КУЛЬТУРА ЗАГОВОРА:
От убийства Кеннеди до «секретных материалов»

Данное издание осуществлено при поддержке фонда ТАМ ALEX.

Перевод публикуется по изданию Peter Knight «Conspiracy Culture» (Routledge, 2000). All rights reserved. Except for brief quotations in critical articles or reviews, no part of this book may be reproduced in any manner without prior written permission from the publishers.

Предисловие

Бранч сидит в своем кожаном кресле, обводя взглядом горы бумаги вокруг. Бумага начинает потихоньку расползаться через дверной проем за пределы комнаты по всему дому. Из-за книг и газет пола не видно. Стенной шкаф забит материалами, которые ему еще предстоит прочесть. Ему нужно втискивать на полках новые книги, силой заталкивая их, расшатывая другие из стороны в сторону, нужно все уместить, ничего не потерять. В этой комнате нет ничего, от чего он мог бы избавиться, ничего, что устарело или больше не имеет значения. Все так или иначе имеет значение. Здесь собраны одни лишь факты. И их становится все больше.

Дон Делилло. Весы

Порой казалось, что мои изыскания, как и сама выросшая на конспирологических теориях культура, о которой идет речь в этой книге, начинали непрерывно возвращаться к тем же самым размышлениям и объяснениям, примечаниям и исправлениям. Всегда есть еще один ключ, который необходимо найти, еще одна теория, которую нужно рассмотреть, еще одна связь, которую требуется установить, причем не в последнюю очередь тогда, когда имеешь дело с новейшими исследованиями. Впервые я задумался о заговорах перед выходом на экран «Секретных материалов». Сначала мне показалось, что этот фильм специально запустили для меня, словно намекая, что я додумался до чего-то очень важного (разумеется, эта параноидальная подозрительность не принесла мне особого удовольствия). Но временами попытка проследить бесконечно разветвляющиеся сюжетные линии в «Секретных материалах» и в других недавно появившихся культурных текстах вызывала ощущение головокружения, стоило мне попасть (в связи с операциями ЦРУ) в чащобу зеркал. В конце концов мне пришлось вообразить некое логически структурированное пространство, стоящее за культурой, развивавшейся (и продолжающейся развиваться) параллельно с написанием моей книги. Появлялась еще одна серия «Секретных материалов», которую нужно было посмотреть. Точно так же Томас Пинчон и Дон Делилло печатали свои новые толстенные романы, хотя я думал, что уже закончил главы, посвященные их книгам. Ощущение, что у тебя голова идет кругом, страх, не отпускающий тебя, и одновременно дикое желание отыскать связность в отрывочных фрагментах — все это не так уж далеко от культуры заговора, описываемой в этой книге.

Начиналось это исследование как путь стрелка-одиночки, потом в какой-то момент оно превратилось в заговорщическое сотрудничество, но в конечном итоге вернулось к стезе одинокого агента. Впрочем, в конце я начал понимать, что заговор существовал всегда, самый настоящий заговор ученых и комментаторов медиа, всех без исключения работающих над одной и той же темой — как они говорят, по чистой случайности. Я многим обязан этому призрачному синдикату теоретиков, специализирующихся по конспирологическим теориям. Их мысли натолкнули меня на собственные идеи.

Прежде всего мне хотелось бы поблагодарить Хью Хотона, Джо Бристоу и коллег из Йоркского университета, которые помогли мне пробраться сквозь лабиринт докторской диссертации, любезно профинансированной Британской академией. Стивен Коннор и Гермиона Ли, а также Ребекка Барден из издательства Routledge помогли мне прийти к новому повороту после ошибочного завершения диссертации, а щедрая стипендия Британской академии, выделяющаяся на исследования после получения докторской степени, позволила мне развить мои идеи от замкнутой системы постмодернистской литературы до более обширных областей американской культуры. Школа изучения Америки и Канады в Ноттингеме приютила меня, когда совершался этот переход, и в особенности мне хотелось бы поблагодарить Дугласа Толлока, Марка Янковича и Дейва Мюррея за оказанную поддержку. Год, пока я был фулбрайтовским стипендиатом в Нью-Йоркском университете, позволил мне погрузиться в повседневную культуру заговора. За это я благодарен Фулбрайтовской комиссии, а также Эндрю Россу и другим участникам программы по американистике в Нью-Йоркском университете, особенно Никхилю Палу Сингху, Бриджет Браун и Алондре Нельсон. Аласдер Спарк, специалист со стажем по конспирологическим теориям и один из организаторов конференции по этой теме, которая состоялась в Колледже короля Альфреда в 1997 году, играл роль щедрой Глубокой Глотки*,^[1] посвящая меня в самые разные темы, которые обсуждаются в этой книге, без устали снабжая меня вспомогательными материалами и инсайдерской информацией. За участие в вышеупомянутой конференции и в продолжающемся международном диалоге, посвященном культуре заговора, я также хотел бы поблагодарить Энию Куинн, Ингрид Уолкер Филдс, Пэт О’Доннелл и Джоди Дин. Отрывки из шестой главы были впервые представлены на суд публики на конференции о творчестве Делилло в университете Рутгере в 1998 году, и я особенно признателен за отзывы Джона Макклюра и Скипа Уиллмена. Кроме того, необходимо поблагодарить моих интеллектуальных и социальных партнеров-заговорщиков Джона Плоца, Джона Арнольда, Пола Уитти, Хитер Миддлтон, Мэри-Энн Галлахер, Софи Бриз, Эдда Морриса и Сюзанну Сейлер, а также моих родителей за их неизменную поддержку. Улики, оставленные на месте преступления, указывают на смутное, но несомненное влияние Линдси Портера.

Отрывки из первой главы были опубликованы под названием «А Plague of Paranoia: Theories of Conspiracy Theory since the 1960s» в сборнике «Fear Itself: Enemies Real and Imagined in American Culture» (Nancy Schultz [ed.], West Lafayette: Purdue University Press, 1999, p. 23–50). Вариант третьей главы вышел под названием «Naming the Problem: Feminism and the Figuration of Conspiracy» в журнале Cultural Studies (11 [1997]: p. 40–63) и публикуется с разрешения Taylor & Francis (http://www.tandf. co.uk/journals). Фрагменты шестой главы вышли под заголовком «Everything Is Connected: Underworld's Secret History of Paranoia» в журнале Modern Fiction Studies (45 [1999]: p. 811–836, © Purdue Research Foundation) и публикуются с разрешения Johns Hopkins University Press.

Введение
Заговор / Теория

Это эпоха заговоров, эпоха связей, ссылок, тайных взаимосвязей.

Дон Делилло. Бегущий пес

Будущему предстоит решить, не больше ли фантастики в моей теории, чем мне было бы приятно признать, и не больше ли правды в фантазиях Шребера, чем это пока кажется остальным людям.

Зигмунд Фрейд. Психоаналитические заметки об автобиографическом описании случая паранойи

Неважно, насколько паранойя захватила тебя, — ее всегда будет недостаточно.

Секретные материалы

Похоже, что на заре нового тысячелетия конспирологические теории в Америке встречаются на каждом шагу. От «Дж. Ф. К.» к «Секретным материалам», от взрыва в Оклахоме до взрыва самолета рейса 800 компании TWA, от слухов, будто бы ЦРУ распространяет крэк в гетто, до подозрений насчет того, что ВИЧ/СПИД вывели в одной из правительственных лабораторий, — за последние пару десятков лет язык заговора стал типичной чертой политического и культурного ландшафта. Даже первая леди страны сделала ударение на слове «заговор», выступая на национальном телевидении. Во время интервью программе «Today» телекомпании NBC незадолго до того, как ее муж публично признался в скандальной истории с Моникой Левински, Хиллари Родэм Клинтон набросилась на обвинителей президента, заявив, что имеет место «крупный заговор правых, начавшийся против… мужа с того самого дня, как он стал президентом».^[2] И хотя эго замечание вызвало массу комментариев и чересчур много насмешек, не в последнюю очередь на радио, тем не менее оно прозвучало вполне в духе времени.^[3] Возможность конспирологического объяснения стала считаться само собой разумеющейся (или, по крайней мере, к нему стали цинично апеллировать) повсеместно — начиная от самых мрачных закоулков Интернета вплоть до Белого дома.

Тщательно заготовленная «импровизация» Хиллари Клинтон — показательный признак того, насколько заметным в последние годы стало конспирологическое мышление. Между тем у конспирологических теорий в США давняя история. Можно даже попытаться доказать, что сама республика создавалась в атмосфере страхов и голословных заявлений с обеих сторон, при том, что вожди американской революции были прекрасно обучены разгадывать политические интриги и обман — этому они научились у английской политики. «Они размышляли о них, — пишет Бернард Бейлин, — с нарастающей ясностью — не просто о неверных или даже губительных политических установках, попирающих принципы, на которых зиждется свобода, но о том, что казалось доказательством, свидетельствующим ни о чем ином, как о намеренном нападении на свободу в Англии и Америке, тайком организованном заговорщиками».^[4] Предваряя статьей Бейлина обширную подборку американских текстов, объяснявших контрподрывную деятельность с точки зрения заговора, Дэвид Брайон Дэвис задается вопросом: «Возможно ли, чтобы обстоятельства революции заставили американцев считать сопротивление некой темной подрывной силе важнейшей составляющей их национальной идентичности?»^[5] Идентичность возникающего государства формировалась под воздействием неослабевающего страха перед зловещими врагами — как реальными, так и вымышленными, как внешними, так и внутренними. Американская история с лихвой навидалась нативистской*^[6] демонологии, когда здешние граждане били в набат, встревоженные угрозой в адрес богоизбранной нации: воображение рисовало им диверсионные силы католиков и коммунистов, масонов и повстанцев.

Обычно эти контрподрывные страхи воспринимались где-то на уровне маргинального бреда, как неизменная, но все же незначительная черта американской политической жизни. Однако начиная с 1960-х годов конспирологические теории стали намного заметней, превратившись из излюбленной риторики захолустных паникеров в язык, понятный множеству обыкновенных американцев. А после убийства президента Кеннеди в 1963 году конспирологические теории стали обычным элементом повседневной политической и культурной жизни — не столько случайной вспышкой контрзаго-ворщических нападок, сколько неотъемлемой частью размышлений обычных людей, раздумывающих о том, кго они и как устроен мир. Как гласит народная мудрость, теперь нужно быть немного параноиком, чтобы остаться в своем уме. Некая разновидность пресыщенной паранойи стала нормой как в поп-культуре, так и в популистской политике. Есть постоянная опасность, что эта паранойя выйдет из-под контроля, но в то же время ее сдерживает парадоксальное самоироничное осознание этого диагноза. Я, может, и параноик, рассуждает человек, но это не значит, что они не будут пытаться поймать меня. В наше время конспирологические теории все реже считаются признаком умственного расстройства. Скорее это ироничная позиция по отношению к знанию и вероятностному характеру истины, реализующаяся в риторической плоскости двойного отрицания. Теперь конспирологические теории предстают в качестве симптома, в котором уже заложен диагноз болезни. Риторика заговора воспринимает себя всерьез, но в то же время ко всему, даже к своим заявлениям, она относится с сатирическим подозрением. Чаще всего современная культура заговора отмечена ставшим привычным цинизмом, ибо люди готовы поверить в самое худшее о мире, в котором живут, даже если они демонстрируют ностальгическую доверчивость, пребывая в постоянном шоке оттого, что им приходится обнаруживать, что все на самом деле так плохо, как они подозревают. В этой книге исследуется, каким образом и вследствие каких причин изменившаяся культура заговора за последнюю четверть века обрела такое влияние.

Чаще всего конспиролога представляют одержимым, ограниченным психом, сторонником правых и поборником крайних мер в политике, у которого вдобавок есть опасная склонность считать обычных подозреваемых козлами отпущения. Но за последние десятилетия образы и риторика заговора перестали быть фирменным стилем одних лишь законченных параноиков. Теперь они получили распространение и в аристократической, и в народной культуре и стали частью обыденного мышления. Логика заговора стала источником готовых сценариев как для развлекательной культуры, так и для литературы, начиная с гангстерского рэпа Wu-Tang Clan до романов Дона Делилло. В то же время можно утверждать, что наряду с развитием культуры по поводу заговора, сама культура заговора стала скрытой технологией американской политики, учитывая процесс усиления национальной безопасности за последние полвека. За вторую половину XX века случилось немало событий, в результате которых преследование политических целей тайными средствами стало для политического истеблишмента само собой разумеющимся. Предположение, что заговор есть способ объяснения и в то же время средство из политического арсенала, и очертило то пространство, которое можно назвать «культурой заговора».

В этом исследовании будет показано, что теперь в конспирологических теориях уже не столько выплескиваются паникерские страхи по поводу случайного нарушения привычного хода вещей, сколько находит свое выражение не совсем беспочвенное подозрение о том, что в самом по себе привычном ходе вещей есть доля заговора. Соответственно изменился и стиль культуры заговора: твердая убежденность в существовании конкретного демонизированного врага сменилась циничным и общим ощущением вездесущего — и даже необходимого — присутствия каких-то тайных сил, плетущих заговор в мире, где все связано. Уверенность порождает сомнения, и заговор стал допущением по умолчанию в эпоху, научившуюся никому не доверять и ничему не верить.

Обычно конспирологические теории были направлены на то, чтобы поддержать ощущение, будто бы «нам» угрожают страшные «они», или на то, чтобы оправдать обвинение зачастую невиновных жертв, из которых делали козла отпущения.^[7] Однако в последнее время дискурс заговора стал выражать более разнообразные сомнения, а его функции стали более многообразными. В конспирологических теориях заявили о себе сомнения по поводу законности власти в эпоху, когда меньше четверти американцев доверяют своему правительству (для сравнения — пятьдесят лет назад властям доверяло три четверти американских граждан).^[8] В конспирологических историях отражается неуверенность в том, как именно развивались события в прошлом, недоверие к тем, кто излагает официальную версию событий, и даже сомнение в самой возможности создать связный отчет, внятно объясняющий причины происшедшего. В этих текстах звучат сомнения по поводу того, кого или что винить в запутанных и переплетающихся друг с другом событиях. Кроме того, в эпоху транснациональных корпораций и глобализованной экономики истории и слухи, замешанные на заговорах, в США отражают сомнения, связанные с той персоной (если таковая вообще имеется), которая определяет судьбу национальной экономики, неуверенные раздумья на тему, что значит быть американцем. Точно так же в риторике заговора воплощается беспокойство о том, контролируем ли мы собственные поступки и, раз уж на то пошло, наш разум и тело. Конспирологический дискурс определяет не только то, где начинается и кончается ответственность каждого, но и пределы нашей телесной идентичности, когда может иметь место вызванная вирусом дезориентация. Из зацикленности на образе заданного врага массовая подозрительность вылилась в общие подозрения, заставляющие верить в существование каких-то сил, замышляющих заговор. По сути, произошел сдвиг от парадоксально безопасной формы паранойи, поддерживавшей идентичность человека, к куда более опасному варианту порождаемой заговором тревоги, вызывающей без конца возвращающееся сомнение во всем и вся. Короче говоря, теперь мы имеем неисчезающую неуверенность относительно принципиальных вопросов, связанных с причинностью, управлением, ответственностью и идентичностью в эпоху, когда уверенность многих американцев в их собственной судьбе и судьбе их государства оказалась под большим сомнением. Различные примеры, приведенные в этой книге, показывают, как начиная с 1960-х годов разительно менялись функции, стиль и значение этих конспирологических страхов.

После первой главы, в которой кратко изложены основные изменения, коснувшиеся стиля и функций конспирологического мышления начиная с 1960-х (на примере анализа романа Пинчона «Вайнленд» [1990]), следуют главы, в которых исследуются отдельные аспекты современной культуры заговора. Вторая глава посвящена убийству Кеннеди, давшему толчок новому стилю культуры заговора. Здесь прослеживается, почему это убийство неизбежно стало двусмысленной поворотной точкой утраты доверия к властям и веры в последовательную причинно-следственную связь, своего рода первичной сценой постмодернистского чувства паранойи. В следующих двух главах прослеживается, как под влиянием логики заговора оформились два новых общественных движения, возникших в 1960-х годах, а именно феминизм и черный активизм. И в том, и в другом случае образы заговора помогли провести анализ основных форм угнетения (сексизма и расизма соответственно), но в то же время стерли различие между буквальным обвинением в заговоре и метафорическим намеком. В следующей главе рассказывается о том, как первоначальные страхи перед завоеванием государства превратились в повседневную панику из-за опасений проникновения вирусов уже в тело человека, ибо люди обнаруживают, что они живут в обстановке риска, распространяющейся на весь мир. В последней главе оценивается, как в культуре заговора воплощаются домыслы о том, что все становится взаимосвязанным, и страх этой тотальностью. Далекие от установки на устаревшее и упрощенное понимание причинности, современные конспирологические теории стали в популярной форме отражать передовые представления о причинно-следственных связях, построенных на теории хаоса и сложных систем. Анализ романа Делилло «Подземный мир» (1998) сводит все эти вопросы воедино. Далее во Введении мы остановимся на различных теориях, посвященных теории заговора, которые получили распространение в последнее время. Речь пойдет о том, что для объяснения новых проявлений культуры заговора, описанных в этом исследовании, необходим и новый подход.

Научное паникерство и массовая паранойя

Заметная роль, которую конспирологические теории играют в американской политике и культуре, вызвала массу озабоченных дискуссий в последние годы, не последней причиной которых послужил взрыв в Оклахоме и появившиеся после этого паникерские разоблачения, связанные с ростом числа параноидальных владельцев оружия. В добавление к кажущемуся бесконечным наплыву телевизионных документальных фильмов, с чувством смакующих одни и те же старые теории и персоналии во имя заинтересованного расследования, появились многочисленные редакционные статьи в газетах и темы номера в журналах от Newsweek до Z Magazine во Всемирной паутине, в которых делались попытки поставить диагноз духу времени.^[9] Одновременно с этими примерами кабинетной социологии появился ряд научных трудов, посвященных различным аспектам культуры заговора. Многие из этих популярных и научных исследований роднит настойчивое стремление осудить и опровергнуть культурную логику паранойи.

Самым масштабным из последних научных исследований стала работа Дэниэла Пай пса «Заговор: Откуда взялся параноидальный стиль и почему он процветает». Автор обозревает господствующие на Западе страхи, связанные, главным образом, с еврейским заговором и тайными обществами со времен Крестовых походов и до наших дней. В книге, в основу которой положено предыдущее исследование Пайпса, посвященное конспирологическим теориям на Ближнем Востоке, приводятся многочисленные примеры случаев с козлом отпущения, сформировавшими западную историю. По мнению автора, большинство подобных случаев подогревались антисемитизмом. Пайпс подчеркивает, что под термином «конспиративизм», левый ли он или правый, он подразумевает абсолютное зло. «В период между двумя мировыми войнами, — объясняет он, — вожди привели конспиративизм к власти в России и Германии, а затем использовали его для оправдания агрессивных кампаний с целью территориальной экспансии».^[10]

Исследование Пайпса написано в традициях классической работы Ричарда Хофштадтера «Параноидальный стиль в американской политике». В этой статье Хофштадтер утверждает, что «параноидальный стиль» — регулярная черта американской политики. Автор описывает вспышки демонологической лихорадки в истории Америки, начавшейся накануне создания республики, далее прослеживает подъем таких движений, как антимасонство и антикатолицизм в XIX столетии и переходит к антикоммунизму в XX веке. И в каждом случае, утверждает автор, конспирологические теории — это опасные и искаженные, если не ошибочные от начала до конца, представления об исторических собы тиях. Вместе с тем в статье неоднократно отмечается, что в конспирологических теориях, по крайней мере в некоторых из них, может содержаться зерно истины. Хофштадтер признает, что «параноидальное произведение начинается с доли оправданных соображений». Он допускает, к примеру, «что в защиту антимасонов есть что сказать».^[11] Но, продолжает Хофштадтер, «параноидальный стиль» отличается от более традиционной науки свойственным ему «довольно странным скачком в воображении, который неизменно совершается в некий решающий момент в ходе изложения событий» (PS, 37). Так что при последнем рассмотрении «параноидальный стиль» оказывается признаком «искаженного суждения», и Хофштадтер признается, что используемая им терминология неизбежно оказывается «уничижительной» (PS, 5). В том же духе Пайпс предупреждает читателей, что он имеет дело «не с культурной элитой, а с арьергардом культуры, не с отборными творениями разума, а с отбросами мышления».^[12]

Сходным образом в книге Роберта Робинса и Джеральда Поста «Политическая паранойя: Психополитика ненависти» на многочисленных примерах из сферы политики и общественной жизни прослеживается влияние паранойи. Здесь приводятся краткие биографии и исторические зарисовки (от Джима Джонса до Пол Пота), и в каждом эпизоде выясняется, что именно паранойя повинна в самых худших эксцессах в истории человечества. Немного странно то обстоятельство, что вслед за Пайпсом авторы втягиваются в совместную дискуссию по поводу того, какому режиму — Гитлера или Сталина — паранойя была свойственна в большей степени, и какой из них привел к более разрушительным последствиям (Пайпс и Робинс с Постом сходятся на том, что все-таки режим Сталина, если ориентироваться на итоговое количество жертв).

Авторы «Заговора» и «Политической паранойи» приходят к выводу: когда в политике господствует параноидальный стиль, лучше нам быть начеку. Они настаивают на том, что конспирологическое мышление больше не представляет реальной угрозы в США и что его самые опасные крайности нужно искать либо в прошлом, либо в других странах (Пайпс, к примеру, выделяет Ближний Восток как регион, особенно тяготеющий к параноидальному стилю). Впрочем, другие комментаторы утверждают, что культура паранойи по-прежнему представляет серьезную политическую угрозу в Америке, даже если она и не ведет напрямую к геноциду, связанному с именами Гитлера и Сталина. Так, например, Чип Берлет из Political Research Associates — известный и неутомимый борец с превращением меньшинств в козла отпущения, чем грешат ультраправые организации. Вместе с такими организациями, как Southern Poverty Law Center, Берлет следит за деятельностью военизированных формирований и неонацистов, осуждая заманчивую, но пагубную тягу к конспирати-визму. «Конспирологический поиск козла отпущения, — пишет Берлет, — глубоко вплетен в американскую культуру, и это, похоже, наблюдается не только на правом политическом фланге, но и среди сторонников центра и левых». Это вам не «преступление без жертв», предупреждает Берлет.^[13]

В отличие от большинства комментаторов, Элейн Шоуолтер в своей книге «Истории: Эпидемии истерии и современная культура» прослеживает известные события и тенденции современности, которые в целом не являются политическими по своей сути, но тем не менее активно обсуждаются в сфере общественной жизни. Шоуолтер предлагает ряд примеров современных «эпидемий» истерии от синдрома войны в Заливе до панических страхов перед похищением инопланетянами, — когда пациенты апеллируют к заговору, автор же настойчиво называет психическим расстройством. Проявляя сострадание к реальным психическим страданиям этих людей, Шоуолтер, тем не менее, резко осуждает их склонность считать какие-то внешние заговоры причиной их личных проблем. Она прямо заявляет, что «в наше время больные истерией во всем винят внешние источники: какой-нибудь вирус, химическое оружие, заговор сатанистов, проникновение пришельцев, — называя их причиной проблем с психикой».^[14] Как и Пайпс, Робинс и Пост, Шоуолтер считает готовность верить в конспирологические объяснения совершенно обычным образом массового мышления в эпоху усиливающегося общего легковерия.

Эти исследования сообща обнаруживают следы конспирати-визма чуть ли не в каждую эпоху и почти во всех аспектах американской культуры и вдобавок предупреждают о невиданной способности массовой паранойи разжигать ненависть. Впрочем, можно утверждать, что стремление найти доказательства кон-спиративизма, скрывающегося за всеми главными событиями всемирной истории, само по себе рискует обернуться теорией, обобщающей конспирологические теории. Чем больше мы узнаем о зловещей способности конспирагитвизма проникать повсюду, тем больше он становится не просто мощной идеологией, а таинственной силой со скрытыми намерениями, подчиняющей себе разум отдельных людей и даже целые общества. В глазах Пайпса, Робинса и Поста конспиративизм является страшной силой, которая порождена чертовски соблазнительной демагогией могущественных руководителей и в которую обманом заставляют верить массы. Кроме того, к этой порожденной кон-спиративизмом разновидности интеллектуальной истории факт, что распространение параноидального мышления называется «эпидемией» (Робин и Пост) или «чумой» (Шоуолтер), также выставляет это мышление в виде необъяснимой и практически непреодолимой силы, проникающей в невинные умы.

Своей критикой опасных бредней поли гиков-параноиков, их сторонников, а также влияния массовой культуры, повергающей сознание в ступор, в конце концов эти комментаторы воспроизводят тот самый образ параноидального мышления, который они всеми силами стремятся заклеймить. Перечисляя характерные черты параноидального стиля, они идут по пути параноидальных политических брошюр, цель которых создать наделенный злодейскими чертами образ врага (в духе «как-донести-на-соседа-коммуниста»). Эти авторы пишут о том, что по-настоящему нам стоит бояться дальнейшего распространения массовой паранойи. Обращаясь к термину «конспиративизм», Пайпс представляет теорию заговора в виде зловещей идеологии, родственной коммунизму, с которой точно так же необходимо без устали бороться ввиду ее надвигающейся угрозы. «Конспиративизм ухитряется проникать в сознание самых бдительных и умных людей, — предупреждает нас Пайпс, — так что стремление не давать ему хода означает непрерывную борьбу, в которую я приглашаю вступить и читателя».^[15] Конспиративизм становится демонизированной и материализованной сущностью, на которую можно навесить большую часть всех неприятностей, имевших место в истории. Причастность научного паникерства к распространению массовой паранойи налицо.

Обобщая эти опасения в связи с нарастающей общей доверчивостью, в предисловии к карманному изданию своих «Историй» Шоуолтер пишет о том, что «предстоит пройти долгий путь, прежде чем эпидемии легковерия, суеверий и истерии пойдут на спад».^[16] Пайпс в свою очередь срывает злобу на Всемирной паутине как современном источнике конспиративизма, поскольку сама ее технология, по его утверждению, гипнотизирует пользователей, пробуждая в них излишнюю доверчивость. Эти исследования созвучны другим появившимся в последнее время научно-популярным работам, участвующим в скептическом разоблачении общих заблуждений, начиная с работы Карла Сагана «Мир, населенный демонами» и заканчивая книгой Майкла Шермера «Почему люди верят в странные вещи».^[17] Во многих отношениях поливание грязью массовой параноидальной доверчивости напоминает интеллектуальные нападки эпохи 1950-х годов на отупляющее воздействие «масскульта», фактически конспирологическую теорию, объясняющую, как массы становятся жертвой обмана не только вождей тоталитарных режимов, но и индустрии развлечений.^[18] Однако более поздние атаки на конспиративизм не ограничиваются осуждением оболваненных масс и правых паникеров. Так, Пайпсом движет ощущение, что левые слишком легко отделались от этой критики (отсюда берется его желание поведать о злодеяниях Сталина). Вспоминая резкую критику времен культурных войн по поводу тайного просачивания в университеты штатных радикалов начиная с 1960-х, он пишет о том, что со временем определенная конспиративистская и ангиавторитарная позиция стала для научного сообщества и либеральных массмедиа нормой. И действительно, Пайпс считает весь марксистский проект по существу конспирологическим по причине объединения собственников в борьбе с рабочими. Пайпс спорит с тем, что кажется ему невнятным политическим расшаркиванием склоняющихся влево критиков, с которыми, на его взгляд, нужно быть поосторожнее. Возвращаясь к другому фавориту культурных войн, Робинс и Пост точно так же набрасываются на литературную теорию деконструкции за то, к примеру, что она склонна (как, на их взгляд, это имеет место в фильме Оливера Стоуна «Дж. Ф. К.») размывать границу между истиной и ложью. Подобная культурная практика подвергается критике за то, что она ослабляет эпистемологический иммунитет аудитории, делая ее уязвимой к заражению паранойей. Утверждение, что и левые и правые стали относиться к конспирологическому мировоззрению как к чему-то само собой разумеющемуся, без сомнения, можно чем-то оправдать (хотя, как следует из первой главы нашей книги, в мире культуры заговора уже не имеет смысла делить политический спектр на правых и левых). Вместо того чтобы просто еще больше обвинять конспирологическое мышление, упрекая не только обманутые массы, но и так называемых штатных радикалов, было бы разумнее попытаться исследовать, почему прежде крайние взгляды стали мейнстримом и обрели популярность.

Все перечисленные авторы говорят о том, что конспирологические теории были, есть и будут весьма губительной формой убеждений. Они единодушно считают, что ответственность за развенчание параноидального стиля всегда и везде лежит на интеллектуале. В конечном счете понимание истинных причин или значения «эпидемии паранойи» волнует их меньше, чем стремление помогать в предотвращении ее вспышки. В отличие от всех этих текстов данное исследование отталкивается от того, что современное конспирологическое мышление действительно может возникать из заблуждений и быть опасным, но в то же время оно может служить необходимым и порой даже креативным ответом на быстро меняющуюся обстановку в Америке, что мы и наблюдаем, начиная с 1960-х годов. Короче говоря, культура заговора обеспечивает быстрое повседневное эпистемологическое решение зачастую неподатливых сложных проблем. Следовательно, задача заключается не в том, чтобы осуждать, а в том, чтобы попытаться понять, почему логика заговора стала привлекательной для различных областей американской культуры и как она влияет на рассуждения людей о причинности, управлении, ответственности и идентичности. И хотя они рьяно взялись бы отрицать, что конспиративизм можно считать креативным явлением, Пайпс, Робинс и Пост, вероятно, согласились бы с тем, что в наше время конспиративизм в США перестал причинять вред. В книгах этих авторах речь идет о том, что параноидальный стиль стал всего лишь культурным феноменом, а значит, и потерял свое значение, поскольку ввиду отсутствия крупных жертв, исчисляющихся тысячами, если не миллионами людей, вспышки популистской паранойи вряд ли дойдут до такого размаха. Однако в этом исследовании будет показано, что значение конспирологического мышления все больше возрастает, несмотря на его поворот в сторону культуры — или, быть может, даже вследствие этого.

Опровержения

Использование понятия «эпидемия паранойи» отражает стремление не только осудить, но и опровергнуть, а также исправить, дабы вылечить эту напасть. Статьи Карла Поппера о «конспирологической теории общества», написанные в 1940–1950-е годы, стали лишь первыми в длинной череде опровержений конспирологического мышления с теоретической точки зрения. Поппер настаивает на том, что, хотя время от времени успешные заговоры, без сомнения, имели место, чаще всего в истории действуют случайности и комбинация абстрактных сил, чем согласованные усилия отдельных заговорщиков. По определению Поппера, конспирологическая теория общества — это «точка зрения, согласно которой все, что бы ни случилось в обществе, включая такие явления, которые, как правило, людям не нравятся: война, безработица, нищета, дефицит, — считаются результатом непосредственного замысла неких могущественных личностей или группы людей».^[19] Поппер отвергает подобную картину исторических причинно-следственных связей, доказывая, что «конспирологическая теория общества не может быть достоверной, ибо, в противном случае, это равносильно утверждению, что все события, даже те, что на первый взгляд не кажутся кем-либо запланированными, являются ожидаемым результатом действий людей, в них заинтересованных».^[20]

В важной статье о параноидальном стиле в революционной Америке Гордон Вуд утверждает, что конспирологические теории, бытовавшие в XVIII веке и рисовавшие мелкие группы заговорщиков, тайно влияющих на ход общественной жизни, были во многом созвучны тогдашним более широким представлениям о движущих силах истории. Тем не менее, как и Поппер, Вуд настаивает на том, что конспирологи XX века все извратили. Он утверждает, что в XIX веке с развитием общественных наук, рассматривавших историю скорее как результат действия абстрактных сил, а не отдельных заговорщиков, толкование событий в конспирологическом духе «стало все больше казаться примитивным и странным».^[21] Тот факт, что конспирологические теории уцелели и в XX веке, продолжает Вуд, можно объяснить лишь за счет «умственных отклонений, параноидального стиля, характерного для психического расстройства», к которому склонны маргиналы и бесправные люди. Вуд пишет, что «после возникновения современной социологии» объяснение событий с помощью конспирологических теорий стало «еще более упрощенным»:

В нашем постиндустриальном, насыщенном наукой обществе те, кто продолжает объяснять сочетания событий сознательной человеческой хитростью, скорее всего, будут отнесены к особым категориям людей, возможно маргиналам, удаленных от центров власти, не способных понять концепции сложных причинно-следственных связей, которые предлагают мудрые социологи, и не готовых расстаться с желанием упростить и прояснить моральную оценку событий.^[22]

В итоге Вуд приходит к выводу, что конспирологи просто-напросто не понимают хода исторического развития. Эту точку зрения можно встретить в многочисленных журнальных статьях и научных исследованиях. Однако, как будет видно из примеров, приведенных в этой книге, в наше время конспирологические теории выражают повсеместную утрату доверия к этим самым «мудрым социологам», равно как и к их модели исторических причинно-следственных связей. Своими непростыми и зачастую противоречивыми «концепциями сложных причинно-следственных связей» в нашем «постиндустриальном, насыщенном наукой обществе» теории заговора вместе с такими новыми науками, как экология и теория хаоса, теперь бросают серьезный вызов традиционным моделям исторического развития. Отсюда следует, что конспирологические теории последних десятилетий тяготеют не столько к тому, чтобы питать банальную внутреннюю убежденность, сколько укреплять усиливающиеся сомнения и неуверенность по поводу даже самых общих предположений о Том, Что Происходит На Самом Деле.

Определения

После разоблачений конспиративной деятельности правительственных организаций, всплывших на волне Уотергейта в середине 1970-х годов, априорный отказ от конспирологической теории стал для многих американцев менее убедительным. И в самом деле, как об этом более подробно говорится в первой главе, квазипараноидальную герменевтику подозрения в настоящее время многие американцы, в том числе и научное сообщество, принимают как должное. Впрочем, тех, кто настаивает на обвинениях в параноидальном стиле, редко удается переубедить на том основании, что, коль скоро отдельные конспирологические теории оказались правдой, значит, все конспирологическое мышление больше нельзя приравнивать к бреду. Они настаивают на том, что разоблачения, подобные Уотергейту или операции «Иран-контрас», не служат доказательством какой-то сумасшедшей теории заговора, а являются плодом особых журналистских расследований. Если какая-то конспирологическая теория оказывается верной, то она уже описывается как прозорливый исторический анализ (и наоборот, если историческая теория оказывается безосновательной, ее нередко причисляют к теориям заговора и отказываются от нее). Все дело, разумеется, в том, что практически никто в открытую не говорит, что вери г в некую теорию заговора как таковую. К примеру, те, кого обвиняют в том, что они отстаивают конспирологические теории, касающиеся гибели Дж. Ф.К., настойчиво утверждают, что они расследуют убийство президента, а вовсе не являются любителями заговоров. Получается, что в конспирологические теории верит кто-то другой.

Для многих комментаторов конспирологические теории по определению замешаны на обмане, являются упрощенческими и вредными, а все, что не соответствует этим характеристикам, уже не считается конспирологической теорией. Поэтому неудивительно, что при таком подходе теории заговора почти автоматически попадают под критический разгром. Так, Робинс и Пост настаивают на том, что, хотя подозрительность сама по себе и может обладать адаптивной полезностью (этот термин позаимствован ими из эволюционной психологии), параноидальная подозрительность — это плохо.^[23] С той же прямотой дает определение теории заговора и Пайпс (не в последнюю очередь потому, как мы уже знаем, что тем самым он подсовывает читателю руководство, помогающее обнаружить вирус паранойи, который необходимо искоренить из иммунной системы тела политики).

Пайпс разбивает все конпспирологические теории на две группы: «мелкие конспирологические теории», которые питаются страхом перед людьми, пытающимися вырваться вперед на каком-то местном уровне, и «мировые теории заговора», где речь идет уже о страхах перед политическим господством некой враждебной силы, нацелившейся на весь мир.^[24] Пайпс повторяет определение Хофштадтера, рассматривая параноидальный стиль не столько как склонность «то гут, то там видеть заговоры в американской истории», а как веру в ««обширный» или «гигантский» заговор как движущую силу исторических событий» (PS, 29, курсив автора). Поскольку мелкие теории заговора (и даже некоторые мировые) не приводят к измеряемым политическим злодеяниям, Пайпс и другие комментаторы заранее исключают те разновидности конспирологических теорий, которые способны поставить под сомнение их модель теории заговора.

Сам по себе термин «конспирологическая теория» часто звучит уже как оскорбление, обвинение в плоском, твердолобом мышлении на грани умственного расстройства. Стоит какую-нибудь концепцию назвать конспирологической, как дискуссия на этом зачастую и заканчивается. И все же одна из задач настоящего исследования заключается в том, чтобы проследить, как и почему отдельные представления об исторических событиях и повседневной жизни становятся конспирологическими теориями и переходят в разряд параноидальных, тогда как другие — нет. Вместо того чтобы подходить к конспирологии с золотым стандартом рациональности, которой им будет зачастую не хватать, целесообразнее попытаться понять, как они работают в качестве едва сформулированных подозрений по поводу того, кто контролирует ход событий в мире, где все становится взаимосвязанным. В отличие от ограниченных определений теории заговора, которых придерживается большинство комментаторов, в этой книге рассматривается широкий спектр представлений о конспирологических теориях, начиная с тщательно разработанных теорий до нестойких подозрений о каких-то тайных силах. Некоторые из этих форм повседневной конспирологии едва ли относятся к теориям заговора в их традиционном понимании. Заданного набора признаков, по которым можно установить принадлежность какой-либо точки зрения к конспирологической теории, не существует, так что во многих случаях какие-то взгляды становятся конспирологическими лишь на том основании, что от них отказались. На самом деле одним из важнейших сдвигов в функции и формате конспирологического мышления за последние десятилетия стал переход от целенаправленного продвижения отдельных демонологических концепций к более изменчивой и противоречивой риторике паранойи, пронизывающей всю повседневную жизнь и культуру.^[25]

Поправки

В ряде дискуссий конспирологические теории осуждаются не только априори или по теоретическим соображениям, но и на основе фактов. Сторонники этого подхода объясняют, что параноидальное мышление так опасно привлекательно потому, что в нем присутствуют все ловушки самой настоящей научной работы (не в последнюю очередь обилие сносок), но вместе с тем напрочь отсутствуют научная строгость и достоверность. Так, Шоуолтер предупреждает, что соблазн параноидального мышления подрывает «уважение к доказательству и истине».^[26] Пайпс доходит до того, что, стремясь строго разграничить подлинную научность и псевдонаучность конспирологических теорий, в своей библиографии пишет названия всего, что относится к последним, с маленькой буквы, что иногда приводит к странным результатам. Так, он считает, что марксизм подкрепляется теорией о капиталистах, участвующих в заговоре против рабочего класса или, согласно более поздним версиям, против третьего мира. Поэтому работа Иммануила Валлерстайна по теории мировых систем набрана у Пайпса тем же шрифтом, что и «Протоколы сионских мудрецов».

Хотя настойчивое стремление Пайпса следить за четким разделением допустимого и параноидального доходит до крайности (можно даже сказать до параноидальной крайности), многие другие авторы точно так же стараются не просто анализировать и критиковать, но и исправлять заблуждения параноидального мышления. В своем анализе вспышек истерии Шоуолтер старается выявить ошибочные толкования, бытующие в медицинской литературе и подхваченные больными, страдающими синдромом хронической усталости, а также фактические неточности, распространяемые сторонниками существования «синдрома войны в Заливе». Но попытка Шоуолтер отрицать синдромы была плохо воспринята обеими группами. Точно так же Пайпс посвящает внушительную часть своей книги рассказу о том, Что Было На Самом Деле, скажем, во время русской революции, чтобы показать, что марксизм-ленинизм основывается на параноидальном мировоззрении. Порой «Заговор» Пайпса и «Политическая паранойя» Робинса и Поста читаются как учебники по истории, в которых содержатся краткие обзоры событий с XIV века до наших дней. Это стремление переписывать историю современного мира в духе справочного пособия для начинающих достигает своего причудливого апогея в работе Грегори Кэмпа «Торгуя страхом: Теории заговора и паранойя последних дней». Эта книга отражает попытку религиозного ученого одновременно представить и анатомию и опровержение современного конспирологического мышления правых христиан, и большую часть этих 288 страниц занимает сокращенное изложение американской истории от революции до речей президента Буша о «новом мировом порядке».^[27]

На фоне навязчивого стремления все исправить и раскритиковать трудно понять, на кого рассчитаны эти книги. Шоуолтер, к примеру, пишет в живой популистской манере интеллектуала-публициста, обращающегося к так называемому образованному читателю, тогда как Робинс и Пост говорят благоразумным гоном, каким обычно выдаются рекомендации полиции (они действительно работали консультантами в нескольких американских агентствах). Учитывая, что в целом эти работы по конспирологическим теориям возникли в научном сообществе и ему же адресованы, может быть, нам стоит задуматься, почему авторы этих книг считают своим долгом исправить и осудить неправильные представления, которые, по их разумению, зачастую являются непростительными. Так уж их предполагаемой аудитории не нужно напоминать, что евреи не собираются захватывать власть над миром, а правительство США не находится в сговоре с маленькими серыми пришельцами? Может показаться, что читателям, на которых рассчитаны эти работы, едва ли нужны подобные уточнения. Более того, подлинный объект их насмешек — кажущиеся доверчивыми массы — вряд ли излечится от своего бреда столь кратким опровержением любимых теорий. «Истории» Шоуолтер, к примеру, были встречены градом оскорблений (включая смертельные угрозы в адрес автора) со стороны тех, кто страдает синдромом хронической усталости и «синдромом войны в Заливе»: содержательные опровержения их заявлений, с которыми выступила Шоуолтер, их ничуть не переубедили.^[28]

Уничижительная оценка конспирологического мышления исходит из предпосылки, что повсеместная борьба с невежеством — это долг публичного интеллектуала. Так, Робинс и Пост спорят с книгой Патрисии Тернер об истории и бытовании конспирологических слухов в афроамериканских общинах.^[29] Она утверждает, что конспирологические теории в культуре чернокожих являются распространенным и стратегически устойчивым способом осмысления более широких социальных процессов, таких, например, как экономический, медицинский и экологический расизм, а также консюмеризм и контроль корпораций за научным познанием. Тернер пишет о том, что городские легенды о заговорах необходимо рассматривать не как фактологическое описание событий, но скорее как переосмысленные истории, символически перекликающиеся с условиями повседневной жизни жителей черных общин. Робинс и Пост полемизируют не столько с интерпретацией, которую дает Тернер этим конспирологическим повествованием, а с ее отказом «критически осудить их или определить их возможную деструктивность».^[30] Они возмущены тем, что «один из ведущих ученых», признав «ложность подобных слухов», тем не менее настаивает на том, что в них проявляется протест против консюмеристской культуры, например. С их точки зрения, публичный интеллектуал должен помогать избавлять мир от «вируса паранойи» всеми доступными ему средствами*. Но пока мы не поймем, почему культура заговора привлекает так много людей, вряд ли нам удастся одолеть ее худшие крайности (или хотя бы задушить ее творческую иронию). Уяснить, почему нормальные люди верят в странные вещи, сложнее, но в конечном итоге намного продуктивнее, чем пытаться опровергать их странные убеждения, категорически настаивая на правильной версии событий. Кроме того, Робинс и Пост предупреждают, что из-за распространенного «нежелания в определенной части белой медиаэлиты публично критиковать лидеров чернокожих, параноидальные заявления, касающиеся черных, допускаются — или проходят без всяких возражений — до такой степени, как никакие другие, им подобные».^[31] Но если многие афроамериканцы не доверяют официальным лицам и экспертам (не говоря уже об их понятном недоверии к «белой медиаэлите»), то никакого толку от порицаний «одного из ведущих ученых» не будет. Вместо того чтобы сокрушаться из-за того, что афроамериканцев можно одурачить так, что они поверят в эту чепуху, было бы правильней задаться вопросом, почему другие, более традиционные объяснения настолько малопривлекательны. Признавать риторическую функцию конспирологического мышления — или хотя бы не осуждать его — еще не значит пропагандировать подобные взгляды.

Параноидальный стиль

Если стремление указать на ошибочность конспирагивизма отчасти мотивировано общим ощущением интеллектуальной ответственности, оно, помимо прочего, продиктовано формальной необходимостью продемонстрировать абсурдность конспирологических убеждений вплоть до выявления симптоматического диагноза. Как повелось с ключевой статьи Хофштадтера, самая расхожая теория конспирологических теорий состоит в том, что они являются признаком паранойи. В каждом случае дается общее психологическое объяснение, почему людей привлекают конспирологические описания исторического процесса. Справедливости ради надо отметить, что Хофштадтер и его последователи всеми силами указывают на то, что они не имеют в виду «паранойю» в клиническом смысле этого слова.^[32] Так, Хофштадтер утверждает следующее:

…между параноидальным оратором на политической сцене и клиническим параноиком есть существенная разница: хотя оба они склонны к горячности, сверхподозрительности, повышенной агрессивности, напыщенности и трагизму в самовыражении, клинический параноик считает, что враждебный и заговорщический мир, в котором, как ему кажется, он живет, действует именно против него, тогда как выразитель параноидального стиля полагает, что этот мир действует против нации, культуры, образа жизни, чья участь связана не только с ним одним, но с миллионами других людей (PS, 4).

В похожей манере Пайпс признает, что, как и Хофштадтер, он не имеет в виду клиническое описание диагноза паранойи. Тем не менее он не преминул заметить, что в случае со многими политическими руководителями их конспиративистская политика нередко сопровождается их личной паранойей. Робинс и Пост (кстати, последний из них является врачом-психологом) тоже беспокоятся по поводу буквального и метафорического определения паранойи. Они предлагают психобиографии вождей, которые были клиническими параноиками (вдобавок с отсутствовавшим доминирующим отцом и необходимостью изгнания внутренних демонов в случае со Сталиным), но вместе с тем и более общие описания того, как политическая паранойя проникает в различные общественные группы и нации. Но насколько буквально следует воспринимать такой диагноз? Люди, которые верят, что заговоры — это движущая сила истории и что группу, к которой они принадлежат, преследуют, действительно параноики или они просто похожи на настоящих пациентов психбольницы? Если у отдельных параноиков инверсия и проекция вытесненных в подсознание желаний помогает сохранить оказавшееся под угрозой «я», то что этому «я» соответствует в какой-нибудь социальной группе или нации? На какой психоаналитической теории паранойи основывается этот культурологический диагноз? Если подразумевается, что речь идет о фрейдистском психоанализе (на что могло бы указывать использование модели проекции), то как насчет утверждения Фрейда о том, что паранойя является результатом инверсии и воплощения подавляемой мужской гомосексуальности?

Далеко не ясно, какую аналитическую функцию выполняет вынесение диагноза паранойи культуре заговора. Это стало почти избитым приемом — называть параноиком любого человека или параноидальным любой культурный феномен, тяготеющий к каким-нибудь скрытым намерениям. Похоже, что приклеивание ярлыка «параноидальный» стало пустым порочным описанием под глянцем научной строгости: параноик — это тот, кто (помимо прочего) верит в конспирологические теории, или, наоборот, причина, по которой люди верят в теории заговора, кроется в том, что они параноики.

Представления о вспышках массовой паранойи, по крайней мере, дают название склонности людей искать козла отпущения, которого можно обвинить во всех неприятностях, но вслед за Шоуолтер можно было бы назвать это явление истерией и вместе с тем ни на шаг не приблизиться к объяснению того, откуда берутся эти вспышки конспирологического мышления в данный момент истории. Для Пайпса, как и для Робинса и Поста распространение культуры заговора в Америке всего лишь «модный» способ «приятно пощекотать нервы», которым пользуются те, кого следует остерегаться, с тем намеком, что в качестве моды эти вещи приходят и уходят по своей воле. «Развлекательный конспиративизм, — предупреждает Пайпс, — во многом возбуждает искушенных людей так же, как секс для развлечения».^[33] Шоуолтер в свою очередь указывает на своеобразную лихорадку конца века или тысячелетия, тогда как другие авторы в усилении существующих тенденций винят распространение Интернета. Но эти объяснения еще дальше уводят от ответа на вопрос, что делает конец определенного столетия подвластным паранойе? И откуда берется склонность к паранойе, которую киберпространство лишь обостряет? Для большинства этих комментаторов истоки массовой паранойи остаются загадкой, а сама она как трансисторическое психическое отклонение окутана ореолом тайны. Массовая паранойя подобна вирусу чумы, который никогда не исчезает из общества и способен вызвать эпидемию в любой момент практически без предупреждения и без причины. Одна из задач данного исследования, однако, и состоит в том, чтобы понять, почему культура заговора принимает такие разнообразные формы именно в этот конкретный момент времени.

Диагноз «паранойя» — даже если он ставится не отдельному человеку, а группе людей — по-прежнему предполагает, что конспирологические теории не просто построены на заблуждениях, а является признаком того, что общество поражено болезнью, которой нужно посочувствовать и по возможности вылечить. При всем стремлении Шоуолтер показать, что умственная болезнь не означает нравственного падения, в итоге все равно получается, что люди, которые верят в такие вещи, как похищение пришельцами и жестокие сатанинские ритуалы, не просто введены в заблуждение, а на самом деле больны и нуждаются в помощи. Хотя применительно к отдельным конспирологам этот диагноз, возможно, и справедлив, но по отношению ко многим другим людям, склонным к конспирологическому дискурсу, он далеко не убедителен. Одна из причин его неубедительности заключается в том, что для многих людей участие в культуре заговора неравнозначно фанатичной вере, поддерживающей устойчивое бредовое мировосприятие, но объясняется временной и зачастую противоречивой тягой к нетрадиционным объяснениям, касающимся действия тайных сил. Более того, даже если этот диагноз иногда и применим по отношению к отдельным людям, ставить диагноз целой культуре, поддавшейся параноидальному стилю, имеет мало смысла. Если, к примеру, подавляющее большинство американцев верит, что с убийством Кеннеди связан какой-то заговор, что нам даст патологическая оценка этой точки зрения, ставшей если не верой, захватившей все общество, то уж точно далеким-от-нездорового предположением?

Диагноз «паранойя», употребляемый в буквальном или метафорическом смысле, становится еще более проблематичным в последние десятилетия, поскольку предполагаемые больные, подхватившие эту культурную заразу, сами стали перенимать диагностический язык, на котором раньше говорили лишь научные комментаторы. Какие-то заговоры, без сомнения, действительно имели место в истории Соединенных Штатов. Также не будет преувеличением сказать, что конспирологические теории в той или иной форме заявляли о себе на протяжении всей американской истории. Тем не менее по-настоящему новой и отличительной чертой стало возникновение в послевоенные годы самого понятия конспирологической теории, которое служит признаком «параноидального» мышления. Хотя (согласно Оксфордскому словарю английского языка) словосочетание «конспирологическая теория» [conspiracy theory] впервые отмечено в какой-то экономической статье 1920-х годов, широко употребляться оно стало лишь во второй половине XX столетия. Как мы уже видели, Карл Поппер использовал свой внушительный интеллектуальный вес, чтобы отточить определение заговора для более убедительной критики конспиративистских допущений. Хотелось бы заметить, что начиная с 1960-х годов понятие конспирологической теории как формы неверного исторического объяснения было признано, названо, теоретически осмыслено, широко обсуждалось, использовалось, было спародировано и, наконец, стало общеупотребительным. Действительно, термин «теория заговора» впервые вошел в дополнение к Оксфордскому словарю английского языка лишь в 1997 году, что стало в каком-то смысле запоздалым, но вместе с тем своевременным индикатором его широкого употребления.

Культура заговора стала на удивление рефлексивной, вобрав в себя ту терминологию, которую на нее навешивали прежде. Своего логического завершения этот процесс достиг в фильме «Теория заговора» (1997) с Мелом Гибсоном и Джулией Робертс в главных ролях. Хотя до этого в Голливуде уже снимались картины, построенные на сценариях о заговоре и даже на теориях заговора, создатели этого фильма сочли необходимым и выгодным осознанно разрекламировать содержание картины залитой неоном буквальностью, назвав свое творение не «Заговором», а именно «Теорией заговора». Как обещает название, фильм поднимается на новый уровень саморефлексирующей мудрости (в понимании Голды Мейер), согласно которой даже у параноиков есть враги.^[34] Похоже, что, выставляя свой разоблачающий характер, фильм заранее отбивается от любых возможных упреков в легкомысленной уступке логике паранойи. Название фильма, видимо, обещает и теорию заговора, и пояснение к самой логике конспирологического мышления.

Если в прошлом политическое обвинение в форме конспира-тивистского заявления можно было отразить заранее, назвав его сторонников параноиками, то в последние десятилетия наблюдается углубляющееся знакомство с языком симптоматологии внутри массовой культуры заговора. Таким образом, «параноидальные» тексты, отражающие усиливающуюся саморефлексию, начали сами усваивать способы прочтения, традиционно к ним применявшиеся, стали предвосхищать и обезоруживать авторитет экспертной критики. Если сериал «Секретные материалы», по утверждению многих знатоков, является симптомом недавнего крена в сторону паранойи в американском обществе, то вместе с тем этот фильм выглядит изощренным и ироничным диагнозом этого бедствия. Точно так же романы Уильяма Берроуза на тему боди-хоррора нужно рассматривать не как извращенную проекцию подавляемого гомосексуального влечения (как в классическом фрейдистском диагнозе паранойи), а как серию стратегических и фантастических воплощений наихудших страхов традиционного общества перед гомосексуальностью, наркотической зависимостью и болезнью. В сущности, произведения Берроуза, как и другие распространенные формы культуры заговора начиная с 1960-х, переносят акцент с психологии заговора на конспирологическую теорию об институте самой психологии.

Финальный раунд этого герменевтического поединка начинается в тот момент, когда те, кого обвиняют в паранойе, переводят стрелки на своих обвинителей, спрашивая у них, кому выгодны подобные симптоматические толкования. Так, Шоуолтер усердно доказывает, что убежденность в теориях заговора вокруг взрыва в Оклахоме лишь усиливает страдания родственников погибших, облегчением для которых может стать не расследование возможного заговора, а утешительные беседы. Но сторонники теорий заговора вокруг этого события могли бы возразить, что сам анализ Шоуолтер, возможно, играет на руку тем, кто старается замести следы тайного злодеяния, совершенного силами правительства или еще кого-либо. Что может быть лучше (рассуждает конспиролог, представляя себе ход мысли высокопоставленного военного чиновника) для отвода глаз от щекотливых подробностей проявления некомпетентности и нарушений во время войны в Заливе, чем заявления какого-нибудь уважаемого ученого, говорящего всем и каждому, что все это неправда и, более того, что у вас небольшая истерия, если вы верите во все это? Эта возможность превосходно передана в отрывке из монументального романа Пинчона «Радуга тяготения» (1973), ставшего классикой конспирологического жанра. К концу романа, напоминающего каталог послевоенных конспирологических теорий, автор начинает рассказывать известную городскую легенду о тайных происках против производства энергосберегающего карбюратора в 1930-е годы (в книге эти козни строил некий промышленный воротила по имени Лайл Бланд):

При помощи института и фонда Бланда этот человек глубоко влез в повседневную жизнь американцев после 1919 года. Кто, по-вашему, был главным в том деле с карбюратором 100 миль на галлон, а? Наверняка вы слышали эту историю, может, даже похихикали над ней вместе с подкупленными антропологами, назвавшими ее Мифом Автомобильного Века или еще какой-нибудь чушью, а похоже, что все было взаправду, вот так, и как раз Лайл Бланд заплатил этим ученым шлюхам, чтобы они посмеялись и авторитетно соврали.^[35]

Даже если — я в шоке! какой ужас! — уважаемые ученые вроде Хофштадтера и Шоуолтер и не работают на ЦРУ сознательно или невольно (хотя, как заметил бы убежденный конспиролог, в 1950-х годах многие действительно работали), включение подобных теорий в перечень заговоров можно рассматривать как попытку изменить соотношение сил между критикой экспертов и наивных выразителей параноидального стиля.

Объяснение распространения культуры заговора с точки зрения психологии обычно предполагает, что люди винят какие-то внешние силы в том, что, по сути, является их внутренними психическими проблемами, развивающимися иногда на сексуальной почве. Так, утверждает Хофштадтер, «сексуальная раскрепощенность, приписываемая ему [врагу], отсутствие у него моральных комплексов, знание особенно эффективных способов удовлетворения желаний позволяет носителям параноидального стиля проецировать и беспрепятственно выражать отвергаемые их собственным сознанием вещи» (PS, 34). Говоря о повествованиях, где речь идет о похищении инопланетянами, Шоуолтер сходным образом заключает, что «женщины ищут внешних объяснений своим сексуальным мечтаниям, бессознательным фантазиям, ощущениям».^[36] Хотя утверждение о том, что основанные на заговорах страхи являются истерическим проявлением бессознательных желаний человека или его постыдных фантазий, порой звучит правдоподобно, вместе с тем оно скрывает возможность того, что подобные страхи в такой же степени являются интернализацией социального напряжения, в какой они отражают личные бессознательные тревоги. Таким образом, культуру заговора, далекую от того, чтобы служить проекцией вытесняемых внутренних конфликтов во внешний мир, в целом можно трактовать как попытку придать смысл, хотя и в искаженном виде, более глубоким конфликтам, коренящимся не в психике отдельного человека, а в обществе. Возможно, порой полезнее искать внутренних демонов где-нибудь в Пентагоне, чем в умах людей.

Моральная паника

Тем не менее существует альтернативная теория конспирологических теорий, базирующаяся не на психоаналитических предпосылках по поводу подавленных желаний. Начиная с работ прогрессивных историков первой четверти XX века, эта теория утверждает, что вспышки того, что Хофштадтер и остальные впоследствии назвали «параноидальным стилем», в действительности были сознательно организованной моральной паникой. Согласно этой точке зрения, эти организованные взрывы общественной тревоги позволяли стоявшим у власти людям проводить репрессивную политику. Так, например, панический страх перед красными, заметный в 1920–1930-х годах, подогревался историями про итальянских анархистов, плетущих заговор с целью свержения правительства. Согласно этой концепции, такая демагогия вовсе не была естественным выражением подлинной (хотя и сильно преувеличенной) тревоги за национальную идентичность, уязвимую перед нараставшей иммиграцией из стран Южной Европы, выходцев из которой заклеймили «социалистами». Вспышки общественного беспокойства, скорее, были без труда инициированы и раздуты представителями власти для того, чтобы оправдать хитрые политические ходы вроде антитрудового законодательства. В рамках этой модели (возрожденной стараниями радикальных историков в 1960-х годах) элита не охвачена патологическим бредом, а, наоборот, с безжалостным расчетом манипулирует общественным мнением.^[37] Если Хофштадтер, к примеру, считал расцвет маккартизма результатом разгула ограниченных, застойных и популистских предрассудков, то другие историки сказали бы, что он не учел тот факт, что элита республиканской партии поддержали маккартизм в своих политических целях.^[38]

Преимущество теорий о моральной панике, спровоцированной элитой, состоит в том, что они не опираются на недоказуемые утверждения о психическом состоянии людей, склонных верить в конспирологические теории. С учетом зачастую неоспоримых разоблачений экономических и политических интересов, которым служит пропаганда конспирологических убеждений, этот подход также может предложить подробные исторические объяснения, которых часто недостает психологическим теориям. Но и у этой теории есть свои ограничения. Как и при исследовании параноидального стиля, здесь приходится признать, что конспирологические теории непременно ошибочны, а эта посылка все больше не выдерживает критики на фоне разоблачений деятельности разведывательных служб, появляющихся с конца 1960-х годов. Своим описанием злобных руководителей, готовящих страшные заговоры, чтобы обманным путем заставить массы проникнуться демонологической риторикой (а между собой с циничным видом презрительно отзываться о ней), есть опасность, что эта теория тоже может породить что-то вроде конспирологической теории о происхождении конспирологических теорий, направленных против масс. Наконец, делая акцент на беспощадное и умелое манипулирование общественным мнением, эта теория не оставляет места пониманию того, почему так много людей начинает верить в конспирологические теории. Не может она и признать пользу, которую люди извлекают для себя из наводящих панику историй, цинично навязанных им, а также порой удивительную культурную и психологическую работу, которую эти основанные на заговорах теории выполняют в повседневной жизни.

Когнитивное картографирование бедняка

Хотя в большинстве своем исследования, посвященные культуре заговора, стараются доказать ее несостоятельность и непригодность, отдельные комментаторы все же начали анализировать причины высокой популярности дискурса паранойи в последние годы. В двух своих статьях о постмодернизме Фредрик Джеймисон предлагает — чуть ли не мимоходом — полезную формулировку, отражающую отношения между конспирологическими повествованиями и современной социально-экономической ситуацией. «Заговор, — пишет Джеймисон, — э го когнитивное картографирование бедняка в эпоху постмодерна; это размытое изображение тотальной логики позднего капитала, отчаянная попытка представить систему последнего, неудачный исход которой отмечен скатыванием к голой теме и содержанию». Джеймисон обнаруживает «повсеместное присутствие темы паранойи» в «кажущемся неиссякаемым производстве продуманных с максимальной тщательностью конспирологических сюжетов, появляющихся в эпоху постмодерна», начиная с триллеров и заканчивая киберпанком.^[39] Это перепроизводство «паранойи в стиле хайтек» является признаком того, что многие люди больше не способны найти смысл своей жизни в рамках более масштабного исторического и социально-экономического контекста. Раскрывая скрытые намерения, стоящие за внешним хаосом современной истории, конспирологическая теория пытается придать компенсирующий смысл историческому ориентированию — «когнитивному картографированию», по выражению Джеймисона, — которого недостает в повседневной жизни.

Предложенная Джеймисоном формулировка позволяет провести материалистический анализ причин, заставляющих людей обращаться к конспирологическим объяснениям, анализ, не зависящий от недоказуемых догадок психоанализа, проникающего в сознание этих людей. Кроме того, он предлагает убедительное историческое объяснение распространению конспирологического дискурса в эпоху глобализации. По мнению Джеймисона, современная теория заговора неизменно является попыткой «осмыслить современную мировую систему во всей ее невероятной полноте».^[40] Если теоретики параноидального стиля видят подавляемую сексуальность в качестве главного источника страхов и фантазий, то выражение «когнитивное картографирование бедняка», использованное Джеймисоном, отражает вытесняемые представления об экономике. Впрочем, как видно из примеров, приведенных в этой книге, культура заговора выполняет разные функции в различных сферах.

Если отталкиваться от предыдущей работы Джеймисона, то может показаться, что в современном обществе действительно существует заговор — в повествовательном смысле, — который необходимо раскрыть. Речь идет не о тайных махинациях могущественной группы заговорщиков, а об «одном крупном незаконченном заговоре» в форме классовой борьбы.^[41] Подход Джеймисона базируется на том убеждении, что экономический способ производства (по выражению Альтюссера) в конечном счете решает все. Хотя Джеймисон и упрекает культуру паранойи за ее неспособность точно обозначить «современную мировую систему во всей ее невероятной полноте», можно утверждать, что в его вере в единую и в конечном итоге причинно-обусловленную систему звучат громкие конспиративистские нотки. Как мы покажем в шестой главе, отдельные проявления современной культуры заговора отражают нарастающий скептицизм по поводу какой-либо возможности последовательно объяснить непредсказуемые причинно-следственные связи в мире, где все становится взаимосвязано. Нагнетая непрекращающиеся подозрения, сложные формы культуры заговора, начиная с романа «Выкрикивается лот 49» и заканчивая «Секретными материалами», указывают на то, что окончательная карта никогда не будет составлена и, более того, навязчивое желание прийти к этому итогу иллюзорно, опасно и даже параноидально.

В отличие от резкого отказа Джеймисона от культурной логики паранойи, Марк Фенстер в своем анализе, сопровождающемся обильными подробностями, изо всех сил старается отыскать проблески утопических политических целей, запрятанных в продуктах теории заговора. В неустанном стремлении конспирологов обнародовать грязные секреты какого-нибудь продажного правительства Фенстер обнаруживает похвальный демократический порыв к гласности и справедливости. В то же время вслед за Джеймисоном, настаивающим на том, что культурная логика паранойи, в конечном счете, это деградация и неудача, Фенстер тоже критикует теорию заговора. «Кроме ее недостатков как универсальной теории власти и подхода к изучению исторических и политических событий, — предупреждает Фенстер, — теория заговора в конечном итоге оказывается несостоятельной в качестве политической и культурной практики» главным образом потому, что она не предлагает какого-нибудь плана эффективных политических действий после раскрытия заговора.^[42] Фенстер также убедительно оспаривает привычку конспирологической теории полагаться на всеамериканскую идеологию строго индивидуального действия. С не меньшей корректностью Фенстер отвергает представление о том, что конспирологи непременно образуют некое протополитическое радикальное сообщество, которое нужно защищать. Хотя эта критика хорошо аргументирована, тем не менее она подходит к теории заговора с чрезмерно строгими критериями настоящего политического мышления и деятельности, которым теория заговора никогда не будет соответствовать. Отдельные теоретики заговора действительно заявляют о своих радикальных политических убеждениях, но большинство форм повседневной паранойи редко бывают настолько грандиозными или программными. В подходе Фенстера есть одна проблема: он неявно требует от конспирологических теорий выполнять ту политическую функцию, с которой они никогда не справлялись. Культурологические исследования делают ставку на существование тайных утопических устремлений, скрытых где-то глубоко в массовой культуре, которые можно переформулировать в более продуктивные политические проекты. И хотя это представляется крайне важной задачей для культурологического анализа, все может закончиться утверждением, что повседневная культурная практика других людей (чаще всего более простая) является проводником чьих-то политических целей, а затем последует обвинение этой практики в том, что она не выполняет задач, никогда не стоявших у нее на первом месте.

Желание выявить скрытые радикальные намерения в культуре заговора принимает крайнюю форму в работе Джоди Дин «Пришельцы в Америке».^[43] По мнению Дин, истории о похищении инопланетянами и правительственном заговоре предлагают людям способ осмыслить и зафиксировать ненаправленный протест против заговора военно-промышленно-научного комплекса. Книга «Пришельцы в Америке» получила резкие отзывы критиков, которым не понравилось, что автор отказалась категорически осуждать бредовые представления тех, кто верит в похищение людей пришельцами. Нападки, которым подверглась достойная похвалы попытка Дин серьезно отнестись к культуре повседневности вместо того, чтобы сразу начать ее забраковывать, слишком часто были пусты и узколобы. Вместе с тем один из доводов Дин продолжает вызывать какую-то неясную тревогу, когда она говорит о том, что распространение паранойи является частью более масштабного размывания границ между рациональным и иррациональным, что в будущем приведет к усилению демократической свободы, избавленной от рабской привычки полагаться на мнение экспертов.

Хотя Дин, несомненно, преувеличивает радикально дестабилизирующий потенциал повседневной паранойи, ее мнение сохраняет свою привлекательность. Но цена, которую отдельные люди вынуждены платить за это прекрасное будущее, слишком высока. Возможно, конспирологические рассказы о похищении инопланетянами привносят ощущение силы и приятного возбуждения в жизнь вечно угнетаемых людей, но вместе с этим они могут запереть отдельного человека в пространство какого-то повествования, сделав сто пешкой в чужой игре, систематически лишаемой разума и тела. Кроме того, истории о похищениях адресуют человека, который в них верит, к таким представлениям о мироустройстве, которые затрудняют обычную жизнь. Более того, приветствуя ускоренное проникновение скептицизма в паранойю как признак здорового популистского инакомыслия, Дин, хотя и глубоко сочувствует людям, о которых она пишет, рискует начать оправдывать их страдания и замешательство ради своей политической программы.

Где-то культура заговора безнадежно заблуждается и слишком язвит, но где-то она, несомненно, проявляет иронию и ведет подрывную деятельность. Большинство ее проявлений находится посередине между этими крайностями. Хотя благожелательное отношение к массовой культуре является важнейшим условием для глубокого и симптоматического понимания сути текстов, это, конечно же, ошибка — любой ценой делать из других людей главных героев чьей-то революционной драмы. Вместо того чтобы мерить культуру паранойи политическим аршином, которому она никогда не будет соответствовать, в этой книге мы исследуем значение культуры заговора и для тех, кто ее производит, и для тех, кто ее потребляет.

Заговор / Культура

Все своего рода заговор, приятель.

Пинчон. Радуга тяготения

Агент Скалли: Почему вы думаете, что это заговор? Из-за того,

что здесь замешано правительство?

Курт Кроуфорд: А с чего вы взяли, что это не заговор?

Секретные материалы

Параноик — это человек, у которого на руках все факты.

Уильям Берроуз

На первый взгляд может показаться, что на протяжении столетий дискурс американского заговора сохранял поразительную преемственность. Навязчивые идеи, попавшие на моментальный снимок «параноидального стиля», сделанный Ричардом Хофштадтером, можно обнаружить и на заре нового тысячелетия. Конспирологические теории враждебного влияния еврейских банкиров, иллюминатов и масонов существуют и поныне, взять журнал Spotlight праворадикального «Лобби свободы» или бестселлер Пэт Робертсон «Новый Мировой Порядок» (1991). Действительно, Дэниэл Пайпс утверждает, что пугающе живучий антисемитизм продолжает лежать в основе большинства теорий заговора.^[44] Но тем не менее наряду с этими хорошо знакомыми демонологиями появились и новые важные формы культуры заговора, которые различными способами оказывают влияние на более традиционные проявления параноидального стиля. Более того, даже эти обычные формы конспирологического мышления правых экстремистов приобретают новое звучание и начинают служить новым целям. В этой главе мы постараемся обозначить и объяснить главные изменения, которые претерпели границы и функции культуры заговора начиная с 1960-х годов. В первой части главы обобщаются основные элементы этого сдвига, а во второй — в качестве примера — анализируется творчество Томаса Пинчона, в частности его роман «Вайнленд» (1990). Однако, как станет ясно из второй главы, развитие массовой паранойи на протяжении последних нескольких десятилетий шло довольно извилистым путем. Базовая история — история об утрате невинности, что нередко считают прямым следствием убийства Кеннеди в ноябре 1963 года. Вместе с тем рассказ о широко распространенных случаях впадения в замешанную на заговорах подозрительность сам по себе обычно является результатом позднее возникшей потребности датировать задним числом появление нынешних врагов, которое относят теперь к началу 1960-х. Причинно-связное повествование о растущем скептицизме по отношению к авторитету экспертов и правительству подрывается более общим недоверием к авторитетной способности самого повествования изложить подобную историю связи причин и следствий.

Несмотря на все эти неотъемлемые трудности, обрисовать в общих чертах перемены, коснувшиеся формы и функций культуры заговора за последние несколько десятилетий, все же возможно. Обычно конспиролога изображают маргиналом, чокнутым параноиком, который чаще всего занимает крайне правую политическую позицию, а если брать американский контекст, то эти люди окажутся еще и в явном меньшинстве. Как мы видели, Хофштадтер определяет параноидальный стиль как «старый и регулярный способ выражения в нашей общественной жизни», но вместе с тем и как «стиль, предпочтение которому отдают лишь движения меньшинств»'. Ниже мы увидим, что эта модель нуждается в пересмотре, поскольку конспирологические теории больше не являются обязательным признаком — по порядку — бредового, ультраправого, маргинального, политического, догматического типов мышления.

I. Меняющийся стиль паранойи

(Не)опровержимая правдоподобность

Как говорилось во Введении, конспирологический дискурс больше нельзя считать прямым доказательством бредового, ква-зипараноидального мышления. Крепнущее самосознание риторики паранойи убедительно свидетельствует о том, что теории заговора редко являются наивными и неопосредованными симптомами безумия. Многие конспиративисгские заявления сегодня предваряются сознательным отречением в духе «Быть может, я похож на параноика, но…». Кроме того, стало труднее отмахиваться от конспирологических теорий как доказательства коллективной склонности к паранойе просто потому, что в глазах многих людей они стали куда более правдоподобными. Начиная с 1960-х годов все больше и больше американцев считают идею заговора если и не чем-то само собой разумеющимся, то очевидной возможностью, которую всегда нужно учитывать. Совокупность известных заговоров и разоблачений создала такую обстановку, в которой новые слухи о заговорах будут скорее приняты во внимание, нежели немедленно отвергнуты.

Если разведслужбы в своем тайном мире работают по принципу «правдоподобного опровержения»*,^[45] гарантирующему, что имена тех, кто отдавал распоряжения, никогда не свяжут с грязной работой простых агентов, то многие люди, живущие в обычном мире, в слухах о правительственном заговоре воспринимают то, что можно было бы назвать неопровержимой правдоподобностью. На фоне таких вызывающих жаркие споры проблем, как «синдром войны в Заливе», многие американцы предполагают, что правительство не только несет ответственность за любые первоначальные причины, спровоцировавшие болезнь, но и старается скрыть свою вину. В свете таких разоблачений, как исследования по изучению сифилиса в Таскиджийском институте, опыты по воздействию ядерной радиации, ЛСД и агента «Оранж», проводившиеся на военнослужащих и гражданских лицах, которые ни о чем не подозревали, тот факт, что правительство могло проводить не менее жестокие эксперименты на военных и женщинах во время войны в Заливе, вряд ли вызвал бы удивление. Именно так рассуждают люди. Даже если какая-нибудь конкретная теория заговора оказывается совершенно необоснованной, многие все равно здраво рассуждают, что теория заговора на начальном этапе дает вполне приемлемое объяснение странных событий и совпадений.

Таким образом, риторика заговора перестала быть дышащим ненавистью языком одних только приверженцев крайних взглядов, но стала частью языка, на котором говорят все американцы. Начиная с 1960-х годов культура заговора породила немало акронимов, кодовых и тройных названий, которые похожи скорее на стенографическое перечисление ставших привычными подозрений, чем на устоявшееся мировоззрение. Этот навевающий воспоминания список включает в себя: Дж. Ф. К., Р. Ф. К., М. Л. К., Малькольм Икс, Мэрилин Монро, MK-ULTRA, операция «Скрепка», «Феникс», «Мангуст», Majestic-12, COINTELPRO, Ли Харви Освальд, Джеймс Эрл Рей, Сирхан Сирхан, Артур Герман Бремер, Марк Дэвид Чэпмен, Джон Хинкли-младший, ЛСД, MIA, ЦРУ, ФБР, АНБ, Секретная служба, «Спрут», досье «Драгоценный камень», Росуэлл, Зона 51, Таскиджийский институт, Джонстаун, Чаппаквиддик, Уэйко, Оклахома, Уотергейт, Иракгейт, «Иран-Контрас», «Октябрский сюрприз», Savings & Loan, Уайтуотер, Локерби, рейс 800 авиакомпании TWA, О. Дж., вирус Эбола, СПИД, крэк, военно-промышленный комплекс, черные вертолеты, серые пришельцы, Травяной холм, волшебная пуля, псих-одиночка*.^[46] Эта мантра массовой паранойи начинается с неопровержимо правдоподобных утверждений и заканчивается самыми дикими спекуляциями. Но логика здесь в том, что несколько случаев доказанных конспиративных делишек (например, программа контрразведывательной деятельности COINTELPRO, которой больше всего злоупотребляет ФБР, среди прочего предполагающая внутренний шпионаж и проникновение в объединения чернокожих активистов) теперь заставляют по меньшей мере сначала скептически воспринимать официальные опровержения всех прочих случаев.

Но еще важнее то, что становится все труднее различать правдоподобные и параноидальные версии. При ограниченном доступе к подлинной информации (несмотря на Закон о свободе информации) и чрезмерном наплыве материалов (особенно через Интернет) оказывается все сложнее провести грань между ложными слухами и реальными разоблачениями. Что касается конспиролога (а в каком-то смысле сейчас мы все конспирологи), то вероятность специально подсунутых ложных улик — «дезинформации» — означает, что мы никогда не прекратим пытаться объяснить те или иные события. Возьмем, к примеру, теперь уже всем хорошо известные слухи о крушении приземлявшегося НЛО в Росуэлле, штат Нью-Мексико, в 1947 году.^[47]8 июля 1947 года военный аэродром Росуэлла выпустил пресс-релиз, в котором говорилось об обнаружении «летающего диска», потерпевшего крушение при посадке. Эту новость быстро подхватили местные, а потом и национальные СМИ, которые быстро связали эту аварию с недавними разговорами и случаями наблюдения «летающих тарелок». Впоследствии авиация сухопутных сил опровергла эту историю, заявив, что непонятный летающий объект и его металлические обломки оказались всего-навсего упавшим на землю метеозондом. Полвека спустя (и особенно после вновь поднявшихся в конце 1970-х разговоров вокруг этого случая) многие вернулись к прежним слухам о происшествии в Росуэлле, настаивая на том, что с помощью истории с метеозондом от людей скрыли куда более тревожную правду, суть которой — по самой популярной версии — состояла в том, что в Росуэлле приземлились инопланетяне, и что (как считали сторонники более обдуманных версий) правительству и военным было об этом известно, и что они тем или иным образом вошли в контакт с пришельцами и с тех пор скрывают факт их приземления и сотрудничество с ними.^[48] По мнению многих конспирологов, президент Эйзенхауэр создал «Мажестик-12» (MJ-12), совершенно секретный комитет, куда вошли военные, представители разведслужб и ученые, с целью скрыть истинные обстоятельства дела, главным образом касавшиеся обнаружения четырех «внеземных биологических существ» на месте крушения.

Хотя большая часть копий документов MJ-12 — явная мистификация, военные и разведслужбы несколько раз возвращались к расследованию этого дела (и других случаев наблюдения НЛО). По результатам долгосрочного проекта военно-воздушных сил «Голубая книга», в ходе которого изучались НЛО, был сделан вывод о том, что все случаи обнаружения НЛО можно объяснить за счет природных явлений. Группа Робертсона, секретный комитет из ученых, созданный ЦРУ в 1953 году, также пришла к заключению об отсутствии веских доказательств, позволяющих считать НЛО явлениями внеземного происхождения. Однако в 1997 году в журнале ЦРУ Studies in Intelligence появилась статья, в которой признавалось, что история с метеозондом действительно была придумана для отвода глаз и что даже Совету национальной безопасности было приказано (по рекомендации группы Робертсона, явно обеспокоенного вероятностью массовой истерии в связи с этим случаем) разоблачить слухи об НЛО при помощи таких средств, как проект «Голубая книга».^[49] В статье говорилось, что от общественности нужно было скрыть факт существования высотных самолетов-шпионов и прочих экспериментальных летательных аппаратов. С появлением целого ряда сенсационных книг о Росуэлле член палаты представителей от Нью-Мексико Стивен Шифф настоятельно посоветовал счетной палате США собрать все документы по этому делу. Этот шаг подтолкнул американские военно-воздушные силы начать собственное полугодовое расследование, завершившееся в июле 1994 года докладом, в котором говорилось, что на землю упал не метеозонд, а шар-зонд, запущенный в рамках совершенно секретного проекта Mogul, целью которого была слежка за ядерными испытаниями Советского Союза. В ответ на критические высказывания уфологов, подметивших молчание первого (и предположительно наиболее полного) доклада насчет тел пришельцев, по общему мнению, обнаруженных на месте событий, ВВС продолжили расследование. Согласно предложенному объяснению, в 1950-х годах военно-воздушные силы США использовали манекены в экспериментах с высотными парашютами, так что местные очевидцы, возможно, уже задним числом объединили крушение с манекенами, чтобы создать росуэлльский миф о найденных телах пришельцев.^[50]

Таким было якобы окончательное объяснение события, которое уфологи называют «космическим Уотергейтом», ответ, преподнесенный в духе гласности, наступившей после «холодной войны». И все же повторяющаяся модель опровержения, сокрытия и ложного разоблачения бросает тень подозрения на все официальные заявления по поводу этого и многих других дел. Дело не столько в том, что все кругом верят в заведомую ложь, распространяемую правительством (хотя для многих американцев так и есть). Скорее, проблема в том, что, даже если история о разработке секретного оружия и соответствует действительности, никакого надежного способа проверить, что так оно и есть, не существует. В глазах многих людей давнишние подозрения сохраняют свою силу. На самом деле ничто не является тем, чем кажется. Ни один «окончательный отчет» не гарантирует, что дело по-настоящему закрыто. Согласно опросу журнала Time и службы Яикеловича, 80 % американцев считает, что о внеземных формах жизни их родное правительство знает намного больше, чем предпочитает говорить.^[51]

Вдобавок к невозможности полностью верить официальным заявлениям экспертов и властей имеется и другая трудность, все чаще заявляющая о себе: люди не знают, кому из экспертов можно доверять. Во время судебных слушаний по делу О. Дж. Симпсона, адвокаты которого говорили о заговоре полиции, задумавшей оклеветать бывшую звезду футбола, было использовано невиданное количество научных заключений экспертов, основанных не только на уликах, но и на анализе ДНК. Эти заключения настолько усложнили дело, что большинство людей с удовольствием их проигнорировали.^[52] Многие исследователи-непрофессионалы полагают, что в ситуации, когда мнения различных экспертов расходятся, очевидного и согласованного критерия, позволяющего определить, кому из экспертов можно верить, не существует. Остается одно — пригласить другого эксперта, и так до бесконечности. Очевидно, что конспирологи действительно могут прийти к каким-то выводам, однако тень неуверенности неизменно будет омрачать их кажущиеся вескими аргументы.

По мнению многих американцев, единственное, что остается, считать, что заговор вполне может иметь место, ибо вряд ли людям позволят знать больше, чем они знают в общих чертах. Бремя доказательства в наше время изменилось: теперь власти должны как следует постараться и предоставить неоспоримые доказательства отсутствия первоначального заговора или последующего сокрытия истины. Разумеется, с учетом обычной реакции измотанной в боях паранойи любое опровержение заговора само по себе часто воспринимается как доказательство попытки что-то скрыть. Поэтому современная культура заговора вечно балансирует на краю бездонной пропасти подозрений. Идущий в прайм-тайм конспирологический сериал «Секретные материалы» изящно отражает вероятность того, что мы оказались в пространстве, которое Дэвид Мартин в своей книге о ЦРУ и «холодной войне» назвал «чащоба зеркал».^[53] Подытоживая свое пятилетнее исследование паранормальных и необъяснимых явлений, занесенных в секретные материалы ФБР, специальный агент Малдер, которого постигло глубокое разочарование, на одной из конференций уфологов печально признается, что его чересчур наивная вера во внеземную жизнь была использована в ходе заговора, который он начал распутывать. Малдер заявляет, что его охотная убежденность в правительственном заговоре, затеянном с тем, чтобы скрыть факт существования внеземной жизни, была цинично использована высокопоставленными лицами, которые хотели скрыть свои отвратительные медицинские эксперименты. Жертвами этих опытов стали ничего не подозревавшие люди, которых в свою очередь кормили байками о похищении инопланетянами, чтобы сбить их со следа. «Цель заговора заключается не в том, чтобы скрыть существование инопланетян, — объясняет агент Малдер, — а в том, чтобы заставить уверовать в пришельцев настолько, чтобы люди больше ни в чем не сомневались».^[54] Однако в следующих сезонах сериала Малдер вновь обнаруживает следы, которые считает неопровержимым доказательством того, что на Земле побывали пришельцы. Теперь он верит, что официальные опровержения были тщательно согласованной ложью, нацеленной на сокрытие факта причастности правительства к экспериментам по созданию ДНК, объединяющей гены пришельцев и человека. Своим постоянным пересмотром и переоценкой фактов «Секретные материалы» (см. об этом в шестой главе) в сжатой и стилизованной форме драматизируют постоянные подозрения, отличающие современное конспирологическое мышление. Вовсе не предлагая парадоксально успокаивающее и законченное параноидальное объяснение американской истории за последние полвека, создатели фильма наслаждаются бесконечной герменевтикой подозрения, разрушающей все обоснованные выводы, к которым приходят специальные агенты Малдер и Скалли. Вместо того чтобы остановиться на каком-нибудь конкретном результате конспирологического теоретизирования, наряду с другими примерами «Секретные материалы» сосредоточиваются на процессе раз за разом настигающего человека осознания того, что все казавшееся ему хорошо известным — сплошная неправда.

Невидимое правительство

Усилившаяся за последние несколько десятилетий культурная привлекательность заговора как неопровержимо правдоподобной рабочей гипотезы неразрывно связана с возникновением явления, которое можно назвать культурой заговора. Дело не только в том, что после громкого разоблачения нескольких заговоров конспирологическое мышление стало более приемлемым в качестве популярного способа объяснения исторических событий. Кажется, проникшие внутрь фантазии о заговорах и контрзаговорах захватили и тех, кто замешан в игры с властью. На протяжении XX века и особенно после создания в 1947 году ЦРУ американская политика все больше и больше полагалась на тайные средства при достижении своих целей, а бюрократическая культура режима секретности стала чем-то само собой разумеющимся. Спустя год после убийства Кеннеди авторы положившего начало исследования Дэвид Уайз и Томас Росс заявили, что в Соединенных Штатах действует рука «невидимого правительства», создающего «взаимосвязанный скрытый механизм» с привлечением разведслужб, который проводит свою политику. Осведомленный гражданин, как пишут Уайз и Росс, «может заподозрить, что публично внешняя политика Соединенных Штатов нередко проводится в одном направлении, а тайно — стараниями невидимого правительства — прямо в противоположном».^[55] Чаще всего возникновение правительства-двойника связывают с Законом о национальной безопасности (1947) и началом «холодной войны». Считается, что в него главным образом входят представители безмерно разросшихся разведслужб, в том числе ЦРУ, Совета национальной безопасности, Разведывательного управления Министерства обороны, Агентства национальной безопасности, разведслужб армии, ВМС и ВВС, Управления разведки и исследований в госдепартаменте, комиссии по атомной энергии и ФБР.

В результате расследований политических убийств, которые проводились в 1970-х (особенно усилиями комиссии Рокфеллера и комитета Черча, созданного в 1975 году), вместе с Уотергейтом и слушаниями по делу «Иран-контрас» были раскрыты масштабы операций, которые проходили по так называемому «черному бюджету» и о которых открыто ничего не говорилось. Как выяснилось, разведслужбы играли роль постоянной скрытой политической силы как во внешней, так и во внутренней (тоже незаконно) политике США. Неподконтрольная система порой конфликтующих между собой разведслужб, пользующихся деловыми и правительственными связями в самих Соединенных Штатах и за границей, составляет то, что стало называться национальной безопасностью. В каждом учреждении такого рода автоматически накапливались документы, количество которых продолжало увеличиваться и после окончания «холодной войны». Само существование этой фабрики секретов заставило американцев поверить в то, что правительству и в самом деле есть что скрывать, даже если за стандартной систематизацией документов скрывается лишь замешательство власти или ее предположение, что народу не стоит знать, о чем на самом деле думают его избранники. Секретность, как объясняет историк Ричард Гид Пауэрс, «стала объяснением почти всего, что тревожило Америку». Помешанность официальной власти на секретности, по сути, помогла рождению получившей широкое распространение навязчивой идеи о конспирологических тайнах в самом сердце правительства.^[56]

Существование этого зазеркального мира тайной власти одинаково завораживает и пугает американскую общественность. Продолжая проведенный Юргеном Хабермасом анализ возникновения общественной жизни в XVIII веке, Джоди Дин пишет о том, что секретность в принципе неизбежно является обратной стороной общественной жизни и что в настоящее время «сама мысль о том, что общество имеет право знать, что общественная власть зависит от доступа к информации, от полного раскрытия информации, делает тайну основой общества».^[57] Хотя этот аргумент и отличается безупречной логикой, все же он мало помогает понять конкретные причины преувеличенно возросшей за последнюю четверть XX века привлекательности секретности и покорное смирение с фактом ее существования. Вместо этого мы можем обратиться к Майклу Рогину, который считает, что в процессе поворота американской политики в сторону постмодерна, начавшегося после убийства Кеннеди, секретность парадоксальным образом превратилась в спектакль.^[58] По утверждению Рогина, секретная деятельность стала практической необходимостью и в то же время компенсирующей, символической фантазией на тему героизма крутых американских парней в условиях относительно ослабевших позиций США в мировой экономике — этой игре в рулетку, в которой Штаты являются всего лишь одним из игроков, зависящим от превратностей судьбы. Классический пример — нелепый голливудский спектакль, рассказывающий о секретной миссии одиночки Рэмбо, запоздало помогающего выигрывать войну во Вьетнаме, которая нанесла колоссальный удар по ощущению имперского предназначения, характерного для американцев. С образом президента Рейгана у Голливуда и театра политики, как известно, вышел конфуз. Но даже такие слишком буквальные изображения секретной деятельности, которая рано или поздно вскрывается, продвигают национальную политику в форме шоу. Разоблачение незаконной тайной деятельности США в Никарагуа в результате слушаний по делу «Иран-контрас» для всего мира стало раздутой самой же Америкой пропагандой ее военной силы. В том же ряду стоят и другие тщеславные акции вроде захвата Гренады. В самих Соединенных Штатах открытое изображение секретности является такой же попыткой заставить все больше склоняющуюся к скептицизму публику поверить (путем компенсаторного участия в драме) в иллюзию, будто Америка по-прежнему может добиться своего на мировой арене, прибегая к героическим незаконным действиям.

Американская литература и кинематограф пропитаны диалектикой страхов и домыслов на тему этого тайного — «другого» — мира. Наряду с феноменальным успехом жанра триллера в послевоенный период более художественные произведения, такие как «Весы» Дона Делилло (1988), «Призрак проститутки» Нормана Мейлера (1991) и «Американский таблоид» Джеймса Эллроя (1995) отразили серьезную склонность авторов к характерным особенностям триллера и тайной романтике, ассоциирующейся с деятельностью разведслужб. Мейлер признается, что написал «Призрак проститутки» не на основе каких-то фактов о работе ЦРУ но на волне глубокого образного ощущения близости темы, использовав, по его словам, ту часть своего «сознания, которая живет в ЦРУ на протяжении сорока лет».^[59] Мейлер даже утверждает (отчасти иронически), что будь у него другое происхождение и придерживайся он иных политических взглядов, он бы мог «провести в ЦРУ всю свою жизнь».^[60]

Пожалуй, еще больше интереса по сравнению с зачарованностью послевоенных писателей миром призраков вызывает стремление секретных агентов писать романы собственноручно. Так, Дж. Гордон Лидди, уотергейтский взломщик и сотрудник ЦРУ (а по некоторым данным, и возможный подозреваемый по делу об убийстве Кеннеди), стал ведущим на разговорном радио, а также автором нескольких триллеров, например «Вне контроля» (1979). Похожую ситуацию видим в эпизоде «Мечты Курильщика» в «Секретных материалах», когда становится ясно, что известный отъявленный заговорщик был безжалостным организатором почти всех заговоров в послевоенные годы, начиная с убийства Кеннеди и заканчивая исключением команды Buffalo Bills из игр за «Суперкубок». Мы также узнаем, что Курильщик намеревался отойти от дел и заняться сочинительством, но неоднократно сталкивался с отказом издателей публиковать его детективный роман. Когда какой-то журнал все-таки соглашается опубликовать один из рассказов Курильщика, тот с отвращением узнает, что в его рассказе поменяли концовку, и рвет письмо с заявлением об отставке.^[61] Похожим образом в стильном конспирологическом триллере 1970-х «Три дня Кондора» Роберт Редфорд играет сотрудника ЦРУ, которому поручено проанализировать популярные романы и выяснить, не просочились ли туда случайно планы управления, а также почерпнуть оттуда какие-нибудь идеи на будущее.^[62] Эти примеры иллюстрируют возникновение взаимосвязей между вымышленным и реальным миром, когда настоящие шпионы учатся дискурсу заговора у писателей, и наоборот. Зачарованность сферы развлечений темой заговора усиливает атмосферу секретности, структурирующей американскую политику, и сливается с ней, и уже сообща они образуют то, что можно определить как «культуру заговора». Развитие этого силового поля заговора на протяжении последних нескольких десятилетий радикальным образом изменило представления и обычных людей, и политиков о ходе истории. Скрытые намерения нередко оказываются единственными.

С развитием национальной безопасности после Второй мировой войны теории заговора получили более широкое распространение и стали более приемлемыми, причем не потому, что сами заговоры стали случаться чаще и к ним стали спокойней относиться. Поскольку в планы правящей элиты сегодня меньше всего входит способствовать достижению консенсуса в обществе и конгрессе (причины этого более подробно рассмотрены ниже), в подобных обстоятельствах закулисные операции, проходящие через «черную кассу», становятся все важнее. Как заметил следователь, занимавшийся убийством Кеннеди, радикал-шестидесятник Карл Оглсби, «заговор — это обычное продолжение обычной политики обычными средствами».^[63] И хотя не каждый зайдет так далеко, как Оглсби, тем не менее слушания по Уотергейту заставили многих американцев осознать, насколько глубоко типичная методика заговора укоренилась в деятельности правительства. Более того, за последние десять лет слушания по делу Оливера Норта лишь подтвердили подозрения, которые и раньше питали многие люди. И хотя в ходе слушаний связать президента Рейгана с запутанным клубком операций по продаже наркотиков и оружия не удалось (для скептиков это был как раз случай «правдоподобного опровержения», выглядевшего не слишком правдоподобно), они продемонстрировали, насколько охотно чиновники среднего звена готовы считать, что заявленные цели должны достигаться секретными средствами. Неопровержимая правдоподобность теорий заговора, которые американская общественность за последние четверть века научилась тщательно изучать, иногда позволяет американцам восстанавливать скрытые причинно-следственные связи, разорвать которые стараются при помощи тактики правдоподобного опровержения. В ответ на официальный приказ «все отрицать» конспирологи пришли к убеждению, что «все связано», как гласит одна из ключевых фраз «Секретных материалов».^[64]

Как мы видели во Введении, для Хофштадтера параноидальный стиль означает не веру в случающиеся время от времени заговоры, а укоренившиеся представления о заговоре как о «движущей силе истории» (PS, 29). Хотя и далекое от радикального параноидального бреда — диагноза, поставленного Хофштадтером, некое подразумевающееся недоверие по отношению к власти, пропитавшее американскую культуру с конца 1960-х годов, подспудно наводит на мысль о том, что движущей силой, если не истории в целом, то современной американской политики точно, является что-то похожее на заговор. Разница, однако, заключается в том, что если, по мнению Хофштадтера, конспиролог кардинально ошибается насчет внутренней структуры исторического развития, то в последние годы теоретические рассуждения непрофессионалов на тему заговора нередко оказываются созвучны научному анализу политической системы, чья хваленая приверженность демократической открытости подрывается регулярными разоблачениями тайных преступлений. В конечном итоге подобные конспирологические теории действительно могут оказаться безосновательными, однако с учетом того, что мы теперь знаем о не столь демократической деятельности правительства Соединенных Штатов, не так уж безрассудно в качестве рабочей гипотезы предположить существование тайного или молчаливого сговора влиятельных кругов, вплотную приближающегося к заговору. Быть может, люди, которым повсюду мерещатся заговоры, и в самом деле параноики, но ведь вместе с тем они могут подметить, возможно случайно, но от этого не менее проницательно, метаморфозы секретности, ставшей для американской политики эпохи постмодерна обязательным спектаклем.

В большинстве своем риторика паранойи, рассматривающаяся в данном исследовании, функционирует совсем иначе по сравнению с типичным описанием, представленным в статье Хофштадтера. Неизменная и подробная теория заговора о группке безжалостных заговорщиков, меняющих судьбу Америки, породила более неуверенное и нечеткое ощущение присутствия могущественных организационных сил, контролирующих нашу повседневную жизнь. Склонность к подозрительности, во многих отношениях порождаемая верой в заговоры, теперь проявляется скорее не как старомодная гуманистическая вера в разумное, хотя и вредное действие, а как квазиструктурный анализ злых сил на заре постгуманистической эры. В этом смысле современный конспирологический дискурс выражает возможность существования заговора без самого заговора, а при слаженных действиях заинтересованных лиц, которые можно назвать лишь заговорщическими, пусть даже мы и знаем, что намеренного сговора между ними, может, и нет. Таким образом, риторика заговора предлагает символическое решение проблемы изображения тех, кто отвечает за события, которые, как кажется, неподвластны никому. Эта риторика говорит об эпохе, когда ни прежней веры в индивидуальное действие, ни возникающего понимания сложных причинно-следственных связей оказывается недостаточно. Теории заговора заполняют брешь между верой и пониманием, вновь обращаясь к возможности назвать конкретных виновных в эпоху немыслимо сложных взаимосвязей в масштабе всей планеты. В пятой и шестой главах более подробно анализируется, как усиливающееся взаимопроникновение промышленных и финансовых процессов приводит к возникновению постоянного риска, в условиях которого далекие угрожающие силы проникают уже в тело человека. Если все на свете становится взаимосвязанным, значит, уже не остается никакой возможности добиться абсолютной защиты, и поэтому паранойя оборачивается восприимчивостью по умолчанию, автоматической реакцией на незаметное, но коварное проникновение в последние оплоты приватности. Перестает работать даже традиционное для конспирологического мышления разделение на «они» и «мы», ибо хорошо охраняемые границы и государства, и человеческого тела подвергаются опасности, если следовать логикой вируса. Начиная с 1960-х годов ранняя, более узкая форма демонологической паранойи, созревшая при мак-картизме в годы «холодной войны», стала уступать место более расплывчатому убеждению в существовании конспирологических сил: они повсюду, но их конкретное местонахождение в условиях децентрализованной мировой экономики установить нельзя.

Проснись, Америка!

Популярность теорий заговора возросла не только потому, что они стали более правдоподобными, но и вследствие изменения их политической функции и положения. По мнению Хофштадтера и других комментаторов, типичный американский конспиролог — это неудачник, придерживающийся правых взглядов, у которого не хватает ума для искушенного политического мышления. Однако в последние годы этот портрет претерпел изменения, ибо конспирологическое мышление проникло во все области политического спектра.

Зловещие политические убийства 1960-х годов (которые все без исключения были списаны на стрелка-одиночку) заставили многих американцев сомневаться в официальной версии событий. Многим, уже и без того разочарованным властью людям, мысль о том, что убийства Джона и Роберта Кеннеди, а также Мартина Лютера Кинга (равно как и Малькольма Икса) были всего лишь отдельными случаями неуправляемого насилия, показалась неправдоподобной. Для прежнего поколения какая-нибудь теория заговора могла служить признаком правого фанатизма, но к концу 1960-х конспирологическое мышление стало отличительной чертой и позицией внушительных рядов, сочувствовавших новым левым и контркультуре. В статье под заголовком «Проснись, Америка! Эго может случиться с тобой! Постмаккартистский справочник по 23 заговорам, инспирированным различными внутренними врагами», опубликованной в журнале Esquire в 1966 году, воодушевленно и с юмором описывается славный новый мир теории заговора. Втиснутый между заключительной заметкой на тему «статистики секса» и рекламой приспособления для стягивания талии «Relax-A-Cizor», справочник сухим, наукообразным тоном излагает То, Что Должен Знать Каждый Холостяк. Здесь вряд ли требуются какие-то комментарии, ибо различные теории заговора «постмаккартистской» эпохи говорят сами за себя: статья заканчивается броской фразочкой: «Вот что происходит, детка».^[65]

Несколько авторов сборника «Шестидесятые без оправданий» в более сдержанной манере обсуждают это десятилетие в конспирологическом разрезе. Авторы ироничного «Словаря народной этимологии» объясняют, что «в практике открытой политики термин «паранойя» использовался тогда, когда страх и тревоги, аналогичные возникающим при наркомании, проявлялись внутри психики».^[66] Херб Блау, еще один автор этого сборника, заключает, что «были на то причины или нет, но в 1960-х годах восприятие определяла именно теория заговора, чаще слева, чем справа».^[67] Уже с другой политической позиции известный социолог конца 1970-х годов, Джон Кэрролл критикует молодежные движения 1960-х как главный рассадник «параноидальных личностей»: «Это десятилетие выглядит особенно параноидальным, — пишет он, — когда накопленное разнообразие, мощь и упорство бунта противопоставляются наследуемой власти».^[68]

Склонность подозревать заговоры вписалась в более масштабный контркультурный вызов истеблишменту, господствовавшему на политической сцене в конце 1960 — начале 1970-х годов, и продолжает оставаться источником вдохновения для Оливера Стоуна, по собственному желанию ставшего глашатаем поколения бэби-бумеров. Для многих представителей левого (да и правого) фланга конспирологические теории о «психах-одиночках», обвиненных в убийствах 1960-х годов, стали главной причиной скептического отношения к правительству, основательно подкрепленному Уотергейтом и последующими разоблачениями деятельности служб безопасности, всплывавшими на протяжении 1970-х годов. К середине 1970-х все великолепие теории заговора как яркой новой политической позиции (изложенной остроумным языком в статье Esquire) потускнело от частого использования. В 1974 году в журнале Harpers появилась статья, в которой говорилось о возникновении паранойи как о ставшей привычной контркультурной восприимчивости. В своей статье, озаглавленной «Паранойя: идея фикс тех, чье время пришло», Хендрик Херцберг и Дэвид Макклеланд настаивают на том, что паранойя является «недавно наметившимся культурным разладом» и одновременно «естественным ответом на неразбериху, царящую в современной жизни».^[69] В этой статье паранойя понимается как важный язык политики, на котором говорят независимо от конкретной политической принадлежности — от президента до людей, бросающих работу в знак антивоенного протеста. Авторы статьи называют президентство Никсона «золотым веком политической паранойи», когда «параноидальные стратегии в виде демонстрации, опровержения и кодового языка тайного смысла… использовались в государственном масштабе».^[70] В статье говорится и о том, как перенимали этот язык те, кто мог служить объектом контрподрывной политики Никсона. «Хиппи, — как утверждают авторы статьи, — больше не могли обходиться без слов «паранойя» и «параноидальный», так же как без слов «вроде», «понимаешь» и «я имею в виду, что…»»^[71] Примечательно, что за дальнейшим объяснением этой «идеи фикс» Херцберг и Макклеланд обращаются к творчеству Томаса Пинчона, полагая, что в его романах популярные политические настроения находят особенно яркое выражение. Однако, как мы увидим во второй части этой главы, уже в самих произведениях Пинчона можно найти анализ того, что происходит, когда понятие паранойи становится темой популярной социологии. Между постмодернистской литературой и популярными журналами возникает взаимосвязь в виде симптоматического диагноза, поскольку самосознание языка паранойи все больше укрепляется, а сам он получает повсеместное распространение. Так что к середине 1970-х годов конспирологическое мышление проникает в различные культурные сферы, став в большей степени характерным мировоззрением контркультурного поколения, чем признаком иррационального экстремизма.

Ощущение проникающих повсюду сложных заговорщических сил способствовало формированию новых общественных движений, зародившихся в 1960-х годах в рядах новых левых: движения студенческих протестов, феминизма, движения гомосексуалистов и черного активизма. Если раньше конспирологические теории в большинстве своем — не в последнюю очередь в рамках маккар-гизма — связывали угрозу американскому образу жизни и политике с подрывной деятельностью меньшинств, то начиная с 1960-х годов эти новые формы оппозиционной культуры заговора стали основываться на предположении о том, что сам по себе американский образ жизни является угрозой для тех, кто по его вине оказался на обочине общества. Большая часть конспирологических теорий, приведенных в статье Хофштадтера, осуждает случайное вмешательство якобы подрывных элементов в нормальное развитие американской политики. Но в последнее время во многих теориях заговора речь идет не столько о конкретной агрессивной угрозе естественному ходу американской жизни, сколько о том, что сам естественный ход вещей представляет собой всюду проникающую угрозу американским гражданам. Правые либертарианцы давно жалуются на то, что своим присутствием «большое правительство» создает конспиративистскую угрозу простым американцам, однако при этом они исходят из того, что истинно американские ценности — жизнь, свобода и стремление к счастью — никому еще не навредили. Что появилось нового, так это распространяющееся подозрение в том, что сами эти истинные американские ценности вполне могут оказаться проблемой, связанной с тем, что, как загадочно предупреждал в середине XIX века Дэвид Торо, общество находится «в заговоре против человечества, в котором участвуют все его члены».^[72]

В романах Уильяма Берроуза, к примеру, этот афоризм получает наделенное сексуальным характером буквальное подтверждение. В безудержно параноидальных творениях Берроуза говорится о том, что страх преследования нельзя считать симптомом невроза и объяснять через призму последнего, поскольку он является полностью обусловленной реакцией на установленный государством контроль над сферой личных удовольствий посредством «форм дисциплинарной процедуры»,^[73] как называет их сумасшедший врач в «Голом завтраке». Терминология Фуко здесь вполне уместна, поскольку у Берроуза особое внимание уделяется организационным механизмам наблюдения и дисциплинарного надзора за наркоманией и запрещенными формами сексуальности. С криминализацией идентичности вместо индивидуальных поступков своеобразная малоактивная паранойя становится постоянным условием действия, разворачивающегося в ставшем частью трилогии романе Берроуза о шестидесятых годах «Экспресс «Сверхновая»», неким результатом ^прекращающегося самоконтроля. Это ставшее привычным ощущение паранойи возникает вследствие проникновения внутрь психики всевидящего ока государства в сочетании с гомосексуальностью. Подобные представления далеки от обычной, фрейдистской модели паранойи, особенно от проекции подавленных фантазий во внешний мир.^[74]«Похоже, что этот враг, — утверждает, например, Хофштадтер, — во многих отношениях является проекцией «я», потому что ему приписываются и идеальные, и недопустимые качества личности» (PS, 32). В частности (хотя и уже неточно), «сексуальная раскрепощенность», приписываемая врагу, предоставляет «носителям параноидального стиля возможность проецировать и беспрепятственно выражать то, что отвергает их собственное сознание» (PS, 34). У Берроуза же паранойя — это не столько следствие подавляемой гомосексуальности, сколько вполне оправданная реакция на желание Государства использовать свою власть для «излечения» того, что считается отклонением, будь то гомосексуальность или наркомания, а также установления контроля над этими явлениями. В вымышленном мире Берроуза (как и в теориях Фуко, касающихся дисциплинарного общества) паническое стремление Государства контролировать физические желания человека проявляется в виде неусыпной, клаустрофобичной заботы о своих гражданах. Однако объявление вне закона какой-то деятельности на том основании, что она относится к запретным удовольствиям, как раз и пробуждает в гражданах параноидальную боязнь того, что Государство раскроет их преступные секреты. Следовательно, некая форма массовой паранойи возникает не в результате патологии, а как неизбежная реакция на рутинную деятельность обычной бюрократии. В этом случае паранойя уже меньше напоминает частный ответ на случайное злоупотребление властью, но скорее похожа на неизбежное побочное следствие ставшего привычным положения дел. А в последние годы расширение зоны наблюдения происходит не в результате апокалиптического достижения государственного контроля в духе Оруэлла, а через безобидную, на первый взгляд, корпоративную практику, например сбор сведений о потребителях при покупках с помощью кредитных карт и посещении вебсайтов, наблюдение за рабочим местом (якобы ради безопасности самих сотрудников). В «эпоху массовой кодификации и хранения информации, — пишет Дон Делилло, — все мы храним и плодим секреты».^[75]

Сделка и компромисс

Новые формы культуры заговора, рассматриваемые в настоящем исследовании, — это не просто результат радикализации и полевения тех, кто недоволен политикой Соединенных Штатов. Они отражают более фундаментальную перестройку самой сути американской политики и питают ее. Новаторская статья Хофштадтера о параноидальном стиле не выходит за рамки традиции политологических исследований, посвященных политике нетерпимости и правому экстремизму.^[76] Хофштадтер убежден, что от конспирологического воображения страдает лишь край американской политики (главным образом, правый). Отчасти эту точку зрения следует понимать как реакцию на еще очень заметные на тот момент крайности маккартизма, а также, как вытекает из примечаний к статье, на видимые крайности, с которыми европейские авторы, помешавшиеся на идее заговора, отреагировали на убийство Кеннеди (PS, 7, note 5). По мнению Хофштадтера, необходимо всеобщее интеллектуальное осуждение узколобой и застойной политики правых групп, разжигающих ненависть.^[77] Пытаясь убедить себя в том, что эти отдельные эпизоды проявления экстремистского паникерства не нарушат фундаментальную стабильность американской политической системы, он утверждает, что носитель параноидального стиля (у Хофштадтера им обычно оказывается мужчина) не в состоянии воспринимать «социальный конфликт как нечто, что можно урегулировать и в чем можно достичь компромисса» (PS, 31). «Параноидальный стиль» оказывается последним средством для тех, кто отстранен от центров власти и чьи «основные системы ценностей» не согласуются с «нормальным политическим процессом, принимающим вид сделки и компромисса». Таким образом, Хофштадтер считает контрподрывную литературу отражением неспособности различных меньшинств решить классовый конфликт «обычными методами политической тактики взаимных уступок» (PS, 29). Отсюда следует, что ущемленные маргинальные группы, в сущности, не в состоянии постичь уникальности американской политики, понять, что социальная и экономическая мобильность американского общества обеспечивает защиту от европейских эпидемий в виде насильственного свержения власти, вызываемых коренными конфликтами — классовыми, расовыми, гендерными и сексуальными.

Хотя настойчивое стремление Хофштадтера считать «параноидальный стиль» присущим только меньшинствам и имело какой-то политический смысл в напряженной атмосфере, царившей в Америке до обнародования отчета комиссии Уоррена об убийстве президента Кеннеди, сейчас эта точка зрения уже неубедительна. На примере убийства Кеннеди опросы общественного мнения показывают, что сегодня подавляющее большинство американцев верит, что тут не обошлось без какого-то заговора (хотя, как мы увидим во второй главе, ситуация с общественным мнением об убийстве Кеннеди далеко непроста). Точно также до 1960-х годов по результатам опросов выходило, что три четверти американцев доверяют своему правительству. Согласно аналогичному опросу, проведенному уже в 1994 году, лишь четверть американских граждан доверяет властям.^[78] Еще важнее то обстоятельство, что наблюдающееся уже после выхода статьи Хофштадтера широкое распространение конспирологических взглядов отражает переход конспирологических теорий с окраины американской политической и культурной жизни в самый центр. Язык конспирологии не только проник в американскую культуру, но связан теперь и с главными конфликтами в американском обществе, хотя порой и в замещенной форме. Третья и четвертая главы, например, посвящены тому, как риторика заговора влияет на обычные рассуждения на тему расизма и сексизма.

Некоторые комментаторы утверждают, что в последние годы возникла своего рода «смешанная паранойя», объединяющая традиционные левые и правые фланги, когда, например, на сайтах милиции*^[79] цитируется Ноам Хомски.^[80] Однако проблема не столько в возникновении новой и даже более опасной формы маргинальной политики, перекраивающей карту традиционной политологии и сплачивающей крайних левых и крайних правых в жуткую коалицию. Скорее дело в том, что политический язык и стиль маргиналов нередко оказывается самой привлекательной формой народного инакомыслия, к тому же это дискурс распространяется от явно маргинального политического мира милиции и патриотического движения до озабоченного заговорами мейнстрима. В мире, где триумф мирового капитализма в духе laissez-faire уже не требует доказательств, для многих людей единственной возможностью проанализировать происходящее и увидеть свое недовольство остается лишь «сумасшедшая» риторика конспирологов.

На первый взгляд теории милиции и патриотического движения действительно кажутся притянутыми за уши. Их вебсайты и брошюры продвигают идею заговора международных организаций, включая Совет по международным отношениям (СМО), Трехстороннюю комиссию и даже саму Организацию Объединенных Наций. Все эти организации якобы стремятся установить «Новый Мировой Порядок», предусматривающий создание злого всемирного правительства, которое наложит руку на суверенитет Соединенных Штатов. В материалах этих группировок регулярно можно встретить сообщения о черных вертолетах без опознавательных знаков. Считается, что они либо связаны с прилетами инопланетян, либо охраняют Штаты от вторжения при помощи передовых технологий. Так, на веб-странице, озаглавленной «Маленький черный вертолет», можно прочитать, что «маленькие черные вертолеты используются ООН для подготовки установления тотальной власти над Соединенными Штатами. Частная собственность на территории Соединенных Штатов будет интернационализирована, оружие у граждан конфисковано, а дети — изнасилованы, если мы позволим им продолжать их секретные операции».^[81] Подобные рассуждения и обвинения стали довольно обычным делом, заставив бывшего генерального секретаря ООН Бутроса Бутроса Гали однажды иронически заметить: «Как здорово вернуться из отпуска. Честно говоря, на отдыхе я умираю со скуки. Куда веселее на работе — тормозить реформы, летать на черных вертолетах, вводить глобальные налоги».^[82] В подобных материалах можно наткнуться на информацию о том, что личные данные американцев тайно записаны на магнитных полосах водительских удостоверений; ходят и слухи о том, что непонятные метки на обратной стороне дорожных знаках указывают путь захватническим силам ООН, сосредоточенным прямо на границе США.

Эти откровения и открытия считаются доказательством того, что над американскими гражданами нависла угроза лишиться своих свобод по милости могущественных и непостижимых международных сил. В редакторской статье The New American, журнале Общества Джона Берча, признается, что «сам по себе Совет по международным отношениям не является заговором». И в то же время далее читаем, что «за СМО и другими могущественными интернационалистическими объединениями, такими как Трехсторонняя комиссия, за гигантскими фондами, свободными от налогов, за финансовыми и банковскими кругами с Уолл-стрит и из Федерального резервного банка, за президентами и премьерами, за осью НАФТА/ГАТТ/МВФ/НАТО/ ООН*,^[83] даже за самой коммунистической угрозой стоит заговор с целью установления контроля во всем мире».^[84] В более официальном духе Пэт Робертсон и Пэт Бьюкенен развивают идею о заговоре международных финансистов и организаций вроде Всемирного банка, которые медленно пытаются тайно подчинить себе экономику, а значит и политический суверенитет Соединенных Штатов. Так, в своей ставшей бестселлером книге «Новый Мировой Порядок» Робертсон утверждает, что «истэблишмент» замышляет создать «мировую систему, в которой просвещенный монополистический капитализм сможет связать все валюты, банковские системы, кредит, производство и добычу сырья в единое целое под управлением одного правительства и под надзором, разумеется, одной всемирной армии».^[85] Бьюкенен также настаивает на том, что «реальная власть в Америке принадлежит денежным мешкам с Манхэттена».

Эти страхи перед заговором с целью введения Нового Мирового Порядка могут легко вылиться в утомительные и порочные поиски козла отпущения с плохо замаскированной антисемитской направленностью.^[86] В своих самых страшных крайностях идеология милиции и патриотического движения, предлагающих подозревать федеральные власти в намерении отобрать у граждан их права, приводит к ужасающим случаям наподобие взрыва в Оклахоме. Но среди людей, кого привлекает это направление конспирологического мышления, намного больше тех, кто официально не состоит в милиции.^[87] Хотя порой и надуманные, истории о том, что правительство США сознательно сотрудничает с властями «инопланетян», или о плохом влиянии никем не избранных призрачных международных организаций, в современную эпоху быстрой глобализации не лишены смысла. Многие правительства действительно обнаруживают, что они становятся все более уязвимыми перед глобальными экономическими силами и организациями, которые им почти неподвластны. В своей работе о глобализации Ричард Барнет и Джон Кавана пишут о том, как «чудовищная власть и мобильность всемирных корпораций подрывает эффективность работы правительств отдельных стран по проведению политики в интересах своих народов». В частности, «налоговое законодательство, предназначенное для другого века, традиционные способы контроля за движением капитала и процентными ставками, методы обеспечения полной занятости и прежние подходы к разработке природных ресурсов и защите окружающей среды устаревают, теряют свою эффективность или актуальность».^[88]

Исходя из идеологической установки, согласно которой американская республика была основана для того, чтобы оберегать свободу личности от власти навязчивого правительства, многие правые радикалы задаются вопросом о роли правительства в современных условиях. Если после окончания «холодной войны», задумываются они, правительству уже не приходится защищать своих граждан от какой-нибудь «империи зла» и если федеральное правительство предает свою роль защитника свободы своих граждан, подписывая соглашения о торговле в глобальном масштабе (которые расцениваются как предательство интересов Америки ради интересов всемирных организаций и мегакорпораций), тогда зачем вообще правительство?^[89] Несмотря на то, что могло бы показаться подсечно-огневой приватизацией и прекращением регулирования, наблюдаемым за последние двадцать лет, многие правые настаивают на том, что «большое правительство» своими, как у спрута, щупальцами проникло повсюду, влившись в надвигающийся заговор с целью лишить людей их прав. Конспирологические теории о варварстве правительственных агентств (начиная с того случая, когда агенты Бюро по контролю за продажей алкогольных напитков, табачных изделий и оружия спалили штаб филиала «Ветви Давидовой» в городе Уэйко, и закачивая убийством агентами ФБР Вики Уивер и ее сына в их хижине в Руби-Ридж, штат Айдахо) отражают нарастающее ощущение нелегитимности федеральной власти. Отсюда следует, что правительство может оправдать свое существование, лишь делая свое ежедневное присутствие более заметным (а значит, и более необходимым) с помощью назойливого наблюдения и вмешательства. В итоге, с одной стороны, мы имеем истории об имплантированных чипах, обеспечивающих наблюдение за человеком, и водительских правах, отражающие страх перед возросшим правительственным контролем. С другой стороны, конспирологические теории о захвате власти силами ООН или пришельцев отражают страхи по поводу недостаточного национального суверенитета перед лицом агрессивного мира, а другими словами — конкуренции.

Хорошо это или плохо, кейнсианское обещание того, что государство будет контролировать экономику, дабы оградить своих граждан от беспощадной логики рынка, для многих правительств становится все менее реальной возможностью. Конспирологи из числа радикальных правых не одиноки в своем беспокойстве в связи с тем, что даже американское правительство передает свой суверенитет всемирным организациям и корпорациям. Многие левые, а также представители широкой разноцветной коалиции неправительственных организаций, в декабре 1999 года развернувшие «сражение в Сиэтле» в знак протеста против переговоров Всемирной торговой организации, тоже выражают тревогу по поводу того, что отдельные правительства уже неспособны определять дальнейшую экономическую судьбу своих стран, хотя и приходят к разным выводам о том, почему эта ситуация важна и что в этой связи нужно предпринять. Отдаленно вторя паникерству правых, один склоняющийся к левым наблюдатель, к примеру, предупреждает, что «с учетом наблюдающихся в учреждениях ООН крупных сокращений бюджетных расходов на социальное и экономическое развитие и увеличение затрат на «поддержание мира», существует угроза того, что Организация Объединенных Наций сама превратится в военный инструмент власти корпораций».^[90]

Обе стороны сходятся на том, что глобализация породила сильную тревогу в некогда безопасной сердцевине «средней Америки». «Американская мечта среднего класса почти исчезла, — заметил один наблюдатель, — уступив место людям, напрягающимся лишь ради того, чтобы закупить продуктов на следующую неделю». Дальше он продолжает:

Что такого должно произойти, чтобы раскрыть глаза нашим избранникам? АМЕРИКА ПЕРЕЖИВАЕТ СЕРЬЕЗНЫЙ УПАДОК. У нас нет пресловутого чая, чтобы выбросить его за борт. Так что же, вместо этого мы должны потопить какое-нибудь судно, доверху забитое японскими товарами? Неужели гражданская война неизбежна? Неужели нам нужно пролить кровь, чтобы преобразовать существующую систему? Надеюсь, что до этого дело не дойдет, но это может случиться.^[91]

Так рассуждал Тимоти Маквей. Теперь, уже после того, что он совершил, от этих слов мороз идет по коже, но, несмотря на это, они вполне отвечают массовому ощущению предательства и разочарования. С откатом от найденного в рамках Нового курса компромисса между трудом и капиталом, начавшимся в середине 1970-х годов, и с учетом увеличивающейся приватизации общественных полномочий, утрата чувства безопасности и возникающее негодование стали повседневной реальностью для многих рядовых американцев, особенно для тех, кого обошел стороной наблюдающийся экономический бум. Под давлением глобализации гарантии сохранения рабочего места в корпорации и вытекавшие отсюда преимущества перестали существовать: если в 1950-х годах General Motors была крупнейшим в Америке работодателем, то в середине 1990-х это символическое место заняла компания Manpower Inc.*^[92] Сталкиваясь с международной конкуренцией, транснациональные корпорации (которые верны уже не своей нации, а рассредоточенной по всему свету группе акционеров) сокращают штаты, перебрасывают производство и переезжают без предупреждения. Рекламный слоган 1950-х годов утратил свою искренность: то, что хорошо для General Motors, уже необязательно хорошо для всей Америки.

Начиная с 1950-х годов обывательские представления о надежной и стабильной семье-ячейке общества стали постепенно меркнуть, чему способствовало уподобление внутренней экономики США странам третьего мира, сужение экономических горизонтов для многих и воображаемый «постиндустриальный» образ жизни для избранных. В процессе продолжительного экономического роста углубился разрыв между богатыми и бедными, что сопровождалось усилившейся поляризацией американского общества и снижением заработной платы в реальном исчислении, которое ощутили представители размывающегося среднего класса. Многие приверженцы прежде безопасного мейнстрима обратились к языку и логике экстремистской политики. Эта позиция ставшей привычной враждебности дает о себе знать в разных областях, начиная с возобновившейся тревоги по поводу иммигрантов и заканчивая кризисом маскулинности, о котором так много говорят последнее время. Возможно, прекращение регулирования и стимулирует гибкость, но только гибкость в понимании корпораций нередко означает отсутствие безопасности для рабочих (чем дальше, тем больше эта же гарантия исчезает и для среднего класса, который, в отличие от «синих воротничков», обычно не знал страха потерять работу). Более того, молчаливое признание структурной неполной занятости вместе с исчезновением отдельных базовых элементов государства всеобщего благосостояния усиливает ощущение отчуждения от политического процесса и американского идеала.^[93]

Роман Уильяма Пирса «Дневник Тернера» (1978)*^[94] является, пожалуй, самым известным культурным выражением этой ментальности, доведенной до самой кровавой и опасной грани. Многие полагают, что эпизод с подложенной в федеральное здание бомбой с удобрением и вдохновил Маквея. В романе речь идет о популистской революции, которую совершают недовольные белые, чтобы установить «арийскую» республику. Все это сопровождается убийствами черных и евреев. Автор торжествующе описывает «день веревки», когда происходят массовые повешения белых «предателей своей расы», до революции проявлявших либеральную терпимость к евреям, иммиграции, позитивной дискриминации^[95] — и лобби, выступавшему за введение контроля за оружием.

В связи с взрывом в Оклахоме в медиамейнстриме много говорилось о разжигающем расизм заговоре, описанном в «Дневнике Тернера». Но в поспешном стремлении осудить жестокое послание, заложенное в книге, мало кто заметил, о чем, в сущности, этот роман. У многих критиков центральная идея бурной революции практически тонет в беспорядочной массе механических деталей. Чаще всего в дневниках Тернера говорится о планировании, подготовке и осуществлении конкретных действий. Отвечая в «Организации» (название революционного движения белых, убежденных в превосходстве своей расы) за секретную аппаратуру связи, Тернер, помимо этого, изготавливает мины вместе с Биллом, «слесарем, механиком и печатником».^[96] На пару они изготовляют минометные мины для нападения на Капитолий, в результате которого «погиб лишь 61 человек» (TD, 62):

Вчера мы с Биллом закончили работать над специальным оружием. Мы переделали миномет 4,2 дюйма так, чтобы из него можно было стрелять 81-миллиметровыми минами. В нем пришлось поковыряться, потому что пока нам не удалось раздобыть миномет 81 мм, чтобы использовать мины, которыми мы разжились во время налета на испытательный полигон в Абердине в прошлом месяце. Зато у одного из наших ребят из ударной группы оказался исправный миномет 4.2, который он схоронил еще в конце 1940-х (TD, 56).

В какой-то момент Тернер начинает писать о трудностях с радиопередатчиком у какой-то другой подпольной группы. Он с удивлением обнаруживает, что они запороли простое задание:

Я сразу понял, в чем загвоздка, как только они проводили меня на кухню. Там на столе лежал передатчик, аккумулятор от автомобиля и еще какой-то хлам. Несмотря на подробные инструкции, которые я написал для каждого передатчика, и на отчетливую маркировку рядом с контактами на корпусе передатчика, они умудрились перепутать полярность, когда подсоединяли аккумулятор к передатчику (TD, 25).

Вскоре Тернер понимает, что эти люди просто никуда не годятся (явно намекая на то, что они не просто ошиблись с полярностью, а вообще занялись не своим делом): это сборище писателей и мыслителей, не привыкших решать проблемы самостоятельно и с немудреной изобретательностью. Тернеру быстро удается во всем разобраться, что сопровождается подробным описанием всяких диодов, сигналов и транзисторов.

Насколько «Дневник Тернера» является планом заговора с целью развязывания расовой войны и наступления на мульти-культурализм, в такой же степени здесь отдается должное ценности профессионализма. Во многих отношениях дотошное описание всех изобретений главного героя (электротехника по образованию) — это плач автора, сокрушающегося из-за того, что в послевоенной Америке от профессионалов стали отказываться. Немаловажно, что вымышленная история Пирса о том, как «рядовой» член Организации начинает управлять своей судьбой в процессе технического соревнования, была написана в середине 1970-х годов. Этот роман во многом стал символическим результатом ухода США из Вьетнама и нефтяного кризиса, вызванного появлением ОПЕК, что все вместе привело к началу конца господства Америки на международной арене, а также явного превосходства типично американского рабочего (читай гетеросексуальных белых мужчин) во внутренней экономике Соединенных Штатов. Поэтому не удивительно, что интерес к роману вновь обострился в середине 1990-х, когда в результате нового этапа глобализации эта социальная группа стала утрачивать последние остатки своей уверенности в завтрашнем дне.

То обстоятельство, что выполнение Америкой ее предназначения с окончательным утверждением во всем мире свободного рыночного капитализма в американском духе привело к размыванию и постепенному исчезновению традиционного для американцев ощущения собственной идентичности, многие склонные верить в заговоры правые не считают ни иронией судьбы, ни совпадением. Неудивительно, что многих волнует, что значит быть американцем, когда «американские» рабочие места вывозятся к югу от границы и когда они вынуждены конкурировать с иммигрантами, меньшинствами и женщинами в борьбе за социальные привилегии и денежное вознаграждение, которые прежде казались их неотъемлемым правом. (В «Дневнике Тернера» белые женщины в составе Организации превращены в верных помощников мужчин, выступающих в более эффектной и героической роли.) Исходя из этой логики, глобализация и мульти-культурализм — это неотделимые друг от друга элементы заговора против нормального мужчины. С другой стороны, в условиях постфордистской экономики, которой не хватает ни финансовой свободы, ни политической воли для поддержания программ позитивной дискриминации, усиливающееся соперничество за сокращающиеся социальные ресурсы среди так называемых меньшинств порождает взаимное недоверие в среде обделенных. По иронии судьбы, теперь даже белый мужской англо-американский истэблишмент пытается позиционировать себя иначе — как защищенное и объединенное общими интересами меньшинство, сплотившееся перед лицом более крупного заговора.^[97]

Как мы уже видели, Хофштадтер убеждал себя и своих читателей в том, что параноидальный стиль — это не что иное, как последнее средство представителей крайних флангов американской политики, неспособных или не желающих участвовать в «сделках и компромиссах», ставших сутью либерально-демократической политики. Однако «обычные методы политической тактики взаимных уступок» могут оказаться эффективными лишь в условиях общественного благосостояния и широкого процветания, необходимых для того, чтобы смягчить реальное столкновение интересов и оградить распространенную веру в то, что политический процесс работает на благо каждого. Хофштадтер успокаивал читателей тем, что, коль скоро параноидальный стиль ограничивается лишь пограничной областью американской политики, значит мейнстрим к нему невосприимчив. Однако сейчас можно утверждать, что традиционная сфера общественной жизни разрушается из-за соперничающих между собой и подозревающих друг друга групп с общими интересами, многие из которых выражают свои притязания, используя риторику заговора. (В четвертой главе мы рассмотрим, возможно, самый печально известный пример этой ситуации, а именно обострение конспирати-вистского диалога между организациями воинствующих черных и евреев). Можно заключить, что если когда-то возникновение параноидального стиля и свидетельствовало о неспособности понять американскую политику консенсуса изнутри, то сейчас культура заговора обнаруживает полное понимание невозможности идеализированного консенсуса. Если какая-нибудь нация все больше распадается на различные меньшинства, каждое из которых чувствует в осажденной со всех сторон крепости, паранойя становится типичным политическим стилем.

Культурная логика паранойи

Итак, за последние десятилетия для многих американцев паранойя стала чем-то само собой разумеющимся. Однако современная культура заговора функционирует совсем не так, как описанный Хофштадтером параноидальный стиль в политике. Произошла радикальная трансформация и того, что рассматривают как примеры этого стиля. Хофштадтер приглушает важность принципа подбора используемых им примеров: отдавая предпочтение примерам из американской жизни, он объясняет это тем, что он американист (хотя все-гаки говорит и о возможности существования связи между параноидальным стилем и формированием национальной идентичности в американской республике периода становления). Он считает доказанным, хотя и не поясняет почему, что все приводимые им примеры носят более или менее явно политический характер. Хофштадтер и его последователи считают параноидальный стиль способом политической деятельности, особенностью явно политических событий, режимов, партий и движений. Параноидальный стиль нужно искать в брошюрах, выступлениях, манифестах, газетных передовицах и прочих традиционных формах выражения политических взглядов. На него стоит обращать внимание лишь в том случае, когда он начинает представлять опасность государственных масштабов, начиная с антимасонской партии в XIX веке и заканчивая раздутыми маккартизмом страхами перед красной заразой в XX столетии. Как мы уже видели, Пайпс, Роберт Робинс и Джеральд Пост, ставя, вслед за Хофштадтером, акцент на политике, утверждают, что если опасные проявления параноидального стиля сейчас можно найти по всему миру, то в США за последние десятилетия он в основном исчез, утратив влияние на национальную политику. Так, последние два автора отказываются считать правый антисемитизм Линдона Ляруша проявлением «настоящей культурной паранойи».^[98] А Пайпс настаивает на том, что параноидальный стиль, может, и получил сейчас «широкое распространение» на Западе, особенно в массовой культуре, но вместе с тем этот поворот в культуре означает, что параноидальный стиль уже не способен изменить ход истории.

Даже если мы не согласны с выводом, что «культурная паранойя» не имеет значения, нельзя отрицать тот факт, что параноидальный стиль больше не ограничивается одной только политикой. Если бы исследование на тему параноидального стиля появилось не в начале 1960-х годов, когда работал Хофштадтер, а позже, то в нем пришлось бы приводить уже куда более разнообразные примеры.^[99] Здесь по-прежнему осталось бы несколько примеров из политической жизни, но теперь они были бы уже взяты из новых общественных движений, таких как феминизм и активизм афроамериканцев. Но даже при этом подобное исследование представляло бы собой мешанину из политизированных высказываний и интерпретаций стоящих за ними взглядов. На примерах из Интернета и альтернативных медиа автору такого исследования пришлось бы перечислить формы повседневной любительской политики, которые редко стремятся интегрироваться в узнаваемые политические движения, однако имеют отношение к главным проблемам, стоящим на повестке дня. В такое пересмотренное исследование пришлось бы включить множество примеров конспирологического мышления, пронизывающего культурное пространство. Риторика заговора пропитывает американскую поп-культуру от голливудских триллеров до гангстерского рэпа, от таблоидов из супермаркетов до «Секретных материалов». Точно так же в центре постмодернистской литературы обычно находятся писатели, темой произведений которых является паранойя: Томас Пинчон, Уильям Берроуз, Джозеф Хеллер, Уильям Гэддис и Ишмаэль Рид.

Итак, за последние десятилетия паранойя стала объектом осмысления в сфере развлечений и философии, вошла в повседневную американскую культуру. Популяризация параноидального стиля, несомненно, является частью общего и так часто оплакиваемого культурного поворота в американской политике, в результате которого суть подменяется стилем. Импичмент президенту Клинтону является, пожалуй, самым наглядным примером такого поворота. Здесь не обошлось без обвинений и контробвинений в более обширном заговоре. В конечном итоге пришлось разбираться скорее с массмедиа, чем заботиться о предвыборной политике. Вместе с тем проникновение параноидального стиля в культуру отражает изменившийся стиль и функцию конспирологического мышления. Примеры Хофштадтера в основном ограничиваются односложными нативистскими движениями вроде противников масонов и католичества, которым конкретные демонологические убеждения помогали создавать определенное ощущение групповой и даже национальной идентичности, тогда как сейчас многие люди обращаются к теориям заговора в эклектичной и нередко противоречивой форме; здесь намешаны и развлечения, и размышления, и обвинения, при этом необязательно официально вступать в милицию или какое-нибудь политическое движение. Хотя примеры параноидальной политики, в основе которой лежит неизменная идея поиска козла отпущения, встречаются и до сих пор, объяснения в конспиративист-ском духе для многих американцев являются скорее несогласованными проявлениями сомнений и недоверия, чем предметом какой-то твердой веры. В процессе опровержения конспирологические теории часто обвиняют в догматическом списывании болезней общества на какие-нибудь меньшинства, из которых делают козла отпущения. Но за последние несколько десятков лет параноидальный стиль стал по преимуществу связываться с неясным ощущением присутствия неподконтрольных кому-либо сил, вступивших в заговор с целью изменить историческое прошлое. При этом описание точного сценария этого заговора начисто отсутствует. Если раньше точный образ воображаемого врага скреплял идентичность какой-либо группы людей, то в наше время смутное ощущение присутствия замешанного в заговоре врага (нередко оказывающееся всего лишь убеждением, что во всем виноваты «они») препятствует формированию сплоченной группы, объединенной какими-то общими интересами. Таким образом, отдельные вспышки контрподрывных движений и теорий уступили место повседневной вялотекущей паранойе, реализующейся скорее на уровне образа и языка, чем в сфере политических убеждений. Официальный член Национальной серебряной партии, существовавшей в 1890-х годах, когда в США развернулись подогреваемые идеей заговора дебаты о биметаллизме, в 1990-х превратился в покупателя кресел из «Секретных материалов».

Теория заговора становится чем-то таким, на что люди покупаются — зачастую в буквальном смысле, и при этом не по убеждению. Множество посвященных заговорам сайтов больше похожи на супермаркеты альтернативных взглядов, чем на святыни определенных нативистских доктрин. Хорошим примером служит сайг disinfo.com, популярный поисковик и шлюз, обеспечивающий доступ к ряду «тайных» и конспирологических идей. Детище Ричарда Мецгера, disinfo.com появился в 1996 году в результате сделки на миллион долларов с всемирной медийной компанией TCI. Как и многие другие медийные корпорации, TCI хотела приобрести какой-нибудь горячий контент для пополнения своего веб-трафика, однако обнаружив (по словам Мецгера), насколько радикальным является содержание предоставленного ей материала, компания-учредитель поставила на проекте крест. После этого сайт перебрался под крыло модного манхэттенского интернет-провайдера razorfish.com. Помимо сведений о контркультурных героях, наподобие Алистера Кроули, сайт disinfo. com представляет снабженный комментариями контекст и ссылки на «альтернативные» газетные материалы — от правдоподобных до самых фантастических. Сайт также связан с Infinity Factory, построенным на интервью шоу, которое производится в Нью-Йорке для местного кабельного телевидения с использованием веб-технологий. Кроме того, сайт имеет отношение и к последнему начинанию Мецгера — Disinfo Nation. Этот тележурнал посвящен заговорам и рассказам о таинственных явлениях. Он идет поздно ночью на Channel 4 в Великобритании. Вслед за многими новыми интернет-проектами, disinfo.com привлек к себе крупные инвестиции и вызывал большой интерес, однако оказался не таким уж рентабельным. Хотя этот сайт держится на бескорыстном труде авторов и дизайнеров, в то же время это еще и бизнес: здесь продаются книги и сопутствующие товары, плюс идет доход от рекламы.

В эпоху революционной электронной коммерции конспирологические теории становятся таким же продуктом, как и все остальное, элементом самообеспечивающейся кустарной промышленности альтернативной Америки — от мелких издателей вроде Feral House до фирм по заказу почтой книг о заказных убийствах, от изданий в «самиздатовском стиле» вроде Paranoia до продавцов сувениров со съемок «Секретных материалов». В итоге получается, что вовлечение людей в мир теории заговора сводится не к членству в соответствующей организации, а скорее к нерегулярному поиску во Всемирной паутине, когда на сайт schwa.com заходят для того, чтобы узнать о шуточной одежде, защищающей от инопланетян, а на alt.conspiracy — чтобы написать что-нибудь о Монтокском проекте*.^[100] Чем бы еще ни стала теория заговора, в любом случае на стыке двух тысячелетий она является неотъемлемой частью развлекательно-информационной культуры, колеблясь между убежденной верой и культурой потребления.

Как будто бы

Колебаться между серьезными вещами и мистификацией начал не только интерес к заговорам, но и сами конспирологические теории. В отличие от интереса Хофштадтера к исключительно серьезным политическим проявлениям параноидального стиля настоящее исследование сводит вместе фактические и явно вымышленные примеры, не в последнюю очередь потому, что они зачастую незаметно переходят друг в друга. Если брать крайности, то теории-мистификации воспринимались всерьез, а прямые утверждения считались основой для вымысла. Ярким примером первого случая служит книга Леонарда Левина «Доклад с Железной горы» — вымышленный анонимный сатирический рассказ о якобы тайных планах американского правительства сохранить военную экономику в мирное время.^[101] Одна ирония состоит в том, что всего лишь четыре года спустя после выхода книги Левина Даниэль Эльсбург передал газете New York Times самые настоящие документы Пентагона, в которых шла речь о тайной истории войны США во Вьетнаме в изложении самих военных.^[102] Вторая ирония в том, что к началу 1990-х годов первоначальная мистификация Левина стала всерьез восприниматься правой милицией и участниками патриотического движения, распространявшими пиратские издания книги. Они были убеждены в том, что этот доклад действительно был случайно просочившимся правительственным документом. Левину пришлось признать свое авторство и авторские права, и в 1996 году издательство Simon & Schuster выпустило переиздание его книги.

Есть еще, к примеру, «Список заказчиков убийства», фотокопированная рукопись, изданная под псевдонимом Уильям Торбитт и распространившаяся среди конспирологов еще в начале 1970-х годов. Торбитт предлагает поразительную трактовку убийства Кеннеди, называя его нацистским переворотом с участием Линдона Джонсона, Дж. Эдгара Гувера, Джона Коннолли и бывшего немецкого ракетостроителя Вернера фон Брауна. В этом документе прослеживаются связи между мафией, НАСА, сверхсекретной Командой безопасности оборонной промышленности (DISC), ФБР и корпорациями. Перегруженный деталями текст местами выглядит правдоподобно не в последнюю очередь там, где говорится об операции «Скрепка», когда в конце войны американцы планировали спасти нацистских разведчиков и ракетостроителей. В других эпизодах, похоже, больше выдумки, например в отношении программы НАСА по изучению НЛО. Реализация программы происходила в знаменитой зоне 51 в пустыне Невада. В этом документе упоминаются многие конспирологические теории второй половины XX века, а самиздатовский характер публикации придает ей культовый характер. Вместе с тем таинственное происхождение документа заставило кое-кого заподозрить в нем мистификацию. В послесловии к первому печатному изданию документа Торбитта Лен Бракен задумывается, не мог ли он оказаться подсунутой Советами дезинформацией. И действительно, как следует из документов (в той мере, насколько этим разоблачениям можно верить сейчас), тайно вывезенных из России бывшим сотрудником архива КГБ Василием Митрохиным, какие-то конспирологические теории об убийстве Дж. Ф. К. были придуманы в Советском Союзе в подстрекательских целях.^[103] Однако (как станет ясно из второй главы) в некоторых конспирологических теориях об убийстве Кеннеди, пожалуй, тайн раскрывается больше, чем надо, даже если они и ошибочны. Как пишет Бракен, «как в любой информации присутствует дезинформация, точно так же в любой хорошей дезинформации заложена и информация».^[104]

Таким образом, некоторые конспирологические мистификации стали восприниматься всерьез. Порой какая-нибудь выдуманная история начинает жить собственной жизнью, метафорическое становится материальным. Эта возможная линия развития событий превосходно раскрыта в романе Умберто Эко «Маятник Фуко» (1989). Героями романа становятся трое праздных сотрудников одного издательства, которые шутки ради сочиняют стройную теорию заговора, продуманную вплоть до мельчайших деталей. Но шутку сыграли над ними, когда начинает казаться, что придуманный ими заговор материализуется прямо у них на глазах. И действительно, размывание границ между фактами и вымыслом сейчас нередко переходит в раскручивающееся по спирали свободное падение, при этом конспирологи подозревают, что ложные подсказки были специально подсунуты им властями, чтобы помешать им открыть еще более зловещую истину. Этот ход часто используется в «Секретных материалах». С другой стороны, немало зрителей «Секретных материалов» стали воспринимать заговор и разоблачения на грани науки, о которых говорится в фильме, в качестве факта. Возможно, их убедило то, что нередко обстоятельства каждого эпизода тщательно изучаются. Так, в фильме постепенно складывается запутанный рассказ о вторжении и заговоре пришельцев. Но многие подробности о маленьких серых инопланетянах, доисторических пришельцах и экспериментов по выведению гибридной ДНК, использованные в фильме, взяты из доклада Крилла, в котором говорится об ожесточенных столкновениях между силами особого назначения и угрожающими космическими захватчиками. Этот доклад был вывешен Джоном Лиром на доске объявлений Paranet UFO в 1987 году и с тех пор бродит в Интернете. Составленный якобы О. X. Криллом (инициалы расшифровываются как «первый заложник»), доклад раскрывает историю контакта людей с пришельцами. В нем говорится, что пришельцы нарушили свое слово: сначала они пообещали правительству США проводить исследовательские опыты лишь на крупном рогатом скоте и отдельных людях, а потом стали похищать людей в больших количествах, а также имплантировать им электронные контрольные устройства, чтобы создать генетически гибридную расу в целях колонизации. Хотя доклад Крилла и похож по своему стилю на официальный документ, все же это невероятно изобретательная фальшивка, детали которой получили собственное развитие.

По мнению многих скептически настроенных критиков, популярность «Секретных материалов» и их клонов демонстрирует, что за последние годы американская общественность стала более легковерной и что американцы уже не способны отличить авторитетный источник информации и фальшивки. Но, возможно, лучше рассматривать эти фильмы как часть более общего сдвига в отношении людей к конспирологическим теориям на заре нового тысячелетия. Сейчас повседневная паранойя проявляется уже не в форме твердой веры в конкретные факты, но скорее принимает вид обычного скептицизма, убеждающего людей в том, что мысль о присутствии скрытых намерений в общественной жизни выглядит исключительно правдоподобной. Культура заговора, рассматриваемая в последующих главах, колеблется между фиктивным и достоверным разоблачением, между серьезными вещами и иронией, между фактами и вымыслом, между буквальным смыслом и метафорой. Во многих случаях потребители культуры заговора в действительности не верят в то, что они покупают, но в то же время они не могут совсем в это не верить. Часто люди верят слухам какое-то время, считая их как будто бы правдой.

Сериал «Секретные материалы» построен на этом «как будто бы», как ни одно другое явление современной культуры заговора: здесь ведется непрекращающееся исследование эпистемологических зыбучих песков, расположившихся между уверенностью и подозрением, причем все это преподносится в драматическом ключе с перепадами от мистификации до ужасно серьезных вещей. Первое приземленное объяснение сменяется более зловещей гипотезой и наоборот, и так раз за разом. Так, ученая из Министерства сельского хозяйства США с немыслимой фамилией д-р Бамби делится с агентом Малдером своей теорией о том, что рассказы о случаях наблюдения неопознанных летающих объектов на самом деле объясняются светом, отражающимся от туч летающих тараканов. Однако к концу эпизода Малдер находит улики, позволяющие предположить, что пришельцы — это вовсе не обычные, а миниатюрные механические тараканы, образующие загадочные смертоносные тучи. Но даже если это не сами пришельцы, то, по крайней мере, роботы, созданные на основе технологии пришельцев по приказу правительства.^[105] Во многих эпизодах «Секретных материалов» предлагаются различные объяснения (какие-то за счет обычных, какие-то за счет паранормальных явлений) какого-нибудь странного явления, причем окончательного ответа зритель не получает никогда. «Не знаю, как еще объяснить то, что здесь происходит», — разводит руками агент Скалли, столкнувшись с несколькими одинаково невероятными теориями. В эпизоде «Маленькие картофелины», например, в какой-то местной больнице младенцы появляются на свет с рудиментарными хвостиками. Сначала Скалли списывает раздутые сообщения об этом явлении на чрезмерную восприимчивость местных жителей к таблоидным историям о спаривании людей с пришельцами, но потом приходит к выводу, что здесь дело может быть в физиологии, а не в психологии. Зрителей то заставляют поверить, что причина рождения детей с хвостами в статистической аномалии, происходящей в редких, но возможных лечебных условиях; потом уродство младенцев объясняется за счет медицинской небрежности, и наконец, появляется какой-то местный чудик с необычными способностями, причастный к этой истории. Оказывается, что этот парень может с легкостью соблазнять женщин. Поначалу Скалли думает, что молодой человек подсовывает женщинам наркотик на свиданиях и насилует их, или что у него есть брат-близнец. Однако оказывается, что этот человек способен менять свою внешность и телосложение по собственному желанию. В следующих эпизодах эта паранормальная способность оказывается связана с гибридами человека и пришельцев, существование которых строго засекречено.^[106]

В этом смысле «Секретные материалы» постоянно предлагают правдоподобные объяснения, но лишь затем, чтобы развалить их, выдвигая еще более невероятные (и зачастую конспирологические) предположения, и наоборот. Так, в совершенно пародийном эпизоде «Прометей эпохи постмодерна» Скалли отвергает слухи о чудовище, появившемся в каком-то городишке, полагая, что они вызваны чрезмерным пристрастием местных жителей к программам Джерри Спрингера (в серии есть чудесные эпизоды с самим Спрингером в эпизодической роли). «Перед нами, — как объясняет Скалли, — пример культуры, для носителей которой дневные ток-шоу и заголовки таблоидов стали некой реальностью, по которой они сверяют свою жизнь». В свою очередь Малдер признается, что его «тревожит, что ты свела этих людей к какому-то культурному стереотипу».^[107] Тогда Скалли предлагает классическое для психоанализа объяснение, согласно которому чудовища являются проекцией качеств, неприемлемых для отдельного человека или группы людей, и только поэтому чудовище материализуется во всей своей кровожадной красе. Привлекает Скалли и медицинскую науку, но и она не помогает по мере дальнейшего разматывания этой запутанной истории с «чудовищем». Зрителей оставляют в состоянии герменевтической неизвестности, когда правдоподобные объяснения зависают в воздухе — ни полностью опровергнутые, ни полностью подтвержденные. В фильме затрагиваются и такие коварные явления из области культуры заговора, как насилие в сатанинских ритуалах и синдром ложной памяти.^[108] Вместо того чтобы выступить с решительным опровержением или энергичной поддержкой той или другой стороны, участвующей в споре, «Секретные материалы» еще больше усложняют дело, намекая на то, что в данном случае истину нельзя сводить к физической достоверности или психологической формулировке. Как подробнее об этом говорится в шестой главе, ключевая объяснительная дилемма «Секретных материалов» выстраивается вокруг двух полюсов: либо пришельцы или гибриды пришельцев и человека действительно существуют (как поначалу верит Малдер), либо, как начинает подозревать Скалли, все обнаруживаемые ими улики — это «всего лишь прикрытие», за которым стоят секретные и незаконные медицинские эксперименты правительства над гражданами, возможно, с целью создания биологического оружия.^[109] Раз за разом убеждения обоих агентов ставятся под сомнение, при этом объяснения сохраняют свою правдоподобность, но не становятся окончательными. Всегда существует вероятность того, что на смену одним доказательствам придет другой, более масштабный и еще больше усиливающий паранойю сценарий или появится новая интерпретация событий. Таким образом, постепенно раскручиваемая на протяжении семи сезонов спираль заговора убеждает в том, что раскрытие тайны будет откладываться до бесконечности, что ведет к нескончаемому повтору интерпретаций. В одном комедийном эпизоде, сценарий которого написал звезда сериала Дэвид Духовны, старый полицейский из Росуэлла говорит агенту Малдеру, что Малыш Рут и (вымышленный) знаменитый чернокожий бейсболист 1940-х годов были пришельцами. Саркастическим тоном Малдер лаконично перечисляет возможные варианты: «Был ли Икс пришельцем, который в метафорическом смысле был человеком, или он был человеком, который в метафорическом смысле был пришельцем, или чем-то средним между ними, то есть в буквальном смысле гибридом пришельца и человека?»^[110] Грань между буквальным и метафорическим размывается из-за того, что прежние метафорические объяснения обретают новую, яркую жизнь, Психологические объяснения подрывают состоятельность объяснений физиологических, и наоборот.

«Секретные материалы» не только оставляют своих главных героев и зрителей в состоянии герменевтической неопределенности, но и втягиваются в игру, построенную на обмане и двойном обмане, вызывающую определенные ожидания у аудитории и паникеров-критиков массовой паранойи. Так, в эпизоде «Сырой монтаж» избитая идея о том, что телевидение проникает в сознание телезрителей и контролирует их, перевернута с ног на голову. Типичная для 1950-х годов паранойя на тему идеологической обработки подсознания человека при помощи радиоволн в результате расследования получает весьма буквальную трактовку вплоть до того, что тайные сигналы, закодированные в обычных телепередачах, в буквальном смысле спутывают сознание телезрителей. Скалли выдвигает более приземленное объяснение в социологическом духе, согласно которому неоднократная демонстрация фальшивого насилия по телевидению могла вызвать у жителей обычного городка безумное желание убивать. Но стоит ли говорить, что находятся веские доказательства того, что эта технология разрабатывается разведслужбами и тестируется на ничего не подозревающих гражданских лицах, чтобы с ее помощью обнаруживать запрограммированных убийц, которыми управляют на расстоянии?^[111] В «Секретных материалах» зачастую намеренно и в остроумной форме используется построенная на самоиронии эстетика, уже полностью оснащенная средствами и риторикой симптоматичного культурного диагноза.

Снова и снова в фильме шутливо использует тот самый обвинительный аргумент, который выдвигается против почти всей безумной культуры заговора. «Еще одна история с прощупыванием через задний проход, гиро-пиро, инопланетное антивещество в виде левитирующей эктоплазмы, и я вытащу свой пистолет и пристрелю кого-нибудь», — объявляет рассерженный и разочарованный агент Малдер агенту Скалли в пятом сезоне.^[112] Таким образом, самоироничная социологическая критика крайностей, до которых доходят «Секретные материалы», оказывается вмонтированной в сам фильм и, по сути, замыкает на себя обычные отношения, складывающиеся между «патологией» массовой паранойи и ее диагнозом. Узнав о том, что Малдер смотрел «гарантированно подлинную» запись вскрытия пришельца, которую он получил по почте, Скалли возмущенно бросает своему напарнику, что «это еще примитивней, чем то, что крутят по сети Fox».^[113] Первая ирония оказывается в том, что в этом эпизоде сеть Fox запускает трейлеры мерзкого вскрытия пришельца. Вторая ирония в том, что запись вскрытия в эпизоде «Нисэй» действительно оказывается подлинной. Но еще больше волнует третья порция иронии: получается, что хотя запись и подлинная, она не столько служит доказательством существования инопланетян, сколько дает ключ к секретной правительственной программе по проведению медицинских экспериментов. Но и этот разоблачительный вывод вскоре подвергается сомнению.

«Секретные материалы» расширяют кругозор искушенных и пресыщенных зрителей, знакомя их с социологическими и психологическими подходами к конспирологии. Но обещание такого симптоматического прочтения сдерживается лишь для того, чтобы потом в полуиронической манере вернуться к буквальной вере в конспирологическое объяснение. Так, в эпизоде «Гонка» машину Малдера вместе с ним самим угоняет какой-то сумасшедший, который без устали твердит о международном заговоре сионистов в союзе с правительством. «Вы можете каждый день видеть это по телевизору, — заявляет угонщик. — Они распыляют «Оранж», обрабатывают радиацией половые железы умственно отсталых детей. Да, я засек вас, сволочи, когда вы пробрались в мой лес вечером. Думаете, я не знаю?» «Ну, — язвительно отвечает Малдер, — от лица международного сионизма должен сообщить вам, что бензин у нас почти на нуле».^[114] Стоит ли говорить о том, что ненормальное поведение этого человека, судя по всему, объясняется секретными экспериментами американских ВМС, в процессе которых рядом с его домом использовались низкочастотные радиоволны.

Нередко «Секретные материалы» сознательно акцентируют свою опасную близость с эксцентричным миром таблоидов. Так, в эпизоде «Маленькие картофелины» Скалли застает Малдера читающим какой-то таблоид с целью выяснить какую-нибудь исходную информацию, которая помогла бы им расследовать дело с хвостатыми младенцами. В итоге ни Скалли, ни зрители не знают, насколько серьезно можно относиться к саркастической рекламе, которую Малдер делает таблоидам, расхваливая их как важнейший источник информации, не подвергающейся цензуре. В эпизоде «Толкач» фэбээровцы задерживают в супермаркете какого-то мужчину (который, как выясняется, обладает необычными психическими способностями). Глазастому зрителю удастся заметить, как на кассе мелькает макет какого-то таблоида, обложка которого на мгновение появляется в кадре. На ней в виде самоцитагы изображен Флюкман, чудовище, обитающее в канализации в Джерси, которому был посвящен предыдущий эпизод сериала.^[115] Один из членов комиссии, созванной в начале шестого сезона для того чтобы решить, быть отделу по секретным материалам или не быть, заявляет следующее: «Я тут читаю какой-то дурацкий отчет [составленный на основе событий, о которых рассказывается в полнометражном фильме «Секретные материалы: Борьба за будущее» (1998)] о планах всемирного господства, которое хотят установить злобные космические щуки с длинными когтями». В момент пересечения саморефлексирую-щих перекрестных ссылок другой член комиссии допытывается у Малдера, не передрал ли тот космических щук, которых он якобы видел своими глазами, из фильма «Люди в черном». Малдер признается, что не смотрел этого фильма, зато его собеседник бормочет, что это «чертовски классное кино».^[116]

Сходным (хотя и не таким сложным) образом фильм «Люди в черном» (1997) обыгрывает идею о том, что нелепые истории из желтой прессы на самом деле могут оказаться чистой правдой. Новый агент по охране пришельцев, завербованный правительством (Уилл Смит), с недоверием наблюдает, как его опытный коллега (Томми Ли Джонс) покупает «скандальные новости», чтобы отыскать там новые зацепки по делу, над которым они работают. В мире, где прилеты пришельцев — обычное дело, оказывается, в газете можно найти подкрепленное фактами объяснение на первый взгляд невероятной истории о том, как какой-то мужчина вдруг очнулся, пролежав тридцать пять лет в коме. Все просто: он был пришельцем. Более того, «Люди в черном» используют обычный симптоматический анализ уфологических знаний, а именно то, что космические пришельцы грубо используют тайное знание о вполне реальном трафике пришельцев-нелегалов. Эта мысль обыгрывается в начале фильма, когда становится понятно, что внеземные существа — это не символическая замена нелегальных иммигрантов из Мексики, но мексиканские нелегалы — это и есть пришельцы с другой планеты.^[117] С их ироническим одобрением таблоидов и сатирическим пересмотром стандартного культурного анализа «Люди в черном» и «Секретные материалы» являются не причиной или даже торжеством чрезмерной упрощенности, но попыткой пошатнуть серьезный настрой критиков-скептиков, а также показать несопоставимость различных объяснительных моделей. Гордое отмахивание от таких конспирологических изданий, как Weekly World News, на том основании, что с них начинается общественная глупость, не позволяет оценить сложный набор доказательств, предлагаемый подобными журналами, и их насмешку над своей аудиторией и собственным материалом.^[118]

Паранойя входит в нашу жизнь

В культуре заговора, олицетворением которой стали «Секретные материалы», убежденность в существовании некоего заговора перестала быть обязательным признаком доверчивой паранойи, каким она была для Хофштадтера и продолжает оставаться для многих настойчивых критиков. Этот наполовину ироничный и наполовину серьезный образ конспирологического мышления отличается и от убежденного политизированного подхода, обнаруживающегося в отдельных контркультурных переработках демонологии, появившихся в 1960–1970-х годах, типичным примером чего является справедливое требование расследовать убийство Кеннеди, чтобы таким образом отдать дань памяти погибшему президенту. Мы можем проследить этот сдвиг от раннего, более серьезного, к позднему — и более противоречивому стилю — на примере двух конспирологических фильмов. В фильме Алана Пакулы «Заговор «Параллакс»» (1975) мы находим мрачные и серьезные размышления на тему заговора тайных корпоративных и правительственных кругов. Главным героем фильма, в котором подвергаются переосмыслению убийства двух братьев Кеннеди, становится радикальный журналист (Уоррен Битти). Он с головой погружается в расследование зловещей гибели свидетелей по делу об убийстве кандидата в президенты. В фильме Пакулы сквозит стремительно тающая надежда на дегектива-одиночку, противостоящего продажным и жестоким планам злобных корпораций, желающих изменить ход истории. Настроение, стиль и концовка фильма безрадостны. Добавляет грусти и намек на то, что огромной, безликой Parallax Corporation (интерьер штаб-квартиры которой решен в угнетающих, тоскливых гонах) удалось отделаться от еще одного политического убийства.

В отличие от картины Алана Пакулы, фильм «Теория заговора» (1997) разворачивается скорее как романтическая комедия, чем политический триллер. В центре фильма оказывается любовная история героев Мэла Гибсона и Джулии Робертс в духе влюблятся — не влюбятся. Совершенно непохожий на героя-репортера, который не по своей воле оказывается втянут в расследование и не любит истеблишмент, таксист из «Теории заговора» в исполнении Гибсона — это карикатурный образ параноика-неудачника, этакого милого и несчастного Трэвиса Бикля*,^[119] который держит свой кофе в опутанном цепью холодильнике. В отличие от «Заговора «Параллакс»», тяготеющего к подлинной драме современной журналистики, расследующей уотергейтское дело, герой «Теории заговора» по старинке печатает полдюжины копий своего бюллетеня про заговоры на мимеографе, тем самым странным образом отказываясь от всяких медийных изобретений, которыми в большинстве своем насыщена современная культура заговора (кстати, она в фильме вообще не показана). Ирония фильма, разумеется, заключается в том, что отдельные разглагольствования Флетчера о заговорах оказываются правдой, но вместе с тем ирония не становится политическим призывом браться за оружие. Фильм получается чем-то средним между сознательной пародией на культуру заговора и полусерьезным погружением в нее. Лет двадцать пять убойное разоблачение, которое преподносит фильм (Флетчер оказывается жертвой сорванной правительственной программы по подготовке психически контролируемых убийц), могло повергнуть зрителей в шок. Но в 1997 году подобное разоблачение, с одной стороны, оказывается всего-навсего сюжетным ходом, позволяющим герою Гибсону сойтись с героиней Джулией Робертс, а с другой — чем-то таким, что проходит почти без каких-либо комментариев, потому что все более или менее ожидаемо, — ведь это просто обычный элемент триллера.

Буквальное, саморефлексивное название фильма, как я уже отметил, оказывает любопытное действие, сбивая зрителей с толку. Сначала кажется, что от фильма с таким названием можно ожидать радикальной пародии на безумную паранойю, однако по мере разворачивания сюжета становится ясно, что все разоблачения достоверны — даже невообразимые страхи Флетчера по поводу заговора с целью вызвать землетрясение и таким образом убить президента. Как ни странно, похоже, что создатели фильма сами не уверены, то ли они одобряют конспирологическое мышление, потворствуют ему, то ли просто показывают, какое оно есть. Для продюсера фильма Джоэля Сильвера конспирология оказывается явно не убедительной: «Что за дикость — верить, будто на обратной стороне знаков, стоящих вдоль федеральных дорог, могут быть штрих-коды, в которых зашифрованы секретные инструкции для замышляющей переворот армии ООН. Но это демонстрирует, — заключает Сильвер, — всю живучесть паранойи». Хотя Мэл Гибсон и излишне усердствует, разыгрывая паранойю своего героя для усиления комичности образа, все же он проявляет более непредвзятое отношение к теме фильма: «Я не сомневаюсь в том, что где-то действует некая скрытая сила, которая охраняет тайны и сознается публике лишь в строго определенных вещах». В том же духе режиссер фильма Ричард Доннер признает, что в середине картины отношение к герою меняется, потому что страхи Флетчера оказываются небеспочвенными. «Даже за параноиками порой тянутся люди», — заявляет режиссер.^[120] В финале картины свойственная создателям фильма неопределенность становится очевидной: все худшие опасения Флетчера подтверждаются, но главным остается все-таки комизм ситуации, а любовная интрига обеспечивает эмоциональную развязку, на что конспирологический сюжет абсолютно не годится.

Сходным образом идейный вдохновитель «Секретных материалов» Крис Картер демонстрирует признаки доверия к контр культурной вере в духе шестидесятых в оппозиционную необходимость теории заговора, но в то же время он получает удовольствие от женоподобной эстетики пришельцев и жутких шуршаний в кустах. Картер признается, что он «тридцативосьмилетний серфер», который черпает вдохновение в культовых классических телефильмах 1960-х, таких как «Сумеречная зона» и «Ночной охотник».^[121] В каждом сезоне «Секретных материалов» есть эпизоды, в которых главная установка фильма получает комическое звучание. Так, в эпизоде ««Из космоса» Хосе Чанга» Малдер и Скалли исследуют труп какого-то пришельца, и об этом рассказывается сквозь несколько слоев юмористически гиперболизированных и саморефлексирующих повествовательных приемов, главным из которых оказывается «научно-фантастический документальный роман» Джоза Чанга об интересующих агентов событиях. На обложке этой книги изображено загадочное лицо серого пришельца, взятое из классической работы Уитли Шграйбера о похищениях людей инопланетянами, с той лишь разницей, что этот пришелец курит сигарету (в фильме какой-то очевидец клянется, что видел это своими глазами). Не менее остроумным оказывается подбор актера на роль злобного агента, сообщающего Малдеру, что труп пришельца, ставший для него целым открытием, всего лишь фальшивка. Этого агента играет ведущий телешоу Jeopardy Алекс Требек.^[122] И хотя в этом эпизоде мелькают шокирующие доказательства того, что неудачное приземление пришельцев все же произошло (или хотя бы того, что правительство скрывает улики), история преподносится полностью в ироническом ключе.

Несмотря на соблазн считать все полнейшей мистификацией, подход «Секретных материалов» остается двойственным. Картер признается, что освещение судебных слушаний по Уотергейту в средствах массовой информации, а также отставка президента Никсона «больше всего повлияли на меня в молодости» и что его главную леволибертарианскую политическую позицию можно выразить девизом фильма «не верь никому».^[123] Неудивительно, что сериал неоднократно обращается к фактам и символике Уотергейта. Пока речь идет об одной из версий похищения сестры агента Малдера инопланетянами, вокруг которого и выстраивается мифология «Секретных материалов», на заднем фоне по телевизору показывают сюжет о новой улике по уотергейтскому делу. Своеобразная дань уважения «Уотергейту» отдается и в прямой форме: первого информатора Малдера зовут Глубокой Глоткой, а после официального закрытия отдела секретных материалов агенты Малдер и Скалли тайно встречаются в подземном гараже гостиничного комплекса «Уотергейт».^[124] Показывая, что он многим обязан политической чувствительности, обострившейся после 1960-х, сериал снова и снова возвращается к мысли о том, что правительство не только утаивает информацию от американской публики, но еще и активно предает своих граждан, главным образом проводя над ними запрещенные медицинские эксперименты, о которых американцы, оказывающиеся в роли подопытных кроликов, и не подозревают. Картер признается, что «настроение, в котором задумывался фильм, стало в определенной мере выражать настроение страны, если не всего мира», которое подогревается запутанной и «усиливающейся паранойей» и тем обстоятельством, что после окончания «холодной войны» «уже нелегко найти виновных».^[125] И хотя складывается такое ощущение, будто Картер верит, что многие разоблачения, происходящие в фильме (или хотя бы должностные преступления правительства, от которых отталкиваются «Секретные материалы»), в гой или иной степени достоверны, в то же время он дистанцируется от этой точки зрения.

Это двоемыслие характерно не только для конспирологической индустрии развлечений, и не только для искусства. Мы могли бы сравнить какую-нибудь антологию материалов о заговорах, собранную в 1970-х годах, с антологией 1990-х. Следуя схематичному анализу «параноидального стиля», предложенного Хофштадтером, в 1971 году Дэвид Брайон Дэвис собрал подборку контрподрывной литературы. Здесь представлен широкий обзор занимавшей Хофштадтера нативистской демонологии. Вероятно, составитель исходил из того, что историки и студенты будут использовать эти источники как основу для изучения границ и причин политического экстремизма, вызывавшего явное беспокойство в конце 1960-х. А вот чтобы для сравнения отыскать антологию 1990-х, нам пришлось бы обратиться к дешевым изданиям пограничной культуры, весьма далеким от выпущенной университетским издательством антологии Дэвиса, призванной стать инструментом научного исследования. В число антологий 1990-х попали бы «Массовое отчуждение» и «Контрзаговор в киберпространстве» (под редакцией Кена Томаса), в которых собраны статьи из журнала Steamshovel Press; «Эго заговор!» — наполовину мистификаторский сборник известных теорий заговора, изданный самозванным Национальным советом небезопасности; «Конспиранойя» — снабженный перекрестными ссылками подробный справочник по вопросам конспирологии, изданный бывшим редактором журнала Details Дэвоном Джексоном; «Семьдесят величайших заговоров в истории» — книга, дополняющаяся с каждым новым изданием, и соответствующий вебсайт, которыми занимаются журналисты Джонатан Ванкин и Джон Уален; «Все под контролем» — похожая энциклопедия конспирологических теорий, составленная Робертом Энтоном Уилсоном, бывшим редактором журнала Playboy и автором культовой трилогии о заговорах под названием «Иллюминаты!»; и наконец «Большая книга о заговорах» — комикс-справочник Дуга Менша по массовой паранойе. Все эти сборники объединяет неудобное положение, занимаемое ими между дистанцирующимися от них критиками и осведомленными энтузиастами. В отличие от научного подхода Дэвиса, большинство перечисленных редакторов и авторов, похоже, не склонны ни полностью одобрять описываемые ими конспирологические теории, ни откровенно выставлять их на посмешище. «Это факты или вымысел? — задается вопросом Джексон во введении к «Конспиранойе». — Может, эго творческое научное осмысление? Слухи и городской миф или тайны, которые наконец-то раскрыты?» Это «все вышеперечисленное и еще больше», заключает Джексон, до конца оставаясь убежденным агностиком.^[126]

Сложности возникают и при попытке определить, на кого рассчитаны эти книги и какие цели преследуют их создатели, помимо меркантильных. (Можно предположить, что как и в случае с аудиторией Weekly World News, предпочитающей носить бифокальные очки, непрофессиональных критиков-культурологов, которым хочется ощутить дрожь от прогулки по интеллектуальным трущобам, наберется больше, чем «настоящих» читателей.) Хотя эти издания (а также их сайты в сети) и отличаются друг от друга по стилю и формату, их объединяет авторский тон, в котором, среди прочего, можно отследить неприкрытый интерес к странным явлениям и полуироничную отстраненность от каких-то более неправдоподобных теорий. Здесь видно и искреннее, подспудное контркультурное желание рассказать людям правду о том, что делает с ними их правительство, а также чувствуется усталое смирение: чрезмерное количество плохих вещей, случившихся в американской истории за последние десятилетия, делает перемены невозможными. И все это приправлено коммерческим резоном, подсказывающим, что хотя вся эта когда-то андегра-ундная чушь и стала общеизвестной, люди по-прежнему хотят ее читать. Так, на своем сайте disinfo.com Ричард Мецгер выдает сплав ярых контркультурных проповедей, иронического интереса к стоящим на границе культуры убеждениям и циничной усталости, вызванной тем, что большинство вещей оказывается правдой, но их разоблачение особой роли уже не играет. В интервью и беседах с корифеями конспирологического сообщества, которые транслируются через Интернет раз в две недели, Мецгер обнаруживает искреннее желание походить на радикалов 1960-х годов в стремлении просветить свою аудиторию и вскрыть несправедливость, но вместе с тем демонстрирует циничное отношение хипстера цифровых 1990-х к зарабатыванию денег в Сети благодаря хорошему знанию доверчивой публики. Обозревая сайт unamerican.com для программы «Disinfo Nation», Мецгер счел авторов сайта виновными в разжигании «коммодифицирующего восстания за массовое рыночное потребление», но все же с иронией признал, что оно «стоит в том же ряду, что и, например, эта программа».^[127] Таким образом, культура заговора — это уже не симптом наивной и неистовой демонологии, но выражение согласия с тем, что подозрение стало стандартной реакцией (включая даже циничный и саморефлексирующий скептицизм) на сами подозрения.

II. «Вайнленд» и видимость

«Они обвиняют нас в паранойе»

Изменения в стиле и функции конспирологического мышления, обозначенные выше, отражены в творчестве Томаса Пинчона, главного специалиста по паранойе среди американских писателей. Пинчон, если и не был сам источником настроений своего поколения, то один из тех немногих писателей, кто уловил их. Так, в благожелательном отзыве о культурных экспериментах 1960-х годов «Врата рая» Моррис Дикштейн утверждает, что «эмоциональность Пинчона, свойственная также и некоторым первым битникам… удивительным образом предвосхитила настроение молодежи в конце 1960-х годов». По мнению Дикштейна, для них «паранойя, как и радикализм, употребление наркотиков и жизнь в коммуне, были и отказом от официальной культуры, и формой групповой солидарности, сулящей возможность прожить жизнь по-настоящему».^[128] Помимо того что в первых трех романах Пинчона отражено возникновение массовой культуры заговора, они сыграли немаловажную роль и в формировании самой этой культуры. Зато четвертый роман стал пересмотром, если не важным переосмыслением параноидального стиля в художественной литературе. Далее в этой главе мы рассмотрим, каким образом ранние, в большей степени контркультурные романы о паранойе как протополитической возможности, уступают место парадоксальному циничному легковерию, которому посвящен «Вайнленд».

Увидевший свет в том же году, когда Хофштадтер выступил со своей лекцией о параноидальном стиле, первый роман Пинчона «V» (1963) выстраивается вокруг серии исторических зарисовок на тему массовой паранойи, начиная со страхов перед анархистами, охвативших Флоренцию в конце XIX века, и заканчивая слухами об аллигаторах, облюбовавших канализацию Нью-Йорка в 1950-х годах. Эти разнородные события объединены лишь благодаря фигуре Герберта Стенсила, сына дипломата. Само воплощение параноидального стиля на государственной службе, этот герой считает, что все эти события служат доказательством «Самого Главного, то есть виртуозной интриги века… окончательного Заговора Которому Нет Имени»*.^[129] Все эти на вид стратегические элементы социально-экономического кризиса также представляют важный момент скрытой истории параноидального стиля. Роман «V» становится и наглядным примером чтения между строк истории, и анализом исторического возникновения этого способа параноидального чтения. Как и статья Хофштадтера, первый роман Пинчона тяготеет к психоисторической трактовке параноидального стиля. Примечательно, что именно дантист и по совместительству психоаналитик Стенсила Айгэнвелью ставит своему пациенту самый недвусмысленный — и явно сатирический — диагноз:

Дырки в зубах образуются по вполне определенным причинам… Но даже их несколько на зуб, то здесь нет никакой сознательной организации, враждебной пульпе, никакого заговора. Но все равно находятся люди типа Стенсила, которые объединяют все случайные кариесы мира в заговорщицкие группировки.^[130]

В романе «V» обыгрывается вероятность «сознательной организации» на первый взгляд случайного появления людей, которых роднит лишь буква «v» в фамилии. Повествование заманивает читателя, погружая его в параноидальный стиль, чтобы еще наглядней показать ему, что «объединять все случайные кариесы мира в заговорщицкие группировки» — это ошибка. Таким образом, и первый роман Пинчона, и статья Хофштадтера «Параноидальный стиль», хотя и по-разному, участвуют в широком наступлении интеллектуалов 1960-х на институциализи-рованную культуру паранойи, определявшую политику времен «холодной войны».

Как уже отмечалось, в 1960-х годах произошел широкий сдвиг от конспирологических теорий о людях, обвиненных в заговоре против статус-кво, к теориям заговора о злоупотреблении полномочиями со стороны власть имущих. Второй роман Пинчона «Выкрикивается лог 49» (1966) отражает центральный момент этого перехода. Он задуман как журналистское расследование жизни Лос-Анджелеса летом 1964 года, и отрывки из этого романа действительно были опубликованы в журнале Esquire в 1965 году. В книге с отточенным юмором описывается быстро меняющийся дух времени, и одна из примет нового времени, зафиксированных здесь, — возникновение паранойи как странного, но массового культурного языка. Роман нашпигован самореф-лексией о паранойе, и не последнюю роль играет название поп-группы «Параноики», подражающей Beatles. В то же время в книге содержится и едкая сатира на политических фанатиков, попавших в поле зрения Хофштадтера и его коллег. Так, общество Питера Пингвида отмежевывается от «наших друзей-левоуклонисгов из общества Берча».^[131] В изменчивых условиях, в которых разворачивается действие романа, непонятно кого — «Нас» или «Их» — паранойя захватила сильнее, и это выглядит смешно. Следующий диалог происходит, когда Эдипа и ее адвокат Мецгер встречаются с Майком Фаллопяном из общества Питера Пингвида:

— Одна из психованных правых группировок? — поинтересовался дипломатичный Мецгер.

Фаллопян заморгал:

— Это они нас обвиняют в паранойе.

— Они? — переспросил Мецгер, тоже заморгав.

— Они? — сказала Эдипа (CL, 32).

Со своими тонкими юмористическими наблюдениями за переходом паранойи из политического стиля, каким она была в 1950-х годах, в показные страхи калифорнийской домохозяйки, какими она обернулась в 1960-х, роман «Выкрикивается лот 49» порой созвучен идиоме «Проснись, Америка! Это может случиться здесь!», прозвучавшей в уже упоминавшейся статье из журнала Esquire, появившейся в том же году, что и роман. Среди перечисленных и изображенных в виде яркой карикатурной зарисовки двадцати грех «внутренних врагов», предстающих в статье, есть несколько, знакомых читателю по роману «Выкрикивается лот 49». Например, заговор с почтовыми индексами, в результате которого подконтрольное евреям «Почтовое управление или Комиссар… будут точно знать, где ты находишься, чем занимаешь и кто рядом с тобой, потому что у тебя клеймо… на правой руке» (обратите внимание на старого моряка в романе Пинчона с татуировкой альтернативной почтовой системой МУСОР [CL, 87]). Еще есть заговор сигнальных марок, в свете которого американская марка 1963 года выпуска, где пропущены слова «U.S. Postage», кажется крайне подозрительной (задумайтесь об открытии Эдипы и Ченгиза Коэна, филателиста, изучающего нестандартные американские почтовые марки). В статью Esquire попали даже группы типа Beatles, потому что их гипноподрыв — ная музыка представляет собой угрозу (и сравните их с группой «Параноики» у Пинчона, работающей в стиле «британское вторжение»).

Высмеивая параноидальный стиль, Пинчон, хотя и нерешительно, начинает рассматривать возможность того, что затеянный Эдипой поиск какого-то необыкновенного, но тайного откровения — это ошибка, ложный след, из-за которого она не замечает очевидных болезней общества, для объяснения которых не требуются теории заговора.^[132] Кроме разнообразных набросков обычных правых конспирологических теорий, роман предлагает взглянуть на паранойю как возможный способ объединения в рамках альтернативного контрзаговора всех, кто оказался на задворках американского общества. Паранойя заслоняет от Эдипы очевидные вещи, но точно так же она приводит ее к раскрытию, — хотя по-прежнему воображаемого, — контрзаговора, «хорошо просчитанного ухода от жизни Республики, от ее аппарата» (CL, 86).

Если в романе «Выкрикивается лот 49» постмаккартисгская сатира на паранойю времен «холодной войны» лишь слегка сдабривается вероятностью существования контрзаговора, то в «Радуге тяготения» эта возможность исследуется со всей основательностью. В «Лоте 49» — лето 1964 года и зарождение контркультуры под предводительством студенчества, демонстрации в Спроул-плаза в Беркли и эксперименты с ЛСД. В конце романа Эдипа задумывается о том, что «вдруг ее затравят настолько, что однажды она сама вступит в систему Тристеро». Это значит, что или ее заставят войти в контрзаговор альтернативной Америки, если Тристеро окажется неопасным и прогрессивным заговором, или, если система Тристеро в конце концов окажется орудием реакции, Эдипа кончит тем, что свяжет свою судьбу с силами конформизма (CL, 150). К моменту выхода «Радуги тяготения» в 1973 году становится все равно, что на самом деле стоит за Тристеро, ибо приключения контркультуры почти закончились. В последней главе романа, озаглавленной «Контрсила», Пират Прентис, эксцентричный руководитель спецопераций и истребитель ракет «Фау-2», говорит о том, что сплачивает эту Конгрсилу. «Творческая паранойя, — объясняет Прентис, — означает хотя бы не менее тщательную проработку системы «Мы», чем и системы «Они»».^[133]

Как отмечают многие критики, паранойя стала такой же неотъемлемой частью контркультуры, как употребление наркотиков, и в «Радуге тяготения» открыто признается, что эти два элемента тесно взаимосвязаны. «Гадание на косяках» из марихуаны (GR, 442) наряду со «снами, галлюцинациями, предзнаменованиями, тайнописями, наркотической эпистемологией» становится средством из арсенала творческой паранойи, принадлежащего Контрсиле (GR, 582). Если в романе «Выкрикивается лот 49» дискурс паранойи время от времени окружает «ритуальное нежелание» называть вещи своими именами, то в «Радуге тяготения» этот дискурс проникает уже повсюду, принимая, к примеру, форму нахальной бродвейской песенки: «Па-ра-нооооййййя, Па-ра-нооооййййя! / Ну разве не здорово увидеть это развеселое лицо снова!» (GR, 657). Вокруг паранойи ведутся бесконечные и жаркие споры, ее облекают в теории и активно используют, начиная с пяти «пословиц о паранойе» и заканчивая множеством повествовательных рабочих определений («если в паранойе и есть что-то утешительное, — если хотите, религиозное, — то существует и антипаранойя, где ничто ни с чем не связано, а это условие мало кто из нас может долго вынести» [GR, 434], и т. д.). Чуть ли не все персонажи романа так или иначе оказываются параноиками, что едва ли удивляет, ибо «Радуга тяготения» изобилует запутанными конспирологическими подробностями о картелях, участвовавших в развитии ракетостроения между двумя мировыми войнами.^[134] Важный момент заключается в том, что за десять лет, разделяющие первый и третий романы Пинчона, теории заговора из некоего политического стиля, возникшего из-за нехватки убедительных объяснений, превратились в сознательную и необходимую рабочую гипотезу в рамках контркультуры.

Бессмысленные удовольствия

В конце 1989 года в научных и литературных кругах появились слухи о том, что вот-вот будет опубликован новый, давно ожидаемый роман Пинчона. Почти за два десятилетия, миновавшие после выхода последнего романа писателя «Радуга тяготения», многие критики стали считать Пинчона одним из самых главных прозаиков послевоенной Америки. Вдобавок его имя оказалось неотделимо от параноидальных заговоров. Чему ни была бы посвящена эта книга, ожидалось, что она непременно станет символическим рассказом о наследстве шестидесятых и о судьбе параноидального стиля, даже если эта линия будет выражена неявно. Роман оказался незакамуфлированной историей об участи разных параноиков из числа бывших хиппи, пытающихся выжить в мрачную эпоху Рейгана. «Вайнленд» стал еще одним посвящением, хотя и крайне противоречивым, уже знакомым тогдашним тридцатилетним (а теперь пятидесятилетним), еще одним изображением жизни радикалов-шестидесятников, которых или продают, или предают разнообразными способами. Но вместе с тем фирменный акцент Пинчона на паранойе в этом романе явно отсутствует.

К четвертому роману Пинчона критики отнеслись неоднозначно. Похоже, главная причина их разногласий крылась в том, что пресловутые конспиративистские намеки, отличавшиеся известной эрудированностью и характерные для первых романов Пинчона, в «Вайнленде» сменились шутливыми отсылками к масскультуре. С одной стороны, большинство газетных критиков встретило новый роман писателя благосклонно, и «Вайнленд» ждал первый настоящий коммерческий успех: в 1990 году книга почти четыре месяца входила в список бестселлеров New York Times. Возможно, своей популярностью у читателей и некоторых газетных критиков роман был обязан прозрачностью повествования, не свойственной ранним, весьма замысловатым и иносказательным конспирологическим текстам писателя-затворника. Терренс Рафферти из New Yorker счел «Вайнленд» «самым понятным из всех романов Томаса Пинчона», а Кристофер Уокер в письме в London Review of Books назвал его «самым удобным для читателя романом Пинчона».^[135] Выдвигая новое творение Пинчона на звание книги месяца, Американский книжный клуб подчеркнул, что «Вайнленд» «на самом деле доступный, полностью понятный, на удивление читабельный» роман. Тем самым клуб пытался переубедить тех читателей, для которых Пинчон стал олицетворением запутанной непонятности, специалистом по части «заумных конспирологических триллеров», как назвал его один из критиков.^[136]

Но для некоторых критиков очередной роман Пинчона стал настоящим разочарованием после семнадцати лет ожидания и слухов. Венди Штайнер обозвала «Вайнленд» «пародией на гений Пинчона», где «изобретательность свелась к ловкости, высокая комедия обернулась сарказмом, эмоциональный накал упал до сентиментальности». Эта книга — «большое разочарование», подытожила Штайнер.^[137] Кристофер Леман-Гаупт из New York Times заметил, что роман «немного отдает тем, как если бы Аптона Синклера поймали ниндзя, но он все-таки выжил, а потом, объевшись кислоты, рассказал эту сказочку какому-нибудь Р. Крамбу*^[138]». Разочарование, вызванное новым романом Пинчона, по-видимому, сопровождалось осознанием того, что «паранойя у г-на Пичнона, похоже, успокоилась», как выразился Леман-Гаупт. И хотя некоторые критики (например, Салман Рушди, а также Пол Грей из журнала Time) продолжали считать, что Пинчон пропагандирует параноидальные заговоры, большинство критиков были удивлены почти полным отсутствием в новом романе «того костяка идей, с которым чаще всего ассоциируется его имя, а именно связанных воедино заговора, поисков, знания и откровения».

В статье Франка Кермоуда, опубликованной в London Review of Books, подробно разбирается фирменная пинчоновская тема паранойи. Кермоуд уже писал об этом много лет назад в другой статье, немало способствовавшей канонизации Пинчона (и сделавшей «Выкрикивается лот 49» одной из наиболее изучаемых книг на курсах на получение степени по филологии в Штатах).^[139] В своем обзоре Кермоуд напоминает нам, что Пинчон «быть может, глубже, чем кто бы то ни было, изучает отношения между выдуманным заговором и параноидальной фантазией». Однако «Вайнленд» обернулся разочарованием и для Кермоуда — не столько потому, что Пинчон разом отказался от своей излюбленных тем, сколько из-за того, что он просто повторил их «даже в более резкой форме, но уже не гак защищенной иронией и менее убедительной». Но больше всего Кермоуда разочаровали бесконечные ссылки на массовую культуру и нагромождение бытописания. Он посетовал, что роман не снабжен каким-нибудь словарем: критика расстроило то, что он не уловил до конца массу цитат. Но еще хуже то, пожаловался Кермоуд, что «Вайнленд» вышел без сопроводительных комментариев, в которых можно было бы уточнить торговые марки, сленг и телевизионные мелочи. Это важный момент, ибо предыдущие романы Пинчона породили целую научную индустрию, объяснявшую скрытые аллюзии, основанные на невероятно глубоких познаниях («Радуга тяготения» и «Выкрикивается лот 49» снабжены такими словарями).^[140]«Необходимо помнить о том, — предупредил Кермоуд, — что в ранних произведениях паранойя всегда стремилась к знаковым системам, не только интересных своей необычайной сложностью и размахом, но и угрожающих». По мнению Кермоуда, «Вайнленд» не оправдал ожиданий потому, что характерная для ранних романов Пинчона сложная и широкомасштабная установка на семиотическую паранойю сменяется «бессмысленными удовольствиями» (так первоначально планировалось назвать «Радугу тяготения») массовой культуры.^[141] И все критики согласны, что в «Вайнленде» высокоинтеллектуальная паранойя уступила место шизофреническому погружению в поп-культуру. Но вместе с тем можно говорить о том, что явное отсутствие заговора в этом романе является частью осмысленного продолжения диалога Пинчона с паранойей. Еще важнее то, что облегчение «паранойи у г-на Пинчона» непосредственно связано с тем, что «Вайнленд» рассказывает о продолжающемся наступлении масскультуры.

Бесконечно запутанные сценарии

В отличие от предыдущих романов Пинчона сюжет «Вайнленда» держится не на заговоре. Роман «V» сталкивает друг с другом две главные темы: разворачивающийся «заговор, которому нет имени» и движение битников в 1950-х годах в Нью-Йорке. Роман «Выкрикивается лот 49» написан в форме детектива, в котором подбираются ключи к раскрытию заговора Тристеро. Хотя повествование в «Радуге тяготения» и дробится из-за нагромождения различных дискурсов и бесконечно ускользающего сюжета, все же автору удается рассказать связную историю о законспирированном контроле «Фирмы» над довоенной промышленностью, и Tyrone Slothrop в частности. А «Вайнленд» состоит из нескольких связанных между собой историй, действие в которых из настоящего переносится в прошлое, но только они не объединены в одну теорию заговора.

В настоящем действие романа разворачивается летом 1984 года. Перед нами предстают уцелевшие шестидесятники Зойд и Френеси и их дочь Прерия. Их уже долгое время преследуют давние враги — агенты из отдела по контролю за наркотиками Брок Вонд и Гектор Суньига. По мере развития сюжета мы постепенно узнаем о событиях из жизни Народной республики рок-н-ролла, происходивших в конце 1960-х, а также о подготовке ниндзя в послевоенной Японии, которой занимается ДЛ Честейн, о жизни родителей Френеси в Голливуде эпохи маккар-тизма и профсоюзной работе ее прадедушки с прабабушкой в 1930-х годах. В романе присутствует несколько «пинчоновских» приемов, например, загадочный гигантский след какого-то существа, под ногами которого гибнут лаборатории «мрачного всемирного конгломерата Chipco», или зловещий маршевый налет неизвестных сил, происходящий в тот момент, когда Зойд ночью добирается до Гавайев, — хотя вообще-то эти эпизоды ближе к историям про Годзиллу и научно-фантастическим фильмам, чем к сюжетам первых apex романов, написанных в духе Джона Бьюкенена и Реймонда Чэндлера.^[142] Однако в «Вайнленде» описание событий так и не уступает место всепроникающему заговору, который связал бы всех персонажей и разворачивающиеся в романе события в одно целое. Если первые три книги Пинчона были написаны в традициях детектива и триллера, хотя и с опенком сатиры, то четвертая по структуре оказалась именно романом. Если детективное расследование Эдипы Маас грозит вобрать в себя все наследие Америки, то Прерия Уилер ищет свою мать. Эдипа отказывается от домашней жизни и уходит в политику, тогда как Прерия должна узнать политическую подоплеку деятельности Френеси в конце шестидесятых, чтобы обрести семью. Классическая развязка романа (когда выясняются настоящие родители главной героини) в «Вайнленде» оборачивается фарсом.^[143] В финальной сцене, которая должна обеспечивать решительную развязку, Брок Бонд спускается с небес в своем новом обличье, словно «Смерть откуда-то сверху», и говорит «дочери», кто он на самом деле, но потом его забирает вертолет. Откровения Бонда заводят Прерию в тупик, ибо, как она хладнокровно ему возражает, «вы не можете быть моим отцом, г-н Бонд, у меня группа крови А, а у вас сплошной «Препарат Н»» (VL, 376). Больше не осталось никаких секретов — вот единственный секрет, который открывается в финале романа.

В отличие от теории заговора, нацеленной на то, чтобы распутать ходы и раскрыть какой-нибудь один заговор, повествование в «Вайнленде» строится по принципу Исправления Кармы, которому следуют ДЛ и Такеши. Согласно этому принципу, нужно избегать «опасности сводить [все] к одной проблеме» (VL, 365). Эстетическим принципом Пинчона в романе «Вайнленд» становится процесс запутывания. В романе показано, как каждый из героев — ДЛ, Зойд и Прерия — в разное время «неуклюже собирают историю по кусочкам» (VL, 282). То же самое приходится делать и читателю. В этой запутанной головоломке множество отдельных элементов, в том числе и многочисленные короткие зарисовки о том, что происходило с каждым из героев после 1960-х. Чтобы рассказать историю жизни одного персонажа, автор вынужден рассказать истории всех действующих лиц. Вместо нескольких связанных между собой зацепок, которые ведут к крупному разоблачению, в «Вайнленде» используется несколько «бесконечных запутанных сценариев» (VL, 284). Так, мы узнаем, что Френеси и ее новый муж Флэш оказываются «втянуты в непрекращающиеся мелкие аферы, которые с каждым разом становятся все отвратительней» (VL, 72). В компьютерных файлах, хранящихся в штаб-квартире «Сестринства Куноичи», записаны цифровые версии Френеси и ДЛ, «которые переплелись в лабиринте обманных шагов, сделанных и пересмотренных обещаний» (VL, 115). Старый учитель ДЛ, сэнсэй Иноширо готовит ее к тому, чтобы она «унаследовала его запутанные связи с миром» (VL, 180). Точно так же история с деньгами двух торговцев, Вато и Влада, переплетается с «запутанной финансовой сагой Призрака» (VL, 182). На развлекательном Шоу Танатоидов’84 «жены Танатоидов смело делали свое дело, чтобы запутать и без того сложные семейные узы» (VL, 219). В Голливуде мать Френеси Саша оказалась «втянута в тонкие детали городской политики того времени» (VL, 289). А когда ДЛ и Такеши наконец приходят в себя в каком-то пентхаусе высоко над Амарилло, этот момент окружен «фрактальным ореолом путаницы, которая могла продолжаться бесконечно» (VL, 381).

Запутанные переплетения всегда были отличительной чертой творчества Пинчона. Так, в романе «Выкрикивается лот 49» Мецгер объясняет, что «наше преимущество состоит как раз в этой приспособляемости к поворотам» (CL, 21), а на первой странице «Радуги тяготения» утверждается, что «это не выпутывание из, а постепенное впутывание в» (GR, 3). Но если в первых трех книгах Пинчона все нити повествования стягиваются к «виртуозной интриге века», хотя и невероятным образом и сквозь призму сатиры, то в «Вайнленде» мы видим лишь бесконечное усложнение. Точно так же Пинчон последовательно демонстрирует свой талант запутывания с использованием синтаксической структуры предложений. Впрочем, мы могли бы сравнить часто цитируемую концовку «Лота 49» с финальными сценами «Вайнленда». В первом случае предложения, как и описываемый в них выбор, словно в каком-то компьютерном языке, выстраиваются в подобие четкой бинарной структуры: «Либо Эдипа пребывает в орбитально-полетном экстазе паранойи, либо Тристеро существует» и т. д. (CL, 126). Зато в «Вайнленде» беспорядочный, запутанный синтаксис сохраняется до конца:

Быть может, единственный затерявшийся в ночи, туристический автобус стоял с невыключенным мотором в облаке дизельного выхлопа и ждал своих пассажиров, кое-кому из которых предстояло открыть, что они уже были Танатоидами, не осознавая того, и в конце концов решить не возвращаться в автобус. Для всех была бесплатная еда, хотя порции были небольшие, — мини-энчилада и креветки-терияки, а также приятные напитки по приятным ценам. А группа Holocaust Pixels нашла щель, или аттрактор, что было бы неплохо для всего ночного переезда и после, даже если потом Билли Барф и Vomitones не появились бы для замены, приведя с собой Алексея, оказавшегося русским Джонни Б. Гудом, который мог переиграть обе группы зараз даже без усилителей (VL, 384).

Придаточные предложения в «Вайнленде» нарастают, как снежный ком, вторгаясь в поток главного предложения; фирменные названия и отсылки к поп-культуре скапливаются в скучные до оскомины нагромождения, которые еще нужно доводить до ума, а фразовые глаголы отделены от своих предлогов и вызывают ощущение разрядки, когда наконец появляется предлог. Короче говоря, стремление к разоблачению, наблюдаемое в предыдущих романах Пинчона, в «Вайнленде» сменяется нескончаемым загромождением текста.

Запутанность повествования имеет смысл как структурирующий принцип «Вайнленда», ибо удерживать манихейское противопоставление «Их — Нам», образующее структуру традиционного конспирологического мышления, уже невозможно. Перспектива того, что Мы в рамках контркультуры в конце концов можем начать работать на Них, поднималась в финале «Радуги тяготения», однако в «Вайнленде» предательство становится ключевой темой.^[144] Параноидальные границы между Ними и Нами размываются, возникают вновь и снова стираются на фоне политического компромисса и предательства на протяжении трех поколений. Наряду с главными историями о вступлении Френеси и остальных в сеть стукачей, что знаменует собой гибель параноидальных представлений о противостоянии контркультуры правительству, в «Вайнленде» прослеживается несколько повествовательных параллелей и отголосков, усиливающих этот момент, но не связывающих отдельные истории в единый конспирологический сюжет. Поэтому многие мужские персонажи, фигурирующие в романе (Зойд, Гектор, Брок, Такеши, Вид Атман, Хаб Гейтс), отделены от своих вдов/любовниц независимо от того, какую сторону они занимают. Под политической фабулой образуется объединенное символическими связями пространство семейной жизни: супружеские и дружеские узы и даже давняя вражда тесно переплетаются, связывая героев обязательствами и сопричастностью. В этом же ряду стоит Брок Бонд: он не только является воплощением разрушающейся системы наблюдения, созданной Ими, но и сам находится под надзором своих начальников. Ирония судьбы в том, что именно участие Бонда в экономике паранойи способствует обесцениванию ее политической валюты. На политическом ландшафте «Вайнленда» рождается множество неправдоподобных альянсов и временных сближений, работающих против системы прозрачных ориентиров, которым хранило верность параноидальное поколение шестидесятых. Таким образом, простая контркультурная форма паранойи, изменившая язык борьбы с заговорами и приспособившая его к своим нуждам, переросла саму себя в мире, где противоборствующие стороны неразрывно переплелись.

Не такой уж секрет

В «Вайнленде», отмеченном ощущением запоздалости, видно, что время параноидальных озарений прошло, тогда как, например, роман «Выкрикивается лот 49» оставляет читателей в неизвестности, когда Эдипа (а вместе с ней, быть может, и все поколение шестидесятых) ждет в зале для аукционов грандиозного и конспирологического разоблачения, которое радикальным образом изменит привычную жизнь американских обывателей. Ко времени «Вайнленда» конец шестидесятых и какой бы то ни было «трансцендентный смысл» (CL, 125), принесенный ими, уже давно исчерпали себя. Чего бы ни ожидала Эдипа, это уже произошло. Начинаясь со слова «позже», «Вайнленд» во всех смыслах отталкивается от этого «позже»: уже после того, как аукционист выкрикнет лот 49, после ядерного апокалипсиса, нависшего над финалом «Радуги тяготения». К тому же сам роман опубликован почти через пять лет после того года, в котором происходит его действие, и даже после апокалиптического 1984 года и страхов перед планом «Рекс 84», якобы разработанным Федеральным агентством по чрезвычайным ситуациям (FEMA) и предписывающим согнать всех диссидентов в концентрационные лагеря после введения военного положения.

Сравнивая первые абзацы «Лота 49» и «Вайнленда», мы можем получить наглядное представление о том, как перспектива паранойи парадоксальным образом устаревает и становится привычной. Первый из них начинается следующим образом:

Однажды летом, вернувшись с домашней презентации новинок для домохозяек — устроительница переборщила, пожалуй, с киршем в фондю, — миссис Эдипа Маас узнала, что ее назначили душеприказчиком, или, подумала она, уж скорее душеприказчицей, некоего Пирса Инверарити, калифорнийского магната-риэлтера, который хоть и спустил как-то на досуге пару миллионов, но все же оставил состояние достаточно крупное и путаное, чтобы сделать разборку наследства делом более чем почетным. Эдипа стояла посреди гостиной в фокусе зрения мертвенно-зеленого телевизионного глаза, повторяла имя Господа и пыталась быть пьянее, чем на самом деле (CL, 5).

Новость о том, что Эдипе предстоит разобраться с наследством Пирса Инверарити, выглядит таинственным и анонимным вторжением в ее размеренную жизнь калифорнийской домохозяйки. Что примечательно, каким образом эта информация попадает к ней (узнает ли об этом Эдипа по телефону или из обычного письма, или посредством более скрытого способа связи), так и остается неизвестным. Загадочное появление этой информации, пожалуй, можно считать примером того, что Хесус Аррабаль (анархист, с которым Эдипа знакомится во время своих ночных странствий) называет «чудом», одним из «вторжений иного мира в этот» (CL, 86). Поиски подсказок в завещании Пирса позволит Эдипе увидеть отблески тех миров и слов, которых она не знала в своем герметически закупоренном мире «Кинерета-Среди-Сосен». До сих пор ее жизнь с презентациями новинок для домохозяек была лишена параноидального смысла, ей было свойственно «отсутствие глубины» (CL, 12). В то же время ничто не сравнится с «обломками лю-минисцентных богов среди замызганной листвы обоев» (CL, 87), которые Эдипе так захочется увидеть вместе со старым моряком после того, как однажды у нее «обострится чувствительность». Эдипа прибегает к трем доступным успокоительным средствам из ее привычной жизни — телевизору, религии и алкоголю, но они ничего ей не дают. А паранойя предложит Эдипе некое утешение, хотя и непростое, за утрату «ясного, эпилептического Слова» (CL, 81) в виде «предвестия богоявления» заговора Тристеро (CL, 20).

«Вайнленд» гоже начинается с новости, заявляющей о себе летним калифорнийским днем лет двадцать спустя:

Летним утром 1984 года Зойд Уилер, проснувшись позже обычного, смотрел на солнечный свет, пробивавшийся сквозь вьющееся фиговое дерево, свисавшее в окно, пока по крыше топал эскадрон синих соек. В приснившемся ему сне это были почтовые голуби, летевшие откуда-то издалека через океан, спускавшиеся на землю и вновь взлетавшие в небо один за другим, и каждый нес какое-то послание для него, но ни один из них, с пульсирующим светом на крыльях, никак не долетал до него вовремя. Он понимал, что это, должно быть, был еще один таинственный толчок от невидимых сил, почти наверняка связанный с письмом, которое пришло с последним чеком, полагающимся ему как психически больному, и напомнило о том, что если он не выкинет на людях какую-нибудь сумасшедшую штуку до определенного срока, до окончания которого оставалось меньше недели, то он уже не сможет претендовать на пособия. Вздыхая, он слез с кровати (VL, 3).

Хиппи и полный неудачник, Зойд Уилер страстно хочет получить своеобразное откровение в своем сне о почтовых голубях, пожалуй, страдая от той же неспособности, что и его быстроногий приятель Ван Метер, который «все свою жизнь искал трансцендентные возможности из разряда тех, которые дети [чьи сны подобны реалистичным сказкам] принимают на веру, но каждый раз, когда он подбирался к ним, это было похоже на то, когда не можешь посрать или возбудиться — чем больше ерзаешь, тем меньше шансов, что у тебя это получится» (VL, 223). Возможно, «пульсирующий свет» на крыльях почтовых голубей отсылает нас к «пульсирующему, усыпанному звездами Смыслу» (CL, 56), который Эдипа чувствует на пороге раскрытия тайны, но только вот параноидальный момент озарения в случае с Зойдом так и остается вне фокуса. Он рассказывает, как «все еще старается выяснить» местонахождение Френеси при помощи психокинеза и «попытки читать вывески, устанавливать ориентиры, да что угодно, что дало бы ключ, но — ну, вывески висят на углах улиц и в витринах магазинов, — но только [он] не умеет читать» (VL, 40). Новость о смерти Пирса предоставляет Эдипе возможность открыть для себя «тайное богатство и сокровенную насыщенность мечты» (CL, 117), пусть даже если эти поиски наведут ее на ложный след, тогда как Зойд получает «таинственный толчок от невидимых сил» во сне, который он автоматически начинает считать смутным пророчеством. Но потом оказывается, что никакой тайны нет и все оборачивается проверкой нетрудоспособности Зойда, которая служит ежегодной гарантией соблюдения договоренности с агентом из управления по контролю за наркотиками Броком Бондом, по условиям которой Зойд должен держаться подальше от своей бывшей жены Френеси.

Если новость, с которой начинается «Лог 49», означает вхождение Эдипы в мир паранойи и наблюдения, то для Зойда это всего лишь «очередной толчок» к тому, что стало приевшейся и обычной операцией наблюдения, продолжающейся на протяжении последнего десятка лет или около того. Он просто со вздохами вытаскивает себя из постели, начиная еще один день. Когда врач из Tubal Detox спрашивает Зойда, не возникает ли у него параноидального ощущения того, что его преследуют, тот отвечает, что это ощущение у него «пятнадцать или двадцать лет в связи с делом Гектора» (VL, 43). Вместо обещанного ею в «Лоте 49» внезапного озарения, в «Вайнленде» паранойя становится чем-то вроде фоновой радиации, неотъемлемым, но пассивным элементом повседневной жизни Зойда. «Никсоновская реакция» сделала гак, что «предательство стало обычным делом» благодаря тому, что «деньги из ЦРУ, ФБР и прочих организаций проникали повсюду, оставляя безжалостные споры паранойи везде, где бы они ни появлялись» (VL, 239). Точно также и наблюдение становится автоматизированным, анонимным и корпоративным. «Мы вляпались в информационную революцию. Каждый раз, когда ты пользуешься кредиткой, ты говоришь полиции больше, чем хотел», — жалуется Флэш, осведомитель и новый муж Френеси (VL, 74). Еще хуже то, что паранойя, похоже, стала бесполезной в пространстве, где телешоу делают из «агентов правительственного угнетения симпатичных героев». Дело усугублялось тем, что «никто больше не считал это чем-то странным, это было не страннее привычных нарушений конституционных прав, которыми эти персонажи занимались из недели в неделю и которые вошли в обычный спектр ожиданий американцев» (VL, 345). Силы зла никуда не делись, но только их существование уже не обязательно обнаруживается в форме внезапного озарения. На предпоследней странице, в разгаре заключительной подготовки кажущегося с возвращением Десмонда хэппи-эндом финала, этот милый остолоп-рассказчик в классической манере изображает неумолимые силы зла: «безжалостные силы, неизменно после партнеров превращавшиеся в ветер Времени, невозмутимые в своей погоне, обычно достигавшие своего, безликие хищники, те, что когда-то забрались в самолет Такеши, летевший в воздухе, те, что загубили информацию в лаборатории «Чипко», те, что, несмотря на все Исправления Кармы, сделанные до сих пор, просто упорно продолжали действовать, абсолютно лишенные чувства юмора, стоявшие над причиной и следствием, отвергая любые попытки договориться или приспособиться» и т. д. (VL, 383). Вместо того чтобы стать центром внимания, эти «безжалостные силы» образуют каменный бордюр, вечные резные декорации, на фоне которых в «Вайнленде» разыгрываются «бесконечно запутанные сценарии».

Из-за того что «безликие хищники» перестали вызывать удивление, угрожающее острие паранойи как орудия контркультуры притупилось. В «Вайнленде» чувствуются отблески того времени, когда паранойя была таким же признаком моды, как «мини-юбки, очки в проволочной оправе и бусы братской любви» (VL, 198). Так, летя самолетом на Гавайи в начале 1970-х, Зонд приходит в замешательство, наблюдая, как посреди Тихого океана останавливается неизвестное судно мрачного вида, после чего на борт самолета поднимаются чиновники в касках, и какой-то «подстриженный под хиппи блондин» устраивается рядом с Зойдом, «без запинки» приветствуя его фразой «За тобой мужик, эх» (VL, 65). В романе «Выкрикивается лот 49» фигурирует начинающая группа «Параноики», жаждущая подписать контракт с какой-нибудь звукозаписывающей студией, а в «Вайнленде» мы случайно узнаем, что в разгар «никсоновской реакции» эти парни играют на Филморском стадионе (VL, 308)! Как часто подчеркивается в романе, мода и музыкальные пристрастия недолговечны, и к 1984 году на смену «Параноиками» приходит «акустический апокалипсис» (VL, 55) в исполнении Fascist Toejam вместе с не исчезающими из романа Билли Барфом и Vomitones. Для дочери Зойда, девочки-подростка Прерии паранойя — просто еще одна старомодная фишка ее «ненормальных родителей-хиппи» (VL, 16) и их друзей, всего лишь одна из черт, символизирующих шестидесятые годы, «Америку тех давних лет, которую она почти не видела, разве что в быстро мелькающих клипах по ящику, стилизованных под ту эпоху, или в повторах «Зачарованных» и «Брэди Банч», отдаленно намекавших на нее» (VL, 198). Прерия «с неизменным подозрением относится ко всему, что может тянуться из тех старых времен хиппи» (VL, 56), и когда ее отец слишком беспокоиться за ее безопасность тем летним днем 1984 года, она спрашивает у него: «Уверен, что это у тебя не паранойя от травы?» (VL, 46).

Но паранойя устарела не только потому, что была частью той жизни наркоманов, которая осталась в прошлом, но и потому, что все оказывается правдой.^[145] Как однажды в Сан-Франциско Эдипу целую ночь мучила паранойя из-за того, что она везде, куда бы ни пошла, натыкалась на знаки, указывавшие на Тристеро, так и у Зойда тем летним днем появляется ощущение, что куда бы он ни сунулся в Вайнленде, все как один хотят его убить. Он твердит, что «это не марихуановая паранойя, но только Зойд ни собирался заходить в тот банк», где «было видно, как коллеги за столами тянутся к телефону» (VL, 46). В романе «Выкрикивается лот 49» приступы паранойи у Эдипы сопровождаются сомнениями и неопределенностью — есть ли заговор на самом деле или она страдает умственным расстройством? Зато в «Вайнленде» сомнения уже отпали, а страхи на почве заговора всегда подтверждаются. Здесь вымышленное превращается в факты, тогда как в «Лоте 49» обнажение истории сменяется бесконечной видимостью. Зойд, Флэш, Френеси, ДЛ и остальные участники бывшей съемочной группы, пережив тревожный и желанный момент откровения в 1960-х, теперь все живут своей жизнью в мире, где все без конца выставляется наружу.

Вместе с тем нельзя сказать, что паранойя больше не нужна. Наоборот — постоянно всплывающие подтверждения тайных уловок государства насилия усиливают потребность в смирившейся бдительности, причем эта позиция, как какие-нибудь джинсы Levi’s, перестала быть признаком студенческого радикализма, превратившись в общую и нейтральную униформу целого поколения. Роковой 1984-й действительно становится годом возрождения паранойи в Вайнленде, только на этот раз все подозрения оказываются оправданны, что в романе подтверждается фактически: Зойда, Френеси и Флэша лишают выплат по программе защиты свидетелей; фильмотеку публично сжигают, а Брок нагоняет страх не только на Прерию, но и на всех жителей Вайнленда, которые выращивают марихуану, выясняя «индивидуальный порог паранойи» (VL, 221) у холитейловских фермеров, проводя свою личную операцию в рамках рейганов-ской войны с наркотиками. Если в «Лоте 49» синтаксис нередко зависает между уверенностью и сомнением (получается, что заговор существует как будто), то в «Вайнленде» он очень скоро оборачивается унылой действительностью лишь для того, чтобы «безжалостные споры паранойи» проросли вновь. Так что когда Френеси шутливо говорит соседу, что ее банковский счет заморозили, должно быть, из-за ошибки в компьютере, «но потом, в приступе паранойи, решает не рассказывать, что она услышала от Флэша» (VL, 86). Точно так же, возвращаясь к тем дням, когда они снимали фильмы, Дица говорит своей сестре Зипи, что «мы все наверняка полные параноики» (VL, 262). Речь идет о том моменте, когда они поняли, что разные участники их прежней группы пропали. Так что Прерия должна под руководством ДЛ быстро возродить параноидальный стиль как ретро-моду 1960-х, безнадежно устаревшую и в то же время весьма актуальную.

В «Вайнленде» речь идет о той поре, когда параноидальные раздумья сменились странной смесью удвоившихся страхов и эпистемологического смирения. В этом романе параноидальные подозрения, характерные для контркультуры, подтвердились все как одно, а конспирологические теории, уличающие правительство в заговоре против своих же граждан, принимаются как должное. Таким образом, становится ясно, что Уотергейт лишился своей разоблачающей ауры, став сюжетом для «Истории Дж. Гордона Лидди» (VL, 339) — еще одного полуночного телефильма (с Шоном Коннери в главной роли) о жизни агента ЦРУ, который начал вести передачи на разговорном радио. Точно так же правительственная кампания по наблюдению за гражданами становится настолько явной, что Управление вынуждено размещать знак «Широкий диапазон нагрузок» сзади на кузове грузовика при перевозке досье COINTELPRO Вида Атмана. Специальный агент Риббл из программы по защите свидетелей спрашивает у Флэша, заметил ли он, «насколько подешевела кока-кола после 1981 года» (VL, 353). Риббл намекает на конспирологическую теорию, которая настолько же пропитана паранойей, насколько наивен Флэш, которому все это кажется невероятным: «Рой! Ты хочешь сказать, что президент замешан в каких-то делишках? Кончай придуриваться! Потом ты мне про Джорджа Буша болтать начнешь» (VL, 353). Забавно, разумеется, то, что к моменту публикации романа история о связях между Рейганом, Бушем, ЦРУ, наркотиками, оружием, контрас и Ираком (не говоря уже о планах Рейгана приказать FEMA отловить диссидентов в случае чрезвычайной ситуации) беспрерывно крутилась по телевидению вместе со слушаниями по делу Оливера Норта. Роман намекает на то, что уже не осталось ни одного оправдания, позволяющего думать, что правительство не проводит тайную политику. «В ту пору было невозможно представить, что какая-нибудь организация в Северной Америке будет убивать своих же граждан, а потом еще и отпираться», — саркастически замечает рассказчик в «Вайнленде», говоря о 1960-х (VL, 248). Ирония заключается в том, что если в 1960-х конспирологические теории были, вероятно, важной для зарождавшейся тогда контркультуры разновидностью повествования, то ко времени «Вайнленда» уже столько всего вскрылось, что в эти теории можно поверить больше, чем никогда, но вместе с тем они уже не настолько нужны, как раньше.

Еще хуже то, что власть уже не чувствует необходимости скрываться или действовать через секретные агентства, как это видно в «Вайнленде». Так, в одном городишке архив фильмов сжигают на глазах у всех. Рейгановская кампания по борьбе с наркотиками начинает угнетать, потому что отряды Брока «терроризируют окрестности целыми неделями, бегая туда-сюда строем по тропинкам и скандируя «Наркотикам нет! Наркотикам нет!», обыскивая народ прилюдно… ведя себя, как справедливо заметил кое-кто из жителей, так, словно они напали на какую-то беззащитную территорию бог знает где, а не в нескольких часах лета от Сан-Франциско» (VL, 357). Ситуация становится карикатурной, когда разворачивается настоящая кампания по борьбе с производством марихуаны (CAMP) под руководством командира неонацистов графа Боппа, почти в открытую реквизирующего весь Вайнлендский аэропорт. Возникает ощущение, что готовится операция по введению чрезвычайного положения в стране (согласованная с вторжением в Никарагуа), но даже эти планы не особо скрывают: «копии этих планов на случай чрезвычайных обстоятельств ходили все лето, и это не было таким уж секретом» (VL, 340). Как мы уже отмечали, многие критики уперлись в нарочитость параноидальной политики в «Вайнленде», убежденные в том, что даже Пинчон не мог всерьез отнестись к слухам о том, что FEMA вот-вот готово ввести в стране военное положение.^[146] Однако эта очевидность образует эстетический ответ ситуации, в которой скрытые намерения в политике стали «не таким уж секретом». Когда параноидальная установка на чтение между строк считается само собой разумеющейся, по иронии судьбы она теряет и свою жизненную необходимость, ибо то, что раньше скрывалось, теперь стало явным. В «Вайнленде» параноидальные аллюзии выхолащиваются, потому что появляющиеся знаки поп-культуры указывают лишь на другие символы и образы, запертые в замкнутом мире телевизионных программ. В этом семиотическом тупике некое герменевтическое пространство, структурированное и снаружи, и внутри уликами и скрытыми смыслами, разглаживается и, может быть, даже полностью меняется. Критику вроде Франка Кермоуда здесь практически нечего делать, ибо расшифрованные смыслы лежат прямо на поверхности. В «Вайнленде» предметы массового производства говорят сами за себя, а тайные махинации государственной власти выливаются в своеобразный постмодернисткий политический спектакль, который распознает Майкл Рогин. Чтобы понять «подсознание» «Вайнленда», теперь нужно сосредоточиться как раз на понятиях очевидности, поверхности и видимости.^[147]

Если в романе «Выкрикивается лот 49» сохраняется вероятность «иного смысла, стоящего за очевидными вещами», какой-то разновидности тайны, разоблачительное постижение которой обещает, хотя и ошибочно, отказ от окончательной истины об Америке, то в «Вайнленде» есть лишь очевидное. В «Лоте 49» рассматривается возможность «трансцендентного смысла», который можно обнаружить «за иероглифическими улицами» (CL, 125). Интерес к поиску этого смысла заявляет о себе в повторяющемся процессе раскрытия, разоблачения и обнажения. Даже если надежда на тайное контркультурное «подполье» аутсайдеров, связанных какой-то секретной традицией, оказывается иллюзорной, все же роману удается ввести «ритуальное уклонение» в повседневный язык провинциальной Калифорнии. Так, когда в пьесе под названием «Курьерская трагедия» «все пошло особым образом», «между словами стал просачиваться осторожный холодок двусмысленности» (CL, 48). Через вплетенные в текст ссылки на литературу, искусство, историю и науку роман «Выкрикивается лот 49» втягивает глянцевое настоящее 1964 года в бесконечно растущий лабиринт борхесовской библиотеки, появляющиеся ключи к разгадке каждый раз указывают на новые ключи в повествовательном прототипе гипертекста, образуя цепную реакцию параноидального объяснения.^[148] Даже если, как опасается Эдипа, в конце концов существует «одна лишь земля» и больше нет никакой «очередной серии случайностей» (CL, 125), то по ходу романа калифорнийский ландшафт все равно меняется и озаряется светом. Но в «Вайнленде» начинает казаться, что в конечном счет может существовать «одна лишь земля». Когда сэр Ральф Вэйвон, босс сан-францисской мафии, одним туманным утром продастся мечтам в своем саду с видом на побережье, «туман начал подниматься, открывая взору не границы вечности, а лишь привычную Калифорнию, которая оставалась такой же, как до его отъезда» (VL, 94).

Порой кажется, что в «Вайнленде» сохраняется надежда на какой-то тайный анклав, существующий в округе Вайнленд, «чуть ли не последнем убежище для производителей травы в Северной Калифорнии» (VL, 220), где можно было бы спастись от законодательных и финансовых ограничений внешнего мира. Пригороды состоят из «не нанесенных на карту районов» (VL, 173), и этот обстоятельство временно тормозит операцию по борьбе с наркотиками, которую проводит армия командира Боппа и которая при другом раскладе была бы неумолима. Для юроков, исконных жителей этой земли, Шейд Крик всегда символизировал «царство, выходящее за пределы непосредственного» (VL, 186). Но эти отголоски стремления к потусторонности, наблюдаемого в «Лоте 49», уже давно исчезли, как и сами местные индейцы: «незримая граница», за которой крылось «другое намерение» (VL, 317), была перекопана и замощена теми, кто прокладывал здесь телевизионные кабели. Уже не осталось — или скоро не останется — места для секретов, тайн или любой другой формы сопротивления технорационализации «рассыпавшегося, сломанного мира» (VL, 267). В «Вайнленде» развивается побочная сюжетная линия, повествующая о разочаровании в Калифорнии (и, как намекает название романа, в самобытном «наследии» самой Америки), такой непрерывный рассказ о развитии, экспансии, яппизации и коммодификации. Поэтому в какой-то момент прочный объединенный анклав исчезает: бар для лесорубов превращают в пристанище нью-эйджа, где «опасные парни грубого вида… запросто взгромождались на дизайнерские табуретки у барной стойки и сидели там, потягивая kiwi mimosas» (VL, 5).^[149] Даже духовные тайны превратились в предметы потребления: буддийские мандалы из «Радуги тяготения» стали «пиццами-мандалами» в храме-пиццерии Бходи Дхарма в центре Вайнленда (VL, 45); изучение техники восточных единоборств, чем ДЛ Честейн занимается всю жизнь, оказывается ненужным, потому что «сейчас, понятное дело, можно купить специальный ручной определитель «Смертельного прикосновения ниндзя» в любой аптеке» (VL, 141); а приют Sister Attentive of the Kunoichi оказывается больше озабочен «притоком наличности», чем делами духовными (VL, 153). Возвращаются не только модные штучки 1960-х вроде мини-юбок: «огромная волна ностальгии» (VL, 51) сметает сами шестидесятые, превращая политические амбиции десятилетия всего лишь в модную тенденцию, «ибо революция смешалась с коммерцией» (VL, 308). Как духовность и политика обречены на вечное возвращение в виде предметов потребления, та же самая участь уготована и тайным уголкам в окрестностях Вайнленда, обреченным на освоение. Так, мы узнаем о «долинах, известных лишь нескольким грезящим о недвижимости мечтателям, маленьких перекрестках, которые однажды будут застроены» (VL, 37); мы слышим «усердный грохот, который вполне мог говорить еще об одной стройке» (VL, 191), замечаем и попытки птиц перекричать «доносящийся издалека шум бетонного прибоя автострады» (VL, 194). Когда Зойд и Прерия приезжают в «милый Вайнленд» впервые, они находят там мир, «не слишком отличавшийся от того, который открывался первым путешественникам, прибывавшим сюда на испанских и русских кораблях», но только «однажды все это станет частью большого Вайнленд-сити» (VL, 317), потому что «свои и заграничные застройщики тоже нашли этот берег» (VL, 319).

Таким образом, скрытые глубины и тайные царства, которые могли подпитывать контркультурные фантазии о конспирологической «системе Мы» (так она названа в «Радуге тяготения»), в мире, описанном в «Вайнленде», почти исчезают. Все оказалось засвеченным (если использовать метафору пленки, которой роман очень созвучен), и как раз в этом контексте мы можем понять, почему такие персонажи, как Френеси и Флэш выходят из подполья, куда ушли в конце 1960-х. Когда Френеси слышит имена, удаленные из компьютерного списка осведомителей, сначала она предполагает, что они либо умерли, либо их заставили исчезнуть, но потом ей приходит в голову, что «может быть, они выбрали другой путь, вышли из подполья, вернулись в мир» (VL, 88). Но еще больше, чем вероятность того, что их друзья бесследно исчезли в репрессивных недрах государственной машины, пугает осознание того, что они могли выбраться из извращенно уютной клоаки наблюдения, возвратившись в пространство абсолютной видимости — и безразличия — «верхнего мира» (VL, 90). Такой подход позволяет сделать вывод о том, что окончательный провал андеграунда 1960-х произошел не из-за конспирологических фантазий на тему апокалипсиса, который предвещала контркультура, а потому, что больше нечего скрывать. Все на виду, и все взаимосвязано — в этих условиях возникает ситуация, когда паранойя в своем обычном смысле парадоксальным образом теряет свою необходимость и в то же время становится как никогда важна. Карикатурное наступление «Вайнленда» на годы президентства Рейгана так же искажено, как и представления о шестидесятых, которые крутятся в головах героев романа. Уже на тот момент, когда «Вайнленд» был опубликован, от него веяло странной ностальгией. Но в то же время роман провидчески отражает масштабную перестройку, которую культура заговора претерпела за последние лет десять. В последней главе настоящего исследования более подробно говорится о том, как ведет себя параноидальный стиль в условиях, когда все становится взаимосвязанным (на эту ситуацию «Вайнленд» начинает намекать), в завершении же этой главы несколько теоретических выводов по поводу эпохи, когда все становится видимым.

Герменевтика подозрения

Хотя и дико раздутое даже по меркам самого Пинчона, выхолащивание паранойи, превращающейся в «Вайнленде» в очевидность, и ее возобновление перед гнетом государства становятся проницательной притчей, рассказывающей о том, как изменилась культура заговора со времен 1960-х. Для бывших радикалов-шестидесятников паранойя становится привычным дедом, и этот описанный в «Вайнленде» итог резонирует с более крупными культурными моделями. Ив Кософски Седжвик, к примеру, пишет о том, как определенная герменевтика подозрения в последнее время становится обычным образом мышления людей. Цель этого анализа в духе Фуко — найти спрятанные в тексте уловки и обнаружить в дискурсе следы насилия. «В мире, где не нужно бредить, чтобы увидеть доказательства систематического угнетения, — предупреждает Седжвик, — теории, выведенные за рамками параноидальной критики, выглядят наивными или угодливыми».^[150] В сущности, она говорит о том, что ставшая привычной паранойя превратилась в стандартный метод современной культурной критики. Вместе с тем Седжвик задается вопросом, а не вышла ли разновидность анализа, к появлению которой она ни в коей мере не причастна, за пределы своего использования. Седжвик отмечает, что больше нет нужды прибегать к изощренным формам идеологической детективной работы, чтобы вскрыть злоупотребления властью, которые едва ли еще чувствуют потребность маскироваться и многие из которых — такие, как предложение вновь начать сковывать цепью заключенных на работе в южных штатах, — выставляются напоказ. Как обнаруживают герои «Вайнленда», в условиях насыщенной видимости паранойя становится необходимой и, одновременно, необязательной — настолько предположения о том, что она исчезнет сама по себе, не требуют доказательств.^[151]

По утверждению Питера Слотердайка, циничные умонастроения стали одной из определяющих черт эпохи, излюбленным подходом интеллектуалов после 1968 года, которые продолжают оставаться иронично-недобросовестными и понимают, что «времена наивности безвозвратно прошли». Он называет эту форму массового цинизма условием «просвещенного лжесознания», способом, каким «просвещенные люди следят за тем, чтобы их не считали простофилями».^[152] Мы могли бы добавить, что в эпоху циничного мышления любое возможное разоблачение, имеющее отношение к сфере секретного, заранее ожидается публикой, привыкшей всегда подозревать не только самое худшее, но и все то, что может вдруг вскрыться. Ничто больше не способно удивить, поскольку любой секрет уже бесконечно обмусолен в массмедиа, но вместе с тем не ослабло желание совершить открытие. Может быть, истина и где-то рядом, как настаивает слоган «Секретных материалов», в котором сквозит жажда открытий, но в то же время мы цинично научились никому не верить (как велит нам другой фирменный слоган тех же «Секретных материалов»).

Мы могли бы пойти еще дальше и предположить, что циничная паранойя является понятной реакцией на культурную логику позднего капитализма, как назвал ее Фредрик Джеймисон. Он утверждает, что «чистейшей форме капитализма еще предстоит возникнуть — чудовищному проникновению капитала в доселе некоммодифицированные сферы». Этот «чистый капитализм нашего времени, — продолжает Джеймисон, — уничтожает островки докапиталистической организации, которые до сих пор терпел».^[153] Развивая свою мысль, Джеймисон говорит о том, что всепроникающая логика товара добралась и до последних прибежищ модернистского сопротивления — Природы и Подсознательного. Что ни возьми в мире «Вайнленда» — лесную глушь в Северной Калифорнии или тайное подполье — последние анклавы секретности исчезают. Паранойя парадоксальным образом становится и повсеместной, и избыточной в условиях, когда все в конечном счете взаимосвязано, объединено мировым капиталистическим рынком.

Гиперболическая герменевтика подозрения теряет свой крайний характер, когда все — даже тайны — становится доступным и видимым как очередной товар. Жан Бодрийяр добавляет сюда новый поворот, утверждая, что полное насыщение товаром-как-знаком лишает герменевтику подозрения какой-либо глубины смысла, который она могла когда-то иметь. В результате «мы больше не участвуем в драме отчуждения, а живем в экстазе коммуникации». Этот экстаз выворачивает конспирологическое мышление наизнанку. Мы больше не имеем дела с «неприличием того, что скрыто, подавлено, запрещено или покрыто тьмой, — заявляет Бодрийяр, — напротив, это неприличие видимого, слишком-видимого, более-видимого-чем-видимое. Это неприличие того, что уже не тайна, того, что совершенно растворяется в информации и коммуникации».^[154] Сокрушаясь по поводу на вид триумфального одобрения такой формы постмодернизма, Терри Иглтон замечает, что логика позднего капитализма сводится лишь к плоской шутке за счет модернизма. «Когда овеществление захватывает всю социальную реальность, превращая ее в свою империю, — предупреждает он, — стирается сам критерий, по которому его можно распознать, и овеществление триумфально уничтожает само себя, возвращая все в нормальное состояние».^[155] В сущности, «постмодернизм убеждает нас отказаться от эпистемологической паранойи»*,^[156] потому что она теряет свою необходимость, когда стирается грань между изображением и изображаемым, оригиналом и копией, тайным и явным.^[157]

Эти апокалиптические оценки постмодернизма по-своему так же преувеличены, как описание 1984 года, которое мы находим в «Вайнленде». Вместе с тем они разделяют тот же парадоксальный подход к логике паранойи, лежащий в основе романа Пинчона и структурирующий культуру заговора, формирование которой началось в 1960-х. Постмодернистская форма параноидального скептицизма стала привычной, когда преступный мир заговоров стал сверхвидимым, а его тайны превратились в очередной товар потребления. Так что паранойя перестала служить обязательным признаком демонологического экстремизма правых (хотя эта форма конспирологического мышления, без сомнения, продолжает существовать, даже с учетом отчасти изменившихся, как я уже говорил, функций). Скорее паранойя стала типичной позицией поколения постшестидесятых, выражением бесконечных подозрений и неуверенности, чем догматичной формой паникерства. Эта измененная форма массовой паранойи, по сути, является одной из определяющих черт того, что стало известным как культура постмодерна. В следующей главе связь между паранойей и постмодернизацией Америки рассматривается более подробно: мы остановимся на том, как конспирологические теории убийства Кеннеди стали играть главную роль в представлениях о «кризисе легитимности» власти.

Выстраивая убийство Кеннеди

Оттенки, многочисленные образы Освальда, разрозненные представления о нем — цвет глаз, калибр оружия — все это кажется плохим предзнаменованием того, что должно случиться. Бесконечное выстраивание фактов в процессе расследований. Сколько было выстрелов, сколько человек стреляло, из скольких точек велась стрельба? Громкие события порождают свою сеть противоречий. Простые факты ускользают от идентификации. Сколько ранений получил президент? Каковы размер и форма этих ран? Вновь появляется многоликий Освальд. Разве это не он виден на снимке, запечатлевшем толпу людей на крыльце книгохранилища как раз перед выстрелами? Поразительное сходство, признает Бранч. Он все признает. Он сомневается во всем, включая основные предположения, существующие у нас о нашем мире света и тени, твердых предметах и обычных звуках, а также нашу способность измерять подобные вещи, определять вес, массу и направление, видеть вещи такими, какие они есть, вспоминать их с ясностью, способность рассказать, что произошло.

Дон Делило. Весы

Убийство президента Кеннеди в 1963 году в Далласе дало самый сильный толчок конспирологическому мышлению в Америке, если сравнивать с любым другим событием истории XX века. Что ни возьми: официальные правительственные расследования или любительские вебсайты, голливудские фильмы или художественные тексты, — эти семь секунд, за которые произошло убийство на Дили-плаза, без устали изучались и изучаются на предмет улик, указывающих не только на заговор с целью убийства президента, но и на скрытые намерения, сопутствовавшие последним четырем десятилетиям американской истории. В неофициальном Исследовательском центре и архиве материалов по убийству (Вашингтон, округ Колумбия) собрано более двух тысяч книг, посвященных убийству Дж. Ф. К. и связанным с этим событием темам. В связи с выходом фильма Оливера Стоуна «Дж. Ф. К.» (1991) почти половина книг в десятке бестселлеров New York Times в начале 1992 года была посвящена убийству Кеннеди и, что примечательно, во всех этих книгах излагалась та или иная конспирологическая теория.^[158]

Убийство Кеннеди стало синонимом самого понятия конспирологическая теория, войдя в культурную ткань повседневной жизни послевоенных Соединенных Штатов. Через такие словосочетания, как «волшебная пуля» и «травяной холм», лексика конспирологии вошла в общеупотребительный язык. Похоже, что убийство и сопутствующая ему культура заговора никогда не исчезали надолго ни из газетных заголовков, ни из массовой культуры. Теории об убийстве Дж. Ф. К. проходят вторым планом в столь разных по жанру фильмах, как «Энни Холл» и «Симпсоны». Так, в культовом фильме Ричарда Линклейтера «Бездельник» (1991) герой-зануда, работающий в букинистическом магазине, признается, что после колледжа он по большому счету только тем и занимался, что изучал детали убийства, и венцом его усилий стала рукопись, которую издатель хотел назвать «Заговор-дискотека». Не будет преувеличением повторить слова далласского психолога из первого абзаца романа Д. М. Томаса «Приземлиться в любви» (1992) об убийстве Дж. Ф. К., что «десять тысяч сновидений каждую ночь… снятся об убийстве Кеннеди».^[159] Создается ощущение, что если и не прямо, то косвенно тема убийства присутствует в очень многих художественных и исторических трудах по новейшей американской истории в качестве смутного, неявного элемента скрытой причинности. Так, в классическом конспирологическом романе Томаса Пинчона «Выкрикивается лот 49» (1966) убийство президента Кеннеди не упомянуто ни разу, но в то же время кажется, что оно постоянно витает где-то рядом, почти как зловещий заговор Тристеро, о котором идет речь в романе. Написанный через год после убийства, роман Пинчона описывает попытки обычной калифорнийской домохозяйки расследовать загадочную гибель богатого и влиятельного человека со звучащим на ирландский манер именем Пирс Инверарити, наследство которого, похоже, охватывает всю Америку. Как только Эдипа Маас начинает поиски, возникает ощущение, что зловещие знаки разбросаны повсюду: вся Америка оборачивается соблазнительной разгадкой тайны, которую Эдипа не в силах постичь. После первопроходческого погружения в бездну бесконечных подозрений, проделанного Пинчоном, для многих американцев убийство Кеннеди стало неистощимым источником конспирологических теорий, основным эпизодом, откуда, похоже, берут начало все последующие события, тайные или явные. Многие современные конспирологи бьются об заклад, что вся американская история последнего времени так или иначе связана с теми семью секундами на Дили-плаза и что подробности убийства могут пролить свет на политическую картину более крупного масштаба.

Однако сразу после убийства было вовсе не так очевидно, что конспирологическое отношение к нему станет преобладающим. В сноске, добавленной к опубликованной версии лекции о «параноидальном стиле» (впервые прочитанной вскоре после убийства Кеннеди), Ричард Хофштадтер убеждает себя и своих читателей в том, что «конспирологические толкования убийства Кеннеди значительно более распространены в Европе, чем в Соединенных Штатах», и даже при этом существовала лишь горстка, по-видимому, «антиамериканских» писателей, намекавших на альтернативные версии.^[160] Возникает ощущение, что суровый индивидуализм американской мечты требует, чтобы даже убийцы воспринимались как агенты-одиночки, действующие в духе маккиавелиевских заговоров и последовавших за ними конспирологических теорий, принадлежащих к европейской традиции. Но, несмотря на то что когда-то лишь представители крайних взглядов были убеждены в существовании некоего заговора или сокрытии реальных обстоятельств убийства Дж. Ф. К., сейчас многие американцы считают это само собой разумеющимся. В 1992 году три четверти американцев, включая якобы даже президента Клинтона и вице-президента Ала Гора, считали, что в случае с убийством Кеннеди не обошлось без заговора или официального сокрытия истинного положения дел.^[161]

Популярность идеи заговора обычно объясняют двояко. С одной стороны, благодаря конспирологическим теориям возникает утешительное ощущение законченности, серьезности и последовательности, противостоящее кажущейся случайности появления вероломного одиночки, убившего президента. В 1993 году Уильям Манчестер, автор классической элегии «Смерть президента», подытожил этот подход в своем письме в New York Times:

Если на одну чашу весов положить убитого президента Соединенных Штатов, а на другую — несчастного бродягу Освальда, то равновесия не будет. Вам захочется добавить к Освальду что-нибудь потяжелее. Это придало бы гибели президента смысл, наделив его ореолом мученика. В этом случае он умер бы за что-то. Заговор, конечно же, справился бы с этой задачей превосходно.^[162]

С другой стороны, преобладание конспирологических теорий объясняют тем, что травмирующее убийство привело к повсеместной утрате веры, причем не только в добродетельность Америки, символом которой, судя по всему, стал Кеннеди, но и в легитимность властей, проводивших расследование убийства. Получается, что после этого события все пошло наперекосяк, и история последних четырех десятилетий подтверждает, что люди все больше готовы поверить в самые худшие вещи об Америке в целом и о правительственных и официальных организациях — в частности. Хотя в этих популярных объяснениях и есть доля истины, в данной главе будет показано, что поворот в сторону конспирологических теорий дела Кеннеди происходил куда сложнее, чем предполагает популярная психология. Во многих отношениях дело обстоит с точностью до наоборот. Далекие от того, чтобы подарить компенсаторное ощущение ясности и логичности, конспирологические теории обнажили — и подкрепили — тревогу, вызванную неисправимой странностью реальности эпохи постмодерна. Более того, мифическая утрата невинности задним числом связывается с убийством Кеннеди лишь при условии процветания конспирологии конца 1960-х.

А где были вы?

Для многих американцев новейшая история США разбивается на два периода — до и после убийства Кеннеди. Картина идиллической невинности начала шестидесятых накануне впадения общества в насилие, цинизм и раздробление стала характерной чертой многочисленных голливудских фильмов и телепередач.

Так, в фильме «Поле любви» (1992) Мишель Пфайфер играет жену «синего воротничка», домохозяйку из южного штата, помешанную на чарующей жизни клана Кеннеди. Несмотря на запрет своего мужа, она чувствует, что просто обязана добраться до Вашингтона, чтобы проститься с президентом в тот роковой уикенд. Во время этого путешествия, обернувшегося для нее массой открытий, героиня начинает уважать не только чернокожего, который в конце концов поможет ей, но и саму себя как независимую женщину. Схожим образом звучащий за кадром голос главной героини «Грязных танцев» (1987) в начале фильма увязывает потерю собственной девственности с утратой невинности всей американской нацией: «Это случилось летом 1963 года, когда все звали меня Бейби, а я над этим не задумывалась. Это было до убийства президента Кеннеди, до Beatles, когда мне не терпелось вступить в Корпус мира и когда я думала, что никогда в жизни не повстречаю такого классного парня, как мой отец. В то лето мы поехали к Келлерманам».

Для целого поколения американцев такие, похожие на вспышку, воспоминания о том, что они делали в момент убийства президента, стали иметь свое значение.^[163] Даже те, кто слишком молод, чтобы самим помнить то время, считают убийство Кеннеди поворотным пунктом американской истории, когда Америка сбилась с предназначенного ей пути. В научно-фантастических книгах о путешествиях во времени убийство Дж. Ф.К. действует как исходный троп необратимости. Так, в романе Грегори Бенфорда «Панорама времени» повествование то и дело возвращается к тем семи секундам в Далласе в попытке изменить будущее истории, то есть предотвратить экологическую катастрофу в настоящем.^[164] Даже без фокусов со временем, фигурирующих в подобных романах, убийство Кеннеди нередко становится частью повествования о сожалении, ностальгии и утрате. Эту историю о потерянной невинности можно, к примеру, увидеть в триллере «На линии огня» (1993), где впервые за всю свою кинокарьеру крутой парень Клинт Иствуд плачет на экране. В этом фильме Иствуд играет стареющего агента контрразведки Фрэнка Хорригана. Тридцать лет назад он находился в автомобильном кортеже, сопровождавшем Кеннеди в Далласе, и его долгом было прикры-выть президента своим телом и «взять пулю». Слезы выступают на глазах у Хорригана не только из-за бесконечного сожаления о том, что он заколебался в тот роковой момент, но и из-за ностальгии: он чувствует, что теперешней президент не стоит того, чтобы ради него бросаться под пули. Очевидный посыл фильма в том, что Клинт не проронил бы ни слезинки из-за Клинтона, несмотря на все попытки последнего связать свое имя с именем Кеннеди.

Таким образом, в разных сферах массовой культуры убийство Кеннеди рисуется не просто как особенно яркая встреча с историей, творящейся на глазах у современников, и даже не как своего рода водораздел между двумя историческими эпохами, но в качестве причины, вызвавшей необратимый исторический упадок. Кроме того, с убийством президента связывается утрата невинности в подчеркнуто личном смысле, и эта утрата неотделима от заговора. Так, например, покойная Мэй Брасселл, известная на Западном побережье тележурналист-конспиролог, до поры до времени была «простой домохозяйкой, которую интересовали теннисные корты, уроки танцев и волновало исправление прикуса у своих детей».^[165] Но увидев, как Ли Харви Освальда застрелили в прямом эфире, она занялась расследованием убийства самостоятелыю. Точно так же Роберту Гродену, прославленному автору улучшенных фотографий, запечатлевших убийство, и «техническому консультанту» режиссера Стоуна на съемках фильма «Дж. Ф. К.», в день убийства президента Кеннеди исполнилось восемнадцать лет, и с тех пор он пытается смириться с этим событием. В своих работах он напрямую связывает свое совершеннолетие с тем, что общественность постепенно стала узнавать о поступках власти в Америке.^[166] Сам фильм Стоуна (подробнее речь о нем пойдет ниже) — это яркая история падения, объединяющая травму, полученную американцами во Вьетнаме, и травму, нанесенную Америке убийством Кеннеди, в одно причинно-следственное и конспирологическое повествование. Как замечает окружной прокурор Нового Орлеана Джим Гаррисон (чей материал стал основой фильма): «Любой человек, который наделен здравой объективностью и у которого хватит ума прочесть эти двадцать шесть томов, не может не увидеть, что все главные выводы комиссии Уоррена относительно убийства ошибочны. Для меня это стало концом невинности».^[167]

При всей популярности истории об утраченной невинности следует помнить, что представления о подобных катастрофических разломах бытуют в Соединенных Штатах уже давно, выливаясь в бесконечное оплакивание периодически теряемой невинности, которая потом чудесным образом обретается вновь. В XX веке, задолго до Вьетнама и Уотергейта, нанесших казавшийся непоправимым удар, даже до последовавших одно за другим и выбивших у американцев почву из-под ног трех политических убийств в 1960-х, в 1950-х годах имели место, к примеру, шокирующие разоблачения систематического надувательства в телевикторинах, а также вмешательства в результаты ежегодного чемпионата США по бейсболу в 1919 году. Учитывая вечную склонность американцев удивляться и ужасаться, узнавая об измене и предательстве, стремление считать убийство Кеннеди неповторимым и зловещим поворотом к худшему не только теряет свою обоснованность, но и полностью обесценивает позитивные социальные достижения 1960-х годов. Если убийство Кеннеди явилось результатом заговора реакционных сил, замысливших нарушить ход истории, как утверждают выставляющие себя либералами фигуры вроде Оливера Стоуна, то как насчет гражданских прав, феминизма, движения за права геев и лесбиянок, движения в защиту природы? Получается, что конспиративистские представления о политических убийствах 1960-х как переломном моменте, после чего все пошло не так, отчасти игнорируют прогрессивные достижения этого и последующих десятилетий.

По всей вероятности, упоминавшиеся ранее опросы общественного мнения отражают постоянно нарастающее сомнение в официальной версии событий, а если прибавить к ним опросы, свидетельствующие о подрыве доверия народа к правительству, о чем говорилось во Введении, то можно предположить, что убийство Кеннеди и стало основой культуры заговора. Вместе с тем есть повод усомниться в таком изложении причины и следствия, принимая во внимание образ невинности, уступающей опыту, коль скоро теорий о деле Дж. Ф. К. развелось великое множество. В добавление к двум опросам, о результатах которых мы уже говорили, можно привести еще парочку опросов, проведенных в 1964 году. Согласно данным первого из них, проведенного до появления официального отчета комиссии Уоррена, лишь 29 % американцев считали, что Освальд действовал в одиночку; после обнародования отчета в конце 1964 года 87 % американцев поверили в версию комиссии.^[168] А из двух опросов Гэллапа, проведенных с разрывом в двадцать лет, мы узнаем, что в 1976 году 11 % респондентов считало, что Освальд был один, и столько же человек думало точно так же и в 1996-м. Вполне возможно, что за последние сорок лет имел место постепенный сдвиг общественного мнения к конспиративистскому мышлению, но само общественное мнение часто склонно к разбросу и непостоянству. Эта ситуация далека от расхожих представлений о конспирологах как о людях, поверивших во что-то раз и навсегда и ни на йоту не отступающих от своих убеждений.

Теории о стрелке-одиночке

Наряду с уроком, что опросам общественного мнения доверять нельзя, из этих данных напрашивается и вывод о том, что история расследования убийства Кеннеди полна метаний и противоречий. Для разных людей это убийство означает и разные вещи, так что какого-то одного однозначного и легкого урока, который можно было бы из него извлечь, не существует. Для исследователей, встречающихся каждый год на конференции в Далласе, события 1963 года — это не только тайна, которую нужно разгадать, и не только объединяющий призыв для действий со стороны общественности, но также и повод собраться вместе, как любая другая группа со своими специфическими интересами. Убийство Кеннеди и сопутствующая ему культура заговора не только породили процветающую самопальную торговлю памятными вещами на конвентах и во Всемирной паутине, но и стали темой картин авангардистов и экспериментального ви-деоарта, например «Jackie» («The Week That Was») Энди Уорхола (1963) и «The Eternal Frame» ЭнтФарм и Т. Р. Атко (1975)'. Однако при всем разнообразии подходов споры об убийстве Кеннеди по большей части вертятся вокруг кажущегося строго заданным выбора между недовольным стрелком-одиночкой или заговором того или иного рода. Говорить об убийстве, не втянувшись при этом в спор о том, имел место заговор, подробности которого известны на удивление многим американцам, или нет, практически нереально. Противостояние сторонников и противников заговора нередко принимает нешуточный оборот и даже оказывается явно идеологическим, но между ними гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд. Каким образом эти точки зрения переплелись между собой? Почему заговор (или его подчеркнутое отсутствие) стал практически единственной повествовательной логикой, по которой выстраиваются события?

Официальная версия о виновном в убийстве «стрелке-одиночке», отрицающая заговор, появилась очень быстро. Спустя полтора часа после убийства президента полиция арестовала Ли Харви Освальда в техасском кинотеатре в связи с убийством полицейского Дж. Д. Типпита, которое произошло примерно на полчаса раньше. В тот же вечер Освальду было предъявлено обвинение в убийстве президента.^[169] Через два дня, уже после того, как сам Освальд был застрелен Джеком Руби, окружной прокурор Далласа Генри Уэйд созвал пресс-конференцию, на которой рассказал о ходе расследования. Уэйд заявил, что несколько свидетелей видело Освальда в «снайперской берлоге» на складе школьных учебников, а на спрятанной там винтовке был обнаружен отпечаток его ладони. При покупке оружие было оформлено на имя Освальда, кроме того, видели, как в то утро он принес на работу какой-то длинный пакет.^[170] Так что «официальная» версия о стрелке-одиночке Ли Освальде, убившем президента, сформировалась в течение двух суток. На самом деле сейчас появились некоторые доказательства, позволяющие предполагать, что Дж. Эдгар Гувер настоял на том, чтобы ФБР надавило на местную полицию Далласа и заставило ее признать, что Освальд действовал один еще до того, как были собраны улики. Возможно, Гувер опасался, что связи Освальда с разведывательными службами (по одним отчетам, неясные, под другим — явно заговорщические) могут бросить тень на Бюро.

Двадцать девятого ноября президент Джонсон создал комиссию для расследования убийства под руководством председателя Верховного суда США Эрла Уоррена. К середине декабря ФБР и Секретная служба провели независимые расследования и передали свои пространные отчеты в комиссию Уоррена. В феврале комиссия начала заслушивать показания свидетелей и в сентябре 1964 года наконец представила свой 888-страничный отчет, хотя прилагающиеся к нему 26 томов, в которых собраны улики и свидетельские показания, появились только месяц спустя. Комиссия пришла к выводу, что Освальд совершил убийство в одиночку. «Комиссия не нашла никаких доказательств, — говорилось в отчете, — свидетельствующих о том, что Ли Харви Освальд или Джек Руби участвовали в каком-то внутреннем или иностранном заговоре, целью которого было убийство президента Кеннеди».^[171] В первые годы после своего появления отчет и подробно изложенная в нем теория о стрелке-одиночке пользовались огромным доверием в Соединенных Штатах. New York Times выпустила отчет в полном объеме в своем специальном приложении, а затем публиковала отрывки слушаний, причем тогда тираж газеты превышал миллион экземпляров. Во многих отношениях комиссии Уоррена удалось унять страхи по поводу того, что убийство американского президента было делом рук Советов или кубинцев. Возможно, эго было одной из целей, в достижении которых Джонсон был непосредственно заинтересован, ведь после Кубинского кризиса прошел всего год. В обстановке развитой в условиях «холодной войны» паранойи американцы быстро поверили, что политические убийства не характерны для американских традиций. Но в своем намерении успокоить американскую общественность отчет комиссии Уоррена продемонстрировал почти параноидальное стремление развеять любые домыслы по поводу заговора.

Категорически отрицая какое-либо наличие заговора, комиссия заявила, что «для установления мотивов убийства президента Кеннеди, необходимо обратиться к личности самого убийцы».^[172] Изучив «историю его семьи, его образование или отсутствие такового, его поступки, написанные им документы и воспоминания тех, кто тесно с ним общался», комиссия пришла к следующему выводу:

Освальдом двигала перекрывающая все враждебность к своему окружению. Судя по всему, он был не способен завязывать значимые отношения с другими людьми. Он был постоянно недоволен окружающим миром. Задолго до убийства он выражал ненависть к американскому обществу и совершал действия в знак протеста… Он искал себе место в истории… Его увлеченность марксизмом и коммунизмом, по-видимому, стала еще одним важным фактором, побудившим его пойти на убийство. Кроме того, он продемонстрировал способность к решительным действиям без оглядки на последствия при условии, что эти действия будут способствовать его главным целям. Под воздействием этих и многих других факторов, которые, возможно, сформировали характер Ли Харви Освальда, появился человек, способный пойти на убийство президента Кеннеди.^[173]

Как неоднократно сетовал один из штатных юристов комиссии, этот отрывок звучит как набор клише из какой-нибудь телевизионной мыльной оперы.^[174] Хотя, как уверяют читателей, «комиссия не считает, что отношения Освальда с женой заставили его убить президента», в отчете можно найти еще несколько стереотипов из сферы популярной психологии, необходимых для изображения Освальда недовольным жизнью одиночкой. Сделав акцент на политических симпатиях Освальда и одновременно на его неспособности к социальной адаптации, комиссия оказалась в ловушке: с одной стороны, ей нужно было придать хотя бы какой-то смысл убийству в глазах общественности, списав его на рациональные политические мотивы Освальда, но, с другой стороны, комиссия была убеждена, что убийство американского президента было необъяснимым поступком, окрашенным психопатией. По сути, членам комиссии пришлось заключить, что убийство совершил неудовлетворенный жизнью, но во всем остальном заурядный американец, и признать, что на подобный поступок не отважился бы ни один правый американский гражданин. Обвинение, выдвинутое против конспирологических теорий — мол, пытаясь объяснить все, они не объясняют ничего, — с таким же успехом можно было предъявить и теориям о стрелке-одиночке, которые, в отличие от конспирологических теорий, объясняют убийство Кеннеди, полагая мотивы Освальда необъяснимыми.

Попытка комиссии составить любительскую психологическую биографию убийцы была лишь первой среди многих, за ней последовавших. Доктор Ренатус Хартогс, проводивший психиатрическое обследование Освальда, когда тот еще был прогуливавшим уроки подростком, в работе «Два убийцы» утверждает, что в лице Кеннеди Освальд убил отца под влиянием Эдипова комплекса, то есть подавляемого сексуального желания по отношению к своей матери.^[175] Журналистка Присцилла Макмиллан, впервые повстречавшая Освальда и его жену в России в начале 1960-х годов и взявшая у Марины несколько углубленных интервью после убийства, пришла к выводу, что Освальд был недовольным жизнью неудачником с манией величия.^[176] Биографию Освальда написал даже член комиссии Уоррена, будущий американский президент Джеральд Форд. Его «Портрет убийцы» был немногим больше краткого изложения результатов работы комиссии, хотя там и присутствуют какие-то тайные намеки на усилия комиссии разобраться с заявлениями о том, что Освальд был тайным агентом ФБР.^[177]

Стремление комиссии Уоррена разобраться в загадочной душе Освальда вызвало и многочисленные попытки поставить диагноз как ему самому, так и породившей его американской культуре. Так, авторы учебника по паранойе, выпущенного в 1970 году, сопровождают его приложением, в котором приводится краткая история болезни не только Освальда, но и всех тех, кто совершил убийство или покушался на американских президентов либо кандидатов на президентский пост.^[178] Свонсон и его соавторы пишут о том, что детство Освальда было «загублено смертью отца, случившейся еще до его рождения», а также о том, что «его мать была подозрительной, напыщенной особой и верила в разные выдумки». Далее они обнаруживают, что Освальд был «слабым мужчиной ростом 170 см» и что «он не работал, зато много читал, в том числе и биографию Джона Кеннеди». Анализируя убийства и покушения на президентов до и после Освальда, авторы выясняют, что все преступники похожи между собой. Так, мы узнаем, что Чарльз Гито, в 1881 году убивший президента Гарфилда, был «невзрачным на вид и ростом 165 см. Работу он постоянно менял и зарабатывал себе на жизнь мошенничеством и кражей». На случай, если этого недостаточно, чтобы признать Чарльза Гиго параноиком, авторы добавляют, что он — «угрюмый прожектер, был склонен к сутяжничеству, и у него были грандиозные планы насчет создания газеты». Может, из-за явных признаков паранойи он «бросил школу в восемнадцатилетнем возрасте [только в 18 лет!?] и остаток года провел за чтением Библии». Этот психологический портрет как под копирку повторяется в большинстве из десяти рассказов о «стрелках-одиночках». По мнению Свонсона и его соавторов, все убийцы «были людьми с утраченной национальной принадлежностью», кроме того, «нигде толком не работали», «все были худыми и ростом между 152 см и 173 см», и «все страдали паранойей на момент совершения убийства». Отсюда сам собой напрашивается вывод о том, что убийцы президентов в большинстве своем были нищими, недоедавшими иммигрантами, по вполне понятным причинам питавшими злобу — и порой открыто ее проявлявшие — по отношению к стране, которая, увы, обманула их ожидания.^[179] Но этот коллектив авторов заключает, что паранойя была не только «определяющей причиной» в случае Освальда, но и решающим фактором почти всех предыдущих и последующих покушений на американских президентов. Больше того, для многих культурологов паранойя также является главным следствием убийства, когда нация в отчаянии окунается в конспирологическое мышление.

Таким образом, следует отметить, что лишь в атмосфере отрефлексированной паранойи, охватившей страну к концу 1960-х годов после нескольких политических убийств, психологи и историки тоже стали считать паранойю одной из движущих сил американской истории.^[180] Так, в сборнике статей «Убийцы и политический порядок» (1971), авторами которых стали специалисты-гуманитарии, три статьи были посвящены исследованию, как сказано в заголовке одной из них, «психопатологии убийства».^[181] Вместе с тем сборник расширяет дискуссию, затрагивая вопросы социальной психологии и социологии: в нем есть статьи о культуре насилия в Америке и других странах.^[182] В любом случае, убийство стало объяснять немного легче, если рассматривать его как результат болезни отдельного человека или общества. С этим связана надежда на то, что, установив эту модель «самовыражения» через насилие и дав ей теоретическое объяснение, подобные случаи можно предотвратить. Следует заметить, что упомянутый сборник стал результатом работы его редактора Уильяма Дж. Кротти в должности одного из директоров Специальной группы по изучению убийств и политического насилия в составе Национальной комиссии по исследованию причин и предотвращению насилия. Итак, с появлением работ, объяснявших мотивы убийц-одиночек с точки зрения психологии, а также подозрительного отношения американцев к официальным версиям событий, паранойю начинают считать следствием и одновременно причиной политических убийств 1960-х годов. Другими словами, паранойю начинают называть и причиной, и вызванной ею симптомом того, что считалось исключительно американской болезнью и кризисом.

Все сорок лет, пока изучают убийство Кеннеди, исследователи не могут решить, насколько Освальд был в своем уме и насколько он ответственен за свои действия. И в самом деле, во многих отношениях этот случай стал своеобразной лакмусовой бумажкой, демонстрирующей, насколько мы вообще контролируем собственные поступки в эпоху, когда все вокруг становится все более взаимосвязанным и контролируемым. Так, Джеральд Поснер, автор книги «Дело закрыто» (1992), в которой версии об убийце-одиночке подвергаются тщательной повторной проверке, утверждает, что «единственным убийцей на Дили-плаза 22 ноября 1963 года был Ли Харви Освальд, которого привели туда его собственные запутанные и непостижимые злость и ярость».^[183] Автор предполагает, что хотя, возможно, Освальд и действовал в одиночку, в психологическом смысле он не полностью контролировал свои действия. Но ведь конспирологические теории, как правые, так и левые, точно так же не верят в самостоятельность Освальда, считая его жертвой тайных сил, манипулировавших им без его ведома, или контроля, — «всего лишь козлом отпущения», как кричал сам Освальд репортерам в полицейском управлении Далласа. Впрочем, некоторые комментаторы попытались восстановить последовательность «непостижимых» действий Освальда. Так, Александр Кокберн утверждает, что Освальд действовал, исходя из хотя и неправильных, но «радикальных политических мотивов», нанося упреждающий удар по президенту, которого кое-кто подозревал даже в том, что он приказал ЦРУ организовать убийство Кастро.^[184]

В своем толстом романе «История Освальда: Американская загадка» (1995) Норман Мейлер тоже рисует довольно убедительный портрет Освальда как достойного — пусть отчасти и нелепого — политического мыслителя и агитатора. И хотя на завершающем этапе анализа этот портрет убийцы оказывается, в сущности, очередным открытием Мейлером самого себя в биографиях малосимпатичных личностей, в «Истории Освальда» интересен тот путь, который прошел Мейлер от своих более ранних заявлений по поводу убийства. В рецензии на книгу Марка Лейна «Стремление к правосудию» Мейлер призывал к созданию комиссии из писателей вместо комиссии Уоррена. «Любой бы предложил создать эту новую комиссию, — писал Мейлер, — единственную настоящую комиссию из литераторов, которая, существуя за счет подписки, потратила бы несколько лег на расследование дела». Далее Мейлер заявляет, что лично он «поверил бы комиссии, возглавляемой Эдмундом Уилсоном, чем комиссии под руководством Эрла Уоррена. А вы разве нет?»^[185] Как и большинство представителей контркультуры 1960-х, Мейлер предполагал, что правительство что-то скрывает, и лишь писатели и интеллектуалы, как совесть народа, могут рассказать подлинную версию событий, которая, казалось, неизбежно перетекает в теорию заговора. Мейлер действительно все время демонстрирует, насколько привлекательны в его глазах представления об интеллектуальном сообществе как источнике экзистенциальной тайны, ритуальной и тайной власти. Эта увлеченность достигает кульминации в романе «Призрак проститутки» (1991), где рассказывается о грандиозном полувымышленном расследовании ЦРУ, которое одержимо кружит вокруг черной дыры убийства и даже не в состоянии понять, куда оно идет.

Таким образом, с одной стороны, кажется, что согласие Мейлера с теорией об убийце-одиночке, демонстрируемое им в романе «История Освальда», знаменует собой идеологический разворот от задуманной им литературной комиссии к культуре заговора в американской политике. Возможно, крутой вираж Мейлера объясняется его превращением в консерватора и служит укреплению его позиций в качестве патриарха американской литературы, или, быть может, это не более чем коммерческий оппортунизм, и «История Освальда» была быстро написана, пока у автора был доступ к досье КГБ, которого он добился на волне гласности в бывшем Советском Союзе. Но в то же время обращение Мейлера к теории убийцы-одиночки можно связать и с его ранней отчетливо радикальной оппозицией: на это указывает его попытка представить Освальда не психопатом, а политической фигурой, прилагающей героические усилия к самовыражению, несмотря на препятствующие ему нищету и дислексию. Действительно, Мейлер признается, что, во всяком случае, сначала он питал «предубеждение к конспирологам», но в конце своего подробного исследования «души» Освальда он пришел к выводу о том, что «Освальд был главным героем, движущей силой, человеком, благодаря которому все и случилось, — короче говоря, фигурой более крупной, чем от него могли ожидать».^[186] Предлагая доскональный анализ действий убийцы, согнувшегося под напором социального давления со всех сторон, Мейлер повторяет сюжет «Американской трагедии» Теодора Драйзера (1925) — название этого романа Мейлер с удовольствием бы позаимствовал, если бы ему не досталось за это от Драйзера. В детерминистском романе Драйзера рассказывается подлинная история незадачливого бедного парня, который в конце концов кого-то убивает (а именно свою невесту) и предстает перед судом. Собрав множество смягчающих вину и зачастую противоречивых доказательств, автор «Истории Освальда», опять же вторя роману Драйзера, тем не менее заключает, что Освальд все же несет ответственность за убийство, совершив собственный исторический поступок, хотя и не по своему выбору.

Впрочем, что действительно важно в неоднократном возвращении Мейлера к теме убийства Кеннеди, это то обстоятельство, что политический оттенок любой интерпретации можно гарантировать заранее. Отсюда следует, что конспирологические теории не являются ни радикальными, ни реакционными по определению, несмотря на склонность большинства комментаторов считать их либо непременно вредоносными, либо неизбежно прогрессивными. С самого начала либерально и радикально настроенные левые разделились в связи с тем, что думать об убийстве президента. Для кого-то убежденность в заговоре была элементом «параноидального» мышления, под знаком которого прошли годы маккартизма во времена «холодной войны» и которое поэтому нужно отринуть. В своем информационном бюллетене I. F. Stone’s Weekly независимый политический обозреватель Стоун объяснял, почему левые не должны иметь никаких отношений с политической демонологией:

Всю свою сознательную жизнь в качестве журналиста я боролся за левый фронт и разумную политику, выступая против конспирологических версий совершенных одиночками убийств, вины в соучастии и демонологии. Сейчас я вижу, как кое-кто из левых использует ту же самую тактику в спорах об убийстве Кеннеди и вокруг отчета комиссии Уоррена. Я считаю, что комиссия проделала отличную работу на том уровне, которым наша страна действительно гордится и которого заслуживает эго столь трагическое событие.^[187]

Однако другие комментаторы из числа либеральных левых восприняли теорию заговора не требующим доказательств объяснением творящегося социального зла: Оливер Стоун — самый известный тому пример. Но как показывают уловки Мейлера, далеко не ясно, какая из точек зрения — теория убийцы-одиночки или теория заговора — априори является более наивной в политическом смысле. Эта неразбериха с идеологическим смыслом поступка Освальда осложняет любой простой рассказ о последствиях убийства, настойчиво побуждая к циничному недоверию.

Теории заговора

В отличие от Мейлера, предпочитавшего Эдмунда Уилсона Эрлу Уоррену, поддерживавшие истэблишмент массмедиа быстро объявили отчет комиссии Уоррена успешным. Журнал Time, к примеру, заявил, что «отчет изумляет своими подробностями, поражает судебной осторожностью и строгостью и в то же время весьма убедителен во всех своих основных выводах».^[188] Журнал Life также объявил, что «отчет является прекрасным официальным документом, отражающим доверие по отношению к его автору и нации, которую отчет представляет».^[189] Но когда были полностью опубликованы двадцать шесть томов материалов по делу об убийстве, некоторые авторы стали находить раздражающие нестыковки между материалами и выводами комиссии.^[190] Проникновение в действия и мотивы комиссии Уоррена стало критическим отражением предпринятого комиссией расследования убийства президента. Вслед за статьями европейских журналистов, опубликованными в 1964–1965 годах на страницах The Nation The Minority of One (здесь вышла целая серия), летом 1966 года появились первые две главные книги, в которых выводы комиссии подвергались критике. Эдвард Джей Эпштейн в «Расследовании» и Марк Лейн в «Стремлении к правосудию» исследовали противоречия и нестыковки «официальной» версии.^[191] Там, где Эпштейн приходил к выводу о том, что работа комиссии была скомпрометирована в целях национальной безопасности, Лейн утверждал, что подобный исход был обусловлен в большей степени откровенным желанием скрыть правду, нежели противоречивыми конфликтами интересов. Вновь разбирая такие аспекты, как теория «волшебной пули», способности Освальда метко стрелять и свидетельские показания, указывавшие на второго стрелка, находившегося на Травяном холме, Лейн развил не только теорию заговора с целью убийства президента Кеннеди, но и второго заговора с целью последующего сокрытия фактов усилиями различных спецслужб.

Аргументы в пользу заговора с новой силой заявили о себе в 1967 году, когда окружной прокурор Нового Орлеана Джим Гаррисон обвинил бизнесмена Клея Шоу в участии в заговоре с целью убийства президента вместе с другими антикастровскими активистами.^[192] Дело дошло до суда лишь в 1969 году. Судебные слушания продолжались пять недель и были прекращены жюри присяжных, совещавшихся меньше часа. И сам Гаррисон, и его конспирологическая теория подверглись повсеместной критике как старания эгоиста, наделенного политическими амбициями (разгромная кампания не могла обойтись без собственных кон-спиративистских трактовок), и верх снова одержали сторонники теории стрелка-одиночки. Так что в 1967–1968 годах генеральный прокурор Рэмси Кларк созвал две комиссии, чтобы проверить медицинские свидетельства, полученные комиссией Уоррена, которая не приняла во внимание сделанные при вскрытии рентгеновские снимки и фотографии. Это упущение и вызвало немало критики.^[193] Однако комиссии Кларка лишь подтвердили заключения комиссии Уоррена о том, что в Кеннеди и Коннолли стреляли сзади и сверху вниз, не обнаружив подтверждения второй траектории и, следовательно, присутствия второго убийцы.

Критика версии стрелка-одиночки была отдана на откуп таблоидам и «безумным» публикациям малотиражных изданий, пока не появились разоблачения тайных и нелегальных операций разведслужб в связи с Уотергейтом. Под давлением масс-медиа конгресс в 1975 году создал комиссию Рокфеллера, а в 1976-м — комиссию Черча для расследования деятельности ФБР и ЦРУ внутри страны и за границей.^[194] Среди прочих открытий, сделанных комиссиями, были выявлены новые факты об операции «Мангуст» (продолжение ЦРУ якобы завершенной кампании по возвращению Кубы), в том числе и тайный договор с различными представителями мафии по поводу убийства Кастро. Хотя обе комиссии отрицали какую-либо причастность американских разведслужб к убийству президента Кеннеди, под влиянием общественности конгресс возобновил расследование, сформировав Специальную комиссию по расследованию убийств (HSCA), занявшуюся убийством президента Кеннеди, а также Роберта Кеннеди и Мартина Лютера Кинга в 1968 году.^[195] Отчет комиссии (еще четырнадцать томов) вышел в 1979 году. В нем был сделан вывод о том, что, хотя смертельные выстрелы сделал Освальд, существует 95 %-ная вероятность, что с Травяного холма стрелял второй убийца. Не представив решающих доказательств в пользу заговора, комиссия рекомендовала министерству юстиции присмотреться к делам членов мафии Сантоса Траффиканте и Джонни Роселли. Как и многие другие потенциальные свидетели по делу Кеннеди, оба этих человека были зверски умерщвлены до того, как они смогли выступить с показаниями. Это событие породило целую серию новых теорий о заговоре с целью убрать этих свидетелей.^[196]

Расследования, предпринятые по инициативе конгресса в 1970-х годах, впрочем, не являются проявлением последовательной политической открытости и готовности официальных лиц поверить в конспирологические теории. На расследованиях HSCA власти не остановились. Можно сказать, что каждая администрация, похоже, возвращается к этой травме, расследуя убийство Кеннеди своими методами. При первом расследовании правительства доказательств, подтверждавших заговор, найдено не было. Не обнаружили их и в процессе второго и третьего расследований. Однако Специальная комиссия, работавшая в 1979 году, была готова признать какое-то участие мафии, но в 1982 году министерство юстиции попросило Национальную Академию наук проверить акустические материалы по делу. Выяснив, что в докладе 1979 года были допущены серьезные ошибки, в 1988 году министерство юстиции вновь официально закрыло дело.^[197] Затем в духе заявившей о себе после «холодной войны» откровенности, частично подогревавшейся желанием «помочь восстановить доверие к правительству», и в ответ на громкие выступления общественности и сильное давление, возникшие вслед за фильмом Оливера Стоуна, конгресс принял Закон об архиве документов по делу об убийстве президента Джона Ф. Кеннеди (1992), предписывавший обнародовать все правительственные документы, имевшие отношение к делу, при этом проверяя, не вредят ли они безопасности страны. Созданная в результате Комиссия по изучению документов по делу об убийстве (ARRB) даже затеяла новый анализ волокон и фрагментов ткани, найденных на остатках пули, однако не пришла к убедительным результатам. Но в своем последнем отчете комиссия заключила, что она не обязательно нашла «все, что «там» было».^[198]

Помимо официальных расследований деятельности разведслужб (и использования частными лицами и адвокатскими группами Закона о свободе информации для раскапывания подобных историй), конспирологические теории об убийстве Кеннеди приобрели широкую известность в 1975 году, когда по телевидению была впервые показана пленка Запрудера: ее представил ведущий дневного ток-шоу Джеральдо Ривера. Это любительская съемка, на которой видно, как голова Кеннеди резко откинулась назад от смертельной пули, навела многих зрителей на мысль о том, что комиссия Уоррена ошибалась, полагая, что стрелявший сзади убийца был один. Для многих американцев эта запись стала явным доказательством, если и не свидетельствующим о заговоре, то доказывающим, что правительство лгало. Пленка Запрудера сразу стала известной, ее повсеместному распространению способствовал выпуск цифровой версии записи. Оригинал пленки по-прежнему сохраняет мощный ореол таинственности. За его обладание развернулась борьба, после чего ARRB порекомендовала приобрести оригинал для Национального архива. После затяжного юридического спора в 1999 году арбитражная комиссия наконец решила, что за пленку правительство должно выплатить семье Запрудер 16 миллионов долларов (притом, что они сохраняли на нее авторские права).

Круговорот интерпретаций

Повышавшаяся доступность пленки Запрудера, которую раньше почти никто видел, совпала с широким интересом публики к делу об убийстве Кеннеди. Вдобавок к уже упомянутым первым исследованиям, с конца 1970-х годов стали появляться бестселлеры, в которых предлагалась новая трактовка доказательств по делу и выдвигались еще более сложные теории заговора. Среди этих книг — «Лучшее доказательство» Дэвида Лифтона (1980) с подробным анализом медицинских свидетельств, в результате которого делается вывод о том, что до аутопсии тело президента было изменено хирургическим путем (возможно, его даже подменили); «Заговор против Кеннеди» Энтони Саммера (1980), пространный обзор многих аспектов дела с акцентом на интриге ЦРУ; «Государственная измена» Роберта Гродена и Харрисона Ливингстона (1989), где не только говорится о том, что над телом Дж. Ф. К. поработали, но и утверждается, что фотографии и рентгеновские снимки, сделанные при вскрытии трупа, были подделаны; «Перекрестный огонь» Джима Марса (1989), еще один обзор, использованный Стоуном на съемках фильма «Дж. Ф. К.», куда включен печально известный список свидетелей по делу, якобы умерших при загадочных обстоятельствах. Тридцатилетняя годовщина со дня убийства и выпущенный вслед за этим крайне противоречивый фильм Оливера Стоуна привели к появлению поистине огромного количества книг, журнальных статей и телепередач, посвященных этой теме.^[199]

Что примечательно в отношении этих любительских погружений в заговор, так это разнообразие демонстрируемых в них подходов и выводов. Кто-то из авторов скрупулезно изучает противоречия в медицинских отчетах; другие целиком сосредотачиваются на фотодокументах; третьи создают компьютерную модель убийства; четвертые распутывают сложные связи между разведслужбами, Освальдом и кубинскими эмигрантами в историческом разрезе; пятые изучают политическую историю администраций Кеннеди и Джонсона на фоне вторжения Соединенных Штатов во Вьетнам; какие-то из этих книг написаны очевидцами и участниками событий, авторы других утверждают, что они знакомы с наемными убийцами или даже были одним из них; в каких-то книгах предлагаются вымышленные версии судебного дела против Освальда, а некоторые произведения — чистой воды беллетристика, посвященная различным заговорам, связанным с убийством Кеннеди. Кто-то утверждает, что нашел ключи к разгадке самого главного заговора, тогда как другие перечисляют доказательства последующей за убийством фальсификации; кто-то ограничивается собственно убийством Кеннеди, а другие вписывают это событие в более масштабную историю политических убийств. Перечень теорий и подозреваемых кажется бесконечным: авторы этих книг обвиняли ЦРУ, ФБР, предателей из обеих организаций, Секретную службу (делалось даже предположение, что Дж. Ф. К. был убит из оружия кого-то из Секретной службы, выстрелившего по ошибке), кубинских эмигрантов, мафию, нефтяных миллионеров из Далласа, правых из Техаса, тех, кто сочувствовал левым, корсиканских мафиози, президента Джонсона, Дж. Эдгара Гувера, Джимми Хоффа, военно-промышленный комплекс, международный банковский картель, троих бродяг, схваченных на Дили-плаза сразу после выстрелов, и чуть ли не все комбинации этих фигур. Пародийное издание The Onion передала дух буйного перепроизводства теорий в своем заголовке: «Кеннеди убили ЦРУ, мафия, Кастро, Линдон Бейнс Джонсон, дальнобойщики, масоны: Президент был застрелен 129 раз с 43 различных углов».^[200]

Есть, конечно, просто поразительные теории, и их немало. Среди претендентов на самую неправдоподобную теорию оказывается книга Джорджа К. Томсона, специалиста по бассейнам из Южной Калифорнии, в которой утверждается, что в президента Кеннеди было выпущено двадцать две пули, убившие пятерых человек, в том числе и офицера Дж. Д. Типпита, на самом деле изображавшего Дж. Ф. К. По мнению Томсона, сам Кеннеди спасся: год спустя его видели на частной вечеринке по случаю дня рождения Трумэна Капоте.^[201] Еще имеется книга Р. Б. Катлера, восьмидесятилетнего миллионера, бывшего олимпийского чемпиона, основавшего журнал Grassy Knoll Gazette, а также уникальный Музей заговора в Далласе. В музее размещены экспозиции, посвященные всем остальным убийствам президентов, есть там и серия огромных японских настенных картин, например «Старик, сидящий под сливой», на которой «Старик олицетворяет специалистов по убийцам, изучавших тайну убийств или размышлявших о ней».^[202] В музее представлена и теория самого Катлера, согласно которой во время убийства Дж. Ф. К. было сделано девять выстрелов с четырех разных точек. Можно вспомнить и теорию Джека Уайта, полагающего, что Освальдов было несколько (возможно, целых шестьдесят). Их использовали для того, чтобы сделать из настоящего Освальда козла отпущения. Свою теорию Уайт изложил в цикле лекций, посвященных убийству Дж. Ф. К. Он использовал сотни различных изображений Освальда, которые, на его взгляд, свидетельствуют о невозможном разнообразии лиц предполагаемого убийцы. Наконец, есть вещи совсем другого плана — заголовки Weekly World News в духе «Дж. Ф. К. убили, чтобы не дать ему рассказать правду об НЛО!»

Даже если мы оставим в стороне подобные примеры как неизбежное доведение до абсурда теории убийства, важно то, что между собой не сходятся не только сторонники теории стрелка-одиночки и теории заговора, но и сторонники последней. Так, в пресс-релизе, где была сделана попытка представить исследователей убийства Кеннеди единым фронтом, участники конференции «Ноябрь в Далласе», проводившейся в тридцать пятую годовщину со дня убийства президента, сошлись лишь на одном утверждении:

Главными в деле об убийстве президента Кеннеди и нанесения ранения губернатору Джону Коннолли мы считаем следующие факты: стрелял не один человек; правительство не провело надлежащего расследования этого преступления; разведывательные службы не предоставили в процессе этих расследований информацию, которую они должны были предоставить; дело об убийстве до сих пор открыто, и исследование необходимо продолжать.^[203]

Все согласились с тем, что официальная версия не верна, но когда дело дошло до альтернативной точки зрения, то здесь согласие оказалось минимальным или его не было вовсе, за исключением мнения о том, что имел место тот или иной заговор. Несмотря на желание объединиться, за три дня участники конференции представили на редкость широкий набор теорий и предположений, многие из которых не сочетались друг с другом, и это не говоря уже о конкурирующей конференции, организованной Комиссией по изучению политических убийств и проходившей в Далласе в то же самое время. Нередко создается такое впечатление, что критики больше спорят между собой, чем оспаривают предполагаемого общего врага в лице официальной версии. Как пишет известный критик Харрисон Эдвард Ливингстон:

Факты говорят о том, что в сообществе критиков царит обман и искажение информации: мистификации, оппортунизм, местничество, нарушение авторских прав, тайная продажа, вендетта, дезинформация, серьезное введение в заблуждение одних критиков другими, разрыв, сокрытие явных доказательств коммерческих интересов, клевета и столкновения с другими исследователями и свидетелями… сообщество критиков — это настоящий сумасшедший дом.^[204]

Дополнительные доказательства также не способствуют сближению, а лишь углубляют разногласия. Новые данные появляются постоянно: отчасти в этом виноваты конспирологи, настаивающие на том, что все послевоенные убийства и тайные события связаны между собой. В результате пятилетнего расследования Комиссия по изучению документов по делу об убийстве собрала в Национальном архиве потрясающую коллекцию в объеме около четырех с половиной миллионов страниц и предметов, имеющих отношение к убийству Кеннеди, но исследователи не пришли к общему мнению по поводу того, что значат эти новые материалы. Учитывая, что сейчас должны быть открыты все документы, даже если они имеют весьма далекое отношение к убийству, возникшее в результате несметное количество документов затрудняет проверку хотя бы какой-то их части на предмет содержания там каких-нибудь существенных данных. Во многих отношениях проблема не в том, что для распутывания дела не хватает доказательств. Напротив, сейчас слишком много информации, доступной кому угодно — критику или защитнику комиссии Уоррена, — с помощью которой можно собрать и объяснить с разумной долей уверенности все противоречивые и разнообразные детали головоломки. Теперь практически невозможно отделить мелочи от действительно важных вещей, причем это касается не только любителей заговоров, но и адвокатов правительства и агентов разведки, которым по Закону о деле Дж. Ф. К. поручено контролировать обнародование ранее секретной информации (я слышал об этом, когда ездил по исследовательским делам в Вашингтон). Ибо кто может настолько хорошо знать всю историю тайной политики за последние полвека, чтобы гарантировать, что благодаря какой-нибудь случайной связи между именами и датами рассекречиваемые предметы ненароком не наведут если и не на явную улику, то, возможно, на методы работы и секретные связи, которые руководители разведки хотели бы сохранить в тайне?

Более того, информация по делу об убийстве Кеннеди настолько разнообразна, что любому человеку, будь то любителю или официальному лицу, практически невозможно вычленить все необходимые материалы из огромного множества данных, собранных в рамках различных научных дисциплин. В ускоренный курс ассасинологии (или «науки об убийствах», как она называется в заголовке одной из книг об убийстве Кеннеди) пришлось бы включить юриспруденцию, судебную медицину, акустику, баллистику, ядерную физику, анализ изображений, политическую историю, биографию, психологию и т. д. Как и обычные ученые, работы которых они стремятся превзойти (нередко заходя слишком далеко), специалисты по убийствам гордятся своей узкой специализацией. Джек Уайт описывает свой разговор с Пенном Джонсом, крупной величиной в среде ассасинологов, который сказал следующее: «Чтобы провести действительно хорошее исследование, нужно специализироваться! Выберете одну или две темы, связанные с делом Дж. Ф. К., которые действительно вам интересны, и потом изучайте их, сколько влезет!»^[205]

Проблема даже не в том, что набор экспертиз слишком разнообразен, чтобы их можно было провести кому-то одному, а в том, что эксперты, работающие в одной области, часто не могут прийти к общему решению. К примеру, они так и не договорились о количестве, хронометраже и направлении полета пуль, между тем этот вопрос имеет решающее значение. Просмотрев пленку Запрудера кадр за кадром, комиссия Уоррена заявила, что, судя по движению тела президента, когда исчезнувший за знаком автострады лимузин вновь становится виден, первый выстрел был сделан где-то между Z-210 и Z-225 (так условно пронумерованы кадры на пленке Запрудера). Смертельный выстрел в голову происходит в кадре Z-313, откуда следует, что вся стрельба заняла 5,62 секунд (учитывая установленную экспертами скорость движения камеры Запрудера). Согласно мнению экспертов ФБР по стрелковому оружию, чтобы перезарядить и выстрелить из такого типа винтовки, которая была обнаружена в «берлоге снайпера», требуется 2,3 секунды. Это означает, что за время, рассчитанное по пленке Запрудера, можно было сделать не больше трех выстрелов. Учитывая показания очевидцев и другие доказательства, указывающие на то, что одна пуля вообще не попала в машину, комиссия Уоррена пришла к выводу, что все ранения губернатору Коннолли, должно быть, причинил тот же выстрел, поразивший президента в спину. Эгу пулю, почти в неповрежденном виде, нашли в больнице на носилках, на которых везли Коннолли. Критики назвали ее «волшебной пулей»: они не верили в то, что, нанеся все ранения, пуля могла остаться практически целой.

Очевидно, такой сценарий вытекает из ряда экспертных оценок, касающихся решающих моментов, многие из которых были оспорены. Обратившись к другой группе экспертов по стрелковому оружию, в 1975 году авторы документального фильма CBS определили, что на один выстрел из винтовки Маннлихера-Каркано уходит, как правило, 5,6 секунд, не менее 4,1 секунды в принципе. Однако в 1977 году Специальной комиссии по расследованию убийств удалось сократить этот показатель до 3,3 секунд.^[206] Похоже, решающие замеры долей секунд зависят от того, к каким экспертам вы обращаетесь. Мало согласия достигнуто и по поводу экспоната комиссии под номером 399, то есть волшебной пули. Активация нейтронами, проведенная в 1964 году с целью сопоставить химический состав пули с металлическими фрагментами, найденными в теле Дж. Ф. К., Коннолли и лимузине, оказалась неубедительной. Более точные исследования были проведены в 1974 году, когда HSCA велела провести новые анализы, однако они тоже дали противоречивые результаты.^[207] Автор книги «Дело закрыто» Джеральд Поснер попытался воскресить теорию одной пули и для этого использовал компьютерную имитацию траектории полета пули, выполненную Failure Analysis Associates (FAA) для судебного процесса, инсценированного в 1992 году Американской ассоциацией адвокатов. Эта модель, сопровождаемая заключением экспертов-баллистиков, убедительно показывала отклонение пули в полете и ее попадание, когда она вызвала кажущиеся невероятными ранения и при этом осталась целой. Однако Поснер недооценил, что FAA разработала и вторую компьютерную модель, демонстрирующую не менее правдоподобный альтернативный сценарий, откуда следует, что экспертные компьютерные модели, основанные на неполных данных, в судебном деле могут «доказать» почти все что угодно.

Перед многими исследователями, занимающимися убийством Кеннеди, встала проблема — кому же из экспертов доверять. Так, HSCA назначила группу экспертов-акустиков для проверки диктофонной записи полицейского-мотоциклиста, где, по-видимому, слышались выстрелы (эго позволило бы не только точно высчитать время выстрела, но и помогло бы определить его направление). После долгого и очень сложного анализа записей группа ученых пришла к выводу, что выстрелов было четыре и что один из них (с вероятностью 95 %) был сделан не сзади, а с Травяного холма (а значит, здесь наверняка не обошлось без заговора). И лишь Стив Барбер, рок-барабанщик из Огайо, прослушав несколько раз версию этой записи, бесплатно распространявшуюся вместе с каким-то журналом, расслышал слова «оцепите все». Как было установлено в ходе дальнейшего расследования, эти слова шериф Деккер произнес через несколько минут после выстрелов. Так что звуковые импульсы, обнаруженные экспертами-акусгиками на кассете, были вовсе не выстрелами.

С учетом этого множества противоречивых выводов напрашивается вопрос: какому эксперту вы поверите и как вообще поймете, что перед вами настоящий эксперт? Критики-ассасинологи поспешили отметить, что многие ученые, дающие свои заключения по делу об убийстве Кеннеди, вполне могут быть настоящими специалистами в своем деле, но это не значит, что это дает им право авторитетно высказываться по другим аспектам убийства. Так, в 1972 году семья Кеннеди выбрала врача Джона К. Латтимера для изучения рентгеновских снимков и снимков, сделанных при вскрытии трупа, которые стали предметом большого спора. Сирил Вехт, тогдашний президент Американской академии судебной медицины, настаивал на том, что уролог Латтимер был «невероятно неподготовлен». «Не знаю, как у коллеги Латтимера хватило самоуверенности и наглости взяться за это. Он ведь уролог, занимается одними почками да мочевым пузырем. Да он по определению не поднимается выше пупка».^[208] Впрочем, посмотрев в другую сторону, мы можем вспомнить, как HSCA проверяла компетентность самозваного эксперта по фотографиям Джека Уайта, утверждавшего среди прочего, что фотографии Освальда, стоящего за домом с винтовкой и левацкими журналами в руках, — это подделка, потому что размер журналов не соответствует размерам самого Освальда. В результате торга Уайта вынудили признать, что он никогда не слышал о фотограмметрии, научном методе определения размера объектов по двумерному изображению. Пожалуй, самый интересный случай, связанный с авторитетной поддержкой экспертизы, — это опубликованное в 1992 году на страницах престижного Journal of the American Medical Association окончательное заключение по убийству (оно сводилось к тому, что Дж. Ф. К. был убит сзади двумя пулями, выпущенными убийцей-одиночкой), основанное на интервью с двумя врачами, осматривавшими раненого президента в Парклендской больнице. Как отмечали многие критики, в серии статей, не рецензировавшихся другими врачами, как это делается обычно, Американская медицинская ассоциация использовала свой внушительный научный авторитет и свой вес не на экспериментальные анализы, которые можно повторить, а на свидетельские показания, которые сами по себе уже ставились под сомнение, в частности, Чарльзом Креншоу, еще одним врачом, который был с президентом в отделении скорой помощи.^[209] Когда различные эксперты не могут договориться между собой, единственный выход для большинства исследователей-любителей, не находящих для себя другого очевидного и общего для всех критерия, позволяющего определить, кому же из экспертов верить, — это обратиться к новому специалисту и гак до бесконечности, причем они редко сходятся на том, у кого именно хватает квалификации, чтобы авторитетно подтвердить мнение очередного крупного специалиста.

Итак, мало того, что с течением времени конспирологи не пришли к единому мнению по поводу убийства Кеннеди, вдобавок появился и тип подозрительного толкователя, который начинает сомневаться буквально во всем, даже в основополагающих принципах доказательств и показаний. Многие конспирологические расследования дела Дж. Ф. К. построены на выискивании нестыковок и заставляющих задуматься совпадений в официальных отчетах и в доказательствах, которые удается раскопать самим авторам. Уже на этой основе они могут создать связную теорию заговора, побудительным мотивом, однако, им часто служит стремление найти прорехи в официальной версии и развенчать обоснованность устоявшейся точки зрения. Так, описывая сбивающие с толку обстоятельства убийства офицера Дж. Д. Типпита, Билл Дренас отмечает, что «в этом исследовании нет скрытых намерений. В нем не поддерживаются, — продолжает он, — ни конспирологические, ни антиконспирологические теории. Я всего лишь простой парень, который хочется докопаться до истины».^[210] Какие-то совпадения, прослеживаемые в убийстве Кеннеди, выглядят просто смешными или странными. Так, например, в магазине подарков при мемориале Линкольна в Вашингтоне раньше продавался список совпадений между убийством Кеннеди и убийством Линкольна («воспроизведенный на антикварном пергаменте, похожем на старинный»), в котором в том числе были такие перлы, как «секретарь Линкольна по фамилии Кеннеди советовал ему не ходить в театр; секретарь Кеннеди по фамилии Линкольн советовал ему не ехать в Даллас». Но что нам делать с такими заставляющими задуматься фактами и совпадениями, как посещение Никсоном конференции компании Pepsi, проходившей в Далласе в день убийства? Или с докладной запиской ФБР от 23 ноября 1963 года, которая всплыла в 1988 и в которой говорилось о том, что «г-на Джорджа Буша из ЦРУ» опрашивали после убийства? Или с тем (это обстоятельство Норман Мейлер обсуждает в своей «Истории Освальда»), что последним человеком, кому Кеннеди звонил, находясь в Далласе, была г-жа Дж. Ли Джонсон III?

В ходе расследований убийства Кеннеди выяснилось огромное множество сверхъестественных совпадений и противоречий, причем порой в самых обычных фактах. Так, на конференции «Ноябрь в Далласе», проходившей в 1997 году, исследователь Джон Армстронг выступил с невероятно подробным, растянувшимся на два с половиной часа докладом, в котором были затронуты многочисленные нестыковки в биографии Ли Харви Освальда. Армстронг представил документы, свидетельствовавшие, казалось, о том, что Освальд числился в разных школах разных городов в один и тот же период времени, а также о том, что за месяцы до убийства его видели одновременно в различных штатах. Докладчик также указал на разногласия официальных отчетов и свидетельских показаний относительно роста Освальда, цвета его глаз и волос, но еще непонятней было противоречие между фотографиями и рассказами, свидетельствующими о том, что Освальду выбили передний зуб в какой-то драке в подростковом возрасте, а с другой стороны — результатами стоматологической экспертизы и фотоснимком, которые были сделаны после эксгумации трупа Освальда в 1981 году из-за домыслов, что его вообще не похоронили. Исходя из этих данных, все зубы у Освальда, похоже, были на месте.

Многие — а быть может и все — эти аномальные явления можно объяснить. Так, например, полученные комиссией Уоррена показания свидетеля, который якобы видел Освальда в Северной Дакоте (поскольку там Освальд никогда не был, эти показания были расценены как возможное доказательство существования его двойника), появились из-за ошибочных воспоминаний, отчасти спровоцированных опечаткой в газетной статье об Освальде, где перепутали N0 (Новый Орлеан) с ND (Северной Дакотой).^[211] Но волнует сам факт, что такая банальность из газеты могла вызвать серьезные споры. Каким образом подобные фактические доказательства, образующие основу дела, вообще могут уместиться в один связный отчет? Как состыковать противоречия? Один из способов, при помощи которого конспирологи пытаются объяснить эти аномалии, — это, конечно, предположить, что перед нами случайные доказательства заговора или, более того, доказательства целенаправленного заговора с целью подбросить ложные улики. Так, Армстронг в основном занят документированием противоречий, но и он вынужден выдвинуть свою гипотезу, пусть неохотно и в качестве эксперимента. По мнению Армстронга, единственным объяснением многочисленных нестыковок и «удвоений» может быть то, что Освальдов на самом деле было два — Армстронг называет их Харви и Ли. «В начале 1950-х, — как утверждает исследователь, — разведка начала некую операцию, в которой участвовали два подростка: Ли Освальд из Форт-Уорта и русскоговорящий мальчик по имени Харви Освальд из Нью-Йорка». С 1952 года, продолжает Армстронг, «мальчики жили одинаковой жизнью, но раздельно друг от друга, часто в одном городе. Конечной целью было поменять их местами и отправить Харви Освальда в Россию, что и случилось семь лет спустя».^[212]

Конспирологов часто критикуют за то, что они слишком поспешно принимают объяснения, свидетельствующие в пользу заговора, тогда как принцип бритвы Оккама диктует другие, менее замысловатые трактовки. Сюжетные ходы произвольной и провокационной теории Армстронга и в самом деле ошеломляют. В параноидальном свободном падении (когда нет времени или возможности сразу проверить все представленные Армстронгом факты) доклада слушателей оставляют в недоумении по поводу того, в какой стране они вообще живут, если двух похожих друг на друга, но разных Освальдов с детства готовят для будущей исторической миссии. Так где же начинается заговор? Неужели «Они» способны планировать и контролировать все до последней детали с тошнотворной эффективностью? Хотя доклад Армстронга явно отдает надуманностью и полон неточностей, этот исследователь, указывая на бросающиеся в глаза странные противоречия в отчете, проделывает расползающуюся дыру в полотне реальности, которую он надеется заделать лишь с помощью абсурдной теории о Ли и Харви Освальдах. Лишь невероятность неохотно сделанных Армстронгом выводов помешала его конспирологической теории стать безоговорочным и устоявшимся убеждением (хотя впоследствии он выступал с еще более смелыми заявлениями). Своих слушателей, в том числе и меня, Армстронг оставил висеть в герменевтической неопределенности. Мы успели поймать проблеск бесконечного сомнения, способного подорвать даже самые безоговорочные свидетельства, и в то же время нам не дали убедительную (хотя бы отдаленно) альтернативную версию, чтобы собрать фрагменты головоломки обратно.

Если конспирологи порой апеллируют к скрытым уровням заговора, пытаясь разрешить противоречия в свидетельствах, то в других случаях они высказываются еще резче (и вдвойне параноидальней), заявляя, что любая новая информация, в перспективе подрывающая существующие теории или подтверждающая конкурирующие мнения, может преднамеренно внедряться властями, чтобы сбить исследователей с пути. Точно так же нехватка доказательств в пользу заговора может сама по себе расцениваться как доказательство заговора с целью утаивания важных сведений. Печально известные фотографии Освальда за домом подтверждают, что Освальд действительно был стрелком-одиночкой? Тогда они наверняка подделаны. Большинство исследователей считает сделанный при вскрытии отчет точным? Тогда, должно быть, тело президента подменили, когда везли обратно в Вашингтон. Мозг Кеннеди исчез из Национального архива? Получается, что «Они» забрали его, чтобы спрятать как улику, и так далее.

В этом смысле многие конспирологические теории убийства Кеннеди открывают простор сомнениям и подозрениям и уже не могут заделать эту брешь. Ни в чем нельзя быть уверенным. Все можно истолковать иначе. Дополнительная теория необходима, чтобы объяснить пробелы в существующей теории. Для этого составляется продуманный план, с помощью которого отбрасывают неверные гипотезы, и так до бесконечности. Показательная, всепоглощающая логика паранойи (не говоря уже о количестве материалов по убийству Кеннеди) угрожает увлечь дело об убийстве в бесконечную бездну сомнения, вызвав «круговоротом интерпретаций», говоря словами Жана Бодрийяра.^[213] Размышляя о многочисленных призраках Ли Харви Освальда, Дон Делилло лишь наполовину с иронией замечает, что «это как если бы мы изучали творчество известного и исключительно глубокого писателя. Каждый аспект его жизни и творчества разбирает отдельная группа профессоров-филологов, выискивающих многочисленные и незаметные ответвления, чтобы составить новые пояснения и комментарии, по-новому расставить ударения».^[214] Как и литературный анализ на волне постструктурализма, процесс толкования грозит (или обещает?) стать бесконечным. Что могло бы стать окончательным и решающим доказательством заговора в этом досконально изученном деле? Новые свидетельские показания, в которых преломились бы все остальные, кажущиеся окончательными, но бесконечно противоречивые показания свидетелей? Компьютерная обработка неясного отпечатка на Травяном холме, напоминающего очертания человека с винтовкой, которая оспорила бы похожие цифровые обработки, дающие другие результаты?^[215] На самом деле, сколько бы исследователи убийства ни заявляли о своем стремлении прийти к финалу, не оставляющему места для споров, нередко они сами способствуют тому, чтобы расследование продолжалось, не говоря уже о финансовых вложениях, позволяющих не прекращать расследование, а также размножившихся конференциях и торговле во «всемирной паутине», спонсирующей исследовагелей-любителей.

Если учесть, что «круговорот интерпретаций» угрожает завалить дело об убийстве Кеннеди по каждому пункту, возникает интересный вопрос: как исследователи реагируют на эту возможность или, быть может, стараются избежать ее? Как мы уже видели, кто-то заделывает эту брешь сразу, как только она возникает, предлагая еще более причудливые объяснения в пользу заговора. Другие же застревают в тисках неопределенности дольше, даже если в конечном итоге и совершают скачок к вере в логическую стройность и конкретное решение.

Возможные варианты описываются в трех романах, посвященных убийству Кеннеди. В «Истории Освальда» Норман Мейлер беседует с русскими (в том числе и офицерами КГБ), познакомившимися с Освальдом во время его пребывания в Советском Союзе. В одном из интервью Мейлер откроет новое важное доказательство, но потом будет вынужден брать все новые интервью и рассказывать все новые биографии, чтобы подтвердить правдивость собеседника: шаг вперед, шаг назад, и так до бесконечности. Похоже, Мейлер осознает эту проблему, но в то же время может остановить распад лишь практичным указанием на то, что он был ограничен во времени, находясь в бывшем СССР. Не удивительно, что эпиграммой на роман стали слова Маргариты, когда она отвечала на вопрос комиссии Уоррена о том, почему ее сын дезертировал в Россию: «Я не могу ответить ни «да», ни «нет», сэр. Я расскажу всю историю, или ничего хорошего не выйдет».^[216]

Роман Ричарда Гордона «Зима убивает» (1974) увлекает своих читателей в настоящую бездну. На протяжении всего романа брат погибшего президента разбирается с одной за другой теориями заговора, причем каждая из них сначала кажется вполне убедительной и главному герою, и читателю. Для начала из одного признания, сделанного на смертном одре, Ник узнает о том, что стрелявших было больше одного, из чего следует, что полиции не удалось раскрыть заговор. Потом он начинает подозревать, что за этим заговором стоит Доусон, нефтяной магнат-миллионер и крупный производитель оружия, заказавший убрать Кеннеди из-за явного стремления последнего к разоружению. Но Доусон сообщает Нику, что на самом деле во всем виновата полиция. Помощник бывшего шефа полиции, отвечавшего за охрану президента, говорит Нику, что полиция действительно была замешана в деле, но ответственность за убийство лежит на мафии. Пока Ник проверял сведения, оказавшиеся рядом отвлекающих маневров, инициированных фальшивым главарем мафии, он узнает, что в действительности мафия мстила за то, что какая-то голливудская киностудия лишилась доходов, потому что похожая на Мэрилин Монро актриса совершила самоубийство из-за президента. Но настоящий главарь говорит Нику, что во всем виноват герой, изображающий Джимми Хоффа. Это делается только для того, чтобы Ник узнал от советника своего отца, что в действительности мафия мстила Кеганам (эту фамилию в книге носят Кеннеди) за невыполненное обещание сфальсифицировать выборы. Затем Ник выясняет, что шеф полиции, с которым, как ему казалось, он разговаривал, на самом деле умер много лет назад, и что его помощник был ненастоящим, как и Доусон, и даже женщина-журналист из какого-то общественно-политического журнала, с которой Ник тоже встречался. Больше того, все, с кем Ник встречается по ходу повествования, в конце концов умирают.

Оказывается, что все теории наводят на ложный след, все улики вводят в заблуждение, и роман порождает тревожащую вероятность того, что истину можно не найти никогда, а чувство герменевтического круговорота будет длиться вечно. Однако погружение в бездну эпистемологического скептицизма тормозит на последних страницах романа, когда мы узнаем, что на самом деле все фальшивые улики были умышленно подделаны и подброшены Нику в результате слишком реального заговора, организованного тайной правящей элитой под руководством его отца. В этом смысле в романе обыгрывается идея бесконечной отсрочки окончательного разоблачения и непреодолимого непостоянства знания, причем лишь для того, чтобы закончить этот неприятный эксперимент на последней минуте под флагом реализма и причинности.^[217] Таким образом, роман, похоже, выходит из закрученного штопора паранойи, но лишь при помощи эстетически неубедительного и запутанного поворота сюжета. Так что придуманный для удобства и выполненная кое-как концовка не закрывает дыры в идеологических обоях, образовавшиеся под весом романа.

Самым известным произведением, где возможность бесконечной герменевтической спирали доводится до логической и эстетической крайности, является роман Пинчона «Выкрикивается лот 49». Как мы отмечали в первой главе, в романе Пинчона речь идет об Эдипе Маас, молодой калифорнийской домохозяйке, назначенной выполнить бесконечно запутанную последнюю волю бывшего любовника, чьи деловые интересы, похоже, охватывали всю реальность Америки. Когда Эдипа начинает собирать имущество покойного воедино, она находит улики, свидетельствующие о зловещем и давнем заговоре под названием Тристеро, пугающими ее доказательствами своего существования, которые героиня обнаруживает повсюду. Эдипа находит признаки неуловимого Тристеро и его подпольной почтовой системы в самых неожиданных местах, будь то неразборчивый загадочный знак на стене ванной комнаты в сан-францисском баре и незначительные вариации в тексте одной трагедии эпохи короля Якова, или слухи в корпорации Yoyodyne, производящей оружие, и легенды о костях союзников на дне итальянского озера. Как известно, в конце роман оставляет Эдипу в ожидании, когда на аукционе объявят лот 49, под которым проходит коллекция марок, обещающая наконец доказать вмешательство Тристеро не только в жизнь Эдипы в частности, но и в американскую историю в целом. Но роман оставляет главную героиню и читателей в подвешенном состоянии, потому что так и непонятно, то ли заговор был на самом деле, то ли эго все параноидальные бредни Эдипы. Не только финал, но и вся канва романа продлевает это подвешенное состояние. Роман «Выкрикивается лот 49» постоянно качается на грани метафор, которые никогда полностью не застывают в виде буквальных формулировок. Предложения, начинающиеся со слова «будто», множатся до бесконечности, постоянно оставляя и Эдипу, и синтаксис романа на пике разоблачения. Здесь, в сцене, где раскрытие тайны перекликается с обнажением тела (в смычке, которую Всемирная паутина использует по полной программе), раскрытие Эдипой заговора Тристеро описывается серией растягивающихся условных под-предложений:

Так для Эдипы начался медленный, зловещий расцвет Системы Тристеро. Или, скорее, Эдипино присутствие на иском уникальном представлении, которое продлили — словно был конец ночи, и для задержавшихся допоздна решили устроить что-то особое. Словно платья, тюлевые бюстгальтеры, украшенные драгоценностями подвязки и пояса исторического фасона, который вот-вот изживет себя, спадали, укладываясь плотными слоями, подобно одежкам Эдипы в той игре с Мецгером во время фильма о Детке Игоре; словно стремительное продвижение к заре, длившееся неопределенные черные часы, было необходимо, чтобы Тристеро предстал во всей своей жуткой наготе.^[218]

Момент ожидания в романе «Выкрикивается лот 49» бесконечно затягивается, словно — на языке вычислений, с которым экспериментирует сам роман, — «исчезающее малое» приращение между буквальным и метафорическим разбивается без конца, и этот разрыв полностью не ликвидируется никогда.^[219] Если «История Освальда» и «Зима убивает» в конечном итоге уклоняются от круговорота интерпретаций, которое они сами же и вызывают, то незавершенный поиск и подвешенная концовка в романе «Выкрикивается лот 49» весьма эффектным образом сталкиваются — и даже радуются этому — с перспективой того, что все это никогда не закончится. Своей повествовательной логикой нескончаемо откладываемой развязки и постоянных дополнений роман Пинчона в стилизованной форме предугадывает ситуацию, когда за последующие десятилетия убийство Кеннеди погрузится в пучину бесконечных интерпретаций и подозрений.

Эдипова драма Оливера Стоуна

Чтобы еще детальнее рассмотреть, как конспирологические теории убийства Кеннеди могут скорее запутать причинно-следственные связи, нежели привести к какому-то определенному выводу, мне хочется подробнее остановиться на двух произведениях, посвященных убийству, каждое из которых вызвало немало споров. Фильм Оливера Стоуна «Дж. Ф. К.» и роман Дона Делилло «Весы» весьма по-разному отвечают на круговорот интерпретаций и предлагают две различные модели, объясняющие роль убийства президента Кеннеди в современной американской истории.

Недовольных критиков фильма «Дж. Ф. К.» рассердило «смешивание фактов с вымыслом». Имелась в виду теперь уже постыдная комбинация подлинной пленки, запечатлевшей убийство, с нарезкой из мастерски восстановленных документальных отрывков.^[220] Washington Post и Time яростно напали на «Дж. Ф. К.» еще до завершения съемок, причем в Washington Post на первой странице появилась заметка, где фильм назывался «Далласом в стране чудес».^[221] Стоун неоднократно отвечал на эти обвинения в, порой заявляя, что в фильме кинозрителям будет впервые представлена подлинная версия событий, а в другой раз утверждая, что его фильм служит «контрмифом» по отношению к мифической, на сто взгляд, версии, изложенной в отчете комиссии Уоррена.^[222]

Во многих отношениях фильм работает с двойной повествовательной логикой и реальной истории, и мифа, что подрывает заявления о том, что в фильме представлена логически связная и правдоподобная версия событий, которая, по мнению критиков, выглядит слишком упрощенной, а на взгляд защитников фильма — так необходима. С одной стороны, в теории заговора Стоуна на тему современной истории нет места случайностям. В фильме говорится, что пуленепробиваемый прозрачный верх был снят с президентского лимузина по предательскому приказу агентов Секретной службы, замыслившей заговор. По этой же причине машина президента практически замерла на месте после первого выстрела и как раз перед последним выстрелом, оказавшимся смертельным: это произошло не потому, что водитель из Секретной службы остолбенел и не знал что делать, а потому что это тоже было частью невероятно хитрого плана заговорщиков. Заговорщики в фильме «Дж. Ф. К.» не только озабочены мельчайшими деталями, но и демонстрируют глубокие познания в истории. Идея фильма заключается в том, что заговорщики хотели заменить Кеннеди более воинственным Джонсоном, чтобы обеспечить свои военно-промышленные интересы благодаря эскалации войны во Вьетнаме. По версии Стоуна, в истории не существует случайностей и совпадений, как нет признаков некомпетентности в подготовке убийства и последующем сокрытии улик.

Стоун берет за основу причинно-следственную модель, в которой действия отдельных людей изображаются достаточной причиной последующих событий. Война во Вьетнаме, студенческие и расовые волнения, убийство Роберта Кеннеди становятся в фильме частью «непрерывной череды» (по известному выражению сенатора Маккарти) событий, начало которым положил заговор с целью убийства.^[223] Для Стоуна настоящее является не результатом сложного и избыточного набора событий, процессов и представлений, но неизбежным следствием целенаправленных решений отдельных людей. В фильме отслеживаются (или выдумываются, по мнению многих критиков) многочисленные нестыковки в отчете комиссии Уоррена, но эти противоречия тут же вписываются в историю либо о первоначальном заговоре, либо о последующем заметании следов.

Детективный сюжет, по которому выстраивается фильм, ограничивает его строгими рамками причинности и управления. Когда Гаррисон впервые представил издателям черновик своей книги «По следам убийц», которая и легла в основу фильма Стоуна, это было «прямолинейное» изложение дела. Однако его убедили переделать книгу, добавив туда побольше детектива и превратив в «хронику опыта одного человека, пытавшегося узнать правду об убийстве».^[224] Гаррисон рьяно берется за дело, и его подражание Филиппу Марлоу проникает и в фильм «Дж. Ф. К.» в виде героического образа жесткого детектива-одиночки. И в книге, и в снятом по ее мотивам фильме теория об убийце-одиночке сурово отвергается лишь для того, чтобы вернуть исходную идею в форме придуманного Гаррисоном Детектива-Одиночки. В соответствии с закрученным детективным сюжетом на тему героя в фильме много приемов нуара: Гаррисон (его играет Кевин Костнер) часто окружен ореолом ослепительного блеска, причем очевидные намеки на его нравственную чистоту и ясность мышления контрастируют с мрачными сценами из жизни новоорлеанского «гомосексуального подполья» и призрачным мельканием встреч в Пентагоне.

Впрочем, в фильме «Дж. Ф. К.» есть и обратное повествовательное течение, работающее против этой крепко сколоченной модели исторической силы и причинности. Детективный сюжет, заставляющий фильм двигаться вперед и придающий ему повествовательный порыв к «развязке» дела в финальной сцене в зале суда, в то же время провоцирует и закручивающееся по спирали обратное движение, нарушающее и замедляющее первоначальный импульс к развязке. В обычном детективе посвященные расследованию эпизоды целенаправленно ведут дело к концу, мотивированные и запущенные в ход желанием распутать преступление, с которого все началось.^[225] Но концовка туманно дает о себе знать в самом начале. Завершение позволяет началу определенной последовательности событий быть таковым. Значение отдельных эпизодов может быть понято как множество подсказок, позволяющих восстановить лежащую в основе историю, лишь в рамках завершенной последовательности. После финала ни один эпизод или деталь не будут казаться случайными. Таким образом, концовка, судя по всему, требует возвращения к началу, чтобы наконец-то собрать все сбивающие с толку детали в одну связную историю.

В «Дж. Ф. К.» действительно прослеживается постепенное появление новых сведений в ходе расследования вплоть до разоблачений, звучащих в зале суда. Похоже, что фильм, повторяя судьбу Гаррисона, весьма наглядно проводит зрителя от незнания к опытности. Но в заключительных эпизодах, разворачивающихся в зале суда, повторяются собранные воедино фрагменты убийства, с которых фильм начинается. Таким образом, финал начинает изменят и в буквальном смысле окрашивать начало. Первоначальный хаос, показанный в начале фильма в смонтированных черно-белых кадрах, запечатлевших выстрелы на Дили-плаза, обретает относительную повествовательную ясность и цвет на пленке Запрудера, которую Гаррисон показывает присяжным. Казавшиеся сначала непостижимыми и бессмысленными фрагменты срастаются и наполняются смыслом в комментарии Гаррисона, звучащем в конце фильма. По суш, на протяжении трех часов фильм играет со зрителями в прятки, поскольку картина начинается за мгновение до критического момента — смертельного выстрела в голову, который потом показывают лишь в зале суда, когда фильм достигает своей кульминации. Получается, что финал оказывает влияние на все повествование, инициируя обратное движение, подрывающее твердую ориентацию на концовку, характерную для классического рассказа Как убийство, с которого все начинается, задает ход расследования, под воздействием расследования меняется и само убийство; начало определяет концовку, зато именно концовка делает начало необходимой отправной точкой.

В этом смысле фильм Стоуна развивается по логике мифа об Эдипе. В «Царе Эдипе» убийство отца-царя дает начало всем последующим событиям, в том числе разворачивающемуся расследованию. Точно также в «Дж. Ф. К.» гибель Кеннеди приводит к расследованию Гаррисона. Вдобавок убийство президента становится неизвестной причиной сексуальной и политической неудовлетворенности Гаррисона, превращаясь в необходимую, но скрытую пружину, раскручивающуюся по ходу фильма.

Но в «Дж. Ф. К.» есть еще один повествовательный вектор, направленный от конца к началу. Как в картине Стоуна, так и в «Царе Эдипе» исходное убийство является не просто первоначальной причиной, но и необходимым в символическом и эстетическом смысле действием, которого требует повествовательная логика сюжета. В драме Софокла не предшествующее событие является смысловой причиной последующих событий, но, кажется, невыносимый смысл, терзающий Эдипа в настоящем, «заставляет» его представить первоначальное событие в воображении. Как объясняет Джонатан Каллер, смысл «не вытекает из некоего предшествующего события, а является его причиной».^[226] Похожим образом в «Дж. Ф. К.» мы видим, как Гаррисон чувствует настоятельную потребность отыскать какое-нибудь грандиозное, наполненное трагизмом событие, спровоцировавшее и лично его моральное разложение, и упадок всей Америки. Состояние упадка, которое переживает Гаррисон, выражено настолько отчетливо, что лишь первоначальное убийство оказывается адекватно весомым, чтобы ответить на величие переживаний героя. Риторике предательства и соотнесению Кеннеди с Гамлетом-старшим в фильме «Дж. Ф. К.» соответствует лишь музыка Джона Уильямса, чья патетическая похоронная заглавная композиция очерчивает тот способ, при помощи которого риторика фильма открыто воскресит Дж. Ф.К. в образе сраженного короля-воина.

Эдипов подтекст убийства нарушает не только причинную логику исторического действия, но и «правильное» телеологическое развитие сексуальности Гаррисона. Одним из последствий убийства президента в «Дж. Ф. К.» становится то, что Гаррисон утрачивает гетеросексуальное влечение к своей жене в исполнении Сисси Спэйсек. Она жалуется, что он больше печется о Кеннеди, чем о ней, просиживая ночи напролет над отчетом комиссии Уоррена и изучая его детали с интересом фетишиста. Гомоэротическое влечение, которое стоуновский Гаррисон, похоже, испытывает по отношению к Кеннеди (но не может адресовать ему напрямую) заявляет о себе двояким образом. Во-первых, в виде гамлетовской одержимости Гаррисона человеком, которого он в своей речи превозносит как «убиенного огца-вождя», ретроспективно идеализируя молодого, красивого президента. Второй раз, когда подавляемая гомосексуальность возвращается, чтобы уже не исчезать из дела об убийстве, связан с тем, что Гаррисон делает упор на извращенности новоорлеанских заговорщиков. Хотя в книге «По следам убийц» вряд ли найдутся отсылки к гомосексуальному андеграунду Нового Орлеана, Стоун уделяет чрезмерное визуальное внимание (что служит своего рода аналогом фетишизма) сцене, где видны беспорядочно сплетенные декадентские тела Шоу, Ферри (главные заговорщики) и чернокожего слуги, снятые крупным планом и показанные в каком-то диком монтаже.^[227] Похоже, убедительность расследования Гаррисона в фильме зависит от доказательства незаконных отношений Шоу и ЦРУ в Вашингтоне. Но фильм намекает на то, что эти незаконные отношения заключались не в сложном переплетении интересов военных и промышленников, но в «извращенном» совокуплении заговорщиков. Таким образом, фильм выставляет гомосексуальную связь и как результат убийства (одержимость Гаррисона павшим королем-отцом и потеря сексуального влечения к жене), и в то же время как его причину. Для Стоуна убийство Кеннеди становится событием, лишившим Америку мужского начала. Вместе с тем бремя подавляемого гомосексуального желания, которое Гаррисон чувствует в настоящем, заставляет его ретроспективно представить события на Дили-плаза как убийство короля-отца первобытной (гомосексуальной) ордой. Подводя итоги, можно сказать, что последствия убийства «превращают» эту грандиозную теорию заговора с целью убийства в его причину. Сколько бы фильм Стоуна ни старался утвердиться в своей логической последовательности и телеологической ясности, это стремление постоянно подрывается другим повествовательным потоком, меняющим причину и следствие местами. Чем сильнее фильм пытается бороться с этим противотечением, тем больше он нарушает прозрачную историю риторическими и визуальными преувеличениями.

Третья линия

Оглядываясь назад, становится очевидно, что к съемкам фильма «Дж. Ф. К.» Стоун шел на протяжении всей своей режиссерской карьеры. Эта картина отражает и логическую кульминацию, и скрытые истоки его уверенности в том, что Вьетнам подорвал мужское начало Америки. Так, в фильме «Рожденный четвертого июля» (1989) война во Вьетнаме становится причиной импотенции героя, сыгранного Роном Ковичем: этот молодой, патриотически-настроенный солдат возвращается из Вьетнама человеком, сломленным физически, сексуально и эмоционально. Таким образом, по отношению к «Рожденному четвертого июля» «Дж. Ф. К.» выступает в роли и предсобытия, и постскриптума, настаивая на трактовке войны во Вьетнаме как результата, так и причины заговора гомосексуалистов.

Похожую сумятицу убийство Кеннеди внесло и на творчество других выдающихся современных американских писателей, хотя в каждом случае по-разному. Так, не удивительно, что увлеченность Джеймса Эллроя насилием и интригами, процветающими на дне общества, в конце концов дошла до своего логического завершения в романе «Американский таблоид» (1995), продолжением которого служат написанные ранее романы его лос-анджелесской трилогии. Схожим образом художественный интерес, который Норман Мейлер всю жизнь питал к скрытой экзистенциальной власти известных людей с дурной репутацией, прорвался, как мы уже видели, в романе «Призрак проститутки». И лишь в «Истории Освальда» Мейлеру наконец удается уловить незримое присутствие убийства, существовавшее всегда. В случае Мейлера инспирированное заговором убийство президента становится непризнанной причиной и в то же время логически обусловленной кульминацией его навязчивого интереса к мужскому насилию, ответственности и желанию. В конечном счете убийство формирует интересы, обусловливающие все творчество Мейлера.

И все-таки творчество Дона Делилло переплетено с убийством Кеннеди теснее, чем творчество любого другого писателя. Убийство и сопутствующая ему культура заговора постоянно всплывают в творчестве Делилло, и можно сказать, что влияние и иконография этого события в той или иной форме ощущаются во всех его произведениях — от поездки по Дили-плаза в финале его первого романа «Американа» до подпольного просмотра пленки Запрудера в «Подпольном мире», последнем его творении. Впрочем, сначала Делилло размышлял об убийстве напрямую — в статье, опубликованной в журнале Rolling Stones по случаю двадцатипятилетней годовщины со дня убийства Кеннеди. Вслед за Эллроем и Мейлером, Делилло считает убийство символической историей о самой Америке. Не случайно он назвал свою статью «Американская кровь».

В интервью Делилло рассуждал о том, что убийство сыграло ключевую роль в его становлении как писателя:

Декертис. Похоже, убийство Кеннеди полностью созвучно темам вашего творчества. Как вы считаете, вы могли бы выдумать его, если бы оно не произошло на самом деле?

Делилло: Может статься, что эго оно создало меня… Когда я писал «Весы», мне пришло в голову, что многие вещи в моих первых восьми романах, похоже, выстраивались вокруг темного центра убийства. Так что, возможно, я не был бы тем писателем, каким я стал, не будь этого убийства.^[228]

Утверждая, что убийство Кеннеди создало его как писателя, Делилло в то же время говорит о том, что кое-что дожидалось, чтобы быть придуманным им в качестве завершающего телеологического аккорда тематического импульса, проходящего сквозь все его творчество. Итак, с одной стороны, убийство стало первоначальным стимулом творческой мысли, чье подлинное предназначение оставалось неясным. С другой стороны, лишь в процессе работы над «Весами» убийство запоздало превратилось в тематически необходимую точку, объединяющую творчество Делилло как автора постмодернистских параноидальных триллеров.

Именно напряжение между этими двумя ситуациями оказывается необычайно важным для подхода Делилло к убийству и теориям заговора о нем. Если «Дж. Ф. К.» старается подавить свою двойственную повествовательную логику причины и кульминации, то в «Весах» на первый план выходит противоречивая динамика разрыва и целостности. Если фильм Стоуна замещает странность контекстом психосексуальной эдипальной драмы, то роман Делилло лоб в лоб сталкивается со сверхъестественным в плоскости причинности, управления и идентичности. Как и Стоуну, Делилло тоже порядком досталось от критиков за свой роман об убийстве Кеннеди. Так, Джордж Уилл на страницах Washington Post обвинил Делилло в том, что он «плохой гражданин» и «литературный вандал», раз написал вымышленную и конспирологическую версию американской истории.^[229] Но, в отличие от «Дж. Ф. К.», «Весы» используют характерные для конспирологических теорий повествовательный стиль и последовательность причин и следствий лишь для того, чтобы потом нарочно подорвать их, переведя внимание на совпадения и неразбериху, окружающие дело об убийстве.

Сложная повествовательная композиция романа Делилло заставляет задуматься о парадоксах причинности, которые мы обнаруживаем в рассказе писателя о роли убийства в его творчестве. В «Весах» две главных сюжетных линии. С одной стороны, история о Ли Харви Освальде, запутавшемся, но горячем молодом человеке, который в попытке заинтересовать кубинцев своей персоной решает (при маленькой подсказке со стороны «настоящих» заговорщиков) выстрелить в президента. Второй сюжет повествует о заговоре агентов-предателей из ЦРУ которые хотят вернуть в повестку дня Кубу и поэтому решают инсценировать (неудачное) покушение на убийство, чтобы потом с помощью специально подброшенных улик навести на след прокастровских интересов. Кажется, что сюжетные линии неумолимо срастаются между собой, однако в окончательном анализе они так и не объединятся. В четных главах «Весов» рассказывается о подготовке заговорщиков, и названы они датами, предшествовавшими 22 ноября: «26 апреля», «20 мая» и т. д. С другой стороны, нечетные главы — это эпизоды из жизни Ли Харви Освальда и озаглавлены по названиям местности: «В Бронксе», «В Новом Орлеане» и т. д. Заговор хронологически сжимается по мере того, как до 22 ноября остается все меньше и меньше времени. Зато главы, посвященные Освальду, географически растекаются, попадая в Даллас в самом конце, как будто случайно.

Версию Делилло о том, какими судьбами Освальд в конце концов оказывается на пороге у заговорщиков, нельзя назвать прозрачной. Несчастная жертва плывет себе по течению, и лишь благодаря длинной цепочке случайных знакомств и событий Освальд попадет в Новый Орлеан в офис Гая Банистера, главного связующего звена между заговорщиками из ЦРУ и кубинскими эмигрантами. Таким образом, заговорщикам приходится признать, что «уже нельзя было прятаться от того факта, что Ли Освальд существовал в заговоре сам по себе».^[230] Большинство участников заговора не хотят задумываться об этой странности, но это очень важно для маньяка и гея Дэвида Ферри, бывшего летчика гражданской авиации, работающего и на Банистера, и на кубинских эмигрантов, и на гангстеров. У Делилло он, ко всему прочему, еще и верит во всепроникающую силу совпадений.

В «Весах» Ферри высказывается об этих скрытых взаимосвязях между двумя сюжетными линиями:

«Представь себе две параллельные линии, — сказал он. — Одна из них — это жизнь Ли X. Освальда. Другая — заговор с целью убийства президента. Что заполняет пространство между ними? Что делает связь между ними неизбежной? Есть и третья линия. Она следует из снов, образов, прозрений, молитв, из самых глубинных пластов личности. Она не обусловлена причинами и следствиями, как две другие. Эта линия прерывает причинность, разрывает время. У нее нет истории, которую мы можем признать или понять, но она рождает связь» (L, 339).

Ферри продолжает объяснять Освальду, что «они» заинтересованы в «признаках твоего существования» или, другими словами, в «доказательствах того, что Ли Освальд совпадает с картонной фигурой, которую они все время себе представляют» (L, 330). Вместо того, чтобы защищать ту или иную сторону, роман Делилло уделяет существенное внимание «третьей линии», соединяющей между собой совпадения и заговор. В романе исследуются сновидения, символы, сверхъестественные связи и повторы и даже мрачно провидческая и лаконичная «поэтичность» странных орфографических ошибок, которые из-за дислексии делает Освальд, и его псевдонимов. В романе речь идет о том, что на каком-то глубинном уровне заговор становится неотделим от совпадений или, точнее, о том, что мы должны трактовать совпадения так, как если бы они были доказательствами заговора, но не обязательно приравнивать одно к другому.^[231]

Вместе с тем в «Весах» предлагается убедительное, реалистичное объяснение искусственности, окружающей большую часть доказательств: в романе есть эпизоды, описывающие, как заговорщики из ЦРУ фабрикуют улики, ведущие к вымышленному козлу отпущения. К великому удивлению заговорщиков, придумавших его из «карманного мусора» (L, 145), выясняется, Освальд существует на самом деле и похож на своего вымышленного двойника. Таким образом, в романе Делилло продемонстрирован сложный двойной блеф: после того, как читателя предупреждают об изначальной постановочности убийства и представляют ему рациональное причинно-следственное объяснение ощущения сверхъестественности, оказывается, что попадание Освальда в заговор, в итоге, оказывается результатом ряда необъяснимых совпадений. Рациональное объяснение, построенное на логике причины и следствия, остается в подвешенном состоянии, и необходимое, и лишнее, помещенное словно sous rature*.^[232]

Помимо двух главных сюжетных линий об убийце-одиночке и заговоре, в «Весах» есть еще одна форма «третьей линии», а именно — эпизоды, в которых фигурирует Николас Бранч, исследователь ЦРУ в отставке, которому Управление поручило написать секретную историю убийства. Теоретически у Бранча неограниченный доступ ко всем возможным доказательствам, независимо от степени их секретности, сулящим ту эпистемологическую уверенность, о какой многие любители-конспирологи могут только мечтать. Но даже спустя тридцать лет Бранч не преодолел этап сбора материалов, и доказательства продолжают поступать в его маленькую контору, грозя «разрастись» до бесконечности:

Это комната теорий, комната, где живет старость. Бранч думает, должен ли он прийти в отчаяние оттого, что конца все не видно… Бранч должен изучить все. Он проник слишком глубоко, чтобы проявлять избирательность… Дело в том, что не так уж много написал. Он располагает исчерпывающими и совпадающими записями — трехфутовыми горами записей, всеми этими годами, ушедшими на записи. Но что касается реальной законченной прозы, то ее очень мало. Поток стекающихся данных невозможно остановить. Материалы продолжают поступать (L, 59).

Расследование Бранча зависает в неопределенности, и, судя по всему, ему суждено в этом состоянии и остаться. Признавая необходимость определенности и завершенности, Бранч вместе с тем отказывается бросать дело раньше времени и покупаться на совпадения и паранойю. «Он пишет историю, — говорят нам, — а не исследование того, как люди поддаются паранойе» (L, 59). Хотя Бранч и настаивает на том, что «в данных нам фактах масса загадок, в них полно заговоров, совпадений, неуточненных деталей, тупиков, разнообразных интерпретаций», делающих лишним придумывание «грандиозной и искусной схемы», тем не менее он признает, что в деталях просматривается «бесконечная многозначительность». Даже если он и перестанет нуждаться в «плане, безупречно разветвляющемся в десятке направлений», ему придется признать, что «факты действительно резонируют, разве нет?» (L, 59).

В интервью Делилло заявил (в чем-то неискренне), что художественная литература «избавляет историю от ее путаницы» и тем самым создает некую форму «спасительной истины» и «ощущение того, что мы нашли решение».^[233] Но сосредотачиваясь на «ритмах и симметрии, которых мы просто больше нигде не встречаем» (еще одно высказывание Делилло по поводу функции романа), «Весы» в то же время содержат шанс на то, что завершенность и определенность это не более чем удобные выдумки. По сути, роман делает Николаса Бранча из всех нас.

Аберрация в сердцевине реальности

Помимо того что роман «Весы» исследует пространство между причинностью и случайностью, в нем рассматриваются и формы действия, лежащие между противоположностями в виде теорий об убийце-одиночке и теорий заговора. В постоянном смещении и рефрейминге действия и двойного действия, Освальд в романе предстает и одиночной силой, контролирующей свои действия (выстрелить в президента, чтобы помочь бедной маленькой Кубе), и одновременно пешкой в более крупном заговоре. В этом смысле «Весы» воскрешают альтернативу с «убийцей-одиночкой» лишь для того, чтобы создать такого Освальда, который оказывается не настолько «одиноким», как мы могли бы представить, ибо он вписан в широкую социальную и текстуальную ткань постмодернистской Америки.

Сам момент убийства изображен в «Весах» как разрыв в цепи и причинности, и действия. Эта сцена описывается так, как видит ее Освальд, когда смотрит в прицел своей винтовки из окна пятого этажа склада школьных учебников. Теоретически этот подход должен обеспечить идеальную повествовательную позицию, позволяющую дать окончательное объяснение делу (либо Освальд виновен, либо нет), но вместо этого текст зависает где-то между теорией убийцы-одиночки и теорией заговора. Мы видим, как Освальд делает два первых выстрела, ранив президента и губернатора Коннолли, и только он нажимает на курок — это должен быть третий, смертельный выстрел, как голова президента разлетается на куски у Освальда в прицеле:

Ли начал стрелять в третий раз, он был в процессе, в тот момент он нажимал на курок.

Свет был таким ярким, что проникал прямо в сердце.

В центре прицела возникла белая вспышка. Какой-то ужасный всплеск, взрыв. Отчего-то голова президента вспыхнула. Он рухнул назад, окруженный со всех сторон клубами пыли.

Потом его вдруг стало видно вновь: он все еще лежал на своем сидении. О, он был мертв, мертв.

Ли отвел голову от прицела, посмотрев направо (L, 400).

Сначала ни читатель, ни Освальд не понимают, что же произошло. В этих замедленных покадровых предложениях действующая сила или причинность никак не атрибутируются, но потом мы все-таки осознаем, что выстрелил кто-то другой. В тексте подчеркивается, что Освальд был «в процессе», даже то, что «в тот момент он нажимал на курок», однако происходит не то, что он планировал. Между его намерениями и чьим-то заговором образовался неустранимый разрыв. В то бесконечно малое мгновение, которое требуется, чтобы нажать на курок, выясняется, что Освальд не полностью контролирует свои действия и в то же время не является простой пешкой в чьей-то игре. В «Секретных материалах», спустя шесть лет, после того как агент Малдер обнаружил, что между причиной и следствием часто существует запутанная и неясная связь, он вынужден признать, что ирония действия стала постоянным явлением с учетом «этих необъяснимых взаимосвязей в нашей жизни, которые не являются случайными и вместе с тем не поддаются нашему контролю».^[234]

В более развернутой схеме американской истории для Делилло убийство Кеннеди запоздало становится не только неким искажением в представлениях Освальда о действии, но и «аберрацией в сердцевине реальности», по словам Бранча (L, 15). В интервью, которое Делилло давал на двадцать пятую годовщину со дня убийства, он объяснил, что «все мы со временем ощутили, что на протяжении этих двадцати пяти лет нам недоставало чувства контролируемой реальности. Во многом это ощущение утраты зародилось в тот момент в Далласе».^[235] С одной стороны, комментарий Делилло — это просто еще одно мнение, отражающее ощущение тяжелой потери и нехватки четкой ориентации, которое заразило Америку в последние десятилетия. В «Весах» убийство Кеннеди описывается как «семь секунд, сломавших хребет американской эпохе» (L, 181). Но описание смерти президента как аберрации в сердцевине реальности предполагает более сложное прочтение современной истории. Короче говоря, убийство парадоксальным образом становится причиной нарушения «управляемой» причинности.

В своей статье в журнале Rolling Stone Делилло пишет о том, что даже для конспиролога (или, возможно, особенно для конспиролога) убийство Кеннеди отмечено нестыковками и совпадениями настолько, насколько оно отмечено логической стройностью и причинностью. Делилло намекает даже на то, что в этом деле под сомнение попадает элементарная физика, и мы «почти вынуждены подвергать сомнению основные допущения, которые делаем относительно нашего мира с его светом и тенью, твердыми телами и обычными звуками», хотя, быть может, еще больше проблем связано с отсутствием более высокого уровня авторитетности, когда ученые-эксперты не могут договориться насчет главных «фактов» в деле.^[236] Для Делилло дальнейшее расследование ведет не к укреплению определенности, а к нарастающему по спирали скептицизму. Чем пристальней ты вглядываешься, тем больше событие обнажает перед гобой не тайные пружины какого-то заговора, а сверхъестественные уплотнения и необъяснимо сложные тайные взаимосвязи повседневной жизни в Америке.

В «Весах» описывается, собственно, не само убийство, а то, как оно представлено в отчете комиссии Уоррена, остроумно названном рассказчиком «мегатонным романом, который сочинил бы Джеймс Джойс, переберись он в город Айову и проживи сто лет» (L, 181). Для Делилло подлинное значение отчета заключается не в его разоблачениях и даже не в серьезном умолчании о каком угодно заговоре, а в случайном проникновении в мелочи обыденной жизни и прочие невидимые взаимосвязи в Америке:

Существуют бесчисленные аспекты, бесконечные связи между Джеком Руби, организованной преступностью, антикастровскими группировками и так до бесконечности. Все эти связи и отношения так и остались бы в тайне, не случись убийства. Вот в чем значение убийства; оно высветило некую часть культуры, о которой никто и понятия не имел.^[237]

Взгляд «Весов» на современную историю Америки порывает со склонностью конспирологических теорий встраивать каждую новую деталь в связное метаповествование о тайной власти. Примечательно, что Делилло полемизирует со стоуновским «Дж. Ф. К.», поскольку фильм предложил лишь «особую разновидность ностальгии — тоску по хитроумному плану, заговору, который все объясняет».^[238] С другой стороны, в результате расследования убийства в «Весах» действительно обнажаются тайные рычаги власти, но, как говорит рассказчик в романе Пинчона «Радуга тяготения», «рычаги власти… и сети распределения, о которых нам никогда не рассказывали в школе, способы использования власти, которые наши учителя не могли себе и представить или их поощряли об этом не задумываться».^[239]

Что поражает Николаса Бранча в отчете комиссии Уоррена, так это то, что «гам есть все»:

Записи о крещении, табели успеваемости, почтовые открытки, заявления о разводе, погашенные чеки, ежедневные табели отработанных часов, налоговые декларации, перечни имущества, послеоперационные рентгеновские снимки, фотографии завязанной узлом веревки, тысячи страниц свидетельских показаний, голосов, бубнивших в залах заседаний в старых зданиях суда — невероятный улов человеческой речи (L, 181).

Нелегко отделить действительно главные силы истории от не относящихся к делу мелочей, которые лезут на первый план: что бы это ни было, все это лежит па поверхности, очень важное и невозможно банальное одновременно. Когда дергаешь за нить убийства, то перед тобой предстают не последние тридцать лет американской истории, а сама Америка во всей своей полноте — начиная с фотографий лобковых волос Освальда до сношенных ботинок и пижамных рубашек. Смерть президента несет с собой не только разрыв контролируемой причинности, но и рассеивание личности в ее биографическом аспекте, поскольку действия и личность убийцы (да и всех причастных к делу людей) растворяются в беспорядочной массе мелких доказательств.

Первичная сцена постмодернизма

В «Весах» обилие доказательств, указывающих на тайну, в которой зашифрована вся Америка, нужно искать не в скрытых уликах; они являются неотъемлемой частью повседневного мира глянцевых поверхностей — их нужно искать в том, что Фрэнк Лентриккиа назвал «окружающей средой образа».^[240] В романе осознается и бесконечное опосредование убийства уже после того, как оно свершилось (так, Верил Парментер смотрит по телевизору бесконечные повторы записи того, как Руби убивает Освальда), и насыщенность среды, в которой происходит действие, образами и изображениями. Избитые фразы и торговые марки становятся частью внутреннего монолога героев, внутренняя жизнь которых насыщена внешним миром, проникающим в сознание благодаря телевидению, фильмам и книгам. Освальд стреляет, одновременно представляя, как убийство будут показывать по телевизору, и в своей жизни он безуспешно пытается подражать повествовательному стилю дешевых книг-триллеров и фильмов. Для Освальда изображение становится гарантом некой реальности, которая является всего лишь призраком самой себя. Он превращается в вымышленного персонажа своей жизни, наводненной киношными образами: «Ли шел домой… мимо сотен туристов и делегатов, толпившихся под дождиком, как люди в какой-нибудь хронике» (L, 40); а потом мы узнаем, что «он смотрит шоу Джона Вейна и смеется. Занятно видеть, как экранный смех повторяется в жизни. Человек реален вдвойне» (L, 93). Освальд становится окончательным симулякром, набором бесчисленных копий, двойников и вымышленных имен, не имеющих постоянного оригинала. «В конце концов, — как объясняет Делилло, — ссылками на имена, их полное изменение и различные варианты, упоминанием возможности того, что он работал на одну организацию, хотя казалось, что на другую (знал он это или нет, и это последний новый штрих), нас заставляют сказать, что Освальд был своим собственным двойником».^[241] Толпа в аэропорте Лав-Филд в Далласе точно так же волнуется, как бы Кеннеди на самом деле не оказался двойником: он «был как настоящий, как на фотографиях» (L, 392).

В «Американской крови» Делилло утверждает, что после убийства Джона Кеннеди все покушения на президентов были опосредованы. Он подробно рассматривает покушение на убийство президента Рейгана, совершенное Джоном Хинкли, — это «породившее само себя событие, раздутое массмедиа».^[242] Как отмечает Делилло, Хинкли заявляет, что к покушению на президента его подтолкнули многочисленные просмотры фильма «Таксист». Героем этого фильма стал реальный человек Артур Бремер, который, посмотрев «Заводной апельсин», выслеживает сначала Ричарда Никсона, а затем Джорджа Уоллеса. Запертый в комнате смеха, заполненном образами, Хинкли стреляет в президента Рейгана, и это событие, по мнению Делилло, было «чисто телевизионной импровизацией с мини-камерой».^[243]

В мире после 1963 года, где стреляют в президентов (ненормальном мире, который стал самой что ни на есть нормой), вещи ощущаются реальными, если они напоминают свои образы. Можно сказать, что с убийства Кеннеди началась эпоха симулякров, когда реальность становится дешевой копией оригинала, судя по всему утратившего всю свою плотность. Возможно, оригинал пленки Запрудера все еще сохраняет остатки ауры подлинности и передает всю силу шока (пусть это чувствует лишь арбитражная комиссия, решающая, сколько Национальный архив должен заплатить за подлинник), но бесконечные повторы и тиражирование настоящего произведения искусства в эпоху цифровых технологий начинает размывать статус и воздействие этой пленки. В далласском музее на пятом этаже, к примеру, тщательно воссоздана та обстановка, которая открылась взору полицейских, появившихся у выходящего на юго-восток окна спустя несколько минут после убийства. Но это сделано лишь для того, чтобы заверить посетителей, что ни один из экспонатов не является подлинным. Похожим образом в фильме «Дж. Ф. К.» наряду с восстановленными настоящими документальными кадрами, зафиксировавшими, например, как Руби убивает Освальда в прямом эфире, используются похожие на подлинные кадры, оригиналов которых не существует: самым известным примером служит мрачная, снятая на портативную камеру сцена, в которой высокопоставленные генералы планируют убийство президента. Пожалуй, то же самое можно сказать и о самом убийстве Кеннеди: из-за обилия отчетов, секунда за секундой восстанавливающих события на Дили-плаза, проникнуть в это бесчеловечное убийство до или вне его бесчисленных опосредованных версий оказывается нереально. На двадцать пятую годовщину со дня убийства на Дили-плаза собрались толпы людей, как это происходит каждый год, чтобы неофициально почтить память президента. Кто-то фотографировал людей, делающих фотоснимки, кто-то еще держал в руках «оригиналы» фотографий 1963 года, чтобы проверить, как реальные вещи соотносятся с их изображениями. Повсюду были туристы и сочувствующие, толкавшиеся между телекамер, записывающих «событие».^[244] По мнению Фредрика Джеймисона, значение убийства заключается не столько в вызванном им ужасе и даже не в том, насколько оно отразило популярность Кеннеди, сколько в том, что оно сыграло роль «инаугурационного события» для 1960-х и всего того, что символизирует это десятилетие. Действительно важный итог тех насыщенных телевидением выходных, прошедших под знаком убийства, заключается не в том, что нация утратила невинность, обретя «новый коллективный опыт восприятия».^[245] Убийство Кеннеди привело к «наступлению эпохи целой медиакультуры», что выразилось в «поразительном новом изображении синхронности и коммуникационной ситуации, диалектическому прыжку через все, что до тех пор подозревалось». Для Джеймисона, как и для Делилло, последующие телевизионные события вроде мгновенного воспроизведения покушения на Рейгана или крушения «Челленджера» были всего лишь бледными копиями того определяющего момента бесконечного повтора.^[246]

Можно смело утверждать, что убийство Кеннеди открыло для Америки новый образ бытия и восприятия. Делилло подытоживает эго доказательство причины, положившей конец причинно-следственной последовательности:

То, что обнаружилось после того дня в Далласе, конечно же, не заговор и не плотная масса людей и событий, а чувство связной реальности, которое разделяло большинство из нас. Кажется, что с того момента мы вступили в мир случайностей и неопределенности, мир, абсолютно современный в том смысле, что он незаметно перетекает в «пустейшую» литературу столетия, изучение которой не привносит никакой ясности и решения в нашу жизнь, литературу отчуждения и безмолвия.^[247]

Пожалуй, чаще всего этот «абсолютно современный» мир с его «пустейшей» литературой называют постмодерном. И, как считает Делилло, именно конспирологи, занявшиеся гибелью Кеннеди и прочими убийствами, заставили нас признать странность этого нового мирового порядка, признать, что отчет комиссии Уоррена, как выразился один комментатор, был одним из «зародышевых текстов эпохи постмодерна»:^[248].

Ценная работа теоретиков [заговора] показала нам неясные возможности, побудила нас признать трудные истины дела. Не существует простого решения, от тайны и хронической подозрительности никуда не деться. Настоящей верой теперь стал заговор.^[249]

Конспирологические теории убийства Кеннеди внесли свой вклад в более широкое полотно герменевтики подозрения, характерной для культуры постмодерна, но добились они этого, случайно обратив внимание на отсутствие последовательности и согласованности в ходе истории. «Убийство Джона Ф. Кеннеди в 1963 году, — авторитетно заключает один из авторов сборника «Наука об убийствах», — знаменует собой начало эпохи постмодерна с Соединенных Штатах… «Невнятный лепет», составляющий историографию убийства, — лишь признак этого постмодернистского типа мышления».^[250]

Так что во многих отношениях история о том, как это травмирующее событие и сопутствующая ему культура заговора изменила американскую историю, глубоко парадоксальна. Как мы видели, убийство Кеннеди становится причиной нарушения «управляемой» логики причинно-следственных связей в истории. По сути, оно порождает бесконечный поток повествований, в которых доказывается невозможность создания логически последовательного повествования. Противоречивая, двойственная повествовательная логика, структурирующая и творчество, и работы Стоуна, Делилло и других, в то же время образует стержень истории о более существенном значении убийства для современной истории Америки. С одной стороны, убийство выступает в роли реального причинного события для общества, построенного на спектакле и действующего исходя из нескончаемой герменевтики подозрения. С другой стороны, лишь в свете последующих дереализованных «мини-камерных» версий покушений на президентов мы начинаем осознавать все значение убийства Кеннеди как символического события, открывшего эпоху постмодерна в американской истории. Другими словами, лишь благодаря сверхоткровенности разоблачений, набравших скорость после Уотергейта, мы можем понять, что атмосфера подозрения зародилась в ноябре 1963 года, точно так же, как конспирологи пытаются «разобрать» всю современную историю, отталкиваясь от тех роковых семи секунд в Далласе.

Как раз в этом контексте мы можем понять парадоксальное рассуждение Жана Бодрийяра о том, как политическая власть становится своей симуляцией. По мнению Бодрийяра, убийство Кеннеди начинает обретать контуры «подлинности» лишь с обнаружением его подделок:

Власть может инсценировать свое убийство, чтобы вновь впустить проблеск бытия и легитимности. Так же обстоит дело и с американскими президентами: братьев Кеннеди убивают из-за того, что они сохраняют политический вес. У других — Джонсона, Никсона, Форда — есть право лишь на марионеточные попытки, на симулированные убийства. Но, несмотря на это, им требовалась та аура искусственной угрозы, позволявшая скрыть, что они были всего лишь манекенами власти.^[251]

В попытке Бодрийяра измельчить связное повествование о политической власти, переделав его в историю на тему «от-невинности-к-опыту», есть доля отчаянной ностальгии. Лишь в круговороте интерпретаций, сопутствующем Уотергейту, Бодрийяр может запоздало представить убийства братьев Кеннеди как нечто реальное, и в то же время сам этот круговорот отчасти порожден культурой заговора, возникшей после убийства Кеннеди. Представления об убийстве Кеннеди как о последнем моменте пребывания на твердой земле перед тем, как разверзается герменевтическая пропасть, — это удобный вымысел, выдуманная причина, необходимая для стабилизации последующих описаний политической и эпистемологической нестабильности. Как и многие конспирологические теории дела Кеннеди, рассуждения Бодрийяра о симулякре власти — это попытка создать связное причинно-следственное повествование, даже несмотря на то, что в нем говорится о невозможности рассказывать подобные истории дальше.

Итак, во многих отношениях убийство президента Кеннеди стало играть роль самого раннего опыта постмодернизма. Оно преподносится как начальный момент травмы, которая положила конец невинным годам американской нации и впоследствии стала считаться причиной всех несчастий, переживаемых Америкой сегодня. Последствия первичной сцены, утверждал Фрейд, не обязательно могут сказаться сразу, но они становятся скрытым источником мотиваций последующих психических явлений. Вместе с тем в своем пересмотренном изложении истории болезни Вольфмана Фрейд предположил, что первичная сцена является не столько реальным событием, вызывающим проблемы в будущем, сколько символически необходимой вымышленной причиной, сформулированной в настоящем. Можно сказать, что схожим образом убийство Кеннеди действительно было очень насыщенным событием на момент его свершения, но лишь в последующие десятилетия оно стало изображаться как момент катастрофического нарушения естественного развития американской истории. Следовательно, как и первичная сцена, травмирующие семь секунд в Далласе оказываются не столько первоначальной причиной, сколько итогом будущих последствий, событием, которое пришлось бы придумать, не случись оно на самом деле.

Как мы уже видели, в постмодернистских работах — от Бодрийяра до Джеймисона — крайне опосредованная смерть Дж. Ф. К. представляет собой предел, после которого мир стал неконтролируемым (по выражению Делилло). В этом смысле сбивающие с толку и противоречивые события на Дили-плаза, продублированные и пересказанные в бесчисленных медиаповторах, становятся подходящей первичной сценой культурной логики позднего капитализма, в которой господствует спектакль симуляции. Усиливающееся сомнение даже в самых главных фактах и причинно-следственных связях превращает дело об убийстве Кеннеди в удобный миф о начале, требующийся культурной логике, сомневающейся в авторитетной силе повествования. Распространение повествований о заговорщической деятельности власти, по сути, помогло подорвать авторитет самого повествования. В этом смысле заострившийся за последние сорок лет конспирологический акцент в деле Кеннеди способствовал возникновению неискоренимого ощущения неестественности, тайны и скептицизма, превратив убийство в подходящий источник распространившегося ощущения паранойи, хотя и не похожей на «параноидальный стиль», описанный Ричардом Хофштадтером.

Таким образом, культура заговора, окружающая дело об убийстве Кеннеди, настолько живуча не потому, что она обеспечивает компенсаторное ощущение завершенности и логической последовательности и даже не потому, что она привела к утрате невинности, а потому, что она на редкость созвучна постмодернистскому недоверию к окончательным повествовательным решениям. И действительно, как следует из теоретически го анализа постмодернистских литературы и кинематографа, культура паранойи нераздельно связана с культурой постмодернизма, и не последнюю роль в этом сыграло то, что они обе видят свою парадоксальную вымышленную первопричину в убийстве Кеннеди.

Проблема без названия: феминизм и образование заговора

Со времен промышленной революции женщины «среднего класса» на Западе подчинялись идеалам и стереотипам, а также материальным ограничениям. Эта ситуация, уникальная для этой группы, означает, что исследования «культурных заговоров», однозначно, можно проводить и по отношению к ним.

Наоми Вулф. Миф о красоте

— Тут что-то есть, что-то должно быть, — сказала она. — Сходи посмотри. Ты же сделаешь это, ну пожалуйста! Грудь у нее так и выпирает, а от задницы почти ничего не осталось! Дом у нее как в рекламе. Как у Кэрол, и у Донны, и у Кит Сандерсен!

— Рано или поздно она должна была навести у себя порядок; там был настоящий свинарник.

— Она изменилась, Уолтер! Она говорит не так, как раньше, думает не так, как раньше, — и я не собираюсь сидеть сложа руки и ждать, чтобы то же самое случилось со мной!

Айра Левин. Стенфордские жены

Отдельные теории заговора, с которыми мы сталкивались до сих пор, в конечном итоге разрастаются, превращаясь в тщательно продуманные, оснащенные множеством подробностей конструкции. От убийства Кеннеди до сериала «Секретные материалы» эти причудливые построения нередко угрожают затянуть все вокруг в водоворот всепоглощающей воли к интерпретации. Вместе с тем многие американцы пользуются конспирологической риторикой, не развивая при этом законченных теорий заговора и не разделяя полностью те самые теории, которые они действительно развивают. Контуры заговора очерчивают нестройные подозрения по поводу того, что повседневная жизнь контролируется крупными невидимыми силами, а не является результатом простого совпадения. Эти страхи зависают где-то между буквальным и метафорическим, убеждением в том, что сегодняшнюю ситуацию нельзя объяснить без какой-нибудь теории заговора, и сомнением в том, что какой-либо заговор действительно существует. Вопрос о том, насколько буквально следует воспринимать эти обвинения, порой становится решающим в стремлении людей, силящихся понять и выразить окружающий их мир. В борьбе за то, чтобы дать название — и найти кого-нибудь, кого можно обвинить, — тому, что Бетти Фридан, как известно, окрестила «проблемой без названия», феминистские авторы часто обращаются к конспирологической риторике.

В 1990 году Наоми Вулф завоевала широкую известность благодаря своей книге «Миф о красоте», в которой она анализировала положение женщин, по-прежнему страдающих от угнетения, несмотря на кажущиеся успехи женского движения, достигнутые на протяжении нескольких десятилетий. Перечислив во введении уловки «теперь уже сознательной рыночной манипуляции» со стороны индустрии питания, косметики и порнографии, Наоми Вулф настойчиво утверждает, что «это не теория заговора».^[252] А рассказав о том, как «срочно потребовалась идеология, заставляющая женщин чувствовать себя «никчемными», чтобы противостоять феминизму, заставившему нас думать, что мы чего-нибудь да стоим», она заявляет, что эта точка зрения «не предполагает какого-то заговора». Другой пример: в предисловии к книге «Обратная реакция», в которой объединен берущий начало в «Мифе о красоте» анализ современного антифеминизма, Сьюзен Фалуди совершает похожий риторический маневр. После краткого обзора симптомов антифеминизма, которым посвящена ее книга, она предупреждает читателя о том, что «обратная реакция не является заговором».^[253]

Почему писательницы, подобные Вулф и Фалуди, должны гак явно настаивать на том, что их анализ нельзя считать теорией заговора? Хочется сказать, что за последние тридцать лет метафора заговора сыграла важную роль в развитии популярной американской феминистической литературы, вызванном ее стремлением договориться по поводу «проблемы без названия»^[254] и найти подходящий для нее термин. С одной стороны, конспиративисгские тропы оказались ключевыми не только при постановке вопросов о вине, ответственности и действии, но и при увязывании личного и политического в одну универсальную метафору, вокруг которой могло бы объединиться женское движение. С другой стороны, в последние годы некоторые феминисты-ученые постструктура-листского толка спорят с популярным феминизмом вообще и с так называемым жертвенным феминизмом в частности как раз потому, что они опираются на модель социальной обусловленности, которая не обязательно является конспирологической. В этой главе речь пойдет о том, как модель заговора помогла сформировать сплоченное феминистическое движение и, в то же время, стала источником разногласий в рядах феминистских мыслителей.

Тайна женственности

Опубликованная в 1963 году книга Бетти Фридан «Тайна женственности» завоевала мгновенный успех, оставаясь в списке бестселлеров New York Times почти два года. Несомненно, своей популярностью «Тайна женственности» отчасти была обязана живому стилю, в котором она написана: многие отрывки читаются как настоящий триллер, а Фридан предстает детективом-одиночкой, отыскивающим ключи к разгадке непостижимой тайны.^[255] Автор пишет, как она слушала домохозяек «среднего класса», рассказывавших о своей неудовлетворенности семейной жизнью, пока «постепенно не начала понимать, что эта проблема без названия касается бесчисленного множества женщин в Америке».^[256] Так, после своей первой вылазки в пригороды Фридан пишет следующее:

Я рассказала обо всем своему консультанту [психоаналитику] и отметила, что ни одна из четырех женщин, казавшихся «удовлетворенными», не была только лишь домохозяйкой, а одна из них вообще работала по своей профессии. «Это просто совпадение», — сказал он. Но я сомневалась, что это было совпадением (FM, 205).

По мере продвижения поисков тихий голосок сомнения (возможно, именно тот, что разговаривает с Марлоу в детективах Реймонда Чандлера) звучит все громче и настойчивей, потому что разрозненные фрагменты головоломки начинают складываться в цельную картину:

Все они были красивыми, умными американками, можно было позавидовать их были домам, мужьям, детям и личной одаренности. Так почему же многими из них управляли? Потом, увидев, что одна и та же модель повторяется снова и снова в похожих пригородах, я поняла, что вряд ли это было совпадением (FM, 207).

Фридан считает совпадения признаком заговора. Она находит «множество подсказок, беседуя в пригородах с врачами, гинекологами, акушерками, докторами, наблюдающими за детьми, нуждающимися в специальном уходе, педиатрами, школьными методистами, преподавателями колледжей, консультантами по вопросам семьи и брака, психиатрами и священниками» (FM, 28). Вся эта информация разоблачает совместные усилия органов социального обеспечения, образовательных учреждений и медиаструктур, манипулирующих женщинами в послевоенный период, чтобы вернуть их в лоно семейной жизни, несмотря на достижения, которые Фридан приписывает «первой волне» феминизма конца викторианской эпохи и начала XX века.

Пытаясь «сложить головоломку возвращения женщин домой» (FM, 181) Фридан вводит понятие тайны женственности. Это понятие связано с разрушительной, специально созданной идеологией, частью коварной и безжалостно эффективной программы, нацеленной на то, чтобы убедить женщин отказаться от самореализации в карьере и заняться домашним хозяйством и рожать детей. Фридан, к примеру, рассказывает о том, как «фрейдистские теории использовались для промывания мозгов двум поколениям образованных американок» (FM, 109). Но еще больше волнует то, что тайна женственности обрабатывала сознание американским педагогам (FM, 155), тем самым преподавателям колледжей, которые сами промывали мозги своим студенткам, заставляя их ждать от жизни лишь мужа и дома.

Разворачивая описание заговора по «промывке мозгов» американским женщинам, дабы вернуть их к домашнему очагу, Фридан использует словечко из политического лексикона времен «холодной войны». В США выражение «промывать мозги» (перевод оборота из китайского языка) вошло в широкий обиход на волне скандала, когда выяснилось, что среди пленных союзников, захваченных в Корее, лишь американцы явно поддались вражеской программе пропаганды и идеологической обработки. И хотя в отчете армии США об этом инциденте говорилось, что все дело было главным образом в слабом боевом духе, вызвавшем непропорционально высокий уровень сотрудничества с врагом в американском контингенте, представления о том, что промывание мозгов является чрезвычайно эффективным средством психологической войны, получили широкое распространение.^[257] Этот термин придал научную обоснованность сомнениям в том, что американский солдат, находясь в трезвом уме, сознательно предпочел бы вражескую коммунистическую идеологию; единственное, что могло объяснить, почему так шокирующе много американских военнослужащих сотрудничали с врагом, было убеждение в том, что их разум обработали насильно. Концепция промывания мозгов была популяризирована в романах и фильмах, например, в «Маньчжурском кандидате» (1959/1962), где рассказывалось об убийстве кандидата в президенты американским офицером, сознание которого подверглось подобной обработке.

При помощи идеи промывания мозгов в «Тайне женственности» создается образ женщин как невинных жертв научного процесса психической манипуляции со стороны внешних сил. Фридан описывает «американских домохозяек лет сорока с одинаковым тусклым безжизненным взглядом» (FM, 222); примерно так же она рассказывает о «бессмысленном лунатизме, чувствующемся в тринадцатилетней девочке из пригорода Вестчестера», зомбированном ребенке, который ведет себя, «словно кукла, которую дергает за ниточки кто-то другой» (FM, 246). Эти описания похожи на отчеты об американских солдатах, подвергшихся психологической обработке в Корее. Кроме того, в этих отчетах преуменьшаются симпатии к чему-то неамериканскому, поэтому и в книге Фридан подразумевается, что любые нежелательные воззрения, противоречащие интересам женщин (по определению Фридан), наверняка внедрены в их сознание при помощи тайны женственности. Хотя автор, судя по всему, обнаруживает возможность того, что женщины сами могут иметь предательские желания, идея внешнего проникновения, по сути, лишь подтверждает убежденность Фридан в принципиальной невинности и здравомыслии женщин. «Конкретные вещи, которыми связана живущая в пригороде женщина, видны легко, — пишет Фридан. — Но цепи, удерживающие ее в этой ловушке, состоят из ошибочных представлений и неверно понятых фактов, из незаконченных истин и воображаемого выбора» (FM, 28). С этой точки зрения, тайна женственности — лишь набор ложных убеждений, которые можно легко исправить, стоит только предъявить соответствующие факты. Продолжительное образование, по утверждению Фридан, не только улучшает сексуальную жизнь женщин, более того, это единственная вещь, действительно способная разрушить кандалы, надетые на женщин в результате вмешательства в их сознание. Пусть ее голова и может быть забита плохими идеями, за что следует винить массмедиа, психологов и преподавателей, все равно американская домохозяйка по своей сути остается женщиной и самой собой — таков неявная установка «Тайны женственности».

Вместе с тем в решающие моменты этот конспирологический сценарий (основывающийся на явном разделении внешнего и внутреннего, «я» и других, жертвы и виновника) в тексте Фридан компрометируется. Если женщине внушают фальшивые идеалы в виде тайны женственности посредством внешнего воздействия, как пишет Фридан, то ее нужно подготовить к принятию «новой личности». В заключительной главе «Тайны женственности» звучат фанфары паранойи, когда автор предлагает предпринять шаги к созданию Новой Женщины: «необходимо предпринять энергичные меры, чтобы перевоспитать женщин, обманутых тайной женственности»; Фридан также говорит и об «усиленных шестинедельных летних курсах, что-то вроде интеллектуальной «шоковой терапии»» (FM, 323–324). Если позитивные образы женщины, как и негативные, нужно внедрять в сознание женщины извне, то на чем же можно создать основу подлинной личности?.^[258] Несмотря на бодрый оптимизм, звучащий в книге Фридан, она оставляет ощущение смутного, но всюду проникающего заговора каких-то страшных сил, нависающих над жизнью женщин.

Фридан признает, что «тайна не заставляет с ней соглашаться», намекая на то, что должна быть какая-то форма сотрудничества:

Чтобы тайна женственности больше пятнадцати лет «промывала мозги» американкам, преследуя социальные цели несексуального характера, она должна была отвечать реальным нуждам тех, кто ухватился за нее ради других, и тех, кто принял ее ради самих себя… В то время у Америки было много потребностей, превративших нас в легкую добычу тайны: эти потребности были настолько непреодолимы, что мы перестали мыслить критически (FM, 160).

Бросающиеся в глаза кавычки вокруг фразы «промывала мозги» указывают на понимание того, что мысль о психической манипуляции в конечном счете всего лишь метафора. Традиционное жесткое разделение на «Они» и «Мы», принятое в конспирологии, сохранить уже нельзя, и вместо этого Фридан приходится рассчитывать на описание довлеющей оркестровки потребностей и желаний женщин. Но эти потребности «настолько непреодолимы», что «критическое мышление» зависает, превращая приобщение к тайне женственности в сцену обольщения, когда желания женщины столь сильны, что она уже не способна нормально думать: она превращается в «легкую добычу», обещая победу без лишних усилий. Неявно укрепляя образ женщин как жертв некоего заговора, организованного мужчинами, риторика Фридан работает как стратегия сдерживания на пути опасной возможности потенциального сотрудничества женщин с врагом, по сути, возможности того, что женщины могут быть скорее двойными агентами, чем самостоятельными личностями.

Использование лексики времен «холодной войны» (заговор по промывке мозгов) хотя, порой, и грозит обернуться против самой Фридан, все же оказывается успешным в том смысле, что порождает универсальную метафору, объединяющую «личную» сторону жизни женщин с «политическим» пространством общенациональной проблематики. Этот набор речевых образов формирует оценку политики в сфере сексуальных отношений, которая по-новому переводит все аспекты личного опыта в связный рассказ о том, как патриархальные институты сплели заговор, чтобы удерживать женщину у домашнего очага. Таким образом, во многих отношениях использование сценариев «холодной войны» в книге Фридан стало своеобразным прорывом в феминизме благодаря признанию политического аспекта личного опыта.

Впрочем, использование автором этих имеющихся в культуре сюжетов оказывается проблематичным. Заимствуя образы из голливудских представлений о политике периода «холодной войны», «Тайна женственности» в то же время нападает на саму индустрию культуры. Больше всего повествовательной технологией триллера Фридан наслаждается в главе, в которой она получает доступ к секретным документам руководителя какого-то рекламного агентства. Фридан открыто заявляет, кого она считает ответственным за промывание мозгов женщинам. И это не то, чего мы могли бы ожидать (учитывая, с какой силой она нападает на Фрейда): «практика психоанализа… не несла главной ответственности за тайну женственности». Эта тайна, как заявляет Фридан, была «творением авторов и редакторов масс-медиа, рекламщиков, изучающих вкусы покупателей, и стоявших за ними популяризаторов и переводчиков фрейдистской мысли» (FM, 111).

Пытаясь возложить вину за социальные проблемы на практиков и руководителей индустрии культуры, сознательно организовавших заговор, Фридан придерживается направления, заложенного Франкфуртской школой и интеллекгуалами-антисталинистами вроде Дуайта Макдональда. Фридан особенно много позаимствовала, в частности, из оказавшей большее влияние книги Вэнса Паккарда «Тайные средства убеждения», разоблачающей рекламную индустрию.^[259] Как и Паккард, Фридан приходит в ужас от потенциальной власти рекламщиков, воздействующих на душу и разум покупателей. Если Паккард подчеркивает клиническую эффективность «ультрасовременных технологий» «исследования мотивации», которые оказываются всего-навсего фрейдистскими обобщениями, то Фридан, как мы видели, придает своим аргументам налет научной достоверности, заимствуя лексику промывки мозгов. И так же, как Паккард, похоже, верит каждому заявлению об эффективности рекламы, звучащему из уст «рекламщиков» на страницах их специализированных журналов, Фридан принимает за данность комментарии какого-то анонимного рекламщика, доверенные ей «по секрету». По сути, и Паккард, и Фридан оказываются жертвами продвижения самой рекламы со стороны рекламной индустрии.

Фридан подчеркивает гендерное разделение действующих сил и жертв, описывая, к примеру, систематическое сотрудничество редакторов женских журналов с миром рекламы. Она не сомневается в эффективности заговора рекламных агентств и женских журналов с целью психологической обработки женщин:

Все это кажется таким смехотворным, когда понимаешь, как они это проворачивают. Возможно, домохозяйка виновата сама, позволяя манипуляторам обольщением или угрозами заставлять себя покупать вещи, которые не нужны ни членам ее семьи, ни ей самой. Но если рекламные объявления и рекламный ролики — это чистый случай caveat emptor*,^[260] та же самая ориентированная на женщин реклама, замаскированная в редакционной статье какого-нибудь журнала или в телепередаче, выглядит более коварно и уже не так смешно. Здесь домохозяйки нередко оказываются ничего не подозревающими жертвами (FM, 202).

Хотя Фридан и испытывает соблазн обвинить женщин в том, что они сами (в буквальном смысле) купились на тайну женственности, в конечном счете она заинтересована в том, чтобы показать, как хитрые рекламные кампании направлены именно против женщин. Окончательно вся картина в «Тайне женственности» становится понятной вместе с открытием того факта, что в послевоенное время, когда происходил быстрый рост пригородов, женщины расходовали три четверти семейного бюджета. В этой связи Фридан многозначительно спрашивает, «почему никогда не говорят о том, что действительно ключевая функция, по-настоящему важная роль женщин как домохозяек состоит в том, чтобы покупать больше вещей для дома?.» (FM, 181). «Тайна женственности» выступает против обычного пренебрежения ролью массовой культуры как феминизирующей силы и утверждает, что женщины не настолько находятся в союзе с индустрией культуры, поскольку являются жертвами ее кампании по промывке мозгов.

Несмотря на всю настойчивость, с которой Фридан преподносит свои выводы, она отказывается от логики заговора точно так же, как делают это Вулф и Фалуди. В середине книги Фридан наконец находит последний фрагмент головоломки, понимая, что «как-то где-то кто-то должен был догадаться, что женщины будут больше покупать, если держать их в положении домохозяек, чтобы они не использовали до конца своих возможностей, ощущали непонятную тоску и нерастраченную энергию» (FM, 181). На тог случай, если мы начнем вдруг ждать, что это анонимное «озарение» снабдят конкретным местом, временем и именем, Фридан предупреждает нас, что «это не был экономический заговор, нацеленный против женщин». Похожим образом, растолковав, как в Америке в 1950-х годах псевдофрейдистские теории были поставлены на службу коварным целям, Фридан отвергает возможность того, что за этим скрывался заговор. «Было бы смешно, — предостерегает она читателя, — предполагать, что способ, каким фрейдистские теории использовались для промывания мозгов двум поколениям образованных американок, был частью психоаналитического заговора» (FM, 109).

Но почему же Фридан столь категорично отвергает идею заговора? Отчасти ее горячность следует считать риторическим маневром, нацеленным на то, чтобы подчинить себе метафорический язык, которым она излагает свои доводы. Иначе говоря, ей приходится настаивать на том, что было бы «смешно» поверить в теорию заговора именно потому, что ее текст уже обнаружил такую возможность. Следует помнить и о том, что в условиях постмаккартизма (но еще до убийства Кеннеди), когда и была написана «Тайна женственности», для леволиберальных интеллектуалов конспирологические теории по-прежнему выступали признаком чуждой политической демонологии. Возможно, еще одной причиной, заставившей Фридан откровенно отказаться от идеи заговора, стало понимание того, что ее анализ политического аспекта личной жизни женщин не воспримут всерьез как научную работу. Фридан не только резко критикует индустрию культуры, но и старается уберечь свой текст от заражения формами массовой культуры. Ее книга открывает возможность конспирологической теории борьбы полов лишь затем, чтобы опровергнуть этот вывод. В итоге можно сказать, что «Тайна женственности» предлагает описание явления, в котором узнается патриархат, но преподносится он словно заговор, и эта метафора не становится у Фридан буквальным фактом.

Я просто умру, если не узнаю этот рецепт

Вслед за новаторской работой Фридан в начале 1960-х годов возник целый жанр так называемой литературы о сумасшедших домохозяйках.^[261] Начиная с книги «Под стеклянным колпаком» Сильвии Плат (1963) и заканчивая «Мемуарами бывшей королевы бала» Алике Кейтс Шульман (1969), в этих романах фигурирует набор образов, передающих ощущение клаустрофобии от заточения женщины в семейной жизни. За последнее столетие тропы рабства и лишения свободы стали привычными для феминистских произведений, но теперь они приобрели особенно драматическое звучание. Так, в романе «Под стеклянным колпаком» молодая девушка Эстер, от лица которой ведется повествование, переживает нервный срыв, пытаясь подчинить свое желание добиться интеллектуальной и сексуальной свободы будущему, предопределенному для нее обществом. Ее приятель Бадди Уиллард «мрачным знающим тоном» заявляет, что когда у Эстер появятся дети, ей разонравится писать стихи. «И я начала думать, что, может быть, на самом деле, — заключает Эстер, обращаясь к знакомым метафорам времен «холодной войны», — когда выходишь замуж и заводишь детей, это как если бы тебе промывают мозги, и потом ты ходишь туда-сюда, оцепенелая, как рабыня в каком-то личном тоталитарном государстве»^[262] Ощущение попадания в ловушку в этих романах часто получает личное и психологическое выражение, поскольку их героини повторяют расхожую мудрость о том, что проблема кроется в их собственном психологическом неприятии предназначенной им социальной и сексуальной роли. Напротив, редкие вкрапления следов заговора в духе «холодной войны» ведут к многообещающему анализу проблемы без названия, которая решительно является социально-политической.

В своем обзоре «протофеминистской» литературы 1960-х годов Паулина Палмер пытается объяснить широкое распространение конспирагивистских образов в литературных произведениях того времени. Тоном, в котором звучит авторитет историка и интимные нотки исповеди, Палмер подтверждает, что эти образы точно передают то, «что чувствуют многие женщины, живя в фаллократической культуре». «Найдется мало женщин, — заявляет она, — кто рано или поздно не испытал пугающего чувства, что она поймана в ловушку, попала в заговор мужского господства».^[263] Однако, подобно отнекиваниям Фридан, заявив, что в начале 1960-х годов большинство женщин, проживавших в пригородах, так или иначе побывали в условиях заговора, Палмер признает, что «в эмпирическом смысле понятие «заговора» может оказаться упрощенным и преувеличенным». Потенциально простодушная и утрированная, риторика заговора в литературе о сумасшедших домохозяйках, по мнению Палмер, была лишь «проекцией воображаемой реальности», некой метафорой, которая просто указывала на жизнь женщин. Вместе с тем, назвав фигуру заговора лишь эмпирическим выражением психологической реальности, она тут же пересматривает свою первоначальную оценку, говоря, что «на поверку это может и не быть преувеличением, как кажется поначалу». Уловки Палмер подчеркивают, насколько сложно в конце концов решить, действительно ли существует патриархальный заговор против женщин или же сегодняшняя ситуация «просто» похожа на заговор.

Никто еще не исследовал ничейную территорию между буквальными и метафорическими теориями заговора настолько впечатляюще, как писатель Айра Левин. Написав три романа (все они были экранизированы) — «Ребенок Розмари» (1967), «Степфордские жены» (1972) и «Щепка» (1991), Левин, похоже, стал настоящим специалистом по женской паранойе. В романе «Ребенок Розмари» (экранизирован в 1969 году) рассказывается история молодой домохозяйки из Нью-Йорка, которая убеждается в том, что ее соседи шпионят за ней и пытаются воздействовать на ее еще не родившегося ребенка. Впрочем, сюжет делает иронический поворот, когда выясняется, что паранойя героини отнюдь небеспочвенна: ее близкие друзья, в том числе и муж, участвуют в неком сатанинском культе, и им удается сделать так, чтобы героиня забеременела Антихристом.^[264] В «Степфордских женах» (роман экранизирован в 1975 году*^[265]) показан милый американский городок, в котором живут образцовые домохозяйки, истинные носительницы тайны женственности, хотя и запоздавшие появиться на свет. В конце концов выясняется (в книге это выглядит не так однозначно, чем в фильме), что женщины выглядят и ведут себя как «женщины-роботы» как раз потому, что они на самом деле роботы. На приеме в саду с примерной домохозяйкой, сыгранной Нанет Ньюмен, случается неисправность, и она начинает без остановки повторять «я просто умру, если не узнаю этот рецепт!» Фокус раскрывается, когда подозрения главной героини подтверждаются: она ранит ножом свою лучшую подругу, а у той не идет кровь, потому что она оказывается роботом. Героиня узнает (правда, слишком поздно, чтобы спастись самой), что Ассоциация мужчин разработала и запустила программу по избавлению от настоящих жен, которые стали доставлять мужчинам слишком много хлопот и — ужас ужаса — призвали Бетти Фридан говорить от их лица. Взамен мужчины производят механических кукол, этакую диснеевскую версию прилежной домохозяйки, чтобы спереди побольше, а сзади поменьше, которая «слишком хороша, чтобы быть настоящей». Только эти домохозяйки действительно настоящие в описываемом в романе мире. Вновь паранойя главной героини подтверждается, и ее метафорические подозрения буквально материализуются: она обнаруживает, что на самом деле существует заговор с целью превращения женщин в домашних рабынь.^[266]

Вместе с тем (по крайней мере, в книге) долгое время сохраняется вероятность того, что все это только параноидальные фантазии, героиня даже соглашается пойти к психоаналитику. Постоянно пересекая границу между метафорическим и фактическим, Левин играет на том, что проблему трудно описать с точки зрения заговора. Роман оставляет читателя, столкнув его с практически не разгадываемой головоломкой: если в реальном мире за пределами романа никакого заговора против женщин, организованного Ассоциацией мужчин, нет, то почему же все выглядит так, будто он существует? Роман не столько предлагает основанное на фактах объяснение тому, откуда у женщин берется ощущение клаустрофобии и паранойи, сколько указывает на недостаточность традиционных объяснений.

Язык заговора

В таких книгах, как «Тайна женственности» и появившихся вслед за ней многочисленных романах о «сумасшедших домохозяйках», стилистика заговора зависает между буквальным и метафорическим. Однако за то время, которое минуло с эпохи этих протофеминистских экспериментов, черты заговора в популярных феминистских текстах превратились в констатацию факта. В конце 1960-х годов отдельные феминистски настроенные авторы были заинтересованы не только в том, чтобы выразить свои психологические переживания, но и представить связное описание Того, Что Происходит На Самом Деле. Задача заключалась не столько в том, чтобы обозначить проблему, сколько в том, чтобы назвать угнетателя. Заговор и относящиеся к нему тропы стали предметом спора между различными феминистскими объединениями, выяснявшими, кого или что нужно винить в угнетении женщин. Чаще всего назывались три потенциальных виновника, выявленных в результате анализа эпохи: отдельные мужчины; женщины, ставшие сообщницами мужских организаций; «система». В конце 1960-х годов эти возможности были четко сформулированы, чему способствовало, например, формирование, дробление и изменение программ радикальных феминистских объединений, обозначавших точки расхождения в своих манифестах. Такие объединения, как «16-я бостонская ячейка» и «Феминистки Нью-Йорка», предпочитали рассуждать об ограничивающем женщин и интернализованном угнетении, используя такие выражения, как промывка мозгов, слежка за самой собой, проникновение, соучастие и двурушничество. Подобная терминология подходила для объяснения того, почему женщины соответствуют закрепившимся стереотипам, выставляющим их покорными и испытывающими чувство неполноценности.

С другой стороны, так называемая «проженская» линия открыто отвергала подобные вдохновленные идеей заговора психологические рассуждения в пользу «внешних» факторов и тем самым снимала вину с отдельных женщин. Так, «Красные чулки», группа, отделившаяся от «Радикальных женщин Нью-Йорка» (NYRW), в своем манифесте 1968 года объявила, что «женщины подчиняются не в результате промывания мозгов, не по глупости или по причине психического расстройства, а из-за непрерывного, ежедневного давления со стороны мужчин».^[267]«Проженские» объединения, подобные «Красным чулкам» утверждали, что если женщины, как кажется, сотрудничают со своими угнетателями, то лишь потому, что они вынуждены идти на такой компромисс-соучастие против воли, ибо им надо как-то выживать. В своем манифесте «Красные чулки» заявляли:

Были предприняты попытки переложить бремя ответственности с мужчин на учреждения или самих женщин. Мы осуждаем эти аргументы, считая их отговорками. Институты сами по себе не угнетают. Они лишь инструменты в руках угнетателя.

Таким образом, «Красные чулки», по сути, стремились заменить абстрактный и метафорический язык, выстраивавшийся вокруг промывания мозгов, подробным и точным определением врага. Следуя этой логике, если женщины верили во что-то другое, они тем самым играли на руку своим угнетателям.

Но чем были чреваты эти споры вокруг образа патриархата, так это возрастающим подозрением по поводу того, что в женские объединения проникли настоящие двойные агенты. Так, например, когда осенью 1968 года NYRM стала распадаться, некоторые старейшие ее члены, чувствуя, что их бывшие боевые подруги, по сути, оказались умышленно деморализованы, заговорили о присутствии в их рядах агентов-провокаторов и двойных агентов. Вот что сказала об этих собраниях в своем интервью в конце 1980-х годов Патриция Мейнарди, одна из ведущих членов NYRM, затем принимавшая участие в создании «Красных чулок»:

Движение ширилось, а вместе с ним росло и количество женщин, чья преданность движению за освобождение женщин была слабее. Было такое чувство, что эти женщины должны были сделать так, чтобы ничего не случилось. Я бы ничуть не удивилась, [узнав] что там были агенты и реакционеры.^[268]

Так что радикальные феминистки столкнулись с возможностью, что сами собрания, на которых обсуждается кажущийся метафорическим заговор патриархата, стали объектом самого настоящего заговора ЦРУ и ФБР. Когда в 1973 году пережившие реорганизацию «Красные чулки» заявили о себе вновь (после нескольких лет молчания), они направили свои усилия на осуждение, по их мнению, либерального заговора с целью подчинить радикальное феминистское движение. Желание облечь то, что пошло не так в 1960-х, в новый язык персонализированного заговора дошло до своей кульминации, когда «Красные чулки» стали обвинять Глорию Штейнем и журнал Ms. в том, что они сотрудничают с ЦРУ.^[269] Таким образом, рассуждения о буквальной слежке в рамках COINTELPRO (тайной правительственной контрразведывательной программы) не без труда сосуществовали с более метафорическими — можно даже сказать, в духе Фуко, — представлениями о социальном господстве как форме оборачивающегося соучастием надзора за самой собой.

Многие авторы феминистских текстов этой эпохи оказываются в ловушке: с одной стороны, им хочется развить новую терминологию, а с другой, они чувствуют необходимость и дальше использовать язык и идеи старой, в большей степени буквальной и обвиняющей мужчин формы политического активизма. Проблематичные отношения с языком заговора складываются в рамках развернувшегося в 1960-е годы широкого фронта борьбы за подходящую для феминизма терминологию. Если одни женщины пытались уничтожить все следы изобличающей мужчин политической лексики, то другие находили сатирическое применение этому языку. Возникновение в конце 1960-х годов таких объединений, как WITCH (Женский международный террористический заговор из ада) и «Лавандовая угроза», привнесло долю юмора и анархического беспорядка в обострившуюся ситуацию. Появление летом 1968 года WITCH, организованной Робин Морган и Флорикой из NYRM, отчасти можно считать ответом на успехи радикально настроенных хиппи. Одной из первых акций WITCH, к примеру, стало наведение «порчи» на Уолл-стрит, подобно тому, как годом раньше Эбби Хоффман разбрасывал деньги на Нью-Йоркской фондовой бирже. В го же время создание WITCH и выбор названия*,^[270] хоть и иронически, но серьезно намекали на «Заговор», то есть «Чикагскую семерку», группу активных радикалов, представших перед Комиссией палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности за то, что они якобы спровоцировали беспорядки на съезде Демократической партии в Чикаго в 1968 году. Эта комиссия вновь оказалась в центре внимания — впервые после эпохи маккартизма — в связи с попыткой правительства суровыми методами разобраться с радикальными хиппи, которые становились все более агрессивными. Указывая на то, что по этому делу комиссия не вызвала в суд ни одну женщину (среди вызванных в суд были Эбби Хоффман и основатель Международной молодежной партии Джерри Рубин), Рос Баксендэлл из WITCH задавалась вопросом: «Почему нас, настоящие подрывные элементы, истинных ведьм, ни в чем не обвиняют?»^[271] В этом вопросе звучит и требование, чтобы исключительно мужской клуб «подрывных элементов» отнесся к женщинам всерьез, и в то же время убежденность в том, что (в конечном итоге) «метафорический» заговор феминизма окажет более разрушительное действие, чем позы этих мачо, которых Баксендэлл назвала «мальчишеским движением». В этом смысле риторика и доводы WITCH становились уничижительной насмешкой над маниакальной одержимостью заговорами, характерной для новых левых, противников феминизма, и одновременно скрытым подтверждением того, что правительство вновь обратилось к репрессивной политике, прикрываясь «заслоном против заговора» в случаях вроде суда над Чикагской семеркой. Хотя большая часть их уличных акций состояла из забавных шуток, WITCH быстро заявила более серьезным тоном, что «ВЕДЬМЫ должны назвать вещи своими именами или, скорее, мы должны назвать торговые марки и бренды».^[272] Таким образом, шуточные рассуждения о заговоре не без труда уживались с серьезными намерениями.

Возникновение «Лавандовой угрозы» — похожая история о том, как в конце 1960-х годов происходила пародийная подгонка риторики заговора к нуждам феминизма. В 1970 году группа лесбиянок-феминисток выступила с подрывным протестом на Конгрессе по объединению женщин, воспользовавшись многими из обвинений, звучавших в адрес лесбиянок со стороны либеральных феминисток и женщин, не участвовавших в феминистском движении. Они назвали свое объединение «Лавандовой угрозой» в ответ на замечание Бетти Фридан о возможном проникновении лесбиянок — «лавандовой угрозе» — в женское движение. Сатирически подкрепляя обвинения в свой адрес, лесбиянки-феминистки в своей первой резолюции заявили, что «Женское Освобождение — это лесбийский заговор».^[273] Появление «Лавандовой угрозы» способствовало реальному воплощению демонологических страхов феминисток вроде Фридан, уверяя, как гласил один из их лозунгов, что «Я твой самый худший страх / Я твоя лучшая фантазия». Так что в начале 1970-х годов такие объединения в рамках феминистического движения, как WITCH и «Лавандовая угроза», направили риторику заговора против инициаторов этого движения (и революционеров-мачо, и либеральных феминисток), смешав метафорическое и буквальное.^[274]

Заговор языка

Если распад радикального феминизма в конце 1960-х годов в какой-то степени сопровождался пародированием и обесцениванием конспирологического языка, то формировавшийся в 1970-х культурный феминизм оказался втянут в инфляционный виток буквальности. За это десятилетие представления о патриархате как о заговоре превратились в обоснованные фактами утверждения. Если некоторые радикальные феминистки соглашались с тем, что женщины были вынуждены пойти на сотрудничество с патриархальными институтами или поступили так, потому что подверглись психологической обработке, то культурные феминистки пришли к тому, что все мужчины абсолютно виновны в заговоре с целью установления контроля над женщинами, выступающими в роли невинных жертв.

Пожалуй, самым влиятельным защитником этой позиции стала Мэри Дэли. В своей книге «Гин/Экология» Дэли объясняет, что Америка — а, возможно, и весь мир — устроена в соответствии с планом заговора по установлению мужского господства. Автор настаивает на том, что с точки зрения логики «мы должны признаться самим себе, что мужчины и только мужчины являются инициаторами, разработчиками, контролерами патриархата и узаконивающей его инстанцией».^[275] По мнению Дэли, «дело в том, что мы живем в глубоко антиженском обществе, в мизогинной «цивилизации», где мужчины коллективно превращают женщин в своих жертв» (GE, 29). Все элементы общественного устройства не случайны, ибо, как заявляет Дэли, «в рамках этого общества мужчины силой отнимают, выпивают из женщин энергию, это они отрицают экономическую и политическую власть» (GE, 29). Патриархат, «похоже, «повсюду»». Не только «космос и будущее… колонизованы», патриархальный контроль «проник и внутрь, отравляя сознание женщин, даже феминисток» (GE, 1). В «Гин/Экологии» заговор мужской власти охватывает абсолютно все.

Дэли неоднократно повторяет жестокие факты, доказывающие патриархальную власть. Она открыто выступает против превращения буквальной трактовки заговора сторонников мужского превосходства в подрывающие ее метафорические разглагольствования о каких-то абстрактных силах:

Женщин — даже феминисток — запугивают до Самообмана, делая из них тех, кто Сам считает себя угнетенным, неспособным назвать своего угнетателя и прибегающего вместо этого к неопределенным «силам», «ролям», «стереотипам», «принуждениям», «позициям», «влияниям». Этот список можно продолжить. Суть в том, что никто конкретно не назван — одни абстракции (GE, 29).

Несмотря на явное предпочтение реальных фактов эвфемизмам социологических обобщений, «Гин/Экология» зачастую оказывается насквозь метафоричной. Эта книга представляет собой удивительную попытку благодаря творческому подходу к языку спастись от того, что Дэли считает «отравляющим сознание воздействием» патриархата, которое не обошло даже женское движение. «Эту книгу, — заявляет Дэли, — можно считать своеобразным Реквиемом по тому «женскому движению», которое разработано, подготовлено, узаконено и ассимилировано мужчинами» (GE,xvi). Дэли пытается создать не просто новую форму ориентированной на женщин политики, но новую форму языка феминизма, которая не была бы разработана, подготовлена или узаконена мужчинами. Если ранние феминистки, типа Фридан, стремились определить проблему без названия, то для Дэли обозначение проблемы само по себе становится проблемой. Поэтому в глазах Дэли значение имеет то, что женщины «неспособны назвать своего угнетателя» (GE, 29). Все дело в том, как предупреждает Дэли, что «никто конкретно не назван»; и чтобы признать, что патриархат — это заговор, требуется не только «смелость рассуждать логически», но и «смелость называть имена» (GE,29). Следовательно, буквальное называние участников патриархального заговора само по себе становится важным актом.

Акцент на поиске правильных слов имеет решающее значение для проекта Дэли, поскольку она изображает язык в виде ловушки патриархата. Помимо использования языка заговора, Дэли обращает внимание и на заговор языка. Она пишет о «скрытых намерениях, спрятанных в структуре языка» и утверждает, что «обман скрыт в самом строении слов, которыми мы пользуемся, так что здесь мы и можем начать изгнание нечистой силы» (GE, 3). В битве с заговором патриархального языка Дэли применяет разнообразные тактики. Один из способов заключается в том, чтобы по-новому оценить терминологию, используемую против женщин. Так, Дэли берет образ ведьмы и превращает негативные ассоциации, связанные с этим словом, в позитивный образ феминистской деятельности. Дэли стремится переписать «неправду, сочиненную сценаристами, заинтересованными в господстве мужчин», (вос)создав новую мифологию — новый сюжет — для «Лесбиянок/Старых дев/Амазонок/Уцелевших» (GE, 20). Однако если WITCH были шутливы, то Дэли воспринимает свою работу над языком совершенно серьезно.

Вторая методика заключается в создании ориентированных на женщин эквивалентов терминов и характеристик, предлагаемых мужчинами. Так, вместо «наших параноидальных страхов» (GE, 29), как их называют мужчины, Дэли предлагает ввести понятие «пронойя», или позитивная паранойя, которую она определяет как «поиск/создание новых моделей восприятия в качестве подготовки к последующим/более глубоким этапам Путешествия» (GE, 401). «Пронойя» — это лишь одно из множества новых слов, используемых Дэли в «Гин/Экологии». Ее текст пестрит неологизмами: с их помощью автор стремится произвести демонтаж и новую сборку патриархального заговора в миниатюре. По утверждению Меган Моррис, акцент Дэли на отдельном знаке предотвращает дискуссию о влиянии дискурса в целом.^[276] Помимо неологизмов, Дэли сосредотачивается на этимологии ключевых терминов. Впрочем, ее анализ зачастую направлен не на раскрытие глубоких культурных пластов, отразившихся в тех или иных словах, сколько на внешнюю видимость и буквальное вхождение одних слов в состав других. В слове «манипуляция», например, обнаруживается слово man, мужчина. Упор Дэли на отдельные означающие свидетельствует о сдвиге в сторону «буквального» отношения к языку, которое было характерно для 1970-х годов и предполагало, что отдельные слова способны оказывать социальное воздействие.

Этот интерес к материальному и буквальному влиянию репрезентации был основополагающим для кампаний против сексуального насилия и порнографии, которые стали преобладать в широком феминистском активизме в Америке с конца 1970-х и в 1980-х годах. Логика заговора стала необходимым элементом анализа насилия в таких книгах, как работа Сьюзан Браунмиллер «Против нашей воли». Браунмиллер определила изнасилование как «сознательный процесс запугивания, посредством которого все мужчины держат всех женщин в страхе», введя манихейское разделение общества на мужчин, которые все как один виновны, и женщин, которые могут быть лишь жертвой.^[277] В исследованиях сексуального насилия, проведенных феминистками, это явление называлось «типично американским преступлением» и преподносилось как главный факт патриархата, гарантирующий «бесконечное сохранение мужского господства над женщинами при помощи силы».^[278] Кроме того, развившаяся за годы «холодной войны» паранойя по поводу вторжения и проникновения в человеческое тело, а также его заражения вернулась в буквальном виде, потому что женское тело стало не просто вытесненной метафорой национального государства, а самим средоточием политики.^[279] Если риторика заговора, звучавшая в феминистских текстах в начале 1960-х, ловко подгоняла и изменяла тогдашний политический сленг, то ее использование феминистками, боровшимися с порнографией уже в 1980-х годах, вызывало тревожные отголоски сексуальной и национальной демонологии правых, которая уже давно вышли из употребления.

Порнография преподносилась в теории не просто как изображение насильственного секса, а как насильственное действие само по себе. В этом смысле различие между буквальным и Meтафорическим принципиально устранялось. Из этого следовал вывод о том, что порнография не просто напоминает изнасилование, а является таковым, и что изнасилование не просто схоже с насилием, а как раз насилием и является. Вновь именование становится политическим актом. Как замечает Андреа Дворкин в предисловии к «Порнографии», мужчина «активно удерживает власть именования силой и оправдывает силу властью именовать».^[280] Таким образом, к началу 1980-х годов вопрос об именовании проблемы сменился проблемой именования, которая продолжает оставаться ключевой, например, в спорах о том, считается ли «изнасилование на свидании» «настоящим» изнасилованием. Эти популярные исследования сексуального насилия и порнографии породили такое явление, как жертвенный феминизм, для которого было характерно рассматривать борьбу полов как борьбу против всепроникающего, всемогущего и слишком буквального заговора, поддерживающего мужское господство.

Ложная тревога Наоми Вулф

Вопрос о том, является заговор с целью превращения женщин в жертву настоящим или метафорическим, достигает своей переломной точки в языке к моменту появления книги Наоми Вулф «Миф о красоте». Вулф рассказывает похожую на исследование Фридан историю об идеологическом отходе от предыдущих достижений феминизма. По мнению Вулф, «чем больше юридических и материальных барьеров женщины преодолели за два десятилетия радикальной деятельности, последовавшей за возрождением феминизма в начале 1970-х годов», тем «суровее, тяжелее и безжалостней образы женской красоты стали тяготить нас» (ВМ, 9–10). Как и Фридан, Вулф часто преподносит эту ситуацию не как стечение различных исторических факторов, а как результат сознательного планирования, особенно со стороны рекламщиков и самой индустрии, которые в большинстве своем готовы много чего заполучить от этого возвращения семейных ценностей. Порой Вулф не скрывает, что переписывает Фридан для нового поколения, повторяя, например, сюжет о том, что женщин обманным путем приводят в отупляющее состояние степ-фордских жен, то есть автоматов, запрограммированных тратить деньги уже не на домашнее хозяйство, а на поддержание своей физической привлекательности. «Перефразируя Фридан, — пишет Вулф, — можно задаться вопросом, почему никогда не говорят о том, что главная функция женщин в роли честолюбивых красоток состоит в том, чтобы делать больше покупок для самих себя?» (ВМ, 66). Впрочем, в другой раз Вулф не ссылается на своих интеллектуальных предшественниц, и в итоге «Миф о красоте» выглядит скорее неким палимпсестом*^[281] феминизма последних тридцати лет, где все еще видны смутные следы предыдущих точек зрения и образов. История о том, как феминизм шел на уступки, остается на дне текста Вулф, но в решающие моменты всплывает на поверхность.

В «Мифе о красоте» сквозит текстуальная тревога по поводу того, что считать метафорой, а что понимать буквально. Вулф часто повторяет, что многие из тех тропов, которые она использует для описания угнетения женщин посредством мифа о красоте, на самом деле не фигуры речи: она трактует их буквально. «Элекгрошоковая терапия — это не просто метафора», — предупреждает она (ВМ, 250). Вероятно, Вулф имеет в виду, что манипуляция сознанием женщин не только сопоставима с электро-шоковой терапией, но порой действительно происходит с ее помощью. Похожим образом Вулф колеблется между буквальным и метафорическим, сравнивая физические увечья, которые наносились рабам, и «спрос на услуги в области косметической хирургии» (ВМ, 55). «Экономика косметической хирургии — это, конечно, не рабовладельческая экономика», — объясняет Вулф. Но затем автор добавляет, что «своим спросом на непрерывное, болезненное и рискованное изменение тела она образует — как татуировки, клейма и шрамы в другое время и в другом месте — категорию, попадающую куда-то между рабовладельческой экономикой и свободным рынком». Похоже, Вулф угодила «куда-то между» желанием предложить продуманные сравнения и образы и осмыслением затянувшейся попытки феминизма заявить себя в качестве особого проекта, который нельзя развалить, втянув его в другую терминологию и другую борьбу, будь то движение за гражданские права или классовое противостояние.

Чем дальше углубляется Вулф, тем сильнее она увязает в бесконечном поиске доказательств для своих риторических упражнений. Когда сравнений оказывается недостаточно и они теряют свою убедительность, Вулф удваивает свою настойчивость. Что характерно, чем ближе она подходит к своему личному опыту, тем сильнее заявляет о себе этот подход. В искреннем обсуждении нарушений питания Вулф демонстрирует меньше сомнений и больше уверенности в том, что угнетение женщин происходит не где-то между метафорическим и буквальным, а вместо этого является превращением метафорического в буквальное:

Женщины должны потребовать объявить анорексию политическим ущербом, причиняемым нам общественным устройством, при котором уничтожение нас не считается чем-то важным, потому что мы — низшие. Мы должны назвать анорексию тем, чем евреи называют лагеря смерти, а гомосексуалисты — СПИД: иначе говоря, позором, который лежит не на нас самих, а на бесчеловечном общественном устройстве. Анорексия — это тюремный лагерь. Каждая пятая образованная молодая американка является узницей этого лагеря. Сьюзи Орбах сравнила анорексию с голодовками политзаключенных, особенно суфражисток. Но время метафор прошло. Страдать анорексией или булимией — значит быть политзаключенным (ВМ, 208; курсив автора).

Вулф первой выступила за трактовку анорексии как политического ущерба. Тог факт, что признания такого взгляда необходимо потребовать, а не просто объявить, указывает на то, что подобные сравнения делаются скорее из стратегического расчета, чем из одного желания описать ситуацию, в которой оказались женщины, страдающие анорексией. Затем Вулф переходит к сравнению этих женщин с другими похожими группами. Она стремится достичь более полной идентификации, но образ так и остается сравнением, пусть лишь по форме («как евреи», «как гомосексуалисты»). Наконец, обнаружив себя за пределами метафоры в экстремальной ситуации, когда сравнения Орбах уже не работают («время метафор прошло»), Вулф настаивает на абсолютном уподоблении нарушений питания политическому заключению. Элемент сравнения в первоначальной метафоре сводится на нет.

Результаты стилистического стремления Вулф к полному отождествлению в приводимых ею метафорах вызвали много критики — как и в случае с Фридан, сравнивавшей жизнь домохозяйки с пребыванием в нацистском концентрационном лагере. Нас тойчивое уравнивание личного и политического ведет к уничтожению любых границ. Может ли анорексия «быть» тюремным лагерем в том же самом смысле, в каком был Освенцим? Мог ли ВИЧ-инфицированный или узник концентрационного лагеря спастись из своей «тюрьмы», признав ложные образы гомосексуальности или еврейства, которые, следуя логике Вулф, держали их взаперги? Эги сравнения, несомненно, плохо скроены, но вместе с тем смысл утверждения обнаруживается в его нацеленности на саму проблему образа Заявлсчше из разряда «время метафор прошло» — палка о двух концах. Эта фраза говорит о том, что чувствует Вулф, а она чувствует, что в условиях ответного удара меры нужно принимать вдвое быстрее, потому что стилистические околичности — это роскошь, которую феминизм уже не может себе позволить. История, по мнению Вулф, сыграла плохую шутку с женщинами, превратив их некогда образный язык в буквальный факт. Но в то же время в этом утверждении воплощается тревога по поводу самого языка, если говорить о противоположном желании совместить описание с опытом, достичь неопосредованной сферы за пределами изображения. Отсюда вытекает, что язык — ив особенности метафора — хронически не могут соответствовать стремлению феминизма показать людям, как все обстоит на самом деле. Может показаться, что образ стал врагом феминизма, вступив в заговор против женщин и мешая им быть адекватно понятыми.

Вулф пригибается под грузом феминистских текстов, написанных за последние тридцать лет и замусоренных мертвыми или усвоенными метафорами, требуя при этом непрекращающегося изобретения и упрочения новых сравнений. Так, во второй главе книги, в которой предлагается растянутое сравнение Мифа о Красоте с худшими проявлениями религиозных культов, Вулф указывает, «никогда не признавалось именно то обстоятельство, что сравнение не должно быть метафорой» (ВМ, 88). Затем она продолжает:

Ритуал возвращения красоты не просто перекликается с традиционными религиями и культами, а функционально вытесняют их. Они в буквальном смысле воссоздают из старых верований новую веру, буквально заимствуют опробованные приемы мистификации и мысленного контроля с целью изменить сознание женщин так же широко, как при обращении в христианство в прошлом (ВМ, 88; курсив автора).

В таких отрывках автор «Мифа о красоте» оказывается человеком, поднимающим ложную тревогу: на этот раз, говорит неистовый курсив, тревога действительно всамделишная, уже не ложная, уже не метафора. Стремление Вулф к превращению фигурального в буквальное подтолкнуло язык ее феминизма к переломной точке. Находясь в ней, чем больше Вулф настаивает на нефигуральной сути своих высказываний, тем больше она привлекает внимание к их риторическому статусу. Чем больше ее слова ускользают из-под контроля, тем громче она должна их выкрикивать.

Поэтому крайне важно, что единственный образ, на котором Вулф не настаивает, — это образ заговора. «Миф о красоте» начинается с эпиграфа, взятого у Энн Джонс:

Я замечаю, что сейчас модно… отрицать любые представления о заговоре мужчин, причастном к угнетению женщин… «В свою очередь, — должна сказать вместе с Уильямом Ллойдом Гаррисоном, — я не готова признать эту философию. Я верю, что грех есть, а значит есть и грешник; что есть кража, а значит есть и вор; что есть рабство, а значит и рабовладелец; что есть зло, а значит и тот, кто это зло причиняет»^[282] (ВМ, 7).

Если этот отрывок цитируют с одобрением (а страница эпиграфов, приведенных Вулф, была бы неудачным местом для подобной иронии, если от цитаты не требовалось бы задать определенный тон последующему анализу), мы можем ожидать, что в книге на тему «Как образ красоты используется против женщин», прозвучит множество обвинений в «заговоре мужчин». Вместе с тем, как мы уже видели в начале этой главы, в своей книге Вулф демонстрирует осознанную осторожность по отношению к понятию «заговор». Во введении к книге Вулф действительно использует выражение «культурный заговор», однако ставит его в кавычки. Несмотря на готовность описать миф о красоте крайне экстравагантно, Вулф чувствует, что должна обозначить свою дистанцию от теорий заговора.

Хотя конспирологические теории в «Мифе о красоте» решительно отвергаются, повествовательная структура, вокруг которой они чаще всего выстраиваются, здесь повторяется — даже в тех самых отрывках, где звучит отказ от нее. Использование Энн Джонс высказывания Гаррисона говорит о том, что конспирологические теории традиционно допускают возможность возложения вины за то, что в противном случае показалось бы набором не связанных между собой и запутанных событий, точек зрения и практик. Теории заговора выдают тягу к личному прочтению истории, к поиску скрытой причины, стоящей за каждым событием, и стоящего за каждой причиной злобного заговорщика, который умышленно подстраивает все эти события. Короче говоря, в конспирологических теориях чувствуется стремление к обозначению безликой «проблемы». Вулф начинает с указания на то, что вред наносит идея репрессивной красоты, а не любая конкретная индустрия, попавшая в список виновных. Но то, что считать этой «идеей», как раз и становится проблемой в книге Вулф. Вслед за Генриком Ибсеном автор порой называет эту идею «необходимой ложью», рассказанной обществом самому себе. Основываясь на работе психолога Даниэля Гоулмана, Вулф рассуждает о «необходимых вымыслах» и «социальных фантазиях, замаскированных под естественные представления». В названии книги Вулф (вариация на тему заголовка известной работы Бетти Фридан) это явление представлено как миф о красоте. А в наименее точной формулировке из всех, когда Вулф утверждает, что возвращение красоты не обязательно связано с неким заговором, она уточняет, добавляя, что это «просто атмосфера» (ВМ, 18).

Однако, удалив все следы присутствия злобных заговорщиков в этих осторожных иносказаниях о том, что можно было бы назвать патриархатом, идеологией или господством (не будь эта книга рассчитана на широкий американский рынок), после этого Вулф описывает, как «материализуется итоговая галлюцинация» (ВМ, 18). В тот самый момент, когда Вулф настаивает на материализации, реальные заговорщики уступают место метафорическим, поскольку текст оказывается перенасыщен олицетворениями. «Уже не просто идея, — продолжает Вулф, — она становится трехмерной, заключая в себе то, как женщины живут, и то, как они не живут». Вновь употребляются активные формы глагола, вызывающие в воображении фантом метазаговора, идеологии с призрачным человеческим лицом, ведь мы слышим, как «оно [возвращение красоты] стало еще сильнее, чтобы перехватить функцию социального насилия, которую уже не могут удержать мифы о материнстве, семейной жизни, целомудрии и покорности».^[283] Тоном сенатора Маккарти, бившего тревогу по поводу своей версии коммунистической угрозы, проникающей в Америку, Вулф рассуждает о том, как «именно сейчас уничтожается психологически и тайно все то хорошее, что феминизм дал женщинам материально и открыто». Но как раз в конце предисловия это риторическое возвращение к непризнаваемому тропу олицетворения опрокидывается в результате акта, взывающего к тому, что можно называть лишь метаметазаговором. Возвращаясь к пассивной глагольной форме, которая сейчас кажется зловеще анонимной, Вулф объясняет, как «после успехов, достигнутых второй волной женского движения, миф о красоте усовершенствовали с тем, чтобы уничтожить власть на всех уровнях личной жизни женщин». Но кто это сделал? Стоило нам уяснить (чтобы воспользоваться этим так же, как Вулф воспользовалась выражением Фридан «тайна женственности»), что Миф о красоте — это какой-то монстр вроде Франкенштейна, придуманная мешанина культурных позиций и образов, гротескных и в то же время очаровательных, как сразу после этого мы должны выслеживать уже самого призрачного ученого, злобно продвигающего свои заговорщические планы, хитро манипулируя бедным немым чудовищем — Мифом о красоте. В этом смысле кажется, что каждый отказ от конспирологического подхода к анализу лишь порождает еще более параноидальную формулировку, поскольку каждое абстрактное представление о действии превращается в элемент хитроумного плана каких-то призрачных агентов.

Заговор теории

Причина, по которой Миф о красоте неподдельно тревожится о форме в целом и об образе заговора в частности, несомненно, объясняется и тем, что Вулф сознательно переписывала «Тайну женственности» в ту пору, когда отдельные комментаторы начали торжествующе заявлять о приходе «постфеминизма». Учитывая, что феминистки тридцать лет воевали с проблемой именования, которая красной нитью проходит через книги Фридан и Вулф, не удивительно, что последней приходится проявлять удвоенную осторожность, соглашаясь с образом, который к началу 1990-х годов обзавелся долгой и запутанной историей.

Кроме того, нежелание Вулф считать свой подход конспирологической теорией необходимо рассматривать в контексте возникшего после «холодной войны» скептического отношения к явно устаревшей политической риторике на фоне краха коммунизма в Восточной Европе в конце 1980-х годов. Похожая ситуация была и у Фридан: она недооценила конспирологические теории в условиях негативного интеллектуального отношения к политической демонологии, сформировавшегося после маккартизма. Более того, между эпохой Эйзенхауэра, которую описывает Фридан (на путь разоблачений она впервые вступила «одним апрельским утром 1959 года»), и президентствами Рейгана/Буша, на фоне которых разворачивается анализ в работе Вулф, несомненно, прослеживаются заметные параллели, и не последнюю роль здесь играет то, как отдельные президенты институционально узаконивали параноидальную риторику национальной безопасности.

И все же эти аргументы не полностью объясняют упорство Вулф, настаивающей на том, что, несмотря на внешнюю схожесть, ее концепция — это не теория заговора. Нужно непременно принять во внимание, что Вулф неявно признает, что конспирологичность теории свидетельствуют о ненаучности подхода. И в своей второй книге «Клин клином» она заявляет, что «пришла пора сказать: пошел ты, у меня будут сноски, а еще и грудь», и похоже, ее одинаково беспокоит и то, что ее не воспримет всерьез «научный» феминизм, и то, что она бросает вызов антифе-министской реакции.^[284] Хотя то, что хочет сказать Вулф, вполне понятно: в 1990-х годах женщина с мыслями в голове не должна вызывать удивления: судя по всему, ей с равной силой хочется подчеркнуть наличие сносок в ее книге и в то же время тот факт, что она гламурная феминистка 1990-х. Похоже, в глубине души Вулф сознает, что язык заговора обычно связывают с чокнутыми теоретиками и любителями распутывать убийства. Вдобавок она должна понимать, что сам ярлык «теория заговора» часто используется в качестве обвинения в исследовательском непрофессионализме и неискушенности. И здесь мы должны вспомнить, что, как и Фридан, свои самые горячие обвинения Вулф обрушивает на индустрию культуры; действительно, они обе создают то, что равносильно заговору, организованному рекламой и массмедиа. Так что порой отнекивание Вулф от конспирологии, в котором сквозит беспокойство, вызвано — рискнем сказать — параноидальным страхом заразиться этим распространенным и ненаучным образом мышления.

Ситуация усложняется еще и тем, что феминистки из академической среды заявили о своей оппозиции конспирологическому теоретизированию популярных феминисток, к которым относится и Вулф. Испытав влияние посггуманистических исследований в духе Фуко на тему социального господства, недавно возникшие формы теоретического феминизма часто основываются на скрытом отказе от упрощенных (и гуманистических, в конечном счете) представлений об управлении и причинности, с которыми обычно ассоциируется конспирология. Так, одно из «трех озарений», посетивших Линн Сигал в завершении анализа будущих феминистских стратегий, вполне простое — «признание того, что подчиненное положение женщин не является результатом сознательного заговора мужчин».^[285] Похоже, Сигал намекает на то, что, если мы разберемся с этой смущающей склонностью к заговорам, мы продвинемся по пути избавления феминизма от его постоянной тяги к таким досадным и вводящим в заблуждение моделям анализа. Под словом «мы» в этом случае подразумеваются те женщины, которые, как и сама Сигал, чувствуют, что проект радикального феминизма, начатый в 1960-х, был похищен тем, что стало известно под именем жертвенного или культурного феминизма.

Есть несколько причин, объясняющих, почему феминистки, попавшие под влияние постструктурализма и культурологических исследований, отвергают конспирологические теории. Делая обзор теории рекламы, Мика Нава отмечает, что «современные теории культуры и субъективности гораздо более серьезно относятся к личным действиям, дискриминации и сопротивлению, равно как и (под воздействием психоанализа) к противоречивой и фрагментированной природе фантазий и желания». Это «новое понимание субъективности, где уже больше нюансов», продолжает объяснять Нава, имеет очень важное значение для «современных критических опровержений представления о том, что медиа и реклама способны на последовательную и широкую манипуляцию, и отступает от представлений о том, что среднестатистические мужчина и женщина — оболваненные и пассивные приемники конспиративистских посланий, нацеленных на то, чтобы подавлять их истинное сознание».^[286] Феминистки, подобно Наве, работающие в рамках культурологии, стали использовать такие ключевые понятия, как желание, фантазия, идентификация вместо конспирологических теорий, скажем, на тему массовой культуры или патриархального угнетения. Вместо параноидального страха перед проникновением, заражением и внушением со стороны каких-то внешних сил, ударение ставится на том, как люди используют культуру для создания своих собственных смыслов в той же мере, в какой эти смыслы неявно навязываются им индустрией культуры. Отказ от конспирологического мышления, несомненно, способствовал формированию определенного типа феминистских культурологических исследований, проведенных такими критиками, как Нава.

Более того, направления феминизма, испытавшие влияние психоаналитической интерпретации субъективности и пост-структуралистских теорий языка, позиционируют себя как противники психологии, управления и причинности, на которые опирается конспирология. Так, делая обзор существующие мнения в книге «Борьба полов», Кора Каплан обращает внимание на то, что анализ Кейт Миллет равносилен конспирологической теории фрейдистского толка. Каплан утверждает, что «Миллет… была вынуждена отказаться от понятия бессознательного, центрального для Фрейда и общего для обоих полов, поскольку она придерживается точки зрения, что патриархальная идеология — это сознательно подобранный, конспиративистский набор позиций, используемых мужчиной против эмпирических аргументов в пользу равноправного статуса женщин с целью поддержания патриархата».^[287] Обвинения Каплан вдвойне значимы в связи с тем, что, с ее точки зрения, популярные феминистские теории патриархального заговора не могут похвастаться объяснением роли бессознательного и желания в общественной и жизни отдельного человека. Конспирологическое мышление обвиняют (и довольно справедливо по отношению к его более традиционным формам) в том, что оно переводит бессознательное в рациональное и намеренное, изображая социальное действие детерминистическим и абсолютно эффективным. «От социологических исследований гендера психоанализ отличается тем, — пишет Жаклин Роуз, — что для социологии усвоение норм в общих чертах работает, тогда как главной предпосылкой и отправной точкой психоанализа является мнение о том, что этого не происходит».^[288] Если продолжить эти рассуждения, то теория патриархального заговора неизбежно потерпит неудачу. Концепция бессознательного неявным образом всегда будет ставить под сомнение представления о сознательном, последовательном и стопроцентно эффективном заговоре (хотя, как мы уже видели, многим феминистским конспирологическим теориям не удается отстоять такой четкий и прямой подход). В этом смысле обвинение в использовании теории заговора попадает в один список несостоятельных теоретических феминистских взглядов вместе с эссенциализмом и функционализмом, тем самым отделяя изысканность от вульгарности — ив самом деле, стоит заклеймить взгляды собеседника как «теорию заговора», этого уже часто бывает достаточно для прекращения дискуссии.

Однако если взглянуть по ту сторону разрыва, можно увидеть, что проблема кроется в самом теоретическом феминизме. Некоторые феминистки даже постструктурализм назвали хитроумным заговором мужчин-теоретиков и одураченных ими женщин. Как только историки обратили внимание на женщин как на субъект, рассуждают эти феминистки, тут-то и появился постструктурализм, «вовремя» заявивший, что сама идея человека как субъекта в той или иной степени выдумка.^[289] Обвинение в конспирологии указывает на разрыв между феминистками, сосредоточенными на буквальном и материальном аспекте мужского угнетения в таких ситуациях, как порнография и изнасилование, и теми феминистками-теоретиками, которые делают упор на метафорах и образах. В предисловии к книге «Тела, которые имеют значение» Джудит Батлер пишет об «ожесточенных спорах, которые многие из нас уже устали слушать». Батлер ссылается на избитую критику постструктурализма в духе «если кругом один дискурс, то как насчет тела?»^[290] Настаивание на неопровержимых доказательствах грубой реальности, вызванное стремлением к буквальности (что мы наблюдали, к примеру, у Вулф), препятствует развитию какой-либо дискуссии о том, что само понятие «материального» нагружено слишком объемным и неисследованным идеологическим багажом.

Впрочем, Батлер действительно раздражает, «когда построение образно сводится к вербальному действию, которое, видимо, предполагает субъекга». Батлер считает, что это неверное понимание незаслуженно отразилось на отношении к ее книге «Проблема гендера», посвященной производству гендерных категорий. Это неверное представление заставляет «критиков, работающих в рамках подобных предположений… спрашивать, «если гендер создан, то кто тогда его создает?»» Другими словами, введенные в заблуждение читатели ошибочно полагают, что «там, где есть деятельность, за ней обязательно скрывается субъект, умышленно ее инициирующий».^[291] По сути, Батлер спорит (среди прочих) с феминистками, подобными Вулф, которые находят сознательных заговорщиков, стоящих за любыми социальными процессами.

Пристальное внимание Батлер к персонификации возникает в связи с такими книгами, как «Миф о красоте». Но, как мы уже видели, текст Вулф изуродован непрерывной риторической борьбой, поскольку Вулф отрицает и одновременно использует конспиративистские формулировки, изображая социальное действие анонимным в одном месте и вводя тайных агентов — в другом. Бесконечные метания между буквальным и метафорическим изображением заговора в популярных феминистических работах обостряют невозможность обозначить проблему каким-нибудь непротиворечивым образом. Кажется, что нет таких слов, при помощи которых можно было бы передать и необходимость найти виновных, и понимание того, что историческое развитие — это нечто большее по сравнению с деятельностью какой угодно группы отдельных людей. Как доказывает неверное толкование известной своей сложностью и абстрактностью прозы Батлер, найти правильные слова — нелегкая задача. Несмотря на все недостатки (пожалуй, в первую очередь вызванные противоречиями в тексте), книги таких популярных писательниц, как Вулф и Фридан, действительно указывают на идею (которую почти невозможно уловить) заговора без заговора, идею социального устройства без стоящей за ним какой-то группы заговорщиков и идею действия без тайных действующих сил.

Жертвы культурного обмана

Писательницы вроде Фридан, Вулф и Фалуди остаются популярными не в последнюю очередь потому, что они обращаются к таким пользующимся популярностью жанрам, как конспирологический триллер и детективный роман. В итоге возникает парадоксальная ситуация, когда научный феминизм оказывается впереди по части демонстрации благожелательного и вдумчивого отношения к массовой культуре и в то же время сохраняет неявную антипатию к популярному феминизму за его тягу к конспирологии. И наоборот, такие популярные феминистки, как Вулф и Фалуди, отвергают термин «заговор», желая, чтобы их воспринимали всерьез как раз тогда, когда они поддаются «упрощающей» притягательности персонификации и предлагают едва замаскированную версию теории заговора массовой культуры.

Язык заговора привел к обоюдному молчанию и возвел языковые барьеры (порой вполне буквальные) не только между научным и популярным феминизмом, но и внутри самого популярного феминизма. Все довольно просто: всегда кажется, что мозги промывают не тебе, а каким-то другим женщинам, и именно они становятся жертвами заговора. Это чувство превосходства (оттого, что удалось вырваться из плена исторических и интеллектуальных сил, до сих пор порабощающих других) почти случайно пробивается в самом выборе слов, используемых для обозначения проблемы. Употребление собирательного местоимения в феминистской литературе отвечает вполне понятному желанию утвердить солидарность, сплотить женщин вместе, чтобы противостоять патриархату. Но в то же время настойчивое употребление местоимения «мы» приводит к скрытой поляризации, разделяя женщин на тех, кто поддается заговору и кому промывают мозги, и rex, кто остается сильным и мудрым субъектом, способным увидеть этот заговор, осудить его и даже преодолеть. Так, Фридан рассуждает об идеологической обработке американок главным образом в третьем лице множественного числа, в связи с чем возникает ощущение (которое она открыто признает), что когда-то ей заморочили голову тайной женственности, но теперь она избавилась от этой обработки. Впрочем, изредка она все-таки употребляет первое лицо множественного числа. Например: «В то время в Америке было много проблем, превративших нас в легкую добычу тайны: эти проблемы были настолько непреодолимы, что мы перестали мыслить критически» (ВМ, 160; курсив добавлен). Кратковременное отнесение самой себя к одураченному большинству нелегко увязать с раскручиваемым образом героического детектива-одиночки, которому удалось раскрыть тайный заговор.

Ко времени появления «Мифа о красоте» проблема собирательного местоимения стала ощущаться везде. С каждым предложением текст Вулф все больше обозначает основную, но прошворечивую границу между теми, кто обманут, и теми, кго в курсе дела. Чаще всего в начале предложения она приводит какой-нибудь факт или образ, свидетельствующий об угнетении женщин и выраженный дополнением в третьем лице множественного числа, лишь затем, чтобы во второй части произвести отождествление с этим угнетением при помощи собирательного местоимения. Порой это мучительно сбивает с толку, особенно в главе об анорексии, когда Вулф выясняет, что она страдала от нарушений питания в подростковом возрасте: среди «них» действительно могла оказаться и «я». Но во многих других местах сдвиг местоимений посреди предложения ставит Вулф в нелегкое положение как внутри, так и снаружи заговора по промыванию мозгов: «Если те женщины, которые всей душой хотят спастись, могут поверить в то, что они подвергаются религиозному внушению, в ходе которого используются проверенные методы промывания мозгов, то мы можем начать относиться к себе с состраданием, а не с ненавистью; мы можем увидеть, где и как изменили наш разум» (ВМ, 128; курсив добавлен). Впрочем, как отмечает Таня Модлески, стремление позиционировать себя четко «за рамками» идеологии обманчиво. «Сегодня, — пишет Модлески, — мы рискуем забыть тот важный факт, что, как и все остальные люди, даже культуролог порой может стать «жертвой культурного обмана» что в конце концов является лишь неприятным способом сказать, что мы существуем внутри идеологии, что все мы до самой глубины души жертвы политического и культурного господства (хотя мы никогда не бываем только лишь жертвами)».^[292] Таким образом, натянутость, скрытая в самом синтаксисе Вулф, указывает на ее противоречивое позиционирование и как жертвы обмана, и как знающей обо всем, как жертвы и в то же время как победительницы заговора, чей призрак нависает над текстом.

В том смысле, в каком «Миф о красоте» почти неизбежно создает собственную категорию культурно одураченных, точно так же трудно не посчитать американских феминисток вроде Вулф и ее широкую аудиторию (что беспокоит еще больше) жертвами обмана своего времени, бездумно разглагольствующими на языке эпохи, жертвами образа мышления, который «мы» видим насквозь. Мало того, что современный популярный феминизм легко отбросить как творение тех, кто глубоко увяз в различных «идеологиях», которые лично на «нас» не действуют (включая, разумеется, «идеологию» популярности), существует и другое, не менее распространенное убеждение в том, что примитивные идеи, характерные для феминизма в прошлом, удалось преодолеть. Перечитывая отдельные, сегодня кажущиеся стыдливыми сборники теоретических статей феминисток 1970-х годов, Джейн Гэллоп обращает внимание на склонность отбрасывать работы прошлых лет как неловкие ошибки, как плоды творчества женщин, которых в конце концов назвали «жертвами культурного обмана». Гэллоп описывает, как иногда на ее занятиях спор прекращался, не начавшись, из-за понимающих гримас, когда ее «аудитория считала, что [она] рассказывала об ошибке прошлого, глупой… точке зрения, которую мы спокойно преодолели благодаря постструктуралистской критике». В такие моменты Гэллоп обнаруживала у своей аудитории «понимание нашей истории как простого движения от примитивной к лучшей и более изощренной критике».^[293] Заманчиво отказаться от опоры на конспирологию, заметную у ранних или менее «изощренных» феминисток, Фридан или Вулф, например, как безнадежно устаревшую и вызванную заблуждением. Но, как мы доказываем в этой главе, благодаря языковой кругосветке вокруг идеи заговора, предпринятой в этих работах, схватываются некоторые сложности с обозначением тех, кого следует винить в том, почему все идет именно так, как идет.

Страх перед черной планетой: «Черная паранойя» и эстетика заговора

Как, по-вашему, крэк попадает в страну? У нас нет самолетов. У нас нет кораблей. Не мы привозим это дерьмо сюда по воздуху или по морю… Почему в этой общине на каждом углу есть магазин, где торгуют оружием? Я скажу вам, почему. По той же причине, почему на каждом углу в черной общине торгуют спиртным. Почему? Они хотят, чтобы мы убивали себя сами. Сходите в Беверли-Хиллс, там вы этой гадости не увидите. Но они хотят, чтобы мы прикончили себя сами. Да. Самый лучший способ, которым можно уничтожить какой-нибудь народ, — это отнять у него способность размножаться. Кто умирает на этих улицах каждую ночь? Молодые братья, как вы… [убивая друг друга] вы делаете именно то, чего они хотят от вас.

Парни из Южного Централа

[Существует] «культурный заговор», просачивающаяся нетерпимость, подпитываемая нападками белых политиков на позитивную дискриминацию и иммиграцию.

Джесси Джексон

Популярность конспирологических теорий в черных общинах, как и вовлеченность в риторику заговора в феминизме, в сегодняшней Америке свидетельствует о существенном отходе от увязывания «параноидального стиля» с правыми белыми, как это делал Ричард Хофштадтер.^[294] Как и в развитии американского феминизма со времен 1960-х годов, конспирологическое мышление сыграло существенную роль в формировании различных форм политического и культурного активизма афроамериканцев. Более того, говоря в общих чертах, как движение за освобождение женщин использовало конспирологическую риторику, чтобы помочь сформулировать понятие патриархата как узаконенного сексизма. так и разные черные общины используют язык заговора, чтобы сформулировать теорию узаконенного расизма.

Конспирологические теории в Америке традиционно служат для поддержания ощущения мейнстрима («мы, люди»), которому угрожает разнообразные «чужеродные» опасности — от католицизма в XIX веке до коммунизма в XX. Как объясняет Дэвид Брайон Дэвис, «таким образом, движения против заговоров являются главным средством восстановления коллективной самоуверенности, установления американской идентичности по контрасту с чужими «другими» и достижения единства через противостояние общему врагу».^[295] Но чем дальше, тем заметней такое единодушие мейнстрима исчезает. Отдельные конспирологические теории — особенно после возникновения новых социальных движений, таких, как радикальный феминизм, движение гомосексуалистов и «власть черных» в 1960-х годах, — стали обращать внимание не на угрозы так называемому американскому образу жизни со стороны чужих и «других», а на то, что идеализированное и идеологизированное нормальное большинство представляет собой неизменную и конспиративистскую угрозу указанным группам.

Есть и другие важные черты сходства между ролью конспирологии для феминизма и движения черного протеста. В отличие, скажем, от огромного архива подробно документированных исследований, посвященных убийству Кеннеди и основанных на исторических и научных доказательствах, которые как раз и оспариваются, для сторонников конспирологических теорий из числа феминисток и черных единственным доказательством, которое стоит принимать в расчет, чаще всего является авторитет опыта.

Хотя сегодня конспирологические теории оказывают очень большое влияние на афроамериканцев, подробных и основательных работ, посвященных обвинениям и расследованиям, черной общиной опубликовано относительно немного.^[296] Здесь эти теории распространяются устно, их пересказывают на улицах, выражают в форме слухов и шуток, их можно услышать в магазинах и в рэперских песнях, равно как с кафедры проповедника или из уст лидера общины. Когда звучат цитаты, обычно они берутся из хорошо известных работ на тему конспирологии, часто о Новом Мировом Порядке и/или о стремлении белых к господству. Так, вебсайт hiphopmusic.com адресует желающих узнать побольше об источниках конспирологических теорий, упоминаемых в гангстерском рэпе, в книжный Интернет-магазин, где среди прочего значится всесторонний конспирологический опус Уильяма Купера «Смотри, конь блед!» и работа А. Ральфа Эпперсона «Невидимая рука: Введение в конспирологический подход к истории». Как мы выяснили в случае с феминизмом, конспирологические теории в черной Америке чаще всего циркулируют не в форме определенных и тщательно подкрепленных документами обвинений, но скорее в виде обычных предположений, занимающих промежуточное место между буквальным и метафорическим. Тем самым оспаривается возможность существования универсального, здравомыслящего подхода к ситуации, которым должен верить каждый правый американец. Для многих афроамериканцев повторение конспиративистских слухов, в котором осведомленность смешана пополам с сомнением, похоже, имеет смысл.

Между конспирологическим мышлением в феминизме и черном активизме существует поразительное сходство, но в то же время есть между ними и важные различия. Притом, что оба этих движения акцентируют внимание на уязвимости тела, особенно в сфере сексуальности и воспроизводства, в афроамериканских теориях заговора обычно рассматриваются атаки на чернокожих мужчин. Так, одна популярная образовательная серия книг для афроамериканцев называется «Как противостоять заговору с целью истребления чернокожих мальчиков».^[297]

Мы, народ, обвиняем геноцид

Хотя афроамериканские конспирологические теории приобрели новые функции и новую известность в конце эпохи борьбы за гражданские права, конспирологическое мышление в черной Америке насчитывает долгую историю. Как пишет Патрисия Тернер в своем исследовании о роли слухов в черной культуре, расовые различия стали осмысляться в форме конспирологической риторики и черными, и белыми, начиная с момента их первой встречи.^[298] Страх перед каннибализмом возник с обеих сторон, и с тех пор история взаимных подозрений продолжается, проходя такие вехи, как рабство, период реконструкции, подъем первого и второго Ку-клукс-клана и расовые волнения XX века. Тернер показывает, что распространенные среди черных слухи о скоординированной враждебности белых обычно оказываются более чем обоснованными, если и не на отдельном примере, то уже точно в более широком контексте непрекращающейся истории расовой несправедливости и санкционированного насилия. Исторические примеры, которые приводит Тернер в своей книге «Я слышал об этом из третьих уст», демонстрируют поразительную живучесть подозрений в заражении и заговоре, многие из которых замешаны на страхах перед сексуальным и медицинским вмешательством.

Вместе с тем, важно признать, что с конца 1960-х годов в конспиративистской культуре чернокожей Америки произошли существенные сдвиги. Эпоха борьбы за гражданские права принесла с собой возросшее понимание того, что расистские законы сегрегации и молчаливое соглашательство с насилием по отношению к чернокожим на Юге вылились в согласованную и полуофициальную политику превосходства белых, в заговор на деле, если не по названию. В провокационной петиции, адресованной Организации Объединенных Наций в 1951 году, Пол Робсон, У. Э. Б. Дюбуа и другие члены Конгресса гражданских прав доказывали, что разгул террора на Юге попадал под установленное ООН определение геноцида. В этом докладе содержались подробные документы, свидетельствующие о линчеваниях, случаях превышения полномочий и экономическом пренебрежении. Все это позволило авторам петиции заявить: «Мы, народ, обвиняем геноцид. Мы, негры и белые, подписавшиеся под петицией, заявляем, что расистские мероприятия и сегрегация являются политикой геноцида, которую правительство проводит против негритянского населения». Хотя сам Робсон продолжил в марксистском духе, утверждая, что «главной движущей силой громадного и умышленного заговора с целью геноцида против негров в Соединенных Штатах является монополистический капитал», доклад «Мы обвиняем геноцид» (хотя и нетипичный из-за прямоты, с которой в нем высказывались обвинения) во многом был написан в духе традиционного для правозащитников требования покончить с государственной политикой и практикой расовой дискриминации.^[299] Однако к концу 1960-х годов сторонники власти черных стали настаивать на том, что правозащитный проект, целью которого были изменение законодательства и указание на вопиющую несправедливость, в действительности мало что изменил. В отличие от петиции 1951 года, поданной в ООН и делавшей упор на законно и сознательно санкционированную политику и деятельность, в условиях завершившейся эпохи борьбы за гражданские права многие комментаторы обратились к конспирологической риторике, пытаясь объяснить, что безотчетные мысли и поступки белых (а также соучастников-чернокожих) равносильны заговору с целью продолжать угнетение черных. Эти авторы утверждают, что жизнь в гетто — это то же самое, как будто бы существует умышленный заговор; высказывается предположение о том, что если «Они» все спланировали, ситуация уже не может быть хуже. Так, в работе «Власть черных» представители «черных пантер» Стокли Кармайкл и Чарльз В. Гамильтон утверждают, что «группы, пользующиеся доступом к необходимым источникам и имеющие возможность вносить изменения, получают политическую и экономическую выгоду от того, что негритянская община продолжает оставаться в подчиненном положении». Далее, однако, они предупреждают:

Это не значит, что каждый отдельный белый американец сознательно угнетает чернокожих. Ему этого и не нужно. Узаконенный расизм умышленно сохраняется благодаря властной структуре и равнодушию, бездеятельности и недостатку смелости со стороны белых масс, равно как и мелких чиновников. Всякий раз, когда требования чернокожих что-то изменить обретают громкость и силу, равнодушие сменяется активным противодействием, замешанным на страхе и личной заинтересованности. Четкой границы между целенаправленным подавлением и равнодушием нет. Так или иначе большинство белых участвует в экономическом колониализме.^[300]

Здесь Кармайкл и Гамильтон говорят о том, что господство белых не обязательно строится на умышленном заговоре, но вместе с тем ему равносильно, поскольку намеренное действие и неосознанное пренебрежение приводят к одному и тому же результату и оборачиваются одинаковой моральной ответственностью. Позже я вернусь к вопросу о том, как, вдохновленные идеей заговора, споры в чернокожей Америке все больше и больше закручиваются вокруг того, насколько буквально следует понимать понятие заговора применительно к геноциду. Но сейчас достаточно отметить, что если более ранние чернокожие теоретики определяли динамику дискриминации как фактический заговор против черных, то сменившие правозащитников активисты утверждают, что существует множество форм поведения, которые нельзя назвать в строгом смысле заговором, которые, тем не менее, ему равнозначны. Многие конспирологические теории, циркулирующие в негритянской общине, сегодня, по сути, оказываются более исчерпывающими, но в то же время не такими конкретными: почти все аспекты повседневной жизни в гетто можно считать признаком непрекращающегося заговора.

Кроме изображения узаконенного и бессознательного расизма в форме как будто бы заговора, за последние несколько десятилетий риторика паранойи претерпела еще одно важное изменение. Учитывая, что насилие и нищета в гетто по-прежнему сохраняются, несмотря на кажущиеся успехи правозащитного движения с его требованиями и политикой защиты правовых интересов черных, многие чернокожие американцы считают, что такая ситуация должна объясняться чем-то еще. И это что-то еще, разумеется, заговор. Логика такова: раз доминирующее белое общество уже не может удерживать черных в гетто при помощи официально санкционированных средств или открытых действий групп наподобие Ку-клукс-клана, выходит, что подлых способов держать черных на своем месте больше не осталось. Начиная с 1960-х годов появились растущие и набирающие популярность конспиративистские слухи о том, что дальше белые будут поддерживать свое превосходство тайными средствами. Ходят слухи, например, о том, что Ку-клукс-клану принадлежит сеть закусочных быстрого обслуживания Church’s Chicken, популярная в черных кварталах, и что в пище, которую здесь подают, содержится вещество, вызывающее бесплодие у чернокожих мужчин. Ку-клукс-клан уже не может удерживать власть при помощи ночных налетов и линчевания, и поэтому его члены обратились к секретным, корпоративным методам, стараясь сохранить превосходство белых.^[301] Самая популярная на сегодняшний день конспирологическая теория, гуляющая по чернокожей Америке, сходным образом утверждает, что в черные гетто крэк целенаправленно внедряется «действующими властями». Они хотят добиться разрушительного эффекта как раз тогда, когда у чернокожих появился шанс выиграть от политики правовой защиты интересов и улучшить свою жизнь.

«Черная паранойя»

Несмотря на появление новых иерархий и функций именования и обвинения, эти изменения, достигнутые афроамериканской культурой заговора после эпохи борьбы за гражданские права, являются лишь заключительной главой в долгой истории расовых подозрений и враждебности. Впрочем, есть и почти абсолютно новый момент: в 1990-е годы «паранойя» в чернокожей Америке попала под пристальное внимание, стала темой газетных заголовков, научных исследований и жарких публичных споров.^[302] В отличие от удручающей встречи феминизма с образом заговора, которая происходит в основном внутри феминистского движения (и то, зачастую, лишь в скрытой форме), политика черной паранойи — предмет яростных и открытых дискуссий как внутри самих черных общин, так и в мифическом мейнстриме американского общества. В результате ряда известных публичных инцидентов и привлекающих внимание заявлений чернокожих знаменитостей афроамериканская культура заговора вызвала интенсивную реакцию и (эту иронию судьбы мы наблюдаем снова и снова) огромную волну массовой тревоги, граничащей с параноидальной.

Ни одно другое событие не способствовало обсуждению проблемы межрасовых отношений и заговора в гостиных Америки, как суд над О. Дж. Симпсоном. Опросы общественного мнения показывали, что три четверти афроамериканцев считали О. Дж. невиновным и, следовательно, возможной жертвой организованного полицией заговора с целью его подставить. И наоборот, более трех четвертей белых американцев полагали, что О. Дж. виновен. Такое несовпадение мнений черных и белых по поводу вероятности полицейского заговора и сокрытия улик заставило порядком поволноваться. Самой большой крайностью стало то, что полиция Лос-Анджелеса была приведена в состояние полной боевой готовности перед вынесением вердикта, поскольку ожидалось повторение беспорядков, как в случае с приговором по делу об избиении Родни Кинга. Оставляя в стороне удручающий вывод, что «мейнстрим» зачастую узнает о том, что думают афроамериканцы, лишь после публикации опросов общественного мнения, выразительная статистика продемонстрировала огромную пропасть между представлениями черных и белых об институционализованном заговоре в Америке. Многие чернокожие считают, что дело Родни Кинга и другие случаи, не получившие громкого освещения в СМИ, показали, что полицейский заговор с расовой подоплекой более чем вероятен, и он подпитывается плохо скрываемой идеей превосходства белых; на эту мысль наводит обнародованная магнитофонная запись с неосторожными высказываниями офицера полиции Марка Фермана.^[303] Зато для многих белых распространенное среди афроамериканцев убеждение в том, что полиция скрывает улики, доказывало их почти патологическую неспособность взглянуть неопровержимым фактам в лицо и признать, что не всегда за преступлением, совершенным чернокожим, стоит кто-то еще.

Помимо дела О. Дж., имел место ряд других случаев, в результате которых тема «черной паранойи» стала широко обсуждаться. Так, пытаясь объяснить непреодолимый разрыв между взглядом на жизнь белых и черных, белые комментаторы регулярно приводили в пример данные опроса чернокожих американцев, проведенного в 1990 году. По мнению 60 % опрошенных, власти действительно специально распространяли крэк в гетто или по крайней мере это было похоже на правду, а 29 % выразили убежденность или подозрение по поводу того, что СПИД был результатом заговора с целью геноцида против чернокожего населения.^[304] В сентябре 1991 года негритянский журнал Essence опубликовал статью под названием «СПИД: геноцид?»^[305] В том же году комик Билл Косби намекнул на то, что СПИД — это «что-то такое, что придумали люди, чтобы достать других людей, которые им не нравятся», Спайк Ли объявил, что «СПИД — это болезнь, разработанная правительством».^[306] Ли также настаивал на том, что «никакой ошибки в том, что большая часть наркотиков в нашей стране распространяется в черных и латиноамериканских районах, нет». Это обвинение можно часто слышать, начиная с рэпер-ских песен и заканчивая замечанием конгрессмена Максин Уотерс, заявившей: «Ne, кто сидит наверху, знают об этом, смотрят сквозь пальцы, закрывают глаза, а тем временем в Южном Центральном округе Лос-Анджелеса умирают наши дети»'. Эти страхи наглядно продемонстрированы в фильме Джона Синглтона «Парни из Южного Централа» (1993) в эпизоде, когда Фьюриес Стайлз везет своего сына и его приятеля к рекламному щиту в Комптоне, чтобы рассказать им (и быстро собравшейся вокруг толпе), что на самом деле происходит в Южном Центральном округе. Для начала Фьюриес объясняет, как в процессе джентрификации сначала из жилых кварталов вытесняют бедных, а затем повышают стоимость жилья для новых владельцев; единственное, что здесь можно сделать, — это постараться удержать дома за чернокожими. Тут вмешивается какой-то старик и говорит, что единственная причина, по которой дешевеет местная недвижимость, — это уличные банды с их оружием и наркотиками. В ответ Фьюриес спрашивает: «Как, по-вашему, крэк попадает в страну? У нас нет самолетов. У нас нет кораблей. Не мы привозим это дерьмо сюда по воздуху или по морю». Потом он говорит, что употребление крэка стало проблемой лишь тогда, когда его заметили в белых кварталах.^[307]

Обвинения в заговоре с целью наводнить черные гетто наркотиками достигли своего пика в 1996 году, когда в San Jose Mercury News появилась серия статей о связи контрас, их спонсоров из ЦРУ и расширением торговли крэком в Лос-Анджелесе.^[308] В статье Гэри Уэбба рассказывалась запутанная история о высланном из своей страны никарагуанце Данило Бландоне, который якобы занимался торговлей кокаином. В той же статье раскрывались его контакты, с одной стороны, с сотрудниками ЦРУ и Управлением по контролю за применением законов о наркотиках, а с другой — с дилером из Южного Центрального округа по имени Рики Росс. «Тайный альянс» заявил, что предоставит первое конкретное доказательство того, о чем долгое время ходили лишь слухи, а именно что ЦРУ по меньшей мере закрывало глаза на то, что наркоторговля служила для «контрас» источником немалых доходов, которые шли на финансирование партизанской войны в Никарагуа. Поначалу эта информация мало освещалась в прессе мейнстрима, зато она быстро распространилась в черной общине. Уэбб выступал на радио и телевидении, участвуя в ток-шоу, ведущими которых в том числе были Джесси Джексон и Монтел Уильямс, а расширенная версия его статьи на вебсайте Mercury (размещенная под иллюстрацией, изображавшей курильщика крэка на фоне символики ЦРУ) ежедневно загружалась более 100 тысяч раз. Конгрессмен Уотерс (представляющая в конгрессе Южный Центральный округ Лос-Анджелеса) ухватилась за этот материал и потребовала официального расследования, а также настояла на том, чтобы пригласить тогдашнего директора ЦРУ Джона Дойча в муниципалитет Южного Центрального округа на встречу с местными жителями, которая прошла в очень горячей обстановке.

Когда массмедиа наконец обратили внимание на эту историю, они запустили статьи с опровержением показавшегося им главным утверждения о том, что ЦРУ намеренно наводняло гетто наркотиками, чтобы финансировать контрас. Наряду с критикой Уэбба многие крупные газеты, общественно-политические еженедельники и новостные программы запустили материалы (подготовленные в основном чернокожими журналистами) о так называемой «черной паранойе», видимо, чтобы помочь читателям понять, почему многие афроамериканцы верят в голословные утверждения.^[309] Рассказывая читателям New York Times о распространении слухов с места событий — из Комптона, Лос-Анджелес, Тим Голден вернулся к данным опроса 1990 года, сочтя их отправной точкой «глубокого недоверия к правительству» среди чернокожего населения Америки. Голден также привел высказывание чернокожего психиатра доктора Элвина Пуссена из Гарвардской медицинской школы о природе «черной паранойи», как будто готовность поверить в причастность ЦРУ к криминальной деятельности была признаком психического расстройства, а не разумной исходной посылкой (даже если потом она оказалась бы ложной). И эго притом, что, как выяснилось в ходе судебных слушаний по делу «Иран-контрас» о готовности правительственных организаций превысить свои законные полномочия.^[310]

На фоне этого ужаса перед толпами чернокожих, страдающих коллективным бредом, возникла и тревога с заламыванием рук по поводу роли Интернета в распространении конспирологических теорий. Так, Los Angeles Times усмотрела в истории с «Тайным альянсом» «пример того, как в информационную эпоху информация проносится по стране со скоростью просвистевшего кнута».^[311] В этой фразе есть намек на то, что чернокожее население стало оболваненной жертвой технического контроля над сознанием. Этот вывод не учитывает более важный урок истории с «Тайным альянсом», а именно то, что афроамериканцы могли оказаться продвинутыми пользователями технологии (по-видимому, той, что приберегли про запас белые компьютерщики-гики), чтобы обойти обычные медиаканалы.

Не обращая внимания на «Тайный альянс» на протяжении нескольких месяцев, Washington Post вдруг нанесла мощный удар, предложив в одном выпуске пять статей на эту тему, включая статью Майкла Флетчера о черной паранойе на первой полосе, а также материал в рубрике «Стиль» о причудливых выдумках афроамериканцев. Флетчер выступил с анализом того, что он счел склонностью позволять «мифам — а порой откровенной паранойе — бурно разрастаться», несмотря на «нехватку фактических доказательств».^[312] О чем были слухи, быстро позабыли, — настоящим событием стала сама «черная паранойя». Несколько дней спустя передовица Post, например, прилежно заявила, что «самым большим потрясением стала не сама эта история, а доверие, которое, по-видимому, она вызвала, достигнув каких-то частей черной общины».^[313] Вспоминая свою бесплодную попытку успокоить разгневанных чернокожих на встрече в муниципалитете, бывший директор ЦРУ Дойч заявил, что «главное значение этого события заключается в доверии, которое подстрекательские и недостаточно обоснованные утверждения пробудили у многих афроамериканцев, особенно в Южном Центральном округе Лос-Анджелеса».^[314]

Таким образом, для многих комментаторов подлинным событием стали не запутанные отношения между ЦРУ, крэком и контрас, а широкое и быстрое распространение «черной паранойи», представшее в виде шокирующего открытия. Как и в случае суда над О. Дж., здесь на первый план выходил следующий факт: то, что кому-то казалось имеющим право на существование с точки зрения здравого смысла, в США больше таковым не считалось. Многим чернокожим американцам было очевидно, что эта история была по меньшей мере правдоподобной, если не совершенно реальной, тогда как многие белые точно гак же не сомневались в том, что черные страдают почти патологической склонностью верить подобным слухам. Как объяснил Джесси Джексон, «меня заставляет в это верить множество косвенных доказательств. Нашему правительству, — продолжил он, — известна масса способов, которые можно использовать против чернокожих враждебным или заговорщическим образом. Контекст — вот что движет этой историей».^[315]

Пытаясь объяснить этот феномен в анекдотических и полу-социологических рассуждениях, массмедиа стали доказывать: не стоит удивляться, что такое большое количество афроамериканцев верит слухам, с учетом того угнетения, которое им пришлось претерпеть. Многие комментаторы неоднократно и довольно поверхностно повторяли уже известный список справедливых причин: рабство; Ку-клукс-клан; опыты по изучению сифилиса в органах здравоохранения (или в Таскиджийском институте, когда 400 негров-бедняков специально заразили сифилисом, ничего им об этом не сказав, чтобы изучить последствия болезни, если се не лечить); слежка за Мартином Лютером Кингом и его притеснение со стороны ФБР; внедрение своих людей к «черным пантерам» и в другие организации в рамках операции ФБР COINTELPRO и т. д. В этих статьях признавалось (в чем-то покровительственно), что в прошлом действительно могли быть веские причины, заставлявшие афроамериканцев обратиться к конспиративистским трактовкам. Но посыл был такой, что теперь, в деле с бурным распространением крэка в гетто, все обвинения были необоснованны, вследствие чего подобные взгляды были не просто ошибочными, но бредовыми и явно параноидальными. Признавая обоснованность страхов перед расовой несправедливостью в прошлом, по сути, авторы этих статей отказывались делать то же самое применительно к настоящему. То, что поначалу казалось убедительным и сочувственным объяснением популярности конспирологических теорий у чернокожего населения Америки, в конце концов обернулось вдвойне обидным обвинением в патологии, охватившей всю черную общину. Риторический маневр состоял в том, что, если паранойя оправданна, то это она перестает быть паранойей. В этом смысле рядовые комментаторы мейнстрима затушевывали тот факт, что никаких ясных доказательств в деле, насквозь пронизанном двурушничеством и коррупцией со стороны разведки и правоохранительных органов, не существовало, даже если все это и не было обширным и умышленным заговором против негритянской общины.

Но если рассказывать историю официального презрения и криминального вмешательства в жизнь афроамериканцев, то в этом контексте нельзя отвергать неподтвержденные обвинения, называя их параноидальными, но следует признать, что все подобные воззрения существуют в крайне насыщенной атмосфере фольклорных объяснений и подозрений, формальная адаптация которых имеет долгую историю. Вместо символического упоминания Таскиджийского института и слежки ФБР за Кингом, намного более подробное и неопровержимое исследование плохого обращения с чернокожими американцами, возможно, помогло бы объяснить, почему так много людей начинают рассуждать с того, что власть отчасти стоит винить в преступном пренебрежении, если не в намеренном заговоре. В своей книге «Белая тьма: ЦРУ, наркотики и пресса» Александр Кокберн и Джеффри Сент-Клер рассказывают об «одной вещи, которую явно игнорировали» при объяснении «черной паранойи», а именно — о «долгой истории расистского использования американского законодательства о наркотиках».^[316] Важно помнить, что статьи Уэбба не вызвали эпидемии «паранойи» в черной общине, но лишь подтвердили то, о чем многие уже подозревали. Эти убеждения основывались не на детальном знании сложных переплетений власти и интриг в 1980-х годах, но на наглядных примерах влияния наркотиков на черные общины — начиная с силовых полувоенных вторжений в черные гетто под флагом кампании Рейгана по борьбе с наркотиками и заканчивая неодинаковым количеством приговоров за торговлю крэком (по сравнению с кокаином их было в сто раз больше). В середине 1980-х годов это правовое несоответствие сыграло свою роль в ужасающей частоте тюремного заключения молодых чернокожих парней.^[317] Как обнаружила в своем исследовании конспирологических убеждений, бытующих среди чернокожих американцев, Тернер, эти слухи вовсе не появляются из ниоткуда, а становятся вытесненным и символическим выражением глубоко укоренившихся страхов вокруг секса, денег и власти, которые, тем не менее, имеют корни в реальности. Несмотря на долгую историю обмана и преступлений властей, именно непрерывный повседневный опыт многих чернокожих американцев делает конспирологические теории настолько популярными. Теперь всем известная, но оттого не менее шокирующая, статистика, похоже, говорит сама за себя: в тюрьме сидит больше молодых негров, чем учится в колледже; половина всех чернокожих детей живет в нищете; средняя продолжительность жизни у чернокожих понижается; безработица среди негров вдвое выше по сравнению с другими американцами; и т. д. Вероятность того, что силы правительства и крупного бизнеса могут быть настолько бесчувственными, что угрожают афроамериканцам как не совсем полноценным людям, также перекликается с ежедневным ощущением на себе пренебрежительного и предвзятого отношения в сфере образования, здравоохранения, социального обеспечения и в судебной системе.

Анализируя конспиративистские слухи о геноциде, циркулирующие на Black Liberation Radio, Джон Фиске представляет убедительную версию этого подхода. Прежде чем повторить обрывки «украденной» информации, из которых «осведомленные гангстеры» на BLR фабрикуют обвинения в геноциде, Фиске подробно разбирает статистику, подтверждающую лишения и неравенство черных. Это введение играет роль первоначального социологического объяснения причин, по которым чернокожие американцы могут охотно верить в теории, которые для большинства людей выходят за границу допустимого, учитывая, насколько афроамериканцы далеки от экономического и общественного мейнстрима (эту разновидность альтернативной общественной сферы здравого смысла Фиске называет «блэкстримом»). Статистика, демонстрирующая неравенство белых и черных — начиная с жилищного строительства и заканчивая здравоохранением, — становится, однако, основой для серьезного отношения к обвинению в геноциде. Скрытый вызов звучит следующим образом: как еще мы можем объяснить громадное неравенство в жизненных возможностях, если не заговором против чернокожих, будь то намеренного или допущенного по умолчанию? Подробно воспроизведя теорию о СПИДе как биологическом оружии, разработанном с целью сокращения численности чернокожего населения (и геев), Фиске останавливается в нерешительности, что же ему предпочесть, и задастся вопросом, «какое из двух возможных «неправильных» мнений привело бы к худшим последствиям: не верить в СПИД как средство геноцида, притом что это правда, или верить, притом что это не правда».^[318] Хотя Фиске справедливо задумывается о вреде или пользе подобных убеждений, в идее сознательного выбора — во что верить исходя из политических последствий, — есть что-то тревожащее. Фиске заключает, что его «контрзнание» заслуживает серьезного отношения, поскольку оно предлагает некое сопротивление расизму и гомофобии. Существует, однако, опасность того, что вера Фиске в политическую полезность альтернативных популистских верований заставит его подписаться под этими слухами, даже если он сам не будет в них верить. В защите чужой паранойи с надеждой, что она может служить чьей-то политической программе независимо от степени собственной объективности, есть что-то тревожно снисходительное. Доказывать, что имеется множество веских причин, объясняющих, почему чернокожие американцы могут выражать свои обиды в форме конспирологии, — это еще не означает подтверждать эти взгляды. Хотя теории заговора на тему геноцида, распространенные среди чернокожих, вполне способны в популярной и провокационной форме конкурировать с непроверенными допущениями мейнстрима, это не делает их автоматически трансгрессивными и политически полезными.^[319]

Но точно так же «черная паранойя» не обязательно заканчивается тем, что отвлекает на себя исполненное благих намерений про-тополитическое рвение от реальной борьбы за достойное образование, рабочие места и здравоохранение. Вместе с тем, это расхожее обвинение. Роберт Робинс и Джеральд Пост, например, утверждают, что, «несмотря на то что подобные взгляды психологически обнадеживают и даже льстят, они уводят страдающего ими человека от настоящих проблем и заставляют его сражаться с вымышленными ветряными мельницами заговора».^[320] Схожим образом, хотя и с другой точки зрения, Дэвид Гилберт (бывший подпольный студент-революционер, отбывающий пожизненное заключение) утверждает в Covert Action Quarterly, что чернокожие американцы оказывают себе плохую услугу, веря в конспирологическую теорию о СПИДе как оружии геноцида против цветных. Гилберт предупреждает, что вера в подобные теории (а верить им — значит поддаваться паранойе, с его точки зрения) может лишь увеличить число зараженных людей. «Больше девяти лет я рассказывал в тюрьме, как бороться со СПИДом, — пишет Гилберт, — и после этого понял, что мифы о заговоре оказываются главной внутренней преградой в сознании заключенных, мешающей введению практики, снижающей риск заражения».^[321] Как мы более подробно будем обсуждать в пятой главе, в предупреждениях Гилберта есть рациональное зерно. Поверив идее об опасном заражении через вакцины, в которых содержатся неизвестные или, возможно, выведенные человеком вирусы (все эго следует из байки о склонности правительств и фармацевтических компаний к геноциду), «Нация ислама» посоветовала черной общине бойкотировать все программы по обязательной вакцинации для детей в США.^[322]

Наряду с тем, что «черная паранойя» действительно может вызвать политическую и личную апатию (не говоря уже об уклонении от вакцинаций), конспирологические теории способны и побудить своих приверженцев к действию. Работая над статьей по социологии теорий заговора в афроамериканских общинах, Теодор Сассун брал интервью у выходцев из черных кварталов Бостона. Он обнаружил, что в самые распространенные конспирологические теории о крэке и СПИДе верят многие чернокожие из гетто, но эти подозрения не только не успокоили их, но и заставили лучше осознать эти проблемы и вызвали желание как-то действовать.^[323] В отличие от тех, кто заявляет, что готовность обвинять зловещие внешние силы не дает черной общине добиться чего-то своими силами, консультант по вопросам образования Джаванза Кунфуджу в серии книг «Как противостоять заговору с целью истребления чернокожих мальчиков» предлагает своего рода программу сопротивления. Для начала Кунфуджу очерчивает контуры заговора, направленного на сохранение превосходства белых, а затем переходит к перечислению образовательных и социальных мер, которые негритянская община под руководством «Нации ислама» должна реализовать самостоятельно — не в последнюю очередь потому, что чернокожие не могут положиться на то, что двуличный белый мейнстрим сдержит свои политические обещания. Рекомендуя создавать отдельные классы для чернокожих мальчиков под началом преданных делу учителей-мужчин, поддерживающих афроамериканцев, Кунфуджу предупреждает: «…вы становитесь участником заговора, если позволяете ребенку просидеть один лишний день в классе, где преподает безразличный педагог».^[324] Оставляя в стороне вопрос о том, обернется ли внедрение этой образовательной политики к лучшему (не удивительно, что NOW и Американский союз борьбы за гражданские свободы оспаривали этот подход в судах), необходимо признать, что рекомендации Кунфуджу по проведению социальных и образовательных мер в рамках помощи чернокожим самим себе неразрывно связаны с его анализом заговора, охватившего все общество. Как мы видели в случае с феминизмом, возможность называть и обвинять (начиная с политики правительства и заканчивая плохим корпоративным управлением) в действительности может способствовать возвращению проблемы действия и ответственности, помогая объединить общинные формы оппозиции и самопомощь, даже если конечный результат этого переосмысления социальной ответственности лично вам не понравится. Конспирология сама по себе не является ни радикальной, ни вредоносной.

Вместе с тем некоторые политические обозреватели утверждают, что теории заговора, распространенные в чернокожей Америке, вредят не потому, что отвлекают внимание от реальных проявлений социальной несправедливости, а потому что с их помощью чернокожие перекладывают на других людей ответственность за проблемы, в которых они виноваты сами. Далее они рассуждают так: вместо того, чтобы самим отвечать за рост наркоторговли, болезней и криминала в своих кварталах, афроамериканцы полагаются на конспирологические теории, списывающие вину на расизм и превосходство белых. Так, в книге «Конец расизма» Дайнеш Д’Суза критикует афроамериканцев за их «патологическое» пристрастие к «расовой паранойе», которую он определяет как «рефлекторную склонность винить во всех своих неудачах расизм».^[325] Д’Суза приводит известные утверждения и данные опросов общественного мнения, как упомянутые выше, так и некоторые другие, с еще более критическими показателями, доказывая, что раз расизм уже не имеет в Америке никакого смысла, следовательно, подобные взгляды являются признаком социальной патологии.

Д’Суза не одинок в своих нападках на конспирологию, полагая, что она не только приносит психологический вред, но и нецелесообразна с политической точки зрения. Несколько чернокожих интеллектуалов, преимущественно из числа консерваторов, гоже говорят о том, что афроамериканцам стоит тратить меньше времени на поиски виновных со стороны, а лучше пытаться решать проблемы своими силами. Как советовал президент Национальной городской лиги Хью Прайс,^[326]«мы не должны позволить себе и особенно нашим детям угодить в параноидальную ловушку рассуждений о том, что расизм ответственен за все, от чего мы страдаем».^[327] Обозреватель Washington Post Уильям Распберри задеглся схожим вопросом: даже если заговор с целью наводнить гетто крэком действительно существует, то разве не от негритянской общины зависит, откажется она от наркотика или нет?^[328] В том же духе Шелби Стил утверждает в New York Times: «Если вы действительно верите, что общество, в котором вы живете, подсовывает вам СПИД и наркотики, чтобы вас уничтожить, то в таком обществе вы не увидиге для себя никаких возможностей… Это глубоко деструктивный взгляд на вещи».^[329] В редакционной статье одного электронного журнала чернокожий журналист Эрл Офари Хатчинсон также предупреждает, что «проблема вины чернокожих, личной ответственности и наказания чернокожих наркоторговцев была похоронена в стремлении раздуть версию заговора».^[330]

Критика «расовой паранойи» вырастает из консервативного убеждения в том, что вместо того, чтобы искать козла отпущения, на которого можно было бы свалить свои проблемы, люди сами должны нести ответственность за свою жизнь. Этот критический настрой гарантирует, что любая ссылка на какие-то мощные институты в качестве объяснения несправедливости получит то же самое клеймо экстремизма. В такой обстановке практически невозможно обсуждать идею согласованных моделей предрассудков, не опасаясь быть причисленным к «параноикам». Самое понятие теории заговора и диагноз паранойи становятся крайне важны при вынесении решения о том, какие взгляды в обществе считать допустимыми, а какие — нет, из-за того, что они основываются на заблуждениях.

Впрочем, в осуждении конспирологического мышления чернокожих, которому предаются правые, есть что-то парадоксальное. Как мы уже видели, конспирологов традиционно обвиняют в их неспособности понять, что история не является результатом деятельности могущественных и безжалостных людей, но является, скорее, медленным кумулятивным сдвигом безликих социально-экономических сил. С этой критикой обычно выступают прогрессивные комментаторы, отчитывая чокнутых правых конспирологов за их устаревшую веру в духе Карлейля в способность отдельных людей (объединенных в маленькую группу заговорщиков) своими действиями направлять ход истории. Однако для консервативных критиков «расовой паранойи» как раз характерно объяснять вещи в плоскости крупных социальных, психологических и экономических явлений вроде расизма, который отвергается как параноидальный. Как мы видели в случае с Д’Сузой, теперь обвинение звучит так: афроамериканцы страдают патологической потребностью винить организационный расизм во всех своих бедах «Сам расизм, — замечает Д’Суза, — становится козлом отпущения».^[331] Следовательно, тот вид распространенных среди афроамериканцев конспирологических теорий, которые я рассматриваю в этой главе, по сути, переворачивает обычные ожидания. Таким образом, взгляд на историю как на результат сложного взаимодействия социально-экономических сил больше не считается панацеей от бреда в конспирологическом духе, а становится одним из его проявлений. Ситуация безнадежная: если вы свалите все на группку каких-нибудь злодеев, вас обвинят в паранойе, а если нет, то все равно назовут параноиком. В феминизме и черном активизме конспирология обернулась грубым и доступным копированием языка и логики общественных наук, самодельной социологией в эпоху, когда любое обсуждение социальных причинно-следственных связей вызывает серьезные подозрения. Если всегда винить только других людей, то, несомненно, впадешь в заблуждение, но, возможно, еще больший вред будет в том случае, если постоянно игнорировать роль внешних сил, независимо оттого, злая она или нет.

Заговор под каким-нибудь другим названием

Одна из причин этого удивительного перевертыша связана с именованием определенных взглядов параноидальными или конспирологическими. По мнению большинства критиков, обсуждающих слухи о геноциде, циркулирующие среди афроамериканцев, для опровержения какой-нибудь точки зрения достаточно заклеймить ее как конспирологическую или параноидальную. Если следовать этой логике, слух является ошибочным не потому, что носит конспирологический характер, но он рассматривается как конспирологический из-за того, что считается ошибочным — или просто-напросто потому, что он не совпадает с чьей-то теорией причинности. Однако внимание массмедиа к конспирологическим теориям в черной общине за последнее десятилетие привело к расширению сознательного употреблении терминологии, повысив политические ставки в уже и без того напряженном споре. С одной стороны, критики-консерваторы второпях обвиняют черную общину в том, что она поддалась, как они это называют, дисфункциональной логике паранойи, которая сама по себе является «нагруженным» понятием, только обостряющим любую дискуссию. С другой стороны, многие афроамериканцы нарочито используют язык заговора, прекрасно осознавая тот зажигательный заряд, который несет в себе эта риторика. Так, Кунфуджу начинает серию «Как противостоять заговору с целью истребления чернокожих мальчиков» с определения геноцида, как оно дается в словаре, после чего обсуждает провокационный заголовок своей книги:

Использовать слово заговор для описания отдельных сторон нашего общества — значит выдвигать серьезное обвинение против общественного устройства в нашей стране. Сотни раз в различных спорах и в массмедиа меня критиковали за употребление слова заговор. Многие из критиков хотят, чтобы я документально засвидетельствовал участников этого заговора, место и время их встречи.

В ответ на эти возражения Кунфуджу сам задает несколько вопросов: «Как вы объясните, что на белых, которые составляют менее 10 % населения земного шара, приходится более 70 % материальных ценностей во всем мире?» или «Случайно ли то, что, составляя 6 % от всего американского населения, мужчины-афроамериканцы — это 35 % детей, получающих специальное образование и 50 % заключенных?» Затем Кунфуджу обрушивает на читателя поток подобной статистики и наблюдений и спрашивает, «может ли все перечисленное быть случайностью, иронией судьбы, фортуной или заговором?»^[332] По мнению Кунфуджу, из огромного множества доказательств вытекает лишь один логический вывод, а именно — вывод о существовании заговора с целью геноцида чернокожих. Однако после такого провокационного начала оставшаяся часть книги оказывается сравнительно спокойной по своему языку и в своих выводах. Слово «заговор» мелькает время от времени, но главный упор делается на проблему пробуждения у чернокожих подростков интереса к школе. В любом случае «заговор» для Кунфуджу — это не просто декларация веры. Вместо этого он употребляет понятие «заговор» в качестве стратегически полезного и заведомо провокационного термина в борьбе (как бы она ни была неправильно реализована на практике) за улучшение образования городских чернокожих детей. Он намеренно смешивает спланированный заговор, то есть практику организованного расизма как «более изощренной» формы заговора, и сознательное или невольное соучастие как белых, так и чернокожих, проявляющееся в том, что они позволяют и дальше существовать несправедливости. Можно было бы сказать, что Кунфуджу просто-напросто неверно употребляет понятие заговора, но важно признать, что для него определение этого понятия является такой же важной частью борьбы за образование чернокожих, как и продвижение учителей-афроамериканцев или подготовка ориентированной на афроамериканцев учебной программы.

Главный вопрос, с которым мы сталкиваемся снова и снова, заключается в том, существует ли заговор на самом деле или просто есть что-то похожее на него. В связи со статьей о «Тайном альянсе» от Уэбба неоднократно требовали объяснений, поскольку он увидел заговорщические действия гам, где их не было. Так, Los Angeles Times настаивала на том, что «бурное распространение в 1980-х годах дешевого кокаина, использовавшегося для курения, было эгалитарным, походившим скорее на кустарный семейный бизнес, чем на зловещую руку санкционировавшего заговор правительства».^[333] Но щепетильный в отношении терминологии, Уэбб настаивает на том, что он никогда не декларировал теорию заговора: «Я никогда не считал и никогда не писал, что за наплывом крэка стоит крупный заговор ЦРУ». Действительно, как продолжает Уэбб, «чем больше я узнавал об управлении, тем больше укреплялся в этом мнении. ЦРУ не могло даже заминировать гавань, не напялив на своего шпиона цээрушный плащ».^[334] В то же время многие читатели и критики Уэбба понимали, что даже если он и не использовал слово «заговор» буквально, то имел его в виду.

В своем исследовании популярных слухов Тернер, как сочли бы многие, проводит здравомыслящее разграничение между теориями, подразумевающими «злоумышленную цель», и теориями, которые просто указывают на «мягкое пренебрежение».^[335] Однако, анализируя слухи о наркотиках, она обнаруживает, что эти две позиции нередко исчезают, поскольку ее респонденты часто придерживаются промежуточных взглядов. Это видно на примере Джесси Джексона. В 1996 году на Юге произошла серия поджогов черных церквей, которая привлекла большое внимание массмедиа и политиков и на первый взгляд показалась возвращением худших дней борьбы за гражданские права в 1960-х. Джексон доказывал, что за поджоги церквей не просто ответственны какие-то люди, но за этим просматривается «некий «культурный заговор»», создающий атмосферу насилия. Учитывая, что Джексон придает заговору метафорический характер, можно утверждать, что он раздувает уже и так напряженную ситуацию, прибегая к эмоциональному языку (особенно когда в ходе дальнейших расследований не удалось обнаружить какой-нибудь отчетливый расовый мотив). Но тот факт, что Джексон ссылается на культурный заговор, указывает на то, как сложно провести черту между личной и публичной ответственностью. Насколько человек контролирует свои действия в эпоху глобализации, когда все так сложно и взаимосвязано? Сколько своей вины или заслуги должны видеть отдельные люди в своих достижениях и неудачах? Насколько мы можем творить историю, притом, что не мы решаем, как ей идти дальше? Эти идеологические загадки, разумеется, далеко не новы, но суть состоит в том, что сейчас любая принципиальная дискуссия политического и морального свойства часто выливается в споры о том, является ли то или иное явление заговором в буквальном смысле этого слова или нет. Более того, с распространением метафорического употребления понятия заговора становится еще труднее сохранить четкое разделение между двумя позициями. Горячие публичные дебаты по поводу склонности к использованию терминов «заговор» или «геноцид» говорят, скорее, не о патологической предрасположенности к паранойе, а о куда более широкой неопределенности по поводу давно существующих этических различий между намеренным действием и преступной небрежностью — по сути, между заговором и сговором.

В отличие от консерваторов, осуждающих «расовую паранойю», Генри Луис Гейтс критикует конспирологическое мышление не столько за его бредовость и поспешность, с которой оно готово обвинять внешние факторы, а за то, что оно упрощает сложные проблемы:

Многочисленные неясности в отношении черной маскулинности и ее социальной значимости неизбежно привели к наплыву книг с названиями в духе «Заговор по уничтожению чернокожих». Разговоры про заговор — почти безотказное средство, облегчающее положение в условиях не поддающейся анализу запутанной ситуацией. Одна из обнадеживающих вещей, кроющихся в рассуждениях о заговоре, заключается в том, что при этом проводится ясная грань между жертвами и их мучителями. Разумеется, эго все слишком просто.^[336]

Гейтс во многом прав, утверждая, что конспиративистские разговоры сводят всю трудноразрешимую сложность социальных проблем к простому сценарию про Них и Нас. Но в отдельных случаях риторика заговора сама по себе оказывается крайне неоднозначной, колеблющейся между буквальным и метафорическим, когда она вращается вокруг таких вопросов, как действие, ответственность и вина. Далекая от того, чтобы обнадежить, неопределенная риторика заговора стирает ясную грань между жертвой и мучителем. Как раз тогда, когда она дает внешне очевидный ответ на вопрос, почему все происходит именно так, временный и наполовину скептический характер слухов может подорвать те несомненные факты, которые эти слухи могут передавать. Зачастую теории о геноциде, развязанном сторонниками превосходства белых, оказываются, к примеру, всего-навсего собранием известных статистических данных и вольных размышлений, из которых невозможно выстроить какую-нибудь связную теорию. Конспирологическое мышление, таким образом, может порождать неясность, подвергая сомнению обычные здравые суждения.

В обмене обвинениями и контробвинениями в «расовой паранойе» большая неразбериха возникает вокруг статуса конспира-тивистских взглядов. Ответ на вопрос, что именно означает вера в конспирологию, далеко не однозначен, несмотря на кажущуюся ясность результатов опросов общественного мнения. И в самом деле, опросы общественного мнения, являются, пожалуй, не столько указанием на действительно существующие убеждения, а средством (хотя и грубым и ограниченным) публичного выражения политических взглядов, которые слишком часто игнорируются мейнстримом. Данные опросов общественного мнения не обязательно отражают подлинные взгляды какой-то части опрошенных. Вместо этого они позволяют респондентам выразить в заданной форме идеи, которые в реальности нередко довольно сбивчивы. Соглашаясь с каким-нибудь утверждением в конспиративистском духе во время опроса, отдельные люди получают готовые истории, в которых они могут выразить свои чувства (по поводу предрассудков, страдания, страха, недоверия), которые, возможно, было бы трудно проявить иначе. Ясность процентных показателей искажает противоречивый характер взглядов опрошенных.

В подробном исследовании, основанном на интервью с представителями отдельных групп населения, Сассун обнаружил, что в процессе опроса люди часто незаметно меняют свою позицию на прямо противоположную. В противовес обычному изображению конспирологов как людей, необычайно упертых в своих взглядах, Тернер в том же духе выяснила, что ее респонденты часто не могли определиться или уклонялись от ответа, когда их просили точно назвать заговорщиков либо описать механизм заговора. Нередко респонденты Тернер повторяли теории и слухи, не веря в них до конца (хотя, наоборот, те, кто твердо верил слухам, часто упрямо стояли на своем, когда Тернер предъявляла им доказательства обратного, словно авторитет опыта значил для них больше любых доказательств). Эта форма ничем не связанных, но крайне эмоциональных воззрений (или воззрений, больше похожих на веру), возможно, как-то помогает объяснить высокий процент «черной паранойи», обнаруживаемый в опросах общественного мнения. Целый ряд убеждений оказывается в путах эмоционального и изменчивого языка заговора, и проблема быстро поляризуется. Поэтому важно помнить, что мы имеем дело не с одними только голыми фактами. Как мы видели на примере феминизма, никогда нельзя забывать о проблеме образа: определиться с тем, что считается конспирологией и паранойей, — это еще не значит решить какую-то из реально обсуждаемых проблем.

Заговор вуду

Мы уже увидели, что неразбериха вокруг понятий заговор и геноцид отчасти вызвана неопределенностью, окружающей их повседневное использование. Кроме того, этой путанице способствует намеренно конфронтационное звучание, которое придают этим словам черные комментаторы. При этом они нередко стремятся приписать властям высокую степень моральной ответственности за события, от которых обычно отмахиваются как от «случайных» или «неудачных», или в духе «сами виноваты». Но некоторые черные мыслители и творческие деятели превращают двусмысленность заговора в положительную особенность своих формальных эстетических экспериментов, тем самым создавая особую черную культуру заговора. В последней части этой главы мы рассмотрим три примера: роман Ишмаэля Рида «Мумбо-Юмбо» (1972), сложную система взглядов «Нации ислама» и творчество таких рэпе-ров, как Public Enemy, Тупак Шакур и Wu-Tang Clan.

Роман Рида — одно из классических постмодернистских конспирологических произведений, наряду с творениями Томаса Пинчона и Уильяма Берроуза на тему паранойи. С романами Берроуза «Мумбо-Юмбо» роднит желание расследовать трансисторический заговор с целью порабощения творческого сознания. А вслед за тремя конспирологическими романами Пинчона Рид с сатирическим щегольством оценивает возможности и подвохи конспирологии как эстетической и политической формы. Хотя, на первый взгляд, Рид рассказывает о нарастании и спаде черного культурного взрыва, главным признаком которого стало Гарлемское возрождение в 1920-х годах, его книга, как и исторический роман Пинчона «Радуга тяготения», написана уже после завершения контркультурных приключений 1960-х и предлагает аллегорическое исследование успехов, достигну тых движением чернокожих за это десятилетие. Как объяснил сам Рид в одном из интервью, он старается использовать «все модели эпохи», в том числе и «изрядную кон спи рати вистскую струю, характерную для 1960-х, — за политическими событиями тогда неизменно усматривали заговор».^[337]

Смешивая повествовательный строй детективных романов, черты водевиля, мифа, литературные пародии, фотографии и цитаты из многочисленных исторических источников, автор «Мумбо-Юмбо» рассказывает об эпидемии «Джее Грю», которая, судя по всему, зародилась в Новом Орлеане и в конце концов угрожает обрушиться на Нью-Йорк. Название этой эпидемии взято из комментария Джеймса Уэлдона Джонсона по поводу повального увлечения регтаймом в начале XX века. На одном уровне сюжет «Мумбо-Юмбо» связан с распространением «африканской» культуры в 1920-х годах, начиная с моды на джазовые танцы и заканчивая ритуалами вуду. Но вместе с тем в романе разворачивается символическая история эпической, трансисторической манихейской борьбы между силами черной культуры и духовной свободы с одной стороны, а с другой, непрекращающимися тайными стараниями белого истеблишмента («агонистами») под руководством вымышленного тайного общества — Уоллфлауэрского ордена тамплиеров. В романе «Мумбо-Юмбо» описывается расследование, которое ведет Папа ЛаБас, служитель культа вуду. Сначала он пытается разоблачить козни Уоллфлауэрского ордена, намеревающегося прекратить эпидемию, а потом раскрывает тайну древней исчезнувшей Книги, которая придаст Джее Грю текстуальное наполнение, характерное для мистической силы.

Рассказчик объясняет, что «за или подо всеми политическими и культурными войнами стоит борьба между тайными обществами», и «Мумбо-Юмбо» так или иначе излагает, говоря словами одного из персонажей, масонскую «конспирологическую гипотезу о некоем тайном обществе, формирующем сознание Запада».^[338] Роман ставит цель объяснить не только то, почему угасло Гарлемское возрождение (агонисты спровоцировали Великую депрессию, чтобы затормозить эпидемию), но и то, каким образом вся западная цивилизация оказалась вовлечена в подавление своего вечного карнавально-пародийного антагониста. Рассказывая эту пересмотренную под конспирологическим углом зрения историю, Рид, однако, намеренно подмешивает в свое гибридное повествование элементы реальной истории (например, то обстоятельство, что в новостях действительно не сообщалось о вторжении американцев на Гаити в 1920-х годах), выдуманные версии на тему неизвестных страниц истории (участие президента Хардинга в подавлении негритянской культуры) и полностью вымышленную историю (противостояние египетских богов Сета и Осириса как оппозицию «белого» зануды и культурного самовыражения «черных»). В этом эклектичном романс «доказательства» элементов заговора представлены в виде беспорядочной массы научных и альтернативных историй, словно автор ждет от читателя, что он серьезно отнесется ко всем предлагаемым ему утверждениям, просматривая все сноски. Вместе с тем эрудиция романа доведена до пародийного предела, и не в последнюю очередь это заметно в классической для детективного романа сцене разоблачения, которая в «Мумбо-Юмбо» обыгрывается по-своему: угрожая разоблачить закулисные делишки тайных обществ истеблишмента, Папа ЛаБас заканчивает затянутым и вгоняющим в сон монологом на тему египетской мифологии. «Предполагается, что вы будете смеяться, — признает Рид, — когда детектив проделывает весь путь до Египта и собирает информацию на самого себя, восстанавливая картину преступления».^[339] Кроме того, тайны раскрываются не путем рационального детективного метода и использования индуктивного метода, но благодаря сновидениям и интуиции. Когда его обвиняют в том, что у него нет доказательств, подтверждающих его «конспиративистскую гипотезу», Папа ЛаБас отвечает: «Доказательства? Женщина, мне это снится, я это чувствую, у меня работают две головы».^[340] Рид задался целью не столько сочинить разумную и связную контристорию, сколько «организовать диверсию против истории» в целом.^[341] Роман развивается в плоскости между фактическим и вымышленным, между серьезным и сатирическим. «Пусть они не перестают ломать голову, — советует Рид, — чтобы они не знали, говорим ли мы всерьез или сочиняем литературу».^[342]

Читателям «Мумбо-Юмбо» приходится постоянно гадать, насколько буквально следует воспринимать эти вариации на тему заговора. Как и джазовый музыкант Сан Ра, рассказывавший настолько законченную историю о своем похищении инопланетянами, что критики не могли решить, говорил он на полном серьезе или нет, Рид обитает в пространстве между буквальным и метафорическим, выходящем за пределы простой иронии.^[343] Он умышленно стирает различия между фактическим и символическим, не в последнюю очередь это касается и главного мотива — эпидемии Джее Грю. Это метафора черного африканского культурного влияния, которая полностью материализуется, объяснительный образ, который начинает жить своей жизнью и обзаводится своей историей. В этом романе Джее Грю является и эпидемией в буквальном смысле слова, и метафорой культурной передачи. В «Мумбо-Юмбо» речь идет о сознательной организации контркультурного тайного общества «Мутафиках», стремящегося освободить этническое искусство, томящееся в плену американских музеев. В этом контрзаговоре, по сути, материализуются худшие страхи белого истеблишмента. В том же духе понятие вуду предполагает совершенно материалистическую модель проникновения в психику. Когда ум и душа человека находятся под чужим физическим контролем, зомби становятся и символическим, и фактическим объяснением культурной передачи идей посредством силы идеологии. Но, пожалуй, самая интригующая материализация в романе связана с фотографией, на которой запечатлены три правительственных деятеля, наблюдающие, как несколько радикалов-хиппи танцуют на улице. Хотя этот снимок попал на стол к издателям в апреле 1971 года, задолго до того, как разразился скандал с Уотергейтом, тем не менее, в кадр все вместе попали будущие уотергейтские «заговорщики»: Джон Митчелл, Ричард Кляйндинст и Джон Дин. «Это колдовство», — объясняет Рид.^[344]

Впрочем, больше, чем пророческая фотография с уотергейтскими заговорщиками, волнует жуткое и ироничное воплощение главной метафоры «Мумбо-Юмбо» в реальность. Выдуманная в романе эпидемия, захватывающая черные общины и перекинувшаяся в США с Гаити, вызывает в воображении эпидемию СПИДа за десять лет до того, как она началась на самом деле, — эпидемию, которую, как мы более подробно обсудим в пятой главе, часто описывали конспирологически. Но в романе Рида Джее Грю — это и эпидемия, и план контрзаговора против «Их» тайных обществ. Сочетая эти два элемента, роман образует метафору продуктивного и неизбежного слияния африканской и американской культур. «Заражение, — как пишет Барбара Браунинг в своем исследовании метафоры инфекции во время кризиса, вызванного СПИДом, — можно превратить в позитивную метафору смешения культур».^[345] Несмотря на описание манихейского, параноидального разделения противостоящих друг другу традиций, тайных обществ и расовых сообществ, «Мумбо-Юмбо» использует эстетику проникновения и заражения и по отношению к истории заражения американской культуры черным влиянием, и на уровне текста посредством гибридной литературной формы самого романа.

Если бы автор ожидал от нас, что мы воспримем эпидемию и трансисторическую борьбу тайных обществ буквально, было бы заманчиво отмахнуться от романа как от вызывающей версии расхожих историй о масонских тайнах, Святой Крови и Святом Граале. Или если бы эпидемия Джее Грю и связанные с ней заговоры — всего лишь расширенная аллегория культурного влияния, роман было бы легко воспринять в качестве умной сатиры. Но притом, что роман постоянно переходит от буквальных обвинений к фигуральным аналогиям и обратно, он не дает возможности пойти по легкому пути и позволить просто себя читать. Роман играет на неопределенности, присущей массовой культуре паранойи, демонстрируя, как можно верить в буквальную теорию заговора и, в то же время, сохранять скептическую и полуироническую дистанцию по отношению к подобным взглядам.

Исходный заговор

Роман Рида представляет конспиративистски ориентированную и афроцентристскую переработку истории, которая производится лишь затем, чтобы подорвать эту параноидальную логику, убедительно показав не только невозможность, но и нежелательность манихейского культурного карантина. Упор на пересмотр традиционной египтологии во многом роднит «Мумбо-Юмбо» с «Нацией ислама» и другими чернокожими националистами. Но, в отличие от диалектического подхода Рида к проблеме культурной и национальной идентичности, черный национализм в последние годы выработал свое отношение к этим вопросам, которое твердо отстаивает. Начиная с публикации романа Мартина Берналя «Чернокожая Афина» (1987) и заканчивая судебным иском Леонарда Джеффриса против его работодателей из Нью-йоркского городского университета по поводу свободы ученых, афроцен-тризм стал одним из трудных фронтов в непрекращающихся и беспорядочных культурных войнах 1990-х годов. Джорджа Дж. М. Джеймса, использовавшего книгу Берналя «Украденное наследие» (1954), громко критиковали за ошибочный и конспирологический пересмотр истории: он утверждал, что идеи, ставшие известными как греческие, греки украли у египтян, которые на самом деле были чернокожими. Таким образом, делался вывод: сокрытие этих фактов имело целью не считать чернокожую Африку очагом цивилизации.^[346] Суд над О. Дж., как и история с газетными статьями Уэбба, дело Джеффриса продемонстрировало глубокий разрыв между двумя разными версиями, сторонники каждой из которых апеллируют к здравому смыслу и, судя по всему, не оставляют надежды, что они когда-нибудь придут к общему знаменателю. Есть множество убедительных причин, объясняющих столь сильную привлекательность афроцентричных идей (не последней среди них можно назвать реакцию на дискуссию в Bell Curve по поводу врожденного чувства интеллектуальной неполноценности, испытываемого афроамериканцами), но это не значит, что отдельные выводы следует оставлять без обсуждения. Лучше уж вникнуть в афроцентризм, чем отбросывать его целиком как параноидальную бессмыслицу, не в последнюю очередь потому, как указывает Стивен Хоув в своей убедительной критике, что история Африки имеет слишком большое значение, чтобы игнорировать или извращать ее. Важно, что современные афроцентристские идеи признаются частью более давней традиции, связанной с националистическими устремлениями черных, даже если этот исторический подход обнаруживает корни афроцентристских взглядов в неверных толкованиях классической истории масонами XVIII века. Во многих отношениях роман «Мумбо-Юмбо» показывает, что к этим кабалистическим идеям можно относиться одновременно и серьезно, и скептически, поскольку история черной Атлантики — это история о заразной болезни и заражении, сотканная из мифов и вымыслов, которые, в конце концов, создают свою историю.

Споры вокруг афроцентризма, по большому счету, не выходят за пределы научных кругов, однако другие аспекты черного национализма привлекают больше саркастического внимания. «Нация ислама» стала лицом неприемлемой разновидности расистской паранойи благодаря выступлениям Луиса Фаррахана и Халида Мухаммеда, которые воспринимались как проявления афроамериканской демонологии.^[347] Представители «Нации ислама» выдвинули жесткую и прямолинейную доктрину расовой чистоты и сегрегации, подогреваемую демонологическими нападками на другие группы населения. В частности, имели место несколько случаев, вызвавших поляризующую отчужденность в отношениях с еврейской общиной и вспыхнувших после таких инцидентов, как случайная гибель чернокожего ребенка, которого в 1991 году сбил еврейский водитель на территории, разделенной по расовому признаку общины Краун-Хейге в Бруклине. Напряженная ситуация ухудшилась после того, как «Нация ислама» опубликовала работу «Тайные отношения черных и евреев» (1991), где утверждалось, что работорговля якобы была организована евреями. Страхи перед нарастанием антисемитизма в черном национализме обострились и после выступления Халида Мухаммеда в колледже Кин в 1993 году; отрывки из его выступления были включены в объявление, размещенное в New York Times Антиклеветнической лигой.^[348] По словам Халида Мухаммеда, «так называемый еврей» — это владелец аварийных домов, где ютится чернокожая беднота, с которой он дерет деньги, и что евреи так же «отвратительно великолепны», как Гитлер.

Хотя подобные нападки в поисках козла отпущения и бессовестны, важно признать, что обе стороны поспешили обострить ненависть и взаимные страхи, проблема переросла в моральную панику, раздутую массмедиа.^[349] Выступление Мухаммеда тут же осудили в более чем четырехстах передовицах и статьях, а также группа чернокожих лидеров и весь американский сенат. Политика паранойи продемонстрировала свое свойство выходить из-под контроля: чем больше еврейских правозащитных организаций присоединялись к атаке на «Нацию ислама», тем сильнее это объединение акцентировало свою конспирологическую риторику именно на евреях. Не стараясь смягчить комментарии Халида Мухаммеда, следует признать, что его нападки на еврейских хозяев были частью более широкого обвинения «плохих белых домовладельцев». Хотя от этого не легче, но все же антисемитизм черного национализма, по сути, направлен скорее против белого цвета кожи евреев, чем против самого еврейства, хотя сейчас эти два понятия в риторике «Нации ислама» уже слились. Пожалуй, самым важным в этом, по общему мнению, маргинальном конспирологическом дискурсе, получившим распространение в черной общине, является то, что он сигнализирует об ослаблении мирного союза между афроамериканцами и их сторонниками, образовавшегося в эпоху борьбы за гражданские права. Насколько логика заговора объединяет, настолько же она и разобщает.

Усиливающееся влияние «Нации ислама» в городах еще больше встревожило многих наблюдателей из-за нарастающего и, на первый взгляд, парадоксального сходства с объединениями, выступающими за превосходство белых. Так, в 1990 году Гэри Галло из Третьего американского позиционистского национал-демократического фронта, находившегося под влиянием неонацизма, написал статью об отношении своей организации к расовому сепаратизму для газеты «Нации ислама» Final Call, а Фаррахан дал интервью журналу Spotlight ультраправой организации «Лобби свободы».^[350] Сходным образом во время войны в Заливе «Нация ислама» присоединилась к сторонникам ЛяРуша в подогреваемой конспиративистскими взглядами оппозиции этой войне. Конечно, во многом группировке, посвятившей себя продвижению определенной версии черного культурного и религиозного наследия, бессмысленно связываться с организациями, пропагандирующими превосходство белых и зацикленных на уничтожении «низших» рас, даже если в настоящий момент эти организации неискренне поддерживают доктрину расовой чистоты для всех рас, предполагающую отсутствие дискриминации. Вместе с тем традиционная для белых конспирологическая версия истории, отслеживающая, как тайные общества правили миром (Трехсторонняя комиссия, иллюминаты, масоны и так — вплоть до Древнего Египта), действительно имеет некий смысл, если рассматривать эту мистическую традицию как образ непрекращающегося засилья олигархии богатых и обладающих властью белых. Не будет преувеличением сказать, что главные институты американского общества традиционно были и по-прежнему остаются в руках по преимуществу белой, профессионально подготовленной элиты высшего среднего класса (хотя, как указывает Майкл Линд, описывающий эту группу, было бы ошибкой называть эту клику участниками заговора в традиционном смысле этого слова, несмотря на его анализ такой практики, как наследственные преимущества в колледжах Лиги Плюща, которые позволяют сохранять господство этой группы).^[351] С одной стороны, факт, что чернокожие националисты переняли всеобъемлющие, звучащие в стиле милиции, реакционные конспирологические теории Нового Мирового Порядка, является довольно странным результатом развития современной культуры заговора, когда, например, Фаррахан почти дословно использует отрывок из «Дневника Тернера» в одном из своих выступлений.^[352] Но, с другой стороны, эта тенденция очень созвучна конспирологии, распространенной в гетто и пытающейся объяснить беспросветные, несмотря на достижения борьбы за гражданские права, перспективы черных горожан в области медицины, образования и права. Этот тайный альянс — обратная сторона возрождения превосходства белых в духе милиции, сторонники которого, как мы уже видели, больше озабочены подрывом традиционной экономической безопасности среднестатистических белых в «муль-тикультурном» (читай — охваченном глобализацией) обществе. Посредством хоть и сомнительного, но общего языка расового заговора чернокожая беднота и белая голытьба — каждая ухитряется указать на некий анализ, основанный в большей степени на классовом, чем на расовом неравенстве.

Хотя за последнее десятилетие «Нация ислама» увязла во все более догматических и параноидальных декларациях по поводу расовой чистоты в пику тому, что члены этой организации считают нескончаемым заговором белой власти, ее главной теологией остается интригующая и сложная смесь веры и доктрины, мифа и истории. В основе этой системы взглядов лежит миф о Высшем существе, которому помогают двадцать четыре старейшины или чернокожих ученых. Вместе они образуют тайное братство, охраняющее священное знание. Один ученый-бунтарь откололся от этого братства и создал белого человека, чтобы мучить первого, то есть чернокожего человека. И лишь масоны, эти сторонники превосходства белых, исказившие древнюю исламскую священную мудрость, осознают подлинную дьявольскую суть белых и их заговорщического плана править миром.^[353] Таким образом, в своих основополагающих взглядах «Нация ислама» развивает конспирологическую теологию. Она обеспечивает необходимое понимание взаимодействия человеческого и божественного начала в рамках секретности и братства, оправдывая создание «Нации ислама» как необходимого контрзаговора в ответ на предательство белых. В этой теологии апокалиптический пыл смешивается уверенными пророчествами, основанными на тайных нумерологических и этимологических расшифровках. Как и в других религиозных учениях, в доктрине «Нации ислама» полно нестыковок и путаницы. Так, Адам порой называется Якубом, злым ученым, породившим Сатану, а иногда — первым чернокожим.^[354] Но, как и другие религиозные учения, «Нация ислама» действует в зазоре между буквальным и фигуральным, иногда настаивая на том, что эта история лишь метафора, иногда же утверждая, что эго точное историческое описание. Порой навеянная заговорами история о сотворении белого дьявола рассказывается буквально с указанием точных дат. Так, говорится, что злой ученый Якуб родился в 8400 году согласно Первому календарю. Но в другой раз драма скрытой от глаз борьбы между тайными обществами черных и белых предстает скорее в виде метафоры противостояния злу и неугодному культурному господству в сообществах и даже в сознании отдельных людей. Но больше всего «Нация ислама» разделяет с другими религиозными учениями настойчивую уверенность в том, что ничего не бывает тем, чем кажется, и что за всеми событиями стоит какая-то более серьезная тайна, понятная тем, кто может разгадывать тайные знаки и подсказки. Эго мировоззрение с легкостью можно встроить в жесткую логику антисемитизма, однако его эклектичная конспирологическая теология может приспособиться и к изменчивому и авторитетному объяснению истории рас.

Кошмар Америки

Если «Нация ислама» разработала теологию заговора, то гангстерский рэп, позаимствовав у конспирологии множество образующих элементов, создал его эстетику.^[355] И «Нация ислама», и рэперы обладают огромным влиянием в черных кварталах (не в последнюю очередь потому, что последние поддерживает первых), вдобавок и те и другие стали причиной моральной паники, которая охватила «среднюю Америку».^[356] И в том, и в другом случае критики слишком спешат вырвать цитату из контекста и считать буквальным то, что зачастую является сознательным (хотя и проблематичным) фигуральным жестом.^[357] Несмотря на многочисленные действительно имевшие место случаи насилия в мире гангстерского рэпа (ряд таких случаев сверх всякой меры раздули и критики, и сторонники нравственного большинства), важно признать, что в качестве культурной формы рэп реализуется через нелепое хвастовство. Озвучивающие это бахвальство исполнители настаивают на буквализме стихов скорее в гиперболическом — и даже риторическом — смысле. Можно утверждать, что жанр рэпа основывается на постоянном разрушении и восстановлении границы между буквальным и метафорическим в той же мере, что и его опора на культуру заговора.

Название известного альбома Public Enemy «Страх перед черной планетой» (1990, «Fear of a Black Planet») полушутя играет на страхах белых перед властью черных. На обратной стороне обложки альбома помещена фотография участников группы, одетых в полувоенном стиле («Моя одежда нагнала на них страху»), которые вместе с одетыми в униформу членами организации «Плод ислама» (служба охрана «Нации ислама») демонстративно склонились над картой мира.^[358] Воинственные образы и риторика альбома столь же неоднозначны, как и эмблема группы: если знать о вооруженных нападениях ФБР на партию «Черных пантер», то вместо силуэта чернокожего активиста, который, как может показаться поначалу, попал на мушку к белому солдату, можно увидеть нечто совершенно противоположное — защитника превосходства белых, пораженного убийственной точностью отважных стихов группы.^[359] На вкладыше альбома можно прочитать, что единственный способ противостоять заговору — это организовать собственный: «Созданное в 1990 году движение под лозунгом «Власть черных» — это коллективное средство самообороны против всемирного заговора с целью уничтожения черной расы. Это движение наводит страх на тех, кто заинтересован в заговоре». Как явствует из телеграфных лент на лицевой стороне обложки альбома, его цель состоит в том, чтобы вызвать «контратаку на мировое господство». Public Enemy идет на сложный двойной блеф: участники группы всерьез воспринимают проекции «черной паранойи», повторно проецируя вовне призрак заговора, который уже стал частью их сознания. Логика такова: если «Они» настолько тупы, чтобы всерьез становиться параноиками из-за нашей паранойи по поводу «Их» заговорщических планов по установлению белого господства, то мы выразим «Их» панику, притворившись, что относимся к своей контрконспиративистской деятельности со всей серьезностью — вплоть до стилизованной военной униформы и прозрачного надувного глобуса на оборотной стороне обложки альбома Вместо того, чтобы как в зеркале отразить своих угнетателей пугем организации контрзаговора, Public Enemy создают искаженный и сатирический образ. Называя себя «Врагом государства», Чак Д. и K° стратегически перенаправляют вызванные паникой нападки на своих же критиков, наделяя себя властью (хотя и очень ограниченной) и парадоксально признавая, что они материализуются в том самом виде, в каком они предстают в воображении белого человека. Как заявил легендарный рэпер и параноидальный оратор Тупак Шакур, дерзко беря себе враждебность белых (что Эйтан Квинн называет «самодемонологизирующим шагом»), «я — кошмар Америки».^[360]

Пожалуй, максимально креативно использовать культуру заговора удается Wu-Tang Clan. Эта группа талантов с вечно меняющимся составом появилась на Стейтен-айленде в 1993 году, выпустив «Enter the Wu-Tang (36 Chambers)», пьянящую смесь учения организации «Пять процентов» (ответвление «Нации ислама»), конспирологии, уфологии, восточных единоборств, славословий в адрес мафии и гангстерской бравады. Wu-Tang Clan объединяет нумерологию с эзотерической этимологией, «доказывающими» их конспиративистские выкладки; так, когда в одном из интервью ОГ Dirty Bastard спросили, что значит для него ислам, он ответил: «Я Искренне Люблю Математику Аллаха».^[361] Их заявления постоянно мечутся между совершенно риторическим и слишком буквальным. Вслед за многими рэперами, мифологизирующими самих себя, они не раз встречались с законом, создавая, если фактически не подтверждая, свою уличную репутацию. Но в то же время, как и Public Enemy, они выстраивают свою изменчивую идентичность вокруг создания контрзаговора. Каждый из них ассоциируется с многочисленными героическими персонажами комиксов и стилями кунфу, пресекая любую попытку закрепи т свою эстетику в какой-то строгой системе. Хотя, по-видимому, они сильно увлеклись конспирати-вистскими изворотами теологии «Пя ти процентов» и не стесняются заявлять, что вакцинации приводят к тому, что «дети рождаются уродами», они способны, к примеру, в какой-нибудь песне предупредить об опасности того, что конспирология СПИДа мешает безопасному сексу. Они в сатирической форме озвучивают мысли неудачника, считающего СПИД «результатом бактериологической войны», то есть «созданным правительством» с целью «держать ниггеров в страхе», чтобы «никакого секса, никаких детей», и в итоге чтобы «черное население сократилось за десять лет».^[362] Wu-Tang поднимает на новую высоту использование конспирологической риторики в мошеннической эстетике, порой деструктивной и поверхностной, но все же комичной и открытой. Они заставляют культуру заговора работать на них самих, не стараясь зафиксировать разницу между тем, что является заговором в буквальном смысле, и тем, что просто похоже на заговор, но умышленно смешивая эти противоположности с помощью ловкого риторического джиу-джитсу. Многие конспирологические теории, циркулирующие среди афроамериканцев, несомненно, основаны на заблуждениях и дышат злобой. Вместе с тем отдельным формам черной конспирологической культуры удается при помощи остроумного и ироничного преувеличения удерживать сложные вопросы причинности и ответственности на повестке дня, заимствуя и трансформируя язык конспирологии.

Паника вокруг тела

Я больше не могу сидеть сложа руки и позволять коммунистическому проникновению, коммунистической обработке, коммунистической диверсии и международному коммунистическому заговору сосать и осквернять все наши драгоценные телесные соки.

Доктор Стрейнджлав

Существует ли тело до сих пор в самом что ни на есть плотском смысле? Его роль постепенно сокращается, отчего оно кажется не более чем призрачной тенью на рентгеновской пластинке нашего морального неодобрения. Сейчас в нашем отношении к телу начинается колонизаторская стадия, полная патернализма, за которым скрывается безжалостная эксплуатация ради собственного же блага. Это животное создание нужно где-то устраивать, понемногу подкармливать, сводить к минимуму его сексуальную активность, необходимую для воспроизводства, и не выпускать из-под просвещенной и благотворной опеки. Взбунтуется ли тело в конце концов, швырнет ли все эти витамины, гели и аэробику в Бостонскую гавань и свергнет ли колониального угнетателя?

Дж. Баллард. План словаря двадцатого века

Метафоричность — это заражение логикой и логика заражения.

Жак Деррида. Диссеминация

За последние годы тело стало одним из самых заметных объектов параноидальных фантазий. Начиная с фильмов ужасов, где невидимые силы эффектно уродуют тела, и заканчивая историями о похищениях маленькими серыми инопланетянами (возможно, состоящими в сговоре с правительством), которые, вмешиваясь в организм, устраивают медицинские эксперименты; начиная с полицейских, которые надевают латексные перчатки, охраняя митинг о борьбе со СПИДом, и заканчивая едкой спермой, о которой рассказывают жены мужчин, утверждающих, что они страдают синдромом войны в Заливе, — все это свидетельствует о том, что американская культура изобилует признаками телесной паники. Страх перед вторжением тех или иных похитителей тел заявлял о себе на протяжении всей американской истории, особенно заметным он был в 1950-х годах.^[363] И действительно, с возвращением риторики заражения и проникновения может показаться, что 1980-е и 1990-е годы запустили повторный показ 1950-х. В буквальном смысле 1950-е вернулись в виде ремейков в таких фильмах, как «Нечто» Джона Карпентера (1982) и «Муха» Дэвида Кроненберга (1986). Масштабов же эпидемии процесс мутации и размножения прежних образов в стиле научно-фантастического хоррора достигает в «Секретных материалах».^[364] Кроме того, последнее десятилетие XX века принесло с собой угнетающе знакомую политическую культуру демонологии. Стоило вам подумать, что вам ничто не угрожает, как чудовищная риторика карантина, исключения и превращения в козла отпущения нежелательных лиц вернулась: экономическая изоляция, белый рейс, огороженные общины, ограниченная иммиграция, несоразмерные обвинения меньшинств в социальных проблемах, жертвами которых они обычно и становятся, страхи перед внутренними террористами и злыми диктаторами, используемые для оправдания репрессивной расистской реакции и, что выглядит наиболее угрожающе, новое возвращение гомофобии, которой была отмечена эпоха охоты на «красных», наиболее вероломно отразившаяся в предложении Уильяма Ф. Бакли ставить клеймо на ягодицах ВИЧ-инфицированных.^[365]

Масса фактов

Хотя может показаться, что во многих отношениях 1980-е и 1990-е скопировали худшие крайности 1950-х годов, все же между ними есть и существенная разница. В 1950-х язык физического проникновения был готовым источником метафор на тему воображаемой угрозы американскому государству. В годы маккартизма в политической и массовой культуре господствовали истерические страхи перед насекомыми, бактериями, микробами, уродами, пришельцами и всевозможными Другими козлами отпущения. В своей известной доктрине «сдерживания» Джордж Кеннан заявил, что «мировой коммунизм похож на болезнетворного паразита, питающегося лишь нездоровой тканью», а генеральный прокурор Дж. Говард Макграт предупреждал о том, что коммунисты «повсюду — на фабриках, в конторах, в мясных лавках, на уличных углах, на частных предприятиях — и каждый из них несет смертельные микробы». Народ боится за свое здоровье, охваченный смутной истерической тревогой насчет неамериканского влияния («Фторирование — это что, заговор коммунистов? Неужели в вашей ванной комнате воспитывают большевиков?»).^[366] Язык иммунологии охотно приспосабливался к подозрениям, что подрыв «здоровья и энергии нашего общества» (как выразился Кеннан) так же опасно, как заражение «чужой» идеологией коммунизма. Если в 1950-х годах боязнь микробов в основном была воплощением страхов по поводу нападения на государство и неспособность национальной иммунной системы его защитить, то более поздние акты драмы иммунологической паранойи говорят лишь о страхах за само тело. В фильме Стэнли Кубрика «Доктор Стрейнджлав» (1964), в котором сатирически высмеивалась паранойя 1950-х годов, сумасшедший генерал Джек Риппер борется с коммунистической заразой, покушающейся на его «драгоценные телесные соки» путем фторирования воды. Но если в фильме Кубрика описание загрязненных телесных жидкостей — пародийный символ, отражающий параноидальные страхи предыдущего поколения (будь то перед коммунизмом или конформизмом), то в 1980-е и 1990-е годы беспокойство за драгоценные телесные жидкости становится вполне буквальным.^[367]

Разрыв между метафорическим изображением телесной паники в 1950-е годы и современным, более буквальным ее воплощением, можно проиллюстрировать тремя примерами: паникой по поводу наркотиков, похищения инопланетянами и контроля над разумом. Как метко отмечают кибертеоретики Артур и Марилуиза Крокеры, за последние десять — двадцать лет мы стали свидетелями возникновения того, что можно было бы назвать «телесным маккартизмом», то есть возвращением к истеричному дискурсу тайного проникновения и присяги в благонадежности, связанных с травлей предполагаемых радикалов и гомосексуалистов, которые якобы представляли угрозу целостности Соединенных Штатов, организованной Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности.^[368] Но в наше время страхи и расследования касаются самого тела. Во многих отношениях «война с наркотиками» в последние два десятилетия напоминает кампанию по борьбе с «внутренним врагом» времен маккартизма.^[369] Присяги в благонадежности, проводившиеся в 1950-х, требовали публичной демонстрации соответствия и чистоты, которая сейчас разворачивается на уровне телесности: указ президента № 12 564, вступивший в силу в 1986 году при администрации Рейгана, ввел обязательную проверку на предмет употребления наркотиков для сотрудников федеральных органов, занимающих «должности, важные с точки зрения государственной безопасности», служащих, вызывающих «обоснованные подозрения» в употреблении наркотических средств, а также всех кандидатов на работу в федеральных органах. Закон, запрещающий употребление наркотиков на рабочем месте (1988), распространил эту политику на всех, кто получал федеральный контракт или субсидию федерального правительства в частном секторе, и многие компании добровольно ввели у себя контроль за употреблением наркотиков. Как указывает Дэвид Кэмпбелл, «в начале 1990-х годов контроль за употреблением наркотиков [становится] более распространенным, чем проверки на благонадежность в начале 1950-х».^[370] Чистота тела становится не пародийной метафорой, а прямым патриотическим долгом. Как заметила член рейга-новской Президентской комиссии по проблемам СПИДа Кори Серваас: «Сдать анализы на СПИД и получить отрицательный результат — это патриотично».^[371] Телесная политика, а не политика государства, стала причиной конспирагивистских страхов.

Если получившая распространение проверка на употребление наркотиков отражает прямой страх власти перед телесным подстрекательством к бунту, то тревога по поводу похищения инопланетянами и контроля над разумом говорит о популистской телесной панике в эпоху развитых технологий. Что касается уфологии, очень важно то, что в типичных для 1950-х годов сообщениях об НЛО говорилось, что человек видел непонятный летательный аппарат откуда-то издалека (так называемые контакты первой категории), тогда как самые громкие за последнее десятилетие случаи связаны с тесным контактом четвертой категории, то есть когда инопланетяне похищают людей, вытаскивая их из кровати или из машины, и, что характерно, ставят над своими жертвами ужасные медицинские эксперименты.^[372] В таких рассказах ощутимой целью агрессивных сил становится само физическое тело: контакт с пришельцами стал внутренним. Далекие от оптимизма первых рассказов о благожелательной посланнической миссии инопланетных «Космических Братьев», более поздние свидетельства очевидцев настаивают на том, что мотивы пришельцев куда непонятней, если не напрямую злонамеренны, и вдобавок к этому (и эго волнует еще больше), правительство очень даже может быть в сговоре с внеземными захватчиками. Чаще всего в этих историях фигурируют такие тревожащие псев-домедицинские манипуляции, как изъятие яйцеклеток, исследование прямой кишки и введение имплантата в нос. Так, в своей работе «Контакт» Уитли Штрайбер описывает следующий эпизод без малейшего намека на иронию:

Двое коренастых существ развели мне ноги. Потом я понял, что меня поместили перед каким-то огромным и крайне уродливым предметом серого цвета и покрытым чешуей с чем-то похожим на проволочную сетку на конце. Эта штука была длиной не меньше ступни, узкая и треугольная по форме. Они засунули ее мне в прямую кишку. Казалось, она разрослась во мне, словно зажила собственной жизнью.^[373]

Бадд Хопкинс, настоящий знаток и собиратель историй о похищении людей инопланетянами, подсчитал, что более 19 % его корреспондентов сообщали о «введении в их тело чего-то похожего на крошечные имплантаты»; кто-то вспоминал о том, что ему «вводили в ноздрю что-то вроде тонкого зонда с крошечным шариком на конце»; в других случаях введение каких-то предметов происходило через глазную или ухо.^[374]

Массовая культура и, в частности, Интернет наводнены конспирологическими историями об угрожающей человеческому телу насильственной инопланетной технологии. Заманчиво отмахнуться от большей части этой новой уфологии как от истерического симптома коллективной паранойи, соматического проявления тревог, которые в конечном счете имеют мало отношения к физическому телу.^[375] Но перевести физическое в психическое значило бы проигнорировать тог факт, что само осажденное тело превратилось в одного из ведущих игроков на арене современной политики. Так, сгущение страхов перед ректальным проникновением в тело необходимо рассматривать в контексте преувеличенного внимания к анусу как источнику и средоточию как медицинского, так и нравственного беспокойства в дискуссиях на тему СПИДа. Точно так же широкое распространение историй о похищении инопланетянами, которые затем проводят насильственные гинекологические процедуры, указывает на тревогу по поводу быстро меняющихся технологий воспроизводства на протяжении десятилетия, политическое пространство которого изуродовали битвы вокруг абортов и таких способов деторождения, как суррогатное вынашивание и клонирование. В отличие от поползновений похитителей 1950-х годов, когда положение спасали ученые (нередко в сотрудничестве с военными), нарративы 1990-х, повествующие о похищении инопланетянами, выражают страхи перед вторжением в человеческое тело медицинской науки, которая становится источником угрозы. Более того, не вызывает удивления, что самый частый гость, так называемый маленький серый человечек, и в рассказах отдельных очевидцев, и в голливудских фильмах изображается как существо с непропорционально большой головой, огромными загадочными глазами, маленьким телом и тонкими ручками. Этот образ напоминает очертания зародыша в матке, поразительный и зловещий облик «внутреннего чужого», возможность увидеть которого появилась лишь благодаря новой технологии воспроизведения изображения, появившейся в последней четверти XX века. Таким образом, изменившиеся под влиянием темы заговора драматические повествования об инопланетных экспериментах говорят не о конкретном психическом состоянии рассказывающих их людей, но скорее об обществе, в котором отношение людей (особенно женщин) к своему телу так часто опосредовано технической экспертизой, будь то медицинской, судебной или этической.^[376]

По рассказам многих похищенных, их жизнь — и порой даже их мысли — периодически контролируются пришельцами. Так, Хопкинс предполагает, что цель введения имплантатов сводится к «одной или ко всем трем неприятным возможностям»:

Они могли действовать как «локаторы» на манер маленьких радиопередатчиков, которые зоологи прикрепляют к ушам несчастного, успокоенного лося, чтобы затем отслеживать его перемещения. Или они могли быть чем-то вроде мониторов, передающих мысли, эмоции или даже визуальные и сенсорные ощущения человека, которому их вставляют. Или, что, пожалуй, неприятней всего, они могли осуществлять регулирующую функцию, исполняя роль приемника, и эго указывает на возможность того, что из похищенных хотели сделать подобие похитителей.^[377]

Хотя Хопкинс и не останавливается на «этих вызывающих паранойю теориях», другие авторы говорят о том, что истории о похищениях инопланетянами на самом деле прикрывают случаи реальных похищений, происходящих в рамках сверхсекретных правительственных проектов по контролю над разумом. Эта идея обыгрывается, например, в «Секретных материалах», в которых постоянно то доказывают, то опровергают эту возможность, то опять возвращаются к ней.^[378] Помимо похищений инопланетянами, существует давняя традиция конспирагивистских обвинений в экспериментах по контролю над разумом. Эти страхи концентрировались вокруг Советов — как главных злоумышленников в разгар «холодной войны» — и вокруг таких секретных программ американского правительства, как MK-ULTRA (так называемая программа «Маньчжурский кандидат»), о которых заговорили в 1970-х годах на волне разоблачений деятельности разведслужб.^[379]

Важно отметить, однако, что если в прошлом самым подробно описанным способом вмешательства в психику была некая форма психологической обработки, то сейчас чаще всего речь идет о насильственной технологии, будь то микроволны или реальная имплантация микрочипов. Рассказы о найденных имплантатах, сопровождаемые инструкциями касательно того, как защититься от психического проникновения с помощью шляпы, отделанной по краям фольгой для запекания, регулярно обсуждаются любителями поговорить о контроле над разумом в Интернете. Одним из самых популярных в Сети изображений имплантатов является снимок крошечных металлических предметов, удаленных в Южной Калифорнии доктором Роджером Лэйром из большого пальца ноги своей пациентки, утверждающей, что ее похищали инопланетяне. Фото- и рентгеновские снимки обычно сопровождаются чудовищными фотографиями самой операции.^[380] Кроме того, ходят слухи, что Тимоти Маквей, организовавший взрыв в Оклахоме, заявлял, что ему, как служащему секретных вооруженных сил, имплантировали в ягодицу чип, контролировавший его действия. И хотя очевидно, что местонахождение этого предполагаемого имплантата очень символично (дело даже не в том, что такое утверждение неправдоподобно), здесь важно подчеркнуть, что заявление Маквея о том, что им управляют какие-то внешние силы, принимает буквальную форму материального телесного имплантата.^[381] Как и в случае с историями о проверке на наркотики и похищениях инопланетянами, конспиративные страхи перед тем, что человеком управляют внешние силы, теперь локализованы на человеческом теле.

Вторжение похитителей тел

К первоначальному утверждению о том, что телесная паника свернула в буквализм, можно добавить и кое-что еще, если проследить, как менялись фильмы в жанре научно-фантастического хоррора, начиная с 1950-х годов. Согласно обычной трактовке, характерной для классического «повествования о вторжении», как, например, фильм Дона Сигеля «Вторжение похитителей тел» (1956), в зомбированных людях-коконах отражена угроза, которую представляет собой безликий конформизм, существующий при тоталитаризме вообще и при коммунизме в частности. В более поздних интерпретациях этот фильм видится предупреждением, указывающим на опасности конформизма, причем имеется в виду подчинение не какому-то инопланетному учению, а обесчеловечивающей догме маккартизма. В других случаях сюжеты о вторжении с целью похищения рассматриваются как критика технократической рациональности, испытывающая страх перед превращением послевоенного американца в «организованного человека». Отдельные фильмы такого плана («Они», «Захватчики с Марса») также можно считать выражением страха не столько перед ядерной атакой Советского Союза, сколько перед военно-промышленным комплексом, превратившим Соединенные Штаты в милитаристское государство. Кто-то даже утверждал, что чудовищная захватническая сила в этих фильмах — эго зашифрованное изображение демонизированных в Америке Других (главным образом, женщин, черных и гомосексуалистов), которых превратили в угрозу господству гетеросексуальных белых мужчин. Поэтому вторжение чужих в этих фильмах следует понимать не столько как угрозу извне, сколько как незаметную опасность «антиамериканского» влияния внутри нации.^[382]

Хотя и отличающиеся друг от друга деталями, все эти оценки считают американскую культуру 1950-х годов охваченной параноидальным стремлением провести и поддержать границу между ней самой и всем остальным миром, между наверняка американским и нестерпимо чужим ее идеализированному представлению о самой себе, даже если барьер между Ними и Нами порой тяжело сохранить. Независимо от того, считаем мы этот популярный жанр выражением подлинных страхов или циничной манипуляцией, вызванной демонологическим неприятием всего Другого, эти фильмы все равно настаивают на существовании (как говорится в обвинении Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности) «явной и присутствующей угрозы» американскому образу жизни. Более поздние параноидальные сценарии, однако, зачастую довольно неточны или противоречивы в отношении источника воображаемого вреда. Очевидно, что фильм 1956 года «Вторжение похитителей тел» играет роль предостерегающей аллегории, хотя его демонологическая направленность и вызывает споры. Точно так же коконы, фигурирующие в снятом в 1976 году ремейке этого фильма, действие которого разворачивается в Сан-Франциско среди бывших радикалов-шестидесятников, можно считать угрозой контркультурного «усыпляющего впадения» в самодовольное самопереваривание, наблюдавшееся в 1970-х годах. Зато в следующем ремейке под названием «Похитители тел», снятом в 1990-х Абелем Феррарой, невероятно тяжело понять, в чем же заключается аллегорическая суть фильма. Так, одно из критических истолкований не может предложить ничего конкретнее своих подозрений, что фильм о взрослении, о разрыве между поколениями и о вероятности того, что «сама эпоха является похитителем тел».^[383] В фильме речь идет о семье из четырех человек. Отца вызывают на военную базу для расследования дела о загрязнении окружающей среды. Коконы изменяют одного за другим всех членов семьи, и спастись удается лишь обуянной страхом девочке-подростку. В этой версии фильма коконы, как-то связанные с медицинско-военно-промышленным комплексом, представляют смутную, но тем не менее внутренне существующую и буквальную угрозу главным героям. В отличие от двух предыдущих версий, ремейк 1990-х годов демонстрирует процесс похищения тела во всех красочных подробностях, когда сначала тело матери вдруг резко сдувается и превращается в разлагающуюся массу, а потом скользкие щупальца нападают на заснувшую в ванне дочь, и одно из щупалец проникает к ней в горло. Фильм Феррары вызывает тревожное и выразительное ощущение зловещей угрозы, но не дает четких указаний на источник или природу этой угрозы. По сути, фильм создает ощущение заговора без заговора, общую и порой парализующую атмосферу однообразной тревоги, оставляя зрителя в неизвестности относительно того, кто или что может быть причиной этой тревоги. Единственное, что мы знаем наверняка, — это то, что «Они» охотятся за телами главных героев.

В отличие от внезапного вторжения демонизированных чудовищ (не важно, из космоса или из подсознания), которое происходит в фильмах ужасов 1950-х годов, кошмары, мучающие Америку на рубеже тысячелетий, — городская преступность, насилие на улицах, экономическая неуверенность, наркотики, загрязнение окружающей среды и вирусы — создают всепроникающую атмосферу опасности, центром которой становится человеческое тело. Во введении к книге «Политика повседневного страха» Брайан Массуми делится проницательными и резкими выводами по поводу сложившейся ситуации, которая, по его мнению, цинично эксплуатируется как прежний ужас времен «холодной войны»:

«Холодная война» во внешней политике превратилась в общее сдерживание неопределенного врага. Какой-то точно не установленный враг угрожает заявить о себе в любой момент в любой точке социального или географического пространства. От государства всеобщего благосостояния к военному государству — постоянное чрезвычайное положение в борьбе с разнообразными угрозами как внутри нас, так и снаружи.^[384]

Лобовое столкновение двух сверхдержав сменилось «конфликтом низкой интенсивности», вызывающим постоянное, но неопределенное чувство угрозы, которая теперь существует везде, но конкретно нигде. Безопасная паранойя, связанная с напряженным, зато ясным геополитическим разделением на своих и чужих, уступила место мучительной путанице, обозначившейся в конце 1960-х годов. Начиная с военного вторжения американцев во Вьетнам и заканчивая миссией по поддержанию мира в Сомали — стало непонятно, как отличить друзей от врагов. После возрождения при Рейгане демонологии времен «холодной войны» возникший в 1990-х годах «Новый Мировой Порядок» принес с собой небезопасную паранойю, для которой уже не существует одного узнаваемого врага или действительно ясного ощущения национальной идентичности.^[385]

Если учесть тесную связь между риторикой бактериофобии и национальной политикой, не приходится удивляться тому, что за этот период произошел соответствующий сдвиг в терминах иммунологии. Со времен своего возникновения в конце XIX века в качестве отдельной дисциплины иммунология в основном интересовалась установлением механизмов, при помощи которых тело человека защищает себя от нападения чужеродных антигенов. Фундаментальным принципом иммунологии является разделение на своих и не своих. За последние три десятка лет линия фронта борьбы с болезнью в иммунологическом дискурсе сместилась с поверхности тела (кожа как защитный барьер, и личная гигиена как лучшая защита) к сложным механизмам иммунной системы, осуществляющей регулирующую функцию внутри тела через кровеносную и лимфатическую системы. Современные иммунологи озабочены сложным и вызывающим тревогу размыванием, по общему мнению, краеугольного различия между своим и другим, которое было спровоцировано интересом к аутоиммунным болезням вообще и к ВИЧ/СПИДу в частности. Теперь в центре внимания оказались «внутренние войны», как они были названы в подзаголовке известной статьи Питера Джарета (подготовленной при участии фотографа Леннарта Нильсона) в National Geographie. В статье нарисованы впечатляющие картины борьбы, происходящей во «внутреннем пространстве», когда, к примеру, макрофагоциты окружают бактерию, и эта сцена больше всего напоминает какой-нибудь эпизод из «Звездных войн».^[386] В тексте используется милитаристский язык с его «врагами» и «вторжением», но когда дело доходит до обсуждения ВИЧ, парадигма «тело как поле боя» становится шпионской историей:

Многие из этих врагов разработали обходные приемы, чтобы их не обнаружили. Так, вирусы, вызывающие грипп и обычную простуду, постоянно мутируют, изменяя свои отпечатки пальцев. Вирус СПИДа, самый коварный из них, использует целый набор стратегий, он, например, прячется в здоровых клетках. Смертельным этот вирус делает его способность проникать в хелперные Т-клетки и уничтожать их, тем самым нарушая реакцию всей иммунной системы.^[387]

Инертный вирус заряжен злонамеренным действием, тогда как человеческое «я» постоянно подменяется все более микроскопическими частицами, осуществляющими защиту, в результате чего появляются иммунологические гомункулы, которых изображают в виде уменьшенных специальных агентов. Метафоры иммунологии по-прежнему остаются по большей части милитаристскими, и сейчас она заимствует образы грязных войн, гражданских беспорядков, внутреннего терроризма и т. д., то есть ту разновидность тревожного конфликта низкой интенсивности, которая стала преобладать в мире после «холодной войны».^[388]

Если в современных фильмах в жанре научно-фантастического хоррора и можно отследить источник ощутимой угрозы, то он будет находиться уже не снаружи, а внутри. Хотя ранние фильмы ужасов, возможно, были не меньше озабочены тем, что угроза американскому государству исходит изнутри, разница в том, что сегодняшние фильмы изображают тревогу не столько по поводу находящегося под угрозой тела, сколько по поводу самого тела, представляющего угрозу. Эта перемена эффектно отражена в иронически переделанном названии классического фильма ужасов «Оно пришло из далекого космоса», которое у Дэвида Кроненберга в его новаторском фильме 1974 года звучит как «Они пришли изнутри». В версии Кроненберга опасность исходит не от инопланетного космического корабля, разбившегося в пустыне, а от обитающих в крови паразитов, превращающих свои жертвы в помешанных на сексе зомби. Инопланетные паразиты изменяют физическую идентичность жертв, в результате чего тех нельзя назвать ни инопланетянами, ни людьми. Похожим образом, оставляя в стороне другие различия между оригинальным фильмом «Муха» (1958) и ремейком Кроненберга 1986 года, больше всего бросается в глаза крупное изображение разлагающейся и бунтующей плоти, когда персонаж Джеффа Голдблюма превращается в муху Брандла. В фильме Кроненберга важно не только то, что разрушается личность ученого, но и то, что его тело буквально растворяется, осуществляя безжалостный заговор плоти против остатков «я».

То, что в 1970-х годах представляло авангардный интерес для таких режиссеров, как Кроненберг, ныне стало обычным явлением. Микроэлектронные фотографии или схематические изображения, на которых показано, как действует «предательский» вирус иммунодефицита человека, проникая в клетку, — пожалуй, самые известные примеры популярных изображений тела как чужого поля битвы. Когда Манхэттенский проект уступил место проекту «Геном человека», Вирус сменил Бомбу в качестве скрытого источника массовой паранойи. Некоторые даже утверждают, что после окончания «холодной войны» вирус стал новым государственным врагом номер один.^[389] Новые медицинские технологии воспроизведения изображения способствуют тому, что в массовом воображении внутреннее пространство вытесняет космос и в качестве утопического последнего рубежа научно-технического поиска, и в качестве источника конспирологических сценариев вражеской агрессии, когда тело оказывается и неуправляемым мятежником, и уязвимой жертвой. Уильям Берроуз, космонавт-первопроходец, освоивший внутренний космос и создавший часть самых красочных и известных образов, воплотивших идею телесной паники, подходит к делу с сардонической и пророческой сдержанностью. «Осознание того, — утверждает он, — что нечто такое знакомое вам, как сокращение кишок, шум дыхания, биение сердца, в то же время чужое и враждебное, поначалу и в самом деле заставляет человека почувствовать себя немного незащищенным».^[390] Когда плоть восстает и «программная машин» тела устраивает заговор против личности (или того, что осталось от этой идеи), неусыпное иммунологическое самонаблюдение становится жизненно важной, но в конечном счете тщетной необходимостью. В «Секретных материалах» правительственный агент-предатель инфицирует помощника директора ФБР Скиннера какой-то болезнью, оказывающейся механической по происхождению. Эту болезнь представляет собой нанотехнологическое проникновение микроскопических механизмов, которые возводят преграды в артериях Скиннера, из-за чего «его кровь стала оружием против его тела».^[391] Если в 1950-х годах народная мудрость предупреждала, что коммунисты повсюду, то параноидальным девизом 1990-х становится «не верь никому», а меньше всего своему телесному «я».

Действительно, в «Секретных материалах» агент Скалли начинает подозревать, что стала жертвой похищения (либо инопланетянами, либо правительством, либо и теми, и другими в сговоре), после чего у нее остался имплантат в шее. К ужасу Скалли, имплантированный чип заставляет взбеситься кассу в супермаркете, когда она попадает под сканер. После удаления чипа в теле Скалли появляются метастазы — она смертельно заболевает раком, который удается остановить лишь тогда, когда ей снова имплантируют похожий чип. Судя по всему, чип направляет Скалли, когда ее тянет к месту массовой инсценировки будущего похищения. Если посмотреть еще глубже, принципиальная граница между «я» и «не-я» разрушается на молекулярном уровне. Изучая образец льда, взятый из ледяной глыбы, в которой, как выясняется, находился фальшивый труп инопланетянина, Скалли обнаруживает не только то, что лед содержит вирусную культуру инопланетного происхождения, но и то, что этот вирус совпадает с ДНК ее собственной зараженной крови.^[392] Кровь Скалли, по сути, содержит неустановленный и, возможно, в буквальном смысле чужеродный, генетический материал, который, как считает Скалли, и вызвал у нее рак. ДНК Скалли (самое сокровенное, но нечеловеческое хранилище уникального «я») слилось и скрестилось с чужими генетическими вирусными кодами. Точно так же остается неясно, что это за силы, имплантировавшие чип агенту Скалли, версии постоянно меняются, так что и во внешнем мире ее тело начинает лишаться своих границ из-за частых носовых кровотечений. К шестому сезону специальные агенты начинают подозревать, что чужеродный вирус, найденный в крови Скалли, а также в крови гениального юного шахматиста Гибсона Прейза, присутствует в ДНК всех людей:

СКАЛЛИ: Малдер, вот результаты. ДНК из найденного нами ногтя [видимо, он принадлежал инопланетному созданию, вылупившемуся из тела лабораторного техника], полностью совпадает с ДНК вируса, который ты считаешь внеземным…

МАЛДЕР: Вот и связь.

СКАЛЛИ:…и который полностью совпадает с ДНК Гибсона Прейза.

МАЛДЕР: Постой-ка. Я не понимаю, о чем ты. Ты хочешь сказать, что Гибсон Прейз заражен вирусом?

СКАЛЛИ: Нет, это часть его ДНК. Это называется генетическим остатком. Пассивная часть ДНК. Только у Гибсона она задействована.

МАЛДЕР: Выходит, будь это так на самом деле, это значило бы, что мальчик в каком-то смысле инопланетянин.

СКАЛЛИ: Это значило бы, что все мы в каком-то смысле инопланетяне.^[393]

Отыскивая повсюду доказательства, подтверждающие тревожную и желанную веру в то, что «они здесь», иначе говоря, что внеземная жизнь существует, Малдер обнаруживает, что сам в какой-то степени оказывается чуждым глубинной сути своего существа. В мифологии «Секретных материалов» граница между человеческим и инородным начинает размываться, и фактически (как начинает намекать фильм к концу шестого сезона) это разделение было нечетким всегда с тех самых пор, когда на Земле зародилась жизнь. Мы повстречались с внеземным врагом, и этот враг — мы сами.^[394]

Как следует из сценария «Секретных материалов», изображающего панику вокруг ДНК, параноидальные представления о врагах-заговорщиках больше не гарантируют устойчивое ощущение собственной идентичности, будь то национальной или индивидуальной. Из непонятной, но всепроникающей атмосферы исходящей от тела опасности нельзя создать четкий образ врага, для борьбы с которым можно было бы сформулировать идентичность подвергающейся опасности личности, не в последнюю очередь потому, что угроза заражения может привести к размыванию границы между «я» и другими на клеточном уровне. В обзоре американских фильмов ужасов начиная с 1930-х годов Эндрю Тюдор утверждает, что с 1960-х этот жанр стал переключаться с «безопасного» хоррора на «параноидальный», благодаря переходу от внешней, распознаваемой угрозы, успешно отражаемой эффективно работающими специалистами и заслуживающими доверия властями, к внутренней, неосознаваемой или расплывчатой угрозе, выходящей из-под контроля.^[395] Если слегка изменить оценку Тюдора, можно сказать, что более безопасный параноидальный стиль 1950-х годов, укреплявший чувство индивидуальной или коллективной идентичности, уступил место паранойе, которая и рождается из-за разрушения физического тела как стабильной основы идентичности.

Буйство видимого

Образ, пользующийся привилегией в современных фильмах, снятых в жанре телесного хоррора, и отражающий стирание отличительных телесных признаков, которое и вызывает паранойю, — это излишек слизи и телесных жидкостей. После первых попыток Кроненберга и других режиссеров в 1970-х годах проникнуть в то, что можно назвать эстетикой выделения, «липкие» спецэффекты стали типичным элементом кровопролитных драк, фильмы с которыми — основной товар в магазинах, торгующих видеопродукцией. Критики уделяют немало внимания тому, как обыгрывается слизь в этих колоритных фильмах ужаса. Так, Барбара Крид убедительно доказывает, что акцент, который делается в таких фильмах, как трилогия «Чужой», на сочащихся жидкостью дырах выдает сложное переплетение страха и желания по отношению к «чудовищному женскому», а именно к тем сторонам материнства и женственности, с которыми обществу так тяжело мириться. Крид обращается к анализу выделения, которым занималась Юлия Крисгева и который, в свою очередь, заимствует аргументы из известной работы Мэри Дуглас, посвященной понятиям чистоты и опасности. Антропологические наблюдения Дуглас Кристева разворачивает в сторону психоанализа, доказывая, что страх перед слизью рождается не из-за ее вязкости, отвратительной по природе, а из-за культурной и психологической ассоциации с женской сутью всего пограничного, маргинального и заразного.^[396]

Хотя эти символические трактовки выделения имеют большое значение для раскрытия источника телесной паранойи в современных фильмах ужасов, они не могут объяснить, почему, если страх перед чудовищным-женским неизменно присущ нашему обществу, этот жанр должен ни с того ни с сего обратиться к выразительному изображению «культурной непредставимости жидкостей» в 1980–1990-е годы.^[397] Больше всего в современных фильмах в жанре телесного хоррора, пожалуй, поражает сила выворачивающих наизнанку спецэффектов. Впечатляющее, ощутимое присутствие на экране изуродованного тела со всеми его гнойниками и увечьями — уже очень важный шаг в добавление к любым символическим интерпретациям. Если взять усилившийся реализм спецэффектов, то окажется, что на его внутренней буквальности парадоксальным образом настаивает метафорический троп. Но почему эта визуальная неумеренность телесного хоррора стала столь распространенной?

Отчасти ответ на этот вопрос, несомненно, следует искать в истории нарастающего технического соревнования в области спецэффектов еще до появления компьютерной цифровой анимации. Теперь в фильмах ужасов можно увидеть разлетающиеся вдребезги головы, красочные эпизоды с потрошением и паразитов, ползающих под кожей просто потому, что они могут это делать: в одном из интервью Кроненберг, к примеру, описывает, как снимались ползающие под кожей паразиты в фильме «Они пришли изнутри». Для этого под искусственный латекс положили несколько баллонов и надували их один за другим (тогда же создатели фильма «Изгоняющий дьявола» придумали этот же спецэффект). Как замечает Кроненберг, «цель как раз и заключалась в том, чтобы показать то, что показать было невозможно».^[398] Сегодня во многих фильмах ужасов спецэффекты не столько усиливают действие, сколько замещают его. Красочность этих эпизодов подхватывается инфляционной логикой зрелища, процессом пересказа и нововведений, который, пожалуй, является неизбежным результатом успешного, но исключительно насыщенного рынка.

Отвратительный реализм первых фильмов в жанре телесного хоррора, появившихся в 1970-х годах, с их акцентом на подробностях уродовании тела можно также трактовать как контркультурную реакцию на повсеместно демонстрировавшиеся, хоть и в смягченном виде, кадры войны во Вьетнаме, которые можно было увидеть на экранах телевизоров в американских гостиных в конце 1960-х — начале 1970-х годов. Следует помнить, однако, что возросшая натуралистичность фильмов в жанре телесного хоррора — это лишь часть более широкого «освободительного» движения, уводящего от цензуры к эстетике телесного гиперреализма как в кинематографе, так и в обществе в целом. Вокруг стремления к «буйству видимого» выстраивается и порнография, и другие культурные артефакты.^[399] Как мы отмечали во второй главе, смертельное ранение в голову, которое можно увидеть на пленке Запрудера, запечатлевшей убийство Кеннеди, в 1960-х годах было доступно широкой публике лишь в виде плохо совпадающих друг с другом последовательных черно-белых фотоснимков, опубликованных в отчете комиссии Уоррена. К началу 1970-х годов в нью-йоркской подпольной арт-тусовке появились пиратские версии этой пленки, куда часто вставлялось тяжелое порно и разрывающий голову президента выстрел превращался в порнографическое извержение денег, напоминавшее эякуляцию. В середине 1970-х эту пленку впервые показали по телевидению в шоу Джеральдо. В 1980-х годах были изданы огромные альбомы с многоцветными иллюстрациями, в которых были собраны фотоматериалы по убийству, в том числе и печально известные, но ранее не демонстрировавшиеся, многоцветные снимки, сделанные при вскрытии. В 1990-х годах вышел фильм Оливера Стоуна «Дж. Ф. К.», в котором была показана и переснятая, и обработанная на компьютере замедленная версия пленки Запрудера. А потом семья Запрудер выпустила улучшенную (читай — красочную) версию на видео. Принуждение и возможность показать все, что угодно (хотя нередко в стилизованном виде постановочного насилия или постельной сцены), пронизывает широкий срез современной американской культуры, превращая страхи (и страсти), связанные с телом, в одну из главных ее тем.^[400]

Прямолинейная фокусировка на грубой материальности тела (проявляющейся как в его внутреннем, бунтующем воплощении, так и в его гладком, достигнутом с помощью силикона совершенстве) усердно старается прикрыть свою метафоричность, но тем самым она, напротив, акцентирует внимание на риторической невоздержанности. Так, спецэффекты в фильмах в жанре телесного хоррора — вслед за Наоми Вулф — как никогда фигурально настаивают на буквальном (об этом мы упоминали в третьей главе): гиперреалисгичная, но тем не менее стилизованная, эстетика слизи и запекшейся крови — это зрительная иллюзия, гиперболические образы отталкивающего продвижения тела к главному символу неотвратимой материальности реального. Чем больше внутреннего реализма в изображении слизи, тем в большей степени она становится суррогатом, подменяющим непредставимость грубой реальности. Изуродованное, презренное тело, по сути, образует метафору сопротивления тела метафоре, аллегорию пределов аллегории.^[401]

Тела знаний

Нетрудно заметить, что сюжеты телесного хоррора стали более прямолинейными и более точными по той причине, что тело стало играть более заметную роль в образах современной американской культуры. Но причины того, почему за последние два десятилетия тело и его ужасы стали так важны и их значимость продолжает возрастать, совсем не очевидны.

Одна из набирающих популярность интерпретаций широкого распространения микробофобных образов тела — это появление новых болезней, начиная со СПИДа и заканчивая вирусом Эбола. Неудивительно, что мы окружены кошмарными сценариями проникновения в тело, продолжают сторонники этой точки зрения, ведь эти болезни вызывают ужас на самом деле. Хотя в этом здравомыслящем утверждении, без сомнения, много истины, все же оно искажает более масштабную картину. ВИЧ не столько породил призрачные страхи перед заражением, сколько появился на общественной сцене уже сформированным под воздействием свойственных Америке гомофобии и расизма.^[402] Более того, возникновение новых болезней (и живучесть старых) необходимо рассматривать на фоне явного провала техноутопической надежды на антибиотики, которые должны были избавить человечество от серьезных инфекционных заболеваний, а также неудавшихся кампаний типа никсо-новской борьбы с раком.^[403] Кроме того, увеличившаяся наглядность болезни в какой-то мере стала результатом новых медицинских технологий демонстрации изображений, которые поразительным образом делают явным жуткий, вызывающий отчуждение ужас протекающих в теле и прежде скрытых от глаз человека процессов.

Телесной паники бросается в глаза, и это не просто отражает появление каких-то новых болезней или наглядность уже существующих. Она также порождена (по недосмотру или из-за циничной лжи) новыми тревогами со стороны огромной индустрии здравоохранения и нью-эйджевских движений, заботящихся о продаже новых товаров — начиная с инструментов, позволяющих определять присутствие радона в доме, и заканчивая устройствами для измерения содержания холестерина. Хотя торговцы змеиным жиром, наживавшиеся на народных страхах, которые они же первые и распускали, в Америке появились давным-давно, в последние годы эта традиция возрождается в небывалом масштабе в сфере поддержания телесного здоровья.^[404]

Хотя о недостатках современного американского питания можно было бы говорить долго, характерный для последнего десятилетия рост индустрии пищевых добавок (большей частью неконтролируемый) производит глубокое впечатление: знаете, следует волноваться, если их можно купить на каждом углу. Заявления о том, что какой-то продукт полезен для здоровья, в середине 1980-х годов стали обычным делом, напоминая об эпохе патентованных лекарств. Пищевая промышленность при этом переживала процесс дерегуляции, начавшийся после поворотного судебного дела, которое рассматривалось в 1984 году и было связано с хлопьями All-Bran, выпускаемыми компанией Kellogg. Тогда производителю продуктов питания из злаков разрешили рекламировать пользу для здоровья, которую, как предполагалось, приносит его продукция^[405] Еще одним примером отражения и (почти конспиративистского) порождения новых тревог вокруг образа тела и здоровья является внезапное появление и успех журналов, пишущих об образе жизни мужчин. Хотя можно допустить, что эти журналы помогли побороть заговор молчания вокруг «мужских проблем», — импотенции и рака простаты, например, — следует также признать, что они являются логическим расширением насыщенного женскими глянцевыми журналами рынка. Точно так же феноменальный рост производства бутилированной воды (в 1987–1997 годах объем продаж бутилированной воды в Соединенных Штатах увеличился на 144 %) можно лишь отчасти объяснить отдельными случаями заражения коммунального водоснабжения (например, случившегося в 1993 году в Милуоки, когда 69 человек погибли и более 400 тысяч пострадали от попадания в воду криптоспоридия*^[406]) или общим сдвигом вкусовых предпочтений в сторону нехлорированной воды. Реклама бутилированной воды делает упор на стремлении к чистоте и боязни заражения, несмотря на то, что водопроводная вода, взять хотя бы только показатели безопасности, по-прежнему обгоняет бутилированную. Использование страхов потребителя перед растущим загрязнением самого важного для жизни товара приносит много денег — и вот уже пепси и кока-кола пробуют свои силы в этом очень выгодном мероприятии.^[407]

Немаловажно, что за последнее десятилетие или около того массмедиа стали уделять гораздо больше внимания вопросам здоровья. Трудно сказать, отразился ли в этом растущий интерес аудитории к здоровью или все дело в эксплуататорском маневре СМИ (и размещающих в них рекламу производителей из области здравоохранения), понимающих, что ничего не продается лучше, чем паника вокруг тела. Недели не проходит без непроверенного сообщения об очередном недоработанном «открытии» в мире медицины, которое позже потихоньку опровергается «революционными» и «важными» данными: соль приносит организму пользу, соль — это вредно; гормональная терапия предотвращает развитие рака шейки матки, гормональная терапия может вызвать рак груди; овсяные отруби предотвращают сердечные заболевания, овсяные отруби оказывают незначительный эффект и т. д. Даже если консервативные критики и преувеличивают мрачную перспективу общей «информационной перегрузки» в условиях киберкультуры, в случае здравоохранения это особенно похоже на правду. Паранойя вокруг тела вырастает не из недостатка медицинских знаний об организме и протекающих в нем процессах (как это могло бы оказаться в прошлом), а от избытка противоречивой и зачастую крайне специализированной информации.

Еще одно объяснение, недавно сформулированное в шутку только на половину, заключается в усиливающемся страхе перед уязвимостью тела, возрастающей в прямой зависимости от старения помешанного на себе и находящегося под влиянием массме-диа поколения бэби-бума. Если продолжить это рассуждение, то получится следующее: раз болезнь и бессилие начинают наступать на тех, чья идентичность основывалась на этике плотских удовольствий, то не удивительно, что вперед вышли образы тела, затевающего заговор против личности. Но за этим отвечающим духу времени наблюдением лежит более убедительное (хотя, возможно, не менее избитое) мнение по поводу перехода от коллективной политики контркультурных радикалов 1960-х к индивидуализму 1980-х и 1990-х годов. Несмотря на то, что историю о радикальных хиппи, превратившихся в яппи, часто используют в качестве замены, иллюстрирующей «провал» 1960-х, тем не менее она помогает символически зафиксировать, как на смену общественной сфере совместных действий пришло частное, коммодифицированное пространство, где господствует здоровье, фитнес и самосовершенствование. Когда главной заботой становятся проблемы здоровья отдельного человека, а не общества, не удивительно, что язык здоровья становится настойчиво морализаторским. Как язвительно замечает Барбара Эренрайх, «как только добродетель исчезла из нашей общественной жизни, она появилась вновь в наших мисках, из которых мы едим хлопья из злаков… и в наших тренировках по расписанию… в нашей воинственной реакции на сигаретный дым, крепкие напитки и жирную пищу».^[408] Точнее, помешательство на происходящих в теле процессах в большей степени является интернализацией социальных страхов перед наблюдением и заражением, чем заменой политического личным.

Важно отметить, однако, что «культура нарциссизма» (как пророчески назвал ее Кристофер Лэш четверть века назад) сейчас предполагает не просто концентрацию на самом себе, а не на обществе, но навязчивое внимание к самому телу. Начиная с накаченного в спортзале рельефного пресса и твердых ягодиц и заканчивая такой причудой «нью-эйджа» из сферы здоровья, как промывание кишечника, тело, его идеализированное совершенство и вызывающее страх старение, сейчас заботят жителей Соединенных Штатов больше всего. Современные американцы тратят больше на фитнес и косметику, чем на образование или социальную сферу.^[409] Можно утверждать, что чрезмерное внимание к внешнему виду не обязательно является признаком нравственной слабости, которой человек потакает, — нападки Лэша на «нарциссизм» нередко звучат слишком нравоучительно. Такая одержимость телом вызвана переходом к основанной на услугах и информации экономике, где имидж решает все, начиная с рекламы продуктов и заканчивая продажей самого себя на рынке труда.

Изменившаяся природа американской экономики — от фор-дистской модели тяжелой индустрии и относительно гарантированной занятости к постфордистской перестройке бизнеса в сторону гибкости и экспорта производства — тоже помогает объяснить в иных обстоятельствах, пожалуй, удивительный наплыв изображений мужского тела в рекламе, фильмах и на страницах журналов. Накаченные тела таких героев фильмов в жанре экшн, как Шварценеггер и Сталлоне, — это не мужественность в миниатюре, а вызывающий спектакль маскулинности в эпоху, когда она уже не дается от природы. Настойчивое, но все же стилизованное и символическое присутствие доведенного до совершенства и рельефного тела вообще и гипермаскулинного стального тела в частности указывает на ситуацию, в которой тело рабочего становится лишним в условиях американской экономики информационной эпохи.^[410] А поскольку значимость реального физического тела снижается, то в качестве компенсации возрастает важность его символических изображений. Похожим образом ирония авангардной киберпанковской мечты оставить позади несовершенное «мясо» или «пользовательское обеспечение» тела, проникнув в информационное пространство, заключается в том, что этот процесс уже начался для многих американских синих воротничков, хотя и не в утопической форме, нарисованной технопровидцами.

Уже давно отмечалось, что капитализм служит колонизации тела. Но в последние годы этот процесс усилился, и само тело стало превращаться в конечный продукт потребления. Тренажеры, позволяющие работать над какой-то определенной частью тела, и новые направления в косметической хирургии вроде грудных имплантатов становятся извращенной формой товарного фетишизма, при котором отдельные части тела отчуждаются от создающей их личности. Производство того, что можно назвать «органами без тела» (если перефразировать утопическую рекомендацию Делёза и Гваттари по поводу постмодернистского воплощения), достигает нового, гротескно буквального уровня благодаря неисчезающим городским легендам о черном медицинском рынке органов для трансплантации и торговли частями тела в научных институтах. «Каких-то несколько лет назад, — пишет Эндрю Кимбрелл, — биологические материалы, взятые из человеческого тела, мало ценились или вообще не имели ценности». Теперь же, продолжает он, «ураган достижений в сфере различных биотехнологий создал быстро растущий рынок тела». В ответ «все больше и больше людей продают самих себя», продавая свою «кровь, органы и компоненты репродуктивной системы».^[411] Телесный хоррор разворачивается не только в призрачном пространстве кинематографа: брутальная реалистичность современной экономики тела неизменно превосходит навязчивый реализм спецэффектов в фильмах ужасов.

Как мы отмечали третьей главе, важно, что, критикуя корпоративную колонизацию телесного в книге «Миф о красоте», Наоми Вулф концентрируется на расстройствах питания у женщин. Хотя ее анализ манипулирующей силы созданного массмедиа образа порой несокрушим, все же в своей конспирологии массовой культуры Вулф не касается того, что при таких болезнях, как анорексия и булимия, приходится иметь дело больше с бунтующим контролем (и контролем над телом, и контролем, осуществляемым самым телом), чем с подчинением идеализированным моделям. Переваривающее пищу тело выглядит как единственное оставшиеся место, где происходит действие, как единственная вещь, над которой, как чувствует сама женщина, она сохраняет непрочный, но цепкий контроль. По утверждению Сьюзен Бордо, эти заболевания следует рассматривать в плоскости «более глубоких психо-кульгурных страхов… по поводу неконтролируемых внутренних процессов — неограниченного желания, несдерживаемого голода, неконтролируемого порыва», при этом страдающая булимией женщина олицетворяет «несовместимые направления консюмеризма, противоречия, которые делают самоконтроль вечной и практически неразрешимой задачей».^[412] Точно так же современное увлечение различными приемами украшения тела (татуировка, пирсинг, шрамирование и такие способы изменения тела, как косметическая хирургия, операции по изменению пола и перфор-мансы авангардных тело-артистов, например, Стелларка и Орлан) необходимо понимать как попытку эффектно отвоевать тело как, быть может, единственную собственность, принадлежащую человеку. Более того, как показывает разрастающаяся культура вредных привычек, бунтующее тело выходит из-под контроля, и лишь внутреннее наблюдение за соблюдением каких-нибудь двенадцатиэтапных программ может наладить дисциплину и наказать тело, вернув его на место.^[413]

Может показаться, что настойчивое стремление в духе Фуко заменить разговор о внутренней субъективности материальностью тела стало привычным для культуры повседневности. Но то, что для Фуко и прочих теоретиков было радикальной стратегией с точки зрения отказа от гуманизма, для многих американцев теперь стало предметом настоятельной необходимости. Нередко одно лишь физическое тело имеет значение, но лишь в его отполированной или огрубленной сверхвидимости. И действительно, как точно подмечает Терри Иглтон, «от Бахтина к магазину для тела, от Лиотара к трико, тело стало одной из самых частых тем постмодернистской мысли» и, можно было бы добавить, массовой культуры.^[414] В изменчивом мире биологическое тело становится последним оплотом прочного реализма и, одновременно, единственной вещью, которой можно доверять, а также причиной наших худших кошмаров, источником новых типов идентичности, но в то же время возможностью новых форм слежки.

После ситуации, когда физическое тело и физические науки служили риторическим источником политических аллегорий, сейчас в метафорическом договоре нередко наблюдается замыкание друг на друге и путаница между средствами выражения и содержанием. В фильмах, которые снимались в 1950-х годах в жанре научно-фантастического хоррора с их конспирологическими сценариями общенациональной паранойи использовалась метафора тела, управляемого инопланетными силами. В современной американской культуре все наоборот: повышенное внимание к грубому (и огрубленному) телу как заменителю политики способствует стиранию границы между ощутимым метафорическим средством выражения тела и символическим содержанием государства. Как показал скандал с Моникой Левински, интимная политика тела стала господствовать над политикой государства. Еще больше эта перестройка фигурального и приземленного осложняется провоцирующей паранойю и заразной путаницей по поводу того, что считать телом и личностью. С учетом современной материализации (прежде только образной) паники вокруг тела трудно понять, как используется образ заговора — буквально или фигурально. Так, тело уже не может служить устойчивым источником метафор для национальной политики, потому что оно само перестало быть устойчивой сущностью. Но в эпоху быстрой глобализации с ее размыванием и изменением национальной лояльности уже и государство не в состоянии быть неизменным источником метафор для человеческого тела. Риторика телесного заговора отличается настойчивой буквальностью, хотя и дает толчок еще более замысловатым образам. Когда начинают разрушаться границы национальной и индивидуальной защитной системы, то же самое происходит и с границей между буквальным и метафорическим. Обращаясь к рассуждениям Деррида о природе метафоры, можно сделать вывод, что современная параноидальная метафоричность заражения тела ведет к заражению самой метафоричности.^[415]

Надежное укрытие в трудные времена

Заражение метафоричности эндемично для современной паники вокруг тела. Параноидальный сценарий размывания четких границ между самим собой, болезнью и окружающей средой на молекулярном уровне нелегко уживается с более глобальной конспирологической теорией, в которой речь идет об институциональной ответственности за все, происходящие в мире. Усиливающееся осознание того, что человеческое тело и тело политики переплетаются между собой в более широком замкнутом контуре, нередко воплощается в инфицированной паранойей риторике, созвучной как телесному, так и корпоративному. Стилизованная материальность раздувающей паранойю паники вокруг тела сталкивается с абсолютно прямолинейными обвинениями корпораций в тайных проникновениях в тело. Начиная с аллергических реакций, вызываемых окружающей средой, и заканчивая тревогами по поводу пищевых продуктов, язык заговора используется и в буквальном, и в метафорическом смысле, размывая границы между ними.

Тот факт, что в некоторых современных теориях иммунологии признается существование постоянно смещающейся границы между людьми и окружающей их средой, указывает на то, что конспирологический язык защиты и вторжения заменяется лексикой, заимствованной из теории систем и постфордистских теорий менеджмента.^[416] Эти современные модели, основанные на гибкости и текучести, породили, однако, свои сценарии паранойи, особенно в том, что касается реакции на аутоиммунные заболевания. Множественная химическая чувствительность (к XX веку известная как аллергия) — это ограниченный (наряду с ВИЧ/СПИДом) случай того, что когда-то было известно как horror autotoxicus, пугающее слияние «я» и не-я, дружелюбного и враждебного, внутреннего и внешнего. Точная природа этого заболевания обсуждается до сих пор, но похоже, что ее жертвы испытывают аллергию к широкому и часто меняющемуся набору обычных продуктов питания и товаров. Сначала аллергию вызывают вещества искусственного происхождения, например, лак для волос и выхлопные газы, но затем аллергию вызывает почти все, что окружает страдающих от нее людей. Эти вещества, впрочем, являются лишь первоначальным стимулом аллергической реакции: сильные аллергические симптомы, по сути, — это атака тела на самого себя, симптом переутомления иммунной системы. Все — в том числе и человеческое тело и дом человека — потенциально опасно, а потому не имеющие безопасного укрытия аллергики, очевидно, становятся параноиками.

Фильм Тодда Хейнса «Безопасность» (1995) драматизирует отдельные проблематичные аспекты множественной химической чувствительности и, в то же время, исследует промежуточную зону между буквальным и метафорическим. В фильме идет речь о Кэрол Уайт, живущей в достатке «матери семейства» из угнетающе спокойного пригорода Лос-Анджелеса. Она начинает страдать тяжелой аллергией на обычные домашние химикаты и пестициды. Сначала она пытается бороться с приступами, полагая, что они вызваны стрессом, и даже соглашается со своим врачом, что причина ее мучений носит скорее психологический, чем физиологический характер. В этот момент фильм Хейнса угрожает пойти по пути двойного обмана, который мы видели в «Степфордских женах» (1975), когда заскучавшая домохозяйка решает, что либо она сходит с ума, либо ее параноидальная тревога по поводу зомбированного поведения ее соседок объясняется попавшими в водопровод пестицидами, и лишь потом выясняется, что мужчины в буквальном смысле организуют заговор, чтобы превратить своих жен в послушные автоматы. Но «Безопасность» отказывается и от психологического, и от буквального конспирологического объяснения болезни Кэрол, переходя на родную территорию документальных телефильмов про болезни, в которых нам дают возможность проследить путь от заболевания до выздоровления. После особенно тяжелого приступа, (почти) наверняка вызванного садовыми пестицидами, Кэрол решает пройти обследование в Ренвуде, в изолированной клинике для лечения алкоголиков и наркоманов в Нью-Мексико, где точно не будет никаких химических веществ — «надежное укрытие в трудные времена». Но затем фильм делает поворот, и выясняется, что эта надежная гавань если и не дом с привидениями в стиле готических ужасов, то уж точно неспокойное место, где исповедуют культ, а не лечат. В Ренвуде пациентов подводят к тому, чтобы они перестали винить окружающий мир и взяли на себя ответственность за свои болезни, то есть внедряют принцип волюнтаризма, с которым Кэрол охотно соглашается, потому что всегда считала свою аллергию в каком-то смысле результатом своих личных неудач. Более того, навязчивое стремление к защищенности и безопасности оборачивается опасной социальной и личной изоляцией, которая чувствуется как в чистеньком пригороде, где живет Кэрол, так и в белом керамическом иглу, который фактически становится ее тюрьмой в Ренвуде.

В волнующем фильме Хейнса мы видим то, как проявляется паранойя по поводу тела, но фильм, однако, не исключает ни одного из противоречащих друг другу объяснений. «Безопасность» заставляет зрителя задуматься о том, что болезнь Кэрол носит исключительно психологический характер и что все эти носовые кровотечения и приступы удушья — сильная истерическая реакция на окружающий героиню и вызывающий клаустрофобию средний класс. В то же время фильм явно намекает на то, что аллергия Кэрол действительно вызвана внешними причинами и взваливать ответственность за такую болезнь на самого человека — опасная ошибка.^[417] Тем самым «Безопасность» представляет телесную панику Кэрол и как метафорическую, и как буквальную и отнюдь не дает понять, как можно — или следует — разрешить это герменевтическое противоречие.

В отличие от этого фильма большинство объяснений, посвященных телесной панике, начиная с рассказов о похищении инопланетянами и заканчивая культурологическими исследованиями нарушения питания, настаивает либо на строго буквальной, либо на метафорической трактовке. Как мы отмечали во Введении, в своих «Историях» Элен Шоуолтер утверждает, что ярко выраженные физиологические симптомы спорных заболеваний наподобие синдрома войны в Заливе, по сути, являются метафорами психических проблем. В каждом случае она настаивает на том, что аллергические реакции — э го истерические симптомы нарушения психики (в случае с синдромом войны в Заливе причиной служит травма, нанесенная войной, грязная реальность которой была далека от созданного массмедиа чистого образа хирургически точных военных действий). Шоуолтер доказывает, что популярные конспиративистские объяснения этого синдрома (солдаты случайно или целенаправленно подверглись воздействию пестицидов или лекарственных смесей, подавляющих действие нервно-паралитического газа, подробности чего правительство теперь замалчивает) только мешают пострадавшим встретиться с настоящим источником их проблем, а именно с их нарушенной психикой. Хотя Шоуолтер спешит заметить, что страдания этих людей очень реальны, пусть даже они и носят психологический характер, подобно предводителю культа в Ренвуде, она советует жертвам взять на себя ответственность за свою болезнь (хотя, очевидно, не за ее причины) и перестать винить внешние факторы во внутренних проблемах. Но будет логичней признать, что и конспирологические теории, и физические симптомы — это метафорическое выражение (хотя не обязательно результат) неприемлемых сторон скорее социальной, чем личной жизни, однако они исключительно реальны. На самом деле вместо того, чтобы фазу отмахиваться от конспирологаческих теорий и телесной паники как истерических проявлений неустойчивой психики, важно найти способ понять симптомы и рассуждения о заговоре одновременно и буквально, и метафорически с той же герменевтической неопределенностью, как в фильме «Безопасность». Урок, который следует из обновленной иммунологии и фильма Хейнса, заключается в том, что больше невозможно и даже нежелательно проводить резкую моральную или научную границу между внутренним и внешним, психологическим и физиологическим, личным и окружающим, буквальным и метафорическим. Как пишет Гай Нейсмит, проницательно рассуждая о фильме «Безопасность»: «Аллергию Кэрол можно счигать симптомом и истерии, и заболевания, появляющегося под воздействием окружающей средой, если только мы считаем истерию формой заболевания, появляющегося под воздействием окружающей средой, а не считаем заболевание, вызванное окружающей средой, формой истерии».^[418] Как и «Секретные материалы», «Безопасность» противопоставляет одну объяснительную конструкцию другой, неизменно оставляя открытой возможность, что кажущиеся окончательными объяснения можно изменить. Хотя многие конспирологические сценарии на тему, к примеру, синдрома войны в Заливе или множественной химической чувствительности, несомненно, ошибочны в том виде, в каком они существуют, учитывая их герменевтическое колебание между буквальным и метафорическим, а также между психологическим и физиологическим, их нельзя отбрасывать как упрощение сложных проблем. По крайней мере, они всерьез относятся к представлению о том, что иммунологическое тело безнадежно опутано своей социальной и физической окружающей средой, поэтому абсолютной защиты больше не существует.

Опасный бизнес

Итак, можно утверждать, что невозможность полностью уберечься от заражения уже не обязательно служит признаком параноидально-бредового мышления, даже если в отдельных случаях некоторые обвинения и не выдерживают критики. С распространением биологических, ядерных и химических источников опасности, образующих связанную с риском глобализованную экономику, уже никто не может быть уверенным в том, что в какой-то момент находится в полной безопасности. В последнее время все более актуальной становится теория о роли риска и безопасности в современном западном обществе. В своей новаторской работе Ульрих Бек пишет о том, что понятие риска становится центральным для работ, посвященных транснациональному капитализму, при этом свобода от риска (например, в виде вредного воздействия окружающей среды) заменяет традиционные формы классовых различий, основанные на богатстве.^[419] Растущая зависимость постфордистских экономик от стратегии оценки риска подтверждает, что осознание и молчаливое признание постоянно присутствующих, но статистически незначительных угроз становится нормой. И действительно, можно даже говорить о том, что риск — это просто измеренная и ставшая привычной паранойя, которой не больше, чем при определении угрозы, связанной с уязвимостью телом.

Роль конспирологических теорий при оценке действия и ответственности в обществе, в котором господствует риск и девизом которого могла бы стать фраза «все связано», подробнее мы рассмотрим в последней главе, а сейчас обратим внимание на те ощутимые угрозы телу, которые часто принимают конспирати-вистское обличье и сводят воедино телесное и корпоративное. Особенно часто эта двойная логика сквозит в опасениях по поводу пищи. Хотя страхи, связанные с безопасностью продуктов питания, появились в США давным-давно (самым известным произведением на эту тему стали «Джунгли» Эптона Синклера), за последние десять лет общественная паника по поводу безопасности продуктов стала особенно заметна, причем нередко ее подпитывает установка на то, что чудеса современной технологии исправили то, что часто считалось признаком экономической отсталости.

Внушительная часть этих опасений выражается в терминах угрозы телу. Так, искусственный заменитель жира Olestra, разработанный компанией Proctor & Gamble, стал предметом открытых дискуссий, где обсуждалось его воздействие на пищеварительную систему. Сначала продукты, изготовленные на основе Olestra, например чипсы Pringle, сопровождались предупреждением Управления по контролю за продуктами и лекарствами, гласившим, что эти продукты могут вызвать «спазмы в животе и жидкий стул», или, как формулировалось в некоторых ставших широко известными медицинских отчетах, «анальную протечку». Появилось множество сообщений о людях, пострадавших от этих побочных эффектов, и эти истории быстро превратились в одну из городских легенд. Существует даже вебсайт, где выложены хайку на тему неприятных побочных эффектов Olestra. С одной стороны, нетрудно догадаться, что эти россказни о протекающем презренном теле свидетельствуют о гомофобных страхах перед тем, что чей-нибудь задний проход выйдет из-под контроля, и напоминают псевдо-медицинскую истерию в начале эпидемии СПИДа, когда пошли слухи о том, что опасно пользоваться одной раздевалкой вместе с геями из-за того, что у них течет из заднего прохода.^[420] С другой стороны, эти истории обращают внимание на вполне обоснованное беспокойство по поводу того, что Управление по контролю за продуктами и лекарствами поторопилось одобрить этот новый чудо-продукт, не придав значения не столько его слабительному эффекту, сколько его склонности вытягивать из пищеварительной системы даже то малое количество витаминов, которые есть в этой не самой здоровой пище. Городским легендам не составило труда связать этот случай с более масштабными и дикими теориями заговора, связанными с компанией Proctor & Gamble, о которой долго ходили необоснованные слухи, будто бы эта корпорация является организация сатанистов. Более того, панические истории, которые вертятся вокруг выделений и «чужеродной» природы входящих в состав Olestra искусственных полимеров, не усваивающихся организмом, следует рассматривать в контексте с более распространенным и зачастую не вызывающим сомнения представлением об обычных пищевых жирах как о враждебной, инородной субстанции, которую необходимо выводить из тела при помощи «безжировых» диет, а в крайнем случае — липосакции. То, что показалось бы «параноидальными» страхами в случае с Olestra, — нормально для дискурса, выстраивающегося вокруг жира в современной американской культуре. Возможно, продукгы, изготовленные с применением Olestra, вызвали телесную панику среди отдельных покупателей, но для многих остальных обещание не содержащей жира закуски — это суть технологической утопии, позволяющей, кажется, кому угодно иметь по пирожному.

Помимо испытавших влияние паранойи историй о непитательных продуктах типа Olestra и NutraSweet, соответствующих определенному «образу жизни», в последнее время сильное беспокойство стали вызывать генетически модифицированные культуры, например, помидоры от Monsanto. Кроме того, немало городских легенд ходит о некоторых продуктах питания или магазинах.^[421] Но наряду с этими страхами по поводу конкрегных продуктов появляются слухи на тему безопасности питания вообще, и число их неуклонно растет. За последние десять лет общественность испытывала страх по поводу безопасности яиц, мяса, фруктов и овощей, водопроводной воды в связи со случаями заражения кишечной палочкой и сальмонеллой, не говоря уже о коровьем бешенстве.^[422] По примеру книг, посвященных новым заболеваниям (например, работа Ричарда Престона «Горячая зона»), в бестселлере Николса Фокса «Испорчено», в котором речь идет о безопасности продуктов питания, приводятся красочные описания результатов тяжелого пищевого отравления. «Стул Лорен был больше похож на чистую кровь и ткань», — прозаично сообщает Фокс своим читателям, после чего объявляет, что тело Лорен «продолжали сотрясать мучительно болезненные спазмы».^[423] Копируя жанр телесного хоррора, Фокс еще и представляет ситуацию так, что в наше время пищевое заражение приобрело характер эпидемии, а причиной этому служат современные системы транснационального производства и дистрибуции продуктов питания. Если верить Фоксу, сейчас опасность пищевого отравления исходит скорее от самих продуктов и способов их производства и транспортировки, чем от ненадлежащего хранения и приготовления.

Порой оценки автора «Испорчено» близки конспирологическому подходу, когда Фокс намекает на то, что в случае, например, с коровьим бешенством правительства различных стран специально не торопились признать реальный масштаб проблемы. Если в конспирологических теориях, бытующих в американской культуре, традиционно говорилось о внезапном нарушении нормального хода вещей, то в случае с нынешними страхами, связанными с питанием, эти теории указывают на то, что нарушен нормальный процесс сельскохозяйственного производства. В связи с публичными высказываниями Опры Уинфри по поводу угрозы, которую представляет собой мясо американских производителей, в 1998 году состоялся суд. Присяжные решили дело в пользу звезды-ведущей, и это свидетельствует не только о том, что ощущение опасности, исходящей от самого обычного продукта, распространяется все дальше, но и о том, что общественность считает: производители скрывают от нее то, что им известно.

Некоторые из этих настроений прекрасно отражены в одном из эпизодов «Секретных материалов». В серии «Наш город» Скалли и Малдер расследуют исчезновение инспектора с перерабатывающего завода Chaco Chickens, одновременно с которым на окрестных полях появляются следы пожаров, а по городу ползут слухи об огненных привидениях.^[424] Местный шериф подозревает, что инспектор просто сбежал с какой-то женщиной, но в ходе расследования обнаруживается, что он собирался рекомендовать закрыть предприятие по соображениям санитарной безопасности. После того как молодую работницу пристреливают, когда она сходит с ума в заводском цеху, в ходе вскрытия ее тела Скалли обнаруживает, что девушка, как и инспектор, страдала болезнью Крейцфельда-Якоба (коровьим бешенством), и что она была намного старше, чем выглядела. В конце концов выясняется, что Уолтер Чако, владелец завода по переработке домашней птицы, вместе со многими местными жителями многие годы занимался каннибализмом, при этом скелеты жертв находили в близлежащем озере. Таким образом, возможность паранормального объяснения (ритуальный каннибализм, в котором заключается тайна вечной жизни) в этом эпизоде противопоставляется рациональной гипотезе Скалли, которая объясняет появление выгоревших мест на полях разжиганием костров, а неестественную молодость некоторых местных жителей — генетической мутацией. Мрачная атмосфера американского городка встречается с ожиданиями, характерными для телесного хоррора, которые вызываются красочными эпизодами вскрытия и патоанатомического исследования изуродованных тел. Кажущееся буквальным (и конспирологическим) объяснением таинственных событий в маленьком городке за счет коровьего бешенства, скрываемого хозяином завода Чако и его компанией, в дальнейшем перекрывается новым разоблачением. Настоящее объяснение этой истории связано с кажущимся фантастическим каннибализмом, который вводится для того, чтобы придать эпизоду новый поворот: в последней сцене обнаруживается, что цыплят на фабрике Чако кормили останками предварительно забитой птицы. Страх публики перед «каннибализмом» в мясной промышленности (разоблачительные сообщения о коровьем бешенстве в Великобритании стали появляться как раз тогда, когда показывали этот эпизод «Секретных материалов») сначала реализуется в сюжете про каннибализм местных обитателей, а потом используется в виде еще более прямолинейного доказательства первоначального страха. Как и «Безопасность», этот эпизод «Секретных материалов», поддразнивая зрителя и, одновременно, демонстрируя ловкость, сводит воедино несколько возможных объяснений, отказываясь придать окончательную определенность любому — паранормальному, параноидальному и конспирати-вистскому — утверждению.

Похожим образом и городские легенды, и журналистские расследования, объединенные общей темой безопасности питания, сводят в непростую комбинацию индивидуализированный язык телесного хоррора с более широким анализом весьма сложных (и зачастую невидимых) систем промышленного производства продуктов питания. В обоих случаях фигурирует изображение уязвимого тела потребителя (который во многих отношениях сменил гражданина как главного рупора политической субъективности), пойманного в запутаннейшие сети мультинациональной торговли, начиная с микробов и заканчивая финансами. Вместе с тем тревоги по поводу источников и степени безопасности предметов повседневной жизни, возможно, являются лишь обратной стороной превращения предметов потребления в фетиш. Желание не знать, откуда гигиенически упакованные товары поступили в наш супермаркет или как они были изготовлены, по своей силе оказывается равным опасению обнаружить законспирированные связи между транснациональными корпорациями и органами государственного регулирования, господствующими в сельскохозяйственном производстве.

«Чума паранойи»

Если страхи по поводу продуктов питания образуют один полюс вызывающего паранойю подключения тела к глобальной сети обмена, то на втором полюсе расположились популярные образы эпидемиологии. Можно утверждать, что невыдуманные красочные рассказы о несчастном теле, которое губят неизвестные ранее болезни, теперь взывают тот же ужас и волнение, что и картины, нарисованные кинорежиссерами, вроде Кроненберга. Действительно, тревога, вызванная в 1995 году вирусом Эбола в бывшем Заире, и совпавший с этим событием выход фильма «Эпидемия» в глазах отдельных комментаторов указывали на куда более зловещую связь между вымыслом и фактами, чем большинство из нас захотело бы себе представить. В фильме «Эпидемия» мы сталкиваемся с приступами индивидуальной паранойи по поводу тела, особенно явные в сцене, где ученый, которого играет Дастин Хоффман, опасается, что биозащитный костюм четвертого уровня, надетый на его коллегу (Рене Руссо), поврежден (иллюстрация 5.2). Но в то же время в фильме есть и более широкая по контексту сюжетная линия, связанная с конспирологией и вписывающаяся в традиции фильма «Штамм «Андромеда»» (1971) с намеками на участие высших правительственных чинов в секретной разработке биологического оружия в виде новых болезней.^[425]

Будь то на телеканале CNN или в кинотеатре, зрелище сотрудников Центра по контролю за болезнями, работающих в биозащитных костюмах в Африке, создает поразительно параноидальный образ, отражающий скрытые в джунглях опасности, которые теперь, благодаря международным авиаперелетам, оказались рядом, как настойчиво напоминает нам «Горячая зона»: «Опасный вирус, обитающий в дождевых лесах, находится на расстоянии в пределах суточного перелета до любого города на Земле».^[426] Можно говорить о том, что раздутое внимание массмедиа к вызывающим тревогу, но крайне редким и «экзотическим» болезням, типа вируса Эболы, геморрагической лихорадки Ласса, вируса Ханта и некротизирующего фасциита (вызываемого так называемыми «пожирающими плоть» бактериями) — это просто зашифрованное изображение СПИДа. Быть может, эта болезнь ужасает с не меньшей силой, но ее признание в глазах общественности как серьезной проблемы зачастую очень проблематично. Можно даже сказать, что эти захватывающие сцены просто помогают отвлечь внимание от более неотложных, но куда менее эффектных напастей, которые сегодня преследуют Америку, — в первую очередь стоит говорить о возвращении туберкулеза в бедные городские районы. Новый поджанр охоты за вирусом с его хвастливыми сказками о действующих в одиночку эпидемиологах-детективах, обнаруживающих единственный источник загадочной болезни, предлагает современную фантазию на тему героических достижений медицинской науки в эпоху, когда однажды побежденные болезни возвращаются вновь и сложная симптоматика затрудняет установку диагноза.^[427] Образ чиновника из американского Центра по контролю за болезнями, храбро шагающего по долине реки Конго, действует как идеологическая компенсация промахов политики США в Сомали, которая не так давно закончилась бесплодным хаосом. О героике и пугающей угрозе защитных костюмов в духе научной фантастики (любимая тема тех же «Секретных материалах») напомнила и серия учений по отражению террористической атаки с применением биологического оружия, особенно показательно проведенных в Нью-Йорке. Расхаживающие по Бродвею сотрудники аварийно-спасательной службы в «защитных» костюмах представляют собой параноидальный образ нулевой защиты в городе с «нулевым допуском».^[428] В условиях Нового Мирового Порядка, когда болезнь захватывает весь земной шар, не остается уголка, где можно было бы укрыться.

Сюжет — СПИД

В рассказах о новых болезнях часто сходятся внутренние описания клинических симптомов и теоретические оценки этиологии, а также эпидемиологии ранее неизвестных заболеваний. Кроме того, эти рассказы охотно приспосабливаются к более «буквальным» конспирологическим теориям. Нигде этот двойной акцент не чувствуется так, как в случае с эпидемией СПИДа, образ которой нередко и оказывается и настойчиво буквальным, и призрачно символичным. Где-то за два десятилетия, пока общественность тревожилась, о СПИДе было столько написано, что в одной главе невозможно описать широту и силу реакции, вызванной этой эпидемией. Но параноидальная риторика телесной паники, равно как и более прямолинейных конспирологических теорий, никогда не исчезала из большей части того, что в этой связи изливалось на поверхность. В предисловии к своей второй книге о сексуальных нравах постфеминистского «поколения X» Кэти Ройфе, вспоминая, где была она со своими друзьями, когда они услышали в новостях, что у Мэджика Джонсона*^[429] обнаружен ВИЧ, пишет о том, что для ее сверстников это сообщение было равносильно убийству Кеннеди в прошлую эпоху.^[430] И хотя Ройфе здесь, конечно, преувеличивает, ее наблюдение действительно отражает то, каким образом эпидемия СПИДа повлияла на поколение 1980–1990-х годов. Замечание Ройфе напоминает нам, что, как и в случае с убийством Кеннеди, конспирология — это одно из главных объяснений эпидемии СПИДа в самых разных сообществах.

С эпидемией СПИДа связано множество конспирологически ориентированных историй, предлагающих разные сценарии на тему происхождения этой болезни и целей тех, кто, как предполагается, несет ответственность. Эти оценки были сформулированы и восприняты самыми разными людьми и выполняют не менее разнообразные функции для каждой группы. Короче говоря, какой-то одной основной характеристики конспирологии СПИДа, которая помогла бы нам выявить и забраковать их заранее, не существует. Напротив, следует поставить каждую из них в определенный исторический и политический контекст. Впрочем, различные конспирологические истории можно разделить на два больших (но не всегда единственных) лагеря: те, в которых рассказывается об основных жертвах СПИДа, и те, в которых речь идет об основных источниках власти, причем рассказывают об этом люди, пострадавшие от СПИДа больше всего.

На протяжении всей истории Запада болезни, связанные с сексом, сопровождались громкими нравоучениями, в которых половая жизнь приравнивалась к греху и ответственность за недуги чаще всего возлагалась на самих страждущих.^[431] Эпидемия СПИДа породила крайнюю форму подобной риторики, когда, согласно широко распространенному взгляду, пропагандируемому новыми правыми политиками и неявно подхваченному массмедиа, эта «чума» является следствием (если не наказанием) аморального и ненормального поведения геев, наркоманов, употребляющих вводимые внутривенно наркотики, и негров гаитянского происхождения (первоначально эти три группы входили в четверку так называемой «группы риска 4Г», где четвертыми были больные гемофилией*^[432]). Как известно, Джерри Фолуэлл*^[433] провозгласил: «СПИД — это Божье наказание обществу, которое нарушает Его законы».^[434] На протяжении 1980-х годов отдельные правые комментаторы заявляли, что эпидемия СПИДа была заговором, организованным СССР для того, чтобы ослабить Америку, и тем самым возрождали прежнюю маккартистскую склонность знак равенства между «комми» и «голубыми», причисляя и тех, и других к проводникам антиамериканского влияния. В условиях обострившейся при Рейгане «холодной войны» в советской прессе появились сообщения (которые, по-видимому, сначала всплыли в Индии, а потом были подхвачены двумя врачами из Восточной Германии) о том, что ВИЧ был выведен американскими военными как биологическое оружие в военных лабораториях в Форт-Детрик.^[435]

Хотя это в какой-то степени и странно, но заявления по поводу причастности коммунистов можно услышать и по сей день, при этом исследование Уильяма Кэмпбелла Дугласа «СПИД: Конец цивилизации» (1992) не утратило своего значения. Эта книга оказала влияние и на черную общину, и на крайне правых, представляя собой один из примеров запутанных и нелегких союзов, сопровождающих культуру заговора. В книге Дугласа утверждается, что Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) — это коммунистический фронт, конечной целью которого является исчезновение западной цивилизации, — или во всяком случае белого гетеросексуального богобоязненного сообщества, которое Дуглас считает цивилизацией. Как и коммунисты, Дуглас винит геев-мужчин в распространении СПИДа в Америке. В своей статье в журнале Spotlight он объяснял, что «злится на гомосексуалистов из-за Холокоста, который они нам всем устроили».^[436]

Вдобавок к этим явным конспирологическим теориям, обвиняющим тех, кого эпидемия коснулась больше всего, СПИД вызвал необычайно сильную моральную панику. Два десятилетия в массмедиа, массовой культуре и слушаниях в Конгрессе постоянно мелькали паникерские сообщения. Достаточно вспомнить случай с Райаном Уайтом, тринадцатилетним мальчиком, которого выгнали из школы, когда выяснилось, что он заражен ВИЧ, или сообщения о нападении на школьницу в Бруклине в 1995 году, которое якобы совершил мужчина со шприцем, или состоявшийся в 1998 году суд над чернокожим Нушоном Уильямсом, которого обвинили в убийстве молодых женщин, потому что он с ними спал, зная, что является носителем ВИЧ. Эти истории привлекли внимание к случаям, которые играют на самых худших людских страхах (особенно перед черными и геями), и часто символически используются вместо более взвешенного анализа ситуации в целом. Так, смерть Рока Хадсона*^[437] была воспринята как знак того, что эта болезнь (или, возможно, сама гомосексуальная ориентация) может поразить любого.^[438] Тон этих рассказов обычно апеллирует к чувству общей паники, которая способствует продвижению ограничительной модели «публичной сферы» под флагом паранойи.

В унисон с широкой социально-политической тенденцией, о которой мы писали ранее, большая часть паникерских рассуждений на тему СПИДа вертится вокруг проблемы риска. Государственные кампании в сфере здравоохранения и предупреждения в массмедиа, в которых говорится об «обмене телесными жидкостями», одновременно и достаточно конкретны, чтобы напоминать о фильмах ужасов, и слишком расплывчаты в своем уклончивом отказе точно назвать представляющие опасность телесные жидкости и действия, а также объяснить причины, по которым они опасны. Поначалу массмедиа пересказывали страшные истории о случайных уколах, сделанных медицинским персоналом, или страхи заразиться от глотка из общего церковного потира, или при поцелуе, или, как в случае с коллегами Мэджика Джонсона, опасения заразиться через его кровь [во время случайной травмы] на поле.^[439] В этих историях с отвратительными подробностями сходятся все разновидности кошмарных сценариев на тему «обмена телесными жидкостями», намекающие на то, что некоторые способы заражения крайне маловероятны. По этой логике все телесные жидкости, по сути, оказываются «загрязнены». В этой связи не удивительно, что сексуальные практики, предполагающие «обмен телесными жидкостями» в малой степени или вообще его отсутствие, независимо оттого, насколько они безопасны, приобретают все большую известность. Так, например, садомазохизм можно рассматривать как форму контролируемой сексуальной опасности и возбуждения, но без обмена телесными жидкостями. Точно так же секс по телефону стал одной из бурно развивающихся сфер, основанных на запертой в карантин ментальности 1980–1990-х, выражающейся в формуле «Просто скажи нет!», — разрешенная форма электронного сношения, которая не дает телесным жидкостям перемешиваться.^[440]

Вопрос о том, есть ли повод паниковать (по сути, оправдана ли хоть сколько-нибудь паранойя) сложными путями обсуждается на всем протяжении эпидемии СПИДа. В начале 1980-х годов в гей-сообществе разразились острые споры о том, как отнестись к апокалиптическим сценариям, которые стали исходить от эпидемиологов, — махнуть на них рукой или наоборот отнестись с повышенным вниманием. В 1983 году Ларри Крамер, один из самых влиятельных активистов того времени, в одной из своих статей настаивал на том, что «если эта статья не выбьет из вас дурь, значит, вы и правда в беде», поскольку, по мнению Крамера, это был единственный способ, при помощи которого геи могли изменить свой опасный, по его мнению, образ жизни, в особенности отказаться от своего пристрастия к бане.^[441] Впрочем, другие предупреждали, что раздувать эсхатологическую панику и соглашаться с повальным закрытием бань значило поддаться реакционной программе новых правых. Похожий спор о том, следует ли отрицать, что СПИД является болезнью «геев» (или «черных»), делая упор на сам половой акт, а не на личности, или все-таки рассматривать СПИД как особую проблему отдельных групп, раз уж он по-прежнему больше всего поражает «группы риска», продолжился и в последующие годы.^[442]

Обратной стороной эта трудная дилемма повернулась для гей-активизма тогда, когда мейнстрим решил признать СПИД угрозой. На протяжении первых нескольких лет эта болезнь считалась главным образом проблемой геев, и сравнительно мало делалось для изучения причин смерти людей или для продвижения способов, предотвращающих новые смертельные случаи заболевания. И лишь в 1987 году, в День благодарения (примерно шесть лет после начала эпидемии в Америке, на протяжении которых было зарегистрировано 25 644 погибших от СПИДа людей) президент Рейган поручил Министерству здравоохранения и социального обеспечения, как он эффектно выразился, «как можно скорее определить, насколько вирус СПИДа проник в наше общество».^[443] В этом замечании сквозит логика заражения, приравнивающая вирус иммунодефицита человека к беспорядочным половым связям, угрожающим осквернить непорочное тело американского народа. Таким образом СПИД был вписан в риторику, разделяющую общество на «наше население» (читай: белое, гетеросексуальное, моногамное, не употребляющее наркотики, ориентированное на семейные ценности) и так называемые «группы риска 4Г». Впрочем, эта классификация претерпела изменения первый раз примерно в 1983 году, когда выяснилось, что носителями ВИЧ могут быть женщины и дети (а значит, вирус может быть среди «нас»), а потом летом 1985 года, когда обнаружилось, что Рока Хадсона лечили от заболеваний, связанных со СПИДом. Для широких масс это открытие означало либо то, что каждый из «нас» может оказаться «одним из них», либо то, что болезнь может захватить и «основное население».^[444] Собственно, именно так и было сказано в редакционной статье в U.S. News AIDS // Practices of Freedom: Selected Writings on HIV/AIDS (London: Rivers Oram, 1994), 153–155. and World Report в январе 1987 года: «внезапно их болезнь стала нашей».^[445]

Путаница вокруг деления на «тех, кто в безопасности» и «тех, кто рискует» привела к кризису понимания, ибо акцент сместился на заражение. Сенатор Джесси Хелмс, к примеру, настаивал на том, что «логический вывод из результатов анализов — перевод инфицированных на карантин».^[446] Таким образом, к 1987 году официальная точка зрения, продвигаемая в разных изданиях по вопросам здоровья, переключилась на мысль о том, что потенциально под угрозу СПИДа попадали все, и паническая риторика стала нарастать. Однако отдельные авторы, преимущественно из числа правых, стали подвергать сомнению эпидемиологическую статистику и утверждать, что вероятность «гетеросексуальной чумы» лишь миф.^[447] Эти заявления нередко приобретали форму иконоборческой риторики, свойственной конспирологическим разоблачениям, поскольку одновременно внушали ложное чувство безопасности тем, кто относился к «нормальному» обществу: они оказывались в безопасности только лишь благодаря своей гетеросексуальной ориентации (независимо от того, чем они на самом деле занимались). Кроме того, эти истории усилили панику вокруг «неестественного» поведения гомосексуалистов, которые, по мнению морального большинства, и навлекли на всех болезнь.

Однако в последнее время вопрос о том, были ли пугающие эпидемиологические сценарии ВИЧ-инфекции преувеличены в конспирологических целях, приобрел новое звучание. Все больше авторов начинают оспаривать устоявшееся мнение о том, что в Центральной Африке в зоне СПИДа проживает двадцать миллионов человек, зараженных ВИЧ, а также возражают против того, что инфекция будет распространяться и дальше. Так, Чарльз Гешектер, профессор истории стран Африки и Америки из Беркли, утверждает, что масштабы ВИЧ-инфекции в Африке крайне преувеличены, поскольку на этом континенте СПИД определяется иначе. Как и во всем мире, в Африке диагноз СПИД ставится в случае положительного анализа на ВИЧ и при наличии симптомов одной из нескольких болезней. Но, как утверждает Гешектер, в Африке на результаты ВИЧ-анализов полагаться нельзя. Более того, в перечень заболеваний, сопутствующих СПИДу, входят не только редкие оппортунистические инфекции*,^[448] которые обычно связаны со СПИДом на Западе, но также и диарея, потеря веса и туберкулез. Иммунодефицит, вызванный недоеданием, — обычное для Африки явление, продолжает Гешектер, а значит, многие случаи обычных, хотя и столь же смертельно опасных заболеваний, записываются на счет СПИДа.^[449]

Если Гешектер считает, что западная медицина на колонизаторский манер неуместно навязывает Африке свои методы, то в глазах других исследователей та же самая ситуация выглядит как намеренная, почти конспиративистская попытка раздуть данные статистики. Участники активистской группы HEAL (Health Education AIDS Liaison) утверждают, что статистика по заболеванию СПИДом в Африке преувеличена из-за неправильных диагнозов. Делается это для того, чтобы получить с Запада больше денег на исследования и гуманитарную помощь, которые иначе не получить на «прозаические», но такие же, как СПИД, смертельно опасные проблемы типа хронического недоедания. Сторонники этой точки зрения считают, что западные фармацевтические компании и международные организации, например ВОЗ, активно участвуют в этом процессе, потому что поставка дорогих лекарств и вакцин для анализов огромному количеству африканцев входит в их интересы.^[450] Хотя обнаруженные активистами HEAL «факты» могут оказаться ложными, и, несмотря на то что их позиция слишком уж созвучна доводам реакционеров, утверждающих, что Западу нечего волноваться по поводу СПИДа, все же не так просто отмахнуться от разумных мыслей, лежащих в основе этих рассуждений, причислив их к разряду измышлений фанатичных конспирологов. По крайней мере, обращая внимание на историю медицинской науки в более широком контексте, на ее текущее состояние со всеми присущими ей недостатками, начинаешь задумываться, всегда ли транснациональные фармацевтические компании лучшим образом удовлетворяют интересы пациента.

Боязнь гомосексуалистов

Хотя СПИД, несомненно, пугает и озадачивает, может легко показаться, что реакция на это заболевание подчас сопровождается чрезмерной паникой.^[451] Как мы видели ранее, за последние два десятилетия широко распространилось параноидальное беспокойство по отношению к телу и его уязвимым точкам, однако похоже, что этого общего объяснения недостаточно для оценки специфической культуры телесной паники, связанной с эпидемией СПИДа. По одной из версий, эту панику разожгли реакционные силы, старающиеся объединить страх перед этой болезнью со страхом перед (гомо)сексуальностью через нагнетание паники вокруг опасностей, связанных с беспорядочными половыми связями вообще и с анальным сексом в частности. Так, Сьюзан Зонтаг утверждает, что паника вокруг СПИДа, сопровождаемая конспирологическими версиями, была использована новыми правыми для наступления не только на гомосексуальность, но и на весь проект сексуального освобождения, начавшегося в 1960-х годах.^[452] Более того, разжигание страха и предрассудков способствует выработке трудного консенсуса, поскольку подвергнутый карантину индивидуализм начинает представлять и медицинскую мудрость, и здравый смысл в контексте личных и социальных отношений.

Прислушиваясь к заявлениям тех же Ляруша и Фолуэлла, мы могли бы задуматься: действительно ли новые правые цинично и в полной мере контролируют свою риторику? Порой их параноидальное осуждение анального секса кажется искренним (в том смысле, в каком оно имеет отношение к фобии), а не цинично выдуманной (в смысле манипулирования) моральной паникой. В своем убедительном анализе изображений СПИДа в массмедиа Саймон Уотни утверждает, что «теория моральной паники» в отношении истерической риторики, окружающей эпидемию СПИДа, не может «ответить на вопросы относительно того, как работает воображение и подсознание».^[453] Как доказывает Уотни, понять того, почему реакция массмедиа и новых правых оказалась настолько гомофобной, можно лишь приняв во внимание такие психические механизмы, как проекция, отсутствие идентификации, отрицание, вытеснение и т. п. Из-за психоаналитический характера этой терминологии может показаться, что Уотни вот-вот переведет панические реакции на СПИД в разряд патологически параноидальных и тем самым помешает их дальнейшему анализу. Более того, может создаться впечатление, что увязывание паранойи с гомосексуальностью, как у Саймона Уотни, лишь повторяет классический анализ Фрейдом паранойя в случае с больным Шребером, когда паранойя объяснялась отрицанием гомосексуальности. Но здесь как раз и есть существенное отличие. Во-первых, анализ Уотни в меньшей степени применяется к уникальной психической жизни отдельных людей, чем к психическому формированию целой культуры, в условиях которой угроза заражения гомосексуальностью служит сохранению границы между нормальным и девиантным. Во-вторых, в книге «Сдерживая желание» утверждается, что реакция на распространение СПИДа не столько породила новые страхи, сколько обратилась к уже существующим, и в итоге истерическая реакция на эпидемию СПИДа явилась не внезапной и необычной вспышкой, а нормальным (и порой по-заговорщически систематическим) проявлением установившейся гомофобии, которая определяет сексуальные и социальные отношения в обществе. По сути, Уотни вносит свой вклад в то, что Ив Кософски Седжвик называет «цепочкой убедительных и идущих вразрез ответов на доводы Фрейда», которые «закрепили параноидальное состояние как единственное предпочтительное состояние для понимания не самой гомосексуальности (как это наблюдается во фрейдистской традиции), а скорее механизмов гомо-фобного и гетеросексистского давления на нее».^[454]

Хотя оценка Уотни и кажется убедительной, все же она не дает нам полной картины. Мы должны принять во внимание и чу роль, какую конспиративистские представления о гомосексуальности вообще и эпидемии СПИДа в частности сыграли в формировании идеологии новых правых. Так, Синди Паттон пишет о том, что манерная пародия геев-активистов на паранойю новых правых по отношению к гомосексуалистам впоследствии была вполне буквально воспринята новыми правыми. Они привязались к этому розыгрышу как к доказательству (со всей его прямотой) того, насколько опаснее оказывается «заговор» против американского образа жизни, который даже не считает нужным скрывать себя. Паттон искусно распаковывает дискурсивную логику, с помощью которой новые правые используют конспирологическую интерпретацию эпидемии СПИДа для разжигания гомофобии, чтобы сформулировать и укрепить свою новую идентичность — белые гетеросексуальные консерваторы — как приведенного в боевую готовность меньшинства.^[455] В этой модели язык заговора выглядит скорее дискурсивной структурой, выполняющей культурную работу для группы, разделяющей эти взгляды, а не признаком ква-зиклинической паранойи. Анализ Паттон дает модель осмысления паникерской, параноидальной реакции гомофобов-правых, которой не грозит ни скатиться в рассуждения об индивидуальной психопатологии, ни завершиться намеренным квазиконспиративистским выводом о коварной манипуляции упомянутыми страхами со стороны циничных знатоков-сгратегов из рядов новых правых, к чему склоняется, например, Сьюзан Зонтаг. В этом смысле можно говорить о телесной панике, используя все виды анализа по отношению к механизмам проекции, отрицания и т. д., но в то же время не придерживаться психоанали тической концепции расстройства психики у людей, эту панику озвучивающих

Заговор науки

В отличие от параноидальной риторики таблоидов и новых правых, склонной рассматривать эпидемиологическую связь между жертвами в контексте заговора, существуют и другие версии эпидемии СПИДа, в которых упор делается на сговор могущественных корпораций в сфере «медицинско-военно-промышленного комплекса». Начало одному из направлений этих конспирологических воззрений положила научная деятельность Питера Дьюсберга, Нобелевского лауреата в области биохимии и авторитетного специалиста по ретровирусам. В ряде книг и статей Дьюсберг обращает внимание на нестыковки в научных исследованиях. Он утверждает, что СПИД вовсе не обязательно вызывается ВИЧ, и указывает на необходимость учитывать множество других ослабляющих иммунитет факторов. Взгляды Дьюсберга можно интерпретировать как требование признать сложность СПИДа как иммунологического синдрома, при изучении которого необходимо учитывать широкую совокупность влияний окружающей среды на человека.^[456] В сущности, этот аргумент говорит о сложной и множественной связи между причиной и следствием. Но вызов, брошенный Дьюсбергом устоявшимся научным представлениям о ВИЧ/СПИДе, можно с такой же легкостью присовокупить к мнениям тех, кто винит в расползании эпидемии «беспутный образ жизни» городских геев.

Вопрос о связи между ВИЧ и СПИДом был затронут и в ряде журналистских расследований. Оспаривать традиционные научные представления журналисты начинают с утверждения «все, что ты знаешь, — ложь», поддерживаемого сторонниками контркультурных теорий заговора. Джад Адамс, Джон Лаурицен и Джон Раппопорт — все они зацепились за неясности, связанные с тем, как был открыт ВИЧ, а также наличествующие в диагностике и лечении СПИДа'. Так, Раппопорт рассказывает запутанную историю о том, как в 1984 году Роберт Галло выделил ВИЧ, и указывает на то, что это открытие кажется либо мошенническим промышленным шпионажем (а значит, Галло украл это открытие у Люка Монтаньера из Института Пастера), либо поспешным выводом, с тех самых пор определяющим все развитие исследований СПИДа с их многомиллиардным бюджетом. Вместе с другими авторами Раппопорт называет фармацевтические компании (и стоящую за ними огромную исследовательскую сеть, финансируемую правительством) истинными виновниками всей истории вокруг СПИДа. Отталкиваясь от утверждения о том, что СПИД является результатом иммунологического ослабления, которое может быть вызвано многими причинами, эти авторы заявляют, что поскольку азидотимидин (одно из основных лекарств, замедляющих течение СПИДа, использовавшееся в начале эпидемии) настолько ядовит, то он скорее усугубляет СПИД, чем лечит.

Хотя эти расследования могут предоставить немало убийственных сведений о нечестности ученых и о наживе фармацевтических компаний, все же в них речь идет только о том, что сговор корпораций, чьи интересы тесно переплетены, очень даже может оказаться заговором. Зато сторонники других точек зрения куда более открыто рассуждают о конспирологических корнях СПИДа. Как мы уже видели, такие авторы, как Уильям Кэмпбелл Дуглас, выстроили историю об экспериментах по созданию биологического оружия в Форт-Детрике и опытах с вакцинами, проводившихся ВОЗ. Другие начинают с тех же самых «фактов», но приходят совсем к другим выводам. Все эти версии цепляются за один момент, обнаруженный в протоколе заседания от 9 июня 1969 года подкомиссии палаты представителей по расходам на Министерство обороны США, во время которого, судя по всему, обсуждалось, насколько реальной является возможность создания американскими военными биологического оружия, способного перехитрить иммунную систему человеческого организма. Доктор Дональд Макартур, заместитель директора отдела исследований и технологии министерства обороны, показал, что «молекулярная биология развивается очень быстрыми темпами, и, как считают маститые биологи, через пять-десять лет возможно создание биологического агента, которого не существует в природе и против которого нельзя приобрести естественный иммунитет», то есть болезни, которая, как добавляет Макартур, «могла бы оказаться невосприимчивой к иммунологическому и терапевтическому процессу, на который мы полагаемся, сохраняя относительную свободу от инфекционных заболеваний».^[457] Эти слова воспринимаются как прямое доказательство того, что американское правительство планировало разработать в качестве биологического оружия именно такую болезнь, какой обернулся СПИД.

Те, кто склоняется к теориям заговора, добавляют это кажущееся пророческим заявление Макартура к тому факту, что впервые СПИД был зарегистрирован среди сексуально активных геев Нью-Йорка и Лос-Анджелеса, и это притом, что первые проявления этой болезни были замечены в 1979 году, спустя лишь год после того, как более тысячи «немоногамных» нью-йоркских геев участвовали в тестовой программе, в ходе которой проверялась новая вакцина от гепатита. К 1984 году почти две трети этой группы умерли от сопутствующих СПИДу болезней. Похожие испытания вакцины были проведены и в других крупнейших городах Америки с похожими «случайными» уровнями смертности. Кроме того, отмечается связь между тем фактом, что самое высокое доля ВИЧ-инфицированных первоначально наблюдалась как раз в тех районах Африки, где под руководством ВОЗ проводилась программа вакцинации против оспы.

Начиная с первых лет развития эпидемии СПИДа в гей-сообществе циркулирует множество конспирологических теорий по поводу того, что вспышка этой эпидемии в одной из самых униженных социальных групп была не случайна, скорее это доказательство того, что направленная на геноцид риторика разжигающих ненависть гомофобов стала наконец явью.^[458] Алан Кэнтвелл, врач, лечащий геев, написал несколько книг и статей, в которых эти подозрения объединены в полноценную теорию заговора. В заключении он задается вопросом: «Неужели Новый Мировой Порядок требует миллионов смертей?.. Сколько еще человек должно умереть от СПИДа, чтобы люди заговорили о тайном геноциде?»^[459]

Как и Кэнтвелл, свое монументальное 600-страничное исследование «Новые вирусы — СПИД и Эбола: Природа, случайность или умысел?» Леонард Горовиц начинает с изложения материалов слушаний по биологическому оружию, состоявшихся в 1969 году.^[460] Горовиц подробно рассказывает об особенностях ВИЧ с научной точки зрения — текст его книги насыщен схематическими изображениями молекул вируса и обширными цитатами из научных работ и ссылками на них. Он утверждает, что совершенное Галло в 1983 году открытие ВИЧ якобы не было открытием как таковым в частности потому, что Галло участвовал в длительных экспериментов с новыми ретровирусами, которые изучались якобы для того, чтобы доказать, что рак вызывается вирусом, но в действительности служили дорогостоящим маневром, за которым скрывалась разработка новых и неизлечимых болезней, играющих роль биологического оружия. Затем Горовиц переходит к не менее подробному рассказу о «глубокой политике», стоящей за развитием программы по созданию биологического оружия, реализация которой после того, как в 1972 году этот проект был якобы закрыт президентом Никсоном, тайно продолжилась по приказу Генри Киссинджера По сути, как подчеркивается в переполненной подробностями саге Горовица, именно на Киссинджере завязаны все те усилия, которые были направлены на остановку роста населения во всем мире, в результате чего Киссинджер предстает как главная угроза мировой безопасности, а следовательно, и непрекращающемуся процветанию Америки. Горовиц утверждает, что, как и ВИЧ, вирус Эбола также был искусственно создан и появился либо случайно (в результате перекрестного заражения вакцинами, испытываемыми на лабораторных обезьянах), либо был разработан специально.

Как и в случае с другими конспирологическими теориями СПИДа, вопрос о существовании злого умысла предполагается само собой разумеющимся и не требующим никаких доказательств. Кэнтвелл, принимающий во внимание долгую историю антигомосексуальных предрассудков, убежден, что за теперешней ужасной ситуацией стоят гомофобные элементы общества. Еще острее и масштабнее вопрос о заговорщических намерениях встает в работе Горовица, и хотя автор приводит множество документов в качестве доказательств, все же ему не удается предложить ни одной явной улики. Горовиц, однако, убежден в том, что он смог показать, что для изобретения подобного оружия имелся научный потенциал и политическая воля, и уже не важно, вышло ли все так, как задумывалось, или все произошло в результате эксперимента, который вышел из-под контроля. Резонанс может значить больше доказательств.

Притом, что у Горовица имеется собственная ограниченная политическая программа, его рассказ о склонности правительств и фармацевтических компаний к геноциду был подхвачен «Нацией ислама». Как упоминает сам Горовиц в эпилоге к «расширенному справочному изданию», опубликованному в 1998 году, Алим Мухаммед, министр здравоохранения «Нации ислама», попросил его обратиться к собранию во главе с Луисом Фарраханом. «Нация ислама», которую убедило описанное Горовицем опасное заражение вакцин неизвестными или, возможно, искусственно созданными вирусами, рекомендовала черной общине бойкотировать все программы обязательной вакцинации американских детей. Как мы отмечали в четвертой главе, конспирологические теории СПИДа чрезвычайно популярны в черных общинах. Одна из причин, почему конспирологические теории пользуются необычайной популярностью среди афроамериканцев, связана не с приписываемой им врожденной склонностью к паранойе, но с их пониманием того, что имеет смысл вести разговор о возможности болезни, предназначенной для чернокожих, идет ли речь о связанном с геноцидом умысле или о преступной небрежности при испытании вакцин, что, по сути, одно и то же. Риторическая установка гласит, что это с таким же успехом может быть правдой.

Итак, эпидемия СПИДа во многом оказывается логической, но наводящей ужас кульминацией нарастающей волны телесного хоррора, описанного в этой главе. Как мы уже писали, эта эпидемия привела к одним из самых важных шагов по стирания границ между индивидуальным телом и телом политики. Распространение вирусов, связанное с этой болезнью, породило серьезную тревогу по поводу размывания границ как между отдельными людьми, так и внутри человеческого организма. С одной стороны, научные и популярные описания ВИЧ охотно заимствуют риторику заговора, говоря об аутоиммунном разделении на «я» и не-я. С другой стороны, происхождение этого заболевания оказалось встроено в модели обвинения, многие из которых, как мы видели, отдают конспиративизмом.

Многие говорят, что сейчас гораздо важнее противостоять «заговору молчания» (по поводу недостаточно эффективного здравоохранения, к примеру), чем пытаться установить конспирологические истоки ВИЧ в прошлом. По мнению этих людей, в том, чтобы найти виноватых в необъяснимой болезни, может, и есть эмоциональный смысл, но только это служит ложным утешением. Другие, со своей стороны, предупреждают, что приверженность недоказуемым и неуместным конспирологическим теориям не просто отвлекает внимание от проблемы, но и наносит явный вред, отвращая людей от безопасного секса, например.

Эти доводы неотразимы не в последнюю очередь потому, что конспирологические теории винят тех, кто уже стал жертвой эпидемии. Но какие-то из этих конспирологических повествований могут служить достойному похвалы стремлению привлечь внимание к обычно немыслимой теме участия США в разработке биологического оружия и, что еще важнее, порой к постыдной практике фармацевтической промышленности, биомедицинских исследований и органов государственного регулирования наподобие Управления по контролю за продуктами и лекарствами. Кроме того, эти концепции указывают на то, что официальные версии происхождения СПИДа (самая известная из них — теория, связанная с африканской зеленой обезьяной, но существует также и гипотеза Ричарда Престона, согласно которой СПИД является экологической местью тропических лесов) так же невероятны, как и альтернативные конспирологические версии. Не исключено, что конспирологические теории СПИДа вводят в заблуждение и сами выросли из заблуждений, но они способны указать путь к пониманию взаимопроникновения человеческого тела и глобального тела политики. Рассказ Горовица о сговоре Киссенджера и Галло, объединяемых мальтузианскими целями, несомненно, бьет мимо цели как своими выводами, так и своими деталями. Но собранные им наблюдения о сговоре правительства, военных и корпоративной науки ведут к анализу, который мало кто готов проделать. Прослеживать связи (будь то эпидемиологические или заговорщические) между индивидуальной и национальной иммунными системами в эпоху СПИДа стало пугающе трудной задачей не в последнюю очередь потому, что когда-то безопасное параноидальное разделение между «я» и другим стало размываться. Какие-то конспирологические работы упрощают эти сложные взаимосвязи, обвиняя какого-нибудь одного злобного заговорщика и называя какой-нибудь один момент в происхождении вируса иммунодефицита человека. Зато другие формы уже небезопасной паранойи вслушиваются в это пугающее взаимопроникновение телесного и корпоративного, предлагая объяснения, которые колеблются между буквальным и метафорическим и размывают границу между ними. Следовательно, сценарии телесной паники могут обеспечить насыщенный, пусть и искаженный, способ представления форм взаимосвязи человеческого тела и тела государства, точные карты которых не созданы до сих пор.

Все связано

Паранойя не что иное, как начало, передний край открытия того, что все связано, все в Мироздании, вторичное озарение.

Томас Пинчон. Радуга тяготения

Все связывалось в какой-то неизвестной точке за пределами системы. Это вызывало некоторое беспокойство. Но в известном смысле существовала приятная тайна, источник удивления в том, как короткое уравнение, которое ты ради эксперимента запускаешь на своем экране, может изменить ход многих жизней, может заставить мчаться кровь в теле женщины, увиденной в трамвае, со скоростью многих тысяч миль в секунду, и как назвать такие отношения?

Дон Делило. Подземный мир

Предположение, что все связано, — один из главных принципов конспирологии. Оно отражает надежду (но вместе с тем и страх), что любой, на первый взгляд незначительный факт или деталь могут оказаться ключом к какому-нибудь заговору покрупнее, если только удастся разглядеть скрытые связи. На протяжении последних десятилетий конспирологические теории демонстрируют признаки возрастающей сложности и полноты, частные подозрения сливаются в Большие Объединенные Теории обо Всем. Так, в книге «Невидимая рука: Введение в конспирологический подход к истории» А. Ральф Эпперсон сводит вместе конспирологические теории Американской революции, Гражданской войны, революции на Кубе, Трехсторонней комиссии, Федеральной резервной системы, ограничения рождаемости, абортов, образования и т. д. — и все это на 488 страницах. Автор настаивает на том, что «заговор действительно существует и что он чрезвычайно огромен, глубоко укоренен и потому чрезвычайно эффективен». Этот заговор, продолжает Эпперсон, существует для того, «чтобы установить абсолютное и жестокое господство над всей человеческой расой при помощи войн, экономических кризисов, инфляции и революций, содействующих его целям».^[461]

Именно убежденность в том, что все в конечном итоге связано, критики конспирологического мышления считают его главной логической и фактической ошибкой. Как мы уже видели, Ричард Хофштадтер допускает, что время от времени конспирологические теории воздействуют на ход событий, но спорит с мнением о том, что «заговоры являются движущей силой в истории».^[462] И научные, и популярные комментаторы соглашаются с тем, что поиск скрытых связей как таковой не обязательно представляет собой проблему. И действительно, отдельные направления нашей самой изощренной научной и общественнотеоретической мысли заключаются в раскрытии связей между разрозненными понятиями и сферам.^[463] Но вновь и вновь звучит предупреждение о том, что работу параноидального мышления нужно ограничивать разумными пределами. Кто-то, опираясь на эмпирический подход, доказывает безосновательность утверждения о существовании масштабного заговора. При этом либо просто утверждают, что ООН или Трехсторонняя комиссия не устраивают никаких заговоров, чтобы захватить власть над миром, либо уже более покорно признают, что «у нашего правительства просто-напросто не хватит мозгов, подготовки, мотивов и организаторских способностей для осуществления заговоров такого масштаба, какие ему сейчас приписывают», как замечает один из экспертов.^[464] Однако современная культура заговора продолжает рваться за установленные ей пределы. Похоже, ничто не способно остановить интерпретацию и поиски связей.

Итак, подозрение в том, что все связано каким-то зловещим, но пока еще неизвестным образом, считается одним из признаков параноидального мышления, указывающим на то, что границы логики и здравого смысла были перейдены. Но вера в фундаментальную взаимосвязь всего и вся (а порой и страх перед нею) также считается само собой разумеющейся в целом ряде других способов, при помощи которых придается смысл современному миру и которые считаются вполне нормальными. «Все Связано» может служить рабочим принципом не только для конспирологии, но, с равным успехом, для эпидемиологии, экологии, теории рисков, теории систем, теории сложности, теорий глобализации, раскручивания Интернета и даже для постструктуралистских литературных теорий интертекстуальности. Какая связь существует между всеми этими дискурсами и тем, как конспирология смотрит на мир? Неужели убежденность конспиролога в скрытых причинах и связях, стоящих за кажущимися беспорядочными событиями, — это признак узколобой неспособности принять вызов, брошенный новой парадигмой традиционным представлениям об управлении и причинности? Или паранойя конспиролога, как намекает подозрительно всеведущий рассказчик в «Радуге тяготения», — это «передний край» открытия, которое, судя по всему, изменяет наши представления о мире, начиная с экологии и заканчивая экономикой? В последней главе мы рассмотрим, что происходит с конспирологией в мире, охваченном глобальной связностью.

Шесть рукопожатий

После серии экспериментов в 1960-х годах, в ходе которых производилась отправка сообщений случайно выбранному адресату исключительно по цепочке общих знакомых, социологи заявили, что все люди (в США, а возможно и во всем мире) связаны между собой не более, чем шестью рукопожатиями.^[465] Это статистическое подтверждение глобальной связи было подходящим открытием для эпохи, которая оптимистично считала, что весь земной шар вот-вот превратится в одну большую деревню. Это откровение просочилось в народную мудрость, типичным выражением которой стал фильм «Шесть степеней отчуждения»:^[466]

Я где-то читал, что все люди на нашей планете отделены друг от друга лишь шестью другими людьми. Шесть рукопожатий. Между нами и любым другим человеком на нашей планете. Президент Соединенных Штатов. Какой-нибудь гондольер из Венеции. Впиши имена… каждый человек — это новая дверь, ведущая в другие миры.^[467]

Полуироническое выражение идея бесконечной связности нашла в популярной студенческой игре под названием «Шесть рукопожатий Кевина Бэкона», в которую играют поклонники фильма «Шесть степеней отчуждения». Цель игры — найти связь между этим актером второго плана и любой другой голливудской звездой через цепочку знаменитостей, знакомых и тому, и другому. Сейчас в Интернете даже существует сайт под названием sixdegrees.com, предоставляющий услуги электронной почты и основанный на теории нахождения новых покупателей через друзей уже имеющихся покупателей.^[468]

Благотворное чувство межличностной связи созвучно подъему экологии, начавшемуся в 1960-х годах. Как Барри Коммонер пишет в опубликованной в 1973 году книге «Замкнутый круг», где представлен исчерпывающий анализ экологического кризиса, «Все Связано Со Всем Остальным» — вот «Первый Закон Экологии».^[469] Наука экология сделала видимым ранее невообразимое и непредставимо сложное взаимодействие природных (и промышленных) сил как в небольшом масштабе, так и на уровне мировых систем. Для некоторых участников экологического движения принцип взаимосвязи сочетается с почти мистической верой в то, что все в мироздании является частью гармоничного и слаженного целого. Доводя эту веру до крайности, некоторые экологи истолковывают гипотезу Геи, сформулированной Джеймсом Лавлоком (согласно этой гипотезе, Земля является сложной саморегулирующейся системой) как доказательство того, что наша планета способна сама позаботиться о себе, причем каждая часть тщательно поддерживается в хрупком равновесии со всеми остальными.

Обратной стороной обнадеживающей веры во вселенскую гармонию оказываются экологические и эпидемиологические опасения по поводу все возрастающей связности современного мира. Кроме сходства с восточными формами духовности, основанной на ощущении единства, экологическое движение отличается и более пессимистическим родством. Эго можно увидеть на примере таких работ, как «Безмолвная весна» Рэйчел Карсон (1962), где дано классическое описание вредных и во многом непредвиденных последствий для людей и для природы, к которым привело использование пестицидов типа ДДТ. Предупреждения о нависшей экологической катастрофе говорят о том, что вмешательство в природу скорее всего повредит и людям, ибо в современном мире естественное и искусственное безнадежно переплетены через сложные причинно-следственные связи, которые невозможно предсказать или контролировать.

Энтони Гидденс и Ульрих Бек, специализирующиеся на теории «общества риска», недавно заявили, что угроза экологической катастрофы — это непреднамеренное, но все-таки неизбежное следствие самой современности. Кажущаяся непреодолимой волна глобальной индустриализации несет с собой непредвиденные (и, возможно, не поддающиеся прогнозу) риски, которые становятся ощутимы только сейчас. Так, все больше ученых сходятся на том, что сложное взаимодействие (среди многих других факторов) парниковых газов, уменьшающегося озонового слоя и растущего промышленного производства действи тельно ведет к глобальному потеплению. В любом случае жители многих стран все сильнее осознают, что странные погодные явления можно объяснить за счет массы связанных с нарастанием глобальной индустриализации факторов, которые стали действовать десятилетия (если не столетия) назад. При отсутствии твердой договоренности относительно научных прогнозов этого явления (в конце концов не так давно ученые предупреждали о наступлении очередного ледникового периода) практически невозможно выделить какой-то определенный источник маячащей катастрофы или с уверенностью предложить подходящий план действий по ее предотвращению. Теперь становится труднее не только установить, кто виноват в прошлом: когда «эффект бумеранга» причины и следствия сработает в будущем, тоже непонятно. Как точно замечает Бек, «последствия Чернобыля сегодня, спустя годы после самой катастрофы, еще даже не появились на свет».^[470] И это так потому, что все связано между собой настолько, что становится невозможно отделить друг от друга способствующие факторы, выявляя причины и распределяя вину. В страхах по поводу генетически модифицированных продуктов, к примеру, объединяются тревоги, вызываемые непредсказуемыми долгосрочными последствиями заражения генофонда, и подозрения, связанные со зловещими планами биотехнологических корпораций, задумавших прибрать к своим рукам мировые запасы семян. Как мы видели в случае с тревогами по поводу Нового Мирового Порядка и безопасности продуктов питания, не удивительно, что люди выражают свои страхи по поводу неизмеримо сложных причинно-следственных связей в терминах конспирологии.

Если концепция шести рукопожатий отражает свойственную 1960-м годам веру в социальную гармонию, то более подходящим слоганом для 1980–1990-х годов стало бы заведомо паникерское эпидемиологическое уведомление, гласящее: занимаясь с кем-нибудь сексом, ты, по сути, спишь с тем, с кем до тебя спал твой партнер/партнерша. С едким остроумием переделывая квазиконспиративистские схемы корпоративных сговоров, принадлежащие Ноаму Хомскому, эстрадный артист аргентино-канадского происхождения Гильермо Вердеккия показывает номер, в котором он выстраивает схему собственных сложных сексуальных отношений.^[471] Провоцирующие паранойю формы взаимосвязи теперь, похоже, подобрались намного ближе. Как мы уже писали в пятой главе, эпидемиология ВИЧ/СПИДа обнажила то, что для многих людей оказалось пугающей уязвимостью как человеческого тела, так и государства В первом случае вирус иммунодефицита человека в состоянии нарушить способность организма различать «я» и не-я. Лишь при параноидально ревностном использовании латекса как настаивала здравоохранительная мудрость, секс сможет вновь стать относительно безопасным — хотя и при условии, что передачи телесных жидкостей не будет. Во втором случае, пока казалось, что эпидемия СПИДа ограничивается четырьмя первоначальными «группами риска», многие придерживались предвзятого мнения, что общество на самом деле не является чем-то целым, хотя и подозревали, что внутри темных миров гомосексуалистов, героинистов и гаитян происходило какое-то угрожающе беспорядочное перемешивание. Но к середине 1980-х эпидемия стала подрывать уверенность американской общественности в существовании естественных барьеров между социальными группами, поскольку различия между гетеросексуалами и геями, между ними и нами и, как эффектно выразились чиновники здравоохранения (а президент Рейган это подхватил), между так называемым «основным населением» и обозначенными группами «риска» начали стараться.^[472] СПИД заставил почувствовать, насколько уязвимыми стали границы национального государства Начиная с рефлекторного предположения о том, что эта болезнь наверняка зародилась в Африке и потом была занесена в Америку гаитянами, и заканчивая более реалистичным сценарием об американских секс-туристах, распространяющих ВИЧ-инфекцию в странах третьего мира, эпидемия СПИДа заставила людей задуматься о сложных и запутанных путях передачи в глобализованном обществе. Эта нацеленная на поиск козла отпущения «география вины» по большей части была оформлена языком заговора.^[473]

В эпоху глобализации отдельные формы связи параноидально не поощряются, тогда как другие лихорадочно пропагандируются. Строгие предупреждения насчет свободной реализации сексуального желания звучат от тех же людей, которые призывают к неограниченной свободе потребительского желания (скорее в форме капитала и информации, чем отдельных рабочих) на мировом рынке. Девизом нового тысячелетия очень могла бы стать фраза «свободная торговля, но безопасный секс». В обоих случаях допускается, что к лучшему или к худшему, но все связано: всех нас включили в глобальные сети потребления и производства, нравится нам это или нет. Описывая «вселенную коммуникации», Жан Бодрийяр фиксирует пугающее, но в то же время бодрящее ощущение погружения в огромную подвижную сеть обмена. Он пишет, что мы живем в новую ««протеиновую» эру сетей», в «нарциссическую и протеическую эру соединений, контактов, касаний, обратной связи и всеобщего интерфейса». В связи с приходом «имманентной неупорядоченности всех этих сетей, с их непрерывными соединениями» Бодрийяр опасается, что «промискуитет, который царствует над коммуникационными сетями, оказывается промискуитетом поверхностного насыщения, непрерывного приставания, истребления промежуточных и защитных пространств».^[474] В мире, где все связано, индивидуальные и национальные границы начинают стираться, а прежняя утешительная форма паранойи, по сути, имевшая дела с неизменными фактами и организациями, уступает место шизофрении непосредственного момента. По мнению отдельных теоретиков и культурных деятелей, эта кибернетическая текучесть открывает возможность ухода от ограничивающих форм идентичности. Так, в одном из эпизодов «Секретных материалов», снятом по сценарию Уильяма Гибсона, одна девушка, компьютерный гений-гот, хочет, чтобы ее загрузили в Интернет, где она могла бы достичь нематериального единения со своим бойфрендом. «Представь, что ты настолько сливаешься с другим человеком, — размышляет Эстер, — что уже не нуждаешься в своем физическом «я». Ты един».^[475] Но для других это означает, что угрожающие силы непрерывно покушаются на последние остатки пространства «я», а само представление об отдельной и автономной личности разрушается, что волнует еще больше.^[476]

Диалектика связности усложняется из-за замыкающихся друг на друга метафор, которые используются для ее описания. Поток информации и капитала на мировом рынке напоминает работу иммунной системы или наоборот? Угроза вирусного заражения и проникновения — она буквальна или это метафора? Экономика просто похожа на какую-то экосистему, или она действительно стала одной из них? В бодрийяровском описании экстаза коммуникации, к примеру, смешиваются метафоры из области биологии (««протеиновая» эра соединений»), социальной гигиены («грязный промискуитет») и кибернетики («распределительный центр»), В контексте таких проектов, как расшифровка генома человека, биологическое и информационное начинают не прос то походить друг на друга, а на каком-то базисном уровне становятся одним и тем же. В своем исследовании возможностей и подводных камней связности Кевин Келли использует слово «живые системы» для описания усиливающейся равнозначности между машинами, которые живут, и живыми созданиями, которые ведут себя как машины. Келли анализирует самые разные примеры: искусственно созданные экосистемы наподобие «Биосферы II», структуры глобальных корпораций, телефонные сети и коллективный разум муравьев из одного муравейника На глубинном уровне они работают одинаково. Но дело не только в том, что на первый взгляд разные области биологической, социальной и экономической жизни начинают смыкаться в пространстве все более и более взаимосвязанных систем. Сами концептуальные способы анализа связей тоже начинают сливаться между собой, точнее говоря, становится труднее различать прежде обособленные сферы жизни. Перед многими из этих научных попыток стоит непростая задача найти язык, способный уловить нарастающую взаимосвязь под внешней разнородностью. Метафоры заговора охотно подписываются под такой проект. Но вместе с этим они и сами претерпевают изменения.

Виртуальная паранойя

Компьютерные вирусы тоже обитают в промежуточном мире, где смешиваются между собой буквальное и метафорическое. Теперь биологи по-новому описали «настоящие» вирусы как инертные последовательности кода (софт), поджидающие подходящего хозяина («железо»), где они могли бы начать действовать. Как эпидемия СПИДа заставила осознать феноменальную взаимосвязь социального мира, так и некоторые известные компьютерные вирусы высветили тревожную взаимозависимость мира дигитального. Так, в марте 1999 года вирус Melissa нагнал страх на киберпространство, вызвав заголовки в духе реальной вирусной угрозы, заявлявших о себе ранее. Этот вирус заставлял компьюгер автоматически рассылать электронные письма с вложенным зараженным файлом, содержавшим документ в формате Word, который редактировался на компьютере в момент отсылки сообщения. Письма рассылались по первым пятидесяти адресам из адресной книги пользователя раз в час. Внезапная перегрузка в результате идущих по цепной реакции электронных писем вывела из строя несколько почтовых серверов. Однако быстрее самого вируса распространялась волна тревожных историй о непоправимом вреде, который может вирус причинить, слухи, которые, как выяснилось, были фантастически преувеличены. Бесчисленное число раз возникла моральная паника по поводу хакеров, которые проникают в жизненно важные компьютерные системы и выпускают компьютерные вирусы в информационное пространство. Многие из этих параноидальных страхов оказались безосновательными, поскольку, как полагали одни, их цинично распространяли, чтобы легитимировать усиливающийся государственный контроль над относительно анархичным Интернетом, или, как считали другие, намеренно разжигали компании, производящие программные средства защиты, чтобы укрепить свое положение на рынке.^[477] Призрак цифровой вирусной эпидемии захватал воображение публики, о чем рассказывается, например, в голливудских фильмах «Тихушники» (1992), «Хакеры» (1995) и «Сеть» (1995). Притом, что окончательный обвал, похоже, никогда не перейдет в реальный мир, то, как ложные предупреждения бьют рикошетом по киберпространству, по иронии судьбы в конечном счете демонстрирует оглушающую взаимосвязанность Интернета. Ощущение параноидальной нехватки защиты, похоже, невозможно куда-то упрятать, ибо каждый из нас невольно становится очередным звеном в цепной реакции подозрения и заражения.

Паника вокруг непреодолимой вирусной связности Сети — это призрак, преследующий инфляционную раскрутку нового цифрового мира медиа. Скоро, как нам обещают, все будет связано между собой: газеты, книги, телевидение, музыка и видео будут доступны через один комплексный интерфейс. Скоро, как нас уверяют, между собой будут связаны все люди. При существующих темпах развития, как в 1995 году обещал своим читателям эксперт по киберпространству Николас Негропонте, к 2003 году пользователей Интернета будет больше, чем живущих на земле людей.^[478] И хотя эта статистика остается выдумкой (учитывая, что большая часть населения земного шара не имеет у себя дома даже водопровода и электричества, не говоря уже о компьютере), все же едва ли будет преувеличением сказать, что во Всемирной паутине все — если не каждый человек — в конечном счете связано. Каждая страница связана по меньшей мере с еще с одной и так далее, так что теоретически (пусть вряд ли на практике) можно бесконечно переходить с одного сайта на любой другой.

Некоторые комментаторы жалуются, что как раз ненасытная связность Сети превращает ее в идеальную почву для конспирологического мышления. В частности, как рассуждают сторонники этой точки зрения, структура Сети поощряет самые параноидальные перекрестные ссылки. Часто раздаются причитания, что киберпространство становится не идеализированной стараниями дигерати*^[479] городской ратушей, но, скорее, бесконечным торговым центром, где полно порнографии и сумасшедших и конспирологов.^[480] Эти две головокружительно популярные страсти Интернета разделяют логику сокрытия и разоблачения, и все чаще доступ к тайным пространствам обеих осуществляется при помощи кредитной карты. И в том, и в другом случае вовлечение зрителя предполагает обнажение.

Другие комментаторы обвиняют Сеть за то, что в ней свободно плодятся опасные вирусы ложной информации, поскольку слухи циркулируют и распространяются по перекрестным ссылкам по всему миру, достигают критической массы и принимаются на веру. Опасение вызывает то, что если параноидальные слухи разместить на достаточном количестве сайтов, вскоре они будут восприниматься как факт. Конспирологическое утверждение Пьера Сэлинджера (которое он сделал в 1996 году) по поводу того, чго в деле разбившегося авиалайнера компании TWA, летевшего рейсом 800, что-то скрывают, подняло страхи на новую высоту*.^[481]

Точно так же, когда на волне взрыва в Оклахоме общественность обнаружила, что прежде страдавшая технофобией милиция использовала для пропаганды своих идей электронные доски объявлений, электронную почту и вебсайты, появилась масса газетных передовиц, авторы которых морализировали по поводу опасно соблазнительной и проникающей повсюду власти Интернета. Несмотря на преувеличенность этих паникерских криков, приходится признать, тем не менее, что новые средства медиа вообще и Сеть в частности способствуют расцвету конспирологического мышления. Удобная для пользователя Сеть дает возможность широко и практически свободно знакомиться с альтернативными идеями, то есть делать это потенциально неотслеживаемым и не подверженным цензуре образом. В отличие от прежних форм культуры заговора, Сеть позволяет любому человеку предлагать потенциально безграничной аудитории любые, даже самые сумасшедшие, взгляды, без всяких ограничений, контроля качества и часто без юридического возмездия. Раз уж это так легко — вырезать и вставлять из других страниц и документов, то конспирологические сайты могут получить причудливую и сложную структуру, поскольку каждая второстепенная теория заговора связана со всеми остальными. Но больше всего Сеть поощряет пользователей устанавливать и отслеживать скрытые связи.

В дешевых триллерах можно часто столкнуться с бесконечным лабиринтом информационного пространства, порождающим конспирологические рассказы о злобных заговорщиках и корпорациях, захватывающих спутники и компьютерные сети. Поэтому не удивительно, что сюжет «Нейроманта» Уильяма Гибсона (1984), первого литературного описания объединенного сетью мира информации, вертится вокруг «консольного ковбоя» Кейза, которого нанимают взломать и разрушить Tessier-Ashpool S.A., похожий на улей зловещий конгломерат с планами на мировое господство, превратившийся в организацию, контролируемую искусственным интеллектом. Оглядываясь назад, кажется почти неизбежным, что роман, который помог представить Интернет, был выстроен по конспирологической логике триллера. Точно так же, как триллер предлагает компенсаторные удовольствия от наблюдения за тем, как герой-одиночка обнаруживает улики, доказывающие преступления правительства и корпораций, так и конспирологические теории Сети дарят пользователям замещающее ощущение могущества, превращая их в активных участников расследования.

Наряду со страхами перед злоупотреблениями корпораций развитие Интернета, как мы знаем сегодня, подпитывается популистской, хакерской этикой «освобождения» информации, где бы она ни хранилась в киберпространстве. Как говорят хакеры и кибергуру, информация хочет быть свободной, и у них находится немало адептов, которые только рады освободить информацию, секретную или какую-либо другую. Этика хакеров поощряет конспирологов обнародовать сокрытую информацию, которую нельзя найти где-нибудь еще.

Истина где-то там, обещают «Секретные материалы», но ее придется еще поискать в неимоверной груде информации, содержащейся в Сети. На каждого обитателя Сети, радующегося утопическим возможностям, появляющимися оттого, что ничто не остается в тайне из-за бесконечной связности свободно распространяющейся информации, найдутся те, кто укажет на слишком благоприятные условия для развития паранойи в интегрированных компьютерных сетях, контролирующих все большую часть повседневной жизни в киберпространстве. Многих беспокоит, что усиливающееся проникновение Интернета в личные и деловые взаимоотношения приведет к установлению системы повсеместной государственной слежки: подобные опасения появились не в последнюю очередь из-за планов американского правительства (теперь уже, по-видимому, отложенных) дать разведслужбам секретный доступ к любой публичной системе шифрования. Притом, что Интернет далек от превращения во всевидящее электронное око государства, все-таки очень похоже, что он создает условия для вторжения корпораций в частную жизнь путем постоянного и организованного сбора информации об отдельных людях, происходящего при каждом посещении вебсайта и любой онлайновой сделке. В условиях Нового Мирового Порядка электронной коммерции наши желания бесконечно предсказуемы, реализуемы в любой момент и уже перестают полностью принадлежать нам самим. Этого достаточно, чтобы стать параноиком.

Вне контроля

Получается, что высокая степень взаимосвязанности Сеги делает ее привлекательной для конспирологического мышления как по форме, так и по содержанию. Происхождение Интернета, связанное с оборонной стратегией времен «холодной войны», придает ему дополнительный ореол секретности и тайны. Но можно говорить и о том, что структура Интернета работает против логики заговора. Интернет возник из ARPANET, проекта Управления перспективных исследований министерства обороны США, реализация которого началась в 1969 году, и был создан на основе схемы, разработанной корпорацией Rand в самом разгаре гонки атомных вооружений. Смысл состоял в том, чтобы связать линии связи через компьютер так, чтобы при уничтожении части системы в результате ядерной атаки обеспечить поступление информации в обход нарушенного участка. По сути это была модель децентрализованной сети, в которой каждый узел оказывается связан с множеством других узлов, что позволяет избежать необходимости централизованного канала связи. Подобная структура, хотя и невообразимо более сложная, остается главным принципом Интернета и по сей день. Несмотря на попытки различных правительственных органов навязать некую форму контроля сверху, по большей части Сеть остается свободной от какой-либо центральной власти. По мнению самых больших утопистов среди апологетов Сети, это как раз и есть ее величайшее преимущество. Для многих киберпрорицателей децентрализованная анархия Интернета не только не контролируется, но и не поддается контролю, будь то при помощи деспотического государственного вмешательства или тайной хитрости заговорщиков. Как считают приверженцы этой точки зрения, если конспирологи попытаются найти тайную руку и тайный центр в Сети, то они будут разочарованы просто потому, что сеть сетей не имеет центрального управления, скрытого или какого бы то ни было еще. Итак, насколько сама структура Сети, судя по всему, поощряет паранойю, в той же степени на более глубоком и фундаментальном уровне она предлагает радикальную альтернативу традиционному страху и вере конспирологов в невидимую длань, управляющую нашими жизнями.

Экологическое осмысление связности бросает похожий вызов обычным рассуждениям, свойственным конспирологическому мышлению. Экологические представления о связности с легкостью склонились к версиям в духе легкого мистицизма, начиная с наркотического ощущения присутствия «вторичного озарения», появляющегося у рассказчика в «Радуге тяготения», и заканчивая оптимистической уверенностью (которая зачастую проистекает из распространенных представлений о гипотезе Геи) в том, что наша планета сама в состоянии позаботиться о себе. Однако есть и другое мнение по поводу взаимодействия технологии и экологии, связанное с более тревожным постгуманистическим видением последствий такой связности. Толчком к этому новому мышлению послужило развитие теории хаоса и теории сложности. Их смысл в том, что чем больше элементов связано в одну систему (будь то экологическая или компьютерная система), тем выше вероятность того, что она начнет самоорганизовываться по новым и непредсказуемым моделям сложного поведения. Среди простых примеров подобной самоорганизации — пчелиные ульи, муравейники и птичьи стаи. Немыслящие отдельные создания занимаются своим делом без какого бы то ни было ощущения более крупной общности, но из бесконечных цепочек коммуникации и непрерывной обратной связи внутри группы возникает сложное и согласованное целое, которое, кажется, обладает ощущением цели и идентичности. Считается, что отдельные пчелы могут что-то помнить лишь в течение нескольких дней, но пчелиный рой, судя по всему, «помнит» расположение, скажем, возможного места для нового улья на протяжении нескольких месяцев, что превышает продолжительность жизни любой пчелы. «То, что рождается в коллективе, — суммирует Кевин Келли в своем исследовании таких систем, — это не серия важных индивидуальных действий, но множество одновременных действий, чья коллективная модель имеет куда большее значение. Такова модель пчелиного роя».^[482] Полагают, что подобным образом устроены целые экосистемы, поскольку в них цепочки взаимной обратной связи обеспечивают удивительный уровень сложности и стабильности.

Ученые стали обнаруживать возникновение самоорганизующейся сложности в результате на первый взгляд случайной связности в широком спектре природных и искусственных систем (если считать, что это различие сохраняется и до сих пор). Сейчас, например, существует теория о том, что человеческий интеллект рождается из неразвитого и не имеющего отношения к мышлению взаимодействия нейронов, бесконечно связанных друг с другом в головном мозге. Точно так же компьютерные программы моделируют возникновение искусственной жизни, реконструируя экосистемы, которые развивают собственные формы сложного поведения благодаря непрерывному взаимодействию и совершенствованию относительно простых основных правил. Можно приводить самые разные примеры: от цифрового моделирования поведения птиц в стае — до компьютерной программой Polyworld, запускающую искусственную экологию математических форм, приспосабливающихся и развивающихся с течением времени. Некоторые сторонники искусственной жизни утверждают, что эти эксперименты являются не просто имитацией жизни, а уже ее формами — в кремнии. Вдохновленные новой математикой теории хаоса, некоторые экономисты точно так же стали представлять мировую экономику в качестве разновидности сложной самоорганизующейся системы, отличающейся и непредсказуемостью, и некон-тролируемостью. В процессе перекрестного идейного опыления, в результате которого и родилась теория о том, что все эти системы в конце концов связаны друг с другом, и культурологи стали предполагать, что сама человеческая культура обладает всеми признаками больших живых систем. А согласно последней фантазии новой биологии, техношаманы Интернета размышляют о том, что, благодаря непрерывному переплетению компьютерных систем во всем мире, может быть неожиданно достигнут абсолютно новый (и совершенно иной) уровень самоорганизующейся сложности (по сути, сознание в виде разросшегося на весь мир улья).

Эти новые теоретические концепции предполагают два важных следствия. Во-первых, традиционные модели причинно-следственных связей применительно к подобным системам не работают. Очевидная связь между причиной и следствием перестает существовать: мелкие причины способны вызывать значительные следствия и наоборот — внушительные причины могут привести к незначительным последствиям по отношению ко всей системе в целом. Эта мысль воплощена в ставшем уже общим местом изречении про бабочку, которая, взмахнув крыльями в одном месте, может вызвать ураган в другом полушарии планеты. Хотя теоретически эти два события связаны, на практике нет никакой надежды когда-нибудь проследить эту причинно-следственную связь. Более того, переплетение действующих в глобальных системах механизмов непрямых обратных связей — начиная с погодных явлений и заканчивая мировой экономикой — означает, что все воздействует на все в непрерывно, и этот процесс нельзя разложить на отдельные звенья в цепи причин и следствий. Как раз из-за того, что все связано, невозможно вычислить, как из одного вытекает другое. Похожим образом в медицине сейчас проснулся большой интерес к таким болезням, как синдром войны в Заливе и СПИД. В отличие от простых заболеваний при диагностике синдрома учитывается косвенная и произвольная причинно-следственная связь между основной причиной и симптомом. Эти новые представления о причине и следствии на первый взгляд серьезно противоречат традиционной конспирологии, которая предпочитает четкие истории о том, как, по выражению сенатора Маккарти, мы дошли до Сегодняшней Ситуации. В то же время, как мы показали в предыдущих главах, некоторые современные формы культуры заговора сыграли свою роль в переосмыслении того, как все связано посредством причинно-следственных связей и как мы можем представить и изобразить эти связи. Не удивительно, что конспирологические теории, скажем, о происхождении ВИЧ, колеблющиеся между буквальным и метафорическим, должны совпасть с неясными и меняющимися медицинскими определениями того, что же считать синдромом приобретенного иммунодефицита.

Вторая отличительная особенность сложных систем заключается в том, что они не просто не контролируются, а в значительной степени не поддаются контролю. Так, за поведением пчелиного роя не стоит никакого скрытого разума — даже матка является всего лишь бездумным поставщиком яиц и не несет ответственности за управление всем роем. Точно так же в мозгу человека нет никакого разумного гомункула, отвечающего за истинный разум, кроющийся за электрохимическим взаимодействием нейронов. Как объясняет Келли, одна из отличительных черт сложных коэ-волюционирующих систем подразумевает «отсутствие навязанного централизованного контроля».^[483] Поскольку все горизонтально связано через сеть (вместо идущей сверху вниз цепочки команд), существует лишь небольшая вероятность, что удастся установить твердый контроль над экосистемой без риска запустить какую-нибудь непредсказуемую и нежелательную цепную реакцию, которая может выйти из-под контроля. Кое-кто из теоретиков утверждает, что это утверждение справедливо не только для природы (в том числе и искусственно созданной), но и для культурных систем. Описывая современную медиа культуру, Дуглас Рашкофф утверждает, что конспирологические теории о призрачных заговорщиках, контролирующих мировую индустрию информации и развлечений сверху донизу, уже неубедительны. «За исключением самых примитивных консерваторов и фундаменталистов, — настаивает он, — мы больше не виним какую-то группу людей вроде «культурной элиты» или «еврейского заговора» в очевидном социальном влиянии массмедиа».^[484] Массмедиа живут «собственной жизнью, — продолжает Рашкофф, — и ведут себя как живое существо, несмотря на наши попытки удержать их». Он предупреждает, что, хотя массмедиа в буквальном смысле не находятся под контролем, тем не менее они обладают огромной властью над нами. Эта ситуация потенциально способна нагнать паранойю не хуже распространенного в прошлом подозрения о том, что массмедиа ловко используются в рамках настоящего заговора в интересах истеблишмента. Однако отсутствие контроля позволяет использовать механизм воздействия в обратную сторону. Мнения и образы распространяются в медийном пространстве на манер вирусов (известных как «мемы»), так что можно, считает Рашкофф, запустить мем-троян, чтобы направить всю мощь массмедиа на подрывные цели, хотя и без гарантии результата. Эти рассуждения можно развить и дальше. Если не существует способа установить власть над относительно ограниченным пространством масс-медиа, то остается еще меньше шансов разумно и безжалостно управлять широким полем истории, будь то официальными или тайными методами, к добру или к худу. По этой модели история, как и неуправляемая сила массмедиа, живет собственной жизнью.

Это живая система, неподвластная контролю какого-либо одного органа, даже тайной клики заговорщиков.^[485]

В конечном итоге эти пробужденные теорией хаоса вызовы параноидальному мышлению скорее всего окажутся не более эффективным заслоном на пути легковерия, чем другие строгие предупреждения о том, что конспирологи неверно представляют себе, как работает история. Но, несмотря на всю настойчивость, с какой эта новая парадигма отправляет конспирологическое мышление на интеллектуальную свалку, в остальном риторика заговора кажется привлекательней, чем когда-либо. В распределенных системах примечательно не столько то, что никто не несет ответственность, сколько то, что они функционируют так, как если бы за их поведением стоял планирующий разум. Последствия расширяющейся связности игнорируют логику и описания. Причинно-следственная модель этих сложных систем принципиально контринтуитивна, и во многих отношениях сегодня не существуетудо-влетворительного способа объяснить или представить, как происходит возникновение высокоорганизованных систем из неразвитой случайной активности. Если представить контроль в виде спектра, доказывает Келли, то на одном конце находится модель нисходящего доминирования, а на другом — вероятность полной бесконтрольности. Между этими крайними точками, указывает Келли, «находится множество разнообразных вариантов контроля, для описания которых нет подходящих слов».^[486] Некоторые направления культуры заговора, как я стараюсь доказать в этом исследовании, пытаются подобрать слова для этих новых вариантов контроля. Тем самым они изменяют как традиционное понятие контроля, так и традиционную логику конспирологии.

Эти разновидности повседневной паранойи (совершенно непреднамеренно) бросают вызов скептикам: если заговора не существует, то как объяснить, что все выглядит так, будто он есть? В третьей главе, если помните, мы писали о том, что Джудит Батлер была недовольна распространенными неверными представлениями о социальном конструкционизме Фуко, так вот, объясните, как возможен контроль без контролера, если только вы не носите на себе все время табличку «постструктуралист»? Как еще вы объясните парадоксы причинно-следственных связей и контроля в мире, где все связано, не показавшись параноиком? Конспирология может вводить в заблуждение и появляться из заблуждений, но ее сохраняющаяся привлекательность (наполовину всерьез, наполовину в шутку) указывает на то, что приемлемые неконспирологические объяснения для многих людей до сих пор оказываются столь же несостоятельными, как и конспирологические. Мы заперты между двумя способами представления, ни один из которых не убеждает нас вполне. Популярная риторика паранойи предлагает временное — хотя и неизбежно несовершенное — решение этой дилеммы, помещая свои выводы как будто sous rature. Теория сложности возрождает метафору Адама Смита о невидимой руке, управляющей повседневным экономическим взаимодействием ни о чем не подозревающих участников рынка. По выражению Келли, «в Сети скрыта тайна Невидимой Руки — контроля без власти».^[487] Но логика паранойи уговаривает нас воспринимать эту метафору буквально. В этом исследовании мы не раз сталкивались с примерами конспирологии, распространяющей подозрение по поводу существования некой злой силы, направляющей события, лишь для того, чтобы подвергнуть сомнению само это утверждение. В своих самых креативных и тревожных проявлениях культура заговора способна бросить нас в эпистемологических зыбучих песках между буквальным и фигуральным, между уверенностью и сомнением — по сути, между прежней верой в гуманизм и пока еще неубедительным и пугающим постгуманистическим будущим.

Истина здесь

Надежду во всеобщей связности могут найти какие-нибудь умники в Сети и эковизионеры, у других же представления о тотальной связи вызывают лишь страх и цинизм. Как мы видели в первой главе, в мире «Вайнленда» скоро не останется места никаким секретам (хорошо это или плохо), потому что там нет почти ни одного уголка, не затронутого бесконечной сверхвидимостью культуры потребления. Возникает опасение, что в конце концов все будет связано в рамках медийного конгломерата, все будет выставлено напоказ и станет доступным — по высокой цене (когда я пишу об этом, AOL и Time/Warner как раз объявляют о своем сенсационном слиянии). В этом изображении тотального насыщения исчезнут последние островки тайны и непокорства, ведь все попадет под контроль медийно-военно-промышленного комплекса, которому уже даже нет необходимости прикрывать свое помешанное на власти господство.

Единственная надежда спастись от тотального контроля связана с последними оставшимися пространствами, избежавшими его железной хватки. Как антиутопический роман Пинчона и сюрреалистические загадки «Твин Пике», «Секретные материалы» (до самых последних двух сезонов) укоренены в захолустье тихоокеанского Северо-Запада. Эпизоды «Секретных материалов» в общих чертах можно разделить на паранормальные (монстр недели) и параноидальные (непрерывная линия заговора). Действие паранормальных эпизодов обычно происходит в темных лесах и мрачных городишках — анахронических остатках прежнего мира, которого каким-то образом не коснулся неумолимый процесс модернизации и рационализации. Отсюда можно сделать вывод, что паранормальные твари наподобие Флюкмана (получеловек, получервь), «Биг Блю» (что-то вроде лохнесского чудовища) и красноглазого духа из опасного доисторического леса временно избежали того, что Макс Вебер назвал «железной клеткой» современности.^[488]

Тем не менее странные создания и явления, которые Малдер и Скалли исследуют в отдельных историях о необъяснимых вещах и эпизодах с новыми монстрами, довольно часто оказываются как-то связаны со страшными правительственными экспериментами, которые пошли не так, как задумывалось, и следовательно, возможно, имеют отношение к обширной взаимосвязанной схеме заговора. Непонятные монстры и психические явления не столько спасаются от модернизации, сколько оказываются побочным продуктом ее специфического направления. Так, Флюкман в остроумной вариации на тему известной городской легенды, — это чудовище, обнаруженное в канализации Нью-Джерси. Выясняется, что это существо появилось в результате генетической мутации, как выражается Скалли, в «первичном супе радиоактивных нечистот», которые были завезены в Америку на русском судне, вывозившем радиоактивные отходы из Чернобыля. Точно так же агенты ФБР, расследующие убийства в компании, связанной с высокими технологиями, обнаруживают, что главный компьютер в здании проявляет зловещие признаки искусственной жизни и кто-то на уровне правительства крайне в этом заинтересован.^[489] В другой вариации на ту же тему зрителям демонстрируют возможность того, что какие-то необъяснимые события и странные явления могут быть сфабрикованы для прикрытия, чтобы скрыть еще более страшные махинации, за которыми стоит заговор. Так, Человек в Черном из известной в уфологии сверхсекретной Зоны 51, которого случайно перемещают в тело Малдера, выдает, что несколько заголовков газеты «Одиноких стрелков» были намеренной дезинформацией, им же и придуманной.^[490] В обоих случаях паранормальное неумолимо поглощается ненасытной связностью параноидального.

Постер с изображением НЛО, висящий в кабинете Малдера, гласит: «Я хочу верить». Плакат отражает атавистическую жажду Малдера чего-то такого, что находится за пределами логической критики ортодоксальной науки, проводником которой первоначально служит агент Скалли, — и даже вне досягаемости длинных щупалец заговора. По сути, этот постер демонстрирует желание того, что выходит за границы нормального и контролируемого. «В такой возможности я вижу надежду», — признается Малдер агенту Скалли.^[491] Но в конспирологических эпизодах «Секретных материалов» речь идет о том, что неизвестное очень часто нужно искать внутри центров власти, например в невероятно огромных архивах, которые хранятся в подвалах Пентагона, где, как нам показывают, Курильщик прячет украденные доказательства существования инопланетян, и куда получает доступ Малдер, чтобы отыскать средство, которое излечило бы Скалли от рака. Малдер и Скалли также попадают в бескрайний правительственный архив, который размещается в заброшенной шахте под какой-то горой и в котором, судя по всему, хранится секретная медицинская информация о каждом американце. Увеличенная цифровым способом череда бесконечных картотек — один из главных образов «Секретных материалов», название правительственного учреждения указывает на архив ФБР, о котором нельзя говорить и в существовании которого Бюро не признается.^[492]

Несмотря на все сцены, где фигурируют неизвестные заговорщики, «Секретные материалы» часто намекают на то, что заговор возникает не за пределами закона, а в повседневной деятельности запутанной государственной бюрократии. Доказательства заговора очень часто приходится искать в самих коридорах власти, и фильм не раз концентрирует внимание на изображении и риторике похожей на лабиринт бюрократии в сценах брифингов, презентаций официальных отчетов, встреч и слушаний комиссий на высшем уровне. В захватывающий момент между четвертым и пятым сезоном во время напряженного дисциплинарного слушания Скалли заявляет, что заговор, «который должен был заставить агента Малдера и меня прекратить работу», был «спланирован и осуществлен кем-то, кто находится в этой комнате».^[493]

Разгадку необъяснимого приходится искать даже в сознании и телах агентов. Добиваясь, чтобы ему разрешили пройти опасную процедуру, которая помогла бы вернуть утраченные воспоминания о похищении сестры, Малдер настаивает на том, что «истина здесь, она записана, и у меня есть к ней доступ».^[494] Заговор, похоже, проник даже в тело агента Скалли, когда она обнаруживает зловещий инопланетный чип в своей шее и чужеродный генетический материал в своей ДНК. Когда недавно переживший разочарование Малдер пытается убедить Скалли в том, что разгадки кроются не в рассказах об инопланетянах, а в секретных правительственных экспериментах, он заявляет, что «твой рак, твое выздоровление, все, что происходит с тобой сейчас, — все это указывает на чип. Какую истину ты ищешь? — риторически спрашивает Малдер. — Эта истина заключена в тебе».^[495] Насколько конспирологическая истина «где-то там», как утверждает фирменный слоган фильма, настолько в то же время ее нужно искать «где-то здесь», внутри властных кругов в Вашингтоне, внутри собственного разума и даже внутри собственного тела.

Истина где-то еще

«Секретные материалы» создают аллегорию того, как сам аппарат государственной власти и бюрократии порождает из своих недр, причем почти непроизвольно, проникающую повсюду атмосферу заговора. Но вместе с тем фильм с очевидностью намекает, конечно же, на зловещего и безжалостного кукольника, дергающего за ниточки. Это чувствуется в ряде повторяющихся сцен, указывающих на невидимые руки, управляющие историческими событиями. Предлагая слишком много претендентов на роль заговорщиков в круге бесконечно обновляющейся власти, «Секретные материалы», однако, медленно подрывают устоявшееся представление об организации, на основе которого строятся традиционные теории заговора. Цепочка, складывающаяся на протяжении семи сезонов из подхалимства, двуличия и давления, оказывается невероятно длинной. Сначала два высокопоставленных чиновника велят агенту Скалли как ученому наблюдать за агентом Малдером, который занимается расследованием паранормальных явлений (а, может быть, и разоблачить его). Но вскоре Скалли обнаруживает, что сама находится под наблюдением, замечая какое-то зловещее устройство наблюдения в своей ручке.^[496] Поначалу кажется, что помощник директора Скиннер, непосредственный начальник Малдера и Скалли, просто наблюдает за работой агентов, но по мере развития сюжета отношения Скиннера с агентами и его боссами вступают в большее противоречие, что заставляет специальных агентов подозревать, что он сотрудничал с загадочным Курильщиком все время.^[497] Сначала Глубокая Глотка, а потом и более сомнительный Икс передают Малдеру инсайдерскую информацию, имеющую хождение, как кажется, только на самых высших уровнях, но, как вынужден признать Икс, его знания не безграничны.^[498] Похожим образом в комической вариации на тему мифологии, выросшей вокруг' Зоны 51, оказывается, что даже начальник объекта, территория которого стала эпицентром активности НЛО, не знает, что происходит на самом деле: они лишь пилотируют НЛО, которые производятся где-то в Юте. Когда Малдер получает неограниченный допуск в это святое святых засекреченной информации, командир базы пользуется возможностью спросить у специального агента ФБР, «существуют пришельцы на самом деле» или нет.^[499] В условиях сравнительной эпистемологии, основанной на принципе служебной необходимости, ни у кого нет полной картины происходящего.

Если у кого и было общее представление о ситуации, то у Курильщика. «Больной раком» (как называет его Малдер) — образ главного заговорщика, дергающего за нити истории. Он работает в бюрократическом аппарате правительственных разведслужб, но его власть выходит за пределы их контроля. Мы даже видим, как он в одиночку режиссирует главные события, равно как и детали истории. Он лично делает выстрел, убивающий президента Кеннеди, помимо того, что заказывает убийства Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди. Затем мы видим, как Курильщик отдает распоряжения касательно слушаний по делу Аниты Хилл*,^[500] судебных заседаний по делу Родни Кинга*^[501] и даже приказывает устроить так, чтобы «Баффало Билз» никогда не выиграл суперкубок. (Как раз в этот момент мы вспоминаем, что ошеломляющие разоблачения, которые мы наблюдаем на экране телевизоров, на самом деле нам преподносит Фрохайк, один из отвратительной троицы Одиноких стрелков, наткнувшийся на биографию Курильщика в каком-то журнальчике, заказываемом по почте.^[502]) Но в другой раз Курильщик оказывается простым исполнителем Синдиката и получает приказы от выведенного в предельном образе всемирного теневого правительства («консорциум, представляющий мировые корпорации»), порой обнаруживая, что ключевые решения принимаются без него.^[503] В драматическом повороте сюжета, происходящем в начале пятого сезона, убивают уже самого Курильщика, вероятно, по приказу Синдиката.^[504]

Синдикат, как и Совет по иностранным делам, по образцу которого он и построен, тайно собирается в центре Манхэттена. Синдикат кажется главным игроком во всемирном заговоре, к которому относятся инопланетная колонизация и эксперименты с ДНК человека. Поначалу ведущим игроком в Синдикате кажется Человек с Маникюром, но даже его бесцеремонно убивают, подклады вая бомбу в его машину в фильме «Секретные материалы: Борьба за будущее» (1998). По-видимому, организаторами этого убийства стали его прежние партнеры, участвовавшие в том же заговоре, что и он. Впоследствии в одной из серий того же сезона обнаруживается, что, вероятно, сам Синдикат был всего лишь одним из игроков в некой международной игре, на существование которой указывают сомнительные отношения и возможности таинственной русскоговорящей женщины, представляющей ООН. Мы даже начинаем подозревать, что обе стороны в этом порядке, возникшем после завершения «холодной войны», — просто пешки в последнем сценарии внеземного господства. Так, в эпизоде «Один сын» в шестом сезоне членов самого Синдиката почти полностью уничтожает группа невыразительных инопланетных мятежников. Чем дальше развиваются события в сериале, тем больше кажется, что к загадке абсолютной власти причастен еще какой-то игрок. Как выражается Скиннер, «мы все получаем приказы от кого-то».^[505] У Скалли появляется повод напомнить об этом Скиннеру, когда тот обещает сделать все возможное для того, чтобы предать правосудию убийцу отца Малдера. «При всем должном уважении, сэр, — говорит Скалли Скиннеру, — думаю, что вы переоцениваете свое место в командных инстанциях».^[506] Узнав в начале пятого сезона, что все доказательства существования пришельцев подделаны, Скалли сама вынуждена столкнуться с вероятностью того, что «на протяжении четырех лет мы были всего лишь пешками в какой-то игре».^[507] В конечном итоге каждого контролирует кто-то еще.

Снова и снова Скалли и Малдер, а вместе с ними и зрители узнают, что «все происходит гораздо выше», чем мы могли ожидать, как предупреждает Малдера Икс, пришедший вместо Глубокой Глотки. Каждый раз, когда мы думаем, что знаем, кто за всем стоит, выясняется, что это просто не подозревающие ни о чем исполнители задуманного кем-то другим заговора. В этом смысле настоящий центр власти постоянно смещается, поскольку окончательное разоблачение самого последнего заговора неизменно откладывается. «Ты никогда еще не был так близко», — ободряюще говорит Малдеру Глубокая Глотка в эпизоде «Колба Эрленмейера» в конце первого сезона, но шесть сезонов спустя мы начинаем сомневаться в том, действительно ли Малдер стал хоть чуточку ближе к последней истине. Доказательства тайных манипуляций встречаются на каждом шагу, но в то же время нельзя назвать место, откуда осуществляется самый главный контроль. «Внутри групп есть другие группы, — предупреждает Глубокая Глотка в «Колбе Эрленмейера», — которые ведут секретную деятельность, неизвестную в самых верхах». Таким образом, запутанная и непостоянная сеть тайного господства дает толчок самой себе. Последняя инстанция власти и управления непрерывно отдаляется, словно в игре в приседания, когда собранные в круг участники одновременно садятся на колени за одним из игроков, из-за чего (метафорический) трон всегда оказывается на одного человека дальше. В итоге складывается парадоксальная ситуация: чем больше «Секретные материалы» обещают разоблачить традиционный гуманистический заговор, целью которого является вертикальный контроль, тем больше кажется, что фильм рисует децентрализованную власть в духе Фуко, которая распространена по всей системе, но ни имеет конкретного местонахождения. Показывая нарастающее отчаяние и разочарование от невозможности когда-нибудь добраться до сути вещей, Малдер заявляет на встрече уфологов, что «в основе правительственной программы» лежит «заговор, завернутый в заговор».^[508]

Даже уст рашающе запутанные связи в сюжете «Секретных материалов», пожалуй, на самом деле не то, чем они кажутся. На протяжении семи сезонов зрителей медленно, но верно заставляют предполагать, что в конспирологических эпизодах более или менее все — и даже изрядная доля в эпизодах про паранормальные явления — связано. Похищение сестры Малдера связано с секреты ми медицинскими экспериментами, в которых после войны участвовал его отец, которые связаны с операцией «Скрепка», проводившейся нацистскими учеными, которая имела какое-то отношение к опытам по клонированию, которые связаны с похищениями инопланетянами, которые являются частью экспериментов с ДНК, которые имеют отношение к зловещему раку, заволакивающему глаза черной масляной пленкой, который является важной частью планов по инопланетной колонизации, и так до бесконечности. Проведя собственное расследование, Скиннер в эпизоде «Возвращение II» выясняет, что проникшему в ФБР кроту, начальнику отдела Блевинсу платила какая-то имеющая отношение к биотехнологиям компания, которая «как-то связана со всем этим». Точно так же, когда Скалли обнаруживает, что в крови мальчика, гениально играющего в шахматы и одаренного ясновидением, содержится тот же вирус, найденный в ее крови, Малдер спрашивает у нее, что это значит. «Не знаю, — отвечает она, — не знаю. Но думаю, мы наткнулись на что-то огромное. На какую-то связь». На что Малдер невозмутимо замечает: «Ну так сделай ставку и подними выше».^[509] В том же эпизоде Скалли обнаруживает, что ДНК из ногтя таинственного и кровожадного создания совпадает с ДНК того, кого Малдер считает пришельцем, а его ДНК, в свою очередь, совпадает с мутировавшей ДНК самой Скалли и т. д.

«Секретные материалы» постоянно дразнят зрителей обещанием, что в конце концов все раскроется и станет ясен масштаб взаимосвязанного заговора. Но как никогда не будет обнаружен источник истинной власти, точно так же никогда не будет полностью явлена окончательная правда о темном прошлом и зловещем будущем. По мере развития сюжета зрителям демонстрируют соблазнительные доказательства, которые, как кажется, подтверждают существование и пришельцев, и паранормальных явлений. Но эти разоблачения неизменно ставят больше вопросов, чем дают ответов. Так, когда Малдер охотится, как ему кажется, за захваченным телом разбившегося инопланетного пилота в эпизоде «В. Б. С.» в первом сезоне, перед ним не раз мелькают неопровержимые доказательства, однако, все время ускользающие от него. Он начинает подозревать, что большая часть событий (например, то, что кажется впечатляющей операцией по спасению захваченного пилота, организованной кем-то сверху) была подстроена специально, чтобы сбить его со следа и не дать узнать, как все обстоит на самом деле. Докладывая о подстроенной смерти своего напарника (который на самом деле не погиб) в эпизоде «Гефсиманский сад», Скалли сообщает комиссии, что при расследовании обстоятельств, связанных с найденным в толще льда трупом инопланетянина, Малдер «был введен в заблуждение научным трюком, рассчитанным на то, чтобы навсегда сохранить ложные истины», а именно — «еще большую ложь». С учетом бесконечно множащихся ложных улик, в «В. Б. С.» Малдер признается: «Я вот думаю, в какую ложь верить».

Хотя и продолжая удивляться каждый раз, мы начинаем ждать нового сюжетного поворота в конце каждого эпизода: в результате этого финта важное доказательство наверняка либо исчезнет, либо окажется не тем, чем казалось сначала. Любой несомненный факт в конце концов подвергается сомнению, а решающее доказательство все время ускользает. Так, в конце второго сезона Малдер получает зашифрованный компьютерный файл, добытый каким-то хакером. В этом файле, судя по всему, содержится информация обо всех делах министерства обороны с пришельцами с момента крушения в Росуэлле. Но когда Малдер так соблазнительно близко подбирается к документам MJ-12, этому Святому Граалю уфологии, его отца убивают, да и ему самому едва удается уцелеть. Магнитную ленту с информацией отбирают у Скиннера, а распечатку файлов, хранившуюся у Скалли, крадут, когда ее машину останавливают военные. В другом эпизоде второго сезона Малдер и Скалли обнаруживают признаки финансируемых правительством опытов по заражению болезнью, недавно обнаруженной в тропических лесах, на ничего не подозревающих заключенных. Спецагенты вновь приходят в ярость из-за того, что все материальные доказательства испаряются: тела заключенных сожжены, а сам инцидент власти объясняют ошибочным адресом (посылка из тропических джунглей попала к заключенному с такой же фамилией, как у ученого, которому она предназначалась). «Мы ничего не можем доказать, — сокрушается Скалли, — они позаботились об этом».^[510]

На протяжении фильма даже крайние полюса веры и цинизма не раз меняются местами. Если к трилогии «Гефсиманский сад» — «Возвращение» — «Возвращение II» в конце четвертого и в начале пятого сезонов Скалли начинает подозревать, что «где-то там» может быть больше, чем она предполагала раньше (не в последнюю очередь потому, что она должна как-то объяснить факт собственного похищения), то Малдер как раз засомневался. Он уже не верит в то, что правительство участвует в заговоре с целью скрыть существование инопланетян, и вместо этого начинает считать эту внеземную историю специально выдуманной ложью, которая должна прикрыть программу зловещих медицинских экспериментов. «Ложь, в которую ты веришь, в которую они искусно заставили тебя поверить», как говорит Малдеру в «Гефсиманском саде» сотрудник министерства обороны, заключается в том, что «существует другая разумная жизнь, отличающаяся от нашей». В результате перед Малдером предстает возможность того, что «все это был подстроено, все обман». В «Пациенте Икс» Малдер говорит на встрече уфологов, что его вера в пришельцев и даже его воспоминания о похищении сестры были ошибочны: «Заговор состоит не в том, чтобы скрыть существование внеземной жизни, — объясняет он, — а в том, чтобы заставить людей поверить в нее настолько, чтобы они больше ни в чем не сомневались».^[511] Но к эпизоду «Два отца» в шестом сезоне Малдер начинает верить, что разоблачение кампании по дезинформации было подстроенным актом дезинформации, направленным на то, чтобы скрыть настоящую правду о том, что инопланетяне все-таки существуют.

Следовательно, любое на первый взгляд неопровержимое открытие обязательно будет изменено и перетолковано, запущено в спираль подозрения. Когда во втором сезоне Малдер наконец находит свою давно пропавшую сестру (ее похитили еще ребенком), он вынужден обменять ее на Скалли, которую похитил какой-то инопланетный наемный убийца. Потом выясняется, что девушка, которую Малдер считал своей сестрой, — один из многих идентичных клонов: все оказывается не окончательным открытием, а возможным доказательством специально подбрасываемых ложных следов, а значит, ниточкой к чему-то более крупному.^[512] Нет окончательных ответов, нет никакой священной правды, никакого твердого объяснения. Даже сам отдел «Секретные материалы» был закрыт, а потом открыт, сожжен и предан забвению, воскрешен, опять закрыт — и в очередной раз открыт в шестом сезоне после того, как Синдикат, похоже, был уничтожен.

Мы можем заключить, что «Секретные материалы» используют принцип differance*,^[513] прибегая к бесконечной отсрочке последнего знака, который заложил бы основу для цепочки значений. Намекая на то, что все связано, фильм с неменьшим старанием постоянно утаивает ключевую информацию, благодаря которой все сойдется. Так, в конце пятого сезона самым вероятным источником этой информации кажется Гибсон Прэйз, гениальный шахматисг-очкарик, обладающий способностью ясновидения. Его ДНК может служить доказательством доисторической связи между людьми и инопланетянами. Но стоит ли говорить, что, пока мальчик находился под опекой Малдера и Скалли, его похитили до того, как агенты смогли найти убедительное доказательство. Без этой последней улики, без окончательного разоблачения фильм гак и остается в свободном эпистемологическом падении, постоянно колеблясь между полным разоблачением и полным пшиком.^[514]

Пожалуй, современная культура заговора по большей части зависает в этой пограничной зоне. Как мы писали в первой и второй главах, Томас Пинчон предугадал появление этой формы постмодернистской паранойи в своем романе «Выкрикивается лот 49». От бесконечного откладывания окончательного разоблачения в «Секретных материалах» можно отмахнуться просто как от необходимого сюжетного хода, позволяющего фильму продержаться на протяжении семи сезонов и не имеющего никакого отношения к природе современной культуры заговора. В буквальном смысле создатели фильма выставляют дело так, словно они подстраиваются под ситуацию, из чего следует, что ключевые сюжетные эпизоды, вроде похищения Скалли, были продиктованы скорее необходимостью как-то выкрутиться с беременностью актрисы Джиллиан Андерсон, чем какой-то более глубокой внутренней причиной. «Все дело в том, — признается Крис Картер, — сколько бы мы ни планировали, все равно остается так много всего, что мы не могли предвидеть».^[515] Похожим образом тщательное обнажение параноидального разъяснения, которым занимается Пинчон, можно назвать всего лишь постструкгура-листской игрой, которая при ближайшем рассмотрении не имеет никакого отношения к социальной культуре заговора.

Но в соответствии с той же самой логикой бесконечно оттягиваемого разоблачения выстраиваются некоторые самые известные примеры «реальных» конспирологических теорий, заявивших о себе за последние десятилетия. «Досье «Драгоценный камень»» и «Спрут» — одни из самых интригующих примеров. Своим утверждением, что все связано, они привлекли к себе широкое внимание среди конспирологов. «Досье «Драгоценный камень»» представляло собой якобы коллекцию писем Брюса Робертса, который, по слухам, когда-то знался с разведслужбами. В конце концов эти письма, очевидно, адресованные одному человеку (вероятно, матери Робертса), попали к Мэй Брассел, известной как ставшая-конспирологом-калифорнийская-домохо-яйка.^[516] Журналистка Стефания Каруана, которая жила у Брассел в середине 1970-х годов, прочла несколько писем и, чтобы как-то упорядочить для себя эту путаницу, набросала «схематичный ключ». Впоследствии эту краткую, снабженную комментариями хронологию, скопировали и размножили, переписанную от руки, а сделанные в ней открытия стали частью арсенала современной конспирологии. Сами письма никогда не публиковались, но «ключ» к ним в разных вариантах издавался по всему миру. В сжатой и отрывочной форме «Досье «Драгоценный камень»» описывает повсеместный заговор, определивший ход истории XX века. Этот заговор, куда втянуты Онассис, мафия и серые кардиналы в Америке, стоит за каждым крупным событием, которое только можно представить, — от убийства Кеннеди до Уотергейта, от исчезновения Говарда Хьюза до Чаппеквиддика.

Итак, на первый взгляд «Досье «Драгоценный камень»» строится по законам конспирологии, с жадностью втягивая все подряд в свою параноидальную орбиту и выдавая необоснованные слухи за непреложные факты. Однако форма и содержание «Досье «Драгоценный камень»» оказывается куда более интригующими. Кроме Брассел и Каруаны, никто эти письма в глаза не видел, и их количество вызывает споры. Каруана утверждает, что их было «больше тысячи» и что они были написаны в духе «Поминок по Финнегану». В отличие от оригинала, записи в «ключе» загадочно сжаты и просто указывают на конечную связь, чем документируют ее. Эти записи скорее следуют ассоциативному принципу, чем прослеживают причинно-следственную и логическую связь, и порой в довольно сюрреалистической манере. Так, запись, относящаяся к январю 1973 года, гласит: «Тиссрон [глава кардинальского конклава в Ватикане] умер, но Церковь бросилась уничтожать все копии его бумаг, Робертс получил одну из них и сделал несколько собственных…: (1) «Сокрытие обстоятельств убийства Иисуса Христа»; (2) «Желтая раса не в Китае — Желтая раса совокупляется с мертвой Мэри-Джо Копечне»; (3) «Bank of America г-жи Джианни финансировал гибель Дж. Ф. К. в Далласе через Alioto’s Фраттиано, Врэйдинга и Роселли»» и т. д.^[517] Эти имена всплывают то тут, то там, и возникает ощущение, что каждая случайная ассоциация ведет к разгадке какого-то более крупного и утаиваемого целого, которое постоянно куда-то сдвигается. «Досье «Драгоценный камень»» заканчивается на смерти Робертса в марте 1975 года, но продолжает жить собственной жизнью даже после смерти автора, поскольку Каруана продолжила размышления Робертса в апреле, дописав в досье информацию о профинансированной Говардом Хьюзом попытке спасти тела русских моряков, погибших на затонувшей атомной подводной лодке. Более того, появляется «Новозеландский «Драгоценный камень»», анонимная версия оригинала, в котором история Робертса рассказывается дальше с уклоном в новозеландские дела. Наконец, тот факт, что кое-кто сомневается в существовании писем и даже самого Брюса Робертса, наводит на вероятность того, совсем в духе Борхеса, что текст Каруаны — это комментарий к несуществующему и потенциально бесконечному собранию разоблачений. Каждая новая связь и каждая новая версия событий еще больше умножают сомнения. Чем сильнее все взаимосвязано, тем больше это вызывает сомнений.

Теория взаимосвязанного заговора, предложенная занимавшимся журналистскими расследованиями Дэнни Касоларо и названная им «Спрут», очень похожа на «Досье «Драгоценный камень»». Касоларо расследовал связи между так называемым «Октябрьским сюрпризом», историей с поставками оружия в Ирак и сверхдальнобойной пушкой, наркоторговлей, крахом банка BCCI, а также историей с юридической компьютерной программой «Промис», пока не погиб при подозрительных обстоятельствах Предположительно, программа была украдена приятелем генерального прокурора Эдвина Миза для использования с целью тайного правительственного наблюдения и шифровальных операций, а ее кражу покрывало министерство юстиции. Журналист был найден мертвым в комнате какого-то мотеля в Вирджинии в 1991 году, причиной смерти стало якобы самоубийство. Его тело забальзамировали до того, как было произведено вскрытие, а его записи исчезли. Кроме как подозрительных обстоятельств смерти журналиста, считающихся доказательством того, что он был на правильном пути, все, что осталось, — мучительно короткая и неубедительная заявка на книгу, сделанная Касоларо. Реклама книги «Смотри, конь бледный: Правдивая криминальная история» сулит, что в конце концов каждое щупальце «Спрута» приведет к самому телу, но, как и «Досье «Драгоценный камень»», без конца утаивает то, что обещает открыть. Эта заявка так и останется преждевременно оборвавшимся и наводящим на размышления наброском.^[518]

На первый взгляд, эти примеры современной культуры заговора подтверждают анализ Фредрика Джеймисона, который назвал конспирологию «деградировавшей общей логикой позднего капитализма» и «отчаянной попыткой представить систему последнего».^[519] Начиная с «Досье «Драгоценный камень»» и заканчивая «Секретными материалами», эти популярные представления о заговоре поддерживают веру в то, что герои-детективы однажды раскроют «общую логику» всепроникающего заговора, а значит, и общую логику всемирного капитализма, согласно аллегорической интерпретации Джеймисона. Отталкиваясь от бесконечного смещения центра власти и постоянно откладывая окончательное разоблачение, современная культура паранойи подрывает веру в какую-то окончательную полноту динамики власти позднего капитализма или, мягко говоря, в существование какого-либо способа выражения, который передал бы всю сложность этой динамики. Убежденность в присутствии какого-то скрытого единства, стоящего за всеми совпадениями и связями, заставляет продолжать поиски, но тот факт, что расследование никогда не придет к окончательной развязке, подрывает эту первоначальную уверенность. Таким образом, подозрение о том, что под лежащей на поверхности путаницей все связано в систему, в последних формах культуры заговора вступает в противоречие со структурным отрицанием этого вывода.

Постпаранойя

Примеры всеохватной паранойи, приведенные в этой главе, свидетельствуют не о том, что на сегодняшний день конспирология безнадежно устарела в свете новых подходов к осмыслению причинности и управления, а о том, что она сама претерпела изменения в соответствии с этими новыми научными и геополитическими парадигмами связности. Творчество Дона Делило и, в особенности, его последний роман «Подземный мир», представляют собой убедительный пример скрытого сдвига в стиле и функциях массовой паранойи по направлению к неопределенному головокружению от интерпретаций. Делилло долгое время называли «главным шаманом параноидальной школы в художественной литературе», лучшим представителем постмодернистской конспирологической литературы.^[520] В своих романах писатель рисует проникнутый атмосферой заговора послевоенный период в Америке, когда, по утверждению Делилло, «историю в американской жизни заменила паранойя».^[521]

Как мы говорили во второй главе, роман Делилло «Весы», посвященный убийству Кеннеди, ретроспективно связывает истоки этого культурного смещения с семью секундами, за которые произошло убийство в Далласе. Некоторые критики «Подземного мира» утверждают, что этот период закончился, по-видимому, вместе с «холодной войной». В London Review of Books Майкл Вуд писал, что «Мейсон и Диксон» Пинчона и «Подземный мир» Делилло — это «постпараноидальные» эпопеи, а роман Делилло «Весы», «пожалуй, последний действительно хороший роман о великой эпохе американской паранойи», эпохе, которая «угасла где-то в начале девяностых».^[522] Однако другие критики обвиняли «Подземный мир» в излишне параноидальной структуре, в намеках на не существующие в действительности связи. Так, Джеймс Вуд заявил в New Republic, что роман «окончательно доказывает несовместимость параноидальной истории с великой литературой».^[523] Выходит, именно тогда, когда мы, возможно, ожидаем, что срок годности паранойи вышел и она пылится в шестиэтажном книжном хранилище послевоенной американской литературы, в котором среди прочих лежат книги Пинчона, Берроуза, Нормана Мейлера, Ишмаэля Рида и Делилло, некоторые критики «Подземного мира» вытаскивают эту тему из чулана и возвращают на полку. Как будет показано дальше, решение этой головоломки заключается в том, что «Подземный мир» описывает тайную историю культуры заговора, прослеживая, как она сдвигалась от сравнительно безопасной паранойи времен «холодной войны» через контркультурные надежды 1960-х и далее к еще не оформившемуся миру небезопасной паранойи, зародившемуся после «холодной войны».

Как мы отмечали, обсуждая «Весы» во второй главе, в ретроспективном изображении убийства Кеннеди как точки отсчета, положившей начало общество спектакля, как предельного случая устойчивости модерна перед тем, как политика окончательно уступила место постмодернистской симуляции, сквозит сильная ностальгия. Следуя этой логике, ужасающее зрелище разлетающейся головы президента, может, и могло когда-то шокировать, но, как показано в «Подземном мире», к середине 1970-х годов в среде подпольного искусства стали ходить версии пленки Запрудера с вмонтированными в нее веселыми картинками, эпизод убийства стал бесконечно повторяться, разваливаться на куски, оборачиваясь упрощенным цинизмом паранойи, превратившей политическую травму в произведение авангардного искусства. В сходном механизме ностальгии воссозданием бейсбольного магча «Giants» против «Dodgers» подтверждается и расширяется аргумент Делилло: убийство Кеннеди знаменует собой границу между прежней верой в коллективное «ощущение управляемой реальности», исчезнувшее после ноября 1963 года, и неконтролируемым подозрением по отношению к событиям, которые полностью подпадают под логику превращенного в товар образа.^[524] Брайан Глассик, сотрудник службы ликвидации отходов и знаток-любитель, уравновешивает убийство Кеннеди ударом Томпсона*^[525] — еще одним «взрывом, который услышали во всем мире»:

Когда застрелили Дж. Ф. К., люди ушли в себя. Мы смотрели телевизор в темных комнатах и говорили по телефону с друзьями и родственниками. Все мы были замкнуты и одиноки. Но когда Томпсон отбил мяч, люди рванулись наружу. Они хотели быть вместе. Быть может, это был последний раз, когда люди стихийно вышли из своих домов ради чего-то.^[526]

Если удар Томпсона был событием, произошедшим на виду у всех и совместно пережитым, то убийство Кеннеди ознаменовало собой возникновение замещающей и изолированной общности в виде национальной (и мировой) телевизионной аудитории. Взять хотя бы эпизод из романа «Весы», когда Бери л Парментер, жена сотрудника ЦРУ, все время пересматривает заново видеозапись смерти Ли Харви Освальда. Неповторимые и более отдаленные воспоминания об ударе Томпсона обретают куда большую устойчивость и основательность по сравнению с воспоминаниями об убийстве Кеннеди, которые к сегодняшнему моменту растворились в бесконечных повторах не самого события, а его версий, опосредованных и превращенных в массовый продукт.

Разделение между тем, что было «до», и тем, что наступило «после», не сразу признается персонажами «Подземного мира», но стратегически проецируется в прошлое сквозь призму ностальгии. Роман не вызывает ностальгию по 1950-м годам в духе Нормана Рокуэлла, который был высмеян в главе про желе «Jell-О»: этот образ увязывает семейную невинность пригорода с подпирающей его военной экономикой. Роман Делилло скорее вызывает в памяти более раннюю и более традиционную форму паранойи, которая ретроспективно может показаться до странности успокаивающей. Так, во время посещения ядерного полигона в Казахстане, Ник Шей чувствует «что-то вроде ностальгии» (U, 793) по брендам 1950-х годов, оставшихся на полке реконструированного американского дома, предназначенного для разрушения. Эти чувства вызваны не столько тоской по «безопасной» домашней жизни 1950-х, сколько тоской по паранойе атомной эпохи. Навязчивая привязанность к убийственным подробностям может показаться почти трогательной, когда приватизация публичной ответственности, параноидально глубокий интерес Государства к повседневной жизни собственных граждан (пусть и с неблаговидными намерениями) начинает исчезать. Когда герои встречаются вновь сорок лет спустя, художница Клара Сакс делится своими подозрениями с Ником, который когда-то был ее любовником, говоря, что «в какой-то момент жизнь [приобрела] нереальный поворот» (U, 73), и тем самым отражая долгое пристальное внимание Делилло к случившейся после 1960-х годов «аберрацией в глубине реальности». Затем Сакс рассказывает, как в 1960-х, будучи еще совсем юной особой, она часто смотрела на загадочные огни в небе и хотела верить, что эго были следы бомбардировщиков В-52 с ядерным грузом на борту:

Война порядком пугала меня, но эти огни, должна тебе сказать, эти огни вызывали сложное чувство. Эти самолеты в состоянии постоянной готовности, которые без конца, ты же знаешь, прочесывали советские границы, и я помню, как сидела, найдя пристанище в какой-то пещере в пустыне, слегка трясясь и переживая какой-то благоговейный страх, ощущение тайны, опасности и красоты, в которое погружается засыпающий ребенок (U, 76).

Вспоминая об этом уже после «холодной войны» (теперь художница делает из этих списанных самолетов предметы искусства), она, похоже, находит свои прошлые страхи парадоксально привлекательными:

Теперь, когда эта власть разбилась вдребезги или развалилась и когда даже тогдашние советские границы перестали существовать в прежнем виде, я думаю, мы понимаем, мы оглядываемся назад, мы видим самих себя яснее, и их тоже. Власть значила что-то тридцать, сорок лет назад. Она была неколебимой, она была концентрированной, она была ощутимой. В ней чувствовалось величие, опасность, страх, все такое. И она держала нас вместе, Советы и нас. Может, на ней держался весь мир. Можно было все измерить. Можно было измерить надежду и можно было измерить разрушение. Не то что бы я хочу вернуть все назад. Это позади, оно и к лучшему. Но факт остается фактом (U, 76).

В эпоху, когда власть стала неустойчивой, рассредоточенной и неощутимой, Клара с нежностью отзывается о вещах, дававших уверенность сорок лет назад, хотя и признает все несчастье жизни, проходившей в таком страхе. Марвин Ланди, коллекционер бейсбольных редкостей, точно так же утверждает, что ««холодная война» — твой друг»:

Она единственное, что существует постоянно. Она настоящая, она надежная. Ведь худшие твои кошмары начинаются как раз тогда, когда напряжению и соперничеству приходит конец. Вся мощь и устрашение государства проникнут в твою кровь (U, 170).

Эти герои демонстрируют теперь уже распространенную тоску не по ограничениям культуры 1950-х, основанной на политике сдерживания, но, скорее, по более понятным страхам времен «холодной войны». На фоне небезопасной паранойи, которую Делилло представляет как следствие убийства Кеннеди, безопасная паранойя времен «холодной войны» приобретает успокаивающую устойчивость.

Если прежние романы Делилло придавали форму повествования меняющейся, разворачивающейся спиралью паранойе «эпохи заговоров, эпохи связей, звеньев одной цепи, тайных взаимосвязей», то в «Подземном мире» виден контур более раннего представления о паранойе как источнике стабильности.^[527] Страх атомной эпохи изображается в романе как парадоксальная форма безопасности, психическая стратегия для удержания устойчивого ощущения индивидуальной и национальной идентичности. Так, мы видим, как на первом бейсбольном матче сезона Дж. Эдгар Гувер размышляет о том, что форма национального согласия возникает не столько в результате национального единства, сколько обязана своим появлением ясному и понятному врагу:

Эдгар смотрит на лица людей вокруг, открытые и полные надежды. Он хочет ощутить близость и сродство, присущие соотечественникам. Все эти люди, сплоченные языком, климатом, народными песнями, пищей, которую они едят на завтрак, шутками, которые они рассказывают, машинами, которые они водят, еще никогда не имели столько общего, как сейчас, попав в канаву разрушения (U, 28).

При таком взгляде на «холодную войну» паранойя «заменяет религиозную веру» с «радиоактивностью, властью альфа-частиц и порождающих их всезнающих систем, бесконечными совпадающими связями» (U, 241, 251). По сути, паранойя становится клеем, скрепляющим нацию.

В «Подземном мире» речь идет о том, что паранойя — это не просто стратегическое убеждение (стихийно возникшее в народе или цинично навязанное ему сверху), укрепляющее чувство национального единства как раз в тот момент, когда оно попадает под внутреннюю угрозу из-за краха традиционной гегемонии белых мужчин, представляющих средний класс. В романе Делилло немало страниц отводится описанию ущерба, который ядерная эпоха нанесла психике человека, «сотням заговоров, уходящим глубоко в подполье, чтобы размножаться и расползаться во все стороны» (U, 51). Хотя изображение паранойи эпохи «холодной войны» и пронизано ностальгией, автор признает, что менталитет того времени был (в лучшем случае) защитным механизмом, который дорого обошелся и людям, и государству. В обостренном наркотиком состоянии паранойи на вечеринке в честь «наконечника бомбы» в середине 1970-х Мэтт Шей слышит, как его коллега, изображая мультяшный прусский акцент, говорит: «Желание государства воплотить свои огромные фантазии никогда нельзя переоцени ть» (U, 421), но позже, когда Мэтт смотрит на фотографию Никсона, он задумывается, «заботилось ли государство о паранойе человека или все было как-то по-другому» (U, 465). В «Подземном мире» паранойя периода «холодной войны» представляет собой настоящее психическое расстройство, наступающее в государстве, «мощь и устрашение» которого проникли в «кровь» граждан, начиная с мантры Ленни Брюса «Мы все сдохнем!», прозвучавшей во время кубинского кризиса, до маниакальной привычки сестры Эдгар надевать латексные перчатки, чтобы защититься от «субмикроскопи-ческих паразитов, которые водятся в их советско-социалистических протеиновых шкурах» (U, 241).

Диетрология

Кроме откровенного изображения паранойи 1950-х годов как национальной патологии, в «Подземном мире» есть интригующий и наводящий на размышления набросок более поздних форм конспирологического мышления. Помимо фиксации на Бомбе, на протяжении 827 страниц и охватываемого повествованием полувека роман сохраняет обстановку повседневного страха, выходящего за пределы строгой биполярной логики «холодной войны» и сопутствовавших ей манихейских страхов. Многие персонажи в романе испытывают приступы умеренной паранойи, которые не связаны напрямую с открытым беспокойством из-за маниакальной озабоченности антикоммунистической ядерной угрозой (скорее можно считать, что они соотносятся с более сложной внешней политикой «конфликта низкой интенсивности» и тревогами по поводу внутренних беспорядков). Так, Ишмаэль Муньоз, известный также как художник-график Лунный человек 157, беспокоится о том, что внезапное желание картинных галерей купить его работы — это всего лишь заговор властей, которые хотят поймать его в ловушку (U, 436). Какой-то старик на углу гарлемской улицы разглагольствует о пирамиде на долларовой купюре (U, 354, 365). Марвин Ланди размышляет о том, что Гренландия либо вообще не существует, либо по какой-то причине держится в тайне (U, 316). Симс, коллега Ника Шея, рассуждает о возможности того, что правительство подделывает данные переписи о количестве чернокожих в Америке (U, 98, 334). Сестра Эдгар отметает распространенные подозрения о том, что правительство специально распространяет ВИЧ в негритянских гетто, но в то же время верит, что «именно за этой дезинформацией стояло КГБ» (U, 243), возвращаясь к рейганов-скому возрождению паранойи вокруг «Империи зла» в середине 1980-х, Альберт Бронзини склоняется к слухам о том, что высадки на Луну снимались в голливудской студии. Вдобавок многие персонажи испытывают тягу к нумерологии, и особенно к числу тринадцать. Этот набор причудливых с трахов свидетельствует о сбивающем с толку и причудливо связном мире, созданном силами, которые не поддаются чьему-либо контролю. В нем большее значение имеют непрекращающиеся тревоги по поводу расовых, классовых, половых и сексуальных различий, чем в связи с идеологической борьбой сверхдержав. Повседневная привычка, вроде конспирологической нумерологии, может странным образом обрести вполне здравый смысл в обществе, где цифры главный показатель для неимущих и где официальную политику определяет «вудуистская экономика». Как и в предыдущих романах Делилло, конспирология в «Подземном мире» становится превращенной в обыденную рутину стратегией защиты, временным, но повсеместным способом осмысления мира и придания повествовательной формы страхам, которые скорее отражают общество в целом, чем психопатологию отдельного человека.

Многие формы параноидального мышления, с которыми мы встречаемся в «Подземном мире», работают за пределами обычных форм конспирологии. В одной из своих поездок, предпринятых с целью найти недостающее звено в саге со знаменитым ударом Томпсона, Марвин Ланди заходит в кафе «Теория заговора» в Сан-Франциско, место, заполненное «книгами, катушками с кинопленкой, магнитофонными лентами, официальными правительственными отчетами в синих папках». Принимая во внимание склонность Марвина к безумным конспирологическим теориям, пожалуй, вызывает удивление то, что он «отмахнулся от этого места» как от «череды бесплодных упражнений» (U, 319). Он поступает таким образом, полагая, что «источники лежали глубже и были менее различимы, глубже и одновременно ближе к поверхности, посмотри на рекламные щиты и картонные пакетики с бумажными спичками, торговые марки на товарах, родимые пятна на теле людей, посмотри на поведение твоих домашних питомцев» (U, 319). С точки зрения Марвина и романа в целом, скрытую подоплеку современной истории нужно искать не в правительственных досье, дожидающихся, когда их соберут в одну связную историю о призрачных заговорщиках. Вместо этого тайные знаки власти следует искать в мимолетных вещах, происходящих ежедневно, и в бесконечной запутанности транснационального потребительского капитализма: они более очевидны, ибо встречаются повсюду, и в то же время менее заметны, потому что воспринимаются как должное.

Точно так же разговоры между Симсом и Ником о подлинной истории загадочной мусорной лодки демонстрируют показательный контраст между откровенной версией теории заговора и случайными, неясными параноидальными убеждениями. Симс говорит Нику, что их теории насчет причастности мафии и ЦРУ к преступному миру являются частью общепринятой конспирологии:

— В итальянском языке есть одно слово. Dietrologia. Так называется наука о том, что стоит за чем-то. За каким-нибудь подозрительным событием. Наука о том, что стоит за каким-нибудь событием.

— Это им нужна такая наука. А мне нет.

— Мне тоже не нужна. Я просто рассказываю тебе.

— Я американец. Я хожу на бейсбол, — сказал он.

— Наука о темных силах. Они явно считают, что эта наука достаточно серьезная, чтобы дать ей название.

— Люди, которым нужна такая наука, — я бы попытался сказать им, что у нас есть настоящие науки, точные науки, и нам не нужны мнимые.

— Я просто назвал тебе слово. Я согласен с тобой, Симс. Но слово-то существует.

— Всегда найдется какое-нибудь слово. Может, и музей в придачу. Музей Темных сил. И у них там десять тысяч смазанных фотографий. Или его взорвала мафия? (U, 280).

В этом разговоре обнаруживается несколько разоблачительных деталей. С одной стороны, Ник решительно отвергает разновидность постуотергейтского объяснения как почему-то неподходящую для Америки (он настаивает на том, что «история не была делом нескольких стертых минут на магнитофонной ленте» [U, 82]), но, тем не менее, он один продолжает верить в теорию заговора вокруг исчезновения своего отца. С другой стороны, хотя Симс, похоже, пытается придать своим конспирологическим предположениям вес и безошибочность точной науки, заметно, что он не очень-то привязан к своим взглядам:

Ему нравилось говорить это снова. Не то чтобы он в это верил. Он не верил в это ни долю секунды, но хотел, чтобы в это поверил я или принял эту мысль в расчет с тем, чтобы он мог поднять меня на смех. Он неприятно ухмылялся, высмеивая любые поспешные мнения, которым ты мог поддаться во имя своего личного конспирологического кредо (U, 280).

Если в этом разговоре Симс отнесся к идее диетрологии лишь наполовину серьезно, то впоследствии он всерьез излагает свою теорию о том, что результаты переписи были подделаны, после чего Ник напоминает ему: «Мы не такие, помнишь, у нас, тебя и меня, нет слова, обозначающего науку о темных силах. Науку о том, что стоит за каким-то событием. Мы не признаем обоснованность этого слова или этой науки» (U, 335). Симс рассуждает о дпетрологических вероятностях, а потом отказывается от них, прикрываясь слишком замысловатой иронией, чтобы ее можно было почувствовать. В его мире больше не существует устойчивого, цельного «личного конспиративистского кредо», которого можно твердо придерживаться, — лишь временная и стратегическая форма саморефлексивной паранойи.

Теории Симса кажутся и неопровержимо правдоподобными, и, вместе с тем, возможно, ошибочными, как и в той ситуации, когда коллега Мэтта по работе с боеголовкой приводит убедительный пример случайного использования «разворотников» в ядерных испытаниях только затем, чтобы опровергнуть эти же утверждения в конце разговора. И в бывшем Советском Союзе, и в пустыне Невада подобные эксперименты кажутся «секретом Полишинеля» — нечто парадоксальное, о чем все знают, но что официально содержится в тайне. Параноидальные взгляды Симса и коллеги Мэтта зависают между легковерием и пресыщенностью, между серьезностью и иронией, так и не срастаясь в строгую логику дпетрологического мировоззрения. Когда Детвилер пытается убедить Ника и Симса в том, что мусорная лодка может перевозить цээрушный героин, то он делает это не потому, что имеет в своем распоряжении конкретные факты, а потому, что «глупо в это не верить» (U, 289), или, как пишет Делилло в 1983 году в Rolling Stone, «в некоторых ситуациях паранойя — единственный разумный ответ».^[528] В конце концов разоблачения злодеяний правительства и корпораций («зная, что мы знаем», как говорит Джесси Детвилер, что «все связано» [U, 289]), сознательное и искушенное ожидание заговора считается само собой разумеющимся и в то же время от него дистанцируются. Предложение придерживаться безопасной, целеустремленной веры в паранойю (либо в форме маккартистской политической целесообразности, либо в виде контркультурной реакции против подобных злоупотреблений властью), потому что все равно никто не может быть параноиком в достаточной степени, уже не работает. Похожим образом одна из молодых добровольных участниц проекта Клары, задумавшей разрисовать списанные бомбардировщики, стоящие в пустыне, рассказывает Нику шутку на тему завершения «холодной войны», которая обходи т весь лагерь: «все это придумано для того, чтобы обмануть Запад» (U, 81). Она смеется над этим, но признает, что «похоже, никто не уверен в том, что это шутка». Конспирология в «Подземном мире» становится не столько предметом незыблемой веры, сколько пробным шагом к пониманию неизвестных, временных форм представления, которое может лишь приближаться к «более глубоким и менее различимым» источникам власти. Роман Делилло соответствует наблюдающемуся на протяжении последних сорока лет переходу американской паранойи от неизменной и цельной мировоззренческой структуры в виде персонализированных заговорщиков к противоречивому, ироничному и самореф-лексивному присвоению языка конспирологии как популистского способа осмысления крупных социальных и политических перемен. Эта новая паранойя, о чем мы говорили в первой главе, является циничной и, одновременно, искренней. Персонажи Делилло признают, что конспирология сильно обанкротилась, но все равно продолжают выдвигать конспирологические теории.

Во многих отношениях эти изменчивые, скрытые убеждения действуют с точностью до наоборот по сравнению с обычными объяснениями в духе, как я ее называю, безопасной паранойи. Едва ли можно сказать, что эти взгляды сохраняют прочное ощущение идентичности, будь то индивидуальной или национальной, поскольку в лучшем случае они заставляют проступить размытые очертания некой призрачной и фрагментированной силы, не оставляющей отчетливого ощущения поддающегося описанию врага, а значит не обещающей цельную личную или национальную идентичность, находящуюся под угрозой. В своих рассуждениях Симс намекает на связь между контрабандой героина, которой занимается ЦРУ, управлением ликвидацией ядерных отходов и мафией, но, в отличие от обычного конспиролога, оперирующего цифрами, Симс не предлагает пространного, подкрепленного документами повествования о том, как «Они» могут быть связаны между собой, или о том, какие у «Них» могут быть цели. Он не приписывает предполагаемым конспираторам способность эффективно действовать, проявляя беспощадность. «Подземный мир» оставляет ощущение присутствия в нашей жизни каких-то сил, над которыми мы не властны, однако это подозрение отказывается складываться в узнаваемую теорию заговора дольше, чем на мгновение, и то лишь как полусерьезное приближение к непостижимо сложным, а значит и непредставимым силам. По сути, роман создает образ заговора без самого заговора. Трансформация паранойи, наблюдаемая в романе, — подходящий ответ на запутывающие сложности современного мира, в котором все связано, но ничего непонятно.

Все это придумано для того, чтобы обмануть Запад.

Чем же мы должны объяснить этот явный сдвиг от безопасной паранойи к паранойе небезопасной? Если необходимость ввести подобное различие вызвана современной ностальгией, то как насчет современности, вызывающей такую необходимость? Ответ очевиден — все дело в окончании «холодной войны». В интервью, рекламирующих роман, Делилло усилил и без того ясный акцент «Подземного мира» на «холодной войне» и ее неоднозначных последствиях, используя фразы, которые произносит в романе Клара Сакс. «Не думаю, что есть какой-то ясный смысл, — замечает Делилло, — в том, что означало завершение «холодной войны», и в том, что оно будет означать»:

Мы находимся между двумя историческими эпохами — «холодной войной» и тем, что бы за ней ни последовало. Я не уверен, что это и есть то, что наступает за ней. Это может оказаться всего лишь промежутком. Мне кажется, мы только начинаем задумываться о том, что произошло и что не произошло.^[529]

Далее Делилло рассуждает о том, что ядерная угроза, как это ни парадоксально с учетом всех ее ограничений, давала «ощущение пределов, которого мы лишились», «что-то вроде потолка, при помощи которого измерялись другие вещи». Но вместе с тем в «Подземном мире» есть подсказки, ведущие к менее очевидному, но, в конечном счете, более убедительному объяснению дезориентирующей нестабильности Нового Мирового Порядка. Эффектное окончание «холодной войны» и сопровождавшее его перекраивание государственных границ, как подсказывает роман, — это лишь следствие куда более важных (и непрерывных) скрытых изменений в мировой экономике. Само окончание «холодной войны» предстает как хоть и запоздалое, но подходящее и впечатляющее объяснение того, что подтверждается на протяжении всего романа. Во многих отношениях это отвлекающий маневр, попытка отвлечь внимание от Того, Что Происходит На Самом Деле, обратная сторона шутки, которую передавали друг другу участники проекта Клары в пустыне, шутки о том, что «все это [развал Советской империи] просто придумано для того, чтобы обмануть Запад» (U, 81).

Мы можем и дальше объяснять сдвиг от устойчивой паранойе к нестабильной, если приравняем ее к способу осмысления и выражения перемен в американском обществе, произошедших не столько в результате неожиданного падения Берлинской стены, сколько в результате постепенного перехода от фордистско-го к постфордистскому, глобальному устройству. В «Подземном мире» Ник разъясняет изменения в мировой экономике, цитируя Виктора Мальцева, руководителя торговой компании, связанной с утилизацией токсичных отходов в бывшем Советском Союзе:

Иностранные инвестиции, мировые рынки, приобретение корпораций, информационные потоки, идущие через трансатлантические массмедиа, слабеющее влияние денег, которые становятся электронными, и секса, который переходит в киберпространство… Какие-то вещи постепенно исчезают и переживают упадок, государства распадаются, конвейеры укорачиваются и взаимодействуют со сборочными линиями в других странах. Вот чего, похоже, хочется. Способа производства, который будет индивидуально удовлетворять культурные и личные потребности, а не идеологий массового однообразия времен «холодной войны». И система пытается идти вперед, стать более гибкой и изобретательной, меньше зависеть от строгих категорий (U, 786).

На первый взгляд может показаться, что постфордистский способ производства, описываемый Мальцевым, стимулирует подвижность желания и идентичности, достойную похвалы по сравнению со «строгими категориями» и «массовым однообразием», которые несли в себе «идеологии времен «холодной войны»». Однако глобальная экономика оказывается в «Подземном мире» не только неконтролируемой на практике, но и не поддающейся контролю в теории, порождая систему, которая только и может, что «пытаться идти вперед», подчиняясь желаниям своих участников, развивая специализацию производства, парадоксально ведущую к транснациональному «состругиванию особенностей» (по выражению Ника). Обратной стороной утраты «строгих категорий» и «массового однообразия» периода «холодной войны» оказывается утрата ощущения контроля над национальной (не говоря уже об индивидуальной) экономической судьбой, который прежде позволял правительствам гарантировать общественный договор между государством, капиталом и трудом. Отсутствие фордистского ощущения стабильности и безопасности теперь заявляет о себе, как мы уже видели, в измененных формах традиционной правой культуры заговора, например, в приобретающих все большее распространение обвинениях в том, что черные вертолеты, находящиеся под контролем ООН, тайно летают над территорией США. Популярные истории о мировом заговоре и подозрения насчет того, что правительство предает свой народ в пользу иностранных сил, начинают обретать смысл в эпоху НАФТА, децентрализации, негарантированной занятости и разрушения государства всеобщего благосостояния. Поэтому ностальгию, которую многие герои «Подземного мира» чувствуют по устойчивой паранойе времен «холодной войны», вместо этого можно считать вытесненной и своевременной ностальгией по прежней (хотя и не менее ужасной) надежной паранойе фордизма.

Итак, настоящая тайная история паранойи, разворачивающаяся в «Подземном мире», оказывается не просто рассказом о замещении вызванных ядерной бомбой страхов новыми тревогами, возникшими в результате распада прежних геополитических непреложностей. Это скрытый поток нарастающего понимания и испуга перед тем, что все медленно становится взаимосвязанным на мировом рынке. В структуре романа куда больше неразрывности, чем могла бы предполагать гипотеза о завершении «холодной войны». Стоит, к примеру, отметить, что если зарождающийся в эпоху «холодной войны» страх перед ядерным оружием в романе выражен через драматическую синхронность двух «выстрелов, которые услышал весь мир» (испытание советской бомбы и удар Томпсона), то падение Берлинской стены — равнозначно символичное завершение «холодной войны» — в «Подземном мире» почти отсутствует. Вместо этого Делилло предлагает порой метафорические, порой буквальные проблески нарастающей взаимосвязи социальных и экономических отношений в условиях мировой экономики.

Таким образом, «Подземный мир» раз за разом исследует, как в послевоенный период «все технологии привязываются к бомбе» (U, 467), подключаясь к скрытым токам, соединяющим гражданское и военное «железо». Главка под названием «8 октября 1957» останавливается не просто на футуристическом языке, который разделяют бренды и оружие, но также на тревожном физическом сходстве между предметами из домашней жизни и сферы военного производства: юный Эрик мастурбирует в презерватив, «потому что у него было такое же блестящее металлическое мерцание, как у его любимой системы вооружения» (U, 514); матери Эрика не нравится одна из ее формочек для желе из-за того, что она была «похожа на что-то вроде управляемой ракеты» (U, 515); батон хлеба у нее «белый, как стронций» (U, 516), а пылесос — «в форме спутника» (U, 520).

В момент озарения системный аналитик Мэтт Шей, участвующий в создании бомбы, проникает в суть этих взаимосвязанных систем производства и потребления: «Он размышлял над своим параноидальным поведением на вчерашней вечеринке в честь боеголовки. Он чувствовал, что перед ним промелькнула какая-то ужасающая система связей, где нельзя отличить одно от другого — банку с консервированным супом от заложенной в машину бомбы — потому что они изготовлены одинаковым способом одними и теми же людьми и в конечном счете соотносятся с одной и той же вещью» (U, 446).

Во Вьетнаме Мэтта настигает еще одно прозрение, когда он замечает, что «баллоны [с агентом «Оранж»] напоминали жестянки с замороженным соком Minute Maid, увеличенные безумными стараниями Управления ядерного оружия» (U, 463). То, что поначалу кажется всего лишь видимым сходством, порождением одурманенного сознания, годы спустя становится мучительным нравственным вопросом, заявляющим о себе, когда Мэтт ждет восхода в пустыне, раздумывая об уходе с работы, связанной с бомбой: «Как уловить разницу между апельсиновым соком и агентом «Оранж», если одна и та же огромная система связывает их на уровнях, недоступных нашему пониманию?» (U, 465). Мэтт начинает понимать, что «все в конце концов связано, или только кажется, что связано, или кажется лишь потому, что так и есть на самом деле» (U, 465). Он проникает в глубоко лежащие связи между не связанными, на первый взгляд, друг с другом сферами экономики, «недоступные нашему пониманию», при помощи ряда вербальных и визуальных ассоциаций. Подсознательное ощущение Мэтта, что «все сходится в какой-то неизвестной точке» (U, 408) далеко от преувеличенно конспирологических разоблачений преступных действий и тайных взаимных интересов экономики военного и мирного времени». Далеко эго ощущение и от традиционной формы системного анализа, усвоенной Мэттом во время учебы, ибо в условиях глубокого проникновения логики рынка во все сферы общественной жизни выделить автономные системы невозможно.^[530]

Хотя силовое поле военно-промышленного комплекса и не изображено в «Подземном мире» во всех подробностях, его метафорические точки схождения предлагают альтернативную и лежащую на уровне подтекста историю возникновения глобализованной экономики в отличие от очевидного интереса романа к окончанию «холодной войны». Список брендов и пересекающихся деловых интересов начинается с происходившего в 1950-х годах эпизода с «раскрашиванием в полоску» машины в подворотне и заканчивается сложной транснациональной операцией, которую Виктор Мальцев проворачивает в 1990-х для того, чтобы избавиться от токсичных отходов, используя переделанное ядерное оружие: ««Чайка» связана с государственным комплексом вооружений, с лабораториями, где ведутся работы над бомбой, и судостроением» (U, 788). Непрерывное присутствие этих форм взаимосвязи на протяжении всего времени, охваченного романом, указывает на то, что открытая идеологическая борьба, которая велась в эпоху «холодной войны», была всего лишь неким вставным номером по отношению к тому, что было — и остается — в буквальном смысле бизнесом несмотря ни на что.

Апельсиновый сок Minute Orange

Хотя отдельные связи, просматривающиеся в «Подземном мире», можно встроить в стройное повествование о квазикон-спирологическом сговоре корпораций в условиях глобализованной экономики, в романе есть и много других связей, которые не хотят вписываться туда с такой же легкостью. Возьмем пример с металлическими бочками сока Minute Maid. В отрывках, приведенных выше, связь между оружием и предметами домашнего обихода, хотя и прослеживается больше на символическом, чем на фактическом уровне, все же наводит на правдоподобное предположение о том, что и то и другое является частью какой-то более крупной системы производства. Но о чем мы должны подумать, обратив внимание на другие упоминания апельсинового сока в романе? Мимоходом мы узнаем, что основатель рекламного агентства Чаки Вейнрайта мечтает о том, чтобы ему поручили рекламировать Minute Maid, в тот день, когда решает подарить бейсбольный мяч своему неблагодарному сыну, который потом погибнет во Вьетнаме. А в превосходном финале романа личико уличной девчонки Эсмеральды появляется на рекламном щите под рекламным плакатом — чего же еще? — апельсинового сока Minute Maid.

Но как раз эти проявления странной связи заставили некоторых обозревателей критиковать роман за его чрезмерную па-раноидальность. Джеймс Вуд утверждает, что в конечном счете роман воспроизводит параноидальное мировоззрение человека вроде Гувера и в результате ««Подземный мир» отдает литературу на откуп мистицизму, который ему следовало бы отбросить».^[531] Майкл Дибдин делает похожий вывод о том, что роман Делилло «в итоге предлагает ложное подтверждение параноидальным страхам, которым он адресован, будучи открыто управляемым от начала до конца».^[532] Во многих отношениях эти критические высказывания повторяют давнишнее неодобрение конспирологических произведений за то, что они «скрывают очевидное под покровом непонятного».^[533]

Итак, в каком-то смысле озадачивающие связи в «Подземном мире» можно и в самом деле считать параноидальной мистификацией реально существующих социально-экономических отношений. Однако в романе полно различных примеров взаимосвязи, и лишь некоторые из них подразумевают внушительные угрожающие силы, неподвластные нашему контролю. Их нельзя отбросить как простые теории заговора, если рассматривать их в совокупности. В этом лабиринте романа список зловещих пересечений оказывается долгим. Здесь вырисовываются странные параллели, часть из которых попадает в тему. Своими латексными перчатками сестра Эдгар и Марвин Ланди напоминают о страхе перед микробами, которым страдал Гувер (домохозяйка Эрика в 1950-х годах питает похожую страсть к своим «рубероидным» перчаткам). Гувер и Альберт Бронзини оба интересуются Брейгелем. Во время бейсбольного матча Пафко стоит у стены, а есть еще Берлинская стена и мемориальная Стена в Бронксе, посвященная погибшим местным жителям. Хотя и разным способам, Ник и Клара причастны к переработке отходов, и оба в разное время посещают Уоттсские башни в Лос-Анджелесе. Предательство Ника, когда он не женился на Кларе в 1950-х, с некоторой разницей повторяется, когда Ник, будучи женатым, изменяет жене с женщиной, с которой знакомится на встрече свингеров, и возвращается, когда жена Ника крутит роман с его другом Брайаном Глассиком. А в соответствующих заведениях их сына находится умирающая мать Альберта, и много позже туда же попадает и умирающая мать Ника.

К числу странных удвоений, которые сложно классифицировать, относятся и упоминания здания Фреда Ф. Френча, замеченного Кларой с крыши в 1970-х годах. Оно напоминает ей кульминационный момент рассказа о двойном свидании в машине, на которое Клара как-то в юности отправилась со своей подругой Рошель. Вдобавок в этом здании — кто бы сомневался — работает руководитель рекламного агентства Чарльз Вейнрайг. Еще на Северо-Восточном побережье отключается свет. В тот момент там находится Ник: он возвращается в Нью-Йорк после многолетнего отсутствия. Об этом происшествии для сравнения упоминает Симс, когда они с Ником говорят о занижении количества чернокожих в США.

Роман пронизан едва уловимыми синхронными моментами, при этом основной каркас книги задается объединяемыми на первой странице хоум-раном*^[534] Томпсона и испытаниями советской ядерной бомбы, этими двумя взрывами, услышанными во всем мире. Еще есть эпизод, когда Марвин и его жена, пытаясь отыскать ключ к разгадке истории бейсбола в Сан-Франциско, ждут прибытия судна Чаки Вейнрайта из Аляски, но вместо этого они получают лишь забитую всякой дрянью мусорную лодку. Кроме того, в романе есть странные повторы и случайные намеки. Водитель такси, добровольный участник арт-проекта в пустыне, упоминает Убийцу с техасского хайвея, хоум-видео про кровавые злодеяния которого в разное время смотрели Ник, Мэтт и старый Альберт Бронзини, тогда как у юного сына Ника возникает запоздалая одержимость Убийцей с хайвея благодаря вебсайту (между прочим, потом он подсядет на вебсайт Эсмеральды). Похожим образом номер журнала Time с изображением Клары неожиданно появляется в домах нескольких персонажей. Наконец, героин фигурирует в жизни официанта Джорджа, жены Ника Мэриан и Ленни Брюса.

Несмотря на то, что ромам расползается во все стороны, в нем наблюдается тревожащая экономия персонажей, на которую накладывается переплетение жизней многих героев. Так, помойный партизан Детвилер, организующий нападение на мусорный бак Гувера, потом, в 1990-ые годы, предстает как консультант по отходам и коллега Ника Шея; Клара тоже была на черно-белой вечеринке у Трумана Капоте, прерванной помойными партизанами. Или, к примеру, мы случайно узнаем, что в планах Джейн Фариш, продюсера ВВС, работающего над проектом об отходах, для которого она берет интервью у Ника, снять документальный фильм о Кларе. Мы также узнаем, что Космонавт 157, молодой художник-график, разыскиваемый агентом Клары, оказывается Исмаэлем, предводителем специализирующейся на металлоломе банды в Бронксе, на защиту которого уповает сестра Эдгар.

Но больше всего в этом ряде виртуозно выстроенных событий поражает главная цепочка зловещих совпадений и пересечений, когда одна часть вымышленного мира в романе вторгается в другую. В 1990-х годах Клара организует арт-проект: нарисовать в пустыне списанные бомбардировщики. Проект называется «Дылда Сэлли» (между прочим, так же называется секс-шоп в Сан-Франциско, мимо которого проходит собиратель бейсбольных редкостей Марвин), а назван он так из-за носа, нарисованного на одном самолете, на котором, как выясняется, во время войны во Вьетнаме летал Чаки Вейнрайт. Ник навещает Клару в пустыне спустя лет сорок после их короткого романа в Бронксе; теперь он к тому же владелец легендарного бейсбольного мяча. Между тем его брат Мэтт, разрабатывающий бомбовые системы в пустыне, обеспечивал анализ изображений во время бомбардировок во Вьетнаме вроде тех, которыми занимался Чаки. И в довершение сложной системы связей тренером по шахматам, обучавшим Мэтта в детстве, оказывается не кто иной, как Альберт Бронзини, первый муж Клары.

Если брать их по отдельности, то многие из этих связей, возможно, окажутся всего лишь обычным тематическим сгущением, свойственным хорошо скомпонованному литературному произведению; в рекламных интервью Делилло говорил о мастерски продуманной структуре текста.^[535] Но взятые вместе эти связи вырастают в расширенную демонстрацию предположения, что все связано (а порой и веры в это). Пересмотренная в «Подземном мире» версия паранойи озабочена тем, чтобы показать не только конспирологические сцепления власти и влияния, проступающие благодаря диегрологии, но и более глубокие связи, которые отказываются обнаруживать свое значение с такой же легкостью. Отсюда подразумевается, что ошибка обычных форм теории заговора не в том, что они связывают воедино слишком много факторов, а в том, что этих факторов недостаточно.

Структура «Подземного мира» соответствует новому уровню борьбы Делилло за нахождение изобразительной формы, способной отразить невероятно сложные взаимодействия, которые возникают в эпоху глобализации между отдельными людьми и более крупными определяющими силами и напоминают, но все же превосходят логику заговора. Хотя роман «Весы» явно повествует о заговорах и тайнах политического масштаба, вместе с тем он демонстрирует (как мы видели в главе второй), что очарован всеми совпадениями, которые каким-то образом связаны с убийством, но которые невозможно увязать в простой сговор, будь то вымышленный или конспирологический. Похожим образом в «Подземном мире» запутанный полет мяча, отбитого Бобби Томпсоном, дает Делилло возможность пролить свет на широкие сферы американской культуры, которыми обычно пренебрегают другие авторы. Одно из самых поразительных мест в романе представляет собой всего лишь список людей, через руки которых прошел отбитый бейсбольный мяч, выливающийся в долгое перечисление желаний и разочарований, которые нельзя свести к социально-экономическому анализу. В этом смысле представленное Делилло квазиконспирологическое изображение совпадений и связей выглядит не столько неудачной попыткой когнитивно отобразить поздний капитализм во всей его полноте, сколько стремлением ухватить часть сложных вещей, которые очень даже могут не войти в настоящие скрытые намерения, как их представляет Джеймисон, а именно в «единственный обширный незаконченный заговор» классовой борьбы, который нужно раскрыть при помощи скрупулезного научного социально-экономического анализа.^[536] Роман изящно изображает непредставимые связи личного и глобального, но при этом не сводит их в один заговор.

Порой скрытые связи, переплетаясь с другими фактами и слухами, действительно выглядят достаточно зловеще, чтобы заподозрить злые, хотя и лишенные центра безликие силы, организовавшие заговор, чтобы взять под контроль человеческие жизни. Но в то же время эти связи вырываются из неумолимой мертвой хватки власти и наблюдения. Разрастание мелких ризомных обстоятельств, запутывающих смысл, является частью «некой любопытной нейронной сети монохромной Америки» (U, 84), которая действует не снаружи, а прорастает в бинарных решетках власти, господствовавшей в годы «холодной войны».^[537] Так, на последних страницах романа, обнаруживая непрерывно повторяющийся на вебсайте ядерный Холокост, сестра Эдгар ощущает не только клаустрофобический, пробуждающий паранойю ужас, но и квазидуховное превосходство, благодаря предельной возможности связи в Интернете (она тоже начинает понимать, что «в конце концов все связано» [U, 826]).

Хотя «Подземный мир» построен по принципу «все связано», все же поражает, насколько запутано и раздроблено повествование. Мы узнаем о связях запоздало, бессистемно, мимоходом, ибо различные пересекающиеся друг с другом сюжетные линии не представлены в линейном хронологическом порядке. Причины появляются намного позже вызванных ими последствий, не по порядку, так что отчасти разочарование — а также награда — при прочтении романа рождается из установления сложных отношений между его многочисленными частями. Как для читателя, так и для героев романа утверждение все связано остается и подсознательным подозрением, и актом открытия, а не банально доказанным наблюдением. Если специалисты по теории хаоса правы в том, что причинно-следственные связи в крупных распределенных системах принципиально контринтуитивны и непредсказуемы, то наше открытие этих неожиданных образов и связей в романе будет неизменно сопровождаться дрожью от предвкушения сюрприза, тайны, удивления — и нередко паранойи. Похоже, Делилло экспериментирует с различными способами изображения связности, пытаясь найти нарративную грамматику, способную отдать должное тому вопросу, который волнует Мэтта, когда он начинает понимать, что его точные математические уравнения системного анализа не могут отразить множащихся делением следствий: «Все связывалось в какой-то неизвестной точке. Это причиняло некоторое беспокойство. Но в каком-то смысле была приятная тайна, источник удивления в том, как короткое уравнение, которое ты ради эксперимента выводишь на своем экране, может изменить ход многих жизней, может заставить мчаться кровь в теле женщины, увиденной в трамвае, со скоростью многих тысяч миль в секунду, и как назвать такие отношения?» (U, 409).

В «Подземном мире» предпринимается попытка определить этот род взаимоотношений при помощи исследования диалектики связности, проникновения и в тревогу, и в удивление.

Нарративная структура романа тяготеет к сложным связям и пересечениям, проступающим под неловкими конспиративист-скими слияниями военно-промышленно-медийного комплекса.

В этом смысле новый роман Делилло можно поместить в один ряд с другими современными дискурсами взаимосвязности, рассмотренными в этой главе. Своими озабоченными заговором персонажами и сюжетом об управлении отходами «Подземный мир» возрождает и переосмысливает логику паранойи, объединяя конспиративистское ощущение, что все связано, с таким же экологическим. Этот роман является и продуктом Нового Мирового Порядка связности, изменившей историю последнего полувека, и креативной реакцией на него. «Постпараноидальная эпопея», «Подземный мир» призывает привычных призраков гуманистического действия и причинности только для того, чтобы подвергнуть их обоих сомнению в контексте своей парадоксальной постгуманистической драмы заговора без самого заговора. Превращение жесткой структуры теории заговора в децентрализованную схему переплетающихся отношений созвучно более крупному культурному сдвигу от безопасной к небезопасной паранойе. Разворачиваясь в рамках теории заговора, роман все же выходит за пределы любого простого понимания заговора или паранойи, достигая новых выразительных возможностей, соответствующих миру, в котором все становится связано.

Послесловие

Основная часть этой книги была написана до наступления нового тысячелетия. Если какое-то событие и было призвано взбудоражить лихорадочное сознание американской паранойи, то это было наступление 2000 года. В предсказаниях конца света слились апокалиптический религиозный пыл и сценарии судного дня в стиле хайтек, предрекавшие сбой мировых компьютерных систем. Предсказывали, что Ошибка тысячелетия положит конец привычному для нас миру: наступит TEOTWAWKI, как возвещал акроним на языке Интернета*.^[538] Некоторые конспирологические слухи прочили, что перспектива окончательной аварии компьютеров могла позволить Федеральному агентству по управлению страной в кризисных ситуациях (FEMA) вводить военное положение, и казалось, оставался всего лишь шаг до учреждения всемирного правительства Нового Мирового Порядка.

В конце концов, разумеется, ничего особенного не случилось. Главной новостью нового тысячелетия оказалось то, что сообщать было не о чем. Эндрю Салливан в статье, опубликованной в цветном новогоднем приложении, признал, что 1999 год не был «выдающимся для паранойи», хотя со смертью Дэвида Белина (юриста, занимавшегося делом об убийстве Кеннеди) и Леонарда Левина (автора «Доклада с Железной горы») уходила прежняя эпоха американской культуры заговора. Мы были, по его словам, «готовы к каким угодно проявлениям истерии: панике сервайвелисгов, религиозному бегству в поисках убежища, хаосу культов», но тем не менее «ни одно из них не стало явью».^[539] Но тому, что паника вокруг ожидавшегося с наступлением 2000 года сбоя компьютерных систем не вызвала бури, не стоит удивляться. Еще в 1985 году Жан Бодрийяр заявил в своей обычной манере выражаться гиперболами, что 2000 год не наступит, потому что идея конца истории была иллюзией, которая уже взорвалась. Двухтысячный год наступил до своего прихода (как говорилось в английском переводе статьи Бодрийяра).^[540] Принимая во внимание разбушевавшуюся шумиху вокруг конца света, изнурившую большинство свидетелей оного еще до того, как мы приблизились к этой дате, почти не вызывает удивления то, что искренние тревоги по поводу смены тысячелетий не оправдали паникерских ожиданий вспышки массовой паранойи. Когда все происходило, казалось, что кабинетных ученых, метафорически отсиживавшихся в бревенчатых домиках в ожидании первых признаков сумасшедшей паранойи, было больше, чем реальных сервайвелистов, скрывавшихся в глуши.

Это заметно осознаваемое и самоиронизирующее отсутствие неподдельной паники вокруг смены тысячелетий подтверждает усиливающуюся склонность культуры заговора к саморазрушению, которую я обрисовал в главе 1, разбирая роман Пинчона «Вайнленд». В условиях ненасытного разоблачения, помноженного на упрощенный цинизм, теория заговора становится механизмом, позволяющим заранее представить наихудшие возможные сценарии апокалиптической паранойи. Следовательно, все, что действительно происходит, является лишь подтверждением того, что уже давно ожидалось, даже если не происходит ничего. В преддверии 2000 года все высматривали признаки наивной и фанатичной паранойи, которая становится все менее распространенной. Хотя разговоров о заговоре было много, мало кто полностью верил в ходившие слухи. Впрочем, во многих случаях совсем от этих слухов гоже не отказывались. Пожалуй, самой убедительной теорией заговора вокруг наступления 2000 года было предположение о том, что паника по поводу аварии компьютерных систем с умышленным цинизмом раздувалась к выгоде индустрии, обеспечивающей защиту информации. Итак, оставалось единственное искреннее конспиративистское опасение, которое сводилось к самому проницательному подозрению, что наводящий панику призрак массовой паранойи был не чем иным, как хитроумной выдумкой.

Казалось, успех сериала «Секретные материалы» и его клонов в преддверии смены тысячелетий указывал на то, что приливная волна популистской паранойи достигнет своей вершины как раз с наступлением нового миллениума. Но оказалось, что культура заговора вступила в свой собственный зеркальный лабиринт, поскольку все стали ошибочно считать тот рефлексивный культурный диагноз, который ставят «Секретные материалы», настоящим симптомом распространенного культурного недуга. Заговор, как раз за разом внушали Малдеру и Скалли, всегда уходит намного выше, порождая инфляционную логику бесконечно откладываемого разоблачения, которое невозможно осуществить. В какой-то момент зрители стали неизбежно думать, что сериал сеет панику. Кстати, по мнению некоторых самых преданных поклонников «Секретных материалов», сериал начал выдыхаться как раз на седьмой серии, действие которой приходилось на стык тысячелетий: на интерактивных форумах раздавались обвинения, что создатели сериала и его актеры не стараются по-настоящему, а лишь делают вид.

В общем, могло показаться, что культура заговора отслужила свое. Так, в отражающем дух времени эссе в журнале New York Times делается вывод, что на сегодняшний день американская паранойя является лишь субкультурой, уделом самых активных из числа все дальше маргинализующихся фанатиков, чья лучшая пора публичной известности и приемлемости, которая пришлась на 1970-е годы, миновала. Похожим образом работы Даниэля Пайпса, а также Роберта Робинса и Джеральда Поста указывают (как я обозначил во Введении) на то, что теории заговора перестали быть тревожащей или влиятельной идеологической силой в Соединенных Штатах, потому что они стали просто культурным явлением. В отличие от упомянутых авторов, в предшествующих главах я доказывал, что теория заговора приобрела еще больше влияния как раз потому, что ее без всяких доказательств считают культурным феноменом, а также житейским объяснением устройства мира. Теория заговора вполне может быть субкультурой самых упертых искренних ее приверженцев, но для многих принадлежащих к мейнстриму людей, количество которых увеличивается, возможность конспирологического представления постоянно маячит на заднем фоне, причем, скорее, в виде нескончаемых самоиронизирующих подозрений, чем в форме неизменного идеологического продукта. По сути, сейчас риторика заговора колеблется между буквальным и метафорическим, не являясь ни простым симптомом эпохи, ни абсолютным ее диагнозом.

Как заманчиво закончить книгу о теории заговора страшными пророчествами насчет неминуемых опасностей массовой паранойи (или даже самодовольными заявлениями, что эта угроза уже миновала), не менее соблазнительно отбросить ее как неактуальную в XXI веке. Так, с преувеличенной (и нередко апокалиптической) точки зрения постгуманистической теории, можно сказать, что теория заговора исчерпала свою полезность. Конспирологическую теорию обвиняют в том, что она основывается на традиционной либерально-гуманистической вере в силу отдельного действия, даже в том случае, когда действие разрастается до мегамахинаций могущественных корпораций, синдикатов и политических клик. Но, как мы видели, в самом акте представления строго очерченного индивидуального «я», которому угрожает пугающий набор проникающих сил, культура заговора в конце концов делает видимым, а значит, и доступным для понимания как раз то, чего она боится. Представляя личность как погруженную в царящую во всем мире атмосферу риска или пойманную в громадную паутину безымянных взаимосвязанных сил, массовая паранойя, в сущности, подрывает логическую последовательность того, что она пыталась защитить. В мире, утратившем иммунитет к риску, где заговоры, судя по всему, возникают без доказательства самого заговора, понятие автономной личности (или тайного общества личностей), контролирующей свои действия, начинает размываться, даже если ностальгическая тоска по этому понятию и не полностью исчезла. Со времен символического водораздела, которым стало убийство Кеннеди, риторика заговора выражает мир, в котором понятия независимого действия, автономной телесной идентичности и прямолинейной причинности уже не убедительны, но который еще не договорился о постгуманистической альтернативе или не предложил ее.

Примечания

1

«Глубокая Глотка — псевдоним главного информатора журналистов газеты Washington Post Боба Вудварда и Карла Бернстайна, раздувших знаменитый Уотергейтский скандал, закончившийся отставкой президента США Ричарда Никсона. Только в 2005 году, то есть уже после выхода книги Найта, в том, что он и был Глубокой Глоткой, поставлявшим журналистам информацию, сознался 81-летний Марк Фелт, в свое время возглавлявший официальное расследование скандала, будучи заместителем директора ФБР. —(Здесь и далее сноски переводчика и редактора отмечены звездочкой.)

(обратно)

2

Интервью, взятое у Хиллари Родэм Клинтон Мэттом Лойером, программа «Today», NBC, 27 января 1998 г.

(обратно)

3

Посетите, например, созданный для розыгрыша весьма профессионально сделанный вебсайт, принадлежащий самопровозглашенному Крупному Правому Заговору (VRWC): http://home.att.net/~joserojas/conspiracy.html. Существует также целое кольцо сайтов, гордо заявляющих, что они принадлежат к VRWC: http:// www.world-net.net/home/mdtcmt/vrwc.htm.

(обратно)

4

Bernard Bailyn. The Origins of American Politics (New York: Knopf, 1968), 13.

(обратно)

5

David Brion Davis, ed. The Fear of Conspiracy: Images ofUn-American Subversion from the Revolution to the Present (Ithaca: Cornell University Press, 1972), 23.

(обратно)

6

«Нативизм — теория превосходства граждан, родившихся в стране, над иммигрантами.

(обратно)

7

Обзор этой точки зрения смотрите во введении Дэвиса к книге «The Fear of Conspiracy», а также в статьях, собранных в книге: Richard О. Curry and 'Ihomas М. Brown, ed. Conspiracy: The Fear of Subversion in American History (New York: Holt, Rinehart and Winston, 1972).

(обратно)

8

Согласно исследованию выборов в федеральные органы, в 1958 году 73 % респондентов ответили, что они верят, что правительство в Вашингтоне почти всегда или в большинстве случаев делает то, что нужно; в 1994 году лишь 21 % опрошенных (минимальные показатели) разделили это мнение (в 1998 году таких было около 34 %).

(обратно)

9

Вот лишь несколько из многих примеров: Alexander Cockburn. The Kooks Have it // New Statesman & Society, 17 January 1992, 14; Paul Gray. The Spores of Paranoia, Time, 15 January 1990,69–70; Cristopher Hitchens. On the Imagination of Conspiracy// For the Sake of Argument: Essays and Minority Reports (London: Verso, 1993), 12–24; George Johnson. The Conspiracy That Never Ends // New York Times, 30 April 1995, D5; John Yemma. A Penchant for Plots: Conspiracy Theories Are All the Rage in the US // Boston Globe, 25 September 1996, Al. В статье «Injections and Truth Serums: AIDS Conspiracy Theories and the Politics of Articulation» // Conspiracy Nation, ed. Peter Knight (New York: New York University Press, forthcoming) Джек Братич пишет о том, что в 1990–1994 годах в Readers Guide to Periodicals приводилось двадцать статей на тему теории заговора, а в 1995–1999 годах — восемьдесят восемь.

(обратно)

10

Daniel Pipes. Conspiracy: How the Paranoid Style Flourishes and Where It Comes From (New York: Free Press, 1997), xi.

(обратно)

11

Richard Hofstadter. The Paranoid Style and Other Hssays (London: Jonathan Cape, 1966), 36. Далее ссылки на эту работу обозначаются в тексте как PS.

(обратно)

12

Pipes. Conspiracy, 49.

(обратно)

13

Chip Beriet.Conspiracism, http://www.igc.apc.org/pra/tooclose/conspiracism.htm.

(обратно)

14

Elaine Showalter. Hystories: Hysterical Epidemics and Modern Culture (New York: Columbia University Press, 1997), 8.

(обратно)

15

Pipes. Conspiracy, 49.

(обратно)

16

Showalter. Hystories: Hysterical Epidemics and Modern Culture, rev. ed. (London: Picador, 1998), xii.

(обратно)

17

Carl Sagan. The Demon-Haunted World: Science as a Candle in the Dark (New York: Random House, 1995), и Michael Shermer, Why People Believe Weird Things: Pseudoscience, Superstition, and Other Confusions of Our Time (New York: W.H. Freeman, 1997).

(обратно)

18

Для ознакомления с проницательным исследованием конспиративистских ноток в теории массовой культуры см.: Andrew Ross. Containing Culture in the Cold War // No Respect: Intellectuals nad Popular Culture (London: Routledge, 1989), 42–64.

(обратно)

19

Carl Popper. Prediction and Prophecy in the Social Studies // Conjectures and Refutations (London: Routledge & Kegan Paul, 1963), 341; впервые опубликовано в Library of the 10th International Congress of Philosophy 1 (1948): 336–346. Похожий аргумент Поппер приводит в работе «Towars а Rational Theory of Tradition» //

(обратно)

20

Popper. Conjectures, 342.Conjectures, 120–135; впервые опубликовано в The Rationalist Annual 1 (1949). В «Popper Revisited, or What Is Wrong with Conspiracy Theories» // Philosophy of the Social Sciences 25 (1995): 3–34. Чарльз Пиджен доказывает несостоятельность опровержения теорий заговора, предложенного самим Поппером, утверждая, что ни фактически, ни логически неверно заявлять, что теории заговора не сыграли никакой роли в истории США и других стран

(обратно)

21

Gordon S. Wood. Conspiracy and Paranoid Style: Causality and Deceit in the Eighteenth Century // The William and Mary Quarterly 39 (1982): 441.

(обратно)

22

Wood. Conspiracy, 441.

(обратно)

23

Robert S. Robins and Jerrold M. Post. Political Paranoia: The Psychopolitics of Hatred (New Haven: Yale University Press, 1997), 18–19.

(обратно)

24

Пайпс утверждает, что настоящие (то есть «мировые») теории заговора появились только во времена Французской революции. Хотя Пайпс обращает на это внимание лишь в контексте описания особого происхождения своего узкого понимания параноидального стиля, тем не менее мы получаем полезное предположение о том, что определенная разновидность глобального конспирологического мышления проистекает из страхов и домыслов вокруг возникновения международного (а точнее, колониального) рынка, который функционирует таким образом, которой раньше и представить было нельзя. Как в конце XVIII, так и в конце XX века теории заговора наступают на идею мировой системы торговли, которая все еще формируется, но в то же время помогают сделать этот процесс концептуально возможным с помощью своих преждевременных представлений о некой крупной взаимосвязанной системе.

(обратно)

25

В соответствии с этим сдвигом к более свободной и неопределенной форме культуры заговора в настоящем исследовании поочередно используются различные термины для описания этого явления, чтобы не ограничивать определение заранее: язык конспирологии, дискурс заговора, диетрологические предположения, риторика паранойи и т. п. Хотя я и не согласен с психологизирующими допущениями, стоящими за использованием термина «параноидальный» критиками, такими как Пайпс и Хофштадтер, под словом «паранойя» я подразумеваю не элемент специальной (или даже метафорической) терминологии психоанализа, а отражение повседневного использования, которое нередко означает всего лишь «склонный верить в заговоры».

(обратно)

26

Showalter. Hystories, 206.

(обратно)

27

Gregory S. Camp. Selling Fear: Conspiracy Theories and End-Times Paranoia (Grand Rapids, MI: Baker Books, 1997). Этого подхода придерживается и Paul Т. Coughlin. Secrets, Plots and Hidden Agendas: What You Don’t Know About Conspiracy Theories (Downers Grove, IL: InterVarsity Press, 1999).

(обратно)

28

О том, как восприняли книгу Шоуолтер, смотрите, к примеру: Wray Herbert. The Hysteria over Hystories, U.S. News & World Report, 1 May 1997,14.

(обратно)

29

Patricia A. Turner. I Heard It through the Grapevine: Rumor in African-American Culture (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1993).

(обратно)

30

Robins and Post. Political Paranoia, 64.

(обратно)

31

Robins and Post. Political Paranoia, 64.

(обратно)

32

В более явной форме психоаналитический подход наблюдается, например: Erich Wulff. Paranoic Conspiracy Delusion // Changing Conceptions of Conspiracy, ed. Carl F. Grauman and Serge Moscovici (New York: Springer-Verlag, 1987), 172–189.

(обратно)

33

Pipes. Conspiracy, 14,145,49.

(обратно)

34

Обстоятельства остроумного ответа Голды Мейер Генри Киссинджеру см.: Joseph H. Berke et al., eds. Even Paranoids Have Enemies: New Perspectives of Paranoia and Persecution (London: Roudedge, 1998), 1.

(обратно)

35

Pynchon. Gravity’s Rainbow (New York: Viking, 1973), 581.

(обратно)

36

Showalter. Hystories, 207.

(обратно)

37

Для дальнейшего рассмотрения этого подхода см.: Michael Rogin. Ronald Reagan. The Movie, and Other Episodes in Political Demonology (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1988); а также: Eric Goode and Nachman Ben-Yehnda. Moral Panics: The Social Construction of Deviance (Oxford: Blackwell, 1994).

(обратно)

38

Рогин сам поддержал эту тенденцию к пересмотру, см.: The Intellectuals and McCarthy: The Radical Specter (Cambridge: MIT Press, 1967).

(обратно)

39

Fredric Jameson. Cognitive Mapping 11 Marxism and the Interpretation of Culture, ed. Cary Nelson and Lawrence Grossberg (Basingstoke: Macmillan, 1988), 356.

(обратно)

40

Jameson. Postmodernism, or, 'I he Cultural Logic of Late Capitalism (London: Verso, 1991), 38.

(обратно)

41

Jameson. The Political Unconscious: Narrative as a Socially Symbolic Act (London: Methuen, 1981), 20.

(обратно)

42

Mark Fenster. Conspiracy Theories: Secrecy and Power in American Culture (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999), 225–226.

(обратно)

43

Jodi Dean. Aliens in America: Conspiracy Cultures from Outerspace to Cyberspace (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1998). В число отрицательно отнесшихся к книге Дин критиков входят Alexander Star (The Truth Is Out There // New York Times Book Review, 9 August 1998, 10–11), Norman Levitt (Why Professors Believe Weird Things // Skeptic Magazine 6, no. 3 (1998): 28–35), Cristopher Hitchens (Invasions of the Body-snatchers, TLS, 15 May 1998, 18–19), а также Frederick Crews (The Mindsnatchers, New York Review of Books, 25 June 1998,14–19).

(обратно)

44

Daniel Pipes. Conspiracy: How the Paranoid Style Flourishes and Where It Comes From (New York, Free Press, 1997).

(обратно)

45

Richard Hofstadter. The Paranoid Style in American Politics and Other Essays (London: Jonathan Cape, 1966), 7 (курсив автора). Далее ссылки на эту работу обозначаются буквами PS.

(обратно)

46

*Дж.Ф.К. — Джон Фитцджеральд Кеннеди, президент США, убит (1963);

Р.Ф.К. — Роберт Фрэнсис Кеннеди, брат Джона, после убийства которого стал лидером партии, а затем кандидатом в президенты, убит (1968);

М.L.К. — Мартин Лютер Кинг, лидер движения за гражданские права чернокожих, убит (1968);

Малькольм Икс — один из лидеров негритянского движения «Черные мусульмане», убит (1965);

Мэрилин Монро — американская актриса, «легенда» Голливуда, покончила с собой (1962);

MK-ULTRA — программа ЦРУ по контролю над сознанием;

Операция «Скрепка» — операция объединенных военных разведок США по вывозу из Европы в Америку крупных ученых и военных инженеров;

«Феникс» — операция ЦРУ по уничтожению сочувствовавших коммунистам в Южном Вьетнаме (1967–1671);

«Мангуст» — операция ЦРУ по саботажу правительства Кастро (1961);

Majestic-12 — американский проект исследования НЛО (1947), по одной из конспирологических версий — тайное правительство Земли, созданное для контактов с пришельцами;

COINTELPRO — контрразведывательная программа ФБР (1956);

Ли Харви Освальд — убийца Джона Кеннеди;

Джеймс Эрл Рей — убийца Мартина Лютера Кинга;

Сирхан Сирхан — убийца Роберта Кеннеди;

Артур Герман Бремер — человек, покушавшийся на сенатора Джорджа Уоллеса, прототип героя Роберта де Ниро из фильма «Таксист»;

Марк Дэвид Чэпмен — убийца Джона Леннона;

Джон Хинкли-младший — человек, покушавшийся на президента США Рональда Рейгана (1981);

ЛСД — диэтиламид лизергиновой кислоты, эксперименты с которым легли в основу программы MK-ULTRA;

М1А — сокр. от missing in action, пропал без вести (англ.);

ЦРУ — Центральное разведывательное управление США, занимающееся внешней разведкой;

ФБР — Федеральное бюро расследований США, на которое возложены функции расследования преступлений федерального уровня и контрразведки;

АНБ — Агентство национальной безопасности США, специализирующееся на электронной слежке;

Секретная служба — подразделение Министерства финансов США, занимающееся охраной президента и борьбой с фальшивомонетчиками;

Octopus — якобы существующий секретный заговор Министерства финансов США и компьютерной индустрии по слежке за пользователями;

досье «Драгоценный камень» — подборка скандальных материалов, посвященных Аристотелю Онассису и связям ЦРУ с международным наркобизнесом;

Росуэлл — та самая американская военная база в штате Нью-Мексико, недалеко от которой, как считают многие, упала летающая тарелка пришельцев;

Зона 51 — еще одна военная база США, на которой, как подозревают, проводятся эксперименты над пришельцами;

Таскиджи — место проведения длительного (1932–1972) нетерапевтического наблюдения за чернокожими — больными сифилисом;

Джонстаун — поселение общины Народный храм Джима Джонса в Гайане, где более 900 человек покончили жизнь самоубийством при не вполне ясных обстоятельствах (1978);

Чаппаквиддик — остров в штате Массачусетс, который приобрел широкую известность, когда с моста в воду упал автомобиль, в котором находились сенатор Эдвард Мур Кеннеди и его секретарша, погибшая в этой катастрофе (1969);

Уэйко — город в штате Техас, где при штурме федеральными силами дома общины Дэвида Кореша погибло 80 человек (1993);

Оклахома — имеется в виду взрыв административного здания в Оклахома-Сити, во в время которого погибли 168 человек (1995);

Уотергейт — отель, по имени которого был назван и скандал, приведший к отставке президента Никсона;

Иракгейт — скандал, связанный с войной в Ираке;

«Иран-контрас» — скандал, связанный с незаконными тайными поставками США оружия Ирану в обмен на американских заложников в Ливане и передаче вырученных средств никарагуанским контрас (1986–1987);

«Октябрьский сюрприз» — операция по освобождению заложников из американского посольства в Тегеране;

Savings & Loan — имеется в виду банкротство системы кредитно-сберегательных ассоциаций (конец 1980-х);

Уайтуотер — скандал с незаконными сделками с недвижимостью, в причастности к которому обвиняли президента США Била Клинтона;

Локерби — местечко в Шотландии, над которой был взорван самолет Boeing 747 компании Pan American и погибли 259 пассажиров и 11 жителей деревни;

рейс 800 авиакомпании TWA — самолет Boing 747 этого рейса взорвался вскоре после взлета недалеко от Лонг-Айленда, все 230 пассажиров погибли, по одной из версий самолет был случайно сбит ВМС США;

О. Дж. — О. Дж. Симпсон, актер и звезда американского футбола, избежал смертной казни после обвинения в убийстве;

вирус Эбопа — вирус африканской геморрагической лихорадки, одна из версий появления которого — секретные эксперименты по биологическим вооружениям;

СПИД — и с распространением синдрома приобретенного иммунодефицита связан ряд конспирологических теорий;

крэк — вызывающий быстрое привыкание относительно дешевая производная кокаина;

черные вертолеты ООН — один из распространенных «персонажей» конспирологических теорий; травянистый холм — холм, рядом с которым разворачивалась трагедия гибели Кеннеди.

(обратно)

47

Как и в случае с конспирологическими теориями убийства Кеннеди, подробности этого события вызывают множество разногласий. Обзор шести различных версий росуэлльской истории, циркулирующих в уфологических кругах, смотрите в Benson Saler: Charles A. Zeigler and Charles B. Moore. UFO Crash at Roswell: Genesis of a Modern Myth (Washington, DC: Smithsonian Institute Press, 1997).

(обратно)

48

Рассказ о том, как крушение НЛО в Росуэлле стало частью национальной мифологии, долог и запутан. Тогда об этом случае быстро забыли, а к концу 1970-х, когда о нем снова вспомнили стараниями уфолога Стентона Фрейдмена, эта история стала намного богаче: в ней появились спасшиеся инопланетяне, которых держали в ангаре на базе военно-воздушных сил, а кроме того, туда вошли отдельные подробности из расследования-мистификации другого крушения из книги Фрэнка Скалли «Behind the Flying Saucers» (1952).

(обратно)

49

Gerald K. Haines. CIA’s Role in the Study of UFOs, 1947–1990 // Studies in Intelligence 1, no. 2 (1997), а также в Интернете: http://www.odci.gov/csi/studies/97/ unclas/ufo.http.

(обратно)

50

James McAtidrew. The Roswell Report: Case Closed (Washington, DC: Headquaters United States Air Force, 1997).

(обратно)

51

Bruce Handy. Roswell or Bust // Time, 23 June 1997, а также в Интернете: http:// www.pathfinder.com/time/magazine/1997/dom/970623/society.roswell_or_bust.html.

(обратно)

52

О судебном значении доказательств, связанных с ДНК, см.: Andrew Ross. If the Genes Fit, How Do You Acquit?: O.J. and Science // Birth of a Naationhood: Gaze, Script, and Spectacle in the O.J. Simpson Case, ed. Toni Morrison and Claudia Brodsky Latour (London: Vintage, 1997), 241–272.

(обратно)

53

David C. Martin. Wilderness of Mirrors (New York: Harper & Row, 1980).

(обратно)

54

The X-Files, Patient X (5X13), первый показ 1 марта 1998 года.

(обратно)

55

David Wise and Ihomas В. Ross. Invisible Government (New York: Random House, 1964), 1–2.

(обратно)

56

И Richard Gid Powers. Introduction to Daniel Patrick Moynihan, Secrecy: The American Experience (New Haven: Yale University Press, 1998), 41. Пауэрс и Мойнихан утверждают, что ставшая привычкой секретность в Вашингтоне принесла больше вреда, чем пользы. Пекущаяся лишь о собственных интересах бюрократическая защита секретов и торговля этими секретами привела к тому, что множество ошибочных решений было принято на основе информации, которая была бы оспорена, обсуждайся она открыто. В качестве главного примера эти авторы рассказывают о том, как ЦРУ, переоценив военную и экономическую мощь Советского Союза, не позволило тем, кто принимает решения на высшем уровне, увидеть начинающийся развал СССР, и таким образом сохранило необычайно раздутые расходы на военные нужды и ядерные вооружения в США. Но ирония заключается в том, что рассекречивание секретных документов эпохи «холодной войны» в действительности подтвердило существование маккартистской паранойи, от которой долго открещивались, а именно навязчивой идеи об успешной советской программе проникновения в американское правительство и похищения его атомных секретов. По утверждению Пауэрса и Мойнихана, эта угроза никогда не была настолько велика, насколько ее боялись, она была быстро обнаружена и остановлена, но сохранение завесы секретности над этими событиями на десятилетия означало, что и правые и левые сохраняли ненужные конспирати-вистские представления о подрывной деятельности Советов и контрподрывных мерах США.

(обратно)

57

Jodi Dean. Declarations of Independence // Political Theory: The Cultural Turn, ed. Dean (Ithaca: Cornell University Press, forthcoming).

(обратно)

58

Michael Rogin. Make My Day!: Spectacle as Amnesia in Imperail Politics // Cultures of United States Imperialism, ed. Amy Kaplan and Donald E. Pease (Durham, NC: Duke University Press, 1993), 499–534.

(обратно)

59

Norman Mailer. Authors Note in Harlot’s Ghost (1991; London: Abacus, 1992), 1,75.

(обратно)

60

Mailer. Harlot’s Ghost, 1, 376.

(обратно)

61

The X-Files, Musings of a Cigarette Smoking Man (4X07), первый показ 17 ноября 1996 года.

(обратно)

62

«Три дня Кондора», режиссер Сидни Поллак (1975).

(обратно)

63

Carl Oglesby. The Yankee and Cowboy War: Conspiracies from Dallas to Watergate (Kansas City: Sheed Andrews and McMeel, 1976), 15.

(обратно)

64

The X-Files, Ascension (2X06), первый показ 21 октября 1994 года.

(обратно)

65

Wake up America! It Can Happen Here! A Post-McCarthy Guide to Twenty-three Conspiracies by Assorted Enemies Within // Esquire, May 1966,165.

(обратно)

66

Ralph Larkin and Daniel Foss. Lexicon of Folk-Etimology // 'Ihe 60s without Apology, ed. Sohnya Sayres et al. (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1984), 375.

(обратно)

67

Herb Blau. From ‘(Re)Sublimating’ the 60s // The 60s without Apology, 318.

(обратно)

68

John Carroll. Puritan, Paranoid, Remissive: A Sociology of Modern Culture (London: Routledge & Kegan Paul, 1977), 80

(обратно)

69

Hendrik Hertzberg and David C.K. McClelland. Paranoia: An Idee Fixe Whose Time Has Come 11 Harpers, June 1974, 52.

(обратно)

70

Hertzberg and McClelland. Paranoia, 53.

(обратно)

71

Hertzberg and McClelland. Paranoia, 52.

(обратно)

72

Ralph Waldo Emerson. Self-Rediance (1841) // Essays and Lectures, ed. Joel Porte (New York: Library of America, 1983), 261.

(обратно)

73

William Burroughs. Naked Lunch (1959; London: Flamingo-HarperCollins, 1993), 33.

(обратно)

74

Sigmund Freud. Psychoanalytic Notes on an Autobiographical Account of a Case of Paranoia (1911) // Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, trans. James Strachey, vol. 22 (London: Hogath Press, 1958), 9–82.

(обратно)

75

Don DeLillo. American Blood: A Journey through the Labyrinth of Dallas and JFK // Rolling Stone, 8 December 1983,24.

(обратно)

76

В дополнение к работам, которые упоминает во введении Дэвид Брайон Дэвис, см. сборник статей, изданный Ричардом О. Карри и Томасом Б. Брауном, а также работ)' Чипа Берлета; в числе других примеров: Seymour Martin Upset and Earl Raab. The Politics of Unreason: Right-wing Extremism in America, 1790–1970 (New York: Harper & Row, 1970); George Johnson. Architects of Fear: Conspiracy Theories and Paranoia in American Politics (Los Angeles: Jeremy P. Tarcher, 1983); David H. Bennett. The Party of Fear: From Nativist Movements to the New Right in American History (New York: Vintage, 1990).

(обратно)

77

В работе «Ronald Reagan: The Movie»; and Other Episodes in Political Demonology (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1988) Майкл Рогин ставит принадлежащий Хофштадтеру анализ периферийного характера политики в зависимость от проблематичного статуса Хофштадтера (и своего собственного) как еврейского интеллектуала-космополита.

(обратно)

78

И Согласно данным ежегодного обзора National Election Study, в 1958 году 73 % опрошенных ответили, что они верят, что правительство в Вашингтоне поступает правильно почти всегда или в большинстве случаев; в 1994 году (минимальный показатель) в категории тех, кто так считал, попал лишь 21 % (1998 году этот показатель составил 34 %). Как и в случае с большинством опросов, эти данные оспариваются; см., к примеру: Richard Morin. Less Than Meets the Eye // Washington Post, 16 March 1998, а также в Интернете по адресу http://washingtonpost.com/wp-srv/ politics/polls/wat/archive/wat031 698.htm. Более широкое обсуждение утраты доверия правительству вообще см.: Joseph S. Nye, Jr, Philip D. Zelikow and David C. King, eds. Why People Don’t Trust Government (Cambridge: Harvard university Press, 1997).

(обратно)

79

* Милицией в современной Америке называют (впрочем, это и самоназвание) военизированные группы самообороны (или ополчения), зачастую экстремистского толка.

(обратно)

80

См., например, Michael Kelley. The Road to Paranoia // New Yorker, 19 June 1995, 60–75.

(обратно)

81

http://www.sss.org./lbh/helos.html. Дэниел Мак-Кирнан подготовил полезную страницу ссылок на вебсайты о черных вертолетах на http://weber.ucsd. edu/~dmckiern/blackchop.htm. Преувеличенную трактовку слухов о черных вертолетах предлагает Jim Keith. Black Helicopters over America (Lilburn, GA: IllumiNet Press, 1994). Широкое обсуждение роли вертолетов в американском воображении от Вьетнама до Южного Центрального округа Лос-Анджелеса см.: Alasdair Spark. Flight Controls: The Social History of the Helicopter as a Symbol of Vietnam // Vietnam in Images: War and Representation, ed. Jeffrey Walsh and James Aulich (Basingstoke: xVlacmillan, 1987), 86–111.

(обратно)

82

New York Times, 18 September 1996, A9.

(обратно)

83

НАФТА — Североамериканское соглашение о свободной торговле (1994), членами которого стали Канада, США и Мексика; ГАТТ — Генеральное соглашение по таможенным тарифам и торговле, преобразованное о Всемирную торговую организацию (ВТО); МВФ — Международный валютный фонд.

(обратно)

84

Gary Benoit, ed. New American (Special Report: Conspiracy for Global Control), 16 September 1996,1.

(обратно)

85

Pat Robertson. The New World Order (Dallas: Word Publishing, 1991), 97.

(обратно)

86

В рецензии на книгу «Новый Мировой Порядок» Майкл Линд предлагает правдоподобное объяснение зашифрованной природы антисемитизма Робертсон. Lind. Rev. Robertsons Grand International Conspiracy Theory // New York Review of Books, 2 February 1995, 21–25.

(обратно)

87

Обзор оценок масштаба этого движения см.: Mark Rupert. A Virtual Guided Tour of Far-Right Anti-Globalist Ideology, http://ww.maxwell.syr.edu/maxpages/ faculty/merupert/Research/far-right/mainstrm.htm. Southern Poverty Law Center, например, готовит ежегодный список активных групп патриотического движения, с которым можно познакомиться в интернете: http://www.igc.apc.org.

(обратно)

88

Richard Barnet and John Cavanagh. Global Dreams: Imperail Corporations and the New World Order (New York: Simon & Schuster, 1994), 19.

(обратно)

89

Гэри Уиллс анализирует популярность этих взглядов у различных политических групп в New Revolutionaries // New York Review of Books, 10 August 1995, 50–55.

(обратно)

90

Kristin Dawkins. NAFTA, GATT, and the World Trade Organization: The New Rules for Corporate Conquest // The New American Crisis: Radical Analyses of the Problems Facing America Today, ed. Greg Ruggiero and Stuart Sahulka (New York The New Press, 1996), 75.

(обратно)

91

Письмо, написанное Тимоти Маквеем в местную газету 11 февраля 1992 года, цит. по: Mark Натт. Apocalypse in Oklahoma: Waco and Ruby Ridge Revenged

(обратно)

92

Международная корпорация, занимающаяся подбором персонала.

(обратно)

93

Широкое освещение разочарования американской общественности политическим процессом см.: Michael J. Sandel. Democracy’s Discontent: America in Search of a Public Philosophy (Cambridge: Harvard University Press, 1996). Сэндел утверждает, что наряду с размыванием общности ощущение того, что мы «утрачиваем контроль над силами, которые управляют нашей жизнью», определяет «тревогу эпохи» (3).

(обратно)

94

«Роман «Дневник Тернера» в переводе на русский язык был опубликован издательством «Ультра. Культура» в 2003 году.

(обратно)

95

Правовая защита интересов исторически ущемленных групп, выражающаяся, например, в предоставлении квоты на прием на работу.

(обратно)

96

Andrew MacDonald [William Pierce]. The Temer Diaries (1978; New York: Barricade, 1996), 56. Далее сноски на эту книг)' обозначаются в тексте как TD.

(обратно)

97

Увлекательное исследование того, как новые правые возродили себя в образе осаждаемого меньшинства перед лицом конспирологического призрака гомосексуальности, которого они сами же и вызвали, см.: Cindy Patton. Tremble, Hetero Swine! // Fear of a Queer Planet: Queer Politics and Social Theory, ed. Michael Warner (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1993), 43–77. Паттон отмечает, что «в новой правой литературе [1980-х годов] лесбиянки и геи начинали с тайного заговора и заканчивали открытым и дерзким лобби». Затем автор доказывает, что хотя эта трансформация по сути означала то, что лесбиянки и геи были признаны и приняты в качестве некой политической силы, теперь новые правые получили возможность основывать свою идентичность на новом толковании гордого обещания «выйти» как невольного признания в извращенности. «Нели лозунг «открыться» звучит как «мы геи, мы рядом, привыкайте к этому», — пишет Паттон, — то для своей идентичности новые правые переиначили его как «мы так и знали», а для общества — «мы же вам говорили»» (146).

(обратно)

98

Robert S. Robins and Jerrold M. Post. Political Paranoia: The Psychopolitics of Hatred (New Haven: Yale University Press, 1997), 198.

(обратно)

99

Однако это не означает, что параноидальный стиль нужно искать только в прошлой политике. См., к примеру: Robert S. Levine. Conspiracy and Romance: Studies in Brocken Brown, Cooper, Hawthorne and Melville (Cambridge: Cambridge University Press, 1989).

(обратно)

100

«Остроумное замечание автора. О Монтокском проекте чего только не пишут… И о том, что это проект по разработке психотропного оружия, и том, что это продолжение другого тайного проекта, Филадельфийского, по экспериментам со временем, и даже о том, что Монток был планом спасения Земли в грядущей смене магнитных полюсов.

(обратно)

101

[Leonard C. Lewin]. Report from Iron Mountain (New York: Dial Press, 1967).

(обратно)

102

С учетом ненасытного параноидального подозрения неудивительно, что легендарный конспирологический текст «Досье «Драгоценный камень»» (более подробный рассказ об этом см. в шестой главе) настаивает на том, что документы Пентагона сами являются поддельными разоблачениями, которые Эльсбург устроил для того, чтобы отвлечь внимание общественности от политических убийств 1960–1970-х годов.

(обратно)

103

См.: М. Andrew. The Mitrokhin Archive: The KGB in Europe and the West (London: Allen Lane, 1999). Исследователи убийства Кеннеди сразу усомнились в подлинности заявлений Митрохина, заподозрив в них намеренную дезинформацию, призванную скрыть правду о подлинных теориях заговора, например, о том, что письмо, якобы написанное Освальдом Говарду Ханту (который впоследствии участвовал в проникновении в «Уотергейт»), в действительности является подлинным, несмотря на то, что в 1978 году Специальная комиссия по убийствам заявила, что это подделка. См., например: Gary Mack. RE: Dear Mr Hunt Letter/ KGB/Joestin, JFK Lancer Listserv 9online posting), 15 September 1999.

(обратно)

104

Leri Bracken. Afterword to NASA, Nazis and JFK The Torbitt Document and the Kennedy Assassination, ed. Kenn Thomas (Kempton, IL: Adventures Unlimited, 1996), 229.

(обратно)

105

The X-Files, War of the Corpophages (3X12), первый показ 5 января 1996 года.

(обратно)

106

The X-Files, Small Potatoes (4X20), первый показ 20 апреля 1997 года.

(обратно)

107

The X-Files, Post-Modern Prometheus (5X06), первый показ 30 ноября 1997 года.

(обратно)

108

О ритуальном преступлении рассказывается, например, в The X-Files, Die Hand Die Verletz (2X14), первый показ 27 января 1995 года, а о вновь обретенных воспоминаниях о похищении/сексуальном насилии речь идет, например, в The X-Files, Demons (4X23), первый показ 11 мая 1997 года.

The X-Files, The Unnatural (6X20), первый показ 25 апреля 1999 года.

(обратно)

109

The X-Files, 731 (3X10), первый показ 1 декабря 1995 года.

(обратно)

110

The X-Files, The Unnatural (6X20), первый показ 25 апреля 1999 года.

(обратно)

111

The X-Files, Wetwired (3X23), первый показ 10 мая 1996 года.

(обратно)

112

The X-Files, Patient X.

(обратно)

113

The X-Files, Nisei (3X09), первый показ 24 ноября 1995 года.

(обратно)

114

The X-Files, Drive (6X02), первый показ 15 ноября 1998 года.

(обратно)

115

The X-Files, Pusher (3X17), первый показ 23 февраля 1996 года.

(обратно)

116

The X-Files, The Beginning (6X01), первый показ 8 ноября 1998 года.

(обратно)

117

Эту идею «Секретные материалы» обыгрывают и в другом эпизоде, который выходит примерно в то же время. В эпизоде «Мир вращается» (El Mundo Gira (4X11)), первый показ 12 января 1997 года, социальная невидимость мексиканцев превращается в буквальную идею невидимой силы, убивающей людей.

(обратно)

118

Анализ сложного значения и функции супермаркетных таблоидов см., например: Elizabeth Bird. For Enquiring Minds: A Cultural Study of Supermarket Tabloids (Knoxville: University of Tennessee Press, 1992), а также John Fiske. Power Plays, Power Works (London: Verso, 1993).

(обратно)

119

«Герой «Таксиста» Мартина Скорсезе в исполнении Роберта де Ниро.

(обратно)

120

Цитаты взяты с официального рекламного сайта фильма: www. conspiracytheory.com/cmp/interviews.html.

(обратно)

121

Brian Lowry. The Truth Is Out There: The Official Guide to «The Х-Files», vol. 1 (New York: Harper, 1995), 12.

(обратно)

122

The X-Files, Jose Chungs From Outer Space (3X20), первый показ 12 апреля 1996 г.

(обратно)

123

Lowry. The Truth, 12.

(обратно)

124

Встреча Малдера и Скалли в «Уотергейте» происходит в эпизоде «Маленькие зеленые человечки» (Little Green Men (2X01)), первый показ 16 сентября 1994 г.

(обратно)

125

Andy Meisler. I Want to Believe: The Official Guide to «The X-Files», vol. 3 (New York: Harper, 1998), 9.

(обратно)

126

Devon Jackson. Conspiranoia!: The Mother of All Conspiracy Theories (New York: Plume-Penguin, 1999), xi.

(обратно)

127

Richard Metzger, on Disinfo Nation, Channel 4 (UK), 17 February 2000.

(обратно)

128

Morris Dickstein. Gates of Eden: American Culture in the Sixties (New York: Basic Books, 1977), 125.

(обратно)

129

* 'lhomas Pinchon. V. (1963; London: Picador, 1975), 226. Здесь и далее перевод Глеба Григорьева (гл. 1–8) и Алексея Ханина (гл. 9–16 и Эпилог) по изд.: Пинчон Т. V. СПб., 2000.

(обратно)

130

Pinchon. V., 153.

(обратно)

131

Pinchon. The Crying of Lot 49 (1966; London: Picador, 1979), 33. Далее ссылки на это произведение обозначаются в тексте CL.

(обратно)

132

Это привычная критика в адрес Пинчона; так, в работе «The Minimal Self: Psychic Survival in Troubled Times» (1984; London: Picador, 1985) Кристофер Лэш обвиняет романы Пинчона в «сокрытии очевидного под покровом непонятного» (159).

(обратно)

133

Pinchon. Gravity’s Rainbow (New York: Viking, 1973), 638. Далее ссылки на это произведение обозначаются в тексте GR.

(обратно)

134

Дейл Картер (Dale Carter) собирает эту историю воедино в работе «The Final Frontier: The Rise and Fall of the American Rocket State» (London: Verso, 1988).

(обратно)

135

Terence Rafferty. Long Lost // New Yorker, 19 February 1990,108–112; Christopher Walker, Thomas Pynchons Vineland // London Review of Books, 8 March 1990,45.

(обратно)

136

J. Anthony Lukas. Vineland by Thomas Pynchon // BOMC News, April 1990, 3; Donna Rtfkind, The Farsighted Virtuoso II Wall Street Journal, 2 January 1990, A9.

(обратно)

137

Wendy Steiner. Pynchon’s Progress: Dopehead Revisited // Independent (London), 3 February 1990, 30.

(обратно)

138

Роберт Крамб (p. 1943) — культовый американский художник, автор андерграундных комиксов

Christopher Lehman-Haupt. Vineland, Pynchons First Novel in 17 Years // New York Times, 26 December 19 989, C21.

(обратно)

139

Frank Kermode. That Was Another Planet // London Review of Books, 8 February 1990, 3–4; Kermode. Decoding the Tristero // Pynchon: A Collection of Critical Essays, ed. Edward Mendelson (Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1978), 162–166.

(обратно)

140

I. Kerry Grant. A Companion to «The Crying of Lot 49» (Athens, Ga: University of Georgia Press, 1994); Steven Weisenburger. A «Gravity’s Rainbow» Companion (Athens, Ga: University of Georgia Press, 1988).

(обратно)

141

Выбор первоначального названия, см.: Топу Tanner. Thomas Pynchon (London: Methuen, 1982), 78.

(обратно)

142

Pynchon. Vineland (1990; London: Minerva, 1991), 142. Далее ссылки на это произведение обозначаются в тексте VL.

(обратно)

143

Но это не значит, что формы заговора и романа противоречат друг другу. Так, в работе Левина «Conspiracy and Romance» утверждается, что в американской литературе XIX века конспирологический сюжет, как и сюжет романа, обеспечивает символическое решение реальных противоречий общества. Также стоит отметить, что конспирологическая мифология «Секретных материалов» все больше намекает на то, что не только последняя тайна похищения сестры Малдера, но и происхождение гибрида человека и пришельца, а также продолжение расследования в рамках отдела секретных материалов как-то связана с вероятностью того, что Курильщик — отец Малдера.

(обратно)

144

Так, в «Радуге тяготения» есть эпизод, когда Пират Прентис сталкивается с тем, что он мог нечаянно стать двойным агентом для другой стороны (542); кроме того, в потрясающем скачке к тому неопределенному моменту, когда «представитель Контрсилы» признает в «последнем интервью Wall Street Journal», что «мы никогда не были так заинтересованы в Slothrop, как Slothrop» (738). Точно так же Роджер Мексика мечтает о «потерпевшей крах Контрсиле, об очаровательных бывших мятежниках… об обреченных любимцах фриках», подозревая, что «они будут использовать нас. Мы поможем узаконить Их, хотя на самом деле они в этом не нуждаются, это еще один дивиденд в Их пользу, приятный, но не решающий» (713).

(обратно)

145

Пинчон сам высказался по поводу важности перехода от субкультуры, связанной с марихуаной, СПИДом и ЛСД, к рейву, основанному на экстази: «[при употреблении МДМА] участки головного мозга, отвечающие за тревогу, страх, порыв, вожделение и территориальную паранойю, временно отключаются. Ты видишь все с полной ясностью, неискаженной животными желаниями. Ты достиг состояния, которое в древности называли нирваной, всевидящего блаженства». Цит. по: Douglas Rushkoff. Cyberia: Life in the Trenches of Hyberspace (London: Flamingo/HarperCollins, 1994), 110.

Но этот страх с лихвой вернулся с приходом «Секретных материалов» (и в особенности полнометражного фильма), которые неоднократно намекали на то, что FEMA участвует в координации глобального проекта по созданию гибрида человека и пришельца. В фильме «Секретные материалы: Борьба за будущее» (1998) Малдеру настойчиво напоминают о том, что «FEMA позволяет Белому дому приостанавливать конституционное правление при объявлении в стране чрезвычайного положения. Это Агентство позволяет создавать невыборное национальное правительство». FEMA пошло так далеко, что выпустило пиар-уведомление, адресованное своим сотрудникам, в котором открыто опровергались обвинения, предъявленные в фильме Агентству. Это опровержение неизбежно просочилось за пределы Агентства и, похоже, лишь побудило самых убежденных в существовании этой программы людей заподозрить дезинформацию. См.: FEMA, Public Affairs Guidance, no. 1 (24 March 1998) and no. 2 (18 June 1998); этот случай подробно рассмотрен: John Elliston. FEMA’s X-File: Emergency Public Affairs Are ‘Not for the Outside World’, Parascope dossier, http://wwv.parascope.com/ ds/articles/femaXfileJitm.

(обратно)

146

Но этот страх с лихвой вернулся с приходом «Секретных материалов» (и в особенности полнометражного фильма), которые неоднократно намекали на то, что FEMA участвует в координации глобального проекта по созданию гибрида человека и пришельца. В фильме «Секретные материалы: Борьба за будущее» (1998) Малдеру настойчиво напоминают о том, что «FEMA позволяет Белому дому приостанавливать конституционное правление при объявлении в стране чрезвычайного положения. Это Агентство позволяет создавать невыборное национальное правительство». FEMA пошло так далеко, что выпустило пиар- уведомление, адресованное своим сотрудникам, в котором открыто опровергались обвинения, предъявленные в фильме Агентству. Это опровержение неизбежно просочилось за пределы Агентства и, похоже, лишь побудило самых убежденных в существовании этой программы людей заподозрить дезинформацию. См.: FEMA, Public Affairs Guidance, no. 1 (24 March 1998) and no. 2 (18 June 1998); этот случай подробно рассмотрен: John Elliston. FEMA’s X-File: Emergency Public Affairs Are ‘Not for the Outside World’, Parascope dossier, http://wwv.parascope.com/ ds/articles/femaXfileJitm. Paranoia: The Politics of Don DeLillo’s Running Dog II Centennial Review 34 (1990): 56–72, а Джон Макклюр прослеживает, как Делилло переделывает жанр романа в эпоху, лишенную тайных пространств: Postmodern Romance: Don DeLillo and the Age of Conspiracy // South Atlantic Quaterly 89 (1990): 337–353.

(обратно)

147

Отдельные критики сходным образом обсуждали Делилло. Так, Пэт О’Доннелл изучает у Делилло превращение паранойи в очевидность в: Obvious

Eve Kosofsky Sedgwick. Introduction: Queerer than Fiction II Studies in the Novel 28(1996): 277.

Jameson. Postmodernism, 36.

(обратно)

148

John Dugdale. Thomas Pynchon: Allusive Parables of Power (London: Longman, 1990). В этой работе интертексты романа «Выкрикивается лот 49» разбираются, пожалуй, лучше всего. Первые три романа Пинчона, конечно, связаны с массовой культурой множеством зацепок, но в «Вайнленде» едва ли есть отсылки к чему-нибудь еще.

(обратно)

149

Съемки «Возвращения Джедая» в округе Вайнленд — вот что изменило бар лесорубов, но и сами фильмы захватил процесс яппификации, заметный в оформленном по мотивам фильма молле Нуар-центр, который «работает, кажется, с таким отчаянием, что Прерии по крайней мере приходилось надеяться, что весь процесс близился к концу своего цикла» (VL: 326).

(обратно)

150

Eve Kosofsky Sedgwick. Introduction: Queerer than Fiction II Studies in the Novel 28(1996): 277.

(обратно)

151

Фредрик Джеймисон предупреждает о сходной иронии в критической теории, когда параноидальное мировоззрение достигает таких успехов, что ему угрожает опасность уничтожить первоначальный критический импульс: «Получается, что чем убедительней становится видение некой все более общей системы или логики (наглядным примером чего служит книга Фуко о тюрьме), тем беспомощней ощущает себя читатель. Следовательно, насколько выигрывает теоретик, конструируя все более замкнутый и устрашающий механизм, настолько он и проигрывает, ибо критический потенциал его работы тем самым парализуется, а импульсы отрицания и протеста, не говоря уже о социальной трансформации, все больше воспринимаются как бесполезные и банальные перед лицом самой модели».

(обратно)

152

Peter Sloterdijk. Critique of Cynical reason, trans. Michael Eldred (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1987), 5 [*см. рус. изд.: Слотердайк 11. Критика цинического разума. Екатеринбург, 2001]. В работе «Everybody Knows: Cynicism in America» (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999) Уильям Чалупка (William Chaloupka) утверждает, что в современной американской политической и культурной жизни цинизм стал крайне распространенным и разнообразным явлением. Это прослеживается, как пишет Чалупка, в циничном манипулировании массовым конспирологическим мышлением со стороны тех, кто находится у власти, равно как и в повседневном цинизме распространенного недоверия к правительству.

(обратно)

153

Jameson. Postmodernism, 36.

(обратно)

154

Jean Baudrillard. The Ecstasy of Communication, trans. Bernard Schutze and Caroline Schutze (New York: Semiotext(e), 1988), 22.

(обратно)

155

Terry Eagleton. Capitalism, Modernism and Postmodernism // Against the Grain (London: Verso, 1986), 132.

(обратно)

156

* Перевод Д. H. Михель.

(обратно)

157

Eagleton. Capitalism, 144.

(обратно)

158

См.: Stephen Е. Ambrose. Writers on the Grassy Knoll: A Readers Guide // New York Times Book Review, 2 February 1992, 23–25.

(обратно)

159

D. M. 'Ihomas. Flying in to Love (London: Bloomsbury, 1992), 3.

(обратно)

160

Далее Хофштадтер утверждает, что «насколько мне известно, ни один европеец не был настолько оригинален, как профессор Ревило П. Оливера из Иллинойского университета, который в конечном итоге отказался от своей должности из-за своих крайне правых заявлений о том, что Дж. Ф. К. был убит в результате международного коммунистического заговора, потому что он стал слишком «американским»». Следовательно, главный аргумент Хофштадтера — то, что параноидальный стиль в Америке выбирают лишь представители движений меньшинств, — подтверждается одним лишь этим очевидным контрпримером. Richard Hofstadter. The Paranoid Style in American politics and Other Essays (London: Jonathan Cape, 1966), 7. Социологический обзор откликов на убийство президента см. также: Bradley S. Greenburg and Edwin В. Parker, ed. The Kennedy Assassination and the American Public: Social Communication in Crisis (Stanford: Stanford University Press, 1965).

(обратно)

161

В программе «48 Hours» на CBS (5 февраля 1992) сообщалось, что 77 % опрошенных верят в заговор и 75 % в официальное сокрытие истинных обстоятельств дела. По итогам опроса, проведенного в 1993 году ICR Research Group of Media (штат Пенсильвания), выяснилось, что лишь 12 % американцев верят, что им говорят всю правду, а 71 % считает, что Освальд был частью более крупного заговора. Doubts Remain in Shooting: 7 out of 10 Say Killing of JFK a Conspiracy // Cincinnati Enquirer, 21 November 1993, A7, цит. no: Ronald E White. Apologists and Critics of the Lone Gunman Theory: Assassination Science and Post-Modern America // Assassination: Experts Speak Out on the Death of JFL, ed. James H. Eetzer (Chicago: Catfeet Press, 1998), 377. Слух о Клинтоне и Горе см.: Bob Callanah. Who Shot JFK?: A Guide to the Major Conspiracy Theories (New York: Simon & Schuster, 1993), 147.

(обратно)

162

William Manchester, цит. по: Мах Holland. After Thirty Years: Making Sense of the Assassination // Reviews in American History 22 (1994): 192.

(обратно)

163

См., к примеру, подборку доказательств: Abigail van Buren, ed. Where Were You When President Kennedy Was Shot?: Memories and Tributes to the Slain President, as Told to «Dear Abby» (Kansas City: Andrews and McMeel, 1993).

(обратно)

164

Gregory Benford. Timescape (London: Victor Gollancz, 1980). Марк Лоусон же представляет, что было бы, если бы Кеннеди выжил, а Мэрилин Монро не совершила самоубийства: Mark Lawson. Idlewild, or, Eventhing is Subject to Change (London: Picador, 1995).

Judith A. Eisner. Мае Brussell: Fears ‘Hidden Government’ Plans Assassinations // The Pine Cone (Carmel-by-the-Sea, CA), 21 September 1972, 43–44. Биографический очерк о Брасселл см.: Jonathan Vankin. Conspiracies, Cover-ups and Crimes: Political Manipulations and Mind Control in America (New York: Paragon House, 1991).

(обратно)

165

Judith A. Eisner. Мае Brussell: Fears ‘Hidden Government’ Plans Assassinations // The Pine Cone (Carmel-by-the-Sea, CA), 21 September 1972, 43–44. Биографический очерк о Брасселл см.: Jonathan Vankin. Conspiracies, Cover-ups and Crimes: Political Manipulations and Mind Control in America (New York: Paragon House, 1991).

(обратно)

166

Robert]. Groden. The Killing of a President // Arena, Autumn 1993,120–135. В последние годы Гроден кое-как перебивался продажей копий своей видеообработки событий на Дили-плаза, а также обеспечивая «экспертные» заключения по фотоматериалам во время суда над О. Дж. Симпсоном.

(обратно)

167

Eric Norden. Jim Garrison: A Candid Conversation with the Embattled District Attorney of New Orleans // Playboy, October 1967, 59–60; см. также в Интернете: http://members.aol.com/Labyrinthl3/Main/Garrison.htm.

(обратно)

168

Данные опросов Гэллапа приводятся по: Мах Holland. After Thirty Years: Making Sense of the Assassination // Reviews in American History 22 (1994): 203.

(обратно)

169

Полное описание видеоматериалов, связанных с этим делом, см.: Art Simoti. Dangerous Knowledge: The JFK Assassination in Art and Film (Philadelphia: Temple University Press, 1996).

(обратно)

170

Dallas Prosecutor’s News Conference // New York Times, 26 November 1963, 14.

(обратно)

171

Report of the President’s Commission on the Assassination of President John F. Kennedy (Washington, DC: United States Government Printing Office, 1964), 21.

(обратно)

172

Report, 22.

(обратно)

173

Report, 423.

(обратно)

174

См. об этом: Callanah. Who Shot JFK, 35.

(обратно)

175

Dr Renatus Hartogs. The Two Assassins (New York T. Cromwell, 1965).

(обратно)

176

Priscilla Johnson McMillan. Marina and Lee (New York: Harper & Row, 1977).

(обратно)

177

Gerald Ford. Portrait of the Assassin (New York: Simon & Schuster, 1965).

(обратно)

178

David Swanson, Philip Bohnert and Jackson Smith. The Paranoid (Boston: Little, Brown & Co., 1970), 378–394. Разумеется, после 1970 года было множество других покушений на убийство президента: покушение на Никсона, два покушения на Джеральда Форда, одно на Рейгана, заявление Буша, что группа иракцев замышляла убить его, а из недавних случаев мы можем включить в этот ряд таинственный легкий самолет, который врезался в Белый дом в 1994 году.

(обратно)

179

Эту точку зрения Стивен Сондхайм исследует в своем мюзикле «Ассасины» (New York: Theatre Communications Group, 1991). Так, последними словами Леона Чолгоша, в 1901 году убившего Уильяма Маккинли, были: «Я убил президента, потому что он был врагом хороших людей. Я не жалею о своем преступлении».

(обратно)

180

Описание историографического поворота к психологической истории см.: Michael Rogin. American Political Demonology: A Retrospective // «Ronald Reagan, The Movie»; and Other Episodes in Political Demonology (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1988), 272–300; а также Gordon S. Wood. Conspiracy and the Paranoid Style: Causality and Deceit in the Eighteenth Century // 'Ihe William and Mary Quaterly 39 (1982): 401–444.

(обратно)

181

Вот эти три статьи: Lawrence Zelic Freedman. Psychopathology of the Assassin; David A. Rothstein. Presidential Assassination Syndrome: A Psychiatric Study of the Threat, the Deed and the Message; а также 'Ihomas Greening. The Psychological Study of Assassins // Assassinations and the Political Order, ed. William J. Crotty (New York: Harper & Row, 1971), 143–266.

(обратно)

182

См. в частности: Crotty. Assassinations and Their Interpretation within the American context; а также: Ivo K. Feierabend, Rosalind L. Feierabend, Betty A. Nesvold, and Franz M. Jaggar. Political Violence and Assassination: A Cross-National Assessment // Crotty, Assassinations, 3–140.

(обратно)

183

Gerald Posner. It Was Him All Along II Mail on Sunday (London), 2 October 1993, 13.

(обратно)

184

Alexander Cockbum. Propaganda of the Deed // New Statesman & Society, 19 November 1993, 30–31. Похожим образом в своей ранней статье об убийстве Стоун побуждал своих читателей «задаться честными вопросами», то есть о том, «сколько американцев с одобрением допускают, что ЦРУ, возможно, пыталось найти способ убить Кастро?» Стоун признал, что, молчаливо одобряя подобные секретные операции, «мы все мысленно тянемся за кинжалом или пистолетом, когда это удобно нашему политическому мышлению» (I.F. Stone. We All Had a Finger on That Trigger // l.F. Stone’s Weekly, 9 December 1963,12).

(обратно)

185

Norman Mailer. The Great American Mystery // Book Week Washington Post, 28 August 1966,1,11–13.

(обратно)

186

Mailer. Oswald’s Tale: An Amercian Mystery (London: Little, Brown &Co., 1995), 605.

(обратно)

187

Stone. The Left and the Warren Commission Report // I.F. Stone’s Weekly, 5 October 1964, 12. Стоун был не единственным из числа левых критиков, кого работа комиссии Уоррена убедила полностью и кто вздохнул с облегчением, осознав, что Америку не затянет раскручивающаяся спираль гарантированного взаимного уничтожения, которое несет с собой пуля убийцы. В статье для Nation Герберт Л. Пакер восхищался «добросовестной и порой блистательной работой, проделанной комиссией» в том смысле, что она «превосходно выполнила свою главную цель, представив отчет об обстоятельствах убийства президента Кеннеди, который способен развеять все разумные сомнения». Packer. The Warren Report: A Measure of the Achievement // 'I he Nation, 2 November 1964,295.

(обратно)

188

The Warren Commission Report // Time, 2 October 1964, 19.

(обратно)

189

Loudon Wainwright. The Book for All to Read // Life, 16 October 1964, 35.

(обратно)

190

Большинство могло познакомиться с результатами слушаний комиссии, опубликованными в двух изданиях выборочных материалов, которые подготовила газета New York Times. В работе «Accessories After the Fact: The Warren Commission, The Authorities and the Report» (New York: Bobbs-Merrill, 1967) Сильвия Мигер указала множество способов, благодаря которым в подборке фрагментов в отредактированной версии не видны многие нестыковки, заметные в полном издании.

(обратно)

191

Edward Jay Epstein. Inquest: The Warren Commission and the Establishment of the Truth (London: Hutchinson, 1966), а также: Mark Lane. Rush to Judgement: A Critique of the Warren Commissions Inquiry into the Murders of the President John F. Kennedy, Officer J.D. Tippit and Lee Harvey Oswald (London: The Bodley Head, 1966).

(обратно)

192

Большинство могло познакомиться с результатами слушаний комиссии, опубликованными в двух изданиях выборочных материалов, которые подготовила газета New York Times. В работе «Accessories After the Fact: The Warren Commission, The Authorities and the Report» (New York: Bobbs-Merrill, 1967) Сильвия Мигер указала множество способов, благодаря которым в подборке фрагментов в отредактированной версии не видны многие нестыковки, заметные в полном издании.

(обратно)

193

US Department of Justice, 1968 Panel Review of Photographs, X-Ray Films, Documents and Other Evidence Pertaining to the Fatal Wounding of President John F. Kennedy on November 22, 1963 in Dallas, Texas, reprinted in Harold Weisberg, Post Mortem: JFK Cover-Up Smashed (Frederick, MD: H. Weisberg, 1975).

(обратно)

194

US Presidents Commission on CIA Activities Within The United States (Rockefeller Commission), Report to the president (Washigton, DC: Government Printing Office, 1975); US Senate Committee to Study Governmental Operations with respect to Intelligence Operations, (Church Committee), Alleged Assassination Plots Involving Foreign Leaders, Interim Report (Washigton, DC: Government Printing Office, 1975); The Investigation of the Assassination of President John F. Kennedy: Performance of the Intelligence Agencies, Book 5, Final Report (Washigton, DC: Government Printing Office, 1976).

(обратно)

195

US House of Representatives, Report of the Select Committee on Assassinations (Washigton, DC: Government Printing Office, 1979).

(обратно)

196

Конспирологическое описание судьбы свидетелей см., например: Anthony Summers. The Kennedy Conspiracy, rev. ed. (1980; London: Warner, 1992).

(обратно)

197

Полный список различных официальных расследований см. в: the Assassination Records Review Board, Final Report of the Assassination Records Review Board (Washigton, DC: Government Printing Office, 1998), ch. 1. sec. В; а также в Интернете: http://www.fas.org/sgp/advisory/arrb98/part03.htm.

(обратно)

198

ARRB, Review Board Recommendations // Final Report, http://www.fas.org/sgp/ advisory/arrb98/partl2iitm.

(обратно)

199

Убедительный обзор «критиков», пишущих о заказных убийствах на протяжении последних сорок лет, см.: Simon. Dangerous Knowledge, ch. 1.

(обратно)

200

Scott Dikkers. Our Dumb Century (London: Boxtree, 1999), 101.

(обратно)

201

Цит. по: Callanah. Who Shot JFK? 63.

(обратно)

202

The Conspiracy Museum (Dallas), Welcome to the Great Coalbin Exhibit (leaflet, 1997).

Пресс-релиз, выпущенный на JFK-Lancer «November in Dallas» conference, November 1997. Подробное изложение точки зрения Джорджа Майкла Эвики см. в Интернете: http://www.jkflancer.com/Statement.html.

(обратно)

203

Пресс-релиз, выпущенный на JFK-Lancer «November in Dallas» conference, November 1997. Подробное изложение точки зрения Джорджа Майкла Эвики см. в Интернете: http://www.jkflancer.com/Statement.html.

(обратно)

204

Harrison Edward Livingstone. Killing the Truth (New York: Carrol & Graf, 1993), 369, цит. no: White, Apologists, 403. В работе «Conspiracy Theories: Secrecy and Power in American Culture» (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999) Марк Фенстер утверждает, что сообществу исследователей убийств далеко до сплоченной группы, и в любом случае оно является слабой заменой реального сообщества, предвосхищаемого утопическим политическим воображением.

(обратно)

205

Jack White. Evidence… or Not?: The Zapruder Film: Can It Be Trusted? // Assassination Science, 211.

(обратно)

206

Posner. Case Closed: Lee Harvey Oswald and the Assassination of JFK (New York: Random House, 1993), 318.

(обратно)

207

White. Apologists, 392–393.

(обратно)

208

Cyril Wecht, цит. по: White. Apologists, 400–401.

(обратно)

209

Описание всей саги о JAMA см.: Petzer, ed. Assassination Science, pt. 1 He говоря уже о том, что несогласный врач сам выпустил книг)' на эту тему: Charles А. Crenshaw. JFK: Conspiracy of Silence (New York: Penguin, 1992).

(обратно)

210

Доклад Билла Дренаса, с которым он выступил на JFK-Lancer «November in Dallas» conference, 1997.

(обратно)

211

Идеи Джона Армстронга были по пунктам оспорены другими исследователями и скептиками; см., к примеру: W. Tracy Parnell. Harvey & Lee: Polishing the Big Apple and Other Matters, http://www.madbbs.com/~tracy/lho/h&l 2.htm.

(обратно)

212

Доклад Армстронга, с которым он выступил на «Death of JFK» conference, University of Minnesota (1999), см. в Интернете: http://enteract.com/~hargrove/ UMinn99.htm.

(обратно)

213

Бодрийяр использует выражение «круговорот интерпретаций», рассуждая о теориях, посвященных роли Глубокой Глотки в Уотергейте, а также о проблеме толкования любого взрыва в Италии как дела рук левых экстремистов или провокации правых либо центристов: Simulacra and Simulations // Jean Baudrillard: Selected Writings, ed. Mark Poster (Cambridge: Polity, 1988), 174–175.

(обратно)

214

Don DeLillo. American Blood: A Journey through the Labyrinth of Dallas and JFK // Rolling Stone, 8 December 1983, 28.

Mailer. Oswalds Tale, n.p.

(обратно)

215

Согласно Дэвиду Перри, к 1995 году в качестве убийцы или сообщника был назван шестьдесят один человек: http://mcadams.posc.mu.edu/rashomon.htm.

(обратно)

216

Mailer. Oswalds Tale, n.p.

(обратно)

217

Схожее восстановление [причинности] происходит в конце романа Кондона «Маньчжурский кандидат» (1959). Большей частью роман представляет собой злобную сатиру на паранойю правых эпохи «холодной войны», носителем которой был сенатор Маккарти, однако в конце книги оказывается, что жена сенатора вовсе не относится к ультраправым, а в действительности ей платят русские, что, похоже, оправдывает саму паранойю, которая является объектом сатиры.

(обратно)

218

Pynchon. The Crying Lot 49 (1966; London: Picador, 1979), 36.

(обратно)

219

Pynchon. The Crying Lot 49,89.

(обратно)

220

Рассказ о том, как фильм «Дж. Ф. К.» освещался в массмедиа, см.: Art Simon. The Making of Alert Viewers: The Mixing of Fact and Fiction in JFK II Cincaste 19

(1992): 14–15. Несколько удивительно, но в двух обзорных статьях в American Historical Review фильм похвалили за его историческую точность. Marcus Raskin. JFK and the Culture of Violence, а также: Robert A. Rosenstone. JFK: Historical Fact/ Historical Film // AHR 97 (1992): 487–499, 506–511.

(обратно)

221

За последние десять лет появились и другие фильмы, в которых также затрагивается убийство Кеннеди, но все же ни один из них не вызвал такого накала страстей, каким сопровождался выход фильма Стоуна. Среди этих фильмов: «Лав-филд» (1992), «На линии огня» (1993), «Руби» (1992), «Малкольм Икс»

(1993), а также серия передач Quantum Leap, которая была показана на ВВС 2 в 1993 году и была посвящена 30-й годовщине убийства Кеннеди.

(обратно)

222

Опубликованные в газетах высказывания Стоуна собраны здесь: Oliver Stone and Zachary Sklar, ed. «JFK»: The Book of the Film (New York: Applause Theatre, 1992).

(обратно)

223

«Как мы можем объяснить сложившуюся ситуацию, не веря в то, что главные лица в этом правительстве сговариваются привести нас к катастрофе? Должно быть, это результат огромного заговора, заговора такого громадного масштаба, который затмевает любые подобные авантюры в истории человечества. Заговор настолько постыдной подлости, что, когда он будет окончательно раскрыт, его главные зачинщики навечно заслужат проклятие всех честных людей… Что можно понять из этой непрерывной череды решений и поступков, способствующих стратегии поражения? Их нельзя списать на некомпетентность» (Senator McCarthy, Congressional Record, 82nd Cong., 1st sess. [14 June 1951], 6602; цит. no: Hofstadter. The Paranoid Style, 8).

(обратно)

224

Garrison. On the Trail of the Assassins, xi.

(обратно)

225

О телеологическом нарративном порыве детективной и другой литературы см.: The Pursuit of Signs (London: Routledge & Kegan Paul, 1981), 174.

(обратно)

226

Jonathan Culler. Story and Discourse in the Analysis of Narrative // The Pursuit of Signs (London: Routledge & Kegan Paul, 1981), 174.

(обратно)

227

Майкл Рогин выдвигает сходный аргумент, касающийся гомофобской установки фильма «Дж. Ф. К.», в работе «Body and Soul Murder: JFK» II Media Spectacles, ed. Marjorite Garber, Jann Matlock and Rebecca L. Walkowitz (London: Routledge, 1993), 3–22. В работе «Scandals, Scapms and Scoundrels: The Casebook of an Investigative Reporter» (New York: Random House, 1992) Джеймс Фелан обвиняет Гаррисона в том, что в действительности тот считал предательское убийство президента «убийством, вызывающим гомосексуальное возбуждение».

(обратно)

228

Anthony DeCurtis. ‘An Outsider in This Society’: An Interview with Don DeLillo // Introducing Don DeLillo, ed. Frank Lentricchia (Durham, NC: Duke University Press, 1991), 47–48.

(обратно)

229

О том, как был принят роман «Весы», Фрэнк Летриккиа рассуждает в «The American Writer as Bad Citizen» // Introducing Don DeLillo, 1–6.

(обратно)

230

Don DeLillo. Libra (1988; Harmondsworth: Penguin, 1989), 178. Далее ссылки на это произведение в тексте обозначаются буквой L.

(обратно)

231

Совсем иначе подходя к роману, Скип Уиллман убедительно доказывает, что «Весы» задают установку на социальную критику, противопоставляя конспирологические теории теориям случайности исторической причинности. С одной стороны, своим портретом Освальда роман апеллирует к марксистской социальной необходимости, в отличие от «теории случайности» комиссии Уоррена, выставившей Освальда в качестве неприспособленного к жизни стрелка-одиночку как отклонение в нормальной жизнедеятельности Америки. Напротив, «Весы» отвергает модель общества и истории, созданную безжалостно эффективными тайными агентами, решительно настаивая на элементе случайности, лежащем в основе убийства. Соглашаясь с предложенной Уиллманом оценкой двойственной критики либерального гуманистического действия в романе, я бы поспорил с тем, что «Весы» в то же время исследуют идею совпадения как пространства между простым заговором и случайностью, которая выходит за рамки наших обычных возможностей понимания или представления. Willman. Traversing the Fantasies of the JFK Assassination: Conspiracy and Contingency in Don DeLillos Libra II Contemporary Literature 39 (1998): 405–433.

(обратно)

232

Sous rature — под вычеркивание (франц.). To есть оно зачеркнуто, но не удалено, а оставлено. Одно из любимых выражений Жака Деррида.

(обратно)

233

DeCurtis. An Outsider, 56.

(обратно)

234

The X-Files, The Red and the Black (5X14), первый показ 8 марта 1998 года.

(обратно)

235

DeCurtis. An Outsider, 48.

(обратно)

236

The X-Files, DeLillo, American Blood, 22.

(обратно)

237

Делилло цит. по: David Remnick. Exile on Main Street: Don DeLillo’s Undisdosed Underworld // New Yorker, 15 September 1997,42–48.

(обратно)

238

Maria Nadotti. An Interview with Don DeLillo // Salmagundi 100 (1993): 94.

(обратно)

239

Pynchon. Gravity’s Rainbow (New York: Viking, 1973), 521.

(обратно)

240

Frank Lentricchia. Libra as Postmodern Critique // Introducing Don DeLillo, 193–215.

(обратно)

241

DeLillo. American Blood, 24.

(обратно)

242

Ibid.

(обратно)

243

Ibid.

(обратно)

244

См.: Nick Trujillo. Interpreting November 22: A Critical Ethnography of an Assassination Site // Quaterly Journal of Speech 79 (1993): 447–466.

(обратно)

245

Fredric Jameson. Postmodernism, or The Cultural Logic of Late Capitalism (London: Verso, 1991), 354–355.

(обратно)

246

Углубленный анализ роли пленки Запрудера (а также катастрофы «Челленджера») в формировании постмодернистской идентичности американцев, построенной на логике симулякра, см.: Marita Sturken. Tangled Memories: The Vietman War, the AIDS Epidemic, and the Politics of Remembering (Berkeley: University of California Press, 1997).

(обратно)

247

DeLillo. American Blood, 22.

(обратно)

248

Harold /affe. Introduction // Derek Pell, Assassination Rhapsody (New York Autonomedia/Semiotext(e), 1989), 7–8.

(обратно)

249

DeLillo. American Blood, 28.

(обратно)

250

White. Apologists, 407.

(обратно)

251

can Baudrillard, from Simulacra and Simulations, trans. Paul Foss, Paul Patton and Philip Beitchman // Jean Baudrillard: Selected Writings, ed Mark Poster (Cambridge: Polity, 1988), 177.

(обратно)

252

Naomi Wolf. The Beauty Myth: How Images of Beauty Are Used Against Women (1990; London: Vintage, 1991), 17–18. Далее ссылки на это произведение обозначаются ВМ.

(обратно)

253

Susan Faludi. Backlash: The Undeclared War Against American Women (New York: Crown, 1991), xxii.

(обратно)

254

В данном случае слово «популярная» указывает не столько на степень популярности (хотя обе эти книги, о которых говорится в этой главе — «Тайна женственности» и «Миф о красоте», стали бестселлерами), сколько на то, каким образом некую традицию «обывательского» американского феминизма выделяют как «популярную» благодаря ее способам обращения и риторическим структурам, одной из которых является троп заговора. В статье о феминизме Дженнифер Уик утверждает, что «если у академического феминизма и есть противник, то это не само феминистическое движение, а высказывания звезд, озвученные женщинами или сказанные о женщинах, которые часто появляются в различных массмедиа». Вместо того чтобы тут же очернить «феминизм знаменитостей» как «область идеологического краха», советует Уик, «мы должны признать, что энергия воображения звезд подпитывает феминистический дискурс и политическую активность как никогда прежде», см.: Wicke. Celebrity Material: Materialist Feminism and the Culture of Celebrity // South Atlantic Quaterly 93 (1994): 753.

(обратно)

255

Бетти Фридан использует эту идиому и нарративную структуру во всех своих книгах. В книге «The Second Stage» (New York: Summit, 1981) Фридан рассказывает о том, как она стала осознавать, что в 1970-х годах женщин сбивала с пути не тайна женственности, а феминистская тайна карьеры и семьи. А в книге «The Fountain of Age» (London: Jonathan Cape, 1993) «исторический счетчик Гейгера», предложенный Фридан, обнаруживает «следы», указывающие на «тайну эпохи» (ix).

(обратно)

256

Friedan. The Feminine Mystique (1963; Harmondsworth: Penguin, 1992), 17. Далее ссылки на эту книгу обозначаются FM.

(обратно)

257

Историю промывания мозгов см.: J.A.C. Brown. Techniques of Persuasion: From Propaganda to Brainwashing (Harmondsworth: Penguin, 1963); David Bromley and lames Richardson, ed. The Brainwashing/Deprogramming Controversy (New York: Edwin Mellen, 1980).

(обратно)

258

В убедительном новом прочтении «Тайны женственности» Рэйчел Боулби высказывает похожую точку зрения: «Фридан постоянно пребывает в ловушке этого противоречия, которое можно разрешить, лишь приняв произвольное различие между истинными и ложными мечтами — теми, что появляются изнутри и соответствуют «человеческому» потенциалу, и теми, что берутся извне и насаждаются теми, кто манипулирует «тайной женственности»». Bowlby. ‘The Problem With No Name’: Rereading Friedans The Feminine Mystique // Still Crazy After All These Years: Women, Writing and Psychoanalysis (London: Routledge, 1992), 87. Боулби также обращает внимание на конспирологические аспекты книги Фридан, однако не развивает эти наблюдения.

(обратно)

259

Vance Packard. The Hidden Persuaders (New York: David McKay, 1957).

(обратно)

260

Здесь: покупатель, будь бдителен (лат.), то есть риск приобретения и использования товара лежит на покупателе, а не на продавце.

(обратно)

261

Обзор этой работы см.: Gayle Green. Mad Housewives and Closed Circles // Changing the Subject: Feminist Fiction and the Tradition (Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 1991), 58–85. Грин утверждает, что «Фридан демонстрирует такую точность как летописец опыта белых женщин среднего класса в эти годы, что «Тайна женственности» становится историческим источником того, что в романах преподносится в качестве вымысла». Вместо этого я бы сказал, что и романы, и нехудожественное описание Фридан опираются на метафоры (такие, как образ заговора), которые становятся еще более влиятельными, потому что остаются непризнанными. По сути, Фридан использует тропы популярной литературы для того, чтобы найти основание для своего анализа, точно так же, как романы о безумных домохозяйках заимствуют из «исторического источника» «Тайны женственности». Задачи и образы литературы о безумных домохозяйках также возникают в так называемых романах о преследователях (stalker novels), таких как Diane Johnson (The Shadow Knows, 1974), Margaret Atwood (Bodily Harm, 1981), а также Ira Levin (Silver, 1991), в которых рассказывается о преследовании женщин в семье и об охоте за их телом.

(обратно)

262

Sylvia Platt. The Bell Jar (1963; New York: Bantam, 1981), 69.

(обратно)

263

Paulina Palmer. Contemporary Women’s Fiction: Narrative Practice and Feminist Theory (Hemel Hempstead: Harvester Wheatsheaf, 1989), 69.

(обратно)

264

Ira Levin. Rosemary’s Baby (New York: Random House, 1967). В «Placing Rosemary’s Baby» // Differences 5 (1993): 121–153, Шэрон Маркус предлагает интересный анализ изображения женской паранойи (например, в романе Левина) в условиях, когда мужчины-эксперты контролируют каждый интимный момент в жизни женщины — не в последнюю очередь в форме советов д-ра Спока, касающихся воспитания детей.

(обратно)

265

’В 2004 году роман был экранизирован еще режиссером Фрэнком Озом еще раз.

(обратно)

266

Сходный более поздний и более правильный анализ фильма «Безопасность» (1995), в котором Тодд Хейнс переделывает сюжет о сумасшедших домохозяйках,

(обратно)

267

Ihe Redstockings. iVlanifesto (1968), перепечатан в Sisterhood Is Powerful, ed. Robin Morgan (New York: Random House, 1970), 533–536.

(обратно)

268

Интервью с Мейнарди, цит. по: Alice Echols. Daring to Be Bad: Radical Feminism in Amercia, 1967–1975 (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1989), 99.

(обратно)

269

Оценку этих событий см.: Alice Echols. Daring to Be Bad6265–269; а также: Ellen Willis. Radical Feminism and Feminist Radicalism // The 60s Without Apology, ed. Sohnya Sayres et al. (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1984), 91–118. Cm. также: Frank J. Donner. The Age of Surveillance: the Aims and Methods of America’s Political Intelligence System (New York: Random House (1981), 150–155, 268–275; Carol Hanish. The Liberal Takeover of Women’s Liberation // Feminist Revolution, ed. Redstockings (New York: Random House, 1979), 163–164. Оригинал статьи «Глория Штейнем и ЦРУ» была включена в издание «Феминистской революции» 1975 года, но в сокращенном издании Random House 1979 года была вырезана из-за юридических соображений по настоянию издателя.

(обратно)

270

Witch — колдунья, ведьма (англ.).

(обратно)

271

Baxandall цит. по: Echols, Daring to Be Bad, 97.

(обратно)

272

Некоторые флайеры и «стихи-заклинания» WITCH см.: Morgan, ed. Sisterhood is Powerful, 545–550.

(обратно)

273

Цит. по: Daring to Be Mad, 214–215. Этот Конгресс также см.: David Deitcher, ed., Over the Rainbow: Lesbian and Gay Politics in America Since Stonewall (London: Boxtree, 1995), 36–38.

(обратно)

274

Сьюзен Фалуди, к примеру, возвращается к этому риторическому повороту граней. Обнаружив, что когда редакторы неспециальных газетных материалов выделяют женщинам колонку, чаще всего они обращаются к избранному списку консервативных комментаторов. Фалуди прислушивается к совету бывшего редактора New York Times, предлагающего феминисткам «создать свой мозговой центр с тайными источниками финансирования». Фалуди соглашается, где-то иронично подытоживая, что «в конце концов они и без того думают, что мы участвуем в феминистском заговоре. Почему бы не сделать это правдой?» См.: Faludi. Media Matters // Ihe Nation (1996), а также: http://www.thenation.com/1996/ issue/960429/0429falu.htm.

(обратно)

275

Mary Daly. Gyn/Ecolog)' The Metaethics of Radical Feminism (1978; London: The Women’s Press, 1984), 29. Далее ссылки на эту работу обозначаются GE.

(обратно)

276

Meaghan Morris. А-Mazing Grace: Notes on Mary Daly’s Poetics // The Pirate’s Fiancee (London: Verso, 1988), особенно с. 40–43.

(обратно)

277

Susan Brow пт ille г. Against Our Will: Men, Women and Rape (New York: Simon & Schuster, 1975), 14–15.

(обратно)

278

Susan Griffin. Rape: The All-American Crime (1970) // Rape: The Power of Consciousness (San Francisco: Harper & Row, 1979), 322; Brownmiller. Against Our Will, 209.

(обратно)

279

Более подробно поворот к буквальному в произведениях, написанных в жанре боди-хоррор, рассматривается в пятой главе.

(обратно)

280

Andrea Dworkin. Pornography: Men Possessing Women (London: The Womens Press, 1981), 18.

(обратно)

281

Палимпсест — рукописная книга, где новый текст вписывался переписчиком поверх вымаранного старого.

(обратно)

282

Этот отрывок взят из предисловия Энн Джонс к книге «Women Who Kill» (New York: Ballantine, 1981), VII–XVIII. Отмечая, что «среди учен ы х- историков и писателей-историков, похоже, считается обязательным оговорить, что читатели, у которых книга создает впечатление о мужчинах как о группе, которая делает нечто неприятное женщинам как группе, абсолютно заблуждаются», Джонс заключает, что «если эта книга оставляет впечатление, что мужчины вступили в заговор, чтобы держать женщин в подчинении, то это именно то впечатление, которое мне хочется создать; ибо я считаю, что мужчины не могли преуспеть настолько, насколько они преуспели, без совместных усилий» (XVII).

(обратно)

283

Сравните, например, обратную реакцию в изображении Фалуди: «За последнее десятилетие обратная реакция прокатилась по тайным комнатам культуры, путешествуя по коридорам лести и страха. По пути она надевала маски… <…> Она манипулирует системой поощрений и наказаний… <…> Загнанная в угол, она отрицает свое существование, указывает обвиняющим пальцем на феминизм и еще глубже залезает в подполье… <…> Обратная реакция обвиняет феминистское движение» (Faludi. Backlash, xxii).

(обратно)

284

Wolf. Fire with Fire: The New Female Power and How It Will Change the 21st Century (London: Chatto & Windus, 1993), 201. Как и Фридан в своей второй книге, Вулф переносит обвинение в заговоре с патриархальных институтов на конкретных феминисток, которых она называет «феминистками-жертвами» (показательно используя ярлык, который ей приклеивали самой).

(обратно)

285

Lynne Segal. Is the Future Female?: Troubled Thoughts on Contemporary Feminism (London: Virago, 1987), 231.

(обратно)

286

Mica Nava. Changing Cultures: Feminism, Youth and Consumerism (London: Sage, 1992), 165.

(обратно)

287

Cora Kaplan. Radical Feminsm and Literature: Rethinking Millett’s Sexual Politics II Sea Changes: Essays on Culture and Feminism (London: Verso, 1986), 21.

(обратно)

288

Jacqueline Rose. Feminity and its Discontents // Sexuality and the Field of Vision (London: Verso, 1986), 90.

(обратно)

289

Оценки этого довода см.: Pamela Moore and Devoney Looser. Theoretical Feminism: Subjectivity, Struggle, and the «Conspiracy» of Poststructuralisms // Style 27 (1993): 530–558, а также: Patricia Waugh. Modernism, Postmodernism, Feminism: Gender and Autonomy Theory // Practising Postmodernism/Reading Modernism, ed. Waugh (London: Edward Arnold, 1992).

(обратно)

290

Judith Butler. Bodies that Matter: On the Discursive Limits of «Sex» (London: Routledge, 1993), 6.

(обратно)

291

Ibid. 6–9.

(обратно)

292

Tania Modleski. Feminism Without Women: Culture and Criticism in a «Postfeminist» Age (London: Routledge, 1991), 57.

(обратно)

293

Jane Gallop. Around 1981: Academic Feminist Literary Criticism (London: Routledge, 1992), 136, 79.

(обратно)

294

Даже Даниэль Пайпс, который в основном следует языку и концепции Хофштадтера, в предварительном наброске о современном состоянии параноидального стиля ставит афроамериканцев рядом с крайними правыми в качестве примера соответственно «нелояльных» и «подозрительных» личностей: Pipes. Conspiracy: How the Paranoid Style Flourishes and Where It Comes From (New York: Free Press, 1997), 1–14.

(обратно)

295

David Brion Davis, ed. The Fear of Conspiracy: Images of Un-American Subversion from the Revolution to the Present (Ithaca: Cornell University Press), 362.

(обратно)

296

Существенным исключением, о котором в этой главе будет сказано далее, является большой сборник довольно объемных текстов, продвигающих афро-центристские идеи (многие из которых включают в себя конспирологические описания того, как белые скрывают знание о том, что западная цивилизация по происхождению является не греческой, а египетской, и следовательно, африканской). «Нация ислама», кроме того, распространяет брошюры и книги, в которых объясняются ее теории о том, что работорговля была связана с евреями. Есть еще, разумеется, множество книг о Малькольме Иксе и Мартине Лютере Кинге, в которых мимоходом упоминаются конспирологические теории их убийства, но это далеко от необъятного разлива культуры заговора, окружающей убийства братьев Кеннеди.

(обратно)

297

Jawanza Kunfuju. Countering the conspiracy to Destroy Black Boys (n.p.: African American Images, 1985).

(обратно)

298

Patricia A. Turner. I Heard It Through the Grapevine: Rumor in African-American Culture (Berkeley: University of California Press, 1993).

(обратно)

299

Civil Rights Congress. We Charge Genocide: The Historic Petition to the United Nations for Relief from a Crime of the United States Government Against the Negro People (New York: Emergency Conference Committee, 1951); цит. no: Paul Robeson. Genocide Stalks the USA // New World Review, February 1952, 24–29; приводится в: Paul Robeson Speaks: Writings, Speeches, Interviews, 1918–1974, ed. Philip S. Foner (London: Quartet Books, 1978), 308–311.

(обратно)

300

Stokeley Carmichael and Charles V. Hamilton. Black Power: The Politics of Liberation in America (New York: Vintage Books, 1967), 22–23, cm.: David, ed., The Fear of Conspiracy, 326.

(обратно)

301

Рассказ о слухах вокруг компании Church’s и других теорий заговора о корпорациях см.: Turner. Grapevine, ch. 2–6.

(обратно)

302

Несмотря на то что интерес массмедиа к социологии верований чернокожих явление новое, Тернер больше в практических целях в одной из сносок упоминает о рассадниках слухов, задействованных в годы Второй мировой войны с целью подавления расово ориентированных слухов, вредивших коллективному духу участия в войне (Grapevine, 1).

(обратно)

303

Об афроамериканских теориях заговора вокруг суда над О. Дж. см.: Jewelle Taylor Gibbs. Race and Justice: Rodney King and O.J. Simpson in a House Divided (San Francisco: Jossey-Bass, 1996), 237–238, 241.

(обратно)

304

Jason DeParle. Talk of Government Being Out Get Blacks Falls on More Attentive Ears // New York Times, 29 October 1990, A12. Более подробный анализ этого опроса см.: Anita М. Waters. Conspiracy Theories as Ethnosociologies: Explanation and Intention in African American Political Culture // Journal of Black Studies 28 (1997): 112–125. См. также: M. Cooper. The Return of the Paranoid Style in American Politics // U.S. News and World Report, 12 March 1990, 30–31.

(обратно)

305

K. Bates. AIDS: Is It Genocide? II Essence, September, 1990, 76–117.

(обратно)

306

Bill Cosby’s AIDS Conspiracy // New York Post, 12 April 1991, 26; комментарий Спайка Ли появился в рекламе Benetton в Rolling Stone, 12 November 1992.

(обратно)

307

Хотя этот эпизод неоднократно приводился в качестве примера «черной паранойи», важно задуматься над тем, как он работает в контексте всего фильма. Комментарий Фьюриеса Стайла по поводу эпидемии крэка вписан в более широкий контекст разворачивающейся на улице беседы о том, кто виноват в страданиях черной общины, а именно банды из белой элиты. Сходным образом насколько герой стремится обвинить других людей («они») в проблемах черной общины, связанных с оружием, алкоголем и наркотиками, с не меньшей силой он настаивает на том, что черные должны взять ответственность на себя, сделав так, чтобы в черной общине все принадлежало чернокожим, и отказавшись участвовать в эскалации бандитского насилия. Более того, этот эпизод работает как шарнир между надеждой и тщетностью: Тре и Рики только что вернулись с экзамена, и их будущее висит на волоске; в следующем эпизоде они ввязываются в бандитскую разборку, которая приводит к трагической перестрелке, которой фильм и заканчивается. Если вырвать этот эпизод из контекста, получится, что заявления Фьюриеса намекают на то, что фильм продвигает упертую теорию заговора, идею паранойи, но общая структура фильма уравновешивает соперничающие интерпретации и не ведет к какому-то однозначному выводу.

(обратно)

308

Gary Webb. Dark Alliance: The Story Behind the Crack Explosion // San Jose Mercury News, 18–20 August 1996. Эти статьи легли в основу книги Уэбба «Dark Alliance: The CIA, the Contras, and the Crack Cocaine Explosion» (New York: Seven Stories Press, 1998). Более подробное обсуждение работ Уэбба и реакции на них см.: Alexander Cockburn and Jeffrey St. Clair. Whiteout: The CIA, Drugs and the Press (London: Verso, 1998), 1–62.

(обратно)

309

Об этой дилемме чернокожего журналиста см.: Jack Е. White. Caught in the Middle: The CIA-Crack Story Put Black Reporters in a Bind II Time, 26 May 1997; a также: Joel Dreyfus and Richard Prince. «Dark Allience»: Of Conspiracies, Theory and Silence // NABJ Journal 14, no. 7 (1997): 20–23.

(обратно)

310

Tim Golden. Though Evidence Is Thin, Tale of CIA and Drugs Has Life of Its Own // New York Times, 17 October 1996, A14.

(обратно)

311

Eleanor Randolph and John M. Broder. The Cocaine Trail (Part 3) II Los Angeles Times, 22 October 1996, A14. См. также статью чернокожих журналистов Сэма Фулвуда и Джона Митчелла в номере за 24 октября 1996.

(обратно)

312

Michael Fletcher. History Lends Credence to Conspiracy Theories // Washington Post, 4 October 1996, Al.

(обратно)

313

The Story of the Crack Explosion // Washington Post, 9 October 1996.

(обратно)

314

John M. Deutch. A Time to Open Up the CIA // New York Tiimes, 18 May 1997, B17.

(обратно)

315

Цит. no: Golden. Evidence is Thin, Al.

(обратно)

316

Cockburn and Clair. Whiteout, 70.

(обратно)

317

В 1983 году 8,8 % всех заключенных отбывали срок по обвинениям, связанным с наркотиками, тогда как через десять лет этот показатель составил 25,1 %; в 1986–1991 годах количество случаев лишения свободы за преступления, связанные с наркотиками, среди белых возросло на 106 %, а среди чернокожих — на 429 %. Данные взяты из: Cockburn and Clair. Whiteout, 76.

(обратно)

318

John b'iske. Blackstream Knowledge: Genocide // Media Matters: Everyday Culture and Political Change (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1994), 216.

(обратно)

319

В работе «Conspiracy Theories: Secrecy and Power in Amercian Culture» (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999) Марк Фенстер утверждает, что Фиске ошибается, заявляя, что конспирологические теории, выдвигаемые чернокожими, являются устойчивой формой контрзнания, ибо массовые практики лишь тогда обретают политический смысл, когда они смыкаются с более крупными политическими проектами в особом историческом контексте. Однако, как мы отмечали во введении, Фенстер делает безосновательно однозначный вывод о том, что «теория заговора как политическая и культурная практика в конечном итоге терпит поражение» (225–226).

(обратно)

320

Robert S. Robins and Jerrald M. Post. Political Paranoia: The Psychopolitics of Hatred (New Haven: Yale University Press, 1997), 62.

(обратно)

321

David Gilbert. Tracking the Real Genocide: AIDS: Conspiracy or Unnatural Disaster? // Covert Action Quaterly 58 (1996), см. также: http://caq.com/CAQ/ CAQ58TrackGenocide.2.html.

(обратно)

322

Leonard J. Horowitz. Emerging Viruses: AIDS and Ebola — Nature, Accident or Intentional? (1996; Rockport: Tetrahedron, Inc., rev. and expanded ed., 1998), 517–530.

(обратно)

323

Theodore Sassoon. African American Conspiracy Theories and Social Construction of Crime // Sociological Inquiry 65 (1995): 265–285. Сходным образом самыми успешными антитабачными акциями последних лет стали не те, в которых используется тактика запугивания, и не те, где предоставлены прямые факты, указывающие на сопутствующий риск и болезни, и даже не те, в которых предпринималась попытка сделать образ некурящего человека таким же крутым, как и образ курильщика. Самыми эффективными, особенно в черной общине, оказались те акции, которые играют на опасении людей быть обманутыми бессовестными компаниями, производящими табачные изделия.

(обратно)

324

Kunfuju. Countering, 15.

(обратно)

325

Dinesh D’Souza. The End of Racism: Principles for a Multiracial Society (New York: The Free Press, 1995), 487.

(обратно)

326

Национальная городская лига (National Urban League) — общественная организация, основная цель которой борьба против дискриминации этнических меньшинств путем лоббистской деятельности и работы в в судах. Основана в 1910 году. Насчитывает около 50 тысяч членов в 115 местных отделениях.

(обратно)

327

Программная речь Хью Прайса (Hugh Price) на Национальном съезде Городской лиги, Индианаполис, 24 июля 1995 года; цит. по: D’Souza. The End of Racism, 522.

(обратно)

328

Цит. no: Dreyfus and Prince. Dark Allience.

(обратно)

329

Цит. no: Deparle. Talk of Government.

(обратно)

330

Earl Ofari Hutchinson. Blacks Should Avoid of the Conspiracy Trap // Jinn Magazine, 30 October 1996

(обратно)

331

D’Souza. The End of Racism, 487.

(обратно)

332

Turner. I Heard, 189–190.

(обратно)

333

Jesse Katz. Tracking the Genesis of the Cocaine Trade (Part 1 of The Cocaine Trail) // Los Angeles Times, 20 October 1996, Al.

(обратно)

334

Webb. Dark Alliance, 438.

(обратно)

335

Turner. I Heard, 189–190.

(обратно)

336

Henry Louis Gates, jr. Thirteen Ways of Looking at a Black Man (New York: Random House, 1997), xxi.

(обратно)

337

John O’Brien. Ishmael Reed (interview) // The New Fiction: Interviews with Innovative American Writers, ed. Joe David Bellamy (Urbana: University of Illinois

(обратно)

338

Ishmacl Reed. Mumbo-Jumbo (1972; New York: Scribner, 1996), 18, 25. В работе «Constructing Postmodernism» (London: Routledge, 1993) Брайан Макхейл услужливо намекает на то, что по-настоящему подозрительный читатель вывернет утверждение Рида вслед за афоризмом Фредрика Джеймисона о том, что заговор — это когнитивное картографирование бедняка: «За борьбой между тайными обществами, — говорит Макхейл, — лежат реалии политической и культурной войны» (180–181).

(обратно)

339

O’Brien. Ishmael Reed, 132.

(обратно)

340

Reed. Mumbo-Jumbo, 25.

(обратно)

341

John Brown. Interviews with Black Writers (New York: Liveright, 1973), 179.

(обратно)

342

Brown. Interviews, 179.

(обратно)

343

Описание сложной иронии Сан Ра см.: Graham Lock. Blutopia: Visions of the Future and Revisions of the Past in the Work Sun Ra, Duke Ellington and Anthony Braxton (Durham, NC: Duke University Press, 2000).

(обратно)

344

O’Brien. Ishmael Reed, 134. Что делает эту историю еще более странной, так это заявление Рида, что он потерял оригинал фотографии, в связи с чем в последующих изданиях его романа этот снимок не упоминается.

(обратно)

345

Barbara Browning. Infectious Rhythm: Metaphors of Contagion and the Spread of African Culture (New York: Routledge, 1998), 137.

(обратно)

346

Критику афроцентризма (во второй работе она аргументирована сильнее, чем в первой) см.: Mary Lefkowitz. Not Out of Africa: How Afrocentrism Bacame an Excuse to Teach Myth as History (New York: Basic Books, 1996), а также: Stephen Howe. Afrocentrism: Mythical Pasts and Imagined Homes (London: Verso, 1998).

(обратно)

347

Краткое изложение этих взглядов cm.: Robert Singh. The Farrakhan Phenomenon: Race, Reaction, and the Paranoid Style in American Politics (Washington: Georgetown University Press, 1997).

(обратно)

348

Более подробную оценку этого выступления см.: Mattias Gardcll. Countdown to Armageddon: Louis Farrakhan and the Nation of Islam (London: Hurst, 1996), 263–266.

(обратно)

349

Нели антисемитизм «Нации ислама» вызвал бурную дискуссию, то о марше протеста под лозунгом «Смерть Фаррахану», организованный Лигой защиты евреев, почти не вспоминали (см.: Gardell. Countdown, 269).

(обратно)

350

Обзор союзов между объединениями ультраправых и чернокожих националистов см.: Gardell. Countdown, 273–284.

(обратно)

351

Michael Lind. The Next American Nation: The New Nationalism and the Fourth American Revolution (New York: Free Press, 1996), 139–180.

(обратно)

352

Подробности выступления Фаррахана см.: http://nizkor.org.ftp.cgi/orgs/ american/adl/uncommon-ground/who-rules-america.

(обратно)

353

Сочувственное обобщение доктрины «Нации ислама» см.: Gardell. Countdown, ch. 7.

(обратно)

354

Gardell. Countdown, 165–174.

(обратно)

355

В своей проницательной статье о Тупак Шакуре Эйтан Квинн проводит оценку «эстетики заговора», см.: Quinn. «All Eyez on Me»: The Paranoid Style of Tupac Shakur // Conspiracy Nation, ed. Peter Knight (New York: New York University Press, California, forthcoming).

(обратно)

356

Пример «буквального» прочтения гангстерского рэпа можно найти в работе: D’Souza. The End of Racism, 511–514. В работе Тришии Роуз «Black Noise: Rap Music and Black Culture in Contemporary America» (Hanover: Wesleyan University Press, 1994) предлагается тонкий анализ перформативности рэпа. Исследование самой известной моральной паники вокруг одной из пластинок в стиле гангстерского рэпа см.: Barry Shank. Fears of the White Unconscious: Music, Race, and Identification in the Censorship of ‘Cop Killer’ // Radical History Review 66 (1996): 124–145. Обзор моральной паники в целом см.: John Springhall. Youth, Popular Culture and Moral Panics: Penny Gaffs to Gangsta-Rap, 1830–1996 (New York: St. Martin’s, 1999).

(обратно)

357

В качестве примера, иллюстрирующего склонность принимать все заявления в стиле гангстерского рэпа за чистую монету, см.: D’Souza. The End of Racism,

(обратно)

358

Public Enemy. Welcome to the Terrordome 11 Fear of a Black Planet (Defjam Recordings/CBS, 1990).

(обратно)

359

Анализ символики Public Enemy предлагает Эндрю Росс (Andrew Ross) в своей статье «Ballots, Bullets, or Batmen: Can Cultural Studies Do the Right Thing?» // Screen 31 (1990): 26–44.

(обратно)

360

Tupac Shakur. Words of Wisdom, цит. no: Quinn. All Eyez on Me.

(обратно)

361

Andrew Harrison. Re-Enter the Dragons // Ihc Face, May 1997, 93–98. Как и в случае с феминистскими исправлениями лексики у Мэри Дэли, сложно понять, насколько буквально следует воспринимать этимологические упражнения чернокожих националистов.

(обратно)

362

Wu-TangClan. A Better Tomorrow // Wu-Tang Forever (Loud Records, 1997), а также: America // A.I.D.S. (America Is Dying Slowly) (WEA/Elektra Entertainment, 1996).

(обратно)

363

Обзор этих страхов см.: Eric Mottram. Fear of Invasion in American Culture // Blood on the Nash Ambassador: Investigations in American Culture (London: Hutchinson Radius, 1989), 138–180.

(обратно)

364

Фильмы Карпентера и Кроненберга соответственно являются ремейками фильмов «Нечто из другого мир» (реж. Кристиан Найби, 1951) и «Муха» (реж. КуртНойманн, 1958).

Также можно отметить, что подозрения по поводу фторирования воды уже не обязательно являются результатом конспирологических сценариев, придуманных правыми, а наряду с другими подозрениями отражают распространенное и вполне буквальное недоверие к неизвестным долгосрочным последствиям применения опасных химикатов. О фторировании воды см.: David C. Kennedy. Fluoridation: А 50 Year Old Blunder and Cover-Up — A Reference Review of the Fluoridation Issue, http://emporium.turnpike.net/P/PDHA/fluoride/blunder.htm.

(обратно)

365

По предложению Бакли, «всем, у кого обнаружен СПИД, следует ставить татуировку в верхней части предплечья, чтобы защитить обычных людей, пользующихся иглами, а также на ягодицах, чтобы не допустить обмана других гомосексуалистов», а сенатор Джесси Хелмс настаивал на том, что «карантин инфицированных логически вытекает из анализов»: William F. Buckley, Jr. Crucial Steps in Combating the AIDS Epidemic: Identify All the Carriers // New York Times, 18 March 1986, A27; комментарий Джесси Хелмса цит. по: Douglas Crimp, ed. AIDS: Cultural Analysis, Cultural Activism (Cambridge, MA: MIT Press, 1988), 8.

(обратно)

366

George Kennan. The Sources of Soviet Conduct (1947) // The Cold War: A Study in U.S. Foreign Policy, ed. Walter Lippmann (New York: Harper & Row, 1972), 73; William Tanner and Robert Griffith. Legislative Politics and McCarthvism: The Internal Security Act of 1950 // The Specter: Original Essays on the Cold War and the Origins of McCarthyism, ed. Robert Griffin and Athan Iheoharis (New York: New Viewpoints / Franklin Watts, 1974), 179. Обе работы цитируются в прекрасном анализе Эндрю Росса (Andrew Ross) бактериофобной логики заражения времен «холодной войны»: No Respect: Intellectuals and Popular Culture (New York: Routledge, 1989), 47. В книге «The End of Victory Culture: Cold War America and the Disillusioning of a Generation» (New York: Basic Books, 1995) Том Энгельгардт предлагает похожий анализ динамики вовлечения и выдворения, порождавшей тревожную диалектику терпимости и чисток как во внешней, так и во внутренней политике в послевоенные годы.

(обратно)

367

Также можно отметить, что подозрения по поводу фторирования воды уже не обязательно являются результатом конспирологических сценариев, придуманных правыми, а наряду с другими подозрениями отражают распространенное и вполне буквальное недоверие к неизвестным долгосрочным последствиям применения опасных химикатов. О фторировании воды см.: David C. Kennedy. Fluoridation: А 50 Year Old Blunder and Cover-Up — A Reference Review of the Fluoridation Issue, http://emporium.turnpike.net/P/PDHA/fluoride/blunder.htm.

(обратно)

368

Arthur Kroker and Marilouise Kroker. Panik Sex in America // Body Invaders: Panic Sex in America, ed. Kroker and Kroker (Montreal: New World Perspectives/CultureTexts Series, 1987), 10–19.

(обратно)

369

«Наркотики — внутренний враг» — так называлась заглавная статья в Time от 15 сентября 1986 года; цит. по: David Campbell. Writing Security (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1992), 199.

(обратно)

370

Campbell. Writing Security, 208. Несмотря на то что, возможно, сейчас анализы получили еще большее распространение, важно, что под обстрел в каждом случае попадают одни и те же меньшинства «женщины, черные, иностранцы, радикалы, «психически больные» и люди с «сексуальными отклонениями»» (Campbell. Writing Security, 205).

(обратно)

371

Цит. по: Allison Fraiberg. Of AIDS, Cyborgs, and Other Indiscretions: Resurfacing the Body in the Postmodern II Postmodern Culture, no. 3 (1991), http://jefferson.village. virginia.edu/pmc/text-only/issue591/fraiberg.591.

(обратно)

372

Классификацию встреч с пришельцами, пользующуюся, пожалуй, наибольшим авторитетом, можно найти у Ьадда Хопкинса: Budd Hopkins. Intruders: The Incredible Visitations at Copley Woods (New York: Random House, 1987; London: Sphere Boooks, 1988). Также см.: Whitley Strieber. Communion: A True Story (New York: Simon & Schuster, 1994); C.?.B. Bryan. Close Encounters of the Fourth Kind: Alien Abduction, UFOs, and the Conference at MIT (New York: Knopf, 1995).

(обратно)

373

Strieber. Communion, 30.

(обратно)

374

Hopkins. Intruders, 50. Когда Бадд Хопкинс спрашивает у одного пациента, описывавшего, как его насильно осматривали инопланетяне, обращали ли они особое внимание на какую-нибудь часть его тела, тот отвечает, что «они проявили более чем разумный интерес к моим гениталиям» (171). В одной из серии о Хэллоуине в мультфильме «Симпсоны» (1996) высмеивается, насколько обычными стали сообщения об этом «разумном интересе». В этой серии на место кандидатов Клинтона и Доула приходят монстры с огромными глазами, которые в свою очередь похищают Гомера, чтобы он стал свидетелем их замены на выборах. Оказавшись на борту космического корабля пришельцев, Гомер начинает стягивать с себя штаны, покорно говоря: «Думаю, вы хотите исследовать меня. Может, сразу закончим с этим». На что зеленые инопланетяне в сердцах отвечают: «Хватит! Мы уже узнали все, что могли, при помощи ректального прощупывания» («Treehouse of Horror VII» [4F02]).

(обратно)

375

Этой же линии придерживается, к примеру, Элен Шоуолтер в своей работе «Hystories: Hysterical Epidemics and Modern Culture» (New York: Columbia University Press, 1997).

Бриджит Браун приводит неотразимый аргумент в пользу этой связи; см., например: «Му Body Is Not My Own»: Personalizing Disempowerment in Alien Abduction Narrative // Conspiracy Nation, ed. Peter Knight (New York: New York University Press, forthcoming). Интересно отметить, что визуальная связь между инопланетянином и человеческим плодом все чаще прослеживается в рамках массовой культуры. Так, в «Секретных материалах» неоднократно демонстри-

(обратно)

376

Бриджит Браун приводит неотразимый аргумент в пользу этой связи; см., например: «Му Body Is Not My Own»: Personalizing Disempowerment in Alien Abduction Narrative // Conspiracy Nation, ed. Peter Knight (New York: New York University Press, forthcoming). Интересно отметить, что визуальная связь между инопланетянином и человеческим плодом все чаще прослеживается в рамках массовой культуры. Так, в «Секретных материалах» неоднократно демонстрируется, что подразумевается под зародышами гибридов человека и пришельца, которых выращивают в стеклянных банках и которые вписаны в более крупную историю о принудительной программе размножения гибридов. Впервые мы мельком видим зародыш гибрида человека и пришельца в эпизоде «Колба Эрленмейера» (1X23), первый показ 13 мая 1993 года. В начале второго сезона похищают уже саму Скалли, и выстраивается замыкающая связь между похищением, беременностью и жуткими медицинскими экспериментами — проводятся они пришельцами или правительством, мы точно не знаем. Зародыши гибридов появляются вновь в эпизоде «Эмили» (5X07), первый показ 14 декабря 1997 года, а также в эпизоде «Единственный сын» (6X12), первый показ 14 февраля 1999-го.

(обратно)

377

Hopkins. Intruders, 70.

(обратно)

378

Более подробно герменевтика «Секретных материалов» рассматривается в шестой главе. О контроле над разумом см., например: Jim Keith. Mind Control, World Control (Atlanta, GA: IllumiNet Pres, 1998).

(обратно)

379

Описание истории экспериментов ЦРУ по установлению контроля над разумом см.: John Marks. The Search for the «Manchurian Candidate»: The CIA and Mind Control (London: Allen Lane, 1979). Кроме упомянутой книги Кита, репрезентативную подборку конспирологических книг о контроле над разумом см. также: Alex Constantine. Virtual Government: CIA Mind Control Operations in America (Portland, OR: Feral House, 1997); Jerry E. Smith. HAARP: The Ultimate Weapon of Conspiracy (Kempton, IL: Adventures Unlimited, 1998).

(обратно)

380

В качестве примера вебсайтов, на которых размещены изображения, см. следующий: http://no-more-secrets.net/firsthomepage.htm. Лэйр опубликовал книгу об имплантатах, установленных инопланетянами: «The Aliens and the Scalpel: Scientific Proof of Extra Terrestial Implants in Humans» (Columbus, NC: Granite Publishing, 1999).

(обратно)

381

Если учесть, что американское правительство поддерживает программы по внедрению электронной маркировки заключенных и идентификационных чипов для домашних животных, а какому-то (британскому) ученому недавно имплантировали чип, который связан с его рабочим компьютером, то неудивительно, что американские военные используют чипы-имплантаты, чтобы отслеживать секретные операции вооруженных сил за линией противника. Полет фантазии Маквея проявляется не столько в его утверждении, что в его тело был имплантирован чип, сколько в его заявлении о том, что он принадлежал к силам особого назначения, хотя по всем оценкам, похоже, что его не взяли в элитные войска. Не слишком скептичное обсуждение различных заявлений Маквея см.: Jim Keith. McViegh and the Controllers // OK Bomb! (Atlanta, GA: IllumiNet Press, 1996).

(обратно)

382

Сравнение пришельцев с коммунистами в этих фильмах см.: Patrick Luciano. Them or Us: Archetypal Interpretations of Fifties Alien Invasion Narratives (Bloomington: Indiana University Press, 1987). Эта точка зрения подвергается критике в следующих работах (в порядке обсуждения в тексте): Peter Biskind. Seeing Is Believing: How Hollywood Taught Us to Stop Worrying and Love the Fifties (London: Pluto, 1983); Mark Jankovich. Rational Fears: American Horror in the 1950s (Manchester: University of Manchester Press, 1996); Michael Rogin. «Independence Day», of How I Learned to Stop Worrying and Love tne Enola Gay (London: BFI Publishing, 1998); Cyndy Hendershot. The Atomic Scientist, Science Fiction Films, and Paranoia: The Day The Earth Stood Still, This Island Earth, and Killers from Space II Journal of American Culture 20 (1997): 31–41; Michael Rogin. Kiss Me Deadly: Communism, Motherhood, and Cold War Movies // Representations 6 (1984): 1–36; Adam Knee. The American Science Fiction Film and Fifties Culture, unpublished PhD diss., Cinema Studies, New York University, 1997; а также Harry M. Benshoff. Monsters in the Closet: Homosexuality and the Horror Film (Manchester: Manchester University Press, 1997).

(обратно)

383

Michael J. Collins. Version/Inversion: Paranoia in Three Cases of Bodysnatching // Contributions to the Study of Science Fiction and Fantasy 70 (1997): 195–202.

(обратно)

384

Brian Massumi. Everywhere You Want to Be: Introduction to Fear // The Politics of Everyday Fear, ed. Massumi (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1993), 10–11.

(обратно)

385

Майкл Рогин обнаруживает похожую логику в фильме «День независимости»: «[эта логика] удовлетворяет желание апокалиптического триумфа, оборвавшегося, когда «холодная война» закончилась не взрывом, а нытьем. Но тревоги, появившиеся после «холодной войны», были связаны с ретроспективным стремлением к победе скорее как личным, а не политическим импульсом. Начиная с токсичных отходов и природных бедствий и заканчивая эпидемическими заболеваниями, больше нет империи зла, которая служит их источником, как нет апокалиптического большого взрыва, уничтожающего мир, который служит их кульминацией. Единственный исполинский враг в «Дне независимости», с которым можно встретиться в бою и которого можно победить (кит Ахава), — это воображаемая защита от распространения множащихся, дезорганизующих, разбросанных точек уязвимости тела» (Independence Day: 64).

Peter Jaret. Our Immune System: The Wars Within // National Geographic, June 1986, 702–735.

(обратно)

386

Peter Jaret. Our Immune System: The Wars Within // National Geographic, June 1986, 702–735.

(обратно)

387

Jaret. Our Immune System, 709.

(обратно)

388

И действительно, международные отношения охотно заимствуют свою терминологию у иммунологического дискурса, который, в свою очередь, черпает свои милитаристские метафоры из сферы геополитики. Налицо некая замкнутая система: политики обращаются к языку естественных наук, чтобы натурализовать и оправдать свои действия, однако этот научный дискурс уже изрядно трансформирован терминами и установками военного конфликта. Риторика, которая использовалась для оправдания программы СОИ, фантазии Рейгана в духе «Звездных войн», была наводнена иммунологической терминологией. Об истории иммунологии и ее метафорах см.: Emily Martin. Flexible Bodies: Tracking Immunology in American culture — From the Days of polio to the Age of AIDS (Boston: Beacon Press, 1994); Donna Haraway. The Biopolitics of Postmodern Bodies: Constitutions of Self in Immune Systems Discourse // Simians, Cyborgs, and Women: The Reinvention of Nature (London: Free Association Books, 1991), 203–230; Cindy Patton. Inventing AIDS (London: Routledge, 1990); Scott L. Montgomery. Codes and Combat in Biomedical Discourse // Science as Culture 12 (1991): 341–390; Catherine Waldby. Body Wars, Body Victories: AIDS and Homosexuality in Immunological Discourse // Science as Culture 5 (1995): 181–198; Alfred I. Tauber. The Immune Self: Theory or Metaphor? (Cambridge: Cabridge University Press, 1994); а также: Arthur M. Silverstein. A History of Immunology (London: Academic Press, 1989). Указание на наблюдающийся за последние полвека сдвиг представлений о болезни как о внешней угрозе к представлениям о ней как сложном элементе иммунной системы см., например: Frederick Eberson. Microbes Militant: A Challenge to Man: The Story of Modern Preventive Medicine and Control of Infectious Diseases (New York: The Ronald Press Company, rev. ed. 1948), а также: William R. Clark. At War Within: The Double-Edged Sword of Immunity (New York: Oxford University Press, 1995). Последняя работа является приложением к книге «Diversity, Tolerance, and Memory: The Politically Correct Immune System».

(обратно)

389

Tim Weiner. Finding New Reason to Dread the Unknown // New York Times, 26 March 1995, Dl.

(обратно)

390

William Burroughs. The Ticket That Exploded (1962; London: John Calder, 1985), 57.

(обратно)

391

Агент Скалли, The X-Files, S.R. 819 (6X10), первый показ 17 января 1999 года.

(обратно)

392

The X-Files, Redux (5X02), первый показ 2 ноября 1997 года.

(обратно)

393

The X-Files, The Beginning (6X01), первый показ 8 ноября 1998 года. ДНК Скалли фигурирует и в серии эпизодов в пятом сезоне, посвященных таинственной девочке Эмили, у которой оказывается общая со Скалли ДНК.

(обратно)

394

Краткие описания сюжетов «Секретных материалов» на официальном сайте фильма (www.thex-files.com) показывают, что в седьмом сезоне (который на момент написания книги еще не достиг земного телевидения в Великобритании) речь идет уже о возможности того, что сама жизнь на Земле зародилась из космоса. Так что люди, по сути, инопланетяне.

(обратно)

395

Andrew Tudor. Monsters and Mad Scientists: A Cultural History of the Horror Movie (Oxford: Blackwell, 1987).

(обратно)

396

Barbara Creed. The Monstrous-Feminine: Film, Feminism, Psychoanalysis (London: Routiedge, 1993). См. ее же статью: Horror and the Camivalesque: The Body-Monstrous // Fields of Vision: Essays in Film Studies, Visual Anthropology, and Photography, ed. Leslie Devereaux and Roger Hillman (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1995), 127–159; Julia Kristeva. Powers of Horror: An Essay on Abjection, trans. Leon S. Roudiez (New York: Columbia University Press, 1982); Mary Douglas. Purity and Danger: An Analysis of Concepts of Pollution and Taboo (New York: Preager, 1966); Lucelrigay. The ‘Mechanics’ of Fluids // This Sex Which Is Not One, trans. Catherine Porter with Catherine Burke (Ithaca: Cornell University Press, 1985). Элизабет Грош предлагает обзор этих текстов в работе «Volatile Bodies: Toward a Corporeal Feminism» (Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 1994).

(обратно)

397

Эта фраза взята: Grosz. Volatile Bodies, 195. Грош пишет о замечании Иригарей, что «жидкость — как и другая, изнанка/наружная часть философского дискурса — по природе нестабильна» (The «Mechanics» of Fluids, 112).

(обратно)

398

Chris Rodley, ed. Cronenberg on Cronenberg (London: Faber and Faber, 1992; rev. ed. 1993), 45,43.

(обратно)

399

Linda Williams. Hard Core: Power, Pleasure, and the «Frenzy of Visible» (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1989). Уильямс, основываясь на критики Фуко «репрессивной гипотезы» о мнимой викторианской стыдливости, утверждает, что переход к более жесткой порнографии, наметившийся в 1960-х годах, является не столько следствием все более либеральных сексуальных убеждений, сколько признанием того, что сексуальность сама по себе крайне политизирована.

(обратно)

400

Существует очевидная связь между все более наглядным обнажением секретов тела и не менее иллюстративным разоблачением конспирологических тайн. Всемирная паутина использует спектакль разоблачения в полной мере: так, сайт www.theunderground.com предлагает (небесплатно) доступ к «запрещенным» фотографиям — от голой Памелы Андерсон до снимков тела Кеннеди, сделанных при вскрытии.

(обратно)

401

В работе «Bodies that Matter On the Discursive Limits of «Sex»» (London: Routledge,1993) Джудит Батлер приводит провокационные аргументы в пользу того, что сама категория «материального» производится обществом посредством соответствующего дискурс. Риторическая настойчивость на буквальном начинает структурировать не только фильмы в жанре телесного хоррора и феминизм, но и национальную политическую сцену. Я пишу эту главу в то время, когда США захлестнули сенсационные подробности скандала с Моникой Левински. В отличие от импичмента Никсону, вызвавшего конспиративистский ажиотаж, связанный с подслушиванием в «Уотергейте», и установившего предел, до которого действия помощников являются выражением воли главы государства, в случае с Клинтоном проблема вертится вокруг интимной телесной политики самого президента. Клинтон стал жертвой предательства, но не в результате утечки информации со стороны Глубокой Глотки, — его подвели его собственные бунтующие драгоценные телесные соки (в частности, его ДНК), которые уличающе протекли на небезызвестное голубое платье. Доклад Старра — своего рода отчет комиссии Уоррена для 1990-х годов. В нескольких недавних исследованиях отмечалось, что тело президента стало ключевым элементом государства, см., например: Brian Massumi and Kenneth Dean. Postmortem on the Presidential Body, or Where the Rest of Him Went // Body Politics: Disease, Desire and the Family, ed. Michael Ryan and Avery Gordon (Boulder, CO: Westview, 1994), 155–171; Michael Rogin. «Ronald Reagan, The Movie»; and Other Episodes in Political Demonology (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1987); а также: Maria Demon. In the Belly of the Beast: Reagans Body, MIAs, and the Body Politic // Mass Culture and Everyday Life, ed Peter Gibian (New York: Routledge, 1997), 181–191. Димен предлагает следующую любопы тную историческую гипотезу: «Когда имперская власть приводится в боевую готовность, когда экономика вот-вот рухнет, предпринимается решительная попытка спасти хотя бы какую-то определенность, и физическое тело становится иконой, которую можно наделить идеологическим смыслом. Национальная паранойя и, как следствие, стремление к величию усиливаются, и вопросы о границе воспроизводятся на превращенном в фетиш теле» (181).

(обратно)

402

Саймон Уотни приводит убедительный довод, подтверждающий эту точку зрения, в работе «Policing Desire: Pornography, Aids and the Media» (London: Methuen/Comedia, 1987).

(обратно)

403

В статье «The Killers All Around» // Time, 12 September 1994, 50–57, Майкл Д. Лемоник пишет о том, что «новые вирусы и устойчивые к лекарствам бактерии отменяют победы человека над инфекционными заболеваниями», в результате чего «эпоха антибиотиков уступает место эпохе тревоги по поводу болезни».

(обратно)

404

В работе «The Gospel of Germs: Men, Women, and the Microbe in American Life» (Cambridge: Harvard University Press, 1998) Нэнси Томе утверждает, что с обращением к таким идеям и продуктам нью-эйджа, как «воздухоочистители, влагопоглотители, испарители» и т. п. Америка вернулась к знахарству XIX века (263). Однако на этот раз далеко не ясно, являются ли страхи, скажем, по поводу коровьего бешенства или генетически модифицированных организмов параноидальными или они на самом деле оправданы. Без взгляда в историческое прошлое в некоторых случаях трудно понять, какая сторона рациональности здесь работает. И действительно, суть бесконечно сложных отношений риска на протяжении бесконечно долгих периодов времени как раз и заключается в том, что мы не знаем, насколько далеко простираются гарантии исторического анализа. Однако это не значит, что на «альтернативные» взгляды «нью-эйджа» можно положиться в большей степени. Как указывает Эндрю Росс, альтернативные убеждения так называемой «эры Водолея» не обязательно являются радикальными или устойчивыми сами по себе, не в последнюю очередь потому, что их методы, допущения и утверждения сильно переплетены с наукой мейнстрима, которую они стараются отвергнуть: Ross. New Age — A Kinder, Gentler Science? // Strange Weather: Culture, Science, and Technology in the Age of Limits (London: Verso, 1991), 15–74.

(обратно)

405

Cм. Michelle Stacey. Consumed: Why Americans Love, Hate, and Fear Food (New York: Simon & Schuster, 1994).

(обратно)

406

* Криптоспоридия — паразит, который может вызывать инфекцию желудочно-кишечного тракта.

(обратно)

407

Corby Kummer. Carried Away II New York Times Magazine, 30 August 1998, 38 IF, Nicols Fox. Spoiled: Why Our Food Is Making Us Sick and What We Can Do About It (New York: Basic Books, 1997).

(обратно)

408

Barbara Ehrenreich. The Morality of Musde Tone: Are We Confusing Health with Goodness? // Utne Reader, iVlay/June 1992, 65–68.

(обратно)

409

Andrew Kimbrell. The Human Body Shop: The Engineering and Marketing of Life (San Francisco: Harper, 1993).

(обратно)

410

О перформативности мужского тела см., например: Mark Simpson. Male Impersonators: Men Performing Masculinity (New York: Routledge, 1994). В работе «Panic Sex» Крокеры представляют интересный аргумент в духе Бодрийяра касательно сверхвидимости мужского тела в эпоху позднего капитализма.

(обратно)

411

Kimbrell. The Human Body Shop, 1.

(обратно)

412

Susan Bordo. Reading the Slender Body// Body/Politics: Women and the Discourses of Science, ed. Mary Jacobus, Evelyn Fox Keller, and Sally Shuttleworth (New York Routledge, 1990), 89.

(обратно)

413

Eve Kosofsky Sedgwick. Epidemics of the WEI // Incorporations, ed. Jonathan Crary and Sanford Kwinter (New York; Zone, 1992), 582–595.

(обратно)

414

Terry Eagleton. The Illusions of Postmodernism (Oxford, Blackwell, 1996), 69. Иглтон критикует постмодернистскую мысль за ошибочное принятие ложной материальности тела за истину (диалектического) материализма в марксистском анализе; схожим образом в работе «Birth of the Cyber Queer» (PMLA 110 [1995]: 369–381) Дональд Мортон отчитывает теорию гомосексуальности за то, что ей не удается вписать понятие телесного желания в историческое и материалистическое описание общества.

(обратно)

415

Jacques Derrida. Dissemination, trans. Barbara Johnson (Chicago: University of Chicago Press, 1981), 149.

(обратно)

416

Взвешенное изложение недавних достижений в области иммунологии и их отношения к другим современным дискурсам см.: Martin. Flexible Bodies.

(обратно)

417

Этот фильм критикует и моду на «способы лечения» СПИДа, предложенные нью-эйджем, которые подразумевают, что человек должен взять ответственность за болезнь на себя, что отчасти заметно по некоторым кулинарным книгам последнего времени, которые предлагают рецепты, стимулирующие слабеющую иммунную систему.

(обратно)

418

Gay с Naismith. Tales from the Crypt: Contamination and Quarantine in Todd Haynes’s [Safe] // The Visible Woman: Imaging Technologies, Gender, and Science, ed. Paula A. Treichler, Lisa Cartwright and Constance Penley (New York: New York University Press, 1998), 369.

(обратно)

419

Ulrich Beck. Risk Society: Towards a New Modernity trans. Mark Ritter (London: Sage, 1992).

(обратно)

420

Прочтите, к примеру, следующее описание: «Ослабление сфинктера в результате неоднократной содомии приводит к недержанию стула и протеканию содержащих кровь зараженных фекалий. Зараженные вирусом СПИДа фекальные выделения, случайно оставленные на скамейках в раздевалках, на сиденьях унитазов и где-либо еще, также создают возможность распространения вируса»: Gene Antonio. The AIDS Cover-Up? The Real and Alarming Facts About AIDS (San Francisco: Ignatius Press, 1988), 36.

(обратно)

421

Patricia A. Turner. I Heard It Through the Grapevine: Rumor in African-American Culture (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1993).

(обратно)

422

Об аспартаме и генетически модифицированных продуктах см., например: Alex Constantine. NutraSweet», theNutraPosion» // Prevailing Winds 1 (1994), http:// www.prevailingwinds.org./mags/nutras.htm. О тревогах по поводу безопасности продуктов питания см.: Stacey. Consumed; Pox. Spoiled; Sian Griffiths and Jennifer Wallace, eds. Consuming Passions: Food in the Age of Anxiety (London: Mandolin, 1998). Шелдон Рэмптон и Джон Стаубер анализируют случай с коровьим бешенством в своей работе: Sheldon Rampton and John Stauber. Mad Cow USA: Could the Nightmare Happen Here? (Monroe, MN: Common Courage Press, 1997).

(обратно)

423

Pox. Spoiled, 6

(обратно)

424

The X-Files, Our Town (2X24), первый показ 12 мая 1995 года.

(обратно)

425

«Секретные материалы» неоднократно возвращаются к отвратительным болезням, которые, как часто оказывается, имеют конспирологическое звучание. Так, в эпизоде «Ф. Эмаскулата» (2X22, первый показ 28 апреля 1995 года) речь идет о случайном (или, возможно, умышленно подстроенном) попадании в американскую тюрьму насекомого-паразита из тропического леса, который содержит вирус, поражающий иммунную систему. К концу эпизода появляется подозрение, что правительство тайно испытывает новое биологическое оружие. Сериал часто использует идею и образы, связанные с новыми заболеваниями, встраивая их в повествование о правительственном заговоре и озабоченной общественности.

(обратно)

426

Richard Preston. The Hot Zone (1994; New York: Anchor-Doubleday, 1995), 16.

(обратно)

427

См., к примеру: C.J. Peters and Mark Olshaker. Virus Hunter: Thirty Years of Battling Hot Viruses Around the World (New York: Anchor, 1997); Peter Radetsky. The Immune Invaders: Viruses and the Scientists Who Pursue Them (New York: Little, Brown & Co., 1991; rev. ed. 1994); Laurie Garrett. The Coming Plague: Newly Emerging Diseases in a World Out of Balance (New York: Farrar, Straus & Giroux, 1994); а также Ed Regis. Virus Ground Zero: Stalking the Killer Viruses with the Center for Disease Control (New York: Pocket Books, 1996).

(обратно)

428

Judith Miller and William J. Broad. Exercise Finds US Unable to Handle Germ War Threat // The New York Times, 26 April 1998, 1. В 1998 году произошла вспышка ложных тревог по поводу микробного терроризма, особенно после того, как ФБР ошибочно арестовала двух сумасшедших ученых в Лас-Вегасе за распространение «оружейной» сибирской язвы, см.: Christopher Reed. Hoax Callers Spread Anthrax Scare // 'lhe Guardian (London), 29 December 1998, 13. Эти страхи отнюдь не успокоило зрелище вертолетов, распылявших над городом инсектицидный малатион в борьбе с нашествием москитов летом 1999 года. В эпизоде «Секретных материалов» второго сезона под названием «Кровь» есть сцена, где у жителей маленького городка начинаются сильные галлюцинации, спровоцированные цифровыми показаниями обычных домашних приборов. В ходе расследования оказывается, что в этом городке испытывался некий инсектицид, который распылялся с вертолетов. Этот момент авторы сценария позаимствовали из реальной жизни, вспомнив распыление малатиона в Южной Калифорнии: «Кровь» (2X03), первый показ 30 сентября 1994 года.

(обратно)

429

«Мэджик Джонсон — известный американский баскетболист, игравший за «Лос-Анджелес Лейкерс», объявил в 1991 году, что у него ВИЧ.

(обратно)

430

Katie Roiphe. Last Night in Paradise: Sex and Morals at Century’s End (New York: Little, Brown & Co., 1997).

(обратно)

431

О морализаторстве на почве СПИДа см.: Sander Gilman. AIDS and Syphilis: The Iconography of Disease // Crimp, ed. AIDS, 87–107; а также: Katharine Park. Kimberly Bergalis, AIDS, and the Plague Metaphor // Marjorie Garber, Jann Matlock and Rebecca L. Walkowitz. Media Spectacles (London: Routledge, 1993), 232–247.

(обратно)

432

«To есть гомосексуалисты, героинисты, гаитянцы и гемофилики.

(обратно)

433

’Джерри Фолуэлл — известный американский проповедник-евангелист, основавший в 1979 году движение «Моральное большинство», поддерживающее крайне консервативную идеологию.

(обратно)

434

Дуглас, цит. по: David Gilbert. Tracking the Real Genocide: AIDS: Conspiracy or Unnatural Disaster? // Covert Action Quarterly 58 (Fall 1996). См. и в Интернете: http://caq.eom/CAQ/CAQ58TrackGenocide.2.htm.

(обратно)

435

Краткий обзор этих утверждений см.: G.L. Krupey. AIDS: Act of God or the Pentagon? // Secret and Suppressed: Banned Ideas and Hidden History, ed. Jim Keith (Portland, OR: Feral House, 1993), 240–255. На волне гласности Горбачев якобы извинился за эти сообщения в 1987 году.

(обратно)

436

Дуглас, цит. по: David Gilbert. Tracking the Real Genocide: AIDS: Conspiracy or Unnatural Disaster? // Covert Action Quarterly 58 (Fall 1996). См. и в Интернете: http://caq.eom/CAQ/CAQ58TrackGenocide.2.htm.

(обратно)

437

«Рок Хадсон (1925–1985) — звезда Голливуда, последняя крупная работа которого роль Дэниела Риса в сериале «Династия».

(обратно)

438

Анализ массмедиа в связи со смертью Рока Хадсона см.: Richard Meyer. Rock Hudsons Body// Inside/Out: Lesbian Theories, Gay Theories, ed. Diana Fuss (London: Routledge, 1992), 259–288.

(обратно)

439

Самый обширный анализ того, как СПИД освещался в массмедиа, см.: Watney. Policing Desire; о Мэджике Джонсоне см.: Douglas Crimp. Accommodating Magic // Garber et al., eds. Media Spectacles, 255–266.

(обратно)

440

В этой связи важно, что хотя «отношения» Клинтона с Моникой Левински были во многих отношениях безрассудными, они приняли гигиенически «безопасную» форму секса по телефону и обмена подарками, ковда же дело дошло до сексуального контакта, похоже, смешивания телесных жидкостей не случилось, о чем свидетельствует видимое доказательство на всем известном испачканном платье.

(обратно)

441

Larry Kramer. 1,112 and Counting // New York Native, no. 59 (14–27 March 1983), цит. no: Watney. Policing Desire, 11.

(обратно)

442

Обзор этих аргументов см.: Degaying AIDS: The Queer Paradigm 11 Inventing AIDS, 116–120; см. также, как переосмысливает эту точку зрения Уотни: Re-gaying

(обратно)

443

Цит. no: Crimp. AIDS: Cultural Analysis/Cultural Activism // Crimp, ed. AIDS, 11.

(обратно)

444

О том, что думали о происхождении СПИДа в начале 1980-х, см.: Paula Treicher. AIDS, Gender, and Biomedical Discourse // AIDS: The Burdens of History, ed. Elizabeth Fee and Daniel M. Fox (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1988), 200–242; а также: Cindy Patton. Sex and Germs: The politics of AIDS (Boston: South End Press, 1985). Ричард Мейер обсуждает жизнь и смерть Рока Хадсона в своей статье: Rock Hudson’s Body // Inside/Out, 259–288.

(обратно)

445

Цит. по: Treidler. AIDS, Gender, and Biomedical Discourse, 193.

(обратно)

446

Оба комментария цит. no: Crimp. AIDS, 8.

(обратно)

447

Цит. по: Treidler. AIDS, Gender, and Biomedical Discourse, 193.

(обратно)

448

’«Оппортунистические инфекции — большая группа разнообразных инфекционных заболеваний, возникающих или проявляющихся только при выраженном снижении иммунитета.

(обратно)

449

Charles Geshekter. Outbreak?: AIDS, Africa, and the Medicalization of Poverty // Transition 57 (1995): 4–14.

(обратно)

450

См., к примеру: Michael Fumento. Myth of Heterosexual AIDS (New York: Basic Books, 1990).

(обратно)

451

В отличие от большинства работ на тему СПИДа, написанных в русле культурной теории, в книге «The Gospel of Germs: Women, Men, and the Microbe in American Life» (Cambridge: Harvard University Press, 1998) Нэнси Томе утверждает, что паника вокруг СПИДа больше связана с искренним страхом перед по-настоящему ужасной болезнью, воскрешающей прежние страхи перед микробами, чем с «действиями в рамках разделения и классификации».

(обратно)

452

Susan Sontag. Illness as Metaphor (Harmondsworth, UK: Penguin, 1989).

(обратно)

453

Watney. Policing Desire, 2nd ed., ix.

(обратно)

454

Sedgwick. Introduction: Queerer than Fiction // Studies in the Novel 28 (1996): 277.

(обратно)

455

Patton. Tremble, Hetero Swine! II Fear of a Queer Planet: Queer Politics and Social Theory, ed. Michael Warner (xVlinneapolis: University of Minnesota Press, 1993), 143–177.

Peter Duesberg. Inventing the AIDS Virus (Washington, DC: Regnery Publishing, 1996).

(обратно)

456

Peter Duesberg. Inventing the AIDS Virus (Washington, DC: Regnery Publishing, 1996).

(обратно)

457

Jad Adams. AIDS: The HIV Myth (London: Mcmillan, 1989); John Lauritsen. The AIDS War: Propaganda, Profiteering and Genocide from the Medical Industrial Complex (New York: Asklepios, 1993); Jon Rappoport. AIDS Inc.: Scandal of the Century (San Bruno, CA: Human Energy Press, 1988).

(обратно)

458

Dennis Altman. AIDS in the Mind of America (Garden City, NY: Anchor Press/ Doubleday, 1986), 43–53.

(обратно)

459

Alan Cantwell, Jr. Queer Blood: The Secret AIDS Genocide Plot (Los Angeles: Aries Rising Press, 1993), 130.

(обратно)

460

Leonard J. Horowitz. Emerging Viruses: AIDS and Ebola — Nature, Accident or Intentional? (1996; Rockport, MA: Tetrahedron, Inc., rev. and expanded ed., 1998). Любопытно, что Горовиц убежден в том, что Питер Дьюсберг, автор многих конспирологических теорий о СПИДе, сам участвует в заговоре.

(обратно)

461

A. Ralph Epperson. The Unseen Hand: An Introduction to the Conspiratorial View of History (Tuscon, AZ: Publius Press, 1985), 8.

(обратно)

462

Richard Hofstadter. The Paranoid Style and Other Essays (London: Jonathan Cape, 1966), 29.

(обратно)

463

В работе «Paranoia: A Study in Diagnosis» (Dordrecht, Holland: Reidel, 1976) Иегуда Фрид и Джозеф Агасси утверждают, что работа паранойи почти неотличима от методов научного мышления. Они приходят к выводу, что паранойя и научное мышление отличаются не столько по природе, сколько по интенсивности и контексту.

(обратно)

464

Dan Gearino, sidebar, News & Observer (Raleigh, NC), 17 August 1997, см. также: http://wvw.news-observer.com/daily/1997/08/17/qq00_side2.html.

(обратно)

465

Первоначальные результаты см.: Stanley Milgram. The Small World Problem // Psychology Today, May 1967,60–67.

(обратно)

466

B оригинале «Six Degrees of Separation». Российские прокатчики решили, что separation — это что-то нездоровое, а поскольку они учили марксистскую философию, то и получилось «отчуждение».

(обратно)

467

Первоначальные результаты см.: Stanley Milgram. The Small World Problem // Psychology Today, May 1967,60–67.

(обратно)

468

К сайту www.sixdegrees.com предпослано следующее введение: «Созданный под влиянием теории о шести рукопожатиях, sixdegrees — это ваше личное онлайновое сообщество, где у вас есть возможность взаимодействовать, общаться и делить информацию и опыт с миллионами других его членов по всему миру, которые связаны с вами все без исключения».

(обратно)

469

Barry Commoner. The Closing Circle: Nature, Man, and Technology (New York: Knopf, 1971), 13.

(обратно)

470

Ulrich Beck. World Risk Society as Cosmopolitan Society? Ecological Questions in a Framework of Manufactured Uncertainties // Theory, Culture & Society 13 (1996): 31.

(обратно)

471

Впрочем, необходимо помнить, что как бы его ни называли, Хомский настаивает на том, что он определенно не является конспирологом и что настоящие заговоры имеют гораздо меньшее значения, чем непрекращающаяся история институционального сговора и неявного сотрудничества в реакционных целях.

(обратно)

472

В своем анализе дискурса о СПИДе Пола Трейчлер предлагает обширный перечень понятой, чьи прежде ясные границы были размыты в процессе дискуссии по поводу эпидемии. Она пишет о том, что дискурс о СПИДе изживает себя в условиях уже закрепившихся «дискурсивных дихотомий», таких как инфекция и сдерживание болезни, жизнь и смерть, знание и неведение и т. д.: Treichler. AIDS, Homophobia, and Biomedical Discourse: An Epidemic of Signification // AIDS: Cultural Analysis, Cultural Activism, ed. Douglas Crimp (Cambridge: MIT press, 1988), 32–70.

(обратно)

473

Цит. no: Paul Farmer. AIDS and Accusation: Haiti and the Geography of Blame (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1992).

(обратно)

474

Jean Baudrillard. The Ecstasy of Communication // Postmodern Culture, ed. Hal Foster (London: Pluto Press, 1985), 127,132. [Перевод Д. В. Михель].

(обратно)

475

The X-Files, Kill Switch (5X11), первый показ 15 февраля 1998 года.

(обратно)

476

Не стоит забывать о том, что Тони Таннер определил страх перед вторжением внешних сил в человеческое «я» как главную тему, волновавшую послевоенную американскую литературу и культуру вплоть до 1971 года (Tanner. City of Words: American Fiction 1950–1970 [London: Jonathan Cape, 1971]). Но с момента написания провидческой книги Таннера начался важный сдвиг. Если во многих художественных и популярных текстах по-прежнему выражается озабоченность угрозами гуманистическому смыслу автономии и действия, то в других начинают исследовать возможность того, что четкое логическое разделение между «я» и «не-я», на котором строится гуманистическая идеология, утратило свою прочность. Таким образом, конспирологически ориентированные страхи перед тем, что тебя может захватить враг, превращаются в вирусную боязнь того, что ты стал врагом самого себя. Отталкиваясь от текстов Донны Харавэй, Эллисон Фрайберг, к примеру, доказывает, что необходимость не давать телесным жидкостям смешиваться в эпох)' безопасного секса не должна означать отказа от проекта прославления постгуманистического, кибернетического сплетения тел и желаний в общую сеть: Praiberg. of AIDS, Cyborgs, and Other Discretions: Resurfacing the Body in the Postmodern // Postmodern Culture 1 (1991); http://jefferson.village.virgmia.edu/pmc/text-only/issue.591/fraiberg.591.

(обратно)

477

В статье, где рассматривается паника по поводу компьютерных вирусов и хакеров, Эндрю Росс утверждает, что эта паника имеет два следствия. Первое — стимулирование производственной деятельности поставщиков компьютерных программ и систем, обеспечивающих безопасность. Второе носит более общий характер и подразумевает идеологический вклад в «параноидальный климат приватизации, которая все больше определяет социальную идентичность в условиях нового постфордистского порядка», а также противоречит как структуре информационной сети, так и духу коммуны, свойственному хакерам: Ross. Hacking Away at the Counterculture // Strange Weather: Culture, Science, and Technology in the Age of Limits (London: Verso, 1991), 80.

(обратно)

478

Nicholas Negroponte. Being Digital (New York: Knopf, 1995), 5–6.

(обратно)

479

* Дигерати — производное от «литерати», то есть не просто «умеющие читать и образованные», но «образованные в сфере цифровых технологий», продвинутые пользователи.

(обратно)

480

Более подробно переплетение опасений перед заговором и страхов перед Интернетом см.: Jodi Dean. Webs of Conspiracy // The World Wide Web: Magic, Metaphor, and Power (New York: Routledge, forthcoming).

(обратно)

481

Надо заметить, что Пьер Сэлинджер в свое время был пресс-секретарем двух американских президентов — Джона Кеннеди и Линдона Джонсона. После победы на выборах Джорджа Буша-младшего он уехал во Францию, где скончался в 2004 году.

(обратно)

482

Kevin Kelly. Out of Control: The New Biology of Machines (London: Fourth Estate, 1994), 27.

(обратно)

483

Kelly. Out of Control, 28.

(обратно)

484

Douglas Rushkoff. Media Virus!: Hidden Agendas in Popular Culture (New York: Ballantine, 1994; rev. ed. 1996), ix. [См. перевод на русский язык: Рашкофф Д. Медиавирус. М.: Ультра. Культура, 2003.]

(обратно)

485

Во многих отношениях концепция мемов функционирует как форма элитарной теории контроля над разумом. По сути, принятие решения не есть вопрос о свободе воли, ибо разум является лишь точкой, сквозь которую проходят самоорганизующиеся мемы.

(обратно)

486

Kelly. Out of Control, 424.

(обратно)

487

Kelly. Out of Control, 33.

(обратно)

488

Монстры показаны соответственно в следующих сериях; The X-Files, The Host (2X02), первый показ 23 сентября 1994 года; Quagmire (3X22), первый показ 3 мая 1996-го; Detour (5X04), первый показ 23 ноября 1997-го.

(обратно)

489

The X-Files, Ghost in the Machine (1X06), первый показ 6 декабря 1998 года.

(обратно)

490

The X-Files, Dreamland II (6X05), первый показ 6 декабря 1998 года.

The X-Files, Quagmire.

(обратно)

491

The X-Files, Quagmire.

(обратно)

492

Входящего в подвалы Пентагона Курильщика показывают в первом («Первое дело») и последнем («Колба Эрленмейера», первый показ 13 мая 1994 года) эпизодах первого сезона «Секретных материалов». Малдер получает доступ к архивам Пентагона в эпизоде «Возвращение II» (5X03), первый показ 9 ноября 1997 года. Секретные медицинские архивы можно увидеть в эпизоде «Скрепка» (3X02), первый показ 29 сентября 1995 года.

(обратно)

493

The X-Files, Gethsemane (4X24), первый показ 18 мая 1997 г.; Redux (5X02), первый показ 2 ноября 1997 года.

(обратно)

494

The X-Files, Demons (4X23), первый показ 11 мая 1997 года.

(обратно)

495

The X-Files, The Red and the Black (5X14), первый показ 8 марта 1998 года.

(обратно)

496

The X-Files, Pilot (1X79), первый показ 10 сентября 1993 г., а также: Н.В.Е. (1X16), первый показ 18 февраля 1994 года.

(обратно)

497

The X-Files, Zero Sum (4X21), первый показ 27 апреля 1997 года.

(обратно)

498

The X-Files, 731 (3X10), первый показ 8 марта 1998 года.

(обратно)

499

The X-Files, Dreamland II.

(обратно)

500

*В 1991 году Джордж Буш-ст. назначил Кларенса Томаса членом Верховного суда США. Однако незадолго до рассмотрения его кандидатуры в сенате Анита Хилл, бывшая сослуживица Томаса, которая обвинила его в сексуальных домогательствах, якобы имевших место за 10 лет до того. Слушания показывали в прямом эфире, и в конце концов Анита Хилл запуталась в деталях истории. Судья Кларенс Томас, однако, перепугавшись, стал одним из представителей ретроградов в Верховном суде.

(обратно)

501

’Избиение Родни Кинга полицейскими в 1992 году в Лос-Анджелесе, снятое случайным любителем и попавшее во все американские СМИ, и последовавшее за этим судебное разбирательство стали поводом для волны массовых беспорядков. Подробнее об этом см.: Рашкофф Д. Медиавирус. М.: Ультра. Культура, 2003.

(обратно)

502

The X-Files, Musings of a Cigarette Smoking Man (4X07), первый показ 17 ноября 1996 года.

(обратно)

503

The X-Files, The Blessing Way (3X01), первый показ 22 сентября 1995 года.

(обратно)

504

The X-Files, Redux.

(обратно)

505

The X-Files, The Host (2X02), первый показ 23 сентября 1994 года.

(обратно)

506

The X-Files, 'Ehe Blessing Way.

(обратно)

507

The X-Files, Redux (5X02), первый показ 2 ноября 1997 года.

(обратно)

508

The X-Files, Patient X (5X13), первый показ 1 марта 1998 года.

(обратно)

509

The X-Files, The Beginning (6X01), первый показ 8 ноября 1998 года.

(обратно)

510

The X-Files, F. Emasculata (2X22), первый показ 28 апреля 1995 года.

(обратно)

511

The X-Files, Patient X.

(обратно)

512

The X-Files, End Game (2X17), первый показ 17 февраля 1995 года.

(обратно)

513

*Еще одно «фирменное» понятие Жака Деррида, которое можно перевести как «различие» Можно, поскольку это однозначно непереводимый на русский язык неологизм, введенный Деррида, при произнесении по-французски тождествен «различию» — difference — и отличный от него только на письме. Новое слово понадобилось Деррида в том числе и для того, чтобы внести в различие смысловой оттенок скрытой, но всегда присутствующей в нем процессуальности и откладывания окончательного различения.

(обратно)

514

Когда я писал эту главу, в Великобритании шел шестой сезон «Секретных материалов», в том числе и эпизоды под названием «Два отца» и «Один сын», в которых якобы все раскрывалось. Эти эпизоды частично связаны множеством незаметных нитей, нарастить которые обещал сделать, но так и не справился с этим должным образом полнометражный фильм. Оказывается, что после Росуэлла в 1947 году Синдикат старается заключить с серыми пришельцами сделку, преследующую создание расы гибрида человека и инопланетянина, которая обеспечит возможность колонизации Земли и спасет их от подобной участи. Они также тайно пытаются создать вакцину от инопланетного вируса. Однако планы нарушает деятельность группы мятежников, невыразительных, меняющих форму пришельцев, которым удается истребить членов Синдиката и их семьи, пока последние ожидают начала колонизации. Хотя кажется, что эти эпизоды помогают отгадать многие не имеющие окончательного решения загадки, поставленные сериалом, они порождают и новые тайны. Некоторые тайны раскрываются, однако смысл нагнетания бесконечных подозрений, которым пропитан сериал, заключается в том, что ничто не может спастись от переоценки и переинтерпретации. Шесть лет просмотра «Секретных материалов» научили нас не верить никому и ничему.

(обратно)

515

Andy Meisler. I Want to Believe: The Official Guide to «The X-Files», vol. 3 (New York: Harper, 1998), 16. У «Секретных материалов» был и свой несчастливый конкурент — сериал «Темные небеса» («Dark Skies»), который предлагал законченный, продуманный заранее конспирологический сценарий от Росуэлла через убийство Кеннеди и до настоящего времени. Хотя недостаток утонченности по сравнению с «Секретными материалами» вполне мог стать главной причиной и недостаточной популярности этого сериала, вместе с тем это можно объяснить и жесткостью запрограммированного сюжета. Кроме того, невысокий рейтинг, несомненно, следствие настойчивого стремления «Темных небес» раскрыть зрителям почти весь набор сюрпризов, заявленных ранее. Ср. дразнящие намеки «Секретных материалов» на инопланетный заговор, доказательства которого исчезают, и сюжетную линию, разбросанную по множеству отдельных паранормальных эпизодов.

(обратно)

516

По общим отзывам собственная библиотека Мэй Брассел, включающая документы, записи и вырезки, была сопоставима с настоящим гипертекстом (в аналоговой форме) бесконечных перекрестных ссылок и связей. Наследие и местонахождение библиотеки Брассел после ее смерти стало предметом споров в кругах конспирологов. В насыщенных, расходящихся во многих направлениях статьях Брассел выдвигалась теория о том, что власть в США была тайно захвачена могущественной группировкой корпораций, объединившей силы фашистов и мафии.

(обратно)

517

Jim Keith, ed. The Gemstone File (Atlanta, GA: IllumiNet Press, 1992), 30–31.

(обратно)

518

Рекламная заявка Касоларо приводится здесь: Kenn 'Ihomas. Behold, А Pale Horse: A Draft of Danny Casolaro’s Octopus Manuscript proposal // Secret and Suppressed: Banned Ideas and Hidden History, ed. Jim Keith (Portland, OR: Feral House, 1993), 166–173. Более широко эта тема раскрывается в этом тексте: Mark Fenster. Conspiracy Theories: Secrecy and Power in American Culture (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999), 188–198.

(обратно)

519

Jameson. Cognitive Mapping// Marxism and the Interpretation of Culture, ed. Cary Nelson and Lawrence Grossberg (Basigstoke, UK: Macmillan, 1988), 356.

(обратно)

520

Robert Towers. From the Grassy Knoll, review of Libra, by Don DeLillo // New York Review of Books, 18 August 1988,6.

(обратно)

521

Fintan O’Toole. And Quiet Writes the Don // Irish Times, 10 January 1998, см. также: http://www.irish-times.com/irish-times/papr/1998/0U0/fea3.html.

(обратно)

522

Michael Wood. Post-Paranoid // London Review of Books, 5 February 1998,3.

(обратно)

523

Michael Wood. Black Noise // New Republic, 10 November 1997; см. также: http:// magazines.enews.com/magazines/tnr/archive/11/111097/woodl 11 097.html.

(обратно)

524

DeCurtis. An Outsider in This Society // Introducing Don DeLillo, ed. Frank Lentricchia (Durham: Duke University Press, 1992), 48.

(обратно)

525

«Имеется в виду известный всем поклонником бейсбола «удар, который услышали по всему миру» (матч транслировался по радио, в том числе для американских войск в Корее), сделанный игроком команды «New York Giants» по время игры против «Brooklyn Dodgers» 3 октября 1951 года.

(обратно)

526

DeLillo. Underworld (New York: Scribner, 1997), 94. Далее ссылки на это произведение обозначаются буквой U.

(обратно)

527

DeLillo. Running Dog (New York: Knopf, 1978), 111.

DeLillo. American Blood: A Journey through the Labyrinth of Dallas and JFK // Rolling Stone, 8 December 1983,24.

(обратно)

528

DeLillo. American Blood: A Journey through the Labyrinth of Dallas and JFK // Rolling Stone, 8 December 1983,24.

(обратно)

529

Richard Williams. Everything under the Bomb (интервью с Делилло) // The Guardian (London), 10 Januar)' 1998, Weekend section, 32–37.

(обратно)

530

Художественное использование теории систем и кибернетики в современной американской литературе в целом и в творчестве Делилло в частности подробно рассматривается здесь: Тот LeClair. In the Loop: Don DeLillo and the Systems Novel (Urbana, IL: University of Illinois Press, 1987), а также здесь: John Johnston. Information Multiplicity: American Fiction in the Age of Media Saturation (Baltimore: John Hopkins University Press, 1998).

(обратно)

531

Wood. Black Noise.

(обратно)

532

Michael Dibdin. Out to Get Us // Sunday Times (London), 4 January 1998.

(обратно)

533

Christopher Lasch. The Minimal Self: Psychic Survival in Troubled Times (New York: Norton, 1984), 159.

(обратно)

534

*Хоум-ран (англ.) — разновидность игровой ситуации в бейсболе.

(обратно)

535

В интервью с Ричардом Уильямсом, опубликованном в Ihe Guardian, Делилло спорит с тем, что «здесь не обошлось без серьезной манипуляции», хотя и допускает, что «существуют какие-то связи, залегающие более или менее ще-то глубоко, и никто не ждет, что они будут легко раскрыты». Далее он рассуждает о том, что, кроме «технологических связей», существуют «любопытные связи между персонажами, которые, я бы сказал, являются скорее элементами художественной стыковки, чем чем-нибудь еще». Делилло говорит о том совпадении, что Клара и Ник оба ездили к Уоттским башням, и признает, что «на самом деле это имеет не слишком большое значение», это всего лишь «часть использованной в романе модели повторения, которая придает ему определенное структурное единство». Но потом Делилло признается, что для него это довольно важно (Williams. Everything under the Bomb).

(обратно)

536

Jameson. The Political Unconscious: Narrative as a Socially Symbolic Act (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1981), 19.

(обратно)

537

В работе «Late Imperial Romance» (London: Verso, 1994) Джон Макклюр (John McClure) убедительно доказывает, что проза Делилло обнаруживает зачарован-ность секретами и тайнами, которые теперь, когда ониуже недоступны в пространстве романа за пределами рационализирующих систем современности, следует искать «внутри затейливой ткани, сплетенной сегодняшним мировым экономическим порядком, в таинственных зонах, образованных самой системой» (119).

(обратно)

538

*The End Of The World As We Know It.

(обратно)

539

Andrew Sullivan. The Paranoia Gap // New York Times, 2 January 2000, Magazine, 32.

(обратно)

540

Jean Baudrillard. L’an 2000 ne passera pas // Traverses 33/34 (1985): 8–16; на английском языке эта статья вышла под названием «The Year 2000 Has Already Happened» // Body Invaders: Panic Sex in America, ed. Arthur Kroker and Marilouise Kroker (New York: St. Martin’s, 1987), 35–44.

(обратно)

Оглавление

КУЛЬТУРА ЗАГОВОРА: От убийства Кеннеди до «секретных материалов»

  Предисловие

  Введение Заговор / Теория

  Заговор / Культура

  Выстраивая убийство Кеннеди

  Проблема без названия: феминизм и образование заговора

  Страх перед черной планетой: «Черная паранойя» и эстетика заговора

  Паника вокруг тела

  Все связано

  Послесловие

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно