Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Эмиль Дюркгейм.

Самоубийство: социологический этюд.

ББК 60.5 Д97 ISBN 5-244-00574-Х

Печатается с некоторыми сокращениями по изданию: СПб., 1912

Пер. с французского А. Н. ИЛЬИНСКОГО

Под редакцией В. А. БАЗАРОВА

Издание Н. П. КАРБАСНИКОВА СПб. 1912

Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд/Пер, с фр. с сокр.; Под ред. В. А. Базарова.—М.: Мысль, 1994.— 399, [1] с.

Эмиль Дюркгейм (1858—1917) — классик западной социологии, профессор университетов Бордо и Сорбонны. В своем творчестве обосновывал идею общественной солидарности, зависимости людей друг от друга. Данная работа написана на обширном фактическом материале, охватывающем как продолжительный временной интервал, так и многие страны Европы. Это позволило автору проанализировать феномен самоубийства с самых различных сторон: социальной, мора­льно-психологической, религиозной, этнической и др.

© Издательство «Мысль». 1994

ПРЕДИСЛОВИЕ

С некоторого времени социология вошла в моду; са­мое слово «социология» стало теперь употребляться очень часто, а еще десять лет назад оно было малоиз­вестно и почти осуждено наукой. Социология находит себе все новых и новых сторонников, и в публике слагается какое-то предвзято благосклонное отноше­ние к этой новой науке, на которую возлагаются самые большие надежды. Нельзя, однако, не признать, что полученные до сих пор результаты не вполне оправды­вают ни большого количества опубликованных по это­му вопросу трудов, ни затраченного на них интереса читателей.

Прогрессивное развитие какой-либо отрасли науки выражается главным образом в том, что трактуемые ею вопросы не остаются в стационарном состоянии; лишь тогда говорят про данную науку, что она двига­ется вперед, если ею устанавливается дотоле неизвест­ная законообразность явлений или по крайней мере открывается ряд новых факторов, которые, не позво­ляя делать окончательных выводов, способны изме­нить самую точку зрения на затрагиваемую проблему. К несчастью, в силу того что социология в большинст­ве случаев не ставит себе точно определенных проблем, она не может тем самым служить таким примером. Она не прошла еще через периоды построений и син­тезов. Вместо того чтобы поставить себе целью осве­тить своими лучами определенную часть необъятного социального поля, социология в большинстве случаев ищет блестящих выводов, причем все вопросы только подвергаются общему обзору, но отнюдь не исследуют­ся по-настоящему; такой метод легко ведет к злоупот­реблениям, давая читающей публике так называемое «представление» о всякого рода вещах, но не приходя при этом ни к какому объективному результату. Зако­ны бесконечно сложной действительности не могут быть открыты путем таких кратких обсуждений и мимолетных интуиций; особенною же бездоказательно­стью отличаются широкие и поспешные обобщения. Все, что можно сделать при таком понимании задач социологии,— это привести при случае несколько подтверждающих предлагаемую гипотезу примеров; но одни иллюстрации еще не могут служить доказательством чего бы то ни было; к тому же если затрагивает­ся такая масса различных вопросов, то ни в одном из них нельзя быть компетентным. И приходится пользо­ваться чисто случайными сведениями, без всякого кри­тического к ним отношения. Таким образом, книги по чистой социологии не могут быть полезны тому, кто поставил себе правилом иметь дело лишь с вопросами строго определенными, так как большинство из них не входит в рамки какой-либо особой отрасли исследова­ния и, кроме того, чрезвычайно бедно сколько-нибудь авторитетными документальными данными.

Каждый человек, верующий в будущее социологии, должен всеми силами души стремиться к тому, чтобы положить конец такому положению вещей. Если со­циология-будет и дальше пребывать в таком состоя­нии, то она быстро впадет в прежнюю немилость, к немалой радости всех врагов знания. Для человечес­кого разума было бы в высшей степени плачевно, если бы часть действительности, представляемая социоло­гией,— единственная, отказывающаяся ему до сих пор покориться, единственная, о которой ведутся еще горя­чие пререкания,— хотя бы только на время ускольз­нула из-под его власти. Неопределенность полученных до сих пор результатов отнюдь не должна нас обес­кураживать: это аргумент в пользу того, чтобы упот­ребить новые усилия, а не в пользу того, чтобы от­казаться от усилий. Наука, только еще вчера зародив­шаяся, имеет право ошибаться и идти ощупью, если только она сама сознает свои ошибки и колебания и тем самым предохраняет себя от возможности их повторения. Социология не должна отказываться ни от одной из своих высоких задач, но если она хочет оправдать возлагающиеся на нее надежды, то она должна стремиться к тому, чтобы стать чем-либо иным, а не только своеобразной разновидностью фи­лософской литературы.

Вместо того чтобы предаваться метафизическим размышлениям по поводу социальных явлений, социолог должен взять объектом своих изысканий ясно очер­ченные группы фактов, на которые можно было бы указать, что называется, пальцем, у которых можно было бы точно отметить начало и конец — и пусть он вступит на эту почву с полной решительностью. Пусть он старательно рассмотрит все вспомогательные дис­циплины— историю, этнографию, статистику, без по­мощи которых социология совершенно бессильна. Ес­ли при таком методе работы можно чего-либо опа­саться, так это только того, что при всей добросовест­ности социолога данные, добытые социологом, не будут исчерпывать изученного им материала, так как сам материал настолько богат и разнообразен, что хранит в себе неистощимую возможность самого не­ожиданного, самого нечаянного стечения обстоя­тельств. Но не надо, конечно, придавать этому преуве­личенного значения. Раз социолог пойдет указанным нами путем, то даже в том случае, если фактический инвентарь его будет не полон, а формулы слишком узки, работа его будет, бесспорно, полезна — и буду­щее поколение продолжит ее, потому что каждая кон­цепция, имеющая какое-нибудь объективное основа­ние, не связана неразрывно с личностью автора; в ней есть нечто безличное, благодаря чему она переходит к другим людям и воспринимается ими; она способна к передаче. Благодаря этому в научной работе созда­ется возможность известной преемственности, а в этой непрерывности лежит залог прогресса.

Именно в этой надежде написана предлагаемая на­ми работа. И если среди различных вопросов, которые разбирались нами на всем протяжении нашего курса, мы выбрали темой настоящей книги самоубийство, то поступили мы так главным образом потому, что самоубийство принадлежит к числу явлений наиболее легко определяемых и может служить для нас исклю­чительно удачным примером; но и тут для точного определения очертаний нашей темы нам понадобилось немало предварительной работы. Зато, сосредоточи­ваясь таким образом на одном каком-нибудь вопросе, нам удается открывать законы, которые лучше всякой диалектической аргументации доказывают возмож­ность существования социологии как науки. В даль­нейшем изложении читатель познакомится с теми из этих законов, которые, как мы надеемся, нам удалось доказать. Без всякого сомнения, нам не раз случалось ошибаться, чрезмерно увлекаться в своей индукции и отдаляться от наблюдаемых фактов; во всяком слу­чае, каждое из своих положений мы подкрепляли воз­можно большим количеством доказательств; особен­ное внимание мы обращали на то, чтобы как можно тщательнее отделить рассуждение по поводу данного положения и нашу субъективную интерпретацию его от самих рассматриваемых фактов. Таким образом, читатель может сам оценить, насколько основательны предлагаемые ему объяснения, имея под руками все данные для обоснованного суждения.

Поставив точные границы своим изысканиям, необ­ходимо, кроме того, категорически воздержаться от изложения общих взглядов на изучаемый предмет и от так называемого краткого общего обозрения темы. Мы думаем, что достигнутые нами результаты, а именно установление известного количества положе­ний относительно брака, вдовства, семьи, религиозной общины и т. д., дают нам возможность, разумеется при правомерном пользовании этим материалом, на­учиться гораздо большему, чем изучая заурядные те­ории моралистов о природе и качестве этих явлений и учреждений.

В нашей книге читатель найдет также несколько указаний на причины общего недуга, заразившего в настоящее время все европейское общество, и на те сред­ства, которыми этот недуг может быть ослаблен. Никогда не надо думать, что общее положение вещей можно объяснить при помощи обобщений. Можно говорить об определенных причинах только после тщательного наблюдения и изучения не менее определенного внешнего их проявления. Самоубийства в том виде, в каком они сейчас наблюдаются, являются именно одной из тех форм, в которых передается наша коллективная болезнь, и они помогут нам добраться до ее сути.

Предлагаемый нами метод целиком зиждется на том основном принципе, что социальные явления должны изучаться как вещи, т. е. как внешние по от­ношению к индивиду реальности. Для нас это столь оспариваемое положение является основным. В конце концов, для того чтобы существование социологии было возможным, раньше всего нужно, чтобы у нее был специальный, только ей принадлежащий объект изучения, чтобы она поставила своей задачей изучение реальности и не была зависима ни от какой другой отрасли знания. Но если нет ничего реального за преде­лами единичного сознания, то социология как таковая должна исчезнуть за неимением материала.

Единственный предмет, к которому тогда может применяться наблюдение, это состояние ума индиви­дов, ибо ничто иное не существует; но это — задача психологии. С этой точки зрения все, что есть сущест­венного в браке, или в семье, или в религии, заключа­ется в тех индивидуальных потребностях, которым предназначены служить эти институты, а именно: от­цовская и сыновняя любовь, половое влечение, то, что называется религиозным инстинктом, и т. д. Что же касается самих институтов с их исторически выработанными формами, столь сложными и разнообразны­ми, то этой стороной дела можно пренебречь: она представляется малоинтересной. Будучи только внеш­ним и случайным выражением общих свойств природы индивидуума, вышеназванные институты являются лишь одним из ее проявлений и не требуют специаль­ного исследования. Конечно, при случае любопытно заняться изучением того, какое внешнее выражение получали в различные исторические эпохи эти вечные человеческие чувства; но так как каждое такое внешнее выражение несовершенно, то им нельзя придавать слишком большого значения. В некотором отношении бывает даже полезно вовсе отбросить их, чтобы лучше проникнуть в глубь оригинального подлинника, в котором чувства эти черпают свой смысл и истинная природа которого искажается внешней передачей.

Таким образом, под предлогом того, чтобы дать науке более глубокую подпочву, основывая ее на психологическом строении индивида, ее отделяют от единственного свойственного ей предмета. Обыкно­венно в таких случаях не замечают того, что со­циологии не может быть там, где нет общества, а общества нет там, где есть только индивиды. К тому же эта концепция является одной из главных причин, поддерживающих в социологии вкус к неясным обоб­щениям. Вполне естественно, что если за конкретными формами социальной жизни не признается самосто­ятельного существования, то нет и желания занимать­ся их описанием.

Мы твердо надеемся, что, читая нашу книгу, каж­дый согласится с нами в том, что над индивидом стоит высшая духовная реальность, а именно коллектив. Ко­гда станет очевидно, что у каждого народа существует свой особый процент самоубийства, что процент этот более постоянен, чем общая смертность, что если он вообще эволюционирует, то — следуя коэффициенту ускорения, свойственному каждому обществу, что все его колебания в различные моменты дня, месяца, года только воспроизводят ритм общей социальной жизни; когда убедятся, что брак, развод, семья, религиозная община, армия и т. д. влияют на него по точно определенным законам, из которых некоторые могут быть выражены даже цифрами; когда убедятся во всем этом, то откажутся видеть в этих состояниях и институтах какие-то идеологические установления, не имеющие ни силы, ни значения. Тогда почувствуют, что это—реаль­ные, живые действующие силы, которые, определяя собою индивида, тем самым ясно доказывают, что они не зависят от него, по крайней мере тогда, когда он входит в качестве элемента в те комбинации, результа­том которых они являются. По мере того как вышена­званные силы формируются, они налагают свою власть на индивида. Приняв это во внимание, легче понять, каким образом социология может и должна быть объективной, ведь она имеет перед собой столь же определенные и столь же прочные реальности, как предмет изучения психолога или биолога*.

* Далее мы укажем, что эта точка зрения, далекая от того, чтобы исключать всякую свободу, является единственным средством примирения ее с детерминизмом, непосредственно вытекающим из данных статистики.

Нам остается выразить свою благодарность нашим бывшим ученикам г-ну Феррану, преподавателю Выс­шей первоначальной школы в Бордо, и г-ну Марселю Моссу, приват-доценту философии, за ту готовность помочь нам, которую они проявили, и за те незамени­мые услуги, которые они нам оказали.

ВВЕДЕНИЕ

I

Так как самое слово «самоубийство» бесконечное число раз употребляется в нашей речи, то, казалось бы, можно рассчитывать, что точный смысл его понятен каждому и определение его с нашей стороны будет совершенно излишним. Но на самом деле слова нашей обыденной речи, как и выражаемые ими понятия, всегда и неизбежно двусмысленны, и тот ученый, который стал бы употреблять эти слова в их обыкновенном значении и не подвергая их никакой предварительной обработке, стал бы неминуемо жертвой серьезных недоразумений. Не только понимание слова так широко, что изменяется в различных случаях по мере надобности, но, кроме того, так как классификация ходячих понятий не имеет своим основанием методического анализа, а только передает, смутные и неясные впе­чатления толпы, то можно беспрестанно наблюдать, как целые категории совершенно разнородных фактов непонятно почему собраны под одной рубрикой или как явления однородные называются разными именами. Итак, если полагаться на традиционное зна­чение слов, то можно впасть в заблуждение, а именно придать различный смысл тому, что должно быть соединено вместе, и, наоборот, смешать то, что долж­но быть разделено, и, таким образом, не заметить действительного родства вещей и не понять их при­роды. Только путем сравнения можно подойти к объяснению. Научное исследование не может достигнуть своей цели иначе как сравнением фактов, и у него тем более будет шансов на успех, чем увереннее оно будет, что собрало все явления, которые можно с пользой сравнить между собой. Но эти естественные средства индивидов не могут быть опознаны с до­стоверностью путем простого внешнего наблюдения, подобного тому, результатом которого является обы­денная терминология; следовательно, ученый не может взять объектом своих изысканий вполне установлен­ную группу фактов, которой точно отвечали бы слова разговорной речи; он сам должен установить группы, которые он хочет изучать, с тем чтобы придать им известную однородность и ту специфичность, вне кото­рых немыслима никакая научная работа. Подобным же образом ботаник, говоря о плодах или цветах, и зоолог, говорящий о рыбах и насекомых, употреб­ляют различные термины в том значении, какое они должны были предварительно установить.

Нашей первой задачей должно быть определение группы тех фактов, которые мы предлагаем изучать под именем самоубийства. Для этого мы должны рас­смотреть, есть ли среди различных видов смерти та­кие, которые имеют общие характерные черты, до­статочно объективные для того, чтобы быть признан­ными каждым добросовестным наблюдателем, доста­точно специализированные для того, чтобы нигде уже более не встречаться, и в то же время достаточно близкие к тому, что обыкновенно называется само­убийством, для того чтобы, не насилуя обычной тер­минологии, мы могли сохранить это выражение.

Если таковые нам встретятся, то под этим наиме­нованием мы соберем все без исключения факты, име­ющие ясно выраженный характер, и не будем беспоко­иться о том, что образованная таким образом клас­сификация не вмещает, быть может, всех называемых обыкновенно этим именем случаев или, наоборот, вме­щает в себя и такие случаи, которые обыкновенно носят другое название. Важно не то, чтобы уметь выразить более или менее определенно то понятие, какое составил себе о самоубийстве, средний интеллект; нужно установить целую категорию явлений, которые не только могут без всякого затруднения быть занесе­ны в эту рубрику, но, кроме того, имеют объективное основание, т. е. соответствуют определенной природе вещей. Среди различных видов смерти есть имеющие в себе особую черту, заключающуюся в том, что смерть является делом самой жертвы, что страда­ющим лицом является сам действующий субъект; с другой стороны, можно с определенностью сказать, что общераспространенное мнение о самоубийстве именно этот момент считает для него характерным; внутренний мотив такого рода поступков с этой точки зрения не имеет определяющего значения. Хотя в об­щем самоубийство представляют себе как положитель­ный и неизбежно насильственный поступок, который требует известной затраты мускульной силы, но впол­не может случиться, что совершенно отрицательное состояние или простое воздержание породят тот же результат. Можно лишить себя жизни, отказываясь от принятия пищи, точно так же, как и посредством ножа или выстрела. Вовсе не нужно, чтобы покушение на самоубийство влекло за собой непосредственный смер­тельный исход, для того чтобы можно было смерть признать результатом данного действия; причинная связь может и не быть прямой, от этого нисколько не меняется самая природа явления. Иконоборец, жаж­дущий мученического венца, совершающий сознатель­ное оскорбление величества, караемое смертной каз­нью, и умирающий от руки палача, является самоубий­цей не в меньшей степени, чем тот, кто сам наносит себе смертельный удар; нет никакого основания для различной классификации этих двух разновидностей добровольной смерти, если вся разница между ними заключается только в материальных деталях исполне­ния. Таким образом, прежде всего мы получаем следующую формулу: самоубийством называется всякий смертный случай, являющийся непосредственным или посредственным результатом положительного или от­рицательного акта, совершенного самой жертвой.

Но это определение недостаточно полно; оно не различает двух совершенно различных видов смерти. Нельзя относить к одному разряду и рассматривать с одинаковой точки зрения смерть человека, страда­ющего галлюцинациями, который выскакивает из окна верхнего этажа, думая, что оно находится в уровень с землей, и смерть психически здорового человека, убивающего себя вполне сознательно. Ведь, строго говоря, почти нельзя указать такого смертельного ис­хода, который не был бы близким или отдаленным последствием того или иного поступка самого постра­давшего лица. Правда, причины смерти чаще лежат вне нас, чем внутри нас, но они влияют на нас только тогда, когда мы сами вступаем в сферу их действия. Можно ли утверждать, что смерть только тогда может называться самоубийством, когда сама жертва, совер­шая поступок, знает, что он будет иметь смертельный исход? Что только гот действительно убивает себя, кто хочет этого, и что самоубийство есть намеренное убий­ство самого себя? Прежде всего это значило бы опреде­лить самоубийство при помощи такого признака, кото­рый, каковы бы ни были его интерес и важность, лишь с трудом поддается наблюдению, а, следовательно, не легко может быть установлен. Как узнать, что именно заставило действующее лицо решиться на самоубийст­во; и, когда он решился, желал ли он именно смерти или преследовал другую какую-нибудь цель? Само намере­ние есть слишком интимное проявление воли и может быть рассматриваемо извне только самым грубым и приблизительным образом; оно ускользает даже от внутреннего наблюдения. Как часто мы ошибаемся от­носительно настоящих мотивов наших поступков! Как часто мы объясняем наши поступки благородными по­рывами, возвышенными соображениями, тогда как они вызваны мелкими чувствами и слепой силой рутины.

В общем, поступок не может определяться целью, преследуемой действующим лицом, потому что одно­родные движения могут относиться к самым различным целям. Если допустить, что самоубийство имеет место только в том случае, когда у человека было определен­ное намерение убить себя,— под наше определение само­убийства не подошли бы многие факты, в существе своем, несмотря на кажущуюся разнородность, вполне идентичные с теми, которым это название дается реши­тельно всеми и которых нельзя называть иначе, так как это значило бы отнять у этого термина всякое опреде­ленное употребление. Солдат, идущий навстречу верной смерти, для того чтобы спасти свой полк, не хочет умереть, а разве в то же самое время он не является виновником своей смерти в том же значении этого слова, в каком оно применимо к промышленнику или коммер­санту, убивающему себя, для того чтобы избегнуть стыда и позора банкротства. То же самое можно сказать о мученике, умирающем за веру, о матери, приносящей себя в жертву своему ребенку, и т. д. Принимается ли смерть только как печальное, но неизбежное условие той цели, к которой субъект стремится, или же он ищет ее ради нее самой — в обоих случаях он отказывается от существования, и различные способы расчета с жизнью могут быть рассматриваемы только как разновидности одного и того же класса явлений. Между всеми этими разновидностями слишком много основного сходства, для того чтобы их нельзя было объединить под одним родовым термином, строго различая при этом все виды этого рода. Правда, согласно обыденному представлению, самоубийство есть прежде всего порыв отчаяния у человека, который больше не дорожит жизнью; но на самом деле человек вплоть до самого последнего момен­та привязан к жизни, хотя эта привязанность и не мешает ему расстаться с нею. Во всех случаях, когда человек отказывается от того, что считает своим высшим благом, имеются, очевидно, общие и существенные признаки; напротив, разнородность побудительных причин, оказа­вших влияние на самое решение, может вызвать лишь второстепенные подразделения. Когда преданность чему-либо простирается до лишения себя жизни, то с научной точки зрения это будет самоубийством; мы увидим далее, к какому разряду надо будет отнести этот случай.

Общим для всех возможных форм этого высшего отречения является то, что поступок, освящающий это отречение, совершается сознательно, что сама жертва в момент действия знает о последующем результате своего поступка, каковы бы ни были мотивы, привед­шие ее к совершению этого поступка. Все смертные случаи, имеющие эту характерную особенность, резко отличаются от тех, в которых человек или не является орудием своей смерти, или же является им только бессознательно. В подобных случаях не представляет чрезвычайной трудности установить, знал или нет че­ловек заранее об естественных последствиях своего поступка. Они составляют, таким образом, вполне определенную, легко распознаваемую группу, которая вследствие этого должна иметь специальное название. Термин «самоубийство» соответствует этому понятию, и нам нет надобности придумывать новое слово, так как в состав данной группы явлений входит огромное большинство случаев, называемых этим именем в обы­денной жизни. Следовательно, мы можем с определен­ностью сказать: самоубийством называется каждый смертный случай, который непосредственно или опосредованно является результатом положительного или отрицательного поступка, совершенного самим по­страдавшим, если этот последний знал об ожидавших его результатах. Покушение на самоубийство — это вполне однородное действие, но только не доведенное до конца. Этого определения достаточно для того, чтобы исключить из нашего исследования все, что касается самоубийства животных. В самом деле, все, что мы знаем об умственном развитии животных, не позво­ляет нам предположить у них наличие предварительного сознания смерти, в особенности же допустить у них знание и понимание приводящих к этому средств. Мож­но, правда, наблюдать случаи, когда животные отказы­ваются входить в помещение, где были убиты другие животные. Можно подумать, что они как бы предчув­ствуют ожидающую их судьбу. В действительности ощущение запаха крови является достаточным объясне­нием этого инстинктивного сопротивления. Все хоть немного достоверные факты, в которых хотят видеть самоубийство животных в подлинном смысле этого слова, могут быть объяснены совершенно иначе. Если разъяренный скорпион жалит самого себя — что в конце концов недостоверно,— то он делает это, быть может, в силу автоматической и бессознательной реакции. Дви­гательная энергия, порожденная у него состоянием раз­дражения, разрешается случайно, как попало; бывает иногда, что жертвой этих движений падает само живо­тное, и нельзя с уверенностью сказать, представляло ли оно себе заранее последствия своего поступка. С другой стороны, если существуют собаки, которые отказыва­ются от принятия пищи после смерти своего хозяина, то это означает, что тоска механическим образом лишает их аппетита; такое состояние влечет за собою смерть, но она не является заранее предвиденным результатом. Ни воздержание от пищи в этом случае, ни укус в предыду­щем не употреблялись как средства для достижения вполне определенной цели. Здесь не хватает ясно выра­женного характера самоубийства, как мы его уже опре­делили раньше. Поэтому в последующем изложении мы будем говорить только о самоубийстве людей.

Но это определение не только имеет своим преиму­ществом устранение ошибочных сближений или произвольных заключений; уже теперь оно дает нам понятие о том месте, которое самоубийство занимает в общей моральной жизни человека. Оно нам показывает, что самоубийство не составляет, как это можно было бы думать, совершенно обособленной группы фактов, не есть какой-то исключительный класс чудовищных явле­ний, стоящих вне всякой связи с другими видами поведе­ния. Наоборот, мы видим, что самоубийство соединяется с ними прерывным рядом промежуточных ступеней и оказывается только преувеличенной формой повседневных поступков. В самом деле, только тот случай, как мы видели выше, можно назвать самоубийством, когда жертва в тот момент, как она совершает поступок, пре­рывающий течение ее жизни, ясно сознает то, что естест­венным образом должно из этого поступка последовать. Но это сознание может быть той или иной силы; придай­те ему каплю сомнения — и вы получите поступок, кото­рый уже не будет самоубийством, но который близок ему по существу и отличается от него только по степени. Человек, сознательно подвергающий себя опасности ради другого лица, но без явной угрозы смерти, конеч­но, не является самоубийцей, даже если ему и пришлось бы умереть. Этим именем нельзя также назвать неосторожного, как бы играющего со смертью человека, стремящегося в то же время избежать ее, или человека апатичного, который, не будучи ни к чему привязан в жизни, не дает себе труда позаботиться о своем здоровье и погибает от своей небрежности. И однако, все эти виды поведения ничем коренным от самоубийства в собственном смысле слова не отличаются; они порождают аналогичное направление ума, поскольку в равной степени сопряжены со смертельным риском, который не остается тайной для действующего лица и перспектива которого это последнее не устрашает; вся разница заключается в степени вероятности смертельно­го исхода. Не без некоторого основания говорят иногда, что ученый, истощив свои силы постоянным бодрство­ванием, убил самого себя. Все эти случаи рисуют нам виды зачаточного самоубийства, и если, руководясь правильным методом, их не надо смешивать с видами полного самоубийства, то все же не надо терять из виду и то отношение родства, которое между ними существу­ет. Самоубийство получает совсем различную окраску в том случае, если оно неразрывно связано с актами мужества или самоотвержения, и в том случае, если оно является результатом неосторожности или простой не­брежности. В дальнейшем изложении будет понятнее, в каком смысле поучительно это сближение.

II

Но разве самоубийство при таком его понимании мо­жет интересовать социолога? Если оно представляет собою индивидуальный поступок, касающийся только данного индивида, то, казалось бы, в силу этого всецело должно зависеть от индивидуальных факторов, т. е. быть предметом изучения психологии. В самом деле, разве поступок самоубийцы не объясняется обыкновенно его темпераментом, характером, предшествовавшими обстоя­тельствами, событиями его частной жизни? В данный момент нашей задачей не является изыскание того, в какой степени и при каких условиях будет законно таким образом изучать вопрос о самоубийстве: но можно ска­зать только одно с полной достоверностью, а именно что оно может быть рассматриваемо с совершенно иной точки зрения. Если вместо того, чтобы видеть в этих случаях совершенно особые для каждого из них обстоятельства, независимые друг от друга и требующие каждое специаль­ного рассмотрения, взять общее число самоубийств, со­вершенных данным обществом в данный промежуток времени, то можно установить, что получен­ная таким образом сумма не явится простой суммой независимых между собой единиц, голым собранием фактов, но что эта цифра образует новый факт sui generis, имеющий свое внутреннее единство и свою индивидуаль­ность, а значит, свою особую природу, тем более для нас важную, что она по существу своему глубоко социальна. Если только наблюдение не захватывает очень обширного периода времени, то для данного общества цифра само­убийств остается почти неизменной.

Из года в год обстоятельства, при которых проте­кает жизнь народов, остаются все те же. Правда, слу­чаются иногда важные изменения, но они являются только исключениями. Можно, между прочим, видеть, что они всегда совпадают с каким-нибудь кризисом, ми­молетно затрагивающим социальное положение страны.

Если наблюдать более обширный промежуток вре­мени, то можно констатировать еще более важные изменения; но тогда они делаются хроническими; они указывают только на то, что характерные основы общества в то же самое время претерпели глубокие изме­нения. Интересно заметить, что изменения эти происходят вовсе не так медленно, как это им приписывается громадным числом наблюдателей, а напротив, обладают резким и прогрессирующим характером. Иногда после целого ряда лет, в течение которых цифры коле­бались в очень близких границах, замечается повыше­ние, которое, после некоторого колебания, устанавливается как постоянная величина. Это доказывает, что всякое внезапно наступившее нарушение социального равновесия всегда требует достаточного времени для того, чтобы проявить все свои последствия. Итак, эволюция самоубийства выражается в волнообразных, последовательных и ясно различаемых движениях, со­вершающихся толчками, то усиливающихся, то при­останавливающихся, чтобы тотчас же начаться снова.

Можно видеть такую волну, образовавшуюся почти во всей Европе на другой день после событий 1848 г., т. е. в различных государствах на протяжении 1850— 1853 гг.; другая такая волна началась в Германии после войны 1866 г.; во Франции ее можно было наблюдать раньше, в эпоху апогея империи — около 1860 г. В Англии она замечается около 1868 г., т. е. после торговой революции, вызванной вновь заключенными торговы­ми договорами. Может быть, этой же причиной созда­но то новое увеличение случаев самоубийства, которое относится у нас к 1865 г. Наконец, после войны 1870 г. началось новое, до сих пор продолжающееся повыше­ние, которое захватило почти всю Европу.

Каждое общество в известный исторический мо­мент имеет определенную склонность к самоубийству. Интенсивность этой склонности измеряют обыкновен­но отношением общей цифры добровольных смертей к населению без различия пола и возраста. Мы назо­вем эту цифровую величину общим процентом смертности-самоубийства, присущим определенному обще­ству. Вычисляют его обыкновенно по отношению к 1 000 000 или к 100 000 жителей. Этот процент не только постоянен для долгого периода времени, но неизменяемость его оказывается еще большею, чем та, которой обладают главные демографические явления. Общий процент смертности изменяется гораздо чаще, из года в год, и те колебания, которым он подвергает­ся, гораздо более значительны. Для того чтобы убе­диться в этом, достаточно сравнить, в какой мере варьируют на протяжении нескольких лет процент об­щей смертности и процент самоубийств.

Для того чтобы облегчить это сравнение, мы как по отношению обыкновенных смертных случаев, так и по отношению самоубийств изобразим процент каждого года, отправляясь от средней цифры периода, приня­той за 100. Колебание из года в год, а также отклоне­ние от среднего процента делаются, таким образом, сравнимыми между собой. И это сравнение показыва­ет, что на протяжении каждого такого периода размеры колебаний гораздо более значительны на стороне общей смертности, чем на стороне самоубийства: в среднем первые колебания в два раза больше.

Только уклонение minimuma между двумя последова­тельными годами выражается почти одинаковой цифрой в обоих случаях в течение двух последних периодов. Но в динамике общей смертности этот minimum является исключением, тогда как, наоборот, годовые колебания самоубийств отклоняются от него лишь в виде исключе­ния. В этом можно убедиться, сравнивая среднюю цифру уклонений. Правда, если сравнивать не следующие один за другим годы одного и того же периода, но средние цифры различных периодов, то отклонения, которые наблюдаются в проценте смертности, становятся очень незначительными. Изменения в противоположном смы­сле, наблюдаемые из года в год и зависящие от преходя­щих и случайных причин, взаимно нейтрализуются, ког­да за основание расчета берется большая единица време­ни; они исчезают в средней цифре, которая благодаря такой взаимной нейтрализации отклонений оказывается в достаточной мере постоянной. Так, во Франции в 1841 —1870 гг. последовательно для каждого десятиле­тия средняя цифра колебалась следующим образом: 23,18; 23,72; 22,87. Но во-первых, тот факт сам по себе уже достаточно замечателен, что самоубийство из года в год обнаруживает такое же, если не большее, постоян­ство, как общая смертность при сравнении средних за целые периоды. Более того, средний процент смертности достигает этой правильности только в том случае, если он становится чем-то общим и безличным, почти совер­шенно неспособным характеризовать данное общество.

В самом деле, средняя смертность одинаково устой­чива для всех народов, достигших одного и того же уровня культуры; во всяком случае, разница бывает очень незначительна. Так, во Франции она колеблется на протяжении 1841 —1870 гг. около 23 смертных случа­ев на 1000 жителей; в то же время в Бельгии она достигает 23,93, 22,5, 24,04; в Англии—22,32, 22,21, 22,68; в Дании—22,65 (1845—1849 гг.), 20,44 (1855— 1859 гг.), 20,4 (1861 —1868 гг.). Если исключить из этого перечисления Россию, которая может считаться евро­пейской страной только географически, то единствен­ные великие державы Европы, у которых величина смерт­ности отличается довольно значительно от вышепри­веденных цифр, это Италия, где уровень достигал еще в 1861 — 1867гг. 30,6, и Австрия, где он еще более значителен, а именно 32,52. Наоборот, процент самоубийств, почти не изменяясь по годам, удваивается, утраивается, учетверяется и т. д. при переходе из одной страны в другую. Значит, он гораздо больше, чем про­цент общей смертности, специфичен для каждой социа­льной группы и может рассматриваться как ее характе­рологическая черта. Он настолько тесно связан с тем, что есть самого глубокого и основного в каждом националь­ном темпераменте, что тот порядок, в котором распола­гаются в этом отношении различные общества, остается почти неизменным в самые различные эпохи. На протя­жении трех периодов (1866—1870; 1871 — 1875; 1874— 1878 гг.— Примеч. ред.) количество самоубийств возра­стало повсюду, но и в этом движении вперед различные народы сохраняли неизменной относительную разницу; у каждого из них был свой коэффициент ускорения.

Процент самоубийств указывает на вполне опреде­ленную закономерность явлений, подтверждаемую одно­временно и его перманентностью, и его изменяемостью; эта перманентность была бы необъяснимой, если бы она не зависела от сочетания связанных между собою харак­терных признаков, которые, несмотря на разнородность окружающих их обстоятельств, одновременно утвержда­ют друг друга; изменяемость их свидетельствует об инди­видуальной и конкретной природе этих характерных черт, ибо они изменяются вместе с изменением самой социальной индивидуальности. Словом, эти статистичес­кие данные выражают наклонность к самоубийству, ко­торой коллективно подвержено каждое общество. Мы не будем теперь разбирать, в чем именно заключается эта наклонность и составляет ли она состояние sui generis коллективной души, имеющее свою собственную реаль­ность, или же она представляет собой только сумму индивидуальных состояний. Хотя предшествующие рас­суждения с трудом согласуются с этой последней гипоте­зой, мы оставляем сейчас этот вопрос открытым и будем говорить о нем впоследствии на страницах настоящей книги. Что бы ни думали по этому поводу, но наклон­ность эта существует под тем или иным названием. В каждом обществе можно констатировать предрасполо­жение к известному количеству добровольных смертей. Такое предрасположение может служить предметом со­циального изучения в пределах социологии. Этим-то вопросом мы и намерены заняться.

Мы не собираемся дать возможно более полный перечень всех условий, которые могут служить причи­ной частных случаев самоубийства, а ставим себе зада­чей отыскать те из них, от которых зависит строго определенный факт, названный нами социальным про­центом самоубийств. Нельзя не согласиться с тем, что эти два вопроса значительно разнятся между собой, несмотря на существующую между ними связь. В са­мом деле, среди индивидуальных условий есть, без сомнения, много таких, которые не являются достато­чно общими для того, чтобы оказать влияние на соот­ношение между общей цифрой добровольных смертей и численностью населения. Условия эти могут повли­ять таким образом, что тот или иной отдельный ин­дивид лишит себя жизни, но они не могут усилить или ослабить склонность к самоубийству всего общества in globo. Точно так же, если эти условия не зависят от известного состояния социальной организации данно­го общества, то они не имеют социального отражения и потому могут быть интересны для психолога, но не для социолога; предметом изыскания последнего слу­жат причины, при посредстве которых можно оказать воздействие не на отдельных индивидов, а на целую группу. Поэтому среди факторов самоубийства социо­лога касаются только те, которые действуют на целое общество. Процент самоубийств есть продукт этих факторов, и вот почему они должны интересовать нас.

Таков предмет предлагаемой нами книги, обнима­ющей по нашему плану три части. Явление, которое придется нам здесь объяснять, может зависеть или от причин внесоциальных в самом общем смысле этого слова, или от чисто социальных причин. Мы сначала займемся рассмотрением влияния первых и увидим, что его или не существует, или оно очень ограниченно. Мы определим затем природу социальных причин, тот спо­соб, каким они осуществляют свое действие, и те отно­шения, в каких они находятся к индивидуальным состоя­ниям, сопровождающим различные виды самоубийства.

Закончив это изыскание, мы будем в состоянии с большей точностью определить, в чем заключается социальный элемент самоубийства, т. е. в чем заклю­чается эта коллективная склонность, о которой мы только что говорили, а также в каком отношении стоит она к другим социальным фактам и каким путем оказалось бы возможным повлиять на нее.

КНИГА I. ФАКТОРЫ ВНЕСОЦИАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА

Глава I

Самоубийство и психопатические со­стояния.

Глава II

Самоубийство и нормальные психи­ческие состояния. Раса. Наследствен­ность.

Глава III

Самоубийство и космические фак­торы.

Глава IV

Подражание.

ГЛАВА I. САМОУБИЙСТВО И ПСИХОПАТИЧЕСКИЕ СОСТОЯНИЯ

Есть два рода внесоциальных причин, которым a priori можно приписать влияние на количество самоубийств: психоорганическое предрасположение и природа окру­жающей физической среды. В индивидуальном стро­ении людей или, во всяком случае, в строении значи­тельного класса человеческих индивидов может суще­ствовать склонность различной силы, в зависимости от данной страны,— склонность, которая непосредствен­но влечет человека к самоубийству; с другой стороны, климат, температура и т.д. могли бы, в силу того воздействия, которое они производят на организм че­ловека, приводить косвенно к тем же результатам. Гипотеза эта, во всяком случае, не может быть отверг­нута без предварительного обсуждения. Мы последо­вательно рассмотрим эти два рода факторов и поста­раемся узнать, имеют ли они на самом деле какое-нибудь значение для изучаемого нами явления, и ес­ли— да, то — каково оно.

I

Существуют болезни, общий годовой процент кото­рых обыкновенно относительно постоянен для данно­го общества; и в то же время он значительно колеблет­ся у различных народов. Таково — сумасшествие. Если бы были какие-нибудь точные данные, на основании которых в каждой добровольной смерти можно было видеть проявление сумасшествия, то поставленная на­ми проблема была бы разрешена и самоубийство было бы тогда не чем иным, как индивидуальной болезнью. Этот тезис поддерживается значительным числом психиатров. Так, например, Esquirol говорит: «В само­убийстве проявляются все черты сумасшествия («Maladies mentales»). Только в состоянии безумия че­ловек способен покушаться на свою жизнь, и все само­убийцы— душевнобольные люди». Исходя из этого принципа, он пришел к тому заключению, что, будучи непроизвольным фактом, самоубийство не должно быть преследуемо законом.

Falret и Moreau de Tours высказывают почти оди­наковое с ним мнение по этому вопросу. Правда, последний в том же месте своей книги, где он излагает разделяемую им доктрину, делает замечание, которого одного достаточно для того, чтобы вызвать сомнение в справедливости этой доктрины. «Должно ли самоубийство,— говорит он,— рассматриваться во всех случаях как результат сумасшествия? Не желая решать здесь этого трудного вопроса, скажем, что в общем, чем глубже удается изучить сумасшествие, чем больше накопляется по этому вопросу опыта, чем больше, наконец, делается наблюдений над сумасшедшими, тем сильнее подсказывает нам инстинкт, что это мне­ние вполне правильно». В 1845 г. доктор Бурден в своей брошюре, появление которой произвело боль­шую сенсацию в медицинском мире, еще с большей убежденностью настаивал на этом предположении.

Эту теорию можно защищать двояко: можно ут­верждать, с одной стороны, что самоубийство само есть болезнь sui generis, что оно представляет собой особый вид сумасшествия, или же, не выделяя его в качестве особого вида, усматривать в нем просто эпизодическое явление того или иного вида сумасшест­вия, явление, не встречающееся у людей со здоровым рассудком. Первый тезис защищает Bourdin. Esquirol, наоборот, является наиболее авторитетным представи­телем второго мнения. «Судя по имеющемуся в нашем распоряжении материалу,— говорит он,— можно за­ключить, что самоубийство представляет собой явле­ние, зависящее от громадного количества различных причин, что проявляется оно в самых разнообразных формах и что это явление не знаменует собой никакой определенной болезни. Для того чтобы сделать из самоубийства болезнь sui generis, прибегают к общим выводам, опровергаемым опытом».

Из упомянутых двух способов объяснения само­убийства путем сумасшествия второй менее убедите­лен и солиден в силу того принципа, что не может быть отрицательных опытов. На самом деле невозможно составить полный список всех случаев самоубийства и показать в каждом из них влияние сумасшествия. Можно говорить только об отдельных частных случа­ях, которые, несмотря на свою многочисленность, не могут служить основанием для научного обобщения; если обратные примеры не приводятся, то они все же остаются возможными. Между тем доказательство другого положения, если бы его вообще можно было построить, дало бы самые убедительные результаты. Если бы удалось доказать, что самоубийство есть специфическое сумасшествие, имеющее свои отличитель­ные, характерные черты и свое ясно выраженное развитие, вопрос был бы решен в том смысле, что всякий самоубийца есть сумасшедший. Но существует ли са­моубийство-помешательство?

II

Склонность к самоубийству, по природе своей специ­фическая и вполне определенная, если и является разновидностью сумасшествия, то во всяком случае мо­жет быть только сумасшествием частичным и ограничивающимся одним проявлением. Для того чтобы она могла характеризовать собой особый вид помешатель­ства, надо, чтобы последнее было направлено именно на один этот поступок, потому что если их будет много, то не будет никакого разумного основания брать для определения помешательства данный, а не какой-либо другой факт. По традиционной терминоло­гии, подобное частичное сумасшествие называется мономанией. Мономан — это душевнобольной, сознание которого абсолютно ясно, кроме одного пункта; пора­жение его интеллекта строго локализировано. Так, на­пример, в известные моменты его охватывает безрас­судная и нелепая страсть воровать, пить или оско­рблять окружающих; но все его остальные поступки и мысли вполне нормальны и координированы. Если существует помешательство-самоубийство, то оно не может быть ничем иным, как мономанией, и так его чаще всего и квалифицируют.

С другой стороны, говорят, что если допустить существование особой болезни, называемой монома­нией, то в нее легко можно включить и самоубийство; все характерное для этого вида душевных болезней, согласно данному нами определению, заключается в том, что они не вносят существенного расстройства в интеллект человека. Основание умственной жизни одно и то же и у мономана, и у человека душевно здорового; только у первого определенное психическое состояние, как патологическое, очень рельефно отделя­ется от этого основного фона. Мономания — это про­сто преувеличенная страсть среди ряда различных склонностей, ложная идея в ряде представлений, но идея такой силы, что она овладевает умом человека и всецело порабощает его. Например, чувство често­любия из нормального становится болезненным и пре­вращается в манию величия, раз оно принимает такие размеры, что все остальные мозговые функции как бы парализуются им. Достаточно одного резкого движе­ния чувства, для того чтобы умственное равновесие поколебалось и мономания проявила себя. Итак, мож­но думать, что самоубийство совершается под влияни­ем какой-нибудь ненормальной страсти, причем она либо разрешается одним ударом, либо, наоборот, идея самоубийства назревает постепенно. Можно даже ут­верждать, и это будет, по-видимому, убедительно, что всегда необходима какая-нибудь сила подобного рода, чтобы нейтрализовать основной инстинкт самосохра­нения. С другой стороны, множество самоубийц, вне того особого акта, которым они прерывают течение своей жизни, ничем не отличаются от других людей; следовательно, нет никакого повода для того, чтобы приписывать им общее безумие. Нам понятно теперь, почему под этикетом мономании самоубийство нашло себе место в рядах сумасшествия.

Но существует ли мономания? Долгое время суще­ствование ее не подвергалось сомнению; психиатры единодушно принимали теорию «частичного сумасше­ствия». Ее не только считали доказанной различными клиническими наблюдениями, но даже находили для нее подтверждение в данных психологии. В то время утверждалось, что человеческий ум состоит из различ­ных свойств и разрозненных сил, которые действуют по большей части вместе, но способны действовать и порознь; поэтому вполне естественно, что они могут каждая в отдельности быть захвачены болезнью. Если человек может проявлять разум отдельно от воли и чувствительность отдельно от разума, то почему же не могут тогда существовать болезни разума или воли без того, чтобы была задета чувствительность и vice versa? Применяя тот же принцип по отношению к бо­лее специальным формам этих душевных способно­стей, можно прийти к заключению, что может быть поражена исключительно только одна какая-нибудь склонность точно так же, как и отдельная идея или отдельный акт.

В данный момент это мнение всюду отвергнуто. Без сомнения, нельзя доказать прямо путем наблюде­ния отсутствие мономаний; но вполне установлено, что нельзя привести ни одного бесспорного случая их. Никогда клиническому опыту не удавалось доказать болезненной склонности разума в состоянии полной изоляции; всякий раз, как какая-нибудь одна способ­ность души затронута болезнью, другие поражены одновременно с нею, и если сторонники мономании не заметили существования этой общей болезненности, то это обстоятельство свидетельствует только о непра­вильности их наблюдения. «Возьмем, например,— го­ворит Falret,— сумасшедшего, занятого религиозными идеями, которого отнесли бы, конечно, к разряду религиозных мономанов. Он считает себя вдохновленным свыше, посланным Богом на землю, несущим новое религиозное откровение. Это совершенно безумная мысль, скажете вы, но вне области религиозных идей он рассуждает подобно всем остальным людям. Побе­седуйте с ним более внимательно, и вы тотчас же заметите в нем другие болезненные идеи, параллель­ные религиозным: вы найдете у него манию величия; он будет смотреть на себя, как на творца новой рели­гии, реформатора всего общества, может быть, он будет считать себя предназначенным и для еще более высокой судьбы... Допустим, что, поискав у такого больного признаков мании величия, вы бы не нашли их, но тогда бы вы констатировали у него идею само­унижения или патологический страх. Поглощенный ре­лигиозными идеями больной будет считать себя впол­не потерянным, обреченным на погибель человеком и т.д.». Конечно, все эти болезненные явления не встречаются одновременно у одного и того же челове­ка, но их часто можно встретить вместе, или же если они не проявляются все в один и тот же момент болезни, то следуют друг за другом, совпадая с более или менее близкими ее фазисами. Наконец, независимо от этих проявлений частного характера у мнимых мономанов наблюдается особое общее состояние всей психической жизни, составляющее основание болезни, а все безумные идеи являются только его наружным и временным выражением; состояние это заключается в чрезмерной возбужденности, или в крайнем упадке духа, или же в общем извращении. В таких случаях главным образом наблюдается нарушение равновесия и координации мыслей, так же как и движений. Боль­ной рассуждает, и вместе с тем в цепи его мыслей бывают пробелы; он ведет себя, не делая абсурдных выходок, но в поведении его нет последовательности. Итак, будет не вполне правильным сказать, что это — человек частично сумасшедший, потому что, как толь­ко безумие проникает в сознание человека, то овладе­вает им целиком.

Помимо того, основание, на котором покоится вышеуказанная гипотеза мономании, находится в пол­ном противоречии с действительными данными науки. Старинная психологическая теория не находит больше защитников. В различных видах сознательной деятель­ности теперь уже больше не видят разрозненных сил, которые соединяются и находят свое единство только в какой-нибудь метафизической субстанции, а видят в них связные функции этой деятельности; поэтому невозможно, чтобы одна из них была повреждена без того, чтобы это повреждение не отозвалось на всех остальных. Повреждение это отзывается на мозговой жизни человека глубже, чем на всем его организме, потому что психические функции имеют слишком об­щие органы, для того чтобы они могли быть затрону­ты каждый в отдельности. Распределение их между различными областями головного мозга не имеет в се­бе ничего прочно установленного; это доказывается той легкостью, с которой различные части мозга мо­гут замещать друг друга в случае, если какая-нибудь из них окажется неспособной исполнять свою задачу. Сплетение их слишком сложно для того, чтобы сума­сшествие могло коснуться одних безнаказанно для других. Еще более очевидно, что безумие не может коснуться одной какой-нибудь мысли или чувства, без того чтобы вся психическая жизнь в корне своем не была им затронута. Представления и наклонности че­ловека не имеют своего самостоятельного существова­ния; они не составляют также и маленьких субстанций, Духовных атомов, которые, сцепляясь, образовали бы ум человека. Они служат только для внешнего выраже­ния общего состояния сознательных центров, они ис­текают из них и являются их выразителями; поэтому они не могут принимать болезненного характера без того, чтобы общее состояние не было само по себе повреждено.

Но если умственные повреждения не могут локали­зоваться, то и не может быть мономании в собствен­ном смысле этого слова. Повреждения, по-видимому, местного происхождения, носящие в зависимости от этого то или иное название, всегда являются результа­том более обширной пертурбации; они на самом деле не самостоятельные болезни, а частичные и второсте­пенные проявления более общих болезней. Если не существует мономании вообще, то не существует и мо­номании самоубийства, а поэтому самоубийство не может быть определенным видом сумасшествия.

III

Остается предположение, что самоубийство есть из­вестный момент сумасшествия; если оно само по себе не есть особый вид сумасшествия, то нет такой формы душевных болезней, в которой оно не могло бы проявиться; оно становится в таком случае эпизодическим болезненным припадком, но довольно часто встречаю­щимся. Можно ли из этих повторяющихся случаев вывести заключение, что самоубийство немыслимо в здоровом состоянии и что оно есть известный при­знак психического заболевания?

Такое заключение было бы очень поспешным, так как среди поступков психически больных людей есть такие, которые им только свойственны и которые мо­гут считаться для них характерными; но есть и такие, которые, наоборот, у них одинаковы со здоровыми людьми, хотя у сумасшедших они и получают особую окраску. Рассуждая a priori, нет никаких данных для того, чтобы помещать самоубийство в первую из этих категорий. Конечно, психиатры утверждают, что боль­шинство самоубийц, которых они наблюдали, являли все признаки умственного расстройства, но этого пока­зания недостаточно для разрешения вопроса. Подоб­ные наблюдения слишком поверхностны, тем более что из такого совершенно специального опыта нельзя вывести никакого общего закона. Самоубийцы, на­блюдаемые психиатрами, были, конечно, душевно­больными людьми, но они не могут служить бесспор­ным доказательством приводимой здесь гипотезы, особенно при наличии большого числа самоубийц, ко­торых эти психиатры не наблюдали, и особенно при­нимая во внимание численный перевес последних.

Единственный правильный метод состоит в том, чтобы классифицировать самоубийства, совершенные умалишенными согласно их существенным особенно­стям, и, таким образом, установить главные типы самоубийств в состоянии психического расстройства и произвести точное изыскание, действительно ли все случаи добровольной смерти подходят под эту рубри­ку. Иначе говоря, для того чтобы узнать, есть ли самоубийство акт, исключительно присущий сумас­шедшим, надо определить те формы, которые оно принимает при умственном расстройстве, и решить потом вопрос, ему ли одному оно свойственно. Специ­алистами по этому вопросу сделано очень мало в от­ношении классификации самоубийств сумасшедших, но тем не менее можно считать, что следующие четыре типа содержат наиболее яркие виды. Основные черты этой классификации мы заимствуем у Jousset и Могеаи de Tours.

I. Маниакальное самоубийство. Этот вид самоубий­ства присущ людям, страдающим галлюцинациями или бредовыми идеями. Больной убивает себя для того, чтобы избежать воображаемой опасности или позора, или действует, как бы повинуясь таинствен­ному приказанию, полученному им свыше и т. д. Но мотивы и формы развития этого вида самоубийства отражают общий характер той болезни, от которой они проистекают, т. е. той или иной мании. Отличи­тельной чертой этого душевного заболевания является чрезвычайная общая подвижность. Самые разнообраз­ные и противоречивые чувства и мысли сменяют одна Другую в мозгу маньяка с необыкновенной быстротой. Последний находится поэтому как бы в постоянном вихре чередующихся настроений. Едва успеет фиксиро­ваться одна полоса сознания, как она уже заслоняется Другой; то же можно сказать и о причинах, вызыва­ющих самоубийства маньяков; они рождаются и ис­чезают, превращаясь из одних в другие с изумительной быстротой. Внезапно появляется галлюцинация или бредовое состояние, которые побуждают маньяка ли­шить себя жизни; они влекут за собой попытку само­убийства. Через несколько мгновений положение ве­щей изменяется, и если попытка оканчивается неуда­чей, то по крайней мере в данный момент маньяк ее не возобновляет, а если и возвращается к ней позднее, то в силу какого-нибудь другого мотива. Самое незначи­тельное событие может привести к самым внезапным метаморфозам. Один подобный больной, желая покон­чить с собой, бросился в реку, большую часть года не особенно глубокую. Он принужден был искать доста­точно глубокого места для того, чтобы утопиться, пока его не заметил таможенный солдат. Угадав его намерение, он прицелился и пригрозил ему, что будет стрелять, если тот не выйдет из воды. Тотчас же наш больной вылезает из воды, идет домой и уже не думает более о самоубийстве.

П. Самоубийство меланхоликов. Этот вид само­убийства встречается у людей, находящихся в состоя­нии высшего упадка духа, глубочайшей скорби; в та­ком состоянии человек не может вполне здраво опре­делить свои отношения к окружающим его лицам и предметам. Его не привлекают никакие удовольст­вия, все рисуется ему в черном свете, жизнь представ­ляется утомительной и безрадостной. Ввиду того что такое состояние не прекращается ни на минуту, у боль­ного начинает просыпаться неотступная мысль о самоубийстве; мысль эта крепко фиксируется в его мозгу, и определяющие ее общие мотивы остаются неизвест­ными. Одна молодая девушка, дочь вполне здоровых родителей, проведшая детство в деревне, должна была лет в 14 уехать в город, для того чтобы продолжать свое образование. С этого момента ее охватывает не­выразимая тоска; она начинает стремиться к одино­честву, и скоро в ней просыпается ничем не победимое желание умереть. «Целыми часами она сидит непо­движно с опущенными глазами, сгорбившись, в позе и настроении человека, предчувствующего что-то зло­вещее; у нее созревает твердое решение утопиться, и она ищет для этого наиболее уединенного места с тем, чтобы никто не мог спасти ее». Тем не менее, прекрасно сознавая, что ее поступок будет преступле­нием, она на некоторое время откладывает его выполнение. Через год мысль о самоубийстве с большей силой охватывает ее, и она на протяжении небольшого количества времени делает несколько неудачных попы­ток покончить с собой.

', Часто на фоне общего отчаяния появляются гал­люцинации и бредовые идеи, непосредственно влеку­щие больного к самоубийству, но в них нет той подви­жности, которая замечается у только что рассмотрен­ного нами типа маньяков. Напротив, идеи эти вполне определенны и неподвижны, как и общее состояние духа, из которого они проистекают. Боязнь, мучающая больного, упреки, которые он себе делает, несчастья, которые он себе рисует, всегда одни и те же. Если этот вид самоубийства определяется воображаемыми при­чинами, как и в предыдущем случае, то мысль о нем отличается своим хроническим характером и потому неотвязчиво стоит в мозгу человека. Больные, принад­лежащие к этой категории, спокойно обдумывают все детали своего плана; в достижении своей цели они проявляют даже невероятное постоянство и иногда удивительную хитрость. Постоянная неустойчивость мысли маньяка очень мало похожа на эту последова­тельность меланхолика. У одного можно наблюдать только преходящие вспышки, не обусловленные дли­тельными причинами, у другого, напротив, постоянное настроение, тесно связанное с самым характером боль­ного.

III. Самоубийство одержимых навязчивыми идеями. В этом состоянии самоубийство не обусловливается никакими мотивами, ни реальными, ни воображаемы­ми, а только навязчивой мыслью о смерти, которая без всякой видимой причины всесильно владеет умом больного. Он одержим желанием покончить с собой, хотя прекрасно знает, что у него нет к этому никакого разумного повода. Это инстинктивное желание не подчиняется никаким размышлениям и рассуждениям, по­добно тем безудержным потребностям воровать, уби­вать, поджигать, которые раньше пытались истолко­вать как особые виды мономании. Так как больной отдает себе отчет в нелепости своего желания, то он пробует вначале бороться с ним, но все время, пока воля противится этому стремлению, больной грустен, подавлен, его грудь сжимает тоска, которая с каждым Днем усиливается. В силу этой особенности данному виду самоубийства дают иногда название «самоубий­ство от тоски» (suicide anxieux). Это состояние было превосходно описано однажды одним больным психиатру Brierre de Boisomont. «Я служу в одной торговой фирме и удовлетворительно исполняю возложенные на меня обязанности, но действую все время, как автомат, и обращенные ко мне слова звучат в моих ушах так, как если бы они раздавались в пустом пространстве. Меня бесконечно мучает ни на минуту не покидающая меня мысль о самоубийстве. Целый год я уже нахо­жусь в таком состоянии; вначале оно было выражено лишь неясно, а теперь, приблизительно в течение двух месяцев, оно не оставляет меня ни на минуту, хотя у меня нет никакого повода желать смерти. Физически я здоров, никто в моей семье не был подвержен подо­бному душевному недугу, я не потерпел никаких по­терь, жалованья моего вполне достаточно для того, чтобы доставлять себе свойственные моему возрасту развлечения». Но едва больной прекратил борьбу с са­мим собой и решил убить себя, тревога его кончилась и к нему вернулось спокойствие. Если попытка само­убийства оканчивается неудачей, то этого оказывается достаточно для того, чтобы больной на время успоко­ился; можно сказать, что у него проходит само жела­ние лишить себя жизни.

IV. Автоматическое или импульсивное самоубийст­во. Этот вид самоубийства так же мало мотивирован, как и предыдущий; ни в действительности, ни в вооб­ражении больного для него нет никакого основания. Разница между ним и предыдущим видом заключается в том, что вместо того, чтобы быть результатом на­вязчивой идеи, которая более или менее долгое время преследует больного и лишь постепенно овладевает его волей, этот вид самоубийства проистекает от вне­запного и непобедимого импульса. Мысль в одно мгновение созревает до конца и вызывает самоубийст­во или по крайней мере толкает больного на ряд предварительных действий. Эта внезапность решения напоминает нам то, что мы раньше видели при той или иной мании; но самоубийство маниакальное всегда имеет хотя и неразумное, но все же основание. Здесь же, наоборот, мысль о самоубийстве зарождается вне­запно и совершенно автоматически, без наличности какого-нибудь предварительного сознательного реше­ния, ведет к роковой развязке. Вид ножа, прогулка но краю пропасти и т.д. мгновенно порождают мысль о самоубийстве, и выполнение ее так стремительно, что больные часто совершенно не осознают того, что произошло. «Человек,— говорит Brierre,— спокойно разговаривает с друзьями; вдруг он внезапно переска­кивает через барьер и бросается в воду. Его тотчас же вытаскивают и спрашивают о мотивах его поступка. Он отвечает, что сам не знает о них и что он дей­ствовал под влиянием силы, управлявшей им помимо его воли». «Самое удивительное,— говорит другой больной,— что я совершенно не могу вспомнить, ка­ким образом я взобрался на окно и какая мысль была у меня тогда в голове; я совершенно не хотел убивать себя, по крайней мере в данный момент я не могу вспомнить, чтобы у меня было такое желание». При более слабой степени болезни люди чувствуют прибли­жение припадка, и им удается избежать непобедимого очарования орудия смерти, если они не оглядываясь бегут от него.

В общем, все случаи самоубийства среди душевно­больных лишены всякого мотива, или определяются совершенно вымышленными мотивами. Громадное ко­личество добровольных смертей не могут быть от­несены ни к той, ни к другой категории; большинство из них имеют мотивы, не лишенные реального основа­ния; поэтому нельзя, не злоупотребляя словами, счи­тать каждого самоубийцу сумасшедшим. Из всех ха­рактеризованных нами случаев самоубийства наиболее трудно, по-видимому, отличить от самоубийств, на­блюдаемых среди здоровых людей, самоубийство ме­ланхоликов; очень часто вполне нормальный человек, кончающий с собой, находится в крайне подавленном и угнетенном состоянии, как и человек, страдающий болезненной меланхолией. Но все же между ними всегда существует основное различие; состояние духа первого и вытекающий из этого состояния поступок имеют некоторую объективную причину, тогда как у второго самоубийство не стоит ни в какой связи с внешними обстоятельствами. В общем, самоубийства психи­чески ненормальных людей отличаются от остальных точно так же, как иллюзия и галлюцинации отличают­ся от нормальных восприятий и как автомати­ческие импульсы — от вполне сознательных поступков. Возможен, конечно, непрерывный переход от одних к другим, но если бы это было достаточной при­чиной для того, чтобы отождествлять их, то пришлось бы вообще устранить различие между здоровьем и бо­лезнью, ибо вторая — только видоизменение первого.

Если бы даже и удалось установить, что средние люди никогда не лишают себя жизни и что решающиеся на самоубийство представляют собой некоторую анома­лию, то все же это не давало бы нам права смотреть на сумасшествие как на непременное условие само­убийства; сумасшедший не есть просто человек, несколь­ко иначе думающий и поступающий, чем обыкновен­ная средняя масса, поэтому тесно связать самоубийст­во с сумасшествием можно только в том случае, если произвольно ограничить значение слов. «Тот, кто, вни­мая только голосу благородства и великодушия, под­вергает себя заведомой опасности или же неминуемой смерти и добровольно жертвует жизнью во имя зако­на, веры или спасения своей родины, не может назы­ваться самоубийцей»,— восклицает Esquirol и приво­дит примеры Дешия, Асса и т. д. Falret точно так же отказывается считать самоубийцами Курция, Кодра и Аристодема; подобным же образом Bourdin исключа­ет из понятия самоубийства все случаи добровольной смерти, не только вызванные твердостью в вере или в политических убеждениях, но даже экзальтацией чув­ства. Но мы знаем, что природа побудительных при­чин, непосредственно определяющих собой самоубий­ство, такова, что они не могут ни служить для него определением, ни провести границу между самоубий­ством и несамоубийством. Все случаи смерти, являющиеся результатом поступка самого пострадавшего лица, действовавшего с полным сознанием этого результата, представляют, независимо от своей цели, слишком существенное сходство для того, чтобы их можно было распределить по различным родам; при самых разнообразных мотивах они могут считаться только разновидностями одного и того же рода; кроме того, чтобы установить подобное различие, нужен другой какой-нибудь критерий, а не преследуемая жертвой цель, которая всегда более или менее проблематична. Таким образом, мы можем по крайней мере устано­вить группу самоубийств, в которых отсутствует эле­мент сумасшествия. Но если уже исключениям от­крыть свободный вход, то трудно бывает потом за­крыть его, потому что между смертями, внушенными исключительным великодушием, и смертями, вызван­ными чувствами менее возвышенными, не существует резкой границы; переход от одних к другим соверша­ется без всякого видимого скачка. И если первые из этих случаев называть самоубийством, то почему бы не квалифицировать таким же образом и вторые. Итак, мы установили, что есть громадное количество случаев самоубийства без всякой примеси сумасше­ствия; их можно распознавать по двоякому признаку: во-первых, они вполне обдуманны, во-вторых, пред­ставления, из которых слагается мышление подобных субъектов, не являются галлюцинациями в чистом виде. Из всего сказанного ясно, что этот так часто поднимающийся и волнующий вопрос может быть разрешен без вмешательства проблемы свободы. Для того чтобы узнать, все ли самоубийцы — сумасшед­шие, мы не спрашивали себя, свободно ли они дей­ствуют; мы основывали свое мнение исключительно на эмпирических признаках, которые представляют для нашего наблюдения различные виды доброволь­ной смерти.

IV

Самоубийство умалишенных не обнимает собой всех случаев; это только известная разновидность, и по этому психопатические состояния, характеризую­щие психическое расстройство, не могут служить показателем наклонности к самоубийству вообще. Но между душевной болезнью и полным равновесием интеллекта есть целый ряд промежуточных ступеней: это—различного вида аномалии, объединяющиеся обыкновенно под общим названием неврастении. Мы должны теперь исследовать, не играют ли они значительной роли, при отсутствии сумасшествия, в генезисе того явления, которое нас интересует. Этот вопрос вытекает из самого существования самоубийства ду­шевнобольных людей. В самом деле, если глубокого извращения нервной системы достаточно для того, чтобы в полной мере породить самоубийство, то мень­шее потрясение должно оказать в более слабой степени вполне однородное влияние. Неврастения представля­ет собой род зачаточного сумасшествия, и поэтому в отдельных случаях она должна иметь одинаковые с ним последствия. Неврастения имеет гораздо более широкое распространение, чем душевные болезни, и число жертв ее неуклонно возрастает; поэтому впол­не возможно, что общая сумма аномалий, известных под именем неврастении, является одним из факторов, от которых зависит процент самоубийств.

Вполне понятно, конечно, что неврастения предрас­полагает к самоубийству, так как неврастеники по своему темпераменту как бы предназначены к страда­нию. Известно, что страдание в общем вытекает из чрезмерного потрясения нервной системы; слишком сильная нервная волна бывает чаще всего очень болезненной. Но это максимальное напряжение нервной системы, за пределом которого начинается страдание, изменяется в зависимости от индивида; предел этот выше у людей с более крепкими нервами и ниже — у людей слабых; таким образом, у последних полоса страдания начинается скорее, чем у первых. Каждое получаемое впечатление дает неврастенику повод к дурному расположению духа; каждое движение вы­зывает усталость, нервы его, как и поверхность кожи, раздражаются при малейшем прикосновении. Все от­правления физических функций, совершающиеся обык­новенно у здоровых людей совершенно спокойно, яв­ляются для него по большей части источником болез­ненных ощущений. Правда, что в противовес этому полоса наслаждений начинается у таких индивидов также гораздо ниже, потому что чрезмерная чувст­вительность ослабевшей нервной системы делает ее восприимчивой к такому возбуждению, которое ничем не отозвалось бы на нормальном организме. Незначи­тельное событие может явиться для подобного субъек­та источником безграничного удовольствия. Итак, по-видимому, то, что неврастеник теряет в одном отноше­нии, он возмещает в другом и благодаря этой компен­сации не менее приспособлен для всякой борьбы, чем все прочие люди. На самом же деле это совершенно не так, и слабость неврастеника постоянно сказывается в жизни, так как обычные впечатления и ощущения, многократно повторяющиеся в жизни среднего челове­ка, всегда обладают достаточной силой. Поэтому у неврастеника жизнь никогда не бывает уравновешен­ной. Конечно, если ему удается уйти из этой жизни, создать себе обстановку, куда внешний шум долетал бы только издалека, то он тем самым достигает менее мучительного для себя существования. Именно поэто­му мы часто видим, как такие люди покидают свет, доставляющий им так много страдания, и ищут уеди­нения. Но если такой человек должен, в силу сложившихся обстоятельств, жить среди общества и не может сохранить от наносимых им ударов свою болезненно-чувствительную натуру, то он испытывает гораздо больше горя, чем радости. Подобные организмы пред­ставляют собой прекрасную почву для мыслей о само­убийстве.

Это не единственная причина к тому, что жизнь неврастеника складывается для него так тяжело. В си­лу чрезвычайной чувствительности нервной системы мысли и чувства его находятся в полной неуравно­вешенности; каждое самое легкое впечатление находит в его душе ненормально сильный отзвук; его духовный мир ежеминутно потрясается до самых своих глубин, и под влиянием этих непрекращающихся внешних тол­чков ум его не может найти себе точки опоры и нахо­дится в непрерывном процессе преобразования. Но психика может укрепиться лишь в том случае, если пережитый опыт производит на нее прочное впечатле­ние, а не рассеивается и не уничтожается постоянными резкими переворотами. Жизнь в устойчивой и постоян­ной среде возможна только в том случае, если отправ­ления живого существа в такой же степени постоянны и устойчивы. Ибо жить — это значит реагировать на все внешние события, приспособиться к ним извест­ным образом, а такая гармония отношений может быть только делом времени и привычки; достигнуть ее можно только ощупью через целый ряд поколений; она должна в известной своей части сделаться наслед­ственной, и весь этот накопленный опыт не может быть повторен сызнова в любой момент, когда надо начинать действовать. Если бы, наоборот, все прихо­дилось повторять каждый раз сначала, то эта гармо­ния не могла бы быть полностью такой, какой она должна быть. Подобная устойчивость не только необ­ходима нам для наших отношений с физическим ми­ром, но также и с социальной средой. В обществе с вполне установившейся организацией существование индивида возможно только в том случае, если умст­венное и моральное строение его в равной степени определилось. Именно этой-то устойчивости и недо­стает неврастенику. Благодаря тому состоянию неура­вновешенности, в котором он находится, обстоятель­ства застают его зачастую врасплох; не будучи подго­товлен к тому, чтобы реагировать на них надлежащим образом, он должен каждый раз заново измышлять для себя правила поведения; из этой необходимости рождается хорошо известное пристрастие неврастеника ко всему новому. Но когда встает вопрос о приспособ­лении к какому-нибудь традиционному условию, его импровизированным комбинациям приходится отсту­пать перед теми, которые уже освящены многолетним опытом, потому что иначе он в огромном большинстве случаев потерпел бы неудачу.

Мы видим, таким образом, что, чем большей опре­деленностью обладает известная социальная система, тем тяжелее в ней себя чувствует такой малоуравнове­шенный человек, как неврастеник. Вполне вероятно поэтому, что подобный психологический тип всего ча­ще встречается среди самоубийц. Остается только установить, какое влияние это чисто индивидуальное усло­вие оказывает на общее количество добровольных смертей. Достаточно ли этого условия при благоприятных стечениях обстоятельств для того, чтобы натолкнуть человека на мысль о самоубийстве, или же неврастения оказывает еще какое-нибудь влияние, кроме того, что делает индивидов более восприимчивыми к действию внешних сил, которые только и могут быть определяющими причинами данного явления? Для того чтобы непосредственно решить этот вопрос, надо было бы сравнить колебания процента самоубийств и неврасте­нии; к несчастью, последняя еще не вполне доступна для статистики, но с помощью одного искусственного приема мы можем преодолеть эту трудность. Сума­сшествие является только усиленной формой нервного вырождения, и поэтому, не рискуя впасть в грубую ошибку, можно сказать, что число дегенератов изменя­ется так же, как и число сумасшедших, и поэтому вместо первых можно рассматривать вторых. Посту­пая так, мы будем еще иметь то преимущество, что можно будет вообще установить то соотношение, ко­торое наблюдается между процентом самоубийств и общей суммой умственных аномалий всякого рода.

Один факт может сообщить им больше значения, чем следует; а именно самоубийство, равно как и сума­сшествие, сильнее распространено в городе, чем в де­ревне. Поэтому начинает казаться, что случаи самоубийства учащаются и уменьшаются в зависимости от процента сумасшествий, и получается впечатление пря­мого соотношения между этими двумя явлениями. Но этот параллелизм не является показателем действительно существующей причинной связи; он может быть простым совпадением. Гипотеза эта тем более допусти­ма, что социальные причины, от которых зависит са­моубийство, как мы увидим далее, сами тесно связаны с городской цивилизацией и наиболее сильно дают себя чувствовать в больших центрах. Для того чтобы измерить то влияние, которое психопатическое состоя­ние может оказывать на самоубийство, надо исклю­чить те случаи, когда это состояние изменяется парал­лельно социальным условиям того же явления; когда эти два факта действуют в одном и том же направле­нии, в конечном результате трудно определить долю влияния, оказываемого каждым из них. Производить наблюдение над ними надо исключительно в тех случа­ях, когда они находятся в полном противодействии друг другу; только когда между ними образуется из­вестный конфликт, можно установить, кому из двух принадлежит решающее значение. Если умственное расстройство играет ту существенную роль, которую ему иногда приписывают, то оно должно проявить свое присутствие характерным образом даже в том случае, когда социальные условия стремятся нейтрали­зовать его; и наоборот, эти условия не могли бы проявить себя, если бы индивидуальные силы действо­вали в обратном смысле. Следующие факты указыва­ют на то, что правилом является совершенно обратная зависимость.

1) Путем статистических данных доказано, что в домах умалишенных число женщин незначительно превышает число мужчин; взаимоотношение варьиру­ет в зависимости от данной страны, но обыкновенно на 54 или 55 умалишенных женщин приходится 46—45 мужчин.

Кох собрал результаты переписи умалишенных, сделанной в одиннадцати различных государствах. На 166675 умалишенных обоего пола приходится 78584 мужчины и 88091 женщина, т.е. 1,18 мужчины и 1,30 женщины на 1000 жителей обоего пола. Мауг в свою очередь пришел к аналогичным результатам. Правда, иногда спрашивали себя, не происходит ли этот изли­шек умалишенных женщин оттого, что смертность сумасшедших мужского пола больше смертности сумасшедших женского пола. Известно, что во Фран­ции на 100 умерших сумасшедших приходится около 55 мужчин.

Итак, большее число случаев сумасшествий среди женщин, полученное при переписи в тот или иной момент, не является еще доказательством того, что женщина предрасположена к сумасшествию больше, чем мужчина; оно, быть может, указывает только на то, что и в этом случае, как во многих других, женщин умирает меньше, чем мужчин. Тем не менее остается несомненным тот факт, что среди наличного контин­гента сумасшедших женщин больше, чем мужчин; и ес­ли— что вполне законно — от числа умалишенных умозаключать к числу нервно расстроенных, то нельзя не признать, что всегда существует большее число неврастеников женского пола, чем мужского. Поэтому если бы между процентом самоубийств и неврастенией была действительно какая-нибудь причинная связь, то женщины должны были бы чаще, чем мужчины, ли­шать себя жизни или же по крайней мере одинаково часто. Даже принимая во внимание меньшую смерт­ность среди женщин и исправляя в этом смысле указа­ния переписи, все, что можно заключить отсюда,— это то, что у них почти одинаковое с мужчинами предрас­положение к сумасшествию; в самом деле, меньший процент их смертности и численное преобладание их во всех переписях умалишенных почти компенсируют­ся. Между тем в действительности наклонность к до­бровольной смерти у женщин не только не выше, но гораздо ниже, чем у мужчин, и потому самоубийство по существу своему — чисто мужское явление. На одну лишающую себя жизни женщину приходится в сред­нем 4 мужчин. У каждого пола есть своя вполне опре­деленная наклонность к самоубийству, которая есть величина постоянная для всех социальных классов. Но интенсивность этого предрасположения отнюдь не ва­рьирует параллельно вариациям психопатического фа­ктора независимо от того, исчисляют ли его влияние по количеству ежегодно вновь зарегистрированных случаев или по числу людей, записанных в данный момент.

Данные показывают, что сумасшествие наблюдает­ся чаще у евреев, чем у людей других вероисповеданий; можно было бы на этом основании предполагать, что в тех же пропорциях находятся у них все другие ненор­мальности нервной системы; но оказывается, что, на­оборот, предрасположение к самоубийству у евреев очень слабо. Мы увидим ниже, что еврейство — это как раз та религия, в рамках которой склонность к само­убийству имеет наименьшую величину (кн. I, гл. II). Следовательно, в данном случае процент самоубийств колеблется в обратном отношении к психопатическому состоянию и отнюдь не является его продуктом. Ко­нечно, основываясь только на этом факте, нельзя вы­вести заключения, что мозговая и нервная болезнь могут служить предохранительным средством против самоубийства, но очевидно, эти болезни могут слу­жить для него очень неточным определением, если процент самоубийства может упасть в тот момент, когда они достигают наивысшей степени своего раз­вития.

Если сравнивать только католиков и протестантов, то эта обратная пропорциональность не будет носить общего характера, но все же она очень часто наблюда­ется. Предрасположение к сумасшествию у католиков оказывается ниже, чем у протестантов, только в 4 слу­чаях из 12, и то разница между ними очень незначи­тельна. Первые везде без всякого исключения лишают себя жизни реже, чем вторые.

2) Предрасположение к самоубийству правильно увеличивается начиная от детского возраста вплоть до глубокой старости. Если иногда оно понижается после 70 или 80 лет, то уменьшение это очень незначительно; в этот период жизни оно все-таки в два или в три раза сильнее, чем в период зрелости. Наоборот, в зрелом возрасте случаи сумасшествия встречаются наиболее часто. Максимальная опасность заболевания наблюда­ется около 30 лет, позднее она уменьшается, а к ста­рости в большинстве случаев наблюдается в наибо­лее слабой степени. Такой антагонизм был бы необъяс­ним, если бы причины, заставляющие колебаться про­цент самоубийств и вызывающие умственное рас­стройство, не были бы совершенно разнородного про­исхождения.

Если сравнить процент самоубийств в каждом воз­расте не с относительной частотой новых случаев сумасшествия на протяжении того же самого периода, а с той пропорцией, которую по отношению ко всему населению образует наличный состав сумасшедших, то полное отсутствие параллелизма между этими двумя явлениями будет не менее очевидно. По отношению к общей массе населения число умалишенных особенно велико в возрасте 35 лет; пропорция остается той же вплоть до 60 лет и затем быстро уменьшается. Она достигает minimuma тогда, когда процент самоубийств достигает maximuma, нельзя установить никакого пра­вильного соотношения между колебаниями того и дру­гого явления.

3) Если сравнить различные общества с двоякой точки зрения — сумасшествия и самоубийства, то точ­но так же нельзя найти связи между колебаниями этих двух явлений. Правда, статистика умственно­го расстройства сделана недостаточно точно, для того, чтобы все эти сравнения между народами об­ладали бесспорной достоверностью, но тем не ме­нее замечательно, что сведения, заимствуемые нами у двух различных авторов, дают явно согласные ре­зультаты.

Итак, в странах, где всего меньше умалишенных, всего больше самоубийств; это особенно заметно в Саксонии. К этому заключению уже раньше при­шел доктор Leroy в своем прекрасном труде по вопросу о самоубийстве в департаменте Seine-et-Marne. «Чаще всего,— говорит он,— в местности, где наблюдается значительный процент душевных бо­лезней, встречается такой же процент самоубийств, но оба этих процента могут рассматриваться совер­шенно отдельно. Я даже склонен думать, что наряду с теми в достаточной мере счастливыми странами, где нет ни душевных болезней, ни самоубийств, есть такие, где существуют только душевные болезни. В других местностях можно наблюдать обратное ис­ключение».

Правда, Морселли пришел к несколько другим результатам. Но это произошло потому, что он сме­шал под общим названием душевнобольных сумасше­дших в собственном смысле этого слова и идиотов, тогда как это два совершенно различных вида бо­лезни, особенно с точки зрения влияния, которое они могут иметь на самоубийство. Идиотизм не только не предрасполагает к самоубийству, но предохраня­ет от него; идиотов гораздо больше в деревне, чем в городе, тогда как случаи самоубийства там гораздо реже. Поэтому очень важно строго различать такие противоположные по своим последствиям состояния, когда ставишь себе целью определить, какое влия­ние оказывают различные невропатические потря­сения на процент добровольных смертей. Но даже если смешать их воедино, то невозможно создать никакого правильного параллелизма между распрост­раненностью душевной болезни и самоубийством. Если даже, считая бесспорными цифры, данные Мор-селли, классифицировать главнейшие страны Европы в пять последовательных групп, согласно числу нахо­дящихся в них душевнобольных (занося под одну руб­рику и сумасшедших, и идиотов), и если заняться потом вопросом, как велико в каждой из этих групп среднее число самоубийств, то получится следующая таблица:

	Число сумасшедших на 100000 жителей	Число самоубийц на 1000000 жите­лей
1-я группа (3 страны)	340—280	157
2-я »	261—245	195
3-я »	185 — 164	65
4-я »	150 — 116	91
5-я »	110—100	68

Можно сказать вообще, что там, где много сума­сшедших и идиотов, там много и самоубийств, и на­оборот. Но между этими двумя скалами нет точного соответствия, доказывающего наличность определен­ной причинной связи между этими двумя явлениями. Во второй группе должно было бы быть меньше само­убийств, чем в первой, а на самом деле в ней само­убийств больше; в пятой группе с этой же точки зрения самоубийств должно было бы быть меньше всего, а в ней их больше, чем в четвертой и даже в третьей. Если статистику душевных болезней Морселли заме­нить более полной статистикой Коха, к тому же и бо­лее строгой, то отсутствие параллелизма будет еще более очевидным.

	Сумасшедшие и идиоты на100 000 жителей	Среднее число самоубийств на 1000000 жителей
1-я группа (3 страны)	422—305	76
2-я »	305—291	123
3-я »	268—244	130
4-я »	223—218	227
5-я »	216—146	77

4) Наконец, так как считается, что за последнее столетие процент сумасшествий и самоубийств регуляр­но увеличивается, то вполне понятно искушение видеть в этом доказательство их взаимной обусловленности. Но это предположение лишается всякой силы и убеди­тельности, если мы примем во внимание, что в об­ществах низшего порядка, где очень редко наблюда­ется сумасшествие, самоубийство, наоборот, очень частое явление, как мы это увидим впоследствии (кн. II, гл. IV). Социальный процент самоубийств не имеет ни­какой определенной связи ни с предрасположе­нием к сумасшествию, ни — поскольку об этом свиде­тельствуют индуктивные данные—с предрасположени­ем к различным видам неврастении. Если неврастения, как мы уже указали выше, может предрасполагать к самоубийству, то она может и не иметь такого последствия.

Конечно, неврастеник почти неизбежно обречен на страдание, если он слишком близко соприкасается с окружающей его жизнью, но он имеет возможность удалиться от нее, для того чтобы вести исключительно созерцательное существование. Если всевозможные ко­нфликты и человеческие страсти слишком шумны и грубы для его хрупкого организма, то в противо­вес этому неврастеник как бы специально создан для того, чтобы вкушать тихие радости умственной жизни. Его мускульная дряблость и чрезмерная чувст­вительность делают его не способным к активному образу жизни и как бы приготавливают его к умствен­ной работе, которая в свою очередь требует приспо­собленных для этого органов. Если неподвижная со­циальная среда только разбивает его природные ин­стинкты, то, поскольку само общество подвижно и может существовать только при условии прогрес­са, постольку он может играть полезную роль, так как неврастеник составляет par excellence орудие про­гресса.

Именно потому, что он не склоняет головы перед традицией и ярмом привычки, он представляет собой чрезвычайно плодотворный источник всего нового. Но так как в самых культурных обществах интеллектуальные функции более всего развиты и более всего необ­ходимы и так как в то же время, в силу чрезвычайной сложности этих обществ, непременным условием их существования является непрерывное изменение, то в тот самый момент, когда число неврастеников стано­вится особенно значительным, существование их полу­чает свое практическое оправдание. Они не относятся к числу людей, по существу своему внесоциальных, которые устраняют самих себя, потому что не могут жить в той среде, к которой они прикреплены. Нужно, чтобы еще целый ряд других причин присоединился к свойственному им органическому состоянию, чтобы характер их принял такое направление и развился именно в этом смысле. Сама по себе неврастения есть предрасположение очень общего характера, не влеку­щее за собой никаких определенных поступков, но по ходу обстоятельств она может принимать самые раз­нообразные формы. Неврастения — это почва, на кото­рой могут зародиться самые различные наклонности в зависимости от того, как оплодотворят ее социаль­ные условия. У старого, уже сбитого с пути народа, на почве неврастении легко пустят корни отвращение к жизни, инертность и меланхолия со всеми печаль­ными, свойственными им последствиями. Наоборот, в молодом еще обществе на этой почве по преимуще­ству разовьются пылкий идеализм, великодушный прозелитизм, деятельная самоотверженность. Если во времена всеобщего упадка мы видим увеличение числа неврастеников, то мы не должны забывать, что их же руками создаются новые государства; имен­но из среды неврастеников появляются все великие преобразователи. При такой двойственной роли нев­растения не может объяснить столь определенного социального факта, как тот или иной процент само­убийств*.

* Очень ярким примером этой двойственности являются сходст­во и контраст, наблюдаемые между французской и русской литера­турой. Та симпатия, которой во Франции пользуется русская литера­тура, уже доказывает, что в ней очень много общих черт с французс­кой. На самом деле, у писателей обеих наций чувствуется болезнен­ная утонченность нервной системы, известное отсутствие умственного и морального равновесия. Но это общее психобиологи­ческое состояние производит совершенно различные социальные последствия. Тогда как русская литература чрезмерно идеалистична, тогда как свойственная ей меланхоличность основана на деятельном сочувствии к страданиям человечества и является здоровой тоской, возбуждающей веру и призывающей к деятельности, тоска фран­цузской литературы выражает только чувство глубочайшего отчая­ния и отражает беспокойное состояние упадка. Вот каким образом одно и то же органическое состояние может служить почти проти­воположным социальным целям.

Существует одно психопатическое состояние кото­рое за последнее время вошло в привычку обвинять почти во всех несчастьях нашего цивилизованного об­щества. Это — алкоголизм. Справедливо или нет, но его влиянию приписывают прогрессивное развитие сумасшествия, пауперизма и преступности. Имеет или нет алкоголизм какое-нибудь влияние на развитие са­моубийства? A priori подобная гипотеза кажется малоправдоподобной, потому что именно в наиболее культурных и зажиточных классах самоубийство вы­рывает больше жертв, тогда как далеко не в их среде алкоголизм имеет наибольшее распространение.

Рассмотрим факты — и пусть они говорят сами за себя. Если сравнить французскую карту самоубийств с картой преследований за злоупотребление спиртны­ми напитками, то мы увидим, что между ними нет почти никакого соответствия. Для первой из них хара­ктерной чертой является то обстоятельство, что само­убийства в особенности сосредоточены в двух центрах Франции. Один расположен в Jle de France и простира­ется оттуда на восток, а другой занимает побережье Средиземного моря от Марселя до Ниццы. Совершен­но другое распределение темных и светлых пятен мы видим на картах алкоголизма. Здесь существуют три главных центра. Один — в Нормандии, а в особенности в департаменте Нижней Сены; другой — в Финистере и вообще в бретонских департаментах; третий занима­ет бассейн Роны и соседнюю с ним область. Наоборот; процент самоубийств в местности, лежащей по тече­нию Роны, не поднимается выше среднего; в большин­стве нормандских департаментов он ниже среднего, и в Бретани самоубийство почти совершенно отсут­ствует. Таким образом, географии этих двух явлений настолько различны, что совершенно невозможно при­писывать одному из них влияние на развитие другого. Мы придем к тому же результату, если начнем сравни­вать самоубийство не с проступками на почве пьянст­ва, а с нервными или душевными болезнями, порож­денными алкоголизмом. Сгруппировав французские департаменты в 8 классов по степени значительности в них контингента самоубийц, мы старались найти в каждом из них среднее число случаев сумасшествия алкоголического происхождения, основываясь на цифровых данных доктора Lunier, и получили следующие результаты:

	Число 100000 жителей самоубийств на (1872—1876 гг.)	Сумасшедших на почве алкоголизма на 100 душевнобольных (1867— 1869 и 1874—1876 гг.)
1-я группа ( 5 деп.)	ниже 50	11,45
2-я » (18 » )	от 51—75	12,07
3-я » (15 » )	76—100	11,92
4-я » (20 » )	101 — 150	13,42
5-я » (10 » )	151—200	14,57
6-я » ( 9 » )	201—250	13,26
7-я » ( 4 » )	251—300	16,32
8-я » ( 5 » )	Свыше этого	13.47

Два вышеприведенных столбца совершенно не со­ответствуют друг другу. Тогда как число самоубийств ушестеряется и поднимается даже выше, пропорция сумасшествия на почве алкоголизма увеличивается ед­ва на несколько единиц, и то увеличение происходит нерегулярно; вторая группа возвышается над третьей, пятая над шестой, седьмая над восьмой. Между тем если бы алкоголизм влиял на процент самоубийств, как психопатическое состояние, то это влияние могло бы выражаться только умственным расстройством.

На первый взгляд кажется, что между количеством потребленного алкоголя и склонностью к самоубийству— более тесное соотношение, по крайней мере на­сколько это касается Франции. В самом деле, больше всего потребляют алкоголя в северных департаментах, и в этих же местностях всего чаще встречаются само­убийства. Но во-первых, пятна, обозначающие эти яв­ления, имеют на обеих картах несколько различную конфигурацию. Одно из них наиболее густо в Норман­дии и на севере Франции, бледнея по мере приближе­ния к Парижу: это пятно обозначает алкоголизм. Дру­гое пятно, наоборот, всего темнее около Сены и в со­седних с нею департаментах; оно светлеет уже близ Нормандии и не достигает севера. Первое темнеет по направлению к западу и простирается до побережья океана; второе, наоборот, быстро исчезает, приближа­ясь к западу, как бы остановленное границей, которую для него представляют департаменты J'Eure и J'Eu-re-et-Lour, затем оно значительно усиливается по на­правлению к востоку. Мало того, темное пятно, име­ющееся на юге в департаменте Var и Benches de Rhone на карте самоубийств, совершенно исчезает на карте алкоголизма.

Наконец, даже в той мере, поскольку существует совпадение, оно недостаточно убедительно, так как оно в большинстве случаев совершенно случайно. Вый­дя из пределов Франции и подвигаясь на север, мы видим почти правильное увеличение потребляемого алкоголя без всякого возрастания самоубийств. Тогда как во Франции в 1873 г. на одного человека в среднем приходилось 2,84 литра алкоголя, в Бельгии количест­во алкоголя достигало в 1870 г. 8,56 литра, в Англии мы находим в 1870—1874 гг. 9,07 литра, в Голландии (1870г.) —4, в Швеции (1870 г.)—10,34, в России (1856 г.) —10,69 и даже в Петербурге (1855 г.)—до 20 литров. И в то же время, когда в соответствующие эпохи во Франции насчитывалось 150 случаев само­убийства на 1000 000 жителей, в Бельгии их было только 68, в Великобритании — 70, в Швеции — 85, а в России очень немного. Даже в Петербурге от 1864—1868 гг. средний годовой процент не превышал 68.8. Дания — единственное северное государство, где большое количество самоубийств и потребление ал­коголя совпадают (16,51 литра в 1845 г.). Если север­ные департаменты Франции отличаются тем, что со­вмещают пристрастие к спиртным напиткам с наклон­ностью к самоубийству, то из этого не надо заключать, что второе явление вытекает из первого и находит в нем себе объяснение; совпадение это носит чисто случайный характер. На севере вообще потребляют алкоголя значительно больше, потому что вина там мало и оно гораздо дороже; кроме того, может быть, здесь более, чем в другом месте, нужно специальное питание, для того чтобы поддерживать необходимую для организма теплоту; с другой стороны, видно, что причины самоубийства особенно сконцентрировались в этой части Франции. Сравнение различных частей Германии подтверждает это заключение.

Если перейти к деталям, то обнаружатся порази­тельные контрасты; в провинции Познань меньше, чем где-либо в империи, наблюдаются самоубийства (96,4 случая на 1000000), а здесь всего более употребление алкоголя — 13 литров на человека; в Саксонии, где оно в 4 раза больше (348 на 1 000 000), алкоголя употребля­ют в 2 раза меньше; наконец, можно заметить, что четвертая группа, где потребление алкоголя очень незначительно, почти всецело состоит из южных госу­дарств. С другой стороны, если здесь меньше случаев самоубийства, чем в остальной Германии, то это зави­сит от того, что население в ней католическое или содержит в себе очень сильное католическое меньшин­ство.

Следовательно, не существует ни одного психопа­тического состояния, которое бы имело с самоубий­ством постоянную и бесспорную связь. В данном об­ществе число самоубийств не зависит от числа находя­щихся в нем неврастеников и алкоголиков. Хотя деге­нерация в различных своих формах образует вполне подходящую психологическую почву для развития тех причин, которые могут заставить человека решиться на самоубийство, но сама она не является одной из причин его. Можно допустить, что при идентичных обстоятельствах дегенерат лишает себя жизни легче, чем здоровый человек, но он лишает себя жизни не только в силу своего органического состояния. Потен­циальная наклонность к самоубийству может преобразиться у него в действие только под влиянием иных факторов, разысканием которых нам и предстоит те­перь заняться.

ГЛАВА II. САМОУБИЙСТВО И НОРМАЛЬНЫЕ ПСИХИЧЕСКИЕ СОСТОЯНИЯ. РАСА. НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ

Можно предположить, что наклонность к самоубийст­ву заложена в самом строении индивида независимо от различных аномальных его состояний, о которых мы говорили выше. Она может заключаться в чисто психи­ческих явлениях, не будучи связана непременно с рас­стройством нервной системы. Почему у человека не может явиться желания лишить себя жизни без того, чтобы оно представляло собой мономанию, умственное расстройство или неврастению? Это предположе­ние может даже считаться вполне установленным, ес­ли, как это было показано многими учеными, специ­ально изучавшими вопрос о самоубийстве, каждой расе свойствен особый процент самоубийств. Расы от­личаются друг от друга и определяются только органическо-психическими признаками. Если процент са­моубийств изменяется в зависимости от расы, то при­ходится признать, что существует известное органичес­кое предрасположение, с которым он тесно связан. Но действительно ли существует эта связь?

I

В чем заключается понятие расы? Совершенно необ­ходимо дать ей точное определение, потому что не только обыденная терминология, но и сами антропо­логи употребляют это слово в самом разнообразном смысле. Тем не менее различные предположенные формулы можно обыкновенно свести к двум основным понятиям: раса характеризуется по сходству или по общему происхождению. Каждая школа кладет в основание первое или второе определение.

Иногда под расой подразумевается агрегат индиви­дов, которые имеют, без сомнения, общие черты, но которые, сверх того, обязаны этим сходством признаков тому, что происходят от одного источника. Когда под влиянием какой-либо причины у одного или не­скольких индивидов одного и того же поколения появ­ляется изменение, отличающее их от всего остального вида, и когда это изменение, вместо того чтобы исчез­нуть со следующим поколением, прогрессирует в силу наследственности, то это обстоятельство дает начало расе. В этом смысле de Quatrefages и мог определить понятие расы как собрание подобных друг другу ин­дивидов, принадлежащих к одному и тому же виду и передающих путем полового преемства все особен­ности первоначального изменения. Согласно такому определению, раса отличалась бы от вида тем, что начальные пары, от которых произошли различные расы одного и того же вида, в свою очередь произош­ли от одной только пары. Подобное понятие расы было бы строго ограничено, и она определялась бы путем специального, положившего ей начало признака общего происхождения.

К несчастью, если придерживаться этой формулы, то существование и сфера влияния расы не могут быть установлены без помощи исторических и этнографи­ческих изысканий, результаты которых всегда сомнительны, и потому на все вопросы относительно проис­хождения ее приходится отвечать крайне гадательно. К тому же не вполне достоверно, что существующие в настоящий момент человеческие расы соответствуют вышеприведенному определению, так как вследствие различных скрещиваний по всевозможным направлениям каждое из существующих подразделений нашего вида происходит от самых различных первоначальных источников. Если мы не имеем другого критерия, то будет очень трудно определить, какое отношение раз­личные расы имеют к самоубийству, так как нельзя сказать с достоверностью, где они начинаются и где кончаются. К тому же концепция de Quatrefages грешит тем, что предрешает проблему, на которую наука да­леко еще не нашла своего ответа. Эта концепция пред­полагает, что характеристические свойства расы об­разовались путем эволюции, что они укрепились в ор­ганизме только под влиянием наслед­ственности. Это мнение оспаривается целой антро­пологической школой, носящей название полигенисти-ческой. Согласно мнению этой школы, человечество не происходит целиком из одной-единственной семьи, как учит библейская традиция, но появилось или одновре­менно, или постепенно в различных местах земного шара. Так как первоначальные роды образовались не­зависимо один от другого и в различной среде, то они были дифференцированы с самого начала, и поэтому каждый из них являлся особой расой. Следовательно, главнейшие расы образовались не путем прогрессиру­ющего укрепления приобретенных изменений, но со­здались с самого начала и сразу. Поскольку решение этого важного вопроса остается открытым, будет не­правильно с методологической точки зрения вводить в определение расы идею общего происхождения или родства.

Гораздо лучше определять ее по непосредственным признакам, которые доступны всякому наблюдателю, и не затрагивать пока вопроса о ее происхождении. В таком случае остается только два характерных при­знака, выделяющих расу. Прежде всего раса состоит из группы индивидов, характеризующихся своим сход­ством; но то же самое применимо к людям одной веры или одной профессии. Поэтому, чтобы довершить ха­рактеристику расы, необходимо прибавить, что сход­ство это наследственно. Таким путем образуется осо­бый тип, который независимо от своего первоначаль­ного происхождения обыкновенно передается по наслед­ству. В этом смысле должно понимать слова Pricharda, который говорит: «Под именем расы подразумевается каждая группа индивидов, имеющих более или менее общие признаки, передаваемые по наследству; вопрос же о происхождении этих признаков в данный момент лучше оставить в стороне». Вгоса высказывается по этому вопросу почти в тех же выражениях. «Что же касается до разновидностей, существующих в челове­ческом роде,— говорит он,— то они получили название рас, что дает повод думать о более или менее прямом родстве индивидов одной и той же разновидности, но не решает ни в утвердительном, ни в отрицательном смысле вопроса о родстве между индивидами разных разновидностей».

Поставленная в этой форме проблема о возник­новении рас становится разрешимой, но самое слово берется здесь в настолько широком смысле, что дела­ется совершенно неопределенным; оно обозначает уже не только наиболее общие разветвления человеческого вида, естественные и относительно неизменные подразделения человечества, но типы всякого рода. С этой точки зрения каждая группа народов, члены которой в силу тесных отношений, соединявших их на протяже­нии веков, являют частью уже наследственное сходст­во, могла бы составлять расу. В этом смысле говорят иногда о латинской, англосаксонской расе и т. д. Мож­но даже сказать, что только в такой форме расы могут быть рассматриваемы как живые и конкретные фак­торы исторического развития. В общей смеси народов, в горниле истории, великие, основные и первоначаль­ные расы настолько смешались между собою, что по­чти совершенно потеряли свою индивидуальность: «Если они не исчезли совершенно с лица земли, то от них остались только очень смутные очертания, отдель­ные штрихи, которые соединяются между собою в на­столько несовершенной форме, что уже не образуют больше никакой характерной физиономии. Тип челове­ка, который устанавливается лишь путем некоторых, часто неопределенных указаний на величину его роста и форму его черепа, не имеет ни достаточной достовер­ности, ни определенности, для того чтобы ему можно было приписывать большое влияние на ход социаль­ных явлений. Более специальные и менее обширные типы, называемые расой в широком смысле этого слова, более рельефны и неизбежно играют более важ­ную историческую роль, потому что они в большей степени могут считаться продуктом истории, чем при­роды. Но им не хватает объективного определения. Например, мы очень плохо знаем, какими определен­ными чертами латинская раса отличается от саксонс­кой; каждый высказывает по этому поводу свое мнение без всякого научного основания.

Эти предварительные соображения предупреждают нас, что социолог должен быть очень осторожен, принимаясь за решение вопроса о том, какое влияние имеет раса на то или иное социальное явление. Для того чтобы решить такую проблему, надо в точности знать, какие существуют расы и чем они отличаются одна от другой. Такая осторожность тем более не­обходима, что этот пробел антропологии находится в прямой зависимости от того, что самое слово «раса» не заключает в себе ничего определенного. С одной стороны, первоначальные расы представляют теперь только палеонтологический интерес, а с дру­гой— более тесные группировки индивидов, носящие в настоящее время это название, являются, собственно, народами или союзами народов, более братьями и по цивилизации, чем по крови. Раса, понимаемая таким образом, почти совершенно смешивается с на­цией.

II

Допустим, однако, что в Европе существует несколько основных типов, наиболее общие признаки которых нам в главных чертах известны и между которыми распределяются разные народности. Условимся назы­вать их расами.

Морселли различает четыре расы: германский тип, разновидностями которого он считает немцев, скандинавов, англосаксов, фламандцев; тип кельт-романс­кий (бельгийцы, французы, итальянцы, испанцы); типы славянский и урало-алтайский. Мы упоминаем послед­ний только для памяти, так как он насчитывает в Ев­ропе слишком мало представителей для того, чтобы можно было определить, какое отношение он имеет к самоубийству; к нему можно отнести только венгер­цев, финляндцев и жителей некоторых русских облас­тей. Остальные три расы классифицируются следу­ющим образом в зависимости от понижения их на­клонности к самоубийству: вначале стоят народы гер­манской расы, потом кельто-романской и, наконец, славяне.

Но можно ли действительно эти различия отнести на счет расы?

Гипотеза эта была бы правдоподобна, если бы каж­дая группа народов, объединенных под одним общим названием, имела приблизительно одинаковую на­клонность к самоубийству. Но в действительности между народами одной и той же расы наблюдается в этом смысле большое различие. Тогда как у славян вообще слабая степень наклонности к самоубийству, Моравия и Богемия среди них составляют исключение. В первой насчитывается 158 случаев на миллион жи­телей, во второй — 136, тогда как в Крайне всего 46, в Кроации — 30 и в Далмации —14. То же самое мы видим у народов кельто-романской расы. Франция отличается высоким процентом — 150 на 1 000 000 жи­телей, в то время как в Италии мы находим только 30 случаев, а в Испании — еще меньше. Очень трудно согласиться с Морселли в том отношении, что такое сильное колебание процента может объясняться боль­шим количеством германских элементов во Франции, чем в других латинских странах. Если принять во внимание, что страны, выделяющиеся в смысле высо­кого процента самоубийств среди родственных им на­циональностей, в то же время и наиболее цивилизован­ные, то является вполне законным задать себе вопрос: не различный ли уровень цивилизации является тем моментом, который в действительности определяет собой разницу между обществами и так называемыми этническими группами? Разница в склонности к само­убийству у германских народов еще более велика. Из четырех принадлежащих к этой расе групп в трех наклонность еще слабее, чем у славянских и латинских народов. Это фламандцы, у которых на 1 000 000 на­считывается только 50 случаев самоубийства, англоса­ксы, у которых самоубийц только 70 на 1 000 000; что же касается скандинавов, и в частности Дании, то в ней насчитывается высокое число— 268 самоубийств, но в Норвегии их только 74 и в Швеции — 84. Поэтому невозможно приписывать датский процент само­убийств всей расе, если в двух других странах, где эта раса существует в наиболее чистом виде, мы имеем противоположные результаты. В общем, из всех гер­манских народов только немцы очень сильно предрас­положены к самоубийству. Поэтому если мы будем употреблять термины в их строгом смысле, то в дан­ном случае может идти речь не о расе, а о националь­ности. Тем не менее, поскольку не доказано отсутствие немецкого типа, который был бы отчасти наследствен­ным, можно распространить понятие этого слова до самых крайних пределов и сказать, что у народов немецкой расы предрасположение к самоубийству раз­вито больше, чем у большинства людей, принадлежа­щих к кельто-романскому, славянскому и даже анг­лосаксонскому и скандинавскому обществам. Но это все, что можно вывести из предыдущих цифровых данных. Как бы то ни было, мы имеем здесь единст­венный случай, когда можно действительно подозре­вать влияние этнических условий. Далее мы увидим, что раса на самом деле в этом случае не играет ника­кой роли.

Для того чтобы иметь право объяснять расовой причиной склонность немцев к самоубийству, недостаточно одного констатирования того факта, что само­убийство распространено в Германии, так как эта распространенность может быть отнесена на счет приро­ды немецкой цивилизации. Но надо было бы доказать, что эта наклонность неразрывно связана с наследст­венным состоянием немецкого организма, что это перманентная черта немецкого типа, остающаяся даже и в изменившейся социальной среде. Только при этом условии мы можем видеть в склонности к самоубийст­ву результат влияния расы. Посмотрим теперь, что происходит вне Германии в том случае, если немец входит в жизнь других народов или приобщается к различным культурам; сохраняет ли он свое печаль­ное первенство в наклонности к самоубийству. В Авст­рии мы имеем готовый ответ на этот вопрос. Немцы, смотря по провинциям, смешались в различных пропор­циях с населением, обладающим совсем иными эт­ническими качествами. Посмотрим, увеличило ли при­сутствие немцев процент самоубийств в Австрии. Для каждой провинции существует как средний процент самоубийств на протяжении пятилетия (1872— 1877 гг.), так и численное значение немецкого элемен­та. По характеру употребляемого в каждой данной местности наречия мы определяем долю участия той или иной расы; хотя этот критерий не обладает аб­солютной точностью, но он наиболее достоверен из всех существующих.

По данным, заимствуемым нами у самого Морсел-ли, невозможно заметить ни малейших следов немец­кого влияния, на процент самоубийств. Богемия, Мора­вия и Буковина, где немцев насчитывается от 37 до 9%, имеют в среднем 140 случаев самоубийства — выше Штирии, Каринтии и Силезии (125), где немцы составляют значительное большинство. Точно так же эти последние страны, несмотря на значительное меньшин­ство славян, превышают своей наклонностью к само­убийству три единственные провинции, где население всецело немецкое: это Верхняя Австрия, Зальцбург и трансальпийский Тироль. Правда, в Нижней Австрии насчитывается число самоубийств больше, чем в дру­гих областях, но это превышение не может быть от­несено на счет немецкого элемента, так как число немцев значительно больше в Верхней Австрии, Зальцбурге и трансальпийском Тироле, где количество само­убийств в два, даже в три раза меньше.

Настоящая причина этой высокой цифры само­убийств состоит в том, что главным городом Нижней Австрии является Вена, которая, как и все столицы, насчитывает ежегодно огромное число самоубийств; в 1876 г. там на миллион жителей приходится 320 случаев; поэтому не надо относить на счет расы то, что присуще вообще большим городам. Наоборот, если на побережье, в Крайне и Далмации, самоубийств значи­тельно меньше, то это вовсе не зависит от присутствия в них меньшего количества немцев, так как в цизаль-пийском Тироле и Галиции, где немцев не больше, в два и в пять раз больше случаев добровольной смерти. Если сосчитать средний процент самоубийств для всех восьми австрийских провинций с немецким меньшинством, то получится цифра 86, т. е. то же количество, что в трансальпийском Тироле, где населе­ние чисто немецкое, и больше, чем в Каринтии и Шти-рии, где немцев очень много. Итак, когда немцы и славяне живут в одной и той же социальной среде, и их наклонность к самоубийству оказывается одина­ково сильной. Следовательно, разница, наблюдаемая между ними при других обстоятельствах, не зависит от расы.

То же самое можно сказать об отмеченной нами разнице между немецкой и латинской расами. В Швей­царии мы имеем в наличности обе эти расы; пятнад­цать швейцарских кантонов целиком или частью — не­мецкие; среднее число самоубийств в них достигло в 1876 г. цифры 186; 5 кантонов по преимуществу французские: Валлис, Фрибург, Невшатель, Женева. В них среднее число самоубийств 255. Из них всего меньше в кантоне Валлис—10 самоубийств на 1 мил­лион жителей, но в нем в то же время насчитывается всего больше немцев: 319 на тысячу жителей. Наобо­рот, Невшатель, Женева и Во, где население почти целиком латинское, имеют 486, 321 и 371 случаев само­убийства.

Для того чтобы дать этническому элементу лучше проявить свое влияние, если только оно вообще су­ществует, мы старались отделить религиозный фак­тор, который мог бы его замаскировать. Для это­го мы сравнили немецкие и французские кантоны с одним и тем же вероисповеданием. Полученные результаты явились только подтверждением преды­дущих.

Швейцарские кантоны

Католики немцы	87 случ. Самоубийств
» французы	83 "
Протестанты немцы	293 "
" французы	456 "

С одной стороны, нет существенного различия между двумя расами, с другой — французы имеют перевес. Факты согласно указывают на то, что если немцы чаще других народов лишают себя жизни, то это зависит не от крови, которая течет в их жилах, а от цивилизации, в кругу которой они воспитаны. Тем не менее среди доказательств, приводимых Морселли для подкрепле­ния влияния расы, есть одно, которое на первый взгляд может показаться более убедительным. Французский народ образовался от смешения двух главных рас: кельтов и кимвров, которые с самого начала отличались друг от друга своим ростом. Со времен Юлия Цезаря кимвры были известны своим высоким станом. Брока именно по росту жителей мог определить, каким обра­зом эти две расы распределились на поверхности фран­цузской территории, и нашел, что население кельтского происхождения сосредоточилось преимущественно на юге по течению Луары, а кимвры—на севере. Эта этно­графическая картина имеет некоторое сходство с карти­ной самоубийств; ведь мы знаем, что самоубийства скон­центрировались на севере Франции и, наоборот, в мини­мальной степени наблюдаются в центре и на юге. Но Морселли пошел еще дальше; он считал установленным, что число самоубийств у французов правильно колеблет­ся в зависимости от распределения этнических элемен­тов; чтобы иллюстрировать это свое положение, он разделил департаменты Франции на 6 групп, высчитал для каждой из них среднее число самоубийств, а также среднее число избавленных от военной службы в силу недостаточно высокого роста, что является косвенным мерилом среднего роста населения, ибо эта средняя повышается по мере того, как уменьшается число уво­льняемых. Оказывается, что эти два ряда средних чисел изменяются обратно пропорционально: чем больше число самоубийств, тем меньше уволенных за недостато­чно высокий рост, т. е. тем больше средняя высота роста.

Такое точное соответствие, если бы оно действитель­но было установлено, можно было бы объяснить, конеч­но, только влиянием расы. Но тот способ, которым пришел Морселли к этому результату, не позволяет считать последний прочно установленным. В самом деле, он взял за основу шесть этнических групп, классифицированных Брока по степеням предполагаемой чистоты двух рас — кельтской и кимврской. Как бы высоко мы ни ставили авторитет этого ученого, мы должны все же признать, что данный этнографический вопрос слишком сложен, оставляет еще слишком много места различным тол­кованиям и противоположным гипотезам, для того что­бы классификацию, предложенную Брока, можно было рассматривать как безупречную. Стоит только обратить внимание на то, какое значительное количество более или менее недоказуемых исторических догадок он до­лжен выдвинуть, чтобы обосновать свою теорию. И если его исследования с полной очевидностью показали, что во Франции имеются два отчетливо различающихся друг от друга антропологических типа, то существование тех промежуточных, воплощающих в себе различные оттен­ки типов, которые он также счел возможным признать, представляется гораздо более сомнительным *.

* Существование двух областных делений, из которых одно состо­ит из 15 северных департаментов, где преобладает население с высоким ростом (39 забракованных на 1000 новобранцев), другое же — из 24 департаментов центра и запада, где преобладает маленький рост (от 98 до 130 случаев освобождения от службы на 1000), кажется бесспорным. Но разве эта разница есть продукт расы? Решить такой вопрос не так-то легко. Если припомнить, что в течение 30 лет средняя высота роста населения во Франции значительно изменилась, что число забракован­ных поэтому с 92,80 в 1831 г. понизилось в 1860 г. до 59,40 на 1000, то с полным правом можно спросить себя, может ли такой переменчивый признак быть верным критерием для того, чтобы узнать, существуют ли относительно неизменные типы, называемые расой? Но во всяком случае, тот способ, при помощи которого у Брока группы, промежуточ­ные между этими двумя крайними типами, установлены, поименованы и отнесены к кимврскому или другому источнику, дает нам еще больше права сомневаться. Доводы морфологического порядка здесь неприме­нимы. Антропология может установить, какова средняя высота роста в данной области, но не может определить, от каких скрещиваний она зависит. Поэтому промежуточные высоты могут зависеть как от того, что кельты смешались с более крупными расами, так и от того, что кимвры смешались с людьми меньшего роста, чем они сами. Географи­ческое распределение не может тоже играть большой роли, потому что смешанные группы понемногу встречаются повсюду: на северо-западе (Нормандия, Нижняя Луара), на юго-западе (Аквитания), на юге (Ро­манская провинция), на востоке (Лотарингия) и так далее. Остаются аргументы чисто исторического характера, но они по природе своей очень гадательны. История не знает, когда, при каких условиях и в каких пропорциях произошли различные нашествия и помеси народов. Каким же образом может она помочь нам определить степень влияния, которое имеют эти события на органическое строение народов?

Если, оставив в стороне эту систематическую, но, может быть, слишком искусственную классификацию, довольствоваться тем, что сгруппировать департамен­ты согласно среднему росту, наблюдаемому в каждом из них, т. е. по среднему числу освобожденных мало­рослых новобранцев, и если против каждого из этих средних чисел поставить среднее число самоубийств, то получатся результаты, сильно отличающиеся от цифровых данных Морселли.

Процент самоубийств увеличивается неравномер­но, вне всякой прямой зависимости от предполагаемых кимврских элементов, так как первая группа, где насе­ление обладает наиболее высоким ростом, насчитыва­ет менее самоубийств, чем вторая, и незначительно больше, чем третья; точно так же три последние стоят почти на одном уровне, несмотря на различную высо­ту роста. Если что-нибудь вытекает из этих цифровых данных, то только то, что с точки зрения самоубийств, как и с точки зрения высоты роста, Францию можно разделить на две части — северную, где самоубийства случаются часто и рост высокий, и центральную, где рост ниже и где меньше лишают себя жизни, но без всякого точного параллелизма между этими явлени­ями. Выражаясь иначе, две областные массы населе­ния, замеченные нами на этнографической карте, встречаются и на карте самоубийств; но совпадение это только приблизительно и совершенно не носит общего характера. В деталях изменений этих двух сравниваемых явлений совпадения не наблюдаются.

Сведенное к своим настоящим размерам, рассмат­риваемое совпадение уже не является решительным доказательством в пользу этнических элементов; оно представляет только любопытный факт, которого еще недостаточно для того, чтобы установить общий закон. Оно может зависеть от случайного сочетания вполне независимых друг от друга факторов. Во всяком слу­чае, для того чтобы это совпадение можно было припи­сывать действию расы, эта гипотеза должна быть под­креплена и доказана еще и другими фактами. Мы видим между тем нечто совершенно обратное; нижесле­дующие факты только опровергают эту гипотезу.

1) Более чем странно, что такой коллективный и бес­спорный в своей реальности тип, как немецкий, име­ющий такое сильное предрасположение к самоубийству, перестает проявлять его тотчас же по изменении социальных условий; или что наполовину проблематический кельтский, или древнебельгийский тип, от которого оста­лись лишь одни бледные следы, имеет и по настоящее время сильное влияние на величину этой наклонности. Слишком велика разница между крайней общностью расовых признаков, оставивших после себя память в не­драх данной расы, и сложной специфичностью изуча­емой нами наклонности.

2) Мы увидим ниже, что случаи самоубийства были очень многочисленны у древних кельтов (см.: кн. II, гл. IV). Поэтому если в данный момент они стали реже у народа, как предполагают, кельтского происхождения, то это происходит не в силу природного свойства расы, а по причине изменившихся внешних обстоятельств.

3) Кельты и кимвры не являются первоначальными и чистыми расами; они, как говорит Брока, смешались с другими народами «посредством кровных связей, языка и верований». И те, и другие являются только разновидностью той расы белокурых, высоких людей, которые или путем массового нашествия, или путем повторных набегов рассеялись мало-помалу по всей Европе. Вся разница между ними с точки зрения эт­нографической заключается в том, что кельты, сме­шавшись с темно-русым и малорослым южным на­селением, более отклонились от общего типа. Следо­вательно, если большая склонность кимвров к само­убийству этнического происхождения, то она вытекает из того обстоятельства, что у них первоначальная раса претерпела меньше изменений. Но тогда следовало бы ожидать, что вне Франции процент самоубийств будет увеличиваться по мере того, как будут резче выступать отличительные признаки этой расы. Но ничего подоб­ного нет на самом деле. Наиболее высоким ростом в Европе обладает население Норвегии (1,72 метра); родина этого типа, всего вероятнее, север, в частности же побережье Балтийского моря: именно в этих местах он считается лучше всего сохранившимся. И тем не ме­нее на Скандинавском полуострове процент самоубийств невысок; говорят, что та же самая раса лучше сохра­нилась в 1Ьлландии, Бельгии и Англии, чем во Франции, и тем не менее в этой последней стране гораздо больше случаев самоубийства, чем в трех первых.

В конце концов географическое распределение само­убийств во Франции может быть объяснено, не прибегая к таинственной силе расы. Известно, что Франция может быть разделена в интеллектуальном и этнографическом отношении на две части, еще не вполне слившиеся между собой. Население центра и юга сохранило свой природ­ный характер, свойственный ему образ жизни и потому остается чуждым идеям и нравам северян. Но на севере возник очаг французской цивилизации, которая и до сих пор по существу своему остается северной. С другой стороны, так как она содержит в себе важнейшие причи­ны, толкающие население Франции, как мы увидим ни­же, к самоубийству, то географические границы сферы ее влияния суть также и границы зоны, наиболее обильной самоубийствами. Поэтому если население севера лишает себя жизни чаще, чем население юга, то это происходит вовсе не в силу его предрасположения на почве эт­нического темперамента; это происходит потому, что социальные причины самоубийства сконцентрировались сильнее на севере по течению Луары, чем на юге.

Что же касается вопроса о том, как произошел и ка­ким образом сохранился этот духовный дуализм Фран­ции, то ответить на него должна история, так как этно­графических наблюдений недостаточно для его решения. Разнообразие рас не могло быть единственной причиной этого, так как самые различные расы могут смешаться и совершенно потеряться одна в другой. Между север­ным и южным типами в действительности нет такого антагонизма, чтобы века совместной жизни оказались бессильными победить его. Житель Лотарингии меньше отличается от нормандца, чем провансалец от обитателя Jle-de-France. Но благодаря историческим причинам про­винциальный дух и местные традиции сохранили свою силу больше на юге, тогда как на севере необходимость встречаться лицом к лицу с общим неприятелем, более тесная солидарность интересов, более частое соприкос­новение заставили население слиться и смешаться между собой. Именно благодаря этой духовной нивелировке, оживляющей общение людей и обмен идеями, историчес­кие судьбы избрали эту область хранительницей наивыс­шей культуры.

III

Теория, считающая расу важным фактором предрас­положения к самоубийству, кроме того, implicite допуска­ет, что предрасположение это наследственно, так как только при этом условии ему можно приписать этнический характер. Но доказана ли наследственность само­убийства? Вопрос этот тем более заслуживает рассмотре­ния, что помимо своей связи с предыдущим он сам по себе представляет значительный интерес. Если бы дейст­вительно было установлено, что предрасположение к са­моубийству передается от поколения к поколению, то пришлось бы признать, что оно тесно связано с опреде­ленным органическим строением.

Необходимо, однако, уже с самого начала условиться относительно смысла терминов. Когда говорят про самоубийство, что оно наследственно, подразумевают ли под этим просто, что дети самоубийц, унаследовав хара­ктер своих родителей, при аналогичных обстоятельствах склонны поступать так же, как и они? При такой поста­новке вопроса ничего нельзя возразить против этого положения, но тогда оно лишается для нас всякой цен­ности, так как в этом случае не самоубийство наследст­венно, а преемственно передается некоторый общий тем­перамент, который может в подходящем случае предрас­положить индивида, но не заставить его непременно покончить с собой и который поэтому не может служить достаточным объяснением поступков данного субъекта. Мы видели, что индивидуальное строение, которое спо­собствует в высшей степени появлению неврастении в различных ее формах, не имеет никакого отношения к изменениям процента самоубийств. Совершенно в дру­гом смысле психологи часто говорили о наследствен­ности: они говорили о наклонности лишать себя жизни, которая непосредственно и целиком переходит от роди­телей к детям и зарождает в уме индивида мысль о са­моубийстве чисто автоматически. В этом случае наклон­ность к самоубийству должна была бы действовать в не­котором роде психомеханически, не без известной самостоятельности, и очень немногим отличалась бы от мономании, причем ей, вполне вероятно, должен был бы соответствовать не менее определенный физиологичес­кий механизм. Следовательно, она коренным образом зависела бы от индивидуальных причин.

Подтверждают ли наблюдения существование подоб­ной наследственности? Разумеется, часто можно наблю­дать, что самоубийство регулярно и трагично повторяет­ся в одном и том же семействе. Яркий случай приводит Gall. «Господин Г., богатый человек, умирая, оставил семерым своим сыновьям наследство в 2 000 000 фран­ков; шестеро из них остались в Париже или в его окрестностях и сберегли оставленную каждому из них часть наследства, а некоторые даже увеличили ее. Все они были вполне счастливы и обладали цветущим здоровьем. Тем не менее в течение 40 лет все семь братьев лишили себя жизни». Эскироль знал одного негоцианта, отца шесте­рых детей, из которых четверо лишили себя жизни, а пятый сделал несколько попыток к самоубийству. В других случаях мы видим, что отцы, дети и внуки одержимы одним и тем же стремлением. Но пример физиологии должен научить нас не делать преждевремен­ных заключений в вопросе о наследственности, который требует большой осмотрительности. Очень часто встре­чаются случаи, когда туберкулез уничтожает последова­тельно несколько поколений, и тем не менее ученые все-таки колеблются признать его наследственным и да­же склоняются, по-видимому, к противоположному мне­нию. Это повторение одной и той же болезни в кругу одного и того же семейства может зависеть не от наследственности самого туберкулеза, а от общего предрас­положения, делающего данный организм особенно бла­гоприятной почвой для появления и размножения в нем бацилл данного недуга. В этом случае передается не сама болезнь, а благоприятная для ее развития почва. Для того чтобы иметь право категорически отвергать это последнее объяснение, надо хотя бы установить, что бацилла Коха часто встречается в самом человеческом зародыше; но поскольку такое наблюдение не было сде­лано, сомнение в наследственной передаче чахотки впол­не законно. С той же осторожностью надо относиться и к интересующей нас проблеме; для разрешения ее недостаточно перечисления нескольких благоприятных в смысле наследственности фактов — нужно, чтобы эти факты были в достаточном количестве, чтобы они не могли быть отнесены на счет случайного стечения обсто­ятельств, чтобы они не допускали никакого другого объ­яснения и не были опровергнуты никакими другими фактами.

Отвечают ли они этому тройному условию? Правда, подобные факты не считаются редкими, но этого недостаточно для того, чтобы вывести заключение о на­следственной природе самоубийства. Надо в особен­ности определить, по отношению к какой доле общего числа самоубийств они оказываются верными. Если бы для относительно высокой доли общей цифры самоубийств было доказано существование самоубийств у предков, то с полным основанием можно было бы утверждать, что между этими двумя фактами суще­ствует причинная связь, что самоубийство имеет свой­ство передаваться по наследству. Поскольку такого доказательства в нашем распоряжении не имеется, всегда будет основание спросить себя, не вызываются ли приводимые факты случайными комбинациями различ­ных причин. Наблюдения и сравнения, которые одни могли бы решить этот вопрос, никогда не производились в достаточно широком размере; обыкновенно доволь­ствуются тем, что передают некоторое количество интересных анекдотов. Те немногие сведения по этому вопросу, которые мы имеем, недостаточно убедительны и даже отчасти противоречивы. На 39 умалишенных с более или менее ясно выраженной наклонностью к самоубийству, которых имел возможность наблюдать доктор Lays в своей лечебнице и по отношению к ко­торым ему удалось собрать достаточно полные све­дения, он нашел только один случай, где эта наклонность уже встречалась раньше в семье больного. На 265 умалишенных Briere de Boismont нашел только 11 слу­чаев, т. е. 4% больных, родители которых покончили с собой. Пропорция, которую дает Cazauvieilh, гораздо значительнее: у 13 индивидов из 60 он нашел прецеденты в прошлом поколении, что составляет 28%. Согласно баварской статистике, единственной, которая отметила влияние наследственности, на протяжении 1857—1866 гг. насчитывается до 13% самоубийств наследственного характера. Как ни малодоказательны эти факты, если истолковывать их с точки зрения гипотезы, прини­мающей существование специальной наследственности самоубийства, однако гипотеза эта приобретает неко­торый авторитет, раз невозможно подыскать никакого другого объяснения. Но существуют по меньшей мере две другие причины, которые могут вызвать тот же эффект, особенно при своем сочетании. Во-первых, почти все наблюдения сделаны психиатрами и, следовательно, над умалишенными. Психическое расстройство, может быть, чаще всех /других болезней передается по на­следству. Поэтому можно спросить себя: наследственна ли сама наклонность к самоубийству или скорее ум­ственное расстройство, частым, но случайным симп­томом которого является самоубийство. Сомнение наше тем более основательно, что, по признанию всех де­лавших наблюдение, случаи, благоприятные для гипотезы наследственности, встречались по большей ча­сти—если не исключительно—именно среди само­убийц-умалишенных. Без сомнения, при этих условиях наследственность играет важную роль, но здесь идет речь не о наследственной наклонности к самоубийству; передается по наследству умственное расстройство в его общем виде, нервный недуг, случайным и сомнительным последствием которого является самоубийство. Здесь на­следственность распространяется на склонность к са­моубийству не более чем на кровохарканье в случаях наследственного туберкулеза. Если какой-нибудь не­счастный, в семье которого есть и умалишенные, и са­моубийцы, убивает себя, то делает он это не потому, что родственники его покончили с собой, а потому, что они были сумасшедшими. Душевные болезни, пе­редаваясь по наследству, трансформируются; так, например, меланхолия в старшем поколении превращается у младшего в хроническое безумие и инстинктивное сумасшествие; и поэтому может случиться, что не­сколько членов одной и той же семьи кончают с собой и что все эти самоубийства проистекают от различных видов безумия и принадлежат поэтому к различным типам.

Но одной этой причины недостаточно для того, что­бы объяснить все факты, так как, с одной стороны, не доказано, что самоубийство повторяется только в семей­ствах, где есть умалишенные, с другой—остается не­объясненной та замечательная особенность, что в неко­торых из этих семейств самоубийство носит, по-видимо­му, заразительный характер, хотя психическое расстрой­ство не влечет за собой непременно такого последствия. Не каждый сумасшедший стремится лишить себя жизни. Откуда же происходит целая категория сумасшедших, стремящихся покончить с собой? Подобное совпадение обстоятельств дает повод подозревать существование другого фактора, сверх предыдущего; определить его можно, не прибегая к гипотезе наследственности; до­статочно одной заразительной силы примера, чтобы со­здать этот новый фактор.

Мы увидим в одной из нижеследующих глав, что самоубийство очень заразительно. Эта способность зара­жаться особенно ярко чувствуется у индивидов, струк­тура которых делает их более чувствительными ко вся­кому внушению вообще и к идее о самоубийстве в част­ности; они не только склонны воспроизводить все то, что поражает их впечатлительность, но в особенности зара­жаются поступком, к которому у них уже есть некоторое предрасположение, и повторяют его. Это двойное усло­вие имеется в наличности у людей умалишенных или у простых неврастеников, родители которых покончили с собой. Слабость нервной системы делает их восприим­чивыми к гипнозу и в то же самое время предрасполагает их спокойно относиться к мысли о смерти; поэтому нет ничего удивительного, что воспоминание о трагической смерти своих близких или зрелище ее становится для таких субъектов источником навязчивой идеи или непре­одолимого стремления к самоубийству.

Это объяснение отнюдь не является менее удовлет­ворительным, чем гипотеза наследственности; существу­ет целый ряд фактов, доступных только ему одному. Часто случается, что в семьях, где наблюдаются повтор­ные случаи самоубийства, они почти вызываются один другим; они не только случаются в одном и том же возрасте, но происходят совершенно одинаковым обра­зом. Иногда предпочтение отдается повешению, в других случаях прибегают к самоудушению газами или броса­ются с возвышенного места. В одном часто приводимом случае сходство простирается еще дальше. Одно и то же оружие служило для всей семьи и на протяжении многих лет. В этих явлениях хотели видеть еще одно доказатель­ство существования наследственности. Но если существу­ют серьезные причины, в силу которых нельзя делать из самоубийства особой психологической сущности, то во сколько же раз труднее признать существование особой наклонности лишать себя жизни посредством повешения или пистолета. Разве эти факты не указывают скорее на то, как велика заразительная сила примера, действующая на умы оставшихся в живых людей, родные которых уже внесли кровавую страницу в историю своей семьи? С ка­кой силой должно их преследовать воспоминание об этой добровольной смерти, чтобы заставить решиться повторить с поразительной точностью то, что было сделано их предшественниками!

Предлагаемое нами объяснение подтверждается еще тем, что многочисленные случаи, где не может быть и речи о наследственности и где все зло происходит по вине заразительной силы примера, являют те же самые признаки. Во время эпидемий, о которых будет гово­риться ниже, обыкновенно наблюдается, что различные случаи самоубийств имеют между собой самое поразительное сходство, можно сказать, являются копией один другого. Всем известен рассказ о пятнадцати инвалидах, которые в 1772 г. один за другим за короткое время повесились на одном и том же крюке в темном коридоре; как только крюк был снят, эпидемия прекратилась. То же самое было в булонском лагере: один солдат застрелился в часовой будке; через несколько дней у него оказались последователи, которые покончили с собой в той же будке; как только ее сожгли, эпидемия прекратилась. Во всех этих случаях преобладающее влияние навязчивости идей очевидно, поскольку самоубийство прекращается, как только исчезает материальный предмет, вызыва­ющий эту идею. Поэтому если самоубийства, явно выте­кающие одно из другого, по-видимому, совершаются по одинаковому образцу, то вполне законно будет припи­сать их именно этой причине, тем более что она должна иметь свой maximum в тех семьях, о которых мы выше говорили,— в семьях, где все способствует усилению дей­ствия этого фактора.

К тому же многие люди сами чувствуют, что, посту­пая так же, как их родители, они поддаются заразитель­ной силе примера. Такой случай наблюдал Esqirol: «Са­мый младший брат, лет 26—27, впал в меланхолию и бросился вниз с крыши дома; второй брат, который ухаживал за ним после этого падения, обвинял себя в его смерти, несколько раз пытался покончить с собой и через год умер от последствий длительного, многократного голодания; четвертый брат, врач по профессии, два года тому назад с отчаянием уверявший меня, что и ему не избежать этой участи, тоже лишает себя жизни». Могеаи приводит следующий случай: один умалишенный, у ко­торого брат и дядя с отцовской стороны покончили жизнь самоубийством, мучился мыслью лишить себя жизни. Брат, посещавший его в Шарантоне, пришел в отчаяние от тех ужасных мыслей, которые внушал ему больной, и не мог отделаться от убеждения, что и он сам в конце концов подпадет под их власть. Один больной сделал Brierre de Boismont следующее признание: «До 53 лет я был совершенно здоров; у меня не было ника­кого горя, характером я обладал довольно веселым, как вдруг три года тому назад на меня стали находить мрачные мысли... в продолжение вот уже трех месяцев они совершенно не дают мне покоя, и каждую минуту что-то толкает меня покончить с собой. Я не скрою от вас, что мой брат лишил себя жизни 60 лет, но я никогда серьезно не думал над этим обстоятельством, когда же я дожил до 56 лет, то воспоминание об этом событии живо воскресло в моей памяти и теперь уже не покидает меня». Но наиболее яркий факт передает нам Falret: одна молодая девятнадцатилетняя девушка узнала, что «дядя ее с отцовской стороны лишил себя жизни; это известие очень огорчило ее; она уже раньше слышала о наследст­венности сумасшествия, и мысль о том, что и она может впасть в это ужасное состояние, заполонила ее сознание... Она находилась в этом ужасном настроении, когда отец ее также лишил себя жизни; с этих пор она твердо уверовала в то, что и ее самое ждет наследственная смерть. Ее стала занимать только мысль о ее близком конце, и она беспрестанно повторяла: «Я погибну так же, как погибли мой отец и дядя. Кровь моя заражена безумием!» Она пыталась даже покончить с собой, но неудачно. Человек, которого она считает своим отцом, не был им в действительности, и, чтобы освободить ее от мучившего ее страха, мать ее решилась признаться ей во всем и устроить ей свидание с ее настоящим отцом. Физическое сходство между отцом и дочерью было так поразительно, что все сомнения больной тотчас же рас­сеялись; с этой минуты она отказалась от всякой мысли о самоубийстве, к ней вернулась ее веселость и быстро восстановилось ее здоровье».

Таким образом, с одной стороны, наиболее благопри­ятных для теории наследственности случаев самоубийст­ва недостаточно, чтобы доказать правильность этой те­ории, а с другой — они без всякого труда находят себе иное объяснение. Более того: некоторые факты, обнару­женные статистикой, значение которых, очевидно, ускользнуло от наблюдения психологов, совершенно не согласуются с гипотезой наследственной передачи в точ­ном смысле этого слова. Факты эти следующие.

1) Если существует психоорганический детерминизм наследственного происхождения, предрасполагающий людей к самоубийству, то он должен почти одинаково влиять на оба пола. Так как самоубийство само по себе не содержит в себе ничего сексуального, то нет никаких данных к тому, чтобы зарождение наклонности к самоубийству больше замечалось у мальчиков, чем у девочек. На самом деле мы знаем, что среди женщин самоубийства встречаются редко и являются только небольшой частью числа самоубийств среди мужчин. Этого не было бы, если бы наследственность обладала приписываемой ей силой. На это могут возразить, что женщины, так же как и мужчины, получают в на­следство наклонность к самоубийству, но что эта последняя постепенно нейтрализуется социальными условиями, в которых живут женщины. Но что же можно думать о наследственности, раз в большинстве случаев она не проявляется или ограничивается очень смутной возможностью, ничем даже не доказуемой?

2) Исходя из наследственности туберкулеза, Cruncher говорит следующее: «Вполне возможно признать сущест­вование наследственности в случаях этого рода (речь идет о чахотке у трехмесячного ребенка) — все подтверж­дает это предположение... Уже менее достоверно, что туберкулез начался еще в утробе матери, раз он проявля­ется через 15—20 месяцев после рождения и раз ничто не указывало раньше на тайное присутствие туберкулеза... Что же можно сказать о туберкулезе, появляющемся через 15, 20, 30 лет после рождения? Предполагая даже, что известное заболевание существовало с самого начала жизни, возникает вопрос, мог ли зародыш болезни со­храниться в силе в течение такого длинного промежутка времени. Естественно ли обвинять во всем эти ископа­емые микробы вместо живых бацилл, которые человек встречает на своем пути?» Действительно, для того что­бы иметь право утверждать, что данная болезнь наслед­ственна, при отсутствии решительного доказательства в пользу того, что семя ее заложено еще в зародыше или наблюдается у новорожденного, необходимо по крайней мере установить, что болезнь эта часто появляется у очень маленьких детей. Вот почему в наследственности видят основную причину особого вида безумия, которое проявляется с первых дней рождения и которое поэтому носит название наследственного безумия. Кох указал даже, что в тех случаях, когда сумасшествие не передает­ся всецело по наследству, оно испытывает на себе влия­ние наследственности; и предрасположение в этих случа­ях гораздо быстрее действует, чем там, где не было известных прецедентов.

Правда, приводят примеры некоторых признаков, ко­торые считаются наследственными, но проявляются толь­ко в более или менее зрелом возрасте; таковы, напри­мер, борода у человека, рога у животных и т. д. Но это опоздание только в определенных случаях может быть объяснено гипотезой наследственности, а именно тогда, когда оно зависит от органического состояния, которое не может быть создано иначе как путем индивидуаль­ной эволюции; например, во всем, что касается поло­вых функций, наследственность не может, очевидно, проявиться раньше половой зрелости. Но если перед­анное свойство действительно в любом возрасте, то обнаружить себя оно должно было бы сразу. Следова­тельно, чем больше ему нужно времени для того, чтобы появиться на свет, тем скорее надо признать, что оно получает от наследственности самое слабое поощрение. Но неизвестно, почему наклонность к са­моубийству должна быть более связана с одной фазой органического развития, чем с какой-либо другой. Ес­ли она представляет собой определенный механизм, который может передаваться в совершенно закончен­ном виде, то она должна была бы начать действовать с первых же лет жизни.

На самом деле происходит обратное. Самоубийство среди детей наблюдается чрезвычайно редко. Во Фран­ции, по Legoyt, на 1 миллион детей ниже 16-летнего возраста в течение 1861-1875 гг. приходится 4,3 случая на мальчиков и 1,8 — на девочек. В Италии, по Морсел-ли, цифры еще меньше: они не поднимаются выше 1,25 для одного пола и 0,33 — для другого (1866—1875 гг.), и такова пропорция почти во всех странах.

Раньше 5-летнего возраста самоубийств не бывает, да и в этом возрасте они совершенно исключительное явле­ние; к тому же еще не доказано, чтобы эти исключитель­ные случаи объяснялись наследственностью. Не надо забывать того, что ребенок тоже испытывает на себе влияние социальных причин и что этого обстоятельства вполне достаточно, чтобы толкнуть ребенка на само­убийство. Факт этот доказывается тем, что самоубийство у детей варьирует в зависимости от социальной обста­новки, их окружающей; нигде оно не замечается так часто, как в больших городах. Это вполне понятно, потому что нигде социальная жизнь так рано не начина­ется для ребенка, как в городе, что доказывается быстро­той умственного развития у городского ребенка; раньше по времени и полнее приобщенный к ходу нашей цивили­зации, городской ребенок скорее ощущает на себе ее последствия. В силу этих причин в наиболее культурных странах самоубийства детей увеличиваются с ужасающей регулярностью. Но мало того, что самоубийства встре­чаются вообще чрезвычайно редко у детей; только к ста-рости они достигают своего апогея, а в промежутке, в зрелом возрасте, число их регулярно увеличивается из года в год.

С некоторыми изменениями отношения эти почти одинаковы во всех странах. Швеция—единственная страна, где максимум падает на промежуток между 40— 50 годами; везде в других странах самоубийства достига­ют максимума в последний или предпоследний период жизни; и везде, с очень небольшими исключениями, ко­торые, может быть, зависят от ошибок переписи, воз­растание идет непрерывно вплоть до этого высшего предела. Понижение наклонности к самоубийству, на­блюдаемое в возрасте свыше 80 лет, не носит абсолют­ного характера, и, во всяком случае, оно чрезвычайно слабо. Контингент самоубийц в этом возрасте ниже того, который наблюдается у стариков 70 лет, но он все еще выше но сравнению с другими, во всяком случае, по сравнению с большинством других возрастов. Каким образом после всего сказанного можно приписывать наследственности наклонность, появляющуюся только у взрослых и усиливающуюся с этого момента по мере дальнейшего хода человеческой жизни? Как можно счи­тать прирожденным заболевание, которое в детстве или отсутствует, или совсем слабо и которое, все усиливаясь и развиваясь, достигает своего maximum'а только у ста­риков?

Закон наследственности, проявляющийся в опреде­ленном возрасте, не может быть применим в данном случае. Он говорит, что при известных обстоятельствах жизни унаследованная наклонность проявляется у пото­мков почти в том же возрасте, что и у предков; но это, очевидно, не касается самоубийства, которое свыше 10 или 15 лет наблюдается во всех возрастах без различия.

Характерной чертой для самоубийства является не то обстоятельство, что наклонность к нему проявляется в определенном возрасте, но что она беспрерывно про­грессирует из года в год. Эта непрерывная прогрессия доказывает, что причина, от которой она зависит, раз­вивается сама по мере того, как стареет человек. Наслед­ственность этому условию не удовлетворяет, так как по существу своему она должна быть тем, что она есть, с того самого момента, как произошло оплодотворение. Можно ли сказать, что наклонность к самоубийству уже существует в скрытом состоянии с самого дня рождения, но проявляется только под влиянием других сил, об­наруживающихся поздно и развивающихся прогрессивно? Ведь это значило бы признать, что наследственное влияние сводится преимущественно к предрасположе­нию очень общего и неопределенного характера; в са­мом деле, если встреча его с другим фактором до такой степени необходима, что оно только тогда начи­нает действовать, когда присутствует этот фактор, и в той мере, в которой он присутствует, то этот фактор и должен считаться настоящей причиной.

Наконец, характер изменений числа самоубийств по возрастам доказывает, что, во всяком случае, психоорганическое состояние не может считаться опре­деляющей причиной, так как все зависящее от организма, подчиняясь ритму жизни, последовательно проходит через фазу возрастания, затем остановки и, наконец, регрессии. Нет ни одного биологического или психологического явления, прогрессирующего бесконечно: все, дойдя до апогея своего развития, идут к упадку. Наоборот, наклонность к самоубийству приходит к своей кульминационной точке только в самом преклонном возрасте. Даже падение, отмечаемое довольно часто около 80 лет, помимо того что оно очень незначительно и совсем не носит общего ха­рактера, имеет только относительное значение, так как 90-летние старики лишают себя жизни не менее часто, а иногда чаще, чем 70-летние. Не доказывает ли это обстоятельство, что причина, заставляющая варьировать процент самоубийств, не может состоять в прирожденном и неизменном импульсе, что ее надо искать в прогрессивном влиянии социальной жизни? Оттого и наклонность к самоубийству появляется по­зднее или раньше, в зависимости от того, когда че­ловек вступает в жизнь, и увеличивается по мере того, как индивид теснее связывается с обществом. Таким образом, мы пришли к выводу предыдущей главы. Конечно, самоубийство возможно только в том случае, если организация индивида не противится это­му, но индивидуальное состояние, которое для со­вершения самоубийства всего благоприятнее, состоит не в определенной и автоматической наклонности (за исключением случаев сумасшествия), но в смутной и общей способности, могущей принимать различные формы, смотря по обстоятельствам; эта неопределен­ная общая наклонность позволяет совершиться са­моубийству, но не вызывает его с необходимостью, а следовательно, не может служить ему объяснением.

ГЛАВА III. САМОУБИЙСТВО И КОСМИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ

Но если индивидуальные предрасположения сами по себе не являются определяющими причинами само­убийства, они, быть может, способны оказать более значительное влияние в соединении с известными кос­мическими факторами. Ведь благоприятная матери­альная среда вызывает иногда развитие болезней, ко­торые без нее остались бы в зародыше; а можно пред­положить, что она способна вызвать фактическое про­явление той общей и чисто потенциальной склонности к самоубийству, которая присуща известным индиви­дам. В таком случае процент самоубийств нельзя уже было бы рассматривать как социальное явление; буду­чи результатом сочетания определенных физических причин и некоторого психоорганического состояния, он всецело или главным образом свелся бы к явлениям психопатологического порядка. Правда, таким путем было бы, конечно, очень трудно объяснить, почему каждая социальная группа характеризуется вполне определенным процентом самоубийств, ведь космичес­кая среда не изменяется сколько-нибудь заметно при переходе от одной страны к другой. Тем не менее один важный результат все же, по-видимому, может быть здесь достигнут: могут быть объяснены по крайней мере некоторые колебания относительного числа самоубийств без вмешательства социальных причин.

Среди факторов этого рода только двум приписыва­лось до сих пор влияние на число самоубийств, а имен­но климату и температуре различных времен года.

I

Вот как распределяются самоубийства на карте Ев­ропы в зависимости от широты места:

от 36°—43° широты	21,1 самоубийства	на 1 000 000 жит.
» 43°— 5° »	93.3 »	»
» 5°—55° »	172,5 »	»
Свыше 55° »	88,1 »	»

Как видим, минимум самоубийств приходится на юг и север Европы; в центре процент их наиболее высок; Морселли внес сюда еще больше точности, установив, что пространство, ограниченное 47° и 57° широты, с одной стороны, 20° и 40» долготы — с другой, является местом преимущественного развития самоубийств. Эта зона почти вполне совпадает с наиболее умеренной областью Европы. Следует ли видеть в этом совпадении результат климатических влияний?

Морселли отвечает на этот вопрос утвердительно, хотя и не без некоторого колебания. В самом деле, трудно усмотреть, в чем может заключаться связь между умеренным климатом и склонностью к самоубийству; нужно чрезвычайно строгое совпадение фак­тов, чтобы сделать подобного рода гипотезу приемлемой. Между тем в действительности не наблюдается такого строго определенного соотношения между са­моубийством и тем или другим климатом; несомнен­но, наоборот, что самоубийство процветало в самых различных климатах. В настоящее время Италия срав­нительно мало подвержена этому бедствию; но оно было там чрезвычайно распространено во времена империи, когда Рим был столицей цивилизованной Европы. Равным образом в известные эпохи оно до­стигало значительного развития под жгучим небом Индии (см.: кн. II, гл. IV).

Уже самые очертания этой зоны доказывают, что климат не является причиной тех многочисленных убийств, которые в ней совершаются. Пятно, образу­емое ею на карте, состоит не из одной полосы, более или менее ровной и одинаковой на всем своем протя­жении, включающей в себя все страны с одним и тем же климатом, но явно разбивается на два отдельных пятна: одно, имеющее своим центром Ile-de-France и прилежащие департаменты, другое — Саксонию и Пруссию. Таким образом, интересующая нас зона совпадает не с какой-либо областью, строго опреде­ленной в климатическом отношении, а с двумя глав­ными очагами европейской цивилизации. Следователь­но, именно в характере этой цивилизации, в способе е распределения между различными странами, а не в та­инственных свойствах климата следует искать при­чины неодинаковой наклонности народов к самоубий­ству.

Подобным же образом может быть объяснен и дру­гой факт, который отметил уже Герри, а Морселли подтвердил новыми наблюдениями и который, хотя и допускает известные исключения, тем не менее носит достаточно общий характер. В странах, которые не входят в состав центральной зоны, области, наиболее приближающиеся к ней как с севера, так и с юга, вместе с тем наиболее обильны самоубийствами. Так, например, в Италии самоубийства особенно распространены на севере, тогда как в Англии и Бельгии они преоблада­ют на юге. Нет, однако, никакого основания приписы­вать эти факты близости умеренного климата. Не есте­ственнее ли предположить, что идеи, чувства — одним словом, все те социальные стимулы, которые с такой силой толкают на самоубийство жителей Северной Франции и Северной Германии, находят себе место и в соседних с ними странах, живущих приблизительно той же жизнью, хотя и с меньшей интенсивностью.

В Италии до 1870 г. северные провинции насчиты­вали больше всего самоубийств, центр следовал за ними, а юг занимал последнее место. Но мало-помалу расстояние между севером и центром уменьшилось, и в конце концов они поменялись местами. Между тем климатические условия различных районов остались неизменными. Изменилось только одно: вследствие завоевания Рима в 1870 г. столица Италии была перенесена в центр страны. Научное, артистическое, эконо­мическое движения переместились в том же направле­нии. Самоубийства последовали за ними.

Нет, таким образом, никаких оснований настаивать на вышеприведенной гипотезе, которую решительно ничто не подтверждает и которой противоречит столь­ко фактов.

II

Влияние температуры различных времен года, по-ви­димому, лучше установлено. Соответственные факты допускают различные толкования, но наличность их не подлежит никакому сомнению.

Если, вместо того чтобы наблюдать факты, мы попытаемся путем априорных соображений предска­зать, какое время года должно наиболее благоприят­ствовать самоубийствам, то мы естественнее всего остановимся на мысли, что этим временем года долж­ны быть те месяцы, когда солнце показывается наибо­лее редко, когда температура наиболее низка, когда погода наиболее сыра. В самом деле, тот унылый вид, который принимает в это время природа, должен, по-видимому, неизбежно располагать к мечтательно­сти, пробуждать тоскливые настроения, вызывать ме­ланхолию. К тому же как раз в этот период жизнь оборачивается к людям самой суровой своей стороной, ибо в холодные месяцы, с одной стороны, требуется усиленное питание для пополнения недостатка естест­венной теплоты, с другой стороны, добывание пищи затрудняется. Вот те соображения, исходя из которых еще Монтескье считал холодные и сырые страны осо­бенно благоприятной почвой для развития само­убийств; и в течение долгого времени это мнение прини­малось всеми безапелляционно. Применяя его к отдель­ным временам года, пришли к мысли, что осенью самоубийства должны достигать своего апогея. Хотя уже Esquyrol высказал сомнение в точности этой теории, тем не менее Falret все еще принимает ее в принципе. В настоящее время статистика ее окончательно опровер­гла. Не зимой, не осенью достигает число самоубийств своего максимума, а летом, когда природа имеет самый радостный вид, а температура самая мягкая. Человек предпочитает расставаться с жизнью в тот момент, когда она для него наиболее легка. В самом деле, если разбить год на два полугодия — одно, содержащее в се­бе шесть самых теплых месяцев (с марта до августа включительно), и другое, состоящее из шести самых холодных месяцев, то, как оказывается, преоблада­ющее число самоубийств всегда падает на первое из них. Нет ни одной страны, которая бы составляла исключение из этого правила. Соответственная пропор­ция самоубийств везде одинакова — пределы отклоне­ния не превышают нескольких единиц. Из 1000 ежегод­ных самоубийств от 590 до 600 приходится на летние месяцы и только 400 — на остальную часть года.

Соотношение между самоубийством и колебания­ми температуры может быть даже определено с боль­шей точностью.

Если мы условимся называть зимой три месяца — с декабря до февраля включительно, весной — март, ап­рель и май, летом — июнь, июль и август и осенью — остальные три месяца и если мы распределим эти четыре сезона соответственно тому месту, которое занимает в течение каждого из них смертность от самоубийства, то мы почти всегда найдем, что лето стоит на первом месте. Морселли имел возможность сравнить с этой точки зрения 34 различных периода в 18 европейских государствах и констатировал, что в 30 случаях, т. е. в 88 из ста, максимум самоубийств падает на летний период, только в трех случаях — на весну и в одном случае — на осень. Это последнее уклонение, наблюдавшееся в одном только великом герцогстве Баденском и в один только момент его истории, не имеет значения, ибо оно есть результат подсчета, охватывающего слишком короткий проме­жуток времени; к тому же оно не повторялось в по­зднейшие периоды. Три прочих исключения столь же малодоказательны. Они относятся к Голландии, Ир­ландии и Швеции. Что касается двух первых стран, то те цифровые данные, которые послужили осно­ванием для вычисления сезонной средней, слишком малочисленны для того, чтобы из них можно было делать какие бы то ни было достоверные выводы,— в Голландии было зарегистрировано всего 387, в Ир­ландии— 755 случаев. К тому же статистика у обоих этих народов не получила еще достаточно авторитет­ной постановки. Наконец, в Швеции данный факт был констатирован только в течение периода 1835— 1851 гг. Таким образом, если ограничиться теми го­сударствами, относительно которых мы имеем совер­шенно несомненные сведения, то установленный выше закон окажется абсолютным и всеобщим.

Период, на который падает минимум самоубийств, отличается не меньшей правильностью: в 30 случаях из 34, т. е. в 88 из ста, он приходится на зиму; в четырех случаях — на осень. Четыре отклоняющиеся страны: Ирландия, Голландия (как и в предыдущем случае), Бернский кантон и Норвегия. Мы уже знаем, насколь­ко малоубедительны две первые аномалии; третья еще менее доказательна, так как она выведена из наблюде­ния всего 97 самоубийств. Итак, в 26 случаях из 34, т. е. в 76 из ста, сезоны располагаются в следующем поряд­ке: лето, весна, осень, зима. Этот закон без малейшего исключения наблюдается в Дании, Бельгии, Франции, Пруссии, Саксонии, Баварии, Вюртемберге, Австрии, Швейцарии, Италии и Испании.

Пользуясь этим бесспорным фактом, Ферри и Мор-селли пришли к выводу, что температура воздуха име­ет на наклонность к самоубийству прямое влияние и что чисто механическое действие, оказываемое жа­рою на мозговые функции человека, заставляет после­днего кончать с собой. Ферри пытался даже объяснить, каким образом это происходит.

С одной стороны, говорит он, жара увеличивает возбуждаемость нервной системы, а с другой, посколь­ку в жаркое время года организм не нуждается в боль­шой массе продуктов для поддержания температуры своего тела на желаемой высоте, получается избыточ­ное накопление сил, которые, естественно, ищут себе выхода. Вследствие этой двойной причины летом на­блюдается чрезмерное развитие активности, избыток жизни, рвущейся наружу и могущей проявиться только в форме насильственных действий; самоубийство явля­ется одним из таких проявлений, убийство—другим, и Потому количество добровольных смертей увеличи­вается в течение лета, равно как и чисто уголовных преступлений. Кроме того, психическое расстройство во всех его видах также особенно сильно, по общему мнению, развивается летом; поэтому естественно, что самоубийство, в силу своей связи с сумасшествием, обнаруживает ту же картину. Эта соблазнительная по своей простоте теория кажется на первый взгляд впол­не совпадающей с фактами; представляется даже, что она есть их непосредственное выражение. На самом деле это далеко не так.

III

Раньше всего эта теория дает очень спорную концеп­цию самоубийства, предполагая, что ему всегда пред­шествует психологическое состояние крайнего возбуж­дения и что оно само есть насильственное действие, возможное только при наличности большого запаса сил. В действительности самоубийство, наоборот, ча­сто является результатом крайней подавленности. Ес­ли встречаются самоубийства в состоянии экзальтации и раздражения, то не менее часто совершаются они в состоянии пассивной тоски; в дальнейшем мы будем иметь случай указать примеры этого рода. Совершенно невозможно допустить, чтобы жара одинаковым обра­зом действовала на эти два вида самоубийств. Если она вызывает один, то должна подавлять другой. Усилива­ющее влияние, которое она может проявлять по отно­шению к одним индивидам, должно нейтрализоваться и как бы аннулироваться тем умиротворяющим дейст­вием, которое она производит на других; поэтому ее влияние не должно было бы проявляться таким ярким образом, в особенности в статистических данных. Ко­лебания статистических цифр в зависимости от времен года должны иметь какую-нибудь другую причину; что же касается утверждения, что здесь мы имеем простой отзвук аналогичных и одновременных колебаний в об­ласти психических расстройств, то .для такого объясне­ния надо допустить существование более тесной и непо­средственной связи между самоубийством и сумасше­ствием, чем это наблюдается в действительности. К то­му же еще не доказано, что времена года одинаковым образом влияют на эти два явления. И если бы даже параллелизм этих двух явлений был несомненен, оста­вался бы под большим сомнением вопрос о том, зави­сят ли подъем и падение кривой сумасшествия от изменений температуры. Совершенно неизвестно, не производят ли этого результата или не способствуют ли ему причины совершенно другого рода.

Но прежде чем принять то или другое объяснение этого приписываемого жаре влияния, посмотрим, существует ли оно в действительности.

Из некоторых наблюдений, по-видимому, действи­тельно следует, что слишком сильная жара может побудить человека лишить себя жизни. Во время еги­петской экспедиции число самоубийств во французской армии увеличилось, и это обстоятельство было припи­сано влиянию высокой температуры. Под тропиками часто наблюдается, что люди внезапно бросаются в море в тот момент, когда лучи солнца падают совер­шенно вертикально. Доктор Дитрих рассказывает, что во время кругосветного плавания, совершенного в 1844—1847 гг. графом Карлом Тортцом, он обратил внимание на своеобразный непобедимый позыв, овла­девавший матросами экипажа; он называет это явле­ние «the horrors» и описывает его следующим образом: «Болезненное состояние проявляется обыкновенно зимой, когда, после продолжительного плавания, мат­росы сходят на сушу, без всяких предосторожностей садят?я около жарко растопленной печи и предаются, согласно установившемуся обычаю, излишествам вся­кого рода. С возвращением на корабль начинают про­являться симптомы ужасного «horrors». Какая-то непо­бедимая сила толкает людей, находящихся в этом состоянии, бросаться в море; умопомешательство охва­тывает их во время работы на вершине мачт, иногда припадок случается во время сна. и несчастные выбега­ют на палубу, испуская ужасные крики». Равным об­разом наблюдали, что сирокко, который неизбежно сопровождается удушливой жарой, оказывает анало­гичное влияние на самоубийство.

Но не только жара имеет такое влияние на количе­ство добровольных смертей; то же самое наблюдается и по отношению к холоду. Говорят, например, что при отступлении из Москвы во французской армии наблю­дались многочисленные случаи самоубийства. Очевид­но, эти факты нисколько не объясняют, почему регуляр­но летом число самоубийств больше, чем осенью, и осенью больше, чем зимою. Если что и можно заключить из вышеуказанного, так только то, что температуры чрезмерно низкая и чрезмерно высокая влияют одинаково на количество самоубийств. Вполне понятно, что крайности всякого рода, внезапные и рез­кие перемены в физической среде потрясают организм человека, расстраивают нормальное отправление его функций и вызывают своего рода помешательство, в течение которого мысль о самоубийстве может заро­диться и, если ничто не рассеет ее, даже реализоваться. Но между этими исключительными и ненормальными пертурбациями и теми количественными изменениями, которые испытывает температура в течение каждого года, нет никакой аналогии. Вопрос остается совер­шенно открытым, и разрешения его надо искать в ана­лизе статистических данных.

Если бы температура была основной причиной кон­статированных нами колебаний, то число самоубийств изменялось бы так же регулярно, как и она. Между тем мы видим совершенно обратное. Весною лишают себя жизни чаще, чем осенью, хотя погода в это время несколько холоднее.

Таким образом, в то время как термометр подни­мается на 0,9° во Франции и на 0,2° в Италии, число самоубийств уменьшается на 21% в первой и на 35% — во второй. Точно так же зимняя температура в Италии гораздо ниже, чем осенняя (2,3° вместо 13,1°), и тем не менее число самоубийств почти одинаково в обоих временах года (196 случаев в одном и 194 — в другом). Разница между летом и весной по отношению к коли­честву совершаемых в них самоубийств всюду очень невелика, тогда как соответственная разница в тем­пературе воздуха весьма значительна. Во Франции для второго явления разница 78%, для первого только 8%, в Пруссии— 121 и 4%.

Эта независимость количества самоубийств от тем­пературы еще более очевидна, если наблюдать число самоубийств не по временам года, а по месяцам. В са­мом деле: месячные изменения подчинены следующе­му закону, применимому ко всем странам Европы. Начиная с января включительно число самоубийств регулярно увеличивается из месяца в месяц вплоть до июня, а начиная с этого момента до конца года прави­льно падает. Чаще всего — в 62 случаях из 100 — мак­симальное число самоубийств падает на июнь, в 25 случаях — на май ив 12 — на июль. В 60 случаях из 100 минимум падает на декабрь, в 22 — на январь, в 15 — на ноябрь и в 3 — на октябрь. К тому же и наиболее заметные отклонения от этого общего закона выведе­ны из такого малого числа случаев, что не могут иметь большого значения. Там, где можно проследить движе­ние самоубийств на большом протяжении времени, как, например, во Франции, мы видим, что число их повышается вплоть до июня, затем уменьшается вплоть до января, причем разница между крайними точками не меньше 90—100% в среднем. Таким об­разом, количество самоубийств достигает своего мак­симума не в самые жаркие месяцы года — июль и ав­густ, а наоборот, в августе интенсивность этого явле­ния значительно уменьшается. Точно так же в боль­шинстве случаев минимальное количество самоубийств наблюдается не в январе, который явля­ется самым холодным месяцем, а в декабре.

В одной и той же стране в течение месяцев, когда температура остается неизменной, пропорция само­убийств самая разнообразная (например, май и сен­тябрь, апрель и октябрь — во Франции, июнь и сен­тябрь— в Италии и т. д.). Но часто наблюдается об­ратное явление: например, январь и октябрь, февраль и август во Франции насчитывают одинаковое число самоубийств, несмотря на громадную разницу в тем­пературе; то же самое наблюдается в апреле и июле в Италии и Пруссии. Больше того, относительные цифры почти идентичны для каждого месяца в этих различных странах, хотя месячные температуры в них крайне разнятся между собою. Так, например, май, температура которого 10,47° в Пруссии, 14,2° во Фран­ции, 18° в Италии, дает в первой стране 104 случая самоубийства, во второй—105, в третьей—103.

Можно сказать то же самое почти обо всех других месяцах. Особенно замечателен в этом отношении де­кабрь. Его доля в общем годовом числе самоубийств совершенно одинакова для трех наблюдаемых стран — 61 на тысячу, а между тем температура в это время года, достигая 7,9° в Риме, и 9,5° в Неаполе, в Пруссии не поднимается выше 0,67°. Не только месячная тем­пература в разных странах различна, но и изменяется она по различным законам. Так, во Франции темпера­тура сильнее повышается от января до апреля, чем от апреля до июля, тогда как в Италии — наоборот. Меж­ду термометрическими изменениями и числом само­убийств нет никакого соотношения. Если бы темпера­тура действительно оказывала то влияние, которое ей приписывают, то влияние это сказывалось бы и в гео­графическом распределении самоубийств: наиболее жаркие страны должны были бы насчитывать наиболь­шее количество их. Подобный вывод напрашивается с такой очевидностью, что к нему прибегает даже итальянская школа; она пытается доказать, что на­клонность к убийству также увеличивается с повыше­нием температуры. Ломброзо и Ферри хотели устано­вить, что число убийств, возрастая летом по сравне­нию с зимой, в то же время оказывается на юге более значительным, чем на севере. К несчастью, поскольку дело касается самоубийств, фактические данные гово­рят против итальянских криминалистов, так как в юж­ной части Европы самоубийство развито всего слабее: в Италии — в 5 раз меньше, чем во Франции, в Испа­нии и Португалии оно почти не встречается. На фран­цузской карте самоубийств единственное сколько-ни­будь светлое пятно падает на департаменты, располо­женные к югу от Луары. Конечно, мы не хотим ска­зать, что такое распределение самоубийств действите­льно является результатом температуры, но, какова бы ни была его причина, оно представляет собою факт, несогласный с теорией, рассматривающей жару как стимул самоубийства.

Сознание этих затруднений и противоречий заста­вило Ломброзо и Ферри слегка изменить доктрину своей школы, не отказываясь, однако, от ее основного принципа. Согласно приводимому у Морселли мнению Ломброзо, наклонность к самоубийству вызывается не столько высокой температурой, сколько наступлением первых жарких дней, т. е. самим контрастом между проходящим холодом и наступающим теплом. Внезап­ные жары застигают врасплох человеческий организм, еще не привыкший к новой температуре. Но достаточ­но самого беглого изучения фактов, для того чтобы убедиться в том, что это объяснение лишено всякого основания. Если бы оно было правильно, то кривая, обозначающая месячное движение самоубийств, долж­на была бы быть горизонтальной в течение осени и зимы, затем сразу повыситься в момент наступления первых жаров, являющихся источником всех бед, и столь же внезапно опуститься, когда организм успел приспособиться к новым условиям. Мы видим, наобо­рот, что поступательное движение происходит крайне правильно, увеличение в течение всего времени, пока оно существует, почти одинаково из месяца в месяц; кривая поднимается от декабря до января, от января до февраля, от февраля до марта, т. е. в течение месяцев, когда еще очень далеко до первых жаров, и прогрессив­но опускается между сентябрем и декабрем — в тот момент, когда жаркие дни уже давно окончились, так что это явление нельзя приписать их прекращению. Но когда же начинаются жары? Обыкновенно говорят, что они появляются в апреле, и действительно, от марта до апреля термометр поднимается с 6,4° до 10,1°; повыше­ние, следовательно, доходит до 57%, тогда как от апреля до мая оно только 40%, от мая до июня — 21%. Поэтому максимальное число самоубийств должно было бы падать на апрель; на самом деле увеличение числа самоубийств, наблюдаемое в это время, не выше, чем за период от января до февраля (18%). Наконец, так как это приращение не только поддерживается, но и возрастает — правда, более медленно — до июня и даже до июля, то очень трудно приписать его влия­нию весны, если не продолжить эту часть года до конца лета, исключив только один август.

Кроме того, если бы первые теплые дни влекли за собою столь трагические последствия, то первые холо­да должны были бы иметь такое же влияние: они также застают организм в тот момент, когда он отвык уже от низкой температуры; они расстраивают отправле­ние жизненных функций до тех пор, пока не наступит полное приспособление. Тем не менее осенью не замет­но никакого возрастания, которое хоть немного было бы похоже на наблюдаемое весной. Поэтому мы совер­шенно не понимаем, каким образом Морселли, при­знав, что, согласно его теории, переход от тепла к хо­лоду должен иметь те же результаты, что и обратный переход, мог добавить: «Это действие, оказываемое первыми холодами, может быть проверено или стати­стическими таблицами, или — еще лучше — вторичным повышением всех наших кривых осенью, в октябре и ноябре, т. е. в то время, когда переход от теплого времени года к холодному сильнее всего ощущается человеческим организмом, и в особенности нервной системой».

Даже из цифр, приведенных Морселли, вытекает, что от октября до ноября число самоубийств почти не увеличивается ни в одной стране, а, наоборот, умень­шается. Исключение составляют лишь Дания, Ирлан­дия и Австрия в течение одного только периода (1851 — 1854гг.) и увеличение в этих случаях мини­мальное. В Дании число самоубийств увеличивается с 68 до 71 на 1000; в Ирландии — с 62 до 66, в Авст­рии— с 65 до 68. Точно так же в октябре увеличение наблюдается только в 8 случаях из 31, а именно в тече­ние одного периода в Норвегии, Швеции, Саксонии, Баварии, Австрии, Пруссии, герцогстве Баденском и в течение двух периодов — в Вюртемберге. Во всех других случаях число самоубийств или уменьшается, или остается в стационарном состоянии. В общем, в 21 случае из 31, т. е. в 67 из 100, между сентябрем и декаб­рем наблюдается регулярное уменьшение.

Полная непрерывность кривой как во время прогрес­сивной, так и во время обратной фазы доказывает, что месячные колебания количества самоубийств не могут вытекать из преходящего кризиса организма, возника­ющего один или два раза в году в результате внезапного и временного нарушения общего равновесия. Эти изме­нения могут зависеть только от причин, изменяющихся в свою очередь с той же непрерывностью.

IV

Невозможно не заметить с самого начала, каковы эти причины. Если сравнить долю каждого месяца в об­щем годовом числе самоубийств со средней долготою дня того же времени года, то мы заметим, что два полученных таким образом ряда цифр изменяются совершенно одинаково. Параллелизм получается пол­ный. Максимум и минимум в обоих случаях наступает одновременно; в промежутках явления обоего рода идут pori passu. Когда дни быстро увеличиваются, то значительно увеличивается и число самоубийств (от января до апреля); когда замедляется увеличение дня, то же происходит и с количеством самоубийств (от апреля до июня). Такое же соответствие наблюдается в период уменьшения. Даже различные месяцы, у кото­рых длина дня почти одинакова (июль и май, август и апрель), имеют одинаковое число самоубийств.

Такое регулярное и определенное совпадение не мо­жет быть случайным. Между движением самоубийств и увеличением дня должно существовать соотношение. Помимо того что эта гипотеза вытекает непосредст­венно из имеющихся данных, она объясняет нам отме­ченный выше факт. Мы уже видели, что в главнейших европейских государствах количество самоубийств рас­пределяется одинаковым образом по различным вре­менам года (сезонам или месяцам). Теория Ферри и Лом-брозо совершенно не могла объяснить этого любо­пытного единообразия, так как температура очень раз­лична в разных странах Европы и неодинаково изменя­ется, а долгота дней, наоборот, почти одна и та же для всех подвергнутых нами сравнению государств.

Но что окончательно подтверждает существование этого соотношения, так это тот факт, что в каждом времени года большинство самоубийств совершается днем. Brierre de Boismont имел возможность рассмот­реть 4595 случаев самоубийства, совершенных в Пари­же между 1834 и 1843 гг. Из 3518 случаев, время совер­шения которых удалось установить, 2094 произошли днем, 766 — вечером и 658 — ночью. Число само­убийств, совершенных днем и вечером, составляет ⁴/5 общей суммы, а одни только самоубийства, совершен­ные днем, дают ³/₅ общего числа.

Прусская статистика собрала по данному вопросу более многочисленные данные. Они относятся к 11 822 случаям, имевшим место на протяжении 1869— 1872 гг. Они только подтверждают заключение Brierre de Boismont. Очевидно, что перевес оказывается на стороне дневных самоубийств. Но если день дает боль­ше самоубийств, чем ночь, то, естественно, число их увеличивается по мере того, как удлиняется день.

Чем же объясняется такое влияние дня?

Конечно, для объяснения этого обстоятельства нель­зя ссылаться на действие, оказываемое солнцем и тем­пературой. Количество самоубийств, совершенных среди дня, т. е. в момент самой сильной жары, гораздо менее многочисленно, чем то, которое наблюдается вечером или утром. Ниже мы даже увидим, что в са­мый полдень число самоубийств значительно умень­шается. За устранением этого объяснения остается еще одно: днем совершается большее число самоубийств потому, что день — это время наибольшего оживления человеческой деятельности, когда скрещиваются и пе­рекрещиваются человеческие отношения, когда социа­льная жизнь проявляется наиболее интенсивно.

Некоторые имеющиеся у нас сведения относитель­но того, каким образом число самоубийств распреде­ляется на протяжении дня или на протяжении недели, подтверждают это предположение. На основании 1993 случаев, отмеченных Brierre de Boismont в Париже, и 548 случаев, относящихся к общему числу само­убийств во Франции, собранных Терри, она показыва­ет, какие значительные колебания имеют место в тече­ние 24 часов.

Существует два момента, когда самоубийство до­стигает своего зенита: это те часы, в течение которых совершается наибольшее количество дел,— утро и вре­мя после полудня. Между этими двумя периодами существует время отдыха, когда общая деятельность приостанавливается, а с нею приостанавливается и со­вершение самоубийств. Это ослабление падает на 11 часов утра в Париже и на 12 часов — в провинции. В департаментах этот период более продолжителен и более заметен, чем в столице, так как провинциалы в это время обедают; приостановка самоубийств там также ярче выражена и более продолжительна. Прусские статистические данные позволяют сделать аналогичные выводы.

С другой стороны, Герри, определив в 6587 случаях день недели, в который совершались самоубийства, получил ряд цифр. Из этих данных вытекает, что число самоубийств уменьшается к концу недели начиная с пятницы, а известно, что в силу общераспространен­ного предрассудка социальная жизнь замедляет свой темп в пятницу. В пятницу значительно менее ожив­лено движение по железным дорогам, чем в другие дни; в этот день дурных примет обыкновенно не реша­ются завязывать новых отношений и не предпринима­ют важных дел. В субботу, начиная с после полудня, замечается общее замедление социальной жизни; в не­которых странах в этот день очень рано прекращают работу, может быть, предвкушение следующего дня оказывает на умы расслабляющее воздействие. Нако­нец, в воскресенье экономическая жизнь прекращается окончательно; если бы на место нее не становилась жизнедеятельность другого рода, если бы увеселитель­ные места не наполнялись в тот момент, как пустеют мастерские, конторы и магазины, то, по всей вероят­ности, число самоубийств в воскресенье уменьшилось бы еще сильнее. Кроме того, в воскресенье особенно высоко относительное участие женщин в общем числе самоубийств —может быть, потому, что в этот день женщина чаще выходит из дома, к которому она как бы прикована в остальные дни недели; в этот день женщина принимает хоть некоторое участие в обще­ственной жизни.

Все доказывает, таким образом, что день — наибо­лее благоприятный момент для совершения самоубий­ства, так как он в то же время является таким момен­том, в котором социальная жизнь проявляется во всей интенсивности. Но если это так, то мы нашли причину, которая объясняет нам, почему число самоубийств увеличивается по мере того, как солнце дольше стоит над горизонтом; ведь уже одно увеличение долготы дня открывает более широкое поле для коллективной жизни; период отдыха настает позднее и кончается раньше, и она имеет больше времени для своего раз­вития. Вместе с тем неизбежно должны развиваться более интенсивно и ее результаты, а следовательно, должно возрастать и число самоубийств, являющееся одним из этих результатов.

Но это только первая, и не единственная, причина. Если общественная деятельность интенсивнее летом, чем весной, весной, чем осенью, и осенью, чем зимой, то это происходит не только потому, что внешняя рамка, в которой она развивается, расширяется по мере перехода от одного сезона к другому, но и пото­му также, что здесь играют роль иные непосредствен­ные возбудители. Зима является для деревни временем отдыха, граничащего с полным застоем в делах. Жизнь как бы совершенно замирает, люди редко между со­бою встречаются и в силу состояния атмосферы, и по­тому, что с упадком деловых оборотов прекращается в этом всякая надобность. Жители деревни погружа­ются в настоящий сон. Но с наступлением весны все начинает просыпаться, возобновляются работы, завя­зываются сношения друг с другом, увеличивается об­мен и начинается постоянная циркуляция населения для обслуживания земледельческих нужд. Эти исклю­чительные условия деревенской жизни не могут не иметь большого влияния на месячное распределение числа самоубийств, так как более половины общего числа добровольных смертей падает на долю деревни. Во Франции в период от 1873—1878гг. в деревне насчитывалось самоубийств 18 470 случаев из 36 365. Ввиду этого вполне естественно, что число само­убийств увеличивается с приближением теплого време­ни года; максимум приходится на июнь или июль, т. е. на время наибольшего оживления деревенской жизни; в августе все начинает снова успокаиваться, и число самоубийств падает; однако быстрое понижение насту­пает лишь в октябре и особенно в ноябре, может быть, потому, что некоторые продукты сельского хозяйства созревают и собираются только глубокой осенью.

Те же причины оказывают влияние, хотя и в более слабой степени, на пространстве всей территории. Го­родская жизнь также всего оживленнее летом: в это время легче сообщаться между собою; люди охотнее переезжают с одного места на другое, и внутриобщест-венные отношения охватывают более широкие круги.

Внутреннее движение в каждом городе проходит через те же фазы. В течение 1887 г. число пассажиров, переезжавших из одного пункта Парижа в другой, регулярно увеличивалось с января (655 791) до июня (848 831) и уменьшалось начиная с этого последнего месяца до декабря (659 960) с тою же непрерывностью.

Приведем еще одно, последнее наблюдение для подтверждения нашего понимания фактов. Если по вышеуказанным причинам городская жизнь должна быть интенсивнее летом и весной, чем в другое время года, то все же колебания в зависимости от времен года в городе должны быть заметны слабее, чем в де­ревне, так как коммерческие и промышленные дела, научные и художественные работы, светские отноше­ния не замирают зимой в такой степейи, как земледе­льческие работы; занятия горожанина могут продол­жаться почти с одинаковой интенсивностью в течение всего года. Большая или меньшая продолжительность дня должна иметь особенно мало значения в больших центрах, потому что здесь искусственное освещение более, чем в других местах, уменьшает время ночной темноты. Если изменения количества самоубийств в зависимости от месяца или сезона определяются различной степенью интенсивности общественной жиз­ни, то они должны быть менее заметны в больших городах, чем во всей стране вообще. Факты вполне подтверждают наше предположение. В самом деле, если во Франции, в Пруссии, Австрии и Дании между минимумом и максимумом существует разница в 52,4% и даже в 68%, то в Париже, Берлине, Гамбурге и т. д. уклонение достигает в среднем только 20—25%, а во Франкфурте опускается до 12%.

Мало того, мы видим, что в больших городах происходит обратное тому, что наблюдается во всей стране: максимум самоубийств часто падает на весну. Даже в том случае, когда лето стоит впереди весны (Париж, Франкфурт), перевес на его стороне очень незначителен. Это зависит от того, что в главных центрах в течение летнего времени часто наблюдается настоящее выселение наиболее активных обществен­ных элементов, а это имеет своим последствием легкое понижение общего темпа жизни.

Мы начали эту главу тем, что отказались признать за космическими факторами прямое влияние на месяч­ное или сезонное колебание числа самоубийств. Мы видим теперь, в чем заключаются настоящие причины, в каком направлении их надо искать; и этот положи­тельный результат подтверждает заключение нашего критического исследования. Если число добровольных смертей увеличивается в промежутке от января до июля, то это происходит не потому, что жара губите­льно действует на человеческий организм, а в силу того, что пульс социальной жизни бьется интенсивнее. Без сомнения, социальная жизнь достигает летом этой интенсивности благодаря тому, что положение солнца по отношению к земле, состояние атмосферы и т. д. позволяют ей в жаркое время развиваться сильнее и свободнее, чем зимой, но определяет ее не только физическая среда; и менее всего она влияет на ход самоубийств: последний зависит от социальных условий.

Правда, мы еще не знаем, в чем именно состоит воздействие коллективной жизни, но уже теперь мо­жем понять, что если оно содержит в себе причины, изменяющие процент самоубийств, то процент этот должен увеличиваться и уменьшаться в зависимости от интенсивности жизни коллектива. В следующей кни­ге будет определено более точно, в чем заключаются эти причины.

ГЛАВА IV. ПОДРАЖАНИЕ

Прежде чем перейти к исследованию социальных при­чин самоубийства, надо рассмотреть влияние еще одного психологического фактора, которому приписыва­ется особо важное значение в генезисе социальных факторов вообще, самоубийства в частности. Мы гово­рим о подражании.

Подражание есть, бесспорно, явление чисто психо­логическое; это вытекает уже из того обстоятельства, что оно возникает среди индивидов, не связанных меж­ду собою никакими социальными узами. Человек об­ладает способностью подражать другому человеку вне всякой с ним солидарности, вне общей зависимости от одной социальной группы, и распространение подра­жания само по себе бессильно создать взаимную связь между людьми. Чихание, пляска св. Витта, страсть к буйству могут передаваться от одного индивида к другому при наличности только временного и прехо­дящего соприкосновения между ними; нет необходи­мости, чтобы среди них возникала какая-либо мораль­ная или интеллектуальная связь или обмен услуг, нет надобности даже, чтобы они говорили на одном языке; взаимно заражаясь, перенимая что-либо друг у друга, люди вовсе не становятся ближе, чем были раньше. В общем, тот процесс, посредством которого мы под­ражаем окружающим нас людям, служит нам и для воспроизведения звуков природы, форм вещей, движе­ния тел. Так как ничего социального нет во втором случае, то его также нет и в первом. Источник подра­жания заложен в известных свойствах представляющей деятельности нашего сознания,— в свойствах, которые вовсе не являются результатом коллективного влия­ния. Если бы было доказано, что подражание может служить определяющей причиной того или иного про­цента самоубийств, то тем самым пришлось бы признать, что число самоубийств — всецелр или только отчасти, но во всяком случае непосредственно — зави­сит от индивидуальных причин.

I

Однако, прежде чем рассматривать факты, надо усло­виться относительно самого смысла слов. Социологи настолько привыкли употреблять термины, не опреде­ляя их значения, т. е. не очерчивая методически пре­делов той группы объектов, которую они в том или другом случае имеют в виду, что без их ведома выра­жение, передававшее первоначально одно понятие или по крайней мере стремившееся к этому, сливается за­частую с другими, смежными определениями. При та­ких условиях любая идея получает настолько неоп­ределенный смысл, что теряется возможность даже спорить о ней. При отсутствии точно определенных очертаний каждое понятие может, смотря по надоб­ности, преобразовываться почти произвольно, и ника­кая критика не в состоянии заранее предвидеть, с ка­ким именно из тех видоизменений, которые оно способ­но принять, ей придется иметь дело. Как раз в таком положении и находится вопрос о так называемом ин­стинкте подражания.

Слово это служит одновременно для обозначения следующих 3 групп фактов.

1) Внутри одной и той же социальной группы, все элементы которой подчинены действию одной и той же причины или ряда сходных причин, наблюдается некоторого рода нивелировка сознания, в силу чего все думают и чувствуют в унисон. Очень часто на­зывают подражанием ту совокупность действий, из которой вытекает эта согласованность. При таком по­нимании слово это обозначает способность состояний сознания, одновременно переживаемых некоторым числом разных индивидов, действовать друг на друга и комбинироваться между собой таким образом, что в результате получается известное новое состояние. Употребляя слово в этом смысле, тем самым говорят, что комбинация эта объясняется взаимным подража­нием каждого всем и всех каждому. «Лучше всего,— говорит Тард,— такого рода подражания обнаружива­ют свой характер в шумных собраниях наших городов, в грандиозных сценах наших революций». Именно при таких обстоятельствах лучше всего можно видеть, как люди, собравшись вместе, преображаются под взаим­ным влиянием друг на друга.

2) То же самое название дается заложенной в чело­веке потребности приводить себя в состояние гармо­нии с окружающим его обществом и с этою целью усваивать тот образ мыслей и действий, который в этом обществе является общепризнанным. Под вли­янием этой потребности мы следуем модам и обыча­ям, а так как обычные юридические и моральные нормы представляют собою не что иное, как опреде­ленные и укоренившиеся обычаи, то мы чаще всего подчиняемся влиянию именно этой силы в своих мо­ральных поступках. Каждый раз, когда мы не видим смысла в моральной максиме, которой повинуемся, мы подчиняемся ей только потому, что она обладает социальным авторитетом. В этом смысле подражание модам отличается от следования обычаям лишь тем, что в одном случае мы берем за образец поведение наших предков, в другом — современников.

3) Наконец, может случиться, что мы воспроизво­дим поступок, совершившийся у нас на глазах или дошедший до нашего сведения, только потому, что он случился в нашем присутствии или доведен до нашего сведения. Сам по себе поступок этот не обладает ника­кими внутренними достоинствами, ради которых стои­ло бы повторять его. Мы копируем его не потому, что считаем его полезным, не для того, чтобы последовать избранному нами образцу, но просто увлекаемся самим процессом копирования. Представление, которое мы себе об этом поступке создаем, автоматически опреде­ляет движения, которые его воспроизводят. Мы зеваем, смеемся, плачем именно потому, что мы видим, как другие зевают, смеются, плачут. Таким же образом мысль об убийстве проникает иногда из одного созна­ния в другое. Перед нами подражание ради подражания.

Эти три вида фактов очень разнятся друг от друга. И прежде всего первый вид нельзя смешивать с последующими, так как он не заключает в себе никакого восп­роизведения в полном смысле этого слова, а представ­ляет синтез sui generis различных или, во всяком слу­чае, разнородных по происхождению состояний. Слово «подражание» в качестве определения этого понятия не имеет никакого смысла.

Проанализируем более тщательно это явление. Не­которое число собравшихся вместе людей воспринима­ют одинаково одно и то же обстоятельство и замечают свое единодушие благодаря идентичности внешних знаков, которыми выражаются чувства каждого из них. Что же тогда происходит? Каждый присутству­ющий смутно представляет себе, в каком состоянии находятся окружающие его люди. В уме накопляются образы, выражающие собою всевозможные проявле­ния внутренней жизни, исходящие от различных элеме­нтов данной толпы со всеми их разнообразными от­тенками. До сих пор мы не видим еще ничего такого, что бы могло было быть названо подражанием; снача­ла мы имеем просто воспринимаемые впечатления, затем ощущения, совершенно однородные с теми, ко­торые вызывают в нас внешние тела. Что происходит затем? Пробужденные в моем сознании, эти различные представления комбинируются между собою, а также с тем представлением, которым является мое собствен­ное чувство.

Таким путем образуется новое состояние, которое уже нельзя назвать моим в той степени, как предыду­щее, которое уже менее окрашено индивидуальной особностью и посредством целого ряда последователь­ных повторных переработок, вполне аналогичных с первоначальной, в состоянии еще более освободиться от того, что в нем еще носит слишком частный харак­тер. Квалифицировать эти комбинации как факты подражания можно только в том случае, если во­обще условиться называть этим именем всякую интел­лектуальную операцию, где два или несколько подо­бных состояний сознания вызывают друг друга в силу своего сходства, затем сливаются вместе и образу­ют равнодействующую, которая всех их поглощает в себе и в то же время отличается от каждого из них в отдельности. Конечно, допустимо всякое слово­употребление. Но нельзя не признать, что в дан­ном случае оно было бы в особенности произволь­ным и могло бы стать только источником путаницы, ибо здесь слово совершенно лишается своего обыч­ного значения. Вместо «подражания» тут было бы уместнее говорить о «созидании» ввиду того, что при данном сочетании сил получается нечто новое. Для нашего интеллекта это единственный способ что-либо создать.

Могут на это возразить, что подобное творчество ограничивается только тем, что увеличивает интенсивность начального состояния нашего сознания. Но во-первых, всякое количественное изменение есть все же внесение чего-то нового; а во-вторых, количество ве­щей не может изменяться без того, чтобы от этого не переменилось и их качество; какое-либо чувство, ста­новясь вдвое или втрое сильнее, совершенно изменяет свою природу. Ведь та сила, с которой собравшиеся вместе люди взаимно влияют друг на друга, может зачастую превратить безобидных граждан в отврати­тельное чудовище. Поистине странное «подражание», раз оно производит подобного рода превращение! Ес­ли в науке пользуются такой неточной терминологией для обозначения этого явления, то это происходит, без сомнения, потому, что исходят из смутного пред­ставления, будто каждое индивидуальное чувство есть как бы копия чувств другого человека. Но на самом деле не существует ни образцов, ни копий. Мы имеем здесь слияние, проникновение некоторого числа состо­яний данного сознания в глубь другого, отличающего­ся от них; это будет новое коллективное состояние сознания.

Конечно, не было бы никакой неточности, если бы подражанием стали называть причину, производящую это состояние, если бы всегда делалось допущение, что подобное настроение духа внушено толпе каким-нибудь вожаком, но — помимо того, что это утверждение решительно ничем не обосновано и находится в пол­ном противоречии с множеством фактов, где мы мо­жем наблюдать, что руководитель явно выдвигается самой толпою, вместо того чтобы быть ее движущей силой,— даже помимо этого случаи, где доминиру­ющее влияние вожака носит реальный характер, не имеют ничего общего с тем, что называется взаимным подражанием, ибо здесь подражание проявляется од­носторонне, и потому мы оставим его пока в стороне. Прежде всего надо старательно избегать тех смеше­ний, которые уже в достаточной мере затемнили занимающий нас вопрос.

Если бы кто-нибудь высказал мнение, что в каж­дом собрании людей всегда имеются индивидуумы, разделяющие общее мнение не по свободному убеж­дению, а подчиняясь авторитету, то это было бы неоспоримой истиной. Мы даже думаем, что в таких случаях всякое индивидуальное сознание в боль­шей или меньшей степени испытывает подобного рода принуждения. Но если оно имеет своим источником силу sui generis, которой облечены общие действия и верования, когда они прочно установились, то оно относится ко второй категории отмеченных нами фак­тов. Рассмотрим эту категорию и прежде всего спро­сим себя, в каком смысле ее можно назвать подража­нием.

Категория эта отличается от предыдущей тем, что она не предполагает воспроизведения какого-либо образца. Когда следуют известной моде или соблюдают известный обычай, то поступают в этом случае так, как поступали и поступают ежедневно другие люди. Но уже из самого определения следует, что это повторение не может быть вызвано тем, что называется инстинктом подражания; с одной стороны, оно является как бы симпатией, которая заставляет нас не оскорб­лять чувства окружающих нас людей, дабы не испор­тить хороших отношений с ними; с другой стороны, оно порождается тем уважением, которое нам внушает образ мыслей и действий коллектива, и прямым или косвенным давлением, которое оказывает на нас кол­лектив, дабы предупредить с нашей стороны всякое диссидентство и поддержать в нас это чувство уважения. В данном случае мы не потому воспроизводим тот или иной поступок, что он был совершен в нашем присутствии, что мы получили о нем сведения, и не потому, что нас увлекает воспроизведе­ние само по себе, но потому, что он представляется нам обязательным и в известной степени полезным. Мы совершаем этот поступок не потому просто, что он был раз осуществлен, а потому, что он носит на себе печать общественного одобрения, к которому мы привыкли относиться с уважением и противиться кото­рому значило бы обречь себя на серьезные неприят­ности.

Одним словом, поступать в силу уважения к обще­ственному мнению или из страха перед ним не значит подражать. От такого рода поступков не отличаются по существу и те образцы, которыми мы руководствуемся, когда нам приходится делать что-либо новое. В самом деле, лишь в силу особого, присущего им характера признаем мы их за то, что должно быть сделано.

Но если мы даже начинаем бороться против обыча­ев, вместо того чтобы следовать им, это вовсе не значит, что картина совершенно изменилась; раз мы исповедуем какую-нибудь новую идею, увлекаемся чем-либо оригинальным, значит, данное новшество имеет свои внутренние качества, заставляющие нас признать его заслуживающим одобрения. Без сомне­ния, руководящие нами мотивы в этих двух случаях неоднородны, но психологический механизм тождест­вен там и здесь. Между представлением о действии, с одной стороны, и осуществлением его—с другой, происходит интеллектуальный акт, состоящий в ясном или смутном, беглом или медленном постижении определяющего характера данного поступка, каков бы он ни был. Способ нашего подчинения нравам и модам своей страны не имеет ничего общего с машинальным подражанием, заставляющим нас воспроизводить дви­жения, свидетелями которых мы являемся. Между этими двумя способами действий лежит вся та про­пасть, которая отделяет разумное и обдуманное пове­дение от автоматического рефлекса. Первое имеет свои основания даже тогда, когда они не высказаны в отчет­ливо формулированных суждениях. Второй лишен ра­зумных оснований; он непосредственно обусловливает­ся созерцанием данного акта без всякого участия ра­зума.

Теперь понятно, какие могут произойти ошибки, если соединять под одним и тем же названием факты двух столь различных порядков. Когда говорят о под­ражании, то подразумевают под этим явление зараже­ния и переходят, не без некоторого, впрочем, основа­ния, от первого понятия ко второму с величайшей легкостью. Но что же есть заразительного в факте выполнения этических норм или подчинения авторите­ту традиции или общественного мнения? На самом деле, вместо того чтобы привести одну реальность к другой, только смешивают два совершенно различ­ных понятия. В патологической биологии говорят, что болезнь заразительна, когда она всецело или почти всецело зависит от развития зачатка, извне введенного в организм. Наоборот, поскольку этот зачаток мог» развиться только благодаря активному содействию почвы, на которую он попал, понятие заразы уже неприменимо в строгом смысле этого слова. Точно так же, для того чтобы поступок можно было приписать нравственной заразе, недостаточно, чтобы мысль о нем была внушена нам однородным поступком. Кроме того, надо еще, чтобы, войдя в наше сознание, эта мысль самостоятельно и автоматически преврати­лась в акт; только тогда действительно можно гово­рить о наличности заражения, потому что здесь внеш­ний поступок, проникнув в наше сознание в форме представления, сам воспроизводит себя. В этом случае мы имеем также и подражание, так как новый посту­пок всецело является продуктом того образца, копией которого он является. Но если то впечатление, которое этот последний производит на нас, проявит свое дейст­вие только при помощи нашего на то согласия и благо­даря нашему соучастию, то о заражении можно гово­рить только фигурально, а в силу этого и неточно. В этом случае определяющими причинами нашего дей­ствия являются известные основания, а не имевшийся у нас перед глазами пример. Здесь мы сами являемся виновниками нашего поступка, хотя он и не представ­ляет собою нашего измышления. Следовательно, все так часто повторяемые фразы о распространенности подражания, о силе заражения не имеют значения и должны быть отброшены в сторону; они извращают факты, а не объясняют их, затемняют вопрос, вместо того чтобы осветить его.

Одним словом, если мы желаем устранить всякие недоразумения, мы не должны обозначать одними и теми же словами и тот процесс, путем которого среди человеческого общества вырабатывается кол­лективное чувство, и тот, который побуждает людей подчиняться общим традиционным правилам поведе­ния, и тот, наконец, который заставил Панургово ста­до броситься в воду только потому, что один баран сделал это. Совершенно разное дело чувствовать сооб­ща, преклоняться перед авторитетом общественного мнения и автоматически повторять то, что делают другие.

В фактах первого порядка отсутствует всякое вос­произведение; в фактах второго порядка оно является простым следствием тех явно выраженных или подра­зумеваемых суждений и заключений, которые состав­ляют существенный элемент данного явления; поэтому воспроизведение не может служить определяющим признаком этого последнего. И только в третьем слу­чае воспроизведение играет главную роль, занимает собой все, так что новое действие представляет лишь эхо начального поступка. Здесь второй поступок бук­вально повторяет первый, причем повторение это вне себя самого не имеет никакого смысла, и единственной его причиной оказывается совокупность тех наших свойств, благодаря которым мы при известных обстоятельствах делаемся подражательными существами. Поэтому, если мы хотим употреблять слово «подража­ние» в его точном значении, мы должны применять его исключительно к фактам этой категории; следователь­но, мы назовем подражанием акт, которому непосред­ственно предшествует представление сходного акта, ранее совершенного другим человеком, причем между представлением и выполнением не происходит ника­кой— сознательной или бессознательной—умственной работы, относящейся к внутренним свойствам воспро­изводимого действия.

Итак, когда задается вопрос о том, какое влияние имеет подражание на процент самоубийств, то это слово надо брать именно в указанном смысле. Придер­живаться иного понимания — значит удовлетворяться чисто словесным объяснением. В самом деле, когда о каком-нибудь образе мыслей и действий говорят, что он является подражанием, то полагают, что этим вол­шебным словом все сказано. В действительности же этот термин применим только к случаям чисто автома­тического воспроизведения. Здесь для объяснения достаточно одного слова «подражание», так как все про­исходящее в этом случае есть продукт заражения подражанием.

Но когда мы следуем какому-нибудь обычаю или придерживаемся правил морали, то внутренние свой­ства этого самого обычая, те чувства, которые он внушает нам, и служат объяснением нашего ему под­чинения. Когда по поводу такого рода поступков гово­рят о подражании, то в сущности не объясняют реши­тельно ничего; нам говорят только, что совершенный нами поступок не содержит ничего нового, т. е. что он является только воспроизведением, но нам не дают объяснений ни того, почему люди поступают именно так, а не иначе, ни того, почему мы повторяем их действия. Еще менее путем слова «подражание» можно исчерпать анализ сложного процесса, результатом ко­торого являются коллективные чувства и которому выше мы могли дать только приблизительное и предварительное определение. Неточное употребление это­го термина может создать иллюзию, будто с помощью его найдено решение самого вопроса, тогда как на самом деле нет ничего, кроме игры словами и самооб­мана.

Только определив подражание указанным нами способом, мы будем иметь право считать его психологическим фактором самоубийства. В действительности то, что называют взаимным подражанием, есть явле­ние вполне социальное, так как мы имеем здесь дело с общим переживанием общего чувства. Точно так же следование обычаям, традициям является результатом социальных причин, ибо оно основано на их обязатель­ности, на особом престиже, которым пользуются кол­лективные верования и коллективная практика в силу того только, что они составляют плод коллективного творчества. Следовательно, поскольку можно допу­стить, что самоубийство распространяется по одному из этих путей, оно зависит не от индивидуальных условий, а от социальных причин. Установив таким образом границы данной проблемы, займемся рассмотрением фактов.

II

Не подлежит никакому сомнению, что мысль о само­убийстве обладает заразительностью. Мы уже говори­ли о коридоре, где последовательно повесились 15 ин­валидов, или о той известной часовой будке в булонс-ком лагере, которая на протяжении нескольких дней послужила местом нескольких самоубийств. Факты этого рода часто наблюдались в армии: в 4-м стрел­ковом полку в Провансе в 1862 г.; в 15-м пехотном в 1864 г.; в 41-м сначала в Монпелье, а потом в Ниме в 1868 г. и т. д. В 1813 г. в маленькой деревушке St. Pierre Monjau повесилась на дереве одна женщина, и в течение небольшого промежутка времени несколь­ко других повесились там же. Пинель рассказывает, что по соседству с Etampes повесился священник; через несколько дней на том же месте повесились еще два духовных лица, а вскоре затем их примеру последо­вали несколько светских людей. Когда лорд Кэстльри бросился в кратер Везувия, несколько человек из его спутников последовали за ним. Дерево Тимона-Мизантропа сделалось историческим. В домах заключения многочисленными наблюдениями также подтвержда­ются случаи психического заражения.

Тем не менее установилось обыкновение относить к области подражания целый ряд фактов, которые, на наш взгляд, имеют совсем иное происхождение. Это те случаи, которые носят название самоубийств «одержимых». В «Истории войны евреев с Римом» Жозеф рассказывает, что во время осады Иерусалима некото­рое число осажденных лишило себя жизни. В частно­сти, 40 евреев, спасшихся в подземелье, решили уме­реть и убили друг друга. «Осажденные Брутом ксан-тийцы,— говорит Монтэнь,— были охвачены все, муж­чины, женщины и дети, непобедимым желанием умереть и с такою страстностью искали смерти, с ка­кою люди обыкновенно защищают свою жизнь. Бруту едва удалось спасти немногих из них». Нет никакого основания предполагать, что эти случаи массового самоубийства происходят от одного или двух индиви­дуальных случаев, являясь только повторением их; здесь мы имеем скорее результат коллективного ре­шения, настоящего социального «consensus», чем простого влияния заразительной силы. В данном случае идея не рождается в отдельности у каждого субъекта, чтобы затем охватить сознание других лю­дей, но вырабатывается всей группой в совокупности, причем группа эта, попав в безвыходное положение, коллективно решает умереть. То же самое случается каждый раз, когда какое бы то ни было социальное целое реагирует сообща под влиянием одного и того же обстоятельства. Соглашение по природе своей оста­ется тем же, что и было, независимо от того, что действие происходит в порыве страсти; оно оста­лось бы без всяких изменений, даже если бы проис­ходило методически и более обдуманно. Поэтому бы­ло бы совершенно неправильно говорить здесь о под­ражании.

То же самое мы можем сказать о других фактах этого же рода. Эскироль передает нам следующее. «Историки уверяют,— говорит он,— что перуанцы и мексиканцы, придя в отчаяние от уничтожения их религиозного культа, лишали себя жизни в таком гро­мадном количестве, что их гораздо больше погибло от самоубийств, чем от огня и меча жестоких завоева­телей». Вообще, для того чтобы иметь право говорить о подражании, недостаточно констатировать, что значительное количество самоубийств было произведено одновременно и в одном и том же месте; самоубийства в этом случае могут зависеть от одного и того же состояния данной социальной среды, которое опреде­ляет коллективное предрасположение группы, выража­ющееся в виде умножившегося числа самоубийств. В конце концов, может быть, будет небесполезно для большей точности терминологии различать духовные эпидемии от духовного заражения; эти два слова, употребляемые без различия одно вместо другого, в дейст­вительности обозначают совершенно разнородные яв­ления. Эпидемия — явление социальное, продукт со­циальных причин; заражение состоит всегда только из ряда более или менее часто повторяемых индивидуаль­ных фактов.

Это различие, будучи установлено раз навсегда, имело бы, конечно, своим результатом уменьшение числа самоубийств, приписываемых подражанию; не­сомненно, однако, что даже и в этом случае эти последние оказались бы весьма многочисленными. Нет, может быть, другого, настолько же заразительного явления. Даже импульс к убийству обладает меньшей способностью передаваться; случаи, где наклонность к убийству распространялась автоматически, менее ча­сты, и в особенности роль, выпадающая здесь на долю подражания, значительно меньше; можно сказать, что вопреки общему мнению инстинкт самосохранения слабее укореняется в человеческом сознании, чем ос­новы нравственности, ибо под действием одних и тех же сил первый оказывается менее способным к со­противлению. Но, признав существование этих фактов, мы все же оставляем открытым тот вопрос, который мы себе поставили в начале главы. Из того обсто­ятельства, что стремление к самоубийству может пе­реходить от одного индивида к другому, еще не сле­дует a priori, чтобы эта заразительность вызывала со­циальные последствия, т. е. чтобы она влияла на со­циальный процент самоубийств, на единственное ин­тересующее нас в данный момент явление. Как бы бесспорна она ни была, но вполне возможно, что по­следствия ее могут носить, во-первых, только инди­видуальный характер, а во-вторых, проявляться то­лько спорадически. Предшествующие замечания не разрешают вопроса, но они лучше оттеняют его зна­чение. В самом деле, если подражание, как говорят, представляет собой первоначальный и особенно мощ­ный источник социальных явлений, то свою силу оно должно было бы прежде всего проявлять по отношению к самоубийству, так как не существует другого факта, над которым оно в этом случае могло бы иметь больше власти. Таким образом, самоубий­ство поможет нам проверить путем решающего опыта реальность этой приписываемой подражанию чудес­ной силы.

III

Если это влияние действительно существует, то оно должно было бы особенно сильно проявиться в географическом распределении самоубийств. В некоторых случаях мы должны были бы наблюдать, что характер­ное для данной страны число самоубийств, так ска­зать, передается и соседним областям. Некоторые авторы усматривали подражание каждый раз, когда в двух или нескольких департаментах наклонность к самоубийству проявлялась с одинаковой интен­сивностью. Между тем эта равномерность внутри одной и той же области может зависеть исключитель­но от того, что известные причины, благоприятные для развития самоубийства, одинаково распростране­ны в ней, другими словами, от того, что в данной области социальная среда всюду одна и та же. Для того чтобы увериться в том, что наклонность или идея распространяются путем подражания, надо про­следить, как они выходят из той среды, где заро­дились, и захватывают другие сферы, которые по при­роде своей не могли бы сами их вызвать. Мы уже показали, что о распространении подражания можно говорить лишь постольку, поскольку имитируемый факт сам по себе, без помощи других факторов, автоматически вызывает воспроизводящие его дейст­вия. Следовательно, чтобы определить роль, выполняемую подражанием в интересующем нас в данный момент явлении, надо установить критерий более сложный, чем тот, которым обыкновенно довольст­вуются.

Прежде всего нет подражания там, где нет образ­ца; нет заражения без очага, из которого оно мог­ло бы распространяться и где оно, естественно, проявляло бы максимум своей интенсивности. Таким об­разом, только тогда можно предположить, что само­убийство сообщается от одного общества другому, если наблюдения подтвердят существование некото­рых центров излучения. Но по каким признакам мож­но их узнать?

Прежде всего эти центры должны отличаться от всех соседних пунктов большею наклонностью к самоубийству; на карте они должны быть окрашены более темной краской, чем окружающая их среда. Вви­ду того что подражание оказывает там свое влияние одновременно с причинами, действительно произво­дящими самоубийства, общее число случаев не может не возрасти. Во-вторых, для того, чтобы эти центры могли играть приписываемую им роль, и для того, чтобы иметь право отнести на счет этого их влияния происходящие вокруг них явления, надо, чтобы ка­ждый из них был в некотором роде точкой прицела для соседних стран. Ясно, что подражать данному явлению возможно лишь в том случае, если оно всегда имеется на виду; если же внимание обращено не на этот центр, то, несмотря на то что случаи самоубий­ства в нем очень многочисленны, они не будут играть никакой роли, так как останутся неизвестными и, сле­довательно, не будут воспроизводиться. Но население может фиксировать свое внимание только на таком центре, который занимает в областной жизни важное место. Другими словами, явления заражения более всего должны быть заметны кругом столиц и боль­ших городов. Мы тем скорее можем рассчитывать констатировать эти явления, что в данном случае распространяющаяся сила подражания подкрепляет­ся и усиливается еще другими факторами, особенно моральным авторитетом больших центров, благо­даря которому все, освященное практикой крупных городов, находит себе самое рабское поклонение. Именно здесь подражание должно вызывать социаль­ные результаты, если только оно вообще в состоянии их вызывать. Наконец, так как, согласно всеобщему признанию, влияние какого бы то ни было примера ослабляется с расстоянием, то окружающие области должны по мере удаления их от очага заразы все слабее подвергаться заражению, и наоборот. Таковы те три минимальных условия, которым должна удо­влетворять карта самоубийств, для того чтобы хоть частично можно было приписать подражанию ее внеш­ний вид. И если бы даже эти предварительные условия оказались выполненными, остается еще открытым во­прос, не зависит ли данная карта от соответствующего распределения тех жизненных условий, которыми не­посредственно вызываются самоубийства. Установив эти правила, применим их на деле.

Что касается Франции, то существующие сведения, где процент самоубийств указан обыкновенно только по департаментам, не могут удовлетворить нас в этом смысле. И действительно, они не позволяют нам на­блюдать возможные результаты подражания там, где они должны были бы быть всего чувствительнее, т. е. между различными частями одного и того же депар­тамента. Более того, присутствие округа, очень сильно или очень мало затронутого, может искусственно по­высить или понизить среднее число целого департаме­нта и создать, таким образом, мнимую грань между другими округами или, наоборот, стушевать действи­тельно существующую разницу. Наконец, влияние боль­ших городов настолько сглаживается, что его нелегко заметить. Что раньше всего бросается в глаза, так это то, что наиболее темное пятно находится на севере, главной своей частью охватывает старинный Jle-de-France, пробирается довольно далеко в Шампань и до­ходит вплоть до Лотарингии. Если бы количество самоубийств зависело от подражания, то фокус его должен был бы находиться в Париже, который являет­ся единственным крупным центром в пределах всей этой области. И действительно, Парижу обыкновенно приписывается здесь определяющая роль. Герри гово­рит даже, что если подвигаться к столице от любой точки периферии страны (исключая Марсель), то по мере приближения к Парижу мы будем наблюдать непрерывное возрастание числа самоубийств. Но если карта, составленная по департаментам, дает види­мость правдоподобия такому пониманию интересу­ющего нас явления, то карта округов совершенно опровергает его. Оказывается, что в действительности в Seine процент самоубийств меньше, чем в соседних округах; в первом насчитывается всего 471 случай на 1 млн жителей, тогда как в Coulommiers — 500, в Vesaille — 5\4, Melun — 518, Меаих — 525, Corbeil— 559, Pontoise — 561, Provins — 562; даже округа в Шам­пань значительно превышают по числу самоубийств ближайшие к Сене местности; в Реймсе насчитывается 501 случай, в Епегпау — 537, в Arcis-sur-Acube — 548; в Chateau-Thierry — 623. Уже доктор Leroy в своем труде «Les suicide en Seine-et-Marne» с удивлением за­метил, что в округе Меаих число самоубийств относи­тельно больше, чем в Seine. Вот цифры, которые он нам дает.

Период 1851 — 1863 гг. 1865—1866 гг.
Округ Меаих 1 случай на 2418 жит. 1 с. на 2547 жит.
» Сена 1 » » 2750 » 1 » » 2822 »

И округ Меаих не является единственным в своем роде. Тот же автор называет нам имена 166 коммун того же самого департамента, где было больше случа­ев самоубийства, чем в Париже. Странную роль в ка­честве главного очага играет в таком случае Париж, если уровень его значительно ниже второстепенных очагов, которые он по назначению своему должен питать. Тем не менее если оставить в стороне Сену, то невозможно заметить и никакого другого центра, так как еще труднее заставить Париж тяготеть к Corbeit или к Pontoise.

Немного далее на север замечается другое пятно, не столь густое, но все-таки очень темного цвета,— оно падает на Нормандию. Если бы количество само­убийств зависело от силы заражения, то оно должно бы начинаться около Руана, столицы этой провинции и вообще крупного города. А между тем два пункта этой области, где всего сильнее наблюдается явление самоубийства,— это округа Neufchatel (509 случаев) и Pont Audemer (537 на 1 млн), причем они даже и не смежны между собою. И однако, несомненно, что мо­ральная физиономия провинции отнюдь не определя­ется их влиянием.

Совсем на юго-востоке, вдоль берега Средиземного моря, мы находим обширную территорию, внешней границей которой являются с одной стороны устье Роны, а с другой — Италия; в ней также наблюдается большое количество самоубийств. На этой территории истинной метрополией является Марсель, и, кроме того, мы имеем здесь большой центр светской жиз­ни— Ниццу; наиболее страдают от самоубийства округа Тулон и Форкалькье, но никто не скажет, что Марсель оказывает на них влияние. То же самое мы видим на западе; темным пятном выделяется Rochelort на непрерывно светлом фоне обеих Charentes, хотя в этой области есть более значительный город — Angouleme. Вообще существует большое количество департаментов, где не главный округ занимает на шка­ле самоубийств главное место. В департаменте Vosges перевес имеет Remiretnont, а не Epinal; в Haute-Sadne — Gray, умирающий и почти опустевший город, а не Versoul; в Doube —Dols и Poligny, а не Besancon; в Gironde не Bordeau, a la Reole и Bazas; в Maine-et-Loire — Saumar, а не Angerg; в Santhe— Saint-Calais, а не Le Mans; на севере — Avesne вместо Lille и т. д. Таким образом, ни в одном из этих случаев округ, имеющий перевес, не содержит самого важного города в департаменте.

Подобное сравнение желательно было бы произ­вести не только по округам, но и по коммунам. К не­счастью, нельзя составить коммунальной карты само­убийств на всем протяжении Франции; но в своей интересной монографии доктор Leroy сделал эту рабо­ту по отношению к департаменту Seine-et-Marne. Клас­сифицировав все коммуны этого департамента соглас­но проценту совершаемых в них самоубийств, начиная с тех, где он наиболее высок, он получил следующие результаты: «La Ferte-sour-Jouare (4482 жит.), пер­вый значительный город этого района, стоит на 127-м месте; Meaux (10762 жит.) — на 130-м месте; Provins (7347 жит.) — на 135-м месте; Coulommiers — (4628 жит.)—на 138-м месте. Близость мест, занима­емых этими городами, очень знаменательна, так как можно предположить, что они находятся под каким-нибудь общим влиянием. Lagnu (3468 жит.), находя­щийся так близко от Парижа, занимает едва 219-е место; Montereau-Faut-Yonne (6217 жит.) — 245-е; Fontainebleau (11939 жит.) — 247-е. Наконец, Melun (11 170 жит.) — главный город департамента — занима­ет только 279-е место. Наоборот, если рассмотреть 25 коммун, занимающих первые места в данном спис­ке, то, за исключением двух, они имеют незначитель­ное население».

Выйдя из пределов Франции, мы можем констати­ровать идентичные явления. Из всех стран Европы число самоубийств всего выше в Дании и центральной Германии. В этой обширной зоне первое место, высоко над всеми другими странами, занимает Королевство Саксония (311 случаев на 1 млн жителей). Непосредст­венно за ней следует герцогство Саксен-Альтенбург (303 случая), тогда как Бранденбург насчитывает всего 204 случая. Между тем эти два небольших государства отнюдь не сосредоточивают на себе взоров всей Герма­нии. Ни Дрезден, ни Альтенбург не задают тона Гам­бургу или Берлину. Точно так же из всех итальянских провинций число самоубийств всего выше в Болонье и Ливорно (88 и 84); далеко ниже их по среднему числу самоубийств, установленному Морселли для 1864— 1876 гг., стоят Милан, Генуя, Турин и Рим.

В конце концов все эти факты показывают нам, что самоубийства вовсе не располагаются более или менее концентрически вокруг известных пунктов, отправля­ясь от которых количество их прогрессивно умень­шалось бы; наоборот, самоубийства располагаются большими, почти однородными (но только почти) пят­нами, лишенными всякого центрального ядра. Такая картина не представляет собою никаких признаков влияния подражания. Она только указывает, что само­убийство не зависит от местных обстоятельств, изме­няющихся от города к городу, но что определяющие его причины всегда носят некоторый общий характер. В данном случае нет ни подражателей, ни тех, кому подражают, но относительное тождество результатов зависит от относительного тождества определяющих причин. И легко понять, что так и должно быть, раз — как мы уже можем это предвидеть на основании предыдущего — самоубийство по существу своему за­висит от известного состояния социальной среды. Эта последняя обыкновенно сохраняет тот же самый характер на очень большом пространстве территории, и потому вполне естественно, что всюду, где она одно­родна, мы наблюдаем идентичные последствия, без того чтобы заражение играло какую-нибудь роль. В си­лу этого чаще всего случается, что в пределах одной и той же области процент самоубийств держится на одинаковом уровне. Но с другой стороны, так как вызывающие его причины не могут распределиться вполне однородно, иногда между соседними округа­ми существуют более или менее значительные колеба­ния, подобные тем, которые мы уже раньше констати­ровали.

Основательность вышесказанного мнения дока­зывается тем, что процент самоубийств резко из­меняется каждый раз, когда круто сменяются условия социальной среды; среда никогда не простирает своего влияния за пределы своих собственных границ. Никог­да страна, особенные социальные условия которой специально предрасполагают к самоубийству, не рас­пространяет в силу одной только заразительности примера своей наклонности на соседние страны, если те же или подобные условия не влияют на эту послед­нюю с тою же силой. Самоубийство носит местный (эндемический) характер в Германии, и мы уже видели, с какой силой оно там проявляется; дальше мы пока­жем, что протестантизм есть главная причина этой чрезвычайно высокой наклонности к самоубийству. Три области составляют исключение из этого правила: рейнские провинции с Вестфалией, Бавария, в особен­ности швабская Бавария, и, наконец, Познань; это единственные места во всей Германии, которые насчи­тывают меньше 100 случаев на 1 млн жителей. Они кажутся тремя затерянными островками, и обознача­ющие их светлые пятна резко выделяются на фоне окружающей темной краски; причиной этого является католическое население, а потому поветрие само­убийств, распространяющееся вокруг них с такою интенсивностью, не затрагивает их; оно останавлива­ется на их границе только в силу того, что за этим пределом оно не находит причин, благоприятствую­щих его развитию. Точно так же на юге Швейцарии население исключительно католическое — протестанты сконцентрировались на севере.

Можно даже подумать, что они принадлежат раз­ным странам. Хотя они и соприкасаются друг с дру­гом со всех сторон и находятся между собою в не­прерывном общении, каждая из них сохраняет по от­ношению к самоубийству свою индивидуальность, и среднее число настолько же высоко в одной, на­сколько низко в другой. Аналогичное явление мы наблюдаем в Северной Швейцарии, заключающей в себе католические кантоны Люцерн, Ури, Унтерваль-ден, Швиц и Цуг, которые насчитывают самое боль­шее 100 случаев самоубийств на 1 млн жителей, хотя окружены кантонами с протестантским населением, среди которого самоубийства совершаются несравнен­но чаще.

Можно произвести и еще один опыт, который, как мы думаем, послужит только к подтверждению предыдущего. Явление морального заражения мо­жет распространяться двояко: или факт, служащий образцом, передается из уст в уста через посредст­во так называемого общественного мнения, или его распространяют газеты. Обыкновенно оказывают вли­яний в особенности последние, и нельзя не признать, что они действительно являются могучим орудием распространения идей. Если подражание и играет какую-фтбудь роль в развитии самоубийств, то число, последних должно колебаться в зависимости от того места, которое газета занимает в общественном вни­мании.

К несчастью, трудно определить значение прессы. Не число периодических изданий, а количество читателей может измерить интенсивность их влияния. В стране, так мало централизованной, как Швейцария, газет может издаваться большое количество, так как каждое местечко имеет свой местный орган, но, поскольку каждый из них имеет очень небольшое количество читателей, влияние его на местную психику ничтожно; и наоборот, одна такая газета, как Times, New-York Gerald, Petit Journal и т. д., оказывает влияние на необъятное количество людей. Вообще, по-види­мому, пресса не способна оказывать того влияния, которое ей приписывают, вне известной централизации самой страны. Там, где в каждой области существует своя особая жизнь, все лежащее далее горизонта местного поля зрения не интересует людей; факты отдаленные протекают незамеченными, и по той же причине сведения о них менее тщательно собираются, а следовательно, в наличности имеется меньше при­меров, вызывающих подражание. Совершенно другую картину представляют собою те области, в которых нивелировка местной среды открывает любопытству и сочувствию более обширное поле действия, и где в ответ на эти требования большие ежедневные органы собирают сведения обо всех важных событиях родины и соседних стран для того, чтобы затем рассылать о них известия по всем направлениям. Примеры, собранные вместе, в силу своего накопления взаимно усиливают друг друга. Но легко понять, что почти невозможно сравнить число читателей различных ев­ропейских газет, а в особенности определить, на­сколько местный характер носят даваемые ими све­дения. Хотя мы не можем подкрепить наше утве­рждение никакими документальными доказательст­вами, нам трудно согласиться с тем, чтобы в этих двух отношениях Франция и Англия уступали Дании, Саксонии и даже некоторым странам, входящим в со­став Германии, а между тем число самоубийств там значительно меньше. Точно так же, не выходя из пределов Франции, нет никакого основания предпола­гать, что к югу от Луары меньше читают газет, чем к северу от нее, хотя хорошо известно, какой существует контраст между севером и югом Франции в процентном отношении самоубийств. Не желая приписывать незаслуженного значения аргументу, ко­торый мы не можем обосновать точно установлен­ными фактами, мы все же полагаем, что он достаточ­но правдоподобен для того, чтобы заслуживать неко­торого внимания.

IV

В заключение можно сказать, что если факт самоубий­ства может передаваться от одного индивида к другому, то тем не менее не было еще замечено, чтобы сила подражания оказала влияние на социальный процент самоубийств. Она легко может рождать более или менее многочисленные случаи индивидуального харак­тера, но не в состоянии служить объяснением неравной степени наклонности к самоубийству у различных стран и внутри каждого общества у частных социа­льных групп. Действие этой силы всегда очень ограни­чено и, кроме того, носит перемежающийся характер. Если подражание и достигает известной степени интен­сивности, то только на очень короткий промежуток времени.

Но существует причина гораздо более общего хара­ктера, которая объясняет, почему результаты подра­жания не отражаются на статистических цифрах. Дело в том, что предоставленное только самому себе, огра­ниченное только своими собственными силами, подра­жание не может иметь для самоубийства никакого значения. У взрослого человека, за очень небольшим количеством случаев более или менее абсолютного моноидеизма, мысль о каком-либо действии не служит достаточным основанием для того, чтобы вызвать от­вечающий ей поступок, если только тот индивид, в го­лову которого пришла данная мысль, сам по себе не чувствует особого предрасположения к соответственному акту. «Я всегда замечал,— говорит Морель,— что как бы ни было велико влияние, оказываемое подражанием, но одного впечатления, произведенного рассказом или чтением о каком-нибудь выдающемся преступлении, еще недостаточно для того, чтобы впол­не здоровых умственно людей толкнуть на подобный же поступок». Точно так же доктор Paul Morequ de Tours полагает, что заразительная сила самоубийства оказывает воздействие только на людей, сильно к нему предрасположенных. Правда, по его мнению, это пред­расположение по существу своему зависит от органи­ческих причин; поэтому ему было бы довольно трудно объяснить некоторые случаи, которым нельзя припи­сать такого происхождения, если не допустить неверо­ятной и почти чудесной комбинации условий. Как можно поверить тому, что 15 инвалидов, о которых мы уже говорили, были все подвержены нервному вырождению? То же самое можно сказать о фактах заражения, так часто наблюдаемых в армии или в тю­рьмах. Но эти факты делаются легкообъяснимыми, как только мы признаем, что наклонность к самоубий­ству может зародиться под влиянием социальной среды, в которую попал индивид. Тогда мы имеем право приписать факты самоубийства не какому-то необъяснимому случаю, который собрал в одну и ту же казарму или один и тот же дом заключения значи­тельное число индивидов, охваченных одинаковым психическим расстройством, но находим объяснение в воздействии общей среды, окружающей этих лю­дей. И действительно, мы увидим, что в тюрьмах и полках существует коллективное состояние, скло­няющее к самоубийству солдат и заключенных с та­кою же непосредственностью, как и сильнейший из неврозов. Пример здесь — только случайный повод, вызывающий проявление импульса, и без наличнос­ти этого импульса пример не оказал бы никакого влияния.

Можно поэтому сказать, что, за очень небольшими исключениями, подражание не является самостоятельным фактором самоубийства; посредством него прояв­ляется только то состояние, которое есть действитель­ная производящая причина самоубийства и которое, вероятно, всегда нашло бы возможность произвести свое естественное действие. Это последнее обнаружи­лось бы даже в том случае, если бы не было налицо подражания, так как очевидно, что предрасположение должно быть исключительно сильно для того, чтобы столь малый повод мог вызвать его проявление в дей­ствии. Поэтому неудивительно, что факты не носят на себе печати подражания; ведь само оно не оказывает решающего влияния; а то действие, которое им оказывается, ограничено очень узкими пределами.

Одно замечание практического характера может быть выдвинуто здесь как следствие этого теоретичес­кого вывода. Некоторые авторы, приписывая подража­нию влияние, которого оно не имеет в действительно­сти, требовали, чтобы описание самоубийств и престу­плений было запрещено в газетах. Возможно, что это запрещение уменьшило бы на несколько единиц годо­вой итог этих явлений, но подлежит большому сомне­нию, чтобы оно могло изменить социальный процент преступлений и самоубийств. Интенсивность коллек­тивной наклонности осталась бы той же, так как мо­ральный уровень социальных групп от этого не изме­нился бы. Если принять во внимание те проблематич­ные и, во всяком случае, очень слабые результаты, которые могла бы иметь эта мера, и те значительные неудобства, которые повлекло бы за собой уничтоже­ние всякой судебной гласности, то будет вполне понят­но, что в данном случае законодатель должен отне­стись к совету специалистов с большим сомнением. В действительности если что и может повлиять на развитие самоубийств или уголовной преступности, так не то, что о них вообще говорят, а то, как о них говорят. Там, где эти акты находят себе полное осужде­ние, вызываемое ими чувство отражается на самих отчетах о них, и путем такого внушения индивидуаль­ное предрасположение скорее нейтрализуется и обез­вреживается, нежели поощряется. Наоборот, когда об­щество в моральном отношении лишено всякой опоры, состояние неуверенности, в котором оно находится, внушает ему некоторую снисходительность к безнрав­ственным поступкам; снисходительность эта невольно выражается каждый раз, когда говорят о них, и тем самым сглаживает границу между дозволенным и не­дозволенным. Тогда действительно приходится опа­саться каждого дурного примера не потому, что он опасен как таковой, а потому, что терпимость или общественный индифферентизм приуменьшают то чув­ство отвращения, которое он должен был бы вызывать.

Но эта глава с особенной ясностью показывает, как мало обоснована теория, делающая подражание важным источником всей коллективной жизни. Нет явле­ния, более легко передаваемого путем заражения, чем самоубийство, а между тем мы только что видели, что эта заразительная сила не имеет социальных последствий. Если в этом случае подражание лишено социаль­ного влияния, то оно не имеет его и в других случаях, и приписываемое ему значение только кажущееся. Ко­нечно, в очень тесной сфере оно может явиться опреде­ляющим мотивом нескольких воспроизведений одной и той же мысли или одного и того же поступка, но оно никогда не находит себе ни достаточно широкого, ни достаточно глубокого отзвука для того, чтобы проник­нуть в самую душу общества и произвести в ней изменения. Коллективные состояния благодаря почти единодушному и обыкновенно многолетнему призна­нию слишком упорны для того, чтобы какое-нибудь частное новшество могло достигнуть своей цели. Ка­ким образом индивид, который — только индивид, и ничего больше, мог бы получить достаточно силы для переделки общества на свой лад? Если бы мы не представляли себе социальный мир так же грубо, как первобытный человек представлял себе мир физичес­кий, если бы наперекор всем выводам науки мы, в глу­бине души и не отдавая себе в том отчета, не отрицали, что социальные явления прямо пропорциональны вы­звавшим их причинам, то мы даже не остановились бы на концепции, которая хотя и обладает истинно биб­лейской простотой, но находится в вопиющем проти­воречии с основными принципами мышления. В насто­ящий момент больше уже не верят, что зоологические виды суть не что иное, как индивидуальные изменения, привитые и распространенные наследственностью. На­сколько не более допустима теория, утверждающая, что социальный факт представляет собою только обоб­щенный факт индивидуального характера; но менее всего приемлемо предположение, что эта общность зависит от какой-то слепой силы заражения. Можно даже с полным и справедливым изумлением отнестись к тому, что еще необходимо оспаривать гипотезу, ко­торая до сих пор вызывала только возражения, но не получила ни малейшего подтверждения. Никогда еще не было доказано по отношению к определенному ряду социальных фактов, что подражание играло в них известную роль, и еще меньше доказано, что оно одно могло бы объяснять какие-либо факты. Обыкновенно довольствовались тем, что высказывали эту гипотезу в форме афоризма, опираясь при этом на смутные метафизические предпосылки. Между тем социология может претендовать на то, чтобы на нее смотрели как на науку, только в том случае, если те, кто ее раз­рабатывает, не будут устанавливать догматов, освобо­ждая себя от обязанности их доказывать.

КНИГА II СОЦИАЛЬНЫЕ ПРИЧИНЫ И СОЦИАЛЬНЫЕ ТИПЫ

Глава I. Метод их определения

Глава II. Эгоистическое самоубийство

Глава III. Эгоистическое самоубийство (продолжение)

Глава IV. Альтруистическое самоубийство

Глава V. Анемичное самоубийство

Глава VI. Индивидуальные формы различных видов самоубийств

ГЛАВА I. МЕТОД ИХ ОПРЕДЕЛЕНИЯ

Результаты предыдущей книги носят не только отрицательный характер. Мы установили в ней, что в каждой социальной группе существует совершенно спе­цифическая наклонность к самоубийству, необъяснимая ни физико-органическим строением индивидов, ни физической природой окружающей их среды. Отсюда по методу исключения вытекает, что наклонность эта неизбежно должна зависеть от социальных причин и представлять собой коллективное явление; некото­рые рассмотренные нами факты, в особенности же географические и сезонные колебания процента само­убийств, привели нас именно к такому заключению. Эту наклонность мы должны теперь изучить ближе и более тщательно.

I

Для того чтобы достигнуть намеченной нами цели, всего лучше, как кажется, будет рассмотреть сначала, представляет ли интересующая нас наклонность явле­ние простое, неразложимое или же состоит из целой совокупности различных наклонностей, которые мож­но расчленить анализом и следует изучать в отдель­ности. Мы предлагаем в данном случае избрать ниже­следующий путь. Является ли наклонность к само­убийству по существу своему единой или нет — все равно наблюдать ее мы сможем только путем ин­дивидуальных случаев, и потому эти последние надо взять отправной точкой нашего анализа. Следует рас­смотреть возможно большее число самоубийств, коне­чно, помимо тех случаев, когда оно вызвано психичес­ким расстройством, и дать им всем подробное описание. Если окажется, что все они по существу обладают одними и теми же признаками, то мы поместим их в один и тот же класс; в противном, и гораздо более вероятном, случае — ведь самоубийства слишком раз­личны по своему характеру, чтобы не распадаться на разновидности,— надо будет установить известное чи­сло видов, основываясь на сходстве и различии конк­ретных фактов самоубийства. Сколько будет установ­лено различных типов самоубийств, столько же при­дется признать тех обособленных тенденций к само­убийству, причины и относительную важность которых мы хотим здесь выяснить. Мы следовали приблизительно этому методу, когда самым беглым образом рассматривали самоубийство умалишенных. К несчастью, классификация сознательных само­убийств по их формам или морфологическим призна­кам практически неосуществима, так как необходимые для этого данные почти целиком отсутствуют. Для реализации подобной попытки потребовалось бы точ­ное описание большого количества частных случаев самоубийства; надо было бы узнать, в каком психичес­ком состоянии находился самоубийца в момент своего решения покончить с собой, как он приготовлялся к его выполнению и как осуществил его в последнюю минуту; надо знать, находился ли он в возбужденном или подавленном состоянии, был ли он спокоен или взволнован, охвачен тоскою или раздражен и т. д. У нас почти нет указаний подобного рода, исключая некоторые случаи самоубийства умалишенных, кото­рые нам известны благодаря наблюдениям и описани­ям психиатров, установивших главные типы таких са­моубийств, где определяющей причиной служит без­умие. Что же касается других случаев, то мы лишены о них почти всяких сведений. Один только Brierre de Boismont пытался выполнить эту задачу и составил описание 328 случаев самоубийства, в которых само­убийцы оставляли после себя письма или записки, использованные автором в его книге. Но прежде всего подобная сводка материала не исчерпывает вопроса; а затем признания, касающиеся предсмертного состоя­ния, сделанные самим самоубийцей, чаще всего крайне недостаточны, если только не возбуждают сомнения в своей искренности. Человек так легко ошибается относительно самого себя и относительно природы своего настроения: ему, например, кажется, что он действует вполне хладнокровно, тогда как он находит­ся на высшей ступени возбуждения. Наконец, помимо того что эти данные недостаточно объективны, они относятся к такому небольшому количеству фактов, что из них нельзя вывести вполне точных заключений. Мы можем в самых общих чертах наметить некоторые демаркационные линии и постараемся использовать все вытекающие из них выводы, хотя они и слишком неопределенны для того, чтобы послужить основанием для правильной классификации. Наконец, принимая во внимание самую обстановку, при которой соверша­ется большинство самоубийств, нужно признать, что необходимые для нас наблюдения почти неосущест­вимы.

Но для достижения нашей цели мы можем идти другим путем; для этого достаточно будет изменить порядок нашего изыскания. В самом деле, различные типы самоубийств могут вытекать только из различ­ных определяющих причин. Каждый из этих типов может иметь свою особую природу лишь в том случае, если имеются налицо специфические условия его осу­ществления. Одно и то же обстоятельство или стечение обстоятельств не может вызывать то одно, то другое последствие, так как иначе разность результатов была бы не объяснима и являлась бы отрицанием принципа причинности. Поскольку мы можем констатировать специфическое различие между причинами, постольку мы должны ожидать подобного же различия между последствиями. Исходя из этого положения, мы мо­жем установить социальные типы самоубийств не пу­тем непосредственной классификации, опирающейся на предварительное описание их характерных особен­ностей, а классифицируя самые причины, вызывающие их. Не касаясь вопроса, почему они различаются, мы прежде всего исследуем, каковы те социальные усло­вия, от которых они зависят. Затем мы сгруппируем условия по их сходству и различию в отдельные классы и можем быть тогда уверенными в том, что каждый такой класс будет соответствовать определенному ти­пу самоубийств. Одним словом, наша классификация будет этиологической, вместо того чтобы быть только морфологической. Подобный результат в качествен­ном отношении нисколько не ниже, так как мы можем гораздо глубже проникнуть в природу явления в том случае, если нам известна его причина, чем в том случае, если известны только его признаки, хотя бы и самые существенные.

Правда, у этого метода есть тот недостаток, что он постулирует различие типов, не описывая их непосред­ственно; он может определить самый факт существова­ния типов, число их, но не характерные их признаки. К счастью, у нас есть способ, который может помочь нам хотя бы до некоторой степени пополнить этот пробел. Если нам известна природа причин, произ­водящих то или иное явление, то легко умозаключить о природе последствий, которые, таким образом, сразу будут характеризованы и классифицированы именно тем, что мы сведем их к их источникам.

Правда, если бы эта дедукция не руководствовалась фактами, то она могла бы привести к совершенно фантастическим комбинациям. Но мы можем осветить ее с помощью некоторых имеющихся у нас указаний
относительно морфологии самоубийства. Сами по себе эти сведения слишком неполны и недостоверны для
того, чтобы лечь в основание классификации; но они могут быть утилизированы, раз рамки такой классификации уже установлены. Они укажут нам, какое направление должна принять эта дедукция, и, обращаясь к тем примерам, которые они предоставляют в наше распоряжение, мы можем убедиться в том, что
образованные таким дедуктивным способом виды не будут плодами нашего воображения. Итак, от причин мы поднимемся к следствиям, и наша этиологическая классификация пополнится морфологической, так что мы будем в состоянии взаимно проверять одну посредством другой.

Со всех точек зрения этот обратный метод оказыва­ется единственным, отвечающим требованиям постав­ленной нами социальной проблемы. Не надо забывать, что изучаемый нами предмет—это социальный, процент самоубийствен потому нас должны интересовать только те типы, которые оказывают на него влияние, в зависимости от которых он изменяется. Между тем не все индивидуальные разновидности добровольных смертей обладают этим свойством. Некоторые виды самоубийства, будучи достаточно распространенными, или не связанными вовсе с моральным темпераментом общества, или недостаточно тесно связанными с ним для того, чтобы представлять собою характерный эле­мент того особенного облика, которым обладает каж­дый народ с точки зрения наклонности к самоубийст­ву. Мы видели выше, что алкоголизм не относится к числу факторов, от которых зависит специфическая для каждого общества наклонность к самоубийству; и однако, не подлежит сомнению, что довольно боль­шое количество самоубийств совершается на алкого­лической почве. Даже самое подробное и точное описа­ние частных случаев не поможет нам определить, какие именно из них носят социологический характер. Если хотят узнать, из каких элементов состоит самоубийст­во, рассматриваемое как коллективное явление, то с самого начала нужно исследовать его в его коллек­тивной форме, т. е. путем статистических данных.

Предметом анализа надо взять непосредственно социальный процент самоубийств и идти от целого к частям. Ясно, что анализировать этот процент можно только по отношению к различным вызывающим его причинам, так как сами по себе единицы, из которых он состоит, совершенно однородны по качеству и ничем одна от другой не отличаются. Поэтому, не теряя времени, следует приступить к определению этих причин, а затем перейти к тому, как они отражаются на индивидах.

Но каким образом можно исследовать эти причины? В протоколах, составляемых по поводу каждого само­убийства, указывают между прочим ту побудительную причину (семейное горе, физическое или какое-либо другое страдание, угрызение совести, пьянство и т. д.), которая, по-видимому, была его определяющим моти­вом; и почти в каждой стране в статистических отчетах есть специальная таблица, где сведены результаты та­кого исследования под заголовком: «Предполагаемые мотивы самоубийства». Казалось бы, всего естествен­нее воспользоваться этой уже готовой работой и на­чать наше изыскание сравнением этих документов. В самом деле, они указывают нам, по-видимому, на обстоятельства, непосредственно предшествовавшие совершению различного рода самоубийств; не будет ли поэтому вполне правильным методом обратиться для объяснения изучаемого нами явления к этим наи­более близким причинам, с тем чтобы затем в случае надобности перейти к ряду других.

Но, как уже очень давно заметил Вагнер, то, что называется статистикой мотивов самоубийств, есть на самом деле не что иное, как статистика тех мнении, которые составляют себе по поводу этих мотивов чи­ны, зачастую низшие чины полиции, обязанные соби­рать соответственные сведения.

К несчастью, известно, что официальные сведения бывают очень часто извращенными и неполными даже тогда, когда касаются только материальных и очевид­ных сторон факта, доступных всякому добросовестному наблюдателю и не нуждающихся ни в какой оценке. Тем большее сомнение должны вызывать эти сведения, когда своей задачей они имеют не простую регистрацию происшествий, а понимание и объяснение их. Определение причины какого-нибудь явления все­гда является очень трудной проблемой; даже ученому нужен целый ряд наблюдений и экспериментов для того, чтобы разрешить хотя бы один из вопросов подобного рода. К тому же проявления человеческой воли принадлежат к числу самых сложных явлений. Легко понять, как мало ценности могут иметь для нас эти зачастую импровизированные мнения полиции, со­ставляющиеся на основании поспешно собранных справок и в то же самое время претендующие на указание определенной причины каждого частного слу­чая. Как только оказывается, что в прошлом само­убийцы можно найти факты, которые, по господст­вующему убеждению, способны привести человека к полному отчаянию, всякие дальнейшие поиски при­чин прекращаются, и, смотря по тому, какие обсто­ятельства установлены, т. е. претерпел ли человек де­нежные потери, или семейное горе, или имел наклон­ность к спиртным напиткам, самоубийство приписыва­ется либо пьянству, либо домашним неурядицам, либо расстройству в делах. Каждый понимает, что нельзя в основание объяснения самоубийства класть такие сомнительные сведения.

Мало того, даже если бы они заслуживали большей веры, то и тогда не оказали бы нам значительной помощи, потому что определяющие мотивы, которым, правильно или неправильно, приписывается самоубийство, в действительности не являются настоящими его причинами. Доказательством этого утверждения явля­ется то обстоятельство, что относительное число слу­чаев, приписываемое статистикой каждой из этих пред­полагаемых причин, остается почти неизменным, тог­да как абсолютные числа, наоборот, подвергаются очень значительному изменению. Во Франции начиная с 1856 до 1878 г. число самоубийств увеличивается приблизительно на 40%, а в Саксонии — больше чем на 100% в течение периода 1854—1880 гг. (1171 случай вместо 547). А между тем в этих двух странах каждая категория мотивов в продолжение всех периодов со­храняет то же самое влияние.

Если считать существующие сведения лишь грубо приблизительными и если поэтому не приписывать большого значения их небольшим изменениям, то мо­жно признать их довольно постоянными. Но, для того чтобы каждая часть, приписываемая той или иной причине, оставалась неизменной, в то время как удво­илось общее число самоубийств, необходимо допу­стить, что каждая из этих частей также возросла вдвое. Здесь не может быть речи о случайном стечении обсто­ятельств, поскольку все причины одновременно вызы­вают вдвое большую смертность. Волей или неволей приходится прийти к тому заключению, что все они поставлены в зависимость от какого-то более общего условия, влияние которого они в лучшем случае толь­ко приблизительно отражают на себе. Именно это общее условие делает их более или менее продуктив­ными в смысле числа самоубийств и поэтому служит истинной определяющей причиной этого последнего. Поэтому нам необходимо прежде всего познакомиться с этим условием, не останавливаясь на тех отдаленных его отголосках, которые могут наблюдаться в созна­нии отдельных индивидов.

Другой заимствуемый нами у Legoyt факт указыва­ет еще лучше на то, к чему сводится причинное воздей­ствие этих различных мотивов. Не существует более разнородных занятий, чем земледелие и свободные профессии. Жизнь артиста, ученого, адвоката, чинов­ника ничем не напоминает жизнь человека, занима­ющегося земледельческим трудом; поэтому можно с достоверностью сказать, что социальные причины самоубийства не будут однородными для тех и других. А между тем в этих двух социальных категориях само­убийства не только приписываются одинаковым моти­вам, но взаимоотношения различных причин почти не отличаются друг от друга в обоих случаях. Мы приво­дим здесь за период 1874—1878 гг. процентное от­ношение главных мотивов самоубийств в этих двух профессиях для Франции.

	Земле­делие	Свободные занятия
Потеря места или состояния, нищета	8,15	8,87
Семейное горе	14,45	13,14
Отвергнутая любовь, ревность	1,48	2,01
Пьянство и периодический запой	13,23	6,41
Самоубийство преступников	4,09	4,73
Физические страдания	15,91	19,89
Психическое расстройство	35,80	34,04
Отвращение к жизни, различного рода неприятности	2,93	4,94
Неизвестные причины	3,96	5,87
	100,00	100,00

За исключением пьянства и запоя, цифры, особенно высокие, очень мало отличаются между собою в этих двух столбцах. Основываясь на одном рассмотрении мотивов, можно было бы подумать, что в этих двух случаях причины, вызывающие самоубийство, если и не обладают одинаковой интенсивностью, то по крайней мере одинаковы по своей природе. А между тем совершенно разнородные силы толкают на само­убийство примитивного землероба и утонченного го­рожанина. Таблица доказывает только то, что мотивы, приписываемые самоубийцей самому себе, не дают объяснения его поступку и в действительности являют­ся в большинстве случаев лишь кажущимися причина­ми. Они представляют собой не что иное, как индивидуальное отражение общего условия, к тому же очень неправильное, так как оно остается неизменным, когда это условие коренным образом меняется. Мож­но сказать, что они указывают на те слабые стороны индивида, благодаря которым внешнее влияние, тол­кающее его на самоубийство, с большей легкостью проникает в его психику, но не входят в состав этого внешнего влияния и поэтому не смогут нам помочь понять интересующее нас явление.

Мы поэтому нисколько не сожалеем, что некоторые страны вроде Англии или Австрии отказываются от собирания этих сведений относительно предполагае­мых причин самоубийства. Усилия статистики должны обратиться совсем в другую сторону: вместо того что­бы стараться разрешить недоступные проблемы моральной казуистики, надо, чтобы статистика с большей точностью регистрировала соприсутствующие самоубийству социальные условия. Во всяком случае, мы поставили себе за правило не допускать в наши исследования вмешательства таких сомнительных и ма­лопригодных сведений; ученым, занимавшимся изучением вопроса о самоубийстве, никогда не удавалось извлечь из этих сведений никакого интересного закона. Поэтому мы будем обращаться к их содействию толь­ко тогда, когда к этому побудит нас какой-либо специ­альный интерес и когда их достоверность в данном частном случае чем-либо гарантирована. Не касаясь вопроса о том, в какой форме могут у отдельных индивидов выражаться причины, производящие самоубийство, мы непосредственно обратимся к определе­нию этих последних. Оставив в стороне индивида как индивида, его мотивы и идеи, мы прямо спросим себя, каковы те различные состояния социальной среды (ре­лигиозные верования, семья, политическая жизнь, про­фессиональные группы и т. д.), под влиянием которых изменяется процент самоубийств. И только затем, воз­вращаясь к отдельным лицам, мы рассмотрим, каким образом индивидуализируются эти общие причины, вызывая конкретные акты самоубийства.

ГЛАВА II. ЭГОИСТИЧЕСКОЕ САМОУБИЙСТВО

Рассмотрим, каким образом различные вероисповеда­ния влияют на самоубийство.

I

Если посмотреть на европейскую картину само­убийств, то с первого взгляда бросится в глаза, что в чисто католических странах, как-то в Италии, Пор­тугалии и Испании, самоубийства развиты очень мало, тогда как максимум их наблюдается в протестантских странах, в Пруссии, Саксонии и Дании. Нижеследу­ющие средние цифры, выведенные Морселли, подтвер­ждают это первое впечатление.

Среднее число самоубийств на 1 млн жителей:

Государства протестантские 190

" смешанные (прот. и кат.) 96

" римско-католические 58

" греко-католические 40

Впрочем, низкий уровень самоубийств у греко-католиков не может быть с уверенностью приписан влиянию религии, так как цивилизация этих стран резко отличается от цивилизации других европейских наций, а следовательно, эти культурные различия и могут оказаться причиной неодинаково выраженной наклон­ности к самоубийству. Но нельзя сказать того же самого относительно большинства католических и протестантских обществ. Бесспорно, не все эти стра­ны находятся на одинаковом моральном и интеллектуальном уровне, но сходство между ними настолько велико, что мы имеем некоторое право приписать различию вероисповедного культа тот очевидный кон­траст, который они собой представляют по отноше­нию к самоубийству.

Это первое сравнение носит, однако, слишком сум­марный характер; несмотря на свое несомненное сход­ство, та социальная среда, в которой живет население этих различных стран, не вполне однородна. Цивили­зация Испании и Португалии во многом уступает Гер­мании, и это обстоятельство может быть причиной того, что развитие самоубийства в них неодинаково. Для того чтобы избежать этой ошибки и с большей достоверностью определить влияния католичества и протестантизма на наклонность к самоубийству, на­до сравнить роль этих двух религий внутри одного и того же общества.

Среди больших государств, входящих в состав Гер­манской империи, наименьшее число самоубийств при­ходится на долю Баварии. Там едва насчитывается до 90 годовых случаев на 1 млн жителей начиная с 1874 г., тогда как в Пруссии в 1871 —1875 гг. их было 133, в герцогстве Баденском — 156, в Вюртемберге — 162, в Саксонии — 300; в то же время именно здесь более всего католиков: 713,2 на 1000 жителей. Если мы, с другой стороны, сравним различные провинции это­го королевства, то увидим, что число самоубийств прямо пропорционально числу протестантов и обрат­но пропорционально числу католиков.

Вышеизложенный закон подтверждается не только соответствием средних чисел, но все числа первого столбца превышают числа второго, а числа второго превышают числа третьего, без всякого исключения. То же самое мы видим и в Пруссии. В 14 сопоставлен­ных провинциях мы имеем только два незначительных исключения: Силезия, которая в силу относительно высокого числа самоубийств должна была бы стоять во втором столбце, находится только в третьем, тогда как, наоборот, Померания стоит в первом столбце, в то время как ее место должно бы быть во втором.

В этой стране встречается и немецкое, и французс­кое население, и потому в ней можно наблюдать в от­дельности влияние культа каждой из этих двух рас. Католические кантоны независимо от национальности их населения дают в 4 или в 5 раз меньше самоубийств, чем протестантские. Следовательно, влияние религии так велико, что превышает всякое другое.

Мы видим, что везде, без всякого исключения, сре­ди протестантов насчитывается большее число самоубийств, чем среди населения других вероисповеданий. Отклонения наблюдаются между минимумом в 20— 30% и максимумом в 300%. Напрасно Мауг против такой согласованности фактов приводит исключение в лице Норвегии и Швеции, где хотя население и про­тестантское, но число самоубийств невелико. Прежде всего, как мы уже заметили в начале этой главы, эти международные сравнения недостаточно убедительны, если они не относятся к большому числу сравниваемых стран; но даже и в этом последнем случае они не могут играть большой роли. Между жителями Скандинавс­кого полуострова и населением Центральной Европы существует слишком явное различие, вследствие чего протестантизм, естественно, не в состоянии оказывать на тех и других вполне одинакового влияния. Кроме того, хотя сам по себе процент самоубийств в этих двух странах недостаточно высок, он все же представ­ляется относительно довольно значительным, если принять во внимание то скромное место, которое за­нимают эти страны среди цивилизованных народов Европы. Нет никакого основания предполагать, что эти народы находятся на более высоком интеллекту­альном уровне, чем Италия, хотя в них население лишает себя жизни в 2—3 раза больше (вместо 40—67. 90—100 случаев на 1 млн жит.). Не является ли проте­стантство определяющей причиной этого относитель­ного возрастания? Таким образом, данный факт не только не подрывает установленного нами закона, но, напротив, служит его подтверждению.

Что касается евреев, то их наклонность к самоубий­ству всегда слабее, чем у протестантов; в большинстве случаев она слабее также, хотя и в меньшей пропор­ции, чем у католиков. Но тем не менее случается, что это последнее соотношение нарушается, особенно в но­вейшее время. Вплоть до половины XIX в. евреи лиша­ли себя жизни меньше, чем католики всех стран, ис­ключая Баварию; только начиная с 1870 г. они стали утрачивать свою привилегию в этом отношении, но и то очень редко случается, чтобы число самоубийств среди евреев было многим выше, чем среди католиков. Не надо забывать, что евреи более, чем какие бы то ни было другие вероисповедные группы, живут в городах и занимаются интеллигентными профессиями. В связи с этим у них наклонность к самоубийству должна развиться сильнее, чем в людях, исповедующих другие веры, под влиянием причин, не зависящих от религии.

Раз, не смотря на это отягощающее влияние, процент самоубийц иудейского вероисповедания так слаб, то если бы положение евреев было одинаково со всеми другими народностями, эта религия давала бы, несом­ненно, всего меньше самоубийств. Перейдем теперь к объяснению установленных фактов.

II

Если вспомнить, что повсюду евреи являются ничтож­ным меньшинством и что почти во всех подвергшихся наблюдению странах в меньшинстве оказались и като­лики, то естественно и соблазнительно именно в этом обстоятельстве видеть причину относительно малого количества добровольных смертей среди этих двух культов.

Нельзя не признать того факта, что наименее мно­гочисленные культы в стране, принужденные бороться против враждебности окружающего их населения, обя­заны для поддержания своего существования установить в своей среде суровый контроль и подчиниться исключительно строгой дисциплине. Для того чтобы оправдать оказываемую им терпимость, к тому же крайне непрочную, им приходится развивать в себе особенно высокую нравственную устойчивость.

Помимо этих общих соображений некоторые фак­ты действительно подтверждают, что этот специальный фактор имеет известное влияние на процент само­убийств. В Пруссии мы имеем резко выраженное като­лическое меньшинство: католики составляют только '/ общего населения и лишают себя жизни в 3 раза меньше, чем протестанты. Разница эта уменьшается в Баварии, где / населения — католики; число добро­вольных смертей³среди этих последних относится к чи­слу самоубийств среди протестантов как 100 к 275, а в некоторые периоды даже как 100 к 238. Наконец, в Австрии, почти всецело католической стране, на 155 случаев самоубийства среди протестантов приходится 100 случаев среди католиков. Поэтому кажется, что там, где протестанты составляют меньшинство, на­клонность к самоубийству вообще уменьшается.

Но во-первых, самоубийство встречает, вообще го­воря, очень снисходительное отношение к себе; и боязнь легкого порицания едва ли может оказать на него такое сильное воздействие, даже если дело идет о мень­шинстве, положение которого заставляет обращать усиленное внимание на общественное мнение. Самоубийство является актом, никого собой не задева­ющим, и потому обилие самоубийств не приносит никакого ущерба той группе, которая более других предрасположена к нему, и не может восстановить общество против этой группы, как это было бы, без сомнения, при наличности в ней большого числа убийств и преступлений. Кроме того, религиозная не­терпимость, когда она особенно сильно выражена, приводит часто к обратным результатам. Вместо того чтобы заставить диссидентов более уважать мнение большинства, она побуждает их совершенно не счи­таться с этим последним. Когда люди чувствуют себя под гнетом непобедимой враждебности, то у них про­падает всякая охота бороться с нею, и сплошь да рядом гонимые элементы лишь с большим упорством начинают отстаивать в своих нравах и обычаях как раз то, что вызывает особенное порицание. Именно это и происходило чаще всего среди евреев, и поэтому подлежит большому сомнению, чтобы их исключи­тельное преимущество в смысле самоубийства не име­ло других причин, кроме относительной малочислен­ности.

Во всяком случае, этого объяснения недостаточно для понимания взаимоотношения между католиками и протестантами. Если в Австрии и Баварии, где пре­обладает католицизм, оказываемое им умеряющее влияние на развитие самоубийств действует с меньшей интенсивностью, то все же оно еще очень значительно; значит, своим влиянием католицизм обязан не тому, что в некоторых странах он является меньшинством. Какова бы ни была относительная часть каждого из этих двух культов в общей массе населения, всюду, где удалось сравнить их влияние на самоубийство, можно было констатировать тот факт, что протестанты лиша­ют себя жизни значительно чаще, чем католики.

Есть даже страны, как, например, Верхний Пфальц, Верхняя Бавария, где население почти исключительно католическое (92—96%) и где все-таки приходится 309 и 423 случая самоубийства среди протестантов на 100 самоубийц-католиков. Соотношение это поднимается даже до 528% в Нижней Баварии, где не насчитывается и одного протестанта на 100 жителей. Поэтому если в таком значительном колебании числа самоубийств, представляемом двумя данными религиями, и играют некоторую роль неизбежная осторожность и осмотри­тельность, присущие меньшинству, то в главной своей части это различие вызвано какими-нибудь другими причинами.

Мы находим объяснение в самой природе двух интересующих нас религиозных систем. Та и другая в одинаковой степени запрещают и осуждают само­убийство; на него не только обрушиваются самые су­ровые моральные кары, но обе религии учат, что за гробом начинается новая жизнь, где люди будут нести наказание за свои грехи, к числу которых и протестан­тизм, и католицизм относят самоубийство. Наконец, и в том и в другом культе запрещение убивать себя носит божественный характер; мы имеем здесь не ка­кое-нибудь логическое умозаключение, а авторитет са­мого Бога. Поэтому если протестантизм благоприят­ствует большому числу самоубийств, то вовсе не пото­му, что относится к нему иначе, чем католицизм. Но раз в этом частном случае обе религии выставляют одно и то же нравственное требование, то неодинако­вая степень влияния их на число самоубийств должна иметь своей причиной какое-нибудь из более общих свойств, отличающих их друг от друга.

Единственным существенным различием между ка­толицизмом и протестантизмом является тот факт, что второй в гораздо большей степени допускает сво­боду исследования, чем первый. Уже одним тем, что протестантизм представляет собой идеалистическую религию, он дает гораздо больше места для мысли и размышления, чем греко-латинский политеизм или монотеизм евреев. Он не довольствуется машиналь­ными обрядами, но хочет управлять сознанием людей. Он обращается к человеческому сознанию и даже в тот момент, когда призывает разум к слепому подчине­нию, сам говорит на языке разума. С другой стороны, не подлежит сомнению, что католик принимает свою веру в готовом виде, без всякого критического следо­вания. Он не может подвергать ее даже исторической проверке, так как ему запрещено пользоваться ориги­налами тех текстов, на которые она опирается. Для того чтобы религиозное предание осталось неприкос­новенным, с поразительным искусством построена це­лая организованная иерархия авторитетов. Все, что является новизной, внушает ужас правоверной католи­ческой мысли.

Протестант в большей степени является творцом своей веры; Библия находится в его руках, и ему не запрещено толковать ее в любом направлении. Даже самая структура протестантского культа обнаружива­ет его религиозный индивидуализм. Нигде, кроме Ан­глии, не существует иерархической организации протестантского духовенства; священник так же, как и каж­дый верующий, подчинен только самому себе и своей совести; он представляет собой только более осведом­ленного руководителя, чем все обыкновенные веру­ющие, но не облечен никаким специальным авторите­том в сфере толкования догмы. Но что лучше всего доказывает, что эта свобода мысли, провозглашенная деятелями реформации, не осталась только платоническим утверждением, так это непрекращающийся рост различных сект, являющих собой такой живой контраст по сравнению с нераздельным единством ка­толической церкви.

Таким образом, мы пришли к первому выводу, что наклонность протестантов к самоубийству должна находиться в зависимости от того духа свободомыслия, которым проникнута эта религия. Постараемся подробно разобраться в этой зависимости, так как сама свободная мысль есть следствие других причин. Когда протестантство только что появилось на свет, когда люди, после того как они в течение долгих лет воспринимали свою веру в незыблемо традиционном виде, потребовали себе права творить ее самим, то произош­ло это не в силу внутренних преимуществ свободного искания, ибо свобода несет с собой столько же страда­ния, сколько и радости. Свобода стала для них отныне неустранимой потребностью. И эта потребность в сво­боде имеет только одну причину: упадок традицион­ных верований. Если бы традиция действовала с неослабевающей силой, то не было бы повода зародиться критике; если бы авторитет предания оставался непо­колебленным, то не явилась бы дерзкая мысль прове­рить самый его источник. Критическое мышление раз­вивается только под давлением необходимости, т. е. лишь тогда, когда известная группа непроверенных разумом идей и чувств, которые до этого времени оказывались достаточными для того, чтобы руково­дить человеческими поступками, теряет свою силу и значение. Рефлексия заполняет образовавшуюся пу­стоту, а не создает эту последнюю. Равным образом критическое мышление начинает угасать по мере того, как мысль и воля людей превращаются в автоматичес­кие привычки, и, наоборот, пробуждается только одно­временно с дезорганизацией установившегося обихода. Критика только тогда восстает против общественного мнения, когда оно уже не имеет прежней силы, т.е. не является уже в полной мере общественным. Если тре­бования критики не носят характера только времен­ного и преходящего кризиса, а принимают хроничес­кую форму, если индивидуальное сознание настойчиво и неуклонно настаивает на своей автономии, то это значит, что новые мысли не успели еще кристаллизо­ваться, что мысль еще мечется по всем направлениям и не в состоянии заступить место старого убеждения. Если бы образовалась новая система верований, кото­рая представилась бы всем настолько же неоспоримой, как и предыдущая, то никто бы и не подумал ее оспаривать. Самое обсуждение таких верований кажет­ся чем-то недозволенным, потому что идеи, разделяемые всем обществом, приобретают авторитет, дела­ющий их неприкосновенной святыней и ставящий их выше всякой возможности спора и необходимости до­казательства. Для того чтобы убеждения сделались более терпимыми, надо, чтобы они стали менее пол­ными и общими и чтобы назревшие уже противоречия поколебали их силу.

Поэтому если можно утверждать, что провозгла­шенная свобода мысли умножает ереси, то надо при­бавить, что сама порождается ересями, что она может стать желанной и получить фактическое осуществление лишь как принцип, позволяющий скрытым или полу­явным ересям развиться вполне свободно. Следователь­но, если протестантизм уделяет больше места индиви­дуальной мысли, нежели католичество, значит, он бед­нее верованиями и меньше зависит от установившихся обычаев. Религиозное общество не может существо­вать без коллективного credo, и оно тем более едино и тем более сильно, чем более распространено это credo. Оно не соединяет людей путем обмена вза­имных услуг — этой временной связи, которая мирится с различиями и даже предполагает последние, но не в состоянии их примирить. Религия объединяет людей, только привязывая их к одной и той же системе учений, и единство это тем сильнее, чем более широкое поле охватывает данная система и чем солиднее она построена. Чем больше лежит религиозного отпечатка на образе мыслей и действий данного общества, чем полнее, следовательно, исключена здесь возможность свободного исследования, тем сильнее мысль о Боге проникает во все детали человеческого существования и направляет к одной цели все индивидуальные воли. Наоборот, чем сильнее в группе верующих проявляют­ся частные суждения, тем менее ее роль в жизни людей, тем слабее ее сплоченность и жизненность. Мы при­шли, таким образом, к заключению, что перевес на стороне протестантизма в сфере самоубийств проис­ходит оттого, что эта церковь по существу своему менее целостна, нежели католическая.

Этим же объясняется положение, занимаемое в дан­ном случае иудейством. В самом деле, то осуждение, с которым к нему издавна относится христианство, создало среди евреев необыкновенно сильное чувство солидарности. Необходимость бороться со всеобщим враждебным отношением, невозможность даже свободно общаться с остальною частью населения замкнули евреев в тесный сплоченный круг; поэтому каждая еврейская община сделалась маленьким социальным целым, компактным и единым, и притом весьма ярко сознающим это свое единство. Внутри его все живут и мыслят одинаково, индивидуальные расхождения становятся почти невозможными в силу общих усло­вий существования и тщательного неуклонного наблюдения всех над каждым. Таким образом, религиозный союз евреев, замкнутый в самом себе, в силу той нетерпимости, предметом которой он был, оказался более тесным, чем все другие. Поэтому по аналогии с тем, что мы только что видели по отношению к про­тестантизму, слабая степень предрасположения евреев к самоубийству объясняется именно этою причиной в противовес обстоятельствам разного рода, которые, наоборот, должны были бы усилить в них эту наклон­ность. Конечно, с одной стороны, этим преимуще­ством евреи обязаны окружающей их враждебности; но если она и оказала такое влияние, то не потому, что она внушила им более высокие правила нравствен­ности, а потому, что заставила их вести более сплочен­ный образ жизни; евреев предохраняет от самоубийст­ва тот факт, что религиозное общество, к которому они принадлежат, крепко сцементировано. Но все же гнетущий их остракизм является только одной из при­чин этой особенности; самый характер еврейской рели­гии оказывает на наклонность к самоубийству немалое влияние. В самом деле, иудейство, как и все религии низшего порядка, представляет собою по существу собрание правил и обычаев, самым тщательным об­разом регламентирующих все детали человеческого существования, не оставляя почти ничего на свободное усмотрение индивидуальной воли.

III

Несколько фактов подтверждают предыдущее объяс­нение. Во-первых, среди всех больших стран с проте­стантским населением {Англия является страной с на­именьшим числом самоубийств: в ней насчитывается около 80 самоубийств на 1 млн жителей, тогда как в реформатских общинах Германской империи мы име­ем от 140—400 случаев. В то же время никто не скажет, чтобы идейная и деловая жизнь была развита в Англии менее сильно, чем в какой-нибудь другой страну Надо принять во внимание, что одновременно с этим анг­ликанская церковь значительно более сплочена, чем другие протестантские церкви. Правда, обыкновенно Англию считают классической страной индивидуаль­ной свободы, но на самом деле факты указывают на то, что число верований и правил поведения общих и обязательных, а следовательно, изъятых из сферы индивидуального усмотрения, более значительно в Ан­глии, чем в Германии. Во-первых, в Англии закон до сих пор санкционирует много религиозных предписа­ний, как, например, закон о соблюдении воскресенья, закон, запрещающий выводить на сцене лиц из Свя­щенного писания, или закон, который еще недавно требовал от каждого депутата чего-то вроде присяги, и т. д. Затем хорошо известно, как сильно и общерасп-ространено в Англии уважение традиций, и, само со­бой разумеется, эта черта проявляется в религиозной области не менее, чем во всех остальных. Сильное развитие традиционализма всегда подавляет самоде­ятельность индивида. Наконец, из всего протестантс­кого духовенства одно только англиканское имеет ие­рархическую организацию. Эта внешняя организация является, конечно, показателем внутреннего единства, которое несовместимо с ясно выраженным религиоз­ным индивидуализмом.

Кроме того, Англия является той протестантской страной, где число духовенства особенно велико. В 1876 г. на каждого служителя культа там приходи­лось 908 прихожан, тогда как в Венгрии их было 932, в Голландии —100, в Дании— 1300, в Швейцарии—1440, в Германии —1600. Но число священников отнюдь нель­зя считать незначительной подробностью и только поверхностной чертой, не стоящей ни в каком отноше­нии к внутренней природе религии. Доказательством этого служит уже то обстоятельство, что везде католическое духовенство гораздо многочисленнее, чем про­тестантское. В Италии на одного священника прихо­дится 267 католиков, в Испании — 419, в Португа­лии— 536, в Швейцарии — 540, во Франции — 823, в Бельгии—1050. Это объясняется тем, что священник представляет собою естественный орган для выраже­ния веры и традиции и что здесь, как и всюду, орган развивается в той же мере, как и та функция, которой он служит: чем интенсивнее религиозная жизнь, тем большее число людей нужно для руководства ею; чем больше догм и правил, которые не могут быть предо­ставлены личному толкованию, тем больше надо компетентных авторитетов для объяснения их смысла; с другой стороны, чем многочисленнее авторитеты, тем лучше они проникают в души индивидов и лучше овладевают ими. Таким образом, Англия не только не опровергает нашей теории, но служит для нее подтвер­ждением и проверкой. Если протестантизм не производит в ней тех же результатов, что и на континенте, то это значит, что религиозное общество в Англии имеет очень сплоченную организацию и тем самым приближается к католической церкви.

Но у нас есть и еще один аргумент, более общего характера.

Стремление к свободному исследованию может удиться лишь вместе со стремлением к образова­нию. В самом деле, знание является единственным средством, которым располагает мышление для до­стижения своих целей. Когда лишенные смысла веро­вания и обычаи теряют свой авторитет, то для того, чтобы заменить их другими, необходимо обратиться к просвещенному сознанию, высшей формой которого является наука; в основании своем эти два стремления составляют одно и то же и являются результатом одной и той же причины. В общем, люди стремятся к образованию только по мере того, как они освобож­даются от ярма традиции, так как, пока она владеет умами, она заменяет собою все и не терпит сопер­ничества никакой иной силы. Наоборот, люди начина­ют стремиться к свету с того момента, когда новые потребности перестают находить себе удовлетворение в окружающей темноте устаревших и изживших себя обычаев. Именно поэтому философия, первичная и син­тетическая форма науки, выступает на сцену, когда религия теряет свою власть, но не раньше этого моме­нта; непосредственно за тем она дает начало прогрес­сивно размножающимся частичным отраслям знания, по мере того как в свою очередь развивается вызва­вшая ее потребность. Поэтому если мы не ошиблись, если прогрессивное падение коллективных и обычных предрассудков предрасполагает к самоубийству и если именно этим обстоятельством определяется повышен­ная наклонность к нему среди протестантов, то мы должны ожидать наличности следующих двух фактов: 1) стремление к образованию должно быть сильнее у протестантов, чем у католиков; 2) поскольку стрем­ление это указывает на упадок общепринятых верова­ний, постольку оно должно, вообще говоря, изменять­ся пропорционально числу самоубийств.

Подтверждается ли эта двойная гипотеза фактами?

Если сравнивать только вершины католической Франции и протестантской Германии, т. е. только са­мые высшие классы этих двух наций, то, по-видимому, Франция может выдержать сравнение с Германией. В больших центрах Франции наука находится на той же степени развития, как и у ее соседей; даже можно с достоверностью сказать, что многие протестантские центры уступают ей в этом смысле. Но если в высших слоях этих двух стран стремление к образованию ощу­щается с одинаковой силой, то нельзя сказать того же самого про низы народной массы; и если в обеих сравниваемых странах просвещение достигает почти той же максимальной интенсивности, то средняя интен­сивность во Франции слабее, чем в Германии. То же можно сказать обо всех вообще католических нациях при сравнении их с нациями протестантскими. Можно предполагать, что в области высшей культуры первые не уступают вторым, но совершенно другую картину представляет сравнение интенсивности народного об­разования. Тогда как у протестантских народов (Саксония, Норвегия, Швеция, Баден, Дания и Пруссия) в те­чение 1877—1878 гг. на 1000 детей школьного воз­раста, т. е. от 6—12 лет, 957 человек в среднем посеща­ли школу, католические страны (Франция, Австро-Венгрия, Испания, Италия) за тот же период насчиты­вали только 667 человек на 1000, т. е. на 31% меньше. То же самое мы видим в 1874—1875 и 1860—1861 гг. Пруссия, в которой это число ниже, чем во всех других протестантских странах, стоит в этом отношении все-таки выше Франции, идущей во главе католических стран: в Пруссии 897 обучающихся детей приходится на 1000, а во Франции только 766. Из всей Германии больше всего католиков в Баварии, и она насчитывает больше всего неграмотных. Из всех провинций Бава­рии наиболее сильным католическим духом проникнут Верхний Пфальц, и в нем больше всего число новобран­цев, не умеющих ни читать, ни писать (15% в 1871 г.). То же совпадение мы видим в Пруссии, в Прусской провинции и в герцогстве Познань. Наконец, во всем королевстве в 1871 г. насчитывалось неграмотных на 1000 протестантов 29 человек и на 1000 католиков — 152. То же соотношение наблюдается среди женщин этих двух вероисповеданий.

Но нам, пожалуй, возразят, что первоначальное образование не может служить мерилом для состояния общего образования страны; часто говорили, что не числом неграмотных измеряется степень образованно­сти вообще. Согласимся с этим возражением, хотя, по правде сказать, различные степени образования более связаны между собою, чем это кажется, и трудно раз­виться одной, в то время как другая не развивается одновременно с ней. Во всяком случае, если уровень первоначальной культуры только в очень слабой сте­пени отражает уровень культуры научной, то все же с достаточной точностью указывает, в какой мере народ, взятый в общей массе, испытывает жажду зна­ний; потребность в просвещении должна ощущаться в высшей степени, раз возникло стремление распрост­ранить его элементы вплоть до самых низших слоев населения. Для того чтобы предоставить в общее пользование средства к образованию, для того чтобы объявить невежество наказуемым по закону, народ должен считать прояснение и развитие сознания непре­менным условием своего бытия. В самом деле, если протестантские нации признали такую важность за образованием, то они это сделали потому, что счита­ют необходимым каждому человеку доставить возмо­жность читать и толковать Библию. В данный момент мы хотим определить среднюю интенсивность этой потребности и то значение, которое каждый народ приписывает науке, а не ценность его ученых и их открытий. С этой специальной точки зрения состояние высшего образования и чисто научного творчества было бы плохим критерием, так как оно показывало бы нам только то, что происходит в ограниченном кругу общества. Народное и общее образование в дан­ном случае является более верным признаком.

Таким образом, доказав наше первое предложение, перейдем ко второму. Правда ли, что потребность в образовании в той мере, в какой она соответствует ослаблению господствующей веры, растет пропорци­онально числу самоубийств? Уже один тот факт, что протестанты более образованны, чем католики, и ли­шают себя жизни чаще, чем они, является, так сказать, первой презумпцией в пользу этого допущения. Но этот закон подтверждается не только сравнением од­ного вероисповедания с другими; он наблюдается в равной степени и внутри каждой вероисповедной группы. Италия — страна всецело католическая; народ­ное образование и самоубийство распределяются в ней совершенно одинаковым образом.

Здесь соответствуют друг другу не только средние числа, но соответствие это простирается вплоть до мельчайших деталей; существует только одно исклю­чение— Эмилия, где под влиянием местных причин число самоубийств не имеет никакого соотношения со степенью образования. Те же наблюдения можно про­извести и во Франции. Больше всего неграмотных супругов в следующих департаментах (ниже 20%): Corrize, Corse, Cotes du Nord, La Dordogne, Finistire, Morlihan, Haute-Vienne', все они относительно мало страдают от самоубийств. Среди департаментов, где свыше 10% супружеских пар абсолютно неграмотны, нет ни одного, принадлежащего к северо-востоку стра­ны— классическому месту самоубийств во Франции.

Если мы будем сравнивать протестантские страны, то найдем такой же параллелизм. В Саксонии процент самоубийств больше, чем в Пруссии,— в Пруссии боль­ше неграмотных, чем в Саксонии (5,52% вместо 1,3% в 1865 г.). Саксония отличается тем, что число школь­ников превышает в ней обязательную законную норму. На 1000 детей школьного возраста в 1877—1878 гг. было 1031 посещавших школы, т. е. многие из них продолжали свое обучение дальше установленного за­коном времени. Этого не наблюдается ни в какой другой стране. Наконец, Англия есть, как мы знаем, та из протестантских стран, где меньше всего совершает­ся самоубийств, и она больше всех по образованию приближается к католическим странам. В 1865 г. в ан­глийском флоте было 23% матросов, не умевших чи­тать, и 27% — не умевших писать.

Можно присоединить сюда еще целый ряд фактов, подтверждающих предыдущие данные. Стремление к знаниям особенно живо чувствуется среди представи­телей свободных профессий и вообще среди людей, принадлежащих к состоятельным классам, у которых умственная жизнь бьется усиленным темпом. И хотя статистика самоубийств по профессиям и классам не может быть установлена с полной достоверностью, но несомненно, что самоубийство всего больше развито в высших слоях общества. Во Франции в 1826—1860 гг. во главе самоубийц стояли люди свободных про­фессий: они дают 550 случаев на 1 млн людей той же профессиональной группы, тогда как непосредст­венно следующий за ними по числу самоубийств класс прислуги дает только 290. В Италии Морселли удалось рассмотреть отдельно самоубийства среди людей, специально занимающихся наукой, и он нашел, что здесь самоубийства более часты, чем в пределах какой бы то ни было иной профессии. В течение пери­ода 1868—1876 гг. насчитывалось 482,6 случая на 1 млн жителей этой профессии; следующую ступень представляет собою армия — 401,1, а среднее число во всей стране равняется только 32. В Пруссии (1883— 1890 гг.) класс чиновников, который комплектуется с большим старанием и представляет собой поэтому избранную интеллигентную часть населения, превос­ходит все другие профессии по числу самоубийств; последнее равняется здесь 832; санитарная служба и пе­дагогическая деятельность стоят по числу совершае­мых в них самоубийств значительно ниже, хотя все же держатся на достаточно высоком уровне (439 и 301). То же наблюдается и в Баварии. Если оставить в стороне армию, которая по отношению к самоубийству зани­мает исключительное положение в силу причин, о ко­торых речь будет ниже, то класс чиновников занимает второе место (454 случая самоубийства) и почти при­ближается к первому; очень незначительное превосход­ство оказывается на стороне людей, занимающихся торговлей, процент которых равняется 465 на 1 млн; искусство, литература и пресса отстают от него очень немного (416). Правда, в Бельгии и Вюртемберге об­разованные классы кажутся в этом отношении менее плодовитыми; но самый перечень и названия интел­лигентных профессий там слишком мало определены, для того чтобы можно было приписывать большое значение этим двум исключениям.

Далее мы видели, что во всех странах мира жен­щины убивают себя значительно реже, чем мужчины. К тому же женщина в общем гораздо менее образован­на; психика ее подчинена авторитету традиции, в своем поведении она руководствуется установившимся мне­нием и не имеет особо интенсивных интеллектуальных потребностей. В Италии за период 1878—1879 гг. из 10000 мужчин 4808 не могли за неграмотностью подписать брачного контракта, а на 10000 женщин оказа­лось 7029 неграмотных. Во Франции в 1879 г. процент равнялся для мужчин 196 и для женщин 310 на 1000 браков. В Пруссии мы имеем ту же разницу между полами как среди католиков, так и среди протестантов. В Англии эта разница меньше, чем в каком-либо другом европейском государстве. В 1879 г. в ней насчиты­валось 138 неграмотных мужчин против 185 женщин на 1000 браков, и начиная с 1851 г. соотношение это оставалось постоянным. Но Англия является также страной, где женщина по числу самоубийств ближе всего подходит к мужчине. На 1000 женских само­убийств там насчитывалось 2546 мужских в течение периода 1858—1860 гг., 2745 —в 1863—1867 гг., 2861 —в 1872—1876 гг., тогда как везде в других стра­нах женщины убивают себя в 4—5 раз реже, чем мужчины. Наконец, в Соединенных Штатах мы нахо­дим в данном отношении почти противоположные условия, и потому пример этот будет для нас особенно поучителен. Негритянки, оказывается, имеют равное, если не высшее, образование по сравнению со своими мужьями. Несколько исследователей подтверждают, что у этих женщин наблюдается сильное предрасполо­жение к самоубийству, иногда даже превышающее но­рму белых женщин. Пропорция в некоторых местах доходит до 350 на 1 млн.

Есть одно обстоятельство, которое, казалось бы, должно разрушить все наше построение/Из всех веро­исповеданий меньше всего самоубийств наблюдается среди иудейского, а между тем нигде так повсеместно не распространено образование, как среди евреев; даже в смысле первоначального обучения евреи стоят по меньшей мере на одном уровне с протестантами. В Пруссии (1871 г.) на 1000 евреев обоего пола прихо­дилось 66 неграмотных мужчин и 125 женщин; для протестантов мы имеем почти тождественные цифры: 66 мужчин и 114 женщин. Но в особенности высок по сравнению с другими культами процент евреев, полу­чивших высшее и среднее образование. Это доказыва­ется нижеследующими цифрами, заимствуемыми нами из прусской статистики (1875—1876 гг.):

Относительное число лиц каждого вероисповедания на	Католики	Протестанты	Евреи
100 жителей	33,8	64,9	1,3
На 100 учеников средней школы	17,3	73,1	9,6

Если принять во внимание относительную числен­ность евреев и лиц других вероисповеданий, то окажет­ся, что евреи посещают гимназии, реальные училища и другие средние учебные заведения приблизительно в 14 раз больше, чем католики, и в 7 раз больше, чем протестанты. Та же пропорция остается и для высшего образования. На 1000 католиков, посещающих учеб­ные заведения всех разрядов, приходится только 1,3 доходящих до университета, на 1000 протестантов — 2,5; для евреев отношение это подымается до 16.

Но если евреи очень восприимчивы к образованию и чрезвычайно мало наклонны к самоубийству, то происхождение этого любопытного факта имеет специ­альное объяснение. Можно считать общим законом, что вероисповедное меньшинство, для того чтобы иметь опору против окружающей его всеобщей ненависти, или движимое простым чувством соревнования, стремится превзойти по образованию окружающее его население; в силу этих же причин протестанты прояв­ляют больше стремления к знаниям, когда представля­ют собою меньшую часть населения.

Мы, таким образом, видим, что там, где протестан­тизм охватывает собою подавляющее большинство, процент протестантских школьников отстает от проце­нта протестантов в общей массе населения. Но как только усиливается католическое меньшинство, разни­ца между процентными отношениями обучающихся протестантов и католиков из отрицательной становит­ся положительной, и эта положительная разница увеличивается по мере того, как уменьшается число про­тестантов. Католическое население также проявляет высшую степень стремления к образованию там, где оно является меньшинством.

Следовательно, евреи стремятся к образованию не потому, что они хотели бы заменить критическим мышлением свои укоренившиеся коллективные пред­рассудки, а только с целью быть лучше вооруженными в борьбе за существование. Образованность для еврея служит как бы средством компенсировать то неблагоприятное социальное положение, в какое ставит его₍ общественное мнение, а иногда и законодательство. Сама по себе наука бессильна повлиять на традиционное мышление, пока оно не утратило своей силы, и поэтому еврей к своей обычной энергии присоединя­ет интеллектуальную культуру, причем первая ничуть не затрагивается второй. Это обстоятельство вполне объясняет нам сложность еврейской национальной фи­зиономии: примитивный в некоторых отношениях ев­рей в то же время умеет быть человеком самой утон­ченной умственной культуры. В своем лице эта нация соединяет все преимущества сильной дисциплины, ха­рактеризующей маленькие коллективы прежнего вре­мени, с благами интенсивной культуры, которые явля­ются привилегией современных больших стран. Еврей усваивает себе всю интеллигентность нашего века, не зная его усталости и разочарования.

Если поэтому в данном исключительном случае интеллектуальное развитие не находится в прямом соотношении с количеством самоубийств, то это про­исходит оттого, что еврейская культурность имеет другое происхождение и другое значение, нежели обыкновенно. Исключение из общего правила становится только кажущимся и по существу только подтвержда­ет выведенный нами закон. В самом деле, оно показы­вает, что если в образованной среде наклонность к са­моубийству возрастает, то увеличение это обязано, как мы говорили выше, падению традиционных верований и утверждающемуся взамен старой веры моральному индивидуализму; но повышенная наклонность к само­убийству тотчас же исчезает, если стремление к образованию вызывается другими мотивами и направ­лено к другим целям.

IV

Предыдущая глава дает нам право сделать два важных вывода. Во-первых, мы видим теперь, почему самоубий­ство вообще прогрессирует параллельно с развитием науки, хотя вовсе не она определяет собой его возраста­ние. Наука здесь неповинна, и было бы крайне несправед­ливо обвинять ее; об этом достаточно убедительно свидетельствует пример евреев. Но два этих факта являются одновременно последствиями одного и того же общего состояния, которое они выражают в разных формах. Человек стремится к знанию и лишает себя жизни потому, что религиозная община, к которой он принадлежит, утратила для него свою сплоченность, но он не убивает себя потому, что получает образование; нельзя даже сказать, чтобы полученные им знания дезорганизовали его религиозное миросозерцание; наобо­рот, вместе с падением религии просыпается жажда знаний. Знания приобретаются не как орудие разрушения сложившихся убеждений, но человек ждет новых идей именно потому, что старый духовный мир уже изжил себя. Конечно, поскольку существует наука, она в состоя­нии от своего имени и полагаясь на свои силы бороться с традиционными понятиями и противопоставить им самое себя; но нападения ее были бы безрезультатны, если бы традиционные чувства и понятия не потеряли своей силы. Больше того, можно даже сказать, что и самая борьба не могла бы при этом условии зародиться. Вера не искореняется диалектическими рассуждениями; она только тогда рушится под ударами доказательств, когда основание ее потрясено уже другими причинами. Наука не только не является источником зла, она представляет собою единственное средство, которым мы располагаем для борьбы с ним. Как только течение вещей поколебало установившиеся верования, воскре­сить их искусственным образом ничто не может; но на нашем жизненном пути мы имеем только одного проводника— наше критическое мышление. Если социа­льный инстинкт ослабел, то остается только один руководитель— разум, и только при его посредстве мо­жет выработаться новое сознание. Как бы ни был опасен этот путь, другого выбора нет и колебаться невозможно. Пусть все те, кто с грустью и тревогой смотрит на разрушение старых верований, кто чув­ствует и сознает все трудности этого критического периода, не обвиняют науку за то зло, в котором она не только не повинна, но излечить которое она стре­мится. Пусть не смотрят на науку, как на враждебную силу; она вовсе не оказывает того губительного влия­ния, какое ей приписывают, но дает нам в руки единст­венное оружие для борьбы с тем самым разложением, продуктом которого она сама является. Осуждение науки не есть исход; авторитет исчезнувших традиций не оживет, если запечатать ее уста; осудив ее, мы окажемся только в еще более критическом положении, так как нам нечем будет заполнить образовавшуюся духовную пустоту. Правда, не следует увлекаться и ви­деть в образовании самодовлеющую цель, тогда как на самом деле оно служит только средством. Насильст­венные оковы не умертвят в человеческом разуме духа независимости, но точно так же недостаточно дать ему свободу для того, чтобы установить равновесие; надо, чтобы он правильно употребил данную ему свободу.

Далее мы видим, почему религия вообще оказывает профилактическое влияние на самоубийство; объясне­ние этому факту мы находим не в том, что, как иногда говорят, религия более резко осуждает самоубийство, нежели светская мораль, не в том, что мысль о Боге сообщает религиозным заветам исключительную власть над человеческой волей, и не в том, наконец, что перспектива будущей жизни и ужасных кар, ожида­ющих виновных, дает запретам религии большее зна­чение, нежели человеческим законам. Протестант не менее сильно верит в Бога и в бессмертие души, неже­ли католик; больше того, религия, наименее склонная к самоубийству, а именно иудейство, в то же самое время оказывается единственной не запрещающей его формально, и именно здесь мысль о бессмертии играет наименьшую роль. В самом деле, Библия не содержит никаких запретов лишать себя жизни*, и, с другой стороны, представление о загробной, потусторонней жизни выражено в ней крайне неясно. Конечно, и в том и в другом отношении толкования раввинов мало-помалу заполнили пробелы священной книги, но аб­солютного авторитета они все-таки не могут иметь. Поэтому благотворное влияние религии нельзя припи-сывать специальной природе религиозных идей; если она сохраняет человека от самоуничтожения, то это происходит не потому, что она внушает путем ар­гументов sui generis уважение к человеческой личности, но в силу того, что она является обществом; сущность этого общества состоит в известных общих верованиях и обычаях, признаваемых всеми верующими, освящен­ных традицией и потому обязательных. Чем больше существует таких коллективных состояний сознания, чем они сильнее, тем крепче связана религиозная об­щина, тем больше в ней содержится предохраняющих начал. Детали догматов и обрядов в данном случае имеют второстепенное значение. Суть в том, чтобы они по природе своей были способны с достаточною интенсивностью питать коллективную жизнь; и имен­но потому, что протестантская церковь не так тесно спаяна, как все остальные, она и не оказывает на самоубийство такого же умеряющего влияния.

* Единственный карающий запрет, который нам известен, мы находим у Иосифа Флавия в его «Истории войны евреев с рим­лянами...» (III 25), и там просто сказано: «...тела людей, доброволь­но умертвивших себя, остаются без погребения до заката солнца, тогда как убитых на войне разрешается хоронить раньше». Можно ли это считать наказанием?

ГЛАВА III. ЭГОИСТИЧЕСКОЕ САМОУБИЙСТВО (продолжение)

Но если религия предохраняет от самоубийства лишь постольку, поскольку она создает общество, то вполне вероятно, что и другие общественные союзы вызыва­ют те же результаты. Рассмотрим с этой точки зрения политическое общество и семью.

I

Если принимать во внимание только абсолютные циф­ры, то получается впечатление, что холостые люди кончают с собою реже, чем женатые. Так, например, во Франции в период 1873—1875 гг. насчитывалось 16 264 самоубийства среди женатых, тогда как холо­стяки дали только 11709 случаев. Первое число от­носится ко второму как 100 к 132. Так как та же пропорция наблюдается и в другие периоды, и в дру­гих странах, то некоторые исследователи раньше ут­верждали, что брак и семейная жизнь увеличивают наклонность к самоубийству. Если, следуя общеприня­тому мнению, видеть в самоубийстве акт отчаяния, вызванный тяжелыми условиями существования, то вышеприведенное мнение имеет все основания. Дейст­вительно, холостому человеку жизнь дается легче, чем женатому. Разве брак не несет с собою всякого рода забот и обязанностей? Разве для того, чтобы обес­печить настоящее и будущее семьи, не приходится налагать на себя больше бремени и лишений, чем это выпадает на долю одинокого человека? Несмотря на кажущуюся очевидность, это априорное рассуждение совершенно неправильно, и факты только потому да­ют ему некоторую опору, что плохо анализируются. Бертильон-отец первый установил это, и мы дальше приведем его остроумные вычисления. Для того чтобы вполне правильно разобраться в вышеприведенных цифрах, надо принять во внимание, что очень большой процент холостых людей имеет'менее 16 лет от роду, тогда как женатые в среднем старше. До 16 лет на­клонность к самоубийству развита очень слабо в силу раннего возраста. Во Франции за этот период жизни человека наблюдается только 1 или 2 случая на 1.000000 жителей, в следующий за ним период число самоубийств уже в 20 раз больше. Присутствие среди холостяков большого числа детей моложе 16 лет значительно понижает среднюю степень наклонности к самоубийству среди них. Таким образом, меньшее число случаев самоубийства, даваемое холостыми, зависит не от безбрачия, а от того, что большинст­во из них не вышло еще из детского возраста. По­этому если при сравнении этих двух групп населения мы хотим выделить то влияние, какое оказывают се­мейные условия и только они одни, то мы должны отбросить этот вносящий пертурбацию несовершенно­летний элемент и противопоставить людям, состоя­щим в браке, только неженатых и незамужних свыше 16-летнего возраста, исключая более молодое поколе­ние. Откинув это последнее, мы находим, что за пери­од 1863—1868 гг. на 1 млн холостых старше 16-лет­него возраста приходится в среднем 173 случая само­убийства, а на 1 млн женатых —154,6. Первое число относится ко второму, как 112 к 100. Мы видим, таким образом, что безбрачие увеличивает количество само­убийств.

На самом деле превышение случаев самоубийства среди холостых еще больше, чем указывают предыду­щие цифры. При вычислении их мы сделали допуще­ние, что все холостые люди свыше 16 лет и все люди, вступившие в брак, имеют один и тот же средний возраст. Между тем во Франции большинство холо­стяков (58%) приходится на возраст между 25—30 годами, большинство незамужних женщин (57%) мо­ложе 25 лет. Средний возраст первых — 26,8, вторых — 23,4. Напротив, средний возраст находящихся в браке падает между 40 — 45 годами. С другой стороны, чис­ло самоубийств для обоих полов вместе в зависимости от возраста прогрессирует следующим образом:

От 16—21 лет 45,9 самоубийства на 1 млн жителей

» 21 — 30 » 97,9 » » »

» 31—40 » 114,5 » » »

» 41—50 » 164,4 » » »

Эти цифры относятся к 1848—1857 гг. Если бы процент самоубийств зависел только от возраста, то среди людей холостых он не мог бы быть выше 97,9, а среди людей женатых находился бы между 114,5— 164,4, т.е. приблизительно около 140. Число само­убийств женатых должно было бы относиться к числу холостых, как 100 к 69. Второе составляло бы только ²/з первого, тогда как мы знаем, что превосходство именно на стороне вторых. Таким образом, семейная жизнь делает интересующее нас отношение обратным. Если бы семейные связи не оказывали никакого влия­ния, то женатые и замужние должны были бы в силу своего возраста чаще кончать с собой, чем холостые, а в действительности происходит как раз наоборот. Принимая это во внимание, можно сказать, что брак почти наполовину уменьшает наклонность к самоубий­ству; говоря более точно, пребывание в безбрачии влечет за собою увеличение, которое выражается от­ношением ¹¹²/69=1,6. Поэтому если условиться и на­клонность к самоубийству людей, находящихся в бра­ке, обозначить единицей, то наклонность холостых людей будет равняться 1,6 для того же среднего воз­раста.

То же соотношение мы наблюдаем в Италии. В си­лу своего возраста женатые (1873—1877гг.) должны были бы давать 102 случая на 1 млн, а холостые старше 16 лет только 77; первое число относится ко второму, как 100 к 75. Но на самом деле женатые люди всего реже кончают с собой: на 86 случаев среди холос­тых приходится только 71—среди женатых, т. е. 100 на 121. Таким образом, предрасположение холостых относится к наклонности женатых, как 121 к 75, т. е. равняется 1,6, как и во Франции. Аналогичные наблю­дения можно сделать и в других странах; повсеместно процент самоубийств среди женатых меньше, чем сре­ди холостых, тогда как в силу возраста первых он должен был бы быть больше. В Вюртемберге в 1846— 1860 гг. эти числа относились друг к другу, как 100 к 143, в Пруссии в 1873^1875 гг.—как 100 к 111.

Но если при настоящем положении статистики этот метод вычисления почти во всех случаях является един­ственно применимым и если для того, чтобы устано­вить факт в его общем виде, необходимо прибегать исключительно к нему, то полученные результаты, ко­нечно, могут считаться только грубо приблизительными. Метода этого, без сомнения, достаточно для того, чтобы установить тот факт, что холостая жизнь увеличивает наклонность к самоубийству; но количест­венную величину этого повышения он указывает очень неточно. Для того чтобы разделить влияние возраста и семейного положения, мы взяли исходной точкой соотношение между процентами самоубийств в 30-лет­нем и в 45-летнем возрасте. К несчастью, влияние семейного положения уже само отпечаталось на этом соотношении, так как присущий каждому из этих воз­растов процент самоубийств был вычислен для холо­стяков и для женатых, взятых вместе. Конечно, если бы пропорция тех и других была одинакова для обоих периодов точно так же, как и пропорция замужних и незамужних женщин, то произошла бы компенсация и проявилось бы только одно влияние возраста. В действительности же получается совсем другое. В то вре­мя как в возрасте 30 лет холостых было немного больше, чем женатых (746111, с одной стороны, и 714278 — с другой), в 45-летнем возрасте, наоборот, их оказалось подавляющее меньшинство (333 033 хо­лостых на 1864401 женатых); то же самое мы видим и по отношению к женщинам. Вследствие этого нерав­ного распределения большая наклонность к самоубий­ству у холостых отражается на общем итоге в этих двух случаях неодинаково. В первом случае она силь­нее повышает процент самоубийств, чем во втором; последний относительно слишком слаб, и численное превосходство его над первым, которое должно было бы проявиться, если бы имелось налицо только влия­ние возраста, искусственно уменьшено. Говоря други­ми словами, разница в склонности к самоубийству между населением 25—30 и 40—45 лет, обусловленная одним только возрастом, несомненно, значительнее, чем указывает подобный метод вычисления. Мы име­ем здесь отклонение, умеренность которого почти це­ликом обязана своим существованием преимуществу женатых людей; следовательно, оно представляется меньшим, чем есть в действительности.

Только что указанный нами метод уже фактически привел к важным ошибкам. Так, например, для опреде­ления степени влияния вдовства на количество само­убийств иногда ограничивались тем, что сравнивали процент, присущий вдовцам, с процентом, относящим­ся к людям всех других семейных положений одного и того же среднего возраста, т. е. приблизительно 65 лет. В результате оказалось, что 1 млн вдовцов в 1863—1868 гг. давал 628 случаев самоубийства; 1 млн людей 65 лет других семейных положений давал 461 случай. Из этих цифровых данных можно заклю- ' чить, что даже в одном и том же возрасте вдовцы лишают себя жизни чаще, чем люди всякого иного семейного положения. Таким образом, как будто бы подтвердился предрассудок, что состояние вдовства наиболее предрасполагает к самоубийству. В действительности если 65-летнее население не дает в сред­нем большего числа самоубийств, чем вдовцы, то это происходит потому, что почти все они в этом возрасте женаты (776191 женатых на 134238 холостых). Если этого сравнения достаточно для доказательства того, что вдовцы лишают себя жизни чаще, чем женатые люди того же возраста, то нельзя делать отсюда ника­кого заключения в смысле сравнения их наклонности с наклонностью холостяков.

Наконец, когда сравнивают только средние числа, то самые факты и существующие между ними соотношения естественно не могут выступить во всем своем значении. Легко может случиться, что, вообще говоря, женатые лишают себя жизни меньше, чем хо­лостые, но в известном возрасте это соотношение становится обратным; и мы увидим, что это действитель­но имеет место. Эти исключения, которые могут оказаться чрезвычайно поучительными для объяснения исследуемого явления, нет возможности установить путем предыдущего метода. Вполне возможно также, что между двумя возрастами будут наблюдаться изменения, которые хотя и не настолько велики, чтобы превратить установленное соотношение в обратное, но имеют все же некоторое значение и потому должны быть приняты во внимание.

Существует только один способ для избежания этих затруднений, а именно: надо определить процент каж­дой группы, взятой в отдельности для каждого воз­раста. При этом условии можно будет сравнить, например, холостяков в возрасте 25—30 лет с женатыми и вдовцами того же возраста и то же самое сравнение произвести для других периодов жизни. Таким обра­зом влияние семейного положения будет отделено от всех остальных, и изменения, которые оно влечет за собой, станут очевидными. Этот-то метод впервые и применил при вычислении смертности и брака Бертильон. К сожалению, официальные сведения не дают нам необходимых данных для желаемого сравнения.

Мы получаем сведения о возрасте самоубийц неза­висимо от их семейного положения; единственная известная нам статистика, которая пошла по другому пути, относится к великому герцогству Ольденбургскому (включая Любек и Биркенфельд).

Она дает нам за 1871 — 1875 гг. распределение числа самоубийств согласно возрасту для каждой категории семейного положения в отдельности. Но в этом ма­леньком государстве насчитывалось всего 1369 случаев самоубийства в течение 15 лет, а так как из такого небольшого количества случаев нельзя вывести ника­ких достоверных заключений, то мы сами предприняли соответственную работу для Франции с помощью не­изданных документов министерства юстиции. Наши изыскания касаются 1889—1890 и 1891 годов. Нам удалось рассмотреть 25000 самоубийств. Помимо того что эта цифра сама по себе достаточно значи­тельна для того, чтобы служить основанием для опре­деленного вывода, мы убедились в том, что про­должать дальше наши наблюдения не было никакой необходимости. В самом деле, из года в год число самоубийств каждого возраста остается неизменным для каждой группы, и поэтому для вывода среднего числа нет надобности в более продолжительном на­блюдении.

Для того чтобы ярче обнаружить их значение, мы для каждого возраста рядом с цифрой, обозначающей процент вдовых и находящихся в браке, поставили то, что мы называем коэффициентом предохранения вторых по отношению к первым, и тех и других по отношению к не вступавшим в брак. Этим словом мы обозначаем число, указывающее, во сколько раз в од­ной группе лишают себя жизни меньше, чем в другой в одном и том же возрасте. Поэтому, когда мы будем говорить, что коэффициент предохранения женатых 25 лет по отношению к холостым равняется 3, то это будет значить, что если наклонность к самоубийству женатых в этот момент их жизни принята за единицу, то наклонность холостяков в тот же период надо обо­значить цифрой 3. Конечно, когда коэффициент пред­охранения опускается ниже 1, то он превращается в ко­эффициент усиления наклонности к самоубийству.

Законы, вытекающие из этих данных, могут быть сформулированы следующим образом.

1. Слишком ранний брак увеличивает наклонность к самоубийству, в особенности у мужчин. Правда, этот результат, полученный от рассмотрения очень ограни­ченного количества фактов, не может считаться окон­чательным; во Франции среди супругов 15 — 20-лет­него возраста случается в среднем годовом выводе только один случай самоубийства, вернее, 1,33. Но ввиду того, что этот факт в равной мере наблюдается и в Герцогстве Ольденбургском, а также по отношению к женщинам, то маловероятно, чтобы дело объясня­лось одной случайностью. Даже шведская статистика указывает на то же увеличение, по крайней мере относительно мужчин. Если в силу приведенных нами причин мы эту статистику считаем неправильной по отношению к преклонному возрасту, то мы не имеем никакого основания сомневаться в ее достоверности, поскольку она касается первых периодов жизни, когда вдовцов еще не может быть. Между прочим, известно, что смертность молодых супругов значительно превос­ходит смертность холостых мужчин и девушек того же возраста: 1000 неженатых мужчин между 15—20 года­ми дают ежегодно 8,9 смертей; 1000 женатых того же возраста дают 51, т. е. на 473% больше. Значительно меньшее уклонение мы имеем для другого пола: 9,9 — среди замужних и 8,3 — среди девушек; первое число относится ко второму, как 119 к 100.

Такая сильная смертность среди молодых супругов объясняется, конечно, социальными причинами. Если бы это печальное явление обусловливалось главным образом недостаточной зрелостью организма, то смерт­ность должна была бы отозваться сильнее на женской половине населения вследствие естественных опасно­стей, связанных с деторождением. Все заставляет нас прийти к тому заключению, что преждевременный брак влечет за собою специфическое моральное состо­яние, особенно вредно отзывающееся на мужчинах.

2. Начиная с 20 лет люди, состоящие в браке, по отношению к холостым и незамужним обладают коэф­фициентом предохранения, превышающим единицу. Этот последний выше того, который установил Бер-тильон. Цифра 6, данная нам этим ученым, представ­ляет собою скорее минимум, чем среднюю. Коэффици­ент изменяется в зависимости от возраста. Он быстро достигает максимума — между 25—30 годами во Фран­ции, между 30—40 годами — в Ольденбурге; начиная с этого момента, он падает вплоть до последних лет человеческой жизни, когда опять наблюдается легкое повышение.

3. Коэффициент предохранения супругов по отноше­нию к холостым и незамужним изменяется в зависимо­сти от пола. Во Франции преимущество на стороне мужчин, и разница между полами довольно значитель­на; для мужчин мы имеем в среднем 2,73, тогда как для женщин (замужних)—1,56, т.е. на 43% меньше. Но в Ольденбурге наблюдается обратное: для женщин среднее число равняется 2,16, а для мужчин только 1,83. Надо заметить, что в то же время здесь самое расхождение меньше: второе число разнится от перво­го только на 16%. Мы можем сказать теперь, что пол, которому наиболее благоприятствует брачное состоя­ние, изменяется в зависимости от страны и что вели­чина отклонения между процентом самоубийств у обо­их полов изменяется в зависимости от того, какой именно пол оказывается наиболее благоприятствуе-мым. В последующем изложении мы найдем факты, подтверждающие этот закон.

4. Вдовство уменьшает коэффициент предохранения супругов обоего пола, но обыкновенно не уничтожает его совершенно. Вдовцы убивают себя чаще, чем люди, состоящие в браке, но в общем менее, нежели совсем безбрачные. Коэффициент их поднимается в некото­рых случаях до 1,60 и 1,66; так же, как и у супругов, он изменяется вместе с возрастом, но процесс этот совер­шается неправильно, и мы не можем в данном случае установить никакой закономерности. Совершенно так же, как и у супругов, коэффициент предохранения вдов­цов по отношению к безбрачным изменяется в зависи­мости от пола. Во Франции перевес оказывается на стороне мужчин; средний мужской коэффициент равня­ется 1,32, тогда как для вдов он спускается ниже еди­ницы (0,89), т. е он на 37% меньше. Наоборот, в Оль­денбурге среди вдового населения, как и среди брач­ного, преимущество на стороне женщин: их средний коэффициент равняется 1,07, тогда как коэффициент вдовцов падает ниже единицы и составляет 0,89, т. е. на 17% меньше. Как и в брачном состоянии, в тех случаях, когда наиболее предохраненной оказывается женщина, разница между полами меньше, чем там, где имеет преимущество мужчина. Мы можем сказать пре­жними словами, что наиболее благоприятствуемый пол у вдовых изменяется в зависимости от страны и что величина отклонения между процентом самоубийств у обоих полов изменяется в зависимости от того, какой пол оказывается наиболее благоприятствуемым. Установив эти факты, постараемся объяснить их.

II

Преимущества, которыми пользуются люди, находя­щиеся в брачном состоянии, можно приписать только одной из двух нижеследующих причин:

Либо мы имеем здесь влияние домашней среды; в таком случае именно семья нейтрализует наклон­ность к самоубийству и мешает ей развиваться.

Либо же этот факт объясняется тем, что можно назвать «брачным подбором». Брак действительно механически производит в общей массе населения неко­торого рода сортировку. Не всякий желающий женится. Мало шансов создать себе семью у того человека, который не обладает известным здоровьем, средствами к жизни и определенными нравственными досто­инствами. Тот, кто лишен всего этого, за исключением каких-либо особо благоприятных обстоятельств, волей или неволей отбрасывается в разряд безбрачных, кото­рые и составляют, таким образом, наихудшую часть населения. Именно в этой среде чаще всего попадают­ся слабые, неизлечимо больные люди, крайние бед­няки, субъекты нравственно испорченные. Если эта часть населения настолько ниже остальной, то вполне естественно, что она проявляет в своей среде более высокую степень смертности, более сильно развитую преступность и, наконец, большую наклонность к са­моубийству. При такой гипотезе уже не семья предох­раняет человека от самоубийства, преступлений или болезней, а, наоборот, преимущество людей, находя­щихся в брачном состоянии, зависит от того, что только тем доступна семейная жизнь, кто представляет собою серьезные гарантии физического и нравствен­ного здоровья.

Бертильон, казалось, колебался между этими двумя объяснениями и поочередно принимал то одно, то другое. Летурно в своей книге «Эволюция брака и семьи» (Париж, 1888 г., ст. 426) категорически высказывался в пользу второго предположения. Он отказыва­ется признать в бесспорном превосходстве женатых и замужних в смысле предохраненности от самоубий­ства следствие и доказательство преимущества брач­ного состояния; но он, конечно, был бы менее поспе­шен в своих суждениях, если бы с большим вниманием отнесся к фактам.

Без сомнения, вполне возможно, что в общем супру­ги имеют лучшую физическую и моральную организа­цию, чем безбрачные. Нельзя, однако, сказать, чтобы брачный подбор допускал совершение брака только среди избранной части населения. Особенно сомнитель­но, чтобы люди без средств и положения вступали в брак значительно реже, нежели все остальные. Как уже было замечено, у бедных классов населения гораздо больше детей, чем у состоятельных. Если дух предусмо­трительности не мешает им размножаться выше всяких пределов благоразумия, то почему бы вообще эти люди могли удерживаться от вступления в брак? Кроме того, целый ряд фактов в последующем изложении может подтвердить, что нужда вовсе не является одним из факторов, определяющих социальный процент само­убийств. Что же касается слабых и больных, то кроме того, что целый ряд причин заставляет их пренебрегать своими болезнями, еще вовсе не доказано, чтобы из их среды чаще всего вербовались самоубийцы. Психоорга­нический темперамент, наиболее всего предрасполага­ющий человека к самоубийству,— это неврастения во всех ее видах, а в наше время неврастения скорее указывает на некоторое превосходство, чем на дефект. В утонченном обществе, живущем высшей умственной жизнью, неврастеники составляют своего рода духо­вную аристократию. Только явно выраженное, харак­терное сумасшествие преграждает человеку путь к бра­ку; но устранение этой крайне редкой аномалии совер­шенно недостаточно для объяснения значительного преимущества в смысле низкого процента самоубийств у людей, находящихся в брачном состоянии.

Помимо этих несколько априорных соображений многочисленные факты указывают на то, что взаимоотношение женатых и холостых объясняется совершен­но другими причинами.

Если бы это взаимоотношение определялось брач­ным подбором, то проявляться оно должно было бы с того момента, когда подбор начинает входить в силу, т. е. когда молодые люди и девушки вступают в брак. В это время впервые должно было бы обозначиться некоторое уклонение, которое затем мало-помалу увеличивалось бы по мере дальнейшего действия подбо­ра, т. е. по мере вступления в брак более зрелых людей, обособления их от той группы, которая по натуре своей предназначена образовать класс неисправимых холостяков. Наконец, максимальное уклонение долж­но было бы пасть на тот возраст, когда добрые семена уже окончательно отделяются от плевел, когда все способные к браку вступают в него и в безбрачии остаются только обреченные на это судьбой в силу их физических или нравственных недостатков. Этот пери­од приходится между 30—40 годами человеческой жизни — возраст, после которого браки совершаются чрезвычайно редко.

В действительности оказывается, что коэффициент предохранения изменяется по совершенно другому за­кону. В исходной своей точке он очень часто уступает место обратному коэффициенту, т. е. усилению случа­ев самоубийства. Очень молодые супруги более склон­ны к самоубийству, нежели холостые люди. Этого бы не могло быть, если бы они от рождения в самих себе заключали условия, предохраняющие от самоубийства. Затем максимум различия наступает почти сразу. Начиная с того момента, когда привилегированное положение женатых начинает обнаруживаться (между 20—25 годами), коэффициент уже достигает цифры, выше которой он впоследствии не поднимается. В этот период мы имеем 148 000 женатых на 1 430 000 холос­тых и 626 000 замужних на 1 049 000 девушек (круглые числа). Таким образом, здесь холостые и девицы за­ключают в своих рядах наибольшую часть того из­бранного населения, которое якобы в силу своих при­родных качеств призвано впоследствии образовать аристократию супружеских пар. Поэтому разница между этими двумя классами по отношению к само­убийству должна бы быть очень небольшая. На самом же деле уклонение уже довольно значительно. Точно так же в следующем возрасте, между 25—30 годами, имеется более 1 000 000 холостых из числа тех 2 000 000, которые в ближайшем периоде, между 30— 40 годами, вступят в брак. И группа холостых, несмот­ря на то что насчитывает их в своих рядах, не только ничего не выигрывает, но именно в этом периоде дает особенно сильно чувствовать свои отрицательные ка­чества. Ни в каком другом возрасте не достигает такой значительной величины разница между женатыми и холостыми в смысле наклонности их к самоубийству. Напротив, между 30—40 годами, когда разделение на две группы окончательно завершилось и класс суп­ругов почти заполнил все свои кадры, коэффициент предохранения, вместо того чтобы достичь своего апо­гея и обозначить таким образом тог факт, что супружеский подбор дошел до своего предела, внезапно и резко падает: для мужчин с 3,20 он спускается до 2,77, для женщин мы имеем еще более резкое пониже­ние—от 2,22 до 1,53, т. е. на 32%.

С другой стороны, этот подбор, каким бы спосо­бом он ни совершался, должен производиться одина­ково как среди юношей, так и среди девушек, потому что жены не подбираются иным путем, чем мужья. Если моральное превосходство людей, состоящих в браке, есть следствие подбора, то оно должно в рав­ной степени отзываться на обоих полах и то же самое должно наблюдаться и в области предохранения от самоубийства. В действительности же во Франции пре­имущества мужей по сравнению с холостяками выше, чем преимущества жен по сравнению с девицами. Для первых коэффициент предохранения подымается до 3,20, только в одном случае спускается ниже 2,04 и большею частью колеблется около 2,80; для жен мак­симум не превышает 2,22 (в лучшем случае 2,39), а ми­нимум даже ниже единицы (0,98). Поэтому можно считать, что во Франции замужняя женщина ближе всего .находится к мужчине в смысле наклонности к са­моубийству.

Итак, в каждом возрасте доля женщин в само­убийствах лиц, состоящих в браке, значительно выше, чем доля девушек в числе самоубийств, совершенных безбрачными. Конечно, это вовсе не значит, чтобы замужняя женщина была сильнее наклонна к само­убийству, нежели девушка; это значит лишь, что если женщине удалось выйти замуж, то она в смысле предохранения от самоубийства выигрывает меньше, чем ее супруг. Но если предохранение до такой степени неодинаково, то, очевидно, семейная жизнь различным образом влияет на моральный характер обоих полов. Решительное доказательство того, что эта неравномерность не имеет другого источника, мы видим в том, что указанная разность рождается и растет под влиянием семьи. В самом деле, в своей отправной точке коэффициент предохранения почти одинаков для обоих полов (2,93 или 2— с одной стороны и 2,40—с другой). Затем мало-помалу разница выступает яснее: сначала потому, что коэффициент у замужних женщин достигает своего мак­симума медленнее, чем у женатых мужчин, а затем потому, что он падает быстрее и на большую величину. Если коэффициент меняется по мере того, как влияние семьи приобретает известную длитель­ность, то это значит, что он находится от нее в прямой зависимости.

Еще более убедительным является то обстоятельст­во, что положение обоих полов по отношению к пред­охранению от самоубийства, которым пользуются лю­ди, состоящие в браке, в различных странах неодина­ково. В великом герцогстве Ольденбургском в наибо­лее благоприятном и защищенном положении оказываются не мужчины, а женщины, и в дальнейшем мы найдем и другие случаи такого отклонения. Между тем в общем и целом брачный подбор всюду соверша­ется одинаковым образом. Невозможно, следователь­но, допустить, чтобы он был существенным фактором того преимущества, которым пользуются женатые лю­ди по отношению к самоубийству, ибо иначе было бы необъяснимо, почему этот подбор производит в раз­личных странах различные результаты. Напротив, впо­лне возможно, что семья в двух различных странах сложилась таким образом, что она различно действует на оба пола; поэтому в самом строении семейной группы должно искать главную причину интересующе­го нас явления.

Как бы ни был интересен этот результат, но раньше всего надо совершенно точно определить его, потому что домашняя среда слагается из самых различных элементов. Для каждого супруга семья состоит из 1) другого супруга и 2) из детей. Первому или второ­му из этих элементов принадлежит благотворное вли­яние на наклонность к самоубийству? Говоря другими словами, семья состоит из 2 различных союзов: с од­ной стороны, мы имеем супружескую пару, а с дру­гой—семейную группу в собственном смысле этого слова. Эти два образования имеют различную природу и различное происхождение и потому не могут, по всей вероятности, производить одинаковых результатов. Один союз учреждается путем соглашения и выбора, другой есть явление природы, кровное родство: пер­вый соединяет собою двух представителей одного и того же поколения, другой соединяет предыдущее поколение с последующим; второй союз так же древен, как и само человечество, первый же принял организо­ванную форму в относительно позднюю эпоху. Если эти два образования до такой степени разнятся между собою, то a priori уже нельзя быть уверенным в том, чтобы они оба способствовали существованию интере­сующего нас явления. Во всяком случае, если и то, и другое оказывает свое влияние, то не одинаковым образом и, по всей вероятности, не в одинаковой мере. Поэтому чрезвычайно важно разобраться в том, уча­ствуют ли в данном случае оба элемента семьи, и если да, то какова доля каждого из них.

Мы имеем доказательство того, что брак оказыва­ет незначительное влияние на коэффициент предохра­нения от самоубийства; в самом деле, величина на­клонности к браку мало изменялась с начала XIX в., тогда как предрасположение к самоубийству стало втрое сильнее. В 1821 —1830 гг. на 1000 жителей при­ходилось 7,8 годовых браков; в 1831 —1850 гг.— 8; в 1851 —1860 гг.—7,9; в 1861 — 1870 гг.—7,8; в 1871 — 1880 гг.— 8. За этот же период времени процент само­убийств на 1 млн жителей с 54 поднялся до 180. С 1880 по 1888 г. наклонность к браку несколько понизилась (стала 7,4 вместо 8), но это понижение не стоит ни в какой связи с громадным повышением числа само­убийств, которое за период 1880—1887 гг. поднялось на 16%.

Кроме того, за период 1865—1868 гг. средняя на­клонность к браку во Франции (7,7) почти равняется по своей величине соответственным цифрам в Дании (7,8) и Италии (7,6), хотя эти страны колоссально разнятся между собою в смысле числа самоубийств.

В течение 1887—1898 гг. 1 млн бездетных супругов давал 644 случая самоубийства. Для того чтобы знать, в какой мере само брачное состояние независимо от влияния семьи предохраняет людей от самоубийства, достаточно сравнить эту цифру с той, которую дают холостые люди того же среднего возраста. Сред­ний возраст людей, состоящих в браке, так же, как и теперь, был тогда 48 лет 8 '/з месяца. 1 млн холостых этого возраста дает 975 случаев самоубийства; 644 относится к 975, как 100 к 150, т. е. у бездетных суп­ругов коэффициент предохранения равняется 1,5; они только на '/з убивают себя реже, чем холостые того же . возраста. Мы имеем совершенно другую картину там, где брак сопровождается деторождением. 1 млн бра­ков при наличии детей в течение того же периода ежегодно давал только 336 случаев самоубийства. Чис­ло это относится к 975, как 100 к 290, т. е. если брак плодовит, то коэффициент предохранения почти удва­ивается (2,90 вместо 1,5).

Супружеский союз играет, таким образом, второ­степенную роль в образовании у людей, состоящих в браке, коэффициента предохранения. К тому же надо заметить, что в предыдущем вычислении мы приписа­ли этой роли несколько большее значение, чем она имеет в действительности. Мы предположили, что без­детные супруги имеют тот же средний возраст, что и супруги вообще, тогда как на самом деле они нахо­дятся, конечно, в более молодом возрасте. Они насчи­тывают в своих рядах те молодые супружеские пары, которые бездетны не в силу своей бесплодности, а по­тому, что, женившись слишком рано, не имели еще времени приобрести детей. В среднем только к 34 го­дам мужчина впервые делается отцом, и женится он приблизительно к 28—29 годам. Часть женатого насе­ления от 28- до 34-летнего возраста целиком входит в категорию бездетных супругов, что значительно по­нижает средний возраст этих последних, и поэтому, принимая его за 46, мы, конечно, впали в ошибку. Но в таком случае безбрачный элемент, с которым их надо было бы сравнивать, должен быть также не 46 лет, а моложе и, следовательно, с меньшим процентом самоубийств. В силу этого коэффициент предохране­ния, определяемый одними только супружескими от­ношениями, в действительности ниже 1,5. Если бы мы знали точно средний возраст бездетных супругов, то оказалось бы, что величина их наклонности к само­убийству приближается к величине холостых еще силь­нее, чем это показывают предыдущие цифры.

Ограниченное и незначительное влияние самого брака видно еще яснее из того, что вдовцы, оставшиеся с детьми, находятся в более благоприятном положе­нии, нежели бездетные супруги. Первые дают 937 случаев на 1 млн жителей; средний возраст для них — 61 год 8 '/з месяца. Число холостых в этом возрасте колеблется между 1434 и 1768, т. е. приблизительно в среднем 1504. Это число относится к 937, как 160 к 100. Вдовцы в том случае, если они остаются с деть­ми, имеют коэффициентом предохранения 1,6, превос­ходят, следовательно, в этом отношении бездетных супругов. Надо к тому же заметить, что, вычисляя коэффициент таким образом, мы скорее приумень­шим, чем преувеличим, его. В самом деле, семейные вдовцы имеют, несомненно, более зрелый средний воз­раст, чем вдовцы бездетные. Ведь в число этих послед­них входят все те, брак которых остается бесплодным только потому, что смерть слишком рано прекратила его, т. е. самые молодые люди. Поэтому вдовцов с де­тьми надо бы сравнивать с холостыми старше 62 лет, которые уже в силу самого возраста более наклонны к самоубийству. Ясно, что при этом преимущество их в смысле высоты коэффициента выступило бы еще рельефнее.

Правда, этот коэффициент 1,6 значительно ниже, чем коэффициент семейных супругов 2,9; разница ра­вняется по меньшей мере 45%. Можно было бы думать, что сам по себе брачный союз имеет на склонность к самоубийству большее влияние, чем мы ему приписываем, если с его прекращением степень предохранения остающегося в живых супруга падает до такой степени. Но такой факт можно только в очень слабой степени приписать расстройству брачного со­юза. Это доказывается тем обстоятельством, что в тех случаях, когда нет детей, влияние вдовства гораздо менее ощутимо. 1 млн бездетных вдовцов дает 1258 случаев самоубийства; эта цифра относится к 1504 — числу самоубийств среди холостых в 62-летнем воз­расте, как 100 к 119; коэффициент предохранения выражается, следовательно, приблизительно числом 1,2, которое лишь немного ниже коэффициента 1,5, относящегося к бездетным супругам. Первое число меньше второго только на 20%. Итак, можно сказать, что, если смерть одного из супругов не влечет за собой никаких последствий, кроме того, что разрушает брачное сожитие, обстоятельство это не особенно си­льно отражается на склонности вдовца к самоубий­ству. Следовательно, брак в том виде, как он теперь существует, только в слабой мере сдерживает эту наклонность, ибо с прекращением брака эта последняя не возрастает сколько-нибудь значительно.

Что же касается причины, усиливающей наклон­ность вдовцов к самоубийству даже в том случае, если брак их был плодовит, то искать ее надо в присутствии детей. Конечно, с одной стороны, дети привязывают вдовца к жизни, но с другой — их существование значи­тельно обостряет переживаемый вдовцом кризис. В этом случае удар обрушивается не на один только брачный союз; все течение семейной жизни оказывает­ся нарушенным. В механизме семьи выпало существен­ное колесо, и он не может правильно работать. Для того чтобы восстановить нарушенное равновесие, на­до, чтобы человек взял на себя двойную работу и выпол­нял такие функции, для которых он не приспособлен. _ч Естественно, что в таком положении человек утрачива­ет ту степень предохранения от самоубийства, которой он обладал в то время, когда брачный союз его не был разрушен. Коэффициент предохранения уменьшается не потому, что прекратилось брачное сожительство, а потому, что семья, в которой этот человек является главой, в корне своем дезорганизовалась. Неурядицу влечет за собой потеря не жены, а матери семейства.

Незначительное влияние самого брачного союза как такового на величину коэффициента предохранения обнаруживается особенно ярко в том случае, если дело касается женщины и если в лице детей этот союз не имеет своего естественного дополнения. 1 млн бездет­ных жен дает 221 случай самоубийства, 1 млн девушек (того же возраста, между 42—43 годами) дает только 150. Первое число относится ко второму, как 100 к 67, а коэффициент предохранения падает ниже единицы (0,67), т. е. в действительности мы имеем уже не предо­хранение от самоубийства, а обострение наклонности к нему. Итак, во Франции замужние бездетные женщи­ны лишают себя жизни в 1 ^!/₂ раза больше, чем девушки того лее возраста. Мы уже констатировали раньше, что на жену семейная жизнь оказывает не столь силь­ное благоприятное влияние, как на мужа. Мы нашли теперь объяснение этому факту: брачный союз сам по себе отзывается на женщине очень тяжело и способ­ствует увеличению ее наклонности к самоубийству.

Если тем не менее нам показалось, что в общем замужняя женщина обладает некоторым коэффициентом предохранения, то это произошло потому, что бездетные супружества составляют исключение и в громадном большинстве случаев присутствие детей смягчает тяжелую сторону брака, но только смягчает, не более того. Миллион женщин, имеющих детей, дает 79 случаев самоубийства; если сравнить это число с процентом незамужних женщин 42-летнего возраста (150), то получается следующий вывод: замужняя жен­щина, если она в то же самое время является и мате­рью, пользуется коэффициентом предохранения, рав­ным 1,89, т. е. на 35% ниже того, которым обладает мужчина при тех же условиях.

Поэтому нельзя по отношению к вопросу о само­убийстве согласиться с положением Бертильона: «Ког­да женщина вступает в брак, то она выигрывает от этого союза больше, чем мужчина, но, естественно, страдает сильнее, чем он, от его разрушения».

III

Итак, то преимущество в смысле смертности от само­убийства, которым, вообще говоря, пользуются люди, состоящие в браке, обязано, для одного пола целиком, а для другого в значительной части, не влиянию само­го супружеского союза, а влиянию союза семейного. Однако, как мы уже видели, даже при отсутствии детей женатые мужчины, во всяком случае, находятся в бо­лее благоприятном положении, измеряемом отноше­нием 1 к 1,5. Уменьшение в размере 50 случаев само­убийства на 150, т. е., иначе говоря, на 33%, хотя и значительно меньше того, которое наблюдается при наличии полной семьи, представляет все же достаточ­ную величину, для того чтобы стоило заняться анали­зом причин этого явления. Объясняется ли оно специ­альным, благотворным влиянием брака на мужчин или же представляет собой результат брачного подбо­ра? Хотя выше мы уже доказали, что этот последний не играет той главной роли, которую ему приписыва­ют, но из этого не следует, чтобы он не имел никакого влияния на наклонность к самоубийству.

Существует одно обстоятельство, на первый взгляд подтверждающее эту гипотезу. Мы знаем, что коэффициент предохранения у бездетных мужей не унич­тожается, когда они теряют жен, а только спускается с 1,5 до 1,2. Вполне очевидно, что степень предохранения бездетных вдовцов не может быть отнесена на счет вдовства, которое само по себе не только не может умерить наклонности к самоубийству, но способно скорее усилить ее. Поэтому то преимущество, о кото­ром мы сейчас говорим, зависит от какой-нибудь бо­лее ранней причины; брак не может быть ею, так как искомая причина продолжает оказывать свое действие даже тогда, когда умирает один из супругов — жена. Естественно возникает предположение, что преимуще­ство это заложено в каком-нибудь врожденном качест­ве супругов, которое обнаруживается благодаря брач­ному подбору, но им не создается. Если это качество существовало у них до брака, независимо от него, то ничуть не удивительно, что оно имеет большую длитель­ность, нежели самый брак. Если брачное население представляет собою избранную часть страны, то то же самое неизбежно приходится сказать и об его вдовст­вующей части. Правда, это врожденное превосходство проявляется у последних слабее, поскольку они оказы­ваются менее защищенными от наклонности к само­убийству. Но вполне понятно, что душевное потрясе­ние, испытанное вдовцом, может отчасти нейтрализо­вать это предохранительное влияние и помешать про­явить ему свою силу в полной мере.

Однако это объяснение может быть принято лишь в том случае, если оно в равной мере приложимо к обоим полам. Среди замужних женщин необходимо найти хоть какие-нибудь следы этого естественного предрасположения, которое при прочих одинаковых условиях предохраняло бы их от самоубийства боль­ше, чем девушек. Уже одно то обстоятельство, что при отсутствии детей женщины убивают себя чаще, чем девушки того же возраста, плохо мирится с гипотезой, согласно которой они награждены от рождения лично им присущим коэффициентом предохранения. Правда, можно, пожалуй, еще допустить, что этот коэффициент для женщины существует так же, как и для мужчины, но что он совершенно аннулируется в течение брачного сожития тем печальным влиянием, которое замужест­во оказывает на моральную личность женщины. Но если бы это врожденное качество только сдерживалось и маскировалось тем своеобразным моральным упад­ком, который вызывается в женщине супружескими отношениями, то оно должно было бы обнаружиться после смерти супруга. Мы должны были бы наблюдать, что женщина, освободившись из-под гнета суп­ружеского ярма, возвращает себе все свои преимущест­ва и утверждает свое превосходство над теми из пред­ставительниц своего поколения, которым не удалось выйти замуж. Другими словами, бездетные вдовы по сравнению с девицами должны были бы иметь коэф­фициент, по величине приближающийся по меньшей мере к тому, которым пользуются бездетные вдовцы. Ничего подобного нет на самом деле: 1 млн бездетных вдов дает ежегодно 322 случая самоубийства; 1 млн незамужних женщин 60 лет (средний возраст для вдо­вы) дает число, колеблющееся между 189—204, при­близительно 196. Первое относится ко второму, как 100 к 60. Бездетные вдовы имеют коэффициент ниже единицы, иначе говоря, коэффициент отрицательный; цифра 0,60 даже несколько меньше, чем число, выра­жающее собой коэффициент бездетных замужних жен­щин (0,67). Следовательно, можно вполне определенно сказать, что вовсе не брак мешает этим последним проявить ту естественную предохраненность от само­убийства, которую им приписывают.

В ответ на это могут возразить, что полному воз­рождению благоприятных свойств, заглохших во вре­мя брака, мешает то обстоятельство, что для женщины быть вдовой еще хуже, чем быть замужем. Надо со­знаться, что это очень распространенное в обществе мнение, будто вдова находится в более критическом положении, чем вдовец. Обыкновенно указывают на материальные и моральные затруднения, с которыми вдове приходится бороться, отстаивая свое существо­вание, особенно если судьба заставляет прокармливать целую семью.

Существует даже мнение, будто факты вполне под­тверждают такое предположение. По мнению Морселли, статистикой установлено, что женщина-вдова ме­нее отстает от мужчин по степени наклонности к само­убийству, чем тогда, когда она живет в браке; а так как, выходя замуж, женщина в этом смысле уже при­близилась к мужчине, то, очевидно, для нее нет худ­шего положения, чем вдовство.

Доля женщины в общей массе самоубийств, совер­шенных обоими полами в состоянии вдовства, действительно кажется значим ельно большей, чем в сумме самоубийств, совершенных людьми, состоящими в браке. Не служит ли этот факт доказательством того, что вдовство тяжелее переносится женщиной, чем замужество? Если это так, то нет ничего удивительного в том, что, овдовев, женщине еще труднее, чем в период брачной жизни, проявить свои природные положи­тельные свойства.

К несчастью, этот мнимый закон покоится на фак­тической ошибке. Морселли забыл, что всюду вдов в 2 раза больше, чем вдовцов. Во Франции, в круглых цифрах, насчитывается 2 000 000 первых и 1 000 000 вто­рых. В Пруссии, по переписи 1890 г., насчитывалось 450000 одних и 1 319000 других. При таких условиях вполне естественно, что относительное число само­убийств у вдов значительнее, чем у замужних женщин, которых, само собою разумеется, имеется ровно столько же, как и женатых мужчин. Для того чтобы сравнение имело какую-нибудь ценность, надо обе группы населения привести к одинаковому уровню; но если выполнить эту предосторожность, получится ре­зультат, обратный тому, какой дает Морселли. В сре­днем возрасте вдов, т. е. в 60-летнем возрасте, 1 млн женщин дает 154 случая самоубийства и 1 млн муж­чин— 577. Доля женщин (21%) значительно уменьша­ется для вдов. На 1 млн вдов приходится 210 случаев, а на 1 млн вдовцов—1017. Мы видим, что из 100 са­моубийств вдовых обоего пола на долю женщин при­ходится только 17. Напротив, пропорция мужчин под­нимается от 79 до 83%. Итак, становясь вдовцом, мужчина теряет больше, чем женщина, попадающая в аналогичное положение, так как он теряет при этом некоторые из тех преимуществ, которые связаны для него с брачным состоянием. Нет никакого основания предполагать, что эта перемена положения приносит женщине больше забот и огорчений, чем мужчине; действительность говорит нам обратное. Известно, что смертность среди вдовцов значительно выше, чем среди вдов; то же можно сказать и относительно вто­ричного вступления в брак. Вдовцы в любом возрасте в 3 или в 4 раза чаще вторично женятся, чем холостяки вступают в брак, тогда как вдовы выходят замуж только немногим больше чем девушки. Женщина с та­кою же степенью холодности относится ко вторичному замужеству, с какою горячностью мужчина стремится вторично жениться. Дело обстояло бы совершенно иначе, если бы положение вдовца легко переносилось мужчиной и если бы, наоборот, женщина, согласно общераспространенному мнению, так много терпела от потери мужа.

Но если в положении вдовы нет ничего такого, чтобы специально парализовать те природные качест­ва, которые предполагаются у женщины в силу одного того, что она была избрана в супруги, и если качества эти не проявляют себя во время брака хоть сколько-нибудь заметным образом, то нет никакого основания предполагать, что они действительно существуют. Ги­потеза брачного подбора совершенно неприменима к женщине; ничто не дает нам права предполагать, что женщина, призванная к замужеству, обладает привилегированной натурой, предохраняющей ее в известной мере от самоубийства. Следовательно, настолько же неосновательно аналогичное предположение насчет мужчины. Коэффициент 1,5, которым пользуются бездетные супруги, получается вовсе не потому, что эти люди происходят от самой здоровой части населе­ния; он может являться только результатом брака. Надо признать, что супружески союз, столь пагубный для женщины, действует на мужчину, даже и при от­сутствии детей, благотворным образом. Мужчины, вступающие в брак, вовсе не составляют природной аристократии: вступая в брак, они не обладают совершенно определившимся душевным складом, который мог бы предохранить их от самоубийства. Но этот склад развивается под влиянием самого брачного со­жительства. Во всяком случае, если женатые мужчины обладают некоторыми природными преимуществами, то последние носят очень смутный и неопределенный характер, потому что остаются в бездействии, пока не являются на сцену какие-нибудь дополнительные усло­вия. Совершенно справедливо, что самоубийство зави­сит главным образом не от внутренних свойств ин­дивида, а от внешних причин, управляющих людьми.

Нам остается разрешить еще один очень важный вопрос. Если этот коэффициент— 1,5, не зависящий от присутствия или отсутствия детей, обязан своим суще­ствованием браку, то почему же он переживает самый брак и, правда в несколько смягченной форме (1,2), но .все-таки встречается у бездетных вдовцов? Если отбро­сить теорию брачного подбора, объясняющую это яв­ление, то чем другим объяснить его?

Для этого достаточно предположить, что привыч­ки, вкусы, скрытые наклонности, образовавшиеся в брачном сожительстве, не исчезают вслед за его прекращением; нет ничего естественнее этой гипотезы. Если женатый человек, даже при отсутствии детей, питает к самоубийству относительно большее отвра­щение, то неизбежно, что частица этого отрицатель­ного чувства остается в его душе и тогда, когда он становится вдовцом. Но так как вдовство неизбежно связано с некоторым моральным потрясением и так как всякое нарушение равновесия, как мы покажем дальше, толкает человека на самоубийство, это от­рицательное отношение к самоубийству сохраняется лишь в ослабленном виде. У женщины по этим же причинам мы можем наблюдать обратное явление: так как бездетная женщина убивает себя чаще, чем девуш­ка, то, овдовев, она сохраняет эту повышенную на­клонность, которая даже несколько усиливается в свя­зи с тем моральным расстройством и той жизненной неприспособленностью, которые несет с собою вдовст­во для женщины. Но только вследствие того, что тяжелое влияние, которое оказывает на нее брак, дела­ет для нее переход к вдовству более легко переноси­мым, и самое ухудшение носит незначительный харак­тер; коэффициент понижается только на несколько со­тых (0,60 вместо 0,67).

Наше объяснение подтверждается тем обстоятель­ством, что оно есть только частный случай более общего положения, которое можно сформулировать следующим образом: в данном обществе наклонность к самоубийству для каждого пола в состоянии вдовства является функцией наклонности к самоубийству, прису­щей тому же полу в брачном сожительстве. Если муж в сильной степени предохранен от самоубийства, то вдовец сохраняет ту же позицию по отношению к са­моубийству, хотя, само собой разумеется, в более сла­бой степени. Если первый слабо защищен от самоубий­ства, то второй или вовсе лишен предохранения, или обладает им только в самом незначительном размере. Для того чтобы подтвердить правильность этого тези­са, достаточно указать на те выводы, которые оттуда непосредственно вытекают. Мы видели, что один пол находится в более благоприятном положении, чем дру­гой, как во время брака, так и в состоянии вдовства; тот из них, за которым остается привилегия в первом случае, сохраняет свое преимущество и во втором. Во Франции мужья обладают более высоким коэффициентом предохранения, чем жены; такое же соотношение сохраняется и в случае вдовства. В герцогстве Ольденбургском среди женатого населения можно наблюдать обратное явление: женщины пользуются большей сте­пенью предохранения, чем мужчины, независимо от того, вдовеют ли они или состоят в браке.

Но ввиду того что эти два единственных случая могут, и вполне справедливо, показаться не вполне убедительными, так как, с другой стороны, статисти­ческие данные не дают нам нужных сведений для проверки нашего предположения относительно других стран, то мы прибегли к следующему приему. Для того чтобы расширить поле для нашего сравнения, мы вычи­слили отдельно процент самоубийств для каждой возрастной группы и для каждого семейного положения, с одной стороны, для департамента Сены, а с другой — для всех других французских департаментов, взятых вместе. Две социальные группы, изолированныедаким образом, одна от другой, достаточно разнятся между собою, для того чтобы можно было надеяться вынести из этого сравнения что-нибудь поучительное. И в са­мом деле, семейная жизнь действует в этих двух случа­ях различным образом на наклонность к самоубийству.

В провинциальных департаментах мужья предох­ранены от самоубийства гораздо сильнее, чем жены. Коэффициент первых только в четырех случаях спуска­ется ниже 3, тогда как для женщин он не достигает 2, средний коэффициент в первом случае равен 2,88, во втором—1,49. В департаменте же Сены мы видим как раз обратное явление: средний коэффициент для муж­чин только 1,56, для женщин —1,79. Такое же обратное соотношение можно наблюдать и между вдовцами и вдовами. В провинции средний коэффициент вдовцов равен 1,45, а у вдов он значительно ниже — 0,78, В де­партаменте же Сены, наоборот, второй превышает первый и подымается до 0,93, т. е. почти до 1, тогда как первый опускается до 0,75. Итак, на чьей бы сторо­не ни было преимущество в смысле предохранения от самоубийства, вдовство всегда следует за брачным со­жительством.

Больше того, если посмотреть, каким образом ко­эффициент супругов изменяется в зависимости от со­циальной группы, и если затем повторить то же изыс­кание относительно вдовых, то получатся следующие результаты:

• Реклама на сайте

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно