Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

Ю.В. РУБЦОВ
ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ПРАВДА
1941-1945

ОТ АВТОРА

Кому не известно выражение «солдатская правда»? Последнюю зачастую противопоставляют «правде генеральской»: солдатское, окопное знание войны, мол, куда более жестоко и объективно. Генералы сидят по блиндажам, а то и уютным кабинетам, им не сходиться с вражеским солдатом врукопашную, не бросаться под танк со связкой гранат, не снимать финкой часовых, не утопать в грязи, не рубить штыком мерзлую буханку хлеба. Им даже тоска по женскому теплу непривычна: не жена, так боевая подруга здесь же, под боком.

Подчас под такие рассуждения подводится целая философия: солдат готов отдать жизнь за други своя, генерал же, чтобы соответствовать своему назначению, напротив, будет всегда жертвовать подчиненными. Но не слишком ли грубы, прямолинейны такие суждения?

Глупо отрицать, что рядовому бойцу война видится с другого ракурса, нежели командиру дивизии, корпуса, командующему армией, фронтом. И тяжкого физического труда, телесных испытаний («шилом побреется и дымом согреется»), грязи, крови, пота на его долю приходится куда больше. Но дает ли это солдату заведомо большее, по сравнению с генералом, знание о войне, о ратном деле?

Во-первых, редкий генерал не тянул в свое время солдатскую лямку. А философии, подчеркивающей жертвенность солдата, противостоит философия высшей ответственности командира: тяжело отдавать свою жизнь, но любой фронтовик знает, каково посылать на смерть подчиненных без возможности лично разделить с ними опасность. И как бы тщательно ни был продуман и организован бой, сражение, как бы ни были минимальными потери, все равно любой командир не может отделаться от мысли, что жертв могло быть еще меньше. И тени павших преследуют его. Уж лучше сам, лично пошел бы на боевое задание...

В этом и есть суровый удел любого командира: жалости в его деле отмерена своя строгая мера, и ее излишек оборачивается жертвами не меньшими, а большими. Кто только в состоянии определить, какова эта мера, где проходит граница между разумной бережливостью и опасной жалостливостью? Эту меру и эту границу определяет сам командир, и чем выше его должность, тем цена выбора тяжелее. Генералу, маршалу ведь приходится бросать на заведомую гибель десятки, сотни тысяч. И за свой выбор он будет нести ответ до скончания не только своего собственного, но и века человечества.

Это всегдашнее состояние полководца — воистину проклятие профессии! — попытался передать в стихотворении «На смерть Жукова» Иосиф Бродский:

Сколько он пролил крови солдатской

в землю чужую! Что ж, горевал?

Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.

Что он ответит, встретившись в адской

области с ними? «Я воевал».

Солдат тоже воевал, но такая правда ему неизвестна.

Говоря о генеральской правде, автор имеет в виду и еще одну сторону профессии военачальника. В Красной, Советской Армии высший командный состав был одновременно объектом большой политики. И нередко не столько способность к управлению войсками, сколько лояльность к правящему режиму определяли военную и жизненную стезю высших офицеров.

Доказать правоту этой мысли автор намерен просто — предложив читателям, взявшим в руки эту книгу, проследить судьбу некоторых генералов и маршалов через острые коллизии Великой Отечественной войны и послевоенного времени. Политический режим — и сталинский диктаторский, и хрущевский оттепельный, и брежневский застойный, и горбачевский либеральный — боялся (скажем мягче — опасался) высших военных, особенно самостоятельно мыслящих. В зависимости от ситуации, пуская в ход то политические, то репрессивные рычаги, власть формировала высшую военную элиту под себя. В условиях всевластия верхушки ВКП(б) — КПСС выбор у людей с большими звездами на погонах был невелик: или смирить перед правителями свои амбиции, или уйти в тень, подчас загробную.

И здесь вновь обратимся к стихотворным строчкам Иосифа Бродского:

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Вряд ли ошибемся в предположении, что редкий солдат согласился бы разделить такую судьбу кого-то из военачальников — героев книги.

До поры до времени партийно-политическое руководство СССР, используя такой механизм, добивалось своей цели. Военная элита ни разу не выступила против него даже в тех случаях, когда явно ущемлялись ее собственные интересы. И даже отдавая своих представителей на заклание, она вместе со всеми Вооруженными Силами оставалась важнейшей опорой власти. Бесконечно продолжаться так не могло. Наступил 1991 г., КПСС, которой армия отказала в поддержке рухнула, процессы дезинтеграции страны приобрели необратимый характер-Материал книги базируется на многочисленных документальных публикациях последних лет, а также на архивных документах, выявленных автором в Архиве Президента Российской Федерации (АП РФ), Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ), Российском государственном военном архиве (РГВА), Центральном архиве Министерства обороны РФ (ЦАМО РФ).

Раздел I
НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

Очерк 1
«КРЕСТНЫЙ ПУТЬ» КОМАНДОВАНИЯ ЗАПАДНЫМ ФРОНТОМ

В истории Великой Отечественной войны, прямо-таки насыщенной драматическими и — что там — трагическими коллизиями, тем не менее, найдется не так много документов, которые были бы сопоставимы с постановлением Государственного Комитета Обороны СССР № 169сс от 16 июля 1941 г. по остроте поставленного в нем вопроса: кто виноват в поражениях Красной Армии?

Приведем документ полностью:

«Государственный Комитет Обороны устанавливает, что части Красной Армии в боях с германскими захватчиками в большинстве случаев высоко держат великое знамя Советской власти и ведут себя удовлетворительно, а иногда прямо геройски, отстаивая родную землю от фашистских грабителей.

Однако наряду с этим Государственный Комитет Обороны должен признать, что отдельные командиры и рядовые бойцы проявляют неустойчивость, паникерство, позорную трусость, бросают оружие и, забывая свой долг перед Родиной, грубо нарушают присягу, превращаются в стадо баранов, в панике бегущих перед обнаглевшим противником.

Воздавая честь и славу отважным бойцам и командирам, Государственный Комитет Обороны считает вместе с тем необходимым, чтобы были приняты строжайшие меры против трусов, паникеров, дезертиров.

Паникер, трус, дезертир хуже врага, ибо он не только подрывает наше дело, но и порочит честь Красной Армии. Поэтому расправа с паникерами, трусами и дезертирами и восстановление воинской дисциплины является нашим священным долгом, если мы хотим сохранить незапятнанным великое звание воина Красной Армии.

Исходя из этого Государственный Комитет Обороны, по представлению Главнокомандующих и Командующих фронтами и армиями, арестовал и предал суду Военного трибунала за позорящую звание командира трусость, бездействие власти, отсутствие распорядительности, развал управления войсками, сдачу оружия противнику без боя и самовольное оставление боевых позиций:

1)  бывшего командующего Западным фронтом генерала армии Павлова;

2) бывшего начальника штаба Западного фронта генерал-майора Климовских;

3)  бывшего начальника связи Западного фронта генерал-майора Григорьева;

4)  бывшего командующего 4-й армией Западного фронта генерал-майора Коробкова;

5)  бывшего командира 41 стрелкового корпуса Северо-Западного фронта генерал-майора Кособуцкого;

6) бывшего командира 60 горнострелковой дивизии Южного фронта генерал-майора Селихова (правильно. — М.Б. Салихов. — Ю.Р.);

7)  бывшего заместителя командира 60 горнострелковой дивизии Южного фронта полкового комиссара Курочкина;

8)  бывшего командира 30 стрелковой дивизии Южного фронта генерал-майора Галактионова;

9) бывшего заместителя командира 30 стрелковой дивизии Южного фронта полкового комиссара Елисеева.

Воздавая должное славным и отважным бойцам и командирам, покрывшим себя славой в боях с фашистскими захватчиками, Государственный Комитет Обороны предупреждает вместе с тем, что он будет и впредь железной рукой пресекать всякое проявление трусости и неорганизованности в рядах Красной Армии, памятуя, что железная дисциплина в Красной Армии является важнейшим условием победы над врагом.

Государственный Комитет Обороны требует от командиров и политработников всех степеней, чтобы они систематически укрепляли в рядах Красной Армии дух дисциплины и организованности, чтобы они личным примером храбрости и отваги вдохновляли бойцов на великие подвиги, чтобы они не давали паникерам, трусам и дезорганизаторам порочить великое знамя Красной Армии и расправлялись с ними, как с нарушителями присяги и изменниками Родины»^[1].

Итак, главную ответственность за поражения в приграничных сражениях Сталин возложил на высших офицеров, стоявших во главе войск, которые вступили в противоборство с вермахтом в первые же дни войны. И постарался довести эту мысль до всего личного состава действующей армии: несмотря на совершенно секретный характер постановления, оно было зачитано во всех ротах, батареях, эскадронах, авиаэскадрильях.

Какие же события предшествовали постановлению ГКО? Начальный период войны сложился для Красной Армии трагически. К 10 июля 1941 г. фашистские войска продвинулись в северо-западном направлении на 400—450 км, в западном — на 450—600, в юго-западном — на 300—350 км. Наша армия оставила Прибалтику, Белоруссию, значительную часть Украины и Молдавии. Создалась угроза прорыва противника к Ленинграду, Смоленску и Киеву. Только три фронта — Северо-Западный, Западный и Юго-Западный, — по неполным подсчетам, потеряли около 748 тыс. человек личного состава, 18,8 тыс. орудий и минометов, свыше 11,7 тыс. танков, около 4 тыс. самолетов^[2]. Правда, и вермахт никогда прежде не сталкивался с таким упорным сопротивлением. Невиданными оказались потери немцев в первые три недели войны — около 100 тыс. человек, 1,6 тыс. танков, 950 самолетов.

С первого дня особенно мощное наступление противник развил в полосе Западного фронта, созданного на базе Западного особого военного округа. Он бросил в сражение 50 дивизий, из них 15 танковых, в то время как Западный фронт располагал 24 стрелковыми, 12 танковыми и 6 мотострелковыми дивизиями.

Фактически именно на этом, западном, направлении вермахт, используя основные силы 4-й танковой армии, наносил главный удар, нацеливаясь на Смоленск и далее на Москву. Противник в полной мере воспользовался грубыми просчетами Сталина в определении момента и главного направления фашистской агрессии. Создав тройное превосходство в танках, орудиях и минометах, тройное-пятикратное — в живой силе, в первый же день захватив полное господство в воздухе, группа армий «Центр» нанесла нашим войскам тяжелое поражение. Уже 28 июня были захвачены Минск и Бобруйск, западнее белорусской столицы попали в окружение 3-я и 10-я армии, а остатки 4-й армии отошли за Березину. Создалась угроза быстрого выхода подвижных соединений врага к Днепру и прорыва к Смоленску.

Арест и предание суду руководящего состава Западного фронта (кроме командующего генерала армии Д.Г. Павлова, начальника штаба фронта генерал-майора В.Е. Климовских, начальника связи генерал-майора А.Т. Григорьева, командующего 4-й армией генерал-майора А.А. Коробкова, в сентябре 1941 г. был осужден командующий артиллерией фронта генерал-лейтенант артиллерии Н.А. Клич) ГКО мотивировал благородными мотивами - необходимостью "железной рукой" пресечь всякое проявление трусости и неорганизованности в рядах Красной Армии.

Однако обстоятельства расследования рождают как минимум два вопроса. Первый - только ли указанные лица должны были нести главную ответственность за поражения войск в приграничных сражениях? Второй - действительно ли генералы совершили те преступления, в которых обвинялись - струсили, проявили бездействие, допустили развал управления войсками и пр.?

Отвечая на первый вопрос, заметим: разумеется, немалая доля вины за поражение вверенных войск лежит на командовании фронтом. Однако публичное объявление имен высших офицеров, преданных суду военного трибунала, преследовало иную цель. Оно представляется не чем иным, как попыткой Сталина переложить на военачальников всю вину за катастрофические поражения и тем самым сохранить в неприкосновенности собственную репутацию. Комплекс документов, имеющихся в распоряжении специалистов, позволяет именно на вождя возложить основную ответственность за то, что войска Красной Армии встретили вражеское нападение на положении мирного времени. Из опасения дать немцам хоть малейший повод к агрессии (хотя их целенаправленная подготовка к войне не оставляла сомнений) Сталин запрещал военному руководству самые элементарные действия по приведению войск в необходимую степень боевой готовности. Жестко пресекались все попытки командующих войсками округов, в том числе Западного особого, заранее выдвинуть к границе хоть какие-то дополнительные силы.

Просчет в определении вероятных сроков нападения Германии стал наиболее роковым в ряду трагических ошибок руководства СССР. Вследствие него не было сделано главного - войска прикрытия, предназначавшиеся для отражения первого удара противника, своевременно не были приведены в полную боевую готовность. И вот за этот просчет должны были ответить далеко не те, кто в первую очередь был в нем виновен.

Сама процедура установления круга виновных военачальников явно выдавала то, что называется политическим заказом. На первом же заседании ГКО, образованного 30 июня, генерал армии Павлов был освобожден от обязанностей командующего фронтом. До 2 июля его заменили генерал-полковником А.И. Еременко, а затем - наркомом обороны маршалом С.К. Тимошенко. Членом военного совета фронта стал армейский комиссар 1-го ранга Л.З. Мехлис, продолжавший оставаться заместителем председателя Совета народных комиссаров СССР, заместителем наркома обороны и начальником Главного управления политической пропаганды (так в начале войны называлось Главное политуправление РККА). Забегая вперед, скажем, что ему в сталинских планах по поиску "стрелочников" отводилась особая роль.

Павлов, еще не зная об отстранении от должности, выехал по вызову вождя в Москву. Генерал пробыл в столице несколько дней, встретившись лишь с начальником Генштаба генералом армии Г.К. Жуковым. Сталин его не принял и лицемерно приказал возвращаться "туда, откуда приехал", хорошо зная, что бывший командующий до штаба фронта не доедет. 4 июня по дороге в Гомель, где к тому времени размещался штаб Западного фронта, Павлов был арестован. Процедуру ареста контролировал Мехлис. Ему же было поручено определить круг лиц из командного состава фронта, которые вместе с бывшим командующим должны были предстать перед судом, и сформулировать правдоподобное обоснование расправы над ними. По образцу 1937 года, чтобы надежнее отвести вину от вождя, Мехлис сфабриковал групповой "заговор".

6 июля 1941 г. начальник ГУПП собственноручно составил на имя Сталина телеграмму, подписанную также командующим фронтом маршалом С.К. Тимошенко и еще одним членом военного совета фронта первым секретарем ЦК КП(б) Белоруссии П.К. Пономаренко. В ней сообщалось, что "Военный совет установил преступную деятельность ряда должностных лиц, в результате чего Западный фронт потерпел тяжелое поражение", и назывались фамилии арестованных военачальников. Кроме указанных выше генералов В.Е. Климовских, Н.А. Клича, А.Т. Григорьева и А.А. Коробкова, в этот проскрипционный список попали заместитель командующего ВВС фронта генерал-майор авиации А.И. Таюрский (командующий ВВС Герой Советского Союза генерал-майор авиации И.И. Копец под влиянием известий о тяжелых потерях авиации фронта покончил жизнь самоубийством в первый же день войны), командир 9-й смешанной авиационной дивизии Герой Советского Союза генерал-майор авиации С.А. Черных, командир 42-й стрелковой дивизии генерал-майор И.С. Лазаренко, командир 14-го механизированного корпуса генерал-майор С.И. Оборин и некоторые другие лица, занимавшие менее высокое служебное положение.

Сталинский посланник, зная, что никакая жестокость не будет его покровителем считаться излишней, действовал грубо, подтасовывал факты, не заботясь даже о тени законности. О его «объективности» при определении круга виновных свидетельствует хотя бы судьба генерал-майора А.А. Коробкова. По воспоминаниям генерал-полковника Л.М. Сандалова, встретившего войну начальником штаба 4-й армии, она «хотя и понесла громадные потери, но все же продолжала существовать и не потеряла связи со штабом фронта». Почему же осудили именно Коробкова? Сандалов объяснял так: «К концу июня 1941 года был предназначен по разверстке (! —Ю.Р.) для предания суду от Западного фронта один командарм, а налицо был только командарм 4-й армии. Командующие 3-й и 10-й армиями находились в эти дни неизвестно где, и с ними связи не было. Это и определило судьбу Коробкова»^[3].

В словах генерала Сандалова нет ни малейшего преувеличения: если всмотреться в мехлисовский арестный список, то видно, что он составлен, исходя из самой настоящей разнарядки: в нем представлено по одному человеку от каждого уровня командования — фронт, армия, корпус, дивизия. В список попали даже начальник военторга и начальник окружной ветеринарной лаборатории. Как на поражении войск фронта могла сказаться их деятельность, было ведомо одному Мехлису.

Но Сталин не увидел в этом факте ничего необычного. В тот же день от него последовал ответ, в котором вождь от имени Государственного Комитета Обороны одобрял произведенные аресты и приветствовал «эти мероприятия как один из верных способов оздоровления фронта»^[4].

Многое в этой истории остается еще под покровом тайны. До сих пор не установлено даже, кто из военачальников, где и когда был арестован.

Относительно обстоятельств ареста генерала армии Павлова мы располагаем двумя, противоречащими друг другу версиями. Одна принадлежит бывшему начальнику Гомельского областного управления госбезопасности полковнику в отставке Д.С. Гусеву. На рассвете 4 июля ему позвонил Мехлис и отдал приказ «перехватить» Павлова, направлявшегося из Могилева в Гомель, когда тот будет проезжать городок Довск. Гусев прибыл в Довск и здесь узнал, что арест генерала армии придется производить не ему, а ранее прибывшей из Москвы группе ответственных работников НКВД. Когда появилась машина Павлова, один из них остановил автомобиль и предложил генералу пройти к телефону, объяснив просьбу срочным вызовом Мехлиса. В помещении почтового отделения бывшему командующему Западным фронтом предъявили ордер на арест.

Сам Павлов показывал на допросе 7 июля: «Я был арестован днем 4 июля с.г. в Довске, где мне было объявлено, что арестован я по распоряжению ЦК. Позже со мной разговаривал заместитель председателя Совнаркома Мехлис и объявил, что я арестован как предатель»^[5].

Однако по другой версии арест производил не сотрудник НКВД, а полковник Разведуправления РККА Х.-У.Д. Мамсуров^[6]. Приказ на арест он якобы получил от К.Е. Ворошилова, имевшего соответствующие указания от Сталина. Журналист, опубликовавший эту версию в «НВО», утверждает, что это было 29 июня. И «отвертеться он не мог: машины с охраной для выезда за будущими высокопоставленными арестантами уже ожидали...»

Мамсуров хорошо знал Павлова по Испании, где они находились в одно и то же время, первый под псевдонимом «Ксанти», а второй — «генерал Пабло». По приводимым в той же газете воспоминаниям разведчика, 27 июня он стал свидетелем разговора, состоявшегося между Ворошиловым и еще одним маршалом —Б.М. Шапошниковым, также находившимся в тот момент в штабе Западного фронта. Климент Ефремович сказал своему собеседнику, что имеет указание отстранить Павлова от командования и отправить под охраной в Москву. Борис Михайлович согласился, что тот—командующий никудышный, но его арест в данной ситуации был бы ошибкой, он пользы не принесет, а лишь вызовет тревогу и суматоху в рядах командиров. В составленной затем шифровке на имя Сталина Ворошилов просил вождя не арестовывать Павлова, а назначить командующим танковой группой, сформированной из отходящих частей в районе Гомель — Рогачев. Но Москва подтвердила указание об аресте, и маршал отдал приказ Мамсурову.

В 60-е годы, уже будучи в должности заместителя начальника ГРУ Генерального штаба ВС СССР, генерал-полковник Мамсуров так вспоминал об аресте генералов: «Первым подошел сам Павлов. Снял ремень с пистолетом и, подав их мне, крепко пожал руку, сказал: "Не поминай лихом, Ксанти, наверное, когда-нибудь в Могилеве встретимся". В отличие от вчерашней ночи он был почти спокоен и мужественен в эту минуту. Павлов первым сел в легковую машину. Вторым сдал оружие начальник штаба Климовских. Мы с ним раньше никогда не встречались. Он был также спокоен, ничего не сказал и сел в ту же машину. Третьим подошел ко мне замечательный товарищ, великолепный артиллерист — командующий артиллерией округа Клыч (правильное написание фамилии — Клич. — Ю.Р.). Мы прекрасно знали друг друга по Испании и всегда общались как хорошие товарищи. Он протянул свое оружие, с улыбкой обнял меня. Через несколько минут небольшая колонна двинулась в путь на Москву».

Несмотря на то, что автор статьи, из которой мы привели эту цитату, ссылается на использование архивных материалов ГРУ и ранее не публиковавшихся записей Мамсурова, картина ареста командования Западным фронтом предстает крайне противоречивой (если не фантастической) и практически ни в чем не совпадает с достоверно установленными фактами. Остаются не до конца проясненными сведения о дате (датах) и месте (местах) ареста генералов, о лицах, организовавших и производивших арест.

Заслуживающие доверия архивные материалы говорят об активной роли в аресте как раз не Ворошилова, а именно Мехлиса. Его обмен телеграммами со Сталиным дает основание говорить о том, что арестовали Павлова и его подчиненных порознь, а не вместе, как об этом вспоминал Мамсуров. Из тех же воспоминаний следует, что арест был произведен в расположении штаба фронта. Однако документально подтверждено, что Павлов был арестован в Довске и арестован не 29 июня, а 4 июля, о чем уже говорилось выше.

Если, как утверждает автор «НВО», маршал Ворошилов отдал приказ Мамсурову арестовать Павлова, Климовских и Клича еще 29 июня, причем сделать это неотложно, то, спрашивается, кто осмелился затянуть с его исполнением на пять дней, до 4 июля, и почему виновный не понес за задержку никакой ответственности, хотя приказ исходил от самого Сталина? Вызывает сомнение также факт одновременного ареста Павлова, Климовских и Клича. До 4 июня они находились порознь, и выходит, что кому-то пришло в голову арестовать их именно в Довске, для чего они должны были передвигаться из разных мест: Павлов — по пути из Москвы, другие два генерала — по логике, по пути из штаба фронта. К чему такая сложность, если органы безопасности могли произвести арест там, где им было удобнее?

Еще вопрос, рождающийся от «нестыковок»: если Климовских был арестован вместе с Павловым еще 4 июля, почему Мехлис сообщает Сталину об этом факте только 6 июля (да еще с формулировкой «Военный совет решил (выделено мной. — Ю.Р.) арестовать...»? Для такого педанта, как Мех-лис, это кажется просто невозможным, тем более что речь шла о личном поручении вождя.

Словом, несмотря на то, что автор публикации в «НВО» ссылается на воспоминания столь авторитетного разведчика, как генерал Мамсуров, многое в них, как видим, не стыкуется с фактами, которые как раз сомнения не вызывают. И пока перед историками не предстанет ясная, непротиворечивая картина того, как прошел последний день на свободе для командования Западным фронтом, точку в этой истории ставить рано. Пока же, на наш взгляд, очень многое говорит за то, что организация и арест генералов были доверены (не исключено, что и с участием Мамсурова) именно Мехлису, прибывшему в штаб Западного фронта, по крайней мере, не позднее 2 июля 1941 г.

Обстановку, в которой готовилась расправа над генералами, хорошо иллюстрирует такой факт: Павлов был арестован 4-го, но лишь 5-го было оформлено постановление 3-го управления НКО СССР на арест бывшего командующего Западным фронтом. Нарком обороны маршал С.К. Тимошенко утвердил постановление, и прокурор Союза ССР В.М. Бочков санкционировал арест еще через день, 6 июля. Как видим, с самого начала высшие должностные лица не торопились связывать себя «какими-то» правовыми нормами — законность обозначалась, а не обеспечивалась.

События показали, что арест руководителей Западного фронта кардинально обстановку не изменил, да и, конечно, изменить не мог. В условиях постоянно нараставших по силе ударов вермахта войска продолжали отход. 10—12 июля противник сломил сопротивление наших обороняющихся частей в районе Витебска, южнее Орши и Могилева и стал быстро продвигаться в сторону Смоленска. Во всей полосе Западного фронта развернулось гигантское Смоленское сражение.

Если бы Сталин был последователен, он, учитывая, что перелома на фронте достичь не удалось, должен был поступить с Мехлисом так, как он обошелся с бывшим командованием фронтом. Но в том-то и дело, что армейский комиссар 1-го ранга был послан туда с иной миссией. Вождь руками своих присных добивался вполне определенной цели — дать населению страны простое и понятное объяснение сокрушительных поражений, припугнуть военные кадры тяжестью и неотвратимостью верховной кары, показать, что и с началом войны устои власти остались прежними. И судя по всему, Сталин уверился, что эта цель на Западном фронте его эмиссаром достигнута.

...Однако — вернемся к крестному пути, который выпало пройти командованию Западным фронтом. И попробуем ответить на второй вопрос из тех, что были поставлены вначале: действительно ли генералы совершили те преступления, в которых обвинялись — струсили, проявили бездействие, допустили развал управления войсками и пр.?

После ареста Павлова, Климовских, Григорьева и Коробкова доставили на Лубянку во внутреннюю тюрьму. Началось следствие, пошли допросы.

С самого начала и политические, и военные власти не стеснялись в средствах, создавалась лишь видимость законности. О том, что арест Павлова был санкционирован лишь спустя два дня после фактического взятия его под стражу, уже говорилось. Само постановление на арест, подписанное заместителем начальника следственной части 3-го управления НКО старшим батальонным комиссаром Б.С. Павловским, не содержало доказательств вины, а свелось к надуманным мотивам, чтобы хоть как-то обосновать сам факт заключения генерала под стражу^[7]. Точно так же постфактум Павловским было вынесено, а Тимошенко утверждено постановление о содержании под стражей, как мере пресечения в отношении Павлова. Обвинительное заключение по делу всех четверых генералов (их следственные дела были объединены в одно), утвержденное заместителем наркома внутренних дел СССР комиссаром госбезопасности 3-го ранга B.C. Абакумовым 21 июля 1941 г., также было бездоказательным, не содержало ни отсылок к конкретным материалам, на основании которых перечисленные выше лица были арестованы, ни ссылок на доказательства, которые свидетельствовали бы о виновности привлекаемых к уголовной ответственности лиц.

По ходу дела постоянно велась переквалификация преступлений, в совершении которых обвинялись подследственные, а затем и подсудимые. Тот же Павлов был арестован и заключен под стражу, как подозреваемый в преступлениях, предусмотренных ст. 58—16 и 58—11 УК РСФСР. Эти же статьи фигурируют в обвинительном заключении в отношении Павлова и Климовских. Григорьев и Коробков обвинялись в преступлениях по ст. 193—176 УК РСФСР. А уже на следующий день, 22 июля, дело в судебном заседании Военной коллегии рассматривалось с предъявлением обвинения уже совершенно по иному кодексу — не РСФСР, а Белорусской ССР — и новым статьям: Павлову и Климовских — ст. 63—2 и 76 УК БССР, Григорьеву и Коробкову — ст. 180-6 УК БССР. Судя по протоколу судебного заседания, подсудимые об этой переквалификации поставлены в известность не были, председательствующий Ульрих лишь спросил, получили ли они копию обвинительного заключения и познакомились ли с ним.

Да простит читатель педантизм автора, но нельзя не проследить эту цепь беззаконий до конца. В приговоре Военной коллегии действия всех четверых подсудимых были вновь переквалифицированы, на сей раз на ст. 193—176 и 193—206 УК РСФСР.

В процессе следствия беззаконие заявляло о себе раз за разом. Первый допрос генерала армии Павлова 7 июля продолжался непрерывно 15 часов. Следователи сразу же требуют: «...Приступайте к показаниям о вашей предательской деятельности». Павлова — как обухом по голове: следствие только началось, а его не просто подозревают в совершении преступления — ему, по сути, уже предъявляют обвинение.

Естественно, допрашиваемый категорически заявляет, что он не предатель. Следователи тут же перебивают его следующим вопросом: «У следствия имеются данные, говорящие за то, что ваши действия на протяжении ряда лет были изменническими, которые особенно проявились во время вашего командования Западным фронтом». Генерал вновь настаивает: «Я не изменник, злого умысла в моих действиях, как командующего фронтом, не было». Категорически возражал он и против предположений, что кто-то из его подчиненных совершал изменнические действия^[8].

Бывший командующий подробно описал обстановку, сложившуюся после нападения гитлеровских войск, свои действия по управлению войсками. Прорыв немецких войск он объяснял их огромным превосходством в танках и авиации, а также утратой связи с первых часов войны.

Но следователей это, судя по всему, мало интересует. Они завершают допрос тем же, с чего и начали, добиваясь от Павлова признательных показаний о том, что тот намеренно открыл фронт противнику: «Напрасно вы (Павлов. — Ю.Р.) пытаетесь свести поражение к не зависящим от вас причинам. Следствием установлено (когда? — Ю.Р.) что вы являлись участником заговора еще в 1935 г. и тогда еще имели намерение в будущей войне изменить родине. Настоящее положение у вас на фронте подтверждает эти следственные данные».

Следственные данные, надо понимать, это — материалы допросов тех военачальников, которые были в свое время привлечены к делу о военном заговоре в РККА (дело Тухачевского и др.), ожидавшие своего часа в архивах НКВД. И это время пришло.

К слову, а кому было поручено вести допросы? Когда вместе, а когда сменяя друг друга, это делали уже упомянутый заместитель начальника следственной части 3-го управления НКО старший батальонный комиссар Павловский и следователь младший лейтенант госбезопасности В.И. Комаров.

Комаров позднее выдвинется по службе, в 1948 г. станет полковником госбезопасности, заместителем начальника следственной части по особо важным делам Министерства госбезопасности СССР. Закончит он так, как закончили многие его жертвы. В конце 1952 г. вместе с рядом сослуживцев он будет арестован, а 1954 г. осужден и расстрелян, в том числе за использование незаконных методов ведения следствия.

Мог ли младший лейтенант госбезопасности (соответствует армейскому старшему лейтенанту) компетентно судить о действиях командования фронтом? Ответ представляется очевидным. Уже сам по себе этот факт лишний раз доказывает, что следствие явно не интересовали реальные причины произошедшего в полосе Западного фронта. Отрабатывалась заговорщицкая, изменническая версия.

А поскольку Комаров отличался большой физической силой, то и применял соответствующие методы следствия.

Недаром он обладал «говорящим» прозвищем «Костолом». Павлова вынудили признать, что он являлся участником антисоветского военного заговора еще с середины 30-х годов, что был выдвиженцем «врага народа» командарма 1-го ранга И.П. Уборевича, командующего войсками Белорусского военного округа, расстрелянного в 1937 г. вместе с М.Н. Тухачевским. Заставили его признать и участие в «военно-фашистском заговоре», и преднамеренное открытие фронта врагу.

Генерал-майор Климовских участия в заговоре не признал, но был «изобличен», как соучастник, двумя «заговорщиками», расстрелянными еще до войны. Григорьеву и Коробкову «политику» вменять не стали, ограничившись обвинениями в преступном бездействии.

Явно переусердствовали младшие лейтенанты госбезопасности. Как и члены Военной коллегии, в ходе судебного заседания также активно добивавшиеся признания подсудимых в антисоветской деятельности. Даже кремлевский заказчик не оценил их служебного рвения. Когда Сталину принесли проект приговора, он текст в целом одобрил, но через своего секретаря А.Н. Поскребышева передал указание весь «хлам» о заговоре убрать^[9].

Этим как раз и объясняется исчезновение из приговора 58-й, «политической» статьи.

Суд под председательством армвоенюриста В.В. Ульриха, председателя Военной коллегии Верховного суда СССР, состоялся 22 июля. Он длился ровно три часа. В сталинском праве, как и судопроизводстве времен инквизиции, доказательства желательны, но не обязательны. Павлов нашел в себе мужество отказаться от своих показаний о предательской, заговорщической деятельности, данных им на предварительном следствии, хотя Ульрих все время пытался вернуть генерала к этому, столь любимому судом сюжету. На «укоризненное» замечание председательствующего: «Несколько часов тому назад вы говорили совершенно другие, и в частности о своей вражеской деятельности», Дмитрий Григорьевич заявил: «Антисоветской деятельностью я никогда не занимался. Показания о своем участии в антисоветском военном заговоре я дал, будучи в невменяемом состоянии». Настаивал на этом и в последнем слове: «Я прошу доложить нашему правительству, что в Западном особом фронте (так в документе. — Ю.Р.) измены и предательства не было. Все работали с большим напряжением. Мы в данное время сидим на скамье подсудимых не потому, что совершили преступления в период военных действий, а потому, что недостаточно готовились в мирное время к этой войне»^[10].

Климовских еще раз заявил, что участником антисоветской заговорщической организации не был, и признал себя виновным только в ошибках по службе, допущенных, как подчеркнул Владимир Ефимович, «без всякого злого умысла».

Генералы Григорьев и Коробков также признали лишь ошибки, прося суд учесть при вынесении приговора те условия, в которых оказались войска с началом германского вторжения и которые от них не зависели.

Все подсудимые просили дать им возможность делами искупить свою вину.

Но, вероятно, и сами подсудимые не очень надеялись на объективность. Они не могли не видеть, что творится самая настоящая расправа, прикрытая инсценировкой суда, ибо приговор основывался только на показаниях подсудимых, никакие оперативные документы при этом к разбирательству не привлекались и показания свидетелей не заслушивались.

По приговору суда генералы Павлов и Климовских были признаны виновными в том, что они проявили трусость, бездействие власти, нераспорядительность, допустили развал управления войсками, сдачу оружия противнику без боя и самовольное оставление боевых позиций частями фронта, тем самым дезорганизовали оборону страны и создали возможность противнику прорвать фронт советских войск.

Генерал Григорьев, по заключению суда, проявил паникерство, преступное бездействие в обеспечении организации работы связи фронта, в результате чего было нарушено управление войсками и нормальное взаимодействие воинских соединений.

Генерал Коробков был признан виновным в трусости, малодушии и преступном бездействии, в результате чего вверенные ему соединения и части понесли большие потери и были дезорганизованы^[11].

Всех четырех лишили воинских званий и приговорили к расстрелу. Даже если осужденным и дали возможность просить Президиум Верховного Совета СССР о помиловании, настоящего, объективного рассмотрения такого ходатайства, конечно, не было, ибо приговор был приведен в исполнение в тот же день.

В сентябре расстреляли и генерал-лейтенанта Клича: его по какой-то причине Сталин посчитал необходимым не объединять в группу с остальными генералами фронта и осудить отдельно.

То, что над командованием Западным фронтом просто расправились, подтверждает хотя бы тот факт, что формулировка состава преступления для обвинительного приговора была прямо заимствована из постановления ГКО № 169сс от 16 июля 1941 г., изданного за 6 дней до суда. Как и было принято в сталинском государстве: политика шла впереди норм закона.

Из всех указанных выше военачальников Западного фронта избежал расстрела лишь И.С. Лазаренко. Военным трибуналом фронта он был приговорен к высшей мере наказания с заменой тюремным заключением. По личному ходатайству Президиум Верховного Совета СССР в октябре 1942 г. досрочно освободил его от наказания и направил в действующую армию. Генерал И.С. Лазаренко, будучи командиром 369-й стрелковой дивизии 2-го Белорусского фронта, погиб в бою 25 июня 1944 г. Посмертно он был удостоен звания Героя Советского Союза.

Иначе, чем у генералов Западного фронта, сложилась судьба лиц, также фигурировавших в постановлении ГКО, но представлявших другие фронты действующей армии. Был расстрелян только командир 30-й горно-стрелковой (в постановлении ГКО она ошибочно названа стрелковой) дивизии Южного фронта генерал-майор С.Г. Галактионов. Приговор военного трибунала Южного фронта датирован 21 июля 1941  г.

Командир 41-го стрелкового корпуса Северо-Западного фронта генерал-майор И.С. Кособуцкий 26 июля 1941 г. по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР был лишен воинского звания и подвергнут наказанию в виде лишения свободы в ИТЛ сроком на 10 лет. Но уже в конце октября 1942 г. постановлением Президиума Верховного Совета СССР досрочно освобожден от всех видов наказания с направлением в действующую армию, восстановлен в воинском звании. Войну генерал-лейтенант Кособуцкий закончил командиром 34-го стрелкового корпуса Юго-Западного фронта.

Заместитель командира по политической части 60-й горнострелковой дивизии Южного фронта полковой комиссар И.Г. Курочкин был осужден военным трибуналом фронта к 8 годам лишения свободы с отсрочкой исполнения приговора до окончания военных действий. Был направлен на фронт с понижением в воинском звании. 24 августа 1941 г. погиб в бою.

Полковой комиссар И.К. Елисеев, заместитель командира по политической части, комиссар 30-й горно-стрелковой дивизии, был осужден к лишению свободы сроком на 10 лет с отсрочкой исполнения наказания после окончания войны. До февраля 1945 г. он воевал в должности заместителя командира по политчасти 50-й гвардейской, а затем 99-й стрелковых дивизий.

Наконец, командир 60-й горно-стрелковой дивизии Южного фронта генерал-майор М.Б. Салихов 29 июля 1941 г. военным трибуналом Южного фронта был осужден на 10 лет тюремного заключения с отбытием наказания по окончании войны, лишен генеральского звания. Был снижен в должности до командира полка и в звании до полковника. Считался погибшим в бою, именно с такой формулировкой был исключен из списков Красной Армии в январе 1942 г. Позднее выяснилось, что он сдался в плен и сотрудничал с немецкой разведкой. 21 июня 1943 г. Военной коллегией Верховного суда СССР заочно осужден к высшей мере наказания.

...Возвратиться к делу Павлова и его товарищей стало возможным только спустя 16 лет. Под влиянием обстановки, сложившейся вследствие XX съезда КПСС, Верховный суд СССР в 1956 г. запросил заключение Генерального штаба Вооруженных Сил относительно событий в полосе Западного фронта в июне 1941 г. Оно готовилось на основе мнений ряда военачальников.

Одним из первых свою позицию высказал ушедший к тому времени в запас генерал-полковник Л.М. Сандалов, который, как уже упоминалось выше, начал войну в должности начальника штаба 4-й армии Западного фронта. Позднее он выдвинулся в начальники штаба Центрального, Брянского, 2-го Прибалтийского и 4-го Украинского фронтов. Роковая случайность заставила его расстаться с активной службой: в 1953 г., будучи начальником штаба — первым заместителем командующего Московским военным округом, в авиационной катастрофе он получил тяжелые увечья. Прикованный к инвалидному креслу, этот мужественный человек продолжал напряженно трудиться, сконцентрировавшись на научной и литературной работе. Своим человеческим долгом он посчитал возвращение честного имени незаконно репрессированным военачальникам Западного фронта, вместе с которыми Леониду Михайловичу довелось принять первые удары врага.

1 сентября 1956 г. он направил начальнику Военно-научного управления Генштаба генералу армии В.В. Курасову служебную записку, в которой обстоятельно проанализировал ситуацию, сложившуюся в конце июня 1941 г. в полосе Западного фронта, и действия высших должностных лиц фронтового управления.

На вопрос, виновато ли командование Западным фронтом и 4-й армии в разгроме войск в начальный период войны, он отвечал отрицательно. Соседи Западного фронта — Северо-Западный (бывший Прибалтийский особый военный округ) и Юго-Западный (Киевский ОВО) фронты — были также разгромлены, хотя главный удар врага и не нацеливался на них. Прибегая к этому аргументу, Сандалов делал вывод, что в тех условиях поражение войск западных приграничных военных округов (фронтов) в конечном счете зависело не от качества управления войсками. По его мнению, главная причина поражений коренилась в слабом техническом оснащении и недостаточной подготовке войск и штабов Красной Армии по сравнению с вермахтом, а также во внезапном нападении полностью отмобилизованной и сосредоточенной у советских границ фашистской армии на наши войска, не приведенные в боевую готовность.

Оговариваясь, что в сложившейся неблагоприятной ситуации и более талантливый командный состав не смог бы предотвратить разгром, Сандалов тем не менее не снимал определенной ответственности и с командования войсками Западного фронта.

Управление войсками фронта и армий он называл слабым, проистекавшим из неудачного подбора командного состава и, в первую очередь, несоответствия своей должности самого командующего. Генерал Павлов, отмечал Сандалов, не имея опыта в командовании войсковыми соединениями (до назначения командующим войсками ЗОВО командовал лишь танковой бригадой), ни достаточного военного образования и широкого оперативного кругозора, растерялся в сложной обстановке начального периода войны и выпустил из рук управление войсками.

Не соответствующими своим должностям были также командующий ВВС генерал И.И. Копец и командующий артиллерией генерал Н.А. Клич, как и Павлов, не имевшие достаточного опыта управлении войсками. В связи с этим часть вины за подбор неподготовленных командных кадров должны были нести те, «кто утвердил такой состав», то есть высшее политическое и военное руководство страны (хотя никого конкретно Сандалов назвать не решился).

Что же касается начальника штаба фронта генерала Климовских и начальника связи генерала Григорьева, то, по мнению Сандалова, «и тот, и другой являлись одними из лучших в Красной Армии штабными командирами. Но оба эти начальника имели один общий важный недостаток: слабоволие и безынициативность. Самостоятельных инициативных решений в сложной обстановке эти начальники, как правило, не принимали».

Генерал Коробков показал себя храбрым и энергичным командующим армией, но и его недостаток заключался «в стремлении безоговорочно выполнять любое распоряжение командования войсками округа, в том числе и явно не соответствующее складывающейся обстановке».

Сандалов делал нелицеприятный вывод о том, что безынициативностью страдала большая часть высшего командного состава Красной Армии, поскольку «широкая инициатива среди высшего комсостава, как известно, у нас вообще в предвоенное время не культивировалась и не поощрялась».

Резюмируя содержание служебной записки, ее автор считал необходимым снять с командования войсками Западного фронта основную вину за разгром войск фронта в начальный период войны. «Никакого заранее намеченного умысла по разгрому войск округа или способствованию разгрому войск со стороны всего командования округа и его отдельных лиц не было», — убежденно делал он вывод^[12].

Безусловно, аргументированное мнение человека, который в дни описываемых им событий находился рядом с военачальниками, позднее попавшими под секиру репрессий, было особенно ценно. И Генштаб учел его. Признав в своем заключении крупные недочеты в подготовке войск округа к войне, он решительно отмел обвинение командования фронтом в трусости, бездействии, сознательном развале управления войсками и сдаче оружия противнику.

Все это позволило суду вынести справедливый вердикт. Определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 31 июля 1957 г. приговор от 22 июля 1941 г. в отношении генералов Д.Г. Павлова, В.Е. Климовских, А.Т. Григорьева и А.А. Коробкова, а также приговор от 17 сентября 1941 г. в отношении генерала Н.А. Клича были отменены, и дела на них производством прекращены за отсутствием в их действиях состава преступления.

Из заключения освободили семьи военачальников. Обратим внимание, что статьи, по которым были осуждены Павлов и его боевые товарищи, не предусматривали наказания близких родственников. Но кто из ретивых Ульрихов когда-нибудь обращал внимание на такие «мелочи»? Без всякой вины пострадали семьи, и особенно, конечно, дети. Из лагеря они вернулись уже взрослыми, с изломанными характерами. Надо ли говорить, что происходит с человеком, формирование которого как личности шло за колючей проволокой?

Осудили военачальников Западного фронта громко, объявили об этом вплоть до последнего солдата, а вот вокруг их посмертной судьбы даже после реабилитации власть устроила самый настоящий заговор молчания, который не могли прорвать даже их боевые товарищи.

Текст приговора не обнародовался вплоть до 1992 г. Л.М. Сандалов пытался рассказать о судьбе своих боевых соратников в увидевшей свет в 1961 г. книге «Пережитое». Но рукопись значительно сократили, купировав сомнительные с точки зрения цензуры места. Ситуация повторилась при издании в 1970 г. книги «На московском направлении», куда вошли переработанные автором главы «Пережитого». Публикация книг послужила поводом для переписки Леонида Михайловича с бывшими сослуживцами. Даже они, люди, много повидавшие на своем веку, наверное, не допускали, что автор книг далеко не добровольно шел на замалчивание событий прошлого, и укоряли его за это.

Очерк 2
ИЗ РАЗВЕДЧИКОВ - В ДИПЛОМАТЫ

«Прошу вас отозвать меня отсюда на Родину... В том, что сейчас здесь приходится выполнять, вполне обойдутся без меня, и я для этого не нужен. В данных обстоятельствах не нахожу необходимости и оправданий находиться здесь ни для себя, ни тем более как для заместителя начальника Генерального штаба Красной Армии, кем я сюда послан и здесь известен»^[15]. Такую телеграмму Верховному Главнокомандующему И.В. Сталину, наркому иностранных дел В.М. Молотову и начальнику Генерального штаба Красной Армии маршалу Б.М. Шапошникову направил 25 августа 1941 г. из США генерал-лейтенант Ф.И. Голиков.

Каким образом заместитель начальника Генштаба — начальник Разведывательного управления оказался так далеко от Москвы в дни, когда битва за советскую столицу вступала в решающую стадию? В Англию, а позднее в США генерал Голиков был командирован решением Государственного Комитета Обороны СССР от 5 июля 1941 г. во главе военной миссии для налаживания союзнических контактов^[16]. Миссия решала вопросы, связанные, прежде всего, с организацией поставок в СССР вооружения и военных материалов, а также с открытием второго фронта.

Но почему именно Голикову было доверено решать столь важную военно-дипломатическую задачу? Ведь, по его собственному признанию, полученное задание не соответствовало его жизненному опыту. Строевой командир на протяжении многих лет, он не имел ни малейшей практики дипломатической работы, никогда не был за границей, не говорил на иностранных языках. О мотивах решения Сталина можно лишь догадываться, но не исключено, что именно опыт Голикова как руководителя военной разведки и сыграл здесь главную роль. 

Ощутив всю силу и мощь удара фашистского агрессора, в Кремле поняли, что победить его в одиночку, без союзников будет невероятно сложно. Собственно, это знали и раньше: не случайно негласные переговоры Москвы с Лондоном и Вашингтоном возобновились практически сразу же после нападения Гитлера на Польшу. Но не было полной ясности, как поведут себя западные демократии, когда война Германии и СССР станет свершившимся фактом.

К чести потенциальных союзников, они обозначили свою позицию сразу же. У. Черчилль высказался за всемерную поддержку и помощь Советскому Союзу уже 22 июня, Ф. Рузвельт — 24 июня. Однако характер помощи, масштабы, сроки ее оказания оказались за рамками деклараций британского премьера и американского президента. Более того, вопрос о заключении военного союза с советской стороной некоторое время даже не ставился.

СССР, со своей стороны, высказался за создание единого фронта народов для противодействия Гитлеру. Наша страна приняла на себя основной удар германской военной машины и была вправе рассчитывать на быструю и эффективную западную помощь.

Последовали и некоторые шаги по юридическому закреплению устных договоренностей. 12 июля 1941 г. британский посол в Москве Ст. Криппс и нарком иностранных дел СССР В.М. Молотов поставили подписи под советско-английским соглашением о совместных действиях в войне против Германии. О значении, которое придавалось соглашению в Кремле, говорит факт участия в церемонии подписания И.В. Сталина, заместителя наркома обороны СССР маршала Б.М. Шапошникова, наркома ВМФ адмирала Н.Г. Кузнецова.

Однако жизнь показала, насколько сложно было преодолеть дистанцию, разделявшую декларации и практические дела. Западные союзники ссылались на географическую отдаленность СССР, ненадежность транспортных коммуникаций, недостаточные возможности собственных экономик. Но проволочки с предоставлением эффективной помощи объяснялись и другими причинами: скепсисом военных и дипломатов обеих западных стран относительно способности СССР к сколько-нибудь длительному сопротивлению, традиционным антисоветизмом значительной части британского истеблишмента и силой изоляционистских кругов, а то и откровенных пронацистских лоббистов в США. То, что для СССР было вопросом жизни и смерти, для западных демократий представляло собой лишь новый вариант стратегической обстановки, которая для них самих явно изменилась к лучшему, поскольку фашистская агрессия устремилась на восток.

Острейшая ситуация на фронте, огромные жертвы, которые несла Красная Армия (по неполным данным, уже в первый месяц войны безвозвратные потери составили около 1 млн. человек, из них 700 тыс. пленными), крайняя нужда в вооружении — все требовало как можно быстрее поставить сотрудничество с обозначившимися союзниками на практические рельсы. Первые шаги в этом направлении и должен был сделать генерал Голиков со своими подчиненными по военной миссии.

Накануне командировки на Британские острова его вызвал Сталин, продиктовавший, каких именно видов вооружения и стратегических материалов следовало добиваться от англичан. Исходя из первоочередных потребностей фронта, вспоминал Филипп Иванович, было решено в первую очередь запросить зенитные и противотанковые орудия, пулеметы, винтовки. Острую потребность Красная Армия испытывала также в самолетах, особенно бомбардировщиках, авиационных бомбах, броне, горючем и других стратегических материалах.

Но советский вождь понимал союзнические отношения значительно шире — и как предусматривающие совместные военные действия против общего врага. Поэтому Голикову было поручено поставить перед правительством короля Георга VI вопрос о последовательном осуществлении следующих операций: 1) высадка значительного десанта британских войск на севере Франции (данная операция рассматривалась как «особенно важная», и Москва рассчитывала на ее осуществление в кратчайшие сроки: «если не сейчас, то хотя бы через месяц»); 2) создание общего фронта на севере Европы, что было необходимо для обеспечения морских коммуникаций между СССР и его союзниками; 3) начало боевых действий английских войск на Балканах (по срокам и важности эта акция уступала двум первым). Кроме того, советские военные дипломаты должны были настаивать на значительном усилении бомбардировок германской территории британскими ВВС^[17].

Поддерживая миссию Голикова, Сталин 18 июля 1941 г. обратился к Черчиллю с посланием, где подчеркивал значение открытия «второго фронта» против Германии. «Теперь, как Вы выразились с полным основанием, Советский Союз и Великобритания стали боевыми союзниками в борьбе с гитлеровской Германией... — писал он. — Военное положение Советского Союза, равно как и Великобритании, было бы значительно улучшено, если бы был создан фронт против Гитлера на Западе (Северная Франция) и на Севере (Арктика).

Фронт на севере Франции не только мог бы оттянуть силы Гитлера с Востока, но и сделал бы невозможным вторжение Гитлера в Англию... Я представляю трудность создания такого фронта, но мне кажется, что, несмотря на трудности, его следовало бы создать не только ради нашего общего дела, но и ради интересов самой Англии. Легче всего создать такой фронт именно теперь, когда силы Гитлера отвлечены на Восток и когда Гитлер еще не успел закрепить за собой занятые на Востоке позиции»^[18].

6 июля советская военная миссия вылетела из Москвы. В ее состав кроме генерала Голикова входили два его заместителя: по вопросам ВМФ — контр-адмирал Н.М. Харламов и по вопросам ВВС — полковник Г.П. Пугачев (начальник отдела военно-технической и экономической информации РУ Генштаба), полковник В.М. Драгун, майор А.Ф. Сизов, военный инженер 2-го ранга П.И. Баранов, секретарь миссии. В Лондоне к ним присоединились военный атташе полковник И.А. Скляров и его помощник майор Б.Ф. Швецов. Все они представляли Наркомат обороны, Разведуправление Генштаба, военный атташат в Лондоне, либо были специалистами в области конструирования и производства вооружения.

В Архангельске пересели на две летающие лодки «Каталина» британских ВВС и вновь взмыли в воздух. Перелет продолжался около суток и был сопряжен с немалой опасностью. В районе мыса Нордкап лишь благодаря мастерству пилотов удалось избежать атаки немецких истребителей. Посадку произвели в шотландском гидропорту Инвергордон, откуда поездом члены миссии отправились в Лондон.

На вокзале прибывшие были встречены с соблюдением всех норм протокола, но без особой сердечности, британские военные во главе с заместителем начальника Имперского Генштаба генералом Г. Паунеллом демонстрировали безупречную корректность и сдержанность. Начались мало привычные для строевого командира дипломатические будни — встречи, приемы, рауты, посещения заводов и верфей... И снова — встречи, любезные улыбки, отказы, полемика и медленное, очень медленное, на взгляд московских посланцев, движение вперед.

Официальные контакты с британской стороной начались с приема у министра иностранных дел А. Идена. Последний встретил Голикова и сопровождавшего его посла И.М. Майского радушно. Заявление, которое сделал глава советской миссии, о твердой решимости советского народа продолжать борьбу против Германии, произвело на него большое впечатление, он заверил, что немедленно поставит об этом в известность премьер-министра. Идеи сочувственно отнесся к предложениям организовать совместные боевые действия в районе Заполярья, а также к идее открытия «второго фронта» на севере Франции, но от прямых ответов уклонился, сославшись на собственную некомпетентность и посоветовав обсудить вопрос с руководителями военных ведомств.

К одному из них — военному министру Г. Моргенсону члены миссии и отправились, покинув кабинет Идена. «В стоячку» — такая запись осталась в записной книжке Голикова после посещения военного министра. Как вспоминал адмирал Н.М. Харламов, «руки Моргенсон нам не подал. Сесть не предложил... Слушал... рассеянно. А когда заговорил сам, то мы поняли, что имеем дело с ярым противником сотрудничества... Он вообще не видел смысла в англо-советском военном союзе»^[19].

Что ж, это было только начало. Новое разочарование ждало уже на встрече с начальниками штабов — Генерального, Главного штаба ВВС и Главного морского, хотя с нею связывались повышенные ожидания. В Великобритании (как и в США) общее политическое руководство военным министерством осуществлял гражданский администратор. Непосредственное же управление вооруженными силами сосредоточивал в своих руках начальник Имперского Генерального штаба, которым в тот момент являлся генерал Дж. Дилл. По аналогичной схеме строилось руководство министерствами авиации и морского. Поэтому, направляясь на встречу с генералом Диллом, а также с начальником Главного штаба ВВС вице-маршалом авиации Ч. Порталом и первым морским лордом — начальником Главного морского штаба адмиралом Д. Паундом, члены советской миссии рассчитывали на профессиональный разговор — как военные с военными.

«Мы явились к ним с намерением прямо и искренне обсудить наши вопросы, — вспоминал Голиков. — Однако конструктивного разговора не получилось. Сказать, что поведение наших партнеров на протяжении всей беседы было подчеркнуто формальным — значит сказать очень мало. Дело обстояло значительно хуже: чувствовалось полнейшее отсутствие у них всякого желания пойти навстречу нашим предложениям»^[20].

Британские военные руководители явно не верили в успех борьбы Советского Союза против гитлеровского нашествия. Да они ли одни? Ведь встреча состоялась 9 июля 1941 г. — позади были первые три недели, в течение которых вермахт продвинулся в глубь советской территории на различных направлениях от 300 до 600 километров. Катастрофа советских войск в Белоруссии, глубокий прорыв немцев на северо-западном и юго-западном направлениях, о чем британские чины были, безусловно, информированы, настраивали их на скептический лад. Если начало военных действий на советско-германском фронте вселило в них надежду на устранение непосредственной угрозы гитлеровского вторжения на Британские острова, то с учетом громких побед вермахта над полях Белоруссии и Украины английскому военному руководству приходилось опасаться, не придется ли вновь оказаться с Гитлером один на один. Потому планы войны, как ни упрекал их Ф.И. Голиков, они в первую очередь стремились согласовывать с Соединенными Штатами.

Чувство некоторого удовлетворения вызвала последняя встреча этого насыщенного впечатлениями дня. Посланцы Москвы вели переговоры с уже известными им заместителями начальников штабов — Имперского Генерального генерал-лейтенантом Г. Паунеллом, Главного штаба ВВС вице-маршалом авиации Н. Боттемли и Главного морского вице-адмиралом Т. Филиппсом, которые накануне встречали делегацию на лондонском вокзале Юстон. В отличие от предыдущих встреч, здесь удалось перевести в практическую плоскость некоторые волновавшие Голикова и его товарищей вопросы: о помощи в эвакуации со Шпицбергена советских горняков и об участии в боевых действиях на морских коммуникациях в Арктике нескольких боевых кораблей британских ВМС (места для их базирования в Кольском заливе предоставляла советская сторона). В то же время предложение о занятии англичанами архипелага Шпицберген и острова Медвежий, принадлежащих Норвегии, для предотвращения их захвата немцами, поддержки не встретило. Новая постановка вопроса о высадке десантных войск в Северной Франции вообще была обойдена молчанием.

Чтобы побудить партнеров к встречным шагам, советская сторона согласилась, в случае совместной операции на Севере, взять на себя обеспечение их войск и сил флота горючим, заявила о готовности делиться разведданными об авиации противника, показать англичанам нашу авиационную технику и организовать посещение ими передовой. Больше того, с разрешения Сталина генерал Голиков выразил готовность СССР предоставить дальним бомбардировщикам королевских ВВС возможность использовать советские аэродромы, лишь бы добиться значительного усиления их авианалетов на рейх. Здесь же, на этой встрече, английской стороне были переданы списки заказов на вооружение и стратегические материалы, в которых особо нуждалась Красная Армия.

«Первый день в английской столице прошел все-таки недаром», — с удовлетворением констатировал Голиков.

В последующие два дня он вместе с послом И.М. Майским встречался с морским министром А. Александером и министром авиации А. Синклером, присутствовал на коктейль-пати в гостинице «Ритц», устроенном от имени начальника Имперского Генштаба генерала Дилла. Как писал Н.М. Харламов, «из всех деятелей тогдашнего английского правительства Александер, быть может, наиболее честно относился к союзническим обязательствам». Вероятно, так и было, потому что уже в ходе повторной встречи с ним 11 июля удалось серьезно продвинуться в направлении организации совместной операции в Арктике. Руководители королевского британского флота сообщили о концентрации боевых кораблей специально для нее.

Присутствующим был представлен ее будущий командир — контр-адмирал Ф. Вайан, внешне грубоватый, прямолинейный, но, как показалось членам нашей миссии, искренний и деловой человек. В его биографии был уникальный факт, вызывавший зависть у каждого английского моряка — участие в качестве командира дивизиона эсминцев в потоплении в мае 1941 г. грозы морей германского крейсера «Бисмарк». Позднее, уже в 1942 г., в качестве командира легкого крейсера «Эдинбург» Вайан участвовал в проводке союзных конвоев из Рейкьявика в Мурманск и обратно. А пока для организации совместных действий он должен был побывать в Полярном, в штабе Северного флота, куда и планировал вылететь в ближайшие дни.

Что касается Голикова, то он в сопровождении своего подчиненного по Разведывательному управлению Генштаба полковника В.М. Драгуна на следующий день отправился в Москву, куда был срочно отозван для личного доклада Сталину. Обратная дорога оказалась еще более тяжелой, чем путь в Лондон, и заняла больше трех суток.

17 июля на «ближней» даче вождя в Кунцево генерал обстоятельно проинформировал Сталина о результатах своих контактов на Британских островах. Но хозяин дачи уже смотрел дальше. Росло понимание необходимости установления более прочных и обширных контактов с Америкой, которая в силу своего экономического и военного потенциала могла оказать СССР куда более действенную помощь. Филипп Иванович получил приказ срочно вылететь в США: прозондировать настроения в высших кругах страны, срочно организовать приобретение вооружения и стратегических материалов, изучить условия, на которых нашей стране мог быть представлен финансовый заём, обсудить со специалистами возможные маршруты перегона самолетов (не исключался маршрут через Аляску и Алеутские острова). Было предписано лететь опять через Лондон, чтобы встретиться с находившимся там личным представителем президента США Г. Гопкинсом.

Вновь — подмосковный аэродром, вновь аэродром «Ягодники» близ Архангельска, взлет и... вынужденное возвращение. Летающая лодка с делегацией на борту столкнулась с одним из истребителей сопровождения. В результате были повреждены рули управления, один из моторов, сломана мачта антенны. С трудом удалось совершить посадку в Ягодниках. Пока дождались прибытия с Британских островов нового гидросамолета, пока наладилась погода, наступило 22 июля. Голиков получил по телефону от своего заместителя по Разведуправлению генерал-майора А.П. Панфилова сообщение о первом массированном авианалете немцев на Москву в ночь на 22-е. «Сообщения бодрящие», — записал он в блокнот, хорошо зная, как много расспросов ждет его об этом событии в британской столице. Ведь после 1 сентября 1939 г. сама Великобритания подвергалась интенсивным бомбардировкам германской авиации.

Рассказать союзникам было о чем. Московская ПВО в целом справилась со сложной задачей: из участвовавших в налете более 200 самолетов было сбито 22. В городе возникли лишь отдельные разрушения и пожары.

...И вот, наконец, самолет в воздухе. Однако в планы не задавшейся с самого начала поездки в очередной раз пришлось вносить коррективы. Сорвалась встреча с Гопкинсом (они познакомятся только через три недели, уже на американской земле). Дело в том, что добравшемуся 23 июля до Лондона Голикову англичане не гарантировали вылет в США (через Канаду) ранее 28-го, хотя он и просил максимально ускорить поездку. Однако в тот же день, к удаче генерала, выпала оказия: на вылетавшем в США самолете для русских нашлось два места. Голиков и генерал-майор инженерно-технической службы А.К. Репин (представлявший Наркомат авиационной промышленности) спешно вылетели в Прествик под Глазго, а оттуда уже стартовали на Монреаль.

Летели на американском бомбардировщике с демонтированным вооружением. В числе пассажиров были летчики и летные специалисты, занимавшиеся перегоном американских самолетов в Англию. На высоте в 3—5 тысяч метров во время резких движений ощущался недостаток кислорода, так что несколько англичан и американцев «сосали» кислород.

Лежа в хвостовом отсеке и посматривая то в иллюминатор, то с иронией на спутников, припавших к кислородным маскам, Голиков вспоминал свой утренний визит к А. Идену. Советские представители попытались жестче, чем прежде, поставить перед министром иностранных дел Великобритании вопрос о реальной технической и боевой помощи и сроках начала совместных боевых действий. Но Идеи, как и в ходе прошлого визита Голикова в Лондон, обставлял оказание Советскому Союзу помощи рядом условий. Так, недостаточное знание «некоторых деталей» препятствовало оккупации Шпицбергена и острова Медвежий. Выражая готовность к осуществлению совместных с Красной Армией военных действий на севере Норвегии, британская сторона требовала надежного авиационного прикрытия морской десантной операции. Говоря о готовности начать бомбардировки Берлина, предупреждала о том, что поначалу королевские ВВС не смогут нанести противнику серьезный ущерб.

Однако подвижки все же были. 20 июля 1941 г. британское адмиралтейство направило в Советский Союз минный заградитель «Адвенчур» с грузом глубинных бомб, магнитных мин, парашютов и некоторых других военных материалов. Правда, ни одна просьба о поставке для нужд Красной Армии самолетов, зенитных орудий, крупнокалиберных пулеметов, ряда других образцов вооружения и материалов, о которых шла речь на переговорах, в июле удовлетворена не была.

Уже когда генерал Голиков находился в США, британское правительство согласилось передать Советскому Союзу 200 истребителей Р-40Е «Киттихоук» из числа тех, которые должны были поставить Соединенные Штаты. Шаг к совместным ударам по фашистской Германии был сделан англичанами и на море. В середине июля в Полярный для переговоров с командованием Северным флотом прилетела группа офицеров британского флота, которую возглавляли контр-адмиралы Ф. Вайан (именно с ним в ходе первого визита в Лондон познакомился Голиков) и Дж. Майлс, через непродолжительное время ставший начальником британской военной миссии в Москве.

«Последний разговор английских представителей со мной, — вспоминал командующий Северным флотом адмирал А.Г. Головко, — заключался в следующем.

— Адмирал, — спросил Вайан, — какую помощь вы хотели бы получить от английских морских сил?

Не знаю, предполагал ли он такой ответ:

— У нас сейчас мало авиации, а нужно ударить по базам противника в Киркенесе и Петсамо. Прошу учесть, что операция может принести пользу и вам, если ваш отряд будет идти в Кольский залив. Желательно провести ее еще до прихода английских кораблей в наши воды.

Вайан заявил, что этот вопрос не в его компетенции, но лично он считает такую операцию возможной, о чем и доложит начальству».

Когда вскоре адмирал Головко получил приказ народного комиссара ВМФ адмирала Н.Г Кузнецова об отзыве с позиций всех подводных лодок, действовавших к западу от Кольского залива, то понял, что намечен тот самый удар по фашистским базам, о котором у него был разговор с Вайаном и Майлсом. Так и оказалось. 30 июля около полудня батареи и посты Северного флота на Рыбачьем донесли: «Над Петсамо и Киркенесом идет воздушный бой. Самолеты неопознанных типов бомбят оба эти пункта». А на другой день Главный морской штаб подтвердил, что Киркенес и Петсамо подверглись бомбардировке английских самолетов, взлетевших с авианосцев.

«Эффект ее был незначительный, а потери англичан велики, так как в обоих пунктах бомбардировщики попали под сильный зенитный огонь и под удары фашистских истребителей, — констатировал Головко. — Английское командование явно недооценило противовоздушную оборону Киркенеса и Петсамо»^[21]. Тем не менее первый шаг к совместной борьбе британских и советских моряков на Севере был сделан.

...Все-таки 17-часовой перелет в США оказался очень утомительным. Поглядывая вниз на кажущуюся с такой высоты недвижимой океанскую поверхность, а потом на скудную растительность, блюдца бесчисленных озер и каменные груды Ньюфаундленда, напоминавшие Русский Север, Голиков набросал в записной книжке два списка. В первый он включил фамилии американских государственных деятелей, на взаимопонимание которых он рассчитывал в ходе переговоров — Ф. Рузвельта, Г. Гопкинса, Г. Моргентау — министра финансов, Г. Икеса — министра внутренних дел, Дж. Джонса — министра торговли, Ф. Нокса — военно-морского министра, Д. Ачесона — помощника государственного секретаря. Во второй вошли К. Халл — государственный секретарь США, С. Уоллес — его заместитель, А. Бэрли — помощник госсекретаря, в их объективности и понимании общих интересов борьбы у Голикова уверенности не было. Поскольку эти списки составлялись по отзывам других лиц, позднее они потребовали серьезной корректировки: первый список сокращался, второй увеличивался, в том числе за счет первого. Такова была жестокая реальность.

Только утром 26 июля глава советской военной миссии добрался до Нью-Йорка. Встреченный на аэродроме послом К.А. Уманским и полковником И.М. Сараевым, советским военным атташе в США, он тут же вместе с ними пересел на самолет до Вашингтона и в 14.00 входил в кабинет временно исполняющего обязанности государственного секретаря С. Уоллеса (К. Халл уже довольно долго болел). «Строг. Сух. Формален. Скуп. Скрытен», — позднее записал Голиков в блокноте.

От Уоллеса советские военные дипломаты узнали о предстоящей поездке в СССР Г. Гопкинса. В литературе имеются сведения о том, что Гопкинс должен был передать И.В. Сталину послание президента США (его следов исследователям, правда, обнаружить не удалось) следующего содержания: «Правительство Соединенных Штатов окажет всю возможную помощь в получении вооружения, снаряжения и других видов снабжения, необходимых для удовлетворения самых неотложных нужд и которые могут быть доставлены для реального использования в нашей стране в ближайшие два месяца. Мы быстро урегулируем детали этих вопрос с находящейся сейчас в Вашингтоне миссией, возглавляемой генералом Голиковым»^[22].

Обнадеживающим показалось и сообщение Уоллеса о планах Рузвельта принять в ближайшие дни генерала Голикова и посла Уманского. С врио госсекретаря советские представители обсудили ранее переданную по дипломатическим каналам заявку на вооружение, топливо и другие стратегические материалы. Учитывая потенциал США, звучали куда большие цифры, чем при переговорах в Англии, но все же не такие, на которые рассчитывал Голиков. Так, американцы оказались готовы выделить лишь 115 тыс. тонн авиационного бензина, два танкера для их перевозки, две тыс. тонн толуола, необходимого для производства тротила, «некоторое» количество зенитных орудий, истребителей Р-40Е «Китгихоук» и бомбардировщиков «Локхид-Гудзон». Конкретные цифры Уоллес старательно обходил. Уклонился он и от принятия новой заявки, сославшись на то, что прежде следует узнать, насколько полно правительство готово удовлетворить первоначальные запросы русских.

В этот же день Голиков и его спутники были на приеме у начальника штаба армии США генерала армии Дж. Маршалла, одного из главных авторов военно-стратегических планов США и Великобритании во Второй мировой войне. Беседа с одним из руководителей американской армии оживилась лишь тогда, когда зашла речь о первых уроках войны СССР с Германией, особенно в области борьбы с танковыми соединениями в глубине обороны.

Когда же наши представители повели речь о необходимости срочной и серьезной помощи Красной Армии со стороны США, Маршалл был крайне сдержан. Ссылался на отсталость собственной армии, отставание военного производства, не стал скрывать и силы изоляционистов в конгрессе, сопротивление которых президенту и его администрации удавалось преодолевать с трудом. Американский генерал согласился с тем, что русский фронт имеет решающее значение в разгроме гитлеровской Германии, и потому необходимо принципиально иное, чем до 22 июня 1941 г., распределение союзных ресурсов в пользу СССР. Но, как и другие должностные лица, конкретного рассмотрения вопроса избегал.

Начало следующего рабочего дня Ф.И. Голиков и сопровождавшие его специалисты встретили в кабинете помощника государственного секретаря Д. Ачесона. Здесь генерал в очередной раз столкнулся с линией поведения, которую он назвал «тактикой проволочек». Как оказалось, госдепартамент даже не располагал конкретным перечнем оборудования, намеченного к поставке в СССР. Американцы были готовы удовлетворить заявки Советского Союза лишь в незначительной степени. В дополнение к тому немногому, о чем наши представители услышали накануне от С. Уоллеса, власти разрешили закупить по линии «Амторга» (смешанное советско-американское акционерное общество) молибден, электролитный свинец, стальные трубы, бензобаки. Было получено разрешение также на приобретение оборудования для одного автошинного, трех крекинговых и одного завода, предназначенного для производства высокооктанового бензина. Но американское правительство никак не отреагировало на запрос о закупке алюминиевого прокатного стана, установки для производства толуола и некоторых других промышленных объектов. Так или иначе, удалось разместить заказы на сумму около 70 млн. долларов. Какой-никакой, но шаг вперед был сделан.

Довольно быстро наши представители обнаружили, что среди других препятствий оказалась и британская ревность. Дипломаты, военные и бизнесмены с Британских островов, находившиеся на американской земле, сильно беспокоились, как бы советские заявки на поставки вооружения из США не перебили аналогичные заявки с их стороны. Больше того, они были не прочь получить под свой контроль поставки в нашу страну из США. На приеме у посла Великобритании в Вашингтоне лорда Э. Галифакса военно-воздушный атташе коммодор авиации А. Харрис убеждал советских военных, что нет никакого смысла перегонять или транспортировать в разобранном виде авиационную технику непосредственно в СССР. Если доставлять самолеты через Дальний Восток, то они будут применены в лучшем случае спустя месяца четыре, а если по маршруту Гренландия — Исландия — Архангельск, то потребуется не менее двух месяцев. Учитывая фактор времени, авиацию нужно направлять в Англию и применять оттуда, убеждал Харрис.

Собеседником Голикова был не кто иной, как будущий маршал авиации, командующий британской стратегической авиацией. Через два года он будет собирать по тысяче бомбардировщиков, чтобы за один налет систематично стирать с лица земли целые города на территории Германии, под один из таких ударов в феврале 1945 г. попал Дрезден. А в августе 1941-го этот инициатор и идеолог «ковровых бомбардировок» противился любому призыву поделиться лишней боевой машиной с истекающим кровью союзником.

Противники установления с СССР прочных контактов не гнушались и низкопробных средств. Неожиданно к Голикову явился представитель военного ведомства США при советской военной миссии полковник Ф. Феймонвилл (бывший до войны военным атташе в Москве) с прямым поручением президента Рузвельта выяснить, насколько правдива информация о том, что во Владивостоке будто бы образовалась транспортная пробка, препятствующая доставке военных грузов. И если это так, то, очевидно, требуется послать туда американских транспортников и специалистов по складскому хозяйству, чтобы помочь навести порядок. Голиков решительно отмел эту «утку» и заявил, что в иностранных спецах СССР в данном случае не нуждается.

Новые и новые контакты с различными должностными лицами убеждали его, что американцы не склонны излишне активничать при выполнении советских заявок. Отчаянное положение на советско-германском фронте при этом совершенно не учитывалось. Генерал Голиков связывал это с тем, что в управленческих органах засели люди, которыми «руководило главное — политическая неприязнь к Советскому Союзу». Отчасти он был прав. Известно, например, что военно-морской министр США Ф. Нокс, с которым встречались члены советской миссии, в июле заключил с министром финансов Г. Моргентау пари, утверждая, что к сентябрю 1941 г. немцы возьмут Ленинград, Москву, Киев, Одессу.

Однако справедливости ради надо сказать, что дело было не только в плохо скрытой неприязни к большевистскому СССР и в непонимании решающего значения советско-германского фронта для исхода мировой войны. Промышленность США только начинала переходить на рельсы военного времени. В условиях частной собственности многие американские промышленники, тот же Генри Форд, просто не желали налаживать военное производство в нужном масштабе. А рычаги влияния у власти были, конечно, несравнимы с теми, которыми обладал в Советском Союзе Сталин.

«Правительство, — писал Р. Шервуд, — могло умолять и упрашивать, но оно не могло заставить промышленников переводить заводы на военные рельсы. Точно так же оно не могло подкрепить свои контракты удовлетворительными долгосрочными гарантиями». Работы нередко прекращались из-за забастовок. Впервые за всю свою политическую деятельность Рузвельт для прекращения одной из таких забастовок — на авиационном заводе «Норт Америкэн» в Инглвуде (Калифорния) — использовал армию, «хотя такое решение было чрезвычайно неприятно для него»^[23].

Так или иначе, но Ф.И. Голиков и посол К.А. Уманский доложили И.В. Сталину о сопротивлении, на которое советская миссия натолкнулась в военном ведомстве и госдепартаменте США при решении вопросов о материальных поставках в СССР. Они понимали, что только перевод разговора на высший уровень способен изменить ситуацию к лучшему. Свой доклад они сделали накануне прибытия в Москву 28 июля 1941 г. специального посланника американского президента Г. Гопкинса.

Но и в Вашингтоне советские представители сами пытались использовать возможности того же высшего уровня. 31 июля Голиков, Уманский и Репин были приняты президентом США. Рузвельт держался непринужденно, благожелательно, в обращении оказался проще своих министров, с которыми ранее встречались члены миссии. Хотя адъютант президента заранее предупредил гостей, что на визит отведено 15 минут, Рузвельт не проявил никакой спешки, и беседа шла столько, сколько потребовалось.

По собственному признанию Голикова, он и его товарищи не стали миндальничать и жестко заговорили о неудовлетворительном ходе работы их миссии, низкой результативности контактов с американскими официальными лицами, об их попытках переложить друг на друга вину за нераспорядительность. Посланцы Москвы прямо просили президента лично вмешаться, дать конкретные указания по выполнению военной заявки СССР, учитывая остроту противоборства, развернувшегося в огромной полосе советско-германского фронта.

Рузвельт, со своей стороны, отметил важную роль, которую играет Красная Армия, сражаясь с нацистами, и признал, что ему самому надоели бесконечные словопрения, которыми подменяются меры по организации помощи союзнику. Но сам пока мог дать лишь одну конкретную информацию — о 200 самолетах Р-40Е «Киттихоук» из той большой партии, которую США начали переправлять в Великобританию. Англичане согласились переуступить их Советскому Союзу. Но не все было так просто: примерно 150 боевых машин уже находились на Британских островах, остальные были еще в США. На многих из них отсутствовало вооружение, они не были обеспечены боеприпасами, недостаток в которых американская армия испытывала сама. Тем не менее Рузвельт пообещал ускорить решение о предоставлении Советскому Союзу уже вооруженных и снаряженных самолетов.

Стремясь покончить с волокитой, президент не погнушался лично, с карандашом в руках рассмотреть вместе с членами советской миссии их последнюю заявку. Довольно обстоятельно обсудили возможные маршруты и способы транспортировки самолетов из США непосредственно на советский Дальний Восток.

Вмешательство Рузвельта, как ожидали Голиков и его коллеги, должно было придать необходимый импульс усилиям госаппарата. «С прибытия этой советской миссии и начался военный этап выполнения программы помощи Советам, — писал начальник Управления по соблюдению закона о ленд-лизе Э. Стеттиниус, будущий государственный секретарь США. — Генералов Голикова и Репина приняли президент и члены правительства. Вскоре Рузвельт выступил на заседании кабинета и напомнил, что война в России идет уже шесть недель, но пока в Россию не отправлены никакие нужные ей товары. Он попросил Уэйна Коя из Управления по чрезвычайным ситуациям просмотреть утвержденные списки материалов, предназначенных для России. "Действуйте как колючка, которая заставляет двигаться", — сказал он»^[24].

Бюрократия, однако, была весьма сильна. Это при установленном в Советском Союзе режиме власти, к чему привык Голиков, указания Сталина воспринимались как закон и вызывали мгновенную реакцию, не то было в демократической Америке. Буквально через пару часов после рандеву с президентом полковник Феймонвилл заявил советским представителям, что полученные ими цифры выделяемых для СССР самолетов «нереальны», и вообще призвал умерить «излишний оптимизм посольства», поскольку де «в Белом доме придерживаются другой линии».

А на состоявшейся на следующий день встрече с генерал-майором Дж. Бирнсом, представителем американской администрации по ленд-лизу, возникла настоящая перепалка. Бирнс — «правая рука» Уоллеса (после войны он и сам стал госсекретарем США) в ответ на высказанную ему неудовлетворенность по поводу бесконечных проволочек с организацией поставок заявил буквально следующее: «А вы не ждите, что вам здесь откроют кран и все пойдет широкой струей». Генерал Репин отреагировал резко: «Пусть хотя бы капало».

«Разошлись плохо. Настроение матерное, злое», — такая запись появилась после этой встречи в блокноте Голикова.

Руководитель советской военной миссии был разочарован и знакомством со специальным представителем президента США и его личным другом Гарри Гопкинсом. Встреча состоялась 20 августа, то есть после возвращения последнего из Москвы, и Гопкинс, по воспоминаниям Голикова, козырял своей осведомленностью, упирал на то, что Сталин сообщил ему исчерпывающую информацию о положении Красной Армии и её потребностях в технике и вооружении. Он был против немедленных поставок в СССР, считая необходимым отодвинуть их на более поздний срок, и утверждал, что в этом вопросе они с советским лидером выступают заодно. В это Филипп Иванович не мог поверить, помня об инструкциях, данных ему Сталиным. Когда же посол Уманский заявил, что советская сторона настаивает на полной ясности в вопросе поставок, американец вскочил с места и раздражено заявил, что он не терпит слово «настаивать» и потому отказывается вести дальнейший разговор.

Словом, общее впечатление, которое произвел Гопкинс на Голикова, было невыгодным. В мемуарах Филипп Иванович еще был сдержан, а вот в записной книжке по горячим следам сполна дал волю своим чувствам: «Сегодня обрел "счастье" наконец-то улицезреть и познакомиться с "самим" мистером Гопкинсом. Сколько о нем мне говорили до того хорошего! Сколько на него возлагалось надежд!.. Как подчеркивалось не раз, насколько болен и измучен этот человек, как ему тяжело достается жизнь, сколько в нем мученичества, подвижничества и прочего. И вот сегодня он действительно явился и показал всем своим нутром распоясавшегося фарисея, предельно зазнавшегося и зарвавшегося прихвостня большого человека, возомнившего себя не глупее и не меньше своего патрона; решившего, что мы, люди Советского государства, должны перед ним держаться и чувствовать себя просителями: молча, терпеливо ждать и быть довольными крохами с барского стола»^[25].

Правда, Гопкинс на следующий день позвонил послу, сослался на нездоровье и просил не сердиться на него за проявленную горячность. В дальнейшем он немало сделал полезного для налаживания американо-советских союзнических отношений, но его поведение показывало, что даже наиболее разумные и дальновидные представители истеблишмента США находились тогда в плену настроений, характерных для мирного времени. Советским представителям приходилось в жесткой, настойчивой манере доводить до их сознания всю остроту положения на фронте борьбы с гитлеровским рейхом.

И в этом смысле назначение руководителем военной миссии именно генерала Голикова оказалось оправданным. Скорее всего, Сталин в наведении первых мостов с союзниками рассчитывал больше на прямоту и волевой напор старого солдата, нежели на тонкое знание этикета и традиционную уклончивость профессиональных дипломатов. И в самом деле, генерал Голиков, не подменяя Майского в Лондоне и Уманского в Вашингтоне, существенно дополнял их.

За несколько недель пребывания в США главе военной миссии СССР удалось по нескольку раз повстречаться и вести переговоры практически со всеми сколько-нибудь значимыми фигурами политики и бизнеса, установить доверительные отношения с теми из них, кто проявил наибольшую заинтересованность в успешной деятельности миссии. Среди последних Голиков выделял двух министров: финансов — Г. Моргентау и внутренних дел — Г. Икеса, а также К. Халла — государственного секретаря США, вернувшегося после болезни к исполнению своих обязанностей как раз во время пребывания советской миссии в Вашингтоне, и О. Кокса — юридического советника из аппарата генерала Дж. Бирнса. Хождения по коридорам власти перемежались визитами на заводы и в мастерские, посещением Абердинского полигона в штате Мэриленд для осмотра техники из старых запасов, которую американцы были готовы передать Красной Армии. Изнурительные переговоры, когда, выражаясь словами Филиппа Ивановича, приходилось «зубами вырывать» то, что было обещано американским правительством, едва ли не каждый день завершались далеко за полночь перепиской с советскими наркоматами — заказчиками вооружения и стратегических материалов, Генштабом и Разведупром.

И чем дальше, тем больше у Голикова рождалось ощущение того, что все возможное с его стороны уже сделано.

Необходимые контакты с должностными лицами установлены, работа миссии все больше смыкается с повседневной деятельностью «Амторга» и закупочной комиссии. Смысла в дальнейшем пребывании за границей генерал больше не видел. Властно звали на Родину и сводки с фронта. Тогда-то и отправил Голиков телеграмму на имя Сталина, Молотова и Шапошникова, с которой начался наш рассказ. 27 августа он получил указание возвратиться в Москву.

Его недовольство своей работой во главе военной миссии понятно. Однако, несмотря на новизну и сложность задач, неблагоприятный событийный фон на фронте, непонимание, а то и откровенный саботаж со стороны ряда должностных лиц в Великобритании и США, Филиппу Ивановичу и его подчиненным удалось сделать немало, в первую очередь по организации транспортировки в СССР вооружения.

31 августа 1941 г. в Архангельск с Британских островов прибыл первый конвой с военными грузами, доставивший 49 самолетов, 800 магнитных мин, 3 тыс. бомб, 1,1 млн. патронов. Маловато, конечно, но и за это советские воины были благодарны союзникам. Иностранная техника в их руках хорошо служила уничтожению врага. На одном из «Киттихоуков» на Севере воевал, например, дважды Герой Советского Союза Б.Ф. Сафонов, сбивший на нем немало самолетов противника.

В августе началось уже систематичное движение конвоев. По договоренности с представителями британского военно-морского командования путь конвоев был разделен на две операционные зоны: одна тянулась от Британских островов через Исландию до острова Медвежий, и конвои в ее пределах обеспечивались исключительно эскортом из английских кораблей; вторая занимала пространство от Медвежьего до Архангельска, здесь движение конвоев прикрывалось английскими кораблями и подводными, воздушными, надводными силами Северного флота. Закладывалась героическая, а подчас и трагическая история знаменитых конвоев PQ и QP.

16 августа 1941 г. в Москве было подписано советско-английское соглашение о товарообороте, кредите и клиринге, предусматривавшее предоставление Советскому Союзу кредита в сумме 10 млн. фунтов стерлингов.

Разворачивались в сторону Советского Союза и американцы. По свидетельству Э. Стеттиниуса, стоимость программы советских закупок в США (а до распространения на СССР закона о ленд-лизе наша страна либо платила золотом, либо получала вооружение и материалы в счет кредитов) к осени возросла до 145,7 млн. долларов. 30 августа из Нью-Йорка вышел первый транспорт с техникой и вооружением для нужд Красной Армии.

Воистину семимильный шаг вперед был сделан на Московской конференции трех держав (29 сентября — 1 октября 1941  г.), ее участником в составе советской делегации был и генерал Голиков. Главы делегаций В.М. Молотов, У. Гарриман и У. Бивербрук подписали секретный протокол о поставках сразу на девять месяцев — с 1 октября 1941 г. по 30 июня

1942  г. Характерна реакция бывшего наркома иностранных дел М.М. Литвинова, занятого на переговорах в качестве переводчика. Когда протокол был подписан, он, не стесняясь присутствия Сталина и других, вскочил с места с громким восклицанием: «Теперь мы выиграем войну!»

США из средств, ассигнованных на ленд-лиз, предоставили Советскому Союзу беспроцентный заем на сумму 1 млрд. долларов, а в феврале 1942 г. — еще один такой же кредит. 7 ноября 1941 г. Соединенные Штаты распространили действие закона о ленд-лизе на СССР. Благодаря этой мере наша страна была освобождена от оплаты за все материалы, поставленные из США и использованные (уничтоженные) во время войны, а материалы, оставшиеся после окончания войны и пригодные для гражданских потребностей, оплачивались полностью или частично в порядке долгосрочных кредитов.

Всего за годы войны в Советский Союз было поставлено (в первую очередь по ленд-лизу) около 17 млн. тонн грузов, в том числе: свыше 22 тыс. самолетов различных типов, 11,9 тыс. танков, 13 тыс. орудий и минометов, 410 тыс. автомобилей, 8,7 тыс. артиллерийских тракторов-тягачей, 11 тыс. вагонов, около 2 тыс. паровозов, 36 тыс. радиостанций, 345 тыс. тонн горюче-смазочных материалов и взрывчатых веществ, 4,7 млн. тонн продовольствия и другое вооружение и стратегические материалы^[26].

Мы забежали далеко вперед, а тогда, осенью 1941-го, голова Голикова была полна уже совершенно иных забот. Получив назначение командующим 10-й резервной армией, он вместе со штабом в спешке сформировал и выдвинул ее в район Рязани и Ряжска. Здесь армия, вошедшая в состав Западного фронта уже без приставки «резервная», 6 декабря нанесла первый удар по 2-й танковой армии Гуцериана. До конца своих дней Филипп Иванович как одним из своих главных ратных свершений гордился тем, что войска 10-й армии в числе первых в контрнаступлении под Москвой освободили крупный населенный пункт. Это был город Михайлов Рязанской области, жители которого приняли будущего маршала в почетные граждане.

И в дальнейшем войска генерала Голикова воевали на важных направлениях. С апреля 1942 г. он — командующий Брянским и Воронежским фронтами, 1-й гвардейской армией Сталинградского фронта, затем — заместитель командующего Сталинградским и Северо-Западным фронтами. Как и у многих других полководцев, были в судьбе Филиппа Ивановича в тот период победы, случались и серьезные неудачи.

В октябре 1942 г., накануне Сталинградской наступательной операции, Верховный Главнокомандующий вновь вернул генерал-полковника Голикова на должность командующего войсками Воронежского фронта. Фронт сыграл основную роль в осуществлении к 3 марта 1943 г. Воронежско-Харьковской стратегической наступательной операции. По размаху и достигнутым результатам это была одна из крупнейших операций в годы войны. Всего за 50 суток наши войска продвинулись на глубину 360—520 км, освободили от оккупантов значительную территорию и ряд крупных городов — Воронеж, Курск, Белгород и Харьков. Было разгромлено 26 вражеских дивизий.

Однако вслед за тем Голикова ждал серьезный провал. Генерал, развивая наступление, переоценил возможности вверенных ему войск. А разведка фронта просмотрела сосредоточение значительных танковых сил немцев, которые нанесли сильный контрудар по ослабленным войскам.

По собственному признанию Филиппа Ивановича, «ошибка в оценке противника заключалась в том, что мы рассматривали массовое движение моторизованных сил противника на Полтаву как его отход. Между тем противник отводил главные силы своего танкового корпуса СС в район Полтавы для того, чтобы начать отсюда свой контрудар»^[27]. В результате советские войска вынуждены были не только оставить Харьков, а затем Белгород, но и с большими потерями отойти назад на 100—150 км.

Голиков приказом Сталина был отстранен от командования войсками Воронежского фронта и направлен в распоряжение Ставки ВГК. В Москве он получил должность заместителя наркома обороны по кадрам. Но даже столь высокое назначение не избавило его от ощущения несправедливости — а именно так генерал воспринимал снятие с должности командующего.

В феврале 1944 г. Филипп Иванович обратился к Сталину с письмом, в котором прозвучала настойчивая просьба о направлении его на фронтовую командную работу. «Стремление на фронт у меня неистребимо», «для меня это призвание», — писал он Верховному Главнокомандующему. Свое отстранение от должности комфронтом Голиков отчасти связывал с отношением к нему представителя Ставки ВГК маршала Жукова, которое казалось ему предвзятым. «Я не хочу и не могу выйти из Отечественной войны на положении снятого с фронта командира», — писал он, заверяя, что его командный потенциал не исчерпан, а «способность по-серьезному бить немцев мною доказана на деле»^[28]. К слову, представители Ставки Г.К. Жуков и A.M. Василевский, командированные в марте 1943 г. на Воронежский фронт, на самом деле рекомендовали не снять Голикова, а переместить его на должность командующего вновь создаваемым Орловским фронтом^[29]. Но Верховный, раздраженный крупной неудачей, принял иное решение.

Филипп Иванович до конца войны и после нее трудился только в центральном аппарате — заместителем наркома обороны по кадрам, начальником Главного управления кадров сначала Наркомата обороны, а затем — Министерства Вооруженных Сил, руководил Военной академией бронетанковых войск. Возглавляя Главное политическое управление СА и ВМФ, 8 мая 1961 г. удостоился высшего воинского звания Маршал Советского Союза. С июня 1962 г. и до дня своей кончины в июле 1980 г. Филипп Иванович состоял в группе генеральных инспекторов.

В этот период он смог обратиться к литературному труду, поработать в военных архивах, изложить пережитое на бумаге. Захотелось ему рассказать и о своей военно-дипломатической работе. К концу 60-х гг. маршал подготовил рукопись небольшой книги «С военной миссией в Великобританию и США», фрагменты которой были в 1969 г. опубликованы в журнале «Новая и новейшая история». Но в целом рукопись так и осталась в ящике рабочего стола автора.

Мемуары Филиппа Ивановича, как представляется, стали невольной жертвой большой политики. В начале 70-х гг. советский лидер Л.И. Брежнев энергично налаживал личные контакты с президентом США Р. Никсоном, утверждал политику разрядки международной напряженности. Были подписаны важнейшие соглашения по сокращению ядерных вооружений. На этом фоне мемуары известного военачальника, повествующего о далеко не безоблачных страницах в истории двух стран, наверняка были расценены как неуместные, несвоевременные. Не помогли ни маршальское звание автора, ни его членство в ЦК КПСС.

Только на излете советской истории в 1987 г. (то есть уже после смерти Голикова) книга увидела свет в издательстве «Прогресс», но лишь на английском и испанском языках. А на русском языке была издана и вовсе только в 2005 г.

Мемуары маршала отчетливо несут на себе отпечаток эпохи. Их автор явно отказывался понимать, что у США и Великобритании были собственные интересы, в чем-то совпадавшие с интересами Советской страны, а в чем-то нет. С позицией Ф.И. Голикова можно не соглашаться, но ведь так думало большинство советских людей. То, что в наши дни можно считать предрассудком, проявлением определенной узости мышления, тогда было убеждением людей, поднявшихся на смертельный бой с фашизмом: раз считаешь СССР своим союзником — энергично помогай ему не словом, а делом, действуй, а не ищи отговорки, жертвуй во имя победы, как всем жертвует советский народ.

В этом видятся очень важные штрихи к портрету военного поколения, и тут ни прибавить, ни убавить.

Очерк 3
КНУТ СВЕЧКОЙ

С самого начала войны стратегическое направление, на котором оборонялись войска Северо-Западного фронта, превратилось в арену драматических событий. Превосходя фронт по числу людей, артиллерии и танков, противник ударами 3-й танковой группы генерала Г. Гота и 4-й танковой группы генерала Э. Гепнера в первый же день расколол нашу оборону. К исходу 22 июня 1941 г. германские соединения вклинились на глубину до 60 км.

Отход с боями советских войск продолжался и в последующие дни. За три недели боевых действий Северо-Западный фронт оставил почти всю Прибалтику. С форсированием немцами реки Великая и захватом Острова и Пскова, к 10 июля создалась реальная угроза их прорыва к Ленинграду.

Верховный Главнокомандующий И.В. Сталин резко отреагировал на донесение командования фронтом об оставлении городов Острова и Пскова: «Истребительные отряды у вас до сих пор не работают, плодов их работы не видно, а как следствие бездеятельности командиров дивизий, корпусов, армий и фронта части Северо-Западного фронта все время катятся назад. Пора это позорное дело прекратить... Командующему и члену Военного совета, прокурору и начальнику 3-го управления — немедленно выехать в передовые части и на месте расправиться с трусами и предателями...»^[30]

Однако никакими самыми грозными приказами невозможно было в короткий срок свести на нет преимущества, полученные противником в начале войны. Наши войска продолжали отступать, 15 августа оставив Новгород. В то же время отступление не было пассивным. Более того: закрывая путь на Ленинград, 12 августа из района юго-восточнее Старой Руссы нанесли сильный контрудар 11-я и недавно сформированная 34-я армии Северо-Западного фронта, активно поддержанные фронтовой и дальнебомбардировочной авиацией. За три дня они продвинулись в тыл новгородской группировки врага более чем на 60 км.^[31]

К сожалению, как это нередко случалось в начале войны, контрудар не был достаточным образом подготовлен: острый недостаток ощущался, прежде всего, в авиации и средствах противовоздушной обороны. К тому же противник, быстро перебросивший в район Старой Руссы танковые, моторизованные и авиационные части, сумел упредить советские войска в переходе в наступление. С подходом его новых сил 34-я армия стала беспорядочно отходить, личный состав был охвачен паникой.

В результате, как докладывал И.В. Сталину член Военного совета 34-й армии бригадный комиссар И.П. Воинов, к 20 августа она, «потеряв больше 50% убитыми и ранеными, была настолько деморализована, что побежала беспорядочно». Армия потеряла почти всю артиллерию, из 86 тысяч в строю к 28 августа осталось, согласно этому донесению, лишь около 20 тысяч человек^[32].

Была и еще одна причина случившегося — утрата управления штабом армии. «Нужно сказать, — писал по этому поводу бывший командующий фронтом генерал армии П.А. Курочкин, — что незавершенность контрудара наших войск под Старой Руссой объясняется не только слабым их прикрытием с воздуха, но и тем, что управление соединениями, особенно в 34-й армии, оказалось далеко не на должной высоте»^[33].

В результате Верховный Главнокомандующий, потеряв веру в местное военное руководство, направил на СЗФ группу своих уполномоченных, дабы их жесткой рукой обеспечить благоприятный перелом в развитии событий. В нее вошли заместитель председателя Совнаркома СССР Н.А. Булганин, генерал армии К.А. Мерецков, лишь недавно освобожденный из заключения и еще не получивший постоянной должности, и заместитель председателя СНК СССР, заместитель наркома обороны, начальник Главного политического управления РККА армейский комиссар 1-го ранга Л.З. Мехлис. Последнего следует, по-видимому, считать ключевой фигурой, прибывшей 9 сентября в штаб фронта группы: Булганин вскоре вернулся в Москву, а Мерецков уже 17 сентября получил назначение на Волховский фронт. Мехлис же пробыл здесь дольше всех, до 2 октября 1941 г., замыкая на себя исполнение важнейших полномочий.

Как известно, дурная слава бежит далеко впереди. Тем должностным лицам, кто знал, чем обычно сопровождался выезд армейского комиссара 1-го ранга Мехлиса на тот или иной участок фронта, заблуждаться насчет своей дальнейшей судьбы не приходилось.

Почему? Сделаем небольшое отступление, чтобы стало ясно, по каким соображениям Лев Захарович был прислан на СЗФ. В число постоянных советников, институт которых уже на второй день войны был создан при Ставке Верховного Главнокомандования, он вошел сразу. Советы, однако, в столь напряженный момент должны были уступить место действиям. Вместо советников в Ставке явочным порядком начал функционировать институт ее представителей в войсках. По своим правовым возможностям и функциональным обязанностям входившие в него должностные лица заметно различались. По сути лишь члены Ставки являлись ее полноправными представителями, действовали от ее имени. Остальные лица выполняли роль уполномоченных в каждом конкретном случае. Их пребывание на фронте было обычно непродолжительным, главная задача состояла в уточнении обстановки, докладе в Ставку выводов по ней, помощи командованию на местах. Таковым уполномоченным Ставки в 1941 г. и был Л.З. Мехлис (хотя в документах его нередко именовали «представителем»).

Как профессиональному политработнику, ему не ставились задачи, относящиеся к управлению войсками. Его стихия была иной: политработа, надзор за высшим ком- и политсоставом, предельно откровенный доклад о политико-моральном состоянии на самый «верх». А кроме того — расследование действительных, а нередко и мнимых проступков различных должностных лиц, скорая расправа с неугодными вождю, а подчас и самому начальнику ГлавПУ. На практике Мехлис выступал в роли скорее не уполномоченного Ставки, а личного представителя Верховного Главнокомандующего.

Для командного состава Северо-Западного фронта не было секретом, что пребывание Мехлиса в аналогичной роли на Западном фронте в июне—июле завершилось расстрелом генералов Д.Г. Павлова, В.Е. Климовских, А.Г. Григорьева, А.А. Коробкова и ряда других должностных лиц.

Первое донесение И.В. Сталину Н.А. Булганин, Л.З. Мехлис и К.А. Мерецков (в таком порядке они поставили свои подписи) отправили на следующий день после прибытия на фронт, 10 сентября. Обстановку, сложившуюся здесь, они оценили как «крайне неблагополучную». В результате нового прорыва немцев 8 сентября был захвачен Демянск, противник, распространяясь на север, вышел на тылы 27-й, 34-й и 11-й армий. Создалась угроза Валдаю и тылам Новгородской оперативной группы. Между тем фронт был крайне ослаблен: большинство дивизий насчитывали буквально по нескольку сот человек, не было ни одного танкового батальона. По мнению уполномоченных Ставки, остро требовались хотя бы одна танковая бригада, три танковых батальона и одна свежая стрелковая дивизия.

«Командующий фронтом Курочкин (лишь за две недели до этого сменивший в этой должности генерал-майора П.П. Собенникова. — Ю.Р.) еще не овладел обстановкой. Штаб фронта (его возглавлял генерал-лейтенант Н.Ф. Ватутин. — Ю.Р.) не знает точного расположения дивизий и их действий», — завершали уполномоченные свой доклад^[34].

Обстановка настоятельно требовала стабилизировать линию фронта, укрепить позиции и не дать врагу пробиться к Вышнему Волочку, откуда он мог бы обойти советские соединения, стоявшие у реки Волхов. Больше всего прибывших из Москвы, по воспоминаниям К.А. Мерецкова, тревожил левый фланг 11-й и весь участок 34-й армий. С одной стороны, именно здесь, в сравнительно сухом месте на пути в Крестцы, Валдай и Бологое, можно было с наибольшей вероятностью ожидать очередного удара немцев. А с другой — у штаба фронта как раз с командованием 34-й армии и не было связи.

Второй эшелон штаба армии был обнаружен 11 сентября в тылу фронта недалеко от дер. Заборовье. Здесь оказались командарм-34 генерал-майор К.М. Качанов и начальник артиллерии армии генерал-майор артиллерии B.C. Гончаров. «Оба они, — писал Мерецков, — ничего толком о своих войсках не знали и выглядели растерянными»^[35].

Свои мемуары полководец напечатал четверть века спустя описываемых событий, время, конечно, сгладило их остроту. Не все тогда позволено было и говорить. Что же осталось за рамками воспоминаний?

Генерал Качанов был обвинен в том, что, вопреки приказу командующего фронтом, самовольно приказал войскам отходить с занимаемого рубежа р. Шалковка, р. Полометь, Костьково, Тоболка, р. Пола. Потеряв управление, он бросил войска и «позорно ушел в тыл». (К слову: на неспособность Качанова руководить столь крупным соединением указывал в письме Сталину член военного совета армии Воинов, характеризуя его, как «грубого солдафона», который иначе, как с использованием «трехэтажного мата», с подчиненными не разговаривает и многим «бьет морду».)

Что касается генерала Гончарова, то, как докладывали проверяющие в Ставку, он проявил «полную бездеятельность в выводе материальной части артиллерии», к тому же «убежал трусливо в тыл» и двое суток «пьянствовал».

12 сентября уполномоченные Ставки доложили Сталину о результатах расследования действий командования, в том числе и об аресте Качанова. Мерецков лукавит, когда пишет в мемуарах: «Л.З. Мехлис доложил в Ставку о его поведении, и на этом карьера командарма окончилась». На самом деле под докладом Верховному стоят подписи всех уполномоченных, в т.ч. самого Кирилла Афанасьевича^[36]. Здесь же Сталину сообщалось о расстреле генерал-майора артиллерии Гончарова.

Пожалуй, в ту войну никто больше не решился без суда, своим волевым решением расстрелять перед строем генерала. А вот начальник ГлавПУ РККА, не колеблясь, пошел на это. Как следует из сохранившегося в архиве приказа войскам фронта № 057 от 12 сентября 1941 г., собственноручно составленного Мехлисом, «за проявленную трусость и личный уход с поля боя в тыл, за нарушение воинской дисциплины, выразившееся в прямом невыполнении приказа фронта о выходе на помощь наступающим с запада частям, за непринятие мер для спасения материальной части артиллерии, за потерю воинского облика и двухдневное пьянство в период боев армии генерал-майора артиллерии Гончарова, на основании приказа Ставки ВГК № 270, расстрелять публично перед строем командиров штаба 34-й армии»^[37].

Документ был оформлен «задним числом» для придания законного основания личному произволу начальника ГлавПУ. Сошлемся на свидетельство полковника в отставке В.П. Савельева, ставшего свидетелем расстрела генерала Гончарова. По приказу Мехлиса работники штаба 34-й армии были выстроены на поляне в одну шеренгу. Уполномоченный Ставки быстрым, нервным шагом прошел вдоль строя. Остановившись перед начальником артиллерии, выкрикнул: «Где пушки?» Гончаров неопределенно махнул рукой в направлении, где были окружены наши части. «Где, я вас спрашиваю? — вновь выкрикнул Мехлис и, сделав небольшую паузу, начал стандартную фразу: — В соответствии с приказом № 270...»

Для приведения «приговора» в исполнение он вызвал правофлангового — рослого майора. Тот, рискуя навлечь на себя гнев сталинского эмиссара, но не в силах преодолеть душевного волнения, отказался. Пришлось вызывать отделение солдат.

Уже на следующий день Мехлис поинтересовался, насколько сильное впечатление произвела эта крайняя мера на личный состав. По его приказу начальник особого отдела НКВД Северо-Западного фронта комиссар госбезопасности 3-го ранга В.М. Бочков донес ему о реакции в 34-й армии на расстрел генерала Гончарова. Большинство присутствовавших при казни одобряет решение уполномоченного Ставки, сообщает Бочков: мол, так Гончарову и надо, давно была пора принимать меры — он, пьяница, оставил армию без артиллерии. Но вот заместитель начальника оперативного отдела штаба армии майор Васильев заявил: «Сегодняшний расстрел меня окончательно убил... Ведь он же не виноват (Гончаров), кто-то бежит, кто-то бросает вооружение, а кто-то должен отвечать».

Кто же это осмелился «вольнодумствовать»? Начальник особого отдела поясняет: «Сам Васильев характеризуется с отрицательной стороны как трус. Данные о Васильеве нами тщательно проверяются».

Вопреки утверждению К.А. Мерецкова, в эти же сентябрьские дни окончилась не только карьера, но и сама жизнь генерала К.М. Качанова. Расправившись с генералом Гончаровым, начальник ГлавПУ дал указание осудить к расстрелу и командарма-34, что военный трибунал и исполнил 26 сентября в присутствии Мехлиса. Автор располагает на этот счет свидетельством полковника в отставке М.И. Скрыгина, служившего офицером для поручений штаба Северо-Западного фронта.

Как ни цинично, но приезд столь высокой комиссии из центра на фронты почти неизменно сопровождался подобными экстраординарными мерами, иначе — по мрачной традиции тридцать седьмого года — инспектирующие рисковали уже на себя навлечь обвинения в мягкотелости. Достаточно напомнить хотя бы о комиссии Ставки ВГК во главе с В.М. Молотовым на Западный фронт в октябре 1941 г., когда угрозу расстрела, нависшую над его недавним командующим генералом И.С. Коневым, отвела лишь твердая позиция нового комфронтом генерала армии Г.К. Жукова. Здесь, на СЗФ, в жертву репутации Мехлиса и других высоких московских представителей были принесены жизни людей пусть и виновных, но вряд ли заслуживавших столь суровой участи. В любом случае их судьба не должна была зависеть от произвола даже столь высокопоставленной фигуры. В период «оттепели» Кузьма Максимович Качанов и Василий Сафронович Гончаров были посмертно реабилитированы.

Как следует из доклада уполномоченных Ставки ВГК Сталину от 24 сентября 1941 г., нелицеприятную оценку заработали некоторые командиры соединений и частей армии: «Командиры дивизий 33 стрелковой генерал-майор Железников, 262 стрелковой генерал-майор Клешнин и 54 кавалерийской полковник Вальц не справились с командованием во время операций 34 армии в августе и первой половине сентября, проявили безволие, растерянность и неумение управлять частями, в результате чего потеряли дивизии... Нами они отстранены от командования дивизиями. Считаем возможным назначить их на должности командиров полков, чтобы искупали вину»^[38].

Верховному было доложено также об аресте начальника 12-го строительного управления Главгидростроя НКВД П.Г. Рыжкова и главного инженера В.Г. Андреянова, на которых возложили вину за оставление в руках противника схемы оборонительных сооружений вокруг Валдая.

С командными кадрами уполномоченные Ставки ВГК разбирались одновременно с восстановлением боеспособности частей. Путем «вычистки» тылов была сформирована 188-я стрелковая дивизия, правда, плохо вооруженная. Понимая, что этими силами валдайское направление не прикрыть, представители центра взялись за восстановление 163-й и 33-й стрелковых дивизий, в которых после минувших боев осталось всего по 500—600 человек. Для укомплектования этих соединений они 15 сентября запросили у Верховного 24 маршевые стрелковые роты с оружием, восемь маршевых специальных рот, три танковых батальона, два артполка стрелковых дивизий с материальной частью, 54 орудия калибра 45 мм, 324 станковых пулемета и другое вооружение^[39]. Чтобы в короткие сроки обеспечить боеспособность восстанавливаемых 25-й и 54-й кавалерийских дивизий, они просили помощь минометами и автоматическим оружием^[40].

Мехлис напрямую связывался и с начальниками родов войск и главных управлений Наркомата обороны. Сразу же по прибытии на Северо-Западный фронт он запросил у начальника Главного управления формирования и укомплектования Красной Армии армейского комиссара 1-го ранга Е.А. Ща-денко 750 младших командиров, у начальника Главного управления кадров НКО генерал-майора А.Д. Румянцева — трех командиров дивизий, восемь начальников штабов дивизий, восемь командиров и 12 начальников штабов полков, 600 командиров разных степеней. Начальник Главного управления связи Красной Армии генерал-лейтенант войск связи И.Т. Пересыпкин обязывался прислать радиоспециалистов и средства связи, начальник Главного военно-химического управления генерал-майор технической службы П.Г Мельников — пять рот химзащиты^[41].

Выметались все «сусеки» и в собственных тылах с учетом того, что Ставка не располагала сколько-нибудь серьезными резервами. «За время пребывания здесь, — ушел в Москву доклад от 24 сентября, — за счет местных средств сформировали полностью 163 сд, 188 сд, заканчиваем восстановление 33 сд и 182 сд, 25 кд, частично укрепили 262 сд, 245 сд и 259 сд». Вместе с тем своими силами обойтись было трудно. Для завершения работы по восстановлению частей фронта требовалось еще 50 маршевых рот, по четыре противотанковых и зенитных батареи, 100 станковых пулеметов и другое вооружение^[42].

По приказу Мехлиса военные советы всех армий фронта в трехдневный срок должны были очистить части и подразделения от военнослужащих «прибалтийской национальности». Опасения, что эти люди могут подвести, имели под собой веские основания, что показали события начального периода войны на Северо-Западном фронте.

Комиссарам частей и начальникам особых отделов НКВД предписывалось также в трехдневный срок провести политическую проверку всех женщин, занятых в штабах, на складах, станциях снабжения, в госпиталях, из соображений, что нередко «противник использует женщин в качестве агентуры»^[43].

По запросу начальника ГлавПУ в его распоряжение прибывали роты политбойцов. «Коммунистов и комсомольцев ни в коем случае не сводить в компактные группы, — такую директиву отдал он военным советам армий СЗФ, — а иметь в каждой роте по 8—10 человек с тем, чтобы каждый влиял на десяток беспартийных, создавая боевой актив»^[44].

Что говорить, на многое хватало сил и энергии у этого человека: умел он вникать даже в то, что подчас принято считать для руководителя такого ранга не очень существенным. «Посылаю для дивизии хороший оркестр, — телеграфировал он 24 сентября командиру 163-й стрелковой дивизии полковнику Попову. — Пусть не бездействует и на фронте. Враг должен трепетать и от звуков советского марша». От своего заместителя по ГлавПУ армейского комиссара 2-го ранга Ф.Ф. Кузнецова он требует направить четыре роты коммунистов, прислать звуковещательную станцию, оборудование для трех типографий и... 100 гармошек^[45].

С 19 октября 1941 г. Мехлис вновь представлял Ставку ВГК на северо-западном направлении. На сей раз он занимался восстановлением боеспособности соединений отдельной 52-й армии генерал-лейтенанта Н.К. Клыкова. За два месяца боев части этой, как и соседней 4-й, армии были изрядно потрепаны.

До 1 ноября войскам генерала Клыкова удалось задерживать врага восточнее Малой Вишеры. Войсками 4-й армии противник был остановлен на подступах к Тихвину. Однако вскоре наступление на Тихвин было возобновлено, и 8-го город пал. Было нарушено управление 4-й армией, враг вышел в глубокий тыл 54-й армии Ленинградского фронта.

Бои носили чрезвычайно напряженный характер, наши войска несли большие потери, испытывая к тому же острый недостаток в оружии, боеприпасах, теплой одежде. Уполномоченный Ставки приказал, что называется, жесткой метлой вычищать все "сусеки".

"Не прибыли высланные Яковлевым (начальник ГАУ. - Ю.Р.) ручные пулеметы. Туго сейчас с винтовками. Совсем негде достать минометов", - информировал Мехлис Сталина 3 ноября. При этом прослеживается важная, на наш взгляд, деталь, характеризующая деловой стиль уполномоченного Ставки: приведенные выше слова доклада меньше всего следует принимать за жалобы и свидетельство беспомощности. Совсем наоборот: просьба о тех же минометах высказана в конце телеграммы и как бы между прочим. А на первом плане - доклад об уже сделанном, в том числе за счет местных резервов.

Так, восстанавливались четыре стрелковые дивизии - 111, 267, 288 и 259-я. Из 10 тысяч человек, направленных на их пополнение, более трети "выкачано", по выражению Мехлиса, из собственных тыловых частей и учреждений. "Оружия изъято из тылов - 4462 винтовки, 98 ручных и станковых пулеметов, минометов один, ППД - два... Кроме того дивизии изъяли из своих тылов 562 винтовки".

Сталинский эмиссар не боялся упрека в том, что отвлекал внимание Верховного Главнокомандующего на сотню-другую винтовок, два пулемета, единственный миномет. Ибо знал: что он не клянчит оружие у Сталина, тому обязательно понравится.

Верховный был также проинформирован о мерах борьбы с «трусами, дезертирами и бросившими без боя материальную часть». Приказом войскам 52-й армии, составленным рукой Мехлиса и подписанным, кроме него, командующим армией и членом военного совета, по этим мотивам перед строем 844-го противотанкового артиллерийского полка были расстреляны командир 5-го батальона лейтенант Вершинин и военный комиссар политрук Баюшенко^[46].

В поисках рычагов, которые заставили бы деморализованных тяжелыми поражениями людей прийти в себя, поверить в собственные силы, сражаться стойко, упорно, Мехлис вслед за Сталиным чаще всего отдавал приоритет угрозе жестокой, беспощадной кары. На Северо-Западном фронте вспоминали, как часто повторял Лев Захарович: мол, посмотрите на старых кучеров. Любят они и жалеют лошадей, но кнут у них всегда воткнут свечкой — наготове. Лошадь это видит — и делает выводы^[47]. Такая вот целая теория...

В то же время старый, еще с Гражданской войны, армейский политработник включал и иные рычаги воздействия на личный состав. Ничто не ускользало из поля зрения уполномоченного Ставки: ни фронтовая газета («ее надо лечить», дает он указание в ГлавПУ, а потому «шлите писателя и двух хороших журналистов»), ни типография для газеты, ни возможность для личного состава посмотреть кино («дайте пару походных кинопередвижек»), а то и поплясать на досуге («в 111 сд, которую воссоздали местными силами и помощью Москвы, нет ни одной гармошки. Народ воспрял духом, хочет поплясать. Пришлите не менее ста гармошек в 52 армию»).^[48]

Мехлису довелось побывать в регионе еще раз. В ходе Тихвинской наступательной операции, начавшейся 10 ноября, 4-я и 52-я армии были объединены в Волховский фронт под командованием генерала армии Мерецкова. Ставка поставила перед войсками задачу продолжать наступление с тем, чтобы совместно с Ленинградским фронтом разгромить немецкую группировку, блокировавшую город на Неве.

«Не довольствуясь директивными указаниями, — позднее вспоминал Мерецков, — Ставка в конце декабря направила на Волховский фронт своего представителя Л.З. Мехлиса, который ежечасно подгонял нас»^[49].

Не только их одних. В ЦАМО нами выявлено около 25 телеграмм, отправленных Мехлисом в Главное артиллерийское управление Наркомата обороны, ГУК, ГлавПУ, заместителю наркома обороны Щаденко и другим адресатам только за два дня — 31 декабря 1941 г. и 1 января 1942 г. Высокая интенсивность его контактов с Москвой отмечалась и в последующие дни. Это подметил и начальник артиллерии Красной Армии генерал-полковник артиллерии Н.Н. Воронов, также оказавшийся в эти дни на Волховском фронте: «По своему обыкновению, он бил тревогу шифровками и телефонными звонками»^[50].

Главной заботой уполномоченного Ставки оставались обеспечение своевременного прибытия пополнений и снабжение войск. Так, проверив положение в 4-й армии, Мехлис телеграфирует 4 января начальнику Тыла Красной Армии генералу А.В. Хрулеву: «Положение с продфуражом нетерпимое. На 2-е января по данным управления тыла в частях и на складах армии мяса — 0, овощей — 0, сена — 0, консервов — 0, сухарей — 0... Кое-где хлеба выдают по 200 грамм... Что здесь — безрукость или сознательная вражеская работа?»^[51].

За такими телеграммами следовали и оргвыводы. В частности, пострадал начальник тыла соседнего, Северо-Западного фронта генерал Н.А. Кузнецов. Под нажимом Мехлиса он был приговорен к расстрелу, который позднее успели заменить на разжалование в рядовые^[52]. Можно сказать, легко отделался.

Возвращаясь в Москву поездом и наткнувшись на затор, уполномоченный Ставки и здесь сразу же дал о себе знать: отбил «молнию» с упреками начальнику ВОСО Наркомата обороны генералу И.В. Ковалеву, арестовал начальника станции Бологое^[53].

Как несомненное достоинство рассматривал Мехлис такой стиль руководства: всегда держать кнут наготове и без раздумий хлестать им направо и налево...

Очерк 4
ГОРЛОВЫ И ОГНЕВЫ В ЖИЗНИ И НА ПОДМОСТКАХ

Политики всех времен и народов хорошо знали, какой колоссальной силой эмоционального воздействия на людей обладает искусство. И потому никогда не отказывались от возможности использовать его в своих целях. С другой стороны — что в этом плохого, если цель во благо?

Правда, в конце июня 1942 г. положение на советско-германском фронте складывалось так, что было, прямо скажем, не до искусства. В конце июня 1942 г., нанеся удар на стыке Брянского и Юго-Западного фронтов, немцы прорвали оборону наших войск и стали быстро продвигаться к Дону. 6 июля был частично захвачен Воронеж. Южнее противник отбросил наши войска за Дон и продолжал наступать по западному берегу реки к югу, стремясь во что бы то ни стало выйти в большую излучину Дона. К середине июля стратегический фронт Красной Армии оказался прорванным на глубину 150—400 км, что позволило вермахту развернуть наступление на Сталинград. С захватом немцами Ростова-на-Дону (24 июля) и форсированием Дона в его нижнем течении непосредственная угроза нависла и над Северным Кавказом.

Трагизм сложившейся ситуации передает знаменитый сталинский приказ № 227 от 28 июля 1942 г. «Ни шагу назад!» с его бьющей в самое сердце формулировкой: «Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину»^[54].

В течение первой половины августа на дальних и ближних подступах к Сталинграду шли жестокие бои. «После многодневных ожесточенных сражений 23 августа 14-й танковый корпус противника прорвался в район Вертячего и, рассекая сталинградскую оборону на две части, вышел к Волге в районе Латошинка — Рынок. 62-я армия была отрезана от основных сил Сталинградского фронта... Немецкая бомбардировочная авиация подвергла Сталинград варварским бомбардировкам, превращая его в груды развалин»^[55].

И вот в такой ситуации И.В. Сталин дважды — в июне и в августе — встречается с известным советским драматургом А.Е. Корнейчуком. Естественный вопрос: неужели в тот момент у Верховного Главнокомандующего не было больших забот? Вопрос абсурдный. И тем не менее вождь почему-то посчитал необходимым отвлечься от сугубо военных дел на изящную словесность. Что же произошло в тот момент на литературно-драматическом фронте?

В дни, когда со всей ожесточенностью развернулась Сталинградская оборонительная операция, в нескольких номерах «Правды», самой главной по статусу и тиражу газеты страны, была опубликована пьеса Корнейчука «Фронт». Это был небывалый случай публикации в ежедневной газете даже не романа, а театральной пьесы. Но не этим и даже не художественными особенностями смутила она многих читателей. Привела в замешательство, шокировала ее резко критическая направленность.

Сюжет пьесы довольно прост — сталкиваются две силы: старые военные кадры, прославившиеся в Гражданскую войну, но малограмотные и даже бравирующие своим невежеством, они персонифицированы в личности командующего фронтом с говорящей фамилией Горлов — и кадры молодые, компетентные в военном отношении, творчески осваивающие опыт современной, Отечественной войны — в лице командующего армией Огнева.

Конфликт хорошего с лучшим, конфликт нового, передового с отживающим и косным (которое когда-то тоже было передовым) — это родовой признак социалистического реализма. Для читателей главной партийной газеты здесь не было ничего необычного. Удивляло другое — неслыханная дерзость автора: объектом критики в советской пьесе, напечатанной «Правдой», стал не кто-нибудь, а один из высших военных чинов, командующий фронтом!

Публикация сразу же вызвала необычайный ажиотаж, в первую очередь, в среде командного состава Красной Армии. Критиков пьесы не остановила даже личность ее автора — Александра Евдокимовича Корнейчука, одного из самых популярных драматургов своего времени, депутата Верховного Совета СССР, еще с довоенных времен руководителя Союза писателей Украины.

Уже 28 августа 1942 г., на следующий после завершения газетной публикации день, на имя Сталина поступила телеграмма бывшего наркома обороны СССР Маршала Советского Союза С.К. Тимошенко: «Опубликованная в печати пьеса товарища Корнейчук "Фронт" заслуживает особого внимания. Эта пьеса вредит нам целыми веками, ее нужно изъять, автора привлечь к ответственности. Виновных в связи с этим следует разобрать»^[56].

Надо сказать, что телеграмма Тимошенко не была «гласом вопиющего в пустыне». Генерал-лейтенант артиллерии И.П. Камера, командующий артиллерией Западного фронта, в разговоре с членом военного совета фронта Н.А. Булганиным высказался предельно остро: «Я бы не знаю, что сделал с этим писателем, который написал эту пьесу. Это безобразная пьеса, я бы с ним разделался за такую пьесу». Булганин, поскольку имел поручение Сталина выявить мнения командного состава о пьесе Корнейчука, немедленно донес об этом Верховному^[57].

Надо сказать, что среди критиков были не только военачальники старой формации. Генерал И.С. Конев, например, был также убежден, что публикация произведения, рисующего обстановку невежества, самодурства, самодовольства в штабе фронта, является грубой ошибкой газеты, в глазах красноармейской массы она дискредитирует высших командиров, репутация которых и без того была невысока.

«Если плохой командующий, — говорил Конев Сталину, который вызвал генерала специально для того, чтобы узнать его мнение о пьесе, — в вашей власти его снять, но, когда командующего фронтом шельмуют, высмеивают в произведении, напечатанном в "Правде", это уже имеет не частное значение, речь идет не о ком-то одном, это бросает тень на всех»^[58].

Но Тимошенко и другие «боевые кони», если прибегнуть к определению их литературного собрата Горлова, вообще-то, должны были обладать хотя бы минимумом проницательности, чтобы поняты не может центральная партийная газета опубликовать какое-то случайное произведение, да еще такого острого характера. «Прокола» здесь не могло быть по определению. Маршал и его единомышленники, если бы не были так разгорячены, должны были увидеть за этой публикацией нечто большее, чем стремление газеты познакомить читателей с литературной новинкой.

И в самом деле, за всей этой драматургической акцией негласно стоял сам глава партии и правительства. Для того-то Сталин лично и встречался с Корнейчуком, более того — редактировал текст, внеся в него существенную правку, и он же распорядился, не откладывая, опубликовать пьесу.

Что же заставило вождя в столь трагические для страны дни вдруг заняться редактированием пьесы Корнейчука? Сталин очень любил театр и неоднократно испытал на себе его магию. От природы он был неплохим режиссером, хорошо разбирался в таких театральных понятиях, как завязка, экспозиция, исходное событие, кульминация и, наконец, развязка. Правда, сценическая площадка, на которой он осуществлял свои постановки, несколько отличалась от традиционной — она простиралась от океана до океана. Но когда требовала политическая целесообразность, Сталин не гнушался прибегать к средствам драматургии и, в буквальном смысле слова, использовать в своих политических целях театральные подмостки.

И это был как раз такой случай. Сокрушительные поражения войск Красной Армии весной 1942 г. под Любанью, Харьковом и в Крыму, сменившие победное завершение Московской битвы, крайне болезненно ударили по самолюбию Сталина. Ведь он объявил 1942 год годом окончательного разгрома фашистской Германии — и вдруг такое фиаско его планов, могущее породить у советских людей сомнение в его способности к стратегическому управлению, к предвидению хода борьбы с противником.

Репутацию вождя можно было уберечь, лишь утвердив в общественном мнении образы конкретных лиц, которые должны были понести ответственность за тяжелые поражения на фронте. К такому средству верховная власть уже прибегала, и неоднократно.

Так, катастрофу начального периода войны удалось списать на командование Западным фронтом. Виновными за летние «котлы», в которых остались десятки тысяч наших бойцов и командиров, приказом Ставки ВГК № 270 от 16 августа 1941 г. были объявлены генералы В.И. Качалов, П.Г. Понеделин, Н.К. Кириллов, якобы добровольно сдавшиеся в плен, и другие «неустойчивые, малодушные, трусливые элементы» из числа как красноармейцев, так и начальствующего состава.

Теперь же, летом 42-го, срочно требовалось объяснить массам, почему, хотя война длится уже больше года, по-прежнему не удается повернуть события на фронте в благоприятное русло. Общественное сознание, с довоенных времен привыкшее, вследствие тотальной пропаганды, объяснять все провалы в стране происками «врагов» и «заговорщиков», с готовностью откликалось на простые объяснения и имена конкретных виновников.

В этом смысле Сталин сразу увидел возможности нового произведения Корнейчука. Особо было ценно то, что инициатива родилась, что называется, снизу. Судя по всему, задачу перед драматургом заранее никто не ставил, он начал писать пьесу самостоятельно. При этом воспользовался впечатлениями, накопленными во время службы в политуправлении Юго-Западного фронта. Здесь Корнейчуку пришлось немало общаться с выходцами из Первой Конной армии периода Гражданской войны — маршалами С.М. Буденным и С.К. Тимошенко, генералами И.В. Тюленевым, Я.Т. Черевиченко, Д.И. Рябышевым — военачальниками той самой старой закалки, которые по ходу войны показали неспособность воевать по-современному. Окончив пьесу, Корнейчук, безусловно, стремился подстраховаться, получить одобрение соответствующего отдела ЦК ВКП(б), куда и направил рукопись.

С большой долей вероятности можно говорить, что таким путем «Фронт» и попал в руки Сталина. Надо признать — человеком он был читающим и живо интересующимся литературными новинками. Сочинение Корнейчука ему понравилось, и не столько литературными достоинствами, сколько возможностью публично объяснить населению страны, кто должен нести ответственность за непрекращающиеся поражения. Пьеса оказалась как нельзя кстати для задуманной вождем грандиозной информационно-пропагандистской операции.

Как вспоминала Марина Федотовна, вдова Корнейчука, драматург написал пьесу в Куйбышеве. Оттуда его срочно вызвал в Москву Сталин, прочитавший рукопись.

По характеру замечаний, конкретных изменений, которые вождь внес в рукопись Корнейчука, можно достоверно судить о политической сверхзадаче — перенести направление удара на тех военачальников, которые, подобно главному персонажу генералу Горлову, уповают на опыт Гражданской войны, не умеют и не желают учиться воевать так, как диктует маневренная война, война моторов.

Так, реплику одного из героев — брата командующего фронтом Мирона Горлова: «Много еще есть у нас некультурных командиров, и в этом наша беда», Сталин своей рукой дополнил следующим фрагментом: «Войну нельзя выиграть одной лишь храбростью. Чтобы выиграть войну, кроме храбрости нужно еще умение воевать, умение воевать по-современному нужно научиться воевать по-современному. Опыт гражданской войны для этого недостаточен».

В другой сцене, когда член военного совета фронта Гайдар, побывавший в Москве у Сталина, сообщает Огневу о его назначении вместо Горлова, Корнейчук вложил в уста свежеиспеченного командующего фронтом всего лишь восторженную реплику: «Как же это, ведь я очень молод!». Но то, что не предусмотрел Корнейчук, Сталин продумал до конца. Он целиком сочинил ответную реплику Гайдара (ничуть не стесняясь, что сам о себе ведет речь в третьем лице): «Сталин говорит, что нужно смелее выдвигать на руководящие должности молодых, талантливых полководцев наряду со старыми полководцами. И выдвигать надо таких, которые способны вести войну по-современному, а не по старинке, способные учиться на опыте современной войны, способные расти и двигаться вперед»^[59].

По настоятельному совету кремлевского редактора Корнейчук также удалил из действия сцену суда над Огневым. Верховный Главнокомандующий без дипломатии выразился об иных своих подчиненных: «Дураки всё поймут однозначно и начнут стрелять всех Огневых». Наоборот, генерал-майор Огнев в пьесе был вознесен и вместо возможной скамьи подсудимых обрел пост командующего фронтом.

Так что миллионам советских людей, естественно, задумывавшихся над тем, почему Красная Армия после успешного наступления под Москвой отступает вновь, предлагалось вполне подходящее объяснение. Из пьесы следовало: во всем виноваты эти первоконники, эти Горловы и окружавшие их Хрипуны, Крикуны, Тихие, Благонравовы (тоже носители говорящих фамилий), которые неумелым руководством позволили танковым клиньям врага упереться в самую Волгу. Вождь не боялся, что у некоторых читателей может возникнуть резонный вопрос: а не самому ли Сталину обязаны Горловы руководящими постами? Даже если бы такие пытливые умы и нашлись, то возможностей для трансляции таких «несвоевременных» мыслей у них просто-напросто не было.

Непосредственным же критикам пьесы Сталин посчитал необходимым особо разъяснить, в чем они не правы. Он телеграфировал маршалу Тимошенко: «Вашу телеграмму о пьесе Корнейчука "Фронт" получил. В оценке пьесы вы не правы. Пьеса будет иметь большое воспитательное значение для Красной Армии и ее комсостава. Пьеса правильно отмечает недостатки Красной Армии, и было бы неправильно закрывать глаза на эти недостатки. Нужно иметь мужество признать недостатки и принять меры к их ликвидации. Это единственный путь улучшения и усовершенствования Красной Армии»^[60].

Кто бы возразил против необходимости устранять недостатки и улучшать кадровый состав армии? За исключением погрязшей в косности небольшой части «старых боевых коней», командные кадры без озлобления знакомились с пьесой и так ее назначение и понимали.

Генерал С.М. Штеменко, служивший в это время заместителем начальника Оперативного управления Генерального штаба, вспоминал, что, несмотря на крайний дефицит времени, с пьесой ознакомились даже самые занятые: «Всей душой мы были на стороне молодого Огнева и высказывались против Горлова. Мы, генштабовская молодежь, если можно так сказать о людях среднего руководящего звена и еще не старых по возрасту, восприняли "Фронт" как выражение политики партии, как ее призыв к повышению уровня нашего военного искусства и методов руководства войсками»^[61].

Маршал Советского Союза С.С. Бирюзов, бывший в описываемые дни на Брянском фронте начальником штаба армии, вспоминал, что публикация пьесы кое-кого повергла в замешательство из-за своего критического заряда. Но он и его коллеги — старшие командиры, прошедшие все испытания первого года войны, не разделяли опасений. «Для нас, — писал Бирюзов, — была совершенно очевидна необходимость развенчать дутый авторитет людей, которые оказались неспособными руководить войсками в сложных условиях внезапного нападения превосходящих сил врага и не желали делать правильные выводы из своих ошибок»^[62].

Такие суждения были правильны по существу, но их авторам было явно невдомек, по каким подлинным мотивам была опубликована пьеса. И это лишний раз доказывает, что дымовая завеса сработала, Сталину его замысел полностью удался.

На его реализацию работал весь пропагандистский аппарат и Вооруженных Сил, и государства в целом. Во всех центральных газетах была опубликована рецензия на пьесу, подготовленная в аппарате Главного политуправления РККА под руководством кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП(б) А.С. Щербакова, с высокой оценкой ее художественных достоинств, злободневности, воспитательного значения. Как и саму пьесу, ее вождь отредактировал лично. Такому редактору и такой рецензии мог позавидовать любой драматург.

Буквально через несколько дней в театрах страны начались репетиции. В Москве «Фронт» ставили сразу четыре театра — Малый, MXAT, Театр Вахтангова и Театр драмы. Наконец, в срочном порядке приступили к созданию одноименного фильма. Корнейчук уже в 1943 г. удостоился за пьесу «Фронт» Сталинской премии. Такую же награду получили и авторы фильма, и актеры, сыгравшие в нем главные роли.

Должно согласиться с выводом историка А.А. Печенкина, первым выявившего сталинскую переписку по поводу пьесы «Фронт»: «...Осенью 1942 г. Верховный Главнокомандующий решил важную пропагандистскую задачу, по-своему объяснив причины военных неудач Красной Армии»^[63].

Но Сталин был искушенным политиком и понимал, что лобовая, прямолинейная пропаганда воздействует не на всех. Он, в частности, не был уверен в том, что с его версией согласятся высшие военные. Выше мы уже ссылались на разговор вождя с командующим Западным фронтом генералом Коневым. Дополнительные подробности, которыми Иван Степанович, уже будучи маршалом, поделился с писателем К.М. Симоновым, проливают новый свет на ту решимость, с какой Сталин гнул свою линию. Узнав о негативной оценке пьесы, он сердито прервал Конева: «Ничего вы не понимаете. Это политический вопрос, политическая необходимость. В этой пьесе идет борьба с отжившим, устарелым, с теми, кто тянет нас назад. Это хорошая пьеса, в ней правильно поставлен вопрос».

«Тут у меня, — продолжает рассказ маршал, — сорвалась фраза, что я не защищаю Горлова, я скорей из людей, которых подразумевают под Огневым, но в пьесе мне все это не нравится.

Тут Сталин окончательно взъелся на меня:

— Ну да, вы Огнев! Вы не Огнев, вы зазнались. Вы уже тоже зазнались. Вы зарвались, зазнались. Вы военные, вы всё понимаете, вы всё знаете, а мы, гражданские, не понимаем. Мы лучше вас это понимаем, что надо и что не надо.

Он еще несколько раз возвращался к тому, что я зазнался, и пушил меня, горячо настаивая на правильности и полезности пьесы Корнейчука»^[64].

Верховный с обычно не свойственной ему страстью взялся и за присутствовавшего здесь же Г.К. Жукова, добиваясь его мнения о пьесе. Но тот поступил благоразумно и уклонился от ответа, сославшись на то, что еще не читал ее.

Вероятно, этот разговор с Коневым как раз и заставил Сталина дать указание всем членам военных советов фронтов опросить командующих и других генералов руководящего состава и утвердить в их сознании нужное, единственно правильное представление о пьесе Корнейчука. К тем же, кто, подобно упомянутому выше генералу И.П. Камере, не побоялся высказать собственное, идущее вразрез с начальническим, мнение, отнесся с подозрением.

«В следующий мой приезд в Москву, — вспоминал Конев, — Сталин спрашивает меня, кто такой Камера. Пришлось долго убеждать, что это хороший, сильный командующий артиллерией фронта с большими заслугами в прошлом, таким образом отстаивать Камеру. Это удалось сделать, но, повернись все немного по-другому, отзыв о пьесе Корнейчука мог ему дорого обойтись».

Возвращаясь от драматургии к жизненной практике, следует сказать, что Сталин при всем желании не мог бы ограничиться одной пропагандистской кампанией по развенчанию проваливших дело военных кадров (среди которых были, разумеется, не только выдвинувшиеся в годы Гражданской войны, но и значительно позже). Суровая боевая действительность потребовала коренного обновления персонального состава командующих фронтами, армиями, соединениями Красной Армии. Только на должностях командующих фронтами за первые 14 месяцев войны побывало 36 человек (из 43 за всю войну). Корпус командующих фронтами, по существу, сформировался лишь к осени 1942 г. В последующие 32 месяца войны такое высокое назначение получили всего семь новых военачальников.

Наиболее значимым было назначение 26 августа 1942 г. первым заместителем народного комиссара обороны генерала армии Г.К. Жукова. Еще с довоенных времен эту должность занимал Маршал Советского Союза С.М. Буденный. То есть Сталин показал, что он и в жизни собирается Горловых менять на Огневых.

В дальнейшем было произведено немало кадровых перестановок, подобных той, которая нашла отражение в пьесе Корнейчука.

На ум сразу же приходит личность генерал-полковника В.Н. Гордова. Есть ли связь между близко звучащими фамилиями реально существовавшего лица и героя пьесы «Фронт», мы не беремся ответить, но их характеры, натуры — очень близки. Генерал Гордов в июле — августе 1942 г. командовал Сталинградским фронтом, к слову, сменив на этом посту маршала Тимошенко. Действовал он, в свою очередь, неудачно. Все больше уповал на стиль руководства, который тогда еще генерал К.К. Рокоссовский метко назвал «матерным управлением». Ему, Рокоссовскому, и пришлось в конце сентября 1942 г. сменить Гордова в качестве командующего Сталинградским фронтом и выправлять последствия того самого «стиля».

Генерал армии С.П. Иванов, встречавшийся с Гордовым на Сталинградском фронте в свою бытность начальником штаба 1-й гвардейской армии, вспоминал: «О В.Н. Гордове... у меня сложилось двойственное впечатление. Это был, безусловно, храбрейший и волевой генерал. На посту начальника штаба, а затем и командующего 21-й армией он зарекомендовал себя в целом неплохо. Достаточной, казалось, была у него и теоретическая подготовка. Он окончил Военную академию имени М.В. Фрунзе. Внешне это был очень собранный, энергичный, с хорошей выправкой строевой генерал, но чувствовалась в нем, к глубокому сожалению, и какая-то унтер-офицерская закваска. Очень часто Гордов бывал груб и несправедлив, окрик нередко являлся у него методом руководства. Когда я читал написанную А.Е. Корнейчуком в 1942 году пьесу "Фронт", созвучие фамилий одного из ее героев — Горлова и Василия Николаевича Гордова показалось мне отнюдь не случайным»^[65].

Ситуация, нарисованная А.Е. Корнейчуком, когда командарм меняет своего командующего фронтом, отстраненного от должности по неспособности, напоминает об одном ярком случае из истории войны. 25 июля 1942 г. генерал-майор И.Д. Черняховский, командир 18-го танкового корпуса, принял командование войсками 60-й армии, в которую входил его корпус. До этого во главе армии находился генерал-лейтенант М.А. Антонюк — опытный военный, начавший службу еще в 1914 г. В годы Гражданской войны он командовал полком, стрелковой бригадой, в межвоенный период вырос до командующего войсками Сибирского военного округа, а в 1940 г. стал начальником пехоты Красной Армии, заместителем генерал-инспектора пехоты РККА. А вот с началом Великой Отечественной войны в должности командарма он действовал неудачно.

Не складывались у него отношения и с Черняховским, который был моложе его на 11 лет. Он ходатайствовал перед вышестоящим командованием о снятии командира танкового корпуса с должности. Но получилось как раз наоборот.

Читатель простит автора за длинную цитату, уж очень ярко обрисована в ней сцена, относящаяся к июлю 1942 г.: «...Из штаба 60-й армии передали, что командарм срочно вызывает командира корпуса на Военный совет... На Военном совете все уже были в сборе, когда Черняховский доложил о своем прибытии. Перед собравшимися за столом сидел командующий армией генерал-лейтенант М.А. Антонюк, которого Черняховский знал как крупнейшего руководителя — начальника пехоты Красной Армии. Рядом с ним член Военного совета армейский комиссар 2-го ранга Ф.Ф. Кузнецов. Антонюк жестом предложил Черняховскому сесть.

— Товарищи, на повестке дня один вопрос — доклады командиров соединений о причинах неудач в июльских наступательных операциях. — Генерал Антонюк, сделав небольшую паузу, продолжал: — Военный совет ждет от вас самокритичных выступлений. Генерал Черняховский, доложите, как это случилось, что мы остались без танкового корпуса!

Постановка вопроса командармом... никак не укладывались в голове Черняховского. Он отчетливо представил себе, что ожидает командира, потерпевшего поражение. В душе он не соглашался с заявлением Антонюка. Ведь немцы под Воронежем понесли гораздо большие потери, и корпус удержал восточную часть Воронежа.

Внезапно открылась боковая дверь зала заседания, вошел лейтенант с узла связи и доложил:

— Товарищ командующий! Вас вызывает к аппарату ВЧ товарищ Сталин.

Командарм быстро вышел за связистом. В зале притихли. Молчание продолжалось недолго, через несколько минут Антонюк вернулся и сообщил:

— Генерал Черняховский, вас вызывает к аппарату товарищ Сталин.

Антонюк прошел к столу президиума и сел не на свое председательское место, а в сторонке, рядом с членом Военного совета армии.

В зале заседания стояла тишина. Ждали возвращения Черняховского. И когда он прошел к столу и занял место председателя Военного совета, все поняли, что произошло.

— Товарищи! — обратился ко всем Черняховский. — Приказом Верховного Главнокомандующего я назначен командующим 60-й армией. — Помедлив секунду, сказал: — Военный совет продолжает свою работу. Слово для справки предоставляется генерал-лейтенанту Антонюку.

— Видимо, всем ясна суть дела, — привстал Антонюк, — меня отзывают в Москву»^[66].

И.Д. Черняховский оправдал самые большие авансы, которые ему выдали при этом назначении командующий Воронежским фронтом генерал Н.Ф. Ватутин и начальник Генштаба маршал A.M. Василевский. Он стремительно рос и дальше, в апреле 1944 г. стал командующим 3-м Белорусским фронтом, в 38 лет получил звание генерал армии. Но и самый блестящий полководец не в силах избрать собственную судьбу. На самом исходе войны, в феврале 1945 г., он был смертельно ранен на окраине города Мельзак в Восточной Пруссии...

Какие искренние, теплые отзывы о Черняховском оставили многие советские военачальники, отмечая и человеческие, и сугубо служебные его качества (хотя одно от другого, по существу, неотделимо)! Еще в бытность Черняховского командующим 60-й армией маршал A.M. Василевский аттестовал его так: «Я с восторгом наблюдал, как энергично и решительно управляет войсками командарм, просто с восторгом». К.К. Рокоссовский, близко познакомившийся с Иваном Даниловичем в преддверии Курской битвы в качестве командующего Центральным фронтом, писал: «Знакомясь с войсками 60-й армии, переданной нам из Воронежского фронта, я внимательно приглядывался к генералу И.Д. Черняховскому. Это был замечательный командующий. Молодой, культурный, жизнерадостный. Изумительный человек! Было видно, что в армии его очень любят. Это сразу бросается в глаза. Если к командарму подходят не с дрожью в голосе, а с улыбкой, то понимаешь, что он достиг многого»^[67].

К слову, рядом с Черняховским-«Огневым» был и еще один «Горлов», правда, не командующий, а член военного совета армии А.И. Запорожец. Именно «Горлов», а не «Гайдар», хотя Запорожец относился к политсоставу. Накануне войны он возглавлял Главное управление политпропаганды РККА, носил самое высокое военно-политическое звание — армейский комиссар 1-го ранга. Его приверженность старым методам работы не оставляла сомнений, но до поры до времени он, хоть и спускаясь по служебной лестнице, оставался в обойме руководителей армейско-фронтового звена. С генералом Антонюком, таким же «старым боевым конем», в личном плане он сосуществовал неплохо, об интересах дела умолчим. А вот с приходом Черняховского «начались у него стычки с молодым, растущим командармом» (как писал об этом К.К. Рокоссовский). В интересах дела командующий фронтом Рокоссовский обошелся без лишней и в данном случае вредной деликатности: он доложил Сталину о необходимости «развести» двух первых лиц 60-й армии, и Запорожец был отозван в Москву. Еще одним Горловым стало в войсках меньше.

Возвращаясь к «Фронту» Корнейчука и к коллизии, развернувшейся вокруг обсуждения пьесы в среде высших военачальников, следует сказать несколько слов в защиту тех лиц, кто в 1942 г. выразил свое несогласие с позицией драматурга (а значит, и Сталина). Дело в том, что за почти семь десятилетий, минувших после тех событий, история обросла самыми невероятными «подробностями». Например, в многочисленных интервью, которые к 100-летию со дня рождения писателя в 2005 г. дала его вдова Марина Федотовна, одну и ту же инициативу — отдать драматурга под суд военного трибунала, а то и расстрелять без суда, с которой якобы обратился к Сталину кто-то из военачальников — приписана в одном случае Жукову, в другом — Малиновскому, а в третьем случае какой-то кровожадный полководец остался анонимным.

Вот как это прозвучало в устах М.Ф. Корнейчук:

1. «Жуков подавал Сталину докладную — требовал отдать Корнейчука под военный трибунал за "Фронт", где наши военные поражения объяснялись бездарностью генералов по фамилии Крикун и Хрипун. Сталин рассказывал Александру Евдокимовичу, какую резолюцию наложил на докладную: "Воюйте лучше, тогда не будет таких пьес"»^[68].

2.  «Только через много лет Александр Корнейчук узнал, что тогда же на имя Верховного Главнокомандующего пришла телеграмма от маршала Малиновского: "Драматурга "Фронта" расстрелять. А того, кто разрешил печатать в "Правде", судить военным трибуналом". Маршалу пришел ответ: "Изучайте "Фронт" — воевать лучше будете. И. Сталин"»^[69].

3. «Пьеса вызвала недовольство той части военачальников, против которых была направлена. Спустя какое-то время (подчеркнуто мной. — Ю.Р.) к Корнейчуку пришел адъютант Сталина и принес пакет. В нем — телеграмма с таким текстом: "Автора пьесы "Фронт" судить трибуналом и расстрелять. Того, кто разрешил публикацию в "Правде", — судить". Ниже от руки было написано: "Изучайте "Фронт" Корнейчука — воевать лучше будете. И. Сталин"»^[70].

Если судить по первому интервью, то выходит, что драматург узнал о телеграмме военачальника «через много лет», из третьего же интервью следует, что о телеграмме драматург узнал по горячим следам.

Так где же истина? Кто действительно направлял Сталину злосчастную телеграмму, если она имела место? Тут или вдова драматурга что-то запамятовала (известно, что память — несовершенный инструмент, а Марине Федотовне в момент интервью было уже 83 года), или недобросовестность проявили интервьюеры.

Вероятнее всего, речь идет о телеграмме маршала Тимошенко, о роли которого в этой истории вдова драматурга, похоже, даже не подозревает. Автором телеграммы Г.К. Жуков не мог быть уже хотя бы потому, что знал резкую сталинскую реакцию на возражения И.С. Конева по поводу пьесы. Коневу, как непосредственному участнику разговора в Ставке, есть все основания доверять, в отличие от вдовы, опиравшейся на давние рассказы мужа, который и сам, похоже, был не очень информирован. Р.Я. Малиновский же летом 1942 г. был не маститым маршалом, а генерал-лейтенантом, командующим 66-й армией Донского фронта. С этого поста вступать в переписку с Верховным Главнокомандующим было бы нарушением субординации. А кроме того, генерал вряд ли рискнул бы выступить со столь резкими оценками пьесы, учитывая, что сам был незадолго до того снят с должности командующего Южным фронтом за неудачу под Харьковом.

Так что, хотя Корнейчук и шутливо жаловался Сталину, будто негодующие читатели готовы ему руки-ноги переломать, вряд ли кто-то из военачальников действительно жаждал его крови. Если не сразу, то спустя некоторое время личная поддержка пьесы со стороны вождя перестала быть тайной, и драматург в проявлении генеральского недовольства мог сыграть роль разве что стрелочника.

Если выйти за рамки разговора о пьесе, то совершенно очевидно, что Красная Армия действительно нуждалась в руководителях новой формации, инициативных, творческих военачальниках. И их приход должен был состояться, независимо ни от какой драматургии. Потому в 1942 г. и позднее встали во главе фронтов и армий К.К. Рокоссовский, Л.А. Говоров, Н.Ф. Ватутин, И.Д. Черняховский, Р.Я. Малиновский, И.Х. Баграмян, И.Е. Петров, П.И. Батов, А.В. Горбатов, К.Н. Галицкий, Н.И. Крылов и многие другие. В усилении общественной поддержки таких военачальников пьеса Корнейчука «Фронт» сыграла свою роль. А вопрос, где кончается искусство и начинается политика — остается открытым...

Спектакль был сыгран. В прямом и переносном смысле слова. Как говорил великий теоретик театра Эрик Бентли: «Пьеса заканчивается, когда исчерпывается ее драматургический конфликт». Сегодня о творении А.Е. Корнейчука вспоминают лишь редкие историки театра.

Занавес! Свет!

Очерк 5
ЧЕМ ЗАКОНЧИЛАСЬ «ОХОТА НА ДРОФ»

Алчная натура захватчика неизменна от века. И в XX столетии взоры интервентов, обращенные на благодатный Крымский край, были так же жадны, как и триста, и пятьсот лет назад. Разве что война моторов добавила захватническим планам фашистской Германии, королевской Румынии и их союзников новые мотивы.

С началом Великой Отечественной войны Крымский полуостров, благодаря выгодному геополитическому положению, занимал в планах воюющих сторон особое место. Вермахт видел в нем своеобразный трамплин для захвата Кавказа и прорыва к бакинской нефти. Со своей стороны, советские войска, владея полуостровом, угрожали флангу и тылу группы армий «Юг», могли, даже не прибегая к дальнебомбардировочной авиации, наносить удары по нефтеносным районам Румынии и держали под контролем акваторию Черного моря. Все эти обстоятельства предопределили ту в высшей степени ожесточенную борьбу, которая разгорелась за Крым в конце 1941 — первой половине 1942 г.

Складывалась она, как и на большинстве других участков фронта, не в пользу Красной Армии. К середине ноября 1941 г. оборонявшие полуостров советские войска с тяжелыми боями отошли: Приморская армия — к Севастополю, а 51-я армия — и вовсе за пределы Крыма, эвакуировавшись на Таманский полуостров. Ставка ВГК, тем не менее, не собиралась прекращать борьбу за стратегически важный регион. В ходе последовавшей вскоре успешной Керченско-Феодосийской десантной операции (25 декабря 1941 г. — 2 января 1942 г.) Красная Армия захватила на Керченском полуострове важный в оперативном отношении плацдарм.

Борьба за освобождение Крыма от вражеской оккупации вступила в новую фазу. 2 января 1942 г. Ставка дала командующему войсками Кавказского (с 28 января — Крымского) фронта генерал-лейтенанту Д.Т. Козлову указание всемерно ускорить сосредоточение войск, разрешив дополнительно к 44-й и 51 -й армиям, уже воевавшим на Керченском полуострове, перебросить 47-ю армию и перейти в общее наступление. Удар с плацдарма наши войска должны были наносить в направлении Джанкой, Чонгар, Перекоп, а Приморской армии предписывалось наступать на Симферополь.

Однако задача освобождения Крыма в тот момент была явно нереальной. Противник же, располагая, как видно, данными о планах командования Кавказским фронтом, 15 января нанес упреждающий удар. Прорвав слабо организованную оборону, он 18 января захватил Феодосию. Под угрозой утраты оказался с таким трудом захваченный плацдарм, что делало невыполнимым и план Ставки по освобождению Крымского полуострова. Д.Т. Козлов вынужден был принять решение на отвод войск на Ак-Монайские позиции — оборонительный рубеж примерно в 80 км западнее Керчи.

В этих условиях для укрепления руководства фронтом Ставка ВГК посчитала необходимым направить сюда своего полномочного представителя — заместителя наркома обороны СССР, начальника Главного политического управления РККА армейского комиссара 1-го ранга Л.З. Мехлиса. Вместе с сопровождавшими его заместителем начальника Оперативного управления Генерального штаба генерал-майором П.П. Вечным и военным комиссаром артиллерийского комитета Главного артиллерийского управления Красной Армии дивизионным комиссаром П.А. Дегтяревым он уже 22 января доложил И.В. Сталину о «самой неприглядной картине организации управления войсками». Особые претензии были предъявлены командующему фронтом: «Козлов оставляет впечатление растерявшегося и неуверенного в своих действиях командира. Никто из руководящих работников фронта с момента занятия Керченского полуострова в войсках не был»^[71].

По указанию представителя Ставки, констатировавшего, что в отношении трусов и дезертиров репрессивные меры на поле боя, как того требовал приказ Ставки ВГК № 270, не применялись, были арестованы и преданы суду военного трибунала должностные лица, допустившие потерю управления войсками и «позорное бегство в тыл»: командир 9-го стрелкового корпуса, временно исполнявший обязанности командующего 44-й армией, генерал-майор И.Ф. Дашичев^[72], командир 236-й стрелковой дивизии генерал-майор В.К. Мороз (расстрелян в феврале того же 1942 г.) и военный комиссар той же дивизии батальонный комиссар А.И. Кондратов, командир 63-й горнострелковой дивизии подполковник П.Я. Циндзеневский (он был освобожден из-под ареста и принимал участие в дальнейших боях в качестве командира 77-й горнострелковой дивизии), начальник политотдела 404-й стрелковой дивизии Н.П. Колобаев и некоторые другие.

Об этом войскам фронта объявили в приказе от 23 января 1942 г., копия которого была направлена Верховному Главнокомандующему. В нем анализировались итоги минувших неудачных боев и отмечались «крупнейшие недочеты» — неудовлетворительная организация боя, плохое управление войсками на всех уровнях, начиная со штаба фронта, неумение войск закрепляться на достигнутом рубеже, отсутствие эффективной системы огня, бдительного боевого охранения, непрерывной разведки и наблюдения, беспорядки во фронтовом и армейском тылу. Командиры дивизий не использовали всей мощи огня артиллерии, бросали танки мелкими группами на неподавленную противотанковую оборону. Неудовлетворительно был подготовлен основной рубеж обороны Керченского полуострова — Ак-Монайские позиции.

Дополнительно было проверено состояние авиации и артиллерии фронта. Здесь тоже были вскрыты серьезные недостатки. Из-за неудовлетворительного материально-технического обеспечения на Керченском полуострове скопилось 110 неисправных самолетов, в результате в среднем за день производилось менее одного самолетовылета.

В приказах, изданных по результатам проверок, содержалось требование к командованию армиями, дивизиями, полками учесть опыт боев 15—18 января и немедленно навести порядок в частях. Паникеров и дезертиров расстреливать на месте как предателей^[73]. Без промедления устранив недочеты, следовало активно повести подготовку к наступлению.

С самого начала Л.З. Мехлис стал подменять командующего войсками и штаб фронта во всех принципиальных вопросах. «По распоряжению тов. Мехлиса все оперативные планы, директивы и иные распоряжения войскам фронта проверяются и санкционируются им, — информировал Д.Т. Козлов заместителя начальника Генштаба A.M. Василевского. И, явно дезориентированный таким оборотом событий, спрашивал: — Следует ли в данном случае представлять на утверждение народному комиссару оперативные планы, свои предложения о предстоящей деятельности войск или все указания по всем вопросам жизни и деятельности войск получать от него непосредственно на месте?»^[74]

Характер служебных взаимоотношений представителя Ставки и командования фронтом не изменился и в последующем. Побывавший в апреле 1942 г. в штабе Крымского фронта нарком ВМФ адмирал Н.Г. Кузнецов вспоминал о царившей там неразберихе: «Командующий Крымским фронтом Д.Т. Козлов уже находился "в кармане" у Мехлиса, который вмешивался буквально во все оперативные дела. Начальник штаба П.П. Вечный не знал, чьи приказы выполнять — командующего или Мехлиса. Маршал С.М. Буденный (главком Северо-Кавказским направлением, в состав которого входил Крымский фронт. — Ю.Р.) тоже ничего не смог сделать. Мехлис не желал ему подчиняться, ссылаясь на то, что получает указания прямо из Ставки»^[75].

С первого же дня пребывания на Крымском фронте представитель Ставки ВГК единолично решал вопросы комплектования войск, обеспечения фронта вооружением, боеприпасами, топливом и продовольствием. Вел почти непрерывные переговоры со Ставкой, Генеральным штабом, Тылом Красной Армии, главными управлениями Наркомата обороны.

Уже 23 января 1942 г. заместитель начальника Генерального штаба генерал-лейтенант A.M. Василевский проинформировал его, что в соответствии с ранее высказанной просьбой по указанию члена ГКО Г.М. Маленкова фронту отпущено 450 ручных пулеметов, 3 тысячи пистолетов-пулеметов Шпагина, по 50 минометов калибра 120 мм и 82 мм. В пути находились два дивизиона реактивных минометов М-8. Были обещаны также средние танки и танки KB, противотанковые ружья и патроны к ним, другое вооружение и техника. 24 января из Москвы была получена новая информация о направлении в Крым пяти огнеметных рот, а также посылке ремонтных бригад и запасных частей для организации ремонта авиационной техники на месте^[76].

Предметом особой заботы было обеспечение фронта командными и политическими кадрами. 24 января по настоянию представителя Ставки были назначены: генерал-майор авиации Е.М. Николаенко — командующим авиацией фронта, генерал-майор инженерных войск А.Ф. Хренов — заместителем командующего войсками фронта, бригадный комиссар С.С. Емельяненко — начальником политуправления. Для заполнения других вакантных должностей через Главное управление кадров Наркомата обороны активно запрашивались генералы и офицеры.

Характерно, что представитель Ставки не ограничивался контактами с первыми лицами, но и связывался напрямую с теми должностными лицами, от которых непосредственно зависело обеспечение войск. Так, получив согласие Г.М. Маленкова на немедленную отправку на Крымский фронт 15-тысячного пополнения из русских и украинцев («Здесь пополнение прибывает исключительно закавказских национальностей. Такой смешанный национальный состав дивизий создает огромные трудности»), он в тот же день телеграфировал начальнику Главного управления формирования и укомплектования войск Красной Армии армейскому комиссару 1-го ранга Е.А. Щаденко о необходимости отправки его «особой скоростью». «Дайте личное указание Ковалеву (начальник службы военных сообщений Наркомата обороны. — Ю.Р.) следить за продвижением пополнения».

В успехе предстоящего наступления Л.З. Мехлис, как видно, не сомневался: буквально сразу по прибытии в Крым он заявил A.M. Василевскому, что «мы закатим немцам большую музыку».

Однако грубое, некомпетентное вмешательство представителя Ставки в повседневную деятельность командующего и штаба фронта, тотальный контроль над ними чем дальше, тем больше дезорганизовывали их работу, вносили путаницу в принимавшиеся решения и затрудняли их реализацию.

Такая линия поведения представителя Ставки отрицательно сказывалась в первую очередь на подготовке предстоящей наступательной операции. В начале февраля в штабе фронта был разработан новый план. По сравнению с первоначальным вариантом размах операции был несколько сужен. Главный удар войска должны были наносить на Карасубазар с целью оказания помощи гарнизону окруженного Севастополя. Задачу предполагалось решить усилиями только «номерных» армий без привлечения войск Приморской армии. Подготовка к операции должна была завершиться к 13 февраля.

Назначенный срок выдержать не удалось, и 15 февраля Л.З. Мехлис вместе с П.П. Вечным были срочно вызваны к И.В. Сталину для доклада «о степени готовности войск и о ходе подготовки их». Верховный оказался не удовлетворен и приказал немедленно усилить фронт за счет трех стрелковых дивизий Северо-Кавказского военного округа — 271, 276 и 320-й.^[77]

Характерно, что в разговоре с командующим войсками округа генералом В.Н. Курдюмовым 16 февраля представитель Ставки опять потребовал очистить дивизии, как он выразился, от «кавказцев» и заменить их русскими.

Предпринятое 27 февраля 1942 г. наступление оказалось неудачным, несмотря на преимущество в живой силе (13 дивизий Крымского фронта против трех у врага). Уже на следующий день противник вернул все из того немногого, что войскам Красной Армии удалось захватить накануне, прежде всего главный узел обороны — Кой-Асан.

Находившийся в боевых порядках частей 51-й армии военный корреспондент «Красной звезды» К.М. Симонов вспоминал: «Наступление началось... очень неудачно. В феврале пошла метель вместе с дождем, все невероятно развезло, все буквально встало, танки не пошли, а плотность войск, подогнанных Мехлисом, который руководил этим наступлением, подменив собой фактически командующего фронтом безвольного генерала Козлова, была чудовищная. Все было придвинуто вплотную к передовой, и каждый немецкий снаряд, каждая мина, каждая бомба, разрываясь, наносили нам громадные потери... В километре — двух — трех — пяти — семи от передовой все было в трупах...

Словом, — с огромной горечью заключал писатель, — это была картина бездарного военного руководства и полного, чудовищного беспорядка. Плюс к этому — полное небрежение к людям, полное отсутствие заботы о том, чтобы сохранить живую силу, о том, чтобы уберечь людей от лишних потерь...»^[78]

2 марта перед лицом явной неудачи командование фронтом доложило в Ставку о решении из-за непроходимости дорог закрепиться на достигнутых рубежах, а в решительное наступление перейти, когда подсохнет почва. 5 марта Ставка приказала возобновить операцию, как только позволит состояние погоды и дорог, не дожидаясь дополнительных указаний с ее стороны^[79].

Возобновив 13 марта наступление силами отдельных ударных групп, командование Крымским фронтом почти месяц пыталось прорвать Кой-Асанский узел вражеской обороны, но добилось лишь незначительных тактических успехов. Яркое представление об общих причинах неудач дает доклад Мехлиса Верховному Главнокомандующему о результатах боев 20 марта в полосе 51-й армии. Несмотря на оптимистичное утверждение, что «бой закончился в нашу пользу», из телеграммы явствует: отсутствовали меры скрытой подготовки наступления («противник упредил нашу атаку на 1—114 часа»), стрелковые части не отличались выучкой («над пехотой надо еще много работать»), в результате большие потери понесли 138, 390 и 398-я стрелковые дивизии и 12-я стрелковая бригада.

Представитель Ставки просил у Сталина «немедленного вмешательства» в связи с крайней нуждой в боеприпасах, а также необходимостью усилить фронт полком боевых установок PC (боевые машины реактивной артиллерии, «катюши»), полком УСВ (76-мм пушки образца 1939 г.) и танками Т-34.^[80]

Чтобы восполнить огромные потери (а они только за февраль—апрель составили более 226 тыс. человек), Мехлис вновь и вновь связывался с Москвой. Только политбойцов, то есть рядовых солдат-коммунистов, в марте—апреле он истребовал почти 2,5 тысячи человек. Людские резервы выявлялись и на месте. При этом рекомендации армейского комиссара 1-го ранга были подчас не лишены резона: «Здесь нужен не приказ, а практическая работа. Надо сократить также заградительный батальон человек на 60—75, сократить всякого рода команды, комендантские... Изъять из тылов все лучшее, зажать сопротивляющихся тыловых бюрократов так, чтобы они и пищать не посмели...»^[81]

Под особый контроль брались коммуникации и порты, через которые шло снабжение Крымского фронта. Получив сообщение секретаря горкома партии Новороссийска о сильной засоренности города иностранцами и «антисоветским элементом», представитель Ставки направил И.В. Сталину и Л.П. Берии особой важности шифровку. Он просил очистить Новороссийск от подозрительных лиц и придать ему статус закрытого города. Также вывести оттуда, как и из Керчи, лагеря НКВД, в которых содержались освобожденные из немецкого плена. Предложение вызвало одобрительную реакцию Верховного Главнокомандующего, приказавшего «прочистить», кроме того, Тамань и Темрюк^[82].

Однако принятые меры не смогли коренным образом изменить ситуацию. С 11 апреля атакующие действия ввиду бесперспективности были приостановлены. Таким образом, ни одна из трех попыток осуществить наступление, предпринятых в феврале—апреле, сколько-нибудь серьезным успехом не увенчалась. За несколько месяцев пребывания на Крымском фронте представителю Ставки так и не удалось внести в ход событий необходимый перелом. Он все больше полагался на количественный фактор, на энтузиазм людей. Тщательную же подготовку наступления, выучку штабов и войск, материальное и боевое обеспечение, разведку недооценивал, подменяя нажимом, голым приказом, массовой перетасовкой командных и политических кадров. То, что для компетентного военачальника было бы очевидным и значимым, начальнику главного политического органа Красной Армии представлялось второстепенным.

Войска надо было готовить основательно, всерьез, тем более что противник не собирался отсиживаться в обороне. «Действия начинать на юге — в Крыму. Операцию против Керчи провести как можно быстрее... Керчь — сосредоточение основных сил авиации... Цель: Черное море, закрытое море. Батум, Баку», — такой записью в дневнике начальника Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковника Ф. Гальдера отложился план кампании на 1942 г., объявленный А. Гитлером на совещании 28 марта 1942 г.^[83] Этот план был отражен в директиве, отданной верховным командованием вермахта 5 апреля 1942 г. и прямо предписывавшей считать первоочередной задачей сухопутных сил и авиации на южном фланге захват Керченского полуострова и овладение Севастополем для прорыва на Кавказ^[84].

Во главе 11-й немецкой армии, действовавшей на Крымском полуострове, был поставлен один из наиболее даровитых военачальников фашистской Германии генерал-полковник (будущий генерал-фельдмаршал) Э. фон Манштейн. Операция по овладению Керченским полуостровом получила кодовое название «Охота на дроф», которое, учитывая катастрофический для советских войск результат последующих боев, приобрело особо зловещий смысл.

Враг рассчитывал уничтожить главные силы советских войск в пределах Ак-Монайского перешейка. Замысел Манштейна состоял во внезапном нанесении из района Владиславовка, высота 66,3, Дальние Камыши фронтального удара по левому, южному, флангу Крымского фронта, его прорыве и развитии наступления в глубину и к северу, в направлении правого фланга с выходом в тыл наших войск (иной вариант, к примеру, с фланговым ударом, исключала узость Ак-Монайского дефиле). Часть сил выделялась для наступления в направлении Турецкого вала с задачей обеспечить правый фланг ударной немецкой группировки и перехватить отходящие на восток части Красной Армии. Предусматривалась и высадка десантов западнее Турецкого вала.

Немецкий военачальник учел при этом выгодную конфигурацию линии фронта (в случае успеха на южном фланге она позволяла отсечь значительную часть советских войск) и характер местности перед Ак-Монайским оборонительным узлом (с высот, занятых гитлеровцами, хорошо просматривался тыл 44-й армии на всю тактическую глубину).

К началу мая фашистское командование сосредоточило против соединений Крымского фронта шесть пехотных, одну танковую и одну кавалерийскую дивизии. Хотя это была большая часть немецких войск в Крыму, тем не менее по численности она вдвое уступала советским войскам. В условиях невыгодного для немцев соотношения сил Манштейн решил сделать ставку на внезапность удара и господство в воздухе, поскольку по количеству самолетов главные силы 4-го воздушного флота и 8-й отдельный авиакорпус, поддерживавшие наземные войска 11-й немецкой армии, превосходили авиацию Крымского фронта в 1,7 раза^[85].

О значении, которое немецко-фашистское командование придавало боевым действиям на Крымском полуострове для всей кампании 1942 г., уже после войны поведал немецкий историк генерал К. Типпельскирх: «В то время как немецкие войска, готовясь к предстоящему широкому наступлению, еще только получали пополнение и производили перегруппировку, в Крыму были предприняты два сильных удара с целью устранить угрозу южному флангу немцев и высвободить 11-ю армию»^[86].

Что касается планов советского командования, то оно, со своей стороны, не смогло верно оценить быстро менявшуюся обстановку. Ставке ВГК и Верховному Главнокомандующему мешало, в первую очередь, головокружение от успешного контрнаступления под Москвой зимой—весной 1941— 1942 гг. Вопреки возражениям Генштаба и Г.К. Жукова, И.В. Сталин принял решение о стратегическом наступлении Красной Армии весной—летом 1942 г. на всем протяжении советско-германского фронта. При этом крымское направление было признано одним из важнейших.

Однако по-настоящему к наступлению здесь не готовились. Ставка полагалась на доклады своего представителя, а уровень военной компетентности у Мехлиса был, увы, невысоким. До поры до времени это открыто не проявлялось, поэтому вопрос о его замене более компетентным военачальником не ставился.

Маршал Советского Союза A.M. Василевский роль представителей Ставки характеризовал следующим образом: «Это была ответственная работа. Оценить на месте возможности войск, поработать совместно с военными советами фронтов, помочь им лучше подготовить войска к проведению операций, наладить взаимодействие фронтов, оказать помощь в обеспечении войск поставками всего необходимого, быть действенным, связующим звеном с Верховным Главнокомандующим — таков лишь короткий перечень всяких забот, лежавших на представителе Ставки»^[87].

Одно лишь перечисление этих задач (по словам маршала, забот) показывает, что Ставка, читай — Сталин, допустила серьезный просчет, остановив свой выбор не на карьерном военном, а на партийном функционере, пусть и большого ранга. Они, эти задачи, в своем абсолютном большинстве были не по плечу Мехлису, который хотя и носил высшее военно-политическое звание, приравненное к званию генерала армии, но был непрофессиональным военным, не имевшим ни военного образования, ни опыта командования соединениями и объединениями.

Сам не умея воевать по-современному, пресловутую соринку он искал в «глазу» руководящего состава фронта, в первую очередь, командующего. Пользуясь возможностью прямого доклада Верховному, представитель Ставки неоднократно пытался убедить его в необходимости сменить Д.Т. Козлова. В телеграмме от 29 марта 1942 г. он суммировал свои выводы о командующем: ленив, неумен, «обожравшийся барин из мужиков». Кропотливой, повседневной работы не любит, оперативными вопросами не интересуется, поездки в войска для него — «наказание». В войсках фронта авторитетом не пользуется, к тому же «опасно лжив».

Рисуя в негативном свете командующего фронтом, Мехлис в то же время не удержался от комплимента самому себе: «Если фронтовая машина работает в конечном итоге сколько-нибудь удовлетворительно, то это объясняется тем, что фронт имеет сильный военный совет, нового начштаба (имелся в виду генерал П.П. Вечный. — Ю.Р.) да и я не являюсь здесь американским наблюдателем, а в соответствии с Вашими указаниями вмешиваюсь в дела. Мне кажется, что дальше оставлять такое положение не следует, и Козлова надо снять»^[88].

Последующий трагический исход боев, в котором во многом повинен командующий фронтом, казалось бы, делает честь прозорливости представителя Ставки. Но ведь не сбросить со счетов и то обстоятельство, что многие ошибки и просчеты Козлова были следствием жесткого пресса со стороны Мехлиса. Так что еще вопрос, кого из них следовало для пользы дела отзывать.

У генерал-лейтенанта Козлова были свои и плюсы, и минусы. Он не участвовал в оборонительной кампании 1941 г. и потому имел недостаточно глубокое представление о немецко-фашистской армии. Но, с другой стороны, в его активе было руководство успешной высадкой большого десанта в ходе Керченско-Феодосийской десантной операции. Поэтому Сталин полагал, что генерал сумеет справиться с обязанностями командующего, и на предложение заменить Козлова генералами Н.К. Клыковым или К.К. Рокоссовским согласием не ответил.

Большего представителю Ставки удалось добиться в отношении других руководящих лиц. 10 марта 1942 г. он получил из Москвы сообщение о том, что Сталин поддержал его предложение и освободил генерал-майора Ф.И. Толбухина от должности начальника штаба фронта, заменив его генералом П.П. Вечным.

Полностью сменился состав военных советов Крымского фронта и всех трех входивших в него армий. Постановлениями ГКО от 11 и 13 февраля 1942 г. членами ВС фронта в дополнение к дивизионному комиссару Ф.А. Шаманину были назначены секретарь Крымского обкома ВКП(б) B.C. Булатов и полковой комиссар Я.С. Колесов.

Сомнительная с точки зрения конечного результата перетасовка кадров коснулась и командующих армиями. Ее избежал лишь командарм-51 генерал-лейтенант В.Н. Львов. А вот командующий 47-й армией генерал-майор К.Ф. Баронов был по настоянию эмиссара Москвы снят с должности из-за «сомнительных» в политическом отношении родственников и связей с лицами, «подозрительными по шпионажу». Его сменил генерал-майор К.С. Колганов. В 44-й армии после того, как получил тяжелое ранение командарм генерал-майор А.П. Первушин, его обязанности выполнял начальник штаба полковник С.Е. Рождественский. Мехлис резко возразил против утверждения его в должности командующего, и таковым стал генерал-лейтенант СИ. Черняк. Об истинной оценке обоих представителем Ставки свидетельствует запись, сделанная им, правда, уже после эвакуации из Крыма: «Черняк. Безграмотный человек, неспособный руководить армией. Его начштаб Рождественский — мальчишка, а не организатор войск. Можно диву даваться, чья рука представила Черняка к званию генерал-лейтенант»^[89].

Представитель Ставки насадил атмосферу самого настоящего сыска, наушничества и негласного надзора за командно-политическим составом, подтверждением чему служит спецсообщение начальника особого отдела НКВД 44-й армии старшего батальонного комиссара Ковалева от 20 апреля 1942 г.: «Согласно вашего распоряжения (так в документе. — Ю.Р.) мной изучены настроения командующего 44 армией — генерал-лейтенанта Черняка и члена военного совета 44 армии — бригадного комиссара Серюкова в связи с состоявшимся заседанием военного совета Крымского фронта 18 апреля с.г. После заседания, возвратившись к себе в землянку, Черняк в беседе с начальником штаба Рождественским, высказывая свое недовольство, заявил так: "Как мальчишку гоняют при всех подчиненных. Если не ладно — научи, а зачем это делать на совещании". И далее: "Хоть иди ротой командовать. "Засыпался", но ничего, в Москву отзовут"... На второй день, днем в беседе с генерал-майором Нанейшвили Черняк жаловался на придирчивое к нему отношение со стороны тт. Мехлиса и Козлова...»^[90].

Для представителя Ставки ничего не стоило безосновательно обвинить человека в трусости, на что обратил внимание, например, прибывший в Крым на должность заместителя командующего фронтом генерал-майор инженерных войск А.Ф. Хренов^[91].

Точную, на наш взгляд, характеристику этой стороны его личности дал К.М. Симонов: «Это был человек, который в тот период войны, не входя ни в какие обстоятельства, считал каждого, кто предпочел удобную позицию в ста метрах от врага неудобной в пятидесяти, — трусом. Считал каждого, кто хотел элементарно обезопасить войска от возможной неудачи, — паникером; считал каждого, кто реально оценивал силы врага, — неуверенным в собственных силах. Мехлис, при всей своей личной готовности отдать жизнь за Родину, был ярко выраженным продуктом атмосферы 1937— 1938 годов»^[92].

С наступлением весеннего тепла положение войск фронта осложнилось еще больше. Местные ресурсы — продовольственные, энергетические и прочие — были исчерпаны. Авиация противника регулярно нарушала коммуникации, сводя к минимуму подвоз резервов с «большой земли». Не удалось возместить и людские потери, понесенные в ходе предшествующих боев.

За суетой подготовки к новому наступлению командование войсками фронта и представитель Ставки ВГК явно упустили из виду, что противник не будет пассивно ждать развития событий, поэтому не смогли своевременно вскрыть его планы и воспрепятствовать ему. В результате как мощный бомбово-штурмовой удар немцев 7 мая, так и наступление наземных войск силами 8 дивизий 11-й армии на рассвете следующего дня оказались во многом неожиданными для советского командования.

Так началась трагическая для Красной Армии Керченская оборонительная операция 8—21 мая 1942 г. А ведь соотношение сил и средств было в пользу наших войск: в живой силе — в 2, в танках — в 1,2, в артиллерии — в 1,8 раза. Немцы, правда, располагали большей по численности авиацией — в 1,7 раза. Но главное, что наступление они начали, тщательно подготовившись.

В отличие от них, командование Крымским фронтом не имело четкого плана действий. В предшествующий месяц новое наступление готовилось как бы по инерции. В результате сложилась противоречивая и очень опасная ситуация, когда группировка войск фронта оставалась наступательной, однако наступление все откладывалось, а оборона не укреплялась. Все три армии были развернуты в один эшелон, что сокращало глубину обороны и резко ограничивало возможности по отражению ударов противника в случае прорыва. Самым неудачным оказалось построение войск 44-й армии генерала С.И. Черняка, по которой и пришелся главный вражеский удар. Достаточно сказать, что второй эшелон армии располагался на глубину всего 3—4 км от переднего края, а это давало противнику возможность осуществить прорыв не только тактической, но и оперативной обороны даже без смены позиций своей артиллерии.

Явно недостаточной была авиационная поддержка. Из 17 авиационных полков, входивших в состав ВВС фронта, только 8 базировались на аэродромы Керченского полуострова, остальные находились от переднего края в 120—330 км. Слабой была противовоздушная оборона, так что войска были, по существу, не защищены от ударов с воздуха. К тому же отсутствовала маскировка войск и командно-наблюдательных пунктов. Ак-Монайский оборонительный рубеж не был в достаточной степени оборудован, а тыловые оборонительные рубежи фронта — Турецкий вал и Керченские обводы — существовали лишь на оперативных картах^[93].

Авторы военно-исторических очерков «Великая Отечественная война 1941—1945» ответственность за бездеятельность в подготовке к отражению вражеского удара возлагают на командование Крымским фронтом и лично Л.З. Мехлиса^[94]. Это справедливо. Не будучи противником обороны как таковой, в конкретной обстановке апреля — начала мая 1942 г. он в силу низкой военно-профессиональной подготовки уверовал в неспособность немцев к наступлению. «Не принимайте ложные маневры противника за истину», «надо смотреть вперед, готовить колонные пути и мосты, отрабатывать действия по разграждению», — на таких позициях, по воспоминаниям А.Ф. Хренова, стоял он^[95]. Громя «оборонительную психологию некоторых генералов», представитель Ставки отрицательно влиял тем самым на командование фронтом.

«Всякие разговоры о возможности успешного наступления немцев и нашем вынужденном отходе Л.З. Мехлис считал вредными, а меры предосторожности — излишними», — подтверждал и адмирал Н.Г. Кузнецов, побывавший 28 апреля вместе с маршалом С.М. Буденным на командном пункте Крымского фронта в селе Ленинское. Будучи уверенным в «слепоте» немцев, представитель Ставки отвергал самые скромные предположения, что им известно, где размещается штаб фронта.

«Положение у нас прочное», — писал он в Москву по какой-то злой иронии именно 7 мая, за считаные часы до первого удара вражеской авиации^[96]. Подобная самонадеянность обошлась нашим войскам очень дорого.

Плохую службу сослужила и нечеткая позиция Ставки. 21 апреля Верховный Главнокомандующий подтвердил фронту задачу на продолжение действий по очистке полуострова от противника. И лишь 6 мая, то есть всего за сутки до вражеского наступления, приказал войскам Крымского фронта «прочно закрепиться на занимаемых рубежах, совершенствуя их оборонительные сооружения в инженерном отношении и улучшая тактическое положение войск на отдельных участках, в частности, путем захвата Кой-Асанского узла»^[97].

Получив в этот же день от начальника штаба Северо-Кавказского направления генерал-майора Г.Ф. Захарова разведывательную информацию чрезвычайной важности о возможном наступлении немецких войск назавтра, военный совет Крымского фронта направил в войска необходимые распоряжения столь неспешно, что к утру они дошли даже не до всех командующих армиями.

Наземные войска противника — две пехотные и одна танковая дивизии, при полном господстве авиации перешедшие на левом фланге Крымского фронта в наступление против 44-й армии (в первом эшелоне она имела две стрелковые дивизии), уже к исходу первого дня прорвали обе полосы обороны армии на участке до 6 км по фронту и до 10 км в глубину. Донося об этом Верховному Главнокомандующему, Мехлис сетовал на господство вражеской авиации, острый недостаток снарядов и мин, просил перебросить с Таманского полуострова стрелковую бригаду для занятия обороны на Керченском обводе. Вот когда стала доходить до его сознания вся пагубность пренебрежения мерами обороны.

Всю вину за происшедшее представитель Ставки попытался переложить на генерала Козлова. Но Верховный Главнокомандующий пресек эту попытку, назвав ее в ответной телеграмме «очень удобной», но «насквозь гнилой». Он напомнил Мехлису, что тот послан на Крымский фронт не сторонним наблюдателем, а ответственным представителем Ставки, «отвечающим за все успехи и неуспехи фронта и обязанным исправлять на месте ошибки командования»^[98].

Фронтовое командование, подхлестываемое из Москвы, попыталось организовать противодействие немецкому наступлению. Командующему 44-й армией было приказано перегруппировать части второго эшелона и резерв с тем, чтобы контрударом разгромить вклинившегося противника. Вражеская авиация, однако, сорвала перегруппировку.

Иного и трудно было ожидать, учитывая ее полное господство. Достаточно сказать, что в этот день генералу Е.М. Николаенко удалось поднять в воздух лишь один полк самолетов И-153. За первые два дня операции потери советской авиации в 6 раз превысили немецкие и составили 48 боевых машин^[99].

Нереализованной оказалась и вторая попытка армии генерала Черняка перегруппироваться и ответным ударом восстановить положение: на сей раз приказ командующего фронтом вступил в противоречие с директивой С.М. Буденного, которая обязывала наступать части 51-й армии, а 44-й армии — сосредоточиться на обороне.

При всей сложности, даже катастрофичности обстановки отход наших войск отнюдь не представлял собой всеобщее паническое бегство. Подлинное мужество и стойкость проявил личный состав 72-й кавалерийской дивизии (командир — генерал-майор В.И. Книга). В течение целого дня кавалеристы совместно с подошедшими из резерва фронта 12-й и 143-й стрелковыми бригадами не пропускали врага в полосе более 10 км. Прикрывая отход других частей, мужественно сражались воины 77-й горнострелковой дивизии полковника П.Я. Циндзеневского (которого в январе, напомним, под горячую руку Мехлиса чуть было не расстреляли), и 55-й танковой бригады (командир — полковник П.П. Лебеденко). Однако так воевали далеко не все, в частности, очень неустойчивыми показали себя армянская и азербайджанская дивизии.

После того, как 9 мая советскому командованию не удалось ликвидировать прорыв немцев, и его глубина возросла до 30 км, причем в полосе не только 44-й, но и 51-й армии, представитель Ставки вместе с Д.Т. Козловым и Я.С. Колесовым был вызван к прямому проводу.

Военный совет фронта доложил, что левый фланг отводится за Ак-Монайские позиции. Задержать противника надеются силами 12-й и 143-й стрелковых бригад и 72-й кавалерийской дивизии, 156-я стрелковая дивизия ставится в оборону на Турецкий вал. Члены ВС просили присылки с Тамани 103-й стрелковой бригады, а также разрешения перенести КП фронта в связи с непрерывной бомбежкой в каменоломни на северную окраину Керчи.

В ответ Сталин, отказав в подкреплении, приказал начать отвод войск всех трех армий фронта за Турецкий вал. При этом должны были быть приняты необходимые меры, чтобы сосредоточить там всю тяжелую и противотанковую артиллерию. Он не возражал против смены дислокации штаба фронта, но особо обратил внимание на место, где были обязаны находиться руководители. «Мехлис и Козлов, — подчеркнул Верховный, — должны немедленно заняться организацией обороны на линии Турецкого вала... Если вы сумеете и успеете задержать противника перед Турецким валом, мы будем считать это достижением...»^[100]

В Москве, возможно, и не знали, что как сам вал, так и Керченские обводы фактически не были оборудованы в инженерном отношении и серьезной преграды для противника не представляли.

Нерасторопность, растерянность командования фронтом и представителя Ставки служили врагу дополнительной подмогой. Приказ на отвод армий генералы Колганов и Львов получили из штаба фронта лишь к концу дня 10 мая, а смогли начать его исполнение только сутки спустя. Между тем уже к исходу 10-го передовые части немцев вышли к Турецкому валу. До Керчи им оставалось чуть более 30 км, частям же 47-й армии — в два с половиной раза больше.

Отход войск крайне затруднял управление ими. К тому же 11 мая во время бомбежки командного пункта 51-й армии погиб ее командующий генерал В.Н. Львов.

Видя, что командование фронтом и представитель Ставки окончательно утратили нити управления, а положение наших войск становится все более угрожающим, Ставка ВГК 11 мая в 23 часа 50 минут отдала главкому Северо-Кавказским направлением маршалу Буденному следующий приказ: «В срочном порядке выехать в район штаба Крымского фронта (г. Керчь), навести порядок в военном совете фронта, заставить Мехлиса и Козлова прекратить свою работу по формированию в тылу, передав это дело тыловым работникам, заставить их выехать немедленно на Турецкий вал, принять отходящие войска и материальную часть, привести их в порядок и организовать устойчивую оборону на линии Турецкого вала, разбив оборонительную линию на участки во главе с ответственными командирами. Главная задача — не пропускать противника к востоку от Турецкого вала, используя для этого все оборонительные средства, войсковые части, средства авиации и морского флота»^[101].

Эта мера не принесла сколько-нибудь заметного результата, тем более что маршал Буденный выполнил приказ Верховного с суточным опозданием, ограничившись при этом лишь несколькими указаниями. Реально ему удалось добиться только того, что 12 мая Козлов и Мехлис, вняв наконец приказу Ставки, выехали на Турецкий вал в район Султановки, куда вышли части 44-й армии.

Положение было удручающее: офицеры штаба армии и представители штаба фронта останавливали отходящие в беспорядке разрозненные подразделения и отдельных бойцов. Очень похожая картина предстала и в частях 47-й армии, где неорганизованный отход осуществлялся под жесточайшим воздействием немецкой авиации.

Лишь 13 мая, то есть спустя почти трое суток после приказа Ставки, сохранившие боеспособность части Красной Армии сосредоточились на линии Турецкого вала и попытались занять здесь оборону. Противник же не ждал, а навязывал свое развитие событий. Танками и пехотой при активной поддержке с воздуха Турецкий вал к исходу дня был прорван.

Видя, что командование Крымским фронтом окончательно утратило управление, Ставка на рассвете 14 мая отдала распоряжение о начале отвода войск на Таманский полуостров. В течение всего дня ожесточенные бои шли по всему фронту Керченского обвода. Основной удар противник, используя танки и пехоту, наносил по центральному участку обороны в направлении Андреевка — Керчь и по левому флангу Чурбаш — Керчь. Одновременно с воздуха мощные бомбовые удары обрушились на расположение наших войск, тылы, пристани и причалы в портах Камыш-Бурун, Керчь, завод Войкова и на переправы в Еникале, Опасная и Жуковка. Более или менее стойкое сопротивление при обороне Керчи, к которой уже подошел враг, оказывали лишь части 72-й кавалерийской дивизии.

Войска несли все возраставшие потери, испытывая дефицит боеприпасов. Прискорбный факт: в то время как начальник артснабжения фронта в срочном порядке запросил в Главном артиллерийском управлении Красной Армии 2 млн. 7,62-мм винтовочных патронов, непосредственно на Крымском фронте при эвакуации частей ВВС было уничтожено почти 25 млн. патронов того же калибра^[102].

К вечеру 14 мая Верховному Главнокомандующему доложили телеграмму Мехлиса: «Бои идут на окраинах Керчи, с севера город обходится противником. Напрягаем последние усилия, чтобы задержать [его] к западу от Булганак. Части стихийно отходят. Эвакуация техники и людей будет незначительной. Командный пункт переходит [в] Еникале. Мы опозорили страну и должны быть прокляты. Будем биться до последнего. Авиация врага решила исход боя»^[103].

Очевидно, панический тон телеграммы заставил Сталина принять решение, фактически отменявшее прежнее распоряжение о начале эвакуации. 15 мая в 1 час 10 минут он телеграфировал генерал-лейтенанту Козлову: «Ставка Верховного Главнокомандования приказывает: 1. Керчь не сдавать, организовать оборону по типу Севастополя. 2. Перебросить к войскам, ведущим бой на западе, группу мужественных командиров с рациями с задачей взять войска в руки, организовать ударную группу, с тем, чтобы ликвидировать прорвавшегося к Керчи противника и восстановить оборону по одному из Керченских обводов. Если обстановка позволяет, необходимо там быть Вам лично. 3. Командуете фронтом Вы, а не Мехлис. Мехлис должен Вам помочь. Если не помогает, сообщите...»^[104]

Впервые Верховный Главнокомандующий публично высказал сомнение в пользе пребывания армейского комиссара 1-го ранга на Крымском фронте, в его способности обеспечить выполнение поставленной задачи. К несчастью, трагическую ситуацию это уже не меняло.

15 мая пала Керчь. В этот день в дневнике начальника генерального штаба сухопутных войск вермахта Ф. Гальдера появилась запись: «Керченскую операцию можно считать законченной. Город и порт в наших руках». Немецкий генерал поторопился. Сопротивление наших войск было еще отнюдь не сломлено. Тот же Гальдер 17 и 18 мая вынужден был отметить в своем дневнике «ожесточенное сопротивление северо-восточнее Керчи»^[105].

Прикрывая отход и переправу главных сил, часть войск (остатки 83-й бригады морской пехоты, 95-го погранотряда, Ярославского авиационного училища, Воронежского училища радиоспециалистов и других частей — всего около 10 тысяч человек) оказалась отрезанной и заняла оборону в районе Аджимушкая. Отряд полковника П.М. Янгузова позднее ушел в каменоломни и на протяжении нескольких месяцев наносил удары по врагу из-под земли. У Еникале еще 19 мая вели бои, ценой жизни обеспечивая эвакуацию войск, сводные отряды полковников М.В. Волкова, М.К. Зубкова и Н.И. Людвигова. Тем не менее Крымский фронт был обречен.

Мехлис даже в эти последние, самые драматические для Крымского фронта дни оказался не способен отрешиться от культивировавшейся десятилетиями подозрительности, стремления везде и всюду видеть чьи-то происки, провокации, заговоры, от готовности переложить вину за провалы на других. Когда положение в Керчи стало катастрофическим, представитель Ставки попытался свалить ответственность за случившееся на командира Керченской военно-морской базы контр-адмирала А.С. Фролова, назначенного начальником переправы на Таманский полуостров. Чтобы уберечь его от расстрела, которым Фролову грозил Мехлис, в ситуацию должен был решительно вмешаться нарком ВМФ Кузнецов.

Конечно, контр-адмирал Фролов несет свою долю ответственности за существенные недостатки эвакуации, начатой в ночь на 15 мая и продолжавшейся пятеро суток. Но не он один. Далеко не на высоте оказался и штаб фронта, который вплоть до 16 мая не имел плана эвакуации. Как показали события, планового, организующего начала со стороны и командования фронтом, и Мехлиса недоставало и в дальнейшем. Ряд руководящих работников поторопились перебраться на противоположный берег Керченского пролива еще загодя. 17 мая и командный пункт фронта переместился на Таманский полуостров в пос. Кордон Ильича.

Плавсредства, всего около 160 катеров, сейнеров, баркасов, подавались нерегулярно и несвоевременно. Командиры многих гражданских судов отказывались подходить к берегу под бомбежкой и артиллерийским огнем, даже симулировали аварии. На этом фоне особенно значителен подвиг отдельных экипажей. Судно «XVII лет Октября» (капитан — П.А. Зарва) за четверо суток совершило 60 рейсов, перевезя свыше 14 тысяч бойцов и командиров. 19 мая в результате прямого попадания вражеских снарядов судно затонуло. Экипаж «Андре Марти» под командой капитана И.И. Ковалевского эвакуировал 8 тысяч воинов.

Тем не менее при потенциальной возможности переправлять в сутки 30—35 тысяч человек только 17 мая на таманский берег смогли эвакуировать чуть больше 22 тысяч, в иные дни не было и этого. Установленная очередность — раненые, материальная часть тяжелой артиллерии, реактивная артиллерия — не соблюдалась. Под видом раненых группы невооруженных, деморализованных бойцов с боем захватывали суда и переправлялись на косу Чушка.

Полную трагизма картину нарисовала позднее в коллективном письме Верховному Главнокомандующему группа политработников 51, 47 и 44-й армий: отсутствие хоть какого-то организующего начала при отходе, быстро переросшем в паническое бегство, страшная давка на переправах, массовые жертвы. «Это все произошло благодаря предательскому командованию Крымского фронта, иначе считать нельзя», — категорически заявляли доведенные до крайности авторы письма^[106].

Последние подразделения были эвакуированы в ночь на 20 мая. По многочисленным свидетельствам, в это время в ряде мест по побережью еще раздавалась ружейно-пулеметная стрельба, слышались разрывы гранат, ночную тьму нарушали всполохи огня — то продолжали сопротивление отдельные группы советских воинов.

«Сил, чтобы держать Керченский полуостров, было достаточно, — признавал в докладе на имя Сталина бывший представитель Ставки, отозванный в Москву. — Не справились». «Не бойцы виноваты, а руководство в исходе операции 8—20.V.»^[107].

По указанию Верховного Главнокомандующего была подготовлена специальная директива Ставки ВГК военным советам фронтов и армий № 155452 от 4 июня 1942 г., в которой определялись главные причины поражения советских войск в Крыму:

1) полное непонимание командованием фронта и представителем Ставки природы современной войны (построение обороны не соответствовало обстановке, группировка войск носила не оборонительный, а наступательный характер, первый эшелон оказался переуплотненным, резервы же были недостаточны и излишне придвинуты к передовой, слабо были подготовлены в инженерном отношении главная полоса и Ак-Монайский рубеж, командование фронтом выпустило из рук управление войсками);

2)  бюрократический и бумажный метод руководства войсками («Тт. Козлов и Мехлис считали, что главная их задача состояла в отдаче приказа и что изданием приказа заканчивается их обязанность по руководству войсками... Как показал разбор хода операции, командование фронта отдавало свои приказы без учета обстановки на фронте, не зная истинного положения войск...» «В критические дни операции командование Крымского фронта и т. Мехлис, вместо личного общения с командующими армиями и вместо личного воздействия на ход операции, проводили время на многочасовых бесплодных заседаниях Военного совета»);

3) личная недисциплинированность военачальников (Д.Т. Козлов и Л.З. Мехлис нарушили указание Ставки и не обеспечили своевременный отвод войск за Турецкий вал. Опоздание на два дня с отводом явилось гибельным для исхода всей операции).

Ставка ВГК категорически потребовала от командующих и военных советов фронтов извлечь уроки из ошибок, допущенных руководителями Крымского фронта^[108].

Решением Ставки Мехлис, как один из «прямых виновников неудачного исхода Керченской операции», был снят с постов заместителя наркома обороны СССР и начальника Главного политуправления Красной Армии и снижен в звании на две ступени — до корпусного комиссара. Был наказан и командно-начальствующий состав Крымского фронта: Козлов, Шаманин, Колганов, Черняк и Николаенко были отстранены от занимаемых должностей и снижены в воинском звании. Лишился должности, но остался в прежнем звании генерал-майор Вечный.

Однако ответственность за тяжелое поражение Крымского фронта с его руководителями, безусловно, должны разделить и главком Северо-Кавказским направлением маршал Буденный, и Генеральный штаб, да и сама Ставка Верховного Главнокомандования. Свою несостоятельность проявила система тройного руководства Крымским фронтом: непосредственно из Ставки, через главкома Северо-Кавказским направлением и через представителя Ставки, находившегося в штабе фронта. Что касается Ставки ВГК, то она несет долю ответственности уже хотя бы потому, что так долго держала в Крыму своего столь незадачливого представителя.

Говоря же о персональной вине Мехлиса, обратим внимание на то, чего в директиве Ставки не было и быть в тех условиях не могло. В сущности, указанные там причины поражения производны от главного: представляя собой яркий и зловещий продукт 1937 года (разумеется, не столько этого конкретного года, сколько олицетворяемой им репрессивной, террористической системы сталинизма в целом), он поднялся к вершинам в военном ведомстве благодаря не полководческому или организаторскому таланту, а давней близости к вождю, умению выявлять и искоренять «врагов народа», добиваться результата террором. По этим причинам он и в Крыму получил, по сути, абсолютную власть, однако своими неумелыми действиями показал, что постижение законов классовой борьбы не влечет автоматическое освоение законов вооруженного противоборства, и напором, партийной идейностью, умением вовремя распознать оппозиционера невозможно компенсировать незнание военного искусства, которое и требовалось как раз проявить на посту представителя Ставки.

Как грубовато, но, в общем-то, точно отозвался писатель Виктор Астафьев: «Любимец Сталина Мехлис взялся командовать тремя армиями в Крыму, забыв, что редактировать "Правду" и подхалимничать перед Сталиным, писать доносы — одно, а воевать — совсем другое. Манштейн... так дал товарищу Мехлису, что от трех наших армий "каблуков не осталось", как пишут мне участники этой позорной и кровавой бойни. Мехлис-то ничего, облизался и жив остался. Удрапал, сука!»

Даже вождь, столько лет благоволивший Мехлису, вынужден был признать, что его некомпетентность в военном деле, произвол, диктаторские замашки несли опасность всей системе власти, интересам правящей элиты. Трагедия, однако, состояла в том, что такое прозрение было оплачено жизнью сотен тысяч воинов.

Несколько слов надо сказать и о другом участнике крымской коллизии — командующем фронтом генерале Козлове. Он был таким же, как и Мехлис, продуктом тридцать седьмого года, только с обратным знаком. Как верно подметил Сталин, когда вызвал к себе генерала, раздавленного трагедией на керченской земле, его страх перед Мехлисом был куда сильнее, чем перед противником. Гражданское мужество изменяло ему (да только ли одному Козлову) под гнетом воспоминаний о том, как расправлялись с неугодными военными кадрами до войны, что, в свою очередь, породило у генерала страх перед стоящими за Мехлисом высокими инстанциями, боязнь ответственности, опасение противопоставить разумное с точки зрения военной науки решение безграмотному, но амбициозному напору представителя Ставки.

Дмитрия Тимофеевича Козлова поражение вверенного ему фронта подкосило основательно. Хотя уже в следующем, 1943 году ему было возвращено генерал-лейтенантское звание, к былым командным высотам он уже не поднялся. И всю жизнь ощущал себя в качестве опального, надо понимать — незаслуженно наказанного.

В 1966 г. он писал бывшему сослуживцу генерал-лейтенанту инженерных войск А.И. Смирнову-Несвицкому, начальнику инженерных войск Крымского фронта: «Опала моя длится вот уже почти 25 лет. В моей памяти часто встают события тех дней. Тяжко их вспоминать, особенно потому, что вина за гибель всех наших полков лежит не только на нас, непосредственных участниках этих боев, но и на руководстве, которое осуществлялось над нами. Я имею в виду не профана в оперативном искусстве Мехлиса, а командующего Северо-Кавказским направлением и Ставку...

Я очень жалею, что не сложил там свою голову. Не слышал бы я несправедливостей и обид, ибо мертвые сраму не имут.

Но не удалось мне, несмотря на то, что уходил из Еникале с арьергардными частями Волкова. Тогда уже никакого начальства, ни малого, ни большого, там не было, все перешло во власть Буденного и его заместителя Черевиченко...»^[109]

Зная обстоятельства происшедшего в Крыму, читатель теперь может сам рассудить, насколько прав был в своей обиде генерал Козлов.

...Всего на Таманский полуостров удалось эвакуировать не более 140 тысяч человек. Потери советских войск, понесенные в ходе Керченской оборонительной операции, составили более 176 тысяч человек, около 3,5 тыс. орудий и минометов, 400 самолетов, 347 танков. Всего же за 111 дней своего существования Крымский фронт утратил более 278 тысяч бойцов и командиров.

Говоря о потерях противника, за отсутствием подсчетов отечественных военных историков приходится ссылаться на германские источники, которые утверждают, что в ходе операции немцы потеряли убитыми всего 7588 солдат и офицеров^[110].

Майское 1942 г. поражение в Крыму вкупе с другой трагедией — под Харьковом — настолько осложнило обстановку на советско-германском фронте, что Красная Армия смогла вновь пройти по крымской земле — уже победной поступью — только через долгих два года.

Очерк 6
ВЕРХОВНЫЙ И ЕГО ГЕНЕРАЛЫ

«Гениальный полководец Великой Отечественной войны» — так маршал К.Е. Ворошилов в 1949 г. верноподданнически назвал свою статью, написанную к 70-летию И.В. Сталина. В те годы не нашлось бы человека, который взялся публично оспаривать такое утверждение, понимая, какими неприятностями это было чревато. Но в душе немало карьерных военных относились к подобной оценке скептически, отказываясь признавать, что военный гений мог проявиться у того, кто не обладал профессиональным образованием, никогда не стоял в армейском строю, не знал специфики военной организации и военной службы и стал маршалом, а затем Генералиссимусом Советского Союза, не имея прежде ни единого воинского звания.

Но именно он, Сталин, которого, как говорят, маршал Жуков в своем кругу иронически называл «штафиркой», волей исторической судьбы на два с лишним десятилетия получил в свое подчинение страну, ее Вооруженные Силы, а следовательно, и несколько тысяч генералов.

Многие маршалы и генералы обязаны своим служебным ростом сталинскому вниманию. Но горе было тем, кто в силу разных, в том числе и не зависящих от них самих, причин не оправдал доверия вождя. Великую Отечественную войну он начал с расправы над большой группой военачальников, даже не успевших вступить в противоборство с фашистами, — генералами Г.М. Штерном, А.Д. Локтионовым, Я.В. Смушкевичем, П.В. Рычаговым, И.И. Проскуровым, с расстрела командного состава Западного фронта — генералов Д.Г. Павлова, В.Е. Климовских, А.А. Коробкова, А.Т. Григорьева, Н.А. Клича, с объявления генералов, погибших в бою и попавших в плен — В.И. Качалова, П.Г. Понеделина, Н.К. Кириллова, М.И. Потапова, предателями. Немало высших командиров несправедливо пострадало от сталинского гнева и в ходе войны. А победу Сталин и вовсе «отметил» заключением в тюрьму главного маршала авиации А.А. Новикова, маршала авиации Г.А. Ворожейкина, маршала артиллерии Н.Д. Яковлева, генералов А.И. Шахурина, К.Ф. Телегина, В.В. Крюкова, судом над адмиралами Н.Г Кузнецовым, Л.М. Галлером, В.А. Алафузовым, Г.А. Степановым, опалой маршала Г.К. Жукова, направлением на периферию генерала армии А.И. Антонова, а чуть позже—расстрелом маршала Г.И. Кулика, генерал-полковника В.Н. Гордова и некоторых других военачальников.

Что бы ни говорили, Сталин всегда с опаской относился к кадровым военным, офицерам, в том числе и высшим. Возможно, свой отпечаток наложила Гражданская война и участие будущего лидера ВКП(б) в борьбе с «золотопогонниками», переход некоторой части военспецов, служивших в Красной Армии, к белым. Так или иначе, но подобное отношение ярко проявилось и в 30-е годы, когда Вооруженные Силы возглавили уже свои, советские кадры военачальников, проверенные многими годами бескомпромиссной борьбы за советскую власть, которых, казалось бы, не было оснований бояться или подозревать в измене.

Истоки глубокого недоверия Сталина к профессиональным военным лежат также в области психологии самосознания его как политика, пришедшего вместе со своими однопартийцами к власти путем вооруженного переворота. В числе других способов психологической защиты известна так называемая проекция, то есть перенос не осознаваемых в себе отрицательных мотивов на других людей и соответствующая интерпретация поведения этих других.

Большевистские лидеры, в 1917 г. придя к власти насильственным путем и утвердив собственную монополию на управление страной, боялись, что некие силы воспользуются их опытом. Им постоянно мнились заговоры и перевороты, якобы исходившие из среды высших военных. Выразительна реплика по этому поводу одного из ближайших сотрудников вождя Л.З. Мехлиса, приведенная в воспоминаниях Б.Г. Бажанова, который в середине 20-х гг. был сталинским секретарем. Оценивая политические качества командного состава РККА и при этом высказывая точку зрения «хозяина», Мехлис заявил: «Все эти Тухачевские, корки, уборевичи, авксентьевские — какие это коммунисты. Все это хорошо для 18 брюмера, а не для Красной Армии»^[111].

Из опасения выпустить из рук штурвал власти Сталин и его окружение развязали в Вооруженных Силах в 1937—1938 гг. широкомасштабные репрессии. Общее число лиц высшего комначполитсостава РККА (от бригадного до высшего звена) в 1936—1941 гг. составило 932 чел., в т.ч. 729 расстрелянных^[112]. Это означало подлинную катастрофу, несоизмеримую по масштабам даже с потерями в годы Великой Отечественной войны, когда погибли, умерли и были репрессированы вдвое меньше военачальников.

Что побудило вождя обрушить невиданный в истории удар по командному и политическому составу собственной армии, да еще в предвидении войны? Если коротко, то опасения, что крупные военачальники, все более определявшие лицо армии — М.Н. Тухачевский, А.И. Егоров, И.П. Уборевич, И.Э. Якир и их более молодые последователи откажут ему в поддержке в условиях крайнего обострения внутриполитической обстановки. Сталин опасался именно их — широко образованных, самостоятельно мыслящих. Не зря с тех времен бытует история о том, как маршал С.М. Буденный, озадаченный размахом репрессий, пришел к своему давнему соратнику, такому же лихому рубаке О.И. Городовикову с вопросом: что делать? «Не боись, Сема, — был ответ. — Нас не возьмут. Посмотри вокруг — берут-то шибко умных».

Решимость вождя подпитывало острое соперничество в армейской верхушке между интеллектуальной элитой Вооруженных Сил и малообразованным окружением наркома обороны К.Е. Ворошилова. Лагерь «кавалеристов» когда спокойно, а когда и злорадно-заинтересовано следил, как выкашивался слой «шибко умных», пока по своим внутренним законам водоворот репрессий не стал затягивать и их самих.

Документально установлено, что Сталин ежедневно получал протоколы допросов арестованных, часто вызывал наркома внутренних дел Н.И. Ежова и его заместителя М.П. Фриновского, непосредственно участвовавшего в фальсификации обвинения, для доклада. Так что популярные у сталинистов версии, будто генеральный секретарь ничего о репрессиях не знал и потому не имел возможности во что-либо вмешаться, не имеют под собой ни малейшей почвы. Все шло по заранее намеченной колее при соблюдении бюрократических процедур, что придавало происходящему особенный цинизм. Например, через два дня после ареста Тухачевского Политбюро по указанию Сталина поставило на голосование членов ЦК предложение об исключении Михаила Николаевича из партии и «передаче» его дела в Наркомвнудел, будто маршал в это время находился не в ежовских застенках, а где-нибудь на курорте.

Острое недоверие к высшим военным довлело над вождем и в ходе Великой Отечественной войны, накладывая негативный отпечаток на взаимоотношения с генералитетом.

Сталин, конечно, не был полководцем в изначальном смысле этого слова. Правильнее называть его военачальником, высшим военным деятелем и оценивать его вклад в победу над фашистской Германией с учетом именно этого обстоятельства. В годы войны он занимал шесть высших постов в государстве — генерального секретаря ЦК ВКП(б), председателя Совета народных комиссаров СССР, председателя Государственного Комитета Обороны, председателя Ставки ВГК, Верховного Главнокомандующего Советскими Вооруженными Силами, наркома обороны СССР. Учитывая менталитет советского народа и крайнюю степень централизации государственной власти, принятие им на себя важнейших государственных обязанностей положительно сказалось на отражении фашистской агрессии.

Как политический руководитель он, бесспорно, имел немало достоинств. A.M. Василевский, чаще других полководцев встречавшийся с И.В. Сталиным, считал его, особенно со второй половины Великой Отечественной войны, «самой сильной и колоритной фигурой стратегического командования»^[113].

Маршал отмечал в Верховном Главнокомандующем огромный природный ум, удивительно большие познания, способность аналитически мыслить, жесткую требовательность. С таким выводом выражали солидарность многие государственные и военные деятели.

Верховный хорошо представлял себе обстановку на фронтах, твердо помнил состав и дислокацию резервов. Благодаря феноменальной памяти он знал не только командующих войсками фронтов и армий, но и многих командиров соединений. Журнал посещений его кремлевского кабинета пестрит фамилиями A.M. Василевского, Г.К. Жукова, А.И. Антонова, Н.Н. Воронова, А.В. Хрулева, А.А. Новикова, А.С. Яковлева, А.Н. Туполева, десятков других лиц.

Окружающие обращали внимание на умение вождя быстро вникать в суть сложных военно-политических вопросов и подчинять интересам политики решение экономических и стратегических проблем. Во время визита в Москву в августе 1942 г. У. Черчилль продемонстрировал ему план «Торч» по высадке союзников в Северной Африке. И не мог сдержать удивления, насколько «русский диктатор быстро и полностью овладел проблемой, которая до этого была новой для него. Очень немногие из живущих людей, — вспоминал британский премьер, — могли бы в несколько минут понять соображения, над которыми мы так настойчиво бились на протяжении ряда месяцев. Он все это оценил молниеносно»^[114].

Но вот выполнение Сталиным функций Верховного Главнокомандующего было весьма противоречивым. На его деятельности, особенно в первые годы войны, отрицательно сказывались отсутствие систематизированных военных знаний и боевого опыта, недостаточное стремление опираться на профессиональных военных и гипертрофированная вера в собственную непогрешимость.

Крупнейшим недостатком в подготовке к войне стало отсутствие к ее началу готовой системы стратегического управления Вооруженными Силами. В спешке, после несколько реорганизаций были сформированы Государственный Комитет Обороны и Ставка Верховного Главного Командования, не сразу определилась кандидатура Верховного Главнокомандующего. Права и обязанности высших должностных лиц государства и руководителей Наркомата обороны, Генштаба не были четко регламентированы. Гражданские лица, вроде В.М. Молотова или Л.П. Берии, опираясь на свое положение в государственной иерархии, считали нормальным вмешиваться в оперативное управление войсками.

Со своей стороны, Сталин по привычке к самовластию не придерживался никакой субординации и не считался с давно отработанной в военной среде системой выработки и исполнения приказов и директив. Многие решения принимались им единолично и из-за слабой оперативно-стратегической подготовки были весьма неудачными.

Таковой оказалась уже первая директива военным советам фронтов от 22 июня 1941 г., требовавшая вопреки реально складывавшейся обстановке нанести контрудары по вторгшемуся на советскую землю противнику. В условиях потери управляемости, значительного превосходства противника наши войска не могли подготовить такие контрудары и терпели крупные поражения, неся огромные потери. Подобные примеры можно множить и множить.

Вот один из них. Как писал адмирал Н.Г. Кузнецов, Верховный, намечая, например, высадку десанта в Керчи в конце 1941 г., не посчитал необходимым предварительно обсудить план операции с флотским руководством, определить потребность в материальных средствах, наметить реальные сроки готовности. Такого рода действия адмирал объяснял пренебрежением Сталина к мнению профессионалов при его собственной явно недостаточной компетенции.

Заслуживают внимания и более широкие обобщения Н.Г. Кузнецова относительно отсутствия четкой системы организации государственного руководства. Поэтому, замечал бывший нарком ВМФ, оно шло в основном «распорядительным порядком», из кабинета вождя, принимаемые решения диктовались не заранее продуманной долгосрочной программой, а в основном складывающейся в тот или иной момент обстановкой. Так было в финскую войну, так руководство осуществлялось и в первый период Великой Отечественной войны.

Критически оценивая вождя, Н.Г. Кузнецов в то же время сохранял неизменно присущую ему объективность. Словно отвечая на нападки бывших сталинских сподвижников, готовых после марта 1953 г. повесить на бывшего кумира всех «собак», он писал: «Слишком просто и легко объяснить все лишь культом личности Сталина. Многие из нас повинны, хотя бы в том, что молчали там, где положение требовало высказать свое мнение. За такую пассивность многие расплачивались сами, когда доходила до них очередь»^[115].

Вождь нередко превращал политику в самоцель и не всегда учитывал при этом военно-стратегические соображения. Скажем, в 1942 г. по следам успешной Московской битвы он, вопреки точке зрения Г.К. Жукова и мнению Генерального штаба, настоял на плане стратегического наступления на всем протяжении советско-германского фронта, хотя сил и средств у Красной Армии для этого не было. Подобный авантюризм обернулся тяжелыми поражениями в районе Любани, в Крыму и под Харьковом и утратой завоеванной было стратегической инициативы.

По поводу способностей вождя к стратегическому руководству войсками существует немало точек зрения, в том числе и противоречащих друг другу. Кое-кто из считающих себя серьезными историками недалеко ушел от К.Е. Ворошилова с его признанием за Сталиным военного гения. Как представляется, компетентнее и объективнее других высказался на этот счет маршал Г.К. Жуков, причем не в мемуарах, которые подверглись изрядной «переработке» в идеологических инстанциях, а в своей речи на пленуме ЦК КПСС в 1956 г., свободной от мертвящего давления сталинского культа. И хотя речь так и осталась непроизнесенной, от этого ее содержательность ничуть не умаляется.

«...С первых минут возникновения войны в верховном руководстве страной в лице Сталина проявилась полная растерянность в управлении обороной страны, использовав которую противник прочно захватил инициативу в свои руки и диктовал свою волю на всех стратегических направлениях, — считал Жуков. — ...У нас не было полноценного Верховного командования. Был Сталин, без которого по существовавшим тогда порядкам никто не мог принять самостоятельного решения, и надо сказать правдиво, — в начале войны Сталин очень плохо разбирался в оперативно-тактических вопросах... Генеральный штаб, Наркомат обороны с самого начала были дезорганизованы Сталиным и лишены его доверия»^[116].

На второй день войны, вспоминал Георгий Константинович, вождь направил в помощь командованию воюющими фронтами все руководство Генерального штаба, включая его начальника. На резонное предупреждение, что подобная практика лишь приведет к дезорганизации управления войсками, Сталин отрезал: «Что вы понимаете в руководстве войсками, обойдемся без вас». В результате он, «не зная в деталях положение на фронтах, и будучи недостаточно грамотным в оперативных вопросах, давал неквалифицированные указания, не говоря уже о некомпетентном планировании крупных контрмероприятий, которые по сложившейся обстановке надо было проводить».

На недооценку Сталиным значения и места Генштаба в первый период войны обращал внимание и маршал Василевский. Генеральный штаб представлял собой исключительно важное звено стратегического руководства, оперативный орган Верховного Главнокомандования, ни одна прежняя война не предъявляла к нему столь высоких требований. А главковерх подчас использовал его лишь в качестве простого технического передатчика в войска уже принятых им решений. Деликатно выраженный, но вполне ощутимый упрек слышен в словах Василевского: активное использование Оперативного управления, как и других структур Генштаба, «принесло бы значительную пользу и, быть может, избавило бы Верховное Главнокомандование от некоторых просчетов и ошибок в первые месяцы войны»^[117].

По свидетельству маршала Жукова, Сталин только через полтора года войны начал более или менее разбираться в тактических и оперативно-стратегических вопросах. Эту точку зрения разделял и маршал Василевский: «Завершился процесс роста И.В. Сталина как военачальника после Сталинградской и особенно после Курской битв, когда он поднялся до вершин стратегического руководства. Теперь Сталин стал мыслить категориями современной войны».

То есть профессиональная учеба Верховного Главнокомандующего продолжалась около двух лет. Невольно задумаешься, какую цену людских и материальных потерь пришлось за нее заплатить армии и народу.

Видели ли окружавшие вождя военачальники его недостаточную компетентность в военных делах? Не могли не видеть, но, естественно, не смели говорить об этом вслух. Своими действиями они пытались максимально скорректировать указания Сталина, тактично научить его. Наибольшее влияние на его становление как Верховного Главнокомандующего оказали маршалы Б.М. Шапошников, A.M. Василевский, Г.К. Жуков и генерал армии А.И. Антонов. Рядом с ними, под их благотворным воздействием постигал Верховный тонкости оперативного искусства и стратегии.

Постепенно вождь благодаря своему практическому уму выработал подходящую линию поведения. Процесс планирования той или иной операции он начинал с отдачи самых общих указаний типа: «Надо не давать врагу передышки и гнать врага на запад». (Эти слова — не авторские фантазии, они буквально прозвучали на совещании в Ставке в январе 1942 г.) Вслед за тем Генштаб принимался за конкретную работу по разработке замысла и плана операции, порядка их реализации, вопросов взаимодействия, материально-технического обеспечения и т.п. К этому процессу подключались Жуков, Василевский, Антонов, командующие войсками фронтов и начальники штабов. Мышление талантливых военачальников питало конкретные решения вождя. При докладе подготовленных материалов Сталин, выслушав мнения всех, высказывал замечания по замыслу и деталям плана, срокам реализации, порядку руководства со стороны Ставки. Эти резюмирующие замечания давали основания представить его автором всей идеи. Такая линия поведения позволяла Иосифу Виссарионовичу наращивать репутацию полководца. В 1943 г. она была подкреплена присвоением воинского звания Маршал Советского Союза.

Максимальная централизация руководства в руках вождя имела не только плюсы, но и существенные минусы. От его слова зависело решение любого сколько-нибудь серьезного вопроса на фронте и в тылу, что изрядно вредило делу, сковывало инициативу руководящих кадров. Некомпетентное вмешательство в стратегические и оперативные вопросы затрудняло проведение в жизнь наиболее целесообразных решений и способов действий. Тот же Жуков за излишнюю настойчивость и стратегическую инициативу, проявленную в разговоре со Сталиным, уже в июле 1941 г. лишился поста начальника Генштаба.

Здесь невольно вспоминается меткое замечание конструктора оружейных систем С.П. Непобедимого. Комментируя сравнение немецких военачальников с Жуковым, сделанное некоторыми зарубежными историками и нелестное для маршала, наш известный оружейник вопросил: «А попробовали бы его соперники повоевать под командованием Джугашвили!»

По мере накопления опыта войны ошибок и просчетов у Верховного стало заметно меньше. Сталин уже более взвешенно и здраво оценивал возможности Красной Армии и потенциал противника.

Примером сказанного может служить его реакция на просьбу главнокомандующего ВВС РККА А.А. Новикова перенести сроки начала контрнаступления под Сталинградом. Если раньше он, вероятнее всего, решил бы вопрос единолично, то теперь предпочел посоветоваться с подчиненным. В телеграмме, которую Верховный 12 ноября 1942 г. направил Жукову, координировавшему подготовку к операции, говорилось: «Если Новиков думает, что наша авиация сейчас не в состоянии выполнить эти задачи, то лучше отложить операцию на некоторое время и накопить побольше авиации»^[118].

А в ходе подготовки Курской битвы Сталин, помня о неудачных попытках стратегического наступления в 1942 г., одобрил план, предусматривавший переход к преднамеренной обороне, хотя Советские Вооруженные Силы и обладали достаточным потенциалом для наступления. Обескровив врага в оборонительных боях, выбив его танки, Красная Армия перешла в контрнаступление и в короткий срок отбросила противника за Днепр.

Но окончательно избавиться от ошибок вождю было, как видно, не под силу. Сказывалось и то обстоятельство, что он судил об обстановке на фронте исключительно по докладам подчиненных. Сталин выезжал на фронт всего один раз, и то ненадолго. Было это 3 августа 1943 г., накануне Смоленской наступательной операции Западного фронта. Поездка проводилась в атмосфере абсолютной тайны, так что даже начальник Генштаба A.M. Василевский не был поставлен о ней в известность. Специальным поездом Сталин приехал в Гжатск, а оттуда автомобильный кортеж прибыл в район Юхнова. Сюда и были вызваны представитель Ставки маршал артиллерии Н.Н. Воронов, командующий фронтом генерал армии В.Д. Соколовский и член военного совета Н.А. Булганин.

Поездка осложнилась тем обстоятельством, что буквально накануне ее КП фронта с ведома Ставки был переведен ближе к линии фронта, на более «сухое» место в районе Юхнова. Но Сталин, вероятно, об этом забыл, а начальник его охраны генерал Н.С. Власик не знал. Сначала автомобильный кортеж направился из Гжатска на теперь уже брошенное место прежнего КП. Координаты нового КП удалось установить лишь благодаря сворачивавшим свое хозяйство связистам. Лишь после этого в районе Юхнова произошла встреча с командованием Западным фронтом.

Об атмосфере встречи рассказал в мемуарах главный маршал артиллерии Н.Н. Воронов, который координировал действия Западного и Калининского фронтов в готовящейся Смоленской операции. 3 августа командование фронтом и представителя Ставки неожиданно («ни с того ни с сего») вызвали в Юхнов. «От фронта это было уже далековато, и ехать нам пришлось порядочное время, хотя и гнали машины вовсю, — пишет Воронов. — ...Вошли в комнату — и увидели Сталина. Казалось, намеренно выбрали самое неприглядное помещение. Посреди избы красовался убогий, наспех сколоченный деревянный стол, державшийся вместо ножек на двух крестовинах, скрепленных перекладиной. Возле него две столь же грубые скамейки. На подоконнике стоял телефон, провода которого через форточку выходили на улицу... "Специально, чтобы на фронтовую больше походила", — мелькнула мысль.

Сталин прежде всего поинтересовался, далеко ли от места их встречи находится командный пункт фронта. Затем приказал познакомить его с обстановкой. Соколовский стал, было, излагать замысел операции, но Сталин его перебил: "Деталями заниматься не будем, Западному фронту нужно к весне 1944 года (явная ошибка мемуариста. — Ю.Р.) подойти к Смоленску, одновременно накопить силы и взять город". Эта фраза была повторена дважды, и на ней разговор был по существу закончен. Командующий попытался, было, пожаловаться на недостаток резервов и боевой техники, но в ответ услышал: "Все, что сможем, дадим, а не сможем — обходитесь тем, что имеете"»^[119].

«Многих удивлял этот секретный выезд Верховного в Юхнов, — подытоживает рассказ об этом событии Воронов. — Зачем надо было ехать столько километров по дороге, развороченной танками, тракторами, местами ставшей непроезжей, и остановиться в городке, далеко отстоявшем от фронта? Видеть он отсюда ничего не мог, ни с кем, кроме нас, здесь не встречался. Связаться отсюда с фронтами было куда сложнее, чем из Москвы. Странная, ненужная поездка...»

А вот в позднейшем, относящемся к 1949 г. изложении Н.А. Булганина эта картина выписана буквально эпическими красками: «Товарищ Сталин лично руководил всем ходом каждой операции... Для проверки на месте готовности войск к проведению назначенной операции товарищ Сталин лично выезжал на фронты. Перед началом Смоленской операции он прибыл на Западный фронт. Товарищ Сталин по прибытии на командный пункт фронта проверил готовность командования фронта и войск к операции, дал исчерпывающие и предельно ясные указания по расстановке сил, обеспечению их авиацией, танками, артиллерией и всеми другими средствами усиления и снабжения»^[120].

Еще одна поездка в действующую армию состоялась через два дня, 5 августа, но ее и выездом на фронт не назовешь, поскольку маршрут пролег в глубокий тыл Калининского фронта. В деревне Хорошево Сталин, доставленный сюда поездом, беседовал с командующим генералом А.И. Еременко о той же Смоленской операции.

Острой необходимости в таких выездах, считал маршал Василевский, не было, «у Верховного Главнокомандующего имелась обширная информация на каждый день... и он мог, находясь в Москве, оперативно и правильно принимать решения»^[121]. Но это как раз, на наш взгляд, и подтверждает, что Сталин не был полководцем в подлинном понимании этого слова: он судил об особенностях складывающейся обстановки, о возможностях и реальных действиях войск опосредованно, лишь по докладам и донесениям. Личное восприятие при этом отсутствовало, и это — один из изъянов сталинского стиля стратегического руководства, который компенсировался лишь частными и основательными выездами на фронт представителей Ставки ВГК, в первую очередь маршалов Жукова и Василевского.

Окончательно избавиться от ошибок в управлении войсками вождю мешало и чувство абсолютного превосходства над другими людьми, в том числе военными профессионалами. Отступившее было в пору поражений, оно под влиянием побед Красной Армии возобладало вновь. Именно об этом с горечью поведал Г.К. Жуков: «По замыслу Сталина... планировалась и проводилась операция в Прибалтике в районе Либавы, которая безрезультатно повторялась несколько раз и, кроме тяжелых жертв, ничего не дала. За неудачи этой операции Сталин сменил трех командующих фронтами. Исключительно безграмотно проводились операции севернее Варшавы (правым крылом 1-го Белорусского фронта маршала К.К. Рокоссовского. — Ю.Р.), в результате которых погибли многие десятки тысяч наших людей. Сталину неоднократно докладывали о том, что по условиям местности там нельзя проводить операцию, однако такие доводы отвергались как "незрелые", и операция многократно повторялась с одними и теми же результатами»^[122]. А ведь события, о которых вел речь полководец, имели место не в начале, а уже на заключительном этапе войны.

Свидетелем такой картины становился очень узкий круг посвященных лиц, народ же и армия под воздействием массированной пропаганды видели в Верховном Главнокомандующем фигуру не только безгрешную, но и великую во всех отношениях. Культ личности Сталина в годы войны укрепился неимоверно.

Здесь уместно поговорить о его отношении к славе, к собственным наградам. Безусловно, «звездоманией», подобно его преемникам на посту лидера партии, он заражен не был, став обладателем званий Героя Советского Союза, Героя Социалистического Труда и нескольких орденов. Негусто, учитывая беспредельные возможности вождя в этом отношении.

В литературе встречаются упоминания о том, что Сталин, например, выразил острое недовольство фактом его повторного награждения орденом «Победа» и отказался от церемонии вручения. И действительно, хотя указ Президиума Верховного Совета СССР датирован 26 июня 1945 г., вождь получил орден, по сведениям наградного отдела Администрации Президента РФ, лишь 28 апреля 1950 г. В тот же день Н.М. Шверник вручил владельцу медаль «Золотая Звезда» Героя Советского Союза и два ордена Ленина, которых Сталин был удостоен ранее.

Но о скромности ли свидетельствуют эти факты? Слабо верится, учитывая ту отмеченную многими страсть, с какой Сталин стремился обрести репутацию великого полководца, равного которому не было в нашей стране, если не во всем мире. Он не случайно в 1944 г. отказался от оправдавшей себя практики координации действий групп фронтов, а успешно осуществлявших эту функцию Жукова и Василевского поставил во главе конкретных фронтов. Война шла к победному завершению, и Верховный явно не собирался делить славу с кем-либо из подчиненных.

О  том же, на наш взгляд, свидетельствует и учреждение специально для него воинского звания Генералиссимус Советского Союза, звания, исключительно редкого в любой армии^[123]. К слову, произошло это 26 июня 1945 г., то есть в тот же день, когда вышел указ о награждении вождя вторым орденом «Победа», вызвавший столь острое его недовольство. Но от звания Генералиссимус, в отличие от ордена, который как бы уравнивал его с другими маршалами, Сталин и не подумал отказываться, ибо оно, наоборот, зримо отделяло его от всех остальных.

Считая себя вправе произвольно решать, как распорядиться судьбой того или иного военачальника, вождь лишь перед единицами из них испытывал нечто похожее на чувство вины за нанесенные в прошлом обиды. Так, согласившись на арест К.А. Мерецкова, позднее, по его освобождении, относился к нему с подчеркнутой симпатией, словно пытался загладить свою вину.

По этому поводу адмирал Н.Г. Кузнецов высказывался следующим образом: «Отношение к людям у него было, как к шахматным фигурам и преимущественно пешкам. Он мог убрать любую фигуру с шахматной доски и поставить ее вновь, если игра требовала этого. В таких случаях он не был даже злопамятен, и репрессия, пронесшаяся над человеком по его же приказу, не служила препятствием для полного доверия к нему в последующем»^[124].

Сталинскую поддержку ощущали те выдвиженцы, кто смог оправдать доверие, — К.К. Рокоссовский, Л.А. Говоров, А.И. Еременко, И.Д. Черняховский, П.С. Рыбалко, П.А. Ротмистров, К.С. Москаленко, другие талантливые военачальники. «На протяжении войны я неизменно чувствовал его внимание, сказал бы, даже чрезмерную заботу, как мне казалось, далеко мной не заслуженные», — говорил в беседе с журналистом В.М. Песковым маршал Василевский.

В то же время, как писал маршал Жуков, чем ближе был конец войны, тем больше Сталин интриговал между маршалами. В записках «Коротко о Сталине», не вошедших в текст его мемуаров, Георгий Константинович задавался вопросом: «Зачем это нужно было Сталину? Сейчас я думаю, что все это делалось умышленно, с целью разобщения дружного коллектива высшего командования Вооруженных Сил, которого без всяких оснований и только лишь по клеветническим наговорам Берии и Абакумова он стал бояться»^[125].

Не отрицал правоты такого наблюдения и маршал И.С. Конев, что подтвердила, в частности, Берлинская операция, где по воле Верховного между командующими 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами возникло самое настоящее соревнование, обернувшееся перемешиванием войск и лишними потерями.

В Сталине причудливо совмещались, казалось бы, диаметрально противоположные черты: всемерное радение о величии Советского Союза — и самонадеянность, поставившая страну на грань национальной катастрофы; внимание к кадрам — и редкая жестокость к людям-«винтикам»; стратегический ум — и мелкое тщеславие, стремление к еще одному пышному титулу вроде «величайшего полководца всех времен и народов». Об этой двойственной природе сталинской натуры, к глубокому сожалению, забывают те, кто и сегодня уверяет соотечественников, будто без вождя-диктатора наш народ был обречен на поражение в Великой Отечественной войне. Однако своим личным триумфом он обязан народу, по крайней мере, ничуть не меньше, чем народ ему.

Очерк 7
«В СИБИРЬ ШАГОМ МАРШ!» ПО-СОВЕТСКИ

От времен царствования Павла I осталось в анналах отечественной истории предание о том, как во время парада гвардии на Царицыном лугу император, разгневавшись на Измайловский полк, приказал:

— Направо кругом — в Сибирь шагом марш!..

И полк в полном составе двинулся на восток. Павел пришел в равновесие лишь тогда, когда гвардейцы достигли Новгорода, откуда их и вернули.

Документального подтверждения этого происшествия нет, скорее всего, это исторический анекдот. Но вот то, что произошло в РККА в 1944 г. с 214-м кавалерийским полком, — самая что ни на есть реальная история. Тогда полк в полном составе был переведен в разряд штрафных. Даже для суровой обстановки Великой Отечественной войны это был уникальный, единственный в своем роде случай.

История штрафных частей в Красной Армии началась с приказа наркома обороны СССР И.В. Сталина № 227 от 28 июля 1942 г., неофициально называемом «Ни шагу назад!». Их создание (впервые после Гражданской войны) стало ответом политического режима на сложившуюся летом 1942 г. катастрофическую обстановку на южном фланге советско-германского фронта. Нанеся Красной Армии зимой — весной 1942 г. крупные поражения в районе Любани, под Харьковом и в Крыму, вермахт к середине июля прорвал стратегический фронт на глубину до 400 км и развернул наступление в большой излучине Дона на Сталинград и Кавказ.

В крайне неблагоприятном развитии событий проявилось недостаточное умение высшего командного звена Советских Вооруженных сил предвидеть действия противника, управлять большими массами живой силы, бронетанковой техники и другими средствами боя. Но поражения во многом были обусловлены и ярко выраженным оборонительным синдромом.

То, что часть рядового и командно-начальствующего состава была парализована страхом перед силами врага, а то и полной безысходностью, подтверждали донесения особого отдела (ОО) НКВД Сталинградского фронта. «Нас предали. Пять армий бросили немцу на съедение. Кто-то выслуживается перед Гитлером. Фронт открыт и положение безнадежное», — такая точка зрения, высказанная начальником штаба артиллерии 76-й стрелковой дивизии капитаном Свечкором, была далеко не единичной.

В отмеченных ОО НКВД фронта высказываниях военнослужащих, в их переписке все чаще стали фигурировать далекие тыловые рубежи, до которых многие психологически уже были готовы отступить: «Положение у нас крайне тяжелое, почти безвыходное... Так мы довоюемся, что и на Урале не удержимся» (начальник отдела укомплектования штаба фронта майор Антонов); «Если на Дону не удержимся, то дела будут очень плохие, придется отступать до Урала. Если союзники нам не помогут, то сами мы не справимся с разгромом гитлеровцев» (техник автобронетанкового управления фронта капитан Погорелый)^[126].

Подобные «пораженческие», по терминологии того времени, настроения были не редкостью. Несмотря на дефицит у их носителей объективной информации, они отчасти соответствовали реальному положению дел, отражая, например, слабое и неумелое руководство войсками, недостатки вооружения и боевой техники. Но кроме того, в конкретной обстановке лета 1942 г. такие настроения выдавали слабый психологический настрой многих военнослужащих, упадок духа и внутреннюю готовность к дальнейшему отступлению.

Один из свидетелей беспорядочного отхода, а порой и бегства войск полковник Тетушкин, командир 141-й стрелковой дивизии, которая занимала оборонительный рубеж в районе Воронежа, так изложил свои горькие впечатления в письме секретарю ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкову: «Ни одной организованно отступающей части я не видел на фронте от Воронежа на юг до г. Коротояк. Это были отдельные группки бойцов всех родов оружия, следовавшие, как правило, без оружия, часто даже без обуви, имея при себе вещевые мешки и котелок. Попутно они (не все, конечно) отбирали продовольствие у наших тыловых армейских учреждений и автомашины. Кто идет с винтовкой, то она обычно ржавая (а производства 1942 г.). Картина эта мне знакома по прошлому году».

Автор письма обращал внимание на недостаточную стойкость и плохую обученность пехоты, отсутствие беспрекословного повиновения младшего старшему, особенно в звене боец — младший командир. С убежденностью старого воина (а он участвовал еще в Первой мировой войне) полковник Тетушкин подсказывал один из путей решения проблемы: «У нас не хватает жесткой дисциплины, чтобы наверняка обеспечить успех в бою, чтобы никто не смел бросить свое место в окопе в любой обстановке. Умри, а держись. Все это должно быть обеспечено соответствующим законом, отраженным в уставах»^[127].

Чтобы восстановить устойчивость стратегической обороны, Ставка ВГК предприняла ряд экстренных мер. На сталинградское направление она перебросила значительную часть своих резервов — шесть общевойсковых армий и шесть танковых корпусов. 12 июля был создан Сталинградский фронт под командованием Маршала Советского Союза С.К. Тимошенко.

Массирование сил и средств на угрожаемом направлении сопровождалось беспрецедентной акцией информационно-пропагандистского и дисциплинарного характера. В изданном 28 июля 1942 г. приказе наркома обороны СССР № 227 власть, пожалуй, впервые после начала войны решилась сказать жестокую правду о реальном положении на фронтах, о том, что дальнейшее отступление грозило Советскому Союзу военным поражением и утратой национальной независимости. Пафос приказа № 227 заключен в следующем его положении: «Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования».

Поскольку главную причину отступления нарком обороны СССР и Верховный Главнокомандующий И.В. Сталин видел в недостатке порядка и дисциплины непосредственно в частях и подразделениях, он, чтобы любой ценой прекратить дальнейший отход войск, не только дал право, но и прямо потребовал на месте истреблять паникеров и трусов. Командиры рот, батальонов, полков, дивизий, комиссары и политработники, отступившие с боевой позиции без приказа командования, объявлялись предателями Родины со всеми вытекающими отсюда последствиями.

В качестве одной из важнейших репрессивных санкций приказ № 227 определил введение в Красной Армии штрафных формирований. Военным советам фронтов, их командующим предписывалось «сформировать в пределах фронта от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины». В пределах армий также формировалось от пяти до десяти штрафных рот численностью 150—200 человек каждая, куда по тем же мотивам направлялись рядовые бойцы и младшие командиры^[128].

Нарком также приказал сформировать в пределах каждой армии три-пять хорошо вооруженных заградительных отрядов (до 200 человек в каждом), поставив их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий, и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода расстреливать на месте паникеров и трусов.

Несколько позднее, 28 сентября 1942 г., первым заместителем народного комиссара обороны СССР генералом армии Г.К. Жуковым были утверждены и заместителем наркома армейским комиссаром 1-го ранга Е.А. Щаденко объявлены Положения о штрафных батальонах и ротах и их штаты, а также штаты заградительных отрядов (до этого их формирование и укомплектование осуществлялось по временным штатам).

Приказ НКО СССР № 227 зачитывался во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах. Уже на следующий день после его подписания начальник ГлавПУ Красной Армии генерал-лейтенант А.С. Щербаков обязал начальников политуправлений фронтов, военных округов, начальников политотделов армий лично проследить за тем, чтобы документ был немедленно зачитан и разъяснен всему личному составу. «Не должно быть ни одного военнослужащего, который не знал бы приказа товарища Сталина», — подчеркивалось в директиве начальника Главного политуправления^[129]. Все политорганы должны были дважды в день информировать ГлавПУ не только о ходе разъяснения приказа, но и о его выполнении.

15 августа 1942 г. А.С. Щербаков направил военным советам и начальникам политуправлений фронтов, округов, армий новую директиву, в которой вскрыл непонимание некоторыми из них политического значения приказа № 227. Он потребовал не ограничиваться формальным ознакомлением личного состава с содержанием приказа, а увязывать эту работу с воспитанием у людей стойкости и упорства в бою, с организацией штрафных частей и заградительных отрядов.

Во исполнение сталинского приказа нарком юстиции СССР и прокурор СССР 31 июля 1942 г. издали директиву № 1096, в которой содержалась квалификация действий командиров, комиссаров и политработников, привлекаемых к суду, как говорилось в документе, «за самовольное отступление с боевой позиции без приказа вышестоящих командиров и за пропаганду дальнейшего отступления частей Красной Армии», а также определялись сроки расследования этой категории дел.

Действия, заключавшиеся в самовольном отступлении без приказа, квалифицировались по ст. 58—1«б» УК РСФСР (измена Родине, совершенная военнослужащим, что каралось высшей мерой уголовного наказания — расстрелом с конфискацией всего имущества). Расследование по этим делам не могло превышать 48 часов. Пропаганда дальнейшего отступления квалифицировалась по ст. 58—10, ч. 2 УК (контрреволюционная пропаганда и агитация при наличии отягчающего обстоятельства — военной обстановки или военного положения, что каралось расстрелом).

Военным прокурорам и председателям трибуналов предписывалось принять «решительные меры к оказанию командованию и политорганам реальной помощи к выполнению задач, поставленных в приказе народного комиссара обороны».

В самом факте учреждения такого рода специфических воинских частей, в его процедуре (путем издания всего лишь подзаконного нормативного правового акта в виде приказа наркома обороны) проявился не только чрезвычайный характер обстановки, сложившейся летом 1942 г. на советско-германском фронте и требовавшей незамедлительной реакции. В них получила яркое отражение сложившаяся в СССР система единоличной власти, как и отличавшая эту систему практика пренебрежения нормами права во имя «высших государственных интересов». И.В. Сталин и окружавшая его властная элита во взаимоотношениях с собственным народом нередко прибегали к самому настоящему произволу и вспоминали о соблюдении законности лишь в тех случаях, когда это соответствовало интересам высшей власти.

Введение в организационную структуру Вооруженных Сил штрафных частей так, как оно было осуществлено, нельзя признать законным даже с позиции действовавших в то время юридических норм. Оно выходило за рамки полномочий, предоставленных наркому обороны, и требовало как минимум постановления правительства.

Противоречащим Конституции 1936 г. и действовавшему на тот момент уголовно-процессуальному кодексу было также предоставление — в соответствии с приказом № 227 и последующими приказами наркома обороны СССР — отдельным категориям командиров и начальников права самостоятельно осуществлять правосудие (о чем подробнее пойдет речь ниже).

Однако политической элитой, госаппаратом и обществом такого рода грубейшие нарушения законности даже не замечались, а воспринимались как норма, поскольку и наркомом обороны, и главой правительства, и руководителем высшего органа государственной власти — ГКО (к слову, также внеконституционного органа) являлся Сталин, в личности которого персонифицировалась вся высшая власть в СССР Политическая реальность заключалась в том, что воля вождя и была главным законом в стране.

Что касается непосредственно штрафных частей, то с самого начала в нормативных документах, включая приказ НКО № 227 и последовавший за ним приказ № 298, в котором объявлялись Положения о штрафных батальонах и ротах, не были подробно и юридически корректно прописаны правовые основы их формирования и комплектования, специальный правовой статус военнослужащих постоянного состава и особенно лиц, направленных в штрафные части для «искупления вины». Формулировки прав и обязанностей штрафников, стимулов и ограничений, применявшихся к ним в боевой обстановке, носили противоречивый характер. Поэтому по ходу войны государство вынуждено было наращивать нормативно-правовую базу в интересах функционирования штрафных частей путем издания указов Президиума Верховного Совета СССР, постановлений ГКО, разъяснений Верховного суда СССР, приказов и директив за подписью наркомов обороны, ВМФ, внутренних дел, юстиции, прокурора СССР.

Но даже в том случае, когда права и обязанности штрафников, иные положения, регулирующие повседневную деятельность штрафных частей, были закреплены в законах и подзаконных актах, это отнюдь не являлось гарантией их реализации. В действительности, как показывают доступные историкам документы, многое определялось степенью остроты ситуации на фронте, практикой использования штрафных частей, сложившейся в том или ином соединении, законопослушностью или, наоборот, произволом конкретных командиров и начальников и другими факторами. Сошлемся на мнение профессионального военного юриста, которому самому довелось воевать в постоянном составе ОШР: «Самое же существенное упущение, на мой взгляд, состояло в отсутствии статуса, правового положения, определяющего особое (своей необычностью) место штрафных подразделений. Здесь иные ретивые начальники могли безнаказанно унижать человеческое достоинство "штрафника", бросать людей на заведомо верную гибель, далеко не всегда вызванную интересами достижения боевого успеха: "Штрафники!.."»^[130].

Как встретили приказ № 227 в войсках? Из донесений ОО НКВД Сталинградского фронта в Управление ОО НКВД СССР следует, что часть военнослужащих, несмотря на энергичную разъяснительную работу политорганов, по-прежнему не верила в благоприятные перемены на фронте и скептически относилась к мерам, предусмотренным приказом № 227.

«Всегда после приказов все вдвое скорее делается,— без обиняков заявил интендант 3-го ранга Филипченко из 226-й стрелковой дивизии. — Так будет и теперь. После этого приказа Красная Армия удирает от Ростова до Сальска вдвое быстрее...»

Помощник начальника штаба 6-й гвардейской кавалерийской дивизии Глагаев говорил своим сослуживцам: «Если бы этот приказ был раньше, то мы были бы давно разбиты».

От командиров и начальников не отставали и подчиненные. Командир отделения роты противотанковых ружей из 76-й стрелковой дивизии Галето так «разъяснял» суть сталинского приказа: «Все равно люди, попавшие в штрафные роты, убегут на сторону противника, так как отступать им будет нельзя».

«Подогнал [немец] уже всех к р. Волге, что тогда делать, или топись, или убьет он нас на берегу, или же всех заберет в плен. Возле города Сталинграда — Царицына будет большая бойня». Это строки из письма рядового Чечкова.

В то же время многие командиры и бойцы рассматривали приказ «Ни шагу назад!» в качестве дополнительного и сильного средства укрепления стойкости войск. «Приказ тов. Сталина справедливый и своевременный, — заявил на митинге командир пулеметного эскадрона 20-го гвардейского кавалерийского полка старший лейтенант Компаниец. — Я теперь сам буду, невзирая на лица, призывать трусов и паникеров к порядку. Погибнет Родина, погибнем и мы».

Кое-кто даже сетовал на то, что документ издан с некоторым запозданием. Красноармеец 1034-го стрелкового полка Найман говорил: «Если бы этот приказ был издан в начале июня, наша дивизия не оказалась бы в Сталинградской области, а крепко дралась бы за Украину»^[131].

Впечатлениям от приказа, зафиксированным по горячим следам, созвучны и воспоминания фронтовиков. «Мне эта горькая правда казалась справедливой, а суровая жесткость — оправданной. Ясно было, что дошло до края, до точки, дальше некуда, — рассказывал о своем потрясении от 227-го приказа писатель Л.И. Лазарев. — Так был настроен не только я, но и все мои товарищи... Очень многие понимали или чувствовали, что надо во что бы то ни стало выбираться из той страшной ямы, в которой мы оказались, иначе гибель, крах всего»^[132].

Юридически штрафные части существовали в Красной Армии с 28 июля 1942 г. до окончания советско-японской войны. В соответствии с Перечнем № 33 стрелковых частей и подразделений (отдельных батальонов, рот, отрядов) действующей армии, составленным Генеральным штабом ВС СССР в начале 60-х гг. прошлого века, их общее количество составило 65 отдельных штрафных батальонов (ОШБ) и 1048 отдельных штрафных рот (ОШР), причем это число не оставалось постоянным и уже с 1943 г. стало снижаться. Проведенные в последнее время военным юристом А.В. Морозом подсчеты позволили исключить повторный учет одних и тех же батальонов и рот, допущенный в генштабовском перечне, и уточнить цифры — 38 ОШБ и 516 ОШР^[133].

Всего в их составе, согласно архивным отчетно-статистическим документам Генерального штаба ВС СССР, довелось воевать 427 910 военнослужащим переменного состава. Разбивка по годам: 1942 г. — 24 993 человека, 1943 г. — 177 694 человека, 1944 г. — 143 457 человек, 1945 г. — 81 766 человек^[134].

При примерной ежегодной численности действующей армии в 6—6,5 млн. человек доля штрафников ничтожна — от 2,7 процента в 1943 г. до 1,3 процента в 1945 г.

Материалы статистического исследования, проведенного в Генеральном штабе ВС РФ, дают возможность проследить динамику изменения количественных параметров на примере 1944 г., когда все фронты вели наступательные операции. Количество штрафных частей и численность их переменного состава характеризовались следующими показателями:

— общее количество штрафных батальонов на всех фронтах колебалось от 15 (в январе) до 8 (в мае), а среднемесячное их число равнялось 11, при этом среднемесячная численность штрафников в одном батальоне составляла около 226 человек;

— общее количество штрафных рот во всех армиях колебалось от 199 (в апреле) до 301 (в сентябре), а среднемесячное число рот составляло 243, при этом среднемесячная численность штрафников в одной роте составляла 102 человека.

Таким образом, одновременно в штрафных формированиях находились чуть более 27 тыс. человек, при том что численность действующей армии на начало 1944 г. составляла 6,4 млн. человек.

Ясно, что эти цифры не позволяют говорить о сколько-нибудь заметной, тем более решающей роли штрафных формирований в войне. Тем не менее было бы несправедливым преуменьшать вклад штрафников в достижение Победы.

Некоторые авторы видят в учреждении штрафных частей лишь проявление жестокой природы советского политического режима. В самом деле, не подлежит сомнению, что главный спрос за огромные людские и материальные потери, понесенные советским народом к этому времени, должен быть с самого автора приказа № 227 и его ближайшего окружения, не сумевших должным образом подготовить страну к отражению гитлеровского нашествия. Очевидно и стремление высшей власти переложить на других вину за собственные ошибки и преступления. Но это не повод, чтобы изменять объективности при оценке тех возможностей, которые при всей репрессивной природе штрафных частей выпадали штрафникам для возвращения себе честного имени.

В соответствии со сталинским приказом их бросали на наиболее тяжелые участки фронта. Опасность погибнуть была у штрафника большой, но все же не стопроцентной. Человек получал шанс сохранить жизнь, а то и отличиться. Сама возможность выбора означала очень многое. Как до учреждения штрафных батальонов и рот могла сложиться судьба военнослужащего, уклонившегося от боя, не подчинившегося приказу командира, освобожденного из плена, наконец, дезертира? Законы военного времени предусматривали за большинство воинских преступлений расстрел, в лучшем случае длительное заключение в исправительно-трудовом лагере или колонии. У штрафника же была возможность вернуться на передовую и в бою заслужить снятие судимости. Иначе говоря, направление в штрафную часть представляло собой реальную альтернативу крайним мерам уголовного наказания.

Многие авторы, пишущие на эту тему, такой альтернативы предпочитают не видеть, судя о том времени с позиции сегодняшнего дня. Но принцип историзма обязывает учитывать многоликость тогдашнего политического режима, характер взаимоотношений власти и народа, особенности законодательства 40-х гг., специфику военного времени, законы и порядки которого всегда более суровы в любой стране, неважно — тоталитарной или демократической. Можно ли в связи с этим игнорировать конкретную ситуацию, сложившуюся во второй половине 1942 г. на советско-германском фронте?

Приведем мнение Героя Советского Союза генерала армии П.Н. Лащенко, который в дни опубликования приказа № 227 был заместителем начальника штаба 60-й армии генерала И.Д. Черняховского. «Законы войны объективны. В любой армии солдата, бросившего оружие, всегда ждало суровое наказание, — рассуждал генерал. — Штрафные роты и батальоны, если не усложнять, — те же роты и батальоны, только поставленные на наиболее тяжелые участки фронта. Однако фронтовики знают, как все условно на войне: без жестокого боя немцы не отдавали ни одной деревни, ни одного города, ни одной высоты... Пребывание в штрафниках даже не влекло за собой судимости.

Так чем же были штрафные подразделения? — задавался вопросом П.Н. Лащенко и сам же отвечал: — Шансом для оступившегося, смалодушничавшего, совершившего промах возможностью искупить свою вину, снять с себя черное пятно, часто ценой собственной крови»^[135].

Вопреки широко распространенным заблуждениям, штрафные части, созданные по сталинскому приказу № 227, не имели ничего общего с исправительными учреждениями, а представляли собой обычные стрелковые части, на которые распространялись все уставы Вооруженных Сил. Разумеется, с определенными оговорками.

Принципиальная разница между штрафными и линейными частями состояла в том, что личный состав штрафных батальонов и рот подразделялся на постоянный (командно-начальствующий состав) и переменный (собственно штрафники), правовое положение которых различалось.

Кадровые военнослужащие были безоговорочно чисты перед законом. Более того, они подбирались, как потребовал нарком обороны, из числа волевых и наиболее отличившихся в боях командиров и политработников. Командир и комиссар ОШБ пользовались по отношению к штрафникам дисциплинарной властью командира и комиссара дивизии, командир и комиссар ОШР — властью командира и комиссара полка.

Командный состав для штрафных частей специально не готовили, выходцы из органов и частей НКВД были в нем скорее исключением, чем правилом. Назначение на должность осуществлялось в обычном порядке, правда, с предоставлением различных льгот.

Так, всему постоянному составу сроки выслуги в званиях, по сравнению с командно-начальствующим составом обычных строевых частей, сокращались наполовину. При назначении пенсии каждый месяц службы в постоянном составе штрафной части засчитывался за шесть месяцев. Повышенным на 20—25 процентов был оклад денежного содержания.

Военнослужащие переменного состава направлялись в штрафные части на срок от одного до трех месяцев либо приказом соответствующего командира (таким правом были наделены командиры дивизий и отдельных бригад и выше в отношении офицеров, командиры полков и выше — в отношении рядового и сержантского состава), либо военным трибуналом, если были осуждены с отсрочкой исполнения приговора до окончания военных действий (на основании ст. 28—2 УК РСФСР 1926 г.). По ходу войны к ним присоединялись лица, освобожденные из исправительных колоний и лагерей, а до того осужденные, как правило, за нетяжкие преступления. По неполным данным, за годы войны ИТЛ и колонии НКВД досрочно освободили и передали в действующую армию около 1 млн. человек.

Правда, лишь некоторая часть из них была направлена в штрафные формирования, большинство пополнили обычные линейные части. Именно из такого контингента состояла стрелковая бригада, о которой в книге «Солдатский долг» писал маршал К.К. Рокоссовский и которую некоторые авторы ошибочно принимают за штрафное формирование.

Провинившиеся офицеры (от младшего лейтенанта до полковника) направлялись в штрафные батальоны, рядовой и сержантский состав — в штрафные роты. Офицеры попадали в штрафные роты только в том случае, если по приговору военного трибунала они были лишены воинского звания. Все военнослужащие переменного состава, независимо от того, какое воинское звание они носили до направления в штрафную часть, были разжалованы судом или нет, воевали на положении штрафных рядовых.

Нельзя не отметить, что переменный состав штрафных батальонов отличался высокой квалификацией. Например, в составе 5-го ОШБ Северо-Западного фронта в начале 1943 г. с петлицами рядовых солдат на гимнастерках воевали бывшие командир артиллерийской бригады, командир полка, помощник начальника штаба дивизии, три помощника начальника штаба полка по разведке, четыре командира батальона, 15 командиров рот, в том числе один бывший командир штрафной роты, два командира эскадрильи, начальник пограничной заставы, 56 командиров взвода. Вину искупали не только строевые командиры, но и бывшие начальник оперативного отдела штаба партизанского движения, командир партизанского отряда, четыре оперуполномоченных особого отдела НКВД, секретарь военного трибунала дивизии, начальник склада, начальник химлаборатории, начальник столовой^[136].

Причины, по которым люди попадали в разряд штрафников, были самыми различными. Проследим их на примере офицеров, в разное время оказавшихся в одном из штрафных батальонов 1-го Украинского фронта. Командир танкового взвода 204-го танкового полка 102-й отдельной танковой дивизии лейтенант П.Д. Матвиенко в районе Вязьмы в октябре 1941 г. попал в окружение. Будучи ранен в ногу, отстал от части. Скрывался от немцев, проживая в своей семье на Полтавщине, до момента прихода Красной Армии в сентябре 1943 г. Подполковник Л.С. Якунин, командир воинской части, дислоцированной в Саратове, вместе с подчиненными организовал в местном ресторане пьянку, в результате которой «учинил хулиганские действия». Офицер связи 52-й гвардейской танковой бригады лейтенант С.Т. Золотухин в июне 1944 г. утерял пакет с секретными документами. Командир взвода пешей разведки 915-го стрелкового полка лейтенант Н.А. Булат трижды получал боевую задачу по захвату контрольного пленного. Но не выполнил ее, то «умышленно сбившись с пути», то допустив «преждевременное метание гранат, чем обнаружил разведгруппу». Начальник заготовительной группы 65-й мотострелковой бригады гвардии капитан П.В. Денисов, в апреле 1944 г. командированный для заготовки зерна и картофеля, пьянствовал, разбазарил вверенное имущество. Почти пятьдесят суток не являлся к месту службы^[137].

По новому месту службы штрафникам на руки выдавалась красноармейская книжка специального образца. При необходимости они приказом по части могли назначаться на должности младшего командного состава с присвоением званий ефрейтор, младший сержант и сержант.

Следует иметь в виду, что командование с самого начала испытывало затруднения с укомплектованием такого рода частей до полного штата. Например, по состоянию на 20 декабря 1942 г. из 769 военнослужащих переменного состава, предусмотренных по штату, в 5-м ОШБ Северо-Западного фронта числились всего 92 человека. Через месяц людей прибавилось, но не намного, их численность составила 172 человека^[138].

Если сразу после выхода в свет приказа № 227 штрафные части комплектовались переменниками из числа военнослужащих действующей армии, направляемых туда на основании приказа командира и по приговору военного трибунала, то затем в ходе войны контингент штрафников заметно расширился.

В первую очередь — за счет военнослужащих тыловых воинских частей и учреждений, не входивших в действующую армию. Изданный 16 октября 1942 г. приказ наркома обороны СССР № 323 признал недопустимым положение, когда военнослужащие — дезертиры, расхитители военного имущества, пьяницы, злостные нарушители воинской дисциплины и «прочие неустойчивые элементы», осужденные военными трибуналами с применением отсрочки исполнения приговора до окончания войны, продолжали службу на прежних местах — в запасных частях, учебных центрах, учебных бригадах и полках, вновь формирующихся частях, военных училищах, тем самым фактически избегая наказания.

Затем многие из них в составе маршевых пополнений направлялись в действующую армию вместе с не имевшими судимости бойцами, принося на фронт «неорганизованность, расхлябанность, и, как следствие этого, малодушие и трусость перед лицом врага, дезертирство и другие преступления». По прибытии на передовую они растворялись в общей массе и чаще всего скрывали свою судимость. В результате не достигал цели судебный приговор, подрывался авторитет суда, расшатывалась дисциплина в частях, куда прибывало такое пополнение.

Приказ наркома обороны № 323 устанавливал следующий порядок использования контингента осужденных военными трибуналами за воинские и другие преступления с применением отсрочки исполнения приговора до окончания войны: на срок от одного до трех месяцев лица командного и начальствующего состава направлялись в штрафные батальоны, красноармейцы и младшие командиры — в штрафные роты.

Если срок пребывания в штрафной части не был определен в приговоре суда, то он устанавливался приказом командира войсковой части, в которой находился осужденный (или начальника гарнизона), исходя из меры наказания, определенной военным трибуналом. Срок пребывания в штрафной части исчислялся с момента фактического прибытия туда осужденного.

При всей суровости указанный приказ наркома обороны, как и приказ № 227, давал человеку шанс, пролив кровь, за один-три месяца стереть пятно со своей биографии. Конечно, попав в штрафную часть, осужденный мог погибнуть, но этот риск оборачивался для штрафника возможностью снять судимость и вернуть прежнее воинское звание.

Следует уточнить, что приказы наркома обороны № 227 и № 323 не определяли конкретного перечня проступков, содержащих признаки преступления, за которые военнослужащий мог быть направлен в штрафную часть приказом соответствующего командования. Это влекло за собой разнобой и крайности в решениях военных советов и командиров. Нередки были случаи необоснованного направления в штрафные части лиц, совершивших проступки, которые не представляли большой общественной опасности.

Чтобы исправить ситуацию, 21 августа 1943 г. был издан приказ НКО № 0413, который определял конкретный перечень дисциплинарных проступков, деяний, содержавших признаки преступлений, за которые командир части был вправе направлять без суда в штрафные подразделения лиц сержантского и рядового состава, когда обычные меры дисциплинарного воздействия оказывались недостаточными (самовольные отлучки, дезертирство, неисполнение приказа, проматывание и кражу военного имущества, нарушение уставных правил караульной службы и иные). Аналогичные права получили начальники гарнизонов, пользовавшиеся правами не ниже командиров полков, в отношении задержанных дезертиров рядового и сержантского состава, бежавших из частей действующей армии и из других гарнизонов.

Таким образом, была практически разграничена компетенция военных трибуналов и военного командования по направлению военнослужащих в штрафные части.

Приказ НКО № 0413 также не лишен тонкого учета человеческой психологии. За указанные в нем воинские преступления виновные наверняка угодили бы под трибунал, который, в свою очередь, мог приговорить их к длительным срокам заключения, а дезертиров — и к расстрелу. С выходом же упомянутого приказа в свет потенциальные уголовники, избегнув суда военного трибунала, получали шанс вернуть себе честное имя через участие в боях в составе штрафной роты.

Правда, и здесь не все однозначно. Как уже говорилось выше, право самостоятельно осуществлять правосудие, которое приказом № 227 и последующими приказами НКО СССР, включая приказ № 0413, закреплялось за отдельными категориями командиров и начальников, противоречило и Конституции СССР 1936 г., и действовавшему УПК. Наличие такого права давало возможность для значительных злоупотреблений властью в отношении штрафников. Нередки были случаи сведения счетов с непокорными подчиненными, самосуда, повального направления в штрафные части за дисциплинарные проступки, особенно в период обострения положения на том или ином участке фронта.

Из-за неправильного толкования некоторыми судами нормативных документов, определявших порядок замены заключения в колонию или лагерь направлением в штрафную часть или даже освобождения из НТК и ИТЛ для мобилизации в действующую армию, случалось так, что некоторым уголовникам удавалось покидать места лишения свободы. При этом попадать не только в штрафные роты, но даже в штрафные батальоны. В январе 1944 г. (то есть после почти полуторагодичного существования штрафных частей) заинтересованные наркоматы и Прокуратура СССР, проанализировав практику судебных органов по применению отсрочки исполнения приговора с направлением осужденных в действующую армию, установили, что в ряде случаев такая отсрочка предоставлялась необоснованно.

Совместным приказом заместителя наркома обороны маршала A.M. Василевского и наркомов внутренних дел, юстиции и Прокурора СССР № 004/0073/006/23сс от 26 января 1944 г. устанавливался единый порядок применения отсрочки исполнения приговора с направлением осужденных в действующую армию. Судам и военным трибуналам было категорически запрещено применять отсрочку к «лицам, осужденным за контрреволюционные преступления, бандитизм, разбой, грабежи, ворам-рецидивистам, лицам, имевшим уже в прошлом судимость за перечисленные преступления, а также неоднократно дезертировавшим из Красной Армии»^[139]. По остальным категориям дел судам и военным трибуналам, решавшим вопрос об отсрочке с направлением осужденного в действующую армию, предлагалось учитывать личность осужденного, характер совершенного преступления и другие обстоятельства дела.

Нет худа без добра. При отсутствии единого толкования правовых актов из заключения удалось вырваться не только некоторой части рецидивистов, но и отдельным заключенным, осужденным по 58-й, «политической» статье, хотя вся их вина нередко состояла в неосторожном высказывании, публично рассказанном анекдоте и т.п. Одним из таких людей был известный ныне писатель В.В. Карпов, после освобождения в ноябре 1942 г. из Тавдинлага ставший фронтовым разведчиком, Героем Советского Союза.

Поскольку штрафные формирования были по своей сути обычными стрелковыми частями, боевая деятельность и организация службы в них регулировались воинскими уставами.

«На мою долю выпало более года командовать взводом в отдельной штрафной роте. И, конечно же, неплохо знаю суть этого подразделения, — вспоминал фронтовик Н.Г. Гудошников.— Надо сказать, оно почти ничем не отличалось от обычного: та же дисциплина, тот же порядок, те же отношения между солдатами-штрафниками и офицерами. Кому-то, может быть, покажется странным, но ко мне и другим командирам обращались по-уставному: "Товарищ лейтенант", а не по-лагерному: "Гражданин начальник", такого я ни разу не слышал. Вооружением, продовольствием снабжали, как и положено... Никаких особых дисциплинарных и иных санкций мы к штрафникам не применяли, кроме уставных. Я часто даже забывал, что командую не совсем обычным подразделением».

«И солдатам не тыкали: "штрафник", все были "товарищами", — развивает эту мысль бывший заместитель командира ОШР Е.А. Гольбрайх. — Не забывайте, что на штрафные части распространялся Дисциплинарный устав Красной Армии».

Тактические возможности штрафных частей были скромными, учитывая численность личного состава и оснащенность легким вооружением — пистолетами-пулеметами ППД и ППШ, винтовками, ручными пулеметами, реже — станковыми пулеметами и ротными минометами. Их использовали в интересах соединений и частей, которым они временно придавались: штрафной батальон — стрелковой дивизии, рота — стрелковому полку.

Даже будучи укомплектованными, штрафные части редко действовали в полном составе. Как правило, их делили на группы, которые по отдельности придавались той или иной стрелковой части, что сужало их и без того скромные тактические возможности. И тем не менее при соответствующей подготовке и умелом командовании они успешно решали пусть частные, но важные боевые задачи — прорывали неприятельскую оборону, штурмовали опорные и населенные пункты, захватывали «языков», вели разведку боем.

Материалы Подольского архива Минобороны дают представление о конкретной боевой деятельности штрафных частей. Так, группа штрафников 9-го ОШБ 1-го Украинского фронта из 141 человека, возглавляемая комбатом гвардии подполковником Лысенко, в мае — июне 1944 г. действовала в интересах 410-го стрелкового полка 81-й стрелковой дивизии. Самостоятельно было произведено четыре ночных поиска, взято два «языка», разбиты две группы противника общей численностью в 140 человек. Собственные потери составили 22 убитых и 34 раненых.

Еще одна группа из 225 воинов (командир — старший лейтенант Баздырев) в июне 1944 г. наступала в боевых порядках 606-го стрелкового полка 317-й стрелковой дивизии. Были прорваны и взяты три линии обороны врага, подавлены две артиллерийские и три пулеметные точки, уничтожено до 500, взято в плен 25 вражеских солдат и офицеров^[140].

В Висло-Одерской операции отличилась 123-я отдельная штрафная рота, которой командовал капитан З.М. Буниятов. Зия Мусаевич позже вспоминал: «Мне было поручено чрезвычайно опасное дело: преодолеть тройную линию обороны противника и выйти глубоко в тыл. Мы должны были взять заминированный мост длиной 80 метров через реку Пилица, при этом сохранить мост невредимым, так как по нему должна была пройти боевая техника. И мы выполнили эту задачу, но какой ценой! В этом бою из 670 бойцов в живых остались 47. Скольких я похоронил тогда, сколько писем написал их близким! Всех оставшихся в живых наградили боевыми орденами. А мне 27 февраля 1945 года было присвоено звание Героя Советского Союза».

Штрафники, безусловно, острее, чем бойцы линейных частей, чувствовали необходимость выполнить приказ командования, невзирая ни на какие обстоятельства. Дополнительный стимул к активным действиям очевиден: чтобы рассчитывать на реабилитацию, для них одного пребывания на переднем крае было недостаточно, следовало активно проявить самопожертвование, героизм и искупить вину, как требовал приказ № 227, кровью.

По архивным документам удалось, правда, не полностью, проследить судьбу одного из штрафников рядового Виктора Павловича Щенникова. К сожалению, не ясно, по какой причине он попал в штрафбат, но многие обстоятельства убеждают: скорее всего, нелепая случайность привела его сюда с должности командира стрелкового батальона 1052-го стрелкового полка 301-й стрелковой дивизии 5-й ударной армии 4-го Украинского фронта. Не мог быть трусом или дезертиром старший лейтенант — участник боев с 1941 г., награжденный четырьмя(!) орденами, трижды раненный. На примере таких людей особенно наглядна суровая справедливость такой меры, как направление в штрафную часть (разумеется, если при этом не было, скажем, завуалированной мести со стороны прямого начальника). Такой испытанный боец предпочитал смотреть судьбе в глаза в открытом бою, нежели «исправляться» где-нибудь на лесоповале.

Вот строки из боевой характеристики на бойца-переменника Щенникова, подготовленной командиром взвода гвардии лейтенантом Балачаном по окончании боя: «При наступлении на сильно укрепленную полосу обороны противника 8 июля 1944 года... будучи первым номером ручного пулемета, он подавил огневую точку противника, чем дал возможность продвинуться остальным. Когда вышел из строя его второй номер, он взял диски и продолжал продвигаться в боевых порядках... Во время выхода с поля боя он вынес 2 ручных пулемета, 2 винтовки, 4 автомата и одного раненого командира отделения. Достоин представления к правительственной награде». На характеристике — резолюция командира роты гвардии капитана Полуэктова: «Тов. Щенников достоин досрочной реабилитации»^[141].

Под стать Щенникову был его товарищ по расчету ручного пулемета штрафной рядовой Н.С. Корбань. Бывший старший лейтенант, адъютант старший стрелкового батальона 1340-го стрелкового полка 234-й стрелковой дивизии 4-й ударной армии 1-го Прибалтийского фронта, он, обеспечивая командира расчета боеприпасами, успел в то же время оказать помощь четверым раненым в эвакуации с поля боя, вынес два ручных пулемета и винтовку. Как отличившиеся в боях, и Щенников, и Корбань были представлены к досрочной реабилитации.

Конечно, далеко не все штрафники отличались обостренным патриотизмом, свято блюли требования воинских уставов и войскового товарищества, исповедовали высокую мораль. Война свела в штрафных частях самых разных людей, жизненные пути которых в иных условиях вряд ли пересеклись бы: от вчерашних офицеров до уголовников. Не все одинаково благосклонно относились и к власти, виня ее за сломанную собственную судьбу или судьбу своей семьи — раскулаченные, спецпереселенцы. В архивных документах отмечены факты измены Родине со стороны штрафников, дезертирства, бесчинств, от которых страдало мирное население. И все же основная масса штрафников честно исполняла воинский долг, стремилась возможно быстрее вернуть себе честное имя.

Едва ли не самым болезненным вопросом являются потери штрафников. Иные авторы предвзято, с нарочитым пренебрежением к достоверно установленным фактам пишут о них, как о пушечном мясе, которым командование жертвовало легко и без разбора.

Численность погибших штрафников в масштабах всей войны еще предстоит установить. Сегодня мы располагаем лишь разрозненной информацией по отдельным годам. В 1944 г., например, общие потери личного состава (убитые, умершие, раненые и заболевшие) всех штрафных формирований за год (нарастающим итогом) составили 170 298 человек постоянного состава и штрафников. Среднемесячные потери составили 14 191 человек (переменный состав — 10 506 человек, постоянный — 3685 человек), или 52 процента от среднемесячной их численности (27 326 человек). Это было в 3—6 раз больше общих среднемесячных потерь личного состава в обычных войсках в тех же наступательных операциях 1944 г.^[142] Но и при этом говорить о штрафниках как о смертниках — явное преувеличение.

Жертв могло бы быть все же меньше. Как документы, так и свидетельства фронтовиков говорят о том, что иные воинские начальники, получив в свое распоряжение штрафников, видели в них лишь преступников и не считали необходимым беречь как живую силу. Подчас бросали их в бой, не обеспечив проделывания проходов в минно-взрывных заграждениях, оставляя без огневого прикрытия или поддержки. Собственную нераспорядительность в организации артиллерийской подготовки или нежелание поддержать атакующие действия штрафников огнем начальники такого рода списывали на необходимость исправления переменного состава штрафных формирований в максимально тяжелых условиях.

Большего добивались, однако, те командиры дивизий, бригад, полков, которые во главу угла ставили не искупление вины личным составом «любой ценой», а успешное выполнение конкретных боевых задач (тем более что одно другому не мешало). Прежде чем бросить штрафников на врага, они организовывали боевую учебу, хорошо сознавая, что победы скорее добьется не слабо обученный боец, а тот, кто до автоматизма отточил навыки боевой работы. А в ходе боя или операции в полном объеме обеспечивали инженерную и огневую поддержку наступающим штрафникам. Тем самым и боевые задачи такие командиры решали успешнее, и людей сберегали.

Когда идет речь о штрафниках, не может не интересовать, кто, при каких обстоятельствах и на каких условиях подлежал освобождению. По ходу войны выработался следующий порядок освобождения переменников и их реабилитации. Период пребывания в штрафной части не мог превышать срок, определенный в приказе командира или приговоре военного трибунала и в любом случае составлявший не более трех месяцев. Очень часто этот срок сокращал, как ни горько, вражеский свинец. Всех погибших переменников посмертно реабилитировали, судимость с них (в случае, если они были направлены в штрафную часть военным трибуналом) снималась. Их семьям назначалась пенсия.

Те же штрафники, кому посчастливилось остаться в живых, освобождались по трем основаниям: досрочно в случае ранения, досрочно за боевое отличие, по отбытии назначенного срока.

Обратимся для иллюстрации к документам 9-го ОШБ. 19 июля 1944 г. его командир гвардии подполковник Лысенко ходатайствовал перед военным советом фронта о реабилитации 91 военнослужащего в связи с тем, что они «показали себя в боях с немецкими оккупантами дисциплинированными, проявили при этом храбрость, мужество и искупили свою вину перед Родиной». В течение четырехдневного боя группа штрафников, поддерживая 151-й полк 8-й стрелковой дивизии, овладела и закрепилась на безымянной высоте в районе села Млодятый Станиславской области. 11 контратак немецкой пехоты в сопровождении самоходных орудий, поддержанных артиллерийско-минометным огнем, отразили штрафники, уничтожив при этом 200 вражеских солдат и офицеров, два танка, девять станковых пулеметов. Из этой группы переменников к реабилитации представлены: по ранению — два человека, за отличия в боях — два человека, по истечении срока пребывания в штрафной части — 87 человек^[143].

Надо иметь в виду, что не каждого из тех военнослужащих, кто был направлен в штрафную часть военным трибуналом, ждала реабилитация, и оформлялась она не автоматически. Существовало безусловное правило: искупить вину, снять пятно судимости штрафник мог только активными, героическими действиями на поле боя. Кто не смог таким образом проявить себя, и после перевода в обычную стрелковую часть по-прежнему имел судимость и считался отбывающим наказание. От нее бывших штрафников мог освободить военный трибунал фронта лишь в том случае, если они в новой части проявляли себя «стойкими защитниками Родины».

Реабилитацию, как это требовали Положения о штрафных батальонах и ротах действующей армии, стремились провести в торжественной обстановке. Перед строем — для воспитательного эффекта — объявлялся приказ, представители штаба и политуправления фронта возвращали офицерам, восстановленным в правах, ордена и медали, а то и вручали полевые погоны с прежними знаками различия. Реабилитированные получали предписания убыть: одни — в свою прежнюю часть, другие — в отдельный полк резерва офицерского состава, третьи — в отдел кадров округа.

Как видим, приказ № 227 предусматривал и направление провинившихся в штрафные части, и их реабилитацию строго в индивидуальном порядке. Но в этом правиле было допущено одно исключение. Пришла пора вернуться к началу очерка, где говорилось о единственном в истории Великой Отечественной войны случае, когда в разряд штрафных был переведен целый полк в полном составе.

Произошло вот что. Два полка 63-й кавалерийской Корсуньской Краснознаменной дивизии — 214-й кавалерийский (командир — гвардии подполковник Е.В. Данилевич) и 42-й гвардейский кавалерийский (командир — гвардии подполковник А.Д. Чегланов) стояли в обороне, что называется, стык в стык, стремя к стремени. Поэтому, когда противник 26 октября 1944 г. перешел в наступление, Данилевич за фланги не беспокоился. Оказалось, напрасно. Его сосед Чегланов, получив накануне новую боевую задачу, без огласки отвел полк с ранее занимаемого участка. Командование 214-го кавполка не было предупреждено об этом и из штаба дивизии.

Немцы воспользовались таким «подарком», прорвали оголенный фланг и неожиданно вышли к КП полка. Чтобы спасти Боевое Знамя, подполковник Данилевич приказал вынести его в тыл, в штаб 63-й кавдивизии. В неравном бою при отходе святыня была потеряна...^[144]

Об этом прискорбном случае, естественно, доложили Верховному Главнокомандующему. 23 ноября Сталин как нарком обороны подписал специальный приказ № 0380. В нем напоминалось, что в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 декабря 1942 г. командир полка и офицеры, виновные «в таком позоре», подлежат суду военного трибунала, а воинская часть — расформированию. Но, учитывая, что утрата Боевого Знамени произошла не вследствие малодушия личного состава, а из-за нераспорядительности Данилевича, и что 214-й кавполк в предшествующих боях действовал успешно, нарком посчитал возможным тот указ не применять, а пошел на меру неординарную. Полк в полном составе был переведен в разряд штрафных, а личный состав предупрежден, что искупить вину он должен своими боевыми делами. Командиры же обоих полков — Данилевич и Чегланов — были снижены еще и в воинском звании до майора.

Военному совету 3-го Украинского фронта, в состав которого входил 214-й кавалерийский полк, было приказано к 1 февраля 1945 г. донести о боевой деятельности этой части, после чего решить, возможны ли снятие наказания и повторная выдача полку Боевого Знамени. Приказ наркома обороны был объявлен тогда всему личному составу Красной Армии. Надо ли говорить, с каким настроем после этого шли в бой кавалеристы-штрафники, чтобы вернуть себе доброе имя?

Обстоятельства дальнейшей боевой жизни проштрафившихся конников восстановил по архивным данным А.В. Мороз. На практике перевод 214-го кавполка в разряд штрафных не вызвал каких-либо наказаний, кроме чисто моральных. Даже наград у личного состава, как это делалось в штрафных батальонах и ротах, никто не отбирал. Больше того, на следующий после объявления приказа НКО № 0380 день ряд офицеров и красноармейцев получили ранее заслуженные ордена и медали. Среди награжденных оказался и командир полка теперь майор Данилевич. Конечно, такой оборот дело могло приобрести лишь на исходе войны. За год или два до этого не сносить бы провинившимся головы...

В феврале 1945 г. по ходатайству военного совета 3-го Украинского фронта полк был выведен из разряда штрафных с правом вновь получить Боевое Знамя. Но было ли оно вручено, в архиве свидетельств нет. В Центральный музей Вооруженных Сил, хранящий более 28 тысяч знамен расформированных частей, знамя (второе) 214-го кавполка, тоже не поступало. Сам полк был расформирован в сентябре 1945 г.

Закономерен вопрос: сказывалось ли пребывание человека в штрафной части на его дальнейшей судьбе? Законодательство не предусматривало ущемления прав штрафников по отбытии ими наказания. Больше того, Президиум Верховного Совета СССР по случаю победоносного завершения войны 7 июля 1945 г. объявил амнистию, которая означала, что военнослужащие, осужденные с применением отсрочки исполнения приговора до окончания войны (а такие среди штрафников составляли большинство), освобождались от наказания, и с них снималась судимость.

Но среди прошедших штрафные части было немало ранее находившихся в плену или в окружении, проживавших на оккупированной территории, а таким людям власть откровенно не доверяла. Характерен в этом смысле пример старшего лейтенанта в отставке И.И. Коржика. «Я много раз после штрафбата пытался вернуться в авиацию, — вспоминал фронтовик. — Ведь к тому времени я имел на своем счету 150 ночных боевых вылетов, был награжден орденом Красного Знамени. Но меня отправили в глубокий тыл, в запасной полк... Уже не говорю о том, что над штрафниками еще долго висел дамоклов меч и после их демобилизации»^[145].

Понятны чувства фронтовика, беззаветно воевавшего за Отечество, но так и не ощутившего полного доверия государства. Он был сбит над территорией врага, ушел в партизаны, до самого соединения со своими не выпускал из рук оружия, после чего был обидно уравнен штрафбатом с каким-нибудь дезертиром, трусом или растратчиком. Преодолев обиду, честно отвоевал и там, однако, в глазах власти так и остался человеком второго сорта, которому не было полного доверия.

Но тем выше оказалось достоинство десятков тысяч фронтовиков, которые, вопреки не всегда справедливо складывающейся судьбе, смогли, пройдя штрафные батальоны и роты, с незапятнанной репутацией встретить День Победы.

Очерк 8
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ОН ПРИНЯЛ В СОЛДАТСКОЙ ЦЕПИ

Июль 1942 г. В Ставке ВГК шло совещание, на котором решался вопрос о назначении командующих Брянским и Воронежским фронтами. Для первого из них кандидатура была подобрана быстро: начальник Генерального штаба A.M. Василевский назвал имя К.К. Рокоссовского, и И.В. Сталин без дискуссий согласился. А вот с командующим Воронежским фронтом ясности все не было. Ни одна из предложенных кандидатур Верховного не удовлетворила. Пауза затягивалась...

Неожиданно прозвучал немного срывающийся от волнения голос первого заместителя Василевского — генерал-лейтенанта Н.Ф. Ватутина:

— Товарищ Сталин! Назначьте меня командующим Воронежским фронтом.

—  Вас? — удивился Верховный Главнокомандующий и повернулся в сторону Василевского: мол, что на это скажет начальник Генерального штаба?

Василевский лучше других понимал, насколько важна роль его первого заместителя. Учитывая, что он сам много времени проводил в войсках, Ватутину приходилось тащить огромный воз работы за двоих, и найти ему достойную замену было нелегко. Но и отказать военачальнику, получившему редкий шанс проявить себя в должности командующего фронтом, Александр Михайлович не мог. Поэтому он поддержал просьбу подчиненного. Сталин, внимательно выслушав начальника Генштаба, отреагировал:

— Ладно. Если товарищ Василевский согласен с вами, я не возражаю^[146].

...Военная стезя Николая Федоровича пролегла от исторического поля Полтавской битвы. Именно здесь 1 октября 1922 г. выпускник Полтавской пехотной школы Ватутин получил из рук М.В. Фрунзе, командующего вооруженными силами Украины и Крыма, удостоверение красного командира. А спустя непродолжительное время в 67-м стрелковом полку 23-й стрелковой дивизии, дислоцированном в Чугуеве, приступил к исполнению обязанностей новый командир взвода.

Армейская судьба навек породнила Ватутина с Украиной. Здесь он, уроженец села Чепухино бывшей Воронежской губернии, сделал первые шаги как профессиональный военный, и сюда неизменно возвращался: до войны — учиться ратной науке и учить других в качестве руководителя штаба Киевского особого военного округа (КОВО), а в ходе нее — освобождать украинскую землю от врага. Здесь на крутом днепровском берегу первый командующий 1-м Украинским фронтом обрел и последний приют.

До Николая профессиональных военных в семье Ватутиных не было. Из девяти детей лишь он один смог получить образование в объеме четырех классов коммерческого училища, да и то с большим напряжением для родителей. «Родился в семье крестьянина, — писал он в автобиографии. — Возглавлял семью дедушка. Семья достигала по численности 25—26 человек и имела одно общее хозяйство — зажиточное, состоявшее из одной хаты, надворной постройки, ветряной мельницы, конной молотилки и 3—4 лошадей... Наемный труд не применялся»^[147].

Характеризовать семью, в которой 25 человек ютились в одной хате, как «зажиточную», можно было лишь по исключительной природной скромности Николая Федоровича.

Одна жестокая и красноречивая подробность: зимой 1921 г., когда внук уже был красноармейцем, дед Григорий умер от голода, лежа на мешке с семенным зерном — надеждой на выживание для остальных членов семьи.

Всего двадцати с небольшим лет хватило Ватутину на то, чтобы пройти путь от курсанта до командующего фронтом, хотя на собственно командной работе он служил недолго. Кроме взвода, ему довелось командовать только ротой, после чего он до самого 1942 г. находился на штабной работе. Помощник начальника отделения 7-й стрелковой дивизии, сотрудник штаба Северо-Кавказского военного округа, начальник штаба 28-й горнострелковой дивизии, начальник отдела штаба Сибирского военного округа, заместитель начальника, а затем начальник штаба Киевского особого военного округа — вот основные вехи его служебного пути, уложившегося в интервале между 1926 г. и 1940 г.

Как генерал осваивал этот путь, свидетельствует служебная аттестация, датированная 1940 г.: «Всесторонне развит, с большим кругозором, прекрасно работал по руководству отделами штаба, проявил большую оперативность и способность руководить войсковыми соединениями.

...В период освобождения единокровных братьев-украинцев Западной Украины из-под ига польских панов, капиталистов как начальник штаба округа показал способность, выносливость и умение руководить крупной операцией»^[148].

Все эти годы были наполнены неустанной учебой. Николай Федорович окончил Киевскую высшую объединенную военную школу, Военную академию имени М.В. Фрунзе, академические курсы усовершенствования командного состава. Осенью 1936 г. его зачислили во вновь открытую Военную академию Генерального штаба. Вместе с ним слушателями первого набора стали A.M. Василевский, А.И. Антонов, И.Х. Баграмян, Л.А. Говоров, М.В. Захаров и ряд других будущих маршалов и генералов, выросших в годы Великой Отечественной войны в ответственных руководителей Вооруженных Сил — начальников Генерального штаба и фронтовых штабов, командующих фронтами.

Завершить учебу Ватутину не удалось: сталинские репрессии настолько ослабили кадровый состав в центральном аппарате Наркомата обороны и округах, что для заполнения вакансий многих специалистов отзывали с академической скамьи. Так, к слову, обошлись с A.M. Василевским, досрочно получившим назначение в Генеральный штаб, так произошло и с Ватутиным, вступившим в должность заместителя начальника штаба КОВО.

К концу 1938 г. он стал уже начальником штаба округа, а летом 1940 г. в период массовой ротации кадров центрального аппарата, предпринятой по итогам войны с Финляндией, получил назначение в Москву на должность начальника Оперативного управления Генерального штаба РККА. Реализовалась аттестация, еще в начале 30-х гг. данная Высшей аттестационной комиссией при Реввоенсовете СССР способностям начальника штаба 7-й стрелковой дивизии: «Считать целесообразным использовать Ватутина Н.Ф. в Генеральном штабе РККА».

Когда в 1940 г. были введены генеральские звания, Николай Федорович сразу стал генерал-лейтенантом. Год еще не завершился, как его вновь повысили в должности: он стал первым заместителем начальника Генштаба. Столь стремительный служебный рост носил в руководящих структурах РККА массовый характер и, нарушая естественный порядок «созревания» в соответствующей должности, очень часто оборачивался громадным ущербом. Достаточно сказать, что в течение предвоенного года последовательно сменились три начальника Генштаба — маршал Б.М. Шапошников, генералы армии К.А. Мерецков и Г.К. Жуков. Последним двум это не позволило даже основательно вжиться в обстановку руководимого им органа, а о возможности качественно решать проблемы стратегического планирования, подготовки Вооруженных Сил к войне и говорить нечего. Кадровая чехарда захватила и основной генератор идей Генерального штаба — Оперативное управление: за шесть предвоенных лет его возглавляли семь человек, в том числе — всего в течение полугода — Ватутин.

Отношение к сотрудникам Генштаба и особенно его верхушке, как к мелкой разменной монете в большой политической игре, привело к поистине ужасающим последствиям, исправлять которые пришлось в течение всей войны. В нем проявилось непонимание Сталиным роли и значения Генштаба как мозга армии, сохранявшееся некоторое время и после 22 июня 1941 г. По свидетельству маршала Г.К. Жукова, перед войной ни его предшественники, ни он сам не имели случая с исчерпывающей полнотой доложить Сталину о состоянии обороны страны, о военных возможностях страны и возможностях потенциального врага, вождь ограничивался лишь краткими докладами первых лиц Наркомата обороны.

Такое отношение высшего политического руководства страны к Генштабу ставило персонально Н.Ф. Ватутина, как одного из его руководителей, перед очень сложными проблемами. Чтобы справиться с ними, генералу пришлось мобилизовать все свои личные и деловые качества. По оценке Г.К. Жукова — его прямого начальника в тот период, Ватутин отличался исключительным трудолюбием и широтой оперативно-стратегического мышления.

В преддверии войны на долю Николая Федоровича и его коллег выпала колоссальная нагрузка, связанная с участием в важнейших мероприятиях по подготовке страны к отражению фашистской агрессии. Немало делалось в армии в этих целях, но было допущено и много просчетов. Ватутину не изменяла объективность в оценках реального положения дел, хотя он не мог не понимать, что его выводы вряд ли воодушевят руководство страны и армии.

Сошлемся на свидетельство Г.К. Жукова. В первой половине февраля 1941 г. он вместе с Ватутиным подробно доложил наркому обороны о недостатках в организации и боевой готовности войск Красной Армии, о состоянии мобилизационных запасов. Общий вывод руководителей Генштаба был неутешителен: оборона страны находится явно в неудовлетворительном состоянии, особенно учитывая большое количество немецких войск в Восточной Пруссии, Польше и на Балканах, и требуются срочные меры по выправлению положения.

В конце того же месяца Ватутин на совещании у наркома обороны сделал подробный доклад о ходе строительства укрепленных рубежей вдоль государственной границы, состоянии железных, шоссейных и грунтовых дорог и средств связи. По его глубоко аргументированному выводу, приграничные железнодорожные районы были мало приспособлены для массовой выгрузки войск^[149].

Разумеется, Генштаб не был лишь фиксатором недостатков и в рамках своей компетенции предпринимал возможные меры к их устранению. Для руководства страны, для наркома обороны маршала С.К. Тимошенко тщательно отрабатывались проекты важнейших документов, в первую очередь — оперативный план стратегического развертывания Вооруженных Сил и мобилизационный план. К руководству их разработкой и корректировкой Николаю Федоровичу пришлось подключиться сразу же по прибытии к новому месту службы в Генштаб. Действуя под руководством Б.М. Шапошникова, а позднее К.А. Мерецкова, он опирался на генералов A.M. Василевского, В.Д. Иванова, А.Ф. Анисова, Г.К. Маландина. Новый импульс этой работе придало назначение на пост начальника Генерального штаба генерала армии Жукова.

В 1940—1941 гг. план стратегического развертывания Вооруженных Сил перерабатывался как минимум трижды.

Осенью 1940 г. это было сделано в связи с тем, что северо-западная и западная границы были отодвинуты вперед до 300 км. Однако тогда же в него были внесены и серьезные стратегические ошибки. Так, наиболее опасным стратегическим направлением считалось юго-западное направление — Украина, а не западное — Белоруссия, на котором гитлеровское командование в действительности сосредоточило и с началом боев ввело в сражение самые мощные сухопутные и воздушные группировки. Это обстоятельство, по справедливому мнению Г.К. Жукова, негативно отразилось на ходе оборонительных действий на западном направлении.

При переработке оперативного плана в феврале — апреле 1941 г. указанный просчет не исправили. Основную ответственность за акцент именно на юго-западное направление Жуков, а вслед за ним и ряд других авторов возложили на Сталина. Но по справедливости ее должны разделить и руководители НКО — выходцы из Киевского особого военного округа Тимошенко, Жуков, а также Ватутин и сменивший его в должности начальника Оперативного управления Маландин. Перемещение верхушки командования КОВО в почти полном составе в руководящий эшелон Наркомата обороны и Генштаба способствовало тому, что знакомый, тщательно изученный театр военных действий невольно приковывал внимание указанных военачальников, препятствовал объективной оценке фактов, противоречивших привычной установке на приоритет юго-западного направления.

Для проверки основных положений плана обороны страны и отработки некоторых вопросов действий войск в начальный период войны в конце декабря 1940 г. впервые был проведен оперативно-стратегический сбор (совещание) руководящего состава РККА. Регламент работы слагался из двух частей: теоретической (23—31 декабря) и оперативно-стратегических игр (двух) с высшим командным составом (2—11 января 1941 г.).

Генерал Ватутин, который тогда занимал должность заместителя начальника Генштаба, начальника Оперативного управления, был в числе участников теоретической части совещания, а также привлекался к руководству играми. Он же возглавлял разработку планов их проведения^[150]. В основу стратегической обстановки в ходе игр были положены предполагаемые события, которые могли развернуться на западной границе в случае нападения Германии на СССР. Однако при разработке и в ходе обеих игр были допущены серьезные недочеты.

Так, планом первой игры предусматривалось, что «восточные» (войска Красной Армии), сдержав натиск противника, при нанесении ответного удара сразу же на границе должны были преодолевать предполье и укрепленные полосы врага. Однако на новой государственной границе, возникшей после присоединения Западной Украины и Западной Белоруссии, таких укреплений советские войска встретить не могли. Следовало бы также творчески отработать вопросы прикрытия новой госграницы с учетом того, что по ее другую сторону стоят боеспособные немецкие войска в той возможной группировке, которая создавалась для ведения начальных операций войны^[151].

Таким образом, созданная на играх обстановка не давала реального представления о характере боевых действий в начальный период войны, за что свою долю ответственности должен нести руководитель разработки планов проведения игр генерал Ватутин. В то же время этот пример показывает, насколько сложно и противоречиво шел процесс освоения советской военной мыслью опыта начавшейся Второй мировой войны, и отражает уровень оперативно-стратегического мышления на тот период не только у Николая Федоровича, еще год назад бывшего начальником штаба округа, но и у всего высшего руководства Наркомата обороны и Генштаба.

Последняя корректировка оперативного плана была проведена в мае — начале июня 1941 г. Проект документа подготовил, как и прежде, заместитель начальника Оперативного управления Василевский, а затем его скорректировал Ватутин. Уточненный вариант плана под названием «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками» был составлен по состоянию на 15 мая 1941 г.^[152] Он был обсужден 24 мая на совершенно секретном совещании у Сталина, в числе 21 участника которого был и Ватутин.

Уже в наши дни вокруг этого документа разгорелись нешуточные дебаты, и все из-за абзаца (но какого!), содержавшего предложение «упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск»^[153]. По мнению некоторых исследователей, именно эти «Соображения...» неопровержимо свидетельствуют о планах советского руководства по нанесению упреждающего удара по фашистской Германии. Не вступая в полемику с участниками дискуссии, отметим не гипотетический, а практический результат обсуждения этого документа.

А он заключался в следующем: непосредственно в канун фашистской агрессии окончательно победила точка зрения Сталина и его ближайшего окружения, что основной удар немцы нанесут на Украине. По указанию генерального секретаря ЦК ВКП(б) и главы правительства, в состав КОВО (будущего Юго-Западного фронта) выделялись дополнительные силы, после чего на его долю пришлось около 50 % дивизий всех западных приграничных округов (фронтов). 13 июня 1941 г. Николай Федорович доложил Сталину последний расклад сил и средств Красной Армии и вермахта.

21 июня 1941 г. Ватутин находился рядом с наркомом обороны и начальником Генштаба. Когда вечером того дня стало известно о перебежчике — немецком фельдфебеле, сообщившем о полученном немецкими войсками приказе утром 22 июня пересечь советскую границу, Тимошенко и Жуков были вызваны к Сталину. Нарком предложил немедленно дать директиву о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность. Однако предложенный вариант директивы Сталина не удовлетворил, ибо вождь счел, что его реализация может спровоцировать войну.

«Не теряя времени, — вспоминал маршал Жуков, — мы с Н.Ф. Ватутиным вышли в другую комнату и быстро составили проект директивы наркома». Командованию приграничных округов предписывалось в течение ночи на 22 июня скрытно занять войсками огневые точки укрепленных районов на госгранице; перед рассветом рассредоточить по полевым аэродромам и замаскировать всю авиацию; все части привести в боевую готовность, рассредоточив и замаскировав войска; привести в боевую готовность противовоздушную оборону страны. Особо подчеркивалось: «Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить»^[154].

С этой директивой Ватутин немедленно выехал в Генштаб для направления ее в военные округа. Передача была закончена в 00 часов 30 минут 22 июня 1941 г. К сожалению, время для осуществления намеченных в директиве мероприятий было безвозвратно упущено. К тому же к моменту нападения шифротелеграмма не дошла даже до некоторых командующих армиями.

Запоздалая и недостаточно решительная реакция Сталина на грозную опасность способствовала захвату противником стратегической инициативы. В первые же дни войны ситуация усугубилась еще больше, поскольку вождь, не понимая тогда действительной роли Генерального штаба, разослал его руководителей в войска, на помощь командованию фронтами: генерала Жукова — на Украину, маршала Шапошникова — в Минск, генерала Ватутина, с 23 июня включенного в число постоянных советников Ставки Главного Командования (впоследствии — Верховного Главнокомандования) — на северо-западное направление. «Сталину было доложено, — писал позднее Жуков, — что этого делать нельзя, так как подобная практика может привести к дезорганизации руководства войсками. Но от него последовал ответ: "Что вы понимаете в руководстве войсками, обойдемся без вас"»^[155].

В ночь на 30 июня 1941 г. Ватутин с группой генералов выехал на Северо-Западный фронт. Штаб фронта он нашел в лесу южнее Пскова. На месте убедился, что положение даже более тяжелое, нежели это виделось из Москвы. Начальник штаба генерал-майор П.С. Клёнов не знал, каково состояние и расположение армий фронта. Ему даже было неизвестно, где находится командующий генерал-полковник Ф.И. Кузнецов. Стало ясно, что штаб утратил управление подчиненными войсками.

После доклада в Ставку Ватутин получил указание вступить в должность начальника штаба фронта, а до прибытия нового командующего генерал-майора П.П. Собенникова — исполнять его обязанности. Такой оборот дела был неожиданным, но в тупик Ватутина не поставил. Николай Федорович сумел наладить надежную связь с соединениями и объединениями фронта, установить их дислокацию и боеспособность и, как результат, взять управление ими в свои руки. Да, войска продолжали отходить, но уже более организованно, время от времени переходя в контратаки.

Так, Ватутин разработал план операции, в соответствии с которым наши войска смогли нанести контрудар по 56-му танковому корпусу немцев, сорвав попытку их прорыва к Новгороду. Вражеский корпус несколько дней находился в окружении под Сольцами, прежде чем ему удалось вырваться. Советские солдаты захватили в неприятельском обозе секретное наставление по применению химических минометов, после чего командованию корпуса пришлось давать объяснения начальству^[156]. Это было первое противоборство Ватутина с одним из наиболее талантливых немецких военачальников будущим фельдмаршалом Э. Манштейном, но, как оказалось, далеко не последнее.

В мае Николая Федоровича возвратили в Генеральный штаб на должность заместителя начальника. Удовлетворяла ли его эта деятельность? Наверняка не полностью. Человек скромный, он тем не менее не был лишен здорового честолюбия и, вернувшись на прежнюю должность, увидел, что перспективы служебного роста у него здесь нет. За время его почти годового отсутствия стремительно взошла звезда бывшего подчиненного генерала Василевского: тот успел пройти путь от заместителя начальника Оперативного управления до начальника Генерального штаба.

Но это же обстоятельство закрывало для Ватутина путь к масштабной самостоятельной работе. И Николай Федорович добился согласия Сталина на назначение командующим войсками Воронежского фронта. С его отъездом Генеральный штаб лишился постоянного компетентного руководства, поскольку его начальник Василевский фактически постоянно находился на фронтах. Исполнявший же в отсутствие последнего его обязанности комиссар Генштаба (позднее заместитель начальника по политчасти) Ф.И. Боков в силу низкой компетентности ни в какой степени не соответствовал возложенной на него миссии.

Полководческий талант Ватутина в полной мере раскрылся именно тогда, когда он командовал фронтами: Воронежским (июль — октябрь 1942 г., март — октябрь 1943 г.), Юго-Западным (октябрь 1942 г. — март 1943 г.) и 1-м Украинским (октябрь 1943 г. — март 1944 г.). Характеризуя его деятельность в этом качестве, Маршал Советского Союза Василевский в беседе с писателем В.М. Песковым назвал Ватутина «очень талантливым человеком».

Талант был бесспорным, но вот когда Николай Федорович встал во главе вновь сформированного Воронежского фронта, он остро почувствовал, как не хватает ему опыта руководства объединением такого масштаба. Опыт же приобретался в тяжелых боях лета сорок второго года, когда немецкие войска лавиной катились к Волге и Кавказу. Нанеся удар на стыке Брянского и Юго-Западного фронтов, они прорвали оборону советских войск и стали быстро продвигаться в направлении Воронежа и к Дону. Воронеж был частично захвачен. Южнее противник (еще до назначения Ватутина) отбросил войска фронта за Дон и продолжал развивать наступление по западному берегу реки к югу. Он стремился во что бы то ни стало выйти в большую излучину Дона.

Соседом Воронежского фронта справа был Брянский фронт, войсками которого командовал К.К. Рокоссовский. Во второй половине августа обоих командующих вызвали в Ставку для рассмотрения плана освобождения Воронежа. Мнения полководцев разошлись. Ватутин предлагал наступать всеми силами своего фронта непосредственно на город. «Я знал, что Ватутин уже не раз пытался взять Воронеж лобовой атакой. Но ничего не получалось, — вспоминал маршал Рокоссовский. — Противник прочно укрепился, а нашим войскам, наступавшим с востока, прежде чем штурмовать город, надо было форсировать реки Дон и Воронеж. Я предложил иной вариант решения задачи: основной удар нанести не с восточного, а с западного берега Дона, используя удачное положение 38-й армии, которая нависает над противником севернее Воронежа... При таком варианте удар по воронежской группировке наносился бы во фланг и выводил наши войска в тыл противнику, занимавшему город»^[157].

Но Ватутин, по словам Рокоссовского, упорно отстаивал свой план, и Сталин утвердил его предложение. Чтобы обеспечить выполнение задачи, 38-я армия из состава Брянского фронта была на время операции переподчинена Воронежскому фронту.

Сроки наступательной операции несколько раз переносились, наконец, в первой половине сентября она началась. Однако к этому времени насторожившийся противник подтянул сюда дополнительные силы. Атаки наших войск не приносили результатов. По приказу Ставки наступление было прекращено, и войска Воронежского фронта перешли к обороне по восточному берегу Дона.

В октябре 1942 г. Ватутин включился в Сталинградскую битву в качестве командующего вновь образованным Юго-Западным фронтом. На первом этапе контрнаступления под Сталинградом фронт выполнял главную роль. 19 ноября мощным ударом его войска прорвали оборону 3-й румынской армии одновременно на двух участках: 5-я танковая армия — с плацдарма на правом берегу Дона юго-западнее Серафимовича и 21-я армия с плацдарма у Клетской. Стоявшие в тылу румын немецкие части попытались остановить продвижение советских войск, но Ватутин своевременно ввел в бой два танковых корпуса. Тактический прорыв вражеской обороны был успешно завершен в течение первого дня контрнаступления, и соединения фронта вырвались на оперативный простор.

20 ноября сопротивление противника заметно возросло. В ряде мест ему удалось втянуть основные силы наступающих в затяжные бои. Предвидя это, командующий фронтом еще накануне связался со Ставкой и добился временного переподчинения ему 16-й воздушной армии (в дополнение к двум уже имевшимся). Удары штурмовой авиации трех воздушных армий позволили подавить сопротивление врага. Одновременно в прорыв были введены два кавалерийских корпуса. Подвижные соединения фронта получили категорический приказ Ватутина: в затяжные бои с контратакующим противником не ввязываться, опорные пункты обходить и стремиться как можно быстрее навстречу соединениям Сталинградского фронта.

Всего через пять дней, к вечеру 23 ноября, 4-й и 26-й танковые корпуса Юго-Западного фронта в районе хутора Советский, Калач встретились с 4-м мехкорпусом Сталинградского фронта, завершив тем самым полное окружение вражеской группировки в междуречье Дона и Волги.

Сразу же после этого была предпринята попытка ликвидации попавших в окружение соединений и частей противника — увы, без какой-либо перегруппировки и предварительной подготовки войск. В итоге уничтожить 6-ю армию Паулюса с ходу не удалось. Зато в ходе операции «Малый Сатурн», сражаясь на внешнем фронте окружения и взаимодействуя с соседними фронтами, соединения Ватутина добились успеха на Среднем Дону.

Вообще-то вначале задумывалась более масштабная операция «Сатурн». Но по ходу событий Ставка перенацелила Ватутина: вместо глубокого удара на Ростов-на-Дону он должен был сконцентрировать внимание на морозовском направлении и ликвидировать здесь группировку противника.

В ходе операции «Малый Сатурн» войска Ватутина, прибегнув к сильному фланговому удару в сочетании с рядом фронтальных, сорвали попытку группы армий «Дон» фельдмаршала Э. Манштейна, старого «знакомого» Николая Федоровича, пробиться на помощь Паулюсу и деблокировать окруженные в районе Сталинграда войска вермахта.

Однако враг был еще силен и не прощал тех, кто забывал об этом хотя бы на минуту. Между тем иных наших генералов охватила победная эйфория. Не избежал ее и Ватутин. Он предложил план удара на Мариуполь, который мог привести к окружению вражеских войск в Донбассе. 20 января Ставка утвердила план операции, хотя ни перегруппировка войск не была проведена, ни резервов фронту не выделили. Самоуверенность до добра не доводит. Наступление поначалу развивалось успешно, наши части взяли Ворошиловград (Луганск). Ватутин был уверен, что враг без оглядки бежит к Днепру, и направлял соответствующие донесения в Москву, где им охотно верили^[158]. Впрочем, похожие донесения Ставка получала и от других командующих. 20—22 февраля Манштейн нанес такой контрудар, который принудил Юго-Западный фронт отойти на 100—120 км. Однако устроить котел нашим войскам немцы все же не смогли, большинство частей, хотя зачастую и потеряв технику, вышло из окружения.

После неудач под Харьковом, Белгородом и в Донбассе советские войска перешли к обороне. Сталин, Жуков и Василевский считали, что нужно ждать вражеского наступления, чтобы измотать врага и лишь потом нанести удар. Иначе были настроены военачальники оперативно-стратегического звена. Начальник штаба Центрального фронта генерал-лейтенант М.С. Малинин предлагал нанести удар из района Орла на Касторное. Ватутин, как и командующий Южным фронтом Р.Я. Малиновский, высказывались за наступление в Донбассе. Можно спорить, какое решение было лучше, но важно отметить, что неудача в Донбассе, что называется, не выбила Ватутина из седла.

Полководческая судьба, словно нарочно, вновь и вновь сталкивала генерала с Манштейном. Новая встреча с германским фельдмаршалом произошла уже через полгода: под Курском возглавляемый Ватутиным Воронежский фронт вместе со Степным фронтом И.С. Конева остановил группу армий «Юг».

Николай Федорович внимательно изучал почерк своего оппонента. Маршал Советского Союза К.С. Москаленко, бывший в годы войны подчиненным Ватутина, вспоминал, как командующий фронтом, анализируя предшествующие встречи с Манштейном, обратил внимание, что оба раза тот применял один и тот же прием — танковый прорыв. Особенностью использования танкового тарана состояла в том, что немецкий военачальник искал для его нанесения слабое место в обороне советских войск, обычно на фланге. Казалось маловероятным, что Манштейн повторится вновь, но Ватутин последовательно готовил войска к отражению танковых атак.

Он проявил неплохую интуицию, основой которой стал тщательный анализ обстановки. Еще при подготовке оборонительной операции под Курском он 12 апреля 1943 г. представил в Генеральный штаб соображения относительно дальнейшего развития событий, в которых за три месяца до начала боевых действий на Курской дуге фактически вскрыл планы и намерения противника, состав его сил и средств^[159]. Генерал пришел к выводу, что наиболее опасным участком является левый фланг его фронта — направления на Обоянь и Корочу. Здесь и строилась наиболее прочная оборона.

Развернувшееся 5 июля 1943 г. сражение подтвердило правоту командующего Воронежским фронтом, которому была доверена оборона южного фаса Курского выступа. В течение недели войска фронта выдерживали ожесточенные атаки гитлеровских войск, после чего сами перешли в контрнаступление.

23 июля Ватутин докладывал Верховному Главнокомандующему: «В результате двадцатидневных напряженных боев войска фронта 23.7.1943 г. вышли на основной, ранее занимаемый ими оборонительный рубеж, успешно завершив фронтовую оборонительную операцию на белгородско-обоянском направлении.

В период с 4 по 11.7 войска 6-й гв. армии во взаимодействии с частями 1-й ТА и правофланговыми частями 69-й армии, нанеся большие потери основной группировке противника, остановили его продвижение на обоянском направлении. 12—14.7 попытки сильных танковых групп противника прорваться... на Прохоровку в обход сильной обороны на подступах к Обояни были отбиты. К этому же времени было остановлено наступление белгородской группировки противника на корочанском направлении. 16.7 войска центра и левого крыла фронта, нанеся противнику большие потери в предшествующих боях, после перегруппировки перешли в контрнаступление и к исходу 23.7 вышли на основной рубеж обороны...

В итоге задуманное по плану "Цитадель" наступление противника закончилось для него полным провалом»^[160].

Интересно, что противник видел картину сражения с точностью до наоборот. Манштейн писал, что командование группы армий «Юг» вынуждено было прекратить сражение, «может быть, перед самой победой». Какое преувеличение!

Тем не менее победные реляции Ватутина не отражают всей сложности и драматизма происходившего на южном фасе Курской дуги. Именно здесь враг вклинился в нашу оборону на 30—35 км, тогда как на северном — не более чем на 12. Это во многом объяснялось тем, что группа армий «Юг» была сильнее группы армий «Центр», тогда как именно против последней советское командование сосредоточило большую часть сил. Малорезультативным оказался контрудар, нанесенный силами 5-й общевойсковой и 5-й гвардейской танковой армий — последняя была измотана под Прохоровой и после Курской битвы, как и другие танковые армии, участвовавшие в сражении на «Огненной дуге», отведена на переформирование. Однако и здесь вина не только Ватутина, но и Ставки, которая направила контрудар в лоб, а не под основание вражеского клина.

20 октября 1943 г. Воронежский фронт был переименован в 1-й Украинский. Но фактически он получил право именоваться таковым еще на заключительном этапе Курской битвы. Именно тогда, в августе, войска, ведомые генералом армии Ватутиным, действуя на белгородско-харьковском направлении, приступили к освобождению от гитлеровских захватчиков многострадальной Украины.

При проведении Белгородско-Харьковской операции в ее первый же день 3 августа 1943 г. возникла следующая ситуация. На участке прорыва Воронежского фронта в наступление перешла 5-я гвардейская армия. К середине дня ее части и соединения продвинулись всего на 4—5 километров. Тогда для наращивания удара Ватутин ввел в коридор, образовавшийся во вражеской обороне, первый эшелон 1-й и 5-й гвардейской танковых армий. Это был первый в Великой Отечественной войне пример использования для развития успеха в качестве подвижной группы фронта сразу двух танковых армий.

Командовавший в те дни 1-й танковой армией маршал бронетанковых войск М.Е. Катуков позднее вспоминал: «В памяти моей запечатлелось грандиозное движение советских танков, вошедших в прорыв. Мы шли па правой стороне пятикилометрового коридора двумя корпусными колоннами. Слева таким же порядком двигалась 5-я гвардейская армия. Нас прикрывала с воздуха эскадрилья "яков". Между колоннами сохранялась зрительная связь. За всю войну еще никто из нас не видел такого скопления советских танков на столь узком участке фронта. Пройдя коридор прорыва, корпуса развернулись и вступили в бой с гитлеровцами»^[161].

Танковые корпуса завершили прорыв тактической обороны противника и, продвигаясь к югу, разобщили томаровский и белгородский узлы его сопротивления. Нанося глубокий рассекающий удар, армии фронта продвинулись вперед на 30 километров! 4 августа подвижная группа Воронежского фронта преодолела с боями уже 50 километров, а к исходу 7 августа танковые объединения продвинулись вперед более чем на 100 километров и мощным ударом рассекли вражескую оборону на две части. Между немецкой 4-й танковой армией и оперативной группой «Кемпф» образовалась 55-километровая брешь. Начиналась борьба непосредственно за овладение Харьковом.

Дальнейшие события, однако, показали, насколько опасно было увлекаться даже такому обычно весьма осмотрительному военачальнику, каким был Ватутин. Командование Воронежским фронтом недооценило угрозу со стороны накапливавшего силы противника. Продвижение наших войск продолжалось без достаточного закрепления отвоеванных рубежей и обеспечения флангов. Немцы воспользовались этим и нанесли мощные контрудары: 11 августа из района южнее Богодухова, а 18—20 августа — из района западнее Ахтырки. Фронт понес чувствительные потери и был потеснен к северу.

22 августа 1943 г. в 3 часа ночи из Ставки генералу Ватутину ушла директива, подписанная Сталиным. Не только подпись, но и сам стиль директивы указывает, что она продиктована лично Верховным:

«События последних дней показали, что Вы не учли опыта прошлого и продолжаете повторять старые ошибки как при планировании, так и при проведении операций. Стремление к наступлению всюду и к овладению возможно большей территорией, без закрепления успеха и прочного обеспечения флангов ударных группировок, является наступлением огульного характера». Упрекнув полководца в напрасных жертвах и в утрате выгодного положения для разгрома харьковской группировки противника, Сталин заключил: «Я еще раз вынужден указать Вам на недопустимые ошибки, неоднократно повторяемые Вами при проведении операций, и требую, чтобы задача ликвидации ахтырской группировки противника, как наиболее важная задача, была выполнена в ближайшие дни»^[162].

Верховный приободрил Ватутина словами, что решение поставленной задачи — в его силах. Справедливости ради следует сказать, что к моменту издания директивы обстановка уже изменилась к лучшему и контрудар противника был отбит. Действия правого крыла Воронежского фронта стали более организованными, чем воспользовался И.С. Конев, войска которого 23 августа штурмом взяли Харьков.

По требованию Ставки ВГК после овладения Харьковом не предполагалось никакой паузы. Увы, Верховный Главнокомандующий был не всегда последователен: подчиненных учил не разбрасываться, не распылять силы и средства, непременно закреплять успех, однако сам подчас не понимал, что время, затраченное на перегруппировку сил, потом с лихвою окупится. Перед войсками Воронежского фронта была поставлена задача форсировать Днепр с ходу и как можно быстрее взять Киев. Предполагалось во что бы то ни стало воспрепятствовать планам противника собраться с силами за оборонительными сооружениями так называемого «восточного вала», наспех построенного по правому, обрывистому берегу Днепра.

Выполняя директиву Ставки, войска фронта к концу сентября захватили на Днепре девять плацдармов, из которых наиболее перспективными были два: букринский (южнее Киева, в районе городка Великий Букрин) и лютежский (севернее, у села Лютеж).

Особое внимание генерал армии Ватутин обратил на букринский плацдарм: он был расположен ближе к Киеву, форсирование на него оказалось более удобным, в результате здесь удалось сосредоточить значительное количество войск. Однако чем дальше, тем больше выявлялись и минусы плацдарма — прежде всего сильно пересеченная местность, препятствовавшая эффективному использованию главной ударной силы — танковых войск.

На это обратил внимание представитель Ставки Г.К. Жуков, поставивший перед командующим фронтом вопрос, не следует ли подумать над нанесением главного удара с лютежского плацдарма. Но Ватутин настаивал на уже избранном варианте: на букринский плацдарм были стянуты основные силы фронта, включая 3-ю гвардейскую танковую армию, их переброска в иной район сопровождалось бы большой потерей времени.

12 октября началось наступление, но упорные двухнедельные бои, стоившие огромных жертв^[163], не дали заметных результатов. Ватутин принял в сложившихся условиях единственно правильное решение: все атаки прекратить, войскам закрепиться на достигнутых рубежах. По телефону он доложил Сталину, что дальнейшие попытки нанесения основного удара с букринского плацдарма бесперспективны. В этих целях он предложил использовать лютежский плацдарм.

Предстояло передислоцировать войска вдоль фронта с двойным форсированием рек Днепр и Десна. Если же учесть, что переброске подлежала танковая армия и сделать это было необходимо в строжайшей тайне, то, вероятно, Ватутин не исключал и отказ на свое предложение. А может, и более радикального решения, но уже в отношении его самого. Однако Москва согласилась с командующим фронтом, тем более что его поддержал и маршал Жуков.

На подготовку к операции было дано всего 7—8 суток. Предпринималась вся возможная маскировка: на местности, которую уже оставили войска, расставлялись макеты танков, оборудовались ложные артиллерийские позиции. Радиостанции 3-й гвардейской танковой армии продолжали выходить в эфир с прежних мест дислокации и даже активизировали работу, хотя ни войск, ни штабов там уже не было. Благодаря целой системе дезинформационных мероприятий удалось незаметно переправить на левый берег Днепра, а затем после марша вновь перебросить через реку уже на лютежский плацдарм сотни танков, автомашин, тягачей, тракторов, другой громоздкой техники, десятки тысяч людей.

Здесь на направлении главного удара Ватутину удалось создать значительный перевес в силах и средствах. На участке шириной в 14 км, что составляло 4 % общей ширины полосы наступления фронта, он сосредоточил ударную группировку, превосходившую противника в 4,6 раза по артиллерийским орудиям и минометам и в 9 раз по танкам.

Уже после того, как 3-я гвардейская танковая армия сосредоточилась у Лютежа, противник все еще был уверен, что букринская группировка войск для него по-прежнему наиболее опасна. Вражеская авиация бомбила макеты, имитировавшие танки и артиллерийские позиции, ложные переправы, расположения «войск». Ватутин всеми средствами поддерживал ошибочное убеждение немецкого командования, тем более что ему вновь противостоял Э. Манштейн. Опытнейший немецкий военачальник, разумеется, понимал, что рано или поздно русские будут наступать на Киев, но с какого направления?

Чтобы противник окончательно уверовал, что главный удар последует именно с букринского плацдарма, находившиеся здесь части и соединения первыми перешли в наступление. Немцы стали выдвигать под Букрин свои резервы, втянулись в бои, и в этот момент Ватутин отдал войскам, стянутым на лютежский плацдарм, приказ: «Вперед!».

Развивая мощное наступление, 3 ноября 38-я армия генерала К.С. Москаленко прорвала сильно укрепленную оборону противника. На следующий день Ватутин для развития достигнутого успеха ввел в сражение 3-ю гвардейскую танковую армию генерала П.С. Рыбалко. «Настал твой час, Петр Семенович, — напутствовал командующий фронтом подчиненного. — Танковый кулак у тебя мощный. Громыхни им так, чтобы все тылы и коммуникации противника затрещали».

Гвардейцы не подвели своего командующего. Вечером 4 ноября они вышли на подступы к Киеву в районе шоссе Киев — Житомир и к утру перерезали эту важнейшую коммуникацию врага. А к утру 6 ноября Киев был полностью очищен от гитлеровцев.

Как ни покажется странным, но за форсирование Днепра и взятие Киева, принесшие многим его участникам беспрецедентные награды (достаточно сказать, что к званию Героя Советского Союза представлялись воины, первыми форсировавшие Днепр и равные ему водные преграды и закрепившиеся на плацдармах), Ватутин отмечен не был. Вероятно, свою роль сыграли последовавшие затем события вокруг Житомира. Войска 1-го Украинского фронта, взяв город, во второй половине ноября позволили противнику вновь овладеть им, когда Манштейн, получив подкрепление танками, нанес контрудар под Фастовом и Житомиром (но Киев взять так и не смог, как планировалось). Генералу армии К.К. Рокоссовскому, командовавшему Белорусским фронтом — соседом справа, позвонил Сталин и приказал немедленно выехать к Ватутину в качестве представителя Ставки, на месте разобраться в обстановке и принять меры к отражению наступления врага. В случае необходимости Верховный предписывал Рокоссовскому немедленно вступить в командование 1-м Украинским фронтом, не дожидаясь указаний из Москвы. Тревога и раздражительность Верховного объяснялись тем, что в это время в Тегеране он вел тяжелые переговоры с союзниками, и, разумеется, не хотел даже малейшего ослабления своих позиций.

Полководцы знали друг друга давно: когда Николай Федорович был начальником штаба КОВО, Константина Константиновича после освобождения из заключения направили в округ командиром 5-го кавалерийского корпуса. И вот им пришлось встретиться в иной обстановке. Разговор, как вспоминал Рокоссовский, поначалу не складывался. Ватутин говорил каким-то оправдывающимся тоном, превращал разговор в доклад провинившегося подчиненного старшему. Натянутость постепенно исчезла только тогда, когда командующий Белорусским фронтом прямо заявил, что он прибыл не для расследования, а с тем, чтобы по-товарищески помочь общими усилиями преодолеть временно испытываемые соседом трудности.

По мнению Рокоссовского, командующего 1-м Украинским фронтом подвела пассивность. Боясь рисковать в связи с близостью Киева, Ватутин лишь оборонялся, тем самым отдав инициативу врагу. Когда же Николай Федорович, восприняв совет, стал действовать активно, то, по словам его старого боевого товарища, «блестяще справился с задачей, нанес такие удары, которые сразу привели гитлеровцев в чувство и вынудили их спешно перейти к обороне».

Рокоссовский доложил Сталину, что «Ватутин, как командующий фронтом, находится на месте и войсками руководит уверенно», необходимости в его замене нет. Но от одного личного замечания он не удержался. Его удивила система работы Ватутина: тот брался за дела, которые входили в круг обязанностей не командующего, а начальника штаба — редактировал приказы и распоряжения, вел телеграфно-телефонные переговоры с армиями и штабами. Это отвлекало его от прямых обязанностей, делало и без того напряженный режим работы изматывающим. К замечанию по этому поводу Николай Федорович отнесся со всей серьезностью. «Сказывается, что долго работал в штабе, — смущенно пояснил он. — Вот и не терпится ко всему свою руку приложить».

«С Ватутиным мы распрощались очень тепло, — писал Рокоссовский. — Оба были довольны, что все окончилось так благополучно. Настроение свое Ватутин выразил в крепком-крепком рукопожатии»^[164].

Но Сталин, когда решался вопрос о награждении, вероятно, был иного мнения и поставил Ватутину «в строку» не только киевское, но и житомирское «лыко».

И еще одну незаслуженную обиду Верховный нанес генералу — при оценке вклада 1-го Украинского фронта в окружение и разгром крупной немецкой группировки в районе Корсунь-Шевченковского в январе — феврале 1944 г. Эта операция трудно далась Николаю Федоровичу, но зато здесь сбылась его давнишняя полководческая мечта: он, хорошо помнивший, как в 1941 г. пришлось сражаться с многократно превосходящим противником, получил наконец возможность, используя танковые и механизированные соединения, провести масштабную операцию на окружение.

По существу, под Корсунь-Шевченковским немцам устроили новый Сталинград: войска 1-го и 2-го Украинских фронтов взяли в кольцо 10 дивизий и одну бригаду противника, а также отдельные вспомогательные части. Но вот когда дело дошло до ее уничтожения, Сталин прислушался к маршалу И.С. Коневу, командующему 2-м Украинским фронтом, и возложил эту задачу на него. Из воспоминаний маршала Жукова следует: Верховный Главнокомандующий был дезориентирован докладом Конева о том, что на участке 1-го Украинского фронта противник сумел прорвать кольцо окружения. Сталин, позвонивший Жукову, который координировал действия войск фронтов, вел разговор «в повышенно раздраженном тоне», «крепко выругал» собеседника и Ватутина. А через несколько часов из Москвы пришла директива о том, что уничтожение корсуньской группировки возложено исключительно на войска 2-го Украинского фронта.

С этим утверждением Жукова, правда, не все ясно. Сведения о «дезориентирующем» докладе Конева Верховному пока документально не подтверждены. Можно лишь предполагать, что кто-то (но не сам Ватутин) сообщил Сталину о прорыве в полосе 1-го Украинского фронта. То, что таковой действительно имел место, в советской историографии умалчивалось, но в настоящий момент признаётся^[165]. Численность прорвавшихся, судя по немецким источникам, составляла 30—32 тыс. чел. — 60 % окруженных, но они смогли пробиться, лишь бросив технику^[166].

Была ли в происшедшем вина Ватутина? Несомненно. Но нельзя забывать, что весь 1943 г. Сталин, боясь повторения истории с занявшей два с половиной месяца ликвидацией сталинградского «котла», избегал операций на окружение и тем не только замедлял темпы наступления и увеличивал потери войск, но и лишал своих военачальников опыта проведения таких операций. И здесь вины Ватутина уже не было. Нельзя также не отметить, что немцам удавалось и далее пробивать бреши в «котлах», устроенных им нашими войсками — достаточно вспомнить прорывы под Бучачем и Одессой. Лишь в Белорусской операции кольцо советского окружения сомкнулось намертво.

Узнав о решении Ставки отстранить войска 1-го Украинского фронта от уничтожения корсуньской группировки врага, Ватутин не мог сдержать обиды. Конечно, приказ Верховного он выполнил. А ему и его войскам было отказано даже в добром слове: когда 18 февраля был объявлен приказ Верховного Главнокомандующего и дан салют в честь победителей под Корсунь-Шевченковским, о войсках 1-го Украинского фронта даже не упомянули.

«Должен сказать, что И.В. Сталин был глубоко не прав, не отметив в своем приказе войска 1-го Украинского фронта, которые, как и воины 2-го Украинского фронта, не щадя жизни, героически бились с вражескими войсками там, куда направляло их командование фронта и Ставка, — писал Жуков. — Независимо от того, кто и что докладывал И.В. Сталину, он должен был быть объективным в оценке действий обоих фронтов... Я думаю, что это была непростительная ошибка Верховного... Оба фронта, возглавляемые Н.Ф. Ватутиным и И.С. Коневым, сражались одинаково превосходно»^[167]. Важен ведь результат: несмотря на прорыв части немецких сил, Корсунь-Шевченковская операция закончилась разгромом врага.

...В описании последнего боя генерала армии Ватутина в исторической литературе долгое время было много неясного. Наиболее подробно о нем рассказал бывший член военного совета 1-го Украинского фронта генерал-полковник К.В. Крайнюков, ставший его участником. 29 февраля 1944 г. группа генералов и офицеров во главе с Ватутиным работала в штабе 13-й армии генерала Н.П. Пухова, который располагался в Ровно, над планом проведения Проскуровско-Черновицкой операции. Аналогичную работу предстояло провести и в штабе 60-й армии генерала И.Д. Черняховского, для чего требовалось побывать в Славуте. (К слову, спустя некоторое время после смерти Ватутина Иван Данилович стал командующим войсками 3-го Белорусского фронта, а менее чем через год разделил трагическую участь своего бывшего командующего, получив смертельное ранение на поле боя.)

Колонна из четырех автомобилей (Ватутин и Крайнюков находились во второй машине) часть пути прошла по ровенскому шоссе на Новоград-Волынский, а затем по указанию командующего, решившего сократить путь, свернула на проселочную дорогу.

Вот как Крайнюков описывал дальнейшие события в докладе И.В. Сталину: «29 февраля 1944 года, возвращаясь из штаба Тринадцатой армии вместе с тов. Ватутиным в составе четырех машин и личной охраны в количестве 10 человек, в 18.50 при въезде в северную окраину д. Милятин, что 18 км южнее Гоща, подверглись нападению бандитов... При перестрелке тов. Ватутин был ранен. Все меры по вывозу раненого тов. Ватутина из района нападения приняты.

Характер ранения: сквозное пулевое правого бедра с переломом кости. По предварительному заключению хирурга Тринадцатой армии ранение относится к категории тяжелых, требующих лечения минимум два месяца. К оказанию мед. помощи привлечены все лучшие силы. На 3.00 1.3.44 года состояние здоровья тов. Ватутина удовлетворительное. Находится в Пятьсот шестом армейском госпитале в Ровно. Врачи настаивают [на том, чтобы] в течение суток [его] не трогать, а 2.3 обязательно эвакуировать самолетом "дуглас" в Москву»^[168].

Крайнюков вспоминал, что когда он посоветовал Николаю Федоровичу, захватив с собой портфель с оперативными документами, выходить из боя, Ватутин ответил: «Командующий всегда должен оставаться командующим», — и приказал одному из офицеров взять портфель и в сопровождении одного автоматчика отходить. Всем же остальным драться до последнего. Пример показал сам командующий фронтом, залегший с автоматом в редкую цепь охраны. В эти минуты он и получил ранение. С самого начала не было сомнений, что нападение совершили бандеровцы, воевавшие против Красной Армии в ее тылу.

Под сильным огнем генерала армии удалось вывезти из боя в уцелевшей машине. Но в госпиталь раненый попал не сразу. «Газик» вскоре вышел из строя, поэтому часть пути до ровенского шоссе Ватутина несли на руках, а часть — везли в попавшихся по дороге розвальнях. Ухабистая дорога приносила дополнительные страдания. Профессиональную медицинскую помощь Николаю Федоровичу удалось оказать лишь у шоссе. Военврач перевязал раненого, и на санитарной машине, высланной генералом Н.П. Пуховым (о происшедшем он узнал от офицера, вынесшего портфель с документами), Ватутин был доставлен в Ровно, где ему сделали первую операцию.

Крайнюков писал, что, доставив раненого командующего в госпиталь, он по ВЧ доложил о происшествии Верховному Главнокомандующему. Сталин в ответ укорил члена военного совета фронта: «В вашем распоряжении имеется такая огромная масса войск, а вы не взяли даже надежной охраны. Так не годится!»

Сегодня уже невозможно установить, по какой причине Сталин не заставил перевезти Ватутина в Москву, хотя, как видим, врачи ровненского госпиталя рекомендовали это сделать. Не исключено, что эвакуированного в Киев генерала вначале не хотели лишний раз тревожить из-за тяжелого физического состояния, а затем, наоборот, по мере выздоровления посчитали такую эвакуацию излишней. К лечению командующего фронтом были привлечены светила медицины, включая главного хирурга Красной Армии академика Н.Н. Бурденко.

Действительно, дела вроде бы пошли на поправку. Однако спустя месяц после ранения в состоянии Николая Федоровича наступило резкое ухудшение. Своевременно не подавленная инфекция поразила костный мозг. Чтобы спасти генерала, консилиум врачей признал необходимым произвести срочную ампутацию ноги. Операцию, проведенную 5 апреля 1944 г., раненый перенес удовлетворительно, к концу дня стал постепенно выходить из состояния послеоперационного шока.

К несчастью, операция не смогла пресечь губительного процесса, и в ночь на 15 апреля генерал Ватутин скончался. Было ему всего 42 года — самая пора расцвета полководческого дарования.

Похоронили Николая Федоровича в Киеве. В час его погребения участники траурной церемонии услышали по радио из Москвы раскаты прощального салюта. Позднее над могилой полководца встал величественный памятник с надписью «Генералу Ватутину от украинского народа».

Истинного солдата могут заставить покинуть поле боя только вражеская пуля или осколок. Таким был и Николай Федорович Ватутин. Трудно избавиться от мысли, как безвременно ушел полководец, так и не успевший максимально раскрыть свой большой талант.

Очерк 9
«ПОСТАВИТЬ В НЕПОСРЕДСТВЕННОМ ТЫЛУ НЕУСТОЙЧИВЫХ ДИВИЗИЙ...»

История заградительных отрядов в Красной Армии, действовавших в годы Великой Отечественной войны, изучена слабо. В первую очередь это связано с введенным еще в годы войны режимом секретности, следствием которого стали недоступность для специалистов большинства документов и невозможность какого бы то ни было упоминания об этих воинских частях в открытой печати. Вплоть до второй половины 80-х гг. прошлого века сохраняли силу Правила по сохранению военной тайны в печати Красной Армии, утвержденные заместителем наркома обороны Маршалом Советского Союза A.M. Василевским еще в 1944 г., в соответствии с которыми к открытому опубликованию запрещались «все сведения о заградительных отрядах, штрафных батальонах и ротах»^[169].

Такого рода формирования в своем, если можно так выразиться, законченном виде были созданы приказом И.В. Сталина № 227 от 28 июля 1942 г. Но если штрафных частей в РККА до той поры не было, заградительные формирования в том или ином виде создавались с первых дней войны. Занималась этим военная контрразведка в лице Третьего управления Наркомата обороны СССР и подчиненных ему органов в войсках. В директиве, отданной 27 июня 1941 г., начальник Третьего управления НКО майор госбезопасности А.Н. Михеев предписал начальникам отделов в военных округах, фронтах, армиях, корпусах и начальникам отделений в дивизиях организовать «подвижные контрольно-заградительные отряды на дорогах, железнодорожных узлах, для прочистки лесов и т.д.» с задачами: «а) задержания дезертиров; б) задержания всего подозрительного элемента, проникшего на линию фронта; в) предварительного расследования, производимого оперативными работниками органов Третьего управления НКО (1—2 дня) с последующей передачей материала вместе с задержанными по подсудности»^[170].

Отряды комплектовались за счет личного состава, выделяемого военным командованием, в них включались оперативные работники органов военной контрразведки. Последние проводили предварительное расследование в отношении задержанных подозрительных лиц, но права на решение их судьбы, вроде расстрела на месте, не имели.

По мере катастрофического развития событий на фронте поток лиц, по разным причинам покидавших расположение воинских частей или отрывавшихся от них, нарастал. Слабел фронт, возникала угроза и для тыла. Лишь один пример: всего через две недели после начала войны, как констатировал нарком ВМФ адмирал Н.Г. Кузнецов, целые группы краснофлотцев и даже командиры, самостоятельно «эвакуируясь» с линии фронта и из прифронтовой полосы, захватывая автомашины, «беспрепятственно и бесконтрольно» попадали не куда-нибудь, а в Ленинград^[171].

Вскоре с объединением НКВД и НКГБ в единый Наркомат внутренних дел туда из Наркомата обороны была передана военная контрразведка. 17 июля 1941 г. постановлением ГКО № 187сс как в действующей армии, так и в военных округах органы Третьего управления НКО от отделений в дивизиях и выше были преобразованы в особые отделы (ОО) НКВД, а само управление — в Управление особых отделов НКВД СССР. В качестве главной задачи особых отделов на период войны были определены «решительная борьба со шпионажем и предательством в частях Красной Армии и ликвидация дезертирства в непосредственно прифронтовой полосе»^[172]. Они получали право ареста дезертиров, а «в необходимых случаях» и расстрела их на месте. В их распоряжение выделялся личный состав из войск НКВД, а кроме того, поддержку им были обязаны оказывать начальники охраны войскового тыла, каковыми, к слову, были кадровые офицеры войск НКВД, преимущественно пограничных.

Для обеспечения оперативных мероприятий «по борьбе с дезертирами, трусами, паникерами, шпионами и диверсантами» при особых отделах в соответствии с приказом наркома внутренних дел Л.П. Берии к 25 июля 1941 г. были сформированы: в дивизиях и корпусах — отдельные стрелковые взводы, в армиях — отдельные стрелковые роты, во фронтах — отдельные стрелковые батальоны. Все они комплектовались личным составом войск НКВД, находившимся в подчинении начальников охраны тыла фронтов.

Используя эти части, особые отделы организовывали службу заграждения, выставляя засады, посты и дозоры на дорогах, путях движения беженцев и других коммуникациях. Каждого задержанного командира, красноармейца, краснофлотца проверяли. Если его признавали бежавшим с поля боя, то он подвергался немедленному аресту, и по нему начиналось оперативное (не более чем 12-часовое) следствие для предания суду военного трибунала как дезертира. На особые отделы возлагалась обязанность приведения в исполнение приговоров военных трибуналов, в том числе перед строем. В «особо исключительных случаях, когда обстановка требует принятия решительных мер для немедленного восстановления порядка на фронте», начальник особого отдела имел право расстрелять дезертиров на месте, о чем должен был тут же донести в особый отдел армии и фронта (флота). Военнослужащих, отставших от части по объективной причине, организованно, в сопровождении представителя особого отдела, направляли в штаб ближайшей дивизии^[173].

Однако в условиях постоянного отступления заградительные меры не всегда носили централизованный характер, часто их подсказывала сама обстановка. Приведем для примера воспоминания бывшего заместителя начальника Главного управления военной контрразведки КГБ СССР генерал-лейтенанта в отставке А.И. Матвеева, а в дни описываемых событий — начало августа 1941 г. — оперуполномоченного 00 253-й стрелковой дивизии. В районе Кривого Рога при отходе полка, в составе которого находился оперуполномоченный, во время ночного марша «отдельные неустойчивые красноармейцы стали отставать от походной колонны с целью дезертирства. Что делать? Как приостановить этот опасный процесс? Опыта, конечно, никакого не было. Надо было принимать решение самому. Обсудили обстановку с командиром полка... Решили срочно сформировать заградительный отряд. Для этого использовали взвод конных разведчиков, усилив его коммунистами и комсомольцами. Поставили задачу — задерживать всех отставших и обеспечить их передвижение отдельной группой. Оперативная задача была решена успешно, выявлены зачинщики и приняты необходимые меры»^[174].

Первый опыт деятельности заградительных отрядов показал, что она требует серьезного совершенствования. Управление ОО НКВД СССР констатировало, что проверка задержанных лиц проводится поверхностно, зачастую этим занимаются не оперативники, а обычные заградотрядовцы, не способные выявить немецкую агентуру из числа бывших военнослужащих Красной Армии, которые перебрасывались на советскую территорию под видом окруженцев и бежавших из плена.

Своей директивой от 28 июля 1941 г. заместитель наркома внутренних дел СССР, начальник Управления ОО НКВД комиссар госбезопасности 3-го ранга B.C. Абакумов потребовал укрепить заградительные отряды кадрами опытных оперативных работников, на которых возлагался опрос всех без исключения задержанных. Лиц, возвратившихся из плена, как задержанных заградительными отрядами, так и выявленных агентурным и другим путем, было предписано арестовывать и тщательно допрашивать об обстоятельствах пленения и побега или освобождения из плена.

С разоблаченной вражеской агентурой работали дальше, а военнослужащих, чью причастность к органам разведки противника следствие не выявило, из-под стражи освобождали и направляли на фронт. Там, правда, за ними должны были постоянно наблюдать как особый отдел, так и комиссар части^[175].

Борьба с уклонением военнослужащих от участия в боях пошла с новой силой после широко известного приказа Ставки ВГК № 270 от 16 августа 1941 г. «О случаях трусости и сдаче в плен и мерах по пресечению таких действий». Ставка обязывала командиров и комиссаров расстреливать на месте «дезертиров из начсостава» — командиров и политработников, «во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу»^[176]. Приказ был хорошо известен личному составу, поскольку был прочитан во всех ротах, батареях, эскадронах, эскадрильях и штабах. Таким образом, красноармейцы и командиры имели ясное представление о самых радикальных мерах, которые применялись к дезертирам (разумеется, не только из числа начсостава) и тем, кто добровольно переходил на сторону противника.

Однако навести должный порядок пока не удавалось. Активные действия врага, широко прибегавшего к обходам и охватам, танковым прорывам, непрерывным ударам с воздуха, выброске в ближайшем тылу десантов, наряду с деморализацией части военнослужащих, а также массовой гибелью командно-политического состава РККА, из-за чего личный состав подразделений, частей и даже соединений оставался без управления, приводили к тому, что многие воинские части буквально распылялись, подчас даже не успев как следует вступить в соприкосновение с врагом. Немало военнослужащих в калейдоскопе боя, при выходе из многочисленных окружений отставали от своих частей, а кое-кто и сознательно бежал в тыл. В общей массе растворялась и немецкая агентура.

Из последних, в частности, состояла обезвреженная зимой — весной 1942 г. группа лазутчиков, которая имела задание физически ликвидировать командование Западным и Калининским фронтами, включая командующих генералов Г.К. Жукова и И.С. Конева^[177].

Уж какое пристальное внимание уделялось охране Москвы от дезертиров и вражеской агентуры, но они в немалом количестве умудрялись проникать и туда. Как докладывал комендант столичного гарнизона генерал-майор К.Р. Синилов наркому внутренних дел Берии, с 20 октября 1941 г. по 1 мая 1942 г. было задержано 9406 дезертиров и 21 346 человек, уклонившихся от военной службы, 69 уличенных в шпионаже и 8 диверсантов^[178].

Тыл, таким образом, притягивал с линии фронта значительную массу людей, перед которыми в интересах государственной безопасности требовалось поставить надежный заслон. На заградительные формирования легла огромная нагрузка.

Как следует из справки, представленной руководителю НКВД СССР заместителем начальника Управления ОО комиссаром госбезопасности 3-го ранга С.Р. Мильштейном во второй половине октября 1941 г., только с начала войны и по 10 октября оперативные заслоны особых отделов и заградительные отряды войск НКВД задержали 657 364 бойцов и командиров. После проверки были арестованы 25 878 человек, среди которых особые отделы числили: шпионов — 1505, диверсантов — 308, изменников — 2621, трусов и паникеров — 2643, дезертиров — 8772, распространителей провокационных слухов — 3987, самострельщиков — 1671, других — 4371 человек. Был расстрелян 10 201 человек, в том числе перед строем — 3321 человек. Подавляющее же число — 632 486 человек (т.е. более 96 %) были возвращены на фронт^[179].

Итак, менее чем за четыре месяца расположение своих частей по разным причинам покинули более 650 тыс. военнослужащих. Особые отделы НКВД с трудом справлялись с таким объемом дел, тем более что выставление заслонов в тылу было отнюдь не единственной их задачей. Ситуация потребовала создания специальных частей, которые бы прямо занимались предотвращением несанкционированного отхода войск с занимаемых позиций, возвращением отставших военнослужащих в их части и подразделения и задержанием дезертиров.

Первым инициативу такого рода проявило военное командование. После обращения командующего Брянским фронтом генерал-лейтенанта А.И. Еременко к И.В. Сталину 5 сентября 1941 г. ему было разрешено создать заградительные отряды в «неустойчивых» дивизиях, где неоднократно имели место случаи оставления боевых позиций без приказа^[180].

Через неделю эта практика была распространена на стрелковые дивизии всей Красной Армии. Директивой № 001919 от 12 сентября 1941 г. Ставка ВГК предписала главнокомандующему войсками Юго-Западного направления, командующим войсками фронтов, армий, командирам дивизий в пятидневный срок сформировать в каждой стрелковой дивизии заградительный отряд из надежных бойцов численностью не более батальона, подчинив его командиру дивизии. «Задачами заградительного отряда, — подчеркивалось в директиве, — считать прямую помощь комсоставу в поддержании и установлении твердой дисциплины в дивизии, приостановку бегства одержимых паникой военнослужащих, не останавливаясь перед применением оружия, ликвидацию инициаторов паники и бегства, поддержку честных и боевых элементов дивизии, не подверженных панике, но увлекаемых общим бегством»^[181].

Вопреки встречающимся в литературе ошибочным утверждениям, эти заградительные отряды (батальоны) не имели никакого отношения к войскам НКВД, они действовали в составе стрелковых дивизий РККА и комплектовались за счет их личного состава. По приказу Ставки работники особых отделов лишь оказывали им помощь «в деле укрепления порядка и дисциплины дивизии».

Следует иметь в виду, что какое-то время наряду с заградительными батальонами на тех или иных фронтах существовали и другие формирования с аналогичными функциями. Инициатива их создания исходила от военных властей на местах. Так, постановлением военного совета Ленинградского фронта от 18 сентября 1941 г. (то есть в бытность командующим фронтом генерала армии Г.К. Жукова) в целях усиления борьбы с дезертирством и проникновением вражеской агентуры на территорию Ленинграда были сформированы четыре заградительных отряда. Задачу организации отрядов военный совет возложил на начальника охраны войскового тыла Ленинградского фронта генерал-лейтенанта Г.А. Степанова, а их цель формулировалась следующим образом: «для сосредоточения и проверки всех военнослужащих, задержанных без документов». Постановление прямо предписывало всех задержанных военнослужащих после выяснения представителями особых отделов их личности возвращать под командой строго в свои части (разумеется, если не были установлены факты преступных деяний с их стороны)^[182].

Наряду с армейскими заградительными отрядами существовали также заградотряды, сформированные либо войсковыми особыми отделами, либо территориальными органами НКВД. Характерный пример — заградительные отряды, образованные в октябре 1941 г. управлением НКВД по Калининской области. С 15 октября по 9 декабря 1941 г. в полосе Калининского фронта на направлениях Калинин — Кушалино, Кушалино — Горицы, Кушалино — Зайцево, Кимры — Кашин ими были задержаны более 6 тыс. красноармейцев (которых затем направили в 256-ю стрелковую дивизию и другие воинские части) и почти 1,5 тыс. человек из состава строительных батальонов. Также задержали и привлекли к ответственности 172 дезертира^[183].

Последний факт имеет прямое отношение к Московской битве, которая предъявила к заградительным формированиям, независимо от их ведомственной подчиненности, дополнительные требования.

12 октября 1941 г. постановлением № 765сс ГКО СССР обязал НКВД  взять под особую охрану зону, прилегающую к Москве с запада и юга по линии Калинин — Ржев — Можайск — Тула — Коломна — Кашира. Штабу охраны Московской зоны обороны были подчинены в оперативном отношении расположенные в зоне войска и районные организации НКВД, милиция, истребительные батальоны и заградительные отряды с задачей «наведения жесткого порядка на тыловых участках фронта, прилегающих к территории Москвы»^[184].

Уже первые результаты показали, насколько нужными оказались эти меры. Только за две недели с 15 по 28 октября 1941 г. в Московской зоне были задержаны 75 568 военнослужащих, из которых 760 человек были признаны дезертирами и переданы в особые отделы^[185]. Остальные, как отставшие от своих частей, после одно-двухдневной проверки на пунктах сбора при заградительных заставах следовали в пункты формирования воинских частей или в распоряжение военных комендатур, откуда направлялись на передовую. Например, 93-я стрелковая дивизия из состава 43-й армии к началу ноября была пополнена не менее 1 тыс. человек, ранее задержанных заградотрядами.

Качественно новый этап в деятельности формирований заградительного характера наступил в период Сталинградской битвы с изданием упомянутого выше приказа наркома обороны № 227. Приказ требовал «сформировать в пределах армии 3—5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (до 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам выполнить свой долг перед Родиной».

Из-за того, что их постоянные штаты были утверждены лишь 28 сентября 1942 г.,^[186] заградотряды в течение двух месяцев формировались и укомплектовывались по временным штатам, а в самом начале и вовсе исходя из взгляда на этот вопрос того или иного командующего.

Первыми по времени формирования следует считать заградотряды, созданные по прямому указанию Сталина через два дня после того, как был объявлен приказ № 227. Получив донесение о том, что 184-я и 192-я стрелковые дивизии (из состава 62-й армии) оставили населенный пункт Майоровский, а войска 21-й армии — Клетскую, Верховный направил командующему Сталинградским фронтом В.Н. Гордову и члену военного совета Н.С. Хрущеву грозную телеграмму. Он потребовал отчета о случившемся, а кроме того, приказал «в двухдневный срок сформировать за счет лучшего состава прибывших на фронт дальневосточных дивизий заградительные отряды до 200 человек в каждом, которые поставить в непосредственном тылу и прежде всего за дивизиями 62-й и 64-й армий... подчинить военным советам армий через особые отделы. Во главе... поставить наиболее опытных в боевом отношении особистов...»^[187]

Командующий фронтом генерал-лейтенант Гордов, выполняя приказ Верховного Главнокомандующего, 1 августа 1942 г. поставил перед командующими армиями, которые входили в состав фронта, задачу, во-первых, сформировать 36 заградительных отрядов, укомплектовав их «лучшими отборными бойцами и командирами из дальневосточных дивизий», а во-вторых, восстановить в каждой стрелковой дивизии заградительные батальоны, учрежденные директивой Ставки ВГК № 001919 от 12 сентября 1941 г., также направив на их укомплектование лучших воинов.

Созданные в соответствии с приказом № 227 заградотряды состояли из бойцов и командиров Красной Армии, ни формой, ни вооружением не отличавшихся от остальных военнослужащих РККА. Разница по сравнению с заградотрядами (батальонами в составе стрелковых дивизий РККА) 1941 года состояла лишь в том, что каждый из них имел статус отдельной воинской части и подчинялся не командованию дивизии, за боевыми порядками которой располагался, а командованию армии через ОО НКВД. Соответственно, руководил отрядом офицер госбезопасности.

Кроме названных двух, во время Сталинградской битвы действовала еще одна разновидность заградительных отрядов — укомплектованные военнослужащими НКВД заградотряды при особых отделах дивизий (численностью до взвода) и армий (до роты). Армейские заградотряды и заградбатальоны дивизий несли службу заграждения непосредственно за боевыми порядками частей, не допуская паники и массового бегства военнослужащих с поля боя. А взводы охраны при особых отделах дивизий и роты при особых отделах армий использовались в качестве заслона на главных коммуникациях, задерживая трусов, паникеров, дезертиров и другие преступные элементы, укрывавшихся в армейском и фронтовом тылу.

В этот период все те формирования из состава войск НКВД, которые ранее, выполняя заградительные функции, находились непосредственно за боевыми порядками линейных войск, были переведены на охрану войскового тыла. Их первая линия застав проходила на удалении от линии фронта на 10—15 км, а вторая — 20—25 км.

Таким образом, какое-то время все три разновидности заградительных формирований существовали на равных, и сегодня довольно непросто установить разницу в специфике задач, поставленных перед ними. Вероятно, особой специфики и не было, ибо все подчинялось выполнению одного приказа: «Ни шагу назад!»

Всего к 15 октября 1942 г. в частях действующей армии функционировало 193 заградительных отряда. В первую очередь сталинский приказ проводился в жизнь, конечно, на южном фланге советско-германского фронта, не случайно почти каждый пятый отряд — 41 единица — были сформированы на сталинградском направлении.

«В настоящий момент [наша] главная задача — приостановить наступление противника на Туапсе и Новороссийск... — писал в начале августа 1942 г. И.В. Сталину член Политбюро ЦК ВКП(б), член военного совета Северо-Кавказского фронта Л.М. Каганович. — Одновременно принимаем, на основе приказа 227, меры по полному оздоровлению тыла, к настоящему [моменту] заградотряды созданы в большинстве дивизий... разослали специальных работников, в том числе и судебно-прокурорских, для задержки неорганизованно двигающихся частей и одиночек»^[188].

Как нередко бывает в новом деле, да еще в многомиллионной армии, в формировании заградотрядов были допущены серьезные просчеты. Проверка, осуществленная Главным политуправлением РККА, показала, что туда в ряде случаев направлялись плохо обученные, недисциплинированные красноармейцы, не знающие русского языка и ранее не участвовавшие в боях. Много было слабых здоровьем, а то и явных инвалидов. К ведению боевых действий часть отрядов оказалась не готовой. Такие факты были выявлены инспектирующими из ГлавПУ, в частности, на Воронежском фронте^[189].

Порицая членов военных советов и начальников политорганов за благодушие и устранение от выполнения приказа № 227, начальник ГлавПУ генерал-лейтенант А.С. Щербаков в специальной директиве № 09 от 15 августа 1942 г. потребовал от них принять личное участие в отборе людей для заградотрядов, «не передоверяя это политически важное дело второстепенным работникам»^[190]. О выполнении сталинского приказа все политорганы должны были ежедневно доносить в Москву.

Первоначально в соответствии с требованиями наркома обороны на заградительные отряды возлагалась обязанность предупреждать несанкционированный отход линейных частей. Однако на практике круг боевых дел, которыми они занимались, оказался более широким. «Заградительные отряды, — вспоминал генерал армии П.Н. Лащенко, бывший в дни опубликования приказа № 227 заместителем начальника штаба 60-й армии, — находились в удалении от передовой, прикрывали войска с тыла от диверсантов и вражеского десанта, задерживали дезертиров, которые, к сожалению, были; наводили порядок на переправах, направляли отбившихся от своих подразделений солдат на сборные пункты»^[191].

О специфике боевой деятельности такого рода формирований наглядно свидетельствует запись из журнала 4-го отдельного заградительного отряда 52-й армии, сделанная 7 августа 1944 г., незадолго до его расформирования: «За год отряд задержал 1415 человек, в том числе 30 шпионов, 36 старост, 42 полицейских, 10 переводчиков и др. За отличное выполнение заданий командования в отряде награждено 29 человек орденами и 49 медалями. Отряд прошел путь от Дона до реки Прут, покрыв расстояние в 1300 километров... За год прочесано 83 населенных пункта, в том числе 8 городов. Личный состав вел и наступательные, и оборонительные бои в районе Днепра, села Белозерье, города Смола и других. В результате освобождено 7 населенных пунктов... За год отряд потерял убитыми 11 человек, ранеными 40»^[192].

В то же время, как свидетельствуют многие участники войны, заградотряды действовали не повсеместно. Так, М.И. Сукнев, воевавший командиром стрелкового батальона, вспоминал: «...Академик Арбатов утверждает, что нас караулили сзади заградотряды. Неправда! У нас их не было. У нас достаточно этого "Смерша" было, который все видел. Сразу тебе шею свернут...»^[193]

По утверждению Маршала Советского Союза Д.Т. Язова, заградотряды вообще отсутствовали на ряде фронтов, действовавших на северном и северо-западном направлениях.

Не выдерживают критики и утверждения, будто заградотряды «караулили» с тыла штрафные части, созданные в соответствии с тем же приказом НКО № 227. Командир роты 8-го отдельного штрафного батальона 1-го Белорусского фронта полковник в отставке А.В. Пылыдын, воевавший с 1943 г. до самой Победы, писал: «К слову сказать, за нашим батальоном ни при каких обстоятельствах не было никаких заградотрядов, не применялись и другие устрашающие меры. Просто в этом никогда не возникало такой нужды»^[194].

Не помнил случаев, «чтобы где-то привелось увидеть пресловутый заслон», генерал-майор юстиции в отставке П.Д. Бараболя, во время Сталинградской битвы командовавший взводом в 610-й отдельной штрафной роте Волжской военной флотилии.

Герой Советского Союза В.В. Карпов, воевавший в 45-й отдельной штрафной роте на Калининском фронте, также отрицает присутствие заградотрядов за боевыми порядками их части.

Реально заставы армейского заградотряда располагались на удалении 1,5—2 км от передовой, перехватывая коммуникации в ближайшем тылу. Они не специализировались на штрафниках, а проверяли и задерживали всех, чье пребывание вне воинской части вызывало подозрение.

Применяли ли заградительные отряды оружие, чтобы предотвратить несанкционированный отход линейных частей с занимаемых позиций? Этот аспект их боевой деятельности требует более подробного рассмотрения, поскольку в последнее время освещается крайне спекулятивно. Без опоры на документы, на достоверные свидетельства участников войны иные авторы утверждают, что заградительные отряды вели огонь на поражение по отступающим бойцам и командирам, называют бойцов заградотрядов «карателями», доводя число их — вкупе с органами контрразведки «Смерш» — жертв до 1 млн. человек^[195]. Однако факт повальных расстрелов документально не подтверждается. Не приводятся такие случаи и в воспоминаниях фронтовиков.

Проследим по документам, как складывалась боевая практика заградительных отрядов в один из самых напряженных периодов войны — летом — осенью 1942 г. С 1 августа (момента формирования) по 15 октября ими были задержаны 140 755 военнослужащих, «сбежавших с передовой линии фронта». Из них: арестовано — 3980, расстреляно — 1189, направлено в штрафные роты — 2776, в штрафные батальоны — 185, возвращено в свои части и на пересыльные пункты — 131 094 человек.

Наибольшие цифры дали Донской и Сталинградский фронты, что не удивительно, ибо на них пришелся главный удар наступающего врага. Соответственно, здесь было: задержано — 36 109 и 15 649 человек, арестовано — 736 и 244, расстреляно — 433 и 278, остальные направлены в штрафные части, а также возвращены к месту прежней службы и на пересыльные пункты^[196].

Подчас бойцам РККА, составлявшим заградительные формирования, приходилось задерживать бегущих солдат войск НКВД. Приведем фрагмент донесения начальника ОО НКВД Сталинградского  фронта  старшего  майора госбезопасности Н.Н. Селивановского в НКВД СССР от 16 сентября 1942 г.: «Заградительным отрядом особого отдела 62 армии с 13 по 15 [сентября] задержано 1218 человек военнослужащих; из них расстреляно — 21, арестовано — 10, остальные направлены в свои части. Большинство задержанных относятся к войскам 10 дивизии НКВД и связному полку 399 стрелковой дивизии, который был брошен на поле боя командиром и комиссаром полка»^[197].

Поясним: в июле 1942 г. 10-я дивизия НКВД сама осуществляла заградительную службу в тылу отходившего Юго-Западного фронта, много сделала для наведения порядка в прифронтовой полосе, затем активно участвовала в оборонительных боях за Сталинград, проявив отвагу и геройство. 2 декабря того же года дивизия будет награждена орденом Ленина и получит почетное наименование «Сталинградская»^[198]. Но, как видим, и в ее рядах при особо строгом отборе личного состава встречались слабые духом. Их-то и задерживали армейцы из числа заградотрядовцев.

К преступникам применялись самые суровые меры. Дезертиров, перебежчиков, мнимых больных, самострельщиков заградотряды не жаловали. Доводилось — и расстреливали перед строем. Но решение о приведении в исполнение этой крайней меры принимал не командир заградотряда, а военный трибунал дивизии (не ниже) или, в отдельных, заранее оговоренных случаях, начальник особого отдела армии. Так что даже по горячим следам приказа № 227, когда, как известно, исполнители проявляют особое рвение, из общего числа задержанных было арестовано 2,8 %, расстреляно — 0,8 %, направлено в штрафные роты и батальоны — 2,1 %.

Конечно, самоценна любая жизнь. Не исключено, что кто-то был направлен в штрафную часть или даже, будучи задержан заградотрядом, расстрелян несправедливо, второпях, по ошибке, а то и злой воле. Но приведенная статистика показывает, что воевать дальше без какого-либо поражения в правах получило возможность абсолютное большинство военнослужащих, до этого по разным причинам покинувших передовую, — более 91 %. Выходит, с обстоятельствами, в которых оказались девять человек из десяти, разобрались правильно, и людям дали возможность вернуться в воинский строй без всяких для них последствий. И это, повторимся, в условиях кровопролитных боев, отступления, резкого ухудшения положения на фронте.

Примерно такое же соотношение арестованных и возвращенных на передовую наблюдалось и в каждой отдельно взятой армии. Так, тремя заградотрядами и заградбатальонами 4-й танковой армии Сталинградского фронта к 7 августа 1942 г., то есть за первую неделю существования, были задержаны 363 человека — вышедшие из окружения, отставшие от своих частей, бежавшие из плена, дезертировавшие с поля боя, имевшие «сомнительные ранения». Проведя тщательную проверку, особый отдел армии распорядился с контингентом задержанных следующим образом: 187 человек были возвращены в свои подразделения, 43 — направлены в отдел укомплектования, 73 — в спецлагеря НКВД, 27 — в штрафные роты, 2 — на медицинскую комиссию, 6 — арестованы и 24 военнослужащих расстреляны перед строем^[199].

Как нетрудно заметить из приведенных цифр, упор в деятельности заградотрядов делался отнюдь не на репрессии. Подавляющее большинство задержанных военнослужащих возвращали в их части и впоследствии. Например, в ходе Курской битвы^[200] заградительные отряды Воронежского фронта в период с 5 по 10 июля 1943 г. задержали 1870 человек. В процессе их проверки были выявлены и арестованы б дезертиров, 19 членовредителей и 49 паникеров, бежавших с поля боя. Остальные 1796 человек, не совершившие преступлений, но по тем или иным причинам потерявшие связь со своими подразделениями, были возвращены в строй^[201].

Аналогичная картина складывалась на Центральном фронте. «Путем усиления заградительной службы как за боевыми порядками, так и в тылу частей в отчетном (июль 1943 г. — Ю.Р.) периоде, — докладывал 13 августа 1943 г. в Москву начальник управления контрразведки "Смерш" фронта генерал-майор А.А. Вадис, — задержан 4501 человек, из них: арестованы — 145 чел., переданы в прокуратуры — 70 чел., переданы в органы НКГБ — 276 чел., направлены в спецлагеря — 14 чел., направлены в части — 3303 чел.»^[202].

В исключительных случаях бойцы заградительных отрядов могли открывать огонь над головами отступающих, однако, повторимся — не стреляли по ним на поражение. Допускаем, что отдельные случаи стрельбы по людям в горячке боя могли иметь место: бойцам и командирам заградотрядов в непредсказуемой обстановке могла изменить выдержка. Но утверждать, что таковой была повседневная практика — нет никаких оснований. Трусов и паникеров расстреливали перед строем в индивидуальном порядке. Карали, как правило, лишь инициаторов паники и бегства.

Приведем несколько характерных примеров из истории битвы на Волге. 14 сентября 1942 г. противник предпринял наступление против частей 399-й стрелковой дивизии 62-й армии. Когда бойцы и командиры 396-го и 472-го стрелковых полков стали в панике отходить, начальник заградотряда младший лейтенант госбезопасности Ельман приказал своему отряду открыть огонь над головами отступающих. Это заставило личный состав остановиться, и через два часа полки заняли прежние рубежи обороны.

2 октября 1942 г. части 138-й стрелковой дивизии под мощным артиллерийским и минометным огнем противника дрогнули и в панике бежали назад через боевые порядки 204-й стрелковой дивизии, находившиеся во втором эшелоне. Принятыми мерами командованием и заградбатальоном дивизии положение было восстановлено. Семь трусов и паникеров были расстреляны перед строем, а остальные возвращены на передовую линию фронта.

Аналогичный случай произошел 16 октября, когда во время контратаки противника часть красноармейцев 781-й и 124-й стрелковых дивизий проявила трусость и в панике стала покидать поле боя, увлекая за собой других. Находившийся на этом участке армейский заградотряд 21-й армии силой оружия ликвидировал панику и восстановил прежнее положение.

За день до этого, 15 октября, в районе Сталинградского тракторного завода противнику удалось выйти к Волге и отрезать от основных сил 62-й армии остатки 112-й стрелковой дивизии, а также трех (115, 124 и 149-я) отдельных стрелковых бригад. Поддавшись панике, ряд военнослужащих, в том числе командиров различных степеней, пытались бросить свои части и под разными предлогами переправиться на восточный берег Волги. Чтобы не допустить этого, оперативная группа под руководством старшего оперуполномоченного лейтенанта госбезопасности Игнатенко, созданная особым отделом 62-й армии, выставила заслон, объединив остатки взводов особых отделов с личным составом 3-го армейского заградотряда. За 15 дней было задержано и возвращено на поле боя до 800 человек рядового и командного состава, 15 паникеров, трусов и дезертиров были расстреляны перед строем.

19 ноября в ходе наступления частей 293-й стрелковой дивизии при контратаке противника два минометных взвода 1306-го стрелкового полка без приказа командования оставили занимаемый рубеж и, в панике бросая оружие, бежали с поля боя. Командиры взводов младшие лейтенанты Богатырев и Егоров не только не пресекли бегства, но и сами присоединились к подчиненным. Находившийся на этом участке взвод автоматчиков армейского заградотряда остановил бегущих и, расстреляв двух паникеров перед строем, возвратил остальных на прежние рубежи.

В первый день сражения на Курской дуге, 5 июля 1943 г., самовольно оставил занимаемый рубеж и панически отступил в тыл стрелковый батальон капитана Ракитского, входивший в состав 13-й армии Центрального фронта. Силой оружия он был задержан заградотрядом и возвращен в бой.

Суровые меры во многом диктовались уловками, к которым прибегали изменники и дезертиры, уклоняясь от исполнения воинского долга. При всякой возможности они подделывали, а то и изготавливали фиктивные документы, с которыми пытались убыть в тыл.

Красноармеец Кислицин, служивший в одной из сухопутных частей Балтийского флота, воспользовавшись тем, что текст выданной ему в медсанбате справки занимал лишь верхнюю половину писчего листа, отделил незаполненную половину с печатью и подписью врача внизу и сфабриковал удостоверение, по которому ему якобы разрешался отпуск на родину. Дезертир Деркач, чтобы любой ценой покинуть прифронтовую полосу, заготовил письма на имя некоего генерал-майора и при проверках предъявлял их заградпостам, ссылаясь на то, что он послан со срочным донесением в тыл^[203].

Слабые духом шли и на более серьезные преступления. В сообщении 00 НКВД Сталинградского фронта в Управление ОО НКВД СССР от 14 августа 1942 г. «О ходе реализации приказа № 227 и реагировании на него личного состава 4-й танковой армии» приведены следующие факты: «Командиры отделений 414 СП 18 СД Старков и Добрынин во время боя струсили, бросили свои отделения и бежали с поля боя, оба были задержаны заград[ительным] отрядом и постановлением особдива (особый отдел дивизии. — Ю.Р.) расстреляны перед строем. Красноармеец того же полка и дивизии Огородников произвел саморанение левой руки, в совершенном преступлении изобличен, за что предан суду военного трибунала».

А вот фрагмент еще одной докладной записки в Управление 00 НКВД СССР, но уже с Донского фронта: «27 ноября 1942 г. командир батальона 206 стр[елкового] полка ... сд ст. лейтенант Таиров Иван Евдокимович во время контратаки противника при появлении немецких танков бросил батальон и бежал с поля боя. В результате батальон, не имея управления, понес большие потери и отступил с занимаемого им рубежа. 29 ноября Таиров был задержан особым отделом... в с. Ерзовка, где он скрывался под видом раненого... По постановлению особдива, с согласия командования дивизии, Таиров расстрелян перед строем командного состава полка»^[204].

Офицер в отставке Н.А. Сухоносенко, служивший в заградотряде, из богатой боевой практики запомнил лишь один случай, когда был открыт огонь по своим военнослужащим, но не на поражение: «Оружие было применено... когда легковая машина не остановилась по нашему сигналу. Огонь был открыт по колесам. В результате нами оказались задержаны командиры, сидевшие в машине, старший в чине полковника. Других случаев я не знаю»^[205].

Вот подпирать дрогнувшие, попятившиеся назад подразделения и части, самим вмешиваться в ход боя с тем, чтобы внести в него перелом, заградотрядовцам, как свидетельствуют документы, приходилось неоднократно. Пополнение, прибывавшее на фронт, было, естественно, необстрелянным, и в этой ситуации заградительные отряды, сформированные из стойких, обстрелянных, с крепкой фронтовой закалкой командиров и бойцов, как бы подставляли линейным частям надежное и сильное плечо.

А что заградотряды комплектовались, как правило, из отборных бойцов, подтверждается документально. Командованием были извлечены уроки из просчетов, допущенных на первых порах. Например, как доносил в августе 1944 г. в Главное политическое управление РККА начальник ПУ 3-го Прибалтийского фронта генерал-майор А.А. Лобачев, «личный состав заградотрядов подобран из лучших, проверенных бойцов и сержантов, участников многих боев, награжденных орденами и медалями Советского Союза. В 21-м заградотряде 67-й армии из 199 чел. 75 процентов участников боев, многие из них награждены»^[206].

Случаи, когда только непосредственное участие личного состава заградотряда позволило переломить в пользу наших войск ситуацию на том или ином участке, отмечались неоднократно.

В ходе обороны Сталинграда 29 августа 1942 г. прорвавшимися танками противника был окружен штаб 29-й стрелковой дивизии 64-й армии. Заградотряд не только остановил отходящих в беспорядке военнослужащих и возвратил их на ранее занимаемые рубежи обороны, но и сам вступил в бой. Враг был отброшен.

13 сентября, когда 112-я стрелковая дивизия под давлением противника отошла с занимаемого рубежа, оборону занял заградотряд 62-й армии под командованием лейтенанта госбезопасности Хлыстова. Несколько суток бойцы и командиры отряда отражали атаки вражеских автоматчиков, пока в оборону не встали подошедшие части.

В эти же дни еще один заградотряд 62-й армии в течение двух суток успешно вел бой с превосходящими силами противника в районе железнодорожного вокзала Сталинграда. Несмотря на свою малочисленность, личный состав не только отбивал атаки немцев, но и контратаковал сам, нанося немцам ощутимые потери. Занимаемые позиции отряд оставил только тогда, когда ему на смену подошли части 10-й стрелковой дивизии.

20 сентября совместными действиями заградотряда 47-й армии Черноморской группы войск и сводной бригады была полностью очищена ст. Мелеховская, восточную окраину которой противник захватил перед этим в результате самовольного отхода бригады.

В этом контексте понятны соображения командующего Донским фронтом генерала К.К. Рокоссовского, который, как докладывал особый отдел фронта в Управление 00 НКВД СССР 30 октября 1942 г., внес предложение использовать заградотряды для воздействия на пехоту неудачно наступавшей 66-й армии. По мысли командующего, заградотрядовцы должны были идти следом за пехотными частями и силой оружия заставлять бойцов подниматься в атаку. Совершенно ясно, что таким образом будущий Маршал Советского Союза пытался не запугать пехотинцев, многие из которых лишь недавно прибыли на фронт, а, учитывая малочисленность подразделений и частей, максимально насытить боевые порядки наступающих опытными, закаленными в предыдущих боях воинами, чем усилить наступательный порыв.

И на других участках советско-германского фронта указанные отряды несли не только заградительную службу, но и нередко вели непосредственно боевые действия. Вот выдержка из боевого донесения действовавшего на Волховском фронте 3-го отдельного заградотряда 8-й армии от 27 сентября 1942 г.: «...3. Отряд занимается несением службы заградительных постов. 4. При отражении вражеской атаки пали смертью храбрых во второй роте сержант Тарасюк Алексей Савельевич, Белашев Семен Васильевич, красноармеец Кулешов Иван Васильевич. При артобстреле в районе платформы

Русановской были убиты сержант Истомин Ефим Гаврилович, старшина Николаев Василий Лаврентьевич, красноармейцы Гордеев Василий Александрович и Косаченко Василий Евдокимович. 5. За 27 сентября отрядом задержано 38 человек без документов. Направлены в свои части»^[207].

В конце донесения содержится характерный вывод: потери за последние дни особенно велики во 2-й роте потому, что командир 265-й стрелковой дивизии, которому временно подчинили роту, использует ее для ведения разведки боем.

С переломом в обстановке, наступившим после победы под Сталинградом, участие заградительных формирований в боях все больше оказывалось не только спонтанным, продиктованным динамично изменившейся ситуацией, но и результатом заранее принятого решения командования. Командармы старались использовать оставшиеся без «работы» отряды с максимальной пользой в делах, не связанных с заградительной службой.

Один из таких примеров привел в мемуарах бывший командующий 38-й армией 1-го Украинского фронта Маршал Советского Союза К.С. Москаленко. Вспоминая об обстоятельствах взятия Киева, он отметил решительные действия сводного отряда, который воспрепятствовал использованию противником резервов для противодействия нашему наступлению севернее Киева.

Этот сводный отряд, в состав которого входили, кроме 126-го и 367-го стрелковых полков 71-й стрелковой дивизии и учебного батальона, 127-й и 128-й армейские заградительные отряды, находясь на левом берегу Днепра южнее Киева, действовал в отрыве от основных сил армии. Последняя практически полностью была сосредоточена севернее украинской столицы на лютежском плацдарме. 3 ноября 1943 г., в день перехода армии в наступление, отряд сковывал противника огнем и имитировал форсирование Днепра, не позволяя немцам определить направление главного удара 38-й армии. А в ночь на 4 ноября на подручных средствах действительно переправился через реку в районе острова Казачий и захватил плацдарм.

Несмотря на то что отряд был изолирован от армии и не имел поддержки артиллерией, он действовал решительно. Перерезав дорогу, идущую на Киев вдоль Днепра, и овладев населенным пунктом Вита-Литовская, он облегчил действия ударной группировки армии по освобождению Киева, ибо противник не смог воспользоваться ближайшей дорогой для переброски войск в город со стороны букринского (южного) плацдарма. В дальнейшем сводный отряд воспрепятствовал отходу вражеской группировки из Киева на юг по этой дороге^[208].

«Не по назначению» использовал заградотряды и генерал армии А.В. Горбатов. При подготовке в феврале 1944 г. наступательной операции по форсированию Днепра и захвате плацдарма на его западном берегу он, командующий 3-й армией 1-го Белорусского фронта, предложил смелый план, предусматривавший концентрацию на главном направлении основных сил армии. Правда, при этом ослаблялась оборона 70-километрового участка фронта, но, учитывая его второстепенный характер, А.В. Горбатов спланировал постановку в оборону, кроме подразделений укрепленного района, запасного армейского полка, двух бронепоездов и роты химической защиты, также заградотряда и нескольких заградрот. Эту задачу командарм считал для перечисленных частей и подразделений вполне посильной, линейные же части готовились к наступлению. А.В. Горбатову удалось настолько убедительно аргументировать свое предложение, что с ним согласился командующий фронтом К.К. Рокоссовский.

К подобным мерам А.В. Горбатов прибег и летом того же 1944 г. в ходе операции «Багратион». Чтобы использовать для развития наступления 40-й стрелковый корпус трехдивизионного состава, который, по воспоминаниям командарма, было «бесцельно держать... для обороны северного направления между реками Днепр и Друть», он вывел из обороны сначала одну стрелковую дивизию, сменив ее заградотрядами, затем другую, сменив ее запасным полком, а третью дивизию, которая основными силами уже участвовала в наступлении, подкрепил еще одним запасным полком и заградотрядом^[209].

Органы военной контрразведки, допуская возможность вынужденного, продиктованного ходом событий вовлечения заградотрядов в бои с противником, выражали недовольство, когда к несвойственным функциям эти формирования привлекались по решению вышестоящего командования. «Отмечено ряд фактов, когда заградительные отряды отдельными командирами соединений использовались неправильно. Значительное число заградотрядов направлялось в бой наравне с линейными подразделениями, которые несли потери, вследствие чего отводились на переформирование и служба заграждения не осуществлялась», — такой вывод сделал майор госбезопасности В.М. Казакевич, заместитель начальника ОО НКВД Сталинградского фронта, докладывая в середине октября 1942 г. в Москву.

При этом Казакевич располагал фактами в масштабах не только своего, но и некоторых других фронтов. Например, командование 240-й стрелковой дивизии Воронежского фронта в сентябре 1942 г. использовало одну из рот заградотряда 38-й армии для очистки рощи от группы немецких автоматчиков. В результате рота потеряла 31 человека, из них 18 человек убитыми.

На том же Воронежском фронте по приказу военного совета 6-й армии два заградительных отряда были приданы 174-й стрелковой дивизии и введены в бой. В результате они потеряли до 70 процентов личного состава, оставшиеся в строю бойцы были переданы на пополнение названной дивизии, так что отряды пришлось расформировать. Третий заградотряд этой же армии был поставлен в оборону и своими прямыми обязанностями не занимался.

Как линейную часть использовал заградотряд 29-й армии Западного фронта командир 246-й стрелковой дивизии, в чьем оперативном подчинении находился отряд. Принимая участие в одной из атак, он из 118 человек личного состава потерял убитыми и ранеными 109 человек, в связи с чем его пришлось формировать заново.

Персональные претензии особый отдел имел к командующему 1-й гвардейской армией Донского фронта генерал-лейтенанту И.М. Чистякову и члену военного совета армии дивизионному комиссару Н.В. Абрамову. Они, докладывал Казакевич в Управление ОО НКВД СССР, неоднократно направляли в бой подчиненные им два заградительных отряда, используя те как «обыкновенные» подразделения. В результате отряды потеряли более 65 процентов личного состава и впоследствии были расформированы. Из-за действий названных должностных лиц оказался невыполненным приказ военного совета фронта о передаче пяти заградительных отрядов в подчинение 24-й армии^[210].

Причины возражений со стороны особых отделов понятны. Но, как представляется, не случайно с самого начала заградительные отряды были подчинены армейскому командованию, а не органам военной контрразведки. Нарком обороны, безусловно, имел в виду, что заградительные формирования будут и должны использоваться не только как заслон для отступающих частей, но и как важнейший резерв для непосредственного ведения боевых действий.

По мере изменения положения на фронтах, с переходом к Красной Армии стратегической инициативы и началом массового изгнания оккупантов с территории СССР необходимость в заградотрядах стала резко снижаться. Приказ «Ни шагу назад!» окончательно утратил свое былое значение.

Командование все чаще использовало такого рода воинские формирования как обычные стрелковые подразделения. Необходимость привести их юридическое положение в соответствие с фактическим использованием становилась все более настоятельной.

В августе 1944 г. инициативу в этом направлении проявил начальник политического управления 3-го Прибалтийского фронта генерал-майор А.А. Лобачев. Назначенная им проверка заградотрядов установила, что эти формирования не выполняют своих прямых функций, определенных приказом наркома обороны № 227: большая часть личного состава используется на охране штабов армий, линий связи, дорог, на прочесывании лесов, обслуживании начальников, занята надзором за внутренним порядком в тылах армий фронта и т.п.

Выявленные факты были весьма красноречивы. Так, 7-й заградотряд 54-й армии буквально раздергали по частям: один автоматный взвод охранял второй эшелон штаба армии, другой был придан 111-му стрелковому корпусу с задачей охранять линии связи от корпуса до армии, стрелковый взвод придан 7-му стрелковому корпусу с той же задачей, пулеметный взвод находился в резерве командира заградотряда, 9 человек работали в отделах штаба армии, при этом командир взвода старший лейтенант Гончар был назначен «по совместительству» комендантом управления тыла армии.

В 5-м заградотряде той же 54-й армии из 189 человек по штату больше половины использовались на различных работах — обслуживании АХО штаба армии в качестве поваров, сапожников, портных, кладовщиков, писарей, в отделах штаба армии в качестве связных и ординарцев; находились в распоряжении коменданта штаба армии, обслуживали штаб заградотряда. А ведь многие из них обладали серьезным фронтовым опытом, были ранее награждены, и их пребывание на передовой принесло бы реальную пользу. Такое же положение было выявлено и в других заградотрядах фронта.

Свои наблюдения и выводы А.А. Лобачев изложил в докладе начальнику ГлавПУ Красной Армии генерал-полковнику А.С. Щербакову, заключив документ следующим предложением: «Считаю необходимым поставить вопрос перед Народным комиссаром обороны о реорганизации или расформировании заградотрядов, как утративших свое назначение в настоящей обстановке»^[211].

Сам ли начальник политуправления 3-го Прибалтийского фронта проявил инициативу или ему подсказали «сверху» (что весьма возможно при тогдашней политической практике) — в конце концов, неважно. В любом случае через два месяца, 29 октября 1944 г., нарком обороны Сталин издал приказ № 0349, в котором признавалось, что «в связи с изменением общей обстановки на фронтах необходимость в дальнейшем содержании заградительных отрядов отпала». К 15 ноября 1944 г. они были расформированы, а личный состав отрядов направлен на пополнение стрелковых дивизий^[212].

Очерк 10
АВИАУДАР ОТ АМЕРИКАНСКИХ СОЮЗНИКОВ

7 ноября 1944 г., в очередную 27-ю годовщину Октябрьской революции, югославский городок Ниш, к этому времени уже находившийся в тылу советских войск, провожал автоколонну 6-го гвардейского стрелкового корпуса из состава 37-й армии. Ревя на подъеме, цепочка машин организованно вытягивалась в горы, когда над колонной будто пронесся шквал. Строчки из крупнокалиберных пулеметов невесть откуда взявшихся самолетов вдоль и поперек расчертили каменистую дорогу, кроша ее в жалящие, как осы, осколки, впиваясь в человеческие тела. Заухали разрывы, в смешавшейся колонне зачадило сразу несколько грузовиков. Проклятия перемежались со стонами раненых, команды и крики о помощи тонули в грохоте взрывов и вое моторов. А на дорогу вновь и вновь пикировали самолеты, на фюзеляжах которых были ясно видны — нет, не кресты люфтваффе, а белые звезды — опознавательные знаки ВВС США.

Именно это обстоятельство и притупило бдительность наблюдателей за обстановкой в воздухе. Вначале было подняли тревогу, издалека приняв американские самолеты за немецкие: многоцелевые истребители Р-38 «Лайтнинг» (Lightning — «молния») силуэтом напоминали «раму» — двухмоторный двухбалочный разведывательный самолет «Фокке-Вульф-189». Но, заметив на фюзеляжах и крыльях белые звезды, успокоились. И, как оказалось, совершенно напрасно.

Что же произошло в тот день? Ответ на этот вопрос долгие годы знали лишь некоторые политические руководители и военачальники. В годы войны происшедшее по вполне понятным причинам хранилось в строгом секрете. Нетрудно представить, какое тяжелое впечатление информация о столкновении союзников оказала бы на войска антигитлеровской коалиции и, наоборот, каким козырем стала бы она для геббельсовской пропаганды.

Это трагическое происшествие не получило сколько-нибудь подробного освещения и позднее, в годы «холодной войны». Весьма скудные сведения можно было почерпнуть лишь из воспоминаний Маршала Советского Союза С.С. Бирюзова и генерал-лейтенанта А.К. Блажея, бывших в 1944 г. начальниками штабов соответственно 3-го Украинского фронта и 37-й армии^[213]. Более словоохотливым оказался генерал-майор авиации Б.А. Смирнов^[214], командовавший в те дни 288-й истребительной авиационной дивизией, о чем еще будет сказано ниже.

К сожалению, никаких письменных свидетельств не оставил непосредственный участник вспыхнувшего тогда воздушного боя с американцами — командир звена 866-го истребительного авиационного полка капитан А.И. Колдунов (впоследствии Главный маршал авиации, дважды Герой Советского Союза).

Понятно, однако, что все лица, посвященные в обстоятельства трагедии, и в тот момент, и позднее не могли не анализировать происшедшее, пытаясь решить для себя вопрос, была ли это роковая случайность или заранее задуманная провокация с далеко идущими намерениями.

В первую очередь задавались этим вопросом в Ставке ВГК и Генеральном штабе. Ход событий и на советско-германском фронте, и на западноевропейском театре (вступление Красной Армии в страны Восточной Европы, высадка союзных войск в Нормандии и Италии, распад фашистской коалиции в связи с выходом из войны Италии, Финляндии, Румынии и Болгарии) уже не оставляли сомнений в исходе Второй мировой войны. 1944 г. стал годом заметного упрочения антигитлеровской коалиции, на состоявшейся в конце сентября в Думбартон-Оксе (пригород Вашингтона) конференции представителей США, Великобритании и СССР было достигнуто соглашение о создании Всеобщей международной организации безопасности, которой было суждено войти в историю, как Организация Объединенных Наций. Начиная с июля, шло согласование сроков повестки дня новой (после Тегерана) встречи Большой тройки, намечавшейся сначала на сентябрь, затем на ноябрь и состоявшейся в конце концов в феврале 1945 г. в Ялте.

Но одновременно по мере продвижения Красной Армии в глубь Европы в Вашингтоне и особенно в Лондоне росло недовольство по поводу видения Советским Союзом путей устройства послевоенного мира, в первую очередь, польского вопроса. Москву, наученную тяжелым опытом соседства с враждебно настроенной Польшей в 20—30-е гг., волновали начертание новой советско-польской границы и политическая окраска власти, которая утвердится там после окончания войны.

Переписка руководителей стран-союзниц этого времени выдает факт острых разногласий в польском вопросе. В личном послании 11 февраля 1944 г. президент США Ф. Рузвельт призывал И.В. Сталина не делать «ничего такого, что превратило бы этот особый вопрос в такой вопрос, который пагубно отразился бы на более крупных проблемах будущего международного сотрудничества... избегать каких-либо действий, которые могли бы помешать достижению нашей главной цели». На что глава советского правительства к одному из ответных посланий приложил копию письма, направленного им британскому премьеру, где без обиняков обращал внимание Черчилля на то, что его послания в Москву «пересыпаны угрозами по отношению к Советскому Союзу»^[215].

Знали в Москве и о лихорадочных попытках гитлеровских спецслужб внести разлад в стан Большой тройки, не исключали, что нацисты могут встретить сочувствие и помощь в антисоветских кругах наших союзников. Абвер и другие спецслужбы Третьего рейха пошли бы на любую провокацию, чтобы внести раскол в антигитлеровскую коалицию.

Не была ли таковой бомбардировка советских войск американской авиацией в районе Ниша? Об этом просто не могли не думать в Кремле.

Хотя в периодической печати со ссылкой на генерал-лейтенанта А.К.  Блажея промелькнуло утверждение,  что И.В. Сталин не знал о случившемся, документы, выявленные нами в Архиве Президента РФ, его опровергают. Верховный Главнокомандующий был оперативно поставлен в известность о случившемся, а обстоятельный доклад первого заместителя начальника Генерального штаба Красной Армии генерала армии А.И. Антонова (фактического руководителя Генштаба в связи с длительными выездами маршала A.M. Василевского на фронты) лег на стол Сталина через четыре дня после происшедшего.

Докладу предшествовали следующие события. 9 ноября, по горячим следам происшедшего, генерал А.И. Антонов пригласил к себе главу военной миссии США в СССР генерал-майора Д. Дина и сделал ему официальное представление, в котором излагалась советская версия события:

«Настоящим довожу до Вашего сведения, что в 12 часов 50 минут 7 ноября с.г. между Ниш и Алексинац (Югославия) автоколонна войск Красной Армии была атакована группой американских истребителей в составе 27 самолетов "Лайтнинг".

Взлетевшая с аэродрома Ниш дежурная группа советских истребителей в количестве девяти самолетов также была атакована этими "Лайтнингами" в момент набора высоты, несмотря на то, что были ясно видны опознавательные знаки самолетов ВВС Красной Армии. Тем не менее американские самолеты "Лайтнинги" в течение 15 минут продолжали свои атаки советских истребителей, вынужденных обороняться.

Атаки "Лайтнингов" прекратились лишь после того, как ведущий группы советских истребителей капитан Колдунов, рискуя быть сбитым, подстроился к ведущему группы американских истребителей и показал ему опознавательные знаки своего самолета... Этот из ряда вон выходящий случай нападения американских самолетов на колонну войск и группу самолетов Красной Армии вызывает у нас крайнее недоумение, так как нападение совершено в тылу, в 50 км от линии фронта, между городами Ниш и Алексинац, о которых еще 14—16 октября было опубликовано в сводке Советского Информбюро, что они заняты советскими войсками. Ясно видимые опознавательные знаки советских самолетов также исключали возможность ошибки в определении принадлежности самолетов.

Действия американской авиации в районе Ниш не были согласованы с Генеральным штабом Красной армии, что также не находит себе оправдания»^[216].

В официальном представлении говорилось также, что в результате авианалета погибли 10 военнослужащих Красной Армии, в том числе командир 6-го гвардейского стрелкового корпуса генерал-лейтенант Г.П. Котов^[217], было сожжено 20 автомашин с имуществом. В воздушном бою было сбито три советских самолета, погибли два летчика^[218].

Генерал Антонов настоятельно просил генерала Дина довести информацию до сведения председателя Объединенного комитета начальников штабов американской армии с тем, чтобы произвести срочное расследование происшедшего и строго наказать виновников «необъяснимого нападения» на советские части. Впредь же без предварительного согласования с Генеральным штабом Красной Армии полеты союзной авиации в зоне действий наших войск не предпринимать. О принятых мерах и результатах расследования Антонов просил уведомить.

В ответ американский представитель от имени своего правительства и командования выразил большое сожаление по поводу случившегося. Вместе с тем он сразу же попытался увязать причину происшедшего с недостаточностью тех мер по координации действий союзных войск, которые предпринимались до сих пор. Из Москвы, через Генштаб, координация из-за больших расстояний и плохой связи весьма затруднительна, пожаловался Д. Дин. Существующую систему согласования он признал неудовлетворительной, «и то, что мы до сих пор избегали этих печальных случаев, было только случайностью»^[219].

По его мнению, избежать инцидентов удалось бы при наличии американских офицеров связи в штабах советских фронтов и советских офицеров — в штабе Средиземноморского командования армии США. Он напомнил о работе двух американских офицеров, которые, находясь при штабе 2-го Украинского фронта, координировали действия авиационных начальников — командующего 15-й воздушной армией генерал-лейтенанта А. Эйкера в Италии и генерала Воробьева на 2-м УФ, и высказал пожелание своего командования увеличить число таких представителей. Дин напомнил также о других примерах координации действий авиации и наземных войск союзников: функционирование в Полтаве летом — осенью 1944 г. аэроузла, с которого ВВС США совершали «челночные» налеты на объекты Третьего рейха и оккупированных им стран, установление рубежей для бомбежки перед фронтом советских войск и т.п.

А.И. Антонов, очевидно, заподозрив американцев в стремлении переложить вину с больной головы на здоровую, решительно вернул разговор в прежнее русло. Если тот порядок координации действий ВВС, который установлен, перестал удовлетворять, заявил он, то можно избрать другой. Но пока следует вести речь не о новом порядке, а о том, что нарушен существующий, в результате чего и произошел инцидент. До сих пор, заявил первый заместитель начальника Генштаба, американские союзники заранее предупреждали советское командование о районах предполагаемых операций. Роковой же полет был произведен без согласования и притом непосредственно в зону действий наших войск. Советский военачальник твердо попросил придерживаться ранее достигнутых договоренностей о порядке действий в зонах, где сражались наши войска.

В самом деле, к моменту злополучной бомбардировки Ниш уже почти в течение месяца был в руках Красной Армии. На этом фоне сетования американца на неоперативность связи с Москвой серьезной критики, конечно же, не выдерживали. Вместе с тем твердость Антонова объяснялась еще одним обстоятельством более общего характера. Дело в том, что американская сторона уже давно добивалась установления прямых контактов штабов своих авиационных соединений с офицерами связи при советских штабах различных рангов, тогда как наше командование не стремилось расширять взаимное общение советских и американских военных. На данной встрече об этом впрямую, естественно, не говорилось, но каждый из собеседников, безусловно, пытался трактовать причины трагедии у Ниша в пользу своей позиции.

Д. Дин здесь тоже не стал исключением. Он сослался на свое, сделанное ранее предложение ежедневно встречаться с компетентными лицами в Москве, коль нет готовности обменяться офицерами связи непосредственно на фронте. «Но это, очевидно, не то, что хотел бы советский Генеральный штаб», — высказал он скрытый упрек.

Почему же, возразил Антонов. Просто частота встреч должна зависеть единственно от обстановки: чем ближе войска союзников будут друг к другу, тем регулярнее придется встречаться. Возможно, предстоит и вовсе изменить существующий порядок взаимодействия, но не сейчас. Координация действий авиации с наземными войсками, по мнению Антонова, имела бы смысл в том случае, если бы союзная авиация взаимодействовала с нашими войсками тактически — на поле боя. В настоящее же время, подчеркнул он, союзная авиация наносит удары по более глубоким целям, а такого рода координация должна осуществляться, как было заранее оговорено, через Генеральный штаб, который ставит задачи стратегическим ВВС. В дальнейшем же, когда наши фронты сблизятся, возможно, придется перенести координацию во фронтовые штабы.

Тогда Дин предложил хотя бы устанавливать ежедневную линию для действий ВВС сторон, которая будет изменяться в зависимости от продвижения войск. Это предложение его советский собеседник расценил как вполне приемлемое, позволяющее избежать в дальнейшем нежелательных столкновений. Правда, он оговорился, что самостоятельно решить этот вопрос не может, так как должен доложить о предложении своему руководству^[220].

На этом беседа завершилась. Стороны расстались, чтобы проработать вопросы, поставленные друг перед другом. Одновременно в Москве ждали, какие объяснения вопиющему случаю бомбардировки наших войск дадут американцы.

Ждали, конечно, и выражения сочувствия. Они последовали. Командующему войсками 3-го Украинского фронта маршалу Ф.И. Толбухину поступили телеграммы соболезнования от союзного Верховного командующего на Средиземноморском театре английского фельдмаршала Г. Вильсона и командующего 15-й воздушной армией генерала А. Эйкера. 15 ноября 1944 г. их текст был доложен И.В. Сталину^[221].

Позднее ему лично были принесены официальные извинения от имени президента Ф.Д. Рузвельта. 14 декабря 1944 г. на приеме в Кремле это сделал посол США в СССР А. Гарриман.

...Ответ на свое письмо от 9 ноября первый заместитель начальника Генштаба получил через десять дней. Генерал Дин, передавая «глубочайшее сожаление» Объединенного комитета начальников штабов армии США по поводу произошедшего инцидента, писал о результатах подробного расследования. Оно показало, что перед командиром эскадрильи истребителей Р-38 (его имя в ответе Дина не раскрывалось, историки установили лишь, что эскадрилья входила в состав 82-й истребительной группы, возглавляемой полковником К.Т. Эдвинсоном) была поставлена боевая задача по штурмовке колонн противника и железной дороги в районе Сьеница — Новипазар — Рашка — Митровица. При подходе к Сьенице с юга эскадрилья разделилась, после чего самолеты направились к цели на бреющем полете. Определяя цель, командир американских летчиков допустил «навигационную ошибку», к тому же между начертанием на карте нужного объекта и цели, в действительности атакованной, выявилось, по утверждению американской стороны, «удивительное сходство». Другими словами, город Ниш командир эскадрильи принял за Новипазар и, отметив интенсивное движение войск, приказал немедленно открыть огонь. Остальные американские летчики были также уверены в том, что они атаковали нужный объект. В действительности же было допущено отклонение на 88 километров, что подтвердила проявленная по возвращении на аэродром кинопленка.

«Когда эскадрилья выполнила штурмовой рейд, — говорилось далее в ответе Дина, — она была законно атакована советскими истребителями, оборонявшими свои наземные войска, и в первой же схватке был сбит один американский самолет. Командир американской эскадрильи заметил после этого советские опознавательные знаки, но раньше, чем он мог вывести из воздушного боя свою группу, были сбиты другой американский самолет и два или три советских истребителя». Американское командование давало высокую оценку командиру звена советских истребителей, который «храбро приблизился к строю самолетов американского командира, и тогда взаимное опознание было подтверждено»^[222].

Офицер, который вел эскадрилью, по утверждению генерала Дина, был опытным военным летчиком, имевшим налет более 4 тысяч часов. Группа к тому же «тщательно готовилась и инструктировалась» перед вылетом. И тем не менее случилось то, что случилось.

Прервем здесь изложение генералом Дином американской версии произошедшего. Для полной объективности нужен и взгляд с другой стороны. Благодаря воспоминаниям генерал-майора авиации Б.А. Смирнова, бывшего командира 288-й истребительной авиационной дивизии, мы знаем, каким предстал тот бой советским летчикам.

Из мемуаров генерала Б.А. Смирнова: «В связи с освобождением Югославии припоминаются такие события... Часть сил 37-й армии выдвигалась на север, и ее соединения днем и ночью следовали сплошными колоннами по шоссейной дороге через город Ниш на Белград. Наш аэродром находился севернее этого города, и шоссейная дорога огибала его северо-западную окраину. Там размещался КП 866-го истребительного авиаполка.

Утром 7 ноября 1944 года, примерно около 13 часов, одна из боевых колонн 37-й армии двигалась по шоссе. Головные машины ее проходили уже траверз полкового командного пункта, когда дежурный офицер доложил начальнику штаба 866-го полка майору А.А. Сигорскому о том, что курсом на аэродром, с запада, на высоте 1500—2000 метров летят две большие группы немецких самолетов.

Я в это время находился на командном пункте в расположении 2-й болгарской армии и вот слышу, командарму докладывают, что американские бомбардировщики атакуют колонну наших войск в районе города Ниш. Судец^[223] распорядился: "Принять все меры к предотвращению столкновения в воздухе". Но как? Со стоянки дежурной авиаэскадрильи уже взлетела восьмерка истребителей, возглавляемая Героем Советского Союза капитаном А.И. Колдуновым. Ему и всем летчикам группы передаю указание командующего, прошу сделать все возможное, чтобы привлечь внимание американцев, дать как-то понять, что мы — союзники. Сделать это трудно: нам неизвестна радиоволна их обмена.

А тем временем две группы — по 25—30 самолетов каждая —уже подходили к западной окраине аэродрома. Верхняя, встав в круг, готовилась прикрыть действия нижней группы. Нижняя же разделилась еще на две равные части. Одна из них начала штурмовать колонну наших войск на дороге, обстреливая ее пулеметно-пушечным огнем с малых высот, а другая атаковала взлетающие истребители. В результате было сбито четыре американских истребителя типа "Лайтинг" (один уничтожили зенитчики). Наши потери — два экипажа. Погибли в бою лейтенанты Кривоногих и Шипулин. Самолет лейтенанта Жестовского оказался подбит, и летчик выпрыгнул с парашютом»^[224].

Генерал Б.А. Смирнов вспоминал также о результатах расследования, проведенного командованием 288-й истребительной авиадивизии. Вместе с начальником штаба подполковником Б.П. Колошиным они тщательно осмотрели место падения одного из «Лайтингов» и обнаружили катушку с намотанной картой. Она была отпечатана на шелке и хорошо читалась. Красная черта, нанесенная на карту, обозначала маршрут полета, который начинался от итальянского города Бари, где находилась авиационная база ВВС США, и заканчивался в Полтаве, где американские самолеты, совершавшие челночные полеты для бомбардировок немецких войск, проходили обслуживание перед обратным полетом. Смирнов и Колошин обратили внимание на то, что два югославских города, Приштина и Ниш, были отмечены на карте особо. Обычно так делается, чтобы выделить цель. Приштина ко дню происшествия еще была занята гитлеровцами, а расположенный от нее в более чем 80 километрах к северо-востоку Ниш уже был освобожден Красной Армией, но и через него пролег маршрут. Профессиональный штурман Колошин, обменявшись взглядами с комдивом, мог лишь с удивлением развести руками...

Однако вернемся к письму, 20 ноября 1944 г. полученному Генштабом от генерала Д. Дина. Глава американской военной миссии проинформировал советскую сторону о принятых после злополучного инцидента мерах. Командир группы самолетов, подвергших советскую колонну бомбардировке, смещен со своей должности. На театре военных действий «введено дополнительное ограничение, которое теперь, как правило, запрещает проведение тактических воздушных операций ближе чем в 80 милях (128 км) от известных советских позиций. Исключения из этих ограничений будут допущены только по соглашению с советскими органами и после специальной подготовки».

Целью проведенного разбирательства, естественно, было установление не только виновных лиц, но и причин, по которым стало возможно столь вопиющее происшествие. «В результате внимательного расследования мы заключили, — говорилось в ответе американской стороны, — что этот печальный инцидент произошел от того типа ошибок, который случается на всех театрах войны и который, даже при величайшей осторожности и предусмотрительности, мы бываем не в состоянии устранить полностью».

Уповать на счастливое стечение обстоятельств в дальнейшем было явно неразумно. Поэтому американская сторона одновременно подчеркивала, что лучший способ предупреждения подобных случаев — создание и поддержание тесной взаимосвязи между воздушными и наземными войсками обеих армий, действующими вблизи друг от друга. От имени Объединенного комитета начальников штабов высказывалась неоднократно прозвучавшая еще в ходе беседы Антонова и Дина мысль о необходимости продолжать усилия по совершенствованию системы взаимосвязи между оперативными штабами союзных армий «с целью устранения возможности ошибок и в то же время сохранения существенного сотрудничества, направленного на разгром общего врага».

Получив ответ (генерал армии Антонов представил его Сталину 23 ноября 1944 г.), советское руководство должно было окончательно определить, чем был инцидент в районе Ниша: заранее задуманной провокацией или случайным, роковым стечением обстоятельств? От этого, прежде всего, зависела реакция на случившееся, а значит, и перспективы боевого сотрудничества.

Что касается фронтового командования в лице генерала С.С. Бирюзова, то, судя по его воспоминаниям, оно делало однозначный вывод: налет американской авиации носил провокационный характер. Не верил маршал и в искренность извинений, которые принесли представители союзников на Средиземноморском театре военных действий. С Бирюзовым солидаризировался А.К. Блажей, квалифицировавший происшедшее как «предательский удар из-за угла».

Судя по документам, у маршала Бирюзова и генерала Блажея едва ли были веские основания судить столь категорично. Скорее всего, на их взглядах сказалось дыхание «холодной войны», в атмосфере которой вышли в свет их книги. Высшее же руководство Советского Союза в то время злого умысла в инциденте в районе Ниша, судя по всему, не увидело и расценило его как трагическую случайность, результат навигационной ошибки, согласившись с выводом союзников.

Не исключено, конечно, что Сталин допускал возможность сознательной провокации со стороны американцев, которые таким кровавым способом могли, по его мнению, попытаться доказать советской стороне необходимость внедрения своих офицеров связи в штабы советских войск. Соглядатаев, которые бы разнюхивали планы наших действий в Восточной Европе, Верховный пускать в расположение наших войск не хотел. Но и раздувать скандал не стал, дабы не иссякал поток союзных поставок по ленд-лизу: только в 1944 г. советские ВВС получили из США 5887 самолетов.

Вместе с тем советская сторона продолжала настаивать на том, чтобы американцы пунктуально соблюдали уже имевшиеся договоренности о координации совместных действий. При этом были проявлены не только твердость, но и необходимая гибкость. В развитие имевшихся с американцами договоренностей о координации боевых действий советский Генштаб определил, а Верховный Главнокомандующий утвердил новую временную границу для действий союзных воздушных флотов перед советско-германским фронтом на всем его протяжении. Предложенная союзникам, она по получении 26 ноября 1944 г. их согласия была введена в действие, о чем 6 декабря генерал армии Антонов доложил Сталину На южном фланге разграничение шло от Сараева на юг, через Призрен — Прилеп до южной границы Югославии и далее на восток по северной границе Греции до Черного моря^[225].

В дальнейшем в зависимости от начертания линии фронта эта граница изменялась. Согласование союзниками «рубежей бомбометания» стало на заключительном этапе войны обычной практикой и было важной сферой их боевого сотрудничества.

Так, на Ялтинской конференции в феврале 1945 г. ее участники договорились продолжать координировать воздушные и наземные операции. А 6 февраля 1945 г. соглашение, устанавливающее демаркационную линию для воздушных налетов, было достигнуто уже на трехсторонней основе — между советскими, американскими и британскими авиационными штабами. Больше того, соглашение предусматривало обмен информацией об осуществляемых и намеченных операциях уже на уровне авиационных соединений трех стран. Через месяц был сделан новый шаг — достигнуто соглашение о совместных действиях по прикрытию наступающих частей союзников с воздуха.

Вот как выглядело установление разграничительных линий на практике. Например, 2 мая 1945 г. помощник начальника Генштаба по внешним сношениям генерал-майор Н.В. Славин направил главам военных миссий США и Великобритании следующее письмо об установлении бомборазграничительной линии на подступах к Берлину: «В связи с успешным продвижением советских войск северо-западнее Берлина и занятием советскими войсками города Ростока Генеральный штаб Красной Армии просит Объединенное союзное командование дать указание своим ВВС, начиная с 3 мая 1945 года, придерживаться нижеследующей бомборазграничительной линии: Висмар, Шверин, Демитц, затем по р. Эльбе до Тангермюнде. Далее на юг от Тангермюнде бомборазграничительная линия остается без изменений.

Прошу об этом незамедлительно сообщить генералу Эйзенхауэру»^[226].

Это была сфера большой политики, когда координация шла на уровне высших штабов и многозвездных генералов. Но небезынтересно узнать, как удалось установить общий язык задействованным в бою 7 ноября его непосредственным участникам.

Вновь дадим слово генералу Б.А. Смирнову: «С каждой минутой обстановка накалялась до предела. Капитан Колдунов решил еще раз рискнуть и устремился к ведущему американской группы. Можно было подумать, что этот маневр закончится атакой. Но Колдунов не стрелял, а "Лайтинги" открыли по нему огонь. Он упорно приближался к намеченной цели. Вот его самолет смешался с машинами союзников, еще секунда — и капитан Колдунов, оттеснив ведомого от командира американской группы, притерся к нему вплотную. "Лайтинги" уже не могли вести по нему огонь, боясь одновременно поразить своего командира.

Все это произошло в считанные секунды. "Лайтинги" прекратили огонь.

Воздушный бой с союзниками, по оценке наших летчиков, был для них самым памятным и самым каверзным. Капитан Панин назвал его игрой в кошки-мышки: "Они гоняются за нами, а мы увертываемся, и непонятно, почему на их пулеметные очереди мы должны были отвечать реверансами..."

Когда наши самолеты приземлились, все бросились к машине Колдунова. Пилотам хотелось узнать, как это ему удалось прекратить атаки американских "Лайтингов". Капитан Панин — тот прямо спросил:

— Колдун (таким был позывной А.И. Колдунова.—Ю.Р.)! Ты английский знаешь?

— Нет.

— А как же разговаривал?

— Очень просто — на летном языке. Зажал ручку управления между колен, поднял руки, соединив ладони в рукопожатии, а потом постучал кулаком по лбу — намекнул, что мы союзники. Вот и все...

Панин прервал Колдунова:

— Подожди. Уточним перевод летного языка. Значит, ты сказал приблизительно так: "Босс, ты дурак — соображать надо!"

— Ну... примерно, — улыбнувшись, согласился Колдунов.

— А если бы он не понял? — спросил Панин. Колдунов подумал немного и ответил:

— Жить захочешь — поймешь!

Больше вопросов у Панина не было, и он обратился ко всем присутствующим:

— Ребята, качнем Колдуна! Саша снова оказался в воздухе...»^[227]

Капитана Колдунова, проявившего смелость и находчивость в сложной обстановке, наградили за тот бой орденом Красного Знамени. Трудно даже представить масштаб потерь с обеих сторон, если бы благодаря ему не удалось довольно быстро побудить союзников убедиться в их роковой ошибке. В противном случае пришлось бы поднять в воздух полк, а то два-три, и тогда доброй половины «Лайтингов» на базе близ Бари американцы не досчитались бы.

Итак, случившееся в районе Ниша заставило командование Красной Армии и войск союзников более тщательно отрабатываться вопросы координации совместных действий против люфтваффе. Но, увы, тот инцидент не был последним.

19 марта 1945 г. генерал армии А.И. Антонов направил генерал-майору Д. Дину новое письмо, в котором излагались обстоятельства нового чрезвычайного происшествия:

«1. 18 марта 1945 года в период времени с 13 часов 15 минут до 13 часов 30 минут над расположением советских войск на восточном берегу реки Одер, севернее города Кюстрин, прошли курсом на север восемь групп американских бомбардировщиков типа "Летающая крепость" в сопровождении истребителей "Мустанг". Американские самолеты преследовались немецкими истребителями Me-109 и ФВ-190.

Когда группа американских самолетов подошла к Морин (35 км северо-западнее Кюстрин), в это время над районом Морин находились в воздухе 6 советских истребителей Як-3. Советские летчики, заметив немецкие истребители, преследовавшие американцев, атаковали немцев, но сами в свою очередь были атакованы американскими истребителями.

Советские летчики, ясно различая американские самолеты, уклонились от воздушного боя с ними, но, несмотря на это, американские истребители продолжали преследовать советские самолеты. В результате атаки американских истребителей шесть советских самолетов были сбиты, причем два советских летчика погибли и один получил тяжелое ранение.

Этот случай является уже вторым случаем нападения американских истребителей на советские самолеты над территорией, занятой советскими войсками.

2. Этот из ряда вон выходящий случай произошел в условиях, когда по обоюдному соглашению между советским, британским и американским штабами авиации была установлена разграничительная зона для боевых действий союзной авиации, проходящая на этом участке по линии Пазевальк, Берлин, т.е. в 50 км к западу от района происшествия; причем никаких извещений о предполагаемом пролете здесь американскими самолетами линии советского фронта сделано не было».

Начальник советского Генштаба, квалифицируя произошедшее как «исключительное происшествие», просил довести содержание его письма «до сведения начальников Объединенных штабов и просить их произвести срочное расследование происшедшего случая, наказать виновников нападения на советские самолеты и потребовать от союзных военно-воздушных сил впредь строго выполнять соглашение об ограничительной зоне»^[228].

Не хочется думать о худшем, но трудно избавиться от ощущения, что в небе над Германией стороны, еще сами о том не зная, примеривались к жарким воздушным боям друг с другом в корейском небе в 1950-м.

Раздел II
ВОЙНА ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Очерк 1
РУКА МОСКВЫ В ПЕРЧАТКЕ ЦВЕТА ХАКИ

В новейшей отечественной истории назначение Маршала Советского Союза министром иностранного государства — явление уникальное. Но когда вникаешь в детали жизненного пути К.К. Рокоссовского, стершиеся от давнего употребления лексические формулы «сын русского и польского народов» или «маршал двух народов» уже не представляются такими уж шаблонными. Воистину всей своей судьбой Константин Константинович принадлежал Советскому Союзу и Польше.

Приводя биографию Рокоссовского, советские энциклопедические издания называли его русским, родившимся в Великих Луках. В личном же листке по учету кадров, оставшемся от следственного дела, — иные сведения: место рождения — Варшава, национальность — поляк.

 «Родился в г. Варшаве в 1896 году в рабочей семье. Отец — рабочий машинист на Риго-Орловской, а затем Варшавско-Венской жел[езной] дороге. Умер в 1905 году. Мать — работница на чулочной фабрике. Умерла в 1910 году... — писал Рокоссовский в апреле 1940 г. в автобиографии. — Самостоятельно начал работать с 1909 года. Работал рабочим на чулочной фабрике в г. Варшаве (предместье Прага) до 1911 г. и с 1911 г. до августа 1914 г. работал каменотесом на фабрике Высоцкого в г. Гройцы Варшавской губернии. Окончил четырехклассное городское училище в 1909 г. в г. Варшаве (предместье Прага)»^[229]. Правда, через пять лет, в новой автобиографии (декабрь 1945 г.) маршал, также называя себя поляком, в качестве места рождения по одному ему известным причинам указал Великие Луки.

С Варшавой его разлучила Первая мировая война. Призванный в 3-й драгунский Каргопольский полк Рокоссовский служил в нем рядовым, а затем младшим унтер-офицером вплоть до октября 1917 г. Все время воевал. С добровольного вступления в Красную гвардию начался его полувековой боевой путь в Советской Армии. В ее рядах он стал маршалом и дважды Героем Советского Союза, полководцем, известным всему миру.

В этом ореоле он прибыл в 1949 г. в Польшу на пост министра национальной обороны. Но к этому времени была у него еще одна встреча с польской столицей, оставившая на всю жизнь тягостные переживания. В конце лета 1944 г. Рокоссовский, бывший варшавский рабочий, тесавший камни, которые и по сей день покоятся в опорах моста Понятовского, вернулся на родную землю во главе 1-го Белорусского фронта для ее освобождения от фашистского ига.

Пройдя за 40 дней напряженных боев около 700 километров, форсировав несколько рек, войска фронта в сентябре 1944 г. вышли к Висле. На ее западном берегу были захвачены три плацдарма, а на правом взята Прага — предместье Варшавы. В польской столице, начиная с 1 августа, разгоралось антифашистское восстание. Но продвижение советских войск затормозилось, они не смогли прийти на помощь восставшим варшавянам. Причины этого — предмет многолетних споров военных историков.

Сам Рокоссовский объяснял сложившуюся ситуацию так: «Варшава мой родной город... Я в бинокль рассматривал город своей юности, где продолжал жить единственный родной мне человек — сестра. Но видел одни развалины. Войска были измотаны, понесли, конечно, немалые потери. Необходимо было получить пополнение, подвезти большое количество боеприпасов, создать резервы. Без этого ни о каком наступлении через Вислу не могло быть и речи. Но мы помогали восставшим всем, чем могли: с самолетов сбрасывали им так необходимые нам самим продовольствие, медикаменты, боеприпасы. За две недели было сделано пять тысяч вылетов. Высадили через Вислу крупный десант, но он успеха не имел и, понеся значительные потери, отошел на восточный берег»^[230].

По словам маршала, ни от руководителя восстания главнокомандующего Армии Крайовой генерала Т. Бур-Коморовского, ни от польского эмигрантского правительства никакой информации о готовящемся восстании не поступало. И в дальнейшем с их стороны не было попыток связаться с советским командованием и скоординировать совместные действия. Когда же Рокоссовский послал к Бур-Коморовскому для связи двух офицеров-парашютистов, тот не пожелал их принять. На обратном пути офицеры погибли.

Документально зафиксировано признание польского главнокомандующего, что командование Армии Крайовой «не искало связи с советским командованием, ожидая доброй воли с его стороны»^[231]. Не пытался руководитель восстания связаться и с советским десантом. 2 октября гитлеровцы подавили восстание. Погибли 200 тысяч поляков, город был полностью разрушен.

Отечественные историки солидаризировались с маршалом, ответственность за поражение восстания возлагалась на эмигрантское правительство в Лондоне и руководство Армии Крайовой и Варшаве. Аналогичные оценки до конца 80-х гг. прошлого столетия высказывали и польские историки. Больше того, откликаясь на публикацию в 1981 г. воспоминаний генерала 3. Берлинга, в которых неудачу вверенной ему 1-й польской армии в форсировании Вислы он возлагал в том числе на маршала Рокоссовского, профессор Т. Савицкий специально оговаривался, что такие обвинения не имеют документальной основы.

Правда, ряд западных, а в последние два десятилетия и польских историков под лозунгом «очищения истории от лжи» стали открыто обвинять СССР в том, что он злонамеренно не захотел оказать помощь восставшим. Главную причину они видят в политиканстве советского вождя. Так, американский историк Р. Вофф считал циничным поведение Сталина, который «обещал снятие войсками Рокоссовского осады, высмеивая при этом "кучку, преступников, затеявших ради захвата власти варшавскую авантюру"» (цитата из послания главы Советского правительства У. Черчиллю и Ф. Рузвельту от 22 августа 1944 г. — Ю.Р.).

Сталин, бесспорно, вел свою партию в сложных международных играх вокруг Польши и ее будущего. Он одновременно то делал противоречивые заявления о согласии оказывать помощь восставшим, то отказывал союзникам в предоставлении по их просьбе советских аэродромов для посадки американских и британских самолетов, совершавших вылеты на Варшаву. Однако правда и то, что советские соединения были изнурены предшествующими боями. За август 1944 г. потери 1-го Белорусского фронта составили почти 115 тысяч человек, из них более 23 тысяч убитыми. На направлении действий 2-й танковой армии генерал-майора А.И. Радзиевского была дана неверная оценка сил противника, в результате армия понесла значительные потери, и ее повторный прорыв в Прагу, которая перешла в руки врага, стал невозможен.

Потерпели неудачу и попытки частей 1-й армии Войска Польского форсировать Вислу, чтобы захватить плацдармы непосредственно в Варшаве и установить боевой контакт с повстанцами. Сказались недостаточная подготовка и слабое обеспечение боевых действий — некачественная разведка, отсутствие у поддерживающей артиллерии достаточного количества боеприпасов, дефицит переправочных средств. Личный состав был необстрелянным, некоторые командиры-поляки уклонились от участия в бою, бросив подчиненных без управления^[232].

Все это происходило на глазах Рокоссовского и, без сомнения, добавило ему рубцов на сердце. Не довелось ему и реабилитироваться перед самим собой, когда в Ставке ВГК, наконец, был утвержден его план наступательной операции, предусматривавший освобождение Варшавы. Как это часто случалось в судьбе Константина Константиновича, в дело вмешалась большая политика. 12 октября 1944 г. по решению Ставки он передал командование 1-м Белорусским фронтом Г.К. Жукову. Войска же 2-го Белорусского фронта, в руководство которыми он вступил, должны были наступать севернее.

С завершением Второй мировой войны маршал Рокоссовский возглавил Северную группу советских войск, которая дислоцировалась на территории Польши. В стране под давлением Москвы утверждался политический режим советского типа, что встречало поддержку далеко не всех политических и общественных сил. Борьба за будущее Польши приобретала все более острый характер.

В октябре 1949 г. Рокоссовский получил вызов к Сталину. «Обстановка такова, — сказал вождь, — что нужно, чтобы вы возглавили армию народной Польши... Я бы очень хотел, Константин Константинович, чтобы вы согласились, иначе мы можем потерять Польшу. Наладите дело — вернетесь на свое место». Хотя Рокоссовского обуревали смешанные чувства, он ответил: «Я солдат и коммунист! Я готов поехать». Его единственной просьбой было сохранение советского гражданства.

Что имел в виду советский лидер, говоря об опасности «потерять» Польшу? Огромное воздействие на него оказала независимая позиция И.Б. Тито, в результате чего произошел фактический разрыв Советского Союза с Югославией, и он опасался, что этот пример может оказаться заразительным. По мнению упомянутого выше американского историка Р. Воффа, делегирование Рокоссовского в польское руководство было одной из тех мер, посредством которых Сталин «намеревался предупредить поляков от подражания югославской "ереси"».

Правда, назначение было обставлено таким образом, чтобы скрыть инициативу Москвы. 6 ноября 1949 г. на совместном заседании Государственного совета и Совета министров президент Польши Б. Берут выступил со следующим заявлением: «Принимая во внимание, что маршал Рокоссовский является поляком по национальности и пользуется популярностью в польском народе, мы обратились к советскому правительству с просьбой, если это возможно, направить маршала Рокоссовского в распоряжение польского правительства, для прохождения службы в рядах Войска Польского. Советское правительство, учитывая дружественные отношения, которые связывают СССР и Польшу... выразило согласие удовлетворить просьбу»^[233].

Достойно перенеся испытания войной, Константин Константинович принужден был теперь проходить чистилище большой политики, в которой он вольно и невольно становился орудием Кремля. Назначение Рокоссовского «с точки зрения Москвы, могло не только резко усилить советский контроль в Войске Польском, но и внедрить "своего человека" в высший эшелон ПОРП», тем самым ослабить влияние на президента Б. Берута со стороны членов политбюро Я. Бермана, Г. Минца и Р. Замбровского, настроенных в реформистском духе^[234].

В ПНР Константин Константинович вошел в состав высшего государственного руководства. Все, что было обещано Сталиным, исполнилось: ему присвоили высшее воинское звание Маршал Польши, он получил назначение на должность министра национальной обороны, а с 1952 г. одновременно стал и заместителем председателя правительства. Кроме того, в 1950 г. полководца избрали членом политбюро ЦК ПОРП.

Тем не менее для многих поляков он оставался символом сталинского режима. Рокоссовский жаловался на свою изоляцию в политбюро, на афронт, который устраивали ему сторонники к тому времени репрессированного бывшего генерального секретаря ЦК Польской рабочей партии В. Гомулки, боясь усиления роли маршала в руководящих органах страны и его влияния на Б. Берута.

Да и от общественности скрыть нажим Москвы в деле его назначения было невозможно. Деликатность ситуации состояла уже в том, что Рокоссовский пришел не на пустое место. Он сменил легендарного Михала Роля-Жимерского, маршала Польши, в годы войны командовавшего Армией Людовой — военной организацией, которая действовала в 1944—1945 гг. на оккупированной польской территории. Организация активно сотрудничала с советскими партизанскими отрядами, а с вступлением в Польшу частей Красной Армии объединилась с 1-й польской армией в единое Войско Польское. Заслуги Роля-Жимерского оценил и Сталин: в 1945 г. польский военачальник был награжден советским орденом «Победа». И вот теперь он должен был уступить место посланцу Москвы.

Еще при подготовке перемещения Рокоссовского в Польшу советник МГБ СССР при управлении Министерства национальной безопасности С.П. Давыдов дал указание военной контрразведке Войска Польского, которая возглавлялась кадровыми офицерами МГБ СССР, установить негласное наблюдение за семьей Роля-Жимерского. Формально это делалось для того, чтобы исключить якобы готовившийся им побег за границу, но в любом случае должно было служить его компрометации. Вероятнее всего, этот факт не был известен Константину Константиновичу, но и без того можно представить, каково было ему прийти на место столь заслуженного и популярного в народе военачальника.

«Маршалу двух народов» пришлось сразу включиться в процесс вытеснения из польской армии офицеров, пришедших туда еще до начала Второй мировой войны. Во исполнение решений IV пленума ЦК ПОРП и приказа Рокоссовского от 1 января 1950 г. увольнению подверглись свыше 9 тысяч таких офицеров. А ведь среди них было немало тех, кто воевал с фашистами, имел несомненные заслуги перед родиной. Ряд ответственных сотрудников Генштаба, генералов из командования округов, родов войск, академии Генштаба были арестованы по обвинению в шпионаже, связях с эмигрантскими кругами, подготовке государственного переворота. Состоялся «процесс генералов», очень напоминавший процесс 1937 г. по делу Тухачевского и других участников «военного заговора» в Красной Армии. По «делу» проходило 93 человека, было вынесено 37 и исполнено 20 смертных приговоров. Заговором в армии обосновывались чистки довоенного офицерства.

На многие ключевые должности получили назначение военнослужащие, как и Рокоссовский, откомандированные из СССР. К концу 1950 г. из 52 действующих генералов Войска Польского 40 были советскими. А всего к лету 1953 г. в штате состояли 37 генералов и 630 офицеров Советской Армии, не присягавших на верность Польше^[235]. Будучи преимущественно польского происхождения, они занимали ответственные посты в соединениях, штабах военных округов и центральных органах военного управления. Среди них было много старых сослуживцев Рокоссовского, например, на пост заместителя министра национальной обороны был назначен генерал-полковник С.Г. Поплавский, Герой Советского Союза, в первые годы Великой Отечественной войны командовавший стрелковым корпусом, а в 1944—1945 гг. — созданными в СССР 1-й, а затем 2-й армиями Войска Польского, которые входили в состав 1-го Белорусского фронта.

Политика — в том числе и скрытая, закулисная — политикой, но на плечи Константина Константиновича легла и чисто профессиональная работа по строительству в ПНР современной армии. Ее масштабы генерал брони Ф. Сивицкий, бывший в 80-е гг. начальником Генерального штаба Войска Польского, определил так: «Задачи, которые ставил маршал Рокоссовский Генеральному штабу, а также другим военным учреждениям, касались прежде всего количественного и качественного развития вооруженных сил, боевой подготовки, создания надежной мобилизационной системы, а также оперативного оборудования территории страны»^[236].

Именно в те годы была полностью модифицирована организационная структура армии. К моменту завершения Рокоссовским его миссии в Войске Польском имелись реорганизованные сухопутные войска, ракетные соединения, войска ПВО, авиации и военно-морского флота. Организационные изменения шли параллельно с напряженной боевой подготовкой войск, командиров и штабов, совершенствованием взаимодействия родов войск в рамках новой структуры вооруженных сил. Практически заново была создана система мобилизационных органов страны, интересам обороны подчинялась модернизация сети железных и автомобильных дорог, государственной связи. При активной помощи Советского Союза началось создание отечественной оборонной промышленности. В Войске Польском была заново сформирована система подготовки офицерских кадров: первый выпуск сделали Академия Генерального штаба им. К. Сверчевского, Военно-техническая и Военно-политическая академии.

И на всем лежала печать интеллекта маршала Рокоссовского, его высокой организованности, редкого умения тактично побуждать подчиненных к качественному выполнению служебного долга. Уже через два года работы в ПНР он имел все основания заявить, что «никогда еще в Польше не было такой армии, как наше народное войско». Не случайно и в те годы, и много позднее объективность не позволяла польским историкам говорить о вкладе маршала в реформирование Войска Польского иначе, как в позитивном плане.

С некоторыми оценками, правда, трудно согласиться. Так, польский историк Т. Пьюро полагает, что маршал «был — практически — фигурой вполне автономной, не подлежащей никакому контролю со стороны польских властей». Спорным выглядит и его утверждение, что руководящие кадры, прибывшие из СССР, привнесли в польскую армию некий «дворцовый стиль поведения, свойственный иерархии Красной Армии, являющийся следствием абсолютной власти, которой пользовались — в свой епархии, конечно, командующие в годы войны»^[237]. Польский автор противоречит сам себе: ведь ниже он говорит о врожденной скромности Рокоссовского, который, как хорошо известно, всегда стоял за естественность отношений между начальниками и подчиненными. И этому есть, действительно, тысячи примеров. Так что дисциплину и исполнительность не стоит путать с подобострастием и холуйством, которые были одинаково знакомы и хижинам, и дворцам, и Войску Польскому, и Советской Армии.

А вот приводимые Т. Пьюро подробности жизни и быта Рокоссовского любопытны. Министр занимал этаж одной из вилл на ул. Кленовой, прямо напротив места своей работы. Там же жил и Берут. Режим работы был очень похож на тот, которого должностные лица придерживались во время войны, следуя привычкам Сталина: начинать часов в 10 утра, но зато задерживаться на службе глубоко за полночь, имея двухчасовой перерыв на обед.

В общении с людьми Константину Константиновичу никогда не изменяла непосредственность. Встречаясь с кем-нибудь незнакомым, он обязательно представлялся: «Рокоссовский», хотя его портреты висели чуть ли не в каждом государственном учреждении, да и вообще он был легко узнаваем.

Пастельные тона были бы, однако, неуместны при изображении его деятельности. Маршал не мог не понимать, что его пребывание в Польше не только было объективно полезно исторической родине, укрепляя боеготовность ее вооруженных сил, но и должно было сыграть свою роль в формировании из страны важного элемента просоветского «восточного блока». Он был убежденным строителем новой армии, необходимой для отражения внешней агрессии, и в то же время, как дисциплинированный солдат (пусть и с маршальскими погонами), вынужден был мириться с определяемой из Москвы активной деятельностью в ПНР советских спецслужб.

В отличие от других стран Восточной Европы, в Польше армейская контрразведка (Главное управление информации — ГУН) находилась в структуре Войска Польского и подчинялась министру национальной обороны. Но это на бумаге, фактически же она была выведена из-под его контроля и по указанию Лубянки действовала независимо. Как писал Рокоссовский министру обороны СССР Н.А. Булганину в январе 1954 г., начальник военной контрразведки полковник МГБ СССР Д.П. Вознесенский «перестал... советоваться и докладывать по важнейшим вопросам», а «выходил» напрямую в политбюро ЦК ПОРП^[238].

Конфликт между министром и начальником военной контрразведки возник еще за год до этого, в связи с чем Константин Константинович поставил на одном из заседаний политбюро вопрос о переподчинении контрразведки Министерству общественной безопасности, хотя формально с его стороны было бы более логичным потребовать от Вознесенского соблюдения субординации и строгой подотчетности. По всей видимости, Рокоссовский хотел использовать сложившуюся ситуацию, чтобы избавиться от обязанности руководить службой, задачи и методы работы которой ему были не по душе.

Тогда внешне личный конфликт Рокоссовского и Вознесенского разрешился сохранением статус-кво, и лишь в 1955 г. ГУН было все-таки изъято из вооруженных сил и передано в структуру министерства национальной безопасности.

Маршал наверняка мог бы многое рассказать о тех семи годах, что он провел в Польше. Но идеологические препоны, требовавшие хранить все в тайне, рухнули значительно позже его кончины. Благодаря доктору исторических наук Ф.Д. Свердлову сохранились лишь очень лаконичные воспоминания маршала.

«Мне предстояло произвести реорганизацию Войска Польского, укрепить его боеспособность, очистить от чуждых элементов, — рассказывал Константин Константинович. — Нельзя сказать, что весь офицерский корпус Вооруженных Сил Польши тепло принял меня. Часто во время приездов в дивизии из глубины построенных на плацах для встречи войск слышались одиночные, а иногда и групповые выкрики: "Уезжайте в Россию!", "Долой красного маршала!"».

Константин Константинович подтвердил и слухи о случаях покушения на его жизнь: «В январе 1950 г. при посещении артиллерийских частей в Люблине в меня стреляли из пистолета. Выстрел был произведен с большого расстояния, и пуля пролетела мимо. Стрелявшего не нашли. Через три месяца в Познани по моей машине дали автоматную очередь. Оказался раненым сопровождавший офицер, было разбито вдребезги заднее стекло, но я не пострадал. И на этот раз стрелявших не нашли. Выступали против меня в основном бывшие участники Армии Крайовой и формирований "Национальных Вооруженных Сил". Поэтому работать в Польше было трудно»^[239].

С годами положение Рокоссовского мало менялось к лучшему. В октябре 1953 г. он жаловался советнику посольства СССР Д.И. Заикину, что ему, как «человеку Москвы», по-прежнему чинят большие препятствия в работе, и связывал это с влиянием Бермана, Минца и Замбровского на президента Берута. Результатом этой жалобы стала рекомендация, которую на встрече с Берутом в Москве 28 декабря 1953 г. дали Н.С. Хрущев, Г.М. Маленков, В.М. Молотов и Н.А. Булганин. По мнению советских руководителей, следовало произвести перестановки в польском политбюро, чтобы устранить негативное влияние указанной выше «тройки», а также привлечь Рокоссовского к более активной работе в политбюро и ввести его в новый состав ПБ.

Рекомендации советской стороны были приняты, но серьезные взаимные претензии, которыми характеризовались отношения Рокоссовского с некоторыми членами политического руководства, в том числе с Берутом, этим не разрешились.

Очевидно, что Рокоссовский тяготился постом министра и пребыванием в Польше, не скрывал желания сменить свой статус, став, например, главным военным советником, что сделало бы срок его пребывания в стране более определенным.

Завершение его миссии было ускорено внутриполитическими процессами, нараставшим кризисом сталинской модели социализма в Польше, дополнительный импульс которому придал XX съезд КПСС. В этой обстановке личность Рокоссовского вызывала у все большего числа поляков острое неприятие, поскольку ассоциировалась с имперской политикой Москвы. Как скупо писали польские историки Т. Конецки и И. Рушкевич, «в результате событий и изменений, происходивших в руководстве партии и правительстве, сложилась обстановка, в которой маршал счел необходимым, не без чувства горечи и обиды выйти в отставку»^[240].

Советская историография, освещая этот важнейший эпизод в судьбе полководца, по сути, ограничивалась лаконичной формулой: «В ноябре 1956 года он попросил польское правительство освободить его от занимаемых должностей в связи с ухудшением здоровья. Его просьба была удовлетворена». И сегодня некоторые авторы ограничиваются ее репродуцированием, хотя неоднозначность ситуации, в которой оказался Рокоссовский и которая потребовала от него много мужества, очевидна даже при наличии немногочисленных документов об этих событиях.

Его уход с поста министра национальной обороны не был добровольным, а стал прямым следствием политического кризиса. Сторонники реформ, объединившиеся вокруг вышедшего из заключения и реабилитированного В. Гомулки, выступали за широкую либерализацию польского общества, независимый от Советского Союза политический курс и, в частности, потребовали от руководства СССР отзыва советников из вооруженных сил и органов безопасности. Кризису способствовала и неожиданная смерть Б. Берута в марте 1956 г.

Конфликт между властью и обществом вылился в массовые волнения в Познани 28 мая 1956 г., сопровождавшиеся столкновениями их участников с подразделениями госбезопасности, внутренних войск и регулярной армии и гибелью более 70 человек. Наряду с другими должностными лицами ответственность за это, по крайней мере моральную, поляки возложили и на Рокоссовского.

Готовясь к VIII пленуму ЦК ПОРП в октябре 1956 г., сторонники В. Гомулки подчеркнуто, в нарушение многолетнего порядка, не стали согласовывать состав обновленных руководящих органов с советским руководством. Вывод маршала Рокоссовского из политбюро был предрешен.

Чтобы сохранить былое влияние на польское руководство, в Варшаву выехала делегация КПСС во главе с Хрущевым. Вопреки требованиям посла СССР в Варшаве П.К. Пономаренко, польские коммунисты не стали откладывать начало VIII пленума до завершения переговоров с ней. С их стороны это была разумная предосторожность, ибо в зависимости от тех или иных результатов польско-советского диалога Москва могла и не допустить работы пленума.

Тяжелые переговоры с руководством КПСС прошли 19 октября уже после утреннего заседания пленума. Их результаты отразила следующая рабочая запись заседания Президиума ЦК КПСС, заслушавшего информацию руководителя делегации о поездке в Варшаву: «Выход один — покончить с тем, что есть в Польше. Если Рокоссовский будет оставлен, тогда по времени потерпеть»^[241]. Иначе говоря, московские руководители склонялись к тому, чтобы устранить польских реформаторов силой, в чем маршалу отводилась, судя по всему, немалая роль.

В Варшаве заговорили о возможности государственного переворота. По всей видимости, не без основания. По приказу Рокоссовского некоторые части Войска Польского начали выдвижение к столице. 19 октября на большое совещание были собраны офицеры Варшавского округа, и в определенной ситуации не исключалась изоляция «ненадежных» элементов.

По приказу министра обороны СССР маршала Г.К. Жукова были приведены в повышенную степень боевой готовности Северная группа войск и Балтийский флот. Во второй день работы VIII пленума, 20 октября, на Варшаву из Западной Польши начала выдвижение советская танковая дивизия (по польским источникам — две дивизии). Делегатам пленума, потребовавшим от министра национальной обороны объяснений, Рокоссовский заявил, что это «плановые маневры» советских войск, дислоцированных на территории страны. Подобное объяснение не удовлетворило участников пленума, и по их требованию танковая колонна была сначала остановлена, а позднее возвращена к месту постоянной дислокации.

В этот же день состоялись выборы политбюро ЦК ПОРП, Константин Константинович в его состав не вошел. Из 75 участников пленума за него подали голоса только 23 человека.

В Москве по мере обсуждения ситуации в Польше на заседании Президиума ЦК КПСС оценки становились все более трезвыми. Существенную роль здесь сыграла позиция Китая, который устами заместителя председателя ЦК КПК Лю Шао-ци, наряду с руководителями других компартий приглашенного в Москву для обмена мнениями, решительно возразил против силового вмешательства в польские дела. А национальное восстание, вспыхнувшее 23 октября в Венгрии, и вовсе отодвинуло польский вопрос на второй план.

22 октября в письме, направленном в ЦК ПОРП и подписанном Хрущевым, советская сторона выразила согласие на отзыв из Войска Польского офицеров и генералов Советских Вооруженных Сил. В их числе был и маршал двух народов Рокоссовский. 13 ноября он подал в отставку со всех государственных постов в ПНР и через два дня возвратился в Москву.

Внешне расставание было обставлено по всем нормам дипломатии. В письме, которое правительство ПНР направило в адрес маршала, говорилось: «С того момента, когда Вы по просьбе польского правительства приняли этот пост, Вы, не щадя сил, отдавали все свои знания и способности для наилучшего выполнения этих ответственных обязанностей. О положительных результатах Вашей работы свидетельствует укрепление обороноспособности нашей страны и поднятие как организационного уровня, так и оснащения и обучения Войска Польского, в чем весьма велик внесенный Вами вклад»^[242]. Но от таких тяжеловесных и лишенных теплоты комплиментов становилось, пожалуй, еще горше.

По возвращении в СССР Рокоссовский был назначен заместителем министра обороны СССР к своему давнему, с 30-х гг., сослуживцу — маршалу Жукову. С небольшим перерывом он находился в этой должности по апрель 1962 г., после чего до самой кончины в 1968 г. состоял генеральным инспектором Министерства обороны. В общей сложности военной службе было отдано 54 года.

Много чего выпало на его долю за эти полвека с лишним: три большие войны и несколько военных конфликтов, несправедливый, незаконный арест и трехлетний тюремный кошмар, тяжелые ранения и потери боевых друзей... И если на этом фоне кому-то покажется, что семь лет на посту министра национальной обороны ПНР были для Константина Константиновича чем-то вроде необременительной заграничной командировки, пусть вспомнит как-то оброненное маршалом: «Работать в Польше было трудно...»

Очерк 2
«НАПРАВИТЬ В ЗАКАВКАЗСКИЙ ОКРУГ»

Генерал армии А.И. Антонов — пожалуй, наименее «типичный» в ряду советских военачальников. Удостоен высшего полководческого ордена «Победа» при том, что, в отличие от десяти маршалов, награжденных таким же орденом, не занимал крупных командных должностей (исключая пору заката военной карьеры). Сам он не обрел ни маршальских погон (и это — возглавляя Генштаб на заключительном этапе войны), ни звезды Героя Советского Союза. Тем не менее ни у кого не повернется язык утверждать, что высший полководческий орден достался ему случайно или в силу особого благоволения вождя. Больше того: именно на собственной судьбе Антонов убедился, сколь прихотливым было то самое сталинское благоволение.

Алексей Иннокентьевич остался в истории Советских Вооруженных Сил прирожденным штабистом, стратегом высшей пробы. В Красной Армии он прошел путь от помощника начальника штаба 1-й Московской рабочей дивизии, в 1919 г. сражавшейся на Южном фронте, до начальника Генштаба — в этой должности генерал закончил Великую Отечественную войну.

Подлинное призвание его, сына офицера-артиллериста, проявилось рано. В 1925 г., направляя Антонова на учебу в военную академию, командующий войсками Украинского военного округа И.Э. Якир отмечал, что его подчиненный обладает живым, пытливым умом, инициативой, умело разбирается в любой обстановке, имеет большой практический опыт и знания в штабной работе. Особо важными качествами его как штабного работника являются аккуратность, точность, настойчивость и добросовестность при выполнении порученного дела, требовательность к себе и своим подчиненным.

Это было при поступлении на учебу. А вот с каким отзывом известного военного теоретика Г.С. Иссерсона Антонов выпускался из Военной академии им. М.В. Фрунзе, где он окончил сразу два факультета — основной (командный) и оперативный: «Отличный оперативно-штабной работник, готов для работы в высших штабах»^[243].

Не потерялся Алексей Иннокентьевич и среди первого набора Военной академии Генерального штаба РККА, созданной в 1936 г. А ведь там он оказался в отменной компании: на одном курсе с ним учились будущие Маршалы Советского Союза И.Х. Баграмян, A.M. Василевский, Л.А. Говоров, М.В. Захаров, генералы армии Н.Ф. Ватутин, М.И. Казаков, В.В. Курасов, П.А. Курочкин, Г.К. Маландин...

Великую Отечественную войну генерал-майор Антонов встретил начальником штаба Киевского особого военного округа. Если большая часть личного состава штаба еще в самый канун войны была обращена на формирование полевого управления Юго-Западного фронта, то Антонову с небольшим штатом сотрудников пришлось заниматься обеспечением фронта пополнением, оружием, горючим, эвакуацией баз и складов, подготовкой резервов. Чуть позднее генерал возглавил формирование вновь создаваемого (на базе управления Московского военного округа) штаба Южного фронта, начальником которого он стал в конце августа.

В этом качестве он прошел суровые университеты Донбасской операции 1941 года, в ходе которой была сорвана попытка врага окружить и уничтожить наши войска в районе Донбасса. Прямое отношение он имел и к планированию и осуществлению первой стратегической наступательной операции Красной Армии в Великой Отечественной войне — успешному контрнаступлению войск Южного фронта под Ростовом (17 ноября — 2 декабря 1941 г.). За успешные действия в Ростовской операции Антонов был удостоен ордена Красного Знамени, стал генерал-лейтенантом.

Практически нет военачальников, действующих безошибочно. Знакомы Алексею Иннокентьевичу и серьезные просчеты. В провальном исходе Харьковской операции в мае 1942 г. есть вина и его, начальника штаба Южного фронта, и генерала Р.Я. Малиновского, командующего фронтом. Оба руководителя, по существу, проглядели сосредоточение крупной группировки противника на правом фланге фронта, откуда был нанесен роковой удар по войскам Юго-Западного направления, а во время решающих сражений управляли вверенными войсками довольно пассивно. «При широте оперативно-стратегического кругозора А.И. Антонова эти его упущения трудно было понять»^[244]. К его чести, он сумел извлечь уроки из происшедшего, и подобных просчетов за ним в дальнейшем не наблюдалось.

Северный Кавказ оказался для Антонова местом приложения сил и в 1942 г. При его активном участии как начальника штаба последовательно Северо-Кавказского, Закавказского фронтов и Черноморской группы войск наши соединения и части решили тогда главную задачу: прорыв немцев в Закавказье, к бакинской нефти, несмотря на отчаянные попытки, был предотвращен.

Наиболее полное воплощение дарование Антонова получило, начиная с декабря 1942 г., когда по предложению А.М. Василевского он был назначен начальником Оперативного управления — заместителем начальника Генерального штаба.

До прихода Алексея Иннокентьевича эту важнейшую в системе Генштаба структуру лихорадило донельзя. За полтора года, минувших с начала войны, ее возглавляли девять человек. «Длительные разъезды по фронтам начальника Генерального штаба и частая смена начальников Оперативного управления, — справедливо отмечал в своих мемуарах генерал армии С.М. Штеменко, — создали у нас атмосферу нервозности, из-за чего нередко нарушалась четкость в работе»^[245].

Еще с июля 1942 г. Генштаб лишился постоянного квалифицированного руководства: Василевский практически безотлучно находился в войсках, а его первый заместитель генерал-лейтенант Н.Ф. Ватутин был назначен командующим Воронежским фронтом. При всем при этом назначение Антонова далось очень не просто. На протяжении нескольких месяцев Василевский просил Сталина поставить Алексея Иннокентьевича вместо Ватутина. Но Верховный, все еще недооценивая значение и роль «мозга армии», долго не соглашался на это.

Нервозность и отсутствие четкости в работе Оперативного управления были тем более недопустимыми, что оно выступало ядром Генерального штаба, его мозговым центром. Именно сюда стекались все данные о положении на фронтах, состоянии войск, здесь прогнозировались возможные действия противника, разрабатывались планы собственных операций и велись все расчеты к ним, оформлялись проекты директив фронтам.

С приходом Антонова обстановка в управлении заметно изменилась. Человек в высшей степени организованный, он и подчиненных быстро подтянул, приучив к максимальной четкости, систематичности в работе, персональной ответственности. «Антонов страшно не любил многословия, — вспоминал генерал В.Ф. Мернов, отвечавший в Оперативном управлении за Западное направление. — С приходом его в Генштаб многие из любителей порассуждать быстро начали избавляться от этой привычки. Иногда мы, направленцы, вообще не произносили ни одного слова — сверяли свою карту с картой начальника управления, разложенной на столе. В этих случаях Алексей Иннокентьевич иногда бросал быстрый взгляд в мою сторону, я отвечал кивком головы, мол, все в порядке, никаких расхождений нет. И только в том случае, когда обнаруживались расхождения, он говорил, что надо дополнить»^[246].

По инициативе Антонова Верховный Главнокомандующий установил для Генштаба жесткий, но необходимый (и в то же время приемлемый) регламент круглосуточной работы, при котором были введены строго определенные временные рамки для подготовки докладов Верховному, отработки многочисленных документов и даже отдыха руководящего состава.

Правда, не сразу генерал утвердился в новом качестве, не сразу в него поверил Верховный Главнокомандующий. Но мало-помалу Сталина подкупили глубокое знание обстановки, ярко выраженные аналитические способности, твердость в отстаивании своего мнения, точность выводов и конкретность предложений нового начальника Оперативного управления. 6 апреля 1943 г. Антонов впервые подписал вместе с Верховным директиву Ставки. Потом до самого конца войны их две подписи чаще других будут стоять рядом под важнейшими документами.

В мае 1943 г. после неоднократных просьб со стороны Василевского генерал Антонов был назначен освобожденным (не совмещающим должность начальника Оперуправления) заместителем начальника Генштаба и стал самым частым посетителем кремлевского кабинета вождя. Именно его доклады предпочитал теперь заслушивать Сталин. Пожалуй, Антонов оказал на Верховного в освоении им военного искусства не меньшее влияние, чем Б.М. Шапошников, A.M. Василевский и Г.К. Жуков. Его высокая общая и штабная культура, блестящее знание штабной службы, организованность, продуманность как главной идеи, так и мелочей, импонировали Сталину.

В первую очередь, Алексею Иннокентьевичу удалось то, что до него многим представлялось немыслимым: он смог упорядочить деятельность не только аппарата Генштаба как аналитического органа Ставки, но и самого Верховного Главнокомандующего. Были установлены точные сроки обработки поступающей с фронта информации, определено время докладов руководителей важнейших структур Генерального штаба и Наркомата обороны, касающихся положения на фронтах, результатов разведки, тылового обеспечения, формирования резервов и т.п.

Вот один лишь факт такого рода. До вступления Антонова в должность доклады Сталину об обстановке на фронтах строились во многом произвольно, а вопросы докладывались различными и далеко не самыми квалифицированными лицами вплоть до комиссара Генштаба Ф.Е. Бокова, совершенно не подготовленного к такой ответственной миссии. Генерал Антонов убедил Верховного в необходимости ввести эту работу в строго упорядоченное русло. С тех пор обстановка докладывалась ему трижды в сутки: в течение дня — в 10— 11 часов и в 16—17 часов, как правило, по телефону, а поздно ночью начальник Оперативного управления подводил итоги лично.

Не «на пальцах», не по «глобусу», как «вспоминал» Н.С. Хрущев, но строго по картам масштаба 1:200 000, подготовленным по каждому фронту с нанесенной обстановкой до дивизии, а то и до полка, начальник Оперативного управления подробно докладывал Сталину о положении наших и вражеских войск, намерениях и действиях командующих. Помимо всего прочего, это была еще и превосходная школа высочайшей штабной культуры для Верховного.

К слову, генерал С.М. Штеменко, бывший в те дни заместителем Антонова, описывая рабочий кабинет Сталина в Кремле, подтверждает, что «за торцом стола, в углу, стоял большой глобус». Но категорически не согласен со слухами, по недомыслию подхваченными Хрущевым, будто Верховный управлял войсками по модели земной сферы. «.. .За сотни раз посещения этого кабинета мне никогда не довелось видеть, чтобы им пользовались при рассмотрении оперативных вопросов, — писал он. — Разговоры о руководстве действиями фронтов по глобусу совершенно беспочвенны»^[247].

Доклад начинался с характеристики действий войск Красной Армии за истекшие сутки. Фронты, армии, танковые и механизированные корпуса назывались по фамилиям командующих и командиров, дивизии — по номерам. Так было установлено Сталиным, этого же порядка для единообразия придерживались и в Генштабе.

Затем докладывались проекты директив, которые надо было отдать войскам. Директивы Ставки подписывали Верховный Главнокомандующий и его заместитель или начальник Генерального штаба. Однако нередко в Москве не оказывалось ни Г.К. Жукова, ни А.М. Василевского, тогда свою подпись рядом со сталинской ставил А.И. Антонов. Распоряжения меньшей важности заканчивались фразой «По поручению Ставки», их подписывали либо Василевский, либо Антонов. Часто такие распоряжения формулировались прямо во время доклада в Ставке. Сталин диктовал, а кто-то из сопровождавших генерала Антонова (чаще всего это был С.М. Штеменко) записывал. На машинке эти документы, как правило, не перепечатывали, а в рукописном виде прямо направляли в аппаратную узла связи для немедленной передачи на фронты.

После отработки документов Ставки начальник Оперативного управления или лицо, его замещающее, докладывали Верховному просьбы, поступившие от командующих фронтами и предварительно рассмотренные в Генштабе с участием командующих видами Вооруженных Сил и родов войск. Они касались главным образом пополнения войск живой силой, поставок вооружения, техники, горючего. Полученные от Верховного указания при необходимости также оформлялись документально и направлялись непосредственным исполнителям. Ночные, наиболее содержательные доклады Сталину редко завершались ранее 3—4 часов утра.

Следует учесть, что Антонов своей властью установил также единый порядок отработки рабочих документов и карт, что позволяло любому сотруднику без труда разобраться в них даже при отсутствии соответствующего направленца-оператора.

«Мозг армии», как издавна называют Генеральный штаб, заработал много четче, организованнее и эффективнее, нежели раньше. «Мы поняли, — вспоминал генерал Штеменко, бывший заместителем Антонова, — что новый начальник Оперативного управления представляет именно то, что нужно Генштабу».

Меры, предпринятые Антоновым, имели тем большее значение, что он сразу же после своего назначения стал фактически выполнять обязанности и начальника Генштаба. Талант Василевского Сталин предпочитал использовать на фронтах действующей армии, начальник же Оперативного управления тащил двойной, а то и тройной воз обязанностей. Делать это позволяли широкий оперативно-стратегический кругозор, смелость в суждениях, высочайшая организованность, строгая пунктуальность и исключительная работоспособность Алексея Иннокентьевича. Выручало и умение подобрать и максимально эффективно использовать возможности своих ближайших помощников. Так, когда в мае 1943 г. Антонов был назначен первым заместителем начальника Генерального штаба, начальником Оперативного управления стал генерал Штеменко. Надежной опорой стали и другие ближайшие сотрудники — генералы А.А. Грызлов, Н.А. Ломов, К.Ф. Васильченко, С.П. Платонов и другие.

С декабря 1942 г. и до конца войны ни одна более или менее значительная операция Великой Отечественной войны, ни одна кампания не прошли без участия Антонова в их планировании и подготовке. Драгоценные воспоминания о совместной работе весной 1943 г. над планом действий советских войск на Курской дуге оставил маршал Г.К. Жуков: «Весь день 12 апреля мы с Александром Михайловичем Василевским и его заместителем Алексеем Иннокентьевичем Антоновым готовили нужные материалы для доклада Верховному Главнокомандующему. С раннего утра все трое засели за порученную нам работу, и, так как между нами было полное взаимопонимание, все к вечеру было готово. А.И. Антонов, кроме всех своих других достоинств, обладал блестящим умением оформлять материал, и, пока мы с A.M. Василевским набрасывали план доклада И.В. Сталину, он быстро подготовил карту обстановки, карту-план действий фронтов в районе Курской дуги»^[248].

Понятно, что докладом Верховному работа скорее начиналась, нежели завершалась. С утверждением плана в Ставке Антонов как фактически первое лицо Генштаба стал у руля огромной работы по перегруппировке войск, накоплению сил и средств и организации глубоко эшелонированной обороны, выдвижению стратегических резервов, оценке данных о противнике и многому другому. И сделал все отменно. Его вклад в подготовку и проведение битвы на Курской дуге был отмечен присвоением ему звания генерал армии и орденом Суворова 1-й степени.

В феврале 1945 г. его служебное положение наконец было приведено в соответствие с фактически исполняемыми на протяжении нескольких лет обязанностями: Алексей Иннокентьевич стал начальником Генерального штаба. Одновременно он был введен Сталиным в состав Ставки Верховного Главнокомандования. В новом качестве он участвовал в планировании и проведении завершающих операций Великой Отечественной войны: Восточно-Прусской, Висло-Одерской, Венской, Верхне- и Нижнесилезской, Берлинской, Пражской. Его вклад в Победу был оценен высшим полководческим орденом. О такой карьере можно было только мечтать. Ведь в 1945-м Антонову не было еще и пятидесяти...

Но с окончанием войны многих видных военачальников стали, попросту говоря, задвигать на вторые роли. Первым заместителем Сталина по Наркомату обороны стал профессиональный партийный чиновник Н.А. Булганин. Он же в марте 1947 г. и сменил вождя на посту руководителя вновь образованного в 1946 г. Министерства Вооруженных Сил. Тяжелую сталинскую опалу почувствовали на себе маршал Г.К. Жуков, адмирал Н.Г. Кузнецов, главный маршал авиации А.А. Новиков, маршал артиллерии Н.Д. Яковлев, многие другие, пусть и не столь известные герои минувшей войны.

В марте 1946 г. пошел на понижение, став первым заместителем начальника Генерального штаба, и генерал армии Антонов. Хорошо еще, что его непосредственным начальником вновь оказался маршал Василевский, с которым они дружно работали в годину военных испытаний. А через два года последовало и вовсе обидное и несправедливое понижение: Алексей Иннокентьевич был неожиданно переведен в Закавказский военный округ заместителем командующего войсками.

Формально это объяснялось необходимостью приобретения им командного опыта. Версия, прямо скажем, смехотворно-издевательская, если вспомнить, что бывший в это время министром Вооруженных Сил маршал Н.А. Булганин не имел ни военного образования, ни командного или штабного опыта. Зато входил в ближайшую партию вождя.

Маршал Г.К. Жуков в своих мемуарах отмечал, что Сталин с большим вниманием прислушивался к мнению Антонова даже тогда, когда он (до февраля 1945 г.) не являлся членом Ставки ВГК, а временно исполнял должность начальника Генштаба^[249]. «Антонов был очень близок к Сталину, который считался с его мнением, питал к нему явную симпатию и доверие, проводил вдвоем с ним долгие часы, обсуждая положение на фронтах и планируя будущие операции», — такое мнение высказывал многократно бывавший у Верховного по его вызовам известный авиаконструктор А.С. Яковлев^[250].

Еще более категорично высказывался генерал армии Штеменко: «У Верховного Главнокомандующего А.И. Антонов пользовался непререкаемым авторитетом. И я полагаю, что тут не последнюю роль сыграла мужественная прямота Алексея Иннокентьевича, правдивость его докладов, в которых всегда и все строго соответствовало истине, как бы горька она ни была. При необходимости Антонов осмеливался возражать Сталину и уж во всяком случае высказывал свое мнение»^[251].

Не беремся оспаривать наблюдения столь авторитетных и знавших обстановку в верхах военачальников и авиаконструктора. Но осмелимся высказать убеждение в том, что на судьбе Алексея Иннокентьевича в полной мере сказалось далеко не лучшее качество Сталина — относиться даже к самым заслуженным людям под углом зрения функциональности. Как только острая нужда в человеке проходила, для вождя он существовать переставал. С приходом мирных дней никакой былой авторитет Антонова не помешал Сталину без всякой вины со стороны Алексея Иннокентьевича буквально выставить последнего за порог.

Сталин перестал ощущать необходимость в военных интеллектуалах, стратегах, к тому же имеющих по всем вопросам собственное мнение и с большим мужеством это мнение отстаивающих. Образно говоря, на второй план уходили Жуковы и Антоновы, их места занимали не хватающие звезд с неба, но зато безгласные и покладистые Булганины.

Фактическое изгнание генерала армии Антонова из центрального аппарата произошло при следующих обстоятельствах. Маршал Василевский, который совмещал две должности — начальника Генштаба и первого заместителя министра Вооруженных Сил, попросил освободить его от первой из них, ссылаясь на перегруженность. Взамен предложил кандидатуру Антонова, высоко отозвавшись о своем первом заместителе. Его главный довод состоял в том, что Алексей Иннокентьевич успешно справлялся в 1944—1945 гг. с обязанностями руководителя «мозга армии».

Однако, как рассказывал Василевский писателю К.М. Симонову, на заседании Политбюро, где решался вопрос с назначением нового начальника Генштаба, произошло совершенно неожиданное: Сталин выдвинул кандидатуру начальника Оперативного управления генерала С.М. Штеменко. Попытки отстоять Антонова ни к чему не привели.

Назначение Штеменко, как и последующее снятие Антонова, Василевский связывал с происками Берии, стремившегося укрепить свое влияние на армию («лубянский маршал» знал Штеменко по совместным поездкам на Северо-Кавказский и Закавказский фронты). Бывший же начальник Генштаба, став жертвой интриг в высших эшелонах власти, принужден был ехать в Закавказье. «Когда я сказал ему об этой, совершенно неожиданной для него новости, он чуть не заплакал», — с горечью вспоминал Василевский^[252].

Алексей Иннокентьевич с достоинством перенес эту опалу. Через год после смерти Сталина он был возвращен в Генеральный штаб, позднее стал первым начальником Штаба Объединенных вооруженных сил государств — участников Варшавского договора.

Что говорить, достойное завершение военной карьеры. И все же стоит признать: этот примерный солдат и настоящий военный интеллигент с сильным мышлением и тонкой душевной организацией не был оценен по достоинству. Да и в нашей исторической (как и художественной) литературе ему не очень повезло. До сих пор фамилия генерала армии Антонова редко упоминается среди военачальников, имеющих особые заслуги перед Родиной.

В 2003 г. группа военачальников Советских Вооруженных Сил (все четверо ныне живущие Маршалы Советского Союза В.Г. Куликов, В.И. Петров, С.Л. Соколов и Д.Т. Язов, а также генералы армии В.И. Варенников, М.А. Гареев и А.И. Грибков) обратились к Президенту России В.В. Путину с ходатайством о посмертном присвоении Алексею Иннокентьевичу Антонову звания Герой России в знак признания его выдающихся заслуг перед народом в достижении Победы в Великой Отечественной войне. Судя по всему, ходатайство так и затерялось в лабиринтах кремлевской администрации. А чиновник средней руки из Главного управления кадров Минобороны недрогнувшей рукой отписал: «Оснований для положительного решения вопроса в рамках действующего законодательства не имеется»...

Очерк 3

ВСЯК КУЛИК СВОЕ БОЛОТО ХВАЛИТ

Не успел минуть месяц с начала Великой Отечественной войны, как на стол секретаря ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкова, отвечавшего в партии за кадровую политику, легло письмо начальника 3-го управления Наркомата обороны СССР — военной контрразведки майора госбезопасности А.Н. Михеева. Оно имело гриф «Совершенно секретно» и иным просто не могло быть, поскольку касалось личности заместителя народного комиссара обороны Маршала Советского Союза Г.И. Кулика.

Паутина подозрительности и шпиономании, которой маршалу, в отличие от многих сподвижников, удалось счастливо избежать в самый разгар репрессий 1937—1938 гг., теперь грозила опутать с головы до ног. Приложенная к письму справка содержала такую убийственную дозу компромата, которой хватило бы на то, чтобы бросить в небытие не одного человека.

Подготовленный в недрах госбезопасности документ, датированный 17 июля 1941 г., прежде всего уличал Кулика, члена ВКП(б) с ноября 1917 г., в давних связях с враждебной большевикам партией социалистов-революционеров. С уходом на фронт в 1914 г. эти связи вроде бы прекратились, но...

По мнению начальника военной контрразведки, «явно шпионским» было родственное окружение Кулика. Первая жена Григория Ивановича происходила из классово чуждых: была дочерью кулака. С ней будущий маршал расстался, лишь получив выговор от Центральной контрольной комиссии ВКП(б) за попытку спасти своего тестя от раскулачивания.

Вторая жена, Кира Ивановна, с точки зрения родственных связей была еще хлеще. Она носила аж четыре фамилии — Симонич, Плавнек, Шапиро, Кулик. Происходила из дворян. Ее отец, граф Симонич, предводительствовал дворянством в бывшем Царстве Польском, руководил отделом царской контрразведки в Гельсингфорсе, за что был расстрелян ВЧК в 1919 г. Мать с 1934 г. жила в Италии, покинув СССР.

Братья Киры Ивановны, Константин и Сергей, были в свое время расстреляны за шпионаж. А ее сестры, как утверждали компетентные органы, тоже работали на иностранные разведки, тем более что две из них, будучи замужем за иностранцами, проживали в Италии и Германии. По агентурным сведениям, маршал, находясь в заграничной командировке, тайно встречался со старшей, Александрой.

К «гнилым» родственным связям Кулика добавились обвинения во вредительстве. «По агентурным и официальным данным устанавливается, — докладывали в июле 1941 г. контрразведчики, — что Кулик Г.И., будучи начальником Главного артиллерийского управления КА, проводил вредительскую деятельность, направленную на срыв обеспечения Красной Армии всеми видами вооружения. Примерами подрывной деятельности Кулика служит снятие с валового производства крайне необходимых для армии артиллерийских систем и боеприпасов к ним, торможение в принятии на вооружение новых образцов наземной и зенитной артиллерии, стрелкового и минометного вооружения...

В результате снятия с производства крайне необходимой для армии полковой, дивизионной и противоракетной артиллерии на 16 июля с. г. в распоряжении ГАУ К А иссякли все запасы 45-мм противотанковых пушек, 76-мм дивизионных пушек, обр[азца] 1902—[19] 30 гг. Ф—22, УСВ и 76-мм полковых пушек. Из более крупной артиллерии в запасах ГАУ КА на 16 июля с. г. состоят единицы артсистем»^[253].

Что говорить, порядка в Главном артуправлении Красной Армии и впрямь недоставало. Но не потому, что там засели некие заговорщики. Причины были куда банальнее: на смену многим сгинувшим в вихре репрессий талантливым военачальникам пришли сталинские выдвиженцы, многие из которых не отличались военными способностями, но были безусловно преданы вождю.

Кулик как раз и был одним из них. Начальником Главного артиллерийского управления он стал, возвратившись из Испании, держался заносчиво, хотя особых оснований к тому не имел. Ставший в годы Великой Отечественной войны начальником артиллерии Красной Армии главный маршал артиллерии Н.Н. Воронов считал, что «Г.И. Кулик был человеком малоорганизованным, много мнившим о себе, считавшим все свои действия непогрешимыми. Часто было трудно понять, чего он хочет, чего добивается. Лучшим методом работы он считал держать в страхе подчиненных. Любимым его изречением при постановке задач было: "Тюрьма или ордена"»^[254]. Ему явно недоставало инженерных знаний, умения работать со специалистами и ГАУ, и оборонных заводов.

Мнение Н.Н. Воронова разделял маршал Г.К. Жуков. Впервые он столкнулся с Куликом на Халхин-Голе, где с июля 1939 г. разгорелся военный конфликт с Японией и куда замнаркома прибыл то ли для помощи, то ли как контролер. Тогда командовавший войсками комкор Жуков не позволил Кулику вмешиваться в управление войсками, считая его некомпетентным. «Я не могу отметить какую-либо полезную работу с его стороны», — напрямую ответил Жуков на вопрос Сталина, как помогал ему Кулик.

В воспоминаниях Жукова есть и иные свидетельства того, насколько Григорий Иванович безнадежно отстал от требований современной войны. На совещании высшего руководящего состава Красной Армии в декабре 1940 г. даже Сталин осудил отсталость его взглядов на использование бронетанковой техники: Кулик предложил не торопиться с формированием танковых и механизированных корпусов, а танки небольшими частями — поротно и побатальонно — использовать только для непосредственной поддержки пехоты. Не случайно нарком обороны маршал С.К. Тимошенко бросил реплику: «Руководящий состав армии хорошо понимает необходимость быстрейшей механизации войск. Один Кулик все еще путается в этих вопросах»^[255].

Из-за недальновидности и низкой профессиональной подготовки заместителя наркома наша армия лишилась некоторых образцов артиллерийского вооружения, показавшего высокие боевые качества. Жуков считал, что именно по «авторитетному» предложению Кулика накануне войны были сняты с производства 45- и 76,2-мм пушки, выпуск которых с большим трудом пришлось налаживать уже в ходе войны. Не была принята на вооружение отличная 152-мм гаубица. Не сумел оценить Кулик и такое мощное реактивное оружие, как БМ-13 («катюши»).

Но это стало ясно уже с началом войны против Германии. Пока же все перекрывал авторитет героя Гражданской войны и испанских событий. В 1940 г. за участие в войне с Финляндией Кулик был удостоен звания Героя Советского Союза, и на его петлицы легли маршальские звезды. Его избрали членом ЦК ВКП(б). Было очевидно, что военачальнику готовился новый, более высокий пост.

Накануне войны начальником ГАУ вместо Кулика был назначен генерал-полковник артиллерии Н.Д. Яковлев. Но положенная передача дел не состоялась. В ночь с субботы на воскресенье 22 июня маршал Кулик проводил совещание по вопросам испытаний взрывателей к артиллерийским снарядам. Рассвет разорвал телефонный звонок из Кремля: война! Григорий Иванович не смог скрыть от подчиненных смятения, сказав буквально следующее: «Я не собирался воевать в 1941 году. Я готовился к войне в 1942 году».

С первых же дней войны крайне плохо обстояло дело со снабжением армии боеприпасами, особенно бронебойными и зенитными снарядами. Чтобы удовлетворить заявки фронтов, ГАУ уже в первые недели войны вынуждено было обращаться к запасам внутренних военных округов.

Документ, поступивший секретарю ЦК Маленкову из контрразведки, явно подводил к выводу, что все это далеко не случайно, и в основе лежит вредительская, заговорщическая деятельность Кулика. В доказательство Михеев ссылался на показания давно расстрелянных к этому времени участников «военно-фашистского заговора» — начальников Артиллерийского и Разведывательного управлений РККА Н.А. Ефимова и С.П. Урицкого и заместителя наркома оборонной промышленности Г.И. Бондаря.

Не было недостатка и в более «свежих» показаниях. Арестованный сразу после начала войны заместитель Кулика Г.К. Савченко на допросе 28 июня 1941 г. показал, что еще в начале 1938 г. маршал заявил ему, что советская власть уже не та, которую он в свое время защищал, и в дальнейшем он эту власть защищать не намерен. При этом, по словам Савченко, маршал уповал на войну с Германией как единственный реальный фактор, который способен помочь изменить существующее положение в стране, и потребовал вести дела в Артиллерийском управлении так, чтобы обеспечить поражение, Красной Армии^[256].

Лыком в строку стало и поведение Кулика в первые недели войны. 22 июня И.В. Сталин приказал ему и маршалу Б.М. Шапошникову выехать на Западный фронт, чтобы помочь растерявшемуся командованию разобраться в обстановке и организовать контрнаступление. На месте московские эмиссары разделились: Шапошников остался в штабе фронта, а Кулик убыл в 10-ю армию. И бесследно пропал. Из Москвы в штаб Западного фронта шли непрерывные указания найти его: не хватало еще, чтобы в плен немцам попал заместитель наркома обороны, Маршал Советского Союза, постоянный советник Ставки.

Позднее выяснилось, что Кулик вместе с группой командиров 10-й армии, оказавшись в тылу у немцев, перешел на нелегальное положение, чтобы пробиваться на восток, к линии фронта. Позднее недруги пустили слух, что Григорий Иванович топал по белорусским лесам в лаптях и крестьянском армяке, трусливо сбросив маршальский мундир. По выходе из немецких тылов начальник 3-го отдела 10-й армии Лось доложил руководству, что «маршал Кулик приказал всем снять знаки различия, выбросить документы, затем переодеться в крестьянскую одежду и сам переоделся... Кулик никаких документов при себе не имел. Предлагал бросить оружие, а мне лично ордена и документы. Однако, кроме его адъютанта, никто документов и оружия не бросил». На самом деле никакого армяка не было, маршал переоделся в танковый комбинезон, удобный для пешей ходьбы и скрывавший его маршальские звезды. Да и было бы крайне глупо пробираться по вражеским тылам, что называется, при полном параде. Но «особист», вероятно, решил, что Кулику уже не отмыться от позорных обвинений, и красок для донесения не жалел.

В конце концов маршалу удалось выйти из окружения. Тогда-то и появилась на свет справка майора госбезопасности Михеева, с которой мы начали свой рассказ. «Считаю необходимым Кулика арестовать», — так подытожил свое донесение секретарю ЦК начальник военной контрразведки.

Обстановка складывалась для Григория Ивановича очень тревожная. К этому времени было арестовано и 22 июля расстреляно командование Западным фронтом, в помощь которому в первый же день был направлен Кулик. Были также обвинены во вредительстве и расстреляны некоторые его подчиненные по ГАУ. Но до поры до времени ему удалось избежать серьезных неприятностей.

9 ноября 1941 г., наделенный высоким статусом уполномоченного Ставки ВГК на Керченском направлении, он находился в Ростове-на-Дону, где лично от Сталина по телефону получил приказ срочно выехать на Таманский полуостров и в Керчь. С какой целью? Этот вопрос не случаен. Маршал считал: чтобы, организовав имеющиеся там войска, любой ценой не допустить не сохранение Керченского полуострова в руках советского командования, а вторжение противника на Северный Кавказ. Верховный Главнокомандующий, как оказалось позднее, имел в виду нечто другое...

Добираясь на самолете, а затем автотранспортом, маршал преодолевал расстояние до Тамани в 300 км с небольшим целых двое суток. Ознакомившись с обстановкой на Таманском полуострове, маршал установил, что там не было ни единой воинской части, способной прикрыть его от возможного наступления немцев, отсутствовали какие бы то ни было оборонительные сооружения, за исключением одиночных окопов. Попытайся противник, форсировав Керченский пролив, высадить десант, остановить его было бы некому и нечем.

Посадив в оборону несколько наспех сколоченных частей, Григорий Иванович переправился в Крым. Еще с моря при подходе к Керчи его взору предстала картина, наводившая на вопрос, не поздно ли говорить об удержании полуострова. Противник обстреливал городские кварталы и пристани из артиллерии и минометов, тесня немногочисленных защитников. Бой шел уже в районе крепости, расположенной в южной части города на господствующих высотах.

Оценка обстановки и соотношения сил привели Кулика к выводу, что больше двух дней армия оборонять город и пристани не сможет. В этих условиях маршалу показалось необходимым не положить здесь остатки войск (в этот момент в его распоряжении насчитывалось около 12 тысяч бойцов и командиров, более 200 орудий, более 200 автомашин), а перебросить их на Таманский полуостров для организации там устойчивой обороны.

Отдав командующему войсками Крыма вице-адмиралу Г.И. Левченко и начальнику штаба генерал-майору П.И. Батову приказания, Кулик возвратился на Тамань, поскольку, как позднее докладывал Сталину, «считал главной задачей организацию обороны» именно там. В тот же день, 13 ноября, он донес начальнику Генерального штаба Б.М. Шапошникову о принятом решении эвакуировать войска. Ответ же получил только 16-го, при этом ему было предписано во что бы то ни стало удержать плацдарм на Керченском полустрове. Но поезд, как говорится, уже ушел: остатки 51-й армии переправились на Таманский полуостров еще минувшей ночью.

Кулик, однако, не стал торопиться с докладом о происшедшем. Лишь через день он донес в Ставку, что эвакуированные войска заняли оборону на Таманском полуострове. А еще через день, 19 ноября, убыл в Ростов, «так как там шли тяжелые бои».

Свою миссию по обороне Керчи маршал, как видим, провалил, хотя справедливости ради надо сказать, что от него в той обстановке зависело не так уж много. Тем не менее пришлось держать ответ без скидок. Его товарищем по несчастью оказался вице-адмирал Г.И. Левченко. Последний еще в конце ноября был арестован и 25 января 1942 г. Военной коллегией Верховного суда СССР осужден на 10 лет лишения свободы «за оставление Керченского полуострова и г. Керчи».

На суде, как 26 января докладывал Сталину нарком внутренних дел СССР Берия, Левченко не только лично себя признал виновным, но и показал, что Кулик, вместо принятия мер к обороне Керчи, «своими пораженческими настроениями и действиями способствовал сдаче врагу этого важного, в стратегическом отношении, города»^[257].

Получив доклад, Сталин потребовал от Григория Ивановича объяснений. Через три дня А.Н. Поскребышев положил перед вождем многословное и сбивчивое покаяние маршала. В деталях описав ситуацию на Керченском и Таманском полуостровах, подробно перечислив все меры, которые он предпринял, чтобы не допустить прорыва немцев через Тамань на Кавказ, уполномоченный Ставки упирал на то, что именно в этом и состояла задача, поставленная Сталиным. «Эту задачу я и выполнил, — подчеркивал он. — Фактически с этого момента руководил остатками армии и организации обороны на Таманском полуострове я, т.к. Левченко настолько раскис, что он не мог провести эту довольно серьезную работу довольно в сложной обстановке. Армия была переброшена, вооружение и артиллерия были спасены и полностью разгромить армию противнику не удалось»^[258].

Судя по всему, эти страстные доводы не убедили Верховного Главнокомандующего. Не забыл он и предложение военной контрразведки арестовать маршала еще в июле, по выходе из немецкого окружения. В итоге 6 февраля 1942 г. постановлением Государственного Комитета Обороны маршал был передан в руки Специального присутствия Верховного суда СССР (в его состав были назначены армвоенюрист В.В. Ульрих — председатель, генерал-полковник П.А. Артемьев, армейский комиссар 1-го ранга Е.А. Щаденко). В вину Кулику вменялось то, что он «в нарушение приказа Ставки и своего воинского долга санкционировал сдачу Керчи противнику и своим паникерским поведением в Керчи только усилил пораженческие настроения и деморализацию в среде командования крымских войск».

Кулик, как мог, отбивался от обвинений, ссылаясь на исключительную тяжесть обстановки. Забегая вперед, скажем, что в 1957 г., проведя необходимую проверку, Генеральный штаб и Главная военная прокуратура пришли к заключению, что к 11—15 ноября 1941 г. силы противника на этом фронте количественно превосходили наши войска в несколько раз и в сложившихся условиях командование войсками керченского направления, как и Кулик «с наличными и притом ослабленными силами и средствами удержать город Керчь и изменить ход боевых действий в нашу пользу не могли».

Но в 1942 г. Специальное присутствие рассуждало по-иному. Пораженческим было расценено поведение Григория Ивановича и при сдаче немцам без санкции Ставки еще одного города — Ростова-на-Дону, что только усиливало вину.

В его новом письме Сталину от 8 февраля 1942 г. уже нет следов ни сознания исполненного долга, ни бахвальства в стиле самоуверенного крестьянского парня. Кулик почти раздавлен: он льстит вождю и кается, кается, кается...

«Т. Сталин!..

Считаю себя виновным в том, что я нарушил приказ Ставки и без Вашего разрешения сдал город Керчь противнику.

Я считаю, что моя вина в тысячу раз усугубляется в том, что я не оправдал Вашего доверия ко мне.

Я Вам лично, т. Сталин, обязан в моем росте. Вы с меня, с бывшего крестьянского парня в прошлом, вырастили в политическом отношении большевика и даже оказали самое большое доверие, что может быть в нашей стране, это ввели в состав ЦК ВКЛ.

В военном отношении я дорос до самого большого звания в Красной Армии — Маршала Советского Союза. Весь мой рост, я еще раз повторяю, был под Вашим личным руководством, начиная с 1918 года, поэтому я и считаю, что моя вина в тысячу раз усугубляется. Все то доверие, которое Вы мне оказывали долгие годы, я не оправдал невыполнением Вашего приказа. Поверьте, т. Сталин, что я это сделал не по злому умыслу и не потому, чтобы игнорировать Ваш приказ, нет, а потому, что мне на месте казалось, что я не смогу дать генеральный бой наступающему противнику в г. Керчь, а хотел дать генеральный бой на Таманском полуострове и потопить его в проливе, не допустив его на Таманский полуостров»^[259].

В этом же письме, авторская стилистика которого при публикации полностью сохранена, маршал раскрывал обстоятельства неожиданно легкой сдачи врагу Ростова-на-Дону. Подчеркивая свою юридическую и моральную ответственность, как высшего на том участке фронта воинского начальника, Кулик просил, тем не менее, простить ему содеянное и давал «честное слово большевика», что никогда больше не нарушит приказов ЦК ВКП(б) и лично Сталина.

Вождь был слишком зол на своего бывшего протеже, чтобы так запросто простить его в очередной раз. На письмо он не ответил, а органам правосудия позволил действовать так, чтобы незадачливый маршал сполна испил чашу унижения и раскаяния. На суде его вынудили признать, что он не только не выполнил приказа Ставки об обороне Керчи, но даже и не ставил этой задачи, а, прибыв на место, сразу же отдал распоряжение об эвакуации войск.

Ему пришлось отбиваться также от обвинений в антисоветчине, шпионских связях с германской разведкой. В ходе судебного заседания произошел характерный диалог, свидетельствовавший о том, что в распоряжении обвинения было мало действительных фактов, а подсудимого по примеру 1937 года пытались склонить к самооговору. Присутствовавший в суде прокурор СССР В.М. Бочков заявил Кулику: «Мы знаем, что вы связаны с немцами, признайтесь суду». На резонное замечание, что это явная глупость, и просьбу к следствию предъявить конкретные факты его сотрудничества с гитлеровцами Бочков ответил вопросом: «Почему же Вашу фотографию распространяют немцы у себя в тылу?».

Оказалось, что во время пребывания замнаркома обороны в окружении немцы действительно разыскивали его как руководившего, по их предположениям, смоленскими партизанами. Естественно, распространяли при этом фотоснимки маршала. Но разве это являлось свидетельством сотрудничества Кулика с противником?

Свою лепту в решение судьбы одного из первых советских маршалов внес и начальник Главного политического управления Красной Армии Л.З. Мехлис. Будучи зимой — весной 1942 г. представителем Ставки ВГК на Крымском фронте, он собрал значительный компромат на Кулика, о чем направил Сталину большую шифровку.

Со ссылкой на информацию члена военного совета СКВО Смирнова он сообщал, что в Краснодарском военторге на нужды маршала в октябре — декабре 1941 г. было расхищено товаров больше чем на 85 тысяч рублей. Дошло до того, что интендант 2-го ранга Н.Н. Санадзе на самолете ТБ-3 специально летал из Краснодара в Тбилиси за вином для Кулика под предлогом приобретения товаров, необходимых для войск. Председатель крайисполкома П.Ф. Тюляев приказал военторгу оплатить взятое для Кулика по оптовым ценам и при этом отнести расходы на счет тыла фронта.

Сталин переправил шифровку прокурору СССР Бочкову и наркому госбезопасности Берии. Расследование было произведено супероперативно — в тот же день, 15 февраля 1942 г. Факт самоснабжения Кулика с помощью Тюляева полностью подтвердился. Специальным самолетом в Свердловск своей семье он в сопровождении старшего адъютанта целыми ящиками отправлял фрукты, колбасу, муку, масло, сахар. 200 бутылок коньяка, 25 кг паюсной икры, 50 ящиков мандаринов, мясо, мука, крупа были отправлены по московскому адресу Кулика.

Маршал позднее униженно объяснял Сталину: «Я посылал продукты, главным образом фрукты, в Свердловск, мне дали в Краснодаре. В отношении снабжения моего вагона: я просил снабдить крайисполком Краснодара, а вино и фрукты мне прислали из Грузии товарищи. Никаких моих злоупотреблений по превышению власти в этом отношении никогда не было».

Факт самоснабжения Кулика фигурировал позднее в постановлении Политбюро ЦК от 19 февраля 1942 г., которым маршал был исключен из состава ЦК и снят с поста заместителя наркома обороны.

В конце концов 16 февраля Специальным присутствием Верховного суда он был приговорен к лишению воинского звания Маршал Советского Союза, Золотой Звезды Героя Советского Союза и других государственных наград.

Вся многолетняя карьера летела, таким образом, в тартарары. И Кулик пошел ва-банк. В личном письме 18 февраля 1942 г. он попросил Сталина назначить специальную комиссию ЦК, чтобы расследовать выдвинутые против него обвинения: «Если я вредитель и веду какую подпольную работу, то меня нужно немедленно расстрелять. Если же нет, то строго наказать клеветников, вскрыть, кто они и чего они хотят».

Вредителем он, конечно же, не был, просто-напросто оказался не на своем месте. Но ведь, резонно рассуждал Григорий Иванович, за это не расстреливают. Ему явно не хотелось осознавать, что правила игры, в которую он был давным-давно втянут системой, остались прежними, изменилось лишь его место в этой игре. Превращаться же из гонителя в гонимого, ох, как не хотелось.

Но Сталин и на этот раз отмахнулся от страстных посланий своего бывшего протеже. А к обвинениям Кулика в пораженчестве и невыполнении приказов Ставки добавилась «бытовуха». ЦК ВКП(б) «вдруг» прозрел: выяснилось, что Кулик во время пребывания на фронте систематически пьянствовал, развратничал, занимался самоснабжением и расхищением государственной собственности, растрачивая на свои нужды сотни тысяч рублей из казенных средств.

Разжалованный маршал попытался объясниться с вождем и по этому вопросу. «Относительно предъявленного мне обвинения в пьянстве систематическом и развратном образе жизни — это гнуснейшая интрига. Когда Вы позвонили мне в гор. Ростов по этому вопросу, я просил Вас расследовать эту провокацию, направленную против меня. В гор. Ростове мы жили все коммуной в одной квартире с Военным Советом, нашими адъютантами и охраной. Прошу допросить этих лиц. В Краснодаре я был около 3-х дней, жил в даче крайкома, всегда обедал и ужинал вместе с секретарем обкома и председателем крайисполкома. Прошу тоже допросить, что я там делал. В Тамани я жил 6 дней у колхозника, где находился со мной председатель Краснодарского крайисполкома т. Тюляев. Прошу допросить этих лиц, чтобы избегнуть позорного провокационного обвинения», — взывал он в новом письме Сталину 22 февраля.

Григорий Иванович, видимо, не предполагал, что именно те руководители партийных и советских органов, к мнению которых он апеллировал, первыми же от него и отвернутся. Идти вместе с ним на дно никто не собирался.

Получив постановление ЦК по Кулику, первый секретарь Ростовского обкома и горкома ВКП(б) Б.А. Двинский тут же направил Сталину подробнейшее письмо. Приводимые в нем факты не только подтверждали прозвучавшие в партийном постановлении обвинения, но многократно усиливали их.

Двинский прямо обвинял бывшего маршала в пораженчестве. На словах тот, мол, все время подчеркивал свою веру в конечную победу Советского Союза, на деле же «он, да и другие военные, не верили в защитимость от танковой атаки врага и в эффективность простейших средств борьбы против них».

Секретарь обкома вспомнил, как 17 октября (какая память — ведь идет уже конец февраля следующего, 1942 г.) Кулик, только что приехавший с поля боя под Таганрогом, пригласил его в штаб СКВО и заявил, что все силы истрачены и противника, рвущегося танками на Ростов, задержать нечем. Власти города, жаловался Двинский, выполнили требование маршала и эвакуировали безоружное население из города, чтобы не допустить лишних жертв, «однако, никакие танки на Ростов не пошли; видимо, противник понес такие потери, что ему пришлось потом долго собираться с силами».

Двинский прибегает и к откровенной лести. Что Сталин неравнодушен к ней, для бывшего еще в 20-е гг. одним из помощников генерального секретаря ЦК не составляло большого секрета. «То, что вы отозвали Кулика в момент, когда мы подготовляли наступление для отбития Ростова обратно, — подчеркивал Двинский, — было сделано весьма кстати: суя всюду нос, он своим авторитетом мешал бы нам проводить по существу простые, но требующие веру в победу мероприятия (вперед — через лед — на гору!)».

Нельзя не заметить, что попутно ростовский партсекретарь осторожно отводит возможные подозрения и от себя. Касаясь обвинений Кулика в моральном разложении, он писал: «Не знаю, как в Краснодаре (где он, говорят, жил отдельно на "даче Кулика"), но личное поведение Кулика в Ростове не выделялось чем-либо особенным... Но, судя по трепотне на скользкие темы, обвинение в развратном образе жизни имеет все основания».

Сетуя на свое излишнее доверие к представителю Ставки, Двинский резюмировал: «Очень неприятно в свете постановления ЦК, что пришлось познакомиться и общаться с Куликом, который оказался к тому же нечистоплотным. Как будто сам от него запачкался... Ростов и Дон имеют очень большое значение, вопросы Ростова — очень острые вопросы; здесь можно работать и воевать только при безусловной поддержке ЦК и авторитете в массе... Успешно работать и бороться (тем более, когда враг в каких-нибудь 40 километрах) можно только с высоко поднятой головой, задачи здесь огромные, и я хотел бы, товарищ Сталин, иметь ваше суждение в той или другой форме. Это нужно не для меня, как меня, а в интересах дела»^[260].

Напрасно волновался за себя Двинский. Не на него устраивалась охота. Объектом примерного наказания суждено было стать Кулику.

И все же пока маршал отделался сравнительно легко. Другие военачальники, попавшие под арест, Герои Советского Союза генералы Е.С. Птухин, П.И. Пумпур и Э.Г. Шахт в эти же февральские дни были расстреляны. Григорию Ивановичу не только сохранили жизнь и свободу, но даже и высокое воинское звание, понизив его до генерал-майора.

Это был шанс вернуться в армейскую элиту. В условиях войны такой шанс выпал некоторым высокопоставленным военным, и кое-кто смог воспользоваться им. Самый близкий пример — судьба вице-адмирала Левченко, осужденного, как и Кулик, за керченский провал, но куда более сурово. Он был приговорен к десяти годам лишения свободы, правда, спустя несколько дней Гордея Ивановича реабилитировали. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 31 января 1942 г. судимость с него была снята и заменена понижением в воинском звании на две ступени — до капитана 1-го ранга и назначением командиром Кронштадтской военно-морской базы. Воевал Левченко успешно, так что в 1944 г. вновь стал заместителем наркома ВМФ, получил адмиральское звание. В почете дожил почти до 85-летнего возраста.

Бесспорно, Кулик тоже хотел использовать выпавший ему шанс, вернуть милость Сталина. Почти год, находясь в распоряжении наркома обороны, выполнял его отдельные поручения на фронтах. Кажется, в Григория Ивановича вновь поверили. В апреле 1943 г. он получил стабильную должность, с которой можно было возобновить штурм наркоматовских вершин: его назначили командующим 4-й гвардейской армией с одновременным присвоением звания генерал-лейтенант. Но действовал новоиспеченный командующий неудачно. Уже в сентябре 1943 г. его вновь отозвали с фронта.

«С горьким чувством вспоминаю я этого человека, — писал маршал A.M. Василевский. — В начале войны он неудачно выполнял задания Ставки на Западном направлении, потом так же плохо командовал одной из армий под Ленинградом. В силу своих отрицательных личных качеств он не пользовался уважением в войсках и не умел организованно руководить действиями войск...»^[261]

Пауза неопределенности затянулась до января следующего года, когда Григорий Иванович вернулся к уже знакомой по 1941 г. работе — он был назначен заместителем начальника Главного управления формирования и укомплектования войск Красной Армии. Президиум Верховного Совета СССР вернул ему отобранные ранее по суду два ордена Ленина, три ордена Красного Знамени, другие награды.

Война медленно, но верно шла к своему завершению. В ходе нее выдвинулась целая группа полководцев новой формации, среди которых ровесникам и товарищам Кулика по Гражданской войне — К.Е. Ворошилову, С.М. Буденному, И.Р. Апанасенко, И.В. Тюленеву и другим, как, впрочем, и ему самому, места уже не находилось. Вероятно, следовало бы самокритично смириться с этим обстоятельством, понять, что с багажом 20-х гг. в современной войне делать нечего. Другой человек, с таким трудом вырвавшийся из рук «органов», не стал бы, очевидно, и заново испытывать судьбу.

Но Кулик, как говорится, закусил удила, не понимая, что в обстановке победоносного завершения войны у Сталина в отношении него растаяли последние иллюзии. Он всюду жаловался, что его незаслуженно затирают, сетовал на тех своих сослуживцев, которые, оставшись в высших эшелонах власти, забывают о своем однополчанине. Как и следовало ожидать, эти разговоры очень быстро стали известны спецслужбам.

12 апреля 1945 г. последовало снятие Кулика с работы «за бездеятельность». Через неделю, 18-го, его вызвал к себе многолетний заместитель председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) М.Ф. Шкирятов — фигура, зловещая даже на фоне других сталинских опричников, и обвинил бывшего маршала в том, что он ведет недостойные члена партии разговоры: восхваляет офицеров царской армии и, наоборот, ставит под сомнение необходимость политического воспитания советских офицеров, критикует расстановку руководящих кадров Вооруженных Сил.

Секреты шкирятовской кухни, в которой фабриковались обвинительные документы по Кулику, стали известны только в 1956 г., когда встал вопрос о партийной реабилитации Григория Ивановича. Выяснилось, какие крупные силы были задействованы в целях провокации. В начале апреля 1945 г. новый министр госбезопасности B.C. Абакумов «предложил» генералу армии И.Е. Петрову, тогда начальнику штаба 1-го Украинского фронта, написать Сталину о нездоровых разговорах Кулика. Петров не нашел в себе сил отказать руководителю МТБ и 10 апреля отправил свое заявление. Неизвестным для генерала армии образом оно попало к Шкирятову, при этом самого Петрова к Шкирятову не вызывали, какой-то дополнительной информации не запрашивали.

Подобное заявление 17 апреля написал уже непосредственно в КПК заместитель командующего 4-м Украинским фронтом генерал армии Г.Ф. Захаров. Будто знал, что там зреет «дело» Кулика. Впрочем, почему «будто»? Подсказать, какой материал, куда и когда направить — в «компетентных органах» было кому. Эти вот доносы — чего уж там — и послужили формальным основанием для вызова Григория Ивановича в высший дисциплинарный орган ВКП(б) и предъявления обвинения.

В своем объяснении Кулик разговоры с Петровым и Захаровым недостойными не считал и в заявлении от 23 апреля просил Шкирятова «свести его с Петровым и Захаровым и точно выяснить, что никакими мы антипартийными делами не занимались». Однако просьба удовлетворена не была. А уже через неделю после вызова в КПК решением партколлегии Кулик был исключен из партии как морально и политически разложившийся. За снятием с должности в центральном аппарате Наркомата обороны и исключением из партии последовали новое снижение в воинском звании до генерал-майора и назначение подальше от Москвы — в Приволжский военный округ заместителем командующего войсками. Как оказалось потом, это был последний звонок, который Григорий Иванович, себе на горе, не расслышал.

Случайно или по коварной задумке «органов» в руководстве ПриВО оказались военачальники, считавшие себя обиженными. Командующим здесь был генерал-полковник В.Н. Гордов. Ему были известны куца более лучшие времена: еще в 1942 г. он командовал Сталинградским фронтом, считался одним из перспективных военачальников того поколения, к которому принадлежали маршалы Жуков, Василевский, Баграмян, Рокоссовский, получил звание Героя. Но военная судьба понемногу вынесла его на обочину, а это не давало покоя.

В лице Кулика Гордов и начальник штаба округа генерал-майор Ф.Т. Рыбальченко получили не только благодарного слушателя, но и столь же активного в своих жалобах на судьбу собеседника. Возможно, они и допускали, что их разговоры, нередко продолжавшиеся в застолье, прослушиваются, но не придали этому значения.

Прослушивание телефонных разговоров, бесед в служебных кабинетах, квартирах и на дачах было для органов безопасности одним из главных источников информации. Много любопытного министр госбезопасности Абакумов узнал, например, из записи разговора, состоявшегося 28 декабря 1946 г. у Гордова с Рыбальченко на московской квартире генерал-полковника (в столицу он прибыл для сдачи дел как командующий ПриВО).

«Рыбальченко: Вот жизнь настала, — ложись и умирай! Не дай бог еще неурожай будет.

Гордов: А откуда урожай — нужно же посеять для этого.

Р.: Озимый хлеб пропал, конечно. Вот Сталин ехал поездом, неужели он в окно не смотрел? Как все жизнью недовольны, прямо все в открытую говорят, в поездах, везде прямо говорят.

Г.: Эх! Сейчас все построено на взятках, подхалимстве. А меня обставили в два счета, потому что я подхалимажем не занимался.

Р.: Да, все построено на взятках. А посмотрите, что делается кругом, — голод неимоверный, все недовольны. "Что газеты — это сплошной обман", вот так все говорят. Министров сколько насажали, аппараты раздули. Как раньше было — поп, урядник, староста, на каждом мужике 77 человек сидело — так и сейчас! Теперь о выборах опять трепотня началась.

Г.: Ты где будешь выбирать?

Р.: А я ни... (следует нецензурное выражение. — Ю.Р.) выбирать не буду. Никуда не пойду. Такое положение может быть только в нашей стране, только у нас могут так к людям относиться. За границей с безработными лучше обращаются, чем у нас с генералами!

Г.: Раньше один человек управлял, и все было, а сейчас столько министров, и — никакого толку.

Р.: Нет самого необходимого. Буквально нищими стали. Живет только правительство, а широкие массы нищенствуют. Я вот удивляюсь, неужели Сталин не видит, как люди живут?

Г.: Он все видит, все знает.

Р.: Или он так запутался, что не знает, как выпутаться?! Выполнен 1-й год пятилетки, рапортуют, — ну что пыль в глаза пускать?! Ехали мы как-то на машине и встретились с красным обозом: едет на кляче баба, впереди красная тряпка болтается, на возу у нее два мешка. Сзади нее еще одна баба везет два мешка. Это красный обоз называется! Мы прямо со смеху умирали. До чего дошло! Красный обоз план выполняет!.. А вот Жуков смирился, несет службу.

Г.: Формально службу несет, а душевно ему не нравится.

Р.: Я все-таки думаю, что не пройдет и десятка лет, как нам набьют морду. Ох и будет! Если вообще что-нибудь уцелеет.

Г.: Безусловно.

Р.: О том, что война будет, все говорят.

Г.: И ничего нигде не решено.

Р.: Ничего. Ни организационные вопросы, никакие...

Г.: За что браться, Филипп? Ну что делать (следует нецензурное выражение. — Ю.Р), что делать?

Р.: Ремеслом каким что ли заняться? Надо, по-моему, начинать с писанины, бомбардировать хозяина (Сталина. — Ю.Р).

Г.: Что с писанины — не пропустят же.

Р.: Сволочи... (следует нецензурное выражение. — Ю.Р.)

Г.: Ты понимаешь, как бы выехать куда-нибудь за границу?

Р.: Охо-хо! Только подумай! Нет, мне все-таки кажется, что долго такого положения не просуществует, какой-то порядок будет.

Г.: Дай бог!

Р.: Эта политика к чему-нибудь приведет. В колхозах подбирают хлеб под метелку. Ничего не оставляют, даже посевного материала.

Г.: Почему, интересно, русские катятся по такой плоскости?

Р.: Потому что мы развернули такую политику, что никто не хочет работать. Надо прямо сказать, что все колхозники ненавидят Сталина и ждут его конца.

Г.: Где же правда?

Р.: Думают, Сталин кончится, и колхозы кончатся...

Г.: Да, здорово меня обидели. Какое-то тяжелое состояние у меня сейчас. Ну... (следует нецензурное выражение. — Ю.Р.) с ними!

Р.: Но к Сталину тебе нужно сходить.

Г.: Сказать, что я расчета не беру, пусть меня вызовет сам Сталин. Пойду сегодня и скажу. Ведь худшего уже быть не может. Посадить они меня не посадят.

Р.: Конечно, нет...»

До чего же наивными были собеседники! 31 декабря 1946 г. оперативной техникой МТБ был зафиксирован еще один разговор Гордова, на сей раз с его женой Татьяной Владимировной Гордовой-Гурьевой.

«Г.: Я хочу умереть. Чтобы ни тебе, никому не быть в тягость.

Т. В.: Ты не умирать должен, а добиться своего и мстить этим подлецам!

Г.: Чем?

Т. В.: Чем угодно...

Г.: Я очень много думал, что мне делать сейчас. Вот когда все эти неурядицы кончатся, что мне делать? Ты знаешь, что меня переворачивает? То, что я перестал быть владыкой.

Т. В.: Я знаю. Плюнь ты на это дело! Лишь бы тебя Сталин принял.

Г.: Угу. А с другой стороны, ведь он все погубил.

ТВ.: Может быть, то, что произошло, даже к лучшему.

Г.: А почему я должен идти к Сталину и унижаться перед... (далее, как записано в расшифровке, «следуют оскорбительные и похабные выражения по адресу товарища Сталина». —Ю.Р.).

Т. В.: Я уверена, что он просидит еще только год.

Г.: Я говорю — каким он был (следует оскорбительное выражение. — Ю.Р.), когда вызвал меня для назначения... (оскорбительное выражение. — Ю.Р.) плачет, сидит жалкий такой. И пойду я к нему теперь? Что — я должен пойти и унизиться до предела, сказать: "Виноват во всем, я предан вам до мозга костей", когда это неправда? Я же видеть его не могу, дышать с ним одним воздухом не могу! Это (похабное выражение), которая разорила все! Ну, как же так?! А ты меня толкаешь, говоришь, иди к Сталину. А чего я пойду? Чтобы сказать ему, что я сморчок перед тобой? Что я хочу служить твоему подлому делу, да? Значит, так? Нет!..»^[262].

3 января 1947 г. Абакумов доложил текст записей Сталину, приписав в сопроводиловке: «Из этих материалов видно, что Гордов и Рыбальченко являются явными врагами Советской власти. Счел необходимым еще раз просить Вашего разрешения арестовать Гордова и Рыбальченко». В тот же день министр госбезопасности получил указание пока арестовать одного начальника штаба округа.

Но материалы накапливались и на остальных бывших руководителей ПриВО. В высоких московских кабинетах на соответствующие доклады налагались резолюции: «Продолжить разработку», «снять с должности и уволить в отставку» и, наконец, «арестовать». На сей раз горькую чашу физических и нравственных страданий Кулику пришлось испить до дна. Ставший в июне 1946 г. пенсионером, через полгода он был арестован по обвинению в антисоветской деятельности. В январе 1947 г. такая же участь постигла и Гордова с женой.

Суда пришлось ждать три с половиной года, до августа 1950 г. Какими тяжкими они были, эти годы, для подследственных — можно лишь догадываться. В 1956 г. просмотром личных тюремных дел и оперативных материалов, имевшихся в Комитете государственной безопасности, а также допросом бывшего начальника следственной части по особо важным делам А.Г. Леонова и его заместителей В.И. Комарова и М.Т. Лихачева было подтверждено, что арестованных генералов помещали в карцер, им угрожали, их избивали, вынуждая признаться в преступлениях, которых они фактически не совершали. В суде Рыбальченко показал: «Следователь довел меня до такого состояния, что я готов был подписать себе смертный приговор». Это же могли сказать о себе все обвиняемые по делу.

Чтобы подстраховаться и подкрепить вынужденные признания бывших руководителей ПриВО показаниями свидетелей, были арестованы некоторые близкие к Кулику люди, в частности, его адъютант старший лейтенант А.И. Хейло и один из родственников А.Г. Басе. Допрашивая их, следователи также не стесняли себя в пыточных средствах и своего добились, получив показания, уличавшие Гордова, Кулика и Рыбальченко в совершении государственных преступлений.

В лучших традициях тридцать седьмого года показывать на близких людей заставляли и членов семьи. В «обработке» жены бывшего командующего округом не побрезговал лично поучаствовать сам министр госбезопасности Абакумов. Женщину настолько запугали, что она дала интересующие следствие показания, хотя никаких антисоветских и террористических высказываний со стороны мужа и его сослуживцев не слышала.

Суда долго ждали, но прошел он очень скоротечно, за два дня 24—25 августа 1950 г. О его обстановке легко составить представление по фрагменту протокола судебного заседания Военной коллегии Верховного суда. Бывший маршал из последних сил пытался отбиться от вздорных обвинений в террористических намерениях и изменнических планах, настаивая, что все его разговоры были раздраженной «болтовней».

«Кулик:.. .Однажды я зашел к Гордову в гостиницу, где застал Рыбальченко. Во время выпивки Гордов и Рыбальченко резко высказывали свое недовольство службой и порядками в Советской Армии, и эти разговоры я разделял. Нужно прямо сказать, что это была болтовня озлобленных людей. Я разделял их высказывания и тоже присоединился к тому, что Булганин (тогда военный министр. — Ю.Р.) всячески защищает политработников, а если бы был Жуков, то он бы лучше разобрался с офицерским составом и меньше было бы обиженных. Тогда же Гордов заявил, что ему непонятно — почему его сняли с должности командующего округом, и что, может быть, его арестуют. Я сказал на это Гордову, что он ведь ничего не сделал и за что могут его арестовать?

Председательствующий: Значит, Гордов чувствовал, что он нечист и боялся своего ареста?

Кулик: Всего я не знал, что совершил Гордов, поэтому так я тогда и высказался. Дня через два-три нас всех троих вызвали к Булганину и в присутствии Василевского и Конева каждому в отдельности дали прочитать приказ о наших отставках. Когда я прочитал приказ, я заплакал и попросил Булганина, чтобы дали мне возможность уйти в отставку с пенсией. Булганин обещал доложить по этому вопросу Сталину, и через несколько дней я был вызван и мне объявили, что пенсия мне назначена в размере 90 процентов, отчего я воспрянул духом.

Когда я уже находился в отставке, я имел разговоры с Хейло и Рыбальченко, в которых мы допускали всякую антисоветскую болтовню. Я обвинял партию и правительство в том, что внимание правительства и партии обращается только на промышленность, а сельское хозяйство дошло до полного разорения и что у крестьян и колхозов забирается почти все подчистую, а крестьянам ничего не оставляют. Рыбальченко также высказался в очень злобной форме, что Советское правительство существует свыше 20 лет, но ничего хорошего для крестьян не сделало и не хочет идти ему навстречу. Когда Рыбальченко допустил это антисоветское высказывание, я ему заметил — ты, видимо, с ума сошел, ведь за такие высказывания тебя исключат из партии. Рыбальченко на это ответил: "Пусть исключают, что мне дает партия?"

Председательствующий: Подсудимый Кулик, а об этих ваших антисоветских высказываниях вместе с Рыбальченко вы сообщили в Центральный Комитет партии?

Кулик: Нет, я не сообщил, и в этом я виноват. Кроме того, я считал, что у нас внутрипартийная демократия зажата и что карательная политика слишком жестка»^[263].

В своем последнем слове Кулик признал, что был «озлоблен против Советского правительства и партии»: «Я допускал антисоветские высказывания, в чем каюсь, но прошу меня понять, что врагом Советской власти я не был и Родину не предавал. Все время честно работал. Я каюсь и прошу суд поверить, что я в душе не враг, я случайно попал в это болото, которое меня затянуло, и я не мог выбраться из него».

Ни один из подсудимых свою вину в совершении этих преступлений не признал, заявив одновременно, что все показания об их групповой антисоветской деятельности, изменнических и террористических высказываниях в буквальном смысле выбиты у них следователями. Что касается персонально Кулика, то судьи услышали от него твердое: «Мои показания, данные на предварительном следствии... являются ложными и полученными от меня незаконными методами следствия, от которых я полностью отказываюсь...»^[264]

Тем не менее все трое подсудимых были признаны виновными. Военная коллегия приговорила их к расстрелу, и в тот же день приговор был приведен в исполнение...

Но история на этом не закончилась. В марте 1956 г. под влиянием разоблачений сталинщины, развернутой на XX съезде, ЦК КПСС поручил Генеральному прокурору СССР Р.А. Руденко среди прочих дел проверить и дело по обвинению генералов Гордова, Кулика и Рыбальченко. Тогда-то и были вскрыты грубая фальсификация следственных материалов, «действенные» методы заплечных дел мастеров и необоснованное осуждение военачальников.

По представлению прокуратуры Военная коллегия Верховного суда СССР 11 апреля 1956 г. прекратила дело в отношении Кулика и его товарищей и реабилитировала их за отсутствием состава преступления.

28 сентября следующего, 1957 г. указом Президиума Верховного Совета СССР Кулик был посмертно восстановлен в воинском звании Маршал Советского Союза и в правах на государственные награды, включая звание Героя Советского Союза.

Очерк 4
«Я НЕ МОГУ СЧИТАТЬ СЕБЯ КАКИМ-ТО СЕКРЕТНЫМ ОСВЕДОМИТЕЛЕМ БЕРИИ»

Работая в фондах Российского государственного архива новейшей истории (бывший Архив Общего отдела, сектора учета и анализа руководящих кадров и некоторых других структурных подразделений ЦК КПСС), автор этих строк обнаружил документ, относящийся едва ли не к самому драматическому моменту в жизни известного советского военачальника генерала армии СМ. Штеменко. 29 июня 1953 г. приказом министра обороны СССР Маршала Советского Союза Н.А. Булганина он был освобожден от обязанностей первого заместителя начальника Генерального штаба Вооруженных Сил «с использованием его на меньшей практической работе в одном из военных округов». Одновременно Штеменко понизили в воинском звании на две ступени — до генерал-лейтенанта.

Где бы ни служил Сергей Матвеевич до этого — от командира взвода учебной батареи до начальника Генерального штаба — он имел только положительные аттестации. 15 июля 1940 г., будучи слушателем Военной академии Генерального штаба, майор Штеменко был временно прикомандирован к Оперативному управлению Генштаба. Увидев его в деле, заместитель начальника управления генерал-майор A.M. Василевский дает заключение: «Штеменко может быть использован на работе в крупном штабе». Через две недели молодой выпускник академии получает назначение в Генеральный штаб, а всего восемь лет спустя становится его начальником.

Последнее назначение состоялось по прямому указанию И.В. Сталина, ибо действующий на тот момент начальник Генштаба маршал А.М. Василевский (дело происходило в ноябре 1948 г.) предложил себе на смену кандидатуру генерала армии А.И. Антонова, своего первого заместителя. Но вождь не посчитал нужным считаться с этим мнением и назвал фамилию Штеменко, с мая 1943 г. занимавшего должность начальника Оперативного управления. Не всем было понятно такое решение, означавшее назначение военачальника сразу через несколько ступенек, но, поскольку оно принадлежало вождю, обсуждению, естественно, не подлежало. Но думать о его мотивах думали. «Назначение Штеменко начальником Генерального штаба, очевидно, было подготовлено Берией, который, с одной стороны, оценил его как сильного работника, когда был с ним вместе на Кавказе, а с другой стороны, имел на него, очевидно, свои виды», — рассказывал A.M. Василевский Константину Симонову^[265].

Сколь неожиданным был взлет Штеменко к посту начальника Генштаба, столь внезапным оказалось и снятие с этой должности в июне 1952 г. Это падение маршал Василевский также связывал с именем Берии: «Думается мне, что именно это... и послужило причиной его снятия Сталиным. Слишком большого и непосредственного влияния Берии на военные дела Сталин не хотел».

На заседании Политбюро о причинах смены столь высокого руководителя, как это нередко бывало у Сталина, внятно не прозвучало. Обыденно, даже несколько равнодушным голосом вождь произнес: «Надо назначить нового начальника Генерального штаба вместо товарища Штеменко. — И без всякой паузы обратился к военному министру маршалу Василевскому: — Какие у вас будут предложения?»

О поводе к снятию Штеменко Сталин сообщил министру наедине: «Чтоб вы знали, товарищ Василевский, почему мы освободили Штеменко. Потому что он все время пишет и пишет на вас, надоело. Поэтому решили освободить».

«Впоследствии я мог убедиться в правильности его слов, держа в руках документы», — рассказывал маршал^[266].

Но был ли «подкоп» начальника Генштаба под Военного министра подлинной причиной его освобождения от должности — большой вопрос. У Сталина, несмотря на, казалось бы, убедительные объяснения, могли быть совершенно иные причины для принятия кадровых решений.

Вполне возможно, что генерал Штеменко стал невольной жертвой другой интриги и куда более крупного калибра — ее затеял Берия против бывшего министра Вооруженных Сил Н.А. Булганина. К тому времени Булганин основательно нарастил свой политический вес, войдя в 1948 г. в состав Политбюро ЦК ВКП(б) и став одним из заместителей Сталина в Совете Министров СССР. Берии, который стремился единолично влиять на стареющего вождя, был совершенно не нужен новый конкурент.

Интригу Берия затеял не напрямую — в Совмине или Политбюро ЦК, а через прежнюю вотчину Булганина — Министерство Вооруженных Сил (с февраля 1950 г. — Военное министерство). Начальник Генерального штаба Штеменко, вероятно, по подсказке Берии, поставил перед подчиненными в общем-то невинную задачу — подготовить справку, какие представления по важным вопросам Вооруженных Сил, направляемые в Совет Министров, не получили своевременного разрешения. Генерал вряд ли и сам подозревал, во что может вылиться такая инициатива. Обобщенная информация была доложена Сталину, а также разослана членам Политбюро. Предлог благовидный — сдвинуть решение многих проблем с мертвой точки, улучшить бумагооборот. Подлинный же замысел заключался в том, чтобы негативной информацией бросить тень на Булганина, курировавшего в правительстве военные вопросы.

Хитрый замысел реализовать, однако, не удалось. Сталин разгадал его загодя, а в его планы не входило низвержение бывшего министра Вооруженных Сил и усиление, тем самым, Берии. С другой стороны, и сам Булганин сумел на заседании Политбюро ЦК и Совета Министров сделать толковый доклад, из которого следовало, что, если задержки в решении тех или иных вопросов имелись, происходили они не по его вине. Как вспоминал много лет прослуживший в Генштабе и потому хорошо информированный генерал-полковник И.С. Глебов, докладывал он около полутора часов, время от времени обращаясь к маршалу A.M. Василевскому за подтверждением: «Так это?» Доклад прозвучал убедительно, обсуждать его даже не стали. Претензии Генштаба выглядели мелкими придирками.

Сталин, взяв слово, внес предложение освободить Штеменко, инициировавшего разбирательство, от должности начальника Генерального штаба и дать ему возможность поработать в войсках: «Видимо, Штеменко еще молод и не совсем освоил все направления работы Генштаба»^[267].

Интрига против Булганина, таким образом, провалилась, но по Штеменко ударила. В июне 1952 г. он был отправлен в Германию начальником штаба — первым заместителем главнокомандующего Группой советских оккупационных войск. Одновременно был снят с должности начальник Главного оперативного управления — заместитель начальника Генерального штаба генерал-полковник Н.А. Ломов, непосредственно готовивший злосчастную справку, его перевели начальником штаба — первым заместителем командующего войсками Дальнего Востока.

Как вспоминал генерал В.Ф. Мерное, служивший в штабе ГСВГ начальником оперативного управления, Берия почти каждый вечер звонил Штеменко, успокаивал его и твердо обещал, что он возвратится в Генеральный штаб. И действительно, сразу после смерти Сталина генерал Штеменко вновь оказался там в должности первого заместителя начальника ГШ генерала армии В.Д. Соколовского. Было ли здесь вмешательство могущественного куратора советских спецслужб, сказать трудно. Но как только Берия пал — а это произошло всего через три месяца после возвращения Штеменко в Москву, «посыпались» ближайшие сподвижники Берии—Меркулов, Деканозов, Кобулов, Мешик, Гоглидзе... К их числу был причислен и Штеменко.

Нет сомнений, что новый кульбит его служебной карьеры был прямо связан с бериевским делом. В Главном управлении кадров Минобороны в личном деле Штеменко сохранилась автобиография, написанная им 30 марта 1948 г. Указывая, на каких фронтах он находился в годы Великой Отечественной войны, генерал отмечал: «Август — сентябрь 1942 года — Закавказский фронт, выполнял задания т. Берии, который на месте руководил обороной Закавказья; март 1943 года — Северная и Черноморская группа войск, выполнял задания т. Берии, который был в этот период в этих группах войск...»

Примечательная деталь: из всего текста автобиографии только эти слова подчеркнуты карандашом. Неважно, чья рука сделала отметку, главное, что внимание читающего привлекла именно эта информация. Вовсе не исключено, что на генерала армии собирался компромат в предвидении суда над «лубянским маршалом» и его подельниками. Штеменко уже готовы были объявить — ни больше, ни меньше — «инициатором плана организации побега Берии на Запад».

Откуда растут «ноги» у этого обвинения, известно из книги высокопоставленного сотрудника МТБ и МВД СССР генерал-лейтенанта П.А. Судоплатова. Будучи начальником 9-го (разведывательно-диверсионного) отдела МВД СССР, он предложил в деле опробовать возможность использования появившейся в натовской авиации системы опознавания «свой — чужой», добытой агентом — голландским офицером. С этой целью в конце мая 1953 г. был организован полет стратегического бомбардировщика с установленным на нем прибором вдоль северной оконечности Норвегии, а затем к Британским островам. Самолет-разведчик приблизился к натовским стратегическим объектам на расстояние, достаточное для нанесения бомбового удара, но так и не был опознан системой ПВО.

В Генштабе решение на производство этого полета согласовывалось как раз с генералом Штеменко, а санкционировал полет Берия, как первый заместитель главы правительства. Эту разведывательную акцию разоблачители зловещего Лаврентия и пытались выдать за попытку организации побега Берии на Запад.

Но, как писал П.А. Судоплатов, «Хрущев и Маленков пощадили Штеменко — не хотели, чтобы перед судом по делу Берии предстали высшие военные чины»^[268].

Сергей Матвеевич выступил в роли свидетеля обвинения и, надо сказать, что, описывая командировку на Кавказ, на подчеркивание негатива не поскупился: «...В действиях Берии было много такого, что не только не способствовало обороне Кавказа, но, наоборот, дезорганизовывало оборону. Прежде всего, Берия создал параллельно штабу фронта особую оперативную группу, возглавлявшуюся генералом из НКВД, которой была поручена оборона перевалов... В эту группу входили люди, мало компетентные в военном деле... При пребывании Берии на Кавказе военное командование было фактически отстранено им от руководства. Берия в своей деятельности стремился опираться на сотрудников НКВД, большинство из которых было совершенно некомпетентными в военном деле.

По существу все эти действия Берии, связанные с обороной перевалов Главного Кавказского хребта, как главной задачей в тот период, наносили вред этой обороне и создавали благоприятные условия для противника и тем самым усиливали угрозу проникновения немцев в Закавказье».

Как видим, красок генерал не жалел. Диктовала острота момента, надо было любой ценой поднырнуть под волну, доказать собственную непричастность.

В спокойной же обстановке, в мемуарах Штеменко, куда более объективно оценивал результаты пребывания Берии на Кавказе. Другое дело, что ни единого упоминания о члене Политбюро там мы не встретим, в книге по воле мемуариста организация обороны возложена на генерала П.И. Бодина, который в тот момент возглавлял Оперативное управление Генштаба и сопровождал Берию. Генерал-лейтенант Бодин действительно много сделал, чтобы не дать врагу захватить Грозный и Туапсе, перейти Главный Кавказский хребет, прорваться к бакинской нефти. Но полным абсурдом было бы предположить, что Бодин работал, а имевший широчайшие полномочия член ГКО Берия — лишь вредил, при этом результат оказался, тем не менее, положительным.

Однако, чтобы избежать водоворота, в который по воле высшего государственного руководства затягивало все новых «участников заговора Берии», об истине беспокоились в последнюю очередь.

Возможно, свою роль в том, что Штеменко занял место не на скамье подсудимых, а выступил лишь свидетелем обвинения, сыграло письмо генерала, направленное 21 июля 1953 г. Н.С. Хрущеву, который после кончины вождя стал формальным руководителем КПСС. В нем автор письма решительно отметал наветы, как он убежденно считал, на свое имя.

«В ЦК КПСС

товарищу ХРУЩЕВУ К С

от члена КПСС генерал-лейтенанта

Штеменко СМ.

Как Вам известно, я снят с занимаемой должности и снижен в воинском звании на две ступени — с генерала армии до генерал-лейтенанта.

Это тяжелый удар для меня. Я честно и добросовестно прослужил в армии 27 лет. Поступил я в армию добровольно, когда мне было 19 лет. Партия и армия меня воспитали и вырастили.

Но все же не это меня беспокоит сейчас. Я перенесу, как подобает коммунисту, отстранение от должности и снижение в звании. Воля партии и нашего правительства для меня закон, и данное решение не подлежит обсуждению.

Меня волнует и беспокоит сейчас другое, а именно, что на мое честное имя коммуниста и генерала в результате подлой, преступной деятельности врага народа Берии наброшена тень, и меня тревожит мысль, смогу ли я доказать партии свою честность и преданность ее делу, но уверен и знаю, что есть справедливость в нашей партии, которая позволит разобраться и установить, что я абсолютно не причастен к антипартийным и антигосударственным действиям подлейшего преступника Берии.

Я вместе со всеми честными людьми нашей Родины с чувством возмущения и негодования проклинаю этого презренного врага народа и вместе со всеми членами нашей партии целиком и полностью одобряю решения ЦК КПСС и Президиума Верховного Совета СССР по делу Берии. Я присоединяю свой голос к многомиллионному голосу нашего народа, выражающего горячую благодарность Президиуму ЦК КПСС, своевременно и решительно разоблачившему и обезвредившему подлого провокатора, предателя и авантюриста Берию.

Позвольте, Никита Сергеевич, кратко рассказать Вам о моих отношениях с Берией.

Впервые я встретился с этим Берией, будь трижды проклято его имя, в 1942 году во время его поездки в Закавказье. Для работы к нему была прикомандирована группа из Генерального] штаба, возглавляемая генерал-лейтенантом Бодиным^[269]. В составе этой группы был и я. В Закавказье были около двух месяцев. За этот период все задания по работе я получал от своего непосредственного начальника генерала Бодина (вспоминая Бодина, Штеменко, возможно, полагался на личное знакомство с ним Хрущева, бывшего с июля 1942 г. членом военного совета Сталинградского фронта. — Ю.Р.). С Берией никаких непосредственных дел не имел. Видел его несколько раз на совещаниях и один раз при выезде для осмотра оборонительных рубежей в район Махачкалы, Грозного.

Второй раз я выезжал с Берией в 1943 году на Северо-Кавказский фронт в район Краснодара. Там он был около 10 дней. В этот период я выполнял его поручения, ездил в войска, собирал обстановку, готовил проекты донесений в Ставку, принимал участие при рассмотрении вопросов  [в масштабе] фронта. Активных наступательных операций в это время фронт не проводил. Обе стороны сидели в обороне. Вся деятельность Берии на фронте свелась в основном к помощи фронту в вопросах снабжения.

Почему именно я ездил с Берией в Закавказье и на Северный Кавказ? Потому что это было мое направление еще с мирного времени. Впоследствии на Северный Кавказ я ездил с маршалом т. Жуковым Г.К., а еще позднее с маршалом т. Ворошиловым К.Е. Был я на других фронтах: с т. Маленковым Г.М. — на Западном, с т. Тимошенко С.К. — на двух Прибалтийских фронтах, с т. Жуковым Г.К. — на 2-м Белорусском. С кем посылали, с теми и ездил, а впоследствии посылали и самостоятельно.

В дальнейшем до конца войны с Берией встречался только у товарища Сталина, когда вместе с начальником Генерального] штаба бывали у него на докладе. Кроме того, в конце 1943 года Берия вместе с другими руководителями правительства ездил в Тегеран на проводимую там конференцию, где я видел его. Я с группой в составе трех человек осуществлял связь Верховного Главнокомандующего с Генеральным] штабом, а через него с фронтами. Что делал Берия в Тегеране, мне неизвестно, но я знаю, что он участия в работе конференции не принимал. У меня с ним никаких дел не было как в Тегеране, так и в дальнейшем до конца войны. Иногда Берия звонил мне, как начальнику Оперативного управления, и спрашивал обстановку на фронтах, которая ему и докладывалась, как члену правительства. Однажды он по телефону дал мне указание послать в МВД Мамулову справку, если не ошибаюсь, касающуюся работы группы, которая была с ним в Закавказье в 1942 году. Справка эта была нужна для получения медалей за оборону Закавказья.

Говоря о медалях за оборону Закавказья, следует обратить внимание на такой факт. Непонятно, почему медали за оборону Закавказья нам в Генеральный] штаб были присланы не из Президиума Верховного Совета, а из МВД, и грамоты к этим медалям были подписаны Берией. Я не знаю, каков был порядок выдачи этих медалей в войсках, но тогда в Генеральный] штаб эти медали были присланы из МВД с грамотой за подписью Берии. Может, эти грамоты выдавались им тем, кто с ним ездил?

В бытность мою начальником Генерального] штаба с конца 1948 года по июнь 1952 года отношения с Берией были те же, что и раньше, т.е. видел я его при докладах у товарища Сталина или на заседании Президиума Совета Министров. Лично у него в кабинете за это время был один раз, когда докладывал ему основные вопросы мобилизационного плана Советской Армии, которые по указанию товарища Сталина докладывались мною лично каждому члену Политбюро. Со стороны Берии при этом докладе был один вопрос: что это — план войны или нет. Я ответил, что это план отмобилизования существующей армии. Больше никаких вопросов он не задавал, и весь мой доклад длился около 10 минут, не больше.

За период пребывания меня в должности начальника Генерального] штаба Берия звонил мне по телефону не чаще 2—3 раз в год по тем или иным вопросам справочного характера, точно ответить затрудняюсь, так как не помню. Года два или три подряд, за этот период помню, что он по телефону давал указание подработать совместно с Министерствами угольной и нефтяной промышленности вопрос об освобождении угольщиков и нефтяников от очередных призывов в армию. Эти задания выполнялись Главным организационным] управлением Генерального] штаба и представлялись в Совет Министров на утверждение. Иногда при своих обращениях ко мне по телефону Берия спрашивал, как идут дела в министерстве. Я ему обычно отвечал — "все в порядке" или "удовлетворительно"; иногда говорил, что у нас имеются нерешенные вопросы, в надежде, что он нам поможет решить их. Но его, видимо, мало интересовало, решаются наши вопросы или нет, так как после моего такого ответа он обычно, не давая никаких советов или указаний, клал телефонную трубку.

Примерно в конце мая 1952 года Берия позвонил мне по телефону и, не задавая других вопросов, спросил, как идут дела в министерстве. Я ответил примерно так, что в делах Генерального] штаба и министерства, особенно после ареста т. Яковлева^[270], есть трудности, которые заключаются в том, что многие вопросы не решаются, возвращаются обратно, многие наши предложения не принимаются. Он спросил, где не решаются вопросы. Я ответил, что ряд вопросов представлен товарищу Сталину, большинство же вопросов находится в Совете Министров и в Бюро по военным и военно-промышленным вопросам^[271]. Какие где находятся вопросы, я не перечислял, а он не спрашивал.

После такого ответа Берия сказал: "Напишите об этом товарищу Сталину и особо подчеркните, что ваши вопросы не решаются в Бюро по военным и военно-промышленным вопросам". Я ему ответил, что нами уже подготавливается доклад товарищу Сталину о положении дел в министерстве и будет ему в ближайшее время представлен.

Следует доложить, что в этот день или накануне этого дня министр тов. Василевский A.M. и я, как начальник Генерального] штаба, решили представить товарищу Сталину доклад, в котором указать, какие основные вопросы у нас не решаются, и хотели просить товарища Сталина помочь нам. До этого мы с маршалом Василевским не один раз обсуждали, как нам быть, составляли перечни нерешенных вопросов, которые он брал с собой при поездках в Совет Министров, а потом решили, как я уже доложил, написать письмо товарищу Сталину. Об этом я и сказал Берии. После моего ответа Берия сказал, [чтобы представили] доклад товарищу Сталину, и еще раз подчеркнул, что особо остро нужно сказать о том, что наши вопросы не решаются в Бюро по военным вопросам. На этом разговор закончился.

На второй или третий день после этого я был отвезен в больницу на операцию, а по выходе оттуда уже не приступал к работе, так как [был] освобожден от должности начальника Генерального] штаба. Таким образом, при мне указанный доклад так и не был представлен товарищу Сталину. Представлялся ли он после, не знаю. Я убыл на новую должность в Группу советских оккупационных войск в Германии.

После прибытия из Германии обратно в Генеральный] штаб в марте 1953 года имел с Берией один разговор по телефону в конце мая месяца. Он мне позвонил и спросил, могу ли я подобрать в Генеральном] штабе или в академиях двух офицеров, одного, который хорошо знал бы ход Отечественной войны, и второго, который мог бы хорошо обосновать события войны с политической точки зрения. Я ответил, что, безусловно, такие офицеры есть у нас, и они будут подобраны. Он сказал, что вскоре позвонит и спросит, кто подобран. Для какой цели нужны эти офицеры, Берия не сказал, а я постеснялся спросить. По этому вопросу мною было дано задание начальнику военно-научного управления т. Покровскому и начальнику военно-исторического отдела т. Платонову, которые подобрали и рекомендовали мне 4—5 человек, которых я взял себе на заметку, но Берия больше не звонил, и эти кандидаты ему доложены не были.

Кроме изложенного мной выше, никаких поручений Берии я не выполнял и от него никаких заданий не получал. Никогда Берия меня не спрашивал о характеристике тех или иных руководителей Военного министерства или других лиц.

Никогда, ни разу, ни устно, ни письменно я не докладывал Берии какие-либо факты, касающиеся работы того или иного руководителя Военного министерства или другого лица.

Почему я докладывал Берии по изложенным выше вопросам? Потому что он был одним из руководителей партии и правительства. Я знал, какое он занимает положение, и не мог не докладывать ему, когда он меня спрашивал. Никто не мог отказаться от доклада ему по любому вопросу, который он мог спросить.

О трудностях в министерстве весной 1952 года, т.е. о том, что у нас не решались некоторые вопросы, докладывал ему потому, что считал, что он может оказать помощь министерству, но и опять-таки докладывал ему не специально, а отвечал на его вопросы.

Я, как и все коммунисты, считал и сейчас считаю, что о недостатках и трудностях в работе я обязан докладывать кому положено, а тем более руководящим деятелям партии и правительства, и не замазывать недостатки. Так учит нас партия.

Вопросы Берии ко мне не носили какого-то особо секретного или доверительного характера, и я, конечно, как и все, не мог тогда и думать, что свои вопросы, как, видимо, и все свои деяния, он использовал в своих корыстных целях. Видимо, рекомендуя написать указанное мной письмо товарищу Сталину, он преследовал какие-то свои цели, а вовсе делал это не из желания помочь министерству. Я не могу считать себя каким-то секретным осведомителем Берии потому, что, как я уже доложил выше, ни устно, ни письменно не докладывал ему ничего, кроме служебных вопросов как начальник Генерального штаба. Нельзя же это рассматривать как сведения специального осведомителя.

В бытность мою начальником Генерального штаба со мной разговаривали по телефону и другие члены Политбюро, и руководители правительства, и в том числе товарищ Сталин. Я выполнял и обязан был всегда выполнять все указания и обязан давать ответы на любые их вопросы. Это ясно каждому.

Мне говорят, почему я не докладывал министру о своих разговорах с Берией? Не докладывал потому, что разговоры с ним не носили принципиального характера и были очень редки. Я не докладывал министру, если мог сам решить, о разговорах по телефону и с другими членами правительства, так как обычно у меня спрашивали какую-либо справку, и эти разговоры также не были принципиальными, так как известно, что важные и принципиальные вопросы у нас по телефону не решаются, да, кроме того, по важным вопросам звонили министру, а не мне. Только про каждый разговор с товарищем Сталиным немедленно докладывалось министру, но такие разговоры были чрезвычайно редки.

Во всяком случае у меня не было и в мыслях скрывать о своих разговорах с Берией, так как он был таким человеком, указания которого всеми беспрекословно выполнялись, и их скрывать было нечего.

Товарищ Булганин Н.А. сказал мне, что якобы я через Берию докладывал товарищу Сталину разные сплетни на некоторых руководящих военных лиц. Я не делал этого, и мне больно и обидно было это слышать, я не такой низкий и бесчестный человек. Возможно, что этот мерзавец Берия, не гнушавшийся ничем и не считавшийся ни с кем, в разговоре с товарищем Сталиным, опорочивая и возводя клевету на отдельных военных руководителей, мог для убедительности ссылаться на меня, зная, что товарищ Сталин длительное время относился ко мне с доверием.

О том, что Берия мог использовать мое имя в своих грязных интригах, свидетельствует хотя может быть и маловажный, но показательный факт. Совсем недавно, в апреле или мае этого года т. Булганин Н.А. сказал мне, что в разговоре с ним Берия сообщил... что в Генеральном] штабе нет доклада из Кореи от т. Разуваева по вопросам, связанным с применением американцами бактериологического оружия, и что якобы о том, что такого доклада нет, ему сказал Штеменко. Я тогда же доложил маршалу т. Булганину Н.А., что никакого разговора по этому вопросу у меня с Берией никогда не было, очевидно, это какая-то ошибка. Зачем в данном случае этому подлецу Берии потребовалось ссылаться на меня, когда я с ним об этом не говорил ни слова, очевидно, для подтверждения своих каких-то доказательств. Почему он не мог сделать то же самое в разговорах с товарищем Сталиным.

Конечно, мне трудно, почти невозможно доказать теперь, что я никогда ничего подобного не говорил Берии, и если им возводилась клевета на отдельных лиц со ссылкой на меня, то это делал он в своих грязных, преступных целях, не считаясь со мной. Ведь не считался же он [и] не с такими людьми, как я, клеветал на наших руководителей и строил против них подлые интриги.

Наконец, мог ли я в каких-то карьеристских целях докладывать Берии что-либо, кроме служебных вопросов, с тем, чтобы выслужиться перед ним? Нет, не мог! Свидетельством этому служит моя добросовестная 27-летняя служба в армии, из которой почти половину (больше 12 лет) я прослужил в Генеральном] штабе, пройдя последовательно все ступени штабной службы от офицера направления до начальника Генерального] штаба. В течение почти четырех лет я нес тяжелую и ответственную службу в должности начальника Генерального] штаба, и в это время я желал для себя не большего, а только меньшего. Я никогда не имел серьезных упреков по службе со стороны своих начальников.

Во время войны я неоднократно просился на фронт, а в мирное время в войска. Будучи вызван к министру в марте с. г. из Германии для обратного назначения в Генеральный] штаб, я в присутствии маршала т. Жукова Г.К. и маршала т. Соколовского В.Д. убедительно просил министра обороны т. Булганина Н.А. не брать меня в Генеральный] штаб и приводил при этом ряд доводов.

Однако помимо моего желания меня назначили обратно в Генеральный] штаб. Уже после моего назначения я как-то при разговоре с т. Булганиным Н.А. просил его при первой возможности направить меня, да и других, кто долго сидит в Генеральном] штабе, в войска. Он обещал учесть эту просьбу Разве это не свидетельствует о том, что я не лез на большие должности, а просился даже на меньшие. Я солдат и всегда работал там, куда меня назначат, и никогда ни у кого не просил себе поблажек, льгот или каких-то теплых мест.

Поверьте мне, Никита Сергеевич! Я никогда не был лжецом. Вот и теперь, в трудный период моей жизни, когда я отстранен от работы и снижен в звании, меня нисколько не беспокоит моя так называемая служебная карьера. Я буду работать в том месте и на той должности, куда меня пошлют, и это я заявляю не только теперь, когда мне туго, так говорил я всегда. Есть же люди, которые знают меня десятки лет. Как я уже доложил Вам, меня беспокоит сейчас не это, я тяжело переживаю теперь другое, а именно, что на мое имя коммуниста легла тень, и смогу ли я вернуть прежнее доверие и доказать партии свою честность и преданность ее делу. Эти качества, как известно, проверяются не на словах, а на деле. Вот на том деле, которое доверит мне партия, я и постараюсь доказать свою преданность делу партии и нашему правительству и искупить те ошибки, которые у меня были, и доказать, что к преступным делам Берии я никакого отношения не имею.

Почему я не выступил публично с оценкой дела Берии, с разоблачением его как врага народа и своим отношением к нему?.. На Пленуме ЦК КПСС у меня была мысль попросить слова, но, прямо Вам скажу, побоялся, так как я был отстранен от должности и мое выступление будет расценено, как попытка использовать трибуну столь ответственного заседания для личного оправдания. С Берией я вместе не работал, как другие, ему непосредственно подчинен не был, и каких-либо фактов, разоблачающих его, не имел. Кроме того, я был в подавленном состоянии, к тому же первый раз на Пленуме ЦК КПСС, и просто не решился попросить слова.

Мог я, безусловно, выступить, и это было бы даже в моих личных интересах, на партийных активах Министерства обороны^[272] или Генерального] штаба, но, к сожалению, меня туда не пригласили, и я узнал об их проведении после того, как они прошли.

Заканчивая свое письмо к Вам, я еще раз со всей ответственностью заявляю, что я могу ошибиться, допустить оплошность, прозевать, но я никогда не совершал и не совершу какого-либо дела или поступка во вред своей Родине. Скоро месяц, как я существую как отщепенец без пользы для дела, и не знаю, как со мной поступят дальше. Прошу Вас, помогите мне в определении на работу, я еще не стар и по мере своих сил и возможностей смогу принести пользу своей Родине, служению которой я всегда отдавал и отдам впредь все свои силы и энергию, а когда потребуется, то и свою жизнь.

Маршалу Советского Союза т. Булганину Н.А. мною по изложенному вопросу с более детальным описанием пребывания Берии в Закавказье в 1942 году представлены письма 15 июля и 20 июля».

Внесло это письмо какие-то изменения в судьбу Сергея Матвеевича или нет, сказать трудно, но к процессу по делу Берия он не привлекался и был направлен в Западно-Сибирский (с 4 января 1956 г. Сибирский) военный округ начальником штаба. Когда в 1956 г. министром обороны стал маршал Г.К. Жуков, он вернул Штеменко в Москву, и тот получил назначение на должность начальника Главного разведывательного управления Генерального штаба, ему было присвоено звание генерал-полковник.

Но после опалы Жукова Штеменко снова разжаловали и сняли с должности. На октябрьском 1957 г. пленуме ЦК КПСС, где маршал был обвинен в подготовке военного заговора, Хрущев заявил: «И не случайно Жуков Штеменко опять вернул, потому что Штеменко ему нужен для темных дел. Что Штеменко был осведомителем у Берия — это все знают, за это его и убрали»^[273].

Говоря о Штеменко как о слуге двух господ, первый секретарь ЦК даже не подумал, что Жуков и Берия ненавидели друг друга, и будь начальник ГРУ замешан в каких-то бериевских раскладах, к его услугам Жуков не прибег бы никогда. И уже тем более не стал бы его выдвигать в руководство структуры с особыми возможностями, каким было Главное разведуправление Генштаба.

О том, что все эти обвинения были на самом деле несерьезными и преследовали лишь одну цель — опорочить маршала Жукова, а Штеменко просто попался гонителям «под ноги», стало ясно уже в мае 1958 г., когда Сергей Матвеевич был назначен первым заместителем командующего войсками Приволжского военного округа. С подлинным объектом своего нападения — Жуковым — Хрущев, как известно, обошелся куца круче. Летом 1961 г. Штеменко был переведен на должность замкомандующего в Закавказский военный округ, а через год и вовсе возвращен в столицу: он стал начальником Главного штаба Сухопутных войск, а в 1964 г. — начальником Главного организационно-мобилизационного управления Генерального штаба.

В феврале 1968 г. ему было присвоено (справедливее было бы сказать — возвращено) звание генерал армии, а в августе того же года он стал начальником штаба Объединенных Вооруженных Сил государств — участников Варшавского договора, первым заместителем начальника Генерального штаба ВС СССР. В этой должности он находился вплоть до самой кончины. Но пятно-то на репутации осталось...

Как вспоминали многие его сослуживцы, Сергей Матвеевич спокойно реагировал на все превратности судьбы и военной службы. Генерал армии В.Н. Лобов, пришедший на должность начальника штаба Объединенных Вооруженных Сил через пятнадцать лет после смерти Сергея Матвеевича, свидетельствовал, насколько добрая память сохранилась о нем: «Штеменко очень хорошо помнили не только в штабе, но и в братских тогда наших государствах, в штабах их армий. Помнили не только как выдающегося военачальника, умудренного уникальным опытом Великой Отечественной войны, но и за Глубокую его человечность — тертую-перетертую на послевоенном опыте...»^[274]

Борьбу за честное имя военачальника уже в перестройку продолжили его дети, выступившие в печати с резким возражением против представления С.М. Штеменко в качестве «ставленника Берии и его пособника»^[275].

Очерк 5
БЕСЧЕСТНЫЙ «СУД ЧЕСТИ»

В здании Главного штаба Военно-Морских Сил (так с апреля 1946 г. по март 1955 г. назывался Военно-Морской Флот) в Большом Козловском переулке 12 января 1948 г. состоялся... спектакль. Непосвященный удивится еще больше, когда узнает, что тот спектакль был поставлен И.В. Сталиным. Надо признать: советский вождь, как и римский император Нерон, был большим любителем драматического искусства. Но, в отличие от тщеславного цезаря, он предпочитал не актерство, а искусство режиссуры. И изрядно в нем поднаторел. Более того — иные пьесы для своих зрелищных постановок хозяин Кремля сам же и сочинял. И неизменно в этих пьесах линия развития внешнего сценического действия таила скрытый от всех подтекст. Таким был и спектакль под названием «Суд чести над адмиралами».

...Великая Отечественная война завершилась. Миллионы победителей фашизма возвращались из Европы к пусть разрушенным, но таким родным очагам внутренне раскрепощенными. После столь сурового испытания, каким явилась война, ничего не страшило: ни перспектива тяжелого труда во имя возрождения дотла разрушенного хозяйства, ни быстро набиравшая силу «холодная война» с Западом, ни заговоры «врагов народа», о которых последние четверть века не переставала шуметь пропаганда. Да и кто бы, попросту рассуждали люди, решился теперь на какие-то заговоры, на какую-то оппозицию системе, жизнеспособность которой подтвердила Победа? Народ испытывал небывалый духовный подъем.

Но с кремлевского Олимпа уже надвигалась черная туча — предвестник послевоенного идеологического мракобесия. Режим знал только один ответ на начало «холодной войны» и острой конфронтации с Западом — воспроизводство атмосферы осажденной крепости, в которой страна жила два предвоенных десятилетия. В этих условиях духовный оптимизм народа казался вождю очень подозрительным и даже опасным для основ власти. Возвращаться к привычному рычагу — массовым репрессиям — эта самая власть не решилась. Но посчитала, что «народ-победитель» не мешало бы поставить на место: многие слишком уж почувствовали себя свободными и независимыми, слишком распустили языки.

Первым свидетельством заморозков позднего сталинизма стало печально знаменитое постановление ЦК ВКП(б) 14 августа 1946 г. о журналах «Звезда» и «Ленинград» — удар по Анне Ахматовой, Михаилу Зощенко, по целому отряду писателей и поэтов, названных в постановлении «пошляками и подонками литературы». Хотя на самом деле власть увидела в их творчестве не «пошлость», а непозволительные с ее точки зрения ростки свободомыслия.

Вторым актом идеологического закручивания гаек стало так называемое дело «КР». Весной 1947 г. его фигурантами оказались известные в профессиональных кругах микробиологи член-корреспондент Академии медицинских наук Н.Г. Клюева и профессор И.Г. Роскин. Передача американцам, кстати, с согласия компетентных органов, рукописи монографии и некоторых лечебных препаратов была использована властями как повод для удара по научной элите страны, для раскручивания компании по борьбе с «космополитизмом» и «преклонением перед Западом».

Именно в ходе раскрутки дела «КР» режимом была впервые опробована такая форма «мягких» репрессий, как предание виновных так называемому суду чести. В соответствии с совместным постановлением Совета Министров СССР и ЦК ВКП(б), подписанным И.В. Сталиным и А.А. Ждановым 28 марта 1947 г., подобные общественные суды были созданы во всех министерствах и центральных ведомствах. Они должны были содействовать «делу воспитания работников государственных органов в духе советского патриотизма и преданности интересам советского государства и высокого сознания своего государственного и общественного долга». На суды чести возлагалось «рассмотрение антипатриотических, антигосударственных и антиобщественных проступков и действий, совершенных руководящими, оперативными и научными работниками министерств СССР и центральных ведомств, если эти проступки и действия не подлежат наказанию в уголовном порядке»^[276].

Эта кампания не миновала и Министерство Вооруженных Сил. До поры до времени лишь военные испытания заставляли Сталина, скрипя зубами, мириться со строптивостью ряда высших военных, без которых Верховный Главнокомандующий просто не мог бы обойтись. Но едва военная гроза отшумела, почувствовавшим «излишнюю» свободу военачальникам сразу напомнили, кто в доме хозяин. В стане сухопутчиков главный удар был нанесен по маршалу Г.К. Жукову. Авиаторов заставили «откупиться» фигурой главного маршала авиации А.А. Новикова. За моряков ответили адмирал флота Н.Г. Кузнецов и несколько других флотоводцев, стоявших на капитанском мостике советского ВМФ в годы войны.

Нарком и одновременно главком ВМФ своей компетентностью, независимым характером и нежеланием угодничать явно диссонировал со сталинским окружением и вызывал все большее раздражение у стареющего вождя. На все у Кузнецова было, видите ли, свое мнение. Когда по окончании войны заместитель Сталина по Наркомату обороны Н.А. Булганин предложил план реорганизации системы управления Вооруженными Силами, при которой права наркома ВМФ как главнокомандующего по отношению к флотам значительно сокращались, адмирал аргументированно выступил против. Он, конечно, понимал, что булганинский план до последней запятой составлен по указаниям Сталина, но интересы дела были для него выше соображений личного спокойствия.

Что такое быть наркомом и не иметь полноты власти в оперативном управлении флотами, Николай Герасимович ощутил еще в годы минувшей войны. Вопреки логике, нарком аж до весны 1944 г. не являлся главнокомандующим ВМФ. С началом боевых действий флоты были оперативно подчинены военным советам тех фронтов, которые действовали на приморских направлениях. Общее руководство применением войск действующих фронтов и сил флотов осуществлялось Генеральным штабом, который по идее должен был работать с Главным Морским штабом в тесной увязке.

Практика, однако, показала, что Генштабу (особенно в первый период войны) было не до моряков. Как в апреле 1943 г. докладывал наркому начальник Оперативного управления ГМШ контр-адмирал В.Л. Богденко, Генштаб ни разу не сориентировал их по вопросам планирования боевых действий, из-за чего было крайне затруднительно ставить задачи флотам, рассчитывать нужное для той или иной операции количество кораблей и вооружения, вести строительство баз и аэродромов.

Почти на протяжении всей войны Кузнецов боролся за исправление этого ненормального положения. В декабре 1943 г. он доложил Сталину о том, что командующие фронтами и армиями, ставя задачи оперативно подчиненным им флотам и флотилиям на совместные операции, не только не согласовывают свои действия с ГМШ, но даже не считают нужным ставить его в известность о планируемой операции. Он предлагал установить твердый порядок, в соответствии с которым все оперативные директивы флотам исходили бы только из Ставки, а значит, проходили бы через него, наркома, и ГМШ.

Реакция на доклад оказалась не слишком быстрой. Лишь 31 марта 1944 г. увидела свет директива Ставки ВГК, установившая оптимальную систему управления Военно-Морским Флотом и его взаимодействия с другими видами Вооруженных Сил. Н.Г. Кузнецов, оставаясь наркомом, стал главнокомандующим ВМФ, получив флоты и флотилии в свое непосредственное подчинение (правда, Балтийский флот еще до декабря 1944 г. оставался в подчинении командования Ленинградским фронтом). Когда 2 февраля 1945 г. Кузнецов стал членом Ставки ВГК, проблема оптимального оперативно-стратегического управления Военно-Морским Флотом была решена окончательно.

И вот теперь предлагаемая реорганизация системы управления Вооруженными Силами возвращала к ситуации, которая в войну, казалось бы, полностью проявила свою слабину. Тем не менее намеченное в главном кремлевском кабинете было проведено в жизнь. В марте 1946 г. самостоятельный Наркомат ВМФ был упразднен, флот переподчинен вновь созданному Министерству Вооруженных Сил, а сам Кузнецов из членов правительства стал одним из заместителей министра ВС — главнокомандующим ВМС. Не таким уж смелым будет предположение, что ликвидация самостоятельного Наркомата ВМФ была продиктована в том числе и желанием ближайшего окружения вождя понизить служебный статус Кузнецова, лишив тем самым права личного доклада первому лицу государства.

В том же 1946 г., когда Сталин неожиданно предложил разделить Балтийский флот на два самостоятельных — 4-й и 8-й, а Кузнецов осмелился оценить это предложение как нецелесообразное, дело дошло до плохо скрытой угрозы снять адмирала с должности.

Николай Герасимович вспоминал об обстоятельствах стычки с вождем:

«Я не выдержал:

— Если не пригоден, то прошу меня снять...

В кабинете воцарилась гробовая тишина. Сталин остановился, посмотрел в мою сторону и раздельно произнес:

— Когда надо будет, уберем»^[277].

Последней каплей, переполнившей чашу терпения вождя, стали возражения главкома ВМС против наметок первой послевоенной кораблестроительной программы. Высказываясь за более сбалансированный подход к развитию флота и глядя тем самым далеко вперед, Кузнецов настаивал на проектировании и закладке авианосцев, считая, что за ними и за подводными лодками — будущее флота. Учитывал он и экономические возможности страны, только что пережившей разрушительную войну. В ценах 1946 г. стоимость одного тяжелого крейсера оценивалась в 1,2 млрд. рублей, а большой подводной лодки — лишь в 45 млн.

Сталин же с 30-х гг. отдавал предпочтение линкорам и тяжелым крейсерам с мощным артиллерийским вооружением, считая их в перспективе главной ударной силой. И хотя война показала, что их время уже безвозвратно прошло, советский лидер не желал с этим считаться. В январе 1947 г. вопрос был вынесен на специальное совещание по военному судостроению.

Прислушаться к мнению главнокомандующего ВМС не захотели. Не мог Кузнецов рассчитывать и на помощь руководителей судостроительной отрасли: министр транспортного машиностроения В.А. Малышев и сменивший его И.И. Носенко отстаивали узковедомственные интересы, ведь «клепать» старые типы кораблей было куда проще, чем осваивать строительство новых. Мнение же Л.П. Берии, возглавлявшего Оперативное бюро Совета Министров СССР, где рассматривался проект кораблестроительной программы, однозначно определялось сталинскими представлениями о путях развития флота. Что говорить, если даже слывший крупным военно-морским теоретиком адмирал флота И.С. Исаков, бывший в годы войны начальником Главного Морского штаба, выступил со статьей, в которой отозвался об авианосцах, как о «плавающих гробах».

В конце концов, программой строительства Большого флота на 1946—1955 гг. было предусмотрено выделение 13,8 млрд. рублей на строительство 4 тяжелых и 30 легких крейсеров и немногим более 8 млрд. — на подводные лодки всех типов. Однако первая послевоенная кораблестроительная программа была выполнена менее чем наполовину. Ни один из запланированных тяжелых крейсеров даже не смогли заложить, хотя были израсходованы колоссальные финансовые ресурсы^[278].

Вызывающая самостоятельность суждений Кузнецова, не умевшего и не желавшего кривить душой, все больше раздражала вождя и вызывала недоброжелательство ближайшего сталинского окружения, в первую очередь заместителя Сталина по Совету Министров Л.П. Берии и Н.А. Булганина, на котором как на замминистра Вооруженных Сил лежало решение флотских дел.

«Почему, Кузнецов, ты все время ругаешься со мной? Ведь органы уже давно просят у меня разрешения тобой заняться...» — как-то спросил Сталин. Чего было в этих словах больше: желания предостеречь или скрытой угрозы?

Едва завершилась полемика вокруг кораблестроительной программы, Кузнецова «убрали» немедля: уже в марте 1947 г. он оказался в Ленинграде на незначительной должности начальника управления военно-морских вузов. А менее чем через год во имя все той же цели — приструнить, припугнуть высшую военную элиту, «расслабившуюся» за годы войны — над группой адмиралов во главе с Николаем Герасимовичем было устроено показательное судилище.

Началось с традиционного для тех времен «охоты на ведьм» повода: некто капитан 1-го ранга В.И. Алферов, научный сотрудник НИИ минно-торпедного управления ВМС, уловив политические ветры, повеявшие над страной, написал на Кузнецова донос. В силу каких-то присущих им способностям такие люди умудряются очень точно найти адресат своих пасквильных посланий. (Хотя не исключено, что Алферову могли и «подсказать», что и кому написать о Кузнецове.) Адресатом доноса стал незадолго до того ставший министром Вооруженных Сил СССР маршал Н.А. Булганин, только и ждавший повода, как насолить строптивому моряку.

Дело в том, что сразу после войны у Кузнецова с Булганиным, когда тот замещал наркома обороны Сталина, вышел неприятный разговор из-за помещения для Наркомата ВМФ. Булганин приказал выселить из одного из зданий несколько управлений флота, более того — в грубой форме отказался предоставить взамен другое помещение. Кому жаловаться? Разве что Сталину... Нарком ВМФ знал злопамятность Булганина, но как человек прямой не стал разводить излишнюю дипломатию. «Сталин, — вспоминал позднее Кузнецов, — вставая на мою сторону, упрекнул Булганина: как же выселяете, не предоставляя ничего взамен? Булганин взбесился. Придя в свой кабинет, он заявил мне, что "знает, как варится кухня", пообещав при случае все вспомнить».

Заниматься сведением счетов было, конечно, проще, чем решать вопросы государственной важности. «После войны, когда окружение Сталина соревновалось в угодничестве, встречи с ним стали редкими, — вспоминал адмирал Кузнецов. — Почти все вопросы (в том числе и военные) теперь решались его заместителями. Наш наркомат был "упразднен". Фактически наркомом или министром обороны являлся Булганин. С флотскими делами стало совсем худо. Не любя флота, а также не желая разбираться в его сложных и дорогостоящих проблемах, он старался где только можно "задвинуть" их на задний план или решить в пользу Наркомсудпрома...»^[279].

Благоприятного момента для мести Булганину долго ждать не пришлось. Тем более что Кузнецов, став заместителем министра Вооруженных Сил, прямо вошел в подчинение Булганину. С переводом же адмирала на нижестоящую должность расправиться с ним оказалось еще проще. Так что письмо-пасквиль Алферова пришлось Булганину, ставшему в марте того же 1947 г. полновластным министром ВС, как нельзя кстати.

Получив оформленный в нужном духе доклад главы военного ведомства, Сталин дал указание привлечь Кузнецова к суду чести. 19 декабря 1947 г. он лично подписал постановление, в соответствии с которым кроме бывшего наркома к общественному разбирательству были привлечены еще три адмирала — бывший всю войну заместителем наркома Л.М. Галлер и бывшие начальники Главного Морского штаба В.А. Алафузов и ГА. Степанов, то есть цвет, элита советского ВМФ.

Обвинение сводилось к антипатриотическому преклонению перед иностранным вооружением и передаче бывшим союзникам, прежде всего англичанам, немецкой акустической торпеды, захваченной на подбитой в 1944 г. подводной лодке кригсмарине, чертежей отечественной торпеды высокого бомбометания, некоторых образцов артиллерийского вооружения и топографических карт Севастополя и отдельных районов Дальнего Востока.

В условиях ширившейся кампании борьбы с «низкопоклонством перед Западом» обвинение легло на благодатную почву. Гнев вождя основательно распалял опытный царедворец. По словам Кузнецова, «Булганин подхватил это и, воодушевившись, сделал все возможное, чтобы "раздуть кадило". В тех условиях это было нетрудно сделать. Действовали и решали дело не логика, факты или правосудие, а личные мнения. Булганин к тому же мало разбирался в военном деле, хотя и хорошо усвоил полезность слушаться. Он и выполнял все указания, не имея своей государственной позиции. Он был плохой политик, но хороший политикан»^[280].

Несколько недель шло предварительное следствие. У каждого из адмиралов был свой персональный следователь, но всех допрашивали по одной схеме, и в каждый данный момент выясняли один и тот же вопрос явно с тем, чтобы не дать им возможности заранее согласовать ответы. Подследственные не были взяты под стражу (суд чести — все-таки структура «общественная», почти самодеятельная), сохраняли возможность относительно свободного передвижения, но ощущение того, что их, словно волков, обкладывают красными флажками, нарастало.

12 января 1948 г. началось заседание суда. В его состав вошли: председательствующий — заместитель министра Вооруженных Сил СССР — главный инспектор ВС СССР Маршал Советского Союза Л.А. Говоров, члены — начальник Военной академии Генерального штаба генерал армии М.В. Захаров, начальник Главного управления кадров Министерства ВС генерал-полковник Ф.И. Голиков, командующий 4-м ВМФ адмирал Г.И. Левченко, заместитель главкома ВМС по кораблестроению и вооружению вице-адмирал П.С. Абанькин, заместитель начальника Генерального штаба по ВМС вице-адмирал Н.М. Харламов и член военного совета ВМС — заместитель главкома по политической части вице-адмирал Н.М. Кулаков.

Надежда на маршала Говорова, с которым, как бывшим командующим Ленинградским фронтом, подсудимые были хорошо знакомы и знали его как человека трезвых взглядов, увы, не оправдалась. Маршал, по словам Кузнецова, «порядочный человек, но "свое суждение иметь" не решился и по указке Булганина сгущал краски»^[281]. Именно Говоров, открывая заседание суда, объявил, что слушается дело об «антипатриотических, антигосударственных проступках подсудимых». Нужный Кремлю тон был четко задан.

Суть сталинского сценария сводилась к тому, чтобы сделать общественное судилище максимально публичным, придать ему должный резонанс, другими словами, сделать его показательным.

Адмирал Кузнецов и его товарищи по процессу пытались донести до сведения суда, что предъявленные им обвинения не имеют под собой никакой разумной почвы. Скажем, карта Севастополя — ее невозможно было не передать англичанам и американцам, поскольку по решению советского руководства севастопольские бухты использовались кораблями союзников во время Крымской конференции в феврале 1945 г. Причем все меры предосторожности были выполнены — союзникам передали специальную карту, то есть без указания береговых объектов.

Таким же абсурдным было обвинение и в передаче карты Северных Курил. Не передать ее Главный штаб флота тоже не мог, поскольку в войне с Японией в августе — сентябре 1945 г. американцы выполняли важные для советского ВМФ союзнические задачи в акватории Тихого океана.

Аналогична ситуация с передачей союзникам якобы секретной техники и вооружения. Немецкую торпеду с потопленной подводной лодки передали Великобритании с согласия самого Сталина, ведь именно он пообещал У. Черчиллю этот управляемый заряд — об этом есть свидетельства в опубликованной позднее переписке глав правительств двух государств. Но Кузнецов не был новичком в политике и, конечно, даже не пытался довести эту информацию до сведения суда, хорошо понимая, что попытка разделить ответственность с вождем способна лишь усугубить положение подсудимых.

А что до обвинения в передаче якобы «сверхсекретных» чертежей, то и оно не выдерживало никакой критики. На самом деле это были чертежи крайне неэффективной торпеды и, кстати, даже не нашей: она была сконструирована в Италии, и в СССР ее производили по лицензии. Использовалась она мало и была снята с вооружения еще в ходе Великой Отечественной войны. Никакого секрета она собой не представляла уже хотя бы потому, что когда Черноморский флот в 1942 г. оставил Севастополь, в руки немецких моряков попало шесть таких торпед со всем оснащением и полной технической документацией. То, что секретность данного боеприпаса была утрачена еще в годы войны, было хорошо известно командованию и органам безопасности.

И тем не менее, выполняя политический заказ, члены суда вслед за председательствующим маршалом Говоровым пытались любой ценой доказать, что карты и образцы вооружения, которые были переданы союзникам, представляли большую ценность в силу их секретности, что факт их передачи фактически означает измену Родине.

«Мы... считали весь суд какой-то гнусной комедией, так как ни один из привлеченных к этому "суду" адмиралов ни в чем не был виновен», — такую оценку позднее дал присутствовавший на нем адмирал Ю.А. Пантелеев, служивший в те дни начальником Оперативного управления Главного штаба ВМС^[282].

Но то была опасная «комедия». Сталинская режиссура была выстроена детально. Обвинения сыпались, как из рога изобилия... Все реплики были выверены.

По ходу суда его инициаторам удалось сломать большинство экспертов, многие даже свидетели защиты, отказавшись от первоначальных показаний, по существу, примкнули к лагерю обвинителей — заместитель начальника Минно-торпедного управления контр-адмирал К.И. Сокольский, начальник факультета Военно-морской академии кораблестроения и вооружения им. А.Н. Крылова контр-адмирал В.В. Чистосердов, председатель Научно-технического комитета ВМФ вице-адмирал М.И. Акулин, главный артиллерист ВМФ капитан 1-го ранга А.А. Сагоян. Тем самым инициаторы «суда чести» убеждались: их низкий замысел срабатывает.

Лишь один из свидетелей защиты — начальник Минно-торпедного управления ВМС контр-адмирал Н.И. Шибаев сохранил верность правде и офицерской чести: и на предварительном следствии, и на суде давал объективные показания. Его позицию не поколебало даже спешное снятие с должности еще до открытия суда.

Увы, это было единственное исключение. Остальные же лица, в разных ролях вовлеченные в разбирательство, тщились доказать, что преступная деятельность четырех адмиралов носила антигосударственный характер и способствовала подрыву обороноспособности страны.

 «Можете ли привести случаи, когда адмирал Галлер принуждал вас дать информацию англичанам и американцам?» — грубо наседал на Шибаева член суда генерал-полковник Ф.И. Голиков. «Адмирал Галлер, вы признаете, что передавали авиационную торпеду и чертежи артиллерийского вооружения без разрешения советского правительства?» — он же добивался от бывшего начальника Главного Морского штаба.

Кое-кто из судей, свидетелей и экспертов не преминул свести старые счеты с подсудимыми. Им навешивались оскорбительные профессиональные ярлыки, а затем и ярлыки политические.

Своим поведением, которое любой человек, знакомый с понятием об офицерской чести, счел бы постыдным, выделялся вице-адмирал Кулаков, которому была отведена роль общественного обвинителя. Он ревностно старался проявить себя, не жалел черных красок. Совсем не исключено, что Кулаков (как и Булганин) тоже мстил Кузнецову. В марте 1944 г. постановлением ГКО он за плохую организацию набеговой операции и потерю трех эсминцев был снят с должности члена военного совета Черноморского флота и снижен в звании с контр-адмирала до капитана 1-го ранга. Представление к наказанию Кулакова подписал Кузнецов. И вот некогда наказанный, а ныне высокопоставленный политработник спешил взять реванш.

Он требовал как можно строже наказать адмиралов, «потерявших бдительность и опозоривших советский флот». С трибуны то и дело раздавались формулировки: «преклонение перед Западом», «лизоблюдство», «раболепие».

«Мы обвиняем адмирала флота Кузнецова, — пылал праведным гневом Кулаков, — в том, что, преклоняясь перед иностранщиной, барски-пренебрежительно относясь к интересам Советского государства, не вникая в существо дела, он самовольно, без ведома Советского правительства, разрешил передачу английским и американским миссиям ряда ценных секретных сведений об отечественном вооружении, составляющем государственную тайну и приоритет советского ВМФ в области высотного торпедометания и артиллерийского вооружения... Мы обвиняем адмиралов Галлера, Алафузова и Степанова в том, что, раболепствуя перед иностранщиной, они поступились интересами нашей Родины... нанесли серьезный ущерб нашему государству и боевой мощи Советского ВМФ». Апофеозом стало обвинение в том, что боевые адмиралы, «потеряв чувство национальной гордости и политической зоркости... оказались на поводу иностранных разведок и пошли на национальное уничижение...»^[283]

То есть упреки в антиобщественных проступках постепенно подменялись обвинениями в уголовно наказуемых деяниях, а уголовщина смешивалась с политическими обвинениями. В условиях 30—40-х гг. это была самая настоящая адская смесь, такой состав преступления, за которым ни одно самое суровое наказание уже не казалось суду избыточным.

...Сталинская режиссура предусмотрела даже эффектную паузу, за умение держать которую всегда ценили актеров. Когда заседание завершилось, был объявлен перерыв, чтобы судьи могли вынести свой вердикт. Подсудимых успели накормить обедом, они могли перекурить, обменяться мнениями. Но пауза затягивалась...

Для посвященных никакой загадки не существовало — председательствующий поехал в Кремль, чтобы именно там получить указание, каким должен быть приговор. Наконец маршал Говоров вернулся. Решение, продиктованное вождем, гласило: ходатайствовать перед Советом Министров о передаче дела в Военную коллегию Верховного суда СССР.

...Закончен первый акт драматического действа под названием «суд чести над адмиралами». Сценические подмостки для продолжения спектакля перенесли в другое место: второй акт проходил уже по новому адресу — Никольская улица, дом 23. Сегодня здесь располагается Мосгорвоенкомат, а в 1948 г. в этом здании заседала Военная коллегия.

13 февраля 1948 г. всех четверых адмиралов вызвали в главкомат ВМС и пока еще без конвоя, одной автомашиной направили на Никольскую. Здесь их по очереди стали вызывать в небольшой зал, где члены Военной коллегии во главе с генерал-полковником юстиции В.В. Ульрихом допрашивали подсудимых. Задавали те же самые вопросы, что звучали на суде чести. «Никто не ссылался на соседа, и каждый готов был принять на себя полную ответственность», — вспоминал Н.Г. Кузнецов. От себя добавим, что Николай Герасимович как бывший нарком считал себя ответственным за действия подчиненных и настоятельно просил Галлера, Алафузова и Степанова ссылаться на то, что и чертежи, и торпеда, и карты были переданы с его разрешения.

— Не слишком ли, Николай Герасимович, вы рискуете? — спросил адмирал Алафузов. — Похоже, что «охота» идет именно на вас.

— Я — нарком, и мне за все отвечать. Если в этом деле и есть чья-то вина, то не ваша, — был ответ.

Не искушенные в юридических тонкостях моряки и сами, судя по всему, не заметили, что суд начался. Дело слушалось в закрытом заседании. Театр абсурда продолжался!

Следователи твердо вели линию на обвинение адмиралов в антигосударственной деятельности. Ничего хорошего не сулило участие Ульриха в процессе: он был человеком, к закрытым судебным заседаниям привычный еще с 30-х гг., со времени знаменитых московских процессов, когда, исполняя волю Кремля, приговорил к расстрелу сотни и тысячи политических противников Сталина, включая представителей т.н. ленинской гвардии — Каменева, Зиновьева, Бухарина, Серебрякова, Крестинского, а также крупных военачальников Тухачевского, Уборевича, Якира...

Жирненькими пальцами председатель Военной коллегии переворачивал странички дела, лениво позевывал. Кузнецов вспоминал: «Разве его могши вывести из равновесия такие фигуры, как мы! Он видывал здесь и людей покрупнее, и дела посерьезнее. .. Позднее, продумывая этот процесс до деталей, я пришел к выводу, что Ульрих — это слепое орудие в руках вышестоящих органов. Ничего вразумительного он нам не предъявил»^[284].

Адмирал Кузнецов вспоминал: после этих «милых» бесед их четверка собралась в курительной комнате. Потом перекусили. Кто-то нерешительно предположил, что, может быть, этим все и завершится. Но в окружающей атмосфере уже что-то неприметно изменилось. Кто-то из подсудимых захотел позвонить по телефону — эту попытку пресекли. Кто-то захотел покинуть здание на 10—15 минут, чтобы пройтись по воздуху — не пустили.

Следствие и суд закончились в течение одного дня, но точно так же, как перед вынесением приговора судом чести, здесь возникла большая, тягостная пауза. Куда ездил Ульрих, зачем ездил — очевидно. Антракт, правда, затянулся. В Кремле не спешили.

Лишь около двух часов ночи, вспоминал Кузнецов, подсудимых по очереди стали вызывать в зал заседаний и в отсеке за высокими прочными перилами расставлять по новому порядку — Алафузов, Степанов, Галлер, Кузнецов с приставленными по бокам часовыми. Адмиралы, конечно, сохраняли внешнее спокойствие, но неизвестность предстоящего тяготила.

«Встать», — раздалась тихая, даже какая-то будничная команда, и на возвышении появилась фигура Ульриха. Началось чтение приговора. Алафузова и Степанова приговорили к 10 годам лишения свободы каждого. «Я прикинул: начали с младшего по должности, я — старший, — вспоминал Кузнецов. — Если начинают с 10 лет, то мне, пожалуй, грозит и "вышка"». Но вот Ульрих доходит до Галлера. Льву Михайловичу присудили 4 года лагерей. Кузнецов подумал: «Видимо, мне тоже четыре. На четверых — 28 лет...»^[285]

Но над бывшим наркомом вождь все же смилостивился, вероятно, решив, что достаточно морального публичного избиения. Суд постановил уголовному преследованию Кузнецова не подвергать, а снять с должности и понизить в воинском звании на три ступени до контр-адмирала. «Вот что сделала записка карьериста Алферова и пакость Булганина», — напишет позже Кузнецов.

После команды коменданту «Решение суда исполнить» Николая Герасимовича оставили в зале суда, а троих адмиралов увели под конвоем. Кузнецов очень переживал за своих товарищей, но ничего не мог сделать, чтобы хоть как-то облегчить их судьбу.

А она была жестокой. Если адмиралы Степанов и Алафузов поплатились силами и здоровьем, то Галлер — еще и жизнью: он умер в заключении. Судя по некоторым сведениям, Лев Михайлович и не надеялся выйти из тюрьмы. Многих его боевых товарищей еще по императорскому флоту репрессировали в 30-е гг., и он как представитель старого офицерства хорошо знал, что такую категорию Сталин редко выпускал из тюрем и лагерей.

Как ни горько прозвучит, адмиралы Степанов и Алафузов еще легко отделались. В том же 1948 г. один из фигурантов упомянутого выше дела «КР» академик В.В. Парин был приговорен Особым совещанием при МГБ СССР к 25 годам заключения в исправительно-трудовом лагере.

В.А. Алафузов и Г.А. Степанов были реабилитированы в 1953 г., после освобождения встречались со своим бывшим главкомом. Им было что вспомнить...

А разжалованного до контр-адмирала Кузнецова вскоре направили на Дальний Восток — в заместители по военно-морским делам к командующему войсками Дальнего Востока маршалу Р.Я. Малиновскому. Здесь, на Тихоокеанском флоте, которым Николай Герасимович командовал еще до войны, встретили его тепло, морально поддержали. Не пройдет и двух с половиной лет, как Сталин сделает поворот на 180 градусов: Кузнецов вновь встанет во главе флота, теперь уже в должности военно-морского министра. Вот такой эпилог придумал кремлевский режиссер.

Но разве этот факт уже сам по себе не свидетельствует, что наказание, которому были подвергнуты четыре адмирала, носило откровенно надуманный характер? Сталин хорошо знал цену всем этим обвинениям в «антипатриотической деятельности», в приписанной Кузнецову и его товарищам связи с иностранными разведками. И потому в июле 1951 г. спокойно возвратил «врага народа» в свое окружение. В противном случае придется предположить, что вождю изменил инстинкт власти. А вот в этом его не мог заподозрить даже самый отъявленный политический противник.

Надо полагать, что просто к тому времени диктатор пришел к выводу: задача «приведения в чувство» высших военных решена, даже потенциальная угроза какого-либо афронта с их стороны устранена.

Суды чести, эти акты «советской инквизиции», просуществовали в СССР два года и вынесли около 50 приговоров. Они стали важным звеном в резком переходе страны к всеохватной секретности, к самоизоляции и нарочитому национальному самовозвеличиванию. Но это полбеды. Главное — сталинская «монополия на истину» сопровождалась массовым «душевредительством». Сколько человек, даже в качестве зрителей прошедших через гнусные комедии, которые неизменно оборачивались самой настоящей драмой, а то и трагедией, предпочли потом «не высовываться».

Но такого человека, как Николай Герасимович Кузнецов, сломить было не под силу даже сталинской системе. Тут была тщетна любая кремлевская драматургия. «От службы во флоте я отстранен, но отстранить меня от службы флоту — невозможно», — с полным сознанием свой правоты написал адмирал на закате жизни.

Очерк 6
ПОЛИТИЧЕСКИЙ РАССТРЕЛ МАРШАЛА ЖУКОВА

Коллизия, связанная с внезапным освобождением Маршала Советского Союза Г.К. Жукова от всех партийных и государственных постов, привлекала внимание историков буквально с самого момента принятия решения об этом на пленуме ЦК КПСС в октябре 1957 г. Однако тема сразу попала в разряд запретных, писать о ней не позволялось, яркая иллюстрация чему — отсутствие даже упоминания о «деле Жукова» в мемуарах самого маршала.

Табу было снято лишь во второй половине 80-х гг. Но публикации тех лет базировались на узком круге источников — в основном на разрозненных беседах самого Жукова с некоторыми историками, писателями и журналистами (Н.Г. Павленко, К.М. Симонов, Н.А. Светлишин) и воспоминаниях других участников октябрьского пленума. Режим секретности, к слову, по сей день не претерпевший сколько-нибудь серьезного ослабления, делал практически недоступными для исследователей документы руководящих партийных органов. Естественно, эти публикации грешили большими неточностями. Причина коренилась не только в недостатках человеческой памяти — инструмента, как известно, далеко не совершенного, но и в том, что даже самому Георгию Константиновичу, не говоря уже о других мемуаристах, было известно далеко не все о том, как против него готовился и осуществлялся заговор. Те же, кто, подобно бывшему первому секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущеву, был информирован в достаточной мере, не были склонны к откровенности, поскольку стремились задним числом оправдать свое участие в недостойной травле национального героя. И лишь совсем недавно стало возможным представить «дело Жукова» во всей его последовательности, сложности и полноте и очистить имя маршала от злых партийных наветов.

Середина 50-х гг. стала звездным часом Жукова-политика. Возвращенный в марте 1953 г. в Москву, он стал сначала заместителем министра, а в 1955 г. — министром обороны СССР. В июне 1957 г. вошел в состав высшего партийно-политического органа — Президиума ЦК КПСС. В декабре 1956 г. в связи с 60-летием со дня рождения удостоился четвертой звезды Героя Советского Союза.

В эти годы Жуков сыграл важную роль в десталинизации нашего общества. Решающее значение имела его политическая позиция в июне 1957 г., когда В.М. Молотов, Г.М. Маленков, Л.М. Каганович, Н.А. Булганин и К.Е. Ворошилов выступили против линии на преодоление наиболее вопиющих последствий культа личности И.В. Сталина. На заседании Президиума ЦК этой группе политиков удалось даже провести решение об освобождении Хрущева от должности первого секретаря ЦК КПСС, но позиция министра обороны спутала все их карты. Жуков добился, чтобы вопрос был перенесен на пленум ЦК, а затем в считаные дни, используя военно-транспортную авиацию, сумел собрать в столице большое число членов Центрального комитета. Ход пленума был совершенно иным, нежели заседаний Президиума ЦК, и завершился он изгнанием с руководящих постов наиболее одиозных сталинистов.

В речи на июньском пленуме Георгий Константинович, опираясь на большое количество достоверных фактов, показал истинный облик членов «антипартийной группы». Последние были буквально приперты к стенке свидетельствами их личной причастности к массовым репрессиям. «Товарищи! — страстно говорил Жуков. — Весь наш народ носил Молотова, Кагановича, Маленкова в своем сердце, как знамя, мы верили в их чистоту, объективность, а на самом деле вы видите, насколько это грязные люди. Если бы только народ знал, что у них на руках невинная кровь, то их встречал бы народ не аплодисментами, а камнями»^[286].

Жуков, однако, по тактическим соображениям (как он считал, «в интересах сохранения единства партии») вывел из-под критики Хрущева, вина которого в репрессиях была не меньшей, чем у пресловутой троицы. Первый секретарь ЦК воспринял этот жест Георгия Константиновича по-своему. Дальнейшие события показали, что его линию поведения продиктовала не совесть, не благодарность верному соратнику, а опыт многолетней беззастенчивой борьбы за власть. Он уловил, насколько велики авторитет и влияние министра обороны, коль скоро тот сумел так кардинально развернуть ситуацию в руководстве партии, и уже с этой стороны почувствовал опасность своему монопольному положению в партии и государстве.

Забегая вперед, заметим, что даже вопиющая неблагодарность Хрущева не заставила Жукова изменить строгой объективности. «Я никогда не раскаивался в том, что оказал ему поддержку в борьбе со сталинистами», — говорил маршал даже много позднее^[287].

Документы убедительно показывают, что атака на Жукова носила отнюдь не спонтанный характер. Меры по скорейшему удалению своего спасителя с политической арены Хрущев инспирировал сразу же по горячим следам июньского пленума. Он специально пригласил Жукова в Крым на отдых, беседовал с ним, выискивая в собеседнике следы вероломства. Глава партии делал вид, что в их взглядах царит полное единодушие, а сам уже вынашивал планы расправы с министром. По его циничному признанию, общение с маршалом он рассматривал в это время как охоту на «политическую дичь».

Чтобы Жуков не узнал о кознях против себя раньше времени, решением Президиума ЦК он был направлен в заграничную поездку в Югославию и Албанию. Надежной изоляции его от контактов с внешним миром послужило то обстоятельство, что албанская сторона предложила прибыть морем. Да Жуков и сам хотел воспользоваться возможностью ознакомиться с «наиболее важной для нас частью Юго-Западного театра военных действий», о чем он доложил в Президиум ЦК. 4 октября флаг министра обороны был поднят на крейсере «Куйбышев».

За 22 дня, которые Жуков отсутствовал на родине, Президиум ЦК во главе с Хрущевым полностью реализовал замысел закулисного сговора. Зарубежный визит полководца был сознательно синхронизирован по времени с крупными войсковыми учениями на базе Киевского военного округа, для чего туда вызвали командующих всеми военными округами. Позднее, на октябрьском пленуме, первый секретарь ЦК откровенно заявил, что все это входило в заранее разработанный план по устранению Жукова: «Если говорить, то я не случайно попал на охоту из Крыма в Киев... Я хотел встретиться с командующими округов, хотел их послушать, с ними поговорить, а потом в выступлении подбросить кое-каких ежиков. Я думаю, командующие меня более или менее правильно поняли». И, обращаясь к Жукову, добавил: «И я был, признаться, доволен, что тебя там не было»^[288].

Каких же «ежиков», применяя словечко этого крайне косноязычного оратора, подбросил он высшему руководящему составу Вооруженных Сил? Мысль о том, что Жуков опасен для государства и партии, что он вынашивает бонапартистские устремления и что положение может спасти только немедленное удаление его из руководства партии и государства. Как показали дальнейшие события, высшие военачальники, в самом деле, «правильно» поняли первого секретаря. Как ни прискорбно, но среди них не нашлось ни одного человека, который бы возвысил голос против наветов на боевого товарища.

Как члена высшего партийного органа, Жукова нельзя было удалить с поста кулуарно, обычным решением Президиума ЦК. Его судьбу мог решить только пленум, лихорадочную подготовку которого провели в отсутствие маршала.

17 октября 1957 г. на заседании Президиума ЦК КПСС был заслушан доклад начальника Главного политического управления СА и ВМФ генерал-полковника А.С. Желтова о состоянии политической работы в армии. Судя по сохранившейся рабочей протокольной записи, Желтов жаловался на принижение роли политической работы в Вооруженных Силах, пренебрежительное отношение к политработникам, многочисленные ограничения деятельности ГлавПУ. Весь негатив он связывал с именем и деятельностью Жукова. Говорил Желтов и о личной неприязни к нему, подавая ее как месть Жукова за возражения начальника Главного политуправления против назначения маршала на пост министра обороны^[289].

По имеющимся сведениям, выступлению Желтова на заседании Президиума ЦК предшествовали его визиты на Старую площадь к Л.И. Брежневу, курировавшему в Секретариате ЦК военные вопросы, и — по совету и при поддержке последнего — к Хрущеву. Не исключено также, что аппарат ЦК заранее сориентировал начальника ГлавПУ, с каким докладом его ждут в «верхах». К заговору против одного из наиболее авторитетных политических и военных деятелей страны подключилось, таким образом, и руководство главным политорганом Вооруженных Сил^[290].

На заседании Президиума ЦК 17 октября от Министерства обороны кроме Желтова присутствовали Маршалы Советского Союза И.С. Конев—первый заместитель Жукова и Р.Я. Малиновский — заместитель министра обороны — главком Сухопутных войск. Они возражали против попыток начальника ГлавПУ противопоставить политработников командному составу, не соглашались с уподоблением их «старым военспецам», отводили упрек в том, что маршалы «зазнались». Но это была попытка вывести себя из-под косвенной критики, поскольку за ряд участков, названных Желтовым, они отвечали по службе. Но ни на один выпад начальника ГлавПУ в адрес Жукова заместители министра обороны, по существу, не отреагировали. Бесспорно (и об этом свидетельствует их дальнейшая позиция), и Конев, и Малиновский понимали, что членам Президиума ЦК не было дела до состояния партполитработы в армии, они искали благовидное прикрытие удара лично по Жукову. Тем не менее Хрущев, заключая прения, оценил реакцию Конева и Малиновского как «однобокую», а в отношении отсутствовавшего министра обороны зловеще заметил: «Придется объезживать».

Готовя расправу над Жуковым, окружение Хрущева не могло не понимать, что времена изменились и в одночасье объявить заговорщиком и путчистом всенародного почитаемого полководца не удастся. Номер, наподобие того, как 26 июня 1953 г. Л.П. Берия из «верного соратника товарища Сталина» мгновенно превратился в «агента иностранных разведок», уже не проходил. Чтобы обеспечить поддержку крутых мер по отношению к Жукову, партийная элита пошла на широкомасштабный подлог и обман. Начиная с 18 октября, была организована целая серия собраний партийных активов в центре и в военных округах, на которых в качестве докладчиков выступали члены и кандидаты в члены Президиума ЦК, сообщавшие коммунистам ложную информацию относительно действий и замыслов Георгия Константиновича.

Руководящая верхушка КПСС сознательно пошла при этом на нарушение всех норм партийной жизни и уставных требований. Деятельность коммуниста, тем более члена высшего политического руководства, обсуждалась без его участия и даже без его информирования о факте обсуждения. Публично Хрущев объяснял это неким авантюризмом Жукова, действия которого, узнай он о происходящем, якобы было трудно предвидеть. Однако ни на собраниях партийных активов, ни затем на пленуме ЦК в поддержку этого довода не было приведено ни единого факта.

Ларчик открывался просто: только действуя в лучших сталинских традициях — запечатав уста обвиненному маршалу, скрыв под предлогом военной и государственной тайны происходящее судилище от широких партийных масс и манипулируя послушным активом, можно было добиться устранения Жукова. Любое же публичное объективное разбирательство и камня на камне не оставило бы от обвинений маршала в некоей антигосударственной деятельности.

Собрания партийных активов использовались многопланово: с одной стороны, здесь «обкатывались» практически все обвинения в адрес Жукова, которые затем прозвучали на октябрьском пленуме, подбиралась дополнительная «аргументация», а с другой, заранее выявлялись и блокировались возможные возражения, при этом участники собраний повязывались «коллективно» принятым решением. Характерно, что подобные собрания в группах войск, дислоцированных за границей, до особого указания не проводились — таким образом предотвращалась возможная утечка информации к находившемуся в зарубежной поездке министру обороны.

Партийный актив центральных управлений Министерства обороны СССР, Московского военного округа и Московского округа ПВО 22—23 октября был задуман как генеральная репетиция октябрьского пленума. Провели его в расширенном составе: кроме членов и кандидатов в члены Президиума ЦК к участию в нем были привлечены руководящий состав Министерства обороны, политработники военных округов, флотов, групп войск. С большой речью, превышавшей время выступления докладчика генерал-полковника Желтова, выступил Хрущев. Сбивчиво, с пятого на десятое, он, тем не менее, и, пожалуй, впервые с начала антижуковской кампании столь определенно сформулировал политические обвинения в адрес министра обороны, заключавшиеся в якобы имевших место попытках Жукова оторвать армию от партии, поставить себя между личным составом Вооруженных Сил и Центральным комитетом^[291].

Хрущев дал понять присутствующим также и то, что вывод министра обороны из состава Президиума ЦК не обсуждается, он предрешен. Правда, сослался на необходимость дать тем самым простор критике в армии, впрочем, не очень заботясь, насколько убедительно звучат его доводы. Да еще и неприкрыто поиздевался над слушателями, над их привычкой к слепому послушанию, сделав это со свойственным ему косноязычием: «Я понимаю, вы, здесь сидящие, думаете, к чему это Хрущев говорит. Он хочет, чтобы мы подтвердили. Мы возражать не будем. Но и выражать это какими-нибудь внешними признаками не будем. Лучше обождать, к чему это приведет. Я понимаю ваше положение и поэтому вхожу в него»^[292].

Справедливости ради надо сказать, что несколько человек из числа участников собрания все же попытались осторожно высказать сомнения, нормально ли обсуждать действия Жукова в его отсутствие? Однако Хрущев одернул их, заявив, что «семеро одного не ждут», вопрос назрел, и в интересах партии его надо решать безотлагательно.

Едва ли это могло убедить присутствующих. Кому было не понятно, что состояние партийно-политической работы явно не относится к разряду тех вопросов, обсуждение которых нельзя отложить на несколько дней. Однако давно утвердившееся в партии единомыслие заставляло сомневающихся молчать, в лучшем случае задаваться этими вопросами кулуарно.

Через три дня антижуковская кампания вступила в решающую стадию. 26 октября вопрос о состоянии партийно-политической работы в армии и на флоте, игравшей роль дымовой завесы, был вновь вынесен на заседание Президиума ЦК и на сей раз уже в присутствии Жукова, прибывшего в Кремль, по существу, прямо с аэродрома. Хрущевское окружение было спокойно: партийные активы показали, что союзников у министра обороны в верхних эшелонах политиков и военных гарантированно нет и не будет.

Жуков, как мог, пытался опровергнуть предъявленные ему обвинения. Судя даже по скудной протокольной записи, он резко возражал против «дикого», по его словам, вывода, будто он стремился отгородить Вооруженные Силы от партии, и отказался признать, что принижал значение партийно-политической работы. Вместе с тем он высказал готовность признать критику и исправить ошибки, попросив в заключение назначить компетентную комиссию для расследования обвинений в свой адрес.

Но исход дела был предрешен заранее. Члены партийного ареопага боялись Жукова, боялись его славы, авторитета, характера, он нужен был им не исправляющий ошибки, а низвергнутый. Они все (особенно усердствовали Н.А. Булганин, М.А. Суслов, Л.И. Брежнев, Н.Г. Игнатов) выступили в поддержку уже не раз звучавших обвинений. Итог подвел Хрущев: по его предложению Георгий Константинович был снят с поста министра обороны.

Ему, однако, предстояло еще раз пройти тягостную процедуру шельмования на намеченном на 28 октября пленуме ЦК с повесткой дня «Об улучшении партийно-политической работы в Советской Армии и Флоте». Оставаясь пока членом ЦК КПСС, он, если бы и хотел, не мог отказаться от присутствия на пленуме.

Впрочем, уклоняться от испытаний было не в привычках Жукова. Другое дело, что одновременно с полномочиями министра обороны он мгновенно лишился доступа к служебной документации, которая позволила бы аргументировано отвечать на выдвинутые обвинения. Ему оставался всего один день, чтобы подготовиться к отпору могущественному аппарату ЦК КПСС, который, ведомый Президиумом ЦК, наращивал кампанию шельмования уже как минимум месяц.

Система навалилась на Жукова всей мощью. Помимо 262 членов ЦК, кандидатов в члены ЦК и членов Центральной ревизионной комиссии, а также нескольких десятков секретарей обкомов партии, заведующих отделами и ответственных работников аппарата ЦК КПСС, к работе октябрьского пленума были привлечены 60 высших военачальников — члены коллегии Министерства обороны, командующие войсками округов и флотами, члены военных советов — начальники политуправлений. Характерно, что эти лица — не входившие в состав ЦК, вопреки уставным требованиям, участвовали по предложению Хрущева в голосовании по вопросу о выведении Жукова из Президиума ЦК и из состава Центрального комитета. («Это хорошая демонстрация силы, единства нашей партии», — удовлетворенно откликнулся первый секретарь после единогласного «одобрямса».)

Знаменательно и то, что с докладом на пленуме выступал секретарь ЦК М.А. Суслов, которому такая миссия отводилась практически всегда, когда в партийных верхах рассматривали «персональные» вопросы (с аналогичным докладом Суслов выступил и на октябрьском 1964 г. пленуме ЦК, когда снимали уже самого Хрущева).

В часовом докладе в адрес Жукова были выдвинуты очень серьезные по тем временам обвинения в недостатках и извращениях в партийно-политической работе, которые, «как теперь установлено фактами, — прозвучало с трибуны, — порождены грубым нарушением партийных, ленинских принципов руководства Министерством обороны и Советской Армией со стороны т. Жукова». Конспективно они сводились к следующему:

грубое нарушение партийных принципов военного строительства («вел линию на отрыв Вооруженных Сил от партии, на ослабление партийных организаций и фактическую ликвидацию политорганов в Советской Армии, на уход из-под контроля Центрального Комитета партии»);

отрыв армейских коммунистов от вышестоящих партийных инстанций вплоть до ЦК («т. Жуков фактически проводит линию на запрещение прямого обращения в ЦК КПСС военных работников»);

ослабление партийно-политической работы с личным составом, принижение роли политорганов и партийных организаций в армии («во многих частях во вред делу ликвидировались политические органы», «приказами министра фактически запрещалась критика и самокритика в работе

партийных организаций», «политорганы и партийные организации отстранялись от активного участия в решении задач боевой подготовки войск и укрепления воинской дисциплины, их роль сводилась к отвлеченному просветительству, их работа стала терять боевой характер»);

шельмование политических работников («руководством Министерства обороны всячески ущемлялось служебное, материальное и правовое положение партийных и политических работников», «лично министр проявлял пренебрежительное отношение к политическим работникам»);

искривление дисциплинарной практики, расправа с командно-политическими кадрами («в Министерстве обороны укоренилась порочная практика огульного избиения командных и политических кадров»);

отсутствие скромности, поощрение в Вооруженных Силах культа собственной личности («в Советской Армии стал насаждаться культ личности Жукова и не без ведома самого тов. Жукова, больше того, он сам способствовал его распространению»);

стремление к монополии власти, к установлению контроля над силовыми структурами («факты свидетельствуют о тенденции т. Жукова к неограниченной власти. Недавно т. Жуков предлагал заменить председателя Комитета государственной безопасности и министра внутренних дел военными работниками... Не является ли это стремлением установить свой контроль над Комитетом государственной безопасности и Министерством внутренних дел?»);

претензии на исключительность роли в стране («тов. Жуков зашел так далеко в отрыве от партии, что в некоторых его выступлениях стали прорываться претензии на какую-то особую роль в стране»)^[293].

Раскрывая суть обвинений в адрес Жукова, Суслов привел ряд фактов. Его дополнил, получив слово вслед за докладчиком, начальник ГлавПУ Желтов. Факты прозвучали громко, однако большинству участников пленума было невдомек, что многие из них передернуты, а то и прямо носят лживый характер.

Так, в качестве важнейшего свидетельства тягчайшего, с точки зрения Президиума ЦК, преступления Жукова — игнорирования им Центрального комитета — было названо учреждение без ведома ЦК спецназа — школы диверсантов в две с лишним тысячи слушателей. «Тов. Жуков даже не счел нужным информировать ЦК об этой школе, — говорил Суслов. — О ее организации должны были знать только 3 человека: сам Жуков, тов. Штеменко^[294] и генерал Мамсуров^[295], который был назначен начальником этой школы. Но генерал Мамсуров, как коммунист, счел своим долгом информировать ЦК об этом незаконном действии министра»^[296]. Как своего рода ударный «кулак» в личном распоряжении министра обороны, могущий быть использованным во вполне конкретных заговорщических целях («Диверсанты. Черт его знает, что за диверсанты, какие диверсии будут делать»), расценил новую воинскую часть в своем выступлении и Хрущев.

Давая объяснения, Жуков особо просил обратить внимание на отсутствие у него какого-то преступного умысла, что легко могла бы установить соответствующая партийная комиссия, о создании которой маршал ходатайствовал здесь же. Школа была создана из имевшихся в военных округах 17 рот, готовивших спецназовцев, чтобы сделать уровень подготовки соответствующим тем требованиям, которые предъявляются к такого рода учебным заведениям. «Я по существу искал решения вопроса об изменении метода подготовки, как подготовить более квалифицированные силы в этом отношении», — заявил Жуков.

Признав, что он допустил ошибку, не проведя решение о создании такой школы через Президиум ЦК, Георгий Константинович вместе с тем решительно отверг обвинения, будто он вообще действовал тайно. Он сослался на то, что дважды устно докладывал об этом Хрущеву, и характерно, что первый секретарь, так охотно, судя по стенограмме, вступавший в полемику с ораторами, не решился опровергнуть эти слова перед лицом участников пленума.

Причиной другого принципиального обвинения в адрес Жукова стали слова, сказанные им в июне 1957 г., в тот момент, когда члены Президиума ЦК, противостоявшие Хрущеву, попытались выяснить возможность привлечь для разрешения политического кризиса армейские части. «Без моего приказа ни один танк не тронется с места», — заявил тогда министр обороны, и Хрущев оценил его позицию как партийную. Да и какую иную оценку мог дать Никита Сергеевич, если это веское заявление Жукова обеспечивало ему сохранение поста руководителя КПСС? Теперь же, всего через четыре месяца, первый секретарь ЦК предпочел «забыть» об этом, доверив своим приближенным искажение реальной картины происшедшего. Так, А.И. Микоян заявил: «Оказывается, танки пойдут не тогда, когда ЦК скажет, а когда скажет министр обороны». И, по существу, бросая в адрес Жукова обвинение в антисоветской и антипартийной деятельности, заметил, что таким образом поступают в странах, где компартия в подполье, где «всякие хунты-мунты», а «у нас политический климат не подходит для таких вещей»^[297].

На разные лады воспроизводились сказанные в июне слова Жукова относительно его готовности напрямую обратиться к армии и народу в случае, если оппозиционеры (Молотов и К°) будут настаивать на освобождении Хрущева от должности. Эти слова, по мнению Микояна, прямо указывали на бонапартистские устремления маршала. С этими обвинениями солидаризовались и другие выступавшие. «...Разве не ясно, что это позиция — непартийная и исключительно опасная», — вопрошал, например, секретарь ЦК Суслов. Как чепуху и клевету расценил он саму мысль, допускающую «возможность проявления в нашей советской действительности, в стране победившего социализма такой ситуации, при которой генерал на белом коне спасет страну»^[298].

Фарисейство этих слов было очевидным для многих, кто знал обстоятельства кризиса в партийных верхах в июне 1957 г. Ведь, по существу, так и вышло, что именно твердая позиция, правда, не «генерала на белом коне», а трезво мыслящего, волевого и патриотически настроенного маршала уберегла страну от острейшего рецидива сталинизма. И, если уж доводить мысль Суслова о бонапартизме Жукова до логического завершения, то напрашивается вопрос: что мешало маршалу в тот момент взять власть в свои руки? Ведь более благоприятной ситуации и быть не могло. «Мешало» элементарное — отсутствие стремления к обретению власти.

И уж конечно, пленум отмахнулся от объяснений Жукова, что он намеревался обратиться через голову антипартийной группы к парторганизациям Вооруженных Сил единственно для того, чтобы посредством них довести до сведения широких партийных масс информацию о положении в Президиуме ЦК. К слову, сама такая попытка тоже воспринималась партноменклатурой как преступление, ибо парторганизации на местах могли получать информацию, только просеянную через аппарат и только в концепции высшего руководства. Любое отступление от этих канонов расценивалось как тяжкое антипартийное деяние.

Главным поводом для еще одного обвинения стал приказ № 0090, подписанный Жуковым в 1956 г. и касавшийся вопросов укрепления воинской дисциплины. Докладчик Суслов оценил его как политически неправильный и противоречивший уставу КПСС. Министру обороны ставилось в вину, что он не только не внес этот приказ в Центральный комитет на утверждение, но даже не проинформировал ЦК о нем. Между тем в документе содержались, по мнению докладчика, в высшей степени «крамольные» положения: приказ возлагал на командиров-единоначальников руководство политорганами и партийными организациями, а кроме того, требовал не допускать критику командиров на партийных мероприятиях, виновных же в нарушении этого требования — привлекать к строгой дисциплинарной ответственности. Масла в огонь добавил начальник ГлавПУ Желтов, заявивший, что «этот приказ 0090 прямо дал команду на разгром наших партийных кадров, повсеместно начались массовые избиения политических кадров».

В своем выступлении Жуков — а он, напомним, получил слово после Суслова и Желтова — охарактеризовал состояние Вооруженных Сил, обратив внимание на существенное укрепление воинской дисциплины и уставного порядка, сокращение числа чрезвычайных происшествий и преступлений, рост боевой выучки личного состава. Сделал он это, по его словам, «отнюдь не в оправдание и не для того, чтобы создать здесь красивый фон для своего выступления», а в интересах объективности, давая понять, что будь он настроен антипартийно, антигосударственно, результаты, очевидно, были бы иными. При этом Георгий Константинович резонно подчеркнул: «Я не хочу сказать, что это моя заслуга. Работала вся партия, Центральный Комитет, партийные организации, Военные Советы, политорганы и в своей работе руководствовались не какими-то намеками или указаниями Жукова... а руководствовались всегда только указаниями Центрального Комитета».

Соответственно и приказ 0090 имел цель, согласно объяснениям маршала, конечно, не «избиение» политработников, а искоренение «безобразий и всяких чрезвычайных происшествий» в армии, в том числе путем укрепления авторитета и значения командира-единоначальника.

Вот здесь-то, как представляется, и был корень разногласий между маршалом и партийной верхушкой. Безусловно, это понимал и Жуков, и другие участники пленума, но вслух об этом не говорилось. Ибо укрепление единоначалия неизбежно вело к снижению властных полномочий политсостава, а идеологическая работа переставала быть самоцелью и должна была всецело подчиняться интересам боевой учебы и службы. Но это как раз и не устраивало ни ЦК, ни политорганы, отстаивавшие принцип «единоначалия на партийной основе», что давало им рычаги контроля над служебной деятельностью командного состава. Не случайно антижуковская кампания стала в определенной степени рубежом во взаимоотношениях командир — политработник. Сразу после пленума ЦК политконтроль в армии резко усилился, многое стало зримо напоминать о конце 30-х гг., когда комиссар осуществлял политический надзор над командным составом. Все же вернуться к институту военных комиссаров Хрущев и его окружение не решились.

Защищаться от нападок маршалу Жукову было сложно еще и потому, что он был человеком рационалистического склада ума, мыслил и говорил по существу, не выносил политического пустозвонства и демагогии, которые привычно взяли на вооружение его оппоненты. Многолетняя традиция партийных форумов — съездов, конференций, пленумов — требовала от любого члена партии, независимо от заслуг и занимаемого поста, непременно отдавать дань «мудрости» партии, каяться в собственных ошибках, действительных и мнимых, склонять перед «коллективным разумом» голову, нередко скатываясь до самоуничижения.

В целом свою речь Георгий Константинович был вынужден построить так, чтобы она отвечала этой традиции, ибо только такая линия поведения оставляла, как, вероятно, казалось и ему самому, надежду на продолжение служебной деятельности. А вне военной службы он себя не мыслил. Явно противно своей натуре, хорошо зная, что большинство выдвинутых против него обвинений не имеет ни малейшего основания, Георгий Константинович тем не менее исполнил положенный ритуал, заявив, в частности: «...Я уверен, что вы по-настоящему оцените те ошибки, которые я допустил. Я за них готов отвечать перед пленумом Центрального Комитета, перед всей партией, перед страной так, как полагается, в соответствии с допущенными мной ошибками. Любое наказание, любое указание в этой части я приму как должное, как полагается в таких случаях каждому члену партии»^[299].

И все же даже соображения личной безопасности не могли перебороть жуковской натуры, жуковского характера. Отдав дежурную дань «объективности» сидящих в президиуме и зале, имея накануне, как уже говорилось выше, весьма ограниченные возможности для тщательной подготовки к выступлению, он тем не менее настойчиво боролся за правду. Беда только в том, что каждый поднимавшийся после него на трибуну погребал эту правду под новыми вымыслами и подтасовками.

Секретарь ЦК Брежнев фактически обвинил Жукова в диктаторских замашках, который, почувствовав, что «низовое звено... уже в известной мере подчинено его диктаторству... взялся за вершину власти». Брежнев первым из членов высшего политического руководства озвучил на пленуме планы вывода Георгия Константиновича из состава Президиума ЦК и из Центрального комитета. Назвав маршала политически незрелым человеком, он все же предложил сохранить военачальника в партии, дав возможность на практической работе «исправиться», оправдать «высокое звание и доверие».

Проводя линию Хрущева на более жесткое отношение к Жукову, секретарь ЦК Е.А. Фурцева отвергла квалификацию его действий как политическую незрелость, а расценила их как «определенную линию в поведении, антипартийную линию». Просьбу Жукова о создании комиссии, которая могла бы тщательно разобраться в обоснованности выдвигаемых против него обвинений, Екатерина Алексеевна назвала безответственной, заявив, что ни о какой комиссии и речи быть не может. Мол, Президиум ЦК КПСС подробно разобрался с этим вопросом, прошли собрания партийных активов, объявившие, что именно Жуков, а не кто иной, виновен в отрыве армии от Центрального комитета. То, что на этих собраниях фигурировали подтасованные материалы, осталось за рамками замечаний Фурцевой. Попыталась она и переложить ответственность за инициирование расправы с Жуковым с Президиума ЦК на военную общественность^[300].

Особенно больно Жукову было слышать боевых соратников, с которыми вместе воевал, а затем и строил послевоенную армию. Военачальники словно состязались друг с другом, кто больнее уязвит вчерашнего министра обороны.

«...Сказать, что т. Жуков недопонимал и недопонимает роли партийно-политической работы в армии это, конечно, несостоятельно и несерьезно, и те крупные ошибки, которые допущены были Жуковым, конечно, не от недопонимания, как он, выступая здесь говорил, это ерунда, — заявил начальник Генерального штаба Маршал Советского Союза В.Д. Соколовский. — Дело заключается именно в линии поведения... Эта особая линия поведения вела к тому, чтобы армию прибрать к рукам в полном смысле этого слова и через армию, конечно, воздействовать тем или иным путем, я не хочу фантазировать, но воздействовать тем или иным путем, может быть, даже на Президиум ЦК, чтобы играли... чуть ли не под его дудку...» (Вот вам и аргумент в пользу версии о бонапартизме маршала. И из чьих уст — человека, которого Жуков не раз спасал, с кем вместе во главе 1-го Белорусского фронта завершал войну. — Ю.Р.).

Вовсю подыгрывал высшему руководству маршал Малиновский, назначенный новым министром обороны. «Во время первого перерыва я слышал мельком краем уха от некоторых, что нет убедительных фактов, что не ясно вроде, ошеломленно и так далее. Есть убедительные факты и есть очень опасные для нашей партии и для нашего государства факты», — сказал он. Но, кроме уже много раз озвученных на пленуме фактов и не ставших от этого убедительнее, ничего нового привести не смог. Зато во всеуслышание заявил: «Не место такому политику в Президиуме и Центральном Комитете нашей партии».

«Почувствовав себя как бы вне партийного контроля, министр обороны маршал Жуков заключил Главное политическое управление в свои железные объятья и всячески глушил политические органы в Советской Армии и Флоте. Все это свидетельствует о том, что маршал Жуков недооценивал руководящей роли партии во всей жизни нашего государства и по существу отрывал нашу армию от партии», — такова суть выступления Маршала Советского Союза С.К. Тимошенко.

«Дело идет о принципиальных политических ошибках тов. Жукова, который умалял роль Центрального Комитета нашей партии в строительстве Вооруженных Сил», — как под копирку вторил маршал Конев.

В аналогичном духе были выдержаны выступления и других военачальников. Лишь Маршал Советского Союза К.К. Рокоссовский оказался способным на объективность и сочувствие к своему товарищу и старому сослуживцу. «...Я также считаю себя в известной степени виновным, — говорил он. — И многие из нас, находящиеся на руководящих постах, должны чувствовать за собой эту вину. Товарищ Жуков проводил неправильную линию... и нашей обязанностью было, как членов партии, своевременно обратить на это его внимание... Я краснею, мне стыдно и больно за то, что своевременно не сделал этого...»^[301]

Обвинения, предъявленные Жукову, были явно надуманны. Георгий Константинович был убежденным коммунистом, хорошо знал, какую цементирующую роль играли армейские коммунисты (но не партийные функционеры) и на фронте, и в мирные будни. Он всегда отдавал должное высокому моральному духу солдата и офицера. Но в то же время, пройдя несколько войн, он отлично знал, что прямой зависимости между крепостью духа и количеством политико-массовых мероприятий нет. Поэтому настойчиво выступал против все возраставшего формализма, бездумного наращивания числа штатных политработников, резонно считая, что более эффективным является другой путь — повышение роли и участия командного состава в воспитательном процессе. «Привыкли за 40 лет болтать, потеряли всякий нюх, как старые коты», — так, если верить докладу Суслова, Жуков оценивал политработников. Зал, желая угодить докладчику и присутствовавшему здесь же Хрущеву, отреагировал выкриками «позор». Конечно, резко выражался маршал, но, если смотреть в корень вопроса, во многом и справедливо.

Надуманность, нелепость этих обвинений в адрес Жукова, как и сомнительная действенность всеохватной партполитработы, оторванной от практики, особенно очевидными стали на рубеже 80—90-х гг. Не успела распасться КПСС, как тут же с удивительной легкостью в армии и на флоте (и не только там) рухнула вся идеологическая система. Удивляться нечему: с годами политическая подготовка все больше отчуждалась от людей, оказенивалась и все меньше сопрягалась с жизненными потребностями воинских коллективов и конкретных военнослужащих.

Безусловно, Жукову выдвигались претензии не только политического плана. Обращалось внимание — и обоснованно — на его властность, грубость, тщеславие, стремление, пользуясь его же собственным выражением, «подвосхвалить» себя. Что сказать, излишняя скромность и выдержанность никогда не были достоинствами Георгия Константиновича.

В армии хорошо знали о его склонности к импульсивным решениям. Еще и сегодня нет-нет да вспоминается ветеранам легендарная «жуковская тройчатка», в соответствии с которой подчас в мгновение ока решалась судьба офицера, а то и генерала: снять с должности, снизить в воинском звании, уволить со службы (бывало, и без пенсионного обеспечения).

Все так, но маршал был устранен с политической арены не за это. «Водораздел» проходил совсем по другой линии — партийная элита почувствовала, что при такой личности во главе Министерства обороны, как Жуков — подлинном герое войны, авторитетном военном руководителе, человеке независимом, не склонном к компромиссам и политиканству, использовать армию в качестве орудия захвата и (или) удержания власти сложно. Если ЦК КПСС рассматривал армию как орудие борьбы за власть, как «орган подавления» любых действий, враждебных политическому режиму, то Жуков — как орудие защиты Отечества от внешней опасности.

Столкнулись, таким образом, интересы государства, за которые ратовал Жуков, и интересы партийного руководства, которые отстаивала элита КПСС. Соответственно каждая из сторон видела назначение системы партийно-политических органов. Для ЦК они служили средством контроля над Вооруженными Силами, Жуков же рассматривал их с точки зрения осуществления воспитательно-просветительских функций и был против нарушения основополагающего для армии принципа единоначалия. Политработник, по его твердому убеждению, должен был не делить власть с командиром, не подменять его, а быть единоначальнику помощником.

В этом состояла объективная основа глубоких подлинных, а не мнимых разногласий Жукова с партийной номенклатурой. Их углубление происходило к тому же на фоне все возраставших властных амбиций Хрущева, который чем дальше, тем активнее устранял с пути всех возможных конкурентов (за Жуковым из Президиума ЦК несколько позднее были удалены НА. Булганин, Н.Г. Игнатов, А.И. Кириченко, М.Г. Первухин, Е.А. Фурцева и другие).

...Свое постановление пленум принимал уже в отсутствие маршала. После голосования за его вывод из состава руководящих органов КПСС стенограмма хладнокровно зафиксировала: «Тов. Жуков покинул зал».

На долгие годы прославленный военачальник был обречен носить политические ярлыки, сформулированные в постановлении «Об улучшении партийно-политической работы в Советской Армии и Флоте»: «Пленум ЦК КПСС отмечает, что за последнее время бывший Министр обороны т. Жуков Г.К. нарушал ленинские, партийные принципы руководства Вооруженными Силами, проводил линию на свертывание работы партийных организаций, политорганов и Военных советов, на ликвидацию руководства и контроля над Армией и Военно-Морским Флотом со стороны партии, ее ЦК и Правительства.

...Он оказался политически несостоятельным деятелем, склонным к авантюризму как в понимании важнейших задач внешней политики Советского Союза, так и в руководстве Министерством обороны».

Некий партийный гуманизм должны были продемонстрировать слова постановления о том, что пленум поручил Секретариату ЦК КПСС предоставить Жукову «другую работу». Все это оказалось банальным бюрократическим штампом. Никакой работы для Георгия Константиновича не нашлось, а в следующем, 1958 г. его и вовсе отправили в отставку, хотя увольнение с военной службы Маршала Советского Союза шло вразрез с законом.

Лет десять спустя, уже и сам сплавленный соратниками на пенсию Хрущев продолжал настаивать на том, что удаление Жукова с политической арены было вынужденным, ибо «постепенно накопились факты, которые нельзя было игнорировать без опасения подвергнуть страну перевороту типа тех, которые совершаются в Латинской Америке»^[302]. Правда, факты, подтверждающие «бонапартизм» Жукова, как и на октябрьском пленуме, он не привел. Ну да Бог ему судья.

Руководство КПСС с приходом в 1964 г. на пост лидера партии Л.И. Брежнева также отказывало Жукову в снятии вздорных обвинений и в политической реабилитации. Маршала Победы реабилитировали неумолимое время и общественное мнение. Памятник великому полководцу, установленный новой Россией в центре Москвы, доказывает это лучше всего.

Очерк 7
ЧТО ВЫХОДИТ, КОГДА БАНКИР СТАНОВИТСЯ ВОЕННЫМ МИНИСТРОМ

Начало сознательной жизни, казалось, не сулило Николаю Булганину особенной карьеры. Родился он Нижнем Новгороде, в семье служащего, окончил реальное училище и скромно трудился учеником электрика и конторщиком. Участием в революционном движении не отметился. Тем не менее после Февраля 1917 г. этот выходец явно не из пролетарских слоев сумел вступить в РСДРП(б). Грамотный партиец в ту пору встречался не часто, Булганина направили в органы Всероссийской чрезвычайной комиссии, где он стал быстро расти по службе. «В 1920 г. в Ферганской области руководил ликвидацией басмаческих банд», — читаем в его официальной биографии. Трудно представить этого претендовавшего на интеллигентность молодого человека с эспаньолкой, которая до конца дней оставалась его своеобразной визитной карточкой, в роли ликвидатора басмачей, но это действительно было в биографии будущего главы советского правительства.

В следующий раз он надел военную форму уже с началом Великой Отечественной войны. К этому времени за плечами были крупные государственные посты — председателя Московского совета депутатов трудящихся, председателя Совнаркома РСФСР, председателя правления Госбанка СССР и одновременно одного из заместителей председателя СНК СССР (в этом качестве Булганин оставался до мая 1944 г.).

В июне 1941 г. бывший главный банкир страны получил воинское звание генерал-лейтенант и стал членом военного совета Западного стратегического направления, а позднее и Западного фронта. Примеров таких кадровых коллизий, когда на пост одного из руководителей оперативно-стратегических объединений назначались люди сугубо гражданские, не служившие в армии, не имевшие профессионального образования, немало. И были на то свои причины.

Как не без основания считал Маршал Советского Союза И.С. Конев, когда членами военных советов были такие деятели, как Н.С. Хрущев, Л.М. Каганович, А.А. Жданов, Н.А. Булганин — крупные партийные и советские работники, члены ЦК, а то и Политбюро ЦК, это в силу их политического положения придавало им на фронте дополнительный авторитет^[303]. Добавим: от этого в определенной мере выигрывали и фронтовые дела, учитывая возможности этих лиц, более значительные, чем у их коллег, по выбиванию у различных ведомств дополнительных ресурсов.

Тот же Булганин в разгар Московской битвы обратился к В.П. Пронину, в свое время сменившему его на посту председателя Моссовета, с предложением подключить к решению одной фронтовой проблемы... столичный трест по передвижке зданий. Имевшийся в тресте опыт потребовался для вызволения из болот застрявших танков и другой тяжелой техники. Москвичи пришли воинам на помощь, в результате в обороне столицы приняла участие почти тысяча «незапланированных» боевых машин.

Но другой стороной медали был полный непрофессионализм Булганина и таких, как он, карьерных совпартработников. Генерал-полковник В.М. Шатилов вспоминал, что в бытность его на Прибалтийском фронте член военного совета фронта не мог самостоятельно нанести на рабочую карту данные об оборонительных сооружениях противника, выявленных разведкой^[304]. А ведь по существовавшему положению Николай Александрович должен был участвовать в разработке важнейших документов, связанных с планированием, организацией и обеспечением боевых действий, без его подписи не вступал в силу ни один приказ командующего, не могло считаться действительным донесение в Ставку ВГК. Так неужели нельзя было подобрать на такой пост более квалифицированного генерала?

Наверняка можно, но у Сталина были свои резоны. Дело в том, что главная, хотя и неписанная функция членов военных советов состояла в надзоре за командующими и другими высшими должностными лицами фронтов и доклады об их политическом облике. По существу, была воспроизведена ситуация периода Гражданской войны, но тогда комиссары ставились над командирами, бывшими в большинстве случаев военспецами, то есть классово чуждыми. Теперь же контролеры приставлялись к командным кадрам, воспитанным в родной Красной Армии. Такое недоверие к командующим и командирам не только было оскорбительным, но на практике способствовало утверждению вредного дуализма в руководстве войсками и подрыву тем самым основополагающего для любой армии принципа единоначалия.

С точки зрения политической верхушки страны ни должностное положение командующего-единоначальника, ни заслуги, какими бы большими они ни были, ни членство в ВКП(б) не могли освободить его от надзора со стороны руководства партии. Усердие членов военных советов в исполнении этой функции, реализуемой главным образом путем личных докладов на имя Сталина, весьма поощрялось. Булганин, судя по всему, тоже неплохо справлялся с этим делом, ибо его положение ни разу за всю войну не пошатнулось.

В октябре 1941 г. командующим войсками Западного фронта стал Г.К. Жуков. Выдающийся полководец позднее так оценивал своего члена военного совета: «Булганин очень плохо знал военное дело и, конечно, ничего не смыслил в оперативно-стратегических вопросах. Но, будучи человеком интуитивно развитым, хитрым, он сумел подойти к Сталину и втесаться к нему в доверие»^[305].

Характерно, что Верховный Главнокомандующий никогда не ставил вопрос о равной ответственности командующего и члена военного совета. Так было при оценке действий первого командующего Западным фронтом генерала армии Д.Г. Павлова, пошедшего вместе с начальником штаба и другими военачальниками под расстрел, в то время, как член военного совета корпусной комиссар А.Ф. Фоминых был выведен из-под удара. Так оказалось и в октябре 1941 г., когда большая часть войск Западного фронта оказалась в окружении в районе Вязьмы. Командующий генерал-полковник И.С. Конев был отстранен от должности, и ему грозила судьба Павлова. Ивану Степановичу удалось избежать расправы лишь благодаря заступничеству Г.К. Жукова, который стал командующим фронтом. А что же член военного совета Булганин? Он остался на своем месте.

Ситуация вновь повторилась на том же Западном фронте зимой 1943 г. К этому времени войсками фронта вновь командовал Конев. У него состоялся острый разговор со Сталиным, потребовавшим развивать наступление, не отставая от действовавшего по соседству Воронежского фронта. Когда Иван Степанович заявил, что для этого нет необходимых сил и средств, поскольку перед фронтом сосредоточены отборные немецкие (а не их союзников, как против Воронежского фронта) войска, в ответ он услышал: «Ну, конечно, вы не можете.

Перед вами, конечно, особый противник». А через 24 часа пришла директива Ставки о снятии Конева с должности, «как не справившегося с обязанностями командующего».

«У меня, — пишет маршал Конев, — сложилось впечатление, что мое снятие с фронта не было прямым следствием разговора со Сталиным. Этот разговор и мое несогласие были, что называется, последней каплей. Очевидно, решение Сталина было результатом необъективных донесений и устных докладов со стороны Булганина, с которым у меня к тому времени сложились довольно трудные отношения. Сначала, когда я вступил в командование фронтом, он действовал в рамках обязанностей члена военного совета, но последнее время пытался вмешиваться в непосредственное руководство операциями, недостаточно разбираясь для этого в военном деле. Я некоторое время терпел, проходил мимо попыток действовать подобным образом, но в конце концов у нас с ним произошел крупный разговор, видимо, не оставшийся для меня без последствий»^[306].

Догадка Ивана Степановича о причастности Булганина к его освобождению от должности получила подтверждение довольно скоро. В том же 1943 г. Сталин провел совещание с членами военных советов фронтов, где специально рассматривались вопросы, связанные с их взаимоотношениями с командованием фронтами. Верховный признал ошибочность снятия Конева с должности, а этот случай привел как пример неправильного отношения члена военного совета к командующему.

На посту члена военного совета Западного фронта (уже при командующем генерале армии В.Д. Соколовском) Булганин находился до декабря 1943 г. Спустя несколько месяцев после его убытия на 2-й Прибалтийский фронт в штаб Западного фронта по указанию Сталина прибыла комиссия Ставки ВГК во главе с членом ГКО Г.М. Маленковым. Она выясняла причины неудач в наступательных операциях конца 1943 г. — начала 1944 г. В течение полугода было предпринято 11 операций, но сколько-нибудь значительных результатов добиться не удалось.

По заключению комиссии Маленкова, такое положение стало результатом неудовлетворительного руководства со стороны командующего фронтом Соколовского и членов военного совета Булганина (бывшего) и Мехлиса (находившегося в должности в момент проверки). В итоге генерал Соколовский лишился должности командующего фронтом. Булганин по приказу Ставки ВГК от 12 апреля 1944 г. получил выговор за то, что он, «будучи длительное время членом военного совета Западного фронта, не докладывал Ставке о наличии крупных недостатков на фронте»^[307].

К этому времени Николай Александрович уже четыре месяца трудился на 2-м Прибалтийском фронте. В том же апреле 1944 г. Сталин решил разобраться и с командованием этого фронта. Как отмечалось в постановлении ГКО, ни одна из операций, проведенных с октября 1943 г. по апрель 1944 г., когда фронтом командовал генерал армии М.М. Попов, существенных результатов не дала, и фронт своих задач не выполнил, несмотря на превосходство в силах над противником и затрату большого количества боеприпасов. «Операция по преследованию противника, отходившего со Старо-Русского направления, в результате успешного наступления войск соседнего Ленинградского фронта, также была проведена неудовлетворительно, — подчеркивалось в постановлении ГКО. — Отход противника своевременно обнаружен не был, соприкосновение с ним было утеряно, преследование велось вяло и медленно, что дало противнику возможность отходить планомерно, вывести свою технику, живую силу и закрепиться на заранее подготовленном рубеже. Такое положение на 2-м Прибалтийском фронте явилось результатом неудовлетворительного руководства фронтом со стороны командующего фронтом генерала армии Попова и члена военного совета фронта генерал-лейтенанта Булганина».

Сталин обвинил Попова в зазнайстве, некритическом отношении к собственным ошибкам и неспособности извлечь из них уроки. В итоге Государственный Комитет Обороны постановил: «1. Генерала армии Попова М.М. снять с должности командующего 2-м Прибалтийским фронтом и снизить его в звании до генерал-полковника. 2. Генерал-лейтенанта Булганина Н.А. отстранить от должности члена военного совета 2-го Прибалтийского фронта, как не справившегося со своими обязанностями»^[308].

Итак, в течение одного месяца Булганин получил два взыскания. Ставший командующим 2-м Прибалтийским фронтом генерал А.И. Еременко, будущий Маршал Советского Союза, вспоминал, что известие о снятии с должности Николай Александрович встретил с чувством горечи.

Однако было бы от чего расстраиваться! Уже в мае он, по сути, пошел на повышение, став членом военного совета одного из основных фронтов — 1-го Белорусского, которым командовал генерал армии К.К. Рокоссовский. Блестящее осуществление операции «Багратион» принесло командующему погоны Маршала Советского Союза, а Булганину — еще более значительный служебный рост. Сталин, дважды в течение апреля 1944 г. наказавший его за плохую работу, в ноябре того же года выдвинул бывшего банкира заместителем наркома обороны (то есть своим собственным заместителем) и членом ГКО, а чуть позднее (в феврале 1945 г.) еще и членом Ставки Верховного Главнокомандования. Добавим: на протяжении того же 1944 г. Булганин получил и два новых воинских звания, став из генерал-лейтенанта генералом армии. Парадокс? Нет — кадровая политика с дальним, но негодным прицелом: Сталин загодя формировал группу политиков в погонах, которые должны были стать противовесом маршалам, набиравшим все больший авторитет карьерным военным.

Обратим внимание: Булганин удостоен в 1943—1945 гг. четырех полководческих орденов — Суворова (1-й и 2-й степеней) и двух орденов Кутузова 1-й степени. Такой коллекции не имели и многие военачальники.

И по окончании войны вовсе не случайно — вождь таких случайностей не допускал — Сталин своей правой рукой в военном ведомстве сделал не Жукова, Василевского, Рокоссовского, Говорова или Конева, а именно Булганина. А когда в марте 1947 г. он сложил с себя полномочия министра Вооруженных Сил, его преемником опять-таки стал Булганин.

Жуков писал по поводу такой кадровой политики: «Конечно, Сталин понимал, что это далеко не находка для Вооруженных Сил, но ему он нужен был как ловкий дипломат и беспрекословный его идолопоклонник. Сталин знал, что Булганин лично для него может пойти на все»^[309].

«Я несколько раз сталкивался с ним в Кремле во время совещаний глав разведслужб. Его некомпетентность просто поражала, — писал известный разведчик генерал П.А. Судоплатов. — Булганин не разбирался в таких вопросах, как быстрое развертывание сил и средств, состояние боевой готовности, стратегическое планирование... У этого человека не было ни малейших политических принципов — послушный раб любого лидера»^[310].

Вождь, как видно, боялся назначать на ключевые должности прославленных полководцев, которые за время войны получили всенародную известность, почувствовали свою силу, стали более независимыми. В результате профессионалы стали заложниками беспрекословных исполнителей и «идолопоклонников».

Страсть к славословию в адрес вождя Николай Александрович подтверждал при каждом удобном случае. В этом смысле 30-летие Советских Вооруженных Сил, отмеченное в 1948 г., и особенно 70-летие И.В. Сталина стали более чем подходящими. Причем Булганин не очень заботился о том, насколько истинны, правдивы его оценки. Таковы были жестокие правила, давно утвердившиеся в верхах: не будешь проявлять ретивость в прославлении вождя, в лучшем случае слетишь со своего места.

«Сталин — создатель советских Вооруженных Сил, великий полководец современности... Сталин — создатель передовой, советской военной науки», — ничтоже сумняшеся заявлял Николай Александрович. Сам не постигший даже азов военного дела, он не шутя утверждал за Сталиным первенство во всесторонней разработке военного искусства: «Им создана теория оперативного искусства и современная тактика и стратегия»^[311].

Такие Молчалины в маршальских погонах и подчиненные им кадры подбирали по своему образу и подобию, плодя серость, безынициативность и приспособленчество. Знающих же дело, но позволяющих себе самостоятельно мыслить, отодвигали и затирали.

Как заместитель Сталина по Наркомату обороны, Булганин в марте 1946 г. подготовил проект послевоенного переустройства управления Вооруженными Силами. Характерно, что места для Г.К. Жукова, находившегося в тот момент в Германии в качестве главнокомандующего Группой советских оккупационных войск, в руководящих структурах ВС он не нашел. Нонсенс, на что обратил внимание даже Сталин, ревниво относившийся к полководческой славе Георгия Константиновича. По предложению вождя Жуков занял пост главнокомандующего Сухопутными войсками.

Одновременно Булганин представил Сталину проект положения о Наркомате обороны. У Жукова, который принял участие в обсуждении проекта, возникло серьезное возражение. Получалось, что главкомы в практических делах должны были иметь дело не с самим наркомом, а с его первым заместителем. На возражения полководца Булганин ответил: мол, нарком (Сталин) и без того перегружен партийными и государственными делами.

Сталину же Николай Александрович доложил: «Жуков — Маршал Советского Союза и не хочет подчиняться мне — генералу». Его тонкий расчет оправдался: 3 ноября 1947 г. вождь уравнял выдающегося чиновника с выдающимся полководцем, присвоив Булганину маршальское звание.

Система процветания серости и безынициативности могла существовать не только за счет выдвижения наверх посредственностей, но и подавления действительно честных и талантливых. А вот здесь-то «тишайшим» вполне доставало и напора, и агрессивности.

Известно, что почти сразу после войны Г.К. Жуков был подвергнут опале. Сталинское окружение чутко уловило ревнивое раздражение диктатора из-за невиданной популярности лучшего полководца Второй мировой войны и тут же включилось в охоту на маршала Победы. Не обошлось, естественно, без участия Булганина. На заседании Высшего военного совета в июне 1946 г., на котором рассматривалось «дело» Жукова, заместитель министра Вооруженных Сил вплел свой голос в обвинительный хор. Он наряду с Молотовым и Берией критиковал полководца за покушение на святая святых: тот, видите ли, зазнался, не испытывает благодарности к Сталину за его хорошее отношение к полководцу, не хочет считаться с авторитетом Политбюро ЦК и лично со сталинским авторитетом. Словом, предложил маршала основательно «одернуть» и «поставить на место». Жукова спасло заступничество его боевых товарищей, отделался он сравнительно легко, оставив пост главкома Сухопутных войск и отправившись командовать Одесским военным округом.

От «тишайшего» Николая Александровича досталось и морякам. По свидетельству бывшего наркома и главкома ВМФ Адмирала Флота Советского Союза Н.Г. Кузнецова, Булганин оказался буквально «злым гением» в тех крутых поворотах, которые пережил флотоводец: отдаче под суд в 1948 г. и увольнении в отставку в 1956 г.

Сразу после войны, будучи первым заместителем Сталина по Министерству Вооруженных Сил, он не пожелал разумно решить вопрос с размещением служб ВМФ, а когда получил за это замечание вождя, то затаил мелкую, но опасную мстительность. И как только выпала возможность — с поступлением доноса о «непатриотичном» поведении руководства флотом в годы войны — свел с Кузнецовым счеты.

По словам адмирала, получив в свои руки донос о якобы имевшей место незаконной передаче союзникам-англичанам парашютной торпеды, образцов боеприпасов и навигационных карт, «Булганин подхватил это и, воодушевившись, сделал все возможное, чтобы «раздуть кадило». В тех условиях это было нетрудно сделать... Он был плохой политик, но хороший политикан»^[312].

В результате четверо адмиралов — Н.Г. Кузнецов, Л.М. Галлер, В.А. Алафузов и Г.А. Степанов были подвергнуты сначала «суду чести», а затем и уголовному суду, обернувшемуся для трех подсудимых реальными сроками заключения, а для Кузнецова — снятием с должности и снижением в воинском звании на три ступени.

Огромный опыт закулисной борьбы, бюрократических уловок и интриг помог Булганину — не в пример тем же Жукову и Кузнецову — преуспеть в сталинском, а затем и хрущевском окружении. Уйдя в 1949 г. с поста министра Вооруженных Сил на повышение в Совет министров, он вернулся на этот пост (министра обороны) сразу после смерти Сталина и в свои заместители заполучил — кого бы вы думали — Жукова. Подлинный профессионал вновь оказался на подхвате у невежды в погонах с маршальскими звездами.

Более или менее сносно руководить Министерством обороны Булганину удавалось за счет труда как раз профессионалов: его первым заместителем был выдающийся стратег маршал А.М. Василевский, а начальником Генерального штаба — генерал армии С.М. Штеменко. Флот возглавлял тоже непревзойденный знаток своего дела — адмирал Н.Г. Кузнецов.

Борьба за место рядом с вождем (а в 1948 г. Булганин вошел в состав Политбюро ЦК) требовала постоянно быть настороже. В 1952 г. интригу против Николая Александровича затеял Берия. Своим орудием он сделал начальника Генерального штаба С.М. Штеменко, получившего эту должность не без поддержки Берии. Однако инициированное Генштабом обсуждение вопроса, почему в Совмине не решаются многие важные для Вооруженных Сил вопросы, пошло на заседании Политбюро ЦК совсем не в том русле, какое было задумано интриганом в пенсне. Бросить тень на Булганина, курировавшего в правительстве военные вопросы, не удалось, возможно, еще и потому, что Сталин в это время уже стал подозрительно приглядываться к самому Лаврентию.

Грызня в сталинской элите нарастала по мере старения и дряхления вождя. По существу, уже при жизни Сталина началась ревизия созданных им властных конструкций.

5 марта в 8 часов вечера (то есть когда жизнь лидера партии и государства еще теплилась) состоялось совместное заседание пленума ЦК КПСС, Совета Министров и Президиума Верховного Совета СССР, на котором была определена новая конфигурация властных структур и их персональный состав. «В связи с тем, что в руководстве партией и страной отсутствует товарищ Сталин», по предложению Берии пост главы правительства СССР занял Маленков. Стало быть, еще живой Сталин был лишен своих полномочий. У «верных учеников» вождя даже не хватило терпения, чтобы дождаться его кончины, хотя все знали, что он уже агонизирует. Берия, Маленков, Хрущев все время ждали звонка от Булганина, которого оставили у постели уходившего в иной мир диктатора. Звонка все не было (Сталин скончался в 21 час 50 минут), и заседание началось. «Ученики» рвались к переделу власти, ссылаясь на необходимость «обеспечения бесперебойного и правильного руководства всей жизнью страны».

Прежде чем из Кунцево раздался столь ожидаемый телефонный звонок, в Кремле успели поделить все ключевые посты. Первыми заместителями председателя Совета Министров стали Л.П. Берия, В.М. Молотов, Н.А. Булганин и Л.М. Каганович. Вместе с «обычными» заместителями главы правительства — членами Президиума ЦК А.И. Микояном, М.Г. Первухиным и М.З. Сабуровым — они составили президиум Совета министров.

Изменения были внесены и в организацию высших партийных органов. Президиум ЦК (так с октября 1952 г. стало называться Политбюро) «в целях большей оперативности» сократили до 11 человек. Хрущев оставил пост руководителя Московского горкома партии и «сосредоточился» на работе в Центральном комитете, иначе говоря, он должен был заменить Сталина как руководителя партии (что вскоре и произошло).

Судьба распорядилась так, что из членов высшего руководства именно Булганин единственным оказался у смертного одра вождя. Что думал, что чувствовал Николай Александрович в момент ухода человека, которому он был всецело обязан своим возвышением? Увы, мы уже никогда об этом не узнаем, разве что каким-нибудь чудесным образом в каком-нибудь закрытом архиве окажутся его записки.

Кончина Сталина обострила борьбу за освободившийся «трон». Лидером государства хотели стать и Хрущев, и Маленков, и Берия, да, вероятно, не только они одни. Булганин не заявлял претензий на самостоятельную роль, но и уходить на задний план не собирался. Главное, что он сохранил свое членство в Президиуме ЦК КПСС и остался в должности одного из первых заместителей главы правительства, став одновременно вновь министром обороны.

Главную роль в возвращении Николая Александровича в военное ведомство сыграл Хрущев, которого связывали с Булганиным дружеские чувства. Но не только личная дружба, но и прагматические соображения заставляли Хрущева искать политического союза со своим приятелем. Никита Сергеевич хорошо понимал, что без опоры на армию ему не удастся реализовать свои честолюбивые замыслы. Показательно, что в переломный момент партийно-государственная элита вновь предпочла видеть во главе Вооруженных Сил не профессионала, а партократа. В этом была своя логика, ибо использовать армию в политических играх профессионал наверняка бы отказался (как позднее, собственно, и произошло с маршалом Жуковым).

Претендентов на лидерство в партии и стране объединял страх перед Берией. Все прекрасно знали истинный облик этого человека, и пока он был жив, тем более у власти, не могли чувствовать себя спокойно. Именно ненависть и страх перед многолетним руководителем спецслужб породили заговор высших руководителей против своего коллеги по Президиуму ЦК и правительству.

Немалую роль в заговоре сыграл Булганин. Именно он с согласия Хрущева предварительно договорился со своим первым заместителем маршалом Г.К. Жуковым и генерал-полковником К.С. Москаленко, командующим войсками Московского округа ПВО, об их личном участии в аресте Берии. Жуков возглавил группу генералов, которые с оружием приехали на территорию Кремля вместе с Булганиным в его служебной машине, не вызвав тем самым никаких подозрений у охраны.

Военные не подвели. У партократов хватило ума привлечь к такому делу не себе подобных, а тех, кто умел и с оружием управляться, и людьми руководить, и принимать на себя ответственность в экстремальных ситуациях.

Сам министр обороны, по свидетельству Хрущева, в ходе заседания Президиума ЦК, на котором Берия был взят под стражу, держался решительно. Он выступил вторым, сразу же после Хрущева, когда благополучный исход дела еще совершенно не был предрешен, и поддержал резко критические оценки зловещего Лаврентия^[313].

Когда же дело было сделано, Булганин тем более охотно вплел свой голос в хор проклятий, раздававшихся по адресу Берии почти целую неделю на пленуме ЦК КПСС: «враг партии, враг советского государства и народа», «интриган», «прохвост», «большой, матерый международный авантюрист», «международный агент и шпион»... Как и другие члены коллективного руководства, оратор с готовностью пинал «дохлого льва».

В выступлении на пленуме Николай Александрович подтвердил слова Хрущева о том, что заговор против Берии стал оформляться еще при жизни Сталина. Уже там, у изголовья уходившего в иной мир вождя, они осторожно заговорили об опасности своего заклятого «друга». Когда же уже на пленуме Хрущев напомнил о роли Булганина в устранении Берии, Николай Александрович не мог сдержать чувства признательности: «Я очень тебе благодарен, Никита, за эту реплику и заявляю тебе и всем другим товарищам, что я поступил только так, как должен поступить каждый порядочный член партии».

Желая похвалить «ленинско-сталинскую принципиальность» и прозорливость своих коллег, Булганин невольно показал, какие дикие нравы на самом деле царили в правящей верхушке. «Скажу вам, — откровенничал Булганин, — что еще при жизни товарища Сталина мы, члены Президиума ЦК, между собой, нечего греха таить, скажу прямо, говорили, что дело врачей — это липа... Мы говорили о том, что грузинское дело — это липа, дутое дело. Дело Шахурина и Новикова — позорное дело для нас. Говорили? Говорили. Дело маршала Яковлева — позорное дело для нас. Говорили? Говорили еще при жизни товарища Сталина»^[314]. Время от времени он переспрашивал: «Говорили?» — и слышал из президиума подтверждающие реплики.

Вот так: знали о надуманности самых диких обвинений в адрес заслуженных военачальников, говорили об этом между собой, но штамповали угодные вождю решения, стоившие жестоких испытаний и даже гибели тем, на кого завели «дело».

С устранением Берии в верхах на какое-то время установился баланс власти. Окончательно расклад сил определился после сентября 1953 г., когда на очередном пленуме на вновь введенный пост первого секретаря ЦК партии был избран Хрущев, быстро оттеснивший на второй план главу правительства Маленкова.

Участники тех давних событий вспоминали о роли, которую в утверждении Хрущева во главе партии сыграл Булганин, роль, скажем прямо, провокационную. Введение поста первого секретаря ЦК заранее не предусматривалось. Но перед самым началом пленума к Маленкову подошел Булганин и «настойчиво предложил» вынести на пленум вопрос об избрании Хрущева на высший партийный пост. При этом пригрозил: «Иначе я сам внесу это предложение».

В перерыве заседания члены Президиума ЦК собрались в комнате отдыха, и Маленков, полагавший, что Булганин перед началом говорил с ним не только от своего имени, поднял злополучный вопрос об избрании Хрущева. Все поначалу опешили, Булганин же первым с энтузиазмом призвал: «Давайте решать!» Присутствующие сдержанно согласились^[315].

Что касается Булганина, то он, начиная с марта 1953 г., в первую очередь исправлял должность первого заместителя председателя Совета Министров СССР. Военным же ведомством фактически руководил не он, а Г.К. Жуков, бывший его первым заместителем.

А в 1955 г. для Николая Александровича и вовсе наступил звездный час: Хрущев, низвергнув Маленкова с поста главы правительства, провел назначение на этот пост своего давнего, с 30-х гг., соратника. То была, очевидно, ответная плата Булганину за сентябрь 1953 г., тем более что, как вспоминал Л.М. Каганович, многие члены политического руководства считали более достойной поста премьера кандидатуру В.М. Молотова.

Впрочем, как не без проницательности замечал Каганович, Хрущев, выдвигая Булганина, очевидно, строил расчет на недолговечность пребывания того в должности. Что, к слову, и случилось. Добившись отставки Николая Александровича в 1958 г., Хрущев занял пост главы правительства сам.

Но это случилось лишь через несколько лет. Пока же новый председатель Совета Министров СССР переживал некоторую эйфорию. Новый пост, новые возможности... На фотоснимках рядом с простоватым Хрущевым глава правительства выгодно контрастировал своим обликом. «Среди топорных, грубых физиономий членов правительства он выделялся своей интеллигентной внешностью, мягкими, приятными манерами, — вспоминает певица Г.П. Вишневская, сталкивавшаяся с премьером на правительственных приемах. — Было в его облике что-то от старорежимного генерала в отставке, и ему очень хотелось казаться в моих глазах просвещенным монархом, этаким Николаем III». Тем не менее для творческой интеллигенции он был «наследником Сталина, зловещая тень которого, вселяя ужас, еще долго витала над страной»^[316].

Страна переживала либерализацию режима, оттепель. Внутри страны инспирируемый сверху курс на преодоление культа личности Сталина смыкался с идущей снизу стихийной десталинизацией. Рубежным для советского народа, для государства, для партии оказался 1956 г., год XX съезда.

Для Булганина — тоже. Несмотря на то, что он много лет находился в окружении Сталина, ему, как видно, претили крайности режима: свирепые расправы над политическими противниками, оголтелые идеологические кампании, обстановка чрезвычайщины в обществе. И когда Хрущев попытался эти крайности преодолеть, раскритиковав «культ личности», он встретил в лице Булганина союзника. Благодаря его поддержке, а также некоторых других членов Президиума ЦК — М.Г. Первухина, М.З. Сабурова, А.И. Кириченко, удалось сломить сопротивление тех старых членов руководства (в первую очередь, В.М. Молотова, Л.М. Кагановича, К.Е. Ворошилова), которые считали политически вредным и даже опасным выносить на съезд партии вопрос о репрессиях 30-х годов.

Именно Булганин председательствовал на том закрытом заседании XX съезда, состоявшемся 25 февраля 1956 г., на котором Хрущев сделал свой знаменитый доклад «О культе личности и его последствиях». По его же, Булганина, предложению прений по докладу решили не открывать: при всем антисталинистском запале Хрущев и его единомышленники не желали выхода эмоций делегатов из четко очерченных ими берегов.

Не исключено, что Николай Александрович сам испугался своей смелости, своего радикализма. По крайней мере, уже через год он заметно отклонился от Хрущева и оказался в одном лагере с вчерашними оппонентами. Летом 1957 г. Молотов, Каганович, Маленков, на которых первый секретарь ЦК партии чем дальше, тем больше списывал преступления сталинской эпохи, провели закулисные консультации с другими членами Президиума ЦК КПСС, с тем чтобы достичь большинства и легально удалить Хрущева с поста лидера.

Булганин, как, впрочем, и другие вчерашние союзники Никиты Сергеевича — Сабуров, Первухин, — стал склоняться к мысли о необходимости отстранить Хрущева от власти. Как следовало из документов июньского пленума ЦК КПСС 1957 г., глава правительства фактически вошел в своеобразный штаб «антипартийной группы», в его кабинете члены группы собирались для обсуждения плана действий.

Думается, что вождизм Хрущева, его неумелая внутренняя и внешняя политика были далеко не главными причинами, заставившими действовать высокопоставленных оппозиционеров. Не в меньшей, если не в большей степени они отстаивали свои собственные позиции, на которые покусился Никита Сергеевич. Ему же было необходимо политически дискредитировать и удалить таких же сталинистов, как и он сам, — Молотова, Маленкова и Кагановича, которые, однако, препятствовали его дальнейшему возвышению и были живыми и — добавим, опасными — свидетелями его участия в репрессиях.

В открытую фазу конфликт перешел на заседании Президиума Совета Министров СССР 18 июня 1957 г. С довольно рутинного вопроса о поездке на празднование 250-летия Ленинграда обсуждение стихийно перекинулось на другие, куда более острые вопросы. Поскольку большинство руководителей правительства были одновременно членами Президиума ЦК КПСС, то они потребовали немедленного созыва заседания высшего партийного органа. Хрущев попытался возражать, но остался в меньшинстве.

Прозвучало предложение освободить его от обязанностей главы партии. При голосовании голоса разделились в пропорции 7 к 4: глава правительства Н.А. Булганин, председатель Президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошилов, первые заместители председателя Совмина В.М. Молотов, Л.М. Каганович, М.Г. Первухин, М.З. Сабуров, заместитель председателя Г.М. Маленков — высказались за смещение Хрущева, остальные члены Президиума — сам Н.С. Хрущев, секретари ЦК КПСС А.И. Кириченко и М.А. Суслов, первый заместитель председателя Совмина А.И. Микоян — были против.

В ходе заседания Президиума, шедшего на протяжении четырех дней, в Кремль прибыла срочно собранная сторонниками Хрущева группа членов ЦК и потребовала встречи с заседавшими. Ей удалось вмешаться в работу собравшихся. Благодаря твердой, бескомпромиссной позиции маршала Г.К. Жукова и других членов ЦК, отстранение Хрущева от власти не удалось. Вопрос был перенесен на срочно созванный пленум ЦК, проходивший целую неделю — с 22 по 29 июня. Поскольку в составе Центрального комитета большинство было за сторонниками Хрущева, пленум превратился в политическое избиение его оппонентов. Действо шло по привычным сценариям сталинской эпохи, когда «обвиняемые» имели право лишь оправдываться, каяться. Любые доводы в обоснование занятой ими позиции отвергались с ходу, выступления членов «антипартийной группы» то и дело прерывались грубыми репликами и прямыми оскорблениями.

По существу, на июньском пленуме произошло столкновение крайне правого ортодоксального крыла в Президиуме ЦК с умеренным центром. Победа правого крыла означала бы реставрацию сталинских порядков. Умеренный центр признавал необходимость десталинизации, осуждения сталинских репрессий и некоторой либерализации политического режима.

На пленуме сразу же было принято решение потребовать от членов Президиума, вставших в оппозицию к Хрущеву, объяснений. Булганину дали слово на втором заседании, после того, как выступили Суслов, Жуков, Маленков, Каганович и когда односторонне-обличительный пафос пленума выявился вполне. Искушенный в кампаниях политического толка, Николай Александрович хорошо понимал, через что ему придется пройти.

С первых же слов он попытался поднырнуть под волну, заверив, что «никогда не ошибался в оценке линии партии и теперь я считаю линию партии правильной». Похвалил достижения в международной политике, в области промышленности и сельского хозяйства, отвесил реверансы в адрес Хрущева по поводу его активности и уровня руководства. Свою роль в последних событиях объяснил одним благородным намерением — «устранить недостатки в работе Президиума». Сообщил, что «в последние дни я разговаривал с тов. Хрущевым и указывал на его недостатки. Я говорил с ним и о его личных недостатках». Недостатки есть у всех, резонно замечал Булганин.

Но его примирительный тон участников пленума не устраивал. С места оратору подсказали: потому у первого секретаря ЦК недостатки, что он много работает. Булганин с готовностью соглашается: «Правильно. Кто больше работает, у того и больше недостатков...», но пытается продолжить и свою мысль: «Я лично считал и говорил тов. Хрущеву, что ему надо сделать некоторые поправки в характере, надо проявить больше терпимости, больше внимания к членам Президиума во время обсуждения вопросов».

Акцент на недостатки Хрущева не понравился агрессивно настроенному большинству. Один оратор за другим обвиняли Булганина в обмане членов ЦК, в групповщине, в антипартийном заговоре. С места неслись голоса: «Позор!», «Объясните, почему вы создали группу?» Судя по всему, никто в объяснениях, в выявлении истины не нуждался. Цель другая — заставить противников Хрущева поверить в собственную виновность и каяться, каяться, каяться...

К хору подключился даже маршал Г.К. Жуков, не раз, в том числе на таком же пленуме в 1948 г., на себе испытавший, какова она, участь гонимого:

— Ты мне говорил на неоднократные мои заявления, что надо кончать с Хрущевым.

Стоящий на трибуне пытается убедить, что он имел в виду не снятие Хрущева с должности, а ликвидацию поста первого секретаря ЦК (при Сталине такой должности не существовало).

Жуков:

— Ты не крути, тов. Булганин, если хочешь быть честным человеком^[317].

Ах, с каким удовольствием воспринял бы эту картину почивший неполные пять лет назад «отец народов»! Ничего, что в зале собрались «борцы» со сталинизмом, о, они отлично усвоили этот погромный стиль, утвердившийся еще с 30-х гг. под маркой «товарищеской критики». Никакой пощады, никакой снисходительности к оступившемуся, будь он хоть твоим товарищем по партии.

Булганина долбят злобными репликами, вопросами, анонимными голосами с места, уличают во лжи, противоречивости, неискренности. Его заставляют открестится от Молотова, Маленкова, Кагановича. Николай Александрович — тоже тертый калач, сам не раз бывал на таких партийных судилищах, правда, в качестве охотника, а не дичи. Он понимает, что упорствовать — значит, лишь дополнительно вызывать на себя огонь. И вот уже члены пленума узнают из его уст, что никогда ничего общего с членами «антипартийной группы» он не имел. С Молотовым, оказывается, всегда спорил, Кагановича не переваривал. С Маленковым, правда, одно время дружил, но той дружбе из-за идейных разногласий давно пришел конец.

Без конца прерываемый хамскими (иначе не скажешь) репликами Булганин пытается предстать рядовым партийным бойцом, быть может, это позволит вернуть благожелательное отношение к себе:

— Я верю в то, что пленум своим решением укрепит еще больше нашу партию, нашу силу... (Голоса: В этом можно не сомневаться)

...Пленум укрепит наше единство, нашу сплоченность... Что касается меня, то заверяю вас, дорогие товарищи, что вместе с вами я хотел бы бороться за дело партии, за ее генеральную линию, за ее могучие творческие силы... (Голоса: Не верим.)

...За ее единство, за ее сплоченность... (Голоса: «Раньше надо было думать».)

.. .За ее дальнейшие еще большие успехи на благо нашего советского народа, на благо нашей партии^[318].

Но оратору не дают так просто сойти с трибуны. Напоследок в адрес раздавленного Булганина все тот же Жуков бросает реплику: «Приспособленец».

25 июня Булганин вторично попросил слово. Он признал, что «товарищи Маленков, Каганович, Молотов ведут работу против партии и Центрального Комитета на протяжении всего времени, как пришел в ЦК тов. Хрущев. Вели и продолжают вести». То есть оратор не просто отмежевывается от своих недавних единомышленников, но прямо поддерживает выгодную Никите Сергеевичу версию о том, что разногласия старых членов Президиума с Хрущевым лежат не столько в идейной плоскости, сколько в личной неприязни к первому секретарю ЦК. Характерно, что прерывать оратора с мест перестали, а если реплики и звучат, то только одобрительного плана. А Булганин все более впадал в раж саморазоблачения: «Товарищи, раз я попал в это болото, то должен держать ответ. Я по-большевистски (то есть безропотно, что ли? — Ю.Р.) приму любое ваше решение». А дальше уже и идти некуда: седовласый, 60-летний человек униженно обещает «быть впредь умней»^[319].

И зарабатывает одобрительную реплику маршала Жукова: «Лучше поздно, чем никогда. Перед партией покаяться никогда не поздно».

Знал бы, Георгий Константинович, что не пройдет и четырех месяцев, как тем же крестным путем доведется пройти уже ему. И каково будет ему слышать из уст тех же самых участников июньского пленума призывы покаяться перед партией «пока не поздно».

Решением пленума ЦК первые заместители главы правительства Молотов, Маленков и Каганович, а также секретарь ЦК Д.Т. Шепилов были выведены из руководящих органов партии и освобождены от государственных постов. Для Булганина же было сделано исключение. С учетом того, что в ходе пленума он признал и осудил свои ошибки, помог разоблачить «фракционную деятельность антипартийной группы», было признано возможным ограничиться объявлением Булганину строгого выговора с предупреждением. Правда, менее чем через год он был удален с поста главы правительства, в течение неполных двух месяцев возглавлял правление Государственного банка СССР, а затем был отправлен в провинцию — председателем Ставропольского совнархоза. Его вывели из состава Политбюро ЦК, а в 1960 г. уволили на пенсию.

26 ноября 1958 г. указом Президиума Верховного Совета СССР Булганин был понижен в воинском звании до генерал-полковника и в декабре 1959 г. уволен с военной службы в отставку.

Очерк 8
ПРОТОТИП СИМОНОВСКОГО ГЕРОЯ

Последние свои годы Давид Иосифович Ортенберг, невзирая на солидный возраст, приближавшийся к девятому десятку, появлялся в редакции «Красной звезды» довольно часто. Ее легендарный редактор самых первых, самых тяжелых лет войны, он словно компенсировал почти полувековое отлучение от газеты энергичными творческими контактами. Приезжал на троллейбусе сам, без провожатых, с несколькими пересадками, хотя попроси он прислать служебную машину ему, конечно, не отказали бы. Непоказная скромность с годами ему не изменяла.

Поднявшись к нам в военно-исторический отдел, маленький, сухонький, он снимал видавшую виды шляпу-«сеточку», если было лето, или столь же испытанный временем треух, если зима, прилаживал на спинку стула палочку и опускался в глубокое кресло. Но тут же спохватывался, просил подать руку, извинялся, поскольку больные ноги не позволяли самостоятельно выбраться из сковывающих кресельных глубин, а кипучая натура требовала свободы движений. Устраивался, наконец, на краешке жесткого стула и доставал из хозяйственной сумки стопку бумаги.

— Вот принес очерк, посмотрите, подойдет ли?

Автор он был желанный, проверенный, да и что греха таить, из одного уважения к Давиду Иосифовичу в отделе «дотянули» бы любой его материал. Но всякие попытки с ходу развеять его сомнения и тревоги он мягко отвергал и настойчиво просил прочитать рукопись непременно в его присутствии, чтобы услышать, пригодна статья или нет.

Читал я, точнее, едва не по каждому слову разбирал принесенное Ортенбергом, и невольно припоминал его сетования на знаменитую эренбурговскую «Корону» — портативную машинку, на которой Илья Григорьевич в войну отстукивал свои материалы. «Ох, и намучились мы с ними, — вспоминал как-то мой именитый гость, — и редакторы, и линотиписты». Сам Давид Иосифович работал не на «Короне», а на «Оптиме», но, сдается, была она родной сестрой машинке Эренбурга. Буквы прыгали, а то время от времени и вовсе пропадали, строки наползали друг на друга... Но, как в свое время главный редактор «Звездочки», мы тоже были готовы сносить и не такие неудобства. Потому что, если в 1941 г. «это был — Эренбург», в наши, 90-е, это был — Ортенберг!

Тот Ортенберг, стиль которого нельзя было спутать ни с чьим: живой разговорный язык, меткость оценок и выдававшие острую память детали, драгоценные детали — белый хлеб журналистики. Нам, краснозвездовцам 90-х, к счастью, хватало разума, пусть и не до конца, понять, какого калибра

был этот человек. Одно сознание, что сидящий перед тобой не по годам подвижный и бурлящий творческими замыслами человек наставлял на журналистский путь летописцев Великой Отечественной, внушало к Ортенбергу особое почтение.

Справедливо замечено, что звездный час «Красной звезды» и ее главного редактора пришелся на военные годы. Авторитет газеты тогда не знал границ. Шло это во многом от того, что в ней сотрудничали первоклассные писатели и поэты — целая литературная рота из 114 членов Союза писателей. Конечно, далеко не все члены союза, работавшие там и не работавшие, соответствовали этому высокому званию — писатель. Но имена лучших говорят сами за себя: Михаил Шолохов, Алексей Толстой, Константин Симонов, Андрей Платонов, Василий Гроссман, Илья Эренбург, Евгений Воробьев, Илья Сельвинский, Алексей Сурков, Николай Тихонов, Евгений Габрилович...

Однако писатели и поэты трудились ведь не только в «Красной звезде», но и в «Правде», «Известиях», «Комсомолке». И подчас не менее, а куца более маститые. Но выходило словно по поговорке: тех же щей да пожиже влей — авторитет в воюющем народе был у этих газет не тот.

В чем же дело? Пожалуй, все же в том, что главным редактором в «Звездочке» оказался именно Ортенберг. Он не был, да и не тщился никогда ни стать, ни выглядеть беллетристом. Его влекли не вымышленные герои, а их живые прототипы. Он был без малейшего преувеличения прирожденным газетчиком: подвижным, стремительным, восприимчивым к любой неказенной теме, остро чувствующим, что именно может стать гвоздем номера.

Деталь: в его многочисленных воспоминаниях вы почти не встретите фраз: «я сел в машину и поехал», «я задумался». Нет — «я вскочил», «я помчался», «мысль мелькнула»... Требовавший оперативности от подчиненных, исповедуя железное убеждение, что вчерашняя новость сродни прошлогоднему снегу, он и сам был способен написать статью (а на его долю чаще всего доставались передовицы) в минимальный отрезок времени.

В критические дни обороны Сталинграда Ортенберг, захватив с собой Константина Симонова и фотокорреспондента Виктора Тёмина, вылетел к месту сражения. Встретился с командующим Сталинградским фронтом генералом А.И. Еременко, членом военного совета Н.С. Хрущевым, офицерами управления фронта, только что прибывшими с передовой. Наверное, увиденное и услышанное было бы неплохо осмыслить, прежде чем садиться за письменный стол, но почти сразу же изменившаяся обстановка потребовала срочной эвакуации штаба за Волгу.

Штабные решали свои задачи, а Ортенберг — свои. Воспользовавшись тем, что телеграфисты сворачивали оборудование одними из последних и в запасе еще какое-то время было, он связался с Москвой. Прямая связь по ВЧ с редакцией отсутствовала, поэтому Давид Иосифович вызвал дежурного по Генеральному штабу и через него передал приказ ответственному секретарю прибыть на узел связи Генштаба. Пока тот добирался до Малой Дмитровки (едва ли более получаса), Ортенберг успел набросать передовую статью «Отстоять Сталинград!». Вышедшему на связь секретарю редакции он «отбил» текст и приказал поставить его в следующий номер. На рассвете несколько сот экземпляров прямо из типографии были доставлены на аэродром, а еще через несколько часов их уже читали защитники города на Волге.

Бравшие за душу слова из передовой: «Биться до последнего, но удержать Сталинград... Ни шагу назад!..», наверное, можно было написать и не выбираясь из Москвы, и свое дело они бы сделали. Но то, что весь строй передовицы, ее детали, выражения, бытовавшие среди бойцов и командиров, выдавали причастность автора к сталинградским делам, выказывали его личное присутствие в эпицентре боев, наделило эти слова непередаваемой силой. Не случайно именно они аршинными буквами были отлиты на мемориальной стене Мамаева кургана.

За такие строки многие маститые литераторы были бы готовы отдать все свое романное многопудье...

Ортенбергу был дан счастливый дар предвидеть, чье слово и как отзовется в читательском восприятии. Кто позднее списывал успех руководимой им газеты лишь на громкие писательские имена, рисковал попасть пальцем в небо. Свой, узнаваемый миллионами читателей авторский голос Симонов и Гроссман, Платонов и Тихонов поставили потом, в ходе войны. Удостоверения же корреспондентов «Звездочки» они получали как начинающие, малоизвестные, а то и вовсе неизвестные литераторы. Даже Илья Эренбург отдавал себе полный отчет, что не романы и повести, а именно газетные статьи, очерки, памфлеты времен войны сделали его всенародно известным. Иначе не легли бы на бумагу выношенные им строчки:

Умру — вы вспомните газеты шорох,

Ужасный год, который всем нам дорог.

Ортенберг чутьем прирожденного газетчика уловил талант тех, кого позвал под свое начало, и сделал все, чтобы этот талант раскрылся сполна.

Руководил он подчиненными, мягко говоря, нестандартно. Осенью сорок первого года Василий Гроссман и сопровождавший его журналист Павел Трояновский, посланные в командировку на Западный фронт, попали в окружение. С огромным трудом, не раз побывав под обстрелом, смертельно усталые, пробились они к своим. При выходе из вражеского «котла» было не до корреспонденции, в чем, вероятно, газетчики уверились и сами. В редакторском кабинете Гроссмана и Трояновского ждал, однако, ледяной душ. «Нам нужна не ваша простреленная "эмка", а материал для газеты. Возвращайтесь на фронт», — потребовал Ортенберг от подчиненных. И те без обиды поняли редактора.

Это и под воздействием таких примеров родились у Константина Симонова широко известные песенные строки «Корреспондентской застольной»:

Жив ты или помер —

Главное, чтоб в номер

Материал успел ты передать...

Прозой Симонов высказался более адресно и определенно, прямо обращая свои слова к Давиду Иосифовичу: «Бывает же так, путаешь в человеке требовательность с суровостью, строгость с жесткостью, а на поверку выходит что редактор, которого в силу его требовательности в работе мы называли порой и суровым, и жестким, на самом деле оказался добрейшей души человеком. Кто знает, может быть, самым добрым из всех нас».

Давно замечено: школьник, студент, даже нерадивый, с большей охотой пойдет к квалифицированному, хотя и требовательному преподавателю, чем к добряку-полузнайке. Любой офицер предпочтет служить у сурового, но досконально знающего дело и справедливого командира. Так и многие писатели и журналисты даже с именем, имея возможность выбирать, подчас отказывались от «Правды» или «Известий» и шли под начало этого очень требовательного, не дававшего никому покоя редактора. Объяснение простое: работать с генералом Вадимовым (так Давид Иосифович подписывал газету) было тяжело, но интересно. Он просто не представлял себе, как газетчик вообще может существовать без постоянно сжигающего стремления опередить коллегу, вставить ему «фитиля». Лучше Симонова об этом кредо редактора Ортенберга не скажешь:

И чтоб, между прочим,

Был фитиль всем прочим,

А на остальное — наплевать!

Желающему проявить себя (добыть, как говорят сейчас, эксклюзив, первым доставить в редакцию горячую информацию, взяться за очевидно неподъемную тему и все-таки дать добротный материал, «раскопать» уникального героя) такая возможность обеспечивалась сполна. Тянуть лямку, безнадежно злиться, видя, как отчаянными усилиями добытый «свежачок» в ожидании очереди на газетной полосе «протухает», в краснозвездовском коллективе не приходилось.

В любом случае все, что «главный» требовал от подчиненных, этот человек прошел и испытал сам. Ни у кого из журналистов язык бы не повернулся сказать, что Ортенберг, посылая их в бой, сам застревал в редакционном окопе. Запах пороха и голос боя ему были знакомы еще по Халхин-Голу и финской войне, где он руководил армейскими газетами. А уж там передовая была тем более недалече.

К слову, именно там, на Халхин-Голе, Ортенберг познакомился с маршалом Г.К. Жуковым, тогда молодым комкором, у которого все большие победы были еще впереди. Этих людей, несмотря на разность их воинских профессий, роднило одно качество — они никогда не были перестраховщиками, не страдали казенным оптимизмом, смотрели правде в глаза и стремились идти к цели напрямую. Маршал посчитал необходимым вспомнить своего халхингольского знакомца в книге мемуаров: «Редактором газеты "Героическая красноармейская" был Д.И. Ортенберг, способный и оперативный работник. Он умел сплотить коллектив сотрудников газеты и привлечь к активному участию в ней многих бойцов, командиров, партийно-политических работников. В годы Великой Отечественной войны Д.И. Ортенберг был редактором "Красной звезды", и мне также неоднократно приходилось встречаться с ним в действующей армии...»^[320].

От стремления все увидеть самому, все пощупать, взять «на зуб» Ортенберг не собирался отказываться и с началом Отечественной войны, что, собственно, лишний раз и подчеркнул маршал Жуков. Цековскому и главпуровскому начальству, свято уверенному, что руководителю центральной газеты нежелательно, да и нет необходимости покидать Москву, так и не удалось превратить Давида Иосифовича в кабинетного редактора. Ну, не мог он взять в толк, как вести газету, руководить людьми, посылая их под вражеский огонь, как писать о том, что составляет смысл для миллионов, не пропустив это через себя. И потому пользовался любой возможностью, чтобы выскочить на фронт, на худой конец хотя бы на два-три дня. Так было в сражении за Москву, во время Сталинградской битвы, при обороне Новороссийска, на Курской дуге...

Илья Эренбург знал, о чем писал: «...Успех "Красной звезды" создали люди. В 1941—1943 годах газету редактировал Д.И. Ортенберг-Вадимов. Он был талантливым газетчиком... Он не щадил ни себя, ни других... О том, что он не боялся ни бомб, ни пулеметного огня, не стоит говорить — он был человеком достаточно обстрелянным. Но и на редакторском посту он показал себя смелым»^[321].

Требуя от подчиненных вставить «фитиля» газетчикам из других СМИ, он и сам не упускал случая обставить коллегу-редактора, какие бы дружеские чувства их ни связывали. Потому были в его редакторской судьбе случаи, когда газета выходила в свет без разрешения цензора (люди старшего поколения знают, чем это было чревато); когда он шел на конфликт с влиятельным руководителем Совинформбюро, секретарем ЦК ВКП(б) А.С. Щербаковым, опровергая с помощью своих корреспондентов иные перестраховочные сообщения этого бюро; когда до самого момента подписания в свет приходилось скрывать публицистику Алексея Толстого «плоским» заголовком вроде «О технике самоокапывания» и псевдонимом, дабы конкурент — такой политический тяжеловес, как «Правда», не перехватил столь ожидаемый на фронте материал.

Что не менее, а может, и более важно: Давид Иосифович отличался качеством, которое метко именуют гражданским мужеством. Он смело брал под покровительство и защиту людей, незаслуженно обиженных, гонимых властью. Рисковал, но брал их на работу, печатал их материалы, понимая, что только известность и читательский авторитет способны вернуть им доброе имя и уверенность в себе, да и от идеологических чиновников при случае защитить.

В дни Сталинградского сражения Ортенберг получил от состоявшего в штате «Красной звезды» Василия Гроссмана записку, в которой содержалась просьба взять под «крыло» Андрея Платонова, «этого хорошего писателя, — он беззащитен и неустроен». Легко сказать — взять. Еще в разгар коллективизации в 1931 г., на которую Платонов откликнулся честной и не подыгрывавшей властям повестью «Впрок. Бедняцкая хроника», Сталин разругал его «кулаком» и «сволочью». К гонению писателя тут же подключились литературные прихлебатели, да с таким неистовством, что и через десять лет Платонов мог лишь изредка выступать с небольшими рецензиями и заметками, да и то под псевдонимом.

Редактор «Красной звезды», получив записку Гроссмана, перечитал повесть «Впрок» и был буквально сражен неповторимым платоновским слогом. Свои сочинения Андрей Платонович, казалось, не писал, а выпевал из глубины души — так передавал позднее собственное впечатление Ортенберг, они покоряли философской мудростью и удивительно самобытным языком. Дальнейшая судьба Платонова была, таким образом, предрешена. Писателя вызвали в Москву, и по приказу главного редактора он был тут же зачислен в штат «Красной звезды» специальным корреспондентом. А для пущего авторитета в войсках ему, хотя и в нарушение установленного порядка — этот грех Давид Иосифович взял на себя, вписали в служебное удостоверение воинское звание капитан, хотя он был рядовым.

Ставя в полосу первые материалы Платонова, подписанные его подлинной фамилией, а не псевдонимом, Ортенберг, конечно, ждал реакции «сверху»: как-то отнесутся в Кремле к тому, что он покровительствует «кулацкому агенту», и готовился отстаивать нового сотрудника. Но — обошлось. Даже когда в 1944 г. на писателя, в ответ на одно из выступлений в «Красной звезде», рыкнула «Правда». Но к этому времени Платонов набрал такую творческую высоту, что даже главной партийной газете не удалось бросить на него тень.

Когда похожий вопрос возник в связи со снятием запрета на публикацию очерков талантливого писателя Александра Авдеенко (его в 1940 г. Сталин и Жданов разгромили за сценарий фильма «Закон жизни»), Давид Иосифович не побоялся напрямую обратиться к вождю. А ведь на это не решился даже А.А. Фадеев, генеральный секретарь Союза писателей. Дело было в 1943 г., Авдеенко к тому времени немало повоевал командиром минометного взвода, и потому Ортенберг мог с полным правом написать Сталину: «Считаю, что тов. Авдеенко в дни Отечественной войны искупил свою прошлую вину, прошу разрешения напечатать его очерки в "Красной звезде"». И разрешение было получено. Что это значило для отлученного от любимого дела писателя, знал только он один. В редакции получили его телеграмму: «Вы осчастливили меня на всю жизнь».

Ортенберг был, безусловно, человеком своего сурового времени и не мог не действовать по законам системы. Он дружил со зловещим Л.З. Мехлисом — многолетней и надежнейшей «сталинской секирой», начальником ГлавПУРа, а позднее министром Госконтроля. Он смело обращался к Сталину, обходя партийных бюрократов, но обращался все же снизу вверх, не просто как к старшему начальнику, а как к высшему судие. И переписка их касалась исключительно тем пропагандистских, по большому счету малозначительных — следует ли развивать на фронте соцсоревнование, нет ли необходимости преодолеть терминологическую путаницу в названии армии — Советская Армия или Вооруженные Силы, правомерно ли употребление термина «ас» в отношении советских летчиков и т.п.

В этой переписке с вождем не было и помина того разговора о «жизни и смерти», который, будучи вызванным звонком из Кремля к телефону, предложил Сталину Борис Пастернак, правда, услышавший в ответ лишь короткие гудки «отбоя».

Но как минимум одно важнейшее качество рознило Ортенберга и чиновников от идеологии. Хорошо знавший его писатель Л.И. Лазарев метко определил это качество как революционный романтизм. Руководитель главной военной газеты сохранял веру в нерушимость фундаментальных революционных принципов (так, как он их воспринимал), а потому служил делу, а не лицам, и заботился о деле, а не о карьере. Здравый смысл, справедливость, самоотверженная готовность служить благой цели были врожденными свойствами его натуры. Да, в этом много пережившем человеке сохранялась, как ни парадоксально, некоторая наивность революционной поры, но именно та наивность, что до сих пор вызывает искреннюю симпатию.

Это ведь лишь наивный человек мог отступить от накрепко усвоенной всеми заповеди: Сталина о мотивах его поступков ни под каким видом не спрашивать. А Ортенберг в мае 1949 г. ее нарушил: более не было терпения мучиться размышлениями, почему же его за шесть лет до этого без объяснения причин, без предъявления претензий освободили от служебных обязанностей в «Красной звезде». «Быть может, я допустил какие-либо серьезные ошибки?.. Быть может, в моем прошлом имеются темные пятна?.. Может быть, меня оговорили, представили перед Вами в неверном свете, оклеветали?» — вопрошал бывший главный редактор. Ответа он не получил. Когда же об этом письме при личной встрече уже в 1956 г. узнал маршал Г.К. Жуков, бывший с Ортенбергом в добрых отношениях еще с Халхин-Гола, то дружески приобнял своего гостя и многоопытно произнес: «Благодари Бога, что этим все кончилось. Могло быть хуже...»^[322]

Оставаясь внутри системы, Ортенберг все же не поддался мертвящему влиянию партбюрократии, считавшей главной силой в газете не писателя, не журналиста, а самое себя, и видевшей свое назначение в неусыпном контроле за пишущей братией. Он, как мог, противостоял казенному пафосу, утверждал здравый взгляд на суровую военную действительность. Известен, например, случай, когда поэтическими средствами газета вступила в полемику со знаменитым, но далеко не во всем справедливым приказом № 227 «Ни шагу назад!». Ортенберг отстаивал право газетчиков разговаривать с читателями на все, самые нелицеприятные темы: о страхе, испытываемом солдатом на поле боя, отступлении, утрате боевого знамени, дезертирстве, плене. И ему это, как правило, удавалось, потому что темы эти не смаковались злорадно, а подавались, пропущенные через чувства авторов, с болью, с готовностью героев краснозвездовских публикаций исправить то, что допущено по слабости духа, в минуту страха или растерянности.

Не терпел Ортенберг и людей, с легкостью прибегавших к методу «холодной поковки», то есть писавших без души, без чувств, отстраненно от истории или судьбы, ложившейся у них на бумажный лист. Газетчики знают, как муторно раз за разом обращаться к так называемым обязательным темам, недостатка в которых нет даже в самой ультрасовременной газете. Так зачем же еще умножать число таких тем и статей своим равнодушием и холодной отстраненностью?

Главный редактор «Звездочки» не разделял убеждения Щербаковых и Поспеловых (был П.Н. Поспелов в годы войны редактором «Правды», а позднее — партийным идеологом, секретарем ЦК), откровенно считавших писателей вовсе не «инженерами человеческих душ», а чиновниками по ведомству пропаганды, находящимися на содержании партии. Он с готовностью отпустил в свободное «плавание» Михаила Шолохова, видя, с каким трудом дается ему оперативная работа на ежедневно выходящую газету. Давид Иосифович позволил писателю ездить с корреспондентским удостоверением «Красной Звезды» по фронтам и копить, копить, копить наблюдения о тех, кто «сражался за Родину», выстраивая «судьбу человека», сменившего шахтерскую робу или комбинезон тракториста на солдатскую гимнастерку. Ортенберг прозорливо работал на будущее нашей литературы о войне...

На то же будущее работал он, взяв в редакцию опального Андрея Платонова. А кто знает, родился бы один из лучших романов о Великой Отечественной войне «Жизнь и судьба», не прими Ортенберг живого участия в судьбе Василия Гроссмана? Настаивая на его прикомандировании к «Красной звезде», главный редактор на все возражения, что Василий Семенович — человек нестроевой, насквозь «гражданский», нашел обезоруживающий аргумент: «Ничего, зато он знает человеческие души». Именно в «Звездочке» интендант 2-го ранга Гроссман быстро расстался с интеллигентской беспомощностью, именно здесь в 1943 г. он опубликовал свою первую повесть «Народ бессмертен», именно отсюда, из московской редакции, через заволжские степи, через Сталинград проложил он дорогу к главной книге своей жизни.

...В конце концов Ортенберга с должности сняли. Поговаривали, что всему причиной был крепнувший в верхах антисемитизм. Сдается, однако, что с ним свела счеты все та же партбюрократия. Что позволяет говорить с такой уверенностью? Да хотя бы то, что в интересах дела не будут менять прирожденного газетчика на аппаратчика, до того не имевшего ни малейшего отношения к журналистике (а именно таковым был преемник Давида Иосифовича). Недаром вспоминал Илья Эренбург: коллеги хорошо знали, как не выносил Ортенберга его прямой начальник Щербаков — секретарь ЦК партии, одновременно возглавлявший Главное политуправление.

Независимость, с которой действовал краснозвездовский редактор, не могла не пугать кураторов газеты. Он сам рыл себе яму, как верно заметил один из героев повести Симонова «Мы не увидимся с тобой», говоря о судьбе редактора по имени Матвей, прототипом которого как раз и был генерал Ортенберг: «Когда два года сам делаешь все, чтобы тебя сняли, не надо удивляться, когда это происходит».

Главный редактор «Красной звезды» стал начальником политотдела 38-й армии, прошел с ней долгий боевой путь до Праги. Его боевой, наступательный характер ни в чем не изменился. После новой встречи с Ортенбергом зимой 1944 г. К.М. Симонов вспоминал: «За семь месяцев работы начальником политотдела армии он уже освоился с новым для него кругом обязанностей и успел внести в него хорошо знакомые мне по редакции черты своей беспокойной натуры. Проявлял и к месту, а порой, наверное, и не к месту свою личную храбрость, тормошил подчиненных, неожиданно среди ночи выезжал на передовую — в полки и батальоны — и звонил снизу наверх замполитам дивизий, вызывал их туда, где сам находился.

Некоторые из этих его беспокойных черт, — продолжает писатель, — я замечал в Мехлисе, с которого Ортенберг, как он сам откровенно признавался, старался брать пример в своем поведении на фронте. Однако при внешнем сходстве в некоторых повадках люди они с Мехлисом были в душевном смысле совершенно разные. Один внешне колючий и даже крутой, но, в сущности, добрый, а другой насквозь, до самой глубины души холодно и принципиально беспощадный»^[323].

На новом месте службы Давид Иосифович с людьми из родной газеты не порывал. Для Симонова, например, политотдел армии стал даже своего рода корпунктом, настолько часто и помногу (конечно, по меркам фронтовой поры) бывал здесь Константин Михайлович. К своему «главному редактору» в 38-ю армию приезжали Василий Гроссман, Петр Коломейцев, Зигмунд Хирен, Борис Галин: когда по редакционному заданию, а когда и воспользовавшись оказией. Постоянно переписывался Давид Иосифович с Ильей Эренбургом, Николаем Тихоновым. Но сам материалов в «Звездочку» не писал, отлично зная, что их там не ждут.

Отлучение от газетного дела, от «Красной звезды» затянулось аж до 90-х гг. Случайно или нет, но именно тогда, когда указующий партийный перст ушел в прошлое и у руля газеты встало поколение уже детей фронтовиков, Давид Иосифович вернулся в краснозвездовский строй.

Гордился он этим ужасно. Особенно тронула его рубрика, под которой стали публиковаться его материалы: «От нашего главного редактора в годы войны».

—  Обратите внимание, не просто «редактора», а «нашего редактора», — радовался он. — Значит, я не только «бывший», но и «настоящий».

Так оно и было. У восстановившего теплые дружеские и творческие связи с редакцией Давида Иосифовича словно открылось второе дыхание. Рабочий день начинался у него спозаранку и завершался поздней ночью под стук уже известной нам старенькой пишущей машинки.

Как-то благодаря вмешательству «Красной звезды» Давида Иосифовича направили в военный санаторий: в последние годы его стали беспокоить ноги. В редакции он появился через месяц и отзывался о времени своего отсутствия без особого восторга. Чтобы ненароком не обидеть нас, привычно отшутился: от старости, мол, лекарства нет. А в личном разговоре был более откровенен:

— Условия, что говорить, хорошие: и харчи, и лечение. Да ведь скучно, а я от этого еще хуже себя чувствую. Нет, уж — лучше дома. С утра встал, позавтракал — и за работу. О болячках своих забываю.

И впрямь: взрастивший целую литературную роту, Давид Иосифович сам был усердным писателем-мемуаристом. Патриарх отечественной журналистики, он и дни свои, как великий трагик — на сцене, закончил в буквальном смысле за письменным столом.

Очерк 9
«ДЕЛО СТАЛО ПРИНИМАТЬ ХАРАКТЕР ОТКРЫТЫХ СТЫЧЕК»

30 мая 1987 г. в центральных газетах Советского Союза появилось краткое сообщение: «28 мая 1987 г. днем в районе города Кохтла-Ярве воздушное пространство Советского Союза нарушил легкомоторный спортивный самолет, пилотируемый гражданином ФРГ М. Рустом. Полет самолета над территорией СССР не был пресечен, и он совершил посадку в Москве. По данному факту компетентными органами ведется расследование».

Это было огромное ЧП, резонанс которого молодой российский гражданин вряд ли сможет оценить в полном объеме, настолько обыденным стало представление о сегодняшней армии, как слабой и имеющей на вооружении давно устаревшую технику. А тогда советские люди были абсолютно уверены в надежности противовоздушной обороны страны. Нарушения воздушных границ бывали, конечно, и раньше: еще до войны, 15 мая 1941 г., беспрепятственно пролетев свыше 1200 километров, немецкий «Юнкерс-52» приземлился на Тушинском аэродроме Москвы. А в более близкие к нам времена достаточно вспомнить полет американца Ф. Пауэрса 1 мая 1960 г. на высотном «Локхид У-2» или историю со сбитым южнокорейским «Боингом» в 1983 г. Но чтобы нарушитель долетел до самого Кремля, совершив посадку на Васильевском спуске у собора Василия Блаженного — такое произошло впервые.

Вопрос об ответственности лиц, отвечающих за противовоздушную оборону страны, был поставлен в повестку дня высшего руководящего органа — Политбюро ЦК КПСС. На заседание в Кремль прибыли министр обороны СССР Маршал Советского Союза С.Л. Соколов, начальник Генерального штаба Маршал Советского Союза С.Ф. Ахромеев, первые заместители министра обороны Маршал Советского Союза В.Г. Куликов и генерал армии П.Г. Лушев, заместители министра генералы армии Д.Т. Язов (по кадрам) и В.М. Шабанов (по вооружению), начальник Главного политического управления СА и ВМФ генерал армии А.Д. Лизичев, главком войск ПВО главный маршал авиации А.И. Колдунов.

Высшим военным был устроен самый настоящий разнос. «За халатность и неорганизованность в пресечении полета самолета-нарушителя, отсутствие должного контроля за действиями Войск ПВО» с должности главнокомандующего был снят главный маршал авиации Колдунов, а с должности командующего войсками Московского округа ПВО — маршал авиации А.У. Константинов. Но на этом Генеральный секретарь ЦК КПСС М.С. Горбачев не остановился: случившееся он прямо увязал с обстановкой в Министерстве обороны, которую расценил как нетерпимую. По его предложению маршал Соколов был отправлен в отставку.

Такого оборота дела никто из военных не ожидал. Даже по формальным причинам маршал нести столь суровую ответственность не должен был: в день происшествия он находился вместе с Горбачевым в ГДР. За него в Москве оставался генерал армии Лушев, на месте находился и начальник Генштаба маршал Ахромеев, отвечавший за боевую готовность Вооруженных Сил. Но об их ответственности речь даже не шла.

По мнению Д.Т. Язова, ставшего новым министром обороны (мнение, правда, высказано через десяток лет), несмотря на серьезность происшествия с Рустом, Соколов не заслуживал снятия с должности. Горбачев просто воспользовался удобным поводом, чтобы избавиться от строптивого министра. Последнему «аукнулось» принципиальное возражение против включения тактической ракеты «Ока» (СС-23) в перечень носителей, подлежавших ликвидации по советско-американскому договору по ракетам средней и меньшей дальности (РСМД) — соответственно от 1000 до 5500 км и от 500 до 1000 км.^[324] Руководство Министерства обороны было категорически против включения «Оки», имевшей дальность полета до 450 км, в предмет переговоров. Однако госсекретарь Дж. Шульц «уговорил» министра иностранных дел СССР Э.А. Шеварднадзе подвести ее под понятие «ракеты меньшей дальности», а значит, под сокращение. Эту линию без совета с военными поддержал и Горбачев.

Но о категорических возражениях Соколова и других высших военных руководителей, как и их неподатливости в иных подобных случаях, генсек не забыл и буквально через месяц после коллизии с «Окой» рассчитался с министром.

По свидетельству секретаря ЦК КПСС А.Ф. Добрынина, «разбор полетов» в Политбюро тщательно готовился. В ход были пущены все закулисные маневры, в которых ведущую роль играли Шеварднадзе, секретарь ЦК Е.К. Лигачев и, конечно же, сам Горбачев^[325]. Сменой руководителя военного ведомства последний надеялся пробить брешь в мощной оппозиции проводимому им курсу на «новое политическое мышление», которая существовала в военных кругах. К тому же Сергею Леонидовичу шел 76-й год, и он, по мнению перестройщиков, явно не подходил для задуманной ими масштабной ломки страны.

Очень скоро ближайшее окружение генсека с удовлетворением потирало руки: в руководстве Вооруженными Силами удалось совершить «тихий переворот», так как вскоре были вынуждены уйти в отставку и другие видные военачальники, которых серьезно беспокоила линия Горбачева на уступки американцам и явно наметившееся разрушение военно-стратегического паритета.

Вообще-то маршал сам собирался ставить вопрос об уходе с поста министра обороны. Хаотичность перестройки, непродуманность и поспешность проводимых в стране реформ, нарастающие в Вооруженных Силах проблемы, игнорирование командой Горбачева самых насущных проблем безопасности страны — все это тяжело отражалось на его моральном состоянии. Но, конечно же, он меньше всего хотел завершить почти шестидесятилетнюю армейскую службу, будучи снятым с должности.

А началась эта служба еще в 1932 г. с поступлением Сергея Соколова в Горьковское бронетанковое училище. Службу правил, как полагается, не пропуская ступенек, — командовал взводом, ротой, батальоном. Ротным участвовал в конфликте с японцами в районе озера Хасан (июнь — октябрь 1938 г.). Так что в Великую Отечественную войну вступил вполне обстрелянным. В характеристике начальника штаба танкового полка Соколова, датированной сентябрем 1941 г., отмечалось, что он — «молодой, растущий командир... старателен и инициативен... В боевых условиях показал стойкость, выдержанность и распорядительность».

За годы войны Сергей Леонидович вырос до командующего бронетанковыми и механизированными войсками 32-й армии, действовавшей на Карельском фронте. Еще шли бои, а талантливого специалиста направили на учебу в Военную академию БТ и MB. Через несколько лет Соколов с должности начальника штаба танковой дивизии отправился учиться в Военную академию Генерального штаба. Окончив учебу, он перемежал командную и штабную службу: командовал дивизией, был начальником штаба, а затем командующим армией, в течение 1960—1964 гг. возглавлял штаб Московского военного округа. Здесь он трудился в связке с прославленным героем войны Маршалом Советского Союза Н.И. Крыловым.

Николай Иванович, в качестве командующего войсками МВО аттестуя своего начальника штаба, как «хорошо подготовленного, всесторонне развитого, культурного генерала, систематически работающего над совершенствованием и повышением своих знаний», делал следующий вывод: «Может быть выдвинут на должность командующего войсками округа»^[326].

Такую должность генерал Соколов занял в 1965 г., возглавив войска Ленинградского военного округа. А через два с небольшим года он был направлен в центральный аппарат Министерства обороны. На должности первого заместителя министра обороны СССР прослужил рекордное число лет — почти семнадцать. 17 февраля 1978 г. стал Маршалом Советского Союза.

Стиль работы Соколова ярко раскрывает эпизод, который приводит в своих воспоминаниях Маршал Советского Союза В.И. Петров, чья служба была в основном связана с Дальним Востоком.

«В истории Вооруженных Сил, — пишет маршал Петров, — конец шестидесятых и семидесятые годы были периодом возрождения войск Дальнего Востока и Забайкалья. Одновременно с многими оргмероприятиями проводилась бурная работа по обучению войск и оперативной подготовке штабов. Были приняты важные решения по оборудованию театра военных действий, в том числе строительству БАМа, портов, аэродромов, складов, баз, по освоению северной воздушной трассы, созданию промышленности военного назначения. Во всех этих делах принимал активное участие Сергей Леонидович.

К концу шестидесятых годов по поручению министра обороны Сергей Леонидович с группой генералов и офицеров облетал северную трассу от Мурманска до Анадыря, решая проблемы ее развития как второго воздушного пути на восток. Я (В.И. Петров командовал тогда войсками Дальнего Востока. — Ю.Р.) вылетел встретить его на полуострове Шмидта, но по условиям погоды остановился в Анадыре. Ночью мне докладывают, что самолет Соколова приземлился на аэродром полуострова Шмидта в крайне нелетную погоду. Я немедленно ему доложил, что аэродром Анадырь закрыт, сильный ветер.

К вечеру следующего дня ветер стих, мы приняли его самолет. После официальных приветствий и представлений он потребовал вертолет, чтобы побывать на ряде позиций ЗРВ (зенитно-ракетные войска. — Ю.Р.) дивизии ПВО страны. На мое предупреждение, что светлого времени осталось мало и мы не успеем облететь позиции, ответ был непреклонным: "Хотя бы на одной из них, но побываем".

Через 15 минут мы были на позиции дивизиона. Первый вопрос командиру: "От кого и по каким средствам вы получаете оповещение о воздушных целях и соответствующие команды?" Соколов потребовал продемонстрировать проход команд и сигналов с КП командира дивизии на позиции дивизионов. Возвратясь, поднял одну авиаэскадрилью по тревоге и приказал удалиться вглубь океана на 100 км, сделать разворот и обозначить нападение авиации противника на аэродром Анадырь. Вторая авиационная эскадрилья осталась на аэродроме, новой задачи не получала. С получением сигналов от РТС о целях была поднята и вторая авиационная эскадрилья. Она не успела произвести взлет, как была подвергнута удару.

— Делайте сами вывод, — обращаясь к комдиву, сказал Сергей Леонидович.

Когда я предложил ужин, Соколов возразил:

— Нет, мы еще побываем на КП дивизии, послушаем начальника гарнизона...

— А завтра? — спросил я.

— Полетим в Провидение (т.е. 500 км назад), подготовьте Ил-14. Вылет в 7 утра...

В Анадыре мы посетили арсенал в подземном сооружении протяженностью более полутора километров. Сергей Леонидович решил пройти пешком. Он любитель быстрой ходьбы, и я, еле успевая, вспомнил, как Суворов подвергал новичков-офицеров испытанию на выносливость, приказывая его сопровождать, и намеренно шел напрямую через заборы, овраги и дворы, легко их сам преодолевая...

Помню и то, как в конце семидесятых годов на учения в Монголии Сергей Леонидович прибыл в 30-градусный мороз в шинели, фуражке и в этой же одежде находился все 10 дней. Мы удивлялись его выносливости и богатырскому здоровью»^[327].

С 1980 г. С.Л. Соколов значительную часть времени проводил в Афганистане, куда, начиная с 25 декабря 1979 г., был введен значительный (хотя и называвшийся ограниченным) контингент советских войск. В качестве руководителя оперативной группы Министерства обороны маршал оказывал помощь командованию 40-й армии, а также выступал неофициальным советником руководства ДРА, рекомендуя, как строить национальные вооруженные силы и организовывать боевые действия.

В 1981 г. Соколов разменял седьмой десяток и, вероятно, уже подумывал о группе генеральных инспекторов, в которой пребывали ушедшие от активной службы маршалы и четырехзвездные генералы. Однако неожиданная кончина в декабре 1984 г. Д.Ф. Устинова, последовавшая к тому же в пору недолгого правления дряхлого генсека К.У. Черненко, поставила Политбюро перед выбором: опереться на давно известного военачальника или назначить кого-то нового, помоложе. На резкие шаги руководители страны, чей средний возраст также перевалил за 70 лет, не решились. Так маршал Соколов стал первым лицом в Министерстве обороны.

В отличие от своего предшественника Устинова, намного лучше знавшего проблемы ВПК и отдававшего «оборонке» свое приоритетное внимание, Сергей Леонидович серьезно занялся вопросами боевой готовности, оперативной и боевой подготовки войск и штабов. Оборонная промышленность получила больше самостоятельности, но меньше поддержки, чем при Устинове.

Общим же для обоих руководителей было стремление к поддержанию паритета и состязательности в военной области с главными соперниками Советского Союза и Варшавского договора. Причем первый видел основной путь обеспечения безопасности и предотвращения войны в создании современного вооружения и наращивании его количества. Второй — в создании группировок войск, в повышении их ударной мощи, мобильности, боеспособности.

Сергей Леонидович, конечно, был человеком старой закваски. Сформировался и на высших должностях трудился в годы «холодной войны», сопровождавшейся острой конфронтацией с США и НАТО. Привык к порядкам, утвердившимся в Вооруженных Силах после Второй мировой войны, когда военное ведомство не знало отказа в ассигнованиях на оборону, и лозунг «народ и армия едины» не вышучивали, как это стали делать в перестройку, а наполняли реальным содержанием. «Если была потребность в офицере, который сможет управлять функционированием армии без катаклизмов, — характеризовали Сергея Леонидовича авторы вышедшей на Западе книги "Советское военное командование", — то Соколов был правильным выбором»^[328].

Но катаклизмы в стране нарастали, общественные процессы убыстрялись. Для перемен, валом поваливших с момента прихода Горбачева в 1985 г. к руководству страной, Соколов подходил мало. Не видели необходимости в коренной ломке военной сферы и многие его сподвижники. Своим первейшим долгом представители высшей военной элиты считали поддержание военного паритета с Западом. Они не могли игнорировать неприкрытое стремление администрации Р. Рейгана достичь военного превосходства над СССР. С начала 80-х гг. военные расходы США превысили 640 млрд. долларов, а в 1985—1989 гг. должны были составить, как объявил официальный Вашингтон, 2 трлн. долларов — почти столько же, сколько было израсходовано на эти цели за 35 послевоенных лет.

Но чем дальше, тем больше твердая позиция высших военачальников шла вразрез с замыслами и хаотичным стилем нового политического руководства во главе с Горбачевым. Генерал армии А.Д. Лизичев воспоминал: «Новый генсек еще не имел четкой программы в области внешней политики страны (а имел ли он ее вообще? — Ю.Р.) хотя и выражал недовольство тем, что в ней отсутствовали динамизм и стратегический простор для широкого маневра с целью перелома опасного противостояния СССР и США и изменения общей напряженной международной обстановки. "Новое мышление" только зарождалось. Оно проявилось в полной мере, когда с поста министра иностранных дел ушел мудрый А.А. Громыко и его место занял Э.А. Шеварднадзе, готовый без особых возражений осуществлять на практике указания Горбачева во внешней политике.

Поскольку инициативы по военным вопросам, исходящие от Горбачева, — продолжает генерал Лизичев, — не всегда были достаточно продуманными, между членами "тройки" — министр иностранных дел Э.А. Шеварднадзе, министр обороны С.Л. Соколов и курировавший оборонную промышленность Л.Н. Зайков, — которая в рамках Политбюро занималась вопросами переговоров с США по ядерным и обычным вооружениям, начались споры. Сергей Леонидович принципиально отстаивал интересы наших Вооруженных Сил и соответственно страны. Шеварднадзе готов был пойти на недопустимые уступки США, а Зайков по негласному поручению Горбачева чаще всего выступал как арбитр»^[329].

«Дело стало принимать порой характер открытых стычек на Политбюро между министром обороны маршалом Соколовым и Шеварднадзе», — подтверждает и А.Ф. Добрынин. Это не устраивало ни генерального секретаря ЦК, ни министра иностранных дел, которые, фактически единолично определяя внешнеполитический курс страны, сдавали американцам в ущерб СССР одну позицию за другой.

Убрать с пути «несговорчивого» министра обороны помог немец Руст. Причем помог настолько вовремя для перестройщиков, что в печати неоднократно высказывались предположения о хорошо спланированной и удачно осуществленной провокации. Дежурный генерал Центрального командного пункта Войск ПВО генерал-майор С.И. Мельников, несший службу на ЦКП в момент пролета Руста, рассказывал позднее: бывший председатель КГБ В.А. Крючков в доверительном разговоре признался ему, что «лично готовил эту операцию по указанию Горбачева»^[330].

Честно говоря, факт такого признания со стороны главы советской госбезопасности вызывает сомнение, учитывая большую разницу в служебном положении двух генералов и их принадлежность к разным ведомствам. К тому же Крючков не был склонен к каким бы то ни было откровениям, тем более такого рода. Но если и не было такого признания, очень похоже, что сам факт провокации имел место.

Вот почему трудно согласиться и с точкой зрения бывшего первого заместителя председателя КГБ СССР (а в дни описываемых событий — первого заместителя начальника советской внешней разведки) генерал-полковника В.Ф. Грушко, который считал, что версия, будто полет Руста спланирован в самом Советском Союзе для устранения министра обороны, была выдвинута Западом, но «это было, конечно, чистой спекуляцией»^[331]. Следователь КГБ, которому был поручен разбор дела, пришел к выводу, что Руст с самого начала действовал в одиночку, а летел по купленной в обычном книжном магазине карте, изготовленной в ФРГ на основе тех, которые существовали в вермахте до и во время Второй мировой войны. И генерал Грушко согласился с таким выводом.

Дело прошлое, но в свете последующих, железно установленных фактов кажется, что следствие в КГБ провели второпях и поверхностно, при этом, не исключено, и испытывая давление сверху. В действовавшего «в одиночку» пилота-любителя не очень верится, когда узнаешь, сколько «совпадений» благоприятствовало его успешному полету.

Вылетев в 13.30 по московскому времени из Хельсинки курсом на Стокгольм, Руст через 20 минут полета отключил все средства связи, кроме приемника бортового радиокомпаса, снизился до 200 метров, чтобы избежать возможной встречи с истребителями и исчезнуть с радаров, и резко сменил курс. А для того, чтобы сбить со следа финских спасателей, он, как показывал на суде, сбросил в воду Финского залива канистру с топливом, имитируя тем самым катастрофу и падение самолета в море. Пятно действительно было обнаружено, однако проведенная много позже техническая экспертиза показала, что подделать его с помощью канистры или даже бочки, сброшенной с самолета, невозможно. Подобную маскировочную поддержку немецкому летчику могло оказать только плавсредство (катер или подводная лодка).

Далее: расчеты, проведенные с учетом расстояния, которое пролетел Руст (около 880 км), крейсерской скорости данного типа самолета и направления ветра — он был попутный, показывают, что воздушное судно должно было достичь Москвы примерно на два часа раньше. Поскольку больших отклонений от маршрута не было, остается одно — промежуточная посадка. Увы, не следователи, а, как сейчас говорят, «независимые эксперты» установили место, где мог совершить посадку Руст — это район Старой Руссы. Здесь располагались около 50 аэродромов и площадок, принадлежавших различным ведомствам. Посадка была нужна, чтобы окончательно ввести радиотехнические подразделения войск ПВО в заблуждение, исчезнув с экранов локаторов. А затем взлететь вновь, превратившись из «нарушителя границы» в отечественного «нарушителя режима полетов», по которому огня открывать уже никто гарантированно не станет. Но ведь кто-то ведь должен был при посадке обеспечить «Цессне-172» прикрытие, и тут уж ни на немцев, ни на финнов при всем желании не подумаешь.

Невероятным кажется и «стечение обстоятельств» по всему маршруту полета Руста. Его самолет, не отвечавший на запрос «свой—чужой» был обнаружен нашими радиолокационными средствами сразу по пересечении воздушной границы СССР в 14.10. Но ему как минимум дважды удалось легализоваться.

В три часа дня в районе Пскова он пересекал зоны, в которых местный авиаполк проводил учебные полеты. Более десятка машин взлетали, садились, так что количество их постоянно менялось. Именно в 15.00 в соответствии с графиком менялся кодовый номер системы госопознавания, когда все наземные и воздушные средства и системы должны были выполнить эту операцию одновременно. Однако, увлекшись пилотированием, не все молодые пилоты вовремя переключили необходимый тумблер. Для системы ПВО они стали «чужими». В их числе оказался и самолет Руста. Но командир радиотехнической части, имея возможность сразу отсеять неопознанный летательный аппарат, приказал оперативному дежурному системы, в зоне которой находились истребители, принудительно присвоить всем признак «Я — свой». Всем, в том числе и «Цессне».

Вторично Руст был легализован в районе западнее Торжка, где накануне потерпели катастрофу истребитель Миг-25 и бомбардировщик Ту-22м. Его приняли за один из вертолетов поисково-спасательной службы и вновь присвоили признак «Я — свой». Вопрос: случайно ли маршрут нарушителя госграницы пролег именно через этот район? И случайно ли именно в то время, когда «Цессна» пролетала через зону ответственности этого радиотехнического батальона, из района озера Селигер были кем-то (кем?) запущены малоразмерные шары, которые в течение около получаса отвлекали внимание дежурной смены?

Еще одно удивительное «совпадение». Именно в то время, когда операторы РЛС пытались разобраться в отметках на экранах, оперативный дежурный КП Московского округа ПВО генерал-майор В.Б. Резниченко по категорическому приказу «сверху» был вынужден отдать приказ на выключение АСУ для проведения профилактических работ. Сбор и обработку данных о воздушной обстановке дежурные силы округа какое-то время вели по телефону, что не могло не сказаться на качестве и достоверности информации.

Бесспорно, многие должностные лица, стоявшие в этот день на боевом дежурстве, действовали нерешительно, непрофессионально, а то и халатно. И за это должны были нести свою долю ответственности. Но и изображать из Руста эдакого воздушного хулигана, не знающего международных правил пилота-любителя, не стоит. Этот «любитель» около получаса шел над поверхностью воды, не видя никаких ориентиров, что говорит о большом опыте самолетовождения по приборам. На легкомоторном самолетике он преодолел огромное расстояние, совершал сложные маневры, преодолевая систему ПВО Финляндии и СССР. Уже над самым Кремлем он сумел за считаные мгновения по секундомеру засечь режим работы светофора на Большом Москворецком мосту и синхронизировать собственную посадку с включением красного света, когда мешавший ему поток машин замер перед светофором.

Но и при всем своем профессионализме Руст не смог бы, как мы видели выше, решить самостоятельно и части задач, возникших перед ним при осуществлении перелета. Ему явно помогали — и не только на Западе. Со временем осторожная гипотеза стала подкрепляться такими свидетельствами, что сегодня в факте сговора западных спецслужб и кого-то из окружения Горбачева мало кто сомневается.

Вот мнение генерала армии П.С. Дейнекина, главнокомандующего ВВС РФ в 1991—1998 гг.: «Нет никаких сомнений, что полет Руста был тщательно спланированной провокацией западных спецслужб. И что самое важное — проведена она с согласия и с ведома отдельных лиц из тогдашнего руководства Советского Союза. На эту печальную мысль — о внутреннем предательстве — наводит тот факт, что сразу после посадки Руста на Красной площади началась невиданная чистка высшего и даже среднего генералитета. Как будто специально ждали подходящего повода»^[332].

В свое время после смерти Сталина был предан суду по обвинению, в том числе в «тайных связях с иностранными разведками», член Политбюро, первый заместитель главы советского правительства Л.П. Берия. Но это было настолько смехотворно, что даже инициаторы суда — Г.М. Маленков, Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин и другие такие же, как и сам Берия, верные сталинские сатрапы, недолго эксплуатировали такого рода аргументы, бичуя бывшего коллегу.

А вот действия некоторых высших руководителей Советского Союза после 1985 г. наводят на вполне определенные выводы о том, что, может быть, впервые за советскую историю в высшем руководстве страны оказались не выдуманные, а самые настоящие агенты влияния западных спецслужб.

В 1999 г., выступая в Американском университете в Турции, уже давно отрешенный к тому времени от президентского поста Горбачев поделился сокровенным: «Целью всей моей жизни было уничтожение коммунизма, невыносимой диктатуры над людьми. Меня полностью поддержала моя жена, которая поняла необходимость этого даже раньше, чем я. Именно для достижения этой цели я использовал свое положение в партии и стране. Именно поэтому моя жена все время подталкивала меня к тому, чтобы я последовательно занимал все более и более высокое положение в стране».

Вот что в действительности стояло за звучными горбачевскими лозунгами, которыми он всколыхнул народ, действительно желавший перемен — о «социализме с человеческим лицом», «ускорении», «перестройке», «новом политическом мышлении» и пр., пр. Правда, вряд ли удастся Михаилу Сергеевичу спрятаться за выгодную сегодня репутацию антикоммуниста. Взгляды взглядами, но отвечать перед историей (а может, и не только перед ней одной) бывшему генсеку предстоит не за инакомыслие, а за инакодействие. Учитывая партийные и государственные посты, которые он занимал, слишком дорого достались стране и народу его лицедейство и неприкрытое стремление стать «своим» для западных лидеров. Горбачев — из тех субъектов, кто, говоря словами известного русского философа А.А. Зиновьева, целят в коммунизм, а попадают в Россию.

Только в сфере национальной обороны и безопасности Горбачеву, ко всем прочим его высоким постам еще и Верховному Главнокомандующему, выставлен счет за разрушение Вооруженных Сил, одностороннее разоружение, бездумный и стремительный, больше похожий на бегство вывод соединений Советской Армии из Восточной Европы, полнейшее равнодушие к судьбам сотен тысяч военнослужащих и членов их семей, брошенных на произвол судьбы.

По своему образу и подобию Горбачев подбирал и собственное окружение, торговавшее секретами государственной важности, а то и территорией страны. Вопиющий факт: министр иностранных дел Шеварднадзе 1 июня 1990 г. подписал с тогдашним госсекретарем США Дж. Бейкером соглашение о разграничении экономических зон и континентального шельфа в Чукотском и Беринговом морях, в соответствии с которым СССР, а значит, и Россия лишились 74 тыс. кв. км шельфа, богатого морскими ресурсами. А потом «седой лис», благодаря поддержке Горбачева, провел это соглашение через Политбюро.

Министр внутренних дел, а затем председатель КГБ В.В. Бакатин в 1991 г. в одностороннем порядке, в знак «доброй воли» раскрыл американцам установленную в их посольстве в Москве систему съема информации. Такие шаги еще одного горбачевского ставленника логично укладывались в его работу по разрушению сложившейся в СССР системы органов госбезопасности. «Поведение Бакатина многими сотрудниками комитета (КГБ. — Ю.Р.) — писал генерал-полковник В.Ф. Грушко, — независимо от того, каких политических взглядов они придерживались, было расценено как прямое предательство».

А о том, что фактический идеолог перестройки член Политбюро А.Н. Яковлев давно связан с иностранными спецслужбами, главе партии и государства официально докладывал председатель КГБ В.А. Крючков. Правда, доклад этот не имел никаких последствий.

Да и далеко ли от своего доверенного круга ушел сам Горбачев, то не погнушавшийся получить туго набитый конверт от южнокорейского президента Ро Де У, то давший согласие на ликвидацию в одностороннем порядке оперативно-тактического ракетного комплекса «Ока» в обмен на обещанную ему Нобелевскую премию мира?

Ясно, что маршал Соколов, человек пусть в чем-то и устаревших взглядов, но патриот, не мог более находиться в такой «обойме» прорабов перестройки — разрушителей.

Рассказывают, что на том самом заседании Политбюро Горбачев заявил: «Сергей Леонидович, я не сомневаюсь в вашей личной честности. Однако в сложившейся ситуации я на вашем месте подал бы в отставку». Маршал тут же ответил, что просит принять таковую, и генсек, не мешкая, поставил вопрос на голосование...

ИЛЛЮСТРАЦИИ

1 мая 1940 г.: через полчаса - военный парад. Слева направо: нарком обороны маршал С.К. Тимошенко, маршал К.Е. Ворошилов, армейский комиссар 1-го ранга Л.З. Мехлис, маршал С.М. Буденный

Командующий войсками Западного фронта генерал армии Д.Т. Павлов был расстрелян по произволу Сталина

Начальник штаба Западного фронта генерал-майор В.Е. Климовских. Его с генералом армии Павловым объединила посмертная расстрельная доля

Комдив В.Е. Климовских (крайний справа в первом ряду) в группе преподавателей Военной академии Генерального штаба, 1938 г. (Фото предоставлено Н.Д. Панковой)

Командующий 4-й армией Западного фронта генерал-майор А.А. Коробков попал под расстрел «по разверстке»

Глава советской военной миссии в Великобритании и США: генерал-лейтенант Ф.И. Голиков, посол И.М. Майский и контр-адмирал Н.М. Харламов, июль 1941 г.

Армейский комиссар 1-го ранга Л. З. Мехлис и Маршал Советского Союза Б.М. Шапошников на довоенных маневрах

Командующий 34-й армией Северо-Западного фронта генерал-майор К.М. Качанов. Расстрелян за самовольный отход войск с занимаемых рубежей

Расстрелянный по приказу Л.З. Мехлиса начальник артиллерии 34-й армии генерал-майор артиллерии B.C. Гончаров

Нарком обороны Маршал Советского Союза С.К. Тимошенко и начальник Генерального штаба генерал армии Г.К. Жуков на учениях Киевского особого военного округа, 1940 г.

Один из прототипов корнейчуковского Огнева — генерал армии И.Д. Черняховский, командующий 3-м Белорусским фронтом, 1944 г.

Фотокопия телеграммы И.В. Сталина представителю Ставки ВГК на Крымском фронте Л.З. Мехлису от 9 мая 1942 г.

Командующий Воронежским фронтом генерал армии Н.Ф. Ватутин (справа) и член военного совета фронта генерал-лейтенант Н.С. Хрущев на смотре частей 5-го гвардейского механизированного корпуса, июнь 1943 г.

Генерал Ш. де Голль вручает ордена Почетного легиона и военные кресты маршалу авиации Ф.Я. Фалалееву, генералу армии А.И. Антонову и генерал-майору Н.В. Славину, декабрь 1944 г.

Генерал армии Л. И. Антонов, 1945 г.

Министр национальной обороны Маршал Польши К. К. Рокоссовский (в центре) встречает Маршалов Советского Союза И. С Конева и Г.К. Жукова, прибывших в составе советской делегации для подписания Варшавского договора, май 1955 г.

Г.И. Кулик. Еще впереди высшее воинское звание Маршала Советского Союза. Но оно не спасет военачальника от расстрела в 1950 г.

Генерал армии С.М. Штеменко на учениях войск Организации Варшавского договора в Болгарии, 1974 г. Слева — начальник Генерального штаба Болгарской народной армии Л. Семерджиев

Нарком ВМФ адмирал Н.Г. Кузнецов. Таким он встретил Великую Отечественную войну

Г.К. Жуков с Д. Эйзенхауэром и Б. Монтгомери — встреча союзников во Франкфурте-на-Майне 10 июня 1945 г.

В сталинской опале: лучший полководец Второй мировой войны Г.К. Жуков — командующий войсками Уральского военного округа

Написанный художником В.Н. Яковлевым в 1946 г. портрет дорого стоил маршалу Г.К. Жукову

Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин во время визита в Великобританию в 1956 г. (фото из журнала «Лайф»)

Октябрьский пленум ЦК КПСС 1957 г. еще впереди. Г.К. Жуков, Н.А. Булганин, Н.С. Хрущев

Полковник во время войны Л.И. Брежнев «вырос» до маршала и четырежды Героя Советского Союза. Ничего невозможного не было на посту Генерального секретаря ЦК правящей партии

Февраль 1940 г. Редактор газеты «Героический поход» Д.И. Ортенберг (справа) во время боев на Карельском перешейке. В центре — командующий 9-й армией комкор В.И. Чуйков, будущий Маршал Советского Союза; второй слева — начальник ПУ РККА армейский комиссар 1-го ранга Л.З. Мехлис

К.М. Симонов и Д.И. Ортенберг на освобожденной земле. Чехословакии, весна 1945 г.

Маршал Советского Союза С.Л. Соколов в день своего 100-летия 1 июля 2011 г.

Примечания

1

РГАСПИ, ф. 644, оп. 1, д. 3, л. 95—96.

(обратно)

2

Россия и СССР в войнах XX века. Потери Вооруженных Сил. Статистическое исследование. М., 2001. С. 267—268,484.

(обратно)

3

ЦАМО РФ, ф. 33, оп. 725588, д. 36, л. 309.

(обратно)

4

См.: Анфилов В.А., Голиков Ф.И. Загадка 1941 года. О войне под разными ракурсами. М., 2005. С. 297—298.

(обратно)

5

1941 год. В 2 кн. М., 1998. Кн. 2. С. 455.

(обратно)

6

Независимое военное обозрение, 2003, 5 декабря.

(обратно)

7

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Сборник документов. Т. 2. Кн. 1. М., 2000. С. 213.

(обратно)

8

1941 год. Кн. 2. С. 455, 467.

(обратно)

9

См.: Булок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. В 2 т. Смоленск, 1994. Т. 2. С. 365.

(обратно)

10

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 2. Кн. 1. С. 391.

(обратно)

11

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 2. Кн. 1. С. 393.

(обратно)

12

ЦАМО РФ, ф. 33, оп. 725588, д. 36, л. 304—310.

(обратно)

13

Имеется в виду заявление ТАСС от 14 июня 1941 г., в котором слухи о готовящемся нападении Германии на СССР назывались злостной провокацией.

(обратно)

14

Цит. по: Исторический архив, 2006, № 2. С. 62—63.

(обратно)

15

Записная книжка маршала Ф.И. Голикова. Советская военная миссия в Англии и США в 1941 году. // Новая и новейшая история, 2004, №2. С. 112.

(обратно)

16

РГАСПИ, ф. 644, оп. 1, д. 1, л. 90.

(обратно)

17

Анфилов В.А., Голиков Ф.И. Указ. соч. С. 384—385.

(обратно)

18

Переписка Председателя Совета Министров СССР с Президентами США и Премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. В 2 т. М, 1958. Т. 1. С. 10—11.

(обратно)

19

Харламов Н.М. Трудная миссия. М., 1983. С. 35.

(обратно)

20

Анфилов В.А., Голиков Ф.И. Указ. соч. С. 390.

(обратно)

21

Головко А.Г. Вместе с флотом. М., 1984. С. 90—91.

(обратно)

22

Шервуд Р. Рузвельт и Гопкинс глазами очевидца. В 2 т. Т. 1. М., 1958. С. 518.

(обратно)

23

Шервуд Р. Рузвельт и Гопкинс глазами очевидца. В 2 т. Т. 1. М., 1958. С. 466.

(обратно)

24

Стеттиниус Э. Ленд-лиз — оружие победы. М., 2000. С. 173.

(обратно)

25

Цит. по: Новая и новейшая история, 2004, № 2. С. 110.

(обратно)

26

Великая Отечественная война. Военно-исторические очерки. Кн. 1—4. М., 1998—1999. Кн. 4. С. 213.

(обратно)

27

Цит. по: Великая Отечественная война. Кн. 2. С. 189.

(обратно)

28

Исторический архив, 2000, № 2. С. 12.

(обратно)

29

Штеменко С.М. Генеральный штаб в годы войны. В 2 кн. М., 1985. Кн. 1.С. 159.

(обратно)

30

Цит. по: Волкогонов Д.А. Триумф и трагедия. Политический портрет И.В. Сталина. В 2-х кн. Изд. 2-е. Кн. 2. М., 1990. С. 179.

(обратно)

31

Великая Отечественная война 1941—1945. Кн. 1. С. 201.

(обратно)

32

ЦАМО, ф. 32, оп. 11309, д. 45, л. 272—273.

(обратно)

33

Курочкин П.А. Мы сражались на Северо-Западном фронте // На Северо-Западном фронте. М., 1969. С. 19.

(обратно)

34

ЦАМО, ф. 32, оп. 11309, д. 51, л. 28—30.

(обратно)

35

Мерецков К.А. На службе народу. М., 1968. С. 218.

(обратно)

36

ЦАМО, ф. 32, оп. 11309, д. 51, л. 7—10.

(обратно)

37

Там же, л. 11—12.

(обратно)

38

ЦАМО, ф. 32, оп. 11309, д. 45, л. 213.

(обратно)

39

АПРФ, ф. 3, оп. 50, д. 435, л. 6—7.

(обратно)

40

ЦАМО, ф. 32, оп. 11309, д. 45, л. 193, 374—374 об.

(обратно)

41

Там же, л. 79, 87, 89,92,93.

(обратно)

42

АПРФ, ф. 3, оп. 50, д. 51, л. 306—307.

(обратно)

43

Там же, л. 85—86, 179,210.

(обратно)

44

Там же, л. 155.

(обратно)

45

АПРФ, ф. 221, оп. 1366, д. 2, л. 139.

(обратно)

46

АПРФ, ф. 32, оп. 11309, д. 21, л. 2.

(обратно)

47

Грачев Л.П. Дорога от Волхова. Л., 1983. С. 231.

(обратно)

48

ЦАМО, ф. 32, оп. 11309, д. 98, л. 188, 192.

(обратно)

49

Мерецков К.А. Указ. соч. С. 256.

(обратно)

50

Воронов Н.Н На службе военной. М., 1963. С. 234.

(обратно)

51

ЦАМО, ф. 32, оп. 11309, д. 120, л. 291.

(обратно)

52

См.: Грачев Л.П. Указ. соч. С. 228.

(обратно)

53

ЦАМО, ф. 32, оп. 11309, д. 21, л. 326; д. 120, л. 77.

(обратно)

54

Русский архив. Великая Отечественная. Приказы народного комиссара обороны СССР 22 июня 1941 г. — 1942 г. Т. 13 (2—2). М., 1997. С. 276.

(обратно)

55

Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. В 3 т. 10-е изд. М., 1990. Т. 2. С. 291.

(обратно)

56

РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 750, л. 155.

(обратно)

57

См.: Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В. Сталине. М., 1988. С. 405.

(обратно)

58

См.: Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В. Сталине. М., 1988. С. 404.

(обратно)

59

РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 750, л. 110, 111.

(обратно)

60

РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 750, л. 158.

(обратно)

61

Штеменко С.М. Указ. соч. Кн. 1. С. 62.

(обратно)

62

Бирюзов С.С. Когда гремели пушки. М., 1961. С. 94—95.

(обратно)

63

Печенкин А.А. Высший командный состав Красной Армии в годы Второй мировой войны. М., 2002. С. 135.

(обратно)

64

Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. С. 404.

(обратно)

65

Иванов С.П. Штаб армейский, штаб фронтовой. М., 1990. С. 359.

(обратно)

66

Шарипов А.А. Черняховский. М., 1978. С. 104—105.

(обратно)

67

Рокоссовский К.К. Солдатский долг. М., 1985. С. 203.

(обратно)

68

Бульвар Гордона, 2005, 24 мая.

(обратно)

69

Факты, 2005,25 мая.

(обратно)

70

Зеркало недели, 2005, 28 мая — 3 июня.

(обратно)

71

ЦАМО РФ, ф. 32, оп. 11309, д. 139, л. 17.

(обратно)

72

И.Ф. Дашичев был вскоре освобожден, но затем повторно арестован в июле 1942 г. и находился в заключении до июля 1953 г.

(обратно)

73

АПРФ, ф. 3, оп. 50, д. 441, л. 32—36, 38—41, 48—52.

(обратно)

74

ЦАМО РФ, ф. 16, оп. 1025, д. 30, л. 35.

(обратно)

75

Кузнецов К.Г. Накануне. М, 1966. С. 268.

(обратно)

76

ЦАМО РФ, ф. 32, оп. 11309, д. 150, л. 6—10, 12, 24—25; д. 151, л. 14.

(обратно)

77

ЦАМО РФ, ф. 32, оп. 11309, д. 150, л. 53, 64а.

(обратно)

78

Цит. по: Рубцов Ю.В. Мехлис. Тень вождя. М., 2007. С. 337.

(обратно)

79

Русский архив. Великая Отечественная. Ставка ВГК: документы и материалы. 1942 год. Т. 16 (5—2). М., 1996. С. 117, 503.

(обратно)

80

АПРФ, ф. 3, оп. 50, д. 441, л. 62—64.

(обратно)

81

ЦАМО РФ, ф. 32, оп. 11309, д. 150, л. 134—135.

(обратно)

82

АПРФ, ф. 3, оп. 50, д. 441, л. 66—68.

(обратно)

83

Гальдер Ф. Военный дневник. Пер. с нем. В 4 т. Т. 3. Кн. 2. М., 1971. С. 220—221.

(обратно)

84

«Совершенно секретно! Только для командования!». Стратегия фашистской Германии в войне против СССР. Документы и материалы. М., 1967. С. 381.

(обратно)

85

Невзоров Б.И. Май 1942-го: Ак-Монай, Еникале // Военно-исторический журнал, 1992, № 8. С. 34—35.

(обратно)

86

Типпельскирх К. История второй мировой войны. Пер. с нем. М., 1956. С. 229.

(обратно)

87

Цит. по: Песков В.М. Война и люди. М, 1979. С. 134.

(обратно)

88

ЦАМО РФ, ф. 32, оп. 11309, д. 139, л. 172—174.

(обратно)

89

ЦАМО РФ, ф. 32, оп. 11309, д. 140, л. 269.

(обратно)

90

ЦАМО РФ, ф. 32, оп. 11309, д. 139, л. 502—504.

(обратно)

91

Хренов А.Ф. Мосты к победе. М, 1982. С. 222.

(обратно)

92

Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. С. 302.

(обратно)

93

Басов А.В. Крым в Великой Отечественной войне 1941—1945. М., 1987. С. 142.

(обратно)

94

Великая Отечественная война 1941—1945. В 4 кн. Кн. 1. С. 314, 330.

(обратно)

95

Хренов А.Ф. Указ. соч. С. 223, 225.

(обратно)

96

РГВА, ф. 40884, оп. 1, д. 74, л. 14.

(обратно)

97

Русский архив. Великая Отечественная. Ставка ВГК: документы и материалы. 1942 год. С. 193.

(обратно)

98

ЦАМО РФ, ф. 32, оп. 11309, д. 139, л. 602.

(обратно)

99

Невзоров Б.К. Указ. соч. С. 37.

(обратно)

100

Русский архив. Великая Отечественная. Ставка ВГК: документы и материалы. 1942 год. С. 199.

(обратно)

101

Русский архив. Великая Отечественная. Ставка ВГК: документы и материалы. 1942 год. С. 201.

(обратно)

102

ЦАМО РФ, ф. 32, оп. 11309, д. 140, л. 73.

(обратно)

103

Там же, л. 77.

(обратно)

104

Цит. по: Волкогонов Д.А. Указ. соч. Кн. 2. С. 196.

(обратно)

105

Гальдер Ф. Указ. соч. С. 246, 248—249.

(обратно)

106

ЦАМО РФ, ф. 32, оп. 11309, д. 116, л. 223—224.

(обратно)

107

Там же, д. 140, л. 115,249.

(обратно)

108

Русский архив. Великая Отечественная. Ставка ВГК: документы и материалы. 1942 год. С. 236—239.

(обратно)

109

Красная звезда, 2005, 12 апреля.

(обратно)

110

Великая Отечественная война 1941—1945. В 4 кн. Кн. 1. С. 332; Россия и СССР в войнах XX века: статистическое исследование. С. 346.

(обратно)

111

Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М., 1997. С. 106.

(обратно)

112

Сувениров О.Ф. Трагедия РККА 1937—1938. М., 1998. С. 305.

(обратно)

113

Василевский A.M. Дело всей жизни. В 2 кн. М., 1988. Кн. 2. С. 227.

(обратно)

114

Черчилль У. Вторая мировая война. Пер. с англ. Кн. 2. Т. 3—4. М., 1991. С. 515.

(обратно)

115

Кузнецов Н.Г. Крутые повороты: из записок адмирала. М., 1995. С. 37, 45, 56; Он же: Накануне. С. 224.

(обратно)

116

«Чего стоят полководческие качества Сталина». Непроизнесенная речь маршала Г.К. Жукова // Источник, 1995, № 2. С. 147—148.

(обратно)

117

Василевский A.M. Указ. соч. Кн. 2. С. 220.

(обратно)

118

Жуков Г.К. Указ. соч. Т. 2. С. 332.

(обратно)

119

Воронов Н.Н. Указ. соч. С. 385.

(обратно)

120

Булганин Н.А. Сталин и Советские Вооруженные Силы. М., 1949. С. 12—13.

(обратно)

121

Василевский A.M. Указ. соч. Кн. 2. С. 233.

(обратно)

122

Чего стоят полководческие качества Сталина. С. 152—153.

(обратно)

123

См.: Родина, 2005, № 4. С. 88.

(обратно)

124

Кузнецов Н.Г. Крутые повороты. С. 58.

(обратно)

125

Правда, 1989, 20 января.

(обратно)

126

Сталинградская эпопея. Материалы НКВД СССР и военной цензуры из Центрального архива ФСБ РФ. М, 2000. С. 168—169.

(обратно)

127

«Умри, а держись» // Родина, 2005, № 4. С. 30—31.

(обратно)

128

Русский архив. Великая Отечественная. Приказы народного комиссара обороны СССР 22 июня 1941 г. — 1942 г. Т. 13 (2—2). С. 278.

(обратно)

129

Русский архив. Великая Отечественная. Главные политические органы Вооруженных Сил СССР в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. Документы и материалы. Т. 17—6 (1—2). М., 1996. С. 153.

(обратно)

130

Бараболя П.Д. В бой уходили штрафники. — В кн.: Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3 т. Т. 1. М, 1995. С. 356.

(обратно)

131

Сталинградская эпопея. С. 172—173, 176.

(обратно)

132

Лазарев Л. Записки пожилого человека // Знамя, 2003, № 7. С. 122.

(обратно)

133

См.: Красная звезда, 2009, 16 сентября.

(обратно)

134

Россия и СССР в войнах XX века. Статистическое исследование. С. 441.

(обратно)

135

Лащенко П.Н. Продиктован суровой необходимостью // Военно-исторический журнал, 1988, №. 8. С. 76.

(обратно)

136

ЦАМО РФ, ф. 4, оп. 16930, д. 5, т. 1, л. 1.

(обратно)

137

ЦАМО РФ, ф. 1257, оп. 115516, д. 4, л. 456, 464, 478; д. 8г, л. 21; д. 11, л. 32; д. 12, л. 211, 220, 237.

(обратно)

138

Там же, ф. 4, оп. 16929, д. 4, л. 91.

(обратно)

139

Русский архив. Великая Отечественная. Приказы народного комиссара обороны СССР 1943—1945 гг. Т. 13 (2—3). М., 1997. С. 241.

(обратно)

140

ЧДАМОРФ, ф. 1257, оп. 115516, д. 4, л. 29, 57.

(обратно)

141

ЧДАМОРФ,ф. 1257, оп. 115516, д. 4, л. 13.

(обратно)

142

Россия и СССР в войнах XX века. С. 441.

(обратно)

143

ЦАМОРФ,ф. 1257, оп. 115516, д. 4, л. 1а—10.

(обратно)

144

См.: Русский архив. Великая Отечественная. Приказы народного комиссара обороны СССР 1943—1945 гг. Т. 13 (2—3). С. 332—333.

(обратно)

145

Цит. по: Рубцов Ю.В. Штрафники Великой Отечественной: в жизни и на экране. М., 2008. С. 152.

(обратно)

146

Василевский A.M. Указ. соч. Кн. 1. С. 222.

(обратно)

147

Красная звезда, 1993, 10 июля.

(обратно)

148

Цит. по: Захаров Ю.Д. Генерал армии Н.Ф. Ватутин. М., 1985. С. 17.

(обратно)

149

Жуков Г.К Указ. соч. Т. 1. С. 312, 325.

(обратно)

150

Русский архив. Великая Отечественная. Накануне войны: материалы совещания высшего руководящего состава РККА 23—31 декабря 1940 г. Т. 12 (1). М., 1993. С. 373, 392.

(обратно)

151

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М., 1989. С. 248—249.

(обратно)

152

См.: Горькоев Ю.А., Сёмин Ю.Н. О характере военно-оперативных планов СССР накануне Великой Отечественной войны. Новые архивные документы. — Новая и новейшая история, 1997, № 5; Безыменский Л.А. О «плане Г.К. Жукова» от 15 мая 1941 г. — Там же. 2000, №3.

(обратно)

153

1941 год. Кн. 2. С. 216.

(обратно)

154

1941 год. Кн. 2. С. 423.

(обратно)

155

Чего стоят полководческие качества Сталина. С. 149.

(обратно)

156

Манштейн Э. Утерянные победы. Смоленск, 1999. С. 215—216.

(обратно)

157

Рокоссовский К.К. Указ. соч. С. 177.

(обратно)

158

Штеменко С.М. Указ. соч. Кн. 1. С. 153.

(обратно)

159

Русский архив. Великая Отечественная. Курская битва. Документы и материалы 27 марта — 23 августа 1943 г. Т. 15 (4—4). М., 1997. С. 221—222.

(обратно)

160

Русский архив. Великая Отечественная. Курская битва. Документы и материалы 27 марта — 23 августа 1943 г. Т. 15 (4—4). М., 1997. С. 269—270.

(обратно)

161

Катуков М.Е. На острие главного удара. 2-е изд., испр. М., 1976. С. 244.

(обратно)

162

Русский архив. Великая Отечественная. Ставка Верховного Главнокомандования. Документы и материалы. 1943 год. Т. 16—5 (3). М., 1999. С. 194—195.

(обратно)

163

Именно в битве за Днепр Красная Армия несла самые большие среднесуточные потери за войну. — См.: Великая Отечественная война. Кн. 2. С. 404.

(обратно)

164

Рокоссовский К.К. Указ. соч. С. 306.

(обратно)

165

Великая Отечественная война. Кн. 3. С. 37.

(обратно)

166

Манштейн Э. Указ. соч. С. 628; Типпельскирх К. Указ. соч. С. 480.

(обратно)

167

Жуков Г.К. Указ. соч. Т. 3. С. 113.

(обратно)

168

Крайнюков К.В. Генерал армии Николай Ватутин. — Полководцы и военачальники Великой Отечественной. Вып. 1. М, 1971. С. 73—74.

(обратно)

169

Русский архив. Великая Отечественная. Приказы народного комиссара обороны СССР 1943—1945 гг. Т. 13 (2—3). С. 251.

(обратно)

170

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 2. Кн. 1. С. 92—93.

(обратно)

171

Русский архив. Великая Отечественная. Приказы и директивы народного комиссара ВМФ в годы Великой Отечественной войны. Т. 21 (10). М, 1996. С. 29.

(обратно)

172

1941 год. Кн. 2. С. 474.

(обратно)

173

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 2. Кн. 1. С. 366, 371—372.

(обратно)

174

Матвеев А.И. 1418 дней и ночей Великой Отечественной войны. М., 2002. С. 14.

(обратно)

175

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 2. Кн. 1. С. 412.

(обратно)

176

1941 год. Кн. 2. С. 478.

(обратно)

177

Меженько А.В. Военнопленные возвращались в строй... // Военно-исторический журнал, 1997, № 5. С. 31.

(обратно)

178

См.: Лубянка в дни битвы за Москву. М., 2002. С. 129.

(обратно)

179

РГАНИ, ф. 89, оп.18, д. 8, л. 1—3.

(обратно)

180

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 2. Кн. 2. М., 2000. С. 20.

(обратно)

181

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 2. Кн. 2. М., 2000. С. 85—86.

(обратно)

182

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 2. Кн. 2. М., 2000. С. 119.

(обратно)

183

Там же. С. 396.

(обратно)

184

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 2. Кн. 2. М., 2000. С. 206.

(обратно)

185

Лубянка в дни битвы за Москву. С. 92.

(обратно)

186

Русский архив. Великая Отечественная. Приказы народного комиссара обороны СССР 22 июня 1941 г. — 1942 г. Т. 13 (2—2). С. 312—315.

(обратно)

187

Цит. по: Великая Отечественная война. 1941—1945. В 4 кн. Кн. 1. С. 356.

(обратно)

188

Каганович Л.М. Памятные записки. М., 2003. С. 593.

(обратно)

189

ЦАМО, ф. 203, оп. 2847, д. 9, л. 127.

(обратно)

190

Русский архив. Великая Отечественная. Главные политические органы Вооруженных Сил СССР в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. Т. 17—6 (1—2). С. 161.

(обратно)

191

Лащенко П.Н. Указ. соч. С. 77.

(обратно)

192

Цит. по: Ищенко С.Г. «Я из заградотряда» // Военно-исторический журнал, 1988, № 11. С. 61.

(обратно)

193

Сукнев М.И. Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата. 1941—1945. М., 2006. С. 163.

(обратно)

194

Пыльцын А.В. Правда о штрафбатах. М., 2007. С. 76.

(обратно)

195

Белоцерковский В. В. Путешествие в будущее и обратно. В 2-х кн. Кн. 1.М., 2005.С.75.

(обратно)

196

Сталинградская эпопея. С. 230.

(обратно)

197

Сталинградская эпопея. С. 207.

(обратно)

198

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 3. Кн. 2. М., 2003. С. 513.

(обратно)

199

Сталинградская эпопея. С. 181—182.

(обратно)

200

К этому времени изменилась соподчиненность заградительных отрядов. 19 апреля 1943 г. Управление особых отделов из НКВД было передано в Наркомат обороны и реорганизовано в Главное управление контрразведки «Смерш» НКО СССР (аналогичное управление было создано и в структуре Наркомата ВМФ).

(обратно)

201

«Огненная дуга»: Курская битва глазами Лубянки. М, 2003. С. 50.

(обратно)

202

Там же. С. 129—130.

(обратно)

203

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 2. Кн. 2. С. 401.

(обратно)

204

Сталинградская эпопея. С. 181,407.

(обратно)

205

Цит. по: Военно-исторический журнал, 1988, № 11. С. 60.

(обратно)

206

Военно-исторический журнал, 1988, № 8. С. 80.

(обратно)

207

Цит. по: Военно-исторический журнал, 1988, № 11. С. 59.

(обратно)

208

Москаленко К.С. На Юго-Западном направлении. 1943—1945. Воспоминания командарма. В 2 кн. Кн. П. М., 1973. С. 170—171.

(обратно)

209

Горбатов А.В. Годы и войны. М., 1989. С. 253,274.

(обратно)

210

Сталинградская эпопея. С. 232.

(обратно)

211

Военно-исторический журнал, 1998, № 8. С. 80.

(обратно)

212

Русский архив. Великая Отечественная. Приказы народного комиссара обороны СССР 1943—1945 гг. Т. 13 (2—3). С. 326.

(обратно)

213

Бирюзов С.С. Советский солдат на Балканах. М., 1963. С. 232— 233; Блажей А.К. В армейском штабе. М., 1967. С. 255.

(обратно)

214

Смирнов Б.А. Небо моей молодости. М, 1990.

(обратно)

215

Переписка Председателя Совета Министров СССР с Президентами США и Премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. Т. 2. С. 119, 133.

(обратно)

216

АПРФ, ф. 3, оп. 50, д. 421. л. 30—31.

(обратно)

217

В некоторых позднейших публикациях указывается, что Г.П. Котов погиб во время налета авиации противника. См., например: Военно-исторический журнал, 1993, № 6. С. 8.

(обратно)

218

Бывший в то время заместителем начальника Генерального штаба генерал С.М. Штеменко приводит иные цифры: «Погибли командир корпуса генерал-лейтенант Григорий Петрович Котов и 31 офицер и боец, было ранено 37 человек... Кроме людей было потеряно 3 американских и 3 наших самолета». — Штеменко СМ. Указ. соч. Кн. 2. С. 208.

(обратно)

219

АПРФ, ф. 3, оп. 50, д. 421. л. 35.

(обратно)

220

АПРФ, ф. 3, оп. 50, д. 421. л. 37.

(обратно)

221

Там же, л. 39—40.

(обратно)

222

АПРФ, ф. 3, оп. 50, д. 421. л. 46.

(обратно)

223

Генерал-полковник авиации (впоследствии — маршал авиации) В.А. Судец — командующий 17-й воздушной армией.

(обратно)

224

Смирнов Б.А. Указ. соч. С. 294.

(обратно)

225

АПРФ, ф. 3, оп. 50, д. 421, л. 49.

(обратно)

226

Русский архив. Великая Отечественная. Т. 15 (4—5). Битва за Берлин (Красная Армия в поверженной Германии). М., 1995. С. 350

(обратно)

227

Смирнов Б.А. Указ. соч. С. 295—296.

(обратно)

228

Русский архив. Великая Отечественная. Т. 15 (4—5). Битва за Берлин. С. 331—332.

(обратно)

229

Константин Константинович Рокоссовский (автобиография) // Военно-исторический журнал, 1990, № 12. С. 86.

(обратно)

230

Цит. по: Свердлов Ф.Д. Неизвестное о советских полководцах. М., 1995. С. 19—20.

(обратно)

231

См.: Назаревич Р. Варшавское восстание: 1944 год. Пер. с польск. М, 1989. С. 83.

(обратно)

232

Русский архив. Великая Отечественная. Т. 14 (3—1). СССР и Польша: 1941—1945. К истории военного союза. Документы и материалы. М, 1994. С. 208.

(обратно)

233

Цит. по: Конецки Т., Рушкевич И. Маршал двух народов. Пер. с польск. Варшава, 1980. С. 159.

(обратно)

234

Волокитима Т.В., Мурашко Г.П., Носкова А.Ф., Покивайлова Т.А. Москва и Восточная Европа. Становление политических режимов советского типа (1949—1953): очерки истории. М., 2002. С. 487.

(обратно)

235

См.: Белые пятна — черные пятна. Сложные вопросы в российско-польских отношениях. М., 2010. С. 423.

(обратно)

236

Цит. по: Конецки Т., Рушкевич И. Указ. соч. С. 183.

(обратно)

237

Досье гласности, 2000, № 4.

(обратно)

238

Волокитина Т.В., Мурашко Г.П., Носкова А.Ф., Покивайлова ТА. Указ. соч. С. 435.

(обратно)

239

Цит. по: Свердлов Ф.Д. Указ. соч. С. 24.

(обратно)

240

Конецки Т., Рушкевич И. Указ. соч. С. 212.

(обратно)

241

СССР и Польша: октябрь 1956-го // Исторический архив, 1996, № 5-6. С. 182.

(обратно)

242

Цит. по: Кардашов В.И. Рокоссовский. М., 1984. С. 436.

(обратно)

243

Гаглов И.И. Генерал армии А.И. Антонов. 2-е изд. М, 1987. С. 29,34.

(обратно)

244

Гареев М.А. Полководцы Победы и их военное наследие. 2-е изд. М., 2004. С. 162.

(обратно)

245

Штеменко С.М. Указ. соч. Кн. 1. С. 106.

(обратно)

246

Гаглов И.И. Указ. соч. С. 86.

(обратно)

247

Штеменко С.М. Указ. соч. Кн. 1. С. 165.

(обратно)

248

Жуков Г.К. Указ. соч. Т. 3. С. 21—22.

(обратно)

249

Жуков Г.К. Указ. соч. Т. 2. С. 112.

(обратно)

250

Яковлев А. С. Цель жизни. М, 1973. С. 330.

(обратно)

251

Штеменко С.М. Указ. соч. Кн. 1. С. 173.

(обратно)

252

Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. С. 473.

(обратно)

253

Цит. по: Ретин Л.Е., Степанов B.C. Судьбы генеральские... // Военно-исторический журнал, 1993, № 12. С. 17.

(обратно)

254

Воронов Н.Н. На службе военной. С. 166.

(обратно)

255

Цит. по: Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. Т. 1. С. 295.

(обратно)

256

Решин Л.Е., Степанов B.C. Указ. соч. С. 18.

(обратно)

257

Дело маршала Г.И. Кулика (январь—март 1942 г.) // Известия ЦК КПСС, 1991, №8. С. 198.

(обратно)

258

Дело маршала Г.И. Кулика. С. 203.

(обратно)

259

Дело маршала П.И. Кулика. С. 204.

(обратно)

260

Дело маршала Г.И. Кулика. С. 212—214.

(обратно)

261

Василевский A.M. Дело всей жизни. Кн. 2. С. 40.

(обратно)

262

Георгий Жуков. Стенограмма октябрьского (1957 г.) пленума ЦК КПСС и другие документы. М., 2001. С. 642—643.

(обратно)

263

Бобренев В.А., Рязанцев В.Б. Палачи и жертвы. М., 1993. С. 260— 261.

(обратно)

264

Дело маршала Г.И. Кулика. С. 217.

(обратно)

265

Цит. по: Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. С. 474.

(обратно)

266

Там же. С. 473.

(обратно)

267

Глебов К.С. Интриги в Генеральном штабе // Военно-исторический журнал, 1993, № 11. С. 41.

(обратно)

268

Судоплатов П.А. Разведка и Кремль. М., 1996. С. 439.

(обратно)

269

П.И. Бодин — генерал-лейтенант, в 1942 г. — второй заместитель начальника Генерального штаба, с июля 1942 г. — начальник штаба Сталинградского, с августа — начальник штаба Закавказского фронтов. Погиб 2 ноября 1942 г. в ходе Нальчикско-Орджоникидзевской операции.

(обратно)

270

Имеется в виду маршал артиллерии Н.Д. Яковлев, заместитель военного министра СССР. В начале 1952 г. он был снят с должности и арестован по обвинению во вредительстве, а также лишен воинского звания. Освобожден и восстановлен в звании после смерти Сталина.

(обратно)

271

В 1951 г. при Президиуме Совета Министров СССР было создано Бюро по военным и военно-промышленным вопросам под председательством Н.А. Булганина. Оно действовало с февраля 1951 г. по октябрь 1952 г. В состав бюро входили A.M. Василевский — военный министр, Д.Ф. Устинов — министр вооружения, М.В. Хруничев — министр авиационной промышленности, И.С. Юмашев — военно-морской министр.

(обратно)

272

В марте 1953 г. Военное министерство было преобразовано в Министерство обороны СССР.

(обратно)

273

Георгий Жуков. Стенограмма октябрьского (1957 г.) пленума ЦК КПСС и другие документы. С. 391.

(обратно)

274

Красная звезда, 2007, 27 февраля.

(обратно)

275

См.: Знамя, 1988, №11.

(обратно)

276

РГАСПИ, ф. 17, оп. 3, д. 1064, л. 50.

(обратно)

277

Кузнецов Н.Т. Накануне. С. 278—279.

(обратно)

278

Костев Г.Г. Военно-Морской Флот страны (1945—1995): взлеты и падения. СПб. 1999. С. 25.

(обратно)

279

Кузнецов Н.Г. Крутые повороты. С. 43.

(обратно)

280

Кузнецов Н.Г. Крутые повороты. С. 23—24.

(обратно)

281

Кузнецов Н.Г. Крутые повороты. С. 24.

(обратно)

282

Цит. по: Адмирал Флота. Героические и драматические страницы жизни Н.Г. Кузнецова. М., 2002. С. 286.

(обратно)

283

Цит. по: Зонин С.А. Адмирал Л.М. Галлер: жизнь и флотоводческая деятельность. М., 1991. С. 403—404.

(обратно)

284

Кузнецов Н.Г. Крутые повороты. С. 28.

(обратно)

285

Кузнецов Н.Г. Крутые повороты. С. 29.

(обратно)

286

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы. М., 1998. С. 41.

(обратно)

287

Светлишин Н.А. Крутые ступени судьбы. Жизнь и ратные подвиги маршала Г.К. Жукова. Хабаровск, 1992. С. 244.

(обратно)

288

Георгий Жуков. Стенограмма. С. 182—184.

(обратно)

289

Георгий Жуков. Стенограмма. С. 165.

(обратно)

290

Следует заметить, что Жуков был действительно недоволен работой Желтова и планировал заменить его. Последний об этом знал, поэтому вполне резонно допустить, что своим обращением в ЦК он под благовидным предлогом наносил по министру упреждающий удар, позволявший (и позволивший) сохранить высокий пост.

(обратно)

291

Георгий Жуков. Стенограмма. С. 197.

(обратно)

292

Георгий Жуков. Стенограмма. С. 202.

(обратно)

293

Георгий Жуков. Стенограмма. С. 237—245.

(обратно)

294

С.М. Штеменко — в 1956—1957 гг. — заместитель начальника Генерального штаба ВС СССР — начальник Главного разведывательного управления, генерал-полковник. В связи с «делом Жукова» был снят с должности и понижен в воинском звании.

(обратно)

295

Х.-У.Д. Мамсуров — в 1957—1968 гг. — первый заместитель начальника ГРУ, генерал-полковник.

(обратно)

296

Георгий Жуков. Стенограмма. С. 241.

(обратно)

297

Георгий Жуков. Стенограмма. С. 350.

(обратно)

298

Георгий Жуков. Стенограмма. С. 245.

(обратно)

299

Георгий Жуков. Стенограмма. С. 261.

(обратно)

300

Георгий Жуков. Стенограмма. С. 269, 282, 287.

(обратно)

301

Георгий Жуков. Стенограмма. С. 296, 305, 310, 360, 369.

(обратно)

302

Хрущев Н.С. Время. Люди. Власть. Воспоминания в 4 кн. М., 1999. Кн. 3. С. 240.

(обратно)

303

См.: Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. С. 412.

(обратно)

304

Шатилов В.М. А до Берлина было так далеко... М., 1987. С. 324.

(обратно)

305

Маршал Жуков. Каким мы его помним. М., 1989. С. 382.

(обратно)

306

Конев К.С. Записки командующего фронтом. М., 1991. С. 583— 584.

(обратно)

307

АПРФ, ф. 45, оп. 1, д. 481, л. 67.

(обратно)

308

Цит. по: Печенкин А.А. Высший командный состав Красной Армии в годы Второй мировой войны. С. 150—151.

(обратно)

309

Маршал Жуков. Каким мы его помним. С. 382.

(обратно)

310

Судоплатов П.А. Разведка и Кремль. С. 368.

(обратно)

311

Булганин Н.А. Сталин и Советские Вооруженные Силы. С. 3—4, 15.

(обратно)

312

Кузнецов Н.Г. Крутые повороты. С. 23—24.

(обратно)

313

Берия: конец карьеры. М., 1991. С. 276.

(обратно)

314

Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы. М., 1999. С. 110.

(обратно)

315

См.: Каганович Л.М. Памятные записки. С. 503.

(обратно)

316

Вишневская Г.П. Галина. История жизни. М., 2007. С. 168.

(обратно)

317

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы. С. 74.

(обратно)

318

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы. С. 79—80.

(обратно)

319

Там же. С. 169—170.

(обратно)

320

Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. Т. 1. С. 255—256.

(обратно)

321

Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. В 3 т. М., 2005. Т. 2. Кн. 5. С.411.

(обратно)

322

Ортенберг Д.К. Сталин, Щербаков, Мехлис и другие. М, 1995. С. 191—192.

(обратно)

323

Симонов К.М. Собр. соч. в 10 т. Т. 9. Разные дни войны. Дневник писателя. М, 1983. С. 332—333.

(обратно)

324

Язов Д.Т. Удары судьбы. 2-е изд. М., 2000. С. 473.

(обратно)

325

Добрынин А. Ф. Сугубо доверительно. М., 1996. С. 658.

(обратно)

326

Маршалы Советского Союза. Личные дела рассказывают. С. 63.

(обратно)

327

Красная звезда, 2001, 30 июня.

(обратно)

328

Цит. по: Ивашов Л.Т. Маршал Язов. М., 1992. С. 23.

(обратно)

329

Красная звезда, 2001, 30 июня.

(обратно)

330

Красная звезда, 2003, 27 сентября.

(обратно)

331

Грушко В.Ф. Судьба разведчика. М., 1997. С. 217.

(обратно)

332

Труд, 2007, 26 мая.

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

Раздел I НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

  Очерк 1 «КРЕСТНЫЙ ПУТЬ» КОМАНДОВАНИЯ ЗАПАДНЫМ ФРОНТОМ

  Очерк 2 ИЗ РАЗВЕДЧИКОВ - В ДИПЛОМАТЫ

  Очерк 3 КНУТ СВЕЧКОЙ

  Очерк 4 ГОРЛОВЫ И ОГНЕВЫ В ЖИЗНИ И НА ПОДМОСТКАХ

  Очерк 5 ЧЕМ ЗАКОНЧИЛАСЬ «ОХОТА НА ДРОФ»

  Очерк 6 ВЕРХОВНЫЙ И ЕГО ГЕНЕРАЛЫ

  Очерк 7 «В СИБИРЬ ШАГОМ МАРШ!» ПО-СОВЕТСКИ

  Очерк 8 ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ОН ПРИНЯЛ В СОЛДАТСКОЙ ЦЕПИ

  Очерк 9 «ПОСТАВИТЬ В НЕПОСРЕДСТВЕННОМ ТЫЛУ НЕУСТОЙЧИВЫХ ДИВИЗИЙ...»

  Очерк 10 АВИАУДАР ОТ АМЕРИКАНСКИХ СОЮЗНИКОВ

Раздел II ВОЙНА ПОСЛЕ ВОЙНЫ

  Очерк 1 РУКА МОСКВЫ В ПЕРЧАТКЕ ЦВЕТА ХАКИ

  Очерк 2 «НАПРАВИТЬ В ЗАКАВКАЗСКИЙ ОКРУГ»

  Очерк 4 «Я НЕ МОГУ СЧИТАТЬ СЕБЯ КАКИМ-ТО СЕКРЕТНЫМ ОСВЕДОМИТЕЛЕМ БЕРИИ»

  Очерк 5 БЕСЧЕСТНЫЙ «СУД ЧЕСТИ»

  Очерк 6 ПОЛИТИЧЕСКИЙ РАССТРЕЛ МАРШАЛА ЖУКОВА

  Очерк 7 ЧТО ВЫХОДИТ, КОГДА БАНКИР СТАНОВИТСЯ ВОЕННЫМ МИНИСТРОМ

  Очерк 8 ПРОТОТИП СИМОНОВСКОГО ГЕРОЯ

  Очерк 9 «ДЕЛО СТАЛО ПРИНИМАТЬ ХАРАКТЕР ОТКРЫТЫХ СТЫЧЕК»

ИЛЛЮСТРАЦИИ

• Реклама на сайте

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно