Ольга Эдельман. Сталин, Коба и Сосо. Молодой Сталин в исторических источниках

Ольга Эдельман
Сталин, Коба и Сосо. Молодой Сталин в исторических источниках

Введение

Иосифу Виссарионовичу Джугашвили, более известному как Сталин, к моменту свержения самодержавия было 38 лет^[1]. Более половины из отведенных ему судьбой 74 лет он провел при старом режиме, а к революции подошел вполне зрелым, сложившимся человеком. Между тем эта часть его биографии до сих пор недостаточно изучена, изобилует неясностями, пробелами, слухами и версиями разной степени фантастичности и недостоверности. Из-за этого и сам Сталин выглядит как одна большая мистификация: человек с придуманной фамилией, путаницей с датой рождения, сомнениями насчет национальности (грузин? осетин?), каскадом фальшивых имен и документов, слухами о неких темных пятнах в прошлом; даже само его участие в революционном движении и то ставилось под вопрос.

Сталин и сталинская эпоха в целом уже четверть века являются объектом пристального изучения как русских, так и зарубежных специалистов, научные конференции по истории сталинизма собирают впечатляющее число участников, издается огромное число статей и книг, введены в научный оборот крупные массивы архивных документов. Но диспропорция в наших знаниях о биографии Сталина сохраняется: фигура советского диктатора неизменно находится в центре внимания, и он же в роли революционера-подпольщика продолжает оставаться в тени. С одной стороны, это совершенно естественно. С другой – возможно, мешает более точному пониманию мотивов принятий решений и многих разворачивавшихся в сталинском окружении процессов. Ведь Сталин пришел к власти с багажом жизненного опыта, приобретенного именно в революционном подполье. Это было и специфическое знание страны и народа (взгляд подпольщика, вовлекающего рабочих в революционные кружки и массовые акции, или взгляд ссыльного, живущего среди обывателей Вологды, Сольвычегодска, Туруханска), и усвоенные методы действий, и опыт личного общения с соратниками. Ведь многих большевиков, членов советского руководства, Сталин знал давно, это не могло не сказываться на выборе им помощников, «ближнего круга», а также и внутрипартийных врагов.

Конечно же, недостаточная изученность первой части сталинской биографии имеет серьезные причины, не исчерпывающиеся тем очевидным фактом, что вторая половина его жизни представляется гораздо более значимой. Принявшись за дореволюционный период жизни Иосифа Джугашвили, исследователь сталкивается с целым рядом трудностей методического и технического характера. Проблема здесь не в скудости источников, но в их изобилии. Технические трудности связаны с необходимостью масштабного поиска документов, распыленных по десяткам и сотням архивных дел и порожденных сложнейшим делопроизводством политической полиции Российской империи. Методические же коренятся в той источниковедческой головоломке, с которой придется иметь дело историку, собравшему наконец достаточно представительный документальный комплекс. Честно говоря, не существует ни одной категории источников о молодом Сталине, которые можно было бы счесть априори более или менее заслуживающими доверия. Большевики-сталинисты и большевики, обиженные Сталиным, меньшевики-эмигранты – каждый зависел от собственной позиции, положения и судьбы, и это не могло не отразиться на содержании мемуаров. Многое определял давний партийный раскол на меньшевиков и большевиков. Названия фракций в конспиративной переписке сначала из предосторожности перед возможной перлюстрацией стали сокращать: «б-ки» и «м-ки», затем это перешло в партийный жаргон, говорить и даже писать между собой стали «беки» и «меки». «Беки» – большевики, «меки» – меньшевики.

Были еще жандармы, оставившие обильную документацию, но по понятным причинам их осведомленность о делах РСДРП была ограниченной.

Задача данной книги – поделиться сугубо источниковедческими наблюдениями автора после более чем десятилетней работы с документами о молодом Сталине^[2].

Сталинская биография во всех ее аспектах была чрезвычайно политизирована, причем история этой политизации весьма ранняя. Она началась даже не с появлением Сталина у власти, а значительно раньше, еще в дореволюционную пору, и коренится зачастую в давних внутрипартийных раздорах. Сложность в том, что все, кто рассказывал что-либо об Иосифе Джугашвили, – и враги, и сторонники – все так или иначе оказывались под влиянием политической конъюнктуры, которая в итоге накладывает на источники, а вслед затем и на исследования, неизгладимые, хотя и очень противоречивые следы. Противоречия коренятся в наслаивающихся друг на друга взаимоисключающих политических позициях авторов. Причем по прошествии лет ситуация представляется все более запутанной. К примеру, до сих пор не вполне забыт вопрос о «завещании Ленина», то есть о том, указал ли он на Сталина как на своего преемника, хотя сам Ленин давно уже перестал быть почитаемым вождем и носителем абсолютной истины, а вне большевистской парадигмы невозможно всерьез оценивать Сталина с точки зрения того, был ли он верным учеником и соратником Ленина. О Ленине теперь известно немало нелицеприятных вещей, однако, когда нужно уличить Сталина, участники дискуссий склонны опять прибегнуть к ленинскому авторитету.

Более близкий к теме настоящей книги пример – это вопрос о том, участвовал ли Сталин в знаменитой тифлисской экспроприации 1907 года. Главным ее исполнителем был Камо, а организаторами – большевики. Тогда же имел место яростный спор с меньшевиками, требовавшими отказаться от экспроприаций и террористической деятельности. Меньшевики обвиняли в организации экспроприации и даже участии в ней Кобу. Доказательств его непосредственного участия не было и нет. После революции в советских изданиях «тифлисский экс» стал преподноситься как один из отважных и лихих подвигов Камо. В то же время, насколько теперь возможно установить, в партии ходили упорные слухи, что Сталин все-таки был причастен к «тифлисскому эксу».

Троцкий утверждал, что «личное участие Кобы в тифлисской экспроприации издавна считалось в партийных кругах несомненным», а сам Сталин «не подтверждал этих слухов, но и не опровергал их»^[3] (очевидно, говоря это, Троцкий исходил из ситуации двадцатых годов). Но применительно к Сталину в устах старых большевиков, находившихся во внутрипартийной оппозиции к нему, слухи эти легко принимали характер компрометирующих. При этом от своих идейных основ эти большевики-оппозиционеры не отказывались и от большевизма (в их понимании) не отходили. Таким образом,

Сталину они ставили в вину ту самую акцию, за которую Камо считали героем. Для сравнения: никому тогда не приходило в голову упрекать Емельяна Ярославского, который в прошлом стоял во главе большевистской боевой группы на Урале и экспроприаций за ним считалось значительно больше. В официальных биографиях Сталина периода культа личности «тифлисский экс» не упоминался. Зато грузинские меньшевики, продолжавшие в эмиграции публицистическую борьбу, решительно обвиняли Кобу в организации не только тифлисской экспроприации, но и других террористических акций. Воспоминаниями эмигрантов пользовались как источником западные авторы книг о Сталине, и этот эпизод довольно устойчиво трактовался как порочащий советского вождя.

После XX съезда КПСС и разоблачения культа личности внутри страны стали слышнее голоса старых большевиков, многие из которых вернулись из лагерей и ссылок. Они сохраняли верность убеждениям своей молодости и охотно приняли и поддержали хрущевскую концепцию извращения Сталиным ленинских норм партийной жизни. Их стараниями возродились слухи об участии Кобы в «тифлисском эксе», опять же направленные против него. При этом в советской печати по разряду пропагандистской историко-партийной литературы выходили книги, где организация тифлисской экспроприации… ставилась в заслугу Степану Шаумяну, одному из 26 бакинских комиссаров^[4].

Враги Сталина любили задним числом упрекать его в трусости. Оставим в стороне вопрос, каким образом трусливый человек вообще оказался бы в революционном подполье. Кобу называли трусом, но также – главой боевиков-террористов, участником (лично!) тифлисской экспроприации, и наконец, бандитом-уголовником. Как согласовать все это между собой? Можно вообразить совмещение в одном лице боевика, экспроприатора и уголовника; однако как тот же самый деятель мог оказаться человеком не в меру боязливым? Здесь нам в очередной раз приходится сталкиваться с полнейшей непоследовательностью сталинских врагов.

Что касается его апологетов, то содержание их мемуарных рассказов то и дело менялось в зависимости от смены политического и идеологического курса, поэтому зачастую важно не столько то, что говорит рассказчик, сколько дата, когда рассказ записан. Это несколько сходно с ходившей в СССР графической антисоветской шуткой: чертились расходящиеся веером из одной точки две прямые линии, а между ними змеящаяся кривая. Прямые обозначали соответственно «левый уклон» и «правый уклон», кривая – «генеральную линию партии».

При таком сложном и противоречивом грузе традиции задача анализа источников особенно увлекательна, она и является целью данной работы. Читатель не найдет в этой книге новой, научной, достоверной биографии молодого Сталина, но только обзор основных видов источников для нее, размышления о степени их достоверности и информационных возможностях, об исторических и идеологических зигзагах, приведших к их появлению. А поскольку источники, как было сказано выше, сильно зависели от текущей конъюнктуры, то начать придется с истории того, как была представлена жизнь Сталина-революционера в печати.

I. История биографии большевика Джугашвили

О Сталине существует такое множество работ, что даже простое их перечисление является задачей непосильной. Однако за несколькими исключениями трудам многочисленных биографов Сталина свойственна общая особенность: о дореволюционном периоде десятилетиями писали, ссылаясь главным образом на весьма узкий круг фактов, свидетельств и источников, введенных в оборот достаточно давно и кочующих из книги в книгу. Причем вернее даже было бы говорить о наличии в историографии двух несходных и лишь отчасти пересекающихся наборов фактических сведений и цитат: одни фигурировали в официальной прижизненной сталинской биографии, писавшейся в СССР (а также зависимых от нее западных текстах, таких, как книга Анри Барбюса «Сталин»), другие – в работах, вышедших за рубежом.

При жизни Сталина любые биографические материалы о нем в СССР публиковались весьма сдержанно, даже скупо. Документальные публикации строго дозировались и исчислялись единицами, то же касалось книг и статей о его революционном прошлом. Жесткий контроль за всем, что публиковалось относительно сталинской биографии, имел свою предысторию и причины.

Первая известная попытка найти в прошлом Сталина компрометирующие сведения относится еще к 1918 году. Лидер меньшевиков Ю.О. Мартов в статье газеты «Вперед» № 51 заявил, что Сталин в свое время был исключен из партии за участие в той самой тифлисской экспроприации 1907 года. Сталин в ответ обратился в революционный трибунал с жалобой на публичную клевету со стороны Мартова. Московский революционный трибунал рассматривал это дело 16 апреля 1918 года и пришел к крайне невнятному решению. Вопрос о клевете на Сталина был сочтен трибуналу неподсудным, но трибунал признал в других местах текста статьи Мартова «наличность оскорбления для власти Рабоче-Крестьянского Правительства» и постановил выразить ему «за легкомысленное для общественного деятеля недобросовестное в отношении народа преступное пользование печатью, общественное порицание»^[5]. Надо отметить, что оформлено решение трибунала было крайне косноязычно и бестолково. Впрочем, по всей видимости, тогда все постановления революционного трибунала звучали столь же путано и нелепо просто по неумению формулировать мысли письменно и незнанию (и отрицанию) большевиками даже основ юридической нормы.

Сталин, имевший тогда ранг наркома, 17 апреля подал кассационную жалобу (его собственная дефиниция) в Наркомат юстиции. Решение о неподсудности его дела трибуналу он назвал незаконным и не соответствующим декрету о суде и просил представить его жалобу с заключением наркома юстиции во Всероссийский ЦИК^[6]. На следующий день из Наркомата юстиции было послано представление во ВЦИК за подписью наркома П. Стучки с предложением удовлетворить жалобу Сталина и передать дело на новое рассмотрение в Московский революционный трибунал в другом составе^[7]. Мартов требовал вызова с Кавказа свидетелей – Исидора Рамишвили, Ноя Жордания, Степана Шаумяна, – что в тогдашней обстановке вряд ли было реалистичным. Дело закончилось ничем^[8]. 2 июня того же 1918 года Н.Н. Суханов, выступая на заседании

ВЦИК с критикой деятельности революционных трибуналов, в качестве примера сослался как раз на этот случай: «Вы помните, сколько шума вызвал процесс Сталина и Мартова, и как настаивал Сталин, чтобы для него был особый суд, чтобы его судили в какой-то особенной инстанции. Честь его до сих пор не защищена; он к суду, созданному нами, не прибегает, и дело это осталось неподвижным»^[9].

Не зная логики внутрипартийных баталий, взаимных обвинений и предрассудков, зачастую сложно объяснить, почему та или иная деталь рассматривалась как компрометирующая, замалчивалась одними и вытаскивалась на свет другими. К примеру, какая, казалось бы, беда в том, что в декабре 1925 года центральный орган Закавказского краевого комитета ВКП(б) газета «Заря Востока» опубликовала под рубрикой «Двадцатилетие революции 1905 г.» два архивных документа: письмо Сталина из сольвычегодской ссылки и донесение начальника Тифлисского охранного отделения ротмистра Карпова, сообщавшее, что Иосиф Джугашвили в 1905 году был арестован и бежал из тюрьмы? Или что в 1929 году, к 50-летнему юбилею вождя, та же «Заря Востока» и «Бакинский рабочий» поместили найденную в архиве бывшего Бакинского губернского жандармского управления фотографию Кобы, указав, что она относится к 1905 году?^[10]

Проблема была в том, что Сталин, заполняя после революции биографические анкеты, ареста в 1905 году не указывал. Сейчас, собрав большой массив жандармских документов, можно уверенно утверждать: не указывал, потому что этого не было, после побега из первой ссылки в январе 1904 года он не попадался в руки полиции вплоть до 1908 года. Но тогда, в двадцатые годы, история самой партии и биографии виднейших большевиков еще не имели четкой хронологии, даты путались, все представлялось неясным и неочевидным. Зато со времен подполья считалось, что если кого-то арестовали и вскоре отпустили, то это бросает на него серьезные подозрения: раз отпустили, значит, во время допросов его завербовали и теперь он полицейский осведомитель. Жандармы, кстати, об этом знали и зачастую этим пользовались, ведь благодаря подозрительности подпольщиков было легко вывести из игры участника революционного движения, просто ненадолго его арестовав. Столь же подозрительным мог казаться и слишком легкий побег. О побеге Джугашвили из Иркутской губернии в начале 1904 года как раз и ходили нехорошие слухи, будто бежал он с согласия жандармов (это я также вынуждена опровергнуть как не соответствующее действительности). Впрочем, невозможно определить, в какой момент эти слухи возникли, тогда же или значительно позже. Факт тот, что тюремная фотография Иосифа Джугашвили с датой «1905 год» могла, конечно, быть невинным промахом публикаторов, но могла также оказаться понятным посвященным и коварным подкопом под его репутацию.

Еще более очевидным компрометирующим материалом было опубликованное письмо Сталина из Сольвычегодска, ведь в нем он со свойственной ему грубоватой иронией обозвал развернутую тогда Лениным борьбу с очередными партийными оппонентами – так называемыми «отзовистами» (большевиками, предлагавшими прекратить все виды легальной борьбы, отозвать своих депутатов из Государственной Думы и полностью перейти к нелегальным методам) – «бурей в стакане воды» и замечал, что «вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: “пусть, мол, лезут на стену, сколько их душе угодно; а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работай, остальное же приложится” Это, по-моему, к лучшему»^[11].

Беда была не только в том, что несогласие с ленинской линией считалось одним из худших большевистских грехов. Р. Такер подробно проанализировал, как в ходе соперничества за место партийного лидера, освободившееся после смерти Ленина, серьезными аргументами стали близость к Ильичу или случаи отклонения от его линии. На роль преемника претендовал Л.Д. Троцкий, с ним вступили в полемику Н.И. Бухарин и сам Сталин, причем спор вертелся вокруг роли каждого в октябре 1917 года. Более давние заслуги и прегрешения перед партией в полемике с Троцким 1924–1927 годов не были востребованы, что неудивительно, ведь Троцкий до 1917 года не входил в большевистскую фракцию. Зато Сталину припоминали историю с «завещанием Ленина» и предшествовавший конфликт с Ильичом^[12].

Публикации в закавказских газетах в декабре 1925 года служат иллюстрацией того, что внутрипартийная интрига не сводилась к соперничеству в узкой руководящей группе или по крайней мере к непосредственной полемике Троцкого, Бухарина и Сталина. Верхушка Закавказского краевого комитета ВКП(б) вела какую-то свою игру, и особенно странно то, что первым секретарем крайкома в тот момент был Серго Орджоникидзе, который считается человеком, близким к Сталину. Очевидно, мы недостаточно знаем о подспудных процессах, происходивших в местных комитетах ВКП(б), их цели и участники нуждаются в дальнейшем изучении. Немаловажно, по-видимому, что указанные публикации появились как раз в дни, когда проходил XIV съезд ВКП(б), ставший одним из этапов борьбы за власть.

В преддверии 25-летнего юбилея Бакинской социал-демократической организации в 1923 году в Баку местным Истпартом был издан сборник «Из прошлого», в следующем, 1924 году, под эгидой Бакинского комитета Компартии Азербайджана вышли одновременно две книги под схожими названиями: «25 лет Бакинской организации большевиков (основные моменты развития Бакинской организации)» и «Двадцать пять лет Бакинской организации большевиков». Первая представляла собой небольшой исторический очерк, составленный Истпартом при ЦК и БК АзКП, вторая – сборник воспоминаний и статей. В нем, как и в сборнике «Из прошлого», участвовали такие заметные партийные деятели, как А.И. Микоян, С.М. Эфендиев, М. Мамедъяров, С. Жгенти, А. Рохлин, А. Стопани, А. Енукидзе, С. Орджоникидзе, В. Стуруа, Е Стуруа, И. Голубев, С. Якубов, С.Я. Аллилуев. Здесь никаких прямых текстуальных выпадов против Кобы-Сталина не было, напротив, изумительной особенностью обоих сборников является почти полное отсутствие его имени. Несколько скупых упоминаний – и все^[13].

О нем нет ни слова даже в статье С. Аллилуева (который десяток лет спустя превратил воспоминания о собственном революционном прошлом и о дружбе со

Сталиным чуть ли не в главное свое занятие). А ведь именно в бакинском подполье Сталин сделал революционную карьеру и выдвинулся в число ведущих большевиков. Умолчание о Кобе в бакинских сборниках выглядит нарочитым, демонстративным, и его невозможно счесть правдивой позицией. Очевидно, это было следствием враждебного отношения к Сталину в тогдашней верхушке бакинского партийного руководства, под влиянием или в угоду которой его имя исчезло из статей не только сугубо местных деятелей, но и Микояна, Орджоникидзе, Аллилуева. Мы не знаем в точности истоков и конкретных причин этой враждебности, но можно предположить, что здесь имелись два разновременных пласта.

После гибели 26 бакинских комиссаров Сталина упрекали в том, что он, находясь на Царицынском фронте, не пришел на помощь Шаумяну и бакинской коммуне. А это заставило вспоминать, актуализировало какие-то давние, дореволюционные еще счеты. В чем они состояли, неясно; по сведениям опытных исследователей темы, речь могла идти об обстоятельствах, касавшихся бакинской подпольной типографии^[14]. Видимо, отсюда же, из Баку 1920-х годов, происходит устойчивая, передававшаяся устно и всплывшая много позже в годы хрущевской оттепели со ссылкой на старых большевиков версия о том, что Сталин вообще не играл никакой роли в кавказском революционном движении. Версия, несомненно, лживая и несуразная.

Несколько позднее, в 1927 году, в грузинском Госиздате на русском языке вышла книга Ф.И. Махарадзе «Очерки революционного движения в Закавказье». Филипп Махарадзе был десятью годами старше Иосифа Джугашвили, учился в той же Тифлисской духовной семинарии, входил в самые ранние социал-демократические кружки, был в числе центральных грузинских большевистских деятелей и одним из первых теоретиков марксизма в Грузии, с 1903 года входил в состав Кавказского союзного комитета РСДРП. В советское время Махарадзе занимал крупные государственные посты в Грузии, был председателем ЦИК и СНК Грузинской ССР, председателем Госплана, ЦИК ЗСФСР. Позднее в разгар политического террора в 1938 году Махарадзе стал председателем Президиума Верховного Совета Грузинской ССР и заместителем председателя Президиума Верховного Совета СССР Одновременно он являлся директором грузинского Института марксизма-ленинизма. Жертвой политического террора Махарадзе не стал и мирно скончался в декабре 1941 года в Тбилиси.

Упомянутая его книга о революционном движении в Закавказье отличается той же особенностью, что и бакинские юбилейные издания к 25-летию партийной организации: Сталин в ней не упоминается. Махарадзе даже батумскую стачку и демонстрацию 1902 года ухитрился описать, ни слова не сказав о Сталине. Впрочем, как и авторы очерка к 25-летию Бакинской организации, Махарадзе старался называть минимум имен. Если относительно партийной верхушки Азербайджана можно предполагать, что неприязнь к Сталину подпитывалась событиями Гражданской войны и расстрелом бакинских комиссаров, то какие именно старые счеты были к нему у тбилисских большевиков, сказать сложнее. Пока эта тема не исследована глубже, можно лишь констатировать такого рода факты.

Помимо этого в 1924 году во втором номере журнала «Печать и революция» впервые были изданы письма Я.М. Свердлова из туруханской ссылки, в которых он жаловался на Сталина, бывшего его товарищем по изгнанию: «Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни». Это, несомненно, был еще один шаг в той же внутрипартийной борьбе биографий и компроматов. На все эти публикации обратил пристальное внимание Л.Д. Троцкий, в заметке «К политической биографии Сталина» он обсуждал и документы 1905 года, и слухи об участии Кобы в тифлисской экспроприации, и письмо из Сольвычегодска, а в бумагах его сохранилась копия публикации в «Заре Востока»^[15]. Эти работы Троцкого о Сталине написаны позднее, не были опубликованы при жизни автора и принадлежат уже к эмигрантской линии разбирательства с прошлым советского диктатора. Но то обстоятельство, что работа над сталинской биографией, вероятно, стоила Троцкому жизни («У каждой книги своя судьба. Но не каждого автора убивают во время работы над текстом по приказанию героя его произведения»)^[16], только подчеркивает, насколько острой была эта тема.

Возможно, там же – в партийных склоках начала двадцатых годов – следует искать также и истоки живучего слуха, что Сталин был уголовником, налетчиком, главарем банды. Эти слухи весьма настойчиво циркулировали в Закавказье и отразились, например, даже в выдающемся художественном произведении, повести Фазиля Искандера «Сандро из Чегема» (глава «Пиры Валтасара»). Никаких сколько-нибудь достоверных подтверждений уголовного прошлого Иосифа Джугашвили мне найти не удалось, а все известное о его характере, личности и биографии исключает такую возможность. Вместе с тем при внимательном изучении нравов революционной среды, в том числе и особенно кавказской, бросается в глаза их типологическая близость к нравам и привычкам среды криминальной. Разделявшая их грань была весьма зыбкой, хотя самим революционерам она казалась несомненной.

Еще один нехороший слух о Кобе, ходивший в партийной среде и также кавказского происхождения, – это подозрение, что он являлся агентом охранки. Обвинение гораздо более серьезное с точки зрения ветеранов подполья, нежели слухи о причастности к экспроприациям. Подпольщикам было свойственно искать в своей среде провокаторов^[17], и их действительно было много, особенно в кавказских организациях. Упомянутые выше публикации 1920-х годов содержат намеки этого рода, Б. Николаевский ссылался на ходившие в Баку слухи, что провал и арест С. Шаумяна были следствием сотрудничества Кобы с охранкой^[18]. Очень прозрачные намеки на провокаторство Кобы находим даже в автобиографическом романе бывшего бакинского подпольщика, опубликованном в 1925 году в Ленинграде, где либо редакторы, не знавшие бакинских слухов, не опознали в тексте этот опасный момент (что, по правде говоря, сомнительно), либо же выход книги был еще одним из антисталинских маневров на этот раз со стороны верхушки ленинградской партийной организации во главе с председателем Петроградского совета ЕЕ. Зиновьевым, который также на XIV съезде партии выступил с критикой Сталина^[19].

Однако все архивные поиски не дали решительно никаких достоверных документальных подтверждений сотрудничества Иосифа Джугашвили с полицией, зато нашлось много серьезных аргументов, опровергающих такие подозрения^[20]. Этот вопрос подробно и блестяще рассмотрен крупным знатоком архивов Департамента полиции и приемов агентурной работы того времени З.И. Перегудовой, к ее работам мы и отсылаем читателя^[21]. Перу этого же автора принадлежат исчерпывающие в своей убедительности доказательства того, что фигурировавшее в литературе так называемое «письмо Еремина», документ, опубликованный И. Левином, якобы происходивший из переписки жандармских офицеров и свидетельствовавший о Сталине как агенте охранки, является подделкой. Он изготовлен в среде эмигрантов, вероятно, бывшим жандармским офицером Руссияновым^[22].

Короче говоря, нет ничего удивительного в том, что, утвердившись у власти, Сталин к началу тридцатых годов взял под твердый контроль все, что выходило из печати не только касательно его собственного революционного прошлого, но и вообще истории партии. Отныне любые публикации такого рода требовали санкции ЦК ВКП(б), а деятельность различных общественных организаций, работавших на этой ниве, была свернута, прекратили существование и сами эти организации: Комиссия по истории Октябрьской революции и Российской коммунистической партии (большевиков), более известная как Истпарт (действовала до 1928 года), Общество старых большевиков (закрыто в 1935 году), Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев (ликвидировано в 1935 году).

Кажется очевидным, что в условиях формирования культа Сталина и утверждения официальной идеологии была неизбежной фальсификация недавней истории, а подлинная история, опирающаяся на документы, становилась совершенно неуместной. Но только ли потому, что из революционных анналов приходилось вычеркивать одну за другой фамилии большевиков, «оказавшихся врагами народа», чьи имена теперь не подлежали упоминанию, а заслуги следовало приписать верным сподвижникам вождя? Критики Сталина полагали, что он прежде всего боялся разоблачения своего темного прошлого, оттого история по его приказу подвергалась ревизии, а архивы – чистке и изъятиям. Эта точка зрения была очень распространена в эмигрантских кругах и базировалась на убеждении в истинности слухов, что Сталин был агентом охранки и уголовником. Однако слухи эти на самом деле вряд ли когда-либо имели под собой документальную основу, а в том, что в СССР была проведена чистка полицейских архивов, были убеждены не имевшие к ним доступа эмигрантские авторы, но отнюдь не хранившие тогда и хранящие по сей день эти фонды сотрудники архивов^[23].

Между тем, просмотрев большое количество историко-партийной литературы и периодики, могущей иметь отношение к молодости Сталина, изданной как в сталинскую эпоху, так и до, и после нее, я заметила одну ускользавшую от внимания исследователей тенденцию. В 1930-е годы из рассказов о революционерах-подпольщиках постепенно исчезает ряд сюжетов: остросюжетные подробности похождений боевиков-бомбистов, экспроприации, убийства штрейкбрехеров, предателей и полицейских агентов, вообще покушения и теракты, транспортировка оружия и проч., – то, что так любили живописать партийные летописцы 1920-х годов и чем полны были до некоторых пор страницы журнала «Пролетарская революция». Описания всего, связанного с техникой революционной работы (способы перехода границы, устройства подпольных типографий, принцип создания гектографа), также уходили со страниц историко-партийных публикаций сталинской эпохи. Заметим, что параллельно тогда же была практически закрыта тема истории террористов-народовольцев, которые хоть и были не марксистами и, хуже того, прямыми предшественниками эсеров, но в 1920-х, а затем 1960-1980-х годах вполне успешно вписывались в ряды героев-революционеров. Симптоматично, что журнал «Пролетарская революция» не пережил военных лет и перестал выходить в 1941 году. В 1930-х история подполья стала пресной, чинной, состоящей исключительно из штудий марксизма, листовок, публицистики, изобличения идейных противников, организационной и агитационной работы (без уточнения, что именно подразумевали эти расплывчатые термины), ну, и разумеется, моментов, когда большевики возглавляли восстания трудящихся масс. Было ли это связано с тем, что лично Сталину нечем было похвастаться по части «боевой работы»? Очевидно, такое объяснение не годится, соответствующие эпизоды в биографии Сталина были, а роль его в этом точно так же могла бы быть раздута и преувеличена, как и в любом другом отношении. Кстати, она и преувеличивалась, но, как это ни парадоксально, в той самой негласной, антисталинской устной традиции воспоминаний старых большевиков и меньшевиков-эмигрантов, приписывавшей Сталину непосредственное участие в тифлисской экспроприации 1907 года и бандитские рейды в охваченном революционными выступлениями Баку.

Представляется, что имелась еще одна серьезная причина для умолчаний, не связанная с личной историей советского вождя и его перешедших в разряд «врагов народа» однопартийцев. 13 декабря 1931 года Сталин дал обширное интервью немецкому писателю Эмилю Людвигу. В ходе беседы был задан примечательный вопрос: «Людвиг. За Вами десятки лет подпольной работы. Вам приходилось подпольно перевозить и оружие, и литературу, и т. д. Не считаете ли Вы, что враги Советской власти могут заимствовать Ваш опыт и бороться с Советской властью теми же методами? – Сталин. Это, конечно, вполне возможно»^[24].

В самом деле, разве советское правительство, утвердившись у власти, было заинтересовано в пропаганде техники подпольной работы? Не значило ли это на собственных официозных изданиях обучать своих потенциальных противников?^[25] Кроме того, не берусь утверждать, что именно таков был ход мысли Сталина, но ведь правящей партии следовало позаботиться о своем престиже. Советские руководители претендовали теперь на роль солидных, серьезных государственных деятелей, разве пристало им рассказывать о своем участии в таких делах, как контрабанда оружия или кустарное изготовление бомб? Гораздо благопристойнее был образ партийных публицистов, доблесть которых проявлялась в организации подпольных типографий да смелых побегах из ссылок.

В таком ключе и должна была, очевидно, быть выдержана официальная биография вождя. Уже сложившаяся традиция партийного историописания, декларируемые идейные и моральные ценности большевика, принятый у высших партийцев этикет и стиль публичного поведения задавали достаточно узкие и сложные для исполнителя рамки. Ведь предполагалось, что идеальное жизнеописание великого вождя должно стать результатом изучения документальных свидетельств, строгих научных изысканий. Ни в коем случае никто не дал бы сотрудникам Института Маркса – Энгельса – Ленина (ИМЭЛ) прямого задания сочинять и фальсифицировать биографию Сталина. Все участники процесса должны были делать вид (если не вправду верить), что речь идет именно об изучении свидетельств прошлого. Таким образом, задача создания «правильной» биографии вождя становилась практически нерешаемой.

Выходом стала демонстративная «сталинская скромность», важная часть его образа, подчеркивавшаяся пропагандой. По выражению Яна Плампера, автора недавнего исследования визуальной составляющей сталинского культа, посвятившего «сталинской скромности» отдельный раздел своей книги, «сложился образ Сталина, находившегося в откровенной оппозиции к своему собственному культу или в лучшем случае неохотно его терпевшего»^[26]. В 1935 году Е. Ярославский просил разрешения Сталина на доступ к архивам ИМЭЛ для составления его биографии. Сталин на письме Ярославского оставил резолюцию: «Я против затеи насчет моей биографии. У Максима Горького тоже имеется намерение аналогичное с Вашим […] Я устранился от этого дела. Я думаю, что не пришло еще то время для биографии Сталина!!»^[27]. Это был поистине остроумный и дальновидный маневр:

Сталин под видом нежелания «выпячивать» свою личность пресекал излишнее любопытство касательно своего прошлого, заодно оставляя себе возможность отбирать то, что он сам считал годным для печати. Таким образом, снималась проблема соответствия между неумеренными славословиями, восхвалением выдающейся роли вождя и значительно более скромной исторической реальностью: последней предстояло пока пылиться в архиве.

В делах сталинского архива сохранилось значительное количество образчиков представленных на согласование текстов о нем с его резолюциями^[28]. Иногда он кратко, но выразительно мотивировал свое решение, как, например, случилось с опусом его детского приятеля Г. Елисабедашвили, решившего написать о детстве и юности Сосо Джугашвили: «Против опубликования. Кроме всего прочего, автор безбожно наврал. И. Сталин»^[29]. Но главный мотив этих резолюций сводился к ссылкам на базовые тезисы русского марксизма о партии и роли личности в истории: «Зря распространяетесь о “вожде”. Это не хорошо и, пожалуй, не прилично! Не в “вожде” дело, а в коллективном руководителе – в ЦК партии»; «Упоминания о Сталине надо исключить. Вместо Сталина следовало бы поставить ЦК партии»^[30].

Исследователи фонда Сталина полагают, что даже при формировании своего секретного до поры архива он тщательно следил за тем, как эти материалы будут обрисовывать его образ, и заботился о создании впечатления скромности и нелюбви к избыточной лести^[31]. Впрочем, заглянув в некоторые из отвергнутых им сочинений, нельзя не заметить, что Сталин не был лишен определенного чувства меры и отказывался выпускать в свет тексты действительно опрометчивые, нелепые или не учитывавшие нюансы столь тщательно продуманного образа. По-видимому, предпочтительны были тексты, восхваляющие Сталина в рамках современности, привязанные к текущим событиям, ретроспективные же вкрапления не поощрялись, тщательно отбирались и дозировались. Среди отвергнутых рукописей имеются, например, книги о детстве и юности вождя, ориентированные на детскую аудиторию (как упомянутая работа Елисабедашвили, а также книга другого его детского друга П. Капанадзе^[32]).

Стоит обратить внимание, что художественнодокументальная литература, посвященная молодому Сталину, не поощрялась. Мы не найдем о нем того количества назидательных рассказов для детей, документальных повестей о похождениях большевика-подпольщика, вообще беллетризованных его биографий, какими изобиловал насаждавшийся в позднем СССР культ Ленина или какие писались о других известных большевиках (вспомним хотя бы многократно переизданную повесть А. Голубевой «Мальчик из Уржума» о юном Кирове). Полагаю, что в этом контексте следует рассматривать и запрещение пьесы М.А. Булгакова «Батум»: дело было не столько в конкретных промахах автора или отношении к нему Сталина, сколько в нежелательности самого биографического жанра.

Очевидно, Сталин прекрасно понимал, что чем больше подробностей из его прошлого окажется достоянием публики, чем больше они будут муссироваться даже в апологетическом ключе, тем больше риск, что пытливые читатели заметят какие-то несоответствия и несообразности. Вопрос о полной, подробной биографии был им снят. Вместо этого появилась «Краткая биография» (1939) – этот текст стал основой пропагандистского освещения темы^[33], а также несколько эталонных работ, задававших тон и сообщавших тот набор фактов, которыми и следовало впредь оперировать. Это в первую очередь обнародованный под именем Л.П. Берии доклад «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье» (1935)^[34]. Примечательно, что он составлен именно как рассказ о партийной истории, а не лично о Сталине – в полном соответствии с его требованием к соратникам быть скромнее и не забывать о том, что главными действующими лицами революционной борьбы были большевистская партия и ее ЦК. Вместе с тем доклад Берии представлял собой официальную трактовку наиболее спорного периода деятельности Иосифа Джугашвили.

Можно назвать еще все-таки написанную книгу Емельяна Ярославского «О товарище Сталине» (1939) или книгу Анри Барбюса, которому как иностранцу даже были позволены маленькие вольности в трактовке событий. Впрочем, дело было не только в его статусе сочувствующего иностранца. Проблема состояла в том, что даже при тщательном отборе и дозировании фактов не удавалось добиться единообразия изложений биографии вождя.

Приведу один пример. В январе 1904 года Иосиф Джугашвили бежал из сибирской ссылки. Доклад Берии и биографическая хроника в собрании сочинений Сталина лаконично сообщают, что он приехал в Тифлис и вернулся к революционной работе^[35]. На самом же деле сначала он поехал в Батум, но вернуться там к подпольной работе ему не удалось. Мы можем лишь гадать, было ли упоминание об этом опущено в бериевском докладе как мелкое и несущественное или же составители сочли, что тут просматривался бы неприятный намек на неудачу Сталина в Батуме и еще какие-то сопряженные с ней обстоятельства. В то же время совсем запретным этот эпизод не был, он присутствует в сборниках воспоминаний революционных рабочих о Сталине, а со ссылкой на них – в книге Е. Ярославского^[36]. Но тот же Ярославский в своем курсе лекций по истории ВКП(б), изданном в 1947 году, обнародовал и совершенно другую версию: «Из Сибири товарищ Сталин поехал за границу, в Лейпциг, где встретился с товарищами по совместной работе в Закавказье. В Лейпциге в декабре 1900 г. вышел первый номер ленинской “Искры”. Затем Сталин поехал в Россию, в Батум»^[37].

Я могу указать на источник, послуживший, вероятно, Ярославскому для формулирования этой версии: протокол допроса И.В. Джугашвили в Баку 1 апреля 1908 года. Он заявил жандармскому поручику Боровкову, что, бежав из ссылки, сразу же отправился в Лейпциг, где провел около 11 месяцев, причем далее, на том же допросе, уточнил, что вернулся в Россию после манифеста 17 октября 1905 года и жил в Лейпциге «более года»^[38]. Конечно же, это было откровенное вранье с целью избежать ответственности и не давать показаний о событиях 1905 года. Никто Джугашвили в Лейпциге не видел, никаких свидетельств, подтверждающих эту поездку, не существует. Ярославский, неплохо осведомленный о партийных делах, не мог не знать, что Сталин не был в Лейпциге в 1904–1905 годах. И все же эта версия, очевидно, показалась ему привлекательной, ибо, развивая ее, можно было отнести к этому времени знакомство Сталина с Лениным и, стало быть, изобразить его более близким ленинским соратником. Не зря в процитированном отрывке появилось упоминание об издании в Лейпциге первого номера «Искры». Ярославский, однако, поступил опрометчиво. Сталин еще в январе 1924 года, выступая перед кремлевскими курсантами, рассказал, что впервые увидел Ленина на Таммерфорской конференции в декабре 1905 года, и эта его речь была опубликована^[39]. В сравнении с текстом Ярославского получалось, что Сталин, прожив столько времени за границей, так и не встретился с Лениным, а это выглядело уж совсем неуместно. И все же, несмотря на столь явное противоречие, процитированный пассаж появился в 1947 году при переиздании текста Ярославского, причем в более ранних вариантах его лекций, увидевших свет в 1933 и 1934 годах, ни этого эпизода, ни вообще повышенного

внимания к биографии Сталина на фоне истории партии не было. Надо сказать, что это не единственный случай, когда именно Е. Ярославский оказывался инициатором создания очередного, плохо продуманного мифа из жизни вождя. Возможно, именно по этой причине Сталин не захотел видеть его в роли своего биографа.

Никакой более или менее полной биографии Сталина при его жизни не появилось, а усилия сотрудников ИМЭЛ вместо того были направлены на подготовку многотомного собрания его сочинений, первые тома которого вышли в свет в 1946 году. Это также был хорошо продуманный ход: статьи и выступления Сталина так или иначе переиздавались, и он внимательно следил за тем, чтобы тексты были выправлены и приведены в порядок (не только политически, но и чисто стилистически, примеры его правки сохранились в архиве). Собрание сочинений, которое не замышлялось как полное, позволяло создать эталонный корпус текстов. К томам прилагалась биографическая хроника Сталина, более подробная, чем «Краткая биография», но в силу самой формы позволявшая обходить сложные вопросы.

Разумеется, и публикации документов, касавшихся прошлого Сталина, при его жизни внимательно выверялись и дозировались. Было их немного.

К 35-летию батумской стачки и демонстрации был издан сборник материалов, куда вошли воспоминания участников и некоторые архивные документы^[40]. В том же году в центральном столичном издательстве вышел сборник воспоминаний «Рассказы старых рабочих Закавказья о великом Сталине»^[41]. К 60-летнему юбилею вождя в 1939 году довольно объемная подборка отрывков из воспоминаний и архивных документов «Детство и юность вождя» появилась в журнале «Молодая гвардия»^[42], хронологически она охватывала период от детства Сосо Джугашвили до конца 1901 года, то есть до переезда в Батум, таким образом, как бы смыкаясь со сборником о батумской демонстрации.

Если перечисленные издания делались к юбилеям, то еще одна, наиболее значительная из вышедших при жизни Сталина публикация документов о его революционной деятельности являет собой некоторую загадку. Во втором номере журнала «Красный архив» (исторический журнал, специализировавшийся на научных архивных публикациях, выходил 6 раз в год, т. е. второй номер должен был выйти в марте-апреле) за 1941 год были помещены «Архивные материалы о революционной деятельности И.В. Сталина. 1908–1913 гг.»^[43]. Предисловия публикация не имела, документам было предпослано лишь краткое указание на то, что читателю предлагаются материалы, «относящиеся к периоду столыпинской реакции и нового революционного подъема»^[44], что они «составляют лишь незначительную часть того огромного материала, который выявлен по данному вопросу в государственных архивах СССР», и что «подавляющее большинство» документов публикуются впервые, а оригиналы хранятся в архиве Института Маркса – Энгельса – Ленина и в Центральном государственном архиве революции НКВД СССР^[45]. Готовила к печати документы Софья Марковна Познер, старая большевичка, в прошлом член петербургской боевой группы большевиков, в 1920-1930-х годах много занимавшаяся историей партии, выпустившая сборники по истории боевой организации, первой русской революции и др. Загадка, как мне кажется, состоит в моменте публикации и выборе освещаемого ею отрезка времени.

Ни к какому юбилею она не была приурочена, а учитывая принципиальную редкость и продуманность обнародования любых касающихся биографии Сталина документов, сложно считать ее появление весной 1941 года случайным. Столь же неслучайным, вероятно, было и то, что непосредственно вслед за материалами о революционной деятельности Сталина в том же номере журнала был помещен довольно большой материал Е. Бор-Раменского «Иранская революция 1905–1911 гг. и большевики Закавказья», включавшая вступительную статью и документальную подборку. Речь шла о том, что «большевистская организация в Закавказье, созданная и руководимая соратником В.И. Ленина – товарищем Сталиным, принимала живое участие в иранской революции»^[46], рассказывалось о походе в Персию на помощь местным революционерам боевого отряда во главе с Серго Орджоникидзе в 1909–1910 годах. То, что Орджоникидзе считался давним другом и соратником Сталина, было общеизвестно. И, между прочим, в изданной журналом «Красный архив» к юбилею Орджоникидзе в 1936 году хронологии его жизни и деятельности персидский эпизод не был упомянут вовсе^[47]. Представляется, что появление весной 1941 года обоих этих материалов вместе могло быть неким сигналом, намеком на фоне происходивших в предвоенные месяцы закулисных дипломатических игр, когда Иран как спорная сфера влияния вновь приобрел актуальность. Однако вопрос этот совершенно не исследован и нуждается в дальнейшем осмыслении в контексте предыстории Второй мировой войны, далеко выходящем за рамки настоящей работы. Нам лишь важно не упускать из виду, что подробности биографии Сталина и его соратников ни на минуту не переставали быть фактором текущей политики.

Помимо перечисленных некоторые документы из архивов полиции, касавшиеся деятельности Сталина в подполье, появлялись то в виде отдельных журнальных публикаций, то в книгах о других большевиках (так, в книгах о Я.М. Свердлове, написанных его вдовой, приводились документы об их совместном пребывании в ссылке), то в изданиях краеведческого характера, рассказывавших о связанных со Сталиным мемориальных местах. Как правило, в такого рода изданиях наблюдается ротация одних и тех же цитируемых документов. Можно отметить выделяющиеся на общем фоне работы М.А. Москалева, который ввел в оборот ряд документов, особенно в своей книге о сибирской ссылке Сталина, где опубликовано довольно много материалов Красноярского краевого архива^[48]. Отдельного разговора заслуживало бы наличие разницы между историко-партийными, историкореволюционными работами, выходившими на русском языке в центральных советских издательствах, и изданиями на грузинском и азербайджанском языках, печатавшимися в Тбилиси и Баку. По-видимому, республиканским издательствам в некоторых отношениях позволялось несколько больше, в других, наоборот, – меньше, нежели центральным, а культ Сталина в грузинской печати имел свои особенности. К сожалению, этот аспект советской пропаганды совершенно не изучен и ждет своих исследователей.

Когда Сталин стал диктатором, его биография подверглась строгому контролю, цензуре, фальсификации, превратилась в парадное жизнеописание. Но, как мы уже видели, и до того о нем писали не слишком правдиво и также по причинам политическим, хотя совершенно другого рода. После XX съезда КПСС, речи Н.С. Хрущева и разоблачения культа личности некоторая доля прежде запретной партийной истории стала разрешенной. Но далеко не вся, по-прежнему не подлежали упоминанию в сколь-нибудь положительном смысле как имена Н.И. Бухарина, Л.Б. Каменева, Н.И. Рыкова и, конечно же, Л.Д. Троцкого (разоблачать их как врагов позволялось в определенных пределах), так и многие факты. Эта относительная свобода никоим образом не означала, что о фигуре Сталина стало можно писать более честно. Наоборот, имя Сталина теперь отовсюду вычеркивалось и подлежало забвению. Смена ориентиров произошла достаточно резко и внезапно, так что в парадной книге к 50-летию первой революции в Грузии^[49] во вводной части находим несколько статей и прокламаций, написанных Сталиным, но затем, на следующих восьмистах страницах книги, его имя встречается лишь однажды (в тексте жандармского донесения). Такое впечатление, что указание исключить упоминания о Сталине пришло, когда начало книги уже было сверстано в типографии и переделывать его не стали.

Авторы многократно переиздававшихся мемуаров (в частности, вдовы Орджоникидзе и Свердлова) меняли текст, выбрасывая эпизоды со Сталиным. Причем в лучшем случае шли на умолчания, как З.Г. Орджоникидзе, в первой версии книги которой «Путь большевика. Страницы из воспоминаний о Серго Орджоникидзе» имелись упоминания о совместной деятельности Серго и Кобы, например, рассказ о том, как Орджоникидзе в 1912 году приехал к Сталину в вологодскую ссылку, помог организовать побег и вместе с ним выехал из Вологды^[50] (что подтверждается многими сохранившимися источниками, в том числе донесениями полицейских агентов наружного наблюдения). Во втором издании, переработанном практически в другую книгу, но вышедшем под тем же названием в 1956 году, этого эпизода нет, как нет и вообще упоминаний о Сталине. Однако З.Г. Орджоникидзе постаралась по крайней мере не писать явной неправды. Тогда как многие престарелые большевики умолчаниями не ограничивались, и к изумительным трансформациям, случившимся с их мемуарами, мы еще вернемся.

Запрет на упоминание в печати имени Сталина продержался до самого конца существования СССР, но в течение 1970-1980-х годов понемногу слабел, так что в научных изданиях его уже не избегали полностью, но старались, чтобы оно звучало нейтрально и не привлекало лишнего внимания. Это, конечно, не касалось рассчитанных на широкого читателя массовых пропагандистских и историко-партийных книжек, равно как многочисленных книг о Великой Отечественной войне – там никакого Сталина не полагалось. Впрочем, из таких солидных, хотя и многотиражных и имевшихся в любой библиотеке публикаций, как переиздания протоколов съездов РСДРП или тома сочинений В.И. Ленина, Сталин изгнан не был.

По не нуждающимся в комментариях причинам в написании биографий Сталина лидировали западные советологи. За рубежом первые книги о Сталине стали появляться еще в 1930-х годах, они были, конечно же, частью политической публицистики и заложили традицию, так или иначе оказывавшую влияние на последующих авторов. Западные ученые, разумеется, не могли пользоваться советскими архивами, небезосновательно не доверяли официозным историко-партийным изданиям (к тому же, подозреваю, не все эти издания были доступны зарубежному исследователю) и основывались прежде всего на эмигрантских мемуарах. Рассказы эмигрантов, политических (а зачастую и личных) противников Сталина именно в силу этого считались более объективными в противовес безудержной апологетике культа вождя и «отца народов». Исследователи охотно ссылались на книги Л.Д. Троцкого («Портреты революционеров», «Сталин»), воспоминания И. Иремашвили, Г. Уратадзе. Книга Иремашвили появилась раньше прочих, в 1932 году, и долго служила одним из основных источников для выходивших за пределами СССР работ о советском диктаторе. Незаконченная книга Троцкого о Сталине впервые увидела свет в 1941 году.

Говоря об их информационных возможностях, следует отметить, что Иремашвили, приятель Иосифа Джугашвили по горийскому духовному училищу и тифлисской семинарии, достаточно рано примкнул к меньшевикам, следовательно, он лишь в какой-то степени являлся непосредственным свидетелем деятельности Джугашвили в рядах большевиков. Не был таковым и Троцкий, не входивший в большевистскую фракцию и до 1917 года видевший Джугашвили лишь мельком в Вене. Осведомленность Троцкого о более поздних партийных делах не делала его знатоком истории революционного подполья в Закавказье периода первой русской революции. Впрочем, на фоне других писавших в эмиграции авторов он обладал материалом, почерпнутым из советских историко-партийных публикаций 1920-х. Воспоминания крупных грузинских меньшевиков Уратадзе и Ноя Жордании были опубликованы позднее, в 1960-х годах, причем оба автора, как и Иремашвили, знали далеко не все о происходившем внутри большевистских организаций.

Таким образом, зарубежная сталиниана испытывала острый дефицит фактических сведений, в первую очередь о деятельности Джугашвили-Кобы-Сталина в партийном подполье, особенно кавказском. Как следствие, при значительном количестве работ ранняя часть его биографии была представлена весьма схематично, а скудость сведений побуждала авторов изощряться в бесконечно варьирующихся интерпретациях.

Повышенное внимание уделялось детству Сталина, тем более что именно о нем много повествовал Иремашвили. Особенности его личности выводились из впечатлений детства в полном соответствии с фрейдовским учением. В центре внимания оказывалась обстановка в семье. Противоречивые свидетельства нескольких грузинских мемуаристов приводили к дискуссиям: был ли Виссарион Джугашвили горьким пьяницей; бил ли он маленького Иосифа; в какой момент Виссарион покинул семью; стоит ли доверять сведениям о любовниках Екатерины Джугашвили; была ли она строга к единственному сыну или безмерно его баловала и т. д. Соответственно выстраивались гипотезы идущего из детства невротического поведения, Иосиф Джугашвили представал то ребенком, оказавшимся между жестоким отцом и обожающей матерью, то избалованным материнским любимчиком с завышенной самооценкой и комплексом отсутствующего отца^[51]. Кажется, за всем этим как-то ускользало из виду то обстоятельство, что обращение к теории доктора Фрейда служило очень удобной маскировкой весьма пунктирного рассмотрения тех трех десятилетий, что отделяли Сталина-ребенка от Сталина, командующего на Царицынском фронте и затем утверждающегося у власти в огромной стране.

Недоверие к подцензурным советским публикациям приводило к упущению источников, которые при внимательном чтении и критическом сопоставлении могли бы расширить скудный набор сведений о революционном прошлом советского вождя. Отметая советские историко-партийные издания как заведомую фальсификацию, исследователи обедняли свою источниковую базу. В конце концов, как ни крути, а кто, кроме самих большевиков, мог рассказать о большевистском подполье?

Вместе с тем именно за рубежом на фоне этого информационного голода получали хождение такие знаменитые фальшивки, как «письмо Еремина» или мемуары А. Орлова, бежавшего на Запад сотрудника НКВД. Орлов рассказал о якобы попавшей в его руки папке из секретного сейфа наркома внутренних дел. В папке, как он утверждал, лежали документы о сотрудничестве Иосифа Джугашвили с охранкой. В настоящее время авторитетные исследователи сталинизма убеждены, что мемуары Орлова не заслуживают доверия^[52]. Такого рода рассказов перебежчиков существует множество и не следует обольщаться их разоблачительными откровениями: совершенно очевидно, что эти люди руководствовались конъюнктурой того момента, существовавшим на Западе спросом на антисоветские разоблачения и пользовались тем обстоятельством, что проверить и опровергнуть их слова было невозможно. То же самое относится и к авторам мемуаров (И. Иремашвили, С. Верещак и др.), чье творчество воспринималось недостаточно критично.

Располагая минимумом данных, исследователям приходилось проявлять немалую виртуозность в стремлении извлечь из них понимание того, что представляет из себя загадочный советский генералиссимус и что происходит и происходило в стране под его властью. В течение полувека, начиная с 1930-х годов и до горбачевской перестройки, множество авторов, от откровенных политических публицистов и пропагандистов до строгих академических интеллектуалов, писали о Сталине. Он, конечно же, интересовал всех в первую очередь как глава государства, но и здесь возникал своеобразный парадокс. Уже первые авторы сталинских биографий тридцатых годов столкнулись с дефицитом актуальных сведений о советском руководстве, но зато могли использовать рассказы Иремашвили и других эмигрантов; не имея возможности анализировать Сталина-правителя, они переключали внимание на Сталина-подпольщика, пытаясь понять его через прошлое. Таким образом сложилась длительная традиция обсуждения сталинской биографии, дискуссий вокруг таких проблем, как его вероятное сотрудничество с охранкой, причастность к экспроприациям и другим террористическим актам, связь с уголовным миром. Полностью независимыми друг от друга внутрисоветская и зарубежная «сталиниана» не были, время от времени происходила инфильтрация тех или иных сведений, слухов, циркулировали те же темы (иногда как предметы умолчания). Сейчас при наличии доступа в архивы большинство старых работ о Сталине уходят в область истории исторической науки, но наработанные за десятилетия «способы говорить о Сталине» по-прежнему довлеют и заставляют искать ответы все на те же вопросы.

Среди доперестроечной историографии с точки зрения широты круга источников я бы выделила труды Роберта Такера. Американский ученый, волей судьбы проживший многие годы в СССР, воспользовался этим для того, чтобы включить в свои размышления о личности Сталина документы и воспоминания, опубликованные в советской печати. Его книги таким образом сблизили обе линии сталинианы, советскую и зарубежную, разумеется, исключительно с точки зрения аккумулирования циркулировавшей там и там информации.

Первым смог увидеть еще секретные советские архивы, касающиеся Сталина, генерал и заместитель начальника Главного политического управления Советской армии Д.А. Волкогонов^[53]. Он получил возможность ввести в оборот множество новых источников, но этим значение его книги ограничивается, конечно, если не считать того обстоятельства, что само по себе ее появление служило индикатором радикально сменившихся в СССР идеологических установок.

Затем последовало открытие архивных фондов, кардинально изменившее ситуацию с изучением советской истории. За последние четверть века исследования сталинской эпохи стали постоянно востребованной, интенсивно разрабатываемой областью исторической науки. Из печати вышло множество книг о Сталине, его политике, крупнейших, переломных моментах – коллективизации, построении индустрии, политических репрессиях. Конечно же, в фокусе внимания по-прежнему остается именно Сталин как глава государства, его продвижение к власти, механизмы принятия решений. Что касается молодости советского диктатора, то вновь изданных материалов не так уж много. Как правило, это журнальные публикации отдельных документов или небольших комплексов^[54], особо следует отметить сборник «Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927» (М., 1996), вышел ряд статей и книг. Однако изучение дореволюционной биографии Сталина пока сильно отстает от исследований Сталина во власти. Работ, специально посвященных начальной части его жизни, все еще немного, все так же ощущается неполнота источников, по-прежнему нет цельной картины, на повестке дня остаются те же самые вопросы, что родились еще в среде эмиграции первой волны.

Петербургский историк А.В. Островский в своей книге «Кто стоял за спиной Сталина?» впервые ввел в научный оборот по-настоящему большое количество документов, в том числе из архивов Грузии. В его скрупулезном труде основное внимание уделено фактографии жизни молодого Сталина. Попутно А.В. Островский выявляет разнообразные неясности и противоречия в источниках. Усилиями автора дореволюционный период сталинской биографии наконец-то достаточно детально прописан, стал цельным, без лакун и «белых пятен».

Сильными сторонами работы, безусловно, являются готовность подвергать сомнению и проверке сведения из документов (в первую очередь недоверие у автора вызывают документы, исходящие от полицейского ведомства), пристальное внимание к источникам финансирования деятельности большевиков. Сложно спорить с тем, что книга А.В. Островского является этапом в разработке темы, но, к сожалению, она не лишена недостатков. Многие выводы автора далеко не бесспорны, многие вопросы, особенно связанные с внутрипартийным контекстом, он обходит стороной, а критический настрой по отношению к источникам то перерастает в настоящую подозрительность, то вдруг исчезает вовсе (причем иногда именно там, где скептицизм был бы полезен). А.В. Островский справедливо поднимает тему финансовой поддержки деятельности большевиков и ищет ленинских спонсоров среди крупной буржуазии и сановников Российской империи. Тема эта актуальна и закономерна, однако Островский видит ее не как проблему поддержки большевизма и других радикальных течений русским обществом, но в конспирологическом ключе, что вряд ли продуктивно. Так или иначе, книга Островского служит неплохой отправной точкой для дальнейших исследований.

Одной из актуальных стала тема Сталина как человека пограничья, формировавшегося под перекрестным воздействием нескольких культур. Родная грузинская культура, имперская и школьная русская; европейская, узнаваемая через книги, и, напротив, присутствовавшие рядом и считываемые на основе бытового повседневного общения армянская культура, разновидности мусульманской у местных азербайджанцев, турок, персов. Добавить к этому привычное с детства грузинское богослужение, полученное в семинарии русское православное образование, революционные материалистические и интернациональные учения.

Михаил Вайскопф анализировал стиль, язык, метафорику сталинских статей и выступлений, прослеживал источники используемых им риторических приемов^[55]. Вайскопфа интересовало, как повлияли на речь и мышление Иосифа Джугашвили полученное им образование, библейские и православные коннотации и не прошедшие даром уроки риторики; его круг чтения, русская и грузинская классика, популярная в революционной среде литература, специфический большевистский речевой стиль; наконец, низовой, бытовой субстрат грузинской традиционной культуры.

О том, как на личности, мировосприятии и манере действовать Сталина отразилось его грузинское происхождение, о разных аспектах этой проблемы, используя разные источники, размышляли Р.Г. Суни, Й. Баберовский, А. Рибер, Э. Ван Ри, Р. Сервис, С.С. Монтефиоре, Я. Плампер и другие исследователи. Так, Йорг Баберовский, не говоря непосредственно о самом Сталине, сосредоточился на истории Кавказа в первой половине XX века, а в качестве развернутой предыстории рассмотрел колониальную политику Российской империи в этом регионе^[56]. Разумеется, этот контекст необходим для понимания особенностей революционного движения в Закавказье, а фоном для действий большевика Кобы служат события в Баку, в том числе кровавые столкновения на национальной почве между азербайджанцами и армянами, происходившие там одновременно с развертыванием революционных волнений в 1905 году. Альфреда Рибера интересовали преломление марксистской доктрины в локальной кавказской культурной среде, разница позиций меньшевиков и большевиков, вопросы самопрезентации молодого Сталина, и в связи с ней история смены его авторских псевдонимов^[57]. Рибер полагал, что молодой большевик Джугашвили усиленно подчеркивал свою близость к пролетариату (даже выбором одежды) и противопоставлял себя интеллигенции. Дискутируя с этой точкой зрения, Эрик Ван Ри напомнил о традиционной для русских революционеров просветительской тенденции^[58]. По его мнению, Коба претендовал не на принадлежность к пролетариату, но на положение лидера, ведущего рабочую массу к революции под руководством партийцев-интеллигентов. Обосновывая этот тезис, исследователь выявил влияние классических просветительских идей в стихотворениях семинариста Джугашвили. Э. Ван Ри обсуждал также интерпретацию марксизма в статьях молодого Сталина^[59]. Я. Плампер, изучающий механизмы функционирования культа Сталина, обсуждал, в какой мере в его публичной презентации был задействован и какую роль играл факт его грузинского происхождения^[60].

Автор статьи волен выбирать тот или иной аспект темы по своему усмотрению. Историку, принимающемуся за биографию, приходится рассматривать ее целиком, уделяя внимание всем основным периодам и проблемам и заботясь к тому же о пропорциональности частей. О молодых годах Сталина с разной степенью детализации писали все его биографы. В некоторых случаях они ограничивались кратким пересказом давно известных фактов, в других, как, например, книге Р. Сервиса^[61], можно найти квинтэссенцию последних на момент выхода книги достижений в этой области, пополненных собственными открытиями автора.

Так, Р. Сервис, пользуясь новыми архивными источниками, указал на то немаловажное обстоятельство, что Иосиф Джугашвили покинул тифлисскую семинарию по собственному желанию, не явившись на итоговые экзамены, а вовсе не был, как гласила официальная версия его биографии и как он сам утверждал, исключен за революционную деятельность и чтение Маркса; автор высказал свои соображения по поводу рецепции марксизма в Закавказье. Он заметил, как с изменением положения Кобы в партии тот сменил язык, с определенного момента перестал писать статьи и листовки по-грузински и полностью перешел на русский язык.

Автор недавнего труда о Сталине С. Коткин^[62] также обратил пристальное внимание на контекст формирования личности Иосифа Джугашвили и затем его революционной деятельности. Причем контекстом служат как особенности развития Российской империи и имперской политики в Грузии, так и разворачивавшиеся во всем мире процессы модернизации. Таким образом, С. Коткин нашел чрезвычайно плодотворный фокус рассмотрения фигуры Сталина, поместив его в просторные рамки, что дает исследователю право сопоставлять его с другими, действовавшими в сходных исторических обстоятельствах, диктаторами – не только с Гитлером, с которым Сталина сравнивают неизбежно и постоянно, но и с менее очевидными, например, с Саддамом Хусейном. Важно для С. Коткина также сравнение Сталина с двумя, как принято считать, образцовыми для него историческими персонажами – Иваном Грозным и Петром Великим. Такой подход избавляет автора от погружения в избыток мелких деталей (уже столько раз обсуждавшихся сталинскими биографами), но позволяет заметить, что, к примеру, бесконечно обсуждаемое детство Иосифа Джугашвили было не таким уж драматичным (даже его близким соратникам и друзьям Кирову и Орджоникидзе выпали гораздо более трудные обстоятельства). Возвращаясь к проблеме Сталина как человека с окраины империи, из провинции, с ничего не обещавшими стартовыми позициями (и проводя здесь аналогию с Наполеоном Бонапартом), Коткин приходит к принципиально важному наблюдению, что Иосиф Джугашвили, в юности отдав дань национализму и грузинскому патриотизму, свойственным тогда тифлисской интеллигенции, затем выбрал более широкую перспективу, «сменил свой национализм маленькой грузинской нации на более широкие горизонты», и в этом было его фундаментальное отличие от Гитлера.

Современные исследователи заново прочли сталинские тексты и пришли к ряду весьма плодотворных наблюдений и о его взглядах, и об особенностях его личности. Но наряду с этим по-прежнему чувствуется дефицит конкретных, предметных знаний о том, что Иосиф Джугашвили делал в закавказских партийных организациях, как складывалась его карьера подпольщика, чем именно он занимался. Конечно же, эти лакуны не случайны и обусловлены сложностью сбора и интерпретации источников. Усугубляет ситуацию в целом очень слабый интерес к истории русской социал-демократии, наблюдаемый в последние два десятилетия. Казалось бы, положение парадоксальное: мало какая организация или движение сыграла столь громадную роль в русской истории, мало какая область знания была столь же фальсифицирована, как история РСДРП; но с падением запретов историки не бросились выяснять долгожданную истину, а предпочли заняться совершенно другими темами. Несколько больше повезло меньшевикам, о большевиках же в послесоветское время было написано прискорбно мало. Недостаточная изученность подлинной истории большевизма делает особенно сложной задачу определить место в нем Джугашвили-Сталина.

С.С. Монтефиоре при работе над книгой «Молодой Сталин»^[63] обратился к неопубликованным архивным источникам, в том числе хранящимся в Грузии. Книга выдержана в жанре беллетризованной биографии, Монтефиоре предложил свою интерпретацию молодого Сталина. Автор рисует Кобу как часть грузинского мира с уважением к силе, жестокими уличными драками, высоким уровнем насилия. Иосиф Джугашвили, воспитанный в духе специфически кавказского культа грубой силы, предстает террористом, бандитом и налетчиком, а его революционная деятельность мало отличается от уголовной. Проблема в том, что этот образ не нов. Он отсылает нас, с одной стороны, к набору романтических шаблонов о свободолюбивых, жестоких и в то же время благородных разбойниках, жителях гор. С другой стороны, возвращает нас к мемуарам грузинских меньшевиков, которым традиционно доверяла западная историография и которые обвиняли Кобу в разбое, властолюбии, связях с уголовными бандитами, экспроприациях. Приложив усилия по изучению архивов, в результате Монтефиоре цитирует лишь те источники, которые подтверждают его концепцию личности Сталина, игнорируя противоречащие. Как следствие, он попадает в ловушку этих источников и вместо нового взгляда на своего героя воспроизводит давно потрепанную однобокую версию, разве что повторяет ее более искусно и с большей литературной убедительностью.

Случай Монтефиоре лишний раз показывает необходимость внимательного, критического отношения к источникам и учета их во всей полноте. Таким образом, источниковедческий анализ свидетельств о молодом Иосифе Джугашвили остается более чем актуальным.

II. Источники

Проблема отнюдь не в скудости источников. Напротив, их очень много, помимо больших компактных комплексов множество ценных упоминаний рассеяно по десяткам и сотням архивных дел, и всегда есть шанс найти еще что-то не лишенное значения среди бесчисленных воспоминаний и рассказов, как непосредственно о Сталине, так и посвященных в целом другим темам, но включающих связанные с ним эпизоды. Однако главная трудность состоит не в том, чтобы отыскать и собрать как можно больший свод источников, а в том, как быть с полученной в результате информацией: ведь большинство этих источников заведомо могут быть заподозрены в пристрастности, необъективности, фальсификации, намеренной лжи. Впрочем, мне это кажется не трудностью и даже не вызовом, который прошлое бросает профессиональным навыкам современного историка, а на редкость увлекательной головоломкой. Я с настоящим азартом устраивала посмертные «очные ставки» между большевиками, меньшевиками, жандармами (последние заслуживают большего доверия, чем первые две категории!), сопоставляла варианты текстов одного и того же мемуариста, ловила его на противоречиях, с торжеством выуживала нечаянные фразы, выдававшие истину

Обсудить на этих страницах все источники и вытекающие из них версии невозможно, да это и не имеет смысла. Я остановлюсь на характеристике наиболее существенных групп документов и их особенностей.

Основной массив информации сосредоточен в двух архивных фондах: фонде Департамента полиции (Государственный архив РФ (ГА РФ), ф. 102) и именном фонде Сталина (Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), ф. 558^[64]).

Следует подчеркнуть, что фонд 558 не является личным архивом Сталина. Это не есть комплекс бумаг, некогда лежавших на столе, в сейфе, в канцелярских шкафах кабинета Сталина. Это – обширная коллекция материалов о нем, собранная в Центральном партийном архиве Института Маркса – Энгельса – Ленина (ЦП А ИМЭЛ), преемником которого является РГАСПИ. Сейчас коллекция документов о жизни Сталина дореволюционного периода входит в опись № 4 фонда 558; в описи № 1 этого фонда сосредоточены рукописи самого Сталина, а сравнительно недавно переданные в этот фонд из Архива Президента РФ материалы секретариата Сталина составляют опись № 11, среди них также находим отдельные документы, касающиеся его дореволюционного прошлого. В прочих описях фонда 558 находятся документы советского периода.

Материалы о Сталине отыскиваются также в некоторых других фондах ГА РФ, РГАСПИ и других архивных учреждений: архивах прокурорских и судебных инстанций дореволюционной России, личных архивных фондах большевиков – соратников Сталина, фондах историко-партийных комиссий. В целом их удельный вес невелик, а отдельные документы иногда обнаруживаются в неожиданных местах. Архивы Департамента полиции находят продолжение в региональных архивах губернских жандармских управлений. В части, касающейся материалов о Сталине, равно как и о Ленине и других крупнейших советских деятелях той же генерации, эти фонды находятся в сложном соотношении с фондами РГАСПИ, которые отчасти их дублируют.

Жандармские архивы

Как ни странно, самым взвешенным и если не объективным, то хотя бы свободным от явного идеологического противостояния и политической подтасовки из существующих источников оказывается документация Департамента полиции. Исследователь, обращающийся к ней после листовок, статей и воспоминаний большевиков и меньшевиков, не сможет не заметить разницы языка и стилистики. В отличие от сподвижников и противников Сталина из революционного лагеря чины полиции не имели никакой надобности в ведении политизированной идейной полемики. Демагогической риторике революционеров противостоял не безликий суконный канцелярит, как можно было бы ожидать, но вполне живой и, как правило, грамотный язык жандармских офицеров. Они не прибегали вовсе ни к какой риторике, излагали суть происходящего внятно, по существу, иногда даже с некоторым сочувствием к простым участникам событий. Впрочем, считать их беспристрастными и точными свидетелями мы, разумеется, также не можем. Жандармские офицеры имели перед собой прагматичную задачу борьбы с революционными организациями и изучали противника.

Архивы Департамента полиции содержат материалы о борьбе с революционным движением (докладные записки, донесения местных жандармских управлений и охранных отделений, сведения, полученные ими от агентуры, копии листовок, перлюстрированные письма, дела полицейского дознания и т. п.) и являются основным собранием материалов официального происхождения.

Документы Департамента полиции создавались по правилам, определенным как законодательством Российской империи, так и принятым в ведомстве порядком делопроизводства. Во второй половине XIX века не только в России, но и в Европе бурно развивалась теория делопроизводства, понятие о правильном движении документов, о видах и разновидностях служебных бумаг, изобретались картотеки, карточные указатели, системы сопряженных друг с другом классификации, учета, нумерации. В ту эпоху делопроизводство Департамента полиции считалось образцовым, но именно благодаря этому обстоятельству сейчас исследователю непросто бывает вникнуть в разнообразие форм документов, обозначавшихся литерными кодами и подчинявшихся довольно сложной системе делопроизводства. В настоящее время дела и описи фонда сохраняются в том виде, в каком были сформированы в самом Департаменте. Более того, дошла до наших дней общая справочная картотека, которую вели сотрудники Департамента, она даже помещается в тех же самых каталожных шкафах. В ней в алфавитном порядке хранятся именные карточки на всех лиц, упомянутых в делах, со ссылками на номера дел. Даже если само дело утрачено, карточка сообщает о том, что ранее оно существовало.

Архив Департамента полиции частично пострадал от пожара во время Февральской революции 1917 года, но это не должно было серьезно сказаться на документах о борьбе с социал-демократическим движением. Сохранность архивов местных учреждений также не полная, для сталинской темы это важнее, так как утрачены местные жандармские архивы в Закавказье^[65].

Сами по себе имеющие отношение к нашей теме архивные фонды и прежде всего фонд 102 ГА РФ (Департамента полиции) не несут явных следов чисток, мы не видим множественных или крупных лакун, образовавшихся в результате изъятий. Есть очевидные изъятия, но они были сделаны при передаче относящихся к Сталину документов в специально организованный его фонд в Центральном партийном архиве (РГАСПИ, ф. 558), и сейчас эти документы обнаруживаются там. Так обращались не только с материалами о Сталине.

Ленинские материалы, документы других видных большевиков также могли быть переданы из фонда 102 в их личные (точнее, именные) фонды. Более того, такая практика касалась не одних высоких партийных руководителей, в советское время создавались специализированные фонды, куда собирали из других архивов материалы наиболее важных писателей, входивших в признанный пантеон русской словесности. Так поступили, например, с находившимися среди жандармских архивов рукописями известного русского публициста Н.Г. Чернышевского, которые были переданы в фонд Чернышевского в Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ, ныне РГАЛИ). По принятым в советском архивоведении правилам только одно учреждение – Институт русской литературы в Ленинграде (известный как Пушкинский дом) имел право хранить подлинные рукописи А.С. Пушкина, переданные туда из всех прочих архивов. Аналогичным образом обстоит дело с рукописями Л.Н. Толстого, также сосредоточенными в одном месте. Таким образом, ничего экстраординарного в передаче части сталинских материалов из фонда 102 в ЦП А ИМЛ не было.

Обсуждая бытовавшие в эмигрантской литературе слухи о чистках архивов по приказу Сталина и изъятии компрометирующих документов о его прошлом, важно еще отметить редко попадающее в научные тексты свидетельство самих архивистов. В российских архивах сотрудники работают подолгу, зачастую приходят со свежим институтским дипломом, проводят в архиве десятилетия и даже в преклонных годах не торопятся выходить на пенсию, эти люди очень преданы своей профессии. Как следствие, существует преемственность «устного предания» о том, что происходило в учреждении более полувека назад: об этом просто нужно спросить заслуженных сотрудников, если не они сами были свидетелями тех или иных событий, то слышали от них в свою очередь от старших коллег. Ни о каких чистках фондов дореволюционной политической полиции «архивное предание» не рассказывает. Сошлюсь еще раз на аналогичное свидетельство З.И. Перегудовой – одной из упомянутых выше моих старших коллег^[66].

По правде говоря, мне сложно себе представить советского диктатора в апогее власти, поручающего кому бы то ни было найти и изъять документы о своем сотрудничестве с охранкой: кому он мог дать такое деликатное задание и кому из подчиненных мнительный, хитрый Сталин дал бы такой компрометирующий материал на самого себя? Неужто умному и коварному Лаврентию Берии, которому поручил архивные изыскания по истории партийных организаций Закавказья? (Кстати, одно это должно бы доказывать, что Сталин не чувствовал за собой лично никакого темного прошлого, которое нужно надежно прятать.) Более того, продолжая развивать эту фантастическую картину, мы поймем, что Берия не сам бы отправился в архивы и, конечно же, не мог самостоятельно обнаружить нужные документы среди тысяч единиц хранения. В поиске компрометирующих Сталина документов должна была бы участвовать целая команда проверенных работников органов госбезопасности, а заодно помогающих им архивариусов. Разве осторожный, подозрительный диктатор мог бы устроить такое собственными руками? Даже если бы он предполагал, что в недрах архивных папок может найтись нечто бросающее на него тень, любой сколько-нибудь расчетливый правитель (а Сталин, несомненно, таким был) предпочел бы просто максимально ограничить доступ любопытствующих к этим папкам и стеллажам и не стал бы делать их содержимое достоянием всей иерархии НКВД.

Впрочем, немалое число дошедших до нас документов о революционной деятельности Иосифа Джугашвили никак не подтверждают подозрения в сотрудничестве с охранкой и уголовном прошлом вождя, так что сомнительно, чтобы Сталин всерьез мог опасаться, что где-то вдруг найдутся подлинные документальные свидетельства того, чего не было^[67]. Высказывавшиеся рядом авторов убеждения, что компрометирующие его документы были изъяты из архивов, кажутся далеким от действительности порождением богатой околосталинской мифологии.

Действительные документальные потери относятся к архивам не центрального аппарата дореволюционной политической полиции, но их местных учреждений. Особенное сожаление вызывает практически полное отсутствие первичных следственных дел с записями показаний Джугашвили на допросах (есть лишь одно дело, касающееся ареста в 1908 году). Но это результат не целенаправленных изъятий, а частичной или полной утраты архивов закавказских охранных отделений и жандармских управлений, возможно, также и с небрежным хранением дел в этих учреждениях. Мне приходилось сталкиваться с тем, что по прошествии нескольких лет после предыдущего ареста Иосифа Джугашвили чины полиции не могли дать внятной справки о нем по своим собственным делам. И это при всей обстоятельности делопроизводства не единственный изъян материалов полиции.

Естественно, что, несмотря на обилие секретной агентуры, жандармы были не вполне осведомлены о положении дел в революционных комитетах. Не всегда донесения агентов были точны и достоверны. Нельзя поручиться, что филеры действительно все время следили за поднадзорным, а не составляли свои отчеты, сидя в каком-нибудь трактире. Как видно из переписки, много усилий требовалось зачастую для выяснения личностей попавших в поле зрения полиции революционеров-нелегалов, ведь все они пользовались партийными кличками и фальшивыми паспортами, причем то и другое часто менялось. Усугублялось это медленным и слабым обменом сведениями между жандармскими учреждениями разных губерний. Революционеры, отлично известные жандармам Закавказья, оказывались совершенно незнакомы их коллегам из других губерний. Сам обмен информацией был до странности неспешным, хотя использовался телеграф: от побега революционера из ссылки до издания розыскного циркуляра проходили недели, если не месяцы. Это обстоятельство породило немало сомнений в связи с побегами Сталина, казавшимися подозрительно легкими, возникали предположения, что бежать Сталину помогали сами жандармы, потому что он был агентом охранки; иногда рождались еще более экзотические версии. Однако не один Сталин бегал из ссылок, примерно в те же годы, когда он бежал из первой ссылки, успешные побеги совершили Л. Бронштейн (как раз при тех обстоятельствах придумавший себе фамилию Троцкий) и грузин-меньшевик Е Уратадзе, оба они просто купили билеты и сели в поезд^[68]. При этом картина всякий раз была сходной: полицейские меры по розыску беглецов следовали с немалым запозданием.

Жандармские офицеры из Тифлиса и Баку отправляли в Петербург очень дельные, превосходно написанные, обстоятельные донесения с анализом ситуации, положения подпольных партий, описанием происшествий. Поскольку известно, сколь невелик был штат губернских жандармских управлений и охранных отделений (розыскных пунктов), приходится заключить, что составление этих донесений, ведение переписки с петербургским начальством, оформление на арестованных всех требуемых законодательством и ведомственными правилами многочисленных бумаг поглощало львиную часть служебного времени офицера. Напрашивается предположение, что полицейский аппарат по самой постановке своей деятельности не был готов к борьбе с массовым революционным движением – новому явлению, с которым пришлось столкнуться властям на рубеже XIX и XX веков.

Из донесений тифлисских и бакинских жандармских управлений и охранных отделений выясняется, что они испытывали большие затруднения при необходимости перевода с «туземных», по их терминологии, языков. Офицеры были присланы из Центральной России, сами местными языками не владели, были не в состоянии проверить точность и адекватность перевода^[69]. Штатных переводчиков не хватало. К тому же в полиэтничном регионе возникала потребность в переводе с разных языков, не всегда предусмотренных штатным расписанием. Вот и летели из Тифлиса в Петербург донесения, что пока местные революционеры печатали листовки на грузинском языке, у жандармов еще была возможность узнать, что там написано, так как в штате имеется переводчик с грузинского языка; но теперь появились листовки по-армянски, а переводчика с армянского нет. Аналогичная проблема возникала и с агентами наружного наблюдения, филерами: местные были не очень профессиональны и быстро проваливались, становились известны революционерам в лицо, а присланные из Петербурга оказывались беспомощны из-за незнания языков и местных реалий. Это приводило к анекдотическим ситуациям, когда филер в течение нескольких месяцев следил не за тем человеком, или же в Батуме весной 1902 года наблюдавший за ночной сходкой на кладбище агент «за темнотою ночи» не рассмотрел вожаков, а «ввиду слабого знания грузинского языка не мог в точности объяснить, о чем шла беседа»^[70].

За этими служебными затруднениями, помимо очевидной неприспособленности полицейского аппарата к борьбе с массовым революционным движением, угадывается еще одно фундаментальное обстоятельство, которое в официальной переписке старательно обходилось стороной, лишь иногда на него осторожно намекали. Неверно было бы категорически утверждать, что имперская администрация пользовалась слабой поддержкой населения. Но в условиях Закавказья горизонтальные локальные связи часто оказывались сильнее вертикальных, соединявших присланных на места чиновников с центральной властью.

Так, 19 июня 1903 года из Петербурга был отправлен довольно прозрачный намек начальнику Кутаисского губернского жандармского управления: «В Департамент полиции ежедневно поступает значительное количество донесений Вашего превосходительства о нахождении разными лицами преступных прокламаций на русском, грузинском и армянском языках, причем по большей части распространители этих воззваний оставались не разысканными. Ввиду сего Департамент полиции имеет честь просить Ваше превосходительство выяснить, откуда означенные прокламации доставляются, и если местного изготовления, то где именно и кем таковые воспроизводятся, а также принять меры к задержанию лиц, занимающихся распространением воззваний, и о последующем уведомить»^[71].

Действительно, перед этим предписанием в деле подшито более ста листов с однотипными донесениями из Кутаисской губернии: найдена листовка, экземпляр прилагается, найти распространителей не представилось возможным. И это в Кутаисской губернии с относительно небольшими городами и местечками, где традиционно все знали обо всех. Просто невероятно, чтобы местные жандармы не догадывались, где искать злоумышленников! Но надо заметить, что ответа на приведенное письмо не последовало (а это очевидное нарушение порядка переписки с начальством) и до конца 1903 года из Кутаисской губернии продолжали поступать донесения о листовках с неизменным указанием о невозможности найти распространителей^[72]. Ни одного рапорта о поимке пропагандистов за весь год из губернии не прислали.

Это можно объяснить или решительной недееспособностью Кутаисского ГЖУ (однако в Петербурге такого вывода не сделали, немедленных кадровых перестановок не произошло), или же очевидным нежеланием жандармов преследовать местных уроженцев, укорененных в кутаисском обществе, или, возможно, связанных родственными и дружескими узами со значимыми для жандармских чинов людьми, или же коррумпированностью жандармов. Есть указания мемуаристов о готовности жандармских офицеров за взятки освобождать из-под ареста революционных деятелей (оформляя это как освобождение «под залог»)^[73]. Впрочем, революционеры нечасто проговаривались о таких вещах, они понимали, что с точки зрения революционного мифа гораздо выгоднее выглядеть остроумными и отважными героями, организующими дерзкие побеги или похищения товарищей из тюрем, а жандарм, с которым можно договориться и подкупить, теряет желаемый образ жестокого и безжалостного классового врага. Образ беспринципного корыстного полицейского чиновника мог лишь изредка оттенять основную картину.

Встречая в донесениях закавказских жандармских офицеров такие странные эпизоды, как невозможность разыскать распространителей листовок в Кутаисской губернии или же бесследное исчезновение из тюрьмы главного подозреваемого по делу о нелегальной типографии в 1907 году («по доставлении в местную тюрьму 11 лиц, задержанных […] по делу об обнаруженной в г. Баку накануне подпольной типографии “Бакинской организации Российской социал-демократической рабочей партии”, арестованный Епифан Энукидзе, во время проверки, незаметно вышел из ворот тюрьмы и скрылся»^[74]), исследователь в большинстве случаев не имеет дополнительных данных, которые позволили бы решить, сыграли ли свою роль подкуп, местные связи, халатность и безалаберность полицейских, или же они просто не имели реальной возможности исполнить свои прямые обязанности. Таков был общий фон и общие условия революционного движения, вероятно, лишь усугублявшиеся в Закавказье спецификой местных обычаев и традиций. Но когда речь заходит о сталинской биографии, пишущие бывают склонны трактовать такого рода неувязки и промахи полиции как признак каких-то тайных закулисных махинаций: то ли он агент-осведомитель, то ли за его спиной стоят некие чрезвычайно влиятельные лица (например, желающие политической власти группы интеллигенции и буржуазии), подкупающие или вступающие в сговор с представителями полиции и администрации^[75]. Я не могу согласиться с такого рода предположениями. Как правило, они опираются на весьма шаткую, легко опровержимую аргументацию. И как любые другие конспирологические теории, они предполагают чрезмерно рациональную картину мира, где любой поступок является следствием чьего-то целенаправленного умысла и нет места случайности, оплошности, лени, безалаберности, глупости, воздействию мимолетных причин, сиюминутных мотивов, лишенных всякой дальней цели и задней мысли поступков, совокупного действия множества разнонаправленных намерений и мотивов.

Сказанное не отменяет чрезвычайной ценности материалов Департамента полиции как источника для восстановления сталинской биографии. Именно они часто служат ключом, позволяющим разобраться в противоречивых показаниях мемуаристов и определить, до какой степени следует доверять тому или иному рассказу. Для примера обратимся к батумским событиям 9 марта 1902 года, когда организованная и спровоцированная Иосифом Джугашвили толпа рабочих, протестовавших против увольнения с завода, двинулась шествием к центру города Батума, что привело к столкновению с полицией и войсками и к человеческим жертвам. Появившиеся после этого социал-демократические листовки, к составлению которых, по моему мнению, Джугашвили имел непосредственное отношение, строились на риторическом противопоставлении мирного шествия рабочих, отчаявшихся из-за нищеты и несправедливости, осмелившихся всего-навсего попросить лучших условий жизни, – и расстрелявшей их за это безжалостной власти, охраняющей интересы капитала. Собственно, это был постоянный мотив русской революционной пропаганды: жестокая расправа кровожадного царизма над безоружными рабочими. Но он вступал в противоречие с другой столь же неизменной тенденцией к романтизации и героизации революционной борьбы, к изображению бесстрашных, ловких, находчивых подпольщиков-боевиков.

Применительно к батумским событиям отмечу, что особый акцент на мирном характере выступления находим в листовках, распространенных в Тифлисе, а также откликах в партийной печати (заграничной), то есть вдали от места событий. Листовки, появившиеся в самом Батуме, такого акцента не делали, а авторы воспоминаний из числа участников батумских событий, хотя и настаивали на сугубо мирном характере выступления, тем не менее иногда проговаривались и сообщали, что рабочие кидали в полицейских камни из мостовой и пытались выломать ворота тюрьмы, куда накануне поместили нескольких арестованных вожаков забастовщиков. Окончательно проясняют картину обстоятельные донесения жандармских офицеров и позднее прокурора. Они сообщают о выстрелах из бунтующей толпы и огнестрельных ранениях полицейских, а также излагают показания рабочего, которого обвиняли в стрельбе: он отрицал свою вину, утверждал, что был избит полицейскими и не помнит, стрелял ли, но пояснял, что имел при себе пистолет всегда. Последняя деталь вполне согласуется с характерной особенностью Закавказья, где все местные жители носили оружие. Это объясняет, почему батумские листовки не акцентировали мотив беззащитности рабочих, а заодно ставит точку в разговорах о безоружных и беззащитных пролетариях. И конечно же, Иосиф Джугашвили как организатор этого выступления предстает в ином свете^[76].

Важен еще тон этих справок и докладов полицейских и прокурора. Он совершенно не похож на речь безжалостной, бесчеловечной «военно-полицейской машины» (дефиниция революционеров). Напротив, эти чиновники с большим пониманием описывают сложность социальной ситуации, указывают на действительную бедность рабочих как причину недовольства. Адъютант Кутаисского губернского жандармского управления поручик Ольшевский охарактеризовал забастовщиков как «людей, почти умирающих с голоду и упорно не желающих приступить к работам»^[77]. При этом ничто в официальной документации не подтверждает еще одного постоянного мотива революционной пропаганды, очень свойственного большевикам. После каждой своей акции вроде батумской (и после нее, конечно, тоже) авторы прокламаций заявляли, что правительство «напугано» выступлением рабочих. Следов какого бы то ни было административного «испуга» в полицейских документах обнаружить невозможно, есть лишь понимание сложности ситуации и естественная озабоченность наведением порядка. Да и революционные выступления через призму полицейских документов выглядят иначе, нежели в описании, исходящем от революционеров.

Несмотря на то что сведения, полученные жандармами, иногда оказывались неточными, именно их документы дают возможность выстроить хронологическую канву биографии Иосифа Джугашвили. Мы можем не сомневаться в датах его арестов, приезда на место ссылки, бегства оттуда. Это особенно важно потому, что мемуарные рассказы чрезвычайно неточно указывают даты и последовательность событий, часто вообще не дают определенных временных ориентиров.

В 1920-1930-х годах, когда Истпарты усиленно собирали свидетельства о жизни и деятельности советских вождей, происходило выявление и копирование материалов из архивов полиции, как местных жандармских управлений и охранных отделений, так и самого Департамента^[78]. Выявленные материалы сталинианы концентрировались в уже упомянутом фонде Сталина в ЦП А ИМЭЛ (ф. 558). При этом архивисты поступали по-разному: подлинники документов либо оставались на своих местах, тогда ЦПА ИМЭЛ получал копии (фото– или машинописные), либо же, наоборот, подлинник передавался в ЦПА, а в исходном деле его заменяла копия (которую, впрочем, могли и не изготовить, ограничившись справкой о передаче дела или листов в ЦПА, а то не сделав и этого). Так происходило и со сталинскими материалами фонда Департамента полиции. Подлинники документов или изымались из дел фонда 102 и заменялись (не всегда) копиями; или же ЦПА получал копии, а подлинники оставались на своих местах. Сложно угадать логику этих действий, однако, пожалуй, все же заметна определенная тенденция: в фонд Сталина преимущественно попадали подлинники и копии документов, подтверждающих пропагандируемый образ Сталина-большевика. То, что не работало на этот образ, могло спокойно остаться в фонде 102 и даже не быть скопировано для ИМЭЛ, хотя и отмечено в составленной тогда же картотеке выявленных материалов^[79].

По моим наблюдениям, в число материалов, не заинтересовавших собирателей партийной истории, попадали преимущественно отчеты о сведениях, полученных жандармами от агентуры. Кроме того, пожелания сотрудников ИМЭЛ могли встретить подспудное, молчаливое сопротивление работников других архивов, считавших неправильным изымать документы с их исторически сложившегося места и под разными предлогами от этого уклонявшихся. К примеру, в настоящее время в ГА РФ существует фонд 1764 «Коллекция копий документов других государственных архивов бывшего СССР». В нем вопреки названию наряду с копиями хранится ряд подлинных дел, происходящих из архивов Департамента полиции и касающихся таких видных деятелей, как Сталин, Свердлов, Дзержинский и др. По свидетельству З.И. Перегудовой, фонд этот был образован в свое время как раз для того, чтобы припрятать под названием «копии из других архивов» дела, которые могли быть затребованы Партархивом; хитрость удалась.

Таким образом, сейчас подлинные документы распределены между фондами 102 и 558, а благодаря копиям информация двух фондов в значительной степени дублируется. Однако фонд 558 отнюдь не полностью повторяет и не исчерпывает материалы фонда 102 °Cталине, многие ценнейшие источники остаются именно в архиве Департамента полиции. Путаницу усугубляет то обстоятельство, что в фонде 558 нередко имеются не только подлинник документа, но также одна или даже несколько его копий. Они могут как храниться вместе в составе одного дела, так и быть рассыпанными по нескольким делам, порядковые номера которых по описи зачастую довольно далеко отстоят друг от друга. Формирование дел описи 4 фонда 558 вообще выглядит довольно хаотично, но, возможно, это когда-то, по каким-то причинам было намеренной хитростью архивистов, наподобие вышеописанного трюка с фондом 1764.

В результате в литературе встречаются ссылки на разные архивные шифры, под которыми на самом деле хранятся копии одного и того же документа. Это не говоря уже о том, что и в самом Департаменте полиции несколько экземпляров одного и того же документа могли оказаться в разных делах (например, предписание, направленное из центра в несколько местных жандармских управлений), а в процессе переписки в проходящей по инстанциям серии донесений зачастую дублировался один и тот же текст.

Примерно так же обстояло дело с пополнением фонда 558 материалами местных жандармских учреждений: некоторые дела поступили в подлинниках, другие – в копиях. Различна была степень тщательности в их выявлении. Так, документы Вологодского областного архива представлены весьма полно, а материалы Тифлисского, Бакинского, Кутаисского жандармских управлений и охранных отделений – более выборочно. Это объясняется худшей сохранностью архивов закавказских жандармских управлений, но зачастую тщательность выявления зависела, вероятно, от меры усердия местных работников архивов и историко-партийных комиссий. Дабы проверить, как соотносятся материалы ГА РФ и РГАСПИ с содержанием местных архивов, я ознакомилась с фондами Красноярского краевого архива. Оно показало, что отложившиеся там документы официального происхождения хотя и добавляют некоторые штрихи к истории пребывания Сталина в туруханской ссылке, но в основной своей массе эти сведения продублированы в архиве Департамента полиции.

Первые публикации материалов Департамента полиции, так или иначе касающихся Сталина, стали появляться в партийной печати в 1920-х годах. Это были статьи в историко-партийной периодике, выдержки из документов в разного рода книжках и брошюрах, в том числе мемуарного характера, – в таком случае автор воспоминаний включал в текст найденные в архиве документы. Скажем, материалы, относящиеся к туруханской ссылке, появлялись в жизнеописаниях Я.М. Свердлова и цитировались его вдовой. Сама по себе история публикации документов и формирования источникового корпуса сталинской биографии может быть самостоятельным предметом исследования. Кто, когда и почему решал передать в печать те или иные документы, насколько этот процесс контролировал сам Сталин, все ли опубликованные в ранние годы материалы были впоследствии использованы и тем самым канонизированы в официальных, эталонных книгах о вожде, вошли в набор постоянно цитируемых, – все это еще ждет изучения.

Я же здесь хочу отметить, что качество публикаций 1920-1930-х годов было весьма посредственным. Прежде всего документы довольно часто печатались с сокращениями и купюрами, не отмеченными публикаторами и заметными лишь при сравнении с архивными подлинниками. Понятно (или, как любил говорить Сталин, «само собой разумеется»), что опускались в первую очередь неудобные места, фамилии и обстоятельства. Иногда это делалось с удивительным простодушием, что много говорит об эпохе.

Так, в 1936 году в журнале «Пролетарская революция» было опубликовано письмо Сталина из Туруханска к Ленину и Крупской от 27 февраля 1915 года (год устанавливается предположительно). Вот начало этого письма: «Мой привет вам, дорогой Ильич, горячий, горячий привет! Привет Зиновьеву, привет Надежде Константиновне! Как живете? Как здоровье? Я живу, как раньше, хлеб жую, доживаю половину срока. Скучновато, да ничего не поделаешь». Именно так было в журнальной публикации, и это соответствует подлиннику. Позднее для фонда Сталина была изготовлена машинописная копия этого письма, в которой фраза о Зиновьеве (а заодно и Крупской) была опущена^[80]. Наличие журнальной публикации с полным текстом (а журнал «Пролетарская революция» из библиотек никто не изымал) купированию не помешало.

Но помимо цензурных изъятий публикации бывали просто очень небрежными и далекими от научных стандартов. В некоторых случаях, открывая журнальную статью или брошюру, трудно определить, где текст документа, а где комментарий публикатора, нет ни внятного заголовка, ни даты документа. Многие издания вовсе не указывали место хранения подлинника. Сложно сказать, было ли это намеренным привнесением неясности или же простой безграмотностью ринувшихся преподносить историю партии старых большевиков. Особую проблему представляют собой имеющиеся в публикациях архивные ссылки. По моему опыту, довольно большая их доля оказывается неверной и отсылает к несуществующим делам. Приведенный в публикации архивный шифр выглядит правдоподобно, похож на специфические шифры фонда Департамента полиции (которыми и я пользуюсь в данной книге), но при проверке выясняется, что дела с таким номером нет и, по-видимому, никогда не было; или же под этим шифром хранится совершенно другое дело и т. п. Да и что говорить, если даже в указателе содержания журнала «Пролетарская революция» за несколько лет, выпущенном самой редакцией, попадаются ошибочные ссылки на годы и номера. Одной или двух заявленных в указателе публикаций при сплошном просмотре номеров журнала мне так и не удалось отыскать.

Авторские тексты Сталина и партийная печать

Важными видами источников являются партийная печать, листовки, прокламации, статьи, письма, в первую очередь вышедшие из-под пера самого Иосифа Джугашвили. Подлинники его рукописей интересующего нас периода сосредоточены в описи 1 фонда 558 РГАСПИ. Автографов дореволюционных произведений Сталина сохранилось больше, чем можно было ожидать, учитывая, что он вел жизнь подпольщика-нелегала, не только не имевшего возможности хранить архив, но, напротив, систематически уничтожавшего все, что могло его скомпрометировать. Тем не менее некоторое количество его рукописей и черновиков уцелело. Конечно же, возникает вопрос: каким образом? Часть из них были захвачены жандармами при обысках и приобщены к делам как вещественные доказательства. Письма Ленину, Крупской, Зиновьеву сохранились среди их бумаг. Причем два письма Кобы Михаилу Давиташвили, опубликованные как «Письма из Кутаиса»^[81], были переведены адресатом с грузинского языка на русский для Ленина и в таком виде сохранились в его архиве наряду с другой перепиской с большевистскими организациями, а затем были переданы в фонд 558^[82]. Есть также более поздний перевод со стилистической правкой рукой Сталина и его отзывом о качестве перевода («По-моему, перевод плохой»), сделанный в 1940 году при подготовке издания этих текстов^[83].

Часть партийной переписки дошла до нас в составе дел Департамента полиции по перлюстрации. Это не рукописи, а машинописные копии перехваченных писем. Те из них, которые были написаны шифром или химическими чернилами, были расшифрованы и также скопированы. Оригиналы обычных писем затем аккуратно заклеивались обратно в конверт и отправлялись адресату, проявленная химия, конечно же, отсутствовала – революционеры не должны были видеть явных следов перлюстрации, поэтому испорченных проявкой писем адресаты не получали. В виде таких перлюстрационных копий сохранились письма виднейших большевиков, в том числе В.И. Ленина, Н.К. Крупской и Сталина. Одни из них были скопированы при перлюстрации целиком, из других только выписывали заинтересовавшие цензоров фрагменты. Причем среди дошедших до нас есть копии как первого уровня, сделанные непосредственно во время перлюстрации, так и второго уровня, когда полученный путем перлюстрации текст письма пересылался в одно из губернских жандармских управлений для дальнейшей разработки. Таким образом, сейчас исследователь может найти то или иное письмо революционера в делах перлюстрации, а также включенным в переписку Департамента полиции с местными учреждениями, причем в последнем случае письма с целью завуалировать методы работы полиции и факт перлюстрации (которая формально находилась вне закона) назывались не перлюстрированными, а «полученными агентурным путем»^[84]. Часть этих писем в настоящее время остается в делах Департамента полиции, часть была передана в ЦПА ИМЛ и находится в фондах Ленина, Сталина.

Написанные Джугашвили-Сталиным статьи, листовки и прокламации дошли до нас в печатном виде, большое количество листовок хранится в делах Департамента полиции. Текстология сталинских произведений, особенно ранних, является отдельной проблемой и не входила в круг моих непосредственных задач. Уже в пору собирания материалов Истпартами в 1920-х годах выяснилось, что участники событий зачастую сами не могут вспомнить, кем написана та или иная листовка. Дело осложняется тем, что в первые годы активной революционной деятельности Иосиф Джугашвили писал воззвания на грузинском языке, и мы пользуемся переводами, сделанными как переводчиками жандармских управлений и охранных отделений, так и позднее публикаторами сталинского наследия (неудивительно, что в переводах имеются разночтения).

Таким образом, атрибутировать ему спорные листовки, прибегнув к анализу языка и стиля, не представляется возможным. При подготовке собрания сочинений И.В. Сталина сотрудники ИМЭЛ провели выявление его работ, и сейчас в фондах РГАСПИ хранятся перечни и подборки текстов, атрибутированных как сталинские, с указанием оснований для атрибуции^[85]. Не все они были включены в собрание сочинений, состав которого, как известно, определял сам Сталин. Я не ставила себе целью разобраться, почему тот или иной текст вошел или не вошел в собрание (проблема, тесно связанная к тому же с текстологией сталинских статей), объяснения могли лежать как в области подчищаемой задним числом давней партийной истории, так и в современных при подготовке собрания сочинений обстоятельствах (включая нежелание Сталина напоминать о тех или иных подробностях минувшего, привлекать к ним внимание), равно как и в сфере авторских предпочтений (какие-то старые статьи могли ему казаться слабыми, неудачными, неважными). Но хочу подчеркнуть, что ознакомление с не вошедшими в собрание или вовсе неопубликованными текстами Сталина ни в коей мере не открывает нам какого-то «другого Сталина», не такого, какого мы знали по опубликованным статьям. Он, в общем, во всех своих выступлениях узнаваем, перемены его мнений отвечали текущему моменту, нуждам внутрипартийной полемики, стремлению привлечь на свою сторону очередную группу рабочих. Да, временами он занимал позицию, отличную от ленинской; но мы в отличие от ополчавшихся на Сталина старых большевиков вряд ли станем именно в этом усматривать его главные грехи.

Однако и здесь интересно указать на некоторые проблемы и загадки, побуждающие исследователя к размышлению. В первый том собрания сочинений было включено выступление Сталина на IV съезде партии, когда он разошелся с Лениным в позиции по аграрному вопросу. Стенограммы первых съездов РСДРП издавались нелегально вскоре после съездов (их участники выступали под псевдонимами, так что публикация протоколов не могла выдать их полиции, а рядовые партийцы вправе были узнать содержание съездовских дебатов). Научное переиздание стенограмм было осуществлено уже после смерти Сталина. В принципе он мог бы не включать выступление на съезде в собрание сочинений и обойти молчанием свое разногласие с Лениным. Суть его была в том, что Ленин уже тогда, весной 1906 года, выступал за национализацию земли, которую социал-демократы требовали изъять у помещиков, а Коба считал, что лозунг национализации не годится для того, чтобы призывать крестьян к восстанию, что крестьяне пойдут только за призывом к разделу земли и передаче ее в их собственные руки^[86]. Но Сталин почему-то счел нужным включить этот текст в собрание сочинений, мало того, в своем предисловии к первому тому он специально остановился на этом обстоятельстве, назвав его ошибкой «молодого марксиста, еще не оформившегося в законченного марксиста-ленинца», и заговорил о себе как об одном из революционных «практиков», в ту пору «не понимавших великого значения» ленинской постановки вопроса «ввиду нашей недостаточной теоретической подготовленности, а также ввиду свойственной практикам беззаботности насчет теоретических вопросов»^[87].

Следовало бы задуматься: зачем Сталин заговорил об этом в 1946 году, почему не предпочел обычную тактику умолчания? Рискну предположить, что это могло быть связано с нежеланием Сталина оставлять даже малую возможность кому-то найти это его давнее выступление и противопоставить политике насильственной коллективизации. Советский диктатор предпочел не давать предполагаемым противникам такого оружия, превентивно высказавшись о прежнем своем мнении как ошибочном. Однако, полагаю, что проблема эта заслуживает дальнейшего исследования.

Тексты, исходившие от Кобы-Сталина, позволяют судить о том, как он подавал события в партийной полемике и агитационных выступлениях, показывают его манеру рассуждать и отчасти его манеру мыслить – о последнем по этим текстам можно судить лишь отчасти и с большой осмотрительностью. Однако полагаться на сведения, сообщаемые статьями и листовками (как самого Сталина, так и его соратников), было бы опрометчиво. Это хорошо видно на разобранном выше примере прокламаций, появившихся после батумских событий, особенно если добавить, что в листовках, распространенных в Тифлисе, число жертв среди рабочих было завышено вдвое. При наложении на фактическую канву становится заметно, насколько тенденциозной, лукавой и нечестной была интерпретация текущих событий революционерами, в том числе Иосифом Джугашвили. Мне кажется, что особый интерес представляет как раз этот зазор между реальными происшествиями и тем, как их толковали и использовали в своей пропаганде большевики.

Воспоминания о Сталине

Среди разнообразных материалов, собранных в фонде 558, центральное место занимают воспоминания о Сталине. В фонде аккумулировались копии мемуаров большевиков; рассказы о Сталине, собранные и записанные усилиями Истпартов; непосредственно присланные в ЦПА ИМЭЛ воспоминания о тех или иных, часто мимолетных, встречах со Сталиным. Копии материалов поступали из Тифлиса и Баку, Ленинграда, Вологды, Курейки и др. Воспоминания, написанные на грузинском и азербайджанском языках, тогда же были переведены на русский. Как и в отношении изданной в закавказских республиках литературы, принцип отбора текстов, копии которых присылали в Москву, а затем еще одного отбора части из них для перевода на русский язык (переведены были не все полученные ЦПА тексты), заслуживали бы отдельного исследования. Как бы то ни было, собранный в фонде 558 документальный комплекс представляет собой солидную источниковую базу, в определенной степени снимающую необходимость обращаться к местным архивам.

Жизнь Иосифа Джугашвили, революционера-нелегала, была такова, что исключала возможность существования сторонних, более или менее объективных, осведомленных наблюдателей. Не было у него и близких людей, готовых рассказать о нем. Самый близкий к нему мемуарист – дочь Светлана, но ее книга отмечена сложным отношением к отцу, а Сталин даже дочь, которую по-своему любил, держал на расстоянии. Светлана Иосифовна не была допущена к доверительному, домашнему общению с отцом и не так уж хорошо его знала. По естественным причинам она не была очевидцем интересующей нас части его жизни и судила о ней понаслышке, прежде всего по рассказам деда и бабушки Аллилуевых.

Сотрудники Истпартов провели в свое время впечатляющих масштабов деятельность по сбору воспоминаний о Сталине. Жители города Гори, приятели детства, соученики по горийскому училищу и тифлисской семинарии; тифлисские, бакинские, батумские участники революционного движения, рабочие, слушавшие пропагандиста Сосо в социал-демократических кружках, видевшие его на митингах, в редакциях большевистских газет, сидевшие с ним в тюрьмах; товарищи по ссылкам, особенно вологодской, квартирохозяева и их соседи; московские и петербургские большевики, встречавшие Сталина, когда он стал уже работником не местного масштаба; чуть ли не все обитатели станка^[88] Курейка, – число оставивших рассказы о молодом Сталине поистине огромно. При сопоставлении всех этих свидетельств между собой и с другими источниками удается установить, чем он занимался, где был в то или иное время, каким видели его товарищи по подполью. Но помогает ли это узнать его как человека? Не очень. Все рассказчики как бы находятся поодаль, никто не может сказать, что был близким другом и конфидентом Сосо-Кобы. Судя по всему, он ни перед кем не раскрывался, никого не подпускал близко.

Ни одна из любивших его женщин не обмолвилась о нем ни словом. Да и о большинстве его романов достоверно неизвестно, про некоторые можно только строить осторожные предположения, несомненны лишь два: совместная жизнь со Стефанией Леандровной Петровской в Баку, едва не приведшая к формальному браку, и несколько лет сожительства с Лидией Перелыгиной (Перепрыгиной) в Курейке. Кажется, среди мемуаристок были женщины, увлеченные Иосифом Джугашвили, но говорили они о нем лишь как о товарище по борьбе, избегая любых намеков на более интимное знакомство или собственную эмоциональную заинтересованность. Примечательно также, что никто из видных партийных деятелей, соратников Сталина сначала по подполью, а затем во власти, не откликнулся на призывы Истпарта и не оставил о нем воспоминаний^[89]. Мемуары партийных вождей, касающиеся Сталина, исчерпываются созданными в изгнании работами Л.Д. Троцкого; рассказами В.М. Молотова, уже в его глубокой старости записанными писателем и журналистом Ф. Чуевым (дореволюционный период в них едва затронут); мемуарами А.И. Микояна, посвященными отнюдь не личности вождя; да полными злой обиды на Сталина воспоминаниями Н.С. Хрущева. Вот и все, что существует по этой части. Из них Троцкий до самой революции не состоял в большевистской фракции, не встречался со Сталиным на партийной работе и был с ним едва знаком; Микоян был на 16 лет моложе и вошел в закавказское революционное движение, когда Сталина там уже не было; Хрущев познакомился со Сталиным не раньше конца 1920-х – начала 1930-х годов.

Итак, близких нет, соратники молчат. Кое-что рассказал о себе сам Сталин. Небольшие автобиографические вкрапления можно найти в текстах его статей и выступлений. К примеру, в одной из ранних своих статей, а также много лет спустя, выступая на совещании с командным составом Красной армии в 1938 году, Сталин рассказал о разорении своего отца и превращении его из ремесленника в пролетария^[90]. Некоторое число рассказов Сталина из прошлого дошло до нас в пересказе его слушателей, участников застольных бесед и совещаний в кабинете вождя, дипломатических переговоров, поездок. Это скорее анекдоты из жизни, которыми ему нравилось иногда развлекать или озадачивать собеседников, и, разумеется, Сталину-рассказчику были совершенно несвойственны порывы к исповедальной откровенности. Некоторые из этих историй сообщают занятные детали, иные не выдерживают проверки другими источниками или просто выглядят маловероятными. Например, как многочисленные охотничьи истории из времен туруханской ссылки, над которыми, как уверял Н.С. Хрущев, они с Л.П. Берией тайком смеялись: «Это мы слушали за обедом. Когда уходили и, готовясь уехать, заходили в туалет, то там буквально плевались: за зимний день он прошел 12 верст, убил 12 куропаток; вернулся – вот еще 12 верст; взял патроны, опять прошел 12 верст, снова застрелил куропаток – и назад. Это будет 48 километров на лыжах. Берия говорил мне: “Слюшай, как мог кавказский человек, который на лыжах очень мало ходил, столько пройти? Ну, брешет!”»^[91].

Неизвестно, насколько точно переданы эти рассказы собеседниками Сталина, но кажется, что он сам не очень заботился о достоверности, когда живописал, например, юным сестрам Аллилуевым, как заблудился зимой, возвращаясь в Курейку с добытой рыбой, лицо его на морозе покрылось ледяной коркой, так что местные жители приняли его за водяного, а затем в тепле избы корка льда на лице оттаяла и с грохотом упала на пол^[92]. Следует, однако, отметить, что ему нравилось рассказывать далеко не обо всех периодах своей жизни, тут прослеживается некоторая избирательность. Конечно, надо учитывать, что разговорный жанр диктует свои законы, и не всякое событие пригодно для превращения в застольную историю. Тем не менее Сталин предпочитал рассказывать о туруханской ссылке, иногда о чем-то из детства или работы в Закавказье, охотно описывал заграничные встречи с Лениным, но были темы, на которые он, видимо, избегал говорить.

На всех воспоминаниях о Сталине лежит нестираемый отпечаток культа его личности. Первая волна их массового появления относится к концу 1920-х годов, когда культ складывался и формировался. Как известно, в процессе прославления вождя большую роль сыграли его официальные юбилеи, первый из которых – 50-летие Сталина – был отпразднован в декабре 1929 года. Сложно сказать, существовала ли прямая причинно-следственная связь между писанием воспоминаний и подготовкой к юбилею, или то и другое было проявлениями одного процесса становления диктатуры и культа Сталина. В связи с юбилеем могли появиться заказы на воспоминания от Истпартов и органов печати, с другой стороны, и авторы могли приняться за писание в надежде, что оно будет востребовано. Двадцатые годы были временем активной деятельности Истпартов, в центре ее стояли ветераны большевизма, озабоченные сбором материалов, написанием мемуаров, погруженные в историко-партийные штудии и дискуссии. Очевидно, что эта работа имела свою историю, находившуюся в довольно непосредственной зависимости как от текущей политики, так и от перипетий взаимоотношений между большевиками, и ждущую еще своих исследователей. На процесс создания воспоминаний немалое влияние должны были оказывать выходившие из печати издания, наиболее показательным был журнал «Пролетарская революция»: появившиеся тексты порождали в свою очередь отклики, возражения, стимулировали участников событий также приняться за записки. Для нас важно, что до конца двадцатых годов не заметно особого внимания к фигуре Сталина ни в историкопартийной печати, ни в работе по сбору мемуаров. Как мы помним, в Баку при издании юбилейных сборников в середине десятилетия это приобрело даже характер демонстративного умолчания.

Прошло буквально несколько лет, и к концу 1920-х те же самые бакинские партийцы принялись наперебой вспоминать о выдающейся и руководящей роли Сталина в революционном движении. В протоколе общего торжественного собрания Азербайджанского общества старых большевиков 20 декабря 1929 года читаем заявление председателя собрания Рахметова: «Правлению Общества старых большевиков поручено собрать все сводки о деятельности товарища Сталина в Баку и, если материал получится небольшой, то мы его опубликуем в газете, но если же он окажется обширным, то можно будет издать брошюру. Относительно брошюры дело в том, что имеется категорическое возражение самого Кобы против издания брошюры, а насчет газеты он вероятно возражать не будет»^[93]. Такого рода примеров неодобрительных высказываний Сталина по поводу воспоминаний о себе, остановленных по его указанию публикаций известно немало^[94], и не стоит, пожалуй, усматривать в этом только лишь проявления известной показной скромности диктатора. В приведенном контексте довольно легко представить себе и обиду злопамятного Сталина на бакинских товарищей, и его скепсис по поводу их мемуаров, и нежелание дать им возможность покрасоваться в отраженных лучах его славы, похвастаться былой близостью к вождю.

В тридцатые годы культ нарастал, однако на фоне разгула прославления Сталина процесс создания воспоминаний о нем развивался отнюдь не столь же поступательно. Деятельность Истпартов была свернута, все публикации из прошлого большевизма взяты под строгий контроль ЦК ВКП(б), исторические публикации о самом Сталине выходили особенно скупо. Все это сказалось и на интенсивности создания мемуаров о вожде: в начале 1930-х годов заметен спад и новое оживление к концу десятилетия, видимо, связанное с подготовкой к 60-летнему юбилею Сталина в декабре 1939 года. Впрочем, говоря о динамике написания воспоминаний, нужно учитывать еще более или менее случайные локальные обстоятельства. Например, большой массив рассказов жителей Курейки был записан директором местного музея Сталина в начале 1940-х годов, и обусловлено это было, очевидно, его личной активностью.

Таким образом, получается, что во время относительной свободы описания недавней партийной истории в двадцатые годы о Сталине не писали по причине отсутствия широкого интереса к его персоне, а если и писали, то не очень правдиво, это были скорее вбросы компрометирующих сведений на фоне борьбы за власть. Затем в период культа личности писать было можно лишь в рамках, заданных официальной пропагандой: восторженно, с преувеличением его значения и заслуг, приписывая ему чуть ли не с пеленок руководящую роль в закавказском революционном движении. После XX съезда КПСС имя Сталина отовсюду вычеркивалось и подлежало забвению. Некоторые авторы, как вдова Орджоникидзе, стали просто обходить его молчанием, другие престарелые большевики одними умолчаниями не ограничивались и принялись активно пересочинять прошлое и с шумом изгонять из него бывшего великого вождя.

Вдова Я.М. Свердлова К.Т. Новгородцева в обновленном издании своей книги о муже, вышедшем в 1960 году, заявляла: «Между прочим, мне не раз приходилось встречаться с утверждением, широко распространенным в нашей исторической литературе, будто Я.М. Свердлов в конце 1912 – начале 1913 года работал в Петербурге вместе с И.В. Сталиным, тогда как это совершенно неверно»^[95]. Но рассказ о том, как в указанное время Сталин и Свердлов вместе работали над изданием газеты «Правда», содержался как раз в ее собственных воспоминаниях, вышедших в 1939 и 1946 годах^[96]. В промежутке, в 1957 году, Новгородцева издала еще один вариант своей книги, так что мы можем наблюдать постепенную эволюцию ее текста. В этой версии он звучал так: «Сталина, между прочим, в это время в Питере не было, хотя до последнего времени в ряде работ и указывалось, будто бы Свердлов работал в 1912 году в Петербурге одновременно со Сталиным. Сталин уехал за границу до приезда Якова Михайловича и вернулся оттуда уже после ареста Свердлова»^[97]. Что из этого следует считать правдой?

Сталин вернулся из Кракова в Петербург в конце ноября 1912 года и снова уехал к Ленину в последних числах декабря. Свердлов бежал из ссылки 5 декабря и в середине месяца появился в столице. Они оба входили в Русское бюро ЦК. В январе 1913 года Свердлова ввели в редакцию «Правды» по решению совещания в Кракове, на котором присутствовал Коба^[98]. Он же и известил об этом Свердлова^[99]. О том, что Свердлов и Сталин оба занимались делами газеты, свидетельствует не только ряд документов из полицейских архивов (прежде всего с агентурными сведениями, полученными от Р. Малиновского), но также сохранившиеся благодаря перлюстрации письма В.И. Ленина и Н.К. Крупской, касающиеся выпуска «Правды», где упоминаются они оба под кличками «Андрей» и «Василий». Более того, часть этих писем была опубликована еще в начале 1920-х годов^[100].

Не вполне ясна дата возвращения Сталина в Петербург. Хроника в собрании его сочинений определенно гласит, что он возвращается в Петербург в середине февраля 1913 года и «вместе с Я.М. Свердловым приступает к реорганизации редакции “Правды”, согласно указаниям В.И. Ленина»^[101]. Между тем Свердлов был арестован 10 февраля. Понятны, разумеется, мотивы вдовы Свердлова, задним числом превратившей покойного мужа в «ближайшего помощника И.В. Сталина по редактированию газеты “Правда” и руководству большевистской фракцией Думы»^[102], но остается вопрос, по каким соображениям Сталин согласился и поддержал эту ложь. Свердлов к тому времени давно умер, не успел примкнуть ни к какому внутрипартийному «уклону», что позволяло причислить его к сонму прославляемых выдающихся большевиков; для публичного образа Сталина, конечно, требовались какие-то фигуры товарищей и соратников рядом, и Свердлов на эту роль вполне годился. Кроме того, как мы помним, в 1924 году были опубликованы его письма с неприязненными высказываниями о Сталине, так что тем более требовалось противопоставить им какие-то свидетельства об их дружбе. А если, что очень вероятно, вдова Свердлова была причастна к той публикации, то теперь она должна была сделать все возможное, чтобы загладить этот проступок.

Но ведь впоследствии, опровергая собственную версию, она также лукавила. Если в начале 1913 года «Андрей» и «Василий» в самом деле не встретились, то в декабре 1912 года оба определенно должны были находиться в столице, пусть и не очень продолжительное время. Таким образом, теперь Свердлова-Новгородцева ударилась в противоположную крайность, преуменьшая их связь. Она снова не была вполне правдива, только прежде ею двигало, быть может, опасение за свою жизнь, теперь же – чистое желание угодить текущей политической конъюнктуре.

Не только политические мотивы двигали мемуаристами. Их намерения иногда довольно легко угадываются из текста. Кто-то брался за воспоминания с большей, кто-то – явно с меньшей охотой. Многих побуждали к тому запросы Истпартов, обществ старых большевиков, местных музеев или пионерских организаций. Простые рабочие, рядовые большевики, которые когда-то встречались с молодым Сосо Джугашвили (или уверяли, что встречались), простодушно радовались возможности похвастаться знакомством с великим человеком. Видимо, именно это чувство заставляло их иногда пускаться в безудержное фантазирование («У мне был 16–17 лет когда я видел тав. Сталина 1906 году и 1907 году. Т. Сталин бил дилинным, черными полто, цилиндир на голове, дростик на рука, курчави голови волосами»^[103]).

Другой пример происходит из Ачинска, где Сталин отбывал последние месяцы ссылки в конце 1916 – начале 1917 года. Рассказ жительницы этого города Несмачной Ванессы Ивановны записан сотрудником музея Сталина в Ачинске в 1947 году: «У Шатырских я видела Сталина. Он сидел на стуле. Кума Устинья, когда вышел Сталин, мне говорит: “Кума, знаешь кто это?” – “Нет”, – говорю. – “Это, – говорит, – Сталин, помощник Ленина”. – “Что же ты, – говорю, – раньше не сказала. Я хотя бы рассмотрела его” С тех пор мне не довелось его видеть»^[104]. Стоит ли пояснять, что в описанное время ачинские обыватели ни о Ленине, ни о Сталине слыхом не слыхивали. Обычное дело – простой, провинциальный человек хвастается прикосновенностью к знаменитости.

Но некоторые рассчитывали на вполне практические выгоды, приписав себе не только знакомство с Кобой, но и помощь ему. По счастью для исследователя, попытки эти бывали весьма наивны и разоблачить их несложно. Так, некто Калман Копелович Нейман в 1951 году прислал в ИМЭЛ рассказ, что он был литовским социал-демократом, был призван в армию, таким образом оказался в 1908 году в Тифлисе караульным в тюрьме в метехском замке, где сидел Иосиф Джугашвили, и передавал его письма на волю. В ИМЭЛ на письме Неймана сделали лаконичную помету, что товарищ Сталин тогда сидел не в метехском замке, а в тюрьме в Баку^[105].

Понятно, что Нейман, как и многие другие такого рода мемуаристы, искал мелких выгод, проистекающих из репутации соратника вождя по революционному подполью. Временами в роли такого рода рассказчиков выступали и действительно неплохо знавшие когда-то Иосифа Джугашвили. Причем зачастую эти люди совсем не имели в виду, что их претензии будут доведены до самого Сталина; напротив, они скорее всего рассчитывали произвести впечатление на более близком, низовом уровне и могли надеяться, что Сталин об их фантазиях и не узнает никогда.

Напротив того, бывшая квартирная хозяйка Сталина в Сольвычегодске Мария Прокопьевна Кузакова (Крапивина) была уверена, что вождь лично следит за ее благополучием: «Старых знакомых Иосиф Виссарионович помнит. Сольвычегодским городским советом был наш дом муниципализирован. Мой муж писал Иосифу Виссарионовичу, и в кратчайший срок дом возвратили с извинениями. Дочь моя не могла два года поступить в мед. институт, обращалась к тов. Сталину и сейчас же была зачислена в число студентов. Сейчас я воспитываю 3-х внуков, сирот без отца и матери, мне помогает государство, и я твердо уверена в том, что, если мне где встретится затруднение, всегда мне поможет тов. Сталин»^[106]. Хотя и известны ответы Сталина на письма знакомых по ссылке, которые обращались к нему с просьбами и получали в ответ материальную помощь^[107], но, по правде сказать, сомнительно, чтобы он действительно хлопотал о зачислении младшей Кузаковой в институт; скорее, у местных властей срабатывал рефлекс на всякий случай не обижать обывателей, заявляющих о личном знакомстве с самим Сталиным. Но отмечу, что для Кузаковой Сталин играл роль домашнего божка-охранителя или святого угодника, и это первое, но не последнее наше обращение к фольклору и глубинным, древним ментальным реакциям.

Два товарища детских игр и соученика Сосо Джугашвили по горийскому духовному училищу, П. Капанадзе и Г. Елисабедашвили, написали каждый по несколько вариантов воспоминаний, часть этих текстов была опубликована. Причем в печать попали, надо заметить, наиболее сдержанные из них^[108]. П. Капанадзе написал целую книгу о детстве вождя^[109], не раз вводившую в заблуждение сталинских биографов^[110]. Между тем это никакие не воспоминания, а типичная советская пропагандистская детская агиография, рисующая образ маленького Иосифа Джугашвили как идеального ребенка, обладающего, по меркам литературного стиля тех лет, образцовым характером, – волевой, бодрый, всегда веселый, настойчивый и бесстрашный, вступается за обиженных и с ранних лет задумывается о социальной несправедливости. Иосиф лучше всех учится, лучше всех знает старинные легенды, лидер во всех играх, включая спортивные, лучше всех ныряет и плавает, что совсем уж неправдоподобно, учитывая его плохо работавшую левую руку (С.И. Аллилуева: «Он никогда не плавал – просто не умел»^[111]). Любопытно как то, что книга Капанадзе была обработана профессиональным редактором (что указывает на явные планы ее издать), так и то, что она так и осталась неизданной. По-видимому, развитие такого рода назидательной литературы тормозил сам Сталин, имевший другие представления о собственном публичном образе. Неизвестно, как он реагировал на рукопись Капанадзе, но его отзыв на одну из статей Г. Елисабедашвили был процитирован выше, Сталин высказался против публикации, прибавив, что «автор безбожно наврал».

Несложно, кажется, угадать, что обоими – Капанадзе и Елисабедашвили – двигало стремление выслужиться, восславить Сталина, а главное – погреться в отраженных лучах его славы, рассказать миру о себе как друзьях его детства. Ну и нельзя исключить также надежды на какое-то приятное материальное вознаграждение авторских усилий.

Другой псевдомемуарист Г.Н. Гомон (человек с такой фамилией действительно мимолетно фигурирует в анналах революционного движения в Закавказье) в 1940 году написал самому Сталину, чтобы «напомнить» ему совершенно невероятную историю о том, как якобы спас его от ареста в Батуме в 1912 году, и попросить «предоставить мне маленькую усадьбу где-либо в Грузинской ССР с тем, дабы поселившись там, я имел бы возможность применить свои знания и усердие и быть активным стахановцем в организации птицеводческой фермы и колхозной пасеки». Сложно представить себе, на что он рассчитывал, предлагая Сталину припомнить следующие обстоятельства.

Гомон рассказывал, как служил ревизором поездов Закавказской железной дороги и однажды, в 1912 году, в Батуме в столовой познакомился с Иосифом Джугашвили, который так и представился: Джугашвили. Гомон предложил ему свои услуги по революционным перевозкам. (Сотрудники ИМЭЛ на записке Гомона поставили краткую уничтожающую помету: «Неправильная дата». На самом деле после ареста в Баку в 1910 году Сталин на Кавказе появился лишь на очень короткое время в марте 1912 года после побега из Вологоды.) Дней через десять, снова оказавшись в Батуме, Гомон увидел неподалеку от станции жандармских приставов и городовых, которые тут же ему сообщили, что готовятся провести облаву в местечке Ферие, где революционеры во главе со Сталиным собрались на сходку, «захватив их всех, мы их расстреляем, дабы с ними больше не возиться»^[112]. Гомон, конечно же, решил предупредить Сталина об облаве, нанял фаэтон и отправился в Ферие, опережая, разумеется, жандармов, нашел дом, где собрались революционеры. «Я прошел мимо находившихся там меньшевистских лидеров, а именно: Жордания, Чхеидзе Карло, Рамишвили Исидор, Гегечкори, Канделаки и др. и подошел к тов. СТАЛИНУ В этот решительный момент тов. СТАЛИН уже был в постели и сидя беседовал с меньшевиками. Когда тов. СТАЛИН окончил беседу, то я, поздоровавшись с ним, сказал: “Здравствуйте, Иосиф Виссарионович. Позвольте Вам сказать, что я прибыл уведомить Вас, что из уст самой полицейской власти мне стало известно, что она намерена совместно с жандармской властью и сотней казаков сейчас прибыть сюда и захватить врасплох всех находящихся здесь революционеров и расстрелять. Ввиду такого серьезного положения я убедительно прошу Вас оставить сие убежище и последовать за нами. У ворот стоит фаэтон, который доставит нас в более безопасное место”. Тов. СТАЛИН спокойно выслушал мое сообщение и в то же время попросил меня немного повременить, чтобы окончить беседу, что я исполнил. Тов. СТАЛИН стал вновь беседовать с меньшевистскими лидерами. В своей беседе тов. СТАЛИН спокойно и непоколебимо разоблачал руководителей меньшевиков, вскрывая их оппортунизм и предательство рабочего класса. Меньшевистские лидеры выдвигали свои меньшевистские тезисы и каждый раз по окончании речи товарища СТАЛИНА ругались и бесились. Стоя перед товарищем СТАЛИНЫМ, я достал из кармана часы и стал наблюдать за временем, дабы не попасть в руки царским кровопийцам. Товарищ СТАЛИН сделал короткую паузу, и я воспользовался этим моментом, еще раз напомнил, что осталось мало времени и мы можем все попасть в руки полиции. На это товарищ Сталин мне ответил: “Сейчас докончу, несколько слов и я к вашим услугам”.

Когда же я беседовал с товарищем СТАЛИНЫМ, в это мгновение подошел ко мне тов. Рамишвили Исидор и схватив меня за рукав, отдернул в свою сторону и гневно спросил меня: “Кто ты такой, что ты не даешь этому человеку свободно говорить”. Мне желательно было вывести из этого убежища товарища СТАЛИНА, но, чтобы ускорить окончание совещания, я сообщил тов. Рамишвили Исидору, что сейчас должны прибыть сюда жандармы, полиция и казаки, дабы всех присутствующих здесь захватить врасплох и расстрелять. Услышав такое сообщение, тов. Рамишвили Исидор мгновенно бросился к своим товарищам-меньшевикам и рассказал им мое уведомление. Вдруг поднялась невообразимая суматоха. Меньшевистские лидеры стали быстро собирать свои вещи, чтобы скорей скрыться от захвата полиции. Тем временем товарищ СТАЛИН доканчивал свою речь, и я слышал его последние слова: “Если вы не принимаете моих предложений, то я прошу вас с сегодняшнего дня не считать меня своим товарищем”. Меньшевистские лидеры ретировались с быстротой молнии. Тогда товарищ СТАЛИН встал с постели и быстро оделся, а потом уже принялся укладывать свою постель, перевязал ее веревкой». Они взяли постель и «маленький желтоватого цвета чемодан» Сталина и уехали на фаэтоне. «В пути мы нагнали бегущих опрометью меньшевистских лидеров. Увидя нас, они все стали кричать: “Товарищ СОСО! Остановись, остановись!” Быстро они подбежали к фаэтону и стали просить товарища СТАЛИНА: “Товарищ СОСО, возьми нас с собой”, “Спаси нас” Товарищ СТАЛИН коротко им ответил: “Я сказал вам, что я больше не товарищ вам” Но они все-таки стали настаивать, чтобы их взяли с собой»^[113].

Таковы исторические подробности, которые Гомон предлагал вспомнить самому И.В. Сталину.

Для чего я уделяю столько места текстам вроде этого, заведомо недостоверным, которые обычно остаются на обочине, отброшенные исследователем как негодный источник? Я думаю, эти тексты имеет смысл принимать к сведению по двум причинам. Во-первых, они являются крайностью, но существуют не изолированно, а образуют как бы крайний спектр набора мемуаров о Сталине разной степени достоверности, с которыми приходится иметь дело историку. Определенной, твердой границы между собственно воспоминаниями и их ложной имитацией нет, зачастую то и другое перемешано в одном и том же тексте, и как мне кажется, исследователю, выбирающему, на какие тексты опереться, полезно иметь в виду этот крайний, практически сказочный сектор. Тогда легче заметить недостоверность и других рассказов, вроде тех, что оставили нам Капанадзе и Елисабедашвили. Во-вторых, сам по себе феномен появления таких псевдомемуаров заслуживает внимания, он выявляет особенности мышления тех, кого принято именовать «простым советским человеком». В самом деле, нетрудно заметить, как комичный текст Гомона близок к фольклорным повествованиям: об этом свидетельствует и построение сюжета, и похожие на сказочных чертей беснующиеся меньшевистские лидеры, и троекратность действия (Гомон дважды напоминает Сталину, что нужно уходить, на третий раз тот идет).

Проблема близости к фольклору касается не только совершенно фальшивых рассказов о Сталине, но и гораздо более широкого круга текстов. Тонка и неопределенна граница между собственно мемуарами и их разного рода имитациями, в текстах воспоминаний обнаруживаются следы иных жанров, проступает подкладка фольклорного мышления. Иногда, сопоставив несколько текстов, можно наблюдать градации от простодушного хвастовства знакомством со знаменитостью, затем гиперболизации мотива узнавания великого человека (когда рассказчик, вопреки всякой хронологии реальных событий, приписывает себе опознавание уже в те ранние годы Сталина как великого человека и помощника Ленина) и наконец до уже совершенно фантастического рассказа.

Это хорошо видно на примере нескольких текстов, зафиксированных в Нарымском крае. Вот что было записано в мае 1942 года со слов Панова Арсения Васильевича, 54 лет, колхозника-пенсионера, жителя г. Колпашево: «Ссыльных у нас было много. Они приезжали в Колпашево из разных мест; останавливались у Волковой Н.П. Однажды к ней приехал (она сама рассказывала) самый главный руководитель. Я думаю, что это был тов. Сталин»^[114].

Тихомирова Лукерья Китовна, 60 лет, старожилка г. Колпашево, в декабре 1942 года описала приезд Сталина в Колпашево из Нарыма. Он остановился у ссыльного грузина, которого звали князем. Тогда же из Кети приехал Свердлов – «худенький, худенький». Однажды «князь решил устроить вечеринку. Пригласил меня: “Приходи, Китовна, в гости, у нас будет великий человек”. Я поняла, что будет большой, высокий человек. Пришла. Пришли другие девушки, знакомые (теперь все они умерли). Я пришла, поздоровалась: “Здравствуйте” – “Здравствуйте”. Все встали здороваться. Один из гостей, грузин в черной тужурке, среднего роста, подошел ко мне, подал мне руку назвал свою фамилию “Джугашвили”. Я спрашиваю князя: “А где же великий человек?” Он показал мне рукой на Джугашвили: “Вот”, – говорит»^[115].

И вершина псевдомемуарного повествования: «70летний колхозник д. Комаровой (Моховский сельский] с[овет] Верх-Катского района) Ларионов Д.К. рассказывает, что тов. Сталин бежал из Нарыма на моторной лодке, что он видел, когда эта моторная лодка мчалась по Оби»^[116].

Приведенные три примера представляют собой выдержки из обширной и интересной статьи с анализом нарымских рассказов о ссыльных большевиках, автор которой остается, к сожалению, неизвестным. Ее машинописная копия, лишенная заглавия, хранится в сталинском фонде РГАСПИ^[117] и, судя по внешнему виду, бумаге и характеру машинописи, относится к концу 1940 – началу 1950-х годов. Автор (или авторы), собравший в Нарыме рассказы о Сталине, Свердлове, Куйбышеве, как раз и указывал на близость их к фольклорным жанрам: «Вопрос об этих рассказах как фольклорном жанре дискутируется. Однако наши крупнейшие фольклористы (М.К. Азадовский, Н.П. Андреев, Ю.М. Сакалов) сходятся на том, что перед нами новое явление устного народного творчества, достойное внимания и изучения»^[118]. Наряду с процитированными примерами автор приводит также вполне фантастические тексты, где рассказчик будто бы помогал Сталину бежать из ссылки, спрятав его в обшитый дерюгой короб, «я его весело вез. Всю дорогу он шутил, заливался смехом до слез и все говорил: “Как мы их ловко надули!” – это жандармов-то». Дорогой завывала зимняя вьюга, а Сталин в коробе пел песни, «сердечный человек, простой». Доехав, «вылез из короба, вольготно вздохнул, потянулся, пожал мне руку, добра пожелал и бодро пошел. Я смотрю на него: прямо железный человек!.. И улетел он, орел, в города. Пошел тогда бурелом против царя и всей хозяйской своры… Человек он оказался закаленный, стальной, и имя ему, как я после узнал – Сталин»^[119]. Этот текст озаглавлен «Два великана» (сказ) и снабжен авторским примечанием, сообщающим, что это «один из сказов, бытующих в Нарыме. Они обычно ведутся от имени ямщика, рыбака, помогающих И.В. Сталину, Я.М. Свердлову бежать из ссылки на волю», записан литератором И.Тимониным со слов нарымчанина А.В. Трофимова из села Ново-Ильинского^[120].

Впрочем, отдавая должное неизвестному автору (авторам?) статьи, не следует упускать из виду и ее возможный официозный контекст, не зря ведь она в итоге оказалась в собрании Центрального партархива. И особенно должен насторожить как раз сказ о «Двух великанах». Советская идеологическая пропаганда исходила из того, что народный характер власти, близость народа и коммунистической партии должны находить выражение и подтверждение в фольклоре. Поэтому прилагались усилия для изыскания народных песен, поговорок и тому подобного, демонстрирующих, как советский уклад стал частью народной жизни^[121]. Более того,

фольклорные центры побуждали разысканных ими живущих мастеров народного творчества (певцов, сказителей, акынов) создавать новые произведения, особенно восславляющие Сталина. Некоторым таким авторам, как поэту-сказителю Джамбулу Джабаеву, была создана громкая слава. Газеты и популярные издания (такие как отрывные календари, на страничках которых помимо даты, долготы дня и официальных праздников печатали короткие стихи и рассказы) публиковали пословицы и частушки про колхозы, тракторы, социалистическое соревнование, подаваемые, конечно же, в положительном ключе. Не исключено, что некоторые из них на самом деле были сочинены профессиональными литераторами и журналистами и выданы за народные, но для нас это не существенно. Важно, что имелся официозный спрос на «народный» эпос, включающий советские реалии, пропагандировались сказители и акыны, составлявшие песни о Ленине и Сталине в фольклорном стиле^[122].

Сходного рода повествования можно найти среди уральских сказов, записанных Павлом Петровичем Бажовым. Бажов, ровесник Сталина, родившийся в семье горнозаводского мастера на Урале, выпускник (как и Сталин) духовной семинарии, участвовал в Гражданской войне среди красных партизан-подпольщиков, член партии, позднее работал учителем и журналистом в местных газетах. Он записывал сказки и предания, бытовавшие среди горных мастеров и старателей, подвергал их литературной обработке, печатались они под его авторским именем. Некоторые сказки Бажова стали чрезвычайно популярны, многократно переиздавались, были экранизированы. Широко известна его книга «Малахитовая шкатулка», содержащая цикл сказок про Хозяйку Медной горы – горное божество, принимающее вид зеленой ящерицы или зеленоглазой красавицы в малахитовом платье, а также про других специфических горных духов. В сюжеты сказок Бажов вплетал мотивы социальной борьбы, его герои – горняки и мастера-камнерезы страдают от крепостной зависимости, жестокости помещиков и управляющих. Менее известны, но традиционно включаются в составленные Бажовым собрания сказок такие тексты, как «Богатырева рукавица»^[123], про каменного богатыря, хранителя древних тайн уральских месторождений, который открывает их явившемуся в финале сказки «настоящему», «понимающему» человеку, по имени не названному, но имеющему все приметы Ленина.

В этом контексте исследователю стоит проявить долю скептицизма и задуматься, являются ли тяготеющие к фольклору и вряд ли достоверные рассказы о Сталине действительно фольклоризацией недавней истории или же литературной подделкой, фальшивкой, или, наконец, обратной рецепцией ушедших в народ такого рода произведений профессиональных авторов? Во многих случаях вряд ли получится найти однозначный ответ. Хотя некоторые истории подкупают своей простодушной, бесхитростной наивностью и кажутся действительно плодом фантазии самого рассказчика. Трудно, скажем, заподозрить литературную поделку в рассказе Гомона. Как и вот в этом, записанном в Ачинске за уже цитированной В.И. Несмачной: «В 1917 году мой муж зашел в магазин купца Бронштейна […] и купил там ботинки. Вышел на улицу и ругается, потому что ботинки оказались малы, а продавцы их не меняют. Здесь за дверями его встретил, как рассказывал муж, политссыльный и повел его обратно в магазин. Ботинки обменяли». Разумеется, политссыльный оказался самим Сталиным^[124]. Здесь стремление приватизировать вождя как домашнего божка-помощника граничит со сказочной быличкой, и весь текст производит впечатление неподдельности.

Таким образом, возвращаясь к текстам уже настоящих и вполне содержательных воспоминаний о Сталине, не будем забывать, каким психологически сложным явлением был этот жанр, как и культ Сталина в целом. Но мемуары профессиональных большевиков, видных партийцев отличаются тем, что эти авторы лгали со вполне рациональными, легко прочитываемыми целями.

Сергей Яковлевич Аллилуев, в поздние годы имевший огромный авторитет среди старых большевиков, был давним знакомым Сталина по подполью. «Иосиф» был другом семьи Аллилуевых, жена Сергея Яковлевича отправляла ему посылки в туруханскую ссылку, он жил в их петербургской квартире, дружил с их дочерьми, а на младшей в конце концов женился. С.Я. Аллилуев в 1937 году напечатал в журнале «Пролетарская революция» краткую мемуарную статью о Сталине, где рассказывал, что, будучи революционно настроенным рабочим в Тифлисе, слышал о молодом пропагандисте Сосо еще в 1898 году, но лично с ним встретиться тогда «не привелось», а познакомились они лишь в 1904 году после побега Джугашвили из первой ссылки у общего знакомого рабочего-революционера М. Бочоридзе^[125].

Спустя девять лет и через год после смерти Сергея Яковлевича была издана книга его воспоминаний, из которой получается, что знакомство со Сталиным состоялось в первые годы века в Тифлисе, то есть года на 3–4 раньше, чем по его же предыдущей версии. От первой версии в книге осталось несколько на этом фоне странное описание встречи с Сосо у М. Бочоридзе в начале 1904 года: из нарисованной Аллилуевым сцены видно, что он не узнал появившегося «молодого человека», который и был Сосо Джугашвили^[126]. Совершенно ясно, что это была их первая встреча. Но зачем Аллилуеву понадобилось присочинять лишние три года знакомства с вождем на заре века, да еще и противореча собственному опубликованному уже тексту? (Последнее, кстати, можно объяснить только простодушием человека, не имеющего привычки пользоваться библиотеками: ему, вероятно, казалось, что вышедший несколько лет назад журнал всеми надежно забыт.) Сложно подобрать какое-то объяснение, кроме стремления Аллилуева, выдав себя за свидетеля, подтверждать те или иные положения официальной биографии Сталина, такие, как якобы руководство тифлисской первомайской демонстрацией в 1901 году. Не исключена также и аберрация представлений о реальности у пожилого человека, целиком и полностью партийно ангажированного и к тому же поглощенного многолетним писанием и переписыванием мемуаров, судя по количеству и объему рукописей, граничившим с графоманской одержимостью.

Начал он работу над записками еще до войны, по свидетельству внучки Светланы. Она же отметила, что из печати книга вышла «неполной, с большими сокращениями», и что рукопись хранилась в ИМЭЛ^[127]. Это, конечно, провоцирует читательские ожидания: кажется, что в рукописи найдутся какие-то запрещенные цензурой куски. На самом деле в фондах РГАСПИ имеется не одна, но изрядное количество различных редакций воспоминаний Сергея Яковлевича, как в фонде Сталина^[128], так и в личном фонде самого С.Я. Аллилуева^[129]. Просмотрев их, я увидела отнюдь не более полную и честную книгу, из которой партийная цензура выбросила какие-то важные, острые места, а все более многословные повторы одного и того же, с разрастающимися все пространнее славословиями и рассуждениями о Сталине как вернейшем соратнике Ленина и т. п. Несомненно, на создание этих вариантов текста у С.Я. Аллилуева ушли годы. Светлана Иосифовна вспоминала, что он «вообще любил писать», «писал много и увлеченно»^[130], впрочем, оценивала это совсем в иной, нежели я, тональности. Приходится признать, что издательская редактура книги Аллилуева сделала ее более пригодной для чтения. Поэтому я предпочитаю пользоваться именно текстом книги. В остальном воспоминания С.Я. Аллилуева, как и любые другие, имеют свои слабости и достоинства, их можно использовать наравне с прочими источниками, подвергая все имеющиеся документы перекрестной взаимной проверке. Ну и, конечно же, не следует ожидать от Аллилуева каких-то не большевистских, не партийных, независимых оценок: все, что он говорит, подчинено его текущему представлению о позиции партии.

Пример воспоминаний С.Я. Аллилуева показывает, что наличие, помимо напечатанной, еще и неизданной версии большевистских мемуаров отнюдь не означает, что в последней найдется некая нелицеприятная правда. Напротив, в ряде случаев именно печатная версия похожа на сколько-нибудь реалистичные воспоминания, а в отвергнутых рукописях мы наблюдаем все более пышный расцвет авторской фантазии. Иногда переписывание мемуаров происходило с целью угодить конъюнктуре момента, иногда имело, как у С.Я. Аллилуева, свои внутренние, не обязательно рациональные причины (ибо он, тесть Сталина, занимавший скромное, но прочное место патриарха пенсионной клики старых большевиков, вряд ли мог рассчитывать на какие-либо материальные выгоды от новой редакции своей книги).

Еще одним автором, чьи мемуары то и дело грозили выйти за пределы здравого смысла, была Вера Лазаревна Швейцер, некогда работавшая в Закавказье большевичка, гражданская жена С. Спандаряна, в 1913 году поехавшая с ним в ссылку. Спандарян жил под Туруханском, в селе Монастырском, где они со Сталиным несколько раз виделись. Позднее В. Швейцер стала одним из активнейших мемуаристов и собирателей партийной истории, которую с готовностью подверстывала под нужды культа личности. Среди ее воспоминаний есть как опубликованные фрагменты, так и ряд рукописей, отложившихся в архиве. Там заметен полет фантазии автора, имеющий, однако, четко выраженную задачу: подтвердить официальную версию сталинской биографии. Но в своем партийном усердии В.Л. Швейцер заходила слишком далеко. То, описывая свой со Спандаряном визит к Сталину в Курейку, отмечала, что стол у него «был завален книгами и большими пачками газет»^[131] (получить которые в Курейке было практически невозможно), то в рассказе о вологодской ссылке Сталина утверждала: «Нужно отметить, что помимо побегов, выявленных охранкой и полицией, окончившихся арестами и высылкой, товарищ Сталин неоднократно, будучи в Вологодской ссылке, приезжал нелегально в Питер – совершал “отлучки” из ссылки. Для таких нелегальных приездов у товарища Сталина была целая система разных приемов обхода местной власти. Можно было подкупить любого полицейского чиновника за золотую пятерку. За “чаевые” можно было получить в канцелярии полицмейстера проходное свидетельство с правом задержаться на несколько дней по “семейным делам”. За “чаевые” можно было отделаться от охранника, сопровождавшего в ссылку. На местах ссылки стражники также бывали очень сговорчивы, ежели им кое-что “перепадало” от ссыльных»^[132].

Совершенно невероятная история (хотя бы потому, что у Сталина в Вологде было очень мало денег, и мемуаристка не потрудилась пояснить, откуда бы ссыльный взял средства на подкуп чуть не всей губернской полиции), понадобившаяся, чтобы обосновать тезис о том, что Сталин уже в те годы руководил революционным движением в общерусском масштабе и участвовал в принятии решений в столичной партийной организации: «Питерский Комитет под руководством товарища Сталина, который в то время часто наезжал из ссылки, вел непримиримую борьбу с ликвидаторами»^[133]. Надо сказать, рвение В. Швейцер показалось избыточным сотрудникам ИМЭЛ, у которых были свои представления о допустимых пределах пренебрежения фактами. На первой странице рукописи сохранились пометы карандашом: «Не исправлено, много ошибок. 4.9.45», «Не опубликовано», а на полях у процитированного выше абзаца был поставлен знак вопроса.

Мемуарные тексты В. Швейцер подводят нас еще к одной специфической проблеме воспоминаний о Сталине. Вот она описывает Сталина, бежавшего летом 1909 года из сольвычегодской ссылки: «И вот я впервые увидела Сталина, такого близкого и простого. Лицо его было бледным от бессонной ночи, которую ему пришлось провести, бродя по улицам Питера, скрываясь от шпиков. Но его бледное лицо искрилось необычайной улыбкой бодрости, силой, уверенностью»^[134]. А вот он же в Петербурге в декабре 1911 года накануне отъезда в ссылку в Вологду: «Когда мы только показались в дверях, Сталин взял нас за руки и с радостью втащил в комнату. Его раскатистый смех наполнил всю комнату, смеялись от души и мы. Большая радость встретить товарища, вырвавшегося из тюрьмы на волю. Стало радостно и весело, весело… Глядя на нас, Сталин сказал: “Оказывается, вы умеете хорошо веселиться”. Сурен живо отозвался: “Мы можем даже и сплясать в честь твоего освобождения”. Я и впрямь подумала, что Сурен на радостях пустится в пляс. Меня это смутило»^[135]. Для сравнения портрет Иосифа Джугашвили, данный недоброжелательным свидетелем, меньшевиком Г. Уратадзе, сидевшим с ним вместе в кутаисской тюрьме в 1903 году: «Он никогда не смеялся полным открытым ртом, а улыбался только. И размер улыбки зависел от размера эмоции, вызванной в нем тем или иным происшествием, но его улыбка никогда не превращалась в открытый смех полным ртом. Был совершенно невозмутим»^[136]. Хотя известны фотографии смеющегося Сталина, смех часто присутствует в описаниях сталинского застолья 1930-х годов, но все же изображенный Уратадзе сдержанный, закрытый человек больше похож на будущего советского диктатора, чем брызжущий весельем Коба в изображении Швейцер. Уратадзе, наверное, сгустил краски, к тому же он наблюдал молодого революционера во время первого в его жизни тюремного заключения, где у него не было особых поводов для радости.

Можно привести и другие, помимо текста Швейцер, описания заразительно смеющегося Сталина досоветского периода. Например, бывшего с ним вместе в вологодской ссылке Ивана Голубева, вспоминавшего компанию ссыльных: «Лежнев так остроумно рассказывал, что вызывал у нас гомерический хохот, особенно громко и заразительно хохотал Коба. […] Сталин охотно проводил с ним время и отводил душу в смехе»^[137]. Но у Голубева, как и у множества других рассказчиков, Коба чуток к комичному, тем более в ситуации коллективного смеха, тогда как у Швейцер – сам по себе преисполнен бурлящего бодрого веселья. А мотивы бодрого веселья, смеха – это все несомненные признаки стиля той эпохи, когда сам Сталин провозгласил, что «жить стало лучше, жить стало веселее» (1935 год, речь на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц-стахановцев). Добавим характеристику Сталина «близкий и простой», и станет заметно, как Вера Швейцер задним числом наделяет Сталина-подпольщика не только и не столько его же собственным поздним образом отца народа, сколько комплексом положительных черт неунывающе бодрого героя, назойливо вводимых массовой литературой 1930-х годов. И ведь не исключено, что этот же стиль преувеличенного оптимизма оказал влияние и на Ивана Голубева. Таким образом, даже на столь несложном примере видно, как исследователь обречен блуждать будто в зеркальном лабиринте, где зрелый Сталин не то напоминает молодого Кобу, не то подменяет его своими поздними парадными, льстивыми портретами, да еще и изготовленными с учетом меняющейся моды на идеальный образ вождя^[138]; хуже того, в дело вмешивается кино.

Поскольку в воспоминаниях Коба действует, говорит, то исследователю имеет смысл оглядываться в первую очередь не на портреты и картины, а на художественное кино. Первые фильмы, в которых на экране был показан Сталин, вышли в 1937 («Ленин в

Октябре») и 1939 годах («Человек с ружьем»). Читая записанные после этих дат рассказы о вожде, приходится помнить, что в сознании мемуариста давний облик Иосифа Джугашвили мог заместиться образом Сталина, созданным актером Семеном Гольдштабом, который играл Сталина в обеих упомянутых кинокартинах.

Впрочем, не нужно думать, что переход на штампы советской пропаганды всегда служит признаком идеологической ангажированности. Среди авторов воспоминаний было много людей малограмотных, не включенных в книжную культуру, для них сам процесс составления рассказа был труден, а для таких авторов естественно прибегать к помощи готовых словесных формул, которые, как им кажется, делают рассказ более красивым, правильным, солидным.

Таким образом, содержание воспоминаний о Сталине находилось в сугубой зависимости от времени их создания не только в том смысле, что мемуаристы следовали изменчивой политической конъюнктуре, вычеркивая имена «оказавшихся врагами», подгоняя текст под заданные идеологические каноны. Проблема еще и в том, что по мере вызревания культивировавшегося пропагандой образа Сталина он оказывал обратное воздействие на «память» его современников. И исследователь оказывается перед замысловатой и, вероятно, не решаемой дилеммой: встречая в рассказах о Кобе жесты, черты, мелкие привычки, знакомые по портретам Сталина, можем ли мы думать, что эти жесты и привычки были у него смолоду, или же рассказчики наделяли его ими под влиянием насаждаемого агитпропом образа?

Разумеется, авторы придерживались различных повествовательных стратегий. Иногда заметно, как мемуарист в пределах возможного старался не грешить против правды, прикрываясь вместе с тем славословиями Сталину и не очень заботясь о том, что они входят в ощутимое противоречие со скромным содержанием его рассказа. Иногда в таких рассказах переход от реалистичного повествования к повторению совершенно формальных, ритуальных фраз о руководящей роли Сосо Джугашвили или Кобы в революционном движении бросается в глаза и позволяет легко отделить истину от ее обрамления. В иных случаях реальные воспоминания оказываются сильно деформированными стремлением изобразить «правильного» вождя, автор погружается в обычную демагогию восхвалений Сталина, в предельном случае в таких текстах элемента собственно воспоминаний не остается вовсе, они полностью вытесняются набором пропагандистских общих мест.

Некоторые авторы лавировали, пытаясь найти для себя допустимый компромисс, чтобы согласовать истину как они ее помнят и понимают с тем, что нужно и положено сказать. Примером могут служить воспоминания Цецилии Зеликсон-Бобровской, профессиональной революционерки, жены большевика Владимира Бобровского, летом 1904 года приехавшей из эмиграции сначала в Тифлис, затем, опасаясь провала, супругов перевели на работу в плохо контролировавшийся полицией Баку. Там в декабре 1904 года произошла всеобщая забастовка, для подавления которой власти использовали войска. Официозная версия приписывала, конечно же, Сталину руководство столь крупной акцией. Эту версию, конечно, хотелось подкрепить источниками, воспоминаниями партийных деятелей. Проблема была в том, что в то время Сталин в Баку не жил и бывал лишь короткими наездами в качестве члена Кавказского Союзного комитета РСДРП. Наверное, он имел то или иное отношение к подготовке забастовки, но далеко не столь значительное. Зеликсон-Бобровская и стала одной из тех, чьи воспоминания требовались для создания «правильной» картины. Надо сказать, что ее записки были изданы в 1922 году, они достаточно интересные и содержательные^[139]. Два года спустя, к юбилею стачки, была опубликована большая статья В. Невского, также участника событий, к которой прилагался еще один мемуарный текст Зеликсон-Бобровской^[140]. Ни там, ни там о руководящий роли Сталина в организации стачки, разумеется, ничего не было сказано.

Однако спустя десятилетие, когда дошло до очередного юбилея бакинской стачки, в «Правде» появилась статья Зеликсон-Бобровской, где содержались все требуемые слова о роли Сталина. Как ни удивительно, позднее Зеликсон сама нашла способ донести до нас, как сочинялась биография Сталина. Беседуя с представителями ЦП А ИМЭЛ в 1948 году, Зеликсон сказала следующее: «Перехожу к трудному моменту, который заключается вот в чем. Дело в том, что у меня осталось в памяти, как в самые дни декабрьской забастовки, так и в последние дни ее подготовки Сосо к нам только лишь наезжал и осуществлял общее руководство подготовкой и проведением забастовки. Покойный Ярославский заверял меня через много лет, что у меня осталось неправильное представление, будто Сталин бывал тогда в Баку только лишь наездом. Он заверял меня, что ему, покойному Ярославскому, известно, что Сталин в течение всех десяти дней забастовки жил в Баку и руководил этой забастовкой. У меня же впечатления о том, что он именно жил в Баку, не осталось. Может быть, это отчасти потому, что я очень много торчала в своем районе, в Черном городе». Это уже была тонкая и хитрая отговорка: Зеликсон как бы не отрицает решительно, что Сталин руководил забастовкой, но предполагает, что, поскольку он делал это на общегородском уровне, то она, работая на уровне района, была об этом не осведомлена. Тем самым она снимает с себя статус очевидца событий.

Но этим она не ограничилась. В этой же беседе Ц. Бобровская-Зеликсон рассказала, как в 1934 году по заказу «Правды» она писала свою статью к 30-летию бакинской стачки. В статью редакция газеты внесла правку по указанию Ярославского, добавив от лица Бобровской заявление, что стачкой руководил Сталин. Она согласилась на эту правку, так как Е. Ярославский уверял ее, что имеет документальные подтверждения своей версии. Однако позднее, уже в 1948 году, к Бобровской обратились сотрудники Центрального партийного архива и объявили, что ее статья – единственный источник, подтверждающий, что Сталин находился в Баку во все время стачки, в связи с чем просили ее дать более подробные воспоминания. Таким образом и появилась на свет приводимая здесь запись беседы с Зеликсон. Надо отдать ей должное, несмотря на то что на дворе стоял не самый благоприятный для правдивых рассказов год, Зеликсон все же вступила в спор с версией Ярославского, причем повела себя осторожно и довольно ловко. Сначала нашла повод уклониться от роли непосредственного свидетеля, затем сделала оговорку, что, возможно, Ярославский все же был прав, но наконец выдвинула еще один хитрый аргумент: «Возможно, что ошибается Ярославский, и вот почему. В иные дни этой забастовки нами допускались кое-какие ляпсусы в деле ее проведения и мне кажется, что, если бы т. Сталин был там все время, этих ляпсусов не было бы»^[141]. Немногие мемуаристы ухитрялись, а главное – всерьез пытались отстоять свое представление о событиях. Наверное, те, кто не хотел кривить душой, в большинстве своем просто не писали мемуаров.

Собранные Истпартами рассказы о Сталине имеют также и локальную специфику. Воспоминания, записанные в Тифлисе и Баку, по стилю, тональности заметно отличаются от присланных из Вологды, Курейки или Ачинска. Отчасти это обусловлено различием соответствующих этапов биографии Иосифа Джугашвили, его возрастными изменениями и характером отношений с будущими мемуаристами (одно дело – рабочие, среди которых он вел агитацию, совсем другое – квартирные хозяева ссыльного). Отчасти, вероятно, сыграли роль те работники Истпартов и музеев, которые вели сбор и запись устных воспоминаний. Их манера письма, воздействие на собеседника, представления о том, какими должны получиться записи, разумеется, накладывали отпечаток на прошедшие через их руки тексты.

Те, кто знал Сталина в Закавказье, были преимущественно товарищами по подполью; жители Вологды и Сибири – простые обыватели, описывающие живущего с ними рядом ссыльного. Стало быть, первые лучше знали его качества партийного работника, конспиратора и т. д., вторые наблюдали его повседневные бытовые привычки. Задача кавказских мемуаристов была сложнее, они в большей мере сталкивались с необходимостью подстраиваться под официальную версию истории РСДРП.

Понятна готовность революционных рабочих Тбилиси и Баку гордиться и хвастаться когда-то имевшим место знакомством с Кобой. Важно еще иметь в виду, что его в тех местах хорошо знали. Там он, хоть и нелегал, был на виду, многие знали его с детства, наблюдали его взросление и эволюцию, помнили слова и поступки, там за ним следовал шлейф слухов. Сколько бы он ни менял имен, паспортов, конспиративных квартир, он оставался самим собой: Сосо и Кобой. Напротив, для тех, кто встречался с ним в ссылке, он был каким-то грузином с труднопроизносимой фамилией, одним из множества (революционное движение на Кавказе было хорошо развито, и кавказцев в местах ссылки имелось в избытке). Он попадал в ссылку из непонятных местным обывателям краев и потом исчезал в неизвестном направлении. Изрядное число авторов воспоминаний простодушно признавались, что вплоть до середины, а то и конца 1920-х годов они не отождествляли когда-то квартировавшего по соседству, а то и в их собственном доме, Осипа с товарищем Сталиным. «Только после революции я узнала, что у меня на квартире жил вождь партии Иосиф Виссарионович Сталин. После революции, года сейчас не помню, приходят ко мне местные коммунисты и спрашивают: “У тебя жил Иосиф Виссарионович Сталин?” – “Нет, – говорю, – такой фамилии не было. У меня на квартире, – говорю, – был Иосиф Виссарионович Джугашвили”. Вот тогда они мне все и разъяснили». Это из рассказа сольвычегодской квартирной хозяйки М.П. Кузаковой, записанного по причине ее неграмотности неким Калиничевым в 1936 году^[142].

В других случаях, наоборот, люди, разглядывая портрет молодого Сталина в недавно вышедшей книге или прочитав его краткую биографию, начинали припоминать давнюю мимолетную встречу с похожим человеком и отсылали в ИМЭЛ не столько воспоминания, сколько вопросы: мог ли это быть Сталин? Так, бывший машинист Сибирской железной дороги в 1952 году в письме в ИМЭЛ рассказал, как в сентябре 1912 года подвез на своем паровозе беглого политического ссыльного, он подробно описал его внешность: «Мне очень хотелось бы узнать, был ли этот мой пассажир действительно великий руководитель нашей партии»^[143]. Сталин в описанное время действительно бежал из Нарымской ссылки и, вообще говоря, мог оказаться в указанном машинистом месте. Подробностей того побега мы не знаем, не знаем и точного ответа на вопрос, он ли ехал на том паровозе, как не знали его и сотрудники ИМЭЛ.

Сходные, также производящие впечатление правдивых, рассказы принадлежат, к примеру, арестанту, запомнившему похожего на Сталина человека в этапной тюрьме; московскому рабочему, в 1912 году принимавшему у себя после сходки нелегала, который на прощание назвался странным именем, даже воспроизведенным рассказчиком в два слова через запятую – «Со, со»^[144]. Такого рода документы ставят исследователя в затруднение. Они вполне могут быть позднейшей фантазией, сконструированной после чтения сталинской биографии. С другой стороны, в них встречаются детали, совпадающие с другими воспоминаниями о Сталине, но в официальных печатных изданиях не фигурировавшие. Как, скажем, в последнем случае описанная москвичом манера держаться заночевавшего в их комнате гостя очень похожа на аналогичные сцены уже несомненно со Сталиным, изложенные партийными рабочими Петербурга.

Западные биографы Сталина, опиравшиеся на эмигрантскую традицию, почему-то полагали, что враги должны были судить и рассказывать о нем более правдиво, нежели друзья и адепты. Однако именно в мемуарах меньшевиков находятся не только не поддающиеся проверке и неправдоподобно преувеличенные сплетни, но и прямая клевета. Не забудем и о политической ангажированности авторов, и о том, что для них, проигравших свое дело грузинских меньшевиков, страницы мемуаров стали способом продолжить задним числом свою войну и даже в буквальном смысле переписать неудачные эпизоды. Достаточно сдержанные на общем фоне воспоминания Ноя Жордания^[145]при сопоставлении с другими документами обнаруживают корректировку событий в пользу мемуариста. Например, он довольно решительно меняет в свою пользу результаты голосований на V съезде РСДРП.

Кроме того, меньшевики, хотя формально и состояли в одной партии с большевиками, но в силу вражды, соперничества и конспирации о делах большевиков были осведомлены не вполне, о многом судили по слухам, что, конечно же, снижает ценность их свидетельств. В первую очередь по этой причине неровно выглядит книга Георгия Уратадзе. В ней наряду с замечательными, по-видимому, точно описанными эпизодами (например, он пересказывает суждения и взгляды высланных из Батума рабочих, распропагандированных Сосо Джугашвили, и для него самого ставших интеллектуальной новостью – он тогда впервые услышал постулат о пролетариате как главной движущей силе революции^[146]) имеется и пересказ циркулировавших в партийных кругах сплетен об интриганстве Джугашвили и о том, что партийцы якобы выводили его на чистую воду «как клеветника и неисправимого интригана», причем, если понимать текст Уратадзе буквально, то Сосо сначала вообще не был принят в тифлисскую организацию, а затем из нее исключен, и все это около 1899 года^[147]. Если верить меньшевистским авторам, то вся партийная карьера Кобы выглядит непостижимым фактом.

Из всех меньшевиков ближе и лучше всех Иосифа Джугашвили знал его бывший друг детства и соученик по горийскому училищу и тифлисской семинарии Иосиф Иремашвили, с момента размежевания большевиков и меньшевиков ставший одним из непримиримых противников Кобы. Позднее Иремашвили вошел в состав меньшевистского правительства Грузии и был выслан из СССР в 1922 году. Книгу «Сталин и трагедия Грузии» он издал в 1932 году в Берлине на немецком языке^[148]. Дальнейшую жизнь Иремашвили провел в Берлине и умер там же в 1944 году. Этот факт хорошо согласуется с ремаркой Л.Д. Троцкого, что по взглядам Иремашвили стал «чем-то вроде национал-социалиста»^[149]. Тем не менее Троцкий оценил текст Иремашвили как не лишенный «бесспорной внутренней убедительности» и использовал его в собственных рассуждениях о Сталине. Отзыв Троцкого ввел Иремашвили в число мемуаристов, наиболее часто цитируемых и пользовавшихся доверием биографов Сталина. Увы, я вынуждена констатировать, что доверие это не было заслуженным.

Сопоставив книгу Иремашвили с массивом иных источников, я должна признать ее не более чем политическим памфлетом, пристрастным и далеким от правдивости. Иремашвили выступает как ярый грузинский националист, заявляющий одновременно о своей приверженности демократическим и социалистическим ценностям, что временами входит во взаимное противоречие на страницах его книги. Рассказы его полны радикальной и националистической демагогии, а по части фактографической – фантазиями и даже клеветой. Практически ничто из им сообщенного не выдерживает проверки, разве что сведения о цвете шарфа, в который одевала мать маленького Сосо Джугашвили. Забавно, что сделанный Иремашвили очерк детства Сосо Джугашвили удивительным образом напоминает аналогичный опус Д. Капанадзе. Хотя один автор выступал как апологет, другой – как разоблачитель Сталина, у обоих он совершенно одинаково описан как чудо-ребенок, превосходящий сверстников. Только у Капанадзе он лучший среди них пловец, а у Иремашвили превосходит всех в грузинской борьбе и лазанию по скалам. Иремашвили утверждал, что детское знакомство с Сосо Джугашвили началось с того, что появившийся в классе духовного училища новый мальчик одержал верх в грузинской борьбе над Иремашвили, прежним школьным чемпионом^[150]. Момент истины проступает при обращении к такому виду источников, как фотография. Сохранились групповые снимки классов горийского училища и тифлисской семинарии, где присутствовали оба Сосо – и Джугашвили, и Иремашвили. На фотографиях учеников духовного училища Иосиф Джугашвили стоит в последнем ряду, его едва видно из-за голов товарищей и ростом он мельче всех. В последнем ряду он и на групповом снимке семинаристов. Зато Иосиф Иремашвили неизменно располагался, полулежа на самом первом плане. Так что впору призадуматься, отчего в его книге так настойчиво, почти маниакально повторяется мотив неудержимого стремления Джугашвили к первенству и деспотическому командованию сверстниками.

Как и Капанадзе, Иремашвили представляет школьника и семинариста Сосо Джугашвили как бунтаря, возглавлявшего соучеников в борьбе с начальством семинарии. Документы семинарии этого не подтверждают. Уже в те ранние годы Иремашвили приписывает Джугашвили деспотизм, надменный цинизм в отношении чужих взглядов и нетерпимость к критике в свой адрес, а говоря о времени первой революции 1905–1907 годов, решительно обвиняет Кобу в приверженности силовым методам и террору. Образ бывшего друга вышел у Иремашвили настолько карикатурным (чего стоит, например, заявление, что Ленин якобы не раз склонял голову перед Сталиным, потому что боялся его больше, чем любил)^[151], что я бы рискнула использовать лишь несколько небольших фрагментов его воспоминаний, главным образом описаний манеры одеваться.

Расставаясь с книгой И. Иремашвили как с не заслуживающим доверия источником, не могу удержаться от еще одного чрезвычайно занятного сопоставления. В приложенном к русскому изданию очерке о его семье (автор не указан) сообщается, что после высылки Иремашвили его жена и дети остались в Грузии. О них рассказано следующее. Сын Георгий во время Великой Отечественной войны был призван в армию, работал военным хирургом, был трижды ранен. Дома у него остались сестра и жена с тремя маленькими детьми. На четвертом году войны сестра написала письмо Сталину, напомнила ему о дружбе с И. Иремашвили и попросила отпустить брата домой, после чего ему специальным приказом Сталина была объявлена благодарность как уже исполнившему долг перед родиной и дано право вернуться домой^[152]. Эта малоправдоподобная история замечательно сходна с приведенным выше рассказом вологодской квартирохозяйки Сталина о том, как после письма к нему ее дочь была зачислена в медицинский институт. Кажется, мифологическое мышление повсеместно работало одинаково, порождая удивительно однотипные сказания.

В целом приходится признать, что злейшие враги Кобы – бывшие товарищи, грузинские меньшевики – также не были способны дать более или менее объективный его портрет, как и соратники. Тем более что политическая конъюнктура действовала повсюду, только по одну сторону железного занавеса имелся спрос на восхваления Сталина, по другую – не менее стабильный спрос на его разоблачения. Сопоставляя рассказы таких авторов, как Аркомед или Верещак, с другими источниками, приходится констатировать крайнюю ненадежность этих мемуаристов. Так, к Верещаку восходит известный рассказ об избиении Сталина в батумской тюрьме. В советской историко-партийной периодике были опубликованы воспоминания об этой же тюрьме, решительно противоречащие тому, что сообщает Верещак, не только применительно к этому эпизоду, но относительно всей обстановки в тюрьме в те годы, причем рисуемая ими картина выглядит значительно более реалистично^[153].

Перечислив столько многоплановых проблем, с которыми сталкивается исследователь при работе с мемуарными текстами о Сталине, я еще не назвала самой, быть может, фундаментальной. И многоопытные старые большевики, и их противники-однопартийцы меньшевики, и рядовые участники революционного движения, и простые советские обыватели – все они находились в рамках одной и той же мыслительной парадигмы, системы ценностей и оценок, созданной причастной к революционному движению радикальной интеллигенцией. Никакого другого угла зрения, никакой иной описательной модели у них не было. Подполье независимо от идейной окраски устанавливало свои законы, во многом сходные с законами любой другой криминальной среды. Но революционеры были заинтересованы в создании вокруг себя привлекательного, романтического ореола. Революционный миф, как известно, сделался чем-то вроде квазирелигии нескольких поколений интеллигенции. Даже большинство врагов большевиков происходило из той же либеральной или радикальной интеллигентной среды и было сковано теми же ментальными рамками. Террор и деспотизм пришедших к власти большевиков принято было объяснять (а отчасти и оправдывать) их идейным фанатизмом, качеством пусть пугающим, но в то же время возвышенным.

Предполагалось, что они так, на свой лад, кроваво и жестоко, добивались реализации своего сценария счастья для трудящегося народа. Однако, вчитавшись в документы той эпохи (по-своему полезны даже и фальсифицированные мемуары), я не вижу ни у молодого Кобы-Сталина, ни у его соратников столь уж выраженной фанатичной идейной одержимости. Конечно, они считали себя марксистами и имели свое, довольно узкое, теоретическое представление об обществе^[154]. Но, действуя в живой реальности, они руководствовались отнюдь не только идеологией. У них была своя прагматика, они решали вполне конкретные повседневные задачи. Подполье было цинично, довольно безразлично к людским судьбам и жизням, широко пользовалось манипуляциями, провокацией, ложью, демагогией. За всем этим стояли специфические корыстные корпоративные интересы профессиональных революционеров. Они, и это правда, совсем не стремились к добыванию материальных благ собственно себе, но они были заинтересованы в поддержании, подпитке, финансировании своих организаций, в которых каждый из них нашел место в жизни, а заодно источник пропитания.

Подполье было той параллельной реальностью, в которой недоучившийся семинарист Иосиф Джугашвили (который в легальной жизни мог рассчитывать самое большее на положение сельского учителя или священника) имел шанс стать значительной фигурой и уважаемым человеком. И именно это несоответствие реального прагматичного облика подполья идеальным мечтаниям о возвышенно-прекрасных «мучениках свободы», наверное, было их самой страшной тайной. Тайной, надежно спрятанной за всеобщей верой в революционный миф и потому до сих пор даже четко не артикулированной^[155].

Заключение

Источники о жизни Иосифа Джугашвили до 1917 года представляют собой на редкость хитрую головоломку. Сопоставлять их, разбирать, что более, что менее правдоподобно, на что можно опереться, на что не следует – чрезвычайно увлекательное занятие. Впрочем, добросовестный исследователь в конце концов вынужден признаться (хотя бы себе самому), насколько тонка и даже размыта здесь грань, отделяющая надежно доказанное от того, что кажется правдоподобным, а правдоподобное в свою очередь определяется интуицией ученого и его собственным представлением о предмете, его личным «верю – не верю». Как ни старайся придерживаться строжайшего академизма и доказательности, но в итоге каждый, даже самый честный и ответственный автор, окажется в какой-то мере зависимым от того, какой у него сложился образ Иосифа Джугашвили; этот образ будет так или иначе определять выбор источников, кажущихся достоверными. Думаю, я не являюсь исключением из этого правила.

Но, в сущности, точно так же обстоят дела с любым историческим исследованием независимо от темы и состояния источников. Просто на примере ситуации со сталинской биографией эти механизмы становятся видны особенно отчетливо. А понимать, как и из чего берется наше знание, безусловно, полезно.

* * *

Я не принялась бы за изучение сталинской биографии, если бы не инициатива директора Государственного архива РФ Сергея Владимировича Мироненко, поддерживавшего и побуждавшего продолжать исследование, руководившего им и оказывавшего всевозможную помощь. Эта книга не появилась бы на свет без поддержки и интереса к ней Владимира Александровича Козлова, долгие годы проработавшего заместителем директора ГА РФ и многому меня научившего в ремесле историка. С его легкой руки моей работой заинтересовался доктор Франческо Бенвенути (Болонья), который совместно с руководством итальянского университетского издательства «Агаспе» побудил меня завершить эту книжку и взял на себя труд по ее переводу, за что я бесконечно благодарна.

Бесценны были беседы и советы авторитетных коллег, щедро делившихся знаниями и опытом: Альберта Павловича Ненарокова, Исаака Соломоновича Розенталя, Олега Витальевича Хлевнюка, Олега Леонидовича Лейбовича. Я признательна также Рональду Грегору Суни и Яну Пламперу. Незаменимы были консультации Зинаиды Ивановны Перегудовой, заслуженного сотрудника ГА РФ, как никто знающей архивы и практику работы политической полиции Российской империи. Сотрудники архива Лариса Вячеславовна Крячкова и Виктория Закирова, хранящие сейчас этот фонд, – верные товарищи, всегда готовые пойти навстречу, помочь сориентироваться в материалах, где сам поиск дела под указанным где-нибудь в сносках к публикации 90-летней давности сложным шифром иногда оборачивался маленьким детективом. Щедрым было содействие коллег, сотрудников РГАСПИ и ГА РФ, блистательно знающих фонды, всегда помогавших разрешать как научные, так и организационные затруднения: Ларисы Николаевны Малашенко и Татьяны Викторовны Царевской-Дякиной. Я глубоко признательна сотрудникам читального зала РГАСПИ и Красноярского краевого архива. Беседы и ироничные замечания историка и журналиста радио «Свобода/Свободная Европа» Владимира Тольца (смело давшего мне шанс попробовать себя в роли радиоведущей) наводили на новые мысли и способствовали прояснению старых. С коллегами и друзьями Модестом Колеровым и Кириллом Кобриным, живо интересовавшимися моей работой, я много обсуждала свои архивные находки. Дабы приблизить завершение моей затянувшейся «сталинианы», оба они требовали писать статьи и содействовали их публикации, за что я, конечно же, очень благодарна.

Edelman, О.

Stalin, Koba and Soso. Young Stalin in Historical Sources [Text] / О. Edelman; National Research University Higher School of Economics. – Moscow: HSE Publishing House, 2016. – 128 p. – (Cultural Studies). – 1000 copies. – ISBN 978-5-75981352-1 (hardcover).

The first half of Joseph Jughashvili-Stalin’s life had been lived before the Revolution of 1917. This part of his biography is highly controversial. His political enemies claimed him to have been a secret police agent or a gangster. And his contributions to the revolutionary struggle had been highly exaggerated by the official sycophants.

But it would be wrong to think that the details of Stalin’s life before the Revolution are mostly obscure. On the contrary, there are plenty of sources: memoirs of his enemies and brothers-in arms, the party and police documents. The problem, however, is that few of them are reliable and impartial. Stalin’s biography had immediately become the field of power games and political warfare. It would be a fascinating task for a researcher to try to find out why and how the sources distort the truth.

The book is addressed to a wide audience of readers interested in history.

Примечания

1

Я полагаю достоверной датой его рождения 1878 год.