Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

Дмитрий Винтер
Опричнина. От Ивана Грозного до Путина

«Русь изначальная»: Европа или нет?

О чем пойдет речь

В последние годы в нашей стране снова получила распространение концепция «изначальности» в России самодержавия и деспотизма, того, что у нас никогда не было своих традиций свободы (ну, в лучшем случае в домонгольской Руси и в Новгороде…); если выразить эту точку зрения водном предложении, то она будет звучать так: русский народ – «тысячелетний раб».

Из подобных рассуждений логически вытекает: если история России – сплошное авторитарное правление, самодержавие и «рабство», а своих традиций свободы у нас никогда не было, значит, все позитивное в этом плане можно заимствовать только из-за рубежа, в первую очередь – с Запада. Если, конечно, это вообще возможно, если Россия не «обречена» вечно жить так, как живет. Как высказался один из «отрицателей России» новой волны, «пора понять простую и очевидную истину – эта страна и этот народ безнадежны».

Оппоненты отечественных либералов – защитники «православия, самодержавия, народности» – соглашаются с ними, расходясь только в том, что, по их мнению, сложившуюся систему менять и не надо, поскольку деспотизм, авторитаризм и все такое прочее – это «наше все», «на том стоим», идеальный вариант развития России – это как раз «сильная рука», «хозяин в доме», потиранистее да покруче, да кнут подлиннее (в зависимости от взглядов антилибералов – включая или не включая советские «модификации» этих ипостасей, а равно «православия, самодержавия, народности»), а свобода и демократия России, по мнению этой публики, никогда ничего, кроме вреда, не приносили.

Помимо всего прочего, такой подход автоматически ставит сторонников «особого пути России» (в том числе «модифицированных» советских его вариантов) в положение патриотов, защитников «исконно русских ценностей», а тех, кто призывает к изменению такого типа отношений – в положение «агентов влияния» Запада, которые покушаются на «наше все» и хотят привнести в нашу жизнь «чуждые нам жизненные установки».

Между тем при переустройстве государства в современном демократическом ключе очень важно опираться в первую очередь на отечественную традицию. Так, например, творцы первой испанской конституции 1812 г. подчеркивали именно опору на отечественную традицию «кортесов», которые примерно на полвека старше, скажем, английского парламента^[1].

При этом сами сторонники «особого незападного пути России», говорящие о «тысячелетней традиции самодержавия» (не все, но многие), переходя к конкретным именам, начинают эту традицию только с Ивана Грозного, т. е. с периода, отстоящего от нашего времени всего на 450 лет. Это относится и к иностранным ревнителям отечественной «особости». Вот, например, что пишет американец М. Вайнс («Нью-Йорк тайме», 9 января 2000 г.). В его статье речь идет о только что (31 декабря 1999 г.) ушедшем в отставку Б. Н. Ельцине, однако начинается она замечанием о России как о «великой нации, способной похвастать 1100-летней родословной самодержцев – от Ивана Грозного до… дядюшки Джо Сталина»^[2]. Такая хронологическая постановка проблемы, однако, неизбежно порождает вопрос: а что было в нашей истории до Ивана Грозного, т. е. на протяжении предыдущих 600–700 лет?

Поскольку очень многие из тех, кто к такой реставрации «православия, самодержавия, народности» призывают, поднимают на щит именно Ивана Грозного, то личность и правление первого русского правителя, официально принявшего царский титул, остается весьма важной (по моему мнению, которое будет обосновано в этой книге, – самой важной) для изучения. Поэтому необходимо ответить на следующие вопросы.

Почему именно Иван Грозный так важен для изучения нашей истории?

Был ли он деспотом, тираном и душегубом?

Каким политическим строем жила Россия до Ивана Грозного?

Что стало после него?

Какие плоды дало оставленное им наследство?

И главный вопрос (применительно к самому Ивану Грозному): полезно или вредно для России было его правление?

Для начала вернемся к проблеме «тысячелетней самодержавной традиции». О «родословной самодержцев от Ивана Грозного» пишет все-таки американец (хотя и в родных пенатах таких хватает), тогда как многие наши доморощенные политологи говорят «о тысячелетней самодержавной традиции от Рюрика». Вот, например, позиция автора вузовского учебника о Российской цивилизации В. В. Викторова: «Крещение Руси и введение Православия в роли государственной религии означало принятие идеи самодержавной власти (выделено мною. – Д. В.) и монархии как формы государственного устройства^[3].

Так вот, в связи с этим – еще один вопрос: имела ли место в нашей стране «1100-летняя традиция самодержавия», равно как и 1100-летнее отличие от Европы, как утверждают многие «антилибералы»? И если нет, то когда и как самодержавная традиция началась? И что было до нее?

На основании ответов на все перечисленные вопросы – об Иване Грозном и не об Иване Грозном – необходимо поставить еще один вопрос, можно сказать, «вопрос вопросов»: так что же полезнее для России – тирания или свобода?

Самодержавие «от Рюрика»?

Тех, кто отвечает на вопрос о полезности для России тирании и вреде свободы утвердительно, немало. И многие из таких свои взгляды теоретически обосновывают. Например, некая С. Г. Кирдина говорит о жесткой иерархии и централизации власти на Руси с X в., поскольку «вышестоящий уровень налагал на нижестоящие уровни подати, концентрировал судебную и религиозную власть» (о религиозной власти мы поговорим чуть ниже. – Д. В.)^[4], как будто в странах Западной Европы в X в. было не так. При этом она делит все социальные, экономические и политические системы мира на Х-матрицы и У-матрицы.

Для Y-матриц характерны в экономике – частная собственность, наемный труд и конкуренция, в политике – федерация, самоуправление, выборы, многопартийность, демократическое большинство, а также судебные иски как способ решения споров, а в идеологии – индивидуализм, стратификация, свобода. Для Х-матриц же в экономике преобладают общая собственность, служебный труд, координация, в политике – административное деление, «вертикаль власти», назначение вместо выборов, общее собрание и единогласие, обращение по инстанциям как способ решения проблем, в идеологии – коллективизм, эгалитаризм, «порядок»^[5].

При этом «институциональная матрица» есть нечто неизменное, раз навсегда данное, и попытки ее сменить приводят к гибели системы как таковой. Россия у С. Г. Кирдиной, естественно, относится к Х-матрицам, и все попытки что-либо изменить всегда кончались неудачей и впредь на неудачу обречены^[6]

Между тем даже достаточно поверхностный анализ развития различных обществ вынуждает (и еще не раз вынудит) согласиться скорее с утверждением политолога К. С. Гаджиева: политическая и социально-экономическая общественная система – это явление динамичное, развивающееся, постоянно обогащающееся в своем содержании и форме, чутко реагирующее на изменения в реалиях окружающего мира»^[7]. А вот классификация Кирдиной отличается крайним примитивизмом, «черно-белым» отношением к проблеме. Очевидно, сама она осознает это и вынуждена оговориться, что и в США, например, помимо доминирующего самоуправления, действует и институт властной вертикали, и Федеральный центр может (хотя реально не делает) издавать нормативные акты прямого действия^[8]. В целом – подход Кирдиной представляется столь же «одномерным», как деление социально-экономических и политических систем на «либеральные» и «коллективистские» или «рыночные» и «этатистские». В конце концов, Ф. Фукуяма отмечает тенденцию к централизации и в такой вполне европейской стране, как Франция^[9].

Полный отказ «институциональным матрицам» в праве на развитие вызывает еще большие вопросы. Например, сама С. Г. Кирдина противопоставляет древнейшие цивилизации – Месопотамию и Египет – как соответственно Y-матрицу и Х-матрицу^[10]. Непонятно, почему же в дальнейшем Месопотамия (даже если изначально допустить там наличие Y-матрицы, что как минимум не факт) превратилась в типичную восточную деспотию.

Но вернемся к России. Политолог Г. Аксенов, поддаваясь тому же стереотипу «изначальности самодержавия», отмечает, что у нас по пути развития общественного договора, как в средневековых городах Северной Европы, развивались лишь Псков и Новгород, пока «Москва все не задавила»^[11]. К. С. Гаджиев, вроде бы споря с тезисом о всегдашней авторитарно-коллективистской природе России, говоря, например, что «авторитаризм и коллективизм – не всегда близнецы братья и коллективизм отнюдь не исключает демократию», в то же время считает, что «без контроля самодержавия Россия вряд ли бы стала органической целостностью»^[12].

Начнем с того, что и в демократическом обществе не дается однозначного ответа на вопрос, что выше – общественное или личное; что первое выше второго, полагали, например, древние греки, на Руси – те же новгородцы, на современном Западе так мыслят многие правые, например, республиканцы в США, тогда как леволибералы сплошь и рядом считают наоборот (например, демократы в тех же США). А вот в деспотиях общественное и личное равно задавлено государственным. Более того, как мне представляется, деспотическое государство не может быть коллективистским в принципе (если, конечно, иметь в виду подлинный, снизу идущий коллективизм, а не согнанные указом сверху массовки с требованием «расстрелять/очередных/взбесившихся собак всех до одного»). Просто потому, что столь усердно насаждающаяся деспотами «круговая порука» (когда за одного наказывают всех) постепенно порождает стремление не просто «не высовываться» и не участвовать ни в каких несанкционированных коллективных акциях, но и всячески «клеймить» их участников и тем более зачинщиков, одновременно подчеркивая лояльность «начальству» – именно с целью избежать своей доли коллективной ответственности^[13].

Что касается «тысячелетнего самодержавия», то В. Г. Сироткин тоже говорит о «византийском» характере Древней Руси», об «азиатско-византийской надстройке»^[14]. Его поддерживает В. В. Викторов: «Киевский князь, великий князь Владимирский или Московский был независим от народа. Его власть ограничивалась не снизу, а сверху – Господом Богом».^[15] Тот же стандартный набор стереотипов повторяет и А. И. Соловьев: «Постоянная ориентация государства на чрезвычайные методы управления, мощное влияние византийской традиции, доминирование коллективных норм социальной жизни, отсутствие традиций правовой государственности (как-будто в Европе, кроме испытавшего римское влияние Средиземноморья, они в то время были. – Д. В.), низкая роль механизмов самоуправления…»

А. Л. Янов, возражая всем указанным авторам, рассуждает о двух одинаково древних на Руси традициях.

Первая — да, действительно, патерналистская, связанная с отношением хозяина к своим дворовым служащим, управлявшим его вотчиной, к холопам и кабальным людям, пахавшим княжеский домен. И это было вполне патерналистское отношение хозяина к рабам.

Вторую традицию А. Л. Янов ассоциирует с отношением князя к своим вольным дружинникам, а равно и к боярам. Тут подход был договорной, основанный на взаимных обязательствах, зафиксированный в нормах обычного права («старина»). И вот вольные дружинники имели право «отъезда к другому князю».^[16] Однако тут имеется вопрос: а много ли было в Киевской Руси «холопов»? Подавляющее большинство крестьян в средневековой Руси были лично свободны. И отношение к ним, в частности, уважение к их праву менять своих хозяев – это явно вторая традиция: как дружинники имели право отъезда к другому князю, так и крестьяне имели право перехода к другому владельцу. То есть и крестьяне тоже не были бесправными «холопами», а имели какие-то права, которые никем не оспаривались.

Американский историк-русист Р. Пайпс, убежденный сторонник если не «изначальной», то по крайней мере, «со времен татаро-монголов» авторитарно-самодержавной природы России, ни на кого не ссылаясь, пишет, что в княжеских хозяйствах «и вольные / работники / т. е. члены управленческого персонала. – Д. В.) находились в полукабальном состоянии и не могли уйти без воли хозяина». Но и он вынужден признать, что «с населения в целом князю не причиталось ничего, кроме податей, и оно могло как ему заблагорассудится перемещаться из одного княжества в другое», причем свобода перемещения «твердо укоренилась в обычном праве и была официально признана в договорных грамотах князей (выделено мною. – Д. В.)»^[17]. К. Валишевский тоже, как мы в дальнейшем увидим, в значительной мере солидарный со взглядами Пайпса (А. Л. Янов называет такую систему взглядов «правящим стереотипом»), тем не менее вынужден признать, что сохранение веча и уважение к его правам обеспечивалось «рядом» (договором) с князьями^[18].

Далее, Р. Пайпс признает, что «лишь к середине XVII в. (о правомерности использования Пайпсом этой даты подробнее речь пойдет в основном тексте книги, в конце его. – Д. В.)… московские правители сумели наконец заставить и военно-служилый класс, и простолюдинов сидеть на месте. Юридический обычай (выделено мною. – Д. В.) гарантировал русским боярам право поступать на службу к князю по своему выбору. Они могли даже служить иноземному правителю, такому, как Великий князь Литовский^[19]. В свете всего сказанного очевидно, что преобладало договорное отношение князей к подданным всех сословий.

И потом, на Руси, как известно, большую роль в решении политических вопросов играло вече (что само по себе опровергает тезис о том, что князь якобы был «независим от народа» с киевских времен»), Р. Пайпс утверждает, что вече возникло в XI в. в более крупных городах, а до этого князья якобы пользовались властью «в духе средневекового торгового предприятия, не стесняясь ни законом, ни народной волей»^[20], но утверждает он это, опять-таки ни на кого не ссылаясь, а если и допустить, что он прав, то ведь, например, и в Британии был полутора-двухвековой перерыв между приходом норманнов, упразднивших традиционную британскую свободу, и началом новой свободы в виде «Великой хартии вольностей» и парламента (с 1066 по 1216–1265 гг.); а ведь и на Руси основателями государства считаются (не будем здесь говорить, насколько правомерно) норманнские (варяжские) князья. Но при этом никто не спорит с тем, что участвовать в выборном самоуправлении всегда и везде имеют право только свободные граждане! В Древних Афинах, например, права посещать народное собрание были лишены не только несвободные люди, но и свободные неграждане («периэки»).

Единственную попытку установить на Руси самодержавную власть предпринял суздальский князь Андрей Боголюбский (годы правления 1157–1175; к тому времени политический центр Руси переместился из Киева во Владимиро-Суздальскую землю). Так, он перенес свою резиденцию во Владимир потому, что в Ростове и Суздале горожане избрали его князем на вече, вопреки воле его отца Юрия Долгорукого, и Андрей боялся, что память о вечевом избрании князя сделает его зависимым от подданных, почему и переехал в город, обязанный своим возвышением ему лично.

Андрей впервые предпринял попытку лишить самостоятельности Новгород, заставить его принимать назначенных им князей. И вообще, он хотел превратить других русских князей в пешки, которых он будет менять на княжении, ссорить и мирить по своей прихоти. Однако финалом такой политики стало полное фиаско с весьма печальным исходом лично для князя Андрея. Сначала он потерпел два поражения – под Новгородом и под Киевом, потому что насильно присоединенные к его войску отряды других русских земель не хотели сражаться за «тирана»; наконец, летом 1175 г. князь Андрей был вообще убит группой заговорщиков^[21].

В. О. Ключевский писал об Андрее Боголюбском: «В первый раз великий князь, названный отец для младшей братии, обращался… не по-отечески и не по-братски со своими родичами… Эта деятельность была попыткой произвести переворот в политическом строе Русской земли (выделено мною. – Д. В.)… Князь Андрей… действовал не по-старому… желая быть «самовластием» (выделено мною: во времена Ключевского, как известно, слово «самовластие» было синонимом слова «самодержавие». – Д. В.) всей Суздальской земли»^[22].

Оппонент А. Л. Янова И. Н. Данилевский в послесловии к яновской трилогии «Россия и Европа» (вышла в 2009 г. в трех книгах – «Европейское столетие России (1462–1560)», «Загадка николаевской России (1825–1855)» и «Драма патриотизма в России (1855–1921)») приводит Андрея Боголюбского в качестве примера того, что и до Ивана Грозного в Северо-Восточной Руси, очаге образования будущей России, было самодержавие^[23]. В. В. Ильин тоже считает Андрея Боголюбского «первосамодержцем», от которого эта напасть (по крайней мере, в этом месте он самодержавно-деспотической тенденции на Руси явно не симпатизирует) на Руси и пошла: «От толчка, данного Андреем Боголюбским, перенесшим столицу из Киева во Владимир, устроительная деятельность покатилась по наклонной плоскости»^[24].

Р. Пайпс считал, что самодержавные тенденции в Северо-Восточной Руси (историческое ядро будущей Великороссии) были предрешены еще до Андрея Боголюбского. По его мнению, в других княжествах Руси «население (славянское. – Д. В.) появилось прежде князей», тогда как в Северо-Восточной Руси «власть предвосхитила население, так как Северо-Восток был по большей части колонизирован по инициативе и под воздействием князей». До этого, мол, там жили только финно-угорские племена – мордва, меря, мурома, весь, чудь и т. д. В результате этого северо-восточные князья обладали такой властью и престижем, на которые сроду не могли рассчитывать их собратья в Новгороде и Литве (т. е. в вошедших в XIV–XV вв. в состав Литовского княжества русских землях, каковыми в указанное время стали территории вплоть до Смоленска. —Д. В.). Земля, по их убеждению, принадлежала им; города, леса, пашни, луга и речные пути были их собственностью, ибо строились, расчищались и эксплуатировались по их повелению. Такое мнение предполагало также, что все живущие на их земле люди были их челядью либо съемщиками; в любом случае, они не могли претендовать на землю и обладать какими-либо неотъемлемыми «правами» (кавычки Р. Пайпса. – Д. В.)»^[25].

А. Л. Янов, опять-таки возражая им всем, подчеркивает, что речь в данном случае лишь о неудачной попытке установления самодержавия, которая плохо кончилась для незадачливого самодержца^[26], независимо от того, была эта попытка «предрешена всем предыдущим ходом развития Северо-Восточной Руси» или нет. Однако утверждение Р. Пайпса, помимо всего прочего, не выдерживает и испытания этнографией: славяне проникали в междуречье Волги и Оки еще начиная с VI–VIII вв., т. е. задолго до появления в этих местах князей. На Оке жили вятичи, в бассейне Москвы-реки – кривичи^[27]. И тот факт, что Ростов и Суздаль избрали Андрея Боголюбского князем на вече, также опровергает концепцию Р. Пайпса. Даже во Владимире, обязанном этому князю своим возвышением, самодержавные тенденции в политике кончились для него плохо.

А Русская Церковь – всегда ли была зависима от государства? Опять-таки проследим ее историю начиная с Древней Руси…

Так вот, православная Церковь в киевские времена подчинялась византийскому императору (точнее, константинопольскому патриарху, который, в свою очередь, подчинялся императору), но никак не киевскому князю. Так что о «копии византийского самодержавия» хотя бы по этой причине не могло быть и речи. Если князь Владимир Святой и действительно, как утверждает В. В. Викторов, «остановился на византийском христианстве в силу того, что оно было лояльно и законопослушно к императорской власти»^[28], то он очень ошибается.

Помимо всего прочего, имелись между русским и византийским православием и серьезные идеологические различия. Так, в Византии воин не мог стать святым, смерть в бою не рассматривалась как мученичество. Борьба с врагами была жизненно необходима, но не более. Профессия воина в Византии не была окружена такой романтикой и ореолом, как на Западе. Священник не мог взять оружие в руки вообще. В Византии, в отличие от Запада, не было понятия «священная война», которая может вестись по велению Бога и быть позволительной, законной и желательной^[29].

А теперь спросим себя: к Византии или к Западу была в этом плане ближе Русская православная церковь? Воины причислялись и причисляются к святым, как, например, князь Александр Невский или адмирал Ф. Ф. Ушаков. Монахи имеют полное право выйти в бой с врагом: самые знаменитые участники, например, Куликовской битвы – братья-монахи Александр Пересвет и Родион Ослябя. Даже Иван Грозный, который, как мы далее увидим, старался повернуть Россию на принципиально неевропейский путь развития, делал свои дела с помощью опричников, организованных по образцу западного военно-монашеского ордена в братство, где сам Грозный был игуменом, князь А. Вяземский – келарем (заместитель игумена по административно-хозяйственной части), а Малюта Скуратов – пономарем^[30]. Дм. Володихин прямо называет опричное «братство» «Слободским (от опричной резиденции Грозного в Александровой Слободе) орденом»^[31].

В общем, можно согласиться с резюме Н. А. Бердяева, что Русь до монгольского нашествия была государством европейским, «не замкнутым от Запада, восприимчивым и свободным в своей духовной сути и политической организации»^[32]. И элементы, фрагменты будущего демократического государства и гражданского общества, насколько это вообще было возможно при европейском феодально-средневековом социальном устройстве, в общем, имели место по крайней мере не в меньшей степени, чем в Западной Европе: вольные рыцари-дружинники, лично свободные в подавляющем большинстве крестьяне, а тем более горожане, Церковь – отнюдь не «служанка власти»; и самих князей общество при необходимости умело ограничивать.

Начало Московской Руси

Но это все – Русь Киевская и Владимиро-Суздальская. А как насчет Руси Московской?

Принято считать, что Россию свернула с европейского пути развития Золотая Орда. В отличие от евразийцев – «классических» и «некпассических, которые относились к этому факту позитивно и о которых впереди большой и подробный разговор, другие историки (а также политологи и просто «любители порассуждать о судьбах России») воспринимали этот факт негативно, но в его подлинности в подавляющем большинстве не сомневались. Н. М. Карамзин^[33] и Н. И. Костомаров^[34], Карл Маркс^[35] и маркиз де Кюстин^[36], Н. А. Бердяев^[37] и Н. Я. Эйдельман^[38], Аполлон Кузьмин^[39] и Ричард Пайпс^[40], демократ-патриот Константин Крылов и русофоб Юрий Нестеренко (автор цитированной выше фразы «… эта страна и этот народ безнадежны») – самые, казалось бы, разные люди, разделенные подчас непримиримыми идейными баррикадами, единодушны в этом вопросе. Однако все значительно сложнее.

Да, самодержавные тенденции, конечно, не минули русских князей, которые быстро усвоили привычку грозить «позвать татар» при любом недовольстве подданных их политикой; со своей стороны, руководство Золотой Орды столь же быстро осознало, что с одними князьями дело иметь легче, чем еще и с боярами, не говоря уже о «широких народных массах»^[41], и поддерживало укрепление деспотических тенденций в княжеской власти. Да, действительно, уже в XIV в. на Руси не осталось веча нигде, кроме Новгорода и Пскова, но и там уже Александр Невский в 1255–1257 гг., опираясь на Орду, силой заставил народ принять неугодного князя (своего сына Василия)^[42]. Однако все это были отдельные проявления, которые, как мы далее увидим, тенденцией не стали.

Вообще, в последние годы имеет место тенденция обвинять Александра Невского в том, что он отказался изгнать татаро-монголов, опираясь на союз с Западом. Однако, как представляется, политика Александра была во многом вынужденной. Надо понимать, что, даже если бы Запад искренне хотел помочь Руси (что само по себе по меньшей мере спорно), то мобильная татаро-монгольская конница растоптала бы восставшие русские земли гораздо раньше, чем Запад с его мощными, но сравнительно медлительными рыцарями пришел бы на помощь^[43]. Так что скорее следует принять классическую историческую версию, согласно которой Александр решил «смириться» на время, чтобы сберечь силы на будущее. Интересно, что А. Л. Янов в своей трилогии «Россия и Европа» даже не приводит Александра Невского как пример князя с самодержавными наклонностями и даже вообще ни разу не упоминает его имени.

Таким образом, если Россия при Николае I была «жандармом Европы», то Золотая Орда вполне может быть названа «жандармом Руси». Но в обоих случаях «жандарм» был внешней силой, способной затормозить прогрессивное развитие «охраняемых», но бессильной его остановить. Неудивительно, что после свержения ордынского ига в 1480 г. Россия-Московия стала европейской страной.

Более того, есть основания думать, что Русь после ига стала еще более европейской страной, чем была: если «вольные дружинники» в домонгольской Руси могли лишь «голосовать ногами», отъезжая на службу к другим князьям, то в «постмонгольской» Руси, по мере того как в ходе централизации право отъезда себя исчерпало (вернее, почти исчерпало, но об этом чуть ниже…), они добились права более ценного – законодательствовать вместе с великим князем^[44]. В. О. Ключевский характеризует Русь того времени как «абсолютную монархию (само употребление европейского термина «абсолютизм» вместо «самодержавия» наводит на мысли весьма определенные; о разнице между этими двумя понятиями я еще скажу. – Д. В.), но с аристократическим правительственным персоналом», в которой появился «правительственный класс с аристократической организацией, которую признала сама власть»^[45].

Вот для примера завещание Дмитрия Донского: «Я родился перед вами (боярами. – Д. В.)… с вами княжил, воевал вместе с вами на многие страны и низложил поганых». А следующая фраза обращена к наследникам: «Слушайтесь бояр, без их воли ничего не делайте» (выделено мною. – Д. В.)^[46].

Таким образом, при внимательном исследовании отношений государства и подданных Московской Руси XIV–XV вв. опровергается еще один миф русской истории: если Московия и не заимствовала свою деспотическую систему правления прямо у Золотой Орды, то вынуждена была создать такую же в борьбе за свое национальное существование. Вот пишет известный западный историк Тибор Самуэли: «Ее (Москвы. – Д. В.) национальное выживание зависело от перманентной мобилизации ее скудных ресурсов для обороны», и это «было для нее вопросом жизни и смерти», что не могло не привести к «московскому варианту азиатского деспотизма»^[47].

Этот взгляд тоже стал «общим местом» в исторической науке. Даже Н. П. Павлов-Сильванский, отстаивавший вообще-то всегда европейский характер России, настаивал тем не менее, что «упорная борьба за существование» требовала «крайнего напряжения народных сил», в результате чего «в обществе развито было сознание о первейшей необходимости каждого подданного служить государству по мере сил и жертвовать собою для защиты родной земли»^[48].

Но тогда становится непонятно: почему «московской разновидности азиатского деспотизма» не было при том же Дмитрии Донском, которому действительно пришлось для победы на Куликовом поле «напрячь все силы страны»? А вот что пишет С. М. Соловьев про правление Ивана III (1462–1505 гг.): «[Оно] было самым спокойным… татарские нападения касались только границ; но этих нападений было очень немного, вред, ими причиняемый… очень незначителен… остальные войны были наступательными со стороны Москвы: враг не показывался в пределах торжествующего государства».^[49] Ну и где тут «борьба за выживание»? Тот же К. Валишевский признавал, что центральный рычаг управления до Ивана Грозного находился не у Государя, а у Боярской Думы^[50].

А обязательная военная служба для всех дворян, которую принято считать «визитной карточкой» Московии, введена была только в 1556 г.^[51], а до того, например, из 272 вотчинников Тверского уезда 53 (почти каждый пятый!) не несли никакой службы^[52]. При этом такая «инновация» последовала на исходе первого, успешного и «либерального» (насколько вообще это слово применимо к тем временам…) этапа правления Ивана Грозного. Анализу двух периодов правления первого русского царя, разнице между методами правления и результатами обоих периодов, собственно, и посвящена вся эта книга. Однако сразу отметим интересное совпадение: через неполные десять лет после введения обязательной службы для всех бояр и дворян военные успехи страны сменились военными провалами. Но о введении обязательной военной службы и его последствиях – дальше.

Европейское столетие России (1462–1560)

«Релаксация»?

Итак, к 1560 г. Россия оставалась по своим параметрам европейской страной. Вот и современный политолог Г. Аксенов, тоже приверженный, как уже сказано, стереотипу об изначальности в России самодержавия, тем не менее цитирует слова одного известного деятеля партии кадетов на заседании Первой Государственной Думы (1906 г.): «Мы постоянно слышим об особом пути России, о возвращении к «исконно русским началам». Тверская область до середины XV века управлялась на основе одних «исконно русских начал». Однако затем они стали уничтожаться центральной властью, пока Иван Грозный не ликвидировал всякую самостоятельность»^[53]. Обратим внимание: «самостоятельность ликвидировал Иван Грозный», хотя по тексту книги Аксенова имеются намеки на то, что так было и до него начиная с середины XV в.

Вопрос о том, какой же была Россия с середины XV до середины XVI в. – «европейской» или «азиатской» (скажем условно так, а расшифруем разницу между этими понятиями чуть ниже), таким образом, становится очень важным. А. Л. Янов считает, что европейской; автор этих строк разделяет данную точку зрения и готов присоединить к приводимым А. Л. Яновым доказательствам свои.

Начнем с главного – института собственности. Для «азиатского» государства характерно господство «власти-собственности» (по К. Марксу – «азиатского способа производства», по Ю. И. Семенову – «политаризма», можно использовать и другие определения…), то есть такое состояние, когда увеличение-уменьшение (или полная потеря) собственности зависит от близости человека к власти: покаты «в фаворе», твое богатство прирастает, но в любой момент его можно лишиться.

Так вот: была ли в России до Ивана Грозного «власть-собственность» или собственность, как полагается в государстве европейского типа (даже в период раннего абсолютизма), автономна? Э. С. Кульпин – горячий вообще-то сторонник того, что в России «власть-собственность» была всегда начиная с Ивана Грозного, тем не менее тоже считает, что до Ивана Грозного ее не было, что российский вариант азиатской системы «власти-собственности» сложился в нашей стране только в XVI в.^[54]

А теперь вернемся снова к «праву отъезда» служилых людей. Как уже говорилось, по мере централизации и создания единого Русского государства оно постепенно теряло смысл, но не совсем. Дело в том, что не все русские земли в это время подчинялись Москве, большая часть Древней Руси до Смоленска в XIII–XV вв. попала, как уже сказано, под власть Великого княжества Литовского.

Так вот, А. Л. Янов приводит как пример «европейскости» новорожденной России признание права феодалов «отъезжать» от одного суверена к другому, что в Европе было нормой. Самое же интересное – это то, что Россия в это время (1462–1560 гг.) была той страной, в которую бегут люди (из Литовского княжества), а не той, из которой бегут. Так, князья Воротынские, Вяземские, Одоевские, Глинские, Трубецкие – все они в правление в России Ивана III, а в Литве – короля Казимира переселились из Литвы в Московию. Но мало того: Литва просьбами и угрозами добивалась возвращения беглых как «изменников». Московское же правительство изощрялось в аргументации, отстаивая право на отъезд и таким образом оправдывая эти «измены».

Литва требовала выдачи, ссылаясь на договор, обязывавший обе стороны не принимать «зрадцы (изменников), беглецов, лихих людей», на что московский князь возражал, например, по поводу перебежавшего в 1504 г. Астафия Дашковича «со многими дворянами»: мол, в договоре сказано буквально «татя, беглеца, холопа, робу, должника по неправде выдати», а разве князь – это тать? Или холоп? Или лихой человек? «Остафей же Дашкович у короля был метной человек и воевода бывал, а лихова имени про него не слыхали никакова… а к нам приехал служить добровольно, не учинив никакой шкоды. И наперед того при наших предках… на обе стороны люди ездили без отказа» (орфография оригинала. – Д. В.)^[55]. Таким образом, московский князь уверяет литовского, что этот боярин (или пан, если кому-то больше так нравится) – политический эмигрант, а не изменник, а главное – что он свободный человек, который согласно традиции имеет право на отъезд из Литвы в Москву.

Таким образом, московский князь настаивает на том, что подданные литовского короля, как и его собственные, – не рабы, а свободные люди. Можно, конечно, счесть это лицемерием, но и политическое лицемерие имеет пределы. Мыслимо ли, чтобы, например, Л. И. Брежнев (не говоря уже о более ранних советских правителях) в сколь угодно демагогических целях отстаивал право граждан на выезд да еще объявлял его отечественной традицией, подобно тому как Иван III ссылается на «старину»?

Далее, почему, если уж им так было плохо в Литве, западнорусские князья и дворяне не бежали в Польшу или Венгрию? Потому что предпочитали православную Русь? Да, религиозный фактор имел в те времена огромное значение (бежали – несколько позже – например, и французские гугеноты в единоверные им страны), но – при прочих равных ^[56]. Применительно к Московской Руси мы еще очень подробно об этом поговорим; пока отметим только, что не пройдет и ста лет, как сбегут те же православные паны-бояре обратно, несмотря даже на то что положение их единоверцев в Литве за это время резко ухудшится.

Еще одно подтверждение европейского характера Московии «до Опричнины» – вполне европейское обращение Ивана III с мятежным Новгородом. Да, Иван подчинил Новгород себе, как в то время подавляли региональный сепаратизм и западноевропейские монархи. Многие европейские страны переживали в это время подобные процессы. Ф. Фукуяма, например, как уже сказано, констатирует наличие таких тенденций во Франции тех же времен (и далее, до конца XX столетия): в Англии, мол, монархия проиграла и вынуждена была пойти на некоторые конституционные ограничения, во Франции же одержала победу, что положило начало долгой централизации власти в руках абсолютистского государства^[57].

Но при этом Иван III не собирался уничтожать вольности Новгорода, если последний откажется от союза с Литвой. И действительно, все 1460-е гг. в Новгородской республике усиливалась пролитовская партия. Тем не менее, как признает английский историк Дж. Феннелл, «одни лишь оскорбления (со стороны лидеров пролитовской партии в адрес Великого Князя Московского. – Д. В.)… вряд ли могли быть использованы как предлог для серьезной экспедиции, призванной сокрушить то, что в конце концов было русским православным государством»^[58].

Можно ли представить Ивана Грозного, спрашивающего себя, достаточно ли у него поводов для карательной экспедиции? Мысль Ивана III работала принципиально иначе: пусть Новгород первым нарушит «старину», т. е. старые договорные обязательства; таким нарушением и стал союз с Литвой. Но и после этого московский князь не разгромил Новгород, даже вольности его после первого похода 1471 г. не уничтожил.

Не помогло: Новгород снова вступил в сношения с Литвой. Тогда в 1478 г. произошла более жесткая экзекуция. Теперь вечевой колокол был снят, лидеров оппозиции сослали, некоторых даже казнили, но Новгород как таковой не пострадал. Иван всего лишь объявил, что хочет «господарьства на своей отчине Великом Новгороде такова, как наше государьство в Низовской земле на Москве» (орфография оригинала. – Д. В.)^[59]. А мы уже видели и еще увидим, что «государьство в Низовской земле на Москве» было при Иване III и позже вполне европейским. Причем Иван шел на Новгород, как и семью годами ранее, вооруженный солидными документальными уликами (связи Новгорода с Литвой. – Д. В.)». И «можно только удивляться тому терпению, с которым Иван проводил переговоры», резюмирует тот же Дж. Феннелл^[60].

Опять-таки сравним это с тем, что сделал с Новгородом Иван Грозный 92 года спустя безо всяких на то оснований^[61]. О разгроме Новгорода мы будем говорить много и подробно, пока же отметим: город снова обвинялся в попытке «предаться Литве», однако на сей раз никаких улик, кроме анонимной грамоты на имя польско-литовского короля (к тому времени Литва и Польша объединились в Речь Посполитую), которую как-то подозрительно быстро обнаружили опричники, не было. Н. И. Костомаров прямо предполагает, что эта грамота – подброшенная самими же опричниками фальшивка^[62], и он не одинок в своем мнении. Р. Г. Скрынников также указывает (со ссылкой на источник), что эту грамоту подделал (и передал Грозному) некто Петр Волынец^[63].

Но мы забежали вперед… Пока отметим, что, конечно, Иван III не был «либеральным» правителем, что он был правителем весьма жестким и авторитарным, что он уморил в тюрьме родного брата и совершил еще много чего нехорошего. Но он был ничем не хуже своих западноевропейских «коронованных собратьев»; во всяком случае, Иван III был не более жесток и авторитарен, чем его западные современники – например, Людовик XI во Франции, Фердинанд и Изабелла в Испании или Христиан II в Дании, который после завоевания Швеции истребил всю шведскую знать («Стокгольмская кровавая баня»).

Важный признак европейского государства – независимость Церкви. Мы говорили о Русской православной церкви в период до XV в. и нашли ее вполне европейской. А как обстояли дела в «Европейское столетие России»? Начнем с того, что церковные земли были совершенно независимы от правительственной власти с административно-судебной точки зрения, если не считать особо тяжких уголовных дел вроде убийства и разбоя. Земли монастырей были освобождены от налогов и повинностей. По крайней мере, до середины XVI в. Церковь, как отмечает К. Валишевский, «служила благодетельным (впрочем, как мы это далее увидим на примере России и как оно бывало и на Западе, не всегда «благодетельным». – Д. В.) противовесом всемогуществу государства»^[64]. И вообще, по словам того же автора, «самодержавие в своей первоначальной форме (в Московском государстве до Опричнины, – Д. В.) не было склонно к абсолютной власти. Если не народные, то по крайней мере права Церкви здесь оставались еще нетронутыми»^[65].

Независимость экономическая и судебная порождала и независимость идеологическую. А.Л Янов упоминает про идеологический плюрализм, выразившийся в церковных и связанных с ними политических дискуссиях, при Иване III^[66]. Так, к 1490-м гг. Церковь стала крупным землевладельцем, ростовщиком и т. д., но перестала быть пастырем народным^[67]. Против этого протестовали русские «православные протестанты», сторонники «дешевой Церкви» – «нестяжатели»^[68]. Они (во главе с преподобным Нилом Сорским) требовали освободить Церковь от «любостяжания» для исполнения функции духовного водителя нации. Но ведь требования Церкви, свободной от мирских забот, – основные, которые выдвигали и западноевропейские сторонники Реформации. И именно секуляризация церковно-монастырских земель положила начало буржуазному развитию стран Северной Европы. А вот католическая Церковь капитализм долго не принимала – до XIX, отчасти и до XX в.^[69] Но если подставить вместо «католичества» «официальное православие», а вместо «протестантизма» – «нестяжательство», то мы увидим очень похожую картину и в Московии периода 1462–1560 гг.

Официально-православных оппонентов «нестяжателей» называли «иосифлянами» (по имени их лидера преподобного Иосифа Волоцкого). Так вот, Церковь не останавливалась перед борьбой против государства, против великокняжеской власти^[70]. По некоторым данным, доходило до того, что митрополит в знак протеста против действий Ивана III покинул престол, оставил храмы без освящения и призвал государя «бить челом в покаянии» (скорее всего, фигурально, о буквальном аналоге «паломничества в Каноссу» сведений нет, а такое не могло остаться незамеченным. – Д. В.)^[71].

Так что церковный противовес государству действительно не всегда был «благодетельным», но как бы то ни было, о «византийской церкви, подчиненной самодержцу», в период «европейского столетия России» (равно как и когда-либо раньше) нет и речи. Здесь явно европейская борьба правителя и Церкви, как уже несколько веков было в Западной Европе между императором и папой (а в локальном масштабе – между практически всеми королями и Церковью), а поколением позже в несколько иной форме будет иметь место в странах, ставших на путь протестантизма. Р. Пайпс видит «неевропейскость» России, помимо всего прочего, еще и в том, что различные «группы интересов» боролись друг с другом, но не с государством (он доказывает это на примере России XVI–XIX вв. на нескольких десятках страниц)^[72]. Но вот наглядный пример обратного – Церковь борется против государства.

Согласно представлениям поклонников теории «полезности для России деспотизма», при таком «либерализме» (здесь и далее это слово берется в кавычки, так как о настоящем либерализме в XV–XVI вв. и речи быть не может – ни в нашей стране, ни в какой-либо еще), как при Иване III, в России сразу должны начаться «релаксация» и отставание от остального мира – до очередного Ивана Грозного, когда деспотическими мерами будет вызван к жизни новый «рывок». О чем-то подобном писал еще в XIX в. К. Д. Кавелин: «вся русская история есть по преимуществу история государственная… государственный элемент представляет покуда единственную живую сторону нашей истории», а отнять у России Ивана Грозного и Петра – и она веками будет стоять на одной точке^[73]. В наше время в столь же «предельной», по сути дела откровенно русофобской, форме эту идею озвучили С. Валянский и Д. Калюжный^[74]. Посмотрим, что же характерно для России 1462–1560 гг. – «релаксация» или какие-то другие экономические тенденции?

Так вот, буквально все авторы отмечают небывалое развитие экономики России в период от Ивана III до 1550-х гг. Например, Р. Ченслер сообщает, что «вся территория между Ярославлем и Москвой изобилует маленькими деревушками, которые так полны народа, что удивительно смотреть на них. Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в громадном количестве»^[75]. В. Кирхнер добавляет, что «после завоевания Нарвы в 1558 г. (в начале Ливонской войны. – Д. В.) Россия стала практически главным центром балтийской торговли и одним из центров торговли мировой. Корабли из Любека, игнорируя Ригу и Ревель, направляются в Нарвский порт. Несколько сот судов грузятся там ежегодно – из Гамбурга, Антверпена, Лондона, Стокгольма, Копенгагена, даже из Франции». Отмечается и быстрый рост городов в России. Еще ранее, в 1520-х гг., жители Нарвы пишут в Ревель: «Вскоре в России никто больше не возьмется за соху: все бегут в город и делаются… пребогатыми купцами и ворочают тысячами»^[76].

Смоленский купец А. Юдин кредитовал англичан на баснословную по тем временам сумму 6800 рублей. Дьяк Тютин и Анфим Сильвестров кредитовали литовских купцов на 1210 рублей. Член английской Московской компании А. Марш задолжал купцам Емельянову, Баженову и Шорину 2870 рублей. Что касается строительства, то Д. П. Маковский даже высказал предположение, что строительный бум первой половины XVI в. сыграл в развитии России примерно такую же роль, как железнодорожный бум в конце XIX в.^[77] Р. Г. Скрынников, не называя цифр, также говорит об этом экономическом буме «доопричной» Московии^[78]. Даже горячий апологет Ивана Грозного Александр Тюрин вынужден признать, со ссылкой на С. М. Середонина, что население Московской Руси с 1480 г. до середины XVI в. выросло с 2,1 млн до 7–8 млн чел. Даже с учетом территориальных присоединений (Псковская и Рязанская земли, ряд территорий, отвоеванных у Литвы, включая Смоленск и Чернигов) это очень много^[79].

Итак, мы видим, что ни о какой «релаксации» нет и речи – напротив, имеет место экономический бум. Можно привести еще немало цитат из посвященных России произведений западных авторов, подтверждающих это, но ограничимся письмом протестанта-француза Юбера Ланге к Ж. Кальвину от 1558 г. (обратим внимание, кстати, что его цитирует Р. Ю. Виппер в монографии 1942 года, откровенно апологетической по отношению к Ивану Грозному, – но, может быть, тут расчет на то, что этот оптимистический прогноз, сделанный в начале царствования Грозного, читатель механически экстраполирует на все царствование. – Д. В.): «Если суждено какой-либо державе в Европе расти, то именно этой»^[80].

А впереди – большой разговор о том «рывке», который, по Валянскому и Калюжному, должен был наступить при Опричнине. Но прежде надо дать хотя бы беглый обзор первого, «либерального» периода царствования Ивана Грозного.

Адашев и Сильвестр: «дней Иоанновых прекрасное начало»

Начать представляется целесообразным с заголовка. Я выбрал его по аналогии с известными строками А. С. Пушкина («дней Александровых прекрасное начало»), однако уже в процессе работы над книгой обнаружил подобную фразу и у А. Тюрина^[81]. Вообще, шаг для апологета Ивана Грозного достаточно неосторожный – употреблять характеристику начала царствования, которая сама собой подразумевает, что был и отнюдь не столь прекрасный «конец»; однако перейдем к фактам.

Общим местом у большинства историков стало то, что у Ивана Грозного, в три года лишившегося отца и в восемь – матери, было тяжелое детство (вообще, обо всех или почти обо всех тиранах так говорят). Вот, например, что пишет об этом Н. И. Костомаров: «В младенчестве с ним (Иваном. – Д. В.) как будто умышленно поступали так, чтобы образовать из него необузданного тирана. С молоком кормилицы всосал он мысль о том, что он рожден существом высшим, что со временем он будет самодержавным государем (как мы видели, не мог он «с молоком кормилицы всосать» эти идеи, так как их на Руси еще не было. – Д. В.), что могущественнее его нет никого на свете (а вот это, учитывая растущую экономическую мощь Русского государства, вполне правдоподобно. – Д. В.); и в то же время его постоянно заставляли чувствовать настоящее свое бессилие и унижение. Его разлучили с мамкой, к которой он был очень привязан; убили Телепнева, к которому он привык; на его глазах, его именем, бояре свергали друг друга, а зазнавшиеся Шуйские обращались с ним высокомерно и нагло». Далее этот же автор дает слово самому царю: «Помню, как, бывало, мы с братом Юрием играем по-детски, а князь Иван Шуйский сидит на лавке, локтем опершись на постель отца нашего, да еще и ногу на нее положит, а с нами не по-родительски, а по-властелински обращается, как с рабами… Ни в одежде, ни в пище не было нам воли, а сколько казны отца нашего и деда они перебрали…» Далее царь приводит конкретные примеры того, кто и что «перебрал», после чего снова пишет сам Костомаров: сослали (и лишь по «слезным прошениям» Ивана – по другой версии, по просьбе митрополита, а по Костомарову, имело место и то и другое – не казнили) боярина Семена Воронцова, к которому отрок-государь привязался… ну и т. д^[82].

Однако Р. Г. Скрынников, анализируя фактический материал, отрицает факты непочтительного отношения бояр к малолетнему великому князю. Так, в письме А. М. Курбскому (Костомаров цитируемые выше сведения тоже почерпнул явно из переписки царя с беглым князем) монарх скажет о том, что его на всю жизнь испугал арест на его глазах митрополита Иоасафа. Дело было так: в ночь на 3 января 1542 г. князья Шуйские свергли управлявших государством князей Бельских; престарелого митрополита, сторонника Бельских, арестовали в спальне на глазах Ивана, которому тогда шел двенадцатый год. Однако на самом деле Иван тогда даже не понял, что произошло, и не мог испугаться.

Что касается обвинений в том, что «не было нам воли ни в чем» – то тут на самом деле имеются в виду строгие правила того времени, в основе которых лежали те же нормы, что и в основе написанного немного спустя (в 1553 г.) Домостроя: несмотря на малолетство, законный великий князь должен был сидеть, напри мер, на троне, принимая иностранных послов. А слова «Сколько раз не давали нам поесть!» Р. Г. Скрынников интерпретирует как «не могли заставить непоседливого подростка поесть вовремя». Кого из нас в детстве родители не загоняли иной раз чуть не силой за стол в положенное время! А попробуй загони монарха, да еще с таким характером!^[83] Доказательством того, что Ивана отнюдь не держали в черном теле, служит и то, что он был очень образованным по тем временам человеком; во всяком случае, римских и греческих авторов он читал в подлиннике, а по некоторым сведениям, неплохо говорил и по-немецки. И. де Мадариага предполагает, что он знал и татарский язык^[84], что в свете того, о чем мы будем говорить дальше, весьма правдоподобно. Впрочем, К. Валишевский говорит о «большой, но бессистемной эрудиции» будущего царя^[85]; французский историк А. Труайя также сообщает, что Иван Васильевич «учился на случайных встречах, не имея определенного направления и плана»^[86]. Может быть, заставить систематизировать свое образование царственного ученика – безусловно, умного и даровитого, но явно не очень усидчивого – тоже не смогли ввиду непростого характера?

А характер был тяжелый! Уже тогда Иван Васильевич «забавлялся» тем, что с 13 лет вместе со своими сверстниками скакал верхом по улицам, топча конями и избивая кнутом всех встречных и поперечных, насиловал попавшихся женщин^[87], бросал с крыш высоких теремов животных, а с 14 лет – и людей. Впрочем, хороши были и опекуны (в тот момент это были уже его родственники по матери – Глинские и их люди), которые похваливали его за это, приговаривая, что, мол, «вот будет храбрый и мужественный царь!»^[88] Уже тогда казнили и нескольких бояр. Например, Ф. Овчинина – его отец в свое время расправился с родственником будущего царя М. Л. Глинским; сын тут был ни при чем, но ответил за отца, сев на кол. Хотя, между прочим, по нормам того времени Государь не мог казнить бояр без тщательного «сыска» и приговора Боярской Думы^[89]. Как в Англии – лорда могла судить только палата лордов. Так что не прав Александр Бушков – еще один апологет Ивана Грозного, который утверждает, что не было такого закона, который малолетний великий князь мог нарушить, казнив Шуйского^[90]. Впрочем, этот автор вообще изрядно привирает, например, о том, что при Иване Грозном не было ни бегства подданных за границу, ни мятежей, – мы еще не раз увидим, насколько это утверждение не соответствует действительности.

Но до «бегства и мятежей» еще было очень далеко, а пока 16 января 1547 г. Иван IV венчался на царство, объявив себя при этом не великим князем, как все его предки, а царем. По понятиям православных людей того времени, титул царя соответствовал не королевскому, а императорскому^[91]. В Древней Руси «царями» называли императоров Византии («царь» – сокращенное «цезарь»; одним из предков Ивана Грозного был византийский император Константин IX Мономах, дед по матери Владимира Мономаха), в период татаро-монгольского ига – ханов Золотой Орды. Впрочем, и в это время иногда (в XIV в.) московских князей именовали стольниками византийского «царя». Однако 1453 год покончил с Византией, а 1480-й – с татаро-монгольским игом; и уже Иван III стал неофициально называть себя «Царь всея Руси». Иван Грозный принял царский титул официально^[92].

И действительно, если, например, шведы не признали за Иваном Грозным (и за его преемниками, по крайней мере до Бориса Годунова включительно) титул императора, согласившись в конце концов именовать русских правителей «Царь и Великий Герцог Московии», то император Священной Римской империи, а также короли английские и датские, великий герцог Тосканский, шах иранский и некоторые другие государи именно так и обращались к московским царям. Не совсем понятно, какую позицию в этом вопросе занимали короли Франции, но автор цитируемого источника – француз – именно «Империей» и называет Московское государство^[93]. Более того, уже к отцу Ивана Грозного Василию III император Священной Римской Империи Максимилиан I (1493–1519) в 1514 г. обратился как к «кайзеру» (тот же «цезарь», только в германской переделке. —Д. В.)^[94].

Однако кое-кому на Руси уже тогда всего этого было мало. Уже в период правления Василия III некто Спиридон Савва, признавая, что русский народ происходит от Ноева сына Иафета, произвел московских царей ни много ни мало от… четвертого (в Библии не упоминаемого) сына Ноя Арфаксада, от которого якобы произошли египетские фараоны (на самом деле Египтом на протяжении трех с половиной тысячелетий фараонского периода правило около тридцати династий. – Д. В.).

Далее в «сплошной генеалогии от Ноя» у Спиридона Саввы следует перерыв, который, однако, успешно восполняет «Лицевой свод»: мать Александра Македонского Олимпиада родила его, оказывается, не от мужа, македонского царя Филиппа, а от… египетского фараона Нектанеба. А от Александра по прямой линии произошел брат Октавиана Августа Прус, предок Рюрика (Август якобы назначил брата наместником междуречья Вислы и Немана, хотя на самом деле римлян там и близко не было); у самого Спиридона Саввы прямой преемственности, правда, опять нет, он лишь говорит о «связи Александра Македонского через Клеопатру с римским цезарем», хотя, даже если бы Август и был, скажем, сыном Цезаря и Клеопатры, то ведь последняя происходила не от Александра Македонского, а от его военачальника Птолемея^[95]. Но такие несообразности не смущали творцов мифа, главное было – доказать, что царь Московский – первый государь Вселенной, имеющий права ни много ни мало на власть над нею. Мы еще увидим, кто, как и зачем внушал Ивану Грозному эти идеи.

Но пока до попыток реализации подобных амбиций было еще далеко. Начало самостоятельного правления Ивана Грозного (с 1547 г. до периода между 1560 и 1565 гг.) отнюдь не предвещало того, чем это царствование закончилось – «самодержавной революции» (по терминологии, которую применяет А. Л. Янов). В результате реформ, на которые подвигла молодого царя «Избранная Рада» (в состав этого органа входили представители всех знатных боярских родов, но душой ее были сравнительно «худородные» протопоп Сильвестр и окольничий Алексей Адашев, еще с 1543 г. занимавший должность постельничего)^[96], Россия продолжала свое развитие вполне в европейском ключе.

Однако с учетом характера Ивана Грозного и, что еще важнее, конкретных исторических обстоятельств (о них чуть ниже) есть основания думать, что Адашев и Сильвестр всего лишь отсрочили начало Опричнины лет на 10–15. Но – по порядку.

В середине 1540-х гг. Иван, намереваясь жениться, сватался поочередно к нескольким европейским принцессам, но после неудачи сватовства (впрочем, по другим данным, от сватовства к иностранкам царь отказался сам) женился на Анастасии Романовне Захарьиной-Кошкиной^[97].

21 июня 1547 г., через неполных полгода после того, как Иван IV венчался царским венцом, Москву охватил большой пожар. В пламени погибло, по разным данным, от 1700 до 3700 человек, а 80 тысяч москвичей (собственно, почти все население города) лишилось крова.^[98] Пострадала и «власть»: например, престарелый (ему было уже далеко за 60) митрополит Макарий едва не задохнулся от дыма, а потом зашибся, когда спускался на канате из горящей башни^[99]; буря понесла пламя на Кремль, сгорели Оружничая палата, Постельная палата с домашней казной, царская конюшня, Разрядные избы (учреждения, где велось делопроизводство о назначениях по службе, нечто вроде современного отдела кадров) и т. д. При этом царь, проживавший тогда в своем загородном имении в с. Воробьево (нынешние Воробьевы горы), мало заботился об оставшихся по большей части без хлеба и крова жителях столицы, а велел прежде всего поправлять церкви и палаты на своем царском дворе.

Воспользовавшись бедственным положением народа и слухами о том, что пожар вызвало «колдовство», некоторые представители знати, ненавидевшие Глинских (в том числе Федор Скопин-Шуйский – дед будущего героя Смутного времени, Федор Нагой и некоторые другие, включая брата молодой царицы Григория), сумели настроить народ против них, обвинив родственников царя по матери в поджоге Москвы. Народ разгромил дворы Глинских, перебил многих из их людей (тем более что последние, опираясь на покровительство своих хозяев, «дозволяли себе в Москве разные своеволия и бесчинства»; вместе с людьми Глинских перебили и многих других служилых людей из Северской земли (современная Черниговская область), в чьей речи слышался тот же акцент) и ринулся на Воробьевы горы, где, как уже сказано, находился царь: пронесся слух, что государь спрятал кое-кого из своей родни.

Иван не на шутку испугался. И тут появился протопоп Сильвестр, который успокоил толпу и усовестил царя, объявив, что несчастья Руси происходят от многочисленных пороков монарха. Царь поддался на увещевания, стал каяться, плакать и дал обещание во всем слушаться Сильвестра. После того, как почти всегда бывает в таких случаях, большинство восставших, успокоившись, разошлось, и тогда оставшихся наиболее упорных власть решилась разогнать силой.

Впрочем, кроме Н. И. Костомарова, который пишет о Сильвестре, что «неизвестна прежняя жизнь этого человека»^[100], большинство историков, в том числе и К. Валишевский, отрицает внезапность появления протопопа на российской политической арене и утверждает, что тот уже на протяжении нескольких лет до того был настоятелем церкви Благовещенья и духовником государя; зато последний автор много говорит о низком интеллектуальном и образовательном уровне Сильвестра, значительно уступавшего в этом плане, например, митрополиту Макарию, объясняя его возвышение именно тем, что царь любил таких «серых» людей приближать к себе^[101].

Однако последнее утверждение, как мне представляется, есть экстраполяция кадровой политики царя времен Опричнины на все царствование Ивана Грозного (мы еще увидим такие экстраполяции у Валишевского и применительно к другим сторонам российской жизни при Грозном); о принципах назначения своих приближенных «борцами за несвободу» (определение Е. Евтушенко), которые три века спустя Николай I выразит вошедшими в историю словами «мне не нужны умные головы, мне нужны верноподданные», мы еще поговорим. Что же до Сильвестра, то, например, И. де Мадариага констатирует, что он был человеком довольно образованным, знавшим латынь и греческий, а также умелым иконописцем^[102].

Как бы то ни было, теперь реальная власть попала в руки протопопа Сильвестра и окольничего Алексея Адашева. Они подобрали себе и правительство из близких им по взглядам людей, причем как из высшей знати, так и из сравнительно «худородных»; к последним относился, как уже сказано, и сам Адашев. Окольничий происходил из зажиточной дворянской семьи из Костромы, пользовавшейся большим авторитетом^[103]. С. О. Шмидт также подчеркивает, что он происходил из «богатых землевладельцев, принадлежавших к среднему придворному кругу», так что слова Ивана Грозного о его низком происхождении («Я из батожников его поднял, от гноища учинил наравне с вельможами») нельзя понимать буквально^[104]. Но все же какая пропасть отделяла провинциального дворянина (пусть и сравнительно богатого) от столично-придворной аристократии!

Как бы то ни было, новым правительством была намечена большая программа преобразований. Сильвестра и Адашева, как и все их правительство (вошедшее в историю как «Избранная Рада») царь позднее тоже обвинял в том, что «нам от них не было ни в чем воли, вплоть до обуванья и спанья»; это уже явное преувеличение, которое позволяет не верить и цитированным выше обвинениям в адрес поведения бояр в юношеские годы царя. Тем более что опекуны Ивана старались по возможности вести дела так, чтобы он не чувствовал опеки и чтобы ему казалось, что он по-прежнему всевластен (у Костомарова – «самодержавен»). Так что с этой стороны ему пожаловаться было не на что.

Зато, однако, царь не мог простить своим приближенным того, что «они отняли у нас данную нам от прародителей власть возвышать всех бояр по нашему изволению… всякое устроение и утверждение совершалось по воле их и их советников. Мы, бывало, если что-нибудь и доброе посоветуем, то они считают это ни к чему не нужным, а сами хоть что-нибудь неудобное и развращенное выдумают, так ихнее все хорошо»^[105]. Примерами себя царь, однако, при выдвижении таких серьезных обвинений не утруждает! В действительности как есть серьезные основания думать: при проведении реформ подразумевалось ограничение власти царя не только боярами, но и народом. Об этом мы теперь и поговорим.

На историческом распутье

От феодальных порядков – к чему?

К моменту начала преобразований Адашева – Сильвестра на Руси царили феодальные порядки, достаточно типичные для позднесредневекового государства. Р. Г. Скрынников прямо указывает на то, что не стоит преувеличивать различия между русской и западной феодальной аристократией. Да, в силу специфики природных условий страны русские феодалы жили в деревянных усадьбах, а не в каменных замках, но точно так же имели свою вооруженную свиту, замки («острожки»), удельные князья в принадлежавших им городах держали гарнизоны, имевшие даже артиллерию, и, подобно тому как западные крупные феодалы считали короля лишь «первым среди равных», и русские удельные князья рассматривали членов великокняжеской семьи каковою «братию»^[106]

Имениями бояр управляли они сами на основе иммунных грамот («тарханов»). На остальной территории всем заправляли наместники и «волостели», которые жили за счет «кормления» (т. е. определяемого ими самими довольствия, которое им должна была давать управляемая территория) и злоупотреблений. Документ того времени сообщает: «Многие грады волости пусты учиниша наместники и волостели… Не быша им (волостям. – Д. В.) пастыри и учители, но сотвориша им гонители и разорители»^[107].

Все это приводило к скудости казны, несмотря на упоминавшийся уже экономический подъем. Впрочем, сам по себе факт, что экономический подъем, начавшийся ранее, продолжился и в годы «боярского правления», сомнений не вызывает. Более того, не усилились в указанное время и сепаратистские тенденции. Напротив, именно в 1534–1537 гг. было ликвидировано два крупнейших удельных княжества – Дмитровское и Старицкое.

Итак, в годы малолетства Ивана Грозного не было феодальной анархии^[108], но определенный узаконенный обычным феодальным правом беспорядок имел место быть. Альтернативы такому феодальному беспорядку было две.

Первая – строительство того, что сейчас назвали бы «вертикалью власти».

Вторая – преобразование существующего порядка вещей в европейском ключе, например, рост местного самоуправления, в частности, превращение выборных земских, судейских и т. д. чинов – «целовальников» (название происходило от того, что выборные при вступлении в должность давали присягу исправно исполнять свои обязанности, сопровождавшуюся, по тогдашним нормам, целованием креста) в полноправных судей, в земские правительства, т. е. в полноправных носителей выборного властного начала.

Б. Н. Флоря спрашивает: могло ли, мол, сословное общество западного типа с автономными от государственной власти сословными структурами, возникновению которого-де помешал Иван Грозный, сложиться в отсталой аграрной стране?^[109] Однако мы уже видели: предопричная Россия отнюдь не была «отсталой» и стремительно переставала быть «аграрной».

Как бы то ни было, правительство Адашева – Сильвестра пошло по второму пути. Князь А. М. Курбский, один из самых активных членов «Избранной Рады», писал по поводу этих реформ, что «царь должен искать совета не только у своих советников, но у всенародных человеков»^[110].

Все сказанное подтверждает правоту советского историка А. А. Зимина (которую, несмотря на приводимые им самим факты, оспаривает Р. Г. Скрынников), еще полвека назад писавшего, что «нельзя усмотреть… стремление воскресить феодальную раздробленность ни у одной из групп княжеско-боярской знати. Речь может идти лишь о борьбе за различные пути централизации государства»^[111].

С 1549 г. вместо веча (исторический опыт показывает: прямая демократия хороша только в условиях маленьких государств на манер Древней Греции) начали созываться всесословные выборные представительные органы – Земские соборы. На местах создавались выборные сословные местные самоуправления – «сходбища уездные».

Все проблемы центральной власти были разделены на «государевы» (личная жизнь монарха, например, его вступление в брак) и «земские» (общегосударственное дело, например, поход на Казань); это подготавливало почву для четкого разделения и в остальных сферах, в том числе и в имущественной, тогда как после свертывания реформ Адашева и Сильвестра имущественное разделение (на государственное имущество и частную собственность царской фамилии) удалось осуществить только в 1837 г. Даже либеральная Екатерина II раздавала государственных крестьян в частные руки как своих собственных.

Вообще, по Судебнику 1550 г. была создана параллельная система управления. В столице, например, существовали приказы, к которым были приписаны русские земли, осуществлялось государственное правосудие, где судили бояре или окольничьи. В уездах, кроме наместников и «волостелей», существовали и выборные, народные органы власти. В городах это был и городовые приказчики и дворские, в волостях – старосты и целовальники. Старосты осуществляли полицейские и судебные функции. Выборными были также должности блюстителей порядка – сотских и десятских. Выборные лица ведали раскладкой денежных и натуральных налогов и повинностей, вели разметные книги (записи всех жителей с дворами и имуществом). При этом у наместников были свои дьяки и подьячие, а у старост – свои, и все судебные дела записывались в двух экземплярах. По Судебнику 1550 г. наместникам вообще запрещалось творить суд без участия старост и целовальников. Грамота 25 февраля 1552 г. («Пинежская грамота») предполагает полное устранение наместника от суда, его должны чинить «из волостных крестьян выборные лутчие люди, по нашему Судебнику»^[112]. Важные уголовные дела («разбои») вели губные старосты, выбиравшиеся всем уездом из числа детей боярских. Судебник 1550 г. заботился об ограждении народа от тягостей государственного суда и от произвола наместников; последние в случае жалоб на них подлежали строгому суду. Выборные судьи имели право даже на освобождение с применением силы людей, арестованных наместником без их санкции. Лишь служилые государевы люди подлежали суду только со стороны наместников.

В 1552 г. жители Важской земли (одно из бывших новгородских владений) подали жалобу на произвол наместников, после чего просили права избрать 10 «излюбленных» судей, которые должны были вершить как уголовные, так и земские дела, за что жители земли обязались вносить в казну 1500 рублей оброка ежегодно. Таким образом, правительство продавало им самоуправление по цене, в десять раз превышавшей дореформенные судебные издержки, и жители Важской земли соглашались на такую сделку^[113]. Фактически третье сословие откупалось от феодального государства, получая за это широкую судебно-административную автономию, поскольку такой вариант сулил большие выгоды в развитии торговой и промышленной деятельности^[114].

26 декабря 1553 г. Адашев велел «царевым словом» дать Уставную грамоту жителям Перми, что означало ущемление дворянских привилегий в пользу третьего сословия, по крайней мере зажиточной его части^[115].

Развивалось местное самоуправление и помимо судебного. Правительство было готово совсем заменить наместников «излюбленными (т. е. выборными) головами». Это начинание не было доведено до конца, и многие служилые люди по-прежнему подлежали суду наместников и волостелей. Однако в 1555 г. судебное устройство, аналогичное важскому, получила вся страна. Кроме того, создавались выборные (от всех сословий) «общественные сходбища» с целью принятия мер общественной безопасности, и каждый выборный мог говорить на таких «сходбищах» против злоупотреблений чиновников^[116].

При этом тенденция была к тому, чтобы наместников и волостелей вообще отстранить от суда, а разорявшие третье сословие «кормления» заменить раздачей земли (в качестве поместий)^[117]. Собственно, тенденция к ограничению волостелей и наместников была еще при Василии III, когда Уставная грамота точно определила их обязанности; новая грамота 1539 г. более точно определила их доходы. Но тут возникал вопрос: где взять земли для поместий?

А поместья были необходимы! Некто Иван Пересветов, которого считают апологетом самодержавия Ивана Грозного, призывал окоротить вельмож, «ленивых богатинов», которые «не думают о войске»^[118], из-за которых погибла Византия, зато царство «Магомет-Салтана» (завоевателя Византии Мехмеда II, годы правления 1451–1481) процветает благодаря «воинникам». Пересветова принято считать одним из идеологов «самодержавной революции», одним из главных «борцов за несвободу»; и в самом деле, его знаменитая фраза «Как конь под царем без узды, так и царство без грозы» и особенно его пассаж про турецкого султана, который приказал содрать заживо кожу с не угодивших ему советников, сказав при этом, что, мол, если они невиновны, то кожа вновь отрастет, – так вот этот пассаж вроде бы говорит сам за себя. Тем более Мехмед II и в самом деле отличался феноменальной жестокостью. Однажды, например, обнаружив, что пропал один из присланных ему в подарок огурцов (большая гастрономическая редкость в то время), он, заподозрив в этом «преступлении» семерых своих придворных, приказал вспороть животы всем семи, чтобы найти виновного.

Однако не все так просто: более внимательный анализ творчества Пересветова говорит о том, что он отнюдь не был сторонникам «государева всеобщего холопства», его «воинник» – это не обязанный принудительной службой вассал, а свободный человек, который добровольно избрал «такую профессию – Родину защищать», нечто вроде современного офицера или солдата-контрактника^[119].

Как совместить это положение с хвалебным пассажем про турецкого султана-шкуродера (и вспарывателя животов)? А никак не совместить! Кривая логика, которой полтора века спустя последует и Петр Великий. Пребывая в составе Великого посольства в Англии в 1698 г., Петр восхищался английским парламентом, на заседании которого присутствовал инкогнито. «Весело слышать, – сказал, по свидетельству А. К. Нартова, царь, – когда сыны отечества королю говорят явно правду, сему-то у англичан учиться должно»^[120] (и действительно, Петр не гнушался и сам выслушивать правду от подданных), но он таки не понял, что для того, чтобы стремление говорить правду стало второй натурой человека, нужна свобода.

Вновь и вновь идеологи петровских реформ (например, Федор Салтыков) повторяют, что из английского опыта надо взять только то, что приличествует самодержавию, а И. Т. Посошков прямо осуждает порядки в других государствах, когда короли «не могут по своей воле что сотворить, но самовластны у них подданные, а паче купецкие люди», тогда как вообще-то, по мнению Посошкова, «царь как чему повелит быть, так и подобает тому быть неизменно»^[121]. Но о петровских временах – в конце книги, а пока отметим: Пересветов в этом смысле (совмещение несовместимого) предвосхитил Петра.

Впрочем, возможно, что сам Пересветов, лишившийся поместья из-за тяжбы с кем-то из «сильных людей»^[122], имел в виду то, что «воинников» не должны порабощать именно «сильные люди»; он идеализировал «Махмет-салтана», который запретил вельможам слуг своих «прикабаливати, ни прихолопити, а служити им добровольно»^[123]. Однако, как мы далее увидим, этот вопрос можно было решить и в рамках «либеральных» преобразований, не устанавливая самодержавия и не «сдирая шкуры с советников». Кроме того, тут налицо еще одно логическое противоречие. Пересветов не задал известный «римский» вопрос: а кто будет сторожить самих сторожей? Иначе говоря, а если само государство начнет «прикабаливати» и «холопити» своих «воинников» (что Иван Грозный вскоре и станет делать), то где на него найти управу, если самодержец не подотчетен никому, кроме Бога?

Но к этому аспекту творчества Пересветова, к его влиянию на историю послеопричной России мы еще вернемся, а пока отметим, что и пересветовский взгляд хотя бы на статус тех же «воинников» после поворота к самодержавию мог показаться Ивану Грозному чересчур «либеральным».

Но, помимо всего прочего, помимо личной свободы воинов, европейская военная система требовала и нового военного строя: как в Западной Европе наемная пехота вытеснила рыцарскую конницу с полей сражений, так и на Руси уже при взятии в 1552 г. Казани стрелецкие войска (только что, в начале 1550-х гг., созданные в порядке военной реформы из числа бывших пищальников) и пушкари оказались куда эффективнее дворянской конницы. Это подтверждает и А. Тюрин. И действительно, для современной (по тем временам) войны требовались действия отдельными отрядами, а не сплошной массой, каковы были действия дворянского ополчения. Короче говоря, «воинник» должен был быть не только храбрым, но и хорошо обученным солдатом^[124].

Но в любом случае такого «воинника» требовалось хорошо обеспечить. Итак, вопрос: где деньги взять? А взять надо было: так, уже после взятия Казани общественное мнение упрекало царя (устами Максима Грека) в том, что он ничего не сделал для помощи семьям воинов, погибших при покорении Казанского ханства.^[125]

Ответ на вопрос, где взять, подразумевался тот же, что и полувеком ранее, при Иване III – у Церкви! Более «ленивых богатинов», чем иосифляне, найти было трудно! «Монастыри с существовавшими в них злоупотреблениями составили одну из главных задач Стоглавого собора (церковный собор 1551 г., занимавшийся проблемами реформы Церкви. – Д. В.), – пишет Н. И. Костомаров. – Наделяемые селами и пользуясь большими доходами, монастыри были раем для своих начальствующих лиц, которые всегда могли принудить к молчанию своих подчиненных лиц, если бы со стороны последних раздались обличения. Архимандриты и игумены окружали себя своими клевретами и превращали монастырское достояние в выгодные для себя аренды. Их родня под видом племянников поселялась в монастырях, настоятель раздавал им монастырские села, посылая их туда в качестве приказчиков. Управление монастырскими имениями, вместо того чтобы производиться советом старцев, зависело от произвола одного настоятеля. В его безусловной власти находились и братия, и священнослужители монастырских сел, и часто терпели нужду, хотя находились в ведомстве очень богатого монастыря. Зато настоятели жили в полном удовольствии». Нуждались и те, кто добровольно отдавал монастырю все свое имущество «в порыве благочестия… с тем, чтобы там доживать свою старость; лишившись добровольно имущества, они терпели и голод, и холод, и всяческие оскорбления от властвующих, которые не дорожили ими, зная, что с них… уже более нечего взять. Зато те, кто хотя и отдали в монастырь часть своего достояния, но оставили значительный запас у себя, пользовались вниманием и угодливостью», чтобы, не дай бог, не изменили завещание^[126]. Не стану продолжать цитирование Костомарова, у которого еще много чего написано в этом ключе, отмечу только, что Р. Г. Скрынников отмечает бескорыстие Сильвестра, чем он «выделяется в толпе сребролюбивых князей Церкви»^[127].

Архиепископ Новгородский Геннадий чуть ранее говорил о массе безграмотных священников, о том, что едва один из десяти прихожан знает наизусть хотя бы Отче наш, признавая одновременно, что осуждаемые им «секты» вроде «жидовствующих» заставляют Церковь проделывать некоторую работу над собой и прибегать к внутренним реформам^[128]. Сам Иван Грозный на Стоглавом соборе обвинял (с явной подачи нестяжателей) церковных иерархов в том, что они «в монастыри поступают не ради спасения души, а чтобы всегда бражничать» и что «архимандриты и игумены докупаются своих мест, не знают ни службы Божией, ни братства» и «прикупают себе селения», добавляя, что монахи часто «не стесняются иметь при себе мальчиков (понятно, для чего…

Костомаров, также сообщив о «мальчиках», добавляет, что были монастыри, где чернецы и черницы жили вместе). Все это напоминает состояние католической церкви накануне Реформации, высмеянное Ф. Рабле, Эразмом Роттердамским и другими гуманистами, а также протестантскими проповедниками. Неудивительно, что на Стоглавом соборе царь гневно вопрошал: «Если в монастырях все делается не по Богу, то какого добра ждать от нас, мирской чади?»^[129]

Однако первый русский царь, в отличие от деда, не решился на полную секуляризацию церковно-монастырских земель, поэтому Стоглавый собор 1551 г., занимавшийся, помимо элементарного наведения порядка вроде запрета чернецам и черницам жить вместе, в том числе и имущественным вопросом, принял компромиссные решения. Так, он постановил положить предел росту церковных земель, причем впредь монастырям без особого разрешения царя запрещалось приобретать (путем ли покупки или получения в дар), а землевладельцам – опять же «без воли Государя» жертвовать Церкви земли. Кроме того, постановлено было отобрать у монастырей все земли, приобретенные ими в малолетство Ивана IV, а также беззаконно отобранные у детей боярских под предлогом погашения долгов; эти земли вернули прежним владельцам^[130]. Но и такой паллиативный вариант решения проблемы изрядно напугал церковников^[131].

Далее, Судебник 1550 г. кардинально пересмотрел принцип взимания платы «за бесчестье», действовавший со времен «Русской Правды». До сих пор княжескому дружиннику полагалась вдвое большая плата за «бесчестье», чем любому другому свободному человеку. Теперь размер платы определялся «доходом», за бесчестье «торговых и посадских середних» полагалась такая же плата, как и «боярскому человеку доброму», а за богатого купца («гость больший») – 50 рублей^[132]. На первый взгляд тут противоречие с тем, что предлагал Пересветов: купец ценился в 10 раз дороже воина^[133]. Но, во-первых, это было не совсем так: служилые за бесчестье получали не 5 рублей (столько полагалось посадским), а «согласно получаемому на службе доходу»; по крайней мере, так было в отношении детей боярских^[134].

А во-вторых, это – противоречие европейское, а главное – оно не было непримиримым: за счет «ленивых богатинов» хватило бы средств на все! На примере протестантских стран видим мы, пишет А. Л. Янов, что именно благодаря секуляризации церковных земель найден был в них компромисс между разными элитами и институтами общества (между «воинниками» и «предбуржуазией». – Д. В.), позволивший им предотвратить воцарение самодержавного произвола. Но именно этого решающего компромисса между элитами как раз и старались не допустить в России иосифляне^[135]. Но об этом – дальше, а пока вкратце проанализируем остальные реформы 1550-х гг.

Правительство Адашева – Сильвестра стремилось уменьшить число холопов, оно, например, запретило отдаваться в холопы «за рост» (т. е. за долги с процентами), отменило древнее правило о том, что поступавший в услужение к хозяину без «ряда» (договора) делался его холопом. Неоплатный должник после правежа отдавался кредитору «головою», но чтобы меньше было таких случаев, постановлено было давать на себя кабалу не более чем на 15 рублей. Кроме того, обо всякой «отдаче головой» «излюбленные» (выборные) судьи должны были делать особый доклад Государю.

Правительство стремилось уничтожить местничество, оно постановило, что «в полках князьям, воеводам и детям боярским ходити без мест, и в том отечеству их унижения нет». Только первый воевода Большого полка считался выше прочих. Впрочем, до конца эта реформа доведена не была: на следующий год правительство постановило, что устанавливается разница воевод между собою, «воевод государь прибирает, рассуждая отечество», то есть принимая во внимание службу их отцов. Видно, что люди с более широкими взглядами не могли сразу сладить с предрассудками, и после неудачи реформ 1550-х гг. местничество воцарилось опять во всей силе^[136].

Но, возможно, самая важная реформа этого времени – это принятие статьи 98 Судебника 1550 г., которая прямо запрещала царю менять действующие законы и принимать новые без согласия «Всей земли», то есть Земского собора. А. Л. Янов сравнивает эту статью с Великой хартией вольностей в Англии (1215 г.)^[137], однако здесь речь идет о большем: об ограничении монаршей власти не кучкой представителей высшей знати, но «всенародным множеством».

Внешнеполитический выбор: не «Ливония или Крым», а «национальная идея или химера»

В целом, как мы видим, в «либеральный» период правления Ивана Грозного была проделана большая работа по созданию предпосылок для перехода к современному европейскому государству. Как раз в это время, в XVI в., в ряде передовых стран Северной Европы начал формироваться такой же тип государственного устройства; в России, которая экономически относилась тогда, как мы видели, к передовым странам Европы, была несамодержавная монархия с Боярской думой и сословно-представительными учреждениями^[138].

Так вот, все внешнеполитические достижения Ивана Грозного, которые у его поклонников принято записывать ему в актив, пришлись тоже на эти годы. В 1552 г. была завоевана Казань, в 1553–1557 гг. добровольно присоединились башкиры, в 1555 г. зависимость от Москвы тоже добровольно признало Сибирское ханство, в 1556 г. была взята Астрахань. Но всего этого было еще недостаточно.

А. Тюрин хвалит Ивана Грозного за то, что он «разрушил хищные рабовладельческие государства, мешавшие крестьянскому освоению огромных пространств. Он основал глубоко эшелонированную оборону южного пограничья, что позволило отнять у Дикого поля тысячи квадратных километров плодородной земли»^[139]. Однако в том-то и дело, что до конца это благое начинание не было доведено, не была проведена ликвидация самого опасного из «хищных рабовладельческих государств, мешавших крестьянскому освоению» огромных пространств – Крымского ханства, и даже глубоко эшелонированную оборону против него первый царь создать не сумел…

А ведь перспектива в этом плане в середине 1550-х гг. была неплохая. Крымское ханство как раз в тот момент переживало тяжелый кризис: эпидемии, засухи, падеж скота следовали друг за другом несколько лет подряд; достаточно сказать, что на все ханство оставалось не более 10 000 лошадей (притом что крымское войско было почти полностью конным, а конному воину нужен как минимум один запасной конь). Так что совершенно не прав А. Бушков, когда обвиняет А. Адашева в измене на том основании, что тот «втравил царя в заведомо проигрышную войну с Крымом»^[140].

То есть на первый взгляд с этим автором можно согласиться: за Крымом стояла могущественная Османская Империя, воевать с которой тогда было очень трудно. Однако отношения между турками и крымскими татарами, несмотря на вассалитет вторых по отношению к первым, были не такими уж дружественными. Мы в этом не раз еще убедимся, а пока вот пример из крымских походов Адашева: турки пропустили шедшее на Крым русское войско мимо Очакова^[141].

Тем более что война с Крымом и после смещения и ликвидации Адашева никуда не делась: В. В. Пенской доказывает, что Ливонскую войну, в которой перевес долго был на стороне России, наша страна проиграла именно из-за того, что главной и после 1558 г. оставалась война с Крымом^[142], если он преувеличивает, то в свете дальнейших событий очевидно: от крымской проблемы уходить было нельзя.

Что касается «виновника войны», то «втравил» нашу страну в нее не Адашев, а сам крымский хан: как раз накануне постигшей его владения череды стихийных бедствий, 3–4 июля 1555 г., крымчаки нанесли под г. Мценском, у Судьбищ, поражение русскому войску Ивана Большого Шереметева; этот последний, занимавший должность главного воеводы, был тяжело ранен, и от полного разгрома русских спас воевода Алексей Басманов, будущий видный опричник: по сигналу его труб 5–6 тысяч рассеявшихся было детей боярских, стрельцов и боевых холопов собрались и отразили хана, тот отступил^[143]. Это означало войну между Россией и Крымским ханством. Впрочем, еще в 1552 г. крымский хан Девлет-Гирей пытался помочь Казани и напасть на Москву с юга, однако был отбит от Тулы^[144].

Лето 1556 г. хан просидел в своем улусе, ожидая русского нападения и прося помощи у турок, но не получая ее. В итоге примерно в январе 1557 г. царь решил, что настало время поступить с Крымом так же, как с Казанью. На р. Псел (нынешняя Полтавская область Украины) был построен Псельский городок^[145], который вполне можно сравнить с построенным в свое время напротив Казани Свияжском.

Нои это не все. Появилась возможность убить одним выстрелом двух зайцев: присоединить Крым и воссоединиться с западнорусскими землями в Литовском княжестве. Дело в том, что ко двору Ивана Грозного явился богатейший литовский православный пан, рассорившийся со своим государем, – Дмитрий Вишневецкий, представитель рода Гедиминовичей, – и предложил совместный поход на Крым; с учетом того, что в прямом и косвенном подчинении Вишневецкого находились большие силы украинских казаков^[146], помощь его имела огромное значение.

Началась, как пишет А. Л. Янов, настоящая национальная война, подлинная Реконкиста^[147]. Вишневецкий занял остров Хортицу, где позднее располагалась Запорожская Сечь, а потом он и присланный к нему на помощь дьяк Ржевский с отрядом взяли Ислам-Кермень, затем – Очаков, разбив при этом не только татар, но и помогавших им турок, союзные России черкесские князья заняли еще два крымских города, а попытка контрудара крымчаков на остров Хортицу была отбита с большим уроном^[148].

Правда, поход 1558 г. был не очень удачен, так как союзники – ногаи и кабардинцы – не дали легкой конницы, а сам Иван Грозный, понадеявшись на последнюю, не отправил своей (она была задействована в Прибалтике, где как раз с 1558 г. началась Ливонская война), ограничившись стрельцами и казаками-пищальниками. Однако и при этих обстоятельствах крымское войско загнали за Перекоп^[149]. А в 1559 г. наступил «звездный час» крымской кампании.

Весной 1559 г. брат А. Адашева Данила Адашев захватил в устье Днепра два турецких корабля и высадил десант в Крыму, опустошил западное побережье полуострова, освободил русских пленных. Н. М. Карамзин считал, что только поддержка Турции могла тогда спасти Крымское ханство, и хан в отчаянии писал султану, что «все погибло»^[150]. Однако Турция с помощью явно не спешила…

Если бы это предприятие – уничтожить Крымское ханство – полностью удалось, как поднялся бы авторитет Москвы! Было бы реально избрание Ивана IV на литовский престол, с учетом хотя бы того, что 90% населения Великого княжества Литовского составляли западные русские – предки украинцев и белорусов, русский язык был государственным, многие члены княжеского дома были крещены в православие, а династические браки литовских и русских князей вообще были обычным делом. Вспомним, что ведь и мать Ивана Грозного была из Литвы! Соединив влияние Вишневецких и Глинских, добиться великокняжеского литовского трона для Ивана IV было вполне реально. «Либеральные» преобразования 1547–1560 гг. также не могли не способствовать росту авторитета молодого Московского государства у православных подданных Литвы, тем более что и на внешнеполитическом поприще Иван Грозный, как мы видели, в эти годы действовал успешно.

Помимо всего прочего, в 1558 г. началась Ливонская война в Прибалтике – за присоединение ее земель и выход к Балтийскому морю. Поводом к войне послужил отказ Ливонского ордена платить дань за Дерпт (древнерусский Юрьев, ныне Тарту в Эстонии). А каковы были реальные причины (помимо выхода на Балтику)?

Некая Наталья Пронина выпустила апологетическое по отношению к Ивану Грозному сочинение прямо-таки в сталинском духе. Так вот, по ее мнению, разгром Ливонии был прямо-таки необходим, чтобы остановить католический натиск на Восток, «лишив Запад польско-литовского форпоста»^[151]. Хотя, если уж на то пошло, для последней цели гораздо важнее было соединение России с Литвой. Но с логикой г-жа Пронина, как и многие ее единомышленники, явно не в ладах. Да и главным объектом критики она избрала не А. Л. Янова или Р. Г. Скрынникова, а такого «серьезного» историка, как Э. Радзинский, явные ляпы которого критиковать куда легче!

Но посмотрим, исходила ли какая-либо опасность от самой Ливонии? После серии войн с Польшей и Литвой с 1409 по1466 г., когда некогда грозный Ливонский орден был наголову разбит, он вынужден был согласиться на уплату дани за Юрьев Псковской торговой республике, каковую и платил до присоединения последней к Московскому государству в 1510 г. Сама же Н. Пронина упоминает (со ссылкой на В. Похпебкина), что ливонцы, кроме малочисленных орденских войск, не могли оказывать сопротивления^[152]. Признает она и то, что Ливонию разделяла борьба католиков с лютеранами (об этом речь впереди)^[153], так что ни о каком «католическом форпосте» речи быть не может.

Но продолжим о дани за Юрьев. Теперь, в 1554 г., Ливония обязалась платить такую же дань Московии, однако не платила. Это – вкупе с заключенным в сентябре 1557 г. союзом Ливонии с Литвой – и вызвало войну^[154]. Интересно, что при последнем приезде ливонских послов в Москву русские купцы хотели ссудить их деньгами для уплаты первого взноса дани, поскольку не хотели войны, которая подорвала бы балтийскую торговлю; однако царь запретил давать ссуду ливонцам под страхом смертной казни^[155].

И вот тут необходимо сделать большое отступление. Еще не скоро, только в 1570 г., попрекнет Иван Грозный Елизавету Английскую тем, что у нее «не токмо люди, но даже торговые мужики» помимо «государевых прибытков, и своих прибытков смотрят». Но уже тогда мысль его начинала работать принципиально иначе, чем того требовали практические национальные интересы России. Как же она работала?

А. Л. Янов считает само начало Ливонской войны (вместо доведения до конца уничтожения Крымского ханства) ошибкой^[156]; Д. И. Иловайский полагает, что стоило ограничиться только Дерптом и Нарвой (взятыми русскими в первые же полгода войны), а не стремиться к завоеванию всей Ливонии^[157]. Однако я считаю, что, доведи Россия до конца военную реформу, сил хватило бы и на то и на другое. Вспомним, что в 1556–1557 гг., например, Россия воевала с Астраханью, Крымом и Швецией (русско-шведская война 1554–1557 гг.) одновременно, что не помешало выйти изо всех трех войн победительницей, в том числе и со Швецией, несмотря на отсутствие территориальных приобретений: по мирному договору 1557 г. все русские пленные возвращались шведами безвозмездно, а все шведские пленники русскими – за выкуп^[158]. А ведь Швеция-то посильнее Ливонии была! Кстати, инициатор походов на Крым А. Адашев, например, не был противником войны в Ливонии^[159].

Но о военной реформе и причинах ее провала мы еще поговорим, а пока отметим, что в планах Ивана Грозного, по некоторым сведениям, было подчинение не только Прибалтики, но и всей Германии^[160]. И вот это уже выглядит, мягко говоря, странным с точки зрения собственно российских интересов.

В чем же причина таких амбиций – «вся Германия»? А. Л. Янов видит в этом результат иосифлянской агитации. Иосифляне убедили Ивана в том, что он – потомок Августа Кесаря по прямой линии и соответственно «перший государь». Может быть, поэтому при венчании Ивана IV на царство была выдумана легенда о присылке царского венца Константином IX Мономахом внуку своему Владимиру Мономаху, на которого этот венец будто бы возложил эфесский митрополит и который, в свою очередь, завещал венец своему сыну Юрию Долгорукому и его наследникам. Теперь царя венчали на царство «шапкой Мономаха», а что касается происхождения, то Рюрика объявили потомком Пруса, не существовавшего на самом деле брата Октавиана Августа, переселившегося будто бы из Рима в Пруссию (об этом, как и о родословной «от сына Ноева Арфаксада», уже говорилось)^[161].

Соответственно, Москва была объявлена «Третьим Римом». Стоит ли удивляться, что после такой идеологической обработки царь стал думать и говорить, что «нам государства равные никоторые нету»? Об этом тоже более подробная речь впереди. А раз так, то не обязан ли царь России возродить Римскую империю, принести истинно православную веру на все «еретическое» пространство Европы и спасти от вечных мук «заблудшие души европейских варваров»? А начать предстоит с покорения Германии. «Поворот на Германы» представлялся Ивану Грозному ключом к «Третьему Риму – Московскому»^[162].

Интересно, что несколько позже, в 1570 г., царь сделает немца-опричника Генриха Штадена «фон Штаденом»^[163], дав ему таким образом не русское боярство, но немецкий баронский титул. А это уже явно говорит о претензиях на власть над Германией.

Бред? Но после усвоения идеологии «Третьего Рима» всякие там низменные расчеты – «а хватит ли на реализацию / той или иной задачи / сил?» – перестали иметь для царя какое-либо значение. Ну какие, право, дипломатические, экономические, военные и прочие калькуляции надобны тому, кому предначертано стать «наместником Бога на Земле»? К тому же с учетом накопленного Россией в доопричные времена экономического потенциала могло показаться, что столь широкомасштабные планы – не такой уж и бред. Между прочим, в 1560 г. литовский король Сигизмунд-Август писал английской королеве, что, мол, если русским поставлять все необходимое оружие, «то они поработят все прочие народы»^[164].

Впрочем, есть серьезные основания думать, что на тот момент можно было обойтись и без заграничных поставок (понятное дело, не для «порабощения всех прочих народов», а для реализации на самом деле важных национальных задач). Например, русская артиллерия была исключительно мощной. При осаде русскими Полоцка в 1563 г. (о ней речь впереди) польские и немецкие артиллеристы отмечали, что «ни в одном государстве не видели таких больших орудий, как у царя». Они пишут в своих воспоминаниях, что у русских было 150 пушек, из них 36 стреляли не ядрами, а зажигательной смесью. Самую большую пушку тащило будто бы 1040 посошных людей. Это – явное преувеличение, однако документально зафиксировано, что самая большая пушка – так называемая «Кашпирова» (возможно, по имени мастера, судя по всему – немца) – весила 1200 пудов (19,2 тонны) и стреляла двадцатипудовыми (320-килограммовыми) ядрами. Зафиксирован и факт ничтожных потерь русских при взятии Полоцка – 85 человек (четыре сына боярских, 15 вооруженных слуг и 66 стрельцов), что стало именно результатом мощи русской артиллерии, огонь которой и заставил защитников города сложить оружие^[165]. И в дальнейшем Россия, несмотря на опричное разорение, продолжала удивлять Европу мощью своей артиллерии. Например, имеются свидетельства иностранцев от 1576 и 1588 гг. о том, что «ни один христианский государь не имеет столько /артиллерийских орудий/» и что в наличие такого их числа «кто не видел, тот не поверит»^[166]. И даже после разгрома России начала 1580-х гг., о котором впереди большой и подробный разговор, в 1582 г. поляки, по свидетельству аббата Пиотровского, «были поражены, найдя в каждой ливонской крепости столько пушек, пороха и пуль, сколько во всей стране (Польше? – Д. В.) не могли найти»^[167], хотя это свидетельство лично мне представляется преувеличением.

Но вернемся к «третьеримским» планам царя. Мы еще обсудим вопрос, зачем ему это было надо, равно как и то, почему, особенно после введения Опричнины, подобное предприятие не могло не кончиться крахом, а пока отметим, что до 1563–1564 гг. Ливонская война тоже шла как нельзя более успешно.

Если бы воссоединение России, Литвы, казахских степей (казахи в 1550-х гг., как мы далее увидим, тоже начали проситься «под государеву руку»), Крыма состоялось, то фактически Россия уже в то время достигла бы тех естественных евразийских границ (о евразийстве и евразийских границах – подробнее дальше), которых она реально достигла к концу правления Екатерины II. Тогда Россия-Евразия, и именно в своих естественных границах, прочно вошла бы в Европу уже в середине XVI в., а проведенные «либеральные» преобразования закрепились бы под влиянием Литвы с ее «вольностями». По крайней мере, такой – определяемый национальными интересами страны – вариант развития событий имел куда больше шансов на успех, чем химерические идеи «нового Рима».

Таким образом, выбор был – не «Крым или Ливония», а – реализация национальных интересов страны в виде собирания восточнославянских (и не только восточнославянских – об этом ниже) земель или химера в виде «Нового Рима».

Справедливости ради стоит отметить, что были и помимо поиска выходов к морю более практические причины для «поворота на Германы». Так, в 1546–1547 гг. царь послал к императору Карлу V немца на русской службе Ганса Шлитте, которому было поручено набрать в Германии сведущих мастеров, каковых он и набрал аж 123 человека. Однако по пути в Россию, в Любеке, Шлитте был задержан, а его спутники разогнаны^[168].

Однако не забудем: как раз в это время, в 1546–1548 гг., в Германии шла религиозная война между императором Карлом V и немецкими лютеранскими князьями («Первая Шмалькальденская война»), причем ганзейские города германского Севера, как города лютеранские, конечно, поддерживали противников императора. Как, спрашивается, должны были поступить власти Любека с людьми, ехавшими хотя бы и в нейтральную в той войне Россию, но из враждебных им земель? Как бы поступил, скажем, СССР, если бы через его территорию в годы Великой Отечественной войны поехали приглашенные в нейтральную (по отношению к СССР) Японию немецкие специалисты? Как поступила бы в 1940 г. Германия, если бы британские специалисты поехали через ее территорию в не воевавший еще к тому времени с Германией СССР? Как поступила бы Великобритания, если бы из Германии в еще не воевавшую с ней Японию проследовали бы немецкие специалисты, скажем, через Сингапур? Примеры можно продолжать..

Еще одна практическая причина, упоминаемая Дм. Володихиным, – необходимость дать помещикам земли, поскольку, мол, на Крымском направлении их еще надо было осваивать, даже если бы и довели войну с Крымским ханством до полной победы. А в Ливонии имелись уже готовые, столетиями ухоженные и обустроенные поместья^[169].

Однако это – уже из области анекдотов: в огромной России не хватает поместий, и приходится отправляться за ними в маленькую Ливонию! Да отберите вы хотя бы часть имения у «ленивых богатинов»-иосифлян, вот вам и поместья! Но если и исходить из того, что церковные земли трогать нельзя, а Крымское ханство еще не разбито, то что из того? Зато разбиты ханства Казанское и Астраханское, и поволжские «подрайские» почвы дают урожаи в два-три раза больше, чем супеси и суглинки Центральной России!^[170]

Короче говоря, если более прагматические, продиктованные реальными интересами страны причины «поворота на Германы» и были, то, во-первых, можно было обойтись и без их реализации, а во-вторых, и это главное, если бы без их реализации обойтись было и нельзя, то основную роль играли не они.

Поворот «От избранной рады к опричнине»

«Реформы закончены, забудьте»

Итак, ничему из планов завершения «либеральных» реформ, собирания древнерусских (и некоторых других) земель и вхождения России в Европу не суждено было состояться. Почему? С этим нам и предстоит теперь разобраться.

Начнем с того, что вопреки советам Избранной Рады (о чем с горечью писал позднее князь А. М. Курбский) поход на Крым был прерван^[171]. Более того, уже в начале 1560 г. царь выразил готовность рассмотреть «мирные предложения» крымского хана (мы еще увидим, что это были за «предложения»); Р. Г. Скрынников объясняет это начавшимися проблемами в Ливонии^[172], однако, как мы далее увидим, на тот момент особых «проблем» еще не было. Да, поход на Крым 1559 г. был свернут, так как мирные переговоры с Литвой по поводу Ливонии завершились ничем^[173], но не думается, что в свете продолжавшихся успехов на обоих театрах военных действий это обстоятельство стало решающим.

Более того, в начале 1562 г. (то есть почти сразу после полного разгрома Ливонского ордена, о котором я еще скажу) в Крым прибыл российский посол А. Ф. Нагой с «богатыми поминками» с целью обсудить с Крымом условия мирного договора^[174]. Повторить подвиги русского войска 1556–1559 гг. удастся частично лишь князю В. Голицыну через 130 лет, в правление царевны Софьи, полностью – фельдмаршалу Миниху через 180 лет, при

Анне Иоанновне. И лишь еще через без малого полвека, в 1783 г., при Екатерине Великой, Крымское ханство будет наконец ликвидировано, а его территория присоединена к России.

Почему же поход на Крымское ханство, так удачно начатый, был вдруг прерван? Потому, что примерно с 1561 г. царь охладел к идее войны с Крымом до победного конца?^[175] Если и так, то чем это было вызвано? Мы уже видели: явно не Ливонской войной. Мы еще скажем о возможных личных мотивах царя, пока же приведем мнение К. Валишевского: мол, «в армии приобретает значение военный совет, он даже заставляет слушаться и считаться с его решениями во время неудачных походов. Но пусть улыбнется победа… – прощай, Генеральный штаб! Планы Наполеона не обсуждают!»^[176] Непонятно, правда, почему же в дальнейшем, после начавшихся поражений, царь по-прежнему никого не слушал. Может быть, тут необходимо вспомнить, что внешняя политика является продолжением политики внутренней? Обратим же взор на последнюю. Однако здесь необходимо посмотреть на вещи шире и найти причины не только отказа от похода на Крым, но и неудачи «либеральных» реформ в целом.

Говоря об эпохе Ивана Грозного, А. Л. Янов сообщает о политической борьбе двух лагерей, первый из которых составляли уже знакомые нам церковные реформаторы – «нестяжатели», русский аналог западных протестантов. Их идейный руководитель преподобный Нил Сорский, какуже говорилось, учил «чернецов» (монахов) жить «нестяжательно» (отсюда и название движения), не владеть имуществом и кормиться «рукоделием»^[177]. Кроме того, в этот лагерь входили боярство и зажиточное крестьянство («предбуржуазия»).

Второй же лагерь представляло, во-первых, традиционное духовенство (иосифляне); их глава преподобный Иосиф Волоцкий считал, что Церковь должна быть богатой, каковой (фактически крупнейшим в стране феодалом) она и была. При этом он был сторонником столь же свирепых методов борьбы с церковными реформаторами, к которым прибегала католическая инквизиция, и «токмо для того учинил Собор, чтобы их казнити – жечи да вешати»^[178]. Кроме них, входили во второй лагерь также бюрократия и помещики. Почему ко второму лагерю примкнули церковники – понятно: несмотря на компромиссность, реформа Стоглавого собора 1551 г. все же была шагом вперед, к секуляризации церковных земель. Но и такой вариант решения проблемы, как мы уже видели, изрядно напугал церковников^[179]. Почему к этому лагерю примкнула бюрократия – тоже ясно. А вот почему это сделали помещики? И была ли у реформаторов возможность перетянуть их на свою сторону?

Помещики, в отличие от бояр, получавшие земли временно, за службу, смотрели на поместья не как на свое имущество, которое надо беречь, а как на объект для грабежа, который надо «ободрать» побольше, пока не отобрали, не думая о дальнейшем. Поэтому крестьянская «предбуржуазия», естественно, развивалась в боярских вотчинах, а не в поместьях. Однако был шанс за счет секуляризации церковных земель удовлетворить и интересы служилого дворянства («воинников» Пересветова), причем не только не в ущерб «предбуржуазии», но и к большей по сравнению с тем, что вышло в реальности, выгоде «воинников», которые в этом случае не были бы повязаны обязательной военной службой (против чего, как уже говорилось, был и тот же Пересветов).

А. Л. Янов видит трагедию страны в XVI в. в том, что победил второй лагерь^[180], и он, как представляется, прав. Но почему так произошло? Ведь сам же Янов пишет, что ситуация для контрреформаторов была отчаянная, все работало против них – и экономический бум, и рост крестьянской «предбуржуазии», и то, что по мере формирования стрелецких полков теряла свое военное значение дворянская конница… И вдруг – они победили!^[181] Почему?

Потому что не были в вопросе поддержки реформ единодушны Адашев и Сильвестр? Однако положение Адашева после болезни Ивана Грозного в марте 1553 г. упрочилось^[182]: как известно, тогда царь серьезно заболел, и были основания опасаться летального исхода, поэтому встал вопрос, кто будет наследником. Сам царь хотел, чтобы бояре присягнули его малолетнему сыну Дмитрию, часть же бояр поддерживала двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича Старицкого, мотивируя это тем, что именем малолетнего Дмитрия станут править родственники Анастасии, Захарьины, будущие Романовы, а что такое боярское правление, мол, они уже хорошо знают по периоду малолетства самого Ивана Васильевича.

Так вот, тогда митрополит Макарий и его ставленник Сильвестр действительно поддержали Владимира, Адашев же присягнул Дмитрию. Однако отец Адашева высказал нечто, не понравившееся Захарьиным, и те настроились против него, что не могло не способствовать сближению Адашевых с Сильвестром и Макарием^[183]. Короче говоря, реформаторы потерпели поражение не из-за разногласий между ними. Тогда почему?

Потому, что не удалась церковная реформа и Россия попала в общий поток контрреформации, захвативший и католические страны от Испании до Польши? Этому процессу сопутствовало и закрепощение крестьянства в этих странах, в то время как на Западе зависимость крестьян от феодалов, напротив, ослабевала; поэтому не выдерживает критики утверждение К. Валишевского о том, что «к концу XVI века, когда во всех европейских государствах, не исключая и соседней с Россией Польши, связи между крестьянином и владельцем земли были разорваны или по крайней мере ослабевали»^[184]: «второе издание крепостничества» с XV–XVI по XVIII–XIX вв. имело место во всех странах «второго эшелона» Европы – в Германии, Польше, Чехии, Венгрии, в некоторых местностях Испании и даже Италии. И именно эти страны, кстати, в XX в. испытали господство тоталитарных режимов. Россия тут исключением не стала.

Но бесспорно другое: нигде ведь процесс поражения реформации не был так губителен, как в России. Кстати, и в Германии, хотя там и победила Реформация, но в лютеранской своей форме она была не буржуазной, а «княжеской». Некоторые историки видят в событиях 1517–1525 гг. (от начала выступлений Мартина Лютера до поражения Крестьянской войны в Германии) «раннебуржуазную революцию», потерпевшую неудачу. Но ведь и в Германии не было ничего подобного тому, что испытала Россия при Иване Грозном. Почему? Почему невозможно спорить с другим утверждением К. Валишевского: «Вступив в общение с Западным миром, Россия, казалось, вместе с другими плодами цивилизации должна была усвоить и свободу… Это была эпоха, за которой последовало всеобщее порабощение народа. Как же это случилось?»^[185] Есть основания считать: вмешалась еще одна сила, давшая перевес второму лагерю.

Какая это была сила? Разберемся. Посмотрим на то, как исторически сложилось соотношение сил (в том числе экономических) на Руси и кому страна этим соотношением обязана. Если говорить без эвфемизмов, то в первую очередь речь идет об экономических позициях Церкви.

Начнем с того, что Церковь в России имела такие привилегии и иммунитеты, как никакая другая церковь в Европе. И обязана она была этим не Константинополю и не Москве, а Золотой Орде. Недаром в XVI в. именно на ордынские ярлыки ссылались московские церковные иерархи, защищая свои феодальные права и привилегии. При ордынском иге Церковь не только была освобождена от дани (а также от таможенных сборов, ямской повинности и вообще от каких-либо повинностей) сама, но более того, от налогов были освобождены и те, кто на нее работал («мастера… слуги и работницы и кто ни будет из людей, тех да замают ни на что, ни на работу, ни на сторожу (несение военной службы? – Д. В.)»), а сверх того, как уже упоминалось, она имела право самостоятельного управления своими владениями вплоть до права вершить суд «и в разбое, и в поличном, и в татьбе, и во всяких делах ведает сам митрополит один или кому прикажет»^[186].

Неудивительно, что Церковь не только занимала в этот период не очень дружественную, мягко говоря, позицию по отношению к курсу, избранному молодым Иваном IV с подачи Адашева и Сильвестра (как и ранее по отношению к Ивану III), но Священный Собор 1547 г. канонизировал Александра Невского, воевавшего с немцами и шведами и «смирявшегося» с ордынским игом, однако отказал в этом Дмитрию Донскому, победившему Орду на Куликовом поле^[187]. С учетом того, о чем только что шла речь, это по меньшей мере подозрительно.

А как насчет самого царя? Дм. Володихин, солидаризируясь в данном вопросе с А. Яновым, пишет, что для успеха реформ, задуманных молодым Иваном Грозным, «нужен был второй Иван Великий» (Иван III. – Д. В.)^[188], а был ли внук достоин деда? Как известно, на Западе Ивана Грозного часто называют «Ужасным» – «Ivan The Terrible». Многие историки, и отнюдь не только апологеты Грозного, оспаривают это утверждение, однако оспаривание представляется нам верным только для первых полутора десятилетий его царствования, тогда как далее он действительно становится «ужасным». Мы в этом еще убедимся… Но быть «крутым тираном» и быть великим реформатором – разные вещи.

К концу 1550-х гг. Иван Васильевич уже вполне прочно усвоил внушенные ему церковниками-иосифлянами идеи «самодержавной революции», пишет Янов, а также и «першего государствования» (т. е. «сверхдержавности»)^[189]. О «першем государствовании» уже говорилось, о претензиях на «новый Рим» тоже, а вот понятие «самодержавная революция» необходимо расшифровать. А для этого надо понять: что же именно царю внушили иосифляне? Посмотрим.

Письма Ивана Грозного к князю А. М. Курбскому – это, по словам Р. Г. Скрынникова, «подлинный манифест самодержавия». Русский царь, пишет Грозный, получил свои права от Бога, посему нечего смотреть на «безбожные народы», у которых «работные (подданные. – Д. В.) их указывают государям, как править». Далее царь приводит примеры гибели «несамодержавных» государств древности, а также обосновывает необходимость репрессий против тех, кто с неограниченной властью монарха не согласен^[190]. И всего этого царь набрался у иосифлян!

Так, во время паломничества в Песношский монастырь (под Дмитровом) Иван Грозный увиделся с одним из лидеров иосифлян – бывшим коломенским владыкой Вассианом. И тот ему сказал буквально следующее: «Если хочешь быть настоящим самодержцем, не держи около себя никого мудрее тебя самого; ты всех лучше. Если так будешь поступать, то тверд будешь в своем царстве, и все у тебя в руках будет, а если станешь держать около себя мудрейших, то поневоле будешь их слушаться». Отметим, помимо всего прочего, что тут налицо логическое противоречие: если царь «всех лучше», то откуда ему найти кого-то «мудрее себя»? Царь, однако, этого противоречия не заметил и заявил: «Если бы отец родной был жив, так и он не сказал бы мне ничего лучшего!»^[191]

Кстати, бывший нестяжатель Максим Грек предсказал царю, что, если он поедет в Песношский монастырь, то его маленький сын Дмитрий умрет. Так и случилось, но царя это несчастье ни в чем не убедило. Уже в июле 1554 г., когда князь Никита Ростовский решил «отъехать» в Литву, считая это своим неотъемлемым правом «по старине», то он был схвачен и сослан на Белоозеро^[192]. Таким образом, царь здесь явно послушал иосифлян, порушив «старину» с ее правом на «отъезд» в пользу самодержавия.

Вообще, если прежние советники из лагеря «либералов» относились к царю как к подопечному, а нестяжалели и вовсе «прокололись», объявив брак родителей царя «блудом» (а следовательно, рассуждая логически, и его – незаконнорожденным!)^[193], а Курбский позднее вообще назвал царя «от блуда зачатым богоборным Антихристом»^[194], то новые – «самодержавно-революционные» – всячески льстили ему, восславляли его мудрость ит. д.; все это как нельзя более соответствовало новым (а может быть, «хорошо забытым старым»? – вспомним его воспитание до 1547 г. – Д. В.) настроениям монарха, требовавшим неограниченной власти^[195].

При этом уже современники Ивана Грозного, например, тот же Курбский, довольно недвусмысленно высказывались в том плане, что причина заключается в советниках и окружении царя. Именно они правили государством и толкали Грозного на те или иные действия. И вот это, простое и вполне понятное объяснение почему-то никогда не принималось всерьез. Все, что происходило в стране, ассоциировалось исключительно с именем царя. И можно понять, почему. Традиционно Ивана Грозного принято представлять сильной и волевой личностью, что, по мнению некоторых исследователей, было далеко не так: подлинный Иван Васильевич был менее величествен, более слаб духом и уж совсем не обладал той демонической силой воли, которую ему приписали впоследствии. В начале ХХ в. профессор психиатрии П. И. Ковалевский на основании анализа фактов из жизни и поведения царя пришел к следующим выводам: «…Царь в умственном отношении представляет собой безвольность, подобную гипнотическому состоянию. Окружающие являлись гипнотизерами без гипноза. Безвольный царь являлся бессознательным, но энергичным и ярым исполнителем их внушений. У него недоставало ни способности самостоятельно действовать, ни сознания собственного бессилия и подчиняемости чужому влиянию». Говорит Ковалевский, кстати, и о царской паранойе и мании преследования, что и порождало его стремление «блуждать по государству»^[196], хотя мы увидим, что у такого стремления могло быть и иное объяснение, с психическим здоровьем царя никак не связанное.

То же писал и историк XIX в. М. П. Погодин: «Иоанн с 1547 г. сделался лицом совершенно страдательным и не принимал никакого участия в управлении… Очевидно, что это (реформы начального периода его царствования. – Д. В.) – результат действия новой партии при дворе, не похожей на все прежние (но продолжающей политику развития по европейскому пути, только на более высоком уровне; если без эвфемизмов – проводящей раннебуржуазную революцию сверху. – Д. В.), и слава за оные принадлежит ей, а не Иоанну». Погодин обнаружил, что Иван в письме Курбскому также приписал «либеральные» реформы начального периода своего царствования Избранной раде^[197]. Итак, резюмирует А. Л. Янов, не принадлежит Иоанну «голубой» период его царствования^[198]. А «черный»? Разберемся. Для начала – слово тому же Погодину: «Война с ливонскими немцами не есть ли хитрая уловка противной («либеральным» реформам. – Д. В.) партии?»^[199]

Возможно, резюмирует В. Куковенко (по поводу цитируемого им заключения П. И. Ковалевского, но это можно отнести и к выводам М. П. Погодина), что это слишком крайняя и резкая оценка, но многочисленные факты все же говорят, что Грозный всегда был игрушкой в руках своего окружения. Оно всегда было сильнее его^[200]. Однако это не дает ответа на важнейший вопрос.

При чем тут Орда?

А теперь мы подходим к тому, ради чего, собственно, и писалась эта книга. Пусть М. П. Погодин, П. И. Ковалевский и В. Куковенко правы (все-таки с учетом многого другого, что мы знаем об Иване Грозном, в этом есть серьезные сомнения), но почему царь отверг именно Сильвестра и Адашева и поддался именно вдохновителям Опричнины?

Для начала мы должны вспомнить, что по материнской линии первый русский царь был потомком Мамая, хана-узурпатора Золотой Орды. После гибели Мамая в борьбе с Тохтамышем его сын Мансур бежал в Литву, был принят там как «политический беженец» и жил на южной окраине Литовского княжества. А в 1399 г. за оказанные услуги (спасение жизни великого князя Витовта после поражения литовцев на р. Ворскпе от той же Золотой Орды) потомок Мамая (Л. Н. Гумилев пишет – «казак Мамай», но, судя по тому, что от событий 1380 г. прошло только 19 лет, это был сам Мансур) получил имение Глину и титул князя Глинского^[201]. Вот из рода князей Глинских и происходила мать Ивана IV —

Елена Глинская. Интересно, что всегда скрупулезный и добросовестный во всем, что касается исторических подробностей, Р. Г. Скрынников не решается говорить о родстве Грозного с такой одиозной личностью, как Мамай, он просто указывает, что род Глинских происходил «от знатного татарина, выходца из Золотой Орды»^[202], стесняясь назвать «знатного татарина» по имени.

Морис Дрюон в «Проклятых королях» говорит об английском короле Эдуарде III Плантагенете (по матери – внуке Филиппа IV Красивого из династии Капетингов): в какой-то момент Плантагенет победил в нем Капетинга. Так вот: может быть, после того как в Иване Грозном «Мамай в какой-то момент победил Дмитрия Донского», «второй лагерь» получил перевес за счет земель бывшей Золотой Орды, вошедших к тому времени в состав России?

Вероятно, менталитет наследника золотоордынских ханов и потомка (по материнской линии) Мамая оказался сильнее как менталитета московских (и киевских, от Рюрика) князей, так и сознания государственной пользы реформ. Понятно, что такой монарх должен был скорее поддаться внушениям о том, что «царь должен никого не слушать, а всем повелевать, подданных же своих волен казнить и миловать»… ну и, понятно, внушениям о «першем государствовании»^[203], о необходимости покорения мира (ведь и татаро-монголы рвались к «последнему морю»), чем внушениям Адашева и Сильвестра. Так и произошло.

Но о мировых проблемах – дальше, а пока – вопрос: с чего такой монарх должен был начинать внутри страны? Правильно, в феодальном обществе по понятным причинам главным противовесом самовластию монарха является аристократия. Неудивительно, что Иван Грозный обрушился именно на русскую аристократию, сохранившую еще от времен Древней Руси вольный дух, как и неудивительно, что он видел ей противовес в аристократии степной, где вольный дух был искоренен еще

Чингисханом; о том, как и когда это искоренение произошло и насколько оно было прочно – в следующей главе.

Выше мы много говорили о том, что влияние Степи, в том числе и Золотой Орды, не свернуло тогда Россию с европейского пути развития. Однако есть основания полагать, что если не в середине XIII, то во второй половине XVI в. это все же произошло. По крайней мере, появившаяся в 1996 г. уже упоминавшаяся интересная статья В. Куковенко^[204] заставляет прийти к такому выводу: если правители Золотой Орды ограничивались данью, не вмешиваясь во внутренние дела Руси, то в царствование Ивана Грозного в форме Опричнины имела место попытка создания новой Орды со столицей в Москве вместо Сарая. Советский писатель и историк С. Н. Марков вкладывает в голову Мамая такую мысль: мол, я не повторю ошибку Батыя, я обоснуюсь не в Сарае, а в Москве^[205]. Вот Грозный ошибку прапрапрадеда и не повторил!

Но об ордынском влиянии в Опричнине впереди большой разговор, а пока начнем по порядку. Итак, царь стал меняться уже после смерти своей первой жены Анастасии (7 августа 1560 г.), отчасти и раньше – родственники Анастасии, которые тоже поддались иосифлянам (как мы далее увидим – на свою голову…), сумели вооружить ее против Адашева и Сильвестра. «Царь, – нашептывали они Ивану, в том числе и через жену, – должен быть самодержавен, всем повелевать, никого не слушаться; а если будет делать то, что другие постановят, то это значит, что он только почтен честью царского председания, а на деле не лучше раба… Русские владетели и прежде никому не повиновались, а вольны были подданных своих миловать и казнить». Ну, дальше еще лягается Сильвестр – мол, священнику не подобает властвовать и управлять^[206], но и этого, очевидно, достаточно.

Тут мы с удивлением остановимся и спросим: разве последнее утверждение – «русские владетели и прежде никому не повиновались» – правда? Более того, в тот момент все сколько-нибудь вменяемые люди знали и понимали, что это не так. И что никогда раньше так не было. Но с примерами такого «вранья по Геббельсу» («ложь, тысячу раз повторенная, начинает звучать как правда» и «чем громаднее ложь, тем скорее поверят») со стороны самого Ивана Грозного мы еще столкнемся и их обсудим, а пока ответим на вопрос: почему же сам царь поддался такой явной лжи? Ответ, очевидно, весьма прост: чего хочется, тому верится!

Как бы то ни было, сначала он расправился со сторонниками Сильвестра и Адашева. При этом расправа касалась не только близких родственников – например, брата окольничего Данилы Адашева или тестя Петра Турова, но и родственников Сатиных; попали под раздачу «друзья и соседи знаемы, аще и мало знаемы, многие же отнюдь не знаемы»^[207], иначе говоря, не только знакомые, но и малознакомые. Самих Сильвестра и Адашева спасли от расправы: первого – уход в монастырь, второго – то, что он несколько раньше успел умереть сам, находясь в Ливонии; впрочем, это не помешало противникам еще при жизни его осудить, причем заочно, не давая оправдаться перед царем. По сообщению Курбского, только митрополит Макарий потребовал суда над Адашевым в его (Адашева) присутствии, но «царские приспешники» не дали ему говорить и сумели убедить царя в обратном. Ивану Васильевичу внушили, что Сильвестр – «чародей» и что если он допустит обоих опальных реформаторов к себе на глаза, то они опять его и детей его околдуют, добавляя еще (знали ведь, на какие монарший «болевые точки» надавить!), что «если бы они не держали тебя в узде, ты бы почти всею вселенною обладал»^[208].

Отметим еще один аргумент интриганов: «Да кроме того, народ и войско их любят, взбунтуются против тебя и нас перебьют камнями». Как говорится, знает кошка, чье мясо съела: обрекая народ на ужасы Опричнины, они явно хотели лишить его предводителей, способных возглавить сопротивление. Что касается посыла «если бы не предательство, весь мир бы завоевали!» – кто не слышал в нашей стране таких разговоров применительно к некоторым более поздним временам! Теперь мы знаем их первоисточник.

К. Валишевский пишет, что «Иван пользовался Сильвестром и Адашевым в борьбе с боярством, но сами они предпочитали служить боярам… Заметив это, Иван удалил от себя Сильвестра и Адашева»^[209]. Выше мы, однако, видели, что спор был не о том, надо ли укреплять верховную власть, а о том, какими методами и до какого предела (т. е. надо ли власть монарха хоть чем-то ограничивать). А кроме того, сам же Валишевский видит противоречие в том, что царь сковал цепями рабства производящий класс (мы об этом еще поговорим. – Д. В.), борясь с аристократией. В Европе было не так, но то Европа, добавляет этот автор^[210]. Однако мы видели, что доопричная Московия была страной вполне европейской. Так, может быть, Сильвестр и Адашев поддерживали борьбу царя с боярами до того момента, как увидели, что она не идет на пользу развитию страны, как в Европе, где аристократию окоротили как раз в пользу третьего сословия – купцов, ремесленников, горожан, зажиточных крестьян, нарождавшейся буржуазии, но направлена на «холопизацию» всего и вся, на отбрасывание страны Бог знает куда? Ну а когда увидели начавшуюся «ордынизацию» страны – и подавно поддерживать перестали.

Отметим, впрочем, что по меркам наступившей вскоре Опричнины расправа с Адашевым была сравнительно мягкой, ему дали поместья в Новгороде, отобрав при этом втрое меньшие территориально, но более прибыльные имения под Костромой, и его вдова владела этими поместьями до 1572 г. Сам Адашев, однако, пережитого не перенес и умер «от нервной горячки». Это, кстати, подтверждает правоту К. Валишевского, который считает, что в отравлении первой жены царь их не обвинял (и не мог обвинять, поскольку она заболела уже после их отставки)^[211], иначе – будь у Грозного хоть малейшие подозрения на этот счет – расправа, несомненно, была бы куда круче!

Отметим, что тогда же бывший соратник Адашева и Сильвестра М. Я. Морозов, чтобы спастись самому, оболгал некоего воеводу Шишкина; через два года так же поступит он и с жителями Дерпта – оговорит их, заявив, что они «ссылалися с магистром Ливонским… и хотели Государю… изменити, а магистру служити»^[212].

Покончив с Адашевым и Сильвестром, царь Иван теперь стремился искоренить самую память об «Избранной Раде». Начал же он с искоренения внешних сторон поведения, которые проповедовали Адашев и Сильвестр. На место проповедовавшейся Сильвестром умеренности («унылого постничества» – кстати, таковое тоже вполне в раннебуржуазно-протестантском духе; примерно то же самое проповедовали тогда кальвинисты – скромность, бережливость, усердный труд для приумножения богатства, хотя, конечно, без «перегибов» что у Кальвина, что у Сильвестра с его Домостроем не обходилось) пришли самые необузданные пьянство и разврат. Да тут, кстати, в 1560 г. и Вселенский собор в Константинополе подтвердил царский титул московского государя (впрочем, «малое духовенство» других православных церквей следовать примеру патриархов не спешило)^[213], что дало дополнительные поводы как для новых торжеств, сопровождавшихся буйными пирушками, так и для искоренения «вредного духа»: так, в том, что в человеке еще сохранился «дух Сильвестра и Адашева», упрекали, например, тех, кто не напивался на пирах допьяна.

Между тем Великое княжество Литовское стало противником Москвы: в 1559 г. Ливония заключила союз с Литвой, которая обязалась помогать в войне с Россией в обмен на часть ливонской территории. Два года спустя, в 1560–1561 г., русские окончательно разбили Ливонский орден вместе с помогавшими ему литовцами, овладели (21 августа 1560 г.) г. Феллин (ныне Вильянди в Эстонии) и взяли в плен великого магистра В. Фюрстенберга. Правда, Адашева, под водительством которого эти победы были одержаны, от опалы они не спасли…^[214] После того Ливонской орден совсем прекратил свое существование, разделив свои владения между Швецией (Эстляндия, ныне север Эстонии), Данией (о. Эзель, ныне Сааремаа) и Литвой (остальная часть Ливонии – нынешние Латвия и Южная Эстония). Хотя это обстоятельство не помешало русским в первые годы после того продолжать войну успешно.

Однако начавшееся «закручивание гаек» вызвало «отъезды» бояр и отнюдь не только бояр в Литву. Так, попытался бежать и двоюродный дядя царя Василий Михайлович Глинский. В 1560 г. он получил боярство, но уже в июле 1561 г. по ходатайству Захарьиных подвергся опале: ему выщипали бороду (что само по себе было великое бесчестье) и заставили ходить в черном. Вскоре по «печалованию» (ходатайству о помиловании) митрополита Макария царь простил дядю, но при этом взял с него обязательство «не ссылатися ни человеком, ни грамотой» с польским (может быть, литовским. – Д. В.) королем и выдать всех, кто «учнет с ним думати о литовской посылке и отъезде»^[215].

Затем пошли казни других неугодных бояр («для начала» – тех, кто чем-то не угодил Захарьиным)^[216], порождавшие, в свою очередь, бегство новых и новых бояр в Литву. Со своей стороны, Литва тоже провоцировала эти «отъезды». Так, в 1561 г. литовский воевода Радзивилл обратился к московским воеводам князьям Т. А. Кропоткину, М. Путятину и Г. Трусову с предложением изменить «окрутному и несправедливому государю», который, мол, «и жен и детей ваших и имущество заберет, коли похочет»^[217]. Неизвестно, как указанные воеводы на такое обращение отреагировали, но царь заподозрил, что они поддались на уговоры, и посадил их в тюрьму, правда, два года спустя выпустил. Зато в январе 1563 г. в Невеле, где царь остановился на пару дней по пути на Полоцк, он своими руками казнил (забил палицей) князя И. Шаховского-Ярославского.

Наиболее знаменитый из беглецов, бывший ближайший соратник царя князь А. М. Курбский, как командующий авангардом при успешном походе на Полоцк (январь-февраль 1563 г.) мог рассчитывать на отдых и награду. Однако вместо этого его отправили воеводой в Юрьев, дав меньше месяца на сборы. Между тем Юрьев, как мы помним, был местом ссылки Адашева, что само по себе могло восприниматься Курбским как нехороший намек.

Впрочем, для такого поступка царя по отношению к Курбскому имелись некоторые основания (с точки зрения тирана, конечно). В ходе расправы с родней Адашева царь поверил «доводу» (доносу) о заговоре стародубских воевод (конкретно – И. Ф. Шишкина, вероятно, того самого, о котором говорилось выше), и упоминавшиеся родственники Адашева Туров, Сатин и другие погибли именно в ходе следствия (если его можно так назвать) по этому делу. Сложил голову на плахе и сам Шишкин. Так вот, Курбский, возможно, был назначен воеводой в Юрьев, не получив заслуженного отпуска, именно за то, что заступился за этих несчастных. По крайней мере, сам царь в позднейшей переписке с беглым князем говорил именно об этом – о «наказании за связь с изменниками»^[218].

К тому же Курбский состоял в родстве с двоюродным братом царя Владимиром Андреевичем Старицким (тот был женат на его сестре), дело которого как раз в это время расследовалось; подробнее о нем еще будет сказано ниже, пока же отметим, что первая ссылка Владимира Старицкого (в родовой удел) произошла как раз летом 1563 г.; впрочем, уже осенью царь снял опалу и в знак примирения приехал на отдых не куда-нибудь, а в Старицу;^[219] похоже, что Иван Грозный любил вот так, подобно Сталину 370 лет спустя, играть со своими жертвами в кошки-мышки: придавить – и выпустить. Впрочем, скорее верно то, что до введения Опричнины он, опять-таки как Сталин до 1937 г., еще не мог казнить и миловать кого хотел: приходилось считаться с оппозиционными настроениями.

Непосредственной причиной бегства Курбского послужило предупреждение о грозящей опале^[220]. Впрочем, есть сведения, что и до этого предупреждения Курбский в течение минимум месяца вел переговоры с литовским королем о переходе на его сторону. И что при переходе к литовцам его сразу богато одарили. Но если это и так, то повторим еще раз выдержку из письма Грозного Курбскому – «манифест самодержавия» (тут, как мы видели, явно видна рука иосифлян): безбожные «языцы» (вернее, судя по контексту, их монархи. – Д. В.), мол, «царством своим не владеют, как им повелят работные (подданные. – Д. В.) их, тако и владеют. А российское самодержавство изначально само владеет своим государством, а не боляре и не вельможи». Даже высшая знать у царя, по Грозному, является не «братьями», но «холопами». Засим следует ставшая уже хрестоматийной фраза: «Жаловать своих холопей есьмы вольны, а и казнить вольны же»^[221].

Оставим риторику, разберем суть ответа. «Российское самодержавство изначально само владеет своим государством»; то, что сегодня многие верят, что всегда так было, после многих столетий промывания мозгов можно понять (о «манкуртизации» народа еще будет более подробный разговор в конце книги). Но кому Иван Грозный в 1560-х-то годах очки втирает? Ведь все, кто в эти годы был взрослым человеком и при этом не совсем сошел с ума, в 1563–1564 гг. еще помнили, что считаные годы назад никакого «самодержавства» не было и в помине! Может быть, Иван Васильевич опять предвосхитил «отца лжи» доктора Геббельса – «чем огромнее ложь, тем скорее поверят» и «ложь, тысячу раз повторенная, начинает звучать как правда»?

В принципе внушить людям явную ложь путем частого повторения можно всегда. Пример – хотя бы президентские выборы 1996 г.: за последние примерно лет десять общим местом стало то, что на них на самом деле победил Г. А. Зюганов, хотя ни одного доказательства никто никогда так и не привел. Тем не менее от частого повторения многие уже начали воспринимать это утверждение как нечто само собой разумеющееся. При Иване Грозном телевидения и Интернета не было, однако мастера пиар-технологий имелись во все времена…

Но вернемся к побегам. Сразу отметим, что бежали, как уже сказано, не только (более того – и не столько) бояре, но об этом подробнее чуть ниже. Пока только констатируем, что Россия из «страны, в которую бегут» превратилась после 1560 г. в «страну, из которой бегут». Хронологически совпали с первыми побегами и начавшиеся примерно с 1564 г. неудачи в войне с Литвой, в которую превратилась Ливонская война после того, как в 1561 г. разгромленный Ливонский орден, как мы видели, поддался частично Литве, частично Швеции и Дании.

Впрочем, первые эпизодические неудачи имели место и раньше. Так, уже в августе 1562 г. в крупном сражении под Невелем 15 тысяч русских под командой самого Курбского (до того не знавшего поражений) не смогли победить 4 тыс. литовцев. Курбского если не оправдывает, то как минимум извиняет то обстоятельство, что в ходе битвы он был ранен и потерял возможность руководить боем, однако царь обвинил в неудаче именно его, и похоже на то, что именно с этого момента началась опала князя, хотя на самом деле виноваты были те, кто свернул военную реформу.

Тут можно провести параллель с генералом Власовым, который потерпел поражение на Волхове, расплачиваясь за чужие ошибки. Однако Сталин оказался справедливее Грозного (по крайней мере, в данном случае) и, понимая, что Власов не виноват, не только не собирался его наказывать, но уже заготовил указ о производстве его в генерал-полковники и о назначении на одну из руководящих должностей в Генеральный штаб. Так что зря Андрей Андреевич к немцам перешел!

Но пока, повторим, неудачи носили эпизодический характер. Уже в начале 1563 г. Иван Грозный взял реванш за невельское поражение, одержав победу под Полоцком, взятым им 15 февраля 1563 г. Отметим, что именно здесь началось возвышение будущего видного опричника князя Афанасия Ивановича Вяземского, который, будучи «обозным воеводой» (что-то вроде заместителя по тылу), помогал царю, который лично «разруливал», как бы сейчас сказали, «дорожные пробки»: дело в том, что большое войско с огромным обозом шло по узким лесным дорогам, так что заторы на дорогах возникали часто, и на путь в 150–180 км русская армия потратила две недели^[222].

Заключив с Литвой перемирие (тут же, под Полоцком), Иван Грозный потребовал отдачи ему Ливонии и Северо-восточной Белоруссии вплоть до Западной Двины. После отказа посольства Литвы это сделать война возобновилась^[223], и царь повел наступление на Минск – двумя колоннами, от Полоцка и Смоленска. Однако кончился этот поход поражением русских на р. Улле 26 января (по другим источникам – 15 февраля) 1564 г.^[224] Русское войско под командой воеводы П. И. Шуйского, насчитывавшее примерно 22 тыс. человек, в том числе 8 тыс. татар (отметим тот факт что татар почти 40%, а возможно, как мы далее убедимся, и больше, – он нам еще пригодится при разговорах о провале военной реформы и о влиянии бывшей Золотой Орды на Опричнину), было разбито внезапным нападением врага. Сам Шуйский был сбит с коня, бежал («пешутек»), но был пойман и утоплен («посажен в воду») белорусскими крестьянами^[225]. Мы незнаем, что послужило причиной такого поступка последних (о догадках о том, почему это могло произойти – ниже), однако летом 1564 г. русские потерпели еще одно поражение – под Оршей, хотя и не такое масштабное. А крымский хан, узнав об этом, отказался заключать с Москвой союзный договор (проект которого еще в сентябре 1563 г. привез к нему царский посол Ф. Салтыков)^[226].

Пошли неудачи и на других фронтах. Впрочем, пока они тоже были маломасштабными и сравнительно легко поправимыми. Так, в 1563 г. сибирского хана Едигера, восемью годами ранее, как мы помним, добровольно признавшего зависимость от России, сменил родственник ханов Бухарских Шейбанид Кучум, после чего, как сообщает нам Р. Г. Скрынников, пало русское влияние в Сибири^[227]. Однако мы еще увидим (со слов того же автора), что последнее на самом деле произошло десятью годами позже. А вот русское влияние в Кабарде и Адыгее действительно было утеряно в 1562 г.; правда, в Кабарде в следующем году воевода Г. С. Плещеев его восстановил, а вот в Адыгее окончательно победила прокрымская внешнеполитическая ориентация^[228]. Победила надолго – собственно, только спустя три века, в 1864 г., Западный Кавказ окончательно вошел в состав России. Причем не добровольно, как в 1550-е гг., а после кровопролитной Кавказской войны.

Начало Опричнины

Ответом на побеги и военные неудачи и стала Опричнина, учрежденная в декабре 1564-го – начале января 1565 г. Впрочем, уже непосредственно после поражения на Улле подозреваемые главные виновники (реальные или «назначенные» – не знаю) этой неудачи, князья Репнин и Кашин, были убиты прямо на улице, без суда^[229]. В данном случае эту исключительную на тот момент меру расправы (очень скоро – с учреждением Опричнины – такие убийства станут в Московском царстве нормой…) можно объяснить тем, что в поражении виновен был и сам царь, пославший армию вперед несколькими раздельными колоннами, и чтобы «отмазать» самодержца от вины за поражение, этих бедолаг и казнили поскорее и пострашнее^[230].

А в октябре 1562 г. в письме к Крымскому хану царь называет тех, кто будто бы ссорил его с ханом (мол, «извел я их всех – теперь и дружить можно»): кроме Адашева и боярина Большого Шереметева, в этот список попал и Иван Висковатый, которого, однако, всего лишь отправили в «почетную ссылку» – послом в Данию, а в ноябре 1563 г. вернули в Москву^[231]. Зато поплатился жизнью боярин Ф. Д. Овчина, попрекнувший Федора Басманова (сына Алексея Басманова) тем, что он служит царю «гнусным делом содомским», «а я, происходя из знатного рода, служу Государю на славу и пользу Отечеству».

Басманов пожаловался царю. Тот призвал Овчину к себе и велел ему выпить одним духом большой кубок вина. Боярин не мог осилить и половины, и тогда Грозный сказал: «Вот так-то ты желаешь добра своему Государю! Не захотел пить, ступай же в погреб, там есть разное питье. Там напьешься за мое здоровье». В погребе несчастного уже ждали палачи, которые его задушили^[232]. При этом расправа с М. Репниным (виноватым, помимо поражения под Оршей, и в том, что он отказался надеть шутовскую маску и в ней плясать), Ю. Кашиным и Ф. Овчиной имела место в начале 1564 г., пока престол митрополита (после смерти 31 декабря 1563 г. Макария) был вакантен, без «совета» с высшим духовенством и боярством^[233].

При этом, если говорить о причинах учреждения Опричнины, то нельзя даже сказать, что «чрезвычайная ситуация (по крайней мере, внешнеполитическая) требовала чрезвычайных мер» (это вообще стандартное оправдание для наших «борцов за несвободу» – мол, «время было такое»): даже если не говорить о том, что военные неудачи и боярские измены явно начались после самодержавного поворота царя, положение дел в середине 1560-х гг. отнюдь не было критическим. Военные действия шли с переменным успехом: после победы на Улле литовцы осенью 1564 г. без толку простояли под Полоцком, от которого отошли ввиду приближения войск В. С. Серебряного и К. И. Пронского; столь же неудачны были их действия под Черниговом и Альстом в Ливонии. Более того, в ответ на наступление литовцев русские 6 ноября 1564 г. взяли и сожгли Озерище; в огне погибла значительная часть гарнизона и жителей. А союзник Литвы крымский хан, так и продолжавший с самого 1555 г. войну с Россией (точнее, в феврале 1564 г. он заключил было мирный договор с нашей страной, но уже осенью его нарушил)^[234], пытался взять Рязань, но после нескольких неудачных штурмов вернулся восвояси несолоно хлебавши^[235].

Отметим, что штурм Рязани 2 октября русские отбили под предводительством или как минимум при большой роли уже упоминавшегося Алексея Басманова^[236]. Это – один из немногих опричников, который умел воевать не только со своим народом, а не раз отличался и в боях с врагами. Примерно так же шли военные действия и в 1565 г.: в июне крымчаки потребовали от России ни много ни мало отдать им Казань и Астрахань, однако осада ими Волхова с 7 по 17 октября того же года кончилась неудачей^[237]. Литовцы весной разорили Псковские земли до Острова, но в ответ летом русские под началом все того же В. С. Серебряного разбили их под Смилтеном и подошли к Вендену (ныне Цесис в Латвии) и Вольмару (ныне Валмиера в Эстонии)^[238].

Перипетии учреждения Опричнины хорошо известны, повторим их вкратце, отметив только, что Опричнина началась почти ровно за 370 лет до сталинского Большого Террора. В начале декабря 1564 г. (за 370 лет до убийства Кирова) царь объявил: ему, мол, «сделалось известно», что «многие» не терпят его, не желают, чтобы царствовал он и его наследники, злоумышляют на его жизнь, посему он намерен отказаться от престола и передать правление «всей земле». Говорят, что при этих словах царь положил на землю царские регалии. 3 декабря он выехал из Москвы через Троицу в Александрову слободу (ныне г. Александров Владимирской области). При этом всем находившимся в Москве дворянам и детям боярским приказано было сопровождать его в качестве стражи. Отправились с монархом и его любимцы – тот же Алексей Басманов, М. Салтыков, А. Вяземский и другие^[239]. Царь положил опалу в том числе и на казначея Фуникова, а из Москвы забрал и деньги, и драгоценности, что грозило расстроить работу всего государственного аппарата^[240].

А уже 3 января 1565 г. от царя пришла грамота митрополиту о том, что монарх «гнев свой положил на… все духовенство, бояр, окольничих, дворецкого, казначея, конюшего, дьяков, детей боярских, приказных людей…» Далее следовали обвинения в злоупотреблениях начиная с малолетства Ивана Васильевича, в том, что перечисленные лица, а также бояре и воеводы «собирают богатства, а о государстве не радеют», притесняют «христиан», убегают от службы, а когда царь хочет их наказать, то духовные заступаются за виноватых. Духовные, мол, заодно с боярами и дворянами (обратим внимание: во «враги» записываются уже не только князья и бояре, но и дворяне) и приказными людьми (уже и «приказная бюрократия» – враги; кто же тогда друзья?!), покрывают их перед государем. Поэтому государь «не хочет более терпеть их изменных дел и поехал поселиться туда, где его Господь Бог наставит»^[241]. Эволюция взглядов Ивана Грозного за 1560–1565 гг. чем-то напоминает эволюцию взглядов Ленина от «за нами громадное большинство народа» (осень 1917 г.) до «нас поддерживает только меньшинство сознательных рабочих, а остальные симпатизируют меньшевикам и анархистам» (начало 1921 г.). Правда, царь пока еще не «опалился» на третье сословие (в послании специально оговаривается, что «гостям, купцам и всему московскому народу» волноваться нечего, что «на них от царя нет ни гнева, ни опалы»), но, как мы скоро убедимся, недолго осталось…

Население Москвы охватил ужас, который едва ли уменьшился от упомянутой оговорки. Еще бы, по понятиям того времени то, что монарх бросил свой народ, тем более в военное время, было катастрофой. И отнюдь не только в России. Французы или испанцы XVI в., думается, пришли бы от подобного решения монарха в не меньший ужас. Вот только ни Карл IX Французский (правил в 1560–1574 гг.), ни даже Филипп II Испанский (об этом тиране впереди еще будет разговор) почему-то своих подданных так не шантажировали и третье сословие «изменным» двум первым не противопоставляли. Я не оговорился – это именно шантаж: или давайте мне ничем не ограниченные полномочия (вопреки статье 98 никем не отменявшегося Судебника 1550 г., кстати), или – «кошка бросила котят, пусть гуляют, как хотят». Плюс материальное давление в виде вывоза денег и драгоценностей…

Как принято считать, кончилось тем, что народ возопил: мол, не отдавай нас, отец родной, «волкам» на расхищение, избавь нас от рук «сильных людей», укажи только государевых изменников, а мы сами их истребим и т. д.^[242] Отметим, что Р. Г. Скрынников считает чрезмерным преувеличением летописца верноподданническое единодушие москвичей, которые-де вызвались «сами истребить государевых изменников». Народу, резюмирует он, не за что было благодарить самодержца, его царствование ознаменовалось бесконечными войнами и резким ростом податей^[243]. Позволю себе, однако, не согласиться, тем более что в другом месте тот же автор говорит, что царь «пользовался популярностью в народе, поведение столичного населения в дни отречения царя перед Опричниной не оставляет сомнений в этом»^[244]: ужасы опричного террора и для основной массы бояр были еще впереди, а для простого народа тем более. Основные внешнеполитические неудачи тоже были делом будущего, пока же они только начинались и, конечно, еще не могли затмить предыдущие блестящие победы, от взятия Казани до взятия Полоцка. На тот момент Иван Грозный в глазах очень многих еще сохранял образ «либерального» реформатора и успешного правителя. Эффективного менеджера, как сказали бы сейчас.

Этого не отменяют и цитированные выше слова царских приспешников об Адашеве и Сильвестре – мол, народ их любит и может нас камнями побить. Тут имелся в виду потенциальный гнев народа против «плохих бояр», а не против царя. По тем временам – опять-таки отнюдь не специфика России, на Западе тоже так было.

Итак, перипетии возникновения Опричнины хорошо известны. Менее известно, что никто толком не мог понять, зачем Опричнина была нужна царю. Так, немцы-опричники Таубе и Крузе писали, что он просто «хотел удовлетворить своей ядовитой тиранской наклонности»^[245]. Вот и Н. И. Костомаров дает объяснение в том же духе: «Напрасно старались бы мы объяснить его злодеяния какими-нибудь руководящими целями и желанием ограничить произвол высшего сословия, напрасно пытались бы мы создать из него образ демократического государя. С одной стороны, люди высшего сословия отнюдь не стояли в Московском государстве к низшим слоям общества так враждебно, чтобы нужно было из-за народных интересов начать против них истребительный поход… С другой стороны, свирепость Ивана Васильевича постигала не одно высшее сословие, но и народные массы (причем, как мы далее увидим, в масштабах куда более значительных. – Д. В.)»^[246].

Однако объяснения в духе Таубе и Крузе в политике, как правило, не работают. Что же касается объяснения Костомарова, то позволю себе напомнить: цели могут быть и совсем иные, чем упомянутые им, – например, не обязательно «ограничить произвол высшего сословия» или ограничить только затем, чтобы заменить один произвол другим, еще худшим, и быть «недемократическим» государем. Тот факт, что оборона от внешних врагов и защита пограничных укреплений поручались Земщине, а не Опричнине (подтверждаемый тем, что все пограничные области остались в Земщине. – Д. В.), но зато в Опричнину перешли самые богатые земли, например, экономически более развитые и к тому же дававшие пошлины от английской торговли северные районы («бездонная денежная бочка», по выражению Дм. Володихина), а также самые плодородные земли Центра^[247], достаточно ясно подтверждает: Опричнина создавалась для войны со своим народом!

Из кого набиралась опричная гвардия?

Итак, Иван Васильевич «демократическим» государем и не стал в плане опоры на массу дворянства, не говоря уже о народе, каковой опоры у «опричного» начала, вопреки расхожему мнению, не было. Р. Г. Скрынников пишет, что царь отказался от ориентации на дворянское сословие в целом («воинников» Ивана Пересветова) и решил собрать особый охранный корпус из относительно небольшого числа дворян. Его члены пользовались всевозможными привилегиями в ущерб остальному служилому сословию^[248]. Большая же часть мелких помещиков осталась в Земщине и терпела различные злоупотребления наравне с прочими земскими^[249]. Таубе и Крузе сообщают, что дети боярские, выводимые из Опричнины в Земщину, не могли взять с собой даже движимое имущество, не говоря уже о том, что теряли свои имения, тогда как опричники свои владения в земских уделах сохраняли^[250]. Таким образом, резюмирует Скрынников, пожелания Пересветова относительно царской щедрости к «воинникам» получили уродливое воплощение в опричных привилегиях^[251].

С учетом всего сказанного становится понятнее сам принцип формирования Опричнины. Для организации новой «опричной гвардии» из многих городов и уездов было собрано 12 000 дворян, которых тщательно проверяла особая комиссия. Критерии отбора, к сожалению, до нас не дошли, зато известно, что отбор прошли всего 570 человек, т. е. 4,75%. Это притом что всего опричников была тысяча человек (в дальнейшем их число возросло до 6000)^[252]. Но о том, кто были остальные 430, мы еще скажем чуть ниже, а пока отметим, что отбор 570 человек из 12 000 – это не самое удивительное; самое страшное и непонятное – участь остальных 95,25%: «Другие… были изгнаны страшным и безжалостным образом из унаследованных от отцов имений, и так, что они не могли взять с собою даже движимое имущество и вообще ничего из своих имений… и они должны были идти пешком… зимой среди глубокого снега… если кто-либо из горожан в городах или крестьян в селах давал приют… хотя бы на один час, то его казнили без всякой пощады. Мертвый не должен был погребаться на его земле, но сделаться добычей птиц, собак или диких зверей», – свидетельствуют те же Таубе и Крузе)^[253].

Кстати, странно выглядит в свете этого утверждение Р. Г. Скрынникова о том, что Иван Грозный добился обязательной военной службы дворян не путем насилия (как, мол, принято в азиатских странах), а путем своего рода общественного договора: обеспечить имениями в обмен за службу^[254]. Нечто подобное, скорее, стало при первых Романовых (об этом в конце книги), но не при Грозном, когда никто не имел никаких прав – сословных, имущественных или каких-либо других, когда ни жизнь, ни собственность служилому человеку (как, впрочем, и никому, включая, как мы далее увидим, и опричников) гарантирована не была.

Но вернемся к отбору кандидатов в Опричнину. Даже при Сталине тех, кто не прошел отбор в училища НКВД, все же не репрессировали за одно это. Так что зря Иосиф Виссарионович Ивана Васильевича «хлюпиком» обзывал. Вообще, похоже на то, что из трех «великих душегубов» русской истории (третий – Петр I) Сталин был, как ни дико это звучит, самым гуманным. Но эту проблему мы еще обсудим, когда речь дойдет до количественного анализа жертв Опричнины.

А пока, отметив еще, что Опричный двор насчитывал 100–200 человек, а потом вырос до ЗОО^[255] (столько же насчитывало и пресловутое «опричное монашеское братство»^[256]; логично предположить, что именно Опричный двор в него и входил), вернемся к первым после введения Опричнины репрессиям. Новые казни не заставили себя ждать. Так, 7 февраля 1565 г. был казнен покоритель Казани, которого Иван Грозный считал самым опасным соперником в борьбе за власть (намного опаснее Владимира Старицкого), – Александр Горбатый Шуйский вместе с сыном Петром. Иван Грозный не хотел, как он заявил, возвращаться в Москву, пока этот «главный изменник» жив, сделал он это только 15 февраля с тем условием, что теперь вольно ему класть опалы на «изменников» и на «пособников», казнить, отбирать имущество, и чтобы при этом духовные не смели надоедать ему просьбами о помиловании опальных. По Таубе и Крузе, Горбатого обвинили в попытке узурпации трона; Р. Г. Скрынников констатирует, что при выборной монархии он действительно имел бы большие шансы на корону^[257].

Само собой напрашивается сравнение этого условия – класть опалы на «изменников» и «пособников», казнить, отбирать имущество и т. д. «по своей воле» – с известным постановлением от 1 декабря 1934 г. об ускоренном судопроизводстве над «врагами народа» без права обжалования приговора и с приведением его в исполнение в 24 часа. Помимо всего прочего, теперь царь занялся исправлением летописей прямо в духе романа Дж. Оруэлла «1984» («упомянуты нелица, переписать сквозь») с вычеркиванием имен опальных. Р. Г. Скрынников считает, что это делалось именно потому, что никаких реальных доказательств вины казненных не было^[258], хотя я не думаю, что это была единственная причина. В конце концов, в виде доказательства могли ведь и вынудить признаться под пыткой. Или, как уже говорилось, царь просто не мог до определенного момента переступить какую-то грань, как Сталин примерно до весны 1937 года?

Вернемся к лишенным всего дворянам и детям боярским – несостоявшимся опричникам. Кроме них, уже летом 1565 г. знатнейшие русские князья – Оболенские, Суздальские, Ярославские, Ростовские, Стародубские и т. д. – были вместе с семьями отправлены в ссылку на Волгу (Казань, Свияжск, Чебоксары). При этом они значительно проиграли материально: так, сосланные в Заволжье князья Куракины и Андрей Катырев-Ростовский при поместном окладе в 1000 четвертей получили (под Казанью) 120–130 четвертей, другие – еще меньше, например, 12 князей Гагариных получили одно крошечное поместье на всех. Для сравнения: в Центральной России помещикам жаловали за службу, в зависимости от звания и заслуг, от 100 до 350 четвертей^[259].

Конфисковали у ссыльных в старых владениях, во всяком случае, в разы, а то и на порядок больше – например, у князя Д. Ю. Меньшого Сицкого отняли 4800 четвертей^[260]. Через несколько лет (точнее, после 1 мая 1566 г.) царь «простил» их и разрешил вернуться, однако большая часть высланных к тому времени уже погибла, и воспользоваться царской «милостью» смогли немногие^[261]. Кстати, сколько таких было всего? Ссыльных насчитывалось минимум 600–700 человек (с женами и детьми)^[262], а сколько было амнистировано? Мы не знаем, но подозреваем, что немного, иначе об этом было бы широко объявлено официально, а нынешние апологеты Грозного не замедлили бы привести это как пример великодушия.

К тому же надо иметь в виду, что ссыльных отправляли на новое местожительство в спешке, часто с применением насилия, не давая вывезти имущество. Чуть ли не как при Сталине (от 30 минут до 12 часов на сборы). В итоге после «прощения» бедолаги часто отдавали свои имения в монастыри ввиду плохого их состояния. Плюс продолжала играть роль неуверенность в будущем: мы наладим дела, а вдруг имения снова отберут?^[263]

А теперь – главный вопрос: зачем все это делалось? На него можно ответить, поставив другой вопрос: кто получал земли как не прошедших отбор в Опричнину дворян, так и репрессированных князей?

Начнем с того, что провозглашенная при введении Опричнины опала всему служилому классу позволяет говорить о том, что царь задумал полную или почти полную смену боярства и дворянства, – примерно так же, как Сталин задумал свой Большой Террор как смену «ленинской гвардии» своими выдвиженцами – номенклатурой. Кем же заменяли старое боярство и дворянство?

Так вот, на землях изгнанных селились опричники. И вот тут начинается самое интересное. Выше я писал о возможном влиянии выходцев из бывшей Золотой Орды на исход политической борьбы в Московской Руси в 1560-х гг. Так вот, национальный состав опричников был, судя по всему, совсем не такой или как минимум не совсем такой, как мы привыкли думать.

Вот для примера писцовая книга Коломенского уезда за 1575 год. Из 300 дворян – два грека, 5 «новокрещенов» (национальность их непонятна), 6 литовцев и немцев, 105 (!) служилых татар и три «вдовы татарки»^[264]. Татар, таким образом, более трети. Но это – 1575 год, через десять лет после начала Опричнины. Как мы далее увидим, национальный состав последней к тому времени станет куда более разнообразным, чем при начале ее. А как обстояли дела в середине 1560-х гг.? Есть основания думать, что выходцев из Орды было значительно больше.

Так, В. Куковенко приводит список помещиков, получивших уделы в Бежецкой и Вотской пятинах в 1565–1566 гг. (109 имен), среди которых подавляюще преобладают мусульманские фамилии и имена, а русские имена указывают лишь на православное вероисповедание. И ни про одного нельзя сказать с уверенностью, что он русский! Интересно, что эти поместья «запустели» в 1571–1572 гг., но к этому вопросу мы еще вернемся.

А пока среди многих свидетельств авторов русских и иностранных о злодеяниях опричников обратим внимание на слова англичанина Джерома Горсея, которого цитирует Куковенко: «Своему народу (выделено мною. – Д. В.) он противопоставлял отъявленных негодяев»^[265]. Примерно то же в своем «Временнике» сообщает Иван Тимофеев: «а вместо/перебитых опричниками вельмож/… возлюбил (Иван Грозный. – Д. В.) приезжающих к нему из окрестных стран (выделено мною. – Д. В.), осыпав их большими милостями»^[266].

Собственно, вся статья В. Куковенко – статистический анализ состава опричников с констатацией факта преобладания тюркского этнического элемента. Кстати, созданная Грозным привилегированная личная гвардия, «опричная тысяча» из детей боярских^[267], подозрительно напоминает тысячу личной охраны великих каганов-Чингизидов, рядовой которой по статусу был выше армейского тысячника; есть основания думать, что именно от Чингисхана Иван Грозный это охранное подразделение и заимствовал^[268]. К тому же, как считает И. де Мадариага, Грозный больше доверял татарам, чем своим боярам – Рюриковичам и Гедиминовичам, так как первые, в отличие от вторых, не могли претендовать на московский престол^[269]. То есть это он так считал, и тут он ошибался, но об этом ниже.

Сразу оговариваюсь: в отличие от Куковенко, который, по-видимому, является русским националистом и представляет Опричнину как подавление русских инородцами, я, придерживаясь евразийского подхода, ставлю на первое место социальный аспект. Но об том – в следующей главе, а пока – немного статистики.

Не говоря уже о массовом выходе кипчаков на территорию домонгольской (со времен Владимира Мономаха) Руси, переселение ордынцев на Русь началось еще с 1312 г., после объявления ислама государственной религией Орды, когда его осуществила та часть подданных хана, которая не хотела переходить в ислам^[270]. Следующий этап имел место в правление Василия II Темного (1425–1462 гг.), причем тогда общественное мнение возмущалось князем, который «татар привел еси в кормление»^[271].

В еще больших количествах переселение имело место при Иване III: «При великом князе Иване Васильевиче… служили царевичи: царевич Даньяр, царевич Салтанай, царевич Зденай, царевич Енай, царевич Шиговлей, царевич Петр, царевич Василей… При великом князе Василии Ивановиче (Василий III, сын Ивана III и отец Ивана Грозного, правил в 1505–1533 гг.) служили: царевич Шиг-Алей Казанский, царь Магмет-Аминь казанский».

После покорения Казани и Астрахани поток этот резко увеличился. Н. Пронина говорит о том, что царь сразу получил себе в войско 30 тысяч бойцов-татар^[272]. Не знаю, так ли это, но летопись перечисляет множество имен, как тюркских, так и русских, причем последние опять-таки говорят лишь о том, что переселенцы приняли православие. Так, последний казанский хан Едигер-Махмет уже в 1553 г. принял православие и стал Симеоном (не путать с Симеоном Бекбулатовичем, о котором речь впереди)^[273]. В. Куковенко, как мы уже видели, много говорит о том, что царь поддавался чужому влиянию; о том же пишет и Р. Г. Скрынников^[274]. Так почему же он не мог поддаться и влиянию ордынских (или «проордынских» – те же иосифляне, как мы видели, вполне могли быть таковыми) «советников»?

Но продолжим о переселениях. Царями и царевичами дело не ограничивалось – за ними последовали многие мурзы, уланы, беки и менее знатные люди из их окружения. Происходившие от этих переселенцев фамилии, имеющие тюркские корни, со временем стали восприниматься как русские: Курбатовы, Басмановы, Ахматовы, Щелкановы (не потомки ли того Чолхана – «Щелкана», которого в 1327 г. убили тверичи. – Д. В.), Уваровы, Урусовы, Есиповы и т. д.

А теперь вот о чем. Общепринятым считается мнение о татарском происхождении, например, Бориса Годунова. Однако Р. Г. Скрынников считает, что сказание о предке Годуновых – мурзе Чете «полно исторических нецелесообразностей и не заслуживает ни малейшего доверия», а далее доказывает, что предки Годуновых татарами не были – коренные костромичи, они издавна служили боярам при Московском дворе^[275]. Почему же тогда легенда об их татарском происхождении так укоренилась?

Может быть, потому как в XVIII столетии, в период преклонения перед Западом, среди русских дворян считалось «престижным» выводить свои родословные из Западной Европы (например, Бестужевы считали своим предком англичанина Беста, Тютчевы – итальянца Дудже, Суворовы – шведа Сувора), так и двумя веками ранее столь же престижно было выдумывать себе родословные «ордынские»?

Вот и И. де Мадариага пишет, что в XVI столетии многие русские княжеские фамилии гордились своим происхождением от монгольских «царевичей» и других знатных ордынских персон. При этом царевичи, ведшие свой род от Чингисхана, превосходили своей знатностью других московских князей и вплоть до угасания династии Рюриковичей считались по знатности следующими за ними непосредственно^[276]; кстати, это не вяжется с утверждением того же автора о том, что царь не боялся претензий представителей ордынской знати на престол.

Если власть благоволила золотоордынцам, как после Петра – западноевропейцам, удивительно ли, что многие приписывали себе и несуществующее золотоордынское происхождение?

Многие из переселенцев (более ранних, не при Грозном) были поселены под Нижним Новгородом и Рязанью, где они владели городами Романовом и Касимовом, где имелось целое татарское «царство» (интересно, что с 1485 по 1533 г. Россия несколько раз посылала касимовскому «царю» дань!)^[277], другие были расселены по центральным уездам страны, оставив после себя топонимы Татарка, Татариново, Мурзино, Ханское, Бегишево и т. д. После завоевания Россией Астрахани и выхода на Каспийское море на Русь стали переселяться ногаи.

За ногаями последовала еще одна волна переселений – северокавказская. Так, уже в ноябре 1552 г. «черкасские государи князи» – князь Маашук, князь Иван Елбобзуков и Танашук просили, чтобы царь «вступился за них, а их с землями взял себе в холопи и освободил от крымского хана». Однако «кавказская» волна переселенцев, во-первых, была сравнительно невелика, а во-вторых, как мы увидим, тесно связана с той же Ордой.

Переселения продолжались и в дальнейшем, так что в 1557 г. англичане, присутствовавшие на царском пиру, отметили, что за третьим столом сидели черкесские князья – очень большой почет, если учесть, что за первым столом сидел сам царь с детьми и казанскими царями (выделено мною. – Д. В.), а за вторым – митрополит со свитой. Но больше всего было все же ордынцев – их на том пиру, в других залах, насчитывалось 2000^[278].

В 1563 и 1564 гг. московское правительство интенсивно сносилось с ногаями, прося у них именем царя людей «для своих царских нужд». Так, в 1563 г., т. е. до бегства Курбского, к московскому двору прибыло около 2000 ногаев, тогда как после бегства Курбского лишь в сентябре 1564 г. – 1582, а в ноябре – 1383. Доходило до того, что, например, из астраханских тюрем были выпущены люди хана Уруса, схваченные при разбоях в русских землях^[279].

С началом Ливонской войны ордынцы изрядно потеснили русских бояр в высшем командном составе российской армии. Вот перечень военачальников: «В большом полку Шиг-Алей, да бояре князь Михаил Васильевич Глинской да Данило Романович, да черкасские князи Сибок с братьею, да в передовом полку царевич Тахтамыш, да бояре Иван Васильевич Шереметев Большой, да Алексей Данилович Басманов… да Данило Адашев, а с ним казанские люди и с Свияги и из Чебоксар;… а в правой руке царевич Каибула… и городецкие люди, сеит и князи и мурзы».

Армия вторжения в Ливонию уже в 1558 г. в значительной мере состояла из ордынцев, например, в январе 1559 г. русская армия во главе с новым татарским командующим Тохтамышем продвинулась до Курляндии^[280]. И именно на совести золотоордынцев в большинстве своем были такие акты вандализма, как изнасилованные до смерти женщины, младенцы, вырванные из чрева матерей, расстрелы привязанных к дереву пленников, не говоря уже о сожженных домах и уничтоженных урожаях и нарушении условий сдачи ливонских городов. Русские воеводы Глинский (родственник царя по матери) и Захарьин (брат царицы) как могли сдерживали этот «беспредел». Вероятно, воеводам, не являвшимся царскими родственниками, сдержать его было не под силу. Впрочем, под Феллином (ныне Вильянди в Эстонии) остатки армии Ливонского ордена 2 августа 1560 г. разбил все же Курбский^[281].

А вот поход на Полоцк 1563 г.: «Со царем же и великим князем в полку царь Александр Сафа-Киреевич… Да в большом полку князь Семен княже Дмитриев сын Палацсково, а с ним сеит и князи и мурзы и казаки Городецкие и царев Шигалеев двор и Темниковские князи и мурзы и казаки. В правой руке князь Симеон Касаевич

Казанский… В передовом полку царевич Тахтамыш (тот самый. – Д. В.) да царевич Бекбулат, да царевы и великого князя бояре и воеводы… В левой руке царевич Каибула да царевы и великого князя бояре и воеводы… Да в левой же руке князи и мурзы и казаки кадомские. В сторожевом полку царевич Ибак…»^[282] Список далеко не полный, чтобы не утомлять читателя. Отметим только, что, кроме царского двоюродного брата князя Владимира Старицкого, персонально отмечены лишь татарские «царевичи», из них два крещеных – Александр и Симеон (ну, еще какой-то Семен Дмитриевич Палацкий, явно не татарин. – Д. В.)^[283] В. Куковенко делает вывод, что по мере первоначальных успехов русского (с учетом всего сказанного о 1550—1560-х гг. – правомерно поставить вопрос: русского ли. – Д. В.) оружия в Ливонской войне положение татарских «царей» и «царевичей» при дворе продолжало упрочиваться.

После поражения русских в 1564 г. на р. Улле воеводу Шереметева, как уже сказано, убили белорусские крестьяне, и это тоже явно вызвано было жестокостями опричного войска. О том, что делалось в Белоруссии, косвенно можно судить по событиям в Прибалтике. Так, «Псковский летописец» свидетельствует, что немцев «выведоша из Юрьева (депортировали. – Д. В.), а не ведаем за што, Бог весть, изменив прямое слово, што воеводы дали им» (орфография оригинала. – Д. В.)^[284]. Несколько позже подобное поведение приведет к тому, что крестьянское население Прибалтики, «терпевшее утеснения от немецких баронов, прежде расположено было признать власть Москвы, но свирепость, с которой по приказу царя русские (русские ли. – Д. В.) обращались вообще с жителями Ливонии без различия их происхождения, до того раздражила чухон, что они составили большое ополчение и отличались против русских бесчеловечной жестокостью»^[285].

Но кто это творил – золотоордынцы? Р. Г. Скрынников говорит о том, что, если все войско Грозного насчитывало 31,5 тыс. чел., вместе с вооруженными холопами – 50–60 тыс., то служилых татар в нем было всего 6 тысяч^[286]. Но, во-первых, напомню слова В. Куковенко о переселенцах из Орды на Русь: «летопись перечисляет множество имен, как тюркских, таки русских, причем последние говорят лишь о том, что переселенцы приняли православие». Если в 1555 г. после двух лет тюрьмы в Новгороде 60 татарских пленников из Казани частично крестились, частично были пометаны в воду^[287], то в дальнейшем крещение перестало навязываться.

Во-вторых, как мы видели, в войске, разбитом на Улле, татары составляли более трети – 8 тыс. из 22; но это официально, а сколько было крещеных выходцев из Орды среди остальных 14 тысяч? То, что я писал о возможных причинах того, почему белорусские крестьяне убили русского воеводу Шуйского, приводя в пример Прибалтику, нуждается все-таки в уточнении: Прибалтика – страна нам все же цивилизационно чуждая. Далее, известно, что при взятии Полоцка монахов-бернардинцев изрубили именно выходцы из Орды. Разорили костелы и перетопили всех евреев в Западной Двине, вероятно, тоже они^[288]. Вообще, все «литовские люди» (кроме 500 поляков, которых царь отпустил) были «выведены» в Россию^[289].

Однако и католики-бернардинцы – тоже «чужие». А уж евреев в те времена только ленивый не бил и не грабил! Но чтобы наших родных белорусов довести до такого же враждебного отношения, надо очень постараться! Тем более что еще совсем недавно, при взятии Полоцка, именно местная «пятая колонна» оказала немалую поддержку русским войскам – например, перебежчики выдали секретные продовольственные склады в лесу^[290].

Так вот, не бесчинства ли ордынцев вызвали подобную резкую перемену отношения к русским?

Кроме того, говоря о численности боевых частей и о доле в них ордынцев, вспомним, что ведь и Чингизиды сначала гнали в бой войска вассалов, а уж потом шли и сами татаро-монголы; последние составляли также нечто вроде «заградотрядов»…

Впрочем, известно, что по мере расширения масштабов завоеваний Чингизидов их армии постепенно превращались в интернациональные. В. Чивилихин в романе «Память» прямо говорит о том, что не было нашествий собственно монголов и татар, а были нашествия интернациональных банд грабителей и террористов. Л. Н. Гумилев – оппонент Чивилихина и апологет завоеваний Чингизидов, но и он признает, что, например, в армии Хубилая в Китае в 1259–1260 гг. «монголы… составляли абсолютное меньшинство… Кого только там не было! Чжурчжэни и северные китайцы, онгуты… и тангуты, бирманцы, тибетцы… и аннамиты (вьетнамцы. – Д. В.), приведенные с юга Урянхадаем, кипчаки и ясы, тюрки из Средней Азии и русские, навербованные баскаками»^[291].

Так, может быть, и «Опричная Орда» три века спустя тоже постепенно из чисто золотоордынской трансформировалась в интернациональный сброд, укомплектованный и тюрками, и русскими, и кавказцами, и немцами, и еще Бог знает кем? Например, Дж. Горсей говорит, что в начале 1570-х гг. в распоряжении царя была «огромная армия из поляков, шведов и собственных подданных»^[292]. О выведенных в Россию литовцах мы уже говорили, о шведах еще скажем. И «кошмарили» они тоже всех без разбора – и русских, и поляков-литовцев, и белорусов, и немцев, и шведов, и «чухонцев», и кавказцев, как мы далее увидим – и татар, и прочих тюрков.

Тут необходимо сказать несколько слов о кавказцах и их роли. Хорошо известно, что через год после смерти первой жены Иван Грозный женился вторично, сделав своей избранницей черкесскую княжну Кученей (в крещении – Марию) Темрюковну. Менее известно о связях этого черкесского княжеского дома с бывшими золотоордынцами.

Так вот, еще одна дочь Темрюка Алтынчач была женой казанского царевича Бекбулата, который и возглавил посольство-сватовство к Темрюку. Бекбулат же приходился родным братом Шиг-Али, бывшему казанскому хану – ставленнику Москвы (после свержения которого Россия в 1552 г. Казань и завоевала), а позднее касимовскому царю и главнокомандующему русской армии. Кроме того, Шиг-Али и Бекбулат состояли в близком родстве с последним казанским ханом Едигером (с 1553 г. – Симеоном), жившим после покорения в 1552 г. Казани в Москве.

Можно еще добавить и то, что еще две дочери Темрюка были замужем за ногайскими князьями Тинехматом и Казыем, и кое-что еще, однако, на наш взгляд, и этого достаточно, чтобы понять: ордынские кланы, соединив усилия, сумели женить царя на своей кандидатке, которая «на всякий случай» была выбрана не прямо из Орды, а из тесно связанного с последней кавказского рода. Возможно, что и отравление царицы Анастасии, и опала Сильвестра и Адашева (на которых попутно и гибель царицы свалили) явились началом этой огромной интриги.

Вторая свадьба царя состоялась 21 августа 1561 г. Помимо всего прочего, во время свадебных торжеств произошла «зачистка» города от «посторонних элементов»: москвичам, не имевшим приглашения на свадьбу, и тем более жившим в Москве иностранцам было запрещено покидать свои дома^[293]. Вероятно, для Московской Руси это было необычным явлением, иначе англичанин вряд ли стал бы специально об этом упоминать. В дальнейшем москвичам было запрещено общаться с иностранцами^[294].

Сразу после свадьбы брат новой царицы Салтан-кул (в крещении – Михаил) был назначен окольничим и главным воеводой в Большом полку и сразу попал в число «великих бояр», которых было около десятка на всю страну, став выше многих Рюриковичей и Гедиминовичей. Другие родственники Марии Темрюковны получили чины, жен из знатнейших русских родов, в том числе из родственников первой жены царя. В то же время многие другие родственники Анастасии Романовны подверглись опале. При этом позиции ордынцев настолько усилились, что многие боярские роды почли за честь породниться с новым царским окружением^[295]. Или, как Годуновы, выдумывать себе «ордынские» родословные…

Помимо всего прочего, Мария Темрюковна сама поощряла развратный образ жизни царя – именно тогда царь, если верить Дж. Горсею, хвалился, что «растлил тысячу дев и тысячи его детей лишены им жизни», но при этом и сама чуть не каждый день меняла любовников. Поощряла она и репрессии – есть даже точка зрения (скорее всего, преувеличенная), что в значительной мере ей обязана своим возникновением Опричнина как таковая^[296].

От Мономаха к Чингисхану

Виновато евразийство?

И все же – почему такие последствия переселения на Русь степняков? Этот вопрос заслуживает самого серьезного анализа в аспекте отношений Руси и Степи как таковых.

Большинство исследователей придерживается классической точки зрения об «извечной враждебности Руси и Степи». Вот, например, и Р. Пайпс пишет об этом^[297]. При этом он полностью игнорирует тот факт, что на рубеже XI–XII вв. (точнее, с 1093 по 1116 г.) Русь провела успешную войну с кипчаками, и геополитическим итогом этой войны стало то, что в первой четверти XII в. Владимир Мономах создал русско-кипчакское полицентрическое государство. Победив кипчаков (половцев) в длительной войне, он, однако, не стал их завоевывать, порабощать и унижать, а предложил отношения партнерства и симбиоза (предварительно убив, правда, нескольких самых одиозных ханов).

На территории Руси и кипчакской степи возникло единое образование – русско-кипчакское полицентрическое государство, и теперь кипчаки приходили на Русь только как союзники тех или иных русских князей в борьбе с другими князьями, равно как русские князья ходили походами в Степь исключительно как союзники одних ханов против других^[298]. В период с 1116 по 1236 г. имело место всего пять походов русских князей на половцев и пять обратных случаев (т. е. едва ли больше, чем столкновений между самими русскими князьями или половецкими ханами), причем не исключено, что и эти походы были частью междоусобиц – например, кипчаки пошли на одного князя или, наоборот, русичи на одного хана по просьбе другого; зато зафиксировано целых 16 случаев участия половцев в междукняжеских войнах на Руси (надо думать, имело место и сопоставимое количество обратных вмешательств. – Д. В.)^[299].

Здесь надо отвлечься и несколько слов сказать о евразийстве. Зародившаяся в 1920-х гг. в среде русских эмигрантов и развитая в конце XX в. Л. Н. Гумилевым теория (и выросшая из нее идеология) «евразийства» являлась весьма антизападной, антилиберальной и тоталитарной. Так, «евразиец № 1» Н. С. Трубецкой говорил о «евразийской партии» как о «государственно-идеологическом союзе, не делящемся властью с другими партиями и даже не допускающем существования других партий»^[300]. Евразиец Л. П. Карсавин выступал и против разделения властей – опять же подобно большевикам, которых он за это хвалил; говоря об идеологической монополии, он добавлял, что «кто против единой идеологии, тот против сильного государства, поскольку у многопартийного государства не может быть единого идеологического пути, так как его путь – путь компромиссов, и потому эволюция демократии – тирания или бессилие; дальше он, правда, «уточнял», что многопартийная демократия плоха не «вообще», а для России, где «истинная многопартийность невозможна: не она (единая идеология. – Д. В.) уничтожает партии, а невозможность партий вызывает ее к жизни»^[301]. Эта точка зрения, в свою очередь, привела Карсавина к повторению гнусного мифа о принципиальном вреде свободы и полезности несвободы для нашей страны, с разбора которого я начал свою книгу: «Эта страна может существовать только в условиях сильной и жесткой власти»^[302]. Правда, не все евразийцы были согласны с государственной монополией, по крайней мере в вопросах экономики – так, П. Н. Савицкий писал, что «там, где требуется только сохранение, нужен хозяин-общество, там же, где необходимо творчество и развитие – хозяин-личность»^[303].

Однако и противники евразийства не желали видеть в нем ничего, кроме пропаганды нового Чингисхана и «свирепой диктатуры со сгибанием всех инакомыслящих в бараний рог»^[304]. Не желали они видеть, что были и есть и другие евразийцы, которые утверждали и утверждают, что признание евразийской сущности России не противоречит ее интеграции в Европу и восприятию европейских ценностей. Например, этой точки зрения придерживался П. М. Бицилли^[305]. Ф. А. Степун, будучи евразийцем, полагал, что Россия-Евразия – скорее Европа, поскольку «православие не настолько отличается от католичества, чтобы оторвать их друг от друга»^[306]. Г. П. Флоровский говорил, что Россия все же ближе к неправославной Европе, чем к совсем не христианской Азии^[307]. Г. В. Вернадский, будучи евразийцем в геополитической и культурной областях, по политическим симпатиям был ближе к кадетам^[308] и, признавая, что «монгольское иго способствовало отрыву России от Европы», добавлял: «Большой вопрос, насколько глубок был этот отрыв».^[309] Имеются сторонники подобной точки зрения и среди нынешних евразийцев – например, Р. Я. Евзеров^[310].

При этом в евразийстве есть положение, которое я считаю абсолютно правильным. Имеется в виду представление о России как об органическом единстве некоторых народов России, а именно восточных славян и населения Великой Степи.

И сами евразийцы, и их критики не желали видеть того, что, подобно тому, как Русь и выросшая из нее Россия, как мы убедились, не всегда были самодержавны, так и в евразийской Степи не всегда царила ханская деспотия, до эпохи Чингизидов там имела место степная демократия.

Если говорить об объединении тех восточнославянских и тюркских народов, которые составляют основу Евразии сейчас (помимо России, в Евразийское пространство входят, по моему мнению, Украина без Галичины, Белоруссия, Казахстан и Киргизстан)^[311], то практически все эти народы объединило Русско-Кипчакское полицентрическое государство Владимира Мономаха^[312].

Во второй половине 2008 г. проводился конкурс «Имя Россия». Так вот, подлинное «Имя Россия» – это Владимир Мономах, собственно, и создавший Российское Евразийское государство, как мы его понимаем, в форме славянско-степного единства. Все прочие правители страны от Александра Невского до нынешних создавали, хорошо или плохо, свои государственные конструкции на том фундаменте, который заложил Мономах.

При этом держава Мономаха была не только не имперской, но и для своего времени демократической: русские княжества и половецкие (кипчакские) ханства сосуществовали в ней на равных, в Степи царила степная демократия, на Руси – вечевая. Это неимперское и для своего времени демократическое евразийское государство просуществовало с 1110-х по 1230-е гг. и было уничтожено Батыевым нашествием.

Могут спросить: и почему же такое замечательное государство не устояло перед нашествием Батыя? Ответ очень прост: во второй половине XII в. единое государство, созданное Мономахом, переживало период раздробленности. В частности, в Северо-Восточной Руси, в междуречье Оки и Волги, появился новый центр силы – ядро будущей Великороссии. В этом тоже нет ничего необычного, феодальная раздробленность в те века поразила всю Европу от Англии и Испании до Руси (и составлявшей с нею единое полицентрическое государство Кипчакской Степи).

С преодолением этапа раздробленности государство Мономаха вполне могло организоваться как централизованное, на европейских началах. В самом деле, что могло этому помешать? Разный национальный состав? Или религиозный – с учетом того, что лишь часть кипчаков приняла православие (об этом мы еще поговорим), тогда как другие – католичество (у венгерских границ), несторианство или остались язычниками? Но ведь европейские государства с разным национальным и/или религиозным составом оказались вполне устойчивыми – например, Швейцария, Бельгия или Нидерланды, где при национальной однородности отсутствует религиозная, поскольку католики, кальвинисты и атеисты составляют примерно по трети населения. Короче говоря, есть основания думать, что такому же развитию событий в России-Евразии помешало Батыево нашествие.

Выше говорилось о попытке установления самодержавия Андреем Боголюбским. Уже отец Андрея Боголюбского, младший сын Мономаха Юрий Долгорукий (великий князь в 1155–1157 гг.), правил хотя и в Киеве, но опираясь на суздальцев, которые после его смерти были перебиты киевлянами. Андрей же Боголюбский правил также и Киевом, покоренным им в 1169 г., но предпочитал иметь местопребывание во Владимире. Пытался Андрей, как уже говорилось, покорить и Новгород (1171 г.), но неудачно.

Однако все же Андрей Боголюбский оставался государем, зависимым от своих подданных – бояр и народного веча. Это и понятно: наряду с таким городом, как Владимир, созданный как столица Андреем Боголюбским (которому этот князь именно потому и отдал предпочтение, что это был его город, созданный им почти как Санкт-Петербург Петром), имелись и города, которые возникли сами по себе – Ростов и Суздаль. Поэтому считаться с народом все же приходилось. Так, он был вынужден отдать на расправу своего любимца – жестокого епископа Ростовского Феодора, когда злодейства последнего возмутили народ^[313]. Таким образом, зависимость великого князя от подданных была фактом даже для Волго-Окского междуречья, а тем более для подвластных Андрею Боголюбскому других русских земель. Для торжества той «самодержавной» системы, о которой говорит Р. Пайпс, необходимо было внешнее вмешательство. Расхожее мнение состоит в том, что оно и произошло вскоре, в начале второй трети XIII в. Но этот очередной «правящий стереотип» о радикальном изменении пути развития Руси под влиянием Орды в XIII в. уже был опровергнут выше.

А теперь вернемся к тому, что все последующие правители строили свои государственные образования на фундаменте, заложенном Мономахом. Первым продолжением Русско-Кипчакского государства Мономаха стала как раз Золотая Орда, созданная Батыем и его русским партнером, победителем конкурса «Имя Россия» Александром Невским. Однако при этом продолжением Мономахова государства Орда стала только геополитически – политически и социально-экономически она ничего общего с ним не имела…

Традиционное государственное устройство у степных кочевников – вполне европейское раннефеодальное, среднее между аристократией и демократией «не для всех»: фактически делами заправляли, как правило, племенная верхушка и богатые скотоводы. Остальные, имея такие же права, не всегда могли участвовать в управлении, поскольку кочевое хозяйство зачастую отвлекало их от этого^[314]. Но ведь, скажем, и в древних Афинах в народном собрании не всегда участвовали крестьяне, занятые на полевых работах. Это не мешает нам считать полисы Древней Греции первыми в истории примерами демократических государств. Новгородское вече тоже состояло только из горожан, из крестьян же и иногородних в нем принимали участие только те, кто в данный момент случился в городе.

Держава Мономаха была свободным государством на принципах конфедерации: русские княжества и половецкие (кипчакские) ханства сосуществовали в ней на равных, в Степи царила степная демократия^[315], на Руси – вечевая. А вот при Орде поначалу задавили первую, сменив ее ханской деспотией, что было связано с непрерывными захватническими войнами Чингизидов (государство Чингисхана и его преемников далеко перешло естественные евразийские границы, занявшись завоеваниями в мусульманском мире, Китае, Восточной Европе и т. д.) и как следствие – созданием постоянных силовых структур как аппарата подавления, на отсутствии каковых степная демократия, собственно, и держалась. «Народ, угнетающий другие народы, не может быть свободным: военная сила, которую он создает для их подавления, с неизбежностью оборачивается против него самого», – это ставшее хрестоматийным выражение Ф. Энгельса^[316], пожалуй, подходит к евразийским кочевникам больше, чем к кому-либо еще.

Затем наступила очередь вечевой демократии на Руси. Об этом, собственно, уже говорилось, как и о том, что князья быстро усвоили привычку грозить «позвать татар» при любом недовольстве подданных их политикой; Андрею Боголюбскому в свое время «позвать» было некого – не кипчаков же, на тот момент тоже привыкших к «степной демократии»! Ордынские ханы, естественно, тоже стремились уничтожить древнерусский вечевой строй: ведь с одними князьями, без народа, было легче договариваться.

Но ничего подобного собственной государственной системе на Руси Орда не создала. Как мы видели, процесс переселения евразийцев-кочевников на Русь имел место по крайней мере от Мономаха, это столь же нормальное явление, как и движение восточных славян на восток и юго-восток. Но никаких «опричнин» до Ивана Грозного никогда не было. И вполне могла Россия до 1560 г., по А. Л. Янову, быть «вовсе не наследницей Чингисхановой орды, согласно «правящему стереотипу», но обыкновенным европейским государством, мало чем отличавшимся от Дании или Швеции, а в политическом отношении куда более прогрессивным, чем Литва или Пруссия»^[317], – и в то же время государством евразийским.

Как уже сказано, если бы воссоединение России, Литвы, казахских степей (казахи в 1550-х гг. тоже начали проситься «под государеву руку»), Крыма состоялось, то фактически Россия уже в то время достигла бы тех естественных евразийских границ, которых она реально достигла к концу правления Екатерины II. При этом такое воссоединение Евразийского единства было бы куда ближе к неимперскому варианту Владимира Мономаха, чем это произошло на самом деле. Тогда Россия-Евразия прочно вошла бы в Европу уже в середине XVI в., а проведенные «либеральные» преобразования закрепились бы под влиянием Литвы с ее «вольностями». Что же случилось после 1560 г.?

Повторю еще раз: по моему мнению, корень зла – не этнический, а политический. Он именно в том, что с момента перехода Степи от мирной политики кипчаков к всемирным завоеваниям Чингизидов и как следствие – созданием постоянных силовых структур как аппарата подавления, на отсутствии каковых степная демократия, собственно, и держалась, последняя сменилась ханской деспотией. Прежде чем говорить о влиянии этого процесса на Русь, необходимо еще одно теоретическое отступление – по поводу сравнения политических и социально-экономических систем Европы, Евразии и Востока.

Россия, Евразия, Европа и Восток

На Востоке, в отсутствие аристократии, имеет место «равенство без свободы». Вот что пишет Гегель по этому поводу: «В Китае мы имеем область абсолютного равенства: все существующие различия возможны лишь в отношениях с властью… Поскольку равенство преобладает в Китае, но без следа свободы, формой правления по необходимости является деспотизм… Различие между рабством и свободой невелико, поскольку все равны перед императором, т. е. все одинаково унижены… И хотя там нет никакого различия по рождению и каждый может достичь высших почестей, само равенство свидетельствует не о торжествующем утверждении внутреннего достоинства в человеке, но о рабском сознании»^[318].

А вот что пишет, например, Ю. Крижанич про Османскую империю XVII в.: «Турки не обращают никакого внимания на родовитость (поскольку наследного боярства там нет), но говорят, что они смотрят на искусство, ум и храбрость… Так одним махом из самых низших становятся наивысшими, а из наивысших – наинизшими». На самом деле, однако, «такое дело лишает людей всякой храбрости и порождает ничтожество и отчаяние. Ибо никто не бывает уверен в своем положении, богатстве и безопасности для жизни»^[319].

Отметим, что нечто подобное столетием раньше Крижанича писал и Иван Пересветов, выступая, как мы уже видели, против принудительной военной службы и считая, что только вольная служба делает войско боеспособным: «В котором царстве люди порабощены, и в том царстве люди не храбры против недруга: они бо есть порабощены и тот срама не боится, а чести себе не добывает, а рече тако: «Хоть и богатырь или не богатырь, а если холоп государев, иного имени не прибудет». Кстати, родом Пересветов был из земель Великого княжества Литовского^[320], по некоторым сведениям, потомком героя Куликовской битвы Александра Пересвета (тот был родом из Брянска, в 1380 г. принадлежавшего Литве). А его правоту еще подтвердят последние годы Ливонской войны.

На Востоке сформировались деспотические государства, не гарантировавшие общество и личность от произвола. Однако и сама власть не была гарантирована. В системе, которая не гарантировала никому ничего стабильного, деспота заботила не столько безопасность государства, сколько его собственная, и поэтому он отдавал предпочтение людям, его охранявшим, становясь марионеткой в их руках^[321].

Вот что пишет об этом тот же Ю. Крижанич: «У французов и испанцев (и у всей Европы. – Д. В.) бояре имеют пристойные, по роду преходящие привилегии. И потому там ни простой народ, ни воинство не чинят королям никакого бесчестия. А у турок, где никаких привилегий благородным людям, король зависит от глуподерзия простых пеших стрельцов. Ибо что захочет янычар, то должен делать король»^[322].

Таким образом, на Западе аристократия, борясь с монаршей властью за свои права, сама того не желая, расчищала дорогу демократии. Наличие определенных (пусть и неравных) прав у разных сословий должно было рано или поздно поставить перед «простыми людьми» вопрос: если мы все произошли от Адама и Евы, то почему мы не равны в правах? «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?» – этот средневековый афоризм (приписываемый английскому священнику XIV в. Джону Боллу) со временем трансформировался в положение Декларации прав человека и гражданина 1789 г.: «Все люди рождаются свободными и равными в правах».

На Востоке никто не боролся за свои права и никому дорогу не расчищал. Равенство на Востоке было всегда, но – равенство в бесправии. Исключением тут была Индия – там с глубокой древности имело место кастовое деление, а также Япония, феодальная система которой была близка европейской. Как ни несправедливо с современной точки зрения деление на социальные страты просто по праву рождения, вне зависимости от личных данных, но все же, видимо, на пути к демократии и равноправию необходимо пройти через деление на сословия и через неравенство в правах. Случайно ли именно в Индии и Японии относительно легко прижился «посев» парламентской демократии, сделанный соответственно британцами и американцами? А вот там, где в условиях восточного деспотизма внедрялось равенство, демократия приживается куда труднее.

Уяснив все это, вернемся снова в Россию-Евразию. У степных кочевников в древнетюркские времена (I тыс. н. э.) имело место неравенство в правах (наследственная родовая знать и простолюдины, «чернь»)^[323]. При Чингизидах (XIII в.) фактически было установлено восточное «равенство в бесправии». В целях уничтожения старой степной знати после завоевания кипчакских степей Чингисханом было проведено расформирование («раскашивание») старых тюркских (в первую очередь кипчакских) племен и включение их в состав новых, пришедших с завоевателями (найман, кирей, кунграт и т. д.). Целью этого процесса было уничтожение старой знати^[324]; собственно, это делалось и на Западе, и в доопричной Руси, но – во-первых, старая знать «уничтожалась» только политически, отнюдь не физически, а во-вторых, и это главное, там этот процесс проводился в пользу третьего сословия. Здесь – нет. И в этом разница. Собственно, деятельность Ивана Грозного для Руси имела примерно такое же значение, как деятельность Чингисхана и его ближайших преемников для степной составляющей Евразии.

А дальше произошло то, что должно было произойти: уничтожение старой, имеющей «по роду преходящие привилегии» знати, помимо всего прочего, скоро сделало золотоордынских ханов, говоря словами Ю. Крижанича, зависимыми «от глуподерзия простых… стрельцов», правда, не пеших, а преимущественно конных. Пиком этой зависимости стало то, что творилось в годы «Великой замятии» в Орде в 1350—1370-х гг., когда ханы свергались чуть ли не ежегодно. А потом власть была узурпирована темником Мамаем, правившим от имени подставных ханов, которых он менял как перчатки. Однако по мере распада империи Чингизидов степное общество постепенно возвращалось к традиционной древнетюркской социальной системе: так, киргизы уже в XVI в. вновь воспроизвели ее^[325]. Казахи, как мы увидим чуть ниже, – тоже. Кстати, есть основания думать, что Мамай хотел именно остановить процесс возврата к традиционной степной демократии и снова превратить Орду в военную деспотию полуторавековой давности. И на некоторое время это ему удалось…^[326] Об этом мы еще поговорим, а пока спросим: не то же ли самое делал на Руси Иван Грозный?

Поговорим мы и о намерении Ивана Грозного бежать в Англию в 1567 г. и позднее. Пока же отметим, как он это намерение объяснял: «Верное предвидение нами чрезвычайного и опасного положения государей и того, что они наравне с нижайшими подвержены переворотам»^[327]. Что же, систему, в которой царь оказался «зависим от глуподерзия простых пеших стрельцов», он создал сам… За что боролся, на то и напоролся!

Итак, как мы видели, процесс уничтожения традиционной евразийской свободы оказался обратимым. Обратимым настолько, что, например, Ч. Валиханов пишет: казахская судебная система (суд биев) середины XIX в. имела ряд чисто европейских черт: практически неограниченную адвокатуру, процедуру обжалования и т. д.

По К. Виттфогелю, на Востоке политическая мысль в принципе не ищет путей политической, социальной и т. д. модернизации общества и не идет дальше того, чтобы устранить (как правило – физически) «плохого» падишаха или богдыхана, заменив его «хорошим». Этот автор писал: «Критики гидравлического общества (так он именовал государства восточного типа. – Д. В.) жаловались лишь на злоупотребления отдельных чиновников или на специфические акции правительства… Но критики правительства ставили себе… целью лишь оздоровление тотальной власти, принципиальную желательность которой они не оспаривали»^[328].

А вот как обстояли дела у казахов. Ч. Валиханов приводит конкретный пример: однажды было принято решение назначить четырех главных биев, «биев над биями», с целью «пристроить» судей, удаленных со своих постов под давлением общественного мнения за лихоимство. Однако массовые народные протесты заставили отменить это решение^[329]. Подчеркнем: речь идет не о замене «плохих» биев «хорошими» (подход, характерный для Востока), но о принципиальном неприятии изменения, которое представляется гражданам неправильным.

В самой России суд до реформы 1864 г. был дальше от европейских стандартов, чем казахский суд биев: например, адвокатов вообще не было. Говорят, что Николай I лично ответил отказом на просьбу разрешить в российских судах институт защиты, мотивировав это тем, что «все революционные смутьяны (он назвал поименно Мирабо и Робеспьера) вышли как раз из адвокатов». Как Россия докатилась до жизни такой – об этом вся дальнейшая книга, здесь отметим только, что многие проживавшие в казахских областях русские предпочитали суд биев, и напротив, некоторые казахи, «заклейменные народом за прегрешения вполне безнравственные» (например, конокрад, укравший в общей сложности сотни лошадей), требовали русского суда^[330].

Однако вернемся во времена, предшествовавшие воцарению Ивана Грозного. Так вот, если золотоордынские окраины к тому времени уже вернулись к традиционному евразийскому степному устройству, то для центра бывшей Золотой Орды (Поволжье), вошедшего в середине XVI в. в состав России, процесс возврата к традиционному степному устройству был замедлен, этот регион на тот момент оставался еще «чингисхановским» в плане политической культуры. С учетом всего этого есть основания утверждать: причина успеха «самодержавной революции» Грозного в том, что этот регион вошел в состав России, еще будучи «очингисханенным». И именно там Грозный набрал большую часть опричников для «очингисханивания» уже Руси.

Этот процесс можно было нейтрализовать, либо объединившись (после успешных походов на Крым) с Литвой, либо приняв «под государеву руку» уже эволюционировавших к традиционному степному устройству казахов, либо сделав то и другое. Интересно, что после взятия Казани «все разумные люди» советовали царю на время остаться в покоренном городе, но он принял, по словам князя Курбского, «иное решение»^[331]. Так вот зачем «все разумные люди» (включая, очевидно, и самого Курбского) советовали царю остаться? Не для того ли, чтобы побыстрее «расчингисханить» остатки Орды? После пяти веков отношений Руси со Степью многие русские бояре, несомненно, понимали опасность включения в состав страны «очингисханенной» Степи. В свете всего, что нам уже известно, понятно и то, почему царь решил иначе…

Вернемся еще раз к русско-кипчакскому государству, созданному Мономахом. Оно было, как и собственно Русь, говоря уже цитированными словами Н. А. Бердяева, евразийским, но и европейским, «не замкнутым от Запада, восприимчивым и свободным в своей духовной сути и политической организации». И сами евразийцы-кипчаки достаточно органично вписывались в жизнь тех европейских государств, куда они попадали (прежде всего Венгрии). Впрочем, и сами венгры – евразийцы, пришедшие из Великой Степи в конце IX в., что не помешало им через несколько веков стать неотъемлемой частью Европы.

Государство Мономаха было, как уже сказано, не имперским, сравнительно миролюбивым и по меркам того времени демократическим. И это состояние России-Евразии можно было вернуть – и постепенно оно возвращалось – в середине XVI столетия! Собственно, везде в Европе XII–XIII вв. были веками торжества феодальной раздробленности, а XV–XVI – восстановления централизованных государств. И почему Мономахово государство должно было оказаться исключением? Оно им и не оказалось! Но если так, то получается, что Опричнина… отсрочила создание единого государства в тех же пределах, что и во времена Мономаха, на два-три века – уже говорилось о шансе к 1560-м гг. достичь границ, реально достигнутых только во времена Екатерины Великой, а на некоторых направлениях и позднее. Вот вам и «собиратель русских (и шире – евразийских) земель»! Но не это самое худшее; еще хуже, что Опричнина надолго вырвала Россию из нормального развития (о том, насколько надолго, и о том, есть ли еще шансы это исправить, – в конце книги)…

Собственно, к 1560 г. оставалось присоединить (из евразийских территорий) за западе украинские и белорусские земли, а на востоке – земли нынешнего Казахстана и Крым. О завоевании Крыма как об условии воссоединения с украинцами и белорусами говорилось выше, а что касается степей восточной Евразии, то казахи в 1550-х гг. присылали в Москву посольства с просьбами «принять под государеву руку»^[332]. Тогда Россия уже в то время достигла бы тех естественных евразийских границ, которых она реально достигла к концу правления Екатерины II. При этом такое евразийское воссоединение было бы куда ближе к неимперскому варианту Владимира Мономаха, чем это произошло на самом деле. Тогда Россия-Евразия прочно вошла бы в Европу уже в середине XVI в., а проведенные «либеральные» преобразования закрепились бы под влиянием Литвы с ее «вольностями». Тогда удельный вес населения «очингисханенных» регионов в России-Евразии был бы минимален.

Но этого сделано не было. Почему? Может быть, именно потому, что потомок Мамая Иван Грозный сознательно стремился опереться именно на «очингисханенную» часть Евразийского единства, чтобы привести к тому же знаменателю и все остальное (в первую очередь – Россию)? Вот характеристика «очингисханенных» степняков по Джувейни: «В бою они, нападая и атакуя, подобны диким зверям, а в дни мира и спокойствия они как овцы, дающие молоко, шерсть и многую другую пользу… Это войско подобно крестьянству, что выплачивает разные подати и не выказывает недовольства, что бы от них ни требовали… И даже когда они участвуют в войнах, они выплачивают столько налогов, сколько необходимо, а повинности, которые они выполняли, возлагаются на жен их и тех, кто остался дома». Современный казахский исследователь С. Акимбеков, цитируя описание ордынского войска, добавляет: «Ив этом заключалось принципиальное отличие политической системы, созданной Чингисханом, от всего того, что было в степи раньше, и того, что происходило позже» (последняя фраза опять-таки говорит об обратимости процесса «очингисханивания». – Д. В.)^[333].

Но разве не такие люди нужны были Грозному царю для реализации его амбиций «Нового Рима»? Попытка создать нечто подобное еще аукнется в России через 250 лет в аракчеевских «военных поселениях». А теперь Иван Грозный использовал «очингисханенных» степняков, чтобы искоренить европейское начало на Руси, особенно «заразу свободы», посеянную в период «либеральных» реформ Адашева и Сильвестра, и «очингисханить» и славянскую составляющую Евразии.

Интересно, что в грамоте Ивана Грозного польским и литовским послам от 1556 г. говорится, что «трон Казанский и Астраханский был царским престолом с самого начала» (что это – первые озвученные претензии на роль ордынского хана. —Д. В.), а сто лет спустя «первый диссидент» Григорий Котошихин назовет завоевание Казани и Астрахани «историческим фундаментом Московского царства», явно имея в виду под последним деспотию, созданную Иваном Грозным (что Московское царство после Смуты стало совсем другим, мы еще увидим)^[334].

Большой террор Ивана Грозного

Ураган над Россией

Как уже говорилось, сначала были смещены Адашев и Сильвестр – их обвинили в отравлении первой жены Грозного Анастасии Романовны. Семьи опальных и даже их друзья были казнены, лишь немногие отделались ссылкой. Однако вскоре попали в опалу и родственники самой покойной царицы, бояре Захарьины-Кошкины-Романовы, и близкие им люди. Но это было только начало!

Затем террор обрушился на многие боярские и княжеские земли, при этом среди 6000 человек, попавших в поминальный синодик бояр и дворян – жертв опричнины, В. Куковенко насчитал всего 5 (пять!) человек, имевших тюркские имена, причем это были незначительные люди, о которых не сохранилось никаких сведений в русских документах^[335].

Естественно, террор – тем более что его, как мы выяснили, сопровождало торжество вчерашних поработителей Руси – золотоордынцев – вызывал сопротивление. Самый безопасный способ сопротивления – отъезд за рубеж (четыре века спустя это получило определение «голосовать ногами»), что многие и начали делать (отчасти, как мы видели, еще до Опричнины). С началом же последней прежде всего быстро исчезли все промосковские иллюзии литовских людей русского происхождения. Вернулся в Литву Дмитрий Вишневецкий, примирившись со своим королем. Еще в 1560 г. царь хотел сделать его правителем вассального Черкесского княжества, но уже в июле 1561 г. «свел» его оттуда, после чего Вишневецкий и завел тайные сношения с литовским королем и 5 сентября того же года получил разрешение на возвращение домой.

По пути, в январе 1562 г. в Москве, Вишневецкий стал свидетелем ареста князя И. Д. Бельского за попытку отъезда в Литву. Причем в марте 1562 г. царь заставил за него поручиться многих знатных лиц с обязанностью уплатить 10 тысяч рублей в случае его измены, а в апреле 1563 г. с этого же боярина была взята новая запись о том, что он якобы сносился с королем Сигизмундом-Августом и хотел бежать в Литву. Царь его простил, что само по себе подозрительно: едва ли Бельский справедливо показал на себя, и едва ли Иван простил бы такую измену, которую не простил бы и более добрый государь. Зато у поручителей 10 тысяч (очень большая по тем временам сумма) отобрал. Судя по тому, что имело место и после, вероятно, в угоду Ивану боярин сам на себя наговорил, и поручители поплатились за него, царь же, зная, что он не виноват, «простил» (ну, или почти простил) его^[336], по крайней мере пока… Впрочем, Р. Г. Скрынников дает другое объяснение: тогда еще террор только начинался, да и Бельский был в близком родстве с царем, поэтому отделался относительно легко – тремя месяцами ареста и конфискацией удельного княжества^[337].

Что касается Дмитрия Вишневецкого, то Иван Грозный сделал вид, что его этот уход нимало не заботит: «Притек он к нашему государю как собака и утек как собака, – велел царь говорить своим послам за рубежом, – и государству и земле нашей никакого убытка не принес». В то же время царь приказал «разведывать» о Вишневецком, и неудивительно: в действительности принес отъезд князя убыток, и еще какой: «благодаря» этой размолвке царя с крупнейшим украинским магнатом воссоединение левобережной Украины с Россией отодвинулось почти на 100 лет, а победа над Крымом и присоединение остальных восточнославянских земель – более чем на 200. Кстати, в походах 1557–1560 гг. на Крым русскому войску и запорожским казакам Вишневецкого помогали западные черкесы; после того, как Иван Грозный взял жену из враждебных последним черкесов восточных, отношения с ними резко ухудшились. Но бежали от террора не только переселившиеся было в Москву православные литовские паны, но и свои бояре^[338].

Впрочем, Иван Грозный чем дальше, тем чаще выдумывал и несуществующие попытки князей и бояр к бегству, чтобы обобрать те или иные богатые боярские фамилии, глав которых он предварительно заставлял поручаться за «беглецов», а затем брал с последних запись о том, что они собирались «отъехать в Литву». Засим следовало «отписание на государя» имущества поручителей – при полной или почти полной безнаказанности самих мнимых изменников. Таким образом, история с князем Бельским, поразившая в 1562 г. Вишневецкого, ибо до того на Руси, вероятно, ничего подобного не было, вскоре стала нормой. Это не могло не порождать новых намерений и в самом деле унести ноги, пока не поздно.

Весной 1564 г. бежал к литовскому королю и князь А. М. Курбский, который не просто изменил, но и согласился возглавить войска, действовавшие против России. Это было тем более непостижимо, что до этого князь преданно служил Ивану Грозному, а во время упоминавшейся выше болезни царя зимой 1553 г., когда многим казалась неминуемой его смерть, именно позиция Курбского вместе с Адашевым во многом заставила колеблющихся присягнуть малолетнему наследнику Дмитрию. По-видимому, в новых условиях князь решил, как спустя четыре века многие подданные тоталитарных государств, что «высшее проявление патриотизма в сложившейся ситуации заключается в измене режиму».

Но и бояре составляли меньшинство бежавших: они надеялись «пересидеть» грозу, договориться, использовать свою родовитость… А ведь и дворян и детей боярских, не включенных в Опричнину, также выселяли на земские территории, их тоже коснулись произвол и насилие^[339], притом что у дворянства таких надежд, как у боярства, не было, так что бежали и многие дворяне и дети боярские, в том числе, например, дворяне Тетерин и Сарыхозин. При этом первый из них, о котором речь пойдет далее, отнюдь не был трусливым мерзавцем, он неоднократно отличался в боях, например, при взятии Астрахани и в начале Ливонской войны. Однако с падением правительства Адашева – Сильвестра он был обвинен в связях с ними, а также с Курбским, насильно пострижен в монахи и заточен в далекий Антониев-Сийский монастырь, из которого и бежал в Литву^[340].

Но, может быть, связи с Курбским – это тоже только предлог? В свете того, о чем говорилось выше – о тенденции к полной смене правящего слоя, – это, как представляется, весьма вероятно. Кстати, Сарыхозин – фамилия тюркская. Что это – начало конфликта между самими ордынцами? Или Сарыхозин – потомок более ранних выходцев из Орды, которые бежали в Москву, вероятно, в том числе и потому, что не хотели «очингисханиваться»?

Помимо бояр, дворян и их челяди, бежали горожане, зажиточные крестьяне. Бежали целыми семьями, целыми ватагами…^[341] Это и неудивительно с учетом того, что, по подсчетам С. Б. Веселовского, на каждого репрессированного боярина приходилось три-четыре служилых дворянина, а на каждого дворянина – не менее десятка простолюдинов^[342]. И это, очевидно, в разгар опричного террора, когда родовитое боярство уничтожалось наиболее интенсивно; в более поздний период правления Грозного, очевидно, соотношение было еще менее благоприятным для «простого народа». Бежал и первый московский книгопечатник Иван Федоров, и тоже в Литву. Но о Федорове чуть ниже.

Пока же отметим, что, таким образом, Россия из страны, в которую бегут, превратилась в страну, из которой бегут. И теперь, в отличие от времен Ивана III, Москва Ивана Грозного объявляет беглецов «изменниками», а по адресу их потенциальных «укрывателей» (подразумеваются в первую очередь Польша и Литва) мечутся громы и молнии: «во всей Вселенной кто беглеца приймает, тот вместе с ним неправ живет». Литовский же король отвечает: «Таковых людей, которые отчизны оставляли от зневоленья и кровопролитья горла свои уносят, пожалеть надо, а не выдавать тирану, последнее недостойно христианского государя»^[343].

Стороны не просто поменялись ролями по сравнению с тем, что было еще совсем недавно. При Иване III литовский государь не проклинал московского князя – «кто беглеца приймает, тот вместе с ним неправ живет». А тот, в свою очередь, не сотрясал воздух обвинениями литовского собрата в тирании, а просто отвечал, что Астафий Дашкович – не «здрадец» и не «беглый раб», а «метной человек», который переехал в Москву «по старине», как всегда было принято.

Вполне по-европейски. Как раз примерно в те же годы португальский офицер, отставной капитан флота Фернао де Магельянеш, вошедший в историю под именем Фернандо Магеллана, перешел на испанскую службу и предложил королю Испании план плавания в Индию вокруг Южной Америки (что в итоге привело к первому кругосветному путешествию). Португальский король, понятное дело, требует от Магеллана вернуться, а от испанского монарха – поспособствовать этому; оба отказываются, но взаимных громких обвинений в «тиранстве» и «неправедном укрывательстве» мы не видим^[344].

Теперь же между Иваном Грозным и польско-литовским королем мы видим явно идеологическое противостояние: европейская свобода против «ордынской» тирании, «порядок» (в деспотическом понимании) против «беспорядка»… И массовое бегство православных подданных от тирана происходило при том, что, как мы уже говорили, как раз в это время в Литве (с 1569 г. объединившейся с Польшей в Речь Посполитую) усилилось притеснение православных.

Но тем, кто не бежал в Литву, едва ли было лучше. И отнюдь не только (и не столько) из-за репрессий. Материалы писцовых книг позволяют сделать вывод, что с конца 1560-х гг. начался кризис сельского хозяйства, что и неудивительно, если учесть, например, что в 1560-х гг. налоги и подати выросли в 4–6 раз. В 1568–1569 гг. страну постиг неурожай, и хлеб подорожал в 5—10 раз. Голодная смерть косила население. В дни опричного погрома в Новгороде по ночам крали тела убитых и ели или солили в бочках. В Твери в 1570 г., по Р. Г. Скрынникову, от голода погибло втрое больше людей, чем от опричного погрома.

О погроме Новгорода и Твери речь впереди, а пока спросим: стоит ли видеть причину этого сельскохозяйственного кризиса только в Опричнине или только в неурожаях? В конце концов, нечто подобное опричному террору в те годы имело место и во многих странах Запада (например, Варфоломеевская ночь или террор испанцев в Нидерландах; К. Валишевский сравнивает новгородскую резню с резней, веком ранее – в 1468 г. – устроенной Карлом Смелым в Льеже или чуть позже Людовиком XI в Аррасе)^[345]. А уж неурожай в те времена – обычное дело.

Историк И. Л. Перельман видит причину голода в затянувшейся Ливонской войне. Этот тезис в более развернутой форме повторяет и К. Валишевский: мол, в истории русского крестьянства XVI в. намечаются два кризисных явления – быстрое исчезновение крестьян-собственников и внезапное обеднение всего вообще крестьянского населения, почему и пришлось крестьянам отказаться от свободы, чтобы не умереть с голоду. Объяснение того, почему же на крестьянство свалились две упомянутые напасти – «исчезновение крестьян-собственников и внезапное обеднение всего вообще крестьянского населения», – дается стереотипное: рост военных расходов^[346]. В. Куковенко опровергает подобные объяснения тем, что, например, затяжная (с 1545 г.) война с Казанским и Астраханским ханствами не привела к аналогичным результатам, продолжался подъем экономики (об этом мы уже говорили). Сам Куковенко объясняет кризис грабежом деревни со стороны опричников^[347], что, на наш взгляд, правильно. По крайней мере, А. Л. Янов приходит к аналогичным выводам.

То есть дело все-таки в опричниках, только не в погромах, а в изменении всей хозяйственно-экономической политики государства после 1560 г. В самом деле, в составлявшем тогда основу экономики сельском хозяйстве политика Ивана Грозного привела к искоренению наследственного боярско-дворянского землевладения и замене его передачей земли во временное пользование за службу. Дж. Флетчер писал: вместо вотчин царь дал ссыльным поместья (выделено мною. – Д. В.), владение коими зависит от царского произвола. При этом целью отнятия вотчин было изгнать бояр из центра и лишить их влияния^[348]. Но ведь речь шла не только о вотчинах опальных бояр. Перед началом Опричнины вотчины росли, крестьянское население в них увеличивалось, а вместе с тем увеличивалась и независимость их хозяев. К. Валишевский пишет: «Вытеснялись удельные князья и вотчины и укреплялись самодержавный царь и поместная система… здесь вся история Опричнины»^[349].

Нет, не вся! Вытеснялась (мягко говоря) и независимость третьего сословия. Тот же Валишевский пишет, что реформа самоуправления была более эффективна в северных уездах, чем в южных, поскольку население там было «промышленное» (применительно к тем временам правильнее сказать: торгово-ремесленно-мануфактурное. – Д. В.) и более сплоченное. Но и «развитие общин скоро приостановилось: петля крепостного права душила их». К концу столетия губные старосты превратились в простых чиновников, назначавшихся правительством^[350].

Вот тут-то и зарыта собака: ограничение власти удельных князьков при Опричнине, в отличие от Запада, шло не на пользу третьему сословию, а во вред. Особенно во вред крестьянам. Естественно было временщикам, не озабоченным дальнейшей судьбой поместий, стремиться ограбить их побольше, пока не отобрали. Даже Н. П. Кончаловская, писавшая свою историю Москвы для детей в стихах «Наша древняя столица» еще в сталинские годы, когда Ивана Грозного и Опричнину полагалось хвалить, вынуждена была признать, что «нес мужик (помещику-опричнику. – Д. В.) в короткий срок/То, что боярину он мог/ Отдать в десятилетье».

Особенные насилия творились над крестьянами, жившими на землях опальных владельцев, – их очень скоро приводили в такое состояние, как будто неприятель побывал здесь^[351]. А может быть, и не «как будто», а на самом деле? Об «ордынском» характере Опричнины уже говорилось и еще гораздо подробнее будет сказано. Пока отметим еще, что до Опричнины с крестьян взимались фиксированные налоги «по старине, как и раньше помещикам давали»^[352], что вполне соответствовало европейскому принципу «обычай выше сеньора», что означает: нельзя брать больше, чем обычаем положено.

Отсюда и печальные итоги, попросту разорение – к концу царствования Ивана Грозного во многих центральных и северных уездах пустовало по 90–95% дворов!^[353] Но о разорении мы тоже еще поговорим подробно, пока же отметим факт закрепощения крестьян (об этом тоже подробный разговор впереди).

И еще. На просьбу Ивана Висковатого «не казнить столько, а то воевать некому будет», царь ответил, что он скорее согласится уступить ему (внешнему врагу. – Д. В.) в чем-либо важном, чем стать посмешищем для всех моих холопов»^[354]. Т. е. внутренний враг опаснее внешнего! Протест против Опричнины со стороны высших приказных чинов в лице Висковатого напугал царя, что вскоре стало причиной обвинения в измене. Так, в 1569 г. Висковатый подкупил одного турецкого пашу с целью сорвать поход турок на Астрахань, теперь же его обвинили в измене и в том, что он «подбивал турок идти на Казань и Астрахань»^[355]. Позднее его вместе с Фуниковым и А. Басмановым обвинили в стремлении предаться Литве вместе с Новгородом и посадить на трон Владимира Старицкого^[356].

Но об этой расправе тирана с соратниками по ранней Опричнине речь тоже впереди, а пока вернемся к политике в отношении крестьянства. Традиционные крестьянские натуральные повинности (оброк) не устраивали помещика, он требовал расширения «барской запашки», что порождало рост «барщины». Последнее же, вдобавок к оголтелому грабежу со стороны временщиков, в свою очередь, породило бегство крестьян из дворянских поместий в боярские вотчины. Естественно было государству ограничивать переходы крестьян от помещиков к боярам – мы уже видели, чьи интересы оно защищало.

Отметим, что опричные дети боярские силой свозили к себе крестьян из владений земских, «вместе с тем увозились или сжигались дворы»^[357]. Интересно, что боярские холопы получили разрешение уходить от своих господ во время голода – именно тогда Штаден прибавил к своим холопам еще несколько^[358]. Однако было очевидно, что этих мер недостаточно. В самом деле, голод в боярских вотчинах был вызван их опричными разорениями (например, у владельцев, чьи вотчины были разорены опричниками в 1565–1566 гг. и в таком виде возвращены хозяевам), в нормальных же условиях, напротив, помещичьи крестьяне стремились всеми правдами и неправдами уйти в боярские вотчины.

Короче говоря, требовалось нечто более радикальное, чтобы пресечь переходы крестьян от бояр к помещикам. Именно это обстоятельство в 1581 г. привело к отмене Юрьева дня. Именно тогда, а не при Иване III, началось крепостное право: Судебник 1497 г. не ограничивал переход крестьянина к другому владельцу одним сроком, как принято считать, но подтверждал право перехода в Юрьев день^[359]. У М. А. Дьяконова нет сомнения, что крестьяне до 1581 г. свободно уходили от помещика^[360]. Тот же Генрих Штаден, покинувший Московию до этой даты, сообщает нам то же самое: крестьяне имели «свободный выход»^[361]. Впрочем, реально закрепощение крестьян началось уже после смерти Ивана Грозного – сам он просто не успел; но об этом в конце книги.

Но страдало не только сельскохозяйственное производство. Годы начала Опричнины отмечены и деградацией мелкого крестьянского ремесленного производства. Особенно быстро прогрессировало разорение крестьянства – причем не только в связи с ростом феодального гнета, но и в результате упадка мелкокрестьянского производства: на помещичьих землях этот процесс шел с конца 1560-х гг.^[362] Между тем не только в те, но и в гораздо более поздние времена – в России еще лет 200 – основу экономики составляли не заводы и мануфактуры, казенные или частные, а мелкие производители, создававшие основную часть продукции. Даже и в 1720—1740-х гг., после целенаправленного вытеснения их при Петре I, они производили продукции больше и лучше фабрик и мануфактур^[363], а полутора веками ранее, когда мануфактур было неизмеримо меньше, а фабрик вообще не было – и подавно. Именно вытеснение мелких производителей в долгосрочной перспективе привело к отставанию российской промышленности от западной^[364], каковую тенденцию удалось переломить только после 1861 г.

Уяснив все это, можно представить себе и цели террора опричников. В первую очередь, как мы могли видеть, политика «опричного» правительства была направлена на искоренение частной собственности.

Делалось это главным образом потому, что частная собственность порождала определенную независимость людей от власти.

Сопротивление и «вырывание корней»

Понятно, что опричный «беспредел» вызывал сопротивление. А поскольку «любовь к отеческим гробам» никто не отменял, да и при желании далеко не все могли «отъехать в Литву», то приходилось искать способы бороться, оставаясь в России.

Сначала, как водится, законопослушные и богобоязненные люди пытались сопротивляться в легитимных рамках. Так, летом 1566 г. собрался Земский собор для обсуждения условий заключения мира с Литвой. Как раз в это время силы Крымского ханства были отвлечены на войну Турции со Священной Римской империей (эта большая война австрийских и испанских Габсбургов с Османской империей продлилась до 1574 г.; о влиянии ее на историю России мы еще скажем), в связи с чем султан приказал крымскому хану прекратить войну против России и направить все силы против «римского цесаря». Оставшись одна, Литва предложила Москве мир. 30 мая 1566 г. литовское посольство прибыло в Москву.

Переговоры сорвались, поскольку Литва настаивала на мире по принципу «Кто чем владеет», Иван же Грозный, на тот момент ощущая себя победителем (и имея для этого все основания), требовал еще и Ригу. Интересно, что Дм. Володихин, понимая, что если бы тогда был заключен мир, то он был бы очень выгоден для России, тем не менее одобряет решение о продолжении войны, поскольку, дескать, тогда не ясно еще было, чем она кончится, а надежды на успех был и^[365]. Да, были бы надежды, если бы, во-первых, с самого начала ставились ограниченные цели, а во-вторых, опричное разорение не подрывало экономическую основу военной силы России. Но неужели и тогда было непонятно, что безграничные амбиции – «вся Германия и новый Рим» – ничем, кроме краха, кончиться не могут?

Как бы то ни было, в итоге переговоры сорвались, и 22 июля литовских послов выпроводили из России^[366]. Но для нас интереснее другое. Во-первых, этот собор, в отличие от 1550 г., фактически не был выборным (как, вероятно, и еще два собора, проходивших в царствование Грозного – в 1575 и 1580 гг.), на него согнали случившееся под рукой столичное и провинциальное дворянство, а кроме того, на соборе не было представителей Опричнины, так как царь хотел все тяготы войны переложить на Земщину^[367].

Но и на таким образом сформированном соборе 300 человек подали царю челобитную о прекращении Опричнины. Причем это были дворяне, а не вотчинники! И всего на том Соборе было 374 депутата^[368], иными словами, требование об отмене Опричнины поддержало 80% служилых дворян! Впрочем, первые признаки недовольства дворян проявлялись и раньше – так, в 1564 г., как признает даже историк сталинского времени, дворянское ополчение не тронулось с места даже в минуту грозной опасности^[369].

Естественно, челобитчики были немедленно арестованы, 50 человек из них подверглось торговой казни (побиванию палками), нескольким отрезали языки, а троих обезглавили. Официально требование о прекращении Опричнины было трактовано как «покушение на безопасность царя и его семьи». Есть сведения, что и остальных челобитчиков, в тот момент помилованных, потом все же добили. А. М. Курбский говорит о 200 убитых в связи с этим делом^[370].

Но главное в другом: челобитная Земского собора (эти триста подавали ее от лица «всей земли»; поддержка со стороны других депутатов и их сословная принадлежность не вполне ясны, но если самих челобитчиков-дворян действительно было 300 из 374, то эта цифра говорит сама за себя) породила у царя представление о том, что в Земщине имеется мощная оппозиция, которую надо искоренить^[371]. Вместе с порождающей ее частной собственностью!

Напомним, что непосредственно перед этим Собором наблюдалось некоторое ослабление репрессий (примерно как 370 лет спустя перед первым московским процессом 1936 г.), так, В. А. Старицкому возвратили кремлевское подворье, «прощен» был и князь М. И. Воротынский. Р. Г. Скрынников считает, что одной из причин «прощения» стал недостаток земли для ссыльных, что породило невозможность для них нести службу^[372], однако эта концепция не выдерживает критики: чего-чего, а земли за Волгой хватало! Сам же Скрынников чуть ниже объясняет смягчение Опричнины претензиями царя на литовский престол, которые тот тогда впервые предъявил, и соответственно его заботой о своем имидже в глазах поляков и литовцев. С другой стороны, «письмо трехсот» вызвало новую волну репрессий – «Московское разорение». О нем мы еще скажем, а пока отметим, что в феврале-марте 1567 г., т. е. после «челобитной трехсот», в Опричнину был отобран Костромской уезд^[373].

Но искоренить независимость бояр, дворян и третьего сословия было недостаточно. Уничтожалась и независимость Церкви. Царь упорно добивался от митрополитов одобрения своих злодеяний, но ох как нелегко было довести Церковь до нужного состояния покорности! Даже иосифляне, которых А. Л. Янов (и не он один), как мы видели, считает главными идеологами «самодержавной революции», выступали, как и нестяжатели, за разделение властей, а также за то, что духовенство должно иметь право представительства и защиты обвиняемых перед верховной властью^[374].

Более того, по Иосифу Волоцкому, если князь, хоть власть его и от Бога, давал себя увлечь «дурным страстям» – гневу, стяжательству, нечестию, гордыне, жестокости и неверию – «тут он становился слугой дьявола, а не Бога, не царем, а мучителем». Такому царю можно было не повиноваться. Истинный царь должен блюсти интересы «Земли». Священна монаршая власть, но не ее конкретный носитель – человек, который не всегда ее достоин^[375].

Короче говоря, «если власть плоха, то народ имеет право на восстание». Похоже на то, что, подобно тому, как на Западе католическая Церковь изменялась к лучшему под влиянием конкуренции с протестантами за души верующих, так и на Руси нечто подобное происходило с официальной Церковью под влиянием конкуренции с «нестяжателями». В частности, это выражалось в том, что один митрополит за другим выступал против Опричнины.

Так, 19 мая 1566 г. сложил с себя сан и удалился в Чудов монастырь митрополит Афанасий, преемник скончавшегося 31 декабря 1563 г. Макария. Последний в свое время проповедовал, что Бог «в себе место избрал на Земле» русского самодержца, однако при этом ограничивал крайности, мирил царя с боярами и т. д^[376]. Даже на просьбу царя прислать ему «душеспасительные» книги митрополит прислал такую, текст которой читается у гроба, написав при этом: «… кто ее прочитает, тот и в веки не согрешит»^[377].

Афанасий же официально отрекся от сана «за немощью великою», но фактически процедура отречения была проделана без царского одобрения, в отсутствие монарха «на Москве». И в самом деле, Афанасий был покорен царю, но все же иногда осмеливался «печаловаться» ему об опальных. Есть сведения, что именно благодаря влиянию Афанасия царь не решился сразу наказать боярина Морозова, достойно похоронившего стремянного Курбского Василия Шибанова (этот последний, как известно, был замучен и убит за то, что осмелился привезти в Москву первое письмо своего господина царю), а сделал это только через полгода. После убийства Д. Ф. Овчины-Оболенского, упрекнувшего, как мы помним, Ф. Басманова за содомитские развлечения с царем, митрополит увещевал царя и угрожал ему страшным судом и т. д.^[378]

Афанасия сменил казанский архиепископ Герман Полев, «старец святой жизни», но пробыл на должности всего два дня, и именно потому, что тоже был против Опричнины и, не укоряя Ивана прямо, вел с ним беседы о милосердии и покаянии^[379]. Если верить Курбскому, то вскоре Германа нашли мертвым на своем подворье – он был не то задушен, не то отравлен^[380].

Тогда митрополитом стал (24 июля 1566 г.) соловецкий игумен Федор Колычев (в монашестве Филипп), но он, как известно, оказался еще оппозиционнее^[381]. Царь передал Филиппу через Пимена, чтобы тот не вмешивался в опричные дела, ибо Опричнина есть «его личное, государево дело» (ну да, резать своих подданных как баранов и/или обдирать как липку – сугубо личное дело монарха, конечно!), хотя все же восстановил право митрополита советовать и «печаловаться», отмененное при учреждении Опричнины. После того Филипп дал обещание «не вступаться» в Опричнину^[382]. Есть сведения, что его, помимо всего прочего, заставил временно подчиниться и провал «челобитной трехсот»^[383].

Когда по пути в Москву с Соловецких островов (где он был до того игуменом местного монастыря) Филипп проехал через Новгород, то новгородцы молили его о заступничестве перед царем, ибо слух о готовившейся экзекуции над городом уже прошел. Это, кстати, само по себе опровергает официальную версию расправы с Новгородом ввиду готовившейся со стороны города измены в пользу Польши, поскольку та базировалась исключительно на грамоте к польскому королю, найденной перед самым карательным походом.

Сам же Филипп говорил духовным: «Бояре молчат, так как связаны житейскими выгодами, а нас Господь для того и отрешил от мира, чтобы мы служили истине». Золотые слова, только думать об этом надо было раньше – тогда, когда Филипп поддержал иосифлян против нестяжателей^[384], и в результате победы первых Церковь была «связана» еще какими «житейскими выгодами»! При всем уважении к Филиппу, этому герою и мученику антиопричного сопротивления, нельзя не признать: как иосифлянин, и он был отчасти причастен к тому, что теперь творилось.

Между тем политика повязывания Церкви «житейскими выгодами» продолжалась. Подражая Золотой Орде, царь, например, еще в феврале 1564 г. освободил население митрополичьих вотчин от разных повинностей^[385]. Курбский в 1564 г. тоже обвинял князей Церкви в том, что они «подкуплены и развращены богатством»^[386].

Вскоре Филипп счел для себя невозможным «не вступаться» и просил царя «оставить Опричнину», иначе ему «быть в митрополитах невозможно». «На такое дело нет и не будет тебе моего благословения», – прямо сказал он и далее продолжал действовать в том же духе. Интересно, кстати, что враги хотели обвинить Филиппа в каких-то махинациях с деньгами в бытность его соловецким игуменом. Но это, видно, стандартный прием в отношении «несогласных». А может быть, иосифляне (вернее, те из них, которые и после начала Опричнины оставались верны своим взглядом на царскую власть как на ничем не ограниченное самодержавие – как мы видели, не все они были таковы) просто судили о вчерашнем союзнике по себе?

Лишь после того, как Филипп нарушил клятву «не вступать в Опричнину», начались конфликты. Так, в марте 1568 г. царь принародно просил митрополита благословить его, но Филипп молчал. Наконец царские бояре сказали: «Святый владыка! Царь Иван Васильевич требует благословения от тебя!» Филипп ответил: «Кому ты думаешь угодить, изменив таким образом благолепие лица своего? Побойся Бога, постыдись своей багряницы! С тех пор, как солнце на небесах сияет, не было слышно, чтобы благочестивые цари возмущали так свою державу… Ты проливаешь христианскую кровь своих верных подданных… Опомнись: хотя и возвысил тебя Бог в этом мире, но и ты смертный человек. Взыщется от рук твоих невинная кровь… Не могу повиноваться твоему повелению паче Божьего повеления… Буду стоять за истину, хотя бы пришлось мне принять и лютую смерть»^[387].

После этого начались репрессии против митрополитовых бояр, слуг и т. д. Одного из бояр Филиппа опричники забили насмерть железными палками, водя по улицам Москвы^[388]. А 28 июля 1568 г. произошел знаменитый инцидент с тафьей: заметив, что один из опричников (или несколько – тут есть разные версии) при входе в церковь во время праздничной службы в Новодевичьем монастыре не снял головной убор, митрополит воскликнул: «Царь, разве прилично благочестивому держать агарянский закон?» «Как? Где? Что?» – закричал в ответ царь. «Один из ополчения твоего, от лика сатанинского», – сказал всенародно Филипп. Опричник поспешно сдернул тафью^[389]. По другим сведениям, это была не тафья, а татарская тубетея^[390], что опять-таки наводит на некоторые мысли о национальном составе Опричнины. И. де Мадариага прямо предполагает, что опричники, не снявшие тафьи в церкви (она также говорит во множественном числе), были выходцами из Орды. Как бы то ни было, после этого выступления Филиппа опричники забили насмерть четырех московских церковных старост^[391]. Между тем еще Стоглавый собор 1551 г. осудил неснятие шапок в церкви специальным постановлением «О тафьях безбожного Махмета»^[392].

Наконец митрополита отстранили от должности и самого (ноябрь 1568 г.). Сначала царь собрал по поводу отстранения Филиппа Боярскую думу; лжесвидетели выступили с показаниями против него, тогда-то его и обвинили в соловецких махинациях. В ответ глава Церкви сам сложил свои полномочия, но царь сказал: «Не тебе судить самого себя» и велел продолжать исполнять обязанности. Филиппа официально низложили лишь в Михайлов день, 8 ноября 1568 г.^[393] Во время торжественного богослужения в храм вошли опричники во главе с А. Басмановым и объявили о лишении митрополита сана. Затем с него сорвали облачение, одели в разодранную рясу, бросили в простые сани и повезли в Богоявленский монастырь. Характерно, что, как и Адашева восемью годами ранее, Филиппа осудили заочно^[394].

После отставки митрополита его слуг, как водится, перебили опричники^[395]. Характерно и то, что после пожалований Церкви, аналогичных ордынским (помимо того, о чем говорилось выше, после 1563 г. были восстановлены тарханные привилегии монастырей, отмененные в 1551 г.), Филипп не смог найти убежища в больших и богатых монастырях, а лишь у Николы Старого в Китай-городе. Интересно, что после опалы Филиппа из летописей были исключены почти все относившиеся к нему сведения^[396]. А Соловецкому монастырю в 1571 г., после смерти игумена, преемника Филиппа, не дозволено было самому избрать нового – его назначил царь. Право выбирать игумена самому было возвращено монастырю только в 1581 г.^[397]; к этому я еще вернусь.

Сведения о массовых протестах московских посадских против отстранения митрополита^[398] Р. Г. Скрынников считает недостоверными, хотя известно, что, когда митрополита везли в санях опричники, «народ бежал за ним и плакал». Как бы то ни было, Церковь стала более покорной. При этом участь не только непокорных, но и «недостаточно покорных» церковников (как новгородский архиепископ Пимен) была весьма печальной. Отметим, что Пимен осудил Филиппа в 1568 г., однако тот сказал ему: «Да будет благодать Божия на устах твоих. Что сеет человек, то и пожнет». И точно, два года спустя, при опричном погроме Новгорода, Пимен сам попал в опалу и чудом избег смерти (об этом ниже)^[399]. Впрочем, как уже сказано, и сам Филипп, будучи иосифлянином, в свое время осуждал нестяжателей.

Из-под Церкви тоже, как и из-под боярства, выбивалась опора независимости – собственность. Уже 15 января 1562 г. было обнародовано «Уложение о княжеских вотчинах». Помимо того, что решено было лишить «непослушников» богатства, что боярам было запрещено продавать и обменивать родовые земли, что при отсутствии у умершего сыновей братьям и племянникам теперь разрешалось наследовать имения только по особому разрешению царя, а у жен и дочерей в случае наследования отбирали вотчину с компенсацией, теперь и Церкви запрещалось отдавать (завещать) выморочное имущество, оно переходило в казну!^[400] Правда, за тем последовало, как уже говорилось, освобождение от ряда повинностей (февраль 1564 г.), однако за новгородским разорением и отстранением, а затем убийством Филиппа последовала новая волна покушений на церковную собственность.

Так, антимонастырский закон 1572 г. запрещал любые земельные пожалования монастырям, если боярин завещал свою землю монастырю, ее отдавали помещикам^[401]. В 1573 г. собор постановил в пользу богатых монастырей вотчин не завещать, а в 1580 г. последовал запрет Церкви покупать или получать в дар новые земли^[402]. По некоторым сведениям, царь «уговорил» церковников согласиться на решения 1580 г. следующим образом: семерых монахов затравили медведями в яме, еще семерых зажарили живьем, и стало понятно: царь не остановится, пока остальные не согласятся^[403]. Таким образом, произошло почти по Вашингтону (или по Джефферсону – известное изречение о «свободе и хлебе» приписывают как тому, так и другому «отцу-основателю» США): Церковь, поддержав Ивана Грозного в борьбе с нестяжателями, обменяла свободу на собственность, а теперь лишалась и того и другого.

Как бы то ни было, в итоге с независимой от государства Церковью было покончено. Вот иллюстрация того, как изменилось положение дел. О том, что Ивана III Церковь не рассматривала как самодержца и оспаривала его действия, мы уже писали. Здесь добавим, что и Василий III по требованию церковных иерархов вынужден был (под страхом отлучения от Церкви) отрастить бороду, которую сбрил было в угоду молодой жене, будущей матери Ивана Грозного^[404]. Впрочем, судя по «парсунам» того времени, без бород если не всегда, то в течение долгого времени ходили многие, включая самого Ивана Грозного или Бориса Годунова^[405]. Но это, с другой стороны – уже после Опричнины.

Сам будущий царь тоже испытал силу Церкви на себе: в 1544 г., четырнадцати лет от роду, он с несколькими ближними боярами приехал на паломничество в Ферапонтов монастырь, а потом в Кирилло-Белозерский. Так случилось, что в последний он прибыл к ночи, когда трапеза уже закончилось и съестные припасы по заведенному в монастыре обычаю отнесли в погреб. Так вот, подкеларник (заместитель завхоза) монастыря отказался кормить великого князя и его свиту до утра, мотивировав это требованиями монастырского устава и заявив в ответ на слова о том, что перед ним сам государь: «Государя боюсь, а Бога надобе больше того бояться»^[406].

А вот когда Иван Грозный в нарушение православных канонов вступил в 1573 г. в четвертый брак, то никто не посмел требовать отказа от этого брака. Тогдашний митрополит выпустил специальное постановление, где царю разрешался четвертый брак с тем условием, чтобы никто из подданных не посмел следовать его примеру^[407]. На царя, правда, при этом налагалась епитимья: в течение года ему запрещалось входить в церковь иначе, как во время праздника Пасхи, а потом еще в течение года он должен был, как грешник, при посещении церкви стоять на коленях. Но в церковном решении содержалась лазейка: а пойдет царь «против недругов… за святые церкви Божии – епитимью разрешити»; с учетом того, что война шла постоянно, наказание становилось символическим^[408].

Здесь надо сказать о предыстории этого четвертого брака, имевшего большое значение в возвышении некоторых известных персонажей русской истории. В 1569 г. умерла вторая жена царя, крещеная черкешенка Мария Темрюковна. 26 июня 1571 г. Иван обручился с Марфой

Васильевной Собакиной, которая, может быть, была родственницей Малюты Скуратова (настоящее имя – Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский) – в пользу этого говорит хотя бы то, что на ее свадьбе свахами были жена и дочь последнего, а «дружками» – он сам и уже тогда ставший его зятем 19-летний Борис Годунов.

Страх перед изменой и недоверие почти всем заставили царя послушать Малюту Скуратова и жениться на его родственнице; самого Скуратова это сразу вознесло на небывалую высоту: до того даже среди сравнительно незнатных опричников он выделялся худородством, среди думных дворян писался последним. Теперь же Малюта стал «дворовым воеводой», какового звания удостаивались только очень знатные люди^[409]. Между прочим, когда опричный ясельничий Булат Арцыбашев хотел отдать за царя свою сестру, его убили по приказу Скуратова. Со временем со Скуратовыми породнились некоторые знатные фамилии – например, еще одним зятем этого оберпалача стал князь Дмитрий Шуйский, брат будущего царя Василия^[410]. Кстати, принято считать, что возвышение Годунова началось в 1580 г., после того как царь женил своего сына Федора на его сестре Ирине; но похоже, что на самом деле это произошло почти на десять лет раньше – сразу за возвышением годуновского тестя.

Однако когда Марфа Васильевна заболела (еще до брака), а через несколько дней (по Р. Г. Скрынникову – через две недели) после свадьбы умерла, то Иван получил от церковного Собора разрешение на четвертый брак – с Анной Алексеевной Колтовской. Впрочем, 28 апреля 1572 г. царь заявил, что Марфа Васильевна умерла девицей, так что третьего брака фактически еще не было^[411]. Однако через год Колтовская ему надоела, и он постриг ее в монастырь под именем Дарьи. Семья несчастной женщины, по уверениям К. Валишевского, была после того полностью истреблена; впрочем, сама Анна-Дарья дожила (в г. Тихвине) до 1626 г., относительно спокойно пережив все опрично-смутные ужасы. Едва ли бы ей это удалось, не постриги ее царь в монастырь! Воистину, «никто не знает, где найдет, где потеряет»!

В ноябре 1573 г. царь женился на Марии Долгорукой, но на другой день, подозревая, что она до свадьбы любила кого-то другого, посадил ее в колымагу и пустил с горы в пруд, где она и утонула. Вообще, в том пруду потопили многих неугодных тирану, и откормленные человеческим мясом рыбы подавались к царскому столу. Впрочем, по другим данным, например, по сведениям некоторых летописей и по сообщениям «цесарского» (имперского) посла фон Бухау, она пользовалась ласками царя еще три года, и лишь после того ее постигла означенная участь. Шестой и седьмой женами Ивана стали Анна Васильчикова и Василиса Мелентьева. Точная дальнейшая судьба их неизвестна, но сообщается, что обе они недолго прожили с ним и «вскоре исчезли»^[412]. Впрочем, об Анне Васильчиковой сообщается, что она была отправлена в монастырь после расправы с первым послеопричным правительством (о последнем и его участи ниже), некоторые члены которого ей покровительствовали^[413]. Наконец, в 1580 г. Мария Нагая стала восьмой женой царя.

Но довольно об амурных делах Ивана Васильевича, продолжим рассказ об Опричнине. Расправившись с русской феодальной аристократией, крестьянской «предбуржуазией» и Церковью, царь и опричники принялись за торговые города, которые, как показывал западный (а теперь, после реформ Адашева-Сильвестра, и русский) опыт, уже становились более опасными, чем феодалы и церковники, «рассадниками свободы».

Начато было, естественно, с северо-запада, где «зараза свободы» пустила более глубокие корни, чем в других русских землях. Возможно, толчком к началу расправы послужило то, что 11 января 1569 г. литовцы при странных обстоятельствах овладели считавшейся неприступной крепостью Изборск (в Псковской земле): перешедший на литовскую службу Тетерин (тот самый беглый дворянин, о котором уже говорилось) подъехал к стенам города, переодевшись опричником, и велел открыть ворота, куда тут же и ворвались спрятавшиеся в засаде литовцы. Лишь через полторы недели русские отбили обратно эту крепость (кстати, а как им это удалось, да еще так быстро, если она была «неприступной». – Д. В.) и там казнили нескольких сообщников Тетерина^[414].

Была ли это измена? Московскому царю – несомненно, да, а, простите за высокопарность, русскому делу? Или проще – России как таковой? Напомним, что тогда Литва еще не объединилась с католической Польшей в Речь Посполитую (это случится только летом того же года), Великое же княжество Литовское было, как мы уже знаем, на 90% русским. В условиях огромной роли в Опричнине золотоордынцев многие русские люди вполне могли воспринимать Литву как противостоящее «безбожным татарам»-оккупантам Русское государство! Кстати, о названиях: государство в это время упорно называется (как его подданными, таки иностранцами) Московским, а не Русским^[415].

Тут мы снова вспомним о князе А. М. Курбском. Да, он был далеко не подарок, например, кредиторов-евреев, которые напоминали ему о долгах, он сажал в темницы с пиявками, вздорил с соседями и с самим королем, а «свободу» понимал в узкосословном смысле^[416], однако поставим вопрос – а был ли он изменником? А. Л. Янов оправдывает его поступок тем, что князь изменил не России, но тирану, губившему его Отечество^[417]. А если измена вообще была не России-Руси, но новой Орде? Тем более! А в пользу, по сути, альтернативного Русского государства? И подавно!

«Словно мамай прошел…»

Но прежде чем переходить к описанию карательных походов Ивана Грозного по собственной стране, обратим внимание вот на что.

Как известно, на Руси о последствиях сильного разорения принято говорить: «Словно Мамай прошел» И никто не задумывается над, казалось бы, простым вопросом – почему именно «Мамай»? Ведь настоящему Мамаю, как известно, по Руси пройтись не дали, его разбили на Куликовом поле. Так почему же Мамай? Почему не Батый? Почему не Неврюй, устроивший карательный поход на Северо-Восточную Русь в 1252 г. в ответ на антиордынский заговор части русских князей («Неврюева рать»)?

Кстати, тогда, в 1252 г., «Неврюева рать» была ответом на заговор Андрея Ярославича (брата Александра Невского) против Орды. Но тогда Орда, как уже говорилось, была сильнее Европы, по крайней мере, на русских просторах, и просто не успела бы Европа прийти Руси на помощь, поэтому поведение Александра Невского («сдавшего» Орде родного брата) – именно он «навел» Неврюевы полки на Северо-Восточную Русь – было вынужденным. Теперь Европа (в лице Польши-Литвы) была явно сильнее Орды. Но снова не успела…

Но продолжим этимологию поговорки «словно Мамай прошел». Так почему Мамай? Почему не Дюдень, чье нашествие на эту же, Владимиро-Суздальскую часть Руси в 1293 г. («Дюденева рать») напоминало по масштабам Батыево? Почему не его сын мародер Чол-хан – «Щелкан», убитый в Твери за творившийся им «беспредел» при сборе дани? Почему не Тохтамыш, наконец, спаливший Москву всего через два года после Куликовской битвы?

Так вот, выскажу свое мнение, и можете с ним не соглашаться. Народ, в отличие от историков, не забыл, что Иван Грозный по матери – потомок Мамая. Ни Батый, ни Неврюй, ни Дюдень, ни Щелкан, ни Тохтамыш до Новгорода, а тем более дальше, не дошли. А потомок Мамая дошел! И именно с Мамаем ассоциировалось опричное нашествие в народной памяти.

Новгородская трагедия

Упомянутые выше изборские события вынудили Ивана Грозного принять чрезвычайные меры по укреплению Опричнины. 21 января 1569 г. в нее были зачислены еще два центральных уезда. Численность опричного войска должна была сравняться с новгородско-псковской «кованой ратью». Одновременно было выселено из Пскова 500, а из Новгорода 150 семей; отметим, что из Пскова – в три с лишним раза больше, то есть царь, рассуждая логически, видел именно в этом городе главное гнездо измены.

Расправу с Северо-западом Руси отсрочило нашествие турок на Астрахань (о нем речь впереди), зато ее ускорило свержение в Швеции короля Эрика XIV – кровавого тирана, сопоставимого с самим Грозным, с которым последний, кстати, стремился к союзу. В частности, он собирался доставить шведскому «коллеге» выгодный мир с Данией и Ганзой (с которыми, а также с Польшей, Швеция вела войну с 1563 по 1570 г.)^[418]. Но о внешней политике Ивана Грозного речь пойдет в следующей главе, а пока отметим, что шведского тирана свергли местные «посадские» – стокгольмские бюргеры^[419], что не могло не укрепить ненависти Ивана Грозного к «рассадникам свободы – городам». К тому же стремление разгромить Новгород было подстегнуто делом Владимира Андреевича Старицкого, которого как раз тогда казнили, обвинив в покушении на убийство царя (о нем подробнее тоже чуть ниже).

По пути в Новгород (поход начался в декабре 1569 г.) разгрому подверглись и другие города. Интересно, что опричные полки выступали в этот поход не по торным дорогам, а шли «крадучись» через леса, чтобы появиться перед «врагом» внезапно, «как снег на голову»^[420]; это – типично татаро-монгольский прием.

Как и раньше, били и «комшарили» и своих, и чужих, хотя отделить первых от вторых не всегда представляется возможным. Так, в Торжке и Твери было перебито 500 литовских пленных из Полоцка – в подавляющем большинстве православных белорусов, считавших и называвших себя русскими. Кроме того, перебиты были пленные – не только немцы, но и татары. Однако последние оказали сопротивление и даже ранили самого Мал юту Скуратова. В Клину перебили, как указано официально, 190 человек^[421].

Здесь мы впервые с начала Опричнины (точнее, с 1565–1566 гг., о чем я еще скажу) имеем дело с массовым уничтожением татар. В свете всего выше перечисленного логично поставить вопрос: каких татар и за что перебили? Может быть, представителей родов, враждебных тем, к которым принадлежали ордынцы-опричники? Или просто тех, кто уже начал «расчингисханиваться» и возвращался к традиционному степному образу жизни, – такие должны были казаться и самому Грозному, и Орде вообще не менее опасными, чем русские носители «заразы свободы»!

Но продолжим разговор о масштабах репрессий. Немцы-опричники Таубе и Крузе говорят о 9000 перебитых в Твери; Р. Г. Скрынников считает это десятикратным преувеличением, но если и так, все равно общее количество жертв одного только Новгородского похода явно далеко превосходит ставшую почти официальной цифру в 4–6 тысяч жертв всей Опричнины. А в одном Торжке, разоренном вслед за Тверью, в поминальном синодике упомянуто 1490 человек. Это явно помимо минимум нескольких сотен пленных, из которых далеко не все были православными. А о том, что и далеко не все православные жертвы Опричнины попали в синодики, мы еще поговорим.

Убийства перемежались с грабежами. Так, в Твери сначала ограбили всех духовных начиная с епископа, а потом и весь город. Опричники «бегали по домам, ломали всякую домашнюю утварь, рубили ворота, двери, окна, забирали всякие домашние запасы и купеческие товары: воск, лен, кожи и прочее, свозили в кучи и сжигали, а потом удалялись». Затем началось всеобщее избиение «кого ни попало: мужчин, женщин, детей, иных жгут огнем, других рвут клещами, тела убитых бросают в Волгу…» Как и чуть позже в Торжке, тут перебили литовских и немецких пленных, которых «вытащили» (то есть, очевидно, перед тем их так пытали, что они уже не могли ходить. – Д. В.) на берег Волги, где в присутствии царя их рассекали на части и бросали под лед^[422].

Попутно в Отрочь-монастыре под Тверью Малюта Скуратов собственноручно задушил пребывавшего там в заточении экс-митрополита Филиппа. При этом сначала Скуратов хотел добиться благословения Филиппа на расправу с Новгородом, однако даже то обстоятельство, что теперь экзекуции должен был подлежать и предавший год назад Филиппа Пимен, не изменило отношения бывшего митрополита к Опричнине, и без отмены ее он снова твердо отказался благословлять царские дела. За что и поплатился жизнью^[423].

Что касается Новгорода, то Р. Г. Скрынников считает, что сепаратизма там не было, поскольку его носителей выселил в центр страны еще Иван III. Рассматривая проблему упоминавшейся грамоты от литовского короля, историк называет ее фальсификацией литовских секретных служб, чтобы спровоцировать царя на истребление собственных подданных^[424]. Так это или нет, но никаких других доказательств вины новгородцев, как уже сказано, не имеется. Да и сама грамота, мягко говоря, противоречива по своему содержанию: новгородцы в одно и то же время хотят «от Москвы отложиться» и «Старицкого на московский трон посадить»^[425]. Это похоже на то, как 370 лет спустя арестованному Н. И. Вавилову предъявили обвинения одновременно в монархизме, троцкизме и фашизме.

Тем более что, как мы видели, новгородцы еще за три с половиной года до того, как была найдена грамота, боялись расправы. Да если и собиралась новгородская верхушка «предаться» Литве, ну казнил бы царь зачинщиков, как его дед сто лет назад, – весь город-то зачем в крови топить? Уж явно «широкие массы новгородцев» сепаратистскими настроениями Москве не угрожали!

А вот демократические традиции новгородских «меньших людей» (или, как их по-древнерусски называли, «младшей чади»), которых выселение не затронуло, были очень опасны тирану!^[426] Кроме того, если не было новгородского сепаратизма, то было недовольство постоянными войнами Ивана, а также наплывом новых хозяев – опричников – в Новгородскую землю^[427].

Страшный погром Новгорода в январе-феврале 1570 г. добил этот город экономически. Н. И. Костомаров пишет: «Новгород, оправившийся после Ивана III (а было ли от чего оправляться. – Д. В.), был сравнительно городом богатым; новый торговый путь через Белое море не убил его… Англичане посещали его и имели в нем… свое подворье. Новгород отправлял значительный отпуск воска, кожи и льна. Новгородские купцы, а именно купцы из новгородских пригородов Орешка и Корелы (да-да, эти города, отделенные от Новгорода десятками километров, официально считались его «пригородами». – Д. В.) в большом числе ездили в Швецию… Таким образом, в Новгороде были люди с капиталами, и жители пользовались благосостоянием; с этим обстоятельством, конечно, связано и то, что Новгород пред другими краями русскими и в этот период славился преимущественно признаками умелости. Так… приглашали в Москву из Новгорода каменщиков, кровельщиков, резчиков на камне и дереве, иконописцев и мастеров серебряных дел. С Иванова посещения новгородский край обезлюдел;… новгородцы стали нищими и осуждены были плодить нищие поколения»^[428].

Так, в Деревской пятине в 1568 г. запустело 280 обж (единица пахотной земли), в 1569 г. – 1453, в 1570 г. – 1981, в 1571 г. – 229^[429]. Голод, вызванный погромами, привел к тому, что топили в реке тех голодающих, кто был изобличен или хотя бы подозревался (!) в людоедстве^[430]. Что касается грабежа, то один только Г. Штаден со своим отрядом опричников награбил столько добра, что для его вывоза в Москву потребовалось 49 лошадей и 22 саней^[431].

Грабежи сопровождались пытками и убийствами. Так, купца Федора Сыркова (который при Адашеве получил чин дьяка и возглавил приказное управление Новгорода) теперь подвергли пытке, чтобы отобрать 12 000 рублей серебром, а потом сварили на медленном огне. На других новгородских купцов наложили штраф в 8000 рублей, которые выбивались методом правежа^[432].

Ограбили и монастыри, причем у них не только отобрали земли и казну (у 27 монастырей), но и сняли колокола (130 лет спустя это же будет проделывать Петр I, но того отчасти извиняет хотя бы то, что нужна была медь для пушек. – Д. В.), погромили хозяйство, порубили скот, монахов опричники еще 2 января 1570 г. также «поставили на правеж» – их били палками по пяткам, выбивая деньги, а когда 6 января прибыл сам царь, то их всех этими же палками забили насмерть^[433].

Тут необходимо сделать еще одно отступление на «ордынскую» тему. В свое время английский историк Матьеде Пари заметил (по поводу похода татаро-монголов против арабов в 1256–1260 гг.), что они, «проходя сквозь землю сарацин… рубили леса… выдергивали виноградники, опустошали сады…» Историк А. Г. Новожилов из Санкт-Петербургского университета считает это пропагандистским приемом из серии «чем нелепее, тем достовернее». Мол, действия монголов представлены как лишенные смысла жестокости^[434]. Но вот мы видим, как опричники в Новгороде, Твери и т. д. уничтожают то, что не могут или не хотят (ибо считают малоценным) присвоить себе. А национальный состав опричников мы уже знаем.

Дело тут не в особой жестокости степняков – тут Гумилев прав, да и вообще, в мирной жизни в условиях степной демократии, когда очередной Чингисхан не гонит их на всемирное завоевание, степняки – совсем не плохие люди. Иное дело – в составе очередной Золотой Орды. Помимо всего прочего, дело в том, что кочевники действовали согласно своему способу производства – опустошали землю для пастбищ.

Помимо всего прочего, в ходе этого похода была разгромлена богатейшая в стране Новгородско-Псковская епархия, доходы которой в три-четыре раза превышали доходы митрополита^[435]. Полгода спустя, 29 августа, царь велел собрать все жалованные грамоты новгородских монастырей и отправить в Москву, что должно было быть предпосылкой нового разорения и разграбления монастырей^[436]. Итак, еще раз констатируем: иосифляне одержали поистине пиррову победу – сначала их самих подвергли репрессиям начиная с митрополита Филиппа, а возможно, и с Германа Полева, а другие церковные иерархи должны были его судить, потом и до «других» добрались, а теперь еще и их ограбили…^[437] Мы еще увидим, что с ними дальше сделают.

Пока же царь «всего лишь» обвинил новгородского архиепископа Пимена, еще недавно столь ревностно помогавшего ему губить Филиппа, что он хочет «Великий Новгород отдать Жигимонту-Августу», и потому он не пастырь, а «волк, хищник, губитель, изменник нашему царскому венцу и багру досадитель», после чего его отправили в г. Венев в заточение, где он жил под постоянным страхом смерти. Потом начались погром и грабеж города.

Однако неверно мнение, что в течение всех пяти недель опричники непрерывно громили весь город. Поначалу грабили, пытали, судили и казнили новгородскую верхушку и духовенство – говоря словами того же Костомарова, «церковников, бояр, детей боярских, городских выборных, приказных людей и знатнейших торговцев»; их начали терзать, пытать, жечь, волочить по земле (очевидно, привязывая к лошадям. – Д. В.), метать в Волхов, а с ними также и жен и детей…^[438]

А городской рынок работал в обычном режиме, и на нем, кстати, опричники продавали награбленное: по свидетельству Г. Штадена, царь приказал купцам торговать и от опричников брать награбленное «по доброй уплате»^[439]. И лишь в последние несколько дней расправы настала очередь города в целом. Кстати, новгородцы оказали сопротивление: по сведениям того же Г. Штадена, было перебито до 300 опричников. В ответ посад был разгромлен, рынок ограблен, ценную добычу опричники прикарманили, а такие товары, как сало, воск и лен, сложили в кучу и сожгли (опять-таки – вели себя как татаро-монголы: «вырубали леса, выдергивали виноградники…»).

Предыдущий голод привел в стены города много нищих; теперь их всех выгнали из города, и большинство погибло от голода и холода^[440].

Сколько всего было перебито при новгородском погроме народу? Таубе и Крузе говорят о 15 тыс., при этом Валишевский считает, что этим авторам, сообщающим о том, что Новгород стоит на берегу Волги, доверять нельзя^[441]. Однако иностранцы того времени вполне могли перепутать Волхов с Волгой. Алессандро Гванини, натурализовавшийся в Польше итальянец, участник Ливонской войны, а позднее профессор Краковского университета, говорит о 2770 чел., но добавляет, что это – «кроме женщин и простого народа».

И. де Мадариага приводит цифру 36 тысяч^[442], а «Псковский летописец» называет цифру 60 тыс., однако если последняя цифра – правда, то речь идет не об одном Новгороде (население которого составляло тогда примерно 30 тыс. чел.), но обо всех разоренных в том походе землях (до Новгорода, как мы видели – Клин, Тверь, Торжок и множество сел и деревень, после, как увидим – Нарва и другие города). Новгородская «повесть» пишет о том, что каждый день топили в Волхове по 1000 человек, редко когда по 500, а расправа продолжалась пять недель (очевидно, именно путем такого подсчета получила свои 36 тысяч Мадариага). А. М. Курбский пишет даже о 15 тысячах в один день^[443], что недалеко от Джерома Горсея с его совсем уж фантастической цифрой 700 тысяч.

Р. Г. Скрынников считает цифру в 10–15 тыс. погибших сильным преувеличением. Он упоминает о казни 2200 человек, но добавляет, что гораздо больше погибло от опричных бесчинств^[444]. Отметим, что «по 1000 человек, редко когда по 500» – в самом деле многовато, если говорить обо всех пяти неделях. Однако если город в целом стал подвергаться разгрому только в последние несколько дней, то вполне возможно, что в эти дни как раз по 1000 человек в день и топили, а в предыдущие дни – значительно меньше; таким образом, в целом 10–15 тыс. за пять недель вполне могло набраться. Как бы то ни было, в любом случае минимум несколько тысяч погибло, и это явно не считая жертв голода. Кроме того, как уже сказано, опричники истребляли хлеб и скот (не только монастырский), что вызвало страшный голод в Новгороде и окрестностях, когда доходило до людоедства и трупоедства^[445]. В сентябре 1570 г. в городе, по летописным данным, похоронили в братской могиле 10 тысяч человек, но за зиму покойников стало больше, так что в мае 1571 г. пришлось рыть еще одну могилу. Это подтверждает версию, что от последствий погрома погибло гораздо больше людей, чем от него самого.

Однако вот вопрос: а 30 ли тысяч человек составляло население Новгорода? Есть сведения о почти 100-тысячном населении города, из которого 30 тыс. было убито, а 20 тыс. умерло от голода и чумы (о чуме чуть ниже. – Д. В.)^[446]. Может быть, 30 тысяч – это население, оставшееся после погрома? То есть 30 тысяч убитых опричниками – скорее всего, преувеличение, а вот 50 тысяч жертв погрома и его последствий вполне могло набраться.

Короче говоря, из торговой столицы страны, Господина Великого Новгорода, он превратился во вполне заштатный городок. Само новгородское разорение описано многократно, не будем повторяться. Отметим только, что К. Валишевский сообщает о разорении всех окрестностей города на протяжении 200–250 верст^[447].

И снова обратим внимание, что Дж. Горсей прямо называет разорявшее город опричное войско «татарским»: «Он (царь. – Д. В.) ворвался туда (в Новгород. – Д. В.) с30 тысячами татар и 10 тысячами своей охранной стражи…» После Новгорода «он пришел в Нарву (город, как уже известно, был русским с 1558 по 1581 г. – Д. В.)… отдав город на окончательное разграбление своей армии татар» (оба раза выделено мною. —Д. В.)^[448]. А. А. Зимин утверждает, что имущество нарвских немцев при этом не пострадало^[449], но лично мне в это плохо верится. Хотя бы потому, что и в самой Ливонии (в Дерпте, например) в те же годы гнобили всех подряд – об этом речь впереди. В общем, стоит, вероятно, согласиться с утверждением В. Куковенко о том, что это было не наказание «изменников-новгородцев» (чья действительная или скорее мнимая попытка «предаться» Литве и послужила предлогом для нашествия. – Д. В.), а очередной «ордынский» набег на русские (и не только на русские. – Д. В.) земли.

Перепало и Карелии. Отметим, что в Новгородской земле Ивану III удалось, хотя бы отчасти, секуляризовать церковное имущество. И вот северное крестьянство стало зажиточным, земля массово переходила к крестьянам (ни бояр, ни помещиков на севере не было)^[450]. Даже сталинский историк Р. Б. Мюллер вынужден был признать, что, если при Иване III, войдя в состав Московского государства, Карелия стала процветающей страной, то после Грозного наступили «небывалое запустение и упадок. Население было разорено»^[451]. Но с разоренных опричники по-прежнему брали непомерные подати, выколачивая их не хуже современной «братвы» (это называлось, как уже говорилось – «поставить на правеж», попросту говоря, бить, пока не отдадут). В Ладоге «правежники» многих неплательщиков пустили по миру, а двух забили насмерть. От правежа Ладога пострадала больше, чем от самого опричного погрома. Впрочем, при отсутствии денег они часто заменялись натуральными повинностями – жителей заставляли строить мосты, дороги, крепости, заниматься бесплатным извозом… Однако так или иначе разоренные люди бежали, земля пустела^[452].

Затем настала очередь Пскова, тоже города богатого и развитого. Достаточно сказать, что, когда после взятия

Казани царь задумал постройку нового Кремля, то он послал за мастерами-каменщиками в Псков^[453]. Помимо изборского дела 1569 г., на этот город царь был зол еще с 1546–1547 гг. Тогда, зимой, псковичи прислали юному царю жалобщиков на воеводу И. Турунтая-Пронского, а он был другом двоюродного деда царя (дяди его матери) Михаила Глинского. Кроме того, 70 челобитчиков из Пскова испортили царю отдых – он как раз собирался на охоту. В общем, он «опалился на псковичь, сих бесчествовал, обливаючи вином горячим, палил бороды, да свечею зажигал, повелел их покпасти нагих на землю». Это было уже в начале июня 1547 г.; псковичей спасло от расправы только то, что загорелась Москва и царь помчался в столицу. О них просто забыли…^[454]

Не совсем понятно, правда, об этой же истории или о другой, случившейся ранее, пишет Н. И. Костомаров. Однажды, когда 14-летний Иван выехал на охоту, к нему явились 50 новгородских пищальников – жаловаться на наместников. Ивану стало досадно, что они прерывают его забаву, и он приказал своим дворянам прогнать их. Однако когда дворяне принялись их бить, псковичи начали давать им сдачи, и несколько человек легло на месте.

Взбешенный Иван IV приказал расследовать, кто «подучил» и «подослал» пищальников. Что никто не подсылал, а просто у псковичей могла быть разумная причина обратиться с прошением^[455], и при этом свободные люди не захотели безропотно сносить незаслуженные побои от «шестерок», хотя бы и царских, ему, очевидно, просто в голову не пришло. Дьяк Василий Захаров, сторонник Глинских, которому было поручено следствие, обвинил князя Кубенского и двух Воронцовых; один из последних был Федор, любимец царя – тот самый, которого пятью годами ранее пощадили князья Шуйские по «слезной» просьбе не то самого Ивана, не то митрополита, не то их обоих; тем не менее Иван приказал отрубить им всем головы. «Иван неспособен был к долгим привязанностям, и для него ничего не значило убить человека, которого он не так давно считал своим другом», – резюмирует Н. И. Костомаров, подкрепляя этот вывод еще несколькими примерами^[456]. Очевидно, тут речь идет о другом происшествии, так как ниже Костомаров поминает и описанное выше Скрынниковым. Или все-таки о том же самом? Вопрос остается открытым.

Но мы отвлеклись. Важно то, что теперь царь вспомнил о Пскове. Псков, правда, избежал подобной новгородской (и многих других перечисленных городов) участи благодаря счастливой случайности – местный юродивый Никола по прозвищу Салос («юродивый» – греч.) попрекнул царя тем, что тот хоть и соблюдает посты, но зато «ест человеческое мясо», а также предрек Ивану большие несчастья в случае повторения в Пскове новгородского сценария; вскоре после того у царя издох его любимый конь, и Иван Грозный не решился громить город^[457].

О последствиях этого «акта милосердия» мы еще скажем в свое время. При этом слова «акт милосердия» в кавычки трудно не взять при всем желании; отметим, что как раз примерно в это время в Нидерландах испанцы объявили чисто формальную амнистию – как охарактеризовал ее Ш. де Костер устами Тиля Уленшпигеля, «прощение тем, кто ни в чем не повинен, остальные будут сурово наказаны»; но о западноевропейских аналогах Опричнины – в следующей главе.

Все же и в Пскове убил царь двух городовых приказчиков, одного подьячего, 20–30 детей боярских, а также печерского игумена Корнилия и ученого старца Вассиана Муромцева – за дружбу с Курбским^[458]. Вся «дружба» состояла в том, что весной 1563 г., чувствуя, что над ним сгущаются тучи царской немилости, князь обратился к этим самым Корнилию и Вассиану с просьбой о заступничестве перед царем^[459]. Также царь приказал псковичам исполнять некоторые тяжелые работы – например, тащить пушки к границе с Ливонией, строить мосты, добывать селитру, так что «некоторые» сгинули в лесах^[460].

Заключительным аккордом карательного похода стало разорение на обратном пути Старицы – удела к тому времени уже покойного (о его печальной участи чуть ниже) Владимира Андреевича^[461].

И опять интересен перечень имен, связанных с Новгородским походом. Точнее, в упоминаниях о самом походе имена, кроме Малюты Скуратова, вообще отсутствуют, но вот «обыск государевых и поместных земель» за 1572 г. выявил много запустелых деревень, с пометками «пуста от государских податей, от опричного правежа, от мору», и при этом прибавляются либо имена – Тимеш Бостанов или Кучюк-мурза, либо просто фраза «запустела от тотар». И даты – 78 год или 79-й (по календарю «от сотворения мира» – с 1 сентября 1569-го по 31 августа 1571 г.)^[462].

Итак, три века спустя после Батыя новая Мамаева Орда дошла до самых окраин Руси – до Нарвы, Пскова, Корелы, даже до Кольского полуострова, где после хозяйничанья опричника Басарги (опять татарское имя. – Д. В.) «запустели дворы и места дворовые пустые и варницы (соляные. – Д. В.) и всякие угодья»^[463]. Как мы далее увидим, нашествие вышло и за российские пределы.

И снова Москва – 1570

Но если всем известно разорение Новгорода зимой 1569–1570 г., то мало кому – аналогичное разорение Москвы двумя годами ранее. Осенью 1567 г. царь собрал все свои силы для похода в Ливонию, но вдруг отменил поход и помчался в Москву (из текста не совсем понятно, откуда – из Александровой Слободы? С ливонской границы. – Д. В.), потому что, по сведениям Г. Штадена, «земские решили избрать царем Владимира Андреевича Старицкого».

Был ли заговор? Немцам Г. Штадену и А. Шлихтингу, по мнению Р. Г. Скрынникова, верить нельзя, так как они сами были в Опричнине и оттуда черпали сведения. Кроме того, другие немцы-опричники – Таубе и Крузе – говорят о том, что расправа была вызвана «враждой царя к благородным боярским родам и стремлением наложить руку на имущество богатых монастырей»^[464]. Сам же Штаден добавляет, что москвичей подвела несдержанность части их сограждан на язык. Когда царь перенес свою московскую резиденцию из «земского» Кремля в «опричный» замок на Арбате, то это обошлось земской казне недешево и соответственно вызвало пожелание: «Чтоб он (замок. – Д. В.) сгорел!» На что царь обещал «задать им (московским земским) такой пожар, который они не скоро смогут потушить»^[465].

Имели место и другие факты неосторожности (мягко говоря) в речах. Так, дворянин М. С. Митнев был тут же убит опричниками за слова о том, что царь «яко сам пиет, окаянный, так и нас принуждает мед, кровью смешанный наших братий, пити!»

Но репрессировали и тех, кто ничего такого не говорил. Так, был казнен казначей X. Ю. Тютин, расправой руководил лично князь М. Т. Черкасский (брат Марии Темрюковны). Казнен был военный инженер Иван Выродков, не раз отличавшийся – например, при взятии Казани и Полоцка^[466].

Короче говоря, и без заговора, с точки зрения тирана, оснований для репрессий было достаточно. Тем не менее, считает Р. Г. Скрынников, заговор вполне мог быть, так как описанная выше легальная попытка 1566 г. избавиться от Опричнины не удалась^[467]. Тут, как уже говорилось, имело место влияние либо Запада, либо русской «старины», либо того и другого: если государь нарушает свои обязательства перед подданными, то подданные имеют право на восстание. Как раз в эти годы, кстати, на основании подобного «права на восстание» начали выступать против испанского владычества Нидерланды. Напомню еще раз, что, между прочим, и иосифляне призывали к свободе от присяги «неправедному властителю, слуге диавола и тирану»^[468]. В посланиях Иосифа Волоцкого, умершего за 15 лет до рождения Грозного, имелся в виду Иван III, покушавшийся на церковные имущества. Может, теперь, когда вызванная ими гроза обрушилась и на них самих, они и в отношении Грозного призвали к тому же?

Польские источники говорят о наличии заговора, скоординированного с польским наступлением. И в самом деле, 25 июля 1567 г. поляки и литовцы разбили под Чашниками русское (точнее, очевидно, русско-ордынское) войско князя П. С. Серебряного^[469]. Шведские источники, впрочем, версию заговора опровергают^[470].

А. Л. Янов считает: не было заговора. Просто после казни титулованного боярства к власти пришло боярство нетитулованное. И его представители (тут Янов проводит аналогию с XVII съездом ВКП (б) в 1934 г.) посчитали, что теперь пора заменить чересчур крутого правителя более умеренным. И намекают на Земском соборе 1566 г., что с Опричниной пора кончать. И «письмо трехсот» от 19 мая 1566 г. – тоже часть этих настроений. А Владимир Андреевич Старицкий вместо Ивана Грозного – вполне может рассматриваться, например, как Киров вместо Сталина. Между прочим, есть основания думать, что Старицкого поддерживал и народ. Так, когда в 1569 г. царь поручил своему двоюродному брату возглавить войско, предназначенное к походу против турок (об отражении турецкого похода на Астрахань речь в следующей главе), то народ встречал его, по пути на Волгу, с хлебом-солью, крестами и хоругвями, за что потом следовали казни и пытки^[471].

Есть мнение, что настроения в пользу Владимира Андреевича Старицкого подстегнули слухи об отречении царя, им самим распускаемые^[472]. Но если имело место опасение дальнейшей «ордынизации» России, то «простарицкие» настроения тем более понятны. Как бы то ни было, эту очередную «заразу свободы» необходимо было срочно «давить»! До заговора дело не дошло, резюмирует Янов, но Ивану достаточно было и разговоров^[473]. Тем более что Старицкий еще в 1553 г., во время болезни царя, как мы видели, не только отказался присягать малолетнему Дмитрию, но и сам претендовал на трон^[474]. Напугало царя, как сказано, и свержение шведами такого же, какой сам, тирана Эрика XIV в пользу его брата Юхана III.

Так или иначе, самого Старицкого в начале (по другим данным – 9 октября) 1569 г. после формального короткого разбирательства прикончили (или заставили принять яд) вместе с женой (сестрой Курбского) и девятилетней дочерью Евдокией; тогда же убили и его мать Ефросинию (в монашестве тоже Евдокию). Попутно, кстати, прикончили и вдову родного царского брата Юрия Иулианию (в монашестве инокиню Александру), хотя совершенно непонятно, чем она-то провинилась, а с нею еще 12 человек^[475]. Однако это были неопасные люди, которые даже в том случае, если заговор был и если бы он удался, могли выполнять роль лишь зицпредседателей. Гипотетическое избрание Старицкого на престол зависело не от его партии, изрядно потрепанной еще с 1553 г., а от старомосковского боярства^[476].

За него теперь и взялись. Расправа с теми, кто, по мнению тирана, был опасен, началась раньше. Непосредственно в руководстве заговором был обвинен боярин конюший И. П. Федоров-Челяднин. Этот полоцкий воевода, не поддававшийся внушениям «из-за бугра», на «прелестные письма» польского короля Сигизмунда-Августа отвечавший, что, мол, «я стар для того, чтобы ходить в твою спальню с распутными женщинами и потешать тебя машкарством (маскарадом)», и даже предлагавший польскому королю оставаться «на польском королевстве», но «под властью царского величества» (то есть стать вассалом Москвы), тем не менее был ограблен до нитки (его не только присудили к огромному штрафу, но и взыскивали с него этот штраф четырехкратно (!), а через год – казнен по обвинению в намерении узурпировать трон.

Дело было так. 11 сентября 1568 г. царь собрал в своих покоях всех бояр, посадил на трон Федорова-Челяднина, которому приказал облачиться в царские одежды, а сам стал кланяться ему и говорить: «здрав буди, Государь Всея Руси! Вот ты и получил то, что желал, я сам тебя сделал государем, но я имею власть и свергнуть тебя с престола». С этими словами Грозный вонзил нож в сердце несчастному.

Затем последовала казнь многих видных «соучастников» (в том числе упоминавшегося X. Ю. Тютина)^[477]. Вотчины «узурпатора» были погромлены, причем по опрично-ордынскому обыкновению крестьян и челядь сгоняли в избы и взрывали порохом, амбары не только грабили, но и жгли, скот рубили^[478]. Курбский сообщает, что и детей перебили, и «ни одной скотины в живых не оставили», а, например, в вотчине под Коломной «множество слуг вместе с семьями» перебили еще до официальной опалы Челяднина^[479].

Штаден пишет, что избивали без разбора друзей и знакомых конюшего, перед смертью вымогая у них выдачу всего имущества, у кого же нечем было поживиться, тех убивали прямо на улице^[480]. Как всегда, многих бояр московских обвинили в измене и заговоре, и в итоге по этому делу было казнено («отделано», как выражались опричники) примерно 450 человек только с марта по 6 июля 1568 г. Однако есть основания думать, что речь идет лишь о представителях знати и, возможно, также о некоторых других независимых людях.

Между тем после их казни или ссылки взялись за население их имений. Одних только слуг Федорова-Челяднина было «отделано» 369^[481]. А сколько всего при всем этом пало людей? Например, крестьян из его вотчин? Об общих масштабах «отделки» сведений нет. Как писали в поминальных синодиках того времени о простолюдинах, «имена их Бог весть». Количество, надо думать, тоже. Но методы репрессий дают основания думать, что общий счет шел на тысячи.

Два месяца продолжалась расправа как в уезде, так и в самой Москве. «Каждый день опричники, по 10, по 20 человек и более, в панцирях под плащами, с большими топорами, разъезжали по улицам и переулкам. Каждый отряд имел свои списки бояр, дьяков, князей и видных купцов; никто не знал ни о какой своей вине… ни о том, что он осужден. Всякий шел… по своим обычным делам… Тотчас налетала на них банда убийц на улице… рубили и душили их без всякой вины и суда и бросали их трупы, и ни один человек не смел их хоронить» (те же немцы-опричники Таубе и Крузе)^[482].

Сейчас некто А. Елисеев восторгается Грозным, который, по его мнению, был «еще и тончайшим православным эзотериком… Иоанн Грозный и его верные опричники верно осознавали свою страшную, но великую миссию – они спасали Русь от изменников, а самих изменников от вечных мук»^[483]. Но в том-то и дело, что о спасении от вечных мук речь не шла – напротив, убивали внезапно, не дав покаяться, причаститься ит. д. Вот мнение советского историка: «Физическая жестокость палачей казалась царю Ивану недостаточной, и он… прибег к крайним мерам, которые для его жертв и их современников были еще ужаснее, чем физическая боль и даже смерть, поскольку они поражали душу в вечности. Для того, чтобы у человека не было времени покаяться и сделать последние распоряжения, его убивали внезапно. Для того, чтобы его тело не получило выгод христианского погребения, его разрубали на куски, сталкивали под лед или бросали на съедение собакам, хищным птицам или диким зверям, запрещая родственникам или посторонним похоронить его. Для того, чтобы лишить человека надежды на спасение души, его лишали поминовения»^[484]. Кроме того, сплошь и рядом стремились к тому, чтобы истребить потомство казненного до последнего человека, чтобы не осталось близких, помнящих его душу^[485]. Даже столь любимые иосифлянами инквизиторы так не поступали, напротив, их целью было именно спасти душу казненного. Но они были такими же христианами, как их жертвы, а можно ли это с учетом того, что нам уже известно, сказать об опричниках?

При этом московское разорение продолжилось и после новгородского. Вернувшись в Москву, царь заключил 22 июля 1570 г. трехлетнее перемирие с Речью Посполитой, причем и тут не упустил случая показать свой нрав: польских послов, прибывших заключать перемирие, по пути опричники избили и ограбили^[486], что само по себе вызывало явно негативное отношение к России в мире, а потом показал себя и сам самодержец – сначала он приказал изрубить привезенных послами в подарок лошадей, потом – распорядился надеть литовскую шапку на шута и велел тому кланяться по-польски, а в завершение, стоя у окна, он кричал польским послам: «Поляки, поляки, если не заключите со мной мир (что предполагалось сделать в течение трех лет действия перемирия. – Д. В.), велю изрубить вас на куски!» Здесь же мы видим второй из немногочисленных примеров казни татар – на глазах польских послов топили «татарских пленников»^[487]. Вероятно, это делалось с целью запугать послов, но почему казнили именно татар и каких татар? Возможно, крымских пленников – как раз накануне прибытия польских послов была одержана (21 мая 1570 г.) победа над крымчаками, причем весьма вероятно, что именно это придало царю храбрости и в обращении с поляками^[488]. Возможно, что казнили и каких-то других татар. Об этом ниже. После этого примерно между 18 и 20 июля 1570 г. снова настала очередь Москвы.

«Бей своих, чтобы чужие боялись!»

И было за что (с точки зрения тирана)! Так, хранитель государственной печати Иван Висковатый после казни брата (тут можно спросить: а где он раньше был? Или, как «старые большевики» в 1937 г., считал расправы справедливыми, пока они самого не коснулись. – Д. В.) стал убеждать царя прекратить репрессии (объясняя это, как уже говорилось, причинами, которые сейчас назвали бы «демографическими», – мол, не прекратишь народ уничтожать, так и воевать некому будет), но в ответ услышал: «Я вас еще не истребляю, а едва начал! Но я постараюсь всех вас искоренить, чтоб и памяти вашей не осталось!» (Отметим, что примерно в те же годы Филипп II Испанский высказался по поводу восставших Нидерландов: лучше править мертвецами, чем еретиками. Вскоре бедолагу Висковатого арестовали и обвинили в том, что он «советник Пимена» (последний между тем успел умереть в заточении), а также в переговорах с Польшей, Турцией и Крымом (с последним переговоры действительно имели место – по приказу царя). Однако сам Висковатый был в свое время врагом Сильвестра и Адашева. Точнее, Адашеву он сначала был другом – до того как с 1553 г. тот стал сближаться с Сильвестром и Макарием, после чего стал врагом. Теперь он их победил, и что же? Сработала логика тирана: если все зло – от «советников», то чем советы Висковатого лучше советов Адашева и Сильвестра?^[489]

Теперь настала очередь вчерашних победителей. 25 июля 1570 г. на Красной площади было поставлено 18 виселиц и разложены орудия казни: печи, сковороды, острые железные когти («кошки»), клещи, иглы, веревки для перетирания тела пополам, котлы с кипящей водой и т. д. Народ, увидев все это, пришел в ужас и побежал куда попало. Когда прибыл царь со своими опричниками и привели 300 осужденных, то тирану не понравилось, что на месте казни никого нет. И в самом деле, какая же публичная казнь без публики? Он велел через глашатаев объявить народу: «Идите без страха, ничего не будет, царь обещает всем милость!» Не упустил Иван и потешиться комедией «народного волеизъявления» – спросил, праведно ли, мол, он карает изменников. Ответ можно было предсказать заранее – попробовал бы кто-нибудь сказать «Нет!» Странно, что такой умный и серьезный исследователь, как Р. Г. Скрынников, принимает народное одобрение казней за чистую монету^[490], особенно после того, что сам же описал на страницах той же книги раньше и после того, как не поверил требованиям народа «истребить государевых изменников» зимой 1564–1565 гг., хотя, как уже говорилось, тогда у людей было куда больше оснований поддерживать царя. Впрочем, «одобрямс», если и был, то явно не слишком горячий. По крайней мере, гневных требований вроде «Посадить на кол взбесившихся собак всех до одного!» в анналах истории тоже не зафиксировано.

После этого царь 180 осужденным «по великой своей милости» даровал жизнь (что было с ними дальше – не вполне понятно, но есть основания думать, что в покое их не оставили. – Д. В.), зато остальным придумали изощренные казни, почти что каждому свою. Так, бывшего казначея Фуникова попеременно обливали то кипятком, то ледяной водой^[491]. Между прочим, царь сказал Фуникову: «Ты… твоего товарища слушал, от него всецело зависел. Даже если ты ни в чем не прегрешил, тем не менее… следует погибнуть обоим»^[492]. Что это – проявление «большевистского принципа революционной целесообразности»: может быть, ты лично и не виноват, но для дела надо, чтобы ты погиб? Или просто «коллективная ответственность»? Во всяком случае, обвинения в соучастии из царских слов не вытекает.

Что касается Висковатого, то его буквально резали живьем на куски, Он принял смерть мужественно, отрицая все предъявленные ему обвинения, попрекая Грозного казнями и крикнув напоследок: «Будьте прокляты, кровопийцы, вместе с вашим царем!»^[493] Между прочим, есть сведения, что смерть Висковатого ускорил опричник Иван Реутов (опустим физиологические подробности), на что тиран, заподозривший, что Реутов сделал это умышленно, крикнул ему: «Ты скоро выпьешь из той же чаши!» К счастью для себя, Реутов вскоре умер сравнительно легко – от чумы, эпидемия которой тогда как раз началась^[494].

Чуть раньше, 21 июля, был убит и П. С. Серебряный – его вытащили из дома, и Малюта Скуратов лично отрубил ему голову^[495]. За что? Смешной вопрос. Логика опричников всех времен и народов одна и та же: был бы человек, а статья найдется! Найдутся и адвокаты палачей. Вот и о казнях 1570 г. Н. Пронина пишет: «Сама логика тех трагических событий подсказывает: вряд ли государь не имел достаточно веских причин для такой суровой расправы с недавними сподвижниками»^[496]. Ну да, «у нас зря не посадят». Тоже типичная логика апологетов тирании…

Однако меня лично опять-таки больше интересует масштаб репрессий. Обычно речь идет о 120 человеках, казненных 25 июля 1570 г. (это событие вошло в историю как «казни у Поганой Лужи»), Но кроме этих людей (явно, как и Висковатый, не простых), а также членов их семей (вдова казначея Фуникова – сестра князя Вяземского – умерла под пытками, по некоторым сведениям, ее перетерли пополам веревкой за то, что она не сказала, где муж спрятал деньги^[497]; других вдов и детей количеством до 60, по сообщениям А. Гванини – до 80, утопили), казнили еще бояр архиепископа Пимена, более 100 новгородских дворян, а также «многих дворцовых слуг».

«Многих» – это сколько? Опять, надо думать, не только имена, но и число «Бог весть». Холопов и слуг не считали. Хотя даже историк сталинского времени приводит краткую выдержку из бесконечного списка: «В деревне в Кюлекине лук (единица землевладения. – Д. В.) Игнатки Лукьянова запустел от опричнины – опричники живот пограбили, а скотину засекли (опять вспомним опус о монголах – «вырубали леса, выдергивали виноградники…». – Д. В.), а сам умер, дети безвестно сбежали… Лук Еремейки Афанасова запустел от опричнины – опричники живот пограбили, а самого убили… Лук Мелентейки запустел от опричнины – опричники живот пограбили, скотину засекли, сам безвестно сбежал…»^[498] Сколько таких Еремеек и Мелентеек было всего? Видимо, тоже «Бог весть»… Р. Г. Скрынников считает, что в Москве готовился погром, аналогичный новгородскому^[499]; хотя нечто подобное, как мы видели, два-три года назад уже имело место.

И в «обычное» время, в промежутках между погромами, опричный «беспредел» продолжался в самых разных формах, например, земским подкидывали украденные вещи, обвиняли в воровстве в размерах куда больших, чем стоимость найденных вещей (иногда для вида мнимо беглый холоп опричника сознавался в краже, хозяин для вида же обещал ему жизнь, если он сознается в краже такой-то денежной суммы, и тот «признавался», что украл и отдал деньги земскому, к которому он заранее нанялся в слуги), и всякому доносу опричника на земского верили^[500]. Или царь приезжал с опричниками в чью-то вотчину, затем, придравшись к чему-либо, приказывал «пощупать ребра» у гостеприимных хозяев, и начинались бесчинства, грабежи, убийства, изнасилования, нередко в сочетании и с «поиском крамолы»^[501].

Царские указания судьям говорят сами за себя: «Судите праведно, наши (опричники. – Д. В.) виноваты не были бы». В переводе с «опричного новояза» на русский это означает: опричник виноват не может быть по определению, нельзя преследовать воров и грабителей из опричников, надо верить их доносам^[502]. И опять встает вопрос о национальном составе: в 1570 г. были проведены не только упоминавшиеся массовые казни высокопоставленных земских чиновников во главе с Иваном Висковатым, но также – впервые – некоторых опричников, но – этнических русских (князь А. Вяземский, А. Басманов и т. д.). А вот о гибели ордынцев не сообщается^[503].

К погрому и голоду осенью 1570 г. добавилась чума. Иезуит А. Поссевино (о его поездке в Москву мы подробно поговорим в конце книги) пишет, что о чуме «никогда до этого не было слышно в Московии из-за очень сильных здешних холодов и обширных пространств»^[504]. И действительно, последний раз чума на Руси была в 1353 г. как часть глобальной эпидемии «черной смерти» 1348–1353 гг. Теперь, в 1570 г., эпидемия поразила 28 городов, например, в Новгороде умерло 10 тыс. чел., в Москве вымирало по 600–800 дворов в день, в Великом Устюге «померло, скажут, 12 тысяч, опроче прихожих»^[505]. Последняя фраза, очевидно, говорит о том, что на богатый и сравнительно мало затронутый опричным террором Север бежали люди из центра страны.

Борьба с этой напастью велась вполне в духе тирании. Установлен был тотальный карантин, и всех, кто пытался бежать из «чумных» районов, сжигали живьем со всем имуществом, скотом и т. д., в городах заколачивали «чумные» дома, оставляя в них запертыми всех, включая и здоровых^[506]. При этом бедствовали не все: казначеи Фуников (тот самый, репрессированный, обваренный кипятком) и Тютин, по свидетельству Г. Штадена, «хорошо набили свою мошну» на народном бедствии^[507]. Впрочем, и новопожалованный «фон-барон» в этом плане был, мягко говоря, не совсем чист, а при этом явно завидовал тем, кто нажился больше. В то же время, наполнив казну «опальной рухлядью», царь не помышлял о широкомасштабной помощи скудеющему дворянству^[508]. Вот вам и забота о «воинниках»! Ну, а о простолюдинах и говорить нечего.

А. Л. Янов обвиняет Р. Г. Скрынникова в том, что тот описанием этих несчастий «затемнил» дело: за стихийными бедствиями, голодом, чумой, мол, зверства Ивана Грозного уже почти и незаметны^[509]. Но можно задать вопрос: а что породило голод? Мы уже видели, что – опричный разбой. Будет тебе голод, если распоясавшаяся опричная братва ради забавы режет скот и сжигает хлеб! Но есть и более интересные сведения. Выше говорилось о неоказании помощи бедствующим дворянам, но можно сказать и об отсутствии помощи голодающим. По свидетельству Г. Штадена, в это время у царя было много необмолоченных скирд хлеба, но его не продавали^[510]. Так что же – это был не просто голод, а голодомор, как в 1933 г.? Не хотите, мол, «вступать в колхозы» (переходить к временщикам-помещикам) – подыхайте! Ну а эпидемии сплошь и рядом голоду сопутствуют, как, например, холера Великому голоду 1601–1603 гг.

Кроме того, сокращению численности населения способствовала и, с позволения сказать, переселенческая политика власти. В это время проводилась колонизация Ливонии: туда сгоняли русских «посошных людей», заставляя выполнять тяжкие повинности или просто на поселение взамен «выведенных» из Ливонии немцев. Между прочим, многие ливонские города сдавались Ивану IV под обещание «не выводить» население в глубь России; обещание было грубо нарушено – под предлогом «измены» жителей переселяли из Дерпта и других городов во Владимир, Кострому, Нижний Новгород, Углич^[511]. Стоит ли удивляться, что, например, в Дерпте 21–24 октября 1571 г. произошло восстание, в котором приняли участие бывшие опричники Таубе и Крузе, после его подавления бежавшие в Литву?^[512]

Все это очень напоминает сталинские этнические депортации, можно сравнить переселенческую политику Грозного также и с принудительным заселением новообразованной Калининградской области после Великой Отечественной войны. Но Сталин этим занимался уже в мирное время, когда никакой опасности сопротивления со стороны еще остававшихся в Восточной Пруссии немцев не было и быть не могло, а тут нечто подобное проводилось в разгар войны, продолжавшей сотрясать Ливонию. Н. И. Костомаров пишет: «Толпы русских были насильно переселяемы в ливонские города, заменяя переведенных в Московию на жительство немцев, и пропадали на новоселье от недостатка средств (ибо сплошь и рядом подъемных не давали. – Д. В.), или от немецкого оружия, и современник летописец замечает по этому поводу, что через то чужие города полнились русскими людьми, а свои пустели». Добавим сюда еще «посошных», сгонявшихся в Ливонию и погибавших там от голода и мороза^[513].

Между тем на подходе было уже и нечто вроде «ежовского потока чекистов»: как уже сказано, начинались казни самих опричников первого поколения. Казнили Алексея Басманова со старшим сыном Петром; младший сын Федор, который, по некоторым сведениям, был, как уже упоминалось, пассивным гомосексуальным любовником царя, временно спас себе жизнь тем, что согласился собственноручно привести в исполнение смертный приговор в отношении отца, за что ему заменили казнь ссылкой в монастырь. Там он и умер. По другим данным, его позже избили палками и сослали в Городец, где он умер в цепях. Казнили братьев Ивана и Захария Очиных-Плещеевых, а потом и Афанасия Вяземского^[514].

Этот последний был ранее любимцем царя, так что тот иногда ночью, встав с постели, приходил к нему побеседовать, а когда был болен, то только из его рук принимал лекарства. Изо всех членов Опричной Думы Вяземский один участвовал в переговорах о предоставлении убежища царю в Англии^[515], о которых речь ниже. Теперь, после того как царь охладел к былому фавориту, облагодетельствованный последним некто Федор Ловчиков донес на своего благодетеля, что тот якобы предупреждал архиепископа Пимена о грозившей Новгороду опасности. Сообщником Пимена, кстати, объявили и А. Басманова. И, по некоторым сведениям, Басмановы и Вяземский действительно были противниками расправы с Новгородом^[516]. Царь призвал Вяземского к себе, ласково говорил с ним, а в это время по царскому приказу опричники перебили домашних слуг князя^[517].

Отметим, что Вяземский, будучи на фронте войны с Литвой «обозным воеводой» (что-то вроде начальника тыла армии), изрядно наворовал, теперь его поставили на правеж и ежедневно выбивали у него по 300–500– 1000 рублей. Отнимали деньги и у купцов, которым он, предчувствуя опалу, давал в долг^[518].

В эти годы (1570–1571) царь боялся объединения первого поколения опричников (может быть, среди них было и немало русских? А может быть, и успевших «расчингисханиться» степняков. – Д. В.) сземскими, поэтому общение между первыми и вторыми запрещалось: по свидетельству Г. Штадена, за разговор опричного с земским убивали обоих^[519].

Казни, по словам этого же автора, вызвали «расстройство» опричной системы, она впала «в паралитическое состояние»^[520]. Интереснее, однако, то, что среди казненных – почти сплошь русские. В указанные годы нам известны только два случая расправы с татарами – зимой 1570 г. в Торжке и летом – в присутствии польских послов в Москве. Но в свете вышесказанного преобладание русских среди репрессированных понятно. Мы уже говорили и еще скажем, каких именно татар могли казнить в эти годы.

Культурная контрреволюция

В. Куковенко много пишет о репрессиях опричников против русской культуры. И он не одинок в этом. Так, Р. Г. Скрынников сообщает, что еще в 1565 г. в Казань сослали князя М. М. Лыкова, поскольку он семь лет пробыл в литовском плену и получил европейское образование^[521]. Интересно, что в 1565 г. бежал в Литву московский первопечатник Иван Федоров, которого ранее поддерживали сам царь и к 1565 г. уже покойный митрополит Макарий. Однако гонение на первопечатника исходило «не от самого… государя, но от многих начальник, и священноначальник, и учитель». В. Куковенко приходит к выводу, что, поскольку печатались тогда в основном церковные книги, предназначенные для христианизации мусульманских и языческих народов, то после прихода представителей Орды к власти этот процесс необходимо было пресечь^[522] – как будто русский народ был поголовно грамотным и книгопечатание не могло предназначаться для его просвещения! Да и в церковных делах необходимо было навести порядок, на что указывал еще Стоглавый собор 1551 г.^[523] Скорее, с изгнанием первопечатника все было куда проще. «Рабам культура не нужна!» – не нами и не вчера сказано.

Об этом говорит и К. Валишевский: священникам не хватало образования, чтобы Церковь стала таким же носителем культуры, как на Западе^[524]. Тот же Стоглавый собор постановил учредить возможно больше школ для образования священников, однако митрополит Макарий считал, что необходимы строго иерархическая церковь, накопление богатства, согласие с государством на основе взаимной поддержки, преследование ересей. А вот школы не нужны^[525]. Непонятно, правда, как согласуется этот пассаж с мнением самого Валишевского о «более образованном, чем Сильвестр, Макарии».

А. Янов утверждает: если при Иване III церковь была единственным интеллектуальным центром страны, а светская интеллигенция находилась в состоянии зачаточном, что и предопределило победу иосифлян над дедом Грозного царя, то в первой половине XVI в. шло стремительное возмужание светской интеллигенции, которой так не хватало первостроителю Московского государства. Так, развивалась мирская литература, например, романы о Дракуле («румынский Иван

Грозный»)^[526]. При этом, если во второй половине XV в. распространение получила беллетристическая литература, то в первой половине XVI в. интерес к ней падает, зато растет тяга к публицистике^[527]. Это вызывало страх иосифлян^[528]; однако есть основания думать, что сам Иван Грозный боялся этого по крайней мере не меньше.

В период экономического подъема «либеральных» реформ началось и книгопечатание. Уже в мае 1552 г. был выписан датский мастер Богбиндер с типографскими принадлежностями, Библией и еще двумя книгами. Он, по некоторым сведениям, хотел увлечь царя идеей борьбы с католицизмом. Церковь выступила против печатания протестантских сочинений, однако царь дал датчанину аудиенцию (ноябрь 1552 г., после возвращения из Казани) и разрешил ему работать как частному лицу.

В 1556 г. в «продвинутом» Новгороде начал печатание книг некто Маруша Нефедьев; кстати, почему русским первопечатником считают не Нефедьева? Потому, что он новгородец – представитель «вражеского» города? А на рубеже 1550—1560-х гг. началось книгопечатание и на Москве, связанное с именами Ивана Федорова и его помощника белоруса Петра Мстиславца. На печатню были даны субсидии, а общение с датчанами дало необходимый опыт.

Впрочем, есть сведения, что Федоров учился в Краковском университете^[529], что тоже показатель европейской ориентации доопричной России, и там он «от фряг то учение прияста», т. е. не от датчан, а от южноевропейских народов, скорее всего от итальянцев (именно их на Руси называли «фрягами», а не «всех выходцев из Европы», как пишет Р. Г. Скрынников). Как бы то ни было, 19 апреля 1563 г. первая книга на Руси – «Деяния апостолов» – была сдана в печать и через год готова. В августе и октябре 1565 г. вышли также два издания «Часослова».

Но на этом книгопечатание надолго прервалось^[530]. Уже надвигалась на страну тень Опричнины. К тому же 31 декабря 1563 г. скончался покровитель Федорова митрополит Макарий. Интересно, что если А. М. Курбский выступал за исправление переводов священных книг, то «фанатики» были против изменений «единой буквы» в рукописных книгах, их поддерживали «священноначальники» (высшие церковные иерархи) и «начальники»; по Р. Г. Скрынникову, за последними скрываются земские бояре, он перечисляет Висковатого, Ивана Большого Шереметева и т. д.

Но Е. П. Немировский пишет, что Иван Федоров бежал, поскольку книгопечатание поддерживали нестяжатели, но они проиграла иосифлянам, которые были против^[531]. При этом вроде бы несомненно, что первые русские типографии были основаны «с позволения самого царя и к величайшему его удовольствию»^[532]. Сам Федоров из Литвы писал, как уже поминалось, что гонение на него исходило «не от самого Государя, но от многих начальник и священноначальник и учитель, которые на нас зависти ради многие ереси умышляли… сия убо нас от земли и отечества и от рода нашего изгна и в ины страны незнаемы пресели»^[533].

В итоге Иван Федоров сумел бежать в Литву в обозе гетмана Ходкевича, который царь отправил по просьбе последнего об организации православной типографии в Литве. М. Н. Тихомиров считал, что царь сам отправил Федорова в Литву с целью укрепления позиций православия там^[534]. Г од спустя это бы уже не удалось сделать: с июля 1567 г. царь стал писать тому же Ходкевичу бранные письма, обвинять его в «лжехристианстве» и в том, что он «подбивает к бунту бояр» (начиналось уже «первое московское разорение». – Д. В.)^[535]. Скрынников объясняет это тем, что царь укрылся в Александровой Слободе, а Земщина стала теснить Федорова, требуя отказаться от «порчи» священных книг. К тому же после того, как царю за опричный «подъем» было назначено 100 тысяч рублей, земская казна была пуста, денег на книгопечатню не было^[536].

Как бы то ни было, плохо верится, что вот Земщина – против книгопечатания, а царь – в условиях Опричнины – ничего не может сделать! Да выдал бы денег из опричной казны, если земская пуста – какие проблемы? А с противниками каких-либо царских начинаний из земских разговор тогда был короткий! Так что куда вероятнее, что против книгопечатания были «ордынцы»-опричники, уже державшие царя в своих руках. Тогда можно понять и то, почему сам царь «спровадил» Федорова в Литву (если это было так) – чтобы спасти. Мы еще увидим: похоже, постепенно царь начал осознавать, какого джинна выпустил из бутылки, опершись в своих начинаниях на Орду.

Впрочем, говоря о причинах борьбы с книгопечатанием, не будем сбрасывать со счетов и аспект христианизации степных евразийских кочевников, о котором говорил В. Куковенко. Евразийцы 1920—1930-х гг. называли эти народы «потенциально православными», я бы выразился шире и назвал их «потенциальными христианами». Уже в раннее Средневековье, практически не принимая православие, степняки охотно принимали несторианство. Уже в VI в. оно широко распространилось среди кочевых тюрок Великой Степи^[537].

Сравним ситуацию с современным положением в Казахстане и Киргизии: евангельские церкви распространились весьма широко. Но принятие евразийскими тюрками западного христианства – это инновация, в Средние века распространялось христианство восточное. Л. Н. Гумилев, и не только он, много говорит о проповеди несторианства среди степняков. И не только в раннем Средневековье, но и в XI–XIII вв. – так, в 1009 г. крестились кереиты (200 тыс. только взрослых мужчин), примерно тогда же – жившие на территории нынешней Внутренней Монголии тюркоязычные онгуты, гузы и чигили на Тянь-Шане и т. д.^[538]

Однако с мнением Гумилева о том, что русская православная миссионерская деятельность у тюркских скотоводов имела чрезвычайно малый успех, несмотря на мощную поддержку правительства^[539], я лично не согласен. В XII–XIII вв. в европейской части Великой Степи половцы-кипчаки крестились в православие целыми родами^[540]. Сплошь и рядом встречаются такие имена половецких ханов, как Юрий Кончакович (сын Кончака из «Слова о полку Игореве»), Глеб Тириевич, Данило Кобякович… Совместно с несторианской проповедью этот процесс составил вторую волну христианизации Великой Степи (первая была в раннем Средневековье).

Но и позднее казахи Среднего жуза еще в XVIII в. обращались к Екатерине II с призывом «оградить их от пропаганды ислама и обратить в православие»^[541]. В дальнейшем просьбы неоднократно повторялись. Короче говоря, при осуществлении евразийской интеграции в рамках того либерального проекта в духе Адашева – Сильвестра, о котором говорилось выше, христианизировать евразийских степняков после их присоединения к России было вполне можно. Тем более что период «второй волны» христианизации степей – это как раз период создания русско-кипчакского полицентрического государства Мономаха. Почему бы в случае воссоздания этого государства (на что, как мы видели, в период «либеральных» реформ раннего Ивана Грозного шанс был) не быть «третьей волне» в XVI веке? И надо учесть, что тогда еще Русская Церковь, как и при Мономахе, была свободной и независимой от государства, соответственно куда более способной к миссионерской работе, чем после Опричнины.

Как бы то ни было, иосифлянство своим сопротивлением светскому образованию обрекло страну не только на перманентное отставание от Европы, но и на правовое и политическое бескультурье^[542]. «Церковные иерархи полагали, что обращение к достижениям человеческого разума… вовлечет Россию во «тьму поганьских наук», что ценность человеческого разума несовместима с духовной ценностью православия. Прибегая к запретам, угрозам, преследованию и разрушению «новой образованности», духовенство так и не выполнило своей социокультурной миссии, не предложило позитивной программы развития образованности, направленного на удовлетворение мирских потребностей и обеспечение безопасности России»^[543], в том числе и на органическую интеграцию в новую Россию евразийских кочевников на европейских началах, составной частью каковой интеграции должна была быть и их христианизация.

В завершение отметим еще одну деталь. Жак Маржерет пишет (в начале Смутного времени), что русские обучились книгопечатанию «лишь 10–12 лет назад» (т. е. в середине 1590-х гг.). Советский комментатор строго поправляет его, напоминая о первопечатнике Иване Федорове при Иване Грозном^[544], однако вспомним: после начала Опричнины Иван Федоров бежал в Литву, и вполне возможно, что возрождение книгопечатания на Руси действительно наступило только через тридцать лет… По крайней мере, в 1581–1582 гг., по свидетельству А. Поссевино, на всю страну была только одна типография в Александровой слободе, печатавшая книги только по приказу Ивана Грозного^[545].

Новая Орда и Европа

«Рыбак рыбака видит издалека»

Внутриполитическому повороту в России соответствовал и поворот внешнеполитический. Это ясно, вопрос лишь – в какую сторону поворот. Поэтому представляется необходимым признать правоту руководителей авторского коллектива единого учебника российской истории, которые не так давно (июнь 2013 г.) констатировали, что историю России необходимо рассматривать в контексте общеевропейской истории. С поправкой на то, что от контекста общеевразийской истории тоже никуда не деться.

Но о евразийском аспекте мы уже говорили и еще поговорим, а в этой главе затронем европейский. Мы уже видели, что Иван III принципиально не отличался по целям и методам правления от своих западноевропейских коллег. А как обстояли дела у его внука?

Начнем с того, что как В. Куковенко^[546], так и А. Л. Янов^[547] называют внешнюю политику Ивана Грозного «протурецкой» и «антиевропейской», и действительно, Р. Г. Скрынников, как мы видели, говорит о переговорах в 1563 г. о мире между Москвой и Бахчисараем, но при этом добавляет, что после поражения русских на р. Улле (начало 1564 г.) крымский хан отказался от союза (выделено мною. —Д. В.) с Москвой.

Однако «протурецкой» и «антиевропейской» внешней политики не могло быть просто потому, что не было единой Европы, сообща противостоявшей Турции. В это время Западная Европа, как и Россия, была расколота на два лагеря. Один представляла мировая держава Габсбургов, пытавшаяся, как подтверждает и сам

Янов, возродить идею «единой христианской империи»^[548] и включавшая в себя Германию с Австрией и Чехией, половину Италии (а вторая половина тяготела к ней же), Венгрию, Нидерланды, а также Испанию – величайшую колониальную державу того времени (а с 1580 по 1640 г. и захваченную испанцами Португалию с ее ост-индскими и африканскими колониями). Таким образом, в этой мировой империи «никогда не заходило солнце».

Габсбургам противостоял практически весь остальной мир, в том числе в Европе – коалиция, возглавлявшаяся Францией. Кроме Франции, в нее входил блок протестантских стран – Англия, Скандинавские страны, немецкие протестантские княжества, а с 1566–1572 гг. – и восставшие против испанского владычества Нидерланды. Входила в эту же коалицию и Османская Турция, которая, при всей ее мощи, все же не была, как пытается представить В. Куковенко, сильнее всей остальной Европы, вместе взятой^[549].

Так вот, правительство Ивана Грозного явно поддерживало Габсбургов. Помимо всего прочего, «римский цесарь» явно пользовался определенным уважением со стороны Ивана Грозного лично как преемник Древнего Рима. Так, однажды царь пригрозил «выбросить в окно» английского посла Дж. Боуса за слова о том, что отец королевы Елизаветы (т. е. Генрих VIII) во время войны с Францией (имеется в виду, очевидно, война 1542–1544 гг., кода Англия заключила союз с Карлом V) «держал цесаря у себя на жалованье»^[550]. Однако для союзных отношений с Габсбургами имелись и более прагматичные причины.

Оно и понятно: ведь Габсбурги боролись за то же самое, за сохранение старой Церкви без всяких новшеств и преобразований, против секулярности, против буржуазного развития Европы, против западных «нестяжателей» – протестантов. И методы были те же. И у наших «борцов за несвободу» они симпатии не вызывать не могли. Еще при Иване III архиепископ Новгородский Геннадий, призывая к беспощадным расправам с «еретиками», ставил в пример «шпанского короля, как он свою очистил землю»^[551]. Как раз в это время в Испании Великим инквизитором был печально известный Торквемада. Есть сведения, что двоюродный дед (дядя матери) Ивана Грозного Михаил Глинский был старым соратником императора Максимилиана (дед Карла V, годы правления 1493–1519) и, находясь в Италии, даже принял католичество^[552].

А уже при самом Иване Грозном одним из поводов к Ливонской войне послужил переход ливонцев из католичества в лютеранство. Дм. Володихин, оправдывая войну против Ливонии, так и говорит: мол, «волны реформации подкатывали к самым стенам России», создавая прецедент и для наших «еретиков»^[553]. Мы уже видели, какой прецедент и для кого Реформация создавала и кого она могла напугать. Здесь мы имеем дело уже с характерной для тоталитарных режимов XX в. «оборонительной агрессией» – «давить не такую, как у нас, жизнь по всему миру, чтобы подданным не с чем было сравнивать». Можно вспомнить и Николая I, который по поводу чуть не каждой европейской революции издавал манифесты, согласно которым якобы «мятеж… имеет дерзость угрожать России» и которые завершались фразой типа «Разумейте, языцы, и покоряйтесь, яко с нами Бог!» И манифестами дело не ограничивалось, предпринимались или как минимум готовились военные походы против «смутьянов». Но не будем отвлекаться на николаевские времена, а о возможной тоталитарности режима Опричнины – в конце книги.

Кто-то сочтет сказанное мною преувеличением? Тогда слово самому Ивану Грозному: ливонцы «закон свой латынский порушили, в безбожную ересь отпали, и но на них от нашего повеленья огонь и меч пришел»^[554]. И действительно, к этому времени разложение Ливонского ордена зашло настолько далеко, что он даже не смог противостоять Реформации среди своих подданных^[555]. Иван Грозный, упрекнув (в очередном письме Курбскому) Адашева и Сильвестра за возражения против похода в Ливонию, добавляет: «Что бы плохое ни случилось с нами – все это из-за германцев!»^[556] Таким образом, «еретики»-немцы стали первыми (но, увы, не последними) «козлами отпущения», от которых – якобы все зло в России и в мире. Интересно, кстати, что в первый, «либеральный» период своего царствования Грозный говорит диаметрально противоположное: мол, ливонцы сменили веру из страха перед Россией^[557]. Ну а опричники должны были стать чем-то вроде «псов Господних» для борьбы в том числе и с «лютеровой ересью». По крайней мере, А. Дворкин прямо говорит о том, что Грозный сравнивал Опричнину с доминиканским орденом (который, как известно, «псами Господними» и называли) и мечтал превратить в нечто подобное всю страну^[558].

В 1560-х гг. ситуация стала еще хуже по сравнению с временами архиепископа Геннадия – и в России, где сторонники подобной последнему точки зрения из мощной и влиятельной, но все же оппозиции превратились в хозяев положения, и у католиков, где первую скрипку стал играть Филипп II Испанский. Интересно, что этот монарх, по некоторым сведениям, тоже мечтал об обретении оплота против протестантов в том числе и в Ливонии^[559]. По крайней мере, Габсбурги оказывали противодействие распространению польско-литовского и шведского (впрочем, и русского тоже) влияния на Ливонию, которую они считали вассалом Священной Римской империи^[560].

При этом и из Габсбургов Иван Грозный явно предпочитал Филиппа II – может быть, именно потому, что австрийские Габсбурги не хотели и русского влияния в Ливонии. Интересно, что в письме «королям Филиппу и Марии» (с 1553 по 1558 г. Филипп как муж Марии Кровавой был также королем Англии) царь титулует их не только королями Испании, но и эрцгерцогами Австрии (какового титула Филипп никогда не носил, а носил его дядя Фердинанд, с 1556 г., после отречения Карла V – император Фердинанд I)^[561].

И все же, думается, главная причина предпочтения Грозным испанского Габсбурга – не разногласия с Габсбургами австрийскими из-за Ливонии, а совпадение методов правления. «Рыбак рыбака видит издалека». О предпочтении этим королем царствования над мертвецами царствованию над еретиками я уже говорил. И в самом деле, герцог Альба в Нидерландах поработал не хуже Малюты Скуратова в Новгороде. И союзники Филиппа – французские католики из партии Гизов – в Варфоломеевскую ночь уничтожили всего за неделю порядка 30 тысяч человек.

Интересно, что Иван Грозный, воюя с католической Литвой, взятие Полоцка тем не менее отметил как… победу над «безбожными люторами». Попутно, кстати, как уже говорилось, перетопили в Двине всех полоцких евреев^[562]. Возможно, это было связано с тем, что протестанты в значительной мере вернулись к ветхозаветным принципам. Митрополит Макарий также интерпретировал поход на Полоцк как борьбу против «прескверных лютор, засевших в Литве»^[563].

Со своей стороны, папа римский в начале 1560-х гг. всерьез рассматривал первого русского царя в качестве союзника контрреформации, вплоть до его участия в Тридентском соборе^[564]. Этот собор, положивший начало форменному крестовому походу габсбургско-католического лагеря против Реформации и вообще против рождавшейся современной западной цивилизации, как известно, продолжался (с перерывами) с 1545 по 1563 г. И очень похоже на то, что Иван Васильевич против не был. Просто руки пока не доходили.

Впрочем, позднее, когда выяснилось, что лютеранство – реформация не буржуазная, а феодально-княжеская, Иван Грозный разрешил (в середине 1570-х гг.) пленным ливонцам построить в Москве кирху и даже наказал митрополита, который силой заставил 1 (одного) немца принять православие^[565].

Протестанты – тоже, конечно, не ангелы, но все же Елизавета I Английская казнила 80 тысяч бродяг (в рамках экономической политики огораживаний), а не репрессировала по политическим мотивам. Если же к жертвам Опричнины присовокупить и чисто экономические, то получится сокращение населения России примерно на 25% (т. е. на 2,5 млн человек; об общих масштабах репрессий – в конце книги). Ну, пусть часть из них не погибла, а бежала на окраины или в Польшу, но, думается, меньше миллиона жертв Опричнины никак не наберется. Да одних только «Еремеек» и «Мелентеек», чей «лук опричники пограбили, скотину засекли, а сам с семьей с голоду пропал», думается, можно насчитать далеко за 80 тысяч…

Но вернемся к внешней политике. Собственно, русская «иосифлянская» Церковь, как мы видели, еще со времен Ивана III поддерживала католическую контрреформацию^[566]. Теперь же последовал альянс власти с главными мирскими апологетами контрреформации – Габсбургами. Однако такой поворот произошел не сразу. Сначала царь попытался заключить альянс со Швецией. Собственно, «сила вещей» толкала в тот момент именно к такому альянсу, поскольку Швеция и Польша с 1561 г. оспаривали другу друга господство над Ливонией. С 1563 по 1570 г. шла война между Швецией и коалицией Польши, Литвы, Дании и Ганзейского торгового союза. Таким образом, царь счел возможным пойти на союз с «люторской» Швецией против «латынской» Польши ради стратегических целей. В связи с этим вспоминается вошедшая в историю фраза Карла V: «Если бы немецкие князья остались католиками, я сам перешел бы в лютеранство, чтобы окоротить их вольности».

Россия, чтобы заручиться поддержкой Швеции, признала ее права на Ревель. После неудач 1564 г., о которых говорилось выше, союз этот был нужен. Со своей стороны, и Швеция Дерптским трактатом (май 1564 г.) признала права России на нешведскую часть Ливонии^[567]. Зато захвата шведами Вейсенштейна (ныне Пайда в Эстонии) царь не признал.

При этом именно в отношениях со Швецией еще в первый, «либеральный» период своего правления Иван Грозный впервые выставил себя монархом более высокого ранга, чем какой-то европейский король, когда после войны со Швецией 1554–1557 гг. отказался вести мирные переговоры сам, поручив их новгородскому воеводе. «Что такое Стекольна (Стокгольм. – Д. В.) и ее господин? Городишка, сделавший своим государем купеческого сына! Слишком много для него чести!»^[568]

После опричного переворота такое отношение сначала к Швеции, а потом и к другим европейским государствам из эпизодического стало у Ивана Васильевича систематическим. Вот как писал он десять лет спустя шведскому королю Эрику XIV: «а писал царь королю… многие бранные и подсмеятельные слова на укоризну его безумию». Тот безропотно проглотил эти оскорбления, не слушал своего советника француза Филиппа де Морнэ (последний настаивал на союзе с Польшей), так как находился в трудном положении: против него восстал его брат Юхан. Этот претендент на шведский трон, кстати, с 1562 г. был женат на сестре польского короля Сигизмунда-Августа, к которой Иван Грозный сватался еще в начале 1560-х гг. (возможно, рассчитывая после смерти ее бездетного брата стать королем Литвы), но получил отказ^[569], несмотря даже на то что, по некоторым сведениям, одним из условий брака был вывод российских войск из Ливонии^[570].

В Ливонии шведы отбили у поляков Вольмар, Венден, Пернау (ныне Пярну в Эстонии). В ответ 5 октября 1563 г. Польша заключила против Швеции союз с Данией, поддержанный Ганзой. Помимо всего прочего, это означало конец российско-датского союза от 7 августа 1562 г., направленного против Польши и Швеции. В результате в 1565 г. поляки отбили у шведов Пернау. Интересно, что на первых порах и император Священной Римской империи Максимилиан (1564–1576) осудил Швецию за союз с «варваром» (и в самом деле, едва ли «цесарю» могли понравиться претензии «нового Рима» на всю Германию), но вскоре Иван Грозный склонил императора на свою сторону в том числе (здесь впервые зашла речь об этом) и обещанием будущего соединения Церквей^[571].

Несколько позднее, недовольный действиями датского короля, царь направил такое же надменное, как шведскому королю, письмо и ему; датский посол даже не решился его передать по адресу^[572]. По меркам того времени у царя были некоторые основания для высокомерия: после распада в 1520-х гг. датско-шведской Кальмарской унии на оба престола сели выборные монархи (в Швеции так воцарился дом Ваза)^[573].

Но еще интереснее вот какие слова, обращенные опять-таки к шведскому монарху: «Когда его царское величество… будет с своего царства двором витати (обитать. – Д. В.) в Свейских островех, тогда его королевское повеление крепко будет»^[574]. Что это – претензии на роль «жандарма Европы»? Мол, приду сам и наведу порядок, чтобы подданные своего короля слушались беспрекословно? А почему бы и нет, учитывая, что это еще весьма успешный для России 1560 год, еще вынашиваются планы в том числе и в отношении всей Германии? И действительно, русские послы уверяли Эрика, что Иван пришлет свои войска в Швецию на помощь ему^[575].

Примерно тогда же, в 1560-х гг., Иван Грозный предпринял попытку создать антипольскую коалицию с Англией и Швецией, но поддержала эту идею только последняя;^[576] за это царь, как уже говорилось, обещал ей помочь заключить выгодный мир с Данией и Ганзой. 16 февраля 1567 г. был заключен русско-шведский союз, согласно которому Швеция окончательно признавала царские права на нешведскую часть Ливонии, Екатерина Ягеллонка подлежала выдаче царю (К. Валишевский считает последнее требование ошибкой Грозного)^[577].

Однако Государственный совет Швеции единодушно отверг проект союза^[578], а в сентябре 1568 г. шведы свергли своего полубезумного тирана Эрика XIV и возвели на трон его брата Юхана под именем Юхана III, после чего русско-шведские отношения резко ухудшились^[579]; вскоре после этого переворота русских послов «со стыдом» воротили домой. Есть сведения, что Эрик действительно хотел признать себя вассалом царя, в результате чего только личное вмешательство нового короля предотвратило нападение возмущенного народа на русских послов^[580].

В ответ на это Иван Грозный заключил перемирие с Польшей и предпринял попытку широкомасштабной военной кампании против Швеции – «за неисправленье» короля Юхана III^[581]. С последним царь говорит теперь так: «А если ты, раскрыв собачью пасть, захочешь лаять для забавы…»^[582] Шведских послов, в сентябре 1569 г. прибывших в Новгород, там ограбили^[583] (впрочем, И. де Мадариага предполагает, что, если бы они тогда остались в Новгороде, они могли бы и быть убиты во время опричного погрома)^[584], а потом в Москве водили по улицам связанных и подвергали всяческим издевательствам якобы в отместку за обиды русским послам в Стокгольме, фактически же – за отказ Швеции от договора 1567 г.^[585] И действительно, от посольства требовали признания вассальной зависимости Швеции от Москвы на манер «Ливонского королевства» Магнуса (этот брат датского короля, с которым мы на страницах этой книги еще не раз встретимся, был объявлен Грозным марионеточным «королем Ливонии» в мае 1570 г.), а после отказа в июне 1570 г. послов сослали в Муром, где они оставались до ноября 1571 г.^[586], где их держали впроголодь и где из 57 человек восемь погибли^[587].

Здесь следует сказать несколько слов о происхождении такого отношения к послам. Л. Н. Гумилев пишет о том, что многие жестокости татаро-монголов совершались в ответ на убийство их послов, поскольку «убийство доверившегося» они считали величайшим преступлением^[588]. Следует, однако, отметить, что для себя они подобное трепетное отношение к чужим послам обязательным не считали. Вспомним хотя бы истребление Батыем рязанского посольства во главе с младшим князем Федором (1237 г.) Вот и Иван Грозный, похоже, унаследовал от Орды подобное отношение к послам… Например, даже отправляя (несколько лет спустя) назад в Англию посла сэра Т. Рэндольфа с предложением о союзе, Грозный дал ему на сбор три дня, угрожая после того выбросить все его вещи на улицу^[589].

Но вернемся в 1570 год. Отправив шведских послов в Муром, Грозный попытался осадить Ревель (войском командовал Магнус), однако семимесячная (август 1570 – март 1571 гг.) осада кончилась безрезультатно, хотя войско Грозного, по некоторым данным, насчитывало до 40 тыс. чел.^[590] Затем Иван начал кампанию против шведской Финляндии, в которой главную роль играли опять же татары. Кампанию предварило письмо царя: «Будучи еще в терпении, на время тебя… пожаловали… сами есмя в твою землю не пошли…», но можем, мол, и передумать, а чтобы не передумали – «быть Ягану королю у царского величества в его воле, неотступно», быть готовым послать 1500 солдат военной помощи по первому требованию Москвы (а может быть, судя по цитированным выше словам Дж. Горсея о царской армии, включавшей в том числе и шведов, их и послали. – Д. В.) плюс, конечно, согласиться на отдачу всей Ливонии, иначе «тебе ничем нашего государского величества не умолити… и что тебе ни писати, тем тебе свою землю не защитити». От Швеции требовалась также контрибуция в 10 тыс. талеров, отдача приграничных финских серебряных рудников и присылка мастеров-«рудознатцев».

Короче говоря, царь разговаривал со шведским королем примерно так же, как со своим вассалом Магнусом. В ноябре 1571 г. при возвращении посольства из Мурома все требования, вплоть до признания вассалитета («господин Шведской земли – царь»). Шведский посол согласился на большинство этих требований, так как понимал, что король их все равно не примет, а для себя и своих спутников, уже больных и истощенных, не видел иного шанса вырваться из Московии^[591]. Король и в самом деле не принял эти требования, после чего царские войска в январе 1572 г. разграбили ряд городов в принадлежавшей шведам Финляндии^[592]. Тогда ввиду крымской опасности (о ней в следующей главе) нашествие на Швецию было отложено, но и в дальнейшем оно неоднократно планировалось, например, летом 1572 г.^[593]

Тогда же, в 1570 г., царь порвал отношения с одним из главных врагов Габсбургов – английской королевой Елизаветой, установленные в 1553 г., в «либеральный» период своего царствования – на том основании, что она-де не самодержавная государыня, которая «сама всем владеет», но «как есть пошлая девица» и у нее «люди всем владеют» и помимо «государевых прибытков» и «своих прибытков смотрят, и не токмо люди (т. е. аристократы. – Д. В.), но даже и торговые мужики» (письмо 24 октября 1570 г.)^[594]. А ведь еще за два-три года до того, ввиду неприязненных на тот момент отношений с «цесарем», Иван вел переговоры о союзе с Англией^[595]. Помимо всего прочего, попрекал Иван Елизавету и тем, что «Филиппа короля Шпанского английские люди с королевства свели, а тебя учинили на королевстве»^[596]. И в самом деле, после смерти в 1558 г. королевы Марии Кровавой ее супруга Филиппа II (ставшего с 1556 г. также королем Испании) лишили права на английский трон, а сватовство испанского монарха к Елизавете успехом не увенчалось.

К. Валишевский не исключает, что Иван Грозный тоже добивался руки Елизаветы (Дж. Горсей прямо свидетельствует, что царь расспрашивал нидерландского врача Бомелия, сколько лет королеве Елизавете и может ли быть успешно его сватовство к ней)^[597], а получив отказ, отправил оскорбительное письмо (Л. Е. Морозова прямо предполагает, что написание этого письма вызвано отказом в браке)^[598] и не только отменил ранее пожалованные льготы купцам Московской компании под предлогом, что та поддерживает торговые отношения также и с Польшей (хотя Англия была нейтральна в русско-польском конфликте. – Д. В.),^[599] но и конфисковал (в декабре 1570 г.) все английские товары^[600].

Возобновились отношения только несколько лет спустя, и опять, как мы далее увидим, в связи сначала с упоминавшимися планами поиска Грозным убежища в Англии, а потом с брачными планами царя. Интересно, что тогда же, в 1570 г., Россия была исключена из европейского мирного конгресса в Штеттине^[601], того самого, которым завершилась война Швеции с Польшей, Данией и Ганзой: мир был подписан, как уже упоминалось, в феврале 1571 г.

Пакт Молотова – Риббентропа в Средние века?

Впрочем, на Западе Иван Грозный мог поддерживать Габсбургов лишь морально. А вот поближе к границам России – не только морально. И эта традиция тоже берет начало в золотоордынских временах. Если не раньше. Подобная политика (в XIX столетии ее носителя назовут «жандармом Европы») началась еще при гуннах. Поэтому, как представляется, есть основания для отступления в историю отношений Великой Степи и Европы на протяжении всего Средневековья начиная с IV в., когда, сформировавшись на территории нынешних Казахстана и Западной Сибири, в 360 г. н. э. гуннские орды под предводительством великого хана (кагана) Балам-бера перешли через Волгу^[602].

Разбив аланов и остготов, они создали государство фактически в пределах естественных границ Евразийского славянско-степного единства^[603]. Возможно, это государство могло бы стать прочным и просуществовать не одно столетие, но, на беду своему и многим другим народам, Баламберхан на достигнутом не остановился. В 377 г. гунны, преследуя отступающих готов, вторглись в Паннонию (современная Венгрия), где разбили аланов, остготов, гепидов и скиров^[604].

К тому времени Римская империя находилась в состоянии глубокого упадка. В III–IV вв. постепенно развивались новые формы хозяйствования, ставшие позднее зародышем нового, феодального строя. Рабовладельческое хозяйство становилось убыточным, что увеличивало налоги на свободных трудящихся^[605]. Постоянно потребляя, но не производя, после того как промышленные сословия были уничтожены рабством, общество требовало все более и более от земли, а руки, которыми обрабатывалась эта земля, становились с каждым днем все реже и неспособнее. Налогов становилось все больше, а налогоплательщиков – все меньше. Чтобы не терять налогоплательщиков, римское правительство постепенно закрепощало свободных ремесленников: по указам императоров Диоклетиана (284–305) и Константина (306–337) сын должен был наследовать профессию отца, самовольно менять место жительства запрещалось не только ремесленникам, но и куриалам – членам городских советов, местному аналогу общегосударственных сенаторов. Вообще, поздняя (со времен Диоклетиана) империя имела тенденцию к превращению в восточную деспотию^[606]. Зажиточные плебеи жили в постоянном страхе, что государство узнает об их богатстве и разорит их^[607]. Империю сотрясали восстания рабов и пока еще «свободных» граждан, опустошавшие ее посильнее варварских нашествий^[608].

Слабеющая империя для борьбы с варварами и с собственными подданными нуждалась в услугах других варваров. Накануне гуннского нашествия проблема эта обострилась. Вновь к восстаниям внутри страны добавились варварские вторжения. В 350-х гг. аллеманы и франки напали на римские пограничные области на Рейне^[609]. В 371–373 гг. последовало вторжение сарматов и квадов, которые разгромили Паннонский легион и вторглись в глубь империи.

В этих условиях гунны оказались для правящих кругов Рима просто находкой. Во-первых, более «отдаленных» в прямом (географическом) и переносном (культурном) смысле варваров трудно было найти: еще и в 450-х гг. гунны казались дикарями даже среди других варварских племен. Во-вторых, они были далеки от варваров Европы этнически, не имели с ними связи. В-третьих, будучи кочевыми скотоводами, гунны нуждались в обширных территориях для пастбищ, что вынуждало их вторгаться к оседлым соседям, каковыми как раз и были в тот момент европейские варвары^[610], и опустошать занятые ими территории, физически уничтожая местное население; последнее было выгодно и римлянам. Наконец, поскольку вплоть до изобретения огнестрельного оружия кочевники были лучшими в мире воинами, то Рим получил очень ценного в военном отношении союзника.

Со своей стороны, гуннские ханы не могли не осознавать, что им выгоднее иметь соседом дряхлеющий Рим, чем молодые и сильные варварские королевства. Уже в 381 г. римляне пригласили гуннов для борьбы против ютунгов, вторгшихся в Рецию^[611]. Поэтому именно это событие и эту дату можно условно назвать началом выполнения Гуннским каганатом миссии «жандарма Европы». Но поддержка гибнувшего Рима и гибнувшей рабовладельческой системы означала для гуннов бесконечные войны как с европейскими варварами, так и с населением самой империи, причем – поскольку это была попытка повернуть историю назад – без перспективы конечной победы. Приняв предложение Рима совместно бороться с варварами Европы, Баламбер-хан обрек гуннский народ на выполнение позорной исторической роли, а в конечном счете – на исчезновение с исторической арены и на недобрую память в веках.

В 383 г. полководец Максим поднял восстание легионов в Галлии, Британии и Испании. Объективно его восстание было направлено против крупных латифундистов^[612] – следовательно, против рабовладельческого строя и в пользу феодального. В 388 г. гунны и подвластные им аланы и остготы двинулись против «мятежников» и разгромили их^[613].

Вестготы, переселявшиеся в Италию, в ноябре 401 г. осадили крепость Аквилею, а в январе 402 г. – г. Медиолан (Милан). Император срочно обратился за помощью к гуннам, и помощь пришла быстро и оперативно. Уже 6 апреля 402 г. гунны разбили вестготов при Полленции и изгнали их из Италии^[614]. Осенью 404 г. в Италию вторглось, по разным данным, от 100 до 400 тыс. вандалов и их союзников. К ним присоединились и римляне, исповедовавшие христианство не в ортодоксальной, а в арианской форме^[615]. Но в 406 г. вандалы были разбиты опять же гуннами; уцелевшие от избиения вандалы и их союзники были загнаны в горы Этрурии и принуждены к сдаче голодом. Их продали в рабство, а королю вандалов Радагайсу отрубили голову^[616].

Не будем здесь перечислять дальнейшие «подвиги» гуннов на поприще «жандармов Европы», скажем только, что в конце концов гунны «зарвались», Рим, Византия и европейские варвары объединились против них, и началась война 450–472 гг., которая кончилась разгромом и гибелью Гуннского каганата и исчезновением гуннов с исторической арены. Скажем еще, что сила гуннов и слабость Рима позволяли гуннам, особенно при Аттиле, диктовать условия всей Европе.

История повторилась восемь веков спустя с наследниками гуннов – татаро-монголами. Между прочим, Мамай, хотя и не был Чингизидом, но происходил из древнего рода кият, из которого происходил и предок Чингисхана Добун-Мерген. В некоторых исторических сочинениях киятом называют и отца Чингисхана Есугей-багатура. При этом есть основания думать, что роды Чингисхана и Мамая разделились как раз в раннегуннские времена, в III–IV вв.^[617]

Но интересно, что почти с этим же временем связано и основание Киева: каноническая дата – 481 г. (по крайней мере, в 1981 г. отмечался пятнадцативековой юбилей), однако, по мнению М. Стрыйковского, основание города произошло в 430 г. В. Н. Татищев приписывает основание Киева гуннам, а М. М. Щербатов – аварам. Н. М. Карамзин полагает, что прав все же Нестор-летописец и Киев основали славяне, поскольку «гунны имели обыкновение разрушать города, а не строить»^[618]. Однако из истории известно, что всякие разрушители чужих городов когда-нибудь да начинают строить свои – та же Золотая Орда, например. Почему бы гуннам быть исключением? Название же «Киев» вполне могли дать тюрки, на языке которых оно означает «Святой город», «Город, связанный с мощами» либо «Город зятьев» (очевидно, имеются в виду «младшие родственники» гуннов. —Д. В.)^[619]. Известен и тюркский род киян, а князь Кий по летописи сидел на перевозе у г. Боричева («бори» по-тюркски – «волк»)^[620].

Отметим еще, что собственный улус Мамая (название рода которого – кият – подозрительно похоже на «киян») в XIV столетии находился не так далеко от Киева. Но про это, равно как про родственные отношения Мамая, Чингисхана и Ивана Грозного мы еще скажем. Пока вернемся во времена ранней Золотой Орды. Так вот, есть сведения, что в 1239 г. хан Батый заключил союзный договор с императором Фридрихом II Гогенштауфеном. В то время Европу раздирала борьба между сторонниками императора и сторонниками папы. При этом, хотя оба соперника претендовали на наднациональное имперское лидерство в Европе, но все же Святой престол тогда олицетворял прогресс, ибо боролся за независимую от государства Церковь, что в дальнейшем послужило основой европейской демократии как таковой.

Так вот, Батый, вторгнувшись в Европу в 1241 г., разгромил только поддерживавшие папу Польшу и Венгрию, а у границ Германии остановился. При этом считается, что татаро-монголы ушли из Венгрии в следующем, 1242 г. Позволим себе с этим не согласиться. Проанализируем известные нам факты. В 1245 г. имеет место нападение, по официальной истории, венгерского войска на Галицко-Волынское княжество. 17 августа того же года галицкий князь Даниил Романович разбивает венгров под г. Ярославом. Официальные историки, естественно, трактуют это событие как акт агрессии католического Запада против Руси^[621].

Однако это предположение совершенно не учитывает тогдашнюю международную обстановку. Как раз в 1245 г. папа римский объявляет крестовый поход против татаро-монголов. Между тем именно Даниил Галицкий был самым непримиримым противником «татаро-монгольского ига» и самым убежденным «западником» среди русских князей. Зачем же было венграм бить в спину своего союзника? А вот Орда с территории Венгрии ударить в спину Даниилу вполне могла.

Еще год спустя, в 1246 г., якобы венгры победили австрийского герцога Фридриха Воинственного и заняли Штирию. Лишь в 1252 г. они (или все же их ордынские завоеватели?) были изгнаны оттуда чешским королем Оттокаром II^[622]. Вскоре после завоевания Штирии, в ноябре 1246 г., Великий хан Гуюк пишет папе римскому: «Вы послали мне такие слова: «Вы взяли всю область Majar (венгров)…; я удивляюсь. Какая ошибка была в том, скажите нам?»^[623] Обратим внимание: о том, что татаро-монголы уже ушли из Венгрии, речи в этом документе нет.

По официальной истории, венгерские короли после Батыева нашествия поселили в Венгрии немало кипчаков, бежавших от татаро-монголов. И вот в начале 1279 г. к венгерскому королю Ласло IV прибывает папский легат и требует, чтобы венгры жили «по католическим, а не по половецким обычаям». Немного спустя, летом 1279 г., король добивается от кипчаков того, чтобы они обязались креститься в католичество и отказались «от насилий, поджогов, убийств христиан и пролития их крови», отреклись от всех «имений монастырей, церквей и всех дворян и других христиан, которые они до сих пор незаконно занимают и даже удерживают»^[624] – надо полагать, кипчаки делали вышеперечисленное все без малого сорок лет. И пленных они брали не только в военных походах, в которых участвовали якобы как вассалы венгерского короля, но и в самой Венгрии^[625]. Не очень-то похоже на несчастных беглецов, которые нашли в чужой стране спасение от татаро-монгольского геноцида; больше поведение кипчаков в Венгрии похоже на поведение оккупантов! Иначе говоря, речь явно идет о кипчаках в составе армии Чингисидов. А то, что в армиях Чингисидов начиная со второй трети XIII в. кипчаки явно стали преобладать – факт достаточно хорошо известный.

Кстати, о каких «венгерских королевских» походах идет речь? О двух – на Даниила Галицкого в 1245 г. и на Штирию в 1246 г. – мы уже говорили. Еще ранее, в 1242 г., татаро-монголы подчинили Болгарию – действуя опять же с территории Венгрии. А в 1265 г. болгары совместно с Ордой участвуют в походе на Константинополь – вполне возможно, тоже с венгерской территории. В 1270-х гг. татаро-монгольские отряды свободно передвигаются по Византии, как у себя дома^[626]. Тогда же (1270–1277) имеет место «война Венгрии и Чехии».

В конце 1270-х гг. ситуация, однако, изменилась – Орду раздирала на части война между ханами-чингисидами и узурпатором Ногаем (1273–1299)^[627]. В этой обстановке можно было попытаться изгнать захватчиков, предварительно предъявив им ультиматум, который они наверняка отвергнут. Так и произошло: кипчаки в ответ на ультиматум начали опустошать королевские владения, в 1280 г. король Ласло IV их разбил, после чего наиболее агрессивная часть их бежала в свою «половецкую землю», а остальные примирились со статусом подданных венгерского короля и постепенно перешли к оседлому образу жизни^[628].

Интересна реакция Ногая на изгнание кипчаков из Венгрии. Вместо того чтобы радоваться тому, что «их холопы и конюхи» – кипчаки вынуждены вернуться к своим «господам», татаро-монголы в 1285 г. предпринимают набег на Венгрию. Почему? И, кроме того, чьими силами? «Олдамур в 1285 г. с шайкой куманов (латинское название половцев-кипчаков; выделено мною. – Д. В.) и ногайских татар…» предпринимает нашествие на Венгрию^[629]. Похоже на то, что кипчаки действительно были ордынским войском и теперь, после их изгнания, ордынцы хотят восстановить свое господство в Венгрии и на Балканах. Похоже также, что им это на какое-то время удалось. В 1290 г. король Ласло IV, пытавшийся, очевидно, организовать сопротивление, погиб. По официальной версии, он был «убит своими же куманами», на которые якобы опирался и вместе с которыми «хозяйничал в стране по-свински»^[630] (а может быть, просто «куманы», а не «король Ласло вместе с ними». – Д. В.).

В 1292 г. татаро-монголы подчиняют Сербию (что можно сделать только с территории Венгрии) и правят ею до 1299 г. Господство татаро-монголов в Болгарии продолжается непрерывно с 1242 до 1301 г.^[631] Интересно, что как раз в 1301 г. в Венгрии пресекается королевская династия Арпадов. Совпадение? Или венгры, окончательно изгнав завоевателей (тогда же, в 1301 г.), решили избавиться и от короля (Эндре III), который не смог их защитить (а может быть, и прямо сотрудничал с завоевателями)? Этот король правил с 1290 по 1301 г., «постоянно вел войну с Альбрехтом Австрийским и своими подданными (выделено мною. – Д. В.)^[632] и по официальной истории, при нем в стране царила «анархия» (а может быть, шла борьба с вновь пришедшими «татаро-монголами», в которой венграм помогали австрийцы?). И похоже на то, что в 1301 г. Орда из Венгрии таки была изгнана.

Помимо всего прочего, после 1301 г. в Венгрии воцаряется французская Анжуйская династия, та самая, которая с 1268 г., после победы папы над Гогенштауфенами, воцарилась и в Неаполе, откуда последние были изгнаны. Вообще, Франция оказала большую помощь папе в его борьбе с императором. Надо думать, и венграм в их борьбе с Золотой Ордой.

Короче говоря, у потомка Мамая и создателя «новой Орды» Ивана Грозного были достойные геополитические предшественники. Правда, оба в конечном счете потерпели поражение…

Иван Грозный: попытка третья

Итак, Иван Грозный вступил на ту же дорожку, что и его предшественники – гунны и татаро-монголы: заключил союз с «Римским цесарем» (теперь – с мировой империей Габсбургов) против национальных государств Европы. В том числе, по существу, этот союз был направлен и против России. К. Валишевский приводит слова Ивана Грозного, обращенные к служившему у него немцу: «Смотри, взвешивай лучше! Все русские – воры!» и добавляет, что царь считал себя представителем чуждой Руси расы завоевателей (подругой версии, прямо говорил, что предки его – германцы)^[633]. Если это правда, то здесь мы уже видим отношение к своему (или все же не к своему?) народу, так хорошо знакомое нам по временам более поздним («с нашим народом иначе нельзя!»).

Впрочем, Грозный царь и вообще был проникнут презрением к человечеству, которое-де неспособно к «самоопределению» и нуждается в самой строгой и суровой власти^[634]. Но все же главное – в том, что новая политика царя была направлена в том числе и против национальных интересов России. Об этом – в конце книги, а пока вернемся снова к внешней политике.

Так, когда Речь Посполитая (созданная в 1569 г. двуединая монархия из Польши и Литовского княжества) после пресечения в 1572 г. со смертью Сигизмунда-Августа польской династии Ягеллонов выбирала себе нового короля, Иван Грозный активно вмешался в борьбу за польский престол. Как раз тогда, в 1570 г., Россия и Речь Посполитая заключили трехлетнее перемирие. Кстати, мира тогда просила и Швеция, она на тот момент так нуждалась в мирной передышке, что готова была купить мир даже ценой уступки Ревеля (который Иван Грозный так и не смог взять – ни до того, ни после). Мы помним, что Иван требовал от Швеции выдачи Екатерины, сестры Сигизмунда-Августа; И. де Мадариага предполагает, что он хотел занять освободившийся трон через династический брак с нею^[635]. Но время было упущено: Швеция, как уже говорилось, успела заключить мир с Данией, Польшей и Ганзой, так что перестала нуждаться в мире с Россией и отказалась от него. Р. Г. Скрынников объясняет это некомпетентностью опричной дипломатии^[636], и это, возможно, верно, однако гораздо большее значение имели амбиции самого царя и его невежливое, мягко говоря, обращение с послами и с теми, кто их послал. Так или иначе, еще один шанс был упущен. Нет, не прав Дм. Володихин, надо было в 1566 г. заключать мир!

Что касается Польши, то Иван IV добивался литовской короны для себя, а польской – для австрийского эрцгерцога Эрнеста, предвосхитив, таким образом, будущие разделы Польши. Помимо всего прочего, он имел и внутриполитические основания добиваться только Литвы. Дело в том, что Польша была более демократической по своему политическому устройству, так как «сеймики» шляхты ограничивали власть панов, тогда как в Литве ничего подобного не было, королевскую власть, как и в Московии до начала работы Земских соборов, ограничивал только Сенат из магнатов, аналог московской Боярской Думы^[637]. Эту горстку людей подчинить абсолютной власти было легче, чем многочисленную шляхту. Хотя я лично подозреваю, что удовлетвориться одной Литвой царь планировал лишь временно, пока не «скрутит» литовских магнатов…

В то же время царь был категорически против избрания на польский престол французского принца Генриха Валуа, каковое избрание как раз и состоялось^[638]. С учетом тесных союзнических отношений между Францией и Турцией Грозный имел основания утверждать, что король-француз «больше будет желать добра Турецкому, чем христианству» (т. е. Габсбургам и самой России; справедливо, но «желать добра» Золотой Орде – лучше ли. – Д. В.). Царь даже не то предлагал императору и датскому королю не пропускать Генриха в Польшу^[639], не то совместно с императором требовал этого от Дании^[640].

Полякам же Иван Грозный так и писал: «А возьмете ли французского… ведайте, что мне над вами промышлять»^[641]. Помимо всего прочего, есть мнение, что и казни бояр 1573 г. (о которых ниже) объясняются уверенностью царя в том, что к избранию на польский трон француза и русская боярская оппозиция руку приложила^[642]. Что касается «промышляния» над поляками, то, по мнению Р. Г. Скрынникова, наступление на польскую часть Ливонии летом 1575 г. (завершившееся 9 июля взятием Пернова) стало ответом на избрание «не того» короля^[643]. Ну а после изгнания Генриха (он пробыл в Польше всего четыре месяца, с февраля по июнь 1574 г., и уехал, чтобы занять освободившийся французский трон, а в мае 1575 г. был официально низложен) – надо думать, давлением в преддверии новых выборов. Ради такого дела царь даже согласился на двухлетнее (20 июня 1575—20 июля 1577 гг.) перемирие с ненавистной Швецией^[644].

Справедливость требует сказать, что желание приобрести Литву было логично и с точки зрения национальных интересов России: подданные Великого княжества Литовского (на 90%, как уже говорилось, русские) хотели держаться в двуединой Речи Посполитой особняком и против московского царя в роли князя ничего не имели. Однако, как верно подмечает Н. И. Костомаров, «всякое упорство литовско-русского высшего сословия в охранении своей веры и народности по неизбежному стечению обстоятельств (выделено мною. —Д. В.) никак не могло быть продолжительным, так как превосходство польской цивилизации перед русской неизбежно должно было тянуть к себе русско-литовский высший класс и смешивать его с польским, что и случилось впоследствии»^[645].

Тут все верно, кроме одного: Костомаров полагает, что шанс был тогда упущен непоправимо. Однако, по крайней мере на тот момент, это было не так. Дело в том, что этот автор считает «превосходство польской цивилизации перед русской» чем-то само собой разумеющимся и главное – непреходящим, однако в свете всего вышесказанного о развитии России в первые две трети XVI в., об экономическом буме, об управленческих и прочих реформах Адашева – Сильвестра, о церковной реформации можно сделать вывод, что, если бы Опричнина не отбросила Россию далеко назад, то это превосходство (если бы оно вообще было) отнюдь не носило бы такой бесспорный и главное – постоянный характер. Так что удружил Иван IV делу собирания русских земель, ничего не скажешь!

Впрочем, не так уж мало и поляков выступало за кандидатуру Ивана Грозного, поскольку считали, что он «в Московии имеет дело с такими подданными, которые заслужили такого отношения своими изменами», да и вообще в этой «дикой, варварской Московии» невозможно никакое правление, кроме тиранического, а вот в Польше царь совсем другим станет; по крайней мере, они-то, поляки, «обезоружат его своей преданностью». При этом литовцы, что интересно, выступали за кандидатуру Федора, чтобы Литвой и Польшей правил не один монарх, а разные^[646].

Сам царь, понятно, тоже внушал полякам, что он «милостив», а сожжение крымскими татарами Москвы (об этом подробнее в следующей главе) – результат «измены»^[647]. «Неудивительно, – говорил он польским послам, – что ваши государства милуют своих людей: ведь и ваши люди любят своих государей. А мои люди подвели на меня крымского хана… А у вас разве милуют изменников? Верно знаю, что их казнят… Если, Бог даст, я буду вашим государем, то обещаю перед Богом, что не только в целости сохраню ваши права и вольности, но еще умножу их». Помимо всего прочего, Грозный обещал в случае его избрания отдать Польше Полоцк, а России оставить Ливонию по Двину^[648].

Здесь надо еще сказать, что большую роль в конечной неудаче русского царя с польским престолом сыграли разные подходы: Иван Грозный домогался польской короны, но не желал быть выборным монархом, а только наследственным. А это было неприемлемо для польского общества^[649]. Иван не мог себе представить, как это ему надо будет хлопотать о приобретении голосов польских избирателей: если он им нужен, пусть бьют челом, как все «холопы государевы». А что французский принц хлопочет о голосах, так то «нам не указ», потому что он – «не настоящий король»!^[650] Кроме того, царь боялся, что если поляки изберут королем его сына, то потом… выдадут крымскому хану, поэтому он требовал дать обещание этого не делать, и если Федор «не приживется» на польском троне, то отпустить его «на Московское царство без всякой хитрости и измены»^[651].

Добавим, что после избрания Генриха Валуа Франция обязалась помочь Польше против России войсками и флотом^[652], но обещание то ли не выполнила, то ли просто не успела в связи с тем, что француз почти сразу же отказался от польского престола, чтобы занять освободившийся французский. Здесь надо оговориться, что вообще-то национальная Россия и национальная Франция никогда не враждовали, а только тогда, когда носители идеи мировой империи побеждали либо во Франции (Наполеон I), либо в России, а равно в геополитически предшествовавших ей евразийских государствах – «жандарм Европы» Николай I, большевики, ранее, как мы видели – Чингисиды. Вот и против «Новой Орды» Ивана Грозного и ее альянса с Габсбургами Франция тоже выступила…

Итак, французского принца «свели» с польского престола, после чего опять-таки вопреки сопротивлению Габсбургов и России королем избрали турецкого ставленника трансильванского князя Стефана Батория. Прежде того, впрочем, снова предлагали престол Ивану Грозному, но на тех же невыносимых для него условиях: Иван должен быть для поляков «не так паном, как братом». Но мог ли принять такие условия царь, который упрекал новоизбранного Батория в том, что его поставили «не владеть польским королевством, а устраивать его»^[653]. Эрнесту, которого на тех же выборах тоже «прокатили», царь Иван позднее завещал править Россией вместо неспособного к правлению сына Федора. Завещание было уничтожено Борисом Годуновым, шурином Федора, который и стал править; есть мнение, что Годунов помог умереть и самому Ивану Грозному^[654]; но обо всем этом ниже.

Вразнос!

«Били все – за отсталость»

И жизнь вскоре в первый (но не в последний!) раз опровергла тезис о «полезности деспотизма для развития России»: сразу за самодержавным поворотом Ивана Грозного страна пошла вразнос. Все войны, которые страна вела на момент начала Опричнины, были проиграны. Период с 1564 по 1611 г. – единственный в нашей истории, к которому применимо знаменитое выражение И. В. Сталина о том, что «Россию непрерывно били и били за отсталость… за отсталость военную (мы уже видели и еще увидим, что военная реформа тоже была провалена. – Д. В.), за отсталость государственную, за отсталость культурную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную», но самое главное – за отсталость социальную. «Били татарские ханы» – вспомним сожжение Москвы крымским ханом в 1571 г. и безнаказанные набеги тех же крымских татар в Смуту (1609–1614). Да и в Сибири новый хан Кучум, набравшись смелости, порвал с Москвой и до 1581 г. успел нанести русским ряд поражений, пока Строгановы, поняв, что от Москвы помощи ждать бессмысленно, не догадались нанять Ермака. «Били турецкие паши» (поражение русских на Тереке в 1605 г.) «Били польские паны. Били шведские феодалы» (в конце Ливонской войны и в Смуту). У «англо-французских капиталистов» и «японских самураев» в то время другие проблемы были (первые еще даже не были правящим классом в своих странах), а то бы, вероятно, и они «отметились». Впрочем, есть сведения, что в 1610–1611 гг. в Англии был выработан план захвата Русского Севера…^[655]

А теперь обо всем сказанном – подробно. Начнем с военной отсталости. А. Л. Янов, как мы видели, тоже указывает на отсталость «опрично-ордынской» военной машины по сравнению с европейски организованными армиями, к каковым он относит и немногочисленных при Иване Грозном стрельцов^[656]. По-европейски (по мнению цитируемого им Дженкинса – по французским образцам) организованным, вооруженным и экипированным войском считал стрельцов и К. Валишевский. Однако он добавляет, что к концу правления Грозного их насчитывалось всего 12 000, из них 7500 в Москве; кроме того, были организованы «пушкари» (полевая артиллерия), крепостная артиллерия и пищальники. Что же касается призываемой в военное время рати – «посохи» (например, при походе на Полоцк таковая насчитывала 80 000 чел.), то она использовалась в основном для земельных работ и подвоза припасов.

А теперь мы поговорим подробно о военных проблемах России после опричного переворота. Собственно, «битье России всеми за отсталость» было предрешено провалом военной реформы. По сути, она была «утоплена в ордынском море». Основной упор после свертывания реформ Адашева – Сильвестра по-прежнему делался на конницу, которая явно была «ордынской» по своему составу – главный расчет, как и 300 лет назад, делался на легкость передвижения (осыпали врага стрелами и отступали), а не на силу удара. Один англичанин отмечал выносливость и неприхотливость конников и добавлял, что «если бы они знали свою силу, то никто в мире не устоял бы перед ними», однако это выглядит как минимум сильным преувеличением: времена были уже не «ордынские», уже придумано огнестрельное оружие, короче говоря, одной выносливости и мобильности мало, необходимо знать хотя бы основы современного (а не трехвековой давности) военного дела^[657].

И итог отказа от военной реформы был печален – как констатирует С. М. Соловьев, «даже и в войсках литовских… не говоря уже о шведских (и польских. – Д. В.), легко было заметить большую степень военного искусства, чем в войсках и воеводах московских… Почти во всех значительных столкновениях с западными неприятелями в чистом поле (добавлю: по большей части – после 1563 г., до того, как мы видели, русские и в Ливонии, и в Литве воевали вполне успешно. – Д. В.) московские войска терпели поражения; так было при Орше, при Улле, в битвах при Лоде, при Вендене»^[658].

Впрочем, военная отсталость, порожденная незавершенностью военной реформы, отчасти сказывалась и раньше. Так, необученность осадному делу, где требовалась борьба с артиллерией, привела к тому, что за 1558–1561 гг., воюя со слабым Ливонским орденом один на один, русские заняли не более четверти Ливонии^[659].

Примерно то же самое говорит и М. Н. Покровский, добавляя, что «надо было искать врага по себе; такими оказались крымские и поволжские татары»^[660]. А если кто-то считает, что Покровскому, вообще весьма негативно оценивавшему всю историю России до 1917 г., верить нельзя, то вот цитата из уже многократно цитированной апологетической по отношению к Ивану Грозному работы Р. Ю. Виппера, который, тоже констатируя, что «московские войска почти неизменно терпят поражения в открытом поле», предваряет эти слова сведениями о том, что «при завоевании Поволжья московские конные армии вели бой с воинством себе подобным и руководствовались стратегией и тактикой весьма простыми. Совсем другое дело – война западная, где приходилось встречаться со сложным военным искусством»^[661].

И тут мы должны вспомнить еще об одной заслуге, которую приписывают Грозному. Дескать, Опричнина, уничтожая «изменников», способствовала тому, что удалось отстоять Россию. Так вот, на самом деле страну минимум трижды спасали от полного разгрома как раз те силы, на подавление которых была направлена политика опричного государства – отчасти боярская аристократия, но в первую очередь «предбуржуазное» третье сословие, крестьяне, горожане, купцы. И первый раз это произошло в 1571–1572 гг. и было связано опять с крымско-татарской опасностью.

Н. И. Костомаров, перечислив все упоминавшиеся уже бедствия 1570 г. – Опричнину и ее террор, голод, чуму, «запустение» страны от опричных грабежей и переселений в Ливонию, добавляет, что недоставало только давнего бича русского народа – татарского нашествия (мы-то видели, что еще как «доставало», сам Батый бы не постыдился, но у Костомарова речь явно идет об открытом, внешнем нашествии, которое в конкретной обстановке начала 1570-х гг. мог осуществить только крымский хан. – Д. В.), и это суждено было испытать русскому народу»^[662].

Собственно, возникла проблема, как мы видели, еще за десять лет до того, когда был упущен случай уничтожить Крымское ханство как таковое. В течение 1560-х гг. Крымская Орда, прежде бывшая в расстройстве, поправилась. А обострилась крымская опасность в конце 1560-х гг. 12 декабря 1567 г. Боярская Дума отвергла требование хана об уходе русских с Терека^[663]. В ответ на это требование Москва стала готовиться к войне с Крымом и соответственно делать мирные предложения Литве, которые, однако, тогда были отвергнуты, и 20 сентября 1568 г. литовцы взяли Уллу, захватив в плен 300 детей боярских, 800 стрельцов и двух воевод; после того литовцы оказались в 40 верстах от Полоцка^[664].

Между тем крымчакам смогли оказать помощь турки, у которых наступил короткий перерыв в войне 1566–1574 гг. с Габсбургами. Гроза с юга первый раз разразилась весной 1569 г., когда 17 тыс. турок и 40 тыс. крымских татар двинулись на Астрахань. Их подержала Большая Ногайская Орда^[665], а также некоторые кавказские владетели, например, шамхал кумыкский (район нынешней Махачкалы)^[666].

Впрочем, поход был организован крайне неудачно, по большому счету, его исход был предопределен уже тем, что турки не смогли переправить тяжелую артиллерию через Волго-Донской перешеек, а без нее не решились штурмовать Астраханский кремль. Осада города продолжалась десять дней (16–26 сентября), и после янычарского бунта турки отступили, причем отступали они не по речной системе Волги и Дона, как пришли, а через степи прямо на Азов; по пути многие из них погибли от голода и жажды.

Не последней причиной неудачи похода были разногласия между турками и татарами – последние отнюдь не хотели турецкого господства на Каспии^[667]. Тем не менее уже весной 1570 г. (в мае) крымчаки опустошили рязанскую окраину, дойдя до Каширы^[668]. Возможно, этот набег был разведкой, поскольку крымчаки, не появлявшиеся в Центральной России с 1565 г., просто не знали состояния русской обороны^[669]. Так что Иван Грозный, легко отбивший этот набег, рано радовался.

В следующем, 1571 г. уже Центральная Россия испытала нашествие крымского хана. Сорокатысячное крымское войско обошло приокские укрепления с запада и стремительно двинулось на Москву со стороны Кром. Добавим еще, что к тому времени недовольство Опричниной среди земских было таким, что некоторые земские видели избавителей не только в литовских людях, но и в крымчаках, как, например, галичанин Башуй Сумароков или сын боярский Кудеяр Тишенков^[670]. Эти лица сообщили хану о плачевном состоянии Русской земли, о всеобщем унынии народа, указывали ему, что теперь самое время напасть на Москву^[671].

Впрочем, есть мнение, что Кудеяр Тишенков был специально засланным агентом, который специально завлекал хана на нужный царю путь^[672]. Но если это и так, то план царя провалился, и я, кажется, понимаю, почему– из-за настроения московских людей. Так, есть сведения, что «множество русских дезертировало в армию Девлет-Гирея», а царь боялся вступать в бой с татарами, опасаясь, что свои же выдадут его им^[673]. Именно этим объясняет Б. Н. Флоря и бегство самого царя – неуверенностью в «земских» и стремлением спасти от уничтожения опричное войско^[674].

Но если это правда, то была ли тут банальная измена? Если Опричнина действительно была новым игом новой Орды, то ведь многие на Руси еще могли помнить, что при Иване III тогдашний крымский хан Менгли-Гирей был союзником Москвы в борьбе с Сараем. Более того, именно крымское войско покончило с самим существование Золотой Орды в 1502 г. А поскольку на поляков и шведов как на помощников в освобождении от нового ига по состоянию на начало 1570-х гг. надежды было мало, то кое-кто и обратил взоры на Крым. Можно еще добавить, перефразируя известную пословицу, что царь своими бесконечными разговорами об изменах многократно называл русских людей «свиньями», и теперь ему в ответ «хрюкнули»!

Как бы то ни было, весной 1571 г. хан Девлет-Гирей двинулся в поход. Земские войска, как считается, не успели (но с учетом всего сказанного об Опричнине как о новой Орде, возможно, и не захотели. – Д. В.) загородить ему путь, и он бросился к Серпухову, где стоял царь с опричным войском. Допустим, что земское войско не смогло и/или не захотело останавливать крымчаков.

Но ведь было еще и опричное? Так вот, «доблестные» опричники, столь храбро воевавшие со своим народом, просто разбежались, отдав столицу на разгром.

Отметим, что примерно так же вели себя опричники и при упоминавшейся осаде русскими Ревеля с августа 1570 по март 1571 г. – не проявляли особой доблести на поле боя, зато грабили и жгли беззащитные села в ревельской округе^[675]. Дм. Володихин также отмечает, что зверства опричников лишь усилили желание ревельцев сопротивляться^[676].

Показал себя и царь – удрал в Углич, бросив Москву на произвол судьбы. Интересно, что К. Валишевский отвергает обвинение Ивана в трусости в связи с тем, что при штурме Казани царь не руководил войском лично – мол, не царское это дело^[677]. Однако отрицание обвинения в трусости со ссылкой на слова «Скоро огнем и мечом будет сокрушать («изменников», враждебных своей политике представителей всех сословий. – Д. В.), несмотря на их ненависть» – выглядит просто смешно! История дает нам немало примеров того, как «крутые» палачи, беспощадно уничтожавшие других, превращались в «мокрых куриц», столкнувшись с аналогичным обращением сами. Правда, лично вести в бой войска – к тому времени действительно было «не государево дело», однако теперь царь вовсе бросил армию!

24 мая 1571 г. крымчаки сожгли московские посады, взорвали пороховые погреба, так что от взрывов в двух местах обрушились стены Кремля и Китай-города. Н. И. Костомаров пишет, что земские воеводы «приготовились было отстаивать столицу», однако, спасаясь от огня и крымских сабель, москвичи, по свидетельству очевидцев, рвались в Кремль в три ряда по головам друг друга, так что «верхние давили тех, которые были под ними». При этом в Кремль, где сидел митрополит Кирилл и находилась государева казна, народ не пустили. Кстати, «отличился» тут и новопожалованный «фон-барон»

Генрих Штаден – он со своим отрядом спрятался в подвал, выгнав половину спрятавшихся там гражданских^[678].

Возникает вопрос: а почему 80 тысяч москвичей (или больше? – о численности населения Москвы в конце книги, пока же отметим, что 80 тысяч погибших – явно не все население столицы) не отстаивали свой город? С учетом того, что крымчаков было максимум 40 тысяч, а русских – от 35 до 40 тыс.^[679], хотя бы тысяч десять вооруженных горожан могли бы оказаться неплохой помощью земской рати! И ведь враги осаждали Кремль не в первый раз за несколько веков! Вспомним хотя бы Тохтамыша, который за 189 лет до того не смог взять Москву силой и вынужден был прибегнуть к хитрости. Может быть, потому, что население уже было деморализовано двумя волнами «московского разорения» – 1567 и 1570 гг? Это не говоря уже о вполне возможных «прокрымских» настроениях, о которых уже говорилось.

Бегущее население смешалось с войсками, сделав их небоеспособными и изрядно помяв и потоптав, а многие, как, например, главный воевода князь Иван Бельский, задохнулись от дыма и жара^[680]. По некоторым сведениям, на всю Москву осталось не более 300 боеспособных воинов^[681]. Однако это (как и вообще масштабы поражения русского войска крымчаками) явно преувеличено: земская рать не только готова была драться за Москву, но воевода Бельский даже оттеснил было татар за Москву-реку, и только его ранение дезорганизовало русских^[682].

Москва была разгромлена и сожжена. Всего трупов было столько, что, по свидетельству летописей, «Москва-река мертвых не пронесла». М. Н. Покровский говорит о 800 тыс. погибших и 150 тыс. уведенных в плен во время этого нашествия^[683]; лично я считаю это сильным преувеличением, возможно, достаточно обычным для древних и средневековых источников десятикратным. Н. И. Костомаров, ссылаясь на современников, прямо говорит о 80 тысячах. Однако ясно, что счет шел если не на сотни, то на десятки тысяч. Вот только пограбить победителям было нечего – все имущество москвичей сгорело…

Конфуз от всего, что произошло, был столь явным, что приходилось за него оправдываться, в том числе и перед иностранцами (например, перед теми же поляками чуть позже, во время упоминавшейся кампании по выбору короля). Вот как объяснял царь произошедшее польским послам: «Их (крымчаков. – Д. В.) было 40 000, а у меня только 6000 (тут речь явно идет только об опричниках. – Д. В.). Ну равные ли силы, сами посудите? Я ничего не знал: вперед отправил шесть воевод с большими полками, а они мне не дали знать о крымцах… Я и тут ни на волос не испугался татар, а только увидел, что мои люди мне изменяют и предают меня, и потому немного свернул в сторону от татар (совсем немного – всего лишь до Углича добежал. – Д. В.). Тем временем татары напали на Москву; если бы в Москве была только тысяча человек для обороны, и тогда б Москву отстояли; а когда большие не хотели обороняться, то куда уж было обороняться меньшим (самокритично; кстати, еще к вопросу, почему 80 или больше тысяч москвичей не смогли отстоять город. – Д. В.)^[684].

А ведь Иван Грозный не всегда был трусом! Справедливость требует отметить это. Так, во время московского пожара он, по словам Н. М. Карамзина, «сам тушил огонь, подвергался величайшей опасности, стоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостью возбудил также рвение в чиновниках»^[685]. Вполне достойно держался царь и пятью годами ранее, во время упоминавшейся битвы 1555 г. с крымчаками, когда он рвался сам возглавить войско, и воеводы с трудом его удержали от такого шага^[686]. Может быть, он стал трусом, когда повернул от «либеральных» реформ к террору?

Но вернемся в 1571 год. Сам царь занимался поисками «виноватых» и по своему обычаю взял «запись» с князя Мстиславского (помощник погибшего Бельского) о том, что тот со своими товарищами сносился с ханом и изменнически позвал его на разорение Русской земли. Н. И. Костомаров считает это нелепостью, хотя бы потому, что Мстиславский не был наказан, хотя такую измену «не простил бы и более добрый государь». И в самом деле, обвинения в измене конкретно Мстиславского выглядят нелепо. А обвинения других – с учетом всего сказанного?

Разгром был страшный. И царь вынужден был слушать надменные речи крымского хана: «Жгу и пустошу все за Казань и за Астрахань. Будешь помнить… Пришел я на твою землю с войсками, все пожег, людей побил; пришла весть, что ты в Серпухове, я пошел на Серпухов, а ты из Серпухова убежал; я думал, что ты в своем государстве, в Москве, и пошел туда; ты и оттуда убежал. Я в Москве посады сжег и город сжег и опустошил, много людей саблей побил и в полон взял, все хотел венца твоего и головы; а ты не пришел и не стал против меня! А еще хвалишься, что ты московский государь! Когда бы у тебя был стыд и способность (дородство), ты бы против нас стоял! Отдай же мне Казань и Астрахань, а не дашь, так я в государстве твоем дороги видел и узнал; и опять меня в готовности увидишь»^[687]. Дошло до того, что татарский посол от имени хана подарил царю кинжал на случай, «если царь захочет от безысходности перерезать горло»^[688].

Таким тоном татарские ханы не говорили с русскими князьями уже лет двести. И не было такого позора: так, в 1408 г. великий князь Василий Дмитриевич, имея к своим услугам куда меньше сил, отстоял Москву от ордынского хана Едигея^[689]. А уж с ордынскими ханами крымские так не говорили никогда (ну разве что в последние пару десятилетий существования Золотой Орды, с 1480 по 1502 г.): ведь Крымское ханство было всего лишь отпавшим улусом Орды! Притом сам Девлет-Гирей отнюдь не был храбрецом: еще в 1552 г. он осадил Тулу, думая, что царь с главными силами уже у Казани, узнав же, что тот еще под Коломной, спешно отступил^[690].

Впрочем, у крымского хана был и еще один повод для высокомерия: Гиреи – все же Чингизиды. А «Мамаевич» (тем более по женской линии) Иван Грозный, с точки зрения татар – просто узурпатор! Правда, некоторые кияты, имевшие, как уже говорилось, один корень с Чингисидами еще в раннем Средневековье, считали себя членами «золотого рода» Чингисхана (например, живший в конце XIII в. Ак-Буга)^[691]; возможно, что и основатель рода Глинских Мансур был сыном Мамая от второй жены, чингисидки. Однако сам Иван Грозный, насколько известно, на то, что в его жилах течет кровь Чингисхана, не претендовал^[692].

1572: первое спасение Отечества

Но вернемся к отношениям с Крымским ханством. Н. И. Костомаров говорит, что Иван послал к хану гонца с челобитьем, предлагал деньги, соглашался отдать Астрахань, только просил отсрочки^[693]. Р. Г. Скрынников излагает дальнейшие события иначе: царь просил мира и союза, обещая отдать Астрахань (по одной из версий, предлагалось хану послать в Астрахань одного из сыновей, при котором, однако, будет и русский боярин) и даже платить дань, однако крымский хан отказался от переговоров, так как Астрахани, которую два года назад туркам и татарам завоевать так и не удалось, теперь показалось мало. Девлет-Гирей уже вынашивал план ни много ни мало полного разгрома и подчинения Руси^[694].

И в самом деле, в следующем, 1572 г. крымчаки шли на Россию уже не как грабители, но как захватчики: если верить Г. Штадену, вся страна была «расписана» на улусы между мурзами ханства, «кто какую землю должен держать… Крымский царь похвалялся перед турецким кайзером, что возьмет всю Русскую землю в течение года, великого князя пленником уведет в Крым и своими мурзами займет Русскую землю»^[695]. Немец, скажем так, преувеличивает? Но вот письмо крымского хана царю от октября 1571 г. с весьма прозрачным намеком: «Что нам Астрахань даешь, а Казань не даешь… одной и той же реки верховье у тебя будет, а устью у меня как быть?»^[696] Смысл ясен: все течение Волги должно быть у одного правителя, догадайтесь сами, у какого (с точки зрения хана). Да и Р. Ю. Виппер все в том же сочинении сталинского периода признает, что Штаден «учит нас оценивать по-настоящему эпоху крымской опасности»^[697].

И крымчаки имели серьезные основания надеяться на победу. Не говоря уже о том, что страна была дезорганизована опричным террором, Россию, как уже сказано, терзали голод и чума. Только что, в 1571 г., русские в Ливонии потерпели поражение под Ревелем. Осаду этого города пришлось снять из-за того, что разразилась эпидемия чумы, а также из-за того, что, как мы уже знаем, 15 декабря 1570 г. Швеция в Штеттине заключила мир с Польшей, Данией и Ганзой, на основании которого, помимо всего прочего, все владения Мангуса в Ливонии должны были отойти к Дании (Россию, как уже говорилось, из Штеттинского мирного конгресса исключили и все решили без нее)^[698]. После того Дания не поддержала Россию, а ободренные поляки 17 сентября 1571 г. объявили в блокаде Нарву^[699].

К антирусской коалиции примкнула и Ногайская Орда. То же самое сделали многие адыгские князья на Северном Кавказе. В итоге России пришлось-таки после 1571 г. оставить Сунженский городок на Тереке;^[700] по другой версии, это было сделано еще до сожжения Москвы, в апреле 1571 г., и тогда же впервые со времен Ивана III зашел разговор о дани татарам, правда, теперь крымским^[701]. Сунженский же городок вновь будет основан только в 1819 г. как город Грозный. Началось и восстание тюркских народов в Поволжье^[702].

В это же время примкнуло к коалиции против России и Сибирское ханство. Хан последнего Едигер, как уже говорилось, еще в 1555 г. добровольно признал себя вассалом России^[703]. Однако в 1563 г. враждебная московской ориентации часть сибирской знати пригласила на ханский престол Шейбанида Кучума. Татарские легенды называют его потомком Чингисхана в 13-м поколении^[704]. Приглашавшие рассчитывали заручиться поддержкой исламских государей и с их помощью дать отпор русским и казахам. В 1563 г. Кучум вступает в Сибирское ханство, свергает с престола Едигера и сам становится ханом. Однако и он (вопреки цитированному выше заявлению Р. Г. Скрынникова) не решился сразу порвать вассальные отношения с Москвой, сделал он это только после крымского нашествия 1571 г. В этом году Кучум в последний раз послал в Москву ясак^[705], а в 1573 г. его сын Маметкул по приказу отца перебил русское посольство к казахам, возглавлявшееся неким Третьяком Чубуковым^[706]. Это означало войну. Во второй половине 1570-х гг. конные отряды Кучума и его вассалов – мансийских князьков вторгаются в земли Перми Великой, сжигая и опустошая городки и крепости, убивая и уводя в плен как русских людей, так и местное население.

Помимо всего прочего, и Чингисид Кучум ведь был с татарской точки зрения более законным ханом, чем потомок Мамая! В общем, наделал Иван Васильевич проблем себе и России, реставрировав новую Орду!

На счастье нашей страны, татар не смогли поддержать турки, только помешала этому не «Европа» вообще, как пишет А. Л. Янов^[707], а все те же Габсбурги, как уже говорилось, воевавшие с Османской империей с 1566 г., особенно – Филипп II Испанский, чей флот в союзе с венецианским как раз в 1571 г. разгромил турок при Л епанто. Самих же крымских татар на сей раз встретило и разгромило земское войско.

К тому времени настроения русских в отношении Крымского хана существенно изменились. Если у кого и были иллюзии насчет крымчаков в 1571 г., то после ужасов первого нашествия они рассеялись. Теперь русские шли на битву с Девлет-Гиреем как на Куликово поле. Все понимали: тут решается судьба страны!

Для отражения нашествия удалось собрать до 30 тыс. чел., включая боевых холопов (по другим данным, 33 тысячи вместе с казаками и «даточными людьми», т. е. мобилизованными крестьянами), крымское войско насчитывало от 40 до 60 тыс. и было поддержано турецкой артиллерией. По моему мнению, цифра 60 тыс. ближе к истине, так как иначе трудно объяснить, почему русским пришлось укрываться от противника в «гуляй-городе» и ждать его атаки. Как бы то ни было, 28 июля – 2 августа 1572 г. крымчаки были разгромлены на р. Лопасне в 45 верстах от Москвы (битва при Молодях)^[708]. Сам хан еле унес ноги. Между прочим, одного из приближенных хана, Дивей-мурзу, захватил суздальский сын боярский Темир Алалыкин – явно тюркское имя^[709].

Впрочем, до конца было далеко. В 1573 г. крымчаки снова напали на Рязань. Затем в 1572–1573 гг. было, хотя и с трудом, усмирено восстание «черемисов» в Поволжье. 6 октября 1573 г. главные силы русской армии выступили против казанских татар. В конце 1573 г. астраханские казаки взяли столицу Ногайской Орды Сарайчик (Кстати, опять вопрос: а какие степняки восставали? Нетели, которые хотели «расчингисханиться» и вернуться к традиционным степным порядкам и получили перевес в Степи после того, как Грозный вывел их «очингисханенных» соплеменников на Русь и поверстал в Опричнину. – Д. В.) И только в 1575 г. впервые за много лет (точнее, с 1568 г. – Д. В.) не зафиксировано было крымско-татарских набегов на Русь^[710].

Как бы то ни было, победа на Молодях, похоже, спасла страну если не от полной потери независимости, то уж во всяком случае от потери всех присоединений, сделанных в первый, «либеральный» период правления Ивана IV. Это было спасение Отечества, сравнимое с 1380, 1612, 1812 и даже с 1941 годами. Впрочем, дань Крыму таки пришлось платить. По крайней мере, в 1582 г. о дани Москвы Крыму говорится как о факте^[711]. И платила Русь дань до самого Второго Крымского похода князя В. Голицына 1689 г. Но не подлежит сомнению, что без победоносного сражения на Молодях итог был бы куда хуже.

Только помалкивают у нас о нем. Ибо бросает оно тень на Грозного царя… В том числе и потому, что командовал разбившим крымцев войском не опричный «выдвиженец», а «недорезанный» боярин – князь Михаил Воротынский (который, кстати, и в 1571 г. со вверенной ему частью войска сумел отбиться от врага и избежать поражения)^[712]. И еще потому молчат об этой битве, что через год после великой победы спасителя страны таки «дорезали».

Р. Г. Скрынников, впрочем, приписывает подлинное руководство битвой на Молодях и главную роль в победе опричному воеводе Д. И. Хворостинину^[713], и действительно, это был доблестный воин, наряду с уже казненным к тому времени Алексеем Басмановым – один из немногих опричников, умевших воевать не только со своим народом. И трудно не согласиться с А. Тюриным, который характеризует его как «мужественного воина, преданного слугу государства», а не «труса и захребетника» (другое дело, что он по одному примеру пытается судить об опричном большинстве)^[714].

Однако Хворостинин в битве на Молодях защищал «гуляй-город» (вместе с пушкарями и немецкими наемниками), а решающий фланговый удар по врагу нанес сам Воротынский^[715]. Хворостинин лишь поддержал его фронтальной атакой со стрельцами, пушкарями и немецкими наемниками. И в самом деле, непонятно: если главную роль сыграл Хворостинин, то в этом случае непонятно, почему о победе на Молодях молчат. Потому что «романовские» историки – против Ивана Грозного? Но о внешнеполитических провалах даже его критики романовской эпохи (ну, кроме либералов вроде Н. И. Костомарова) предпочитали писать по минимуму! А сам же Р. Г. Скрынников удивляется казни Воротынского, тогда как Мстиславского, обвиненного в измене, повлекшей за собой сожжение Москвы годом ранее, сделали главой земской думы^[716].

Скорее, ближе к истине Дм. Володихин, который, отмечая заслуги Воротынского, в то же время подчеркивает, что в подчинении последнего имелся «сильный воеводский состав», среди какового особо выделяет Хворостинина^[717]. Как бы то ни было, мое мнение – приписывать Дм. Хворостинину, занимавшему должность всего лишь второго воеводы передового полка^[718], главную роль в победе на Молодях – все равно что приписывать главную роль в Сталинградской победе, скажем, В. И. Чуйкову (командующему одной из армий). При всем уважении к последнему.

А теперь – о печальной судьбе спасителя Отечества. Собственно, на Воротынских царь «опалился» еще в сентябре 1562 г. Тогда М. Воротынский не успел атаковать вторгшихся крымцев, поскольку они, узнав о приближении его войска, отступили^[719]. Был арестован (по обвинению в намерении «отъехать в Литву) и старший из братьев-князей – Александр, но вскоре отпущен, во-первых, потому что за него ходатайствовал митрополит Макарий, а во-вторых, и это главное, другие бояре и дети боярские поручились за него на 15 000 рублей. За поручителей (среди которых был упоминавшийся князь И. Бельский, чей арест по тому же смехотворному обвинению в попытке «отъезда» застал в Москве Дм. Вишневецкий), в свою очередь, поручились другие. Александр был освобожден, но не перенес потрясения, связанного с подобной «наградой» за многолетнюю верную службу (между прочим, он вместе в И. Висковатым еще в 1553 г., во время болезни царя, склонял бояр к присяге малолетнему Дмитрию)^[720] и через два года умер в монастыре^[721]. Впрочем, К. Валишевский отмечает, что его содержали там достаточно комфортно^[722]. Достаточно сказать, что он просил (и получил) три бочонка заморского вина разных сортов, 100 лимонов, по две свежие севрюги и стерляди, по полпуда винных ягод и изюма, три бочонка сливок и т. д.^[723] Вот только такое незаслуженно-подозрительное обращение с верными царскими слугами в 1562 г. было еще в новинку, вот нервы и не выдержали!

Самому будущему победителю крымского хана, который, кстати, отличился еще при взятии Казани (где он был вторым воеводой Большого полка)^[724], в 1566 г. вернули его удел, но без г. Перемышля, который тем временем отошел «в Опричнину». К тому же часть удела была этой самой Опричниной разорена (например, г. Новосиль), так что свои финансовые дела князь поправить не смог (мы уже видели, что как раз к 1566 г. подобное разорение имений опальных опричниками стало нормой). А через год после победы над крымчаками «благодарный» тиран снова арестовал спасителя Отечества, причем есть сведения, что причиной ареста стала именно ненависть к победителю на Молодях, ставшему народным героем^[725], запытал его до смерти (по другим данным – пытал огнем, собственноручно подгребая под него горящие угли, а потом отправил в ссылку на Белоозеро, по пути куда бедняга и умер), а удел окончательно отобрал в казну^[726]. Формальным поводом для расправы послужил оговор его, а также Шереметева и Мстиславского в измене, послужившей причиной сожжения Москвы, что под пыткой признали некие Костя и Ермолка^[727].

Кстати, Хворостинин после 1572 г. тоже был не в фаворе. Правда, его не пытали и не казнили, но он занимал лишь второстепенные командные должности, хотя и впредь неоднократно отличался в боях – например, в сражении со шведами при Лялицах в феврале 1582 г., где он был первым воеводой передового полка^[728]. Чем-то напоминает послевоенную судьбу Г. К. Жукова… Конечно, Жуков – военачальник куда большего калибра, чем Хворостинин, но его роль в Сталинградской битве (участие в составлении плана, не им задуманного) была едва ли больше роли Чуйкова. И едва ли больше роли Хворостинина при Молодях.

Однако теперь пошли и казни руководителей опричного войска, не сумевшего отстоять Москву от врага. Так, казнен был (посажен на кол) брат второй жены Грозного, Михаил Черкасский (Михайло Темрюкович): его, командовавшего в 1571 г. передовым полком, заподозрили в измене, когда крымчаки неожиданно оказались в четырех верстах от царской ставки. Подозрения усилились оттого, что прошли слухи: в войске Девлет-Гирея был и отец Михайлы, Темрюк. И что отец с сыном будто бы сговорились. По сведениям Г. Штадена, Михаила Черкасского зарубили опричные стрельцы^[729]. Впрочем, можно ли верить Штадену, если он и сам дезертировал тогда с поля боя? За что и был лишен боярства (надо думать, и немецкого баронства. – Д. В.) и поместья, возвращенных прежним владельцам, земским – князю Оболенскому и дворянину Хпопову.

Казнили также воеводу передового полка, опричного боярина князя В. И. Темкина-Ростовского (по другим сведениям, это было сделано еще до сожжения Москвы, в феврале 1571 г., причем его имение отдали тем, кому он отказался вернуть долг)^[730]. Казнили и воеводу Сторожевого полка Василия Петровича Яковлева-Захарьина (судя по фамилии, родственника первой жены царя), опричного кравчего Федора Салтыкова; обвинили и бояр Шереметевых.

Казни и опалы опричных бояр и думных дворян продолжились и после того. В число жертв попали: Лев Салтыков (казнен), Иван Чеботов (пострижен в монахи), Иван Воронцов (казнен), ясельничий Петр Зайцев, доверенный человек Алексея Басманова (повешен на собственных воротах)…^[731] Само понятие «Опричнина» было уничтожено в августе 1572 г., даже употребление этого слова запрещено под страхом смертной казни^[732]. Вместо Опричнины возник государев двор. Впрочем, в не столь долгом времени жизнь показала: от смены названий самой по себе мало что меняется.

Сам Малюта Скуратов и еще один из руководителей Опричнины Василий Грязной «попросились на фронт»; Р. Г. Скрынников предполагает, что попросились они действительно сами, чтобы доказать преданность царю чем-то кроме избиения безоружных соотечественников. При штурме 1 января 1573 г. Вейсенштейна (ныне Пайда в Эстонии), который русские осаждали с августа 1572 г., Скуратов пошел на приступ в пролом крепости – обычно на такие задания дворян не посылали, а только стрельцов или боевых холопов. То, что царь пустил его на такое дело, было признаком немилости. Там Малюта и погиб. Это все-таки делает обер-палачу некоторую честь: по крайней мере, умереть сумел как солдат. В. Грязной через несколько лет попал в плен к крымчакам^[733].

Вскоре под Коловертью (близ Ревеля) русские потерпели новое поражение от шведов, во время которого, помимо всего прочего, изменил князь А. Г. Черкасский (тоже родственник Марии Темрюковны. – Д. В.)^[734].

«Третья Римская Орда»

Симеон Бекбулатович: «зиц-хан» или Тохтамыш против Мамая 200 лет спустя?

Но был и еще один претендент на московский трон.

Речь идет о крещеном татарине Симеоне Бекбулатовиче.

Под 1570 г. Саин-Булат (имя Симеон он получит три года спустя при крещении) упоминается как «царь Касимовский». Касимовское царство как вассальное по отношению к Москве татарское ханство было основано еще Василием II Темным (прадед Ивана Грозного, годы правления 1425–1462) в 1430-х гг., однако до сих пор правители его именовались «царевичами», и лишь Саин-Булат – Симеон Бекбулатович становится «царем». Не исключено, что это тоже показатель – с учетом того, что мы выше говорили о возможном «золотоордынском» характере Опричнины.

О реальном влиянии Симеона Бекбулатовича при дворе Ивана Грозного, благодаря которому оставались безнаказанными многие его явные провалы, говорят хотя бы такие факты. За сожжение крымским войском Девлет-Гирея Москвы в 1571 г. тесть Симеона, князь И. Ф. Мстиславский, как уже сказано, попал в опалу, пусть и символическую, поскольку он «признал вину и спас свою голову», так что был всего лишь назначен наместником Новгорода– уже 2 сентября 1571 г. он занимал эту должность^[735].

Однако как-никак он официально был объявлен изменником! Тем не менее карьере самого Симеона проблемы тестя нисколько не помешали, напротив, он пошел в гору^[736]. Хотя не исключено, что Мстиславский и в самом деле изменил, поскольку, как уже говорилось, вполне мог, как и многие другие русские люди, поначалу видеть в крымском хане избавителя от новой Орды; а вот Чингисид Симеон, прямой потомок Ахмат – хана (того самого, при котором было в 1480 г. свергнуто иго Орды), естественно, видел в потомке Менгли-Гирея смертельного врага.

В следующем, 1572 г. уже сам Симеон Бекбулатович потерпел неудачу при Лоде (в Ливонии), однако не только не был наказан, но и назначен воеводой Большого полка. При упоминавшемся штурме Вейсенштейна, стоившем жизни Малюте Скуратову, как раз он был главнокомандующим^[737]. Еще раньше, в 1570 г., Симеон Бекбулатович получает один из высших титулов – «слуга государев»; после него до Смуты такое звание получали только князь Воротынский (за победу на Молодях, спасшую Россию как таковую, причем, как мы видели, недолго он его носил…) и Борис Годунов уже при Федоре Иоанновиче, опять-таки за отражение крымского набега на Москву в 1591 г.^[738] Несколько позднее, в 1581 г., Симеон в звании Тверского удельного князя числится главнокомандующим армии, действовавшей (вернее, как мы увидим, бездействовавшей) против Стефана Батория^[739].

Но последний эпизод – уже закат карьеры Симеона Бекбулатовича, по крайней мере, официально. А вот пик ее приходится на годы более ранние: сначала Иван Грозный поставил его во главе Земской боярской думы^[740], после того как после смерти другого крещеного татарина Михаила Кайбулатовича (который также был женат на сестре Марии Темрюковны) он стал самым знатным татарином в Московском царстве^[741].

Но и это – не самый пик карьеры: после того, с 1574 по 1576 г., Симеон числится… царем всея Руси; сам Иван Грозный, оставшийся всего лишь удельным князем Московским, ездит по Москве «просто, что бояре», в Кремлевском дворце (откуда он сам переехал жить на Арбат) садится поодаль от царя Симеона и смиренно выслушивает его указы^[742], а также наравне с прочими подданными пишет челобитные на его имя: «Государю, Великому Князю Симеону Бекбулатовичу холоп Ивашка с детишками Ивашкой да Федькой челом бьет».

В свете всего этого новое значение приобретает тот факт, что все планы Ивана IV относительно престола Польши провалились (каковой провал и ознаменовало избрание королем Генриха Валуа) как раз в 1574 г. Оно и понятно: русского царя, хотя бы и такого, как Грозный, литовские паны на троне еще могли стерпеть, хотя бы теоретически. Своему-то тирану (а русский Великий Князь Московский для литовцев того времени, как мы уже могли убедиться, был свой) «когти обстричь» можно, пример Швеции, подданные которой несколькими годами ранее свергли полубезумного короля Эрика XIV – тому подтверждение. Но Чингисиду… Пример Московии не вызывал на подражание ему!

Расхожее мнение состоит в том, что царский титул Симеона Бекбулатовича – это был маскарад, что Ивану Грозному для чего-то нужно было временно перестать быть царем. Например, для того же избрания на польский престол (мнение некоторых историков). Хотя мне лично ближе другое мнение, которого придерживается, например, Р. Г. Скрынников: он считает, что царь хотел каким-то образом без согласия боярской думы возродить опричный режим^[743]. И есть основания думать, что с «воцарением» Симеона возобновилось деление страны на Опричнину и Земщину, хотя и под другими названиями. Вопрос только, была ли подвластна новому «царю» новая Земщина или новая Опричнина. В самом деле, власть Симеона Бекбулатовича не распространялась на всю Россию, например, на Казанское царство (надо думать, и вообще на бывшие земли Золотой Орды. —Д. В.)^[744].

Однако В. Куковенко полагает (и, зная теперь то, какие выводы он сделал из имеющейся информации об Опричнине, в это верится), что имело место реальное отстранение Ивана Грозного от власти и реставрация ига Золотой Орды. Симеон Бекбулатович, Чингисид, внук Ахмат-хана (того самого, при котором Русь свергла ордынское иго в 1480 г.), становится, как его предки, царем (вспомним, что именно так называли ханов Золотой Орды на Руси), а московский князь, внук победителя Ахмата Ивана III – его вассалом, князем Московским…

Но есть и еще один аспект. Вспомним еще раз, кем был Иван Грозный по женской линии? Правильно, потомком Мамая. Но ведь узурпатор Мамай был разбит Тохтамышем – законным ханом-Чингисидом. Отметим, что Тохтамыш мог разбить Мамая еще весной 1380 г. – к апрелю того года он взял Сарай и овладел всей территорией Орды, кроме земель западнее Азова (где был родовой улус Мамая). Кстати, обратим внимание на то, что этот улус практически совпадал с территорией будущего Крымского ханства. Про совпадение названий Мамаева рода «кият» с древнетюркским «киян», которому, возможно, обязан названием Киев, уже говорилось.

К лету 1380 г. Мамай фактически не имел этого тыла. Однако Тохтамыш ждал исхода Куликовской битвы: кто бы ни победил, он будет измотан и обескровлен, после того можно будет справиться и с ним. И справился ведь Тохтамыш с Дмитрием Донским в 1382 году (хотя победа получилась очень непрочная)! Теперь, в 1570-х гг., ситуация была другая: «Мамай» не проиграл, а победил, точнее, в самом Иване Грозном Мамай победил Дмитрия Донского, после того «Мамаево нашествие» опричников 1567–1570 гг. разорило и погромило Русь. Теперь, похоже, пришла очередь и самого «Мамая № 2».

Однако не исключено и то, что Симеон Бекбулатович все-таки был подставным ханом. Вспомним, что, реставрировав «новую Золотую Орду», Иван Грозный сам себя делегитимизировал: как Рюрикович и Мономахович, он был законным Царем и Великим Князем Всея Руси, как Мамаевич же (тем более по женской линии) он стал узурпатором, который имел на трон куда меньше прав, чем любой хан-Чингизид. Вспомним: на «Московскую Орду» претендовали и законные ханы – со всех сторон от Крыма до Сибири. Так, может быть, Симеон и понадобился как подставной хан – подобно тому, как и правил от имени зиц-ханов из потомства «Потрясателя Вселенной»?

Р. Г. Скрынников прямо называет Симеона «слабым и заурядным человеком», с которым царь делал что хотел^[745]. При этом, служа прикрытием Ивану Грозному как хану (царю), он не мог как не-Рюрикович претендовать на трон Великого Князя Всея Руси. Далее этот же автор называет назначение Симеона Бекбулатовича «результатом непреложных законов исторического развития (закономерности)»^[746], не уточняя, однако, каких именно законов и какой именно закономерности. Как выразился по аналогичному поводу Солженицын, можно только восхищаться, как быстро и правильно он это понял, но вот самой-то закономерности никто не объяснил. А я попробую. Если имеется в виду закон дальнейшей эволюции реставрированной Орды, то не согласиться с подобным утверждением нельзя! В самом деле: нагоняют в страну «очингисханенных» опричников, превращают Московское царство в новую Орду, после чего и приходится прикрываться подставным ханом-Чингисидом (а может быть, и не подставным, и не прикрываться).

С другой стороны, известно, что царь казнил тех бояр, которые выступили против передачи трона Симеону вместо законного наследника – царевича Ивана^[747].

Не исключено, что уже в 1570 г. царь думал о том, чтобы напугать боярскую думу перед своим будущим отречением от трона в пользу чужестранца (ну, чтобы никто не возражал. – Д. В.)^[748].

Вопрос о подставной или настоящей царской роли Симеона Бекбулатовича остается открытым (я еще буду к нему возвращаться), но в любом случае ясно: созданное Иваном Грозным государство – это была не Русь и не Россия, а новая Орда. Применительно к этому государству вполне правомерно, как нам представляется, употребить термин из известного историко-фантастического романа: «Ордусь».

Но вот что интересно. Выше я говорил, что до 1570 г. нет сведений о казнях ордынцев, но с оговоркой – «с начала Опричнины». Так вот, 1565–1566 годы отмечены смертями многих казанских татар, находившихся на государевой службе – царь Едигер (2 августа 1565 г.), царевич Бекбулат и царевич Тохтамыш (1566 г.) и т. д. 20 апреля 1567 г. умирает бывший промосковский казанский хан Шиг-Али, примерно тогда же из русских летописей исчезают имена царевичей Ибака и Кайбулы. О казнях татар в 1570 г. уже упоминалось. И я обещал разъяснить, что они могли означать. Так вот, помимо тех объяснений, которые давались выше, как мне представляется, можно дать и другое: это – казни «новым Мамаем» сторонников Чингисидов. По донесениям польских агентов того времени, «без таких приемов царь не смог бы удержаться на престоле»^[749]. Что же, сделав ставку на новую Орду и попав таким образом в зависимость «от глуподерзия простых… стрельцов», Иван действительно теперь мог продолжать свое правление только в условиях перманентной чрезвычайщины! Еще одна закономерность…

Да, кстати, уже говорилось, что и восстания в Поволжье, которые теперь, в 1572–1573 гг. с таким трудом были подавлены, – не исключено, что это восстания носителей традиционной степной политической культуры, сторонники которых стали поднимать голову после того, как Иван Грозный вывел на Русь и поверстал в Опричнину такое большое число их «очингисханенных» земляков.

Далее, интересен еще один аспект. Еще до опричной экзекуции Новгорода, в 1569 г., Иван Грозный проинспектировал возведенную в вологодских лесах крепость – чудо современной ему фортификации. Строилась крепость еще с 1565 г., туда было, в частности, доставлено 300 артиллерийских орудий – огромная огневая мощь для того времени (примерно вдвое больше, чем имелось при осаде Казани или Полоцка). Строительство идет «ударными темпами», на него согнаны тысячи крестьян и ремесленников. Отметим еще, что огромные средства были потрачены на строительство опричных резиденций, причем в таких местах, откуда, как у Гоголя, «три года скачи – ни до какого государства не доедешь», а вот московские посады остались беззащитными, в том числе и перед крымским нашествием 1571 г.

Одновременно, явно не надеясь и на столь мощную крепость, царь, как уже упоминалось, с сентября 1567 г. просит политического убежища в Англии^[750]. «На случай мятежа», если и эта твердыня не выдержит… Там же, в Вологде, строятся верфи, корабли, чтобы сокровища вывезти в Англию. Интересно, что, желая спасти лицо, царь настаивал на том, чтобы текст договора с Англией содержал взаимное обещание предоставления убежища, чего Елизавета категорически не хотела^[751].

Помимо этого, с 13 марта 1570 г., то есть почти сразу после опричного разгрома, в Новгороде «на Торговой стороне от Волхова все дворы очистили (227 дворов пошло на слом)… а ставили на том месте двор Государев», новую укрепленную резиденцию. Р. Г. Скрынников считает, что поскольку старая, оппозиционная Опричнине новгородская знать, в отличие от московской, была полностью искоренена, то Новгород стал после погрома 1570 г. безопаснее, чем Москва. Ну а после крымского разгрома 1571 г. все средства ушли на восстановление Москвы, и на резиденции в Новгороде и Вологде просто не хватило средств^[752]. Более того, в это время в Москву с целью скорейшего восстановления столицы свозили купцов со всей страны, в том числе из Новгорода – чуть ли не всех поголовно^[753].

Однако не все так просто. Прежде всего: и в 1572 г. всем, кто селился в Опричной слободе в Новгороде, давали по пять рублей подъемных (немалые по тем временам деньги для простолюдинов), а также на пять лет освобождали от налогов^[754]. Это одно говорит о том, что на Новгород деньги были.

Но еще интереснее другой вопрос: а от кого хотел спасаться в Англию царь? От своего народа, раздавленного опричным погромом? Именно так считает А. Л. Янов^[755]. Но ведь на тот момент опасности восстания народа явно не было: русское общество было раздавлено и запугано. Сопротивление опричному террору, конечно, было, но – сопротивление оборонительное, о восстании с целью свержения царя речи не было.

А вот от «Нового Тохтамыша» – Симеона Бекбулатовича царь искать спасения вполне мог! Даже если тот и был подставным, то, опираясь на поддержку ордынцев, вполне мог, хотя бы в теории, стать реальным. Ну, или предпочесть Ивану Грозному другого хозяина, например, хана-Чингисида. Напомню, что подставной Чингисид, от имени которого правил Мамай, в 1380 г. предпочел сдаться Тохтамышу. Так или иначе, есть намеки на нечто подобное еще в 1569 г.: одна из версий смерти Марии Темрюковны гласит, что она организовала партию, чтобы свергнуть мужа с престола (а в чью пользу – не в пользу ли мужа своей сестры, Чингисида Михаила Кайбулатовича. – Д. В.), после чего была посажена под домашний арест в Кремле, где вскоре и скончалась…^[756]

Именно в эти годы – 1575–1576, когда «царствовал» Симеон Бекбулатович, – царь снова порывается бежать в Англию: осенью и зимой того года возобновляются переговоры о политическом убежище, а Дж. Горсей видел на Двине «много судов и барок, построенных с помощью английских мастеров»^[757]. Это подтверждает и русская летопись: царь «помышлял в поморские страны и того ради строил лодьи и другие суды многия»^[758]. Вспомним, что и Мамай ведь после Куликова поля и «второй Калки» (это когда на том же самом месте, где в 1223 г. произошло первое сражение русичей с татаро-монголами, зимой 1380 г. остатки Мамаева воинства перешли на сторону Тохтамыша) пытался найти убежище у своих союзников – генуэзцев в Крыму. Тут, правда, ничего не вышло – они его не то сами убили, не то выдали Тохтамышу на казнь, не то просто не пустили в свою колонию Кафу^[759]. Но генуэзцев можно понять: боясь за свои владения в Крыму, они решили не портить отношения с новым ханом. А вот Англия, несмотря на большие торговые интересы в России, согласилась…

Еще более странно, что именно в это время, прося политического убежища у королевы Елизаветы, царь тем не менее одновременно пишет ей цитированное выше письмо, в котором обзывает ее «пошлой девицей». Непонятно это… Если только не предположить, что его же ордынцы (может быть, и сам Симеон Бекбулатович…) на него «цыкнули» – ишь, мол, чего удумал, в Англии убежища просить! Ну, или, если Симеон был все же подставным ханом, царю почтительно внушили, что так надо написать. А королеве написали в любом случае от его имени в таком духе, чтобы отвадить ее от предоставления убежища неуверенному ли в будущем царю, бегломули вассалу нового царя. Точнее, тогда, в 1570 г., еще Симеон не был царем, но, как с большой долей вероятности можно предположить, какую-то огромную власть уже имел. Это, конечно, в том случае, если Симеон Бекбулатович все-таки был настоящим ханом или хотя бы претендовавшим на то, чтобы стать настоящим со временем, а не подставным, каковой вопрос, как уже сказано, остается открытым.

Продолжим о внутренней политике Грозного. Как мы видели, в 1572 г. Опричнина была отменена, однако, как считает Р. Г. Скрынников, в середине 1570-х гг. возник новый раскол придворной верхушки, в результате которого власть оказалась у «крайних» элементов, требовавших возврата к Опричнине. Как доносил имперский посол Д. Принц, осенью 1575 г. царь лишил жизни 40 дворян, составивших заговор против него^[760]. Раскрытие очередного «заговора» – почти наверняка признак того, что теперь Иван Васильевич начал восстанавливать Опричнину – теперь под названием «Удел». Правда, как уже сказано, не вполне понятно, что (территориально) было новой Опричниной и что Земщиной и какая часть страны была подвластна Симеону Бекбулатовичу. Попробуем разобраться.

Указы о создании «Удела» Грозный обратил в форму челобитных на имя нового «царя». Так, тотчас после казни новгородского архиепископа Леонида (о ней дальше) последовала челобитная, чтобы «людишек перебрати, бояр и дворян и детей боярских и дворовых людишек». По новому законодательству, «князь Иван Московский» (так теперь официально именовался царь) мог принять себе любого из подданных Симеона, обратный же переход воспрещался категорически. «Удельная» армия стала римейком «опричной гвардии», взятые в Удел дворяне получали там поместья вместо земских. В общем, все как десять лет назад… Вот только новые выселения носили куда меньший масштаб, чем тогда, в частности, многие земские дворяне оставались в Уделе^[761].

Похоже, что «земщиной» стали все же владения Симеона. Как уже говорилось, собственно ордынские земли ему не отдали (что косвенно подтверждает все-таки подставной характер его «царствования» – едва ли настоящий царь-хан не оставил бы за собой коренные земли Орды). Сам же Иван Грозный стал не только «удельным князем Московским», но и Псковским, и Ростовским, а также продолжал себя именовать «царем Казанским»^[762], а кроме того, взял в непосредственное владение удельные княжества Дмитровское и Старицкое и «венцы» (Кремли?) Зубцова и Ржева. После «сведения» Симеона с трона в «Двор» (как снова стал именоваться «Удел») забрали также бывшие опричные земли – Поморье с Двиной, Козельск, Вологду, Каргополь^[763]. Управление «Уделом» осуществляла «Удельная боярская дума» в составе Нагих, Годуновых и Бельских. Дмитрий Годунов возглавил политический сыск и, несмотря на «худородство», вскоре получил боярский чин. Его племянник Борис (будущий царь) вошел в удельную думу, кравчий Афанасий Нагой (дядя последней жены Грозного Марии) был назначен послом в Крым и там, кстати, «разоблачил» очередную высосанную из пальца «боярскую измену»^[764].

Интересно, что, в отличие от Опричнины, «Удел» имел границы с иностранными государствами (на западе, а если власть Симеона не распространялась на ордынские земли, то и на востоке); возможно, это было связано с тем, что царь готовил новые наступательные операции в Ливонии (о них речь впереди) и при этом собирался «осчастливить» введением Опричнины и соседние страны: мы увидим, что амбиции, вызвавшие 15–20 лет назад «поворот на Германы», никуда не делись. Так что едва ли можно согласиться с Р. Пейном и Н. Романовым (применительно к этому времени), что «измученный царь отдал себя на волю волн».

Это утверждение опровергается хотя бы новой волной репрессий: перед «воцарением» Симеона Бекбулатовича Грозный казнил «многих бояр, чудовского архимандрита и благовещенского протопопа – своих прежних любимцев». Тогда же был убит архиепископ

Новгородский Леонид, казнен игумен Псково-Печерского монастыря Корнилий за то, что построил «подозрительно мощные» укрепления вокруг монастыря; та же участь постигла князя П. Куракина, князя Н. Р. Одоевского, боярина И. Бутурлина, нескольких окольничих и т. д.^[765] А между тем именно Куракин в 1572–1573 гг., не получая помощи от Центра, своими силами подавил восстание в Поволжье^[766]. Может быть, «перестарался» и задел интересы ордынцев, например, того же Симеона Бекбулатовича? Или самого царя, «перегнув палку» относительно его основной опоры?

Был ограблен до полной нищеты брат первой жены царя Никита Романов Юрьев (дед первого царя из династии Романовых), схожая участь постигла и дьяка Щелкалова, из которого «выбили» (буквально правежом) 5000 рублей и заставили разойтись с красавицей женой, отпустив еле живого^[767], был казнен (посажен на кол) и глава первого послеопричного правительства князь Борис Тулупов, а его вотчина в Старице отошла «за бесчестье» Борису Годунову. Какое оскорбление нанес Тулупов Годунову, мы не знаем, зато знаем, что вместе с Тулуповым – в один день, но чуть раньше, на его глазах – была казнена (по другим данным – запытана насмерть, а перед тем изнасилована) его старуха мать (2 августа 1575 г.).

Короче говоря, после «воцарения» Симеона прошла новая волна репрессий. Р. Г. Скрынников, опираясь на очередной синодик казненных, говорит о десяти знатных репрессированных (включая князя Данилу Друцкого, бывшего опричника), трех подьячих (например, упоминаются Дружина Володимиров и Иосиф Ильин) и… пяти крестьянах^[768]. Однако эти цифры (особенно последняя) выглядят, мягко говоря, недостоверными.

Помимо всего прочего, жертвой этих репрессий пал в том числе и личный медик царя Елисей Бомелий (уроженец Фландрии). Кроме собственно врачебных дел в отношении монарха и тех, кого последний разрешал или приказывал лечить, Бомелий выполнял и такую функцию, как «залечивание до смерти» неугодных тирану. Таубе и Крузе сообщают (возможно, преувеличивая), что он отравил до 100 военных и приказных по поручению царя^[769].

При этом был он не только врачом, но и стукачом. Иван Грозный ему верил. Однако в конце концов «врач-вредитель» запутался в собственных интригах и вынужден был бежать. У самой границы, в Пскове, он был схвачен и доставлен в Москву, где царь сначала приказал вывернуть ему руки из суставов и высечь проволочной плетью, а потом чуть ли не собственноручно зажарил его на медленном огне. Впрочем, не дожарил, а бросил в тюрьму, где тот тотчас и умер^[770]. Под пыткой Бомелий оговорил многих, в том числе троюродного брата царевича Ивана – Протасия Юрьева-Захарьина. Тот был обезглавлен 24 октября 1575 г. Но и самого сына отец заподозрил… Не отсюда ли тянется ниточка к загадочной смерти Ивана-царевича, последовавшей шесть лет спустя?

Есть мнение, что царь посадил вместо себя Симеона именно для того, чтобы пресечь претензии на трон сына, и казнил бояр, посмевших сказать: «Не подобает тебе, государь, вместо своих чад иноплеменника на государство поставляти». Не исключено, что дело Бомелия было специально задумано в том числе и для дискредитации наследника. В народной песне поется, что царевича спас дядя, брат матери, боярин Никита Романов Юрьев. Однако, как мы видели, тому, ограбленному до нитки, в тот момент было не до этого.

Тем не менее, продолжает Р. Г. Скрынников, царь считал царевича Ивана соправителем, все распоряжения писались от имени царя и его сына^[771]. Так что о причинах неприязни царя к сыну надо поговорить еще раз, более подробно, что я несколько ниже и сделаю.

А пока – более подробно о некоторых вышеупомянутых расправах. Так, чуть раньше расправы с Бомелием, 20 октября 1575 г., «преставился к государевой опале» новгородский епископ Леонид, преемник Пимена. Он полностью подчинил Церковь Опричнине, но это и его не спасло. Его не то зашили в медвежью шкуру и затравили собаками, не то удавили перед Успенским собором Кремля. Что касается самого Пимена, то Дж. Горсей сообщает нам, что царь заменил казнь вечным заточением на хлебе и воде, и Пимен скончался в тюрьме^[772]. Таким образом, сбылись слова митрополита Филиппа – что Пимен сеял, то и пожал.

Кстати, примерно тогда же «царь» Симеон отобрал у монастырей все льготные грамоты и потребовал огромной платы за их возвращение^[773]. А что, логично: предки – ханы Золотой Орды – дали, потомок отнял!

Однако с приходом «хана Симеона Бекбулатовича» даже забитая и «зачмыренная» Опричниной Россия пусть тихо, но непреклонно возроптала, выразила пусть негромкое, но единодушное неприятие. Два года спустя Иван Грозный возвращает себе трон^[774]. Если, конечно, Симеон был реальным, а не подставным ханом. Тот факт, что при «сведении» Симеона с трона изменений в установленном в его царствование порядке не произошло^[775], говорит против этой части концепции В. Куковенко. Р. Г. Скрынников высказывает предположение, что царь сознательно воскресил «татарщину», чтобы сделать Симеона «пугалом» в глазах подданных, сотворив новые зверства от его имени^[776]. Однако и в этом есть как минимум некоторые сомнения. Хотя бы потому, что и после 1576 г. зверства продолжались.

После «сведения» с трона Симеону Бекбулатовичу по-прежнему дают высокие должности, например, сразу после «сведения» с престола делают «Великим князем Тверским», но потихоньку спускают его на тормозах.

Если исходить из того, что Симеон Бекбулатович был не подставным, а всамделишным царем, то возникает вопрос: как Ивану Грозному удалось его отстранить? Опять-таки прибегнем к исторической аналогии: а сумел бы Тохтамыш так легко победить Мамая, если бы тот сподобился выиграть Куликовскую битву и подчинить Русь? Другой вопрос, что тогда Мамаю пришлось бы все больше опираться на «Русский улус», а не на Орду – с учетом того, что влияние в Орде он все больше терял: так, в 1361 г. была свергнута власть его родичей-киятов в Синей Орде (нынешний Западный и Центральный Казахстан), в 1375 г. узурпатор лишился Сарая, где воцарился (от имени подставного хана) эмир Каганбек, в следующем году потерял свою власть в Волжской Булгарин, на которую совершили поход московско-суздальские рати по ярлыку Каганбека (вошедший в историю русский поход на Булгар 1376 г.). В 1377 г., правда, Мамай разбил московское войско на р. Пьяне, упредив собиравшегося сделать то же самое нового законного хана Арабшаха (именно так – не Арабшах разбил московское войско, как принято считать, а сам Мамай), но уже в следующем году московские войска по ярлыку Арабшаха разгромили союзных Мамаю мордовских князей, а сам Арабшах разгромил Мамаева наместника в этих краях. Наконец, в начале 1380 г. и Сарай подчинился Тохтамышу – чингисид Арабшах, как мы уже говорили, отказался отханства в его пользу в обмен на наследственные права в своем улусе^[777].

Так может быть, и теперь, два века спустя, на Руси и в Степи было так? В степях набирали силу противники потомков Мамая и противники традиций Чингисидов, сторонники «расчингисханивания» – мы уже видели, что восстания в Поволжье вполне могли быть их рук делом. А в русских землях потомок Мамая и реставратор Орды Иван Грозный с какого-то момента стал, возможно, и против своей воли, знаменем борьбы против окончательной «ордынизации» Руси? И, может быть, с середины 1570-х гг. в стране установилось двоевластие – были де-факто два царя, Иван Васильевич и Симеон Бекбулатович (не считая «расчингисханивающихся» кочевников Степи)? И именно это имел в виду А. Л. Дворкин, говоря, что в последние годы правления Грозного «контроль царя над страной… неуклонно слабел, а меры, употреблявшиеся для его поддержки, казалось, лишь усугубляли развал»?^[778] И победить окончательно ни тот ни другой не могли? И разрешить их спор могла только новая, внешняя сила?

«Второй звонок» от Стефана Батория

Сожжение Москвы Девлет-Гиреем стало «первым звонком»: не все в «Ордуси» благополучно даже и во внешнеполитических делах. Поскольку опричная политика после того, как мы видели, больших изменений не претерпела, то за первым звонком неминуемо рано или поздно должен был последовать второй. Он и прозвучал с другой стороны – с Запада.

Какуже говорилось, Генрих Валуа был королем Польши недолго. Не стала ему эта страна своей, не знал он ни польского, ни даже международного в то время языка – латыни, вообще был весьма необразованным человеком. На заседаниях сейма сидел с отсутствующим видом – просто не понимал, о чем идет речь^[779]. Уже 18 июня 1574 г. он, узнав о смерти своего брата Карла IX, бежал из Кракова во Францию, чтобы занять французский престол под именем Генриха III (1574–1589, последний король из династии Валуа). Польский престол снова стал вакантным, и опять спустя два года после пресечения династии Ягеллонов началась подготовка к выборам короля.

Иван Грозный не прервал в связи с этим обстоятельством свою кампанию против Польши, поскольку рассчитывал оказать давление теперь уже не из-за избрания неугодного монарха, но в связи с предстоящими выборами нового короля. Так, в 1576 г. русские захвалили Лоде и Гапсаль (ныне Хаапсалу в Эстонии)^[780]. Падис (ныне Палдиски) сдался после месячной осады.

Царь снова стал замышлять план раздела Речи Посполитой между собой или своим сыном и эрцгерцогом Эрнестом; был составлен план такого раздела. Впрочем, теперь на худой конец царь удовольствовался бы и тем, чтобы Габсбург стал «вместе королем польским и литовским». Параллельно готовилась и война-реванш с Турцией и Крымом, при этом Габсбурги собирались расквитаться за войну 1566–1574 гг., которую они, несмотря на победу над турецким флотом при Лепанто, в конце концов проиграли, Иван же Грозный – за 1571 год и за необходимость платить дань Крыму. Уверенность в благоприятном исходе польской избирательной кампании была столь велика, что весной 1576 г. московские стрельцы и запорожцы нанесли поражение крымским татарам под Ислам-Керменем, а 26–28 апреля крымским послам не дали «шуб и корму», что означало разрыв.

Однако вскоре пришло отрезвление, поскольку итог выборов был для России и для Габсбургов печальным: избран был в итоге ставленник Турции, трансильванский князь Стефан Баторий. Вернее, поначалу 12 декабря 1575 г. сенаторы и вельможи на своем избирательном сейме проголосовали за Габсбурга (Д. И. Иловайский пишет, что избрали не Эрнеста, а самого императора Максимилиана II). Но против этого выбора выступило большинство шляхты под предводительством части вельмож во главе с Я. Замойским. Дошло до того, что шляхтичи в поддержке Батория прибегли к прямым военным демонстрациям: «учали из луков и самопалов стреляти… так, де, нам над немцы (Габсбургами. – Д. В.) делати»^[781]. В итоге новый выбор пал на Батория^[782]. Так сказать, произошла цветная революция. Что касается Ивана Грозного, то у него прежде того был шанс самому получить польскую корону, и опять амбиции подвели: польские послы привезли на подпись договоренности, аналогичные тем, которые при своем избрании подписал французский принц. Царь (самодержец, как же!) снова отказался их подписывать…^[783]

Отметим еще, что подобно России и Турция поддержала своего ставленника военной демонстрацией 120-тысячного крымского войска на польских границах. При этом трон был передан новому королю с условием: отвоевать назад все, что завоевано Москвой. Не последней причиной поражения Эрнеста стало то, что империя недостаточно приветливо приняла царского посла с его планами раздела Польши (в частности, император настаивал на отказе царя в пользу империи от Ливонии, общая ему за это… Константинополь), поскольку считала победу Эрнеста уже обеспеченной; вскоре, однако, «цесарю» пришлось в этом раскаяться. Впрочем, есть сведения, что переговоры о союзе Москвы и Вены против Варшавы были сорваны внезапной смертью императора Максимилиана^[784], которого сменил Рудольф (1576–1612).

В 1577 г. царь, мстя как за неудачу в Варшаве – очередной выбор «не того» короля, так и за неудачу под Ревелем (где он в начале 1577 г. был вновь побит – город подвергался осаде с января по март 1577 г., но после смертельного ранения воеводы Ивана Меньшого Шереметева русские отступили)^[785], дал волю своей ярости: одного из ливонских маршалов насмерть забили кнутом, многих начальников ливонских городов посадили на кол или изрубили в куски^[786]. Возможно, это и стало началом «новой Опричнины» за пределами России.

Затем, собравшись с силами, Иван Грозный начал последнее наступление в Прибалтике. Против польской Ливонии выступила 30-тысячная армия, которой командовали Магнус и Симеон Бекбулатович. Часть сил под командой Дм. Хворостинина и И. Мстиславского пришлось оставить на Оке – с юга опять угрожали крымчаки, которых сам царь год назад опрометчиво, не дождавшись итога польских выборов, вызвал на новую войну.

Тем не менее поначалу успех русских был чрезвычайный: правда, Ревель взять так и не удалось, но зато 13 июля пал Мариенхаузен, затем 9 августа – Динабург (ныне Даугавпилс в Латвии), примерно тогда же – вторично Пернау, а затем и вся остальная Ливония до самой Западной Двины была подчинена России. При этом при взятии Чествина, где было особо упорное сопротивление, часть пленных солдат посадили на кол, а остальных жителей отдали в рабство татарам. Было создано и вассальное королевство во главе с Магнусом, который женился на двоюродной племяннице царя (дочери несчастного Владимира Старицкого).

Однако вскоре Иван Грозный восстановил против себя и Магнуса, когда на требование отдать ему обещанное Ливонское королевство грубо ответил: «Не хочешь ли в Казань (т. е. в ссылку. – Д. В.), а не то ступай себе за море!» Когда Магнус самовольно занял несколько ливонских городов (Р. Г. Скрынников говорит о 16 городах и замках, не считая Вендена), то последний город был взят царскими войсками штурмом 20 сентября 1577 г., причем защитники города, зная о печальной участи других непокорных, сами себя взорвали^[787], а сам Магнус был арестован. Пять суток его держали в крестьянской избе без крыши, на соломе, в постоянном ожидании смерти, а потом выслали на принадлежавший с 1561 г. Дании остров Эзель (ныне Сааремаа). В Кокенгаузене (ныне Кокнесе в Латвии), который Магнус также занял самовольно, его советников казнили, а горожан отдали в рабство «татарам и всяким людям». Стоит ли удивляться, что Магнус в конце концов изменил? Полгода спустя он перешел к Баторию^[788].

Царь явно переоценил значение своих побед в Ливонии, он не видел, что проиграл борьбу за Польшу, не видел, что против России, оставшейся в изоляции, собирается мощная коалиция – от Дании и Швеции до Шейбанидов (помимо всего прочего, и турецкий султан обещал Баторию прислать на помощь 50 000 янычар, от чего тот отказался)^[789], и мечтал продиктовать Баторию «милостивый» мир с требованием всей Ливонии, включая Ригу. Но этого мало – мирное предложение содержало буквально такие слова: «а дался б король на государеву волю во всем, да про то им (польским послам. – Д. В.) велел сказать королю, какова его царская рука высока». Снова последовали упреки Баторию в том, что его подданные веруют «в безбожные ереси люторские»^[790].

Кстати, не преминул Грозный уязвить и Курбского (не исключено, что он рассчитывал на выдачу князя при заключении мира), написав ему, что город Вольмар, куда тот в свое время бежал из Дерпта, теперь в царских руках (город был взят царскими войсками 1 сентября 1577 г.), так что беглецу стоит и «о спасении души своей помыслити», а то, мол, царь скоро и до него доберется^[791].

Вскоре, однако, на голову Ивана Васильевича пролился «холодный душ». Уже в конце 1577 г. Баторий овладел Гданьском – последним оплотом сторонников Эрнеста^[792]; теперь у него были развязаны руки для войны против царя. То, что Баторий вынужден был воевать со сторонниками Габсбургов (как мы далее увидим – не только это), опровергает пассаж Н. Прониной о том, что последние годы Ливонской войны представляли собой «общекатолический крестовый поход против России»^[793]. О каком «общекатолическом крестовом походе» может идти речь, если в 1576 г. Святой престол хотел видеть Ивана своим и Габсбургов союзником против Стефана Батория!^[794]

И почти немедленно после успехов 1577 г. Россией были потеряны Динабург и Венден; причем в последнем городе ворота противнику открыли латыши^[795], что тоже говорит об изменении отношения коренного населения Прибалтики к России. При попытке вернуть Венден русские в конце 1578 г. потерпели новое поражение^[796], причем от численно очень уступавших им польско-шведско-ливонских сил^[797]. «Победы 1577 года рухнули как карточный домик от первого же дуновения войны», – пишет Дм. Володихин и объясняет начавшиеся неудачи тем, что людские ресурсы России были на исходе^[798]. Б. Н. Флоря также объясняет пассивность русских против Батория в 1579–1581 гг. разорением и обезлюдением страны^[799].

Однако, несмотря на действительно огромные потери России от террора, разорения и войн, едва ли эта причина стала решающей. А. А. Зимин отмечает, что в русском войске было много дезертиров («нетчиков»)^[800]; с этим соглашается и Дм. Володихин применительно к несколько более позднему времени – он пишет: «Нетство в 1580 г. – массовое»^[801]. Между прочим, в ответ на поражение под Венденом опричниками (не совсем понятно, как они назывались теперь, после отмены Удела) была разгромлена Немецкая слобода в Москве^[802].

Впрочем, царь считал, что это – временные неудачи, и при новых переговорах отказался называть польского короля «братом», мотивируя это его выборным статусом. Царь сказал примерно так: мало ли кого вы изберете, что же мне, всякого Костку (очевидно, какой-то худородный шляхтич. – Д. В.), если выбор падет на него, братом называть? Со своей стороны, и Баторий отказался вставать, когда русские послы отдавали ему поклон от царя, и не спросил о царском здоровье. По тогдашним дипломатическим меркам поведение обоих монархов было, скажем так, невежливым. Неудивительно, что в январе 1578 г. переговоры были прерваны^[803].

Однако поражения 1578 г. – это были «цветочки». «Ягодки» начались, когда в 1579–1581 гг. Стефан Баторий перешел в генеральное наступление; примкнула к нему и Швеция; примерно тогда же изменил и Магнус. Между прочим, И. де Мадариага упоминает, что в 1579 или 1580 г. дочь датского губернатора о. Эзель находилась в русском плену^[804]. А весной 1580 г. у м. Нордкап (Норвегия) подверглись нападению датчан суда, которые везли закупленные царем в Англии порох, селитру, медь и свинец^[805]. Иными словами, Дания тоже примкнула к антирусской коалиции…

При этом войско Батория насчитывало менее 20 тыс. чел., включая и литовцев. Русское войско насчитывало 57,7 тыс., в том числе 6,5 тыс. татар. Впрочем, это версия поляка К. Валишевского; И. де Мадариага говорит о 30–40 тыс. у Грозного (включая 6 тыс. татарской конницы) и 40 тыс. у Батория. Но как бы то ни было, самое важное – что в распоряжении царя была не европейская армия, если не считать артиллерии и нескольких сотен иностранных наемников. Можно прибавить еще стрельцов, но стрельцов и казаков насчитывалось всего 15,1 тыс., причем неясно, сколько из этого числа было первых и сколько вторых (выше говорилось, что к концу правления Грозного в наличии имелось 12 000 стрельцов, 7500 из которых дислоцировались в Москве). При отсутствии большого правильно организованного европейского войска и от того изобилия артиллерии, о котором говорилось выше, нужной отдачи быть не могло. Кроме того, польский король прибегнул к методу действия на коммуникациях врага, который принято считать изобретенным только 100 лет спустя: вместо похода в разоренную войной Ливонию он двинулся на Полоцк и далее на Русь^[806].

В конце августа – начале сентября 1579 г. Стефан Баторий отвоевал Полоцк. Этот город он выбрал потому, что его стены были деревянными, а не каменными, как у городов Ливонии. При этом Дм. Володихин констатирует, что успех поляков в значительной мере связан с поддержкой их жителями Полоцка^[807]. В то же время Острожский опустошил Северскую землю до Стародуба, а Кмита – Смоленщину. Царь с главными силами не препятствовал им – мы еще обсудим, почему. С другой стороны, первый штурм шведами Нарвы (14–28 сентября, предваренный обстрелом Нарвы и Иван-города в июле) был неудачным; однако Иван Грозный не заключил мир с растерявшимся было шведским королем, а готовил новый поход против шведов.

Как бы то ни было, деморализованная Опричниной страна не могла успешно сопротивляться польскому наступлению. Именно этим, очевидно, были вызваны и многочисленные «нетчики», о которых говорилось. Тут можно вспомнить, что через 100 лет напишет Юрий Крижанич о Турции: «… Начальниками часто бывают негодные люди, умеющие лучше подольститься… Такое дело лишает людей всякой храбрости и порождает ничтожество и отчаяние»^[808]. Насчет Турции не знаю, а при позднем Иване Грозном было именно так: террор деморализовал страну, и даже традиционная для русских храбрость перед внешним врагом на сей раз покинула народ и войско. Вспомним и то, что писал Иван Пересветов о том, что в рабском царстве воины постепенно теряют храбрость!

Причем нельзя сказать, чтобы поляки были какими-то супервояками! Вот что в 1560-х гг. писал о нравах польского правящего класса А. М. Курбский: «Привыкши проводить время в такой гнусной лени, они не только не радят о своем отечестве и о тех несчастных, которые давно уже мучаются в татарском плену, но не обороняют и тех сельчан… которых ежелетно пред их очами варвары уводят в рабство…» (далее – еще полторы страницы в том же духе)^[809]. Либо Баторий навел в польских войсках порядок, либо русские, раздавленные Опричниной, к концу правления Грозного стали еще хуже, либо то и другое вместе. А может быть, опять сработал «ордынский» (точнее, антиордынский) фактор – русские отказывались сражаться за всевозможных «симеонов бекбулатовичей»?

Продолжалась и переписка царя со своим многолетним оппонентом. Только теперь Курбский слал уже не укоряющие, но торжествующие письма: «Вместо храбрых и опытных мужей, избитых и разогнанных тобой, ты посылаешь войско с каликами, воеводишками твоими, и они, словно овцы или зайцы, боятся шума листьев, колеблемых ветром. Вот ты… собравшись с военными силами, прячешься за лес, хороняка ты и бегун! Еще никто не гонится за тобой, а ты уже трепещешь и исчезаешь. Видно, совесть твоя вопиет внутри тебя, обличая за гнусные дела и бесчисленные кровопролития»^[810].

И в самом деле, минимум треть «высшего комсостава» русской армии была выбита опричным террором – потери, сопоставимые с 1937 годом! Тем не менее Дм. Володихин спорит с Курбским, который утверждает, что воевод-аристократов сменили «худородные калики, – командовала и после Опричнины та же знать^[811]. Однако, как представляется, ошибка Володихина в том, что он спорит с Курбским «на его поле»: по мнению Курбского, воинская доблесть зависит от знатности, что далеко не всегда так – вспомним хотя бы «худородных» А. Басманова или Дм. Хворостинина. Но что опричники истребляли и истребили лучших воинов – факт, как представляется, бесспорный.

29 ноября 1579 г. царь делает польскому королю первое мирное предложение^[812]. И куда девалась вся его надменность двухлетней давности? Теперь послам приказано не обижаться, если король не спросит о царском здоровье и не встанет, когда ему станут отдавать царский поклон. Мало того, если послов станут бесчестить и бранить, то им надлежало жаловаться «слегка», а не говорить «прытко».

А из виновных в поражении под Полоцком царь не казнит никого, боясь народного восстания, и приказывает дьяку Щелкалову успокаивать московский народ^[813]. Обычно Иван Грозный, как и Сталин, считал пленных заслуживающими смерти только за то, что попали в руки врага^[814].

Унижение перед поляками не помогло. Баторий готовил новое войско, преодолевая нежелание поляков давать деньги на войну, – он занимал, тратил свои средства, добавил денег и ставший теперь канцлером Я. Замойский. Помимо найма венгерской пехоты, было решено обещать свободу крепостным королевских имений со всем потомством, если они пойдут на войну добровольцами^[815].

Приходилось и царю искать средства на войну. Как уже говорилось, решено было снова залезть в церковный карман. В январе 1580 г. собрался Земский собор, который под предлогом военных затрат запретил Церкви приобретать новые земли, а также предоставил государству право отчуждения всех бывших княжеских вотчин, когда-либо переданных в церковную собственность. Облагалась также новыми большими поборами «вся земля»; целью этого было обеспечение служилого дворянства^[816].

При этом произносились примерно те же слова, что и тридцать лет назад, о «пьянстве и непотребном житии монахов», для чего служит множество монастырских сел. В итоге решено было ограничить епископов и архиепископов определенным содержанием, а монахов – достаточным одеянием и пропитанием, а все прочие церковные ресурсы – пустить на военные нужды^[817]. В общем, с церковным имуществом было проделано примерно то же, что предлагали и нестяжатели, только средства пошли не на развитие страны, а на безумную войну чуть не с половиной мира, затеянную царем. Это не говоря уже о том, что реформаторы 1550-х гг. и думать не могли добиваться согласия Церкви с помощью травли медведями и поджаривания живьем слуг Божьих!

Помимо нехватки людей и денег, сказывалось на ходе войны и качество бойцов. Снова аукнулось свертывание военной реформы. Л. Е. Морозова говорит, о том, что дворянская конница в России при полной мобилизации могла насчитывать до 200–300 тыс. чел., тогда как регулярная кавалерия насчитывала лишь 3000 тяжелых и 10 тыс. легких конников, а также 20 тыс. конных стрелков из мушкетов. Кроме того, имелось 30 тыс. стрельцов^[818]. Все эти цифры отдают преувеличением, особенно последняя (вспомним, что говорилось об общем числе стрельцов к концу правления Ивана Грозного), но пропорции вполне правдоподобны. О том, что необходимо было еще обучить стрельцов, которые пользуются небольшими ружьями, каковой вид оружия был ранее неизвестен русским, пользовавшимся только луками и стрелами, говорит и А. Поссевино^[819]. Даже апологет Ивана Грозного А. Т юрин вынужден признать, что к концу 1570-х гг. в распоряжении царя имелись «иррегулярные поместные войска, оснащенные преимущественно холодным оружием, и небольшой корпус стрелецкой пехоты»^[820].

Между тем польский король снова ударил там, где его не ждали: русские воеводы готовились встретить его под Псковом или Смоленском, а он пошел на Великие Луки^[821]. С 27 августа по 5 сентября 1580 г. Баторий, у которого, по Р. Г. Скрынникову, было теперь 48,4 тыс. человек, взял этот город, затем разбил воеводу Хилкова под Торопцом, взял этот город, после чего царь взял курс на тактику «малой войны», избегая крупных сражений. 23 октября 1580 г. Баторий взял Заволочье, причем интересно, что воеводы, решившие держаться во что бы то ни стало, были принуждены к сдаче неповиновением гарнизона. Плюс к тому продолжал вести себя пассивно и сам Иван Грозный. Но некоторые воеводы действовали на свой страх и риск и давали врагу отпор, например, Иван Бутурлин отбил поляков от Смоленска.

Отметим, что Н. М. Карамзин подчеркивает, что «никогда еще война не велась с большей умеренностью и гуманностью по отношению к… мирным гражданам 7 мая 1580 г. Стефаном Баторием был издан циркуляр, запрещавший насиловать женщин, убивать детей, стариков и духовных лиц, портить посевы и т. д., а также обещавший суровые репрессии мародерам. Однако это все – теоретически, на практике далеко не всегда бывало так благостно. Например, в Великих Луках победители перебили даже монахов, и Я. Замойский напрасно старался этому помешать^[822]. Дм. Володихин живописует (возможно, преувеличивая) зверства поляков и шведов в Нарве, где произошел «погром хуже татарского», в Соколе, взятом поляками через несколько дней после Полоцка, где не только пленных не брали (русских, моливших о пощаде, кололи и били), но «рубили мечами даже трупы», в Великих Луках («погром, достойный опричного»)^[823]. А. Тюрин говорит, что и раньше, под Вейденом, поляки пленных не брали, а русских пушкарей повесили прямо на пушках (общепринятое мнение состоит в том, что пушкари повесились сами, не желая ни бросать пушки, ни сдаваться врагу вместе с ними)^[824].

Конечно, в те времена зверство на войне было нормой, и от самых гуманных приказов до их выполнения была дистанция огромного размера, однако, как представляется, в данном случае неверно объяснять все только этим. Вспомним описанные нами «ордынские» зверства в Польше, Ливонии, Финляндии, вспомним и то, что делались они от имени России. Как напишет 370 лет спустя И. А. Ильин, большевики присвоили себе имя России, поэтому все, что они делают, еще аукнется нашей стране. Но ведь и здесь «большевик № 1» Иван Грозный присвоил своей новой Орде имя России, и теперь злодеяния в этих странах выходили боком именно русским! С тех пор и чуть не до наших дней отождествляли Россию на Западе с Золотой Ордой – до этого такого не было, несмотря на многовековой русско-степной евразийский симбиоз.

Тем временем шведы 5 ноября 1580 г. взяли Корелу, поляки зимой разорили и сожгли Холм и Старую Руссу, одновременно поляки вместе со шведами отбирали назад и Ливонию, и в это же время с юга напала 25-тысячная Ногайская Орда, которую поддержало и Крымское ханство. Весной 1581 г. шведы взяли Падис и Везенберг (ныне Раквере в Эстонии)^[825], тогда же крымский хан уведомил шведского короля о захвате 40 тыс. русских пленных (возможно, это преувеличение). И в это же время произошло нечто неслыханное: ногайский князь Урус продал русского посла (!) Девочкина в рабство в Бухару!^[826] (Бухарские правители как Шейбаниды, как мы уже знаем, поддерживали Кучума).

Это – тоже о «татаро-монгольском уважении к послам», кстати. Но царь и пожаловаться не мог: вспомним, как он сам обращался с послами еще десять лет назад, когда была или казалась его сила. Теперь пришел его черед терпеть унижения. Что посеешь, то и пожнешь… Как бы то ни было, царь и это проглотил еще и по причине проблем с поляками. Снова были отправлены послы к Баторию, причем на сей раз им было приказано терпеливо сносить любую брань, бесчестье и даже побои^[827]. И в самом деле, с этими послами обращались дурно, лишали пищи и т. д.^[828]

И вот уже Баторий видел отторгнутыми от России и Псков, и Новгород, и требовал также 400 000 венгерских золотых контрибуции – и имел все основания для таких надежд: русские бежали, сдавались, а часто и переходили на сторону врага – в первый раз в русской истории и до 1918 г. в последний. В январе 1581 г. «вся земля» умоляла царя о мире^[829]. И действительно, разорение дворян, упадок духа, невозможность служить при запустении поместий порождали такие настроения. Можно вспомнить слова И. Висковатого десятилетней давности: если, мол, не прекратить репрессии, то и воевать некому будет. Росло и число «нетчиков», их жестоко наказывали, например, били кнутом, но ничего не помогало. В 1581 г. 52,5 тыс. войск союзников (из них 10,7 тыс. шведов) Московия могла противопоставить только 23,6 тыс. чел., не считая 10–20 тыс. боевых холопов.

В итоге в декабре 1580 и весной 1581 гг. царь предлагал уступить всю Ливонию, кроме Нарвы (последнюю как порт на Балтике он еще надеялся сохранить…), что было значительной уступкой по сравнению с прошлым годом, когда он соглашался уступить только часть Ливонии.

Впрочем, вскоре надежда на успех миссии Поссевино (о ней ниже) придала царю храбрости. В мае 1581 г. царь писал Баторию, что он, в отличие от него, выборного короля, он – царь «не по мимолетному человеческому хотению», но «по Божьему соизволению», и попрекал за оказанную турками при избрании поддержку. Бранил он польского короля и как «варвара», склонного к кровопролитию (чья бы корова мычала!). Впрочем, возможно, этот приступ «мании величия» был вызван тем, что вернувшиеся из Польши послы уверяли царя в том, что у Батория мало сил, шляхта будто бы отказалась участвовать в походе, а идут «немногие охочие люди» (что, впрочем, было не очень далеко от истины)^[830]. Возможно, царь возлагал надежду и на миссию иезуита Антонио Поссевино (о ней ниже).

Войско Батория сумел остановить только Псков – бывшая купеческая республика, десятью годами ранее по счастливому стечению обстоятельств избежавшая резни, аналогичной новгородской: об этом выше уже говорилось. К. Валишевский спрашивает, была бы героическая оборона Пскова без этого урока верности?^[831] Однако непонятно тогда, почему же куда более жестокие «уроки верности» в других городах привели к прямо противоположным результатам. И вот теперь Псков, сохранивший боевой дух, остановил войско Батория под руководством очередного «недорезанного» боярина князя И. П. Шуйского. Это было второе, после битвы на Молодях, спасение Отечества «вопреки Опричнине», теми, кого «недорезали». Некоторые перипетии героической обороны Пскова заслуживают, как представляется, подробного рассмотрения в этой книге.

Отметим, что царь сумел дезинформировать Батория, отправив к нему в мае 1581 г. (под видом перебежчика) стольника Д. Бельского, племянника Малюты Скуратова: тот сообщил польскому королю, что людей во Пскове нет и пушки из города вывезены. Впрочем, не все историки считают Бельского «засланным агентом», некоторые полагают, что он и в самом деле изменил.

Между тем в городе имелся гарнизон из 7000 детей боярских, стрельцов и казаков и «нескольких тысяч» татар (вот опять появилось татарское войско. – Д. В.), а кроме того, за оружие взялась значительная часть 20-тысячного населения города. Город был окружен 9-километровой крепостной стеной высотой 8–9 и толщиной 5 метров. Запасы всего необходимого были велики^[832]. У Батория было, по разным данным, от 21,1 до 29 тыс. (в том числе 10 тыс. литовцев)^[833]. Но это – по К. Валишевскому; И. де Мадариага говорит о девятитысячном псковском гарнизоне и 47-тысячной армии Батория^[834]. Впрочем, подругой версии, Баторий, напротив, выбрал Псков именно как самый укрепленный из русских городов – мол, если взять его, то другие, напуганные участью столь мощной крепости, станут сдаваться без боя^[835].

8 сентября поляки сделали пролом в городской стене, но русские отбили их и подняли на воздух Свиную башню, занятую поляками. Те разом потеряли 5000 человек. С трудом поддерживали после этого Баторий и канцлер Замойский (также спонсировавший эту войну – как уже говорилось, сейм денег на войну не давал, и королю и канцлеру приходилось занимать деньги у немецких князей и давать свои) дисциплину в войске. И «псковское сидение», как называли оборону города русские, спасло страну от полного разгрома в Ливонской войне.

Отметим, что, помимо бесспорного героизма защитников Пскова, успеху способствовало и то, что Баторий пропустил самое удобное время для похода, так как всю весну и лето 1581 г. потратил на сборы, а точнее, на собирание денег на войну. Пока «скребли по сусекам», лучшее время было упущено. Впрочем, тут сыграла свою роль и диверсия со стороны русских: летом 1581 г. войско под командованием все того же Дмитрия Хворостинина разорило окрестности Орши, Шкпова и Могилева, что и задержало польское наступление. В итоге теперь осада Пскова началась только 26 августа, вскоре наступила зима, а с ней пришли и все зимние проблемы – нехватка продовольствия и фуража, падеж коней и т. д. Штурм 2 ноября тоже был отбит, а подкоп под город защитники взорвали контрподкопом. Впрочем, попытка защитников города вырваться из крепости тоже была неудачной; псковичи тоже голодали^[836].

Героическая оборона Пскова продемонстрировала, скажем так, не самые высокие военные возможности Речи Посполитой, не сумевшей ничего сделать с отдельным русским городом, взявшимся за оружие по-настоящему, но вместе с тем она показала и несостоятельность созданного Иваном Грозным «опричноордынского» государства, неспособного дать отпор даже такому слабому врагу. Интересны царские приказы воеводам типа: «А буде пойдут против вас литовские люди… и вы б от них отходили, а на прямое дело… не ставилися»^[837]. Бессилие отразить нашествие польской армии проявилось хотя бы в том, что в феврале 1581 г. Иван Грозный писал папе римскому (через посланного к нему Истому Шевригина), чтобы тот повелел Баторию остановить войну^[838]. Но о миссии Шевригина – в следующей главе.

Впрочем, по поводу того, так ли уж успешно защищался Псков, есть разные мнения. Так, тот же А. Поссевино (который, помимо всего прочего, выступал посредником в мирных переговорах между Московией и Речью Посполитой) из-под Пскова сообщал, что дела осажденных плохи, что Баторий делает большие приготовления, а весной его ничто не удержит. Да, к октябрю 1581 г. был уничтожен полк кавалерии, а к 4 декабря пало 7000 лошадей, однако поляки не очень жаловали Поссевино именно за то, что он расслаблял их надеждой на перемирие, иначе участь Пскова была бы незавидной. Как бы то ни было, в войне, исход которой зависит от осады, переговоры под дулами пушек – это один из видов капитуляции. Особенно если речь идет о самой сильной крепости, после падения которой, как уже говорилось, станет окончательно ясно, что другим и подавно не устоять. Добавим еще, что и русские, и поляки обвиняли иезуита в том, что он помогает противной стороне^[839].

Впрочем, это все – точка зрения поляка… Однако бесспорно другое. Пока Баторий осаждал Псков, Иван стоял с войском в Старице и не решался на какие-либо решительные действия, поскольку боялся, что его самого схватят и выдадут полякам (с учетом всего, что мы видели, может быть, и не зря боялся. – Д. В.)^[840]. Еще в 1579 г. на предложение князя И. Ф. Мстиславского попытаться вернуть Полоцк, отправив в действующую армию царских сыновей для поднятия духа, Грозный дарил князя посохом и обозвал «старым псом», который-де проникнут «литовским духом» и осмеливается подвергать царских сыновей опасности^[841]. Дальше мы увидим, что подобный ответ вполне мог быть продиктован отнюдь не страхом царя за сыновей.

Между тем есть мнение, что если бы он действовал активно, то войско Батория было бы разбито. Поляки почти доходили до Старицы; Р. Г. Скрынников, правда, уверяет, что в ставке с царем находилось не более 700 дворян и стрельцов, но в это плохо верится^[842]. Однако если и так, то бездействовали и многие другие русские армии: например, в начале 1582 г. – Голицына в Новгороде и Мстиславского в Волоке Ламском. Впрочем, возможно, царские приказы воеводам бездействовать были продиктованы страхом перед изменой при контакте с врагом. И действительно, в это время часть полоцкого гарнизона тоже перешла к польскому королю^[843]. Об Озерище, где гарнизон принудил воевод к сдаче, уже говорилось. И что это – деморализация страны и армии Опричниной? А может быть, сработал принцип «лучше ляхи, чем Орда»?

Между тем наступали и шведы (Р. Г. Скрынников считает, что одной из причин отказа от активных действий против поляков было шведское наступление). 9 сентября 1581 г. шведский генерал Делагарди занял Нарву, а потом Ивангород, Ям и Копорье (последнее – 14 октября). Успехам противников России, правда, мешали противоречия между ними: так, Баторий требовал от шведов Нарву. Иван Грозный согласился на перемирие с Польшей, чтобы вернуть у шведов Нарву. Более того, в феврале 1582 г., после перемирия с Баторием, ему удалось одержать победу над шведами при Лямице (на пути к Яму)^[844]. Как уже говорилось, в этой битве снова отличился Дм. Хворостинин. Но польскими и шведскими проблемами дело отнюдь не ограничивалось. И ногайским нашествием, о котором уже говорилось, тоже…

Так, черемисы, по Н. И. Костомарову, от покорения Казани беспрестанно восставали, а «в последнее время (очевидно, в эти последние годы правления Грозного. – Д. В.) горячо и единодушно поднялись за свою свободу и вели войну с упорством. Воеводы с ратьми посылались один за другим и долго не могли укротить черемисов, которые защищались от их покушений в своих дремучих лесах… а при случае делали набеги и разорения»^[845]. Фраза «от покорения Казани» вызывает как минимум сомнения: известно, что в 1552 г. именно черемисы (до того добровольно подчинившиеся России) отбили вылазку казанского войска и даже взяли в плен двух татарских князей^[846]. По другой версии, черемисы тогда потерпели от татар поражение, но так или иначе, они доказали свою преданность России^[847]. А вот «в последнее время» – зимой 1581–1582 гг. – они действительно восстали^[848]. Очевидно, теперь опричный террор настроил против России ее традиционных друзей не только на западе, но и на востоке.

Новое восстание в Поволжье было подавлено уже после смерти Грозного^[849]. По крайней мере, еще в апреле 1583 г. армия под командой князя Мстиславского была послана против татар Поволжья^[850]. Даже на востоке, на сибирской границе, страну преследовали неудачи. С 1573 г. сын Кучума Маметкул принудил к повиновению русских данников, остяков, угрожал городкам Строгановых, подбивал к бунту те же народы Поволжья. Царь в 1574 г. послал грамоту Строгановым с дозволением перейти Урал, строить крепости на Тоболе и населять их русскими людьми. Но грамота – не войско. Поняв, что от Москвы помощи ждать не приходится, Строгановы наняли казачий отряд Ермака, и тот осенью 1582 г. разбил Кучума и занял его столицу Искер. Между прочим, Иван Грозный требовал от Строгановых вернуть Ермака из Сибири, поскольку не хотел воевать еще и с Сибирским ханством – как будто последнее уже не воевало с Россией с 1573 г.! Достаточно сказать, что 5 декабря 1582 г., через шесть недель после взятия Искера, Ермак разбил Маметкула, вернувшегося из набега на Чердынь. Кстати, отряд Ермака тоже перебросили с литовской границы – летом 1581 г. он находился под Смоленском. Его ближайший соратник по сибирскому походу Иван Кольцо тогда же действовал против ногаев^[851].

Так вот военное счастье стало изменять Ермаку примерно тогда же, когда царь послал ему на помощь воеводу Волховского с отрядом стрельцов (по некоторым сведениям, тот прибыл в Сибирь уже после смерти Грозного). Зимой дружина Ермака испытала голод, летом был перебит отряд Ивана Кольцо. Наконец в августе 1585 г. Кучум перебил отряд Ермака^[852].

Есть мнение, что «при хорошем руководстве» русские после мира со Стефаном Баторием одерживали бы над шведами победу за победой^[853]. Не исключено, что так оно и было бы, однако не забудем: помимо того, что от активных действий против Швеции царя отвлекали проблемы на востоке, и Польша требовала от Москвы не посылать войско против Нарвы, угрожая в противном случае снова войной. В итоге 8 сентября 1582 г. шведам удалось осадить Орешек, хотя после провала штурма 8 октября они вскоре сняли осаду^[854].

Большая рокировка Грозного царя, или Зачем Антонио Поссевино приезжал в Москву

Героическая оборона Пскова спасла страну от полного разгрома. По Ям-Запольскому перемирию 6 (16) января 1582 г. Россия отказывалась от Ливонии, но из довоенных своих владений потеряла только город Велиж (в Смоленской земле). Дерпт, таки незанятый Баторием в ходе войны, был передан Польше 24 февраля 1582 г.

Кто победил? Некоторые апологеты Грозного договариваются до того, что объявляют отражение осады Пскова… победой России в «Отечественной войне 1579–1582 гг.» (А. Бушков). Но даже если забыть о том, что, помимо Пскова, поляки захватили ряд других русских городов (не говоря уже о том, что Россия потеряла все, за что воевала предыдущие 20 лет), то вот данные об обмене пленными: Москва к 1586 г. освободила 900 пленных поляков, Польша же – 20 человек, за остальных же потребовала громадный выкуп.

Н. Пронина трактует такое поведение поляков как очень неблаговидное^[855], однако тут впору вспомнить известную готтентотскую пословицу («когда сосед крадет у меня – это плохо, когда я у соседа – это хорошо»): ведь мы уже видели нечто подобное со стороны России по отношению к Швеции четвертью века ранее, и тогда другой апологет Ивана Грозного трактовал это как свидетельство победы России в русско-шведской войне 1554–1557 гг. Очевидно, по тем временам такое было нормой: победитель получает своих пленных назад без выкупа, а побежденный вынужден раскошеливаться. Так кто победил?

Хуже окончилась для нашей страны через полтора года (в августе 1583 г.) война со Швецией – впервые в своей истории, со времен Рюриков, страна лишилась выхода к Балтийскому морю (кроме устья Невы). Но все же отметим, что без «Псковского сидения» результаты могли быть еще гораздо хуже…

Итак, второй раз страну спасали от полного поражения «недорезанные» — псковская торговая вольница (ничем не отличавшаяся от новгородской) под руководством родовитого боярина И. П. Шуйского. А вот созданная Иваном Грозным «опричная» (точнее, «опрично-ордынская») военная машина провалилась полностью. 18 марта 1584 г. разбитый, опозоренный, преждевременно состарившийся (от всевозможных излишеств и постоянного страха за свою жизнь) самодержец скончался.

Однако между перемирием с Польшей и смертью первого царя произошло еще одно интересное событие, начавшееся, впрочем, примерно годом ранее, в феврале 1581 г.: к императору Рудольфу был послан специальный порученец Истома Шевригин, который снова предлагал империи союз против турок и совместное давление на Стефана Батория. Возможно, хотя бы таким образом царь надеялся удержать часть Ливонии. Однако Габсбурги уже разочаровались в идее такого союза (возможно, под влиянием последних поражений Грозного), и миссия Шевригина понимания в Вене не встретила. Таким образом, Грозный проиграл и на этом направлении. И тогда Шевригин отправился в Рим, куда и прибыл 24 февраля 1581 г.^[856]

Папа римский соблазнился идеей послать своего «посла по особым поручениям», так что вскоре в столицу Московии приехал иезуит Антонио Поссевино, который затем, осенью и зимой 1581–1582 гг., выступал посредником на мирных переговорах между Иваном Грозным и Стефаном Баторием, а в феврале опять появился в Москве. Так вот: зачем он приезжал?

Официально – затем, чтобы способствовать соединению церквей, точнее, тому, чтобы Русская православная церковь официально признала верховенство папы римского, как за полтора века до того это сделала Византийская церковь. И действительно, Поссевино соблазнял Ивана Васильевича в том числе и такими перспективами: если, мол, царь и московский митрополит признают верховенство папы, то московский царь будет государем не только на отчине своих предков в Киеве, но и в царствующем граде Константина (т. е. в Константинополе-Стамбуле)^[857].

Интересно, что и Грозный менял свои взгляды на религиозные проблемы: если еще и в 1570 г., невзирая на всю дружбу с Габсбургами, царь говорил, что «яко латына прелесть, тако и вы (лютеране. – Д. В.) тьма, то в 1581 г. он писал Баторию о том, что «однако (одинаковая. – Д. В.) вера греческая и латынская»^[858].

Но когда имеешь дело с такой организацией, как орден иезуитов, то надо руководствоваться принципом разведчиков (а иезуиты и были разведкой Святого престола): не удовлетворяйтесь тем, что вам назойливо демонстрируют (т. е. в данном случае публичными переговорами царя с иезуитом), ищите то, что от вас прячут! Так вот, возникает вопрос: были ли разговоры с глазу на глаз? И если да, то ограничивалась ли миссия Поссевино официально признанным историками заданием? Все историки пишут о миссионерской миссии иезуита, но никто не задает вопрос: была ли она единственной? Более того, было ли это поручение главным?

Вспомним: как раз незадолго до того, в ноябре 1581 г., произошло знаменитое убийство Иваном Грозным своего сына Ивана. Причем поводом для убийства послужило то, что царь «прибил» супругу царевича, которая, по словам того же Поссевино, встретила вошедшего к ней свекра «слишком запросто одетой». Бедняжка была беременна и в ту же ночь выкинула. Ну а царевич заступился за супругу, за что и поплатился.

Есть, правда, и другие версии. Во-первых, известно, что трения между отцом и сыном имели место и раньше. Так, упомянутый Давид Бельский сообщал, что царь не любит сына и часто бьет палкой^[859]. Но в чем причины такого отношения? Объяснения давались и даются разные. Например, говорится о том, что царевич укорял отца за трусость перед врагами (и в самом деле, как раз в ноябре 1581 г. царь удрал из Старицы в Александрову Слободу, так как поляки подошли к царской ставке на расстояние 75 км)^[860], и рвался сам вести войска в бой против Стефана Батория и выручать Псков из осады^[861]. И ранее, в 1579 г., по некоторым данным, не князь Мстиславский, а сам Иван-царевич настаивал на том, чтобы возглавить антипольскую армию, и царь испугался роста популярности сына в случае победы над поляками^[862].

Однако похоже на то, что основания для разногласий имелись и гораздо раньше. Так, Р. Г. Скрынников считает сведения о том, что царевич Иван был такого же свирепого нрава, как отец, домыслами и упоминает, что никто не привел доказательств этого. И действительно, Дж. Горсей характеризует царевича как «мудрого, мягкого и достойного… любимого и оплакиваемого всеми»^[863]. А Скрынников также полагает, что это сын (тогда ему было 16 лет) уговорил отца не проводить в 1570 г. экзекуцию в Москве, аналогичную новгородской. По другой версии, впрочем, царь просто побоялся, поскольку в Москве стоял большой стрелецкий гарнизон (7500 воинов)^[864]. В общем же, какова бы ни была причина ссоры, результат налицо: царь остался не только без сына, но и без внука.

Впрочем, есть основания думать, что это убийство – не более чем красивая легенда. Хотя бы потому, что одряхлевший к тому времени царь (жить ему оставалось чуть больше двух лет) просто физически не мог нанести такой удар, который убил бы здорового молодого человека. Зато при современном исследовании в костях Ивана-царевича нашли ртуть в количестве, в 3,2 раза превышающем уровень, предельно допустимый для жизни.

Кто же его отравил? А. Курганов полагает, что это сделали второй сын царя Федор и его ближайшее окружение; читай: шурин Федора Борис Годунов, который, как известно, резко повысил свой статус только за год перед тем, осенью 1580 г., после того как Иван Васильевич женил Федора на его сестре Ирине. Более того, не исключено, что Годунов уже тогда подумывал о троне в случае бездетности Федора, хотя это и маловероятно: через год после свадьбы бесплодность Ирины была еще не столь очевидна. Однако неспособность Федора к управлению страной все осознавали уже тогда, так что о статусе фактического правителя мечтать уже было можно. Причем Годунов, по мнению Курганова, сумел направить гнев царя не только против царевича Ивана, но и против его беременной жены, так как если бы она родила хотя бы после смерти мужа, то все равно Федору царем, а Годунову правителем тогда не быть!^[865] Правда, непонятно, как эта точка зрения коррелирует с доводами того же автора о том, что Иван физически не мог убить сына таким ударом и отравил его Годунов…

Н. И. Костомаров, напротив, ссылаясь на «русское известие», говорит, что Годунов как раз заступился за царевича, за что Иван Грозный и отколотил его царским жезлом^[866]. Р. Г. Скрынников считает это заступничество легендой («скорее всего»), однако и в смерти царевича Годунова не обвиняет^[867].

Еще одним заинтересованным в смерти Ивана-царевича лицом был Симеон Бекбулатович. Хотя бы потому, что тот рвался сам воевать с Баторием, а Симеон был главным воеводой действовавшего против последнего войска. Ведь если бы под руководством Ивана-царевича русские отбили поляков (а вполне может статься, что отбили бы, если бы главная армия предпринимала активные действия – об этом речь уже шла), то может быть он стал бы знаменем борьбы против нового ордынского ига, намного более популярным, чем отец, который это иго и учредил? А между тем совсем не исключено, что «зиц-царь» в 1574–1576 гг. и сам мечтал о троне – уже о настоящем, а не подставном. По крайней мере, в 1598 г., после смерти Федора, как мы увидим, он предпримет попытку составить конкуренцию Годунову.

Вспомним и то, что одно время царь хотел лишить сына права на трон и передать его Магнусу, о чем он в присутствии датского посла и говорил: я, мол, так прижму и искореню моих подданных, что попру их ногами»^[868], хотя скорее всего он хотел просто запугать сына, а не лишать его права на трон всерьез. Однако к 1581 г. Магнус уже изменил России и ни отравить царевича, ни занять его место после его смерти не мог при всем желании. Так что у датского принца, как говорят юристы, в этом вопросе почти стопроцентное алиби.

Как бы то ни было, после гибели Ивана встал вопрос о наследнике. Вернее, ближайший наследник был очевиден – Федор. А после него? Что супруга Федора

Ирина Годунова бездетна, уже тогда были некоторые основания подозревать. Кроме того, мы вполне можем думать, что царь догадался, кто «извел» Ивана, и потребовал от сына развестись с бесплодной Ириной (впрочем, по мнению того же А. Курганова, предлог был в значительной мере надуманный, так как Федор и Ирина были женаты только четыре года, а сам Иван Грозный появился на свет через пять лет после брака своих родителей). Тот же Поссевино указывает, что Грозный царь демонстративно отстранил Бориса Годунова от власти, и среди 12 ближайших советников царя, встречавших папского посла, шурина наследника престола не было^[869].

Короче говоря, в завещании Ивана Грозного было указано, что на время царствования Федора правителем государства вместо Годунова назначается австрийский эрцгерцог Эрнест (тот самый, которому восемьюдесятью годами ранее Грозный хотел отдать польскую половину Речи Посполитой); он получил в удел Тверь, Вологду и Углич, и он же должен был стать после Федора царем, если бы у того так и не появилось наследника. Завещание было уничтожено Борисом Годуновым^[870].

В пользу того, что такое завещание и в самом деле было, говорят некоторые факты, например, такой: во время серьезной болезни Федора, в 1585 г., Годунов отправил доверенных лиц в Вену, чтобы прозондировать почву насчет брака между своей сестрой Ириной и Эрнестом в случае смерти царя – с тем чтобы Годунов сумел остаться правителем^[871]. Ну или как минимум остаться в фаворе при дворе нового царя, если бы тот решил перебраться из Вены в Москву (о перспективах такого переезда чуть ниже). С учетом того, что Ирина была бездетна (на пятом году брака кое-какие выводы делать было уже можно), в случае ее «австрийского брака» Годунов смог бы, скорее всего, стать царем и после смерти Эрнеста.

Добавлю еще, что, не будь завещание Ивана Грозного уничтожено, побыть царем Эрнест все равно не успел бы, так как он умер раньше последнего царя-Рюриковича, в 1595 г., в должности наместника Испании в Нидерландах, каковую занимал с 1592 г. Если только… Если только Иван Грозный не хотел посадить эрцгерцога на русский трон сразу после своей смерти, минуя Федора.

Отнюдь не исключено, что Поссевино склонял его к чему-то подобному. Во всяком случае, известно, что он распространял сведения об «умственном ничтожестве Федора, граничащем с идиотизмом», что при всей неспособности Федора к правлению выглядит все же явным преувеличением, зато вполне вписывается в общую линию поведения папского посла: склонить царя передать престол эрцгерцогу. В пользу того, что Иван Грозный именно так и решил, говорят некоторые факты, приводимые Р. Г. Скрынниковым.

Так, этот автор цитирует Дж. Горсея: мол, после смерти Грозного был созван «парламент (Земский собор. – Д. В.) из митрополитов,, высших духовных лиц и всего дворянского сословия без разбора» якобы только для утверждения времени коронации Федора^[872]. Однако для таких рутинных вопросов земские соборы не созывались! Речь о соборе могла идти, только если возникала неясность с престолонаследием. А это могло иметь место только в том случае, если царь завещал трон кому-то, кроме сына. Впрочем, неясно, шла ли речь именно об эрцгерцоге Эрнесте или, например, о том же Симеоне Бекбулатовиче. Но с учетом всего сказанного – скорее первое.

А. Курганов вслед за Н. И. Костомаровым тоже считает, что тайну завещания Грозного выдал Годунову дьяк Андрей Щелкалов, хотя это плохо соотносится с его же утверждением, что Щелкалов придерживался прогабсбургской ориентации и, в частности, с предположением, что именно он был инициатором разрыва Ивана Грозного с королевой Елизаветой в 1570 г., а в 1583 г. сорвал «английский брак» царя (о нем чуть ниже, пока же отметим, что на самом деле брак сорвался по инициативе английской стороны).

Кстати, вот тут – с учетом всего, что нам уже известно о «Новой Орде» вообще и о возможной роли «ордынского фактора» в разрыве с Англией, и вообще в перемене внешнеполитической ориентации России – возникает еще один вопрос: а Щелкалов – кто? Уж не потомок ли Щелкана Дюденевича, убитого в Твери в 1327 г. за злоупотребления при сборе дани?

При этом сам А. Курганов высказывает мнение, что ориентация на Габсбургов была выгодна России, поскольку путем союза с ними можно было сдерживать как Польшу, так и Турцию^[873]. Впрочем, пока Польшей правил ставленник Турции Стефан Баторий, это, может быть, и было правильно. Вот только кто создал еще в 1550-х гг., когда у царя был шанс, победив Крым, стать Великим Князем Литовским, такое положение, что теперь с Польшей и Литвой приходилось воевать? И если уж так выгоден союз с Габсбургами, кто довел до того, что к началу 1580-х гг. Россия в глазах «цесаря» потеряла ценность как союзник, и в итоге венская часть миссии Истомы Шевригина потерпела провал?

А теперь вернемся к вопросу об отравлении как Ивана Грозного, так и Ивана-царевича. Так вот, известный советский антрополог М. М. Герасимов обнаружил в костях Грозного большое количество ртути, которую, вероятно, добавляли в целебные мази, использовавшиеся царем для лечения, например, суставов. Л. Е. Морозова винит в отравлении Ивана Васильевича его последнюю жену Марию Нагую, мать царевича Дмитрия, поскольку Грозный, как известно, собирался жениться на английской принцессе Мэри Гастингс, племяннице королевы Елизаветы, а Марию Нагую постричь в монастырь. В то же время Морозова отрицает причастность к отравлению Грозного царя Бориса Годунова, поскольку-де ему как шурину наследника престола и так должна была достаться реальная власть^[874].

Однако если принять во внимание, что Годунов после гибели царевича Ивана, как мы видели, вышел из царского фавора, а особенно если действительно имелось завещание Ивана IV насчет эрцгерцога Эрнеста, то необходимо признать, что у Годунова было, по крайней мере, не меньше причин, чем у Марии Нагой, желать смерти самодержцу, особенно если учесть, что брак царя с английской принцессой так и не состоялся – англичанка, прослышав о тиранстве царя, отказала московским сватам под надуманным предлогом – царю ответили, что девица, на которой хочет жениться Иван, «больна и притом не хочет переменять веры»: условием брака был переход в православие не только самой принцессы, но и всех представителей английской знати («бояр и боярынь»), которые приехали бы с нею в Россию^[875].

Но по поводу «английского брака», вернее, его неудачи есть и другие соображения: а может быть, предложение Ивана Грозного отвергла сама Елизавета, испугавшись варианта «Филиппа и Марии»? Напомню, что Елизавета была бездетна, Мэри Гастингс вполне могла стать ее наследницей (или, по крайней мере, на это могли рассчитывать в Москве), и тогда… Стал же в 1553 г. Филипп II Испанский королем Англии, женившись на Марии Кровавой! А если Грозный ранее действительно делал предложение самой Елизавете, то у нее тем более были основания опасаться…

Так или иначе, прием русского посла Писемского (приехавшего с брачным предложением) в Лондоне откладывался все дальше, поскольку англичане знали о поражениях царя в Ливонской войне, да и поляки в Лондоне тоже со, своей стороны, переговоры вели. Наконец Англия потребовала за царский брак ни много ни мало… монополии на внешнюю торговлю России

(Н. И. Костомаров пишет: «исключительной и беспошлинной торговли для англичан»), и только тут Писемский наконец сообразил, что над ним смеются^[876].

Впрочем, и царь, со своей стороны, выдвигал явно неприемлемые требования – например, чтобы королева помогла ему снова завоевать Ливонию. Ну, или по крайней мере помогла заключить «настоящий» (т. е. с отдачей Ливонии и Полоцка) мир со Стефаном Баторием^[877], что по сути означало то же самое, ибо как можно было заключить такой мир, не взяв реванш за поражение в предыдущей войне? Других забот у Англии, над которой уже висела угроза нашествия «Непобедимой Армады», по мнению царя, не было. А может быть, в сознании Грозного сработал «прогабсбургский» фактор: пусть Англия, помогая России, истощит свои силы, авось «другу Филиппу» (лишением которого английского престола Иван Васильевич, напомним, попрекал Елизавету и всех «людей английской земли» еще в 1570 г.) легче будет после того ее завоевать!

Короче говоря, обе стороны выдвигали требовали невозможного, после чего неудивительно, что брак расстроился. Причем, если со стороны России требования были инспирированы Щелкаловым, то получается, что английский брак царя сорвал таки он!

С учетом всего этого вернемся к завещанию Ивана Грозного и спросим: не эта ли идея – посадить на русский престол Габсбурга – была подкинута самодержцу Антонио Поссевино? Ну, может, при поддержке Щелкалова… И папский посол довольно откровенно объясняет, зачем: «ибо через нее (Россию. – Д. В.) открывается путь в Азию быстрее, чем через какую-либо другую страну мира»^[878].

Странно все это читать. На тот момент Габсбурги – владыки мира и владыки морей. Испанский флот контролирует все судоходство в Атлантике, а только что (в 1580 г.) испанцами оккупирована и Португалия, которая господствует в Индийском океане и на Дальнем Востоке. Нидерланды и Англия только начинают оспаривать у габсбургской сверхдержавы морское владычество.

А может быть, иезуиты уж осознают: владеть морями Габсбургам осталось недолго? И соответственно хотят заменить морские пути в Азию – сухопутными, через Россию? И, соединив сверхдержаву Габсбургов с Московской Ордой, превратить ее из империи хотя бы частично морской – в евразийскую континентальную?

И надежды на такой поворот дела у них были! Иван Васильевич явно не собирался оставлять свою «идею фикс» – соединить евразийского монстра, сверхдержаву Чингисидов (ну, поначалу хоть Золотую Орду как часть ее) с европейским монстром – сверхдержавой Габсбургов. Если уж не выгорело сделать это под своей властью, так хоть под властью «римских цесарей». Не стоит забывать: именно Габсбургский дом Иван Грозный почитал больше других, особенно к концу своего правления, когда «римские цесари» стали им считаться чуть ли не единственными правителями в Европе, с кем он говорил как с равными.

Такая вот рокировочка, понимаешь! И если сына Ивана таки убил сам царь, то не для того ли он это сделал, чтобы освободить место для такой вот комбинации. А Поссевино, который в первый раз побывал в Москве еще в августе 1581 г., вполне мог помочь спровоцировать решающую ссору. А может, и не провоцировал, а царь сам к этому пришел, послушав иезуита. Так сказать, пожертвовал родной кровью и вообще династией ради идеи… Я ничего не утверждаю, и вообще вопросов по-прежнему больше, чем ответов. Но чем больше анализируешь имеющиеся факты, тем более жуткие мысли лезут в голову.

Здесь надо сделать отступление и сказать об отношениях царя с другими монархами. Собственно, отчасти мы эти отношения уже видели и понимаем, откуда такое высокомерие могло возникнуть: потомку Арфаксада, фараонов и римских императоров какие-то короли, и не только выборные, конечно, не ровня. Еще в 1560 г., в самом начале «самодержавной революции», когда надо было удержать Швецию от войны против России в Ливонии, тем не менее царь заносчиво отказался именовать шведского короля «братом»: «Нам цесарь римский брат и иные великие государи, а тебе тем братом называться невозможно, потому что Свейская земля тех государств честью ниже»^[879].

При этом, обратим внимание, «иные великие государи» персонально не названы; а в 1570-х гг. число монархов, достойных с точки зрения московского самодержца именоваться его «братьями», сокращается до двух – «цесаря» и турецкого султана^[880]. Оно и понятно: раз «Москва – Третий Рим», то с римскими цесарями и дружбу-«братство» надо водить, а отсюда один шаг до завещания в пользу Габсбурга: если своя династия пресечется, то кого же еще и на престол приглашать, как не «цесареву» родню? Не родственников же турецкого султана! В общем, похоже, что инсинуации Поссевино (если это завещание в пользу Эрнеста – действительно его работа) упали на подготовленную почву!

Но если все это так, то царевича Ивана вполне могли отравить и иезуиты — именно с целью протолкнуть на царский трон Габсбурга. Если так, то понятно и обвинение (например, большим поклонником Грозного художником Ильей Глазуновым) Поссевино в том, что он выдумал версию об убийстве царем сына. Добавим только, что, убивал царь сына или нет, его эта история в любом случае не красит!

Отметим еще одну интересную деталь: Жак Маржерет, говоря о русских до Смутного времени, отмечает, что «крещеными они не признают никого, кто не был бы крещен по греческой вере, но освобождают католиков от необходимости перекрещиваться» (комментатор сочинений Маржерета добавляет, что после Смуты перекрещивание католиков стало обязательным)^[881]. Это несколько не вяжется с тем, что некоторое время спустя Борис Годунов разрешил построить в Москве протестантский храм, но не разрешал строить католические «из-за враждебности духовенства»^[882], однако это было уже при Годунове, который несколько изменил внешнеполитическую ориентацию страны в пользу протестантских стран. А Романовы после Смуты – тем более. Помимо отказа от глобальных претензий Грозного, у такой перемены есть еще одно объяснение: после смерти Стефана Батория и воцарения Сигизмунда III (1586–1587) Речь Посполитая постепенно перешла в габсбургский лагерь, оставаясь при этом враждебной России.

Впрочем, помимо «третьеримского синдрома», для дружбы с Габсбургами у Ивана Грозного были соображения и более прагматичные, о которых я уже писал: московского тирана восхищало то, как лихо Габсбурги (правда, испанские, а не австрийские) расправлялись с «ересью» и «заразой свободы» в своих владениях!.. Как раз в это время (конец 1570-х и почти все 1580-е гг.) в войне с восставшими Нидерландами наметился временный перелом в пользу Испании. Гибель Непобедимой армады у берегов Англии и последовавшие за ней новые поражения от англичан и голландцев были еще впереди.

Впрочем, первые признаки истощения главного источника «пушечного мяса» для Габсбургов – Испании – уже намечались. А тут замаячила на горизонте перспектива получить новый источник – «очингисханенную» опричниками Россию, способную выставить огромные по европейским меркам того времени армии (как уже говорилось, по некоторым сведениям, хотя, скорее всего, преувеличенным, до 300 тыс.)!

Тем более что сам царь был явно не против. Позднее, в годы Смуты, имеются намеки о планах «переноса императорского титула из Германии в Россию»^[883]. Эта идея не так фантастична, как может показаться на первый взгляд. Начнем с того, что с точки зрения католика, «грех» православных меньше «греха» протестантов: православные – «всего лишь» «схизматики», тогда как протестанты – «еретики». Напомним, что и Грозный, судя по всему, думал примерно так же. И о завоевании всей Германии как основы «Нового Рима» мечтал. И почему бы в таком случае и в самом деле не перенести центр империи из Германии (половина которой впала в «лютерову ересь») в Россию – Третий Рим?

Попробуем, как говорится, включить воображение. Русским царем становится Габсбург. Россия превращается в центр «Римской империи». Составляется «Имперский статут» по принципу «чья страна, того и вера» (в смысле – католическая или православная, но не протестантская), «а на басурманов быти заодин, и на еретиков також быти заодин, а которые римской или греческой веры государи с басурманами и еретиками стакнутся (например, французский король…), и на тех быти заодин же». Ну, и пошли бы русские солдаты (и ордынская конница) против «еретиков» по всей Европе…

Призрак «Третьеримской Орды» навис над Европой. Фактически возродилась бы держава Аттилы от Рейна и до Сибири (плюс Испания). Самое главное: чем бы все это кончилось для нашей страны – с учетом судьбы той же Испании, которая после своих аналогичных «подвигов» в XVI – первой половине XVII в. была обречена на деградацию до самых Наполеоновских войн? В России-то возрождение произошло худо-бедно на два века раньше – после Смуты, но это с учетом того, что все эти «замечательные» римские планы не реализовались. А если бы реализовались?

И еще один вопрос: если самого Ивана Грозного тем или иным образом «извели» (о повышенном содержании яда в его костях уже говорилось, и некоторые историки разделяют версию об отравлении, а точка зрения И. де Мадариага о том, что «едва ли Грозного убили, так как сакрализация самодержавия уже достигла определенного предела»^[884], серьезной критики не выдерживает – и в странах с не такими традициями «сакрализации власти» конкретных ее носителей убивали!), то кто это сделал? С учетом всего, что нам известно, скорее всего – Борис Годунов. И он же уничтожил завещание в пользу Габсбурга. И как бы к нему самому ни относиться, это было благо для страны.

Итоги

На пепелище…

Однако в ближайшей перспективе Россия даже при всем желании ее правителей источником «пушечного мяса» для Габсбургов стать не могла, и по причинам вполне понятным.

Итак, 18 марта1584 г. Иван Грозный умер. Р. Г. Скрынников говорит об опасности бунта в Москве сразу после смерти царя, а возможно, еще и при жизни^[885]. И в самом деле, битый тиран явно уже не внушал такого страха, как прежде. Н. И. Костомаров говорит, что царь боялся народного восстания еще в 1579 г., почему и не стал тогда наказывать виновных (или тех, кого он считал виновными) в поражении под Полоцком^[886]. Но самое интересное – не угроза народного восстания как таковая, а его мотивы.

Кричал народ двадцать лет назад, в 1564 г.: «Укажи нам, Государь, изменников, мы сами их истребим!» или нет, теперь, весной 1584 г., настроения были совсем иными. Теперь люди кричали: «Выдайте нам Богдана Бельского! Он хочет извести все боярские роды!» То есть теперь, резюмирует Б. Н. Флоря, племянник Малюты Скуратова ассоциировался в глазах народа с ужасами Опричнины, а бояре – хоть с какой-то стабильностью^[887]. Собственно, если бы не было всего остального, о чем говорилось в книге, то это одно говорит об отношении народа к Опричнине.

Как бы то ни было, наследство, оставленное первым самодержцем, было ужасным. Р. Г. Скрынников прямо говорит, что Грозный принял от «боярского» правительства цветущую страну (и мы убедились, что так оно и было. – Д. В.), а передал преемникам полностью разоренное государство^[888]. Помимо опричных грабежей, страну разоряли непосильные налоги. Достаточно сказать, что посошный (на одну «соху» – единицу земельного обложения) налог вырос: на мирные цели – с 2 руб. 16 коп. до 6 руб., а на военные – с З руб. 07 коп. до 38 руб. 45 коп. (!) в год^[889].

Про то, что в центральных уездах к концу правления Грозного пустовало по 85–90% дворов, мы уже говорили. Но можно остановиться на этом вопросе и подробнее: по свидетельству современников, заброшенные деревни тянулись на сотни верст. О падении производительности труда говорит хотя бы такой факт: если ранее единица тяглового обложения – «обжа» (то, что должно уплачивать какую-то фиксированную сумму в казну) – включала в себя 1–3 крестьянских двора, то теперь – 4–8 дворов и более. К 1584 г. не засевалось пять шестых пашенных земель, а в особенно пострадавшей Новгородской земле этот показатель доходил до двенадцати тринадцатых! Новгородские села, по словам того же Р. Г. Скрынникова, представляли собой «огромные кладбища, среди которых еще кое-где бродили живые люди»^[890].

Но и в других местах было немногим лучше. В Московском уезде, по данным писцовых книг, в годы с 1573 по 1578 пустовало по 93–96% земель, в Можайском – пустовало 86% деревень, в Переяславле-Залесском – 70%^[891].

Если брать масштабы репрессий, то Р. Г. Скрынников сам же подвергает сомнению скромные первоначальные сведения об их масштабах: так, он сообщает, что перечень казненных в синодиках был составлен не в хронологическом порядке событий, а задним числом, по разным источникам, и весьма неполный. Достаточно сказать, что из 3300 упомянутых в нем казненных 3200 значатся как репрессированные по делу Владимира Андреевича Старицкого (1567–1569)^[892].

Французский историк де Ту, вообще благосклонно относившийся к Ивану Грозному, тем не менее говорит (и сталинский историк Р. Ю. Виппер его цитирует): «Вся страна по Днепру до Чернигова и по Двине до Старицы, края Новгородский и Ладожский были совершенно разорены. Царь потерял более 300 тысяч человек, около 40 тысяч были уведены в плен. Эти потери обратили области Великих Лук, Заволочья, Новгорода и Пскова в пустыню…»^[893] А. Поссевино также указывает на «ровные поля и молодые леса, которые повсюду выросли» на месте, где раньше жили люди^[894].

Уже говорилось, что утверждение А. Янова о 800 тыс. русских, уведенных в плен крымчаками в результате набега 1571 г.^[895], отдает сильным преувеличением, но если и не 800, а 80, то все равно счет идет на многие тысячи и десятки, а иногда и сотни тысяч… Так, 80 тысяч жертв татарского набега 1571 г., по Н. И. Костомарову, вполне укладываются в 300 тысяч общих военных потерь по де Ту. Но это – только внешние потери. А сколько было внутренних – всех этих «Еремеек» и «Мелентеек», которых «лук пограбили опричники, скотину засекли, а сам с женой и детьми с голоду мертв (или «безвестно пропал»)…»? Бог весть?

Это все – деревня. Что касается города, то, например, население Москвы за 1520–1581 гг. сократилось более чем втрое – со 100 до 30 тыс.^[896]. В Новгородской земле население к 1580 г. уменьшилось на 7%, в самом Новгороде – на 20% (с учетом того, что нам уже известно, эти цифры отдают преуменьшением, если население Новгорода действительно насчитывало не 30, а 100 тыс. чел. – то сильным преувеличением; впрочем, Новгород хоть крымский хан не сжигал. – Д. В.)^[897]. Правда, К. Валишевский говорит, что и при боярском правлении (1538–1547) «города пустели, кто мог, спасался бегством»^[898], но в это плохо верится, с учетом того, что, как мы видели в начале книги, вплоть до последней трети XVI в. страна находилась на экономическом подъеме.

Углич, Дмитров и многие другие города стояли обугленные и пустые, в Можайске было 89% пустых дворов, в Коломне – 92%.^[899] В Устюжне-Железнопольской в 1567 г. 40 лавок принадлежало «лутчим» людям, 40 – «середним» и 44 – «молодшим» (очевидно, разделение имело место по степени состоятельности владельцев), в 1597 же году (т. е. через 13 лет после смерти Грозного, когда страна, как мы далее увидим, несколько оправилась после опричного погрома и стабилизировалась), «лутчих» торговцев в этом городе не оставалось вовсе, а «середних» было меньше десяти^[900].

Интересно свидетельство некоего аббата Пиотровского, участника польской осады Пскова (напомню – единственного города, не пострадавшего или почти не пострадавшего от Опричнины): «Большой город, напоминающий Париж»^[901]. Ну, Париж не Париж – население французской столицы уже тогда насчитывало 300 тыс. чел., но все же это свидетельство резко контрастирует со всеми без исключения свидетельствами, русскими и иностранными, о состоянии прочих «градов и весей» России последних лет правления Грозного. А. Поссевино тоже в беседе с Иваном Грозным называет Псков «лучшим из твоих городов»^[902].

Упадок наблюдался и в масштабах торговых оборотов. Так, воска раньше вывозилось 50 000 пудов (800 тонн) в год, в царствование Федора – 10 000, количество вывозимого сала упало со 100 000 пудов до 3000; «очень упала» (неясно, насколько) также торговля льном и пенькой. Только мехов после присоединения Сибири стали вывозить больше (англичанин Дж. Флетчер, посетивший Россию в 1588–1589 гг., говорит о вывозе на сумму 500 000 рублей)^[903]. В это время меха, похоже, стали играть для России такую же роль, как углеводороды для СССР и нынешней России где-то начиная с 1973 г.

В целом, по некоторым данным, население Центральной России за счет уничтоженных и бежавших (бежали, помимо Литвы, также на Волгу, на Дон, в Приуралье и т. д.) уменьшилось с 1550-х по 1580-е гг. на 25%^[904], как это произошло и при Петре I, только при Петре – за 35 с лишним лет, при Грозном же – за 20–25. Выше я уже говорил о Сталине как все же самом гуманном из трех «великих душегубов» нашей истории. И действительно, с 1917 по 1953 г., т. е. за период, примерно такой же, как самостоятельное правление Ивана Грозного и Петра I (1547–1584 и 1689–1725 гг. соответственно), население России, несмотря на многомиллионные репрессии, все же выросло примерно на 20% (со 160 млн до 190 с небольшим). В общем, похоже на то, что в процентах от количества подданных и пропорционально срокам террористического правления Иван Грозный тем или иным способом «извел» больше народу, чем Петр I, Ленин и Сталин, вместе взятые.

Разорение было таково, что, по свидетельству посетившего страну в 1588–1589 гг. англичанина Дж. Флетчера, «все должно было окончиться не иначе, как всеобщим восстанием». Ну, или гражданской войной, которая «должна успокоить чувство смертельной ненависти, так взволновавшее страну из-за порочной политики и тиранической практики Ивана Грозного»^[905]. Это «всеобщее восстание или гражданская война», вошедшее в историю как Смута, и разразилось 15 лет спустя…

Интересно, что королева Елизавета, дорожившая отношениями с Москвой (хотя бы потому, что правитель Годунов, уничтожив завещание Грозного, не превратил страну в вотчину ее врагов – Габсбургов…), запретила книгу Флетчера. Да-да, в те времена (и еще сто лет потом) и в свободной Англии была цензура. А в России книга Флетчера, кстати, еще и в царствование Николая I была запрещена, и за попытку ее издать инициировавшего это издание профессора лишили кафедры в университете (1845 г.)^[906].

В России прекратился процесс урбанизации, люди бежали из городов – и это притом что в деревне в 1581 г. был отменен крестьянский переход в Юрьев день, чем положено начало закрепощению крестьян. Правда, Р. Г. Скрынников указывает, что отмена Юрьева дня реально последовала лишь в 1590-х гг., в царствование Федора, однако ясно ведь, что одно дело – запретить переходы крестьян царским указом, а другое – реально обеспечить выполнение последнего. Сначала надо было переписать крестьян и закрепить их за владельцами; лишь в Новгородской земле это успели проделать еще при жизни Ивана Грозного, в 1582–1584 гг., что и понятно: в Новгородской земле после всех опричных погромов было меньше всего вотчинной и больше всего помещичьей земли, поэтому с нее и начали.

А завершено было закрепощение крестьян – да, к 1597 г.; при этом по грамотам времен Федора Иоанновича прикрепление крестьян к земле носило «временный» характер^[907]; но ведь и, скажем, советская система прописки более 40 лет (1932–1974) считалась «временной» и лишь потом стала постоянной. Начал же процесс закрепощения крестьян – Иван Грозный указом 1581 года!

При этом, как мы видели выше, и торговля сельскохозяйственной продукцией упала в разы, а то и на порядки; надо думать, в городских отраслях экономики (ремесло и первые зачатки промышленности), где, как уже говорилось, было резко ослаблено мелкотоварное производство, составлявшее основу тогдашней экономики, ситуация была еще хуже…

Но самая серьезная перемена произошла в политической системе страны. Теперь – и на долгие века – переплелись в России европейский монарший абсолютизм с азиатским деспотизмом.

Здесь необходима расшифровка этих понятий. Европейский абсолютизм представлял собой неограниченную политически власть монарха, однако при этом частная собственность оставалась неотчуждаемой, «в распоряжении своим имуществом подданные так же суверенны, как государи в распоряжении страной», поэтому, например, обложение налогами подданных без их согласия приравнивается к грабежу (Жан Боден).

Далее, в абсолютных монархиях имела место наследственная аристократия и другие привилегированные сословия, и даже самые абсолютные из абсолютных монархов эти привилегии нарушать не решались^[908]. И из аристократии постепенно вырастала демократия: борясь с абсолютизмом монархов, первая, сама того не желая, расчищала дорогу второй.

В деспотиях же восточного типа, как мы уже видели, ничего этого не было – ни аристократии, ни других привилегированных сословий, ни экономических ограничений власти (право подданных на собственность в условиях господства «власти-собственности» не соблюдалось), ни финансовых (для европейских стран характерно такое понятие, как «дефицит бюджета», в азиатских деспотиях никакого дефицита не бывает – просто потому, что восточное государство берет с подданных налогов не «сколько положено», а сколько ему, государству, надо».

Так вот, по мнению А. Л. Янова, российское царское самодержавие начиная с Ивана Грозного представляло собой нечто среднее между этими двумя понятиями, сближаясь то с европейским абсолютизмом (например, при Екатерине II), то с азиатским деспотизмом (первый раз – при самом Иване Грозном), но не становясь ни тем ни другим^[909].

При этом есть основания думать, что как раз то, что в России после Ивана Грозного возобладали такие тенденции, и могло соблазнить Габсбургов. Невзирая на внутренние трудности, будет такая страна драть с подданных «сколько надо» на нужные Габсбургам войны в Европе и Азии. Как там Джувейни характеризовал «очингисханенных» степняков: на войне нападают как дикие звери, а в мирное время подобны овцам, с которых можно стричь столько шерсти, сколько потребуется. А поскольку принципа «с кем поведешься, от того и наберешься» никто не отменял, то и империя Габсбургов могла многого «набраться» у «очингисханенной» Грозным Московии. А иначе быть не могло, так как речь шла не просто об унии, но об использовании русского (и ордынского) «пушечного мяса» на территории Западной Европы. Повторим еще раз: призрак новой «державы Аттилы от Рейна и до Сибири» (плюс Испания…) встал над Европой.

Вот только соотношение… Аттила претендовал в том числе и на владычество над самим Римом, он прямо писал римскому императору в 450 г., что считает себя его повелителем^[910]. Претензии Батыя – уже скромнее, он прошел с войском в 1241 г. только Восточную Европу от Польши до Балкан (примерно те же страны, которые в 1945–1989 гг. находились в сфере влияния СССР). Иван же Грозный проделал куда более быструю эволюцию от «Аттилы» до самого себя. В начале «опричного поворота» он, как мы помним, мечтал ни много ни мало о «Новом Риме» и о верховенстве над Европой, начать же предполагал с Германии. А вот уже в 1572 г. Он всего лишь хочет поделить с «римским цесарем» Польшу. Еще через два года он уже готов «в крайнем случае» видеть Эрнеста и королем Польским, и великим князем Литовским. Наконец еще без малого десять лет спустя он уже зовет Габсбурга на «ордынский» престол. Что же, времена, когда кочевники превосходили оседлых как воины, уходили в прошлое…

Амбициям это, впрочем, не мешает. К концу 1570-х гг. царь уже и римского «цесаря» братом не считает (хотя, возможно, тут сыграла свою роль неудача переговоров о союзе), так как тот – государь выборный и «на своем царстве урядник»^[911]. Мелких германских государей он вообще третирует как родных бояр – все рабы и рабы, никого, кроме рабов^[912]. И от шведского короля требует (еще с 1550-х гг.) вести переговоры не с ним, с царем, а с наместником Новгорода. Как Аттила… Тот при личной аудиенции заявил римским и византийским послам (в 448 г.), что «полководцы царя (византийского императора. —Д. В.) – его (Аттилы. – Д. В.) рабы, а его полководцы равны царствующим над римлянами»^[913]. Текст великоханского послания к римскому и византийскому императорам 450 г. в комментариях тоже не нуждается: «Аттила, мой и твой повелитель, приказывает тебе приготовить дворец к его прибытию»^[914].

Иван Грозный отказывался (до первых поражений 1579 г.) называть Стефана Батория «братом», сидя спрашивал польских послов о королевском здоровье, а также публично заявлял, что его бояре Трубецкой и Мстиславский – ровня польскому королю. Помимо всего прочего, обратим внимание, Иван Грозный снова пенял Баторию на то, что его подданные «верят в иконоборческие ереси люторские». Примерно в таком же духе, как мы помним, десятилетием-двумя ранее царь разговаривал и со шведским королем^[915]. А при первой встрече с Антонио Поссесвино царь принял иезуита в «тиаре намного роскошнее папской».

Такое поведение царя, впрочем, не помешало (после первых же серьезных неудач!) обращаться с униженными просьбами о мире к Стефану Баторию и безропотно выслушивать его письма. Вернее, чванство и унижение чередовались по мере того, чья брала. Так, в мае 1581 г., надеясь, как уже сказано, на миссию Поссевино, в ответ на требование Батория о контрибуции Грозный ответил, что требовать возмещения убытков – «басурманский обычай»^[916]; судя по ответу Батория, царь попрекнул его и вассальными отношениями с турецким султаном в качестве трансильванского князя.

Представляется интересным привести ответ Батория: «Как ты смел попрекать нас басурманством, ты, ты, который кровью своею породнился с басурманами, твои предки (а может, не только предки. – Д. В.), как конюхи, служили подножками царям татарским, когда те садились на коней, лизали кобылье молоко, капавшее на гривы татарских кляч! Ты себя выводишь не только от Пруса, брата Цезаря Августа, но еще производишь от племени греческого. Если ты действительно из греков, то разве от Тиэста, тирана, который кормил своего гостя телом его ребенка. Ты не одно какое-нибудь дитя, а народ целого города (да не одного. – Д. В.)… губил, разорял, уничтожал… Где брат твой Владимир? Где множество бояр и людей? Побил! Ты не государь своему народу, а палач; ты привык повелевать над подданными как над скотами, а не как над людьми! Самая величайшая мудрость: познать самого себя; и чтобы ты лучше узнал самого себя, посылаю тебе книги, которые во всем свете о тебе написаны; а если хочешь, еще других пришлю… Ты довольно почувствовал силу нашу, даст Бог, почувствуешь еще! Ты думаешь: везде так управляют, как в Москве? Каждый король христианский при помазании на царство должен присягать в том, что будет управлять не без разума, как ты. Правосудные и богобоязненные государи привыкли сноситься во всем со своими подданными и с их согласия ведут войны, заключают договоры, но ты этих вещей не понимаешь…» Далее следовало предложение во избежание пролития христианской крови сразиться на поединке, а завершалось это письмо так: «Курица защищает от орла и ястреба своих птенцов, а ты, орел двуглавый (ибо такова твоя печать), от нас прячешься!»^[917]

Но вернемся к государственной политике. Соотношение «Рима» и «Орды» с веками меняется, но принцип остается неизменным: Золотая Орда («Ордусь») и Рим (а при гипотетическом Габсбурге на русском троне – уже «Третья Римская Орда») против национальных государств Европы, В некоторых из которых уже начинала развиваться западная цивилизация в современном понимании. Но «Третья Римская Орда» направлена и против России-Евразии, против как традиционно славянской, так и традиционно степной ее части. Точнее, против строительства современного (по тем временам) европейского государства на основе как славянской, так и степной «старины». Никакого развития нового, свободного государственного устройства с опорой на традиционные евразийские «вечевую» и «степную» демократии – только империя и деспотизм!

Еще раз: Борис Годунов – далеко не подарок, конечно, но за одно то, что он уничтожил завещание помешанного на «третьеримском синдроме» тирана и помешал таким образом соединить Россию с империей Габсбургов, а кроме того, снова, как в «доопричные» времена, начал дружить с протестантскими странами, ему надо поставить памятник. И не только нам, россиянам, но и западноевропейцам…

Отметим, наконец, что и Симеона Бекбулатовича стали, как уже говорилось, спускать на тормозах после 1571 г. Однако при жизни Ивана Грозного этот «спуск» – скорее видимость, вспомним, что и в 1581 г. он – главный воевода армии, действовавшей (впрочем, скорее бездействовавшей, пока Псков вел неравную борьбу…) против Стефана Батория. Еще раз: не за то ли пострадал Иван-царевич, что сам, как уже говорилось, рвался в бой против Батория, что хотел вместо Симеона сам возглавить войско? ведь для этого надо было отобрать командование у Симеона Бекбулатовича! И снова: кто в таком случае его убил?

А главное – в том, что «спуск» Симеона при Грозном – не триумф исконного русско-евразийского начала над ордынским, а всего лишь триумф Мамаевичей над Тохтамышевичами… Настоящий «спуск» Симеона Бекбулатовича с вершин власти начинается, при Федоре Иоанновиче (читай – при Борисе Годунове). Оно и понятно: «опрично-ордынская» система проиграла Ливонскую войну, от полного разгрома страну дважды спасли те, кого опричники не добили, так что появилась возможность нанести удар по этому режиму политических банкротов, пока они не оправились от шока. Эта возможность и используется: стараниями Годунова (вероятно, не его одного, так как первые год-два после смерти Грозного царя он полновластным правителем еще не был) Симеона ссылают в его поместье, в село Кушалино, а князь И. Ф. Мстиславский попадает в опалу и постригается в монахи в том числе и потому, что приходился ему тестем.

Тем не менее и в 1598 г., после смерти бездетного Федора, по мнению А. Курганова, у Симеона были шансы на победу на выборах царя. Тогда Годунов уже после избрания царем (или до того? – непонятно) посылает сопернику в подарок бутыль отравленного испанского вина, выпив которого, тот слепнет^[918], что резко снижает его шансы в борьбе за трон. Но и после воцарения Бориса в 1598 г. в присяге на верность ему подданных, притом что Годунов вообще опасается соперников, именно Симеон выделен как особо нежелательный кандидат на трон, так что русских людей обязуют «не искать в цари Симеона Бекбулатовича или кого-либо другого»^[919]. О страхе Годунова перед успехом Симеона говорит, возможно, и то, что еще за три года до смерти Федора, в 1595 г., он тоже подумывал об убежище в Англии «в случае беды»^[920].

Отметим, что и преемники Годунова, при всей разнице между ними – и Лжедмитрий I, и Василий Шуйский – продолжали преследовать Симеона Бекбулатовича, пока наконец Василий Шуйский не «законопатил» его в Соловецкий монастырь, причем под жестким контролем – как выедет и как приедет, «чтобы нам о том ведомо было вскоре»^[921]. Только Минин и Пожарский разрешили ему в 1612 г. вернуться в Москву, где он в 1616 г. и умер. А мы спросим: если такие разные люди проявляют в каком-то вопросе единодушие, то, может быть, для этого есть основания? Может быть, дело в том, что «Чингисхана» на Московском царстве не хочет никто?

Короче говоря, повторю: Годунов был далеко не подарок, но минимум две хорошие вещи он сделал – уничтожил завещание Ивана Грозного о передаче престола эрцгерцогу Эрнесту Габсбургу, не дал состояться «Чингисхану Всея Руси» Саин-Булату-Симеону Бекбулатовичу. Кроме того, есть за ним и еще некоторые хорошие дела, об одном из которых теперь и представляется целесообразным поведать.

Как «отменили» «Ивана Грозного № 2»

Бориса Годунова довольно часто пытаются «отмазать» от убийства царевича Дмитрия. Вот, например, В. Д. Чарушников отрицает роль Годунова в убийстве Дмитрия, так как никто не ждал, что Федор останется бездетным, а кроме того, Федор не считал Дмитрия своим наследником как рожденного в шестом (на самом деле – в восьмом, если считать Марфу Собакину. – Д. В.) браке, незаконном с православной точки зрения: православие разрешает жениться не более трех раз^[922]. Р. Г. Скрынников тоже пишет, что Дмитрий считался незаконнорожденным, но при жизни Ивана Грозного никто не осмеливался сказать об этом вслух^[923]. С. Ф. Платонов на этом основании даже называет его «так называемым «царевичем Дмитрием» (кавычки Платонова. – Д. В.)»^[924]. В. Д. Чарушников верит приговору комиссии В. И. Шуйского, которая расследовала обстоятельства гибели царевича, поскольку все показания свидетельствуют, что царевич «набросился на нож», и при этом совпадают^[925].

Однако К. Валишевский по поводу последнего обстоятельства отмечает, что показания большей части свидетелей «производят впечатления хорошо заученного урока», а также добавляет, что следователи не то не осмотрели тщательно труп царевича, не то даже вообще его не видели!^[926]

Что касается бездетности Федора, то к весне 1591 г. брак его с Ириной продолжался уже одиннадцатый год, так что определенные выводы сделать было можно. Возражение по поводу рождения царевича в незаконном браке серьезнее, но и тут при отсутствии других царских сыновей или братьев мог сработать принцип «на безрыбье и рак рыба». В конце концов, не байстрюком же Дмитрий был, Иван Грозный с Марией Нагой таки обвенчались, и Церковь, как-никак, официально разрешила царю жениться более трех раз… Кстати, если Дмитрия считали незаконным, то вот и объяснение того, почему Иван Грозный, как и позднее Борис Годунов, в последние годы правления тоже запрещал жениться князьям Рюриковичам!^[927] Хотя, возможно, у него это могло быть связано и с планами передачи трона Габсбургам.

Но уж Борис Годунов в любом случае имел намного меньше прав на царство, чем Дмитрий! Кстати, еще в 1586 г., возражая против требований со стороны лидеров антигодуновской оппозиции развода царя Федора с Ириной, тогдашний митрополит Дионисий сказал, что, мол, царь и царица еще молоды и вполне могут иметь детей, а если бы и не было их, то у Федора есть брат Дмитрий (выделено мною. – Д. В.)^[928]. Таким образом, Церковь устами своего главы подтвердила законность прав Дмитрия на престол.

С учетом всего этого простая постановка вопроса: «Кому выгодно?» вынуждает признать: выгодно было Борису. Помимо перечисленных, и некоторые другие авторы с этим не согласны. Так, по мнению А. Курганова, Годунову гибель Дмитрия была невыгодна, зато она будто бы открывала путь к престолу… Романовым^[929]. Непонятно, каким именно образом Романовы, пусть и родственники царя Федора по матери, надеялись обойти всесильного уже к моменту гибели царевича правителя Годунова… А вот последнему, повторим, убийство Дмитрия было не просто выгодно, но представляло из себя буквально вопрос жизни и смерти.

В самом деле, если Федор был бездетным, а Дмитрий был при всем при том самым законным наследником, то царствовать в будущем предстояло ему. Это не говоря уже о том, что по приходе Дмитрия в совершеннолетие вполне могли найтись люди, которые внушили бы ему (если бы еще надо было внушать…), что слабодушного Федора, вместо которого всем правит временщик, логично «свести» с трона и сесть на царство самому. При этом родственники нового царя по матери – Нагие – конечно, не простили бы Борису прошлого величия, а тем более своего удаления от царя.

Между тем нравом царевич пошел явно в своего свирепого папашу, проявляя уже с детства садистские наклонности, например, в том, что мучил животных, любил смотреть, как их убивают, и сам убивал палкой для потехи. Впрочем, само по себе это ни о чем не говорит: садистскими наклонностями страдают многие дети (ребенок зачастую просто не понимает, что котенку, щенку или птичке тоже больно), особенно мальчики.

Гораздо страшнее для правителя было то, что своей ненависти к Годуновым и их сторонникам царевич не скрывал. Например, иногда он во время детских игр лепил снежных баб, нарекал их именами бояр Годуновых и их сторонников, потом рубил в куски и кричал: «Вот что будет с Годуновыми, когда я стану царствовать!»^[930] Таким образом, устранение Дмитрия был вполне в личных интересах Бориса. Но интересен другой вопрос: было ли оно в интересах государственных и национальных?

Сразу оговариваюсь: убийство ребенка – в любом случае очень тяжкий грех. И все же – попытаемся представить себе, что бы было со страной, окажись во главе ее «Иван Грозный № 2». Вспомним, что в момент смерти Федора (январь 1598 г.) Дмитрию было примерно столько же лет, сколько и его отцу при начале самостоятельного правления (январь 1547 г.). Проживи он столько же (т. е. примерно до 1635 г.) – выдержала бы Россия, не оправившаяся от Опричнины, еще и его правление? При этом надо учесть, что своих Адашева и Сильвестра (благодаря которым стало возможно «дней Иоанновых прекрасное начало») у Дмитрия явно не было, а если бы и были, то после совершенной его отцом «самодержавной революции» вряд ли бы он стал к ним прислушиваться.

Это было бы пострашнее Смуты, которой, впрочем, все равно было бы не миновать, только после не одной, а двух Опричнин. Точнее, с учетом состояния страны, Россия, скорее всего, «провалилась» бы прямо, без переходов, из одного кошмара в другой.

Зато, вполне возможно, он стал бы прислушиваться совсем к другим людям. Например, к тем же родственникам по матери – Нагим. Позднее Лжедмитрий I, по мнению Р. Г. Скрынникова, допустил серьезную политическую ошибку, когда, удалив воеводой в Новгород упомянутого племянника Малюты Скуратова – князя Богдана Бельского, в то же время возвысил своего мнимого дядю Афанасия Нагого, чье имя (его собственное, а не дяди, как у Бельского!) вызывало в народе не меньшую ненависть, чем имя самого Малюты Скуратова^[931].

Таким образом, вместо 20 лет Опричнины, как при Иване Грозном, страна вполне могла получить 35–40. Одним словом, все могло произойти прямо по Библии: «Мой отец бил вас розгами, а я вас буду бить скорпионами!»

Какое государство было построено

Итак, есть все основания сказать: именно с Опричнины начался тот самодержавно-крепостнический режим, с которым мы привыкли, особенно в советское время, отождествлять царскую Россию как таковую. Именно с Ивана Грозного, а не с Батыя и Александра Невского, как принято считать у очень многих отечественных и зарубежных историков начался тот «особый путь России», с которого страна с тех пор с большим или меньшим успехом неоднократно пыталась свернуть, но пока ей это полностью не удалось. М. Н. Тихомиров писал: «Задерживающая сила крепостничества и самодержавия… имела гораздо большее значение для установления отсталости России в общественном и культурном отношении, чем пресловутое татарское разорение XIII в., которое не может действовать на протяжении стольких веков»^[932]. Добавлю только, что не в XIII, так в XVI столетии у истоков самодержавия и крепостничества, похоже, таки стояло «пресловутое ордынское разорение».

Но это не все. Я собираюсь сделать несколько неожиданное на первый взгляд заявление: построенное Иваном Грозным государство было тоталитарным. Однако неожиданно оно только на первый взгляд. Тоталитарные режимы – отнюдь не порождение XX века, как принято думать. Они появлялись и гораздо раньше.

Например, еще в 2111–2003 гг. до н. э. существовало государство Третьей династии Ура в Месопотамии, в котором вся экономическая жизнь была централизована – работники (мужчин называли «гурушами», а женщин «нгеме») были согнаны в подобие «трудовых армий» Троцкого, выполнявших централизованные государственные планы-задания и перебрасывавшихся, подобно заключенным, с места на место^[933].

А в годы детства Ивана Грозного испанские конкистадоры завоевали в Южной Америке государство инков. И обнаружили там государственное устройство, очень похожее на тоталитарное. Вся земля принадлежит государству (точнее, Великому Инке») и дается во временное пользование не только простолюдинам, но и знати. После смерти держателя (неясно, относится ли это только к простолюдинам или к знати тоже. – Д. В.) его участок возвращается в казну. Все, вплоть до калек, а также дети с определенного возраста обязаны работать^[934]. Население было закрепощено – всякий подданный государства инков был на всю жизнь привязан к своему айлью (общине)^[935].

Можно привести и другие примеры. Но и этого достаточно, чтобы понять: тоталитарные государства существовали очень давно. Однако необходимо прояснить, какое общество следует считать тоталитарным? И подходит ли под соответствующие критерии общество, созданное Иваном Грозным?

Тоталитаризм, согласно современному определению, представляет собой форму отношений общества и власти, при которой политическая власть берет под полный (тотальный) контроль все общество, образуя с ним единое целое, полностью контролируя все аспекты жизни человека, полностью подавляя все проявления оппозиционности и создавая иллюзию единства государства и народа^[936].

Можно дать и некоторые другие определения, но я позволю себе привести собственное: «тоталитаризм есть идеократическо-полицейское государство, стремящееся к тотальному контролю над всеми аспектами экономической, общественной и личной жизни».

Перечислим признаки тоталитаризма в самом развернутом виде, по определению одной из исследовательниц тоталитарных режимов Ханны Арендт^[937]. И попробуем поискать указанные критерии в России конца XVI столетия.

1. Наличие одной правящей идеи, идеологии («идеократия»). Идея «Третьего Рима» (со всеми прилагаемыми к ней легендами о происхождении от Пруса и т. д.) – чем не такая?

2. Проникновение государства во все сферы жизни общества. При Иване Грозном государство, как мы видели, проникало и в экономику (в том числе и отрицая частную собственность и передавая земли в пользование временно, за службу), и в Церковь, и в культуру.

3. Наличие одной партии, осуществляющей диктаторское руководство и слитой с государственным аппаратом и тайной полицией. Военно-монашеское братство опричников в принципе вполне можно сравнить с политическими партиями добуржуазной эпохи. Партии античного мира и европейского Средневековья были временными объединениями для поддержки каких-либо личностей (или групп личностей) в их политических целях (можно назвать подобные объединения также «кликами» или «кпиентелами»). Такого рода объединения имеют давнюю историческую традицию и всегда сопутствовали социальным конфликтам и связанным с ними политическим структурам.

Клиентела представляет собой организованную группу людей, сплоченную вокруг патрона или вождя, связанную сугубо корыстными целями, вся власть в которой находится у лидера (лидеров).

Помимо клиентелы, такой группой людей может быть и иерархическая структура, которая представляет собой примерно то же самое образование, но объединенное не личной, а функциональной связью, когда любого человека можно заменить^[938].Так вот: «опричное братство» – чем не такая партия? А что она «слита с государственным аппаратом и тайной полицией» (а точнее, она сама и есть тайная полиция) – очевидно.

4. Проникновение государства во все сферы жизни общества. При Иване Грозном, как мы видели, государство проникало и в экономику (в том числе и отрицая частную собственность, в частности, на землю), и в Церковь, и в культуру.

5. Отсутствие плюрализма в СМИ, жесткая идеологическая цензура всех каналов информации и всей системы образования с уголовным преследованием за предоставление обществу независимой информации. Ну, СМИ как таковых в те времена еще не было, ни в России, ни где-либо в мире, однако контроль над информацией уже был. Так, свои письма Курбскому Иван Грозный приказывал публиковать, не давая, однако, подданным читать сами письма опального князя, так что из ответов царя могло сложиться впечатление, что Курбский против сильного государства как такового, хотя тот был только против ничем не ограниченной власти царя и за возврат к «доопричной старине» (с последующим развитием по европейскому пути)^[939]. Чем это не СССР, где идеологические работники критиковали тех или иных своих «буржуазных» оппонентов, не давая при этом советским читателям ознакомиться с трудами критикуемых? Раздолье – вырывай из контекста любую цитату и «препарируй» ее как хочешь!

6. Наличие мощного государственного пропагандистского аппарата. Ну, если уже тогда Иван Грозный мог себе позволить втирать людям мозги, проповедуя, что, мол, Россия всегда была самодержавной, – значит, очевидно, пропагандистский аппарат был. И работал! Фальсификации истории тоже имели место, вот только один пример: в 1563–1564 гг. писали, например, о том, что это Шуйские уморили конюшего Ф. Д. Овчину-Оболенского, и при изложении событий, связанных с болезнью царя 1553 г., решающая негативная роль также приписывалась Шуйским (наряду, однако, со многими другими родами)^[940].

Но более того. Историк отличается от летописца тем, что не просто излагает ход событий, но объясняет их с точки зрения тех или иных выдвинутых им или его предшественниками исторических концепций. Так вот, возьму на себя смелость сказать: Иван Грозный был первым на Руси историком. И его концепция полезности для России деспотизма и вреда свободы, увы, пережила своего автора более чем на четыре столетия и продолжает исповедоваться очень многими до сих пор. Хотя его собственное царствование представляет собой, можно сказать, лабораторно чистый исторический эксперимент, доказывающий как раз обратное. Концепция «изначальности» самодержавия тоже намного пережила своего творца, хотя у нее сторонников несколько меньше.

А это, в свою очередь, стало результатом «манкуртизации» народа, отбития исторической памяти. Как герой Чингиза Айтматова не помнит, что его зовут Еламан, сын Доненбая, и считает, что «Манкурт» – это его настоящее имя, так и мы, россияне, не помним своей подлинной доопричной истории и повторяем мифы об «изначальном самодержавии», некоторые – даже о «тысячелетнем тоталитаризме», а равно о том, что отказ от этого «нашего всего» никогда ничего хорошего России якобы не приносил.

Но продолжим перечисление признаков тоталитаризма.

7. Отрицание традиционных норм морали, полное подчинение средств целям («цель оправдывает средства»), Иван Грозный, как мы видели, отрицал сложившиеся русские политические традиции – «старину».

8. Массовые репрессии и террор со стороны силовых структур. Ну, это без комментариев, почти вся книга этому и посвящена.

9. Уничтожение индивидуальных гражданских прав и свобод. Иван Грозный, например, запретил переходы крестьян к другим владельцам, а дворян – к другим государям (по тем временам – аналог нынешней свободы передвижения; до Опричнины, как мы видели, отъезд «на обе стороны» – в Москву и Литву – был обычным делом, освященным «стариной»),

10. Централизованное планирование экономики (добавлю: как правило – с милитаристским уклоном. – Д. В.). Р. Ю. Виппер констатировал (ставя это в заслугу и объявляя признаком «конструктивизма» первого русского царя), что Иван Грозный начал превращение страны в военную монархию^[941]. А. Л. Янов говорит о созданной Грозным «мобилизационной системе»^[942], что само по себе почти аналог тоталитаризма. А один исследователь сталинского времени признает, что помещики-опричники были гораздо худшими хозяевами, чем бояре, «огромные имущества были разрушены и расхищены так быстро, как будто прошел неприятель (а мы видели, что сплошь и рядом – и не «как будто». – Д. В.)». Однако все это, утверждает тот же автор, искупалось военной необходимостью (на что годилась созданная ценой таких усилий военная машина, мы уже видели. – Д. В.)^[943]. А разве не то же самое говорили в советское время, а многие говорят и сейчас, скажем, в оправдание сталинской коллективизации? Добавим, что и церковные земли государство, как мы видели, взяло в оборот, так что иосифляне «за что боролись, на то и напоролись».

11. Всеобъемлющий контроль партии над вооруженными силами и за распространением оружия. Ну, контролировать распространение оружия в те времена технически было очень трудно, хотя бы потому, что еще очень велика была роль оружия холодного, которое зачастую можно было изготовить кустарным способом. А вот создание опричных «спецвойск» – чем не элемент такого контроля?

12. Приверженность экспансионизму. Тут тоже можно без комментариев. Но можно и добавить, что тоталитарная система не просто привержена экспансионизму, она не может существовать без экспансии. Хотя бы потому, что нормальные страны самим своим существованием представляют собой угрозу для тоталитарных режимов, подавая их подданным «нехороший» пример. Есть указания на такое положение дел и в государстве, созданном Иваном Грозным. Высказывания из серии «если позволить московским людям свободно ездить в Литву, то через год на Москве и служилых не останется» – хрестоматийны для всех, кто интересуется историей того времени. Так что приходится стремиться к распространению тоталитаризма на всех соседей, в пределе – на весь мир. М. С. Восленский называл это «феноменом оборонительной агрессии»^[944]. Что «московская военно-служилая система не могла существовать без завоевательных войн», говорит и Р. Г. Скрынников^[945].

13. Стремление стереть все границы между государством. обществом и личностью. И в самом деле, речь шла не просто о подчинении всего и вся государству, но именно с этого времени царь (т. е. режим) стал отождествляться не только с Отечеством (общая черта тоталитарных режимов, хотя выше я доказывал, что, строго говоря, многие измены режиму Ивана Грозного, как и другим тоталитарным режимам, изменой Родине считать нельзя), но и – сообразно условиям того времени – с Богом.

Так, Иван Грозный в письме Курбскому пишет: «Почто не изволил есмь от меня… страдать и венец жизни наследити?»^[946] В переводе на современный язык это звучит примерно так: «Как посмел не принять безропотно все, что я тебе уготовил?» Таким образом, Грозный прямо говорит, что его кары должны приниматься с таким же смирением, как Божьи.

Одним из адептов оптимальности тоталитаризма для России (называемого им «кратократией», то есть «всевластием власти», не ограниченным никаким высшим началом) выступает в последнее время некто Фурсов. С его точки зрения, и в Евразии до Чингисхана (кроме времен гуннов) кратократии не было, да и то тогда каганы были выразителями высшей небесной воли. В прочие же времена в Евразии носителем власти и вовсе был вооруженный народ – что на Руси, что в Степи. «Истинная» же государственность для России-Евразии должна быть «не только надзаконной, но и сверххристианской». При «кратократии» происходит также «постепенное истончение собственности в руках господствующего класса», не говоря уже об остальном народе, который Фурсов пренебрежительно называет «человекомассой». Яснее не скажешь. Быдло (Фурсов от других «борцов за несвободу отличается только тем, что «быдлом» считает всех, кроме Одного) должно «знать свое место» и выполнять, что прикажут.

14. Но в свете подобных заявлений представляется целесообразным рассмотреть еще один важный признак тоталитаризма – создание «нового правящего класса, номенклатуры». Господство номенклатуры, помимо тотального подчинения государству всего и вся («кратократии», по Фурсову), основано на системе привилегий, которые жалуются за службу, увеличиваются ил уменьшаются в зависимости от изменения статуса номенклатурщика и в любой момент могут быть отняты совсем. Впрочем, в этом смысле тоталитарные режимы не очень отличаются от восточных деспотий («одним махом из наивысших делаются наинизшими, а из наинизших – наивысшими»). То-то в СССР, например, так упорно делали вид, что «азиатского способа производства» не было и К. Маркс ничего о нем не писал!

15. Еще одна черта тоталитаризма (по крайней мере, «сталинского» типа) – отношение к народу как к врагу: к рабочим – как к ленивым подонкам, которые если их не сажать за опоздание на работу, то и работать не будут; к солдатам – как к потенциальным изменникам, которые, если им не угрожать репрессиями за плен, все сдадутся, а то и на сторону врага перейдут, и т. д.

Так вот, на страницах этой книги мы уже видели примеры подобного отношения Ивана Грозного к русскому народу. Приведем еще один: в речи 5 января 1565 г. по поводу учреждения Опричнины царь прямо говорит, что «со времен Мономаха на Руси не переводятся изменники, готовые низвергнуть законного правителя и посадить на трон невесть кого»^[947]. Но если такое и имело место на Руси, то – после Опричнины и в значительной мере «благодаря» ей. Ибо если власть творит беззакония и, в частности, сажает на трон «невесть кого» (того же Симеона Бекбулатовича, например), то как подданные будут себя вести?

16. Наконец, для тоталитаризма, в отличие от обычных деспотий, характерна имитация демократии. Но разве Иван Грозный после опричного переворота не имитировал народное волеизъявление, продолжая созывать земские соборы, которые, однако, превратились в фикцию?

А теперь посмотрим на итоги исходя из принципа «важен результат». Где результат? К. Валишевский пишет, что «Александры, Наполеоны, Карлы XII проносятся как метеоры. Для создания чего-то более прочного требуются такие, как Грозный»^[948]. В. В. Шапошник тоже считает, что самодержавие – благо для России, что обязательная военная служба – это хорошо, мол, служи Родине – и от этого будет зависеть твое благосостояние. Что больше пользы будет Родине, если, во-первых, не принуждать к военной службе (вспомним Пересветова), а во-вторых, что лучше не воевать, а созидать, что отмена частной собственности убивает, таким людям в голову не приходит. Но и этому автору приходится признать: к концу царствования Грозного стало очевидно, что Бог покарал его, царя Ивана, что все было напрасно. Вся жизнь была ошибкой (выделено мною. – Д. В.)…^[949]

Ну и где оно – «более прочное»? Проблема в том, что созданное Иваном Грозным государство просуществовало как бы не меньше, чем, скажем, империя Александра Македонского после его смерти, и рухнуло в 1610–1611 гг. под ударами тех же поляков. Сам же Валишевский отмечает, что у Грозного в распоряжении были такие ничтожества, как Бельский, или такие чудовища, как Скуратов, поэтому он все делал сам, даже когда в том не было необходимости^[950]. Однако руководитель, который вынужден все делать сам, – плохой руководитель… А политика, внушенная иосифлянами («не держи в советниках никого умнее себя»; три века спустя другой «борец за несвободу – Николай I «Палкин» – выразит эту же идею вошедшими в историю словами «Мне не нужны умные головы, мне нужны верноподданные»), приводит именно к таким результатам! Кстати, царствование «Палкина» тоже сопровождалось глобальными претензиями и «жандармством Европы» и тоже кончилось поражением – в Крымской войне. Тоже, кстати, делал главную ставку на союз с Габсбургами, которые, правда, к тому времени из «владык мира» превратились всего лишь в императоров Австрии. И был предан ими в решающий момент.

А. Л. Янов пишет, что Иван Грозный «сделал все, чтобы погубить централизацию/России/, и не погубил только потому, что к середине XVI в. дело централизации было сработано достаточно прочно»^[951]. А я добавлю: начав так удачно собирать евразийские земли (при продолжении политики первого, «либерального» периода его царствования страна могла, как сказано, уже к концу XVI в. достичь тех границ, которых реально достигла только к концу XVIII, а на некоторых направлениях – и к 60-м гг. XIX в. И если к указанному времени эти земли наконец удалось собрать, так только потому, что дело евразийского единства к тому времени жило уже 6–7 веков – со времен Мономаха. Но уж никак не «благодаря», а «вопреки» Опричнине. Скажу больше: процарствуй Иван Грозный еще лет пять, возможно, он и Казань бы потерял (даже лояльнейшая прежде «черемиса», как мы видели, уже вовсю бунтовала)…

А внутренняя политика? Ущемление аристократии в пользу служилого дворянства и третьего сословия имело место в те времена по всей Европе. Но, во-первых, там аристократия все же не уничтожалась и не превращалась в бесправных «холопов» (как не было этого и на Руси до Опричнины), а во-вторых, и третье сословие от ущемления бояр ничего не выиграло – напротив, народ от этого ущемления «пожал лишь горькие плоды»^[952].

А служилое сословие? Я уже цитировал Р. Г. Скрынникова – что опричная система была пародией на то, что предлагал Иван Пересветов.

Так кто же в итоге оказался в выигрыше, пусть и в кратковременном? Может, и не Россия вообще? И не Евразийское единство в целом? И не новая Европа, где уже зарождалась современная западная цивилизация – уж точно. Тогда кто? Золотая Орда, которая де-факто на время была восстановлена? Габсбурги, которые продлили существование своей мировой империи?

Наследие

Первые Романовы

У историков считается (например, такая точка зрения высказывается Р. Г. Скрынниковым), что «новый порядок» Ивана Грозного не удался, «иначе аристократия попала бы в полную зависимость от царя, а корона проглотила бы общество». Согласен, однако добавлю: принято думать, что крайности Опричнины смягчил Борис Годунов. Именно его временем стало двадцатилетие с 1584 по 1605 г. – сначала в качестве правителя при неспособном Федоре Иоанновиче, а потом царя.

Однако есть некоторые основания думать, что в последние два-три года царствования то, что «так дальше жить нельзя», понял и сам Иван Грозный. Собственно, впервые он начал каяться еще в завещании 1572 г., в том числе и в «каиновом грехе» – убийстве брата Владимира^[953]. До того царь свои «кровопролития» совершенно искренне оправдывал, так как считал, подобно иезуитам (и тоталитаристам будущего), что «цель («искоренить измену и восстановить на Руси раз навсегда истинное самодержавство») оправдывает средства». А свободу он считал «достоянием лишь царя»^[954].

Однако искренность покаяния 1572 г., мягко говоря, вызывает сомнения – тогда это мог быть (и скорее всего, действительно был) просто страх. Вспомним, что тогда стране угрожало крымское завоевание! Скорее всего, такими же соображениями (ввиду польской угрозы) продиктовано и завещание 1579 г., содержащее такие слова: «А которые лихи, и вы (сыновья. – Д. В.) на тех опалы клали не вскоре, по разсуждению, не яростно» (орфография оригинала. – Д. В.), а также самобичевание («грешник, презреннейший из смертных»)^[955].

Несколько больше оснований верить царскому покаянию после окончания Ливонской войны. Во всяком случае, Р. Г. Скрынников говорит про его указ 1582 г. о введении смертной казни за заведомо ложный донос на боярина. Казнь же 2300 воинов, сдавшихся полякам в плен в Полоцке, он считает вымыслом, так как даже такой яростный критик Ивана Васильевича, как немецкий пастор Одерборн, этот факт не подтверждает^[956]. Годом раньше, в 1581 г., он разрешил соловецким монахам избрать нового игумена (раньше, в гневе на экс-митрополита Филиппа, как мы помним, он не давал им этого сделать)^[957].

Но, может быть, «раскаяние» – на самом деле результат ослабления «Ордынского начала» в результате военных поражений? Может быть, царь и сам понимал, что с «новой Ордой» надо завязывать, пока его самого не сожрал очередной Симеон Бекбулатович, но, пока «Орда» не была ослаблена военными поражениями, не мог этого сделать?

Как бы то ни было, в 1580-х гг. «новая Орда» была если не сведена на нет, то в значительной мере ослаблена. Однако социально-экономические и политические основы государства остались неизменными. Так что неудивительно, что после краткой и очень относительной стабилизации при Борисе Годунове (1584–1600) «Московская Орда» не выдержала первого же нового серьезного испытания – неурожая начала XVII в., с 1601 г. снова пошла вразнос и в 1610–1611 гг. рухнула под ударами поляков и шведов окончательно. Страну же (Россию) в третий раз спасли от исчезновения «недорезанные» — в 1611–1612 гг. это сделало «третье сословие» без какого-либо участия государства – по причине отсутствия последнего. К. Валишевский прямо отмечает, что освободительный порыв снизу проявлялся в годы Смуты в основном в тех городах, где «сохранились остатки их полного мощи прошлого» (т. е., очевидно, не все экономически независимое от власти население порезали опричники. – Д. В.), а вот города, «мертвые и лишенные Москвою самоуправления, не имели необходимых материальных и духовных сил для продолжения борьбы»^[958].

А теперь перейдем к России романовской. Слово опять А. Л. Янову. Если раньше он опровергает стереотип о всегдашней азиатчине Московии, то теперь он попадает в плен другого стереотипа, не менее расхожего, – о том, что Московия весь XVII век осталась такой же, как при Иване Грозном, и только Петр I вернул ее в Европу^[959]. Но, например, выдача придворным казенных золотых кафтанов «напрокат» на время торжественных мероприятий, что Янов считает признаком неевропейскости, практиковалась и в Англии при Генрихе VIII^[960].

А если серьезно, то на самом деле после 1612 г. страна менялась, и менялась радикально и именно в сторону европейского пути развития. Прежде всего кардинально менялось отношение монархов к управляемой ими стране. Вот мнение С. Ф. Платонова: «Московское государство до Смуты – это «вотчина» царя и великого князя, а население – не граждане, а «государевы слуги и холопы, его богомольцы и сироты». Вот мнение «старозаветных» московских людей: когда «сильножитель» (читай: Иван Грозный) умер, то дом остался без хозяина и был разорен. Однако потрясающие события Смуты и необходимость «строить дом» без «хозяина» (по причине отсутствия такового. – Д. В.) привели к пониманию того, что «страна без государя все же есть государство», что «рабы суть граждане и что на них самих лежит обязанность строить и блюсти свое общежитие». Новый царь принял свою власть не над «вотчиной», а над народом, который сумел организовать себя и свою временную власть во всей земле^[961].

В. О. Ключевский писал примерно о том же: «Та (Рюриковичи из числа потомков Ивана Калиты. – Д. В.) династия… могла думать, что государство для нее существует, а не она для государства… Соборное избрание дало царям нового дома новое основание и новый характер их власти… Царь необходим для государства»^[962].

Здесь необходимо сделать некоторые пояснения. Как известно, первого Романова избрал на царство Земский собор, причем это был не первый случай подобных выборов – еще в 1598 г. царем был соборно избран Борис Годунов, однако тогда выборы были, по сути, профанацией: на первом же заседании собора патриарх Иов (патриаршество было введено в 1589 г. стараниями того же Годунова), не дав даже начаться прениям, заявил, что надо бить челом Борису Годунову, уговаривать его идти на царство. Поупрямившись для виду, Годунов «согласился»^[963].

А вот в 1613 г. исход выборов был не только не предрешен, но едва ли в начале работы собора кандидатура Михаила Романова воспринималась большинством всерьез. Точнее, она поначалу вообще не рассматривалась, и, вероятно, депутаты очень удивились бы, если бы им при начале работы собора сказали, на кого в конце концов падет выбор. Когда мать юного царя попыталась отказаться за него принять корону, ее убедили не делать этого на том основании, что «таков выбор всей земли» и что в случае отказа «Бог взыщет на семье Романовых конечное разорение государства»^[964].

Платонов и Ключевский не правы в одном: перемены эпохи первых Романовых – это не новая, а еще даже не очень «хорошо забытая старая» политика, возврат к доопричным, досамодержавным традициям государственного устройства. Например, произвол при наследовании престола, характерный со времен Ивана Грозного, сменился четким европейским принципом перехода трона к старшему сыну, как было и в доопричной Московии.

Правда, далее В. О. Ключевский оговаривается, что самодержавие не ставило вопроса о пределах верховной власти, но это не соответствует действительности. Есть серьезные основания думать об обязательстве, данном первым Романовым не только за себя, но и за потомков: не казнить смертью бояр и знатных людей за любые преступления. Такова точка зрения А. М. Буровского^[965], но на самом деле, как представляется, тут все куда глубже и серьезнее.

Имеются грамоты, в которых Михаил обязался не только «не казнить смертью бояр и знатных людей за любые преступления», но и не менять старые законы и не издавать новые без согласия Земского собора или Боярской думы, объявлять войну или заключать мир только с одобрения этих органов, судить важнейшие дела «по законам и старым обычаям»^[966].

При этом в XVII в. соборы были более демократическими по своему составу, в отличие от более аристократических соборов века XVI.^[967] И. де Мадариага считает, что соборы XVI собирались от случая к случаю, четкой системы избрания депутатов не было, и первым собором как настоящим сословно-представительным институтом был собор 1598 г.^[968] Дж. Флетчер также пишет (его сведения относятся, как уже говорилось, к 1588–1589 гг.), что «предлагать билли… относительно какого-нибудь общеполезного дела (как это делается в Англии) русский Собор вовсе не дозволяет русским»^[969]. К. Валишевский намекает даже, что собор 1550 г. не был выборным, а выборность приписали ему задним числом по аналогии с соборами первых Романовых, избиравшимися в совсем другой исторической обстановке^[970].

Не исключено, что пан Валишевский приписывает собору 1550 г. невыборность по аналогии с соборами времен Опричнины; и мистер Флетчер явно говорит о соборах послеопричных – соборы доопричные еще какие «билли» предлагали, у нас была возможность в этом убедиться! Однако соборы первых Романовых действительно были более демократичными по составу. Если собор 1598 г. состоял из 100 духовных лиц, 50 бояр, 300 служилых и лишь 36 представителей третьего сословия («тяглых»), то на соборе 1613 г. одних только последних было не менее 500 человек^[971].

Вообще, идея ограничения верховной власти «стариной», «всей землей» или Боярской думой витала в воздухе еще с послеопричных времен. Так, даже горячий поклонник самодержавия В. Н. Татищев вынужден был признать, что еще в 1598 г. бояре хотели, чтобы Борис Годунов «по предписанной ему грамоте крест целовал, чего он учинить или явно сказать не хотел»^[972]. Понятно, будет вам бывший опричник, прошедший «самодержавную школу» Ивана Грозного, вам крест целовать! Как говорится, не на того напали! Теперь же ситуация была иная.

Сведения о присяге царя Михаила Федоровича не только за себя, но и за свое потомство подтверждают, во-первых, «Псковский Летописец», во-вторых, такой, мягко говоря, не любящий Московское царство автор, как бежавший на Запад и написавший резко негативное сочинение о Московской Руси «первый диссидент» дьяк Григорий Котошихин, которого трудно обвинить в приукрашивании российской действительности, а в-третьих – многие из историков XVIII в. – тот же В. Н. Татищев, Страленберг и многие другие.

Таким образом, если при Годунове имели место лишь некоторые признаки демократизации (насколько применимо это слово к Средневековью) Земских соборов, причем только в части их социального состава и выборности, то по-настоящему процесс начал набирать силу при первых Романовых – в том числе и в плане функций соборов. По сути, страна возвращалась к доопричным Земским соборам образца 1550 г. Более того, у нас нет никаких сведений о том, что Иван Грозный в первый, «либеральный» период своего правления давал какие-то крестоцеловальные записи, аналогичные присяге Михаила Романова.

А вот утверждение К. Валишевского о том, что «Михаилу ничего не стоило взять свое обещание обратно», ничем не подтверждается. Вернее, подтверждается примером Анны Ивановны, которая, как известно, изорвала «Кондиции», ограничивавшие ее власть, и стала самодержавной государыней^[973], однако этот автор забывает добавить, что это было уже в 1730 г., после Петра I, который прошелся по связанным с русской «стариной» правам и свободам похлеще Ивана Грозного. Но о Петре чуть ниже…

И весь XVII век данное Михаилом Федоровичем обязательство выполнялось^[974]. Н. И. Костомаров (тоже приверженец «классического» взгляда, что корни русского либерализма бессмысленно искать ранее середины XVIII в.) сомневается в том, что такое обязательство имело место, но и он вынужден признать, что «на деле происходило так, как если бы и в самом деле царь дал эту запись»^[975]. Гораздо больше свидетельств в пользу того, что обязательство было. Но даже если Костомаров прав, то тут речь идет пусть не о законодательном, но о латентном (в стиле европейского абсолютизма) ограничении власти, о котором говорил А. Л. Янов.

Короче говоря, Романовы постепенно превращались снова в европейских абсолютных монархов, проводивших соответствующую политику. Начнем с самого важного – частной собственности. Конечно, процесс европеизации растянулся (мы еще скажем, почему) – например, процесс признания приоритета частной собственности занял полтора века, считая от указа царя Михаила Федоровича о признании поместья наследственной собственностью при условии службы владельца (1627 г.; в 1649 г. это положение закреплено Соборным уложением; кстати, о трансформации поместий в вотчины, ставшей нормой после Смуты, говорит и Янов)^[976] и до Жалованных грамот Екатерины II дворянству и городам о неприкосновенности частной собственности (1785 г.) Но тенденция была налицо задолго до Петра.

Опять-таки заботами о купце-частнике была проникнута торговая политика царя Алексея Михайловича (1645–1676). Так, в 1649 г. правительство второго Романова отказалось продлить торговый договор, заключенный еще Иваном Грозным (и неоднократно продлевавшийся, расширявшийся и углублявшийся его преемниками) с английской Московской компанией. Договор был выгоден английским купцам и русской казне, но невыгоден русским купцам, о которых Романовы, в отличие от Ивана Грозного, заботились иногда даже в ущерб казне. Формальным поводом для отказа в продлении договора послужили английская революция и казнь короля Карла I Стюарта (как писалось в царской грамоте, «так как англичане всею землею короля своего Карлуса убили до смерти, то за такое злое дело не бывать англичанам в Московском государстве»).

В 1679 г. было введено подворное налогообложение. Чтобы оценить значение этого шага, надо вспомнить, что в старой Московии налогообложение было коллективным: потребная сумма налагалась на посад, слободу или общину в целом, а расклад денег между индивидуальными плательщиками предоставлялся им самим. При этом сам механизм формирования системы контроля был достаточно демократичным и свидетельствовал о перекладывании части функций государства на общество. Вот образец царского указа по этому поводу: «Велели есьми во всех городах и волостях учинить старост излюбленных, кому меж крестьян управа чинити… которых крестьяне меж себя излюбят и выберут всею землею… от которых им продаж и убытков и обиды не было, и рассудити бы их умел… и… доход оброк собирать умел и к нашей казне привозил без недобору»^[977].

Такой подход, однако, порождал слежку друг за другом с целью уберечь себя от уплаты за кого-то имеющего доход, но уклоняющегося от его обнародования, доносы, а в перспективе породило такую отрицательную черту национального характера, как нелюбовь к чужому богатству и уверенность, что «хорошо жить» можно только за счет кого-то другого.

Отметим еще один показатель «европейскости» – наличие дефицита бюджета. Азиатские государства, как уже говорилось, такого понятия не знали, просто потому, что такое государство брало с подданных налогов не «сколько положено», а сколько ему, государству, надо. Кстати, А. Янов тоже об этом пишет^[978]. Так вот, досмутная Московия дефицита бюджета не знала, он начался только при первых Романовых (вспомним хотя бы Медный бунт 1662 г., вызванный чеканкой медных денег с целью этот самый дефицит покрыть). Советские историки объясняли это беспрерывными войнами Алексея Михайловича^[979] – как будто Иван Грозный или Петр I, при котором, как мы далее увидим, бюджет России снова на короткое время стал бездефицитным, воевали меньше!

Проводились и культурные преобразования, как то: привлечение как западноевропейцев, так и европейски образованных людей из православных областей Речи Посполитой, начало организации соответствующих учебных заведений, возникновение в стране театрального дела и т. д. При первых Романовых снова, как и в описанное Яновым «европейское столетие», Россия стала страной, в которую едут. Немало украинских просветителей перебрались в Россию после Переяславской рады (Иоаникий Галатовский, Антоний Радивиловский, Лазарь Баранович), позже, при Петре – Дмитрий Туптало, Стефан Яворский (в 1700–1721 гг. – местоблюститель патриаршего престола), Феофан Прокопович. Но многие, такие как Епифаний Славинецкий, Симеон Полоцкий и т. д., переехали в Россию еще до 1654 г. Правда, теперь, как мы видим, ехали не паны, а «книжные люди», но именно они и стояли у истоков русской европейской образованности.

Просветители-немцы придут позже, хотя тоже еще до Петра. В 1652 г. в Москве была создана (вернее, восстановлена после опричного разгрома 1578 г.) Немецкая слобода, специально предназначенная для проживания иностранцев. Первый русский театр («комедийная хоромина») был создан в 1672 г. при дворе Алексея Михайловича стараниями поэта и драматурга Симеона Полоцкого^[980]. Вслед за царем организовывать домашние театры, создавать картинные галереи и т. д. начали и богатейшие бояре; первым из них стал глава Посольского приказа (министр иностранных дел) А. Л. Ордын-Нащокин. Признаком обмирщения культуры стало и то, что Романовы перестали, как московские цари до Смуты, перед смертью постригаться в монахи. Кстати, Иван III в монахи перед смертью не постригался, что же касается Василия III, то многие бояре противились его намерению постричься, но митрополит настоял^[981].

В 1672 г. в Москве появилась первая аптека «для людей», где могли покупать лекарства все, у кого были деньги (до этого аптеки и вообще медицинское обслуживание были только для царей и для тех, кому цари хотели оказать милость). Правда, К. Валишевский считает, что веком ранее «все вместе взятые иностранные врачи не могли бы заставить русского принять пилюлю или поставить себе клистир»^[982], но большой вопрос, насколько это утверждение соответствует действительности. По крайней мере, если это было так, то зачем было тому же Ивану Грозному запрещать врачам-иностранцам пользовать больных без царского дозволения?^[983]

В 1680 г. молодой царь Федор Алексеевич нарушил старинный обычай, заимствованный из Византии, согласно которому царь должен был выбрать себе невесту из числа собранных на смотрины девиц (при этом всех, кроме избранницы, после смотрин отдавали в монастырь, а ведь их бывали десятки, а то и сотни), и безо всяких смотрин женился на полюбившейся ему Агафье Семеновне Грушецкой^[984].

Мы не будем перечислять здесь все реформы первых Романовых (1613–1689 гг.), отметим только, что в короткое правление царевны Софьи (1682–1689) преобразования не просто продолжились, но ускорились. Первыми актами правительства Софьи – Голицына стали грамоты о месте в Российском государстве, правах и обязанностях купцов, промышленников, посадских и т. д.^[985] Разрабатывались также законы о защите имущественных прав (до того аналогичные законы были приняты, как мы видели, только в отношении помещиков). Фаворит Софьи В. В. Голицын хотел начать также освобождение крестьян^[986].

При Софье усилилось значение Земских соборов, они снова, как и в начале правления Михаила Романова, стали собираться чуть ли не ежегодно. Причем они были еще более демократичными по составу, чем предыдущие. Так, например, если не находилось достаточного количества удовлетворяющих всем критериям депутатов из дворян, то представителей служилых людей разрешалось выбирать из солдат или казаков. А вот случаев прямого давления на избирателей со стороны воевод (на местах) зафиксировано гораздо меньше, чем раньше^[987].

Восстановлена была и самостоятельность Церкви. Если не только Иван Грозный, но и его преемники до 1612 г. меняли ее глав как перчатки, то Алексею Михайловичу, чтобы отстранить патриарха Никона, потребовалось согласие всех остальных православных патриархов.

Так или иначе, поворот к Европе был налицо. И указанный поворот был сделан не от хорошей жизни. Для тех, кто учился еще в советское время, стала хрестоматийной фраза Ленина о Крымской войне, показавшей «гнилость и бессилие крепостной России». Нам трудно судить о настроениях в обществе, которые имели место 2,5 века ранее, но события 1571–1611 гг. по моральному эффекту равнялись, наверное, сотне Крымских войн. Еще после Ливонской войны общество стало понимать, что «так дальше жить нельзя»; после Смуты это могло быть не очевидным только для идиотов.

Эти преобразования давали свои результаты и во внешней политике: с середины XVII столетия Россия начала побеждать своих противников (как Польшу в 1653–1667 гг.) или как минимум сводить результаты войн вничью (со Швецией, которая к тому времени стала первоклассной военной державой, по мнению многих историков – лучшей в Европе, в 1656–1661 гг., или с Турцией в 1676–1681 гг.). А второй Крымский поход князя Голицына (1689 г.), который принято считать неудачным, привел к тому, что Россия перестала платить Крыму дань, а напротив Перекопа была построена русская крепость, что фактически означало блокаду ханства. Интересно, что после неудачного Прутского похода 1711 г. турки домогались не столько отдачи Азова, сколько срытия этой крепости.

Конечно, процесс шел медленно, а кое-что из «доопричных» времен так и не вернулось, особенно в экономике. Например, натуральный оброк в сельском хозяйстве, в первой половине XVI в. постепенно вытеснявшийся денежным, в XVII в. снова стал в порядке вещей^[988]. Барщина, которую мы привыкли считать неотъемлемой частью русского помещичьего хозяйства, в XVI в. не была сильно развита^[989]. Что особенно скверно – это то, что и теперь, при Романовых, не ставился вопрос о частной собственности на землю для частновладельческих крестьян, равно как и об отмене крепостного права (кроме упоминавшегося проекта Голицына)^[990].

Однако крестьянин при первых Романовых не был бесправен и мог как постоять за себя сам, так и найти защиту у государства. Пример первого – крестьяне государственных земель под Арзамасом просто прогнали «дубьем» помещиков, которым государство хотело было передать эти земли; после того попытки не повторялись. Пример второго – царский указ 1669 г.: «… Стольника Григория Оболенского послать в тюрьму за то, что у него в воскресенье на дворе его люди и крестьяне работали черную работу»^[991].

Таким образом, и частновладельческие крестьяне были пусть неполноправными, но членами общества, имевшими какие-то, пусть меньшие, чем горожане, и намного меньшие, чем бояре и дворяне, но неотъемлемые права. Что же касается частной крестьянской собственности на землю, то для торжества ее необходимо было разложение общины, каковой процесс в XVII в. и начался, но именно что только начался^[992].

Петр I – Иван Грозный № 2?

Начнем с того, что на Романовых Петр не похож. А вот с Иваном Грозным сходство просматривается. Хотя бы в раннем развитии (в 13 лет Грозный был «сущий верзила», ростом с «совершенного (взрослого. – Д. В.) человека);^[993] то же можно сказать и про Петра), в том числе половом, и редкостном разврате. Сходство прослеживается и в обширном, но бессистемном образовании, стой разницей, что у Петра оно было еще бессистемнее.

Юный Петр был не по годам развитым и живым мальчиком, все схватывавшим налету – священную историю (до конца жизни он цитировал на память обширные отрывки из Библии), русскую историю, языки (немецкий, голландский), корабельное, военное дело, географию (уже в шесть-семь лет он интересовался глобусом)^[994]. Однако вместе с тем систематического образования он так и не получил. Его обширные знания были как бы «нахватаны по кускам», и в то же время перерыв в его обучении грамоте (с 8 до 15 лет) привел к тому, что до 16 лет Петр не знал, как отделить одно слово от другого, а писал три-четыре слова вместе, с беспрестанными ошибками, описками и недописками^[995]. По-немецки и по-голландски он писал тоже с ошибками.

А «братство иноков» из опричников, которые набивали шишки на лбу земными поклонами, а потом шли пьянствовать, развратничать и превращать живых людей в куски кровавого мяса, – намного ли это меньшее кощунство, чем «Всешутейший и Всепьянейший собор»? Да и репрессии против духовенства не маленькие были что у того, что у другого. Как и Петр, Иван Грозный заставлял проштрафившихся или не вызывавших доверия бояр выпивать огромные кубки вина (у Петра это называлось «кубок Большого Орла»); пришлось хлебнуть этой чаши и Поссевино^[996].

Интересно при этом, что дети Петра, что Алексей, что Елизавета (при всей разнице между ними и притом что матери у них были разные) пошли в романовскую породу. Елизавета так вообще вылитый Алексей Михайлович, внешностью и характером. А вот Анна Ивановна на отца была не похожа, а как раз на Петра I, приходившегося ей дядей, – в том числе и «темной кожей», но главное – характером и правлением.

Ну, вот хотя бы такая параллель: выше я писал о словах Ивана Грозного из серии «все русские – воры и потенциальные изменники». А вот Петр: «С другими европейскими народами можно достигать идеи человеколюбивым способом, а с русскими не так… Я имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей»^[997]. В общем, хороший резон покопаться в «грязном белье» Грозного и Петра и выяснить, кто на самом деле чей отец, сын, внук и т. д. Вот хотя бы такая «рабочая гипотеза»: «Тушинский вор» – это настоящий царевич Дмитрий (есть такая точка зрения), соответственно их с Мариной Мнишек сын («воренок») – родной внук Ивана Грозного. «Воренка» на самом деле не казнили, подменив в последний момент другим мальчиком, а отдали на воспитание в дворянскую семью. Он вырос, женился, а его сын служил при дворе в последние годы царствования Алексея Михайловича, став фаворитом царицы Натальи Кирилловны и настоящим отцом Петра. Ну, и гены ему передал соответствующие…

Крепостное право. Ну, это все если и не несерьезно, то, по крайней мере, заслуживает отдельного тщательного анализа; но посмотрим на практические дела обоих. Что касается крепостного права, то начало ему положил, как мы видели, еще Иван Грозный отменой Юрьева дня, что было логичным продолжением всей его политики: естественно, что ограбляемые и разоряемые временщиками-помещиками крестьяне всеми правдами и неправдами стремились уйти из поместий в сохранившиеся боярские вотчины; естественно былой правительству этот процесс если не остановить, то хотя бы затормозить. А завершил превращение крестьян в крепостных Алексей Михайлович, когда Соборное уложение отменило срок розыска беглого крестьянина («урочные лета»), и розыск стал бессрочным. Об этой дате говорилось в начале книги, когда я цитировал Р. Пайпса: мол, только в середине XVII в. власть смогла заставить и служилый класс, и простолюдинов сидеть на месте.

Однако крепостное право в той форме, в какой мы привыкли его представлять, когда крестьянин не был даже субъектом права и не платил за себя подати, за него это делал помещик, за что получал над ним неограниченную власть с правом продавать, в том числе разлучая семьи, сдавать по своему произволу в рекруты, дарить, проигрывать в карты, менять на борзых собак и т. д. – так вот, такое крепостное право возникло только при Петре I. Собственно, с этого момента статус русского крепостного был больше похож не на статус крепостного в странах Центральной и Восточной Европы (где примерно тогда же, когда и в России – с XV–XVI по XVIII–XIX вв. – утвердилось «второе издание крепостничества»), но на статус античного раба или темнокожего невольника Нового Света в Новое время.

Тогда же на 200 лет – до самых Столыпинских реформ – была искусственно законсервирована община, поскольку и барину, и чиновнику легче было иметь дело с общинным крестьянином, чем с индивидуальным^[998]. Впрочем, и К. Валишевский пишет, что «русская община происходит не от доисторического патриархального коммунизма, а явилась результатом круговой поруки, чуждой свободным крестьянам до XVI века и навязанной потом сельским общинам крепостным правом для правильного поступления с них налогов»^[999]. Если это так, то, надо думать, именно эта навязанная опричниками община и стала разлагаться при первых Романовых, а там, где оставалась, превращалась в институт самоуправления. Так, А. М. Буровский цитирует указ боярина Б. И. Морозова управляющему одной из своих вотчин: «Судити приказчику, а с ним быть в суде священнику да крестьянам пятмя или шестмя добрым и середним» (орфография оригинала. – Д. В.)… «судити приказчику с старостою и целовальники и с выборными крестьяны… велеть… выбрать/для этого/10 человек крестьян добрых и разумных и правдивых». Чем это не суд присяжных, спрашивает Буровский^[1000].

Петр же старую общину восстановил. Отметим еще, что Россия при Петре снова, как и в 1560–1610 гг., из страны, в которую бегут, превратилась в страну, из которой бегут. Теперь, правда, бежали не бояре и дворяне, как при Грозном, а крестьяне – «куда глаза глядят»; вернее, и при Грозном преобладало бегство третьего сословия, но при Петре это преобладание стало подавляющим. Бежали в том числе и за границу, например, в Польшу. И неудивительно: уровень эксплуатации крестьян не только вырос в абсолютных цифрах (так, размеры барщины увеличились в несколько раз), но и сделал качественный шаг назад: если в середине XVII в. треть крестьян сидела на барщине, а две трети платили оброк (что давало значительную свободу в выборе трудовой деятельности), то в середине XVIII соотношение стало обратным^[1001].

Бегство крестьян вызывало к жизни соответствующие правительственные меры. Так, 26 июня 1723 г. был издан указ об учреждении застав на польской границе, а польскому правительству (к этому времени уже сильно зависимому от России) было отправлено предписание ловить и выдавать беглых. Однако толпы крестьян и посадских, вооруженные не только «дрекольем», но и оружием, зачастую просто сметали солдатские заставы – и проходили в Польшу^[1002]. При этом надо учесть, что, по утверждениям самих поляков и западных наблюдателей, в XVII в. положение крестьян и третьего сословия в Польше – ввиду чрезмерных прав и вольностей, дарованных шляхте, и слабости королевской власти – было намного тяжелее, чем в России^[1003]. Что касается мануфактур и заводов, то, если в XVII в. труд на них был вольнонаемным, то в XVIII в. стал преобладать крепостной^[1004].

При Петре опять, как и до Смуты, стал бездефицитным бюджет, причем бездефицитность достигалась теми же самыми методами – драть с подданных налогов не «сколько положено», а «сколько надо». Например, при введении в 1714 г. подушной подати ее размер определили в 74 копейки с души. Как получилась такая некруглая сумма? Очень просто: определялась потребность государства в деньгах (4 млн руб.), требуемая сумма разверстывалась по ревизским душам (5,65 млн, по данным первой ревизии), в итоге размер подушной подати и составил именно 74 копейки, а не 64 и не 84. Это не говоря уже о том, что появилась специальная категория чиновников – «прибыльщики», работа которых заключалась в придумывании того, какой бы еще ввести налог^[1005].

Но и дворянам приходилось теперь несладко. Жизнь дворянина при Петре была жизнью военного, причем не офицера, а солдата на вечной службе. «Все дворяне были обязаны нести службу, военную или гражданскую, начиная с 15 лет и непременно… с солдата. Служба была бессрочной – до болезни или смерти… Каждый дворянин был приписан к полку или государственному учреждению… Тяжесть службы порождала массовое укрывательство дворян… с которым правительство боролось с помощью жестоких кар… Например, в 1711 г. 53 офицера, не явившиеся после отпуска в полк в Киевскую губернию, были лишены поместий, а их жены с детьми были выселены из имений. По указу 1720 г. дворянам, уклоняющимся от службы, грозили наказание кнутом, вырывание ноздрей и вечная каторга. Военная служба была настолько тяжелой, что некоторые дворяне предпочитали записываться в купцы или даже в крестьяне, чтобы только от нее избавиться. По воле государя любой дворянин был обязан изменить место жительства, и это право Петр I… использовал, например, при заселении Петербурга… Дворяне не освобождались и от телесного наказания… наравне с «подлыми людьми»^[1006].

И это – европеизация?! А что касается принципа выборности, то тут Петром был допущен не просто шаг назад, но полное упразднение выборности на 200 лет – до самого 1905 г., если не считать Уложенной комиссии при Екатерине II. Что касается городского самоуправления, то оно вроде бы было выборным и при Петре. Президент или бургомистр (в зависимости от статуса города) выбирались из числа «гостей, гостиной сотни людей, гостиных детей и вообще первостатейных, зажиточных и умных горожан». Вроде бы вполне по-европейски, однако… Не говоря уже о том, что всех выборных должен был утверждать Главный магистрат (т. е. центральное бюрократическое учреждение)^[1007], эти выборные были фактически бесправны перед петровской «вертикалью власти», составленной преимущественно из военных. Вот только несколько примеров. В Костроме полковник Татаринов выгнал членов магистрата за город. В Коломне генерал Салтыков бил бургомистра смертным боем, а другого бургомистра драгунский офицер велел высечь. В Пскове солдаты застрелили члена ратуши, а «бургомистра били так, что он от побоев помер»^[1008].

При разделении в 1708 г. России на губернии система нового деления была списана со шведской, однако Петр при этом «разъяснил»: «А которые пункты в шведском регламенте неудобны, или с сетуациею (так в тексте. – Д. В.) сего государства несходны, и оные ставить по своему рассуждению». Сенаторы сочли, что «неудобной» является низовая шведская община – кирхшпиль, т. е. приход, которым руководит пастор при участии выборных от прихожан. Выборности чиновники допустить не хотели^[1009], хотя в Московской Руси священник избирался прихожанами, и такой «кирхшпиль» (если уж Петру, по его привычке, пришло бы в голову дать данному институту иностранное название) мог бы стать низовой основой и российской губернской системы.

Кстати, о священниках: независимость Церкви Петром тоже была ликвидирована. После смерти патриарха Адриана (1700 г.) Петр не позволил избрать нового, а в 1721 г. упразднил сам институт патриаршества. Рассказывают, что когда церковные иерархи запротестовали, то Петр воткнул в стол тесак и воскликнул: «Вот вам булатный патриарх!» Выборность священников была упразднена, количество жестко регламентировано (не более одного на 150 дворов), «лишних» сдали в солдаты или обратили в холопы^[1010].

Наконец, и в системе престолонаследия произошел возврат от европейского принципа «от отца к старшему сыну» к произволу времен Грозного – «назначаю кого хочу»; правда, теперь этот произвол был «узаконен» соответствующим указом 1722 г. Кстати, именно с отменой в 1797 г. этого указа Павлом I прекратилась череда дворцовых переворотов (после того был только один, в 1801 г., покончивший с самим Павлом, тоже пытавшимся править на манер Ивана Грозного или Петра).

Интересна жалоба самого Петра: мол, очень трудно «одному человеку за столь многими усматривать». Однако, констатирует тот же А. М. Буровский, зачем же было создавать такую систему, при которой за всем и всеми приходится «усматривать»?^[1011] В общем, мы видим: в результате преобразований Петра у всех без исключения сословий стало меньше прав. У частновладельческих крестьян – большинства населения – их не осталось совсем.

«Два народа»

Но гораздо хуже было другое: со времен Петра I народ России был как бы расколот на два народа – «русских европейцев» и «русских туземцев». У Ивана Грозного тоже было нечто подобное в виде Опричнины и Земщины – мы видели, что опричники не только вели себя, как оккупанты в завоеванной стране (впрочем, почему «как» с учетом того, что говорилось об их национальном составе…), но все же это деление было очень непрочно и самого Грозного не пережило, теперь же оно было доведено «до совершенства». При этом «русским европейцам» было приказано европеизироваться (в основном – внешне, как мы видели, и им было отказано во многих свободах, которые они имели ранее), тогда как «туземцам» категорически запрещалось европеизироваться даже внешне^[1012].

Собственно, ничего специфически российского в таком «социальном апартеиде» не было. До 1789 г., например, во Франции считалось, что дворяне составляют один народ – «потомков франков», а «третье сословие» – другой, «потомков галлов». А в Англии в течение примерно трех веков после Вильгельма Завоевателя и было на самом деле два народа – англосаксы и завоеватели-норманны, даже говорившие на разных языках. Беда России, однако, в том, что это разделение пришлось как раз на столетия, когда формировался принципиально новый тип политической культуры. «Русские туземцы» оставались в этом плане на том уровне, на который были отброшены Петром.

Так, выходцы из черносошных крестьян в XVII в. становились богатейшими купцами, получали образование. Но уже при Петре такой купец, порождение допетровской эпохи, – редкость; а при Елизавете и Екатерине богатых и образованных купцов, пишущих книги (как Посошков написал книгу «О скудости и богатстве»), совсем не стало^[1013].

Понятно, история не остановилась, и после смерти Петра наметилась тенденция к росту личной свободы. В 1730—1760-х гг. дворянство, которое было закрепощено Петром больше прочих сословий, проделало огромную работу в этом направлении^[1014]: начиная с 1736 г., когда служба дворян была ограничена 25 годами (причем фактически дворян часто записывали в полки с пеленок, а то и в материнской утробе), и до 1762 г., когда дворян вообще освободили от службы (Манифест о вольности дворянства) это сословие из самого бесправного превратилось в самое привилегированное^[1015]. И плохо приходилось тем императорам, которые эти отношения пытались нарушить! Вспомним судьбу Павла I, когда он снова попытался превратить дворян в «холопов государевых». А Николаю I, до самой Крымской войны пугавшему своим «жандармством» всю Европу, пришлось выслушать немало неприятных слов от своих «верноподданных помещиков», когда он стал подумывать об освобождении крестьян, причем определенные обязанности наложены были при этом не только на крестьян, но и на помещиков^[1016].

Однако… рост уровня прав и свобод только «народа русских европейцев». Что же касается «русских туземцев», то, по крайней мере, крестьянство (более 90% последних) становилось тем бесправнее, чем больше «русские европейцы» получали прав и свобод, – от 1731 г., когда крестьянин перестал сам за себя платить подати (теперь это делал помещик; а ведь именно это в те времена делало человека членом общества), к 1765 г., когда крестьянам было вообще запрещено жаловаться на помещиков (сравним с указом 1669 г., когда помещика посадили в тюрьму за то, что заставлял крестьян работать по воскресеньям).

В 1775 г. Екатерина II отменяет пытки, но – для «русских европейцев»; а помещики в своих имениях продолжают пытать крестьян, поскольку они – «туземцы»^[1017]; Салтычиха – самая знаменитая, но отнюдь не единственная; о подавляющем большинстве таких дел мы до сих пор не знаем. А. И. Герцен пишет (о середине 1830-хгг.): «Чтобы знать, что такое русские тюрьмы, русский суд и полиция, для этого надо быть мужиком, дворовым, мастеровым или мещанином (короче, «русским туземцем». – Д. В.)… Их («русских европейцев», даже репрессируемых за крамольную деятельность против власти, что при Николае I вообще делалось достаточно свирепо. – Д. В.) судьба не идет ни в какое сравнение с судьбою бедных бородачей»^[1018]. А отдельные случаи пыток имели место и в конце XIX в.: так, в 1894 г. по обвинению в совершении языческого жертвоприношения (был найден расчлененный труп) арестовали 11 крестьян-удмуртов. Так вот, обвиняемых били и пытали, заставляя сознаться («Мултанское дело»)^[1019].

В 1785 г. Екатерина II дарует Жалованные грамоты дворянству и городам, которые гарантируют неприкосновенность собственности, дворянам – право избирать предводителей дворянства, судебных заседателей, капитан-исправников (уездных начальников). Но вот крестьяне ничего подобного не получают. Есть сведения, что Екатерина собиралась дать такую же грамоту и крестьянам, но… передумала. Дм. Володихин считает, что российское дворянство погубили права и вольности, дарованные Екатериной^[1020], однако скорее уж проблема была в том, что аналогичные права и вольности не даровали крестьянам…

Для «русских европейцев» монарх был примерно тем же, чем для просто европейцев; для русских же «туземцев» царь был равен Богу. Или как минимум святым: изображения царя делались так же, как изображения святых на иконах^[1021]. При этом примеры такого обожествления монарха имеют место либо в «опричной» Московии 1565–1610 гг., либо начиная с эпохи Петра I^[1022]. Иван III и Василий III ни о чем подобном и не мечтали. Первые Романовы – тем более. В XVII в. шагов по обожествлению монарха не было. Более того, Церковь получила большую самостоятельность, обретя патриаршество (1589). При этом, если до Смуты преемники Ивана Грозного смещали патриархов почти так же, как он сам митрополитов (так, Лжедмитрий I волевым решением сместил «прогодуновского» Иова, Василий Шуйский, в свою очередь, снял Лжедмитриева ставленника Игнатия и т. д.), то Алексей Михайлович восемь лет не мог сместить Никона, пока все остальные православные патриархи не дали согласие^[1023].

А вот при Петре Церковь самостоятельности лишили. И сразу обожествление монарха возобновляется. Так, появление на какой-то ассамблее Петра Ф. Прокопович встретил пением псалма «Се Жених грядет во полунощи», относящегося к Христу. В «Службе благодарственной о… победе под Полтавою» (автор – тот же Прокопович) Петр прямо называется Христом, его сподвижники – апостолами, а Мазепа – Иудой^[1024].

При Николае I, который тоже предпринимал попытку реставрировать «опричные» порядки, хотя и не в такой степени, как Петр, имела место попытка распространить обожествление монарха и на «русских европейцев». Известно, что все прихожане должны целовать руку священника; но Николай попытался восстановить старомосковский (времен 1560–1610 гг.) порядок, когда, напротив, священник целует руку монарха (даже в Византии этого не было)^[1025]. Правда, при Николае I это выглядело уже курьезом. Но – для «русских европейцев». «Туземцам» это показалось бы нормальным. И в 1917–1918 гг. Поместный собор РПЦ, восстановивший патриаршество, констатировал, что «для императорского периода (выделено мною. – Д. В.) надо говорить не о Православии, но о цареславии»^[1026]. Добавлю: в сознании «русских туземцев».

Понятно, прогресс касался и «туземцев»… в той мере, в какой они постепенно переходили в «европейцы». Если в конце XVIII в. последние составляли 1,2–1,5% населения страны, то в начале XX в. – 3–4%^[1027]. Это – «старые русские европейцы». Но появлялись и «новые». В первую очередь, речь идет о рабочих, которые выходили в основном из тех же крестьян. Рабочий на Кровавое воскресенье ответил не «туземными» рассуждениями о том, что «доброго царя опять обманули злые бояре», но – устами священника Гапона – вполне по-европейски: «Нету нас больше царя!» Не выполняешь свои обязанности – пошел вон! Народ имеет право на восстание! А. Буровский считает, что это была реакция «русских туземцев» на расправу со стороны «русских европейцев»^[1028], однако рабочие-то уже, как он сам признает, «туземцами» не были. Последние – в основном крестьяне – и после 9 января оставались монархистами.

При Николае II началась и европеизация крестьянства. От 15 до 25% (по разным данным) крестьян, вышедших из общины за годы Столыпинской реформы (1906–1917), – это много, с учетом того что 200 лет община поддерживалась искусственно. И это тоже были «народные русские европейцы»^[1029]. Они еще были меньшинством населения. Но и остальные, пока не вышедшие из общины крестьяне начали европеизироваться. В первую очередь заработала мощная система народного просвещения. Так, по переписи населения 1920 г., 86% подростков от 12 до 16 лет были грамотны^[1030].

Очевидно, что «русские туземцы» должны были полностью исчезнуть в ближайшие полвека, и они действительно практически исчезли в 1960—1970-х гг.^[1031] Проблема лишь в том, что произошло это уже при тоталитарном коммунистическом режиме, который снова надолго отодвинул формирование в России демократического общества. Большевики победили по многим причинам (например, из-за опоздания двух последних монархов с проведением жизненно важных реформ – аграрной и конституционной), не столько из-за этого, сколько потому, что дали всход семена, посеянные ранее. Речь идет о том, что было заложено еще со времен Опричнины, многие проявления которой мы видим и при Сталине. Не в последнюю очередь – потому, что русские были расколоты на два народа (предпосылки этого петровского «нововведения», как мы видели, тоже заложил Иван Грозный), в результате чего, например, в годы Гражданской войны «зеленые» (крестьянские повстанческие отряды, боровшиеся с политикой «военного коммунизма») не желали координировать свои действия с «белыми», поскольку видели в них «русских европейцев», столь же враждебных им, как и большевики (которыми тоже руководили «русские европейцы» – интеллигенты)^[1032]. Но то, что происходило после 1917 г., – это уже другая история…

Кто виноват? Что делать? (вместо заключения)

Подведем итоги.

Царствование Ивана Грозного действительно было очень важным, «судьбоносным» для нашей истории. Вот что писал А. Г. Дугин: «XVI век – это катастрофа для Руси, раскол. В событиях XVI века евразийцы видят главный источник разделения народа на элиту и массы. Элита… пошла по западному пути. Массы остались евразийскими… Красные и белые возникли еще за 200 лет до революции»^[1033].

Очевидно, по крайней мере для того, кто знаком со взглядами Дугина, что XVI век – это оговорка, он имел в виду, конечно, век XVIII (и слова «за 200 лет до революции» это подтверждают). Однако воистину это – оговорка «по Фрейду», причем дважды повторенная. Только вот массы оставались европейскими, хотя при этом и традиционно-евразийскими (мы уже видели, что одно другому не противоречит), а вот европейскую (и в то же время исконно-евразийскую, сформировавшуюся еще при Владимире Мономахе) элиту в XVI в. по крайней мере попытались вырубить под корень и заменить «очингисханенной».

И то, что не удалось Батыю и его преемникам в XIII столетии – свернуть Россию-Евразию с европейского пути развития, то удалось Ивану Грозному с помощью «Новой Золотой Орды» в столетии XVI. Правда, ненадолго – в силу изменившихся исторических обстоятельств «Новая Орда» быстро потерпела поражение и прекратила свое существование.

При этом не выдерживает критики версия, что Опричнина (вместе с вызванным ею поворотом «от Мономаха к Чингисхану») стала суровой, но необходимой мерой для решения насущных задач, стоявших перед страной. Мы видели, что реальные национальные задачи были решены в «либеральный» период царствования Грозного либо были бы решены, продолжись «либеральные» реформы и после 1560 г. Опричнина же потребовалась для решения других задач, не имевших отношения к национальным интересам страны.

Подобно пушкинской старухе из сказки, Иван Грозный не удовлетворился ни добротной крестьянской избой «со светелкой, с кирпичною беленою трубою, с дубовыми тесовыми вороты» (то есть уже созданной им самим Россией в границах, близких к нынешним, с Казанью и Астраханью, а также с Западной Сибирью), ни усадьбой столбовой дворянки (то есть полномасштабной евразийской интеграцией с Великим княжеством Литовским на западе, Крымом на юге и казахскими степями на востоке; а там с Божьей помощью и за Ливонию взяться можно было, если уж она была так нужна).

Но Иван Васильевич возмечтал стать сначала «вольною царицей» (осуществить завоевание всей Германии и создать в итоге «Новый Московский Рим»), а потом и вовсе «владычицей морскою» (провести соединение евразийского монстра – сверхдержавы Чингисидов с европейским монстром – сверхдержавой Габсбургов), чтобы все другие государи «ему служили и были бы у него на посылках» (мы видели, что по крайней мере с польскими, шведскими и датскими королями он разговаривал именно в таком тоне). Ну, не у него, так у его наследников, хотя бы и из Габсбургского дома. И остался в итоге у разбитого корыта. А преемники (окончательно – Романовы) вернулись к доопричной внешней (а Романовы – и к внутренней)политике.

Однако, несмотря на отказ первых Романовых от опричной традиции и возвращение страны к доопричным временам, злое семя было посеяно, и оно снова и снова давало всходы. Давало потому, что полностью избавиться от наследия Опричнины страна так и не смогла. Не смогла, например, до конца преодолеть свою отсталость от Запада, начавшуюся тоже в годы Опричнины. Читатель, вероятно, помнит, как я вслед за А. Л. Яновым называл доопричную Россию передовой страной, а чуть ниже цитировал слова И. В. Сталина о том, что Россию «непрерывно били за отсталость».

Давало «злое семя Опричнины» всходы при Петре I, при Павле I, при Николае I, хотя при каждом из них – во все меньшей степени… Однако разделение страны на «два народа» при Петре, прообраз которого при Иване Грозном вчерне уже намечался, сказалось на дальнейшей нашей истории. Включая 1917 год. После 1917 года всходы Опричнины снова взошли в полную силу; и вот тут мы имеем резкий скачок опричных тенденций, сравнимый с эпохой самого Ивана Грозного.

Говоря «полностью избавиться от наследия Опричнины страна так и не смогла», я имею в виду не столько наследие материальное, сколько духовное. В конце концов, мы видели, как при первых Романовых проводился возврат к доопричным временам; однако в свете этого непонятно, откуда же взялся Петр? А потом Павел и Николай I? А потом Ленин и Сталин?

А взялись они оттуда, что в духовном плане злое семя никуда не девалось. «Манкуртизация» народа, убеждение его в том, что страна всегда была самодержавной, что свобода ей вредна, и т. д., начатые Иваном Грозным как первым историком России, продолжались и продолжаются по сей день. И абсолютно прав А. Л. Янов, когда говорит о том, что либералы – противники «ордынизации» и «опричнизации» страны – не возражают против такой «манкуртизации», а то и сами ее поддерживают. По крайней мере, и среди них выражение «русский народ – тысячелетний раб» стало расхожим.

Впрочем, раз зашла речь о тоталитаризме, то надо указать и на некоторые другие причины. Если режим Ивана Грозного действительно был тоталитарным, как я предполагал, то он застал российское общество XVI в. (как застал бы и любое другое европейское общество того времени) не готовым к его преодолению. Как там у Стругацких: «Рано, слишком рано, на столетия раньше, чем можно, поднялась в Арканаре серая топь, она не встретит отпора…» Точнее, в материальном аспекте Опричнина отпор, как мы видели, встретила, иначе «Новая Орда» продержалась бы гораздо дольше. А вот в духовном – нет. Тогдашнее российское общество не готово было дать ей бой на идеологическом уровне. Отсюда и всходы «злого семени» – от Петра до Сталина.

Что же нам делать теперь?

Для начала – необходимо понять, что же с нами в истории происходило, чем в ней надо гордиться и что продолжать, а от чего лучше отказаться.

Упоминавшийся мною в начале книги Константин Крылов пишет о том, что тотальное очернение истории России стало причиной роста в последнее время ностальгии по Сталину. Мол, если вся наша история – сплошной «отстой», а нормальной жизни никогда не было и не будет, то символом России надо избрать того, при ком нас если не уважали, то хотя бы боялись^[1034]. Ностальгия по Ивану Грозному – из той же оперы.

Это правда, но не вся. Во-первых, кто «очерняет» нашу историю, если не те, кто утверждает, что без очередной Опричнины русские ни на что не способны? А во-вторых, есть и обратная связь. Если, как уверяют нас многие «борцы за несвободу», Россия и в самом деле способна на рывки только при тиранах вроде Ивана Грозного или Сталина, а чуть ослабить вожжи, и все разваливается (в предельной, по сути, откровенно русофобской форме эту мысль выразили, как уже сказано, С. Валянский и Д. Калюжный), то хочешь не хочешь, а вопрос о полноценности (точнее, о неполноценности) русских задать придется. И в случае согласия с валянскими и Калюжными ответ на него, увы, будет утвердительным.

Но они не правы. Россия была способна на рывки и при умеренных правителях (столетие перед Опричниной, правление первых Романовых, Александра III), и даже при либералах (царствование Екатерины, двух первых Александров, Столыпинская реформа; слово «даже» я употребляю для тех людей, чей мозг отравлен ядом «борцов за несвободу»). Романовская Россия два века (1613–1814), если не считать неудачной войны за Смоленск 1632–1634 гг., к началу которой страна еще не вполне оправилась от Опричнины и Смуты, и Прутского похода 1711 г. при Петре I – этом Иване Грозном № 2, шла от победы к победе – вплоть до взятия в 1814 г. Парижа. А вот очередной опричный реставратор Николай «Палкин» Крымскую войну проиграл.

А сам Иван Грозный? Начав как либеральный реформатор, он был очень успешным правителем, и стал бы еще куда более успешным, не разверни он свой курс на 180 градусов. А вот после поворота к Опричнине первый русский царь вообще проиграл все, что можно было проиграть. Так полезно или вредно было для России его правление? Точнее, первый период, до 1560 г. – полезен однозначно. А вот полезен или вреден был поворот от «либеральных реформ» к Опричнине? В свете всего, что говорилось в этой книге, – вопрос, по-моему, риторический.

Так что гордиться своей историей, конечно, можно и нужно, только не сводить ее к Иванам Грозным и Сталиным и не делать вид, что в промежутках между подобными деспотами ничего достойного у нас вроде бы и не было.

Было! Мы – нормальная страна, такая же, как все. У нас свои традиции свободы и предпосылки для возникновения демократической политической культуры, не хуже чем у других. От Древней Руси с ее вечевой демократией (вот оно – исконно-русское начало, а вовсе не самодержавие) и евразийских степей с их степной демократией (а вот исконно-евразийское начало, а не чингисхановщина) – ни ту, ни другую Чингисхановы копыта так и не сумели затоптать до конца, и особо отмечая Владимира Мономаха, соединившего исконные русское и степное начала и создавшего фундамент для России как таковой, при этом фундамент европейский, а не «чингисхановский», через Первостроителя (как его называет А. Л. Янов) Ивана III, через «дней Иоанновых прекрасное начало», которое копыта «Новой Орды» тоже так и не сумели затоптать окончательно, через первых Романовых, Екатерину Великую, Александра Освободителя, Витте, Столыпина…

Я начинал с цитирования слов одного из испанских либералов начала XIX в.: мол, при строительстве демократического государства опираться надо в первую очередь на свои традиции, а не на чужие. И России так надо! Кстати, у нас и Испанией хотя бы то общее, что если в формировании России большую роль сыграли народы Великой Степи, то в формировании Испании – мавры. Если мы – «евразийцы», то они – «евроафриканцы». И что, помешало им это стать неотъемлемой частью Европы? А евразийцам-венграм?

А мы чем хуже? Наше положение даже лучше: я уже писал о том, что евразийские кочевники исторически ближе к европейской политической культуре, чем арабы. Так что все у нас получится.

Надо только верить в себя. Надо помнить свою историю – подлинную, а не набор мифов от «борцов за несвободу». Надо не быть «манкуртами»!

Список источников и литературы

Источники

Абулгази. Родословное древо тюрков. М., 1996.

Английские путешественники о Московском государстве XVI века. Л., 1937.

Буганов В. И., Савич Н. Г. Восстание в Москве 1682 г. Сборник документов. М., 1976.

Временник Ивана Тимофеева. М.-Л., 1951.

Горсей Дж. Записки о России XVI – начала XVII вв. М., 1990. Законодательные акты Русского государства второй половины XVI – первой половины XVII вв. Л., 1986.

Козин С. А. Сокровенное сказание. Т. 1. М, – Л., 1941.

Кюстин А. Россия в 1839 году // Россия первой половины XIX в. глазами иностранцев. М., 1991.

Маржерет Ж. Состояние Российской Империи. М., 2007. Мартов А. К. Достопамятные повествования и речи Петра Великого//Петр Великий. Воспоминания, дневниковые записи, анекдоты. СПб, 1993. С. 247–326.

Невилль Ф. де. Записки о Московии. М., 1996.

Памятники византийской литературы. Т. 2. М., 1969. Памятники русского права. Вып. IV. М., 1956.

Полное собрание русских летописей. Т. XII. СПб, 1901.

Полное собрание русских летописей. Т. XIII. М., 1965.

Полное собрание русских летописей. Т. XXXIV. М., 1978. Полное собрание русских летописей. Т. XXXVII. М., 1982. Послания Ивана Грозного. М.-Л., 1951.

Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983. Псковские летописи. Вып. 1. М.-Л., 1941.

Псковские летописи. Т. 2. М., 1955.

Сборник Русского исторического общества. Т. 59. СПб, 1892. Сборник Русского исторического общества. Т. 71. СПб, 1910. Седерберг Г. О религии и нравах русского народа. М., 1873. Сочинения И. Пересветова. М.-Л., 1956.

Флетчер Дж, О государстве русском. СПб, 1906.

Шлихтинг А. Новое известие о России времен Ивана Грозного. Л., 1935.

Штаден Г. Записки о Москве Ивана Грозного. М., 1925.

Литература

Абрамзон С. М. Киргизы и их этногенетические и историко-культурные связи. Фрунзе, 1990.

Автократова М. И., Буганов В. И. Сокровищница документов прошлого. М., 1986.

Акимбеков С. История степей. Феномен государства Чингисхана в истории Евразии. Алма-Ата, 2011.

Аксенов Г. Крылья орла. М., 2000.

Анисимов А. Е. Петр Первый: рождение Империи//История Отечества. Люди, идеи, решения. М., 1991.

Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996.

Архив Маркса и Энгельса. Т. V. М., 1938.

Басин В. Я. Россия и казахские ханства в XVI–XVIII вв. Алма-Ата, 1971.

Бахрушин С. В. Научные труды. Т. 1. М., 1952.

Белов Е. А. Историческое значение русского боярства. СПб, 1896.

Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века // O России и русской философский культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990.

Бердяев Н. А. Судьба России. М., 1990.

Бицилли П. М. Два лика евразийства // Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн. М., 1993. С. 279–291.

Близнюк С. В. Крестоносцы позднего Средневековья. М., 1999.

Богданов А. П. В тени Петра Великого. М., 1998.

Бразол Б. Л. Царствование императора Николая II в 1894–1917 гг. в цифрах и фактах. Минск, 1991.

Буровский А. М. Вся правда о Русских. Два народа. М., 2009.

Буровский А. М. Оживший кошмар русской истории. Страшная правда о Московии. М., 2010.

Буровский А. М. Правда о Допетровской Руси. «Золотой век» Русского государства. М., 2010.

Буровский А. М. Рождение Российской Империи. М., 2005.

Бушков А. Иван Грозный, кровавый поэт. М., 2012.

БушковА. Россия, которой не было. М., 1997.

Валишевский К. Иван Грозный. Репринтное издание 1912 г. М., 1989.

Валишевский К. Смутное время. М., 2007.

Валиханов Ч. Ч. Записка о судебной реформе // Избранные произведения. Алма-Ата, 1952.

Валянский С., Калюжный Д. О Западе, который пыжился, пыжился, а Россия сама по себе. М., 2004.

Великие российские историки о Смутном времени. М., 2007.

Вернадский Г. В. Монгольское иго в русской истории // Евразийский временник. – Париж, 1927. С. 250–264.

Вернадский Г. В. Монголы и Русь. М., 2011.

Веселовский Н. И. Хан из темников Золотой Орды Ногай и его время. Пгр., 1922.

Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. М., 1963.

Викторов В. В. Российская цивилизация: тенденции развития от истоков к современности. М., 2009.

Виппер Р. Ю. Иван Грозный. Ташкент, 1942.

Володихин Дм. Иван IV Грозный, царь Всея Руси. М., 2013.

Восленский М. С. Номенклатура. М., 1991.

Гаджиев К. С. Размышления о политической культуре современной России//Мировая экономика и международные отношения. 1996. № 2. С. 25–36.

Герцен А. И. Былое и думы. М., 1972.

Гумилев Л. Н. В поисках вымышленного царства. СПб, 1994.

Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. М., 1993.

Гумилев Л. Н. От Руси до России. М., 1995.

Гумилев Л. Н. От Руси к России. М., 1992.

Гумилев Л. Н. Ритмы Евразии. М., 1993.

Гумилев Л. Н. Тысячелетие вокруг Каспия. М., 1991.

Гумилев Л. Н. Черная легенда. М., 1994.

Дворкин А. Л. Иван Грозный как религиозный тип. Нижний Новгород, 2009.

Дестунис Г. С. (переводчик). Сказания Приска Панийского. СПб, 1860.

Дьяконов М. А. Власть московских государей. СПб, 1889.

Дьяконов М. А. Очерки по истории сельского населения в Московском государстве XVI–XVII веков. СПб, 1898.

Евзеров Р. Я. Евразийские идеи в контексте эволюции СНГ // Переходные процессы. Проблемы СНГ. М., 1994. С. 122–139.

Евзеров Р. Я. Евразийский выбор России //.

Заозерская Е. И. У истоков крупного производства в русской промышленности XV–XVII веков. М., 1970.

Зимин А. А. В канун грозных потрясений. М., 1986.

Зимин А. А. О политических предпосылках русского абсолютизма // Абсолютизм в России: XVII–XVIII вв. М., 1964.

Зимин А. А. Опричнина Ивана Грозного. М., 1964.

Зимин А. А. И. С. Пересветов и его современники. М., 1958.

Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного. М., 1960.

Знойко Н. Последние дни Западной Римской Империи. Одесса, 1901.

Иловайский Д. И. Царская Русь. М., 2008.

Ильин В. В., Ахиезер А. С. Российская цивилизация: содержание, границы, возможности. М., 2000.

История древнего мира. Ранняя древность. М., 1989.

История СССР. Ч. 1. С древнейших времен до 1861 г. Под ред. В. В. Мавродина. М., 1979.

Кавелин К. Д. Сочинения. М., 1859. Ч. 2.

Капаев И. Бессмертная смерть. Ставрополь, 2004.

Карамзин Н. М. История Государства Российского. Т. I. М., 1989.

Карамзин Н. М. История Государства Российского. Т. V. М., 1993.

Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 8. СПб, 1819.

Кареев Н. Н. Западно-европейская абсолютная монархия XVI, XVII и XVIII веков. СПб, 1908.

Карсавин Л. П. Евразийство. Опыт систематического изложения // Россия между Европой и Азией. Евразийский соблазн. М., 1993. С. 217–219.

Карсавин Л. П. Основы политики//Россия между Европой и Азией… С. 174–216.

Карташев А. В. Очерки по истории русской церкви. Париж, 1959.

Катанов Н. Ф. Предания тобольских татар о Кучуме и Ермаке. Тобольск, 1896.

Каштанов С. М. Хронологический перечень иммунитетных грамот XVI в. // Археографический ежегодник. 1960. М., 1962.

Кизеветтер А. И. Славянофильство и евразийство // Евразия: исторические взгляды русских эмигрантов. М., 1992. С. 10–15.

Кирдина С. Г. Институциональные матрицы и развитие России. Новосибирск, 2001.

Клепишин Н. А. Святой и благоверный князь Александр Невский. Париж, 1927.

Ключевский В. О. Сочинения в 9 т. Т. 1. Курс русской истории. Ч. 1. М., 1957.

Ключевский В. О. Сочинения в 9 т. Т. 2. М., 1957.

Ключевский В. О. Сочинения в 9 т. Т. 7. М., 1959.

Ковалевский П. И. Иоанн Грозный и его душевное состояние. Вып. 2. Харьков, 1893.

Колыванова В. Царь Иван Грозный. Исторический путеводитель. М., 2013.

Константинов А. Д. (ред.) и др. Журналистское расследование. История метода и современная практика. М., 2003.

Копанев А. И. Уставная земская грамота трех волостей Двинского уезда 25 февраля 1552 года // Исторический архив. 1952. Т. VIII.

Коргунюк Ю. Г. Становление партийной системы в современной России. М., 2007.

Корецкий В. И. К вопросу о неофициальном летописании времен опричнины // Летописи и хроники. М., 1984.

Корсунский А. Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской Империи и возникновение германских королевств. М., 1984.

Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Т. 1. М., 1995.

Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Т. 2. М., 1995.

Крижанич Ю. Политика. М., 1968.

Крылов К. Прогнать чертей! М., 2010.

Кузьмин А. Пропеллер пассионарности, или Теория приватизации истории//Молодая гвардия. 1991. № 9.

Куковенко В. Инородцы у трона // Московский вестник. 1996. № 5–6. С. 191–231.

Кульпин Э. С. Восточный ритм русской истории // Общественные науки и современность. 2008. № 6.

Кульпин Э. С. Момент сомнения // Евразийство: проблемы осмысления. Уфа, 2002.

Культурология. Ростов-на-Дону, 2003.

Курганов А. Люди Смутного времени. М., 2008.

Курукин В. И. (сост.). Иван Грозный и иезуиты. Миссия Антонио Поссевино в Москве. М., 2005.

Кушаева Е. Н. Политика Русского государства на Северном Кавказе в 1552–1572 гг. //Исторические записки. 1950. Т.34.

Любавский М. К. Литовско-русский сейм. М., 1901.

Мадариага И. де. Иван Грозный. Первый русский царь. М., 2007.

Маковский Д. П. Развитие товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве Русского государства в XVI веке. Смоленск, 1960.

Маркове. Н. Земной круг. М., 1966.

Маркс К. Разоблачения дипломатической истории XVIII века // Вопросы истории. 1989. № 4. С. 3–11.

Масси Р. К. Петр Великий. Т. 1. Смоленск, 1996.

Машкин Н. А. История древнего Рима. М., 1950.

Мельников П. И. (Андрей Печерский). Полн. собр. соч. Т. XI. СПб, 1909.

Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. Т. 1. СПб, 1999.

Морозова Л. Е. Иван IV Грозный: Имя Россия. М., 2008.

Морозова Л. Е. История России Смутного времени. Правда и вымыслы. Свидетельства современников. М., 2011.

Морозова Л. Е. Смута: ее герои, участники, жертвы. М., 2004.

Мургулия М. П., Шушарин В. П. Половцы, Грузия, Русь и Венгрия в XII–XIII веках. М., 1998.

Мустакимов И. А. Еще раз о предках Мамая-царя // Тюркологический Сборник. 2007–2008. История и культура тюркских народов России и сопредельных стран. М., 1979. С. 273–283.

Мюллер Р. Б. Очерки по истории Карелии XVI–XVII веков. Петрозаводск, 1947.

Немировский Е. П. Иван Федоров. М., 1985.

Никольский В. К. Земский Собор о Вечном мире с Польшей 1683–1684 гг. // Научные труды Индустриально-педагогического института им. К. Либкнехта. Серия социально-экономич. Вып. 2. М., 1928.

Новодворский В. Борьба за Ливонию между Москвой и Речью Посполитой (1570–1582). СПб, 1904.

Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами в XVII в. М.-Л., 1948.

Носов Н. Е. Становление сословно-представительных учреждений в России. Л., 1969.

Окладников А. П. Новые данные по истории Прибайкалья в тюркское время // Тюркологические исследования. М., 1963.

Павлов А. С. Исторический очерк секуляризации церковных земель в России. Одесса, 1871.

Павлов-Сильванский Н. П. Государевы служилые люди, люди кабальные и закладные. СПб, 1909.

Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 2004.

Пашуто В. Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950.

Пейн Р., Романов Н. Иван Грозный: тиран, безумец, святой. М., 2010.

Пенской В. В. Иван Грозный и Девлет-Гирей. Из истории русско-крымского противостояния в XVI в. Белгород, 2012.

Пискорский В. К. История Испании и Португалии от падения Римской Империи до начала ХХ века. М., 2011.

Платонове. Ф. Смутное время. Очерк истории внутреннего кризиса и общественной борьбы в Московском государстве XVI и XVII веков. М.-СПб, 2007.

Плетнева С. А. Кочевые народы VII–XIII вв.//История СССР. Т. I. М., 1966. С. 438–463.

Погодин М. П. Историко-критические отрывки. М., 1846.

Покровский М. Н. Избранные произведения. Кн.1. М., 1966.

Пономарева Л. В. Типология евразийства // Евразийская перспектива. С. 54–71.

Почекаев Р. Ю. Мамай. История «антигероя» в истории. СПб, 2010.

Преображенский А. А. Урал и Западная Сибирь в конце XVI – начале XVIII вв. М., 1972.

Пронина М. Иван Грозный – «мучитель» или мученик? М., 2005.

Пушкарев С. Г. Обзор русской истории. СПб, 1999.

Радзинский Э. Иван IV Грозный. М., 2012.

Россия и Восток: проблемы взаимодействия. М., 1993.

Савицкий П. Н. Хозяин и хозяйство//Россия между Европой и Азией. Евразийский соблазн. М., 1993. С. 131–160.

Садиков П. А. Очерки по истории опричнины. М.-Л., 1950.

Семенчикова Л. И. Россия в мировом сообществе цивилизаций. Брянск, 1996.

Сиротенко В. Т. Взаимоотношения гуннов и Римской Империи // Ученые записки Пермского ун-та. 1959. Т. 12. Вып. 4. С. 70–97.

Сиротенко В. Т. История международных отношений в Европе во второй половине IV – начале VI вв. Пермь, 1975.

Сиротенко В. Т. Народные движения в поздней Римской Империи и образование варварских королевств. Днепропетровск, 1988.

Сироткин В. Г. Демократия по-русски. М., 1999.

Ситнянский Г. Ю. Мировой демократический процесс и степная традиция//Азия и Африка сегодня. 1996. № 4. С. 14–19.

Ситнянский Г. Ю. Откуда исходит угроза единству России // Азия и Африка сегодня. 1997. № 12. С. 36–39.

Ситнянский Г. Ю. Проблемы реинтеграции бывшего СССР в свете исторических судеб Евразийской цивилизации//Вестник Евразии. 1996. № 2 (3). С. 161–171.

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. Борис Годунов. Василий Шуйский. М., 2005.

Скрынников Р. Г. Курбский и его письма в Псковско-Печорский монастырь // Труды отдела древнерусской литературы. Институт русской литературы. Т. 18. Л., 1961.

Скрынников Р. Г. Опричный террор. Л., 1969.

Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1986.

Скрынников Р. Г. Смутное время. Крушение царства. М., 2007.

Скрынников Р. Г. Царство террора. СПб, 1992.

Скрынников Р. Г. Экономическое развитие новгородского поместья в конце XV–XVI вв. Л., 1958.

Смирнов И. И. Иван Грозный. Л., 1944.

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 3. М., 1960.

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. VII. М., 1991.

Степун Ф. А. Россия между Европой и Азией//Россия между Европой и Азией… С. 307–327.

Стингл М. Индейцы без томагавков. М., 1984.

Тихомиров М. Н. Русская культура Х – XVIII вв. М., 1968.

Толстой И. Ю. Первые сорок лет отношений между Россиею и Англиею. 1553–1593. СПб, 1875.

Трепавлов В. В. Белый царь. Образ монарха и представления о подданстве у народов России XV–XVIII вв. М., 2007.

Труайя А. Иван Грозный. М., 2004.

ТюринА. Великий Иван Грозный. Первый царь Всея Руси. М., 2013.

У истоков кыргызской национальной государственности. Бишкек, 1996.

У истоков русского книгопечатания. М., 1959.

Феофилакт Симокатта. История. М., 1957.

Филюшкин А. И. Василий III. М., 2010.

Флоровский Г. П. Евразийский соблазн//Россия между Европой и Азией… С. 237–265.

Флоря Б. Н. Иван Грозный. М., 2009.

Форстен Г. В. Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях. Т. 1. СПб, 1893.

Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М., 2008.

Хара-Даван Э. Чингисхан как полководец и его наследие // На стыке континентов и цивилизаций. М., 1996. С. 73—276.

Хьюз Л. Петр Первый. У истоков великой империи. М., 2008.

Цвейг С. Подвиг Магеллана. М., 1947.

Цветаев Д. Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1890.

Цветков С. Э. Иван Грозный. М., 2005.

Чарушников В. Д. Смута XVII века и ее уроки. М., 2012.

Чеснокова Т., Черкесова Н. Россия – Delete? М., 2007.

Шапиро А. Л. Об абсолютизме в России//История СССР. 1968. № 5.

Шапошник В. В. Церковно-государственные отношения в России в 30-80-е годы XVI в. М., 2006.

Шафаревич И. Р. Социализм как явление мировой истории. М., 2003.

Шильдер Н. К. Император Николай I. Его жизнь и царствование. Т. 2. Лейпциг – СПб, 1903.

Шмидт С. О. Россия Ивана Грозного. М., 1999.

Эйдельман Н. Я. Революция сверху в России. М., 1989.

Энгельс Ф. Польская эмиграция // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 18. С. 508–522.

Янов А. Л. Драма патриотизма в России (1855–1921). М., 2009.

Янов А. Л. Европейское столетие России. М., 2008.

Янов А. Л. Загадка николаевской России. М., 2009.

Fennell J. L. I. Ivan the Great of Moscow. L., 1961.

Fennel J. (ed). Prince A. M. Kurbsky’s History of Ivan IV. Cambridge, 1965.

Gegel G. W. F. Lectures on the Philosophy of History. L., 1861.

Grousset R. L’Empire des Steppes. Paris, 1960.

Krader L. Peoples of Central Asia. Bloomington-Hague, 1963.

Szamuely T. The Russian Tradition. L., 1976.

Wittfogel K. Oriental Despotism. New Haven, 1957.

Примечания

1

Пискорский В. К. История Испании и Португалии. От падения Римской Империи до начала XX в. М., 2011. С. 215–216.

(обратно)

2

Цит. по: Янов А. Л. Европейское столетие России (1462–1560). М„2009. С. 421.

(обратно)

3

Викторов В. В. Российская цивилизация: тенденции развития от истоков к современности. М., 2009. С. 67.

(обратно)

4

. Кирдина С. Г. Институциональные матрицы и развитие России. Новосибирск, 2001. С. 140.

(обратно)

5

Там же. С. 117, 129, 165.

(обратно)

6

Там же. С. 201.

(обратно)

7

Гаджиев К. С. Размышления о политической культуре современной России//Мировая экономика и международные отношения. 1996. № 2. С. 26.

(обратно)

8

Кирдина С. Г. Указ. соч. С. 156.

(обратно)

9

Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М., 2008. С. 201.

(обратно)

10

Кирдина С. Г. Указ. соч. С. 86–87.

(обратно)

11

Аксенов Г. Крылья орла. М., 2000. С. 237–238.

(обратно)

12

Гаджиев К. С. Указ. соч. С. 27–28.

(обратно)

13

Подр. см.: Крылов К. Прогнать чертей! М., 2010. С. 147–164.

(обратно)

14

Сироткин В. Г. Демократия по-русски. М., 1999. С. 17.

(обратно)

15

Викторов В. В. Указ. соч. С. 67.

(обратно)

16

Янов А. Л. Указ. соч. С. 50.

(обратно)

17

Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 2004. С. 68–69.

(обратно)

18

Валишевский К. Иван Грозный. Репринтное издание 1912 г. М., 1989. С. 21.

(обратно)

19

Пайпс Р. Указ. соч. С. 71.

(обратно)

20

Там же. С. 49–50.

(обратно)

21

Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. T. 1. М., 1995. С. 65–75.

(обратно)

22

Ключевский В. О. Сочинения в 9 т. T. 1. Курс русской истории. Ч. 1. М., 1957. С. 325.

(обратно)

23

Янов А. Л. Драма патриотизма в России (1855–1921). М., 2009. С. 640.

(обратно)

24

Ильин В. В., Ахиезер А. С. Российская цивилизация: содержание, границы, возможности. М., 2000. С. 7.

(обратно)

25

Пайпс Р. Указ. соч. С. 62.

(обратно)

26

Янов А. Л. Драма патриотизма в России. С. 649.

(обратно)

27

История СССР. Ч. 1. С древнейших времен до 1861 года. Под. ред. В. В. Мавродина. М., 1979. С. 55, 66.

(обратно)

28

Викторов В. В. Указ. соч. С. 67.

(обратно)

29

Близнюк С. В. Крестоносцы позднего Средневековья. М., 1999. С. 16.

(обратно)

30

История СССР под ред. В. В. Мавродина. С. 217.

(обратно)

31

Володихин Дм. Иван IV Грозный, царь Всея Руси. М., 2013. С. 177.

(обратно)

32

Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века // О России и русской философский культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990. С. 45.

(обратно)

33

Карамзин Н. М. История Государства Российского. T. V. М., 1993. С. 200–203.

(обратно)

34

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 97—100 и др.

(обратно)

35

Маркс К. Разоблачения дипломатической истории XVIII века // Вопросы истории. 1989. № 4. С. 3—11.

(обратно)

36

Кюстин А. Россия в 1839 году // Россия первой половины XIX в. глазами иностранцев. М., 1991. С. 593.

(обратно)

37

Бердяев Н. А. Судьба России. М., 1990. С. 126.

(обратно)

38

Эйдельман Н. Я. Революция сверху в России. М., 1989. С. 31–34.

(обратно)

39

Кузьмин А. Пропеллер пассионарности, или Теория приватизации истории//Молодая гвардия. 1991. № 9.

(обратно)

40

Пайпс Р. Указ. соч. С. 59–61, 127–149.

(обратно)

41

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 116–118.

(обратно)

42

Там же. С. 134–136.

(обратно)

43

Об этом см.: Там же. С. 131; Клепишин Н. А. Святой и благоверный князь Александр Невский. Париж, 1927. С.81–82.

(обратно)

44

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 52.

(обратно)

45

Ключевский В. О. Сочинения. T. 2. М., 1957. С. 180.

(обратно)

46

Белов Е. А. Историческое значение русского боярства. СПб, 1896. С. 29.

(обратно)

47

Szamuely Т. The Russian Tradition. L., 1976. P.88.

(обратно)

48

Павлов-Сильванский H. П. Государевы служилые люди, люди кабальные и закладные. СПб, 1909. С. 223.

(обратно)

49

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн.3. М., 1960. С. 174–175.

(обратно)

50

Валишевский К. Указ. соч. С. 49.

(обратно)

51

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 239.

(обратно)

52

Валишевский К. Указ. соч. С. 267.

(обратно)

53

Аксенов Г. Указ. соч. С. 60.

(обратно)

54

Кульпин Э. С. Восточный ритм русской истории // Общественные науки и современность. 2008. № 6. С. 68.

(обратно)

55

Дьяконов М. А. Власть московских государей. СПб, 1889. С. 187–191.

(обратно)

56

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 109–111.

(обратно)

57

Фукуяма Ф. Указ. соч. С. 75.

(обратно)

58

Fennell J. L. I. Ivan the Great of Moscow. L, 1961. P. 36.

(обратно)

59

Полное собрание русских летописей (далее – ПСРЛ). T. XII. СПб, 1901. С. 170 и далее.

(обратно)

60

Fennell J. L. I. Op. cit. P.151.

(обратно)

61

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 127–131.

(обратно)

62

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 338.

(обратно)

63

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. Борис Годунов. Василий Шуйский. М., 2005. С. 233.

(обратно)

64

Валишевский К. Указ. соч. С. 39–41.

(обратно)

65

Там же. С. 21.

(обратно)

66

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 180–187.

(обратно)

67

Там же. С. 174.

(обратно)

68

Павлов А. С. Исторический очерк секуляризации церковных земель в России. Одесса, 1871. С. 113.

(обратно)

69

Фукуяма Ф. Указ. соч. С. 77.

(обратно)

70

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 97.

(обратно)

71

Валишевский К. Указ. соч. С. 47.

(обратно)

72

Пайпс Р. Указ. соч. С. 235–307, 400.

(обратно)

73

Кавелин К. Д. Сочинения. Ч. 2. М., 1859. С. 454–455.

(обратно)

74

Валянский С., Калюжный Д. О Западе, который пыжился, пыжился, а Россия сама по себе. М., 2004. С. 42.

(обратно)

75

Английские путешественники о Московском государстве XVI века. Л., 1937. С. 56.

(обратно)

76

Цит. по: Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 68–69.

(обратно)

77

Маковский Д. П. Развитие товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве Русского государства в XVI веке. Смоленск, 1960.

(обратно)

78

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 34.

(обратно)

79

Тюрин А. Великий Иван Грозный. Первый царь Всея Руси. М., 2013. С. 56–57.

(обратно)

80

Виппер Р. Ю. Иван Грозный. Ташкент, 1942. С. 60.

(обратно)

81

Тюрин А. Указ. соч. С. 119.

(обратно)

82

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 327–328.

(обратно)

83

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 22–25.

(обратно)

84

Мадариага И. де. Иван Грозный. Первый русский царь. М., 2007. С. 78.

(обратно)

85

Валишевский К. Указ. соч. С. 404–405.

(обратно)

86

Труайя А. Иван Грозный. М., 2004. С. 24.

(обратно)

87

Валишевский К. Указ. соч. С. 141.

(обратно)

88

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 328.

(обратно)

89

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 29–30.

(обратно)

90

Бушков А. Иван Грозный, кровавый поэт. М., 2012. С. 115.

(обратно)

91

Валишевский К. Указ. соч. С. 117, 142.

(обратно)

92

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 31–32.

(обратно)

93

Маржерет Ж. Состояние Российской Империи. М., 2007. С. 123.

(обратно)

94

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 86.

(обратно)

95

Там же. С. 506; Филюшкин А. И. Василий III. М., 2010. С. 141–142.

(обратно)

96

Валишевский К. Указ. соч. С. 141.

(обратно)

97

Там же. С. 142; Мадариага И. де. Указ. соч. С. 89; Пейн Р., Романов Н. Иван Грозный: тиран, безумец, святой. М., 2010. С. 80.

(обратно)

98

Валишевский К. Указ. соч. С. 147; Мадариага И. де. Указ. соч. С. 101.

(обратно)

99

Иловайский Д. И. Царская Русь. М., 2008. С. 182.

(обратно)

100

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 330–332.

(обратно)

101

Валишевский К. Указ. соч. С. 148–149.

(обратно)

102

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 110.

(обратно)

103

Там же. С. 107.

(обратно)

104

Шмидт С. О. Россия Ивана Грозного. М., 1999. С. 63.

(обратно)

105

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 330–333.

(обратно)

106

Скрынников Р. Г. Царство террора. СПб, 1992. С. 75.

(обратно)

107

Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного. М., 1960. С. 435.

(обратно)

108

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 89.

(обратно)

109

Флоря Б. Н. Иван Грозный. М., 2009. С. 433–434.

(обратно)

110

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 333.

(обратно)

111

Зимин А. А. О политических предпосылках русского абсолютизма // Абсолютизм в России: XVII–XVIII вв. М., 1964. С. 23.

(обратно)

112

Копанев А. И. Уставная земская грамота трех волостей Двинского уезда 25 февраля 1552 года // Исторический архив. 1952. T. VIII.

(обратно)

113

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 224.

(обратно)

114

Носов Н. Е. Становление сословно-представительных учреждений в России. Л., 1969. С. 344.

(обратно)

115

Шмидт С. О. Указ. соч. С. 71–72.

(обратно)

116

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 336–340.

(обратно)

117

Там же. С. 334–336.

(обратно)

118

Сочинения И. Пересветова. М.-Л., 1956. С. 178–179.

(обратно)

119

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 50–51.

(обратно)

120

Нартов А. К. Достопамятные повествования и речи Петра Вели– кого//Петр Великий. Воспоминания, дневниковые записи, анекдоты. СПб, 1993. С. 255.

(обратно)

121

История СССР под ред. В. В. Мавродина…С. 366–368.

(обратно)

122

Зимин А. А. И. С. Пересветов и его современники. М., 1958. С. 331.

(обратно)

123

Там же. С. 386.

(обратно)

124

Тюрин А. Указ. соч. С. 197; Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 238–239.

(обратно)

125

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 164.

(обратно)

126

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 342–343.

(обратно)

127

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 44.

(обратно)

128

Валишевский К. Указ. соч. С. 80, 103.

(обратно)

129

Там же. С. 104; Павлов А. С. Указ. соч. С. 113.

(обратно)

130

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 344.

(обратно)

131

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 227.

(обратно)

132

Памятники русского права. М., 1956. Вып. IV. С. 238.

(обратно)

133

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 144–145.

(обратно)

134

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 339.

(обратно)

135

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 165–166.

(обратно)

136

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 340.

(обратно)

137

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 53, 158, 226.

(обратно)

138

Шапиро А. Л. Об абсолютизме в России//История СССР. 1968. № 5. С. 71.

(обратно)

139

Тюрин А. Указ. соч. С. 5.

(обратно)

140

Бушков А. Указ. соч. С. 158.

(обратно)

141

Пенской В. В. Иван Грозный и Девлет-Гирей: из истории русско-крымского противостояния в XVI в. Белгород, 2012. С. 71.

(обратно)

142

Там же. С. 5–6 и далее.

(обратно)

143

ПСРЛ. т. XIII. М., 1965. С. 257.

(обратно)

144

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 347.

(обратно)

145

Пенской В. В. Указ. соч. С. 57.

(обратно)

146

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 353–354.

(обратно)

147

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 259.

(обратно)

148

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 493.

(обратно)

149

Пенской В. В. Указ. соч. С. 64–68.

(обратно)

150

Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб, 1819. T. 8. С. 253.

(обратно)

151

Пронина Н. Иван Грозный – «мучитель» или мученик? М., 2005. С. 162.

(обратно)

152

Там же. С. 171.

(обратно)

153

Там же. С. 196–197.

(обратно)

154

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 188.

(обратно)

155

Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 242.

(обратно)

156

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 250–251.

(обратно)

157

Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 335.

(обратно)

158

Тюрин А. Указ. соч. С. 221–222.

(обратно)

159

Шмидт С. О. Указ. соч. С. 247.

(обратно)

160

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 94 и многие другие.

(обратно)

161

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 329.

(обратно)

162

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 260–262.

(обратно)

163

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 313.

(обратно)

164

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 218.

(обратно)

165

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 155–156.

(обратно)

166

Колыванова В. Царь Иван Грозный. Исторический путеводитель. М., 2013. С. 36–37.

(обратно)

167

Цит. по: Валишевский К. Указ. соч. С. 359.

(обратно)

168

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 350–351.

(обратно)

169

Володихин Дм. Указ. соч. С. 67–69.

(обратно)

170

Тюрин А. Указ. соч. С. 203.

(обратно)

171

Fennel J. (ed). Prince А. М. Kurbsky’s History of Ivan IV. Cambridge, 1965. P. 126.

(обратно)

172

Скрынников P. Г. Царство террора. С. 133.

(обратно)

173

Пенской В. В. Указ. соч. С. 74.

(обратно)

174

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 153.

(обратно)

175

Пенской В. В. Указ. соч. С. 92.

(обратно)

176

Валишевский К. Указ. соч. С. 51.

(обратно)

177

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 56.

(обратно)

178

Там же. С. 79.

(обратно)

179

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 227.

(обратно)

180

Там же. С. 157–160.

(обратно)

181

Там же. С. 242.

(обратно)

182

Шмидт С. О. Россия Ивана Грозного. С. 65.

(обратно)

183

Шапошник В. В. Церковно-государственные отношения в России в 30—80-е годы XVI века. М., 2006. С. 74, 93.

(обратно)

184

Валишевский К. Указ. соч. С. 27.

(обратно)

185

Там же. С. 32.

(обратно)

186

Янов А. Л. Европейское столетие… С. 170–171.

(обратно)

187

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 39.

(обратно)

188

Володихин Дм. Указ. соч. С. 163.

(обратно)

189

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 83, 201–207 и т. д.

(обратно)

190

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 197–200.

(обратно)

191

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 351.

(обратно)

192

Валишевский К. Указ. соч. С. 249–250.

(обратно)

193

Там же. С. 137.

(обратно)

194

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 236.

(обратно)

195

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 139.

(обратно)

196

Ковалевский П. И. Иоанн Грозный и его душевное состояние. Вып. 2. Харьков, 1893. С. 500–501.

(обратно)

197

Погодин М. П. Историко-критические отрывки. М., 1846. С. 246–247.

(обратно)

198

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 484.

(обратно)

199

Погодин М. П. Указ. соч. С. 351.

(обратно)

200

Куковенко В. Инородцы у трона // Московский вестник. 1996. № 5–6. С. 191–192.

(обратно)

201

Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. М., 1993. С. 629, 666.

(обратно)

202

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 9.

(обратно)

203

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 355.

(обратно)

204

Куковенко В. Указ. соч. С. 198.

(обратно)

205

Марков С. Н. Земной круг. М., 1966. С. 140.

(обратно)

206

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 355.

(обратно)

207

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 129.

(обратно)

208

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 355–358, 368; Мадариага И. де. Указ. соч. С. 202.

(обратно)

209

Валишевский К. Указ. соч. С. 151.

(обратно)

210

Там же. С. 269.

(обратно)

211

Там же. С. 250.

(обратно)

212

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 281.

(обратно)

213

Там же. С. 144; Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 101–102.

(обратно)

214

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 134.

(обратно)

215

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 107.

(обратно)

216

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 171.

(обратно)

217

Сборник Русского исторического общества (далее – РИО). T. 71. СПб, 1910. С. 235.

(обратно)

218

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 157–158.

(обратно)

219

ПСРЛ. T. XIII. С. 370.

(обратно)

220

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 140–141.

(обратно)

221

Там же. С. 147.

(обратно)

222

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 154–155.

(обратно)

223

ПСРЛ. T. XIII. С. 373.

(обратно)

224

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 104.

(обратно)

225

ПСРЛ. Т. XXXIV. М., 1978. С. 190.

(обратно)

226

ПСРЛ. Т. XIII. С. 372, 384.

(обратно)

227

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 162.

(обратно)

228

Кушаева Е. Н. Политика Русского государства на Северном Кавказе в 1552–1572 гг. // Исторические записки. 1950. Т. 34. С. 274–275.

(обратно)

229

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 131.

(обратно)

230

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 174.

(обратно)

231

ПСРЛ. T. XIII. С. 343, 371–372.

(обратно)

232

Штаден Г. Записки о Москве Ивана Грозного. М., 1925. С. 96.

(обратно)

233

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 179.

(обратно)

234

ПСРЛ. T. XIII. С. 380–388.

(обратно)

235

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 158.

(обратно)

236

ПСРЛ. T. XIII. С. 388–391.

(обратно)

237

Там же. С. 399.

(обратно)

238

Любавский М. К. Литовско-русский сейм. М., 1901. С. 681; Псковские летописи. T. 2. М., 1955. С. 247–248.

(обратно)

239

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 373.

(обратно)

240

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 208.

(обратно)

241

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 374.

(обратно)

242

ПСРЛ. T. XIII. С. 393.

(обратно)

243

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 164.

(обратно)

244

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 502.

(обратно)

245

Цит. по: Куковенко В. Указ. соч. С. 205.

(обратно)

246

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 367.

(обратно)

247

Володихин Дм. Указ. соч. С. 181; Мадариага И. де. Указ. соч. С. 260–261.

(обратно)

248

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 151.

(обратно)

249

Там же. С. 167.

(обратно)

250

Цит. по: Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 201.

(обратно)

251

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 294.

(обратно)

252

Валишевский К. Указ. соч. С. 266.

(обратно)

253

Цит. по: Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 244.

(обратно)

254

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 368–370.

(обратно)

255

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 223.

(обратно)

256

Валишевский К. Указ. соч. С. 383.

(обратно)

257

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 214, 240.

(обратно)

258

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 170.

(обратно)

259

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 173.

(обратно)

260

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 173–176.

(обратно)

261

Куковенко В. Указ. соч. С. 211.

(обратно)

262

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 247–250.

(обратно)

263

Там же. С. 260.

(обратно)

264

Цветков С. Э. Указ. соч. С. 353.

(обратно)

265

Куковенко В. Указ. соч. С. 205–208.

(обратно)

266

Временник Ивана Тимофеева. М.-Л., 1951. С. 174.

(обратно)

267

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 169.

(обратно)

268

Вернадский Г. В. Монголы и Русь. С. 28–30.

(обратно)

269

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 266.

(обратно)

270

Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. С. 538.

(обратно)

271

Гумилев Л. Н. От Руси к России. М., 1992. С. 186.

(обратно)

272

Пронина Н. Указ. соч. С. 173.

(обратно)

273

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 158.

(обратно)

274

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 276.

(обратно)

275

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 425.

(обратно)

276

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 28.

(обратно)

277

Россия и Восток: проблемы взаимодействия. М., 1993. С. 305.

(обратно)

278

Куковенко В. Указ. соч. С. 194–196.

(обратно)

279

Там же. С. 203–204.

(обратно)

280

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 191.

(обратно)

281

Валишевский К. Указ. соч. С. 202–204.

(обратно)

282

Куковенко В. Указ. соч. С. 194–197.

(обратно)

283

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 220.

(обратно)

284

Псковский летописец. Вып. 2. С. 248.

(обратно)

285

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 401.

(обратно)

286

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 103.

(обратно)

287

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 280.

(обратно)

288

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 370.

(обратно)

289

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 156.

(обратно)

290

Володихин Дм. Указ. соч. С. 76.

(обратно)

291

Гумилев Л. Н. В поисках вымышленного царства. СПб, 1994. С. 187–189.

(обратно)

292

Горсей Дж. Записки о России XVI – начала XVII вв. М., 1990. С. 79.

(обратно)

293

Английские путешественники о Московском государстве. С. 199.

(обратно)

294

Курукин В. И. (сост). Иван Грозный и иезуиты: миссия Антонио Поссевино в Москве. М., 2005. С. 148.

(обратно)

295

Куковенко В. Указ. соч. С. 200–202.

(обратно)

296

Колыванова В. Указ. соч. С. 17–18.

(обратно)

297

Пайпс Р. Указ. соч. С. 55.

(обратно)

298

См. Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. С. 310–327.

(обратно)

299

Там же. С. 469.

(обратно)

300

Цит. по; Гумилев Л. Н. Ритмы Евразии. М., 1993. С. 21.

(обратно)

301

Карсавин Л. П. Основы политики//Россия между Европой и Азией… С. 174–216.

(обратно)

302

Карсавин Л. П. Евразийство. Опыт систематического изложения // Россия между Европой и Азией… С. 217–219.

(обратно)

303

Савицкий П. Н. Хозяин и хозяйство // Там же. С. 131–160.

(обратно)

304

Кизеветтер А. И. Славянофильство и евразийство // Евразия: исторические взгляды русских эмигрантов. М., 1992. С. 10–15.

(обратно)

305

Бицилли П. М. Два лика евразийства // Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн. С. 279–291.

(обратно)

306

Степун Ф. А. Россия между Европой и Азией // Россия между Европой и Азией… С. 307–327.

(обратно)

307

Флоровский Г. П. Евразийский соблазн // Россия между Европой и Азией… С. 237–265.

(обратно)

308

Пономарева Л. В. Типология евразийства // Евразийская перспектива. С. 54–71.

(обратно)

309

Вернадский Г. В. Монгольское иго в русской истории // Евразийский временник. Париж, 1927. С. 250–264.

(обратно)

310

Евзеров Р. Я. Евразийские идеи в контексте эволюции СНГ// Переходные процессы. Проблемы СНГ. М., 1994. С. 122–139; Евзеров Р. Я. Евразийский выбор России // Сайт http://www.evraz-info.narod.ru

(обратно)

311

См.: Ситнянский Г. Ю. Проблемы реинтеграции бывшего СССР в свете исторических судеб Евразийской цивилизации//Вестник Евразии. 1996. № 2 (3). С. 161–171.

(обратно)

312

Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. С. 327.

(обратно)

313

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 62–67.

(обратно)

314

Валиханов Ч. Ч. Записка о судебной реформе//Избранные произведения. Алма-Ата, 1952. С. 203.

(обратно)

315

О ней см.: Ситнянский Г. Ю. Мировой демократический процесс и степная традиция // Азия и Африка сегодня. 1996.№ 4.С. 14–19.

(обратно)

316

Энгельс Ф. Польская эмиграция // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 18. С. 509.

(обратно)

317

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 45.

(обратно)

318

Gegel G. W. F. Lectures on the Philosophy of History. L., 1861. P. 130–145.

(обратно)

319

Крижанич Ю. Политика. M., 1968. С. 438.

(обратно)

320

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 50–51.

(обратно)

321

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 378–379.

(обратно)

322

Крижанич Ю. Указ. соч. С. 599.

(обратно)

323

У истоков кыргызской национальной государственности. Бишкек, 1996. С. 85.

(обратно)

324

См., напр.: Капаев И. Бессмертная смерть. Ставрополь, 2004. С.71.

(обратно)

325

Абрамзон С. М. Киргизы и их этногенетические и историко-культурные связи. Фрунзе, 1990. С. 38–41.

(обратно)

326

Почекаев Р. Ю. Мамай. История «антигероя» в истории. СПб, 2010. С. 13.

(обратно)

327

Толстой И. Ю. Первые сорок лет отношений между Россиею и Англиею. 1553–1593. СПб, 1875. С. 181.

(обратно)

328

Wittfogel К. Oriental Despotism. New Haven, 1957. P.134.

(обратно)

329

Валиханов Ч. Ч. Записка о судебной реформе. С. 207, 210–211.

(обратно)

330

Там же. С. 214.

(обратно)

331

Валишевский К. Указ. соч. С. 251.

(обратно)

332

Басин В. Я. Россия и казахские ханства в XVI–XVIII вв. Алма-Ата, 1971. С. 86.

(обратно)

333

Акимбеков С. История степей. Феномен государства Чингисхана в истории Евразии. Алма-Ата, 2011. С. 221.

(обратно)

334

Вернадский Г. В. Монголы и Русь. М., 2011. С. 413.

(обратно)

335

Куковенко В. Указ. соч. С. 197–199.

(обратно)

336

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 371.

(обратно)

337

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 108.

(обратно)

338

Там же. С. 214; Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 368–371.

(обратно)

339

Скрынников Р. Г. Царство террора, С. 287–288.

(обратно)

340

Там же. С. 177–178.

(обратно)

341

Буровский А. М. Оживший кошмар русской истории. Страшная правдао Московии. М., 2010. С. 157.

(обратно)

342

Веселовский С. Б. Исследования по истории Опричнины. М., 1963.

(обратно)

343

Дьяконов М. А. Указ. соч. С. 193.

(обратно)

344

Подробнее см.: Цвейг С. Подвиг Магеллана. М., 1947.

(обратно)

345

Валишевский К. Иван Грозный. С. 277.

(обратно)

346

Там же. С. 33–34.

(обратно)

347

Куковенко В. Указ. соч. С. 211–212.

(обратно)

348

Флетчер Дж. О государстве русском. СПб, 1906. С. 41.

(обратно)

349

Валишевский К. Указ. соч. С. 161–162.

(обратно)

350

Там же. С. 165.

(обратно)

351

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 377.

(обратно)

352

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 545.

(обратно)

353

История СССР. Под ред. В. В. Мавродина. С. 226–227.

(обратно)

354

Шлихтинг А. Новое известие о России времен Ивана Грозного. Л., 1935. С. 62.

(обратно)

355

Там же. С. 47.

(обратно)

356

Валишевский К. Указ. соч. С. 274.

(обратно)

357

Штаден Г. Указ. соч. С. 95.

(обратно)

358

Там же. С. 145.

(обратно)

359

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 140–141.

(обратно)

360

См.: Дьяконов М. А. Очерки по истории сельского населения в Московском государстве XVI–XVII веков. СПб, 1898.

(обратно)

361

Штаден Г. Указ. соч. С. 123.

(обратно)

362

Скрынников Р. Г. Экономическое развитие новгородского поместья в конце XV–XVI вв. Л., 1958. С. 15.

(обратно)

363

Автократова М. И., Буганов В. И. Сокровищница документов прошлого. М., 1986. С. 135–170; Буровский А. М. Рождение Российской Империи. М., 2005. С. 460.

(обратно)

364

Богданов А. П. В тени Петра Великого. М., 1998. С. 272.

(обратно)

365

Володихин Дм. Указ. соч. С. 186.

(обратно)

366

Сборник РИО. T. 59. СПб, 1892. С. 306–310, 322.

(обратно)

367

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 268–270.

(обратно)

368

Морозова Л. Е. Иван IV Грозный: Имя Россия. М., 2008. С. 62.

(обратно)

369

Садиков П. А. Очерки по истории Опричнины. М.-Л., 1950. С. 18.

(обратно)

370

Цит. по: Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 263–264.

(обратно)

371

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 185–187.

(обратно)

372

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 272–275.

(обратно)

373

Там же. С. 302–307.

(обратно)

374

Валишевский К. Указ. соч. С. 245.

(обратно)

375

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 37.

(обратно)

376

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 170.

(обратно)

377

Шмидт С. О. Указ. соч. С. 244.

(обратно)

378

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 202–204.

(обратно)

379

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 382.

(обратно)

380

Шапошник В. В. Указ. соч. С. 278.

(обратно)

381

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 183–184.

(обратно)

382

ПСРЛ.Т. XIII. С. 401–408.

(обратно)

383

Шапошник В. В. Указ. соч. С. 293.

(обратно)

384

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 212–213.

(обратно)

385

Каштанов С. М. Хронологический перечень иммунитетных грамот XVI в.//Археографический ежегодник. 1960. М., 1962. С. 160–161.

(обратно)

386

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 180.

(обратно)

387

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 383–385.

(обратно)

388

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 203.

(обратно)

389

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 385.

(обратно)

390

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 278.

(обратно)

391

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 322.

(обратно)

392

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 335.

(обратно)

393

Там же. С. 339.

(обратно)

394

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 386–388.

(обратно)

395

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 324.

(обратно)

396

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 335–336.

(обратно)

397

Шапошник В. В. Указ. соч. С. 307.

(обратно)

398

Корецкий В. И. К вопросу о неофициальном летописании времен опричнины//Летописи и хроники. М., 1984. С. 108–109.

(обратно)

399

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 386, 389–391.

(обратно)

400

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 109.

(обратно)

401

Законодательные акты Русского государства второй половины XVI – первой половины XVII вв. Л., 1986. С. 56.

(обратно)

402

Балишевский К. Указ. соч. С. 173.

(обратно)

403

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 400–401.

(обратно)

404

Буровский А. М. Указ. соч. С. 99.

(обратно)

405

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 131.

(обратно)

406

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 27.

(обратно)

407

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 397.

(обратно)

408

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 381.

(обратно)

409

Там же. с. 270.

(обратно)

410

Там же. С. 256–257.

(обратно)

411

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 376.

(обратно)

412

Валишевский К. Указ. соч. С. 388–391; Костомаров Н. И. Указ, соч. С. 396–397.

(обратно)

413

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 383.

(обратно)

414

Там же. С. 216–217.

(обратно)

415

Шмидт С. О. Указ. соч. С. 255–301.

(обратно)

416

Валишевский К. Указ. соч. С. 258–259.

(обратно)

417

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 539–540.

(обратно)

418

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 381.

(обратно)

419

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 270.

(обратно)

420

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 291.

(обратно)

421

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 219–221.

(обратно)

422

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 389.

(обратно)

423

Псковские летописи. Вып. 1. М.-Л., 1941. С. 125.

(обратно)

424

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 367–368.

(обратно)

425

Радзинский Э. Иван IV Грозный. М., 2012. С. 102.

(обратно)

426

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 237.

(обратно)

427

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 338.

(обратно)

428

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 391.

(обратно)

429

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 381.

(обратно)

430

Шлихтинг А. Указ. соч. С. 31–32.

(обратно)

431

Штаден Г. Указ. соч. С. 140–145.

(обратно)

432

Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 265.

(обратно)

433

Валишевский К. Указ. соч. С. 275.

(обратно)

434

Цит. по: Гумилев Л. Н. Черная легенда. М., 1994. С. 157–158.

(обратно)

435

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 377–379.

(обратно)

436

Там же. С. 409.

(обратно)

437

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 213.

(обратно)

438

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 389–391.

(обратно)

439

Цит. по: Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 265.

(обратно)

440

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 223–221.

(обратно)

441

Валишевский К. Указ. соч. С. 287.

(обратно)

442

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 340.

(обратно)

443

Шапошник В. В. Указ. соч. С. 312.

(обратно)

444

Скрынников Р. Г. Опричный террор. Л., 1969. С. 27–30.

(обратно)

445

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 391.

(обратно)

446

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 302–303.

(обратно)

447

Валишевский К. Указ. соч. С. 287.

(обратно)

448

Горсей Дж. Указ. соч. С. 54–55.

(обратно)

449

Зимин А. А. Опричнина Ивана Грозного. М., 1964. С. 300.

(обратно)

450

Янов А. Л. Указ. соч. С. 153–155.

(обратно)

451

Мюллер Р. Б. Очерки по истории Карелии XVI–XVII веков. Петрозаводск, 1947. С. 90–91.

(обратно)

452

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 266

(обратно)

453

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 306.

(обратно)

454

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 120.

(обратно)

455

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 73.

(обратно)

456

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 328–330.

(обратно)

457

ПСРЛ. T. XXXIV. М., 1978. С. 195.

(обратно)

458

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 223–227.

(обратно)

459

Скрынников Р. Г. Курбский и его письма в Псковско-Печорский монастырь // Труды отдела древнерусской литературы. Институт русской литературы. T. 18. Л., 1961. С. 102–103.

(обратно)

460

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 313.

(обратно)

461

Володихин Дм. Указ. соч. С. 196.

(обратно)

462

Куковенко В. Указ. соч. С. 216–218.

(обратно)

463

Шмидт С. О. Указ. соч. С. 200.

(обратно)

464

Цит. по: Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 207.

(обратно)

465

Штаден Г. Указ. соч. С. 94.

(обратно)

466

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 330–331.

(обратно)

467

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 193–196.

(обратно)

468

Дворкин А. Л. Иван Грозный как религиозный тип. Нижний Новгород, 2005. С. 55.

(обратно)

469

Псковские летописи. T. 2. С. 249.

(обратно)

470

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 318.

(обратно)

471

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 284.

(обратно)

472

Там же. С. 306.

(обратно)

473

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 596–597.

(обратно)

474

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 349.

(обратно)

475

Там же. С. 387; Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 356.

(обратно)

476

Там же. С. 311–312.

(обратно)

477

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 379–380.

(обратно)

478

Шлихтинг А. Указ. соч. С. 21–22.

(обратно)

479

Цит. по: Мадариага И. де. Указ. соч. С. 320.

(обратно)

480

Штаден Г. Указ. соч. С. 97—101.

(обратно)

481

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 204–205.

(обратно)

482

Куковенко В. Указ. соч. С. 220–221.

(обратно)

483

Сайт http://www.nationalism.org/bratstvo/oprichnik/20/eliseev.html.

(обратно)

484

Веселовский С. Б. Указ. соч. С. 336.

(обратно)

485

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 522.

(обратно)

486

Сборник РИО. T. 71. С. 714–723, 783–787.

(обратно)

487

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 392.

(обратно)

488

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 344—345

(обратно)

489

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 263.

(обратно)

490

Там же. С. 502.

(обратно)

491

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 393.

(обратно)

492

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 354.

(обратно)

493

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 324; Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 239–241.

(обратно)

494

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 353.

(обратно)

495

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 401.

(обратно)

496

Пронина Н. Указ. соч. С. 283.

(обратно)

497

Валишевский К. Указ. соч. С. 279.

(обратно)

498

Смирнов И. И. Иван Грозный. Л., 1944. С. 99.

(обратно)

499

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 242–243.

(обратно)

500

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 377.

(обратно)

501

Колыванова В. Указ. соч. С. 42.

(обратно)

502

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 268.

(обратно)

503

Там же. С. 209–210.

(обратно)

504

Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983. С. 42.

(обратно)

505

ПСРЛ. т. XXXVII. М., 1982. С. 103.

(обратно)

506

Штаден Г. Указ. соч. С. 92.

(обратно)

507

Куковенко В. Указ. соч. С. 209–210.

(обратно)

508

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 455.

(обратно)

509

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 643–644.

(обратно)

510

Штаден Г. Указ. соч. С. 92.

(обратно)

511

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 345.

(обратно)

512

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 374.

(обратно)

513

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 394.

(обратно)

514

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 244–245.

(обратно)

515

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 228.

(обратно)

516

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 289.

(обратно)

517

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 393.

(обратно)

518

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 262.

(обратно)

519

Там же. С. 258–259.

(обратно)

520

Там же. С. 268.

(обратно)

521

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 257–258.

(обратно)

522

Куковенко В. Указ. соч. С. 212–213.

(обратно)

523

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 341–344.

(обратно)

524

Валишевский К. Указ. соч. С. 43–45.

(обратно)

525

Там же. С. 174–177.

(обратно)

526

Там же. С. 243.

(обратно)

527

Колыванова В. Указ. соч. С. 23.

(обратно)

528

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 98–99.

(обратно)

529

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 223.

(обратно)

530

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 282.

(обратно)

531

Немировский Е. П. Иван Федоров. М., 1985. С. 116.

(обратно)

532

Флетчер Дж. Указ. соч. С. 120–121.

(обратно)

533

У истоков русского книгопечатания. М., 1959. С. 237.

(обратно)

534

Тихомиров М. Н. Русская культура X–XVIII вв. М., 1968. С. 318–319.

(обратно)

535

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 285–286.

(обратно)

536

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 300–304.

(обратно)

537

Феофилакт Симокатта. История. М., 1957. С. 130–131.

(обратно)

538

Гумилев Л. Н. В поисках вымышленного царства. С. 92–93; Окладников А. П. Новые данные по истории Прибайкалья в тюркское время // Тюркологические исследования. М., 1963. С. 38; Grousset R. L’Empire des Steppes. Paris, 1960. P.630 и т. д.

(обратно)

539

Гумилев Л. Н. В поисках вымышленного царства. С. 93.

(обратно)

540

Плетнева С. А. Кочевые народы VII–XIII вв.//История СССР. М., 1966.T.I. С. 438–463.

(обратно)

541

Krader L. Peoples of Central Asia. Bloomington-Hague, 1963. P. 127.

(обратно)

542

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 657.

(обратно)

543

Культурология. Ростов-на-Дону, 2003. С. 521–523.

(обратно)

544

Маржарет Ж. Указ. соч. С. 128.

(обратно)

545

Курукин В. И. Указ. соч. С. 147.

(обратно)

546

Куковенко В. Указ. соч. С. 226.

(обратно)

547

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 163–165.

(обратно)

548

Там же. С. 361.

(обратно)

549

Куковенко В. Указ. соч. С. 227–228.

(обратно)

550

Валишевский К. Указ. соч. С. 314.

(обратно)

551

Карташев А. В. Очерки по истории русской церкви. Париж, 1959. С. 495.

(обратно)

552

Валишевский К. Указ. соч. С. 137.

(обратно)

553

Володихин Дм. Указ. соч. С. 69–70.

(обратно)

554

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 126.

(обратно)

555

Валишевский К. Иван Грозный. С. 198–199.

(обратно)

556

Послания Ивана Грозного. М.-Л., 1951. С. 317.

(обратно)

557

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 177.

(обратно)

558

Дворкин А. Л. Указ. соч. С. 168–171.

(обратно)

559

Валишевский К. Иван Грозный. С. 205–206.

(обратно)

560

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 145.

(обратно)

561

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 176.

(обратно)

562

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 156.

(обратно)

563

ПСРЛ. T. XIII. С. 351.

(обратно)

564

Курукин В. И. Указ. соч. С. 41.

(обратно)

565

Форстен Г. В. Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях. T. 1. СПб, 1893. С. 474; Цветаев Д. Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1890. С. 41–42.

(обратно)

566

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 163–165.

(обратно)

567

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 271.

(обратно)

568

Валишевский К. Указ. соч. С. 208.

(обратно)

569

Валишевский К. Указ. соч. С. 213–214.

(обратно)

570

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 211–212.

(обратно)

571

Валишевский К. Указ. соч. С. 214–218.

(обратно)

572

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 104.

(обратно)

573

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 148.

(обратно)

574

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 163.

(обратно)

575

Сб. РИО. Т. 129. СПб, 1910. С. 164.

(обратно)

576

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 180.

(обратно)

577

Валишевский К. Указ. соч. С. 219–220.

(обратно)

578

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 297–298.

(обратно)

579

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 381; сб. РИО. T. 129. С. 197.

(обратно)

580

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 324–325.

(обратно)

581

Там же. С. 207.

(обратно)

582

Володихин Дм. Указ. соч. С. 152.

(обратно)

583

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 394.

(обратно)

584

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 360.

(обратно)

585

Валишевский К. Иван Грозный. С. 223.

(обратно)

586

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 361.

(обратно)

587

Шлихтинг А. Указ. соч. С. 61.

(обратно)

588

Гумилев Л. Н. Черная легенда. С. 113 и др.

(обратно)

589

Толстой И. Ю. Указ. соч. С. 67–69.

(обратно)

590

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 349–350.

(обратно)

591

Сб. РИО. т. 129. С. 210–224.

(обратно)

592

Морозова Л. Е. Указ. соч. С. 81.

(обратно)

593

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 445.

(обратно)

594

Семенчикова Л. И. Россия в мировом сообществе цивилизаций. Брянск, 1996.С. 114.

(обратно)

595

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 327.

(обратно)

596

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 316.

(обратно)

597

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 388.

(обратно)

598

Морозова Л. Е. Указ. соч. С. 72.

(обратно)

599

Валишевский К. Иван Грозный. С. 300–304.

(обратно)

600

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 372.

(обратно)

601

Янов А. Л. Указ. соч. С. 88.

(обратно)

602

Гумилев Л. Н. Тысячелетие вокруг Каспия. М., 1993. С. 120.

(обратно)

603

Подробнее о последнем см.: Ситнянский Г. Ю. Откуда исходит угроза единству России//Азия и Африка сегодня. 1997. № 12. С. 36–39; его же: Проблемы реинтеграции бывшего СССР в свете исторических судеб Евразийской цивилизации.

(обратно)

604

Сиротенко В. Т. Взаимоотношения гуннов и Римской Империи // Ученые записки Пермского ун-та. 1959. T. 12. Вып. 4. С. 70–97.

(обратно)

605

Сиротенко В. Т История международных отношений в Европе во второй половине IV – начале VI вв. Пермь, 1975. С. 6–7, 19.

(обратно)

606

Машкин Н. А. История древнего Рима. М., 1950. С. 590–615.

(обратно)

607

Корсунский А. Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской Империи и возникновение германских королевств. М., 1984. С. 13–14.

(обратно)

608

Знойко Н. Последние дни Западной Римской Империи. Одесса, 1901. С. 8–9.

(обратно)

609

Там же. С. 24.

(обратно)

610

Там же. С. 132.

(обратно)

611

Сиротенко В. Т. Взаимоотношения гуннов и Римской Империи.

(обратно)

612

Сиротенко В. Т. История международных отношений… С. 37–38.

(обратно)

613

Сиротенко В. Т. Народные движения в поздней Римской Империи и образование варварских королевств. Днепропетровск, 1988. С. 15.

(обратно)

614

Сиротенко В. Т. Народные движения… С. 19–20.

(обратно)

615

Сиротенко В. Т. История международных отношений… С. 68.

(обратно)

616

Сиротенко В. Т. Взаимоотношения гуннов…

(обратно)

617

Абулгази. Родословное древо тюрков. М., 1996. С. 28–29; Козин С. А. Сокровенное сказание. T. 1. М, – Л., 1941. п. 67.

(обратно)

618

⁴Карамзин Н. М. История Государства Российского. T. 1. М., 1989. С. 198.

(обратно)

619

Капаев И. Указ. соч. С. 67.

(обратно)

620

Там же. С. 135–141.

(обратно)

621

Пашуто В. Г. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950. С. 231–234.

(обратно)

622

Архив Марксаи Энгельса. М., 1938. T. V. С. 297.

(обратно)

623

Цит. по: Гумилев Л. Н. От Руси до России. М., 1995. С. 414.

(обратно)

624

Мургулия М. П., Шушарин В. П. Половцы, Грузия, Русь и Венгрия в XII–XIII веках. М., 1998. С. 173–175.

(обратно)

625

Там же. С. 182.

(обратно)

626

Хара-Даван Э. Чингисхан как полководец и его наследие // На стыке континентов и цивилизаций. М., 1996. С. 245–250.

(обратно)

627

Пашуто В. Т. Указ. соч. С. 296–297.

(обратно)

628

Мургулия М. П., Шушарин В. П. Указ. соч. С. 183–188.

(обратно)

629

Веселовский Н. И. Хан из темников Золотой Орды Ногай и его время. Пгр., 1922. С. 34.

(обратно)

630

Архив Маркса и Энгельса. С. 298.

(обратно)

631

Хара-Даван Э. Указ. соч. С. 247–248.

(обратно)

632

Архив Маркса и Энгельса. С. 298.

(обратно)

633

Валишевский К. Указ. соч. С. 412; Флетчер Дж. Указ. соч. С. 32.

(обратно)

634

Дворкин А. Л. Указ. соч. С. 146.

(обратно)

635

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 300.

(обратно)

636

Скрынников Р.Г Иван Грозный. С. 246–247.

(обратно)

637

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 315–316.

(обратно)

638

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 400.

(обратно)

639

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 393–395.

(обратно)

640

Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 364.

(обратно)

641

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 470.

(обратно)

642

Дворкин А. Л. Указ. соч. С. 91.

(обратно)

643

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 492.

(обратно)

644

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 402.

(обратно)

645

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 398.

(обратно)

646

Валишевский К. Указ. соч. С. 230; Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 331.

(обратно)

647

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 384.

(обратно)

648

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 398–399.

(обратно)

649

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 315.

(обратно)

650

Валишевский К. Указ. соч. С. 231.

(обратно)

651

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 474–475.

(обратно)

652

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 316.

(обратно)

653

Там же. С. 317–318.

(обратно)

654

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 414.

(обратно)

655

История СССР под ред. В. В. Мавродина. С. 242.

(обратно)

656

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 239, 251.

(обратно)

657

Валишевский К. Иван Грозный. С. 181–184, 194.

(обратно)

658

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. З. С. 651.

(обратно)

659

Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 252.

(обратно)

660

Покровский М. Н. Избранные произведения. Кн.1. М., 1966. С. 450.

(обратно)

661

Виппер Р. Ю. Указ. соч. С. 69.

(обратно)

662

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 394.

(обратно)

663

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 334.

(обратно)

664

Сб. РИО. T 71. СПб, 1892. С. 564–565, 573–575.

(обратно)

665

Кушаева Е. Н. Указ. соч. С. 281–282.

(обратно)

666

Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 286.

(обратно)

667

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 330.

(обратно)

668

Сб. РИО. T. 71. С. 660–665.

(обратно)

669

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 330.

(обратно)

670

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 246–248.

(обратно)

671

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 394–395.

(обратно)

672

Пенской В. В. Указ. соч. С. 142.

(обратно)

673

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 364.

(обратно)

674

Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 290.

(обратно)

675

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 421.

(обратно)

676

Володихин Дм. Указ. соч. С. 107.

(обратно)

677

Валишевский К. Указ. соч. С. 186–187.

(обратно)

678

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 336.

(обратно)

679

Пенской В. В. Указ. соч. С. 136.

(обратно)

680

ПСРЛ. T. XXXIV. С. 191; Флетчер Дж. Указ. соч. С. 96.

(обратно)

681

Штаден Г. Указ. соч. С. 106.

(обратно)

682

Володихин Дм. Указ. соч. С. 110.

(обратно)

683

Покровский М. Н. Указ. соч. С. 320–321.

(обратно)

684

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 395, 398–399.

(обратно)

685

Цит. по: Колыванова В. Указ. соч. С. 14–15.

(обратно)

686

Володихин Дм. Указ. соч. С. 64.

(обратно)

687

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 394–395.

(обратно)

688

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 341.

(обратно)

689

Володихин Дм. Указ. соч. С. 116.

(обратно)

690

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 120.

(обратно)

691

Мустакимов И. А. Еще раз о предках Мамая-царя // Тюркологический Сборник. 2007–2008. История и культура тюркских народов России и сопредельных стран. М., 1979. С. 279.

(обратно)

692

Трепавлов В. В. Белый царь. Образ монарха и представления о подданстве у народов России XV–XVIII вв. М., 2007. С. 94–96.

(обратно)

693

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 395.

(обратно)

694

Валишевский К. Указ. соч. С. 225; Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 250–251.

(обратно)

695

Штаден Г. Указ. соч. С. 20.

(обратно)

696

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 345.

(обратно)

697

Виппер Р. Ю. Указ. соч. С. 115.

(обратно)

698

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 423.

(обратно)

699

Валишевский К. Указ. соч. С. 228.

(обратно)

700

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 446.

(обратно)

701

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 330.

(обратно)

702

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 279–280.

(обратно)

703

Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1986. С. 90.

(обратно)

704

Каганов Н. Ф. Предания тобольских татар о Кучуме и Ермаке. Тобольск, 1896. С. 4–5.

(обратно)

705

Преображенский А. А. Урал и Западная Сибирь в конце XVI – начале XVIII вв. М., 1972. С. 20.

(обратно)

706

Басин В. Я. Указ. соч. С. 85–86.

(обратно)

707

Янов А. Л. Указ. соч. С. 247–248.

(обратно)

708

Пенской В. В. Указ. соч. С. 174, 188; Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 279–280.

(обратно)

709

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 377.

(обратно)

710

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 319; Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами в XVII в. М.-Л., 1948. С. 434.

(обратно)

711

Курукин В. И. Указ. соч. С. 106.

(обратно)

712

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 364.

(обратно)

713

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 450–451.

(обратно)

714

ТюринА. Указ. соч. С. 316–317.

(обратно)

715

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 377.

(обратно)

716

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 478.

(обратно)

717

Володихин Дм. Указ. соч. С. 117.

(обратно)

718

Пенской В. В. Указ. соч. С. 181, 199.

(обратно)

719

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 224.

(обратно)

720

Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 218.

(обратно)

721

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 111.

(обратно)

722

Валишевский К. Указ. соч. С. 253.

(обратно)

723

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 217.

(обратно)

724

Пенской В. В. Указ. соч. С. 177.

(обратно)

725

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 356.

(обратно)

726

СкрынниковР. Г. Иван Грозный. С. 153.

(обратно)

727

ШапошникВ. В. Указ. соч. С. 348.

(обратно)

728

Пенской В. В. Указ. соч. С. 218–219.

(обратно)

729

Штаден Г. Указ. соч. С. 97.

(обратно)

730

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 456–457, 461.

(обратно)

731

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 252–253.

(обратно)

732

Штаден Г. Указ. соч. С. 110.

(обратно)

733

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 284.

(обратно)

734

Новодворский В. Борьба за Ливонию между Москвой и Речью Посполитой (1570–1582). СПб, 1904. С. 14.

(обратно)

735

Сб. РИО. т. 129. С. 207–216.

(обратно)

736

Морозова Л. Е. История России Смутного времени. Правда и вымыслы. Свидетельства современников. М., 2011. С. 16–17.

(обратно)

737

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 385.

(обратно)

738

Курганов А. Люди Смутного времени. М., 2008. С. 29.

(обратно)

739

Там же. С. 76.

(обратно)

740

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 310.

(обратно)

741

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 336, 403.

(обратно)

742

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 305.

(обратно)

743

Там же. С. 310.

(обратно)

744

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 486.

(обратно)

745

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 310.

(обратно)

746

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 508.

(обратно)

747

ПСРЛ. T. XXXIV. С. 226.

(обратно)

748

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 323.

(обратно)

749

Валишевский К. Указ. соч. С. 290.

(обратно)

750

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 188–192.

(обратно)

751

Толстой И. Ю. Первые сорок лет… С. 67–69.

(обратно)

752

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 263–264.

(обратно)

753

Бахрушин С. В. Научные труды. T. 1. М., 1952. С. 152.

(обратно)

754

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 416.

(обратно)

755

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 135.

(обратно)

756

Колыванова В. Указ. соч. С. 41.

(обратно)

757

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 409–410.

(обратно)

758

ПСРЛ.Т.ХХХУИ.С. 197.

(обратно)

759

Почекаев Р. Ю. Указ. соч. С. 95.

(обратно)

760

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 400.

(обратно)

761

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 488.

(обратно)

762

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 373.

(обратно)

763

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 325.

(обратно)

764

Там же. С. 310–311.

(обратно)

765

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 402–403.

(обратно)

766

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 496–497.

(обратно)

767

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 369.

(обратно)

768

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 312.

(обратно)

769

Цит. по: Зимин А. А. Опричнина Ивана Грозного. С. 462.

(обратно)

770

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 403

(обратно)

771

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 313.

(обратно)

772

Цит. по: Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 306–308.

(обратно)

773

Янов А. Л. Указ. соч. С. 217.

(обратно)

774

Куковенко В. Указ. соч. С. 217.

(обратно)

775

Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 345–346.

(обратно)

776

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 314.

(обратно)

777

Подр. см.: Почекаев Р. Ю. Указ. соч. С. 43–93.

(обратно)

778

Дворкин А. Л. Указ. соч. С. 179–180.

(обратно)

779

Пронина Н. Указ. соч. С. 309.

(обратно)

780

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 320.

(обратно)

781

Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 367–368.

(обратно)

782

Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 308.

(обратно)

783

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 413–416.

(обратно)

784

Там же. С. 420.

(обратно)

785

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 320.

(обратно)

786

Валишевский К. Указ. соч. С. 235–238.

(обратно)

787

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 400–402; Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 388.

(обратно)

788

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 320–322.

(обратно)

789

Курукин В. И. Указ. соч. С. 77.

(обратно)

790

Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 387.

(обратно)

791

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 322–324.

(обратно)

792

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 422.

(обратно)

793

Пронина Н. Указ. соч. С. 324.

(обратно)

794

Курукин В. И. Указ. соч. С. 51.

(обратно)

795

Цветков С. Э. Иван Грозный. М., 2005. С. 529.

(обратно)

796

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 393.

(обратно)

797

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 425.

(обратно)

798

Володихин Дм. Указ. соч. С. 139.

(обратно)

799

Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 390–391.

(обратно)

800

Зимин А. А. В канун грозных потрясений. М., 1986. С. 343.

(обратно)

801

Володихин Дм. Указ. соч. С. 130.

(обратно)

802

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 426.

(обратно)

803

Валишевский К. Указ. соч. С. 323.

(обратно)

804

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 438.

(обратно)

805

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 406.

(обратно)

806

Валишевский К. Указ. соч. С. 324–326, 330–331; Мадариага И. де. Указ. соч. С. 435.

(обратно)

807

Володихин Дм. Указ. соч. С. 141.

(обратно)

808

Крижанич Ю. Указ. соч. С. 438.

(обратно)

809

Цит. по: Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 112–113.

(обратно)

810

Цит. по: Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 404.

(обратно)

811

Володихин Дм. Указ. соч. С. 90–97.

(обратно)

812

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 331.

(обратно)

813

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 404.

(обратно)

814

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 320.

(обратно)

815

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 405.

(обратно)

816

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 325–326, 329.

(обратно)

817

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 404–405.

(обратно)

818

Морозова Л. Е. Иван IV Грозный. С. 29.

(обратно)

819

Цит. по: Володихин Дм. Указ. соч. С. 129.

(обратно)

820

Тюрин А. Указ. соч. С. 394.

(обратно)

821

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 440.

(обратно)

822

Валишевский К. Указ. соч. С. 328–335.

(обратно)

823

Володихин Дм. Указ. соч. С. 142.

(обратно)

824

Тюрин А. Указ. соч. С. 398.

(обратно)

825

Валишевский К. Указ. соч. С. 335–336.

(обратно)

826

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 335.

(обратно)

827

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 406.

(обратно)

828

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 410.

(обратно)

829

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 332.

(обратно)

830

Там же. С. 327–329.

(обратно)

831

Валишевский К. Указ. соч. С. 278.

(обратно)

832

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 335–336.

(обратно)

833

Валишевский К. Указ. соч. С. 341.

(обратно)

834

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 446.

(обратно)

835

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 414.

(обратно)

836

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 338.

(обратно)

837

Володихин Дм. Указ. соч. С. 142.

(обратно)

838

Валишевский К. Указ. соч. С. 346.

(обратно)

839

Там же. С. 352–354.

(обратно)

840

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 407–408.

(обратно)

841

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 436.

(обратно)

842

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 337.

(обратно)

843

Шапошник В. В. Указ. соч. С. 385.

(обратно)

844

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 339–340.

(обратно)

845

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 412.

(обратно)

846

Тюрин А. Указ. соч. С. 195.

(обратно)

847

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 107.

(обратно)

848

Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 414.

(обратно)

849

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 341.

(обратно)

850

Там же. С. 731.

(обратно)

851

Там же. С. 358–366.

(обратно)

852

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 424–427.

(обратно)

853

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 433.

(обратно)

854

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 341.

(обратно)

855

Пронина Н. Указ. соч. С. 427.

(обратно)

856

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 441.

(обратно)

857

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 409–411.

(обратно)

858

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 350–351.

(обратно)

859

Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 411.

(обратно)

860

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 417.

(обратно)

861

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 409.

(обратно)

862

Морозова Л. Е. Иван IV Грозный. С. 103.

(обратно)

863

Цит. по: Мадариага И. де. Указ. соч. С. 462.

(обратно)

864

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 387–389.

(обратно)

865

Курганов А. Указ. соч. С. 80–81,83.

(обратно)

866

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 409.

(обратно)

867

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 434.

(обратно)

868

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 430.

(обратно)

869

Курганов А. Указ. соч. С. 84–85.

(обратно)

870

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 414.

(обратно)

871

Там же. С. 450.

(обратно)

872

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 440–441.

(обратно)

873

Курганов А. Указ. соч. С. 115–116, 122–123.

(обратно)

874

Морозова Л. Е. Смута: ее герои, участники, жертвы. М., 2004. С. 17.

(обратно)

875

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 413.

(обратно)

876

Валишевский К. Указ. соч. С. 307–309.

(обратно)

877

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 440.

(обратно)

878

Цит. по: Курукин В. И. Указ. соч. С. 10.

(обратно)

879

Дьяконов М. Я. Власть московских государей. С. 151.

(обратно)

880

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 610.

(обратно)

881

Маржарет Ж. Указ. соч. С. 128, 187.

(обратно)

882

Валишевский К. Смутное время. М., 2007. С. 62.

(обратно)

883

Там же. С. 199.

(обратно)

884

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 485.

(обратно)

885

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 437.

(обратно)

886

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 404.

(обратно)

887

Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 430.

(обратно)

888

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 368.

(обратно)

889

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 501.

(обратно)

890

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 327.

(обратно)

891

История СССР под ред. В. В. Мавродина. С. 226–227; Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 70.

(обратно)

892

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 197–201.

(обратно)

893

Виппер Р. Ю. Указ. соч. С. 175.

(обратно)

894

Поссевино А. Указ. соч. С. 42.

(обратно)

895

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 87–88.

(обратно)

896

Валишевский К. Иван Грозный. С. 16; Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 326.

(обратно)

897

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 456.

(обратно)

898

Валишевский К. Иван Грозный. С. 139.

(обратно)

899

История СССР под ред. В. В. Мавродина. С. 227.

(обратно)

900

Заозерская Е. И. У истоков крупного производства в русской промышленности XV–XVII веков. М., 1970. С. 220.

(обратно)

901

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 447.

(обратно)

902

Курукин В. И. Указ. соч. С. 154.

(обратно)

903

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 463.

(обратно)

904

Буровский А. М. Указ. соч. С. 177–178.

(обратно)

905

Флетчер Дж. Указ. соч. С. 34.

(обратно)

906

Валишевский К. Смутное время. С. 24.

(обратно)

907

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 371–377.

(обратно)

908

Цит. по: Кареев Н. Н. Западно-европейская абсолютная монархия XVI, XVII и XVIII веков. СПб, 1908. С. 130, 330 и т. д.

(обратно)

909

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 398–399.

(обратно)

910

Знойко Н. Указ. соч. С. 75–76.

(обратно)

911

Виппер Р. Ю. Указ. соч. С. 156.

(обратно)

912

Янов А. Л. Указ. соч. С. 611.

(обратно)

913

Дестунис Г. С. (переводчик). Сказания Приска Панийского. СПб, 1860. С. 66.

(обратно)

914

Знойко Н. Указ. соч. С. 75–76.

(обратно)

915

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 319, 329.

(обратно)

916

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 445–448.

(обратно)

917

Цит. по: Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 405–407.

(обратно)

918

Курганов А. Указ. соч. С. 41–43.

(обратно)

919

Валишевский К. Смутное время. С. 58.

(обратно)

920

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 453.

(обратно)

921

Курганов А. Указ. соч. С. 43–44.

(обратно)

922

Чарушников В. Д. Смута XVII векам ее уроки. М., 2012. С. 7–8.

(обратно)

923

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 384.

(обратно)

924

Платонов С. Ф. Смутное время. Очерк истории внутреннего кризиса и общественной борьбы в Московском государстве XVI и XVII веков. М.-СПб, 2007. С. 67.

(обратно)

925

Чарушников В. Д. Указ. соч. С. 8.

(обратно)

926

Валишевский К. Смутное время. С. 38–39.

(обратно)

927

Курганов А. Указ. соч. С. 245.

(обратно)

928

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 458.

(обратно)

929

Курганов А. Указ. соч. С. 131.

(обратно)

930

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 467.

(обратно)

931

Скрынников Р. Г. Смутное время. Крушение царства. М., 2007. С. 170–171.

(обратно)

932

Цит. по: Шмидт С. О. Указ. соч. С. 165.

(обратно)

933

Подр. см., напр.: История древнего мира. Ранняя древность. М., 1989.

(обратно)

934

Шафаревич И. Р. Социализм как явление мировой истории. М., 2003. С. 196–199.

(обратно)

935

Стингл М. Индейцы без томагавков. М., 1984. С. 156.

(обратно)

936

Тоталитаризм // Википедия. Сайт http://www.wikipedia.org

(обратно)

937

См.: Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996.

(обратно)

938

Коргунюк Ю. Г. Становление партийной системы в современной России. М., 2007. С. 13.

(обратно)

939

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 489–490.

(обратно)

940

ПСРЛ. T. XIII. С. 98, 524.

(обратно)

941

Виппер Р. Ю. Указ. соч. С. 75.

(обратно)

942

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 605.

(обратно)

943

Садиков П. А. Указ. соч. С. 113.

(обратно)

944

Восленский М. С. Номенклатура. М., 1991. С. 453–456.

(обратно)

945

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 344.

(обратно)

946

Памятники византийской литературы. М., 1969. T. 2. С. 303.

(обратно)

947

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 246–247.

(обратно)

948

Валишевский К. Иван Грозный. С. 403.

(обратно)

949

Шапошник В. В. Указ. соч. С. 530.

(обратно)

950

Там же. С. 409–410.

(обратно)

951

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 637.

(обратно)

952

Валишевский К. Иван Грозный. С. 414.

(обратно)

953

Пейн Р., Романов Н. Указ. соч. С. 348–349.

(обратно)

954

Дворкин А. Л. Указ. соч. С. 149–150, 161.

(обратно)

955

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 432.

(обратно)

956

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 393.

(обратно)

957

Шапошник В. В. Указ. соч. С. 307.

(обратно)

958

Валишевский К. Смутное время. С. 232.

(обратно)

959

Янов А. Л. Загадка николаевской России. М., 2009. С. 13–20, 85-124.

(обратно)

960

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 62.

(обратно)

961

Платонов С. Ф. Указ. соч. С. 192–195.

(обратно)

962

Ключевский В. О. Сочинения. T. 7. М., 1959. С. 413.

(обратно)

963

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 392.

(обратно)

964

Там же. С. 579.

(обратно)

965

Буровский А. М. Правда о Допетровской Руси. «Золотой век» Русского государства. М., 2010. С. 180.

(обратно)

966

Валишевский К. Смутное время. С. 326.

(обратно)

967

Скрынников О. Г. Царство террора. С. 298.

(обратно)

968

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 122.

(обратно)

969

Флетчер Дж. Указ. соч. С. 23.

(обратно)

970

Валишевский К. Иван Грозный. С. 153.

(обратно)

971

Платонов С. Ф. Указ. соч. С. 148, 177.

(обратно)

972

Великие российские историки о Смутном времени. М., 2007. С. 13.

(обратно)

973

Валишевский К. Смутное время. С. 326–327.

(обратно)

974

Буровский А. М. Правда о Допетровской Руси. С. 180.

(обратно)

975

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 593.

(обратно)

976

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 344–345.

(обратно)

977

Буровский А. М. Правда о допетровской Руси. С. 26.

(обратно)

978

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 390.

(обратно)

979

История СССР под ред. В. В. Мавродина. С. 311.

(обратно)

980

Хьюз Л. Петр Первый. У истоков великой империи. М., 2008. С. 28.

(обратно)

981

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 74.

(обратно)

982

Валишевский К. Иван Грозный. С. 128.

(обратно)

983

Курукин В. И. Указ. соч. С. 148.

(обратно)

984

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1991. Кн. VII. С. 190.

(обратно)

985

Буганов В. И., Савич Н. Г. Восстание в Москве 1682 г. Сборник документов. М., 1976. С. 21.

(обратно)

986

Невилль Ф. де. Записки о Московии. М., 1996. С. 115.

(обратно)

987

Никольский В. К. Земский Собор о Вечном мире с Польшей 1683–1684 гг. // Научные труды Индустриально-педагогического института им. К. Либкнехта. Серия социально-экономич. Вып. 2. М., 1928. С. 18–19,26,47.

(обратно)

988

Янов А. Л. Загадка николаевской России. С. 89.

(обратно)

989

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 373.

(обратно)

990

Кульпин Э. С. Момент сомнения // Евразийство: проблемы осмысления. Уфа, 2002. С. 142.

(обратно)

991

Буровский А. М. Правда о Допетровской Руси. С. 33, 74.

(обратно)

992

См.: Буровский А. М. Рождение Российской Империи. С. 24–27.

(обратно)

993

Сб. РИО. т. 59. СПб, 1892. С. 228.

(обратно)

994

Масси Р. К. Петр Великий. T. 1. Смоленск, 1996. С. 49–50.

(обратно)

995

Костомаров Н. И. Указ. соч. Т. 2. С. 260–261.

(обратно)

996

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 353.

(обратно)

997

Костомаров Н. И. Указ. соч. T. 2. С. 278.

(обратно)

998

Буровский А. М. Рождение Российской Империи. С. 24–27.

(обратно)

999

Валишевский К. Иван Грозный. С. 57.

(обратно)

1000

Буровский А. М. Рождение Российской Империи. С. 24–27.

(обратно)

1001

Буровский А. М. Вся правда о Русских. Два народа. М., 2009. С. 59.

(обратно)

1002

Костомаров Н. И. Указ. соч. T. 2. С. 432.

(обратно)

1003

Там же. С. 14.

(обратно)

1004

См., напр.: Автократова М. И., Буганов В. И. Указ. соч. С. 135–170; Маковский Д. П. Указ. соч. С. 192.

(обратно)

1005

История СССР под редакцией В. В. Мавродина. С. 342.

(обратно)

1006

Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. СПб, 1999. T. 1. С. 362.

(обратно)

1007

Костомаров Н. И. Указ. соч. T. 2. С. 383–384.

(обратно)

1008

Бушков А. Россия, которой не было. М., 1997. С. 386.

(обратно)

1009

Буровский А. М. Рождение Российской Империи. С. 418.

(обратно)

1010

Буровский А. М. Вся правда о Русских. С. 54.

(обратно)

1011

Буровский А. М. Рождение Российской Империи. С. 422.

(обратно)

1012

Буровский А. М. Вся правда о Русских. С. 58.

(обратно)

1013

Там же. С. 60.

(обратно)

1014

Анисимов А. Е. Петр Первый: рождение Империи//История Отечества. Люди, идеи, решения. М., 1991. С. 212.

(обратно)

1015

Пушкарев С. Г. Обзор русской истории. СПб, 1999. С. 298.

(обратно)

1016

Янов А. Л. Загадка Николаевской России. С. 209–212.

(обратно)

1017

Буровский А. М. Вся правда о Русских. С. 162–163.

(обратно)

1018

Герцен А. И. Былое и думы. М., 1972. С. 185.

(обратно)

1019

Константинов А. Д. (ред.) и др. Журналистское расследование. История метода и современная практика. М., 2003. С. 77–78.

(обратно)

1020

Володихин Дм. Указ. соч. С. 122.

(обратно)

1021

Буровский А. М. Вся правда о Русских. С. 229–231.

(обратно)

1022

Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию (1698 и 1699 гг.). СПб, 1906. С. 217; Масса И. Краткие известия о Московии в начале XVII века. М., 1937. С. 68; Седерберг Г. О религии и нравах русского народа. М., 1873. С. 37.

(обратно)

1023

Костомаров Н. И. Указ. соч. T. 2. С. 385–386.

(обратно)

1024

Мельников П. И. (Андрей Печерский). Поли. собр. соч. T. XI. СПб, 1909. С. 365–366.

(обратно)

1025

Шильдер Н. К. Император Николай I. Его жизнь и царствование. T. 2. Лейпциг – СПб, 1903. С. 52.

(обратно)

1026

Цит. по: Буровский А. М. Оживший кошмар… С. 120.

(обратно)

1027

Буровский А. М. Два народа. С. 116.

(обратно)

1028

Там же. С. 237.

(обратно)

1029

Там же. С. 200.

(обратно)

1030

Бразол Б. Л. Царствование императора Николая II в 1894–1917 гг. в цифрах и фактах. Минск, 1991. С. 9—10.

(обратно)

1031

Буровский А. М. Вся правда о Русских. С. 217.

(обратно)

1032

Там же. С. 319–328.

(обратно)

1033

Цит. по: Чеснокова Т., Черкесова Н. Россия – Delete? М., 2007. С. 81–82.

(обратно)

1034

Крылов К. Указ. соч. С. 220–228.

(обратно)

Оглавление

«Русь изначальная»: Европа или нет?

  О чем пойдет речь

  Самодержавие «от Рюрика»?

  Начало Московской Руси

Европейское столетие России (1462–1560)

  «Релаксация»?

  Адашев и Сильвестр: «дней Иоанновых прекрасное начало»

На историческом распутье

  От феодальных порядков – к чему?

  Внешнеполитический выбор: не «Ливония или Крым», а «национальная идея или химера»

Поворот «От избранной рады к опричнине»

  «Реформы закончены, забудьте»

  При чем тут Орда?

  Начало Опричнины

  Из кого набиралась опричная гвардия?

От Мономаха к Чингисхану

  Виновато евразийство?

  Россия, Евразия, Европа и Восток

Большой террор Ивана Грозного

  Ураган над Россией

  Сопротивление и «вырывание корней»

«Словно мамай прошел…»

  Новгородская трагедия

  И снова Москва – 1570

  «Бей своих, чтобы чужие боялись!»

  Культурная контрреволюция

Новая Орда и Европа

  «Рыбак рыбака видит издалека»

  Пакт Молотова – Риббентропа в Средние века?

  Иван Грозный: попытка третья

Вразнос!

  «Били все – за отсталость»

  1572: первое спасение Отечества

«Третья Римская Орда»

  Симеон Бекбулатович: «зиц-хан» или Тохтамыш против Мамая 200 лет спустя?

  «Второй звонок» от Стефана Батория

  Большая рокировка Грозного царя, или Зачем Антонио Поссевино приезжал в Москву

Итоги

  На пепелище…

  Как «отменили» «Ивана Грозного № 2»

  Какое государство было построено

Наследие

  Первые Романовы

  Петр I – Иван Грозный № 2?

  «Два народа»

Кто виноват? Что делать? (вместо заключения)

Список источников и литературы

  Источники

  Литература