Ада Баскина Скажите «чи-и-из!»: Как живут современные американцы

Предисловие

В первый раз мне выпала возможность поехать в Америку 15 лет назад. Я постаралась к этой поездке подготовиться. Прочитала кое-какие книжки и пару десятков газетных статей, полистала справочники. И, конечно, не пропускала ни одной телепередачи о далекой стране. Мне казалось, я готова к поездке, я не ждала особых неожиданностей, я была уверена, что сумею избежать так называемого культурного шока. Не избежала. Разница в привычках, обычаях, образе мыслей, да и вообще в образе жизни, оказалась так велика, что я то и дело попадала впросак.

В аэропорту имени Дж. Кеннеди, уже на местном терминале (то есть для рейсов внутренних авиалиний), со мной случилась неприятность: я потеряла билет Нью-Йорк – Чикаго. В большом замешательстве я оглянулась вокруг и совсем скисла: тут не было ни одного уголка, напоминавшего привычную картину аэропорта Шереметьево. Широченные коридоры с веселой рекламой. Яркие картины по стенам. Мягкие кресла в нишах для ожидания. Все это не имело ничего общего с привычной обстановкой российского аэропорта и потому только вгоняло в уныние. От растерянности я забыла надеть очки. Правда, ношу я их редко, только когда нужно что-то рассмотреть вдали. Но тут эти две с половиной диоптрии сыграли со мной забавную шутку.

Я увидела впереди стойку обслуживания пассажиров, а за ней девушку в форме. Впрочем, и то и другое довольно расплывчато. Крепко прижимая локтем сумочку с документами, я волокла тяжелую дорожную сумку к стойке обслуживания. Подошла, подняла глаза, чтобы обратиться к девушке, и… так и застыла. Передо мной стояла вовсе не девушка – под носом франтовато закручивались черные усы. Щеки были ярко раскрашены.

Ни сил, ни времени, ни хотя бы одной короткой мыслишки, которую я могла бы обратить на эту странность, у меня не оставалось. Я просто приказала себе не думать. Быстро повернулась и пошла в другую сторону. Туда, где вроде бы стоял парень. Я подволоклась к этой стойке со своей сумочкой под мышкой, тяжелой сумкой и еще более тяжелой заботой о пропавшем билете, протянула документы… И увидела, что это вовсе не парень. Надо лбом свисали рога, а сзади торчал хвост.

Когда я рассказываю эту историю своим американским студентам, в этом месте обычно кто-то уже догадывается и спрашивает:

– Какого числа это было?

– Тридцать первого октября, – отвечаю я. И мы все вместе понимающе хохочем.

Однако даже сейчас, когда в России знают о многих американских праздниках, я не уверена, что дата эта известна каждому читателю. А уж полтора десятка лет назад о Хеллоуине, этом веселом празднике нечисти, я, конечно, не слышала. Ну а если бы и слышала, могла ли я подумать, что в огромном аэропорту имени Дж. Кеннеди серьезные люди будут обслуживать пассажиров, выглядя при этом так несерьезно!

Я работала приглашенным преподавателем в трех университетах и читала отдельные лекции во многих других. Однажды своим студентам в Северо-Западном университете (Чикаго) я дала задание: ответить письменно на вопрос «Как бы вы себя вели, если бы родились и жили в России?» Мне хотелось понять, как они восприняли те знания, которые я им давала по программе курса «Америка и Россия: разница двух культур. Традиции, нравы, обычаи». Одна девушка написала сочинение «Если бы я была русской хозяйкой». Я попросила ее зачитать свое сочинение вслух. Она начала так:

– Если бы я была настоящей русской хозяйкой, я бы подавала к ужину суп каждый день.

– А что бы ты для этого делала? – спросила я.

– Я бы пошла в хороший супермаркет, купила бы там can (жестяную банку) с супом-пюре. Дома разогрела бы его в микроволновой печке. Разлила бы по боллам (фарфоровые мисочки наподобие пиал) и подала бы его с крекером.

В Москве я рассказала эту забавную историю своим студентам в МГУ, где я читаю аналогичный курс. Они веселились от души. А тогда, в Чикаго, мне пришлось объяснять моей старательной студентке, что она поняла правильно лишь одно: хозяйки в России подают суп действительно каждый день. Но не к ужину, а к обеду. И не из жестяной банки, а из кастрюли, в которой его варят раз в день – ну, может, в два. И не суп-пюре, а жидкий суп. И разливают его не в боллы, а в глубокие тарелки. И подают к нему не крекер, а хлеб. А крекер едят на десерт – с чаем и кофе.

Этот случай заставил меня задуматься: как же часто мы, изучая чужую культуру (образ жизни и ментальность), рисуем в своем воображении картины, очень далекие от реальности. Казалось бы, и слова известные, и понятия, которые за ними стоят. Но… разный опыт. Все услышанное или прочитанное ложится на то, что нам хорошо знакомо с детства. На то, что было принято у нас в доме, в школе, в общении с соседями и друзьями. Но вся эта жизнь отличается от жизни в другой стране.

И тогда я решилась на очень рискованный шаг – написать эту книгу. Об Америке ведь сказано так много, особенно за два последних десятилетия: статьи, книги, теле- и радиопередачи. Такой поток самых разных специалистов хлынул в эту страну. И командировочных, и эмигрантов. И все-таки я отважилась.

Мне довелось побывать в 17 штатах, 47 городах и студенческих городках. Довольно часто я останавливалась не в гостиницах, а в так называемых host homes, куда американцы гостеприимно приглашают пожить иностранцев. Личные наблюдения я существенно обогатила беседами и интервью с моими американскими друзьями. Перечислю их имена и должности, которые они тогда занимали: Чарлз Гринлив, вице-президент Мичиганского госуниверситета; Ирвин Уайл, профессор Северо-Западного университета (Чикаго); Мерилин Флинн, декан Колледжа социальных наук Университета Южной Калифорнии; Харос Шелдон, бизнесмен; Арлин Дэниелс, социолог; Арлин Эскинсон, социолог; Мел Залмен, журналист; Бриджит Мак-Дана, директор Театра музыкальной комедии; Чарлз Каролек, летчик, и Розалинда Каролек, его жена; Гвендолен Хенри, мэр города Уитон (штат Иллинойс); Чет Хенри, бизнесмен; Микки Липсон, бизнесвумен; Шерон Волчик, профессор Университета имени Джорджа Вашингтона; Ада Финифтер, главный редактор журнала «Вопросы социологии»; Ричард Шауермен, учитель средней школы; Айвон Фасс, социолог, и Джойс Фасс, его жена; Стюарт Майкл, бизнесмен; Карла Майкл, учительница музыки; Алекс Танн, декан факультета журналистики Вашингтонского госуниверситета; Джойс Лейденсен, директор Программы женских исследований Мичиганского госуниверситета; Кэролл Адамс, профессор Университета Центральной Флориды; Барбара Уэйтс, профессор Международного университета Флориды; Марк Кэй, адвокат; Джулия Мостов, директор Гуманитарного центра университета Пенсильвании.

Кроме того, у меня были два консультанта, которые даже и не подозревали об этом. Свои впечатления, особенно те, что казались мне сомнительными, я проверяла по книгам видных американских культурологов – Макса Лернера «Развитие цивилизации в Америке» и Йела Ричмонда «От „нет“ до „да“, или Как правильно понимать русских». Я очень благодарна им за ориентиры, которые помогли мне понять некоторые стороны современной жизни Америки.

Они и мы

Два таможенника

В аэропорту имени Дж. Кеннеди я жадно разглядывала пассажиров-американцев. (Ведь я летела в самолете 12 часов, пересекла несколько стран и целый океан!) Но чем больше вглядывалась, тем больше ощущала смутное недовольство. Разочарование, что ли? Да они, кажется, не так уж сильно отличаются от нас.

Вот, например, сидит таможенник. Невысокий, плотный, с пшеничной шевелюрой. Ну чем не кузен такого же крепыша с блондинистым чубом, который проверял мой багаж в Шереметьево? Я напряглась в ожидании неприятной процедуры. Собственно, сама процедура возражений не вызывала: тот, в Москве, задавал необходимые вопросы, я честно отвечала. Неприятным был тон – холодный, подозрительный, на границе безразличия и неприязни.

– Простите, мэм, вы о чем-то задумались? – услышала я голос его американского коллеги.

На меня смотрели такие же светлые глаза, но – улыбчивые. Он улыбался все время, пока выполнял те же обязанности, что и его московский «кузен». Но одновременно, ни на минуту не прерывая работы, вел со мной веселый диалог.

– Вы впервые в Америке? Очень хорошо. Надеюсь, вам понравится. А куда вы теперь? В Чикаго? Тогда вам нужен местный терминал, сейчас я попрошу кого-нибудь помочь, – он нажал на кнопку. – Вам повезло: в Чикаго сейчас отличная погода, я вчера только говорил по телефону с другом. Впрочем, про Чикаго говорят, что если вам не нравится погода, подождите немного. Она действительно часто меняется. Счастливого вам пути, мэм!

Я стояла за стойкой в ожидании помощника и пыталась понять, откуда это неожиданное расположение. Потому что я впервые в Америке? Потому что я из России? (Шел 1991-й, год острейшего интереса к перестройке, к Горбачеву.) Между тем мое место у стойки заняли новые пассажиры. Пара американцев-новобрачных только что вернулась из свадебного путешествия по Европе. Таможенник работал так же быстро. И лицо его сияло той же улыбкой.

– А в Париже вы были? О, это моя мечта. Нам с женой так хотелось туда поехать, но пока не удалось. Что вы успели посмотреть? Ах, как интересно! А теперь в Лос-Анджелес, домой? Нет? Вы туда тоже впервые? Я, правда, не знаю, какая там сегодня погода, но это неважно. Там практически круглый год светит солнце. Приятно вам завершить ваш медовый месяц!

И я поняла, что это не личное отношение, а деловой стиль общения. Кроме общего доброжелательства он предполагает и как бы некоторую долю личного участия.

Улыбка

Этот стиль – приветливый стиль дружелюбия – я потом наблюдала чуть ли не на каждом шагу. У работников сервиса и торговли, у коллег по работе, у малознакомых людей и вообще у незнакомых пешеходов на улице. Американская улыбка меня покоряла, создавала радостную атмосферу, поднимала настроение. Своим восхищением я поделилась с коллегой из Франции, преподавателем социологии Андре Мишель.

– Как это все-таки приятно, если тебе улыбаются, правда?

Она помолчала, потом спросила:

– А что значит, «тебе всегда улыбаются»?

– Это значит, что тебе рады, – недоуменно ответила я.

– А так бывает, что тебе все и всегда рады? – прищурилась она. Я ее поняла.

– Ты хочешь сказать, что это не всегда искренне? Пусть так, но это все равно приятней, чем хмурые лица или грубость.

– Зачем ты берешь крайности? И то и другое плохо – и лицемерная приветливость, и искреннее хамство.

– А что хорошо?

– Адекватность, – коротко ответила француженка. – Я предпочитаю знать точно, как человек ко мне относится. Если с симпатией – я буду рада. Тогда пусть улыбается. Или целуется, знаешь, как это у них принято, – едва касаясь губами. Но если особой симпатии я не вызываю, а тем более если не нравлюсь – я же живой человек, кого-то люблю, кого-то нет, и ко мне так же по-разному относятся, – тогда я предпочитаю об этом знать. А не наблюдать в этом случае ту же распрекрасную улыбку.

– И что, все французы такие максималисты? – съехидничала я.

– Ладно-ладно, встретимся через полгода – поговорим, – пообещала она.

Значительно раньше, чем обещала Андре, я убедилась, что в чем-то коллега была права. Как часто эта покоряющая американская улыбка вводила меня в заблуждение! Как скоро я поняла, что она по большей части не означает ничего. Но очень легко при этом сбивает с толку. И когда узнаешь, что сослуживица, расточавшая тебе лучезарное дружелюбие, только что донесла на тебя начальству, испытываешь шок. Ну пусть донесла, если сочла нужным, но улыбаться-то было зачем? Да, я узнала цену американской улыбки, я перестала ей доверять. Я усвоила, что улыбчивость – это всего лишь политес, вежливость. Мне стало легче: теперь я лучше понимала истинное отношение ко мне людей. И все-таки… все-таки я продолжаю ценить эту форму американцев – улыбчивую и приветливую. Просто не надо воспринимать улыбку как выражение их чувств. Но как манера поведения – в транспорте, магазине, на улице – она очень приятна.

Хотя, конечно, с друзьями, коллегами, знакомыми я предпочла бы большую «адекватность». И чтобы они мне улыбались с выражением сердечной симпатии только тогда, когда они ее, эту симпатию, действительно испытывают.

Юмор

На научной конференции в колледже Трайтон, штат Иллинойс, во время серьезнейшего обсуждения одной сугубо научной проблемы молодой преподаватель вышел на сцену с электробритвой в руке. Включив ее, он, не торопясь, побрил одну щеку и сказал: «Посмотрите на меня слева, вы видите: я чисто выбрит. Теперь посмотрите справа: я не брит. Так и эта проблема. Все зависит от того, как вы на нее смотрите».

Однако американский юмор довольно сильно отличается от русского и вообще от европейского. Это можно заметить даже по тем программам, которые покупают у американцев российские телеканалы. В подавляющем большинстве шутки ведущих не вызывают улыбок у наших зрителей, кроме, может быть, детей. Они кажутся нам примитивными и грубыми. С большим удивлением, например, увидела я шоу «Чудаки», которое и в Америке-то уже сошло с телеэкранов. Человека сбрасывают в канализационный сток, его рвет прямо в камеру; рвотные массы показывают крупным планом… Можно, конечно, решить, что это рассчитано на определенную аудиторию, которой такой физиологический (вернее сказать, фекальный) юмор нравится. Но я много раз убеждалась, как сильно отличаются вкусы русских и американцев, даже людей одного социального уровня.

Вот выдержка из статьи в студенческой многотиражке. Она сделана в форме юмористического диалога неких абстрактных Его и Ее. Неважно, о чем статья. Важнее ее лексика.

Она: «Я просто описалась, когда услышала то, что ты утверждаешь».

Он: «А я три раза пукнул на эти твои слова».

В кафетерии, в библиотеке, в университетских коридорах я видела, как читали статью студенты: улыбались, посмеивались. Никого она не коробила.

А вот поздравление с днем рождения, которое я сняла со стены профессорской. Написано оно к сорокалетию преподавательницы Синди Строубер. Состоит из двух плакатиков – на каждом по портрету Синди, отретушированному под… Смерть. Кости вместо рук, проваленные нос, рот и глаза. На одном написано: «С днем рождения, Синди. Не забывай, что я жду тебя за углом». На другом: «Торопитесь поздравить Синди, пока я не добралась до нее».

Сама Синди, моложавая, спортивная, стриженная почти наголо, была явно довольна. Я спросила:

– Вам не кажется немного обидным такое поздравление?

Она ответила:

– Нет, ведь это же очень остроумно.

Теперь возьмем социальный уровень пониже. На задах одного супермаркета двое продавцов обменивались приветствиями:

– Здорово, как живешь?

– Спасибо, хожу в туалет регулярно. (В том смысле, что желудок работает хорошо.)

Конечно, и у наших ребят этого круга не самые изысканные шутки. Одну из них, довольно распространенную, кстати, я услышала от молодых продавцов в нашем мясном магазине:

– Как живешь?

– Спасибо, регулярно.

Тоже, конечно, грубовато. Но все-таки на тему сексуальную, пикантную, а не фекальную.

Ну а что касается любимой шутки – бросаться тортами, норовя попасть прямо в лицо, об этой американской традиции наши зрители знают уже по многим фильмам. Я видела, как смеялись над этими эпизодами вполне солидные американцы. Их это не коробило.

Разумеется, я не забыла о Марке Твене, об О’Генри, о Курте Воннегуте. Разумеется, и сегодня у Леннона, Леттермана, О’Коннора, известных ведущих юмористических телешоу, есть примеры хорошего юмора, одинаково смешного и для русского, и для американца. Великолепны острые шутки телевизионных звезд, сатириков Рассела Байкера, Арта Бахвенда, Майка Ройко. Но я хотела обратить внимание именно на отличия, которые проявляются на уровне массового общения. И отнюдь не для того, чтобы им удивляться или ими возмущаться. Чужую культуру надо принимать такой, какая она есть. Но «принимать» отнюдь не означает «перенимать». Я с грустью наблюдаю, как молодежь заимствует у американцев далеко не самое лучшее. В том числе и глуповатые, грубоватые шутки.

Чему, к сожалению, усиленно способствует телевидение. Скажем, сериал о двух подростках-идиотах Бивисе и Баттхеде почему-то демонстрируется у нас бесконечно – то на одном канале, то на другом, то на третьем. И зритель-подросток, у которого только формируются вкусы, в том числе и к смешному, воспитывается именно на таких образцах дебильного юмора.

Оптимизм

Американцы привыкли смотреть на жизнь with positive, то есть положительно. Эта такая широко распространенная идеология, или, как здесь говорят, концепция. Я бы назвала ее философией оптимизма. Сформулировать эту психологическую установку можно так: все хорошо, а должно быть еще лучше. Это правильно. А то, что не хорошо, так это исключение, это неправильно и подлежит немедленному исправлению.

У моей подруги Бриджит Мак-Дана, директора Театра музыкальной комедии в Чикаго, случилась беда: муж ушел к другой. Для Бриджит наступили черные дни. Она страдала безмерно, хотя и старалась всячески это скрывать. Однажды, утешая ее, я сказала:

– Это обязательно пройдет. Настанут лучшие времена. Ты же знаешь, жизнь – она в полоску…

– Как это? – она ненадолго вынырнула из своей тоски.

Я немного растерялась. Фраза эта настолько банальна…

– Ну, знаешь, такие полоски, как у зебры, – светлая, потом темная, потом опять светлая. Так и жизнь. Если в ней был период света и покоя, то его сменит период неприятностей и печали. Но зато потом – опять свет. И то и другое естественно.

Она помолчала, потом спросила:

– Это у русских такая концепция жизни?

– Да это вроде бы у всех народов.

– Нет, у американцев не так. Мы считаем, что радость – это норма, а горе – патология. Его стыдятся. С ним борются. Стараются быстрее преодолеть и забыть. Неприятности – это как болезнь. Причем болезнь стыдная.

Спросите любого американца: «How are you?» – как, мол, жизнь? Он обязательно ответит: «Fine (wonderful, great)!», – то есть прекрасно, замечательно, великолепно. Это, конечно, принятые клише, но они отражают четкую психологическую установку: все хорошо, потому что все должно быть хорошо. Сначала меня это раздражало, отдавало какой-то тотальной хронической фальшью. Но потом я поняла, что это своеобразная защита от неприятностей: не предаваться печали, не погружаться в тоску – в этом, по-видимому, есть некий энергетический импульс. Большой «драйв». Он дает силы для сопротивления жизненным невзгодам в самых тяжелых обстоятельствах.

Преподаватель психологии в колледже Вирджинии, 45-летняя Шерон Коллинз, сильно меня удивила. Разговор у нас шел о некоторых социально-психологических особенностях американцев. И вдруг она говорит:

– Вообще я считаю, что большинство граждан Америки преимущественно счастливы.

Сама Шерон производила впечатление определенно счастливого человека, но как же можно собственное состояние переносить на всех остальных сограждан? Как можно заявлять, что большинство членов общества, любого общества, преимущественно счастливы? Не в Эльдорадо же живем. Я уж не говорю о сотнях тысяч бездомных, безработных (многих из которых сама видела на улицах и в приютах). Но куда же подевались обычные житейские несчастья – болезни, одиночество, ссоры детей и родителей, неразделенная любовь… Да мало ли неприятностей у любого человека в любой стране. Вот что делает личная удачливость, подумала я: несчастья других просто перестаешь замечать. Я попросила Шерон подробней рассказать о себе.

– Я рано вышла замуж. Брак был неудачным, – начала она. – Муж тиранил меня придирками, ревновал к учебе, к работе. В доме не стихали скандалы. Дети стали нервными, перестали улыбаться, у них намечалась хроническая депрессия.

Я не могла взять в толк, где же здесь место для счастья. Шерон заметила мое недоумение, понятливо кивнула.

– И тогда я решилась на развод. Процедура эта шла долго. Муж отобрал у нас дом, мы остались почти без средств. Но мы сняли небольшую квартиру. Я отвела детей к психотерапевту, они вскоре пришли в себя, обрели душевный покой, повеселели, к ним вернулась радость жизни. И мы были очень счастливы. Потом я взяла в банке деньги в кредит, и мы начали строить свой дом. Это было трудно. Но нам помогали друзья. Когда дом был готов, мы почувствовали себя по-настоящему счастливыми.

Старший мальчик сейчас учится в колледже. Хорошо учится. Недавно, правда, его ограбили, отняли деньги и немножко побили, он даже пробыл несколько дней в госпитале. Но теперь он уже здоров, не осталось никаких следов. Он очень счастливо отделался.

Да, безоблачной эту жизнь не назовешь. Но хорошо хоть, что все беды позади. Для порядка я спросила еще о дочке.

– О, дочка два года была очень счастлива. Ее бойфренд – отличный парень. Это была такая любовь! Но его отец, протестантский священник, не знал, что мы – католики. Собственно, мы не очень религиозны, в костеле бываем редко. Но все равно для него это был удар, он не хотел, чтобы сын женился на католичке. И Пол, так звали молодого человека, в конце концов подчинился воле отца, уехал к себе домой, на западное побережье. А недавно мы узнали, что он женился.

– Ну и как себя чувствует ваша дочь? – осторожно спрашиваю я.

Картина идеально счастливой судьбы Шерон стремительно разрушается.

– О, она очень переживала. Но теперь, через полгода, она уже справилась с этой проблемой. Теперь она больше общается со сверстниками, обрела новых друзей, недавно познакомилась с парнем, может, он станет ее новым бойфрендом. И она уже почти счастлива.

И тут я подумала, что если такое отношение к жизни свойственно большинству американцев, то они и в самом деле… ну, если не счастливы, то, как бы это сказать поточнее, устремлены к счастью. Они стараются найти хорошее во всем, что только может дать им это ощущение успеха, удачливости. И по возможности забыть или хотя бы умалить тяготы, беды, несчастья. Хорошо ли это? Я бы не рискнула дать однозначный ответ. Это ведь очень утомительно – постоянно держать «счастливую» маску, не давать себе расслабиться, погоревать, погрустить. Но вместе с тем это все-таки лучше, чем постоянное уныние, жалобы на жизнь и угрюмость, каковые я часто встречаю у своих соотечественников.

– Ты сегодня хорошо выглядишь, – говорю я своей московской сослуживице.

– Ой, что ты, – пугается она. – Этого не может быть. Я вчера стирала допоздна, не выспалась, волосы в разные стороны, синяки под глазами…

Американка же в подобных обстоятельствах почти наверняка отреагирует так:

– О, спасибо большое! Я очень рада.

И, конечно, обязательно улыбнется.

Self-esteem

Слово это можно перевести как «высокая самооценка, уверенность в себе», но точнее всего – «самоуважение». Есть еще эквивалент – словосочетание «чувство собственного достоинства». Для американца же, впрочем, никакого объяснения здесь не требуется. Слово self-esteem встречается так часто – и в газетах, и на телевидении, в любом ток-шоу, что давно утвердилось в сознании как высокая моральная ценность.

Воспитывают эту ценность с детства. Барни, огромная кукла-динозавр, ведущий одноименного детского ток-шоу, часто говорит о необходимости человека уважать самого себя. Однако не в форме императива – никакой дидактики в детских шоу здесь нет, – а в форме игры. Например, так. У одного из друзей Барни (а это реальные мальчики и девочки) день рождения. Барни передает ему коробку и говорит, что если он взглянет на подарок, то увидит нечто уникальное. Очень ценное, неповторимое. Чего в целом свете ни у кого больше нет. Мальчик открывает коробку и обнаруживает там… зеркало. А в нем, естественно, отражение собственного лица, того самого – «уникального, ценного, неповторимого», чего ни у кого больше нет. Это и есть воспитание self-esteem’а.

Другая картинка. Детский сад. Все уже позавтракали, одна девочка еще дожевывает за столом. Молодая воспитательница говорит:

– Что же ты медлишь, Келли. Дети спешат на прогулку, ты их задерживаешь.

Мимо проходит директриса и случайно слышит эту реплику. Она просит воспитателя зайти к ней в кабинет.

– Вы побеспокоились о тех детях, которым не терпится погулять, – говорит она. – Но не подумали о Келли: каково ей – мало того что она одна осталась за столом, так еще испытывает и комплекс вины перед остальными.

А мне – я в это время сижу у нее в кабинете, беру интервью – заведующая объясняет, что ребенка ни в коем случае нельзя воспитывать на чувстве вины. Иначе он может привыкнуть, что он хуже других. У него может оказаться дефицит самоуважения. Вот так и вырастают неудачники.

Третья сценка. Дом для обиженных женщин (abused women shelter). Сюда приходят жертвы домашнего насилия. Жены, которых оскорбляют, а иногда и бьют мужья.

Первым несчастную встречает психолог. Смысл беседы с пациенткой – убедить ее, что она достойный, уважаемый человек. И никто – слышите, никто! – не должен даже помыслить, что ее можно обидеть, а тем более поднять на нее руку. Таких бесед будет еще много. Их главная цель – научить обиженную и униженную женщину поверить в себя, в свою значимость, свою ценность.

– Ну и что, – спрашиваю я сотрудницу Дома. – Предположим, она обрела эту уверенность в себе. А муж-то остался прежним. Он-то видит в ней все того же человека, которого он привык обижать.

– Нет, другого! Каждый из нас прекрасно чувствует, кого можно безнаказанно оскорблять, а кого – нет. К человеку с хорошо развитым чувством self-esteem’а и отношение более уважительное.

Толерантность

Это слово пришло к нам недавно, но теперь постоянно мелькает в СМИ, на научных симпозиумах, в речах политиков, да и в обычных разговорах. Правительство РФ даже приняло в 2000 году специальную гуманитарную программу «Воспитание толерантности». Это вызвало много дискуссий: тех, кто «за», оказалось меньше тех, кто «против».

В Америке никаких дискуссий по этому поводу давно уже нет. Толерантность – это готовность принять все иное, непривычное в данной среде, нестандартное, нетрадиционное. Это уважение к иной расе, этнической группе. К другой религии, к другому социальному статусу (богатых к бедным и наоборот).

В Мичиганский госуниверситет, где я в то время работала, приехала из Киева педагог-стажер Марина со своей десятилетней дочерью Олесей. Девочка общительная, хорошенькая, да к тому же с неплохим английским; она без проблем вошла в новый коллектив. Это, однако, понравилось не всем: две девочки, признанные до того безусловными фаворитками класса, решили без боя не сдаваться. Они начали, так сказать, обрабатывать общественное мнение. Посмеивались над тем, что отличало Олесю от других. Над котлетами вместо привычных сэндвичей или тунцового салата, которые американские школьники приносят из дому в металлических коробочках. Над славянским акцентом в ее английском. Вскоре Олеся почувствовала охлаждение класса и, естественно, сильно огорчилась.

Мама Марина зашла к директору школы, чтобы как педагог с педагогом выяснить, как правильно вести себя дочке в этой непривычной для нее ситуации. О том, что было дальше, Марина рассказывала мне с большим удивлением.

– Такой реакции я совершенно не ожидала. Директриса побледнела, потом покраснела. А потом пришла в чрезвычайное волнение и наконец произнесла: «Мне очень стыдно, что такое произошло в моей школе. Вашей дочери делать, разумеется, ничего не надо. Это наша забота».

Неизвестно, о чем беседовала директриса с юными завистницами. Только одна из них вскоре пригласила Олесю к себе на домашнюю вечеринку, на party, а другая предложила ближайший уик-энд провести у нее в гостях: мама и папа будут очень рады. На этом дело не кончилось. Учительница домоводства на ближайшем занятии поменяла тему: вместо полагающегося по программе лукового супа она предложила научиться варить украинский борщ. И, разумеется, Олеся стала главным консультантом. На очередном танцевальном вечере в школе был объявлен конкурс национальных костюмов разных народов. И Олеся привлекала всеобщее внимание сарафаном, расшитым бисером, венком с лентами и блестящими монистами.

Не стану утверждать, что подобное торжество толерантности существует в Америке повсеместно. Школа, о которой я рассказала, находится вблизи университетского городка, там учится много детей сотрудников университета. И если бы широко пошел слух о проявлении недружелюбия учеников к ребенку другой национальной культуры, это бы стало весьма неприятным происшествием, нанесло бы урон репутации учебного заведения. Не думаю, что подобная щепетильность свойственна всем американским учителям и школьным директорам. Но знаю, что идеологи американского образования к этому стремятся. И в десятках университетов разрабатываются методики воспитания толерантности, а в сотнях школ учителя постоянно применяют их на практике.

И еще немного о терпимости к непривычному, о принятии иного. У американцев в последние годы вошло в моду усыновлять детей другой расы или этнической группы. Ирвин Уайл, профессор Северо-Западного университета в Чикаго, очень грустил, что у него нет внуков. Более того, ему стало известно, что невестка, тоже профессор, родить ребенка не может. Но однажды на двери кабинета Уайла я увидела фотографию очаровательной крошечной китаяночки. Внизу была подпись: «Принимаю поздравления с внучкой. Дедушка Ирвин».

Оказалось, сын с невесткой решили усыновить ребенка и предпочли такую вот не похожую на них, белых американцев, раскосенькую желтолицую малютку. Когда она подросла, приемные родители повезли ее в Китай. Все трое поселились в семье, где хорошо сохранились национальные обычаи. И девочка училась петь китайские песни, плясать, носить одежду и играть в игры – чтобы не забыть о своих этнических корнях.

Такие случаи я встречала в Америке много раз. И это, повторяю, скорее мода среди «продвинутых» американцев. Но, как мне объяснил тот же Ирвин Уайл, «мы должны показать пример толерантного отношения к другим расам и этническим группам. Америка очень нуждается в таком воспитании». «Нуждается» – значит, еще не может похвастать такой всеобщей терпимостью. Там до сих пор очень сложно развиваются отношения между белыми и черными американцами. Причем сегодня, когда уже считается совершенно неприемлемым (американец бы сказал «неполиткорректным») недружелюбно отзываться о неграх, последние ведут себя порой довольно агрессивно по отношению к белым. Но Америка думает об этом. Здесь уже очень много сделано для воспитания расовой терпимости. И многочисленные частные фонды в поддержку толерантности, и федеральные программы, и журналы, один из которых так и называется «Толерантность», – все это говорит о том, что общество озабочено развитием терпимости у своих сограждан.

Патриотизм

К своему выступлению в Rotary Club я готовлюсь тщательно. Чет Хенри, бизнесмен, в доме которого я живу (это с его подачи меня пригласили в клуб), сообщает мне важные сведения и дает советы. Члены «Ротари» – уважаемые люди бизнеса, а также топ-менеджеры крупнейших фирм. Время от времени они приглашают на свои заседания заезжих лекторов с любопытной для них информацией. Но в основном они обсуждают свои проблемы, связанные с бизнесом. Однако Чет обращает мое особое внимание на то, что стиль всех выступлений – легкий, шутливый. Всяческое занудство, даже в сообщениях об очень серьезных вещах (он прикладывает согнутую ладонь ко лбу, имитируя роденовского Мыслителя), категорически отвергается. Так что я заранее стараюсь настроиться на смешливый лад.

…Первое, что я вижу, входя в холл клуба, – государственный флаг Соединенных Штатов Америки. Он стоит недалеко от двери, на блестящем древке, а полотнище сверху слегка закреплено на стене. Я хорошо могу разглядеть и все его 50 звезд, по числу штатов, и все 13 красных полос – столько было первых колоний в Америке. Холл заполняют импозантные мужчины в прекрасно сшитых костюмах, гладко выбритые, пахнущие дорогим парфюмом. Женщин почти нет – из ста, может, три или пять. Но и это прогресс. «Ротари» до недавнего времени был клубом чисто мужским.

Из холла дверь ведет в зал с накрытыми столиками. Сев за стол с Четом, я, однако, не смотрю ни на публику, ни на закуски, которые уже начали разносить официанты. Все мое внимание сосредоточено на сцене: там, в самом центре, на заднем плане я вижу… еще один флаг США – во всю высоту стены, от пола до потолка.

На сцену выходит председатель. Шум стихает, а в тишине вдруг раздается государственный гимн. Все встают, кладут руку на левую половину груди и так стоят до самых последних слов: «И пусть всегда развевается звездно-полосатое знамя над землей свободных и отважных». Да, веселенькое вступленьице к дружескому клубному застолью. И зачем же я готовила свое ироничное выступление? Зачем вспоминала забавные истории, анекдотические случаи из тех, что происходили со мной в Америке? Невозможно же говорить в легком стиле после такого «тяжелого», такого формального начала! И я бормочу что-то Чету, что, может, я не буду выступать со своим приветствием.

Однако, к счастью, я выступаю не первой. А те, кто выходит на сцену передо мной, все эти респектабельные мужи, несмотря на свой солидный вид, несмотря на торжественный гимн и флаг, говорят именно в той легкой неформальной манере, которую мне обещал Чет. Свои выступления они пересыпают шутками из телерекламы и местного фольклора, подтрунивают друг над другом, хохочут. Большую часть этого юмора я не понимаю, тем более что в ходу много сленга. Но смех в зале возникает непрестанно. Так что я постепенно успокаиваюсь.

Позже я рассказываю Чету, как удивилась и даже испугалась этой церемонии – флаги, гимн. Ведь это же все-таки встреча членов неформального объединения, а не заседание сената.

– Что тебя смущает? – удивляется Чет. – Это же просто традиция.

Меня не смущает, меня скорее изумляет вот именно это традиционно уважительное отношение к государственной атрибутике. Признаки этого уважения я замечала потом не раз.

Многие хозяева домов выставляют флаги США на улице, прямо с внешней стороны двери. В праздники это еще понятно. Но в будни?!

То же самое происходит и в дни национальных бедствий. После трагедии 11 сентября в залах некоторых американских магазинов появились большие очереди. Вообще-то эти залы обычно полупустые, а продавцы льстиво и заинтересованно заглядывают в глаза покупателям. Но тут покупателей оказалось больше, чем товара, а товар этот был, как вы уже догадались, звездно-полосатые знамена. В те дни весь мир мог видеть флаги в руках пешеходов на улицах американских городов, на капотах машин, маленькие – на свитерах и на лацканах пиджаков. Огромным дефицитом стали значки с символом государственности. И мы знаем, что тогда всплеск патриотизма достиг своей высшей точки.

Впрочем, «всплеск патриотизма» не совсем точное выражение. Большинство американцев искренне гордятся принадлежностью к своей стране. Это не значит, что здесь нет критики, что всех устраивает существующий порядок вещей. Афроамериканцы (негры) считают, что они и по сей день дискриминированы – им труднее получать образование, хорошую работу, престижную должность.

Их белые сограждане ворчат, что в результате правительственной политики, дающей преимущества расовым меньшинствам, женщинам и инвалидам, дискриминированными оказываются молодые белые мужчины. (Любимый анекдот в белой Америке: «Что нужно, чтобы тебя приняли в солидную фирму на высокую позицию? Нужно быть женщиной-негритянкой с одной ногой». Конечно, это только анекдот. В действительности все не совсем так. Но это уже тема для другого разговора.) Работающие женщины возмущены тем, что их оплата в среднем по стране ниже мужской. Неработающие матери требуют, чтобы им выплачивали деньги за их общественно полезный труд – воспитание детей. Многие американцы недовольны уровнем школьного образования. Еще больше – дорогой системой здравоохранения… Словом, недовольных достаточно. Но попробуйте вы, иностранец, поддержать американца и присоединиться к этой критике…

Один мой знакомый, учитель истории, много путешествующий по миру, посетовал на американский этноцентризм:

– Ни в одной из развитых стран не встречал я такого пренебрежительного отношения к изучению иностранных языков. Моих соотечественников вообще мало интересуют другие народы. Они уверены, что все равно нет страны лучше, чем США, и зачем изучать чужие языки, если весь мир и так все равно говорит по-английски.

Я его поддержала:

– Да, я много раз встречалась с этой убежденностью: американец считает, что ему чрезвычайно повезло родиться на этой земле.

На это он отреагировал мгновенно и почти автоматически, не успев себя проконтролировать:

– Разумеется, повезло.

Чем же так гордятся американцы? Я не буду ссылаться на социологические данные, хотя они у меня есть. Поделюсь лучше своими ощущениями от личных бесед. Мне показалось, что больше всего граждане США ценят, во-первых, свой высокий уровень жизни и, во-вторых, демократические принципы. Именно в таком порядке.

Не могу ничего возразить против материального благополучия и высокого качества жизни большинства. Отдадим дань и американской демократии. Американцы уверены, что именно в их стране демократические принципы достигли наивысшего торжества. И тут совершенно неважно, правы они или нет. Я готова согласиться, что американская демократия во многом может служить образцом для подражания. Важно то, каким именно способом правительство США считает нужным «влиять» на недемократические режимы других стран. Я взяла слово «влиять» в кавычки, потому что военное вторжение – это весьма своеобразный и сомнительный способ «влияния». И вот этот-то способ большинство американцев – во всяком случае, до войны в Ираке – полностью поддерживали. Я не раз слышала разговоры о «бедных курдах», о «бедных косовских албанцах» и о «несчастных иракцах», которых следует немедленно освободить от тиранических тоталитарных режимов. Ключевое слово в этих настроениях – «немедленно». В нем с чисто американской прямолинейностью выражена готовность разом покончить с проблемой. С любой проблемой. А уж тем более с такой «простенькой», как создать в далекой стране – с чужими традициями, религией, обычаями, с непонятным для американцев менталитетом – в точности такую же модель демократических отношений, какая существует в Северной Америке. И вот ради этой «благой» идеи они готовы были поддержать правительство, которое посылало за тысячи миль авианосцы, крейсеры, а главное – своих солдат. Около 70 % американцев накануне войны в Ираке голосовали за ту войну.

Когда Билл Клинтон развернул свою первую президентскую кампанию в 1991 году, он чуть не проиграл из-за «компромата», который на него собрали его соперники. В СМИ появилась шокирующая информация о том, что во время войны во Вьетнаме Билл увернулся от армии, или, пользуясь современным сленгом, «откосил». Беднягу-кандидата облили презрением, заклеймили позором. Ему пришлось долго объяснять, почему 20 лет назад он не смог быть солдатом армии США (между прочим, не армии-победительницы, а армии, проигравшей ту войну).

Служба в армии считается весьма почетным занятием.

Старший сын Чета Хенри – а Чет человек вполне состоятельный – пошел служить во флот. Пошел, разумеется, добровольно: в Америке обязательного призыва нет. Пошел, как он мне объяснил, по четырем причинам. В армии платят неплохие деньги – это раз. После службы можно поступить бесплатно в хороший университет – это два. Третье: служба закаляет, дисциплинирует, словом, делает из юноши настоящего мужчину. Но главная причина: служить – это почетно.

Дружба

На одной из домашних вечеринок, куда я приглашена, ко мне устремляется симпатичный седовласый джентльмен. Лучезарно улыбаясь, он приобнимает меня за плечи и обращается к гостям:

– Вы еще не знакомы? Это наша гостья из России. Мой друг.

Я польщена и немного удивлена. С одной стороны, мне приятно, что такой уважаемый человек, чиновник высокого ранга, считает меня своим другом. С другой – это немного странно. Мы познакомились с ним накануне на другой вечеринке и, пока сидели рядом, болтали о том о сем – ни о чем, не больше 20 минут. Пожалуй, маловато для установления дружеских отношений. Представив меня гостям, милый человек дает мне свою визитку и со словами «Звоните в любое время. Не стесняйтесь – как это принято между друзьями» – исчезает.

Недели через две у меня возникает идея, одинаково привлекательная, как мне кажется, для нас обоих – для меня и для моего нового друга. Я набираю номер с визитки.

– Как вас представить? – слышу мелодичный голос секретарши.

Она еще два-три раза переспрашивает и затем довольно правильно повторяет мое имя по телефону своему боссу. После паузы она очень любезно просит меня объяснить, кто я такая и по какому поводу звоню. Затем я снова слышу ее приглушенный голос:

– Она говорит, что вы знакомы.

Опять пауза, потом секретарша сообщает мне, что ее начальник будет рад мне помочь, только пусть я вначале изложу суть просьбы ей, она передаст ему, а потом она же мне непременно перезвонит. Я благодарю и – отказываюсь. История эта закончилась благополучно. Общий приятель, в доме которого мы познакомились, устроил нам еще одну встречу, мы все обсудили и положили начало новому проекту.

Однако неприятное чувство от легковесности, с которой солидный человек воспользовался словами «друг, дружба», – долго меня не оставляло. Потом-то я к этому привыкла: когда едва ли не каждый новый знакомый после первой-второй встречи называл меня своим другом, я поняла, что, очевидно, современное употребление слова не вполне соответствует его традиционному значению.

Дело, однако, оказалось сложнее. Чтобы не заниматься самодеятельностью, я предоставлю слово авторитетным американским культурологам Максу Лернеру («Развитие цивилизации в Америке») и Йелу Ричмонду («От „нет“ до „да“, или Как правильно понимать русских»). Прошу читателя простить меня за количество и длину цитат. Но без этого непосвященному может показаться маловероятным такое утверждение: дружба в представлении американцев – нечто весьма своеобразное, отличное от норм, принятых в других обществах.

Начну, однако, не с Америки, а с России. Йел Ричмонд пишет: «Для русских дружба – это широкое понятие, оно предполагает особые отношения… Друг – это человек, которому ты доверяешь, с которым готов пойти на откровенность, который подчас воспринимается как член семьи». А вот как ностальгически описывал дружбу по-русски знаменитый танцовщик Михаил Барышников (цитирую по тому же Йелу Ричмонду): «В России вы делитесь своими проблемами с друзьями. Это узкий круг людей, которым вы доверяете. И от которых получаете то же отношение. Беседа с друзьями становится вашей второй натурой. Потребностью. Скажем, ваш друг может прийти к вам в дом рано утром, без звонка, и вы встаете и ставите на огонь чайник…» И наконец уже от самого Ричмонда: «Дружба с русским не может быть легковесной».

Позвольте, но разве у американцев это не так? Ричмонд продолжает: «Слово „друг“ для большинства американцев это всего лишь тот, кто не враг… Один американец описывал мне русскую дружбу как нечто всеохватное. Она предполагает полную отдачу. Русский ждет от своего друга времени и внимания в таком объеме, который американец счел бы чрезмерностью, близкой к эксплуатации».

А вот Макс Лернер: «Дружба в Америке совсем не такое глубокое чувство, как в других странах. Особенно это относится к мужской дружбе, ибо считается, что в преданной и нескрываемой дружбе есть что-то дамское». Это написано в середине 1980-х. Сегодня к этому надо добавить, что любые двое мужчин, гуляющих по парку, или вечером сидящих за столиком кафе вдвоем, или тем более живущих вместе в одном доме, воспринимаются скорее как сексуальные партнеры, а отнюдь не как просто добрые друзья.

Теперь мои личные впечатления. Однажды я попросила студентов из моей группы ответить на вопрос «Зачем нужен друг?». Ответы оказались на удивление похожими: чтобы вместе отдыхать; чтобы посещать дискотеку, ездить за город, ходить в походы; чтобы вместе ходить в компьютерный зал, в библиотеку; чтобы было кого позвать на party.

– А к кому вы идете, когда у вас появляются личные проблемы?

– К shrink’y, – хором ответили студенты.

Шринк – это психотерапевт, то есть профессиональный «слушатель» клиента, решающий вместе с ним его проблемы. А как же поплакать в жилетку другу, быстрее набрать хорошо знакомый номер, чтобы раскрыть душу, услышать утешение, сочувствие, осуждение того, кто причинил боль? Всего этого дружба по-американски совершенно не предполагает. «Американец чрезвычайно неохотно вовлекается в личные проблемы других людей. Друг, конечно, познается в беде (у Ричмонда: friend in need is a friend indeed), однако американец скорее предпочтет направить друга с его бедой к профессиональному психологу, чем изъявит готовность самому вникнуть в его личные проблемы».

Впрочем, это касается именно личных проблем. Если же речь идет о проблемах деловых, тут все с точностью до наоборот. Тебе помогут – и советом, и правильным адресом, и звонком нужному человеку, и не поленятся послать кому-то письмо по электронной почте. И не пожалеют времени, чтобы встретиться с кем-то, от кого можно получить нужное решение. Я лично сталкивалась с этой готовностью оказать реальную помощь несчетное количество раз.

Одиночество

Со стороны кажется, что американцы – врожденные коллективисты. Они общительны, открыты и контактны. Они состоят в сотнях клубов, ассоциаций, братств. Но если взглянуть пристальней, выяснится, что при этом главная душевная драма американца – одиночество. Макс Лернер считает это противоречие между внешней коммуникабельностью и душевным одиночеством едва ли не самым главным парадоксом американского характера. Американцы охотно объединяются во всевозможные общества – радикальные, консервативные, либеральные. Каждая из трех главных религиозных общин – протестантская, католическая, иудейская – имеет собственные клубы, занимается благотворительностью, ведет общественную работу, устраивает развлекательные мероприятия. Кажется, что коллективная жизнь кипит и человек глубоко в нее погружен. И вот тут Лернер ошарашивает читателя неожиданным выводом: «В гуще постоянных перемен и кипения, посреди массового общения американец чувствует себя одиноким».

Он делает этот вывод на основании многочисленных опросов американцев. Но для большей объективности обращается к оценке иностранца. Лернер вспоминает свои беседы с известным немецким психоаналитиком Керен Хорни. «Приехав в Америку из Германии, Керен вынуждена была изменить всю свою концепцию невротической личности. Она обнаружила, что внутренние истоки конфликтов в Америке совершенно иные, чем в Германии». На чем же основаны комплексы американцев? По мнению Керен Хорни, главным источником психологической неустойчивости среднего жителя Америки является то, что в его жизни «слишком большую роль играет одиночество». А московский психолог Юлия Баскина, работавшая в Америке несколько лет, сформулировала свое главное впечатление так: «Это страна всеобщего одиночества».

Макс Лернер вспоминает популярную речевку: «Каждый за себя, а Бог за всех нас». И делает короткую ремарку: «В этой ключевой фразе главное – первая ее часть». Потом он еще несколько раз формулирует свой главный вывод: «Американцам свойственны индивидуализм и атомизм». Этот «атомизм» мне приходилось наблюдать много раз.

Я часто вижу студентов, направляющихся поодиночке в студенческий кафетерий, хотя только что они вместе сидели за одним столом в лаборатории или бок о бок на лекции. Грустно видеть родителей, не старых еще людей, живущих в empty nest (пустом гнезде – так называется семья, из которой уехали дети). А они уезжают очень рано, обычно сразу же после школы, и очень далеко – в другой город или штат. О причинах – в главе о детях. А здесь – только о матерях и отцах, которые в свои 40–50, когда уже поздно заводить нового ребенка, вдруг обнаруживают себя бездетными, покинутыми и одинокими.

Беседы

В самом первом доме, где я поселилась в Миннеаполисе, ожидалась вечеринка. Собирались прийти человек сорок. При моем жадном интересе к американской жизни, при моей острой потребности узнать как можно больше и немедленно, для меня этот прием значил очень много. Я ждала его со страстью гурмана, предвкушающего пиршество, в данном случае, разумеется, духовное. Разочарование, однако, меня постигло глубокое. И новых знакомств было много. И разных бесед достаточно. Но при этом я не узнала почти ничего об Америке. И практически ничего, кроме справочных данных, о своих собеседниках.

Андре Мишель, с которой я поделилась позже, ехидно усмехнулась:

– Да у них же это принятая форма общения – cocktail-style. Это когда за ланчем собирается случайный народ, чтобы выпить бокал коктейля и поговорить с собеседником ровно столько, сколько времени уйдет на осушение этого бокала. Обо всем понемногу и ни о чем по существу.

Да, примерно то же я почувствовала и в тот вечер. Народ разбился на кучки, каждая вела о чем-то оживленную беседу, а я переходила от одной группы к другой и видела, что разговора – в том смысле, как это принято у меня на родине, – нигде нет. И хотя темы были разные, все они оказались для меня неинтересными и скучными. Впрочем, может быть, для иностранца и невозможна глубокая вовлеченность в чисто американский разговор? Ответ на этот вопрос я нашла у того же Макса Лернера: «В Америке беседу поддерживать не умеют. Где бы ни происходил разговор, он будет вертеться вокруг одних и тех же тем: информация о спорте и вечеринках, предложения заключить пари практически без всякого повода, профессиональное обсуждение служебных дел, женская болтовня о тряпках и покупках, обсуждение скандальных газетных сенсаций». В моем случае, кроме того, непомерно большое место занимали разговоры о детях, но тоже в чрезвычайно поверхностном стиле: где учатся, каким спортом занимаются, кто заболел, кто выздоровел. И чуть меньше, но тоже много – «беседы о животных»: как себя чувствует ваша собачка, появились ли у нее щенки, где вы ее стрижете и т. д.

Позже я научилась сама инициировать беседы на проблемные темы – об образовании, например, или медицине, или о новых молодежных тенденциях. Собеседники мои не уклонялись, наоборот, охотно включались в обсуждение, немного спорили друг с другом. Однако стоило мне отойти, и разговор снова возвращался в коктейль-стайл. Непривычно вести серьезную беседу. Ибо, если верить Максу Лернеру, «беседа у американцев отрывочна и стереотипна, всегда крутится вокруг того, что идет в кино или по телевидению. Это не столько обмен идеями, сколько способ разрядить нервы».

Перечитав последние строчки, я вдруг подумала: а чем, собственно, это плохо – просто весело поболтать, почесать языки, «разрядить нервы»? Разве непременно нужно нагружать собеседника информацией, втягивать его в обсуждение проблем, ждать от беседы обмена серьезными идеями? Не лучше и не хуже. Речь просто идет о разных традициях. Чтобы была понятна эта разница, давайте посмотрим, как выглядит традиция беседы в России со стороны, глазами американца. Обратимся снова к Йелу Ричмонду.

«Разговор у русских, – пишет он, – легко начинается даже между абсолютно незнакомыми людьми… и никакие языковые сложности этому не помеха. Манера беседы обычно неспешная, хотя подчас весьма красноречивая и при этом безо всякого притворства».

Добавлю от себя еще одно наблюдение. В отличие от американцев, которые даже в компании хорошо знакомых людей придерживаются поверхностного стиля, русские и с незнакомцами готовы пуститься в серьезное обсуждение проблем – экономических, политических, спортивных. Я несколько раз наблюдала, как во время беззаботной американской вечеринки где-нибудь в Нью-Йорке или в Чикаго приглашенные русские гости, никогда до того не видевшие друг друга, принимались обсуждать политическую ситуацию на родине, углублялись в историю вопроса, связывали его с глобальным положением в мире. А едва обнаружив разность воззрений, вступали в горячий спор, подчас переходящий в крик, что весьма удивляло и даже пугало американцев. И очень нравилось мне: вот это настоящий разговор – заинтересованный, страстный.

Ричмонд, конечно, эту особенность русской беседы не заметить не мог: «Каждый русский, кажется, рожден быть оратором… Они не просто обмениваются идеями, но и стараются их исследовать; разговор обычно возникает спонтанно, но ведется весьма сосредоточенно. По собственному опыту знаю, что искусство беседы в России развито на более высоком уровне, чем где-либо в мире…»

Ричмонд советует: «Если вы хотите глубже узнать русских, сядьте с ними за стол. И лучше за стол на кухне. Именно во время такого kitchen talk, за едой и водкой, ведутся самые сокровенные беседы». Шутки, анекдоты, смех становятся все более оживленными, а настроение взлетает вверх. В результате чего все, включая гостей, чувствуют себя весело и естественно, что, по мнению Ричмонда, и является главной задачей хозяев: «Русские сделают все для того, чтобы гость, в том числе и иностранный, чувствовал себя желанным, чтобы у него было ощущение, что он не в гостях, а у себя дома, чтобы ему было уютно, свободно и комфортно». За таким столом, пишет дальше автор, подчас решаются и строго деловые вопросы. Он вспоминает, что в 1970 году, когда США посетила правительственная делегация из СССР, самые эффективные переговоры состоялись именно на кухне. Правда, это была американская кухня, в доме одного из местных фермеров. Но велась беседа именно по-русски: горячий разговор о проблемах сельского хозяйства затянулся далеко за полночь.

Однако американцу Йелу Ричмонду далеко не всегда по душе манера, в которой русские ведут беседу: «Они могут целый день дискутировать по поводу некоей проблемы, но так и не предпринять никаких действий, в то время как американцы прежде всего проанализируют ее с практической точки зрения: детально рассмотрят, что конкретно мешает ее решить и как эти препятствия преодолеть. Русские больше расположены к созерцанию, американцы – к деловитости».

Ничего нового в этой реминисценции, конечно, нет: о деловитости американцев мы, в России, знаем давно. И, по моим личным наблюдениям, немножко даже эту деловитость преувеличиваем. Новое в другом.

Последнее двадцатилетие в России все больше учатся вести бизнес так, как это принято на Западе, в том числе и в Америке. Учатся ценить время. Учатся не тратить лишних слов, а больше оперировать цифрами, расчетами, строгой информацией. Деловитость, рационализм, прагматизм – все это, конечно, чрезвычайно ценно и полезно в деловых контактах. Плохо только, когда этот стиль потихоньку переползает и на неделовые, приятельские отношения. Все чаще я слышу, что гости собираются не только для того, чтобы порадоваться бескорыстному общению, но и «переговорить с нужным человеком», «обсудить проект». Что, конечно, тоже нужно, но жаль, если это вытеснит такую нашу, такую российскую манеру вести беседу с единственной целью – духовного и душевного взаимообмена.

Вранье и transparency

В солидном чикагском университете случилось ЧП. Были отчислены сразу пятеро студентов – за пользование шпаргалками на письменном экзамене. Двое за то, что их написали, трое – за то, что ими пользовались. Все пятеро – иммигранты из России. В приказе ректора это преступление квалифицировалось как «недопустимый обман, жульничество, несовместимое с моралью университета». Сами же бедолаги-студенты объясняли свое поведение «особым менталитетом русских».

Я узнала об этом потому, что вскоре после события выступала в этом университете с лекцией «Америка и Россия: разница двух культур. Менталитет и традиции». Лекция была только для преподавателей, они-то и рассказали мне о происшествии и попросили объяснить: в чем именно состоит особая ментальность русских, которая позволила им пойти на этот обман. Я тогда, честно говоря, растерялась:

– Обман, он и есть обман, в любой стране, – сказала я. – Не вижу тут никакой особой ментальности.

Но вот я листаю оглавление книги Йела Ричмонда и вижу название главы: Vranyo, the Russian Fib. В ней говорится, что русское слово «вранье» не имеет в словаре ни одного правильного эквивалента, оно непереводимо, ибо это нечто среднее между правдой и ложью, но ближе всего по значению к английскому fib, то есть «привирать, сочинять, выдумывать». Автор приводит множество примеров, когда он сталкивался с таким полуобманом в России. Гид, приукрашивающий историю и современность. Руководители, скрывшие катастрофу вблизи арктического поселка Осинск: нефть вырвалась из скважины и стала заливать тундру, но мир узнал об этом от «Би-би-си». Чернобыль… Да что говорить, пожалуй, и согласишься, что «вранье – своего рода искусство, к которому так привыкли в России». Однако, добавляет Йел, «эта привычка чужда американцам, удивляет их и раздражает. Американцам свойственна правдивость. Некоторые мои соотечественники, кстати, ошибочно принимают ее за наивность или простодушие. Но это просто привычка говорить все как есть».

Я вхожу в приемную и спрашиваю секретаря, здесь ли начальник. Она показывает на дверь: открыта – значит, хозяин там. Первое время эти открытые двери меня сильно смущали. У меня, предположим, конфиденциальный разговор. Я, входя, прикрываю за собой дверь. Но хозяин кабинета вскакивает и идет ее открывать, объясняя на ходу про transparency. Это одно их тех ключевых слов, которые определяют образ мыслей и поведения американцев. Переводится оно как «прозрачность», а означает, что все должно быть открыто, гласно, без секретов.

Человек, утаивший в налоговой декларации часть доходов, не только нарушает законы государства. Он нарушает законы морали общества. И очень скоро начинает чувствовать отношение к себе этого общества, где ложь – большой грех. Рассылая в поисках работы резюме – информацию о своей деловой биографии, автор не заботится о том, чтобы на ней стояли штампы, подписи. Все написанное принимается на веру. Еще важнее, чем резюме, – имя какого-то авторитетного человека, на которого вы можете сослаться. Часто этот человек сам предлагает вам: «Упомяните мое имя в вашем разговоре. Скажите, что это я дал телефон». И никаких рекомендательных писем, звонков. Просто – имя, произнесенное вслух, без всяких подтверждений. Однако при такой, казалось бы, бесконтрольности не дай вам бог что-то в этой информации о себе приврать. Это очень сильно осложнит вашу карьеру, испортит репутацию.

Хорошая репутация – самое дорогое, что есть у делового человека, без нее он не сможет делать успешный бизнес. Многие крупные сделки совершаются устно: обе стороны берут на себя обязательства, от которых невозможно отказаться, даже если официальный договор еще не подписан. Если же кто-то нарушит эту этическую норму взаимного доверия, слух об этом тут же разнесется по бизнес-сообществу и с нарушителем вряд ли кто захочет иметь дело.

Transparency касается также и личной жизни человека. Меня это иногда ставило в тупик. Помню, как 40-летний школьный учитель Макс, недавно женившийся на русской девушке, сказал за домашним столом, где сидели люди, почти ему не знакомые:

– Завтра еду на операцию, развязывать трубы. В предыдущем браке я их завязал, а теперь Таня хочет родить ребенка.

Русская жена дернула его за рукав и покраснела. Макс посмотрел на нее с удивлением:

– Что-то не так?

Так же свободно, не стесняясь, рассказывают о своих болезнях, о предстоящих операциях. Очаровательная девушка в незнакомой компании безо всякого смущения мимоходом замечает: «Когда я лечилась в Обществе анонимных алкоголиков…» Такая правдивость отсекает всякую возможность предполагать, что от тебя что-то скрывают. Она сильно облегчает отношения.

Однако, как мы знаем, у каждого достоинства есть продолжение в виде недостатка. У transparency такое продолжение – доносительство. Я могла бы привести множество примеров доносов. Доносят: ученик на ученика, водитель на другого водителя, сосед на соседа, студент на преподавателя…

На моей лекции девочка поднимает руку:

– Мне звонила Морин, просила сказать, что она сегодня не придет, у нее заболела мама, – она делает небольшую паузу. Потом продолжает. – Но я встретила ее маму на улице, она шла на работу.

Я смотрю на лица остальной группы – никакого осуждения.

Профессор Борис Покровский, русский иммигрант, считался лучшим преподавателем на кафедре славянских литератур. И очень строгим. Памятуя закалку Московского университета, где он работал до эмиграции, он выставлял отметки строго за знания, не делая исключений. Это, разумеется, нравилось не всем студентам. И вот на него поступил донос. Потом еще один. Потом третий. Кончилось тем, что с ним не перезаключили очередной контракт.

Однажды перед началом курса я предупредила всех студентов: поскольку курс авторский, то есть я сочинила его сама, то учебников никаких нет. Поэтому очень прошу занятия не пропускать: два пропуска еще прощаются, но если их больше, то семестровая отметка автоматически снижается на один балл. В течение семестра кто-то пропустил одно занятие, кто-то два. Джоан отсутствовала шесть раз. Я сказала, что вынуждена занизить ей оценку. Она кивнула – я решила, что в знак согласия.

Однако вечером того же дня мне позвонил заведующий кафедрой. Он сказал, что получил по электронной почте письмо: Джоан жалуется на мое пристрастное к ней отношение, на явную недоброжелательность, поскольку только ей одной я снизила оценку на один балл. Я все объяснила, и заведующий сказал, чтобы я выбросила это из головы: он сам напишет студентке ответ.

На следующий день в восемь утра меня разбудил звонок из деканата. Секретарша сообщила, что на имя декана пришло письмо, где слово в слово повторяется то, что было в первом. Я попросила соединить меня с деканом и теперь уже ему объяснила ситуацию. Он с минуту молчал, а потом сказал: «Видите ли, ваш курс факультативный, и если студенты вами недовольны, боюсь, нам не удастся его возобновить на будущий год». К счастью, вскоре пришла evaluation, то есть оценка студентами уровня своих преподавателей. Почти все выставили мне высокие баллы, и курс оставили.

Но самым диким случаем transparency был донос преподавателя – он донес студентам на другого преподавателя. На кафедре русского языка меня попросили прочитать короткий курс «Россия сегодня: социальный аспект». Свои лекции в Америке я читаю по-английски. Но тут мне предложили попробовать сделать это по-русски: курс четвертый, последний, студенты должны уже хорошо знать иностранный язык. Я прочла первую лекцию. По выражению лиц, а также по ответам на вопросы мне стало ясно, что они ничего не поняли. Кроме троих, у которых русский был приличным. Тогда я попросила не стесняться, задавать вопросы, если что неясно. Ни одного вопроса. Я их поняла: неудобно же перед самым получением диплома обнаруживать, что ты плохо знаешь язык. Ладно. Я решила, не травмируя их самолюбие, читать первую половину часа по-русски, а вторую резюмировать по-английски. А в следующий раз, наоборот – сначала по-английски, потом по-русски.

Вдруг меня вызывает заведующий кафедрой, профессор Э., и говорит, что ему на меня пожаловались трое студентов – те, которые хорошо знают язык. Они недовольны, что на моих занятиях мало слышат русскую речь. Я объясняю ситуацию, вызванную таким несложным психологическим эффектом: студенты недостаточно хорошо усвоили русский, но стыдятся в этом признаваться.

Я, конечно, могу продолжать читать по-русски, но ведь так они ничего и не поймут. Как же они будут тогда сдавать экзамен?

На следующем занятии, едва я вошла в класс, почувствовала явственное отчуждение всей группы. Не один-два, а все 25 человек сидят с холодными лицами. Никаких улыбок, к которым я здесь привыкла. Никаких шуток. Не действует ни одна из тех домашних заготовок – анекдотов, смешных историй, которыми я обычно снимаю напряжение аудитории. Так продолжается месяц. Наконец один студент, очевидно, исполнившись сочувствия к моим страданиям, во дворе университета говорит мне шепотом:

– Напрасно вы сказали доктору В., что мы только делаем вид, что знаем русский, а на самом деле вовсе его не знаем…

Взбешенная, я вбегаю в кабинет В.:

– Эндрю, – едва сдерживаю себя. – Зачем вы передали студентам наш разговор? Зачем вы испортили мои с ними отношения? Разве вам было не ясно, что разговор этот строго между нами?

Он наклоняется ко мне поближе, доверительно заглядывает в глаза. И говорит как ребенку, может, и неглупому, но непросвещенному:

– Ада, дорогая, вы же в Америке, у нас здесь так принято – во всем полное transparency.

Привычки

Разница у нас с американцами и в жестах, и в мимике, и в способах приветствовать друг друга. Сегодня, правда, это различие уже не так заметно. Потому что наша молодежь – а она сейчас много общается с американцами, смотрит их фильмы, ездит за границу – часто перенимает все эти внешние признаки общения. Но в начале 1990-х, когда я впервые приехала в США, мне потребовалось время, чтобы научиться понимать привычки американцев.

Когда зрительный зал или стадион хочет показать свое одобрение, зрители под ободряющие крики поднимают вверх большие пальцы. Так же довольно часто делаем и мы. Но если они недовольны, они свистят, «у-у-у-кают» и опускают те же пальцы вниз. Такую же реакцию я недавно видела и на стадионе в Лужниках. Но это новая манера, откровенно заимствованная у американцев. Точно так же как «вау!» или «оу!» вместо привычных нам «ого!» или «ух ты!».

Я вовсе не хочу сказать, что осуждаю такое перенимание: в эпоху глобализации это процесс естественный. Просто прошу меня извинить, если упомяну какую-то специфическую американскую черту, а она окажется уже прочно вошедшей в наш обиход.

Итак, если американец выражает легкую досаду, он говорит «упс!» – там, где мы – «ой!». «О’кей» означает «согласен, договорились, хорошо», то есть нечто нейтральное. А вот great, splendid, wonderful – тоже согласие, но уже с эмоциональной окраской: замечательно, прекрасно; хотя это звучит и не так бурно, как по-русски.

Приветствуют американцы друг друга в основном тремя способами: good morning (afternoon, evening, night); hello и hi – доброе утро (день, вечер, ночь); здравствуйте, привет. Разница между ними в степени формальности. Студент студенту никогда не скажет good afternoon, преимущественно – hi. В ритуале приветствий есть некоторая особенность. Американец здоровается столько раз, сколько он тебя видит. А поскольку у нас принято желать здравия только раз в день, я первое время попадала в неловкое положение.

– Хэллоу! – воскликнул мой коллега, профессор, когда мы встретились с ним утром на лестнице.

– Хай! – отвечала я приветливо.

Днем мы снова столкнулись, в кафетерии с подносами.

– Хай! – снова приветствовал он меня.

– Ты забыл, мы уже сегодня виделись, – улыбнулась я.

Вечером, расходясь, мы увидели друг друга на разных концах длинного коридора.

– Хэллоу! – он приветственно помахал мне рукой.

Я тоже помахала в знак того, что его вижу. Но вместо приветствия – не здороваться же третий раз за день – воскликнула:

– Ты забывчивый. Мы уже виделись дважды.

Он показался мне озабоченным. А наутро подошел ко мне с прямым вопросом:

– Почему ты не хочешь со мной здороваться?

Хорошо, что быстро разобрались.

Американца и русского довольно легко различить по выражению лица. Я уже говорила, что улыбка у первого как бы естественное состояние лицевых мышц. Интересно, что довольно часто – я это наблюдала и в жизни, но чаще на телеэкране – человек продолжает улыбаться даже в состоянии горя. Хорошо помню телерепортаж о пожаре: мать, у которой погибла маленькая дочь, плакала, по лицу ее текли обильные слезы, но губы при этом улыбались. И она все время извинялась – sorry, sorry – очевидно, именно за эти слезы.

Специфична и мимика. На телешоу «Улица Сезам» к куклам был приглашен реальный мальчик.

– Что бы ты хотел передать своим друзьям? – спросил его ведущий.

Мальчик подумал и состроил рожицу: он растянул мизинцами губы, сморщил лицо и вытянул язык. Рожица была, очевидно, вполне забавной, во всяком случае привычной для американских ребятишек. Это шоу с интересом наблюдал четырехлетний Алеша, который недавно приехал в Чикаго из Москвы с командированными родителями. Он тщательно отрепетировал и вечером, когда отец пришел с работы, с удовольствием продемонстрировал ему рожицу. Отец рассердился.

– Сейчас же перестань так безобразно кривляться! – прикрикнул он.

Алеша обиделся:

– Американскому мальчику можно, а мне – нет? – обиженно засопел он.

Пришлось отцу объяснять, что такое различие культур.

Еще о привычках. Американцы никогда не гладят детишек по голове. Я перестала делать это, когда поняла, что здесь так не принято. Вначале же мне очень хотелось как-то выразить свою симпатию к малышам. Но как только моя рука касалась шелковистой головки, ребенок либо начинал смотреть с недоумением, либо просто отпрыгивал в сторону.

Вообще касаться другого считается дурным тоном. Как и многие мои соотечественники, я часто в знак доверительности кладу руку на руку собеседника. После двух-трех удивленных взглядов пришлось от нее отказаться. В очередях – в банке, на станции за билетами – посетители стоят на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Ближе – это уже неприлично. «Нарушение privacy», – объяснила мне моя подруга Бриджит Мак-Дана. Privacy – это частная жизнь. Впрочем, в это понятие входит не только отношение с близкими, но и, скажем, зарплата или стоимость дома, квартиры. Чтобы задавать такие вопросы, нужно быть с человеком в очень уж близких отношениях.

Другой пример privacy мне привел Йел Ричмонд, с которым я незадолго до этого познакомилась. Мы сидели в вашингтонском ресторане, и он со смехом вспоминал картинку, которую однажды видел в Москве. Молодая мама гуляла в парке с ребенком. А старушки, сидевшие на скамейке, давали ей всевозможные советы:

– Ребенку же холодно в такой легкой курточке, – сказала одна.

– Как же в такой холод он ходит без головного убора? – вторила другая.

– Да накиньте ему хотя бы капюшон, – порекомендовала третья (Йел сказал: «потребовала»).

Для американца это было удивительно:

– Какое им дело до чужого ребенка? Он же не сирота. Матери, наверное, виднее, что ему хорошо, а что плохо.

– Возможно, Йел, вы и правы. Но в Америке я часто наблюдала прямо противоположные ситуации, и они меня тоже удивляли. Я вспомнила одну из них.

Одна моя приятельница вышла из машины, где она сидела с закинутым подолом плаща. Она дошла до почты, провела там с четверть часа. Потом завернула в банк – пробыла там вдвое больше. А потом углубилась на час в супермаркет. Во всех трех местах было полно народу. Однако когда она вернулась к машине, подол плаща был все так же завернут на спину. Там я ее случайно встретила и указала на эту небрежность. Она объяснила, что нигде не было зеркала, она не могла увидеть себя. «Но как же никто не сказал тебе, что одежда не в порядке?» – удивилась я. «О, это у нас не принято, – ответила она. – Это мое прайвеси».

– Такое безразличие к другому – оно что, лучше? – спросила я моего собеседника.

– Не лучше, не хуже, – сказал он, подумав. – Просто разные привычки. В российской культуре, как там говорят, «тебе до всего есть дело». Знаете, как в том анекдоте…

Он вспомнил один наш старый школьный анекдот:

«Ученик объясняет учителю, почему он опоздал на урок: переводил старушку через улицу.

– Сколько же времени ты на это потратил? – спрашивает учитель.

– Полчаса.

– Почему же так долго?

– Так уговаривать пришлось. Она совсем не собиралась через улицу переходить».

– Да, бывает, – согласилась я. – Теперь давайте я вам отвечу, так сказать, симметрично.

И я вспомнила, как однажды в чикагском автобусе, где все сидячие места были заняты, я заметила очень старую женщину; она стояла, прикрыв глаза, держась за поручень, и при каждом повороте с трудом удерживалась на ногах. Ей было явно плохо. Около нее сидел молодой парень с симпатичным улыбчивым лицом. Я несколько минут наблюдала за ними обоими, затем не выдержала:

– Извините, сэр, вы не могли бы уступить свое место пожилой леди?

– Да, конечно. Я бы и раньше это сделал, но она не просила, – сказал он, вставая.

И дружелюбно мне улыбнулся.

Упомяну еще одну привычку американцев, которая показалась мне довольно неожиданной. Я имею в виду использование пола в качестве полезной поверхности вроде, скажем, стола. Помню, в Нью-Йорке я впервые увидела эту картину в одном небольшом колледже: студенты лежали прямо на полу, бросив рядом сумки, куртки и – ели, читали, иногда обнимались. В Москве я рассказала об этом своим студентам в МГУ, и они не поверили:

– Вы, наверное, были в каком-нибудь захудалом колледже.

На следующий год я была приглашена в Стэнфорд, в один из самых престижных университетов Америки. Как вы думаете, что я увидела, едва переступив порог длинного коридора? Прямо у моих ног лежал студент на животе, листал газету и прихлебывал чай.

Особая проблема для меня – directions, то есть информация о поиске нужного адреса. Несколько поколений американцев передвигаются в основном на машинах. Они часто шутливо называют себя кентаврами, имея в виду слитность человека с транспортным средством. Ну не с лошадью, так с машиной. В любое время суток, по любой необходимости американец заводит автомобиль. Помню, в Чикаго в первом часу ночи, во время позднего застолья в милой семье у меня спросили, какой сок я люблю. Я ответила, что люблю грейпфрутовый, но могу выпить любой. За беседой я забыла об этом коротком разговоре и даже не заметила, что хозяин исчез из-за стола.

Через несколько минут он появился и поставил на стол коробку грейпфрутового сока, холодную, только что с морозной улицы.

– Где ты был, Чак? – удивилась я.

– В супермаркете.

– Господи, да зачем же ночью? Да в такую даль, миль десять, наверное?

– Двенадцать, – уточнил он (то есть около 18 километров). – Ну какая же это даль?

Поэтому когда американец дает вам объяснения, как добраться до нужного места, он мыслит только в масштабе автомобильного времени. Ему даже в голову не приходит спросить, есть ли у вас машина. У меня ее в Америке нет, передвигаюсь я общественным транспортом или на машине друзей.

Однажды меня привезли в гостиницу университета Old Dominian, штат Вирджиния. Уезжая, мои провожатые спросили, не нужны ли мне продукты. Я поинтересовалась, а далеко ли магазин. Мне ответили: «Да нет, минут десять».

По указанному направлению я прошла четверть часа и… оказалась на узенькой боковой дорожке хайвея – широченного шоссе без светофоров с потоками мчащихся машин, по пять рядов в каждую сторону. Никакого намека на магазин не было. Я прошла вперед еще столько же. Картина не изменилась. Идти обратно было глупо, и я уныло потащилась дальше. Голодная и злая часа через полтора я наконец приплелась в большой супермаркет. Там накупила продуктов и вызвала такси. Воспользовавшись машиной, я действительно через 10 минут оказалась дома.

Думаю, что именно из-за этой привязанности к машине американцы обрели и другую привычку: они не любят гулять. Вы можете встретить множество бегущих людей – это так называемый джоггинг, бег трусцой. Можете, хотя и реже, увидеть быстро идущих спортивным шагом. Но вот чтобы просто гулять, прогуливаться по улице – это не принято. Мне всегда сложно вытянуть американского приятеля на прогулку.

– Хорошо, хорошо, – обычно соглашается он. – Сейчас заведу машину.

– Какая машина? Мы же идем гулять, дышать свежим воздухом.

– Но ведь надо доехать до парка (стадиона, тренировочной дорожки).

В последние годы мне все труднее писать об американских привычках. Только приготовишься рассказать что-нибудь сугубо американское – а оно, оказывается, уже прижилось в России (см. выше: я предупреждала!). Однажды в Москве, во время своей лекции в Institute for Advanced Studies (там американские студенты усовершенствуют свои знания о России), – я спросила ребят:

– Вы здесь уже целый месяц. Покажите мне, как русские прощаются, как они машут рукой.

И мои слушатели изобразили так хорошо известный им жест: поднятая ладонь покачивается из стороны в сторону, по горизонтали.

– Нет, нет, – возразила я, – так прощаются у вас, в Америке. А у нас – вот так.

Я показала махающую ладошку, сгибающуюся по вертикали. Американцы недоуменно переглянулись: да нет, мы это делаем одинаково.

– Стали делать, – пробурчала я.

Заимствование чужих привычек, однако, далеко не всегда бывает безобидным. Скажем, отсутствие головного убора в холод. Американцы шапок не носят. Во-первых, Америка расположена южнее нашей страны, и средняя погода на большей ее территории много теплее. Во-вторых, американцы ходят и зимой с непокрытой головой уже в нескольких поколениях – они к этому привыкли. В-третьих, как я уже говорила, почти все время на улице они проводят в машинах. Мне бывало жалко видеть в Америке русских, тоже стягивающих шапки под снегом.

Я видела, как многие из них легко простужались или подхватывали местные инфекции… Такую же картину наблюдаю сегодня и у своих студентов в Москве.

Nyekulturno

Именно так, латинскими буквами, пишет это слово Йел Ричмонд, с иронией описывая неприятие русскими некоторых сугубо американских привычек. Меня, признаться, тоже шокировали кое-какие особенности поведения американцев. Например, появление в пальто в самых престижных театральных и концертных залах.

Однажды в Чикагской филармонии, на спектакле Берлинской оперы, где билет стоил от 200 долларов, я увидела, как зрители снимают роскошные шубы непосредственно на своем месте. Затем складывают их на полу у ног, являя окружающим роскошные туалеты и сверкающие драгоценности.

– Разве это нельзя назвать nyekulturno? – спросила я Йела Ричмонда.

– Все это условно, – ответил он. – Для русских появление в пальто в общественных зданиях считается неприличным. А для меня, американца, например, совершенно недопустимо бродить в халатах и пижамах по коридорам отеля. А именно это я часто наблюдал в российских гостиницах.

Затем Ричмонд вошел в раж и стал насмешничать над другими «русскими предрассудками». Например, над тем, что в России считается неприличным (в основном для мужчин) стоять, держа руки в карманах, а во время деловой беседы сидеть, развалясь в кресле, скрещивать руки на затылке – все это американцы привыкли делать у себя дома. Так же как привыкли ради удобства класть ноги на стол.

– Наверное, это осуждение американских привычек объясняется недавним деревенским прошлым российских горожан, которые, как всякие неофиты, стремятся показать миру, что они усвоили все правила хорошего поведения.

– Думаю, что вы ошибаетесь, Йел, – возразила я. – Во-первых, так называемые хорошие манеры пришли в российский быт от дворян, а не от крестьян. А те скорее всего позаимствовали их у французов. Во-вторых, все эти американские вольности, вроде закидывания ног прямо под нос собеседнику, сидящему за столом напротив, осуждают прежде всего европейцы.

Как-то мне попалась брошюрка «Как американскому бизнесмену правильно вести себя в Европе», выпущенная в Сан-Франциско. Там подробно перечислялись все манеры, которые американцы считают проявлением свободы и независимости, а европейцы «принимают за наглость и неуважение к себе». Сейчас, кстати, в Европе американцы стараются держаться более скромно. Да и в самой Америке, между прочим, ноги на стол закидывают значительно реже, во всяком случае в присутствии иностранцев. Хотя и позволяют себе другие формы релаксации.

Я, например, ужасно огорчилась, заметив, как на моей лекции студенты жуют сэндвичи и посасывают кофе из бумажных стаканов через трубочки. Я решила, что им просто неинтересна моя лекция. Но студенты меня успокоили: «Ну что вы, мы так же едим и пьем в кино, даже во время самого увлекательного фильма».

Дом

С фасада

В этом доме (город Уитон, штат Иллинойс) мне предстоит жить следующую неделю. Первое, что я вижу на двери снаружи, – похоронный венок. Круглый, увитый лентами и цветами. Именно такие в России кладут на гроб или к памятнику с надписью «На вечную память…». Правда, те венки обычно перевиты черными лентами. Здесь вроде черного шелка нет. Но все равно…

– Им сейчас, наверное, не до гостей? – спрашиваю приятеля, доставившего меня сюда с вещами. – Тут ведь траур.

Приятель испуганно смотрит на меня:

– Я ничего не знал о трауре, с чего ты взяла?

Я показываю глазами на венок. Несколько секунд мы молчим, пытаемся понять друг друга.

– Но это же знак гостеприимства, – говорит он наконец.

Дверь распахивается, на пороге улыбающаяся хозяйка, из комнат доносится смех детей. Нет, здесь, слава богу, все в порядке. Такие «веселенькие» (а для американцев – без кавычек) венки вешают на входные двери довольно часто. В Штатах вообще любят украшать дома снаружи. Иногда это флаг, иногда скульптура, иногда разноцветные шарики или лампочки.

Государственный флаг США можно увидеть во дворе частного дома, и совсем не обязательно в праздник. Чаще всего это демонстрация того, что здесь живут истинные патриоты своего отечества. В Уитоне мне сначала показалось, что для маленького городка патриотов тут чересчур много – флаги развевались чуть не у каждой двери. Присмотревшись, я, однако, увидела, что далеко не все они звездно-полосатые. Был здесь и флаг с торговой маркой какой-то фирмы – на жилом доме ее хозяина. И флаг-слоган с призывом: «Не пить, не курить». И даже просто изображение солнца и дружелюбно протянутой руки – здесь, мол, живут люди доброжелательные и гостеприимные.

Фигурки во дворах, конечно, можно назвать скульптурой с большой натяжкой. Это могут быть глиняные зверушки, или лебеди, или деревянные человечки – солдат, ребенок, полицейский. Иногда они сделаны шутливо, чтобы вызвать улыбку, иногда это вполне серьезное напоминание о каком-то историческом событии.

Новая мода пришла в жилые дворы из крупных торговых центров. В натуральную величину ваяют человеческую фигуру, сидящую на настоящей скамейке или прислонившуюся к дереву; от живой и не отличишь. Пару раз я здоровалась с такой «читающей девушкой» или «отдыхающим стариком», вызывая довольный смех хозяев.

Любимое украшение американцев – гирлянды из крошечных лампочек, светящейся линией обрамляющие контуры домов и деревьев. Особенно нарядно смотрится такая уличная декорация в праздничные вечера, когда светящиеся контуры домов сливаются в одну сверкающую кружевную картину города, мерцающую на темном небе.

Ну и, конечно, почти у каждого дома есть loan, газон, засеянный зеленой травой. Американцы ухаживают за своими газонами весьма вдохновенно. С первой зеленью мужчины выходят из дома с газонокосилкой и подравнивают травку с добросовестностью парикмахера, делающего стрижку «под ежика». Девственность этого зеленого поля не должна нарушаться ничем, даже цветами. Женщины высаживают их по краям газона или около деревьев, используя самые маленькие кусочки земли между выступающими корнями. Традиция эта соблюдается в любом штате, независимо от климата. Разница только во времени года. В Миннесоте, например, садовые работы начинаются в мае-июне, а в Техасе длятся почти круглый год.

Жилье

Когда я описываю внешние украшения перед входом, я имею в виду собственный дом-коттедж в одном из небольших городов или в пригороде мегаполиса. Еще лет 20 назад именно таким был дом американской мечты. Тогда богатые жители городов мощной волной двинулись из своих мегаполисов «на волю, в пампасы», то есть на природу. Стоимость пригородных домов еще и сейчас довольно высока. Спрос на них велик и сегодня. Но больше – у людей среднего и пожилого возраста. Молодежь же, работающая или учащаяся, возвращается в города. Во-первых, потому что в часы пик – утренние, да и после работы, – даже на широченных американских хайвэях жуткие пробки. Во-вторых, молодые люди, как известно, любят тусоваться – в барах, ресторанчиках, на дискотеках, в спортивных клубах. Вопреки нашим устаревшим представлениям, так называемый средний американец сегодня – частый посетитель театров, филармоний, библиотек. До всего этого добираться из города, конечно, ближе, чем из пригорода.

Впрочем, даже и в городе американец со средним достатком старается жить не в самом центре (даун-тауне), а поближе к окраине, там, где легче купить собственный дом, похожий на привычный загородный коттедж с его простором, уединенностью и, конечно, газоном. Что же собой представляет этот типичный собственный дом?

Вместе с Элли Коннер, журналисткой из «Миннеаполис экспресс», мы едем к ней домой.

– У тебя в Москве большой дом? – спрашивает она.

«Дом» по-английски – и строение, и собственно жилье. Дело происходит в 1991 году, и это моя первая неделя в Америке.

– Да, – отвечаю я гордо. – У меня большая квартира. Три комнаты, балкон, холл…

Мы с Элли ровесницы. Обе зарабатываем на жизнь журналистским трудом. У обеих одинаковый состав семьи. Обе потомственные горожанки.

– А у тебя большая квартира? – интересуюсь я.

– У меня… м-м-м… у меня квартиры нет. Есть дом. Весьма скромный.

Мы подъезжаем, и я вижу солидное двухэтажное здание. Позже выясняется, что внизу, под землей, есть еще один этаж, там спортивный зал и игровая комната для детей. Элли открывает входную дверь, мы попадаем в просторное помещение, по назначению, очевидно, холл. Прикидываю размеры: один этот холл величиной как раз с мою «большую» московскую квартиру.

К этим огромным площадям жилых зданий я привыкала с трудом, и, кстати, не только я. Моя подруга, француженка Андре Мишель говорит, что чувствует себя в американском доме, как в гараже. «От этих пространств исчезает понятие уюта», – убеждена она. В Париже у нее, университетского профессора, двухкомнатная квартира, маленькая прихожая, а балкона и вовсе нет.

Однако Элли Коннер не кокетничает: ее дом и впрямь умеренных размеров. Она показывает на стоящие рядом коттеджи, в два-три раза больше, чем ее. Их владельцы побогаче, чем Элли.

Собственный дом – это главный компонент американской мечты, первая цель любой семьи с того момента, как она становится на ноги и обретает приличный доход.

Такое приобретение, однако, доступно даже вполне обеспеченным людям лишь в маленьких городишках, в пригородах или на окраинах больших городов. Самый же центр, даун-таун, застроен небоскребами или просто многоэтажными зданиями, цены на квартиры здесь заоблачные. Впрочем, есть и так называемые таунхаусы, небольшие, обычно кооперативные, дома на две-четыре семьи. В более дорогих из них квартиры двухуровневые, в тех, что победнее, – в один уровень.

Огромные современные здания теснят старую архитектуру, распространяются за пределы центра все шире. Старые американцы ворчат: черт бы ее побрал, эту манхэттенизацию, она уничтожает нашу историю. Манхэттен – это центр Нью-Йорка. По его образцу застраиваются даун-тауны большинства других крупных городов. И, переезжая из одного в другой, в разных штатах порой не видишь большой разницы. Так что недовольных американцев можно понять.

Но мне Манхэттен нравится. Я москвичка, коренная горожанка, меня ничуть не угнетают высотные здания. Мне неведома тоска типа «небоскребы, небоскребы, а я маленький такой». Мне нравятся небоскребы Нью-Йорка.

Америка, однако, потрясла меня не только добротностью своих частных коттеджей, не только великолепием своих небоскребов. Но и… трущобами. Сколько раз мы смеялись над советской пропагандой – ужастиками о контрастах богатства и нищеты в мире капитализма. Но когда из очаровавшего меня Нью-Йорка я на поезде ехала в Вашингтон и выглянула в окно, я чуть не вывалилась от изумления. Я увидела нечто полуразрушенное, почерневшее от старости, тонущее в грудах мусора. Трудно было представить себе, что эти бараки – жилища, если бы не живые люди, снующие мимо развалин, если бы не свежевыстиранное белье на веревках. Слово «барак» выскочило в моей памяти не случайно. Такие времянки возводились в российских городах сразу после войны на месте разрушенных немцами домов. Постепенно они исчезают из нашей жизни, хотя и сейчас время от времени я вижу по телевизору старые, требующие ремонта дома даже в Москве. И все-таки это скорее исключения. Но чтобы целые кварталы трущоб, протянувшиеся на десятки миль… И где? В Соединенных Штатах Америки, между добротной, ухоженной столицей Вашингтоном и богатейшим мегаполисом Нью-Йорком!

Феномен американских трущоб был мне непонятен. Я искала объяснений сложных и запутанных. А оказалось все просто. Нищенское это жилье принадлежит отнюдь не бедным людям. Просто они сдают его беднякам по дешевым ценам. Им невыгодно ремонтировать эту рухлядь. Выгоднее доэксплуатировать ее до полного разрушения. А потом забросить. Кстати, развалины тоже не будут пустовать – в них поселятся бомжи.

Интерьер

Мне приходилось жить в разных домах – в коттеджах и в городских квартирах, победнее и побогаче, на восточном побережье и на западном. Главное впечатление у меня осталось такое: все они похожи. Как бы ни отличались жилища, они напоминали мне друг друга. Так бы я и осталась при этом своем впечатлении, если бы однажды не прочла в книжке «Diary» Сьюзен Ли, американки, побывавшей в России: «Внутри все российские жилища похожи друг на друга». Серьезно? А мне-то казалось, что у нас дома изнутри довольно разные. Просто во внутреннем виде и убранстве американских домов так много отличий от российских, что на них в основном и обращаешь внимание.

Главное из этих отличий – планировка. Хозяева обычно не знают, сколько у них в доме квадратных метров, говорят: столько-то комнат. Однако комнатами часть этих помещений можно назвать весьма условно: они разделены не целыми стенами, а небольшими выступами или перегородками на уровне бедра. Поэтому когда хозяйка ведет вас из гостиной в столовую, а оттуда в кухню, то границы можно и не заметить. То же, что у нас называется комнатой (то есть четыре стены и дверь), по-американски будет «спальня» – bed-room. Главное измерение дома – число спален. Расположены они обычно на верхних этажах. Хотя по назначению могут быть не обязательно местом для сна, но, скажем, кабинетом или игровой комнатой для детей. Но чаще всего эти комнаты с закрывающейся дверью – именно спальни. К ним примыкает ванная – совмещенный санузел: ванна и туалет. В домах победнее таких ванных комнат может быть и меньше – например, одна на две спальни.

Нижний этаж – это кухня и примыкающая к ней столовая. А потом еще несколько так называемых «комнат», иногда не совсем понятного назначения. Ну вот, например, дом в Чикаго у моих друзей Орлин и Мела (она ученый, он журналист). Первый этаж – это большое, метров сто, пространство, поделенное низкими перегородочками. Посреди – плита. К ней вплотную примыкает с четырех столов столешница. По бокам висят дубовые полки и столы-шкафчики. Это, понятно, кухня. Через едва заметную перегородку метрах в трех от плиты – большой круглый стол, стулья. Это dining-room, столовая. А потом уже большие помещения – living-room, sitting-room, TV-room. Я бы все их назвала гостиными.

Если вы приглашены на обед (по-русски, ужин), то вас сразу не позовут к столу. Сначала предложат пройти в комнату для гостей (sitting-room), там угостят холодными напитками или вином. К этому подадут легкую закуску: сырный салат, густо растертый с орехами и специями, а к нему – пресный крекер или картофельные чипсы. И лишь потом поведут в другую комнату – к столу с обедом.

Бросается в глаза минимальное количество мебели. Это удивительно при таких незаполненных внутрижилищных просторах. Но американец очень ценит именно этот простор, а не пространство, загороженное деревом. Поэтому шкафов здесь почти нет, разве только в старых домах. Одежда хранится в стенных шкафах, и драуерах (многоэтажных ящиках).

Конечно, мебель в доме есть, и, естественно, чем богаче хозяева, тем она новее, современнее. Чаще всего это большие удобные диваны и кресла, которые ставят посередине. Почему бы и нет, комнаты-то огромные. Но «современный дизайн» может означать и совершенно противоположные вещи. Так, 16 лет назад, когда я впервые приехала в Чикаго, популярен был стиль модерн: строгие линии, легкие конструкции, неяркие цвета обивки. Сегодня в моде так называемый prairie style – стиль прерий. У американцев, как известно, история коротенькая, всего два с половиной века. Поэтому стиль первых поселенцев считается здесь уже древностью: грубые столы, стулья с толстыми ножками, деревянные лавки. Но при этом вся мебель функциональна; редко встретишь шкафчик, или этажерку, или столик просто для красоты. Ничто лишнее не должно отнимать пространство.

Эта потребность в большом – еще больше! – жилье иногда доходит до чудачества. Мой коллега по университету Кен Винтер пригласил меня посмотреть его новый дом милях в сорока от Чикаго. Он очень им гордился и сказал, что это настоящий barn. Я знала только одно значение этого слова (амбар) и решила, что это какая-то шутка, которую я пока не понимаю. Подъезжая к зданию, я увидела, что оно и впрямь снаружи напоминает большое хранилище для зерна. Оказалось, старина Кен вовсе не собирался шутить. Он действительно купил настоящий амбар. Около года утеплял, оборудовал, словом, облагораживал его под нормальное человеческое жилье. И, конечно, завез сюда только необходимую мебель.

– Ну и как? – ликовал Кен, видя мое удивление. – Нравится? Какой простор, а?

В американском доме редко встретишь то, что у нас называется уютом. Картины, фотографии по стенам, иногда – полочки для безделушек, в основном памятных подарков. Почему-то в некоторых домах в качестве украшений много кукол, фабричных и ручных. Много декоративных подушек. Традиционно американские пестрые одеяла quilt, сшитые из маленьких кусочков разных тканей. Ковровые покрытия на пол – от стены до стены, реже – небольшие красочные ковры. Вот, пожалуй, и все убранство. Да, еще цветы. Преимущественно искусственные, но бывают и живые букеты. Их чаще всего приносят гости.

Есть, конечно, очень богатые дома, декорированные дорогими дизайнерами. Художники играют красками напольных покрытий, цветом стен, рисунком кроватных покрывал. Но все равно уютом это не назовешь.

Штор в современных американских домах, как правило, нет. Но обязательно есть жалюзи. Их обычно не поднимают, просто регулируют положение планок: на день – поперечное, чтобы не мешали проникать свету, к вечеру – продольное, чтобы загородиться от прохожих.

Почти в любом доме есть basement. Впервые услышав это слово – «подвал», я приготовилась увидеть холодное хранилище для овощей, солений и маринадов. И не увидела ничего подобного. Это такое же жилое помещение, как и над землей. Если семья небольшая и всем хватает места наверху, значит в basement’е устраивают прачечную, или спортивный зал, или просто склад для вещей. Но часто здесь расположены спальни для детей или гостей, гостиная с телевизором – словом, еще один вполне комфортабельный жилой этаж.

Ну и, конечно, в доме всегда есть место для любимого «члена семьи» – машины. Говорю «в доме», потому что почти так оно и есть: гараж примыкает непосредственно к дому, чаще к кухне. И когда въезжаешь в него, а дверь за тобой опускается на землю, то чувствуешь себя как бы уже в доме: до двери кухни рукой подать. Если же учесть, что гаражные двери открываются и закрываются автоматически, нажатием пульта прямо из машины, то можно попасть в дом, не выходя из машины на улицу. Можно, кстати, и одеваться полегче, без теплых пальто, что большинство американцев и делает.

Обязательный ритуал вежливости для гостя – сделать комплимент дому, что-нибудь вроде: «Ах, как у вас здесь просторно, добротно, какой прекрасный вид из окна!» Но не – уютно. Слово это – cozy – американцы вообще почти не употребляют. Раз только моя чикагская подруга сказала, описывая дом своих друзей в Италии: «Ну, в общем, там есть то, что русские называют cozy (уют)». Правда, в доме русских эмигрантов можно найти нарядные шторы, яркие скатерти, красиво обставленные уголки и диваны по стенам – все то, что как раз и создает уют.

Квартплата

Слово, которое я вынесла в заголовок, в английском (во всяком случае, в американском английском) не существует. Точнее всего эквивалентом ему будет rent (рента). Однако понятие это имеет разные смыслы. Если у вас есть собственный дом, то вы выплачиваете ссуду, которую банк выдал вам на эту дорогую покупку. Если вы снимаете, то отдаете арендную плату хозяину. В последнем случае сдача квартир или домов в аренду – это основной бизнес домовладельца. Он может быть владельцем дома или нескольких домов. Вы можете также стать членом кооператива или кондоминиума, то есть совладельцем дома на несколько квартир, тогда опять-таки ссуду вы выплачиваете банку.

Плата за жилье составляет самую большую статью семейного бюджета – от трети до половины и даже до 75 % от месячной зарплаты. Величина ее зависит от срока выплаты банковской ссуды: чем он меньше, тем дороже. И от того, как давно вы погашаете долг. В первые годы значительно больше, чем к концу выплаты. Ссуда дается банком на 15, 20 или 30 лет.

Американцы легки на подъем – не только для путешествий, но и для перемены места работы, а с нею и жилья. Переезжая из штата в штат, они часто продают свой дом. Если при этом ссуда еще не выплачена (а так обычно и бывает), то операцию эту проделывает не хозяин дома, а банк. Он отдает бывшему владельцу полученную сумму, разумеется, за вычетом процентов, и получает эти деньги с нового покупателя. Такая ипотечная система очень широко и прочно вошла в жизнь американцев. Во всяком случае, мне еще ни разу не приходилось встречать собственника, который сразу же выложил за дом всю сумму. (Кстати, в последние годы ипотечная система в США переживает острейший кризис.)

Итак, основное жилье в США – частное. Но есть и небольшой государственный, а точнее, муниципальный сектор. Чаще всего это дома федеральной жилищной программы. Они предназначены для бедняков, то есть людей с достатком ниже прожиточного уровня. Кварталы этих домов легко заметить и отличить от частных. Обычно это скучные однообразные здания без намека не то чтобы на архитектурные излишества, но даже и на простенькие украшения. У них частенько обшарпанные стены, даже там, где дома построены недавно. Государственное – оно и есть государственное, то есть ничейное. Мы-то это хорошо знаем.

Тут я должна сделать важную оговорку. Еще раз о феномене культурного барьера: любой рассказ о чужой стране накладывается на персональный, личный опыт. А поскольку опыт этот – традиции, привычки, условия жизни – другой, то в воображении рисуется картина, иногда очень далекая от реальной.

Вот рассказываю я об унылых однообразных кварталах муниципальных домов для бедных. И российский читатель, возможно, представит себе нечто убогое, не очень пригодное для жилья. Между тем, по нашим отечественным меркам, дома эти очень даже комфортны. Помещения в них просторные. Каждая квартира оснащена электрической плитой, кондиционером и холодильником.

На каждом этаже (или в подвале дома) – прачечная, несколько стиральных машин с сушками. Кстати, все дома, что мне приходилось видеть, сделаны из кирпича. Или из какого-то другого, но тоже добротного материала. И они ничуть не однообразнее, чем любые Черемушки, хоть в Москве, хоть в провинции. Во всяком случае, наши эмигранты бывают счастливы получить такую квартиру, да еще бесплатно (или за символическую плату).

Но, конечно, все познается в сравнении. Одно дело, если твое новое жилье лучше или не хуже, чем у твоих друзей, таких же эмигрантов. Другое – если твои знакомые американцы живут в красивом доме, на чистой улице с зеленым двором, а часто и с бассейном во дворе. И уж хозяин обеспечит там и круглосуточную охрану с наблюдающими телекамерами, и вывоз мусора, и своевременный ремонт, и ухоженные детские площадки.

Но дело даже не только в качестве самого дома, дело в его местоположении. Твои соседи – бедные негры, индийцы, китайцы, мексиканцы – создают этому «бесплатному» кварталу определенную репутацию. Всем известно – это квартал для неудачников и эмигрантов. И если ты молод и амбициозен или, наоборот, завоевал уже престиж у себя на родине, положим, как уважаемый профессор, инженер, журналист, то уколы самолюбия ты будешь испытывать постоянно. И ты наверняка постесняешься пригласить в гости новых коллег. Кстати, американцы, при всем их разрекламированном демократизме, весьма чувствительны к месту расположения жилья. Одна молодая американка из Чикаго, рассматривающая варианты второго брака, говорила мне:

– Я ищу духовно близкого себе человека. Его материальное положение меня не интересует. Но, конечно, у него должен быть свой дом, пусть даже небольшой, и, конечно, не южнее 60-й стрит (дальше идут бедняцкие кварталы).

Принято считать, что кривая цен американских домов все время идет вверх. Это, однако, не совсем точно.

Да, здания, купленные 20 лет назад, стоят сейчас дороже, но в течение этих двух десятилетий цены то возрастали, то падали. Риэлторы, чей бизнес – покупка-продажа недвижимости, зарабатывают на этой разнице большие деньги.

Тут я вернусь к любимой моей подруге Бриджит Мак-Дана. Напомню, что по профессии она театральный менеджер и что, прожив счастливо 10 лет с одним мужем, вынуждена была развестись. Несколько лет грустила, заводила романы и разочаровывалась, но однажды встретила Сэма и вышла за него замуж.

Сэм по образованию инженер и архитектор. Поработав и тем и другим он задумался: как бы найти такое дело, чтобы не зависеть от начальников, но при этом зарабатывать побольше денег. В это время как раз цены на дома падали. Отец дал ему в долг немного денег, другие он взял в кредит у банка и купил пару дешевых домов. На следующий год цены на недвижимость поползли вверх. Сэм продал оба дома и купил четыре новых. Впрочем, дома эти были отнюдь не новы, они требовали существенного ремонта, потому и стоили недорого. Обновлял их он сам и как инженер, и как прораб, привлекая дешевых строительных рабочих. А потом, когда здания уже выглядели как новенькие, он продавал их задорого. Постепенно бизнес стал приносить ему все больший доход, Сэм сделался вполне состоятельным человеком. Один большой, но порядком разрушенный дом в центре Чикаго он довел до такой кондиции, что стоимость его выросла до 1 миллиона 230 тысяч долларов. Он все раздумывал, кому бы лучше продать – претендентов было двое или трое. Но как раз в это время он решил жениться на Бриджит и… «приспособил» его (стоимость см. выше) в качестве свадебного презента.

Быт

Не спешите сочувствовать

Если американка говорит вам: «Ах, я так замучилась с этим хозяйством!» – не спешите ей сочувствовать. Вернее так: сочувствовать-то вы, конечно, можете, только не рисуйте себе мысленно картинку, знакомую вам по нашим российским реалиям. Быт у американцев несопоставимо легче, чем у нас. Во-первых, потому что в их жизнь плотно вошли новейшие приспособления, электрические и электронные приборы. Во-вторых, потому что сервис в США четко организован, предлагает самые разнообразные услуги на каждом шагу, а благодаря конкуренции вполне доступен по ценам. И, в-третьих, потому что отношение американских хозяек к быту – как бы это поточнее сказать – достаточно прохладное, без страсти. Готовят американки вообще нечасто и немного. Кроме праздников. А в будничной жизни на столе часто появляются полуфабрикаты в пластиковых коробочках из ближайшего магазина или ресторана.

Если хозяйка решила побаловать семью, она в этот вечер по дороге домой заедет в ближайший ресторан (обычно китайский) и прихватит там готовые блюда. Услуга эта в ресторанах давно налажена. Словом, приготовление еды, то, на что наши хозяйки ежедневно тратят часы, в Америке предмета особой заботы не составляет, времени отнимает немного. Но даже и это время кажется моим знакомым, особенно молодым хозяйкам, лишним. «Греть, раскладывать по тарелкам, потом мыть посуду – такая скука! – сказала мне моя новая приятельница. – Я предпочитаю кафе».

Почему в перечне трудностей у нее только мытье тарелок? А где же кастрюли или сковородки, в которых эта уже готовая, но еще холодная еда греется? А их нет. Потому что в тех же магазинных коробочках еда ставится в микроволновую печку, а потом – в той же упаковке – на стол. Меня это поначалу шокировало: еда в коробках на столе – не знак ли это неуважительного отношения к гостю? Но позднее поняла – так здесь принято. Все должно быть рационально, а какой смысл в перекладывании из одной емкости в другую? Ведь еда остается такой же.

Любопытно поведение американцев в своих ресторанах. Когда в Макдональдсе, Бёргере-Кинге или любом другом недорогом кафе клиенты уносят недоеденную (или изначально для этого купленную) еду домой – это кажется вполне естественным. Но когда в дорогущем ресторане «Гарвард-клаб» в Нью-Йорке, в центре Манхэттена я увидела подобную картину, меня передернуло. Компания за соседним с нами столиком заканчивала обед и аккуратно сгребала остатки салатов, закусок и горячего в принесенные с собой бумажные пакеты. Эта процедура не удивляла официантов, было видно, что к ней здесь привыкли. «Для собачки», – пояснил официант, проследив мой удивленный взгляд. Такой эвфемизм, как я поняла, здесь вполне принимали. Это было 15 лет назад. Недавно я побывала в том же «Гарвард-клаб» и увидела, что за всеми столиками посетители собирали остатки своей недоеденной еды. Однако сегодня этот процесс упрощен и легализован. Официант приносит вместе со счетом картонные коробочки: в них складываются остатки. А посетители в открытую сообщают: «Это нам на ужин (на завтрак)».

Уборка

Так же беспечно – мне больше нравится слово «прохладно» – относятся американские хозяйки и к чистоте, порядку. Я поставила эти слова через запятую, но для американки это два разных слова. Чистоту она обычно блюдет, а вот порядок – это уж как придется. Сколько раз видела я незастеленные кровати, вещи, брошенные на виду, а не спрятанные в шкафы. За беспорядок в спальне хозяйка, возможно, извинится – но так, мимоходом, без особой сконфуженности. А кавардак в детской сочтет вполне естественным. Скажет: «Ну, а это детская. Здесь все вверх дном, как и положено».

Конечно, если учесть размер американского дома, уборка дело нелегкое. Попробуйте хотя бы только стереть пыль и почистить ковровые покрытия во многих комнатах, на большом пространстве, да еще часто на двух-трех этажах. Пылесос тут все время в работе. Им чаще всего орудуют мужчины. Но это если семья совсем молодая и денег в обрез. Или очень бедная. В семьях же со средним достатком, особенно если работают двое, в дом приходит maid, уборщица: обычная цена услуги около 200 долларов за день, четыре раза в месяц. Сумма эта, скажем, для двух молодых специалистов совсем не малая. И все-таки они идут на этот расход не задумываясь. Тут срабатывает несколько психологических мотивов.

Первое. Силы надо беречь для работы, особенно если она требует умственного напряжения. Если вы хотите сохранить себя для труда – учителя, менеджера, референта, – вы обязаны дома отдыхать, читать, смотреть телевизор, возиться с детьми, но не тратить время на мытье полов, чистку плиты, смахивание пыли и выколачивание той же пыли из ковров.

Второе. Каждый должен делать то, что он умеет делать хорошо. Вы – учитель? Прекрасно. Значит, вероятнее всего, вы не самый лучший уборщик. Предоставьте эту работу тому, кто делает это профессионально. Жалко денег?

А себя, свое здоровье не жалко? Вы, конечно, можете после восьми часов работы метаться по дому с веником, тряпкой для пыли, чистить раковины, драить стекла. И даже, возможно, сделаете это не хуже профессиональной уборщицы. Только если у вас наметилась постоянная усталость, если нервы напряжены, вы раздражительны, а в доме начались скандалы – не удивляйтесь. Ничто не проходит бесследно. И перенапряжение от двойной работы, на службе и дома, обязательно где-нибудь да прорвется.

Конечно, это понимают далеко не все американки. Но молодые – значительно чаще, чем пожилые, работающие – больше, чем неработающие. И чем выше уровень образования, тем скорее прибегают они дома к наемному труду. Обычно maid, как я сказала, приходит раз в неделю. Однако если средства позволяют, то и чаще, и не одна женщина, а целая бригада. Бриджит Мак-Дана, когда жила с бедным композитором, обходилась уборщицей раз в две недели. Сейчас, будучи женой миллионера, она уже располагает другими средствами. Ключи от дома она передает в контору по уборке. Оттуда два раза в неделю в ее отсутствие приходят работники, которые сами следят за чистотой и порядком в доме, меняют постель, стирают белье.

Стирка

Но вернемся от миллионеров к рядовым американцам, к тем, кто стирает сам. Стиральной машиной в Америке пользуются широко и, я бы сказала, универсально. Вряд ли какой хозяйке в России придет в голову бросить в стиралку тонкие колготки, или кроссовки, или ванные тапочки. Американки бросают туда абсолютно все. Ни в одной ванной не видела я ни одного тазика для ручной стирки. Зачем? Ведь есть стиральная машина. Правда, я не могу сказать, что вся эта стиральная техника отмывает решительно все пятна и отчищает грязь добела. Часто видела джинсы или куртки со следами не отмытых до конца следов жира или сока. И – ничего. Никто не делает из этого проблемы. Ну, конечно, если пятно очень уж заметно – отнесут вещь в химчистку.

Еще более удивительно отношение к утюгу. Не то чтобы я его вообще не видела в американском доме, но обычно найти его сразу не удается. Где-то он вот тут был, нет, где-то там, куда он запропастился? И все потому, что употребляют его неохотно, разве только педанты да старые хозяйки. Дело в том, что большинство американских вещей – от постельного белья до пиджаков – содержит в себе синтетику. А значит, нужда в глажении отпадает. Глаженные джинсовые вещи – вообще нонсенс. Мне показалось, что некоторая помятость – это даже шик, вроде дыр на коленях, столь модных еще пару лет назад.

Помню, у меня был симпатичного покроя льняной пиджак, очень я его любила надевать на лекции, но замучилась гладить каждый день: то от стула складки, то от автомобильного сиденья гармошка. Как-то моя аспирантка спросила, где я приобрела пиджачок. Она, мол, ищет вещь такого фасона – не попадается. Я с радостью тут же ей его отдала, но честно предупредила, что с глажкой мороки не оберешься. «А зачем гладить?» – удивилась она. И действительно, сколько раз я ее потом ни видела в обнове, ни разу не заметила следов утюга. Она так и носила помятый пиджак с гордым видом хорошо одетого человека.

Университетский преподаватель, 30-летняя Хезер Уильямс, пожаловалась в профессорской, что ее муж совершенно не помогает ей со стиркой. Коллеги-женщины поддержали ее бурным возмущением. Для меня, однако, кое-что было непонятным. Когда все разошлись, я спросила у Хезер:

– Послушай, вы с мужем преподаватели, оба работаете, неужели у вас нет денег на стиральную машину?

Она посмотрела на меня с недоумением.

– Почему нет денег? Мы только что сменили нашу старую на последнюю модель.

– Так чем же тебе муж должен помогать со стиркой?

Она снова вспыхнула от обиды:

– Ну как же! Надо же грязные вещи собрать в корзину, потом опустить их в машину, наладить программу, налить мыла, добавить отбеливатель. А после сушки все сложить, положить на место.

Глажку, разумеется, она не упомянула. Но и то, о чем она сказала, очевидно, казалось ей нелегким трудом.

Shopping

Это слово я, конечно, могла бы перевести на русский: покупка товаров в магазинах. Но, во-первых, длинно, во-вторых, не совсем отвечает английскому, вернее, американскому смыслу, а в-третьих, оно уже прочно прижилось и у нас. Shopping – это не просто забежать в продуктовый за бутылкой кефира или в книжный за последней новинкой. Нет, это целый процесс. Долгий, от двух-трех часов до целого дня. Не столько устремленный к покупке товара, сколько ознакомительный, развлекательный.

Начнем с продуктовых магазинов. Вариантов множество. Это может быть мини-магазинчик с набором самых необходимых вещей – чипсы, содовые напитки, мыло, стиральный порошок. Сюда заходят по острой необходимости, если рядом нет другого магазина. Почти в каждом таком крошечном магазинчике есть кофеварка. Так что забегают сюда еще выпить стакан горячего кофе с булочкой.

Продукты могут продаваться и в более солидном месте. Например, известна на всю страну сеть магазинов «Seven-Eleven». Это звучное название означает всего лишь часы работы магазина, от семи утра до одиннадцати вечера, часов на пять-семь дольше, чем в мини-магазине. А главное, товары здесь разнообразнее, качеством лучше, а кофе можно выпить с большим набором закусок.

Есть еще несколько промежуточных форм – кондитерских, овощных, молочных. Однако, если есть возможность, надо обязательно попасть в супермаркет.

Я впервые пришла в этот огромный магазин в Нью-Йорке в 1991 году и чуть не лишилась сознания. Напомню тем, кто этого по молодости, возможно, не помнит. Это был год, когда отечественные прилавки пустовали, на них время от времени «выбрасывали» кур синеватого (от истощения) цвета или засохший сыр. И тогда к прилавку молниеносно выстраивалась очередь, которая, заполнив весь магазин, выползала на улицу.

С моим новым другом, юристом Макдональдом Демингом и его очаровательной женой Джуди мы зашли в молочный отдел, и я увидела… В то время это трудно было себе представить – горы разнообразнейших сыров, уложенных или разбросанных в прекрасном дизайне. Незадолго до этого моего посещения я побывала в Москве на концерте Жванецкого. Он как раз вернулся из Америки и в одной из своих эстрадных миниатюр, в частности, сказал: «А сыров в нью-йоркском супермаркете было не то сорок, не то пятьдесят сортов». Я решила проверить: то ли Михал Михалыч пошутил, то ли просто преувеличил американское благополучие.

– Послушайте, Мак, нельзя ли точно узнать, сколько у них сортов сыра? – попросила я приятеля. И рассказала ему о Жванецком. Мак Деминг, человек с хорошим чувством юмора и быстрой реакцией, включился в задачку мгновенно. Он попросил вызвать менеджера молочного отдела. Молодая приветливая женщина в белоснежном халате внимательно выслушала вопрос: сколько в отделе сортов сыра? Однако отвечать не спешила. Более того, она показалась мне несколько озадаченной, даже смущенной. Мой друг решил, что она не очень-то владеет информацией, и пришел на помощь:

– Ну, пусть не точные цифры, но хотя бы приблизительно – может у вас быть сорок видов этого товара? Вот наша гостья из Москвы слышала, что в американских супермаркетах их бывает до полусотни. Она хотела бы знать, не преувеличение ли это.

Тут наша собеседница, наконец, заговорила, и мы поняли причину ее замешательства:

– Вообще-то у нас по прейскуранту должно быть от шестидесяти до семидесяти марок. Но что-то там случилось с завозом из Скандинавии, так что у нас всего только сорок три наименования.

Как и все в Америке с ее гигантоманией, супермаркет был огромен. В его просторных залах среди многочисленных рядов с товарами легко было заблудиться. Что я и не замедлила сделать. Засмотревшись на корзину с неправдоподобной величины малиной, я потеряла из вида Мака и Джуди. Правда, не очень обеспокоилась: это всего лишь магазин, пусть и огромный, но одно помещение. Найдемся. Но прошло полчаса, а моих друзей не было видно. Я металась из зала в зал, обегала по нескольку раз ряды бакалеи, и молочные, и овощные… В меня вползал страх. Я даже примерно не представляла, где нахожусь и как добраться до дома Демингов. Наконец я остановилась у выхода и тут увидела бледные лица моих друзей, вбегающих с улицы. Оказалось, они ждали меня у выходов – она у одного, он у другого, а я стояла у третьего. Всего же их было семь.

Замечу, что постепенно первое ошеломление от американского супермаркета несколько притупилось. В России исчез дефицит продуктов. Некоторое разочарование принесли и сами продукты. Безупречной формы фрукты – сливы, персики, груши – отдавали химией. Любимую мою клубнику я вообще не могла есть: она напоминала по вкусу нечто среднее между картошкой и кислой мирабелью. Малина, заглядевшись на которую, я потерялась, оказалась и вовсе безвкусной. В американских продуктах много химии и гормонов, правда в дешевых, на которые набрасываются бедняки и эмигранты. Покупатели же побогаче стараются покупать натуральные продукты, без примесей, улучшающих вид, но ухудшающих качество. Обычно такие продукты выглядят непрезентабельно, но стоят в полтора-два раза дороже.

Вот именно в такой супермаркет и ездят американцы делать свой шопинг. Происходит это обычно раз в неделю. Продукты закупаются соответственно на семь дней вперед. Еще за два дня до нашей поездки Джуди Деминг стала меня к ней готовить. «О, приготовься к утомительному занятию, – заранее устало говорила она. – Нам надо сохранять силы». И я приготовилась к трудному дню. Но вот как выглядела эта процедура на деле.

Подъехав к супермаркету, Джуди и Мак оставили свою машину на большой стоянке. Вошли внутрь застекленного здания и взяли по большой корзине на колесах. Тележка, несмотря на ее громоздкость, оказалась очень легка в управлении: она быстро поворачивалась в любом направлении. С этими тележками супруги пошли по рядам, сверяя имеющиеся продукты со своими списками. Кроме основных товаров для еды корзинку пополнили вещи, необходимые в хозяйстве – порошки, мыло, шампуни, пара полотенец, ножницы для сада, игрушка для внучки, помада и пудра для Джуди, домашние тапочки для Мака. Напомню, что дело происходило в 1991 году – во время всеобщего обвального дефицита в СССР. И я воскликнула:

– Избалованные же вы люди, американцы. Не знаете проблем с товарами.

– Знаем, – то ли в шутку, то ли серьезно откликнулся Мак. – У нас есть тоже проблема. Проблема выбора.

Тогда-то я точно решила, что это шутка. Но позже поняла, что найти нужную тебе вещь среди этой вакханалии предлагаемого множества не так-то просто. Я, во всяком случае, проводила часы, выбирая наиболее подходящую покупку, сопоставляя цену и качество и по три-четыре раза меняя и возвращая товар обратно на полку.

…С наполненными доверху тележками Джуди и Мак подошли к одной из касс. Всего их было пятнадцать. По случаю субботы к каждой выстроилась очередь человек по семь. Правда, у двух касс народу было меньше. Но на них висели объявления: «Для оплаты не более десяти товаров». Это была первая очередь, которую я увидела в Америке. Кассир работала сосредоточенно, быстро. И все-таки очередь двигалась медленно. У каждого было несколько десятков товаров. А главное, оплата производилась по кредитной карточке, а это требовало проверки на магнитном определителе и электронного подтверждения от банка, выдавшего кредитку. Из всего процесса шопинга очередь была самым утомительным эпизодом. Потом опять все пошло быстро и легко. Молодой человек, стоявший за кассой, ловко упаковывал купленное в пакеты, предварительно интересуясь: «Вам в пластиковый или в бумажный?» И складывал их в те же корзины на колесах. Мы подкатили их к нашей машине. Выгрузили в багажник, а тележки оставили здесь же на паркинге. Вот и весь этот «ужасно утомительный» шопинг.

Эти впечатления, как я уже говорила, 15-летней давности. Сегодня мало что изменилось в американской торговле, но много перемен в России. В Москве, да и в других крупных городах, уже полно больших продуктовых магазинов, построенных по образцу американских, и все-таки до того супермаркета в Нью-Йорке им еще далеко. И выбор в десятки раз меньше, и дизайн не так хорош. Да и сервис не тот. Вот лишь один пример.

Когда мы с Демингом миновали кассу, за нами следом выкатила тележку пожилая леди. «Извините, мэм, я вам сейчас помогу», – услышала я и обернулась. Парнишка, наполнявший сумки, подозвал девушку, тоже работницу магазина, она продолжила его работу, а он вытащил из тележки все сумки, по три в каждой руке, и, проводив покупательницу до машины, положил все в багажник. Она улыбнулась, поблагодарила. Чаевых я не заметила.

Mall

Когда я сказала, что shopping, кроме собственно покупок, это отчасти и развлечение, и отдых, я имела в виду не столько супермаркет, сколько mall – большой комплекс самых разнообразных магазинов, собранных в одном месте. Чаще всего моллы строятся вдали от города, занимают целую площадь и включают в себя магазины, торгующие всевозможными товарами – от дешевой бижутерии до драгоценностей немыслимой дороговизны, от ширпотреба до бутиков только для избранных. Между магазинами – широченные холлы, как раз и призванные осуществлять развлекательную функцию. Дизайнеры этих торговых комплексов старательно конкурируют друг с другом в изобретательности. Одни украшают моллы подсвеченными фонтанами, другие – сверкающими водопадами. В витринах одного живые фигуры демонстрируют новую одежду. За стеклами другого механические куклы разыгрывают целые спектакли на сказочные темы. И в каждом непременно есть площадка для детей. Обычно это карусель. Или мини-Диснейленд с кукольными домиками и живыми артистами. Наряженные под плюшевых зверюшек актеры обладают искусством, секрет которого я не смогла разгадать. Я подивилась этому еще в Лос-Анджелесе, когда посетила настоящий Диснейленд.

…По сказочному городку с дворцом главного мышонка Микки-Мауса и домиками его друзей расхаживали самые разные герои известных мультипликаций: кроме самого Микки – его подруга Мини, неуклюжий пес Гуффи, Чудовище с добрым сердцем и его любовь Красавица. Искусство артистов, заточенных в плюшевые костюмы, поразило меня тем, как, не произнося ни единого слова, они умудрялись только движениями тела (лицо-то тоже закрыто) передавать характер своих персонажей. А главное – от них шла мощная энергетика доброты, приветливости, теплого участия. Именно так общались они с каждым ребенком, особенно с тем, кто казался грустным или уставшим. А уж если видели плачущего малыша, устремлялись к нему немедленно, утешая объятиями и веселя жестами. Позже, когда я познакомилась с одним из режиссеров Диснейленда, я попросила его рассказать, как достигается это мастерство – создавать атмосферу душевного тепла без слов и лиц. Но он только хитро улыбнулся: «Это профессиональная тайна». Артисты, представляющие мини-Диснейленд в торговом комплексе, действуют по тому же принципу.

В молле посетители проводят обычно целый день. Понятно, что организация детских развлечений, сколь бы дорого устроителям это ни стоило, с лихвой окупается. К этому надо добавить, что из дорогих магазинов игрушек, расположенных вдоль коридора, то и дело выползают гуттаперчевые крокодилы, выпрыгивают потешные лягушки, выезжают автомобили – и вся эта электронная игрушечная техника посредством восхищенных детских глаз заставляет родителей распахивать свои кошельки.

В каждом переходе из одного холла в другой непременно стоят удобные скамейки. Но главное место отдыха еще впереди. О нем можно узнать издалека, по запахам. Если тысячи американцев предпочитают проводить целый выходной в молле, то как же такой шанс могут упустить владельцы всевозможных ресторанов, кафе, баров, пиццерий, мороженых, кондитерских. Все это обычно собрано в одном месте. Японский ресторан соседствует с французским, мексиканский с индийским, американский с русским. Именно здесь, в этом пространстве, специально отведенном для отдыха, американцы релаксируют, то есть неторопливо и с удовольствием отвлекаются от своих забот, смакуют еду и напитки, неспешно общаются. И все это для того, чтобы набраться сил и продолжить поход по магазинам.

Иногда администрация идет еще дальше: открывает здесь кинотеатр, а иногда приглашает артистов для вечерних концертов.

То, что я описала, относится преимущественно к большим загородным моллам, куда съезжаются жители маленьких окрестных городков. В больших городах они обычно занимают меньше площади на земле, но зато вытянуты вверх на несколько этажей и тоже очень тщательно декорированы.

Тут, я думаю, самое время поговорить об отношении американцев к вещам. Отношение это я бы назвала словом «временное». Они легко покупают новое и так же легко расстаются со старым. Редко когда мне приходилось сталкиваться с понятием «дорого как память». Основной критерий качества обстановки, одежды, машины – новизна. Со старыми вещами американцы расстаются легко и без эмоций. Иногда это вызвано частой переменой места жительства; в новом доме чаще всего новая мебель, новая утварь. Иногда – гонкой за покупкой товаров, ухищренно организуемой торговцами. Иногда страсть к новизне объясняется самой устремленностью американца к победам в карьере: с более высоким положением меняется и стоимость окружающих вещей, то есть сами вещи.

Самые главные из них – дом и машина. Первый постоянный заработок означает, что ты можешь снять квартиру. Второй – что более дорогую. Приличный доход, определяющий первую степень благополучия, – это возможность купить собственный дом: банк должен иметь основания, чтобы дать тебе взаймы на приобретение собственной недвижимости. Ну а дальше – больше. Чем выше заработок, тем дороже дом, тем он ближе к престижным районам.

Та же схема и с машиной. Хоть какая, хоть старенькая, побитая, но своя машина должна быть у каждого человека с того дня, когда он получает водительские права, то есть с 16 лет. Если жизнь пойдет плавно вверх, машина будет постоянно меняться на новую, еще более новую. Если же где-то произойдет сбой, то и машину придется продать, сменить на более дешевую.

Отсюда и отсутствие привязанности к вещам. Впрочем, так было не всегда. Американский социолог Э. Гоффлер пишет: «Как разительно отличается новое поколение девочек, с радостью обменивающих своих прежних Барби на новых, усовершенствованных, от их матерей и бабушек, которые не расставались со своей любимой куклой, покуда та не разваливалась от старости». Отчего же такие перемены в привычках совсем еще маленьких девочек? От чистого подражания взрослым: «Девочка с младенчества видит, что у нее в доме вещи подолгу не задерживаются. Ее дом подобен большой перерабатывающей машине, через которую проходят разнообразные предметы, появляясь и исчезая со все большей скоростью. С момента рождения ей прививается культура выбрасывания».

Куда же выбрасываются все эти вещи, которые «появляются и исчезают со все большей скоростью»? В комиссионные магазины second hand. В гаражную распродажу.

Гараж-сейл открывается, когда семья переезжает на другое место. Все вещи, которые можно не брать с собой, выносятся в гараж или прямо на улицу. Каждый желающий может купить, что хочет. Цены, разумеется, бросовые.

Еда

Праздничный стол был накрыт ко Дню Благодарения, в последний четверг ноября. Праздник это семейный, поэтому в город Сиэтл, к радушным хозяевам Дороти и Гордону, приехали с разных концов страны родственники: двое сыновей с женами и детьми и незамужняя дочь с бойфрендом. Меня пригласили в качестве экзотики: все-таки гость из далекой и мало им знакомой России.

Дороти для затравки разговора спросила меня: «А что вам тут знакомо? Какие из этих блюд русские ставят на свой стол в праздник?» Я оглядела стол. Он был богат. Я уже успела отметить скудость будничного рациона американцев и потому оценила приготовленное к торжеству вдвойне. В центре среди многочисленных блюд красовалась индейка. Очень большая, с аппетитной золотой корочкой. Я ее, конечно, узнала и, хотя птица эта появляется на российском столе нечасто, все-таки уверенно сказала:

– Ну, вот индейка у нас иногда на столе бывает, – и замолчала. К своему удивлению, среди десятков разнообразных яств я больше не могла найти ни одного знакомого. О чем я, к изумлению присутствующих, им и сообщила.

– Позвольте, – вступил в разговор старший сын, инженер. – Но я слышал, что в России любят картошку…

– Любят, – согласилась я, – но ее же здесь нет.

Тут весь стол воскликнул одновременно:

– Вот же она! – и несколько пальцев указали на что-то белое, воздушное, взбитое до густой пены.

Картофельное пюре? Но я никогда не встречала его в таком воздушном виде. И, кроме того, разве же это праздничное блюдо? Картофельное пюре с котлетами – куда уж более будничная еда. Здесь, однако, к этому взбитому чуду подавались еще соусы – грибной, мясной, овощной. И все вместе считалось вполне праздничным угощением.

– А это вам знакомо? – Дороти входила в азарт. Она пододвинула ко мне еще одну тарелку. На ней лежало нечто бурое, на вкус приятно сладкое.

– Ой, как вкусно! – воскликнула я. – А что это?

Стол дружно расхохотался. Это оказалась опять картошка. Но ее я не смогла бы распознать ни в каком виде, потому что это был картофель местного сорта, называется «красный».

Все. Больше я не узрела ничего знакомого. И лишь с любопытством слушала название кушаний: салаты из каштанов с сухим хлебом, из скуоши с грибами; клюквенное желе; кукурузная запеканка; киш – овощи, запеченные в тесте; тушеные брокколи; маринованная спаржа. Принесли десерт. Тут уж стало полегче: шоколадный торт, яблочный пай. Не совсем как у нас, но хотя бы с теми же составляющими. Однако и тут Дороти насладилась моим изумлением:

– Неужели русские не пекут морковный торт? А пирог из тыквы? Но ведь это же так вкусно!

И была просто потрясена, услышав про пирог с капустой и пирожки с мясом. Вывод же сделала совершенно неожиданный:

– Вот молодцы. Понимают, что лучше мясо и капуста, чем сладкая начинка: полезнее для здоровья.

Но все это безудержное гурманство – лишь по редким праздничным дням. В остальное время американцы едят мало и однообразно. Независимо от того, в каком доме мне подавали завтрак, меню было практически одинаковым.

На завтрак – сухие хлопья кукурузы, риса, пшеницы с обезжиренным молоком. Или разведенная кипятком мука из тех же зерен. Стакан сока – для взрослых чаще апельсинового или грейпфрутового, для детей – чаще яблочного. Или roll (маленькая булочка) и чашка кофе. Правда, в выходные завтрак выглядит несколько иначе и требует на приготовление больше времени. Это вафли с кленовым сиропом или омлет.

Тут требуются кое-какие пояснения. Обезжиренное молоко, так называемое skim milk… Помню, в детстве я гостила у няни в ее родной деревне. Няня приносила мне на ужин стакан парного молока. И показывала на две стеклянные банки: «Вот в этой, маленькой, сливки – будем из них делать сметану. А вон в той, большой – то, что осталось, – снятое молоко. Отава называется. Видишь, какое синее. Его людям нельзя, оно поросятам пойдет». Вот это-то синеватого оттенка, без единой жиринки «снятое молоко» и есть skim milk. Его пьют в чистом виде, что еще хоть как-то можно понять. Но его же добавляют в кофе, что, по-моему, совершенно бесполезно: ни цвет, ни вкус напитка от этого почти не меняются. Однако всякий культурный американец объяснит вам, что только skim milk, а не трех-, двух– и даже полуторапроцентное молоко сохранит вам фигуру и не прибавит столь нежеланных жиров. Что касается сока, то люди не очень богатые или просто очень занятые пьют его готовым. Но если есть деньги и время, сок делают тут же, перед едой, в соковыжималке, из натуральных фруктов.

В каждом американском доме непременно есть электрическая вафельница, на которой очень несложным способом выпекаются вафельные коржи: из коробки высыпается уже приготовленная сухая смесь, добавлением воды она превращается в жидкое тесто, которое заполняет форму. В ячейки этого еще горячего коржа заливается кленовый сироп. Нигде и никогда раньше не встречала я этого деликатеса – сиропа из кленового сока. В Америке он продается на каждом углу, есть в каждом доме и употребляется так же часто, как у нас мед. По вкусу он очень приятен, хотя и не похож ни на что. Только в последнее время кленовый сироп появился и у нас в России.

Интересно, что в русском языке слова lunch нет, как нет и такого понятия. Старые переводчики писали в русском эквиваленте «второй завтрак». Теперь оно не переводится вообще, так и идет калькой, как я пишу – ланч.

Попробуйте позвонить в какой-нибудь американский офис днем, когда на часах несколько минут после двенадцати. Вероятнее всего, вы услышите долгие гудки или автоответчик. Чиновник, профессор, брокер, редактор, менеджер – все на ланче. Как-то я принесла в московскую редакцию «Известий» статью на эту тему, и редактор, сам долго проработавший в Вашингтоне, укоризненно сказал: «Ну, это ты преувеличила. Уходят, конечно, на ланч многие. Но не все же!» Хорошо, соглашусь, не все. Но когда у тебя неотложный вопрос, который надо обсудить с банком, или с библиотекой, или с менеджментом, и ты дома хватаешься за трубку, а там не отвечает ни один телефон… И когда это происходит изо дня в день, тебе начинает казаться, что буквально вся Америка в этот час работает исключительно челюстями. Во всяком случае, это происходит в массовом порядке с секретарями. Кстати, по моим наблюдениям, секретарь в американском офисе больше чем просто секретарь. Это не только технический работник, но и компетентный помощник руководителя, максимально освобождающий того для творческой деятельности. Но сколько раз посередине важного для меня разговора милая секретарша – а они обычно все очень милы – буквально на полуслове обрывала разговор и со слегка виноватой улыбкой показывала на часы: полдень, время ланча.

Классическая еда в это время – сэндвич и кока-кола. Форма сэндвича пришла в Америку с первыми поселенцами. Тогда она, очевидно, была удобна и рациональна: два куска белого хлеба, проложенных ветчиной (курицей, индейкой), сыром, листьями салата, ломтиками помидоров, маринованного огурца, лука. И все это намазано горчицей или кетчупом. Но почему американцы сохраняют эту традицию сегодня – не могу понять. На мой взгляд, трудно придумать более громоздкую и неудобную форму еды, особенно клаб-сэндвич, в три-четыре слоя хлеба. Мне лично так и не удалось откусить от этого сооружения в ладонь высотой, сколько я ни пыталась примять его до состояния лепешки, как меня учили друзья-американцы. В конце концов, я плюнула на этикет и просто расслаивала сэндвич на бутерброды, с удовольствием поглощая каждый в отдельности.

Профессор Ирвин Уайл рассказал мне другую историю. В свой первый приезд в Москву, будучи тогда еще очень молодым человеком, он был приглашен в гости к знаменитому поэту Самуилу Маршаку. За столом перед ним лежали нарезанные кусочки мяса, сыра, соленые огурцы, салат и ломтики хлеба. Он взял кусочек хлеба. Положил на него слоями от всего, что было в тарелках. Накрыл все это сверху другим куском. И только тут поднял глаза на хозяев. Они застыли в изумлении. Сконфузившись, он быстро-быстро разложил всю еду обратно по тарелкам.

Однако ланч – это не просто еда, это социальное действо. Некий ритуал. Моя аспирантка Тони Морис сообщила мне, возбужденно блестя глазами:

– Пол пригласил меня на ланч.

Я за нее порадовалась – это уже кое-что значит. Некий знак внимания, интерес. Правда, не больше, чем просто интерес.

Но вот через три месяца парных хождений в кафетерий я увидела за столом Тони одну.

– А где Пол?

Она грустно вздохнула:

– Я больше не буду с ним встречаться: он несерьезно ко мне относится. Все ланч да ланч. Ни разу не пригласил меня на обед.

Обедом в Америке называется то, что по времени приближается к нашему ужину. Только очень раннему, в пять или шесть часов вечера (не позднее семи). Тот же редактор в «Известиях», которому не понравилось мое обобщение («В полдень в Америке все на ланче»), заметил, что если бы журналисты его редакции в Вашингтоне уходили на обед в такой ранний час, газета вообще не выходила бы. Конечно, конечно. И артисты, наверное, не могут себе позволить обедать в классическое для Америки время. И художники. И богемная публика. Но большинство американцев все-таки предпочитают к семи уже закончить вечернюю трапезу.

…Однажды меня пригласили погостить в город Норфолк, штат Вирджиния, в семью профессора Билла Уайна. Утром я наспех позавтракала булочкой и чашкой кофе, а в ланч не успела перекусить. Поэтому, когда я к восьми вечера подъезжала к дому Уайнов, я чувствовала сильный голод. И предвкушала ужин, то есть – по-американски – обед. Хозяева, профессор и его жена Кэт, одарили меня своими широченными американскими улыбками и предложили чего-нибудь выпить. Сок? Кока? Или – они игриво переглянулись – может быть, пива?

– Вы ведь из России, – заметил Билл. – Там, я слышал, употребляют много алкоголя.

Мне лень было объяснять, что пиво у меня на родине за алкоголь не считают. Я просто поблагодарила и отказалась. Жажда меня не мучила – мучил голод. Говорить об этом в первые же минуты знакомства я сочла неприличным и решила тихо дожидаться.

Билл отнес чемоданы в «мою» комнату, его жена показала мне «мою» ванную. Когда я оттуда вышла, они уже ждали меня в гостиной. Меня это насторожило: в гостиной обычно не едят. Тут только пьют холодные напитки, а для более содержательной еды переходят в столовую. Между тем началась легкая беседа, и я всячески напрягалась, чтобы ее поддерживать. Тем не менее усталость брала свое, так что вскоре Линда ее заметила.

– Билл, – воскликнула она, – гостья с дороги, она же устала. Не чает, наверное, бедняжка, как добраться до постели.

– Нет-нет, – испугалась я. – Я вовсе не хочу спать. («Хочу есть», – добавила я мысленно.)

– А мы, – продолжала его жена, – даже чаю ей с дороги не предложили. Хотите чаю?

Я поспешно закивала. К чаю же подадут что-нибудь пожевать.

Меня, наконец, пригласили в столовую. Хозяйка захлопотала. Положила на стол красивую подставочку из цветной керамики. Поставила на нее японскую чашку с блюдцем тонкого фарфора. Я оценила этот респект: чай или кофе здесь обычно подают в здоровых кружках с толстыми стенками. Вошел Билл. С сияющим лицом он осторожно нес в обеих руках глянцевую яркую коробочку. Поставил ее на стол и торжественно произнес:

– У вас сейчас будет большой выбор.

– Надеюсь чего-то съедобного! – чуть не воскликнула я.

Но хозяин уже опрокидывал на стол содержимое коробки. Это были… пакетики с растворимым чаем. Штук пятьдесят – и все разных марок. Мне понадобилась большая выдержка, чтобы сдержать стон. Не глядя, я взяла ближний пакетик, опустила его в чашку с кипятком. Чай оказался прекрасный – ароматный, густого янтарного цвета, приятный на вкус. Но для меня это уже значения не имело: к нему был подан кусочек лимона и сахар. Все.

После ночи со снами исключительно гастрономического содержания я, наконец, села за стол завтракать. И развеселившись, рассказала друзьям о своих вчерашних переживаниях. Обоих чуть не хватил кондрашка. Они принялись меня укорять за мою скрытность. Но что их ошеломило больше всего:

– У тебя не было обеда до восьми вечера? Это же невероятно!

Обед – самая поздняя еда. Слово «ужин» здесь употребляется редко (я слышала его только в Лос-Анджелесе, но тамошняя жизнь вообще больше похожа на европейскую). На обед обычно подают горячее – из мяса, птицы, рыбы; гарнир из тушеных овощей и салат из овощей свежих. При этом листья зеленого салата или капусты, стебли сельдерея, головки брокколи, грибы не режутся, или режутся очень крупно. Все это поливается соусом – их подается несколько, на выбор. Название соусам, как мне показалось, дается произвольно. Во всяком случае, когда я попробовала «русский соус», я не нашла в нем решительно никакого отечественного привкуса. Супы американцы едят редко, да и супом эти блюда можно назвать лишь условно. Скорее – пюре. Овощное, куриное, грибное. Меня всегда забавляет, как мои гости едят борщ, которым я их угощаю. Любая русская хозяйка знает, что в борщ кладется много чего – трав, специй, чеснока, приправ, чтобы придать хороший вкус супу, то есть его жидкой части. Американцы же тщательно отлавливали овощи, а жижу оставляли – очевидно, принимая ее за необязательный к употреблению соус.

Особенно забавно, когда мои американские подруги пытаются приготовить что-то по русскому рецепту. Профессор Мерилин Флин считает себя большим знатоком русской кухни. Однажды она пригласила друзей на «русский» обед. Коронным блюдом стола был борщ. Мерилин тщательно изучила рецепт в кулинарной книге. Наконец борщ был разлит по тарелкам. Прежде чем взять ложку, я внимательно следила за выражением лиц гостей. Wonderful, fine, delicious, – послышалось со всех сторон. Американцы – люди вежливые. Но мне было понятно, что родное мое блюдо никому не нравится. Ну ладно, получу уж тогда сама удовольствие. Я зачерпнула ложкой борщ… Господи, ну и гадость! Суп был сладок, как компот.

– Мерилин, почему у тебя борщ такой сладкий?

– Но я же положила в него мед, там так сказано.

Она притащила книжку и показала фразу: «Для вкуса можете добавить в кастрюлю чайную ложку меда».

– Ой, а я решила, что не в кастрюлю, а в каждую тарелку…

И еще один казус с русским блюдом. Энн, муниципальный работник в городке Бенедиктин, штат Иллинойс, пригласила меня на Рождество. Стол был уставлен разнообразной едой, и ее было много. Однако, как я уже сказала, обильное застолье в американской семье – явление исключительно праздничное. В обычные дни даже во время самой главной трапезы, вечернего обеда, подают преимущественно одно горячее блюдо, к нему салат. Потом кофе. Мне пришлось выслушать много обид от моих соотечественников на то, что их плохо принимали в Америке. «Когда Орлин с мужем были в Москве, – рассказывала мне одна известная активистка женского движения в России, Ольга, – я метала из холодильника кучу всякой еды. И так все семь дней, что они у меня жили. Когда же я приехала к ним в Вашингтон, Орлин поставила на стол макароны с соусом, салат и кофе с кексом. Еще выпили по бокалу вина. Потом, правда, было мороженое, но его принесла я». Мне пришлось убеждать Ольгу, что это не жадность и не пренебрежительное отношение к ней лично, а просто такая традиция – мало есть.

Так вот в городке Бенедиктин мы еще несколько дней поедали остатки с рождественского стола. А потом, в субботу, Энн решила пригласить в гости соседей.

– Давай поразим их русской экзотикой. Помоги мне сделать русский салат, – попросила она.

Я уставилась на нее в недоумении – первый раз услышала о таком блюде.

– Не знаешь? Ну, это не проблема.

Энн взяла толстую книгу «Кухни мира», нашла в оглавлении «салат по-русски», открыла нужную страницу. Соблазнительная фотография, напечатанная на целую страницу, что-то мне напомнила. Я стала читать рецепт: «Нарезать вареный картофель, соленые огурцы, лук, морковь, яблоко, добавить вареное мясо или курицу… залить майонезом». Позвольте, но это же оливье, то есть как бы салат по-французски. Энн посмотрела на меня с сомнением.

– Подожди, сейчас принесу другую книгу.

Эта называлась «Славянская кулинария». Я открыла главу «Русский салат» и прочитала: «Возьмите вареную картошку, огурцы, курицу… Залейте майонезом…» Так я узнала, что салат, известный у нас в качестве французского, за границей известен как национальный русский.

Я, конечно, с радостью согласилась помочь его приготовить. Энн, отведав, пришла в восторг. Когда гости уселись за стол, она вынесла его из кухни в большой салатнице и стала накладывать каждому по приличной порции.

– Энн, он же очень сытный, – шепнула я. – Для другой еды места не останется.

Она как-то странно на меня посмотрела и вместо того, чтобы последовать совету, энергично обратилась к гостям:

– Берите, берите, он очень вкусный.

Я с опаской ждала, как малоежки-американцы станут после таких порций есть мясо, или индейку, или рыбу – не знаю, что там Энн еще приготовила. Я никак не могла предположить, каково будет продолжение этой субботней трапезы. Энн убрала тарелки, салатницу и поставила на стол чашки для кофе. Ужин был окончен.

Когда гости разошлись, я стала объяснять, что оливье – лишь один из нескольких салатов и подается только в качестве закуски, а за ним следует суп, если это обед, или горячее блюдо, если это ужин. Она очень удивилась:

– Но там же так много питательного – и картофель, и мясо, и овощи…

Одежда

– Никогда не думал, что в России так много красивых женщин! – воскликнул мой приятель Джо, вернувшись из Москвы.

– И они прекрасно одеты! – поддержала его жена.

Легенда эта очень популярна в Америке: Россия переполнена красотками. Не знаю, действительно ли наши девушки красивее американок, но вот то, что они одеваются с большим вкусом, – это факт. Моя французская коллега Андре Мишель воскликнула, расширив глаза:

– У американок не просто не хватает вкуса. Они чудовищно безвкусны!

Бриджит Мак-Дана, человек театра, как раз любит одеваться красиво и со вкусом, но своих соотечественниц она не осуждает:

– Я знаю, что в Европе бытует представление об американках как о безвкусных женщинах. Это неверно. Просто у них свой стиль.

Ну что же, попробуем разобраться. Прежде всего, по моим наблюдениям, основных стилей не один, а как минимум два. Professional – это формальный, деловой вид одежды. И casual – так сказать, небрежный, неформальный. Первый предполагает строгий костюм для мужчин и женщин. И костюм, и, особенно, блузка или рубашка должны строго соответствовать сегодняшнему дню. И если, положим, в этом году модны блузки с отложным воротником поверх дамского пиджака, то уж никак невозможно, чтобы шею охватывал воротничок-стойка.

Как-то осенью я наблюдала разъезд участников одной из бизнес-конференций, проходившей в престижном Хайят-отеле. Все они выглядели как близнецы – братья и сестры – с шарфами, накинутыми поверх одинаковых длинных черных пальто.

Такое следование моде и стилю professional, однако, свойственно преимущественно людям из мира бизнеса.

В «академической среде» университетских преподавателей и ученых принят уже менее формальный стиль. Хотя и здесь на общие собрания, на торжественные даты, вроде выпускного вечера, тоже одеваются достаточно строго.

Но это на работе. Вне ее принят стиль casual. И вот тут американцы «оттягиваются по полной программе». «Главный критерий для нас в одежде – это удобство», – объясняла мне американский стиль Бриджит. Впрочем, здесь тоже нет большого разнообразия. Джинсы, майки с коротким или длинным рукавом. А зимой – хлопчатобумажные свитера с начесом. Если уж очень холодно – свитера вязаные, шерстяные. При этом небрежность – бесформенный верх, штаны с потертыми коленями – явно считается хорошим тоном. У молодежи к этому добавляется еще и некоторая нарочитость: драные джинсы, широченные штанины с низко опущенной ширинкой, длинные рукава, на пару сантиметров ниже ногтей. Все это как бы иллюстрирует общий принцип: «Что нам до ваших условностей? Нам так удобно».

Как-то мы с Мишель шли по State street, главной улице Чикаго. Вдруг она толкнула меня в бок:

– Посмотри-ка налево.

Нам навстречу шла хорошо одетая, красиво причесанная леди. Ее белокурые волосы волнисто лежали на черном лисьем воротнике, украшавшем длинное шерстяное пальто. А на ногах были… разношенные кроссовки.

– Сейчас придет к себе в офис и наденет лодочки на каблуках. На нас же, случайных прохожих, ей наплевать. Если бы такое чучело появилось на улицах Парижа… – ехидно начала Мишель. – Впрочем, что я говорю! Ни одна француженка не могла бы себе этого позволить.

Здесь же это не исключение, а правило. В кроссовках можно увидеть даму и в меховой шубе, и в элегантном костюме.

Часто, приглашая вас в гости, хозяева специально говорят: «Только, пожалуйста, оденьтесь casual». Это значит – расслабьтесь, не стесняйте себя одеждой. И в этом есть своя разумная философия: отдохните от условностей деловой жизни, освободите себя для вольных движений, откажитесь от всего, что вам мешает быть самим собой. Это приятно. С одной стороны. С другой, существует все-таки этика одежды, выработанная веками. Пропагандируемая кутюрье всего мира, журналами мод. Нарушение ее режет глаза, раздражает.

Скажем, спортивный стиль – короткие шорты, обтягивающая майка – хорош для худощавой подтянутой фигуры и стройных ног. Но когда тесные шорты обтягивают толстые бедра, а маечка – большую грудь (бюстгальтеры молодые американки обычно не носят), это зрелище не всегда из приятных.

Когда современные российские девушки приезжают в Америку, они порой приходят в ужас от «американского стиля». Моя студентка из МГУ, побывавшая в Америке, рассказывала: «Я из небогатой семьи, но привыкла одеваться в дорогое и качественное. Хотя для этого маме приходилось много работать, а мне экономить на всем. Меня потрясло, как одеваются мои ровесницы, студентки, аспирантки. Носят в университете такое, что я не надела бы и на дачу». А в Мичиганском университете моим соседом был аспирант из Петербурга. Его хорошенькая жена горестно жаловалась:

– Зачем я привезла сюда свои наряды, модные туфли? Попробуй приди в них на любую вечеринку – почувствуешь себя попугаем. Джинсы, майки, кроссовки – вот что чаще всего здесь носят.

Вся эта небрежность в одежде относится преимущественно к молодым и очень молодым. Обычно чем старше женщина, тем она элегантнее. Женщины 40–50 лет не одобряют своих дочек и внучек за их стиль casual. Во всяком случае, я не раз слышала препирательства по этому поводу. Например, в ток-шоу у знаменитой Опры Уинфри. Шла передача о конфликтах между девочками-подростками и их матерями.

– Посмотрите на ее вид. Эти драные джинсы. Этот мешок вместо блузки, эти ужасные бутсы, – говорила мать.

Ее 15-летняя дочь, сидевшая до того с благожелательным видом, аж подскочила на стуле:

– А вы знаете, что она мне предлагает? Шелковую блузку с узкой юбкой. О-о-о!

Она схватилась за голову и изобразила отчаяние.

Конечно, различие во вкусах между поколениями – дело известное. Это вполне можно было бы понять. Но тут речь немного о другом. Молодые как будто нарочно бросают вызов старшим – не хотим красиво одеваться, не собираемся следить за своей внешностью. Я еще вернусь к этой тенденции в главе, посвященной феминизму.

Тут я хочу сделать одно существенное уточнение: я говорю о своих «усредненных» впечатлениях, о том, что бросается в глаза. Но, естественно, не является массовым.

Кроме двух упомянутых стилей – professional и casual – здесь есть еще и третий, dress-up style, то есть нарядный. В нарядных туалетах можно увидеть публику в театрах, концертных залах, на вернисажах. Правда, не удержусь от злословия, и тут иногда бывает заметна привычка американок ходить в джинсах или в брюках. На некоторых женщинах, с их манерой широко размахивать руками и двигаться спортивным шагом, даже изящные платья выглядят не вполне естественно.

Еще раз уточняю, я говорю о некой тенденции, часто отмечаемой, и не только русскими, но и многими европейцами. При всех упомянутых мною, скажу осторожно, особенностях американского стиля в одежде, в толпе, скажем, на Манхэттене в Нью-Йорке всегда увидишь несколько весьма элегантных женщин. Лично я знаю несколько американок (в том числе упомянутая Бриджит Мак-Дана), умеющих одеваться со вкусом. Но, как говорит Макс Лернер, личные свойства индивида – одно, а общекультурные тенденции – совсем другое.

Брак

Американская студентка приходит ко мне в кабинет и, пока мы беседуем, несколько раз внимательно оглядывает мой стол. Прощаясь, она уверенно замечает:

– А семьи у вас нет, ведь правда?

– Как это нет? Есть семья. Целых четыре человека, – удивляюсь я.

– А где же фотографии?

Это одна из самых типичных привычек американцев: хранить хотя бы один, а то и несколько семейных снимков на рабочем месте, будь то стол президента или кабина водителя автобуса. Привычка ставить фотографии близких на самое видное место как бы иллюстрирует вывод, дружно сделанный социологами: семья для американца – высшая ценность.

Высшая ценность

Однажды газета «Комсомольская правда» напечатала интервью с режиссером Стивеном Спилбергом.

– Что для вас важнее – работа или семья? – был последний вопрос.

– Конечно, семья! – ответил режиссер.

Когда я рассказала об этом в одном американском доме, хозяева, тонко улыбнувшись, спросили: уверена ли я, что Спилберг был искренен. «А вот это, – ответила я, – большого значения не имеет». Пусть он просто хотел подыграть менталитету своих соотечественников. Тут ведь как раз и важно, каков этот менталитет. Американский – предполагает, что прилично, правильно сказать: «Семья важнее всего». Представление это не просто широко распространено в обществе, оно еще и целеустремленно воспитывается. На идее доброй семьи строится реклама. Ей посвящают свои шоу все телеведущие. Есть и специальные программы, которые ведут супруги. Проблемы семьи в центре сериалов и мыльных опер. О семье как о величайшей ценности говорится и в детских шоу. Например, в программе «Барни говорит» – для малышей.

Обаятельнейший Барни, огромная кукла-динозавр, и его друзья, живые дети, разыгрывая каждый день новые сюжеты, не забывают напомнить: самое большое счастье – хорошая семья. Белокурая Кэтти, пятилетняя любимица своих сверстников-телезрителей, грустно вздыхает:

– Барни, а как быть мне? У меня семьи нет.

– Как это нет? С кем же ты живешь? – удивляется Барни.

– С мамой и бабушкой. А папы нет. Значит, нет и семьи.

– Но ведь ты их любишь?

– Да, очень.

– И они любят тебя?

– Ну, конечно.

И тут Барни делает свой главный вывод, который должны запомнить телезрители со своего самого нежного возраста:

– Если в твоем доме все любят друг друга, значит у тебя самая настоящая семья.

Заканчивается каждая передача песенкой: «Я люблю тебя, ты любишь меня. Мы счастливая семья». Ее знают и распевают все американские малыши.

– Сладкая манная каша в сахарном сиропе. Лобовая пропаганда, – поморщился один мой московский приятель, когда я ему рассказала об этом. Пусть так. Главное, что эта пропаганда доходит. Формирует общественное мнение с раннего возраста.

Несколько лет назад прошел фильм «Один дома». Первая его серия имела огромный успех в Америке. Три семьи родственников с детьми собираются на отдых к морю и случайно оставляют дома одного ребенка. Тот, однако, не пугается, приглашение переселиться к соседям отвергает, ибо считает, что должен охранять свой дом. К тому времени, как мама и папа в панике возвращаются, малыш успевает совершить множество подвигов, отбивая свой дом от злодеев. Едва родители обнялись с сыном, как в дом вваливаются все остальные родственники: они тоже решили не ехать к морю – в знак солидарности с малышом. Фильм несколько слащав, весьма условен, герои примитивны. Что же в этой нехитрой ленте могло вызвать такой бешеный успех у зрителей Америки? Мораль. Сама идея Дома, который надо беречь, и Семьи, где радость и боль одного – радость и боль всех. Это близко душе американца.

Правда, в некоторых ток-шоу, например у Джерри Спрингера, я видела неких супругов, кидающихся друг на друга, оскорбляющих, орущих. Но ни разу не наблюдала такого в реальной жизни. Как сказал один из критиков шоу Спрингера, «никогда я не видел такого хамства, даже в семьях сутулых фермеров, которых приглашает к себе на шоу Джерри».

Английские имена обычно не имеют уменьшительных суффиксов. Если, например, можно сказать: Машенька, Манечка, Машутка, Машуня, – то Мэри так и будет Мэри. Ну есть у некоторых имен так называемые ник-нэймз, короткие варианты: Чарльз – Чарли, Уильям – Билл, Кэтрин – Кэт, Ричард – почему-то Дик. Можно еще иногда прибавить суффикс «и», например Билли, Кэти. Вот и весь выбор для выражения нежных чувств. Возможно, поэтому американцы часто используют ласковые прилагательные: honey, sweety, love (медовый, сладкий, любимый).

Слова эти так прочно вошли в семейный лексикон американца, что, наверное, уже утратили всю полноту своего первоначального чувства. И все-таки они помогают окрашивать семейную атмосферу в теплые тона.

Вообще супруги поддерживают стиль взаимного приятия, одобрения. Недовольство и раздражительность стараются внешне не выказывать. Кстати, этот стиль иногда вводил меня в заблуждение, а раз я даже попала в дурацкое положение.

В Сан-Франциско я навестила сына своей подруги из Нью-Йорка. Брайан и его жена показались мне прекрасной парой. За ужином шутили, смеялись. О чем я и поспешила отзвонить своей подруге в Нью-Йорк. Наутро Брайан предупредил, что они должны на несколько часов уйти по важному делу в суд.

– Господи, что случилось? – забеспокоилась я.

– Не беспокойтесь. Все в порядке. Мы просто идем подавать заявление о разводе.

Впрочем, мне приходилось слышать брань и крики из домов, где жили мексиканцы, итальянцы, негры. И еще в одном доме. Об этой паре инженеров, эмигрировавших в середине 1980-х, мне рассказывали еще в Москве. Пережив множество испытаний, хорошо знакомых русским эмигрантам, они в конце концов занялись успешным бизнесом, разбогатели, хорошо устроились. В Лос-Анджелесе я была приглашена в эту семью по торжественному поводу – покупки нового дома.

Случилось, что я перепутала время и приехала на час раньше. Дом был и в самом деле хорош. Большой, даже по американским масштабам. Прекрасная архитектура, огромный парк в частном владении. Еще лучше он был изнутри. Новенькая, только из магазина мебель, яркие ковры, дорогие картины.

Я хотела дать о себе знать, но тут услышала голоса из спальни на втором этаже. Еще в Москве мне говорили, что пара эта не просто удачливая в бизнесе, но и необыкновенно устойчивая.

– Сколько наших там разбежались, а эти нет. Двадцать лет живут дружно. В этом отчасти секрет их успеха, – говорила мне наша общая знакомая.

Между тем голоса становились все громче, в них все явственней слышались скандальные нотки:

– Какого черта ты смотришь этот свой… хоккей, когда через полчаса будут гости! – возмущалась она.

– Да иди ты к… матери со своими… гостями. Никакого покоя в доме, – это уже он.

– … твою мать, как же мне надоело твое хамство.

– А мне – твои… претензии.

Многоточия я предлагаю заполнить читателю. Когда стали собираться гости, я снова вошла.

По лестнице, рука в руке, спускались хозяева. Она в дорогом декольтированном платье, он в стиле casual – в джинсах, куртке, но тоже дорогих. Оба улыбались типично американскими приветливыми улыбками. Целовались и обнимались с гостями. И казались вполне счастливыми. Впрочем, я не исключаю, что так оно и было. Просто, позаимствовав многое из жизни американских супругов, не сумели (или не смогли) перенять главное – стиль их отношений.

Знакомство

Если вы не принадлежите к той категории счастливчиков, которые сделали свой матримониальный выбор еще на школьной скамье… Если вы не пошли под венец с той девочкой, с которой сидели за одной партой… Словом, если вы задумывались о семейной жизни, так сказать, с нуля, то вам хорошо известна эта проблема. Проблема знакомства. Где найти человека, в которого можно было бы влюбиться? С кем хотелось бы прожить бок о бок долго, а в идеале – всю жизнь. От которого хотелось бы иметь детей. Проблема эта остра для любого человека в современном обществе. Но в Америке она осложнена еще и некоторой спецификой.

Американцы большую часть жизни проводят в машине. А автомобиль, как ни странно, серьезное препятствие для знакомства. Ты в нем все время один. Нет рядом ни пассажиров метро или автобуса, ни пешеходов, с которыми можно перекинуться взглядом, ни ожидающих на остановке, где можно как бы невзначай спросить: «Который час?» Или: «Мне кажется, мы с вами где-то встречались?» Впрочем, если бы возможность видеть и встречать больше людей даже была, это мало что изменило бы. В конце концов, пересекаются же они, например, на заправочных станциях, или у банкоматов, или в кафе. Но почти никогда при этом не знакомятся. Почему?

Тут я должна сделать две важные оговорки. Первое. Я говорю о своих наблюдениях в разных штатах – и на восточном побережье, и на западном, и особенно в центральной части США. Это, на мой взгляд, и есть типичная Америка. Но вынуждена сделать исключение для таких мегаполисов, как Нью-Йорк, Вашингтон или Лос-Анджелес, где отношения раскованней и контакты, возможно, устанавливаются проще. Второе. Я имею в виду то время (конец прошлого века – начало нынешнего), когда лично наблюдала, как велико влияние феминизма на жизнь современного американского общества. При чем тут феминизм? Об этом я расскажу в отдельной главе. А здесь только об одном из его производных – sexual harassment (сексуальное домогательство).

Начало борьбы было благородным. Руководители-мужчины, принуждающие своих подчиненных другого пола к сексу в обмен на продвижение по карьерной лестнице, должны подвергаться остракизму. Должны, чего уж тут спорить. Но американцы имеют такую забавную привычку – шарахаться в сторону любого новомодного движения безо всякого удержу. Too much (чересчур), как они сами любят говорить о себе.

Вот это самое случилось и с sexual harassment. Желание давать отпор нахалу начальнику довольно скоро перешло в возмущение любым мужчиной, предлагающим интимные отношения. Что, конечно, тоже не очень здорово, если не вызывает взаимности. Но феминистки не остановились и на этом. Теперь они осуждают – не просто осуждают, но пригвождают к позорному столбу – любого, кто осмелится сделать комплимент, игриво заговорить на улице, предложить чашечку кофе незнакомой женщине.

Миша Аснин, молодой врач из Риги, человек обаятельный, с хорошей внешностью и, кстати, престижной работой, жаловался мне, что знакомство с американкой для него дело сложное.

– У нас с ними разная кодовая система, – сформулировал он проблему. – То, что в Риге для меня не составляло никакого труда – познакомиться с девушкой, которая понравилась, тут – целая история.

Среди нескольких его историй мне особенно запомнилась одна.

– Стою у бензоколонки. Заправляюсь. Подъезжает серая «хонда», точь-в-точь как моя. Из нее выходит симпатичная девчонка. Я поворачиваюсь, улыбаюсь, говорю:

– Привет.

– Привет, – отвечает. – Как вы поживаете?

– Отлично, – говорю, – у нас, между прочим, одинаковые машины.

– Точно, – улыбается она.

– Может быть, мы попробуем найти еще кое-что общее?

Растерянно молчит. Потом:

– Что вы имеете в виду? – спрашивает.

– Может, зайдем вон в то кафе, посидим, поболтаем?

– Нет, сейчас я спешу на лекцию.

– Ну, тогда встретимся вечером?

Физиономия вытягивается. Улыбки как не бывало. Сухо так:

– Нет, спасибо. Очень сожалею.

Загадка.

– Слушай, Миша, – говорю я ему. – Ну что же тут загадочного? Просто не понравился ты ей.

– Да в том-то и дело, что понравился. Это ведь не конец истории. Через месяц встречаю ее на вечеринке у приятеля. Она подсаживается, начинает болтать.

– Теперь, – говорю, – я тебе, кажется, начинаю нравиться.

– А ты мне понравился с самого начала. Только мне показалось, что ты меня домогаешься.

– Что-о-о?

– Ну, в смысле sexual harassment.

И еще, возмущается Миша, он привык не скрывать своего восхищения женской красотой. Но реакция на это его убивает:

– Посмотри, – говорит Миша приятелю так, чтобы проходящая мимо девушка это услышала, – глаза в пол-лица.

Девушка поджимает губы, а Миша (по его признанию) чувствует себя беспардонным нахалом и чуть ли не насильником.

И все-таки они, конечно, где-то знакомятся. Социология показывает, что около трети супругов встретились впервые в месте учебы (школа, колледж, университет) или работы. То, как это происходит на первом же студенческом вечере танцев (здесь он называется балом), я наблюдала несколько раз.

Вступая в танцевальный круг, ребята и девушки – кто со скрытым интересом, а кто и откровенно – присматриваются друг к другу. Здесь уже знакомиться сам бог велел – они ведь члены одного братства, студенческого. Тут определяются симпатии. Парочки удаляются в многочисленные университетские кафе или в ресторан (садятся за столик и предаются важнейшему для их будущего разговору, так сказать, ознакомительному).

Познакомиться можно и на дискотеке, и на вечеринке у друзей – обычно тех, кто побогаче и имеет возможность снимать квартиру. Оставаться с родителями в студенческие годы не принято, даже если они и живут неподалеку. Друзья охотно приглашают своих друзей, памятуя о том, что перед сверстниками стоит серьезная задача – обрести новое знакомство.

Сразу найти партнера, конечно, удается не всем. Но если пара образовалась, то теперь они будут ходить вместе в компьютерный зал, в библиотеку, в кафетерий. Вечером, возможно, в кино или на дискотеку. Ходят они рука в руку, как это делают законные супруги, и отношения их в чем-то напоминают супружеские. Не только сексом (его, кстати, может и не быть), но и постоянством. Это не значит, что сменить партнера нельзя, до свадьбы можно все. Однако сделать это уже не так просто: в глазах окружающих вы как бы законная пара. Встречаться одновременно с двумя-тремя не принято. Более того, при первом же знакомстве считается вполне нормальным спросить: Are you single? (Ты не занята?). То есть – у тебя нет постоянного партнера? Ну, тогда можно начинать любовную игру.

Определенные возможности для первой встречи предоставляют и клубы. «Страсть создания всякого рода сообществ в Америке очень сильна: ни в одной другой стране вы не найдете такого количества клубов. Они объединяют в своих рядах по меньшей мере 20 миллионов членов» (Макс Лернер). Это, я думаю, только общенациональные объединения, не считая студенческих. В каждом университете есть от двух-трех до нескольких десятков сообществ, где можно найти того, кто тебе близок по интересам и склонностям. Это важно, в первую очередь, для обретения друзей. Но также, конечно, и как возможность встретить Ее или Его.

Ну и, пожалуй, одно из самых распространенных мест знакомства – храм. Независимо от того к какой конфессии вы принадлежите, даже если вы если вы вообще человек неверующий, вы можете прийти в церковь, мечеть, синагогу, костел – просто чтобы познакомиться. Кстати, именно обстановка протестантской церкви с ее очень эмоциональной атмосферой всеобщей любви располагает к влюбленности, облегчает процесс знакомства.

Секс

Точного перевода английского слова dating на русский нет. Ближе всего к нему – «встречаться». «Они встречаются» – значит регулярно приходят на свидания. Я интересовалась, включает ли этот термин отношения сексуальные или только платонические. Потому что следующая стадия после dating’а – так называемый boy/girlfriendship. (Не уверена, что американцы употребляют такое слово, просто мне так удобнее переводить: как бы «любовные отношения».) Во всяком случае, boyfriend – это любовник, соответственно girlfriend – любовница. А вот date (есть и такое существительное) это вроде бы ухажер, что ли. Он может быть и платоническим другом, и вовсе даже не платоническим.

По данным журнала «Seventeen», 51 % американцев начинают половую жизнь в школе. Много это или мало? Школу ребята оканчивают в 17–18 лет, и, значит, половина из них – девственники. При нашем представлении об американской свободе отношений это несколько неожиданное открытие. Более того, социологи наблюдают и такую тенденцию: повышается возраст первого полового контакта – в среднем вместо 14,5 в 1960-е годы 15–15,5 лет сейчас.

К сексу у американцев отношение тоже несколько особое. Я бы сказала, чересчур деловитое и трезвое. Это отмечают многочисленные исследователи. Работавшая некоторое время в Америке Г. М. Цуккерман, московский психолог, профессор МГУ, пришла к такому неожиданному выводу: «Американская молодежь в большинстве своем асексуальна». Вот как она рассказывает о своих впечатлениях после психотренинга со студентами Иллинойского университета в Чикаго: «Группа состояла из девушек и юношей, пополам. Обычно в таких случаях возникают естественные симпатии, некий намек на слабый флирт, это помогает установить более непринужденную атмосферу.

Но здесь – ни признака какого-либо интереса, ни улыбки, ни заигрывания, ни кокетства. Люди вроде бы живые, но вроде бы и бесполые. Нет того нерва, который обычно возникает в смешанных группах и облегчает работу психолога».

А вот из моего личного опыта. Утренняя лекция в университете. Аудитория вялая, еще не очухалась ото сна. Я стараюсь ее хоть как-то расшевелить, пытаюсь шутить. Обращаюсь к студенту на первом ряду:

– Ник, ты явно сегодня не доспал. Чем, интересно, ты занимался всю ночь?

– Делал проект, – серьезно отвечает он.

– Да ладно, как говорят в России, расскажи эту сказку своей бабушке.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что в твои двадцать лет ночи можно проводить и поинтересней.

Пауза. Все такое же серьезное лицо:

– Вы имеете в виду секс? Я сегодня сексом не занимался. Я писал проект.

Я ожидаю смешков, хихиканья окружающих. Но – нет. Не только никакого смеха – даже ни одной улыбки.

Секс – это дело. Как и любое дело – это не повод для шуток. Тот, кому приходилось в европейской стране оказаться в молодежной среде, хорошо чувствует и знает эту специфическую атмосферу накала: заинтересованные взгляды, мужско-женский призыв, искры от вспыхивающих симпатий. Вот именно этого накала я здесь не ощущаю. Даже легкое кокетство считается вроде бы неприличным. Впрочем, это вовсе не значит, что секс – запретная тема. Отнюдь. О нем говорят много, подробно и трезво. Не цинично, а именно трезво, проговаривая все внятно и подробно, как в кабинете сексопатолога. Я долго не могла к этому привыкнуть.

…Лекция моя называлась «Проблемы молодой семьи», слушателями были студенты-филологи, историки и лингвисты. После окончания, как и положено, вопросы. Первые такие:

– А как часты половые контакты между молодоженами?

– По чьей инициативе возникает сексуальный акт?

– Сколько времени в среднем он длится?

– Какой процент общения составляет секс?

– Какие средства контрацепции они применяют?

– Кто чаще предохраняется – мужья или жены?

И наконец:

– На какой минуте половой акт прерывается у партнеров, если таким образом они предохраняются от беременности?

И все это без малейшего смущения, с серьезнейшими лицами. И ведь не какие-нибудь сексопатологи или вообще медики, для кого это может представлять профессиональный интерес. Нет, повторяю, просто студенты-гуманитарии.

Об этом деловитом отношении к сексуальной стороне жизни мне рассказал и один аспирант из Москвы, Антон. Я поинтересовалась, завел ли он себе здесь за два года девушку.

– Нет, – сказал он, – не получается. Понимаете, они, по-моему, не умеют влюбляться, ну, знаете, как у нас – чтобы голову потерять. Сначала выясняют все обстоятельства твоей жизни: не женат ли ты, нет ли у тебя девушки, какие у тебя материальные средства, каковы планы в отношении карьеры. А потом предлагают вступить в сексуальные отношения. Иногда назначают число, когда это произойдет. А иногда даже и дату предполагаемого окончания «эксперимента».

Возможно, мой молодой соотечественник слегка преувеличил расчетливость своих пассий. Может, они были с ним осторожнее, чем с американскими сверстниками, – кто их знает, этих иностранцев, особенно русских… И все-таки я думаю, что в принципе подмечено верно: секс и здравый смысл (чтобы не употреблять жесткое слово «расчет») у современного американца понятия сопряженные. Об этом феномене несколько устраненного, охлажденного отношения к сексу я говорила со многими американцами. И вот какая картина у меня нарисовалась.

Сексуальная революция, прошедшая в 60-70-е годы по Европе, довольно скоро перекинулась и в Америку. «Цветы жизни», хиппи, уходили из родительских домов, кочевали большими коммунами и предавались любви. Любовь предполагалась свободной, то есть без каких-либо обремененностей и обязательств. Долгая привязанность почиталась скорее за грех, чем за добродетель. Мужчина был с женщиной ровно столько, сколько это ему и ей было приятно. И – ни днем больше. Общие жены, общие дети… Хиппи, правда, считали, что это они открыли подобные принципы свободолюбия. А на самом деле нечто очень похожее происходило в России в 20-х годах прошлого века. Знаменитая «теория стакана воды», провозглашенная красавицей-революционеркой Александрой Коллонтай, проповедовала те же постулаты. Семья – это мещанство, тормозящее развитие личности. Постоянные привязанности ограничивают возможности свободной любви. Двое могут и должны быть вместе, только пока живы чувства. Соответственно любовь не должна быть более значима, чем стакан воды. Если у тебя есть жажда – выпей. А утолив, просто забудь о стакане.

В России довольно скоро стала понятна смехотворность такой «революционности» в любви, долго она не просуществовала. В Америке движение хиппи получило широчайшее распространение и, как и все здесь, too much – шарахнулось от просто свободы любви к полной вседозволенности. Частая смена партнеров, случайные контакты, групповой секс не просто разрушали нормальные человеческие отношения. Они еще и дали вспышку различных половых эпидемий. И страшнейшее из них – болезнь века СПИД.

И вот в середине 1980-х стала развиваться новая волна: как говорят американцы, «эпидемия супружеской верности».

В 1994 году чикагские ученые провели большое исследование, которое показало, как за два десятилетия изменилось отношение американцев к сексу. Национальный центр по изучению общественного мнения при Чикагском университете под руководством профессора Эдварда Лоумана провел опрос 3500 мужчин и женщин в возрасте от 18 до 59 лет и пришел к таким результатам: «Типичный американский мужчина имеет в среднем за всю свою жизнь шесть партнерш. Типичная женщина – двух партнеров. Любовников имеют только 15 % жен, а любовниц – меньше четверти мужчин. Групповой секс (характерный для коммун хиппи) или секс с незнакомым человеком характерен для ничтожного меньшинства».

А как же американские сериалы, испепеляюще-страстные американские фильмы? – воскликнет удивленный читатель. Все это ложь, – отвечу я.

Корреспондент «Литературной газеты» в Нью-Йорке Эдгар Чепоров писал в 1984 году: «Кажется, никому не сравниться с секс-символами, демонстрирующими свое превосходство с экранов и со страниц прессы. Если судить по этим источникам познания жизни, то Америка не выползает из-под одеяла». Однако Чепоров, наблюдавший жизнь американцев из Нью-Йорка, уверен, что «американцы – пуритане больше, чем хотелось бы авторам эротических фильмов и романов».

Бушуют бурные страсти, любовники сливаются в экстазе каждые четверть часа, сексуальные порывы сотрясают героев, но… героев сериалов и фильмов. Жизнь же реальная очень сильно отличается от той, что на экране. Вот ее характеристика цифрами строгого научного исследования: «Из всех опрошенных 83 % имели за прошедший год только одного партнера либо не имели такового вовсе». Или еще: «У половины американцев был один сексуальный партнер на протяжении пяти последних лет». Не общество, а институт благородных девиц!

И все эти изменения произошли тогда, когда в жизнь американцев вошла чума XX века – СПИД.

Уроки сексуального просвещения входят в обязательную школьную программу. О нормах и правилах интимных отношений говорят со страниц журналов и с экранов телевизоров. Сексологи и сексопатологи регулярно выступают с лекциями в различных клубах и всевозможных молодежных аудиториях. При этом, на мой взгляд, опять-таки слишком откровенно говорят о таких тонких и сложных материях, как отношения между двумя. Вот откуда эта трезвость, эта «проговариваемость до конца» глубоко интимных проблем, о которых обычно принято говорить более деликатно.

С Люси Давенпорт, председателем Женского клуба в Мичиганском университете, мы немножко поспорили на эту тему.

– Говорить о сексе надо прямо и открыто, ничего не оставляя в уме, – считает она. – Сексуальная дисгармония, случайная беременность происходят от невежества. И девушки и ребята стесняются спросить, как правильно заниматься сексом, им необходимо все разъяснять в деталях.

– Да кто же спорит, Люси, – отвечаю я. – Сексуальное просвещение нужно. Тут только одна опасность – как бы за чересчур откровенными разговорами, когда, так сказать, сбрасывается одеяло, не забыть бы его положить обратно. Ведь секс, любовь – это все-таки тайна…

– Нет, нет, – быстро перебивает она меня. – Никакой тайны тут быть не должно. Все нужно называть своими именами. Тогда и ошибок будет меньше…

– Но и открытий, вообще радости тоже убудет. Ведь так можно все заболтать, – не сдавалась я.

– Ну и что, пусть лучше будет дефицит идеального романтизма, чем беременности и венерические болезни. И не забывайте о СПИДе!

Любовь

После всего сказанного может сложиться впечатление, что для любви у американцев остается мало места. А вот и нет. Как это ни парадоксально, но «больше, чем любой другой народ, американцы верят в любовь, делают из нее культ», – пишет Макс Лернер. Ученый как будто удивляется этому феномену. Ведь на этот цветок – романтическую любовь – велось, да и сейчас ведется наступление с разных сторон. Сначала расцвету свободных и сильных чувств мешала церковь с ее религиозными канонами. Потом на романтизм в любом его виде стала наступать технизация, вовлеченность человека в мир механизмов, власть машин. И все-таки… «Ни завещанному пуританской традицией чувству греховности, ни технизации американской жизни – двум величайшим врагам романтической любви – не удалось разрушить этот идеал. Наследие пуританизма – стыд, тайна, наслаждение украдкой, в страхе перед суровым общественным наказанием – отозвалось усилением романтического культа. Технизация же в этот машинный век лишь усилила старую романтическую традицию».

А как же трезвость и расчет по поводу секса? Складывается впечатление, что в американской ментальности секс и любовь – это два разных понятия; они далеко не всегда совмещаются. Собственно, так происходит в реальной жизни во многих культурах. Но в США это почти узаконено: секс – отдельно, любовь – отдельно. О первом можно и нужно говорить прямо, откровенно, без обиняков. Любовь же, ее еще иногда называют «романтическая любовь», это нечто овеянное тайной и возвышенное.

«Ребенка постоянно спрашивают, любит ли он, уверяют, что любят его» (Макс Лернер). В разговорах супругов между собой, родителей с детьми слово «любовь» повторяется часто. Во многих домах я слышала на самом будничном уровне:

– Любовь моя, какие у нас планы на сегодняшний шопинг?

На футбольном матче женщина, по-видимому, мать, в ажиотаже болельщика кричит своему сыну на поле:

– Бей, бей, Бобби! Я люблю тебя.

На международном симпозиуме физиков в Вашингтоне, в отеле «Мариотт», выступал молодой ученый. Выступление было неудачным. Один за другим на сцену поднимались коллеги и хотя и вежливо, но довольно резко критиковали его доклад. Он растерянно посмотрел на ряды зрителей. Встретился глазами с женой, тоже физиком. И та вдруг сказала громко, на весь зал:

– Держись, Фредди. Я люблю тебя.

Я выслушала здесь множество романтических историй, похожих на рождественские сказки и умилявших меня своей бесхитростной сентиментальностью. Вот одна из них.

Дочь моих друзей, Чака и Розалинды Каролек, Мариса, молодой дизайнер, отправилась в свою первую заграничную командировку, в Италию. Там она встретила Рона, художника и искусствоведа из Нью-Йорка. Обоих я знаю лично. Она – изящная блондинка с глубоким взглядом голубых глаз. Он – пылкий брюнет, живой, остроумный. Сам бог велел им влюбиться, что они при первом же знакомстве и не преминули сделать.

Но прошел месяц бурной любви в сказочной Италии, оба разъехались по домам – в Чикаго и Нью-Йорк. Еще год они посылали друг другу пламенные письма, часами висели на телефоне к неудовольствию родителей – междугородние переговоры стоят дорого, а электронная почта тогда еще не вошла в обиход. В обеих семьях стали поговаривать о браке. Но – где жить? С родителями не принято. Устойчивая работа с приличным заработком пока только у Марисы. Рон, художник, с его богемной профессией – в поисках временных заработков. Решили так: он переезжает в Чикаго, пробует найти постоянное место. Она остается пока жить с родителями. Роман, все такой же нежный и страстный, продолжается. И, как и положено, от невозможности немедленно его узаконить, становится еще горячее.

Проходит два года. Рон находит временную работу. Мариса снимает жилье в пригороде Чикаго. Он уже готов переехать к ней. Но в это время в очередной раз оказывается безработным.

– Как мог я, мужчина, без средств к существованию, жениться на девушке и жить в ее доме, на ее счет? – рассказывал он мне позже.

Он в отчаянии, готов вернуться в Нью-Йорк. Но как же любовь? Он не может расстаться с Марисой. А Мариса не может уехать из Чикаго: на работе ее ценят, неплохо платят. А что будет в чужом городе? Наконец Рон находит себе место. Не художника, не искусствоведа – бармена в престижном ресторане в центре Чикаго. Можно уже жениться? Нет, у Рона опять все не слава богу. По натуре он художник, творец, в Нью-Йорке принадлежал скорее к богемной среде. Атмосфера ресторана его, естественно, угнетает. Он впадает в депрессию. Какой уж тут брак!

Семь лет продолжалась эта любовная канитель. Оборвалась она внезапно. Во время своего визита к родителям в Нью-Йорк Рон получил предложение стать компаньоном отца, владельца небольшого магазина, и там и остался. Разрыв был болезненным, сердечные раны не зажили у обоих, по-моему, и сейчас.

В многочисленных опросах, которые американские социологи проводят среди супружеских пар, на вопрос: «Что для вас самое главное в семейной жизни?» из разнообразного набора – «материальный достаток, дети, укрытие от житейских бурь, любовь, общность духовных интересов…» – на первое место неизменно выходит «любовь». Таким образом, ценность романтической любви, так решительно заявленная Максом Лернером, глубоким знатоком американской культуры, получает свое социологическое подтверждение.

На этом, однако, разговор о любви еще не окончен. Изучая дальше труд Лернера «Развитие цивилизации в Америке», я наткнулась на странный тезис: «Американские родители, особенно матери, не имеющие полноценной эмоциональной жизни,… страдают от дефицита эмоций».

Как же так? А где же, как поется в одной американской песенке, «любовь, кругом любовь»? Как можно говорить о дефиците чего-то, когда его, этого «чего-то», всюду в избытке? И вот тут возникает новая тема. Так сказать, само качество любви. Ее эмоциональная наполненность. Чтобы не показаться умствующим попусту автором, сошлюсь на утверждение того же Макса Лернера. Он определяет особенности эмоциональной жизни американцев так: «Американский образ жизни при всей своей внешней энергичности, в общем, эмоционально невыразителен. Эмоциональное богатство романских народов, к примеру, представляется здесь взрывоопасной несдержанностью». Чтобы лучше понять эту претензию к эмоциональной стороне американской жизни, я заглянула в книгу Йела Ричмонда «От „нет“ к „да“, или Как научиться понимать русских». Сравнивая особенности поведения людей двух культур, он обращает внимание и на такую разницу: «Русская душа, то есть чувствительность и богатая духовность, сильно контрастирует с американским рационализмом, материализмом и прагматизмом…» Очевидно, Йелу как социологу не хватает собственных слов для характеристики типичных черт русской эмоциональности, называемых одним словом «душа». И он просто цитирует Татьяну Толстую, которой, конечно, и наблюдательности, и богатства выразительных средств не занимать: «В русской культуре чувства воспринимаются как безусловно положительная ценность… Чем больше человек выражает свои эмоции, тем он считается лучше: более искренним, более открытым… Душа – это чувствительность, мечтательность, воображение, склонность к слезам, сострадание, самоотдача, терпение, позволяющее выживать в невыносимых обстоятельствах; поэтичность… склонность бродить по темным, влажным закоулкам сознания…» (Прошу прощения за обратный перевод.) И вот эта-то русская душа вызывает у Ричмонда «уважение и восхищение». Именно потому, что дефицит всей этой яркой эмоциональности он, как и его соотечественник Макс Лернер, хорошо ощущает в своей родной культуре.

Ну а теперь еще одна любовная история, которая, как мне кажется, прекрасно иллюстрирует сказанное. Я уже писала, что моя подруга Бриджит Мак-Дана весело и дружно прожила со своим мужем Грегом 10 лет. У них было много общего. Оба – люди искусства: она – театральный менеджер, он – композитор. Оба любили проводить время в театрах, на музыкальных концертах, в клубах, ресторанах. У них было множество друзей, восхищавшихся их образом жизни.

Несколько раз оба были в России: у Грега здесь шел его мюзикл, который он писал специально для Томского театра оперетты. Оба от этих поездок были без ума. Радушие русских, интереснейшие разговоры за столом, водка, которая, как оказалось, так чудесно расслабляет, развязывает язык. По возвращении домой только и разговоров было, что о прекрасной далекой стране.

Однажды Грег поехал в Россию один: у Бриджит начинался театральный сезон, она не смогла его сопровождать.

В аэропорту они нежно расстались.

– Мы ведь еще не разлучались никогда, – сказал Грег. – Я буду по тебе скучать.

– Я тоже, – пообещала Бриджит.

Он должен был вернуться через месяц. Но позвонил, что задерживается. Потом отложил приезд еще… Наконец звонок: вылетаю, скоро буду, встречай. В «Ротари», клубе для самых уважаемых людей города, где Бриджит состояла членом Совета, на очередное заседание было намечено прекрасное мероприятие: рассказ Грега о его долгой поездке в Россию. Он и раньше выступал здесь с российскими впечатлениями. Показывал слайды, играл на рояле русские мелодии, пел русские песни. Бриджит присоединяла и свои впечатления от разных встреч. Члены клуба предвкушали удовольствие.

…Его ждали час, второй. Это казалось странным, поскольку было точно известно: Грег вернулся два дня назад. Еще больше пугало отсутствие Бриджит: за год она не пропустила ни одного заседания клуба. Их телефон отвечал веселым голосом Бриджит, записанным на автоответчике уже очень давно, что, мол, мы очень рады вашему звонку. Оставьте свой номер.

Наконец, когда уже стало ясно, что произошло что-то ужасное, у председателя клуба зазвонил мобильный, и голос живой Бриджит сообщил, что у них все в порядке, но, к сожалению, Грег приехать не может. Он болен.

Грег был и впрямь болен, но не телесно, а душевно. Дело в том, как он сообщил жене, что в России он влюбился.

– Она красива? Красивее меня? – улыбнулась Бриджит. Она знала, что он музыкант, артист, а значит, человек влюбчивый. Что-то подобное пару раз случалось и раньше. Она не придавала этому большого значения.

– Нет, с тобой ее сравнить нельзя. Ты намного красивее.

– Значит, моложе? Мне ведь уже 31, старушка, – она продолжала шутить.

– Ей 42, работает переводчицей. У нее двое детей и даже внук, – и дальше, не переводя дыхания, – я обещал жениться.

Бриджит стало ясно, что именно надо делать: она позвонила семейному психологу. Тот спросил, что случилось. Она вкратце обрисовала ситуацию. Психолог сказал, что может принять их только через неделю, но что, он уверен, за это время они и сами решат свою проблему. Но они не решили ее ни до психолога, ни после. Бедняга Грег никак не мог выйти из тупика.

– Ты меня больше не любишь? – спрашивала Бриджит.

– Люблю, – честно отвечал муж.

– Тогда в чем же дело?

– Ее я тоже люблю.

– Но если так, почему ты предпочитаешь ее? Представь себе, сколько новых проблем ты потянешь в свою жизнь с этим браком.

– Представляю, – обреченно отвечал Грег. – Но это какая-то другая любовь. Это такая огромная сила. Я не испытывал ничего подобного в своей жизни. И даже не представлял, что такое бывает.

Много времени спустя, когда они уже развелись, я задним числом воссоздала эту картину, невероятную, не поддающуюся никакой логике, кроме, конечно, логики чувств. Я собрала этот пазл из откровений Бриджит, из разговоров с общими друзьями, которым Грег пытался что-то объяснить. А что тут объяснишь? Ну, женщина как женщина. Преданная мать. Но и преданная возлюбленная. Она так умеет слушать – не только ушами, всеми своими нервами. Она не просто его понимает. Она проникает в самые глубины его «я» и извлекает оттуда самое лучшее. Он и не думал, что способен раскрыться так полно, он и не знал, какие возможности таятся на дне его души. Он не подозревал, что умеет так любить – безоглядно, безотчетно, растворяясь в другом. Это она его научила. И она не просто сопереживает – она будто берет на себя всю тяжесть его забот. Ему ничего не страшно рядом с ней. И это дает ему такое наслаждение (он сказал «кайф»), какого не может дать никакой самый изощренный секс. Хотя и тут все в полном порядке. Он обнаружил в себе неведомую раньше страстность, которая держит его сексуальный накал много дольше обычного.

Бриджит, рассказывая мне об этом, списывала все на свое скандинавское происхождение: кто-то из ее далеких предков был родом из Норвегии, а северяне, как известно, люди сдержанные, на открытые проявления чувств не способны. Но я думаю, дело тут именно в американской культуре. Она просто не предполагает такую яркость, такую обнаженность, такую бурю эмоций. И такую их глубину.

Грег женился на своей сибирячке, привез ее в Чикаго вместе со всей родней.

А Бриджит вышла замуж за настоящего американца – успешного, богатого, уверенного в себе. Ему нравится, что у него такая элегантная и обаятельная жена. И он никак не может взять в толк, чего же этому чудаку Грегу не хватало?

Свадьба

Стив, юноша ироничный и насмешливый, с удовольствием поддается на мой шутливый тон. Он любит, когда я над ним подшучиваю. Самоирония – его стиль.

Я живу в доме его родителей в городке Уитон и часто вижу там его подругу Пэм. Она тоже студентка и под стать Стиву – смешлива. Они дружат со школы. Когда я приезжаю через год, Стив сообщает мне о важном событии: он стал fianc?, женихом. Вспомнив о той шутейности, коя в России приличествует этому слову, а также о самоиронии Стива, я стала над ним подшучивать. Я пропела ему песенку «Тили-тили-тесто, жених и невеста» и постаралась перевести посмешней. Но Стив не улыбнулся. «Над этим нельзя шутить, – объяснил он, – это слишком важный шаг».

Да, в этом я убеждалась много раз: брак для американца – это очень серьезно. Здесь невозможна такая постановка: давай, мол, поженимся, а там видно будет. Прежде чем прийти к этому важному решению, молодые люди проводят обычно самый тщательный подсчет. Прежде всего – возраст. Если речь идет о девушке моложе 24 лет и юноше до 26, они, вероятнее всего, торопиться с бракосочетанием не будут. В 1970 году 45 % мужчин и 64 % женщин к своим 24 годам уже были мужьями и женами. Сегодня холостяков в этом возрасте стало намного больше: 77 % мужчин и 61 % женщин. Однако они не торопятся обменяться кольцами и в течение следующих пяти лет. По данным Бюро переписи населения, сегодня до 29 лет не вступают в брак 43 % мужчин и 29 % женщин. Иными словами, почти половина юношей и треть девушек женятся и выходят замуж после 29 лет.

В том же 1970-м в этом возрасте холостяками оставались только каждый пятый потенциальный жених и лишь каждая десятая невеста. Словом, говоря сухим языком статистики, возраст вступления в брак молодых американцев существенно повысился. Это в целом. Если же посмотреть на динамику по различным социальным категориям, разница будет еще больше.

Поскольку я, как обещала, пишу в основном о горожанах, имеющих высшее образование и, соответственно, доход выше среднего, то должна заметить: они вступают в свой первый брак еще позднее. Причины? Их несколько.

Растет престиж высшего образования. Все больше людей принимают решение поступить в университет или колледж. Учеба в Америке стоит дорого. Год обучения в государственном университете – 25–30 тысяч долларов. А в частном существенно дороже. Материально поддерживать детей после школы в Америке не принято. Даже если родители и соглашаются оплатить учебу в вузе, то лишь частично. Остальное следует взять на себя самому студенту. Обычно он берет кредит в банке, который может начать выплачивать уже во время учебы. Но для этого надо много работать.

Учеба, работа, безденежье – какая уж тут женитьба! Чаще всего, однако, кредит приходится отдавать банку после диплома, с зарплаты. Эта кабала может затянуться на несколько лет. Молодой же американец, как я сказала, на брак смотрит серьезно и расчетливо. Он со своей девушкой скрупулезно считает. Столько-то денег придется потратить на аренду квартиры. Жить дипломированному специалисту в доме родителей, если он к тому же женат, просто неприлично. В снятую квартиру, очевидно, придется покупать мебель. Пусть недорогую. Пусть по минимуму. Все равно это деньги, и деньги существенные.

Дальше – машина. Конечно, ко времени окончания университета автомобиль у каждого, скорее всего, есть. Но одно дело – бедный студент, другое – специалист с дипломом. Ему иметь старую машину не пристало. Вернее всего, придется покупать два новых автомобиля. Пусть в кредит, с рассрочкой. Пусть даже вообще не из магазина, это может быть подержанная машина. Но обязательно известного бренда. И она, конечно, тоже будет стоить немалых денег.

Любую машину надо застраховать, сумму эту нельзя не учитывать. Однако страхование автомобиля еще терпимо по сравнению со страхованием здоровья – своего и своей семьи. В любом разговоре с работодателем о предполагаемом контракте кандидат прежде всего поинтересуется, входит ли в условие договора плата за страховку. Университетская система в этом смысле очень гуманна: организация оплачивает ваше лечение. Если речь идет о больших и богатых компаниях (например, частном университете), то они берут на себя медицинские расходы – и за вас, и за вашего супруга, и за ваших детей. Но это если вам повезет с компанией. Если же вы специалист начинающий, ничем себя еще не проявили, вряд ли вам предложат такие выгодные условия. Страховые расходы или хотя бы их часть, вам придется взять на себя.

Оплата бытовых услуг – электричества, газа, горячей воды, вывоза мусора, уборки территории вокруг дома… покупка одежды… походы в рестораны, пусть и недорогие… расходы на отдых… Все-все учтут, посчитают влюбленные. И только после этого зададут друг другу главный вопрос: можем ли мы себе позволить образовать новую семью? Еще раз подчеркну: помощь родителей не только не учитывается – она вообще не предполагается. Ни в каком виде. Ну, может быть, позже, когда они уже после свадьбы надумают купить собственный дом, – может, тогда и попросят денег. Но, конечно, в долг. Только с полной отдачей (а возможно, и с процентами).

И вот, сидя в обнимку и складывая все расходы, которые им предстоят после свадьбы, бой– и герлфренды чаще всего приходят к печальному выводу – это замечательное событие пока придется отложить. Это одна из причин поздних браков. Есть и другие.

Самая примечательная черта в картине предбрачной жизни Америки – ее великовозрастные невесты. Относится это, преимущественно, к образованным девушкам. Я сужу по студенткам, аспиранткам и молодым сотрудницам разных университетов: частный ли это Северо-Западный в Чикаго, государственный ли Мичиганский (рядом с Детройтом), маленький ли католический Виланова.

С аспиранткой университета Old Dominian, штат Вирджиния, Мэри Пирсон мы провели много вечеров за длинными задушевными беседами. Человек она лучезарный: улыбка – не от вежливости, а от радостного восприятия мира – не сходит с лица. Она всегда в хорошем настроении. Всегда откровенна и готова к самым открытым разговорам – о себе, своей жизни, своих планах.

У Мэри замечательный бойфренд Марк, он учится в медицинском институте, в другом городе. От него до Норфолка 200 миль, три с половиной часа на машине. Тем не менее он приезжает к Мэри регулярно, каждую пятницу. Проводит здесь двое суток и в воскресенье возвращается обратно.

Когда они прощаются, видно, как им трудно дается это расставание еще на неделю.

– Ну, теперь до свадьбы уж немного осталось, – утешаю я Мэри, когда мы остаемся вдвоем. – Сколько Марку до окончания?

– Два года, – отвечает. – Но это ничего не значит. Мне еще рано выходить замуж.

– Сколько же тебе лет, Мэри?

– Двадцать семь. Как минимум три года надо подождать.

– А зачем так долго ждать?

– Ну, во-первых, мне надо закончить аспирантуру, защититься, получить PHD (ученая степень). На это, положим, года полтора. А во-вторых, много сил уйдет на поиск работы: филолог ведь не самая дефицитная профессия. В-третьих, не могу же я выйти замуж в первый год работы, когда надо себя зарекомендовать с лучшей стороны.

– А почему это нельзя сделать в замужнем состоянии?

– Нет, это невозможно. Ведь конкуренция очень велика. Чтобы сделать карьеру, надо бросить на нее все силы, массу времени. На работе надо полностью сосредоточиться. И потом – пойдут ведь дети…

– Дети, положим, могут образоваться и раньше, – говорю я, вспоминая их с Марком бледные лица и запавшие счастливые глаза по утрам.

– О, вот этого я боюсь больше всего. Аборт я делать не хочу – это против моих убеждений. Тогда придется готовить свадьбу.

– Послушай, Мэри, – я несколько удивлена такой рациональностью ее матримониальных планов. – Но, мне кажется, ты любишь Марка?

– Очень люблю. Мы постараемся найти работу поближе друг к другу, чтобы не тратить столько времени на езду.

– Но так ведь можно прожить всю жизнь…

– Нет, после 30 уже нельзя: позже трудно рожать, да и на здоровье ребенка может плохо отразиться.

Добавлю к этому, что таких разговоров с разными людьми у меня было много. И почти все они сходились по смыслу. Образованные девушки не только не рвутся замуж, наоборот – всячески оттягивают день свадьбы. Американка стремится сделать карьеру наравне с мужчиной, поскольку хочет быть от него независимой – и материально и психологически. Иногда эта потребность в независимости приобретает совершенно неожиданный характер.

На кафедре женских исследований в Мичиганском университете, где я вела семинар, я предложила студенткам дискуссию на тему «Что такое семейное счастье?». К моему удивлению, девочки, так охотно включавшиеся в любой диспут, на этот раз вели себя весьма пассивно. Но вот подняла руку самая взрослая и самая умная девочка, я давно выделила ее из всех за внятность суждений и склонность к аналитическому мышлению.

– А я часто думаю о замужестве, – начала она. – Только, мне кажется, ваш вопрос поставлен неправильно. Счастье – вообще не та категория, о которой можно говорить в применении к семейной жизни.

– А почему ты отвергаешь возможность счастья в семейной жизни? – попыталась я разобраться.

– Я не отвергаю. Я просто не считаю правильным оценивать брак по этому критерию: счастливый – несчастливый. Это не имеет никакого значения.

– А что имеет?

– Равенство. Вот если в семье оба равны, если никто не подчиняет себе другого, если оба уважают интересы друг друга – вот это и есть гармоничная семья.

– Но ведь счастье – понятие субъективное…

– Конечно, конечно, в этом-то и есть главная ловушка. В нее попадают многие женщины. Например, моя мама.

И она коротко рассказала историю брака родителей. Отец – удачливый бизнесмен, человек активный. Много работает, много разъезжает, легко заводит знакомства. В том числе, она не исключает, и с женщинами. Мама, напротив, человек домашний. Дом, трое детей, уход за мужем – это ее мир. Когда-то у мамы была профессия – парикмахер, она считалась хорошим мастером. Но отец настоял, чтобы она работу оставила – он в состоянии обеспечить семью один. Сначала она томилась, но потом привыкла и стала искренне считать, что у нее – прекрасная жизнь. «Но ведь это ужасно, – говорю я маме, – почему ты допускаешь такое неравенство отношений? Почему ты только домохозяйка, прислуга своего мужа, няня его детям? Но не жена, не друг?» Знаете, что она мне ответила? «Доченька, о чем ты говоришь! Я люблю дом, люблю вас всех. Мне ничего больше не надо. Я совершенно счастлива».

– Она не прикидывается? – спрашиваю.

– Думаю, что нет. Она сидит в этом своем семейном гнездышке, ей там тепло и уютно. Субъективно, конечно. Но разве это нормальные отношения между супругами? Когда между ними нет равенства – это, по-моему, патологичная семья.

Вот как непросто договориться о свадьбе, особенно с современной, то есть образованной и независимой, молодой особой. Это, конечно, одна из важных причин явления, которое социологи называют «отложенный брак».

Но вот это все-таки произошло: они решились, как говорится, оформить свои отношения. Теперь – бегом в мэрию, где регистрируется брак? Отнюдь. Теперь должна еще состояться помолвка. Знакомство с будущими родственниками. Встреча родителей друг с другом. Долгие и детальные разговоры о свадьбе с подробным перечнем расходов обеих сторон. После чего назначается наконец день свадьбы… через год.

Предполагается, очевидно, что молодые еще раз проверят свои чувства, совместимость характеров, желание соединиться навечно… Хорошо бы, конечно. Увы, довольно часто жизнь карает за такое насилие над естеством. Стив и Пэм, с которых я начала эту главу, пригласили меня на свадьбу через год. Я приехала, но свадьбы не было. Слишком долго они проверяли свои чувства, так что в конце концов эти самые чувства просто ушли.

О самой процедуре бракосочетания писать особенно нечего. Я невольно вспомнила, как это происходит в Москве, во Дворце бракосочетания. Марш Мендельсона, преувеличенно торжественные поздравления ведущих, чересчур помпезные ритуалы церемонии, кукла на капоте, снимки у Пушкина – все это, столько раз высмеянное, то, над чем я сама потешалась не раз, все это вдруг представилось мне отсюда трогательным и милым.

Регистрация в мэрии происходит буднично и формально: чисто канцелярский акт в отделе бракосочетаний, где выдают marriage license (свидетельство о браке). Потом процессия направляется в храм.

Протестанты или православные поедут в церковь, мусульмане – в мечеть, католики – в костел, иудеи – в синагогу. Если же невеста и жених принадлежат к разным религиям, тогда они обращаются в Justice of the Peace, специальную службу, дающую благословение вне церкви.

Признаюсь, на свадебном обеде я была только один раз. Если не считать за второй свадьбу на Брайтон-Бич, в иммигрантском районе Нью-Йорка. Сначала расскажу об этом свадебном застолье у иммигрантов. Состав гостей был интернациональным – русские, евреи, украинцы, молдаване, что отразилось и на меню. Пирожки с пятью видами начинок, которые почему-то подавали на первое, сменились салатами, студнем, селедкой под шубой, фаршированной рыбой. Немногочисленные гости-американцы, едва успев прийти в себя от этого гастрономического буйства, с опаской наблюдали за следующей переменой. Плавно покачивая крутыми бедрами, пышнотелые хозяйки ставили на стол то плов, то жареного гуся, то блюдо с бараньей ногой, то тарелку со свиными отбивными. Американцы опасались не зря. На их робкий отказ хозяева отвечали пламенным напором, уговаривая, укоряя и просто требуя: «Ну, будьте так добреньки, откусите хотя бы кусочек! Ой, ну что же вы меня так сильно обижаете?»

Выпучив глаза, американцы заглатывали ароматные сочные куски, уже почти не чувствуя их вкуса. После чего, естественно, последовал чай с пирогами, пирожными, тортами, конфетами… Если сюда еще прибавить алкоголь, которым наполнялись до верху рюмки и фужеры, и призывы «Пей до дна!», то каждый из моих российских читателей, я думаю, легко представит себе эту знакомую картину.

А теперь о свадьбе американской. Еда стояла на отдельном столе в углу. «Отдельный» – имеется в виду отделенный от гостей. Каждый из присутствующих подходил к нему с одной тарелкой в руке, становился в очередь и, когда подходил его черед, накладывал себе понемногу из больших блюд, стоявших в строгом порядке: закуски, горячая буженина, тарталетки с овощами, рыбные палочки в тесте, фрукты. Затем гость отходил в глубь комнаты и вместе с тарелкой присоединялся к одной из групп, образовавшихся по всему залу. На другом столике стояли соки, воды и баночки с пивом. А вот алкоголь… Разнообразные вина, коньяки, джины и тоники плескались в бутылках на другом конце зала. Галантный бармен разливал их в высокие бокалы. Но не каждому, а тому, кто… мог заплатить. Да-да, алкоголь был платным.

Двух русских преподавательниц из Петербурга, тоже гостей на этой свадьбе, последнее обстоятельство повергло в настоящий шок. Они все норовили показать бармену свои свадебные приглашения. Потом мучили меня, просили объяснить, правильно ли они поняли, что за выпивку на приеме, куда их пригласили вполне официально, – «вот же они, билеты, вот, посмотрите!» – они должны платить из своего кармана.

Потомственный интеллигент, профессор Ирвин Уайл, в ответ на мой рассказ об этой свадьбе состроил презрительную мину: «Это, конечно, некрасиво. Думаю, что платная, за счет гостей, выпивка – это скорее исключение». И я бы так думала, если бы не слышала еще несколько раз о подобной практике.

Я сравнила два столь непохожих застолья и попыталась понять, какое же мне нравится больше. Но – не смогла. Просто в очередной раз стало ясно: культуры разных народов сравнивать нельзя. Их нужно просто знать, принимать такими, какие они есть, и – уважать.

Наутро молодожены уезжали в свадебное путешествие в Париж. Европейский вояж считается наиболее подходящим для медового месяца. Предпочтение после Франции отдается Италии, Англии, Греции. Люди побогаче могут себе позволить какую-нибудь восточную экзотику, вроде Таиланда или Бали. Супруги более умеренного достатка отправятся, возможно, на Гавайи – этот американский рай, где море круглый год теплое, температура воздуха колеблется лишь от «жарко» до «очень тепло».

Ну и, наконец, те, что победнее, поедут на своей машине в путешествие по родной стране. Такой вид передвижения намного дешевле. Путешествие это не будет утомительным: на каждом углу есть гостиницы, где можно остановиться отдохнуть. Номер они, очевидно, закажут еще дома, по телефону. На это уйдет не больше 5-10 минут; расплатятся кредитной карточкой, просто назвав ее номер по телефону. Если все-таки времени мало, а хочется остановиться в определенном месте, то молодожены, возможно, купят билет на самолет, а машину напрокат закажут опять-таки по телефону в том месте, куда они должны попасть.

Гостиницу и аренду можно, конечно, и не заказывать заранее. Тут только важно не попасть в какой-нибудь пик отпусков. Особенно если речь идет о курортных местах, вроде Флориды. На Майами-Бич, теплом морском курорте, в марте, последнем месяце перед жарой и временем университетских каникул, свободных мест в гостиницах, конечно, мало. Но это в недорогих, а в тех, что подороже, – всегда пожалуйста.

Мужчина в доме

Маша, дочка моей московской приятельницы Нины Васильевны, вышла замуж за американца Пола. Новые родственники пригласили русскую сватью в гости. Молодые достраивали свой собственный дом и временно жили у родителей.

Американские родственники нахваливали матери ее Машу и не могли нарадоваться: такая аккуратная, трудолюбивая, хозяйка отменная. Под этим как бы слышался подтекст: не то что наши молодые американки, совсем не хотят заниматься хозяйством. За кофе они остались втроем, молодые куда-то вышли. Вдруг отец услышал бряканье тарелок на кухне и спросил:

– Маша моет посуду? А где Пол?

Выяснив, что сын в саду, он крикнул за окошко:

– Пол, Пол, иди сюда! Давай быстрее на кухню, – и, обернувшись к матери невестки, пояснил: – Посуда – дело мужское.

Нина Васильевна удивилась:

– Ну какое же это дело? Поставить тарелки и чашки в посудомойку? Это и Маша может.

В разговор вступила мать Пола. Она объяснила, что это дело принципа: молодой муж должен привыкать активно участвовать в хозяйстве.

Картину эту я наблюдала много раз: в большинстве домов, где мне приходилось бывать, мужчина помогал жене по хозяйству.

Некоторые домашние заботы, когда-то традиционно женские, теперь становятся преимущественно мужскими. Например, мытье посуды.

В отношении стирки я такого распределения ролей не заметила. Обычно стирает тот, кто свободен. Но, напоминаю, что «стирка по-американски» – это процесс несложный: погрузить белье в машину и нажать нужные кнопки. Когда программа закончится, следует всего лишь вынуть сухие вещи и разложить их по местам. Утюгом, как я уже писала, молодые американки пользуются редко. Вот почему моя коллега Хезер (помните, я рассказывала о ней в главе «Быт»?) так сердилась на своего мужа за то, что он не помогает ей со стиркой. Нет, физически это для нее не было сложно, но психологически обидно.

Конечно, мужчина занимается хозяйством далеко не в каждой семье. В доме нью-йоркского юриста Честера Купера, где я жила несколько дней, домашние дела целиком лежали на его неработающей жене. Честер, человек очень занятой, рано утром уезжал в свой офис на Уоллстрит, возвращался поздно, а после еды до самого сна сидел с бумагами или за компьютером. Однако в первый наш домашний обед, когда трапеза была закончена, Честер вскочил, собрал посуду со стола и пошел ее мыть. Его жена насмешливо хмыкнула:

– Вы думаете, он всегда так себя ведет? Нет, только при гостях.

Честер услышал это из кухни, вернулся, стал спорить:

– Скажешь, может быть, что я тебе никогда не помогаю? Вспомни, ты была больна, кто покупал еду? Кто убирал со стола? Кто мыл посуду?

– Было, было, – миролюбиво согласилась жена. – Целых три дня.

В этой перепалке меня совершенно не интересовал факт действительного участия Честера в хозяйстве. Замечательным было именно то, как он старался показаться добрым помощником жены. Это было для него вопросом престижа: современный мужчина должен участвовать в домашних делах. Потому что сегодня это уже принятая норма правильного поведения мужчины в доме.

Между прочим, знакомая моя, Нина Васильевна, заканчивая тот разговор в доме своих родственников, спросила свата:

– А вы в первые годы брака тоже мыли посуду?

– В молодости – нет, – честно сознался он. – Но теперь ведь другие нравы. Не хочу отставать от жизни.

Социологи констатируют: если в 1950 году лишь одна четверть мужей постоянно помогала женам по хозяйству, то теперь – около 40 процентов. Равенство социальных функций все больше становится принципом в семейной жизни.

Есть в Америке еще одно любопытное явление, с которым я больше практически нигде не встречалась. Социологи называют его split spouses, то есть «разъединенные супруги». Это когда муж и жена, будучи во вполне нормальных отношениях, живут в разных городах, штатах и даже странах.

Происходит это обычно так. У одного из супругов есть постоянная работа, которая его устраивает. А другой найти себе подходящее место поблизости не может. Получить приличный контракт в США дело нелегкое: конкуренция среди дипломированных специалистов очень высока. Обычно претендент рассылает свои резюме по электронной почте в десятки, а то и сотни компаний по всей стране. Из полученных предложений он выбирает лучшее. Иногда оно может поступить из города, расположенного за сотни, а то и тысячи миль от дома. И тогда он (или она) едет туда, снимает квартиру и живет вдали от семьи. Насколько распространено это явление, я лично могу судить по тому, что знаю около полутора десятков таких пар.

А ведь у меня, иностранки, не так уж много знакомых в чужой стране. Вот только три примера.

Социолог Арлин Дэниелс – активный исследователь женских проблем, автор многих книг, широко известных в университетских научных кругах. Родом она из Калифорнии, но расцвет ее карьеры начался с того времени, как она прибыла в Северо-Западный университет, в Чикаго. К этому времени она была уже замужем за врачом из Сан-Франциско. Предполагалось, что расставание молодоженов ненадолго: он даже вел успешные переговоры с университетским госпиталем в Чикаго. Но неожиданно молодому врачу предложили серьезное повышение: стать заведующим большого отделения. От такого предложения не отказываются. Решили, что Арлин поработает в Чикаго и потом, уже с солидным научным багажом, переберется в Калифорнию. Но, видно, молодая социологиня немного перестаралась. Значительно раньше, чем это полагается по всем университетским канонам, минуя несколько предварительных ступенек, она очень скоро стала полным профессором и получила так называемый tenure, то есть пожизненное право занимать профессорскую должность именно в этом (а не в каком-либо другом) университете.

Судьба Арлин была решена. Как-то варьировать место своей работы мог теперь только ее муж. Но его карьера тоже не стояла на месте. Так случилось, что госпиталь, где он работал, вдруг почувствовал большой недостаток в руководящих кадрах. И ему предложили этот госпиталь возглавить.

К тому времени, как я познакомилась с обоими, они жили в состоянии split spouses… двадцать с лишним лет. Сначала им это даже нравилось: два раза в год на праздник они обычно ездили друг к другу в гости, а отпуск проводили вместе. «Чувства наши на расстоянии только крепнут», – часто повторяла Арлин. Но годы прошли. Арлин стала получать тревожные сигналы из Сан-Франциско: нет, не по поводу неверности мужа, а по поводу его здоровья.

И она решилась: преждевременно вышла на пенсию и уехала к мужу.

Джулии Джонсон и ее мужу Марку до пенсии еще далеко. Поэтому неизвестно, когда они, наконец, смогут соединиться. В отличие от Арлин, Джулия не считает, что расстояние укрепляет любовь. Ничего, кроме постоянной тоски по горячо любимому мужу, она от разлуки не ждет. Между тем, едва поженившись, оба разъехались: она в университет Лойола, в штате Иллинойс, он – в Дартмутский, штат Нью-Джерси. Однако им повезло: в колледже Марка нашлось место и для Джулии. Но только на один год. После этого счастливейшего года совместной жизни она вернулась в Иллинойс. Так эта разъединенная жизнь продолжается и по сей день.

А специалист по романским языкам Эл Голдберг работает в Лондоне третий год в разлуке со своей семьей – женой Сарой и двумя дочками. Она – известный микробиолог, ведущий сотрудник успешной компании в Филадельфии. А ему с его недефицитной профессией в Америке приличного места не нашлось. Так и живут. В отпуск Эл приезжает домой, в Америку. В каникулы Сара с дочками летят к нему в Лондон.

– Еще лет 20 назад эти вопросы решались проще, – сказала мне Арлин Дэниелс. – Работа обязательно должна была быть у мужчины. Если при этом не находилось таковой поблизости для жены, она просто оставалась дома, при муже. За последние десятилетия картина резко изменилась: теперь женщина стремится сделать карьеру наравне с мужчиной. И, добавлю от себя, иногда существенно вырывается вперед. А тогда – равенство так равенство! – работу может оставить муж. Я слышала о таких семьях несколько раз. Сама же была знакома с двумя.

Линда Кэрол, руководитель службы общественных связей одной из крупных фирм в Миннеаполисе, произвела на меня очень сильное впечатление. Никогда, ни в кино, ни на самых престижных конкурсах красоты, не видела я женщины с такой мощной силой привлекательности.

Очень высокая, с безупречной фигурой. Несмотря на рост, движения пластичные, закругленные. Копна ярко-рыжих волос естественного цвета. Лицо не просто красиво – оно подвижно и одухотворено ослепительной улыбкой. Вот уж действительно, не женщина – богиня.

Под стать ей и Питер, муж, – косая сажень в плечах, ковбойский подбородок, и во всем облике – сила и доброта. Вот этот-то ковбой, а на самом деле моряк, работник торгового флота, решился на значительный поступок: он ушел из флота, где довольно успешно трудился. Ушел ради карьеры своей возлюбленной жены. Теперь она зарабатывает деньги, и деньги немалые, а он ведет дом и воспитывает дочку и сына.

Землячка Линды Роксана Вандервельд не так хороша собой. Но, по-видимому, работник толковый, если ей в ее тридцать четыре предложили стать вице-президентом очень крупной американо-английской корпорации «Grand Metropolitan». У Роксаны и ее мужа есть по ребенку от предыдущих браков. Оба школьники выпускных классов, им требуется серьезное родительское внимание. Посовещавшись, решили, что муж-музыкант свою работу оставит.

Аборт

В Уитон-колледж, штат Иллинойс, меня пригласили выступить перед студентами. Тему предложили общую: положение в России в период перестройки. Когда мы с сопровождающим меня профессором Айвоном Фассом подходили к зданию колледжа, он заметил: «Если вас спросят о вашем отношении к абортам, скажите, что вы – против». Я немножко удивилась. Перестройка, Горбачев, гласность, рыночная экономика – где здесь повод для разговоров об аборте. Однако после первых же вопросов по теме лекции вдруг встала тихая девочка и робким голосом спросила:

– А как в России обстоит с искусственным прерыванием беременности? Кто принимает решение об операции?

– Беременная женщина, кто же еще? – удивилась я.

Наступила мертвая тишина.

– Ну конечно, она предварительно советуется с мужем, – попыталась я попасть в нужную ноту.

Аудитория, наконец, проявила признаки жизни.

После лекции ко мне подошла та самая робкая девочка.

– Понимаете, – сказала она, – в нашем штате аборт считается криминалом.

– Не только в нашем, в большинстве штатов Америки, – поддержала ее подруга.

Через неделю мне предстояло выступать в университете Джорджа Вашингтона, в столице США. Шерон Волчик, в то время заведующая кафедрой женских исследований университета, предупредила:

– Слушай, если там будут вопросы об абортах, будь осторожна.

– Да, я знаю, – гордая своим опытом в Уитоне, сказала я. – Надо сказать, что я лично – против.

– Что-о? – она всплеснула руками. – Ни в коем случае! Прослывешь ретроградкой. Ведь завтра эти студенты выходят к Белому дому с демонстрацией в защиту свободы аборта.

Так я узнала о существовании этой борьбы: противников и сторонников искусственного прерывания беременности. Замечу, что первых намного больше, и они значительно активнее. В то время, когда я выступала перед студентами, газеты облетела информация о марше-протесте жителей одного небольшого городка на юге страны. Участники этой демонстрации прошли мимо дома, где жил и работал хирург-гинеколог. Стало известно, что он соглашается делать аборты. Разумеется, легально, разумеется, по лицензии. Но все равно работа эта очень опасная – красная тряпка для общественного мнения, категорически настроенного против абортов.

Демонстрацию возглавляли активисты пресвитерианской церкви. Но среди ее участников, довольно многочисленных и очень агрессивных, были приверженцы самых разных вероисповеданий. В том числе и не очень глубоко религиозные горожане.

Вечером по телевидению можно было видеть отдельные сцены этого акта общественного возмущения. Доктор в это время был дома один. Он вышел на звонок, и на него набросилось сразу несколько демонстрантов. Его вытолкали на улицу и побили. Горожане, наблюдавшие заварушку из окон, звать работников правосудия не спешили. Полицию вызвали журналисты телевидения.

Протесты студентов университета Дж. Вашингтона были куда менее агрессивными. Хотя, возможно, и не менее эмоциональными. Вот некоторые выдержки из выступлений:

– Почему я не могу сама решить, пришло мне время стать матерью или нет? – говорила одна студентка.

– Моей подруге угрожала смерть в результате родов, – рассказывала вторая, – она хотела сделать аборт. Но давление общественного мнения было так велико, что она все-таки решила рожать и – умерла.

– Да и вообще, почему здоровье и благополучие женщины менее важно, чем жизнь неродившегося плода? – спрашивала третья.

Тут на трибуну вышел мужчина средних лет:

– Но ведь и для здоровья матери аборт совсем не безвреден, – сказал он. – Если он первый, дело может вообще обернуться бесплодием в будущем. Запрет абортов – это как раз и есть забота о будущем женщины.

– Да почему о моем будущем должен заботиться кто-то другой? Если я не хочу рожать, не будучи в законном браке, или для меня важнее сейчас учеба, чем нежелательное материнство, или, наконец, если нам с мужем просто не по средствам заводить сейчас ребенка… Разве это не наше личное дело – какое решение принимать? Почему знакомые, соседи, пастор – все, кто составляет общественное мнение, оказывают на нас давление? Психологически это очень тяжело, это трудно вынести.

Тема эта всплыла у меня в разговоре с президентом организации «Focus on the family» (Семья в центре внимания) в далеком от Вашингтона Денвере, столице штата Колорадо. Имя христианского проповедника Джеймса Добсона, возможно, знакомо кому-то из читателей. Дважды вел он на «Радио России» по утрам передачи на семейные темы. В Колорадо расположился его Семейный центр, куда он меня пригласил, поскольку еще в Москве ему сказали, что я интересуюсь проблемами семьи. Центр, где, по американским меркам, число сотрудников должно быть минимальным, поразил меня прежде всего многочисленностью своего персонала. Вместе с волонтерами, то есть людьми, работающими бесплатно, там трудилось около тысячи человек. Было и свое издательство, выпускавшее книги, семь журналов: для родителей, женщин, детей, подростков.

Сам Джеймс Добсон – фигура значительная. В общении он очень обаятелен – приветлив, открыт. Покоряет его манера вслушиваться в слова собеседника. С первых же слов беседы я подпадаю под его влияние. Тем более что почти со всем, что он говорит, трудно не согласиться.

– Доктор Добсон, – спрашиваю, – есть ли четко сформулированные принципы, на которых зиждется работа Центра?

– Да. Их всего четыре. Первый: величайшая ценность семьи – дети. Иметь детей и воспитывать их – самое большое счастье. Второй: брак должен быть вечным. Развод – величайшее зло. Третий: ценность человеческой личности абсолютно не зависит от успехов и достижений этой личности. Каждый человек, какова бы ни была его общественная значимость, в равной степени достоин внимания и уважения. Четвертый: смысл жизни в том, чтобы служить Богу. А это, в первую очередь, значит любить друг друга, заботиться о другом и помогать ему в его нуждах. Именно таким образом мы прикасаемся к Нему, к Вечности.

Меня интересует несколько важных вопросов. Он выслушивает их очень внимательно и отвечает как опытный проповедник – внятно, просто, отчетливо проговаривая слова.

– Любовь – обязательное условие брака?

– Смотря по тому, что вы называете любовью. Для молодого человека это прелестное романтическое чувство, но и чисто физиологический призыв. Для супруга постарше – это обязательство перед семьей. Это потребность мужа заботиться о жене, и наоборот. Чувства приходят, уходят, опять приходят. Они не могут быть основой брака все время. Главный мотор семейной жизни – это установка, настроенность на постоянство жизни вдвоем. Воля к верности, служение друг другу – вот основа брака.

– Как правильно воспитывать ребенка, как требовать от него добродетелей, которыми подчас сам не обладаешь?

– Мы должны отказаться от цели воспитать ребенка совершенным. Не надо бояться его недостатков. Он – живое существо, он не может быть идеален. Если же вы все-таки будете добиваться своего, попытаетесь воспитать в нем важные для вас свойства, он в конце концов просто взбунтуется против вашего воспитания.

– Почему так велик процент разводов?

– Потому что современная жизнь движется на колоссальных скоростях, да к тому же с ускорением. Супруги в погоне за деньгами тратят на работу больше часов. У них не хватает времени на общение друг с другом и с детьми. А ведь без глубоких, долгих разговоров отношения выхолащиваются, теряют душевность, становятся чисто функциональными. Особенно страдают семьи, в которых работают женщины.

– Значит ли это, что вы против женского труда?

– Я считаю, что до тех пор, пока последний ребенок не пошел в школу, мать работать не должна. Ведь на это нужно не больше 12–15 лет. Не такая уж большая жертва.

– Но если женщина имеет высокую квалификацию, для нее это срок огромный. Она утратит за это время все знания, навыки, она отстанет от современных требований в своей профессии. Да и потом, предположим оптимальный вариант: последний, третий ребенок родился, когда ей было 30–35 лет, это значит, что она выйдет на рынок труда к 45–50 годам. Какая же тут карьера?

– Ну, это ее право сделать выбор – карьера или дети.

И вот тут я пересказываю своему собеседнику события в Вашингтоне, когда студенты протестовали против запрета на аборт. Спокойный и доброжелательный Джеймс Добсон начинает волноваться.

– Аборт – это преступление, – говорит он, – и не перед обществом – перед Богом. Ведь именно Он дал миру новую жизнь. Такова была Его воля. Женщина, решившая этой воле противиться, – грешница. Но, кроме того, это еще и криминал в прямом смысле слова. Говорить про эмбрион, что он еще не человек – невежество. В тот момент, когда клетка оплодотворила другую клетку, уже произошел священный акт появления Будущего Человека. Лишить его жизни во чреве матери или потом – значения не имеет. Это все равно убийство. Оно должно быть подсудно.

– А если беременность, положим, результат изнасилования?

– Все равно, – отвечает доктор Добсон. – В моей практике, кстати, была одна такая история.

И он подробно рассказывает мне этот случай. Девочка из бедной негритянской семьи была отличницей в школе. Она мечтала получить хорошее образование, хорошую работу, вырваться из бедности. Однако судьба распорядилась иначе. Однажды, ей было тогда 15 лет, она засиделась в классе дотемна. Школьный автобус уже ушел. И она пошла пешком пять миль, около семи километров.

Через полтора часа она была на окраине своего поселка и уже видела огоньки в окнах домов. В это время на нее набросились трое подростков и изнасиловали. Родителям она ничего не сказала, она их очень боялась. А через некоторое время она узнала, что беременна.

– Она пришла ко мне за тем, чтобы я посоветовал, как ей сделать аборт. Денег у нее на это не было, – рассказывал доктор Добсон. – Мы беседовали долго. Она дрожала, говорила, что боится родителей, что хотела бы в будущем родить в законном браке – но кто же теперь на ней женится? И главное, она хочет учиться, приобрести какую-нибудь достойную профессию. Но я объяснил ей, какой грех она возьмет на душу, если пойдет на операцию. Я предложил ей другое – вместо того, чтобы убивать живую жизнь, родить ребенка. А потом отдать его приемным родителям. Благо желающих усыновить детей в Америке очень много.

Дальше события складывались так. Девочка рассказала обо всем родителям, те ей не поверили, побили ее и выгнали из дома. Она нашла приют в Доме для обиженных женщин, есть такой в Центре, как и во многих других городах страны. Там она родила. По сценарию Добсона, дальше она должна была стать свободной и вернуться домой и в школу. Однако доктор все-таки мужчина и, возможно, не очень хорошо знаком с женской психологией. Когда девочка увидела завернутое в пеленки существо, так сильно похожее на нее… Когда она приложила его к груди, и он благодарно зачмокал… Словом, когда она ощутила себя матерью, неразрывно связанной с этим младенцем, она отказалась отдавать его кому бы то ни было. С большим трудом доктору Добсону удалось уговорить родителей взять ее домой. Да, говорит он, ее, видимо, никто не возьмет замуж: в этом комьюнити суровые законы морали. Да, она вряд ли сумеет окончить школу, а если и окончит, то дальше учиться ей будет трудно: надо зарабатывать деньги на жизнь. И уж, конечно, не высококвалифицированным и высокооплачиваемым трудом. Да, пусть ее мечтам не суждено сбыться. Но она нашла свое счастье в материнстве, – резюмировал доктор Добсон.

– В пятнадцать лет счастье в материнстве? Вместо перспектив, которые были вполне реальны для способной, трудолюбивой и амбициозной отличницы?

И я усомнилась в безупречности суждений доктора Добсона.

Развод

В последние десятилетия, показывает статистика, разводов в США стало намного меньше. Но все равно по количеству распадающихся браков страна стоит на одном из первых мест в мире. Одновременно, как я уже говорила, брак, семья – самая высокая ценность для американца. Я долго не могла объяснить себе этот парадокс. Какая же это высшая ценность, если она так легко разрушается? Помогла мне 40-летняя Поли Симпсон, учительница средней школы в Сиэтле. Поли недавно оставил муж, и она пылала негодованием: «Чего, нет, ты мне скажи, чего ему не хватало? – требовала она от меня ответа. – В доме всегда было убрано, обед всегда к его приходу готов. Ну, ссорились иногда, но не часто. Чаще вообще не разговаривали – телевизор смотрели. И вдруг он приходит и говорит: „Семья – это радость. Это любовь. Это счастье. А у нас всего этого нет“. Наслушался всех этих романтических бредней – и по телевизору, и по радио. Просто свихнулся». И сразу все стало на свои места: да, американцы высоко ценят семью. Но не всякую, а лишь гармоничную.

«В последние годы у американцев наметилась тенденция нового отношения к браку. В нем они пытаются найти удовлетворение многих своих потребностей – и душевных, и сексуальных, и социальных. Но в поисках счастья обнаруживают все большее несоответствие мечты и реальности… Разрыв между идеалом и жизнью все чаще приводит брак к распаду», – пишет Макс Лернер в книге «Развитие цивилизации в Америке».

Крах семьи? Совсем нет: пролистав данные статистики, Лернер обнаруживает, что на первом разводе история семейной жизни для многих бывших супругов вовсе не кончается. Многие выходят замуж (или женятся) и во второй раз, и в третий… Нет, они не разочаровываются в самом институте брака, не перестают верить в ценность семьи. Напротив. «Большое количество разводов свидетельствует о серьезном убеждении, что брак держится на любви и общности интересов». В другой главе опять: «Уровень повторных разводов так велик, что позволяет предположить: американцы разводятся не потому, что разочаровались в браке как таковом, а потому, что верят в него глубоко и снова пытаются стать участниками, но уже успешного, а не обанкротившегося предприятия». Иными словами, их не оставляет надежда найти нового партнера, с которым можно построить новые, счастливые отношения.

В популярной американской печати гуляет расхожая фраза: половина американских семей распадается. На самом деле эта цифра, как говорят ученые, некорректна. Определить, сколько именно брачных союзов из всех заключенных разорвано, довольно сложно. Обычно делается так. Считается сколько за такой-то период – год, например – было заключено браков и сколько расторгнуто. Неточность состоит в том, что расторгнуты ведь в этом году не те же самые браки, что зарегистрированы, а те, что заключены и год, и 10, и 20 лет назад. Поэтому я воспользуюсь более корректными данными. В 47 % американских семей хотя бы один из супругов находится во втором браке.

Когда живешь в какой-нибудь глубинке, например, в небольшом городке Уитон, штат Иллинойс, где чуть ли не на каждой улице по церкви, то кажется, что цифра эта сильно преувеличена. Здесь много дружных, довольных жизнью пар со стажем по 30, 40 и 50 лет. А недавно двоих старичков вполне бодрого вида чествовали в методистской церкви в связи с 60-летием их совместной жизни. Я недоумевала – откуда статистика набрала столько распавшихся браков?

Но вот я приехала в Нью-Йорк. И мне показалось, что здесь вообще нет ни одной пары, не пережившей семейной драмы. Каждый второй, если не первый, оказался повторным «участником успешного, а не обанкротившегося предприятия».

Из-за привычки американцев тщательно скрывать страдания, демонстрировать только счастье или, по крайней мере, благополучие, мне со стороны даже показалось, что, как и многие процессы, развод в Америке происходит легче, чем в других странах. В известной степени так оно и есть. При отсутствии проблем с жильем, бытом – если, конечно, это позволяют доходы – легче принимать решения: поменять дом, организовать переезд, отдать детей под опеку бебиситтера. Необремененность тяжелым бытом сказывается и на внешности: разведенные женщины, даже имеющие нескольких детей, не перестают заниматься своей внешностью. Часто посещают спортивные клубы, бассейны, пожалуй, даже чаще, чем раньше, ходят в парикмахерские, делают маникюр, массаж.

Помню, какое сильное впечатление произвела на меня одна встреча на заседании Club of Hundred («Клуб ста»), где меня пригласили выступить. Это было объединение жителей небольшого комьюнити, всего в сто семей. После своего выступления я оказалась в зале рядом с Гейл, миловидной, хорошо ухоженной дамой. Мы разговорились. Я поделилась с ней приятным впечатлением, которое на меня произвел председатель клуба. Он как раз в это время выступал – румяный и веселый здоровяк.

– Да, он очень мил, – согласилась моя соседка, – это мой муж. У него такая особенность – он всегда кажется беззаботным. Но это не так. У нас ведь девять детей.

Я изумленно замолчала.

– Нет, нет, вы меня не так поняли, – засмеялась она. – Это не общие дети: четверо его и пятеро мои, все от наших бывших супругов.

Позже, дома, куда они пригласили меня в гости, мы долго говорили о разводах. Они рассказывали о том, как непросто было смириться с решением ее мужа и его жены. Бывший муж сказал, что ему надоело быть в рабстве у нее, у детей – и уехал в другой город. А его жена не сказала ничего. Прислала письмо из Мексики, что полюбила другого, что просит у мужа прощения. И на прощание: «Уверена, ты, такой умный и добрый, сумеешь воспитать наших детей лучше, чем я». Однако проблемы на этом не закончились. Гейл стала чужому мальчику и четырем девочкам настоящей матерью. Но бывшая супруга категорически отказывается разрешить усыновление детей, и это омрачает новый брак.

– И вообще, – сказала Гейл, – не верьте американцам, что им все так легко дается. Очень часто они притворяются. Но им очень хорошо известна и горечь разочарования, и боль утраты…

Я убедилась в этом, когда посетила семейную консультацию в округе Дю-Пейдж, штат Иллинойс. Это одна из шестнадцати организаций, обслуживающих жителей семи крохотных городков, расположенных неподалеку.

Работа консультации организована так. Человек после развода приходит на прием к психологу (работники службы могут и сами позвонить ему, если прослышали о беде). Здесь начинается серия бесед – психологическая помощь клиенту. Выясняется, что ситуации самые разные, но симптомы душевного надрыва очень похожи. О них можно узнать, например, из большого постера, вывешенного в холле:

1. Ощущение потери и утрата самоуважения – это ваша основная реакция на развод.

2. Развод чем-то похож на смертельно опасную болезнь. И то и другое сопровождается ощущением потери жизни, и у обоих похожие фазы выздоровления.

3. Душевный разрыв произойдет, возможно, не в то же самое время, что развод формальный, а много позже.

4. Вы можете и должны стать другим человеком. Таким, который будет нравиться прежде всего самому себе.

В тот день дежурила психотерапевт Джина Альберти. Я попросила ее разрешить мне присутствовать на приеме. Она извинилась – и отказала: врачебная тайна. Вместо этого показала на десяток книг, разбросанных на ее столе: Кристина Робертсон «Правила поведения женщины в разводе»; Ньюмен и Берковиц «Как после развода стать самому себе лучшим другом»; Сусанна Форвард «Когда женщина любит мужчину, а он ее ненавидит»; Абигейл Трефорд «Сумасшедшее время: как пережить развод». Рядом лежал список – еще десяток произведений, выпущенных разными издательствами, в помощь людям во время развода. Я попросила Джину рассказать мне о наиболее типичных проблемах ее клиентов.

– Понятно, – добавила я, – что случаи эти самые разные…

– Да нет, – ответила она. – Разнообразие несчастий не так уж велико. Знаете, я в университете брала некоторое время уроки русского языка и литературы, так вот меня поразило высказывание вашего писателя Льва Толстого: там что-то насчет того, что все счастливые семьи счастливы одинаково, а все несчастные – несчастны по-разному. Я тогда подумала: как же такой великий знаток человеческой психологии мог так ошибаться. Совсем наоборот. У счастья очень много лиц, а несчастливые все похожи друг на друга.

Я вспомнила вереницу своих московских знакомых после развода. Не догадаться об их драме было невозможно. Бледные до синевы лица, тоскливо запавшие глаза, опущенные плечи, неуверенные движения…

– Вот-вот, – подхватила Джина. – Вы это знаете. У американки, может быть, не так откровенно выражены ее страдания. Все-таки в нашей культуре принято несчастье скрывать. И очень часто, даже придя ко мне на прием, клиентка долго ходит вокруг того, что ее действительно волнует. Говорит, что развод не имеет для нее большого значения, что она рада свободе. Увы, если только рядом с ней нет другого, любимого человека, чаще всего это лицемерие. Не обязательно осознанное: просто надрыв загнан глубоко внутрь.

Я все-таки прошу ее вспомнить какой-нибудь недавний пример.

– Ну вот, например, приходит ко мне на прошлой неделе клиентка П. Говорит, что месяц назад у нее был развод, что она была огорчена, но теперь уже справилась, все в полном порядке. Она только хочет посоветоваться, как заставить себя утром встать и заняться делами: на это совершенно нет воли. К середине беседы она, наконец, раскрывается. Вытаскивает из глубины своей души все загнанные туда чувства: разочарование, унижение, страх перед будущим, тревогу за детей – словом, всю свою боль. Она стесняется этой боли, ей кажется, что это проявление слабости. Я открываю вот эту книжку – «О смерти и умирании» Елизабет Кивлер-Росс. Это не о смерти – о состоянии после развода, которое для многих сродни процессу умирания. У этого процесса есть свои стадии: неприятие (неверие в то, что супруг бесповоротно намерен развестись); депрессия (потерянность, одиночество, унижение, беспомощность, чувство вины); гнев (агрессия направлена на супруга); осознание нового положения (внимание от прошлого переключается на настоящее, сознание готово смириться с ним); принятие (окончательный разрыв с прошлым, концентрация сил для новой жизни).

– Мою клиентку эта информация поражает: значит, такое происходит часто, значит, ее случай не уникальный? Теперь она хочет как можно быстрее все это забыть и выздороветь. Приходится объяснять, что «быстрей» не получится. Требуется время, не меньше года. Пока надо дать место скорби. Не гнать, не перешагивать через нее – просто пережить. Самая частая ошибка именно эта: страдающий человек рвется побыстрее забыть о своем несчастье.

Стремится прямо сейчас, на тлеющем, так сказать, пепелище своего сгоревшего дома, без промедления построить дом новый. То есть сразу же обрести покой и радость. Увы, это невозможно. Нельзя насиловать свой эмоциональный мир. Иначе в нем наступят необратимые изменения. Ранам надо дать время зажить. Но одновременно потихоньку собирать свои силы, произвести ревизию всех своих знаний, умений, способностей.

– Моя клиентка П. не работает. Она когда-то окончила двухгодичный колледж, пару лет была кассиром на вокзале. Но сейчас на мой вопрос: «Что вы умеете делать?» отвечает: «Ничего». Но это не так – она хорошо готовит, шьет, она любит детей. Значит, как минимум, способна работать поваром, или швеей, или быть бебиситтером. Если немножко потренируется, она сможет вернуть и свой профессиональный навык – пойти работать кассиром.

– У П., – продолжает Джина, – есть и другие проблемы. Например, что сказать детям? Пока они знают, что папа уехал в командировку. А что делать дальше? Он уже звонил, предупреждал, что хотел бы встретиться с детьми. Она этого не хочет и боится. Она намерена в ближайшем будущем сказать им, что папа их бросил, что он их больше не любит, что они должны его забыть. И это – самая распространенная реакция брошенной женщины. И самая разрушительная. Стоило огромных усилий убедить ее, что у детей при самых разных обстоятельствах должно быть двое родителей. А если она реализует свой план, то лишит детей чувства цельности бытия, поколеблет их ощущение защищенности.

– Следующая проблема П. – как быть со знакомыми. Сейчас, чтобы ничего не объяснять и не страдать лишний раз, она их просто избегает. И, таким образом, существенно сужает свой круг общения. Мы договариваемся так. Она продумывает короткую версию события. При необходимости сообщает ее знакомым, но добавляет, что больше на эту тему ей не хотелось бы говорить. Другое дело – родственники и близкие друзья. Им, конечно, она уже все рассказала. От них она ждет сочувствия, поддержки, должной оценки поведения экс-супруга и совета. Это самое опасное. У каждого из этих «доверенных лиц» свой опыт, своя мораль. Следовать совету каждого – значит, заранее обречь себя на ошибку. П. также жалуется, что перестал звонить телефон: друзья только откликаются на ее звонки. Да и то… Некоторые как будто стараются ее избегать. А ведь столько барбекю вместе съедено, столько виски выпито, столько было веселых вечеринок. Это ее ранит очень глубоко. И – зря. Объясняю: такое поведение вполне естественно. Какие-то знакомые были друзьями обоих супругов. Теперь они в замешательстве – на чьей стороне остаться? Грустно. Но жизнь надо принимать такой, какая она есть. Другие и рады бы продолжать знакомство с П., но не находят с ней общего языка. У них – свои проблемы, у нее – свои, которые благополучным супругам могут быть совершенно не известны. Выход один – новая жизнь требует новых друзей. Нет, это вовсе не значит, что в нее нельзя взять никого из прежних, но – пусть это решают они сами.

– Джина, – перебиваю я ее монолог. – Вы же обрекаете свою клиентку на одиночество. Знакомые, друзья, родственники – если не они, то кто ее поддержит в такое трудное время?

– Поддерживающая группа, – отвечает Джина.

– А, это так называемая Т-группа (тренинг-группа), которую ведет психолог?

– Нет, совсем другое. Т-группа – это психологический процесс под руководством тренера-психолога. С его помощью клиенты выявляют свои глубинные проблемы и учатся, как с ними справляться. А поддерживающая группа – это что-то вроде клуба. Там встречаются люди с похожими проблемами, оставленные жены, брошенные мужья, матери-одиночки и, кстати, отцы, воспитывающие детей без матери. Наконец, женщины, оставившие своих мужей ради других мужчин.

– Ну, у этих-то проблем, наверное, нет?

– О, еще сколько! Ко мне уже месяц ходит клиентка Д. Очень эффектная молодая женщина. Год назад она ушла от мужа, который до сих пор ее любит и надеется, что она вернется. Но она счастлива с его другом.

– Счастлива? Зачем же она к вам ходит? Ее-то жалеть не надо?

– Как сказать. Во-первых, ее гложет чувство вины перед первым мужем и жалость к нему. У них была хорошая дружба, они легко понимали друг друга.

– Ничего не понимаю. Почему же она от него ушла?

– Сексуальная дисгармония. Она женщина темпераментная, с сильной сексуальностью. Он ее, как принято говорить в просторечии, «не удовлетворял в постели». Она промучилась семь лет и ушла. Кроме вины перед мужем у нее еще большая вина перед дочерью. Шестилетняя девочка очень привязана к отцу. Отчиму эта роль никак не удается, хотя он и старается. Кроме того, ей непонятно, почему у других детей только один папа, а у нее два. И сколько мама ни старается уверить, что два всегда лучше одного, она чувствует ложь.

На местном телевидении и по радио можно услышать приглашения поддерживающих групп. Они также функционируют в церквях, костелах, синагогах. Прихожане узнают об этом сами.

– А кстати, Джина, как вы, психолог, относитесь к брачному договору? Ведь это, как бы сказать поточней, слишком прагматизирует, отрезвляет романтические отношения, свойственные молодым людям перед свадьбой. Я, например, даже представить себе не могу, как мы с моим будущим мужем, сидя на лавочке в парке, где он мне сделал предложение, обговариваем, кому что достанется при разводе.

– Видите ли, – отвечает она, – процедура эта настолько вошла в ритуал бракосочетания по-американски, что она, мне кажется, никак не влияет на отношения. Это как бы обязательный формальный акт. Но при разводе он, несомненно, облегчает процесс раздела имущества. Это, возможно, особенность нашей культуры, где многое традиционно строится на расчете. Не в ущерб чувствам, кстати, а им в помощь. Но русские ведь известны как романтики. И, мне кажется, в России вводить процедуру брачного договора надо очень осторожно. Очень уж она противоречит вашей традиции главенства эмоций.

Напоследок я спрашиваю Джину, как она объясняет высокий уровень разводов в стране. Она называет мне все те же причины: повышенные требования к браку, высокий уровень женской трудовой занятости. Но все-таки, на ее субъективный взгляд, главная причина – феминизм.

Феминизм

Упоминание о нем так часто встречается в моих беседах с американцами, чего бы эти беседы ни касались, что я собираюсь посвятить ему целую главу. Феминизм (то есть борьба женщин за свое полное равноправие с мужчинами) охватил сегодня весь мир. Но нигде не носит он такого специфического, порой гротескного характера, как в Америке. Француженка Андре Мишель свое отношение сформулировала жестко:

– Американки просто свихнулись на своем феминизме. Они даже не замечают, что превратили его в карикатуру.

Честно говоря, мое первое впечатление было таким же. И только много позже я его изменила.

Гротески

Конференция в Нью-Йорке была посвящена вопросам преподавания «русских знаний». В качестве ее участника я вышла на кафедру с докладом: «Семья в России». Не успела я сказать последнее слово, как в третьем ряду вскочила очкастенькая, плотно сбитая тетенька и сердито спросила:

– А вот вы лучше скажите: почему это русские женщины так любят наряжаться? Я только что вернулась из Москвы, я знаю, что говорю.

Пока я, пораженная абсурдностью вопроса, пытаюсь и не могу найти ответ, она торжествующе подсказывает его сама:

– Потому что они хотят понравиться мужчинам. Не так ли?

В голосе слышится язвительность. Но я не понимаю ее причин и отвечаю беззаботно:

– Да, а почему бы им этого не хотеть?

Боже, какая оплошность! Моя собеседница хватается за голову и раскачивает ею, не в силах сказать ни слова; слышны лишь возмущенные междометия. Наконец она произносит нечто членораздельное; смысл сводится к следующему. Я подтвердила ее худшие предположения: российские женщины даже и представления не имеют о том, что такое равенство.

В аудитории это не единственная феминистка. Ее коллеги – американки, неплохо знающие русский, – набрасываются на меня с другими вопросами-упреками:

– У вас в Конституции записано: «Каждый гражданин имеет право… он защищен законом…» Вы не замечаете тут некоторой политической некорректности?

Господи, просвети мой разум: да что же тут-то не так? И получаю разъяснение:

– Закон у вас что, защищает только мужчин? Ах, всех!? Тогда почему «он», а не «он/она»?

Атака продолжается.

– Как вы называете женщину-бизнесмена? Так и говорите? Вы что не понимаете, что унижаете бизнес-леди? А как будет по-русски женщина-профессор? Опять в мужском роде?

– Позвольте, – наконец, прихожу я в себя. – Но в английском ведь тоже профессор – одно слово, и в мужском роде, и в женском.

– В английском нет родовых окончаний, – поправляют меня. – А в русском есть. Если бы вы задумались о равенстве полов, вы бы давно уже нашли специальное слово, например «профессорша».

– Такое слово есть, оно означает «жена профессора».

– Ну так придумайте какое-нибудь новое.

Кто-то из моих оппонентш (оппонентами я уже боюсь их назвать!) тычет пальцем в учебник русского языка для иностранцев.

– Вот, смотрите, текст для разговорного топика. Джим Смит приходит в гости к своему другу инженеру Ивану Лопатину, тот говорит: «Знакомьтесь. Моя жена Лена, она сейчас не работает, занимается домом, детьми». Как вам нравится такая модель семейной жизни: муж работает инженером, а жена сидит дома. Это что – норма? Образец для подражания?

…Вечером в одном нью-йоркском русском доме, где собрались гости, эмигранты, я рассказываю об этой перепалке. В ответ слышу дружный смех: у каждого есть история, похожая на анекдот, но вполне реальная.

Сын одного из присутствующих гостей в очереди на автобус увидел за собой девушку с тяжелым чемоданом. Он предложил ей пройти первой и поднял на ступеньку чемодан. Она посмотрела на него неприязненно: «Вы хотели продемонстрировать, что сильнее меня, но это не так. Посмотрите на мои мышцы». Другая гостья, пожилая дама, пожаловалась, что никак не может привыкнуть: мужчины-американцы не пропускают ее у входа вперед, не уступают место, не подают пальто.

Я, между прочим, тоже вспомнила, как в одном доме немолодой хозяин подал мне шубу и с виноватым видом спросил: «Пожалуйста, извините меня, я вас не обидел?»

Студент рассказывает, как пригласил свою однокурсницу в ресторан. Когда принесли счет, она вытащила кошелек, чтобы заплатить за себя. Он, естественно, запротестовал, но она обиделась: «Разве мы не равны?»

У этого же бедолаги была и другая промашка. Еще одна американская подружка пригласила его на день рождения. Будучи на свою беду хорошо воспитанным, он вручил два букета – имениннице и ее маме. Но при этом – страшно сказать! – он поцеловал маме руку. Та отскочила как ошпаренная, с возгласом: «Что Вы делаете?» Маме было лет сорок с небольшим, но 60-летняя бабушка оценила политес по достоинству: «Дорогая, это же знак уважения. В моей молодости тоже так было принято». Однако его подружке жест не понравился, она нравоучительно заметила: «Не знак уважения, а знак унижения».

Андре Мишель, которую я неоднократно цитировала выше, может рассказывать о «гротескном феминизме» американцев часами.

Однажды ее коллега, профессор из Сорбонны, приглашенный на один семестр в очень известный американский университет читать французскую литературу, внезапно был вызван в администрацию. Ему сообщили, что он срочно должен оставить университет, хотя прошло всего три недели. Что случилось?

Как я уже говорила, у американских студентов есть привычка располагаться для отдыха прямо на полу. Кто-то читает, кто-то пьет кофе из картонного стаканчика, а кто-то и спит. Именно такую спящую девушку обнаружил профессор прямо перед дверью аудитории, где через две минуты начиналась его лекция. Он попытался ее разбудить голосом, но она не услышала. Тогда он нагнулся и похлопал ее по спине, ибо лежала она боком. Во всяком случае, в такой редакции он рассказывал об этом Андре. Та считает, что он мог похлопать ее и по задику, плотно обтянутому джинсами. Девушка проснулась, извинилась, встала и ушла. Больше он ее не видел. А жаль. Иначе, возможно, профессор узнал бы, что сразу после лекции студентка написала заявление в деканат, что такого-то числа, в таком-то часу она подверглась sexual harassment со стороны преподавателя.

Обвинение это было настолько серьезным, что декан, опасаясь волнений среди студенток-феминисток, счел за благо отослать приглашенного профессора на родину, где подобные шалости грехом не считаются.

Еще одну историю я услышала от Владимира Шляпентоха, известного московского социолога. В середине 1970-х он эмигрировал в Америку. С работой было трудно. Несмотря на свое имя в научных кругах, несколько лет он перебивался на временных должностях. И вдруг повезло. Мичиганский государственный университет предложил ему постоянное место преподавателя. Можно себе представить, с каким рвением он принялся за работу – и научную, и преподавательскую. Старание было оценено по заслугам. Через пару лет ему предложили tenure, бессменную профессорскую должность. Это было везение! Он не мог в него поверить. И, как оказалось, правильно делал.

Теперь вернемся назад. Когда Шляпентох был еще преподавателем на полставки, ему поручили вести нескольких аспирантов. Он старался подготовить их к защите диссертаций как можно лучше, не жалел времени и сил. Одна из аспиранток (он давно забыл ее лицо и имя) после защиты кинулась к нему с благодарностью. Он в ответ поцеловал ей руку.

Два года спустя, когда на кафедре шло обсуждение его кандидатуры на новую должность, вдруг поднялся заместитель декана и сказал, что утвердить его в позиции tenure невозможно. В деканате лежит заявление от той самой «благодарной» аспирантки, которая просит принять административные меры против профессора Шляпентоха. Он позволил себе неполиткорректное поведение, дал ей понять, что она всего лишь женщина, чем унизил ее человеческое достоинство.

Я пытала Владимира с пристрастием. Может, он хоть приобнял ее, крепко к себе притиснул, поцеловал в щечку? Он клянется, что все было именно так – поцеловал руку, и все. Но на кафедре не захотели неприятностей. Tenure он получил только три года спустя.

В 1994 году американскую общественность потрясла душераздирающая история. Некая Лорена Боббит, хорошенькая женщина-мексиканка, вышла замуж за белого американца. Вскоре выяснилось, что, несмотря на свое южное происхождение, Лорена несколько фригидна. Или, возможно, сексуальные потребности ее мужа оказались выше нормы. Во всяком случае, интимные отношения с мужем стали для нее слишком обременительными. Что в таких случаях делает современная женщина? Подает в суд. Разводится. Уезжает домой. Но Лорена решила проблему кардинально – просто лишила мужа органа, который доставлял ей столько неприятностей. Отрезала кухонным ножом.

Несколько недель Америка жила этим событием, разделившись на два лагеря. Одни ждали если не самого сурового наказания тюрьмой, то хотя бы высылки подсудимой на родину. Другие требовали полного оправдания. О позиции феминисток, полагаю, говорить не надо. Их давление оказалось столь мощным, что решением суда Лорена Боббит была полностью оправдана.

Ну и, наконец, история, сотрясавшая не только США, но и весь мир: интрижка Билла Клинтона с Моникой Левински. Два года подряд, в 1999-м и 2000-м, приезжая в Америку, я буквально в каждом доме слышала эти два имени. И по телевидению, в любой новостной программе, и в газетах, и, конечно, в разговорах домочадцев. Меня тогда, как и сейчас, глубоко возмущала эта кампания.

Что произошло? Президент Билл Клинтон, очень, между прочим, обаятельный мужчина, оказался втянутым в недолгий роман с практиканткой Белого дома. Раз ты президент великой страны, будь добр, показывай пример высокой морали. Ну а как быть с Джоном Кеннеди? У того, как известно, адюльтеров было видимо-невидимо. И ничего. Погиб от пули убийцы, но при всеобщей народной любви. Просто тогда никто не считал возможным вторгаться в личную, более того, интимную жизнь хоть президента, хоть соседа по дому.

Это было в 1960-х. Через сорок лет подробности встреч Билла и Моники в Овальном зале печатались на четырех полосах ведущей газеты страны «Нью-Йорк таймс», не говоря уж о других изданиях.

Почему я пишу об этом в главе о феминизме? Потому что именно представительницы этого движения требовали суровой кары для Клинтона. Наряду с независимым судьей Старом и его друзьями-консерваторами. Хотя традиционно феминистки разделяют скорее взгляды демократов. А все дело в том, что Моника – подчиненная Клинтона. И значит, по прямолинейной логике, он ее домогался. И пусть с первой минуты скандала было известно, что инициатива исходила не от него, а от молодой и очень напористой особы, пусть все знали, что Билл сопротивлялся довольно долго. Все равно дело было квалифицировано как sexual harassment. Хотя официально Клинтону инкриминировали purgery – дачу ложных показаний (он, видите ли, не захотел, чтобы весь мир узнал о его личных отношениях с девушкой).

Ну и последнее о гротеске. В том нью-йоркском доме, где мы так весело болтали о феминизме, один из гостей не поленился, поехал домой и вернулся с газетной вырезкой. Статья называлась «Агрессия в сексе». Автор анализировала половой контакт и убедительно доказывала, что этот акт, как ни крути, является натуральным актом агрессии. Атакующим, естественно, выступает мужчина-агрессор. Женщина же вынуждена ему подчиняться. Где тут справедливость? Где равенство полов?

Чуть-чуть истории

Макс Лернер называет своих соотечественниц «самыми неутомимыми революционерками». Он пишет, что начавшаяся в конце XVIII века борьба американских женщин за равенство с мужчинами не утихает по сей день. В начале прошлого века это была суфражистская революция, длительная и изнурительная, – за право голосовать и за другие политические гарантии эгалитаризма. Потом взорвалась революция сексуальная – против двойной морали. Она предоставила женщинам свободу выбора сексуального поведения, которая до тех пор была привилегией мужчин. Наконец, третья, бихевиоральная, то есть поведенческая, революция привела женщин к массовым занятиям физкультурой, облегчила одежду – в сторону удобства и спортивности, посадила их за руль. А главное, дала им доступ к рабочим местам, занятым до того (если не считать военные годы) преимущественно мужчинами.

Новую жизнь феминизм получил в 1963 году с выходом книги Бетти Фриден «Загадка женской души». В центре ее исследования обеспеченные женщины среднего сословия, жены состоятельных владельцев домов в пригородах. Автор разоблачает набор пропагандистских приемов СМИ, цель которых – убедить женщин в том, что их счастье состоит в полном посвящении себя дому. Тем более что домашний труд существенно облегчен современной бытовой техникой. Вот как Фриден иронично рисует этот «идеальный образ» неработающей американки: «Ее главные социальные предназначения – быть украшением своего мужа, шофером для детей, профессиональной экономкой и организатором вечеринок». Принято считать, говорит автор, что такая жизненная модель – мечта всех молодых американок. Если же этим «счастливицам» хочется чего-то большего, чем эта ограниченная стенами дома сказочная жизнь – например, получить высшее образование или сделать карьеру, – то им дают понять, что у них просто расстроены нервы или же они чудовищно эгоистичны и неблагодарны.

Через 30 лет, в начале 1990-х, Бетти Фриден подвела некоторые итоги борьбы. В своей статье в журнале «Эсквайр» она писала: «Тридцать лет назад роль женщины в США определялась лишь ее полом. Это была роль жены, объекта вожделения, удовлетворяющего физические потребности мужа. Это также была роль матери, роль домработницы. Женщина не была личностью, существование которой определяется ее действиями в обществе… Мы должны были разрушить это ошибочное представление и заявить, что женщина – тоже человек, а значит, на нее распространяются и основные права американцев – в плане социальном, политическом, экономическом, психологическом. Мы поняли, что нам нужно серьезно относиться к собственному опыту и не позволять мужчинам указывать нам, что значит быть женщиной… Мы постарались взять в собственные руки свою судьбу и переменить свою жизнь… Мы, в частности, потребовали равенства возможностей при найме на работу…»

Это была главная победа феминисток. Если в 1960-х, когда Бетти Фриден писала свою книгу, работало всего 19 % матерей с детьми-дошкольниками, то к началу 1990-х их стало уже 68 %. Сегодня женщины составляют почти половину всех работающих (45 %).

Война мам

Перемены эти, разумеется, происходили не бескровно. Сопротивлялись мужчины: им вовсе не улыбались оставленные женами дома, да и конкуренция на работе была, честно говоря, ни к чему. Но еще больше сопротивлялись сами женщины. Те, что продолжали оставаться дома, с хозяйством, с детьми. Враждебность между этими двумя лагерями получила название «война мам».

Она, в частности, описана в книге Аниты Шрив «Женщины вместе – женщины врозь».

…Работающая мать мучается комплексом вины перед ребенком: он вырастает без ее внимания, на чужих руках. Она узнает из газет о страшных случаях недосмотра, равнодушия и о половых преступлениях. Она воспринимает как справедливые упреки со стороны близких, что мало времени уделяет ребенку. Она огорчена, что пропускает что-то очень важное в его жизни, что кто-то другой услышит его первые слова, увидит первые шаги. Часто мать договаривается с неработающими соседками. Но вместе с помощью получает также порцию осуждения. Джулия, секретарша из Нью-Йорка, оставляет на день трехлетнего сына у соседки, – приводит пример Анита Шрив. С собой она дает ему сэндвич. Однако соседка уверяет ее, что мальчик сэндвичи не ест. Мать удивлена: он же так любил эту еду. Но соседка ехидно замечает: откуда, мол, ей знать, что любит сын, если она совсем не видит своего ребенка.

Другая героиня книги, режиссер из Миннеаполиса Джун, рассказывает, что ее сын-школьник часто просит отвести его к другу. У того есть еще двое братьев, а мать не работает. При каждом удобном случае эта мать друга не упускает возможности сказать Джун: не могу, мол, себе вообразить, как это дети пришли из школы домой, а там никого нет. «Подтекст этих слов – она любит своих детей больше, чем я», – со слезами на глазах жалуется Джун. Она готова позавидовать этой матери.

Но на самом деле зависть вызывает сама Джун. Ибо, «потонув в домашней работе, замучившись с детьми, неработающая женщина начинает чувствовать, что теряет уважение мужа. Она с беспокойством думает о времени, когда дети вырастут и покинут дом, и о том, что они, возможно, тоже не будут ее уважать. Ей бы хотелось, чтобы муж пораньше приходил с работы, чтобы можно было общаться с взрослыми людьми, а не только с детьми. При этом она горда, что пожертвовала себя дому, осуждает работающих матерей за их эгоизм и жадность (она имеет в виду погоню за заработком). Но очень завидует соседкам, видя, как они, нарядные, отправляются на работу. У них ухоженный вид, а она не помнит, когда в последний раз употребляла косметику, да и на блузку она обязательно чем-то капнет», – заключает Анита Шрив.

«Война мам» также любимый объект для карикатуристов. В журнале «Working Women» («Женщины-работницы») я увидела такую юмореску. Две мамы в школьном дворе обмениваются репликами. Одна, рыхлая, в небрежно накинутой кофте поверх потертых джинсов, иронично говорит другой, подтянутой и элегантной: «Как это прекрасно, что вы возите малышку Боби каждое утро в школу» (мол, все остальное время – на работе). Вторая отвечает с улыбкой: «Какое счастье, что вы можете быть со своими детьми весь день. Для этого надо иметь незаурядную натуру. Я бы просто сошла с ума к концу дня» – едкий сарказм.

Непримиримость двух лагерей вылилась в конце концов в скандал, вошедший в историю феминизма как «скандал в Уэлсли».

Дорогой частный колледж Уэлсли (на западной окраине Бостона) – женский. К моему удивлению, в США еще сохранилось несколько десятков таких раздельных вузов. Каждый год на выпускной вечер сюда приглашается одна из бывших выпускниц, сумевших чем-либо прославиться и, значит, прославить колледж.

В мае 1990 года в качестве такой почетной гостьи получила приглашение Барбара Буш, жена Президента США Джорджа Буша старшего. В событии этом не было бы ничего странного, если бы не письмо, которое подписали 150 студенток Уэлсли. Они были возмущены таким выбором. Дело в том, что на почетную роль знаменитой выпускницы были выбраны несколько кандидатур: две писательницы, телевизионный комментатор, астронавт, судья и две актрисы, одна из которых – всемирно известная негритянка Вупи Голдберг. Наибольшее число голосов при голосовании получила писательница-феминистка, автор нашумевшего романа «Лиловый цвет» Элис Уоркер. Всего на несколько сторонников меньше оказалось у Барбары Буш.

Чтобы не ставить администрацию колледжа в неловкое положение, Элис Уоркер отказалась от приглашения. И эта честь выпала жене президента. Вот тут-то и вспыхнул скандал. Как писала «Нью-Йорк таймс», «полтораста студенток возмутились тем, что был нарушен главный принцип, которому учили в колледже, – женщина должна пожинать плоды собственных усилий, а не жить успехами своего мужа». Эту мысль подтвердила Пегги Рейд, одна из соавторов письма: «Мы не оспариваем достоинства Барбары Буш как хорошей жены, матери, к тому же занимающейся общественной работой. Но почему было не пригласить другую столь же достойную жену, мать и общественницу? А дело в том, что ее выбрали из-за ее мужа. Его, а не ее известность привела миссис Буш к нам. Мы не против Барбары Буш, мы против того, что ее пригласили как миссис Джордж Буш».

Women’s council

Эту студенческую феминистскую организацию в Мичиганском государственном университете возглавляет Шантал Джоунс. Она вовсе не похожа на лидера феминисток: очень худенькая, как то предписывает американский эталон красоты; копна мелко завитых волос; сбоку в каждом ухе по две сережки-заклепки, тонкая майка, облегающая высокую грудь, аккуратно вправлена в белые джинсы. Улыбка мягкая, приветливая. Сжато и толково объясняет она мне цели своего «женсовета»:

– Мы выступаем против всего, что унижает женское достоинство. Против подчиненного положения жены в доме. Против нежелательных сексуальных домогательств. Против жестокости мужей по отношению к женам – физической или словесной. И, наконец, против культа женщины как сексуального объекта.

– И все в отрицании? Только «против»? – уточняю я.

– Нет, наоборот, все в утверждении – парирует она. – Мы за равную ответственность мужа и жены перед семьей. За всестороннее развитие личности – и мужчины и женщины.

Я прошу Шантал рассказать мне немного о конкретной работе совета. Она приводит в пример несколько эпизодов.

Первый – о любви Мэри Эн и Родригеса.

Эта страсть возникла с первого взгляда, уже через неделю девушка оставила номер в студенческом общежитии, который разделяла с подругой, и переехала к бойфренду. Дело это в университетском кампусе обычное, порядка вещей не нарушает.

Когда первое любовное обалдение немного схлынуло, жизнь стала входить в будничные рамки. Лекции, семинары, компьютерный зал, библиотека – это для обоих одинаково. А вот обеды… Влюбленная Мэри Эн исправно готовила вкусные блюда, влюбленный Родригес их исправно поглощал.

Со временем девушка обнаружила, что не только готовка, но и уборка, и стирка, как бы само собой, становятся обязанностью ее, и только ее. Она поделилась наблюдением с Родригесом и услышала в ответ: «Да, любовь моя, мы, надеюсь, скоро поженимся, и потому я хочу посмотреть, как ты умеешь вести хозяйство». Тут надо объяснить, что Родригес – наполовину перуанец, а Мэри Эн – уроженка Детройта, города современного, либерального.

То, что она услышала, показалось ей древней патриархальной дикостью. Она посмеялась и попыталась в шутливой форме объяснить другу, какой нынче век. Однако натолкнулась на жесткий принцип: домашние заботы – дело женщины.

Так начались их размолвки. Во время одной из них – это была уже не просто ссора, а скандал – Родригес ударил подругу. В следующую минуту она уже бежала в свой двухместный номер в общежитии.

В тот раз они помирились. Он явился с цветами, умолял его простить. Она вернулась. Острая радость примирения на какое-то время отодвинула их идеологические разногласия. Но вскоре они вспыхнули снова, стали еще серьезней. Мэри Эн ушла, твердо объявив, что это – конец. Он не хотел верить. Он преследовал ее всюду. Однажды, когда она была одна, он ворвался в ее комнату, схватил в объятия. Она вырвалась, выскочила в коридор. Он крикнул ей вдогонку: «У тебя кто-то есть, шлюха! Не надейся, что я оставлю тебя в покое».

И тогда Мэри Эн пришла в женский совет. Она рассчитывала найти здесь сочувствие, сострадание. Но нашла большее – защиту. Феминистки предавались эмоциям недолго. Без лишних сантиментов они обсудили, какая из существующих систем охраны может оградить Мэри Эн от возможных неприятностей.

Через неделю Родригес получил приглашение в университетский суд – общественную студенческую организацию. Решение суда было категоричным: из университета исключить. Родригес пошел на прием к вице-президенту. И тот… приказ об отчислении не подписал. Тут надо заметить, что первая реакция администратора была совсем другой: он очень рассердился и воскликнул, что не потерпит, чтобы репутация одного из лучших университетов была испорчена таким безобразным инцидентом. Почему он потом отменил свое решение? По одним слухам, Родригес разыграл карту своего латиноамериканского происхождения. А любой руководитель любого американского учреждения хорошенько подумает, прежде чем наказать представителя национального меньшинства. Кому охота прослыть расистом? По другим, – молодой мужчина тронул сердце зрелого рассказом о несчастной любви, или попросту – мужик мужика всегда выгородит. Так, во всяком случае, расценили этот поступок члены совета. И приняли контрмеры.

Они отправили вице-президенту вежливое письмо: предупредили, что собираются опубликовать всю историю в трех газетах – университетской, городской и газете штата. Пришлось высокому администратору вступать с девочками в переговоры. Сошлись на том, что Родригес в университете остается, но к нему применяется probation, то есть условное наказание со строгим контролем до конца учебы. В случае первой же жалобы исключение состоится автоматически.

Женский совет часто приглашает к себе лекторов по близкой ему теме. Так однажды появилась аспирантка из Калифорнии с докладом «Порнография и феминизм». Опираясь на свои исследования, лектор доказывала, что хотя порнография дело не очень-то высокоморальное, тем не менее играет и положительную роль: освобождает женщину от сексуальных комплексов. Такого всплеска страстей на заседаниях совета еще не было. Бурные дебаты, однако, ни к какому выводу не привели. И тогда решено было позвать более авторитетного эксперта, писательницу и социолога Андреа Дворкин, автора книги «Порнострасти».

– Ничего, кроме унижения, порнография нашему полу не несет, – горячо начала доклад Андреа. – Она разжигает интерес к женщине только как к объекту сексуальных притязаний. Она априори оставляет за скобками ее личность. Ее духовное начало, ее душевные потребности. Вольно или невольно порнография укрепляет вековую традицию неравенства полов.

Взрывом аплодисментов, последовавших за лекцией, все бы и окончилось. Но Андреа под конец рассказала об одной шумной истории, случившейся в 1973 году в Сан-Франциско. Тогда женщины, протестуя против надвигающейся волны порнографии, вышли на улицы города и добились, чтобы все киоски, где продавались порнооткрытки и порножурналы, были закрыты.

Как я уже говорила, женский совет – организация боевая, решительности ей не занимать. В ближайшее же воскресенье студентки отправились в город Ист Лансинг, столицу штата Мичиган, недалеко от университетского городка. С помощью местных активисток они нашли недавно открывшийся стриптиз-клуб «Дежавю». Выяснили, что его владельцы делают деньги на порношоу, порнофильмах, а также на печатной порнографии.

В тот вечер, думаю, посетители клуба получили мало радости: толпа разгневанных женщин стучала в стекла, барабанила в двери, требовала закрыть заведение. Через неделю акция повторилась. Полиция пригрозила ее участникам арестом за беспорядки на улице. Однако «Дежавю» вынуждено было переехать в другое место.

– А какое – это владельцы держат в тайне. Боятся нас, значит, – смеется Шантал.

Вмешательство совета может обернуться и более серьезными неприятностями. Как это произошло с 40-летним терапевтом в городке Гранд Леж. К нему, семейному врачу, пришла пациентка. Доктор, как и полагается, провел полный медицинский осмотр, однако задержал взгляд дольше положенного на самом объекте осмотра, естественно, обнаженном. Затем он заметил, что с такой фигурой ей бы быть фотомоделью в «Плейбое», где, кстати, у него есть друг, фотограф. Пациентка сочла этот сервис излишним и, холодно попрощавшись, ушла.

Так случилось, что, когда мать уехала в командировку, ее дочь, ни о чем не подозревавшая, пришла к тому же доктору (он же семейный). Фигурой и лицом девушка была похожа на мать, только юнее и прекраснее. Это для ценителя женской красоты оказалось уже слишком. Он повторил свое предложение насчет «Плейбоя», друга-фотографа и, объясняя, что именно представляет собой эстетический интерес, прикоснулся к груди пациентки. Юная дева, несмотря на свой возраст, прекрасно поняла различие между врачебной необходимостью и мужской вольностью.

Городской суд Гранд Лежа принял иск от обеих женщин без раздумий. Дело точно подпадало под статью о сексуальном домогательстве. Однако слушание откладывалось, и потерпевшие начинали догадываться почему. Жена доктора оказалась… мэром города. Адвокат обвиняемого уговаривал адвоката истиц пойти на примирение и сулил за это немалые деньги. Кто знает, как повела бы себя мать, будь она одна, но в глазах дочери она обязана была сохранить нравственную высоту. И вот обе женщины пришли в женский совет, благо университет расположен под боком у Гранд Лежа.

Как и всегда, по-деловому, без лишней болтовни, студентки составили план действий и принялись методично его осуществлять. Сначала мимо окон офиса доктора прошествовала колонна горожан, в том числе и мужчин, с плакатами: «Доктор или плейбой?» Потом на местном телеканале прошло интервью с обеими пациентками. Затем городская газета опубликовала скандальный материал обо всей этой истории.

Суд запретил доктору врачебную практику на целый год.

Шантал не устает повторять, что они, хотя и феминистки, но умеренные, не радикалы:

– Знаете, наша девочка не обидится, если, например, парень сделает ей комплимент или поможет поднести тяжесть. А в других университетах за то же самое можно схлопотать неприятности.

Умеренные-то они умеренные. Но до какой степени?

В самом большом зале Ист Лансинга, в здании Театра драмы, был объявлен конкурс красоты. Собралась публика. Заканчивали последние приготовления за сценой участницы. Вдруг открылись боковые двери, и в зал ворвались студентки, наряженные карнавально, нелепо. Их утрированные костюмы зло пародировали наряды конкурсанток.

Ряженые вбежали на сцену и под музыку (принесенный с собой магнитофон) разыграли пародию на объявленный конкурс. Публика возмущалась. Организаторы растерялись. А конкурсантки потихоньку разбежались.

Мне совсем не нравится эта история.

– Чем вам помешал конкурс красоты? – неодобрительно спрашиваю Шантал.

– А вы видели, как они там одеты?

– Ну тогда закройте все пляжи, если вы такие пуритане, – сержусь я.

– При чем здесь пляжи? – возражает она. – Там понятно, почему они раздеты, – чтобы загорать и плавать. А здесь? Только чтобы выставлять на обозрение свое тело и разжигать сексуальные страсти у мужчин?

– Но если это красивое тело… Вы что, вообще против красоты?

– Нет, мы за! Только что называть красотой? Мы считаем для женщины унизительным, когда ее оглядывают, как кобылу: объем бедер, объем талии, размер бюста… Да и вообще это просто свинство подгонять всех к одному стандарту! С детства со страниц журналов, теле– и просто экранов к нам приходит этот эталон: худая блондинка с высокой грудью.

Я поддразниваю ее:

– Не сказала бы, что вы лично от этого образа сильно отличаетесь.

– Так у меня это генетически, – почти оправдывается она.

– А диету держите? – безжалостно уточняю я.

– Держу, конечно. Но это больше для здоровья, – Шантал смущена окончательно. Но тут же идет в атаку:

– При чем здесь я? Вы знаете, сколько девочек болеют из-за того, что стремятся похудеть? Доводят себя до изнеможения, анорексии – когда вообще отказываются принимать любую еду!

И вот они устраивают большой вечер под эпатирующим названием «Fat woman» («Толстуха»). Нет, они не провозглашают полноту новым эстетическим стандартом. Они вообще против всяких стандартов, за разнообразие, индивидуальность.

Последняя история от Шантал – об Айрин. Поклонников у этой студентки маловато. Точнее – один. Они занимались с Диком в одном компьютерном классе, там и познакомились. Дик понравился ей тем, что у него тоже не было больших шансов нравиться девушкам.

Они стали ходить вместе в библиотеку, в столовую. Отношения, однако, развивались медленно. Поэтому, когда Дик по-деловому осведомился: «Где бы нам заняться сексом?», она была неприятно удивлена и сказала: «Мне бы этого сейчас не хотелось».

Через пару дней Дик сообщил, что где-то в городе открылась выставка картин молодого художника, не сходить ли им. Квартира, куда они вошли, была и в самом деле увешана акварелями. Только в ней никого не оказалось: автор картин, его друг, как объяснил Дик, уехал на пару дней.

В женский совет Айрин пришла, рыдая безудержно. То, что с ней произошло, было натуральным изнасилованием. Она нуждалась в срочной помощи гинеколога, да к тому же боялась, что забеременела. Боевые активистки совета на этот раз растерялись. В их практике это был не первый случай date raping (изнасилование во время свидания). И они хорошо знали, что ни один суд к рассмотрению такое дело не возьмет. Можно было бы, конечно, упрекнуть: «Что же ты, дуреха, вчера родилась?»

Но никто себе этого не позволил. Быстро организовали врачебную помощь. Послали сделать сразу два теста – на вензаболевания и на беременность.

А потом целой группой пришли домой к Дику. Он храбрился, держался нагло:

– А чего она ко мне на свидания ходила, если не хотела со мной спать?

– А тебе никто не объяснял, что если женщина говорит «нет», ее не принуждают насильно?

Потом девочки жестко сообщили ему решение совета:

– Если она беременна – дашь деньги на аборт, если решит рожать – будешь платить алименты.

Айрин не забеременела.

Точно не считала, но на глазок не меньше трети присутствовавших на заседаниях женского совета – парни. Они-то здесь почему? Я задала этот вопрос нескольким. Привожу три наиболее типичных ответа.

Майкл:

Ну, я тут просто со своей девушкой. Ей интересно. Мне, откровенно, не очень, но стараюсь вникнуть. Должен же я знать, что ее волнует.

Стивен:

У нас с Ив через месяц свадьба. Мы оба хотим быть современными супругами. И мне очень полезно понимать женскую психологию и иметь представление об истинном равенстве.

Грегори:

Честно? Ну, просто тут легче познакомиться. Здесь, между прочим, много классных девчонок. Мне до смерти надоели смазливые Барби, у которых одно на уме – как выглядеть секс-бомбой и как охмурить побольше парней. Скукота! А эти – они вполне хорошенькие, но и себя уважают. И меня заставляют их уважать. Что, плохо?

Арлин, Джойс и Валери

Это имена трех руководителей Программы женских исследований в университетах: Северо-Западном (Чикаго) – Арлин Дэниелс, Мичиганском Государственном – Джойс Лейденсен и Кларк колледж – Валери Спёрлинг. Каждая из них очень интересная личность, о каждой можно написать целую книгу. Но я расскажу о них очень коротко.

Арлин Дэниелс, 70 лет, яркая, подвижная, темпераментная – одна из классиков феминизма в Америке. Она энергично боролась за женское равноправие – и статьями, и книгами, и лекциями. Она участвовала в различных феминистских организациях, какие-то создавала сама. Она воплощает свои идеи в жизнь последовательно и неукоснительно. Сказала, что женщина должна делать свою карьеру наравне с мужчиной и независимо от него. О’кей. И вот она почти все время своего супружества живет с мужем на расстоянии полутора тысяч километров (см. главу «Брак»).

– Наше общество строго разделено на два лагеря – мужчин и женщин, – наставляет она меня. – Именно по этому признаку пола идет водораздел человечества. И при существующем порядке вещей в руках мужчин находится власть. Мужское влияние в обществе огромно. Это ничем не прикрытая эксплуатация одного пола другим.

– Что вы называете эксплуатацией? – пытаюсь я ее охладить. – Это ведь понятие классовое.

– Да, конечно, это и есть два класса. Современная жизнь устроена так, что создает общественные условия, благоприятные для одного класса и неблагоприятные для другого. Первым эти условия предоставляют максимальные возможности для самореализации, для выявления своих способностей, словом – для развития личности. Для вторых же созданы всевозможные препятствия – от детей и домашнего хозяйства, которые традиционно лежат на женщине, до областей деятельности, где женское участие всячески ограничено. Например, авиация. Даже лечат женщин и мужчин по-разному. Вы вчерашнее шоу Опры видели?

Да, я как раз накануне очень внимательно смотрела ток-шоу Опры Уинфри под будоражащим названием «Hearts different also?» («А что, сердца у нас тоже разные?») Речь идет о том, что врачи-кардиологи лечат пациентов с сердечными заболеваниями, мужчин и женщин, по-разному. Применяют к ним разные методики и лекарства. «Как это?! – возмущается аудитория в студии. – Это же настоящая дискриминация!» Пожилой доктор, кардиолог с большим стажем, несколько минут не может начать говорить: так велик накал женских страстей. Наконец Опра с трудом успокаивает участниц шоу, наступает тишина. Но ненадолго. Опытный врач объясняет: «Мужчины и женщины отличаются не только анатомией, у них различный тип нервной системы. На состояние сердечной деятельности оказывают влияние ежемесячные циклы и климактерические состояния. Поэтому сердечные приступы проходят по разным схемам – соответственно и лечить их надо по-разному».

Бог ты мой, что тут начинается! В шуме, гаме и ругательствах можно отчетливо услышать страшные обвинения: «Это же сексизм!» Абсурд этой реакции мне очевиден, Арлин – нет. Она тоже крайне возмущена доктором-сексистом:

– Болтовня о половых различиях – это только псевдонаучный повод поддерживать неравенство полов.

– Послушайте, Арлин, но ведь равенство – не значит тождество. Вы же не можете отрицать, что самой природой оба пола разделены по психофизиологическим признакам?

– Физиологическим – да, конечно, – неохотно признает она очевидное. – А вот психологическим… У нас достаточно авторов, которые пишут на эти темы. В том числе и женщины, например Дебора Теннен. Она, кстати, считает себя феминисткой. Но в своей книге «Ты просто не понимаешь» она описывает, как по-разному общаются мужчины и женщины, как в разной манере ведут беседу, как различно относятся к супружескому диалогу. Ну и зачем это все? Она разве не понимает, что, подчеркивая психологические особенности каждого пола, только дает повод для нового всплеска сексизма?

– Ну хорошо, подчеркивай не подчеркивай, различия-то существуют? – спрашиваю я.

– Существуют постольку, поскольку их определяет общественное мнение. И поскольку по-разному воспитываются мальчики и девочки. Что дарят малышу женского пола? Куклы. А мужского? Машинки. Девочек приучают к домашнему хозяйству, мальчиков – к технике. Девочку упрекают: ты лазаешь по деревьям, как мальчишка. А над мальчиком посмеиваются: что ты плачешь, как девчонка. И так – всю жизнь. Вот вам истоки этих ваших «психофизиологических различий». Природа их не предусмотрела. Их создала история.

– Но уже ведь создала. Что же теперь делать?

– Ломать, ломать эти стереотипы! Создавать новое общественное мнение: между мужчинами и женщинами нет никаких различий, кроме некоторых анатомических.

Джойс Лейденсен на 25 лет моложе Арлин Дэниелс. Она обаятельна совсем по-другому: негромкий мелодичный голос, мягкая улыбка. Что полностью соответствует характеру. Она предана своей семье. И муж и дочь – ее приоритеты. Она бы никогда не могла жить с ними раздельно, как Арлин Дэниелс. Вместе с тем к ней часто приходят сослуживицы со своими проблемами. Каждой она готова оказать помощь. Ее конек в женских исследованиях – положение женщин в науке и в руководстве. Пристально изучает она женскую ситуацию в родном университете. И ситуация эта ее не устраивает.

…В ближайшее воскресенье Джойс организует митинг женщин-преподавателей. На главной площади, в самом центре университетского кампуса, собираются студентки, аспирантки, лекторы, инструкторы (низшее преподавательское звено), помощники профессора (следующая ступень) и профессора. Участницы несут плакаты: «Женщинам – равные возможности!»; «Две трети руководящих должностей – женщинам». Смысл выступлений: если женская часть преподавателей составляет большинство, то их участие в руководстве должно быть пропорциональным.

Так случилось, что на другой день я оказалась в кабинете одного из вице-президентов университета. Он извинился, что не имеет достаточного времени на беседу со мной: ждет группу советников. По поручению президента они должны отобрать кандидатов на вакансии – одного декана и трех завкафедрами. «Ректор высказал свое пожелание: по возможности, все четверо должны быть женщинами», – сказал вице-президент. И тяжело вздохнул.

Валери Спёрлинг представляет собой новое поколение феминисток. Впрочем, интересы ее значительно шире, чем только женское равноправие. Она называет себя социалисткой и придерживается довольно радикальных революционных взглядов. Ее вообще не устраивает существующий капиталистический строй, она сторонница классического социализма («но, конечно, не такого уродливого, как был в СССР»).

– Какой фирмы у вас кроссовки? – спрашивает она меня. – Nike? А теперь отверните язычок под шнуровкой. Видите, что написано – Made in Indonesia, поняли?

– Так они на самом деле не американские? – разочарованно спрашиваю я.

– Не беспокойтесь – американские. То есть дизайн, кожа, подошва – все из Америки. А руки – азиатские. Потому что идет нещадная эксплуатация дешевого труда рабочих третьего мира. С глобализацией экономик развитых стран эта эксплуатация станет еще жестче. Это относится и к ситуации внутри самой Америки: богатые богатеют – бедные беднеют.

У Валери есть муж. Они живут уже 14 лет, трогательно относятся друг к другу (каждый месяц празднуют дату знакомства), ведут общее хозяйство. А недавно даже купили общий дом. Словом, по всем законам социологии – это брак. Однако он нигде не зарегистрирован. Почему?

– А где его регистрировать? В мэрии, то есть в государственном учреждении? Но мы не признаем это государство. Это же просто аппарат насилия. В церкви? Но религия только помогает государству укреплять несправедливый порядок вещей – эксплуатацию человека человеком.

В отношении женских проблем Валери также придерживается крайних взглядов:

– Мужской мир никак не может отказаться от взгляда на женщину как на объект сексуальных вожделений. При этом мужчины нам предписывают те эстетические нормы, которые им самим нравятся. Не считаясь со здоровьем женщин.

Как величайшее разоблачение мужского сексизма Валери показывает мне ярлычок от платья, только что вывешенного в модном магазине. Его размер «0». Дело в том, что американская женская одежда имела до сих пор размеры, начиная со второго. Нулевой – это новинка сезона.

– Представляешь, какие лишения – диеты, физические нагрузки – должна переносить женщина, чтобы довести себя до такой худобы. Это ведь уже не просто худоба – это истощение всего организма. Это прямой урон здоровью.

– Но, позволь, кто же ее заставляет? Пусть себе носит свой 10-й или 12-й.

– Так это же не модно. А кто выдумывает моду? Те же мужчины.

– Ну, что ж, – улыбаюсь я, – тогда вашим женщинам надо ехать в Африку.

– Так там еще хуже! – Валери вовсе не смешна моя шутка. – Там родители откармливают своих дочерей до таких объемов, что они с трудом передвигаются. Так предписывает тамошняя мода. И это просто другая форма того же сексизма. Так чем же мы лучше Африки?

И все-таки мне нравится Валери, нравится парадоксальность ее мышления, неамериканская резкость ее суждений. Она обладает сильной способностью убеждать. Я уже почти готова записать себя в ряды ее сторонников. Как вдруг происходит нечто абсолютно непредвиденное. Валери часто бывает в России, следит за нашей печатью. Однажды она мне говорит, что прочла в «Известиях» статью, где автор с иронией описывает историю Лорены Боббит (отрезавшей у мужа детородный орган) и суд, который полностью эту женщину оправдал. Я с ужасом понимаю, о каком авторе идет речь. И пока обдумываю – скрыть или сознаться, она уже догадывается сама:

– Подожди-подожди, так это ты написала ту статью?

Валери все-таки американка. Она не набрасывается на меня с бранью, она продолжает мне улыбаться. Но с тех пор я чувствую, ее симпатия ко мне резко убывает…

Гей-проблем

Кэстро-стрит

Я неспешно гуляю по Сан-Франциско, наслаждаюсь его изумительной красотой. Нигде не встречала я вместе столько образцов архитектурной изобретательности и разнообразия идей. Жаль только, улицы сами по себе узенькие, не разойдешься. Вдруг вижу одну пошире других, сворачиваю на нее.

В городе я впервые, но название Кэстро-стрит я, кажется, слышала раньше, не могу вспомнить, в связи с чем. Теплый полдень. Воскресенье. Жители высыпали из домов: сидят на верандах, разглядывают витрины, небольшими кучками тусуются на углах. И вдруг мне начинает казаться – что за чертовщина! – будто вся эта публика за мной исподтишка наблюдает. На всякий случай останавливаюсь у зеркальной витрины, тщательно оглядываю себя. Одежда, прическа – вроде бы все в порядке; по виду, кажется, мало отличаюсь от других пешеходов. Пора возвращаться в Москву, думаю: это уже похоже на паранойю.

Сзади слышу шаги, похоже – ботинки на толстой солдатской подошве. Я останавливаюсь – шаги замирают, я ускоряю ход – шаги тоже. Ну ясно же, что у меня появилась мания преследования. Кто же будет за мной следовать в яркий полдень на переполненной улице? Я резко разворачиваюсь и вижу… женщину. Ничем не примечательна – худощавая, короткая стрижка, джинсы; ботинки – здоровые, с тупыми носами, на толстой солдатской подошве. От неожиданности моего разворота она чуть не натыкается на меня. Потом приветливо улыбается, говорит:

– Здравствуйте. Как вы поживаете?

– Здравствуйте, – облегченно выдыхаю я.

Все-таки, значит, мне это не померещилось.

– А как вы поживаете? – добавляю из вежливости.

– Прекрасно.

Я машу приветственно рукой, поворачиваюсь и, уже окончательно успокоившись, иду дальше. Что за дьявол? Опять ее шаги в такт моим. Я замедляю – она замедляет, я быстрей – она за мной. Какого черта ей от меня надо? Я снова останавливаюсь. Снова разворачиваюсь. Она снова приветливо говорит:

– Здравствуйте. Как поживаете?

– Прекрасно! – отвечаю сердито.

Она продолжает стоять молча. Потом улыбается. В этой улыбке есть нечто странное. Нет, она не похожа на сумасшедшую. Выражение это знакомо каждой женщине: этот зазывный приглашающий взгляд. Только обычно он исходит… от мужчины.

И тут я наконец вспоминаю: Кэстро-стрит! Меня же еще в Чикаго предупредили, что здесь, на этой улице, живут гомосексуалисты. Вон и флаги на домах с изображением их символа – радуги: пусть, мол, расцветают все цветы на небе любви. В данном случае, впрочем, флаг имеет вполне прикладное значение. Он показывает, что квартиры в этом доме сдаются только однополым парам. И я разом все понимаю. Ну конечно, это же центр секс-меньшинств, где собираются геи и лесбиянки. Они хорошо знают друг друга. А тут вдруг новый человек. Ходит неспешно туда-сюда. Ясно, что он (то есть она) ищет свою компанию, в данном случае – лесбийскую. Не мужчину же к ней посылать. Послали женщину. Я бросилась наутек в ближайший переулок. На углу обернулась. Моя преследовательница стояла на Кэстро-стрит, лицо ее выражало крайнюю озабоченность.

Я остановилась в Сан-Франциско у 40-летней учительницы. Живет она одна, с мужем в разводе. Вернувшись с Кэстро-стрит, я рассказываю своей хозяйке историю о том, как дефилировала по знаменитой улице. Теперь мне это кажется очень смешным, я рассчитываю посмеяться вместе. Но она выслушивает мой рассказ, не изменившись в лице. Ни одной реплики в ответ. От неловкости я начинаю рассматривать фотографии на стенах. Вот портрет мужчины.

– Это бывший муж?

– Нет, мы фотографий экс-супругов не сохраняем.

– Значит любовь?

– Тоже нет. Просто друг. Он недавно умер от СПИДа.

Рядом еще одна фотография, на ней двое: моя хозяйка и другая женщина. Лицо волевое, черты резкие. Стоят обнявшись.

– Вот это и есть моя любовь, – объясняет она.

Я прикусываю язык.

Все. Я решаю до конца визита в Сан-Франциско никому больше не рассказывать о своем приключении на Кэстро-стрит. Кто знает, не нарвешься ли в очередной раз на gay problem, не ляпнешь ли опять какую-нибудь бестактность.

Через несколько дней друзья отвозят меня в гости в пригород Сан-Франциско. Это типичный американский дом-коттедж, в нем обитает типичная американская семья. Вернее, обитала, пока дети не выросли. Теперь старики остались вдвоем – empty nest (пустое гнездо). Две замужние дочери живут с семьями отдельно, сын – студент, еще холост, но тоже переехал в город, снимает квартиру. Они показывают мне фотографии детей, внуков, с умилением рассказывают о каждом. Старики милы: немного старомодны, но с хорошим чувством юмора, любят пошутить. Вот уж кто оценит мою прогулку в центре секс-меньшинств. Пожалуй, сделаю для них исключение.

Я говорю, что собираюсь рассказать им нечто очень смешное. Они с готовностью принимаются слушать, заранее улыбаются. Когда я упоминаю Кэстро-стрит, мне кажется, что их лица слегка напрягаются. Когда заканчиваю – никакой реакции. Они больше не улыбаются. Старик, извинившись, выходит. Его жена шепотом объясняет: их сын-студент, тот, что учится в Университете Сан-Франциско, он президент гей-клуба. Им, конечно, совершенно не до смеха.

Через несколько дней я выступаю именно в этом университете. Перед лекцией друзья меня предупреждают: будь осторожна. Декан колледжа – известная в городе лесбиянка, она активно участвует в движении за права секс-меньшинств.

Декан – немолодая крупная женщина, говорит громко и напористо. Когда я заканчиваю, первые же вопросы от студентов – о том, как решается gay problem в России. Я рассказываю, что до недавнего времени гомосексуализм считался уголовно наказуемым преступлением. И великого армянского режиссера Параджанова посадили в тюрьму именно за то, что его сексуальные пристрастия не совпадали с большинством. Но теперь, слава богу, это в прошлом. В 1993 году закон отменен.

– Когда-а?! – вдруг громовым голосом переспрашивает деканша. – В девяносто третьем? Значит, это варварство существовало почти до конца XX века? Позор! – она грохает огромным кулачищем по кафедре. – Да как такое безобразие можно было терпеть так долго!

Меня впечатляет не столько сама эта проблема, сколько интенсивность ее присутствия. Четыре члена Совета Сан-Франциско, высшего органа городской власти – вполне официальные представители секс-меньшинств. Остальные, как говорят в городе, тоже частично гомосексуалы, только скрытые. Однополые парочки тут встречаются в кафе, на скамейках в парке, просто на улице. Влюбленно смотрят друг на друга, прижимаются, обнимаются.

Впрочем, Сан-Франциско известен как город ультралиберальный. Любая свобода, в том числе и свобода сексуальной ориентации, здесь предмет особой гордости. В других штатах внимания к этим проблемам меньше либо они просто не так откровенно демонстрируются. Но пропаганда гей-культуры идет очень энергично и, на мой сторонний взгляд, вполне успешно.

Пропаганда

В Майами-Бич, в гостинице, на столике у портье беру несколько свежих газет. Среди них – большая красочная газета гомосексуалистов. К ней два приложения – одно для геев, другое для лесбиянок. Умно и профессионально здесь рассказывается об их культуре, идеологии, выдающихся представителях. Много материалов об образе жизни. Общий уровень образования гомосексуалов в Америке существенно выше среднего. Соответственно и доход больше. Это можно заметить в частности здесь же, на берегу Атлантического океана, куда раз в год съезжаются на свой праздник приверженцы однополой любви со всей Америки и Канады.

На три дня часть побережья в Майами-Бич перекрывается тросами. Оборудуется танцевальными площадками, буфетами, украшается пестрыми лентами, разноцветными шарами, красочными воздушными змеями. Надо всем этим в воздухе реет неоновый призыв: «Все на Праздник весны!» С утра сюда начинает стекаться весьма респектабельная публика. Подъезжают дорогущие машины, на выходящих леди и джентльменах можно увидеть весь парад летних нарядов от дорогих кутюрье. Впрочем, и сами кутюрье тоже здесь. Ровно в полдень врубается громкая музыка. Участники праздника разбиваются по площадкам. Начинаются танцы. Так будет продолжаться дотемна.

Сверкают загорелые тела, блестят белозубые улыбки. Они танцуют упоенно. Флиртуют. Ухаживают. Кокетничают. Устраивают маленькие сцены ревности. Сливаются в долгих поцелуях. Со стороны кажется – обычная дискотека. С одним только «но»: женская и мужская части бала строго разделены. Геи на одних площадках, лесбиянки на других. Между собой они не только не сливаются, но даже и не пересекаются. И не замечают друг друга. Как будто это существа не одного рода и вида, хомо сапиенс, а двух разных. Ну, скажем, как мухи и комары: и те и другие летают, но одним нет никакого дела до других; роятся только между собой. А вокруг этого буйного веселья, отгороженного от остального пляжа только тросами, толпятся курортники. Именно им, натуралам, выставлено напоказ это роскошное зрелище. Смотрите, вот какие они – веселые, счастливые, красивые, богатые, эти гомосексуалы. Это и есть пропаганда.

Впрочем, она выражена и в более определенных формах. Например, в ток-шоу. Я не знаю ни одного, где бы не обыгрывалась эта тема. Вот только один сюжет.

На сцене супружеская пара средних лет. Она жалуется, что муж перестал испытывать к ней сексуальный интерес. Она привела его сюда для того, чтобы участники шоу помогли ей: он не хочет обращаться к сексопатологу.

– Но мне не нужен сексопатолог. У меня все в полном порядке, – говорит муж.

– А, так значит, у тебя любовница! – жена возмущена.

– Да, – говорит ведущий. – Мы должны вас огорчить. Сейчас вы увидите объект его любви.

На сцену выходит молодой парень. Мужчины целуются. Жена близка к обмороку. Но это еще не все. Из-за кулис появляется красивенькая девица. Ведущий сообщает, что она жена молодого человека.

– Бывшая жена, – уточняет первый муж, тот, что постарше.

Девица, однако, объясняет, что они не в разводе, просто она на некоторое время от него ушла, когда узнала, что у него есть любовник-мужчина. Но потом, продолжает она, ей пришло в голову тоже завести себе подружку-любовницу. И она все поняла, простила и вернулась. Старший мужчина взбешен: так его обманывали!

Любопытнее всего в этом сюжете – резюме ведущего. Он говорит, что самый большой грех – это обман. Он надеется, что все они примут правильное решение: мужчины будут жить своей семьей; молодая женщина – вместе со своей любовницей. Ну а жена, которая привела сюда мужа-гея, найдет себе мужа-натурала. И совершенно замечательная заключительная фраза: «Все должно быть естественно». Вот ради этих слов и затевается вся передача.

Той же пропаганде служит и полнометражный документальный фильм, снятый на общенациональном канале. Он называется «Свадьба». Это телерассказ о трех бракосочетаниях: двух белых американок, двоих парней-евреев и двух японок. Американки, обе в воздушных свадебных платьях, сетуют корреспонденту, что их радость омрачили родственники: на свадьбу-то они пришли, но детей с собой не взяли. То есть, хотя и приняли этот брак, но не до конца. Евреи, оба в кругленьких кипах, воспроизводят ритуал свадьбы, где один как бы исполняет роль невесты, другой – жениха. Родственников с ними рядом нет, так что от огорчений новобрачные, слава богу, избавлены.

С японками же все сложнее. Мать и отец одной из них, хоть и приехали сюда, но явно находятся в полном обалдении. Они всеми силами стараются понять, что за «сюр» происходит на их глазах. «Конечно, если это принесет счастье дочке, я не возражаю», – говорит папа. Но на лице его, совсем не по-японски, откровенно выражено страдание. Камера наплывает на его дочь и ее невесту (жениха?) в тот момент, когда они впиваются друг в друга в страстном поцелуе. Конец фильма.

В муниципалитете Чикаго, города вполне умеренного, несколько лет назад был создан отдел секс-меньшинств. Сегодня, я думаю, такие отделы работают в мэриях большинства крупных городов. Почти в каждом университете есть клубы лесбиянок и гомосексуалистов. Кстати, при полном отсутствии сексуального интереса друг к другу те и другие довольно часто выступают вместе, поддерживают общие политические требования. И достигают при этом существенных успехов.

Признание

В университете Old Dominian, штат Вирджиния, где я веду курс в Программе женских исследований, мне неожиданно задают вопрос: как вы относитесь к тому, чтобы ввести в школах курс «Гомосексуализм. История, настоящее и будущее»? Я стараюсь быть осторожной. Отвечаю, что, насколько мне известно, в некоторых школах Калифорнии такой факультативный курс уже есть. Меня поправляют, что, мол, не только в Калифорнии, он экспериментально ведется и в ряде школ Нью-Йорка. И тоже факультативно. Но вопрос поставлен по-другому: как сделать предмет обязательным. Чтобы каждый школьник знал основы гомосексуализма, как, скажем, математику или географию. Я пытаюсь от ответа уйти, говорю: пусть каждая школа решает этот вопрос сама. Но меня прижимают к стенке: гей-знания в каждую школу, я – за или против? «Против», – наконец устав от этой борьбы, честно говорю я.

На следующий день меня вызывает к себе директор Программы. Она огорчена. Я ей по-человечески симпатична. И курс мой ей нравится. Но она не знает, что делать: на меня поступил донос, подписанный тремя студентками. В нем изложен описанный выше эпизод. И как будто бы риторический вопрос: может ли человек, недостаточно разделяющий проблемы секс-меньшинств, преподавать на кафедре женских исследований?

Через пару лет я попадаю в школу небольшого городка Александрия, недалеко от Вашингтона, на дискуссию под названием «Дети, усыновленные однополыми супругами. За и против». Меня поражает, что школьники 13–14 лет принимают существование гей-семей как само собой разумеющееся. Спорят они уже о следующей стадии: как идет воспитание приемных детей в таких семьях.

Кстати, когда Билл Клинтон выиграл президентские выборы в 1992 году, свой первый день в Овальном кабинете он начал с проблем секс-меньшинств. Ему это поставили в заслугу. На очередную гей-демонстрацию перед Белым домом он не смог приехать, но послал своего представителя. На следующий день в газетах появились статьи, осуждающие Клинтона за эту политическую ошибку. Они возмущались: своим отсутствием президент, хотя и не нарочно, но все же снизил уровень важности проблем гомосексуалистов.

Милейшая К., профессор на кафедре журналистики Мичиганского университета, занимает кабинет, соседний с моим. Как-то я замечаю, что, обычно жизнерадостная, улыбчивая, она вдруг стала грустной. И так несколько дней подряд. Я спрашиваю, все ли у нее в порядке. Она, как и положено американке, отвечает что все absolutely fne. Ну, файн так файн.

Но через пару дней она сама приходит ко мне в кабинет и, отводя глаза в сторону, говорит, что вообще-то у нее есть проблема. Но она не может никому о ней сказать. Вот разве только мне, потому что я иностранка и у меня, как она полагает, может быть «иная ментальность».

Проблема ее кажется мне поначалу общеизвестной до банальности: 16-летняя дочка влюбилась. У нее экзамены на носу, а она ни о чем не может думать, кроме своей любви.

– А сколько лет было вам, когда вы влюбились первый раз? – завожу я столь же банальный разговор.

– Мне было пятнадцать, – отвечает К. – Но я только ходила в кино и на танцы. А ночевать приходила домой.

Да, рановато, наверное. Но ведь половина юных американцев начинает свой сексуальный опыт в школе, – успокаиваю я. – Мальчик что, – одноклассник?

– Это не мальчик.

Ах, вот оно что.

– Да пройдет, – говорю. – В детстве всякое случается. Вырастет…

– Вырастет и останется лесбиянкой. Первый опыт, как правило, определяет сексуальную ориентацию.

– Да какой опыт у двух девочек…

– Но ее любовница вовсе не девочка. Это опытная женщина, вполне искушенная. Она была репетитором Кэт по немецкому и соблазняла ее долго и умело.

Тут К. вдруг спохватывается:

– Да, самое главное – пожалуйста, никому-никому.

– Ну что вы, – говорю я, – тайна девочки – это святое.

Она смотрит мне прямо в глаза и говорит, наконец, то, что ее по-настоящему мучает:

– Тайна – не лесбийская любовь Кэт. Тайна – мое к этому отношение. Я никому из своих университетских друзей не могу сказать, что огорчена этой связью. Меня строго осудят. Ведь гомосексуализм принято поддерживать, поощрять, но уж никак не осуждать.

Перспективы

Эту галерею примеров, демонстрирующих успехи гей-пропаганды, я завершу рассказом о добрых моих друзьях, Арлин и Мэле, она социолог, он радиожурналист. Мы действительно дружим, отнюдь не в американском значении слова. Мы предвкушаем каждую встречу, как гурман пиршество. Общение для нас не только обмен информацией, но и взаимное резонирование мыслей, эмоций. Однако на этот раз с резонансом что-то не ладится. Я прихожу к ним в те дни, когда вся Америка обсуждает проблему: можно ли допускать в армию людей, которые официально заявляют о своих однополых пристрастиях.

– Ты слышала, эти тупоголовые генералы требуют запретить прием гомосексуалов на военную службу, – спрашивает Мэл, едва я успеваю снять пальто.

Я хорошо знаю их семью: здесь все натуралы.

– Ужас, ужас! – говорю. – Я этого не переживу. А что, ребята, более важных проблем у вашей семьи нет?

Мэл воздевает руки, трагически восклицает:

– Боже, и эту консервативную особу мы считаем своим близким другом!

Арлин улыбается своей милой, всепонимающей улыбкой:

– Мэл, ну ты все-таки сделай скидку: она же из страны, где столько лет царили тоталитаризм и нетерпимость.

Он парирует:

– Она из страны, где гений сказал, что одна слеза ребенка важнее счастья всего человечества.

– Оставьте Достоевского в покое, – говорю. – Его геи не интересовали.

– Но он взывал к терпимости и состраданию ко всем несчастным. И если человек не может быть счастлив в традиционной любви, то почему же надо отказывать ему в любви альтернативной?

– Так кто говорит, что надо отказывать? Но зачем провозглашать эту альтернативу как норму, зачем вовлекать в нее все больше и больше людей? – горячусь я.

Арлин кладет руку мне на плечо, увещевает, как ребенка:

– Послушай, ну разве было бы плохо, если бы в нашем комьюнити в Эвенстоне (очень престижный район Чикаго) жило бы несколько семей лесбиянок и несколько – геев? Представляешь, насколько разнообразнее, богаче, полнее была бы наша жизнь.

Я спрашиваю, отдают ли мои друзья себе отчет в том, что произойдет, если каждый подросток уяснит, сколь несуществен выбор пола для его сексуальной жизни? Психологам известен, скажем, феномен подростковой дружбы. (Тут я рассказываю классический пример такой дружбы между Герценом и Огаревым и об их клятве на Воробьевых горах.) Чувства в пубертатный период резко обострены, в них много нежности, даже страсти. Но если есть табу, эмоции эти так и остаются в рамках дружбы. А если табу нет? Альтернативная любовь быстро может стать привычкой и потребностью.

– Ну и что, – спрашивают Арлин и Мэл. – Почему тебя не устраивает появление еще одной гей-семьи?

Дети

Рожать или не рожать?

В гости к моей нью-йоркской подруге, юристу, приехали дети: дочь с мужем. В гостиную, где сидим мы, старшие, время от времени доносятся голоса из кухни: там молодые делают какие-то подсчеты, заносят цифры в записную книжечку.

– А еще памперсы, витаминные смеси, – слышу я голос дочери.

– Опять считают, все пытаются определить, во сколько им станет первенец, – объясняет мне мать. – Думают, что все можно учесть до цента. Каждую игрушку, каждую одежку. Смешные.

Дочка слышит эту реплику матери и кричит из кухни:

– Мама, да мы же главные расходы давно уже посчитали – ты-то это хорошо знаешь.

Да, мать, конечно, это знает слишком хорошо. Потому что приехали они одолжить у нее денег на квартиру.

Мать, кстати, живет в большой трехкомнатной (а по-нашему – пятикомнатной) квартире одна. А дети снимают другую, однокомнатную: молодоженам вместе с родителями жить не принято. Но теперь, если появится ребенок, им надо переезжать в более просторное, то есть более дорогое помещение. Раз все равно раскошеливаться, то лучше уж квартиру купить. Денег на первый взнос у них нет. Часть они взяли в кредит в банке, а за другой частью приехали к матери – тоже взять в долг, но с процентом, немного меньшим банковского. Ситуация эта очень типична. Прежде чем решиться на ребенка, все равно какого по счету, родители тщательно высчитывают все расходы.

Не знаю, сколько незапланированных детей рождается в Америке. По крайней мере, в знакомых мне семьях – а это, повторюсь, семьи образованных американцев со средним и немного выше среднего достатком – таких «случайных» ребятишек мне видеть не довелось. Впрочем, мое впечатление никакой научной ценности не имеет. Поэтому снова обращусь к Максу Лернеру: «Большинство американских детей, особенно среднего класса, рождается только после того, как родители тщательно взвесили, могут ли они себе позволить иметь детей – как с точки зрения первоначальных затрат, так и с точки зрения их будущего содержания: хорошее образование, проживание в пристойном окружении, общение с подходящими людьми…»

У моих друзей в городе Уитон (штат Иллинойс) Гвен и Чета Хенри четверо детей. Оба они люди очень занятые, Чет – бизнесом, а Гвен – работой на государственной службе. Много лет она была мэром города.

– Как это вы, оба такие занятые, отважились на столько детей? – изумляюсь я.

– Мы рассчитали, что можем себе позволить четверых – столько и произвели на свет. Было бы денег больше, родили бы еще.

Впрочем, Гвен и Чету уже за пятьдесят. В семьях их родителей было у одного пятеро, у другой девять детей, то есть психологически они были подготовлены к многодетности. У современных молодых супругов уже другая установка: на одного-двух.

Около 80 процентов американок детородного возраста работают – правда, не обязательно полный, может быть, и неполный рабочий день. Они предпочитают не отдавать все время детям, но оставлять часть его для своей карьеры. Что же касается женщин с высоким профессиональным статусом, то они подчас и вовсе отказываются от материнства. Что значит «подчас»? Вот более точные данные. Их приводит в своей книге «Созидание жизни: профессиональная карьера женщин и дети» Сильвия Хьюлет, известный американский социолог: «Среди женщин после 40, преуспевших в профессиональной деятельности, у 50 процентов еще не было детей. Позволит ли им физиология дать жизнь хотя бы одному ребенку?» То есть половина женщин-профессионалов бездетна.

Матери-одиночки

К демографу Джулии Хардсен из Мичиганского университета я пришла поговорить о ее интересном исследовании матерей-одиночек. Она выкладывает передо мной таблицы, из которых видны любопытные данные. В 1960 году у незамужней матери появлялся каждый двадцатый ребенок. В 1970-м с таким же статусом он рождался уже у каждой десятой. Сегодня «безотцовщина» от рождения составляет 25,7 процента. Это в целом по стране. А если взять афроамериканскую (негритянскую) общину и поделить всех детей на всех отцов, то получается, что три пятых малышей появились на свет вне брака – 60 процентов!

…В ток-шоу Опры мать жалуется: дочь-школьница сделала то, что по-русски называется «принесла в подоле». Сообщила ей о своей беременности, когда уже поздно было делать аборт, и поставила перед фактом. Мать этот факт приняла. На дочь сердилась недолго. Ребенка стали растить вдвоем. Недавно дочь сообщила, что опять беременна. И опять не хочет называть имя отца, потому что тот от отцовства, а тем более от женитьбы отказывается.

Правда, на этот раз время еще не упущено, и можно сделать аборт. О чем мать ее и просит. Но дочь отвечает, что не собирается этого делать.

– Почему? – спрашивает ведущая.

– Мне нравится быть мамой, – отвечает девочка.

– Но ведь один ребенок у тебя уже есть, – удивляется ведущая.

– Не один, а два, – поправляет ее мать. – Сейчас она беременна третьим. Двоих она мне уже «подарила».

Вопреки традиционному галдежу во время ток-шоу, на этот раз в зале наступает полная тишина. Опра тоже выражает крайнюю степень изумления. Полную невозмутимость и даже, я бы сказала, безмятежность демонстрирует только сама героиня программы. На эмоциональные вопросы «почему?» она отвечает простодушно и односложно: «Мне это нравится». Словарного запаса да и аналитических способностей у юной матери явно не в избытке. Поэтому ведущей приходится призвать на помощь весь свой журналистский опыт, чтобы выдавить из нее еще два признания: «У нас в компании многие девочки так делают» и «Меня теперь уважают».

Социолог, приглашенный на шоу в качестве эксперта, дает свое профессиональное видение ситуации:

– Трое детей за три года (первый ребенок появился у нашей героини, едва ей исполнилось 14), конечно, ситуация не очень частая. Однако ранние, и обычно внебрачные, роды – не случайные, а вполне намеренные – все больше встречаются в среде девочек-подростков. Обычно это происходит в семьях с небольшим достатком, чаще всего у афроамериканцев. Но в последнее время и у белых американок тоже. Это явление как бы продолжает тенденцию в американском обществе: все больше взрослых женщин принимает решение рожать вне брака. Общественное мнение к такому положению вещей относится все более лояльно. Девочки это хорошо чувствуют и просто подражают старшим.

– Но взрослые это делают обычно вынужденно, – недоумевает ведущая, – когда время рожать уже уходит. А что понуждает к раннему и безмужнему материнству девочек в 16, 15 и даже 14 лет?

В разговор вступает другой эксперт, психолог:

– Наша героиня пусть немногословно, но вполне точно сформулировала свои мотивации. Первая: «Многие девочки так делают», то есть это модно. И второе: «Теперь меня уважают». Обращаю ваше внимание на второе объяснение. Попробую нарисовать психологический портрет такой девочки. Обычно она отстает в учебе. Поэтому в школе ее не очень уважают, а дома ругают за плохую успеваемость. Но помочь ей не могут: родители (чаще это одна только мать) работают либо они просто малообразованны. И девочка ощущает себя никем, «плохишом». От недостатка самоуважения она охотно откликается на любое проявление мужского внимания, чаще всего чисто сексуального свойства. Когда беременность становится очевидной, ее бойфренд обычно ретируется. А она становится матерью. И тут отношение к ней сразу меняется. Она была никем, а стала Мамой. Она была никому не нужна, а теперь нужна будет другому человеку. От того, что человек этот маленький, беспомощный и целиком зависит от нее, ее self-esteem резко повышается. Она уже с некоторым снисхождением смотрит на подруг: вот вы еще дети, возитесь в своем ребячьем мире, заняты своими детскими интересами. А я уже сама взрослая и живу интересами взрослого мира.

– Почему же во времена моего детства не было такой моды? – спрашивает какая-то мама из зала. – Родить в школьные годы, да еще и вне брака, считалось очень стыдным.

– Но вы уже ответили на свой вопрос, – вступает в разговор социолог. – Изменилось общественное мнение. Сегодня быть матерью-одиночкой не стыдно. А среди подростков это, пожалуй, еще и престижно.

…Демограф Джулия Хардсен этого ток-шоу не видела. Я добросовестно пересказываю ей сюжет.

– Ну что ж, в целом с этими объяснениями и социолога, и психолога можно согласиться, – говорит она. – Я бы только хотела еще добавить один существенный аргумент: материальный. Дело в том, что, по американскому законодательству, незамужняя женщина получает от федерального правительства при родах приличную сумму. А от местных органов власти ей причитается еще и пособие, оно выплачивается в течение трех лет. Неплохая прибавка к семейному бюджету.

Моей собеседнице Джулии лет 35. У нее немного усталый и, я бы сказала, озабоченный вид. Даже знаменитая американская улыбка почти не появляется на лице. Но вот она вдруг спохватилась, взглянула на часы и, наконец, улыбнулась:

– Ох, извините, больше не могу разговаривать. Мне надо домой, дочку кормить. Она там сейчас с бебиситтером. А больше никого нет. Я же тоже мать-одиночка.

Декретный отпуск

В Северо-Западном университете (Чикаго) я читаю курс «Семья в России. Основные тенденции». Когда по программе у меня лекция «Декретный отпуск», я уже с утра встаю в хорошем настроении. Мне приятно, что хоть в чем-то интересы человека в моей стране защищены лучше, чем в Америке. Начинаю я свою лекцию так:

– В России отпуск по беременности и родам предоставляется работающей женщине на 140 дней: половина до родов, половина после. К этому обычно присоединяется ежегодный месячный отпуск. Все пять месяцев целиком оплачиваются государством в размере последнего оклада. До исполнения ребенку полутора лет мать, независимо от ее семейного статуса, получает пособие. А еще полтора года после этого, то есть в течение трех лет, она может вернуться в любое время на работу: предприятие обязано предоставить ей ту же должность или равноценную по зарплате.

Американские студенты, особенно, конечно, студентки, слушают с большим вниманием. Но и с некоторым недоверием.

– Что, разве Россия такая богатая страна? – спрашивает меня одна студентка. – Разве она может себе позволить такой уровень социальной защищенности женщин?

Ее подружка сердито вступает в разговор:

– Деньги тут не самое главное. Я знаю одну отнюдь не самую бедную страну, где властям на женщин совершенно наплевать.

Аудитория дружно ее поддерживает.

Это они, конечно, по привычке: дай только американке повод, она обязательно обрушится на американское правительство за недостаток внимания к женским проблемам. Однако именно в этом, «декретном», смысле они, пожалуй, объективно правы. До 1993 года отпуск по беременности и родам в США не существовал вообще. Все зависело от администрации фирмы. Богатые могли предоставить две-три недели отпуска, победнее не делали и этого. Наконец, Билл Клинтон под огромным напором общественного давления, а может, и жены Хилари, подписал закон, дающий молодой женщине право не работать аж четыре недели после родов, но… только за свой счет. Ну, еще ежегодный отпуск. Не месяц, как у нас, а всего две недели. Правда, если женщина работает не меньше пяти лет в одной компании, она может рассчитывать на отпуск до 13 недель.

…Моя коллега по кафедре Ханина Хонек собирается рожать. И судя по ее виду – вот-вот. Работает она здесь меньше года. Поэтому и отпуск ей полагается по минимуму. Но они с мужем все рассчитали. Впереди праздники – Рождество, Новый год. Потом студенческие каникулы. Потом – двухнедельный отпуск. Около полутора месяцев можно будет посидеть дома с новорожденным.

Однажды она меня спрашивает, не смогу ли я ее заменить, когда это будет нужно. Выглядит Ханина плохо: одутловатое лицо, опухшие ноги, одышка. Беременность поздняя, ей тяжело. Я предлагаю заменить ее немедленно. Нет, отказывается она, администрация узнает, могут быть неприятности. И Ханина продолжает читать лекции, стоя несколько часов в день на ногах со своим огромным животом. Однажды она заглядывает ко мне в кабинет, очень бледная, говорит, что сегодня занятия провела, но завтра ее нужно заменить, она, наверное, не придет. А вечером мне звонит ее муж и сообщает, что Ханина родила. Ну чем не роды в поле, как у наших прабабок в деревне? Малыш появился у Ханины за три недели до ожидаемой даты. Так что положенный ей отпуск она должна взять до, а не после каникул. И ровно в первый учебный день она выходит на работу. Утром кормит сынишку. В перерыве между лекциями муж привозит ребенка на следующее кормление. Однако до конца рабочего дня остается еще много времени, младенец успеет проголодаться. Поэтому в следующий перерыв Ханина сцеживает молоко в бутылочку, которую муж вместе с ребенком увозит домой. И так каждый день.

А вот другой случай. У четы русских специалистов, приехавших в командировку в Чикагский университет, заболел маленький Алеша. Американский вирус проявился совершенно не так, как «русский» грипп. И симптомы не были похожи на знакомые, и температура скакнула за все мыслимые пределы.

Перепуганный папа кинулся к телефону вызвать доктора. Его спросили: есть ли страховка. Да, страховка числилась в папином контракте. Факт этот очень долго проверяли по телефону. После паузы, измотавшей папу, который считал каждую минуту, отдалявшую приезд доктора, он, наконец, услышал:

– Хорошо, привозите ребенка.

– Вы не поняли, – торопливо объяснил папа. – У него очень высокая температура. Мы ждем врача домой.

На той стороне провода воцарилась тишина.

– Простите, где вы ждете врача? – наконец переспросили его.

Этот разговор слепого с глухим продолжался еще какое-то время, пока папа, наконец, не понял, что никаких врачей на дом в Америке не бывает. (Если только это не очень дорогой частный доктор.) В поликлинике, похоже, тоже поняли, что на проводе иностранец, и объяснили следующее. С высокой температурой, конечно, везти ребенка необязательно. Надо дать ему что-нибудь противовоспалительное, а когда жар спадет, тогда пусть и привозят к доктору на прием.

Роды, кстати, тоже операция платная; цена зависит от ранга больницы. Именно больницы (по-американски, госпитали), где есть родильные палаты. Специальных роддомов, насколько я знаю, нет. Правда, тут справедливости ради должна заметить, что уровень самой процедуры родовспоможения в Америке в среднем на порядок выше, чем у нас, а качество ухода за роженицей с нашим вообще не сопоставимо. Приветливые улыбки врача, акушерки, сестер. Дружные аплодисменты всего персонала, когда на свет появляется младенец. Богатый набор соков, фруктов, витаминов. За все это, наверное, не жалко и заплатить.

В здоровом теле

В тот день, когда ребенок появляется в доме, начинается его физическое воспитание. Главная цель – сделать его крепким, стойким к болезням. Словом, развить сильный иммунитет. Младенца несколько часов держат голеньким в комнате или на веранде. Купают в прохладной, а то и просто в холодной воде. Позже ему начнут давать перед едой стакан воды со льдом. К этому он привыкнет и потом всю свою жизнь, прежде чем приступить к еде, будет пить любой напиток только со льдом. Я думаю, навык этот появился давно и именно для закаливания горла, но теперь уже просто вошел в привычку.

Кстати, американские педиатры вообще предпочитают лечить своих маленьких пациентов холодом. Помню, как я удивилась, когда впервые услышала такой диалог.

– Мама, у меня болит горло, – пожаловался сынишка моей хозяйки.

Она ответила:

– Милый, открой холодильник, достань банку с кокой и выпей ее маленькими глоточками до дна.

Я, привыкшая в таких случаях к чаю с лимоном или горячему молоку, с ужасом ждала, что будет. А был от этого ледяного напитка примерно тот же эффект, что и от горячего: ребенку стало легче. До сих пор для меня загадка, как холод и тепло могут оказывать одинаковое воздействие. Однако ни на себе, ни на своих детях я этот метод применить не отважилась. Как не рискнула воспользоваться и другим рецептом американских врачей: завертывать больного ребенка с высокой температурой во влажные и очень холодные простыни.

Забота американских родителей о физическом здоровье ребенка является заботой номер один. При этом они вполне равнодушно относятся к тому, что у нас называется «прогулки на свежем воздухе». Я очень редко встречала в парках женщин с колясками. Не особенно много видела там и ребятишек, бегающих самостоятельно. Разве только на play grounds – игровых площадках с детскими спортивными сооружениями. Там они получают как бы первые навыки физических упражнений. Эти навыки позволяют им потом плавно перейти к настоящим спортивным занятиям.

Спорт, впрочем, это не просто занятия – это образ жизни. В моих знакомых семьях я не встречала ни одного – буквального ни одного! – школьника, который не играл бы в баскетбол, американский футбол, хоккей, волейбол, не ходил бы в бассейн или в группу спортивной гимнастики. Обычно одним из этих видов мальчик или девочка занимаются всерьез, а еще одним – «постольку поскольку».

В каждой школе есть спортивные команды, их соревнования являются весьма популярным развлекательным шоу. Проходят они либо на городском стадионе, либо в близлежащем университете и собирают полные ряды зрителей – родителей, друзей и прочих болельщиков. Я, человек совсем не спортивный, долго отказывалась от приглашений на различные матчи. Но однажды поддалась уговорам моих друзей Дика и Лоис Шауерменов: пошла с ними на школьный баскетбольный матч. В нем участвовал их сын-девятиклассник, восходящая баскетбольная звезда. И нисколько об этом не пожалела, хотя, стыдно признаться, меня мало интересовала возня возле сеток, да я туда не очень-то и смотрела. Зато не могла оторвать глаз от зрительного зала. Такого ажиотажа от обычно сдержанных и, как считается, не очень эмоциональных американцев, тем более от взрослых, вполне респектабельных болельщиков я никак не ожидала. Они кричали, нет, – вопили, орали, поддерживая детей: они отбивали ладони, аплодируя победителям. Они плакали настоящими слезами, рыдали. Одну мамашу, болевшую, по-видимому, за проигравшую команду, вывели врачи, она от огорчения не стояла на ногах.

Словом, спорт – важная часть домашнего воспитания. Об этом легко догадаться, когда встречаешь юношей и девушек из США на каком-нибудь молодежном сборище в Европе, а уж тем более в Азии, да и на любом другом континенте. Американцев всегда отличишь по спортивной походке, здоровому цвету лица, свободе движений. Я много раз слышала, что эта нация здоровая по определению: в силу генетической молодости, хорошего питания, экологического контроля. Все это верно, но не до конца. Немалую роль тут играет продуманное и целенаправленное физическое воспитание. Это воспитание осуществляется уже не в одном поколении, и с каждым десятилетием все интенсивнее. Так что сегодня в большинстве семей, которые я знаю, родители и сами не чужды спорту или хотя бы физкультуре. Тем легче им приобщить своих детей к спортивным занятиям.

Навык противостояния

Здоровье, физическая выносливость – это, однако, не самоцель. Это лишь один из способов подготовить ребенка к будущим испытаниям. Из того, что я написала об американской семье, пока нельзя почувствовать тот высокий градус сложной, напряженной жизни, которая клокочет и бушует за ее пределами. Острая конкуренция, непрестанная борьба за все более высокий уровень жизни, напряжение и стрессы – вот постоянный психологический фон деловой сферы взрослого американца. К нему-то и стараются подготовить ребенка заботливые родители. Иначе он не выдержит. Иначе вырастет неудачником. Таких, кстати, здесь тоже хватает.

Из всех качеств, которые американцы стремятся привить своим детям, Макс Лернер выделяет главное – «умение выгодно продать свои способности и постоянный напор предприимчивости».

Сделаю небольшое отступление. Один американский друг, ставший для меня, так сказать, поводырем в джунглях жизни этой далекой и поначалу совсем не знакомой мне страны, наставлял меня так: «Во-первых, научись выгодно продавать свои умения, знания. Во-вторых, будь максимально агрессивна и напориста». Я не называю имя этого очень хорошего человека, потому что и первый, и второй его советы, боюсь, шокируют моих читателей. Я, во всяком случае, была шокирована. И хотя так до конца и не научилась ни «продавать себя», ни быть «агрессивной», тем не менее много раз убеждалась, что именно подобное поведение востребовано в деловой жизни Америки.

Какие же качества необходимо привить ребенку-подростку-юноше, чтобы выжить в этой тяжелой конкурентной борьбе? Приведу их в том порядке, как это делает Лернер: «находчивость, трудолюбие, легкость в общении, умение адаптироваться, целеустремленность, сообразительность, самостоятельность». И, конечно, то, о чем другими, но очень похожими словами говорил мой друг (уместно повторить): «Очень ценится также умение выгодно продать свои способности и постоянный напор предприимчивости».

С раннего возраста родители приучают школьника самостоятельно зарабатывать деньги. В книге Барбары де Анджелис «Секреты о мужчинах», недавно переведенной на русский, я прочла: «Вы, конечно, знаете этот тип мальчика: он охотно косит лужайку у своего дома, чтобы заработать законный рубль» – и улыбнулась. Переводчику не пришло в голову, что для российского читателя этот пассаж звучит очень странно. Как это, делать какую-то работу по дому – своему и своих родителей дому! – за деньги? Дикость. Но для американца не дикость, а норма. Сколько раз наблюдала я такие картинки. Девочка убирает родительскую спальню за деньги. Мальчик моет машину отца. Племянница приходит на пару часов понянчить ребенка родной тетки. Обе стороны предварительно договариваются об оплате. В разговорах со взрослыми я несколько раз высказывала сомнения: а не разрушает ли этот обмен «услуга-деньги» естественное бескорыстие родственных отношений? Но чаще всего встречала непонимание: труд есть труд, он должен вознаграждаться, в чем тут проблема? А уже в 13–14 лет школьник совершенно официально поступает на работу, где он занят part-time, то есть несколько часов в день. Чаще всего это официант в кафе или продавец в Макдоналдсе, посудомойка в ресторане или мойщик машин на бензоколонке, помощник в библиотеке или в компьютерном зале.

Вряд ли я только что сообщила читателю что-нибудь новое. О раннем приобщении детей Америки к самостоятельному труду мы читали много. Отсюда, из Москвы, мне и моим друзьям это всегда казалось величайшим завоеванием американской семейной педагогики: ведь подросток рано учится зарабатывать деньги, а значит, понимать им цену, беречь каждую копейку или, наоборот, тратить ее с умом. Однако, приехав в Америку, я увидела, что все не так бесспорно. Вопреки моему восторгу, родители вовсе не были уверены, что ранний труд – благо. Да, возможность самому зарабатывать деньги дает молодому человеку ощущение большей уверенности. Но ведь часы, проведенные на работе, – это время, отнятое у чтения, учебы, общения с друзьями. А учителя жаловались, что дети, уставшие от вечерней работы, на уроках спят. Последнее, между прочим, мне приходилось наблюдать много раз, не в школе, правда, а в университете, где студенты работают все поголовно.

Есть и другие, побочные последствия финансовой автономии. Собственные деньги очень рано дают подростку ощущение психологической независимости от семьи. Он сам принимает решения, не советуясь со старшими.

А опыта-то нет. И подчас опасность связаться с наркоманами, а то и с уголовными бандами подстерегает его за каждым углом. Но все это, конечно, крайности. Нормальный же американский подросток все-таки потратит деньги скорее на хороший велосипед или старенькую машину. Часто он откладывает их в счет будущей учебы в колледже или университете. Чтобы меньше был кредит, который он возьмет в банке для оплаты учебы.

Когда же приходит время поступления в вуз, семейная подготовка к самостоятельной жизни достигает своего пика. Завершающим аккордом этой подготовки станут проводы сына или дочери в края, далекие от родного дома.

…В западном американском штате Вашингтон, в его столице Сиэтле ко мне после выступления перед студентами подошли две девочки. Они спросили, как мне удается адаптироваться к американской культуре, а когда я честно ответила, что с трудом, понимающе закивали.

– О, нам тоже очень трудно, – печально сказала одна из них. – Мы же не с этого побережья, а с восточного. Город Бостон, слышали?

О Бостоне я, разумеется, не только слышала, но и была там несколько раз. Кроме различных архитектурных стилей, да еще небольших отличий в произношении, особой разницы между ним и Сиэтлом я не почувствовала.

– Ой, ну что вы, это же совершенно другой мир, – наперебой стали уверять меня девочки. – Привычки другие, отношения другие. То, что у нас норма, здесь считается не очень приличным. В общем, тоскливо нам тут. Очень скучаем по дому. Но приехать удается нечасто – денег на самолет не хватает.

– А почему вы вообще так далеко забрались? Ведь в Бостоне и его окрестностях несколько десятков университетов и колледжей.

И тут одна из девочек отвечает мне загадочной фразой:

– Потому что там наша родня.

Я решила, что недостаточно хорошо знаю английский (она сказала folks), и потому я переспросила, кого она имеет в виду.

– Там мама, папа, двое братишек, бабушка, – я поняла, что она все-таки имеет в виду родню.

– Так почему же ты приехала сюда, если они там?

– Чтобы быть подальше от них.

– У тебя с ними плохие отношения?

– Нет, мы очень любим друг друга.

Понадобилось некоторое время, чтобы я поняла, что никакого парадокса здесь нет. Это обычная семейная традиция. Как только дети подрастают, они уезжают из родительского дома, и чем дальше, тем лучше. Они должны научиться жить самостоятельно, без родительской опеки. Должны один на один встречаться с трудностями и уметь их преодолевать. Должны сами зарабатывать на жизнь и лишь в чрезвычайных обстоятельствах обращаться за помощью. Впрочем, и в таком случае они совсем не обязательно эту помощь получат. Удержать родителей от нее могут тоже педагогические соображения.

В семье Стива Блютта, профессора Восточного Вашингтонского университета, где я поселилась, на весь огромный двухэтажный дом приходилось всего двое постоянных жильцов – сам Стив и его жена. Я удивилась, узнав, что их единственная дочь, студентка того же университета, живет отдельно: вместе с подругой снимает квартиру недалеко от студенческого кампуса. От дома Блюттов до университета 15–20 минут на авто, машину дочке они купили еще три года назад. Тогда почему она не живет дома? Впрочем, после разговора с девочками из Бостона я быстрее поняла объяснения Стива и его жены. Дочери уже 19 лет, она должна научиться жить одна, иначе период вступления во взрослую жизнь затянется. А это грозит поздним социальным развитием, инфантилизмом.

Однажды вечером я со своего второго этажа услышала взволнованный и довольно резкий разговор внизу, в гостиной. Дочь о чем-то просила отца и мать. Те твердо ей отказывали.

Когда девушка ушла, взволнованные родители поделились со мной переживаниями. С тех пор как она переехала, они дают ей ежемесячно немного денег – на еду и учебники. А за квартиру они с подругой платят сами – из зарплаты, которую получают в ресторане: вечерами подрабатывают официантками. Но сегодня утром хозяйка квартиры подняла плату. И дочка приехала к родителям за помощью. Повторяю, эта дочь единственная и очень любимая. Тем не менее денег ей не дали. Почему?

– А тогда какой смысл в ее отдельном проживании? – сказала жена Стива. – У нее первое в жизни препятствие. Вот пусть она сама и думает, как с ним справиться.

Под влиянием доктора Спока

Из предыдущей главы, где я рассказала о том, как американские родители готовят детей к будущей взрослой жизни – остроконкурентной и беспощадной, могло сложиться впечатление, что и сами методы воспитания жесткие, спартанские. Но это не так.

Почти в любой семье, где мне приходилось бывать, я встречала ласковое отношение к ребенку. Нежные обращения – sweety (сладкий), honey (медовый), love (любимый), heart (сердце мое) – употребляются чаще, чем собственно имена. Не знаю, насколько верно мое наблюдение, но мне показалось, что целое поколение нынешних родителей выросло под влиянием педагогической системы доктора Бенджамена Спока, провозгласившего два главных постулата семейной педагогики: любовь к детям и свобода для их развития.

Знаменитый педиатр своей книгой «Ребенок и уход за ним» произвел в начале 1960-х революцию в умах прагматичного американского общества. Общества, где привыкли безоговорочно следовать рекомендациям экспертов, в том числе и специалистов в области педиатрии и педагогики. Вот как описывает этот феномен американской жизни того времени Макс Лернер: «Авторитеты – психологи, психиатры – выдавали рецепты правильного воспитания. Они стали своего рода оракулами, и все изучали загадочный смысл их пророчеств». И далее: «Воспитание в Америке страдает… от излишней рациональности. Отношение родителей к детям подчас лишено эмоциональной непринужденности». И вот на этом фоне появляется мощный авторитет, глубокий знаток детей, и заявляет: «Не воспринимайте слишком буквально все, что говорят специалисты, не так уж ценны теоретические знания… Доверяйте своей интуиции… Главное, что нужно ребенку, – ваша любовь и забота».

Влияние доктора Спока было столь велико, что и сегодня, полвека спустя, можно обнаружить его следы в либерализации системы семейного воспитания.

Правда, споры вокруг него, вспыхнувшие впервые сразу же после выхода книги, не утихают до сих пор. Противники обычно мало возражают против его доктрины любви и заботы. Но опасаются по поводу свободы ребенка. До какой степени допустима эта свобода? Где кончается безобидная инициатива и начинается опасная вседозволенность? Где проходит грань, отделяющая естественный родительский контроль от чрезмерного давления?

Доктор Джеймс Добсон, который считается главным противником системы доктора Спока, объяснил мне смысл их разногласий так: «Я не против свободы для ребенка. Я только считаю, что неумеренный крен в сторону либерализации без жесткой требовательности и дисциплины ведет к безответственности и инфантилизму». О том же говорят и многие учителя. Жалуясь на снижение успеваемости своих учеников, они впрямую связывают это явление с уменьшением требовательности к ним в семье.

В ответ на упреки в чрезмерной снисходительности американские родители любят оперировать таким аргументом: ребенок должен испытывать как можно больше положительных эмоций. Вообще во главу угла в американской семье ставится цель, которую называют по-разному – «позитивность», «эмоциональное равновесие», «душевный комфорт». Я бы сформулировала проще: ребенок должен чувствовать себя счастливым. Достигается это по-разному. Вы редко увидите родителя, распекающего ребенка. Но зато часто услышите: «Ты молодец!», «Как это у тебя так хорошо получилось?», «У тебя все непременно выйдет».

По совету своих психологов американцы стараются не создавать у ребенка комплекса вины. Напротив, стремятся привить ему самоуважение, уверенность в себе, в своих силах. И стараются всячески создавать ему хорошее настроение. Считается, что именно так он обретает запас оптимизма, который потом войдет в него как органическая черта характера. Американского характера.

С детства учат ребенка приветливости и улыбчивости. С детства прививают чувство юмора, необидную добродушную шутливость. Книжки, игрушки, даже одежда (шапочки, тапочки) и другие атрибуты детской жизни делаются так, чтобы заставить ребенка улыбнуться, рассмеяться.

Ну и, конечно, детей не принято наказывать – в том смысле, как это понимаем мы. Я никогда не видела, чтобы мать или отец кричали на ребенка, а уж тем более били его (за последнее, кстати, можно угодить в полицейский участок). Тем не менее наказания, конечно, существуют. Об одном таком эпизоде я хочу рассказать.

…Время близится к вечеру. В парке на скамейке сидит молодая женщина с газетой. Напротив нее детская площадка – несколько снарядов для спортивных игр. В том числе изогнутые полукругом лестницы – ребятишки забираются по ступенькам с одной стороны и так же, по ступенькам, спускаются с другой. Лестниц три: одна для малышей – низенькая, и две повыше – для ребят постарше.

Мальчуган лет пяти подходит к самой высокой и ставит ногу на ступеньку.

– Гарри, это не твоя лестница, – говорит ему мать, оторвавшись от газеты. – Ты прошлый раз залезал вон на ту, маленькую.

Но сынишке явно неприятно слово «маленькая», оно, очевидно, ассоциируется у него с собственным образом, и этот образ ему не нравится. Он хочет показать, что уже большой, поэтому ставит ногу на вторую ступеньку.

– Гарри, не делай этого, – спокойно говорит мать.

В ответ еще пара шажков.

– Гарри, я тебя предупреждаю. Там высоко, ты можешь упасть, – ее голос не повышается ни на полтона. – Теперь принимай решение сам.

Она утыкается в газету и больше ни разу не взглядывает в сторону лестницы. А малыш бойко ползет по ступенькам вверх, забирается довольно высоко и тут только кидает взгляд вниз. Земля от него непривычно далеко, он пугается и кричит:

– Ма, сними меня отсюда.

– Нет, милый, ты этого хотел сам. Я тебе ничем помочь не могу.

Он делает еще несколько шагов вверх. И опять зовет на помощь. И опять тот же ответ: «Ты этого хотел сам. Это было твое решение». Он начинает плакать, потом кричать, вот он уже на самом верху лестницы… А в парке сгустились сумерки и там, не считая ребенка, только двое – мать и я, случайный прохожий. Ему, должно быть, очень страшно.

Сначала я наблюдала за этой сценкой с улыбкой. Потом с беспокойством. Я колеблюсь: знаю, как американцы нетерпимы к любому вмешательству в их жизнь со стороны. И все-таки решаюсь:

– Извините, но нельзя ли ему помочь слезть?

– А как помочь? – невозмутимо спрашивает женщина. – Он же высоко, мне туда не забраться.

– Ну, давайте я сбегаю в пожарную часть, за лестницей, это тут недалеко, – волнуюсь я.

Парень уже орет во все горло, захлебывается слезами. Я представляю, как ему там страшно.

– Чем так сильно кричать, – говорит ему мать, – лучше бы подумал, что теперь надо делать.

Он на минуту замолкает.

– Не зна-а-ю, – опять рыдает он.

– Ну хорошо, я тебе подскажу. Повернись на ступеньке лицом ко мне и спускайся осторожно по другую сторону лестницы.

Он, наконец, затихает и, хоть и не сразу, но все-таки следует материнской инструкции. Пока малыш спускается вниз, а я прихожу в себя от пережитого, я слышу все такой же ровный, негромкий голос матери:

– Хороший урок.

Day care center

Так называются учреждения для дошкольников. Иногда это название переводят как «детский сад». Но это неверно. В Америке нет системы дошкольного образования с программой обучения и воспитания, обязательной для всех регионов. Но есть отдельные «дневные центры ухода за ребенком» (day care centers), которые имеют самый разный статус. Среди них – частные и муниципальные; университетские, «фирменные» (отдельных, обычно крупных, корпораций) и «фондовые» (на средства какого-либо фонда). Однако «на средства» отнюдь не значит, что хотя бы для кого-то эти центры бесплатны. Просто есть более дешевые – около 300 долларов в месяц, есть и такие, где плата значительно выше.

Программы этих детских центров самые различные. В одних делают упор на рисование и пение, в других – на ручные поделки, в третьих немножко знакомят с чтением и письмом.

Маленький Алеша, пробывший два года с родителями в Чикаго, вернулся в Москву. Он утомил маму и папу, требуя, чтобы его непременно отвели в детский центр. Родители, памятуя собственное детство, делать это не спешили. Однако все-таки определили его в ближайший детский сад и первые дни не могли нарадоваться. Алеша был счастлив.

– Здесь удобнее спать, – с восторгом объявил он, вернувшись в первый день. И это была чистая правда. Непрезентабельность американских детских центров бросается в глаза. Никаких детских кроваток, аккуратно застеленных чистым бельем. Никаких отдельных спален. В одном месте на пол стлались тонкие тюфячки, в другом – пластмассовые лежачки. Поверх – подушка и небольшой плед. Ни простыней, ни наволочек, ни пододеяльников. Укладываясь после обеда спать, дети снимали только кроссовки и, если жарко, свитерки, а джинсы, рубашки, носки оставляли на себе все время сна.

Следующее впечатление от отечественного детского сада Алеша выразил также четко:

– Здесь много гуляют.

Да, и это было справедливо. Американцы, как я уже писала, вообще не придают большого значения пребыванию ребенка на свежем воздухе. Поэтому и воспитатели выводят детей из помещений только в хорошую погоду. Если же там слякотно, пасмурно, даже и без дождя, а уж тем более если холод (что, по американским понятиям, начинается градусов с пяти по Цельсию) или идет снег, тут никаких прогулок не предвидится. И Алеша радовался, что почти каждый день может выбегать в детсадовский дворик и играть со снегом, который он так любил.

Третий его вывод поставил родителей в тупик:

– Здесь лучше кормят.

Они вспомнили вазы с фруктами, салатницы с овощами – свежими в любое время года. И разнообразные тушеные овощи. И обязательные соки к каждой еде. Но у Алеши были другие критерии:

– Здесь дают котлеты и компот, – с удовольствием отметил он блюда, которых американцы обычно не едят (если не считать гамбургеры, отдаленно напоминающие наши котлеты).

Однако вскоре очарование стало блекнуть и, несмотря на явные преимущества отечественного детского сада, он все чаще стал тосковать по чикагскому детскому центру. По чему именно? Если бы Алеша был взрослым и мог сформулировать свои мысли, он бы, наверное, сказал так: по душевному комфорту.

И это главное, что отличает большинство детских садов в Америке: атмосфера дружелюбия, улыбчивости, готовности приветить любого ребенка. Это достигается самыми различными способами. Утром, разговаривая с сослуживцами или с родителями, воспитательница может себе позволить любое выражение лица – деловитое, грустное, озабоченное. Но вот она выходит в комнату к детям и, словно актер, надевает на лицо улыбку. Все время, пока она общается с ребятами, ее лицо будет сохранять это выражение – «вы мне симпатичны», «мне приятно иметь с вами дело». Здесь не принято за что-то ругать воспитанника. Зато любой воспитатель постарается найти, за что бы можно было его похвалить.

Маленький Алеша, между прочим, отнюдь не пай-мальчик. А напротив – большой проказник и забияка. Что-то Алеше в американском детском центре прощалось, что-то как бы не замечалось, что-то дружелюбно и без раздражения объяснялось. Однако мальчуган, конечно, не мог не почувствовать, что хвалить его особенно не за что. К тому же он не отличался никакими талантами – ни музыкальным, ни художественным, ни рукодельным.

Поэтому родители крайне удивились, когда Алеша однажды принес домой грамоту. Настоящий «сертификат», где типографским способом была отпечатана благодарность «За искусство сочувствовать». «За что-о-о?» – поразились родители. И Алеша с гордостью рассказал, что пару дней назад он увидел в углу холла плачущую девочку. Она была не из его группы, он ее не знал. Но тем не менее подошел и спросил, что у нее случилось. Ответа он не получил, но посочувствовал и успокоил ее, как мог. Вот это-то и заметила воспитательница. И нашла – наконец-то! – то, что давно искала: достоинство, за которое бы можно было похвалить шалуна.

Еще более выразительный пример я наблюдала в другом центре. Воспитательница готовилась к постановке с детьми сказки о Синдирелле (вариант Золушки). Все роли были распределены, кроме главной. В это время открылась дверь, и на пороге показалась еще одна девочка. Большая, рыхлая, по виду старше своих пяти лет, но при этом простодушно улыбчивая. Лицо воспитательницы засияло радостью.

– Ребята, Нэнси пришла! Нэнси выздоровела. Давайте ее поздравим, – и она захлопала. Дети встретили девочку аплодисментами. Подготовка к репетиции продолжалась.

– Кого же нам выбрать на роль Синдиреллы? – раздумывала вслух воспитательница. – Она должна быть очень доброй. Она любит улыбаться.

Воспитательница смотрела только на Нэнси. Но дети не спешили выбирать на роль героини любимой сказки некрасивую и неуклюжую девочку. Однако воспитательница находила все новые и новые аргументы. И главным из них: «Нэнси очень добрая. И посмотрите, какая у нее приятная улыбка!» – в конце концов, убедила. Хоть и неохотно, но дети все-таки согласились.

Я не видела спектакля, не знаю, как у нескладной толстушки получилась роль красавицы с изящными ножками. Но в тот момент Нэнси была счастлива. Прямо на глазах она преображалась из явного аутсайдера в звезду. На лице воспитательницы тоже отражалось удовольствие – от профессионального успеха.

В детских центрах, как мне показалось, не очень много времени уделяют учебе. Но зато всячески стараются побудить ребят к увлекательным занятиям. Например, все знают, как малыши любят играть с водой. Но как обеспечить им эту возможность в доме? Ведь нетрудно представить, что будет с полом через несколько минут после того, как ребята начнут плескаться. «А что такое особенное будет? – удивилась мисс Белл, когда я задала ей этот вопрос. – Вода на полу, только и всего». И она меня повела в комнату, где стояло несколько тазиков с водой, вокруг них упоенно играли малыши. А на полу, действительно, было влажно. Но не мокро, потому что уборщица периодически входила со шваброй и убирала лишнюю воду. В игровых же комнатах, сколько мне ни приходилось их видеть, всегда царил жуткий ералаш. Растрепанные Барби, разбросанные кубики, разбитые машинки. На это никто не обращает внимания. Порядок – ничто в сравнении с главной ценностью – увлеченностью ребят игрой.

Американская писательница французского происхождения Франсин де Плексиз Грей в 1980-х годах побывала в Советском Союзе. Среди других впечатлений ее поразил порядок в игровой комнате детского сада: был час игр, но все игрушки красиво и симметрично располагались на полках. Франсин заинтересовалась, как же этот порядок сохраняется. «У нас дети сами следят, чтобы не было беспорядка», – с гордостью объяснила воспитательница. Франсин присмотрелась, и то, что она увидела, ее потрясло: ребенок снимал с полки игрушку, но, поиграв, тут же клал ее на место. Если же он забывал это сделать, воспитатель сразу же подходил и делал ему замечание. И еще один факт удивил американку: «Никогда я не видела, чтобы за такое короткое время детям делали столько замечаний».

…Но вернемся в Москву. Восторг маленького Алеши по поводу детского сада постепенно угасал. И однажды пропал совсем. Произошла история, о которой он и сейчас не любит вспоминать. Однажды с малышом на прогулке случилась неприятность: он намочил штанишки. Подобное пару раз происходило и раньше, в Чикаго. Но там воспитательница предупреждала, что надо делать в таком случае: вернуться в дом, взять в своем шкафчике сухую пару штанишек, переодеться, а мокрую отдать воспитательнице. Та ее положит в сушку и уже сухую незаметно передаст в целлофановом пакете маме.

Надо ли поступать именно так в московском детском саду, Алеша не знал, хотя и здесь в шкафчике лежали его запасные джинсы. Пока он стоял, раздумывая о том, как себя правильно вести, воспитательница Марина Федоровна сама заметила неприятность.

– Дети, дети, идите сюда, – позвала она группу. И когда все собрались вокруг нее и мальчика, сказала то, что, по-видимому, считала своим педагогическим долгом:

– Посмотрите на Алешу. Такой большой парень, а делает в штаны, как маленький. Тебе разве не стыдно, Алеша?

…Именно с этого эпизода я начала свой разговор с Элис Уайрен, заведующей кафедрой дошкольного воспитания Мичиганского университета. Элис закрыла лицо руками.

– О Боже! – воскликнула она после паузы. – Бедный малыш! Надеюсь, эту женщину сразу же уволили?

Впрочем, я пришла в центр не для того, чтобы обсуждать особенности отечественной системы дошкольных учреждений. Мне было интересно сопоставить свои впечатления об американских детских центрах с их принципами. Однако я тут же себя поправила: а есть ли общие принципы, если нет единой системы организации?

– Конечно, есть, – заверила меня Элис. – Воспитатели ведь учатся, получают licenses (лицензии), дающие им право на работу. Вот там, во время учебы, они и приобретают вместе со знаниями представления о принципах.

Главный из них – self-esteem. Воспитатель обязан создать у ребенка стойкое уважение к себе самому. Он не должен опасаться перехвалить воспитанника – все равно за что, лишь бы тот был хорош хоть в чем-то. Второй принцип – атмосфера безопасности. У ребенка должно быть стойкое чувство, что ему ничего не грозит. И он должен быть уверен, что может делать все, что захочет, кроме, разумеется, того, что вредит другим. Отнимает игрушку, дерется, плюется? Нет, этого делать нельзя. Наш третий принцип, – продолжала Элис Уайрен, – не создавать чувства вины. Это очень плохой путь воспитания – укорять, подчеркивать дурные стороны, стыдить. Ну, что-то вроде того, что вы мне рассказали об этой ужасной воспитательнице. Кстати, вы мне не ответили, ее сразу уволили или она еще какое-то время работала?

– Не знаю, – сказала я нехотя. И отвела глаза в сторону. Потому что и сейчас, несколько лет спустя, все еще вижу Марину Федоровну за забором детского сада рядом с моим домом.

Школа

– Вы знаете, наш Толик в Петербурге не вылезал из двоек, троек, а здесь сплошные «a» и «b», – с умилением говорила мне одна мама, недавно приехавшая с сыном в Чикаго. Я слышала это много раз: бывшие двоечники, переместившись из России в США, чудесным образом становились здесь отличниками. Объяснение этому феномену лежит на поверхности: уровень требований в американской школе ниже, чем в российской. Да и сами программы значительно сокращены. Как пишет Йел Ричмонд, «американские школьники отстают от российских на два-три года в математике и естественно-научных знаниях; они также хуже знают литературу и историю».

Ирвин Уайл, профессор русской литературы СевероЗападного университета, в конце 1980-х увлекался соревнованиями школьников Америки и России в телестудии. Привозил своих младших соотечественников в Москву и приглашал юных москвичей в Чикаго. Они скрещивали клинки своих познаний в различных конкурсах, викторинах. Ирвин вспоминает, что россияне неизменно побеждали своих заокеанских ровесников. Правда, не знаю, повторился ли бы этот результат, возобнови профессор Уайл эти конкурсы сегодня. Не потому что уровень знаний у американских детей поднялся, а потому что снизился у наших.

«Молодое поколение весьма искушено по части потребления: они отлично знают, что почем и что именно им нужно купить. Но ребята из этого поколения малограмотны. Не в силах обнаружить Вьетнам на карте мира. Или на вопрос, когда же все-таки была в США война Севера и Юга, ошибаются лет на пятьдесят», – писал американский журнал «Business Week».

Я была потрясена, когда узнала, что от 13 до 15 % выпускников чикагских школ не умеют читать и писать: только расписываются и немного считают. Конечно, это в основном дети из бедных негритянских районов, где-нибудь за 80-й стрит. Они учатся в публичных (государственных), то есть бесплатных школах. В этих комьюнити всегда дефицит учителей, а у тех, что есть, не хватает подчас ни знаний, ни умений. Далеко не в каждой такой школе хватает компьютеров. Да и сами здания требуют ремонта, а у городских властей, как правило, денег на это нет.

Конечно, в частных школах учат лучше, и здания там в порядке, и с современной обучающей техникой проблем нет. Но все равно даже и там – как пожаловались мне знакомые родители, вполне состоятельные американцы – учителя занимаются в основном с хорошими учениками, на слабых же обращают мало внимания.

– Да, – подтверждает мне этот факт молодой учитель Гордон Бардос, – неуспевающим в школе действительно уделяется меньше внимания. Но ведь условия в классе создаются для всех учеников равные. Только при этом одни пользуются ими сполна и прогрессируют в учебе, среди них сильно развита конкуренция. А другие не могут держать этот уровень. Или не хотят. Ну и не надо. Не всем же поступать в Гарвард. Зачем же учителю тратить на них лишнее время? Главное, чтобы они не чувствовали себя неудачниками. Учителю надо постараться помочь им выбрать себе специальность, не требующую большого уровня образования.

Однако Рут Хит, директор школы в небольшом городке Коламбия, штат Мэриленд, придерживается несколько иной точки зрения:

– Сегодня высокие технологии настолько широко вошли в производство, а само это производство так усложнилось, что даже на самых низких его уровнях от работников требуется довольно большой запас знаний. У наших выпускников в среднем его недостаточно. Так что проблема остается. Однако решить ее – отнюдь не значит просто нагрузить школьников большим объемом знаний. Все равно их не хватит надолго: мир развивается стремительно. Поэтому главная задача учителя – воспитать из ученика life long learner (ученика на всю жизнь).

– Как же такую потребность в постоянном обучении можно воспитать? – спрашиваю я.

– Только одним способом – сделать учебный процесс увлекательным.

Рут Хит приглашает меня в третий класс на урок по предмету science (основы научных знаний). Вместо парт – столы, рядом – пластмассовые ящички, на каждом имя владельца. Из них он берет учебники, книги, тетради и все, что относится к предмету. Потом, когда занятия закончатся, ученик поставит свой ящик на полку. Очень удобно, не надо таскать все это домой.

Столы составлены по четыре: два на два. За каждым – ученик. Все вместе – команда. Каждой такой команде дается общее задание. Они углубляются в ее решение. Обсуждают, спорят. Каждый подкидывает свои соображения. Рут объясняет, что каждая группа подбирается по более-менее равным способностям. Меня это удивляет: сильные могли бы быть примером для слабых, а последние могли бы подтягиваться к первым. Но у Рут своя логика:

– Нет, сильным это было бы скучно, а слабым – обидно. А наша задача не создавать ни у кого комплексов неполноценности, дать им шанс максимально проявить себя, каждому – на своем уровне.

Учитель время от времени обходит четверки, наблюдает за работой. Я то и дело слышу: «хорошая работа», «очень успешная работа»…

У каждой школы свои программы, свои предметы. Например, в одном расписании я увидела такую дисциплину: Packing skill (искусство паковать – чемоданы, коробки, старые вещи), в другом – Band (игра на струнных инструментах).

Из дисциплин, которые я часто встречаю в школьных расписаниях, больше всего мне нравятся две: Sexual education (сексуальное просвещение) и Communication (искусство общения).

Американские дети взрослеют с таким же ускорением, как и наши. К тому же они учатся в школе на год дольше. Так что сексуальная жизнь для многих начинается еще в старших классах. Когда Институт Гэллапа опросил учителей и родителей, считают ли они необходимым давать ученикам сексуальное просвещение, выяснилось, что преподаватели более прогрессивны, чем мамы и папы. «За» проголосовало 80 % родителей и 90 % учителей. Вот почему предмет этот преподается в каждой школе, а также во многих колледжах и университетах.

Программы, как здесь и положено, у всех разные. Где-то упирают на физиологию и способы контрацепции.

Где-то больше внимания уделяют самим отношениям между молодыми людьми разного пола. Мне не привелось побывать на самих занятиях. Но я несколько раз видела яркие брошюрки «Правила сексуального этикета». Для девушек и для юношей отдельно. Приведу здесь дословно мужской вариант. Это рекомендации, как молодому человеку надо вести себя в интимной сфере:

1. Никогда не применяйте силу. Употребление силы (насилия) в сексе недопустимо.

2. Уважайте слово «нет», если его произносит ваша партнерша.

3. Отправляясь на свидание, не увлекайтесь алкоголем и наркотиками.

4. Если предполагается сексуальный контакт, не забудьте захватить с собой контрацептив.

5. Не стыдитесь говорить с партнершей о профилактике беременности.

6. Никогда не делитесь подробностями интимной жизни с третьим лицом, даже очень близким вам.

7. За результат сексуальных отношений отвечают двое. Но мужчина несет большую ответственность.

8. Не проявляйте сексуальной интимности на людях. Это может быть неприятно окружающим – думайте о чувствах других.

9. Раздражительность во время интимной встречи недопустима. Она не проходит бесследно и может сильно испортить ваши отношения.

10. Относитесь к партнерше с любовью и уважением, и она будет платить вам тем же.

Сначала я улыбнулась примитивности этих наставлений: кто же не знает таких простых правил. Меня также умилила наивность последнего пункта: оказывается, чтобы тебя любили, достаточно любить самому? Увы, жизнь, конечно, сложнее; помните, у Пушкина: «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей»? Но потом я подумала, что, возможно, такие вот азбучные истины и следует прежде всего усвоить подростку в том возрасте, когда он начинает свою сексуальную жизнь. И очень важно, к примеру, с юных лет усвоить, что если девушка говорит «нет», это надо уважать.

А в «Правилах» для девушек первым пунктом идет такой: «Научись говорить слово „нет“, если ты действительно сегодня не хочешь идти на сексуальный контакт».

Но самый симпатичный, на мой взгляд, предмет в американской школе – Communication (искусство общения). Им я интересовалась довольно подробно. Сначала взяла интервью у декана колледжа общения Мичиганского госуниверситета Ирвина Бетинхаузена. В его колледже преподается семь-восемь предметов по этой специальности: межличностное общение, деловое общение, общение в семье, публичные выступления…

– А зачем Америке так много специалистов по общению?

– На самом деле, специалистом должен быть любой, – ответил профессор Бетинхаузен. – Супругам надо уметь строить отношения без ссор. Родителям – разговаривать с детьми. Руководителям в общении с подчиненными избегать конфликтов, и наоборот. Ну и, конечно, человек должен уметь хорошо выражать свои мысли. Иначе мы не можем оставаться демократической страной.

Последнее настолько неожиданно, что я не улавливаю никакой логической связи.

– При чем тут демократия? – восклицаю я.

– Ну как же, иначе вы не сможете никого убедить в своей правоте. Пусть вас обуревают самые гениальные мысли, но они не заработают, если вы не сумеете правильно их изложить. Каждый, у кого есть общественно значимые идеи, обязан уметь их выражать доступно и убедительно. Чтобы ему поверили, за ним пошли, за него проголосовали. Он должен научиться искусно говорить на митинге, по радио, по телевидению, с отдельными группами людей.

– То есть вы говорите о политиках? Вот пусть их и учат этому мастерству.

– Нет, не только о политиках. Искусство контактировать, убеждать еще важнее в науке, промышленности, в торговле. Возьмем типичную ситуацию. В автомобильной корпорации объявляется конкурс на концепцию новой модели. Босс приглашает к себе специалистов, просит каждого высказать свои предложения. Как вы думаете, что нужно, чтобы склонить босса к варианту именно этого претендента?

– Компетентность, интуиция, талант.

– Да, конечно. Но этого мало. Нужно еще мастерски убедить его и, конечно, его советников в том, что именно твой проект действительно лучший. Теперь возьмем торговлю. Вы знаете, как американский рынок завален товарами. И как вы думаете, у какого из них наибольший шанс быть проданным? У самого лучшего по качеству? У самого дешевого? Возможно. Но вероятнее всего, у того, что попадет в руки продавца, умеющего убедить вас купить именно этот товар.

Декан Бетинхаузен рассказывает, как это мастерство вырабатывается в лучших школах:

– Самый важный предмет в младших классах – чтение вслух. Здесь проверяют произношение ребенка. Малейшие отклонения от нормы – и к делу подключается логопед. (У маленьких американцев проблемы чаще всего с шипящими и свистящими.) Учитель следит за тем, как звучит голос ученика: не слишком ли тихо, не чересчур ли громко; нет ли у него «каши во рту», не мямлит ли он. В средних классах ученики постепенно приобщаются к искусству публичных выступлений. Делается это разными способами. Например, группа школьников выполняет какую-то работу – по биологии или географии, математике или истории. Одноклассники, не участвующие в этой работе, начинают ее обсуждать, подмечая в основном недостатки. Команда парирует, доказывает достоинства. В большинстве школ есть программа ораторского искусства. Разделившись на две партии, участники разыгрывают реальные или придуманные судебные процессы.

Они соревнуются не в поисках истины, а лишь в убедительности аргументации. Потом команды меняются и начинают отстаивать противоположные точки зрения. Это в чистом виде тренировка в поисках аргументов и точности языка.

Все, что я узнала от декана Ирвина Бетинхаузена, было настолько для меня ново, что я захотела посмотреть своими глазами, как это происходит.

Выбрала вполне заурядную школу, не частную, а публичную, в маленьком (50 тысяч жителей) городке Хазлетт, штат Мичиган, – типичная американская глубинка. Договорилась с администрацией, что приду на урок по предмету, который здесь называется Persuasive argumentation (убедительная аргументация).

В класс я вошла за несколько минут до начала урока. Подростки 13–14 лет шумно рассаживались за парты – легкие пластмассовые конструкции стул-стол, скрепленные алюминиевыми трубочками. Ящиков у парт, как и в начальной школе в Коламбии, нет. Сумки, куртки бросают тут же, рядом с собой, на пол. Выглядят ученики довольно расхристанно: широченные джинсы, поперечными складками нависающие над кроссовками, бахромящиеся шорты, растянутые майки, иногда две-три сразу, одна торчит из-под другой – уходящая мода (провинция все-таки).

Разницы в одежде между мальчиками и девочками нет. Только у первых кепочки козырьком назад или набок, а у вторых – распущенные волосы по плечам. В отличие от учеников, учитель Роджер Райс – сама подтянутость. Крахмальная сорочка, галстук, безупречная складка на брюках.

Тема состязания объявляется заранее. Готовиться к ней можно дома, в библиотеке и, конечно, в Интернете. Но нельзя ничего отрепетировать: заранее неизвестно, какую тактику доказательств выберет противник. Сегодняшняя тема – «Цензура в СМИ». Класс разделен поровну. Представитель каждой команды выходит к доске и излагает свои аргументы.

Парень говорит: «Любая цензура – это нарушение демократии, она недопустима». Девочка ему возражает: «Если разрешить показывать все, то с экранов ТВ не будут сходить порнографические фильмы». Его аргумент: «Как только вы введете цензуру на какую-то одну программу, она автоматически распространится на десятки других». Ее контраргумент: «Тогда надо снимать телевизионные глушилки, вы хотите, чтобы нецензурные слова слышала вся многомиллионная аудитория?» Ну и так далее, в течение часа.

Учитель сидит все это время на задней парте, ни единым словом не вмешивается. Я спрашиваю его, кто же победил. Он говорит, что никто, так как это всего лишь разминка, подготовка к соревнованиям всех близлежащих школ. Вот там ораторов будут судить несколько сотен зрителей, тогда и определится победитель.

Я делюсь с профессором Бетинхаузеном своими впечатлениями от урока.

– Это, конечно, хорошо, что в той школе так поставлено обучение. Однако не заблуждайтесь, так дело обстоит далеко не всюду, – охлаждает меня профессор. – У нас достаточно людей с аттестатом о среднем образовании, которые плохо владеют речью: они «мэкают-бэкают», каждую минуту вставляют слова-мусор: «знаете», «понимаете».

В молодежном сленге часто встречаются грубые слова и неприличные выражения. Это значит, что система преподавания навыков общения в их школах дает сбой. Но там, где она поставлена хорошо, она производит и, так сказать, побочный эффект – помогает наладить хороший эмоциональный настрой в коллективе.

– А что такое «хороший эмоциональный настрой»?

– Это когда у каждого есть ощущение, что его уважают.

Не знаю, насколько верны мои впечатления, но мне показалось, что учителя уделяют не столько внимания внедрению знаний в головы своих учеников, сколько созданию «хорошего эмоционального настроя».

Я никогда не видела, чтобы преподаватель долгое время говорил на уроке один. Даже объясняя новый материал, он обычно обменивается с учениками репликами, отвечает на вопросы, которыми они его то и дело перебивают, подкидывает им забавные примеры, шутит.

Одна русская эмигрантка, учительница, рассказывала, как ей предложили вести в средней школе уроки русского языка. Положили испытательный срок три месяца. А через месяц ее вызвал директор и в работе отказал. В чем дело?

– Я вас предупреждал, что вы должны увлекать предметом своих учеников, – сказал он.

– Но я и старалась увлечь – мы разыгрывали сценки, пели песни. Но ведь правила все-таки надо заучивать…

– Ничем не могу помочь, детям на ваших уроках скучно.

Созданием «хорошего эмоционального настроя», кстати, занимается не только и не столько преподаватель, сколько другие сотрудники – психолог, социальный работник, технические помощники. С тремя из них я побеседовала и составила вот такую общую картину их обязанностей.

Джулия Смит, помощник учителя, из начальной школы в городке Коламбия:

– Первоклассникам я помогаю адаптироваться к школе. Успокаиваю тех, кто слишком возбужден. Объясняю, как надо поднять руку, если хочешь спросить. Некоторые стесняются выйти в туалет, хотя у нас для этого разрешение не требуется. Просто ставишь на стол учителя палочку с кружком, а вернувшись, ее забираешь. Я также организую завтраки, игры на переменке, дети обязательно должны побегать, им же тяжело с непривычки. Ну и, конечно, если кто-то порезался, упал, ушибся – это тоже моя забота. Или, например, замечаю, что у кого-то испортилось настроение – тогда спешу выяснить, как его исправить.

Джон Клайэп, психолог той же школы:

– В моей компетенции душевные проблемы детей. Иногда с ними приходят сами ребята. Иногда их присылают учителя. Проблем не так уж много, большинство известны были и раньше. Просто с каждым годом увеличивается число детей, которые от них страдают. Например, гиперактивность и дефицит внимания. Это когда ребенок не может долго сосредоточиться на занятиях, во время урока ему трудно усидеть на месте. Он постоянно вскакивает, разговаривает с соседями, чем-нибудь кидает в них. Мешает и учителю, и детям. Но он в этом не виноват. Ему требуется специальное лечение, и я стараюсь подобрать ему правильную терапию. Раньше таких детей приходилось на школу человека два-три, сейчас раза в три-четыре больше. Убыстряется ритм жизни, появляются новые раздражители: по ТВ – убийства, насилие, фильмы-страшилки; на компьютере – жестокие игры. Эти же причины, кстати, порождают и другую проблему – агрессивность, жестокость. Проблема номер два – аутизм. Это, наоборот, очень замкнутые дети. Их тоже становится больше, но это уже от других причин. Большинство матерей вышли на работу. Родители все реже бывают дома. Ребенок ведет замкнутый образ жизни, привыкает к одиночеству, у него не развивается навык общения. Это что касается отклонений от норм поведения. Но и у вполне нормальных детей проблем хватает. Комплексы на почве неуспеваемости, недовольство своей внешностью. Разочарование в дружбе. Неразделенная любовь. Самая большая моя проблема – аутсайдеры. Как помочь детям, страдающим от недостатка уважения сверстников? Для меня как профессионала – это самая главная задача. Отыскать ту, порой еле заметную, точку опоры, которая даст отвергнутому возможность ощутить уверенность в себе, в чем-то почувствовать свою силу. И я сознаю, как велика моя ответственность. Не сумею я помочь ему обрести самоуважение – вырастет он неудачником.

Мэгги Миллер, социальный работник средней школы небольшого городка Дивитт, штат Мичиган. Мэгги решает не столько сложные психологические, сколько чисто практические проблемы детей.

– Чаще всего это проблемы в семье, – говорит она. – У Лиз отец с матерью без конца ссорятся, грозятся развестись, только она их сдерживает, представляете, какой это груз для девочки? Боб живет в семье с отцом, мачехой и двумя их сыновьями. Он любит и отца и мачеху, но ревнует обоих к сводным братьям. Ник, казалось бы, человек без проблем – отличник, капитан хоккейной команды, привлекательный внешне – тоже страдает: девочка, с которой он дружит скоро год, одновременно стала встречаться с другим парнем.

И вот с каждым я беседую часами, даю возможность высказаться, выплакаться. Где можно, стараюсь уладить конфликт. Если, конечно, узнаю о нем вовремя. А то вот затянулась вражда между учителем химии и Джонатаном. Мальчик как-то неудачно пошутил, обидел учителя. Тот не стал скрывать свою неприязнь. Мальчик платит ему тем же, дерзит, срывает уроки. Мне об этом рассказал сам учитель случайно, когда мы с ним оказались за одним столом в кафетерии. Я взялась распутать клубок – это оказалось не очень сложно – и душевное равновесие вернулось к обоим.

«Душевное равновесие», «позитивный эмоциональный настрой», «благоприятная психологическая атмосфера» – возможно, читатель сочтет, что я несколько злоупотребляю этими выражениями. Но что же делать, если я много раз слышала их и в семейных разговорах, и в детских центрах, и среди учителей. Хочу быть справедливой и беспристрастной. Да, американская средняя школа вызывает много нареканий: она не всегда обеспечивает уровень образования, необходимый современному человеку. В этом месте мои московские друзья обычно язвительно замечают: «Очевидно, именно поэтому Америка стала самой высокотехнологичной и богатой страной мира?» Нет, не поэтому. А усилиями тех бывших мальчиков и девочек, способных и трудолюбивых, которые еще в школе начали жестокую конкуренцию между собой за лучшее усвоение знаний.

И все-таки я не могу не оценить усилия лучших педагогов, которые воспитывают душевное здоровье и оптимизм у своих учеников.

Старики

Счастливый возраст

Их особенно много в Санта-Барбаре. Считается, что и климат, и социальная защищенность здесь, в Калифорнии, лучше, чем в других местах. Ровная солнечная погода, без перепадов давления, и самые высокие в США пособия по старости привлекают сюда людей после 65 лет – официального пенсионного возраста.

Их всегда легко выделить в толпе. Женщины предпочитают легкие воздушные цвета – розовый, голубой, белый. Мужчины носят пестрые шорты и яркие майки. Эта предпочтительная цветовая гамма как бы демонстрирует их жизнеутверждающий настрой: старость – время жить ярко и празднично. Я часто вижу их в туристических группах. Эти нарядные, очень оживленные люди путешествуют по всем странам. Днем неутомимо и послушно следуют за гидом, а вечером шумными компаниями собираются в гостиничных холлах. Бурно делятся впечатлениями, рассказывают анекдоты и жизнерадостно хохочут.

А на курортах (в Майами-Бич, на Гавайях), где близость моря создает романтическое настроение, они часто уединяются парами. Любви, как давно установлено, возраст не помеха. Впрочем, по большей части в туры едут супружеские пары; целыми днями они ходят вместе, не расцепляя рук.

Не ошибаюсь ли я, не случайны ли мои впечатления? Приведу результаты опроса, которые взяла из книги Макса Лернера: «Опрос людей старше 65 лет в небольшом городке на Среднем Западе показал следующие данные: 17 % ответили – „моя жизнь так приятна, что я бы хотел, чтобы она длилась вечно“; 20 % – „это лучшие годы моей жизни“; 40 % – „моя жизнь все еще полна забот, я приношу пользу“. Опрос показывает, что три четверти пожилых людей нашли общий язык со старостью». И дальше автор приводит заключение социолога Роберта Хэвилерста: «В возрасте от 60 до 75 американец так же счастлив, как и в любом другом. По сравнению с юношеским периодом он даже более счастлив».

Откуда этот странный феномен? Никому еще не удавалось отменить главную трагедию жизни – ее конечность. И чем ближе конец, тем, казалось бы, больше печали. У этой загадки, я думаю, есть несколько объяснений.

Первое: американцы – здоровый народ. В следующей главе я расскажу, как много внимания уделяют они сохранению и поддержанию своей физической формы, начиная с юности и не прекращая в старости. Кто же не знает, что здоровый дух поселяется именно в здоровом теле.

Второе: та самая установка на положительные эмоции, о которой я говорила как об отличительной черте американцев. Несколько американских ученых, медицинских социологов, провели сравнительное исследование. Взяли в больницах две группы реципиентов – людей от 65 до 75 лет, страдающих одинаковыми заболеваниями одинаковой степени тяжести, только одну – в США, а другую – в Польше. Всем задали один вопрос: «Как бы вы оценили состояние своего здоровья?» При том что объективные медицинские показатели у тех и других практически совпадали, ответы оказались совершенно различными. Там, где старики-американцы отвечали, что состояние их здоровья «замечательно», «прекрасно», «хорошо» и «сейчас неважно, но непременно будет лучше», их сверстники-поляки говорили, что чувствуют себя «так себе», «плохо», «очень плохо» и «хуже некуда».

Третье. Как я уже говорила, деловая жизнь в США напряженна, конкурентна, полна стрессов. Американец обычно много работает, постоянно озабочен разными проблемами, среди которых едва ли не важнейшая – обеспечить себе безбедную старость. Он начинает об этом беспокоиться с первых дней своей трудовой карьеры. Когда же наступает, наконец, период, на который он работал всю свою жизнь, с плеч сбрасывается это бремя. Больше он не должен волноваться: финансово он обеспечен. И вот это последнее, то есть гарантированно обеспеченная жизнь на очень приличном уровне, – может быть, главное объяснение веселого и беззаботного настроения пожилых американцев. Мы еще вернемся к этому настроению, посмотрим повнимательней, так ли все однозначно. Я еще поделюсь своими сомнениями. А пока – о том, что хорошо безо всяких сомнений: надежная социальная защищенность стариков в Америке.

Финансовая независимость

До 1940 года пенсионных выплат в США вообще не существовало: старики жили на сбережения, сэкономленные раньше, и на помощь от взрослых детей. Первые пенсии мало что изменили в этом раскладе: вряд ли существенным добавлением к семейному бюджету можно было считать 41 доллар в месяц, или половину тогдашнего уровня бедности.

Однако темпы роста выплат пенсионерам от государственных и частных страховщиков шли с таким неизменным ускорением, что довольно быстро именно эта старшая возрастная группа вышла в число хорошо обеспеченных. Ну, конечно, тут не следует забывать о «средней температуре по больнице»: старики старикам рознь. Например, у пяти процентов из них образовались за целую жизнь накопления в размере более полумиллиона (655 тысяч) долларов на каждого. А у остальных в среднем накоплено по 90 тысяч.

Разумеется, такое внимание к пожилым – отнюдь не бескорыстная политика американской власти. Ведь именно эта возрастная группа составляет почти пятую часть всех избирателей. Да к тому же избирателей очень активных. Если посмотреть программу любого политика, объявляющего себя кандидатом в депутаты конгресса, а уж тем более кандидатом в президенты, можно увидеть, что важнейшее место в его обещаниях занимает усовершенствование системы пенсионного обеспечения. Забота о стариках настолько престижна, что любое ее проявление или хотя бы только заявление о намерениях повышает авторитет кандидата в глазах избирателя, украшает его имидж.

Правительственные программы помощи старикам ежегодно обеспечиваются все новыми бюджетными деньгами. И даже тогда, когда другие социальные расходы правительство сокращает, эти – выплаты пенсий по старости – почти не меняются.

Две пятых всех социальных расходов правительства идут на стариков.

Самый большой расход правительства, он же – самый существенный доход пенсионера – программа «Medicare». Это расходы на лечение. Для американца любого допенсионного возраста оплата врачей, анализов, различных исследований, не говоря уж о хирургических операциях, – тяжелое финансовое бремя. Но по программе «Medicare» пациенты старше 65 получают большинство медицинских услуг практически бесплатно. Они не должны платить за три первых месяца пребывания в больнице (точнее – за 100 дней). Им почти ничего не стоит сама хирургическая операция и последующий амбулаторный надзор.

Есть еще несколько программ помощи пожилым. Если семья пенсионера имеет доход менее 130 процентов от уровня бедности, ей выдаются продовольственные талоны – оплата покупок до 100 долларов в продуктовых магазинах. Программа «Здоровая пища для пожилых» организует передвижные кухни на колесах. Фургоны развозят ежедневно по стране около миллиона порций готовых блюд, каждое из которых содержит строго диетическую пищу, рекомендованную врачами. Порцию такой еды с фургона может получить каждый человек старше 65 и его супруга любого возраста. О серьезности этой программы можно судить по тому, что она осуществляется под контролем Министерства здравоохранения США, а продуктами ее обеспечивает Министерство сельского хозяйства.

Это что касается государственной помощи. Однако большинство пенсионеров ею не ограничиваются. Около половины получают, кроме того, пенсию от частных страховых фондов. В эти фонды работающий человек отчисляет какую-то часть своего заработка в течение всей трудовой жизни. К концу ее накапливаются солидные проценты. Любой пенсионный фонд в США строго контролируется и является надежным вложением денег.

Служащие государственных предприятий получают также пенсию от своего учреждения, она составляет довольно внушительную сумму. Но самые богатые пенсионеры – бывшие сотрудники крупных корпораций. Даже работник, занимавший самую рядовую должность в «Кока-Коле» или «Боинге», может получать в месяц до 10 тысяч долларов. Эти же и многие другие компании ежегодно оплачивают своим пенсионерам проезд (самолетом, поездом, теплоходом) к месту отдыха.

В банках у американских стариков, как и у людей других возрастов, обычно лежит не так уж много денег: большую их часть они любят вкладывать в акции частных предприятий, с которых получают солидный процент.

Все это вместе и делает пенсионеров вполне состоятельными людьми.

Ну а откуда берутся те нищие, старики-попрошайки, которых я встречала на улицах больших городов, особенно курортных? Откуда «леди с сумками» – бездомные старухи, хранящие в больших сумках все свое имущество? Почему у фургонов с бесплатными обедами выстраиваются огромные очереди?

Фургоны приезжают обычно в районы с бедным, чаще негритянским населением. Уровень благосостояния чернокожих американцев существенно отличается от их белых сограждан. За гранью бедности живет почти треть (29,4 %) негров и только 8,5 % белых старше 65 лет. Нищета, как известно, порождает нищету. Существенно более низкий уровень образования и соответственно ему малоквалифицированный труд, привычка у части бедных людей жить на социальные пособия, неумение и нежелание части молодежи заботиться о своем пенсионном будущем – вот лишь некоторые причины этих материальных различий.

Впрочем, 8,5 % неимущих среди белых стариков – это ведь тоже десятки тысяч. Как они становятся (или остаются) бедняками на старости лет? Среди них есть алкоголики или наркоманы. Или просто неудачники, не сумевшие выстоять в жестокой конкуренции, отбросившей их на обочину жизни. А среди бомжей очень много психически нездоровых людей, выпущенных из психиатрических клиник ввиду их социальной неопасности. Среди бедняков множество пожилых женщин: они никогда не работали или трудились внештатно. Их материальный уровень резко падает со смертью супругов. Ну и, конечно, огромное число нелегальных иммигрантов, у которых вообще нет никаких прав ни на какие пособия.

Так что финансовое благополучие американских пенсионеров – это скорее четко выраженная тенденция, а не повсеместная общая ситуация.

Дом для престарелых

Моя аспирантка Мэри Пирсон собирается в воскресенье навестить свою бабушку в nursing home. Это дом для престарелых. Но из названия тактично убраны слова, которые могли бы намекнуть на преклонный возраст пациентов. Я прошу Мэри взять меня с собой.

По дороге она рассказывает, что бабушке 87 лет. До недавнего времени она была еще бодра и подвижна, но месяц назад ее парализовало (инсульт), отнялись правая рука и нога.

Пройдя через парк, мы подходим к полукруглому зданию светлого кирпича. В середине – стеклянные двери, при нашем приближении они автоматически открываются.

В центре дома – просторный холл. Из него отходят в стороны коридоры с комнатами-палатами. У каждого – свой цвет стен, и в тон ему – цвет ковров на полу: это для того, чтобы пациенту было легче ориентироваться, если он заблудится. Впрочем, иным старичкам и это уже не поможет: склероз. Куда пошел, как вернуться – ничего не помнит. Но это не беда. На мониторе просматривается весь дом. И если на экране появляется заблудившийся пациент, туда сразу же устремляются медсестры.

Мое внимание привлекают настенные украшения. Я вошла сюда с чувствами, как мне казалось, наиболее подобающими: сострадания, жалости, грусти. Но вот я взглянула на первую же картину в рамке на стене и… рассмеялась.

Это был рисунок-шутка на тему как раз о том, как два склеротика не могут найти дорогу к своим палатам. Такие смешные рисунки, карикатуры, пародии перемежаются с очень красивыми картинами. Все как бы призвано отвлечь старого больного человека от его недугов.

По дороге к нам присоединяется Пэм Кукли, социальный работник дома. Она рада рассказать мне, новому человеку, о своей работе.

– Самый тяжелый период – первый месяц. Надо помочь старому человеку адаптироваться на новом месте. И я помогаю им держать связь с родными, прошу показать мне их фотографии. Спрашиваю, что бы они хотели здесь видеть из того, что напоминает дом. Мы едем вместе, привозим сюда любимые подушки, или старые часы, или коврики, или даже куклы их детей, которые теперь уже сами дедушки и бабушки. Я также помогаю им знакомиться друг с другом, стараюсь найти людей, близких по интересам. Знаете, не так-то легко обрести друзей в старости. Я объединяю их в небольшие кружки: вот это любители покера, а это игроки в лото, а тут меломаны. Кто хочет, может сотворить что-нибудь руками. Пэм ведет меня в мастерские, где старики «сотворяют» поделки из глины, дерева, ткани и потом дарят их своим гостям.

Наконец мы подходим к палате бабушки Мэри. Душ, ванна с туалетом, посредине стол, телевизор, два кресла, две кровати. На одной лежит старушка, но это не наша бабушка. Куда же она могла подеваться? «Она в парикмахерской», – говорит соседка так буднично, словно это само собой разумеется, что старая женщина с парализованными конечностями могла выскочить сделать прическу. Мы с Мэри идем в указанном направлении. Но навстречу нам уже выезжает коляска с хорошо ухоженной пожилой леди. На ней лиловое с белым шарфом платье, бусы, наманикюренные ногти, подведенные ресницы. И свежая, только что из-под фена, завивка.

– Бабушка! – Мэри радостно кидается к коляске. Старушка кокетливо спрашивает нас, идет ли ей эта прическа и к лицу ли ей лиловое. Коляску сопровождает приветливая негритянка в розовом халате и белых брюках – certifcate nursing assistant, то есть дипломированная няня. В ее функции входит помогать пациенту в том, в чем он испытывает трудности, – в еде, в передвижении, в стрижке ногтей. И конечно, в купании: каждый день душ и два раза в неделю – ванна.

Кроме няни за пациентами ухаживают license practical nurse, то есть медицинская сестра, и registered nurse, то есть помощница врача. Ну и, наконец, сам врач. Вернее – 39 докторов разных специальностей.

Да, и еще волонтеры. Это энтузиасты, которые бесплатно помогают медицинским работникам создавать атмосферу душевного покоя у пациентов. Они читают старикам, рассказывают забавные истории, а главное – слушают их самих. Это ведь так важно, чтобы кто-то внимательно, не торопясь, тебя выслушал.

…В холле на мягких креслах сидели старые люди. Хорошо пахнущие (на каждом надежные памперсы), аккуратно подстриженные, чисто выбритые, многие женщины, как и «наша» бабушка, наряженные и накрашенные. Они играли, читали, болтали. Но двое стариков, не в креслах, а в колясках, сидели отдельно. И, казалось, были полностью отключены от реального мира. На их лицах застыло то характерное выражение, которое на медицинском языке называется «гримасой маразма». Впервые я увидела не тех, кого оскорбляют этим словом – «маразматик», а действительно глубоких стариков, почти полностью утративших психическую деятельность из-за атрофии головного мозга. Перед ними стоял красивый парень лет 20, студент колледжа, и держал на веревочках надутый шар в форме больших улыбающихся губ. Когда он дергал веревочку, шар слегка покачивался, и старикам, очевидно, казалось, что кто-то им улыбается. И они в ответ улыбались тоже.

Шок старения

И все-таки, конечно, у старости свои проблемы, и американцы тут не исключение. Разумеется, когда есть деньги, кое-какие из этих проблем решать легче. Скажем, болезни лучше лечить в дорогих клиниках, у дорогих врачей. А освободившуюся для досуга уйму времени интереснее проводить в элитных клубах, в театрах и зарубежных путешествиях, а не дома у телевизора. Однако есть такие признаки возраста, которые доставляют страдания, мало зависящие или даже совсем не зависящие от материальной стороны жизни.

Комментируя результаты опроса, по которому выходило, что большинство американских стариков довольны своим бытием, беспристрастный исследователь Макс Лернер замечает как бы в некоторой задумчивости: «Это не совсем совпадает с моими собственными впечатлениями, а равно и с тем, что нам известно об основных тенденциях, определяющих жизнь человека в Америке».

А известно ему вот что: человек болезненно переживает свой переход из состояния зрелости в состояние старости. Он называет этот феномен «шоком старения». Что вызывает этот шок? «Уход их жизни родных и друзей, потеря положения, утрата полезной и уважаемой роли в обществе».

Начнем с первой причины. Смерть родных и друзей трагична не только из-за боли утрат. Немаловажно и практическое следствие этих утрат: одиночество. По всем статистическим данным, количество одиноких людей в Америке с каждым годом растет во всех возрастных группах. Но особенно заметно среди пожилых. Кроме смерти близких на это есть и другие причины. Одна из них – empty nest (пустое гнездо), в которое превращают дети родной дом, очень рано, сразу же после школы, уезжая от него подальше. Когда родителям лет по 45–50, они полны сил и социально активны, это не так болезненно. Но когда наступает старость, да еще один из них уходит из жизни, одиночество превращается в драму. Долгое время я считала, что раздельная жизнь родителей-пенсионеров и их взрослых детей – просто американская традиция. Только позже узнала, что она имеет вполне материальную подоплеку: социальная пенсия выплачивается старикам, которые формально не пользуются помощью детей. Если же они живут вместе, размер пенсии может быть урезан аж на две трети. То же и с квартирой: ее могут предоставить бесплатно или с льготой в оплате только одинокому пенсионеру (или супругам-пенсионерам).

Таким образом, это вполне гуманное желание облегчить финансовое бремя старикам дает, так сказать, и незапланированный эффект: вынужденное раздельное существование, то есть одиночество.

Здесь я хотела бы рассказать одну больно задевшую меня историю. Обычно nursing home, о котором я писала в предыдущей главе, – это удел людей с невысоким достатком. Те же, что побогаче, поселяются в elderly house (дом для пожилых). Это обычный дом с отдельными квартирами, которые старики приобретают в собственность. Разница лишь в том, что все жильцы находятся под постоянным присмотром врачей, нянь, массажистов и работников других служб. У них нет необходимости готовить: внизу в столовой три раза в день накрывают на стол. Но если вдруг захотелось что-то сделать самому, скажем, принять гостей – для этого в квартире есть кухня. Впрочем, когда мы пришли в гости к владелице такой квартиры, она повела нас в ту же столовую, и мы присоединились к большой компании ее друзей.

Элси, 78-летняя мать моего друга, профессора Айвона Фаса, – глубоко симпатичный мне человек. Всю жизнь она проработала в качестве registered nurse, то есть помощницы врача. Трижды вдова, она во всех браках была счастлива, вырастила детей и последние годы жила в семье своего любимого сына. Айвон и его жена Джойс души не чаяли в Элси, да, по правде, ее и нельзя не любить: огромная доброта, удивительная деликатность и к тому же милая манера шутить над собой.

Я любила бывать у них в гостях: чувствовала себя там всегда тепло и свободно.

Каково же было мое удивление, когда, приехав в очередной раз, я узнала, что Элси живет отдельно. За это время у Айвона случился инфаркт, а у Элси – очередной инсульт. Стало ясно, что одной Джойс, тоже уже немолодой женщине, двух тяжелобольных в доме не потянуть. Да и траты становились все накладнее. Словом, было решено их большой дом продать, супругам переехать в меньший, а Элси купить квартиру в elderly house.

…Я очень рада видеть Элси. Она все так же приветлива и шутлива. Только вот рассказывает о себе мало. Говорит лишь, что здесь fine, nice – без подробностей. Я знаю, что она очень выдержанный человек. Но когда я все-таки «достаю» ее своими вопросами, она вдруг отвечает мне долгим-долгим взглядом, а в нем – глухая тоска. Тоска одиночества. Все это было несколько лет назад. Приехав недавно в Америку, я узнала, что и Элси, и Айвона на свете уже нет.

Вторая причина «шока старения» – потеря социального положения в обществе – я думаю, отнюдь не чисто американское явление. Любому человеку, работавшему всю свою жизнь, чрезвычайно трудно менять весь уклад этой жизни. Тоскливо ощущать себя, словно в вакууме, вдали от деловой суеты, от рабочей ответственности, от интересов команды, в которой трудился. Правительство США, заслуживающее всяческих похвал за свою политику в отношении пожилых (какими бы мотивами она, эта политика, ни вызывалась), позаботилось и об этой стороне их жизни. В 1967 году был принят закон, запрещающий увольнять работников старших возрастов, которые способны и хотят продолжать трудиться. Правда, это касалось только людей до 65 лет. В 1978 году эта планка была поднята – до 70. А в 1986 году федеральный закон вообще отменил возрастной предел выхода на пенсию.

Так гласит закон. Но жизнь, как известно, развивается по своим правилам. Да, нельзя уволить человека по возрасту. Но можно создать такую обстановку, когда сам не захочешь больше здесь оставаться. Тем более что при постоянном дефиците рабочих мест и бешеной конкуренции всегда есть молодые коллеги, жаждущие передвинуться на более высокие позиции, а их обычно и занимают работники к концу своей карьеры. И вот они бывают вынуждены уйти. Существует и другой, более гуманный способ избавиться от старых работников. Им предлагают значительно лучшие условия при более раннем выходе на пенсию. Многие на это соглашаются: слишком ощутима разница в деньгах. Но вот я регулярно встречаю у лифта 83-летнего профессора античной литературы К., он уже 60 лет преподает в этом университете. Не оставляя работу, он ежемесячно теряет значительную сумму. Однако ничего менять в своей жизни не собирается – занятие любимым делом для него важнее денег.

Кстати, профессор К. в лифт никогда не входит: проходит мимо него на лестницу и поднимается пешком на четвертый этаж. Я, однако, замечаю, что делать это ему трудно, он часто останавливается, тяжело дышит. Как-то я спрашиваю, почему он не воспользуется лифтом. «Не хочу отставать от коллег», – улыбнувшись, отвечает он. И тут я вспоминаю, что ведь на его кафедре все семь преподавателей – молодые люди, они всегда легко взбегают по лестнице. Старенькому профессору не хочется показывать свое возрастное отличие.

«Старый человек ощущает себя пленником тела, этой внешней оболочки его прежних устремлений… Он страдает от утраты физической привлекательности». Эту причину Макс Лернер также называет среди других, вызывающих «шок старения».

Тут надо заметить, что в этом смысле «шок» идет многим пожилым американцам на пользу: они тщательно следят за своим внешним видом. Спортивность, подтянутость, подвижность – это, так сказать, сигналы, которые они подают окружающим в знак того, что все еще молоды. Отсюда и многочисленность пожилых среди членов спортивных клубов, посетителей бассейнов и особенно игроков в гольф. Отсюда и такая радостная гамма красок в их нарядах, о которых я говорила в начале главы.

«Самое лестное, что вы можете сказать пожилому человеку, это что он выглядит моложе своих лет», – заключает Лернер с явной иронией. Мне, признаюсь, импонирует этот тщательный контроль за своей физической формой. Однако у американского социолога другая точка зрения: он считает, что у «стариков должно быть спокойное смирение и внутренняя безмятежность, которые находили бы признание у окружающих». Он делает особое ударение на второй части этой идеи: общество должно менять свое отношение к пожилым людям. «Необходимо создать свод отношения к старикам, для этого мало личной доброты, нужны поколения людей, из чьих моральных ценностей старики не были бы исключены».

Мой большой друг Дик Шауэрмен, историк и школьный учитель, человек нестарый. Однако в свои 37 он пришел к тому же выводу: необходимо формировать у детей не просто уважение, но симпатию к старикам. Он поделился со мной этой идеей еще 10 лет назад, когда мы с ним только познакомились. Но я была настроена скептически: что значит «сформировать симпатию», то есть искусственно вызвать чувства? Как можно вообще уговорить, убедить кого-либо что-либо чувствовать? Однако Дик не собирался никого уговаривать. Он просто начал эксперимент, который продолжается в его школе несколько лет.

Суть эксперимента такова. Дик отыскивает самых харизматичных стариков. Спортсменов, художников, путешественников, политиков. Их он приглашает в школу: одних – чтобы обучить ребят какому-либо мастерству, других – чтобы просто рассказать о себе, третьих – чтобы побеседовать с детьми, ответить на их самые личные вопросы. Детям нравятся эти старики – красивые, умелые, остроумные. И обязательно обаятельные. Ребята хотят с ними общаться. А через них постепенно меняют отношение и к другим людям этого поколения, на которых они привыкли смотреть «сквозь», то есть просто их не замечать.

– Я не могу сказать, что мой рецепт универсален, – говорит Дик Шауэрмен. – Но с чего-то же надо начинать…

Здоровье

Дорогое удовольствие

В доме у моей знакомой в Лос-Анджелесе гостит мама из Москвы. Она приехала вчера, а сегодня лежит на тахте и стонет. Сердечный приступ. Дочь суетится, достает из маминого чемодана московские лекарства.

– Врача вызвали? – спрашиваю я по инерции. И сама же удивляюсь своей глупости. Откуда у иммигрантов такие деньги, чтобы можно было врача на дом вызывать?

– Но тогда надо срочно в больницу, – не унимаюсь я.

Тут все наперебой принимаются мне объяснять, что это предприятие может влететь им в копеечку. Страховку-то они маме купили, но сам черт в них, в этих страховках, ногу сломит! Они по телефону выясняли, и, кажется, сердечный приступ под бесплатное лечение не подпадает. К счастью, все обошлось: лекарства помогли.

Этот эпизод еще раз напомнил мне, что лечение в Америке – дело дорогое. Обычно большую часть этих расходов берет на себя страховая компания. Крупные фирмы, а также университеты, колледжи страховки своим работникам оплачивают полностью. Фирмы поменьше – частично. Остальные пациенты приобретают их сами. Или не приобретают. Правда, для нуждающихся существует государственная программа «Medicare», предоставляющая им право на лечение в бесплатных клиниках.

Но качество таких клиник – как бы это сказать помягче – далеко не самое лучшее.

Система страховок настолько сложна, что я так и не смогла в ней разобраться. Потому и писать об этом не буду. Знаю только, что какой бы большой объем медицинских услуг она на себя ни брала, все равно часть из них приходится покрывать самому пациенту. Мой коллега, профессор Б., попал с приступом аппендицита в госпиталь и пролежал там неделю. При максимально оплаченной университетом страховке ему пришлось из своего кармана выложить 2 тысячи долларов: что-то порядка 15 процентов за стоимость операции и еще какую-то часть за само пребывание в госпитале.

Практическая медицина в США находится на очень высоком уровне, особенно хирургия. Система обследований с помощью современной электронной техники дает врачу возможность учитывать подробнейшие детали организма пациента. А безукоризненный уход за больным помогает ему легче восстановить здоровье. Поэтому многие болезни, о которых мы в России говорим шепотом – настолько трудно их лечение, а процент выздоровления невелик, – в США считают вполне рядовыми, лечат их быстро и эффективно. Например, онкологические.

Приехав в Чикаго, я позвонила известной общественной деятельнице профессору Лие Голден, которую знала еще по Москве (у нас более известна ее дочь, телезвезда Елена Ханга). Бодрым голосом она мне сообщила:

– Завтра встретиться не могу, у меня полостная операция раковой опухоли. Но дней через десять давайте увидимся, сходим в музей.

Я подавленно молчала, понимая, сколь утопичны ее радужные планы. Не через десять дней, но ровно через две недели Лия сама мне позвонила, и мы встретились у Музея истории науки и техники. Она была немного слаба, в паричке на остриженной голове. Но все так же бодра духом. Лия долго еще продолжала преподавать в университете и ездить по всем континентам в составе всевозможных делегаций. О своей операции она и думать забыла.

Однако больше всего меня поражает в Америке сам стиль обращения медиков с пациентом. Расскажу о собственном опыте. У меня заболело колено, и я решила показать его врачу. Поднявшись на второй этаж вашингтонского здания, я нашла дверь с табличкой «Ортопед» и фамилией доктора. По английской фамилии пол определить нельзя. Поэтому, когда я увидела на пороге миловидную даму средних лет в голубом медицинском халате, я немного удивилась: мне казалось, что ортопед должен быть мужчиной. «Меня зовут Кэт, я receptionist (секретарь в приемной)», – представилась она, радушно улыбаясь. И предложила сесть в мягкое кресло с удобно откинувшейся спинкой. Затем протянула бумажный листок на твердой подставке – чтобы легче было писать; я должна была заполнить его по заданной форме самыми общими данными о себе.

Потом она отвела меня в кабинет. Другая дама, молодая и хорошенькая, в розовом халатике, еще более радушно улыбаясь, пригласила меня внутрь. Не успела я подумать, что хорошо бы врачу все-таки быть постарше, как она представилась:

– Пэм, registered nurse (помощник доктора).

С ней мы провели минут сорок, на протяжении которых она выспрашивала меня о состоянии моего организма, начиная с рождения («Мама вам не рассказывала, сколько часов длились схватки? А сколько у нее было разрывов?») и заканчивая моим больным коленом.

Когда опрос был окончен, она вышла, а вместо нее вошел мужчина. Огромный широкоплечий негр в белом халате. Лицо его было непроницаемо и значительно. Вот это настоящий доктор, знает себе цену, мелькнуло у меня в голове. А он сказал низким баритоном:

– Не будете ли вы добры последовать за мной в рентгеновский кабинет. Я техник-рентгенолог.

Через несколько минут он сопровождал меня обратно, держа на весу еще мокрые, но уже готовые снимки.

Но вот дверь распахнулась, и в комнату влетел, нет, впорхнул, словом, стремительно вошел Он. Доктор. Зеленый халат скрывал одежду по колено, но все равно было видно, что одет он модно и дорого. Острые складки брюк из отличной шерсти; сверкающие туфли точно такого фасона, какой я видела в витрине мужского бутика; носки и галстук одного цвета; стрижка, выполненная в дорогом салоне… Он был обворожителен. На его тонком подвижном лице соединялись два выражения – легкой приветливости и глубокого внимания.

– Итак, вы принесли мне свои ноги? – начал он.

– Нет, только одну, – охотно поддержала я его шутливый тон.

– И даже не ногу, а только ее небольшую часть, колено, – продолжал он, уже осматривая меня. – Ну, это значительно упрощает мою задачу.

В таком стиле салонной беседы мы проговорили с четверть часа, после чего он дал мне ряд несложных рекомендаций и выписал лекарство. Я выкатилась из кабинета в полном охмурении. Я чувствовала себя целиком во власти докторовых чар. И только когда миловидная секретарша протянула счет и сообщила, что мне, как иностранке, сделана большая скидка, я наконец пришла в себя.

Прием стоил, с учетом скидки, 250 долларов. Окончательно же я протрезвела в аптеке: лекарство стоило ровно столько же. Итак, полтысячи долларов… А, ладно, чего не отдашь, чтобы оно не ныло, это проклятое колено. И оно действительно перестало болеть. Ровно на десять дней. С одиннадцатого все началось сначала.

В Москве по направлению районной поликлиники – а она все еще обслуживает бесплатно – я пошла в Институт травматологии и ортопедии. Московский ортопед дал мне почти те же советы, что и вашингтонский, но уже без денег. И прописал другое лекарство, оно стоило в переводе на твердую валюту 7 долларов. И тоже, кстати, действовало ровно 10 дней. И все-таки я поняла, за что я заплатила лишние 493 доллара. За совершенно незнакомый мне стиль обращения с пациентом в медицинском учреждении.

Без врачей

О том, что врачи, больницы стоят дорого, любой американец знает с детства. И, возможно, поэтому или хотя бы отчасти поэтому чрезвычайно внимательно относится к своему здоровью.

Из окна моей квартиры в кампусе Мичиганского университета мне видна набережная вдоль небольшой реки. Каждое утро я вижу, как по этой набережной десятки людей в шортах и майках бегут в одном темпе, не ускоряя и не замедляя ход. Бегут ребята-студенты, и молодые преподаватели, и солидные профессора. Бегут молодожены, успевая время от времени пересечься в поцелуе. Бегут молодые мамаши со своими ребятишками. А если ребенок еще в коляске, то для мамы это вовсе не повод делать перерыв: не переставая бежать, она просто толкает коляску перед собой, потом подбегает и толкает опять.

Впрочем, бег, или так называемый jogging, потихоньку уступает место быстрой ходьбе.

Рано утром Бриджит Мак-Дана вместе со своим мужем выходят из своего миллиондолларового дома в Чикаго и ровно час ходят быстрым шагом по окрестным улицам. В это время начинается трудовой день и у Шерон Волчик в Вашингтоне. Впереди у нее масса дел – университет, недописанная книга, дети, хозяйство. Однако, прежде чем всем этим заняться, она не пожалеет времени на ходьбу. А декан Мерилин Флинн из университета Южной Калифорнии, чтобы зарядиться ходьбой, начинает свой спортивный променад в 6.30 утра: в 7.30 она уже садится за руль автомобиля.

Вернувшись домой, Бриджит еще на час уединяется в спортивном зале с гимнастическими снарядами. В ее огромном доме он занимает весь подвальный этаж, basement. Занятия со снарядами все больше входят в обиход молодых американцев. Если только есть возможность отвести под них – ну пусть не этаж, как у богатой Бриджит, но хотя бы небольшую комнату, – они непременно это сделают. Если же такой возможности нет, они регулярно будут ходить в gym, гимнастический зал университета, или в ближайший спортивный клуб.

Во время второго суда над О. Дж. Симпсоном (негром-футболистом, убившем свою жену и ее приятеля) присяжных заседателей поместили в прекрасную гостиницу с хорошим ресторанным меню, большим парком. Но при условии, что они все две недели суда не выйдут за пределы этой территории. Так вот одна молодая заседательница, отвечая на вопрос журналистов, хороши ли здесь условия, возмущенно ответила:

– Как они могут быть хорошими, если тут нет gym’а. На целых две недели мое тело будет лишено физической тренировки.

Спорт, физкультура – органическая часть жизни делового человека. В полдень, время ланча, начинается час пик в бассейнах, на теннисных кортах: многие чиновники, профессора предпочитают отдать это время спорту, а не еде. Правда, чем старше человек, а главное, чем больше у него детей, тем меньшее место занимает спорт в его личной жизни. Но это не от лени, а от необходимости везти отпрысков в какую-нибудь детскую секцию. Я уже писала, что спортивным занятиям ребятишек родители придают первостепенное значение. Занятия эти преимущественно вечерние. И вот, едва вернувшись с работы, отец или мать развозят сыновей и дочерей на тренировки. А по воскресеньям – на соревнования. В оставшиеся же выходные они могут пойти в те же клубы или бассейны всей семьей.

Бриджит Мак-Дана после ходьбы и занятий на снарядах приступает к завтраку. Обычно это апельсин и чашечка кофе без сахара. Все, что она съест позже, на ланч и обед, будет тоже весьма ограничено по калориям, но богато витаминами. За своим весом Бриджит следит неукоснительно, поэтому на диете она всегда.

Однако такое ежедневное воздержание не очень типично для американцев. Обычно они садятся на диету сколько-то раз в неделю или в месяц. Вообще слово dieting так часто мелькает в разговорах, что иногда мне кажется, что соблюдать диету считается признаком хорошего тона. И они слегка щеголяют этой привычкой друг перед другом. Каждый раз на приемах для преподавателей в университетском ресторане по окончании трапезы я с тоской смотрю на столы: на них оставлены тарелки с тортами и кремами, тронутыми лишь слегка или нетронутыми вовсе: слишком много калорий. По этой же причине взрослые не едят сливочное мороженое – оставляют его детям. А сами ограничиваются замороженным йогуртом.

Ради здоровья американцы все больше изменяют даже своим любимым машинам. С велосипедами. Забавно видеть, как утром солидные профессора подъезжают к университету не на своих солидных же авто, а на легкомысленном двухколесном транспорте. В машине оно, конечно, удобней, но здоровье важней.

И еще одно поветрие – hiking. Многомильный, многочасовой пеший поход за город в качестве развлечения выходного дня.

Без сигарет

Эта забота о своем здоровье, принимающая порой масштаб массовой эпидемии (если отнять у этого слова негативный смысл), отличает Америку от всех известных мне стран. При всем моем восхищении этой национальной чертой, иногда она немножко смешит своей поголовной массовостью. Стоит появиться рекламе какой-нибудь очередной панацеи, как на другой же день вся Америка кидается это средство употреблять.

Так было, скажем, с чесноком. Несколько лет назад американцы поголовно принялись есть чеснок. Те же, кто социально активен и не может себе позволить пахучий овощ в сыром виде, потребляли в огромных количествах чесночные таблетки.

Года два-три назад то же произошло с морковью. Витамин Е, бета-каротин, рекомендованный от всех хвороб, можно было найти на любом обеденном столе – в виде морковного сока, морковного салата и просто сырой морковки. Потом к очередной панацее американцы потихоньку остывают.

Дольше всего, мне кажется, продержалась мода на отказ от курения. Правда, тут подключились и общественность, и законодатели, и местные власти. Законом была запрещена пропаганда рекламы табачных изделий. Газеты писали, какие страсти-мордасти поджидают курильщиков. В кино перестали показывать положительных героев с сигаретой в зубах. В штате Айова вышел указ: подросток моложе 18, уличенный в курении, штрафуется на 800 долларов. В городе Белмонте, штат Массачусетс, было запрещено курить в общественных местах. Большой штраф ждал всех, кто позволит себе закурить в школе, колледже или университете, без исключения.

Я помню, как удивилась, когда в Чикаго в двенадцать часов дня вдруг увидела толпы людей, вываливающихся из дверей офисов; они жадно закуривали на ходу. Оказывается, в помещениях курить нельзя, а на улице можно. И вот курильщики не могут дождаться перерыва на ланч.

Все это, а также мощная пропаганда в СМИ, сделало дело большой важности. Курить стало не только не модно, но и не престижно. Человек с сигаретой почти автоматически стал ассоциироваться с малообразованной, наименее культурной частью населения. О том же говорят и цифры социологических исследований. Среди всего взрослого населения курильщики составляют 23 %. Но среди людей с высшим образованием их только 16 %, а с незаконченным средним – 34 %. Или еще: белые американцы курят вдвое реже, чем чернокожие.

Естественно, все это повело к огромным убыткам, а то и к разорению табачных компаний, и они ринулись себя защищать. Именно их усилиями на экранах и в театрах снова стали появляться киногерои с сигарами и сигаретами. Они же пробили, хоть и в замаскированном виде, уличную рекламу сигарет. Наверняка были задействованы и еще какие-то методы агитации и героизации образа настоящего «мачо», красиво выпускающего дым изо рта. И вот в последние года два я все больше встречаю подростков, курящих у входа в колледж (в помещении этого делать по-прежнему нельзя). И студентов, задымляющих свои комнаты в университетских общежитиях. Жаль, если эта мода – отказ от курения – уйдет, как уходили и другие временные новации. Я, правда, надеюсь, что сама по себе установка американской молодежи на здоровый образ жизни, возможно, удержит эту тенденцию на плаву.

Особое отношение к воде

«Вода – это жизнь» – такой слоган можно встретить и в брошюрах о здоровом образе жизни, и в рекламах напитков, и даже в виде большого щита на небоскребе в центре Манхэттена. К воде у американцев действительно особое отношение – как к важнейшему источнику хорошего здоровья. В образ современного молодого американца непременно вписывается бутылка «Аква минерале» или другой очищенной воды. Пьют все и много. Пьют в транспорте, на улице, на пляже. Пьют далеко не всегда потому, что хочется пить. А потому, что «вода – это жизнь».

Американец начинает любую еду со стакана ледяного напитка. Чаще всего это простая вода со льдом. Но может быть и сок. Люди постарше предпочитают холодный чай с лимоном, без сахара.

Вариантов напитков может быть много, но присутствие в них льда неизменно. Я много раз попадала в неловкое положение, когда, забыв предупредить в самолете, в киоске, в ресторане, обнаруживала у себя в стакане лед: приходилось просить вынуть. В любом доме в морозилке всегда стоит форма для льда. А в любой гостинице, даже в дешевом общежитии для наемных рабочих, есть машина, бесплатно выдающая прозрачные кубики.

Однако воду потребляют не только внутрь. Американцы также любят часто мыться. Голову моют ежедневно, душ принимают один-два раза в день. Одежда на молодом человеке может выглядеть небрежно – висеть мешком, сверкать дырами (разумеется, намеренными). Но при этом она всегда будет чистой, а от него самого будет пахнуть хорошим дезодорантом. Современные девушки самым внимательным образом следят за своими волосами. Всевозможные шампуни, муссы, гели делают их волосы очень красивыми – пышными и блестящими.

Ну и, конечно, американцы много плавают. Бассейн есть в любом университете, в любой, кроме уж очень дешевых, гостинице. Голубые водные квадраты посверкивают там и сям между городских домов. Иногда это довольно большой водоем, скажем, часть стадиона. Но чаще – маленькие, просто у жилого дома. Меня, страстную любительницу поплавать, всегда радует, что в жаркую погоду из многоэтажного дома, где я остановилась, можно с полотенцем спуститься вниз и нырнуть в голубую прохладу.

К своим бассейнам американцы так привыкли, что предпочитают их морю, океану. Даже когда специально к этому океану приехали отдыхать. При этом обнаруживается куча всевозможных препятствий для плавания. То очень холодная вода: +68 градусов по Фаренгейту (20 по Цельсию). (В Майами-Бич при такой температуре я плавала одна – к удивлению загорающих на берегу и тревоге спасателей на вышках.) То вода недостаточно чистая – принесло откуда-то водоросли. То «ужасные волны» – 2 балла. То по громкоговорителю: Attention! Attention! Jellyfish! – а это всего лишь медузы. То – акулы. Правда, никто их не видел, никто не предупреждает. Ну а вдруг! И вот отдыхающие, позагорав на пляже, возвращаются в свои гостиницы и там плавают в луже бассейна, предпочитая ее океанскому простору.

Анонимные алкоголики

В своей книге Йел Ричмонд посвящает российскому алкоголизму целую главу. Однако заканчивает ее неожиданно: «Уровни потребления алкоголя per capita в России и США не сильно отличаются». Но, позвольте, откуда же тогда такая разница в «алкоголизации», которая видна невооруженным глазом? Почему за все время в Америке я почти не видела пьяных? Только разве среди нищих, бродяжек, побирающихся как раз на выпивку. В то время как человек, шатающийся на нетвердых ногах, бормочущий под нос что-то невразумительное или, наоборот, орущий песни во все горло, – картина, привычная в России. Йел Ричмонд отчасти отвечает на этот вопрос: «Американцы больше пьют сухое вино, а русские – крепкие напитки, водку и коньяк».

Красное сухое или полусухое вино пьют обычно перед сном. Мода эта пришла из Франции и Испании. Считается, что так эти европейцы эффективно предупреждают болезни сердца.

Не видно пьяных американцев и потому что пьянство – большой позор. Российское понимающее, сочувственное отношение к «принявшему на грудь» в Америке вызывает большое удивление.

В отеле «Maily Sky Court», в Гонолулу я зашла утром в бар выпить чашечку кофе. Пожилой бармен, взглянув на меня внимательно, спросил: «И сто граммов коньяка?» Но увидел мою реакцию, извинился и объяснил: «Мне показалось, что вы из России. А то тут ко мне каждое утро приходят двое русских из номера люкс и просят дать им по стакану коньяка. Иногда после этого еще, и еще… Мне не жалко, я наливаю. Только не пойму, почему они в номер-то не заказывают. Ведь там никто не увидит, что они пьяные, а здесь же, в баре, все на виду».

И все-таки алкоголики в Америке есть. Я, правда, знаю об этом больше по статистике, но косвенно еще и по той популярности, которой пользуется здесь Общество анонимных алкоголиков. Для меня было настоящим шоком, когда я узнала что Мэри Пирсон, такая гармоничная, такая светлая, лечилась именно в этом обществе.

Жизнь у Мэри в годы ее детства и юности была не сахар. Отец рано умер. Девочке пришлось три раза приспосабливаться к разным отчимам. В 16 лет она уже уехала из дома, работала, училась. А потом влюбилась в Тома, «человека без недостатков», по ее словам, кроме одного – он оказался запойным пьяницей. И Мэри заразил тем же пороком. Однажды, будучи сильно пьяным, он погиб в автокатастрофе. Тогда Мэри с отчаяния запила «по-черному». Вскоре она почувствовала, что гибнет, что самой ей не справиться со своей бедой. И пришла в Общество анонимных алкоголиков.

Отделения этого Общества открывались у нас тоже, но последнее время о них что-то не слышно. А в Америке они работают успешно. Я там никогда не была и интервью не брала, но суть, как я поняла со слов Мэри, сводится вот к чему. Люди, уставшие от презрения окружающих, от непонимания их проблем, от безнадежной борьбы со своей порочной привязанностью, собираются вместе. Не для того, чтобы кто-то в очередной раз прочел им наставление, а чтобы поделиться друг с другом своей бедой. Изо дня в день они начинают понемножку сокращать потребление крепких напитков. Этим маленьким победам каждого радуются все. Кто-то не выдерживает, срывается. Тогда остальные его поддерживают, подбадривают. Здесь нет никаких лекарств, никаких зашитых ампул. Есть только собственная воля, укрепленная волей десятков других.

Анонимные алкоголики, по мнению специалистов, наиболее эффективная форма борьбы с пьянством. Сильнее, чем запрет продавать алкоголь подросткам до 21 года. Сильнее, чем штраф за распитие в общественных местах. Хотя все это, конечно, тоже действует. Борьба с алкоголем приветствуется и руководством компаний. Все чаще здесь устраивают корпоративные праздники не по вечерам, после работы, а днем, во время ланча. И приглашают не только самих сотрудников, но и их супругов и детей. И, разумеется, никакого алкоголя на столах.

Толстяки

«Америка – страна толстяков», – услышала я недавно от коллеги и очень удивилась. Потом это суждение повторялось еще несколько раз в разных компаниях и каждый раз вызывало мое большое удивление. Потому что в среде людей, с которыми мне приходилось иметь дело, – образованных, со средним и выше среднего достатком, признаком хорошего тона неизменно считались худощавость и стройность. Одно из наиболее часто повторяемых в частных беседах слов – dieting, то есть сидеть на диете. Люди бесконечно обмениваются опытом, как именно надо питаться, а чего есть нельзя ни в коем случае, чтобы – упаси бог! – не прибавить лишних граммов. В магазинах открыты специальные отделы низкокалорийных продуктов, от которых якобы нельзя поправиться. Бывает, приглашенный в дом гость с порога сообщает: «Я сегодня на диете, есть ничего не буду. Дайте мне только чистой воды».

И все-таки толстяки в Америке есть. Не так много, конечно, чтобы они определяли облик страны. Но в толпе они сильно выделяются своей необычной полнотой. Это не просто полные, упитанные, даже толстые люди. Это чрезмерно грузные, иногда по 150–200 килограммов, особи. Для них придуманы специальные термины: overweight (сверхтяжелые), obese (тучные). С каждым годом их становится все больше. Почему?

Объяснений существует несколько. Одни рассуждают по прямолинейной логике: «есть надо меньше» и упрекают толстяков в чрезмерном употреблении жирного и сладкого. Другие грешат на гормоны, которыми фермеры кормят животных ради дешевого мяса (кстати, среди тучных больше всего небогатых людей, покупателей дешевых продуктов). Именно такие продукты предпочитают покупать и рестораны fast-food. Недаром пару лет назад несколько толстяков, завсегдатаев Макдоналдса, подали в суд на этот ресторан, видя в его блюдах главную причину непомерного прибавления своего веса.

Наконец, есть еще одна точка зрения, как будто даже научно подкрепленная: в результате высоких достижений американской медицины все чаще выживают те новорожденные, что предназначены были, согласно естественному отбору, погибнуть. Расплата за это насилие над законами природы – нарушение обмена веществ, а отсюда и неестественная полнота.

Как бы то ни было, число толстяков с каждым годом растет. И сегодня «проблема тучных» попадает уже почти в число государственных проблем. Америка старается помочь своим толстякам. Диетологи разрабатывают десятки способов похудеть. Довольно скоро с помощью этих способов человек с удовольствием прокалывает новую дырочку в поясе и затягивает его туже. Но, к сожалению, это ненадолго. Спущенные фунты возвращаются, а часто и с прибавкой.

Спортивные клубы разрабатывают сложнейшие программы – бег, аэробика, плавание, танцы, – предназначенные все для той же борьбы с весом. Но как только человек прекращает большие нагрузки, вес возвращается. Существуют, конечно, и десятки медицинских препаратов – долговременная эффективность каждого из них никак не подтверждается.

На сцену выходят парикмахеры, косметологи, модельеры: они придумывают самые изощренные способы, как скрыть полноту, замаскировать ее безобразие, придать ей привлекательность. Все это для меня не очень ново: что-то подобное можно найти и у нас. Куда интереснее тенденции, появившиеся последние годы с подачи психологов и энергично внедряемые в сознание рядового американца: толстяки не должны испытывать комплекса неполноценности.

Общество обязано помочь им обрести self-esteem.

Сегодня, пожалуй, нет такого ток-шоу, которое бы не отдало дань этой теме. Телеведущий Джерри Спрингер, известный своей остротой и скандальностью, приглашает подростков и их матерей; обсуждается конфликт в семье между родителями и детьми.

– Она третирует меня! Ограничивает в еде. Упрекает за каждый съеденный кусок. Она грозит вообще перестать меня кормить. Она мне враг. Хуже чем враг!

Девочка-подросток с явно излишним весом рыдает так, что сердце переворачивается от жалости – и у меня, и, конечно, у сидящих в зале. Но вот камера ловит лицо матери, и накал возмущения спадает. На этом измученном лице – боль и страдание.

– Как вы думаете, о чем я мечтаю? – обращается она к залу. – О том, чтобы однажды накормить мою дочку всем-всем, что она любит. Но я не могу себе этого позволить. Посмотрите, ей же только 13, а выглядит на все 16. А ведь ей жить дальше. Влюбляться. Заводить друзей. Выходить замуж. Посмотрите, какое у нее милое лицо. Но никто не обратит на него внимания. Все увидят только, что она толстуха. И никто не скажет ей об этом. Кроме меня. И я говорю, я стараюсь умерить ее аппетит. А она… Она ненавидит меня за это, – и тоже рыдает.

Тогда из зала встает еще одна мать и спрашивает первую:

– В чем вы видите свою материнскую роль?

– В том, чтобы избавить дочь от страданий и боли в будущем.

– И для этого вы делаете ей больно сегодня? Посмотрите, как она несчастна. Мне кажется, у матери совсем другая роль – любить своих детей. Тогда они будут чувствовать, что достойны любви. Тогда они смогут строить свои отношения с людьми легко и счастливо.

И как бы в продолжение этой темы – совсем на другом канале, совсем другая передача. Это телеочерк о супругах, счастливо проживших 15 лет и не утративших свежести чувств. В этом не было бы ничего оригинального – в Америке мне приходилось встречать много счастливых пар, – если бы не одно обстоятельство. Он – хорошо сложенный, видный мужчина, из тех, кто нравится женщинам. А она – ее бы, пожалуй, можно было назвать даже красивой, если бы в ней было не 400 фунтов, то есть почти 180 килограммов.

– Для вас было неожиданным внимание такого отличного парня? – задает корреспондент бестактный вопрос.

– Нисколько, – отвечает она. – У меня все парни были отличные. Мама еще в детстве мне говорила: ты, наверное, будешь толстушкой, когда вырастешь. Не тушуйся. Знай, что ты красива, умна и добра. И с детства я знала, что меня все любят – родители, братья, друзья. Я была уверена: вырасту, и мужчины начнут сходить по мне с ума. Так оно и вышло.

Мой приятель, журналист из Москвы, с которым мы смотрели эту передачу, сначала ехидничал: «Интересно, на какое расстояние оператор отводит камеру, чтобы поместить в кадр эту несказанную красоту». А под конец вдруг заявил: «Слушай, а в ней действительно что-то есть, а? Я уже почти влюбился».

Инвалиды

Девушка в ювелирном магазине примеряла украшения. На пальцы натягивала кольца, на запястья браслеты. Перед зеркалом прикидывала на шею бусы, кулоны. Словом, вела себя именно так, как должна вести себя молодая особа в магазине украшений. Я бы и не обратила на нее внимания, если бы… Если бы она не сидела в коляске.

Без обеих ног. Меня поразило ее лицо. В нем не было и намека на горечь, или угрюмость, или безразличие к своей внешности. Нет, она явно не чувствовала, или скорее не хотела чувствовать, своего отличия от здоровых сверстниц. Так же, как и у них, у нее загорались глаза от зеленого блеска камешка на колечке и от кулона, красиво подчеркивающего ее нежную длинную шею. Этот кулон и еще недорогой браслет она купила.

Мне потом много раз доводилось наблюдать вот это спокойное, не напряженное отношение инвалидов к своему увечью. Никаких комплексов. И я вижу в этом большую заслугу всего общества.

Инвалиды детства получают пособие, инвалиды труда – приличные пенсии. Однако дело далеко не только в деньгах. Забота о самых незащищенных гражданах проявляется, что, возможно, еще важнее, в повседневном внимании к их нуждам. В параллель с любой лестницей – в метро, перед подъездом дома – непременно есть пандус для инвалидной коляски. В туалете общественного здания предусмотрена кабина, оборудованная несколько иначе, чем остальные: она шире; сидение унитаза поднимается, а в стену вделаны перила – чтобы инвалиду легче было этим туалетом пользоваться. Многие автобусы снабжены выдвигающейся площадкой-мостиком, по которой коляска под ручным управлением хозяина может въехать в салон.

Слепые уверенно ходят по улице, посещают многолюдные магазины: их ведет собака-поводырь.

Глухонемые или только глухие смотрят многие телевизионные программы, и обязательно новостные – они идут с сурдопереводом. Почти на любой публичной лекции в университете я тоже вижу сурдопереводчика и понимаю, что в зале сидят люди, которые плохо слышат. Мои занятия одно время посещала глухая девушка. С ней каждый раз приходил молодой человек, который, стоя рядом со мной, жестами передавал ей содержание услышанного. Работу сурдопереводчика, так же как и содержание собаки-поводыря, оплачивает социальная служба.

Подчеркнуто внимательно американцы относятся к retarded, то есть умственно отсталым. Чаще всего это люди, страдающие болезнью Дауна (или, как их называют, «дауны»).

Их можно увидеть на несложных работах в магазинах, они помогают посетителям нагружать тележки или упаковывать купленное. В университетских кафетериях я часто вижу их за кассой. Думаю, что это не такая уж простая задача для дауна – научиться отбивать цифры на кассовом аппарате. Но их этому специально обучают, и они вполне справляются.

Об инвалидах пишут пьесы, ставят фильмы. Я с большим удовольствием посмотрела спектакль «Дорогой племянник» в студенческом театре Уитон-колледжа. Это трогательный и смешной рассказ о племяннике преуспевающего дельца с Уолл-стрит. Мальчик-даун оказывается куда человечнее, добрее, чувствительнее к переживаниям героя, чем окружающие его здоровые люди.

Самый известный фильм из этой серии – «Человек дождя» с Дастином Хофманом в главной роли. Знаменитый актер с удивительной достоверностью создал образ человека, у которого после трагедии на всю жизнь помутился разум. Однако фильм этот получил «Оскара» не только за блестящую актерскую игру. Но и за саму идею: общение с инвалидом меняет психику и характер его младшего брата. Начав заботу о больном из корыстных побуждений – завладеть его деньгами, он постепенно привязывается к своему убогому брату. А забота из средства наживы перерастает в потребность, необходимость. Участие в немощном человеке обогащает, преобразует человека здорового.

Именно такую цель ставили перед собой и работники образования США, начавшие в нескольких штатах необычный эксперимент. Детям-инвалидам было рекомендовано учиться не в специальных, а в обычных школах. Легко себе представить реакцию родителей, услышавших эту новость: каково же будет качество преподавания, если оно рассчитано на больных учеников, в том числе, кстати, и retarded. Насторожились и родители детей-инвалидов. Вряд ли им будет комфортно среди здоровых и насмешливых сверстников.

Однако учителя не отступали. Они не снизили уровень преподавания; просто в помощь больным ученикам прикрепили несколько других учителей. Что же касается детей здоровых, то они очень быстро привыкли к своим соученикам-инвалидам, охотно оказывали им помощь. Вовлекали их в свои игры. Я сама видела, как весело перекатывали ребята из класса в класс коляски с инвалидами. Как в круговом волейболе подавали мяч парнишке, который, не сходя с коляски, метко отбивал его партнерам.

И родители, и учителя убедились, что от совместной учебы приобретают обе стороны. Больные дети учатся жить в обществе здоровых – им же придется так или иначе делать это, когда они вырастут. Но процесс адаптации теперь уже будет для них значительно легче. Что же до их здоровых сверстников, то для них польза от общения с инвалидами еще больше. Они учатся видеть мир во всем его многообразии. Они привыкают помогать своим сверстникам-инвалидам, и, когда вырастут, не станут выделять их в общей массе, не будут смущать своим любопытством, а просто примут их присутствие рядом с собой как должное.

– Инвалиды в классе, – сказал мне один учитель, – очень помогают нам гуманизировать школу.

А также, добавлю я, делать более человечным и все общество. Ибо гуманным, как известно, можно назвать только такое общество, которое создает комфортные условия для самых слабых своих членов.

Out of doors

Дойдя до этой финальной главы, я поняла, что еще о многом не успела рассказать. Особенно о том, что составляет жизнь американской семьи за пределами ее дома, или, как здесь говорят, out of doors. Об этом я расскажу бегло, практически только перечислю.

О театре

Я полюбила маленькие американские театры. Они обычно антрепризные, то есть собирают труппу на три-четыре недели. Артисты дают один и тот же спектакль каждый вечер. И потом расходятся по своим постоянным рабочим местам – кто в офис, кто в магазин, кто в кафе. А кому повезет – в другой театр. Так работает театр «Лайт-опера» в небольшом университетском городке Эвенстоне: три-четыре раза в году он дает великолепные мюзиклы. Тот же принцип и у небольшой негритянской труппы, в центре Чикаго. Я видела спектакль «Дети любви» – о проблемах матерей-подростков. Несмотря на драматизм содержания, меня захватило озорное веселье, бурлесковый юмор, молодой темперамент самодеятельных актеров. Я хохотала до упаду, потом вытирала слезы печали, а потом опять смеялась.

Немножко другой принцип у балетной труппы «Хаббард-стрит». Она выступает в постоянном составе, но каждый раз на новой площадке. И показывает такой высочайший уровень современного танцевального искусства, какой далеко не всегда увидишь на столичных сценах.

Интересны также «поющие рестораны»: официанты набираются из настоящих певцов. Они исполняют оперные партии, сольные или хоровые, умудряясь при этом накрывать на стол, брать заказы, разносить подносы. Спорно, конечно. Но любопытно.

О библиотеке

Молодая мама приносит в читальный зал корзинку с младенцем. Пока он спит, она работает. Но вот ребенок проснулся, подал голос – мама, не стесняясь, задирает свитерок, кормит его грудью. И снова за книги. Такую картину я наблюдала несколько раз.

Америка раньше России столкнулась с этой болезнью – утратой интереса к чтению. Редко у какого, даже хорошо образованного, американца встретишь домашнюю библиотеку. Разве только профессиональную. Но библиотекари не сдаются, продолжают вспахивать эту ниву, поросшую травой забвения. Главный объект их внимания – дети. Я не встречала специально детских библиотек. Но в любое книгохранилище для взрослых ребятишек пускают безо всяких ограничений.

В библиотеке города Глен Элин малыши возятся в комнате с игрушками, прыгают на батуте, играют с большими пластмассовыми кубиками. Но с удовольствием все это бросают, когда тетя-библиотекарь садится рядом и читает им книжку. Ребятишки постарше уже сами ходят вдоль столов, где выложены книги для их возраста. Им обязательно помогут выбрать, что почитать. Подросткам предложат посмотреть видеофильм на тему какого-то литературного произведения, а потом они обсуждают и то и другое.

Кстати, обсуждение новинок литературы вообще входит в моду, особенно в тех комьюнити, где живут преимущественно образованные люди. Шерон Волчик в своем Такоме Парк, пригороде Вашингтона, раз в неделю собирает кружок любителей чтения. В течение шести дней соседи читают новую книгу, а на седьмой собираются в доме у Шерон и обсуждают прочитанное. При этом задача каждого – привести с собой как можно больше новых участников.

О церкви

Несколько раз друзья брали меня с собой на воскресную службу. То в методистскую церковь, то в баптистскую, то в епископальную. И мне понравился стиль протестантской церкви. Ее внутренняя ритуальная жизнь не только не отстранена от жизни светской – она с ней тесно связана. Молебны, песнопения, венчания, крещения – все это идет своим чередом. Но в то же время здесь устраиваются кукольные утренники для ребятишек, вечеринки для молодежи, семейные ужины для супругов. Так, чтобы всем этим людям хотелось сюда прийти в свободное время, отдохнуть, развлечься, пообщаться. Церковь, как я уже писала, это вполне достойное место для встреч и знакомств.

О волонтерах

Без этих добровольцев, работающих без денег в помощь нуждающимся людям, невозможно представить себе современную Америку. Я встречаю их повсюду: в больницах, в детских садах, в школах, в домах для престарелых.

Они наводят порядок в собственных комьюнити: ремонтируют, убирают, сажают цветы. Бриджит Мак-Дана, много раз бывавшая в России, никак не могла понять, почему в наших квартирах – порядок и красота, а парадные двери разбиты, стены домов испачканы, во дворах – мусор. Я стала что-то ей объяснять насчет того, как плохо работает мэрия. Но она не поняла: при чем здесь мэрия? А где же ваши волонтеры? Почему они сами не наведут в окрестностях порядок и не возьмут его под контроль?

Пятнадцатилетний Эндрю Волчик и его одноклассники из престижной частной школы в Вашингтоне собирают одежду, закупают продукты и лекарства и отправляются в бедные кварталы города. Раздав эти дары, они выясняют, в чем еще нуждаются их подопечные, чтобы в следующий раз принести то, что им нужно.

Тони и Лиз, две неработающие мамы, волонтерят в day care center, куда ходят их ребятишки. Ведь у воспитателя много дел: одеть детей на прогулку, помочь вымыть руки, заплести косичку, высушить штанишки. Вот мамы им и помогают.

А профессор Айвон Фасс, пока был жив, читал в Уитон-колледже курс «Социология бездомных». Его студенты после лекций выходили на улицы, отыскивали людей без жилья, нищих, бродяг и приводили их в shelters (приюты).

О приютах

Шелтеров, то есть приютов, в Америке много. Для обиженных женщин. Для бездомных. Для убежавших из дома подростков. Для матерей-одиночек. Человек, оказавшись без крова или просто в беде, всегда может там найти крышу над головой и тарелку горячей еды. Я побывала в нескольких таких приютах. Видела, как испуганные, забитые женщины распрямлялись, обретали веру в себя. Видела мальчишек-бродяжек: здесь многие из них понимали, что лучше все-таки вернуться в семью и постараться наладить с ней отношения. Видела людей, потерявших работу, – в отчаянии от бесперспективности. И с восхищением наблюдала, как волонтеры, а в их числе мои друзья Айвон Фасс, его жена Джойс и мать Элси, часами разговаривали с этими несчастными, вселяли в них надежду и волю. Сегодня, когда профессор Фасс скончался, эту заботу о постояльцах шелтеров продолжают его ученики.

О вокзалах

Железнодорожные вокзалы в больших городах обычно самые красивые здания, не только снаружи, но и изнутри. Вокзал – это не просто станция назначения поездов; это место комфортабельного и приятного отдыха. Удобные кресла, столики с газетами, комнаты с телевизорами и, конечно, многочисленные места, где можно, удобно расположившись, перекусить: от дешевой, но вкусной булочки с кофе в кафетерии до изысканного обеда в дорогом ресторане. И никаких проблем с багажом. Red Сар, то есть носильщик в красной кепке, завидев ваши чемоданы, тут же поставит их на тележку и отвезет к поезду.

Хороши и маленькие вокзалы на станциях пригородных поездов. Это может быть совсем небольшая стекляшка, но в ней все равно будет достаточно кресел для отдыхающих, а рядом ресторан fast-food. За пару минут до приближения поезда мелодичный колокольчик возвестит о его прибытии. Садясь в поезд, вы заметите деревянный щит с напоминанием: «Прощаясь, не забудьте поцеловаться».

О Микки Липсон

Микки – это имя женщины, красивой, живой и добросердечной. А также – название ее маленькой фирмы. И кроме того, Микки Липсон – символ гостеприимства города Чикаго. Тем, кто приезжает в Чикаго надолго или навсегда, фирма помогает решать проблемы обустройства. Ее услуги довольно дороги. Но они того стоят. Где купить дом? В какую школу отправить детей? Как найти бебиситтера? Как обрести знакомых? Какую мебель покупать и где она дешевле стоит? Какой банк дает кредит под меньший процент? Какую машину лучше приобрести? Где ее выгоднее застраховать? Как разобраться в сложнейшей системе медицинского страхования?

…Как-то раз, когда я поднялась на 40-й этаж дома на Медисон-авеню, в огромную квартиру Микки с дорогими картинами, из нее вышла нарядная дама, по виду иностранка. Она горячо благодарила хозяйку. Микки сказала, что это ее новая клиентка: они с мужем и двумя детьми переезжают из Парижа в Чикаго. Муж, ученый-физик, приглашен работать в крупном институте, и перед семьей стоит множество проблем. Первейшая из них – жилье. Микки предлагает ей на выбор два варианта. Можно купить квартиру в центре города, рядом с работой мужа. Это будет удобно, но дорого. Можно в пригороде – там дешевле и, конечно, лучше экология. Но не меньше часа езды, а с пробками – и все два. Дама хочет отдать старшего мальчика в частную школу. Но Микки не советует: недалеко есть публичная, бесплатная, но уровень преподавания там очень высок. Бебиситтера для младшей дочери можно взять подешевле – скажем, студентку, а можно опытную няню, но это будет стоить дороже. И так далее. Кроме того, Микки выясняет, какие у супругов хобби, как они любят проводить свободное время, ходят ли они в театры, занимаются ли спортом. Они же тут никого не знают, объясняет она, а Микки готова их познакомить с близкими им по интересам людьми.

Очень ценна практическая помощь Микки Липсон. Но еще важнее ощущение гостеприимства и радушия, которое она вселяет в своих клиентов. Теперь им не так тоскливо и одиноко в чужом городе. Теперь они уверены, что им скоро удастся правильно организовать быт, наладить деловые контакты, найти друзей. Словом, зажить той разумной и комфортной жизнью, какой живут местные горожане. Если… если, разумеется, они работают и зарабатывают приличные деньги.

Послесловие

Полтора десятка лет назад, когда я впервые приехала из России в Америку, в обеих странах царила эйфория. Американцы радовались коренным переменам в России: гласность, свобода, демократия! Русские же восхищались Америкой. Они плохо ее знали, но в пику советской пропаганде считали прекрасной страной и при этом сильно идеализировали.

Помню, однажды на лекции в МГУ я лишь заметила, что и у американцев есть проблемы, но тут же увидела недовольную реакцию. Одна возмущенная студентка спросила: «Какие проблемы могут быть в стране, где все люди богаты, бедных нет, и у каждого неограниченные возможности?»

Однако прошли годы, и общественное мнение резко изменилось на противоположное. Теперь я все чаще слышу, что Америка – это «Империя зла», как когда-то в той стране говорили о России.

На самом деле, оба суждения – прежнее и нынешнее – далеки от истины. У этой страны, конечно же, много проблем, в том числе и те, что вызваны политикой ее руководителей. Но, поверьте, американцы – очень симпатичные люди: открытые, доброжелательные, большие оптимисты. Я не скрываю своего доброго к ним отношения. И очень хотела бы, чтобы эта книга помогла читателям глубже понять Америку и полюбить то лучшее, что я там увидела своими глазами.

Оглавление

Предисловие

Они и мы

  Два таможенника

  Улыбка

  Юмор

  Оптимизм

  Self-esteem

  Толерантность

  Патриотизм

  Дружба

  Одиночество

  Беседы

  Вранье и transparency

  Привычки

  Nyekulturno

Дом

  С фасада

  Жилье

  Интерьер

  Квартплата

Быт

  Не спешите сочувствовать

  Уборка

  Стирка

  Shopping

  Mall

  Еда

  Одежда

Брак

  Высшая ценность

  Знакомство

  Секс

  Любовь

  Свадьба

  Мужчина в доме

  Аборт

  Развод

Феминизм

  Гротески

  Чуть-чуть истории

  Война мам

  Women’s council

  Арлин, Джойс и Валери

Гей-проблем

  Кэстро-стрит

  Пропаганда

  Признание

  Перспективы

Дети

  Рожать или не рожать?

  Матери-одиночки

  Декретный отпуск

  В здоровом теле

  Навык противостояния

  Под влиянием доктора Спока

  Day care center

  Школа

Старики

  Счастливый возраст

  Финансовая независимость

  Дом для престарелых

  Шок старения

Здоровье

  Дорогое удовольствие

  Без врачей

  Без сигарет

  Особое отношение к воде

  Анонимные алкоголики

  Толстяки

  Инвалиды

Out of doors

  О театре

  О библиотеке

  О церкви

  О волонтерах

  О приютах

  О вокзалах

  О Микки Липсон

Послесловие

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно