Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Борис Тененбаум
Великие Борджиа. Гении зла

Предисловие

Изложить историю династии Борджиа не так-то легко. Хотя бы в силу той причины, что в отличие от прочих династий власть в ней не передавалась от отца к сыну. Так что вернее говорить о семействе Борджиа, а не о династии. Далее, в отличие от прочих семейств, оставивших след в Истории, на долю Борджиа пришлось не 100–200 лет величия, а всего 5–10 – смотря как считать.

Однако они успели вложить в эти годы столько страсти и крови, что и по сей день история их семьи служит любимым материалом для романистов и кинорежиссеров.

Мы попробуем изложить историю Борджиа на свой лад, но их «семейный портрет» нуждается и в определенном «пейзаже». Ибо они жили все-таки очень давно, и мир с тех пор сильно изменился. Действия людей, живших пять столетий тому назад, будут непонятными, если не знать реальностей, с которыми они сталкивались.

И нам надо учесть еще и то, что их жизни были в основном прожиты в Италии и в очень необычное время – в эпоху Высокого Ренессанса. В то время это был особый мир, не слишком похожий на остальную Европу. Борджиа попали туда из довольно захолустной Валенсии, одной из провинций королевства Арагон. Им надо было многому научиться – и очень быстро.

Они оказались хорошими учениками.

Словарь терминов, бывших в употреблении в Италии во времена Борджиа

1. Гонфалоньер – знаменосец. В Папском государстве существовала должность Гонфалоньер Церкви, соответствовавшая должности главнокомандующего войсками римского папы. Во Флорентийской республике была должность гонфалоньера справедливости (правосудия) (итал. Gonfaloniere di Giustizia), который стал главой Синьории (Правительства). Ему была поручена охрана конституции «Установления справедливости».

2. Викарий – управляющий, или доверенный смотритель.

3. Титулы папы римского: Епископ Рима, Викарий Христа, преемник князя апостолов, верховный первосвященник Вселенской церкви, Великий понтифик [Патриарх Запада], Примас Италии, архиепископ и митрополит Римской провинции, раб рабов Божьих. На латыни: Episcopus Romanus, Vicarius Christi, Successor principis apostolorum, Caput universalis ecclesiae, Pontifex Maximus [Patriarcha Occidentis], Primatus Italiae, Archiepiscopus ac metropolitanus provinciae ecclesiasticae Romanae, Servus Servorum Dei.

4. Кондотьер (от итал. condotta – договор о найме на военную службу) – в Италии XIV–XVI веков руководители военных отрядов (компаний), находившихся на службе у городов-коммун и государей и состоявших в основном из иностранцев. Каждый отряд группировался вокруг кондотьера, который созывал и распускал отряд по своему усмотрению, заключал договоры (кондотты) на ведение военных операций, получал деньги (soldo – «плата», см. «солдат») и расплачивался с наемниками. Случалось, что кондотьеры захватывали власть в городах, основывая синьории. В рядах кондотьеров было немало авантюристов. Часто кондотьеры после получения платы за свою работу переходили из одного воюющего лагеря в другой и шантажировали своих нанимателей.

5. Дукат – золотая монета весом примерно в три с половиной грамма. Чеканилась в Венеции, сменила флорентийский флорин как стандарт. Круговая легенда на аверсе гласила: SIT TIBI CHRISTE DATUS, QUEM TU REGIS ISTE DUCATUS («Это герцогство, коим ты правишь, тебе, Христос, посвящается»). От последнего слова и произошло обиходное название монеты – дукат.

6. Мадонна – обращение к женщине в Италии XV–XVI веков, соответствующее теперешнему слову «госпожа».

Часть первая
Алонсо

Дон Эстебан де Борха и его одаренный потомок

I

Эмират Валенсия окончил свое существование в 1238 году. Собственно, исламские княжества в Испании к этому времени именовали не эмират, а тайфа, так что говорить надо бы о конце некоего государственного образования под названием «тайфа Валенсия» – но дело тут не в названии, а в том, что правление последнего – исламское правление – тут окончилось навсегда. Эмират Валенсия в той или иной форме существовал на протяжении 228 лет, с 1010 года.

За это время тут сменилось 10 династий, иногда совершенно эфемерных, длившихся буквально пару лет, как было с правлением Абу Ахмада Джаффара (1092–1094), и княжество то присягало кому-то в качестве вассала, то было независимым. В числе сюзеренов значились то королевство Кастилия, то Аль-Моравиды, а одна из династий Валенсии была даже христианской.

Великий воин Сид Кампеадор завоевал Валенсию для себя и правил в ней, и его сменила его супруга, прекрасная донья Химена, но Валенсия была отбита Аль-Моравидами обратно и оставалась исламской в течение долгих 125 лет.

В 1238 году всему этому пришел конец.

Хайме Первый, юный и доблестный король Арагона, захватил Валенсию и установил в ней свое правление, а доставшиеся ему сокровища и земельные владения, как и полагалось по закону и по обычаю, разделил со своими баронами.

Одним из них был дон Эстебан де Борха, со славой носивший свой герб – могучий красный бык, топчущий зеленое поле. Ему досталась Хатива, второй по величине и значению город Валенсии, и туда-то он перебрался и обосновался со всеми своими родственниками. С него род Борха и вел свою родословную и был одним из ведущих в Валенсии. Впрочем, семейство называли не только Борха, но и Боржа, на каталанский лад.

Семейство Борха пустило крепкие корни в новозавоеванной Валенсии – у дона Эстебана было многочисленное потомство, и весь его клан служил арагонским королям и мечом, и советом и процветал, делясь на ветви, и так все и шло вплоть до 1378 года, когда в поместье дона Хуана Доминго де Борха 31 декабря, в самый последний день года, родился младенец, нареченный Алонсо.

Собственно, рождение ребенка, пусть даже и в богатой и влиятельной арагонской семье, мало что меняло в мире – это совершенно неоспоримо. Но младенцу Алонсо де Борха привелось сыграть большую роль в делах Церкви – а как раз в конце 1378 года Церковь вступила в период жестокого кризиса. В сентябре этого года в Риме мятежные прелаты, члены консистории князей Церкви, кардиналов, отвергли папу Урбана Шестого и избрали на его место другого человека, Роберта Женевского, под именем Климента Седьмого. В христианском мире, таким образом, оказались два папы сразу – и они подвергли друг друга отлучению и анафеме.

Начался Великий западный раскол^[1].

II

Раскол, ясное дело, возник не на пустом месте. В Европе того времени было две формы власти, духовная и светская, и в 1077 году папа Григорий VII доказал, что духовная сильнее – императору Генриху IV в Каноссе^[2] пришлось принести перед ним покаяние на коленях…

Но два с лишним века спустя, в 1302 году, папа Бонифаций VIII повел речи о верховенстве власти духовной над властью земной и в булле «Unam Sanctam» сообщил «…Urbi et Orbi…» – «…городу Риму и миру…», что в руках папы не один, а ДВА меча, один из которых символизирует духовную, а другой – светскую власть. И коли так, то «…короли должны служить Церкви по первому приказанию папы, который имеет право карать светскую власть за ошибку…».

Что же до папы, то он, Викарий Христа и вершитель дел его на земле, обладает правом связывать и развязывать и не подчиняется никому из людей.

Уж что там вообразил себе папа Бонифаций, сказать трудно – но Филипп Красивый, король Франции, будучи поистине христианским государем, все-таки полагал себя лицом, от папы независимым. А в Бонифации VIII видел не наместника Христа, а некоего Бенедетто Каэтани, которого следует поставить на место. И король собрал так называемые Генеральные Штаты, собрание представителей всех сословий Франции, в котором было представлено и духовенство, обвинил папу Бонифация в ереси и потребовал привлечения его к суду на Вселенском Соборе, а для того, чтобы постановление Генеральных Штатов не осталось просто мертвой буквой и пустым словом, король Филипп повелел своему верному Гийому Ногаре с отрядом отправиться в Италию, схватить папу Бонифация VIII и доставить его во Францию.

Затрещина, которую Ногаре дал папе Бонифацию при аресте, отозвалась эхом по всей Европе – так глубоко престиж папства не падал еще никогда…

Ну, во Францию Бонифаций VIII не попал – он умер через месяц после полученной пощечины. Как говорили – от потрясения. А на его место был избран новый папа, француз, и сама резиденция пап была перенесена из Рима во Францию, в Авиньон. «Авиньонское пленение пап» продолжалось без малого 70 лет, и нельзя сказать, что это было такое уж пленение. Просто папы были французами, большинство кардиналов тоже были французами – и папство, и французская монархия выступали в качестве партнеров, используя силы друг друга для взаимной пользы.

В Авиньоне папы чувствовали себя в безопасности – их защищала светская власть могущественнейшего из монархов Европы. Ясное дело, в светских делах влияние пап резко упало – но вот зато в делах Церкви оно резко возросло. Епископы и аббаты теперь уж больше не избирались, а назначались, и делалось это, конечно же, папами. Резко выросли доходы папской казны, понадобился аппарат управления финансами, возникла развитая администрация, которой надо было контролировать все сферы церковной жизни.

Но, как известно, ничто не вечно. Неудачи в войнах сильно поколебали престиж французской короны – и папа Григорий XI вернулся в Рим. Он умер через год. Его преемник, Урбан VI, поссорился со своей консисторией кардиналов, и они избрали на его место другого папу, Климента VII, который вернулся в Авиньон.

Ну, а дальше мы уже знаем – папы отлучили друг друга от Церкви.

III

Конфликт так и не получил разрешения. К великому соблазну мирян, духовная власть обрела две главы, и главы эти неистово поносили друг друга и изо всех сил вербовали себе сторонников. Педро IV, король арагонский, предпочитал сохранять нейтралитет, но на стороне Авиньона выступил важный прелат Арагона, его тезка, кардинал Педро Мартинес де Луна. Авиньонский папа Климент VII назначил его своим легатом в Испании, ответственным за защиту правого дела и в Кастилии, и в Арагоне. В Валенсии же эту же функцию защиты правды Божьей взял на себя отец Винцент Феррье, пламенный проповедник, слушая которого прихожане плакали от умиления.

Вот он-то и обратил внимание на юного Алонсо де Борха и предсказал ему большое будущее. Еще до того, как отец Винсент напророчил, что «…Алонсо украсит мир и послужит чести своего рода…», он уже двигался по стезе духовной карьеры – в возрасте четырнадцати лет стал студентом канонического права в университете в Лериде. Там он и получил докторскую степень, причем как юрист изучал не только церковное, но и гражданское право – и показал в этом такие успехи, что позже и сам читал в университете лекции. В 1387 году король Педро умер, и его наследник Хуан Первый оставил политику нейтралитета и целиком и полностью встал на сторону Авиньона. Это оказалось на редкость мудрым решением, потому что в 1394 году авиньонский папа Климент скончался и на его место был избран кардинал Педро де Луна, ставший папой Бенедиктом XIII.

При арагонском папе для арагонских королей открывались самые хорошие перспективы, и благорасположение Святого Престола помогло и Алонсо де Борха. Его сделали каноником кафедрального собора Лериды. А уж заодно передали функции и «оффициала», то есть как бы официального чиновника Церкви не только самого собора, но и вообще всей епархии. На этом посту он показал высокую компетентность и заслужил всеобщее одобрение.

Здесь же Алонсо де Борха узнал кое-что и о политике. Папа Бенедикт поссорился с королем Франции и был вынужден бежать в Перпиньян, под защиту арагонского войска. В дикой сваре кардиналы и из Авиньона, и из Рима собрались в Пизе, низложили обоих пап – и римского, и авиньонского – и избрали на их место третьего, Александра Первого, который, однако, вскоре умер. Его сменил Иоанн XXIII, и даже такому ученому юристу, как Алонсо де Борха, нелегко было понять, на чьей же стороне тут правда.

И вот тут-то новый король арагонский, Мартин, скончался, не оставив наследника. Вопрос об урегулировании престолонаследия пал на плечи папы Бенедикта, все еще укрывавшегося в Арагоне от своих врагов. Дело было нелегким – королевство Арагон состояло из собственно Арагона и из присоединенных к нему провинций, Каталонии и Валенсии, и надо было найти кого-то, кто устраивал бы всех. В конце концов, проявив большую мудрость, папа Бенедикт сумел провести того кандидата, который его устраивал, – это был принц Фернандо, внук арагонского короля Педро Третьего. Новый король был очень обязан папе – и он не только поддержал его в его делах, но и стал опираться на его приверженцев. Одним из них был Алонсо де Борха.

Теперь он служил не только папе, но и королю.

IV

Что сказать? Служба пришлась очень кстати, потому что звезда патрона и покровителя Алонсо де Борха, папы Бенедикта, Педро де Луна (или как его стали звать в Европе – папы Луна), стала все очевиднее закатываться. Собравшийся в 1414-м Констанцский Собор^[3] низложил всех трех пап, настаивавших на своих правах, и избрал нового, Мартина V. А поскольку папа Луна отказался принять решение Собора, он был отлучен от Церкви.

Упрямый старик не сдался и продолжал сидеть в своем неприступном замке на побережье Арагона, окруженный четырьмя кардиналами, сохранившими ему верность, – но к тому времени Алонсо де Борха был уже личным секретарем Альфонсо V, короля Арагонского, и служил ему так, что король доверил ему обучение своего сына Ферранте. Сын был незаконный, но рос мальчиком многообещающим, и мы о нем еще не раз услышим.

Что до Алонсо де Борха, то он стал одним из главных советников короля Альфонсо, способствовал его примирению с новым папой римским и был награжден – в 1429 году его возвели в сан епископа Валенсии.

Он оказался прекрасным дипломатом, вел переговоры между королем Арагона и его братом Хуаном Наваррским и кузеном Хуаном Кастильским, а в 1420 году, когда королю Альфонсо удалось наконец захватить Неаполь, он послал Алонсо де Борха на Собор в Регенци в Арагоне в качестве своего вице-канцлера. Уже в 1421 году Алфонсо V предлагал папе римскому дать Алонсо де Борха, своему доверенному секретарю и вице-канцлеру, красную шапку кардинала – но успеха не добился, папа просьбу проигнорировал, хоть и вежливо, без прямого отказа.

Было сочтено, что епископства в Валенсии для него вполне достаточно.

Начиная с 1432 года Алонсо де Борха пришлось сосредоточиться на делах арагонской короны в Италии. Обладание Неаполем было хоть и достигнуто, но оставалось шатким, и королю Альфонсо требовалось иметь там превосходного политика, юриста и дипломата, на которого он к тому же мог спокойно положиться. Алонсо де Борха в придачу к прочим своим качествам был лоялен и надежен. И к тому же способен быстро учиться. Это было необходимо, ибо он входил в новый мир, не похожий на тот, в котором он жил раньше.

В XV веке в Европе правило копье.

Конечным доводом в любом споре являлась военная сила, а закованный в латы рыцарь верхом на боевом коне и с длинным копьем в руках представлял собой такую силу в наиболее концентрированной форме. Конечно, он не мог действовать один – ему были нужны оруженосцы, но рыцарское копье было настолько мощным оружием, что рыцарь и все, кто был ему необходим как помощники, в сумме представляли собой воинскую часть, некую единицу военной силы, которая так и называлась – «копье». На то, чтобы снарядить такую военную единицу, требовались ресурсы целой деревни, но так и делалось, ибо не было ничего важнее. Сила государств Европы измерялась в количестве «копий», которые они могли выставить.

Следовательно, государям было необходимо иметь как можно больше деревень. Конечно, к ним хорошо было иметь в добавку и какие-нибудь рудники, и торговые города, где можно было устраивать ярмарки, и так далее – но самым главным было иметь обширные земли.

Это было правилом номер один: земля – основа могущества.

Но в Италии это правило оказалось перевернутым наизнанку. Там торговые города перестали быть просто местом для проведения ярмарок, а стали вместо этого центрами производства таких вещей, которые нигде больше делать не умели. Если рыцарю хотелось заполучить изысканную одежду из тонкого цветного сукна, ему следовало купить его, а делали сукно во Флоренции. Если ему хотелось облачиться в самые лучшие доспехи, какие он только мог себе представить, – надо было обращаться в Милан. А если ему приходило в голову порадовать себя чем-нибудь редкостным, что привозилось с Востока, – к его услугам были венецианские купцы, у которых чего только не было. На этом и выросли торговые города Италии и стали уже не городами, а государствами.

И оказалось, что поперек Апеннинского полуострова, поперек всей Италии, прошла разделительная линия. Великое государство итальянского Юга, Неаполь, управлялось примерно так же, как прочие рыцарские королевства, – копьем. Три великие державы северной Италии – Милан, Флоренция и Венеция – стояли на торговле и тонком ремесле.

На Севере Италии правило «золото». «Копья» здесь покупали.

А посередине между Югом и Севером, разделяя «копье» и «золото», лежали Папская область и ее столица, великий Рим.

Здесь правила Церковь.

Алонсо Борджиа, князь Церкви

I

К середине XV века Рим несколько вырос, но по-прежнему сильно уступал по-настоящему крупным городам Италии вроде Флоренции, а уж о том порядке, который завела у себя Светлейшая Республика Венеция, римлянам оставалось только мечтать. Единственным крупным «продуктом», которым Рим мог похвастаться, был папский двор, который притягивал к себе просителей и паломников, дороги, которые вели к Риму, контролировались баронами, в теории связанными вассальной присягой Святому Престолу, но на практике весьма независимыми, и в самом городе Риме могучие кланы – Колонна и Орсини – имели свои укрепленные резиденции. Начиная с Мартина V, окончательно утвердившего Святой Престол в Риме, все папы поощряли своих кардиналов в Риме же и селиться и в придачу к кардинальской шапке передавали им попечительство о той или иной римской церкви. Но поскольку жить в городе было небезопасно, кардиналы, как правило, свои резиденции строили так, чтобы при случае они могли послужить и оборонительной позицией.

Алонсо де Борха в следующие 10 лет в Италии в основном и жил, а когда в 1444 году наконец стал кардиналом, то окончательно перебрался в Рим. Там его стали звать на итальянский лад – не Борха, а Борджиа.

Ему тоже понадобилась резиденция – исключением из правила он не стал. Алонсо ди Борджиа, «испанский кардинал», получил на свое попечение церковь под названием Basilica dei Santi Quattro Coronati – «Санти-Куаттро-Коронати», или «Четверых Коронованных Святых». Вот ею он и занялся. Была выстроена и резиденция, примыкавшая к церкви, но она была сравнительно простой.

Причины тому были несложные: во-первых, кардинал Алонсо ди Борджиа был небогат, ибо его доходы ограничивались тем, что он получал как епископ Валенсии, во-вторых, у него было на диво мало врагов, так что строить башни и фортификационные укрепления ему было незачем. Жизнь он вел скорее аскетическую, много занимался госпиталем при церкви, помогал бедным и не вмешивался в свары в Священной коллегии.

У него хватало других забот – в первую очередь дипломатических.

Собственно, он и кардинальскую-то шапку получил в знак благодарности за примирение короля Альфонсо со Святым Престолом. Папа Евгений IV признал дона Альфонсо законным королем Неаполя и согласился с тем, что его наследником там станет принц Ферранте, незаконный сын короля Альфонсо. Альфонсо был правителем Арагона, Каталонии, Валенсии, Сицилии и Сардинии, законных детей у него не было, и свои наследственные владения он должен был передать брату, дону Хуану. Неаполь он считал своим личным завоеванием и собирался оставить его своему побочному сыну – и Алонсо де Борха, в ту пору епископ Валенсии и секретарь короля, сумел представить папе это решение в самом благоприятном свете.

Он указал Святому Отцу на то обстоятельство, что куда лучше иметь соседом Ферранте как короля Неаполя – и только Неаполя, чем какого-то другого принца, у которого в руках окажется не только Неаполь, но вдобавок еще и все ресурсы Арагона. На том и порешили.

И Ферранте, бывший воспитанник Алонсо де Борха, стал наследным принцем Неаполя, а Алонсо де Борха стал кардиналом.

Силою вещей он стал к тому же представителем интересов короля Арагона в Риме.

II

Свою роль дипломата кардинал Алонсо Борджиа выполнял превосходно – между папским престолом и Неаполем сложился подлинный союз. Это было весьма нелишним делом – положение папы Евгения как светского государя было нелегким, хотя бы потому, что у него не имелось собственных вооруженных сил, а защита владений Святого Престола находилась в руках так называемых викариев Церкви, которые обладали изрядной долей самостоятельности и повиновались только тем приказам, которые находили удобными для себя. Так что когда Франческо Сфорца начал действовать не только на севере, но и в центре Италии, выкраивая себе независимое княжество и подбираясь все ближе к владениям папы в Романье, помощь из Неаполя пришлась очень кстати. В начале 1447 года пятитысячное войско короля Альфонсо подошло к Риму и собиралось было двинуться на Флоренцию, союзницу Сфорца в Тоскане, когда папа Евгений неожиданно скончался. В Риме начался конклав – и в принципе король Альфонсо мог бы повлиять на его исход, но его мудрый советник кардинал Алонсо посоветовал ему не вмешиваться. Новый папа не должен был выглядеть «ставленником арагонцев» – это могло обвалить на Неаполь войну против всех остальных государств Италии. В итоге 6 марта 1447 года новым папой был избран Томмазо Парентучелли, принявший имя Николая V.

Он высоко поднял престиж папства – в 1452-м в Рим прибыл Фридрих, носивший титул короля римского, которым облекался глава государей Германии, и считавшийся в силу этого императором Священной Римской империи. В Риме его принимали с великой помпой, а он «держал стремя» папы, помогая ему сесть в седло. Жест был символический, означавший признание главенства папы как духовного главы всего христианского мира. После визита в Рим император проследовал дальше на юг, в Неаполь, где его ждал прием еще более великолепный.

К исходу выборов папы в 1447 году кардинал Алонсо особого отношения не имел. Следуя собственному совету, который он дал своему королю, он тоже придерживался строгого нейтралитета. Но к визиту императора Фридриха в Неаполь он руку, несомненно, приложил и тем еще больше поднялся в глазах короля Альфонсо.

Благоволение государя было немедленно использовано для продвижения семейных интересов.

Потомки дона Эстебана де Борха в пределах Валенсии были людьми влиятельными, но теперь перед ними открывались совершенно новые перспективы. У Алонсо де Борха, ставшего в Риме кардиналом Борджиа, была старшая сестра Каталина, и ее сын Педро де Борха, принявший святые обеты, был намечен на пост епископа в епархии Сегорбе, в Валенсии. Его брат, Луис де Мила, перешел под непосредственную опеку дядюшки. За ним последовали сыновья другой сестры кардинала Алонсо, Изабеллы. Старшего звали Педро Луис, младшего – Родриго.

Родриго дядя сделал так называемым sacristan, то есть хранителем драгоценных одеяний и сосудов главного собора Валенсии^[4].

Родриго де Борха предстояло большое будущее.

III

Папа римский Николай V скончался в ночь на 24 марта 1455 года. Уже 4 апреля в Риме собрался конклав кардиналов – усопшему было необходимо избрать преемника. В общем-то, времени подумать у высших прелатов было достаточно – папа долго болел, но ни к какому определенному решению они так и не пришли. Весной 1455 года в Священном Совете кардиналов состояло 20 человек, но пятерых из них в Риме не было: отсутствовали два француза, два германца и единственный кардинал-венгр, представленный в Совете. Из 15 присутствующих кардиналов семеро были итальянцами, четверо – испанцами, двое – французами и двое, как ни странно, – греками, представлявшими Византию.

В отчаянной попытке спасти погибающую империю последний византийский император Константин Палеолог согласился пойти на унию, подчиняющую Восточную, греческую, церковь Западной, латинской. Флорентийский Собор^[5], собранный еще при папе Евгении, торжественно объединил обе Церкви. Евгений IV известил об этом весь христианский мир, издав 6 июля 1439 года специальную буллу на этот счет (ее текст есть в Приложениях), но решение о прекращении раскола было с негодованием встречено в Константинополе и так и осталось в основном на бумаге.

А в 1453 году Константинополь пал – и вопрос и вовсе перестал иметь практическое значение: помощь с Запада так и не подоспела. Собор Святой Софии в Константинополе стал мечетью, а греческому патриарху надо было улаживать отношения уже не с папой римским, а с турецким султаном.

Падение Константинополя произвело в Европе потрясающее впечатление. Вроде бы дело давно к тому и шло, и вся Византийская империя давно уже свелась к самой столице да к небольшим полоскам побережья Греции (Мореи) с островами, и все прекрасно знали, что само решение об объединении Церквей было со стороны греков шагом, вынужденным только отчаянной необходимостью, – но все равно очень многие восприняли конец Византии как конец света. Последние два года своего понтификата, с 1453 и до 1455-го, папа римский не знал заботы более важной, чем организация общехристианского отпора туркам.

Понятно было, что эта забота перейдет и к его преемнику, кем бы он ни был.

Вопрос был настолько накален, что первым кандидатом на Святой Престол оказался кардинал Виссарион – греческий прелат, бывший епископ Никейский, принявший Великую Унию и получивший за это свой сан князя Церкви. За него на Совете высказались 8 человек из 15.

Однако поддержка его быстро сошла на нет, и на первый план вышла другая кандидатура. Это был племянник давно уже усопшего папы Евгения, кардинал Пьетро Барбо. Важно было то, что он был венецианцем, а война с турками потребовала бы самого деятельного участия Светлейшей Республики Венеция с ее могучим флотом. Пьетро Барбо тоже не удалось собрать большинства. Возникла было кандидатура кардинала Капраника, но он был римлянин, и это само по себе вносило в политические расчеты дополнительные осложнения. Дело тут в том, что в теории Церковь была единым организмом, но на практике на выборную должность главы христианского мира в первую очередь претендовали итальянцы – было очень трудно избрать кого бы то ни было без их согласия.

Сильнейшей итальянской фракцией, естественно, были римляне, но они делились на две непримиримые группировки «римских баронов» – семейств Колонна и Орсини, отчаянно соперничавших друг с другом. Кардинал Капраника был другом семейства Колонна – и Орсини сумели блокировать его избрание. В общем, поскольку договориться не удалось, все заинтересованные стороны согласились в том, что они друг с другом не согласны, и сошлись на временном решении – был избран нейтральный кандидат. Конечно же, в таких случаях выбирают самого старого и больного. Такой кандидат нашелся. Ему было уже 77 лет, он был болен – по слухам, даже не просто болен, а болен проказой – и по всем признакам должен был уже вскоре покинуть юдоль земную и переселиться на небеса.

Избрание состоялось 8 апреля 1455 года.

Новым папой римским под именем Каликста III стал Алонсо де Борха, арагонец, известный в Риме как кардинал Борджиа. Конечно, в апреле 1455-го никто этого знать не мог, но актом избрания кардинала Алонсо в папы была основана целая династия – династия Борджиа.

Каликст III, папа римский из рода Борджиа

I

«Я, Каликст Третий, папа, обещаю и клянусь перед Святой Троицей, и перед Отцом, Сыном и Святым Духом, и перед Марией, Матерью Божьей, и перед апостолами Петром и Павлом, и перед всей ратью небесной, что я сделаю все, что в моей власти и в моих силах, для того, чтобы вернуть христианству Константинополь, захваченный и порабощенный врагом Христа, распятого Спасителя, безбожным Магометом, государем турок, посланным нам в наказание за грехи наши…» – так начиналась торжественная клятва, принесенная папой римским Каликстом, звавшимся в миру Алонсо де Борха, в Риме известным также как кардинал Алонсо Борджиа, князь Церкви.

Вообще-то, церемония восхождения нового папы римского на Святой Престол была разработана до мелочей, но в данном случае новый папа решил внести в отлаженный ритуал новый элемент и принес свою торжественную клятву: организовать Крестовый поход.

Текст произнесенной им клятвы разнится от источника к источнику. Согласно одному из них^[6] папа Каликст даже использовал цитату из Псалмов: «Если забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет рука моя…» (Псалмы, 137:5) – но в том, что клятва была дана, сходятся все источники. Дальше процедура интронизации и коронации папы римского пошла по заведенному веками порядку – перед Каликстом троекратно сожгли на посохе пучок пакли, и он выслушал следующее^[7]:

«Pater Sanctissime, sic transit Gloria mundi!» – «Святейший Отец, так проходит мирская слава!»

Получив напоминание о смертности, и краткости бытия, и тщете мирской, новый папа был венчан тройной тиарой и выслушал еще одну формулу^[8]:

«Получи же тиару, осененную тремя золотыми венцами, и знай, что ты отныне – отец государей и королей, и управитель вселенский, и Викарий Господа Нашего, Иисуса Христа, Коего чтим мы и прославляем от века и до века. Аминь!»

В общем, как обычно, новый понтификат был начат на высокой ноте – и, как часто случалось в те времена, почти немедленно эта высокая нота оказалась заглушена скандальной сварой.

Сцепились два римских семейства – сторонники графа Эверсо ди Ангульяра подрались со свитой Наполеоне Орсини, один из людей которого был в свалке заколот. Ну, Орсини были не такие люди, чтобы молча снести обиду, – и под крики «Вперед, за Орсини!» толпа взяла штурмом дворец графа на Кампо ди Фьори. Тем бы дело и закончилось, но граф Ангульяра был известен как «друг семейства Колонна» – и где-то через пару часов в Риме уже было несколько тысяч человек, готовых к бою кто за честь дома Орсини, кто за честь дома Колонна.

В общем, папе Каликсту пришлось начинать свое правление с того, чтобы попытаться навести порядок в Риме, а вовсе не на далеких берегах Босфора. А поскольку ни собственной армии, ни своей полиции у него не было, ему пришлось обратиться за содействием к кардиналу Орсини и к его брату, префекту Рима, досточтимому сеньору Франческо Орсини. «Римские бароны» напомнили Святому Отцу, «управителю вселенной»: вселенная вселенной, а в Риме реальная сила – у них. Возможно, и драка-то случилась не так уж случайно, а именно как «напоминание».

В своем роде – это тоже был ритуал.

II

Политика, в общем, может быть описана как сложная логическая игра вроде шахмат, и в ней, как и в шахматах, есть свои и комбинации, и неожиданные повороты, и скрытые до поры ловушки. Есть в ней и свои «дебюты», когда в стандартной, общей для всех позиции, на какой-нибудь хорошо известный ход противника следует наиболее рациональный и проверенный практикой ответ.

Если рассматривать свалку в Риме как ход клана Орсини, призванный напомнить новому папе, что без содействия клана он править не сможет, то на такой «гамбит» имелся давным-давно разработанный ответ, и заключался он в том, что всякий новый папа, вступая в свои права, начинал немедленное продвижение своих родственников на важные посты. Ему была нужна политическая база – надежная, зависящая только от него самого…

Каликст III, разумеется, не стал исключением.

Проблема, однако, была в том, что перед избранием он пообещал собранию кардиналов – Священной коллегии, что он не будет продвигать своих родных на места, дающие им политическое влияние.

Это, кстати, тоже был стандартный ход – будущему папе перед его избранием ставились определенные условия, и чем слабее был кандидат, тем жестче эти условия были. «Арагонский кардинал» Алонсо де Борха был слабым кандидатом, так что он поначалу ограничился тем, что назначил своего племянника, Родриго де Борха, на итальянский манер именуемого Родриго Борджиа, на пост апостолического нотария – что-то вроде нотариуса для высшей канцелярии Церкви. Куда более существенным делом было другое назначение: Луис де Мила, тоже племянник папы Каликста и кузен Родриго, был назначен губернатором Болоньи.

Папские владения, или Папские государства, или Папская область – названия владений варьировались, – в принципе были обширной территорией, включавшей в себя чуть ли не всю центральную Италию и тянувшейся от Тирренского моря на западе до Адриатического моря на востоке. Однако эта территория была очень неоднородной и состояла из самых разных административных единиц – от горных гнезд викариев Церкви, в теории подчинявшихся Святому Престолу, но на практике почти независимых, и до богатых городских коммун вроде Болоньи. Налоги, понятное дело, платили в основном именно коммуны. Так что назначение племянника в Болонью имело смысл – это был, наверное, самый важный пункт налоговых поступлений Папской области.

Туда же, в Болонью, был отправлен и Родриго Борджиа. Он должен был изучать там церковное право – и действительно, за каких-то 16 месяцев (вместо обычных 5 лет) он получил там докторскую степень. Родриго Борджиа был очень умным молодым человеком, но своим столь быстро испеченным докторатом он все-таки был обязан не своим дарованиям, а фаворитизму – занятиями он себя не изнурял. Тем временем дядя Родриго, Каликст III, сумел преодолеть сопротивление Курии и сделал кардиналами и его, и Луиса де Мила.

Он сделал не только это.

Луис де Мила получил в качестве подведомственной ему церкви ту, которую раньше держал сам Алонсо де Борха, – церковь Четырех Коронованных Святых. А вот Родриго досталась маленькая церковь Святого Николая, расположенная недалеко от Капитолия.

Прямо напротив нее в былые, античные времена располагался Театр Марцелла, построенный еще при императоре Августе^[9]. Ну, античность античностью, но в данном случае дело было не в ней. А дело было в том, что на развалинах старого театра в Средние века была выстроена крепость.

Она принадлежала семейству Орсини.

III

«Человек предполагает, а Бог располагает» – эта благочестивая русская пословица как-то невольно приходит на ум, когда с дистанции в пять с половиной веков смотришь на понтификат Каликста III, первого папы из рода Борджиа. Выбрали его в основном из тех соображений, что больной 77-летний кардинал, без всяких семейных корней – и в Италии в целом, и в Папской области в частности – будет удобным промежуточным местоблюстителем Святого Престола в тот короткий период времени, в который Господь попустит его пребывание на грешной земле.

Он, однако, обнаружил большую энергию и очень быстро навел в Риме такой порядок, который его устраивал. Папа вовсе не ограничился продвижением двух своих племянников в кардиналы. У Родриго Борджиа был старший брат, Педро Луис де Борха (или иначе Педро Луис Борджиа), оставшийся мирянином.

Каликст III сделал его капитан-генералом Церкви, то есть главнокомандующим ее войсками, и передал ему комендантский пост в замке Святого Ангела – крепости, примыкавшей к Ватикану и устроенной из мавзолея римского императора Адриана. Шаг этот встретил большое сопротивление со стороны семейства Орсини, но их протесты были проигнорированы. А когда кардинал Капраника поднял было голос, оспаривая решение папы и прозрачно намекая на нарушение заключенных с Курией условий, ему это ничуть не помогло.

Собственных войск у папы было мало, но он уже успел заключить некое соглашение с семейством Колонна, и в результате большинство в Курии поддержало назначение, а кардиналу Орсини пришлось бежать из Рима. Пошли слухи о том, что Педро Луис возьмет себе жену из рода Колонна, скрепив этим союз, а пока он был сделан префектом Рима.

Так что те «римские бароны», которые рассчитывали на «краткое и кроткое правление» глубокого старика, оказались не правы, и расчеты их тоже оказались построены на песке.

Но точно так же, на песке, оказались построены расчеты самого папы Каликста, связанные с Крестовым походом. Он не зря давал торжественную клятву освободить Константинополь – для него Крестовые походы не были отдаленным воспоминанием, войны Реконкисты в Испании были живой реальностью, и сам род де Борха вырос на землях отбитой у мусульман Валенсии.

Но вот тут папу Каликста III ожидало горькое разочарование. Ни один из государей Европы не откликнулся на его призыв. Он послал своих кардиналов-легатов и во Францию, и в Венгрию, и в Германию, и в Англию, и, конечно же, в родную Испанию. Но все его усилия мобилизовать солдат и собрать деньги так и остались втуне. Отчаявшись подтолкнуть своих духовных сыновей словом, папа Каликст попытался подать им пример делом: он начал сооружать галерный флот на Тибре, делал это на собственные средства, а пока суд да дело, послал сражаться с турками две уже готовые галеры, под командой Педро Урреа, легата Церкви в Испании.

Что сказать? Педро Урреа действительно пошел в море со своими судами – но, присоединившись к арагонскому флоту короля Альфонсо, вместо турок он напал на генуэзцев. Каликст III сместил его с поста, а уж заодно еще и проклял – но дела было уже не поправить, экспедиция провалилась.

Вторая попытка организовать наступление оказалась более успешной.

Двадцать пять папских галер спустились по Тибру к Остии, вышли в море и недалеко от Неаполя соединились с пятнадцатью галерами короля Альфонсо – в этот раз все вроде бы пошло хорошо, и соединенный флот отправился в Архипелаг, воевать с турками. Ожидалось подкрепление со стороны короля Франции – он снарядил тридцать галер. Однако, подумав, он напал не на турок, а на владения короля Альфонсо. Что и говорить – папе было от чего прийти в отчаяние. Единственные хорошие новости пришли с Балкан.

Янушу Хунияди все-таки удалось снять турецкую осаду с Белграда.

IV

Каликст III был вне себя от радости и в честь этой победы установил праздник Преображения Господня. Праздник, собственно, уже как бы был и в русской народной традиции назывался также Яблочный Спас – но папа Каликст повелел праздновать его 6 августа, и это его решение оказалось настолько прочным, что пережило даже раскол Реформации, и по сей день не только католики, но и протестантские церкви так его 6 августа и празднуют.

Вообще-то, что относилось к сфере духовной, хорошо ему удавалось. Он снял, например, обвинительный приговор с Жанны д’Арк^[10] и даже сумел создать нового святого – им стал священник Винцент Феррье, предсказавший когда-то величие совсем молодому тогда Алонсо де Борха…

Но вот с делами земными папе Каликсту справляться оказалось куда труднее. Папа римский помимо своей роли главы духовной власти всего христианского мира был еще и светским государем, правящим Папской областью, – и вот в качестве такого государя Каликст III насмерть поссорился с королем Альфонсо, тем самым, которому он много лет преданно служил в качестве советника. Это звучит очень странно. Во-первых, своим возвышением папа Каликст был обязан именно тому, что был тесно связан с королем Арагона, и все это знали, во-вторых, считалось, что «папа Каликст наполнил Рим каталонцами». Под «каталонцами» тут понимались вообще все арагонцы – и каталонцы, и валенсийцы, и арагонские дворяне из других владений короля Альфонсо. Важно было то, что все они были выходцами из Испании, говорили на каталонском наречии и пользовались доверием папских племянников, управлявших римской администрацией. Скажем, новый префект Рима, Педро Луис Борджиа, уроженцам Рима не доверял и полагался только на соотечественников.

Но арагонцы на службе короля Арагона и арагонцы на службе папы римского имели совершенно разные точки зрения на очень многие вопросы – например, на то, кому принадлежит право на назначение епископов в той же Валенсии.

Спор вокруг «валенсийских епископов» вышел таким резким, что папа Каликст пригрозил своему бывшему повелителю, королю Альфонсо Арагонскому, полным отлучением от Церкви. Педро Луис был целиком на стороне своего дяди и полагал, что «права Церкви должны быть защищены», но другой племянник папы, Родриго Борджиа, с ним не согласился. Он был человек гибкий, совершенно не мелочный и полагал, что дипломатическое решение спора куда предпочтительнее конфронтации. Он убедил Святого Отца попробовать уладить дело с Арагоном компромиссом – и в итоге папа Каликст принял в Риме любовницу короля Альфонсо, прекрасную Лукрецию д’Аланьо, со всеми почестями, подобающими столь знатной даме.

Трудно сказать, как далеко удалось бы обеим сторонам конфликта пойти по пути переговоров. Возникли дополнительные обстоятельства – нежелание короля Арагона мириться со своим бывшим советником Алонсо де Борха, «сильно возомнившим о себе с тех пор, как он стал папой», привело к тому, что удобный момент для примирения – пребывание доньи Лукреции в Риме – оказался упущен. А потом король опасно заболел и умер 27 июня 1458 года. Тут уж влияние Педро Луиса Борджиа на папу одержало совершенную победу.

Каликст III издал буллу, лишающую Ферранте, незаконного сына Альфонсо V, короны Неаполя.

V

Вообще говоря, эта булла вызвала немалую сумятицу. В свое время именно Алонсо де Борха, мудрый советник короля Альфонсо, добился того, что «арагонское наследство» разделялось между Хуаном, братом короля, и Ферранте, его незаконным сыном, и корона Неаполя доставалась Ферранте. Теперь тот же Алонсо де Борха, уже в качестве папы Каликста, отменял это решение, но при этом он вовсе не отдавал королевство Неаполя Арагону. Вместо этого трон Неаполя объявлялся вакантным, неаполитанцам вообще запрещалось присягать кому бы то ни было, а дело о престолонаследии «передавалось на рассмотрение». А поскольку Неаполь теоретически считался владением, подчиненным Святому Престолу, и за трон там спорили испанская династия Трастамара^[11] с французской династией Анжу^[12], то немедленно поползли слухи о том, что папа Каликст и не думает отдавать королевство анжуйской династии, а собирается его, так сказать, экспроприировать. А в качестве нового неаполитанского короля рассматривает своего племянника Педро Луиса Борджиа.

Кто знает, может быть, так бы оно и вышло. Во всяком случае, дон Педро получил папский приказ готовиться к военной кампании и понести знамя Церкви на юг, в Неаполь, чтобы свергнуть иго «этого ублюдка, Ферранте, сына неизвестного отца». Святой Отец выражался весьма решительно и говорил, что с тех пор, как покойный король Альфонсо утвердился на троне Неаполя, Святая Церковь не знала ни минуты покоя, что Альфонсо посягал на владения папы в Анконе, портовом городе на Адриатике, что он поддерживал всякую смуту, какая только ни возникала в пределах Папской области, и что он, папа Каликст, намерен положить этому конец раз и навсегда и «избавить своих наследников от этой угрозы». Кто тут понимался под «наследниками», папа Каликст не пояснял.

Это могли быть, например, следующие папы – как-никак, Святой Престол заполнялся на выборной основе, а не на династической. Но «наследниками» вполне могли быть и младшие члены дома Борджиа. Каликст III совершенно очевидно считал, что достиг княжеского достоинства, и его племянники, вполне очевидно, должны были этот статус поддерживать – и почему бы им не делать этого в качестве королей, на троне неаполитанского королевства?

Правда, папа все же добавлял, что все дело в непослушании, которое проявил этот неблагодарный пащенок, Ферранте, именующий себя новым королем Неаполя, и что стоит только ему явиться в Рим и выразить свою покорность Святому Престолу, как папа Каликст в этом случае «отнесся бы к нему, как к собственному племяннику».

Ну, Ферранте в такую щедрость как-то не поверил, посланника папы арестовал и начал срочно собирать войска повсюду, где он мог надеяться их найти, – своим баронам он не очень-то и доверял. До столкновения, однако, дело не дошло. Люди, избравшие в 1455 году папой римским Алонсо де Борха в надежде на его скорую смерть, конечно, просчитались – он оказался крепким орешком. Но восьмидесятилетнему старику от природы все-таки не уйти. Его понтификат оказался самым коротким в XV столетии.

Папа Каликст III умер 6 августа 1458 года – и в Риме началась полная сумятица. Капитолий оказался захвачен Советом кардиналов, которым помог вооруженный отряд в две сотни копий под командой архиепископа Рагузы. Первым делом кардиналы сместили Педро Луиса Борджиа с его поста префекта Рима.

А потом они взялись за ненавистных каталонцев.

Часть вторая
Родриго

Кардинал Родриго Борджиа, племянник папы Каликста

I

Собственно, Совету кардиналов не нужно было особенно и хлопотать – все сделалось само собой. Рим в середине XV века был городом без всякого единого управления, с весьма слабой папской полицией, которая в период смены пап и вовсе устранялась от всякого вмешательства. Люди, назначенные в предыдущее правление блюсти порядок в городе, не испытывали никакого желания нарваться на столкновение со сторонниками кого-нибудь из могущественных римских баронов. Например, со сторонниками Орсини.

А Орсини сейчас, после смерти папы Каликста, немедленно объявились в Риме – и все каталонцы сразу оказались в беде.

Педро Луис Борджиа, еще вчера человек могущественный и опасный, вдруг оказался в изоляции и был вынужден сдать все свои сокровища: и пост префекта, и замок Святого Ангела, и папскую казну. В обмен ему разрешили покинуть Рим, и он действительно уехал – переодевшись, изменив внешность и под охраной кардинала Пьетро Барбо и его вооруженного отряда. Дело было представлено так, что город покидал кардинал Барбо – а Педро Луис был скрыт – как неприметный желтый лист в опавшей роще, он просто затерялся среди многочисленной свиты своего друга. С ним вместе уехал из Рима и кардинал Родриго Борджиа. Ему тоже пришлось переодеться – уж очень он был известен и узнаваем.

Отряд двигался по направлению к Остии – туда должна была прибыть галера, вызванная по настоянию Педро Луиса. Куда он собирался направиться, неизвестно, потому что галера так и не пришла, он напрасно прождал ее в Остии. И тогда дон Педро Луис решил добраться до другого порта – Чивитавеккии и так и сделал: нанял в Остии рыбацкую лодку, отплыл и даже сумел благополучно добраться до места. По всей вероятности, он собирался в Барселону и оттуда – в Валенсию, где гнездился клан Борха. Там ему в принципе могли бы как-то помочь родственники. Но испытать силу их родственных чувств он так и не сумел, потому что совершенно неожиданно умер.

Отчего умер молодой и здоровый Педро Луис де Борха, так и осталось неизвестным. Никто этого не узнал, да и скорее всего никто особо и не доискивался.

Скорее всего его отравили.

Что касается Родриго Борджиа, то он, подумав, отстал от отряда кардинала Барбо и вернулся в Рим. Его дворец оказался уже разграбленным – все, что не смогли унести, разбили или разнесли в клочья. Остались только стены. Ехать из Рима куда-то еще нечего было и думать – все замки Папской области, где Родриго Борджиа мог надеяться найти убежище, уже поменяли комендантов. Но дон Родриго де Борха, известный в Риме как кардинал Родриго Борджиа, был храбрым человеком, и он сделал вещь, которой от него никак не ожидали – он отправился на конклав кардиналов, занятых избранием нового папы, и как ни в чем не бывало присоединился к Совету.

В конце концов он был князем Церкви.

Решался важнейший вопрос о выборе нового Викария Христа, Понтифика Рима, главы Вселенской Церкви, и кардинал Борджиа был одним из тех, кто имел право на голос в Совете. Вот кардинал и пожелал принять участие в голосовании Священного Совета. Его решение сунуть голову в пасть льва оказалось совершенно неожиданным, помешать ему не успели.

Если что и объединяло итальянских кардиналов на заседании Совета, так это их твердое решение не дать избрать папу-иностранца. В этот раз кардиналы-греки даже и не рассматривались как кандидаты. Как, впрочем, и единственный кардинал-португалец. Поэтому итальянцы подали голоса против француза, кардинала д’Эстотвиля, и он набрал всего 6 голосов, в то время как его соперник, кардинал Сьены Пикколомини, собрал ровно половину голосов конклава – за него проголосовали 9 человек из 18.

В глубокой тишине, воцарившейся в галерее Святого Николая, где шло голосование, вдруг раздался ясный и спокойный голос кардинала Родриго Борджиа: «Я отдаю предпочтение кардиналу Сьены». Это был 10-й голос «за», теперь имелось большинство, и после короткой паузы кардиналы одним за другим стали голосовать за Пикколомини. Так вот и оказался избран новый папа, на Святом Престоле нарекшийся Пием Вторым, – им стал Энеа Сильвио Пикколомини (итал. Enea Silvio Piccolomini), кардинал из Сьены.

Услуги, оказанной ему Родриго Борджиа, он не забыл.

II

Где-то лет за сто до восшествия на Святой Престол папы Пия II в Италии возникло некое интеллектуальное движение, которое позднее нарекли гуманизмом. Оно противопоставляло себя принятой тогда схоластике, которая считалась «изучением Божественного» (studia divina). Новое же учение предполагало «ревностное изучение всего, что составляет целостность человеческого духа», а поскольку humanitas как раз к человеку и относилось, то и само учение стали называть гуманизмом. Главными центрами гуманизма были богатые города Северной Италии, особенно Флоренция – там цвела экономика, построенная на искусной и интенсивной обработке материалов, предоставляемых природой или земледелием. По-видимому, не случайно там же возникла мысль о том, что и природу человека можно улучшить культурой и образованием, а образцом для такого улучшения гуманисты посчитали античность.

Они необыкновенно ценили старые латинские и греческие тексты, старинные скульптуры, сохранившиеся еще с римских времен, и вообще все, что только удавалось найти в раскопках. И когда папа Каликст III велел пустить в переплавку золотые покровы, найденные в обнаруженной в Риме старой гробнице, они окрестили его варваром и невеждой. Ну, что сказать? Каликст варваром не был – просто был равнодушен к увлечению античностью и считал, что все возможные средства, в том числе и отрытые в земле, должны идти на Крестовый поход.

Он сократил расходы на папский двор, отправил на перечеканку в монеты серебряные покровы книг из папской библиотеки и даже пустил на переплав серебряный сервиз, украшавший его стол, – он заявил своему мажордому, что с него достаточно и солонок, сделанных из керамики. Папа Каликст, собственно, сказал это еще и погрубее – «сделанных из глины», что в принципе действительно одно и то же, но звучало уж и вовсе не изящно.

И в награду за свое благочестивое рвение и скромность в обиходе он заслужил в Риме репутацию старого сквалыги, который не ценит и не понимает радостей жизни. Его преемник, папа Пий II, был его полной противоположностью. Вот если кто умел ценить радости жизни, так это бывший кардинал Сиенский, Энеа Пикколомини. Он, по-видимому, был и остался единственным папой римским во всей долгой истории Церкви, про которого точно известно, что он писал эротические стихи. Ну, положим не тогда, когда он состоял уже в духовном сане, а в студенческие годы, в Сиенском университете.

Священником он становиться вовсе не собирался – но так уж сложилась его карьера, что он был секретарем трех епископов и трех кардиналов и показал себя при этом очень умным человеком и хорошим дипломатом. Настолько хорошим, что его пригласил к себе в качестве своего секретаря император Фридрих III. Он помог императору найти общий язык с папой римским Николаем V – и в награду получил сан епископа Триеста. С этого, собственно, и началась его духовная карьера – сан он принял только в 40 лет.

Так вот, став папой, он не слишком изменился – по-прежнему интересовался гуманизмом, писал стихи на классической латыни, даже написал свою автобиографию, полностью не изданную и до сих пор, и вообще ценил людей щедрых и ярких, таких, каким он был и сам. И в этом смысле кардинал Родриго Борджиа пришелся новому папе очень по душе.

Возможно, он видел в нем самого себя в молодости?

III

Конечно, сейчас, через пять с половиной веков, папу Пия уже не спросишь о причинах его чрезвычайно дружеского отношения к Родриго Борджиа. Но можно отметить, что дружеское отношение имело место и кардиналу Борджиа сходило с рук буквально что угодно.

В качестве примера можно привести так называемый инцидент в Сьене.

Папа Пий II задумал сделать из Корсиньяно – деревни, в которой он родился, центр новой епископской епархии. Деревня была переименована по папскому имени Пий – и стала Пиенцей, а в ее центре началось строительство двух, как сказали бы сейчас, «градообразующих» сооружений – собора и дворца «Пикколомини», по родовому имени семейства, подарившего миру нового Святого Отца.

Задачу строительства папа поручил Родриго Борджиа, что было знаком и милости, и доверия к организаторским способностям молодого кардинала. А поскольку новое строительство требовало неуклонного внимания ко всем деталям, Родриго Борджиа уехал из Рима и устроил свою резиденцию в Сьене, ближайшем к Пиенце большом городе.

Он оказался там на положении как бы папского наместника и именно в этом качестве встретил там проезжающего мимо знатного гостя, кардинала д’Эстотвиля.

А кардинал д’Эстотвиль славился тем, что был очень богат. На конклаве, пытаясь собрать как можно больше голосов в свою пользу, он говорил, что «не может же нищий папа обогатить Церковь», и добавлял, что «не может хромой папа вести Церковь за собой». И то и другое было намеком на сьенского кардинала Пикколомини, который был по кардинальским стандартам беден и к тому же хромал, страдая подагрой.

Ну, папские выборы д’Эстотвиль проиграл, но вкуса к жизни не утратил, а главным удовольствием своим он полагал любовь. Или даже более точно – кардинал любил не слишком строгих женщин.

И Родриго Борджиа устроил своему гостю прием, как нельзя более отвечающий его вкусам. Дело было обставлено как прием по случаю крещения. Вот только праздник был устроен в садах неподалеку от Сьены, и допускались туда только дамы. Ну и конечно, в дополнение к ним еще и два кардинала – Родриго Борджиа и его гость – и люди их свиты.

Празднество длилось с утра и до шести часов вечера, вино лилось рекой, играла музыка, вокруг было сколько угодно беседок и гротов для уединения влюбленных пар – и иногда и групп числом поболее, и все происходящее очень и очень напоминало оргию, где в роли куртизанок выступали жены и дочери первых граждан города Сьена. Понятное дело, о таком интересном событии донесли папе Пию, и тот написал кардиналу Родриго весьма укоризненное письмо, в котором говорилось, в частности, следующее:

«Все вы оставались там за закрытыми дверями, пока танцевали без отдыха, и не было преград любовным соблазнам, и вы вели себя как один из толпы молодых любовников…»

В письме еще были слова глубокой укоризны по поводу поведения кардинала д’Эстотвиля, которому «его лета должны были бы внушить менее легкомысленное поведение», но главным виновником соблазнительного приключения был, конечно же, человек, который его устроил. Ну, тут надо отдать должное дипломатическим способностям Родриго Борджиа.

Он сумел отговориться.

IV

Что уж он там наговорил Святому Отцу, так и осталось неизвестным, но следующее письмо от папы Пия к его подопечному, кардиналу Родриго Борджиа, было куда более мягким и укоряло его только за неосмотрительность, столь свойственную неопытным молодым людям, которая и дает возможность клеветникам неверно истолковывать их поступки.

Насчет неопытности – это он, конечно, хватил лишнего, потому что сам папа Пий говорил про Родриго, что он «молод годами, но зрел рассудком» – и это была истинная правда. Администратора лучше его не было во всей Курии, и он всегда демонстрировал свою преданность и послушание Святому Отцу. Когда тот призвал кардиналов внести свой вклад в фонд подготовки к Крестовому походу, Родриго Борджиа внес столь значительную сумму, что папа ставил его в пример всем прочим его коллегам по Священному Совету. Так что никаких «организационных выводов» из дела со «сьенским инцидентом» не последовало, и напрасно злые языки говорили, что «если бы дети, родившиеся в Сьене у дам, побывавших на приеме, родились в одежде, то все они поголовно носили бы рясы священников или мантии кардиналов», – все это ни к чему не привело, и дело было замято.

Самое главное – Родриго Борджиа сохранил контроль над папской канцелярией.

Давным-давно, еще в 1187 году папа Григорий VIII отменил пост канцлера Святой Церкви, ответственного за сертификацию документов, исходящих от Святого Престола. Он хотел подчеркнуть тем самым, что один только папа, как Викарий Христа, имеет право издавать такого рода сертификаты. Но время шло, административное бремя все увеличивалось и увеличивалось, и в конце концов все заботы о канцелярии легли на плечи так называемого вице-канцлера, секретаря Канцелярии, заменявшего Святого Отца в нудной работе с документами.

А поскольку сборы за сертификацию документов приносили папству значительный доход, достигавший 70 тысяч флоринов, то секретарю Канцелярии полагалось и отчисление от них в размере 8 тысяч. Что было, конечно, приятной суммой, но не шло в сравнение с 24 тысячами флоринов, которые Родриго Борджиа получал в качестве бенефиций от архиепископства Валенсии.

И, однако, именно за этот пост он держался с огромным упорством, невзирая ни на что.

Конечно, само по себе заведование документацией Церкви давало обладателю должности вице-канцлера очень значительный вес и влияние – в сущности, в административном смысле он был вторым человеком после самого папы, – но дело было не только в этом. Дело было не столько в престиже и не в значительном жалованье, которое приносил пост человека, следящего за правильным оформлением документов, сколько в огромных возможностях, таящихся в «не совсем правильном оформлении» тех же самых документов.

Чтобы не ограничиваться голословным заявлением на этот счет, хочется привести хороший, красноречивый случай использования таких «скрытых возможностей».

Например, дело с прошением графа д’Арманьяка.

V

В середине XV века вера была крепка – по крайней мере в местах, удаленных от Рима. Считалось, что «папа может все». И мысль эта настолько укоренилась в сознании и клира, и мирян, что при папе Каликсте III важный французский вельможа, граф д’Арманьяк, запросил папского позволения на сожительство с собственной сестрой. Согласитесь, это удивительно? Но еще более удивительно то, что разрешение это он от папы Каликста получил.

Папа, правда, об этом не знал.

Штука тут была в том, что запрос – за гигантскую сумму в 24 тысячи флоринов – был обработан в канцелярии, и при этом очень творческим образом. Сначала документ был слегка подправлен: про сестру, о которой писал простодушный проситель, было как бы забыто, а в прошении, заново составленном чиновником канцелярии, так называемым аббревиатором, было указано, что граф желал бы получить разрешение на сожительство с «родственницей четвертой степени родства». В таком виде прошение и было представлено на рассмотрение – и разрешение было дано. Дело было вполне рутинным, и никакого внимания на него не обратили.

А дальше, после получения нужной подписи, документ заверили – и тоже очень творчески. Бумагу подчистили, заменили «четвертую степень родства» на «первую степень», приложили печать, уже вполне подлинную, и все было слажено, к полному удовольствию просителя.

Тем бы дело и кончилось, но непосредственный исполнитель через какое-то время нашел, что получил он все-таки недостаточно. По всей вероятности, отчет о суммах, полученных от заказчика, был проведен через канцелярию столь же творчески, как и само прошение, потому что размер платы сам по себе вызвал бы изумление, ибо равнялся годовому доходу от архиепископства Валенсии, официально – главному доходу кардинала Родриго Борджиа, который в качестве вице-канцлера как раз канцелярией и заведовал. Исполнителю, вероятно, посчитали его долю как процент от заявленной суммы, а не от настоящей, он обиделся и пришел к заказчику за добавкой. И просил-то он не так уж и много – всего-то 4 тысячи золотых, – но граф д’Арманьяк возмутился.

Он-то считал, что ему за его деньги вручили самое что ни на есть подлинное папское позволение – жить с родной сестрой, – и он пошел жаловаться по инстанциям. Ничего хорошего из этого для него не вышло – и дело в итоге получило совершенно нежелательную огласку.

Папа Каликст III был в негодовании.

Но служебное расследование нашло, что глава священной Канцелярии кардинал Родриго Борджиа не виновен ни в чем, кроме разве что излишней доверчивости к своим подчиненным, что и вообще свойственно людям, чистым душой и с возвышенным умом, далеким от корыстных помыслов. И Родриго Борджиа, который как-никак доводился Святому Отцу родным племянником, остался на своем посту и продолжал оставаться на нем и при папе Пие II, и по-прежнему доверял своим «абрревиаторам»… Разве что следил все же, чтобы они не слишком зарывались, – и извлекал из своей позиции главного канцеляриста Церкви некоторые выгоды, не предусмотренные штатным расписанием, был по-прежнему щедр и широк в своих расходах и демонстрировал папе Пию истинно сыновнее повиновение и послушание.

Но в 1464 году конклав кардиналов собрался заново – папа Пий II внезапно умер.

Предстояло избрать его преемника.

Папа Павел II, венецианец

I

Папа Пий скончался в Анконе в середине августа 1464 года, до последней минуты надеясь, что Крестовый поход все-таки состоится. Он писал дожу Венеции, что они вдвоем с ним да еще с помощью собирающегося в поход с ними вместе герцога Бургундского «сокрушат воинство Амалека», ибо и «три старика с помощью Господа могут свершить то, что не смогли сделать могучие рати без Его содействия».

Еще в 1463-м, за год до смерти, он уверял своих кардиналов, что он сам, лично, несмотря на свои седые волосы и немощное тело, поведет христианские ополчения для защиты Дела Христова – и Господь защитит оставленный им Рим, осенив его благодатью…

Но нет, ничего из предсказанного им не свершилось. Бургундцы прислали весть, что задерживаются по крайней мере на год, венецианский флот подошел к Анконе только тогда, когда папа Пий испускал уже свой последний вздох, а с его смертью дело и вовсе остановилось, и поход распался, так и не начавшись…

Кардиналы немедленно собрались на конклав, и новым Викарием Христа стал Пьетро Барбо, племянник папы Евгения IV. Он родился в Венеции в 1417-м и кардиналом стал в 23 года.

Почему выбор остановился именно на нем, сказать трудно – у каждого из членов Священного Совета могли быть на этот счет свои соображения – но какую-то роль, несомненно, сыграл тот факт, что он был венецианцем. Если и были хоть какие-то надежды на то, что турки получат отпор на Востоке, то стояли эти надежды только на том, что Светлейшая Республика Венеция, или просто Серениссима, Светлейшая, как ее называли в Италии, приложит все свои силы к «святому делу освобождения Константинополя» – чего Республика совершенно явно делать не хотела.

В общем, как бы то ни было, избран был именно Пьетро Барбо, нарекшийся Павлом II, и он оказался действительно истинным венецианцем.

По всей Италии – а не только во Флоренции, очень склонной к интеллектуальному снобизму, – считалось, что венецианцы люди малокультурные. И точно – новый папа плохо говорил на латыни.

Считалось универсально признанным, что венецианцы богаче даже флорентийцев, известных своим благосостоянием, – и точно, именно так и оказалось. Новый папа был очень богат, склонен к роскоши и к широкому строительству, обходившемуся еще дороже.

Было общеизвестно, что венецианцы – люди сугубо прагматические, не склонные ни к религиозному пылу, возносящему к Небесам, ни к идеям гуманизма, превозносящим идеалы платоновской философии и совершенствования Человека, а склонные только к извлечению прямой и непосредственной пользы. Именно так новый папа и мыслил себе свое предназначение. Он занялся упорядочиванием дел в финансах Папской области.

А уж заодно решил разогнать сиенцев, очень уж укрепившихся в папской Канцелярии во время правления родившегося под Сьеной папы Пия II.

II

Проблема с сиенцами состояла не только в том, что они были назначены на свои должности при предыдущем папе и уже в силу этого ограничивали возможности патронажа нового режима. Дело осложнялось тем, что папа Пий должности аббревиаторов умножил, стремился образовать из них некую коллегию, а с целью изыскать средства для этого сами должности продавал.

Это было интересным моментом, потому что вся идея с реформой Канцелярии состояла в том, что это должно было уменьшить коррупцию. Понятно, что результаты оказались противоположными, и понятно, что уволенные аббревиаторы вовсе не чувствовали себя довольными, получив обратно деньги, уплаченные за назначение на должность.

В итоге в Риме возник «заговор гуманистов» – по-видимому, не выдуманный, а настоящий. Большинство заговорщиков ускользнуло из Рима, но кое-кто был схвачен. Двоих даже судили – но до крайностей не дошло, и никто из них казнен не был^[13].

Финансы потребовали от нового режима куда большего внимания, чем клерки Канцелярии. Доходы папства состояли из внешних поступлений и того, что папам удавалось получить в качестве светских государей Папской области. На эту часть доходов долгое время не обращалось особого внимания – хотя бы в силу того, что выжать что-то из Викариев Церкви можно было только силой, а ее никогда не хватало. Попытка же натравить одно из семейств римских баронов на другое, доставляющее в данный момент наибольшие неприятности, неизменно кончалась тем, что победители усиливались за счет побежденных и сами начинали причинять ничуть не меньшие неприятности.

Так что с давних времен было выработано некое практическое правило – с Викариев требовали только формального признания того, что они вассалы Церкви и в знак этого готовы уплатить некую сумму, размеры которой всякий раз приходилось обговаривать отдельно.

Болонья, конечно, была совершенно в другой категории налогоплательщиков, но доходы с нее не шли ни в какое сравнение с тем, что поступало из целых королевств, таких как Франция, или из Испании, например. Но время шло, и ситуация менялась. Король Альфонсо, испортивший так много крови папе Каликсту, был вовсе не одинок. Шаг за шагом светские государи Европы оттесняли Церковь от непосредственного управления церковными владениями на их территориях. Стеснялось и право патронажа – папа теоретически мог самовластно назначать епископов на освободившиеся посты в их епархиях, но на практике должен был, по крайней мере, консультироваться со светскими государями тех мест, где находились епископства. В итоге внешние доходы падали. А вот внутренние неожиданно возросли после того, как Джованни ди Кастро, сын юриста из Падуи, нашел в Папской области рудники квасцов. Эти минералы ценились очень высоко, потому что были необходимым компонентом в процессе обработки и окраски шерсти, а на производстве сукна стояло богатство Флоренции. Случилось это при папе Пие II – и радость Святого Отца по этому поводу было трудно даже описать. Квасцы обычно покупались у турок, и за хорошую цену, – а тут они вдруг оказались в большом количестве прямо под рукой, в Толфе, у Чивитавеккьи. Откуп на добычу был передан флорентийскому банкирскому дому Медичи – и папские сундуки вдруг значительно потяжелели. Доля «светских доходов» папства выросла с одной седьмой части бюджета до почти половины всего прихода^[14].

Соответственно, надо было подумать, как всем этим распорядиться.

III

В этом смысле папа Павел II тоже оказался истинным венецианцем. Светлейшая Республика Венеция на словах стояла за Крестовый поход, давала на этот счет папам римским всевозможные обещания и иногда даже действовала в этом направлении. Но с турками отношения строились, исходя из куда более практических соображений, чем вопросы веры. Торговля с Турцией была делом важнейшим и выгоднейшим, и Республика продолжала поддерживать ее даже после падения Константинополя. Торговлю не останавливали еще и потому, что ее не хотели останавливать и турки – они охотно позволяли венецианским купцам селиться во владениях султана, брали с них невысокие пошлины, не выше 2 %, и давали им многие привилегии – например, право судиться собственным судом.

С другой стороны, обе стороны то и дело сталкивались друг с другом в Архипелаге, турецкие морские силы становились все более и более дерзкими в своих нападениях, и в 1464 году, как раз в то время, когда папа Пий собирал свой Крестовый поход, турецкие галеры вошли в Адриатическое море и осадили с моря Рагузу.

Это, безусловно, вызвало бы резкий ответ Венеции, если б она не была занята еще и другими военными заботами. А состояли эти заботы в том, что уже давно Республика перестала полагаться только на торговлю и на свои колонии, торговые базы и крепости в Средиземноморье, а занялась еще и построением себе государства на «твердой земле» – «terra firma». И настолько в этом преуспела, что заняла почетное место в списке «пяти великих итальянских держав» – куда, кроме нее, входили еще Милан, Флоренция, Неаполь и Папская область.

И теперь в качестве главной военной угрозы Республике рассматривался вовсе не турецкий султан, а Франческо Сфорца, отважный кондотьер, захвативший власть в Милане. Он воевал с 1419 года еще в наемном войске под командой своего отца, был прекрасным тактиком, а как командир просто не имел себе соперников. Солдаты его обожали – он не чурался ни риска, ни трудов, мог гнуть руками подковы и, самое главное – неизменно побеждал, давая своим людям возможность пограбить. Во главе наемников миланского герцога Филиппо Мария Висконти он повоевал и против Светлейшей Республики, а потом женился на его дочери. С 1450 года он правил в Милане как герцог, его владения граничили с владениями Республики – и в Венеции понимали, что от такого человека можно ожидать чего угодно. Так что укреплению обороны terra firma был отдан приоритет – турецкие дела могли подождать.

Но Франческо Сфорца был соседом и Папской области, и его беспокойный и предприимчивый нрав был хорошо известен и в Риме. А с юга папским соседом был король Неаполя Ферранте, о котором тоже мало что можно было сказать хорошего. В общем, папа Павел решил, что Крестовый поход может подождать, озаботился в первую очередь укреплением границ Папской области, ну а в качестве более приятного дела занялся еще и строительством.

Павел II, как истинный венецианец, любил роскошь.

IV

Мы мало что знаем о деятельности кардинала Родриго Борджиа в период понтификата папы Павла. Во всяком случае, у них были прекрасные отношения – они дружили с давних пор, и в свое время именно Пьетро Барбо, будущий папа Павел II, помог братьям Борджиа выбраться из охваченного беспорядками Рима. В отношении разгона аббревиаторов Канцелярии у Родриго Борджиа тоже никаких возражений не нашлось – старые порядки, заведенные до «борьбы с коррупцией», устраивали его гораздо больше. Как раз в это время у него родились дети, которых он признал. Своего сына он назвал Педро Луисом, в честь своего покойного брата. По разным сведениям, мальчик родился на свет то ли в 1467-м, то ли в 1468 году. Есть даже сведения, что родился он в 1462-м, но тогда правил папа Пий, и Родриго Борджиа не стал тогда провоцировать «ложные слухи о якобы имеющихся у него детях».

При Павле II таких препятствий не было – этот папа был на редкость равнодушен к общественному мнению. Он, скажем, носил усыпанную сапфирами тиару, оцененную в 200 тысяч флоринов, и по городу передвигался в паланкине, который стоил столько же, сколько целый замок^[15].

При этом он старался ограничить Коллегию кардиналов в ее полномочиях, а если кардиналы осуждали его за это – или, например, не за это, а за его чрезмерную роскошь, – то Святого Отца это совершенно не волновало. Он даже жить предпочитал в своем дворце, а не в Ватикане, который он находил недостаточно удобным. Папа Павел завел у себя типографию – по тем временам довольно экзотическую техническую новинку. Собирал старинные монеты, коллекционировал драгоценные камни. В 1466-м устроил потрясающе роскошный прием для албанского героя Скандербега и для императора Фридриха III – оба они приехали в Рим, и их, отважных бойцов с турками, встречали восторженные толпы народа. Дипломатические усилия в борьбе с султаном тоже принесли определенные плоды – удалось установить контакты с мятежным Узун Хуссейном, вождем племен на восточной границе Турции, и летом 1471 года уже даже договор с ним был подготовлен к подписанию.

Однако вмешалась судьба. Павла II внезапно разбил апоплексический удар, и 26 июля 1471 года он умер и был похоронен^[16]. Что сказать? Папа Павел умер так, как и жил.

Его гробницу, необычно роскошную по тем временам, создавали два года.

Франческо делла Ровере, генерал ордена францисканцев

I

В XV веке люди попадали в число кардиналов, «князей Церкви», довольно разнообразными способами, но в принципе имелось несколько стандартных карьерных дорожек. Конечно, лучше и легче всего было попросту родиться «племянником папы» – скажем, так, как и «сделал» Родриго Борджиа. Но, понятное дело, так везло далеко не всем. Другим хорошим способом стать кардиналом было оказание Святому Престолу каких-то очень значительных услуг – причем в делах именно земных, а не небесных. Скажем, выдающихся дипломатов на службе каких-нибудь могущественных государей папы римские могли наградить «красной шапкой» – как это случилось с Алонсо де Борха, канцлером Альфонсо V, короля Арагонского. Звание кардинала можно было получить даже в качестве отступного – традиционно, папы римские откупались от своих могучих баронов кардинальскими шапками, и практически в любом конклаве имелся кардинал, представлявший семейство Орсини, и другой кардинал, представлявший семейство Колонна.

Человек, вступивший на Святой Престол 9 августа 1471 года, не относился ни к одной из вышеперечисленных категорий. Франческо делла Ровере был монахом – и не просто монахом, а генералом нищенствующего ордена Святого Франциска, монахи которого были известны как «францисканцы», или «минориты» – «младшие братья».

Устав предписывал им полную бедность и отказ от всяких благ земных. Они были обязаны носить деревянные сандалии на босу ногу, носить грубые одеяния, подпоясанные веревкой, беспрекословно повиноваться папам римским и служить Господу посредством «службы обделенным» – нищим, больным и страдающим…

Орден францисканцев с течением времени приобрел значительный престиж, его услугами охотно пользовались многие европейские государи, ценившие скромность монахов-францисканцев и их глубокую ученость.

Как правило, деятельность последователей Святого Франциска так и оставалась сугубо в рамках Церкви, но в личности человека, ставшего в 1464 году генералом ордена, скромности было маловато. Франческо делла Ровере родился 21 июля 1414 года в Савоне, близ Генуи. Согласно некоторым сведениям – в обедневшей дворянской семье. Согласно другим – в семье рыбака, где не всегда хватало на всех даже самой простой еды.

Как бы то ни было, Франческо вступил в орден францисканцев, обнаружил большие способности и был направлен на учебу в Падую, а потом – в Болонью. Он изучал юриспруденцию и опять-таки показал такие успехи, что был привлечен к весьма важным занятиям в области администрации. В 50 лет он возглавил орден, а еще через три года получил кардинальскую шапку.

Каким образом он добился своего избрания папой римским, сказать трудно. Утверждали, что подкупом. Это вполне возможно, потому что взятки и покупка голосов кардиналов были делом обычным. Но скорее всего обеспечить избрание просто деньгами было трудно, нужны были еще и политические союзы. Таким союзом для Франческо делла Ровере послужила дружба с кланом Орсини. На этот счет можно даже привести вполне документальное свидетельство – сразу после избрания новый папа, избравший себе имя Сикста IV, назначил кардинала Орсини на пост camerlingo – как назывался глава папской администрации, ведавшей его земными делами.

Но в церемонии коронования папы Сикста был еще один важный момент – тиару на него возложил глава Коллегии так называемых кардиналов-дьяконов.

Это был Родриго Борджиа.

II

К тому времени он имел уже установившуюся репутацию. Кардинал Родриго Борджиа, помимо несомненного ума и политической ловкости, отличался еще и огромным обаянием. Он как-то умудрялся дружить со всеми сразу и даже с семейством Орсини, враждебным по отношению к «проклятым иностранцам», установил вполне нормальные отношения. Новый папа, друг Орсини, относился к кардиналу Борджиа настолько хорошо, что доверил ему миссию легата в Испании – он должен был появиться там при королевских дворах и Кастилии, и Арагона и убедить их прекратить распри и направить всю свою энергию на новый Крестовый поход, который предполагалось вскоре организовать под стягом папы Сикста IV.

Поездка действительно состоялась и прошла очень успешно – Родриго Борджиа сумел примирить короля Кастилии Энрике с его младшей сестрой Изабеллой Кастильской. К тому же ему удалось сделать кое-что и для своих личных целей – он присмотрел в Валенсии, недалеко от центра своего архиепископства в Хативе, некое владение. Называлось оно Гандия и считалось столицей маленького герцогства, созданного еще в 1309 году для королевского племянника. Купить его он не смог, но, что называется, «положил глаз» на это владение. Однако дело с возможным приобретением Гандии ему пришлось отложить – надо было возвращаться Рим.

Святой Отец принял своего легата со всем возможным почетом и осыпал его наградами и почестями – кардинал Борджиа выполнил свою миссию как нельзя лучше и успешными дипломатическими действиями увеличил престиж папства. Он даже сумел раздобыть в Испании кое-какие деньги для снаряжения папских галер.

Морская экспедиция, направленная против турок, двинулась было в путь – но, как всегда, никаких результатов не добилась. Она стоила значительных денег – всего за один год папа Сикст потратил на нее 144 тысячи флоринов, добрую половину всех доходов Святого Престола, так что нулевой результат был для него, конечно, большим разочарованием. Но к 1474 году его интересы сместились, и вместо бранных дел, направленных на «освобождение христиан от магометанского ига», он занялся делами сугубо политическими и скорее внутренними.

Как генерал нищенствующего ордена Святого Франциска, он давал в свое время обет скромности, полного отказа от обладания сокровищами и стремления к почестям.

Но у него было много родственников – и они таких обетов не давали.

III

У Святого Отца была сестра, вышедшая замуж за некоего Риарио, и один из ее сыновей, Пьетро Риарио, был моментально сделан кардиналом на пару со своим кузеном Джулиано делла Ровере. Вообще-то папа Сикст имел много племянников, и за время своего понтификата кардиналами стали шестеро – но он не забыл и других, тех, кто остался в мирянах.

Один из таких племянников, Леонардо делла Ровере, был сделан префектом Рима, а вдобавок к этому Сикст IV женил его на дочери короля Неаполя, Ферранте. Дочь была незаконной, но в конце концов и сам король Ферранте был незаконным отпрыском славной династии Трастамара, так что дело сладилось, и с Неаполем был установлен своего рода союз, скрепленный династическим браком. А Джованни делла Ровере женился на девушке из семейства Монтефельтро, державшей в своих руках маленькое, но стратегически важное герцогство Урбино.

Наконец, Джироламо Риарио, брат свежеиспеченного кардинала Пьетро Риарио, женился на совсем юной Катерине Сфорца, побочной дочери Галеаццо Мария Сфорца, герцога миланского. Галеаццо наследовал своему отцу, знаменитому Франческо Сфорца. Он был исключительно эрудированным человеком, очень любил читать, завел у себя библиотеку на зависть знатокам вроде Лоренцо Медичи, любил музыку и пение, устроил в Милане у себя при дворе замечательный хор и целый оркестр, хорошо платил певцам, так что у него собрались певцы с лучшими в Европе голосами. К нему приезжали знаменитые своим искусством исполнители – и не только из Италии, но даже и из далекой Фландрии.

Многие считали, что у Галеаццо был самый роскошный двор во всей Европе. Утверждалось, правда, что герцог Галеаццо Сфорца жесток и склонен к садизму. Например, любит развлекаться тем, что закапывает людей живыми в землю, и осуждалась при этом не столько сама казнь, сколько ее способ. Ну, и то, что это делается для развлечения…

Но у Сикста IV не было никакой охоты вникать в такого рода слухи – ему надо было обеспечить не только южные границы Папской области там, где она граничила с Неаполем, но и северные. А к северным границам примыкали владения Милана, поэтому династический союз с семейством Сфорца был весьма желателен. Так что брак состоялся, и тут возник один дополнительный вопрос. В приданое за Катериной Сфорца ее муж хотел бы получить владение герцогов миланских в Имоле и в Форли. И герцог не возражал, но желал получить как компенсацию за владение очень существенную сумму – 40 тысяч флоринов.

Таких денег наготове не было даже у папы римского, и он обратился с просьбой ссудить ему эту сумму к своим флорентийским банкирам, дому Медичи. А дом Медичи с 1469 года управлялся молодым Лоренцо, внуком и наследником легендарного банкира Козимо Медичи.

Вообще-то, он управлял не только домом Медичи, но и всей Флоренцией – но делалось это на сугубо неофициальной основе, потому что, как говаривал мудрый Козимо Медичи: «Зависть – это не та трава, которую следует поливать…»

Так что и сам Козимо, и его наследовавший ему сын Пьетро, и наследовавший Пьетро его сын Лоренцо – все они, хоть и в разной мере, держались золотого правила скромности и официально считались всего лишь «простыми гражданами Республики Флоренция».

Маска «простого гражданина» не раз помогала Козимо Медичи в тех случаях, когда ему надо было вежливо отказать важному просителю. Его внук Лоренцо использовал тот же метод: в самых вежливых выражениях он сообщил Святому Отцу, что запрашиваемая сумма слишком велика для его банка, а использовать государственные деньги Республики Флоренция он не может, ибо у него нет на это полномочий: он всего лишь «простой гражданин».

Ну, деньги папа Сикст нашел и даже в той же Флоренции – ему предоставил их банк Пацци. Так что сделка состоялась, и Джироламо Риарио со своей юной супругой Катериной Сфорца утвердился в графстве Форли и завладел городом и замком Имола.

Однако эта история с «неполученным займом» имела потом значительные последствия.

IV

Вообще-то есть смысл посмотреть на всю вышеописанную историю в контексте «времени и места». Италия к последней трети XV века сильно опередила остальную Европу, и одним из наиболее важных отличий была ее построенная на деньгах экономика. Во всех прочих странах основой богатства была земля. Повсюду выстраивалась одна и та же цепочка: некий синьор-землевладелец жаловал своему вассалу участок земли в пользование, а в обмен получал клятву верности и обязательство вносить положенную плату за жалованную ему землю. Часто этот платеж состоял в несении военной службы – сеньор разворачивал знамя, а его верные вассалы спешили к нему на помощь во всеоружии и вместе со своими вассалами – так все и шло.

Соответственно была и лесенка феодальной иерархии: король жаловал землю герцогам, герцоги – графам, графы – баронам, бароны – простым рыцарям, ну а уж те садились на коней и спешили на битву, вооруженные и снаряженные за счет тех деревенек, которые были им пожалованы.

Схема эта в теории была хороша. А на практике часто давала сбои, ибо синьору добиться повиновения от крупного вассала было далеко не так легко, как казалось. Но в принципе система работала. Она работала повсюду, кроме Северной Италии – там еще в XIII веке начались совершенно новые явления – там богатые торговые города сами становились синьорами. Флоренция как раз и была наиболее показательном примером – ее богатство и могущество стояло не на землевладении, а на торговле, и аристократия там складывалась не из рыцарей, а из банкиров. Род Медичи вырос на денежных операциях – но ко времени Лоренцо Медичи, прозванного Великолепным, богатство семьи было уже в очень значительной степени конвертировано во власть.

Будь Лоренцо Медичи только банкиром, он без всяких проблем ссудил бы папе Сиксту IV необходимую ему сумму и неплохо бы заработал на этой сделке. Но как правитель Флоренции он смотрел очень косо на попытки Джироламо Риарио организовать себе военный оплот в Имоле, вблизи границ флорентийских владений и на важной для торговли Республики дороге от Римини до Болоньи. Ему не удалось предотвратить сделку – но попыткам папских племянников увеличить свое могущество он начал препятствовать всем, чем только мог. Иногда даже силой, как произошло под Читта ди Кастелло. Трения между Святым Престолом и Республикой Флоренция множились и множились. Папа Сикст отнял у Медичи откуп на разработку квасцов в Папской области и передал ее своим генуэзским родственникам. Лоренцо Медичи воспрепятствовал назначению папой Франческо Сальвати в качестве архиепископа Флоренции. Тогда папа Сикст назначил его архиепископом Пизы – но поскольку Пиза входила в состав флорентийских владений и по оговоренным ранее условиям все церковные назначения в ней должны были делаться только с согласия Республики, то Лоренцо попросту не пустил Франческо Сальвати в Пизу, и тот оставался ее архиепископом только по имени.

В общем, все это начинало напоминать сильно разогретый котел с очень горячей кашей – и крышка с этого котла свалилась в 1476 году, как раз в день Святого Стефана, когда герцог Миланский, Галеаццо Мария Сфорца, отправился на утреннюю мессу.

На пути к собору он был зарезан.

V

Казалось бы, какая связь между убийством правителя в Милане и конфликтом между Папством и Флоренцией? Связь, однако, была, и при этом самая непосредственная. К 1476 году Республика Флоренция оставалась общепризнанным культурным центром Италии, но как военная и экономическая сила значительно ослабела и представляла собой что-то вроде буферного государства между владениями Милана и владениями Венеции. И понадобилось все дипломатическое искусство Лоренцо Медичи для того, чтобы поддерживать это положение посредством перестраховочных союзов с обоими своими сильными соседями, которые как бы балансировали друг друга.

Убийство герцога Галеаццо Сфорца баланс этот нарушало – его наследником был семилетний мальчик, сам править неспособный. Так что в Милане началась свара его дядюшек за позицию регента, и ничто другое их уже не беспокоило. Теперь Республике Флоренция следовало опасаться своего союзника, Венеции, – там как раз могли появиться идеи насчет округления своих владений за счет Республики – но, как оказалось, угроза появилась и в другом месте.

В первые недели 1477 года в Риме началась планомерная подготовка к свержению режима Медичи во Флоренции. Главным лицом заговора был, по-видимому, Джироламо Риарио – обладание Имолой его не удовлетворило, теперь он целился на добычу покрупнее, на Феррару, союзницу Флоренции, – и ему надо было убрать Лоренцо Медичи со своего пути. К Джироламо примкнул и Франческо Сальвати, неудавшийся архиепископ, – он надеялся получить Флоренцию в качестве своей новой епархии.

Наконец, имелся и еще один Франческо – Франческо Пацци, глава римского отделения того самого флорентийского банка, который снабдил Святой Престол деньгами на покупку Имолы. Он полагал, что семейство Медичи набралось слишком уж большой гордости, правит Флоренцией, не принимая во внимание интересов других «простых граждан», и хорошо бы заменить его другим семейством.

Например, семейством Пацци?..

Правда, глава банкирского дома Якопо Пацци к идее своего молодого родственника Франческо отнесся скорее холодно. Старый Якопо был известен не только как почтенный банкир, но и как азартный игрок. Однако в данном случае он посчитал, что ставки слишком велики, а шансы на успех слишком незначительны. Но Франческо Пацци не унимался и не оставлял своих усилий убедить дядюшку. По его просьбе Джироламо Риарио организовал встречу главных заговорщиков со Святым Отцом. Ему было сказано, что имеется план устранения Лоренцо Медичи – и он согласился, что это было бы хорошим делом, угодным Господу.

Правда, папа Сикст поставил условие – никакого смертоубийства, ибо «одобрение таких замыслов противоречит его сану». Каким образом можно отстранить действующего главу государства от власти, не прибегая к смертоубийству, Святой Отец не пояснил, но самой идее смены режима во Флоренции дал свое благословение.

Папское одобрение решило дело – Якопо Пацци перестал колебаться.

VI

Весной 1478 года Флоренция принимала высокого гостя, кардинала Рафаэля Риарио. Он был сыном племянницы Сикста IV и кардиналом стал в возрасте 16 лет, сразу после того, как чисто формально, со скоростью метеорита закончил образование на теологическом факультете Пизанского университета. Встречали его со всем возможным блеском и радушием, которые полагались ему по сану, и даже этот высокий стандарт пышности был перекрыт – уж очень хотелось уладить все «возникшие недоразумения» между Римом и Флоренцией. Торжественная церковная служба была назначена на 2 мая 1478 года Санта-Мария-дель-Фьоре, главном соборе Флоренции, и кардинал Риарио должен был там самолично служить литургию. На службе присутствовали оба соправителя Флоренции – и Лоренцо Медичи, и его брат Джулиано.

Как только кардинал поднял Святые Дары, на братьев напали убийцы.

В Италии того времени в ходе политических споров делались самые разные дела, но все-таки в церквях убивали нечасто. Но так уж сложились обстоятельства. Обоих братьев надо было непременно поймать одновременно и вместе – если бы один из них был убит, а другой уцелел, то он успел бы собрать своих сторонников. Покушение поначалу намечалось осуществить на банкете в честь кардинала Риарио. Но Джулиано на обед не явился, и планы пришлось менять на ходу. Импровизации в таком тонком деле, как политическое убийство, редко приносят хорошие результаты. Так случилось и в данном случае. Джулиано Медичи, правда, был убит на месте, но Лоренцо удалось ускользнуть – его друг и приближенный, Анжело Полициано, успел втолкнуть его в ризницу собора и захлопнул за ним дверь. Момент оказался упущен. В городе поднялась тревога, толпы сторонников семейства Медичи буквально на части разорвали тех из заговорщиков, до которых сумели добраться, а дальше уже в более организованном порядке взялись за остальных.

Семейство Пацци, естественно, попало под главный удар – больше двух сотен их друзей, родственников и сторонников оказались в тюрьме, и в ходе «допросов с пристрастием», когда подследственных нещадно пытают, было выяснено действительно немало.

Все имущество дома Пацци было конфисковано. По всей территории владений Республики шли облавы на заговорщиков. Одному из них удалось ускользнуть и добраться до Турции. Его, однако, выдали и оттуда. Султан поддерживал хорошие отношения с Флорентийской Республикой, случалось, обменивался подарками с ее правителями и вообще заговоров не одобрял. Так что беглец был выдан в цепях во Флоренцию, где его благополучно и повесили. Процедура выдачи заняла много времени, так что случилось это только в 1479 году.

Главных же участников заговора повесили сразу. Якопо Пацци не пришлось ждать так долго – его поймали в деревне под Флоренцией, пытали и повесили. Его племянника Франческо Пацци нашли в чулане его дома и вместе с еще четырьмя заговорщиками повесили в окнах верхних этажей главной правительственной резиденции, дворца Синьории. Одним из них был архиепископ Пизанский, Франческо Сальвиати. Поскольку обычным способом повешенья в таких случаях служило выбрасывание из окна с веревкой, надетой на шею, смерть наступала моментально, просто от перелома позвонков, но с архиепископом, по-видимому, поступили менее милосердно. Анжело Полициано записал в своих воспоминаниях, что Сальвиати еще какое-то время был жив, с вылезающими из орбит глазами вертелся на веревке и в последний момент впился зубами в ногу висящего рядом с ним Франческо Пацци.

Впрочем, Полициано был поэтом – он мог все это попросту вообразить.

Сложные пути итальянской дипломатии, 1478–1481

I

«Заговор Пацци» – под таким названием все вышеописанное вошло в историю – сам по себе провалился, но провал вовсе не закончил дела. Кардинала Рафаэля Риарио, племянника папы, не убили чисто случайно – он успел спрятаться в соборе, за алтарем, а уж оттуда его выручили слуги Лоренцо Медичи. Лоренцо проследил, чтобы с кардиналом не случилось ничего плохого, а потом тайно отправил его в Рим – переодетым и с большим эскортом. Гнева Святого Отца это не смягчило. Он, что называется, «двигал Небо и Землю», призывая громы на голову проклятого Лоренцо, а поскольку на громы надежда у него все-таки была плоховата, папа отлучил Флоренцию от Церкви, мобилизовал все свои военные силы, организовал нападение на владения Флоренции и привлек к этому предприятию силы короля Неаполя Ферранте. Ну, с отлучением у него получилось не слишком хорошо – епископы Тосканы отнеслись к такому начинанию Святого Отца без всякого энтузиазма, а вскоре и вовсе объявили его незаконным. Папские силы, двинувшиеся было от Имолы в сторону Флоренции, тоже большого успеха не имели – но вот с Неаполем у папы Сикста все получилось. Король Ферранте действительно двинул свои войска на север, в покоренных Флоренцией Пизе и Лукке началось брожение, а Венеция, номинальный союзник Флоренции, в помощи ей отказала. Вообще-то, в создавшейся обстановке успехом надо было считать уже одно то, что Светлейшая Республика Венеция не напала на Флоренцию – но, понятное дело, для флорентийцев это было слабым утешением. Выстоять одновременно против всех своих врагов они бы не смогли – и тут Лоренцо Медичи доказал, что он действительно замечательный дипломат.

Он поехал в Неаполь.

Сказать, что это был смелый шаг, – значит не сказать ничего. Король Ферранте даже на фоне тогдашних итальянских нравов слыл чудовищем. Лоренцо Медичи, фактический глава Республики Флоренция, ехал к королю в качестве «посла Республики», он не вышел из роли «простого гражданина», и просто написал Синьории, что поскольку вся эта война началась с покушения на него и его брата, то он чувствует, что его долг заключается в том, чтобы самому попытаться положить ей конец, и если для блага Республики необходимо поставить свою жизнь на карту, он сделает это без малейшего колебания.

То, что Ферранте может не посчитаться с его дипломатическим статусом, было ясно и без слов. Что говорить про Ферранте, если сам папа римский Сикст IV после провала заговора Пацци кинул в тюрьму флорентийских дипломатов, пребывавших в Риме, и спасло их только вмешательство всех иностранных посланников при Святом Престоле – ну, и благополучное возвращение в Рим его внучатого племянника, кардинала Рафаэля Риарио. Но в Неаполе Лоренцо Медичи рассчитывать было и вовсе не на что – кроме, конечно, собственной головы и очень значительных средств, которые он прихватил с собой.

Прибыв в Неаполь, он повел себя самым разумным и предупредительным образом – королю и его близкому окружению были сделаны дорогие подарки, Лоренцо пожертвовал деньги на всякого рода богоугодные дела вроде помощи бедным бесприданницам или, скажем, выкупа пленных из турецкого плена, но самое главное, он предложил королю на рассмотрение некую схему союза. Он обратил внимание короля Ферранте на то обстоятельство, что гибель Флоренции пойдет на пользу в первую очередь не ему, а Папству, непосредственному соседу Республики.

А поскольку Святой Престол заполняется не на династической, а на выборной основе, то совершенно неизвестно, с кем королю придется иметь дело в будущем. Может быть, даже в недалеком будущем – кто знает? Так не лучше ли ему не усиливать папу римского, а иметь надежного друга несколько севернее границ Папской области?

Ферранте, конечно, был чудовищем. Но голос холодного разума до него вполне дошел. Союз был заключен.

Лоренцо спас свою Флоренцию.

II

Папа Сикст IV был упрямым человеком, и сам по себе выход Неаполя из войны с Флоренцией его бы не остановил – но тут вмешались внешние обстоятельства. Во-первых, в Милане прекратились игры вокруг регентства – власть сосредоточилась в руках Лодовико Сфорца, брата зарезанного герцога^[17]. Во-вторых, в расчеты итальянских государей самым серьезным образом вмешались турки. Летом 1480 года рыцари-иоанниты под командованием своего гроссмейстера Пьера д’Обюссона выдержали турецкую осаду и удержали остров Родос. Это произвело огромное впечатление во всей христианской Европе – но и в Турции тоже. И с целью поквитаться за поражение турецкий флот напал на Италию. 11 августа 1480 года порт Отранто был захвачен внезапным налетом с моря, по меньшей мере половина жителей его была перебита, множество других было захвачено в качестве рабов.

В Риме началась такая паника, что уехать из города собирался даже сам папа Сикст.

На собрании Консистории кардиналов было единодушно решено, что все прочие заботы должны быть оставлены перед лицом явной опасности – турецкая угроза слишком велика. Папа Сикст IV обратился ко всем государям Европы с призывом «забыть обиды, сплотиться в единой борьбе и отразить неверных» – и призыв нашел отзыв даже в далекой Франции – король Людовик XI пообещал прислать войска и даже какие-то деньги.

А король был известен хитростью, интриганством, считался истинным «Пауком» – и был к тому же известен как государь очень прижимистый. Если уж он пообещал дать денег, значит, угрозу в виде турецкого плацдарма в Италии действительно ощущали все.

В марте 1481 года был действительно заключен союз между папой римским, Францией, империей и всеми итальянскими государствами с целью войны с турками. Ну, не совсем всеми – Венеция к договору не присоединилась, а, наоборот, заключила с Турцией мир. Политика Светлейшей Республики, как всегда, определялась не «пламенем веры», а скорее «холодным здравым смыслом». В Риме срочно снаряжали новый флот – по договору папа Сикст обязался предоставить для общего дела 25 галер, полностью снаряженных для войны. И тут соображения холодного здравого смысла наконец превозмогли его упорную нелюбовь к семейству Медичи – отлучение от Церкви с Флоренции было снято, а в порядке ответной любезности флорентийцы внесли в папскую казну очень значительную сумму в 40 тысяч флоринов. Тем «война Пацци» между Римом и Флоренцией и кончилась.

В мае 1481-го в Риме прошли слухи о смерти султана. 2 июня они были подтверждены венецианским послом – как всегда, венецианцы знали все раньше всех, и уж их сведения были вполне надежны.

В Риме началось подлинное ликование. Папа Сикст провел публичное заседание Священного Совета, на котором присутствовали все капитаны уходящих на Восток галер. По освященному временем обычаю они по очереди поцеловали папскую туфлю. Под гром артиллерийских салютов – пушки уже существовали – галеры двинулись вниз по Тибру – сначала к Остии, а потом и дальше, в море.

10 сентября 1481 года турки ушли из Отранто.

III

Все это время не было у папы Сикста более преданного и лояльного сторонника, чем кардинал Родриго Борджиа. Все свои недюжинные способности дипломата он использовал на пользу дела – например, он очень поспособствовал установлению союзных отношений Рима с королем Неаполя Ферранте. У него в Неаполе были прекрасные связи – еще в 1478-м Родриго Борджиа лично обвенчал Ферранте с его кузиной, принцессой Хуаной, сестрой царствующего короля Арагона. Уж что думала бедняжка, в свои 22 года выходя замуж за своего 53-летнего кузена, которым в Неаполе пугали детей, осталось истории неизвестным, но для Ферранте это был огромный успех – его, незаконного отпрыска династии, принимали в лоно семьи Трастамара…

Кардинал Родриго Борджиа не только венчал счастливых новобрачных, но еще и сильно способствовал их браку – у него были превосходные связи и в Кастилии, и в Арагоне. Но у него были вполне дружеские отношения и с семейством Медичи – во всяком случае, он очень помог тому, чтобы папа Сикст в конце концов примирился с Флоренцией. У него вообще имелась вполне сознательная политическая установка – помогать Папству поддерживать хорошие отношения со своими прямыми соседями Флоренцией и Неаполем. Идея «баланса сил» еще не была сформулирована как самостоятельная теория, но Родриго Борджиа был прирожденным дипломатом и верил в терпение. Силовые методы борьбы его совершенно не привлекали – он был широким человеком и мало беспокоился по поводу «обид и поношений», к которым папа Сикст был столь чувствителен.

Это отсутствие беспокойства по поводу того, что скажут люди, стало проявляться у Родриго очень рано, еще во время его приключений в Сиене. С годами он стал осторожней, но старых привычек не оставил, и, когда в 1480 году его любовница Ваноцца де Каттанеи родила ему прелестную девочку, названную Лукрецией, он это дитя узаконил. Тут, собственно, надо сделать оговорку – Лукреция Борджиа была уже шестым ребенком кардинала, которого он узаконил, и третьим, которого родила ему Ваноцца. Первым был его сын, названный Педро Луисом и мать которого осталась неизвестной. За ним последовали две девочки, Изабелла и Джиролама – их матери тоже остались неизвестными.

Но где-то после возвращения из Испании, примерно в 1473 году, у кардинала Родриго Борджиа началась уже по-настоящему длительная и прочная связь с Ваноццей де Каттанеи. Кто она такая, в сущности, неизвестно. Родилась она в Риме в 1442-м, отличалась замечательной красотой и рассудительностью и скорее всего была «из простых». Во всяком случае, никаких следов благородной родни у нее так и не обнаружили, хотя впоследствии следы эти искали старательно и даже ревностно… Наиболее вероятно, что она была куртизанкой, с которой кардинал познакомился обычным для такого рода профессии образом, но к которой он привязался. Он даже выдал ее замуж за пожилого юриста Доменико Дзанноццо ди Риньяно как раз накануне рождения ее старшего сына, Чезаре. Идея, собственно, состояла в том, чтобы узаконить мальчика, дав ему фамилию ди Риньяно, а на свадьбу кардинал подарил своей прекрасной подруге дом на Pizzo di Merlo. Но потом он передумал, и Чезаре в возрасте пяти лет был признан сыном кардинала Родриго Борджиа и Ваноццы. Все было оформлено в высшей степени официально, с ведома и одобрения самого Святого Отца, папы Сикста IV. Следующий сын Родриго и Ваноццы был назван Джованни, или, на испанский лад, Хуаном. А уж потом родилась еще и девочка, Лукреция, о которой мы уже говорили. В общем, личная жизнь Родриго Борджиа шла так же удачно, как и его политическая деятельность, и если было некое облачко, которое ее слегка омрачало, так это некоторая натянутость, возникшая между ним и семейством делла Ровере. Папские племянники, как делла Ровере, так и их кузены, Риарио, стали поглядывать на кардинала Борджиа с некоторым подозрением.

В Риме на эту тему ходило множество сплетен.

Кто-то говорил, что папские родственники подозревают его в излишних амбициях, кто-то – что кардинал слишком уж привержен к миру и не выказывает достаточного пыла в защите дела папы Сикста IV в его ссоре с Флоренцией. Говорили, наконец, что до того, как Родриго Борджиа увлекся Ваноццей де Каттанеи, она была в связи с кардиналом Джулиано делла Ровере и что настоящий отец Чезаре Борджиа не кардинал Родриго, а кардинал Джулиано.

Но мало ли о чем болтают в городе Риме?

Спорные вопросы престолонаследия

I

Нет, наверное, более деликатной процедуры в государственном механизме, чем процедура передача власти – причем это касается любого типа общества, хоть монархии, хоть диктатуры, хоть демократии. Скажем, в Европе XV века стандартным типом государственного устройства была монархия, а стандартным видом передачи власти было «естественное право наследования» – все полномочия носителя власти переходили к его старшему сыну, при этом желательно уже достигшему дееспособного возраста. В герцогстве Миланском, однако, случилось так, что в момент смерти герцога Галеаццо Мария Сфорца его наследнику было всего семь лет. Ну, на этот счет опять-таки имела место установленная законом и обычаем процедура – несовершеннолетнему наследнику назначался регент-опекун, обычно из числа его близких родственников, который и вел дела государства вплоть до достижения юным государем надлежащего возраста. В Милане в 1480-м таким опекуном-регентом стал брат герцога Галеаццо, Лодовико Сфорца, прозванный Лодовико Моро, или Лодовико Мавр. Но вот того, что по прошествии ряда лет опекун избавится от своего подопечного – процедура не предусматривала, и вопрос о «законности правления в Милане» повис в воздухе, что имело потом значительные последствия.

А у короля Кастилии Энрике IV вообще возникли непреодолимые проблемы с производством хоть какого наследника – его гранды считали, что дочь короля принцесса Хуана его дочерью не является, ибо супруга короля довольно открыто жила со своим любовником, Бельтраном де ла Куэва. Девочку в результате прозвали «Бельтранехой», по имени ее предполагаемого отца, и за наследницу считать отказались. Отсутствие наследника у государя опять-таки предусматривалось установленной процедурой – престол в этом случае переходил к тому из детей его отца, кто следовал за ним по старшинству. Но в Кастилии случилось так, что следующей по старшинству была сестра короля, принцесса Изабелла, но следующим за ней был принц Альфонсо – и кастильские гранды раскололись: одни из них стояли за Изабеллу, потому что она старше, а кастильские законы предусматривали передачу престола и по женской линии, а другие, напротив, стояли за Альфонсо, потому что «Изабелла рано или поздно выйдет замуж, и тогда престол Кастилии будет принадлежать ее мужу-иностранцу».

В итоге она действительно вышла замуж за своего кузена Фердинанда, наследного принца Арагона. Так как жених и невеста были кузенами, требовалось разрешение от папы. Необходимый документ был сфабрикован, разрешение было получено задним числом – чему немало поспособствовал кардинал Родриго Борджиа. В итоге эта державная чета создала династический союз Кастилии и Арагона, но в описываемое время, в самом начале 80-х годов XV века, это все еще дело будущего. А пока самым обсуждаемым «вопросом престолонаследия» в Риме служили вовсе не Милан и не Кастилия, а Турция.

Дело тут было в том, что в европейских политических делах неожиданно возник человек, вошедший в историю под именем «несчастного султана Джема».

II

Вообще-то, «несчастный султан Джем» был не султаном, а всего лишь сыном султана, и звали его не Джем, а посложнее – Гияс ад-Дин Джем. Но вот насчет несчастья – все верно, ему действительно сильно не повезло. Он был младшим сыном турецкого султана Мехмета II, но у турок довольно сложные отношения с определением того, кто из сыновей султана действительно старший. С одной стороны, султан располагает гаремом, жен у него много, сыновей – тоже много, а по одной из бытовавших у турок теорий выходило, что все братья равны, ибо «лоно женщины всего лишь посредник», и важен только тот факт, что отец ребенка – султан. Но имелась и другая теория, согласно которой личность матери тоже следовало принимать во внимание, и если она была любимой женой султана или, скажем, не самой любимой женой, но дочерью какого-нибудь вассального князя, то этот факт повышал статус и ее потомства. Так вот, матерью Джема, по слухам, была сербская княжна, кузина Матвея I Корвина. А ему самому в год смерти отца, в 1481 году, было 22 года, он был известен как отважный воин, имел значительную поддержку и в войске, и в Диване и решился на то, чтобы бросить вызов своему старшему брату Баязиду.

В Турции такого рода спорные вопросы, вообще-то, решали саблей, но в данном случае подвернулся и юридический повод, причем позаимствованный из византийской практики. В Византийской империи считалось, что право на престол имеет в первую очередь тот сын императора, который был рожден уже после вступления его отца на престол, то есть рожденный «в багрянице», «багрянородный».

А поскольку Константинополь теперь был столицей не Византийской, а Османской империи и одним из титулов султана являлся «Кайзер-о-рум» – «Римский цезарь» и поскольку Джем родился как раз тогда, когда его отец, в ту пору всего лишь принц Мехмет, получил обратно свои отнятые было у него султанские полномочия, то и выходило, что настоящий законный султан – это Джем, а вовсе не Баязид. Однако, как мы уже упоминали, такого рода вопросы решаются все-таки саблей – и сабля рассудила в пользу Баязида. Джем бежал в Египет, где попробовал собрать новое войско. Из этого тоже ничего не вышло, и тогда он решился на поистине отчаянный шаг – ушел к крестоносцам на Родос.

Гроссмейстер рыцарей-иоаннитов Пьер д’Обюссон принял его любезно, но очень скоро стало ясно, что султана Джема он рассматривает не как гостя, а как пленника. Варианты тут просматривались самые различные – Джема могли, например, выдать Баязиду. Не просто так, а за какой-нибудь очень приличный выкуп, и совсем не обязательно деньгами. Тут могли быть и беспошлинная торговля, и обмен пленными по принципу «всех на всех», и тогда рыцари получили бы сотни или даже тысячи заложников в обмен на одного, ну и так далее. Турки, однако, решили ускорить решение вопроса и подослали на Родос убийц.

Тогда д’Обюссон посмотрел на всю сложившуюся ситуацию пошире. Если султан Баязид идет на столь отчаянные меры для того, чтобы убрать своего брата, значит, он его боится? А чего бояться всесильному султану, как не мятежа в пользу Джема? И тогда естественным образом возникли мысли об использовании «султана Джема» как «щита» от турецких вторжений, а то и вовсе «меча», как подмога в деле Крестового похода…

В общем, д’Обюссон от греха подальше отправил Джема во Францию и поместил его там в одном из замков ордена – Бурганефе. Турецкий принц вызывал большой интерес и как раритет, и как источник хорошего дохода – султан платил его тюремщикам по 40 тысяч золотых в год. Официально – чтобы Джем мог жить, как подобает брату султана, неофициально – чтобы его не выпускали. У Джема остались в Турции жена-итальянка и трое маленьких детей, два мальчика и девочка^[18]. Девочку предназначили к выдаче со временем замуж в знатнейшие семейства – она была внучкой султана Мехмета II и племянницей «падишаха Баязида, тени Аллаха на земле».

Мальчиков зарезали.

III

Тяжелым выдался для папы Сикста IV 1482 год. Отношения с Неаполем у него сильно обострились, а внутри Папской области на сторону короля Ферранте встал клан Колонна. Это имело и хорошую сторону, потому что Святого Отца немедленно поддержали Орсини. Дело дошло до войны, причем в нее оказались втянуты Флоренция и Милан, поддержавшие Ферранте, и Венеция, поддержавшая папу римского. Тем не менее дела папы Сикста шли так плохо, что в конце мая 1482-го неаполитанские войска вошли в Рим. Его выручил племянник Джироламо Риарио, с помощью солдат семейства Орсини – неаполитанцам пришлось отступить.

В общем, понятно, что забот у Святого Отца хватало, и тем не менее он счел нужным начать некое «зондирование»: а не согласятся ли рыцари-иоанниты передать султана Джема ему, Викарию Христа? Не очень даже и понятно, зачем ему это понадобилось? Возможно, регулярные выплаты турецких денег на «достойное содержание принца Джема» выглядели как заманчивая прибавка к доходам Папства, или, может быть, мысль о Крестовом походе все еще туманила папское воображение, но с Пьером д’Обюссоном велись всякие не слишком обязывающие разговоры. Говорить поточнее, имея вражеское неаполитанское войско буквально под стенами Рима, было затруднительно. Военные силы короля Ферранте удалось отогнать только в конце августа – это сделали венецианцы. Общий мир был подписан в декабре, но уже 7 января 1483 года посланник Мантуи в Риме донес своему государю, что «папа римский, Сикст IV, серьезно заболел».

Он прохворал вплоть до лета.

9 августа 1483 года, в годовщину своего избрания, папа Сикст открыл законченную наконец капеллу в Ватикане, названную в его честь Сикстинской^[19]. Проект, связанный с султаном Джемом, так и остался на стадии проекта. Были восстановлены дипломатические отношения между Римом и Миланом, и папа Сикст сделал кардиналом Асканио Сфорца, брата Лодовико Моро. Это означало формальное признание законности правления самого Лодовико, что было для него немалым успехом – теперь он уже не считался «узурпатором трона герцогства Миланского». Все необходимые бумаги были оформлены к середине марта 1484 года. А в начале августа папе Сиксту стало плохо. Он скончался к 12 августа. Теперь вопросы престолонаследия надо было решать уже не в Кастилии, и не в Милане, и не в Турции, а в Риме.

Святой Престол снова стал вакантным.

Джанбаттиста Чибо, 213-й папа римский

I

Рим и вообще был опасным городом, ходить по нему следовало осторожно и с оглядкой. А уж в период междуцарствия, когда одного человека, носившего на своих плечах всю тяжесть бремени Пастыря Королей и Викария Христа, должен был сменить другой, Рим и вовсе мог свалиться в неуправляемый хаос, где мятежные толпы громили дома тех, кто внезапно лишился защиты папы римского, ныне усопшего, того, кто еще вчера был держателем Святого Престола – и теперь больше им не был.

Так и случилось в августе 1484 года – и месяц этот выдался поистине жарким.

На похоронах «почившего в бозе папы римского Сикста IV» народу было очень мало, и даже его кардиналы-племянники не все рискнули показаться в похоронной процессии – их попросту могли убить. Отпрыски семейства делла Ровере вдруг стали очень непопулярны в Риме и предпочитали оставаться в своих хорошо защищенных резиденциях. Собственно, и другие богатые люди, вовсе и не принадлежавшие к числу родственников усопшего папы, предпочитали оставаться у себя – толпа в желании пограбить необязательно руководствовалась политическими симпатиями. Кардинал Родриго Борджиа, будучи человеком не только богатым, но и предусмотрительным, окружил свой дворец наемной стражей и оснастил ее даже артиллерией.

Проблема выбора нового папы, и без того нелегкая, усугубилась и еще одним дополнительным обстоятельством – укрепленное убежище пап, замок Святого Ангела, примыкавший к Ватикану, где конклаву кардиналов и следовало собраться, оказался захваченным. Наемники, занявшие замок, повиновались женщине. Это была графиня Катерина, урожденная Сфорца, супруга Джироламо Риарио. Джироламо же считался племянником покойного папы Сикста, сыном его сестры – хотя многие и полагали, что на самом деле он доводился Святому Отцу родным сыном, отданным сестре на воспитание.

Катерина Сфорца замок Святого Ангела захватила по поручению мужа, и теперь кардиналам предстояло договариваться с ней – и еще неизвестно, с кем в этой супружеской паре им было бы легче поладить. Джироламо в принципе можно было припугнуть. Он находился в отчаянном положении, за время его службы в качестве гонфалоньера Церкви, командующего папскими войсками, у него накопилось немало врагов – но вот его супруга была известна как особа решительная. В 1484 году ей шел только 21-й год, и она была вдвое моложе своего мужа – но договариваться кардиналам пришлось все-таки с ней.

В итоге она сдала замок – «по приказу супруга и за 4000 дукатов», но есть сведения, что она сумела выжать из Священного Совета не четыре тысячи, а вдвое больше.

Деньги супругам Риарио были действительно нужны – им пришлось уехать из Рима, бросив все имущество, которое у них там было. Всех вооруженных людей, которыми они располагали, пришлось взять с собой, иначе живыми из города им было бы не выбраться.

Пока они сидели в осаде в замке Святого Ангела, толпа разнесла по камушку их дворец, и даже сад, окружавший его, был вырублен. Все владения Джироламо, отнятые Сикстом IV у рода Колонна и подаренные им любимому племяннику, вернулись к своим владельцам. Вряд ли Джироламо и Катерина покидали Рим в хорошем настроении – но все же они смогли убраться живыми и даже кое-что унести.

Ну, а конклав кардиналов смог наконец собраться для выборов нового папы.

II

15 августа 1484 года посол Мантуи в обычной своей депеше домой сообщил, что кардинал Марко Барбо, рассматривавшийся как возможный претендент на Святой Престол, встретил сильнейшее сопротивление. Он был родом из Венеции, а Светлейшая Республика Венеция находилась в данный момент в Риме под серьезнейшим подозрением в попытке захватить Феррару. Так что шансы кардинала Барбо пошли резко вниз.

18 августа посол Флоренции в Риме, человек весьма осведомленный, писал Лоренцо Медичи, что кардинал Родриго Борджиа активно занимается скупкой голосов. Кардинал был любимцем всех пап римских подряд начиная с Каликста, своего дядюшки, и сейчас считался самым богатым из всех князей Церкви – ему было что предложить за поддержку своей кандидатуры.

Формально конклав открылся только 26 августа. 28-го состоялось первое голосование, в котором участвовали 25 кардиналов. Для избрания требовалось набрать две трети голосов, и это было нелегкой задачей. Посол Мантуи оказался прав – кардинал Барбо получил 10 голосов, а ему было необходимо 17. Родриго Борджиа находился в выгодной позиции – его поддержали Неаполь, Флоренция и Милан, но испанские кардиналы были в отлучке, и весь клан семьи делла Ровере стоял за своего кандидата, кардинала Джулиано. Правда, сторонники Родриго Борджиа смогли блокировать избрание Джулиано делла Ровере, но их обошли на вираже – в качестве альтернативы был выдвинут кардинал Джанбаттиста Чибо. Он был родом из Генуи, выдвинулся благодаря поддержке семейства делла Ровере и рассматривался прочими как слабый человек, без серьезной самостоятельной опоры. Без всяких возражений он подписал представленную ему конклавом бумагу, в которой формально обещал, что не будет назначать на посты комендантов важных крепостей своих родных, а будет ставить туда только прелатов, облеченных церковным саном, что он не будет создавать новых кардиналов без согласия двух третей конклава, ну и так далее. В частности, новоизбранный папа должен был дать обещание, что он не назначит никакого своего племянника – и вообще никакого своего родственника – на пост гонфалоньера Церкви.

Кардинал Джанбаттиста Чибо согласился на все – и был избран папой римским, 213-м по счету, если вести этот счет с самого апостола Петра, первого епископа Рима. Новому папе было 52 года – он был всего лишь на год младше своего собрата по конклаву, кардинала Родриго Борджиа. У них вообще было много общего – в частности, внебрачные дети. Джанбаттиста Чибо в молодые годы поучился в университете в Падуе и в Риме, жил там довольно весело и, как утверждалось, счет своим детишкам вел на дюжины, всех их он не помнил. Но двух детей – сына Франческетто и дочку Теодорину – он любил, и, что еще более важно, он их признал своими детьми, а не своими племянниками, как было в обычае. Это был совершенно новый факт – и он открывал перед новым папой, нарекшимся Иннокентием VIII, определенные возможности. Теперь он мог устраивать своим детям настоящие династические браки. Однако это все было делом будущего, а сейчас, ранней осенью 1484-го, его одолевали заботы более насущные. В Риме состоялась пышная коронация – новый Понтифик был увенчан тиарой, знаком его великой власти. Все подробности этой церемонии были тщательно записаны Иоганном Бурхардом, вступившим в 1483 году в должность церемониймейстера папского дворца.

На наше счастье, он был человеком методичным^[20].

III

В конце октября 1484 года в Риме принимали почетного гостя – дон Альфонсо, сын короля Ферранте, приехал поздравить нового папу римского с его восхождением на трон Святого Петра. Визит был настолько важен, что банкет был устроен во дворце самого тонкого знатока роскоши, какой только был в Риме. Банкет устроил кардинал Родриго Борджиа, человек высокого вкуса и огромного богатства, и его даже привыкшие к блеску гости были поражены. Кардинал Асканио Сфорца послал своему брату Лодовико Моро подробное описание и празднества, и дворца – в Милане очень дорожили своей репутацией «самого блестящего двора Европы», и герцог Лодовико хотел быть в курсе всех новинок роскоши и моды. Так что да – прием дона Альфонсо прошел на славу.

Вот только проблем, начинающих уже возникать между Римом и Неаполем, он не решил. Проблемы же состояли в том, что король Неаполя полагал, что он поспособствовал избранию папы Иннокентия, и теперь было бы хорошо, если бы Святой Отец выразил ему свою благодарность за это в какой-нибудь осязаемой форме. Например, уступив округ Беневенто – ну и, может быть, еще что-нибудь, это уж будет видно потом, после принципиального согласия на уступки. Помимо «естественного желания увидеть благодарность папы за помощь в избрании», у Ферранте имелись и другие мотивы, куда более убедительные. Он полагал, что папа Иннокентий никаких значительных по силе войск сейчас не имеет, а вот у короля Неаполя они как раз были, и при этом им было нечем платить. Так что захват пограничных округов Папской области послужил бы прекрасным решением – и солдаты были бы при деле, и оплата обеспечена за счет будущей добычи.

Вообще-то номинально королевство Неаполя было вассальным папским владением.

Но, принимая во внимание существующие обстоятельства, король Ферранте для начала сделал одну простую вещь: он послал папе белого коня-иноходца как «знак своего внимания и восхищения». Такого рода подарки полагалось прикладывать к синьориальному платежу – вассал платил своему синьору положенное и присоединял что-нибудь сверх оговоренного как знак благодарности, что и передавалось получателю вместе с платежом.

Мысль о том, что подарок можно передать не вместе с платежом, а вместо платежа, была совершенно новой. На такой «знак восхищения» надо было как-то реагировать – и папа Иннокентий у себя собрал узкий совет, состоящий из наиболее значимых кардиналов. Родриго Борджиа посоветовал Святому Отцу соблюдать осторожность и тянуть время. Бароны Неаполя вряд ли примирятся с неожиданными амбициями своего короля, которые непременно отзовутся и на них. Поэтому кардинал Борджиа полагал, что «у Ферранте непременно возникнут проблемы поближе к дому». Но у папы Иннокентия были и другие советники. Самым влиятельным из них был кардинал Джулиано делла Ровере. Этот человек не был склонен к осторожности и надеялся только на силу. А надо сказать, что влиятельность Джулиано делла Ровере стояла на весьма твердых основаниях: Лоренцо Медичи инструктировал своего посла в Риме держаться с кардиналом делла Ровере как можно более любезно, ибо «он больше папа, чем сам папа».

Ну, что сказать? Лоренцо Медичи был совершенно прав. Так оно и было. Папа Иннокентий после своего избрания не нарушил клятвы не ставить своих родственников на важнейшие посты – но клятвы не ставить на эти посты членов семейства делла Ровере он не давал.

Джованни делла Ровере, брат кардинала Джулиано, при папе Сиксте был префектом Рима, а при папе Иннокентии уже в декабре 1484 года стал командующим войском Святого Престола с чином генерал-капитана.

В итоге «племянники папы Сикста» даже увеличили свое могущество, потому что теперь дядя их уже не ограничивал. И если Джироламо Риарио пришлось бежать из Рима, то его кузены правили уже и самим папой Иннокентием – прекословить им он не смел. Главой же клана делла Ровере был кардинал Джулиано.

И он решился на войну.

IV

Конфликт с Неаполем вспыхнул в 1485 году, и искрой послужил мятеж. Родриго Борджиа оказался совершенно прав – у короля Ферранте действительно «возникли проблемы поближе к дому». Родриго как-никак заведовал в Риме многими вещами, связанными с администрацией и финансами, и он понимал, что неаполитанские финансы под грузом войн, идущих год за годом, находятся в полном расстройстве. Ферранте пришлось прибегнуть к мерам поистине экстраординарным – скажем, он заложил коронные драгоценности у флорентийских банкиров. На собственность духовных учреждений были наложены совершенно незаконные налоги, и король даже поставил на продажу свое право на номинацию епископов. Ясное дело, в отчаянных мерах, призванных как-то заткнуть дыры в бюджете, он не обошел своим вниманием и баронские поместья. Конечно же, ими был замыслен мятеж, и, конечно же, король Ферранте узнал о нем и решил ударить первым. Одним из виднейших грандов Неаполя был граф Монторио. Его удалось схватить – но делу это не помогло.

Вассалы графа восстали, объявили, что они больше не признают Ферранте своим государем, заявили, что «просят защиты папы римского от тирана» и взялись за оружие.

В Риме была созвана Коллегия кардиналов для обсуждения вопроса: что же следует делать? Клан делла Ровере, безусловно, стоял за войну, и на их стороне обнаружилась мощная поддержка – кардинал Балю, представлявший в курии интересы короля Франции, обещал от имени своего государя всяческое содействие. Это и решило все дело – война действительно началась.

Как оказалось, «поддержка недовольных баронов» – оружие обоюдоострое. Неаполитанское войско получило самую деятельную поддержку со стороны некоторых членов клана Орсини – скажем, Виргинио Орсини провозгласил, что он под знаменем короля Ферранте возьмет Рим и первым делом снесет голову кардиналу Джулиано делла Ровере, наденет ее на пику и пронесет по улицам, а папу Иннокентия, так и быть, не убьет, а просто кинет в Тибр. Тем временем Роберто Сан Северино, который в качестве вассала Ферранте держал в своей власти Салерно, сумел захватить кардинала Джованни Арагонского, сына короля Ферранте. По слухам, он заставил его выпить медленно действующий яд, который и убил беднягу после мучительной агонии. Проверить это невозможно, но кардинал в плену действительно умер, а уж как именно его убили, сейчас не доищешься.

Дебаты в Риме тем временем продолжались. Родриго Борджиа обратил внимание Святого Отца на то обстоятельство, что военные действия ведут к тупиковой ситуации, и предложил ему заключить мир. Кардинал Балю протестовал и говорил, что король Франции вскоре придет на помощь Святому Престолу со всеми своими войсками, на что кардинал Борджиа заметил, что «такое лекарство будет горше самой болезни».

Ссора разрослась до того, что в присутствии всей конгрегации кардинал Балю обозвал своего оппонента «сыном шлюхи», «жидом-выкрестом» и «мавром», к чему, надо сказать, его оппонент отнесся с полным равнодушием.

Военные действия тем временем несколько утихли – Ферранте раскаялся, пообещал возобновить свои вассальные обязательства и даже подписал с папой формальный договор о мире.

Он нарушил его, и очень скоро.

V

Облавы на мятежных неаполитанских баронов, которым, согласно договору, предоставлялось полное прощение, начались через два дня после подписания этого договора – и перехватали их почти всех. Роберто Сан Северино правда бежал в Равенну – амнистия там или не амнистия, но он знал, что ему прощения не будет, и принял меры предосторожности загодя. Всех остальных посадили в подземные камеры дворца короля Ферранте в Неаполе и после долгих пыток казнили. Король был известен жуткой фантазией – своих побежденных врагов он не оставлял в покое даже после смерти. С трупов сдирали кожу, изготовляли из них чучела, и они, наряженные в роскошные одежды, рассаживались в королевской трапезной за столами – Ферранте любил ужинать при свечах в их обществе. По крайней мере, такие ходили о нем слухи, и если они были справедливы, то в ту пору он значительно пополнил коллекцию экспонатов в своем жутком «музее». Но наиболее существенным «деловым» обстоятельством, с его точки зрения, было то, что конфискацией имущества казненных он решил свои финансовые проблемы и смог нанять новых кондотьеров-наемников. Военная инициатива в войне Неаполя с Папством теперь перешла к нему – и где-то к весне 1487 года этот факт оказался очевиден и в Риме. Надо было искать новых союзников.

Одним из главных кандидатов на эту роль оказался Лоренцо Медичи.

Союз Рима и Флоренции был действительно заключен и даже скреплен династическим браком. В марте 1487 года сын папы Иннокентия, Франческо Чибо, немолодой уже человек, которому было за 40, обвенчался с Маддаленой Медичи, которой не было еще и 14. Вообще говоря, скандал вышел немалый – и вовсе не из-за разницы в возрасте новобрачных, а потому, что в первый раз на людской памяти папа римский устраивал брак не кому-то из своих «племянников», а своему собственному сыну, так сказать, плоти и крови своей. Но даже и этот скандал померк перед следующим – папа даровал брату своей невестки, Джованни Медичи, сан кардинала. Суть дела тут состояла в том, что Джованни был младшим братом 14-летней Маддалены. Ему было всего 13 лет. Ну, некоторые приличия были все-таки соблюдены – Джованни стал кардиналом-мирянином. Так именовались кардиналы, не имевшие сана священника или епископа. Шум тем не менее ожидался немалый, и папа Иннокентий договорился с новой родней, что назначение останется на некоторое время в секрете.

Каковы бы ни были неудобства, связанные с 13-летним кардиналом Джованни Медичи, в глазах папы Иннокентия союз с домом Медичи был важнее чего угодно – само имя Медичи могло служить синонимом слова «деньги». А слово «деньги» в Италии того времени означало еще и «могущество». Считалось, что работнику достаточно зарабатывать два дуката в месяц. Так что банкиры, располагавшие сотнями тысяч дукатов, могли считаться князьями – а Медичи были князьями среди банкиров. При наличии семейного союза с домом Медичи папа Иннокентий мог спать спокойнее – вражда с Неаполем была уже не так страшна. Так все и было – до тех пор пока в феврале 1490 года в Рим не дошли слухи о новой беде.

Неаполь заключал союз с Миланом.

Год от Рождества Христова 1492-й

I

Год от Рождества Христова 1492-й начался поистине знаменательно – 2 января этого года долгая осада Гранады наконец завершилась, эмир Боабдиль сдал свою столицу Их католическим величествам, королю Фердинанду и королеве Изабелле, преклонил перед ними колени, поцеловал им руки в знак подчинения и тем формально прекратил существование «последнего оплота мавров на испанской земле». Этим актом заканчивалась десятилетняя война за Гранаду и даже, пожалуй, вся 800-летняя Реконкиста – бесконечная война христианских государств Испании, нацеленная на то, чтобы отнять обратно завоеванные арабами земли на Иберийском полуострове. Впечатление, произведенное в Европе этим успехом, можно себе представить хотя бы на фоне бесконечных и совершенно бесплодных попыток Папства организовать Крестовый поход против турок. Союз Арагона и Кастилии, объединенных личной унией их государей – браком короля Арагона Фердинанда II и королевы Кастилии Изабеллы I, продемонстрировал свою мощь, еще и увеличенную захватом такой богатой добычи, как эмират Гранады.

Собственно говоря, формально победа досталась только одному королевству – Короне Кастилии, объединявшей Кастилию и Леон, но, понятное дело, без тесного сотрудничества с Арагоном она бы не удалась. Объединение двух Корон – Арагона и Кастилии – теперь все чаще называли просто Испанией, государственное устройство, таким образом, стало совпадать с географическим понятием, и их католические величества немедленно, не теряя ни дня, начали процесс и политической консолидации своих владений. Уже 31 марта в завоеванной Альхамбре, дворце гранадских эмиров, был подписан эдикт об изгнании евреев из Испании – этим актом в стране вводилось единоверие и отменялась религиозная терпимость. Согласно энциклопедии, «Эдикт предписывал всем иудеям Испании в трехмесячный срок либо креститься, либо покинуть пределы страны; оставшиеся после этого срока объявлялись вне закона. Евреи бежали либо в Португалию (где через 30 лет история повторилась), оттуда – на север Европы, либо в Италию, Османскую империю, страны Северной Африки».

Изгнанным было запрещено вывозить золото и серебро, хотя и «разрешалось продавать свое имущество». Понятное дело, разрешение на продажу при запрете на вывоз выручки мало что значило – решившиеся на эмиграцию уносили разве что одежду на своих плечах. Считалось, что это мероприятие обогатило Испанию. Турецкий султан Баязид, открывший свои границы изгнанникам, полагал, что их католические величества поступили недальновидно, лишая себя подданных и обогащая тем самым его самого. Ибо, как говорил султан, свои руки и свои мозги они все-таки унесли с собой, а имущество – дело наживное.

Сам процесс изгнания оказался более трудным мероприятием, чем планировалось, – все в основном закончилось только в самом конце июля 1492 года.

3 августа того же года морская экспедиция, снаряженная в Кастилии по настоянию Христофора Колумба, увенчалась успехом – двигаясь на запад через простор океана, он сумел достичь твердой земли. Последствий этого события в то время, конечно же, не предвидели, да и вести об открытии Колумба достигли Европы далеко не сразу. Куда больше всех занимали новости, пришедшие из Рима: понтификат Иннокентия VIII пришел к концу.

Предстояли выборы нового папы римского.

II

Последние годы папы Иннокентия были нелегкими. Когда в 1489 году в Риме узнали о том, что Лодовико Сфорца в силу причин, известных только ему, согласился на заключение брака между своим племянником Джаном Галеаццо Сфорца и принцессой Изабеллой, внучкой Ферранте, короля Неаполя, он был встревожен выше меры. Были приняты все возможные меры, укреплявшие связи Святого Престола с Францией, а с целью поднять престиж Папства была предпринята попытка возродить идею Крестового похода. Такие вещи в прошлом всегда помогали – если не в том, чтобы действительно нажать на турок, то в том, что они несколько снимали напряжение между папой и его соседями. Так что в срочном порядке переговоры с Пьером д’Обюссоном были завершены, и в обмен на кардинальскую шапку он согласился передать папе своего почетного пленника, султана Джема.

В марте 1489 года он прибыл в Рим в сопровождении своего живописного антуража.

Ну, в тот момент никакой Крестовый поход мысли папы Иннокентия скорее всего не занимал, но в январе 1492-го, сразу после взятия Гранады, очень многое стало выглядеть по-другому. Этому очень способствовал кардинал Родриго Борджиа, и по вполне понятной причине – он был тесно связан с Испанией. В основном, конечно, с Арагоном – в домашнем кругу он даже и говорил главным образом на каталонском, но и его связи с Кастилией тоже были сильны. В конце концов, он оказал самое деятельное содействие браку Фердинанда и Изабеллы – королева к Родриго Борджиа очень благоволила.

Старший сын кардинала Борджиа, Педро Луис де Борха, прекрасно показал себя в ходе войны с Гранадой, отличился при взятии крепости Ронда. Владение Гандиа тогда окончательно перешло к Борджиа и было сделано герцогством. Так что Педро Луис де Борха, известный в Италии как Пьетро Луиджи Борджиа, стал первым герцогом Гандии. Но в 1488-м он неожиданно умер в возрасте всего 26 лет, и Родриго Борджиа пришлось подумать над тем, как сохранить титул герцога Гандии в своей семье.

Титул перешел к его сыну от Ваноцци Каттенеи, Джованни. В Испании, конечно, его звали Хуаном.

В принципе титул мог бы наследовать и Чезаре Борджиа, он был на год старше, чем Джованни. Однако Родриго Борджиа следовал старинной традиции, заведенной в знатных семьях Испании и Италии, – старший сын наследовал титул и земли, а сын, следующий за ним, предназначался для духовной карьеры. Так что Чезаре еще в 1480 году получил от папы Сикста специальное разрешение – не доказывать законность своего рождения, хотя он и был зарегистрирован как «внебрачный сын кардинала Родриго Борджиа и замужней дамы» – имя дамы, опять-таки по заведенному обычаю, в таких случаях не называлось. Папское разрешение снимало проблемы, связанные с церковными назначениями, а специальный указ короля Арагона, признававший юного Чезаре Борджиа своим подданным, завершил процесс легитимизации – так что уже в 7 лет мальчик получил должность пребендария^[21] в главном соборе Валенсии. Образование его строилось тоже в соответствии с избранным ему отцом жизненным путем – в 12 лет Чезаре отправили в Перуджу вместе с его гувернером и воспитателем Хуаном де Вера.

Там он изучал каноническое право, а потом перебрался в Пизу, в тамошний университет. Он встретил там Джованни Медичи, того самого, которого папа Иннокентий сделал кардиналом в возрасте 13 лет. Собственно, и Чезаре стал епископом Памплоны в далекой Испании. Он, разумеется, не собирался ехать в свою епархию – на этот случай всегда можно было найти заместителя, – но доходы епископства очень помогли ему в студенческие годы. Хотя, конечно, и его отец, Родриго Борджиа, не оставлял юношу своим попечением. Ну, а в августе 1492-го, после смерти папы Иннокентия, перспективы Чезаре Борджиа и вовсе стали по-настоящему широки.

Кардинал Родриго Борджиа выдвинул свою кандидатуру на выборах нового папы римского.

III

И, в общем-то, никто этому не удивился. Он был хорошо известен, считался человеком обаятельным, был очень богат – а то, что у него были дети, которых он признавал своими, так и папа Иннокентий был заботливым отцом.

Даже сверхзаботливым – его сын Франческо Чибо, которого он женил на дочери Лоренцо Медичи, мог за одну ночь проиграть 14 тысяч флоринов, и при этом не разориться.

Если же говорить о довольно смутных источниках богатства Родриго Борджиа на его посту вице-канцлера Священной Канцелярии, то в Риме уже потеряли способность удивляться тому, что могло быть сделано с официальными документами Церкви. Дело было не только во всякого рода подкрутках, сделанных как бы официально, но и попросту в подделках. Римская полиция, прямо скажем, не отличалась ни особой компетенцией, ни таким уж пламенным рвением, но и она кое-что делала – и вот однажды полиция накрыла целую фабрику по изготовлению фальшивых булл с папской печатью.

Возглавлял предприятие священник, Франческо Мальденте, каноник из городка Форли, а помогал ему гравер папского двора и сын одного из докторов, служащих папе. Обычно они брали какой-нибудь подлинный документ, смывали чернила и потом вписывали нужное клиенту папское дозволение. Суть просьбы никого из фальсификаторов не волновала – скажем, какому-то просителю, священнику из Руана, было позволено жить с женщиной, которая радовала его сердце. А группе просителей из далекой Норвегии было позволено служить мессу без использования вина для причастия – довольно смелое вторжение в доктрину официальной Церкви. За буллу брали от 100 дукатов и до 2000, то есть цены были, в общем, довольно приемлемыми и клиентам более или менее по карману. Изготовителей фальшивок в данном случае поймали и повесили, но все знали, что деньги и «папские дозволения» – вещи взаимосвязанные. Еще папа Сикст накладывал на своих секретарей некую дань – как бы плату за должность, – и где, спрашивается, они должны были эти деньги изыскивать?

Взятки были делом настолько обычным, что без них не решались уже и самые обычные дела, пусть и вполне праведные. Примерно такая же картина складывалась и с добронравием. Рим был буквально набит борделями, проституция составляла чуть ли не главную статью городских доходов. Викарий папы Иннокентия, отвечавший за порядок в столице, издал было приказ, предписывавший всем мирянам и каноникам, проживающим в Риме, избавиться от своих незаконных сожительниц, от всех куртизанок, будь они общеизвестными или теми, кто торговал собой на конфиденциальной основе, – и приказ был отменен сразу после того, как был издан.

Отменил его сам папа Иннокентий, который сказал своему викарию: «каноническое право делами проституции не занимается».

Каноническое право много чем не занималось. Например, образом жизни, принятым едва ли не всеми кардиналами курии. Согласно Грегоровиусу, монаху из Германии, побывавшему в Риме, кардиналы появлялись на публике на коне, в роскошной одежде и иногда даже с мечом, ножны которого тоже были украшены драгоценными камнями. У каждого кардинала был целый штат слуг, числом в несколько сот человек, в который входили и повара, и шуты, и хорошо вооруженные телохранители. Как правило, у кардиналов были любовницы, обычно из числа очень дорогих куртизанок, и они, в свою очередь, держали светские салоны, где собирались лучшие люди и из числа римской знати, и из паломников со всей Европы, которых в Риме тоже хватало.

Нет, кардинал Родриго Борджиа на этом фоне никак не выделялся – разве что в лучшую сторону.

IV

Но если Рим действительно привык ко всему и уже ничему не удивлялся, то в других городах Европы и даже и в Италии слышались и совершенно другие голоса. В прекрасной Флоренции появился монах из Феррары по имени Джироламо Савонарола, и на проповеди его сбегалось, случалось, чуть ли полгорода. Он происходил из старого падуанского рода и поначалу готовил себя к карьере врача – его дед Микеле Савонарола был известным доктором.

Он, однако, решил исцелять не тела, а души.

Нравы, которые он наблюдал вокруг себя, казались ему «языческими и эпикурейскими». Надо полагать, в значительной степени это так и было^[22]. В общем, все это донельзя раздражало Джироламо Савонаролу, и еще в 1475 году он ушел из дома и поступил в доминиканский монастырь, оставив дома написанную им книгу под красноречивейшим названием «О презрении к свету». С 1490-го он обосновался в самом центре гуманистических воззрений своего времени – во Флоренции. Не было города во всей Италии, где «язычество и эпикурейство» пустили бы такие глубокие корни, как во Флоренции в годы правления Лоренцо Медичи – и тут-то, по мнению брата Джироламо, и было самое правильное место для битвы с силами зла. B августе 1490 года он произнес поистине громовую проповедь, в которой пророчествовал, что «скоро Бог поразит своим гневом всю Италию».

Это произвело сильное впечатление.

К Лоренцо Медичи, правителю Флоренции, брат Джироламо отнесся неприязненно и даже отказал ему в исповеди, когда в апреле 1492 года тот оказался на смертном одре. Лоренцо умер 9 апреля – а Джироламо Савонарола разразился еще одной проповедью^[23], которая потрясла его слушателей.

Он сказал, что увидел в небе руку, держащую меч, и надпись, выведенную огнем: «Gladius Domini super terram cito et velociter», что в приблизительном переводе с латыни означало: «Меч Господень над землей, готовый разить стремительно». И зазвучали ангельские голоса, внятные брату Джироламо и гласящие, что Милость Божья будет праведным и Гнев Господень – согрешившим и в грехе своем упорствующим, а потом Меч повернулся острием к земле, и небо потемнело, и пролился дождь, но состоящий не из капель воды, а из мечей, стрел и огня, и прогремели Громы Небесные, и были спущены с цепи и Война, и Мор, и Голод…

Слушатели были поражены, все только и говорили, что Господь, уж конечно, покарает впавшее в тяжкие грехи христианство и не поможет и заступничество и Святой Церкви, ибо и она «смердит в язвах и гное пороков своих прелатов» – как говорил тот же брат Джироламо.

А уж когда по Италии распространились слухи о том, что врачи папы Иннокентия в надежде спасти своего пациента искупали его в крови трех молодых юношей, почти подростков, каждому из которых они посулили по золотому дукату, но платить им не пришлось, потому что от кровопускания они умерли – тогда мысли о близящемся уже Конце Света и вовсе обрели некую реальность. Что сказать? Иннокентий VIII скончался – даже самые отчаянные усилия врачей ему не помогли.

B начале августа 1492 года, как уже и было сказано, кардиналы собрались на конклав.

V

Еще в июле, до того как папа Иннокентий «отдал Богу душу свою и свой страждущий дух», в курии шли предварительные переговоры о кандидатуре наследника. Имелось две партии кардиналов – так называемая «миланская», выдвигавшая Асканио Сфорца, и так называемая «неаполитанская», кандидатом которой был кардинал Джулиано делла Ровере. Тот факт, что он еще недавно стоял во главе людей, враждебных королю Неаполя, был позабыт – теперь его отношения с Ферранте не оставляли желать ничего лучшего, и король даже предлагал ему помощь и содействие со стороны своих кондотьеров – Виргинио Орсини и Просперо Колонна. Король Ферранте, конечно, был крайне жесток даже по стандартам Италии того времени, но в отсутствии ума его никто не обвинял. Поскольку архиепископ Неаполя, заседавший в конклаве, был его врагом, он предпочитал купить поддержку клана делла Ровере – шансы кардинала Джулиано он расценивал как предпочтительные. Его уже поддержала Республика Генуя, а король Франции посулил ему несметную сумму в 200 тысяч дукатов. Согласно предварительным расчетам, на эти деньги Джулиано делла Ровере мог купить шесть голосов, девять у него уже было – с 15 голосами он получал большинство в две трети и, следовательно, победу.

У «миланцев» было семь голосов и перспективы на получение еще четырех. В семерку надежных голосов входил и голос кардинала Борджиа. Князья Церкви заперлись в Сикстинской капелле, и начались упорные торги. Испанский кардинал Бернардино Лопес де Карваджал вознес молитву, в которой просил Господа послать знамение Свое, дабы избранный оказался истинным Избранником и смог бы исцелить раны Матери-Церкви и укротить грехи, снедающие живую плоть ее, – но нельзя сказать, что высокие соображения так уж сильно повлияли на выборы.

Оказалось, что ни «миланцы», ни «неаполитанцы» не в силах собрать нужные для победы 15 голосов, но вот кардинал Родриго Борджиа набирает 14. Ему был нужен один, всего один дополнительный голос – но он никак не мог получить его. Ему отказал даже непримиримый противник Ферранте, кардинал Карафа, и просьба о помощи, обращенная к совсем молодому кардиналу Джованни Медичи, тоже пропала втуне. В общем, неизвестно, чем бы это все окончилось, если бы не одно совершенно непредвиденное обстоятельство. В заседании участвовал Маффео Герардо, патриарх Венеции, по общему мнению, уже совсем выживший из ума. Ему было 95 лет, что и сейчас возраст очень преклонный, а по тем временам просто неслыханный, люди, как правило, умирали, не дожив до шестого десятка.

И вот именно он, пробудившись и проявив хоть какой-то интерес к происходящему, в ночь с 10 на 11 августа 1492 года вдруг подал голос за кардинала Борджиа. Таким образом, избрание состоялось, и городу и миру было объявлено, что новый Викарий Христа вступает на Святой Престол. И не только Викарий Христа, но еще и Епископ Рима, Преемник Князя апостолов, Верховный Глава Вселенской Церкви, Великий Понтифик, Примас Италии, Архиепископ и митрополит Римской провинции, Суверен Папского государства, раб рабов Божьих, а в земной жизни своей – кардинал Родриго Борджиа – стал папой римским и нарекся Александром.

Он был шестым папой, носившим это имя, и стал, таким образом, Александром VI.

Александр VI, раб рабов Божьих

I

Редко какое избрание папы отмечалось в Риме с такой пышностью, какой было обставлено «торжество избрания Александра VI». Надо сказать, это неудивительно – выборы прошли сравнительно мирно, в городе, правда, было убито около 200 человек, но массовых беспорядков не было, и дворцы потерявших фавор кардиналов толпа не громила.

Вечером 12 августа 1492 года по Риму прошла процессия из 800 человек, явившихся с факелами в руках приветствовать нового папу римского, но основная церемония, конечно, была организована позднее. Папа Александр был коронован тройной тиарой Викариев Христа 26 августа на ступенях базилики Святого Петра, в присутствии иностранных послов, осыпавших его похвалами и поздравлениями. Кардиналы к этому времени уже принесли ему все почести, положенные понтифику, – это было сделано внутри собора. Обставлено все было со всей возможной пышностью – кардиналов сопровождали их слуги, одетые в цвета своих хозяев – розовые, зеленые, белые, черные и так далее, богато украшенные серебром. Граф Никколо Орсини ди Питильяно на коне и в полном вооружении возглавлял торжественную процессию – он занимал должность капитана-генерала Церкви, то есть главнокомандующего папских войск.

Сам папа, Александр VI, следовал за ним в паланкине под золотым балдахином, украшенным желтыми и красными лентами. Концы мантии папы поддерживали два кардинала.

Всего в процессии участвовало добрых десять тысяч человек – были представлены все монашеские ордена, и все религиозные братства, и все знатные семьи, обязанные Церкви как ее вассалы и как викарии земель, пожалованных Церковью им в управление. В толпу кидали монеты, и не какую-нибудь мелочь, а серебро. Ликование было полным – юные девицы славили нового папу и пели гимны, специально сложенные в его честь, поистине ангельскими голосами.

Основной темой было смелое сравнение папы Александра VI с Александром Македонским.

Высказывалась мысль, согласно которой «Рим был велик при Цезаре, но при Александре Великом он станет еще более великим». Соотнесение непременного «величия Рима» с его государем, Александром VI, уже авансом нареченным Великим, было неопровержимо…

Повсюду висели флаги, украшенные гербом Борджиа – могучим быком на красном поле, – а дальше всех пошел кардинал Барбо: у его дворца была установлена срочно изготовленная скульптура в виде быка. К ней был подведен фонтан, так что из ноздрей быка били струи воды, к всеобщему изумлению и ликованию.

После окончания церемониальной проверки папских гениталий – правило было заведено для того, чтобы предотвратить появление второй папессы Иоанны^[24], на все четыре стороны света, на север, юг, восток и запад, были отправлены гонцы, с тем чтобы донести весть об избрании папы и о том, что трон Святого Петра снова заполнен и занят новым избранником.

Гонец, посланный на запад, добрался до Валенсии за неслыханно короткий срок, всего за 18 дней, и сообщил жителям Хативы, что их бывший земляк вознесся над миром. Он спешил не зря – его наградили такой суммой денег, что он смог дать приданое двум своим дочерям.

Валенсийцы были щедрыми людьми.

II

По установившейся традиции, новоизбранный папа должен был провести церемонию «помощи бедным», и традицию эту в Риме трактовали так широко, что дворец кардинала, победившего на выборах в конклаве, отдавался народу на разграбление. По крайней мере, так утверждается в авторитетном источнике^[25], причем имеется и пояснение, что четыре мула, нагруженных деньгами и отправленных из дворца кардинала Родриго Борджиа во дворец кардинала Аксанио Сфорца, были не платой за голос, поданный им в ходе выборов, а разумной мерой предосторожности – раз дворец все равно разграбят, то следует спасти хоть наличные…

Тут, конечно, ничего не докажешь. Подкуп, несомненно, имел место – в то время выборы иначе и не мыслились, – но и кардиналу Джулиано делле Ровере было что предложить потенциальным «продавцам на рынке голосов», так что Асканио Сфорца проголосовал за своего друга Родриго Борджиа не только за деньги. И был за это богато вознагражден – кардинал, ставший папой, уже не мог сохранять свои церковные должности и бенефиции и волей-неволей с ними расставался. Вопрос, кому они достанутся, решался в зависимости от симпатий – и то, что доходнейшая должность вице-канцлера Священной Канцелярии была дарована кардиналу Асканио Сфорца, может дать представление о глубине благодарности Александра VI его другу Асканио…

Вообще, новый папа показал себя истинным валенсийцем – он был очень щедр, и не только по отношению к своим друзьям и сторонникам. Он, скажем, перераспределил свои епископства Картахены, Майорки и Порто, замки Сориано и Чивита Кастелляна, богатейшее аббатство Субиако таким образом, чтобы они достались кардиналам из влиятельнейших семей римских баронов – причем проявил при этом похвальную беспристрастность: Орсини и Колонна получили примерно поровну.

Кое-что досталось даже противникам, клану делла Ровере, а кардинал Джованни Медичи, не согласившийся проголосовать за Родриго Борджиа, получил тем не менее пару неплохих бенефиций и замок Витербо.

Папа Александр желал показать, что «старых обид он не помнит», даже если они были нанесены ему только вчера, а вот иметь хорошие отношения с семейством Медичи очень хотел бы. Это, конечно, имело смысл – Лоренцо Медичи умер в апреле 1492 года, но власть во Флоренции перешла к его старшему сыну, Пьетро Медичи. А поскольку кардинал Джованни Медичи доводился новому правителю родным братом, то сделать ему любезность было делом совсем не лишним. Ясное дело, не была позабыта и собственная семья. Чезаре Борджиа получил доходы с архиепископства Валенсии на немалую сумму в 18 тысяч дукатов в год, и еще пару тысяч ему добавили бенефиции с разных мелких церковных владений. Да и в отношении 12-летней дочери папы Александра, Лукреции, возникли некие идеи…

В связи с этим есть смысл остановиться и поговорить о детях папы Александра Борджиа.

III

То, что папы, случалось, имели детей, было делом общеизвестным. Приличий ради, как правило, их представляли племянниками, но, скажем, о Джироламо Риарио, племяннике папы Сикста, все говорили как о его сыне – уж очень хорошо относился к нему Святой Отец…

Папа Иннокентий, как мы знаем, двух своих детей даже признал и дал им свою фамилию, так что Родриго Борджиа в бытность свою кардиналом никаких новых горизонтов не открыл – разве что признал своими семерых детей, а не двух. Самым старшим из них был сын, Пьетро Луиджи Борджиа, или, на испанский лад, дон Педро Луис де Борха. Он родился в 1462 году и до интронизации отца не дожил – он умер в 26 лет, не оставив потомства. Его испанский титул герцога Гандии, выхлопотанный ему заботливым Родриго Борджиа, остался в семье.

Следующей по старшинству была дочь, Джиролама, за которой последовала еще одна, Изабелла. Обе благополучно подросли и были выданы замуж в знатные римские семьи. Джиролама умерла совсем молодой и детей родить не успела. Изабелла жила со своей семьей в Риме, и после ее замужества отец ею больше не интересовался.

Кто были матери Пьетро Луиджи Борджиа и двух его сестер, неизвестно – они были зарегистрированы по ставшей уже стандартной формуле как дети кардинала Борджиа и некоей неназванной замужней женщины.

От Ваноццы деи Каттанеи у кардинала Родриго Борджиа было четверо детей: Чезаре, Джованни, дочь Лукреция и, наконец, самый младший из его сыновей, Джоффре, которого называли еще и Жоффре. Поговаривали, что на самом деле его отцом был не Родриго, а Джорджио делла Кроче, третий законный муж Ваноццы.

В целях соблюдения приличий Родриго Борджиа время от времени выдавал Ваноццу замуж за каких-нибудь совершенно безобидных людей, но, возможно, третий из них оказался не столь безобиден. Тем не менее Родриго не стал спорить со своей подругой, когда она попросила его узаконить и Жоффре, и дал ему свое родовое имя, Борджиа. Он был, как уже и говорилось раньше, широким человеком, на людские слабости смотрел весьма снисходительно и не стал делать в этом смысле исключений и для Ваноццы – если ей хочется, чтобы все ее мальчики носили одну фамилию, ну что же, пусть так и будет^[26].

Но сейчас, в 1492 году, его ум был занят уже не столько личными, сколько государственными заботами. На конклаве, закончившимся его избранием, столкнулись интересы двух партий – «миланской» и «неаполитанской». «Миланская» партия не сумела провести своего кандидата в лице Асканио Сфорца, но в целом согласилась на избрание Борджиа и была за это вознаграждена. «Неаполитанская» партия, делавшая ставку на кардинала Джулиано делла Ровере, проиграла, но король Неаполя, Ферранте, был не такой человек, чтобы просто принять неудачу – у него возникли определенные планы. В силу этого требовалось, не теряя ни минуты, срочно укреплять связи с Миланом, для чего династический брак подходил как нельзя лучше. У нового папы имелась дочь, Лукреция, которую можно было использовать в этих целях и выдать замуж за какого-нибудь члена дома Сфорца – это все было понятно. Ей, правда, было всего 12 лет – но по тем временам девушки и не в таком возрасте выходили замуж. Было, правда, и еще одно препятствие – она была уже просватана.

Ну что ж – эту проблему, по мнению папы Александра, можно было решить в рабочем порядке.

IV

Еще в 1490 году, когда ей и было-то всего десять лет, Лукрецию помолвили с доном Хуаном де Сентелес, арагонским дворянином. Потом нашелся жених получше – дон Гаспар де Просида, граф д’Аверса, тоже из Арагона. Когда до него дошли слухи о возможном расторжении помолвки, он помчался в Ватикан. Уж о чем он там со своим будущим тестем поговорил, так и осталось неизвестным, но договор о браке был расторгнут, а дон Гаспар получил на руки 3000 дукатов и покинул папскую резиденцию, согласившись позабыть о своих жениховских правах. В Рим тем временем поспешил новый претендент на руку юной Лукреции – Джованни Сфорца, кузен Асканио Сфорца по боковой линии. Хоть и незаконнорожденный, Джованни как жених имел за собой ряд преимуществ – он был викарием Церкви и держал за собой владение Пезаро на рубежах Папской области. Он был вполне прилично воспитан и образован и уже был женат однажды на девушке из рода Гонзага, маркизов Мантуи. Она умерла при родах – но связи с ее родней Джованни Сфорца сохранил, а военными силами семейства Гонзага пренебрегать не следовало. Но, конечно, самое главное было то, что Джованни рассматривался семейством Сфорца как родственник, что и было немедленно доказано – ему был дан главный командный пост в войсках Милана.

Брак был заключен в начале февраля 1493 года, но свадьбу пока отложили. Невесте тем временем собиралось пышное приданое – утверждалось, что одно из ее платьев стоило 15 тысяч дукатов. Джованни Сфорца такими средствами похвастаться не мог – для того чтобы произвести приличное впечатление на своих новых родственников, ему пришлось призанять золотую цепь у брата своей покойной жены, маркиза Мантуанского.

В ожидании свадьбы Лукреция Борджиа по-прежнему жила в доме Адрианы де Мила, родственницы папы Александра. Адриана вообще служила своему «дядюшке Родриго» в качестве почтенной и благовоспитанной дамы, хозяйки его полуофициальной резиденции, где он мог принимать своих гостей как бы в семейном кругу. Ваноцца деи Каттанеи на эту роль никак не подходила. Собственно, к 1492 году она уже не подходила ему и как любовница. Она уже постарела, ее дети подросли, а Родриго Борджиа и в 60 лет сохранил достаточно пыла и интереса к радостям жизни и к новым впечатлениям. К Ваноцце он продолжал относиться с вниманием и уважением, но в подруги она ему уже не годилась. И он нашел «новое пламя, сжигавшее сердце», и помогла ему в этом как раз родственница, Адриана. У нее был пасынок, Орсино Орсини, сам по себе личность не слишком примечательная – был он не слишком умен, и не слишком богат, и далеко не хорош собой – страдал косоглазием. В 1489 году он взял в жены 15-летнюю тогда Джулию Фарнезе, девушку из небогатой семьи, которую соблазнила возможность породниться с кланом Орсини.

Ну, что сказать? Семейство выиграло гораздо больше, чем предполагало. Джулиа привлекла к себе внимание Святого Отца – и он влюбился в нее так же безоглядно, как делал это в молодости.

Джулию в Риме стали называть «concubina papae» – «папской наложницей», а уж заодно и «sponsa Christi» – «невестой Христовой». Невестами Христовыми считались монахини, Джулия же, понятное дело, монахиней не была – что, собственно, и придавало шутке соли.

Собственной резиденции для общепризнанной папской любовницы заведено не было – жила Джулия Фарнезе по-прежнему в доме своей законной свекрови.

Адриана де Мила в придачу ко всему прочему оказалась еще и прекрасной сводней.

V

Свадьбу Лукреции Борджиа и Джованни Сфорца сыграли 12 июня 1493 года. Джованни приехал в Рим за десять дней до этого, и его встречали братья невесты, Хуан Борджиа, герцог Гандии, и Чезаре Борджиа, архиепископ Валенсии. Ему позволили поглядеть на его будущую жену – она сидела в лоджии дворца Санта-Мария ди Портика и выглядела поистине великолепно: тоненькая голубоглазая девушка с золотыми волосами, одетая в платье, усыпанное такими драгоценностями, что они слепили глаза. Свадебные торжества состоялись в папских апартаментах, главным распорядителем церемонии был Хуан Борджиа. Все, что по теперешним временам называлось бы гламуром, было представлено на свадьбе – считалось, что богатство и высокий социальный статус должны были выставляться напоказ, и гости соперничали друг с другом в пышности нарядов. Но Хуан Борджиа затмил решительно всех – он облачился в белую тунику, тканную золотом, с воротником из жемчуга и рубинов, который стоил целое состояние, а на голове у него был турецкий тюрбан, украшенный огромным алмазом. Такую моду в Риме завели самые записные щеголи, а образцом для них послужил султан Джем, папский полугость, полупленник.

Дон Хуан подружился с ним, они выезжали совместно, вместе охотились, вместе пировали – и в выборе костюма герцог Гандии тоже решительно склонялся к вкусам своего экзотического друга.

Лукрецию подвели к ее отцу, папе Александру, за благословлением. Ее окружала свита из доброго десятка кардиналов, а ее шлейф несли две невольницы-мавританки. Это было данью моде… Жених, Джованни Сфорца, тоже не ударил лицом в грязь – ему успели изготовить турецкий наряд и тоже из белой ткани с золотой парчой – только что драгоценностей у него было поменьше, чем у дона Хуана. На фоне двух блистательных кавалеров, дона Хуана Борджиа и Джованни Чезаре, Чезаре Борджиа выглядел куда скромнее, он был в более или менее обычном облачении архиепископа, которому турецкие мотивы как бы не подобали…

В числе прочих гостей на свадьбе присутствовал Альфонсо д’Эсте, сын герцога Феррары Эрколе I д’Эсте и его супруги Элеоноры Арагонской, – мы о нем еще услышим.

Свадьба получилась великолепной. Было даже устроено представление, написанное на мотивы античной комедии Плавта «Два Менехма» – по тем временам развлечение новое и рискованное.

Речь там шла о двух братьях-близнецах, одного из которых когда-то похитили. Но стечение обстоятельств свело их в одном месте, окружающие их все время путают, и в итоге после долгой цепочки недоразумений они все-таки узнают друг друга^[27].

Свадебные торжества окончились, как и подобает – молодых супругов проводили в их опочивальню. Ну, что следует ожидать от 26-летнего мужчины, получившего в жены прелестную девушку, едва достигшую 13 лет? Казалось бы, он должен был запереться со своей супругой и не выходить из спальни весь медовый месяц. В общем-то, Джованни Сфорца примерно так и начал свою супружескую жизнь. Но уже в конце лета 1493 года он спешно уехал из Рима в свое владение, Пезаро. Там у него был укрепленный замок с верным ему гарнизоном.

Жену с собой он не взял.

VI

У Джованни Сфорца в истории сложилась нелестная репутация. Он считается вспыльчивым, непостоянным, «лишенным дара глубокого суждения» – ну и так далее. Что и говорить – для его внезапного бегства в свою крепость Пезаро никакой видимой причины у него не было.

Он не прервал отношений с семейством Борджиа и еще не раз возвращался в Рим, поманенный невыплаченным приданым, и пройдет еще немало времени, прежде чем его союзу с Лукрецией Борджиа придет конец и будет составлен документ, согласно которому Лукреция будет объявлена «virgo incorrupta, aetatis iam nubilis existens», что в несколько вольном переводе можно представить как «непорочная дева, мужем не тронутая».

Но, по-видимому, что-то такое он увидел, или услышал, или о чем-то смутно начал догадываться, или нечто, не вполне ясное даже ему самому, заподозрил – но в конце лета 1493 года он буквально бежал из Рима. И при этом не сделал даже попытки прихватить с собой свою юную жену. Возможно, он не хотел ждать и дня, потому что боялся, что его остановят.

Трудно сказать – своими мыслями он тогда ни с кем не поделился.

Легенда рода Борджиа, начиная с 1493-го, складывалась примерно еще лет десять. Она живет и по сей день, пять с хвостиком веков спустя, и не проявляет никаких признаков того, что когда-нибудь все-таки надоест публике.

Так что мы не знаем, когда «легенда Борджиа» окончится. Но если нельзя определить времени, когда легенда окончится – скорее всего такое время никогда не наступит, – то время ее начала можно определить достаточно точно. Она началась с внезапного бегства с супружеской постели «счастливого новобрачного» Джованни Сфорца.

B конце лета 1493-го его что-то сильно испугало.

Принцессы Арагонского дома

I

Свадьба Лукреции Борджиа с Джованни Сфорца состоялась 12 июня 1493 года. Ровно через неделю, 19 июня, дон Диего Лопес де Харо, посол их католических величеств, Фердинанда и Изабеллы, государей Арагона и Кастилии, имел аудиенцию у папы римского, Александра VI. В приличествующих случаю выражениях он известил Святого Отца о той грусти, с которой его повелители узнали о трениях, возникших между Святым Престолом и королем Неаполя Ферранте, который как-никак доводился родственником королю Фердинанду, хоть и по боковой линии, а уж потом перешел к делу, куда более существенному.

Он сказал Александру VI, что «соединенные Короны Испании, Кастилия и Арагон» защищать Ферранте не будут. Вот это уже было делом весьма важным. Отношения между Римом и Неаполем обострились в последнее время и достигли состояния буквально предвоенного – отсюда и торопливый брак Лукреции, скрепляющий союз с Миланом.

В самом Милане в это время назревал конфликт между номинальным герцогом Миланским – Джангалеаццо Сфорца – и фактическим, сосредоточившим в своих руках всю полноту власти, – его дядей, Лодовико Сфорца, по прозвищу Моро. А поскольку женой Джангалеаццо Сфорца была внучка короля Ферранте Изабелла, то Лодовико следовало подумать о том, чтобы заботливый дедушка принцессы Изабеллы не вздумал вдруг отправить войска из Неаполя ей на помощь. Так что с заключением брака между Сфорца и Борджиа спешили и в Милане – больно уж предприимчив был король Ферранте. Он, скажем, помог свершиться некоей чисто деловой операции – покупке Виржинио Орсини замка Черветери.

Замок этот принадлежал к папским владениям и был пожалован папой Иннокентием своему сыну, Франческо Чибо. Замок стоял на пути из Рима во Флоренцию, на полдороге к другу и родственнику папы, Лоренцо Медичи, и был, так сказать, в надежных руках сына тогдашнего папы, который к тому же был и зятем Лоренцо. Теперь же, осенью 1492 года, замок переходил в руки Виржинио Орсини, союзника Ферранте, – и это совершенно меняло дело.

В придачу к этой «обычной сделке» кардинал Джулиано делла Ровере совершенно внезапно обнаружил желание побыть на морском берегу и срочно уехал в Остию, служившую Риму портом. Там он и остался, причем жил все время в своем неприступном замке и на самые любезные приглашения со стороны Святого Отца посетить наконец Рим никак не отзывался.

Так что срочно заключенные союзы и с Миланом, и с Венецией, которые повели к созданию некоей лиги, оказались очень своевременными. Оставался вопрос с Испанией – и он был тоже улажен. Арагонский дом желал хороших отношений с домом Борджиа и был готов предложить руку кузины короля Фердинанда принцессы Марии сыну папы Александра, дону Хуану Борджиа. Сразу после свадьбы сестры он направился в Испанию, где его встретили с большим почетом.

Вдобавок ко всему этому возникли какие-то нехорошие слухи о том, что в Рим двигается французское посольство и что король Франции собирается предъявить свои притязания на корону Неаполя. По всему выходило, что король Ферранте оказывается в полном одиночестве и в полной изоляции и из этого положения ему надо срочно искать выход. И ему пришла в голову мысль, что в конце концов и у него есть в запасе принцесса Арагонского дома.

Ее звали Санча, и Ферранте она доводилась внучкой…

II

В самом конце июля 1493 года в Рим приехали Виржинио Орсини и кардинал Джулиано делла Ровере. Все уже было оговорено – между Римом и Неаполем достигалось сердечное согласие, все спорные вопросы решались удобным компромиссом. Замки, проданные Франческо Чибо, оставались за Орсини, но в обмен на эту уступку он как бы покупал их второй раз, на этот раз у Александра VI. Цена была высока, 35 тысяч дукатов, но обе стороны чувствовали, что они не проиграли. Семейство делла Ровере объявляло, что между ним и папой Борджиа никаких разногласий не существует, а король Ферранте выдавал дочь своего сына и наследника, Санчу, за младшего сына папы Александра, Жоффре.

Всякого рода подробности – например, то, что Санча была незаконной дочерью будущего короля Неаполя, принца Альфонсо, или то обстоятельство, что ей как-никак было уже 16, в то время как ее будущему супругу исполнилось только 12 – все это отметалось как несущественные мелочи. Сделка была подписана и оформлена в середине августа 1493 года. При этом с Миланом вовсе не порывали – просто к Лодовико Моро был отправлено письмо с разъяснениями, что папа римский Александр VI благодаря своей мудрости и великому терпению достиг теперь союза и с Неаполем и, таким образом, примирился со всеми врагами.

Вот примерно в это время Джованни Сфорца и бежал из Рима – возможно, слова Святого Отца показались ему несколько неубедительными. Факт его отъезда был отмечен. Когда 20 сентября была проведена церемония возведения в кардиналы, было отмечено, что распределение «красных шапок» было тщательно сбалансировано, и в новом конклаве оказались представлены и Милан, и Венеция, и Феррара, и далекие Англия, Франция, Германия, Испания, и даже Венгрия и Польша. Но, конечно, не были позабыты и личные интересы – одним из первых кардинальскую шапку получил 18-летний Чезаре Борджиа. Но он оказался не одинок – Алессандро Фарнезе, брат прекрасной Джулии, тоже стал кардиналом. В возрасте 25 лет, не имея духовного сана, он был назначен и кардиналом, и епископом, причем сразу трех епархий. Кому и чему он был обязан своим возвышением, было совершенно понятно, и в Риме его окрестили «кардиналом френьезе», «fregnese». Это было созвучно «кардиналу Фарнезе», а кроме того, словечко «fregnese» означало акт любви в самом что ни на есть физическом смысле этого слова.

Но папа римский Александр VI не обращал на сплетни никакого внимания, «мнение улицы» интересовало его очень мало. К Рождеству 1493 года Жоффре формально женился на принцессе Санче. И очень вовремя – потому что 25 января 1494 года старый разбойник, король Неаполя Ферранте, отдал Господу свою грешную душу, и его сын, принц Альфонсо, вступил на отцовский престол. Александр VI, таким образом, становился кумом неаполитанского короля – их дети были обвенчаны. Святой Отец, не медля ни минуты, признал Альфонсо законным государем Неаполя. Но это было не все – сперва последовала коронация Альфонсо, а потом, 11 мая 1494 года, Жоффре Борджиа и его невеста, принцесса Санча Арагонская, были обвенчаны в капелле цитадели Неаполя, Кастель Нуово. По сообщениям Бурхарда, заведовавшего организацией папских церемоний, после банкета молодая пара была сопровождена в опочивальню, раздета и уложена вместе в постель – по заведенному обычаю, молодая пара должна была осуществить свой брак при двух свидетелях, по одному от дома Борджиа и от королевского дома Неаполя.

Дом Борджиа был представлен папским легатом, от Неаполя свидетелем выступал сам король Альфонсо, отец новобрачной. Уж как умудрился бедняга Жоффре справиться со своей задачей, неизвестно – он родился, по-видимому, в 1481-м, так что ему было что-то около 13 лет.

Но свидетели согласно показали, что все в порядке, и брак теперь считался совершенным^[28]. Союз Рима и Неаполя оказался прочно скрепленным. Теперь можно было уже не так опасаться французских притязаний на трон Неаполя. Отношения с Миланом тоже укрепились – Джованни Борджиа пригласили приехать в Рим, посулив выплатить ему приданое за Лукрецией. И действительно, заплатили и даже позволили уехать вместе с супругой в Пезаро. Лукрецию сопровождали и другие «дамы дома Борджиа» – и Джулия Фарнезе, и Адриана де Мила, и Хуана Монкадо, племянница папы. В Риме была вспышка чумы, ходили слухи о возможной «войне за миланское наследство» – в общем, было решено, что Пезаро, надежная крепость на берегу Адриатики, будет для них всех наилучшим местом пребывания.

И действительно, лето прошло в сплошных удовольствиях. Пезаро посетила знатная дама, Катерина де Гонзага, известная своей красотой по всей Италии. В Пезаро в полном соответствии с придворными играми того времени состоялся как бы конкурс красоты между ней и Джулией Фарнезе. Мы знаем об этом из частных писем, сохранившихся в архивах Ватикана – Лукреция извещала своего отца, папу Александра, что синьора Катерина совсем не хороша собой: она попросту дылда, склонная к полноте, и вообще у нее слишком уж кислое выражение лица и к тому же дурные зубы. Лукреция Борджиа совершенно определенно предпочитала ей Джулию Фарнезе, подругу отца, – она с ней дружила и к ее маленькой дочери Лауре относилась как к сестре – скорее всего с полным на то основанием. Сама же Джулия Фарнезе сообщала папе Александру, что она, конечно, «и в сравнение не может идти с высокой и статной красавицей Катериной Гонзага» – что очень походило на неявно выраженное желание быть немедленно опровергнутой. И папа Александр не разочаровал свою подругу – он осыпал ее комплиментами и даже добавил, что ее совершенство настолько велико, что она сама того не подозревает, и только потому ей и могла прийти в голову мысль, что кто-то может превзойти ее красотой и грацией.

В общем, все это было очень мило, и дам дома Борджиа уже с нетерпением поджидали дома, в Риме. Лето 1494 года прошло просто замечательно, и с погодой все было тоже хорошо, вплоть до самой осени.

А потом наступил сентябрь.

III

3 сентября 1494 года французские войска перешли Альпы и показались на границах герцогства Миланского. По всей Италии люди были уверены в том, что французов призвал Лодовико Сфорца – он, собственно, и сам так говорил. У него возникли споры с племянником Джангалеаццо, которого сильно настраивала его жена, принцесса Изабелла Неаполитанская, дочь короля Альфонсо. И король был готов, если что, помочь и дочке, и ее мужу своими войсками. Вот Лодовико и рассудил, что «лучшим средством против неаполитанской беды будет французское войско», – но в данном случае он свою роль, несомненно, преувеличивал. Поход в Италию готовился давно, и подготовка была поистине и тщательной, и всесторонней. Карл VIII, король Франции, предварительно заключил мир со всеми своими соседями – и с Англией, и с Испанией, и с империей. Его дипломаты договорились с Венецией о ее нейтралитете, Генуя была и сама готова поддержать вторжение – у нее имелись на то свои причины. Даже в Риме были «наведены мосты» – кардинал Джулиано делла Ровере снова уехал в Остию, а оттуда морем направился во Францию. Он был готов «примкнуть к делу короля Карла». Дело же короля заключалось в Крестовом походе на Константиполь – по крайней мере, такова была официальная версия.

Конечно, было понятно, что сначала надо решить некоторые промежуточные вопросы – например, «согнать с престола Неаполя узурпаторов». Таковыми считались короли боковой ветви династии Трастамара, Ферранте и его наследник, король Альфонсо. К тому времени, как поход был подготовлен, король Ферранте умер – но Альфонсо был жив, и являлся, таким образом, противником и короля Франции Карла VIII, и Лодовико Моро.

Вот они и заключили союз.

А в конце октября 1494 года Джангалеаццо Сфорца внезапно умер. Вообще-то, считалось, что его отравил родной дядя Лодовико, но в Милане этим вопросом если и задавались, то чисто теоретически. При наличии французских войск в Италии надо было спешить примкнуть к победителю – и 22 октября миланская знать вручила герцогскую корону Лодовико.

В итоге союзные французские и миланские войска двинулись на юг, и движение их было совершенно неостановимо. Как правило, внутренние итальянские войны велись относительно небольшими силами. Итальянские государства были невелики – скажем, Республика Флоренция могла похвастаться полумиллионом подданных, притом что 10 % населения жили в самой Флоренции и вовсе не рвались записываться в солдаты. Вооружать же своих подданных Республика и вовсе не хотела и свои войны, как правило, вела с помощью наемников.

Платили им, конечно, по-разному, но если посчитать, что за основу бралась сумма в два флорина в месяц на человека, то найм 10 тысяч солдат стоил бы 20 тысяч флоринов в месяц, или 240 тысяч флоринов в год. А поскольку весь годовой доход Республики был чуть больше половины этой суммы, понятно было, что отряд в 3–4 тысячи считался уже очень значительным. А во французском войске, идущем в Италию, насчитывалось 37 тысяч солдат, да еще в придачу к ним имелись и их итальянские союзники.

Но еще более значимым фактором была французская артиллерия. У короля Карла имелось побольше сотни тяжелых орудий, сделанных куда лучше, чем старые, знакомые всем бомбарды. Перед их ядрами стены замков устоять не могли, и мелкие властители вроде Джованни Сфорца с его крепостью Пезаро, которые раньше могли годами удерживаться в своих стенах против осады даже многочисленного войска, вдруг разом оказались «нагими и беспомощными». И все они немедленно кинулись к французам на поклон.

В итальянской политике началась совершенно другая эра.

Четыре всадника Апокалипсиса

I

В шестой главе Откровения Иоанна Богослова, последней из книг Нового Завета, есть жуткий образ – четыре всадника, появляющиеся один за другим. Каждый раз, когда Агнец Божий снимает очередную печать с Книги Жизни, появляются всадники, и всего их четыре, и первый из них на белом коне, и конь говорит: «иди и смотри».

«…Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить…»

Второй всадник появляется на красном (рыжем) коне, и конь говорит: «иди и смотри», и «сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч…»

С третьим всадником, на этот раз на черном коне, тоже происходит нечто подобное, только в руках всадника не оружие, а весы, но хуже всего дело обстоит с четвертым, ибо мчится он на бледном коне, цвета трупа, и один-единственный из всех всадников имеет он имя, и зовут его Смерть, а дальше в тексте идет полуфраза, которую знают даже те, кто Нового Завета и в руки никогда не брал: «…и ад следовал за ним…»

Разные есть интерпретации этого темного текста, но, наверное, наиболее распространенной оказалась такая: всадники означают Мор, Войну, Голод и Смерть, и примерно в этом качестве четыре всадника Апокалипсиса, то есть Конца Света, изображены на гравюрах Альбрехта Дюрера, сделанных им в 1497–1498 годах. У него всадники скачут в ряд, и первый из них разит стрелами, а у второго в руках меч, у третьего – весы, по-видимому, олицетворяющие голод и нехватку, а четвертый – это и вовсе как бы скелет с бородой на до смерти заморенной кляче, и люди падают под их копытами, как скошенная трава.

Если бы гравюры были изготовлены года на четыре пораньше, то в 1494 году, осенью, в Италии оттиски с них расхватывали бы так, что не хватило бы материалов для работы печатных прессов. Собственно, близости к действительности тут особой не было – ни мор, ни голод покуда не случились, и война шла, в общем, без единого выстрела…

Но вот чувство дикого ужаса, охватившего всех, гравюры передавали очень точно. Так что когда Пьетро, наследник Лоренцо Медичи, срочно приехал в ставку короля Карла VIII и передал ему от имени Флоренции крепости на морском побережье, а также Пизу и Ливорно, он был вовсе не одинок. Пьетро надеялся отвести беду полной покорностью, но его действия вызвали в городе мятеж. Ему пришлось бежать чуть ли не в том, в чем он был, его правление рухнуло. Он сумел захватить с собой только некоторые драгоценности из отцовских коллекций, все остальное пришлось бросить. Его младший брат, юный кардинал Джованни Медичи, с которым мы уже знакомы, тоже был объявлен вне закона – тому, кто сумел бы убить его или изловить и доставить во Флоренцию, предлагалось две тысячи золотых. Он, однако, обнаружил редкое присутствие духа – не только сумел бежать, но еще и прихватил с собой некоторые любимые им книги из прославленной библиотеки Медичи. Все-таки профессора, которые по желанию Лоренцо Медичи столь упорно занимались с его сыном, посвятившим себя Церкви, старались не напрасно.

Джованни и в самом деле любил литературу.

II

Франческо Гвиччиардини был умнейшим человеком, да к тому же еще скептиком и рационалистом. В 1494-м ему было всего 11 лет, так что личных воспоминаний о «вторжении варваров в прекрасную Италию» у него особо не было – но и он в своей знаменитой впоследствии «Истории Италии» много писал о «жутких пророчествах и знамениях, предвещавших беду». Были тут и орлы, кружащие в небе, и силуэт всадника, явившийся в облаках, и странные рождения животных с какими-то жуткими дефектами вроде двухголовых ягнят, и даже статуи, покрытые потом, – в общем, полный набор атрибутов, позаимствованный из Светония или Тацита. Так сказать, дань литературной традиции, вполне понятная у такого высокообразованного человека, как Франческо Гвиччиардини^[29].

Но тем, кто сам пережил вторжение, было не до литературы.

Во Флоренции монах из Феррары по фамилии Савонарола, или, иными словами, «брат Джироламо», предсказавший «мечи, стрелы и огонь, падающие с неба Волей Господней», был признан пророком и спасителем – и выслан на переговоры с королем Карлом VIII. И он, в общем, действительно выговорил сносные условия – Флоренция уплачивала огромный выкуп, который было невозможно выплатить сразу, размещала у себя на постое французских солдат на то время, пока нужные суммы собирались с граждан Республики – но город не был ни сожжен, ни разграблен.

А Савонарола, не занимая никаких официальных должностей, фактически стал главой некоей теократии, правящей Флоренцией.

Но в Папской области, лежащей южнее флорентийских владений в Тоскане, пророка и спасителя не нашлось – ею правил папа римский, который сам, можно сказать, по должности был высшим духовным авторитетом всего христианского мира, но он был еще и светским государем, находившимся в далеко не лучших отношениях с королем Франции.

22 ноября 1494 года Карл VIII формально объявил, что он идет на Неаполь и что его главной целью является Крестовый поход, захват Константинополя, разгром турецкого могущества, ну и уж заодно – освобождение Иерусалима и Гроба Господня. Но это все цели высокие и пока что отдаленные – а вот свободный проход к Неаполю через Папскую область ему нужен немедленно.

Александр VI был в не очень-то удобном положении для ответа – как раз в это время в Синигалье, на берегу Адриатики, был перехвачен Джорджо Бузандо, его посол к султану Баязиду. Он вез с собой 40 тысяч дукатов – плату султану за содержание его брата Джема – и письмо от «повелителя правоверных и тени Аллаха на земле», в котором папе Александру, Викарию Христа, предлагалось 200 тысяч дукатов в обмен на то, что «несчастный султан Джем» станет покойным султаном Джемом. Папский посол был перехвачен Джованни делла Ровере, братом кардинала Джулиано, – так что и 40 тысяч дукатов пошли ему в карман, и содержание писем было сообщено всем, кто хотел познакомиться с их содержанием. Скандал вышел неимоверный – как-никак папа римский и султан турецкий выступали в качестве партнеров по организации убийства. Но французам наиболее интересным показалось другое письмо – там речь шла об организации союза между Неаполем, Папством и Турцией для совместного отпора французскому вторжению. Из этого, конечно же, были сделаны соответствующие выводы. Король Карл отказался принять папское посольство. Со всем положенным христианину смирением он сказал, что поговорит со Святым Отцом лично.

И сделает это в Риме.

III

Вдобавок ко всем бедам, свалившимся на папу Александра Борджиа, на него упала и еще одна проблема, на этот раз совершенно личная. Его прекрасная подруга, несравненная Джулия Фарнезе, вдруг повела себя как-то странно. Еще совсем недавно в письмах она называла своего пылкого шестидесятилетнего любовника своим «господином, одним и единственным» и рассказывала всем, кто хотел послушать, с каким жаром она его любит и как горячо привязана она к их общему ребенку, ее дочурке Лауре, – но когда он вызвал дам дома Борджиа из Пезаро и велел им вернуться в Рим, Джулия Фарнезе внезапно вспомнила, что она как бы замужем.

И она сообщила Святому Отцу, что ее муж, Орсо Орсини, требует ее к себе, и она не смеет ослушаться, но и к мужу ехать опасается, потому что дороги стали небезопасны, и потому она укроется покуда в крепости Каподимонте… Папа был вне себя. Он написал ей, что она коварна и неблагодарна и что нехорошо с ее стороны оставлять его одного посреди его тяжких забот, – и сразу же послал Орсо денег, с тем чтобы он уже от себя предписал своей «послушной супруге» немедленно ехать в Рим.

Супружеское повеление Орсо Орсини было получено без малейших затруднений, прекрасная Джулия потеряла зацепку, на которой держалась ее попытка уклониться от возвращения в любящие объятия Святого Отца, и ей действительно пришлось выехать из Каподимонте в Рим – но время было упущено, и ее вместе с ее эскортом перехватили французские авангарды.

На великое счастье Джулии Фарнезе, французские кавалеристы оказались дисциплинированны, а их командир Ив д’Алегре оказался корыстолюбив. Так что ее не изнасиловали, а только ограбили, а ее саму за выкуп в 3000 дукатов передали папским посланцам и даже сопроводили до стен Рима, на случай еще каких-либо неприятностей. В Риме между тем было очень и очень небезопасно. Папа Александр вполне обоснованно опасался заговора. Он собирался было бежать в Неаполь, под защиту короля Альфонсо, но передумал – в его отсутствие его вполне могли сместить. Поэтому Святой Отец повелел схватить всех кардиналов, на которых он не мог положиться, и поместить их под замок. Даже Асканио Сфорца, друг и столь недавно надежный союзник папы Александра, и то был помещен под домашний арест у себя во дворце. Лодовико Моро в письме к феррарскому послу извещал его, что папа римский Александр Борджиа ищет утешения в радостях плоти, и в его покоях живут одновременно три дамы – бывшая монахиня из Валенсии, некая кастильская дама и еще юная особа лет пятнадцати или шестнадцати, которую папа Александр умыкнул из-под венца. Источника своих сведений он не назвал, и подтверждений словам Лодовико тоже не отыскалось, так что спишем все вышесказанное на злобные сплетни – Лодовико Сфорца папу Александра считал своим врагом, а с врагами он не церемонился. Кстати, в том же письме он добавил, что с минуты на минуту ждет вестей о том, что папе отрубили голову.

Ну, сплетни Александра VI не волновали, да и вряд ли феррарский посол поделился с ним содержанием писем, полученных им из Милана.

Однако сюрприз, преподнесенный ему Джулией Фарнезе, задел его очень сильно – она бежала из Рима с помощью кондотьера Мариано Савелли, который вместе со всем семейством Орсини присоединился к французам. Таким образом, прекрасная Джулия как бы перешла на сторону врага, великая любовь папы Александра Борджиа окончилась изменой. Тем временем он узнал, что и семейство Колонна, заклятые враги всех Орсини, трезво взвесили свои шансы и присоединились к победителям. Он остался совсем один – без войск, без друзей и без союзников.

Но Родриго де Борха, бывший кардинал Родриго Борджиа, все еще оставался Александром VI, папой римским, Викарием Христа, рабом рабов Божьих. Он надеялся на то, что время все поправит, надеялся на неожиданный случай…

И еще он твердо полагался на свой ум, поистине изобретательный.

О преимуществах хитрости в поединке с силой

I

Король Карл должен был въехать в Рим 1 января 1495 года, но отложил это торжественное событие на денек – так ему посоветовал астролог. Вообще-то, его солдаты были в Риме уже с 30 декабря – они вошли в город и никакого сопротивления не встретили. Сопротивляться было мудрено. В феврале 1493 папа сделал смотр своим наемникам – у него оказалось всего 114 пехотинцев и к ним вдобавку еще и 80 конников. К осени 1494-го их число было удвоено и доведено до четырех сотен, все они были каталонцы, и командовал ими Хуан де Кастро – надежный человек, на которого можно было положиться.

Но, понятное дело, это был всего лишь гарнизон замка Святого Ангела, примыкавшего к собственно Ватикану. Оборонять Рим такими силами было невозможно.

По планам, город должен был защищать капитан-генерал Церкви Никколо Орсини, а помогать ему должны были неаполитанские войска и отряды кондотьеров, викариев Церкви, одним из которых был, например, Джованни Сфорца. Однако к декабрю клан Орсини в целом стоял за французов, Лодовико Сфорца был их союзником, и его племянник, Джованни, разумеется, был на стороне своего могущественного дядюшки.

Папа Александр попробовал дипломатию. В середине декабря 1494-го он отправил к Карлу посольство с предложениями, которые они представляли как блестящие и крайне выгодные для Франции. Они уверяли, что папа римский повлияет на короля Неаполя в том смысле, что тот признает Карла VIII своим сюзереном. А тем временем будет собран совет всех христианских государей, который вручит ему командование Крестовым походом и поможет этому славному делу и деньгами, и солдатами – и король Карл двинется за моря к своим славным свершениям, не проливая христианской крови, завоевав Неаполь без всякого риска, одним простым мановением руки…

Ну, что сказать? Ловушка была слишком уж простой, и Карл VIII посланных к нему прелатов никаким внятным ответом не удостоил. Французские войска сходились к Риму с трех сторон, их общее число составляло примерно 25 тысяч, и разговаривать в такой ситуации о некоем гипотетическом «совете государей Европы» было делом совершенно бессмысленным. Кардинал-француз, Раймон Перу (Peroud), предлагал римлянам сдаться и уверял их, что «ни одна курица и ни одно куриное яйцо не будут у них отняты, а за все необходимое войску король Карл заплатит полную цену». Скорее всего римляне сдались бы немедленно, но у города все еще стояли неаполитанские войска под командой принца Ферранте, сына Альфонсо II. Папа Александр поговорил с принцем и убедил его отступить без сражения.

25 декабря французские авангарды оказались уже у самых стен Рима, 30 папская делегация формально известила Карла VIII об отсутствии всякого желания «противиться воле короля Франции», и вскоре, как мы и говорили, состоялся его въезд в город. Король не хотел никаких церемоний и никакой торжественной встречи, но тем не менее огромные толпы народа все-таки собрались и приветствовали его криками: «Да здравствует Франция! Франция! Да здравствует Колонна! Да здравствует Винкула!»

Ну, с Францией в этой здравице все понятно, с семейством Колонна, ставшим союзником французов, все тоже более или менее ясно, а таинственная «Винкула» объяснялась тоже довольно просто. Это было сокращенное название церкви Сан-Пьетро ди Винкула.

Это была церковь под покровительством кардинала Джулиано делла Ровере.

II

На свой лад широкие народные массы неплохо разбирались в политике – Джулиано делла Ровере входил теперь в круг близких советников короля Карла, и самый настойчивый совет, который он ему давал, заключался в необходимости низложения папы Александра Борджиа. Основанием для этого должна была послужить симония^[30] – широкий подкуп, который делал выборы понтифика 1492 года незаконными.

В общем, не было в данный момент у папы Александра врага страшнее кардинала делла Ровере, и повел он себя очень обдуманно. Французских вельмож приняли в Ватикане очень вежливо, и редко даруемое право личной аудиенции со Святым Отцом предоставлялось им без малейших затруднений. Аудиенция проходила по всем положенным правилам этикета, что страшно льстило самолюбию благородных французских баронов – а тому, что по этим правилам им полагалось целовать папскую туфлю, они особого значения не придавали. И напрасно – потому что папа римский с каждой такой аудиенцией подтверждал свой статус главы духовной власти и наследника Святого Петра. А когда итальянские кардиналы, примкнувшие к «французской партии» – Савелли, Колонна, делла Ровере, Сфорца, которые к такого рода трюкам имели, что называется, «профессиональный иммунитет», – стали настаивать перед королем Карлом на смещении понтифика и на новых выборах, Александр VI вдруг покинул Ватикан и по тайному переходу удалился в замок Святого Ангела.

Разумеется, взять папскую цитадель, защищаемую только четырьмя сотнями верных каталонцев, было очень возможно – французская артиллерия рушила и не такие стены, – но стрелять по ним как-то очень не хотелось. Папа Александр приказал пронести среди защитников замка святые реликвии в виде «честно?й главы Апостола Петра» в сопровождении «вуали Святой Вероники» – и дать залп по торжественной процессии показалось неудобным.

K 15 января 1495 года король Карл пришел к выводу, что хлопоты по смещению папы римского настолько велики, что лучше договориться с тем, кто в данный момент этот пост занимает. Было подписано соглашение, в котором говорилось, что «Святой Отец есть и остается добрым отцом королю Франции, Карлу VIII, а король есть и остается преданным сыном Его Преосвященства». Подробности следовали дальше – папа отдавал королю Карлу все города Папской области, в которых у того могла возникнуть нужда, в обмен на обязательство города эти не грабить, а за все взятое для войска честно платить.

Пункт этот надо было понимать со значительной долей приблизительности. B настоящий момент в Риме на постое находились войска под французским командованием, и они забирали решительно все, что хотели, и выбрасывали из домов их обитателей, если им было так желательно, и защиты от этого не было даже у людей, близких папе Александру, – скажем, дом Ваноццы деи Каттанеи был разграблен. В такого рода делах, кстати, итальянские союзники короля Франции отличались еще побольше, чем его собственные солдаты.

Согласно договору, папа Александр передавал французам султана Джема «в знак своей нерушимой верности» идее будущего Крестового похода и к тому же отдавал королю в заложники своего сына Чезаре Борджиа. Конечно, это не было обставлено так грубо – ну какие могут быть заложники в отношениях между Святым Престолом и Короной Франции?

А вот просто Святой Отец в знак своего благоволения к преданному сыну Церкви, королю Карлу, направлял с ним вместе своего кардинала-легата, а легатом по обоюдному согласию был назначен кардинал Чезаре Борджиа, известный как своим благочестием, так и глубокой преданностью Святому Отцу…

На том и порешили.

III

Папа римский и король Франции встретились 16 января 1495 года – Карлу VIII был предоставлен весь Ватикан в полное его распоряжение, он там и отобедал, а папа Александр выехал к нему навстречу в своем пышном паланкине и очень искусно сделал вид, что короля он не заметил. Что сказать? Королю было всего-навсего 25 лет, и в искусстве дипломатической пантомимы он, конечно, сильно уступал Александру Борджиа – тот упражнялся в ней уже добрых лет сорок, с тех самых пор, как началось возвышение его дяди Алонсо де Борха. Так что как-то само собой получилось так, что король уже успел трижды поклониться в знак приветствия, а глаза понтифика и Викария Христа все еще «как бы слепило солнце». Но когда он все-таки «заметил», что его приветствуют, любезности папы Александра не было границ. Он сошел с паланкина, не стал протягивать руку для почтительного поцелуя, а просто тепло и дружески обнял «великого монарха». А когда король Карл попросил назначить кардиналом своего советника, епископа города Сен-Мало, его желание было удовлетворено прямо сразу же, на месте. Поскольку под рукой не было нужных знаков достоинства столь высокого сана, Чезаре Борджиа снял с себя свой роскошный плащ и передал его новому князю Церкви. За красной шапкой, правда, пришлось посылать в кладовые – послали Бурхарда, от которого мы эту деталь и знаем. В общем, король и папа расстались к полному взаимному удовольствию, и Карл отправился обратно, в свои апартаменты в Ватикане.

Все двери его покоев стерегла королевская шотландская стража – король был хоть и молод, но тоже понимал кое-что в делах правления. И в ходе вечерних размышлений он, по-видимому, оценил «маневр со слепящим солнцем», и решил, что этот стратегический прием ему не по нраву.

Утром следующего дня его напрасно ждали в папских покоях – король опаздывал. Александр послал к нему верного Бурхарда – и тот застал французского монарха у камина, неодетого и даже без башмаков. Церемониймейстер папского двора Иоганн Бурхард был шокирован – Святой Отец уже ожидал своего гостя, а тот даже не соизволил одеться. Шок его оказался недолгим – король поднялся с постели, но пошел не к папе Александру, а почему-то в капеллу, где для него его капелланы и отслужили мессу. А сразу после столь благочестивой процедуры король захотел позавтракать – и тут уже даже до простодушного Бурхарда стало что-то доходить…

В общем, когда король Карл показался, наконец, в покоях Святого Отца для того, чтобы принести ему «клятву послушания и повиновения», некоторые нужные королю акценты были уже расставлены. И сразу после слов «Святой Отец, я пришел сюда принести клятву послушания и повиновения, и делаю это таким же образом, как делали мои предки, короли Франции» король не попросил, а потребовал «даровать ему три милости»: во-первых, подтвердить все права и привилегии, имеющиеся у королей Франции, во-вторых, передать ему султана Джема, в-третьих, признать Карла VIII, короля Франции, законным государем Неаполя. Первое было даровано без всяких возражений, со вторым волей или неволей пришлось согласиться, но третье требование, формальное признание Карла королем Неаполя, было спущено на тормозах. Конечно, никакого прямого отказа и быть не могло – но были бесконечные объяснения о «необходимости консультаций».

Наверное, король сумел бы настоять на своем, если бы не неожиданные вести из Неаполя: король Альфонсо бежал из своей столицы, отрекшись от власти в пользу сына, Ферранте II. Железо надо было ковать, пока горячо…

Войска Карла VIII срочно выступили из Рима.

IV

Поход проходил без особых приключений – сопротивление неаполитанцев таяло, как снег на солнце. Бароны припомнили Ферранте II дела, которые столь недавно творил его дед, Ферранте I, и сражаться с французами охоты не выказали. Папский легат, кардинал Чезаре Борджиа, отправился в поход вместе с французским войском, вел себя спокойно и был очень дружелюбен по отношению ко всем, его окружающим. Он, правда, демонстрировал пристрастие к роскоши – взял с собой целый обоз из 19 мулов, нагруженных всякого рода дорогой одеждой и утварью. О том, что это именно серебряные кубки да золотые шкатулки, знал всякий, кто хоть раз воспользовался приглашением к нему на ужин. Когда слуги сервировали столы для ужина, то на глазах у всех вынимали все это из вьюков. А потом вьючили обратно на тех двух мулов, что были приписаны к его кухне. В общем, видно было, что юный кардинал привык жить, как принц, и к своим дорогим игрушкам поистине привязан.

Так что никто не удивился, что, когда Чезаре Борджиа узнал, что его «кухонные» мулы немного отстали и остались на последнем постоялом дворе, чтобы поправить неполадки с упряжью и подковами, он накричал на своего камердинера и поехал на постоялый двор сам – проследить, чтобы все было в порядке. Он не вернулся – а когда вскрыли вьюки на тех 17 мулах, что он оставил позади, в них нашли только камни. Чезаре, таким образом, сбежал – и за ним даже послали вдогонку несколько кавалерийских разъездов – но дела не ждали, надо было спешить.

22 февраля французы заняли Неаполь.

А через три дня, 25 февраля 1495 года, во французском лагере внезапно умер султан Джем. Был он вроде бы вполне здоров и ни на что не жаловался – но как-то вдруг ослабел и скончался, оставив своего «доблестного союзника, короля Карла Французского» в одиночестве. Подозрения в отравлении, разумеется, пали на папу Александра – но тот даже не счел нужным их опровергать. Джем уехал из Рима уже месяц назад, следовательно, отравить его тогда, когда он был у него в руках, папа никак не мог. Что же до версий в отравлении медленно действующим ядом или в том, что отравление было сделано по его приказу кем-то из окружения султана, – то зачем же папе Александру было убивать брата турецкого султана, если турецкий султан платил ему за содержание пленника 40 тысяч дукатов в год, и деньги эти, согласно договору с королем Карлом, так и оставались в распоряжении Святого Отца? Конечно же, имелись скептики и злопыхатели, которые говорили, что султан не стал бы платить тому, кто пленника уже не держит, и что он вроде бы предлагал папе сумму в пять раз побольше за то, чтобы султан Джем нашел наконец успокоение, и что известно это из письма султана Баязида к папе римскому Александру VI, которое так неудачно попало в руки к врагам папы, – но это все были пустые домыслы.

Спрашивается: ну зачем бы было надо папе Александру устранять султана Джема? Личной ненависти он к нему не питал – в конце концов, с Джемом дружили собственные сыновья Святого Отца, и Хуан, и Чезаре. А то, что со смертью султана Джема рушилась и идея Крестового похода, и вовсе служило полным оправданием намерений Александра Борджиа – зачем же папе римскому срывать Крестовый поход?

В общем, к началу марта 1495 года королю Карлу представлялось, что хотя с Крестовым походом у него явно не получилось, дел у него пока хватает, потому что надо как-то консолидировать свои завоевания в Неаполе.

В конце марта он узнал, что в тылу у него зреют большие неприятности – сведения из Милана приходили самые тревожные. Лодовико Сфорца, по-видимому, осознал, что после Неаполя следующим «обеденным блюдом короля Франции» может стать он сам. 31 марта 1495 года грянул гром: было объявлено о создании Священной Лиги, или иначе Венецианской Лиги, целью которой было изгнание французов из Италии. В Лигу вошли герцог Милана, Лодовико Сфорца и Венецианская Республика. Их поддержал могущественный король Фердинанд II Арагонский, император Священной Римской империи Максимилиан I – и папа римский Александр VI.

В частных беседах с послами он говорил, что никогда не решился бы он сорвать Крестовый поход – но теперь, после смерти султана Джема, речь уже идет не о защите христианства, а о том, как ограничить захваты Франции. Какие же тут могут быть колебания?

Так что, «оставив все колебания», 31 марта 1495 года папа Александр примкнул к Лиге.

Хуан Борджиа, гонфалоньер Церкви

I

Трудно описать впечатление, произведенное на французов «изменой папы». Все неприятности, которые стряслись с ними в их походе на Неаполь, они приписывали «итальянскому коварству», и самым коварным из итальянцев им представлялся папа Александр Борджиа. Но весной 1495 года королю Карлу хватало хлопот и без того, чтобы заниматься мщением за нарушение данного слова, из Неаполя ему надо было спешить на север, он рисковал утратить связь с Францией. Поэтому он оставил гарнизоны в важных крепостях завоеванного им неаполитанского королевства и сразу после своей коронации начал отступление. Путь короля на север, к Милану, шел через Рим, и с ним все еще было 10 тысяч солдат. Так что Святой Отец противодействовать ему не решился, но видеться со своим «преданным сыном, королем Франции» тоже не захотел. Он уехал из Рима под охраной венецианских и миланских солдат и на прощанье посоветовал римлянам «встретить короля Карла по-дружески». Так они и сделали. «Да здравствует Франция!» – правда больше никто не кричал, да и король отклонил предложение остановиться в Ватикане и предпочел дворец кардинала Доменико делла Ровере. Он, впрочем, недолго задержался в Риме и двинулся дальше на север. У городка Форново его перехватило войско Священной Лиги, и 6 июля 1495 года там состоялось сражение. Победу провозгласили обе стороны – и не без оснований. Французы прорвались на север, к Милану и к альпийским перевалам, а их противники захватили королевский обоз с драгоценностями, награбленными в Неаполе. В целом все-таки, пожалуй, победили итальянцы. До того как Карл VIII отправился в свой злополучный итальянский поход, он заключил соглашения со всеми своими соседями – и пошел на значительные уступки. Его целью было только одно – получить свободу рук в Италии, – и он заплатил английскому королю Генриху VII значительную сумму денег, отдал владение Руссильоном Фердинанду Арагонскому, уступил Артуа и Франш-Конте императору Максимилиану – и вот теперь, летом 1495-го, он вынужден был оставить Неаполь. Выходило нехорошо…

В Неаполе к тому же его войска подцепили новую заразу, совсем недавно завезенную испанскими моряками из открытого Колумбом Нового Света, – сифилис^[31]. Война, однако, продолжалась, и шла она не только на поле боя, но и в сфере, как сказали бы сейчас, «средств массовой информации». Папа Александр, подумав, нашел нужным объявить своего «преданного сына, короля Франции», ни больше ни меньше как Антихристом. Французская сторона не осталась в долгу, и на голову папы Александра Борджиа посыпались обвинения в коварстве, двуличии, лжи и отравительстве. И нельзя сказать, что обвинения эти пропали втуне, потому что они получили поддержку из довольно неожиданного источника.

Их поддержал духовный глава Флоренции Джироламо Савонарола.

II

Брат Джироламо выражений не выбирал. Он объяснил своим слушателям, что Церковь черна от грехов своих и покрыта коростой и должна быть очищена от скверны. Под «скверной» он совершенно определенно имел в виду Святого Отца – в Рождество 1495 года объявил, что главой Флоренции будет не кто иной, как сам Иисус Христос, минуя, так сказать, все промежуточные инстанции. Новый, 1496 год Савонарола встретил проповедью, в которой говорилось, в частности, следующее:

«Говорю вам: Италия будет потрясена в самых своих основах. Последние станут первыми, и законы исчезнут, и священники будут изгнаны, и принцы наденут власяницы, и народ будет сокрушен горем».

Он добавлял, что потому-то Господь и не благословил поход короля Карла, что тот не решился «очистить Церковь огнем очищения».

Аудиторию свою он, конечно, захватил полностью – брат Джироламо имел дар слова просто исключительный, и к Священной Лиге Флоренция не присоединилась, несмотря на все уговоры. Надо сказать, что к религиозному порыву тут примешивались и довольно светские соображения. Французское вторжение совершенно поменяло весь политический расклад в Италии, и в частности поменяло его во владениях Республики Флоренция. Пиза восстала и отказала Республике в подчинении – а Пиза представляла собой порт, через который шла вся флорентийская коммерческая деятельность. Убытки были огромны, и единственная надежда вернуть Пизу к повиновению заключалась в поддержании союза с Францией.

Замки с французскими гарнизонами кое-где еще держались, даже в Неаполе. В начале 1496 года французские галеры доставили под Неаполь, в Гаэту, военные припасы, продовольствие и даже 2000 солдат. Некоторые итальянские союзники все-таки не покинули короля Карла, Виржинио Орсини все еще сражался на его стороне.

Орсини-то как раз и был главной заботой Святого Отца. Проблема была не нова, и решение, как правило, заключалось в том, чтобы натравить на Орсини их заклятых врагов – семейство Колонна.

Но как мы уже видели, папа Александр Борджиа был искусным политиком, и обычное «простое решение» он отверг. Разгром Орсини силами Колонна повел бы к усилению семейства Колонна – а они еще столь недавно были такими же врагами Святого Престола, как и Орсини. Папе Александру было желательно найти другое решение – и он начал накапливать деньги для создания независимой военной силы. Это было трудным делом – Франция перестала переводить в Рим церковные бенефиции из всех французских аббатств и епископских епархий, Лига требовала от папы финансовой помощи, отряды наемников еще только предстояло нанять – так что военные действия были пока отложены. Самое главное было доверить командование надежному человеку. И папа нашел человека – надежнее некуда.

Это был его сын, Хуан Борджиа, герцог Гандии.

III

Весной 1496 года в папском дворце все было готово к приему дорогих гостей – из Испании прибывали папские сыновья. Первым приехал Жоффре – еще до захвата французами Неаполя он успел укрыться под защитой арагонских войск и сейчас возвращался домой, в Рим. Для своих 16 лет он выглядел очень взрослым, но, конечно, не на фоне своей прекрасной жены, принцессы Санчи Арагонской. Ей уже было 20 лет, и она, брюнетка, с обдуманным искусством одевалась только в черное – тем ярче горели на ее лице синие глаза. Вокруг принцессы были ее фрейлины, мало чем ей уступавшие, и, как писал мантуанский посол в своем донесении, «эти овечки, по-видимому, не стали бы особо противиться волчьим желаниям». Надо сказать, что и в этом отношении они мало отличались от своей госпожи, принцессы Санчи – молва приписывала ей бурные романы с обоими старшими братьями ее мужа, и с Хуаном, и с Чезаре. Приемом гостей в папской резиденции теперь заведовала не Адриана де Мила, а куда более прекрасная особа – это была дочь папы, Лукреция, супруга Джованни Сфорца, графа Пезаро. Она перебралась в Рим еще осенью 1495-го, счастливо избежала всех опасностей, связанных с войной, и теперь играла роль хозяйки дома, только не скучного дома ее мужа в провинциальном городке Пезаро, а в Риме, в доме своего отца, папы Александра.

С портретов того времени на нас смотрит Лукреция Борджиа, такая, какой она была в то время – юная счастливая женщина с пышными волосами цвета золота, одетая с немыслимой роскошью.

С женой своего брата Жоффре она подружилась просто моментально, и они стали неразлучны настолько, что даже на торжественные богослужения в базилике Святого Петра ходили вместе. И не переставали при этом перешептываться и хихикать, что вызывало у Святого Отца только отеческую улыбку. Его верный церемониймейстер Иоганн Бурхард был просто шокирован и вольным поведением девушек, и реакцией папы Александра – но у него хватило ума оставить свое негодование при себе и доверить его только своим записям. Записи до нас дошли, и в их искренность и достоверность в данном случае мы можем верить безусловно. Мемуарист не пытался представить себя в наилучшем свете и не пересказывал что-то с чужих слов. Он просто описывал то, что видел своими глазами – двух молодых и прекрасных «женщин дома Борджиа», окруженных целым цветником фрейлин и позволявших себе шалить во время проповеди в самом святом месте всего христианского мира – в базилике Святого Петра. Бурхард полагал, что это «стыд, позор, скандал и соблазн как для лиц духовного звания, так и для мирян». Но он был всего лишь распорядителем церемоний, дворецким.

Его хозяин, папа римский Александр VI, смотрел на вещи куда более либерально.

IV

Дон Хуан де Борха, герцог Гандии, один из знатнейших грандов Арагона, известный в Италии как Хуан Борджиа, по имени своего отца, папы римского Александра Борджиа, в Рим приехал только в августе. Путешествие из Испании заняло у него немало времени. В своих владениях в Гандии он оставил супругу, донью Марию Энрикес де Борха, доводившуюся кузиной королю Арагона Фердинанду II, и наследника, маленького Хуана-младшего. Дон Хуан прибыл в Рим, поражая всех роскошью наряда – даже его конь был покрыт чепраком, шитым золотом, а сбруя коня была украшена золотыми колокольчиками.

Ему была вручена миссия очищения Папской области от мятежных Орсини, и поручение выполнить ее исходило не только от Святого Отца, но и от сюзерена герцогских владений дона Хуана – славного Фердинанда II, короля Арагона. Задача дона Хуана была облегчена тем, что арагонские войска уже добились крупных успехов в деле изгнания французов из Неаполя – замок в Ателле сдался на милость победителя, и Виржинио Орсини, глава клана, оказался в плену. Он очень скоро там умер – молва почему-то обвиняла в этом папу римского, Александра.

Может быть, потому, что от смерти Виржинио Орсини он выигрывал больше всех?

Во всяком случае, после того как дон Хуан прибыл наконец в Рим, времени уже не теряли. Он был назначен командующим папских войск, а заодно получил титул гонфалоньера Церкви, буквально – ее знаменосца. Это была огромная честь, данная ему авансом. К тому же все замки Орсини объявлялись переданными во владение дону Хуану, а все вассалы Орсини папским словом освобождались от данной ими присяги верности.

После чего папское войско двинулось в поход против «викариев Церкви, дома Орсини, изменивших Святому Престолу, и недостойных более управлять доверенными им папскими владениями». Номинально командующим был дон Хуан, но, учитывая его молодость и неопытность в военных делах, к нему в помощь были приданы еще два лица – Гвидобальдо, герцог Урбинский, испытанный воин, и кардинал Лунати, в качестве папского легата и политического советника.

Наступление началось на редкость удачно – добрый десяток замков был взят без особых проблем и затруднений. Наконец, войско подошло к главному оплоту Орсини, замку Браччиано. Командовал в нем молодой кондотьер, Бартоломео Алвиано. Он славился тем, что был замечательно нехорош собой. А еще был известен как храбрый человек и как хороший полководец. Он доводился Виргинио Орсини родственником – был женат на его сестре. Над замком были подняты французские флаги и стяг с гербом Орсини – сдаваться комендант совершенно не собирался.

Началась осада.

V

Пошла она неудачно. Понимающий дело человек, герцог Урбинский, был ранен и оставил поле боя. Дон Хуан абсолютно не знал, что следует делать, но из гордости не позволял подчиненным давать ему советы. Потоптавшись без толку под стенами осажденного замка, он попросил своего отца добиться присылки ему осадной артиллерии из Неаполя. Скоро сделать это было невозможно, поэтому осаждающие просто сидели без дела в своих лагерях, в то время как осажденные высылали свои отряды за стены – и случалось, что эти отряды добирались до стен самого Рима. Один такой отряд едва не захватил кардинала Чезаре Борджиа, который не чаял беды и был лишь с горстью людей. На свое счастье, кардинал был молод и силен, и конь у него был прекрасным – так что он сумел ускакать…

В январе Бартоломео Алвиано сделал уже серьезную вылазку и выбил осаждающих из занятого ими было передового укрепления возле замка. После чего выслал через брешь в его стене осла, на котором был прикреплен большой знак с надписью: «Дайте мне пройти, я послан к герцогу Гандии на переговоры».

Под хвостом у осла и в самом деле было помещено письмо к герцогу, написанное в самых оскорбительных выражениях. Ну, выражения – они и есть выражения, «слова кости не ломают», как говорилось еще и тогда. Но нашлись аргументы и помимо слов – на присланные из Франции деньги Орсини собрали наемников и двинулись на выручку осажденных. Попытка остановить их кончилась поражением папских войск – даже сам дон Хуан был слегка ранен, а кардиналу-легату Лунати пришлось бежать в такой спешке, что он чуть не умер от страха. Герцог Урбинский был захвачен в плен – на том военная кампания против Орсини и закончилась. Папа Александр был готов подписать с ними мир на самых легких для них условиях. Формально семейство Орсини выражало свою «вассальную покорность и преданность Святому Престолу» и в знак этой покорности вносило 50 тысяч дукатов в папскую казну. Но поскольку именно эта сумма была назначена как выкуп за герцога Урбинского, то Орсини ничего не теряли. Замки их были им возвращены. Папа Александр, всегда внимательный к финансовым вопросам, вассальный взнос Орсини оставил в своей казне, а выплату выкупа за захваченного в плен государя Урбино переложил на его семью. Гонсальво де Кордоба, командир испанских войск в Неаполе, взял Остию, теперь путь из Рима к морю был открыт.

Это дало возможность закончить проигранную войну «парадом победы».

На пышной церемонии в Риме состоялось чествование «победителей, защитников правого дела Церкви» – и почести они получили в полном соответствии с их близостью к Святому Отцу. Дон Хуан Борджиа, герцог Гандии и гонфалоньер Церкви, был превознесен всех выше, вслед за ним в списке шел Джованни Сфорца, муж Лукреции Борджиа, который и в войне-то толком не участвовал, а уж потом, на третьем месте, значился дон Гонсальво де Кордоба. Дон Гонсальво был гордым человеком и тонкой политике оказался совершенно чужд. Когда оказалось, что у папского трона он будет стоять на две ступени ниже Хуана Борджиа, которого он считал никчемным щеголем, дон Гонсальво сообщил, что принять участие в церемонии он никак не может по причине крайней своей занятости. И действительно, явиться на нее отказался.

Папа Александр в отличие от испанского военного был человек дипломатичный. Он не захотел отпускать дона Гонсальво обиженным – и наградил его Золотой Розой, высшим отличием, которым папы римские, как правило, награждали государей за заслуги перед Святым Престолом. Даже это не утихомирило гордый нрав дона Гонсальво де Кордоба. Высказываться против Святого Отца как понтифика и Викария Христа он, конечно, себе не позволил. Но высказаться в качестве одного из арагонских грандов, выражающего свое мнение о поведении других арагонских грандов, он все-таки мог.

И он сказал, что эти Борджиа «ставят почести выше чести».

Семейные проблемы дома Борджиа, 1497

I

Пасха, как известно, – древнейший христианский праздник, даже и главный праздник богослужебного года, и установлен он в честь воскресения Иисуса Христа. День праздника не фиксирован твердо, а каждый раз вычисляется по комбинации лунного и солнечного календарей, и общая формула такова:

«Пасха празднуется в первое воскресенье после весеннего полнолуния».

В традиции Ветхого Завета Пасха связана с исходом евреев из Египта и дословно означает «проходить мимо», так как Ангел, истреблявший первенцев, проходил мимо домов иудеев, перекладины дверей которых были помазаны кровью закланного агнца.

Джованни Сфорца, зять Святого Отца и муж его дочери Лукреции, был человек военный, в тонкости истолкования Пасхи не вникал, но весной 1497 года вдруг обнаружил сильное желание помолиться – и не в самом Риме, а в церкви Сан Онофрио Фуори ле Мура, расположенной за городскими стенами. Мешать такому благочестивому намерению, конечно, никто и не подумал, и Джованни добрался до церкви вполне благополучно – после чего желание помолиться у него как-то незаметно пропало, и у входа в церковь он сел на арабскую лошадь, которую держал под уздцы поджидавший его слуга. И Джованни Сфорца помчался как вихрь на восток, в сторону своего графского замка в Пезаро, и буквально долетел до него за каких-то 24 часа – рекордное время, которое обгоняло не то что обычных путешественников, но даже и специально посланных курьеров. Когда он достиг ворот города, лошадь под ним пала – до стен своего замка он добрался уже пешком.

Торопился он не зря.

Один из его камердинеров сообщил Джованни, что госпожа Лукреция, жена Джованни, спрятала его за занавесью в своих покоях и он своими ушами слышал, как молодой кардинал Чезаре Борджиа навестил свою сестру Лукрецию и сказал ей, что приказ об убийстве ее мужа уже отдан. Тут, конечно, были возможны разные истолкования. Джованни мог не поверить камердинеру. Он мог поверить – и пойти поговорить с женой, хотя бы с целью расспросить ее поподробней. Наконец, он мог предположить, что его жена в сговоре со своими братьями решила выжить его из Рима. Ничего этого он делать не стал.

До Джованни Сфорца и раньше доходили слухи, что два его шурина – и дон Хуан Борджиа, и кардинал Чезаре – очень им недовольны и мечтают от него как-то избавиться. Союз Рима с Миланом был фактически расторгнут в 1494-м во время французского вторжения в Италию. Он был восстановлен опять после того, как и Милан, и Рим стали членами Священной Лиги, направленной против французов. Но к весне 1497 года хитроумный Лодовико Сфорца, герцог миланский, опять поменял стороны и теперь находился с французами в довольно хороших отношениях, в то время как папский двор все сильнее сближался с восстановленной в Неаполе арагонской династией. И по всему выходило, что Джованни Сфорца, муж Лукреции Борджиа, теперь в Риме как бы и ни к чему. К тому же старшие братья Лукреции были к ней сильно привязаны – ходили даже слухи, что вовсе не по-братски. Они, кстати, и друг друга на этой почве не слишком любили. По-видимому, больше всего Джованни Сфорца был напуган тем, что с Лукрецией говорил именно ее брат Чезаре – у него уже была такая репутация, что Джованни, как-никак военный человек, не раздумывал ни секунды и бежал. В богословии он разбирался мало, но в данном случае истолковал праздник Пасхи на самый древний лад.

Как знак Ангела и избавление от неминуемой смерти.

II

Ранним июнем 1497 года на тайном заседании консистории кардиналов в Ватикане было решено собрать три города, лежащих в Кампанье, провинции южнее Рима, и создать из них единое герцогство. Таким образом, Беневенто, Террачина и Понтекорво становились единым княжеским владением, и обладатель этого владения имел бы право на передачу владения по наследству. Решение было принято почти единогласно – один-единственный человек, решившийся протестовать против, так сказать, «приватизации» владений Церкви, был кардинал Пикколомини, но голос его услышан не был. Новое герцогство предназначалось для Хуана Борджиа, и в создании его был один деликатный момент – оно в принципе входило в пределы королевства Неаполь, где в настоящий момент правил король Федериго. Его не сильно радовала перспектива получить такого «вассала», как дон Хуан – король полагал, что при случае тот может покуситься и на престол Неаполя. В общем, его удалось кое-как уломать – в обмен папа Александр скостил ему его ежегодный вассальный платеж.

8 июня Чезаре Борджиа был назначен кардиналом-легатом в Неаполь как раз с целью возведения его брата Хуана на герцогский престол, что не слишком пришлось ему по вкусу. Чезаре, по-видимому, чувствовал, что на роль нового герцога он сам подходил бы куда больше, потому что ожидалось, что дон Хуан уедет обратно в Испанию и владением своим будет управлять издалека. То, что братья Борджиа жестоко ссорятся, было известно всему Риму, споры были только о причинах.

Одни говорили, что они не поделили милости принцессы Санчи – она довольно открыто поддерживала любовные отношения с ними обоими. Другие утверждали, что спор у братьев идет о том, кому достанется их сестра Лукреция. После бегства из Рима ее супруга она переехала из Ватикана в монастырь неподалеку от Рима. В принципе это было в обычае – замужние женщины, если их супруги были в отъезде, а в доме не оставалось почтенных родственниц-дуэний, часто отказывались от общества и жили уединенно.

Дон Хуан обвинил в отъезде Лукреции своего брата Чезаре, и у них вышел крупный разговор, окончившийся ничем. Наконец, в Риме говорили и о том, что Чезаре Борджиа тяготится церковной карьерой, избранной для него отцом, и предпочел бы занять место дона Хуана во главе папских войск. В общем, говорилось многое – и в надежде помирить своих детей Ваноцца деи Каттанеи пригласила их обоих на банкет в своих виноградниках возле церкви Сан Пьетро на Винколи. Приглашение было принято, пир состоялся, и братья, по всей видимости, примирились друг с другом. По крайней мере, так говорил их кузен, Джованни Борджиа, возведенный папой Александром в сан архиепископа и кардинала, – он тоже присутствовал на приеме. Обратно в Рим они отправились втроем – и дон Хуан, и Чезаре, и их кузен Джованни, и неподалеку от моста Святого Ангела дон Хуан сказал, что вернется в город чуть позднее, а сейчас у него есть важное дело. Они распрощались друг с другом, и дон Хуан повернул своего коня в сторону пиацца Джудеа.

В свой дом в Риме в тот вечер он так и не вернулся.

III

Когда он не вернулся домой и наутро, его слуги всполошились и послали к Святому Отцу. Тот был уверен, что дон Хуан просто где-то загулял, ибо «молодости свойственно легкомыслие», как сказал папа Александр, видимо, припомнив собственные молодые годы. Но когда герцог Гандии не вернулся и еще через сутки, папа обеспокоился. Как пишет Бурхард: «Тревога проняла его до кишок, и он велел сбирам – как называли в Риме полицейскую стражу – искать его сына повсюду».

Весть об исчезновении дона Хуана облетела Рим со скоростью лесного пожара. Были опасения, что это часть заговора против всего семейства Борджиа – и верные папе каталонцы теперь ходили по Риму только группами и с мечами наголо. Добрые люди, опасавшиеся обычных в таких случаях беспорядков, баррикадировали свои дома. Многие и вовсе уезжали – переждать возможные неприятности в каком-нибудь местечке потише, чем столица всего христианского мира. Подозревая друг друга в коварстве, вооружились и Орсини, и Колонна.

Полиция тем временем обнаружила грума дона Хуана. Он был тяжело ранен и говорить решительно неспособен.

Однако кое-какие результаты все-таки были достигнуты – лодочник, некий Джорджио Скьявино, сообщил, что в ночь исчезновения герцога Гандии он остался на лодке – надо было посторожить груз пиленого дерева. И около пяти утра он увидел двух людей, которые остановились на берегу Тибра и огляделись, но его не заметили, поскольку он в своей лодке не сидел, а лежал. Эти люди, убедившись, что на берегу никого нет, кому-то помахали – и из узкой улицы к ним вышли еще двое, и вслед за ними выехал всадник на белой лошади, а поперек седла впереди него было переброшено чье-то тело. Всадник свалил тело на землю, и сопровождавшие его люди подняли труп, раскачали и со всей силой кинули его в реку, как можно дальше от берега.

Они еще покидали вслед брошенному в реку трупу камни, потому что кинули его в воду одетым, и плащ набрал в себя воздух, надулся пузырем и тонуть не хотел. После этого все эти люди опять исчезли в той же узкой улице, откуда появились. Лодочник еще добавил, что к всаднику все обращались очень почтительно и называли его не иначе, как монсиньор. На вопрос полицейских, почему он не сообщил об этом раньше, лодочник ответил, что за свою жизнь видел в Тибре добрую сотню трупов, и никого это не волновало. Так что он не придал увиденному особого значения…

Ну, теперь у полиции появилась идея, где следует искать. Была объявлена награда в 10 дукатов тому, кто найдет тело – и больше трех сотен желающих подзаработать начали на лодках обшаривать дно сетями и баграми. К вечеру поиски увенчались успехом – тело дона Хуана было найдено. И действительно, труп не обобрали. Герцог был полностью одет, его бархатный наряд не тронут, и даже кошелек с 30 дукатами и то оказался при нем. Так что ограбление как мотив убийства можно было исключить. Зато уж в отношении самого убийства можно было не сомневаться – на трупе насчитали девять ран, нанесенных кинжалом, а к тому же, видимо, для полной уверенности и горло герцога тоже было перерезано.

Труп был доставлен в цитадель Ватикана, замок Святого Ангела.

IV

Александр Борджиа плакал над телом сына так, что его крики и рыдания были слышны на мосту Святого Ангела, который вел к замку. Потом он удалился к себе в покои и в течение трех дней оставался там один, отказываясь видеть кого бы то было и лишив себя пищи. Хуана Борджиа похоронили с небывалой пышностью. На траурных процессиях в то время, как правило, несли зажженные факелы, которые гасили у открытой могилы как символ угасшей жизни. Обычно число таких факелов не превышало двадцати – за колесницей с гробом дона Хуана де Борха, герцога Гандии, их несли две сотни.

Папа Александр говорил, что, если бы у него было семь тронов, он отдал бы их все за то, чтобы его сын был жив. Горе его было так огромно и неподдельно, что даже заклятые враги выражали ему свое сочувствие. Кардинал Джулиано делла Ровере прислал из Франции письмо, адресованное Святому Отцу, в котором говорил, что он скорбит о смерти дона Хуана и оплакивает его, как оплакивал бы собственного сына.

Конечно же, было назначено самое тщательное расследование. Круг подозреваемых был широк, герцог жил вольно и считался только с собственным самолюбием, он обидел многих. Первыми в списке стояли Орсини – глава их клана, Виржинио, умер в тюрьме, в смерти его винили папу Александра, а Орсини были не такие люди, чтобы оставить обиду неотомщенной. Вторым подозреваемым оказался Гвидобальдо, герцог Урбинский, на которого свалили вину за неудачу в «войне с Орсини».

Но при всем старании никаких доказательств найдено не было.

Тогда стали искать людей, у которых могли быть не политические, а личные обиды – и немедленно выяснилось, что дон Хуан совсем недавно жестоко поссорился с кардиналом Асканио Сфорца. Поскольку имя Сфорца было упомянуто, конечно же, к делу тут же приплели и бежавшего из Рима Джованни Сфорца. Было известно, что он прознал о намерении братьев Борджиа убить его и мог нанять бандитов, чтобы отплатить им той же монетой. Но и из «следа Сфорца» ничего выжать не удалось – кардинал Асканио по римским стандартам того времени был человеком мирным, а Джованни сидел у себя в Пезаро и нос боялся оттуда высунуть – вряд ли он решился на такой отчаянный шаг, как тайное убийство. Под расследование попал Антонио Мария делла Мирандола – его дочь была изнасилована доном Хуаном. Никаких доказательств его вины полиция не нашла. Очень серьезно подозревался некто Жоффре де Сквиллаче – утверждалось, что его жена была однажды похищена людьми дона Хуана, а Жоффре был известен как человек знатный и обидчивый… Опять-таки – полиция не нашла никаких доказательств, а вскоре и сам папа Александр сказал, что, конечно же, Жоффре де Сквиллаче невиновен, как и герцог Урбинский, да и кардинала Асканио Сфорца глупо подозревать, ибо Святой Отец «всегда знал, что нельзя ждать подобной низости от старого друга и коллеги». Расследование убийства продолжалось и шло в течение двадцати дней. Результаты докладывались лично папе, который вникал в каждую деталь.

На двадцать первый день он велел закрыть дело.

V

В письме от 23 июня 1497 года почтенный мессер Браччи, посол Республики Флоренция при папском дворе, сообщал Синьории, что папа Александр располагает всей нужной информацией, но не хочет вести дело, потому что виновный или виновные стоят слишком высоко и слишком близко к нему самому. В Риме говорили то же самое – никакой слишком ревнивый муж и никакой слишком обидчивый член баронских кланов вроде Орсини не ушел бы от кары, если бы только сам Святой Отец не предпочел закрыть глаза на это преступление. И хотя одно имя никто не называл, оно вертелось у каждого на языке.

Это было имя Чезаре Борджиа, брата убитого герцога.

Уж какие улики отыскали люди, занимавшиеся расследованием, нам неизвестно и, по-видимому, останется навсегда неизвестным, но сам папа Александр, несомненно, подозревал Чезаре. Он перестал с ним встречаться. Даже когда Чезаре Борджиа 22 июля, больше чем через месяц после убийства, в качестве кардинала-легата отбыл в Неаполь, Александр не пожелал с ним проститься, хотя раньше они виделись ежедневно.

Через две недели он разрешил уехать в Неаполь и его сыну Жоффре. Он давно собирался туда на церемонию коронации короля Федериго. Он доводился сводным братом отцу жены Жоффре, принцессы Санчи, – но разрешения все не было и не было. Слухи связывали это с тем, что в числе лиц, подозреваемых в убийстве дона Хуана, был и Жоффре. Даже не столько он сам, сколько Санча – утверждалось, что она ревновала дона Хуана к какой-то неизвестной его возлюбленной.

Теперь, по-видимому, подозрения были сняты, и 7 августа супругам разрешили уехать.

Церемония коронации прошла блестяще. Чезаре вел себя с истинно княжеским достоинством – он объявил, что новое герцогство Беневенское, созданное для его безвременно усопшего брата Хуана Борджиа, будет передано сыну покойного Хуану-младшему, пребывающему в Испании со своей матушкой, доньей Марией Энрикес. Донья Мария как раз в это время рвала и метала все вокруг и пыталась добиться от их католических величеств, Фердинанда и Изабеллы, начала независимого расследования обстоятельств убийства ее мужа, как-никак испанского герцога и гранда Арагона. Она была уверена в том, что его убил его брат Чезаре.

Удовлетворительного ответа она тогда так и не получила.

Кардинал-легат Чезаре Борджиа вернулся в Рим и доложил Святому Отцу и всей консистории кардиналов, что порученная ему миссия выполнена с успехом и что король Неаполя присягнул Святому Престолу в качестве верного вассала Папства. Папа римский Александр VI по заведенному с давних времен обычаю обнял посланца Церкви, кардинала-легата, и поцеловал его в лоб. Этим он и ограничился и не сказал Чезаре ни единого слова. Более того – он оставил Ватикан и 28 октября перебрался в укрепленный замок Святого Ангела. В Риме шептались, что папа, по-видимому, не чувствует себя в безопасности.

Говорили, что он боится своего сына Чезаре.

Избавление от скверны…

I

От всех прочих городов Италии Рим отличался тем, что не производил ничего материального. В столице христианского мира крутились огромные деньги, именно сюда, в Рим, стекались церковные бенефиции со всей Европы, здесь же они в значительной степени и тратились – но сам город не производил ничего, даже предметов роскоши. В Риме не было собственных крупных банков, а только отделения банкирских контор Флоренции, Сиены, Болоньи и Генуи. Деньги тут не зарабатывались, а тратились – на пиры, наряды, драгоценности, на неслыханной роскоши дворцы, в которых жили кардиналы, князья Церкви, на женщин, с которыми они забывали о «бренности всего земного». Эта схема держалась по всей иерархической лестнице, от самого верха, то есть от папского двора, и до самого низа. Через Рим шел не только поток денег, но и поток паломников – и для них услуги всевозможного рода имелись в Риме на любой кошелек. По числу куртизанок на душу населения Рим в то время прочно держал первое место во всей Европе. Цвела пышным цветом и коррупция – считалось, что за деньги в Риме можно выправить любой документ. В сумме все вышеописанное производило тяжелое впечатление – когда брат Джироламо Савонарола громил с церковной кафедры грехи Церкви и призывал «соскрести с тела Церкви струпья скверны», он был отнюдь не одинок.

Его атаки на Святой Престол не остались без ответа.

Брату Джироламо несколько раз предписывалось прекратить свои лживые проповеди, и, поскольку такого рода приказы он раз за разом игнорировал, его в конце концов отлучили от Церкви.

На него это мало повлияло – во Флоренции авторитет Савонаролы был незыблем, причем до такой степени, что 7 февраля 1497 года он устроил там «очищение огнем от мирской мерзости» – в костер полетели и картины, «полные соблазна», и книги «сомнительного содержания», и лютни, «услаждавшие слух дам», и игральные карты, и всевозможные помады и притирания, и даже зеркала, в которые, по мнению брата Джироламо, горожанки гляделись слишком часто. Все это, конечно, шло в прямое противоречие с духом и нравами города Рима, но летом 1497 года, казалось, произошел некий перелом.

Убийство дона Хуана потрясло душу папы Александра. В самом Риме он встретил множество уверений в соболезновании, но мало искреннего сочувствия. В городе распевались песенки, в которых говорилось, что теперь папа Александр есть истинный наследник Святого Петра, ставшего из рыбака «ловцом человеков», ибо сети выловили ему из Тибра его собственного сына.

Ибо сказано в Евангелии: «Господь призвал Петра и брата его Андрея, а вместе с ними Иакова и Иоанна, сыновей Зеведеевых, на апостольское служение, застав их непосредственно за рыбной ловлей: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним…» (Мф. 4, 19–20).

Что до песенки, то мы – редкий случай – знаем ее автора, его звали Саназзаро^[32].

И на фоне всего этого Александр VI получил письмо от неистового флорентийского проповедника, в котором тот выражал ему сочувствие, умолял о прощении и о снятии с него тяжкого бремени отлучения и просил не оставлять усилий, направленных к реформе Церкви и к ее очищению.

Ибо «Святой Отец уже стоит на правом пути».

II

Летом 1497-го у папы римского Александра Борджиа и в самом деле возникла мысль, что случившееся с ним есть наказание Божие за его грехи, и он учредил комиссию по реформе Церкви. Были подняты старые рекомендации, выработанные еще при его предшественниках, и касались они многих вопросов, связанных и с литургией, и с передачей церковных бенефиций, и с попытками искоренить зло стяжательства. В частности, предлагалось запретить совмещение нескольких церковных должностей в одних руках, ограничение личных доходов кардиналов суммой в 6000 дукатов, считалось необходимым потребовать от них урезать число слуг до примерно 70–80 и не позволять им иметь больше 30 лошадей. Предполагалось потребовать от прелатов избавиться от своих любовниц, а уж заодно и затруднить очень распространенные гомосексуальные связи, которые строжайше преследовались в добродетельной ныне Флоренции, но на которые в Риме смотрели сквозь пальцы.

Наконец, взялись за коррупцию. Папа Александр перебрался из Ватикана в замок Святого Ангела в конце октября 1497 года. Как раз в это время в тюрьму замка был брошен бывший личный секретарь папы Бартоломео Флорес, архиепископ Козенцы. Он был изобличен в подделке папских булл, лишен сана и приговорен церковным судом к пожизненному заключению. Александр VI решил расследовать дело Бартоломео Флореса до конца и «добраться до самого дна этой бочки греха и скверны» – и заключенного посадили на голодную диету в тесную подземную камеру без окон. Раз в три дня он получал немного хлеба и воды, а также немного масла в светильник, дававший ему скудный свет.

Свет был нужен – заключенному оставили Библию для душеспасительного чтения.

Время от времени по поручению Святого Отца заключенного навещали бывшие коллеги, прелаты высокого ранга. Они играли с ним в шахматы, может быть, даже оставляли какие-то крохи еды – и беседовали о том и о сем. Таким путем из него вытянули довольно много. В частности, удалось получить письменные признания в том, что кое-какие церковные бенефиции были даны по поддельным папским грамотам на их владение. Это признание – или, вернее, ставший известным факт его существования – очень пригодилось в дальнейшем. Поскольку сам документ обнародован не был, Святой Отец получил возможность задним числом объявлять поддельными любые назначения, сделанные в Испании, если в силу каких-то причин он находил это полезным.

Обещания «смягчить его участь», данные Бартоломео Флоресу, исполнены не были. Когда сведения, поступавшие от него, иссякли, иссякла и его еда.

Он умер в своей камере от голода.

А где-то поближе к концу 1497 года стремление к реформам, возникшее было у Александра VI, как-то ослабело. Имелись более настоятельные проблемы, чем попытка переделать мораль прелатов или ограничить коррупцию и подкуп обширной центральной бюрократии Церкви. У папы возникло желание расторгнуть брак его дочери. Лукреции было всего 17 лет, Джованни Сфорца, граф Пезаро, казался слишком низкой для нее партией, детей у нее не было, и казалось, что ей можно найти мужа и получше.

Оставалось найти способ как-то избавиться от Джованни.

III

Сначала папа Александр поговорил с кардиналом Асканио Сфорца. Он попросил его убедить Джованни согласиться на развод, и кардинал пообещал посодействовать, но наткнулся на отказ. Джованни пожаловался главе семейства, герцогу миланскому Лодовико Моро, и просил его о заступничестве и о помощи – но Лодовико ссориться со Святым Отцом не захотел. С французами он вроде бы помирился, но, понятное дело, поскольку он их однажды предал, то теперь опасался с их стороны любого коварства, и в случае чего поддержка Святого Престола значила бы много.

И он дал своему родственнику коварный совет: поскольку основанием, выдвинутым для развода, было «неосуществление брака ввиду мужского бессилия Джованни Сфорца», он предложил ему приехать в Рим и делом доказать свою потенцию, соединившись с супругой в присутствии представителей обеих семей, и Сфорца, и Борджиа. Идея приехать в Рим Джованни совершенно не понравилась – он уже бежал оттуда, и даже дважды. И он ответил Лодовико, что не может решиться на поездку, ибо Лукреция близка и со своими братьями, и со своим отцом, и при этом совсем не в смысле родственной привязанности.

Интересно, что папа Александр не оскорбился предположением об инцесте и даже о том, что он сам в нем лично участвует. Он написал зятю письмо, составленное, право же, в дружеской форме. Он предложил ему два варианта: либо Джованни поклянется, что касаться супруги он не мог по причине сглаза, либо и вовсе заявит, что брак его недействителен, ибо она была уже просватана за дона Гаспара д’Аверса.

И все завершится самым лучшим образом, в интересах обоих семейств…

Джованни попробовал путь номер два – признание недействительности брака из-за предыдущего обручения. Однако уперлись юристы – они не нашли это достаточным основанием для развода. Признавать же мужское бессилие, пусть даже и на основе сглаза, Джованни Сфорца не хотел ни за какие блага земные или небесные. Переговоры вернулись к исходной точке – и тут терпение папы Александра лопнуло. Он пригрозил семейству Сфорца, что расторгнет брак просто своим собственным решением – и в этом случае очень значительное приданое Лукреции должно будет быть возвращено. А поскольку оно пошло не столько Джованни Сфорца, сколько его могущественным дядюшкам, они нажали на своего племянника. Лодовико Моро пошел так далеко, что пригрозил Джованни «отнять от него свою руку и высокое покровительство». Делать было нечего – 18 ноября 1497 года Джованни Сфорца в присутствии нескольких свидетелей подписал документ о том, что он импотент, и отправил его в Рим, к кардиналу Асканио. Теперь Лукреция Борджиа снова считалась «девой непорочной и мужем не тронутой». В конце декабря 1497 года она предстала перед коллегией кардиналов для того, чтобы этот факт был подтвержден официально.

Единственная проблема тут заключалась в том, что «непорочная дева» была беременна.

IV

Во время процедуры инициации развода Лукреция Борджиа жила в монастыре Сан-Систо. Посещал ее там на регулярной основе только один человек, Педро Калдес, секретарь Святого Отца – в Риме его на итальянский лад называли Перотто. В его обязанности входило обеспечение обмена письмами между Лукрецией и ее отцом, а поскольку письмами они обменивались чуть ли не каждый день, то Перотто виделся с Лукрецией практически ежедневно. В монастыре она скучала, а Перотто был пригожим юношей – в общем, дела пошли в предсказуемом направлении. К сожалению, любовники не были достаточно осторожны, и Лукреция забеременела. Так что, когда она стояла перед комиссией, признавшей ее девицей, она была на шестом месяце. Ну, кардиналы предпочли поверить официальным бумагам, а не собственным глазам, но вот Чезаре Борджиа решил не ограничивать себя рамками принятого протокола. Согласно свидетельству венецианского посла Капелло, который описал все происшедшее в письме к своему правительству, месяц спустя после дарованного Лукреции развода, Чезаре набросился на Перотто со шпагой в руках.

Тот кинулся спасаться к Святому Отцу, вбежал в тронный зал и укрылся у ног папы, который прикрыл его своим плащом. Чезаре Борджиа ударил беднягу шпагой, да так, что кровь брызнула прямо в лицо папе. Перотто тогда был тяжело ранен, но не умер – о чем, возможно, вскоре пожалел, потому что его сволокли со ступеней папского трона и кинули в темницу в замке Святого Ангела. Он пробыл там недолго – как меланхолично сообщает Иоганн Бурхард в своих записках, «Перотто попал в Тибр, и не по своей воле». Его тело выловили из реки шесть дней спустя, а вслед за этим в Тибре нашли и труп служанки Лукреции по имени Пентасилея. Считалось, что она был в курсе связи своей госпожи с ее любовником и даже помогала им обоим сохранить эту связь в секрете. Через пару месяцев герцогу д’Эсте донесли из Рима, что Лукреция Борджиа родила младенца мужского пола.

Слухи были верны.

О мальчике, правда, не было ничего известно в течение трех лет, пока в Риме вдруг не возник некий Джованни Борджиа, «дитя Рима», «infans Romanus», а в документе, легализующем его рождение, значилось, что он сын Чезаре Борджиа и неназванной незамужней женщины. Маленькому Джованни при этом папской буллой предоставлялось в наследственное владение герцогство Непи вместе с титулом герцога. Это был таинственный документ – больно уж щедрым был дар и наводил на мысли, что и мать мальчика была папе римскому не чужой. Но еще более таинственным был второй документ, секретный, но тоже оформленный в виде папской буллы, в котором ребенок признавался уже не сыном Чезаре Борджиа, а сыном самого Святого Отца, папы Александра VI.

Скорее всего первая булла была издана с целью обеспечить мальчика в будущем, а вторая была просто предосторожностью со стороны папы Александра, имевшего основания не доверять своему сыну Чезаре – тот вполне мог покуситься на владения племянника. Если, конечно, матерью Джованни Борджиа действительно была Лукреция, о чем в документах ничего не сказано. Но ее имя и не могло быть упомянуто ни в том, ни в другом случае, потому что тогда Джованни Борджиа был бы сыном или собственного дяди, или собственного деда. Когда впоследствии обе буллы всплыли на поверхность, «легенда Боржиа», густо замешенная на интригах, тайных злодействах, отравлениях и инцесте, получила, что называется, документальное подтверждение, и про Лукрецию был сложен стишок на латыни в виде ее эпитафии:

«Hos tumulo dormit Lucretia nomine, sed re Thais, Alexandr fila, sposa nurus».

«Здесь покоится Лукреция, на самом деле – Таис^[33], которая была дочерью, женой и невесткой Александра».

Свадьба Лукреции и другие счастливые события в семье Борджиа

I

С признанием Джованни Сфорца импотентом торопились не просто так – на то имелись основательные политические причины. Конечно, интерес заключался вовсе не в Джованни, был он импотентом или не был, а в том, чтобы рука Лукреции Борджиа оказалась свободной для нового замужества – жених для нее уже имелся. Им был принц Альфонсо, родной брат Санчи Арагонской. Таким образом, брачный союз семейства Борджиа с той ветвью Арагонского дома, что правила в Неаполе, делался еще сильнее – но сам по себе брак Лукреции рассматривался только как промежуточный, предварительный шаг к другому, куда более важному.

И Санча, и ее брат Альфонсо были внебрачными детьми короля Неаполя Альфонсо II – но имелась и принцесса получше. Ее звали Карлотта, она была рождена в законном браке и в принципе имела шансы и на то, чтобы унаследовать корону Неаполя.

Почему бы не выдать ее замуж за Чезаре Борджиа?

Строго говоря, он был кардиналом, а кардиналы жениться, конечно же, не могли – по крайней мере, не могли делать этого официально. Однако отношения Чезаре с его отцом восстановились – Святой Отец переступил через свои чувства, смерть дона Хуана была забыта, стремление же возвеличить семью Борджиа осталось неизменным. В Риме вообще ходили слухи, что папа Александр задумал выкроить для Чезаре Борджиа некое независимое княжество – и брак с Карлоттой Арагонской был бы в этом смысле «большим шагом в правильном направлении».

Так что для Святого Отца перевод кардинала Чезаре Борджиа в миряне был не затруднением, а некоей технической проблемой, легко решаемой. В Риме начались приготовления к свадьбе, а тем временем пришли хорошие вести из Флоренции.

Брат Джироламо Савонарола сумел-таки истощить терпение своей паствы. Проблемы у него начались еще в феврале 1497 года, когда ему стало понятно, что никакой церковной реформы не будет и что папа Александр вернулся на свою «стезю греха». Он разразился тогда неистовой проповедью, в которой заявил, что всякий, кто считает правильным отлучение от Церкви его, брата Джироламо, сам еретик и «служит царству Сатаны». Даже и этот более чем прозрачный намек на папу Александра показался Савонароле недостаточным, и он добавил для совсем уж полной ясности, что в Риме думают только о деньгах, что все там продается, включая и церковные должности, и священные таинства, и что «плоды этой грязной наживы идут на то, чтобы вознести родных и осыпать своих детей благами земными».

Пресловутой «соломинкой, сломавшей спину верблюду», по-видимому, послужило письмо, направленное братом Джироламо, как он говорил, «всем государям Европы», в котором он предлагал им отказать в повиновении нечестивому папе Александру VI и собраться на собор, дабы низложить его с трона Святого Петра. Папа Александр и до этого велел подготовить буллу, объявляющую интердикт и отлучение уже не монаху Савонароле, а государству, его укрывающему, то есть всей Республике Флоренция. Ну, после письма брата Джироламо папа ввел это отлучение в действие, и немедленно. Все флорентийские торговцы в Риме были схвачены, и их товары и деньги поставлены под секвестр.

Желаемый результат был достигнут почти немедленно.

II

Некий монах по имени Франческо ди Пулья объявил, что берется доказать вину Джироламо Савонаролы в грехе неповиновения Святой Церкви и готов для этого пойти на «испытание огнем». Испытание это было делом страшным и случалось поэтому чрезвычайно редко: в общественном месте устраивался помост, на котором раскладывались поленья таким образом, чтобы получалась непрерывная цепочка костров, между которыми оставляли проход не шире одного метра. Испытуемый должен был пройти буквально «между двух огней» и идти по проходу метров так 15–20. Если ему это удавалось, то считалось, что правота его доказана Богом. Франческо ди Пулья принадлежал к ордену францисканцев, Савонарола – к ордену доминиканцев, ордена это соперничали, и вызов фра Франческо не остался без ответа. Было решено, что испытанию подвергнутся двое – один из них фра Доменико, будет защищать честь брата Джироламо Савонаролы, пройдет меж двух огней и тем «посрамит его обвинителей».

Неизвестно, чем кончилось бы дело, но церемонию испытания по каким-то причинам усложнили – было решено, что оба монаха пойдут навстречу друг другу по одному и тому же проходу и сделают это одновременно. Непонятно, почему такое решение было принято – поскольку оба испытуемых должны были неизбежно столкнуться на середине, у них не оставалось даже и теоретического шанса выбраться из огня живыми.

В результате у них завязался на помосте резкий спор, кому же ступить в проход первому и в какой момент следует зажигать дрова – и спор этот шел и шел до тех пор, пока не разразился сильный дождь, сделавший всю процедуру уже и вовсе абсурдной. Брат Джироламо удалился к себе, в монастырь Сан-Марко, где он был приором, – а на следующий день во Флоренции разразился мятеж. Толпа штурмом взяла монастырь, Савонарола был схвачен и посажен в тюрьму, режим его рухнул, и Синьория на волне народного негодования взяла правительственные функции на себя, на бывшего «пророка Флоренции» уже не оглядываясь. Брат Джироламо был обвинен в том, что ложными проповедями навлек на Флоренцию гнев Церкви, его пытали, и он подписал признание во всем, что от него потребовали.

Тем временем во Флоренцию прибыла специальная комиссия, назначенная папой римским. Савонаролу опять начали пытать, требуя от него назвать имена кардиналов и прелатов Церкви, в сговоре с которыми он решился направить свое знаменитое «письмо государям Европы» с предложением о низложении папы Александра. Но в этот раз от него ничего так и не добились. Приговор, конечно, был смертным. Савонаролу и двух его приверженцев, не захотевших от него отречься, повели на эшафот – согласно приговору, их должны были повесить, а потом тела их надлежало сжечь и пепел развеять.

Епископ Бенедетто Паньотти, бывший монах монастыря Сан-Марко, на помосте у виселицы сказал Савонароле: «Отделяю тебя от Церкви Воинствующей и Церкви Торжествующей!» – на что брат Джироламо, по-видимому, сумевший вернуть себе силу духа, ответил ему с улыбкой: «Отделяешь меня только от Церкви Воинствущей, что до Церкви Торжествующей – это вне твоей компетенции». Савонаролу и двух его собратьев вздернули на виселице в 10 часов утра 23 мая 1498 года. Тела казненных сожгли, и Флоренция вернулась в любящие объятья Святой Церкви.

А папа Александр Борджиа избавился от опасного врага.

III

Бракосочетание Лукреции Борджиа началось с юридической процедуры – папа римский Александр VI торжественно освободил ее от обещания выйти замуж за дона Гаспара д’Аверса. Странное, казалось бы, мероприятие – но Святой Отец хотел убрать все возможные крючки, которые могли бы повести в будущем к вопросам о законности нового брака своей дочери. За Джованни Сфорца она вышла замуж без того, чтобы формально аннулировать обручение с доном Гаспаром, – так что это было сделано сейчас, в июне 1498 года.

Следующим шагом оказалось заключение брака, совершенное в Неаполе, но без присутствия невесты – это было сделано 29 июня и свелось к подписанию всех необходимых бумаг. В следующем месяце жених, принц Алонсо Арагонский, прибыл в Рим в сопровождении пышной свиты, и 21 июля обвенчался наконец с Лукрецией Борджиа, а свидетелями бракосочетания послужили кардинал Хуан Борджиа, папский племянник, и кардинал Асканио Сфорца.

Свадебный пир был устроен на следующий день в папском дворце и шел до наступления темноты. Чезаре Борджиа, брат новобрачной, принимал участие в веселье в маскарадном костюме, изображавшем единорога, считавшегося символом верности и непорочности.

Веселье было несколько омрачено ссорой, вспыхнувшей между слугами Чезаре и его невестки, принцессы Санчи, – дело дошло до драки, двух епископов сбили с ног, и обе стороны схватились за кинжалы. Однако обошлось, и смертоубийства все-таки не случилось… Маскарад продолжался, потом и гости, и новобрачные разошлись по своим спальням, а на следующий день Святой Отец собрал консисторию кардиналов и объявил им, что хочет предоставить им возможность выслушать его сына, а их коллегу, кардинала Чезаре Борджиа.

Речь Чезаре была короткой – он сказал, что никогда не чувствовал влечения к духовной карьере и поэтому он желает сложить с себя все свои церковные должности, титулы и бенефиции и стать обычным мирянином, который может жениться, завести семью и окружить себя чадами и домочадцами.

Кардиналы согласились на это просто моментально, без единого возражения.

Протест, как ни странно, поступил только от одного человека – и отнюдь не от лица духовного звания, а от дона Гарсия Лассо де ла Вега, посла их католических величеств, короля Фердинанда и королевы Изабеллы.

Какое, казалось бы, дело испанскому послу до намерений одного из князей Церкви сложить с себя духовное звание? Но причины, конечно, имелись: до дона Гарсии дошли слухи, что Чезаре Борджиа собирается во Францию. Как раз в тот же самый день в апреле 1498 года, когда толпа вытащила из монастыря Савонаролу, король Франции Карл VIII с разбегу налетел лбом на притолоку двери – и через несколько часов впал в кому и скончался.

Детей у него не было – он умер в неполных 28 лет, и ему наследовал его кузен, нарекшийся Людовиком XII. Сама по себе смена монарха на троне Франции предоставляла определенные дипломатические возможности для Святого Престола – можно было восстановить отношения между Римом и Короной Франции и привести их в какой-то разумный порядок – но в данном случае открывались и некие дополнительные возможности. При французском дворе пребывала принцесса Карлотта Арагонская, жениться на которой и хотел Чезаре, поэтому ему нужно было попасть во Францию. Принцесса не хотела выходить замуж за «сына папы римского», и он надеялся уговорить ее изменить свои намерения.

Такого рода поездка внушала послу Испании самые черные подозрения в отношении намерений Святого Престола – в данный момент папа римский стоял на стороне Испании в ее вечных спорах с Францией. Но что, если он вздумает поменять свою позицию? И дон Гарсия протестовал и говорил, что «негоже кардиналу делаться мирянином». Святой Отец, однако, его доводам не внял, и рассудительно заметил, что мирянину, если уж он склонен к мирской жизни, будет легче спасти свою душу, чем лицу духовного звания, вынужденному то и дело нарушать свои обеты. А к тому же надо и то принять во внимание, что церковные бенефиции кардинала Чезаре Борджиа находятся в Испании, приносят 35 тысяч дукатов в год и могут быть теперь пожалованы тому, на кого Святому Отцу укажут их католические величества. Аргумент, конечно, был сильный, и дон Гарсия снял все свои возражения. Кардинал Чезаре Борджиа перестал быть кардиналом. Перед ним открывалась теперь новая дорога и новая карьера.

Сугубо мирская – он задумал стать государем…

Часть третья
Чезаре

Король Людовик XII и его бабушка

I

Жорж д’Амбуаз был человеком больших способностей. Конечно, епископом в возрасте 14 лет он стал только потому, что родился в очень уж знатной семье, но его дальнейшая карьера была делом его собственных рук. Сперва он сумел стать духовником короля Людовика XI, государя хитрого и недоверчивого. А потом, при Карле VIII, Жорж д’Амбуаз стал архиепископом – сперва в Нарбонне, а в 1493 году в куда более важном Руане. Репутация его соответствовала карьере – он считался умнейшим политиком Франции и к тому же был близок к новому королю Франции, Людовику XII, еще в ту пору, когда тот был не королем, а герцогом Орлеанским.

В общем, неудивительно, что в апреле 1498 года он оказался на посту первого министра – ему предстояло разрешить сложные проблемы, стоящие перед его государем.

Король жаждал развода.

В свое время его женили на Жанне, дочери Людовика XI. Ему было тогда 16 лет, сопротивляться воле старших родственников он никак не мог, но свою непригожую жену просто ненавидел. С другой стороны, король Людовик хотел не только освободиться от супруги, но и страстно желал жениться вновь. Вдова его предшественника, Карла VIII, в качестве приданого принесла ему свое герцогство Бретонь, и было важно сохранить это владение в составе Франции. К тому же Анна Бретонская просто была молода и красива – право же, короля Людовика совсем нетрудно понять.

Однако королевский развод – штука совсем не простая, и проблемы, связанные с его юридическим оформлением, можно было решить только с помощью Святого Престола. Так что между архиепископом Руанским, Жоржем д’Амбуазом, и римской Священной Канцелярией завязалась деловая переписка, пошла она во все более и более дружественных тонах и вскоре приняла уже и весьма секретный характер.

Во Франции неудача итальянского похода Карла VIII переживалась очень болезненно.

Понятное дело, что вся военно-политическая кампания 1494 года серьезно анализировалась, и до причин ее неудачи доискивались очень и очень тщательно. И было признано, что основными причинами неудачи стали три роковые ошибки – во-первых, ссора со Святым Престолом, который сыграл важную роль в организации Лиги, направленной против Франции, во-вторых, слишком далекий поход на Неаполь, в-третьих, измена Лодовико Моро, герцога миланского. Он сперва всячески содействовал планам Карла VIII, буквально пригласив его в Италию, а потом предал своего союзника, подняв против него оружие и угрожая отрезать его путь обратно в свои пределы.

Теперь, к лету 1498 года, представлялась возможность примириться с папой римским. Поскольку его содействие так или иначе требовалось для оформления королевского развода, почему же не сделать папе Александру встречного одолжения и не помочь его сыну в его помыслах о светском возвышении вместо духовного? Так что в тот же самый день, когда кардинал Чезаре Борджиа сложил с себя духовный сан и перестал быть кардиналом, посол короля Людовика вручил ему приглашение посетить Францию – а уж заодно и сообщил, что его государь жалует Чезаре обширное владение в Валенсе и еще два, поменьше. Все это можно превратить в герцогство, что, конечно, потребует дополнительных переговоров, – так что визит Чезаре во Францию был бы очень желателен. Предполагалось обсудить много взаимосвязанных вопросов, и один из них заключался в том, что король Людовик XII внезапно вспомнил об одном важном обстоятельстве.

Дело в том, что бабушка короля была из рода Висконти.

II

Семейство Висконти правило в Милане, начиная с XIII столетия, и когда Сфорца заменили их, то основывали свое право на власть тем, что Франческо Сфорца был женат на Бьянке, незаконной дочери последнего герцога Миланского из рода Висконти. Лодовико Моро доводился этой даме внуком. Но, поскольку король Людовик XII был внуком Валентины, дочери герцога Миланского по законной линии^[34], то его права на герцогскую корону Милана следовало считать предпочтительными.

О, на этой канве можно было вышивать самые разнообразные узоры. Например, если предположить, что король Франции одновременно становится и герцогом Милана, то никакое предательство в северной Италии ему уже грозить не будет, и Милан станет надежной базой для возможных операций и на юге. А уж если с папой римским удастся наладить дружеские отношения, то будет открыт путь и на Неаполь.

Такого рода варианты не остались незамеченными в Неаполе – король Федериго очень по этому поводу беспокоился. Он вообще после изгнания французов из Неаполя оказался в очень неустойчивом положении – ему следовало опасаться не только проклятых «анжуйцев», которые и впрямь могли попробовать возвратиться, но и кузенов-союзников, королей Арагона. Их войска успели повоевать в южной Италии, они знали из первых рук, как ненадежна власть короля Федериго и насколько трудно ему ладить с его баронами – и они при случае были бы не прочь воспользоваться таким положением дел. В надежде найти опору король сговорился с папой Александром о браке принца Альфонсо с Лукрецией Борджиа – но папа начал немедленно настаивать на еще одном браке, на этот раз между Карлоттой Арагонский и его сыном Чезаре. Это выглядело как попытка Борджиа нацелиться уже на сам престол Неаполя – и король Федериго тянул время, выдвигал всевозможные отговорки, говорил, что кардиналу трудно жениться, разве что Святой Отец поправит церковные правила и разрешит князьям Церкви законные браки, и так далее. Теперь, после того как Чезаре Борджиа сложил с себя свой духовный сан, ситуация поменялась. Этот факт выбивал почву из-под ног юридических доводов короля Федериго, ему оставалось только надеяться на лучшее.

Надежды эти, однако, рассыпались просто на глазах.

13 сентября папа Александр объявил, что дозволяет брак короля Людовика с Анной Бретонской. Еще через четыре дня на секретном собрании консистории кардиналов он объявил, что жалует красную кардинальскую шапку Жоржу д’Амбуазу, который становится, таким образом, не просто архиепископом, а кардиналом Руанским. Собрание, конечно, было секретным, но о назначении нового кардинала и в Милане, и в Неаполе узнали почти немедленно – секреты в Риме держались недолго. 1 октября 1498 года Чезаре Борджиа в сопровождении французского посла и пышной свиты отправился в порт Чивитавеккья – там его поджидали французские галеры.

19 октября Чезаре высадился в Марселе – там его ожидали.

III

Король Людовик велел встретить Чезаре Борджиа по-королевски – и действительно, прием в Марселе был организован по самым высшим стандартам, высокого гостя сопровождал почетный эскорт из четырех сотен знатнейших дворян Прованса. Путь к королевскому двору лежал через Авиньон – и там Чезаре встретил кардинал Джулиано делла Ровере. Уже около года он старался примириться с семейством Борджиа, и уже было достигнуто соглашение, в рамках которого все прегрешения кардинала перед Святым Отцом предавались забвению, он получал разрешение вернуться в Италию, все его земли отдавались ему обратно, включая даже крепость в Остии – а он в ответ выражал свою полную покорность воле папы Александра, выплачивал ему довольно значительную сумму в качестве символического знака признательности.

Так что совершенно понятно, что Джулиано делла Ровере встретил Чезаре Борджиа так, как встретил бы родного сына, которого он не видел много лет. Роскошный банкет, подарки, представления с маскарадом и прочее обошлись ему в 7000 дукатов – и он не счел эти деньги потраченными напрасно.

Празднества в Авиньоне, однако, не затянулись – Чезаре получил известия, что дарованные ему во Франции владения получили статус герцогства под названием Валентинуа, и ему не терпелось посетить их. В Валенсе, собственно, его уже встречали как герцога, но Чезаре проявил некую сдержанность и заявил, что, поскольку нужные грамоты еще не прошли регистрации в парламенте Гренобля, такие почести ему не подобают. Он даже отклонил предложение надеть знаки пожалованного ему ордена Святого Михаила^[35] – Чезаре сказал, что столь высокую честь он может принять только лично из рук короля.

Уж не знаю, какое впечатление он думал создать, но вышло не очень-то ладно. Французская знать увидела в этом не скромность, а заносчивость. К тому времени, когда Чезаре Борджиа добрался до места пребывания королевского двора в Шиноне, в долине Луары, в его адрес было заготовлено немало колкостей, на которые французы большие мастера. В Шинон, однако, он не въехал – там не было самого короля Людовика. Он оставался в Блуа и не торопился навстречу своему гостю. Ему было нечем его порадовать – Карлотта Арагонская выходить замуж за Чезаре Борджиа отказалась совершенно категорически и даже сказала, что ничто не заставит ее превратиться из принцессы в «госпожу кардинальшу». Так что король и Чезаре встретились только во второй половине декабря 1498 года, да и то встречу пришлось тщательно подготовить. Возникли вопросы этикета – как, собственно, следует королю принимать незаконного сына папы римского, да еще к тому же и бывшего кардинала, сложившего свое церковное облачение? После долгих консультаций нашлось хорошее решение – встреча произойдет как бы случайно, на охоте. Это позволит избежать ненужных сложностей церемониала, и король любезно обойдется с Чезаре просто как с гостем, не настаивая на всякого рода условностях. Так и порешили, и встреча действительно прошла вполне удачно.

Вот теперь уже состоялся торжественный въезд Чезаре Борджиа в Шинон. За воротами его встретил Жорж д’Амбуаз в сопровождении пажей, разодетых в бархат, а двое из них и вовсе щеголяли в одеждах, расшитых золотом. Знающие люди утверждали, что эти мальчики служат их господину не только как пажи, но и как любовники, – но мало ли что наболтают злые языки? Процессия, во всяком случае, блистала великолепием. Чезаре, однако, затмил своих хозяев – один только воротник его дублона, осыпанный драгоценными камнями, оценивался в 30 тысяч дукатов, его сапоги было отделаны жемчугом, и даже сбруя коня была украшена золотом. За Чезаре Борджиа двигался целый караван вьючных мулов, везущих серебряную столовую утварь, роскошные одежды, ковры и всякого рода походную мебель. Король наблюдал за въездом своего гостя в Шинон из окна своих покоев.

Современник и очевидец событий, французский историк Брантом написал так: «Не было ни малейших сомнений, что и король Людовик, и его придворные вволю посмеялись над таким претенциозным поведением какого-то новоиспеченного герцога Валентинуа, которого и герцогом-то называли только из любезности».

Но чувства свои король оставил при себе – Чезаре был встречен вполне любезно.

IV

Прием нового герцога Валентинуа его сюзереном, королем Людовиком, прошел как полагается – в тронном зале и с полным соблюдением положенного этикета. Накладка случилась только раз – когда Чезаре Борджиа, следуя правилам Ватикана, предпринял было попытку поцеловать королевскую ногу. Но Людовик XII быстро нашелся, мигом подставил для поцелуя не ногу, а руку и спас таким образом своего гостя от возможной неловкости. Дальше все пошло как по маслу – Жорж д’Амбуаз, новый кардинал Руанский, поздравил Чезаре Борджиа, нового герцога Валентинуа, с благополучным прибытием, король Людовик отправился в Нант для совершения церемонии бракосочетания с Анной Бретонской, а дальше пошли деловые переговоры, связанные с браком самого Чезаре. Принцесса Карлотта его отвергла, поделать с этим ничего уже было нельзя. Племянница короля Людовика, дочь его сестры и ее супруга Жана де Фуа на сделанное ей предложение тоже наотрез отказала – но тут, к счастью, нашелся еще один вариант. Среди родственников короля имелся знатный вельможа по имени Ален д’Альбре. Его старший сын стал королем Наварры, женившись на наследнице трона этого маленького королевства в Пиренеях, между Испанией и Францией, и у старика д’Альбре возникла мысль, что родственный союз с Борджиа может оказаться не таким уж плохим делом. Он, правда, потребовал полных гарантий, что ему не подсунут невесть что и его дочь Шарлотта не окажется у разбитого корыта, выйдя замуж за «священника-расстригу, сына другого священника». Как мы видим, у Алена д’Альбре не было никакого особого уважения ни к личности, ни к сану Его Святейшества, Святого Отца и Викария Христа, Александра VI. И за приданое он тоже торговался, как барышник на ярмарке, – все, что должно было быть выплачено им, и все, что должно было быть выплаченным ему, было определено с точностью до последней полушки и в придачу к этому было оговорено, что должную ценность дарованных герцогу Валентинуа земель гарантирует сам король Людовик и что в случае кончины Чезаре его супруга получит достойное содержание и будет жить в том замке из числа его владений, которое выберет сама. А сверх этого Чезаре пообещал, что использует свое влияние для того, чтобы один из братьев его суженой получил кардинальскую шапку. Но наконец все формальности были улажены, и в замке Блуа обе стороны подписали брачный контракт, что и было сделано по всей форме, со свидетелями с обеих сторон, приложивших руку к документу, и в присутствии самого короля Людовика. К брачному договору был добавлен и военный – Чезаре Борджиа обязался помогать королю Франции в его завоеваниях в Италии, как в Милане, так и в Неаполе. А король Франции пообещал папе римскому оказать ему помощь войсками, если тот их потребует.

После этого брак был заключен и даже осуществлен – Чезаре провел брачную ночь со своей юной женой и не без гордости сообщил Святому Отцу, что он «доказал свою любовь супруге, преломив в поединке с нею копья целых восемь раз».

Мы знаем об этом из записок Бурхарда.

V

А откуда это знает он? Как откуда? Он это знает из письма Чезаре своему отцу, папе римскому, Александру Борджиа. Так сказать, свидетельство из первых рук.

Но из мемуаров Робера де ля Марка, придворного короля Людовика, мы узнаем, что аптекарь, который должен был дать Чезаре по его просьбе некое возбуждающее средство, перепутал порошки и дал ему слабительное – поэтому большую часть своей брачной ночи Чезаре Борджиа провел в чуланчике, на горшке… И мемуарист ссылается на сведения, полученные им от фрейлин новобрачной…

Кто тут прав, мы не узнаем никогда.

Но вот слухи о том, что Чезаре был во Франции предметом насмешек, мы теперь можем считать подтвержденными, и с полной достоверностью – и фрейлины на его счет шушукались, и Робер де ля Марк занес их шушуканье в свои записки тоже прямо-таки с истинным удовольствием…

Что занятно во всей истории с горшками и «преломленными копьями» – она получила отражение в дипломатической переписке. Людовик XII счел нужным поздравить папу Александра с выдающимися успехами его сына Чезаре на брачном ложе и даже присовокупить к этому своему сообщению дополнительные сведения о своих собственных успехах на том же поприще: оказывается, король в ходе своей брачной ночи преломил копья с новой супругой, Анной Бретонской, всего лишь четырежды. Зачем ему понадобилось извещать Его Святейшество о столь интимных деталях своей жизни, я сказать не могу. Человеческое начало сильно и в политических деятелях, так что, возможно, это был просто порыв счастливого новобрачного, которому не терпелось поговорить с благодетелем, освободившим короля Людовика от уз его постылого брака и соединившим с любимой? А может быть, это был первый ход в долгой переписке с союзником, потому что французское войско завершало свою подготовку и очень скоро ему предстояло преломлять копья уже не в любовных поединках, а на самой настоящей войне?

Понять мотивы короля Людовика трудно, но война, что называется, висела в воздухе. Из Рима бежал кардинал Асканио Сфорца. Вслед за этим начались проблемы с родней короля Неаполя, Федериго. Сначала Санча устроила Святому Отцу самый настоящий скандал. Причина для недовольства у нее была самая основательная – на ее мужа, Жоффре Борджиа, напал капитан папской стражи, Жоффре был ранен. Поступок сам по себе был бы немыслимым, если бы не два обстоятельства – резко упавший престиж принцев Арагонского дома и тот факт, что на своего младшего сына Жоффре папа Александр обращал очень мало внимания. Вот и в данном случае Александр VI и не подумал наказать своего капитана – вместо этого он велел Санче покинуть Рим и уехать куда ей вздумается, хоть в Неаполь.

В августе 1499 года из Рима бежал принц Альфонсо, муж Лукреции Борджиа. Его жена ожидала ребенка, но это его не остановило, он опасался самого худшего. Альфонсо укрылся в одном из замков семейства Колонна, и папе Александру понадобилось немало труда на то, чтобы убедить его вернуться. Поскольку принц опасался появиться в Риме, Александр Борджиа нашел изящный политический компромисс – он сделал свою дочь, Лукрецию, губернатором города и крепости Сполето. Шаг был, конечно, очень необычным – как правило, губернатором папских владений назначался какой-нибудь кардинал, а не 19-летняя женщина. Но папа Александр был человеком без предрассудков, и он решил, что если принц Альфонсо боится приехать в Рим, то уж в Сполето, губернатором которого является его собственная жена, он приехать не побоится.

Что сказать? Папа Александр знал человеческую натуру, был уверен, что Альфонсо Арагонский искренне любит свою жену – и не ошибся. Принц Альфонсо приехал в Сполето в сентябре 1499 года, всего через месяц после того, как Лукреция взялась там за административные обязанности. Как только это случилось, папа пожаловал своей дочери и ее мужу обширные владения, конфискованные после бегства Асканио Сфорца. Совершенно успокоенный, принц Альфонсо не стал больше упираться и в середине октября вернулся вместе с женой в Рим – она должна была вот-вот родить ребенка. Было уже решено, что в случае, если это будет мальчик, его назовут Родриго в честь его деда, Родриго де Борха, ставшего папой Александром VI. Примерно в это же время, в самом начале октября 1499 года, в Италию вторглись французские войска. В их рядах ехал гордый всадник, разряженный в шелка и бархат, новый герцог Валентинуа Чезаре Борджиа.

В Италии его теперь звали по его французскому титулу, переделанному на итальянский лад.

Чезаре Борджиа, герцог Валентино.

Катерина Сфорца, графиня Имолы и Форли

I

Людовик XII въехал в Милан 5 октября 1499 года, почему-то рано утром. Его въезд был обставлен в высшей степени торжественно – над королем несли балдахин, украшенный золотом, а в свите следовали его итальянские союзники и вассалы. Одним из них был Эрколе д’Эсте, герцог Феррары. Семейство д’Эсте славилось своим богатством, двор Феррары слыл самым утонченным в Италии. Герцогам феррарским как бы полагалось быть меценатами и ценителями искусств – но Эрколе д’Эсте в данный момент было не до искусства. Он был тесно связан с проигравшими – с семейством Сфорца.

Союз двух семей, Сфорца и д’Эсте, в 1491 году был скреплен двойным бракосочетанием. Дочь Эрколе стала женой Лодовико Сфорца, а сын Эрколе, Альфонсо, женился на Анне Сфорца. Свадьба была великолепной, церемония включала в себя всякого рода удивительные фейерверки и необыкновенные двигающиеся фигуры. Все это организовал и изготовил инженер при миланском дворе Леонардо да Винчи – и о чудесах незабываемого праздника говорила потом вся Италия…

Однако то, что в 1491 году было знаком успеха и процветания, в 1499-м стало знаком беды. Могущество семейства Сфорца рушилось на глазах, сам Лодовико Моро бежал в Тироль, под крыло императора Максимилиана. Оборонять Милан оказалось некому – а уж тем более некому оказалось защищать Феррару. К тому же до Эрколе д’Эсте дошли сведения, что папа Александр собирается согнать его с трона и передать его владения Чезаре, – и герцог с молниеносной скоростью помчался в Милан и успел все-таки изъявить свою «преданность и покорность королю Людовику».

Ему очень повезло.

А вот семейству Каэтани удача не улыбнулась. Они относились к числу римских баронов, вроде Колонна или Орсини, только что рангом были пониже. Их замки стояли вдоль старой Аппиевой дороги, постройки еще античных времен. Конечно, Римской империи уж больше тысячи лет не существовало, но дорога была построена так, что все еще служила путешественникам, двигающимся на север или на юг от Рима. Из стоящей на дороге античной гробницы Цецилии Метеллы^[36] где-то в XI веке была сооружена крепость.

Так вот, еще в 1300 году папа Бонифаций VIII Каэтани отдал эту крепость своей семье. Башня стояла на 3-м километре Аппиевой дороги, если считать от Рима, и служила своего рода естественной заставой, на которой с паломников брали пошлину в пользу семейства Каэтани, заодно уж облагая таможенным сбором и идущие в Рим товары. И Александр VI решил, что совершенно ни к чему оставлять и крепость, и собираемые там пошлины в руках потомков родни папы Каэтани, когда можно обратить их на пользу родне папы Борджиа.

В обычном раскладе карт итальянской политики их не следовало бы задевать. Каэтани были в родстве с Орсини, у них имелись владения в Неаполе, и король Федериго вступился бы за своих вассалов – но сейчас, когда Милан был взят французами и когда Чезаре Борджиа должен был вот-вот получить обещанную ему помощь войсками, расклад не был обычным.

И Джакомо, старший из братьев Каэтани, получил от папы дружеское приглашение приехать в Рим. Он имел глупость действительно приехать – и был схвачен и брошен в камеру, упрятанную где-то глубоко в подвалах замка Святого Ангела. Его обвинили в государственной измене, все владения его семьи были конфискованы, а сам он умер в заключении. Об этом стало известно только позднее, для всего света Джакомо Каэтани просто исчез. Семейство Борджиа очистило Аппиеву дорогу. Теперь внимание папы Александра и его сына Чезаре обернулось в сторону Виа Эмилиа – дороги, ведущей от Рима к Адриатике. Там имелось два ключевых замка – Имола и Форли.

Оба они принадлежали Катерине Сфорца.

II

Мы с ней, собственно, уже немного знакомы – это она в 1484 году, после внезапной смерти папы Сикста, в возникшей сумятице не растерялась и захватила замок Святого Ангела, подчинив себе гарнизон, и удерживала цитадель до тех пор, пока ее муж, Джироламо Риарио, не велел ей оставить папскую крепость. Катерине тогда было не больше 21 года, и она была на 7-м месяце беременности.

Вообще она была примечательной личностью. Ее отец, герцог миланский Джан Галеаццо Сфорца, прижил ее от связи с замужней дамой, Лукрецией Ландриани. Эту даму ему, можно сказать, уступил ее муж, когда герцогу было всего 16 лет – так сказать, из дружеских чувств, – и Катерина была одной из четырех детей, которых Лукреция родила своему любовнику. При миланском дворе особых различий между законным и незаконным потомством не делали, и всех детей воспитывали одинаково, то есть как принцев. Более того – и мальчиков, и девочек учили более или менее одинаково. Во всяком случае, их всех обучали и языкам, и танцам, и тонкому искусству псовой охоты. Катерина росла под покровительством бабушки и еще с детства в точности знала, что политика – это нелегкий труд. Ее выдали замуж в 1473 году – ей было тогда 10 лет.

Брачный союз должен был скрепить союз политический – ей в мужья предназначили Джироламо Риарио, любимого племянника папы Сикста. Утверждалось, собственно, что Джироламо приходится папе не племянником, а сыном, но, с точки зрения отца Катерины, герцога миланского Джана Галеаццо Сфорца, это обстоятельство дела не портило, а, скорее наоборот, даже и помогало. Брак был формально заключен в 1473-м, но с его фактическим осуществлением милосердно подождали, и Катерину отдали мужу только тогда, когда ей исполнилось 14 лет.

В юности она славилась как замечательная красавица, известная на всю Италию. В композиции известнейшей картины Боттичелли «Весна» есть группа из трех прекрасных Граций. Считается, что у правой из них лицо Катерины Сфорца.

Но истинную известность ей принесла не ее женская краса, а нечто совсем другое.

14 апреля 1488 года ее муж, граф Джироламо, был убит. Это случилось в Форли – заговорщики зарезали его в здании городского совета, выбросили его нагой труп из окна и разграбили его дворец. Помимо имущества, в качестве добычи им досталась и графиня, и ее дети – но цитадель Форли продолжала держаться, и Томмазо Фео, комендант крепости, сдаваться не пожелал. Тогда Катерина Сфорца предложила уладить дело – она пойдет в крепость и уговорит коменданта сдаться. Заговорщики ей поверили – в конце концов, в их руках оставались ее дети.

И она действительно отправилась в крепость – но, едва добравшись туда, забралась на стену и обрушила на своих обидчиков вулканический поток, только составленный не из раскаленной лавы, а из чудовищной брани и самых страшных угроз. Графиня Катерина клялась всем святым, что у нее есть, – она их отыщет и отомстит. А когда они сказали ей, что зарежут детей, она задрала юбки до самого подбородка, продемонстрировав всему городу свои гениталии, и прокричала буквально следующее:

«Ho con me la stampo per farne degli altri!» – что приблизительно можно перевести так: «У меня есть все средства наделать себе других детей!»

По крайней мере, так гласит легенда – и ее не оспаривали. Заговорщики бежали из города. Детей Катерины они не тронули, но ее это ничуть не смягчило. Когда к ней на помощь пришли войска ее дяди, герцога миланского Лодовико Моро, она действительно приложила все усилия на то, чтобы настичь убийц графа Джироламо, и всех, кого сумела поймать, казнила. За время, прошедшее между 1488 годом и зимой 1499-го, графиня Катерина успела еще дважды выйти замуж и дважды овдоветь – но в своих владениях, Форли и Имоле, она по-прежнему правила железной рукой. И было совершенно понятно, что нет никакого смысла «дружески приглашать ее приехать в Рим» – она, разумеется, никуда бы не поехала. С другой стороны, точно так же было понятно, что теперь семейство Сфорца не придет к ней на помощь и что Людовик XII никаким ее уверениям «в преданности королю Франции» не поверит. Добровольно свои крепости семейству Борджиа она не уступит – всем, кто знал графиню, это было ясно.

Оставалось решать вопрос силой.

III

Сила, собственно, была. Согласно союзному договору, король Людовик с самого начала предоставил в распоряжение Чезаре Борджиа сотню конных копейщиков – но теперь, после падения Милана, он выделил ему куда более значительный отряд, и теперь Чезаре вел за собой около 2000 кавалеристов. Было у него и около 4000 пехоты, составленной из гасконских и швейцарских наемников. Он занял к тому же больше 40 тысяч дукатов из казны городского самоуправления Милана – миланской коммуны. Положим, заем был не вполне добровольным, но так или иначе теперь у Чезаре были и деньги и войска – их следовало использовать.

17 декабря 1499 года войска Чезаре Борджиа показались под Имолой. Город сдался без сопротивления – все посчитали, что куда лучше положиться на милость победителя, чем обрекать себя на истребление. Первый раз Чезаре выступал в качестве итальянского государя. В отличие от Франции, куда он явился разряженным, как павлин, теперь он предстал в таком виде, что никакого веселья у своих новых подданных уже не вызывал. Он был очень высок, очень красив, с широкими плечами и узкими бедрами настоящего атлета, с ног до головы одет в черный бархат, с единственным украшением в виде французского ордена Святого Михаила. Приказы Чезаре отдавал тихим голосом, но слушались его беспрекословно.

Ослушаться его как-то никому в голову не приходило.

После сдачи Имолы, не теряя ни минуты времени, он двинул свое войско на Форли. Катерина Сфорца поговорила со своими подданными и поняла, что защищаться они не будут. Жители ее города безумно боялись и Чезаре, и его войска и предпочитали сдаться без сопротивления. Тогда графиня освободила их от клятвы верности и повиновения и заперлась в цитадели. Она сдаваться не собиралась и была совершенно уверена, что удержит власть над гарнизоном. И действительно, сумела продержаться до 12 января 1500 года. Цитадель пришлось брать штурмом, и, как утверждали, сама графиня сражалась в рядах оборонявшихся, в шлеме, кирасе и с мечом в руках. А когда увидела, что замок ей не удержать, она отдала приказ взорвать пороховой погреб. К этому моменту, однако, ее власть над людьми уже исчезла, приказ выполнен не был, и она попала в плен к командиру французского отряда, который и продал ее Чезаре за 5000 золотых дукатов.

С безупречной вежливостью он предложил своей пленнице руку и, держа графиню за кончики пальцев, по всем правилам этикета, положенным при обращении со знатной дамой, сопроводил ее обратно в цитадель Форли, в ее собственные покои.

Он продержал ее там около двух недель, непрерывно насилуя, а потом отправил в Рим.

Она ехала без конвоя – бежать ей было невозможно, она была окружена людьми Чезаре Борджиа. А он с охотой рассказывал французским командирам, что его пленница защищала крепость куда серьезнее, чем свою честь. В Риме ее некоторое время подержали в папском дворце. Как-никак в былые времена папа Александр дружил и с ней, и с ее мужем, и даже был крестным отцом ее старшего сына, Октавиано. Но очень скоро на нее завели дело. Катерина Сфорца в числе прочего занималась алхимией и использовала свои познания для изготовления всевозможных дамских румян и притираний. Ее авторитет в этой области был настолько велик, что Лукреция Борджиа осветляла свои волосы по рецепту, составленному графиней. Коли так, то Катерину Сфорца обвинили в попытке отравить Святого Отца и упрятали в камеру в замке Святого Ангела.

К этому времени, по всей вероятности, она уже знала новости из Милана. Ее дядя Лодовико Моро собрал кое-какие войска и шел на Милан. Французы спешно стягивали своих солдат на север, их отзывали и из Романьи. Если бы Катерина Сфорца сумела продержаться в своей крепости не месяц, а полтора-два, Чезаре пришлось бы снять осаду. Но судьба распорядилась иначе, и теперь бывшей графине Имолы и Форли оставалось только дожидаться смерти от яда, голода или удавки. Борджиа вряд ли стали бы открыто казнить знатную даму.

Это было бы неприлично.

Юбилейный год, 1500

I

1500 год от Рождества Христова был объявлен Юбилейным, и в этот год толпы паломников стекались в Вечный город отовсюду, и в количествах, доселе невиданных. Этому не помешала даже идущая в Италии война. Иоганн Бурхард утверждал, что через Рим прошло вчетверо больше народу, чем жило там постоянно – 200 тысяч человек посетили Рим, надеясь прикоснуться к святым реликвиям. Святой Отец обещал полное отпущение грехов всем, посетившим Рим в этот особенный, юбилейный год, не такой, как прочие.

Для паломников была проложена специальная улица, названная в честь папы Александра – Виа Алессандрина, которая вела к Ватикану, где папа римский и давал отпущение и специальное отеческое благословление, направленное «Urbi et Orbi» – «Городу и Миру». Паломники же шли и шли, и из Италии, и из Франции, и из Германии, и из самых далеких концов Европы, и даже ничему не удивлявшиеся римляне дивились приезду герцога де Сагана, прибывшего из Силезии. Герцогу было почти 92 года, что по тем временам чуть ли не вдвое превышало обычный человеческий век и делало его поистине Мафусаилом.

На 27-летнего пилигрима, прибывшего в Рим в качестве временного профессора астрономии в папском университете Ла Сапиенца, римляне внимания не обращали. И напрасно – он был родом из далекой Польши, а звали его Николаем Коперником.

Понятное дело, такой огромный поток народа вызывал значительный интерес у всех, кто надеялся на нем подзаработать, и римские заведения, предоставлявшие усталым путникам еду, кров и отдых, работали без устали. Также без устали трудились и проститутки, которых в Риме было немало, и воры, готовые и кошелек срезать, и стащить все, что плохо лежит, и бандиты, которых и в обычные-то времена в Риме хватало. Теперь, в условиях хаоса и беспорядка, они и вовсе развернулись так, что посол короля Франции был ограблен в окрестностях Рима, у городка Витербо.

Со злом боролись, как умели – поскольку обидчики французского посла оказались родом с Корсики, из Папской области было предписано изгнать всех корсиканцев без различия пола и возраста. Пойманных на воровстве вешали без долгого разбирательства, целыми дюжинами – и однажды виселица, на которой вздернули было сразу 18 человек, не выдержала их тяжести и упала. Казнь пришлось прервать. Ее перенесли на следующий день – к этому времени плотники сколотили виселицу попрочнее.

Много шума наделал случай, связанный с доктором в папском госпитале. Достойный медик своим верным хирургическим ланцетом зарезал несколько больных паломников, направленных к нему на лечение их исповедником. Доктор рассудил, что приезжего никто не хватится, смерти больного никто не удивится, а деньги, которыми заболевшие паломники запаслись на дорогу, пригодятся ему самому. Однако папская полиция все-таки обратила внимание на его деятельность – и доктора вздернули на виселице, уже новой и хорошо починенной. Так и прошел в Риме весь январь 1500 года – в торжествах, празднествах и в посильном исправлении зла.

А в феврале в город вернулся Чезаре Борджиа.

II

Встреча была достойной вельможи, монсеньора Сезара де Борджиа, герцога Валентинуа – или Чезаре Борджиа, герцога Валентино, как его звали в Италии. Процессия въехала в город и прошла через ворота Порта дель Пополо. Герцог был одет в черное, как вошло у него в обычай, на груди его сиял орден Святого Михаила, за ним следовал его эскорт, и все было построено так, чтобы создать впечатление власти и могущества Чезаре Борджиа. Перед ним промчались 11 колесниц, украшенных аллегорическими картинами побед Юлия Цезаря – ясный намек на имя Чезаре, означавшее «Цезарь», и на его гордый девиз: «Или Цезарь, или ничто».

Проход колесниц послужил сигналом для начала традиционного карнавала. Частью празднества были бесконечные гонки с самым экзотическим составом участников – например, в беге состязались то старики, то горбуны, то городские евреи, которых папа римский особым распоряжением обязал выставить участников для этого потешного забега. Были и скачки – на конях, и на ослах, и на волах, а в придачу к этому в Риме организовали и бои с быками.

На личной аудиенции папа Александр приветствовал своего сына самым сердечным образом – он его обнял и расцеловал, а потом они погрузились в беседу на каталонском, к великому раздражению Иоганна Бурхарда, который не понимал ни слова. Все владения, отнятые у Катерины Сфорца, были дарованы Чезаре – теперь викарием Церкви в Имоле и Форли становился он. Это был только первый шаг – 29 марта 1500 года Чезаре был назначен капитан-генералом папских войск, а заодно и гонфалоньером Церкви. В документе, дарующем ему этот титул, было сказано следующее:

«Благослови, Господи, гонфалоньера Церкви, присутствующего здесь, ибо мы уверены, что Ты возвел его [в эту степень] для нашего спасенья».

Дальше следовал длинный список великих библейских героев вроде Самсона и Гидеона, по стопам которых новый гонфалоньер должен был последовать, а после этого Иоганн Бурхард, главный церемониймейстер папского дворца, облек Чезаре Борджиа в особый плащ и вручил ему два знамени, одно – с гербом Борджиа, другое – со скрещенными ключами, символом Папства.

Затем новый гонфалоньер получил жезл главнокомандующего папскими войсками и принес Святому Отцу положенную в таких случаях клятву верности и повиновения. В частности, он сказал следующее:

«Я, Чезаре Борджиа, герцог Короны Франции, клянусь быть верным Святому Престолу. Клянусь и обещаю, что никогда не наложу руки с целью убить или ранить ни на вас, Ваше Святейшество, ни на ваших преемников, что бы люди ни сделали при этом против меня. Клянусь, что никому и никогда я не открою ваших секретов!»

В ответ папа Александр вручил своему сыну Золотую Розу, высшую награду Папства, и сказал ему:

«Возьми же этот цветок, символ радости и корону святых, ибо ты, дражайший сын мой, обладаешь не только благородством, но и властью и добродетелью!»

Мы знаем об этом разговоре из записок Иоганна Бурхарда^[37], но одну вещь достойный слуга папы Александра опускает. В декабре 1499 года, во время зимней кампании против Катерины Сфорца, умер совсем молодой кардинал Хуан Борджиа-Лансоль, папский легат и племянник. Считалось, что он был отравлен.

B его смерти молва единодушно обвиняла Чезаре Борджиа.

III

Все это нуждается в некоторых комментариях. Чезаре в 1500 году исполнялось 25 лет. Он был прекрасно воспитан и хорошо образован – достаточно сказать, что помимо итальянского, французского, латыни и двух испанских языков, каталонского и кастильского, он знал еще и греческий. Чезаре был очень силен и ловок – в ходе празднеств он спрыгнул на арену и собственной рукой сразил пять быков, одного за другим, и последнему из них даже сумел одним ударом меча отрубить голову. Толпа просто бесновалась от восторга, мужчины завидовали его ловкости и бесстрашию, женщины поголовно были в него влюблены.

Более того, всем было известно, что со своим умершим кузеном, кардиналом Хуаном Борджиа, Чезаре не только прекрасно ладил, но даже и дружил. Кардинал помогал ему чем только мог и пользовался полной его симпатией. Но когда Хуан Борджиа заболел и умер в Урбино, пошли слухи, что его отравили, и что Чезаре завидовал талантам своего родственника, и что он-то и разделался с ничего не подозревающим кузеном, как только ему подвернулся для этого случай. Скорее всего это неправда, но что показательно – поверили в нее очень многие.

Чезаре считали способным на что угодно.

Это было очевидно даже на фоне его отца, папы Александра. Как бы ни был он умен, опытен и хитер, годы все-таки брали свое. Непрерывно идущие праздники Юбилейного года его изрядно утомляли, а однажды и вовсе чуть было не случилась беда. Во время внезапного ливня с громом и молнией в папском дворце в тронном зале рухнула штукатурка.

Святого Отца спасло только то, что один из брусьев потолка упал так, что принял на себя основную массу обломков, так что папу извлекли из кучи строительного мусора живым. Но он был в обмороке, с парой серьезных ушибов на голове – и, по-видимому, это напоминание о бренности человеческой жизни навело его сына на определенные размышления. Чезаре знал, что пока что он держался только на папском авторитете. Его герцогство во Франции было небольшим вассальным владением, а собственное княжество в Италии ему еще только предстояло завоевать. Он не доверял своим союзникам-венецианцам и знал, что его союзники-флорентийцы жалуются на него его союзникам-французам. И еще он знал, что у него есть враги в Неаполе, не простившие ему его внезапный переход на сторону Франции. Альфонсо, муж его сестры Лукреции, был принцем неаполитанской ветви Арагонского дома.

В среду, 15 июля 1500 года, через три часа после захода солнца, на принца Альфонсо напали неизвестные. Рим, конечно, был опасным городом, но в данном случае нападение случилось прямо на площади Святого Петра – Альфонсо возвращался домой из Ватикана, и идти ему надо было недалеко, буквально пару сотен шагов. Более того – он был не один, с ним было двое его пажей. Так что нападение оказалось для него полной неожиданностью, защищаться он не мог и пустился бежать. Его настигли и нанесли ему несколько ударов кинжалом, которые пришлись ему в руки, ноги и голову. Принц упал – и его, видимо, приняли за мертвого. Нападавшие отбежали в сторону, им подвели коней – и они ускакали в темноту. Принц Альфонсо Арагонский, зять Святого Отца, муж его любимой дочери Лукреции и отец его внука Родриго, остался лежать на площади в луже крови.

Но, как ни странно, он остался в живых.

IV

Пажи принца Альфонсо не защитили своего господина, но их крики все-таки ему помогли – в папском дворце поднялся переполох. Папа Александр был нездоров, Лукреция и принцесса Санча Арагонская, жена его сына Жоффре, оставались у него в покоях – в их присутствии он чувствовал себя бодрее. Так что, когда слуги внесли во дворец бесчувственного принца Альфонсо, у него сразу же оказались две преданные сиделки – и его жена, и его сестра. Ни одна из них ни на минуту не усомнилась в том, кто стоял за покушением, – и они упросили Александра VI выделить им охрану. Теперь комнату, где лежал принц Альфонсо, сторожили 16 солдат в полном вооружении. Были вызваны доктора, Лукреция и Санча все время находились при раненом и даже сами готовили ему еду – они опасались, что его отравят.

Чезаре тем временем говорил всем и каждому, что, во-первых, на его шурина покушались Орсини, во-вторых, что Альфонсо угрожал убить самого Чезаре и даже выстрелил однажды в него из арбалета. Принц тем временем поправлялся, и, когда он почувствовал себя уже настолько хорошо, что смог садиться в постели, Чезаре Борджиа нанес ему визит – как он сказал, с целью уладить все недоразумения. Визит был обставлен со всеми церемониями – у постели больного собрались его друзья, и присутствовал даже посол Венеции Паоло Капелло.

От него-то, собственно, мы и знаем, что Чезаре, склонившись к уху принца Альфонсо, довольно отчетливо прошептал ему:

«Что не было сделано к обеду, может быть сделано к ужину».

Посол, согласно его донесению в Синьорию, немедленно отправился к Святому Отцу и рассказал ему об этом. Однако тот ничуть не встревожился и сказал, что Чезаре, безусловно, не имел никакого отношения к покушению, потому что он сам об этом так и сказал. А кроме того, если уж он и решил наказать Альфонсо, мужа своей сестры Лукреции, то виноват в этом только сам Альфонсо. 18 августа 1500 года Иоганн Бурхард занес в свои записки следующее сообщение:

«Поскольку дон Альфонсо отказался умереть от своих ран, его удавили в постели».

Ну, послы Венеции и Флоренции осветили вопрос несколько подробнее. Они оба донесли своим правительствам, что принц был убит по приказу Чезаре Борджиа. Согласно их сообщениям, герцог Валентино явился в спальню Альфонсо, велел всем – и Лукреции, и Санче, и всем слугам – немедленно выйти, после чего один из испанских подручных Чезаре, Микелотто Корелла, задушил принца прямо в его постели. Он торопился, поскольку Лукреция и Санча помчались в личные апартаменты папы Александра с мольбой о пощаде – но они не успели…

Бурхард в своих мемуарах пишет, что в ту же ночь тело принца Альфонсо было перенесено в базилике Святого Петра. Его сопровождал архиепископ Козенцы, Франческо Борджиа, дабы оказать честь покойному и выразить глубокое сожаление всех членов семейства в связи с постигшей их утратой. Врачи, лечившие Альфонсо, были немедленно арестованы и брошены в подвалы замка Святого Ангела по подозрению в том, что они способствовали его кончине. Вообще-то, их собирались даже судить, и именно по обвинению в неверном лечении, – но потом кто-то рассудил, что это, пожалуй, уже дело лишнее, и врачей освободили.

Принцесса Санча заперлась в своих комнатах и оттуда не выходила. Лукреция, напротив, оплакивала своего почившего супруга вполне открыто, и ее слезы и жалобы серьезно раздражали и ее отца, и ее брата Чезаре. А поскольку по обычаю женщине, только что овдовевшей, полагалось соблюдать глубокий траур, папа Александр предписал своей дочери отправиться в замок Непи и изливать свое горе там, подальше от Ватикана. Ей был выделен вооруженный эскорт в шесть сотен конных воинов, и в последние дни августа 1500 года, заливаясь слезами, она отправилась в путь.

Иоганн Бурхард не верил в ее искренность и в своих мемуарах записал, что истинной целью путешествия было ее желание просто прокатиться, сменить обстановку и вообще как-то отвлечься от всех неприятностей. Конечно, церемониймейстер Ватикана знал Лукрецию лично, и, понятное дело, она к своим 20 годам навидалась уже всякого. Даже если принять за полную правду все сплетни о том, что она была любовницей и своих братьев, и своего отца, и вообще весь тот скандальный сор, уже твердо укоренившийся в массовом сознании как часть «легенды Борджиа», надо все же признать, что к своему второму мужу она и в самом деле была привязана. У них был общий ребенок, они были одно время очень счастливы вместе, и совершенно невозможно отрицать, что она пыталась спасти своего Альфонсо. Пыталась – но не смогла. Что уж она чувствовала в то время, сказать невозможно. Но Лукреция Борджиа оставалась в замке Непи с конца августа и вплоть до ноября.

Свои письма оттуда она подписывала «La Infelissima» – «Несчастнейшая».

Капля воды, в которой отразился мир…

I

У Иоганна Бурхарда были источники неоценимой осведомленности: в Ватикане любили посплетничать, и коллеги-священники делились друг с другом разными удивительными историями, услышанными ими на исповеди. А поскольку в Юбилейный год, 1500-й от Рождества Христова, в Рим пришли огромные, несметные толпы пилигримов и все они надеялись получить от Святого Отца отпущение таких грехов, которые они не решались доверить своим обычным, местным исповедникам и поневоле доверяли их исповедникам римским, то панорама получалась богатая.

Наибольший интерес для священников, конечно же, представляли грехи их собратьев.

Рассказывали, например, о некоем монахе из Страсбурга, которому пришлось бежать из своего монастыря, потому что его преследовали его любовницы. Он сменил и монастырь, и даже монашеский орден, к которому он принадлежал – но ему не помогло даже это, и одна из его подруг, четвертая по счету, явилась в новую обитель, в которой он нашел приют, и потребовала у аббата возвращения ее милого. Так что ему пришлось бежать в Рим в надежде спрятаться – и он очень рассчитывал на отпущение его греха, раз уж и так наказан и находится теперь в такой крайности. Нечего и говорить, что на исповеди открывались более или менее обычные грехи, такие как кража, насилие или даже инцест. Но был и более трудный случай, когда священник-пилигрим исповедался в том, что уже 18 лет служит мессу, несмотря на то что у него на совести убийство младенца. А младенец этот был его сыном, которого родила его племянница. Что же ему оставалось делать, как не убить новорожденного? Но он его предварительно окрестил и похоронил более или менее по-христиански – в неосвященной земле, в конюшнях, но все-таки с заупокойной службой.

Сам грешник считал этот факт смягчающим обстоятельством.

Прощение и отпущение можно было получить в Риме – разумеется, за деньги. В Риме вообще можно было получить за деньги что угодно. Сам Святой Отец, нуждаясь в деньгах, занимался своего рода коммерцией – например, он назначил 12 новых кардиналов, которые заплатили ему за привилегию стать князьями Церкви. И это настолько не скрывалось и считалось настолько само собой разумеющимся, что даже цены были известны. Дороже всех заплатил Диего Уртадо де Мендоза, архиепископ Севильи, – он выложил 25 тысяч дукатов. Поскольку один золотой дукат весил три с половиной грамма, то тысяча дукатов составляла уже три с половиной килограмма, а такой вес, умноженный на 25, давал уже больше восьмидесяти килограммов чистого золота, сумма более чем внушительная.

Хуан Вера, архиепископ Салерно, за получение кардинальской шляпы внес в папскую казну всего-навсего 4000 дукатов – но с него нечего было и взять, он был человеком святой жизни, да и небогат к тому же.

Вообще же главным было не столько не согрешить, сколько не оказаться обвиненным в ереси или в вероотступничестве. Когда епископ Калахорры, Педро де Арандал, был обвинен в том, что он, несмотря на крещение и на то, что он достиг высокого положения в Церкви, тем не менее придерживался марранских взглядов^[38], его покарали без всякого снисхождения.

Доказательства отступничества были неоспоримы – епископ в молитве говорил: «Слава Отцу!», не добавляя при этом слов «И Сыну, и Святому Духу…».

К тому же по пятницам он ел мясо…

II

Конечно, не следует думать, что к 1500 году от Рождества Христова вообще вся Церковь прогнила насквозь. Вера Христова была крепка, и проповедники несли пастве Слово Господне со всей искренностью и убежденностью, на которую только были способны. Вот только искренность и убежденность все чаще вступала в противоречие с тем, что было каждодневной практикой, и чем ближе к Риму, тем этот контраст делался очевидней. Собственно, и причина этого тоже была очевидна: в Риме крутились огромные деньги, и распределение их зависело не от «качества продукта», а от власти и произвола – условия для расцвета коррупции просто идеальные.

Папа римский по положению своему в сфере духовной был абсолютным государем, вольным «связывать и развязывать», истинным Викарием Христа и распорядителем в Царстве Его. Но римский папа одновременно был и светским государем, и при этом с весьма ограниченными возможностями. Его власть была основана на выборе коллегии кардиналов, она не являлась наследственной. У него не было никакого постоянного войска – даже небольшой отряд личной стражи каждый новый папа римский должен был составлять заново, ибо безусловно полагаться мог только на своих родственников.

Наконец, у папы были родственники.

Стремление пап возвысить своих родных было делом настолько постоянным и безусловным и стоило Святому Престолу таких денег, что в Риме говорили:

«Истинные турки – это папские племянники».

Соль шутки заключалась в том, что экстраординарные налоги, собираемые на Крестовый поход против турок, раз за разом уходили на то, чтобы «создать должное положение» папским родственникам, вне зависимости от того, кто именно носил тиару в данный момент.

Скажем, папа Сикст всячески возносил своих племянников из семейства делла Ровере заодно со своими племянниками Риарио из семьи родной сестры папы Сикста – да и то все в Риме были уверены, что Джироламо Риарио на самом деле внебрачный сын папы Сикста, только отданный им сестре на воспитание. Так что на этом фоне семейство Борджиа мало чем отличалось от прочих.

Даже тот факт, что папа Александр признал своих детей именно как своих детей, а не как своих племянников, и то имел прецедент. Как мы видели, папа Иннокентий сделал то же самое в отношении Франческо Чибо. В этом смысле Борджиа были просто каплей, в которой отразился окружающий их мир, и отразился он таким, каким был, во всех деталях.

Единственное, что отличало их от предшественников, – это размах.

Папе Иннокентию из семейства Чибо казалось достаточным женить своего сына Франческо на девице из богатого рода Медичи. Папе Сиксту из семейства делла Ровере казалось достаточным породниться с родом Сфорца и создать для Джироламо Риарио графские владения в Имоле и в Форли. Папе Александру Борджиа такого рода достижения казались незначительными, он метил выше. Он закрепил в своей семье герцогство Гандия в Арагоне, он создал для своего сына Чезаре герцогство Валентинуа во Франции. Но всего этого ему было недостаточно, потому что сын Святого Отца, Чезаре, не хотел оставаться всего лишь французским герцогом. Нет, он грезил о собственном государстве.

И не во Франции, а в Италии.

III

В сентябре 1500 года Чезаре Борджиа начал готовить продолжение своей военной кампании, прерванной было из-за того, что французское командование отозвало свои войска на север Италии. С Лодовико Моро было покончено уже в апреле – он был разбит, его наемное швейцарское войско в обмен на свободный возврат домой выдало Лодовико французам, и они его увезли во Францию. Лодовико Моро, герцог Милана, считавший себя хитрейшим из итальянских государей, умрет в заключении только через восемь лет, в 1508-м, но в политическом смысле он скончался много раньше. Милан стал столицей «французской» Италии, союз Франции, Венеции и Папства укрепился.

Таким образом, оказалось, что Чезаре Борджиа, который был и герцогом французской Короны, и человеком, получившим почетное гражданство Светлейшей Республики Венеция, и который в придачу ко всему прочему был сыном Святого Отца, гонфалоньером Церкви и главнокомандующим всеми папскими войсками, в собственном лице сочетал всю мощь этого тройственного союза.

Его называли «наконечником копья могучей коалиции» – и он собирался вонзить это копье в самое сердце Италии. К осени у него собралось уже значительное войско, и на этот раз он не зависел от помощи французских союзников. Папа Александр использовал все возможные средства для того, чтобы обеспечить Чезаре деньгами на наем самых лучших кондотьеров, каких только можно было найти, – и в результате под знаменами с гербом Борджиа собрались отряды под командой Джампаоло Бальони, гордого владельца Перуджи, Вителоццо Вителли из Читта-ди-Костелло и даже Паоло Орсини – и тот решил, что ему есть смысл встать под команду Чезаре Борджиа. В числе прочих в войске Чезаре были и командиры, ранее служившие Катерине Сфорца. Ничего личного – наемники служили тому, кто платил. А плата была щедрой – папа Александр не только продал за хорошие деньги дюжину кардинальских шапок, но еще и призанял денег в Генуе и заново сдал в аренду разработки квасцов в Толфе. Возможно, он заложил бы и свою папскую тиару, ибо, как писал в донесении домой посол Венеции, «папа Александр заботится только о вознесении вверх своего потомства, все остальное для него не существует», но, к счастью, такие экстраординарные меры ему не понадобились. Чезаре уже собрал около 2000 человек конницы, и еще 4000 пехотинцев, прекрасно их вооружил – у него была даже артиллерия, и 2 октября 1500 года выступил в поход.

Первой целью стал город Пезаро, владение его бывшего шурина, Джованни Сфорца.

Сражаться население не хотело, подошедшее войско было встречено приветственными кликами – и Джованни бежал в Мантую, где правили родственники его первой жены. Таким образом, первый успех достался без боя. Чезаре поселился в том самом дворце, в котором совсем недавно жила его сестра Лукреция – дворец все еще был украшен сплетенными гербами Борджиа и Сфорца. В числе трофеев ему достались и пушки цитадели, так что Чезаре более чем удвоил свою артиллерию. Дальше следовало идти на Римини. Но в те несколько дней, что Чезаре Борджиа провел в Пезаро, он успел принять там неожиданного гостя, Пандольфо Коленуччо.

Он приехал в качестве посла от герцога Феррары, Эрколе д’Эсте.

IV

Визит был действительно неожиданным. Всего год назад герцог Феррары опасался захвата его собственных владений и спасся только тем, что успел вовремя объявить себя союзником и другом Франции. Иначе Чезаре Борджиа вполне мог бы направить данные ему войска не на замки Катерины Сфорца, а на Феррару. Но в итальянской политике того времени год равнялся вечности. Те самые люди, которые в феврале 1500 года на службе графини Катерины защищали ее замок в Имоле, сейчас, в октябре 1500 года, на службе Чезаре Борджиа выгоняли из Пезаро Джованни Сфорца. Так что, с точки зрения Эрколе д’Эсте, все было логично – Чезаре в данный момент находился на подъеме, у него было несколько тысяч солдат, хорошо оснащенных и прекрасно обученных, он действовал в согласии с королем Франции и в союзе со Светлейшей Республикой, с Венецией – так нельзя ли присоединиться к его успеху? Вчерашний враг мог стать другом – как и наоборот, конечно.

Не папа ли Александр крестил когда-то детей Катерины Сфорца?

Чезаре Борджиа встретил посла герцога Феррары самым ласковым образом. Ему в Пезаро под его резиденцию выделили палаццо, и Чезаре даже распорядился о том, чтобы посол и его люди получали каждый день бочку вина, одного барана, восемь пар кур, два ящика всевозможных сладостей и весь необходимый фураж для лошадей. Посол был поистине впечатлен. В донесениях в Феррару он не уставал описывать щедрость герцога Валентино – как звали Чезаре в Италии по его французскому титулу – и то, как он отважен, и как прекрасно выбирает себе приближенных, и как торопится на своем пути к величию и могуществу.

Попутно посол добавил, что Чезаре Борджиа «так торопится с захватом новых владений, что не поспевает консолидировать то, чем уже обладает». Что сказать? Это была многозначительная фраза, написанная умным и опытным дипломатом, а Эрколе д’Эсте, герцог Феррары, был умным и опытным правителем, и он прекрасно понял, что имелось в виду: Чезаре не остановится в Пезаро. Так и случилось. Примерно в то самое время, когда герцог получил отчет своего посла, войска Чезаре захватили Римини. Дело опять обошлось без боя – правивший в Римини Пандольфо Малатеста даже не стал сопротивляться, а просто выговорил себе около 3000 дукатов за артиллерию крепости и уехал в Равенну, подальше от Чезаре. Папские войска не задержались в Римини.

Они пошли на Фаенцу.

Там правил 18-летний властитель Асторре Манфреди, человек веселый, жизнерадостный и в принципе – друг и союзник Чезаре. Собственно, он был в достаточной степени реалистом, чтобы понимать всю зыбкость такого понятия, как дружба, в делах государственных – но он был другом не только Чезаре, но и Светлейшей Республики Венеция и полагал, что это достаточная защита. Ну, что сказать? Он ошибся, понял это слишком поздно – но проявил в беде завидное присутствие духа. Наиболее ценные вещи были немедленно отправлены в Равенну и в Феррару, а у родственника, властителя Болоньи, была запрошена военная помощь. И тот не оставил призыв без ответа – в Фаенцу успела подойти целая тысяча солдат. Делать Чезаре Борджиа было нечего – мгновенный захват не получился.

В ноябре 1500 года он начал осаду Фаенцы.

Увы, и с осадой тоже не получилось – не помогла даже артиллерия. Когда вроде бы и удалось проделать брешь в стене и папские войска пошли на приступ, пушки по ошибке дали лишний залп, который угодил в своих. Погибло немало солдат, и в их числе был один из лучших офицеров Чезаре, Онорио Савелли. Он был из рода, известного в Романье. Савелли относились к числу римских баронов и были примерно такими же, как Орсини или Колонна, только что войск и замков имели поменьше. В общем, потеря была значительной, хотя бы с точки зрения престижа – да и штурм не удался. Не получилось и выморить Фаенцу голодом. Там успели запасти достаточно хлеба, заодно опустошив окрестности, так что от голода страдали скорее осаждающие, а не осажденные. В итоге 3 декабря 1500 года Чезаре Борджиа снял осаду и отвел войска в Чезену. Там он устроил временную столицу своего нового княжества. Что до Фаенцы, то папа римский отлучил ее обитателей от Церкви. Нельзя сказать, что это произвело на них хоть малейшее впечатление. При дворах владетелей Болоньи и Урбино вообще стало модно шутить по поводу неудачи сына Святого Отца – это находили очень забавным. На неудаче в Фаенце вторая военная кампания Чезаре и закончилась. Он немедленно начал готовиться к третьей – его помощь и союз с папой были нужны французам как никогда. Король Людовик уже упрочил свое владение Миланом.

Теперь он собирался идти на Неаполь.

Чезаре Борджиа и его победы

I

Согласно запискам Иоганна Бурхарда, месса в Сикстинской капелле, которую там отслужили 6 января 1501 года, вышла скучной. Служить ее должен был сам Святой Отец, но он прибыл слишком поздно, и его заменил прокуратор Ордена сервитов, посвятивших себя Богородице. А отец-прокуратор был известен как человек, в присутствии которого от тоски только что мухи не дохли, так что недовольство церемониймейстера папского двора можно понять – как-никак он привык к красочным зрелищам. В этот же день, поближе к вечеру, «золотая дверь», открытая для паломников по случаю Юбилейного года, была закрыта и даже заложена кирпичами.

Праздники действительно были позади, начинались обычные будни.

С этим положением вряд ли согласились бы обитатели городка Реджио – 22 января через него прошли французские войска под командой Ива д’Алегре. Платить за хлеб, вино и прочие нужные им припасы они не стали, а попросту разграбили городок, забрав себе все, что нашли нужным, и кое-что сверх того – а тот факт, что французы шли на помощь Чезаре Борджиа, гонфалоньеру Церкви, жителей Реджио ничуть не утешил. Ива д’Алегре и его солдат король Людовик послал под Фаенцу как своего рода аванс. Где-то поближе к лету предполагалось, что французские войска начнут поход на Неаполь, и тогда им могла бы понадобиться помощь Чезаре. Как-никак у него было уже несколько тысяч солдат под командой опытных людей вроде Вителоццо Вителли или Паоло Орсини – все это могло бы очень пригодиться. Ну, французская подмога Чезаре, увы, не помогла – его внезапное нападение на Фаенцу в середине января провалилось, но к февралю военные действия как-то отошли на второй план. Зимой все-таки воевать неудобно, хотя бы потому, что кормить коней становится затруднительно.

В отсутствие травы приходится переходить на сено, а сено надо заранее запасать, и его трудно перевозить. Так что получается, что конницу зимой лучше держать поближе к конюшням.

Раз уж воевать было пока нельзя, Чезаре Борджиа занялся устройством своих новых владений. Он постарался сделать так, чтобы новые подданные его полюбили. Например, учредил в Имоле благотворительное учреждение, названное в его честь Ла Валентина^[39]. А в Форли он уплатил налоговую недоимку, которую город задолжал Святому Престолу.

Не следует думать, конечно, что меры по укреплению новой власти ограничивались благодеяниями – отнюдь нет. На местах распоряжались назначенные Чезаре губернаторы – как правило, каталонцы из его ближайшего окружения, и эти люди возражений не терпели, и расправа у них была короткой.

В феврале 1501 года Чезаре Борджиа был совершенно уверен и в своих силах, и в своем могуществе, и в том, что он совершенно необходим своим союзникам, французам и венецианцам. Это видно хотя бы из того, что именно в это время в его владениях вдруг случилось чрезвычайное происшествие.

14 февраля 1501 года на дороге между Порто Чезанатико и Червией была похищена Доротея Караччиоло.

II

Обстоятельства дела были таковы: Доротея Караччиоло, придворная дама Элизабетты Гонзага, герцогини урбинской, отправилась на север, в Венецию. Там ее ожидал супруг Джованни Баттиста Караччиоло, военный на службе Светлейшей Республики и вообще человек почтенный и заслуженный. Но прекрасная Доротея до места своего назначения так и не добралась, потому что ее и ее спутников остановил на дороге конный отряд из пары дюжин лихих молодцов. Представляться они не стали и даже никого не ограбили, а просто завернули придворную даму герцогини урбинской в плащ и увезли в неизвестном направлении. Все было проделано так быстро и четко, что наводило скорее на мысль о заранее запланированной засаде, чем о случайном похищении разбойниками.

А поскольку случилось это на территории, подконтрольной Чезаре Борджиа, и было известно, что за порядком в своих новых владениях он следит строго, то к нему с протестом явилась целая делегация. В нее входил венецианский посланник синьор Маненти, посол Франции барон де Транс и даже Ив д’Албер, командир французского вспомогательного отряда, в принципе подчиненный Чезаре.

Герцог встретил их очень любезно и сказал, что по существу дела он ничего сказать не может, но обещает самое тщательное расследование. Он даже намекнул, что, как ему кажется, у похищенной дамы был любовник, капитан Диего Рамирес, офицер папских войск. Но дон Диего был направлен на службу в Урбино, и где он находится в данный момент, герцогу Валентино неизвестно.

Ну, ему не поверили.

Венецианский посол заявил формальный протест в Ватикан, на что папа Александр ответил ему следующее:

«Акт похищения настолько гнусен и отвратителен, что я не могу даже измыслить кару, достаточную для того, чтобы наказать по заслугам того, кто это сделал. Если герцог [Валентино] действительно виновен, то он просто сошел с ума».

Король Франции Людовик XII был не менее категоричен. Когда венецианцы пожаловались ему на похищение супруги гражданина Светлейшей Республики на территории, подконтрольной Чезаре Борджиа, он ответил, что, будь у него два сына и один из них оказался бы виновен в похищении, он повесил бы его без всяких колебаний. Что сказать? Было совершенно очевидно, что ни папа римский, ни король французский не хотели вглядываться в дело о похищении Доротеи Караччиоло слишком пристально. Когда она, на ее большое счастье, в самом конце 1503 года все-таки объявилась живой и здоровой и была возвращена ее супругу, оказалось, что похищение было проведено по приказу Чезаре Борджиа, и все это время, с февраля 1501 года по декабрь 1503-го, то есть без малого три года, она провела у него в качестве рабыни.

Но тогда, в феврале и в начале весны 1501-го, ни король Франции, ни тем более Святой Отец и не собирались ни во что такое вникать, тем более что за Чезаре появились грехи поважнее похищения знатной дамы.

В апреле он вторгся во владения союзной Франции Республики Флоренции.

III

Случилось это после очередного сражения под Фаенцей. В середине апреля город отбил было неожиданный наскок папских войск, но запасы иссякали, артиллерия врага делала свое дело – и в итоге было достигнуто соглашение о капитуляции. Фаенца сдавалась в обмен на обязательство, что ее не будут грабить. Асторре Манфреди был волен уехать, куда он захочет, но Чезаре отнесся к нему так дружески и так искренне поздравлял его с героической обороной, стяжавшей Асторре славу по всей Италии, что он решил остаться в лагере у своего бывшего противника. С Фаенцей как с военной проблемой было покончено – и войска Чезаре пошли дальше. Его называли теперь герцогом Романьи. Собранные им воедино владения начинали напоминать уже некое государство, и он был совсем не прочь округлить его границы за счет Флоренции.

Республике пришлось туго, собственных сил для обороны она не имела. Беду на какое-то время удалось отвести, воззвав к посредничеству короля Людовика. В результате был достигнут некий компромисс – Флоренция «нанимала» войска Чезаре на службу за 30 тысяч дукатов в год, и оплаченные таким образом солдаты должны были присоединиться к французскому походу на Неаполь. Правда, Флоренция вовсе не собиралась выполнять подписанное соглашение – во всяком случае, не собиралась выполнять его прямо сразу. Проблема состояла в том, что у Республики не было готовых денег на выплату этой союзной контрибуции. К тому же оплачиваемые ею отряды подчинялись злейшему врагу Флоренции, Вителоццо Вителли. Тут были свои счеты. Брат Вителоццо служил Республике в качестве кондотьера, был сочтен изменником – не без оснований – и в результате оказался захвачен и казнен. Та же судьба могла постигнуть и самого Вителоццо, он спасся только чудом. С тех пор не было у Флоренции врага хуже него. И оплачивать его солдат только потому, что он в данный момент служит герцогу Валентино, флорентийцам не хотелось.

Чезаре Борджиа играл свою большую игру. У него была надежда получить предлог для нападения на Флоренцию – и он потребовал от Республики, чтобы ему заплатили немедленно, а сам двинул свое войско в поход, якобы на Пьомбино. Проблема тут была только в том, что он тем самым пересекал владения Республики, при этом не только без ее разрешения, но еще и в опасной близости к самой Флоренции. И уже находясь на ее территории, он сообщил, что ему нужна «союзническая помощь» в виде половины артиллерии, защищавшей город. Совершенно неизвестно, как повернулось бы дело, если бы король Людовик не начал наконец свой неаполитанский поход. В середине июня его войско в 12 000 пехотинцев и 2000 конных парадным строем прошло через Рим и получило папское благословение. Чезаре пришлось оставить все прочие дела и срочно выставить обещанные им 4000 солдат на помощь своему могущественному союзнику. Свои дела с Флоренцией он покуда отложил, Республике было так или иначе некуда деться. Ну, к сказанному можно прибавить еще одно интересное обстоятельство – король Людовик XII, будучи в Риме, поговорил со Святым Отцом и сообщил ему, что Ив д’Алегре считает, что держать в тюрьме знатную даму как-то негоже, и в силу этого ходатайствует об освобождении Катерины Сфорца из ее заключения в замке Святого Ангела. И король по зрелом размышлении решил это ходатайство поддержать. Катерину Сфорца освободили почти немедленно, 30 июня 1501 года.

Из Рима она уехала под французской охраной.

IV

Ну, с Ивом д’Алегре все более или менее ясно: графиню Катерину после падения Форли взял именно он, а когда отдал ее в руки Чезаре за очень приличный выкуп, он и в мыслях не держал, что тот так с ней обойдется. Так что то, что именно он ходатайствовал об ее освобождении, – это понятно и даже предсказуемо. А вот для того, чтобы понять, почему король решил дать этому ходатайству ход, да еще и с присоединением собственного веского слова, нужны некоторые объяснения.

Еще в самом начале итальянского похода был у Жоржа д’Амбуаза, кардинала Руанского, один памятный разговор с второстепенным флорентийским дипломатом. Он был даже и не посол, а так, технический сотрудник, заведовавший Второй Канцелярией Республики Флоренция. Так вот, этот клерк кардиналу надерзил: когда всемогущий Жорж д’Амбуаз, первый министр короля Франции, сказал ему, что «итальянцы ничего не понимают в военных делах», он получил в ответ замечание, что французы зато ничего не понимают в политике, а иначе они не усиливали бы всеми силами своего привилегированного союзника в ущерб прочим.

Мысль свою собеседник кардинала даже усилил, пояснив, что чем сильнее Папство будет становиться с французской помощью, тем независимее оно поведет себя в дальнейшем, и совсем не обязательно так, чтобы это оставалось в интересах Франции. Кардинал был умным человеком – он признал справедливость такого замечания и не стал сердиться за такой вот как бы выговор, сделанный ему лицом столь незначительным. Он даже стал вежливее со своим собеседником. Надо полагать, поведение Чезаре Борджиа в начале и середине 1501 года напомнило его французским союзникам о сделанном им предупреждении – герцог Валентино стал вести себя настолько вольно, что его действия уже начинали создавать политические проблемы. Ограбление купеческой Флоренции не вызывало у советников короля Людовика никаких особенных эмоций – но они все-таки предпочитали, чтобы «выкуп за защиту» шел в казну Франции, а вовсе не в сундуки Чезаре Борджиа. Оставила свой след и история с похищением Доротеи Караччиоло – то, что это дело рук Чезаре, знали и в Венеции, и во французской ставке. Но что же было с ним делать, если Чезаре Борджиа располагал теперь уже собственным войском в несколько тысяч солдат и оплачивал его с помощью папской казны? Даже если он нагло лез во владения Флоренции и принуждал ее к платежам, которые могли бы в иных условиях пойти самому Людовику XII, то все же было куда лучше иметь его другом, а не врагом. По крайней мере – до тех пор, пока в нем не пройдет надобность. В общем, было принято компромиссное решение: поход на Неаполь пойдет так, как он и намечался, «в тесном союзе с верным своему сюзерену герцогом Валентинуа». Но чтобы герцог не слишком зарывался, ему будет дана некая символическая затрещина – и в качестве этой затрещины требование освобождения Катерины Сфорца пришлось очень кстати. Графиню Катерину освободили без всяких споров – семейство Борджиа знало, когда надо уступить. Но некие выводы из случившегося были все-таки сделаны – как только это оказалось возможным, в подвалы замка Святого Ангела был брошен бывший властитель Фаенци Асторре Манфреди. Его упрятали там так быстро, хорошо и надежно, что пожаловаться Людовику XII он не успел. Чезаре уже познакомился с «рыцарскими порывами» короля Франции.

Столкнуться с ними еще разок он не захотел.

Каштаны, рассыпанные на пиру, и иные забавы

I

В числе причин провала итальянского похода Карла VIII указывалось, например, на то, что он «не хотел поделиться». Советники его наследника, короля Людовика XII, не хотели наступать дважды на те же грабли. Они прекрасно помнили, что тогда, в кажущемся уже далеким 1494 году, королей Неаполя выручили их кузены, короли Арагона. Поэтому сейчас, в неаполитанском походе 1501 года, королю Фердинанду Арагонскому была предложена доля в добыче, и при этом весьма щедрая. Людовик XII был уже авансом провозглашен папой королем Неаполя – но зато вся Апулия, то есть добрая половина тех земель, что составляли это королевство, отходила Арагону. Было сочтено, что честный дележ будет лучше войны с ее риском и огромными расходами – и король Фердинанд согласился, что лучше получить половину королевства Неаполь в качестве подарка, чем драться за то, чтобы королевство осталось у его родни. Соглашение было скреплено папским благословением – Франция и вся Испания, то есть и Кастилия, и Арагон, вступали в новый Священный Союз, объявляли Крестовый поход – ну и давали прочие обещания, связанные с вящим преуспеянием дела Христова… Термин PR (public relations) еще не был изобретен, но пользу хорошей пропаганды все понимали и тогда, и в этом смысле союз с Папством был Людовику XII очень полезен. Одно время, собственно, казалось, что и Федериго Арагонский, король Неаполя, согласится с такой сделкой – положение его становилось безнадежным, а французы предложили ему что-то вроде отступного: в обмен на отречение он получал французский титул и поместья во Франции.

Но король был отважен, его покинули еще не все его бароны – и он решился защищаться. У него даже оставались некие союзники в Папской области – семейство Колонна, не чая ничего хорошего ни от французов, ни от Чезаре Борджиа, решилось на сопротивление. Король Федериго думал также, что ему удастся зацепиться за укрепления Капуи – но 24 июля ворота города были открыты изменой, и в Капую ворвались папские войска. Последовала неслыханная резня. Утверждалось, что число убитых в городе превысило 4000 человек, число изнасилований исчислению не поддается. Согласно «Истории Италии», написанной Франческо Гвиччиардини, Чезаре велел, чтобы самых красивых женщин не терзали, а отводили к нему – он задумал создать себе нечто вроде импровизированного гарема. Трудно представить себе, что он мог настолько контролировать своих солдат – скорее всего он просто забирал себе кого-то из тех пленниц, кто попался ему на глаза и понравился, – но легенда Борджиа была уже в полном цветении. Франческо Гвиччиардини, человек очень и очень скептичный, не усомнился в излагаемой им версии, он полагал Чезаре способным на все, даже на то, чтобы отнять у насильника его добычу.

Взятием Капуи поход и закончился. Федериго Арагонский сдался королю Людовику – и что интересно, тот не стал забирать назад своего предложения об отступном платеже. Федериго получил что-то вроде пенсии – поместья во Франции, где он мог доживать свой век в тишине и покое. Чезаре Борджиа был все-таки прав.

Королю Франции действительно были свойственны рыцарские порывы.

II

Семейство Колонна дорого заплатило за свою безумную отвагу – теперь их гнали из всех их замков и военных оплотов, и дело шло настолько успешно, что вскоре сам Святой Отец отправился из Рима в поездку с целью обозреть лично «владения Церкви, отнятые ею из рук неправых и неверных ее викариев». Сначала папа Александр двинулся в Сермонетту, потом – в Кастелгондолфо, и там даже покатался на лодке по озеру Албано. Его, естественно, приветствовали криками: «Борджиа! Борджиа!», но вряд ли Святой Отец придавал этому хоть малейшее значение. То, что перепуганные обитатели завоеванной области будут кричать что угодно, лишь бы их пощадили, он понимал с полной отчетливостью, да и вообще людское мнение о нем, будь оно хорошее или плохое, занимало его очень мало.

Он с ним совершенно не считался – а иначе он вряд ли бы оставил свою дочь Лукрецию в качестве своего заместителя в Ватикане. Теперь она вела все каждодневные дела Церкви, вскрывала письма, направленные Святому Отцу, и даже отвечала на них – предварительно, впрочем, запрашивая мнение специалистов по каноническому праву. Бурхард в своих записках сообщает нам о следующим эпизоде: кардинал Лиссабонский Хорхе да Коста сказал Лукреции, что обычно при обсуждении какого бы то ни было вопроса вице-канцлер Священной Канцелярии делает заметки, которые потом ложатся в основу принятого решения – и решение это тоже записывается. Это значит, что кто-нибудь должен сделать запись и о состоявшейся между ними беседе.

Лукреция возразила, сказав, что она и сама может прекрасно записать содержание их разговора, на что Хорхе да Коста сказал:

«Ubi est penna vostra?» – «Но где же ваше перо?»

Это была поистине соленая шутка, и соль ее состояла в том, что слово «penna» означало не только «перо», но и «пенис». Лукреция расхохоталась, но намек поняла и передала свои обязанности по ведению папской корреспонденции по принадлежности, в его секретариат. Иоганн Бурхард, надо сказать, был глубоко возмущен тем, что ей не пришло в голову посоветоваться с ним по этому вопросу – уж в чем в чем, а в соблюдении внешних приличий церемониймейстер Ватикана понимал профессионально. У него, конечно, не хватало чувства юмора. Но вообще-то он был прав – зрелище женщины в возрасте 21 года, живущую в папских апартаментах, открывающую его письма и ведущую административную работу, которую обычно поручали кардиналам самого высокого ранга, – это поражало и римлян и людей, приезжавших в город, и, пожалуй, еще посильнее, чем удивительные зрелища Юбилейного года.

Слухи о «немыслимом разврате Борджиа» получали свежую подпитку. Уж сколько очевидцев могло засвидетельствовать тот факт, что Лукреция Борджиа, юная красавица с довольно скандальной репутацией, бывшая «дева, мужем не тронутая», представшая беременной перед комиссией, определившей ее в этом качестве, сейчас ведет дела Церкви, связанные даже с юридическими вопросами. Папа Александр тем временем занимался самой интенсивной деятельностью, связанной с пополнением своей казны. Все, что принадлежало его бывшему старому другу, кардиналу Асканио Сфорца, было конфисковано. В случае с кардиналом венецианским, Зеном, Святой Отец даже прибег к такой экстраординарной мере, как отмена завещания и захват имущества покойного. Это вызвало трения в отношениях со Светлейшей Республикой Венеция, но Александр VI пренебрег даже этим. Ему были остро нужны деньги. Во-первых, войско Чезаре Борджиа стоило очень дорого, во-вторых, у папы появился новый проект.

Он решил выдать Лукрецию замуж.

III

Уж какие чувства испытал герцог Феррары, Эрколе д’Эсте, когда узнал, что в качестве жениха Лукреции Борджиа Святой Отец хотел бы видеть его старшего сына, Альфонсо д’Эсте, сказать трудно. Но, по-видимому, он встретил эту идею без восторга и начал делать все возможное, чтобы такого брака избежать. Некий тактический союз с семейством Борджиа был вполне приемлем, несмотря на сделанную ими попытку отобрать у герцога Феррару. Но Альфонсо был не просто сыном Эрколе д’Эсте – он был его старшим сыном и наследником. Иметь в качестве невестки и матери своих будущих внуков даму, уже дважды побывавшую замужем, расставшуюся со своим первым мужем в результате скандального развода, а со вторым – в результате того, что его удушили в собственной постели по приказу его шурина, – нет, все это не выглядело привлекательной перспективой.

В конце концов, кто они такие, эти Борджиа? Дочь Эрколе д’Эсте, Изабелла, была замужем за властителем Мантуи Франческо Гонзага – и она решительно возражала против того, что ее брат возьмет в жены Лукрецию Борджиа, и вся родня со стороны мужа была с ней вполне согласна. Елизавета да Монтефельтро, герцогиня Урбино (урожденная да Гонзага), была просто вне себя от негодования: как смели какие-то нувориши, Борджиа, посягать на родство со старинными княжескими родами д’Эсте, Гонзага, Монтефельтро? Положим, это был некоторый перегиб – сама Элизабетта да Гонзага не погнушалась породниться с Монтефельтро, которые еще относительно недавно были простыми кондотьерами, – но ее мысли были недалеки от тех, которые имелись и у ее родственников из семейства д’Эсте.

Но папа Александр VI был человеком настойчивым, и он нашел способ сломить сопротивление своей будущей родни. Людовику XII было желательно провести некие преобразования в организации Церкви в пределах его государства – и папа назначил Жоржа д’Амбуаза, первого министра короля, легатом Святого Престола во Франции. В обмен на это король согласился «похлопотать насчет замужества Лукреции Борджиа» – и уже его сватовство семейству д’Эсте отвегнуть было трудновато. Эрколе I, герцог Модены, Феррары и Реджо-Эмилия, был мудрым государем и человеком практичным – и он решил, что раз уж нельзя отказаться от предлагаемого ему союза, то надо извлечь из него максимальную пользу. И он заломил за свое согласие неслыханную цену – он потребовал, чтобы к предлагаемому ему приданому Лукреции размером в 100 тысяч дукатов было приложено еще и «одеяние невесты», равное по стоимости ее приданому. В «одеяние» по обычаю входили всевозможные одежды, утварь и драгоценности – и цена всего этого зависела от состояния роднящихся семей и оговаривалась в специальном соглашении, но стоимость его в 100 тысяч золотых как-то даже и прецедента не имела. Но папа Александр VI был широким человеком, и для любимой дочери ему было ничего не жалко.

Он согласился.

IV

О перемене своего статуса Лукреция Борджиа узнала из того, что на банкетах ей стали подавать еду на серебряной посуде – согласно обычаю, даже в высшем обществе такая честь подобала только замужним женщинам, а не девицам и не вдовам. Ее брак с Альфонсо д’Эсте был формально заключен в мае 1501 года, и в Риме его отмечали в высшей степени торжественно: папа Александр объявил о нем в консистории кардиналов, в городе звонили все колокола, и вообще повсюду – по крайней мере, в теории – царило всеобщее ликование. Расхождение между теорией и практикой имело причины, и состояли они в том, что папа Александр даровал Ферраре право не платить налог в папскую казну, полагавшийся Святому Престолу по статусу номинального «синьора Феррары». Кардиналы возражали против такой уступки и говорили, что семейные интересы данного конкретного папы римского не должны ставиться выше интересов Папской области как светского владения Церкви.

Но Александр VI не посчитался с их возражениями – дело было слажено. Брачный контракт был подписан 26 августа в Риме, а шесть дней спустя в Ферраре, в герцогском замке Белфиоре, брак был заключен, хотя пока что и заочно – Лукреция все еще оставалась в Риме. Она, правда, отправилась в церковь Святой Марии дель Пополо – возблагодарить Богородицу за дарованное ей счастье. Понятное дело, дочь папы Александра не могла пойти в церковь просто так – ее сопровождала целая процессия, в которой было три сотни всадников, включая послов Франции и Испании и четырех епископов. В знак радости Лукреция по обычаю подарила свою накидку одному из своих шутов – странный обычай, но шуту так не показалось. Накидка была шита золотом и стоила по меньшей мере три сотни дукатов – и он помчался по улицам Рима с этой накидкой на плечах и с криком: «Да здравствует мадонна Лукреция, великая герцогиня Феррары!»

В замке Святого Ангела со стен палили пушки, улицы Рима были украшены и иллюминованы – а 15 сентября в Ватикан прибыли послы из Феррары, Джерардо Сарацени и Этторе Белиннгхери, оба почтенные юристы и дипломаты с большим опытом. Они должны были приветствовать свою будущую герцогиню, но она оказалась утомленной, и вместо нее с ними беседовал кардинал Франческо Борджиа. Послам сообщили, что мадонна Лукреция пребывает в своих покоях, потому что нуждается в отдыхе, ибо пиры и церемонии, связанные с ее браком, непременно требуют ее присутствия и частенько затягиваются до глубокой ночи. Вполне понятно – пиры задавал новый Чезаре Борджиа, герцог Романьи, брат мадонны Лукреции. И всем было известно, что уж кто, кто – а он истинный мастер повеселиться. Где-то в самом конце октября для отца и для любимой сестры он устроил в своих покоях в Ватикане целый праздник. Пир и правда вышел поистине замечательный.

Он, можно сказать, вошел в историю как «банкет рассыпаемых каштанов».

V

Согласно нашему бесценному источнику, запискам Иоганна Бурхарда, дело с банкетом было обставлено так: в число приглашенных гостей включили и 50 проституток. Их как раз примерно в это время стали называть куртизанками – а до того они были просто «грешницы» или «блудницы». Понятное дело, герцог Романьи не поскупился. Нанятая им «группа сопровождения» – если уж мы будем прибегать к современной терминологии – состояла из самых молодых и красивых женщин, каких только можно было найти в Риме, их услуги стоили существенных денег.

После ужина, когда гости уже изрядно набрались вина, а сумерки сгустились до того, что столы уставили канделябрами с зажженными свечами, начались танцы. Куртизанки и в этом искусстве разбирались вполне профессионально, это им требовалось для успеха в их основном занятии, так что танцы были очень оживленными, особенно после того как женщины разделись. Ну а потом по знаку распорядителей пира канделябры переставили со столов на пол, а по полу рассыпали каштаны. Теперь куртизанки должны были собирать их, ползая на четвереньках между зажженными свечами, – гостям же было предложено поохотиться не за каштанами, а за девушками. Пир плавно перешел в фазу свального греха, причем тех, кто показывал наиболее впечатляющие результаты, награждали чем-нибудь ценным.

Судейство было самым что ни на есть честным и объективным, поскольку состязания проходили на глазах у всех, да и жюри состояло не из каких-нибудь посторонних арбитров, а из самих участников оргии. То, что «пир с рассыпанием каштанов» состоялся и проходил примерно так, как это описано выше, – это совершенно бесспорно. Бесспорно так же и то, что на пиру были и папа Александр, и его дочь, Лукреция Борджиа – банкет, в конце концов, давался в их честь. Но что интересно, так это то, что оспаривается факт их присутствия на банкете в то время, когда там началось самое интересное – «сбор каштанов». Доказательств нет – ни «за», ни «против». Выдвигается предположение, что будущая герцогиня феррарская не захотела бы порочить свое честное имя, оставаясь на таком пиру, в то время как в Риме присутствовали послы ее свекра, герцога Феррары. Честно говоря, аргумент этот кажется мне слабым, и не потому, что скандальная версия всегда интереснее.

Но на вещи все-таки есть смысл смотреть в контексте событий. И вот как раз для освещения контекста нам есть смысл взглянуть в записки Бурхарда еще разок. Вот что мы там находим:

«…какой-то крестьянин пришел в Рим через ворота Виридария (возле Ватикана), ведя в поводу двух кобыл, груженных дровами. Его перехватили папские слуги, которые отняли у него лошадей, срезали веревки, державшие груз, скинули его на землю и отвели кобыл во внутренний двор дворца. Туда же выпустили четырех жеребцов из папских конюшен – и они немедленно начали драться и кусать друг друга, стараясь взгромоздиться на кобыл и покрыть их. Папа римский и его дочь, донна Лукреция, смотрели на это зрелище с балкона с видимым удовольствием и звонко смеялись».

То есть папа Александр вместе с дочерью решил посмотреть на конскую случку, нашел это зрелище забавным и даже и не подумал как-то скрыть это свое развлечение от тысячи глаз, за ними наблюдавших. И мнение послов Феррары на этот счет его нимало не обеспокоило. И даже более того – утверждалось, что сразу после представления Александр VI и его дочь удалились в его личные покои и оставались там вдвоем и наедине довольно длительное время. Утверждалось также, что они там занимались любовью, но проверить это утверждение никак нельзя.

В него, правда, верил весь Рим – но, конечно, злые языки чего только не наболтают…

Третий брак мадонны Лукреции

I

Посольство, направленное в Рим для того, чтобы доставить новую герцогиню в Феррару, двинулось в путь 9 декабря 1501 года и было необыкновенно многочисленным. В него входило добрых пятьсот человек, все разряженные в шелк и бархат и на прекрасных конях. Возглавлял посольство кардинал Ипполито д’Эсте, брат жениха, а вместе с ним были самые знатные из вассалов Феррары, да еще и два епископа, и казначей герцога Эрколе, Франческо Бьянкавалло. Он, возможно, считал себя поглавнее даже кардинала Ипполито, ибо ему были доверены фамильные драгоценности рода д’Эсте, которые по обычаю переходили теперь их новой хозяйке, герцогине Феррарской, Лукреции Борджиа. Строго говоря, она была не герцогиней, а женой наследника престола Феррары, да и то не фактически, а пока что чисто формально. Но Эрколе д’Эсте был вдовцом, и он уже авансом, в качестве любезного жеста, именовал свою будущую невестку ее будущим полным титулом.

При тогдашнем состоянии дорог и учитывая количество путешествующих, которым поневоле требовалось везти с собой значительный багаж и припасы, до Рима феррарцы ехали довольно долго, делая остановки в Болонье, Флоренции и Сьене, да еще перед самым въездом в Рим послы сделали длительный привал, для того чтобы отчиститься от дорожной грязи и привести себя в надлежащий порядок.

В город они въехали, таким образом, в полном своем блеске – но и встречали их не как-нибудь, а соответственно рангу их миссии. Чезаре Борджиа был на коне, одна только сбруя которого стоила 10 тысяч дукатов. По крайней мере, она столько стоила согласно оценке венецианского дипломата Санудо – а он был человек компетентный. В числе встречавших было и 19 кардиналов, каждого из которых сопровождала достойная их положения свита. Чезаре, кстати, заодно продемонстрировал и свои войска – 4000 солдат, выстроенных в полном парадном порядке, со знаменами и значками с гербом дома Борджиа. Чезаре обнял Ипполито д’Эсте и приветствовал его как «своего нового брата».

Интересно бы знать, что подумал при этом молодой кардинал – судьба родного брата Чезаре, Хуана Борджиа, была ему известна, да и про задушенного принца Альфонсо Арагонского он тоже был наслышан, – но дипломатия есть тонкое искусство, и он ответил на объятья нового родственника со всей возможной пылкостью. Понятно, что на таком фоне встреча с папой Александром прошла много легче, а уж Лукреция послов Феррары просто очаровала. Ипполито д’Эсте нашел, что она прекрасно справилась со своей ролью хозяйки: она была скромна, достойна, осыпала свиту своих гостей всякими милыми сувенирами в виде серебряных кубков и прочего и вообще хорошо выглядела.

Мы это знаем довольно точно – Изабелла д’Эсте, сестра Альфонсо и супруга властителя Мантуи, Франческо Гонзага, дорожила своим положением первой дамы Италии и включила в свиту Ипполито д’Эсте своего человека. Он должен был описывать ей во всех подробностях и поведение, и туалеты ее соперницы. И вот что он ей написал:

«…мадонна Лукреция была одета скромно, грудь ее была прикрыта до шеи, а волосы убраны просто и не завиты в локоны. Ее платье – темного цвета с фиолетовой оторочкой, а плечи покрыты накидкой, украшенной золотом и отороченной соболями. Она покрыла голову сеткой из зеленого шелка, а на шее у нее жемчужные ожерелья»^[40].

Странно, правда? Вот вроде бы побольше 500 лет прошло со дня этого приема, а текст письма составлен так, что хоть сегодня вставляй его в обзор светской хроники.

II

В общем, все прошло хорошо, и Рождество оба семейства, Борджиа и д’Эсте, встретили в Риме в полном родственном согласии. На следующий день Лукреция устроила прием для дорогих феррарских гостей у себя, в своих собственных покоях. На этот раз она нарядилась уже как подобает даме из княжеской семьи и танцевала с Ферранте д’Эсте с грацией, восхитившей всех присутствовавших. При ней была ее 15-летняя кузина Анджела Борджиа – в дальнейшем мы о ней еще услышим.

30 декабря в Ватикане состоялась брачная церемония. В присутствии папы Александра, Чезаре Борджиа, герцога Романьи, и доброй дюжины кардиналов Ферранте д’Эсте, замещая своего брата Альфонсо, надел на палец Лукреции драгоценное обручальное кольцо, после чего ей вручили ларец с драгоценностями, о безопасной доставке которых так пекся феррарский казначей. В принципе это был брачный дар, и чего там только не было! И изумруды, и рубины, и алмазы, а в придачу к ним Эрколе д’Эсте присовокупил еще и жемчуга и алмазы на общую сумму в 8000 дукатов. Так сказано в записках Бурхарда, который был всем этим просто восхищен.

Подарок, правда, вручался с милой оговоркой, что в случае, если новая герцогиня Феррары окажется своему супругу неверна, то его ей придется вернуть. В тот же день в Риме была устроена воинская потеха – Чезаре Борджиа изобразил осаду деревянного замка, который наскоро воздвигли на площади Святого Петра. А вечером в папском дворце был дан бал, на котором мадонна Лукреция танцевала со своим братом Чезаре, в то время как их отец, папа римский, глядел на них с истинным восторгом. Он вообще относился к ним истинно по-отечески: про Лукрецию, например, говорил, что она так умна, что он без колебаний доверил ей пост губернатора Сполето.

А когда Чезаре автору, что-то написавшему против него, отрезал сначала руку, потом – язык, а потом велел пришить отрезанный язык к мизинцу отрубленной руки и выставить все это напоказ, Святой Отец с ноткой извинения говорил, что его сын всем хорош, но еще не научился не обращать внимание на оскорбления.

Празднества в Риме тем временем продолжались. Чезаре сражался в корриде, устроенной 2 января 1502 года прямо на площади Святого Петра, и, ко всеобщему восторгу, завалил быка одним-единственным точным ударом шпаги, в лучших испанских традициях.

Тем временем феррарский казначей считал передаваемые ему золотые монеты – приданое мадонны Лукреции. К вечеру 2 января оказалось пересчитано не больше четверти от общей суммы в 100 тысяч дукатов – на этом прилежный счетовод утомился. Но он нашел несколько стертых монет и потребовал их замены. Деньги заменили без всяких споров, но досчитать приданое до конца он так и не успел. Надо было собираться в дорогу. Если из Феррары в Рим приехало больше 500 человек, то обратно двигалась процессия, состоящая уже из доброй тысячи. Чезаре выделил сестре военный эскорт в две сотни всадников, а она взяла с собой своих слуг, женщин своего маленького двора и даже своих шутов и карликов. Ко всему этому прибавилось еще и полторы сотни вьючных мулов, ибо надо было прихватить с собой и соответствующий багаж. Так что поневоле ехать приходилось без спешки, с остановками.

В Урбино Лукрецию встретили со всем радушием. Герцог урбинский Гвидобальдо Монтфельтро был женат на сестре Франческо да Гонзага, а тот был женат на Изабелле д’Эсте. Первая дама Италии хотела встретить соперницу так, как полагалось первой даме Италии. Ее слово имело вес не только в Мантуе, где она правила вместе с мужем, и не только в Ферраре, откуда она была родом, но и в Урбино – и Гвидобальдо Монтфельтро ее очень уважал.

Он предоставил свой герцогский дворец в полное распоряжение Лукреции Борджиа.

III

Уже после того, как Лукреция Борджиа и все ее огромное сопровождение покинули Урбино и двинулось дальше. Елизавета да Гонзага, жена Гвидобальдо, пожелала проводить свою гостью и поехала вместе с ней прямо в Феррару. Путь шел через Романью: Пезаро, Форли, Фаенца – все это были крепости с гарнизонами, верными Чезаре, и сестру своего властителя они встречали с истинным энтузиазмом.

Чезаре Борджиа уже по всей Италии имел репутацию человека, которого не следует задевать…

До границ Феррары всей этой торжественной процессии удалось добраться только 30 января 1502 года. Там Лукецию и встретил ее муж, но пока что инкогнито, в маске. Свадьбу и все прочее предполагалось отпраздновать в столице, но ему очень уже не терпелось поглядеть на свою супругу. Он помнил ее совсем девочкой, на церемонии ее первого бракосочетания. Собственно, и сам Альфонсо был тогда подростком. С тех пор у него опыта прибавилось, и нельзя сказать, чтобы опыт это был особенно положительным. Свою первую жену, Анну Сфорца, он не любил, и она платила ему полной взаимностью. С течением времени супруги даже начали спать отдельно. Альфонсо искал утешения в борделях, а его супруга завела себе черную невольницу-служанку, с которой делила решительно все, включая и постель.

В общем, когда Альфонсо овдовел, он даже испытал облегчение.

Так что его новая жена очень его интриговала, и даже ее скандальная репутация в этом смысле ничему не мешала, так было даже интереснее…

Новая супруга его не разочаровала – она была мила, элегантна, ее серо-голубые глаза и золотые кудри показались ему очаровательными, – и после двухчасовой беседы со своей нареченной он ускакал вперед, проследить за приготовлениями. Альфонсо не хотел ждать. От Болоньи до Феррары Лукреция и ее огромная свита двигались водой, по каналам. Это было удобно, спокойно и безопасно, но для нетерпеливого жениха – слишком медленно.

В Маллаберго к Лукреции и к герцогине урбинской присоединилась Изабелла д’Эсте. Она не зря засылала своего шпиона в Рим – ее наряд был продуман до последней детали и даже в мелочах отличался от туалетов ее новой невестки. Скажем, вместо покрывала с оторочкой из соболей Изабелла д’Эсте облачилась в накидку из меха рыси. Три дамы теперь пребывали вместе, знали, что за ними следит множество глаз, и в возникшем между ними состязании в красоте и грации ни одна из них не желала оказаться побежденной. Так они и добрались до Феррары. Свадьба была блестящей. Изабелла д’Эсте нарядилась в платье из золотой парчи и сумела устроить так, что встречала новобрачных, стоя на верху огромной мраморной лестницы, ведущей во дворец. Так что, пока они поднимались, ее облаченная в золото фигура была видна решительно всем.

Только вот смотрели все не на нее, а на невесту. У нее имелись определенные преимущества – она была на шесть лет моложе Изабеллы и выглядела такой хрупкой и тоненькой, что пробуждала в сердцах поэтов поистине пламенные чувства.

Одного из них звали Лодовико Ариосто^[41].

IV

Канцона, сложенная им в честь новобрачных, имела большой успех, снискала поэту высокую репутацию и стала первым шагом в его карьере – кардинал Ипполито д’Эсте взял его к себе в штат. Но Лукреция Борджиа и в самом деле произвела на Ариосто такое впечатление, что он воспевал ее и потом, и в его знаменитой поэме о «неистовом Орландо» говорится о женщине, которая по сравнению с другими как серебро по сравнению с оловом, и как золото по сравнению с серебром, и как роза по сравнению со скромным цветком, и как раскрашенное стекло по сравнению с драгоценностями Востока…

Тут надо бы отметить «драгоценности Востока» – они приходили в Европу через Венецию, ценились очень высоко и, ясное дело, считались просто неотъемлемой частью тогдашнего «гламура». Вообще, когда читаешь материалы, относящиеся к семейству Борджиа, будь они современными самим Борджиа или будь они написаны уже в наши дни, этот самый гламур бросается в глаза очень резко. В совсем недавно изданной книге на английском, посвященной Борджиа^[42], есть целые страницы, посвященные разбору нарядов Лукреции и тому, сколько это все стоило.

Казалось бы, что нам за дело до красавиц, пять веков назад состязавшихся в красоте и элегантности при феррарском дворе? Но, как оказывается, дело до них у нас все-таки есть, хотя бы потому, что в их честь слагали стихи такие люди, как Ариосто. А Изабелла д’Эсте собирала коллекцию произведений искусства, вела по этому поводу интенсивную переписку и, в частности, уговаривала одну свою знакомую прислать ей свой портрет, ибо очень уже ей хотелось посмотреть на ее милый образ.

Знакомую ее звали Чечилией Галлерани, она в молодые годы была любовницей Лодовико Моро, герцога миланского, а портрет, о котором так хлопочет Изабелла д’Эсте, предположительно тот самый, на котором изображена «Дама с горностаем» работы Леонардо да Винчи^[43].

Так вот, кстати о портретах – нет ни одного достоверно известного изображения Лукреции Борджиа, кроме выбитой в Риме медали в ее честь, но есть несколько предположительных, и один из них принадлежит кисти Рафаэля. И в результате получается, что скандально известная семья Борджиа, слухи о которой ходили к этому времени уже по всей Европе, оказалась в самом центре блестящей культуры Ренессанса, которая расцвела в Северной Италии.

Потому-то мы ими и занимаемся сейчас. Но даже и след, оставленный ими в великом искусстве Ренессанса, не главная причина нашего интереса.

Слухи о папе Александре, главе вселенской Церкви, проповедовавшей духовное совершенствование, о Викарии Христа, официально именовавшего себя «рабом рабов Божьих» и жившего при этом в неслыханной роскоши, верховного первосвященника, окруженного целым гаремом молодых и прекрасных женщин, одной из которых, как утверждали, была его собственная дочь, – все это создавало непримиримые противоречия и сильно смущало умы.

В числе людей, пребывающих в смущении, но жаждущих истины, был и смиренный монах родом из Саксонии, побывавший в Риме. Правда, он сделал это только в 1511 году, уже после понтификата папы Александра, но Рим оставался Римом. И смиренный монах был поражен в самое сердце, и в итоге печальных своих размышлений пришел он к весьма серьезным выводам.

Звали монаха Мартином Лютером.

V

Весь февраль 1502 года в Ферраре продолжались торжества. Брачная ночь Лукреции и Альфонсо прошла чуть ли не при свидетелях – прелаты Церкви, придворные дамы, папские родственники и чины высоких ведомств Феррары толпились в комнатах, примыкавших к спальне, и напряженно прислушивались к тому, что там творилось. Святому Отцу было доложено, что его новый зять не посрамил герцогства феррарского и трижды доказал жене свою мужскую доблесть, так что с браком все обстоит благополучно. Гости из Рима в количестве до полутысячи оставались в Ферраре до конца февраля, к большому неудовольствию скуповатого Эрколе д’Эсте – гости все это время жили за его счет. Праздники были великолепны – при феррарском дворе непрерывно шли балы, маскарады и представления. Ставили, например, пьесу Плавта «Эпидикус», довольно неприличного содержания, чем, собственно, Плавт и славился^[44]. Однако всему приходит конец – пришел конец и празднествам. Тем временем папа Александр отправился в далекую поездку – ему вздумалось проинспектировать последние завоевания его сына Чезаре. Он добрался до побережья, а оттуда морем в сопровождении шести военных галер двинулся сперва в Пьомбино, а потом на остров Эльба, который тоже входил в число недавних приобретений Чезаре Борджиа. Там как раз в это время обновляли укрепления двух замков. Работами руководил Леонардо да Винчи – весьма компетентный человек, новый военный инженер герцога Романьи. Папе в 1502 году исполнился уже 71 год, но он по-прежнему был полон сил и энергии. Когда Чезаре устроил в его честь танцевальное представление в Пьомбино с танцорами, пышно разодетыми в шелка и золото, которые воздали Святому Отцу приветствия, достойные императора, никто так не радовался, как сам Святой Отец. Он любил и роскошь, и танцы, и почести – сын ему действительно угодил. Александр VI вернулся в Ватикан таким же свежим и бодрым, каким он был и до поездки.

Скорее всего Чезаре поделился с отцом своими дальнейшими планами, хотя доказать это, конечно, невозможно. Тем не менее это предположение весьма вероятно. Чезаре Борджиа готовился к своей третьей военной кампании. Феодальные рыцарские ополчения выходили из моды, да их у Чезаре и не было – а наемники стоили дорого. Так что ему, как всегда, были нужны деньги, и в как можно большем количестве.

Цель того стоила – он собирался завоевать Тоскану.

Секретарь Второй Канцелярии Республики Флоренция

I

Если в каких-нибудь гипотетических джунглях завести некую «шкалу могущества» и распределить хищников по этой шкале согласно их силе и рангу, то волк окажется где-то пониже тигров. И ему придется быть осторожным и действовать так, чтобы не переходить им дороги. Но если тигры сцепятся между собой, у волка появляются дополнительные возможности.

В тех политических джунглях, которые представляла собой Италия в 1502 году, в самом начале XVI века, тиграми были Франция и Испания, и они сцепились там, где граница между ними была не вполне ясна – на обломках того, что совсем недавно было королевством Неаполь. Королевство это было поделено, и граница была проведена – но оставались всякого рода неясности, связанные с налогами на транзит, с таможенными сборами и с прочими делами того же сорта. И весной 1502 года началась свара между французским вице-королем Неаполя Луисом д’Арманьяком, и командующим испанскими войсками в Апулии доном Гонсальво де Кордоба.

«Волком» Италии в то время, вне всяких сомнений, был Чезаре Борджиа – и волком он был ловким и хитрым. Самой жирной добычей для него была бы Республика Флоренция. Но он поостерегся прямо напасть на нее – кус был очень уж велик. Собственно город Флоренция был населен 50 тысячами человек, то есть равнялся Риму, а всего во владениях Республики жило до полумиллиона ее подданных. Для сравнения: королевство Арагон во времена Алонсо де Борха было по населению чуть ли не вдвое меньше.

Флоренция сама по себе была беззащитна. Но Республика платила Франции «налог за защиту», оформленный как субсидия союзнику, и нападение на нее могло повлечь за собой непредвиденные последствия, хотя бы со стороны Франции.

Следовательно, нужно было устроить так, чтобы «все случилось само собой», и не заваливать добычу единым разом, а рвать ее по кускам, и желательно – чужими руками.

И когда во владениях Флоренции, в городке Ареццо, случился мятеж, на помощь восставшим немедленно пришел Вителоццо Вителли, кондотьер на службе у Чезаре.

Не было у Республики врага злее Вителоццо – он мстил ей за своего казненного брата. И сейчас, в июне 1502 года, он не только занял Ареццо, но и вызвал к себе на подмогу Бальони, властителя Перуджи, и вместе они отхватили у Флоренции уже не один городок, а целую долину со всеми тамошними замками и укреплениями.

И Вителоццо, и Бальони были под командой Чезаре Борджиа, гонфалоньера Церкви, им платили из папской казны – но он и пальцем не шевельнул для того, чтобы их остановить.

Намек оказался ясен. Пиза, которая только и мечтала, как бы ей избавиться от ига Флоренции, чуть ли не немедленно подняла на своих стенах стяг Чезаре Борджиа и просила папу Александра «уговорить герцога Валентино принять их под его покровительство».

Ответ они получили неопределенный. Чезаре, конечно, не надо было уговаривать. Однако следовало взвесить последствия – скажем, было неясно, какой будет реакция Венеции. И вот 2 июня 1502 года Чезаре поговорил с венецианским послом Джустиниани – и получил от него уверения в самых дружеских чувствах, которые испытывает к нему Светлейшая Республика. И, по-видимому, решил, что чувства эти надо бы проверить. У него в плену находился бывший хозяин Фаенцы Асторре Манфреди, который в период своего правления был другом и клиентом Венеции, – и вот его тело вдруг нашли в Тибре со связанными руками и с большим камнем на шее. На трупе были следы пыток, вместе с Асторре утопили и его брата, и его мажордома. Понятное дело, Асторре Манфреди вполне можно было казнить тайно и похоронить так, что его и не нашли бы никогда, так что идея выбросить труп в реку имела характер явной демонстрации. И дело действительно получило широкую огласку, и посол Джустиниани особым письмом уведомил свое правительство о случившемся.

Венеция не протестовала.

II

Поход на замок Камерино, объявленный Чезаре, был тщательно подготовлен, в том числе и с юридической точки зрения. Его держало некое семейство Варано, члены которого резались даже друг с другом, числились в списке викариев Церкви, управляющих своей землей с позволения Святого Престола за определенную вассальную плату, которая не вносилась уже который год. Что же тут удивительного, если «земная длань папы римского», сумевшая обрести плоть в виде Чезаре Борджиа, простерлась против них?

Было собрано около 6000 солдат, заранее заготовлены все необходимые припасы, из Рима Чезаре Борджиа под усиленным эскортом лично привез сундуки с золотом на уплату наемникам – что же тут было удивительного в том, что столь предусмотрительный полководец пожелал заранее известить своих друзей и союзников и о цели похода, и о его предполагаемом маршруте, идущем через владения герцога Урбино? Вежливейшим письмом Гвидобальдо Монтефелтро уведомлялся о проходе папских войск через его территорию, вызванном военной необходимостью. Герцога Урбино просили даже посодействовать взятию Камерино. И Гвидобальдо дал приказ о расчистке дорог и о том, чтобы в местечке Губбио заранее сосредоточили запасы продовольствия для войск Чезаре, и даже послал ему волов, для того чтобы помочь тянуть пушки по горным проходам.

20 июня герцог Гвидобальдо, к своему ужасу, узнал, что в его владения вторглись папские войска еще с двух направлений, о которых ему ничего сказано не было, и что все три колонны идут на Урбино, его столицу. Защищаться было уже поздно – и он бежал, горными тропами и переодевшись, потому что главные дороги уже были перехвачены.

Укрытие он нашел только в Мантуе, где его жена Елизавета да Гонзага гостила у уже знакомой нам Изабеллы д’Эсте. Чезаре вошел в Урбино как победитель. Владения захваченного им герцогства простирались на сотню километров с севера на юг и примерно на 50–60 километров с запада на восток – это было нечто несравненно большее, чем Форли и Имола или, скажем, Пезаро, отнятое у Джованни Сфорца. Больше всего поражала даже не столько быстрота действий и не замечательный успех – как-никак все было проделано без единого выстрела, – сколько невероятная дерзость захвата. Нападение было осуществлено без малейшей провокации и в отношении «друга и союзника», который по рангу и родственным связям был одним из владетельных князей Италии вроде Гонзага или, скажем, новых родственников Чезаре Борджиа, семейства д’Эсте. Даже по разбойничьим нравам Италии того времени это было чем-то неслыханным.

Хотя, если уж мы затронули такую тему, как «нравы Италии того времени», к рассказанной уже истории можно добавить и еще одну живописную деталь.

Герцоги Урбинские славились как меценаты и коллекционеры прекрасных произведений искусства. И 30 июня 1502 года Изабелла д’Эсте написала своему брату кардиналу Ипполито д’Эсте письмо, в котором просила устроить так, чтобы маленькая скульптура Венеры античной работы, которая имелась в коллекции герцогов Урбино, каким-нибудь образом попала к ней. И еще она хотела бы получить скульптуру Купидона, которую Чезаре Борджиа совсем недавно подарил Гвидобальдо…

Когда ее просьба дошла до Чезаре Борджиа, он ответил, что всегда рад услужить столь прекрасной даме, и немедленно отослал ей обе скульптуры и даже честно известил ее, что скульптура Купидона хоть и хороша, но не античной работы.

Ее сделал один флорентинец по имени Микеланджело.

III

Сразу же после захвата Урбино Чезаре Борджиа написал во Флоренцию не менее дружеское письмо, чем то, что он с неделю назад посылал несчастному герцогу Гвидобальдо. В нем он предлагал «немедленно уладить все недоразумения, которые имели место», и просил прислать к нему кого-нибудь с достаточными полномочиями. Республика Флоренция настолько остро почувствовала угрозу, что ее уполномоченные добрались до Урбино уже вечером 24 июня. Приехали двое – Франческо Содерини, епископ Вольтеры, и его помощник. Епископ был лицом важным, и не столько своим духовным саном, сколько тем, что он доводился родным братом главе правительства Флоренции Пьеро Содерини. И помощник его тоже был человек дельный – это его в свое время посылали ко двору короля Франции Людовика XII, и с ним вел тогда переговоры Жорж д’Амбуаз, кардинал Руанский. Помощник епископа Содерини во Флоренции занимал должность чисто техническую – он заведовал так называемой Второй Канцелярией и политических решений не принимал по недостатку у него власти и полномочий. Однако в своем родном городе славился острым языком и независимостью суждений, что и доказал, надерзив кардиналу Руанскому. Он сказал ему ни много ни мало следующее:

«Если итальянцы, как говорит кардинал, не разбираются в войне, то французы не разбираются в политике. А иначе зачем бы им усиливать Папство, их ключевого союзника в Италии, и тем самым делать его все более или более независимым от себя?»

Удивительным здесь было не столько даже то, что малозначительный флорентийский дипломат воткнул шпильку могущественному министру, сколько то, что кардинал проглотил обиду. Он, по-видимому, решил, что его собеседник не так уж и не прав, и дальше разговаривал с ним более уважительно.

Но сейчас, в Урбино, этот дипломат не говорил, а все больше слушал.

Чезаре Борджиа к тому же мало обращал на него внимание, а обращался к епископу, и говорил он с ним резко, пожалуй, даже подчеркнуто грубо. Он горько сетовал на увертки Синьории Республики – так называлось правительство Флоренции – и требовал уплаты ему тех сумм, которые год назад были обещаны и не выплачены.

«Вы должны решить вопрос сразу и не откладывая, – кричал Чезаре. – Я не могу долго держать свои войска в горной местности, если они не используются. Решите раз и навсегда – вы мне или друзья, или враги». Когда – после деликатного покашливания своего ассистента – епископ Содерини возразил, что Республика Флоренция находится под защитой короля Франции, Чезаре просто взорвался. Он сказал, что не послам Флоренции учить его тонкостям французской политики, он в таких уроках не нуждается. В общем, он поставил им ультиматум – в течение четырех дней они должны были доставить ему ответ Синьории, и для блага Флоренции будет лучше, если ответ будет благоприятным. На том они и расстались. Франческо Содерини остался на месте, а его помощник спешно уехал во Флоренцию. Он был куда ниже рангом, чем почтенный епископ Вольтерры, а к тому же моложе и непоседливее – так что, ясное дело, срочная поездка из Урбино во Флоренцию выпала на долю именно ему. Никколо Макиавелли – так его звали – вообще был легок на подъем. Чезаре не обратил на него внимания. А напрасно.

Секретарь Второй Канцелярии Республики Флоренция был примечательным человеком.

IV

Флоренция была республикой и управлялась народом – но это вовсе не значило, что граждане Флоренции так уж совсем и равны друг другу. Право голоса принадлежало только членам гильдий, а вес отдельного человека зависел от размера уплачиваемых им налогов. Такое положение самым естественным образом приводило к тому, что реальные полномочия власти сосредотачивались в руках немногих богатых семей: Содерини, Ручеллаи, Пацци, Медичи и так далее.

Семейство Макиавелли принадлежало к вполне достойной гильдии, но налоги платило с собственности, оцененной примерно в 1000 флоринов – что было очень и очень далеко от ценза людей по-настоящему богатых. Никколо Макиавелли жил на сотню золотых в год, которые ему приносило его маленькое владение, да на жалованье в 10 с небольшим флоринов в месяц, которое полагалось ему по должности секретаря.

Вместе с тем с его мнением считался даже гонфалоньер Республики Пьеро Содерини. А его брат Франческо Содерини переговоры в Урбино вел, руководствуясь рекомендациями своего помощника, а при составлении отчетов и вовсе попросту подписывался под текстом, написанным Макиавелли. Так вот, в отчете было написано, в частности, следующее:

«Герцог Валентино – человек блестящий, он неутомим в стремлении к увеличению своего могущества и славы и не останавливается ни перед чем. Он знает, как достичь уважения со стороны своих людей, и он собрал лучшие войска во всей Италии. Он очень красноречив и знает, как использовать угрозу для того, чтобы подкрепить свое красноречие…»

В общем, послы рекомендовали принять слова Чезаре совершенно серьезно – Республика была в опасности. Синьория надеялась только на заступничество короля Людовика. И тот 7 июля 1502 года действительно прислал Чезаре письмо, в котором рекомендовал оставить Флоренцию в покое. «Рекомендация» такого лица имела вес приказания. С другой стороны, Флоренции тоже было «рекомендовано» уладить свои разногласия с Чезаре Борджиа – и Республика через Франческо Содерини предложила ему компромисс: Синьория выплатит ему половину полагающейся платы как «кондотьеру на службе Республики», а он за это уберет своих наемников из Ареццо. Чезаре Борджиа отверг этот вариант просто сразу. Он ответил, что он не согласен делать вообще ничего до тех пор, пока его договор с Флоренцией не будет подписан и не будут выплачены все деньги, которые ему по договору следуют. Переговоры прервались, ничего не произошло, но в ходе хорошо организованной «утечки документов» о содержании соглашения узнали и Вителоццо Вителли, и его друг Бальони. Получалось, что Чезаре был готов отнять у них отхваченный ими кусок, лишь бы получить нужный ему результат.

На захват Урбино они смотрели как на нечто естественное – но были решительно несогласны отдавать то, что захватили сами. В Италии их называли «псами войны». Чезаре Борджиа нанял их для своей охоты, и они повиновались ему в рамках этой сделки. Но за хозяина они его не считали.

И на попытку отнять у них кость были готовы ответить клыками…

V

«Благороднейшая и совершеннейшая дама, наша сестра, будучи уверены, что не может быть лучшего лекарства в вашем теперешнем положении, чем получение хороших новостей, извещаем вас о захвате замка Камерино. Мы просим вас ответить нам на это счастливое сообщение сейчас же вестью об улучшении вашего здоровья, ибо беспокойство о вас снедает все наши мысли, и нас не радуют даже самые удачные из дел, нами предпринятых…» – вот в каких изысканных выражениях Чезаре Борджиа извещал свою сестру Лукрецию о том, что Камерино наконец-то пал. Конечно, это была мелкая добыча по сравнению с захваченным герцогством Урбино, но о здоровье Лукреции, по-видимому, Чезаре волновался всерьез. Если и были в мире какие-то люди, к которым он питал привязанность, то это были его мать и его сестра. Это не означало, разумеется, что он считался с их чувствами, если эти чувства шли вразрез с его планами.

Он ни на секунду не задумался, когда решил прирезать своего брата Хуана, такого же сына Ваноццы ди Каттанеи, как и он сам. Или, скажем, когда он приказал удушить принца Альфонсо Арагонского, любимого мужа Лукреции. Но все-таки и о матери, и о сестре он действительно беспокоился. Письмо к Лукреции, с выражением беспокойства о ее здоровье, пришло очень кстати – она оправлялась после неудачной беременности. А вместе с письмом в Феррару прибыл и личный врач Чезаре, Гаспаре Торелла.

Не довольствуясь этим, Чезаре Борджиа вслед за ним направил к сестре еще одного доктора, известного в своем деле специалиста по женским болезням, и даже сам навестил ее в Ферраре, по пути в Милан. Его призывали туда срочные дела – там держал свою ставку король Людовик XII, и слишком уж много жалоб поступило к нему на действия Чезаре Борджиа.

Одна из них вызвала у Людовика подлинное раздражение – и поступила она из Флоренции. В самых красноречивых выражениях Синьория описывала всю невыносимость своего положения, когда кондотьеры, натравленные на Флоренцию их нанимателем, Чезаре Борджиа, произвольно отхватывают куски флорентийских владений и тем «мешают Республике Флоренция выполнить свой долг перед ее великим союзником, королем Франции, и своевременно послать ему требуемую помощь деньгами и припасами».

В общем, письмо из Флоренции в Милан было написано как надо и принесло бы Чезаре множество неприятностей, если бы его вовремя не предупредили. И он немедленно приказал Вителоццо Вителли и его сподвижникам оставить флорентийскую территорию и молнией помчался в Милан, остановившись в Ферраре только на два часа. Задача ему предстояла очень нелегкая – в Милане уже собрались все его враги, начиная с ограбленного и изгнанного из родного гнезда Гвидобальдо, герцога Урбино.

К тому же ко всему прочему прибавилось еще и так называемое «письмо Савелли».

Письмо Савелли и другие неприятности…

I

«Письмо», собственно, было вовсе не «письмом», а памфлетом, подделанным под письмо, и довольно грубо. Факт подделки был очевиден и просто лез в глаза – скажем, текст был датирован 25 ноября 1501 года, а речь в нем шла о событиях, случившихся в июле 1502-го.

По замыслу автора – или авторов – памфлета письмо было отправлено из лагеря испанских войск, стоявших у Таранто, и адресовано Сильвио Савелли, происходившему из старинного рода римских баронов, и укрывшемуся от Борджиа в Германии, при дворе императора Максимилиана.

Подписи не было, автор так и остался неизвестным. Сейчас считается, что памфлет был написан кем-то близким к семейству Колонна^[45]. Но, понятное дело, главное все-таки не авторство, а содержание. Так вот, содержание было поистине убойным. Неизвестный корреспондент Сильвио Савелли очень не советовал ему возвращаться в Рим, потому что дела там идут так, что поправить их может только император Максимилиан, и при этом – только силой. Проклятые Борджиа наполнили город Рим своими клевретами, повсюду разбой, разврат, подкуп и убийства – что, в сущности, было недалеко от истины.

B любое время, хоть при Борджиа, хоть без них. Вот, скажем, весьма красноречивая цитата из дневника Бурхарда за февраль 1499 года:

«…под страхом тяжкого наказания было приказано, чтобы впредь никто не пользовался масками, что все-таки не соблюдалось. В тот же день, в четверг или в пятницу, какими-то замаскированными людьми был убит испанский пресвитер, который в Испании убил брата одного из них. По городу распространилась молва, что убили меня, потому что он, может быть, одеждою или чем-нибудь другим был схож со мною. Поэтому очень многие из высокочтимых кардиналов, а именно: Неаполитанский, Александрийский, Санта Кроче, Сиенский и Фарнезе, послали узнать правду, а также и многие другие из придворных. Продолжалась эта молва обо мне вплоть до третьего дня.

Да удостоит Всемогущий Бог по своей милости сохранить меня непострадавшим в этой и всякой другой опасности…»

Так что никаких новостей о разбое в Риме «письмо Савелли» не содержало. Рим был опасным городом, это и так было всем известно. Никакой особой новостью не являлись ни описание «пира с рассыпанием каштанов», ни сведения о занятном зрелище случки лошадей, устроенном прямо под папским балконом:

«В торжественный праздник всех святых во дворец было созвано на пир пятьдесят городских блудниц, и устроено было зрелище, совершенно неслыханное по своей омерзительности. И чтобы не было недостатка в подобного рода зрелищах, в ближайший же день устроена была открытая сцена с кобылицей: на глазах у папы, окруженного своими детьми, были выпущены жеребцы, устремившиеся к кобылице, и, яростно борясь между собою, старались овладеть ею…»

То, что это была далеко не новость, ясно из дневника самого Иоганна Бурхарда, который без всякого «письма Савелли» описывал то же самое, да еще и куда подробнее. Вот прямая цитата из дневника:

«Вечером происходил пир у валенсийского герцога в папском дворце. В нем приняли участие пятьдесят почетных блудниц, обычно называемых куртизанками. После пиршества они плясали с услужающими и другими там присутствовавшими – сначала в своем одеянии, а затем нагие. После обеда свечи в серебряных подсвечниках со стола были поставлены на пол, между ними были разбросаны каштаны, и блудницы, нагие, на руках и ногах, переступая подсвечники, подбирали каштаны. Папа, герцог, его сестра донна Лукреция присутствовали при сем и наблюдали сие. Наконец, были выложены подарки, шелковые плащи, обувь, береты и другие вещи, которые обещаны были тем, кто более других познает плотски названных блудниц. Затем присутствовавшие при сем в качестве судей роздали подарки победителям…»

Но вот дальше шло нечто и впрямь совсем новое: в письме очень серьезно намекалось на то, что папа Александр – Антихрист во плоти. Может быть, поэтому Иоганн Бурхард и думал, что «письмо» написано где-то в Германии? До путешествия в Рим благочестивого монаха, брата Мартина Лютера, еще оставалось лет десять, но Бурхарду было очень хорошо известно, что думают в Германии о «римских нравах». Мотив «папы-Антихриста», что называется, висел в воздухе…

В письме говорилось, что невозможно и представить себе худшего врага христианства, чем папа Александр, что наименьшим из его грехов является бесстыжая продажа церковных должностей и что при нем, повелителе Ада, как верный пес служит его Цербер, кардинал Моденский, Джанбаттиста Феррари. А Иоганн Бурхард утверждал, что «Письмо Савелли» он получил именно от него, от кардинала Моденского – это обстоятельство можно расценить как дополнительную пикантную деталь.

Бурхард такие вещи, что называется, коллекционировал.

Кстати, в памфлете было кое-что и о Чезаре. Говорилось о его коварстве и о его жестокости, ему поминали смерть и Альфонсо Арагонского, второго мужа Лукреции, и убийство прямо на ступенях папского престола. Говорилось, что Чезаре Борджиа окружен гаремом на турецкий манер, что по его приказу убивают, пытают и вешают – и дальше следовал призыв к государям положить всему этому конец и вернуть в Рим его прежний покой и благоденствие. Может быть, как раз из-за призыва вернуть в Рим его прежний покой и благоденствие и считается, что памфлет написал кто-то из сторонников семейства Колонна? Их как раз изгнали – и надо сказать, что покоя в городе после этого скорее прибавилось. Чезаре правил в Романье железной рукой и навел там такой порядок, что даже дороги и то сделались безопасными. Был случай, когда его наместник в Фаенце приговорил к виселице какого-то человека, заподозренного в лихих деяниях, и того действительно вздернули – но веревка лопнула, он сорвался с перекладины еще живым и по обычаю был укрыт в церкви.

Так вот, наместник выволок беднягу из-за алтаря и повесил его еще разок, на этот раз на веревке покрепче и не на виселице, а в окне дворца Синьории. А город оштрафовал на 10 тысяч дукатов, то есть примерно на 35 килограммов золота. Местный совет взмолился о пощаде, и Чезаре «восстановил справедливость» – он отменил штраф.

Это возымело действие. B Фаенце теперь герцога Валентино превозносили до небес за доброту, но без его позволения боялись вздохнуть. А дороги, как мы уже и говорили, сделались проезжими и для купеческих караванов, и для одиноких путников.

Чезаре Борджиа искоренял разбой посредством установления на него своей монополии.

II

Король Людовик, конечно же, прекрасно знал о том, что делает его ближайший союзник – на него жаловались и те, кому он не давал грабить, и те, кого он ограбил сам. Но Людовик встретил его в Милане с самой изысканной любезностью – и именовал своим «дорогим родственником».

Чезаре Борджиа приехал в Милан 5 августа 1502 года, а уже 6 августа в королевской резиденции был дан роскошный банкет в его честь, его посадили рука об руку с королем, и он имел поистине задушевную беседу с Жоржем д’Амбуазом.

Причины для такой предупредительности, конечно же, имелись. Совсем недавно, осенью 1501 года, было заключено широкое соглашение между королем Франции и императором. Герцогство Миланское было как бы номинальным вассалом империи – поэтому в порядке общего урегулирования отношений Максимилиан соглашался вручить сан герцога Милана королю Людовику, а тот «выдавал свою старшую дочь замуж за принца Карла», с приданым в виде королевства Неаполь. Ну, Карл родился в 1500 году, так что ему не было еще и двух лет, зато он доводился внуком и Максимилиану, и католическим королям Кастилии и Арагона, Фердинанду и Изабелле. И все великолепно устраивалось, и все были довольны – беда была только в том, что ничего из этого не удалось. Ссора между Испанией и Францией вокруг Неаполя перерастала в войну, в нее могла вмешаться и империя.

Союз с Папством был для короля Людовика просто необходим.

И он предложил Чезаре всяческое содействие и даже помощь войсками, если это понадобится. Чезаре Борджиа уезжал из Милана в полном согласии и с королем, и со своими родственниками д’Эсте – было решено, что они будут действовать совместно. Проблема была только одна – отпавшая от Папской области Болонья не желала впустить туда папские войска и держалась за своего защитника Джованни Бентивольо. Выбить его из города можно было только силой, а между тем король Людовик велел Чезаре не трогать личных владений Бентивольо, и даже обещал тому личную неприкосновенность.

Почему он это сделал – вопрос открытый. В свое время Никколо Макиавелли посоветовал Жоржу д’Амбуазу не усиливать чрезмерно своего главного союзника, а не то он станет слишком силен и независим. Трудно сказать – может быть, его совету все-таки вняли и даже молчаливо ему последовали?

Во всяком случае, на действия Чезаре Борджиа было наложено серьезное ограничение. Как решать задачу захвата Болоньи силой при таких условиях, было совершенно неясно – и он вернулся в Имолу, набирать войска. Чезаре распорядился, чтобы каждое семейство выставило ему одного солдата – это был дешевый способ собрать изрядное количество людей. Дело тут было в том, что наемные войска, с которыми он захватил и Имолу, и Форли, и Пезаро, и Урбино, в данный момент были не больно-то надежны.

Ими командовали их собственные командиры-кондотьеры, Бентивольо был одним из них.

Если Чезаре Борджиа на их глазах и с их помощью выгнал из своих владений герцога Урбино и собирается сделать то же самое и с властителем Болоньи – не вздумает ли он через какое-то время повернуть оружие и против них самих?

Мысль, надо сказать, была разумной.

Было решено, что если Чезаре будет настаивать на своих планах, они воспротивятся ему и выступят против него совместно. В соглашении, которое было решено держать в секрете, участвовали весьма решительные люди. Один из них, Оливеротто да Фермо, для того чтобы получить владычество в Фермо, убил родного дядю, брата своей матери. Уж совсем чужого ему Чезаре он определенно не пощадил бы. Что было еще более важно, заговорщики запаслись содействием важных «римских баронов». Собственно, их совещание было устроено в замке Маджоне, крепости кардинала Орсини. В общем, оставалось только дождаться удобного случая – и особенно долго ждать не пришлось.

В начале октября 1502 года в Урбино началось восстание. Вообще говоря, Чезаре Борджиа оказался в прямо-таки смертельной опасности. Восстание было немедленно поддержано его же собственными командирами, Вителоццо Вителли и Оливеретто да Фермо, которые запросили помощь Флоренции и Венеции. И Венеция, еще столь недавно друг и союзник Чезаре Борджиа, действительно согласилась помочь – захват Урбино как-то вот не понравился Светлейшей Республике… Флорентийцы повели себя осторожней.

Они отправили к Чезаре посла.

III

Посланником был назначен Никколо Макиавелли, секретарь Второй Канцелярии Республики Флоренция, он получил все необходимые на этот счет распоряжения 5 октября 1502 года и выехал в Имолу немедленно. Нельзя сказать, что его служебная командировка пришлась вовремя – он не очень-то хорошо себя чувствовал, и уезжать из дому от молодой жены ему вовсе не хотелось. Однако долг есть долг – и уже 7 октября, ближе к вечеру, он оказался во дворце Чезаре Борджиа в Имоле. Его приняли сразу, без всякого отлагания.

Никколо Макиавелли был умным человеком.

Он начал беседу с выражения «живейшей благодарности благородному герцогу Валентино за возвращение флорентийским купцам захваченных у них в Урбино товаров» и сразу же перешел к донесшимся до него сведениям о «прискорбных действиях кондотьеров вроде Вителоццо Вителли или Орсини», которые и Республике Флоренция доставляли немало неприятностей. Заявление, построенное по принципу – мы прямо-таки душевно скорбим о том, что ваши командиры против вас бунтуют, расставляло фигуры по местам и служило неплохим началом для «дружеской беседы».

Чезаре ответил на это, что бунтовщики сделали ошибку, выбрав неправильный момент для своего мятежа. Да, он теряет Урбино, но французский король готов помочь, и его отец, папа римский, поможет ему всем, чем сможет, и заговорщики, в сущности, совершили самоубийство^[46].

Это было вовсе не очевидно. Совсем недавно герцогство Урбино было захвачено Чезаре Борджиа в несколько дней – и теперь так же быстро оказалось потеряно. Наместник Чезаре с трудом успел унести ноги из герцогского замка и прибыл в Форли с казной, нагруженной на 15 вьючных мулов – но это было и все. Чезаре Борджиа не смутился неудачей. Он сказал Макиавелли, что все будет поправлено, и даже показал ему письмо от кардинала д’Амбуаза – там говорилось, что на помощь Чезаре высылается 300 копий конницы и еще 300 будут высланы ему из Пармы, если он этого захочет. И Чезаре всячески убеждал посла Флоренции, что все пойдет так, как надо, и что даже хорошо, что кондотьеры выступили против него сейчас, а не позднее, потому что теперь он видит, кто ему друг, а кто ему враг, – и он очень хочет, что Республика Флоренция показала, что он, Чезаре Борджиа, ее добрый друг и сосед, может на нее может положиться.

Синьория Республики ответила ему молчанием. Тем временем Никколо Макиавелли пытался составить себе представление о силах, которыми располагает герцог Валентино. В начале октября 1502 года у него было примерно две с половиной тысячи солдат плюс конница под командой французских и испанских командиров. Причем если французы служили в конечном счете королю Людовику, то испанцы повиновались лично Чезаре. К концу октября он сумел удвоить свою пехоту и ожидал прибытия еще трех тысяч наемников из Швейцарии. У Чезаре к тому же была прекрасная артиллерия – Макиавелли расценивал ее как превосходящую все то, что могли бы выставить итальянские государства все вместе. В общем, он на диво быстро сумел восстановить свои силы и в будущее смотрел с оптимизмом.

Начиная с середины октября Никколо Макиавелли начал склоняться к мнению, что герцог Валентино может и выкрутиться из своих бед. Он даже так и сказал самому Чезаре – мы знаем об этом из отчета, направленного Макиавелли своему правительству. Интересно, что в обоснование своего мнения секретарь Второй Канцелярии Республики Флоренция привел довольно парадоксальный довод: «Нельзя отрицать, что герцог Валентино одинок, не имеет союзников, и окружен врагами…»

«Следовательно – сказал Макиавелли, – он будет действовать решительно».

Государь, согласно определению Никколо Макиавелли

I

Никколо Макиавелли застрял в Имоле надолго и отгонял скуку перепиской со своим приятелем и подчиненным по Канцелярии Бьяджо Буонакорси. Отношения у них и правда были приятельскими. Бьяджо информировал его, что за игрой в карты Андреа ди Ромоло повздорил с Антонио делла Валле, запустил в него деревянным башамком, и, к несчастью, попал. И теперь они не разговаривают друг с другом. Что же касается модного наряда, «l’uchettone», в котором Никколо думал щегольнуть при дворе Чезаре, то он сшит и уже выслан, и Бьяджо надеется, что мерка, снятая с него, подойдет и Никколо Макиавелли, а если нет, то он «может почесать себе задницу».

Но, конечно, они обсуждали и более серьезные предметы.

Время шло. К Чезаре Борджиа подходили подкрепления, Святой Отец прислал ему два мешка дукатов, общей суммой на 15 тысяч золотых, на срочные расходы. А пока что наложил на Болонью отлучение, которое правда было там проигнорировано. Вообще, папа Александр делал все возможное для того, чтобы укрепить союзные связи между Святым Престолом и Францией. Для того чтобы показать, как сильно ему не по душе «испанские происки», он посадил под арест свою невестку, принцессу Санчу Арагонскую. Он обвинил ее в «распущенности» – что, вообще говоря, имело под собой некоторые основания. О ее связи с кардиналом Ипполито д’Эсте в Риме не говорил только ленивый…

Чезаре тем временем обещал любому из мятежников полное прощение и сохранение за ним всех его владений, если он отстанет от заговорщиков и вновь присягнет в верности Матери-Церкви. Это обещание было сделано не просто высказыванием мыслей вслух, а формальным документом, врученным им Паоло Орсини. Тот рискнул самолично явиться в Имолу – и был радушно встречен и без всяких препятствий отпущен обратно.

Надо сказать, эта «наглядная агитация» не осталась безуспешной. Король Людовик сильно помог ее успеху: он известил дожа Венеции, что, если тот не прекратит поддержку мятежа, он «будет рассматривать Светлейшую Республику в качестве врага». И Венеция, что называется, «увидела свет и услышала голос разума» – поддержка мятежа действительно прекратилась. Заговорщикам теперь было о чем подумать. Они могли содержать свои войска только в том случае, если они им платили. Платить же было возможно только в том случае, если находились наниматели или если удавался грабеж. Сейчас дело шло к зиме, и не предвиделось ни то, ни другое. Паоло Орсини созвал «конференцию» своих коллег в деревеньке Корточетто. Он сказал им, что Чезаре, в конце концов, предлагает довольно разумные условия. Вителоццо Вителли выступил резко против. Он не доверял Чезаре Борджиа и опасался, что тот хочет только одного – чтобы они сложили оружие, а на уме у него только месть, и ничего больше. Так они ни до чего и не договорились.

Тем временем Чезаре добился дипломатического успеха – он договорился с семейством Орсини о мире. А 23 ноября было подписано еще одно соглашение, на этот раз с Бентивольо, державшимся в Болонье. 27 ноября Паоло Орсини приехал в Имолу с документом, подписанным уже всеми кондотьерами, включая и Вителоццо. Сделка была выгодной для всех, кроме несчастного Гвидобальдо, герцога Урбинского. Он должен был сдать свою отвоеванную было столицу еще раз. У него не было другого выхода – кондотьеры отказывали ему в вооруженной поддержке. Вот как это событие описано в дневнике Бурхарда:

«В пятницу, 9 декабря, в два часа ночи было сообщено папе, что валенсийский герцог [Чезаре Борджиа, герцог Валентино] снова сделался владетелем Урбино со всей принадлежащей ему территорией вследствие соглашения с сиятельным Гвидобальдо д'Урбино, в силу которого последнему разрешалось удалиться со всем своим имуществом, что он и сделал. По сему случаю в замке Святого Ангела состоялось большое торжество с многочисленными выстрелами из ружей…»

Демонстрируя добрую волю, Чезаре Борджиа отпустил обратно все французские войска, которые у него были, оставив при себе только сотню копий. Для окончательного урегулирования всех оставшихся вопросов была запланирована еще одна встреча с раскаявшимися мятежниками.

Собраться решили в городке под названием Синигалья.

II

22 декабря 1502 года в городке Чезена состоялся бал по случаю ухода французских войск. После проводов своих французских друзей Чезаре провел там Рождество и выступил к Синигалье 26 декабря, еще до рассвета. А на рассвете жители города нашли на рыночной площади труп дона Рамиро де Лорка, арагонского дворянина, долгое время верой и правдой служившего Чезаре Борджиа и назначенного им своим губернатором. Труп был разрублен пополам на мясницкой колоде, голова отделена от тела и надета на копье, а богатая одежда казненного и его плащ, хоть и были залиты кровью, так на нем и остались.

Никаких объяснений дано не было.

Макиавелли впоследствии написал, что Чезаре в свое время посчитал, что население Романьи склонно к мятежу, а Рамиро де Лорка был человек жестокий. Колебаний он не знал и за время своего правления скрутил всех в бараний рог и навел такой порядок, что никто не смел против него и слова сказать.

Никаких объяснений действительно не понадобилось – они возникли сами по себе.

«Потрясенные жители города говорили, что Чезаре узнал о всех тех несправедливостях, которые чинил его наместник – и наказал его должным образом. Они преисполнились одновременно и глубокой благодарностью к своему спасителю, и не менее глубоким ужасом – как перед его могуществом, так и перед его способностью карать даже самых приближенных к нему лиц с молниеносной быстротой. Одним этим актом Чезаре Борджиа показал, кто здесь хозяин и кто может как вознести, так и уничтожить…»

Так пишет Макиавелли. Внезапную казнь дона Рамиро можно было объяснить и еще одним обстоятельством, о котором Макиавелли не знал – Паоло Орсини уверял Чезаре, что все недоразумения между ними вызваны тем, что Рамиро де Лорка превысил свои полномочия и вообще вел себя в отношении итальянских кондотьеров недостойно. Не то чтобы Чезаре Борджиа поверил Паоло Орсини – но казнь человека, на которого тот пожаловался, могла послужить «мерой укрепления доверия». Осенью и ранней зимой 1503 года семейство Борджиа очень добивалось расположения семейства Орсини. Вот что пишет на эту тему наш бесценный источник, Иоганн Бурхард:

«Судя по тому, что я узнал, папа в видах наиболее легкого способа склонить на свою сторону кардинала признался ему, что без поддержки Орсини он не может чувствовать себя в безопасности ни в Риме, ни в Церковной области, а валенсийский герцог не может сохранить свои области и пользоваться ими. Папа предложил также названному кардиналу уступить в его пользу папский престол при условии, что он примет на себя обязательство покровительствовать герцогу и защищать его…»

То есть папа римский Александр VI, настолько нуждается в кардинале Орсини, что готов способствовать тому, чтобы Святой Престол после смерти самого папы перешел именно к нему, к кардиналу Орсини, ибо без его помощи папа не надеется удержать Рим. И он так ему доверяет, что уже наперед передает своего сына, Чезаре Борджиа, герцога Валентино, под его покровительство. Сильное заявление, не правда ли? Иоганн Бурхард, по-видимому, тоже так думал, потому что дальше в его дневнике идет такая фраза: «Таким образом он обманул кардинала Орсини и всех прочих».

Бурхард был осведомленным человеком, он знал, что говорил.

III

Рождество 1502 года в Риме праздновали весело, даже по стандартам римских карнавалов:

«После обеда на площадь св. Петра прибыло тридцать маскированных; большая часть из них имела длинные и толстые носы в форме Приапа, то естъ мужского члена. Впереди шествия несли кардинальский щит, затем следовали щитоносцы, а за этими булавоносцы, за ними ехал верхом человек в длинной одежде и старинной кардинальской шляпе»^[47].

В общем, народ веселился, и все было обставлено очень жизнерадостно. Примерно через неделю в Рим пришли и другие радостные вести. Согласно дневнику Бурхарда, случилось следующее:

«3 января [1503 года] валенсийский герцог приказал арестовать в Синигалье Вителоццо Вителли, Паоло Орсини, Франческо, герцога Гравина, синьора Орсини и Либеротто. Двое из этих арестованных – Вителоццо и Либеротто – спустя несколько часов после ареста были задушены Микелотто. Герцог Гравина и Франческо содержались под строжайшей охраной».

История, происшедшая в Синигалье, известна нам из нескольких источников, и Бурхард, по-моему, самый из них лаконичный. Никколо Макиавелли изложил все куда подробнее, у него даже есть на эту тему специальная работа: «Описание того, как избавился герцог Валентино от Вителоццо Вителли, Оливеретто да Фермо, синьора Паоло и герцога Гравина Орсини»^[48], но без дополнительных комментариев она, конечно, не слишком понятна.

Кто такой этот «синьор Паоло», и при чем тут какой-то «герцог Гравина»?

Макиавелли этого не говорит – его читателям все было понятно и так, без объяснений, а вот нам придется наводить справки. И если сделать это, то окажется, что синьор Паоло нам уже как бы знаком – это Паоло Орсини, который ездил договариваться с Чезаре о примирении. А герцог Гравина – это Франческо Орсини, и назван он тут по своему титулу и владению, а не по фамилии.

Кстати, Никколо Макиавелли в своем описании «встречи в Синигалье» не безупречно честный свидетель, хотя и происходила она чуть ли не у него на глазах. Он, например, говорит, что Чезаре Борджиа решился на рискованнейшее дело захвата своих бывших командиров потому, что Республика Флоренция обещала ему помощь и он укрепился духом. Это, конечно же, неправда. Флоренция была в то время просто объектом шантажа, никакой реальной помощи оказать и не могла, и не хотела^[49]. Но все остальное в рассказе Никколо вполне достоверно. Чезаре Борджиа устроил ловушку для своих бывших подчиненных с замечательным мастерством. Он говорил потом, что они собирались захватить его сами и он просто их опередил, что, кстати, даже могло быть и правдой. Он имел дело отнюдь не с невинными детьми. Джанпаоло Бальони, правитель Перуджи, один из главных заводил всего заговора, поссорился однажды с семейством Одди. Чем-то они перешли ему дорогу – и он, улучив удобный момент, напал на них и практически истребил весь клан, не отличая правого от виноватого. Он перебил что-то около 130 человек и, что называется, «закрыл проблему». Чезаре действительно мог опасаться любой неожиданности и на «встречу примирения» выехал в латах. Так, на всякий случай, вроде неожиданного удара кинжалом или свистнувшей откуда-то арбалетной стрелы. Встреча состоялась у моста, засады никакой не было. Стороны обменялись дружескими приветствиями, их эскорты смешались, и они все вместе поехали к Синигалье.

Ну, а дальше все пошло как по маслу.

IV

Франческо Орсини и Паоло Орсини ехали впереди всех своих отрядов и оказались отделены людьми Чезаре Борджиа от главной части их войск. Оливеротто, напротив, ехал во главе крупной группы, но его пригласили присоединиться к гостям, ибо без него никак нельзя. Последним подъехал Вителоццо Вителли – он был не на коне, а на спокойном муле. Он был уже давно болен сифилисом, что в Италии того времени было вовсе не дивом. Сифилис всеми, кроме французов, назывался «французской болезнью» – французы звали его болезнью неаполитанской – и распространен он был просто до уровня эпидемии, с ним не знали, как бороться. Чезаре Борджиа тоже в свое время подхватил его в Неаполе, но у него болезнь носила относительно легкую форму, выражаясь только в виде язв на лице и теле. Это, конечно, сильно портило его внешность, но он сохранил и свои физические силы, и свой рассудок. Вителоццо Вителли повезло меньше – он был совершенно разбит и уже с трудом мог передвигаться или даже сидеть в седле. Ему очень не хотелось ехать на встречу в Синигалье, но его все-таки уговорили, он приехал. Как только Вителоццо со стонами присоединился к основной группе, гостей пригласили войти в большой дом, который назывался «палаццо Бернардино», как им сказали, «там уже все было приготовлено». Ну, в общем-то, так и было. В доме было два входа – парадный, через который их и провели, и задний, через который в дом вошли солдаты Чезаре.

Оливеротто и Вителоццо удавили сразу^[50].

Франческо Орсини и Паоло Орсини схватили и связали, но их не трогали до тех пор, пока Чезаре не получил известий из Рима о том, что его отец сумел захватить главу клана, кардинала Орсини. Как только это стало ему известно, Чезаре отдал приказание удавить их, что и было сделано. Теперь с мятежом кондотьеров было полностью покончено – одним ударом были отыграны все потерянные позиции. Чезаре Борджиа разослал повсюду гонцов с вестью о происшедшем – понятное дело, весть была несколько модифицирована. Утверждалось, что Чезаре пресек заговор, направленный против него, и покарал негодяев, замысливших злое дело. С Макиавелли он говорил несколько не так – его он уверял в том, что казненные им кондотьеры были заклятыми врагами Флоренции, и Чезаре, следовательно, оказал Республике услугу, за что ждет соответствующей признательности.

В Италии восторгались изобретательностью и ловкостью, с которыми Чезаре Борджиа разделался со своими врагами. Изабелла д’Эсте немедленно написала ему письмо с поздравлениями и прибавила, что, поскольку герцог Валентино после всех понесенных им трудов, по-видимому, нуждается в том, чтобы несколько рассеяться, она шлет ему сотню масок для устройства веселого маскарада.

Во Франции восхищение было куда более сдержанным, а супруга Чезаре, Шарлотта д’Альбре, и вовсе пришла в ужас, но король Людовик так не считал и говорил – по крайней мере, говорил на публике, – что это деяние, достойное римлянина. По-видимому, он считал это похвалой, а под «римлянином» имел в виду кого-то из античных героев, а не кого-то из тех римлян, с кем он успел познакомиться.

Но, по-видимому, самое сильное впечатление все случившееся произвело на Никколо Макиавелли. Через 10 лет после описываемых событий, выгнанный со службы и лишенный всякого доступа к политической деятельности, он напишет книгу под названием «Государь». В числе примеров властителей, достойных подражания, он приведет и Чезаре Борджиа. Тому будет много причин, о которых мы поговорим отдельно, но среди коротких формул, описывающих правильные действия государя, будет и эта – Макиавелли вписал ее в своего «Государя»:

«Уместно заметить, что людей следует либо ласкать, либо изничтожать, ибо за малое зло человек может отомстить, а за большое – не может; из чего следует, что наносимую человеку обиду надо рассчитать так, чтобы не бояться мести…»

Возможно, ему вспомнился город Синигалья в январе 1503 года.

Колесо Фортуны

I

Кардинал Джанбаттиста Орсини сделал большую глупость, когда, уже узнав об исходе дела в Синигалье, решил не бежать, а остаться в Риме. Возможно, он думал, что сан князя Церкви защитит его от самого худшего? Если это так, то он ошибся – его схватили во время церемониального визита в Ватикан и заперли в замке Святого Ангела. Даже лошадей, на которых он прибыл в папский дворец со всем своим антуражем, и тех забрали и с ходу поместили в папские конюшни, без всяких отлагательств и разбора. Захвачен был и его дворец, из которого выбросили 80-летнюю мать кардинала. Ей ничего не позволили взять с собой, выгнав из дома буквально в том, в чем она была.

Ходатайствовать за кардинала явился весь состав курии, но ничего не помогло. Папа Александр объяснил, что действует он из самозащиты, ибо Орсини покушались на жизнь и его самого, и его сына Чезаре и вообще говорить тут совершенно не о чем.

Тем временем войска под командой Чезаре Борджиа двинулись на захват владений казненных. Заодно была захвачена и Перуджа – там, в гостях у Джампаоло Бальони, находились и уцелевшие от бойни члены клана Орсини, и герцог Урбинский Гвидобальдо, и племянник Вителоццо Вителли, и другие люди, у которых были причины ненавидеть семейство Борджиа. Всем им пришлось спешно бежать, спасаясь кто как мог. Наилучшим убежищем для беглецов служили владения Венеции, Светлейшая Республика их не выдавала. У нее были свои счеты с Чезаре Борджиа – его люди перехватили в пути благородную даму, Пантесилею Бальони, родственницу бежавшего властителя Перуджи. Она ехала к своему мужу, а супруг этой дамы Бартоломео Альвиано преданно служил Венеции в качестве кондотьера Республики. И Венеция протестовала, и на этот раз довольно резко.

Чезаре внял голосу разума – даму освободили.

Он, надо сказать, вообще действовал очень рационально и никакими эмоциями не отвлекался. Можно припомнить хотя бы то, как он поступил с обоими захваченными им Орсини – их убили только после того, как был захвачен глава их клана. А когда папа Александр послал ему повеление захватить Джанджордано Орсини в его замке, Чезаре попросту отказался делать это. Он даже укорил Святого Отца – ну как можно учитывать только ссору с семейством Орсини, не принимая во внимание и другие факты, куда более весомые? Разве Джанджордано Орсини не служил королю Людовику? И разве не было бы предельно неблагоразумным задевать такого могущественного государя? И Никколо Орсини, на которого тоже был направлен гнев папы Александра, тоже трогать было нельзя – он служил Венеции.

«Разум прежде всего, его следует ставить выше эмоций» – этот довод был безотказен, а папа Александр VI Борджиа был человек не только разумный, но и практичный.

Когда к нему на прием явилась мать кардинала Орсини с униженной просьбой – дозволить приносить ее сыну в темницу приготовленную ей самой еду, – он просительнице не отказал. Просьба имела совершенно явный подтекст – матушка кардинала хотела быть уверена, что ее сына не уморят голодом и не отравят.

Конечно, она понимала, что не следует являться к Святому Отцу с пустыми руками. Владения кардинала Орсини были конфискованы, но она сумела наскрести 2000 дукатов в качестве подарка папе Александру и посулила ему еще и удивительную жемчужину, которой не было равных и которая стоила еще 2000. Жемчужины у нее, правда, с собой не было – ее сын подарил эту редкую драгоценность своей любовнице, так что следовало похлопотать.

И матушка кардинала Орсини действительно похлопотала, и женщина, которую любил ее сын, оказалась благодарной ему не только за те подарки, что он ей делал, и доставила жемчужину папе. Она привезла ее в Ватикан самолично. Жемчужину, по-видимому, оценили по достоинству. Поэтому кардинал Орсини умер не сразу, а только 22 февраля 1503 года. Все слухи об отравлении пресекались как клевета.

Официально кардинал умер от раскаяния в содеянном.

II

Тем временем война за Неаполь все разгоралась. Король Людовик XII нуждался в союзе с семейством Борджиа как никогда раньше. Его войска потерпели ряд неудач, им пришлось отступить к цитадели Неаполя. Но он и не думал унывать, а собирался перенести войну с Испанией на испанскую почву, в Каталонию. Борджиа были нужны ему и в Италии, и в Каталонии, где у них были обширные связи. Прочие итальянские союзники короля Людовика уже выразили ему свою полную поддержку – и Феррара, и Мантуя, и Флоренция. Один только Чезаре Борджиа все колебался и медлил, хотя как раз у него-то и было наиболее многочисленное и подготовленное войско. У него явно имелись какие-то сомнения на этот счет. Утверждалось даже, что он завел переговоры с испанцами, в частности, с командующим их войсками в Италии, доблестным доном Гонсальво де Кордоба. Чезаре вернулся в Рим. Там он провел парад своих солдат, превосходно экипированных и снаряженных, – ему хотелось порадовать Святого Отца.

Возможно, у Чезаре были и другие планы помимо доставления радости Александру VI – но кардинал Ипполито д’Эсте накануне его приезда из Рима бежал, так что добраться до него ему не удалось. Дело тут в том, что у Ипполито был бурный роман с принцессой Санчей, а всем было известно, что «Чезаре не любил, когда трогали его женщин». К этой категории могла быть причислена даже его сестра Лукреция – а уж жена младшего брата, Жоффре, попадала в нее автоматически.

Зато удался другой проект – удалось захватить личного секретаря Святого Отца Франческо Троше. Утверждалось, что тайные переговоры Святого Престола с Испанией шли через него, и, когда папа римский обошел своего секретаря кардинальской шапкой, он задумал предать его планы Франции и с этой целью в мае 1503 года тайно бежал из Рима. Франческо Троше был перехвачен уже на судне, шедшем на Корсику. Его привезли обратно, посадили в тюрьму Трастевере, и Чезаре потолковал там с ним часок с глазу на глаз. Ну, естественно, после разговора Франческо Троше удавили, а для пресечения слухов о возможном переходе Чезаре Борджиа на сторону Испании было торжественно объявлено, что он вот-вот примкнет в войскам своего доблестного и великого союзника, короля Франции Людовика XII, и двинется с ним вместе на выручку Неаполя.

А пока следовало собрать как можно больше денег, потому что наемники стоили дорого. Со средствами должен был помочь Святой Отец. Он как раз затеял преобразование курии – было создано 80 новых административных постов, которые были проданы по твердой таксе в 760 дукатов за назначение. А тут еще привалила и нежданная удача – умер кардинал Джованни Микели родом из Венеции. Все его состояние было немедленно захвачено – наследником кардинала был обьявлен папа римский, Александр VI. Конечно, сразу же поползли слухи об отравлении – кардинал Микели был очень богат, а проболел всего лишь два дня. Благонамеренные люди отравление отрицали, указывая на то, что кардинал Микели пользовался милостью Святого Отца, который осыпал его благодеяниями. В общем-то, это мало кого убедило. Как написал в своем донесении Совету Десяти^[51] венецианский посол:

«Папа нагоняет жирок своим кардиналам перед тем, как их отравить».

III

Все, что делалось в Венеции, делалось превосходно. Светлейшая Республика устраивала свои дела так, что ее дукаты служили стандартной монетой для всей Италии и, пожалуй, даже для всей Европы, и ее галеры были самыми лучшими, и даже ее кондотьеры были ей верны и в своей военной службе совершенно надежны – этим мало кто мог похвастаться.

Нечего и говорить, что венецианские дипломаты были самыми осведомленными и проницательными. Вряд ли у посла Джустиниани имелись формальные доказательства отравления, но в отношении захвата имущества покойного никаких сомнений не было – все делалось совершенно открыто, и история с неисполненным завещанием кардинала Микели была вовсе не единична. Вот что пишет в своем дневнике Иоганн Бурхард:

«В понедельник, 13 ноября [1502 года], было перенесено в церковь Санта Мариа дель Пополо тело Кристофо, блаженной памяти епископа Кортоны, секретаря и ассистента его святейшества папы; он скончался вчера вечером в своем доме между названной церковью и больницей рабов, возле реки; тело его сопровождали придворные кардиналов и многие прелаты. Его похоронили в гробнице. Он составил завещание, исполнение которого он поручил досточтимым кардиналам Неаполитанскому, Беневента и Сайта Пракседа.

Но папа, считая себя самого наследником, поручил исполнение своей воли правителю города.

Последний вывез все, без исключения, имущество, оставленное епископом, и завладел им. Он приказал также продать епископу пшеницу, находившуюся в Кортоне, и Кортонскую церковь за две тысячи дукатов некоему флорентийцу».

Бурхард не пишет об отравлении, конечно, и оно в данном случае вряд ли и случилось, уж слишком незначительной была бы добыча – но об отмене завещания пишет без всякого удивления, по-видимому, это было достаточно обычным делом. Другое дело – кардинал Микели. После его смерти папская казна пополнилась 150 тысячами дукатов, но даже и их не хватило надолго. В мае 1503 года папа Александр назначил 13 новых кардиналов. Согласно венецианскому послу, все они щедро заплатили за такую огромную честь, и в казну влилось еще 130 тысяч дукатов. К тому же большинство назначенных были испанцами, что имело огромный политический смысл: 28 апреля 1503 года французские войска потерпели поражение под Неаполем. Перемена «французского союза» Папства на новый, «испанский» союз сделалась теперь весьма возможной – испанские войска овладели Неаполем, надо было глядеть в оба, потому что в такой ситуации были возможны любые неожиданности.

Надо сказать, что весь период с февраля до августа 1503 года освещен не так уж хорошо, потому что наш главный источник сведений Иоганн Бурхард был в отлучке, в Страсбурге, и дневника своего не вел. Новая запись появляется в его дневнике только 12 августа. И пишет он вот что:

«В субботу, 12 августа, утром папа почувствовал себя плохо».

IV

Сюжет романа А. Дюма «Граф Монте-Кристо» построен на судьбе Эдмона Дантеса, по ложному обвинению посаженного в тюрьму на бессрочное заключение. Ему удается бежать, обрести несметное богатство и восстановить справедливость, отомстив своим врагам, и вот уже вторую сотню лет читателям чрезвычайно занятно следить за приключениями героя Дюма – но писателю понадобилось и объяснить как-то происхождение его огромных богатств. И он нашел средство – ну конечно же, герой нашел клад. Про клад ему рассказал его товарищ по заключению, аббат Фариа, а сам клад, оказывается, – сокровища некоего кардинала Спада (придуманного Дюма), спрятанные им от алчности папы Александра VI. Ибо этот владыка Рима охотно убивает своих богатых подданных, дабы стать их наследником, его излюбленный способ убийства – отравление, а жертвами становятся те, которых он совсем недавно вознес высоко. Таким образом, убийца получает выгоду трижды: сперва он продает должности за немалые деньги, потом убивает получателей должностей, становясь их наследником, а потом продает освободившиеся должности еще раз…

Роман Дюма сейчас относится разве что только к развлекательной, легкой литературе, но он превосходно написан, в нем есть и подтекст, и даже легкий сарказм. Вот, например, небольшая цитата:

«[Кардинал] Спада знал, что значит приглашение на обед. С тех пор как христианство – глубоко цивилизующая сила – восторжествовало в Риме, уже не центурион являлся объявить от имени тирана: «Цезарь желает, чтобы ты умер», а любезный легат с улыбкой говорил от имени папы: «Его святейшество желает, чтобы вы с ним отобедали».

Так вот, согласно А. Дюма, кардинал Спада получает приглашение на обед к Его Святейшеству, знает, что это может означать, и предусмотрительно прячет свои сокровища в некоем тайнике, местоположение которого откроет придуманному А. Дюма аббату Фариа, который передаст эту тайну придуманному А. Дюма Эдмону Дантесу – и все, задача решена, и роман «Граф Монте-Кристо» может двигаться дальше, к волнующему финалу.

Мы за ним не пойдем, у нас другие задачи, в конце концов, изучать «историю по Дюма» – не самое продуктивное занятие на свете. Так что вернемся из середины XIX века, когда А. Дюма сочинил свой увлекательный роман, во времена Борджиа, в самое начало XVI века, и посмотрим, что же там происходило на самом деле.

Хронология получается такая: 6 августа 1503 года папа Александр и его сын Чезаре Борджиа были гостями кардинала Адриано Кастеллески на ужине, данном в их честь на вилле кардинала. 9 августа Святой Отец передал кардиналу Кастеллару пост архиепископа Монреале, который раньше принадлежал племяннику папы, кардиналу Хуану Борджиа. Хуан умер от сифилиса, позиция архиепископа Монреале, таким образом, освободилась и была передана другому лицу – все было сделано именно так, как и положено. Оба кардинала – и Кастеллески, которого Александр VI почтил своим визитом, и Кастеллар, которому достался выгоднейший пост архиепископа, – получили свои красные шапки совсем недавно, 31 мая, уплатили за них столько, сколько было назначено, и, по всей видимости, находились с папой Александром в наилучших отношениях. Понятно, схема, описанная А. Дюма – по крайней мере, в данном случае, – не применялась.

Но, как и было сказано в дневнике Иоганна Бурхарда, 12 августа 1503 года папа Александр VI почувствовал себя плохо.

V

Согласно донесению посла Феррары в Риме, направленному им герцогу Эрколе д’Эсте и датированному 10 августа, «папа Александр озабочен переговорами с императором Максимилианом о признании Чезаре Борджиа властителем Сиены, Лукки и Пизы».

Информация эта носила самый срочный характер: во-первых, с просьбой папа Александр обращался не к королю Франции, а к его врагу, императору Священной Римской империи, во-вторых, герцогу Эрколе достаточно было только глянуть на карту для того, чтобы увидеть, что получится у Чезаре Борджиа в случае удачи. А получалось у него огромное по итальянским масштабам государство, охватывающее удушающим кольцом удава все владения Республики Флоренция и выводящее Чезаре прямохонько на порог герцогства Феррара.

Было тут от чего встревожиться Эрколе д’Эсте, государю мудрому и осторожному, но делать ему ничего не пришлось, потому что уже через пару дней ситуация резко поменялась.

Папа Александр заболел 12 августа, а на следующий день, 13 августа, очень нездоров оказался и кардинал Адриано Кастеллески, на вилле которого совсем недавно проходил пышный прием. 16 августа заболел и Чезаре Борджиа, который тоже там присутствовал.

Что интересно – венецианский посол Джустиниани, человек умный и к семейству Борджиа совершенно не расположенный, никакого отравления тут не подозревал, а в сообщениях своих ссылался на эпидемию лихорадки, случившуюся в Риме. Он даже процитировал самого Святого Отца, который сказал ему, что «август – плохой месяц для толстяков», явно имея в виду самого себя. Папе Александру было 72 года, он был уже не так подвижен, двигался все меньше и действительно набрал лишнего веса. Папа свалился 12 августа, и Чезаре в тревоге за отца даже отсрочил свой отъезд из Рима. 15 августа доктора пустили Александру VI кровь – тогдашнее универсальное средство от всех воспалений. Ему и правда стало лучше, потому что он позвал к себе несколько кардиналов и поиграл с ними в карты. Тем временем плохо стало уже и Чезаре – его рвало, он испытывал страшные боли в желудке, и температура у него взлетела так, что доктора погрузили его в чан с ледяной водой. Это помогло, хотя с пациента начала клочьями слезать кожа. 17 августа папе опять стало плохо, и до такой степени, что на следующий день он решил исповедаться. Бурхард отмечает, что больной ни разу не выразил желания повидать своего сына Чезаре, как, впрочем, и дочь Лукрецию, и своего младшего сына Жоффре.

Александр VI Борджиа отдал свою грешную душу Всевышнему Судии – и многое в Риме изменилось почти немедленно.

Во Флоренции, в здании Синьории, в том зале, где в обычное время располагались писцы как Первой, так и Второй Канцелярий, на стене имелась фреска, изображавшая Колесо Фортуны. Колесо вращалось, то вознося кого-то вверх, то, напротив, опуская его судьбу куда-то много ниже, и на стене рядом с фреской имелся и сонет, повествующей о непостоянстве Фортуны, богини Удачи.

18 августа 1503 года Колесо Фортуны дома Борджиа резко повернулось – вниз…

Свидетельство Иоганна Бурхарда, с заметками на полях

I

Смерть папы Александра ознаменовалась грабежом его личных покоев – вот что написано об этом в дневнике Бурхарда:

«В двадцать три часа они открыли выходы, и было объявлено о смерти папы. В это время слуги утащили все, что оставалось в гардеробах и комнатах; они оставили только папские троны, несколько подушек и ковры, прикрепленные к стенам…»

Это был старый, освященный веками обычай – личные вещи папы римского, нашедшего вечное успокоение, растаскивались его слугами. Папские драгоценности – скажем, тиары – находились в ведении особых должностных лиц, и в принципе принадлежали самому Святому Престолу, как, впрочем, и папская казна. Однако смерть папы Александра внесла некоторые изменения в сложившиеся правила и обычаи. Послушаем Иоганна Бурхарда еще разок:

«Герцог, будучи больным, прислал синьора Микелотто с сильным отрядом. Эти люди закрыли все выходные двери; затем один из них, вынув кинжал, угрожал кардиналу Казановы заколоть его и выбросить за окно, если он откажется выдать ключи от сокровищницы папы. Напуганный кардинал выдал ключи. Тогда прибывшие один за другим вошли в помещение, расположенное позади комнаты папы. Они захватили оттуда все серебро и две шкатулки, в которых было около ста тысяч дукатов…»

Герцог, о котором он здесь говорит, – это Чезаре Борджиа, герцог Валентино, просто Бурхард именует его только по титулу. Имя он опускает, оно для него и для любого современного ему читателя ясно само собой. И Бурхард добавляет следующее:

«Герцог не приходил повидаться с папой, когда он был болен, не пришел также и после его смерти».

Про это, собственно, мы уже говорили, но краткое замечание Иоганна Бурхарда о том, что люди, посланные Чезаре, забрали все серебро и две шкатулки, в которых было 100 тысяч дукатов, нуждается в комментариях. Один дукат весил три с половиной грамма золота. Тысяча дукатов – три половиной килограмма. Сто тысяч дукатов должны были весить три с половиной центнера – так что «две шкатулки», вмещавшие их, должны были выглядеть как сундуки порядочного размера. Далее – серебро, мимоходом упомянутое Бурхардом в его дневнике, включало в себя папскую серебряную посуду и прочие предметы обихода, обильно украшенные драгоценными камнями. Эти камни, кстати, хранились вместе с серебром, и общая стоимость всего этого «серебра» оценивалась в 200 тысяч золотых дукатов^[52]. Таким образом, в руках Чезаре Борджиа оказалось ценностей на общую сумму в 300 тысяч дукатов, что было эквивалентно стоимости больше чем одной тонны золота. А поскольку там было много серебра, и не в слитках, а в изделиях, носить все это потребовалось долго. Впопыхах кое-что и забыли – скажем, серебряные вазы, и особую шкатулку с драгоценностями на сумму в 25 тысяч дукатов – все это обнаружилось уже поздней. Кому-то следовало заняться телом покойного, но как-то так получилось, что на него-то внимания и не обратили. Вот что сообщает нам на этот счет Иоганн Бурхард, папский церемониймейстер – его сотрудник пришел во дворец, нашел папу мертвым и приказал вымыть его тело помощнику ризничего при помощи одного из слуг:

«Они одели его в обыкновенное белье, а также бедную сутану, без шлейфа, каковой папа никогда не носил при своей жизни».

Что говорить? На мертвого папу и впрямь не обращали большого внимания.

У живых хватало своих забот.

II

Все враги семейства Борджиа немедленно взялись за оружие. Орсини кинулись в свои поместья, конфискованные у них столь недавно, могущественный клан Колонна, изгнанный умершим папой за пределы Романьи, тут же устремился обратно. Их родственник, Сильвио Савелли, тот самый, к которому якобы было обращено знаменитое «письмо Савелли», вернулся в свою фамильную резиденцию. Она, как и многие другие семейные гнезда знатных римских родов, представляла собой комбинацию дворца и замка, и в конфискованном замке Савелли Чезаре Борджиа устроил тюрьму. Так вот законный владелец резиденции, Сильвио Савелли, первое, что сделал – это открыл двери подвалов и выпустил всех заключенных, они хлынули на улицы Рима.

Чезаре воспрепятствовать ничему этому не мог – болезнь скрутила его в самый неподходящий момент. А верный Иоганн Бурхард тем временем взялся за последнее облачение усопшего владыки Ватикана. Он изо всех сил пытался соблюсти приличия:

«Придя к папе, я облачил его в церковные одеяния из красной парчи и занялся также его обувью; так как башмаки не имели креста, то я надел на него обыкновенные бархатные туфли малинового цвета с золотым крестом и подвязал их ему к пяткам. Кольца я не мог достать. Когда все было готово, мы перенесли его в палату Папагалли^[53], положили на красивый стол, покрытый материей и дорогим ковром».

У него это, правда, не больно-то получилось. Похоже, что на весь Рим Иоганн Бурхард был единственным человеком, которому все еще было дело до подобающих покойному церемоний:

«Там он и оставался ночь при двух подсвечниках. Возле него никого не было, несмотря на то что позваны были священники для служения литургии по усопшему. В три часа я вернулся в город в сопровождении восьми человек дворцовой охраны. Затем от имени вице-канцлера я дал приказ скороходу Карло, чтобы он, под страхом увольнения, со своими товарищами обошел всех членов черного и белого духовенства города, сзывая их на завтра к двенадцати часам в папский дворец для сопровождения тела папы в большую капеллу Св. Петра».

Но с церемониями у него тоже не получилось. Какие уж там церемонии, когда на августовской римской жаре тело Александра VI распухло и почернело так, что на него было страшно смотреть:

«…папа продолжал оставаться там, куда его положили, за решетками главного алтаря, четыре свечи горели возле него. Лицо папы обезобразилось и почернело; через двадцать три часа после того, как я его в последний раз видел, оно распухло и стало похожим на черное сукно, как у мавра. Рот широко открылся, и вздувшийся язык заполнил его. Все говорили, что никогда чего-либо более ужасного не видели».

Слухи в городе ходили самые дикие. Джустиниани, посол Светлейшей Республики Венеция, в своем донесении написал, что усопший выглядел чудовищно и был черен, как сам дьявол, владыка преисподней. Говорили, что к трупу явился демон в виде обезьяны, дабы забрать в Ад его душу. Самый, наверное, красочный слух передал Франческо Гонзага – он написал Изабелле д’Эсте, своей прекрасной супруге, что в предсмертном бреду папа Александр все повторял: «Я иду, я иду к тебе, но подожди еще немного…» – и ясно, что обращался он к дьяволу. А к Нечистому слова его обращались потому, что папа заключил с ним сделку, и потому-то в течение 12 лет и четырех дней неизменно удавались все дела, за какие только ни брался он, Родриго Борджиа, папа римский, известный Риму и миру под именем Александра VI. Но конец его пришел, и семь чертей ворвались к нему, и тело его вспухло и утратило человеческую форму, и изо рта хлынула пеной слюна, как из перекипевшего котла на сильном огне…

Тут, конечно, справедливости ради надо бы добавить, что самого Франческо в Риме не было, а жене он писал из французского военного лагеря под Витербо, где он и пребывал в качестве верного союзника короля Людовика XII. Где пребывает другой «верный союзник короля Людовика», Чезаре Борджиа, было толком неизвестно. На этот счет тоже ходили самые разнообразные слухи. А пока телом почившего папы Александра, бывшего Викария Христа, оставившего уже свои земные заботы, занимались только носильщики да гробовщики, пытавшиеся вколотить тело в ставший для него слишком узким гроб:

«Вечером в двадцать четыре часа тело было перенесено в капеллу Фебрибус и положено возле стены в углу с левой стороны алтаря. Это было сделано шестью носильщиками, которые глумились над папой и оскорбляли его труп, и двумя столярами, сделавшими гроб слишком тесным и слишком узким; они помяли митру, покрыли его старым покрывалом и впихнули в гроб ударами кулака».

Иоганна Бурхарда очень угнетало то, что при теле нет ни одного духовного лица. Вот что он пишет по этому поводу: «Не было ни свечей, ни лампад, не было священного или другого лица, кто бы позаботился о его теле». И добавляет следующее: «Об этом мне передал синьор Кризополит из церкви Св. Петра».

Так что выходит, что при теле папы не было и самого Бурхарда?

III

Дальше мы и вовсе покидаем твердую почву фактов, потому что твердый факт у нас только один – папа Александр неожиданно умер. Но почему он умер, мы не знаем. Современники подозревали отравление, но вот в том, кто же кого отравил, они согласиться не смогли. Утверждалось, например, что и папу, и его сына Чезаре отравил хозяин дома, кардинал Адриано Кастеллески. Правда, после пира он и сам тяжело заболел – но ведь не умер же?

Была и другая версия – хозяина дома хотели отравить его почетные гости, отец и сын Борджиа, и с этой целью собирались попотчевать его особым вином редкостного качества, которое они привезли с собой, – но, увы, доверенный слуга перепутал бутылки, и в результате вино они выпили сами. Пьетро Мартире д’Ангьера, вроде бы даже и присутствовавший на банкете, своих идей на этот счет не высказывал, зато припоминал, что Чезаре врачи спасли не погружением в ледяную воду, а тем, что поместили его внутрь теплой туши только что убитого и выпотрошенного мула^[54].

Замечательный историк, Франческо Гвиччиардини – эрудит, друживший с Никколо Макиавелли, но не в пример ему занимавший значительный пост губернатора Романьи, – считал, что попытка отравления кардинала Кастеллески, случайно обернулась против самих убийц. Но на чем он основывал свою уверенность, непонятно – он об этом ничего не говорит.

Много позднее, уже в ХХ веке снова всплыла гипотеза отравления – некий итальянский историк^[55] предположил, что папа Александр был отравлен так называемой кантареллой – ядом, основанным на мышьяке. То есть никаких идей на тему того, кто ему это подлил, не высказывается, а гипотеза касается только химической стороны дела – мышьяк в какой-то не очень понятной форме.

Эту версию раскритиковали на том основании, что такое отравление не согласовывалось бы с фактом быстрого распада тела отравленного. Если, конечно, его действительно отравили. Могли и не травить – в Риме была эпидемия какой-то лихорадки, а в Ферраре и вовсе вспышка непонятной болезни. От нее ежедневно умирало не больше десятка людей, но паника вышла большая, и все, кто только мог, скученный город Феррару тогда оставили и уехали на свежий воздух.

Но ведь пир у кардинала Кастеллески происходил на свежем воздухе, у него на загородной вилле, а вовсе не в жарком летнем Риме? В общем, шансов на то, что мы доищемся истины сейчас, больше чем через пятьсот лет, у нас очень немного. Как бы то ни было, Родриго Борджиа умер, и могучая поддержка, которую он оказывал своему сыну, тем самым пришла к концу.

Чезаре Борджиа теперь предстояло попытаться выжить самому.

Разбор проигранной партии

I

Нет, не все было потеряно для Чезаре после смерти его отца. Конклав кардиналов, собравшийся в Ватикане 22 августа 1503 года, подтвердил его полномочия гонфалоньера Церкви – но с многозначительной оговоркой: «вплоть до избрания нового папы». После чего, согласно обычаю, совет кардиналов предложил римским баронам увести из города свои вооруженные отряды. В былые времена такие вещи или удавались, или не очень удавались – но в 1503-м они неожиданно удались. И Орсини, и Колонна, только что вступившие в свои покинутые дворцы и замки, безропотно согласились покинуть Рим. При том условии, конечно, что его покинет и Чезаре Борджиа. Настоять на своем и остаться он не сумел. Рим ранней осенью 1503 года оказался как бы ничейной зоной, зажатой между двумя могущественными армиями. На холмах, совсем недалеко от столицы христианского мира, стояли французские войска в готовности выступить на юг, к Неаполю. С юга от Рима к городу подступали испанские войска – и в такой обстановке затевать драку в Риме не хотелось никому. Уж больно непредсказуемыми могли быть ее результаты. Поэтому все заинтересованные стороны согласились «уйти и не полагаться на оружие», и Чезаре Борджиа тоже уехал. Со всеми сопровождающими его людьми, едва держась от слабости в седле, весь покрытый язвами и клочьями слезающей с него кожи, он выехал из города 2 сентября. С ним вместе ехали те, кто полагался на его защиту: его мать Ваноцца деи Каттанеи и его младший брат Жоффре Борджиа. Жену Жоффре, принцессу Санчу Арагонскую, выпустили из заключения, но она предпочла укрыться у семейства Колонна, бывших союзников ее покойного отца.

В Рим тем временем съезжались кардиналы, которых там давно не видели – в числе прибывших был, например, Асканио Сфорца. Французы в свое время подержали его под замком, но сейчас он ехал рука об руку с кардиналом Руанским, Жоржем д’Амбуазом. Предполагалось, что на выборах нового папы Асканио Сфорца подаст свой голос за первого министра короля Людовика, Жоржа д’Амбуаза, кардинала Руанского, а к нему присоединятся и все испанские кардиналы, голоса которых контролировал Чезаре Борджиа. А в обмен Чезаре, «старый друг и союзник прекрасной Франции», получит подтверждение всех своих полномочий и останется и владыкой завоеванных им областей, и гонфалоньером Церкви.

Казалось бы, простое, удобное, и взаимовыгодное соглашение. Но оно было и непростым, и необязательно удобным. Обе стороны относились друг к другу с большим и хорошо обоснованным подозрением. Французы были вовсе не уверены в том, что Чезаре Борджиа не успел сговориться с Испанией. И даже если он верен слову – что было сомнительно в высшей степени, – то сумеет ли он заставить испанских кардиналов голосовать за французского кандидата? Чезаре же был уверен, что его недавние захваты вызвали большую тревогу у его союзников-французов и что они безусловно не позволят ему их дальнейшее расширение в будущем. Но сейчас речь шла не о будущем, а о настоящем. Соглашение было достигнуто.

Наследником папы Александра должен был стать Жорж д’Амбуаз, кардинал Руанский.

II

Ну, что сказать? Ничего из этого не вышло. Чезаре, правда, выполнил свою часть договора, испанские кардиналы, все, как один, обязанные своим назначением родству или дружбе с домом Борджиа, поначалу проголосовали так, как им и было «рекомендовано». Но они – их было 11 плюс сам Жорж д’Амбуаз – составляли блок всего лишь в 12 голосов, а вот против них встали, как один, все 22 итальянских кардинала. Кроме Асканио Сфорца, который тоже выполнил свое обещание, – но это уже ничего не решало, потому что и «испанский блок» теперь не хотел стоять за проигрывающую сторону. Итальянцы же в принципе могли бы выбрать кого-то из своих, но они не могли решить, кого именно. В итоге в патовой ситуации стороны согласились на избрание Франческо Пикколомини, племянника папы Пия II. У него было целых три неоспоримых достоинства – он был стар, слаб и безвреден.

22 сентября 1503 года христианский мир обрел нового духовного владыку, который в память своего покойного дяди и благодетеля нарекся Пием III. Но его понтификат оказался самым коротким за всю историю Церкви – новый папа умер через 27 дней после того, как занял Святой Престол. Выборы надо было начинать сначала, и, ясное дело, все заинтересованные стороны немедленно начали торговлю. Знать, что происходит в Риме, было чрезвычайно важно для всех государств Италии, и Флоренция срочно направила туда Никколо Макиавелли. Во-первых, гонфалоньер Флоренции Пьеро Содерини очень доверял его суждениям, во-вторых, Макиавелли ехал не в качестве официального посла, а как технический сотрудник, секретарь Второй Канцелярии, так что ему не надо было собираться долго и ехать целым караваном, с дарами и церемониями. Никколо Макиавелли и вообще-то был легок на подьем, а в данном случае он ехал очень спешно. В число его прочих задач входила и одна, к которой он, что называется, «прикипел сердцем».

Ему предстояло повидаться с Чезаре Борджиа – и они действительно повидались. 26 октября 1503 года Чезаре Борджиа, герцог Валентино, еще столь недавно могущественный властитель Романьи, Урбино и прочих территорий, и Никколо Макиавелли, скромный бюрократ на службе Республики Флоренция, совместно провели то, что на дипломатическом языке называется «дружественной и откровенной беседой». Чезаре сказал секретарю флорентийской Синьории, что уже завтра, вооруженный голосами 11 испанских кардиналов, он вновь попытается избрать папой кардинала Руанского.

Ну, он говорил неправду.

К этому времени уже многое было решено, и сам Жорж д’Амбуаз осознал всю несбыточность своих надежд и решил поддержать кардинала Джулиано делла Ровере. Джулиано, правда, был заклятым врагом Борджиа, но, спасаясь от них, он провел много времени во Франции, и кардинал Руанский рассчитывал на то, что с ним удастся наладить долгое и плодотворное содружество. Оставалось только уговорить Чезаре Борджиа не спорить с таким решением – как ни странно, это сделать действительно удалось. 29 октября 1503 года было подписано соглашение между Чезаре Борджиа и кардиналом Джулиано делла Ровере. В обмен на поддержку Чезаре было обещано сохранение всех его владений и титулов – а он обещал предоставить свои собственные силы и все свои войска в распоряжение нового папы. Конклав в результате оказался просто формальной процедурой, оформившей готовое решение. Кардинал Джулиано был избран единодушно.

Он нарекся Юлием II.

III

Книга Никколо Макиавелли «Государь» была им написана почти точно через 10 лет после описываемых событий, в 1513 году. К этому времени понтификат Юлия II как раз закончился, новым папой был избран кардинал Джованни Медичи, во Флоренции сменился режим правления, и Никколо Макиавелли, оставшийся не у дел бывший секретарь Второй Канцелярии Республики Флоренция, очень хотел понравиться семейству Медичи, ибо теперь они правили и в Риме, и во Флоренции, родной и им и ему. «Государь» был написан как своего рода приложение к невысказанной просьбе – вернуть Никколо Макиавелли на государственную службу. Он мог предложить новому правительству свои ум, опыт и знания, и книга должна была послужить как бы доказательством того, что отставной флорентийский дипломат знает свое дело. Сразу скажем – из его попытки прибиться к новому берегу ничего не вышло. Но его книге было суждено стать, наверное, наиболее известным трактатом о политике во всей истории Европы Нового времени.

Вот уже без малого пятьсот лет, как книгу издают, переиздают, переводят на самые разные языки, сопоставляют со все новыми и новыми политическими реальностями, случается – запрещают, но самое главное, ее непрерывно читают и все еще, пять веков спустя после написания, раз за разом пытаются как-то по-новому осмыслить.

Так вот, большая часть «Государя» посвящена Чезаре Борджиа. Макиавелли детально разбирает его действия по захвату и укреплению своей власти, объясняет логику его поступков и разбор достижений Чезаре Борджиа как государя кончает следующими словами:

«Обозревая действия герцога, я не нахожу, в чем можно было бы его упрекнуть; более того, мне представляется, что он может послужить образцом всем тем, кому доставляет власть милость судьбы или чужое оружие».

Такое сугубо положительное мнение о жестоком и хладнокровном убийце объясняется целым рядом причин: во-первых, Макиавелли рассматривал политику как средство достижения и удержания власти и мораль в эту систему попросту не включал, как элемент совершенно излишний, во-вторых, он, что называется, «рисовал с натуры», и на фоне других государей Италии Чезаре какой-то особой свирепостью и впрямь не выделялся. Наконец, в-третьих, Макиавелли считал, что Италия разорена и унижена вторжениями «варваров», французов и испанцев, и прямо-таки мечтал о таком государе, у которого хватило бы ума, решительности и жестокости для объединения Италии и изгнания из нее иноземных войск.

Чезаре Борджиа казался ему самым подходящим кандидатом на эту роль, и за это он готов простить своему герою решительно все на свете. Как Никколо Макиавелли пишет в своем «Государе»:

«…имея великий замысел и высокую цель, [Чезаре] не мог действовать иначе: лишь преждевременная смерть [папы] Александра и собственная его болезнь помешали ему осуществить намерение».

И может быть, «даже и это не смогло бы сокрушить герцога Валентино», но он в трудной позиции сделал ужасную ошибку. Чезаре Борджиа часто нарушал свое слово и часто предавал оказанное ему доверие…

Но совершенно непостижимым образом он почему-то решил, что на слово кардинала Джулио делла Ровере можно положиться.

IV

Макиавелли свою точку зрения обосновал следующим образом:

«[Чезаре Борджиа] ошибся в расчете, ибо если он не мог провести угодного ему человека, он, как уже говорилось, мог отвести неугодного; а раз так, то ни в коем случае не следовало допускать к папской власти тех кардиналов, которые были им обижены в прошлом или, в случае избрания, могли бы бояться его в будущем. Ибо люди мстят либо из страха, либо из ненависти».

За многие годы книгу Макиавелли растащили на афоризмы, и последняя фраза, приведенная в этом абзаце «Ибо люди мстят либо из страха, либо из ненависти», оказалась одним из них. Что сказать? Никколо Макиавелли хорошо изучил мотивы человеческой деятельности. У Джулиано делла Ровере имелось множество причин для мести всему роду Борджиа, и у него были все основания опасаться Чезаре, если б тому удалось восстановить свои силы. Кардинал Джулиано не мог нанести своему обманутому врагу немедленный удар даже после того, как он из кардинала Джулиано превратился в папу Юлия. Следовало ждать, пока Чезаре ослабнет еще больше.

И ждать, надо сказать, пришлось недолго.

Испанские и французские войска столкнулись в борьбе за Неаполь и тем самым на какое-то время нейтрализовали друг друга. Исход их борьбы был неясен. Согласно заключенному договору, Чезаре Борджиа должен был двинуть часть своих сил на помощь французам, к Неаполю. В этом случае его испанским офицерам пришлось бы сражаться с соотечественниками. До этого еще не дошло, но, пока суд да дело, испанский военачальник дон Гонсальво де Кордоба, призвал испанских офицеров не служить в войске Чезаре. Он не мог предложить им никакой оплаты вместо того жалованья, которое они получали, Чезаре Борджиа хорошо платил своим наемникам, но в выборе между личной честью и личной выгодой они выбрали честь и последовали приказу дона Гонсальво. Почти все испанцы оставили знамена Чезаре и ушли к своим – он остался без своих лучших бойцов.

Разбор политической ситуации, сделанный Макиавелли, очень напоминает разбор трудной шахматной партии – давно известно, что в проигрышной позиции, под тяжелым психологическим давлением, даже прекрасный игрок может потерять хладнокровие. Именно это и случилось с Чезаре Борджиа. Как пишет Макиавелли «не привыкнув к ударам судьбы, герцог Валентино начал делать ошибки».

По-видимому, его первой ошибкой – после того как он не предотвратил избрание папы Юлия – было то, что он остался в Риме. Видимо, была у Чезаре идея, что из Рима ему будет легче следить за развитием общей политической картины, да и за папой приглядеть не мешало, и оставить захваченную казну Святого Престола ему не хотелось, и увезти ее было затруднительно – но все эти веские соображения сводились к нулю тем, что в Риме он оказался оторван от своих войск, а на его новозавоеванные владения накинулись со всех сторон. И он постепенно терял и силы, и время – а папа Юлий удерживал Чезаре в Риме и все говорил ему, что не может обойтись без его совета и поддержки, и даже объяснял, что сейчас, когда союзники-французы так заняты у Неаполя, Святой Престол только на Чезаре и полагается для того, чтобы унять хищную Венецию, – и из Рима не отпускал.

А потом сказал, что просит благородного герцога Валентино, гонфалоньера Церкви, использовать свое умение и влияние и набрать новые войска для борьбы с Венецией. Денег, правда, нет, но у Чезаре лежат 200 тысяч дукатов в генуэзских банках – так не ссудит ли он эти деньги на создание новых войск Церкви? А чтобы у герцога и тени сомнения не возникало по поводу уплаты ему этого долга, Святой Отец тут же отдает ему в залог Остию, всю, целиком – и город, и порт, и замок. И если герцогу будет благоугодно, то пусть он хоть сейчас же выедет в свои новые владения для инспекции – там, в порту, его уже ждут галеры для срочной поездки в Геную, за деньгами. И Чезаре поверил во все, что ему было сказано, и действительно выехал из Рима в Остию.

Его взяли по дороге туда.

V

До рождения тоталитарных империй ХХ века оставалось еще побольше четырех столетий, но захват Чезаре Борджиа был проведен, можно сказать, в лучших традициях тайных государственных полиций – опасный режиму человек был сперва ослаблен, потом оторван от своей политической базы, а потом схвачен внезапно и как раз тогда, когда он беды и не чаял.

Брать его в Риме, по-видимому, было сочтено слишком рискованным – в дело могли вмешаться испанские кардиналы, многие из которых доводились ему родней. Поэтому и была придумана поездка в Остию – Чезаре Борджиа никаких неприятностей не ожидал и оказался на дороге только с малым эскортом. И дальше папа Юлий тоже действовал без особой поспешности – пленника сперва поместили в его же собственных покоях в Ватикане и мягко попросили немедленно сдать все крепости, которые все еще удерживались в Романье его кондотьерами. Но, конечно, это было только самое начало. На «достославного герцога Валентино» посыпались иски со стороны всех тех, кого он ограбил. В частности, Чезаре пришлось встретиться лицом к лицу с Гвидобальдо, герцогом Урбино, и выслушать от него немало горьких истин о предательстве, и о нарушении доверия, и об ударе в спину. И Чезаре низко, до самой земли, кланялся герцогу и объяснял свое поведение молодостью и неопытностью в делах правления и валил все на недостойные примеры, которые подавал ему его отец, покойный папа Александр VI. Как говорил Макиавелли, у которого в таких случаях появлялась холодная, поистине хирургическая точность диагноза, Чезаре Борджиа «просил жалости – того, чего сам он никогда не давал». И добавлял в своем донесении Синьории, что можно не беспокоиться больше по поводу дальнейших планов герцога Валентино, ибо он уже умер, только вот еще не похоронен.

Никколо Макиавелли, конечно, имел в виду политическую смерть, а не физическую кончину – но дело явно к тому и шло. Чезаре поместили теперь под настоящий арест, и не у него в покоях, а в башне, под надежной охраной. Его еще не пытали, но вот его бывших приспешников хватали одного за одним, и они давали против него самые убийственные показания. Те, кто мог, попросту бежали из Рима. Вот что пишет об этом Иоганн Бурхард:

«Кардиналы Сорренте и Борджиа, которые сегодня, выйдя из своего жилища во дворце, отправились верхом к другому своему дому и, узнав об аресте герцога и других им близких, между которыми был Микаэле Ремолино, брат кардинала Сорренте, тайно покинули город и направились в Марино».

В общем, Чезаре Борджиа, конечно, за милую душу удавили бы в его башне – но тут вмешалась судьба. Французские войска 4 января 1504 года были полностью разбиты испанцами в великой битве под Гарильяно и бежали в полном беспорядке. Их католические величества, государи Испании, король Фердинанд и королева Изабелла, сразу становились могущественнейшей силой Италии, с ними следовало считаться даже папе Юлию.

И посол их католических величеств при Святом Престоле дон Диего де Мендоза решил вступиться за герцога Валентино. Был достигнут компромисс – Чезаре отдавал все крепости, в которых все еще держались верные ему гарнизоны, а в обмен его отпускали в Неаполь. Дон Гонсальво де Кордоба, полководец их королевских величеств, имел насчет Чезаре Борджиа определенные планы. 26 апреля 1504 года униженным и обобранным, но все-таки – живым – Чезаре Борджиа покинул Рим.

Как оказалось – навсегда.

Чезаре Борджиа и примерно тысяча дней его загробной жизни…

I

Чезаре, чудом вырвавшегося из папской тюрьмы, встречали в Неаполе с восторгом. Его там ждали родственники – и кузен кардинал Борджиа, и младший брат Жоффре. Принцесса Санча, жена Жоффре, видеться с Чезаре не захотела – она, собственно, и собственного мужа не жаловала и жила от него отдельно. У нее были теперь собственные средства. Конечно, та ветвь Арагонской династии, к которой она принадлежала, была свергнута, но все же она была внучкой короля Ферранте, и дочерью короля Альфонсо, и родственницей, пусть и по боковой ветке, его католического величества, короля Фердинанда – так что новой власти обращаться с ней плохо было бы негоже. И Санче вернули некие поместья и даже предоставили в ее распоряжение большой дворец в Неаполе.

Но не встреча с родственниками – и уж тем более не встреча с ненавидящей его Санчей – была сейчас желанна Чезаре. Куда больше всех родственных объятий ему было нужно расположение дона Гонсальво де Кордоба. Ему не пришлось долго ждать приглашения – дон Гонсальво, назначенный вице-королем Неаполя, принял его в своей резиденции в цитадели, замке Кастель Нуово, и сразу перешел к делу. Неаполь был взят – следующей целью дон Гонсальво считал Флоренцию. Нападение на нее должен был возглавить ее изгнанный правитель, Пьеро Медичи^[56], – но он утонул, спасаясь после битвы при Гарильяно. Ему требовалась найти замену – и дон Гонсальво де Кордоба предложил эту роль своему гостю.

Нечего и говорить, что за предложение Чезаре ухватился просто с восторгом, так что план нападения на Флоренцию вырабатывался при самом горячем его участии. Герцог Валентино потерял свои владения, но у него оставались связи в Романье, у него были еще и некоторые средства, и он мог оказаться очень полезен.

Скажем, крепость в Форли, которую он когда-то отнял у Катерины Сфорца, все еще удерживалась назначенным им комендантом. Положим, тот не хотел сдавать замок не из верности Чезаре. Комендант просто настаивал на том, чтобы за сдачу крепости ему было уплачено, а деньги все не поступали. Но заплатить ему можно было и из испанской казны, обладание ценной крепостью было бы важным козырем, и Чезаре Борджиа вполне мог бы помочь дону Гонсальво этот козырь заполучить. У него к тому же были и обширные связи и в Пизе, восставшей против Флоренции, и в Сиене, и в Лукке – и Чезаре целые дни проводил в штаб-квартире испанских войск в Неаполе, и ему даже назначили специального адъютанта, дона Педро Наварро, которого на сегодняшний лад, наверное, следовало бы называть «офицером связи». Вечером 26 мая 1504 года, когда все уже было готово к началу похода, Чезаре зашел в замок Кастель Нуово, чтобы попрощаться с доном Гонсальво, ибо невозможно же было уехать без того, чтобы нанести прощальный визит своему командующему? Первым, кого он встретил, был его адъютант дон Педро, обратившийся к нему по-испански с изысканно учтивыми словами:

«Я здесь, монсеньор, для того, чтобы составить вам компанию – и мне велено оставаться при вас и бодрствовать всю ночь»

Это была вежливая формула ареста.

II

Вообще говоря, здесь начинаются непонятные вещи. Испанский посол при Святом Престоле дон Диего де Мендоза хлопотал об освобождении Чезаре Борджиа уже с начала января. Освободили же его в самом конце апреля – вроде бы было время подумать, хотят испанские власти видеть Чезаре Борджиа на свободе – или нет, не хотят? Однако, по-видимому, все-таки хотели, и даже более того – ему был предоставлен так называемый «пасс», или письменное разрешение, для путешествия в Неаполь, и за ним посылали галеру, и вообще принимали как гостя. А потом вдруг арестовали, да еще и поместили в тюрьму повышенной надежности, в высокой башне, и под самой крышей. Тюрьма носила неофициальное название «Жаровни» и, по-видимому, не зря – даже в начале лета на юге Италии довольно жарко, а уж в запертом и непроветриваемом помещении под отделанной свинцом кровлей можно было действительно изжариться…

Формальным основанием для ареста была жалоба папы римского Юлия II, на то, что крепость Форли все еще не сдается папским войскам, а держит знамя Чезаре Борджиа. Но тот уже передал все нужные пароли и освободил коменданта замка от присяги и даже предлагал сам уплатить ему за оставление крепости в полном порядке – настолько он стремился покончить с этим делом. Чезаре, конечно, мог и пересмотреть свои намерения, но ведь в этом случае замок Форли был бы занят испанскими войсками – зачем же испанцам его арестовывать?

Но дон Гонсальво получил приказ об аресте Чезаре, написанный совершенно недвусмысленно. А испанским послам была отправлена инструкция, где, в частности, говорилось следующее:

«Мы рассматриваем факт прибытия герцога [Чезаре Борджиа, герцога Валентино] в Неаполь с глубоким неудовольствием, и не только по политическим причинам. Как вы знаете, мы смотрим на этого человека с ужасом из-за тяжести преступлений, им совершенных, и мы не желаем, чтобы его рассматривали как находящегося на нашей службе, как бы ни был он богат крепостями, солдатами и деньгами».

В отличие от итальянских кондотьеров у испанских полководцев чувство долга и повиновения суверену было развито очень сильно – иначе они высоких постов не достигали. А за поведением вице-королей всегда присматривал специальный местный совет, имевший право независимого доклада их католическим величествам.

Деваться дону Гонсальво было некуда – он выполнил приказ, но тем самым нарушил слово чести, ибо Чезаре была обещана неприкосновенность. И дон Гонсальво де Кордоба, когда-то укорявший семейство Борджиа за то, что они ставят почести выше чести, и сам поступил подобным образом. И хотя сделал он это не по доброй воле, а по приказу, но чувствовал себя вице-король Неаполя все равно совершенно отвратительно. Во всяком случае, он не наказал одного из своих офицеров, который заявил, что «их католические величества нарушили слово чести, данное от их имени» и что он готов драться на поединке со всяким, кто это его заявление оспорит.

И не только дон Гонсальво не наложил на этого офицера никакого взыскания, но и во всем испанском войске, собранном под Неаполем, не нашлось никого, кто вступился бы за честь совместно правящих монархов, короля Арагона Фердинанда и королевы Кастилии и Леона Изабеллы. В августе, после добрых трех месяцев заключения, крепость Форли все-таки сдалась. Ее комендант получил чек на венецианский банк на требуемую им сумму и с развернутыми знаменами под барабанный бой ушел из замка, как и обещал. Формальной причины для задержания Чезаре Борджиа больше не было. Но, конечно же, немедленно нашлась другая.

Супруга дона Хуана Борджиа, герцога Гандии, бывшего гонфалоньера Церкви, безвременно почившего в Риме в результате разбойного нападения, предъявила Чезаре Борджиа, брату ее покойного мужа, обвинение в его убийстве.

Она требовала суда и справедливости.

III

Иск был вчинен по всей форме, положенной по правилам педантичной испанской Фемиды, а чтобы у обвиняемого не было возможности улизнуть, сославшись на то, что официально убийство Хуана Борджиа осталось нераскрытым, герцогиня, вдова убитого, прибавила к своему обвинению об убийстве мужа еще одно: Чезаре Борджиа обвинялся в том, что по его приказу удавили Альфонсо Арагонского, второго мужа Лукреции Борджиа. Вот уже этот факт отрицать было совершенно невозможно – это было проделано настолько открыто, что при желании можно было сыскать дюжины свидетелей и чуть ли не очевидцев…

В общем, было решено рассмотреть дело по всей справедливости, и за Чезаре Борджиа была послана галера, которой командовал его личный враг Просперо Колонна. Арестанта извлекли из камеры под крышей башни в Неаполе и под конвоем отправили в Испанию. Его высадили на берег в Виллануэва дел Грао, том самом порту, откуда шестьдесят лет назад основатель величия семьи Борджиа Алонсо де Борха отправился из Валенсии в Италию^[57].

Чезаре Борджиа заперли в крепости Чинчилла, недалеко от Албасете, и содержали нестрого. С ним был его слуга, а позднее штат был увеличен до восьми человек обслуги. Многие за него хлопотали – например, владетельная герцогиня Феррары Лукреция Борджиа делала все возможное для того, чтобы выручить брата из беды. Тем временем умерла королева Кастилии Изабелла. Считалось, что она относилась к Чезаре хуже, чем ее муж король Фердинанд, – это давало заключенному некоторую надежду.

Однако время шло и шло, и после восьми месяцев ожидания Чезаре Борджиа, по-видимому, дошел до такого состояния, что был готов решиться на что угодно. Во всяком случае, комендант крепости дон Габриэль де Гузман обвинил заключенного в попытке убить его. Согласно показаниям коменданта, Чезаре во время прогулки пригласил его вместе посмотреть со стен на крыши городка, лежащего ниже, а потом внезапно схватил за плечи и попытался столкнуть со стены. Дон Габриэль удержался на ногах, вырвался и отказался верить заявлению своего узника, что это была всего лишь шутка. И надо сказать, что королевская комиссия, которая разбирала все это дело, согласилась с комендантом и перевела Чезаре Борджиа в другую крепость, понадежнее и распложенную не в Валенсии, где у семейства Борджиа были обширные связи, а в замке Ла Мота, в самом сердце Кастилии. Там его продержали вплоть до конца октября 1505 года. У короля Фердинанда возникли серьезнейшие подозрения в отношении его вице-короля в Неаполе, дона Гонсальво де Кордоба. Он задумал сместить его, заменив своим сыном, но серьезно опасался, что это вызовет мятеж в Италии. Считалось, что Чезаре Борджиа может быть при случае использован как орудие против дона Гонсальво. Неизвестно, как обернулось бы дело, будь такое предложение действительно сделано. Макиавелли однажды сказал про Чезаре Борджиа, что в неудаче тот способен обнаружить яростную решимость – а Никколо Макиавелли в людях разбирался.

Что и было доказано, и при этом – совершенно блестяще. Чезаре Борджиа так и не дождался от короля Фердинанда желанного освобождения и так и не выслушал предложений, которые ему, возможно, были бы сделаны.

Вместо этого он бежал из тюрьмы.

IV

По истории его побега, право же, можно поставить авантюрное кино. Чезаре через своего капеллана умудрился найти сообщника в лице графа Бенавенте, у которого были свои причины не любить короля Фердинанда. В башню, где содержали Чезаре, были переправлены веревки. Его слуга попробовал спуститься вниз по одной из них, но она оказалась коротка, и бедняга рухнул вниз, переломав себе кости. Тем не менее Чезаре решился последовать за ним. Его веревка оказалась длиннее, что ему, увы, не помогло – в замке объявили тревогу, и кто-то из стражей, сообразив, что происходит, и увидев веревку в окне, взял ее и обрезал. Чезаре Борджиа упал в ров, сильно ушибся, но его все-таки взгромоздили на лошадь, и он с тремя провожатыми сумел уйти от погони.

Чезаре в декабре 1506 года добрался до Наварры, где правил брат его жены Шарлотты д’Альбре, и написал королю Людовику XII письмо – просил о содействии.

Людовик отказал ему во всем, а на просьбу выплатить обещанное приданое за Шарлоттой, своей родственницей, даже и не ответил. Вклады в генуэзских банках оказались конфискованными по судебным искам множества людей, ограбленных во время захватов Урбино, Форли, Пьомбино и так далее. Добраться до ценностей, загодя переправленных в Феррару к сестре, тоже не удалось, большая их часть оказалась в руках кардинала Ипполито д’Эсте.

Нашелся один-единственный человек, который все-таки помог Чезаре Борджиа. Это был его шурин. Король Наварры Жан III, брат Шарлотты д’Альбре, нуждался в хороших офицерах, и Чезаре остался в Наварре. В бою 12 марта 1507 года у замка Бьюмонт он и погиб. Его изувеченное тело^[58], раздетое донага, нашли на поле боя, прикрыли как могли и схоронили под алтарем церкви Святой Марии в Виане^[59].

Тем его земная жизнь и кончилась.

Но Макиавелли все-таки был прав – Чезаре Борджиа, политический деятель, герцог валансский и романольский, принц Андрии и Венафро, граф дийосский, правитель Пьомбино, Камерино и Урбино, гонфалоньер и генерал-капитан Святой Церкви, союзник или противник королей, прототип совершенного правителя в не написанной еще книге Макиавелли «Государь», политически умер гораздо раньше, в заключении, в Риме, в декабре 1503 года^[60].

Просто его «загробная» жизнь затянулась – если считать со времени освобождения Чезаре из его заклюцения в Риме, то она длилась с 26 апреля 1504 года и до 12 марта 1507 года.

Целых два года, 10 месяцев и 12 дней, а всего дней набралось побольше тысячи.

Часть четвертая
Лукреция

Семейство д’Эсте

I

Весть о смерти папы Александра VI дошли до двора герцога Эрколе д’Эсте очень быстро, буквально за пару дней. Их доставил специальный гонец, отправленный послом Феррары в Риме, да к тому же гонцу были даны инструкции поторопиться… Новости о смерти отца его невестки не повергли герцога в отчаяние. Совершенно напротив – он даже написал своему послу в ответ, что все это к лучшему:

«…для вящей славы Господней и для блага всего христианства следует надеяться, что Провидение, может быть, дарует нам доброго пастыря, осененного святостью, такого, который сможет стереть память о скандалах, происходивших в лоне Святой Церкви».

Лукреция Борджиа восприняла весть о смерти ее отца совершенно не так – для нее это было большое горе. Она была привязана к отцу и очень им гордилась. В первые годы своего пребывания в Ферраре Лукреция устраивала в своих покоях для родственников ее мужа «скромные семейные приемы», на которых на стол выставлялись неслыханной роскоши серебряные сервизы, украшенные и гербом Борджиа, и гербом с тиарой и со скрещенными ключами, символом папской власти. Отец дал Лукреции и жизнь, и земные богатства, и высокий сан принцессы, так что ее горе было вроде бы делом совершенно естественным – но ее родственники по браку, семейство д’Эсте, такого взгляда на вещи совершенно не разделяли.

Они считали ее слезы и рыдания «законным знаком скорби», но выраженным в совершенно избыточной форме. Разве мало ходило слухов о ее скандальной связи с усопшим, которая далеко выходила за рамки обычных отношений между нежным отцом и его почтительной дочерью? Привлекать к этим сплетням еще и дополнительный интерес, с точки зрения семейства д’Эсте, было совершенно излишне…

К тому же политическое значение, которое имела Лукреция для дел герцогства Феррара, со смертью ее отца резко пошло вниз. Это можно проиллюстрировать даже чисто математически и на наглядном примере: годовой бюджет маленького личного двора Лукреции, герцогини феррарской, составлял 10 тысяч дукатов в год. В то же время папа Александр тратил на военные кампании своего сына Чезаре примерно тысячу дукатов в день. И это еще скромная консервативная оценка – Макиавелли думал, что реальная цифра может быть вдвое выше^[61].

Король Людовик так и вовсе советовал герцогу Эрколе прогнать невестку и расторгнуть ее брак с его сыном Альфонсо – зачем ему женщина из такой сомнительной семьи, как Борджиа, да еще так и не родившая ему внука и наследника? Герцог, может быть, и последовал бы такому благоразумному совету, но он был человек консервативный и обычно старался избегать резких ходов – а развод, конечно же, был бы шагом резким. Сразу возникли бы вопросы, связанные с возвращением огромного приданого Лукреции, начались бы ненужные сплетни, затрагивающие уже и его собственную семью, – в общем, вопрос был отложен. А пока Лукреции Борджиа было дано понять, чтобы она не слишком демонстрировала свое горе, будь оно по отцу или по бывшему любовнику по кровосмесительной связи. Единственным словом утешения, которая она получила, оказалось письмо, которое написал ей Пьетро Бембо. Естественно, возникает вопрос: кто такой этот Пьетро Бембо, откуда он взялся и почему письмо от него могло послужить утешением Лукреции Борджиа, герцогини феррарской?

Все это, конечно, нуждается в комментариях.

II

Когда в 1501 году Лукреция попала в Феррару, очень скоро она начала там отчаянно скучать. Ее свекор, герцог Эрколе, был весьма компетентным государем, но если были у него чисто личные, человеческие черты, то сводились они к скупости и благочестию. Что касается скупости, то он, как известно, лично проверял все дворцовые расходные книги, и делал это «частым гребнем», как тогда говорили, вычесывая самые мелкие непорядки. А что касается благочестия, то в Ферраре был заведен обычай, по которому в один из дней в году герцог лично омывал ноги нищим и одаривал их какой-нибудь одеждой. Эту торжественную церемонию, призванную продемонстрировать христианское смирение, устраивали прямо во дворце. Конечно, все оставалось в рамках благоразумия, и «процедура омовения ног» не сопровождалась, скажем, снижением налогов – но она тем не менее существовала, а сам герцог Эрколе в свое время очень сочувственно относился к Савонароле. Муж Лукреции, Альфонсо, нищими особо не интересовался, зато все его свободное время поглощали военные науки – фортификация и литье пушек. Он, правда, любил музыку и даже сам играл на виоле, но в теперешних терминах наследника герцогского престола следовало бы именовать «технарем»

Лукреции, попавшей в Феррару в возрасте 21 года, от природы склонной к веселью и забавам и привыкшей в Риме к совсем другой обстановке, очень быстро стало тоскливо.

Единственной отдушиной для нее оказалось общество Эрколе Строцци – она с ним прямо-таки подружилась. Он был калека от рождения – коротенький, перекошенный и ходил всегда с костылем. Но Эрколе Строцци был родом из богатой семьи, писал прекрасные стихи, дамы Феррары считали его самым очаровательным мужчиной их прекрасного города, и к тому же он обнаружил способности незаурядного сводника – он познакомил Лукрецию со своим другом Пьетро Бембо.

Дело было так – у Строцци имелась прекрасная вилла в Остеллато, и туда-то он и пригласил своих дорогих друзей: поэта Ариосто, известных в Ферраре гуманистов Садолетто, Антонио Тебалди и прочих. В Остеллато устраивались состязания поэтов, всевозможные балы и маскарады, туда заглядывала и Лукреция Борджиа – ей там было весело. Так вот, в гости к Строцци приехал и знатный венецианец Пьетро Бембо. Он всем был хорош – и молод, и весел, и исключительно хорошо образован (слыл знатоком неоплатоновской философии), и слыл к тому же истинным красавцем и кавалером, полным шарма и обаяния. По крайней мере, так считали дамы, собиравшиеся в Остеллато – к их мнению довольно быстро присоединилась и Лукреция Борджиа. Пьетро ко всему прочему знал и испанские языки, кастильский и каталонский, что для Лукреции было очень важно. Ее свита состояла из «испанских дам», и с отцом и с братьями она обычно говорила на каталонском. Короче говоря, очень скоро между ней и Пьетро Бембо началась переписка, выдержанная в модных тогда тонах платонического поклонения поэта его прекрасной даме. Где-то в 1502 году платонические отношения, по-видимому, перешли в нечто более вещественное. Лукреция Борджиа, в конце концов была совершенно живой и земной женщиной.

Ее семья, как мы знаем, ханжеством не отличалась.

III

Вообще говоря, дело было очень рискованным. В придворной галантной игре в поэтическое поклонение никакой беды не усматривалось даже и при феррарском дворе – напротив, это служило к чести и дамы, и поэта. Когда однажды Лукреция дала Эрколе Строцци в награду за его прекрасные стихи розу, которую она только что поцеловала, он ответил ей блестящей импровизацией, в которой вопрошал сорванную розу, расцвели ли ее лепестки вновь потому, что их тронула сама Венера, богиня любви, или потому, что ее коснулись губы Лукреции? Согласитесь, это очень красиво, и поистине деликатно, и не скрывалось ничуть, а делалось на виду, в присутствии дюжины свидетелей.

Переписка Лукреции с Пьетро Бембо начиналась примерно так же, в условных тонах галантного преклонения, но довольно быстро перешла в нечто более оживленное. Скажем, после формального посвящения Лукреции стихотворения, написанного Бембо на латыни, последовало состязание: и он, и она должны были изложить в стихах то, что каждый из них пожелал другому, глядя в магический стеклянный шар. Влюбленный поэт написал, что этот шар теперь ему дороже, чем все жемчужины Индийского океана. Что ему ответила Лукреция, неизвестно, но при следующем обмене письмами она процитировала стихи испанского поэта Лопеса де Эстуньига^[62]:

Yo pienso si me muriese

Y con mis males finase

Desear,

Tan grande amor feneschiese

Que todo el mundo quedase

Sin amor.

Я думаю, что коли мне суждено умереть

И все терзания моей страсти окончатся,

То настолько великая любовь угаснет,

Что мир останется без любви.^[63]

Такого рода поэзию лучше было не показывать посторонним, тем более что дальше последовал и подарок – локон светлых волос Лукреции, переданный ей ее возлюбленному. Начиная с этого момента переписка пошла уже втайне и даже в кодированном виде: Лукреция теперь подписывалась F. F., а Пьетро адресовал свои письма не ей, а как бы ее придворной даме, которую он именовал Лисбета. В принципе получательницей писем могла быть одна из двух фрейлин Лукреции, которым она абсолютно доверяла: или Анжела Борджиа, ее кузина, или Полисенна Мальветти.

Так все и шло самым что ни на есть приятным образом, пока в Феррару не пришли вести о смерти Александра VI. Герцог Эрколе д’Эсте вряд ли делился со своей невесткой содержанием дипломатической почты, но молодой кардинал Ипполито д’Эсте с женой своего брата Альфонсо даже как бы и дружил (он усиленно ухаживал за ее кузиной, Анжелой).

Он-то и известил ее о кончине ее отца, попутно сообщив, что, во-первых, намерен принять самое активное участие в выборах преемника папы Александра Борджиа, «почившего в бозе» Святого Отца, а во-вторых, он не намерен и дальше передавать Лукреции часть доходов, положенных ему как архиепископу Феррары. В свое время отец Лукреции потому-то и назначил его архиепископом, что Ипполито согласился делиться с его дочерью – но в связи со смертью Александра VI сделка теряла свою силу.

Все это мало походило на сочувствие, так что единственным утешением Лукреции стали письма от ее ненаглядного Пьетро Бембо, который писал ей, что скорбь его велика и равна той, которую испытывает сама Лукреция, но он уверен, что его возлюбленная найдет опору в горе в глубине и неизмеримой доброте и прелести ее собственной души. Общение Лукреции и Пьетро Бембо шло, конечно же, втайне, через посредничество Эрколе Строцци – но, по-видимому, муж Лукреции стал усматривать что-то странное в упорном нежелании своей супруги вернуться в столицу, и, наверное, он как-то связал это с веселыми вечерами на вилле Остеллато. В итоге он написал Эрколе Строцци письмо, в котором извещал его о своем намерении поохотиться, в связи с чем ему требовалось место для размещения своей свиты, и он, подумав, выбрал для этой цели «виллу своего верного подданного, Эрколе».

На этом идиллии пришел конец. Пьетро Бембо в декабре 1504 года срочно уехал в Венецию – до него дошли слухи об опасной болезни его брата. В письме Лукреции он просил не забывать его и помнить, что он – всего лишь «цветок гелиотропа, всегда и неизменно следующий за Солнцем». А его солнце – Лукреция. Но у его возлюбленной к этому времени были уже совершенно другие заботы.

B Ферраре еще в конце 1503 года узнали о падении Чезаре Борджиа.

Тайны феррарского двора, 1504–1508

I

С момента захвата Чезаре в Риме всякое серьезное влияние дома Борджиа на политические дела в Италии прекратилось, и положение главы семейства волей или неволей перешло к Лукреции – ее отец был мертв, ее брат Чезаре был оказался в заключении, а на Жоффре Борджиа нельзя было положиться и в обычное время. Так что Лукреция Борджиа, единственная из всей семьи, кто располагал хоть какой-то свободой действий, попыталась спасти все, что еще только можно. Сделать что-то существенное для освобождения Чезаре она не могла, но сумела тем не менее собрать какие-то деньги и снарядить отряд в полторы тысячи наемников, которых ей удалось отправить в Имолу и Форли, на помощь их гарнизонам. Что интересно – герцог Эрколе не то что не мешал своей не слишком любимой невестке, а даже негласно и помогал. Дело, понятно, было вовсе не в проснувшейся в нем внезапно симпатии к дому Борджиа. Просто Эрколе д’Эсте совершенно не улыбалась перспектива того, что замки Романьи попадут в руки папы Юлия – он ожидал от него одних только неприятностей. А альтернативой папской власти над Романьей была оккупация ее Венецией, что тоже было крайне нежелательно. В такой ситуации самым лучшим для Феррары было бы потянуть время и сделать так, чтобы крепости Имола и Форли держались как можно дольше.

С Имолой это не получилось, но замок Форли продержался до августа 1504 года. А поскольку нужная помощь замку оказывалась не самим герцогом Эрколе, а его «неблагоразумной невесткой, которой двигали родственные чувства и которую он никак не мог контролировать», то и дело было сделано, и сам герцог оказывался как бы ни при чем.

Ему, по-видимому, доставляло удовольствие смотреть на то, как Лукреция, напрягая все свои силы и затрачивая все доступные ей остающиеся ресурсы дома Борджиа, делает дело, полезное для Феррары – и даже не подозревает об этом…

Ей и вправду было не подозрений – в искусстве политики она была совершенно не искушена, а к тому же на нее пало и еще одно бремя: теперь, в отсутствие Чезаре, заботиться о детях дома Борджиа должна была она. Детей же было немало. Были два маленьких римских герцога – ее сын Родриго, рожденный ею в браке с Альфонсо Арагонским, и Джованни Борджиа, статус которого был не вполне ясен. Он считался одновременно и сыном папы Александра, и сыном Чезаре – смотря какое свидетельство о рождении использовать. Законными были оба. А мать Джованни Борджиа была неизвестна, но считалось общепризнанной истиной, что родила мальчика Лукреция. Вот только неизвестно от кого – от своего отца или от своего брата…

Александр VI дал детям – и Родриго, и Джованни Борджиа – богатые владения и наградил герцогскими титулами, но новый папа Юлий II отменил все распоряжения своего предшественника и лишил мальчиков всего имущества, до которого он только мог добраться. Лукреция не могла взять детей к себе в Феррару – против этого возражал ее свекр, герцог Эрколе, и отнюдь не формально. В их пребывании при своем дворе он не видел никакой надобности.

Лукреции пришлось искать другие варианты, и в конце концов она нашла решение: ее детей взяла к себе в Неаполь Санча Арагонская. Маленькому Родриго она приходилась теткой – его отец, принц Альфонсо Арагонский, был ее братом. Решение не было идеальным, но на какое-то время оно подошло. А в январе 1505 года герцог Эрколе д’Эсте умер, и ему наследовал его старший сын Альфонсо, муж Лукреции, и она перестала быть женой наследника престола.

Лукреция Борджиа стала теперь полноправной герцогиней феррарской.

II

Переход власти в Ферраре прошел не без хлопот – когда старый герцог заболел, его сын и наследник был в отлучке. Его, правда, известили вовремя, и он, что называется, «прилетел домой на крыльях». В его отсутствие престол Феррары вполне мог захватить кто-то из его братьев – Ипполито д’Эсте, правда, был кардиналом и в силу этого выбывал из игры, но был еще один брат, Ферранте, человек честолюбивый и рожденный в законном браке, так что при всей положенной братской любви медлить было бы неблагоразумно. Но если к братьям новый герцог Феррары относился с подозрением, то к жене скорее благоволил и дал ей позволение взять к своему двору Джованни Борджиа. Официально мальчик считался не сыном Лукреции, а ее братом – из его двух свидетельств о рождении было задействовано то, которое объявляло его отцом папу Александра VI. Его, правда, поместили не в герцогской резиденции, а у Альберто Пио де Капри – он был учеником и племянником знаменитого ученого, Пико де Мирандола. Так что Джованни Борджиа рос в культурном окружении, достойном истинного принца. Лукреции удалось взять под крыло и двух незаконных маленьких детей ее брата Чезаре – Джироламо и Камиллу.

Но с Родриго, ее собственным законным сыном от предыдущего брака, герцог Альфонсо дела иметь не захотел. Даже когда его тетка принцесса Санча умерла в 1506 году, Лукреции не было позволено взять мальчика к себе^[64].

Так она и жила. Видела время от времени маленького Джованни, время от времени беременела, но без особого успеха – ее дети либо не выживали, либо и вовсе следовали выкидыши. Муж ее ревновал, старался всячески удалить ее «испанское окружение» и даже велел построить специальный переход в герцогском дворце, который прямым путем вел в покои герцогини – в те три соединенные анфиладой комнаты, которые и составляли ее маленький мир.

Может быть, именно поэтому Лукреция и завела новый и тоже очень рискованный роман. На этот раз ее выбор пал не на поэта вроде Пьетро Бембо, а на владетельного князя, владетеля Мантуи, Франческо Гонзага. Особую остроту этой затее придавало и то дополнительное обстоятельство, что Франческо был мужем Изабеллы д’Эсте, сестры мужа Лукреции.

По-видимому, возможность натянуть нос своей высокомерной родственнице сыграла для Лукреции роль возбуждающего средства. Она была так неосторожна, что даже съездила погостить к Франческо Гонзага в его замок Боргофорте и пробыла там с ним наедине целых два дня. Официально, Лукреция виделась с Франческо Гонзага только с целью обсудить с ним пути для оказания помощи Чезаре Борджиа. А для того, чтобы утишить ревнивые подозрения супруга, Лукреция охотно рассуждала о том, как ей жаль бедняжку Изабеллу д’Эсте – ведь всем известно, что она больше не делит спальню со своим мужем Франческо, ибо он утратил свои мужские способности из-за мучающей его «французской болезни», сифилиса. Насколько Франческо Гонзага утратил свои мужские способности, вопрос, конечно, открытый. С Изабеллой д’Эсте он ложа теперь и в самом деле не делил, но вот с Лукрецией у него что-то произошло, потому что между ними завязалась страстная переписка. Стороны были осторожны, в письмах использовался код, и люди, упоминаемые в них, фигурировали под придуманными именами. Скажем, муж Лукреции, герцог Альфонсо, именовался «Камилло», Франческо Гонзага проходил под именем «Гвидо», а Лукреция звалась «Барбарой»

Почтальоном и посредником был избран, конечно же, Эрколе Строцци.

III

И страсть, и ревность – чувства человеческие, ведут к неожиданным всплескам эмоций. Так было, и, наверное, так будет всегда – но в Италии начала XVI века такие всплески носили очень уж резкий характер. При Лукреции Борджиа, сиятельной герцогине феррарской, жила ее родственница, Анжела Борджиа, и было ей в 1506 году всего 18 лет. Девица она была красивая и кокетничала, говорят, налево и направо, но к описываемому нами времени и в самом деле влюбилась и даже от своего возлюбленного забеременела. О браке речь и не шла, ее счастливым избранником оказался Джулио д’Эсте, побочный сын старого герцога Эрколе и, следовательно, сводный брат правящего герцога, Альфонсо, мужа Лукреции. Но за Анжелой пламенно ухаживал и другой его брат, кардинал Ипполито д’Эсте. Духовный сан ему в этом отношении ничуть не мешал. Был он молод, хорош собой, богат, к отказам не привык – и когда Анжела Борджиа в ответ на его очередной порыв страсти сказала ему, что «весь он не стоит прекрасных глаз ее Джулио», Ипполито д’Эсте вскочил, помчался к покоям своего сводного брата Джулио и, как только увидал его, сразу полоснул кинжалом по его «прекрасным глазам»^[65].

Кинжал – понятие широкое, кинжалы бывают всякие. Под рукой у кардинала Ипполито скорее всего был стилет^[66], оружие в ту пору в Италии весьма популярное. Стилет по размерам невелик, его можно носить скрытно под одеждой или прятать в каких-нибудь безобидных на вид предметах, так что он стал популярен даже у женщин.

В классическом виде у него нет режущей кромки, он сделан для того, чтобы им можно было не столько резать, сколько ткнуть – и если бы Ипполито ткнул своего брата Джулио в глаз, он его несомненно убил бы.

Однако, судя по характеру ранений, Ипполито просто полоснул его по глазам – по-видимому, стилет был трехгранным, так что получившийся порез был неглубок. Но он достиг цели – срезал веко на правом глазу и изрядно повредил левый. К залитому кровью Джулио немедленно бросились врачи – и левый глаз они ему все-таки спасли. Правый не вытек, но полностью ослеп.

Через несколько дней состоялся суд.

Герцог Альфонсо оказался в крайне затруднительном положении. Он был возмущен случившимся, но никакими законными мерами покарать кардинала Ипполито не мог – тот вообще был неподсуден светскому суду, а как князь Церкви мог понести наказание только по воле Святого Отца. Папе Юлию II не было никакого дела до свар внутри семейства д’Эсте, если они не создавали ему политических проблем, но даже если бы он и захотел что-то сделать, то Альфонсо счел опасным отдавать такое дело в руки папской юрисдикции. Поэтому он повелел, чтобы его брат, кардинал Ипполито, немедленно извинился перед его братом Джулио – и извинение было действительно принесено.

Джулио счел это не компенсацией, а издевкой над его несчастьем.

IV

Скандал, конечно, начали немедленно гасить. Анжела Борджиа родила ребенка, которого потихоньку отдали на сторону. Саму Анжелу выдали замуж за дворянина невысокого ранга, живущего в Модене. Ей дали в приданое небольшое поместье, а Лукреция, по натуре женщина натура щедрая, одарила кузину всякими нарядами, включая свадебное платье из золотой парчи. Но ко времени обычного карнавала в Ферраре был раскрыт заговор – планировалось убийство и герцога Альфонсо, и кардинала Ипполито. Главными участниками заговора были их братья, Ферранте и Джулио. Ферранте д’Эсте был законным сыном герцога Эрколе, третьим по старшинству, и он надеялся захватить престол. Что касается Джулио д’Эсте, то у него никаких надежд на приобретение власти не было, им двигала только месть.

Что интересно – заговор вполне мог увенчаться удачей. Альфонсо, супруг Лукреции, после женитьбы своих холостяцких привычек не утратил и частенько заглядывал в бордели своей столицы. Там-то его однажды чуть и не порешили, но в силу каких-то таинственных причин решили повести дело тонко и не удавить его там, а почему-то отравить. Излишняя сложность заговора его и погубила – дело был раскрыто.

Суд был скорым, и на этот раз Альфонсо не стал пускаться в какие-то замысловатые юридические изыскания. Всех пойманных после жестоких пыток обезглавили на главной площади города, а их тела были разрублены на части. Братьев своих Альфонсо, однако, пощадил. Их сняли уже с эшафота и объявили, что смертная казнь заменена им на пожизненное заключение.

(Попутное замечание: Ферранте д’Эсте поместили в камере в одном из замков, после чего Альфонсо велел заложить ему окно кирпичом, дабы Ферранте «не видел света солнца». Бедняга провел в заключении 43 года и так в тюрьме и умер. Джулио оказался более счастливым – он все-таки вышел из заключения живым. Ему было тогда уже 83 года, из которых 62 он провел в тюрьме.)

Может показаться невероятным, но даже такой наглядный урок, как жестокая судьба Ферранте и Джулио, не заставил Лукрецию отказаться от продолжения ее любовной игры с Франческо Гонзага. Она с удовольствием танцевала с ним на балу, устроенном в Ферраре в начале 1507 года, и устроила еще один прием, в феврале, на этот раз уже у себя в покоях и только для узкого круга приглашенных. В числе прочих присутствовали Эрколе Строцци и его любовница Барбара Торелли. Он увел ее от мужа, она уже родила ему сына, и Эрколе Строцци был к ней настолько привязан, что собирался жениться на ней так скоро, как это только окажется возможным.

Пригласить эту пару к себе на совершенно интимный, чуть ли не семейный прием, было со стороны Лукреции очень неосторожно. Ее грозный супруг посматривал на Эрколе Строцци с неприязнью. Он отнял у него большое поместье, пожалованное ранее его отцу, Тито Строцци, и уже в силу этого чувствовал к человеку, которого ограбил, серьезное нерасположение. Что до его подруги, то она доводилась родственницей семейству Гонзага, жила одно время в Урбино, у сестры Франческо Гонзага, была знакома с Изабеллой д’Эсте, женой Франческо – в общем, прямо-таки напрашивалась на всякие ассоциации с Мантуей, оплотом Гонзага, и со всем этим семейством. Поскольку Лукреция знала о подозрениях своего мужа в том, что она находится в любовной связи с Франческо Гонзага, ей не надо было бы принимать Барбару Торелли как свою близкую подругу. Однако герцогиня феррарская Лукреция Борджиа и не думала отказываться от своих удовольствий из-за каких-то «мрачных фантазий», и жизнь ее текла, как обычно, до тех пор, пока на порог к ней не пришла беда. Правда, она пришла с неожиданного направления. 20 апреля 1507 года в Феррару прибыл Хуанито Гарсия, паж Чезаре Борджиа.

Он сообщил Лукреции о смерти ее брата.

V

Надо полагать, нигде в Европе смерть Чезаре Борджиа не оплакивали столь торжественно, как в Ферраре. Колокола звонили во всех церквах, герцогиня Лукреция погрузилась в глубокий траур, и супруг выражению ее горя не препятствовал. Но за женой он приглядывал пристально, даже после того, как в апреле 1508 года она родила ему долгожданного наследника, которого в честь его деда назвали Эрколе. По такому случаю в Ферраре были устроены торжества, на которые пригласили, в частности, Изабеллу д’Эсте. А вот ее мужа, Франческо Гонзага, почему-то не пригласили. Он был очень расстроен и оскорблен, но Эрколе Строцци уверил его, что его прекрасная госпожа, Лукреция Борджиа, ничего так не желала бы, как повидаться со своим ненаглядным Франческо, но вот обстоятельства не позволяют.

Есть шанс, что письмо было перехвачено^[67].

Во всяком случае, к Лукреции явился некий «М» – так он обозначен в ее переписке со Строцци, – который предложил ей помощь в примирении с оскорбленным Франческо Гонзага. А потом это же лицо появилось и в Мантуе, у Франческо, с миниатюрным портретом Лукреции в руках как знаком ее доверенности. Наличие портрета не показалось Франческо Гонзага достаточным «паролем», и он навел справки у самой Лукреции Борджиа, конечно же, через Строцци. Она сказала, что никаких поручений с «М» не передавала. Теперь влюбленные удвоили осторожность и полученные письма не хранили, а сжигали сразу после прочтения.

6 июня 1508 года на перекрестке двух дорог у дворца Ромеи в Ферраре было найдено тело Эрколе Строцци. На нем было 22 раны, нанесенные кинжалом, горло было перерезано – но на траве никаких следов крови не нашли. Было понятно, что Эрколе был убит где-то в другом месте, а его труп попросту привезли и бросили на видном месте, для всеобщего обозрения. Труп был завернут в плащ, волосы из головы выдраны…

За 13 дней до 6 июня Эрколе Строцци наконец-то женился на своей возлюбленной Барбаре, она наконец-то овдовела. А за два дня до убийства Эрколе Барбара родила их второго ребенка.

Понятное дело – сразу начали появляться версии. Согласно одной из них, его убили родственники первого мужа Барбары. Согласно другой версии, казавшейся современникам вполне правдоподобной, Эрколе Строцци убили по приказу Лукреции Борджиа – либо из ревности к Барбаре, либо как слишком осведомленного посредника в ее любовных делах. Наконец, есть и третья версия – Эрколе Строцци был зарезан по приказу герцога Феррары Альфонсо, который знал о предосудительных делах покойного, но не захотел казнить его открыто, а велел убить тайно. Что случилось тогда в Ферраре и кто был ответственен за убийство Эрколе Строцци, мы, по-видимому, не узнаем никогда. Но некий намек у нас все же есть…

Герцог Феррары, благородный Алфонсо д’Эсте, повелел закрыть дело без расследования.

Закат семейства Борджиа

I

В памятном для Феррары 1508 году Лукреции Борджиа исполнилось 28 лет. С тех самых пор, с 1508-го, не было в Италии более образцовой жены и матери, чем супруга Альфонсо, герцога феррарского. Она была добродетельна, благочестива, помогала бедным и в отсутствие мужа, которому часто приходилось отлучаться по делам войны и мира, правила своим герцогством как регент – и делала это хорошо. Во всех политических бурях она всегда была на стороне Альфонсо – а бурь, сотрясавших в то время Италию, было предостаточно. В 1509 году папа Юлий прогневался на Венецию, не пожелавшую вернуть Церкви захваченную Фаенцу. Если отец Лукреции, папа Александр VI, не останавливался ни перед чем для того, чтобы возвысить свое потомство, то папа Юлий II в пламенном своем желании восстановить Папскую область не поколебался перед тем, чтобы «поджечь Италию»: в борьбе с Венецией он призвал к себе на помощь и Францию, и Испанию, и империю, и все итальянские государства, а гонфалоньером Церкви, главнокомандующим папскими войсками, избрал Альфонсо д’Эсте, герцога Феррары.

И тот доблестно послужил общему делу, и нанес венецианцам поражение, и тем стяжал себе великую славу.

А потом Святой Отец, вернув себе Фаенцу и поглядев на то, что он наделал, пригласив французов к нападению на владения Венеции на «твердой земле», пересмотрел свою позицию и заключил союз с Венецией, направленный против Франции. А когда герцог Альфонсо остался верен французскому союзу, то папа Юлий отлучил его от Церкви, и наложил интердикт на всю Феррару, и повел войска на ее осаду.

В попытке спасти свою Феррару Альфонсо пошел на самоубийственный риск – он по своей воле приехал в Рим в надежде поговорить со Святым Отцом и разрешить «возникшие недоразумения». Встреча состоялась, и герцог феррарский многое услышал – и о себе, и о своем поведении. B частности, Юлий II в лицо обвинил его в убийстве Эрколе Строцци. Никакого компромисса найти не удалось. Папа римский требовал, чтобы семейство д’Эсте отреклось от престола и в Ферраре, и в Реджио, и в Модене – на этих условиях он, так и быть, был готов оставить им их родовое владение, Эсте. Альфонсо еще повезло, что его не схватили на месте.

Но из Рима ему пришлось бежать – да и то это удалось сделать только с помощью семейства Колонна, в глубокой тайне и переодевшись в крестьянское платье. Совершенно неизвестно, чем бы это все окончилось, но тут вмешалась судьба. Папа Юлий в 1513 году умер. Его преемник, папа Лев X, происходивший из рода Медичи, воинственных наклонностей своего предшественника не разделял, и мир между Святым Престолом и Феррарой был немедленно восстановлен. Понятно, что на фоне таких событий о семействе Борджиа никто в Италии особо не вспоминал, и когда в 1519 Лукреция Борджиа после очередных неудачных родов тихо скончалась, в Ферраре ее оплакали как супругу герцога Альфонсо д’Эсте, а не как дочь папы Александра Борджиа. Случившаяся в 1517 смерть младшего брата Лукреции Жоффре и вовсе прошла незамеченной. Он даже и известен-то был не как Жоффре Борджиа, а как князь Сквиллаче, по титулу земель, когда-то пожалованных ему в Неаполе после его брака с Санчей Арагонской. Новые владыки, их католические величества, король Фердинанд и Изабелла, после захвата Неаполя сочли владения князя Сквиллаче не «политической единицей», а «частной собственностью» Они оставили эту собственность в руках ее владельца. Так что Жоффре благополучно передал все, что у него было, в наследство своим детям от второго брака. Но имя Борджиа ушло в небытие.

B Италии его больше не вспоминали.

II

Вообще говоря, это и немудрено. В конце концов, чем семейство Борджиа так уж принципиально отличалось от современных ему семейств Сфорца, или делла Ровере, или д’Эсте? Если Чезаре, по всей вероятности, убил своего брата, то подобные истории случались и в Милане, и в Ферраре, и он все-таки не приказывал закапывать людей в землю заживо, так, как это делал Джангалеаццо Сфорца, и не устраивал ночных посиделок с мумифицированными трупами своих врагов, как это делал король Ферранте. Что же до устроенного им «пира с каштанами» – ну, почему бы, в конце концов, и не повеселиться? Положительно, итальянцы начала XVI века ничего особо порочного в поведении членов семейства Борджиа не усматривали – ну, разве что всякие там интересные слухи об инцесте и о том, что Лукреция оказалась подругой сразу и своего отца, и своего брата…

Однако в Германии если не семейство, то имя Борджиа, что называется, впечаталось в массовое сознание. Подспудный огонь Реформации еще не полыхнул в полную силу, но брат Мартин Лютер уже вел свои проповеди, и его трактаты расходились все шире и шире, и чуть ли не сразу после смерти Лукреции Борджиа в Вормсе собрался Имперский Собор^[68], который осудил Лютера. Но, что куда более интересно, не смог его покарать.

Согласно энциклопедии:

«Реформация (лат. reformatio – исправление, восстановление) – массовое религиозное и общественно-политическое движение в Западной и Центральной Европе XVI – начала XVII веков, направленное на реформирование католического христианства в соответствии с Библией».

Одним из предтеч Реформации был Джироламо Савонарола, отлученный папой Александром Борджиа от Церкви и казненный во Флоренции, но если говорить об успехах движения, то сам папа сделал для его успеха куда больше, чем повешенный и потом сожженный брат Джироламо. Какая проповедь о «Папе-Антихристе, Викарии Дьявола», могла сравниться с пересказанной близко к тексту реальной жизнью Александра VI?

Тут можно припомнить «письмо Савелли» – там говорится как раз об этом:

«Нет преступления, нет бесчестия, которые не творились бы открыто в Риме во дворце папы. Превзойдены скифы, превзойдено вероломство карфагенян, превзойдены жестокость и кровожадность Нерона и Калигулы. Исчислить убийства, разбои, насилия, кровосмешения, кои совершены, было бы безнадежным предприятием… на их несчастии строилось благополучие детей и внуков папы, рожденных от кровосмешения, делавшихся еще в колыбели владельцами королевств и богатств».

И если сам папа Александр – чудовище разврата, то и его сын, Чезаре Борджиа, отнюдь не лучше:

«Отряды герцога [Чезаре Борджиа], воспользовавшись этим положением, все предали огню и мечу; большое количество граждан было убито; дети, едва увидевшие свет, были заколоты. Папа, всецело преданный своим страстям, поглощенный мыслями, как достать драгоценные камни и ожерелья для украшения своей дочери, с которой он имеет преступную связь, и мечтая лишь о выдаче ее замуж, вместо того чтобы воспретить эти преступления и наказать преступников, подстрекает их и покровительствует им».

В странах, попавших под влияние Реформации, никакой «контекст» во внимание не принимался – Католическая церковь была истинной Блудницей Вавилонской, погрязшей в грехах, и папа римский – уже любой папа, необязательно Борджиа – был истинным Антихристом, и доброму христианину следовало восстать и поразить «гнусное чудовище, притворившееся Добром». Все это бурлило, кипело, негодовало, еще не успело отлиться во что-то цельное, но глубоко проникло в умы. Можно ли после этого удивляться тому, что когда в 1527 году Рим был взят солдатами императора Карла V – который сам по себе к Реформации питал глубокое нерасположение, был добрым католиком и с Климентом, папой римским, поссорился исключительно по политическим причинам, – Ватикан был разграблен. А на стене, прямо на фреске работы Рафаэля, было выведено имя «Лютер»?

Надпись выцарапали копьем.

III

Что по-настоящему давало силу движению Реформации, так это то, что и сторонники Католической церкви сознавали необходимость перемен. И попытки перестроить сложившуюся практику предпринимались, но больно уж глубоко она въелась в привычки, обычаи и установления. Для иллюстрации этого тезиса достаточно привести пример папы Павла III, убежденного сторонника «очищения тела Церкви от грехов, терзающих его».

Ибо в бытность свою в миру папа Павел звался Алессандро Фарнезе, и кардиналом стал только в силу того, что его сестра, Джулия Фарнезе, была любовницей папы Александра Борджиа. Так что и сам Алессандро в 25 лет, не имея духовного сана, не только сразу стал кардиналом и князем Церкви, но уж заодно еще и епископом целых трех епархий. И у него тоже были дети, признанные курией кардиналов вполне законными, и он доверил пост гонфалоньера Церкви своему сыну, а трех внуков сделал кардиналами, причем двое из них были еще несовершеннолетними.

Трудно было такому врачу «врачевать страждущее тело Церкви», но он пытался сделать решительно все, что только мог. В 1536 году он издал буллу, вновь вторгавшуюся в компетенции государственных властей – он настаивал на привилегии лиц духовного звания быть судимыми только церковным судом. И он попробовал использовать испанский опыт и в 1542-м буллой «Licet ab initio» – «Следует изначала» провозгласил в Риме новый инквизиционный трибунал с огромными полномочиями.

В общем, меры принимались – нужны были люди. Новые люди, не такие, которые сформировались в недрах папских канцелярий в Риме, а такие, которые верили бы в дело Церкви и готовы были сражаться за него со всей страстью солдат, убежденных в правоте своего дела. Что могло в такой ситуации сделать семейство, чья слава обратилась в прах и пепел? Если к середине XVI века еще и можно было говорить о Борджиа, то разве что припомнив строчки С. Маршака^[69]:

Каких людей я в мире знал,

В них столько страсти было,

Но их с поверхности зеркал

Как будто тряпкой смыло…

Итальянская ветвь семейства Борджиа либо вымерла, либо ушла в полную безвестность. Во Франции осталась дочь Чезаре. Она выросла при французском королевском двое, в свой черед вышла замуж – и исчезла, став малой частицей гордой французской аристократии. Но была еще и испанская ветвь семейства. Вот там, в Валенсии, на родине Алонсо де Борха, горячая кровь Борджиа произвела на свет еще одну яркую личность. В Италии его называли бы Франческо Борджиа, но он родился испанцем, и звали его на испанский лад.

Дон Франсиско де Борха.

Часть пятая
Франсиско

Испанская ветвь дома Борджиа

I

Донья Мария Энрикес де Луна происходила из знатного рода Энрикесов и доводилась кузиной самому Фердинанду, королю Арагона. Энрикесы (Enr?quez) были грандами 1-го класса, и хоть и происходили от незаконной связи Альфонса Справедливого с прекрасной Леонорой де Гусман, все же считались некоей ветвью династии Трастамара. А поскольку короли этой династии правили и в Кастилии, и в Арагоне, и в Неаполе, то Энрикесы были осыпаны милостями и привилегиями. Скажем, начиная с XV века только Энрикесам старшей линии было позволено носить титул адмирала Кастилии.

Понятно, что девушку из такой семьи замуж выдавали не за первого встречного – и донья Мария в ранней юности была просватана за дона Педро Луиса де Борха, или Педро Луиса Борджиа, старшего сына папы Александра VI. Брак обещал быть счастливым, но осуществиться не успел, потому что жених доньи Марии внезапно умер.

И в сентябре 1493 года она вышла замуж не за него, а за его сводного брата, дона Хуана, так что он унаследовал не только владения покойного, не только его титул герцога Гандии, но и его невесту. Жили супруги не всегда в полном согласии, но так или иначе произвели на свет мальчика, Хуана II, которому предстояло унаследовать отцовские титулы и поместья. B 1497 году дон Хуан де Борха, или Хуан Борджиа, 2-й герцог гандийский, испанский гранд и гонфалоньер Церкви, уехал в Италию, оставив жену беременной. Она родила ему дочь, Изабель, но отец этого своего ребенка так никогда и не увидел, потому что еще до рождения девочки он был зарезан в Риме, его израненное тело было выловлено из Тибра – и прежняя жизнь доньи Марии на этом закончилась. Герцогиня Гандии потеряла мужа, но обрела миссию – увековечить память своего супруга и покарать его убийцу. Она перестроила церковь, стоявшую возле герцогского дворца, удвоила ее в размерах и превратила в монумент союза домов Энрикес и Борджиа. Гербы обоих семейств украшали стены, на обозрение верующим были выставлены священные реликвии, присланные в Валенсию папой Александром – например, «частица Истинного Креста Господня»

А за алтарем была выставлена скульптура Мадонны, и полотно, на котором изображены Матерь Божья, святая Катерина и святой Доменик, а ниже поставлены три фигуры. Предположительно они изображают братьев Борджиа: Хуана, Чезаре и Жоффре.

Хуан Борджиа, герцог гандийский, стоит на коленях перед Богородицей, которая протягивает к нему красную розу, символ мученичества. Его герцогский берет лежит на земле, возле него. А напротив коленопреклоненного мученика изображен другой человек, с бородой, но еще в самом цвете лет. В руках у него меч, обращенный острием вниз – знак раскаяния, а лицо представляет собой точную копию с портрета Чезаре Борджиа, известного нам по гравюре, помещенной в книге Паоло Джиово «Gli Elogi»^[70].

Матерь Божья, по-видимому, молит Христа о снисхождении к убийце.

II

Удалось ли Богоматери, вселенской заступнице, вымолить у Христа прощение братоубийце, выяснить затруднительно. Но вот то, что донья Мария, хоть и добрая христианка, простить его не хотела и не могла, это мы знаем совершенно точно. Она требовала суда и кары – и, когда Чезаре Борджиа все же сумел уйти из рук испанского правосудия, она не успокоилась и делала все, что только могла, для того чтобы убийца ее мужа не остался безнаказанным. Но после 1507 года, когда Чезаре покинул этот свет и перешел в мир иной, чтобы предстать наконец перед своим Создателем, донья Мария де Борха, сиятельная герцогиня Гандии, оставила свои усилия и положилась на Господа.

Она положилась на него настолько крепко, что ее чувства в полной мере передались обоим ее детям. Они выросли глубоко религиозными людьми, и дочь доньи Марии, Изабелла де Борха, даже постриглась в монахини^[71]. Кто знает, может быть, и ее брат, дон Хуан де Борха, 3-й герцог Гандии, последовал бы ее примеру, но у него были обязанности перед семьей.

Его мать продала все итальянские имения своего покойного мужа и вложила деньги в покупки земли в Испании. Она сумела очень серьезно округлить владения дома Борджиа, и ее сын оказался богатым человеком, одним из первых грандов Испании. Достояние рода не должно было пропасть втуне, 3-му герцогу гандийскому требовались наследники.

Значительное состояние дона Хуана не ускользнуло и от внимания его суверена, короля Фердинанда. И он решил, что это обстоятельство может послужить и его целям. У короля был сын, Альфонсо, рожденный от внебрачной связи. Король его пристроил и сделал архиепископом Сарагоссы – папы римские были внимательны к просьбам его католического величества, могущественного короля Фердинанда, и рукоположение прошло без всяких осложнений, хотя новый архиепископ мессу читал один-единственный раз в жизни, и при этом как раз во время церемонии своего рукоположения. Он был веселым прелатом, как раз в духе многих и многих своих итальянских коллег – любил вино, веселье и женщин. Но обеспечить будущее своему потомству он не мог, сан архиепископа по наследству не передавался – по крайней мере, не передавался автоматически. И тогда король Фердинанд взял заботу на себя и предложил свою внучку, дочь дона Альфонсо, в жены герцогу Гандии, дону Хуану де Борха – и он вступил в брак, который оказался счастливым. А когда супруга дона Хуана умерла, он женился еще раз.

И в отношении производства наследников преуспел так, как мало кому удавалось – у него было 18 детей, из которых 17 были детьми законными. При таком количестве детей и при том, что в Испании существовала система майората, при которой основное состояние наследовалось старшим сыном, управиться с обеспечением младших было нелегко. Поэтому детей с самого начала готовили к церковной карьере – король Фердинанд тут ничего нового не открыл. Старший в роду получал в наследство титул и становился знатным грандом, а остальные шли в Церковь, или на военную службу, или в королевскую администрацию – но Церковь все же была самым надежным выбором. Так что детей дона Хуана с самого начала воспитывали в глубоком благочестии. Но получилось как-то так, что наибольшую склонность в этом направлении обнаружил как раз старший сын, дон Франсиско. Он был настолько погружен в свои духовные занятия, что его даже упрекнула в этом его мать, которая сказала ему однажды, что «молила Бога, чтобы ее сын стал достойным кавалером, а не смиренным монахом». Она умерла, когда мальчику было всего 10 лет, и заботы о превращении монаха в кабальеро легли на отца мальчика. Он определил его пажом к молодому двору внучки короля Фердинанда, Катерине. Там Франсиско де Борха и оставался вплоть до замужества своей госпожи. В 1525 году ее выдали замуж за короля Португалии, а ее 15-летний паж Франсиско вернулся домой. Теперь он выглядел поближе к идеалу настоящего испанского идальго – превосходно ездил верхом, прекрасно владел оружием и даже выходил на арену против быков. В его храбрости уже никто не мог бы усомниться, и заботливый отец решил сделать следующий шаг в трудном деле подготовки наследника – Франсиско начал заниматься юридическими науками. Он делал это в Сарагоссе, под крылом своего дяди-архиепископа^[72].

А потом наступил 1527 год.

III

В силу редчайшего стечения обстоятельств вышло так, что у Максимилана, императора Священной Римской империи^[73], и у Фердинанда, короля Арагона, оказался один-единственный – их общий внук, Карл Габсбург. К тому же Карл унаследовал все владения и титулы своей бабки, Изабеллы, королевы Кастилии, а владения Кастилии включали в себя еще и Новый Свет. А поскольку владения Арагона состояли не только из Арагона, но еще и из Сицилии, и из завоеванного королевства Неаполь, то получилось так, что император Карл V поистине владел «империей, над которой не заходило Солнце». Это обстоятельство очень не понравилось другим государям Европы, и одним из них оказался папа римский Климент, выступивший тут как светский правитель Папской области. В результате его столь неосторожной политики в 1527 году Рим оказался взят штурмом войсками Карла V и разгромлен так, как не случалось со времен готов и вандалов [4]. Дворцы были разграблены, монастыри разнесены, монахинь насиловали прямо на улицах, а число убитых и искалеченных шло уже на многие тысячи.

Событие это потрясло Европу, оно стало переломным моментом в истории папства.

Основной контингент осаждавших составляли немецкие наемники, для которых Рим был символом отступничества от христианских ценностей, погрязшим в грехах. Всякому было понятно, что то, случилось, отнюдь не случайно, и немыслимое прежде событие, при котором «столица мира», местопребывание папы римского, Викария Христа, оказалась разгромлена христианским войском, стало возможным только потому, что уважение к Папству оказалось поколеблено до самых своих основ. И кто был более виновен в этом – ересиарх и отступник Мартин Лютер или Святой Отец, папа Александр Борджиа?

И что должен был думать об этом 17-летний глубоко религиозный юноша, дон Франсиско де Борха, по отцовской линии – правнук папы Александра, а по материнской – правнук короля Арагона Фердинанда? Войска внука которого, императора Карла V, как раз и были в ответе за разгром Рима?

Ну, что подумал дон Франсиско, мы не знаем, он своими мыслями на эту тему с потомством не поделился. Мы знаем, что он сделал – дон Франиско де Борха, будущий 4-й герцог Гандии, поступил так, как должно поступить испанскому гранду: он принес на службу своему суверену, императору Карлу, все свои силы и способности.

И служил он ему доблестно и преданно.

Когда Карл уехал из Испании, оставив там регентом свою супругу Изабеллу, дон Франциско стал одним из ее главных советников. Императорская чета настолько уважала его преданность, способности и благочестие, что вдобавок к прочим обязанностям они определили его наставником наследного принца Филиппа. Дон Франсиско женился в 19 лет и вскоре, вполне в традициях своего семейства, обзавелся восемью детьми. В 1536 году вместе со своим государем проделал военную кампанию в Провансе – война ему не понравилась. Он нашел ее слишком грязным и слишком жестоким занятием.

В 1539 году умерла императрица Изабелла, супруга Карла V.

Дон Франсиско был ей глубоко предан, и, пожалуй, можно даже сказать, что они были друзьями – его жена был подругой Изабеллы и ее фрейлиной. И к искренней дружбе прибавлялось и то обстоятельство, что императрица Изабелла как-никак была его государыней, и ей, по его понятиям, следовало служить не только из чувства долга, но и в силу рыцарской преданности.

И вот, она умерла, еще совсем молодой.

Карл V любил жену. Он был потрясен горем, удалился в монастырь Ла Сисла, недалеко от Толедо, передав все хлопоты по организации похорон императрицы двум самым близким ей людям – дону Франсиско де Борха и его супруге.

Запаянный свинцом гроб надо было везти далеко, в Гранаду. Там была выстроена капелла, служившая усыпальницей кастильских королей. Похоронная процессия была обставлена очень торжественно, двигалась с частыми остановками, да и в любом случае двигаться быстро с таким грузом по тем временам и по тем дорогам было бы нелегко.

В итоге прошло немало времени. Когда пришла пора опустить гроб в землю, его следовало по протоколу вскрыть в присутствии королевских нотариусов – надо было убедиться и торжественно засвидетельствовать, что в нем находятся останки императрицы. Как оказалось, распад уже сильно затронул тело – вместо лица была видна только бесформенная масса гнили, издававшей невыносимый запах. Поклясться в том, что это именно Изабелла, его покойная госпожа, смог только один дон Франсиско – все то время, что гроб везли в Гранаду, он не спускал с него глаз.

Его клятва была сочтена королевскими нотариусами достаточной.

Гроб императрицы был опущен в склеп, а дон Франсиско де Борха, будущий 4-й герцог Гандии, испанский гранд 1-го ранга, дал еще одну клятву:

«Nunca mas servir a senor que se me pueda morir».

В переводе на русский это означало, что он клянется «никогда больше не служить господину, которого у него сможет отнять смерть».

Дон Франсиско отныне хотел служить только Богу.

Общество Иисуса

I

Недалеко от Барселоны, в горах, посреди довольно мрачной местности, и по сей день стоит Монсеррат, уединенный монастырь бенедектинцев. В монастыре была чудотворная статуя Мадонны, и к ней на поклонение сходилось множество паломников. 24 марта 1522 года, как раз в день перед Благовещением, некий паломник, прибывший в монастырь с той же целью – поклониться образу Богоматери – исповедовался, как и полагалось.

А потом, в знак особого своего усердия и христианского смирения, переоделся в рубище и отдал свою одежду нищему.

Собственно, в Монсеррат он пришел тремя днями раньше, 21 марта, но все это время готовился к полной исповеди. И подготовился на совесть – рубище кающегося, посох, флягу и полотняные туфли на веревочной подошве он купил загодя, в городе Игуальда, недалеко от аббатства.

После исповеди паломник не ушел, а начал так называемую «Ночную стражу» Это особая церемония, которая состояла из омовения, исповеди, причастия, благословения и вручения меча – после чего прошедший церемонию посвящался в рыцари.

Всю ночь паломник простоял в часовне перед образом Пресвятой Девы, не позволяя себе садиться. Он иногда опускался на колени, правда, задаваясь вопросом: считать ли это слабостью? И, по-видимому, пришел к выводу, что если это и слабость, то она простительна, ибо коленопреклонение есть знак смирения и служения, а он жаждал и того, и другого. На рассвете паломник посчитал, что отныне он посвящен в рыцари Царицы Небесной. А потом сделал более чем необычную для всякого рыцаря вещь – отдал все свое оружие монаху-исповеднику и попросил повесить в часовне и его меч, и его кинжал как смиренное приношение Божьей Матери.

После этого повернулся и ушел не оглядываясь.

Путь его лежал далеко, в Иерусалим, а достичь Святой земли паломник собирался, питаясь подаянием, так что время путешествия рассчитать он не мог.

Поэтому он торопился.

II

Паломника на кастильский манер звали дон Иниго Лопес де Лойола, но, поскольку он был не кастильцем, а баском, то по-настоящему его следовало бы именовать Инацио Лойолакоа (исп. Ignacio (??igo) L?pez de Loyola, баск. Inazio Loiolakoa). Он родился около 1491 года в замке Лойола в баскской провинции Гипускоа и был тринадцатым ребенком в своей большой семье.

В 14 лет он остался круглым сиротой, и старший брат отправил его к дону Хуану Веласкесу, казначею Кастильского двора. Там юный Иниго и служил пажом, а когда достиг совершеннолетия, перешел на военную службу. Ясно было, что благородному, но бедному дворянину не на что было рассчитывать, кроме собственной шпаги и храбрости. С храбростью у него все было в порядке – как дон Иниго вспоминал позднее, он не ценил ни своей, ни чужой жизни и воевал отважно. Впрочем, и в мирной жизни он был крайне щепетилен в вопросах личной чести, даже по высоким стандартам гордого испанского дворянства – так что дуэли у него случались то и дело. Все поменялось после того, как при защите Памплоны от французов он был опасно ранен.

Дону Иниго пришлось пройти через несколько мучительных операций, он чуть не умер, а когда несколько оправился, принялся за чтение. Рыцарских романов, которых он было потребовал^[74], под рукой не оказалось, но зато нашлись «Жития святых». И он обнаружил там нечто, чего не чаял найти – героизм. Как сам дон Иниго говорил позднее:

«героизм этот отличен от моего – и он выше».

Что-то не слишком понятное произошло в душе раненого солдата. Пробудившаяся глубокая вера давала ему покой и утешение. Уже много позднее он говорил следующее:

«Я в молодости был внимателен к своей наружности, падок на успех у женщин, смел в своих ухаживаниях, придирчив в вопросах чести, ничего не боялся и предавался роскоши…»

Ну, примем это заявление с некоторым сомнением: какой уж такой особой роскоши мог предаваться бедный дворянин, живший только на свое военное жалованье?

Но когда после ранения он оказался недвижим в своем родовом замке, то обнаружил – если мы несколько перефразируем его собственные слова, – что после чтения нескольких страниц из «Жития святых» его душой овладевал непостижимый мир, в то время как мечты о славе и любви оставляли ощущение опустошенности. И он решил, что первое идет от Бога, а второе – от дьявола.

Иниго де Лойола решил служить Богу. Ну, а остальное мы уже знаем. Он отправился в монастырь Монсеррат, принес свои обеты и отправился паломником в Святую землю. Конечно, там правили турки, но на венецианских галерах можно было добраться до Акры. А дальше двигаться по пыльным дорогам к Вифлеему и к Иерусалиму – христианским паломникам турки ничем не мешали. Паломничество только укрепило Иниго Лойолу в убеждении правильности принятого им решения. Он сделал попытку остаться монахом во францисканском монастыре, и настоятель его было согласился принять благочестивого странника. Но по каким-то причинам соглашение все-таки не состоялось.

Иниго Лойола, самопосвященный рыцарь Пресвятой Девы, вернулся в Европу.

III

Его потом немало поносило по свету. Поскольку в юные годы ученьем его не обременяли, он понял, что для будущей деятельности ему необходимы знания. Но для поступления в университет требовалось знание латыни, и тогда в 1524 году Иниго Лойола начал изучать латынь. Ему было тогда примерно 33 года от роду, а заниматься пришлось в начальной школе, с малыми детьми. Его это не смутило, и через два года он достиг таких успехов, что преподаватели сказали, что теперь он знает достаточно, чтобы слушать лекции в университете. Он начал в Алькале, неподалеку от Барселоны, – и угодил в тюрьму по доносу, в котором его обвинили в ереси.

Очень уж выделялся среди студентов 35-летний бывший солдат, одержимый Верой. В Испании того времени к самостоятельным поискам религиозной истины относились с огромным подозрением – все помнили, что страшная ересь лютеранства началась с того, что ученейший доктор богословия Мартин Лютер возомнил, что может иметь собственное суждение о Евангелии. В общем, дело для Лойолы могло бы обернуться худо, но Бог над ним смилостивился. Все обошлось – судьи приговорили его всего лишь к запрету проповедовать в течение следующих трех лет. От греха подальше ему посоветовали перебраться в Саламанку, но и там повторилась такая же история – сперва на него поступил донос с обвинением в ереси, потом суд, который не нашел в его действиях состава преступления, но посоветовал уехать, дабы не смущать простые души.

И в итоге он уехал в Париж, в Сорбонну.

Он проучился там шесть лет, с 1528 года и по 1534-й, и получил степень доктора богословия. Дальше случилось нечто весьма знаменательное. Иниго де Лойолоа – или по-другому Игнатий Лойола, вместе с шестью своими единомышленниками принял важное решение. В энциклопедии на эту тему сказано следующее:

«15 августа 1534 г., в день Успения Пресвятой Богородицы, на Монмартре, в церкви Святого Дионисия, они – все семеро – во время мессы принесли обеты нестяжания, целомудрия и миссионерства в Святой земле. В случае невозможности выполнения последнего обета до 1 января 1538 г. было решено отправиться в Рим и предоставить себя в распоряжение Святому Престолу».

Ну, двинуться на Святую землю оказалось не так-то просто. Между Турцией и Венецией началась очередная война. Игнатий Лойола застрял в Венеции. Он продолжал там занятия теологией, работал с больными в госпиталях, а в 1537 году вместе со своими товарищами был рукоположен в священники. Проповедники нового товарищества переместились в Рим, и там начались конфликты со сложившейся системой – церковная иерархия очень уж сильно отличалась по духу от «новых проповедников» слова Божия. Опять пошли разговоры про ересь.

Надо было что-то делать – и порешили они официально образовать новый монашеский орден. Игнатий Лойола добился встречи с папой римским, Павлом III. Их встреча оказалась плодотворной – папа счел, что новый орден послужит делу Церкви, ибо необходимость очищения ее была очевидна и ему. Устав нового ордена – Общества Иисуса – в дополнение к трем стандартным обетам: послушания, целомудрия и нестяжания – добавил еще один. Члены ордена клялись в непосредственном повиновении Святому Отцу, по формуле полного отказа от собственной воли – «повиноваться как труп».

27 сентября 1540 года орден иезуитов был утвержден папской буллой «Regimini militantis ecclesiae» В 1541 году Игнатий Лойола был избран первым генеральным настоятелем ордена.

Ну, если говорить проще – его называли генералом иезуитов.

IV

Его первая встреча с доном Франсиско де Борха состоялась в 1546 году. Беседа у них вышла долгой. Дон Франсиско, собственно, явился к генералу ордена иезуитов с просьбой – он хотел принять сан и присоединиться к ордену. Разрешение было даровано немедленно, но с оговоркой, которая заслуживает подробного рассмотрения. Игнатий Лойола повелел новому брату оставаться в миру и вести себя так, как если бы ничего не произошло, и он по-прежнему оставался тем, кем он и был: 4-м герцогом Гандии, испанским грандом 1-го класса. Генерал ордена иезуитов полагал, что таким образом брат Франсиско лучше послужит и ордену, и Церкви, и «будет сие к вящей Славе Господней»^[75].

Тайное членство в ордене было важнейшим новшеством. Орден Игнатия Лойолы строился по всем принципам, свойственным военной организации: «жесткая дисциплина, строгая централизация, беспрекословное повиновение младших по положению старшим, абсолютный авторитет главы ордена, пожизненно избираемого генерала, подчиненного только и непосредственно папе римскому».

Генерал ордена очень быстро получил неофициальное прозвище «черного папы», потому что формула подчинения папе римскому «повиноваться как труп» применялась и внутри ордена. Власть генерала над собратьями была абсолютной. Теперь же ко всему этому добавлялось новое правило:

«Для большей успешности деятельности орден разрешает иезуитам вести светский образ жизни, сохраняя в тайне свою принадлежность к ордену».

Дон Франсиско де Борха был в контакте с Обществом Иисуса еще с 1541 года. Он был тогда вице-королем Каталонии, занимался множеством важных дел, искореняя мятежи и разбои, и тем не менее нашел время для того, чтобы встретиться с отцом Антонио Араизом (Antonio Araiz), посланным орденом в Барселону. Вице-король немедленно помог ему всем, чем только мог. Когда овдовевший дон Франсиско ушел со своего поста для того, чтобы устроить наконец дела в своих многочисленных имениях, он не оставил иезуитов своей помощью.

Им был выстроен монастырь, в котором завели нечто вроде училища для будущих священников – их там готовили к рукоположению. А преподавали в школе отцы-иезуиты. Игнатий Лойола был дальновиднейшим человеком. Он счел, что будущие сражения с гидрой ереси и Реформации будут происходить на поле боя идей и наилучшим оружием послужит не меч, а знание. Поскольку дон Франсиско де Борха помогал строить иезуитский университет, ему следовало продолжать делать это, до поры не привлекая внимания к этому факту и не обнаруживая своих связей с Обществом.

Его час еще придет.

К вящей славе Господней…

I

Путешествие, в которое пустился дон Франсиско де Борха в 1550 году, имело те же цели, что и паломничество Игнатия Лойолы в Святую землю – духовное самосовершенствование. Но 4-й герцог Гандии, иезуит тайный, а для всех прочих по-прежнему остававшийся в миру дон Франсиско, испанский гранд 1-го ранга, не мог путешествовать, собирая милостыню по дороге. Так что он не шел пешком, как когда-то сделал Лойола, а ехал на коне и был он не один, как Лойола когда-то, а в сопровождении трех десятков слуг. И путь дона Франсиско лежал не в Иерусалим, а в Рим. Но ехал он не к папе римскому, а к генералу своего ордена, Игнатию Лойоле, и намерен был испросить у него позволения присоединиться к ордену Иисуса, на этот раз открыто и на виду у всех. Дон Франсиско очень изменился за те немногие годы, что прошли со времени его встречи с Лойолой. Он, например, очень похудел. Если в 1541-м он не без юмора писал императору Карлу V, что его погоне за разбойниками Каталонии сильно мешает то, что ему трудно втиснуть свое брюхо в латы, то сейчас, в 1550-м, никаких проблем с латами у него не возникло бы. Дон Франсиско занимался духовными упражнениями со всей серьезностью, а упражнения эти включали в себя долгие посты и умерщвление плоти. Каждый вечер, оставаясь один в своей комнате, он стегал себя плетью, и слуги говорили, что иной раз они слышали звуки сотни ударов, а наутро рубашки их хозяина на спине оказывались окрашены кровью.

Кортеж дона Франсиско передвигался без особой помпы, и сам герцог останавливался не во дворцах местных властителей, а на обычных постоялых дворах. Он всячески избегал всех обычных церемоний, подобающих его рангу, но в Ферраре ему пришлось сделать исключение из этого правила. Эрколе Второй, сын Лукреции Борджиа, не мог позволить своему «дорогому кузену» Франсиско де Борха проехать через его владения просто так – и он настоял на том, чтобы дон Франсиско задержался в Ферраре на несколько дней, и устроил в его честь подобающие празднества.

Похожая история случилась при въезде в Рим – дона Франсиско там дожидался посол императора Карла, Фабрицио Колонна, и несколько кардиналов, чье возвышение было так или иначе связано с родом Борджиа, – и все они с нетерпением ожидали, когда же смогут устроить ему самую торжественную встречу, какую они только смогут выдумать. Все это было настолько не по душе самому дону Франсиско, что он специальным письмом испросил у Лойолы позволения въехать в Рим ночью. В позволении ему было отказано. Орден иезуитов предпочитал, чтобы дон Франсиско въехал в Рим, окруженный максимальным количеством земных почестей, – и он подчинился.

Но уже в Риме, получив приглашение папы Юлия III остановиться в папском дворце, дон Франсиско со всей возможной учтивостью это приглашение отклонил, сославшись на то, что его место – среди его собратьев по духу, иезуитов, и он поживет с ними, в их смиренной обители.

Дело в том, что орден вырос уже настолько, что обзавелся в Риме собственной резиденцией – там-то Лойола и жил. И гордый испанский гранд, дон Франсиско де Борха, 4-й герцог Гандии, переступил порог жилища Игнатия Лойолы, простерся перед ним ниц и поцеловал его руку.

Паломничество дона Франсиско завершилось.

II

Первая проповедь, которую отец Франсиско читал публично, состоялась в городке Вергара, расположенном недалеко от родового замка семьи Лойола. Событие это оказалось столь значительным, что сам папа римский обещал полное отпущение грехов всякому, кто прослушает ее лично, так что алтарь пришлось перенести на площадь – слишком уж много народу собралось в Вергаре, их и площадь-то не вмещала, и в задних рядах проповедника было слышно плохо. Это ничему не помешало – именно в задних-то рядах больше всего народу и плакало.

Дело было не в тексте читаемой проповеди – отец Франсиско, еще недавно бывший доном Франсиско де Борха, грандом и герцогом Гандии, говорил на кастильском, которого большая часть его баскской аудитории не понимала.

Но так велик был эмоциональный заряд толпы, пришедшей послушать «святого герцога», и столь заразительно искренней была его речь, что слушатели не могли прийти в себя от восторга и умиления. Проповедь окончилась, и отец Франсиско, не слушая никаких кликов восторга и благодарности, удалился к себе. Он жил очень уединенно, выполнял все предписанное ему со стороны его орденского начальства и помянул свой прежний высокий сан только один раз. Когда его руководители отвергли кандидатуру новичка, желавшего вступить в орден и которого сам отец Франсиско считал достойным этой чести, он, по слухам, сказал, что до глубины сердца благодарен Господу за то, что родился герцогом – иначе и его бы не взяли.

Ну, может быть, в такой форме проявился его юмор – если он, конечно, сумел сохранить его, несмотря на все с ним происшедшее. Ибо дон Франсиско де Борха отрекся от всего земного, и принял рукоположение, и стал священником, и жил теперь неподалеку от того места, где родился Игнатий Лойола. Он даже как бы с ним породнился – один из сыновей дона Франсиско не пожелал покинуть отца и поселился с ним рядом, а в жены себе взял донью Лоренцу Оньез де Лойола, родственницу основателя ордена иезуитов.

Отец Франсиско Борха никуда не выезжал, повиновался только ордену и не отвечал ни на какие призывы ни мира, ни Церкви. Когда папа римский предложил ему красную шапку кардинала, он спросил, является ли это повелением Святого Отца или его предложением. Когда же узнал, что это предложение, он его отверг. Конечно, слепое повиновение приказам папы – долг иезуита, но если ему позволено сохранить свободу воли, то в этом случае ранг князя Церкви он отвергает, будучи недостойным столь высокой чести. Когда-то, за полвека до решения отца Франсиско отвергнуть сан кардинала, дон Гонсальво де Кордоба заметил, что «эти Борджиа ставят почести выше чести». Он сказал это, поглядев на Чезаре.

До встречи с отцом Франсиско Борха дон Гонсальво не дожил.

III

Выборы генерала ордена иезуитов, состоявшиеся 2 июля 1565 года, были чистой формальностью – избрание отца Франсиско Борха было уже предрешено. Уже добрых четыре года, начиная с сентября 1561, он практически замещал преемника Лойолы, отца Диего Лайнеса^[76]. Генерал ордена, отец Лайнес, был очень занят во Франции – ересь Реформации разрасталась там с каждым днем, и он пытался учредить иезуитские школы на французской почве. Увы, его усилия не увенчались успехом, хотя он лично и обнаружил большое понимание проблемы и всячески стремился обнаружить умеренность. В итоге иезуитов все-таки допустили во Францию, хотя и на особых условиях. Государи Европы вообще с подозрением относились к Обществу Иисуса, и это на собственном опыте познал отец Франсиско Борха.

Он, вернейший из слуг императора Карла V, одно время – воспитатель его наследника, принца Филиппа, попал в Испании под расследование инквизиции, и его бывший питомец не только ничего не сделал для его защиты, но еще и способствовал преследованиям.

Началось все с совершенно невероятного инцидента – под запрет испанской инквизиции попала книга «Obras del Cristiano» – «Труды Христианина». Это была антология благочестивых текстов, написанных отцом Франсиско Борха, и вроде бы ничего еретического в себе не содержала, но инквизиция цеплялась в то время даже к архиепископу Толедо за то, что тот написал катехизис^[77], в котором следователи инквизиции усмотрели мистический уклон.

Король Филипп мог остановить все это единым словом, но он не сделал ничего – и отцу Франсиско пришлось бежать из Испании в Португалию, под защиту португальской Короны. В Лиссабоне ему были многим обязаны – он в качестве посланца ордена иезуитов много сделал для улаживания тамошних проблем, так что собратья-иезуиты в Португалии обеспечили ему удобное жилище и обеспечили всем необходимым.

Что до короля Филиппа, то его многое раздражало в отце Франсиско – и то, что его родные братья, отпрыски гордого рода де Борха, оказались замешаны в смуты в Каталонии, и то, что сам Франсиско Борха вел себя так, как будто он больше и не подданный испанской Короны – когда папа Пий IV вызвал его в Рим, он отправился туда, не испросив королевского дозволения. А когда его запросили из королевской канцелярии, почему он это сделал, ответил, что как иезуит он обязан папе римскому слепым повиновением. Ну, это не был ответ, который понравился бы дону Филиппу, королю Кастилии и Арагона. Так что с 1561 года отец Франсиско жил главным образом в Риме. Он быстро дорос до поста генерального викария, при необходимости замещавшего генерала ордена во всех делах.

А с 1565 года заместил его уже полностью и официально.

Общество Иисуса развернуло при нем огромную работу. Упор был сделан на образование – в этом отец Франсиско Борха полностью следовал линии своих предшественников. Иезуитские семинарии, которые к концу деятельности Лойолы обучали около тысячи студентов, теперь выросли вчетверо, появились у иезуитов и свои университеты. Это дало плоды – в Риме иезуиты стали считаться специалистами по очень многим дисциплинам, не входящим в программу обучения теологов. Скажем, из их училищ выходили лучшие лингвисты, и это сказалось на миссионерской программе – в Новый Свет стали посылать священников из ордена Иисуса. С королем Филиппом у отца Франсиско состоялось примирение, но уже не на основе подчинения подданного своему государю. Нет – теперь они были скорее союзниками.

Иезуиты очень помогли испанской Короне в сокрушении восстания морисков^[78] в Гранаде. Правда, они это делали по-своему – если старые арабские обычаи беспощадно искоренялись, то на человеческом уровне иезуиты проповедовали политику терпимости и милосердия, что шло вразрез с политикой, проводимой королевской властью. Так что трения между иезуитами и инквизицией продолжались.

Но особые усилия отец Франсиско Борха приложил к борьбе за дело Веры во Франции. Тут он шел по стопам своего предшественника, отца Диего. В стране шла долгая, вязкая, бесконечная цепочка религиозных войн, в которой католики то сражались с протестантами, то примирялись с ними, а французский двор, официально состоящий на стороне католиков, на самом деле изо всех сил пытался лавировать между двумя партиями.

Всеми делами при дворе управляла королева-мать, Екатерина Медичи, женщина умная и коварная, прошедшая политическую школу в лучших традициях Никколо Макиавелли. Она хорошо знала, что конечная победа партии католиков пользу принесет только их вождям, семейству Гизов, а для нее и ее детей станет гибелью, – и всячески старалась найти какой-то компромиссный, средний путь, который помог бы ей остаться у власти.

Никакие доводы отца Франсиско тут не помогали, хотя он даже лично съездил в Блуа, чтобы встретиться там с королевой и «убедить ее в примате Веры». Ехать ему пришлось из Испании, через Пиренеи, и делать это втайне. Так уж получилось, что его путь лежал через владения королевы Наварры, Жанны д’Альбре^[79]. Попадись отец Франсиско к ней в руки, ему бы не поздоровилось – королева Жанна была пламенной кальвинисткой.

Но все обошлось – Франсиско Борха добрался до Блуа благополучно и долго убеждал Екатерину Медичи в необходимости и желательности брака ее дочери Маргариты с наследным принцем Португалии – но не убедил. Она уже решила, что отдаст руку дочери сыну Жанны д’Альбре, Генриху, заядлому протестанту и одному из вождей их партии.

С разбитым сердцем Франсиско Борха поехал обратно в Рим. Он тяжко заболел по дороге и умер в конце сентября 1572 года. Но он еще успел узнать, что в августе этого года в Париже случилась резня, навеки вошедшая в историю под названием Варфоломеевской ночи.

Свадьба принца Генриха с Маргаритой Валуа обернулась ловушкой для протестантов. Теперь по приказу короля их резали по всей Франции, счет жертв шел уже на тысячи. Так что Екатерина Медичи все-таки «встала на сторону Веры».

Отец Франсиско мог умереть спокойно.

Род Борджиа и его след в истории

I

Дон Франсиско де Борха был последним человеком из рода Борджиа, который вошел в историю в результате собственных достижений. Собственно, когда он умер в 1572 году, его карьера не закончилась – в 1624-м он причислен к лику блаженных, что в рамках Католической церкви означает признание некоего лица как возможного святого. Дальше следует ожидание чуда – и если оно случается, причтенный к лику блаженных становится святым. Дону Франсиско пришлось подождать.

Через 47 лет, 11 апреля 1671 года, после ряда чудесных исцелений, связанных с «блаженным Франсиском», папа римский Климент X объявил наконец о его канонизации, и отныне, согласно Римскому Мартирологу, каждый год в день 3 октября чтится «память Святого Франциска, верховного генерала Общества Иисуса, памятного умерщвлением своей плоти, сниспосланного ему дара молитвы, его отречения от мира и от церковных отличий».

К списку «людей из рода Борджиа» иногда добавляют еще и кардинала Джамбаттисту Памфили (Giambattista Pamphili), который стал папой римским Иннокентием X, но это явная натяжка. Кардинал действительно доводился папе Александру Борджиа прапраправнуком, но только по женской линии, и на Святой Престол он взошел через 150 лет после того, как умер его знаменитый предок, и никакой связи между ними проследить не удается. Его самого никто бы и не вспомнил, не доводись он далеким потомком папе Александру.

Собственно, можно сказать и больше.

Мало кто сегодня поминал бы Алонсо де Борха, ставшего папой римским Каликстом, если бы у него не было племянника Родриго. И то же самое относится и к дону Франсиско де Борха – кому, кроме специалистов, он был бы интересен через четыре с лишним века после его кончины, если б он не был правнуком папы Александра?

Даже Лукреция Борджиа, сиятельная герцогиня Феррары, та, чьему «солнечному лику» посвящал свои стихи Пьетро Бембо, – кто вспомнил бы ее сейчас, когда и про Бембо-то помнят только в Италии, да и то только те, кто метит на пост профессора филологии? Даже известнейший «Портрет Лукреции», изображенной в виде юной девы в полупрозрачном наряде, с шелковой повязкой на голове, из-под которой ей на плечи ниспадают завитые золотые кудри, на самом деле приписан ей только предположительно.

Официально портрет изображает святую Катерину, написал его Бернардино ди Бетто ди Бьяджо, по прозванию Пинтуриккьо, а поскольку расположен портрет в покоях Борджиа и написан был тогда, когда Лукреции исполнилось 13 лет, то и считается, что моделью художнику послужила именно она. Но точно этого никто не знает. Лукрецию Борджиа помнят главным образом потому, что она была дочерью папы Александра Борджиа и сестрой Чезаре Борджиа.

Вот об этих двух людях, отце и сыне, и есть смысл поговорить поподробней.

II

Наверное, наибольший вклад в посмертную славу рода Борджиа внес Макиавелли. Его короткая книга, которая в оригинале называлась «О государствах», в качестве примера правильных действий использовала Чезаре Борджиа, и получилось это у автора так ярко, что и книгу его начали именовать «Государь», и всем было понятно, что этот «государь» как раз и есть Чезаре Борджиа, это был его точный портрет.

Макиавелли написал свою книгу в 1513-м, и при его жизни ее так и не напечатали, но в дальнейшем она достигла просто невероятной известности.

Утверждалось, что император Карл V за всю свою жизнь прочел до конца только две книги – одну из них написал Бальдассаре Кастильоне, называлась она «Придворный» и описывала поведение истинного джентльмена того времени, такого, который мог бы быть образцом для подражания. А вторая вот как раз и была «Государь» – и этот холодный, трезвый, намеренно отстраненный взгляд на природу сохранения и удержания власти где-то с 30-х годов XVI столетия стал настольной книгой всех, кто занимался политикой. И поскольку книга оказалась неразрывно связан с именем Чезаре Борджиа, то высказывалась даже идея называть «борджианизмом» то, что в конце концов все-таки окрестили «макиавеллизмом».

Успеху «Государя» очень способствовало еще и то, что книгу неоднократно запрещали.

Вторым важным участником славы Борджиа оказался безвестный создатель памфлета под названием «письмо Савелли». Если дневник Иоганна Бурхарда не был известен публике еще долгое время, то уж памфлет разошелся по всей Европе, и не читал его разве только неграмотный. Но и неграмотный мог послушать наиболее сочные выдержки из этого «письма», потому что их неизменно вставляли в свои проповеди протестантские пасторы во всех местах, где только находила отклик Реформация. Собственно, наиболее умные из пропагандистов Контрреформации даже и не отрицали пороков папы Александра Борджиа – но зато неизменно указывали на дона Франсиско де Борха как на пример искупления былых грехов Церкви.

Нельзя сказать, что эта линия защиты оказалась успешной. Виднейшие историки, которые были более или менее современниками Борджиа, клеймили их нещадно. Например, Гвиччиардини, друг Никколо Макиавелли, считал их убийцами, отравителями и погубителями Италии, ибо они навели в нее чужеземцев. Ну, скандальная репутация семейства Борджиа за пару столетий понемногу улеглась, но довольно неожиданно она получила новый толчок.

У герцога Брауншвейгского был библиотекарь.

И вот он в 1696 году опубликовал в Ганновере небольшую работу «Specimen Historie Arcanae, sive anecdotae de vita Alexandri VI Papae», где речь шла о примерах тайной истории на основе анекдотов из жизни папы Александра VI. Слово «анекдот» тут не следует понимать в его современном смысле – в контексте конца XVII века это означало просто занятную историю, действительно случившуюся в жизни. Исходным материалом нашему библиотекарю послужила копия дневника Иоганна Бурхарда, и все было бы ничего, если бы не то обстоятельство, что библиотекаря звали Готфрид Вильгельм Лейбниц.

Это был поразительный человек, поистине универсальный гений.

Что он только не делал! Лейбниц был сразу и философ, и логик, и математик, и физик, а к тому же еще и юрист, и историк, и дипломат, и лингвист-языковед. В Европе у него была громадная репутация, и естественно, что и «новая работа великого Лейбница» немедленно вызвала интерес. Интерес этот чуть ли не мгновенно стал массовым.

Согласитесь, мало кому из широкой публики того времени (да, пожалуй и нашего) были понятны его рассуждения о комбинаторике или о двоичном исчислении. Но уж истории о папе римском, которому собственная дочь приходится еще и женой, и невесткой, были понятны и занимательны абсолютно для всех, без всяких исключений.

А еще примерно через полвека масла в огонь подлил Вольтер.

III

Этот гениальный человек много чего повидал в ходе своей пестрой жизни. В отличие от Лейбница бесчинства семейства Борджиа его особо не шокировали. Во Франции в его времена, случалось, устраивали развлечения и поострее того знаменитого пира, на котором так весело разбрасывали каштаны. Но у Вольтера был истинный пунктик помешательства – Церковь и клерикалы. Вообще любая форма организованной религии приводила его в крайнее раздражение. B свете этого становится понятно, почему, говоря о Борджиа, он сделал ударение именно на высочайшем церковном сане папы Александра Борджиа.

Вольтер говорил, что Александр VI был куда хуже, чем Нерон или Калигула.

Ведь он был облечен не просто властью, а властью духовной – так что к его не ограниченному ничем стремлению к наслаждениям примешивалось еще и кощунство. Это довольно странное рассуждение в устах убежденного атеиста, но сам Вольтер почему-то тут никакого противоречия не видел. Как бы то ни было, огромный вес имени Вольтера придал легенде Борджиа новый, так сказать, импульс.

Дальше в дело включились мастера французской литературы.

В феврале 1833 года в Париже прошла премьера пьесы Виктора Гюго, посвященной Лукреции Борджиа. Как говорил сам Гюго, он поставил перед собой вопрос: «Кем же была Лукреция Борджиа на самом деле?»

В романе Майн Рида «Всадник без головы» некий мексиканец, один из второстепенных персонажей книги, задается похожим вопросом в отношении своей возлюбленной и отвечает на него так: «О, Исидора Каварубио де Лос Льянос, ангел красоты и демон коварства!»

Виктор Гюго пошел примерно тем же путем, что и мексиканец.

Его Лукреция Борджиа – тоже «ангел красоты и демон коварства». Кинжалы в пьесе так и сверкают, яд льется рекой, а сама Лукреция развратна и соблазнительна и влечет своих любовников к смерти, и даже ее незаконный сын Дженарро (которого Гюго ей придумал) и то поражен ужасом перед ее злодействами. Хотя Лукреция сына своего любит. Так что Гюго одно человеческое чувство – материнскую любовь – Лукреции все-таки оставил.

Он очень гордился своей беспристрастной справедливостью.

Пример, поставленный Гюго, оказался заразительным. Персонажи «легенды Борджиа» мелькают и у других авторов – и у Дюма, и у Сабатини. Но мировой рекорд в этом отношении, наверное, был поставлен Марио Пьюзо. Он был на редкость удачливым автором – по его книге «Крестный отец», был поставлен поистине гениальный фильм. Так вот, однажды Марио Пьюзо пришла в голову мысль обратиться к истории, и он взялся за книгу, названную очень просто – «Семья» Но, конечно, не просто семья, а семья Борджиа.

Доделать книжку автор не успел, он умер, и заканчивал ее уже другой человек. Совместный продукт получился настолько лихим, что ему позавидовал бы и Гюго.

Есть смысл привести одну деталь, просто трогательную в своей недостоверности, – оказывается, убийцей Хуана Борджиа был не Чезаре, а самый младший из братьев, Жоффре. Он сделал это для того, чтобы отомстить Хуану за соблазнение жены Жоффре, принцессы Санчи, а Чезаре оказался настолько благороден, что покрыл это дело, и не потому, что одобрил, а потому, что очень уж не хотел огорчать отца, папу Александра VI.

Ну, что сказать? Такие глупости трудно комментировать.

Так что вернемся к нашему предмету – к семейству Борджиа. По-видимому, концом могущества дома Борджиа следует считать 1504 год. С тех пор прошло побольше 500 лет. Но образ семьи, волею судьбы оказавшейся однажды на вершине успеха, до сих пор тревожит воображение людей творческих.

Разве что сейчас, уже в XXI веке, это по большей части кинематографисты.

В 2011 году на экраны вышел сериал, поставленный Нилом Джорданом, так и названный – «Борджиа», а в 2012-м выходит и продолжение. Папу Александра играет замечательный английский актер, Джереми Айронс. В фильме есть сильный кадр – величественный человек, облеченный в мантию и увенчанный тиарой, тройной короной пап римских, сидит на троне, а по сторонам трона стоят два стройных юноши, его сыновья. И, конечно же, есть тут и прелестная золотоволосая девушка, его дочь.

Сколько десятков миллионов людей посмотрят сериал и какой успех его ожидает, не знаю. Но один поразительный факт можно отметить уже сейчас: семейство Борджиа все еще продолжает волновать воображение.

И делает это уже шестой век.

Приложения

Письмо Савелли, в том виде, в котором оно изложено в дневнике Иоганна Бурхарда

(пер. Н. Т. Цветкова, Д. Д. Шамрая и И. П. Мурзина)

«Благороднейшему господину Сильвио Савелли (имеющему пребывание) у его величества Римского императора.

Благороднейший господин Сильвио, шлю привет. Из писем наших друзей мы узнали, как ты, сделавшись жертвой вероломства и лишившись всего твоего имущества, удалясь из Рима, избежал неистовства и ярости этих разбойников. По справедливости мы сочувствовали твоим несчастиям; но радуемся тому, что, несмотря на все беды, ты цел и невредим и находишься под покровительством императора. Поэтому, узнав, что ты теперь пытаешься через рекомендательные письма и влиятельных лиц восстановить свое положение, мы весьма дивимся легковерию и легкомыслию, проявленным тобой. От человека, вероломство которого распространяется на весь человеческий род, жизнь которого, запятнанная убийствами и грабежами, прошла в постоянном обмане людей, – ты надеешься выполнения акта справедливости, не угрожая ему и не принуждая его! Ты заблуждаешься, дорогой друг, ты очень заблуждаешься, если воображаешь, что можешь прийти к какому-либо примирению с этим чудовищем! После того как он тебе изменил, осудил на изгнание, предал разорению и смерти, не имея никакой для сего причины, кроме собственного вероломства и жадности, тебе ничего другого не остается, как объявить ему вечную войну, внушаемую тебе бесконечной к нему ненавистью. Тебе следует идти другими путями. Рану, нанесенную тебе римским бичом, следует показать истинным врачам. Император и другие принцы Римской империи должны быть осведомлены о том, какие бедствия терпит христианский мир от этого омерзительного чудовища. Они должны знать о гнусных преступлениях, совершаемых им, преступлениях, ведущих к ниспровержению религии, преступлениях, столь жестоких и ужасных, что даже извращенные люди приходят в изумление. Тебе следует рассказать об этом на собраниях принцев, твой рассказ размножить и распространить. Когда-то злейшим врагом христианской религии считался Магомет, оторвавший от нее бесчисленное количество верующих; теперь появился новый Магомет, далеко превзошедший первого количеством своих преступлений. Следует сказать, что наступило время антихриста, столь часто предсказанное многими пророками, потому что трудно себе представить более откровенного безбожника, врага Христа и остервенелого разрушителя веры и религии христианской.

Теперь церковные доходы и звания, когда-то, согласно правилам, установленным святыми отцами Церкви, передававшиеся лицам испытанной душевной чистоты, открыто продаются с торга, и их обычно передают тем, кто за них больше заплатит. Идут во дворец с золотом в руках и там покупают таинства веры. Там находится кардинал Модены, глава преступников, торговец бенефициями для удовлетворения алчности папы. Как Цербер у врат преисподней, он лает на всех тех, кто туда является, и без всякого стыда спрашивает, сколько у них денег. Только богатые туда допускаются, бедные презрительно изгоняются вон. Все продается у папы: церковные звания, чины, заключение браков и отмена их, разводы супругов и многое другое, чего наши отцы не знали и чего христианские обычаи не допускали. Образуется новая секта, распространяющая новые догматы, глумящаяся над Христом. Нет преступления, нет бесчестия, которые не творились бы открыто в Риме во дворце папы. Превзойдены скифы, превзойдено вероломство карфагенян, превзойдены жестокость и кровожадность Нерона и Калигулы. Исчислить убийства, разбои, насилия, кровосмешения, кои совершены, было бы безнадежным предприятием. Благородный юноша Альфонс Арагонский, зять папы, был покрыт тягчайшими ранами и, так сказать, дважды убит. Спальничий папы Пиеротто был убит у него на руках. Почитаемое здание Ватикана замарано кровью. Служащие курии, придя в ужас, обратились в бегство. Многие убиты, ранены, брошены живыми в Тибр, отравлены. Число таковых жертв бесконечно, злодеяния растут изо дня в день. Ни власть, ни влиятельность не служат гарантией. Нет человека в Риме, даже самого скромного положения, который не боялся бы за себя и за своих. Кто не боится рассказывать о чудовищных сценах, которые разыгрываются в этом обиталище без стыда перед Богом и людьми? Даже распущенность непотребных домов далека от тех насилий и гнусностей, кои происходят во дворце Св. Петра, того мерзкого обращения с юношами и девушками, какие там допускаются, того количества блудниц, что там бывает, тех состязаний в разврате, какие там устраиваются. В ноябре месяце в торжественный праздник всех святых во дворец было созвано на пир пятьдесят городских блудниц, и устроено было зрелище, совершенно неслыханное по своей омерзительности. И чтобы не было недостатка в подобного рода зрелищах, в ближайший же день устроена была открытая сцена с кобылицей; на глазах у папы, окруженного своими детьми, были выпущены жеребцы, устремившиеся к кобылице, и, яростно борясь между собою, старались овладеть ею. К каким только средствам не прибегают, чтобы выманить у христианского населения золото для поддержания расточительности этого семейства! Под предлогом ведения войны с турками во всех церквах мира верующим, введенным в заблуждение, продавались индульгенции; на полученные таким образом средства продолжалась еще более широкая жизнь; дочь папы могла предстать пред своим мужем украшенной драгоценными камнями и золотом и принести ему неслыханной роскоши приданое, оплаченное римской Церковью; наконец, на эти деньги можно было вести войны со старинными городами и их действительными владетелями. Обитатели были изгнаны из своих жилищ. Большая часть римской знати была казнена или выслана, старые владетели Кампаньи были лишены своих поместий, и на их несчастии строилось благополучие детей и внуков папы, рожденных от кровосмешения, делавшихся еще в колыбели владельцами королевств и богатств.

Всем известно о разорении провинции Фламинии, о несчастиях Форли и Имолы, о судьбе Фаэнцы, Римини, Пезаро, которые были взяты приступом, а их владетельные принцы изгнаны. К государству, таким образом построенному, были присоединены города Чезена, Фано, Бертиноро, отторгнутые ог Церковной области, дабы сын папы мог предаваться разврату с большими средствами, чем его отец, которому он подобен. Сын, намерения которого идут еще дальше, ведет войну с Камерино и Урбино, чтобы таким путем стать единственным владетелем, с согласия папы, всего Пичено и чтобы присвоить себе все права и все владения римской Церкви. Говорят, что более сильные крепости Церковной области: Сполето, Чивитавеккиа, Непи, Террачина, мол Адриана, находятся уже в его власти. Все совершается по воле этого человека, который, вместо того чтобы быть вождем и покровителем этой области, является ее открытым врагом и разорителем. Отец его любит, потому что он отличается тою же порочностью и такою же жестокостью. Трудно сказать, кто из этих двух существ наиболее омерзителен.

В последний год, отправляясь со своими отрядами в Фламинию, он опустошил на своем пути земли Церковной области, ведя себя как в неприятельской стране. Предав грабежу несколько городов, он прибыл в Фаэнцу. Опустошил Умбрию, часть Пичено и всю Фламинию. На обратном пути было проделано то же. Отряды были приведены в Пиомбино, а затем во Флоренцию. В то время как там все были мирно настроены и не подозревали ничего, был дан приказ грабить все, что можно. Верные исполнители этого приказа – солдаты предались грабежу, насилиям, убийствам и поджогам. Это зло, как зараза, охватило население других городов: Тоди, Витербо, Рнети, Тиволи, и вместо того чтобы обратить свое оружие против врага, затеяли междоусобную войну. Отряды герцога, воспользовавшись этим положением, все предали огню и мечу; большое количество граждан было убито; дети, едва увидевшие свет, были заколоты. Папа, всецело преданный своим страстям, поглощенный мыслями, как достать драгоценные камни и ожерелья для украшения своей дочери, с которой он имеет преступную связь, и мечтая лишь о выдаче ее замуж, вместо того чтобы воспретить эти преступления и наказать преступников, подстрекает их и покровительствует им. Уничтожение им своих противников, тех, кто был предан императору и Римской империи, чьи владения были отобраны, дало ему возможность передать владения своих жертв детям и внукам, рожденным от кровосмешения. Если среди кардиналов есть еще такие, которые не пали слишком низко, то они молчат, так как теперь, когда наиболее влиятельные либо изгнаны, либо убиты, никто не осмеливается открыть рта. Некоторые, обязанные своим возвышением преступлению и бесчестию, прибегают к лести, дабы сохранить звания, купленные ими за золото и злодеяния. Они льстят папе, восхваляют его, восхищаются им. Но они все боятся его, особенно они боятся его сына, братоубийцы, который из кардинала сделался убийцей. Этот человек – полновластный господин, он может удовлетворять свои страсти, как хочет. Он живет, окруженный стадом блудниц, наподобие турка, охраняемый своими вооруженными солдатами. По его приказу убивают, ранят, бросают в Тибр, отравляют, разоряют. Эти люди не могут достаточно насытиться человеческой кровью. Чтобы избежать их жестокости, большинство знатных семейств принуждено было покинуть город, лучшие граждане вынуждены скрываться. Если император не примет скорейшим образом мер для искоренения этого зла, то каждый должен думать лишь о том, как бы скрыться и бежать.

О, ужасные времена! Как мы далеки от святости древних верховных первосвященников! Как мы удалились от справедливости! Будущее потомство едва ли поверит тому пожару, какой пожирает народы! И однако христианские принцы еще мечтают о расширении христианских областей! Как они смогут вести войну с турками и арабами, пока эта внутренняя язва еще не изжита? Некогда знаменитые христианские принцы давали обет служить своим оружием распространению христианской веры и возвращению града Иерусалима; для сей цели многочисленные славные мученики проливали свою кровь. Все сии труды предприняты были, чтобы Родриго Борджиа, величайший преступник всех веков, купил преступным способом папство и попрал все божеские и человеческие законы. Пусть принцы придут на помощь Церкви в ее нужде. Да спасут они корабль Св. Петра от бури и введут его в пристань! Да возродят они в Риме справедливость и мир! Да уничтожат они в Риме язву, которая его разъедает, и пусть они примерами докажут, что отныне добрые граждане могут жить спокойно и мирно пользоваться своим имуществом.

Все сие сущая правда и изложено в форме речи, чтобы ты, о Сильвио, изложил это в собрании принцев или – если это невозможно – чтобы ты произнес это во всю силу своего голоса верующим, собравшимся за литургией. Затем ты сделай несколько списков сего, передай их для прочтения всем принцам и разошли королям дальних стран.

Прощай! Помни, что при исполнении сего поручения ты – наш, что ты – римлянин. Еще раз, прощай. Дано в Таренте, в королевском лагере. 15 ноября 1501 г.».

Никколо Макиавелли. «Описание того как избавился герцог Валентино от Вителлоццо Вителли, Оливеротто да Фермо, синьора Паоло и герцога Гравина Орсини»

(пер. А. К. Дживелегова)

Герцог Валентино только что вернулся из Ломбардии, куда он ездил, чтобы оправдаться перед Людовиком, королем Франции, от клевет, взведенных на него флорентийцами из-за мятежа в Ареццо и в других местностях Вальдикьяны; он находился в Имоле, оттуда намеревался выступить со своими отрядами против Джованни Бентивольо, тирана Болоньи, так как хотел подчинить себе этот город и сделать его столицей своего герцогства Романьи. Когда весть об этом дошла до Вителли, Орсини и других их сторонников, они решили, что герцог становится слишком могуч и теперь надо бояться за себя, ибо, завладев Болоньей, он, конечно, постарается их истребить, дабы вооруженным в Италии остался один только он. Они собрались в Маджоне около Перуджии и пригласили туда кардинала, Паоло и герцога Гравина Орсини, Вителлоццо Вителли, Оливеротто да Фермо, Джанпаоло Бальони, тирана Перуджии, и мессера Антонио да Венафро, посланного Пандольфо Петруччи, властителем Сиены; на собрании речь шла о мощи герцога, о его замыслах, о том, что его необходимо обуздать, иначе всем им грозит гибель. Кроме того, решили не покидать Бентивольо, постараться привлечь на свою сторону флорентийцев и в оба города послать своих людей, обещая помощь первому и убеждая второй объединиться против общего врага. Об этом съезде стало тотчас же известно во всей Италии, и у всех недовольных властью герцога, между прочим у жителей Урбино, появилась надежда на перемены. Умы волновались, и несколько жителей Урбино решили захватить дружественный герцогу замок Сан-Лео. Владелец замка в это время его укреплял, и туда свозили лес для построек; заговорщики дождались, пока бревна, доставлявшиеся в замок, были уже на мосту и загромоздили его настолько, что защитники замка не могли на него взойти, вскочили на мост и оттуда ворвались в замок. Как только об этом захвате стало известно, взбунтовалось все государство и потребовало обратно своего старого герцога, понадеявшись не столько даже на захват крепости, сколько на съезд в Маджоне и на его поддержку. Участники съезда, узнав о бунте в Урбино, решили, что упускать этот случай нельзя, собрали своих людей и двинулись на завоевание всех земель, которые в этом государстве оставались еще в руках герцога, причем снова отправили во Флоренцию послов, поручив им убедить республику соединиться с ними, чтобы потушить страшный для всех пожар, указывая, что враг разбит и другого такого случая уже не дождаться. Однако флорентийцы, ненавидевшие по разным причинам Вителли и Орсини, не только к ним не присоединились, но послали к герцогу своего секретаря, Никколо Макиавелли, предлагая ему убежище и помощь против его новых врагов; герцог же находился в Имоле в великом страхе, потому что солдаты его совсем для него неожиданно стали его врагами, война была близка, а он оказывался безоружным. Однако, получив предложения флорентийцев, он воспрянул духом и решил тянуть войну с небольшими отрядами, какие у него оставались, заключать с кем можно соглашения и искать помощи, которую готовил двояко: он просил помощи у короля Франции, а со своей стороны нанимал где мог солдат и всяких конных людей, всем раздавая деньги. Враги его все же, продвигаясь вперед, подошли к Фоссомброне, где стояли некоторые отряды герцога, которые и были разбиты Вителли и Орсини. После этого герцог все свои помыслы сосредоточил на одном: попробовать, нельзя ли остановить беду, заключив с врагами сделку; будучи величайшим мастером в притворстве, он не упустил ничего, чтобы втолковать им, что они подняли оружие против человека, который хотел все свои приобретения отдать им, что с него довольно одного титула князя, а самое княжество он хотел им уступить. Герцог так их в этом убедил, что они отправили к нему синьора Паоло для переговоров и прекратили войну. Герцог же своих приготовлений не прекратил и всячески старался набрать как можно больше всадников и пехотинцев; а чтобы приготовления его не обнаружились, он рассылал своих людей отдельными отрядами по всей Романье. Тем временем к нему прибыли пятьсот французских копейщиков, и, хотя он был уже настолько силен, что мог ответить врагам оружием, он все же решил, что вернее и полезнее их обмануть и не прекращать переговоров. Он так усердно вел дело, что заключил с ними мир, которым подтвердил свои прежние договоры с ними о командовании, подарил им четыре тысячи дукатов, обещал не притеснять Бентивольо, даже породнился с Джованни; все это было тем труднее, что он не мог заставить врагов лично к себе явиться. С другой стороны, Орсини и Вителли обязались вернуть ему герцогство Урбино и другие занятые владения, служить ему во всех его походах, без разрешения его ни с кем не вести войны и не заключать союза. После этой сделки Гвидо Убальдо, герцог Урбино, снова бежал в Венецию, разрушив сперва все крепости государства, ибо, доверяя народу и не веря, что он сможет эти крепости защитить, он не хотел отдать их врагу, который, владея замками, держал бы в руках его друзей. Сам герцог Валентино, заключив этот мир и разослав своих людей по всей Романье вместе с французскими солдатами, уехал в конце ноября из Имолы и направился в Чезену, где провел немало времени в переговорах с Вителли и Орсини, находившимися со своими людьми в герцогстве Урбино, завоевание которого приходилось вести с начала; так как дело не двигалось, они послали к герцогу Оливеротто да Фермо, чтобы предложить ему свои услуги, если герцог захочет идти на Тоскану. В противном случае они двинутся на Синигалию. Герцог ответил, что не желает поднимать войну в Тоскане, так как флорентийцы – его друзья, но будет очень рад, если Орсини и Вителли отправятся в Синигалию. Вскоре пришло известие, что город им покорился, но замок сдаться не хочет, так как владелец хотел передать его только самому герцогу, и никому иному, а потому герцога просят прибыть скорее. Случай оказался герцогу удобным и не возбуждающим подозрения, так как не он собирался ехать в Синигалию, а сами Орсини его туда вызвали. Чтобы вернее усыпить противников, герцог отпустил всех французских солдат, которые вернулись в Ломбардию, и оставил при себе только сто копейщиков под командой своего родственника монсеньора ди Кандалес; в середине декабря он выехал из Чезены и отправился в Фано; там он со всем коварством и ловкостью, на какую только был способен, убедил Вителли и Орсини подождать его в Синигалии, доказав им, что при такой грубости владельца замка мир их не может быть ни прочным, ни продолжительным, а он такой человек, который хочет опереться на оружие и совет своих друзей. Правда, Вителлоццо держался очень осторожно, так как смерть брата научила его, что нельзя сперва оскорбить князя, а потом ему доверяться, но, поддавшись убеждениям Паоло Орсини, соблазненного подарками и обещаниями герцога, он согласился его подождать. Перед отъездом из Фано (это было 30 декабря 1502 года) герцог сообщил свои замыслы восьми самым верным своим приближенным, между прочими дону Микеле и монсеньору д'Эуна, который впоследствии был кардиналом, и приказал им, как только они встретят Вителлоццо, Паоло Орсини, герцога Гравина и Оливеротто, сейчас же поставить около каждого из них двух своих, поручить каждого точно известным людям и двигаться в таком порядке до Синигалии, никого не отпуская, пока не доведут их до дома герцога и не схватят. Затем герцог распорядился, чтобы все его воины, конные и пешие (а их было больше двух тысяч всадников и десять тысяч пехотинцев), находились с раннего утра на берегу реки Метавра, в пяти милях от Фано, и там его дожидались. Когда все это войско в последний день декабря собралось на берегу Метавра, он выслал вперед около двухсот всадников, затем послал пехоту и, наконец, выступил сам с остальными солдатами. Фано и Синигалия – это два города в Анконской Марке, лежащие на берегу Адриатического моря и в пятнадцати милях друг от друга; если идти по направлению к Синигалии, то с правой стороны будут горы, подножие которых иногда так приближается к морю, что между горами и водой остается только очень узкое пространство, и даже там, где горы расступаются, оно не достигает двух миль. Расстояние от подножия этих гор до Синигалии немного больше выстрела из лука, а от Синигалии до моря оно меньше мили. Недалеко протекает небольшая речка, омывающая часть стен, которые выходят на дорогу и обращены к городу Фано. Таким образом, если направляться в Синигалию из окрестностей, то большую часть пути надо идти вдоль гор, у самой реки, пересекающей Синигалию, дорога отклоняется влево и на расстоянии выстрела из лука идет берегом, а затем поворачивает на мост, перекинутый через реку, и почти подходит к воротам Синигалии, но не прямо, а сбоку. Перед воротами лежит предместье из нескольких домов и площади, которая одной стороной выходит на речную плотину. Вителли и Орсини, приказав дожидаться герцога и желая сами торжественно его встретить, разместили своих людей в замке, в шести милях от Синигалии, и оставили в Синигалии только Оливеротто с его отрядом в тысячу пехотинцев и сто пятьдесят всадников, расположившихся в предместье, о котором сказано выше.

Отдав, таким образом, необходимые распоряжения, герцог Валентино направился к Синигалии, и, когда головной отряд всадников подъехал к мосту, он не перешел его, а остановился и затем повернул частью к реке, частью в поле, оставив в середине проход, через который, не останавливаясь, прошли пехотинцы. Навстречу герцогу выехали на мулах Вителлоццо, Паоло Орсини и герцог Гравина, сопровождаемые всего несколькими всадниками. Вителлоццо, безоружный, в зеленой шапочке, был в глубокой печали, точно сознавая свою близкую смерть (храбрость этого человека и его прошлое были хорошо известны), и на него смотрели с любопытством. Говорили, что, уезжая от своих солдат, чтобы отправиться навстречу герцогу в Синигалию, он прощался с ними как бы в последний раз. Дом и имущество он поручил начальникам отряда, а племянников своих увещевал помнить не о богатстве их дома, а о доблести отцов. Когда все трое подъехали к герцогу и сердечно его приветствовали, он их принял любезно, и они тотчас же были окружены людьми герцога, которым приказано было за ними следить. Увидав, что не хватает Оливеротто, который остался со своим отрядом в Синигалии и, дожидаясь у места своей стоянки, выше реки, держал своих людей в строю и обучал их, герцог показал глазами дону Микеле, которому поручен был Оливеротто, чтобы тот не допустил Оливеротто ускользнуть. Тогда дон Микеле поскакал вперед и, подъехав к Оливеротто, сказал ему, что нельзя уводить солдат из помещений, так как люди герцога их отнимут; поэтому он предложил ему их разместить и вместе ехать навстречу герцогу. Оливеротто исполнил это распоряжение, и в это время неожиданно подъехал герцог, который, увидев Оливеротто, позвал его, а Оливеротто, поклонившись, присоединился к остальным. Они въехали в Синигалию, спешились у дома герцога и, как только вошли с ним в потайную комнату, были схвачены людьми герцога, который сейчас же вскочил на коня и велел окружить солдат Оливеротто и Орсини. Люди Оливеротто были истреблены, так как были ближе, но отряды Орсини и Вителли, которые стояли дальше и почуяли гибель своих господ, успели соединиться и, вспомнив доблесть и дисциплину Орсини и Вителли, пробились вместе и спаслись, несмотря на усилия местных жителей и врагов. Однако солдаты герцога, не довольствуясь тем, что ограбили людей Оливеротто, начали грабить Синигалию, и если бы герцог не обуздал их, приказав перебить многих, они разграбили бы весь город. Когда подошла ночь и кончилось волнение, герцог решил, что настало удобное время убить Вителлоццо и Оливеротто, приказал отвести обоих в указанное место и велел их удавить. При этом не обратили никакого внимания на их слова, достойные их прежней жизни: Вителлоццо просил дозволить ему вымолить у папы полное отпущение грехов, а Оливеротто с плачем сваливал на Вителлоццо вину за все козни против герцога. Паоло и герцог Гравина Орсини были оставлены в живых, пока герцог не узнал, что папа в Риме захватил кардинала Орсини, архиепископа Флорентийского, и мессера Джакомо ди Санта Кроче. Когда известие об этом пришло, они были таким же образом удавлены в Кастель дель Пиэве 18 января 1502 года».

Рассказ Иоганна Бурхарда о событиях февраля 1503 года

(пер. Н. Т. Цветкова, Д. Д. Шамрая и И. П. Мурзина)

Среда, 1 февраля 1503 года. За эти последние дни был запрещен к кардиналу Орсини доступ Антонио де Писторио и его товарищу, через которых мать кардинала ежедневно передавала ему пищу и питье. Причина этого запрещения, как говорят, заключается в том, что папа потребовал у кардинала Орсини две тысячи дукатов, полученных им от одного из своих братьев от продажи какого-то своего поместья. Передают также, что папа потребовал крупный жемчуг, купленный кардиналом Орсини за две тысячи дукатов у Вирджинио Орсини или его наследников. Узнав об этом, мать кардинала предоставила папе две тысячи дукатов, и наложница кардинала, у которой находился указанный жемчуг, принесла его папе, переодевшись в мужской костюм. Получив дукаты и жемчуг, папа разрешил двум названным посредникам передавать кардиналу пищу и питье.

В среду, 15 февраля, кардинал Эстский после заседания консистории, на котором он присутствовал, выехал из города и направился в Феррару, опасаясь злобы валенсийского герцога, которую последний против него имел. Причина та, что кардинал любил и имел плотскую связь с женой брата названного герцога, с которой последний также имел плотскую связь.

В понедельник, 20 того же месяца, состоялось тайное заседание консистории, на котором его святейшество наш отец доложил кардиналам о кознях, затеянных Орсини, дабы внезапно овладеть городом и предать разграблению дома кардиналов и служащих папского двора. Папа предупредил кардиналов, чтобы они завели в своих домах стражу и оружие.

Папа жаловался на валенсийского герцога, который, несмотря на приказы его святейшества, до сих пор не занял крепости Браччиано, ни других крепостей Орсини и, состоя главнокомандующим Церкви, слушает советы французов. Его святейшество выразил пожелание, чтобы герцог занял названные крепости. Он доложил также, что кардинал Орсини предложил вручить его святейшеству двадцать пять тысяч дукатов за свое освобождение; но он ответил кардиналу, чтобы тот сохранял мужество и заботился о своем здоровье, остальное – не существенно; наконец, он предложил врачам самым серьезным образом охранять здоровье кардинала.

Во вторник, 21 февраля, после обеда, состоялся бег евреев от стока вице-канцелярии до площади Св. Петра на получение обычного приза. На другой день, в среду, бег детей от замка Св. Ангела до той же площади на получение приза.

Примечание:

22 февраля Бурхард уехал в Страсбург и смерть кардинала Орсини в дневнике не зафиксировал.

Отрывок из романа «Граф Монте-Кристо» А. Дюма

(пер. В. М. Строева, Л. Олавской)

– Вам известно, – сказал аббат, – что я был секретарем, доверенным другом кардинала Спада, последнего представителя древнего рода. Этому достойному вельможе я обязан всем счастьем, которое я знал в жизни. Он не был богат, хотя богатства его рода стали притчей во языцех, и мне часто приходилось слышать выражение: «Богат, как Спада» И он и молва жили за счет этих пресловутых богатств. Его дворец был раем для меня. Я учил его племянников, которые потом скончались, и когда он остался один на свете, то я отплатил ему беззаветной преданностью за все, что он для меня сделал в продолжение десяти лет.

В доме кардинала от меня не было тайн; не раз видел я, как он усердно перелистывает старинные книги и жадно роется в пыли фамильных рукописей. Когда я как-то упрекнул его за бесполезные бессонные ночи, после которых он впадал в болезненное уныние, он взглянул на меня с горькой улыбкой и раскрыл передо мною историю города Рима. В этой книге, в двадцатой главе жизнеописания папы Александра Шестого, я прочел следующие строки, навсегда оставшиеся в моей памяти.

Походы в Романье закончились; Цезарь Борджиа, завершив свои завоевания, нуждался в деньгах, чтобы купить всю Италию. Папа тоже в нуждался деньгах, чтобы покончить с французским королем Людовиком Двенадцатым, все еще грозным, несмотря на понесенные им поражения. Необходимо было задумать выгодное дело, что становилось затруднительным в разоренной Италии.

Его святейшеству пришла счастливая мысль. Он решил назначить двух новых кардиналов.

Выбор двух римских вельмож, притом непременно богатых, давал святому отцу следующие выгоды: во-первых, он мог продать доходные места и высокие должности, занимаемые обоими будущими кардиналами; во-вторых, он мог надеяться на щедрую плату за две кардинальские шапки. Оставалась еще третья сторона дела, о которой мы скоро узнаем. Папа и Цезарь Борджиа наметили двух кардиналов: Джованни Роспильози, занимавшего четыре важнейшие должности при святейшем престоле, и Чезаре Спада, одного из благороднейших и богатейших вельмож Рима. Оба дорого ценили папскую милость. Оба были честолюбивы. Затем Цезарь Борджиа нашел покупателей на их должности. Таким образом Роспильози и Спада заплатили за кардинальство, а еще восемь человек заплатили за должности, прежде занимаемые двумя новыми кардиналами. Сундуки ловких дельцов пополнились восемьюстами тысячами скудо. Перейдем к третьей части сделки. Обласкав Роспильози и Спада, возложив на них знаки кардинальского звания и зная, что для уплаты весьма ощутимого долга благодарности и для переезда на жительство в Рим они должны обратить свои состояния в наличные деньги, папа, вкупе с Цезарем Борджиа, пригласил обоих кардиналов на обед.

По этому поводу между отцом и сыном завязался спор. Цезарь считал, что достаточно применить одно из тех средств, которые он всегда держал наготове для своих ближайших друзей, а именно: пресловутый ключ, которым то одного, то другого просили отпереть некий шкаф. На ключе был крохотный железный шип – недосмотр слесаря. Каждый, кто трудился над тугим замком, накалывал себе палец и на другой день умирал. Был еще перстень с львиной головой, который Цезарь надевал, когда хотел пожать руку той или иной особе. Лев впивался в кожу этих избранных рук, и через сутки наступала смерть.

Поэтому Цезарь предложил отцу либо послать обоих кардиналов отпереть шкаф, либо дружески пожать руку обоим. Но Александр Шестой отвечал ему:

«Не поскупимся на обед ради достойнейших кардиналов Спада и Роспильози. Сдается мне, что мы вернем расходы. Притом ты забываешь, Цезарь, что несварение желудка сказывается тотчас же, а укол или укус действует только через день-два».

Цезарь согласился с таким рассуждением. Вот почему обоих кардиналов позвали обедать.

Стол накрыли в папских виноградниках возле Сан-Пьетро-ин-Винколи, в прелестном уголке, понаслышке знакомом кардиналам. Роспильози, в восторге от своего нового звания и предвкушая пир, явился с самым веселым лицом. Спада, человек осторожный и очень любивший своего племянника, молодого офицера, подававшего блистательные надежды, взял лист бумаги, перо и написал свое завещание. Потом он послал сказать племяннику, чтобы тот ждал его у виноградников; но посланный, по-видимому, не застал того дома.

Спада знал, что значит приглашение на обед. С тех пор как христианство – глубоко цивилизующая сила – восторжествовало в Риме, уже не центурион являлся объявить от имени тирана: «Цезарь желает, чтобы ты умер», а любезный легат с улыбкой говорил от имени папы: «Его святейшество желает, чтобы вы с ним отобедали»

В два часа дня Спада отправился на виноградники Сан-Пьетро-ин-Винколи; папа уже ждал его. Первый, кого он там увидел, был его племянник, разодетый и веселый; Цезарь Борджиа осыпал его ласками. Спада побледнел, а Цезарь бросил на него насмешливый взгляд, давая понять, что он все предвидел и подстроил ловушку.

Сели обедать. Спада успел только спросить племянника: «Видел ты моего посланного?» Племянник отвечал, что нет, отлично понимая значение вопроса. Но было уже поздно; он успел выпить стакан превосходного вина, особо налитый ему папским чашником. В ту же минуту подали еще бутылку, из которой щедро угостили кардинала Спада. Через час врач объявил, что оба они отравились сморчками. Спада умер у входа в виноградник, а племянник скончался у ворот своего дома, пытаясь что-то сообщить своей жене, но она не поняла его.

Тотчас же Цезарь и папа захватили наследство под тем предлогом, что следует рассмотреть бумаги покойных. Но все наследство состояло из листа бумаги, на котором Спада написал: «Завещаю возлюбленному моему племяннику мои сундуки и книги, между коими мой молитвенник с золотыми углами, дабы он хранил его на память о любящем дяде»

Наследники все обыскали, полюбовались молитвенником, наложили руку на мебель, дивясь, что богач Спада оказался на поверку беднейшим из дядей.

Сокровищ – ни следа, если не считать сокровищ знания, заключенных в библиотеке и лабораториях.

Больше не нашлось ничего. Цезарь и его отец искали, рылись, выведывали, но наскребли самую малость: золотых и серебряных вещей на какую-нибудь тысячу скудо и столько же наличных денег; но племянник успел сказать жене, возвратясь домой: «Ищите в бумагах дяди, там должно быть подлинное завещание»

Родня покойного принялась искать с еще большим усердием, быть может, чем державные наследники. Тщетно: ей достались два дворца да виноградники за Палатином. В те времена недвижимость ценилась дешево – оба дворца и виноградник остались во владении семейства покойного, как слишком ничтожные для алчности папы и его сына.

Прошли месяцы, годы. Александр Шестой, как известно, умер от яда благодаря ошибке; Цезарь, отравившийся вместе с ним, отделался тем, что, как змея, сбросил кожу и облекся в новую, на которой яд оставил пятна, похожие на тигровые; наконец, вынужденный покинуть Рим, он бесславно погиб в какой-то ночной стычке, почти забытый историей.

После смерти папы, после изгнания его сына все ожидали, что фамилия Спада опять заживет по-княжески, как жила во времена кардинала Спада. Ничуть не бывало. Спада жили в сомнительном довольстве, вечная тайна тяготела над этим темным делом. Молва решила, что Цезарь, бывший похитрее отца, похитил у него наследство обоих кардиналов; говорю обоих, потому что кардинал Роспильози, не принявший никаких мер предосторожности, был ограблен до нитки.

Отрывок из дневника Иоганна Бурхарда, в котором повествуется о смерти папы Александра VI Борджиа

(пер. Н. Т. Цветкова, Д. Д. Шамрая и И. П. Мурзина)

В пятницу, 18, в двенадцать или тринадцать часов, он исповедовался у епископа Кариньолы Пьетро, который отслужил затем литургию в его присутствии. Во время литургии он дал папе, сидевшему на постели, святое причастие. Совершив сие, он закончил литургию, на которой присутствовало пять кардиналов: Ористано, Козенцы, Монтереале, Казаковы и Константинопольский. Папа потом сказал им, что он чувствует себя плохо. В часы вечерни епископом Кариньолы над ним было совершено таинство елеосвящения, и он скончался. При этом присутствовали только датарий, названный епископ Кариньолы и несколько слуг папы. Герцог, будучи больным, прислал синьора Микелотто с сильным отрядом. Эти люди закрыли все выходные двери; затем один из них, вынув кинжал, угрожал кардиналу Казаковы заколоть его и выбросить за окно, если он откажется выдать ключи от сокровищницы папы. Напуганный кардинал выдал ключи. Тогда прибывшие один за другим вошли в помещение, расположенное позади комнаты папы. Они захватили оттуда все серебро и две шкатулки, в которых было около ста тысяч дукатов. В двадцать три часа они открыли выходы, и было объявлено о смерти папы. В это время слуги утащили все, что оставалось в гардеробах и комнатах; они оставили только папские троны, несколько подушек и ковры, прикрепленные к стенам. Герцог не приходил повидаться с папой, когда он был болен, не пришел также и после его смерти. Папа в течение своей болезни также ни разу ни словом не вспомнил ни о нем, ни о Лукреции. Мой сотрудник пришел во дворец в двадцать два часа и тотчас же был пропущен. Он нашел папу мертвым, отдал ему последний долг, приказал вымыть его помощнику ризничего Бальтазаро при помощи одного из папских слуг. Они одели его в обыкновенное белье, а также бедную сутану, без шлейфа, каковой папа никогда не носил при своей жизни, а затем стихарь и положили его в соседней комнате рядом с той, где он умер; они положили его на помост, покрытый шелковой материей малинового цвета и дорогим ковром. В двадцать три часа мой сотрудник позвал меня. Я пришел, когда кардиналы, находившиеся в городе, еще не получили извещения о смерти папы. Они узнали об этом, когда я находился уже во дворце. Но никто из них не обеспокоился, и между ними не произошло встречи. Узнав об этом, я известил кардинала Неаполитанского об опасности, могущей из сего возникнуть. В двадцать четыре часа кардинал послал двух своих секретарей просить кардиналов явиться завтра утром в церковь Минервы, где среди ризницы приготовлены были для них четыре скамьи квадратом.

Придя к папе, я облачил его в церковные одеяния из красной парчи и занялся также его обувью; так как башмаки не имели креста, то я надел на него обыкновенные бархатные туфли малинового цвета с золотым крестом и подвязал их ему к пяткам. Кольца я не мог достать. Когда все было готово, мы перенесли его в палату Папагалли, положили на красивый стол, покрытый материей и дорогим ковром. Там он и оставался ночь при двух подсвечниках. Возле него никого не было, несмотря на то что позваны были священники для служения литургии по усопшему. В три часа я вернулся в город в сопровождении восьми человек дворцовой охраны. Затем от имени вице-канцлера я дал приказ скороходу Карло, чтобы он, под страхом увольнения, со своими товарищами обошел всех членов черного и белого духовенства города, сзывая их на завтра к двенадцати часам в папский дворец для сопровождения тела папы в большую капеллу Св. Петра. Двести свечей приготовлено было для сопровождения папы.

На другой день в указанный час мы положили папу в большой капелле. Монахи города, клир Св. Петра и каноники с крестом сопровождали его из большой капеллы до середины храма Св. Петра.

Когда достигли середины храма, тело положили. Надо было читать: «Да не внидеши на суд» и т. д. Но не оказалось книги. После некоторого ожидания клир запел: «Избави мя, господи». В это время несколько человек из пешей охраны дворца схватили несколько свечей. Клир стал отнимать их, тогда вооруженные солдаты напали на клириков, и последние бежали в ризницу, прекратив пение, и папа остался почти один. При помощи трех лиц я поставил носилки с папой между главным алтарем и папским троном, головою к алтарю, после чего закрыл хоры. Епископ Сессы, опасаясь скандала (кто-нибудь из обиженных мог мстить), если народ будет приходить в церковь, велел поставить носилки у входа в капеллу между лестницами. Ноги были продвинуты к решетке и двери, так что можно было касаться их рукой через решетку. Тело оставалось там целый день за хорошо запертой решеткой.

В это время в церкви Минервы около двенадцати часов собралось шестнадцать кардиналов. Они назначили Джованни, епископа Рагузы, правителем города и предоставили в его распоряжение две сотни пехотинцев. Должность камерленго поручили кардиналу Салерно. Эти два прелата, по обычаю, обязаны были вести наблюдения за воротами города, обеспечить безопасность римлян и служащих. Печать Александра VI была сломана в их присутствии мастерами этого дела; кольцо Рыбака решено было передать датарию, каковую должность выполнял кардинал Казаковы. Кардиналам Монтереале и Козенцы поручено было составить список папского имущества. Заседание закончилось около восемнадцати часов.

После обеда названные кардиналы в сопровождении служащих палаты и нотариусов составили список серебра и наиболее ценной мебели. Они нашли весьма ценные тиару и две митры, все кольца, которыми пользовался папа при богослужении, и священные сосуды; этими вещами заполнили восемь ящиков. Они нашли также серебряные вазы в первой комнате от комнаты папы, которые Микелотто позабыл вчера захватить. Там же находилась кипарисовая шкатулка, покрытая зеленым ковром, которой он также не заметил. В ней находились драгоценные камни и дорогие перстни, ценностью приблизительно в двадцать пять тысяч дукатов, многочисленные документы, клятвенные обещания кардиналов, булла об инвеституре неаполитанского короля и другие подобные вещи. Синьор Понцетто, служащий палаты, вел переговоры в моем присутствии с мастерами столярного дела Микелем и Баччио о возведении катафалка среди трех длинных плит, лежащих в храме Св. Петра; постройка будет стоить сто пятьдесят дукатов и должна быть выполнена в течение завтрашнего дня.

В это время папа продолжал оставаться там, куда его положили, за решетками главного алтаря, четыре свечи горели возле него. Лицо папы обезобразилось и почернело; через двадцать три часа после того, как я его в последний раз видел, оно распухло и стало похожим на черное сукно, как у мавра. Рот широко открылся, и вздувшийся язык заполнил его. Все говорили, что никогда чего-либо более ужасного не видели. Вечером в двадцать четыре часа тело было перенесено в капеллу Фебрибус и положено возле стены в углу с левой стороны алтаря. Это было сделано шестью носильщиками, которые глумились над папой и оскорбляли его труп, и двумя столярами, сделавшими гроб слишком тесным и слишком узким; они помяли митру, покрыли его старым покрывалом и впихнули в гроб ударами кулака. При этом не было ни свечей, ни лампад, не было священного или другого лица, кто бы позаботился о его теле.

Об этом мне передал синьор Кризополит из церкви Св. Петра.

Отрывок из «Государя» Никколо Макиавелли, посвященный Чезаре Борджиа

(пер. Г. Д. Муравьевой)

Чезаре Борджа, простонародьем называемый герцог Валентино, приобрел власть благодаря фортуне, высоко вознесшей его отца; но, лишившись отца, он лишился и власти, несмотря на то, как человек умный и доблестный, приложил все усилия и все старания, какие были возможны, к тому, чтобы пустить прочные корни в государствах, добытых для него чужим оружием и чужой фортуной. Ибо, как я уже говорил, если основания не заложены заранее, то при великой доблести это можно сделать и впоследствии, хотя бы ценой многих усилий зодчего и с опасностью для всего здания.

Рассмотрев образ действия герцога, нетрудно убедиться в том, что он подвел прочное основание под будущее могущество, и я считаю нелишним это обсудить, ибо не мыслю лучшего наставления новому государю. И если все же распорядительность герцога не спасла его крушения, то в этом повинен не он, а поистине необычайное коварство фортуны.

Александр VI желал возвысить герцога, своего сына, но предвидел тому немало препятствий и в настоящем, и в будущем. Прежде всего он знал, что располагает лишь теми владениями, которые подвластны Церкви, но при всякой попытке отдать одно из них герцогу воспротивились бы как герцог Миланский, так и венецианцы, которые уже взяли под свое покровительство Фаэнцу и Римини. Кроме того, войска в Италии, особенно те, к чьим услугам можно было прибегнуть, сосредоточились в руках людей, опасавшихся усиления папы, то есть Орсини, Колонна и их приспешников. Таким образом, прежде всего надлежало расстроить сложившийся порядок и посеять смуту среди государств, дабы беспрепятственно овладеть некоторыми из них. Сделать это оказалось легко благодаря тому, что венецианцы в собственных интересах призвали в Италию французов, чему папа не только не помешал, но даже содействовал, расторгнув прежний брак короля Людовика.

Итак, король вступил в Италию с помощью венецианцев и с согласия Александра и, едва достигнув Милана, тотчас выслал папе отряд, с помощью которого тот захватил Романью, что сошло ему с рук только потому, что за ним стоял король. Таким образом Романья оказалась под властью герцога, а партии Колонна было нанесено поражение, но пока что герцог не мог следовать дальше, ибо оставалось два препятствия: во-первых, войско казавшееся ему ненадежным, во-вторых, намерения Франции.

Иначе говоря, он опасался, что войско Орсини, которое он взял на службу, выбьет у него почву из-под ног, то есть либо покинет его, либо, того хуже, отнимет завоеванное; и что точно так же поступит король. В солдатах Орсини он усомнился после того, как, взяв Фаэнцу, двинул их на Болонью и заметил, что они вяло наступают; что же касается короля, то он понял его намерения, когда после взятия Урбино двинулся к Тоскане, и тот вынудил его отступить. Поэтому герцог решил более не рассчитывать ни на чужое оружие, ни на чье-либо покровительство.

Первым делом он ослабил партии Орсини и Колонна в Риме; всех нобилей, державших их сторону, переманил себе на службу, определив им высокие жалованья, и, сообразно достоинствам, раздал места в войске и управлении, так что в несколько месяцев они отстали от своих партий и обратились в приверженцев герцога. После этого он стал выжидать возможности разделаться с главарями партии Орсини, еще раньше покончив с Колонна. Случай представился хороший, а воспользовался он им и того лучше. Орсини, спохватившиеся, что усиление Церкви грозит им гибелью, собрались на совет в Маджоне, близ Перуджи. Этот совет имел множество грозных последствий для герцога – прежде всего бунт в Урбино и возмущение в Романье, с которыми он, однако, справился благодаря помощи французов.

Восстановив прежнее влияние, герцог решил не доверять более ни Франции, ни другой внешней силе, чтобы впредь не подвергать себя опасности, и прибег к обману. Он также отвел глаза Орсини, что те сначала примирились с ним через посредство синьора Паоло, которого герцог принял со всевозможными изъявлениями учтивости и одарил одеждой, лошадьми и деньгами, а потом в Синигалии сами простодушно отдались ему в руки. Так, разделавшись с главарями партий и переманив к себе их приверженцев, герцог заложил весьма прочное основание своего могущества: под его властью находилась вся Романья с герцогством Урбино, и, что особенно важно, он был уверен в приязни к нему народа, испытавшего благодетельность его правления.

Эта часть действий герцога достойна внимания и подражания, почему я желал бы остановиться на ней особо. До завоевания Романья находилась под властью ничтожных правителей, которые не столько пеклись о своих подданных, сколько обирали их и направляли не к согласию, а к раздорам, так что весь край изнемогал от грабежей, усобиц и беззаконий. Завоевав Романью, герцог решил отдать ее в надежные руки, дабы умиротворить и подчинить верховной власти, и с тем вручил всю полноту власти мессеру Рамиро де Орко, человеку нрава резкого и крутого. Тот в короткое время умиротворил Романью, пресек распри и навел трепет на всю округу.

Тогда герцог рассудил, что чрезмерное сосредоточение власти больше не нужно, ибо может озлобить подданных, и учредил под председательством почтенного лица гражданский суд, в котором каждый город был представлен защитником. Но, зная, что минувшие строгости все-таки настроили против него народ, он решил обелить себя и расположить к себе подданных, показав им, что если и были жестокости, то в них повинен не он, а его суровый наместник.

И вот однажды утром на площади в Чезене по его приказу положили разрубленное пополам тело мессера Рамиро де Орко рядом с колодой и окровавленным мечом. Свирепость этого зрелища одновременно удовлетворила и ошеломила народ.

Но вернемся к тому, от чего мы отклонились. Итак, герцог обрел собственных солдат и разгромил добрую часть тех войск, которые в силу соседства представляли для него угрозу, чем утвердил свое могущество и отчасти обеспечил себе безопасность; теперь на его пути стоял только король Франции: с опозданием заметив свою оплошность, король не потерпел бы дальнейших завоеваний. Поэтому герцог стал высматривать новых союзников и уклончиво вести себя по отношению к Франции – как раз тогда, когда французы предприняли поход на Неаполь против испанцев, осаждавших Гаету. Он задумывал развязаться с Францией, и ему бы это весьма скоро удалось, если бы дольше прожил папа Александр.

Таковы были действия герцога, касавшиеся настоящего. Что же до будущего, то главную угрозу для него представлял возможный преемник Александра, который мог бы не только проявить недружественность, но и отнять все то, что герцогу дал Александр. Во избежание этого он задумал четыре меры предосторожности: во-первых, истребить разоренных им правителей вместе с семействами, чтобы не дать новому папе повода выступить в их защиту; во-вторых, расположить к себе римских нобилей, чтобы с их помощью держать в узде будущего преемника Александра; в-третьих, иметь в Коллегии кардиналов как можно больше своих людей; в-четвертых, успеть до смерти папы Александра расширить свои владения настолько, чтобы самостоятельно выдержать первый натиск извне. Когда Александр умер, у герцога было исполнено три части замысла, а четвертая была близка к исполнению. Из разоренных им правителей он умертвил всех, до кого мог добраться, и лишь немногим удалось спастись; римских нобилей он склонил в свою пользу, в Коллегии заручился поддержкой большей части кардиналов. Что же до расширения владений, то, задумав стать властителем Тосканы, он успел захватить Перуджу и Пьомбино и взять под свое покровительство Пизу. К этому времени он мог уже не опасаться Франции – после того, как испанцы окончательно вытеснили французов из Неаполитанского королевства, тем и другим приходилось покупать дружбу герцога, так что еще шаг – и он завладел бы Пизой. После чего тут же сдались бы Сиена и Лукка, отчасти из страха, отчасти назло флорентийцам; и сами флорентийцы оказались бы в безвыходном положении. И все это могло бы произойти еще до конца того года, в который умер папа Александр, и если бы произошло, то герцог обрел бы такое могущество и влияние, что не нуждался бы ни в чьем покровительстве и не зависел бы ни от чужого оружия, ни от чужой фортуны, но всецело от своей доблести и силы. Однако герцог впервые обнажил свой меч всего за пять лет до смерти своего отца. И успел упрочить власть лишь над одним государством – Романьей, оставшись на полпути к обладанию другими, зажатый между двумя неприятельскими армиями и смертельно больной.

Но столько было в герцоге яростной отваги и доблести, так хорошо умел он привлекать и устранять людей, так прочны были основания его власти, заложенные им в столь краткое время, что он превозмог бы любые трудности – если бы его не теснили с двух сторон враждебные армии или не донимала болезнь. Что власть его покоилась на прочном фундаменте, в этом мы убедились: Романья дожидалась его больше месяца; в Риме, находясь при смерти, он, однако, пребывал в безопасности: Бальони, Орсини и Вителли, явившиеся туда, так никого и не увлекли за собой; ему удалось добиться того, чтобы папой избрали если не именно того, кого он желал, то по крайней мере не того, кого он не желал. Не окажись герцог при смерти тогда же, когда умер папа Александр, он с легкостью одолел бы любое препятствие.

В дни избрания Юлия II он говорил мне, что все предусмотрел на случай смерти отца, для всякого положения нашел выход, одного лишь не угадал – что в это время и сам окажется близок к смерти.

Обозревая действия герцога, я не нахожу, в чем можно было бы его упрекнуть; более того, мне представляется, что он может послужить образцом всем тем, кому доставляет власть милость судьбы или чужое оружие.

Ибо, имея великий замысел и высокую цель, он не мог действовать иначе: лишь преждевременная смерть Александра и собственная его болезнь помешали ему осуществить намерение. Таким образом, тем, кому необходимо в новом государстве обезопасить себя от врагов, приобрести друзей, побеждать силой или хитростью, внушать страх и любовь народу, а солдатам – послушание и уважение, иметь преданное и надежное войско, устранять людей, которые могут или должны повредить; обновлять старые порядки, избавляться от ненадежного войска и создавать свое, являть суровость и милость, великодушие и щедрость и, наконец, вести дружбу с правителями и королями, так чтобы они с учтивостью оказывали услуги либо воздерживались от нападений, – всем им не найти для себя примера более наглядного, нежели деяния герцога.

В одном лишь можно его обвинить – в избрании Юлия главой Церкви. Тут он ошибся в расчете, ибо если он не мог провести угодного ему человека, он мог, как уже говорилось, отвести неугодного; а раз так, то ни в коем случае не следовало допускать к папской власти тех кардиналов, которые были им обижены в прошлом или в случае избрания могли бы бояться его в будущем.

Ибо люди мстят либо из страха, либо из ненависти.

Среди обиженных им были Сан-Пьетро ин Винкула, Колонна, Сан-Джорджо, Асканио; все остальные, взойдя на престол, имели бы причины его бояться. Исключение составляли испанцы и кардинал Руанский, те – в силу родственных уз и обязательств, этот – благодаря могуществу стоявшего за ним французского королевства. Поэтому в первую очередь надо было позаботиться об избрании кого-нибудь из испанцев, а в случае невозможности – кардинала Руанского, но уж никак не Сан-Пьетро ин Винкула [так, по названию своей церкви, назывался кардинал Джулиано делла Ровере].

Заблуждается тот, кто думает, что новые благодеяния могут заставить великих мира сего позабыть о старых обидах. Так что герцог совершил оплошность, которая и привела его к гибели.

Пьетро Бембо

(цит. по изд. «Европейские поэты Возрождения»

М.: Художественная литература. Москва, 1974)

* * *

Я пел когда-то; сладостно ль звучали

Стихи мои – судить любви моей.

Вернуть не властен праздник прежних дней,

В слезах ищу я выхода печали.

Иные страсть разумно обуздали,

А я об этом и мечтать не смей,

По-прежнему бессильный перед ней.

Блаженны, у кого она в опале!

Любя, не оставлял надежды я

Пример счастливый завещать потомкам, -

Увы, пребудут втуне упованья.

Так пусть теперь в стихе моем негромком

Услышат все на свете крик страданья,

Включая вас, противница моя.

* * *

Ты заставляешь очи пеленою,

Желанья будишь, зажигаешь кровь,

Ты делаешь настойчивой любовь,

И мукам нашим ты подчас виною.

Зачем, уже развенчанная мною,

Во мне, надежда, ты родишься вновь?

Приманок новых сердцу не готовь:

Я твоего внимания не стою.

Счастливым счастье новое пророчь,

Что если плачут – то от сладкой боли,

А мне давно ничем нельзя помочь.

Молитва Игнатия Лойолы

Anima Christi, sanctifica me. Corpus Christi, salve me. Sanguis Christi, inebria me. Aqua lateris Christi, lava me. Passio Christi. conforta me. О bone lesu, exaudi me. Infra tua vulnera absconde me. Ne permittas me separari a te. Ab hoste maligno defende me. In hora mortis meae voca me. Et iube me venire ad te, ut cum Sanctis tuis laudem te in saecula saeculorum. Amen.

Душа Христова, освяти меня.

Тело Христово, спаси меня.

Кровь Христова, напои меня.

Вода ребра Христова, омой меня,

Страсти Христовы, укрепите меня.

О благий Иисусе, услыши меня:

В язвах Твоих сокрой меня.

Не дай мне отлучиться от Тебя.

От лукавого защити меня.

В час смерти моей призови меня,

И повели мне прийти к Тебе,

Дабы со святыми Твоими

восхвалять Тебя

во веки веков.

Аминь.

Иллюстрации

^{Герб Борджиа}

^{Алонсо Борджиа (папа Каликст III) – первый папа из рода Борджиа}

^{Родриго Борджиа (папа Александр VI), племянник Алонсо Борджиа}

^{Ваноцца деи Каттанеи, любовница Александра VI Борджиа}

^{Хуан Борджиа, старший сын Александра VI и Ваноццы деи Каттанеи}

^{Чезаре Борджиа, брат Хуана Борджиа}

^{Предполагаемый портрет Лукреции Борджиа, дочери Александра VI и Ваноццы деи Каттанеи}

^{Джоффре Борджиа, младший сын Александра VI и Ваноццы деи Каттанеи}

^{Франсиско Борджиа, сын Хуана Борджиа. «Святой Франсиско Борджиа проводит экзорцизм» (Художник Ф. Гойя, 1788 г.)}

^{Королева Кастилии Изабелла I благоволила к Александру VI – он оказал содействие ее браку с королем Арагона Фердинандом II}

^{Фердинанд II Арагонский}

^{Карл V, внук Фердинанда и Изабеллы, родственник Франсиско Борджиа по материнской линии}

^{Карл V и его жена настолько уважали преданность, способности и благочестие Франсиско Борджиа, что определили его наставником наследного принца Филиппа. Филипп II (С. Ангиссола, ок. 1564 г.)}

^{Короля Франции Карла VIII, который по пути к Гробу Господню занял Рим, папа Александр VI счел нужным объявить Антихристом (XVI в.)}

^{Король Франции Людовик XII (Ж. Перреаль, ок. 1514 г.). Жена Чезаре Борджиа, Шарлотта д’Албре, былa родственницей этого могучего государя}

^{Никколо Макиавелли не раз встречался с Чезаре Борджиа и в своем «Государе» включил его в число властителей, достойных подражания (С. ди Тито, 2-я пол. XVI в. Фрагмент)}

^{Леонардо да Винчи был военным инженером у Чезаре Борджиа (Л. да Винчи. Автопортрет. Ок. 1510–1515 гг.)}

^{Катерина Сфорца (Л. ди Креди, ок. 1481–1483 гг.). Когда Чезаре Борджиа напал на ее замок, она сама сражалась в рядах оборонявшихся}

^{«Весна» (С. Боттичелли, фрагмент. 1477–1478 гг.). Считается, что у правой из трех Граций лицо Катерины Сфорца}

^{Джироламо Риарио, муж Катерины Сфорца, главное лицо заговора против режима Медичи во Флоренции}

^{Папа Юлий II, погубивший Чезаре Борджиа}

^{Пьетро Бембо, возлюбленный Лукреции Борджиа (Р. Санти,1504–1506 гг.). В письме ему она цитировала испанские стихи «Я думаю, что коли мне суждено умереть, / И все терзания моей страсти окончатся, / То настолько великая любовь угаснет, / Что мир останется без любви»}

^{Альфонсо д’Эсте, третий муж Лукреции Борджиа (Тициан, кон. XVI – нач. XVII вв.)}

^{Франческо Гонзага, любовник Лукреции Борджиа}

^{Изабелла д’Эсте – жена Франческо Гонзага и сестра Альфонсо д’Эсте. Недостоверный портрет, который писался, когда ей было 60 лет (Тициан, ок. 1534–1536 гг.)}

^{Герцог Феррары Эрколе д’Эсте, отец Альфонсо д’Эсте (предположительно, портрет работы Д. Досси)}

^{Лодовико Сфорца, муж сестры Альфонсо д’Эсте, враг Александра VI Борджиа (1495 г.)}

^{Мартин Лютер посетил Италию уже после понтификата папы Александра VI, но Рим оставался Римом, и смиренный монах был поражен в самое сердце (Л. Кранах-ст., 1533 г.)}

^{Сикстинская капелла. Первый Конклав, прошедший здесь, избрал папой римским Александра VI Борджиа}

^{Замок св. Ангела – папская цитадель, примыкающая к Ватикану. (Джузеппе Дзокки. Вид на Тибр, замок св. Ангела и собор Cв. Петра. Ок. 1721 г. Фрагмент)}

^{Герцогский дворец в Урбино, где останавливалась Лукреция Борджиа по пути в Феррару к мужу Альфонсо д’Эсте}

^{Герцогский дворец в Ферраре, где жила Лукреция Борджиа}

^{Откровение Иоанна Богослова: четыре всадника Апокалипсиса (А. Дюрер, 1497–1498 гг.). Гравюра очень точно передает чувство дикого ужаса, охватившего всю Италию, когда в ее пределы вторгся Карл VIII}

Краткий список источников

1. The House of Medici, by Christopher Hibbert, Morrow Quill Paperback. New York, 1980.

2. The Pursuit of Power, by William McNeal, The University of Chicago Press, 1984.

3. История Флоренции. Никколо Макиавелли. Издание Академии наук СССР, 1973.

4. The Man of The Renaissans, by Ralph Roeder. New York, Viking Press, 1933.

5. The Borgias, by Ivan Cloulas, Franklin Watts. New York, 1989.

6. Machiavelli and Us, by Louis Althusser, Verso. London, 1999.

7. Niccolo Machiavelli, Discourses, Penguin Books. London, 1964.

8. Niccolo’s Smile, by Maurizio Piroli, translated from Italian, Farrar, Stracs and Girocx. New York, 1998.

9. Machiavelli, Philosopher of Power, by Ross King, Atlas Books. New York. 2007.

10. Никколо Макиавелли. Избранные сочинения. М.: Художественная литература» 1982.

11. Machiavelli, by Miles J. Unger, Simon and Schuster. New York, 2011.

12. Modern Europe, by John Merriman, Yale University, London/New York, 1996.

13. Енё Гергей. История папства. М.: Республика, 1996.

14. From Dawn do Decadence, by Jacques Barzun, Harpers/Collins Publishers. New York, 2000.

15. Буркхардт Якоб. Культура Возрождения в Италии. М.: Юристъ, 1996.

16. Out of the storm, by Derek Wislon, 2007. The life and legacy of Martin Luther.

17. Magnifico, The Brilliant Liafe and violent times of Lorenco de Medici, by Miles J. Unger, 2008.

18. Lucerzia Bordgia, by Rachel Erlanger, Hawtorn Books, Inc. New York, 1978.

19. The Civilization of The Renaissance in Italy, by J. Burckhardt, The Phaidon Press, Vienna/London, copyright edition.

20. Тененбаум Борис. Великий Макиавелли. М.: Яуза-ЭКСМО, 2012.

21. A History of Venice, by John Julius Norwich, Vintage Books. New York, 1982.

22. The Borgia Chronicles, 1414–1572, by Mary Hollingsworth, Metro. New York, 2011.

23. The Family, by Mario Puzo, Harpers Collins Books. New York, 2001.

Примечания

1

Великий западный раскол, Папский раскол, Великая Схизма – раскол в Римской церкви в 1378–1417 годах, когда сразу два (а с 1409 года – три) претендента объявили себя истинными папами.

(обратно)

2

Хождение в Каноссу, или Каносское унижение (нем. Gang nach Canossa, Canossagang; итал. l’umiliazione di Canossa), – датированный 1077 годом эпизод из истории средневековой Европы, связанный с борьбой римских пап с императорами Священной Римской империи. Эпизод ознаменовал победу папы Григория VII над императором Генрихом IV.

(обратно)

3

Вселенский Собор в городе Констанце, собранный там по настоянию императора Священной Римской империи Сигизмунда. Проходил с 16 ноября 1414-го по 22 апреля 1418 года. Собор в Констанце восстановил единство Католической церкви.

(обратно)

4

The Borgias, by Ivan Cloulas, Franclin Watts. New York, Toronoto, 1989, page 15.

(обратно)

5

Флорентийский Собор, состоявшийся при понтификате папы Евгения IV, сначала собрался в Ферраре, а потом во Флоренции. В то время как Латинская церковь с трудом выходила из великого раскола, который пошатнул ее устои, и в то же время, когда схизматический Собор продолжал работу в Базеле, Флорентийский Собор ставил перед собой задачу воссоединения отдельных Восточных церквей. Единство веры, которое должно было служить основой сближения, требовало обсуждения тех догматических аспектов, которые Восточные церкви не признавали. Длительные и трудные дискуссии завершились разными объединительными декретами, в основном с греками в 1439 году, с армянами, коптами и, наконец, с эфиопами (яковитами) в 1442 году.

(обратно)

6

The Borgias, by Ivan Cloulas, page 23.

(обратно)

7

Same book, same page.

(обратно)

8

Перевод с английского текста сделан автором и может отличаться от канонического русского варианта.

(обратно)

9

Театр Марцелла (лат. Theatrum Marcelli, итал. Teatro di Marcello) – театр близ правого берега Тибра в Риме, строительство которого было задумано Юлием Цезарем, а осуществлено Октавианом Августом, который в 12 году до н. э. посвятил его памяти своего покойного племянника Марка Клавдия Марцелла. При диаметре в 111 м театр мог вместить 11 тысяч зрителей.

(обратно)

10

Каликст III приказал пересмотреть процесс, в результате которого в 1431 году была приговорена к сожжению на костре Жанна д’Арк. Рескрипт о ее реабилитации был подписан 7 июля 1456 года.

(обратно)

11

Трастамара – династия, правившая изначально в Кастилии, а позже распространившая свою власть на Арагон, Сицилию, Неаполь и Наварру.

(обратно)

12

Анжу – ветвь дома Капетингов, основана Карлом I Анжуйским (1220–1285), сыном Людовика VIII. В 1250 году Карл I Анжуйский получил в приданое Прованс, в 1266–1268 годах завоевал Неаполь и Сицилию. В 1282 году Сицилия свергла его власть, и Карл I Анжуйский остался королем Неаполя.

(обратно)

13

Процесс, начатый против гуманистов Помпония Лета (1428–1497) и Платины (ум. в 1481), показал, что они не представляют опасности для папства. Павел II приказал освободить их, а его преемник, Сикст IV, назначил Платину префектом Ватиканской библиотеки.

(обратно)

14

Этот вопрос в гораздо больших подробностях рассмотрен в книге: The Borgias: The Rise and Fall of the Most Infamous Family in History by Michael Edward Mallett, 2005.

(обратно)

15

The Borgias, by Ivan Cloulas, page 43.

(обратно)

16

Погребение совершили в старой базилике Св. Петра (ныне – гроты Ватикана).

(обратно)

17

Лодовико был известен по его прозвищу – «Il Moro», «Мавр», и мы на страницах этой книги с ним еще встретимся.

(обратно)

18

Султан Джем был женат на Елене Орсини, дети: Абдулла, принц Саид (1473–1481). Содержался при дворе в качестве заложника еще своим дедом, султаном Мехметом, и был убит по приказу дяди Айша, принцесса Саид (1473–1505), Огуз Кан (Хан) Саид (1474–1483). Был убит в возрасте 9 лет. Сведения эти, однако, не вполне точны, потому что они есть в русской версии Wiki, но в английской их почему-то нет. Кроме того, не удалось найти никаких следов предполагаемой жены султана Джема, Елены Орсини. Она могла попасть в Турцию в качестве пленницы, но имела ли она какое-то отношение к знаменитому римскому семейству Орсини, я не знаю.

(обратно)

19

Сикстинская капелла (итал. Cappella Sistina) в Риме, бывшая домовая церковь в Ватикане. Построена в 1473–1481 годах архитектором Джордже де Дольчи по заказу папы Сикста. Первые росписи стен были сделаны в 1481–1483 годах Сандро Боттичелли, Пинтуриккьо и другими мастерами. Микеланджело тоже работал там, но много позднее.

(обратно)

20

Дневник Иоганна Бурхарда, папского церемониймейстера, послужил для позднейших историков истинным кладезем всевозможных сведений о ежедневной жизни папского двора того времени – с 1483 по 1506 год. Мы будем часто его цитировать.

(обратно)

21

Пребендарий – духовное лицо, имеющее приход или пользующееся доходами от духовного места, или каноник, пользующийся пожизненной пенсией.

(обратно)

22

Когда при папе Иннокентии в Риме нашли в земле прекрасную античную статую бога солнца Аполлона, ее поместили в папском дворце, Бельведере, и «Бельведерский Аполлон» очень быстро стал притчей во языцех во всех дворах итальянских государей как редкостнейшее произведение искусства. Тон задавала Флоренция – Лоренцо Медичи был, пожалуй, самым известным меценатом во всей Европе.

(обратно)

23

Текст проповеди излагается по книге «The Borgias», by Ivan Cloulas, в моем переводе с английского издания.

(обратно)

24

Папесса Иоанна – легендарная личность, женщина, якобы занимавшая папский престол под именем Иоанн VIII, между Львом IV (умер в 855) и Бенедиктом III (умер в 858). В принятом в настоящее время списке римских пап имя Иоанн VIII носил реальный папа, правивший несколько позже – в 872–882 годах. После этой истории каждый новоизбранный понтифик (до Льва X) проходил процедуру определения пола с помощью прорезного стула.

(обратно)

25

The Borgias, by Ivan Cloulas, page 71.

(обратно)

26

С детьми Ваноццы и Родриго вообще имелась некоторая путаница – были споры на тему того, кто именно родился первым, Джованни или все-таки Чезаре. Дело тут в том, что после смерти Пьетро Луиджи его титул герцога Гандии унаследовал Джованни Борджиа, или, как его звали в Испании, дон Хуан де Борха. Поскольку, как правило, в знатных семьях светскую карьеру делал старший сын, то и считалось, что дон Хуан родился в 1474 году, а Чезаре – в 1475-м. Сейчас принята обратная последовательность в порядке их рождений – старшим был все-таки Чезаре, а Хуан, третий по старшинству сын Родриго Борджиа, просто унаследовал титулы и карьерный путь умершего дона Педро Луиса, герцога Гандии.

(обратно)

27

Через сто с лишним лет после свадьбы Лукреции Борджиа и Джованни Сфорца сюжет этой комедии Плавта будет использован Шекспиром в его «Комедии ошибок».

(обратно)

28

Церемония описана в книге The Borgias, ny Ivan Cloulas, page 87, с ссылкой на записки Иоганна Бурхарда.

(обратно)

29

Франческо Гвиччиардини (итал. Francesco Guicciardini; 6 марта 1483, Флоренция – 22 мая 1540) – выдающийся итальянский политический мыслитель и историк времен Высокого Возрождения. Родом из богатой и знатной семьи, Гвиччиардини учился в университетах Феррары и Падуи. Автор нескольких книг, включая «Историю Италии». Младший современник и личный друг Никколо Макиавелли.

(обратно)

30

Симония – продажа и покупка церковных должностей или духовного сана. Явление получило название по имени иудейского волхва Симона, который пытался выкупить у апостола Петра и апостола Иоанна дар творить чудеса (Деян. 8:18–19).

(обратно)

31

Поход Карла VIII через много лет будет воспет Вольтером в его эпиграмме: «Когда французы сдуру пошли войной в Италию, то без труда получили Геную, Неаполь и сифилис. Затем их отовсюду выгнали, отобрали Геную и Неаполь, но они утратили не всё: сифилис остался с ними».

(обратно)

32

И текст песенки, и имя автора приведены в известной книге: The Borgias, by Ivan Cloulas, page 132.

(обратно)

33

Таис – так звали известную афинскую куртизанку, подругу Александра Македонского.

(обратно)

34

Валентина Висконти – единственная дочь Джана Галлеаццо Висконти, первого герцога Милана, и французской принцессы Изабеллы Валуа.

(обратно)

35

Орден Святого Михаила (фр. Order de Saint-Michel) – первый во Франции рыцарственный орден. Учрежден Людовиком XI в Амбуазском замке в 1469 году.

(обратно)

36

Гробница Цецилии Метеллы (лат. Caecilia Metella) – монументальное сооружение круглой формы на третьем километре Аппиевой дороги в Риме. Гробница была возведена около 50 года до н. э. для Цецилии Метеллы, дочери консула Квинта Целия Метеллы, супруги сына Красса. Сооружение имеет вид башни цилиндрической формы (29 м в диаметре, высотой 11 м).

(обратно)

37

Цитируется по английскому изданию книги: The Borgias, by Ivan Cloulas, page 176. Книга The Borgias использована и еще в одном качестве – как эталон хронологии. В случае расхождений между источниками в отношении указанных дат достоверной считается та, что указана в этой книге.

(обратно)

38

Марраны или мараны – термин, которым христианское население Испании и Португалии называло евреев, принявших христианство, и их потомков, независимо от степени добровольности обращения (конец XIV–XV вв.).

(обратно)

39

В порядке напоминания: Чезаре называли в Италии герцог Валентино, по его французскому титулу, переделанному на итальянский лад.

(обратно)

40

Цитируется по американскому изданию книги The Borgias, by Ivan Cloulas, page 202.

(обратно)

41

Лодовико Ариосто – итальянский поэт и драматург эпохи Возрождения. Наиболее знаменитое сочинение – поэма «Неистовый Роланд» («Неистовый Орландо»), которая создавалась в течение 25 лет (1507–1532). Сюжет основан на каролингском эпосе, который в Италии уже давно перенял романтический стиль произведений о рыцарях Круглого стола.

(обратно)

42

The Borgia chronicles, 1414–1572, by Mary Hollingworth. Metro Books. New York, 2011.

(обратно)

43

Мастер Леонардо жил при дворе Лодовико в Милане и был там мастером на все руки – и инженером, и литейщиком, и живописцем. После краха Семейства Сфорца он перешел на службу к Чезаре Борджиа, и тот очень его отличал.

(обратно)

44

Тит Макций Плавт (лат. Titus Maccius Plautus) – выдающийся римский комедиограф. В основе комедий часто лежит любовная интрига. Язык его произведений был народным, шутки зачастую непристойные, а действие полно всевозможных малоприличных выходок.

(обратно)

45

По крайней мере, так говорится в примечаниях к книге Иоганна Бурхарда, «ДНЕВНИК О РИМСКИХ ГОРОДСКИХ ДЕЛАХ», DIARIUM SIVE RERUM URBA NARUM COMMENTARII. 1483–1506. IOANNIS BURCHARDI.

(обратно)

46

Интересно, что венецианцы, поддержавшие мятеж, думали точно так же. По словам посла Венеции при Святом Престоле, мятежные кондотьеры выпили «медленный яд», «tossego a termine». Niccolo’s Smile, by Maurizio Virolli, page 58.

(обратно)

47

Цитата приведена согласно тексту дневников Иоганна Бурхарда.

(обратно)

48

Ее текст помещен в Приложениях, так что при желании можно обратиться к первоисточнику и прочесть ее целиком.

(обратно)

49

Синьория вела себя примерно так, как в не столь давние времена в России вел бы себя директор какой-нибудь торговой базы в случае конфликта между «наехавшим» на него криминальным авторитетом и его взбунтовавшимися подручными. Наш гипотетический директор ожидал бы исхода схватки и заплатил бы победителю.

(обратно)

50

Утвержалось, что перед смертью Вителоццо Вителли молил передать папе Александру просьбу об отпущении ему грехов, но проверить это утверждение, конечно же, невозможно.

(обратно)

51

Совет Десяти – создан в Венеции в 1310 году. В состав совета входило десять советников, дож и его Малый совет. Таким образом, несмотря на название, численность Совета Десяти составляла 17 человек. Главной обязанностью Совета Десяти было обеспечение безопасности Венеции. Совет Десяти был аналогом спецслужб современных государств. В некоторых случаях Совет Десяти имел право выносить исключительные решения без судебного заседания.

(обратно)

52

The Borgias, by Ivan Cloulas, page 242.

(обратно)

53

Sala del Papagallo – зал в папском дворце, украшенный фресками с изображением попугая.

(обратно)

54

The Borgias, by Ivan Cloulas, page 244.

(обратно)

55

Фамилия историка – Портильотти (Portigliotti), а теория его кратко упомянута здесь: The Borgias, by Ivan Cloulas, page 244.

(обратно)

56

Пьеро II ди Лоренцо де Медичи (итал. Piero di Lorenzo de’ Medici), прозванный Пьеро Глупый (или Невезучий), – старший сын Лоренцо Великолепного. В 1503 году в битве при реке Гарильяно Пьеро утонул во время неудачной попытки бегства.

(обратно)

57

The Borgias, by Ivan Cloulas, page 261.

(обратно)

58

На нем насчитали более двух десятков тяжелейших ранений, каждое из которых могло оказаться смертельным.

(обратно)

59

На мраморном могильном камне высечены слова: «Здесь покоится тот, кого боялись все, ибо держал он в руках своих мир и войну».

(обратно)

60

Данный абзац взят из моей книги «Великий Макиавелли», изданной Яуза-ЭКСМО в январе 2012 года.

(обратно)

61

Оценки стоимости военных кампаний Чезаре Борджиа даны по сведениям, приведенным в книге The Borgias, by Ivan Cloulas.

(обратно)

62

The Borgias, by Ivan Cloulas, page 279.

(обратно)

63

Русский подстрочник стихотворения сделан О. Богдановой.

(обратно)

64

B итоге его взяла к себе вдова герцога Джангалеаццо Сфорца, Изабелла Арагонская. Он доводился ему чем-то вроде внука, хоть и по боковой линии – так что она согласилась присмотреть за его воспитанием. Он прожил у нее вплоть до 1512 года, и Лукреция так его и не увидела – в 1512 мальчик умер. Ему было тогда неполных 13 лет. Но, конечно, в 1506 году Лукреция Борджиа будущего предвидеть не могла – она была просто рада, что ее сынок Родриго нашел надежный приют.

(обратно)

65

Вообще-то, есть версия, согласно которой кардинал Ипполито нанес удар не сам, а велел это сделать своим слугам, но это кажется не слишком достоверным. Нападение было совершено в присутствии множества свидетелей, и слуге было бы нелегко решиться полоснуть кинжалом сводного брата правящего герцога Феррары, пусть даже и по приказу.

(обратно)

66

Стилет (итал. stilletto от лат. stilus – «палочка для письма», «острый стержень») – колющее холодное оружие, кинжал итальянского происхождения с прямой крестовиной и тонким и узким клинком, в классическом варианте не имеющим режущей кромки (лезвия).

(обратно)

67

The Borgias, by Ivan Cloulas, page 293.

(обратно)

68

Вормсский рейхстаг (нем. Reichstag zu Worms, 1521), на котором Мартин Лютер отвечал перед императором Карлом V.

(обратно)

69

Припомнить их, конечно, было бы довольно трудно – их напишут по-русски, века эдак через четыре.

(обратно)

70

Описание картины есть в книге The Borgias, by Ivan Cloulas, page 302.

(обратно)

71

Изабель де Борха-и-Энрикес (1498–1557), приняла постриг в монастыре Св. Клары.

(обратно)

72

Хуан Арагонский, брат матери Франсиско Борджиа, после смерти своего отца, дона Альфонсо, как бы наследовал его пост архиепископа Сарагоссы. Это как раз и был случай, когда передача сана архиепископа по наследству все-таки состоялась – он перешел от сына короля к внуку короля.

(обратно)

73

Разграбление Рима 6 мая 1527 года (итал. Sacco di Roma) – ключевой эпизод Итальянских войн, в ходе которого вышедшие из-под контроля многонациональные войска императора Карла V взяли и разграбили Вечный город.

(обратно)

74

Есть версия, согласно которой Игнасио де Лойола послужил Сервантесу одним из прототипов его Дон Кихота.

(обратно)

75

Девизом ордена иезуитов и по сей день является фраза: «Ad majorem Dei gloriam» – «К вящей славе Господней».

(обратно)

76

Диего Лайнес (исп. Diego La?nez; 1512–1565) – один из основателей ордена иезуитов, составитель его статута и объяснений (declarationes) к статуту. После смерти Игнатия Лойолы (1556) – его преемник.

(обратно)

77

Катехи?зис, или катихи?зис (из лат. catech?sis от др. – греч. ?????????? (поучение, наставление), – официальный вероисповедный документ какой-либо конфессии, огласительное наставление, книга, содержащая основные положения христианского (необязательно) вероучения, часто изложенные в виде вопросов и ответов.

(обратно)

78

Мориски (маленькие мавры, мавританишки) в Испании и Португалии – мусульмане, официально принявшие христианство, а также их потомки. Мориски вместе с марранами (крещеными евреями) причислялись к низкостатусному сословию новых христиан.

(обратно)

79

Семейство д’Альбре когда-то укрыло Чезаре Борджиа – его жена принадлежала к этому роду. Он был убит в Наварре и там и похоронен.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Словарь терминов, бывших в употреблении в Италии во времена Борджиа

Часть первая Алонсо

  Дон Эстебан де Борха и его одаренный потомок

    I

    II

    III

    IV

  Алонсо Борджиа, князь Церкви

    I

    II

    III

  Каликст III, папа римский из рода Борджиа

    I

    II

    III

    IV

    V

Часть вторая Родриго

  Кардинал Родриго Борджиа, племянник папы Каликста

    I

    II

    III

    IV

    V

  Папа Павел II, венецианец

    I

    II

    III

    IV

  Франческо делла Ровере, генерал ордена францисканцев

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

  Сложные пути итальянской дипломатии, 1478–1481

    I

    II

    III

  Спорные вопросы престолонаследия

    I

    II

    III

  Джанбаттиста Чибо, 213-й папа римский

    I

    II

    III

    IV

    V

  Год от Рождества Христова 1492-й

    I

    II

    III

    IV

    V

  Александр VI, раб рабов Божьих

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

  Принцессы Арагонского дома

    I

    II

    III

  Четыре всадника Апокалипсиса

    I

    II

    III

  О преимуществах хитрости в поединке с силой

    I

    II

    III

    IV

  Хуан Борджиа, гонфалоньер Церкви

    I

    II

    III

    IV

    V

  Семейные проблемы дома Борджиа, 1497

    I

    II

    III

    IV

    V

  Избавление от скверны…

    I

    II

    III

    IV

  Свадьба Лукреции и другие счастливые события в семье Борджиа

    I

    II

    III

Часть третья Чезаре

  Король Людовик XII и его бабушка

    I

    II

    III

    IV

    V

  Катерина Сфорца, графиня Имолы и Форли

    I

    II

    III

  Юбилейный год, 1500

    I

    II

    III

    IV

  Капля воды, в которой отразился мир…

    I

    II

    III

    IV

  Чезаре Борджиа и его победы

    I

    II

    III

    IV

  Каштаны, рассыпанные на пиру, и иные забавы

    I

    II

    III

    IV

    V

  Третий брак мадонны Лукреции

    I

    II

    III

    IV

    V

  Секретарь Второй Канцелярии Республики Флоренция

    I

    II

    III

    IV

    V

  Письмо Савелли и другие неприятности…

    I

    II

    III

  Государь, согласно определению Никколо Макиавелли

    I

    II

    III

    IV

  Колесо Фортуны

    I

    II

    III

    IV

    V

  Свидетельство Иоганна Бурхарда, с заметками на полях

    I

    II

    III

  Разбор проигранной партии

    I

    II

    III

    IV

    V

  Чезаре Борджиа и примерно тысяча дней его загробной жизни…

    I

    II

    III

    IV

Часть четвертая Лукреция

  Семейство д’Эсте

    I

    II

    III

  Тайны феррарского двора, 1504–1508

    I

    II

    III

    IV

    V

  Закат семейства Борджиа

    I

    II

    III

Часть пятая Франсиско

  Испанская ветвь дома Борджиа

    I

    II

    III

  Общество Иисуса

    I

    II

    III

    IV

  К вящей славе Господней…

    I

    II

    III

  Род Борджиа и его след в истории

    I

    II

    III

Приложения

  Письмо Савелли, в том виде, в котором оно изложено в дневнике Иоганна Бурхарда

  Никколо Макиавелли. «Описание того как избавился герцог Валентино от Вителлоццо Вителли, Оливеротто да Фермо, синьора Паоло и герцога Гравина Орсини»

  Рассказ Иоганна Бурхарда о событиях февраля 1503 года

  Отрывок из романа «Граф Монте-Кристо» А. Дюма

  Отрывок из дневника Иоганна Бурхарда, в котором повествуется о смерти папы Александра VI Борджиа

  Отрывок из «Государя» Никколо Макиавелли, посвященный Чезаре Борджиа

  Пьетро Бембо

  Молитва Игнатия Лойолы

Иллюстрации

Краткий список источников

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно