|
|
Игорь Куберский ИНГРИД
Рассказ
Я летел из Санкт-Петербурга в Нью-Йорк. Путь неблизкий, и после завтрака я задремал в своем кресле. Кресла в самолете не очень удобные – особенно для головы. Перекладываешь ее туда-сюда, и все равно шея затекает.
Мне приснилось, что я плаваю в море среди каких-то чемоданов и выуживаю что-то длинное, бело-шелковое, с воланами, имеющее назначение быть свадебным платьем. Я протягиваю его юной женщине, которая появляется рядом со мной. Она надевает это платье, совершенно сухое, шелестящее, переливающееся под светом яркого южного солнца, ложится на дно лодки и приглашает меня лечь рядом.
– Тебе надо отдохнуть. Набраться сил, – говорит она, и во сне этого кажется вполне достаточно, чтобы я, лежа на боку, прижался чреслами к ее атласно-упругой попке.
Поначалу я ухитряюсь, втягивая живот, скрывать свое несообразное ни с моментом, ни с местом действия возбуждение, но мой орган заявляет о себе все громче и громче. Я делаю попытку привстать, чтобы не навязывать юной женщине свои проблемы. Она молчит, не поворачиваясь ко мне, и вдруг по ее неподвижности, по напряжению ее плеч я чувствую ожидание женщины, которая готова на все, однако без проявления хотя бы малейшей инициативы. Она из тех, кого надо брать решительно, но искусно – малейшая оплошность, и вместо ослепительной страсти ты получишь мешок с послушными костями. Такие женщины взлетают высоко и горят ярко, но коротко, как фейерверк. А потом любят порыдать. Впрочем, иногда я сам прошу их об этом.
Я смущенно хмыкаю и прижимаюсь лбом к ее спине между лопаток. Боже мой, как все это просто, понятно, и как каждый раз невероятно сложно. Словно заново рождаешься на свет. И страшно. Она принимает мой маневр – но ничего не изменяется в ней, в ее позе, она не отвергает меня, но и не идет навстречу, а словно следит за мной, как за слаломистом, несущимся с огромной горы. Разница лишь в том, что внизу нет ворот с надписью «финиш», и каким образом это кончится, пока не знает никто. Ее обтянутые шелковым платьем ягодицы невероятно возбуждают меня. Не отвергающая и не поощряющая неподвижность юной женщины напоминает мне мои собственные полудетские, полуподростковые сексуальные лабиринты, когда я, скажем, мечтал иметь маленькую послушную женщину размером с карманную куклу. Секс как состояние души, а не как отправления плоти. Но как же теперь важна была плоть – слияние, взаимный поступательный ритм, погружение в неведомые глубины. Я начинаю медленно водить средним пальцем левой руки вдоль ложбинки спины, словно нащупывая дальний путь. Нежная клавиатура позвонков, взлет на пригорок крестцовой кости и с нее плавное приземление в лунку под копчиком, откуда исходит двойная, видимо, подернутая пушком упругая мякоть. Я долго не решаюсь пуститься дальше, оглаживая восхитительные выпуклости, разделенные горячим промежутком, тесным пальцу. То, что я двигаюсь поверх платья и, естественно, не могу далеко зайти, служит как бы репетицией и одновременно камуфляжем намерений, готовых пока притвориться чистой лаской. Но тут я улавливаю первое движение юной женщины – ее задок чуть, на миллиметры, подается ко мне, невольно и робко проверяя мою вооруженность. Даже если это лишь женское любопытство – его вполне можно принять за ответ, поэтому я опускаю вдоль ее тела левую руку, пробую пальцами подробности впадинки на сгибе ее левой ноги, легкую лепнину колена и тихо плыву по внутренней стороне бедра вверх, чувствуя, как с каждым сантиметром поднимается его температура. Вблизи паха влажным жаром обдает тыльную, чувствительную кожу пальцев, но я целомудренно проношу их мимо, выходя на высокий холм тазовой кости. Это и есть точка, отделяющая то, что было, от того, что будет, – момент истины. Остается только, зажмурив глаза, ринуться вниз. Но я и тут стараюсь приструнить себя, вознамерившись превратить эту стыдливую тихоню в беснующуюся от страсти вакханку. Поэтому я скольжу к мягкой впалости ее живота, задерживаюсь возле пупка и перехожу на лобок, подстриженный и ухоженный – видно, специально перед дальней поездкой. Лобок ее приветливо выпукл, и мне хочется тут же прижаться к нему лбом. Пальцы мои вопросительно замирают, позволив себе лишь распрямлять слабые пружинки волосков, как если бы я решил выстроить их по ранжиру в затылок друг другу. И, словно испугавшись, что на подобное намерение уйдет слишком много времени, юная женщина вдруг хватает мою руку и сама нетерпеливо кладет ее себе между ног. Мой безымянный палец невзначай попадает в область горячей влаги, но я не даю ему там освоиться, вовсе убираю руку, приподнимаюсь над юной женщиной и трогаю ее за колени. Ее глаза полуприкрыты, опущены вниз, когда она, помогая себе локтями и пятками, переворачивается на спину и, чуть разведя колени, предоставляет дальнейшее мне...
Это была ее ошибка, и, собственно говоря, на этом можно было бы и поставить точку, потому что психология кончилась, истина обозначилась слишком явно – и остальное было лишь вопросом техники. Но в том-то и дело, что я всегда старался искать там, где, по общему мнению, ничего не было. Загвоздки на ровном месте – это мое хобби. Правда, в моей жизни были две-три встречи, когда женщины задавали мне в постели такие головоломки, что у меня, как говорится, крыша ехала, не говоря обо всем остальном – но то были прирожденные психопатки, садомазохистки и гетеры. Сексуальная же психология нормального человека проста, как табуретка. Ну а я не то чтобы развлекался из сластолюбия – нет, скорее из свойственной мне исследовательской жилки. Как-никак я занимаюсь бизнесом, а там без знания человеческой психологии делать нечего.
...И все-таки было приятно откидывать на стройные колени моей девы длинный шелковистый подол свадебного платья, под которым рдела желанная цель. Я взял лукавую скромницу за легкие щиколотки и раскрыл, как книгу, положив ее ноги на борта лодки. Что же там такое написано, чего я еще не знаю? Мне было тридцать три, возраст Христа, но я давно уже кружил на месте, вступив в область повторений. В школьные годы это называлось закреплением пройденного материала. Какое, однако, скучное занятие, господа... Покорность юной женщины, легкость, с которой мне досталась победа, убили во мне пафос первооткрывателя, и я в позе вины, досады и разочарования покаянно прижался лбом к островку лобка, украшенному круглым газончиком блеклых волосков, на свету выглядевших, признаюсь, довольно жалко. Мои пальцы уже без трепета обежали по краешку предмет вожделения и погрузились в него, как в спелую хурму, нагретую самаркандским солнцем. Ощущение было знакомо-приятным и давало надежды, что мой освобожденный от преград понуро опущенный орган как-то откликнется. Но, увы и ах, – обычно загоравшийся даже от дымка воображения, теперь он требовал по меньшей мере волшебной палочки феи, а скорее – ее скользящего поцелуя.
И тут я почувствовал руку послушной девы на своей голове. Она как школьнику почесала мне затылок – дескать, не горюй, с кем не бывает. Была такая картина в моем учебнике – «Опять двойка». Похоже, моя тихоня даже обрадовалась перемене ролей и тут же без прежней робости отыскала другой рукой мой мешочек. Она слегка приподняла его на раскрытой ладони, оценивая, сколько в нем унций разных удовольствий, и легонько сжала, поощрив их все вместе и каждое в отдельности. И тут же без переходов мой орган изогнулся, как лук, и зазвенел, как туго натянутая струна. Я поднес его как кубок победителя к лицу девы, и она, приподнявшись на локтях, пригубила мое вожделение. Ее губы и язык были умело проворны и нежны, но орган мой был слишком перенапряжен и перенакачан, чтобы отзываться на тонкие ласки. Поэтому, вынув его вместе со жгутиком прозрачной слюны, жадно рванувшейся следом, я перенес направление атаки и, не вглядываясь, не целясь, наугад попал в то, что для пальцев было спелой сладкой хурмой, а теперь походило на узкую норку, скользко-упругую, как рыбка. Стенки этой норки сразу впились в меня с жадностью актинии, миллионы невидимых волосков-присосок ласкали меня в ритме прибрежных водорослей – туда-сюда, – и издалека до меня донесся тихий благодарящий, молящий и заклинающий стон.
От этой неземной, горней музыки уши у меня встали топориком, в голове что-то поплыло, чресла мои задымились и вспыхнули, и я почувствовал в себе мощь созидателя, творца, способного на невероятные, нечеловеческие по размаху деяния. В миг я понял, что никогда прежде не знал женщин и того, чем они могут одарять, и что весь мой жалкий опыт, все мои пятьсот пятьдесят пять или семьсот семьдесят семь предыдущих возлюбленных (за цифрой я никогда не гнался), все они ничто рядом с этой хрупкой, едва ли заметной в толпе блондиночкой с пристальными серыми глазами, узкими косточками и сивым, почти вульгарно выстриженным лобком. Если бы в этот миг рядом оказалась плаха и мне бы сказали – вынь и иди куда подальше, не то поплатишься головой, я бы лучше отдал голову, чем свой гибкий мощный меч, входивший в нежные ножны по самый эфес моих бедер с непередаваемым звуком, лишь отдаленно напоминавшим испуганный чмок вскрываемой устрицы.
Если проплывающие в те часы по Атлантическому океану или пролетающие над ним слышали крики раненой чайки, пусть знают – это кричала Ингрид. Да, так ее звали. Она была и осталась женщиной моей мечты. Помню красный закат, огромное опускающееся за горизонт солнце – обнаженное тело Ингрид было освещено им и реяло надо мной, как вечерний флаг. В неиссякаемой жажде я вновь и вновь припадал к ней – и она вновь и вновь давала мне животворящий напиток и пила вместе со мной. Одно из последних воспоминаний о ней – мое лицо между ее ног, откуда я слизываю сок наших несчетных оргазмов, ее запах, перемешавшийся с моим, ее трепет, переходящий в мой вздрог. Последние ее слова – голос ее прозвучал где-то надо мной, устало-счастливый, смеющийся: «Держи меня крепче» – и по напряжению ее дивных бедер я понял, что она откинулась назад, повиснув над водой и купая в ней пряди волос. Потом она дернулась раз и два, как в судороге очередного оргазма, и ноги ее сразу обмякли. Я подумал, что она потеряла сознание – так бывает, – и быстро приподнялся, чтобы уложить ее. Но Ингрид не было. Она кончалась где-то возле талии. Дальше вместо Ингрид были клочья разорванной плоти и торчащий из этого кровавого месива короткий белый штырь позвоночника.
Вот такой сон. Хотите верьте – хотите нет. Проснулся я от криков. Все, кто был в салоне, прильнули к окнам с левой стороны. Я тоже глянул и похолодел от ужаса: один из двух двигателей, подвешенных на левом крыле, был объят пламенем. Самолет резко встряхивало, и казалось, что двигатели вот-вот оторвутся. В динамиках салона раздался голос командира корабля. Он велел нам пристегнуться и соблюдать спокойствие – самолет идет на вынужденную посадку. «Интересно: куда?» – подумал я, ведь мы уже два часа как летели над океаном. Я попытался вспомнить: есть ли на трассе нашего полета какие-нибудь острова, но не вспомнил. А если даже и есть, то наверняка без бетонных взлетно-посадочных полос, которые могли бы принять наш огромный аэробус. Вот и все, подумал я. Люди умирают по-разному – одни от пули, другие от болезни, третьи от старости. Я надеялся оказаться среди третьих и умереть во сне. Тогда бы я так никогда и не узнал, что умер. Я же умру – как четвертые – в катастрофе, и не какой-нибудь мгновенной дорожной, а – медленной и страшной, падая с высоты десять тысяч метров.
Тем временем стюардессы пробежали обратно. На них были красные спасательные жилеты. Значит, мы будем садиться на воду. Только два часа назад нам демонстрировали, как застегивать и надувать их. Никто не смотрел и не слушал. Хорошо, что лето, подумал я, вода должна быть теплой. Если бы только удалось приводниться. Слева от меня, закрыв глаза и откинув голову, сидела молодая женщина, скорее даже девушка, блондинка, в строгом деловом костюме. Она судорожно стискивала ручки кресла.
– Наденьте жилет! – сказал я.
Она открыла глаза, и я понял, что она меня не слышит. Я выдернул из-под ее кресла жилет, но она покачала головой:
– Все равно это конец.
– А если нет? – сказал я, хотя думал так же, как и она. Если мы даже и приводнимся благополучно, то только отдалим смерть на какое-то время. Чтобы нам спастись, следовало совпасть десятку разных «если». Так в жизни не бывает.
И все-таки девушка успела надеть жилет и надуть его. А я, не знаю зачем, успел спросить, как ее зовут. Ответа ее я не услышал. А может, его и не было.
Последовал страшный толчок, все загрохотало, и на меня обрушился водопад. Я не думал, что это произойдет так скоро. Салон тут же наполнился водой, меня прижало лицом к окошку, как к иллюминатору подводного аппарата, – за ним ничего не было, только стремительно проносились пузыри. Тонем, подумал я, и это было так странно, потому что еще секунду назад мы падали. Вода была светлой – значит, до поверхности еще близко. В это последнее мгновение, отделяющее жизнь от смерти, я вдруг увидел над собой большую рваную дыру, откуда, быстро убывая, струился свет дня, и, расстегнув ремень безопасности, тащивший меня во тьму небытия, я из последних сил оттолкнулся ногами от кресла.
Видимо, в этот момент я и потерял сознание, потому что не помню, как оказался на поверхности. Меня выбросил наверх надутый жилет. Будь я мертв, он поступил бы точно так же. Наверху не было никого, только поодаль горела вода, то есть, авиационное горючее, и плавали какие-то тряпки да пустая банка из-под «пепси-колы», вскоре затонувшая. Пока она плавала, я еще сохранял присутствие духа, а потом я закричал. Потому что не хотел умирать. Потому что мне было страшно. Потому что подо мной все дальше и дальше во тьму опускался дюралюминиевый гроб, заточивший в себе почти триста пассажиров, и экипаж со стюардессами, и молодую женщину, имя которой я так и не узнал. Я кричал, пока не осознал, что это глупо. Потому что кричат, рассчитывая быть услышанными. Меня же могли услышать только рыбы да птицы. Хотя я не видел ни тех, ни других. Правда, еще можно кричать от боли.
Правая рука у меня действительно кровоточила, но боли я не чувствовал. Морская вода обезболивает, тем более океанская. Что же мне было делать? Плыть? Но куда? По солнцу я мог определить, где запад, но до западного побережья еще дальше, чем до восточного, которое я покинул. На целый час дальше, если считать, что от ирландского аэропорта Шеннон до канадского Гандер на острове Ньюфаундленд пять часов лету. Интересно, за какое время пловец доберется до Ньюфаундленда? До Нью-Йорка? За год-другой? Кажется, я схожу с ума. Что-то слишком быстро. Психологи утверждают, что страх – первая причина гибели попавших в кораблекрушение. Есть ли надежда? Мои японские часы – непроницаемые, непробиваемые «Касио» – показывали без пяти полдень. Через несколько часов сюда должны прилететь спасатели. С аэробуса наверняка до последнего момента передавали координаты. Может, сюда уже спешит какой-нибудь оказавшийся поблизости авианосец – американский, французский, английский. На нем штурмовики, вертолеты. Сначала они пошлют сверхзвуковой штурмовик, этот через полчаса будет здесь. Только как меня заметят? Вот если бы ночью – на ночное время в жилете есть лампочка. Надо только дернуть вот за этот шнурок. Оказывается, я все-таки запомнил инструкции. Значит, надо продержаться день и ночь. Вода теплая, градусов двадцать пять – это наверное, Гольфстрим, теплое течение, берущее свое начало в учебнике географии для седьмого класса. Подзадержись я здесь, и меня потихоньку будет нести на север, так что через год я прямиком попаду в Балтийское море, в Финский залив. Интересно, что от меня останется через год. Одна лампочка.
Кажется, я изволю шутить. Это хороший признак. Бояться мне действительно нечего. Меня или спасут, или не спасут. Сам я ничего сделать не могу – остается только ждать. И тут я почувствовал, что снизу в меня лениво уперлось что-то большое и твердое. Акула! – прошило меня от головы до пят электрическим разрядом. Я отчаянно лягнулся – и большое и твердое исчезло. Сыта, – с ужасом подумал я, – теми, кто там, внизу. Но тут же из-под воды неумолимо возник передо мной ее черный лоснящийся бок. Я завопил предсмертным воплем, заколотил по воде всеми конечностями, одновременно удивляясь тому, что рыбине нет до меня никакого дела, и только в следующий момент я понял, что это не что иное как чемодан. Вот и еще один, желтый, выглянул из воды, будто подставив солнцу свое брюхо. Вокруг меня тут и там всплывало содержимое багажного отделения. Значит, подумал я, самолет уже на дне. Глубоко ли? Может, еще кто-то жив, и спасательный жилет вытолкнет его на поверхность. Нет. Поздно. Прошло минут десять. Даже опытный ныряльщик столько под водой не продержится. Все кончено. Я один.
Океан был спокоен. Он замер, как будто затаив дыхание при виде этой катастрофы. По небу плыли легкие облачка. В детстве мне казалось, что на них можно сидеть и кататься. Так меня обманули разные дворцово-музейные потолки – с небесами, в которых веселились толпы дядь и теть вкупе со своими младенцами.
Чемоданы покачивались вокруг меня, как стадо отдыхающих тюленей. Хотя я никогда не плавал с тюленями. Когда барахло намокнет, оно пойдет ко дну. В данной ситуации меня могла интересовать только еда. Но еду не кладут в чемодан, сдаваемый в багажное отделение. Еда – это ручная кладь. Впрочем... Я вдруг подумал, что что-нибудь полезное я там смогу найти. Я не знал – что, может быть, складной нож, веревку или бутылку спиртного. Я читал, что хорошо проспиртованные кораблекрушенцы дольше держались в холодной воде.
Плавать в надутом жилете было не очень-то легко, а открывать чемоданы – и того труднее. Почти все они были закрыты на ключ – так что мне оказалось доступным лишь содержимое нескольких сумок на «молниях». В первой же из них оказался нож, правда, не складной – скорее сувенирный кинжал в кожаных ножнах. Странно, но он мне добавил уверенности, хотя никто на меня, кажется, не собирался нападать. Веревки так и не нашлось, зато попалась новая льняная простыня, и я ее тоже присвоил, хотя не очень понимал, зачем. В одной из сумок меня ждала литровая бутылка немецкой водки «Распутин». Но с этими приобретениями я стал хуже держаться на воде – весу они не добавили, зато заметно ограничили маневренность. Я привязал к поясу полиэтиленовый пакет, куда запихнул свои трофеи. Больше мне лазать по сумкам не хотелось – что нужно болтающемуся на поверхности океана в двух тысячах миль от берега? Это вопрос. К тому же, прикасаясь к чужим вещам, я чувствовал себя виноватым перед теми, кто навсегда остался там, внизу подо мной. Мой собственный багаж мне так и не попался. Охотясь за чемоданами, я испытывал странное чувство, будто все это со мной уже было однажды. И что в продолжении я останусь жив...
Бьюсь об заклад, что он сам ко мне приплыл – тот парусиновый рюкзак. Сначала я оттолкнул его, но он снова подплыл, будто настаивал, чтобы я заглянул. Так могло плавать только то, что абсолютно не нужно. Но я ошибался – это была самая нужная мне сейчас вещь на свете. У меня была такая в юности – подарок мужа моей тетки, летчика-испытателя: надувная оранжевая лодка из какой-то легкой синтетики. Эта было лимонно-желтая, как теннисный мяч. Я вытянул ее из рюкзака, сразу догадавшись, что это, и ликованию моему не было предела. Теперь я наверняка спасен. Надо ее только надуть.
Надувал я долго, да так, что не раз темнело в глазах и кружилась голова. Постепенно моя лодочка приобрела подобающую форму, но ее надутым бортам явно не хватало упругости, а моим легким – силы. Тут без насоса-лягушки не обойтись. Претерпев несколько неудач, я наконец с большим трудом перевалился в нее, переломив борта. Две глубокие складки отделяли корму от носа лодки, и я подумал, что при сильной качке, материя посредине быстро перетрется. И тут я вспомнил про свою простыню. Вот зачем она мне! Я перекинул простыню поперек лодки, пропустив под днищем, крепко стянул концы наверху и завязал их узлом. В бортах явно прибыло упругости, а у меня появилась страховочная перегородка. Все, теперь можно и выпить. А затем поискать съестное. Но пить я не стал. Во-первых, я был уже не в воде и переохлаждение мне не грозило, а во-вторых, я вспомнил, что алкоголь сушит клетки, отнимает у организма влагу, а сколько мне придется продержаться до подхода помощи – одному Богу известно. Без пресной воды я обойдусь дня два, не больше.
Я снял с себя то, во что превратился мой костюм, и повесил его на стянутую узлом простыню. Надо, чтобы к ночи он просох. Тьфу, ты! Почему это я готовлюсь к долгому испытанию? Ведь, здраво рассуждая, меня должны обнаружить часа через два, не позже. Спасательный жилет я надел на мокрую рубашку и скорчился на дне лодки. Солнце стояло в зените. Припекало.
Да, как насчет еды? Опять плавать среди чемоданов? Но они вскоре утонут – кажется, их и так поубавилось. Надо поторопиться. С лодки поиски мои оказались много успешнее. В одном из взрезанных мною чемоданов оказалась целая жестяная коробка шоколадных конфет, так плотно запечатанная в целлофан, что могла бы самостоятельно плавать по морю-океану безо всякого вреда для своего содержимого. Еще я обнаружил крекеры – вернее, то что от них осталось – испорченную морской водой кашицу в полиэтиленовом пакете. Поразмыслив, я решил, что и она сгодится, если только ее просушить. Вот и все. В кармане моих брюк оказался носовой платок, я завязал каждый угол узелком и натянул на голову. Теперь мне не грозят ни ожоги, ни солнечный удар. Прошло уже полтора часа, как я заново родился на свет. Я снова скорчился на дне лодки, вскрыл коробку с шоколадом и съел две шоколадины. Праздник сердца. Солнце, море, шоколад. Это напоминало отдых в Крыму или где-нибудь на Менорке, куда меня однажды занесло. Сейчас на катере приплывут за мной друзья. Лодку нежно покачивает. Баю-баюшки-баю. Не ложися на краю. Это детство. Это сон. Я проснусь в своей постели.
Что-то коснулась меня под днищем лодки. Еще один чемодан? Я опустил руки за борт и сделал несколько гребков. За кормой что-то плавало. Я развернул лодку. Это была женщина. Лицом вниз. Ее светлые волосы шевелились по поверхности воды как водоросли. Руки раскинуты в стороны. На ней был спасательный жилет. Слишком поздно он ее спас. Я ухватил ее за волосы и поднял из воды лицо. Это была моя недавняя соседка. Глаза ее были закрыты. Из уха тонкой струйкой набегала кровь. Этого не может быть, подумал я. Она пробыла два часа под водой. И вдруг глаза открылись и уставились на меня. Я вздрогнул от макушки до пяток – будто за воротник сунули кусок сухого льда. Судорога глазных мышц, объяснил я себе. Возможно, это бывает у покойников, при смене температуры. И тут я услышал стон. Живой стон живого человека. Руки поднялись из воды и протянулись ко мне.
– Это вы, – сказала женщина. – Там, внизу... – И она снова потеряла сознание.
Ухватив за жилет, я подтянул ее к своей лодчонке. Поднять ее у меня не было сил. Я держал ее, ожидая, пока она очнется, и не верил происходящему. Что там внизу? Километр глубины. Но на такой глубине расплющивает даже подводные лодки из титана. Откуда она взялась, моя соседка? Я был счастлив, что теперь я не один, однако разум отказывался мне служить. Ни одно мало-мальски приемлемое объяснение в голову мне не приходило. Нет, одно все-таки было. Она вынырнула вслед за мной. Просто я не заметил. Она была далеко, а потом течением ее принесло ко мне. И это я сам чуть ее не утопил.
Плечо под моей рукой вздрогнуло – женщина снова ожила.
– Неужели это вы, – повторила она, видимо, не помня, что была без сознания.
– Я не знал, что вы тоже спаслись, – сказал я. – Я тут барахтаюсь два часа. Я думал, что больше никого нет. А вы, оказывается, были где-то рядом.
– Нет, – покачала она головой. – Я была там, внизу. Он меня утопил. Он думает, что я утонула.
– Кто?
– Человек. Пассажир. Я его не знаю. Мы там вместе были. А потом стало трудно дышать. Он сказал, что один из нас должен умереть, потому что воздуха мало. Он сказал, что у него дети и жена. И что поэтому я...
– Что? Как это? Где вы были?
– В самолете. Там внизу самолет. Обломок. В нем образовалась воздушная подушка. Наверно, так. Там было совсем темно. Но над головой было сухо. Мы держались за стенки. Я не знала, как же мне умереть. Это очень трудно – самой умереть. Я сказала, что попробую. Потому что у меня не было детей. Я сразу согласилась, потому что боялась, что он станет меня душить. Я просто ушла с головой в воду. И он не дал мне вернуться – пинал ногами, но на мне был спасательный жилет... Я про него совсем забыла. А потом я поняла, что меня несет к поверхности.
У нее был легкий, скорее всего, прибалтийский акцент.
– Это невозможно, – сказал я. – Там страшная глубина.
– Нет, – сказала она. – Мне показалось, что метров пятнадцать, не больше. Хотя раньше я никогда не ныряла больше, чем на пять-шесть. Господи, кровь! – Только теперь она увидела, что плечо у нее в крови.
– Это ничего, – сказал я. – Это уши. Из-за глубины. Должно пройти. Так, значит, здесь какая-то отмель?
– Скорее всего.
– Я должен посмотреть, – сделал я движение, будто собираясь немедленно нырнуть.
– Нет, – сказала она. – Это слишком глубоко. Я не хочу оставаться одна.
– Во всяком случае, залезайте. Надо вас растереть водкой. – И я победно продемонстрировал «Распутина».
Лодочка нас держала. Развязав узел простыни, можно было с грехом пополам уместиться вдвоем.
– Как вас все же зовут? Я тогда не расслышал.
– Ингрид.
– Ингрид? – вздрогнул я и сразу все вспомнил – чемоданы в воде, женщину, платье, то, что между нами было, и чем это кончилось. Значит, это был не сон? То есть не совсем сон, а нечто вещее... Поверить в такое было невозможно. И все же, все же... Господи, что нас ждет?
– Нормальное латышское имя, – с тревогой посмотрев на меня, сказала она. – А что?
– Так вы латышка! – радостно воскликнул я, словно смертельно устал от русских девушек. – Я знал одну Ингрид. Вернее, она мне приснилась. Впрочем, это неважно. Раздевайтесь.
– Что-что?
– Раздевайтесь. Надо вас растереть.
– Можно я сама?
– Можно, но не нужно. Проблемами пола мы займемся, когда нас спасут.
– Думаете, спасут?
– Не думаю, а знаю.
Похоже, я несколько бравировал своей невозмутимой деловитостью. Ингрид была слишком хороша, чтобы не залюбоваться ею. Тонкие запястья и щиколотки, маленькие аккуратные ягодицы и молодые грудки – сразу весь набор достоинств, столь ценимых мной в женщине. Я тщательно растер ей спину и грудную клетку, руки и ноги, что при малости пространства в лодке было непростым делом. На губах Ингрид была юная полупрезрительная, полупокорная улыбка, но я почувствовал, что мужские руки ей хорошо знакомы. Однако нам было не до ласк.
– Теперь надо бы завернуться во что-то сухое, но у нас ничего нет. Я сплаваю на разведку, заловлю какой-нибудь чемоданчик. Заодно посмотрю, откуда ты вынырнула. – Я и не заметил, как перешел на «ты». Наверное, этому способствовала моя роль. – А ты пока устраивайся. Вот шоколад.
– Не надо туда, – помрачнела она. – Там этот человек.
– Ничего. Если я донырну, скажу, чтобы вылезал. Зачем ему там подыхать.
– И он скажет, чтобы ему отдали лодку, потому что у него жена, дети. У вас есть жена?
– Нет, – сказал я.
– Вот видите...
– Ничего. Очень хочется его спасти, чтобы хотя бы набить морду.
– Не оставляйте меня одну, я боюсь.
Я пожал плечами. Конечно, лучше, если бы его вообще не было, этого большого любителя жизни. Но он был, черт его подери, где-то недалеко под нами, и я должен был дать ему шанс на спасение. Я снял жилет, обвязался сорочкой, заткнул за пояс нож и плюхнулся за борт.
Ингрид всхлипнула и закрыла лицо руками.
– Прекрати, – сказал я, подплывая к лодке с ее стороны. – Я не враг самому себе. Но, может быть, у него есть шанс. Во всяком случае, я хочу понять, откуда ты взялась. И зови меня на «ты».
– А вы... ты не утонешь?
– Жди, тогда не утону.
Если она появилась на поверхности рядом со мной через два часа, значит, здесь вообще нет никакого течения, и при безветрии мы крутимся на месте. Но масляного пятна не видно, и горючее, видно, выгорело. Эх, если бы была маска. Я нырнул и открыл под водой глаза. Ничего. Только лодочка надо мной, ярко-лимонного цвета. В ней Ингрид – я видел двойную выпуклость от ее ягодиц и два бугорка от пяток, упершихся в дно. Почему-то меня это взволновало – в душе засверкало, как перед ночным свиданием.
Если бы Ингрид не было, я бы никогда не осмелился на такой подвиг. Когда человек один, у него больше страхов. Похоже, что смелость в нем пробуждается ради других. Я вынырнул и махнул Ингрид в сторону сумок, еще державшихся на поверхности в метрах двадцати от нас, как бы давая ей знак, что нас тут много.
– Не надо туда нырять, – сказала она. – Там что-то нехорошо. Я чувствую. Я вообще не хотела лететь сегодня. Я знала, что что-то произойдет.
– А я всю жизнь буду чувствовать себя виноватым, если не попытаюсь его спасти. Представь, как он сейчас задыхается в своем гробу. Ты же там была...
Я нырнул и сразу же увидел совсем недалеко под собой огромные белые плоскости хвоста. Хвост оторвался от фюзеляжа и встал на попа. По плоскостям переливался свет, и я увидел на них свою тень. Я сделал еще несколько гребков и коснулся киля. От него до поверхности было не больше трех метров. А до дна, видимо, метров двенадцать. Я говорю «видимо», хотя сам-то не видел. Стая серебристых рыбешек прошла рядом со мной. Я вынырнул.
– Нашел! – сказал я. – Он здесь. Это хвост самолета. Теперь все понятно. Нам сказочно повезло.
Ингрид прижала ладони к щекам и с ужасом смотрела на меня:
– И что теперь?
– Попробую к нему занырнуть. Он должен знать, что есть выход. Хотя мог бы и сам догадаться.
– Я боюсь.
– Чего бояться? Со мной все в порядке.
– Его боюсь.
– Напрасно. К нам уже летят на помощь. Есть спутниковая служба спасения на море. Нас еще два часа назад засекли.
Я продышался, держась за шелковистый борт лодочки, и снова нырнул. Миновав хвостовое оперение, я пошел вниз, вдоль корпуса, полагая, что где-то возле дна можно проникнуть внутрь. Мое летнее детство прошло возле Феодосии, рядом с военным аэродромом, где служил мой дядя, и воды я не боялся. Но до дна я не дошел – в глазах потемнело, в уши словно воткнули по гвоздю, и я рванул обратно. Глубоко. Когда-то мог нырнуть на пятнадцать метров. Смог бы и теперь, но лишь после тренировки.
Наверху спасательным флагом желтела наша лодочка.
– Фу! – выскочил я на поверхность.
Ингрид смотрела на меня, положив обе руки на борт.
Я помотал головой:
– Не получается. Не представляю, как ты выплыла.
– Больше не будешь нырять? – спросила она.
– Попробую еще разок. Только отдышусь.
– Не надо. Лучше постучи ему. Он догадается, что рядом кто-то есть.
– Это мысль. Только он решит, что это ты, с того света.
– Если не рехнулся, то поймет, что – с этого.
– Н-да, – усмехнулся я.
Я повисел у борта, отдыхая. Мне совсем не хотелось в глубину. Странное понятие – долг. Я делал это не для того человека, а для самого себя – чтобы совесть не мучила. Интересно, стал бы я нырять без свидетелей, без Ингрид? Не уверен. Видимо, совесть нуждается в социальной подпитке. А может, он уже там задохнулся, помер?
Я отвалился от борта, развернулся головой вниз и ушел под воду. Хвост все так же угрюмо мерцал в глубине, как чье-то надгробие. Я дошел до середины фюзеляжа и, вынув из-за пояса нож, сильно постучал рукояткой по корпусу. Звук вышел глухой и слабый. Я подождал и еще раз постучал морзянкой: та-та, та-та-та. Есть такая буква. Чтобы он понял, что с ним не рыбы перестукиваются. Та-та, та-та-та! Та-та, та-та-та! Если можешь, вылезай, мать твою.
Не уверен, что мне этого хотелось.
Наверху меня ждала Ингрид. Кое-как я забрался в нашу лодчонку.
– И что? – сказала она.
– Подождем, – сказал я.
Вдруг недалеко от нас, метрах в пяти, пошли пузыри. Только пузыри, и больше ничего. Как будто борьба за жизнь там, внизу, закончилась еще одной смертью. Но тут из воды выскочила голова, по воде забили, замолотили руки, и хриплый, грубый голос закричал:
– Спасите, помогите!
Он уже был спасен. Лет пятидесяти лысый здоровяк, посиневший от холода и удушья. Завидев нас, он рванул к лодке, и я испугался, что он всех нас потопит.
– Спокойно! – крикнул я, держась на безопасном расстоянии. – Вы ранены?
Но он не хотел меня слышать.
– Спасите! – хрипел он, словно забыв, что на нем спасательный жилет. – Спасите, голубчики. Спасите, голубчики! – Ингрид он не узнавал, да и не мог узнать.
Держа нашу лодчонку на безопасном расстоянии, я попытался объяснить лысому, что ему больше не грозит никакая опасность. Поняв наконец причину того, почему ему не удается к нам приблизиться, мужчина вдруг стих, лицо его искривилось, и он заплакал. Я брезгливо ждал, пока он успокоится. Ингрид положила руку мне на плечо, словно обозначив для лысого приоритеты, но рука ее дрожала.
Отплакавшись, мужчина, как бы через силу поднял голову и окинул нас коротким проницательным взглядом продавца.
– Оттуда? – мотнул он головой назад. В голосе его пробренчала фальшивая нота солидарности, а в маленьких светлых глазках зажглась тревога.
Я кивнул.
Он с беспокойством посмотрел на Ингрид, не решаясь задать очередной вопрос.
– Да, это я, – сказала она.
– Кто, простите? – поспешно переспросил мужчина, желая быть угодным.
– Та, от кого вы избавились. Семья, жена, дети...
– Простите, мадам, но я впервые вас вижу.
– Естественно, там было темно, – усмехнулась Ингрид. Рука ее на моем плече теперь лежала уверенней.
– Вы что-то путаете, мадам, я там был один, – вежливо, но твердо возразил мужчина, – совсем один... Я, простите, сидел в туалете, по пояс в этих, в фекалиях... Чуть не задохнулся. Если бы не дерьмо, я бы так там и сидел, пока не околел бы... И потом у меня нет жены. Я холостяк.
– Вы слышали мой стук? – спросил я.
– Какой стук? Ничего я не слышал, – сказал мужчина.
– Господи, значит, там еще один... – тихо сказала Ингрид.
– Думаю, там не один и не два, мадам. И если бы они знали, что тут неглубоко, попытались бы выбраться.
– Я нырял – стучал... Там хвостовая часть. Наверно, где-то неподалеку все остальное.
– Что же нам делать? – спросил мужчина. Он теперь качался рядом с нами, и было видно, что на место в лодке он уже не претендует.
– Ждать, – сказал я, – что нам еще остается. По логике вещей нас должны спасти. Иначе...
– Иначе – медленная мучительная смерть... – криво усмехнулся мужчина. – Сначала вы съедаете меня, потом один из вас съедает другого...
– Пока из нас вы менее аппетитный, – сказал я, давая понять, что поверил в его фекальную историю. – Но, думаю, перед акулами все равны.
– Акулы, – взметнул брови мужчина. – Разве здесь водятся акулы?
– Они везде водятся, – пожала плечом Ингрид.
– Вам-то что, вы в лодке... – сказал мужчина.
– Вы считается, что такая лодка акуле не по зубам? – сказал я.
– Тьфу, тьфу, тьфу, – сказал мужчина и сделал вид, что ищет дерево, чтобы постучать по нему.
Я понял, что он уже вышел из стресса.
* * *
Остаток дня мы провели в тщетном ожидании помощи, благоразумно решив держаться близ места падения самолета – так нас быстрее найдут. Течения здесь не было, и мы болтались, вернее, крутились на месте, описывая окружность с радиусом метров в триста, вместе с оставшимся на поверхности багажом. Петр, так звали мужчину, был патологоанатомом, а затем переквалифицировался в зубопротезисты и круто поднялся в последние годы вместе с ценами на зубные протезы. Приобрел он даже дом в Испании – в Коста-Браво, и раз десять успел упомянуть об этом. Он оказался необычайно силен, поддул нашу лодку и без видимого труда раз десять нырял вниз в поисках загадочного напарника Ингрид. Его он так и не нашел, зато раздобыл в багажном отделении настоящее сокровище – связку больших авиационных камер, которые мы, вынув ниппели, надували силой легких до самого заката. Камеры эти весьма улучшили наше настроение, и я чувствовал, что теперь я с Петром почти на равных претендую в глазах Ингрид на роль спасителя. Впрочем, меня это мало занимало. О себе Ингрид почти ничего не рассказывала – только и было известно, что она летела в Миннесоту в гости к брату, которому удалось сбежать с советского торгового судна в нью-йоркском порту и получить политическое убежище. Было это в смутном девяностом году, за год до распада СССР, но Ингрид все равно вышибли из Латвийского университета, и она целый год не могла никуда устроиться. Теперь она работала оператором в рижском банке.
Сооруженный нами плот был чудом конструкторской мысли и, с поправкой на обстоятельства, мог бы соперничать с хейердаловским «Ра» и «Кон-Тики»: три пары камер с лодкой на них. Так сказать, двойная гарантия, что в ближайшее время мы не пойдем ко дну. Палубу мы настлали из распяленных чемоданов и разрезанных сумок, для чего пришлось оприходовать все, что еще плавало, а хозяйственный – «зачем добру пропадать?» – Петр не поленился поискать и на дне, возле хвоста самолета. Он же и принес нам сообщение, что хвост покоится на площадке, примерно, десять на пятнадцать метров, далее же зияет бездна. Вот уж, действительно, попадание... Уже в темноте мы устроили баню – благо в одном из чемоданов оказалось два куска прекрасного французского мыла. Каждый из нас совершал омовение на своем собственном краю плота, и хотя луна еще не взошла, воображение рисовало мне обнаженную Ингрид, выливающую себе на плечи, грудь, живот пригоршни фосфоресцирующей влаги.
Ингрид спала в лодке – мы же с Петром – по бортам, как стражи, в спасательных жилетах, привязанных к камерам, чтобы не оказаться во сне за бортом. Было на удивление тепло, под нами, чуть покачивая плот, молчала вода, и все, произошедшее днем, казалось невероятным.
Проснулся я среди ночи – высоко в небе стояла луна, и от горизонта прямо до нашего плота по океану ткалась лунная дорожка. Высоко в небе летел самолет, неся в полной тишине свою лампадку. Я приподнялся на локте и увидел плечо Ингрид. На фоне мерцающего безмолвия ночи оно показалось мне хрупким и беззащитным. Я положил ей руку на плечо – оно не отозвалось. Ингрид спала. Мне хотелось ее разбудить, и я стал тихо бродить пальцами вдоль ее руки. Ингрид по-прежнему не отзывалась, и я не знал – спит ли она или уже вслушивается в мою ласку. После давешнего сна, в котором она уже была моей, так странно было возвращаться в никуда, в какое-то начало, когда земля была еще безвидна, и страждущий дух мой лишь носился над водой. Отсутствие ответа можно было понимать двояко, трояко – во всяком случае, не как полное и категорическое неприятие, и потому, осмелев, я стал гладить ее шею, маленькое ухо в крупинках морской соли, а затем маленькие упругие грудки, спрятанные под блузкой. Всегда предпочитал их большим: маленькие – они чутки, понятны, отзывчивы, они часть тела, дорогого тебе, а большие – тупы, тяжеловесны и самодостаточны, как дыни, среди которых ты долго бродишь руками, подкидываешь, мнешь и шлепаешь, не разумея, чего же тебе, собственно, надобно. Я чувствовал, как под моими пальцами напряглись соски, и сам напрягся и набряк – тяжко и недвусмысленно. Теперь уже было ясно, что Ингрид не спит, и ясно, почему не отвечает мне. Действительно, зачем будить нашего Петра – третьего, который лишний. Я осторожно приподнялся и увидел, что в лодочке уже образовалось для меня свободное место. Я аккуратно вписался в него и оказался тесно прижатым своими распаленными чреслами к нежным подростковым ягодицам, прикрытым чуть влажноватой тканью юбки. Все это так напоминало мой давешний сон, что я даже ущипнул себя. Впервые в жизни мне были готовы отдаться вот так – молча, без единого поощряющего знака. Впрочем, была в моем детстве девочка, которая, приходя в гости, без единого слова выставляла мне для невинных ласк свое милое личико. Воспоминание это зажгло меня каким-то новым утонченным сладострастием – я жил жизнью нормального самца, но не скажу, что ни разу не зашкаливал в своих эротических фантазиях.
Под юбкой Ингрид, вопреки ожиданию, оказались трусики, но такие просторные, что я без труда проник сквозь них к заветной щелке. Она напоминала сливовое варенье, остывающее на газовой плите. Каждые пять минут я тихонько прибегал на кухню и погружал в кастрюльку палец, унося к своему письменному столу с раскрытой тетрадью и учебником русского языка для третьего класса два-три украденных спазма скользко-сладкого наслаждения. Видимо, я забрел в своем воображении дальше положенного, потому что когда оказался наконец в этой щелке, то почувствовал, что вот-вот взорвусь. Так оно и случилось – и мне пришлось прямо внутри, в остром, пощипывающем соусе, сконфуженно дожидаться приступа очередного вдохновения. Второй раз получился продолжительней, но и тут мне не удалось увлечь за собой Ингрид, и я разрядился раньше, чем вывел ее на вершину. Только с третьего раза я оживил эту янтарную пчелку, стряхнувшую наконец с себя капельки расплавленной прибалтийской смолы и впившуюся в меня жгучим, алчным жалом. Ее оргазм поразил меня – он был долог и дробен и походил на расходящиеся по воде круги – один за другим, один за другим, когда на смену истаивающим из самого эпицентра рождались новые. И еще поразило – что она ни стоном, ни вздохом не нарушила заповедной тишины. Готовая разведчица, Мата Хари. Петр наш дрых, как пень. Мне тоже бешено захотелось спать, и из вежливости полежав рядом и огладив ее уже далеко не столь притягательные подробности, я перевалился через борт к себе и мгновенно заснул.
На сей раз мне приснилось, что по моему голому телу быстро бегает какая-то маленькая птичка и тревожно чирикает, будто ища что-то. Я открыл глаза и уставился в небо. Его купол был в звездах. Откуда-то раздавался тоненький писклявый голосок, без устали повторявший: «Ай, ай, ай». Я удивленно повернул голову и увидел свешивающуюся надо мной ступню, которая со следующим «ай» взлетела в воздух и тут же снова опустилась, едва не расквасив мне пяткой нос. Никогда в жизни я не был удивлен более, чем в тот предрассветный час. Мою женщину имели прямо у меня на глазах, и как, как она при этом себя вела! Ни в натуре, ни в порнофильмах я не видел такого самозабвенного соития – и не участвовал в нем.
Плот подо мной ходил ходуном, что, вместе с криками и стонами, и вздохами, и медвежьим рычанием, и упоенным чавканьем гениталий, могло разбудить и мертвого, но моим любовникам не было до этого никакого дела. Я для них просто не существовал. Я отполз на край плота, смахнув ненароком за борт пустую бутылку из-под «Распутина», почему-то оказавшуюся на моей стороне, и, совсем как мальчик, подглядывающий за сношающимися в кустах тетей и дядей, поднял голову. Мощные ягодицы Петра вздымались и опускались с неумолимостью судьбы, его широченная спина полностью скрывала от меня Ингрид, и моему болезненно любопытствующему взору представлялись лишь разорванные фрагменты упоения молодой женщины – впивающиеся в жирные лопатки наманикюренные ноготки да тонкие стволы ног, летающие туда-сюда, как ветви в бурю. Я отвязал свой фал – не путать с фаллосом – тихо, без плеска спустился в воду и поплыл... Можете себя представить мои поруганные чувства.
Когда я вернулся, любовники спали, сплетясь в каком-то невозможном объятии. Ингрид лежала нагишом сверху в капкане двух огромных Петровых лапищ, но ее аккуратная попка, освещенная лунным светом, включая неон Млечного Пути, была свободна и гостеприимно оттопырена. Искушение было слишком велико и, не снимая спасательного жилета, единственного, что было на мне, я поплевал на свой мучительно восставший фаллос и осторожно ввел его в верхнюю дырочку. Судя по тому, как он легко проник внутрь, здесь меня явно опередили.
Загорелые ягодицы Ингрид, отмеченные светлым треугольником отсутствующих трусиков, затрепетали – она подняла голову и обернулась, насколько ей позволяла мертвая хватка Петра. Губы ее изобразили слабую солидарную улыбку. Двумя пальцами – средним и безымянным – я подхватил эту прибалтийскую самочку снизу, слегка притопив их в ее утомленной растрепанной розе, которая меня больше не интересовала, и под удары в живо отзывающуюся упругую попку стал поигрывать указательным пальцем с клюквинкой клитора. Латышечку затрясло так, будто мы мчались на скутере, и едва я, подстегнутый этим сумасшедшим ритмом, вышел на финишную прямую, как она вдруг вырвалась вперед и унесла на груди розовую ленточку, стеная и спазматически биясь бедрами в обширный, как барабан, живот так и не проснувшегося Петра.
* * *
Очнулся я в воде, захлебываясь и отплевываясь. Небо заволокли тучи – стало темно, хоть глаз выколи. Рядом, на плоту, шла какая-то ожесточенная возня, закончившаяся гневным криком Ингрид и сильным всплеском. Я поплыл на всплеск и тут же наткнулся на нее. Ее лицо лишь снизу едва подсвечивалось фосфоресцирующими всплесками.
– Что происходит? – крикнул я, впрочем, уже и сам догадываясь об этом.
– Это он, я ведь говорила, – стуча зубами, повторяла она, – это он. Он нас убьет. Я ведь говорила...
Голова моя гудела, словно меня только что огрели чем-то тяжелым, скорее всего кулаком.
– Ах ты сукин сын! – крикнул я и поплыл к плоту.
– Спокойно, ребята, – раздался из тьмы голос Петра. – У меня нож. Не хотел бы его использовать. Плывите себе куда подальше. Нам не по пути.
– Думаешь, один спасешься? – задавал я дурацкие вопросы, лихорадочно ища выход.
– Спасусь не спасусь – это мое дело, – раздалось в ответ.
– И не боишься, что мы все расскажем комиссии?
Петр загоготал во тьме:
– Какой комиссии? Рыбам будете рассказывать.
Но смех получился деланным – нашего приятеля явно одолевали сомнения. Впрочем, окажись он посмелей, мы бы уже были на том свете.
– А если все-таки не рыбам? – уцепился я за жалкую возможность пошантажировать его.
– А кто вам поверит, где свидетели?
Скорее всего он был прав. Я поплавал, чувствуя, что жилет почему-то почти не держит, поддул в трубку. На воде передо мной поскакали пузыри.
– Ты, дерьмо! Зачем жилет проткнул? – заорал я.
– У рыбок спросишь, – огрызнулся Петр, и с его стороны раздался ритмичный плеск – видимо, работал рукой, как веслом, отплывая подальше.
– Послушай, Богом прошу, – крикнул я вслед, – возьми Ингрид.
Но в ответ раздавался только торопливый плеск.
– Я не буду с ним, – прозвучал рядом голос Ингрид.
– Со мной ты погибнешь, – сказал я.
– С ним – скорее, – сказала она.
– Там есть шанс, – уговаривал я ее, как будто за ней еще оставался выбор.
Но она твердила:
– Нет, нет, ни за что...
Развернувшись, я снова крикнул во тьму:
– Возьми Ингрид, она согласна!
Ответом нам был лишь слабый плеск вдали.
Это был конец – точнее, начало конца. Сколько мы еще продержимся на воде – час, два? А потом начнется агония.
– Что же нам делать? – тихо, покорно заплакала рядом Ингрид.
– Плыть, – сказал я.
– Куда?
– За ним. Он не может сторожить бесконечно. Заснет. И тогда... – Что будет «тогда», я не знал – во всяком случае сейчас я был готов его убить.
К счастью для нас, из-за темноты или по неведению Петр проткнул лишь одну сторону жилета, вторая же исправно надувалась, так что я передал жилет Ингрид, а сам поплыл рядом.
– Ты уверен, что мы его найдем? – спросила Ингрид.
– Он плывет не быстрее нас. Направление я помню.
– Он может поменять направление...
– Да, луна нам не помешала бы, – согласился я.
– Почему нас до сих пор никто не ищет?
– Я и сам себя спрашиваю. Может быть, у самолета не было радиомаяка. Сама знаешь, какие времена у нашего «Аэрофлота».
– Как я не хотела лететь «Аэрофлотом»... А как иначе. Вдвое дешевле все-таки.
– Вот и я купился, – вздохнул я. – Скупой платит дважды...
– Ладно, как у вас говорят, не будем о грустном, – сказала Ингрид и тронула мое плечо.
Как-никак у нас был не совсем безнадежный план спасения, и, похоже, она почти успокоилась. Во всяком случае, держалась невозмутимо, хотя и приняла двух таких молодцов, как мы с Петей... Теперь, когда декорации так неожиданно переменились, я не без душевного напряга прощал ей ее измену. Ну и скотина этот Петр! Мало того, что я честно поделился с ним подругой, я был готов даже отдать ее ему совсем, ради ее же блага. Но в мире нет больше места рыцарству, господа...
Поймав себя на этих мыслях, я горько усмехнулся – да, мачо во мне был явно уязвлен. Ибо в соперничестве я по все параметрам проиграл.
Увы, луна так и не вышла из-за плотного слоя облаков, и мы до рассвета, часа полтора, тихо плыли наугад. Я порядком выдохся, хотя полспасательного жилета было достаточно, чтобы удерживать и меня наплаву. Затем справа от нас стало обозначаться небо, отделившись от океана серой полосой горизонта, и, повертевшись на небольших волнах, перекатывающихся как мышцы на торсе культуриста, там же, справа, я увидел наш плот метрах в трехстах от нас. Отсюда он казался не больше спичечного коробка. Это было большое везение, что мы оказались с другой стороны, в тени, поэтому, пока не развеялась ночная мгла, у меня было время незаметно приблизиться. Ингрид я попросил держаться подальше – вдвоем мы могли все испортить, а для нас это был последний шанс выжить.
Судя по всему, Петр спал – плот поворачивался ко мне то левым, то правым боком, и обмотанная полотенцем макушка Петра, торчащая над бортом принайтованной сверху желтой лодочки, оставалась неподвижной. Между тем волны набирали силу – и пару раз меня пронесло мимо плота. Кое-где уже вспыхивали белые гребешки. Вот-вот наш враг проснется. Наконец волна воткнула меня в резину плота. Я ужом взвился вверх, прополз к изголовью, сдирая с себя мокрую сорочку, закрутил ее жгутом и, встав за головой Петра на колени, уже хотел перекрыть ему горло, как белесые с поросячьими ресницами глазки открылись, и тут же плечо мне обожгло острие ножа, который был в его правой руке. Его удар назад, за голову не мог быть ни сильным, ни точным, но от неожиданности я отпрянул – и этого было достаточно, чтобы Петр успел вскочить, развернуться и броситься на меня. Все, что я успел, – это пригнуться, и нож только полоснул меня по затылку. Но прежде чем Петр нанес очередной удар, который мог быть для меня последним, дальний край плота вдруг резко взмыл вверх на высокой волне и Петр, перекувырнувшись через меня, с протестующим воплем полетел в воду. Я же инстинктивно схватился за борт лодочки и только потому остался на плоту. Если есть на свете Бог – то это он послал мне ту спасительную волну. Оглянувшись, я увидел, как она уносит на своей широкой упругой, подернутой пеной спине барахтающегося Петра.
Вздохнув с облегчением, я поднял голову и тут обнаружил невероятное и невозможное – Петр плыл прямо навстречу Ингрид. В быстроте, с которой он оценил ситуацию и сориентировался, было что-то дьявольское, и по спине у меня вместе с каплями крови из раненого плеча и рассеченной макушки побежали мурашки. Он был гораздо ближе к ней, чем я, пустись я вдогонку, да и сил у меня уже не осталось. Почему я велел ей держаться подальше? Тоже мне, стратег гремучий... Все у меня внутри сжалось от предчувствия большой беды. Ингрид видела, что произошло, и хотя изо всех сил плыла теперь в сторону от плота, было ясно, что через несколько минут Петр ее настигнет. На нем было два спасательных жилета. Что мне было делать – бросить плот – значит, потерять его навсегда. Гнать его следом за ними – пустая трата времени. Уже довольно заметно поддувал ветер и распоряжался плотом по своему усмотрению. Единственное, что оставалось, – это дождаться Петра вместе с Ингрид, которую он захватит в качестве заложницы, а там – будь, что будет. Качало уже так, что я то и дело терял их из виду за холмами встающих волн. В какой-то момент мне показалось, что если сейчас Ингрид повернет к плоту, то опередит Петра, и я, набрав в легкие воздух, закричал в рупор ладоней: «Ингрид, плыви сюда! Сюда, Ингрид!». Но она вместо этого стала удаляться. Отводит от меня опасность? Господи, она с ума сошла! «Ингрид! Ингрид!» – истошно вопил я, но она уплывала дальше и дальше...
Меня сносило в сторону и, спрыгнув в воду, я стал подталкивать плот обратно. Их я больше не видел и только бормотал как помешанный: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Но что мог сделать Господь сверх того, что уже сделал? Он дал мне стопроцентный шанс, и я его упустил. Теперь ситуацией правил дьявол. Наконец я снова забрался на плот и сразу увидел их – они были совсем рядом. Сколько же сил было у Петра, чтобы так быстро вернуться? Он греб одной рукой, а второй держал за волосы Ингрид. Она вяло сопротивлялась, видно, нахлебавшись воды.
– Вот твоя сучка! – хрипло крикнул Петр. – Получай и вон с плота. Если она еще раз меня укусит, я вырву ей поганую глотку.
– Борис, не слушай его, плыви, Борис, – прозвучал потусторонний глухой голос Ингрид.
Неужели этот мерзавец так и уйдет – неужели он умнее, хитрее, сильнее нас? И зло восторжествует? Это было непереносимо. И непереносимо было думать, что он распоряжается нами как игрушками, и нет на него управы, нет ему божьей кары.
– Зачем она мне? – выдавил я из себя. – Она твоя. Плодитесь, размножайтесь. А мне моя шкура дороже. Я поплыл.
– Ты что, шеф? – опешил Петр. – Крыша, что ли, поехала? Перенервничал? Забирай свою телку, а то ведь утоплю.
– Это твоя проблема, – как можно равнодушней сказал я, но все у меня внутри дрожало. Если он меня вычислит – конец...
– Ах моя, шеф? – словно заколебавшись, протянул Петр и, накрутив на кулак волосы Ингрид, окунул ее с головой. – Ведь утоплю, как кутенка... – Он выдернул ее, дав сделать один лишь судорожный глоток воздуха, и снова окунул.
И тут я зарычал, как зверь, и бросился в воду. Я рысью вцепился ему сзади в плечи, пытаясь добраться до горла. Но Петр, без всякого сопротивления, неожиданно ушел под воду, оставив в моих руках лишь оба спасательных жилета, словно выскользнув из них, как из старой, больше не нужной кожи. Мгновением позже он уже вынырнул у плота, поспешно взобрался на него и помахал нам рукой:
– Все, ребята, пока. Финита ля комедия. Если бы вы знали, как вы мне надоели.
Таким он и остался в моей памяти – могучий лысый толстяк в позе победителя. Пьедесталом ему был наш плот на вздыбившейся волне.
Больше мне не было до него дела – я надевал на Ингрид жилет, и она твердила, что хочет умереть и что напрасно я стараюсь... Потом небо над нами загрохотало, обдало вихрем, и, подняв голову, я увидел темную тушу вертолета. Второй вертолет висел над плотом. Из вертолета над нами высунулся человек и показал, что бросает сеть. Тут же к нам, широко раскачиваясь, опустился трос с сетью, нанизанной на кольцо, которое плашмя легло на воду. Я помог Ингрид перебраться в это кольцо, махнул рукой, ее вынуло из воды и властно потянуло вверх. Кольцо сети сомкнулось над ее головой, видимо, чтобы не возникло желания выпрыгнуть в состоянии аффекта.
Операция спасения заканчивалась и на плоту, и толстый Петр уверенно висел в поднимавшейся люльке. Все дальнейшее произошло на моих глазах. Вертолет, спасавший нас с Ингрид, осторожно маневрируя, видимо, подался выше, чем следовало, и сверкающая мельница его лопастей вдруг раскинула кровавый веер, а там, где только что висел Петр, остался раскачиваться лишь свинячий хвостик оборванного троса. Несколько капель крови окропили мне лицо, и я, зачерпнув воды, брезгливо смыл их. Когда меня подняли на борт вслед за Ингрид, там было шоковое молчание, и покрытый испариной смертельно бледный пилот что-то лопотал нам на плохом английском, что виноват сильный ветер, под ударами которого невозможно было удержать воздушное судно на одной высоте...
– Кто вы? – спросили нас на берегу, и я, сам не зная почему, ответил: «Муж и жена».
Неделю мы провели в отдельной палате клиники Порто-Дельгадо, главного города на Азорских островах, а потом вернулись домой по маршруту: Лиссабон – Цюрих – Санкт-Петербург. Верней, домой вернулся я, а Ингрид в тот же вечер уехала в свою Ригу.
Проснувшись на следующее утро один – впервые за минувшую неделю, – я понял, что не могу без Ингрид жить. Я помнил ее трепет, ее запах, ее тихий прерывистый смех, там, в клинике, когда мы просыпались среди ночи и, стоя у окна палаты, глядели на океан, на лунную дорожку, уходящую туда, где за нами охотилась смерть. Черные пальмы покачивали в зведной ночи опахалами, и жизнь была так пронзительно прекрасна, что мы со стоном снова бросались друг другу в объятия...
Я позвонил ей прямо на работу, в банк «Парекс», и сказал, что приезжаю. Зная наши обстоятельства, латвийский консул, у которого мы были накануне, самолично выдал мне визу. По пути на вокзал я заехал в свадебный салон «Элит», чтобы купить платье, очень похожее на то, что приснилось мне.
1997
(с) 2007, Институт соитологии
Оглавление
Рассказ
