|
|
Себастьян Хаффнер
Себастьян Хаффнер, родившийся в 1907 году в Берлине, в 1938 году эмигрировал в Англию и в 1954 году вернулся в Германию. Получивший докторскую степень юрист сначала работал для «Observer», позже для «Welt» и «Stern». Начиная с 1964 года, он написал ряд книг по истории и о современности, которые привлекли широкое внимание. После его смерти в 1999 году появилось автобиографическое произведение «История одного немца. Воспоминания 1914–1933 годов», которое стало одним из самых больших успехов автора.
Себастьян Хаффнер
Соглашение с дьяволом
Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны
1. Германия и русская революцияКаждый знает, что большевистская Октябрьская революция была произведением Ленина, и так же почти каждый знает, что за полгода до этого Ленин в апреле 1917 года проезжал через Германию из своего швейцарского изгнания в Россию — в разгар войны между Германией и Россией.
Что уже не каждый знает, так это то, что это путешествие было предпринято по инициативе немецкой стороны, и были это самые высокие германские лица — рейхсканцлер, верховное командование вооруженных сил, министерство иностранных дел, различные немецкие посольства, — которые совместно осуществили решение «послать» Ленина в Россию. Но каким образом они пришли к этому поразительному решению — это все еще скрыто в полумраке.
Как самые консервативные государственные деятели кайзеровской Германии пришли к тому, чтобы связаться с наиболее радикальным революционером своего времени, прямо таки вступить с ним в союз? Каким образом они вообще «открыли» Ленина? Ведь это так и следует назвать — «открытие».
Ленин в марте 1917 года ни в коем случае не был фигурой мирового значения, какой он стал через полгода. Для европейских правительственных кругов он был сомнительной личностью, периферийным явлением даже среди объявленных вне закона и преследуемых революционеров, выживших после потерпевшей крах русской революции 1905 года. Уже перед этой революцией, а затем окончательно с момента её поражения он жил в эмиграции, перед войной напоследок в Кракове, принадлежавшем тогда Австрии, где его при начале войны схватили как вражеского иностранца. По ходатайству австрийского социал-демократа Виктора Адлера, сказавшему министру внутренних дел барону фон Хайнольду: «Этот человек более злейший враг царя, чем Ваше превосходительство», Ленина отпустили при том условии, что он немедленно покинет страну. Со многими усилиями ему удалось добиться того, что его пустили в Швейцарию (при въезде требовалось внести залог в 100 франков, которых у него не было; в конце концов некий швейцарский социал-демократ поручился за него). И там он с тех пор жил более чем скромной жизнью эмигранта и никого он не интересовал, кроме как полицию по делам иностранцев. Окна его цюрихской квартиры выходили на колбасную фабрику; по причине запаха Ленин с женой вынуждены были все время жить при закрытых окнах. Поэтому дни он предпочитал проводить в публичной библиотеке, где лысого, небольшого роста русского знали за завсегдатая. Там он запоем читал газеты, писал статьи для малоизвестных социалистических газеток и сочинял книги и брошюры, позже ставшие всемирно известными, но которые тогда он тщетно пытался издать через друзей в России в каком-нибудь захудалом издательстве.
Осенью 1916 года Ленин находился в отчаянном положении. Он писал своему товарищу по партии Шляпникову, который находился в Петербурге на свободе и пытался там напечатать книги Ленина: «О себе лично я должен сказать, что должен хоть что-то заработать. В противном случае я попросту подохну с голоду, правда! Цены просто адские, и я не знаю, на что мне жить»[1]. Шляпников должен был «с применением насилия» вытребовать деньги из издателей. «Если этого не произойдет, то я правда не смогу больше выживать, это я говорю совершенно искренне, поверь мне».
Через полгода после этого самые высшие инстанции Германской Империи занялись этим наполовину умирающим с голоду русским эмигрантом, и он вел переговоры с ними на равных. Спустя еще полгода он должен был дать мировой истории крутой поворот. Но как вообще немцы вышли на него?
Имя Ленина появляется в немецких документах в первый раз 30 ноября 1914 года. Несколько леворадикальных депутатов русского парламента, Думы, были арестованы, и авторитет по русским делам в германском Министерстве иностранных дел объяснил, что эти депутаты являются последователями некоего господина Ленина, который в настоящее время проживает в Швейцарии. Этот специалист, известный Кескюла, молодой эстонец немецких кровей, который сам был немного замешан в русской левой политике, сообщал тогда по запросу подробности о Ленине, и то, что он сообщил, звучало интересным. Если рассматривать под увеличительным стеклом, этот русский эмигрант Ленин выглядел немаловажной фигурой в масштабах его диковинного мира.
Немцы узнали, что он более десяти лет возглавлял экстремистскую группу русских социал-демократов, так называемых большевиков, и что он держит её железной хваткой и готовит к будущей революции; что с русскими социал-демократами умеренной ориентации, меньшевиками, он находится в непримиримой длительной вражде. Но прежде всего — и теперь это становится интересным, — что он с самого начала совершенно жестко и бескомпромиссно выступил против патриотического Единого фронта, в который вошли меньшевики и даже некоторые из его собственных последователей при начале войны, и что он был безусловно за «поражение царизма» в текущей войне.
Кескюла перевел статьи Ленина, и их прочитали в немецких министерствах, качая в недоумении головой, но с большим вниманием. У этого человека были неслыханные идеи, и он излагал их с определенной дикой логикой и невероятной деловитостью: речь шла о том, чтобы повсюду противопоставить народы их правительствам, привести их к тому, чтобы они повернули оружие против них, а мировую войну следовало превратить в мировую гражданскую войну.
И у этого человека действительно есть влияние в России? Действительно существует партия, которая более или менее следует за ним? Это интересно; следует это взять на заметку, этот человек может стать полезным. Ленин был открыт.
Уже вскоре после начала войны германское руководство рейха приняло решение «революционизировать» Россию. При этом прежде всего имелись в виду инородцы российской империи — поляки, финны, балтийские народы, — которых хотели подстрекнуть к тому, чтобы перетащить их из сферы влияния России в германскую. Но при этом вспомнили и о том, что Россия сама менее чем за десять лет до этого пережила революцию, что царская империя в течение года сотрясалась до самых основ. Из этого должно же еще что-то остаться… Ковырялись, так сказать, в золе, ища искры. Что при этом в конце концов действительно нашли, так это Ленина и его большевиков.
В сентябре 1915 года немецкое министерство иностранных дел определило с несомненностью: если стремиться революционизировать Россию, перевернуть вверх дном Россию изнутри, то тогда большевики были тем рычагом, который следовало применить. Все прочие экс-революционеры стали теперь, точно так же как и немецкие социал-демократы, военными патриотами. Некоторые все же хотели свергнуть царя, но по той причине, что он плохо вёл войну. В этом для Германии естественно нечего было искать. Только большевики были абсолютно против войны, готовы и во время войны сделать революцию, да — как там этот Ленин писал? — превратить войну в войну гражданскую. Таким образом, единственно только их можно было использовать как союзников, если они действительно смогут чего-то добиться, что выглядело сомнительным.
Ну что же, хорошо. Если было намерение революционизировать царскую империю, то тогда конечно для этого требовался союз с экстремистской фракцией русских революционеров, с большевиками. Но что еще требовало объяснения, это само намерение. Оно ни в коем случае не вытекало логически и как само собой разумеющееся из одной только военной ситуации между Германией и Россией. В 1914 году это было еще чем-то неслыханным.
Насколько неслыханно — каждому станет ясно, когда представить себе, что, к примеру, царская Россия играла бы с Германией в такую же игру, как Германия с ней — то есть после 1914 года искала бы союза с немецкой революцией. Ведь и в Германии были радикальные, революционно-пораженческие левые, у Германии был свой Либкнехт, как у России её Ленин. Но союза царя со спартаковским союзом не было никогда, и ни разу не было даже попытки его установить; никогда даже в мыслях не было; ведь это было бы гротескное представление. Но тогда разве был союз кайзера с большевиками менее гротескным?
В этом союзе вовсе не шла речь о том, чтобы Германия существующие идеологические противоречия внедрила в качестве средства войны, что она будет экспортировать свою собственную систему на кончиках штыков, как это во всяком случае происходило время от времени раньше — к примеру, в религиозных войнах или в походах французских революционных войск. Напротив, кайзеровский рейх привлекал в качестве союзника против царской империи такую силу, которая также была его собственным смертельным врагом, против которого он по сути и в состоянии войны образовывал с царской империей в некотором роде сообщество по интересам и имел с ней идеологическую общность.
В настоящее время мы привыкли к революционизированию в качестве средства ведения войны; да, существует теория, в соответствии с которой теперь дистанционно-управляемая революция напрямую заменила войну как метод разрешения международных конфликтов. Но война 1914 года проходила еще в однородном европейском сообществе государств, которые были очень далеки от подобных мыслей. Европейские державы того времени все еще образовывали многовековой, очень благородный, очень эксклюзивный клуб, члены которого все еще сохраняли определенную солидарность, даже когда вели войну друг с другом. Война принадлежала так сказать к клубным правилам, войны время от времени вели, чтобы помериться силами, и в зависимости от исхода затем снова заключали мир друг с другом: такова в течение столетий была европейская традиция. До мыслей полностью ликвидировать партнера по войне и миру никто до сих пор не доходил.
И ведь именно три императорских двора Санкт-Петербурга, Вены и Берлина имели особенно много общего, даже по отношению к западным демократиям — и насколько же больше общего против невозможных, зловещих большевиков! К примеру, все еще существовали тесные монархические семейные отношения, и давали понять, что их следует использовать при подходящей возможности для усилий по заключению сепаратного мира, как например в своей наивной манере предложил немецкий кронпринц. В письме к Великому герцогу Эссенскому, шурину царя, он писал в феврале 1915 года:
«Я считаю, что безусловно необходимо заключить с Россией сепаратный мир. Во-первых, слишком глупо, что мы терзаем друг друга, а только лишь Англия ловит рыбку в мутной воде, и в таком случае нам следует наши общие военные силы направить сюда, чтобы покончить с французами… Не можешь ли ты связаться с Ники и посоветовать ему объединиться с нами по-доброму, ведь потребность в мире должна быть в России огромной, только он должен вышвырнуть эту скотину, Николая Николаевича[2]…»
Наивно, разумеется, но естественно — еще естественней, если связаться с будущими убийцами «Ники». Ведь самое позднее в конце первого года войны выявилось, что чисто военное разрешение войны на востоке возможно столь же мало, как и на западе. Германские армии показали свое превосходство над русскими; но они превосходили их не настолько, чтобы могли победить еще и пространство России. Восточный фронт с конца 1915 года застыл по эту сторону польской и балтийской границ с коренной частью России — застыл почти так же, как и Западный фронт; и у Германии были очевидные интересы в том, чтобы избавиться от Восточного фронта.
Что же касается России, то у нее с самого начала по сути не было никаких военных целей против Германии. Против Австрии — да, и против Турции — тем более; но от Германии в принципе ей ничего не было нужно. Если бы и Германия ничего не хотела от России, то после того, как они померились силами в 1914–1915 гг, мир на Востоке, устанавливающий статус-кво, возможно и не был недостижимым.
Но как раз «мира статус-кво» Германия и не хотела — как на Востоке, так и на Западе. Если стремиться понять, как дело могло дойти до неслыханной авантюры революционизирования России и до парадоксального союза германского кайзеровского рейха с русскими большевиками, то следует прояснить коренной антагонизм, который в течение всей Первой Мировой войны определял немецкую ситуацию.
С военной точки зрения Германская империя после провала первого наступления на Францию все время была в отчаянной обороне — осажденная, голодающая крепость, которая лишь все время делала вылазки, но не могла прорвать кольцо осады.
Но политически Германия как на Востоке, так и на Западе вела очень честолюбивую наступательную войну, основную цель которой рейхсканцлер фон Бетманн Холльвег в сентябре 1914 года сформулировал таким образом: «Обеспечение безопасности Германского рейха на Запад и на Восток на возможно более длительное время. Для этой цели следует настолько ослабить Францию, чтобы она не смогла заново возникнуть в качестве великой державы. Россию следует по возможности отодвинуть от германских границ, а её господство над нерусскими вассальными народами должно быть сломлено».
Германия хотела исключить из числа великих держав как Францию, так и Россию, выйти из войны в качестве единственной великой державы на европейском континенте: это была её незыблемая цель в войне, её навязчивая идея. Все прочие результаты войны она рассматривала как поражение. Потому что, как в ноябре 1914 года объяснил помощник государственного секретаря иностранных дел Артур Циммерманн (прямо указывая на Россию): «Если мы с нашим восточным соседом теперь не рассчитаемся основательно, то наверняка с ним будем иметь новые трудности и должны будем ожидать второй войны с ним, возможно уже через несколько лет».
Если существуют столь честолюбивые цели, но эти цели не достигаются военными средствами, и противоречие между агрессивной политической постановкой целей и принудительно-оборонительным военным положением не может быть устранено, то тогда в качестве выхода конечно же остается только политическая игра ва-банк. Если исходя из общих стратегических причин на Востоке особенно настоятельно требуется сепаратный мир, поскольку длительную войну на два фронта выдержать невозможно, но его невозможно получить от существующей русской царской империи на требуемых условиях разделения и лишения власти, то следует связать себя с русской революцией, которая по совершенно другим причинам намеревалась уничтожить царскую империю, и была готова по крайней мере на краткое время предложить раздел страны и лишение власти.
Этот ход мыслей имеет определенную отчаянную логику, и он ясно проявляется в различных немецких государственных документах того времени. Наиболее ясно — в большом меморандуме тогдашнего посланника кайзера в Копенгагене, графа фон Брокдорф-Рантцау, который в этой истории появится еще несколько раз: в отношениях Германии с большевиками как до, так и после русской революции он играл ключевую роль.
Фон Брокдорф-Рантцау писал тогда (в декабре 1915 года): «Было бы тяжелой по своим последствиям ошибкой, и теперь еще честно класть на чашу весов традиционные взаимоотношения с Россией, то есть с династией Романовых». Речь идет просто о существовании Германии; несомненно, если бы Германии не удалось выбросить одного из своих противников из кольца Антанты, то война протянулась бы до истощения Германии и окончилась бы её гибелью. «Победа и в качестве приза первое место в мире однако будут нашими, если удастся своевременно революционизировать Россию и тем самым развалить коалицию… Однако пока царская империя в своем теперешнем состоянии не подорвана, эта цель не будет достигнута… Ставки в игре определенно высоки, а успех не гарантирован безусловно; я ни в коем случае не отрицаю обратного воздействия, которое может быть на нашу внутреннюю политическую жизнь. Если мы в состоянии военным способом достичь окончательного решения в нашу пользу, то такого следовало бы всячески избегать, в противном случае по моему убеждению остается только лишь попытка этого решения».
И поскольку военная окончательная победа в настоящий момент была невозможна — в это самое время начальник Генерального штаба фон Фалькенхайн как раз докладывал кайзеру об этом, — то это решение стало претворяться в жизнь.
Таким образом, цель было следующая: создать кольцо государств-сателлитов Германии, оторвав их от России (Финляндия, далее через Прибалтику, Польшу и Украину до Кавказа) и революционное правительство в России, которое было бы готово заключить на этих условиях сепаратный мир с Германией. Если приводить к власти такое революционное правительство — тогда к черту традиционные европейские клубные правила, старую семейную дружбу с династией Романовых, идеологические предрассудки и общность с царской империей! К черту и возможное «обратное воздействие на внутренние внутриполитические отношения в Германии»! С ними можно будет покончить, когда победа будет в кармане. При этом сознавали, что устройством революции в России тем самым заключают соглашение с дьяволом. К этому были готовы; зато тем самым уходили от внутренних препятствий. Трудность была совершенно в ином: она состояла в том, чтобы раздобыть русского партнера для такой политики, потому что для русских революционеров пакт с немецким кайзеровским рейхом был бы также сделкой с дьяволом, а именно также по двум причинам: во-первых, поскольку этот немецкий кайзеровский рейх был врагом страны; а во-вторых, поскольку идеологически для них он был не менее враждебной силой, чем сама царская империя.
В действительности готовность руководства немецкого рейха к союзу с русскими большевиками проявилась гораздо раньше, чем готовность русских большевиков к союзу с германским рейхом, и немцы во всем этом деле всегда были активной, добивающейся стороной — долгое время напрасно добивавшейся. То, что агитация в конце концов удалась, было единоличным решением Ленина — никогда не опубликованным и до сих пор не признанным решением, в которое он ни разу не посвящал свою партию. Требовались исключительные обстоятельства, чтобы довести его до этого решения, и оно потребовало от Ленина чрезвычайного самоотречения. Также легко понять, почему большевики ни за что не хотят признавать эту сделку с дьяволом: ведь Ленин же почти с самого момента своего прибытия в Россию был ославлен как немецкий агент, и само собой разумеется, тяжело объяснить массовой публике задним числом тонкое, но решающее различие между подчинением дьяволу и сделкой с ним.
Ленин никогда не был немецким агентом. Но с прибытием в Россию он безнадежно вошел в целевой союз с Германской империей; целевой союз, в котором конечные цели обоих партнеров отличались друг от друга, как небо и земля — Ленин желал мировой революции, включая революцию против кайзеровского рейха, его германские партнеры жаждали победы и европейского господства этого кайзеровского рейха. Но непосредственные ближние цели обоих совпадали: обе стороны желали революционного правительства в России и предложения мира от этого правительства; и каждый в этом союзе надеялся, что использует другую сторону для своих целей. Если бы Ленин в марте 1917 года в конце концов не был бы готов к этому неестественному союзу, то октябрьская революция никогда не смогла бы произойти, ведь он ни за что не смог бы попасть в Россию до конца войны.
Это всегда скрывавшееся как позорное пятно соглашение Ленина с германским руководством рейха в 1917 году в действительности, если рассматривать его с точки зрения большевиков, является его величайшим подвигом; оно показывает в ярком свете его ничем не устрашимый реализм, его прямо-таки смиренное подчинение объективно необходимому и его отвагу. Но чтобы понять всю невероятность этого решения в 1917 году, следует уяснить, что удерживало от него Ленина до 1917 года.
Это лучше всего сделать, если сравнить взгляды Ленина со взглядами другого русского социалиста, который тогда играл довольно фантастическую роль: доктора Александра Хельфанда, писавшего под псевдонимом «Парвус». Хельфанд тоже с самого начала был искренним революционером, перед войной некоторое время ближайшим соратником Троцкого, вместе с ним ставший автором идеи о «перманентной революции», но правда он был также и авантюристом и сластолюбцем с наклонностями мошенника — во время Балканских войн он, уставший от плохой жизни, жульническими поставками оружия сколотил миллионное состояние. По характеру в сравнении с аскетично-цельным Лениным он был как переливающийся всеми цветами радуги болотный цветок. Тем не менее, интеллектуальные и политические достижения и этого «мародера революции» в целом заслуживают упоминания.
Хельфанд точно так же, как и Ленин, стремился к мировой революции, его целью точно так же была социалистическая Европа. Но в противоположность Ленину, у него с самого начала не было никаких сомнений и угрызений совести в том, что правильный путь к этой цели — это безусловный союз с кайзеровской Германией. Именно эта кайзеровская Германия стала бы — таков был ход мыслей Хельфанда — совершенно естественным путем, совершенно без революции, постепенно социалистической, ведь она уже была на дороге к этому. Социалистическая партия Германии (СПГ) постепенно взяла бы на себя ведение войны, и германская победа в конце концов стала бы и её победой. Но царской империи, которая посылала своих социалистов не в парламент, а в Сибирь, нужна была революция — и революция могла произойти только из поражения. Для Хельфанда таким образом не было никаких сомнений; Германия должна войну выиграть, а Россия должна её проиграть, после этого обе они станут социалистическими.
Этот ход мыслей подходил руководству германской империи как ключик к замочку, даже если тайные намерения Хельфанда были иными, и в действительности вскоре он стал важнейшим доверенным лицом германского правительства в его русской политике революционизирования; через него в течение многих лет текла основная часть денег, которые Германия закачивала в Россию для подрывных целей. Только вот что: Хельфанд был генералом без армии, у него не было своей партии в России, и будет ли заметный толк от его подпольной работы, всегда оставалось под сомнением. Когда он в мае 1915 года хотел склонить Ленина на свою сторону (вот поистине фантастическая сцена: толстый, благоухающий бриллиантином Хельфанд из отеля «Baur au Lac» неожиданно появляется в бедном цюрихском эмигрантском трактире и находит дорогу к деревянному столику, где Ленин в поношенной одежде со своей женой и своей подругой скромно ужинают), то тогда Ленин его просто вышвырнул: Хельфанд — немецкий агент, с которым он не желает иметь никаких дел.
В действительности Хельфанд никогда не был просто немецким агентом. Как правильно сказал его биограф Винфрид Б. Шарлау, «он работал не для, а он работал вместе с кайзеровским правительством». Но Ленин в 1915 году еще не был готов, чтобы работать вместе с кайзеровским правительством; он ненавидел его не меньше, чем царское правительство.
Для Ленина война не была войной между народами, а была она войной между империалистическими угнетателями народов — грабителями и ворами, между которыми было нечего выбирать. Линия раздела мира в его глазах была не вертикальной, а горизонтальной, не «вот здесь Германия и Австрия, а там Россия, Франция, Англия». Картина была такой: на одной стороне повсюду империалистические правительства, которые вели совершенно незанимательную борьбу за доли в прибылях, а на другой стороне подавляемые и эксплуатируемые народы и народные массы, которые в этой борьбе своих господ, до которой им нет дела, вынуждены истекать кровью.
Для «социал-патриотов» и «социал-шовинистов», которые солидаризировались с эксплуататорскими, губящими народы правительствами — совершенно все равно, сотрудничали ли они со своими собственными правительствами, как немецкие социал-демократы и русские меньшевики, или, как Хельфанд, с вражескими — у Ленина было лишь глубокое презрение; но он не объединялся и с пацифистскими левыми оппозициями, которые повсюду агитировали за возможно более скорый мир: мир под властью империалистов его не интересовал. Напротив! Чем дольше, кровавее и невыносимее становилась война, тем больше она среди миллионов, вынужденных её расхлебывать, создавала условий для назревания мыслей, что их истинный враг — это их собственное правительство, тем больше должно было им становиться ясным, что они должны повернуть оружие, если они хотят мира. Вот чего хотел Ленин, вот чего он ожидал. Превращение войны против внешнего врага в войну гражданскую, мировая война как средство родовспоможения для мировой революции — таково было видение Ленина. Все иное его не интересовало.
Но что, если мировая революция и мировая гражданская война не разразятся повсюду одновременно, если — что все-таки можно было представить — например русская революция уже произойдет и будет успешной, в то время как враги России еще продолжат сражаться, поскольку их пролетарии-солдаты еще не пробудились?
На это Ленин в своей работе 1915 года «Одиннадцать тезисов» ответил так: «Мы будем всем воюющим сторонам предлагать мир на условиях освобождения колоний и всех зависимых, подавленных и бесправных наций». А если они откажутся? «Тогда мы должны будем подготовиться и вести революционную войну… освободить все подавленные ныне великороссами народы, все колонии и зависимые страны Азии (Индия, Китай, Персия и т. д.) разбудить и прежде всего социалистический пролетариат Европы… побудить к восстанию».
Немцы прочли эти мысли и нашли их совсем недурными. Побудить к восстанию социалистический пролетариат Европы — да, теперь во Франции или в Италии это может быть весьма полезным; в Германии этого разумеется следует избежать. Но остальное — да это же превосходно! «Освободить все подавленные ныне великороссами народы» — как раз это хотели получить от русского революционного правительства, естественно для того, чтобы затем из русской зависимости перевести их в зависимость от Германии; но об этом они уже будут сами заботиться. Разбудить колонии — великолепно! Это касалось Англии.
Ленин мог сколько угодно ненавидеть Германию — объективно в глазах кайзеровской Германии он был идеальным главой правительства в Петрограде (как назывался Санкт-Петербург с 1914 года), бессознательный, но неоценимый товарищ по союзу. Он мог в противоположность славному Хельфанду ни в коем случае не желать победы Германии, но от этого вовсе ничего не зависело; к тому же в противоположность этому Хельфанду у него в России была настоящая партия, и он доказал, уже перед войной, что он её возглавляет и может вести под уздцы. Следовало помочь ему и его партии, насколько это возможно. Если бы он только позволил помочь ему! В остальном этот человек разумеется был чудак и утопист, и в конце должен был потерпеть фиаско, как все подобные фанатики — это само собой разумелось. Но тем и лучше! Чем больше хаоса и неразберихи оставит он после себя в России при своем конечном неминуемом поражении, тем больше пройдет времени до тех пор, когда Россия снова сможет стать опасной для Германской империи. Достаточно того, что он на короткое время придет к власти в России — достаточно надолго для того, чтобы заключить мир с Германией, каким он его желал. Тогда естественно его мирные предложения будут приняты — колоний для освобождения и без того уже больше не было.
В 1915 году Ленин отверг немецкое объяснение в любви. Но в 1917 году, после свержения царя и первых успехов русской мартовской революции, немцы снова появились — их посланники и посредники шли в бедную эмигрантскую квартирку Ленина в Цюрихе буквально непрерывным потоком. И на этот раз после некоторых переговоров Ленин согласился на их предложения. 9-го апреля с большой свитой он поехал через Германию в Швецию — а оттуда через Финляндию далее в Россию.
То, что Ленин на этот раз в конце концов принял немецкое предложение помощи, для немцев было триумфом, подобным выигранной разрушительной битве. Все считали эту заслугу лично своей, все хотели быть причастны к ней — посланники в Копенгагене, Стокгольму и в Берне, Министерство иностранных дел, Верховное главнокомандование сухопутных сил, сам рейхсканцлер. И все в действительности были к этому причастны, все, конкурируя друг с другом, увивались вокруг Ленина! Это была как раз внутренняя логика германской политики, которая властно требовала союза с Лениным и спонтанно заставила все органы руководства империи тянуть за один и тот же канат. Граф фон Брокдорф-Рантцау ожидал от «миссии» Ленина «победы в последний момент». А руководитель германской военной миссии в Стокгольме 17-го апреля, через день после прибытия Ленина в Петроград, телеграфировал: «Вступление Ленина в Россию удалось. Он работает полностью в соответствии с пожеланиями».
Для всей официальной Германии Ленин был немецким тайным чудо-оружием, политической атомной бомбой Первой мировой войны. Лишь один голос отсутствовал в этом хоре — голос немецких социал-демократов. Лишь одни они не проявляли интереса, лишь они одни смотрели на всю трансакцию с понимающим покачиванием головой и пожиманием плеч. Неутомимый Хельфанд устроил так, что вожди СПГ Эберт, Шайдеманн и Бауэр должны были быть в Стокгольме одновременно с Лениным; он думал при этом уже о второй части своего плана революции, о соглашении между будущими социалистическими правительствами Германии и России. Но немецкие социал-демократы совершенно не знали, о чем они собственно должны говорить с Лениным — у них были неприятные воспоминания о нем еще из предвоенных лет как о постоянно ссорящемся, не терпящем возражений раскольнике русской братской партии, — и когда его прибытие на пару дней затянулось, они с облегчением отбыли из Стокгольма, пожимая плечами. «Мы должны быть обратно в Берлине». Хельфанд должен был передать Ленину приветы и наилучшие пожелания…
Следует однозначно отметить: союзником Ленина и акушером Октябрьской революции были немецкие правые, кайзеровский рейх, общественный и политический прародитель нынешней Федеративной Республики. Немецкие левые, тогда еще социалистические и — по крайней мере на словах — революционные социал-демократы, вожди немецкого рабочего движения, прародители нынешней ГДР, не имеют с этим ничего общего.
Наоборот! Когда летом и осенью разворачивалась революция Ленина, и когда становилось все яснее, что её сильнейшей козырной картой при этом был лозунг «Мир», начали пугаться как раз революционно-пораженческие немецкие левые. Например, Курт Айзнер, который позже, в ноябре 1918 года сделал революцию в Мюнхене и через пару месяцев после этого был убит в должности баварского премьер-министра, писал с укоризной, что политика Ленина может привести только лишь к триумфу кайзеровского милитаризма. Оценка ситуации Айзнера в основном совпадала с оценкой немецких правых — различие было только лишь в том, что для одних это было поводом для триумфа, других погружало в глубочайшее уныние.
Оценка ситуации Лениным была иной. Он видел теперь, что созревает момент, которого он всегда ждал: поворот оружия, превращение борьбы наций в международную классовую борьбу, мировой войны во всемирную гражданскую войну и в пролетарскую мировую революцию. Это началось в России, в каком-либо другом месте это не сможет продолжаться дольше. И оказался ли он таким образом неправ? 1917 был не только годом русской революции, он был также годом французских массовых мятежей, первых беспорядков в германском военно-морском флоте… Повсюду народы стонали под тяжестью ставшей невыносимой длительной войны, необозримой, механической бойни, из которой более ни одно правительство не могло указать выхода. Это был час Ленина.
Еще за несколько месяцев до этого он находился в глубочайшей депрессии; в течение двух лет он до кровавых мозолей стирал пальцы за письменным столом, чтобы вколотить свои идеи в головы русских и европейских левых, и ничего не происходило. На международных встречах левых, состоявшихся в 1915 и в 1916 годах в двух малых швейцарских дачных местах, Циммервальде и в Киентале, сам он был аутсайдером среди европейских социал-демократов и остался в меньшинстве. То, что в те же самые годы он произвел глубокое впечатление в совершенно неожиданном месте, а именно в германском ведомстве иностранных дел — этого он не знал. Он страдал от давящих забот по добыче средств к существованию, чувствовал себя все более и более отрезанным от всяческой действительности («Самым больным местом», — писал он в декабре 1916 года в Санкт-Петербург, «является теперь слабая связь между нами и ведущими рабочими в России! Никакой корреспонденции!! Так дело не пойдет!»), а в январе 1917 года в одной речи он разочарованно высказался так: «Мы, старое поколение, возможно не увидим уже решающих битв грядущей революции». И вдруг неожиданно, непредвиденно, как гром среди ясного неба, в России разразилась революция, пришел момент для действий, для руководства, для произнесения решающих слов, для решающих дел.
Он знал, что является человеком, который это может, и он знал, что не сможет никто другой. Но он был в Швейцарии, «закупоренный как в бутылке». Если одно из империалистических правительств было достаточно глупым, чтобы вытащить его оттуда и дать ему возможность действовать, если они сами суют ему в руки горящий факел, поскольку верят, что в мировом пожаре, который будет зажжен теперь этим факелом, они смогут остаться нетронутыми — мог ли он медлить? Естественно, он должен был принять предложение! Что из этого в конце концов выйдет для кайзеровского германского правительства, это они еще увидят.
Здесь не место рассказывать о неслыханной драме 1917-года в России, о разрывающих нервы кризисах, которые происходили от мартовской до октябрьской революции, о вдохновении, о разочарованиях, о полузаконных решениях, о дикой борьбе внутри большевистского партийного руководства. Это всё другая история. Её исход известен.
Речь здесь идет о немецком участии в этой истории, и эту часть невозможно отделить. Она не была решающей — решающей была личность Ленина и пожалуй еще демагогический талант и тактическое мастерство Троцкого, который с июня был правой рукой Ленина, — но она была незаменимой. Без союза с Германией октябрьская революция была бы невозможной. Без помощи Германии Ленин остался бы бессильным изгнанником, сомнительным, бездействующим зрителем мировых событий. Без союза с Германией у него не было бы также и внешнеполитической основы для тех обещаний, что должна была принести его революция, а мартовская революция не принесла: мира. У его агитации впрочем и денег не хватало — что звучит почти второстепенным, но в конце концов было также безусловно необходимым. То, что германское правительство в течение всего 1917 года — и еще долго после него — финансировало большевиков «по различным каналам» (как впрочем и державы Антанты поступали со своими противниками), давно уже подтверждено документами. Известно также и то, что у них не было никаких других источников финансирования.
Все это не умаляет славы Ленина. Октябрьская революция была его деянием; и безо всякой немецкой помощи она остается головокружительным делом, которое отмечает своих исполнителей печатью значительности в мировой истории, которое исполнило казалось бы невозможное. Никто другой не смог бы это сделать — в том числе и со всей помощью Германии в качестве союзника; но без помощи Германии в качестве союзника это не удалось бы и Ленину. То, что эта германская помощь была чем угодно, только не бескорыстным делом, не меняет этого. И то, что наследники тогдашней кайзеровской Германии сегодня с готовностью отрубили бы руку, которая тогда поддерживала Ленина, не меняет того факта, что эта рука тогда Ленина поддержала.
На средневековых алтарных картинах, изображающих бога-отца в его величии, окруженного восхваляющими его херувимами и небесной ратью, часто также где-то внизу в углу можно видеть и дьявола — неясно, в бессильно угрожающем или в вынужденно преклоненном положении; достаточно того, что и он принадлежит к картине и что без него творение не было бы законченным. У него тоже есть своя доля в божьем мире. Когда Советский Союз снова празднует акт своего создания, победу октябрьской революции и триумф Ленина, у них есть достаточно оснований, чтобы в своем искусстве подражать обычаю древней церкви. Кайзеровский рейх и его наследники вплоть до нынешней Федеративной республики для наследников Ленина могут быть дьяволом: но без этого дьявола не произошло бы октябрьской революции и не было бы теперь никакого Советского Союза. При их сотворении дьявол тоже приложил свою руку.
2. Брест-ЛитовскБрест-Литовск, царская крепость на Буге и отнюдь не веселое место в мирные времена, был сожжен дотла во время войны. Осталась лишь цитадель — угрюмый комплекс казарм и бараков на фоне скучного ландшафта, с 1916 года служивший штаб-квартирой германскому верховному командованию на востоке. В этом негостеприимном месте, затерянном в нищих снежных пустынях, за заборами из колючей проволоки, на которых жестяные таблички угрожали быть застреленным любому приблизившемуся к ним русскому, встретились зимой 1917–1918 гг. представители кайзера Вильгельма II и Ленина, чтобы заключить мир.
Для обоих это был логичный шаг. Ленин обещал измотанным войной русским мир — «Мир, земля и хлеб» было лозунгом его революции, — и теперь он должен был исполнить обещанное. Немцы содействовали осуществлению Лениным революции и поддерживали её, поскольку им был нужен мир на востоке, чтобы на западе концентрированной силой добиться «победы в последний час». Теперь, когда эта революция большевикам удалась, у них, как писал государственный секретарь иностранных дел фон Кульман, «все интересы заключались в том, чтобы использовать возможно лишь краткое время правления (большевиков)… для достижения мира». Обеим сторонам требовался мир. Сверх этого однако оба партнера по переговорам хотели еще нечто иное, и в этом их интересы далеко расходились. Немцы хотели больших завоеваний на востоке за счет России; большевики хотели революции в Германии.
Только лишь потому, что немцы видели в большевиках слабое и в придачу к тому сумасбродное русское правительство, которое должно было проглотить огромные уступки территории и которое похоже странным образом совершенно ничего не требовало взамен, они решились на то, чтобы содействовать их революции. Сепаратный мир без аннексий они, вероятно, могли бы заключить и с царем. И с другой стороны: только потому, что большевики с уверенностью рассчитывали на то, что русская революция, как до этого все европейские революции, будет действовать заразительно, что она будет «начальной искрой» для немецкой и мировой революции, они вообще решились на свою революцию.
Для немцев мирная конференция в Брест-Литовске поэтому была не только целью быстро достичь мира (разумеется также, что время для решающего наступления на западе было ограничено), но и средством, чтобы выкроить из тела Российской империи огромную германскую восточную империю: если бы этого не получилось, то конференция в их глазах потерпела бы неудачу. И для русских эта конференция также была не только целью достичь мира (ведь им тоже нужен был мир), но и средством революционной пропаганды, средством передать немецкой революции свои лозунги.
Из такого стечения обстоятельств получилась драма Брест-Литовска. Это стала драма в трех актах. В первом акте неравные партнеры гротескно-торжественно танцевали друг с другом; во втором танец превратился в бой на ринге; а в третьем бой на ринге стал выглядеть как убийство: тут более сильный схватил более слабого за горло и душил и тряс его, пока тот не испустил дух.
Такой конференции, которая началась в глуши русско-польской зимы незадолго до Рождества 1917 года, еще никогда не было, а столь гротескно неравные партнеры, которые там встретились, никогда прежде не собирались на мирную конференцию. В её начале номинальный главнокомандующий германских войск на востоке, старый принц Леопольд Баварский, в качестве хозяина конференции, как это было принято, дал торжественный ужин для всех делегатов. В воспоминаниях императорских дипломатов, написанных годы спустя, слышится очень особенная смесь насмешки и ужаса, когда они рассказывают о тех событиях. Господин фон Кюльман, тогдашний германский статс-секретарь министерства иностранных дел, к примеру рассказывает:
«У русских в мирной делегации была (разумеется, в пропагандистских целях) женщина, прибывшая прямо из Сибири. Она застрелила непопулярного среди левых генерал-губернатора, но по мягкой царской практике была не казнена, а осуждена на пожизненное заключение. Эта дама, мадам Бизенко, выглядевшая как пожилая домохозяйка, явно бывшая бездушной фанатичкой, самым обстоятельным образом рассказывала принцу Леопольду Баварскому во время званого обеда, на котором сидела слева от принца, о том, как она выполнила покушение. Держа в левой руке меню, она показала, как она вручила ему объемистую памятную записку и одновременно выстрелила ему в живот из револьвера, который держала в правой руке. При этом она добавила: „Он был злым человеком“. Принц Леопольд в своей привычной дружелюбной учтивой манере слушал с напряженным вниманием, как будто бы его чрезвычайно интересовал рассказ убийцы».
И тут проговаривается граф Чернин, руководитель австрийской делегации: «Глава русской делегации — незадолго до того отпущенный из Сибири еврей по фамилии Иоффе… После ужина у меня был первый долгий разговор с господином Иоффе. Вся его теория базируется на том, что необходимо на самой широкой основе ввести право самоопределения народов во всем мире и побудить эти освобожденные народы к всестороннему подъему… Я привлек его внимание к тому, что мы не можем копировать русские отношения и что нам категорически запрещено вмешательство в наши внутренние дела. Если же он и дальше станет держаться за эту утопическую точку зрения — перенести на нас свои идеи — то будет лучше, если он тотчас же со следующим поездом отбудет назад, поскольку в этом случае мира не достичь. Господин Иоффе изумленно взглянул на меня своими кроткими глазами, немного помолчал и сказал потом незабываемым для меня дружеским, я бы мог даже сказать — просительным — тоном: „Я надеюсь все же, что нам удастся и у вас разжечь революцию“».
Впрочем, разумеется, антипатия была взаимной. Если Кюльманн и Чернин пишут о своих большевистских партнерах по переговорам с некоторым хихикающим отвращением, то и Троцкий, заменивший Иоффе после первой фазы переговоров, со своей стороны с огромным презрением писал: «С людьми такого рода здесь я впервые встретился лицом к лицу. Излишне говорить, что у меня и раньше не было никаких иллюзий на их счет. Но все-таки я представлял себе, что их уровень гораздо выше. Впечатление от первой встречи я могу сформулировать следующими словами: эти люди очень низко оценивают других людей, но и себя не слишком высоко».
И кроме интеллектуалов у русских есть еще и символические фигуры — рабочий, солдат и крестьянин, которых большевики преднамеренно взяли с собой, чтобы шокировать и демонстрировать то, насколько они иные, и которые естественно ни слова не понимали из того, что происходило вокруг и совершенно не знали, что с ними происходит. Старый крестьянин в особенности при каждой трапезе немного напивался, как болезненно признает Троцкий. С другой стороны, у немцев рядом с дипломатами сидели военные, выструганные их грубого дерева, постоянно нервно барабанившие по столу и с нетерпением ждавшие, когда можно будет прекратить это безобразие и с этими редкостными типами поговорить без обиняков. В конце концов, за ними было последнее слово. Немцы вели переговоры в Брест-Литовске с позиции силы: их правительство на родине — пока — прочно находилось у власти, и у них в России находились исправные армии. Русские были ужасно слабыми: их окопы были почти пустыми, их армии в состоянии совершенного разложения; солдаты из крестьян ушли по домам, чтобы не пропустить дележа земли; и большевистское правительство в России было еще слабым, оно должно было еще утвердиться на просторах страны, а там и тут уже формировались силы контрреволюции.
С другой стороны, немцам ведь на западе срочно нужны были их восточные армии; а слабость большевистского правительства была в мирных переговорах одновременно и их самой большой силой: ведь немцы должны опасаться того, что они вообще не смогут надолго удержаться и что грубость и насилие их так или иначе, рано или поздно ожидаемого падения могут быть фатально ускорены. Как раз потому что это невозможное правительство было таким слабым, следовало пока обращаться с ним как с сырым яйцом. В противном случае можно неожиданно снова оказаться без стремящегося к миру русского партнера по переговорам.
Таким образом, немецкие представители (к большому разочарованию немецкого общественного мнения) сначала видимо совершенно искренне и вежливо согласились с русской мирной программой, которая увенчивалась обоими требованиями: «Никаких аннексия и контрибуций» и «Право самоопределения для всех народов». Кюльманн хотел, как он пишет в своих мемуарах, «основываясь на праве на самоопределение, подточить пункт о мире без аннексий» и «что нам вообще требовалось из территориальных уступок, получить посредством права на самоопределение народов».
В конце концов в оккупированных областях было несложно манипулировать правом на самоопределение посредством назначенных «земельных собраний». А от Украины, которая еще не была оккупирована, но где однако большевистская революция в декабре 1917 года еще не была проведена, с самого начала на переговорах была отдельная делегация, которая вначале играла неопределенную роль, но к концу становилась для немцев всё важнее. Однако за ней становилось всё меньше реального веса, поскольку в течение января и февраля большевики утвердились и на Украине, и в середине февраля украинская делегация, по словам Троцкого, «территориально представляла одну лишь свою комнату в Брест-Литовске». Но как раз там Германия и её союзники и заключили с ней сепаратный мир.
Между тем, пока дошло до этого, переговоры продолжались уже несколько недель, при этом в основном речь шла о том, чтобы выяснить, что означает «самоопределение». Дебаты казались чисто академическими. Скоро стало ясно, что немцы подразумевали под этим скрытую аннексию. Равным образом стало ясно, что русские на это идти не хотят. Но обе стороны в длительной схватке пытались победить противника по очкам, каждый по своему методу.
Немецкие и австрийские дипломаты демонстрировали свое искусство породистой дипломатии старой школы: неприемлемое осторожно изложить иными словами, на прямые вопросы не давать прямого ответа, вежливо намекать, скрыто угрожать, в общем, хитрить. Но все это было напрасной тратой сил, поскольку большевистские партнеры по переговорам были неподходящей публикой для такого искусства. Особенно Троцкий не был дипломатом, но он был великолепным оратором и блестящим полемистом. Он со своей стороны упирал на то, чтобы загнать немцев в угол пламенной риторикой и острой диалектикой и «сорвать маски с их лиц» — что у него очень хорошо получилось.
Публика, которую при этом имел в виду Троцкий, была немецким и европейским пролетариатом: он хотел дать им лозунг для ожидаемой революции, и совсем уж безуспешным при этом он не был. В январе вследствие застоя переговоров в Брест-Литовске и все более отодвигавшихся надежд на мир сначала в Австрии, затем в Германии стали все чаще происходить большие забастовки против «продолжателей войны». Вне всякого сомнения, эти забастовки были предвестниками ноябрьской революции. Но в этот раз они были еще улажены; революция еще не созрела. Но у Троцкого, хотел он этого или нет, была и другая публика: сами германские военные за столом переговоров на конференции, которых и без того уже давно выводили из себя долготерпение и дипломатические китайские церемонии официальных немецких и австрийских глав переговоров. Почему они все время ходят вокруг да около, почему они сносят нахальство этого Троцкого? Разве недостаточно ясно соотношение сил? Кто, в конце концов, здесь победитель и кто побежденный? Наконец им стало ужасно досадно, и в середине января генерал Хоффманн (действительный глава немецких вооруженных сил на востоке, находившийся в подчинении старого принца Леопольда, номинального главнокомандующего) осуществил знаменитый «удар кулаком в Брест-Литовске». Он представил русским большую географическую карту, на которой толстыми линиями было обозначено все, что они должны были уступить: Польша, Финляндия, Литва, Курляндия, Лифляндия, Украина. В противном случае — прекращение переговоров и возобновление войны. Троцкий в ответ на это уехал: это новое положение дел, и он должен посоветоваться со своим правительством.
И теперь драма Брест-Литовска переместилась в Петербург, а фарс превратился в трагедию. Большевики сделали свою революцию под лозунгом мира — но не такой мир они имели в виду. Чтобы понять их чувства, нужно только вспомнить, с какими чувствами немцы через полтора года восприняли условия Версальского мира. Ноябрьская революция 1918 года в Германии тоже была революцией мира; но тот самый Филипп Шайдеманн, который 9-го ноября 1918 года провозгласил: «Народ победил повсюду», как известно, сказал потом в июне 1919, что должна отсохнуть та рука, что тогда подписала этот мирный договор. То же самое по смыслу говорили теперь советские руководители — почти все до одного.
Ведь и они в конце концов были русскими и патриотами России. Мир — да, они желали его, всеобщего мира народов без аннексий и контрибуций. Но позор и порабощение — это в виду не имелось. Неужели они изгнали царя, только чтобы заменить его германским кайзером? Исполнительный комитет Советов, Центральный Комитет партии, кабинет народных комиссаров: все теперь с подавляющим большинством требовали отклонения немецкого диктата, и если нужно — войны, «революционной войны».
Единственный, кто так не говорил, был Ленин. Ленин в этот момент снова проявил почти сверхчеловеческое смирение перед фактами и необходимостями, ту же самую способность самоотверженно проглотить горькую пилюлю, какую он проявил за год до этого, когда ради революции принял союз с германской империей, не вспоминая про позор и про честь. Таким же образом теперь он был готов, не вспоминая про позор и про честь, проглотить условия поработительного мира — ради революции. Он осознал раньше своих соратников, что мировую революцию придется подождать, что русская революция в настоящий момент останется сама по себе, и он был готов сделать из этого выводы. «Мировая революция», — говорил он, «это зародыш на втором месяце. Но русская революция уже родилась, она живой, здоровый ребенок, который кричит и требует еды». Она не перенесет возобновления войны. Тем самым её убьют; ей нужна передышка — любой ценой.
Он оставался в меньшинстве, но не уступил. Если решение о войне будет принято, то он уйдет в отставку, заявил он. Это была ужасная угроза: Ленин был незаменим, и каждый знал это. И все же сначала Ленин этим своего не добился. Большинство упорствовало в своей точке зрения.
В конце концов выход нашел Троцкий, выдвинувший лозунг: «Ни войны, ни мира». Он вернулся в Брест-Литовск и там отклонил немецкие условия, но одновременно объявил, что Россия выходит из войны. «Мы больше не воюем против вас, делайте с нами, что хотите». Тогда и посмотрим, что будут делать немцы. Вероятно, что они совсем ничего не будут делать — ведь их армии нужны были им на западе. Но если же они все-таки возобновят военные действия, что значит — безжалостно нападут на страну, то им тотчас следует объявить мир: это демаскирует их окончательно и бесповоротно перед глазами их собственного народа и тем самым даст в конце концов рабочим Германии сигнал к революции. Троцкий всегда склонялся к убеждению, что моральная победа является также и реальной победой, разоблаченный враг — это враг побежденный: благородная интеллектуальная слабость, которая годы спустя в борьбе со Сталиным стоила ему власти и в конце концов жизни. Мы знаем из мира животных, что «поза покорности», при которой побежденный беззащитно подставляет своё горло для смертельного укуса, психологически разоружает победителя. Среди людей, к сожалению, это не всегда так.
После того, как Троцкий на заседании Центрального Комитета сделал свое предложение, между ним и Лениным состоялся разговор с глазу на глаз. Этот разговор Троцкий позже описал в прямой речи. Ленин сказал:
«Все это было бы хорошо, не будь генерал Хоффманн в положении, когда он может дать своим войскам приказ о походе на нас. Он найдет особенно отборные полки из баварских молодых крестьян. Разве против нас так уж много нужно? Вы же сами говорите, что наши окопы пусты. Так что, если немцы возобновят войну?»
Троцкий: «В таком случае мы конечно же будем вынуждены подписать мир. Но в этом случае все увидят, что нас принудили к этому. По меньшей мере, тем самым будет нанесен смертельный удар по легенде о нашей тайной связи с Гогенцоллернами».
Ленин: «Конечно, конечно. Но риск! Если мы должны пожертвовать собой для немецкой революции, то это был бы наш долг. Немецкая революция неизмеримо важнее, чем наша. Но когда она начнется? Неизвестно. Но до тех пор, пока она не начнется, во всем мире нет ничего важнее, чем наша революция. Её следует защитить, любой ценой… Ну хорошо, предположим, мы откажемся подписать мир, и немцы перейдут в наступление. Что Вы тогда будете делать?»
Троцкий: «Мы подпишем мир под прицелом штыков. Эта картина запомнится во всем мире».
Ленин: «И тогда Вы не будете поддерживать лозунг революционной войны?»
Троцкий: «Ни при каких обстоятельствах».
Ленин: «Тогда мы можем отважиться на эксперимент. Мы рискнем, теряя при этом Латвию и Эстонию». (Лукаво посмеиваясь): «Для заключения доброго мира с Троцким стоит потерять Латвию и Эстонию».
Тем самым было заключено некое подобие секретного соглашения между Лениным и Троцким: Ленин обязывался допустить эксперимент Троцкого; Троцкий обязывался, если он потерпит неудачу, вместе с Лениным добиваться принятия мира против общего настроя партии.
Одновременно в этом разговоре, возможно неосознанно для обоих его участников, произошел самый первый шаг на пути, который позже, при Сталине, вел к «Социализму в одной отдельно взятой стране» и который должен был полностью перевернуть отношения между Германией и Россией. Хотя Ленин все еще находил немецкую революцию «неизмеримо важнее» русской, он был даже готов пожертвовать собой для неё — но однако «до тех пор, пока она не начнется», сказал он тогда впервые, «во всем мире нет ничего важнее, чем наша революция». Впервые Ленин сформулировал мысль, что при необходимости она должна происходить и без немецкой революции — что в таком случае делало именно русскую революцию важнейшим делом на свете и тем самым Россию важнейшей страной в мире: мысль для большевиков тогда совершенно неслыханная.
Через несколько дней на немецкой стороне произошел подобный первый поворот к совершенно новому взгляду на события, которому также было даровано долгое будущее.
Сначала Троцкий сделал свое большое последнее заявление. «Мы выходим из войны», — объявил он. «Мы объявляем это всем народам и правительствам. Мы отдаем приказ о полной демобилизации нашей армии… В то же время мы отказываемся подписывать условия, которые германский и австро-венгерский империализм мечом пишет на живом теле народов. Мы не можем поставить подпись русской революции под мирным договором, который приносит миллионам человеческих жизней подавление, страдание и несчастья».
С этими словами он уселся посреди изумленного молчания. Только генерал Хоффманн свирепо пробормотал: «Неслыханно». Все дальнейшие переговоры Троцкий отклонил. Он отбыл с переговоров и оставил своих партнеров вести свои внутренние дебаты.
Они не заставили себя ждать. Кюльманн и Чернин были в целом за то, чтобы пожав плечами, принять «театральный жест» Троцкого. В конце концов это ведь давало Германии то, что ей настоятельно требовалось: мир на востоке, свободу от войны на два фронта. Оккупированные области — Польшу, Литву, Курляндию — они так и так имели. Оккупировать новые области было теперь менее важно, чем как можно быстрее сконцентрировать все силы на Западе. Если победить там, то можно будет и на Востоке посмотреть, что дальше делать. Когда-нибудь, разумеется, должен будет быть подписан и формальный мирный договор; но непременно теперь он не требовался.
С позиции нынешней можно лишь сказать: это был голос разума. Если бы немцы тогда действительно удовлетворились выходом России из войны, отказались бы от стремления порабощения на Востоке и все силы сконцентрировали бы на Западе — возможно тогда они еще бы выиграли там войну; безусловно проиграли бы её не так быстро и не столь основательно, как это произошло. Но голос разума не одержал верх, и этому способствовало то, что Кюльманн, как он сам заметил, отступил практически без борьбы.
Сильнее голоса разума было уязвленное тщеславие: нельзя позволить этому бесстыдному Троцкому восторжествовать. Еще сильнее была простая жажда завоеваний: никогда снова не будет перед ними столь слабой и беззащитной России. Теперь или никогда — таков был удобный случай малой ценой получить огромную немецкую восточную империю. Но неожиданно проявился и третий, совершенно новый мотив, который поистине ударил по лицу всю прежнюю немецкую политику мировой войны в России: антибольшевизм.
Решение о возобновлении военных действий и наступлении на Лифляндию, Эстляндию и Украину было принято быстро. Но его обоснование представило некоторые затруднения. Ведь тогдашние правители Германии были не гитлеровскими массовыми убийцами, а по-своему высокоцивилизованными людьми. Они теперь снова хотели наступать, на это они решились, но им требовалось обоснование, уважительный предлог: они не хотели представать циничными грабителями земель.
И теперь кайзер сам нашел выход — замечательный выход. Новая формула должна была звучать так: «Не война, но помощь», и рейхсканцлер граф Гертлинг согласился: «Нам нужен призыв о помощи, тогда и можно будет об этом говорить».
Призыв о помощи был заказан и пунктуально исполнен. Получить такой призыв было просто. Ведь естественно, что во всех частях России было предостаточно людей, которые были готовы немедленно позвать немцев на помощь против большевистской революции. Хотя большевики правили тогда еще относительно бескровно: «красный террор» начался лишь несколько месяцев спустя, летом 1918 года, одновременно с «белым террором» и с началом гражданской войны. Но крупные аристократы-помещики и богатая буржуазия и тогда уже — и по праву — ожидали самого худшего для своего существования от большевистского правления и были готовы позвать на помощь против них хоть самого дьявола из ада. Они с готовностью ухватились за эту возможность.
И таким образом в середине февраля 1918 года восточные армии снова были в походе, чтобы области, оккупированные ими, «освободить от большевистского террора» — в то время как немецкое правительство одновременно тем же самым большевикам выставило ультиматум: в течение двух дней принять немецкие условия мира (тем временем еще более ужесточившиеся). В таком случае они всё еще могли получить мир, и тогда с освобождением от большевистского террора снова бы ничего не вышло.
В этом естественно было противоречие — противоречие, которое в последующие годы и десятилетия должно было проявиться все более сильно. Ведь немцы желали и спланировали большевистскую революцию в России, они также хотели продолжения большевистского господства в России, так как считали его наилучшей гарантией русских слабостей и беспомощности, они хотели и нуждались также мира с этим правительством — никакое другое русское не предлагало им мира. Но одновременно они неожиданно открыто как бы начали антибольшевистский крестовый поход; и это не только из тактических соображений момента. Напротив, тут неожиданно проявилось нечто основополагающее. Для обоснования нового наступления на Востоке Людендорф писал совершенно безнадежно (и совершенно нелогично): «Возможно, что мы нанесем большевикам смертельный удар и тем самым улучшим наши взаимоотношения с более достойными слоями России». Всего лишь год назад тот же самый Людендорф «послал» Ленина в Россию, чтобы привести там к власти большевиков. Теперь он вдруг хочет нанести им смертельный удар; и по всей видимости он вовсе не замечает, что тем самым противоречит самому себе.
Неестественный союз с Лениным все же порождал некоторое замешательство у германских высших кругов общества; желание распустить Восточный фронт, желание использовать возможность для больших завоеваний на Востоке и к тому еще, проявившийся неожиданно, инстинктивный антибольшевизм — все это смешивалось друг с другом, и не так легко согласовывалось.
Но замешательство у немцев было ничем по сравнению с разобщенностью, диким сопротивлением, паникой и безнадежностью, охватившими в этот момент другую сторону. Решение о войне или мире — безнадежной войне или бесславном мире — должно было теперь быть принято Советами в течение 72 часов, в то время как рука душителя уже была на горле. Немецкое наступление не встречало практически никакого сопротивления; на линии наступления лежал Петроград, открытый для нападения; с каждым часом германские армии приближались. (Побочным эффектом этой угрозы Петрограду стало превращение Москвы в столицу, которой она и остается с тех пор; большевики, исходя из этого опыта, не хотели никогда более править под дулами немецких пушек). В двух ночных заседаниях в безнадежности было достигнуто решение: и в этот раз Ленин наконец добился своего с минимальным перевесом: семь против шести голосов в Центральном Комитете партии, и еще 116 голосов «за» в Центральном Исполнительном Комитете Советов.
Решающую роль сыграл при этом его тайный союз с Троцким — которого представители партии войны до той поры, и небезосновательно, считали своим. Внутри Троцкий без сомнения принадлежал к ним, причем и в тот момент. Он был совсем иным персонажем, чем Ленин, гордый и пламенный, там, где Ленин был здравомыслящим и смиренным. Его инстинкт вёл Троцкого к революционной войне, и он был идеально подходящим человеком для того, чтобы её возглавить. (Вскоре после этих событий в гражданской войне он проявил себя гениальным импровизатором). И еще нельзя сказать, что революционная война была бы совершенно бесперспективной — несмотря на временную беззащитность России. Державы Антанты вполне вероятно были готовы поддержать её, «белые» в такой войне скорее снова побратаются с «красными» — и смогли ли бы немецкие войска, даже если бы они взяли Петербург и возможно даже Москву, в действительности одолеть просторы страны?
Но разумеется, обещания мира революцией были бы нарушены. В результате Троцкий стал бы вторым Керенским, и большевистская партия в союзе с западными силами и с буржуазной Россией в конце концов сама себя бы не узнала. Октябрьская революция была бы напрасной. Это было то, что отчетливо видел Ленин. Троцкий видел это менее отчетливо. Но со скрежетом зубовным он лояльно придерживался своего тайного соглашения с Лениным; а против обоих вождей партия и Центральный Исполнительный комитет не пошли.
Тем не менее, во всей русской истории едва ли было другое столь же трагически наэлектризованное заседание как это, на котором незначительное большинство Центрального Исполнительного комитета, совершенно буквально под вопли и скрежет зубов в конце концов дало свое согласие на подписание Брест-Литовского мира.
У делегатов, которые расходились холодным и темным февральским утром на исходе ночи, в том числе и у тех, кто в конце концов голосовали за Ленина, было мрачно на душе. Они в конце концов не смогли ничего противопоставить его аргументу, что революцию следует спасти любой ценой. Но у них было разрушительное чувство, что превратили свою страну в жертву, чтобы спасти свою революцию. Да только спасли ли они к тому же этим революцию? В последующие месяцы для этих сомнений у них были все основания.
(обратно)
3. Веревка и повешенныйЧто за фантастические события разыгрывались между Германией и Россией летом 1918 года, в краткие месяцы после Брест-Литовского мира и до поражения Германии на Западе, не знает ныне более никто, кроме пары историков-специалистов. В эти месяцы правительство германского кайзеровского рейха спасло жизнь большевистскому правительству России. Правда, то, как это произошло и с какими намерениями, освобождает большевиков от любой обязанности быть благодарными.
Неестественный союз между германским кайзеровским рейхом и русским большевизмом лишь теперь был поднят на высоту и лишь теперь открылся его поистине ужасающий для обеих сторон характер. Когда за год до этого руководство германского рейха «послало» Ленина в Россию, едва ли знало оно, что сделало и с кем оно связалось; когда же теперь оно спасло его правительство от почти неминуемого падения, оно знало это совершенно точно. В то время немецкое решение было еще инстинктивной военной мерой; в этот раз оно было осознанным политическим решением, резко оспариваемым и дискутируемым со всеми За и Против. Прежде от поддержки большевиков не ожидали большего, чем победоносный сепаратный мир на Востоке; в этот раз добивались не больше и не меньше, чем колонизация всей России.
Но давайте расскажем, что же произошло.
Последствия Брест-Литовского мира для партии Ленина и правительства были катастрофическими. В течение полугода между октябрем и Брест-Литовском они добились успеха удивительно легко и почти без сопротивления, и в марте 1918 года казалось, что они уверенно сидят в седле. Пять месяцев спустя их падение казалось неизбежным. В чем была причина этого?
Частично в том, что силы контрреволюции в конце концов преодолели шок от своего поражения и использовали время для своего формирования. Но в основном в том, что национальное унижение и позор, которые для России означал Брест-Литовский мир, изменили настроение народа.
Зимой 1917–1918 гг. ветер дул в паруса большевиков: Россия желала мира — большевики сделали мир; русские крестьяне хотели получить землю — большевики сказали: возьмите её; Советы желали власти — большевики дали им её. Естественно, что при этом они нажили себе смертельных врагов: офицеров старой царской армии, помещиков, вообще имущие классы, буржуазные партии, державы Антанты. Но до тех пор, пока по России проносился шторм революции, который раздували Ленин и Троцкий, все эти враги были бессильными.
Брест-Литовск поменял направление ветра. Страна желала мира — но теперь, когда она увидела облик этого мира, она оцепенела от ужаса. Даже большинство большевиков считали, что этого мира они не хотели. Вместо этого мира они охотнее провозгласили бы «революционную войну». Этого сделать они не могли: у них не было больше армии, как им снова и снова беспощадно внушал Ленин. Русскую армию они распустили. Но даже если они должны были склониться перед железной логикой Ленина, то внутри восставали против этого, они чувствовали себя побитыми, отчаявшимися, сломленными. Партию разрывали противоречия, она потеряла свое воодушевление.
И неожиданно они остались в одиночестве. То, что уже ощущало большинство большевиков — что с заключением мира в Брест-Литовске над Россией разразилась ужасная катастрофа — это тем более ощущали их противники, и тем самым вдруг страна снова стала на их сторону. Ведь не они заключали этот позорный мир! Естественно, что они тоже не могли возобновить войну против Германии, и у них тоже не было больше армии. Но гражданскую войну против большевиков, против партии Брест-Литовского мира, партии предательства и национального позора — эту войну они могли разжечь, для этого было достаточно условий.
Повсюду теперь неожиданно снова возникали контрреволюционные объединения — из выживших офицеров и небольших распыленных военных частей, которые оставались тут и там. Они быстро нашли поддержку держав Антанты, чьи дипломаты и агенты секретных служб все еще были в стране и с самого начала лихорадочно работали против большевиков, которые были для них «агентами кайзера». После столь недавней войны в России еще повсюду было оружие, и деньги в распоряжении «белых» теперь были в неограниченном количестве. Летом 1918 года везде и повсюду в России вспыхнула гражданская война.
Одновременно в правительстве произошел раскол. Первое правительство Ленина было еще коалиционным правительством: кроме большевиков, в нем заседали «левые социал-революционеры» (эсеры), партия, которая была старше большевиков и повсюду, особенно в деревне, имела крепкие корни. После Брест-Литовска они вышли из правительства и провозгласили свою борьбу не на жизнь, а на смерть. «Не на жизнь, а на смерть» — в этом случае следует воспринимать очень буквально, ведь это была партия старых, квалифицированных террористов и бомбистов из царского времени, партия, которой не нужна была армия, поскольку она была привычна бороться с помощью направленного, точного оружия: политическими убийствами, «индивидуальным террором». Их провозглашение борьбы означало для каждого члена большевистского руководства непосредственную опасность для жизни.
И они тоже вскоре объединились с тайными службами западных держав. Это была очень пестрая, но тревожно широкая коалиция гражданской войны, которую весной и летом 1918 года Антанта поставила на ноги в России: жестко консервативные царские генералы и адмиралы, либеральная буржуазия со своими партиями, меньшевики — российское подобие СПГ — и левые социал-революционеры, а также «анархисты» и «нигилисты». До 1917 года все эти группы и партии боролись между собой до крови, но теперь у всех у них был только один враг: большевики. И у этого врага теперь был момент наивысшей слабости, психологической и материальной. Они исчерпали революционный порыв, шок от Брест-Литовска нанес партии уничтожающий удар. А к гражданской войне они не были готовы: Красной Армии еще не существовало.
Позже должно проявиться, что и очень большие, управляемые на расстоянии контрреволюционные коалиции гражданской войны имеют свои фатальные слабости: их пестрота предотвращала любое длительное политическое и военное сотрудничество, а державы Антанты по окончании войны с Германией постепенно потеряли интерес к русской контрреволюции. Так большевики и одержали постепенно верх в длительной, ужасной гражданской войне в последующие два года и смогли раздельно и последовательно победить различные контрреволюционные армии. Сегодня это выглядит само собой разумеющимся. Но в середине 1918 года не было никакого проблеска будущей победы «Красных» над «Белыми», которая постепенно обрисовалась в 1919 и стала окончательной в 1920 году. В этой начальной фазе гражданской войны казалось, что все козыри в руках у белых, и казалось, что вопрос не стоит — будут ли побеждены большевики; вопрос в том — как долго смогут они еще держаться.
На севере, в Мурманске и в Архангельске, высадились английские и французские войска, на Дальнем Востоке, во Владивостоке — японские, а затем и американские. Позже добавились высадки французов на побережье Черного моря. Из этих баз производилась организация и снабжение войск «белых» генералов. От побережий с севера, с востока и с юга они продвинулись почти без сопротивления внутрь страны. Сфера власти, остающаяся у большевистского правительства в Москве, с каждой неделей все уменьшалась.
Внутри самой России наиболее компактной и боеспособной военной силой в эти месяцы был чешский легион. Это были чешские полки старой австро-венгерской армии в количестве около 30 000 человек, которые в 1916 году в полном составе перешли на сторону русских и с тех пор были заново сформированы и вооружены. В борьбе партий в гражданской войне они сначала были нейтральными. Они хотели независимой Чехословакии — это было все, что их интересовало. Но это автоматически делало их врагами австрийцев, а таким образом и немцев — и тем самым союзниками держав Антанты. А в ситуации лета 1918 года это означало — врагами большевиков, «агентов кайзера». Чехи внезапным нападением завладели Транссибирской магистралью и одним ударом открыли всю азиатскую часть России белым войскам адмирала Колчака.
Только что большевики владели всей Россией, и вдруг они обнаруживают, что отброшены почти до границ древнего Великого Княжества Московского. И у них не было армии! Их единственными регулярными войсками была дивизия латвийских стрелков, которая в 1917 году перешла на их сторону и с тех пор возможно лишь постольку не распалась, как все прочие регулярные войска, поскольку они не могли вернуться домой: Латвия была оккупирована немцами.
Кроме этого, в больших городах была «красная гвардия», но не было никаких настоящих полевых войск. Были энтузиасты-добровольцы, но не было обученных воинов и офицеров. Если они требовались — а требовались они теперь весьма настоятельно — приходилось обращаться к офицерам старой царской армии, а поскольку им не доверяли, к ним были приставлены политические комиссары — институт, который затем остался в Красной Армии. Троцкий, который теперь стал военным комиссаром, издал ставший известным драконовский приказ по армии: «Я предупреждаю: в случае, если какая-либо воинская часть отступит без приказа, то первым будет расстрелян комиссар этой части, а вторым командир».
В это проклятое лето Троцкий создал основы Красной Армии буквально из ничего. Это был фантастический насильственный успех, во время которого было много беспорядка и хаоса, и достижение этого успеха, прежде чем оно в конце концов произошло, в течение месяцев казалось почти невозможным. Троцкий позже описал, как он это сделал: «Из партизанских частей, из беженцев, спасавшихся от белых, из мобилизованных поблизости крестьян, из рабочих частей, которые присылали промышленные центры, из коммунистических групп и специалистов мы формировали прямо на фронте роты, батальоны, полки, целые дивизии. За две-три недели, после поражений и отступлений, мы смогли из рыхлых, охваченных паникой масс создать боеспособные подразделения. Что для этого требовалось? Много и ничего: хороший командир, несколько дюжин опытных бойцов, десяток готовых к самопожертвованию коммунистов, сапоги, баня, энергичная агитационная кампания, еда, белье, табак и спички…»
Еще в начале 1919 года Троцкий заявлял в Москве: «Дайте мне три тысячи дезертиров, назовите их полком, я дам им опытного командира и хорошего комиссара, подходящих командиров батальонов, рот и взводных — и через четыре недели из трех тысяч дезертиров выйдет элитная воинская часть». Так говорит мужество отчаяния.
Положение большевистского правительства в начале июля 1918 года вполне можно назвать отчаянным: почти без армии, и неожиданно у него на шее гражданская война на три фронта. И затем в столицах наносят удары сами левые эсеры. Они убивают немецкого посла в Москве и немецкого генерал-губернатора в Киеве, чтобы спровоцировать Германию на новую войну, и когда это не помогает, они стреляют в Ленина. Ленин был ранен и на несколько недель выведен из строя. Одновременно левые эсеры убили двух других ведущих большевиков. Террор и контртеррор пришли в движение. Убийства и кровавая месть стали всеобщим лозунгом и у белых, и у красных.
Убийство царской семьи происходит в этот полный ужаса период времени: до этого царь с женой и детьми жил под своего рода комфортабельным домашним арестом. С ним не произошло ничего серьезного, он никогда не подвергался личному судебному процессу, по примеру английской и французской революций — октябрьская революция в качестве первоочередной меры отменила смертную казнь. Теперь же, когда войска белых приближались к Екатеринбургу, где содержалась царская семья, в дикой панике убили без процесса и приговора всю семью — белые не должны были по крайней мере найти хотя бы одного кандидата на трон. Для всех теперь речь шла о жизни и смерти, и все оглядки на прежние нормы поведения отсутствовали.
В июле и августе 1918 года, в то время как войска белых с востока через Урал, а с юга вверх по Волге наступали на Москву, в то время как Троцкий беспрецедентными насильственными методами пытался создать Красную Армию, жизнь большевистского правительства висела на тонкой нити. У них со всех сторон были враги: державы Антанты, приверженцы старого самодержавия, приверженцы правительства Керенского, которое они свергли в октябре 1917 года, меньшевики, левые социал-революционеры — и даже снова немцы.
Да, даже снова немцы. Порабощение Брест-Литовска в конце стало казаться не использованным, и границы по Брест-Литовскому миру, которые еще в феврале казались неприемлемыми каждому русскому — в том числе почти каждому русскому большевику, в августе уже выглядели как далекая желанная цель. Одновременно с белыми армиями, чехами и войсками Антанты угрожающе и без сопротивления наступали также и немецкие дивизии на сжимающуюся, бьющуюся в конвульсиях оставшуюся часть России.
Немцам буквально пришел аппетит во время еды. Брест-Литовский мирный договор в своей последней редакции был подобен приговору, который еще должен был быть исполнен: ведь по нему Россия, кроме уже оккупированных во время войны областей Польши, Литвы и Курляндии, отказывалась также от Финляндии, Лифляндии, Эстляндии и Украины. Но немцы еще не владели этими областями. Их еще следовало сначала завоевать.
Частично это произошло без борьбы, но частично потребовало кровавых военных походов. В Финляндии немцам пришлось сначала разрешить исход гражданской войны между белыми и красными в пользу белых, на Украине — подавить победно утвердившихся тем временем большевиков в пользу право-социалистической «Рады», прежде чем заменить и её чисто марионеточным правительством. Но начав борьбу и находясь в военном походе, они больше не придерживались границ по Брест-Литовскому миру: из Финляндии они двинулись в Карелию, из Прибалтики — в Белоруссию, из Украины — в Крым, на Кубань и на Дон. Одновременно турки вступили в Закавказье, за которое вскоре между немцами и их турецкими союзниками вспыхнула борьба. Повсюду, где наступали немцы и их союзники, они устраняли «красных» — точно так же, как и войска Антанты и их союзников, с которыми немцы тем не менее все еще находились в состоянии войны, в то время как с красным правительством в Москве за пару месяцев до этого они заключили мир.
В состоянии крайней необходимости красные ухватились за этот мир: что только что было невыносимым, стало теперь в их глазах спасительным якорем.
Ситуация была достаточно ясной: большевистское правительство было зажато со всех четырех сторон света и находилось под атаками. С севера, востока и с юга на них выступили в поход белые, за спинами которых стояли войска Антанты. С запада наступали немцы. В каком-то из направлений должен был быть сделан просвет, в противном случае наступил бы конец.
В каком из направлений? И это тоже было ясно. Было только одно: западное, немецкое. Своим пораженческим миром с Германией большевистское правительство в войне между Германией и западными державами, которая все еще шла полным ходом — да, как раз в этот момент война достигла на западе своей кульминации, — выбрало, так сказать, Германию. Возврата более не было. Оно не могло бороться против Германии и западных держав. И в таком случае разве не было абсурдно то, что в то время, как на западе Германия и её противники вели кровавые сражения, на востоке они наперегонки нападали на большевистскую Россию — как если бы она была их общим врагом, как если бы они были не врагами, а союзниками? Здесь следовало вклиниться, этот фронт нужно было взорвать. С Германией следовало снова договориться. Её непредвиденное наступление должно было быть остановлено. Цену за это следовало оплатить. Тем не менее, по крайней мере у немцев не было союза с белыми. А поскольку белые теперь бесспорно стали союзниками Антанты, то было совершенно логично, что красные со своей стороны объединятся с немцами против них.
Это было логично — логика отчаяния: но что за невероятный поворот событий! До этого ни немцы, ни русские не испытывали радости от своего вновь заключенного мира. Наоборот, они научились ненавидеть друг друга более чем когда-либо. Мирный договор с обеих сторон постоянно нарушался, и вновь назначенным послам в Берлине и в Москве до того приходилось в основном заниматься тем, чтобы непрерывно резко — и безуспешно — протестовать против этих нарушений договора. Русские протестовали против постоянных нарушений границ Германией и против оккупации областей; немцы против русской революционной пропаганды и вновь проводимой мобилизации.
Тут Чичерин, который стал преемником Троцкого в Москве на посту министра иностранных дел, неожиданно предложил немецкому правительству новые переговоры. Он хотел двух вещей: окончательных границ, бога ради — пусть даже худших, чем по Брест-Литовскому миру, но окончательных, которые бы немцы действительно уважали, — и германской поддержки: непосредственно против высаживающихся в России войск Антанты, а косвенно против поддерживаемых ими белых.
За это Чичерин предложил экономические концессии; прежде всего он предложил хлеб. Обе страны голодали. Немцы оккупировали важнейшие хлебные житницы России, но до тех пор, пока они вынуждены были там сражаться, и пока крестьяне оказывали пассивное сопротивление, урожаи падали. Чичерин пытался разъяснить немецкому правительству, что услужливое и дружественное русское правительство сможет гораздо лучше помочь Германии, нежели немецкая оккупация.
В действительности на конференциях, которые начались в июне и продолжались почти три месяца — только теперь не в Брест-Литовске, а в Москве и в Берлине, — речь шла о новых мирных переговорах. Брест-Литовский мир спустя три месяца после его заключения уже устарел благодаря происшедшим событиям — ужасным событиям для большевистской России. И в этот раз больше не было церемониальной увертюры и диалектического фехтования, как некогда между Кюльманном и Троцким. Грубая действительность не допускала больше дипломатической иносказательности: для русской стороны в переговорах речь шла теперь о жизни и смерти; для немцев — не больше и не меньше, как о колонизации всей России.
Потому что это было новым со стороны немцев: прежде они домогались «только лишь» большой империи из русских окраинных государств, от Финляндии до Закавказья; сама коренная часть России, ослабленная и лишенная силы, могла вариться в собственном соку под невозможными большевиками. Но теперь германское правительство рейха неожиданно увидело гораздо более грандиозные возможности: перед их глазами Россия тонула в невообразимом хаосе, она вдруг лежала совершенно открыто, разодранная, смертельно раненая, огромная, но беззащитная, не что иное, как трофей: требовалось лишь только руку протянуть. В то время как на западе приходилось идти на уступки — как раз в это время война там повернула к худшему, — здесь без потерь можно было все удержать. Помощник государственного секретаря иностранных дел, фон Бусше, писал 14-го июня: «Русский транспорт, промышленность и вся экономика должны попасть в наши руки. Захват Востока должен нам удаться. Оттуда будут добываться проценты для наших военных займов».
Уже был создан синдикат крупных германских банков и немецкой тяжелой промышленности — основной капитал: два миллиарда марок — «для экономического проникновения в Россию»; даже неутомимый Хельфанд снова планировал — у него был проект огромной русской газетной монополии, с помощью которой он наводнит всю Россию и повлияет на русское общественное мнение в интересах Германии (попутно также сделав себя из скромного миллионера — миллиардером). Что там Украина, Лифляндия и Эстляндия: теперь для немцев речь шла о владычестве над всей Россией, теперь вся Россия должна была стать немецкой Индией. Только одного они еще не решили: следует ли производить колонизацию с большевиками или против большевиков. И в связи с этим вопросом в начале августа 1918 года произошел настоящий внутренний кризис германской политики.
Начало августа 1918 года! Это был момент английского прорыва под Амьеном, «черный день германских войск», момент, когда война на западе была окончательно и бесповоротно проиграна. Было бы гротескным предположение о том, что в этот момент руководителям Германии было нечего делать, кроме как сражаться друг с другом по вопросу о том, как им следует колонизировать Россию — именно не «следует ли», а «как». Но на востоке были немецкие дивизии — которых не было на западе, — и они все еще были непобедимы. Немцы держали в своих руках бразды правления. В то время, как на западе у них было отчаянное положение, в России они все еще могли решать судьбу «белых» и «красных», как у Гомера олимпийские боги решали судьбы греков и троянцев. И как и олимпийские боги, они устроили над этим гомерическую борьбу.
Ведь одновременно с головокружительными мыслями, что теперь, превосходя все доселе достигнутое, можно сделать немецкую колонию из всей России, имелся еще и второй, новый мотив для руководителей умирающего германского кайзеровского рейха: неожиданное, почти непобедимое отвращение к большевикам и к связи с большевиками. Частично обе вещи были взаимосвязаны: до тех пор, пока к «русскому колоссу» все еще имелось смутное уважение, большевистское правительство в Москве — которое в глазах консервативных немцев выглядело правительством полусумасшедших — казалось хорошей гарантией против возрождения его силы; теперь же, когда Россию рассматривали просто как огромный объект эксплуатации, оно больше не было нужно. Имелся еще второй рациональный аргумент для неожиданно открывшегося или вновь открытого немецкого антибольшевизма: он мог создать своего рода общий знаменатель с державами Антанты, если с ними, как это начало казаться, однажды можно будет примириться и договориться. Но эти соображения едва ли были решающими. Что здесь проявилось — так это просто инстинктивное отвращение. Что за ужасные это люди, с которыми они связались! Невозможно! Уже в последней фазе Брест-Литовска неожиданный всплеск инстинктивного антибольшевизма Людендорффа внес некоторое замешательство в холодные государственные расчеты. В начале июня германский военный атташе сообщал из Москвы, что будет достаточно двух немецких батальонов, чтобы «создать порядок». Людендорфф не мог устоять: 9-го июня он пишет длинный меморандум, в котором требует разрыва с большевиками и союза с белыми. В конце концов, он хотел снова быть в приличном обществе! По его приказу генерал Хоффманн связался с Милюковым, бывшим министром иностранных дел мартовского правительства 1917 года. Поговаривали о восстановлении «конституционной монархии» в России — возможно, под германским монархом? В порабощенных окраинных государствах немецкие династии тогда тоже ревностно искали новые троны для своих последних из родившихся сыновей.
Такое «приличное» русское правительство могло бы тогда получить и более мягкие условия мира; можно было бы отдать ему назад Украину, возможно даже часть Прибалтики. Естественно, ведь если вся Россия будет германской колонией, больше не имело значения, отделены ли от нее окраинные государства или же нет.
В июле количество голосов, ратовавших за такое изменение германской политики по отношению к России, умножилось. Преемником убитого германского посла в Москве стал Карл Хельферих, в то время одна из сильнейших личностей в немецкой политике. Он теперь категорически требовал «эффективной военной поддержки» русской контрреволюции. Германия должна сама свергнуть большевиков, «в противном случае будет достигнуто лишь то, что мы будем втянуты в свержение большевиков». Кайзер, находившийся тогда под свежим впечатлением от убийства царской семьи, написал на полях: «Само собой разумеется! Я говорил об этом Кюльманну уже месяц назад!» И Людендорф еще раз присоединился к этому мнению: Германия должна теперь в России установить новое правительство, «которое было бы угодно для народа». В то время, как русские представители с нетерпением ожидали ответа Германии на их новые ходатайства о мире и ожидали предложения союза, в Берлине уже почти было решено их ликвидировать.
А затем все пошло по-иному. Адмирал фон Хинтце, недавно сменивший Кюльманна в министерстве иностранных дел, воспротивился и добился обновления союза с большевиками. Большое государственное заявление, посредством которого он это сделал, — это фантастический документ. Никогда прежде поднимающий волосы дыбом характер отношений между германским кайзеровским рейхом и большевистским революционным правительством не был описан столь хладнокровно и ясно, как в этот последний момент. Свержение большевиков, писал Хинтце, немедленно приведет практически к восстановлению Восточного фронта. «Социал-революционеры, кадеты, монархисты, казаки, жандармы, чиновники и прихлебатели царизма» — все они начертали на своих знаменах «войну против Германии, ниспровержение Брест-Литовского мира». Большевики были единственными представителями Брест-Литовского мира в России. «Политически выгодно использовать большевиков, до тех пор, пока они могут что-то отдать. Если они падут, мы сможем наблюдать наступивший хаос со спокойным вниманием. Если хаоса не наступит, а к власти тотчас же придет другая партия, то нам придется вмешаться в события…»
И далее: «Между тем у нас нет повода желать быстрого конца большевиков или добиваться его. Большевики — в высшей степени неприятные люди; это не помешало нам принудить их к заключению Брест-Литовского мира и постепенно сверх этого отбирать земли и людей. Мы вытрясли из них все, что могли, наше стремление к победе требовало, чтобы мы продолжали это, пока они еще у руля власти. Работаем ли мы с ними охотно или же без охоты, это несущественно, до тех пор, пока они полезны… Чего же мы хотим на Востоке? Военного паралича России. Об этом большевики заботятся лучше и основательней, чем любая другая русская партия, и при этом мы не приносим в жертву ни одного человека и ни одной марки… Должны ли мы бросить плоды четырехлетней борьбы и триумф, только для того, чтобы избавиться от дурной славы, что мы использовали большевиков? Ведь это то, что мы сделали: мы не работали вместе с ними, а мы взяли их как легкий трофей. Это политически ловко, и такова политика».
Кайзер и Людендорф подчинились этой логике; разгневанный Хельферих подал в отставку со своего посольского поста и 28-го августа 1918 года Германия и Россия подписали «Дополнительный Договор» к Брест-Литовскому миру, который далеко превзошел этот мир. Россия должна была отказаться от дополнительных территорий, выплатить шесть миллионов золотых рублей контрибуций, вывезти в Германию огромное количество сырья и зерна, а также треть своего производства нефти. По сути, она тем самым становилась хозяйственной колонией Германии. Представители России на переговорах заявили, что этот договор самый унизительный из всех, гораздо хуже «унизительного договора Брест-Литовска».
Но тем не менее они его подписали. Частично конечно же потому, что у них не было выбора; но тем не менее еще и по другой причине. При всей своей ужасности договор включал секретную статью, на которую они возлагали надежды: русское правительство обязывалось изгнать из России войска Антанты, а германское правительство обещало предоставить для этой цели в случае необходимости помощь войсками.
Но войска Антанты уже были тесно связаны с «белыми» армиями русской контрреволюции; немецкая помощь войсками против войск Антанты обещала тем самым непрямым образом также помощь против «белых» — достаточно поразительно, если подумать о том, что еще в феврале немцы вступили в Россию под лозунгом «помощь против красных». В одном случае, касавшемся «белых» армий на юге России, находившихся тогда под командованием генерала Алексеева, немцы обещали даже совершенно определенно «принять все необходимые меры против них».
Никогда прежде не была Россия столь унижена — вплоть до грани колонизации, — но и никогда прежде не была также связь между кайзеровской Германией и большевистской Россией столь тесной — вплоть до грани военного союза. Что причинила при этом Германия большевикам, было ужасно — но одновременно спасительно. Если бы Германия вместо этого заключила бы союз с контрреволюцией, как требовал Хельферих, — то кажется почти невозможным, что большевики в этом случае смогли бы пережить смертельный кризис лета 1918 года.
Ленин спустя два года дал одной из западных коммунистических партий совет — что они должны поддерживать некое определенное правительство «так, как веревка поддерживает повешенного». Столь жуткий впечатляющий образ невозможно найти, если то, что он выражает, не было когда-то пережито на своей собственной шкуре. Ленин пережил это в августе 1918 года. Это точная картина для того рода помощи, которую он тогда в величайшей смертельной нужде пережил от германского рейха. Договор от 28 августа 1918 года никогда не был выполнен. Точно через один месяц и один день спустя Людендорф на западе выбросил на ринг белый платок.
А еще через месяц и десять дней в Германии разразилась революция. Это было то, чему Ленин посвятил все свое время, чего он ждал, над чем он работал больше всего. Ленинская «Правда» ликовала заголовком на всю ширину лицевой страницы: «Мировая революция началась!»
Вся ситуация казалось изменилась как по мановению волшебной палочки. Перед осажденными со всех сторон и сражавшимися за свою жизнь русскими большевиками вдруг развернулась совершенно новая перспектива: превращение неестественного союза с германским кайзеровским рейхом в естественный союз с немецкой социалистической республикой.
Фатальная близость между Германией и Россией казалось станет настоящей близостью: посредством немецкой революции, как виделось из Москвы, в одно мгновение все проблемы между Германией и Россией будут гармонично улажены. В действительности это было только началом еще более глубоких, еще более болезненных немецко-русских недоразумений и осложнений.
4. Россия и германская революцияСоюз германского кайзеровского рейха с русской революцией был неискренним и неестественным, но в высшей степени действенным. Союз большевистской России с немецкой революцией был совершенно искренним, это было наиболее естественное дело в мире; но он оказался совершенно недейственным.
В 1917 году Германия содействовала русской революции, чтобы нанести России некий вред, и спровоцированная таким образом русская революция победила. В 1918 году — и многие годы после этого — Россия содействовала германской революции, чтобы сделать Германии (и разумеется себе тоже) нечто хорошее. Но немецкая революция не удалась.
Можно сказать, что Ленин с самого начала сквозь русскую революцию все время предвидел немецкую. Чуть ли не самые первые слова, которые он произнес при своем прибытии на Финский вокзал в Петрограде 16-го апреля 1917 года, касались Германии: «Я приветствую вас как авангард мировой революции… В Германии все кипит… Уже недалек тот час, когда по призыву нашего товарища Карла Либкнехта народы обратят свое оружие против своих капиталистических эксплуататоров…» По призыву Либкнехта, вовсе не по его, Ленина, призыву! Столь скромно тогда еще думал Ленин.
Не напрасно умный граф Брокдорф-Рантцау в меморандуме, в котором он набросал план революционизирования России, говорил о «возможном обратном влиянии на наши внутриполитические отношения». Для любого немецкого политика, который ознакомился с миром мыслей русского большевизма, это были неизбежные риски. Брокдорф-Рантцау знал, а его суфлер Хельфанд знал еще лучше, как выглядело дело с точки зрения Ленина: в глазах Ленина русская революция, на поддержку которой легкомысленно пошло кайзеровское немецкое правительство, была лишь пусковым устройством, которое заведет большой мотор германской революции. Лишь из Германии может и должна тогда прийти в движение настоящая мировая революция. Германии отводилась ведущая роль в мировой революции; России же лишь «первичное зажигание».
То, что Ленин вообще отважился сделать в России социалистическую революцию, не дожидаясь Германии, со своей большевистской партией взять власть и ответственность в России, которая совсем не была готова к социализму, в глазах многих из его приверженцев сделало его в апреле 1917 года сумасшедшим («Ленин сошел с ума», — так говорила даже его жена). Ведь для русских марксистов все было совершенно ясно: пролетарская социалистическая революция может произойти лишь в полностью развитой индустриальной стране, где она может сменить капитализм, но не в наполовину или на три четверти феодальной стране, как Россия, которая должна сначала совершить свою буржуазно-капиталистическую революцию. И из всех капиталистических стран Германия, страна Маркса и Энгельса, была страной с самой большой, самой сильной и наилучшим образом организованной социал-демократической партией, явно предназначенной для того, чтобы в великом историческом процессе всемирного перехода от капитализма к социализму принять на себя ведущую роль. Ведь до 1917 года Германия — это нынче почти забыто — в мире социалистического интернационала играла роль, которую после 1917 постепенно перешла на долю России. Немецкая партия была самой большой, самой сильной, самой успешной, а также вообще самой богатой. Её престиж был преобладающим, к ней обращались другие социалистические партии, когда им требовались совет и помощь, при спорах она призывалась в качестве третейского судьи, она задавала тон во Втором Интернационале. Она была единственной социалистической партией в мире, которая, как казалось, стоит у порога власти.
Социалистическая революция в России — если она вообще была возможна, что до последнего момента оспаривало большинство ведущих большевиков — могла таким образом быть лишь чем-то вроде задела, предварительного удара. Если за ней как можно скорее не последует мировая революция, то продержаться долго она не сможет — в этом все тогда были убеждены. А мировая революция для большевиков 1917–1918 гг. означала на практике прежде всегда лишь одно: германскую революцию.
В 1917 году все это было пока еще теорией. В 1918 году с каждым месяцем все более и более это становилось трудной проблемой практики, которая угрожала решить вопрос жизни и смерти русской революции. Чем жестче Германия кайзера нажимала на своих нелюбимых русско-большевистских протеже (или «инструмент») и притесняла их, тем более безотлагательно, отчаяннее ожидали они того, что в конце концов придет немецкая революция и освободит их; что в конце концов Германия кайзера превратится в Германию Либкнехта, и неестественное, наполненное ненавистью, почти смертельное партнерство превратится в естественное и братское. То, что при этом Германия — социалистическая Германия — станет более сильным и задающим тон партнером, считалось само собой разумеющимся, и тогда в Москве еще были охотно готовы найти себя в таком положении.
Когда большевики во время всего столь жуткого для них 1918 года, несмотря ни на что, снова и снова цеплялись за партнерство с Германией, то не только из необходимости — это тоже было, разумеется, — но и в страстном ожидании, что «Германия» все же недолго будет оставаться Германией кайзера, что в ней, напротив, заложена совсем другая, социалистическая Германия, что она вдруг — как в сказке дикий зверь, с которым ложатся в постель — превратится в прекрасного принца. Как же хорошо, что ты уже улеглась с ним в постель!
Большевики не только ждали — страстно надеясь, и, можно почти даже сказать, молясь — германской революции, они также делали, что могли, чтобы помочь вызвать её. Конечно же, многого они тогда сделать не могли. У них было полно других забот, чтобы удержаться на плаву; и у них не было Ленина, которого они могли бы заслать в Германию. Тем не менее русское посольство, которое со времени заключения Брест-Литовского мира снова было учреждено в Берлине, вопреки дипломатическим правилам использовало все свои ресурсы для поддержки немецких революционеров: оно завязывало связи, распространяло пропагандистские материалы, вероятно и деньги — разумеется, в гораздо меньших объемах, чем распространяла Германия в России — ведь большевики были бедны; и возможно даже некоторое количество оружия. Достоверно известно, что между берлинскими «революционными старшинами» — некоего рода нелегальным производственным советом, который на 11 ноября 1918 года планировал вооруженное восстание, и русским посольством в октябре была установлена связь. В последний момент, 5-го ноября, последнее кайзеровское правительство, от которого естественно не ускользнула эта в высшей степени неслыханная подрывная деятельность, по этой причине разорвало дипломатические отношения и выслало русских дипломатов. Поводом послужило следующее: ящик с русским дипломатическим багажом, содержавший листовки, умышленно «по недосмотру» был уронен на берлинском вокзале и развалился; сделано это было, чтобы уличить русских. Но вряд ли можно сказать, что эта дипломатическая-недипломатическая русская пропагандистская деятельность внесла большой вклад в дело свержения кайзера, которое произошло уже 9-го ноября совершенно не по программе и совершенно без участия революционных старшин.
Скорее уж большего успеха добилась русская пропаганда в самой России: среди солдат немецкой восточной армии, из которых многие, по свидетельству Людендорфа, когда они в течение 1918 года были переведены на запад или в гарнизоны Германии, «подхватили большевистскую бациллу»; и в особенной степени среди немецких военнопленных, которых большевики тотчас же освобождали и «обращали» в свою веру.
В Москве весной 1918 года существовала большевистская организация из не менее чем 29 000 бывших военнопленных, во главе которой стоял не кто иной, как Эрнст Ройтер — тот самый Эрнст Ройтер, который тридцать лет спустя станет всемирно известен в качестве бургомистра Берлина во время блокады. Возможно, он представляет яркий пример того, насколько мощно воздействовала русская революция на многих молодых немцев, которые тогда попали в сферы её влияния в качестве солдат или военнопленных в России.
Эрнст Ройтер, тогда молодой человек 28 лет, стал под её влиянием не только восторженным коммунистом, но он также открыл свой политический талант. Председательство в организации пленных не было концом его русской карьеры: в мае 1918 года он лично встречался с Лениным, «чья деловая твердость и немногословная рассудочность произвели на молодого Ройтера непреходящее впечатление, от которого он позже никогда не отрекался», как писали его биографы Вилли Брандт и Ричард Лёвенталь. И Ленин сделал Ройтера народным комиссаром по делам поволжских немцев — юный немец тоже произвел на Ленина впечатление: «блестящий и светлый ум, только немного чересчур независимый», написал он в конце года в рекомендательном письме, с которым он свою юную находку после германской ноябрьской революции препроводил немецкой коммунистической партии.
В течение шести месяцев Ройтер был на Волге практически главой правительства немецкоговорящего государства с частичной автономией в составе новорожденного Советского Союза[3]. Его последним официальным действием в этой роли была поздравительная телеграмма Карлу Либкнехту по поводу его освобождения из каторжной тюрьмы в конце октября 1918 года. В ней он выразил надежду, «что скоро немецкий пролетариат своим мощным кулаком разгромит главного врага в своей собственной стране, чтобы рука об руку с русским пролетариатом сделать свободной дорогу к мировому социализму».
Однако главным вкладом России в дело немецкой революции 1918 года была не её пропаганда, а попросту её пример.
«Слово — как след на воде,Но все же проторенная дорожка ведет за собой дело».Русская октябрьская революция показала пример, что восстанием можно действительно прекратить войну, и кроме того, она показала, как это делается. Инструментом русской революции были спонтанно избранные Советы рабочих и солдатских депутатов, и революционный лозунг гласил: «Вся власть Советам».
Это запомнилось, и это стало школой. Когда в Германии в ноябре 1918 года грянула революция, то революционеры знали — или полагали, что знают — как следует её делать: повсюду они моментально создавали рабочие и солдатские советы, объединялись в региональные и надрегиональные собрания советов, создавали исполнительные комитеты, а на вершине власти они создали «Совет народных уполномоченных».
Казалось, что Германия за одну ночь стала идеальной республикой Советов — гораздо более совершенной и упорядоченной, гораздо быстрее и проще, чем сама Россия, в которой целых полгода длилось соперничество между Советами и Временным правительством и где еще и теперь имели место примечательные неявные отношения между Советами и большевистской партией, которые постепенно очень отчетливо и явно разрешились в пользу партии. Немецкое подражание на первый взгляд казалось гораздо более удачным, чем русский образец. Ведь подражать всегда легче, чем показывать пример…
Как известно, это немецкое подражание русской революции затем весьма быстро оказалось пустым орехом. Почти с первого дня немецкая революция стала развиваться вспять, вскоре Советы уступили власть Национальному собранию, через несколько месяцев каждый уже видел, что революция потерпела крушение, а через неполный год Германия уже стала оплотом контрреволюции.
В чем была причина? По общепринятым до сих пор русским и коммунистическим объяснениям — в двойной игре и в предательстве вождей социал-демократов, которые встали во главе революции лишь для того, чтобы её «обуздать» и подавить. То, что они это сделали, не отрицается. В известной мере коммунисты со своим объяснением совершенно правы. Но почему это им удалось сделать? Ведь и у русских меньшевиков в конце концов в 1917 году был заключен союз с буржуазией и с армией; ведь и они после первого неудавшегося мятежа в июле 1917 года преследовали и подавляли большевиков; ведь и они хотели «обуздать» революцию. Почему немецким социал-демократам (и их буржуазным и контрреволюционным союзникам) удалось то, что не получилось у русских меньшевиков и их союзников?
По двум причинам. Во-первых, поскольку через два дня после начала немецкой революции война закончилась; во-вторых, поскольку в Германии не было большевистской партии — и не было Ленина.
Как русская, так и германская революции в действительности были революциями против войны — и ничем иным. Никто не уяснил это лучше, чем сам Ленин, который с самого начала выдвинул лозунг: «Превращение мировой войны в мировую гражданскую войну!» Несомненно, что Ленин хотел использовать революцию, и затем также тотчас же внедрить социализм — но сделать революцию с социалистическим лозунгом он не мог. Не этот лозунг вызывал революционную энергию масс, без которой и Ленин был бы беспомощен: её вызывала война, тупое страдание от войны и растущее разочарование в войне. Что выводило сотни тысяч людей в 1917 году в России и затем также в 1918 году в Германии на улицу и заставляло их слепо рисковать своей жизнью, было не марксистской убежденностью — она была лишь у немногих, и эти немногие жили с ней на протяжении многих лет в молчаливой или гласной оппозиции совершенно мирно, — и никогда не была на первом плане жажда крестьян, как в России, получить землю (в Германии этому не было прямых параллелей). Это было единственно лишь неукротимое, отчаянное, наконец-то более не сдерживаемое стремление выбраться из военного ада. Если бы Милюков и Керенский, которые незадолго до того были вознесены на вершины власти мартовской революцией 1917 года, поняли это и тотчас же заключили мир — Ленин никогда не смог бы развить свою деятельность. То, что они этого не сделали, и что Ленин это сделал — это, и только это было секретом их поражения и его победы.
Но немецкие Милюков и Керенский, а именно Эберт и Шайдеманн, сделали мир — более того: они пришли уже с ним. Когда 9-го ноября 1918 года в Берлине разразилась германская революция, делегация по заключению перемирия была уже в пути. Два дня спустя оружие замолкло. И теперь естественно все хотели вернуться обратно в нормальную частную жизнь; с концом войны революция в одно мгновение потеряла свою главную движущую силу.
Чтобы теперь её удерживать в движении и вести дальше, чтобы установить её созидательные цели, определяющие облик государства и общества, требовались огромная воля и острый, отшлифованный направляющий инструмент. Оба они в Германии отсутствовали. В России они были.
Немецкие социал-демократы, которые в ноябре 1918 года пришли к власти, давно уже больше не были революционерами, в том числе и когда они по привычке пользовались революционными фразами. Теперь, когда они могли показать, что они такое, они явили, что в действительности стали контрреволюционерами. И у немецких коммунистов в решающий момент еще не было никакой организации.
Ленин свою большевистскую партию в 1903 году отколол от русской социал-демократии, и у него было долгих четырнадцать лет, чтобы в постоянной борьбе с меньшевиками и в постоянном безжалостном выкорчевывании и выпалывании слабых и колеблющихся приверженцев превратить её в элитный корпус закаленных профессиональных революционеров, который потребовался ему в 1917 году для того, чтобы массовое восстание против войны превратить в настоящую революцию. Германская коммунистическая партия была основана Либкнехтом лишь 30-го декабря 1918 года, когда массовое восстание уже миновало, когда оно уже наполовину выгорело, уже наполовину потерпело крушение.
И у них не было Ленина. Либкнехт, великий оратор и отважный человек, не был ни организатором, ни революционным стратегом. А самую сильную и изощренную голову среди немецких коммунистов, Розу Люксембург, как раз можно было назвать Анти-Лениным. Уже в довоенное время в социалистическом Интернационале она принадлежала к самым ярым его критикам. Она в корне не принимала жесткий, макиавеллиевский реализм Ленина и противостояла ему. В противоположность Ленину она воспринимала демократию столь же серьезно, как и социализм, она не хотела одного без другого. Программа, которую она разработала еще для «Союза Спартака», и которую принял учредительный съезд коммунистической партии, содержит ключевую фразу:
«Союз Спартака возьмет правительственную власть не иначе, как через ясное выражение недвусмысленной воли подавляющего большинства пролетарских масс в Германии, не иначе как в силу их сознательного согласия со взглядами, целями и методами борьбы Союза Спартака».
Ленин, если бы он прочел это, только бы лишь сухо рассмеялся. Ленин желал власти и победы, и он получил их. Роза Люксембург в принципе ненавидела власть, и поэтому у неё не было победы, только лишь мученическая смерть. Правда, она оказывает влияние и далее.
Известная критика русской революции, которую Роза Люксембург сочинила в 1918 году, еще находясь в тюрьме, сегодня многим кажется пророческой. «Свобода только для приверженцев режима, только для членов партии — это не свобода. Свобода — это всегда только свобода инакомыслящих… Без всеобщих выборов, ничем не стесненной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений жизнь во всех общественных институтах погибает, превращается в видимость жизни, в которой одна только бюрократия остается действующим элементом. Общественная жизнь постепенно засыпает, несколько десятков партийных вождей с неиссякаемой энергией и безграничным идеализмом руководят и управляют, среди них в действительности правит десяток выдающихся умов, и элита рабочих время от времени приглашается на собрания, чтобы поаплодировать речам вождей, единодушно одобрить заранее подготовленные резолюции… Таким образом, это превращается в клику — разумеется, в диктатуру, но не диктатуру пролетариата, а в диктатуру горстки политиков».
Да, примерно так и получилось в России. Но как было дело в Германии? Через свою собственную, столь демократическую, гуманную, благородную точку зрения на революцию Роза Люксембург неосознанно выразила ей приговор, когда в незабываемом образе сравнила революции с локомотивом, который поднимается вверх по крутому подъему: «Или локомотив на полном ходу дойдет по историческому подъему до наивысшей точки, или под своей собственной тяжестью он скатится обратно в исходную низину и безвозвратно раздавит тех, кто из-за слабых своих сил захотел остановиться на половине пути».
Именно таким был жребий германской революции 1918 года, и это был жребий и самой Розы Люксембург. Сила, которая могла бы двигать локомотив на полном ходу вверх, и которую в России представляли Ленин и его партия, отсутствовала в Германии. Были лишь слабые, разобщенные силы, которые пытались остановить на половине пути скатывающийся назад под собственным весом локомотив. Январские и мартовские бои в Берлине, Мюнхенская республика Советов, последние восстания в Рурской области после капповского путча: все это были уже в действительности только лишь бои в отступлении. Местные рабочие советы, за которыми не стояло никакой ленинской партии, были безоружны, когда на них в течение 1919 года повсюду стали наседать силы контрреволюции. Эта контрреволюция была настолько же кровавой и основательной, насколько ноябрьская революция в 1918 году была бескровной и поверхностной.
Как и в России, 1919 и 1920 были в Германии годами гражданской войны. Исход событий определил эпоху: в России победила революция, в Германии (под социал-демократической маркой) — контрреволюция.
Тем самым на длительное время были переведены стрелки путей. Германия осталась буржуазно-капиталистической страной, во многом Германией кайзера, только без него. Россия хотя и не стала социалистической страной — требовались еще десятилетия, чтобы стать ею — но с этого момента она стала революционной страной, под незыблемым господством коммунистической партии, которая отныне приводила в движение революцию сверху. В отношении немецких и русских социалистов исполнились библейские слова: «Первые станут последними, а последние станут первыми». «Невозможная» русская революция удалась; «неизбежная» немецкая революция потерпела крах.
Но прошло еще много времени, прежде чем участники событий заметили это; еще больше времени, пока они осознали это, примирились с этим и приспособились к новой ситуации. Частично потому, что в год гражданской войны 1919 связи между Германией и Россией почти прервались. У обеих стран в этот бурный год слишком много было своих забот, чтобы еще уделять много внимания друг другу.
Но в большей степени причина была в том, что обе стороны просто не могли постичь и не хотели поверить, что же в действительности произошло. Немецким коммунистам потребовалось еще много времени, пока они уяснили, что проиграли свою битву; и еще больше времени потребовалось русским, чтобы понять это. Когда они в течение 1920 года победоносно вынырнули из кровавого кошмара своей гражданской войны и, протирая глаза, снова посмотрели на мир вокруг, они не поверили своим глазам. По их собственной теории их победа в одной только России собственно не могла произойти и поэтому они не верили самим себе. Но поражение немецкой революции — этой по учебникам столь более зрелой, столь более многообещающей, неизбежной революции — было еще более немыслимо.
Нет, они просто не верили, это не могло быть правдой. Если уж в феодальной, отсталой России против всех вероятностей смогла победить социалистическая революция, то это тем более должно было случиться в Германии. Только по какой-то причине темп в Германии был явно медленнее. Как теперь видели ситуацию в России, ноябрь 1918 года был в Германии тем же, что март 1917 в России. Эберт был то же, что и Керенский, капповский путч в марте 1920 года соответствовал контрреволюционному путчу русского генерала Корнилова в сентябре 1917, так что до октябрьской революции уже недолго ждать осталось. Следует только правильно взяться за дело, и немного подбросить уголька.
Это теперь делали русские большевики, к этому они были теперь готовы и полны решимости. Всё еще существовало убеждение, что для победы социализма решающей является немецкая, а не русская революция. «Социализм в одной стране» — и теперь в такой совсем отсталой крестьянской стране, как Россия — был все еще для них невообразимым, мировая революция все еще была условием выживания русской революции, а Германия все еще была ключевой страной мировой революции. Всё еще видели будущую социалистическую Германию как голову, а революционную Россию в крайнем случае как тело пролетарской мировой державы, которую они хотели создать. Но тело взяло теперь на себя функции головы, и немецкая революция должна была теперь управляться из России, поскольку она не могла обойтись своими средствами. Таков был смысл Третьего, коммунистического Интернационала, который был основан в Москве в 1919 году.
Во Втором, социалистическом Интернационале, ведущая роль была у немцев. В Третьем она неминуемо была у русских: они были единственной коммунистической партией, которые в своей стране (к сожалению, не в той стране) победили и теперь должны научить других побеждать.
С 1920 года «Коминтерн» в Москве стал «Генеральным штабом мировой революции», который разрабатывал и определял стратегию и тактику немецкой и других входивших в него коммунистических партий. Все еще ни в коем случае не для того, чтобы установить господство России над остальными европейскими государствами и народами — это было в далекой перспективе, большевики в 1920 году о возможностях России были еще весьма скромного мнения — но чтобы уроки победоносной русской революции сделать плодотворными для коммунистических партий других, более сильных, прогрессивных стран. Прежде же всего — для коммунистической партии Германии. Русские большевики 1920 года были еще истинными интернационалистами, но в Интернационале теперь тон задавали они.
Потерпевшая неудачу немецкая революция 1918 года была поистине немецкой революцией — кто захочет съязвить, может сказать: поэтому она и потерпела неудачу. Её отголоски в 1919 и в 1920 годах были еще в какой-то степени местными явлениями. Но попытки коммунистических путчей в следующие годы — средненемецкое «мартовское выступление» 1921 года, как и гамбургское восстание в октябре 1923 года — управлялись на расстоянии, были разработаны за зеленым столом в Москве и были механически выполнены их местными немецкими вождями без настоящей убежденности в успехе дела. Они больше не вписывались в ландшафт, в Германии больше не было революционной ситуации, и они провалились еще плачевнее, чем революция 1918 года. Единственным достижением этих выступлений было то, что коммунистическое дело в Германии отныне было дискредитировано как чуждое, русское дело — и в руководстве немецкой коммунистической партии завязались бесконечные, горькие битвы за выбор направления. Многие из лучших и самостоятельных умов среди немецких коммунистов потеряли доверие к партии и болезненно порвали с ней. Эрнст Ройтер был одним из них.
Тем не менее, немецкая коммунистическая партия осталась связана с Москвой — свою неудачу и свое растущее уныние она обратила на завидный, победный русский пример. Это было единственное, за что она могла держаться. Но вот кто медленно, медленно переучивался и терял веру в немецкую революцию — так это русские.
В конце концов, со временем они не могли упустить из вида, что и без немецкой революции они жили, управляли, постепенно становились крепко сидящими в седле, и что столь же мало продвигалось дело с немецкой революцией. Обе этих вещи были совершенно непредвиденными, совершенно противоречащими программе и системе, почти невозможными, почти немыслимыми — но так оно было. Революция в России явно победила, а мировая революция явно для начала потерпела неудачу — в Германии. Еще не отказались окончательно и официально от надежды на мировую революцию, еще проводили и дальше интернациональную политику — но отныне уже спустя рукава. Следовало жить дальше и без мировой революции.
Во внутренней политике это означало отход назад. «Социализм в одной стране» был все еще немыслим; в тот момент не оставалось ничего иного, кроме как приступить к восстановлению экономики полукапиталистическими средствами. В плане внешней политики это означало лавирование во враждебном окружении и использование противоречий между капиталистическими державами. И в этом мрачном похмельном настроении Германия стала для правящих русских коммунистов неожиданно снова интересна — даже и без немецкой революции.
Разве не проиграла она войну, как и Россия? Разве не была она в Версале так же унижена, как Россия в Брест-Литовске? Разве не была она почти так же, как большевистская Россия, отверженной в международном сообществе, разве не стала она парией среди народов? Разве не лежало на поверхности, что обе парии будут сотрудничать — несмотря на все, что стояло между ними? Уже в декабре 1920 года Ленин сказал: «Германское буржуазное правительство ненавидит большевиков до глубины души, но их интересы и международное положение против их собственной воли ведут их к миру с Советской Россией».
Потребовалось еще более года, пока этот мир был заключен. Но весной 1922 года его время пришло. Снова закружилась немецко-русская карусель, снова началась совершенно новая, совершенно другая глава немецко-русского романа. Её заголовок был — Рапалло.
5. РапаллоВ пасхальное воскресенье 1922 года слово «Рапалло» потрясло Европу, подобно удару грома. На этом небольшом курорте под Генуей совершенно неожиданно, в течение суток, без предупреждения и без видимой подготовки Германия и Россия достигли соглашения — и это посредине европейской конференции, у которой были совершенно другие намерения, за спинами западных держав-победительниц первой мировой войны и за их счет.
Вплоть до сегодняшнего дня в международном дипломатическом языке «Рапалло» — это ключевое слово с четким значением. Это краткая зашифрованная формула, означающая два понятия: во-первых, что коммунистическая Россия и антикоммунистическая Германия под давлением обстоятельств объединились против Запада и смогли действовать совместно; и, во-вторых, что такое могло произойти очень неожиданно, буквально за ночь. Второе еще более чем первое сделало слово «Рапалло» страшилкой для жителей Запада, от шокирующего действия которого еще и сегодня бросает в дрожь.
В самом деле, едва ли во всей истории дипломатии найдется другой важный межгосударственный договор, который был бы осуществлен столь молниеносно: переговоры начались с телефонного звонка после полуночи, в первые часы пасхального воскресенья, а после полудня этого же самого пасхального воскресенья под готовым договором уже стояли подписи германского и русского министров иностранных дел. Но даже если договор в Рапалло в конце концов был дипломатическими стремительными родами, то зародыш, из которого он произошел, был оплодотворен задолго до этого, почти за три года до этих событий. А именно — в высочайшей степени невероятном месте: в камере берлинской следственной тюрьмы Моабит.
Туда 12-го февраля 1919 года был доставлен Карл Радек. Радек был ведущим членом русской большевистской партии, вообще же польским евреем и вместе с тем он считал себя своего рода немцем[4] — такие вот чудеса были в то время. Это был один из самых умных и язвительных умов своего времени.
В то время он был членом делегации видных большевистских политиков, которых Ленин в декабре 1918 года послал на всегерманский конгресс рабочих и солдатских советов. Делегацию не пустили в Германию — правительство Эберта не желало иметь дела с русскими большевиками. Остальные члены делегации, неприятно удивленные и обиженные, вернулись назад. Но Радек раздобыл шинель австрийского солдата и пробрался в Берлин в качестве возвращающегося домой военнопленного. (Он говорил на австрийском немецком столь же безукоризненно, как и на польском и русском языках, кроме того, еще на трех или четырех других языках с ошибками, но бегло). В Берлине он, правда, принял участие не в конгрессе советов, а в учредительном съезде КПГ, пережил январские бои, победу контрреволюции и убийство Либкнехта и Розы Люксембург, еще пару недель, меняя адреса, поддерживал контакты со своими немецкими друзьями по партии и в конце концов был схвачен во время одной из многих тогдашних облав на коммунистов.
То, что он пережил свой арест, было чистой удачей: в то время были скоры на расправу, расстреливая видных красных «при побеге». Следующие месяцы были тяжелыми: строгое одиночное заключение, беспрерывные допросы. Но летом 1919 года — после заключения Версальского мира — условия заключения вдруг улучшились. Он был переведен в привилегированную камеру и получил разрешение на неограниченные визиты посетителей, и посетители всегда были важными персонами. Особенно им интересовался рейхсвер. Его камера в Моабите стала известна как «политический салон Радека».
В октябре его выпустили — на квартиру полковника фон Райбница, который во время войны был офицером разведки Людендорффа, а теперь принадлежал к штабу нового начальника рейхсвера Зеекта. Там дискуссии продолжались. В декабре Радек наконец вернулся в Москву — посвященный во многие вещи и носитель тайн и идей первого ранга. Что он привез с собой в невидимом багаже за два года до Рапалло — это мысли о заключении союза антибольшевистской Германии с большевистской Россией: целевого союза против Запада и против Версальского договора.
В этот полный приключений год в Германии Радек понял, что немецкая революция потерпела неудачу. Но он также понял, что обновление дьявольского соглашения между немецкими правыми и русскими левыми не должно простаивать: влиятельные люди в Берлине были готовы снова заключить союз с русскими большевиками, и в этот раз уже вовсе не в качестве военной меры для завоевания России — к этому они теперь вовсе не имели интереса — а совершенно искренне как равные государства, на основе взаимных интересов, общих врагов и при взаимном уважении.
Чего не добилась немецкая революция, достиг Версальский договор: поворота в сторону России и ощущения подлинной общности интересов Германии и России. Чувство это не было еще всеобщим — до этого было еще очень далеко, — и оно находилось еще в борьбе с глубоко укоренившимся, инстинктивным, почти непреодолимым антибольшевизмом. Но оно уже было. Это был зародыш, способный развиваться. Из этого зародыша должен был вырасти договор в Рапалло.
Те, кто не пережил тех времен, едва ли могут составить себе представление об ужасном, неослабевающем шоковом воздействии, который произвел на Германию Версальский договор. Версаль был для Германии тем, чем для России был Брест-Литовск: одновременно тяжелое ранение и смертельное оскорбление. Германия чувствовала себя в одно и то же время так, как будто её изувечили и дали пощечину. Она дрожала от бессильной ярости и позора. Ненависть к Западу была тогда сильнейшим политическим чувством в Германии. Немногие политики — тоже бывшие патриотами — которые подавили свой гнев и проводили политику исполнения Версальского договора, буквально играли со смертью. Двое из них — Эрцбергер и Ратенау — и заплатили своими жизнями.
Версаль был невыносим. Но где найти средство от невыносимого? Германия была побеждена, обезоружена, бессильна; одиночное сопротивление было безрассудным. Требовались союзники. И единственным возможным союзником был другой многое проигравший в войне: Россия — большевистская Россия. Союз Германии с большевистской Россией — это было единственное, чего еще боялась Антанта. Это было единственное, чем можно было отплатить за унижение Версаля.
Но не был ли такой союз противоестественным, возмутительным, невозможным? Не более, чем события в 1917 году, когда России подбросили большевизм, как вошь в меха, чтобы тем самым внести в неё болезнь, от которой она зачахнет. Теперь же невероятным образом большевики стали правильным, нормально функционирующим русским правительством, они добились успеха в создании из ничего армии, выиграли ужасную гражданскую войну: следовало теперь считаться с ними.
Если желать союза с Россией, то следовало быть готовым садиться за один стол с цареубийцами (а те должны быть готовы садиться за один стол с убийцами Либкнехта и Розы Люксембург). Следует вообразить себе, что в годы 1919, 1920 и 1921 Германия и Россия все еще как бы в растерянности смотрели друг на друга, они так сказать обе не верили своим глазам. Русские просто не могли поверить, что революция у них получилась, а у немцев не получилась; это нарушало все марксистские знания, это было против всех предполагаемых исторических законов, это было так, как если бы вдруг луна всходила утром, а солнце вечером, это не могло быть правдой. Немцы в свою очередь не могли поверить, что большевики, эти невозможные политические мечтатели, эти оторванные от мира сего утописты и фанатики, в действительности выдержали испытание и достигли успеха, что они стали настоящим правительством, которое хотело управлять и могло это делать — что они теперь были Россией. Подобного еще никогда не было, так что это должно было быть обманом зрения. И все же, снова и снова протирая глаза — это было, это оставалось, так что следовало, качая головой, примириться с этим и к этому приспособиться.
Первыми немцами, которые это сделали с определенным вынужденным уважением, были военные. Им импонировала победа большевиков в гражданской войне.
«Чисто с военной точки зрения», — писал генерал Хоффманн, известный по «удару кулаком в Брест-Литовске» — «поразительно, что вновь созданным красным войскам удалось победить в то время еще сильные вооруженные силы белых генералов и полностью их разгромить». А полковник Бауэр, посещавший Радека осенью 1919 года, даже разразился в адрес Троцкого в некотором роде восхищенным «Donnerwetter!»[5]. «Прирожденный военный организатор и вождь», — так писал он. «Как он из ничего в самый разгар тяжелых сражений создал новую армию, а затем её организовал и выучил — это выглядит абсолютно по наполеоновски».
Военные были затем также первыми, кто совершенно решительно и хладнокровно переключился на Россию. Они могли это делать, не дожидаясь политиков: рейхсвер был государством в государстве и проводил свою собственную политику. Его первейшей и важнейшей целью было обойти суровые условия разоружения Версальского договора. Это могло произойти только в России, в сотрудничестве с русским правительством, и если это русское правительство было теперь большевистским правительством, то ничего не поделаешь — следовало начинать совместную работу именно с большевиками. Она была начата — уже совсем рано. Первые связующие нити между рейхсвером и Красной Армии были свиты уже в камере Радека.
Политики пришли к решению гораздо труднее. Среди них были «западники» и «восточники», причем — что примечательно — если «западники» были больше представлены среди социал-демократов и левобуржуазных партий, то «восточники» — среди правых. Западники были сторонниками исполнения Версальского договора, действовавшими против общественного мнения — и часто боровшимися со своими собственными чувствами, поставившими себе цель посредством медленного, терпеливого акта освобождения от Версальского мира все же постепенно превратить его в настоящий мир с Западом. Большевистская Россия была для них зловещей — и тем более зловещей, после того как она неожиданно показала себя столь жизнеспособной.
Наиболее дальновидный среди них, Вальтер Ратенау, даже верил в то, что как раз вследствие победы большевизма в России может быть достигнуто новое единение между Германией и Западом: в конце концов, разве у немецких и западных капиталистов не были одни и те же интересы в том, чтобы разрядить эту бомбу, которая неожиданно оказалась среди них? Следовало привести дело к тому, чтобы они совместно взяли в свои руки восстановление России. Тем самым одним ударом можно будет трех зайцев убить: Россия будет незаметно, но неизбежно снова вовлечена в сеть капиталистической всемирной экономики; Германия сможет заработать в России средства для платежей по репарациям в пользу Франции и Англии; и Германия и Запад (незаметно, но неизбежно) прекратят противостоять друг другу как должник и кредитор, и вместо этого станут партнерами… Ратенау с подобными мыслями нашел ответные чувства: в Англии. Разумеется, не во Франции, и меньше всего в самой Германии, которая в своем тогдашнем состоянии духа любую «политику исполнения», даже будь она столь дальновидной, воспринимала как невыносимое самоуничижение.
«Восточники» в Германии находили гораздо больший отклик. Они тоже ведь были в своем роде реалистами. Для них капиталистическая общность с Западом была менее важной, чем национальное противоречие между победителями и побежденными, а идеологические и экономические противоречия с большевистской Россией менее важны, чем национальные общие интересы обеих побежденных в мировой войне стран. Они ссылались на Бисмарка, для которого внутреннее устройство другой страны не имело никакого значения, когда речь шла о национальных интересах. Да, они воздвигли Бисмарка на пьедестал. В их глазах большевики были «бандой преступников», но эта банда преступников не оскорбляла их и могла быть им полезной. Так что можно было спокойно иметь дело с ними. Иметь дело с Западом им запрещало чувство чести: Запад не был «бандой преступников», он был так сказать сословно равным; но он унизил Германию. Версаль был оскорблением.
Что могли сказать русским эти «восточники» Веймарского истэблишмента — политизирующие офицеры рейхсвера, высокопоставленные чиновники, прусские консерваторы — звучало примерно так: «Ладно, вы большевики. Это дело ваше. Ладно, вы хотели бы и у нас внедрить большевизм. Мы сумеем это предотвратить. Вы правите у себя, как это вам по душе, а мы правим у себя, как это нам по душе. Договорились? Но в остальном: разве мировые державы, которые пытались свергнуть вас совсем недавно с помощью „белых“, не являются вашими злейшими врагами? Они также и наши враги. Разве мы в отличие от них не спасали вас от „белых“? Вот видите. Вы хотите создать Красную Армию? Мы можем вам в этом помочь — если вы нам дадите возможности для испытаний у вас оружия, которое Запад нам запретил. Вам требуется капитал для восстановления? Возможно, что он у нас есть; естественно, он будет с процентами. Вы не любите нас, это мы знаем. Мы вас тоже не любим. Но похоже на то, что мы можем быть друг другу полезны».
Были утечки информации такого рода, которые Ленин объяснил в конце 1920 гола: «Немецкое буржуазное правительство ненавидит большевиков до глубины души, но их интересы и международное положение против их собственной воли ведут их к миру с Советской Россией».
Так что в 1920 и в 1921 годах мало-помалу стали осуществляться маленькие, осторожные, половинчатые шаги навстречу между Москвой и Берлином: торговый договор, немного тайного военного сотрудничества, пара неофициальных миссий туда и обратно.
Но в следующем году в Германии верх одержали «политики исполнения Версальского договора»: Вирт, католик-шваб, стал рейхсканцлером, Ратенау министром восстановления, затем министром иностранных дел.
Оба были «западниками» — и прежде всего Вирт. Ратенау немедленно развил лихорадочную и не совсем безуспешную деятельность.
Он ездил в Лондон, в Висбаден, в Канны. Вскоре появился договор о поставках, который посеял надежды на ослабление вопроса о репарациях, появились слухи о будущем европейском консорциуме — с участием Германии — для «восстановления России». И в начале 1922 года английский премьер-министр Ллойд Джордж созвал европейскую конференцию в Генуе, которая в первый раз должна была снова объединить всех — победителей, придерживавшихся нейтралитета и побежденных, в том числе и Германию, и Россию.
Незадолго до этого Ллойд Джордж встречался с Ратенау в Лондоне и его великую идею — восстановление России силами объединенных капиталистических стран — воспринял как свою собственную. Он легко воспринимал чужие идеи, хотя столь же легко и отступался от них. В характере Ллойд Джорджа было что-то от ртути, от скользкого угря, не слишком внушающее к себе доверие. Но он в то время был одним из самых могущественных людей в мире, и если Ратенау действительно покорил его своей идеей — не последует ли вслед за этим вскоре еще нечто, как например переговоры и примирение с Западом? В таком случае Россия естественно больше не представляла интереса для Германии, и можно было снова отбросить неприятную связь с большевиками.
Весной 1922 года казалось, что политика, над которой работали такие люди, как начальник рейхсвера Зеект и начальник Восточного отдела в Министерстве иностранных дел, Аго фон Мальцан, в Берлине, а в Москве Радек и министр иностранных дел Чичерин, немного зачахла. Когда русские по пути в Геную в начале апреля сделали остановку в Берлине, они привезли с собой проект германо-российского договора — в некотором роде дополнительный мирный договор. Но немцы сдержанно восприняли эту информацию — они хотели сначала посмотреть, что может принести Генуэзская конференция. Договор остался не подписанным.
Генуэзская конференция была торжественно открыта 10 апреля 1922 года, в понедельник пасхальной недели. Это было самое грандиозное европейское собрание со времен Берлинского конгресса 1878 года: все европейские страны послали на него своих министров иностранных дел, почти все — глав правительств. Журналисты, съехавшиеся со всего мира, говорили о наконец-то начинающейся настоящей мирной конференции и проводили сравнения с великими вселенскими соборами христианской церкви. Налет сенсации с самого начала был на всем: вдруг все снова были под одной крышей, в том числе и злые немцы, и зловещие большевики. Поразительным образом у них не было ни рогов, ни копыт, внешне они вели себя совсем как вежливые, нормальные политики. Вернется ли наконец-то мир и нормальная жизнь обратно? Наступила ли теперь и в европейской политике весна — как в мягком ландшафте итальянской Ривьеры?
Генуя пробудила надежды, каких не пробуждала до того никакая конференция двадцатого века. Но было также и всеобщее опасение провала этого беспрецедентного по масштабам мероприятия: её невозможно было бы повторить — и в действительности до 1971 года ни разу более не проводилась подобная общеевропейская конференция. Если она расстроится, то в воздухе запахнет катастрофой.
Конференция была слабо подготовлена. Ллойд Джордж любил импровизацию, и ему должно было поспособствовать то, что он был единственным, кто точно знал, чего он хочет от Генуэзской конференции, а именно объединения всех капиталистических промышленно развитых стран Европы с целью восстановления России. В этих рамках следовало смягчить вопрос о репарациях, который в то время отравлял европейский воздух, незаметно свести вместе Германию и Францию, а Россию исподволь вернуть и вписать в капиталистическую экономическую систему. Остальные государства знали только лишь, чего они не хотят: Россия — как раз этого объединения мирового капитала для экономической колонизации России; Германия — возобновления довоенного альянса России с Западом; Франция — выторговывания каких-либо уступок от её репарационных требований к Германии.
Если Ллойд Джордж хотел провести свой великий план через все эти препятствия, то он должен был играть весьма сложную партию. С Францией, которая вообще неохотно согласилась на проведение конференции, с самого начала он оказался в открытом противостоянии: Франция вовсе не хотела успеха конференции. Она чувствовала себя обманутой в Версале в вопросе о границах по Рейну и хотела использовать репарации, чтобы впоследствии достичь этой военной цели.
По этой причине при проведении конференции под руководством Ллойд Джорджа Францию сначала следовало оставить в стороне и изолировать, и лишь в самом конце, когда все другие будут едины, можно было отважиться на фронтальное наступление на французские позиции.
Германия тоже могла подождать, полагал Ллойд Джордж. Чего хотел добиться Ллойд Джордж, изначально было же собственной идеей Ратенау, и Германия выиграла бы от этого больше всех — ослабления гнёта репараций, допуска обратно в западный клуб государств. Её не требовалось особенно и уговаривать; возможно, было даже и неплохо, для начала заставить Германию немного понервничать, дать ей почувствовать, насколько это неприятно — подпирать стенку на балу, когда тебя никто не приглашает на танец. И тем легче ухватится она потом за свою роль, когда в конце концов ей снова предложат значительную партнерскую роль.
Кого следовало в первую очередь привлечь на свою сторону — так это русских: робких, необычных, недоверчивых русских большевиков. У них должно быть возникло подозрение, что капиталисты всей Европы собрались толпой против них — вовсе не безосновательное подозрение, поскольку естественно всеевропейский экономический синдикат, который должен будет взять в свои руки возрождение России, станет могущественнее, чем любое русское правительство, и в развитой европейским капиталом России для социализма не много места останется. Чтобы приручить русских, Ллойд Джордж придумал неожиданный первый ход: он хотел предложить им германские репарации (Версальский договор содержал в себе такую возможность). Ллойд Джордж не хотел сразу выложить все свои планы, он хотел для начала начать обезоруживающий разговор с русскими как союзник с союзником: «Ведь вы тоже сражались с нами и вместе с нами проливали кровь, вы ведь собственно принадлежите к коалиции победителей! Что там капитализм и коммунизм — мы же старые братья по оружию, не так ли? Естественно, что вам тоже причитаются репарации! Не правда ли, это замечательно! Нет, никаких возражений — что вы о нас думаете!» И далее в том же тоне. За это Россию, разумеется, нужно будет обязать заплатить Франции по царским довоенным займам. А за это в свою очередь Франция должна сделать для Германии определенные уступки по репарациям — скидку или по меньшей мере отсрочку. Для каждого кое-что! Но прежде всего русские должны быть посредством своего рода практического обновления старого военного альянса уважены, польщены, сделаны доверчивыми. Таким образом, Ллойд Джордж посвятил почти всю первую неделю конференции русским, за исключением формальных заседаний. Другие тоже приглашались от случая к случаю, но русские были его главными гостями. Для немцев он был недоступен. С ними разговор должен был состояться позже.
Но немцы, естественно, с каждым днем становились все нервознее и беспокойнее. Они и без того были чувствительны и легко ранимы; унижения, которым они были подвергнуты в Версале, были еще свежи в памяти — как подсудимые, которые выслушивают свой приговор, они были выставлены на всеобщее обозрение! Неужели это должно здесь повториться? Кроме того, до них естественно дошли слухи, витавшие в воздухе. Русские требования репараций к Германии? Об этом Ллойд Джордж никогда ничего не говорил! Можно ли ему доверять? И можно ли доверять русским? Когда западные державы им буквально навязывают немецкие репарации — смогут ли они сказать «нет»? Если бы только предложенный ими договор был принят раньше! Теперь наверное было уже слишком поздно. Если единственным результатом конференции, который будет привезен домой, станет то, что теперь надо будет платить репарации еще и России — невозможно домыслить!
В страстную пятницу до немцев дошли слухи, что западные державы и русские договорились; в пасхальную субботу эти слухи усилились. Ратенау снова и снова пытался встретиться с Ллойд Джорджем, но все напрасно; Ллойд Джордж не давал с собой поговорить. Вечером этой субботы, перед перерывом на праздник, немцы сидели рядом друг с другом угнетенные и измученные в холле своего отеля, в полном одиночестве, разговаривая время от времени о том, о сем, размышлял, взвешивая мрачные перспективы. Около полуночи они прекратили бесплодный разговор. «Чем тут поможешь! Пойдем спать». Но два часа спустя все они еще бодрствовали.
В это время в дверь фон Мальцана легонько постучали: господин с забавным именем хочет разговаривать с ним по телефону. Мальцан в халате и в шлепанцах спустился по тихой ночной лестнице в телефонную будку в холле отеля. (Комнатные телефоны в 1922 году даже в хороших отелях были еще редкой роскошью). У телефона был Чичерин — русский министр иностранных дел. «Мы должны утром тотчас же встретиться», — сказал он. «Это дело величайшей важности».
Мальцан был «восточником» среди немецких делегатов. Он хотел договора с русскими — и охотно заключил бы его с ними уже до Генуи. Русские это знали или по крайней мере чувствовали. У них возникло определенное доверие к Мальцану. В два часа ночи Мальцан стуком в двери разбудил одного за другим всех членов немецкой делегации. Никто еще не спал. Ратенау с запавшими глазами, ходивший туда и сюда в пижаме по своему номеру, принял Мальцана со словами: «Что же? Вы принесли мне мой смертный приговор?» и Мальцан весело ответил: «Наоборот!»
И затем последовала знаменитая «конференция в пижамах» в номере Ратенау. Вся немецкая делегация, рейхсканцлер, министр иностранных дел, чиновники и дипломаты — все собрались в своих пижамах и халатах и обсуждали новую ситуацию, сидя на кроватях и подушках, усталые от бессонной ночи. Русские настаивали на немедленной встрече с глазу на глаз — немедленно, в пасхальное воскресенье, за городом в Рапалло, где они жили, в отдалении от остальных делегаций. О чем идет речь, едва ли можно было сомневаться: русские не хотели заключать сделку с Ллойд Джорджем, не сделав еще раз попытку объединения с немцами. Похоже было, что всему, что им мог предложить Ллойд Джордж, они предпочитали свой старый проект договора с Германией. Они явно все еще были готовы заключить договор.
Это было облегчение, но это ставило немцев перед необычайными, имеющими в перспективе серьёзные последствия решениями, которые следовало принять на месте — здесь и сейчас, в пижамах, ранним утром пасхального воскресенья между двумя и пятью часами. Следует ли заключать договор с русскими? Сейчас, вдруг, второпях, в пасхальное воскресенье? Это может взорвать конференцию. Это означало конец большим планам, в которые Ратенау с Ллойд Джорджем вместе верили. С другой стороны — останутся ли русские после второго отказа и далее готовыми к договору? И если вместо этого в понедельник они заключат соглашение с державами Антанты? По всему, что известно, выбор был за ними.
Ратенау видел, что шансы договориться с Западом резко уменьшатся, если он примет русское предложение. «Теперь, когда я знаю положение дел, я пойду к Ллойд Джорджу» — сказал он.
Мальцан возразил: «Если Вы это сделаете, я уйду в отставку». Рейхсканцлер Вирт прекратил короткий кризис тем, что он встал на сторону Мальцана. Собственно говоря, он был «западником», как и Ратенау. Но ему было довольно нервной пытки прошедшей недели. Предложение русских было для него выходом — синицей в руках; Вирт устал ловить журавля в небе. В пять утра немецкая делегация приняла решение поехать в Рапалло. Ратенау предложил, что следует по меньшей мере сначала сообщить об этом английской делегации по телефону. Из этого ничего не вышло. В первый раз они еще спали, во второй раз они уже ушли из отеля.
В Рапалло затем все прошло как по маслу. Русские были сама любезность. Явно они уже заранее решили при всех обстоятельствах прийти к заключению договора. Они не стали чинить никаких препятствий, когда немцы от такого усердия стали подозрительными и потребовали еще одно изменение проекта договора в свою пользу. В 5 часов пополудни договор в Рапалло был подписан.
По содержанию это был материальный договор — и не более того. Брест-Литовский договор был аннулирован уже в ноябре 1918 года. Теперь вместо него появился настоящий мир. Обе стороны признали границы друг друга, возобновили дипломатические и консульские отношения, взаимно отказались от репараций, предоставили друг другу режим наибольшего благоприятствования и договорились об экономическом сотрудничестве и «взаимных консультациях, если это сотрудничество потребуется урегулировать в более широких международных рамках». Это было все. Военных или особых тайных статей договор не содержал. Тайное военное сотрудничество между рейхсвером и Красной Армией, которое правда понемногу началось уже до этого, не упоминалось в Рапалльском договоре. Дипломаты, которые его составляли, большей частью вовсе ничего не знали о нем.
Тем не менее, договор был небывалым событием — подземным толчком, который изменил весь международный ландшафт. Германия и Россия, обе впервые снова допущенные в европейское сообщество государств, использовали возможность, чтобы объединиться против этого общества — к этому сводилось дело. И именно за спиной у конференции — и одновременно так сказать на их глазах! Переполох был неописуемым. У Ллойд Джорджа случился припадок бешенства, когда он услышал новость: все его планы рухнули. Французская делегация демонстративно упаковывала чемоданы. Некоторые газеты писали о войне.
Это все миновало. Были объяснения, заверения, заявления для успокоения общества, медленное затухание эмоций. Конференция не развалилась тотчас же, хотя в какой-то момент казалось, что так и случится. Она тянулась еще несколько недель, но потеряла свой смысл и в конце концов все безуспешно разъехались. Единственным достижением конференции стал договор в Рапалло.
Рапалльский договор, возникший столь неожиданно и второпях, оказался поистине долговечным. Формально он оставался в силе почти двадцать лет — до нападения Гитлера на Россию 22 июня 1941 года. После прихода Гитлера к власти в 1933 году он, разумеется, превратился в мертвую букву. Но в течение одиннадцати лет он реально определял отношения между Германским рейхом и Советским Союзом. В это время Веймарская Германия с развитым капитализмом и большевистская Россия были друзьями. Это не была неомраченная ничем дружба — у нее были свои перипетии, свои трудности, осложнения и предубеждения с обеих сторон. Тем не менее, она оказалась поразительно прочной и плодотворной. Решающим намерением к заключению этого договора было намерение русских. Немцы подписали его, поскольку полагали, что у них нет другого выбора. У русских же был выбор. Они могли бы вместо Германии заключить соглашение с Западом. Они предпочли договор с немцами. Почему?
Наиболее ясный и пожалуй откровенный ответ даёт изданная в 1947 году в Москве официальная «История дипломатии». Там говорится: «Договор в Рапалло сорвал попытку Антанты создать единый капиталистический фронт против Советской России. Планы восстановления Европы за счет побежденных стран и Советской России были обречены на провал». Это проясняет дело. Если бы Россия клюнула на приманку немецких репараций и присоединилась бы к западным государствам, то и Германия вынуждена была бы подчиниться этой подавляющей комбинации и вписаться в неё. В воссозданной таким образом всеевропейской структуре большевистская Россия была бы изолированным, неспособным двигаться чужеродным телом и вероятно раньше или позже снова была бы втянута в кильватерную струю превосходящих сил капитализма. Пока Советская Россия, ослабленная мировой и гражданской войнами, оставалась окруженной капиталистическими странами, ей нужно было использовать национальные противоречия между ними. И для этого нужно было противопоставить более слабую, побежденную и неудовлетворенную страну против более сильных, победоносных и удовлетворенных положением дел — и не наоборот. Но этой страной была Германия.
Тем не менее, русским нелегко далось решение выбрать партнерство с Германией. Германия была той страной, которая совсем недавно, в Брест-Литовске и после Брест-Литовска, чуть не задушила Россию. Это также была страна, которая остановила и разбила мировую революцию, на которую тогда еще большевики возлагали все свои надежды на будущее. Огонь, который Ленин и Троцкий хотели разжечь своей «начальной искрой» в Петрограде, потух на улицах Берлина и Мюнхена. И все же большевики выбрали теперь в друзья того, кто загасил это пламя. Это было сделано по трезвому государственному благоразумию — определенно не от бьющей ключом симпатии; но одновременно это потребовало насилия над собой, едва ли меньше того, с которым Ленин в 1917 году принял поддержку кайзеровской Германии, а в 1918 — мир в Брест-Литовске.
Все же Рапалло был самым здравомыслящим действием на свете, и чем угодно, только не любовным союзом: он основывал настоящий политический брак и должен был его также мотивировать.
Чичерин, советский министр иностранных дел, который осуществил договор, назвал его «символом общества взаимопомощи обоих международных мальчиков для битья — Германии и России». А Радек, который принес в Россию первые зародыши мыслей о договоре, заявил: «Политика, которая исходит из того, чтобы задушить Германию, в действительности включает и наше собственное уничтожение. Какое бы правительство не было в России, у него всегда есть заинтересованность в существовании Германии». Тем самым он высказал мысль, которая в то время для политики Советского Союза была определяющей и оставалась крайне важной еще десятки лет. Многое должно было еще произойти, чтобы эта политика изменилась.
6. Рейхсвер и Красная АрмияДоговор в Рапалло не содержал никаких тайных военных статей, и на это снова и снова совершенно справедливо обращали внимание. И тем не менее его важнейшим практическим результатом было тайное немецко-русское сотрудничество такой близости, какой никогда прежде не было между двух государств, даже союзников.
Это сотрудничество началось уже до Рапалло — в опытном порядке и в малых объемах; но после Рапалло оно стало систематически развиваться в объемах, которые должны были иметь всемирно-исторические последствия. После осуществления большевистской революции руководством Германского рейха в 1917 году это пожалуй самый большой парадокс в немецко-русской истории нашего столетия: немецкий вермахт, который в 1941 году чуть было не прикончил Советский Союз, в своих решающих составных частях был выпестован в Советском Союзе с 1922 по 1933 годы — так сказать тут же, на месте, под покровом глубочайшей секретности, при полном согласии и с помощью советского правительства. Даже если не принимать во внимание то, что проявилось лишь позже и что тогда пожалуй никто из участников не желал или не предвидел, а именно — то, что Советский Союз пригревал змею на своей груди — то и тогда эта операция по вооружению Германии в России остается одной из поразительнейших глав современной истории.
То, что в настоящее время представлено атомным оружием — отравляющие газы, бомбардировщики и танки — все это было запрещено иметь Германии по Версальскому договору. Западные державы-победительницы полагали, что благодаря этим мерам (даже более, чем благодаря численному ограничению рейхсвера до 100 000 человек) у Германии не будет более никакой возможности проводить политику силы. До 1927 года рейх находился под жестким военным контролем, да и позже для разведывательных служб союзников было бы легко обнаружить тайное восстановление германских ВВС и танкового оружия, если бы такие попытки были бы предприняты в самой Германии. Но что происходило в глубине России, было невозможно раскрыть. Там в то время еще не господствовали разведслужбы союзников. И там были заложены основы немецкой современной наступательной военной мощи — наступательной мощи, которая затем с 1938 года господствовала в Европе и в 1941 году чуть не стала причиной гибели Советского Союза.
Возникает впечатление, что немногие выжившие участники тех событий, которые рассказывали о них после второй мировой войны, все еще по старой привычке старались принизить их значение и приуменьшить их серьезность. Многое остается еще и сегодня нераскрытым, и в их сообщениях многое следует и теперь еще читать между строк. Тем не менее один из них, генерал Эрнст Кёстринг, рассказывает, что «спустя много времени после захвата власти Гитлером начальник штаба Геринга признавался в том, что без этих тогдашних исследовательских работ и без обучения людей люфтваффе не достиг бы к 1939 году своего высокого военного уровня, как это произошло. То же самое относилось и к танкам, как рассказывали мне специалисты в этом виде оружия, и среди них генерал Гудериан».
И правда: из ничего создать за шесть лет, между 1933 и 1939 годами сильнейшие ВВС и наиболее боеспособные танковые войска в мире того времени — такое было бы невозможно даже и величайшему военному гению организации. Кажущееся военное чудо вооружения Германии при Гитлере было возможно лишь потому, что до того в течение одиннадцати лет в упорной, неустанной работе были созданы основы для этого — в России.
Немецкий центр люфтваффе, насколько известно сейчас, находился тогда в течение одиннадцати лет в Липецке, Тамбовской губернии, между Москвой и Воронежем. Танковая станция находилась поблизости от Казани на Волге. На юго-востоке России, в Оренбургской губернии «для боевых веществ у нас была очень большая местность, которая для этого прежде была очищена от деревень» — свидетельствует Кёстринг: естественно, поскольку «боевые вещества» были отравляющими газами.
Эти «станции» одновременно были центрами производства и обучения. Их промышленная сторона еще и сегодня лежит в глубокой тьме. Очевидно, что заводы были сооружены немецкой промышленностью, но персонал должен был быть русским: если бы немецких инженеров и рабочих посылали в Россию в заметных количествах, то тайну трудно было бы сохранить. О производстве танков на казанской станции, например у Кёстринга есть лишь скудное предложение: «Кроме Круппа, в производстве моделей участвовали еще две другие фирмы». Какие, он не говорит.
В окрестностях этих производственных центров находились аэродромы и учебные полигоны. Немецкие офицеры и унтер-офицеры, которые приезжали туда, при их откомандировании официально должны были выбывать из рейхсвера: они приезжали в Россию как гражданские лица под подложными именами — но с настоящими паспортами — поодиночке или небольшими группами и в тщательно индивидуально подобранной одежде.
Летчики оставались в гражданской одежде и во время своей службы в России. Танкистов на месте снова переодевали — в русскую униформу. Никому, даже ближайшим родственникам, не разрешалось говорить, где они были и чем занимались. Извещения о смерти — особенно среди летчиков естественно было немало смертей — фальсифицировались. Если кто из летчиков падал с самолетом под Липецком, то для его родителей он погибал при учебных стрельбах в Восточной Пруссии. Гробы с телами, как сообщает генерал ВВС Хельм Шпайдель (брат верховного главнокомандующего войсками НАТО в средней Европе в послевоенное время), упаковывались в ящики и декларировались в качестве возвращаемых в Германию деталей машин; они шли морским путем через Ленинград в Штеттин.
Данные о количественном объеме деятельности по обучению противоречивы. Следует принять, что из года в год обучалось несколько сотен специалистов и что их число медленно росло, так что к 1935 году в рейхсвере было несколько тысяч человек обученных офицерских кадров для люфтваффе и танковых дивизий, которые в свою очередь могли обучать других.
Также следует допустить, что многие, если не большинство из ставших позже известными генералов ВВС и танковых войск были из этих «русских» первичных кадров: списка имен не существует и поныне. Только случайно известно, что среди этих офицерских кадров с «русским опытом» был также и ставший позже военным министром фон Бломберг.
И все же было бы особенно интересно знать, кто из немецких офицеров получил свое высшее образование тогда в России; потому что между ними и их русскими товарищами образовалась совершенно единственная в своем роде близость — которая позже, в 1937 и 1938 годах для многих из них должна была стать гибельной. Тут находится особенно плотная завеса тайны среди всех остальных тайн, а именно — сколь велика была степень братства и смешения, которые тогда были достигнуты между верхушками рейхсвера и Красной Армии.
Достоверно известно, что русские предоставляли свою землю и свои войсковые полигоны немцам не без ответных услуг. Эти ответные услуги состояли по меньшей мере частично в том, что русские офицеры тренировались совместно с немецкими, так что они дополнительно получали и немецкое образование.
Наиболее открыто об этом говорит опять генерал ВВС Шпайдель: «Снова и снова отмечалось, что советские офицеры почти превзошли в усердии немецких участников учебного процесса. Они перенимали немецкие наставления, несмотря на определенные языковые затруднения, так что в конце концов они обошли большинство из своих немецких „соучеников“».
Парадокс на парадоксе: не только русские давали немцам в собственной стране разрабатывать оружие и учиться владеть им — оружием, с помощью которого они позже чуть было не завоевали эту страну, но и немцы в этой ситуации были учителями своих будущих победителей.
Уже упомянутый генерал Кёстринг, центральная фигура этого немецко-русского военного симбиоза, вот что пишет в своих воспоминаниях в 1953 году: «Неоднократные утверждения, что мы обучили русскую армию, не имеют никаких оснований». Но летом 1931 года тот же самый Кёстринг написал генералу фон Зеекту, что воздействие военной поддержки со стороны Германии становится заметным во всей Красной Армии. «Наши взгляды и методы проходят красной нитью через все остальное». И еще в 1935 году он сообщал после советских маневров, оцененных как особенно блестящие: «Мы можем быть удовлетворены этой похвалой. Ведь эти руководители и начальники — наши ученики».
Это явно относится не только к локальной совместной работе в Липецке и в Казани. Генеральные штабы рейхсвера и Красной Армии начали самое позднее в конце двадцатых годов проводить совместные военные игры и штабные учения. А в начале тридцатых годов русские маршалы совершенно открыто были гостями на немецких маневрах. Президент Германии фон Гинденбург не позволил себе лично приветствовать их при этих обстоятельствах. Но вот что он при этом думал — об этом повествует примечательное место в воспоминаниях генерала Кёстринга. Когда он в 1931 году был назначен немецким военным атташе в Москве, то Гинденбург напутствовал его следующими словами: «Сохраняйте для меня хорошие отношения с Красной Армией!» и неожиданно добавил к этому: «Я бы с удовольствием ударил по полякам, но время еще не пришло».
Это основано на политическом подтексте германо-советской военной близости, потому что рейхсвер во времена Веймарской республики был настолько государством в государстве, что он, недоступный контролю со стороны парламента и правительства, мог проводить свою собственную политику. Но все же совершенно без связи с общей политикой мероприятия такой важности, как военная политика рейхсвера в отношении России, естественно быть не могли. За немецко-русским братством по оружию стояла политическая концепция — концепция, которая основывалась на старой прусско-русской традиции и своим острием была направлена против Польши.
Европа 1925 года стала умиротворенной. Вместо диктата Брест-Литовского и Версальского договоров на востоке и на западе были заключены настоящие локальные мирные соглашения: Рапалло и Локарно. Рапалло вкратце означало то, что Германия отказывалась от своих планов по расчленению и завоеванию России, и что Россия прощала ей эти планы. Локарно означало, что Франция отказывалась от границы по Рейну, а Германия от Эльзас-Лотарингии. На этой основе казалось как на востоке, так и на западе создана стабильность, основа для разрядки. Как с Россией, так и с Францией Германия могла теперь жить в мире. Но при ближайшем рассмотрении в этом мирном урегулировании зияла дыра: Польша не была в него включена. «Восточное Локарно» Веймарская Германия всегда решительно отвергала. Со своими западными границами она примирилась, со своими новыми восточными границами — нет. «Польский коридор», потеря Данцига и половины Верхней Силезии — все это не было ни забыто, ни признано. Мир с Польшей оставался для Германии миром по принуждению, с которым она мирилась лишь до поры до времени.
И это окрашивало также отношения Германии с Францией и с Россией, а именно в противоположных смыслах: ведь Франция была союзником и гарантом Польши, а Россия, как и Германия, потеряла с Польшей области, и именно те, которые она считала русскими — белорусские и украинские. Это устанавливало границы любому германо-французскому сближению и примирению. В то же время, начиная с заключения мира в Рапалло, это делало Германию и Россию тайными союзниками против Польши.
Хотя борьба между «западниками» и «восточниками» в Германии в мирной, спокойной атмосфере конца двадцатых годов больше не носила истерического драматизма послевоенного времени, но она все еще продолжалась как тихая, упорная позиционная война, и именно с противоположными акцентами по сравнению с тем, что было позже, в пятидесятые годы. После первой мировой войны западная политика означала то, чем была после второй мировой войны восточная политика: трезвое, терпеливое соглашение с самим собой — и за это в качестве награды спокойная жизнь, мир, примирение с вчерашними врагами-победителями.
Но восточная политика, союз с Россией — в этом звучала музыка, как в 1955 году она звучала в союзе с Америкой. Этот союз означал опасность, риск и драму, но одновременно и перспективы на возврат утраченного, новые силы, возвращение к величию, удовлетворенное упорство. В союзе с Россией, как надеялись, однажды по крайней мере на востоке Версальский договор будет сделан недействительным, по меньшей мере там можно будет восстановить границы 1914 года, а возможно новым разделом Польши компенсировать потери на западе. По сравнению с мечтами Брест-Литовска это были скромные цели, разумеется. Тем не менее: это были честолюбивые цели.
На западе не было целей для честолюбия, там нечего было искать, кроме отказа от притязаний и умиротворения: того, чем буржуазно-капиталистическая Германия двадцатого столетия еще никогда не удовлетворялась. Это были внутренние причины, которые толкали Веймарскую Германию к «судьбоносному содружеству» с Россией — с большевистской Россией. То, что Россия была большевистской, теперь уже более не очень смущало, поскольку в самой Германии «большевистская опасность» явно была преодолена.
Причины, по которым Россия вступила в эту новую близость с Германией, были другими, более оборонительными. Польша при этом играла подчиненную роль: конечно же, Польшу охотно при случае отбросили бы за Буг, да и от нового её раздела безусловно не отказались бы; но это могло подождать. Если у Советского Союза было честолюбие, то было оно не территориальным, а идеологическим честолюбием; но мировая революция для начала явно провалилась, и после смерти Ленина в январе 1924 года Россия решительно повернулась к внутренним проблемам: в 1925 году Сталин провозглашает «строительство социализма в одной стране», в 1928 году вступил в действие первый пятилетний план.
Что искала Россия двадцатых годов в союзе с Германией, были не риск, бурная вспышка и совместные приключения, а гарантия безопасности, стабилизация, трезвая взаимная выгода. Нужны были капитал и техническая помощь для индустриализации, советы военных специалистов при строительстве Красной Армии, дипломатический противовес против периодически возрождавшегося давления англичан и французов. Все это могла предложить Германия, и к честным ответным мерам в Москве были готовы. Если немцы в своем романтическом стиле это истинное содружество по интересам желали называть «судьбоносным содружеством» — почему бы и нет? Это никому не повредит.
Людьми, которые на этой сложной основе истинных совместных интересов и частичных, деликатных недоразумений тем не менее выстроили десятилетнюю дружбу государств, были с немецкой стороны прежде всего посол в Москве граф Ульрих фон Брокдорф-Рантцау, с русской стороны министр иностранных дел Чичерин — оба аристократы и оба — эксцентричные личности. Чичерин, потомок Рюриковичей, основатель первой русской государственности, эстет, оригинал, заблудшая овца своего княжеского семейства и «красный» из идеалистических убеждений. Брокдорф-Рантцау: настолько аристократически надменный, что сам он на семейство Брокдорф смотрел свысока и использовал исключительно свою вторую, старую родовую фамилию; настолько высокомерно величественный, что он уже больше не видел никакой разницы между большевиками и буржуазией.
Оба они впрочем, были большими политическими интеллектуалами, и оба были, хотя и по различным причинам, полностью убеждены в своём деле: в необходимости германо-советской дружбы. Их согласованные действия — в том числе против скептиков и врагов этого дела на их собственной стороне — сделали эту дружбу устойчивой реальностью на десять лет, за пределы сроков их собственной службы и жизни.
Когда в 1928 году в разгар работы Брокдорф-Рантцау умер, то большевистское правительство сделало трогательный жест: впервые, против строго установленного обычая, оно позволило своим дипломатам принять участие в церковной церемонии протестантских похорон немецкого посла. А газета «Правда» писала: «Честолюбивый, аристократически надменный граф проявил себя как самый лояльный, самый целеустремленный, самый доступный и при этом самый уважаемый буржуазный посол в красной Москве… Когда сотрудники наркомата иностранных дел замечали в вестибюле хорошо им известного старого графа в плотных мехах, пытавшегося с кряхтением натянуть на ноги высокие резиновые сапоги совершенно оригинальной конструкции, то их (что весьма примечательно) не охватывала классовая ненависть, что было бы уместным при виде персоны графского происхождения… Потому что этот граф понял, что Советский Союз — это огромная сила, с которой следует пытаться жить в дружбе и согласии. Видеть эту силу на стороне Германии — это была та цель, которой он посвятил себя». Столь сердечные слова о германском после лишь единожды появились в «Правде»…
Поразительным, заставляющим задуматься фактом является то, что люди на стороне Германии, несмотря на все идеологические противоречия старавшиеся сделать Германию и Советский Союз друзьями, почти все были «правыми» — и причем совершенно определенными «правыми»: старопрусской аристократией. Не только Рантцау был из их числа, но также и Зеект — отец немецко-русского военного содружества, также и Мальцан — отец Рапалльского договора. Национал-либералы, такие как Штреземанн, находили уже гораздо более трудным встать выше антибольшевистских предубеждений: между Штреземанном, министром иностранных дел в Берлине, и Рантцау, «контр-министром иностранных дел» в Москве, было поэтому постоянное перетягивание каната.
Но истинными «западниками» и противниками российской политики были в Германии социал-демократы и некоммунистические левые. Единственная действительно прицельная враждебная кампания шла из этого угла: например, в конце 1926 года социал-демократы в рейхстаге ухватились за английскую разоблачительную статью о тайном вооружении в России, и по этой причине германское правительство было свергнуто. После этого дело разумеется исчезло в песке. И когда пятью годами позже граф фон Оссецкий, ставший позже мучеником и лауреатом Нобелевской премии мира, был заключен в тюрьму по обвинению в государственной измене, то это произошло из-за статьи на эту тему, опубликованной в «Вельтбюне[6]».
Но где при всем при этом были немецкие коммунисты? Во время всего периода Рапалло они были довольно значительной партией средней силы, чье представительство в рейхстаге медленно возрастало с 45 человек в начале до 100 в конце при общем числе примерно 600 депутатов. Они все еще говорили о немецкой социалистической революции — правда, теперь уже постепенно примерно как довоенные социал-демократы, которые также годами и десятилетиями говорили о грядущей революции, в действительности не работая над этим и не планируя этого. С 1923 года и у немецких коммунистов не было никаких практических революционных планов. Но у них все еще была своя собственная непосредственная связь с Москвой — конечно, не с русским правительством, а с Коммунистическим Интернационалом. Но влияние Коммунистического Интернационала само по себе в Москве в это время постоянно снижалось. В свое время Ленин сам руководил им; Сталин передал руководство Зиновьеву, которого он презирал и позже ликвидировал. Коминтерн Сталин презрительно называл «мелочной лавочкой». При Сталине пути русской государственной политики и международной революционной политики разошлись. Он решил не ждать больше мировой революции, а строить социализм в одной стране. Остальные коммунистические партии, прежде всего немецкая, стали для него всего лишь вспомогательными войсками русской государственной политики. Их задачей больше не было в своих странах делать революцию — на это он не считал их способными, — а обеспечивать в своих странах всевозможную поддержку соответствующих русских интересов.
Германская коммунистическая революция больше не нужна была Сталину. То, что ему было нужно от Германии, ему прекрасно давала договоренность с консервативной Германией. Он мог беспокоиться лишь о том, что этой договоренности может быть нанесен вред, если в Германии когда-либо к власти снова придут «западники», что означало прежде всего — социал-демократы.
В 1928 году это угрожало произойти: социал-демократы выиграли выборы в рейхстаг и впервые за восемь лет снова встали во главе правительства страны. И поэтому немецкие коммунисты получили в 1928 году из Москвы указание — отныне весь свой огонь сконцентрировать на социал-демократах. «Социал-фашисты», как их теперь называли, неожиданно стали главными врагами немецких коммунистов и оставались ими на протяжении пяти лет. Даже борьба против нараставшего гитлеровского движения в эти пять лет с 1928 по 1933 год оставалась подчиненной борьбе против социал-демократов.
Россия Сталина со времен Рапалло прекрасно уживалась с правобуржуазной капиталистической Германией. Во время великой депрессии 1930–1931 годов экономическое сотрудничество стало почти столь же успешным, как и военное: немецкой тяжелой промышленности русский рынок теперь нужен был как сама жизнь. В свете крушения мировой торговли и сворачивания внутреннего рынка она удерживалась на плаву почти только благодаря постоянно растущим объемам русских заказов. И наоборот, русская программа индустриализации первой пятилетки могла хорошо использовать немецкие поставки. Общность интересов с капиталистической Германией как в экономической, так и в военной области! В глазах Сталина поэтому и захват власти Гитлером, когда он произошел, не должен был ничего изменить: нацисты были для него такой же капиталистической партией, как все другие — они скоро узнают, на какой стороне их хлеб намазывается маслом. Единственными нарушителями спокойствия были социал-демократы с их вечной русофобией и их вечным уклоном на запад. Они были в Германии опасностью для русских интересов, врагом России. Поэтому они должны были также стать и врагами немецких коммунистов. Довольно! И так оставалось до 1933 года.
Часто переоценивают вред, который причинила в Германии эта братская борьба между коммунистами и социал-демократами. Еще и сегодня можно подчас прочитать, что это была главная причина внутриполитической победы Гитлера. Но каким образом единый фронт обеих рабочих партий мог предотвратить захват власти Гитлером, видится с трудом. Парламентского большинства коммунисты и социал-демократы (даже в сумме) никогда не имели, а коалиции социал-демократов с буржуазными партиями, которые в стране находились у власти до 1930, в Пруссии до 1932 года, были созданы гораздо раньше, когда социал-демократы с коммунистами занимались одним делом. Социал-демократы и коммунисты были разбиты по отдельности. Исходя из тогдашней ситуации в Германии, они были бы разбиты и в случае их единого фронта.
Захват власти Гитлером естественно был трагедией для обеих партий — гораздо более горькая трагедия для коммунистов, которые с первого момента в полной мере подверглись жестокости гитлеровского преследования. Насколько глубоко уже упал интерес русских к немецким коммунистам, можно видеть из того, что правительство в Москве сначала совершенно не было обеспокоено гитлеровским преследованием коммунистов в Германии. Советник посольства Хильгер, который в течение двадцати лет был непосредственным свидетелем перипетий германо-русских отношений, сообщает: «Во время первых пяти-шести месяцев после перехода власти к Гитлеру [было] явно заметно, что советской прессе была предписана величайшая сдержанность. В то время, как Гитлер… уничтожал аппарат КПГ, правители в Кремле по внешнеполитическим причинам считали необходимым по-прежнему в отношении Германии выражать свою добрую волю. Такие личности, как Крестинский[7], Литвинов и Молотов не упускали ни одной возможности, чтобы уверить нас в том, что у правительства нет желания изменять свою внешнюю политику». Литвинов — хотя сначала и менее дружественный по отношению к Германии, чем его предшественник Чичерин — говорят, в то время при случае хладнокровно сказал следующее: «Что нам за дело, если вы своих коммунистов стреляете!»
Прошел почти год, пока русские не поняли, что в лице Гитлера они имеют перед собой не обычного политика из немецких правых, и что немецко-советская дружба закончилась. Возможно, лишь после прихода Гитлера к власти они впервые взяли на себя труд прочесть «Майн Кампф». Нельзя не упрекнуть их в неправильной оценке Гитлера — даже если вряд ли было бы в их силах при правильной оценке предотвратить захват им власти.
Германо-русской дружбе периода Рапалло требовалось время, чтобы умереть. Она медленно иссякала в течение 1933 года, отдельные её обломки удерживались даже еще в течение года, и состояние тотальной, ледяной враждебности, которая стала характерной для гитлеровского периода, было достигнуто лишь в 1935 году. Но несущая центральная опора этой дружбы, военное сотрудничество, развалилось первым — совершенно неожиданно и внешне как гром среди ясного неба.
Хильгер описывает, как это произошло: «В первой половине мая (1933 года) в Москву прибыла группа высших немецких офицеров под руководством генерала фон Боккельберга, чтобы провести переговоры с Генеральным штабом Красной Армии. Этот визит был окутан прежним духом полного согласия и доброй воли. На устроенном германским послом по случаю пребывания немецких гостей торжественном ужине среди немцев и русских царило отличное настроение. Все члены военного совета СССР присутствовали на нем, и Ворошилов настойчиво выразил свое мнение, что следует и далее поддерживать связь между обеими армиями. Сопровождаемый добрыми пожеланиями своих советских друзей, фон Бокельберг отбыл обратно, но еще до того, как он и его спутники добрались до Берлина, Красная Армия неожиданно потребовала, чтобы рейхсвер прекратил все свои предприятия в России. Вскоре после этого русские категорически отказались далее участвовать в каких-либо курсах немецкой военной академии.
Наркомат иностранных дел позже утверждал, что он получил надежные данные о том, что вице-канцлер фон Папен раскрыл французскому послу в Берлине Франсуа-Понсе все детали германо-русского военного сотрудничества. Когда министр иностранных дел фон Нойрат призвал по этому поводу Папена к ответу, тот все отрицал, и насколько я знаю, утверждение Наркомата иностранных дел действительно было фальшивкой. Но готовность, с которой в неё поверили в Москве, и скорость, с которой в Кремле решились на столь решительную акцию, отчетливо показывают, насколько напряженными были уже отношения. С прекращением военного сотрудничества важная глава германо-русских отношений пришла к завершению».
У этой главы спустя три с половиной года был трагический эпилог. В прощальном разговоре в конце октября 1933 года русский верховный командующий маршал Тухачевский сказал своему немецкому собеседнику: «Не забывайте о том, что это Ваша политика нас разделяет, а вовсе не наши чувства — чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу. И думайте всегда вот о чем: вы и мы, Германия и Советский Союз, сможем диктовать условия миру, если будем идти вместе».
Возможно, что это были те слова, которые спустя три с половиной года стоили маршалу жизни. То, что он к этому добавил, было менее взрывоопасно, однако еще через четыре года оказалось пророческими словами: «Но если случится между нашими странами столкновение, то тогда немцы смогут убедиться в том, что Красная Армия тем временем многому научилась».
Конечно же, всё теперь вело к этому столкновению. Потому что Гитлер, бывший в своем роде извращенным учеником большевиков, почувствовал свое призвание в том, чтобы установить над Россией вместо их господства — свое.
7. Гитлер и СталинНачиная с 1933 года, история Германии и России на двенадцать лет становится историей дуэли двух людей — Гитлера и Сталина. Оба были людьми необыкновенной силы воли, большой политической одаренности, отваги и фантазии, гигантского упрямства и бессовестной жестокости; и оба стали в своих странах всесильными. Учитывалось теперь — в течение двенадцати лет — лишь то, что они думали и чего желали.
Это было новое и непривычное состояние. До этого немецкая политика в отношении России и русская в отношении Германии всегда были результатом сталкивающихся оценок и конфликтующих сил. У самого Ленина были трудности в том, чтобы настоять на своем в своей партии — следует вспомнить лишь о Брест-Литовске. Теперь же в Германии существовала лишь воля Гитлера, а в России — лишь воля Сталина. Если стремиться понять ужасный период, который теперь наступил теперь для Германии и России, следует понять Гитлера и Сталина — и ничего более.
В определенном смысле это упрощает дело, с другой стороны усложняет. Проще поставить себя на место отдельных людей, чем разбираться в хаосе мнений и интересов, из которых в нормальной ситуации в конце концов получается политика. С другой стороны — что на самом деле думали и чего действительно желали Гитлер и Сталин, нельзя прочесть ни в каких документах. То, что они говорили публично, часто делалось для введения в заблуждение.
Следует рассматривать их поступки, а из их слов за чистую монету принимать лишь те, что соответствуют поступкам. Но когда это будет сделано, то примечательным образом получается совсем простая, ужасно простая картина. У обоих были основные идеи, которым они оставались верны, несмотря на все свои ошибки и заблуждения. Если однажды постичь эти основные идеи, то получишь ключ ко всему остальному.
Тогда сразу видно, почему между Германией Гитлера и Россией Сталина должно было произойти столкновение беспримерной гибельности; и без труда понимаешь, почему Россия пережила это столкновение, а Германия — нет: потому что основные идеи именно Сталина, при всей крайности и жестокости его методов были здравомыслящими, а основные идеи Гитлера — фантастическими. Основная идея Сталина — «Социализм в одной стране». У Гитлера: «Жизненное пространство на Востоке». Гитлер не хотел войны с Западом — плотно населенные страны Западной Европы не интересовали его. Он хотел покорить Россию, чтобы там получить жизненное пространство для культивирования германской расы господ. Это было с первого до последнего момента целью его жизни, его навязчивой идеей. Почему же тогда в августе 1939 года он заключил пакт со Сталиным?
Чтобы понять это, следует уяснить, что Гитлер ведь в 1933 и даже еще в 1939 году не был в состоянии прямо напасть на Россию. Прежде чем он мог бы это сделать, он должен был провести три подготовительных операции, все три чрезвычайно тяжелые и все три приведшие к втягиванию Германии против воли Гитлера в конфликт с Западом — что тогда означало пока еще: с Англией и с Францией. То, что первые две операции он провел гладко и без затруднений, указывает на поразительную политическую одаренность Гитлера. Лишь во время третьей операции он споткнулся — и посчитал себя вынужденным на время искать опору и помощь в России, у своей предопределенной жертвы.
Первой задачей было вооружить Германию самым современным оружием и сделать её готовой к войне — для этого он должен был «стряхнуть оковы Версальского договора». Эта задача была решена в 1938 году без большого кризиса — к удивлению самого Гитлера. Он никак не рассчитывал, что Франция вовсе не будет реагировать на вооружение Германии, и всегда в своих расчетах учитывал вероятность превентивной войны против Франции. То, что реакции не последовало, впредь наполнило его неким снисходительным презрением к Франции.
Второй задачей было вернуть «домой в рейх» по возможности всех немцев или людей немецкого происхождения и одновременно расширить границы рейха на юг и на восток, чтобы умножить германскую ударную силу. В конце концов, немцев было только 70 миллионов, даже с австрийцами и судетскими немцами только 80 миллионов, а русских — 170 миллионов человек. Следовало наскрести все без остатка, чтобы хватило ударной силы.
И эта задача была в основном решена в течение 1938 года, не без кризиса, но и без войны. Кульминационным триумфом было мюнхенское соглашение 29-го сентября 1938 года, которым Франция и Англия изуродовали в пользу Германии союзную с Францией Чехословакию.
Третьей задачей для вооруженного и увеличенного в размерах рейха было теперь придвинуться к России, то есть каким-то образом ликвидировать пояс стран, разделявший Германию от России. В 1939 году между Германией и Россией лежали балтийские государства, Польша, Чехословакия (после Мюнхена уже только её обрубок), Венгрия и Румыния. Чтобы Германия получила общую с Россией военную границу, на которой она могла сосредоточиться и развернуться, и через которую она однажды в соответствии с планом могла бы вторгнуться в Россию, эти страны должны были каким-то образом прекратить создавать барьер: либо тем, что они будут оккупированы Германией (этому в марте 1939 года в оставшейся части Чехословакии было положено начало), или же тем, что их побудят иметь общее дело с Германией (что случилось позднее с Венгрией и с Румынией), или же, в самом худшем случае, тем, что они будут пока разыграны в пользу России (это произошло по пакту Гитлера и Сталина[8] с Прибалтикой и с Восточной Польшей). Решающей целью этой операции было войти с Россией в плотный контакт; политической задачей было — достигнуть эту цель без ввязывания при этом в нежелательную войну с Западом. Небольшая война против той или иной из этих стран «Промежуточной Европы» напротив, в целом была для Гитлера приемлемой. Если он может её избежать, хорошо; если же нет — то она для него в качестве подготовительного упражнения для большой войны против России была даже желательна.
Самой большой и самой важной страной в этом барьере стран между Германией и Россией была Польша. Выбить Польшу из барьера — такая была задача, которая встала на повестку дня, и за которую теперь взялся Гитлер. Он попытался сделать это сначала по-доброму, и едва ли есть сомнения в его при этом совершенной искренности и в его также совершенно искренних надеждах, что он справится с этим делом без больших затруднений. Польша образца 1939 года была фашистским или полуфашистским государством; она была антисемитской; она была антирусской. Это были три основательных общности, на которых она была построена. Хотя у Польши существовал старый союз с Францией, но чего стоил в то время французский союзник, Польша могла сама изучить как раз на примере Чехословакии.
У Германии с Польшей с 1934 года был десятилетний пакт о ненападении, и отношения были хорошими. От чешского кризиса Польша тоже получила прибыль — при мюнхенской разделке туши[9] Чехословакии Польше перепала область Тешен, весьма жирный кусок. Поздней осенью и зимой 1938–1939 года Гитлер предлагал Польше новое и большее предприятие того же сорта: десятилетний пакт о ненападении должен был превратиться в двадцатипятилетний союз — против России. При этом, как однозначно дал понять гитлеровский министр иностранных дел Риббентроп, Польше достанутся еще более жирные куски. При «решении еврейского вопроса» Германия также поможет союзной Польше. И какова цена? Она до смешного скромная, это великодушная цена, цена между братьями: Польше ни в коем случае не нужно возвращаться к довоенным границам, она может оставить себе Позен и Верхнюю Силезию, даже «коридор[10]», следует лишь заплатить небольшую цену в качестве признательности: Данциг и экстерриториальные автомобильная и железная дороги через этот коридор. Гитлер не видел в этом никакой наглости, даже едва ли неприемлемого требования, скорее наоборот — великодушное предложение, и также нет никаких оснований сомневаться в том, что он это совершенно честно имел в виду. Если бы Польша захотела, то она могла бы в надвигающейся войне Гитлера против России играть роль, подобную той, что позже играли Венгрия и Румыния.
Но Польша не захотела. Либо из благородства, либо из недоверчивости, либо из чувства собственного достоинства или из мании величия — или из-за смеси всего этого — она не захотела, она была непреклонна, она не вступала в обсуждения.
Гитлер сначала не мог этому поверить. Он повторил свое предложение — или наглое требование — еще несколько раз, даже позволил Риббентропу высказываться более ясно в отношении будущих польских территориальных приобретений на Украине. Но когда он вынужден был осознать, что с Польшей никаких дел не сделаешь, то он «молниеносно» переключился. Если польское препятствие нельзя устранить по-хорошему, тогда будет по-плохому — и именно в самом плохом варианте. Если поляки не хотят участвовать в качестве поварят при разделке русского медведя — хорошо, тогда польский гусь должен сам послужить в качестве первого блюда. И возможно, это и к лучшему. Тогда Польша станет не только подготовительным упражнением для вермахта, но и полем для экспериментов СС: в Польше в малых масштабах они выучатся тому, чем позже в больших будут заниматься в России — запахиванию в землю чуждых народов и превращению их стран в немецкое жизненное пространство, новоявленным искусствам переселений, эксплуатации, порабощения и истребления.
Весной 1939 года Гитлер решился на войну с Польшей — и именно не на «нормальную европейскую войну» за ограниченные цели, такие как Данциг и коридор — этим он удовлетворился бы только в мире — но теперь на такой вид биологической тотальной войны, который он прежде планировал только против России, против нее разумеется — всегда.
Но теперь возникла сложность. Оккупация остальной части Чехословакии встревожила Запад — не столько Францию, которая в глубине сердца уже смирилась, но Англию. Англия неожиданно выказала не ожидавшийся более от неё прилив энергии и решительности. Она объявила свое желание «остановить Гитлера». Она дала Польше гарантии и втянула в это и Францию. Она начала серьезно готовиться к войне. Она даже начала переговоры с Россией о заключении военного союза.
Это вынудило Гитлера сделать паузу. Отказаться от своей войны против Польши — так вопрос больше теперь не ставился, этого он не желал ни в коем случае: как бы иначе он смог бы приблизиться к России? Но теперь он видел, что должен уделить больше внимания политической подготовке польской войны. Чтобы из польской войны не получилось войны на западе или даже мировой войны, по всем традиционным правилам искусства ему следовало теперь Польшу изолировать. И это теперь могло произойти только с помощью России.
Для изоляции, раздела, ликвидации Польши имелся старый, классический рецепт, который негласно был заложен в основу уже при заключении договора в Рапалло: Германия и Россия должны действовать против Польши совместно, тогда Польша проиграет. Если Гитлер хотел применить это рецепт, то ему разумеется следовало от многого, что он до того провозглашал, на некоторое время отречься и свою прежнюю внешнеполитическую пропаганду на время поставить с ног на голову. Но собственно, почему бы и нет? Его престиж в Германии был теперь таков, что он мог себе позволить всё; что же до отдельных критиков и потенциальных противников, которых он в Германии еще должен был воспринимать серьезно — старопрусских консерваторов и генералов вермахта — то среди них этот шахматный ход станет даже чрезвычайно популярным (в действительности перед польским военным походом не было ни малейшей военной оппозиции, как за год до того перед чешским кризисом).
От своей старой основной идеи — великого военного похода в Россию — Гитлер естественно ни на мгновение не был готов отказаться. Но к этому можно ведь было вернуться в любое время, если сначала убрать с пути польское препятствие. В данный момент это была главная задача, на решении которой должно быть сконцентрировано всё. И если для этой цели следует привлечь к участию в польской войне Россию и разделить с ней Польшу, то тем самым одним ударом будут убиты три зайца: ликвидирована Польша; Запад будет отпугнут от участия в войне — поскольку против немецко-русской комбинации он не решится выступить; и превентивно Россия будет отделена от Запада — поскольку Запад никогда не простит ей её тайного заговора с Германией и тем самым надежнее останется нейтральным, когда позже Германия выступит в «антибольшевистский крестовый поход».
Известно, что этот расчет не оправдался. Однако это был убедительный расчет, и с точки зрения Гитлера он полностью объясняет пакт со Сталиным в ситуации 1939 года.
Но как с точки зрения Сталина объясняется пакт с Гитлером?
Сталин летом 1939 года совершенно неожиданно находился в выгодном положении: он вдруг снова мог выбирать между Западом и Германией, ведь его расположения искали обе стороны — Запад совершенно открыто, правда с оговорками, Германия пока еще осторожно и недоверчиво, в виде скрытых намеков. Еще осенью 1938 с заключением Мюнхенского соглашения казалось, что становится реальностью старый кошмар Советского Союза — единый фронт капиталистических стран. Теперь же, когда Англией были даны гарантии Польше, этот фронт был разорван, и только от Сталина зависело предотвратить, чтобы он когда-либо снова был создан. Ему нужно было только выбрать, только объединиться с одной из сторон против другой. Пару месяцев Сталин, осторожно зондируя обстановку, держал обе возможности открытыми. Но по здравом размышлении — а Сталин был здравомыслящим человеком — он не мог не прийти к убеждению, что всё говорит за то, что лучше выбрать Германию.
Что Германия нападет на Польшу, было тем незыблемым фактором, с которым следовало считаться: германо-польская война очевидно стояла у ворот, война, которую никто не может предотвратить и которую естественно выиграет Германия. В то, что союз Запада с Россией заставит Германию отказаться от её польского предприятия, Сталин не верил, и вероятно он был в этом прав. Ведь кроме Германии в принципе никто не хотел воевать: Франция так или иначе нет, Англия — нет, поскольку она еще совершенно не была к войне готова, и Россия тоже нет, поскольку она пока еще не ощущала себя готовой к войне с Германией — по крайней мере должен был быть сначала выполнен третий пятилетний план. Разве Гитлер этого не знает? Он не позволит себя одурачить, он нападет на Польшу, подомнет её под себя и через неё надвинется на Россию. Таково было исходное положение, с которым должен был считаться Сталин.
Если он выберет союз с Западом, то в этом случае Россия должна будет воевать — воевать не готовая, не подготовленная, на своей собственной земле (поскольку Польша решительно отказалась впустить русских на свою территорию, даже как союзников) и практически в одиночестве: ибо ничто не говорило за то, что французы отважатся вылезти из своей линии Мажино, а что же касается Англии — ведь у неё совсем нет армии! «Сколько дивизий в случае войны вы сможете высадить на континент?» — спросил Сталин английского представителя на переговорах о заключении союза и получил ответ: «Две немедленно и две несколько позже». — «Вот как!» — и Сталин повторил иронически: «Две немедленно и две несколько позже! А вы знаете, сколько дивизий у Германии?»
Таким образом, вот что предлагали Сталину западные державы: войну в одиночестве, в собственной стране — с их моральной поддержкой и их наилучшими пожеланиями, и более ничего. Что же против этого предлагали немцы?
Для начала, и как самое важное: освобождение от войны — по крайней мере, на первое время. России не потребуется воевать, во всяком случае, не сразу же.
И затем, как вознаграждение всего лишь за нейтралитет, прибыток в территориях, и притом в избытке. Немцы были готовы поделить с Россией «промежуточную Европу», и Россия могла при этом забрать львиную долю — Гитлер в своих предложениях был столь же щедр, как и любой, кто верит, что он вскоре всё вернет назад. Русские могут все, совершенно все забрать, о чем они только смогут подумать: Финляндию, Эстонию, Литву, Восточную Польшу, Бессарабию, иметь полную свободу рук на Балканах — всё за всего лишь нейтралитет. Только Польшу, центральную Польшу, немецкую военную границу с Россией — её конечно же Германия безусловно хотела иметь. Но то, что она сама сможет её взять, в этом и без того нечего было сомневаться. И тем не менее, защитная зона, толстая прослойка земли — этим тоже не следовало пренебрегать, когда Гитлер позже должен будет вернуться к своим прежним замыслам против России, что следовало принимать в расчеты.
И к этому еще добавлялось третье. Будет ли Гитлер настолько скоро в состоянии вернуться к этим замыслам? Войну вести Запад совершенно очевидно теперь не мог и не хотел, но войну объявить — это он мог сделать ради приличия, когда Германия нападет на только что получившую от Запада гарантии Польшу. И тем самым Гитлер наверняка на какое-то время будет отвлечен в сторону Запада. Возможно, война на Западе даже станет длительной; Франция в самозащите вероятно даже чего-то достигнет — никто ведь не знал до лета 1940 года, насколько полностью Франция разоружилась морально. Англия будет медленно усиливаться. На континенте не вечно будут оставаться всего лишь две или четыре английских дивизии. Если война на западе будет затягиваться без решительного исхода, то возможно однажды Россия даже станет играть решающую роль в этой войне.
Но решающей основой всех трех причин всё же было просто то, что Россия с немецким предложением выигрывала пару мирных лет, которые ей всё еще остро были нужны, в то время как предложения Запада почти наверняка означали немедленную войну. Намерение Гитлера ликвидировать Польшу так сказать вбросило войну как мяч на европейское игровое поле, и теперь Восток и Запад занимались тем, что обоюдно разыгрывали этот мяч. «Ты останавливай Гитлера!» — «Нет, ты его останавливай!» Из этого в сути своей состоял весь дипломатический диалог между Россией и Западом летом 1939 года.
Заключением пакта с Гитлером Сталин окончательно забил мяч в ворота Запада. Он верил, что война теперь будет навязана Западу — так, как это хотел сделать Запад в отношении России. Гитлер, в свою очередь, верил, что он вообще сможет избежать войны с Западом.
Как известно, они оба ошиблись. Англия и Франция объявили Германии войну (к разочарованию Гитлера), но военный действия на европейском континенте через три четверти года уже снова закончились (к разочарованию Сталина). Франция не сражалась — ни наступательно, пока германская армия была занята захватом Польши, и даже, по правде сказать, ни оборонительно, когда Германия девять месяцев спустя напала на Францию. А Англия все еще не была готова к сражениям.
Летом 1940 года руки у Гитлера снова были свободны — хотя Англия стойко отвергала (к новому разочарованию Гитлера) признание его континентальных завоеваний и отказывалась заключать мир. Безусловно, Англия была серьезной угрозой, по крайней мере в ближайшие год-два, тем не менее она ни разу не была для Гитлера серьезной помехой. И таким образом он смог уже летом 1940 года вернуться к своей прежней основной идее, бывшей подлинной целью его жизни и стремлений, от которой его за год до этого временно отвлекли упрямство Польши и неразумность Англии: к великому военному походу в Россию.
Уже 2-го июня 1940 года в штаб-квартире группы войск «А» он снова говорил о том, что скоро «его руки наконец будут свободны» для его «великой и подлинной цели: столкновения с большевизмом». 30-го июня на ту же тему Гитлер говорил начальнику Генерального штаба Гальдеру: вероятно, потребуется только лишь «демонстрация», прежде чем Англия даст возможность все силы обратить на Восток. Уже 21 июня он поручил Генеральному штабу «начать заниматься русской проблемой». А 31 июня он держит первую большую речь о грядущей войне с Россией с главнокомандующими родов войск вермахта. В качестве главной цели Гитлер обозначил на этой конференции «уничтожение жизненной силы России», в качестве даты начала военного похода было намечено 15 мая 1941 года (для осеннего военного похода стало уже слишком поздно, зимний же военный поход был исключен).
Если детально отслеживать деятельность Гитлера во второй половине 1940 года, то порой приходится с усилием напоминать себе, что он тогда вел войну еще не с Россией, а с Англией. Сконцентрированное усердие, даже одержимость, с которой он в это время работал над своими планами в отношении России, особенно бросается в глаза по сравнению с небрежностью, рассеянностью и равнодушием, с которыми он брался за различные проекты по войне с Англией и вновь их отставлял.
В эти полгода и еще вплоть до весны 1941 года между Берлином и Москвой были всякого рода дипломатические трения, раздражения и недовольства. Немецкие и русские интересы зимой и весной 1941 года несколько раз вступали в конфликт, особенно вследствие событий на Балканах, куда армии Гитлера были втянуты вследствие неудачного греческого приключения Муссолини.
Историческая наука пристально исследовала эти ссоры и иногда сама себя ими запугивала. Существуют толстые книги, которые создают впечатление, что германо-русской войны можно было бы избежать, если бы Сталин в 1940 году оккупировал только лишь Бессарабию, а не захватил бы также и Северную Буковину, или если бы Молотов при своем посещении Берлина в ноябре несколько меньше затрагивал вопросы Финляндии, Болгарии и турецких проливов. Это называется — не видеть леса из-за деревьев. Намерение Гитлера вести войну на уничтожение против России не имеет вообще ничего общего со всеми этими спорами; ни один из них также не представляет даже отдаленно причин войны, и вообще все они самое позднее к апрелю 1941 года были разрешены в пользу Германии, и Россия этим удовлетворилась.
Если это тем не менее длилось четыре с половиной месяца, пока не состоялось окончательное решение Гитлера о войне — от первых планов 31 июля до 18 декабря 1940 года, даты «Директивы Барбаросса» — то это имело совсем иные причины. Что заставляло Гитлера затягивать принятие решения, то была исключительно злосчастная война с Англией, которая все еще висела у него на шее.
Гитлер любил порядок. Снова и снова в его сочинениях он говорит о том, что секрет успеха — это концентрация сил (в чем он вообще был прав), что все силы следует направить на текущую задачу или частную задачу и никогда не пытаться делать два дела одновременно. В своей политической практике он до этого всегда жестко придерживался этой правильной мысли, и поэтому все у него получалось. И теперь, в наиважнейшем деле из всех, в решающий момент его жизни, он должен отклониться от этого правила и взяться за свою «величайшую истинную задачу», в то время как другая оставалась незавершенной?
Это сильно беспокоило его, это заставляло его месяцами колебаться и моментально возвращаться к прежним вариантам, это буквально мучило его, и это делало решение, к которому его все же влекло всеми фибрами души и которое внутри он давно уже принял, возможно поистине «самым тяжелым в его жизни». Несколько раз он почти давал себя уговорить Редеру или Риббентропу, все-таки еще сначала попробовать применить силу, чтобы закончить войну с Англией, прежде чем он начнет русскую. Но все эти отступления были кратковременными и не принимались совершенно всерьез самим Гитлером.
Это относится также и к странному эпизоду предложения второго пакта Сталину, по которому Россия (с Индией в качестве приманки) сначала должна была быть втянута в войну с Англией. Это предложение было в действительности сделано — в ноябре 1940 года — но когда Сталин, разумеется со всякого рода условиями и оговорками, казалось согласился вступить в пакт, то Гитлер оставил его ноту без ответа — сам он уже снова отказался от этой идеи.
Когда Гитлер в конце концов пришел к решению удовлетворить свои внутренние желания, то он обосновывал его тремя причинами:
Во-первых, он полагал, что посредством войны с Россией в действительности сможет поразить Англию — если Англия потеряет своего последнего возможного союзника, то она капитулирует. Это был поверхностный самообман: Англия никогда не рассчитывала на Россию как союзника, она рассчитывала на Америку, и Гитлер в принципе это знал.
Во-вторых, он убедил себя, что русская война закончится за пару недель, самое большее за пару месяцев. Мощный удар, и исполинское здание Советского Союза рухнет. Это было опрометчивое самовнушение — реальных причин для таких предположений не было, хотя они и были тогда широко распространены.
В третьих, Гитлер обосновывал свое решение американской опасностью. Раньше или позже Америка вступит в войну на стороне Англии; тогда будет слишком поздно не допускать русской угрозы за спиной. Следует «рассчитаться с Россией», пока Америка еще не готова к войне. Сейчас или никогда.
Эта третья причина из всех, по которым Гитлер мог обосновать свое нападение на Россию, единственно может серьезно рассматриваться. Но в какую из причин в действительности верил Гитлер — то, что Россия ударит ему в спину в момент вхождения американцев в войну или Америка — высадкой в Европе? Ведь не Россия хотела сделать из Германии русское жизненное пространство. Россия также не имела никаких причин желать, чтобы Западная Европа и Германия были бы оккупированы англо-американскими армиями и попали под их господство.
Если что-то подобное когда-либо должно было угрожать, то по всему историческому опыту Германия скорее могла ожидать от России прикрытия с тыла, нежели удара кинжалом в спину. Ведь главной заботой России до сих пор всегда было и все еще оставалось предотвращение объединения всех капиталистических стран, и если бы западные державы покорили и оккупировали Германию, то это единение стало бы реальностью. До тех пор, пока Германия не принуждала как раз к противоположной политике, Россия всегда предпочитала объединение с Германией против Запада, а не наоборот. Не было ни малейших оснований полагать, что Сталин в этом переменил свою точку зрения. Война Гитлера против России — и этого следует придерживаться — ни в коем случае не была даже в самом отдаленном смысле войной превентивной. Это была спонтанная агрессивная война.
В истории редко когда получается толк из вопроса «Что было бы, если…», но иногда от постановки этого вопроса невозможно удержаться: особенно в случае таких абсолютно необязательных решений, как нападение Гитлера на Россию, к которому его ничто и никто не принуждал, кроме его собственных намерений. Как проходила бы война дальше без этого решения?
Англия в одиночку естественно никогда не смогла бы завоевать континент, и даже Англия вместе с Америкой с трудом: тем 86 дивизиям, которые они в 1944–1945 годах смогли вместе направить в Европу, Германия без Восточного фронта смогла бы противопоставить вдвое большее количество. Разумеется, первые атомные бомбы были созданы, как мы теперь знаем, к 1945 году — но почему же только в Америке? До середины 1942 года Германия шла наравне с западными державами в атомной гонке. Без бремени войны на Востоке вероятно, что и атомные бомбы были бы изготовлены одновременно с Западом. В конце компромиссный мир был бы неизбежен, возможно, с участием русских, который Сталин вступлением русских в войну наиболее вероятно намного приблизил бы. Сожалеть ли об этом или радоваться, это уже совсем другое дело, другой вопрос. Представить себе, что без нападения Гитлера на Россию Германия, а возможно даже и вся континентальная Европа вплоть до русской границы ныне были бы эсэсовским государством, ужасно. С другой стороны, в представлении, что Германия еще, а Европа возможно уже были бы едиными, есть кое-что.
Как всегда, взвешивают «за» и «против»: за то, что мы сегодня имеем, мы благодарим «фюрера» — за конец национал-социалистического господства, равно как и за раздел Германии и Европы. Он — единственно он один — позаботился и о том, и о другом, когда в три часа утра 22 июня 1941 года, не принуждаемый никем, напал на Россию силами 153 дивизий. «Когда Крёз перейдёт реку Галис, будет разрушено великое государство», — так предрекал дельфийский оракул, имея в виду свое собственное государство. Когда Гитлер 22 июня 1941 года перешел реку Буг, кстати говоря, под Брест-Литовском, то он начал разрушать великое государство: но не русское, а немецкое.
Примечания
1Здесь и далее цитаты из Ленина в обратном переводе с немецкого языка; возможно, что буквально они оригиналу не соответствуют, но суть от этого не меняется (Примечание переводчика).
(обратно)
2Великий князь Николай Николаевич, дядя царя и русский верховный главнокомандующий в первый год войны, считался особенно враждебным по отношению к немцам (Примечание автора).
(обратно)
3Здесь автор ошибается: Советский Союз был образован в 1922 году, но никак не в 1918 (Примечание переводчика).
(обратно)
4В оригинале употреблено слово «Wahldeutscher» (буквально: «немец по выбору») — это понятие применимо в отношении людей не немецкого этнического происхождения, которые стали немцами де-юре посредством выбора после окончания Первой мировой войны, когда произошло первое перекраивание политической карты Европы. Верхняя Силезия по референдуму была разделена искусственной границей, вследствие чего большое число поляков стали жителями германской зоны Силезии и наоборот: множество немцев стали жителями польской части Верхней Силезии. То же самое случилось с многими людьми вследствие создания «польского коридора» и в других «карманах» вдоль границ прежнего Второго Рейха (Прим. переводчика).
(обратно)
5Donnerwetter ~ «чёрт побери!»; «гром и молния!» (Прим. переводчика).
(обратно)
6«Вельтбюне», Weltb?hne («Мировая трибуна») — газета немецких радикально-демократических буржуазных левых течений в Веймарской республике (Прим. переводчика).
(обратно)
7Крестинский Николай Николаевич [13(25). 10.1883-15.3.1938], советский государственный и партийный деятель, дипломат (Прим. переводчика).
(обратно)
8Этот пакт чаще почему-то называют «пактом Молотова-Риббентропа», по именам исполнителей (Прим. переводчика).
(обратно)
9В оригинале автор иронически употребляет слово «Schlachtfest», что в переводе означает «праздник по случаю убоя свиней (в крестьянском доме)» — Примечания переводчика.
(обратно)
10«Польский коридор», Данцигский коридор, принятое в историографии наименование в 1919–1945 полосы земли, полученной Польшей по Версальскому мирному договору 1919 и дававшей ей доступ к Балтийскому морю (Прим. переводчика).
(обратно)Оглавление
Себастьян Хаффнер Соглашение с дьяволом Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны 1. Германия и русская революция 2. Брест-Литовск 3. Веревка и повешенный 4. Россия и германская революция 5. Рапалло 6. Рейхсвер и Красная Армия 7. Гитлер и Сталин
Наш
сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального
закона Российской федерации
"Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995
N 110-ФЗ, от 20.07.2004
N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения
произведений
размещенных на данной библиотеке категорически запрешен.
Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.
 |
|
Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно
