Уинстон Черчилль: Власть воображения

Франсуа Керсоди
Уинстон Черчилль. Власть воображения

Francois Kersaudy. Winston Churchill, le pouvoir de l’imagination

Научный редактор – канд. ист. наук, Е. А. Воронцова

* * *

Памяти Жоржа Лебо, бойца Сопротивления, человека дела и широкой души

Вступление

В июне 1950 г. американский еженедельный журнал «Тайм мэгэзин» назвал Уинстона Черчилля «человеком полувека»; в июне 2000 г. французский ежемесячник «История» посчитал «полу-» излишним и окрестил его «государственным деятелем века». Чем оправдать такую честь? Об этом позаботился сам генерал Шарль де Голль, описав Черчилля как «великого лидера великого дела и великого творца великой истории» и добавив к этому определению: «В этой великой драме он был самым великим». Однако уже со времени той великой драмы Уинстон Черчилль не переставал быть предметом яростных споров, в которых несколько потускнело сияние его образа, но не было задето величие. Во Франции его имя слишком часто связывали с бомбардировками Дрездена и расстрелом французских кораблей на рейде Мерс-эль-Кебир; в Великобритании журналисты любили подчеркивать его перегибы, и перечень его вымышленных преступлений зачастую был подлиннее речи Фиделя Кастро.

Столько туману напустили, что в нем нетрудно раствориться реальному человеку, а ведь он представляет исключительный интерес: была ли еще у кого-нибудь в том веке или в предшествующем столь невероятная судьба, как у Уинстона Спенсера Черчилля? Ее пытались воскресить в бесчисленных биографиях, но одни слишком коротки, чтобы их стоило читать, а другие слишком длинны, чтобы дочитать; одни обрушивают свирепую критику, другие напоминают жизнеописания святых; одни написаны столь давно, что их и не найти, другие же столь скучны, что их не стоит искать; одни существуют только на английском языке, другие переведены наспех; в одних герой погибает, не родившись, в других возрождается после смерти; и только старый роскошный «Уинстон Черчилль» Уильяма Манчестера^[1] лишен всех этих недостатков, но, к сожалению, рассказ обрывается в 1940 г. – на четверть века раньше, чем хотелось бы.

Определенно, мы просто обязаны проследить жизненный путь этого самого изумительного «человека-оркестра» новейшей истории. Путешествие будет долгим, беспокойным, порой веселым, часто изнурительным и всегда ужасно опасным… Но, как и Уинстону Черчиллю, читателю уж точно не придется скучать; и, проживая шаг за шагом эту замечательную жизнь, он не преминет обогатить свою.

Ф. К.

I. Капризы судьбы

30 ноября 1874 г. во дворце Бленхейм, что в графстве Оксфордшир, появился на свет Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, сын Рэндолфа Черчилля и Дженни Черчилль, урожденной Джером. Счастливый отец поспешил написать теще: «Мальчик чудо как хорош, черноволосый и очень крепкого здоровья, учитывая его рождение до срока». Это, как говорится, официальная версия: малыш, вероятнее всего, появился в положенный срок, только вот родители поженились лишь за семь месяцев до того, и требовалось сохранить приличия; «чудо как хорош» в отношении толстого карапуза со свинячьими глазками и с крупным носом-румпелем, несомненно, звучит слишком восторженно; что до черных волос, так это вообще игра воображения: маленький Уинстон был огненно-рыжим…

Единственное, в чем нет сомнений, так это в том, что у новорожденного были прославленные предки. По отцовской линии он происходил от Джона Черчилля, первого герцога Мальборо, громившего войска Людовика IV под Бленхеймом, Мальплаке, Рамильи, Уденардом, да и вообще везде, где бы он их только не встретил. В награду королева Анна подарила полководцу роскошный замок в Вудстоке, в Оксфордшире, который назвали в честь его самой блистательной победы – Бленхейм. Удивительное здание этот замок Бленхейм, он вполне способен соперничать с Версалем: внушительные башни, три гектара крыш, триста комнат, парк в тысячу четыреста гектаров… После смерти герцога в 1722 г. его замок вместе с титулом достался старшей дочери Генриетте, затем сыну его второй дочери – Карлу Спенсеру. С той поры они переходили от одного Спенсера к другому, и имя Черчилль исчезло до 1817 г., когда пятый герцог Мальборо был удостоен королевским указом права называться Спенсер Черчилль, дабы увековечить память славного предка.

Нельзя сказать, чтобы этот 5-й герцог, беспечный эстет и заядлый игрок, добавил к фамильному имени какой-то особый блеск. Пришлось ждать середины XIX века и появления 7-го герцога, Джона Уинстона, человека глубоко религиозного и преданного Короне, чтобы герб Спенсеров Черчиллей ненадолго засверкал. Продолжателя у этого дела не нашлось, ибо его сын и наследник Джордж, маркиз Блэндфордский, скоро возобновил прервавшуюся было традицию праздности и разложения, столь дорогую для Спенсеров. Но у 7-го герцога был еще и младший сын, Рэндолф, на которого отец возлагал все свои надежды… хотя и непонятно почему, поскольку к своим двадцати трем годам лорд Рэндолф Спенсер Черчилль, краснобай и умница, еще ничего в жизни не сделал. Так ли уж ничего? Да нет, кое-что успел: летом 1873-го в Коувсе, на острове Уайт, он повстречал на балу юную американку Дженни и спустя три дня попросил ее руки…

Дженни Джером или, вернее, Женни Жером, юная красавица, столь же романтичная, сколь и энергичная, была второй дочерью Клары и Леонарда Джером. Последний, выходец из древнего гугенотского рода, эмигрировавшего в Америку в начале XVIII века^[2], был типичным представителем категории людей, про которых говорят «сделали себя сами»: финансист, медиамагнат, биржевой маклер, импресарио, держатель беговых лошадей, основатель жокейского клуба, филантроп, владелец парусников и яхтсмен – вот далеко не полный перечень этого знаменитого янки с чудным характером и сказочной энергией. Его супруга Клара, щедрая и предприимчивая, происходила из американской семьи, и среди ее предков были индеанка из племени ирокезов и лейтенант из армии Джорджа Вашингтона. Она была честолюбива и строила смелые планы в отношении и своего мужа, лично себя и своих трех дочерей, с которыми она поселилась в Париже, столице Второй империи, рассчитывая выдать их замуж за французов из хороших семей. Она была уже близка к заветной цели, когда в 1870-м прусское вторжение разметало в прах все ее надежды, вынудив бежать с дочерьми в Англию. Так объясняется присутствие мадам Жером и ее дочерей на балу в Коувсе, данном в честь цесаревича (будущего Александра III) 12 августа 1873 г. Именно на этом балу, как мы помним, Дженни Джером встретила молодого человека с глазами навыкате и победительными усами, среднего телосложения, но с манерами соблазнителя – лорда Рэндолфа Спенсера Черчилля, за которого она вышла замуж 15 апреля 1874 г. Такова была цепочка династических, географических, политических, социологических, психологических, сентиментальных и физиологических случайностей, результатом которой стало появление семь месяцев спустя рыжеволосого толстячка в родовом гнезде герцогов Мальборо…

Пока новорожденный осваивается со своим впечатляющим окружением, мы можем поискать ответы на несколько вопросов, и прежде всего на меркантильный: в богатой ли семье родился Уинстон Леонард Спенсер Черчилль? Дворец не должен вводить в заблуждение: он, конечно, принадлежал его дедушке, 7-му герцогу Мальборо, но только вот отец его не был наследником^[3]. Вообще-то ничего плохого в этом нет, даже наоборот: расходы на содержание, меблировку, усовершенствование и приращение величественного поместья уже разорили многих Мальборо, начиная с Джорджа Спенсера, 4-го герцога, обогатившего владение замечательной коллекцией картин и драгоценностей и роскошным парком с огромным прудом. Дальше стоит упомянуть 5-го герцога, который успел добавить прекрасные апартаменты, павильоны, библиотеку из ценных книг, коллекцию музыкальных инструментов, ботанический сад, китайский сад, розарий, фонтаны, беседку, гроты, кольцевую дорогу и мост, прежде чем его схватили кредиторы. Конечно, дворец не был единственной виной бедственного финансового положения: уже с Карла Спенсера, внука знаменитого 1-го герцога, до Джорджа Блэндфорда, старшего сына 7-го герцога, страсть к азартным играм была наследственным пороком, поглотившим за полтора века огромнейшее состояние. Ничего удивительного, что в 1875 г. премьер-министр Бенджамин Дизраэли позволил себе написать королеве Виктории, что 7-й герцог Мальборо «недостаточно богат для герцога». Он мог бы добавить, что и оба его сына, Джордж и Рэндолф, жили весьма и весьма ниже уровня своего отца…

У английской аристократии XIX века вопрос нехватки наличности легко решался браком по расчету. Не этим ли путем пошел Рэндолф Спенсер Черчилль, женившись на дочери миллионера Джерома? По правде сказать… нет. Хотя, в отличие от Спенсеров, знаменитый предприниматель Леонард Джером действительно умел делать деньги, но спускал он их еще лучше. Сколотив приличное состояние в Нью-Йорке к 1850 г., он вскоре разорился благодаря своему образу жизни, филантропии и рискованным вложениям. Нимало не обескураженный неудачей, этот тертый калач накопил еще большее богатство, с которым так же быстро расстался в несколько лет после окончания Гражданской войны… Больших денег не осталось, но тем не менее он по-прежнему мог жить на широкую ногу, обеспечивать роскошную жизнь супруге и дочерям в ветреном Париже Второй империи и даже выделить подобающее приданое Дженни к ее свадьбе с Рэндолфом. Как и Спенсеры, Джеромы, по-видимому, также полагали, что «бедным быть само по себе уже грустно, а если уж еще и ограничивать себя, то…»^[4]

Пока маленький Уинстон делал первые неуверенные шажки по бесконечным галереям дворца Бленхейм, его постоянно в изобилии окружали военные реликвии – оружие, латы, штандарты и батальные картины. Это были тень великого Мальборо и, побледнее, тени нескольких его потомков, таких как 3-й герцог Карл Спенсер, полковник королевской гвардии, командовавший в 1756-м неудачным рейдом на Рошфор, а после – несчастливой кампанией в Германии, в ходе которой он и нашел свою смерть. Возможно, наученные этим горьким опытом, его наследники впоследствии занимали в армии только почетные, но номинальные должности, предпочитая проводить время на скачках среди зрителей, чем в атаках среди участников, что, впрочем, не мешало им оставаться верными слугами Короны, страстно увлеченными политикой. 3-й герцог был назначен лордом Казначейства, затем, в 1755-м, лордом Личной Печати (этой же должности удостоится и его сын Джордж, 4-й герцог). Его преемник, 5-й герцог, уже известный нам своими экстравагантными тратами, был назначен… комиссаром Казначейства. В 1867-м отец Рэндолфа, 7-й герцог, Джон Уинстон был назначен председателем Совета в правительстве Дизраэли – пост, с которого он ушел даже больше чем просто с почетом. Спустя семь лет Дизраэли предложил ему должность лорда-лейтенанта (вице-короля) Ирландии, но головокружительные представительские расходы нужно было бы оплачивать из собственных средств, а 7-й герцог по известным нам причинам не входил в число богачей… Пришлось отказаться от этой чести.

Когда герцоги Мальборо не были заняты восстановлением замка Бленхейм, королевской службой, охотой на лис, бегством от кредиторов или погашением долгов отпрысков, они предавались традиционному занятию, а именно представляли свой округ в парламенте. Более ста лет добрые жители Вудстока избирали владельца замка или его сына с трогательной преданностью, и некоторые из избранных относились к своей роли очень серьезно. К ним принадлежал 7-й герцог, который провел пятнадцать лет в палате общин и снискал репутацию блестящего оратора – дар, который вскоре проявился как наследственный^[5]. Тогда как его старший сын Джордж слишком погряз в наслаждениях, чтобы всерьез заниматься политикой, младший сын Рэндолф очень рано открыл в себе политическую жилку и определенный талант для ее проявления. В феврале 1874 г. он был триумфально избран в «фамильной вотчине» Вудстоке, и три месяца спустя абсолютно все, начиная с премьер-министра Дизраэли, единодушно сошлись во мнении, что первая речь в палате общин молодого депутата от консерваторов – и молодожена – Рэндолфа Спенсера Черчилля позволяет предсказать ему большое будущее в политике.

Пока Уинстон, красивый щекастый малыш с рыжими кудряшками, осваивался и знакомился с ближайшим окружением, он замечал, что в их новом лондонском доме на Чарлз-стрит сменилось много лиц и что его родители в нем редкие гости. И в самом деле, светская жизнь была главным смыслом существования Рэндолфа и его молодой супруги. Им было на кого равняться: герцоги Мальборо всегда славились показной роскошью приемов и чрезмерной широтой круга знакомств; с окончания колледжа и университета – непременно Итона и Оксфорда – вплоть до вступления в должности – часто почетные, пожалованные королем и премьер-министром, – герцоги Мальборо из Бленхейма все время оказывались в эпицентре светского вихря, где вращались старые лорды, местная знать, отпрыски хороших фамилий, депутаты, министры, финансисты, офицеры и дипломаты. Со времен вступления на трон королевы Анны до правления Георга III и королевы Виктории герцоги Мальборо всегда были persona gratissima^[6] при дворе, и монархи даже иногда сами были не прочь нанести визит в замок Бленхейм. Нетрудно понять, откуда возникла почти врожденная склонность лорда и леди Спенсер Черчилль к светским развлечениям… За океаном была та же картина, что и в королевстве: и в белые, и в черные полосы своей жизни Леонард Джером неизменно устраивал роскошные приемы, стоившие до 70 000 долларов (очень дорогих долларов того времени) за вечер; на них можно было встретить все сливки мира искусств, политики и финансов. А позже его дочь Дженни наслаждалась блеском приемов и балов, устраиваемых в Париже французским императором^[7].

Немедленно после рождения сына оба родителя вновь с радостью погрузились в пучину светской жизни. «Мы жили, – вспоминала Дженни, – в вихре радостей и горячке. Я побывала на множестве чудеснейших балов, длившихся до пяти часов утра». Их сын Уинстон сам признавал, что его родители «вели радостное существование на ногу чуть большего размера, чем позволяли их доходы. Располагая превосходной французской кухаркой, они давали приемы без конца. Сам принц Уэльский, с самого начала проявивший к ним большое почтение, несколько раз бывал у них на обедах». И это факт: Его Королевское Высочество Альберт Эдуард Саксен-Кобург-Готский, будущий Эдуард VII, создал для себя небольшой двор из кутил благородного происхождения – «круг дома Мальборо», столпами которого стали лорд Бересфорд, лорд Каррингтон, герцог Сазерленд, граф Эйлесфорд и, разумеется, сам лорд Рэндолф Черчилль собственной персоной. И чем же занимался этот придворный кружок? Приемы, балы, скачки, азартные игры и охота…

В свои первые годы Уинстон мог видеть только отблески этого светского глянца, скрывавшего неприглядные реалии. Злоупотребление алкоголем только одна из них, но далеко не самая безобидная. В Англии XVIII и XIX веков пьянство было не только лишь «бичом рабочего класса»; уже с учебы в колледже дети аристократов устраивали бесконечные попойки, и возраст только способствовал усердию на службе Бахусу, благо молодой крепкий организм еще не подводил своих хозяев. Этому пагубному пристрастию герцоги Мальборо заплатили тяжелую дань: от родного внука 1-го герцога, Уильяма, маркиза Блэндфордского, который ушел из жизни в двадцать три года, так и не протрезвев, до младшего сына 7-го герцога, Рэндолфа, в двадцать лет задержанного полицией за пьяный дебош, прошло ровно полтораста лет убийственных возлияний.

У светской жизни был и еще один вполне тривиальный, но не менее тяжелый по последствиям аспект – многочисленные внебрачные половые связи, которые язык не повернется назвать любовными похождениями, поскольку любовь играла в них мизерную роль. То, что юные аристократы участвовали в оргиях, приобщающих к половой жизни, считалось продолжением традиции, восходящей к X веку и даже ко временам римского владычества. То, что девушки из хороших фамилий, тщательно оберегаемые от порочных связей до замужества, бросались наверстывать упущенное время сразу после заключения брака (зачастую с мужьями, годящимися в отцы, с которыми смертельно скучали), воспринималось с пониманием. И то, что благородные лорды содержали любовниц, никого не скандализировало даже в строгую Викторианскую эпоху, благо пример подавали с самого верха: принц Уэльский был большим проказником, окруженным большим и даже чрезмерным количеством дам, сменявших друг друга в его постели, на что его супруга принцесса Александра взирала равнодушно. Была лишь одна уступка викторианским порядкам: за пределами круга посвященных все должно храниться в строжайшей тайне.

В высшем обществе бывшей заморской колонии царили те же нравы за ширмой благородного поведения и скромности. Отец Дженни магнат Леонард Джером являл собой наиболее яркий образец: чрезвычайно щедрый во всех отношениях, сильно увлекавшийся оперными певицами^[8], он содержал многочисленных любовниц и стал отцом нескольких незаконнорожденных детей. Его супруга Клара обращала на его шалости внимания не больше, чем принцесса Александра. Она и сама была не монашкой, и ее парижский список любовников вполне сойдет за краткий справочник европейских знаменитостей. Стоит ли говорить, что такие спортивные увлечения были строжайше запрещены для ее дочери Дженни до замужества… А после? Ну а как иначе! Она последовала примеру своих родителей и… своего мужа.

Именно в ее муже проявились все неприятные последствия бурных сексуальных утех. Была ли той, что одарила лорда Рэндолфа Черчилля сифилисом за пару месяцев до свадьбы, светская львица, дама полусвета или проститутка из злачных трущоб, это только ему известно… и кое-кому еще. В те времена от венерических болезней лечить не умели, и все такие истории заканчивались очень плохо.

Тяжелые последствия имело и еще одно альковное приключение, на этот раз его старшего брата – очень образованного, очень одаренного и очень беспутного Джорджа, маркиза Блэндфордского. На шестом году брака с леди Альбертой, дочерью герцога Аберкорнского, Блэндфорд стал любовником прекрасной валлийки, жены графа Эйлесфорда, которого в тесном кругу звали Спортивным Джо. Все могло бы остаться обычным делом, вполне в духе времени, если бы Блэндфорд не совершил непростительной ошибки, позволив обманутому мужу узнать об этой интрижке. Ведь граф Эйлесфорд был одним из самых видных членов «круга дома Мальборо» и близким другом принца Уэльского, который поддержал его в намерении начать бракоразводный процесс против ветреной супруги. И вот тогда Рэндолф Черчилль решил вмешаться и помочь брату Джорджу, чье имя в случае судебного процесса оказалось бы запятнанным. Рэндолф обратился к принцессе Александре: не сумеет ли она уговорить своего августейшего супруга умерить сутяжнический пыл его старого приятеля Спортивного Джо? У Рэндолфа были весомые аргументы, а именно несколько пламенных писем к леди Эйлесфорд… от самого принца Уэльского! Да, наследник трона был любвеобильным ценителем женской красоты и тоже входил в число любовников леди Эйлесфорд. Однако предавать это огласке или даже намекать, что это может быть предано огласке, было очередным нарушением обязательства не выносить сор из дворца. Сама королева Виктория объявила, что шокирована таким поведением, ну а принц Уэльский написал Дизраэли, что лорд Блэндфорд и лорд Рэндолф Черчилль распускают на его счет «клеветнические слухи» и что «весьма жаль, что нет пустынного острова, на который можно было бы изгнать этих двух молодых джентльменов». Но для его высочества не было ничего невозможного, даже сотворить пустынный остров; он заявил, что отныне двери его дома закрыты для братьев и для любого, кто продолжит их принимать. Ни один придворный не посмел нарушить этот указ; для Рэндолфа и его молодой супруги, столь зависимых от светских развлечений, он был равносилен смертному приговору…

Несколько влиятельных людей попытались смягчить наказание, и первым был сам старый герцог Мальборо, лично отправившийся к принцу Уэльскому ходатайствовать за сына. Цели добилась его жена, обратившаяся к премьер-министру. Старый лис Дизраэли знал, что государыня ни за что не решится окончательно рассорить королевскую семью с герцогами Мальборо. В этом деле требовались воображение и дипломатическое чутье, которых Дизраэли было не занимать; и он нашел нужное решение для герцогини: «Моя дорогая леди, есть только один выход. Уговорите вашего супруга принять пост лорда-лейтенанта Ирландии и забрать Рэндолфа с собой. Это положит конец всей истории».

Как мы помним, герцог Мальборо за два года до того отклонил разорительную честь стать вице-королем Ирландии, но теперь эта должность становилась почетным выходом из тупиковой ситуации для его любимого сына, который стал бы в Дублине его личным секретарем и избежал бы таким образом смертельного остракизма, грозившего ему в Лондоне. Вот почему в середине декабря 1876 г. герцог и герцогиня Мальборо в сопровождении лорда и леди Черчилль с двухлетним ребенком по имени Уинстон сели на пакетбот «Коннот» и отбыли в направлении Ирландии. Пройдет много лет, прежде чем Уинстон Черчилль поймет всю сложную взаимосвязь событий, вызвавших этот отъезд; впрочем, на тот момент в любом случае никто им особенно не интересовался…

Никто, если не считать его няню. Рэндолф и Дженни Черчилль, несомненно, понимали, что светская жизнь не позволит им серьезно заниматься ребенком. Впрочем, сыну лорда бонна полагалась непременно, положение обязывало. Но судьбе было угодно, чтобы лорд и леди Черчилль наняли великолепную женщину, что многое поменяло. Ее звали миссис Эверест, и следует признать, что это имя превосходно соответствовало стоявшей перед ней задаче…

II. Блестящий двоечник

Новому вице-королю и его свите устроили в Дублине роскошный прием. Уже несколько десятилетий Ирландию будоражило движение за автономию, которое политически проявлялось в Лондоне в парламентских дебатах, а фактически осуществлялось на месте через террористические акции фениев^[9]. Все эти события разворачивались на фоне катастрофического экономического упадка: после великого голода 1840-х, унесшего половину населения страны на глазах у остававшихся равнодушными англичан, привычной долей ирландцев были нищета и эмиграция. Первая аграрная реформа была принята еще в 1870-м, но по ее положениям большая часть угодий по-прежнему оставалась в руках богатых английских землевладельцев, которые управляли ими издалека. Политическое движение подпитывалось, таким образом, протестами против экономического и социального неравенства, усиленными трехсотлетней религиозной враждой ирландцев-католиков и колонистов-протестантов.

В сложной обстановке новый вице-король, герцог Мальборо, добился заметных успехов: политическая напряженность ослабла, а экономическая ситуация немного улучшилась. В 1878 г. в Ирландии снова начался голод, поскольку непрекращавшиеся дожди уничтожили урожай картофеля, от которого главным образом зависело выживание страны. Герцогиня Мальборо лично занялась этой проблемой и запустила кампанию по сбору средств в пользу голодающих Ирландии. При поддержке английской прессы ее «фонды спасения» смогли собрать 135 000 фунтов – колоссальную по тем временам сумму. На эти деньги закупили продовольствие, одежду, топливо и семена. Королева Виктория была столь впечатлена, что направила герцогине письмо с поздравлениями…

В Ирландии Рэндолф Черчилль был занят больше, чем когда-либо прежде в Англии. Разместившись с семьей в Малом дворце^[10] в непосредственной близости от внушительной резиденции вице-короля, он принимал там представителей практически всех ирландских политических партий и внимательно выслушивал каждого. Как секретарь «фондов спасения» своей матери, как личный секретарь своего отца и как член парламентской комиссии по изучению вопросов системы школьного образования Рэндолф исколесил Ирландию из конца в конец и составил довольно точное представление об экономических и социальных реалиях страны.

Для молодого депутата, который никогда не скрывал своих политических амбиций, Ирландия была прекрасным трамплином. Находясь проездом в родном округе Вудсток, он выступил с речью столь же яростной, сколь и яркой, напугав почтенных членов правительства консерваторов: «В Ирландии назрели важные и срочные проблемы, на которые правительство не обращало внимания, не расположено обращать внимания и, возможно, даже не имеет намерения когда-либо обратить внимание. Пока эти проблемы будут оставаться незамеченными, правительство продолжит наталкиваться на стену сопротивления ирландцев». Резонанс, вызванный этой речью в Лондоне, вынудил его отца, вице-короля, написать министру по делам Ирландии, что его сын озвучил лишь свою личную позицию. Он также добавил: «Единственное оправдание, которое я могу найти для Рэндолфа, это то, что он помешался или просто-напросто находился под парами местного шампанского или бордо».

Естественно, ирландское шампанское и бордо здесь были ни при чем, хотя Рэндолф ими не пренебрегал: «Я не переставал пить, – признавался он, – сначала умеренно, а потом уже безо всякой осторожности». Впрочем, в Ирландии он находил для себя и другие радости: регаты, охота или ловля лосося. Неудивительно, что первыми воспоминаниями маленького Уинстона стали постоянные отлучки отца и конечно же матери: «Отец и она постоянно скакали на своих огромных конях, и порой все ужасно волновались, когда то один, то другая запаздывали с возвращением на несколько часов». «То один, то другая…» Уже очень рано Уинстон стал замечать, что родители редко возвращались вместе. Отсутствие матери ребенок переживает еще сильнее, чем отсутствие отца. Одним из его первых категорических требований было: «Я не хочу, чтобы мама уезжала. Если она уедет, я побегу за поездом и запрыгну в него!» Но мама уезжала часто и очень мало заботилась о маленьком Уинстоне…

Все дело в том, что красавица Дженни очень быстро открыла для себя, что проводить время в Дублине можно не хуже, чем в Лондоне или Париже, – бесконечные приемы, балы, спектакли, скачки, да еще и охота на лис, на которой можно было наслаждаться чудесными ирландскими пейзажами и расширять круг знакомств. Ее часто видят в обществе красивого молодого офицера – подполковника Джона Стренджа Джослина, владевшего обширными угодьями в окрестностях Дублина, и когда в феврале 1880 г. у Дженни родится второй сын, она назовет его Джоном Стренджем. Конечно же, почему не попробовать увидеть в этом совпадение… довольно причудливое, но очевидно, что леди Черчилль могла принять на свой счет слова знаменитой современницы: «Мой муж меня столько обманывал, что я даже не знаю, от него ли мой сын». Добавим также, что вторым сыном Дженни занималась не больше, чем первым, ибо, как объяснит Робер Родс Джеймс: «За яркой красотой и живостью скрывались глубокий эгоизм и легкомыслие».

Но старший сын никогда не судил ее за это строго: «Моя мать сверкала, как вечерняя звезда. Я ее нежно любил, но издалека». В действительности маленький Уинстон не был одинок: в Малом дворце в Феникс-парке сына лорда и леди Черчилль окружала армия слуг, и первой была няня – очень преданная и очень грузная миссис Эверест по прозвищу Вум: «Миссис Эверест была моей наперсницей, я изливал ей все мои горести». И точно, горестей хватало: с одной стороны, у мальчика были слабые легкие, в условиях влажного климата Ирландии он был часто прикован к кровати гриппами и бронхитами; с другой – это был крайне непоседливый ребенок, вечно набивающий себе шишки и рискующий свернуть себе шею; наконец, по собственному признанию, он был «трудным ребенком», чьи капризы, упрямство и вспыльчивость часто отталкивали от него окружающих, и в первую очередь собственных родителей, которые никогда не задумывались, что их подчеркнутое безразличие в определенной степени способствовало такому положению дел…

И только няне удавалось, не без труда, ладить с Уинстоном. Каждое утро она водила его на прогулку в Феникс-парк, когда Черчилли жили в Ирландии, а после их возвращения в Лондон в 1880-м – в Гайд-парк, музей Тюссо и на пантомимы. В детской она тайно присматривала за Уинстоном, пока он играл с неисчерпаемым запасом оловянных солдатиков, с которыми соседствовали другие сокровища. И именно миссис Эверест сумела привить ему азы чтения: «Она принесла мне книгу с названием “Чтение без слез”, которое в моем случае себя не оправдало. Это была ежедневная каторга, и все это мне казалось очень утомительным и нудным».

Но такие занятия оказались цветочками. В 1881 г., когда Уинстону исполнилось семь лет, родители решили отдать его в школу, остановив выбор на интернате Святого Джорджа в Эскоте – очень модной в те времена частной школе, очень дорогой и очень строгой. В интернате их сына должны были подготовить к поступлению в колледж Итон. Для ребенка это стало тяжелым ударом: «В конце концов, мне было всего семь, и я был так счастлив в моей детской среди моих игрушек. А теперь ничего, кроме уроков, семь или восемь часов в день, а потом футбол или крикет». Многие дети пережили подобное, но очень немногие были столь же упрямы, как Уинстон Спенсер Черчилль. Школьные годы стали затяжной войной…

Начнем с того, что между интересами ребенка и предметами, считавшимися фундаментальными в системе школьного образования того времени, существовал явный разрыв. Основу программы составляли математика, греческий и латинский языки, к которым Уинстон испытывал полное отвращение, несомненно, потому, что никто не посчитал нужным объяснить их полезность: «Когда ни мой разум, ни мое воображение, ни мой интерес не были задействованы, я не желал и не мог учиться». Так что результаты по этим предметам были плачевны, и, кроме того, отстающий ученик быстро обнаружил аллергию на экзамены: при проверках знаний его охватывал паралич, он чувствовал себя физически больным. Наконец, возник вопрос дисциплины, вернее недисциплинированности, в области которой он как раз достиг заоблачных высот: в школе Сент-Джордж его оценки по поведению дошли от «очень рассеянного» до «невыносимого». Демонстрируя смелость в нарушении порядка и дисциплины, несносный мальчишка участвует во всех драках, краже сахара из буфетной и разрывает в клочки соломенную шляпу директора. Вызовы авторитету руководства обычно вознаграждались ударами хлыста, которые щедрой рукой и не без садистского удовольствия раздавал директор школы преподобный Х. У. Снейд-Киннерсли. Следы ли этих экзекуций открыли глаза лорду и леди Черчилль? Но так или иначе летом 1884 г. они забрали сына из школы Сент-Джордж и перевели его в маленький интернат в Брайтоне. Предполагалось, что тамошний воздух будет здоровее для слабых бронхов мальчика, да и преподавал в этой школе знающий врач и добрый друг семьи доктор Робсон Руз.

Морской воздух Брайтона действительно оказался целебным, а пансион сестер Томсон – определенно более человечным, чем школа Сент-Джордж, но юный Уинстон и там показал себя все тем же хулиганом: по итогам первого триместра он был 29-м из 32 учеников по поведению, а в следующем и во все остальные, сколько их было, – самым последним в классе! И хотя его отметки несколько улучшились, в дневнике находим красноречивую запись: «Оценки настоящего бюллетеня практически не имеют значения, ибо частые отсутствия в классе сделали крайне затруднительным какое-либо соперничество с другими учениками». Действительно, Уинстон находил себе массу других занятий: коллекционировал марки, регулярно ездил верхом, возился с бабочками и красными аквариумными рыбками, увлекался пантомимой и театром и даже сам играл во многих пьесах, несмотря на легкое заикание и сильную шепелявость. Для своего возраста он много читал, писал лучше своих товарищей, но это обстоятельство не умаляло отчаяния его преподавателей. Вот отрывок из письма к матери, который позволяет легко понять его настроения: «Пока мне нечем заняться [во время каникул], я не прочь немного поработать, но когда я чувствую, что меня заставляют, это уже против моих принципов». У преподавателя танцев, как и у других педагогов, о Черчилле остались немеркнущие воспоминания: «Это был маленький рыжеволосый ученик, самый гадкий в классе. Я даже думал, что это был самый гадкий ребенок в мире». Вот какой могла бы стать его эпитафия, поскольку в марте 1886 г. Уинстон заработал себе воспаление обоих легких, что вызвало опасение летального исхода, но хороший врач Руз был начеку и спас мальчика в последний момент, in extremis…

Весной 1888-го Уинстон должен был поступить в колледж. Как всем Спенсерам Черчиллям, ему полагалось отправиться в Итон, но этому воспротивился доктор Руз: сырость туманных берегов Темзы была противопоказана мальчику со слабыми легкими, так что в итоге выбрали Хэрроу, недалеко от Лондона. Однако предстояло еще пройти вступительные экзамены, а молодой человек экзаменов не выносил, тем более что проверялись знания всего лишь трех предметов – ненавистных математики, греческого и латыни! На экзамене по латинскому языку он сдал чистый лист, по остальным предметам ответы были немногим лучше. При выходе с экзаменов Уинстона стошнило. Полный провал… Но его приняли! Уинстон простодушно заключил, что директор колледжа за видимой оболочкой полного невежества сумел угадать в нем скрытые способности. Трогательная наивность! Его преподобие Уэллдон, директор Хэрроу, всего лишь посчитал неудобным отказать в приеме сыну лорда Рэндолфа Черчилля…

Но и у снисхождения есть границы. Уинстона поместили в 3-е (и последнее) отделение 4-го и (последнего) класса. Он сразу же проявил себя достойным этого назначения: его латынь была нулевой, знания греческого ограничивались алфавитом, французский оставался тарабарским, а о математике и говорить нечего; кроме того, он открыто и подчеркнуто презирал крикет и футбол, бывшие в Хэрроу священными видами спорта. Поведение также ничуть не улучшилось, и, как сообщал его преподаватель Генри Дэвидсон в письме к леди Черчилль от 12 июля 1888 г.: «Уинстон постоянно опаздывает на занятия, теряет книги, бумаги и различные иные предметы. Он настолько аккуратен в своей неаккуратности, что я действительно не знаю, что делать». Только вежливость и дипломатичность помешали господину Дэвидсону добавить, что юный Уинстон – грубиян, наглец и задира, нарушающий все правила колледжа. Зато новоиспеченный студент очень серьезно относился к своему альбому с почтовыми марками, своим двум собакам и к выращиванию шелковичных червей; он увлекался также столярным делом, фехтованием, стрельбой из ружья, верховой ездой, скачками и курил как паровоз. Бабушка Уинстона по материнской линии Клара Джером, навестив внука в колледже, описала его как «маленького злого бульдога с рыжими волосами».

Не было никого, кто бы с ней не согласился, так как только очень опытный глаз мог разглядеть в этом ужасном шалопае кого-то еще, кроме обыкновенного двоечника. Но просто внимательный глаз уже мог бы увидеть в нем глубоко несчастного ребенка… Откровенно говоря, у Уинстона были все основания быть несчастным: с одной стороны, как и в Эскоте и Брайтоне, его здоровье оставляло желать лучшего – с вечными бронхитами, болезнью печени, приступами невыносимой зубной боли (многие зубы пришлось вырвать), мигренями, болями в глазах, приступами депрессии, грыжей в паху, к чему следует добавить раны и шишки, сопровождающие всякого драчуна, ушибы от падений с лошади и сотрясение мозга при неудачном приземлении с велосипеда. Помимо прочего, наследник Черчиллей во всех смыслах, Уинстон постоянно страдал от нехватки денег; мать, сама великий эксперт в этой области, ругала его в письмах: «Ты просто дырявое решето», что абсолютно бесспорно. Правда и то, что он завел себе дорогостоящие хобби, что отвратительное питание в английских public schools стало притчей во языцех и нужно было тратиться на нормальную еду, что джентльмену полагалось раздавать многочисленные чаевые, что услуги дантиста и окулиста стоили баснословно дорого и что сигареты и выпивка также достаются не бесплатно… Как бы там ни было, но юноша находился в вечном поиске денег, клянча их у матери, у отца и даже у своей няни…

Однако была и еще одна причина, которая, несомненно, объясняет все остальное: как и в Эскоте и Брайтоне, Уинстон не перестает упрашивать родителей приехать его повидать. Многие годы он пишет им трогательные письма, заранее планирует их приезды, готовит пантомимы, концерты, номера с фокусами, выставки рисунков, играет в театральных постановках и участвует в спортивных состязаниях – все в надежде заинтересовать их, и почти всегда тщетно. За два года учебы в Эскоте мать навещала его дважды, что намного чаще, чем отец. За четыре года в Брайтоне она приезжала четыре раза, а отец – всего один, и хотя дважды проезжал через Брайтон в ходе предвыборных кампаний, но так и не нашел времени повидать сына… В Хэрроу, который был от Лондона всего в получасе езды на поезде, мать виделась с ним шесть раз за четыре с половиной года, а отец приехал один-единственный раз – по срочному вызову директора колледжа! Случалось также, что мать обещала его навестить, а потом меняла свои планы, не предупредив, и Уинстон дни напролет напрасно ждал ее приезда… Когда он возвращался домой на каникулы, то чаще всего ему сообщали, что батюшка изволили-с уехать за границу или колесят-с по стране в ходе избирательной кампании, а матушка гостит у друзей, и хорошо еще, если те не оказывались где-нибудь в Дублине или Париже. Утешить его могли только вернейшая из верных миссис Эверест и младший брат Джек^[11], который также отнюдь не был избалован родительской лаской. Последнее обстоятельство хотя бы избавило Уинстона от мук ревности. Мысль о том, что подобное катастрофическое пренебрежение могло тем или иным образом сказаться на психологическом развитии или успеваемости их сына, по всей видимости, никогда не посещала лорда и леди Черчилль. Не от их ли безразличия возник «black dog» – периоды черной меланхолии и депрессии, от которых Уинстон страдал всю свою жизнь? И хотя такое отношение было практически семейной традицией Спенсеров Черчиллей, легче от сознания преемственности поколений не становилось.

Вернувшись из Ирландии, лорд Рэндолф с головой ушел в бурлящий водоворот политики. Парадоксально, но именно поражение консерваторов на выборах и возвращение в правительство Гладстона в 1880 г. выдвинули Рэндолфа Черчилля на передний план. Пока его партия оставалась у власти, этого кипучего молодого человека держали на расстоянии, особенно после рокового дела Эйлесфорда. Но как только партия консерваторов была изгнана из правительства и Дизраэли покинул палату лордов, острослов и эрудит Рэндолф, отличавшийся к тому же феноменальной памятью, занял скамью оппозиции и бесспорно проявил талант. Его поддерживали всего лишь три настоящих соратника: дипломат Генри Драммонд Вольф, адвокат Джон Горст и молодой Артур Бальфур, племянник лорда Солсбери. Эту великолепную четверку с некоторой долей преувеличения окрестят «четвертой партией»^[12]. Но как подметил А. Л. Роуз: «Если их и было всего четверо, то шуму они делали за все сорок, а времени занимали, как сто сорок…»

Самым красноречивым, самым энергичным и гибким до оппортунизма был, без сомнения, Рэндолф Спенсер Черчилль. Он прежде других сообразил, что стоявшей на грани распада партии консерваторов следует пойти в народ, обратиться к массе городских буржуа, которым только что предоставили право голоса, и даже к фермерам, которым это право также не замедлят даровать. «Старая гвардия» его партии напрасно высмеивала эту «демократию в стиле тори» и лозунг, придуманный самим инициатором кампании: «Доверься народу, и народ доверится тебе»; последующие события (и избиратели) подтвердили правоту лорда Рэндолфа.

Его блестящие и саркастичные речи в парламенте, его триумфальные предвыборные турне, поддержанные «Лигой первоцвета»^[13] (душой которой были его мать и жена), его постоянные призывы к реформам и демократизации, его яростная критика экономической, социальной, внешней и ирландской политики либералов и выпады против замшелых пеньков из собственной партии сделали его к 1884 г. одним из самых популярных политиков в королевстве.

Когда в 1885 г. консерваторы формировали временное правительство под председательством лорда Солсбери, оказалось уже невозможно держать Рэндолфа Черчилля вне игры, и его назначили государственным секретарем по делам Индий. В следующем году, после победы консерваторов на выборах, которой они в значительной степени были обязаны популярности и гибкости Рэндолфа Черчилля, лорд Солсбери не мог не отдать тому одно из главных министерств. Лорд Рэндолф стал министром финансов и лидером палаты общин. Ему исполнилось всего тридцать шесть лет, и это был апогей его карьеры. В Брайтоне один двенадцатилетний мальчик был преисполнен радости; он несколько месяцев боролся за победу консерваторов, подталкивая соучеников примкнуть к «Лиге первоцвета» и увещевая всех взрослых от преподавателей до инструктора по плаванию голосовать за «человека с подкрученными усами» – своего отца, которого он так сильно любил и так мало знал…

Увы! За вершиной скрывается пропасть. За время своего неудержимого восхождения лорд Рэндолф Черчилль нажил немало врагов как среди либералов, так и среди консерваторов, и жертвы его красноречия и лавирования терпеливо ждали часа возмездия. Впрочем, злейшим врагом лорда Рэндолфа был он сам – резкий, высокомерный, мстительный, импульсивный, безрассудный, впадающий то в восторженность, то в уныние, чрезмерно самоуверенный и считающий себя незаменимым. Кроме того, лорд Рэндолф заражен сифилисом, болезнь прогрессирует, и ее проявления все труднее скрывать. В 1881 г. у него случился первый приступ паралича, не оставивший внешних следов, но, несомненно, повлиявший на психику, уже ослабленную крайним нервным напряжением и чрезмерным употреблением спиртного.

Все это позволяет объяснить необъяснимое: 20 декабря 1886 г. лорд Рэндолф Черчилль, превосходный лидер палаты общин, уважаемый руководитель Министерства финансов, которого королева Виктория буквально на днях назвала «истинным государственным мужем», направляет лорду Солсбери прошение об отставке! Он намеревался таким образом вынудить премьер-министра, отклонившего его программу сокращения налогов и расходов на армию, пересмотреть свое решение. Но демарш был сделан столь поспешно, без малейшего согласования с коллегами по кабинету министров или политическими сторонниками, что дерзкий замысел с треском провалился: устав от настырного министра, беспрестанно вмешивавшегося в чужие дела и домогавшегося верховенства среди коллег, Солсбери принял отставку и подыскал замену. Карьера Рэндолфа была разрушена одним ударом. Низвергнутый к положению простого депутата, оставленный большинством своих политических друзей, он лишь эпизодически выступает в парламенте, больше времени проводит на бегах и подолгу живет за границей. И все это время за ним издалека следит его главный обожатель – маленький несносный и драчливый двоечник. Его сын. Мальчик никогда не видел отца, когда тот был знаменит; теперь, когда лорд Рэндолф покинул политическую авансцену, он его не увидит тем более.

Что до отлучек леди Черчилль, то они, разумеется, объяснялись постоянной поддержкой, которую она оказывала супругу во всех избирательных кампаниях. Но объяснялись только отчасти. В действительности, как и до того в Париже, Коувсе, Лондоне или Дублине, ветреная Дженни проводила большую часть времени на балах, на охоте, за игрой и на светских обедах. Следует признать, что у нее также было много любовников, обычно (но не всегда) высокопоставленных – дипломатов, офицеров, политиков, артистов и рантье самых разных национальностей: австрийцев, англичан, французов, американцев, немцев и итальянцев. Надо ли говорить, что она тоже была любовницей принца Уэльского? Это было просто неизбежно, учитывая склонность к женскому полу Его Королевского Высочества, привлекательность леди Черчилль и любвеобильность, отличавшую их обоих… Возмущали ли юного Уинстона интрижки матери? Абсолютно нет, и он был совершенно прав, поскольку все эти связи ему очень пригодились впоследствии. Но на тот момент мать, сверкавшая всегда в его глазах, как «вечерняя звезда», походила скорее на метеор.

Поглощенные своими делами родители не имели времени узнать получше собственного сына, которого все преподаватели единодушно описывали им как неуправляемого и неисправимого невежу, и сформировали свое суждение о нем по поверхностным оценкам педагогов. Но мы-то с вами никуда не торопимся, поэтому познакомимся с мальчиком за них. И вот первый сюрприз: горе-ученик читает гораздо больше своих товарищей; в девять лет проглатывает «Остров сокровищ», в одиннадцать его не оторвать от записок путешественников, публикуемых в газетах, в двенадцать он зачитывается приключенческими романами Генри Райдера Хаггарда, а на свой тринадцатый день рождения просит подарить ему «Историю американской гражданской войны» генерала Улисса Симпсона Гранта! В четырнадцать лет он открывает для себя «Историю Англии» Томаса Бабингтона Маколея, затем перейдет к книгам Уильяма Мейкписа Теккерея, Уильяма Уордсуорта и прочим столпам библиотеки колледжа. Все эти произведения, как правило, не были включены в школьную программу, но когда уже в Хэрроу преподаватель проводил семинар о Ватерлоо, он никак не ожидал, что рыжий балбес раскритикует его доклад, приводя цитаты из источников, с которыми не был знаком сам лектор! К тому же Уинстон очень рано заметил, что унаследовал от отца отличную память, и он уже в Брайтоне использовал свой дар, играя в бесчисленных театральных постановках по произведениям классических авторов от Аристофана до Шекспира и Мольера. Но его родители не снизошли почтить своим присутствием эти представления, и он отказался от театра, хотя на всю жизнь сохранил блестящие актерские способности. Ну а своей памяти он находил и иное применение: в тринадцать лет двоечник из Хэрроу удостоился почетного приза за прочтение наизусть тысячи двухсот стихов из сборника «Песни Древнего Рима» Маколея без единой ошибки! В дневнике этого отстающего ученика не указали, что он поправлял своих преподавателей, когда те ошибались, цитируя английских поэтов. Феноменальная память Уинстона Спенсера Черчилля никогда не переставала поражать его современников.

Нашелся и еще один талант, причем почти что случайно: в течение первых трех триместров в Хэрроу юный Уинстон прозябал в самом низшем классе среди самых неспособных учеников, но этих тупиц следовало чем-то занять, пока гордость колледжа углубляла знания греческого и латыни, поэтому двоечников препоручили преподавателю английского языка (родной речи) мистеру Сомервеллу. Как вспоминал Уинстон: «Его задачей было преподавать самым глупым ученикам самый несущественный предмет – как писать по-английски, всего-то. И он знал, как за это взяться, он учил так, как никто и никогда. Именно на этих занятиях я усвоил строение английской фразы, а это дело благое». Навык оказался крайне полезным: Уинстон быстро сообразил, что его просьбы к родителям прислать денег чаще достигали цели, если были написаны на безупречном английском. В них теперь можно было найти выражения вроде «да не откажет господин Казначей в милостивом предоставлении субсидий» или «по здравом размышлении ассигнования надлежит сохранить за бенефициаром». Впрочем, английскому языку находилось и иное применение: так, Уинстон заключил взаимовыгодное соглашение с учеником выпускного класса, постигнувшего все премудрости латыни, но не умевшего писать сочинения на родном языке; теперь один диктовал другому сочинения на английском, а тот переводил на латинский фразы из заданных упражнений. Наконец, Уинстон опробовал перо журналиста, направив несколько заметок в школьную газету «Хэрровиан» под псевдонимами Junius Junior («юный Юний») и De Profundis («из глубины души»). Стиль – классический, тон – полемический, юмор – язвительный, все в точности как в выступлениях лорда Рэндолфа Черчилля перед палатой общин, что не случайно. Естественно, Уинстон с гордостью отправляет опубликованные заметки своему отцу, и лорд Рэндолф иногда снисходит до того, чтобы их прочитать…

На самом деле Уинстона никогда не переставляли восхищать и манить две вещи, причем обе считались в Хэрроу самыми что ни на есть презренными. Первая – политика. Во все времена она занимала в семье даже слишком большое место. С детских лет, проведенных Уинстоном в замке Бленхейм, она была главной темой разговоров, что вели за столом старого герцога Мальборо, его дедушки. Приверженность к семейной политической традиции и партии консерваторов была такова, то Уинстон написал в «Мемуарах»: «В 1880-м [ему тогда не было и шести] нас всех отстранил от власти Гладстон». Маленький Уинстон восхищается Дизраэли, всей душой ненавидит Гладстона и с десяти лет жадно читает газеты, чтобы быть в курсе всех перипетий политической борьбы. Само собой разумеется, он очень внимательно следит за восхождением своего отца, заполняет целые альбомы посвященными ему газетными вырезками и карикатурами, а письма к матери часто заканчиваются фразами вроде: «Надеюсь, что консерваторы возьмут верх. Что вы думаете по этому поводу?» и еще: «Я счастлив узнать, что папу избрали в Паддингтоне с таким большим отрывом». Зная, что отец живет одной лишь политикой, одиннадцатилетний мальчишка пишет ему: «Надеюсь, что ваша речь в Брэдфорде будет иметь не меньший успех, чем ваше выступление в Дартфорде». Он знает наизусть все речи отца, и дело здесь не только в феноменальной памяти, но и в искренней страстной привязанности; достаточно вспомнить его бурные кампании в поддержку «Лиги первоцвета» во время выборов 1886 г. Возвращаясь из Хэрроу на каникулы, Уинстон нередко встречает политических друзей своего отца, таких как Джон Горт или сэр Генри Драммонд Вольф, и с обожанием слушает их рассказы о последних парламентских баталиях. Кроме того, Эдуард Марджорибанкс, его дядя^[14], был не кем иным, как «главным врагом» – вождем либеральной фракции в парламенте и доходчиво объяснял юноше политические взгляды противоборствующей партии. Наконец, стоит упомянуть о любовниках матери, благодаря которым Уинстон мог воочию и из первых рядов наблюдать многие значимые события своего времени: принц Уэльский приглашает его на королевскую яхту, когда в 1887 г. на ней празднуют юбилей королевы Виктории; четыре года спустя граф Кински, любимец матери (самый любимый из любовников), берет его с собой в «Кристал-Палас» встречать кайзера Вильгельма II, прибывшего с визитом. В следующем году он мог встретить за отцовским обеденным столом многих самых выдающихся политических и государственных деятелей: Бальфура, Чемберлена, лорда Розбери, Герберта Эскита или Джона Морли. Он отправится в палату общин, где будут вестись яростные дебаты, чтобы прежде всего послушать отца, но также и Остена Чемберлена и даже своего старого недруга Гладстона, «большого белого орла, свирепого и в то же время великолепного», который, к большому удивлению, вызовет у него восхищение. Будут и другие неожиданности, как, например, когда депутат от либералов спустя всего несколько минут после крепчайшей перебранки с его отцом представится Уинстону и очень любезно поинтересуется, что юноша думает об этих дебатах… Как видим, Уинстон Черчилль еще до совершеннолетия неплохо и очень предметно узнал английскую политическую жизнь. У него родилось тайное желание в свою очередь войти в парламент, чтобы сражаться плечом к плечу с отцом, как Остен Чемберлен и Герберт Гладстон, и вот тогда Рэндолф Черчилль, наконец, сможет поверить в сына, сделать его своим помощником, союзником и, возможно, когда-нибудь даже другом… «Мне казалось, – напишет впоследствии Уинстон, – что вот он – ключ ко всему, или почти ко всему, ради чего стоило бы жить…» В апреле 1891 г. Рэндолф уехал в длительную поездку по Южной Африке. Он рассчитывал поправить здоровье, а также поохотиться и вложить деньги в шахты. «Дейли джиогрэфик» выплатила ему солидную сумму под обещание написать подробные отчеты о своих дорожных впечатлениях, которые впоследствии были опубликованы как серия очерков в нескольких номерах газеты. Вернувшись в Лондон в январе 1892 г., он снова с головой ушел в бурлящий политический водоворот. Сын радовался его успехам: «Полагали, что он быстро вернет себе позиции в парламенте и своей партии, утраченные в результате отставки шесть лет назад. Не было человека, кто разделял бы эти надежды более пылко, чем я».

Но у нашего школяра была и вторая страсть, проявившаяся еще раньше любви к политике, – оружие и армия. С ними связано одно из самых первых воспоминаний детства, восходящее к 1878 г. Это было в Ирландии, во время открытия его дедом, вице-королем, статуи лорда Гуга: «Я помню большую темную толпу, всадников в красивой униформе, канаты, натягивавшие коричневое с искрой полотно, и старого герцога, моего великолепного деда, обращавшегося к толпе громким, командным голосом. Я даже запомнил одну фразу: “…и залпом всесокрушающего огня он скосил вражеские ряды”. Я отлично понимал, что он говорил о войне и сражениях и что “залп” – это когда солдаты в черных шинелях с грохотом стреляли в Феникс-парке, где я их часто видел, когда няня водила меня на утреннюю прогулку. Таково мое первое четкое воспоминание».

Даже замечательно четкое, если учесть, что Уинстону тогда было четыре годика…^[15] Но мы уже поняли, что это был необычный ребенок. Он не был старше, когда слушал разговоры о фениях, кампаниях Оливера Кромвеля в Ирландии и конечно же подвигах своего прославленного предка Джона Черчилля, 1-го герцога Мальборо. По возвращении из Ирландии он увлекся войной с зулусами, которая тогда была в самом разгаре. Уинстон разглядывал газетные иллюстрации: «Зулусы убивали много наших солдат, но гораздо меньше, чем наши солдаты убивали зулусов, если судить по картинкам». Ему потребовалось еще два года, чтобы научиться читать тексты и понять, что на самом деле все обстояло несколько сложнее^[16]. Он увлеченно читал рассказы о гибели принца Империи^[17] и трагической судьбе Гордона в Хартуме^[18], а также о гражданской войне в США и франко-прусской войне 1870 г., которые на тот момент были самыми последними широкомасштабными конфликтами^[19]…

Само собой разумеется, что маленький Уинстон играл в войну со своими кузенами, как и любой мальчишка его возраста. Но он очень серьезно относился к этой забаве. Уинстон всегда был заводилой. В Бамстеде, поместье родителей, он сколотил из досок настоящую крепость, с воротными башнями и подъемным мостом. В центре была сооружена мощная катапульта, способная посылать на большое расстояние… зеленые яблоки; за неимением зулусов ими обстреливали коров, если те неосмотрительно выходили на линию огня… Уинстон обожал смотреть военные парады, ходить в военно-исторические музеи, посещать крепости или боевые корабли; его письма полны набросков пушек, униформы, кораблей и полей сражений. Но не стоит забывать о главном: годам к пяти он собрал в своей детской впечатляющую коллекцию оловянных солдатиков, которой особенно гордился: «В конечном итоге я собрал около 1500 солдатиков, всех одного размера, всех только британцев, составивших одну пехотную дивизию и кавалерийскую бригаду». Это если не считать еще нескольких орудий, стрелявших горошинами и камешками по вражеской армии, которой командовал его младший брат Джек. «Это был один из самых грандиозных спектаклей, – вспоминала его двоюродная сестра Клара Фрюен, – и проводился он с чрезвычайной серьезностью, выходившей за рамки обычной детской игры».

Так оно и было, Уинстон Черчилль сам написал: «Оловянные солдатики задали курс всей моей жизни». В один прекрасный день его отец (а нам известно, какое безграничное уважение он внушал мальчику) согласился принять оловянный парад – событие исключительной важности: «Все войска были выстроены в боевом порядке для атаки. С чарующей улыбкой отец минут двадцать опытным глазом изучал эту картину, которая и в самом деле была впечатляющей, после чего он спросил меня, не хотел бы я служить в армии. Я подумал, что было бы чудесно командовать армией, поэтому тотчас согласился, и был немедленно пойман на слове. Многие годы я верил, что отец благодаря своему опыту и интуиции сумел угадать во мне задатки военного гения, но впоследствии мне рассказали, что он всего лишь посчитал, что я слишком глуп, чтобы стать адвокатом».

Незначительные причины, большие последствия… Но с той поры Уинстон Черчилль поставил перед собой ясную и четко определенную цель, и теперь ей были подчинены все его действия. После завершения первого учебного года в Хэрроу он поступает на специальные курсы при колледже, на которых готовят к экзаменам в военное училище. Это дополнительные занятия, сверх обычной программы, к которой он по-прежнему проявляет ограниченный интерес. Как отметит один из преподавателей: «Он занимался, только когда сам решал поработать, и только теми предметами, которые ему нравились». Военная подготовка, «the military class», привлекала тем сильнее, что в программе был сделан упор на изучение истории и английского языка – его любимых дисциплин. Кроме того, Уинстон был членом стрелкового клуба, проводившего занятия по стрельбе и тактические военные учения. «Как-то в день больших маневров, – вспоминал его преподаватель, – он подошел ко мне и попросил назначить его моим адъютантом. Он проявил просто потрясающую энергию». И если футбол Уинстону всегда казался скучным, а велосипед так и не покорился (потом он продал двухколесную машину, чтобы купить бульдога), то его все больше привлекали виды спорта, ценимые в армии: верховая езда, бокс, плавание и фехтование. И вот летом 1889 г. этот тщедушный и болезненный коротышка (1,66 м) выигрывает командные соревнования по плаванию. И что еще удивительнее, в возрасте семнадцати лет он побеждает всех противников на соревнованиях между колледжами по фехтованию, причем большинство соперников намного старше и опытнее его. Родители не потрудились приехать даже на вручение кубка: леди Черчилль отдыхала в Монте-Карло, лорд Черчилль – на скачках… Их сын на это почти не обиделся.

Знания Уинстона в области математики не позволяли надеяться на поступление в Вулвич, где готовили будущих офицеров артиллерии и инженерных войск. Преподаватели посоветовали остановить выбор на Сандхёрсте, выпускавшем лейтенантов для пехоты и кавалерии. Для зачисления в это училище требовалось пройти предварительный отбор, а затем сдать вступительный экзамен. Через год, в июне 1890 г., Уинстона допустили на первый отборочный тур, который он, ко всеобщему удивлению, успешно прошел, поскольку многие соискатели, даже старше его, провалились самым жалким образом. Правда, ему сильно повезло: в тот год латинский не был включен в обязательную программу, сочинение было задано на тему гражданской войны в США^[20] (одну из его самых любимых), а карта, что его попросили начертить, была картой Новой Зеландии, которую он по чистой случайности выучил в последний день перед тестом…

Теперь оставалось сдать основной экзамен, а он был существенно сложнее: помимо французского и химии, в список обязательных предметов входили английский, математика и… латынь. В первый раз в жизни Уинстон трудился дни напролет со всем возможным усердием. Г-н Майо, один из лучших преподавателей математики в колледже, даже взялся заниматься с ним дополнительно. Но этого оказалось недостаточно: летом 1892-го семнадцатилетний абитуриент проваливает вступительный экзамен. Через четыре месяца он повторяет попытку, и… снова неудача. Его отец, всегда державший Уинстона за дурачка, заявил, что нисколько не удивлен, но удивиться ему все же пришлось, когда с ним не согласился директор колледжа преподобный Уэллдон. Этот почтенный человек в конце концов сумел понять, что дневники юного Уинстона давали весьма искаженное представление о его истинной ценности, от него не укрылись также изменения в поведении и прилежании бывшего двоечника. Вот почему он написал лорду Рэндолфу, что третья попытка обязательно завершится успехом, только порекомендовал препоручить сына лучшему профессиональному «подготовителю» – капитану Уолтеру Х. Джеймсу. После некоторых колебаний (услуги капитана стоили недешево) Рэндолф Черчилль ответил согласием, и Уинстон покинул Хэрроу, чтобы отправиться на переподготовку в престижную кузницу будущих бакалавров. «Это была система интенсивного натаскивания, – вспоминал он, – и считалось, что после нее уже было просто невозможно не попасть в армию, если только ты не был имбецилом от рождения».

…Или не погиб, ибо именно этой участи едва избежал Уинстон Черчилль еще прежде, чем сумел воспользоваться услугами капитана Джеймса. Уинстон, которому только что исполнилось восемнадцать, играл в поместье невестки лорда Рэндолфа возле Бурнемута в жандармов и воров [казаки-разбойники] со своими двоюродными братьями. Ускользнув от одного и второго, он оказался в середине пятидесятиметрового моста, перекинутого через глубокий овраг, заросший деревьями. В этот момент он заметил, что преследователи ждут его по обоим концам моста. Чтобы не быть схваченным, он вскочил на парапет и прыгнул на верхушку сосны, надеясь соскользнуть по стволу вниз, но не рассчитал и упал с девятиметровой высоты, оставшись лежать на земле. Уинстон находился в коме трое суток. Помимо других увечий врачи обнаружили у него тяжелую травму поясницы. Однако Черчилли с болезнью не шутили: родители привезли с собой отличного доктора Руза и известного хирурга. Уинстон отделался двумя месяцами постельного режима. Подготовка у капитана Джеймса в равной степени пострадала как от этого происшествия, так и от проснувшегося влечения к политике: едва поправившись, Черчилль живо заинтересовался попыткой своего отца вернуться на олимп власти и ходил на все его выступления в палате общин. Несчастный капитан Джеймс был в отчаянии и уже хотел отступиться от непосильной задачи. И был неправ: в июне 1893 г. с третьей попытки Уинстон Черчилль был принят в Сандхёрст – немного труда, много везения и некоторые незаурядные способности…

Вполне могло статься, что Уинстон так никогда бы и не поступил в Сандхёрст, да и вообще куда-либо. В то лето он проводил каникулы в Швейцарии. Прогуливаясь в лодке по озеру Леман, он и его товарищ решили искупаться и скоро обнаружили, что ветер отогнал лодку очень далеко, а до берега было не доплыть. «В тот день, – вспоминал Уинстон Черчилль, – я видел смерть так близко, как никогда». Вот здесь он слукавил: ее он увидит еще ближе, и не раз. Уинстон сумел из последних сил доплыть до лодки и спасти товарища (его еще в Хэрроу знали как прекрасного пловца).

Незадолго до этого приключения он получил поздравления с поступлением в Сандхёрст от всех родственников, за исключением родителей. Письмо, в конце концов полученное от отца, было особенно резким; из-за низких отметок на экзамене Уинстон не мог поступить в пехоту, и ему оставалась более затратная служба в кавалерии, поэтому возмущенный лорд Рэндолф отчитал сына: «Твой эпический подвиг поступления в кавалерию обойдется мне в лишних 200 фунтов в год. Если ты не расстанешься с твоим праздным, бессмысленным и бесполезным образом жизни, который ты вел во все время учебы и в последние месяцы, ты станешь обычным отбросом общества, одним из тех бесчисленных неудачников, что выпускают “public schools” [частные школы], и ты погрязнешь в жалком, несчастном и пустом существовании».

Быть может, это проекция? И действительно, портрет очень напоминает самого лорда Рэндолфа в молодости и еще больше того, кем он боялся стать в ближайшем будущем. И потом, в письмах встречаются странные противоречия, позволяющие предположить, что болезнь, мучившая его без малого десять лет, уже серьезно угрожала умственным способностям. Сознавал ли это Уинстон? Конечно нет. Он ответил отцу: «Я очень расстроен, что вызвал ваше неудовольствие. Своим трудом и поведением в Сандхёрсте я постараюсь исправить ваше мнение обо мне».

III. Прощание в слезах

1 сентября 1893 г. Уинстон Спенсер Черчилль, преисполненный энтузиазма, переступил порог Королевского Военного училища Сандхёрст. Первые инструкторы его энтузиазма не разделяли, ибо новый курсант норовил оспаривать их приказания, не отличался прилежанием и пунктуальностью и не обладал подходящими физическими данными для марш-бросков с полной выкладкой. Поэтому его сразу зачислили в «золотую роту» – взвод отстающих.

Надолго он там не задержался, поскольку обучение в Сандхёрсте быстро пробудило в нем интерес: никакой математики, греческого, французского и латыни, только пять основных дисциплин – тактика, фортификация, топография, военное право и административное управление. Все это ему очень нравилось. Теория напоминала лекции в Хэрроу, и благодаря великолепной памяти он все усваивал без особых усилий; практика казалась продолжением детских и отроческих игр в войну: рытье траншей, возведение укреплений, установка мин и заграждений, подрыв железнодорожного полотна, строительство мостов или их уничтожение, составление карт местности, разведка и патрулирование – все его бесконечно привлекает. В программе много времени отводилось занятиям по стрельбе из револьвера, винтовки и даже пушки, фехтованию и особенно верховой езде – страсти всей его жизни. Он научится ездить без седла, стремян и поводьев, вольтижировать и брать высокие барьеры. Уже через несколько недель после поступления Уинстон считался одним из лучших наездников в Сандхёрсте, а он еще только развивал свое мастерство.

Как и в Хэрроу, у молодого Уинстона в то же время была масса других занятий: он читает все газеты, следит за перипетиями парламентской жизни, делает крупные ставки на скачках, постоянно пишет отцу с матерью, стараясь вызвать интерес к себе, прилежно посещает мюзик-холлы, выступает с первой публичной речью (в защиту проституции во имя свобод!), часто появляется на светских приемах и вечно оказывается на мели… Как и в Хэрроу, у него множество проблем со здоровьем: ужасные зубные боли, не дающие сомкнуть глаз по ночам, бесконечные бронхиты, осложненные чрезмерным курением, невыносимые мигрени, боли в спине – следствие частых падений с лошади, огромные волдыри, которые порой не дают сесть в седло, надоевшая грыжа и больная печень, якобы испорченная отвратительным питанием в Сандхёрсте, но явно ставшая жертвой злоупотребления алкоголем.

Следует знать все это, чтобы по достоинству оценить результаты юнкера Уинстона Черчилля по итогам первого экзамена в декабре 1893 г.: он в числе лучших, набрав 230 очков из 300 по военной администрации, 276 по военному праву и 278 по тактике… Даже его поведение признано «хорошим», правда, с замечанием «недостаточно пунктуален». От этого недостатка он так и не избавится…

Для Уинстона Черчилля, привыкшего за многие годы к роли двоечника, это окрыляющие результаты. Какими бы спартанскими ни были условия жизни в Сандхёрсте (работа по четырнадцать часов в день; минимум комфорта; отсутствие горячей воды; ужасная, даже по английским меркам, пища), избалованный сын лорда с ними превосходно свыкся, проникся уважением к армейской дисциплине и завел множество друзей. «Тяжелый, но счастливый опыт, – подведет он итог своей учебы годы спустя, пожалев только об одном: при всех своих достоинствах программа Сандхёрста не включала в себя стратегию: – На занятиях нам не дозволялось заглядывать за границы поля зрения младшего офицера, но меня иногда приглашали на обеды в школу Генерального штаба, что была от нас всего в миле. Там учились самые блестящие офицеры нашей армии, которых готовили к высшим командным должностям. Вот там оперировали дивизиями, армейскими корпусами и даже целыми армиями».

Уинстон Черчилль всю свою жизнь сожалел, что его не посчитали достаточно способным для изучения стратегии. Это сожаление впоследствии разделяли многие офицеры Генерального штаба Его Королевского Величества, сталкивавшиеся в ходе обеих мировых войн с нахрапистым подходом к вопросам высокой стратегии. Но в те далекие годы у нашего героя были другие приоритеты. Еще в первом триместре в Сандхёрсте его пригласили на обед и торжественный молебен в 4-й гусарский полк Ее Величества Королевы, командиром которого был прославленный ветеран Афганской кампании и старый друг Рэндолфа Черчилля полковник Джон Брэйбазон^[21]. Престиж полковника, внимание, лестное для юнкера, отличная выправка гусар, великолепие их формы, очарование кавалерии, превосходный обед (и портвейн…) произвели сильное впечатление на молодого Уинстона. В начале 1894 г. он принимает для себя решение поступить по окончании Сандхёрста в 4-й гусарский полк, заручившись поддержкой самого полковника Брэйбазона. Увы! Рэндолф желал видеть сына пехотным офицером и уже выхлопотал у герцога Кембриджского место в его 60-м стрелковом полку. «Мне прекрасно известно, – писал лорд Рэндолф, – что Брэйбазон один из лучших солдат нашей армии, но ему не следовало сбивать с пути этого мальчика и предлагать ему поступить в 4-й гусарский». Уинстон был послушным сыном, и все осталось как прежде… на тот момент.

«Став юнкером, – вспоминал Уинстон, – я обрел в глазах отца новый престиж». И, по-видимому, это правда: лорд Рэндолф, находясь в тяжелом финансовом положении, тем не менее распорядился приобрести для Уинстона все книги, которые ему потребуются, а также оплатил дополнительные уроки верховой езды в Кимберли, которые оказались полезнее всего. Почти безропотно он оплатил бесчисленные долги сына и даже снизошел написать ему, дав несколько отцовских советов: «Много не кури, много не пей и ложись спать пораньше». Наконец, он время от времени приглашает Уинстона провести вместе уик-энды в обществе его товарищей по Консервативной партии или приятелей с ипподрома, которым он представляет сына обычно следующими словами: «Он пока еще не бог весть что, но все же славный малый».

От такой формулировки призадумаешься. Лорд Рэндолф редко упускал случай принизить своего сына, о чем свидетельствуют суровые письма: «До чего же ты глуп, что не можешь обращаться ко мне “мой дорогой отец” и снова сюсюкаешь “мой милый папочка”. Это кретинизм». Или вот: «То, что ты пишешь, просто глупо. Я верну тебе твое письмо, чтобы ты мог время от времени полюбоваться на твой тяжелый стиль второгодника». Незадолго до этого Рэндолф написал своей матери, герцогине Мальборо: «Я вам уже не раз говорил, что Уинстон никак не может претендовать на ум, знания или какую-либо способность к планомерному труду». Зная это, лучше понимаешь, что стоит за печальной констатацией сына: «Если я осмеливался хотя бы заикнуться, что между нами могли бы установиться партнерские отношения, он немедленно приходил в ярость. И когда однажды я предложил помочь его личному секретарю составить несколько писем, он бросил на меня такой взгляд, что я застыл на месте». Сложно понять почему, но Рэндолф Черчилль продолжал считать своего сына полным кретином. Однако униформа юнкера Сандхёрста производила большое впечатление в салонах, ее замечали, тогда как самого Рэндолфа – все меньше и меньше, так что он рассчитывал с ее помощью поправить свои дела.

Увы, этого было явно недостаточно, хотя еще год назад многие были убеждены, что лорд Рэндолф триумфально вернется в политику, и у них были для этого все основания: по возвращении из Южной Африки бывший лидер «четвертой партии» и глашатай «демократического торизма», казалось, обрел второе дыхание и со свойственным ему прежде красноречием и пылом обрушился на проект либералов «Гомруль»^[22]. В 1894 г. победа была уже близка: старик Гладстон, признавший свое поражение после провала его проекта ирландской автономии в палате лордов, подал королеве прошение об отставке. Новым премьер-министром стал лорд Арчибальд Филипп Примроз Розбери, либерал, противник гомруля и один из самых преданных друзей Рэндолфа Черчилля. Но для последнего все было уже слишком поздно. Вот уже несколько месяцев, как его противники, равно как и политические союзники, должны были признать очевидное: лорд Рэндолф не более чем тень прежнего самого себя. Его выступления в палате общин с каждым разом становились все более невразумительными; он терял линию мысли, и под конец его уже посещали галлюцинации, он корчился в судорогах и временами впадал в безумие. Очень немногие знали истинные причины – и его сын еще менее прочих^[23], – но абсолютно все не могли не заметить последствий: «И не было ни ширмы, ни ухода в тень, – печально заметил лорд Розбери, – он незаметно умирал, оставаясь на виду у всех».

Именно по этой причине его мать и супруга посчитали необходимым срочно убрать его с политической арены, где он выглядел жалко и только зря растрачивал силы. Врачи, и в первую очередь верный доктор Руз, советовали годик-другой отдохнуть, и Дженни решила отправиться с мужем в длительное кругосветное путешествие. Их сопровождал доктор Кейт, чтобы оградить больного от всяких случайностей. 27 июня 1894 г. троица отправилась в путь. На вокзале их провожали премьер-министр лорд Розбери и, разумеется, дети – Джек и Уинстон, которые были ошеломлены и расстроены его безумным видом, по-прежнему не подозревая, какой недуг гложет их отца.

Путешествие через США, Японию, Гонконг, Сингапур и Бирму стало для четы затянувшимся кошмаром, поскольку состояние лорда Рэндолфа быстро ухудшалось; впадая попеременно то в агрессию, то в прострацию, он явно утратил рассудок. К концу ноября доктору Кейту удалось убедить Дженни прекратить эту пытку и спешно вернуться домой. В то время Уинстон, только что окончивший Сандхёрст с отличием (выпущен двадцатым из ста тридцати), посетил доктора Руза, который приоткрыл ему часть правды о состоянии здоровья его отца. «Я и не представлял себе, – напишет он матери, – насколько тяжело болен отец». Но когда родители вернутся в Лондон в канун Рождества, он будет знать еще больше: доктор Руз признается ему, что его отец обречен. Лорд Рэндолф проживет еще месяц в состоянии невменяемости с краткими периодами просветления сознания и мирно угаснет утром 24 января 1895 г.

Кончина отца разметала в прах все надежды Уинстона: «Так рассеялись все мои мечты установить с ним товарищеские отношения, войти вместе с ним в парламент и поддержать его в борьбе. Мне оставалось лишь продолжить его дело и защищать его память». Именно это он и сделает, написав длинную апологию лорда Рэндолфа, подражая его стилю и поведению и усвоив политические предпочтения и устремления человека, которым восхищался больше, чем кто-либо другой. Вряд ли можно сказать лучше, чем Уильям Манчестер: «Редко встретишь человека, вложившего в сына столь мало внимания и получившего от него подобные посмертные дивиденды преданности». Впрочем, ничто не проходит бесследно, и сыновья скорбь Уинстона скрывала более сложные чувства, которые он сам довольно ясно выразил, признавшись Фрэнку Харрису: «Он меня никогда не слушал. Никакие товарищеские отношения с ним были невозможны, несмотря на все мои усилия. Он был настолько зациклен на самом себе, что никто другой для него просто не существовал». На вопрос Харриса, любил ли он своего отца, Уинстон отвечал: «И как бы я мог? Он обращался со мной как с идиотом, он рычал на меня, стоило мне лишь задать ему вопрос. Я всем обязан матери и ничем – отцу».

Помимо долгов, Рэндолф оставил сыну весьма тревожное наследие: большинство не знало истинных причин его ранней смерти, для детей они также были загадкой. И вот Уинстон заподозрил, что Черчилли обречены умирать молодыми: три брата Рэндолфа умерли во младенчестве, четвертый, Джордж, маркиз Блэндфордский, скончался в возрасте сорока восьми лет, а сам Рэндолф ушел из жизни в сорок шесть. Не стал ли причиной какой-то наследственный порок? Младший брат Джон, прозванный в семье Джеком, едва не умер при родах, да и у самого Уинстона было хрупкое здоровье. Он заключил, что жить ему на этом свете остается недолго и у него мало времени, чтобы оставить после себя достойную память. Много лет спустя его критики справедливо увидят в нем «молодого торопыгу», но не разберутся в мотивах этой спешки.

«Главное, что теперь я сам был хозяином моей судьбы», – констатировал Уинстон со смешанным чувством горечи и гордости. Его первым решением взрослого человека было освободиться от обязательств перед герцогом Кембриджским, командиром 60-го стрелкового полка, о зачислении в который договорился отец. Правда, месяцев за пять до выпуска Рэндолф написал сыну, что тот должен отказаться от всякой мысли служить в кавалерии, но при том добавил: «В любом случае, пока я жив» – обычная стилистическая фигура для предостережения. В последние дни жизни, в момент временного просветления сознания, он даже прошептал: «Ты уже достал себе лошадей?», что могло косвенно указать на изменение его отношения к карьере сына… впрочем, как и на полное безразличие к происходящему. Но Уинстон теперь мог рассчитывать на помощь матери: «Она вскоре стала моим горячим сторонником. Мы работали вместе как равные, скорее как брат и сестра, нежели как сын и мать». Без всякого сомнения, сестринские чувства в Дженни были развиты намного сильнее материнского инстинкта… В любом случае, для решения вопроса с 60-м стрелковым хватило простого письма от матери: герцог Кембриджский галантно удовлетворил просьбу очаровательной леди Черчилль, и ее сын был освобожден от всех обязательств. В начале февраля 1895 г. Уинстон Черчилль, произведенный в корнеты^[24], прибыл для несения службы в 4-й гусарский полк, расквартированный в Альдершоте.

Служба в любимом полку вовсе не была синекурой: молодой офицер ежедневно проводил в седле четыре часа, а то и все восемь; к вечеру все тело ломило так, что нельзя было ступить и шагу. Он также отвечал за подготовку и состояние тридцати человек и тридцати лошадей, участвовал в бесконечных парадах и смотрах, не говоря уже про ежедневные занятия стрельбой из карабина, игру в конное поло и скачки с препятствиями. Впрочем, были и приятные стороны: по утрам денщик приносил завтрак в постель, дважды в день горячая ванна, бесконечные банкеты, где все собутыльники были консерваторами, как и он сам, превосходная закуска, обильная выпивка – хотя полковник Брэйбазон каждый раз интересовался у интенданта, в какой аптеке он покупает шампанское, такая уж у него была привычка. В довершение полковник проникся большой симпатией к сыну своего старого друга Рэндолфа: они сидели за одним столом на праздничных обедах и часто встречались в выходные на приемах и вечеринках.

Жизнь кавалерийского офицера должна была бы прийтись по вкусу Уинстону Черчиллю, но он скоро понял, что у него другие устремления. С одной стороны, жалованье корнета в сто двадцать фунтов в год являлось мизерным для потомка герцогов Мальборо, у которых расточительство передавалось по наследству. С другой стороны, он осознал, что какой бы приятной и интересной ни была военная жизнь, она совершенно не оставляла ему времени на чтение и самообразование, обрекая на «состояние умственного застоя». Наконец, стоит вспомнить о его детских мечтах, когда отец спросил, не желает ли он служить в армии: «Я подумал, что было бы чудесно командовать армией, поэтому тотчас согласился». Корнет Черчилль подсчитал, сколько времени пройдет, прежде чем младший офицер Ее Величества сможет оказаться во главе армии (а мы помним, что он верил, что жить ему оставалось всего ничего). «Чем больше я узнаю жизнь военного, – писал он матери, – тем больше она мне нравится, но и тем больше я убеждаюсь, что мое призвание не в ней». Дело в том, что в Уинстоне Черчилле, достойном сыне своего отца, продолжала жить сильнейшая тяга к политике…

Летом 1895 г. либеральное правительство лорда Розбери оказалось в меньшинстве, и на последующих выборах к власти пришли консерваторы. Никто не был этим удовлетворен более Уинстона, и на большой торжественный банкет в честь нового правительства, устроенный в Девоншир-Хаусе, было просто невозможно не пригласить сына лорда Рэндолфа, уже знакомого с большинством присутствовавших министров. Он подолгу беседовал с ними, любовался их мундирами и завидовал их полномочиям: министр или государственный секретарь мог действовать, отдавать распоряжения, оказывать прямое влияние на ход событий, отстаивать интересы королевства в Европе и во всем мире. Что мог бы противопоставить этому величию младший гусарский офицер? Путь к власти лежал через палату общин, а чтобы занять депутатское кресло, требовалось иметь определенное состояние, каковое имелось у кузена Санни, 9-го герцога Мальборо, за первыми выступлениями которого в парламенте Уинстон следил с завистью и восхищением. «Такая прекрасная игра, как политика, – писал он матери, – стоит того, чтобы потерпеть, пока на руках не окажется хорошая карта и можно будет рвануться вперед». В ожидании козырей оставалось достойно принять временное невезение, тем более что для отважного молодого человека, жаждущего приключений и сражений, служба в кавалерии имела свои плюсы, а 4-й гусарский полк в следующем году должен был отправиться в Индию. Там-то он уж сумеет отличиться, и кто знает, не откроет ли ему военная слава двери в парламент или даже в правительство? Всю жизнь Уинстон Черчилль принимал свои желания за действительность… И редко ошибался.

Для двадцатилетнего Уинстона 1895 г. стал годом траура. Вслед за кончиной отца и бабки по материнской линии Клары Джером тяжело заболевает верная нянюшка Вум. Оставшись без места, она уехала к сестре в Айслингтон, куда Уинстон – долг платежом красен – присылал ей временами немного денег. Узнав о ее болезни, он примчался к ней и срочно вызвал доктора, но было уже слишком поздно: Вум умерла от перитонита на следующий день. Уинстон, организовавший достойные похороны, был сражен и подавлен, ведь для него и брата Джека миссис Эверест была второй матерью, да и первой тоже.

В конце лета офицеры 4-го гусарского получили отпуск на два с половиной месяца. Всякий уважающий себя человек должен был провести их охотясь на лис, но Уинстон, как всегда, оказался на мели и не мог себе этого позволить. Впрочем, у него и так имелись другие планы: во всем полку ни один младший офицер еще ни разу не был в бою, благо со времен Крымской войны прошло уже сорок лет, а с экспедиций в Египет и Афганистан набежало почти десять^[25]. Можно представить себе, каким уважением у товарищей и каким успехом у женщин должны были пользоваться ветераны военных походов. И вот Уинстон, уже лет пятнадцать мечтавший о подвиге, сгорал от нетерпения принять боевое крещение. Не это ли основа самой профессии? Увы! Как назло, девятнадцатое столетие завершалось в удручающем спокойствии и мире; во всей бескрайней империи великой королевы Виктории не было ни малейшей подходящей войнишки… По счастью, оставались еще заграничные войны, одна такая как раз разворачивалась в испанской колонии на Кубе^[26]. Прославленный маршал Мартинес Кампос во главе семитысячного корпуса только что отправился на этот остров усмирять повстанцев, которые уже несколько лет вели кровавую партизанскую войну против испанских захватчиков^[27]. Для Черчилля это была отличнейшая возможность отличиться: пока его сослуживцы зря теряют время, гоняясь за млекопитающими из семейства собачьих, он, достойный потомок великого герцога Мальборо, познает искусство войны на поле брани.

Уинстон готовился к своей кампании с образцовой обстоятельностью. Он уже подбил отправиться вместе с ним в это опасное приключение одного из сослуживцев, корнета Реджиналда Барнса; уговорить мать оплатить дорогу до Кубы было лишь чуточку труднее. Предстояло еще убедить испанцев разрешить им въезд, а британские власти – выезд. Вот тут-то и пригодились отцовские связи, благо послом Великобритании в Мадриде был не кто иной, как сэр Генри Драммонд Вольф, видный член «четвертой партии» и старый товарищ лорда Рэндолфа; естественно, что сэр Генри ни в чем не может отказать сыну покойного друга и без промедления отправляется к испанскому министру иностранных дел поговорить об Уинстоне. Вот она, магия отношений на высоком уровне: герцог Тетуанский тут же обещает добыть рекомендательное письмо от военного министра и пишет еще одно от себя лично маршалу Мартинесу Кампосу, который очень кстати оказывается его близким другом. С такими покровителями оба искателя приключений могли рассчитывать на самый радушный прием, тем более что испанские власти были обрадованы интересом к их операциям со стороны британских военных, один из которых был не кем-то там, а потомком того самого Мальборо. Кто знает, не последует ли за этим дипломатический (читай: военный) союз с Лондоном? Именно по этой причине британское начальство двух корнетов проявило гораздо меньше энтузиазма; полковник Брэйбазон посоветовал им обратиться к главнокомандующему лорду Уолсли, который принял их довольно сдержанно: с одной стороны, если пресса преподнесет поездку двух офицеров как официальную миссию, то в парламенте разразится нешуточный скандал; с другой – отказать сыну лорда Рэндолфа было неловко, а вызвать неудовольствие леди Черчилль недостойно джентльмена. Лорд Уолсли, поколебавшись, дал свое согласие и направил корнетов к генералу Чапману, начальнику службы военной разведки. Тот выдал им карты местности и поручил собрать сведения военного характера. Учитывая, что конфликты в тот период были редки, любая информация о методах и результатах применения оружия в боевых условиях действительно представляла большую ценность…

Следуя во всем по стопам отца, Уинстон отправился в редакцию газеты «Дейли джиогрэфик», издавшей четыре года назад путевые заметки лорда Рэндолфа про Южную Африку. Уинстон заключает с издателями аналогичный договор: ему заплатят пять гиней за каждое письмо, отправленное с «кубинского фронта». До сего времени он писал лишь любительские статьи для газеты Хэрроу и Сандхёрста, да еще отправил несколько полемических писем для читательской рубрики «Таймс», вот и весь его творческий опыт; ну а в этот раз он уже будет настоящим журналистом по совместительству и сможет сам оплачивать свои расходы.

И вот 2 ноября два приятеля отправляются в Нью-Йорк на борту пакетбота «Лукания». В Соединенных Штатах предполагалось провести всего полтора дня и отбыть на Кубу без проволочек. Но у Дженни в Новом Свете друзей и знакомых было не меньше, чем в Старом, и она снабдила сына адресом полезного человека в Нью-Йорке – видного адвоката Бурка Кокрана, члена Конгресса и… любовника леди Черчилль. Этот милый человек оказался гостеприимнейшим хозяином. Он ввел молодых людей в светское общество Нью-Йорка и показал им все, что их заинтересовало, от броненосного крейсера до военной академии Вест-Пойнт. В результате господа офицеры и не заметили, как пролетело восемь дней. В Гавану они добрались только 20 ноября. Там их ждали более спартанские условия, но не менее радушный прием: рекомендательные письма из Мадрида произвели большое впечатление, и британских наблюдателей немедленно доставили в Санта-Клару, где расположился штаб маршала Мартинеса Кампоса.

Маршал охотно согласился оказать содействие молодым офицерам: если они желают принять участие в боевых операциях, то могут присоединиться к пехотной колонне генерала Суареса Вальдеса, еще утром выдвинувшейся в направлении Санкти-Спиритуса, что в шестидесяти километрах к югу. Чтобы не глотать пыль на марше, с колонной решили встретиться уже в пункте назначения. К месту предстоящих боев добирались сначала на поезде до Сьенфуэгоса на южном побережье, затем морем до Туны и потом снова поездом на север до Санкти-Спиритуса – всего двести пятьдесят километров и три дня пути. На четвертый день должны были подойти четыре батальона генерала Суареса. Все прошло по плану, и в назначенный день генерал любезно принял корнетов Черчилля и Барнса, в которых (как и его начальство) видел знак моральной поддержки со стороны Великобритании испанской операции по умиротворению острова. Генерал был только рад, что английские офицеры пожелали присоединиться к его колонне. На следующий день отряд выдвинулся к укрепленной деревне Арройо Бланко на северо-востоке.

Последующие десять дней прошли в переходах, марш-бросках, засадах и перестрелках в дебрях влажных и враждебных джунглей Матанзаса. Тяжелая жизнь, полная опасностей и приключений, которой Черчилль, по собственному признанию, был просто очарован. Его желание оказаться под пулями исполнилось быстро и даже сторицей: пули порой пролетали в каких-то миллиметрах от головы^[28]. Удивляясь каждый раз, что остался жив, казалось бы, в безвыходной ситуации, Уинстон объяснял свое везение тем, что партизаны стреляли плохо, а удирали быстро; испанские солдаты, напротив, казались ему хорошо подготовленными, а их отвага и выносливость были выше всяких похвал. Испанские офицеры не ложились даже под самым плотным огнем противника, считая для себя недостойным прятаться в укрытиях; Уинстон считал себя обязанным последовать их примеру, чтобы не уронить чести. Перенесенные вместе опасности сплотили британцев и их гостеприимных хозяев, установив между ними отношения братства по оружию; между перестрелками, на марше и привалах они на ломаном французском обменивались взглядами на вооружение, тактику и политику. Уинстон вынес из кубинской экспедиции много ценных сведений, любовь к сигарам и ронкоттелю – ромовому коктейлю. Генерал Вальдес удостоил обоих своих гостей ордена Красного Креста – дипломатический шаг, но вместе с тем и знак признания бесспорной личной храбрости британцев.

Однако корнет Черчилль отправился на Кубу еще и в качестве репортера, и в этом качестве оказался в щекотливой ситуации: если он встанет на сторону повстанцев, обидит новых друзей, отплатив им черной неблагодарностью, а если поддержит испанцев, то поставит в затруднительное положение британское правительство, вызвав возмущение американских и английских читателей, которые в большинстве своем симпатизировали мятежникам. Решив эту дилемму, Черчилль проявил удивительные для своего возраста объективность, практицизм, стратегическое мышление и политическое чутье. И что же он в итоге поведал в своих пяти «письмах с фронта», напечатанных «Дейли джиогрэфик» в декабре и январе под заголовком «Восстание на Кубе»? Если испанцы мастера скрывать правду, то кубинские повстанцы горазды выдумывать небылицы; партизан поддерживает население, они очень мобильны и превосходно информированы обо всех передвижениях врага, но это недисциплинированные и нестойкие бойцы, бахвалы и скверные стрелки, неспособные взять хотя бы один город, имеющий какое-то значение. Испанские солдаты храбры, дисциплинированны и выносливы; их офицеры великолепно обучены и отважны, но островная администрация чрезвычайно коррумпирована на всех уровнях; операции в джунглях столь же дороги, сколь и неэффективны, поскольку ведутся против противника, умело использующего местность и способного нанести неожиданный удар и выйти из боя, когда пожелает. При таком положении дел война может затянуться и истощить скудные ресурсы Испании. Надо ли в таком случае желать победы восставшим? Конечно нет: они могут только разрушать, но не умеют управлять, и только передерутся между собой, окончательно разорив страну. В завершение Черчилль предложил компромиссное решение проблемы, довольно размытое, но в целом весьма напоминавшее план ограниченной автономии. Все это было написано легким языком, с большим юмором, определенной зрелостью взглядов и некоторым предвидением будущего. В свои неполные двадцать два этот корнет осознал то, что французы и американцы поймут только три четверти века спустя: в партизанской войне в заморской колонии победить решительно настроенного противника сугубо военными средствами невозможно, какими бы мощными они ни были…

По возвращении в Англию в конце декабря Черчилль узнал, что его статьи были благосклонно приняты публикой и что британские журналисты приветствовали, не без доли ехидства, появление нового собрата, который, по-видимому, владел пером не хуже, чем саблей. «Провести каникулы, сражаясь на чужой войне, – ворчали в “Ньюкасл лидер” от 7 декабря 1895 г., – это слишком даже для Черчилля». Уинстон вернулся в полк, готовившийся передислоцироваться в Индию к осени 1896 г., и к своим любимым занятиям: поло, скачкам, политике и светским раутам. На приемах у лорда Ротшильда, в салонах своей тетки герцогини Лили, богатой американки миссис Адер или леди Черчилль он встречается и заводит знакомства с главными фигурами в правительстве, финансах и армии: лордом Гарнетом Джозефом Уолсли, сэром Фрэнсисом Джёном, Джозефом Чемберленом, Гербертом-Генри Асквитом, Бальфуром, лордом Джеймсом, герцогом Девонширским, лордом Ландсдауном, полковником Брэйбазоном, лордом Бересфордом, генералом сэром Биндоном Бладом, не говоря уже о самом принце Уэльском – широкий круг высокопоставленных лиц, которые позже будут рады ему услужить в память об отце… или о матери.

Но в тот момент они ничем не могли помочь в его новом замысле: корнет Черчилль, начав осознавать все мрачные перспективы девятилетнего изгнания в Индии вдали от английской политики и полей сражений, вбил себе в голову, что ему надо уйти из полка и проявить себя в бою где-нибудь на Крите, в Южной Африке или Судане, не важно, где именно. Он обратился к матери, но на этот раз не помогли даже ее обширные связи. 4 августа 1896 г., всего за месяц до отправки 4-го гусарского полка в Бомбей, Уинстон посылает матери письмо, в котором раскрывает свои честолюбивые планы: «Несколько месяцев в Южной Африке могли бы принести мне медаль и, по всей вероятности, ротный отличительный знак. Оттуда я галопом помчусь в Египет, откуда через год-два вернусь еще с парой наград и смогу сменить саблю на портфель». Министерский портфель? Уже? Рассеянный и вечно спешащий Уинстон даже проскочил депутатский период! Он продолжает: «Я не могу поверить, чтобы при стольких влиятельных друзьях, коими вы располагаете, и всех тех, кто готов сделать что-либо для меня в память об отце, это было бы для меня невозможно». И все же оказалось, что никто не горел желанием видеть Уинстона Черчилля в Южной Африке или Египте, и все высокие чины, к которым обращалась леди Черчилль, посчитали более правильным, чтобы молодой корнет проявил дисциплинированность и последовал за своим полком. Жребий был брошен: 11 сентября 1896 г. Уинстон Черчилль поднялся на борт парохода «Британия», следовавшего в Индию…

IV. Пером и шпагой

Ступив на индийскую землю в начале октября 1896 г., Уинстон Черчилль все еще считал, что прибыл к месту своей ссылки, и его первые впечатления только подкрепляли эту уверенность. При выгрузке на бомбейский причал вечно торопящийся Уинстон схватился за стальное кольцо, врезанное в гранит набережной, в тот самый момент, когда шлюпка стала опускаться вниз на откатывающейся волне; в результате он вывихнул правое плечо, и полученная травма мешала ему потом всю жизнь. И это было только начало. Ужасающая жара Южной Индии, раскаленный и пыльный Бомбей, мир и спокойствие, царящие на всем субконтиненте, произвели на нетерпеливого молодого офицера самое удручающее впечатление.

Впрочем, были и приятные сюрпризы. Когда 4-й гусарский добрался два дня спустя до своих новых казарм в Бангалоре, Уинстон обнаружил, что местечко больше похоже на курорт, чем на гарнизонный городок: буйная растительность, ночная прохлада и величественные бунгало с колоннами для господ офицеров Ее Величества… Ему и двум его лучшим друзьям, Реджиналду Барнсу и Хьюго Бейрингу, досталось самое роскошное из них. На жизнь было грех жаловаться: на свое мизерное жалованье Уинстон держал лакея, метрдотеля, сторожа, дворника, трех носильщиков, двух садовников, четырех прачек и шесть опахальщиков! Со службой тоже все обстояло благополучно: он отвечал за выправку и действия на маневрах тридцати пяти солдат, причем уход за лошадьми, занятия по стрельбе и тактической подготовке всегда были для него не утомительной обязанностью, а настоящим удовольствием. Впрочем, распорядок дня исключал саму возможность переутомления: построение в шесть часов утра, полтора часа в седле на учениях, помывка, завтрак, час на конюшне и… свободное время до 16:30. Уинстон тратил его на чтение, коллекционирование бабочек и разведение роз…

В 16:30 наступало время поло, так как Черчилль с восторгом узнал, что именно эта игра была главным и самым серьезным занятием офицеров гарнизона. Еще со времен обучения в Сандхёрсте и Альдершоте он был предрасположен к этому спорту. Всего через месяц после прибытия 4-го гусарского в Бангалор его команда приняла участие в турнире Хидерабада, играя против 19-го гусарского и нескольких туземных полков. Ко всеобщему удивлению, кубок достался новичкам из 4-го, выигравшим у титулованных чемпионов. Корнет Черчилль, с привязанной к корпусу правой рукой, чтобы плечо снова не вышло из сустава, сыграл в этой победе решающую роль, заслужив уважение однополчан. К тому же именно на этом турнире Уинстон был представлен мисс Памеле Плоуден, сразу внушившей ему столь же пылкие, сколь и платонические чувства.

Превосходный дом, отличные товарищи, спорт, досуг, лошади, бабочки, прекрасная девушка и розы… Чего же еще желать? Но Уинстон был недоволен, находя свою жизнь здесь глупой, пресной и неинтересной: политики нет, войны нет, с влиятельными людьми не познакомиться – чистилище, да и только! Как всегда, Уинстон сгущал краски: прямо в день приезда в Индию он был приглашен на обед к барону Сандхёрсту, губернатору Бомбея, и в последующие месяцы был принят секретарем по внутренним делам индийского правительства, командующим Северного военного округа, верховным судьей Бенгала и рядом других заметных фигур, что для младшего офицера уже очень неплохо. Но этот молодой торопыга был уверен, что не делает в Индии ничего, что могло бы реально способствовать его карьере, и продолжал настойчиво – но по-прежнему безуспешно – добиваться перевода в действующую армию. В конечном итоге ему пришлось скрепя сердце смириться с «совершенно растительной» гарнизонной жизнью, убеждая самого себя, что многим овощам достались грядки похуже.

Однако бездействие Черчиллю было чуждо, и вынужденный отдых в раскаленные дневные часы Бангалора он использовал на самообразование, начатое в Лондоне еще в прошлом году. Из одной лишь тяги к культуре? Не совсем. Из-за школьных отметок лорд Рэндолф всегда его держал за невежду, чем Уинстон был глубоко уязвлен. Дабы наверстать упущенное время, он за семь месяцев прочитал восемь томов «Заката и падения Римской империи» Эдварда Гиббона (кто-то сказал ему, что его отец лестно отзывался о достоинствах этого труда), затем четыре тома «Эссе»^[29] и восемь томов «Истории Англии»^[30] Томаса Бабингтона Маколея, «Республику» Платона, «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адама Смита, «Опыт о законе народонаселения, или Изложение прошедшего и настоящего действия этого закона на благоденствие человеческого рода» Томаса Роберта Мальтуса, «Две основные проблемы этики» Артура Шопенгауэра, «Происхождение видов путем естественного отбора» Чарлза Дарвина и… тридцать томов «Ежегодного реестра» – хроники событий британской политической и парламентской жизни, происшедших за год. Если наш самоучка читал сразу три-четыре тома разных авторов, то это отнюдь не говорит о поверхностном изучении: все книги испещрены пометками, и Черчилль даже полвека спустя все еще мог процитировать на память целые страницы! Не совершал ли он эти подвиги на книжной ниве, чтобы заслужить хотя бы посмертное уважение отца? Разумеется, нет. Книги выбирались не случайно – история, политика, экономика, развитие конституционализма, парламентские реестры: Черчилль ковал себе оружие, которым однажды сумел бы проложить себе дорогу на британский политический олимп и занять там достойное место для будущей парламентской борьбы. Посещая в Лондоне министров, государственных секретарей, депутатов и лордов, он понял, какое значение имеют эрудиция и знания в области экономики, политики, истории и даже философии. Литература же была менее полезна, именно по этой причине Уинстон не прочитал за семь месяцев ни одного романа.

Примерно в этот период адъютант командующего британским корпусом в Мадрасе артиллерийский капитан Фрэнсис Бингэм, возвращаясь с охоты, повстречал молодого кавалерийского офицера, и пока они скакали рядом, юноша поведал, что не намерен оставаться в армии вечно и что однажды он войдет в парламент и станет… премьер-министром. Капитан Бингэм не запомнил имя своего попутчика, но отметил, что тот курил сигару… То, что человек, с детских лет подавляемый и презираемый собственным отцом, мог быть столь уверен в себе и своем предназначении, убедительно доказывает, что психология не входит в число точных наук.

Весной 1897 г. офицерам 4-го гусарского предоставили «накопившийся» четырехмесячный отпуск в Англии. Многие отказались, благо полк едва успел расположиться на новом месте. Но Черчилль с радостью согласился и 8-го мая отбыл на родину на борту парохода «Ганг», чтобы «насладиться увеселениями лондонского сезона». Он сошел на берег как раз вовремя, чтобы успеть на костюмированный бал в Девоншир-Хаусе, но у молодого корнета, не любившего танцев, были другие планы, вернее, все те же: оказаться на войне офицером или журналистом или войти в парламент. Для реализации первого он мог воспользоваться обширнейшей сетью знакомств своей матушки, а второй ему мог бы помочь осуществить дальний родственник Фиц Рой Стюарт – секретарь ЦК Консервативной партии. Увы! Надежды на военную кампанию рухнули с окончанием греко-турецкого конфликта на Крите^[31], а мысли о политике пришлось оставить после того, как кузен Рой подтвердил, что свободных мест нет и само депутатство требует солидного личного капитала…

Но Уинстона утешало, что он сможет обратиться к членам «Лиги первоцвета» Бата на съезде 26-го июля. Сын Рэндолфа Черчилля мог рассчитывать на благосклонный прием в таких кругах, но никто – даже он сам – не ожидал, что первое же его политическое выступление пройдет с таким успехом. Его тщательнейшим образом подготовленная и вызубренная наизусть речь и в самом деле была шедевром красноречия – звенящий призыв к сплочению вокруг консервативных ценностей и цивилизаторской миссии империи, выраженный взвешенными и литыми формулировками, пронизанный аллитерациями и метафорами. Маколей с Гиббоном выглядывали из каждой фразы, но если саркастические выпады против либералов были совершенно в стиле Рэндолфа Черчилля, то добродушные насмешки над ура-патриотизмом были уже чисто уинстоновскими. Это был поразительный успех, вызвавший одобрение политиков и изумление у журналистов…

Но наш оратор даже не успел насладиться своим триумфом, ибо на следующий день до него дошли сенсационные новости из Индии: на северо-западной границе, в «буферной зоне», восстали пуштуны, и в Лондоне решено направить туда экспедиционный корпус из трех бригад под командованием генерала сэра Биндона Блада – того самого генерала, друга отца, что год назад на светском приеме обещал взять Уинстона к себе в первую же кампанию. Спустя 48 часов, отстучав генералу телеграмму с напоминанием об обещании, Уинстон уже садился на пароход в Индию. Он так спешил, что забыл ящик с книгами, свою собаку и клюшки для поло! Ответ генерала застал его уже в Бомбее: на данный момент вакансий нет, но Уинстон может присоединиться как военный корреспондент и получит назначение, как только появится свободная должность… Ясное дело, что должность могла появиться, только если будет убит один из офицеров, а такую возможность на войне исключать нельзя.

Это сообщение вызвало бурную деятельность: Уинстон мчится в Бангалор (два дня пути в южном направлении), чтобы вырвать у начальства отпуск сроком на месяц; шлет телеграмму матери с просьбой добыть для него контракт с какой-либо британской газетой и тут же сам почти случайно становится корреспондентом индийской газеты «Дейли пайонир», вечером 28 августа отправляется на вокзал, откуда ему предстоит преодолеть три тысячи двести сорок пять километров до северо-западной границы. Уинстон берет с собой в дорогу пони, чтобы иметь возможность самостоятельно продолжить путь, если железнодорожное сообщение будет прервано. Во время пятидневного путешествия он напишет матери: «Тщательно все взвесив, я полагаю, что служба в британской армии в молодые годы придаст мне больший политический вес […] и, возможно, повысит мои шансы завоевать популярность в стране. […] И кроме того, при моем бесстрашном характере предстоящие опасности меня только развлекут, а не отвлекут». Весь человек проявился в этих нескольких строках…

На шестой день утром корнет Черчилль прибыл в расположение штаба экспедиционного корпуса в малакандском выступе. Генерал Биндон Блад уже отразил атаки пуштунов на Малаканд, деблокировал форт Чакдары, и его уланы изгнали повстанцев за пределы долины Сват. Но после успешной обороны имперская традиция требовала провести усмирение – карательные экспедиции против племен, участвовавших в восстании. Блад успел подавить пуштунов долины Бунер на востоке и теперь двигался на запад, где жили моманды. Последние имели наглость напасть на его 2-ю бригаду, и Блад приказал ее командиру генералу Джеффри войти в долину Мамунд и разрушить там все аулы, уничтожить посевы и засыпать колодцы. Военному корреспонденту Черчиллю была оказана великая честь сопровождать карателей. Не заставляя себя упрашивать, Уинстон присоединился к бенгальским уланам, приданным бригаде Джеффри для усиления.

Утром 16 сентября 2-я бригада, насчитывавшая тысячу триста сабель, вошла в Мамундскую долину и развернулась веером. Джеффри, похоже, не слыхал про неприятность, приключившуюся лет двадцать назад с генералом Кастером при Литтл-Бигхорн^[32], и распылил свои силы перед лицом противника, имевшего огромное численное превосходство. И вот две роты сикхов при пяти офицерах, включая Черчилля, были окружены тремя сотнями момундов, вооруженных до зубов. В ходе тяжелого отступления многие были убиты и ранены, а одного английского офицера, попавшего в плен, разрубили на куски, но Черчилль, прикрывавший отход и эвакуацию раненых, вышел из переделки живым и невредимым, хотя находился под плотным огнем на открытой местности тринадцать часов! Все это произвело сильное впечатление на его боевых товарищей, и сам генерал Джеффри отметил в рапорте «решительность и отвагу лейтенанта Черчилля из 4-го гусарского, корреспондента газеты “Пайонир” при экспедиционном корпусе, который оказался весьма полезен в трудную минуту».

Это почти литота^[33], но Уинстон еще не раз окажется полезным – 18 сентября у Домодоло, 23-го в Загре и особенно 30-го у Агры. Каждый раз он выезжал рано утром с разведчиками и возвращался поздно вечером с арьергардом, и бывало, что во время перестрелки скакал вдоль вражеской шеренги на линии огня^[34]. Все это не могло не впечатлить товарищей и не ободрить солдат, и именно на это рассчитывал Черчилль, лелея мечты о новой медали в дополнение к кубинской, полученной с щедрой руки генерала Суареса Вальдеса. Герой должен презирать опасность, но Черчилль ее не презирал, он любил опасность… и, несмотря на то, что пуштуны стреляли не в пример лучше кубинских повстанцев, выходил без единой царапины из самых жарких схваток.

Генерал Блад хотел назначить Уинстона своим адъютантом, но в Ставке главнокомандующего англо-индийской армией в Симле решили иначе, и гусар должен был вернуться в Бангалор. Блад попытался парировать это требование необходимостями службы, благо после тяжелых боев у Агры 30 сентября в пенджабском пехотном полку в строю не осталось ни одного офицера. Интересы дела прежде всего, и корнет Черчилль впервые принял командование воинской частью в боевых условиях. Он не был пехотным офицером, не знал ни слова по-пенджабски, его уже несколько дней трясла лихорадка, но генерал Блад был вынужден признать, что Черчилль «выполняет работу двоих офицеров», и даже ожидал, что Черчилля наградят Крестом королевы Виктории (Victoria Cross) или орденом «За боевые заслуги» (Distinguished Service Order)…

Это было желанной мечтой нашего героя, но он не получит ничего, кроме отзыва в свою часть; Верховное командование в Симле проявило неожиданную оперативность, спешно прислав офицера для его замены. Почему же высокие военные чины так настойчиво и неумолимо вставали на пути у простого корнета? Да потому, что корнет был еще и корреспондентом «Дейли пайонир» и, стараниями матери, «Дейли телеграф», и как только в начале октября на страницах последней вышли его первые заметки, стало ясно, что они очень не понравились наверху. Ведь Уинстон копал глубоко, язык имел острый и на выводы был скор, и весь тот сор, который не хотели выносить из избы, был выставлен на обозрение читателям. К его сожалению, статьи были опубликованы анонимно за подписью «от молодого офицера», но было нетрудно установить, что те же статьи выходили в «Дейли пайонир» под его настоящим именем. Когда какой-нибудь отставной генерал критикует политику правительства или стратегию Генерального штаба, это еще куда ни шло, но когда то же самое позволяет себе двадцатитрехлетний сопляк-корнет (да еще и не без таланта), то это уже ни в какие ворота… В середине октября с тоской в душе Уинстон Черчилль должен был вернуться в Бангалор.

Там его ждал отнюдь не ад, особенно после того, что ему довелось пережить. Роскошное бунгало, восторженные товарищи (он же теперь был настоящий ветеран), лошади, розы, бабочки, мисс Памела Плауден, команда поло – все, что могло бы сделать жизнь приятной… любому другому, но не Уинстону Спенсеру Черчиллю, ибо неугомонный корнет думал лишь о том, как бы ему поскорее возвратиться на поле сражения. В Малакандском секторе мир был восстановлен, но в Тире, к юго-востоку от Пешавара, вспыхнуло другое восстание. На этот раз против британской короны поднялись суровые африди, усмирять которых отправили две дивизии генерала Уильяма Стивена Александра Локхарта. Уинстон немедленно начинает интриговать, добиваясь разрешения на участие в экспедиции; снова обращается к матери, которая пускает в ход весь свой арсенал: письма, аудиенции, приемы… Военный министр, государственный секретарь по делам колоний, маршал лорд Фредерик Слей Робертс, Его Королевское Высочество – никто не забыт, но ничто не помогло. Однако Черчилль не желает признать свое поражение: на Рождество ему предоставлен отпуск на десять дней. Три дня на дорогу до Калькутты^[35] и три дня на обратный путь, итого остается 60 часов, чтобы убедить правительство вице-короля и главнокомандующего. Наш отважный гусар не колеблется ни минуты, и вот он уже в поезде. В Калькутте его очень тепло приняли и вице-король лорд Джеймс Брюс Элджин, и главнокомандующий сэр Джордж Уайт, и офицеры штаба, но его просьба была категорически отклонена.

Вернувшись в Бангалор, Уинстон с завистью следит за ходом кровавых боев в Тире. Впрочем, он находит себе другое занятие: узнав, что его статьи в «Дейли телеграф» были неплохо приняты читателями, Уинстон решает написать историю Малакандской экспедиции. Это уже не просто репортаж; он переписывается со всеми офицерами, участвовавшими в кампании, собирая материал, изучает множество документов и подолгу пишет в своем бунгало в часы сиесты. Даже в ущерб поло, так как стало известно, что историю Малакандской экспедиции пишет еще один человек – лорд Финкасл, адъютант генерала Блада. Эта, в общем-то, второстепенная кампания не заслуживала двух книг, и Уинстон решил ускорить темп и издать свой труд первым. Ради саморекламы в Англии? Разумеется, но еще и потому, что по своему обыкновению был на мели и погряз в долгах. «Эти грязные денежные вопросы – проклятие всей моей жизни, – писал он матери. – Мы кончим полным разорением». И действительно, леди Черчилль, и без того еще большая мотовка, чем сын, стала жертвой мошенника. Так почему бы Уинстону не начать зарабатывать на жизнь пером? Он рассчитывал, что книга «История Малакандского полевого корпуса» принесет ему по меньшей мере фунтов триста (в сегодняшних фунтах эта сумма равнялась бы двенадцати тысячам).

Спустя пять недель напряженного труда в знойные полуденные часы Бангалора задача была выполнена. Большая часть времени ушла на полировку и шлифовку стиля этого опуса, в котором в равной степени угадываются Бурке с Дизраэли и Гиббон с Маколеем (чтение пошло Уинстону на пользу). На каждой странице восхвалялось величие солдат Ее Величества, но при этом красноречиво раскрывалась никчемность поставленной перед ними задачи. Рукопись Уинстон отправил матери, поручив ей подыскать издателя; леди Черчилль обратилась к литературному агенту, и тот в течение одной недели сумел договориться с издательством Лонгмана.

Естественно, что писательский зуд не мог исключить поло полностью. В конце февраля 1898 г. Черчилль и его команда отправились в Мерут на межполковой чемпионат. Но на этот раз поло не слишком занимало Черчилля: его внимание привлекло то обстоятельство, что Мерут находится в двух тысячах двухстах сорока километрах к северу от Бангалора, то есть всего в девятистах шестидесяти километрах от Пешавара – передовой базы экспедиции в Тире. К тому же он только что получил письмо от генерала Яна Гамильтона, с которым подружился в мае 1897 г. на борту «Ганджеса» (у Черчилля был врожденный дар заводить полезных и на удивление преданных друзей). Гамильтон, командовавший 3-й бригадой экспедиционного корпуса в Тире, описал ему недавние бои и дал несколько советов, как добиться перевода на театр военных действий… Оказавшись так близко от цели, Уинстон не мог устоять и вместо того, чтобы вернуться с командой в Бангалор, сел на поезд в Пешавар и заявился в Ставку главнокомандующего, генерала сыра Уильяма Локхарта. Благодаря своему дару убеждения и помощи капитана Халдейна, правой руки генерала, он был на месте назначен сверхштатным офицером-порученцем при главнокомандующем… Калькутте и Бангалору оставалось только смириться со свершившимся фактом.

Черчилль считал уже, что дело сделано: у него прекрасные отношения со всеми офицерами штаба и он будет в первых рядах, когда начнется весеннее наступление на Тир. А там – долгожданные медали, слава и все вытекающие бенефиты. Увы! Воины Тира предпочли войне с британскими уланами переговоры с британскими политиками, и все надежды корнета Черчилля на воинскую славу растаяли как дым. Писателя Черчилля также ждало разочарование: в конце марта ему доставили копию гранок его книги «История Малакандского полевого корпуса», которая уже ушла в набор. Стремясь любой ценой опередить соперника, Уинстон поручил корректуру своему дяде Мортону Фрюену. Добрый дядюшка пропустил сотни две опечаток и иных типографских огрехов, зато от души внес в текст массу неуместных поправок, нарушивших ритм и самобытность изложения, а пунктуация превратилась в сплошной кошмар. Было уже слишком поздно что-либо исправить, и книга в таком виде была издана в Лондоне. В общем, полное поражение, настоящее Ватерлоо. Писательская слава решительно не желала приходить прежде славы военной…

Подумать, что Уинстона Спенсера Черчилля могла остановить подобная неудача, значило бы его совершенно не знать. Он не прекращал поисков подходящей войны и обратил свой взор на Судан, где во главе двадцатитысячного англо-египетского корпуса генерал Герберт Китченер медленно продвигался к столице дервишей Хартуму. И, благо жизнь есть не более чем череда бесконечных повторений, Уинстон снова задействовал весь свой привычный арсенал – тактику, сообразительность, натиск, настойчивость и знакомства матери. Его эфемерное участие в тирской кампании было вознаграждено трехмесячным отпуском, и он решил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы схватить удачу за хвост. 18 июня 1898 г. Уинстон отбыл из Бомбея в Англию.

Вернувшись в Лондон 2 июля, он бросил в бой все свои «войска». Леди Черчилль, знакомая с лордом Китченером лично, написала ему одно из самых убедительных писем и пригласила на обед всех видных деятелей политики и армии, чтобы поставить их под знамена Уинстона. Поклонником ее подруги леди Джен, жены одного очень известного судьи, был не кто иной, как сам сэр Эвелин Вуд, начальник Генерального штаба, и тот обещал сделать все возможное и даже лично написал Китченеру. Уинстон также попросил тетю Леонию обеспечить ему поддержку всех «известных ей ручных генералов», и это позволяет предположить, что ей удалось приручить нескольких. Просьбы о помощи получили и бравый полковник Брэйбазон, всегда готовый поддержать товарища, и даже генерал Биндон Блад. Наконец, леди Черчилль задействовала артиллерию главного калибра – Его Королевское Высочество, с согласия которого Китченеру отправили телеграмму: «Особа желает, чтобы Вы приняли Черчилля».

Подвергнутый такой бомбардировке, лорд Китченер с трудом удерживал свои позиции, но продолжал окапываться. Сирдар прочитал книгу о кампании в Малаканде и был шокирован тем, что двадцатитрехлетний офицерик позволил себе осуждать свое начальство, да еще и по случаю всю имперскую политику правительства Ее Величества. Пусти только этого желторотого щелкопера на берега Нила, он не преминет взяться за старое, чего следовало не допустить любой ценой. Лорд Китченер вежливо, но твердо отвечал высочайшим корреспондентам: к сожалению, вакансий для Уинстона Черчилля в его армии нет. Позже все может быть, а пока…

К концу лета партия, казалось бы, была сыграна, но это только казалось. Поскольку книга Уинстона, несмотря на недостатки, имела некоторый читательский успех, в прессе прошли отзывы, и политическая элита страны от депутатов и министров до принца Уэльского пожелала ознакомиться с опусом сына лорда Рэндолфа. Как и следовало ожидать, все были впечатлены, и 12 июля один сановный читатель прислал Черчиллю приглашение встретиться. Это был не кто иной, как лорд Роберт Артур Солсбери, вождь Консервативной партии, премьер-министр и министр иностранных дел, у которого, как мы помним, были сложные отношения с Рэндолфом. В ходе беседы, состоявшейся в Министерстве иностранных дел, Солсбери похвалил книгу, которую он нашел прекрасной по стилю и весьма познавательной. Затем, почтив память отца Уинстона, этот старый государственный муж попросил не стесняться и обращаться запросто, если потребуется какая-либо помощь…

Обычная формула вежливости, но Уинстон не постесняется ею воспользоваться буквально: шесть дней спустя он пишет Солсбери и просит лично замолвить за него словечко лорду Китченеру. Лорд Солсбери выполнил просьбу, но сирдар по-прежнему отказывался спустить флаг. На этом история и закончилась? Ничуть не бывало. Узнав от леди Джён, что сам премьер-министр просил за Уинстона и получил отказ, начальник Генерального штаба сэр Эвелин Вуд нашел, что Китченер стал много себе позволять и пора напомнить ему о прерогативах военного ведомства. И когда 21 июля в Каире неожиданно умер молодой офицер 21-го уланского полка лейтенант Чапман, из Военного министерства пришло уведомление, что замена уже отправляется в путь. На следующий день Уинстона известили, что он только что произведен в поручики и назначен сверх штата в 21-й уланский полк, вместе с которым отправляется на войну в Судан. Ему надлежит как можно скорее явиться в казарму в Каире. Сирдару был объявлен шах и мат.

Щедрость далеко не безгранична и имеет свои пределы. Черчиллю предстояло самому оплачивать дорожные расходы, и в случае его ранения или смерти министерство не несло никакой финансовой ответственности. Но он сумел решить материальный вопрос: накануне отъезда заключил договор с «Морнинг пост», и за каждое сообщение из Судана ему обязались платить по 10 фунтов. А в дальнейшем он рассчитывал собрать материал для новой книги. День спустя Уинстон уже был на пути в Марсель, а оттуда в – Каир. Он так спешил, что забыл дома книги, документы и даже свой револьвер… Но сожалеть ему об этом не придется.

2 августа Черчилль прибыл в Каир – как раз тогда, когда 21-й уланский полк готовился к отправке. На следующий день его эскадрон погрузился в эшелон и отбыл в Ассиу, откуда предстояло спуститься на лодках вниз по Нилу к Асуану, затем походным порядком обойти порог между Асуаном и островом Филе, а там их ждало четырехдневное плавание до Вади Халфы и шестьсот сорок километров через пустыню по железной дороге до лагеря в Атбаре. Всего пятнадцать дней пути, две тысячи двести километров – почти безмятежная прогулка, но Черчилля не покидало беспокойство. От мысли о предстоящем сражении? Абсолютно исключено, он о нем только и мечтал; бои под Хартумом должны были непременно стать историческим событием, о каком он грезил месяцами, даже годами, и его единственной целью было сыграть в нем роль по возможности героическую; именно по этой причине он даже пытался добиться перевода в египетскую кавалерию полковника Бродвуда, поскольку, «хотя она и на порядок опаснее, она предпочтительнее с точки зрения возможностей отличиться». Беспокоили ли его мысли о наградах? Несомненно. Уинстон все еще наивно полагал, что награды могли открыть двери в политику; он написал в Пешавар, чтобы ему срочно отправили наградную ленту за участие в северо-западной кампании, и даже испросил себе в Военном министерстве право на ношение его испанской медали. Но в тот момент он всем своим существом ощущал приближение битвы: поручик был очарован опасностью и риском. Рэндолф любил все азартные игры; сын был похож на него, только его привлекала одна игра – война, где на кону была слава или смерть. Он прекрасно сознавал возможность фатального исхода, но для этого безрассудного игрока она только добавляла остроты захватывающему приключению. Так что волновался он только оттого, что опасался, как бы его полковое начальство не отозвало его назад в Бангалор или как бы лорд Китченер, прознав о его приезде, не приказал ему возвращаться в Англию…

Но ничего этого не произошло, и 1 сентября эскадрон Черчилля, производя рекогносцировку впереди пехоты, подошел к Омдурману, священному городу махдистов. Дервиши халифа Абдуллы двигались навстречу экспедиционному корпусу. Командир 21-го уланского полковник Мартин отправил Уинстона к лорду Китченеру с донесением. Молодой поручик отрапортовал сирдару, гарцевавшему во главе пехотной колонны, которая двигалась вдоль берега Нила. Черчилль доложил, что дервиши движутся форсированным маршем и войдут в соприкосновение с авангардом через час-полтора. Если Китченер и узнал Уинстона Черчилля в этот момент, то не подал виду, впрочем, голова у него была занята мыслями поважнее…

В тот день дервиши так и не атаковали, но на следующий день, 2 сентября, на заре они ринулись на британцев. С вершины небольшого холма поручик Черчилль, отправленный в разведку с горсткой людей, мог наблюдать выдвижение вражеской армии: четыре орды всадников, общим числом до шестидесяти тысяч сабель, с развернутыми знаменами неслись лавой на двадцать пять тысяч солдат англо-египетского экспедиционного корпуса, окопавшихся широкой дугой на берегу Нила. Сильно уступая врагу в численности, войска сирдара многократно превосходили его по огневой мощи: помимо более современных винтовок у британцев было семь артиллерийских батарей и восемь канонерок, курсировавших по Нилу, – всего почти семьдесят орудий. Поручик-корреспондент Уинстон Черчилль завороженно следил за грандиозным спектаклем столкновения двух цивилизаций, разворачивавшимся на его глазах, и даже не замечал пуль, свистевших у его ушей. Но все хорошее рано или поздно заканчивается, и наблюдательный пункт, ставший слишком опасным, пришлось оставить; Черчилль и его уланы галопом поскакали к английским позициям и соединились со своими как раз в тот момент, когда на них обрушилась конница халифа. Но артиллерия разметала махдистов прежде, чем они достигли первой шеренги британцев. На поле боя остались лежать семь тысяч дервишей. Отразив первое нападение, Китченер отдал приказ о контрнаступлении на Омдурман, чтобы отрезать дервишей от их баз. Проложить дорогу к городу было поручено 21-му уланскому. Полк в полном составе, все его четыре эскадрона из шестнадцати взводов, вышел из укрытий и предпринял широкий охватывающий маневр в юго-западном направлении, заходя противнику в тыл. И вот когда полк на рысях вылетел на широкую песчаную равнину, он попал под огонь ста пятидесяти дервишей, устроивших засаду на его левом фланге. Полковник подал сигнал к началу последней великой кавалерийской атаки в истории^[36]: триста десять уланов неслись под градом пуль на полтораста стрелков, не зная, что за теми в русле пересохшего ручья скрываются три тысячи дервишей с пиками и копьями наперевес…

В две минуты семьдесят пять улан были убиты или ранены, погибло сто двадцать лошадей – четверть полка выбыла из строя… Как всегда, в таких ситуациях жизнь и смерть зависели от случайности, и как всегда, в такие невеселые моменты удача широко улыбалась Уинстону Черчиллю. Он должен был бы скакать впереди 4-го взвода на правом фланге, но из-за позднего прибытия в Каир командиром этого взвода назначили корнета Роберта Гренфелла; во время атаки он был смят дервишами и изрублен в лапшу. Поручик Черчилль вел предпоследний взвод, который попал под менее сильный удар и отступил в беспорядке под натиском противника. Даже невезение причудливым образом сыграло на руку Уинстону: в 21-м полку уланы атаковали с пиками наизготовку, а офицеры – с саблями наголо; но поручику Черчиллю с поврежденной в Бомбее рукой это оружие не подходило. Его сабля оставалась в ножнах, а в атаку он скакал с автоматическим десятизарядным маузером, который пришлось купить взамен забытого в Лондоне револьвера. Будь у него в руке сабля, в схватке с ордой дервишей, прекрасно владевших холодным оружием, его ждала неминуемая смерть. А так рукопашной не вышло: четверых дервишей, напавших на него, он одного за другим уложил из пистолета, остальные предпочли с ним не связываться. И снова, как на Кубе и в долине Мамунд, произошло необъяснимое: в начале схватки Уинстон проскочил между двумя дервишами, вооруженных ружьями, при этом оба выстрелили по нему в упор и оба промахнулись, тогда как улан, скакавший следом за ним, был убит наповал. Позже, когда он выбирался из свалки, по нему стреляли еще три воина, и снова мимо… В тот момент поручик Черчилль испытал испуг, что случалось крайне редко, но стремление победы у этого черта с сигарой подавляло страх, как у других людей волнение притупляет боль.

Когда Уинстон присоединился наконец к остаткам полка, вырвавшимся из бойни, он заметил, что все уцелевшие и их кони несут кровавые следы сражения, и только на Уинстоне и его лошади не было ни царапины… Поразительное везение, но в тот день судьбе пришлось вмешаться еще раз: на Черчилля неожиданно выскочил дервиш, которому удалось подобраться незамеченным среди лошадей, и в последний момент в каком-то метре от себя наш герой застрелил нападавшего… последним патроном.

В конце концов, только обойдя позиции махдистских стрелков и взяв под плотным ружейным огнем уэд^[37], уцелевшие в атаке уланы смогли обратить противника в бегство. Было всего девять часов утра, и полк ждал приказа о наступлении, но приказ так и не был отдан: чуть севернее пятьдесят тысяч дервишей всей массой атаковали пять бригад Китченера, и, хотя в этот раз им удалось подойти на расстояние ружейного выстрела, они были сметены огнем пехоты и артиллерии. Оставив на поле боя более пятнадцати тысяч убитых и раненых, махдисты бежали в пустыню, открыв Китченеру дорогу на Омдурман (и на Хартум). Гордон был отомщен, весь Судан оказался в цепких руках Англии.

Уинстон был слишком занят прямыми военными обязанностями, поэтому сумел отправить в «Дейли миррор» лишь несколько писем. Победа позволила ему снова взяться за перо. Ведь он был свидетелем всех сражений с самого начала, побывал в рукопашной, своими глазами видел поле битвы, заваленное одиннадцатью тысячами трупов и шестнадцатью тысячами раненых, и вместе со своим полком триумфально вступил в Омдурман. Для того, кто владел пером не хуже, чем маузером, материала вполне хватало для нескольких сенсационных статей, тем более что Уинстон неоднократно становился свидетелем неоправданной жестокости солдат сирдара, и он еще напишет с плохо сдерживаемым отвращением и об участи раненых дервишей, и о расстреле из пушек мавзолея Махди^[38], осквернении его могилы и уничтожении останков. Все это подпортит репутацию лорда Китченера. Получив как из Каира, так и из Лондона призывы одуматься и вернуться к порядку, Китченер просто возненавидит писаку, посмевшего давать ему уроки морали. Однако остановить того было невозможно, ибо сын лорда Рэндолфа с его связями в правительстве и парламенте вплоть до своей руки при дворе был не просто кем-то там… К тому же теперь, когда за ним стояла пресса и когда он проявил доблесть на поле боя, Уинстон был уже недосягаем. Но можно было позволить себе хотя бы маленькую тайную месть: поручик Черчилль получает приказ доставить в Каир самой длинной дорогой стадо больных верблюдов… Уинстон безропотно отправился в путь: он никуда не спешил, ему оставалось написать еще гору заметок и переварить массу событий. Эта кампания оказалась для него невероятно удачной, но он потерял в боях немало дорогих друзей, таких как Роберт Гренфелл или Хьюберт Говард. Этого было достаточно для того, чтобы испытать отвращение к войне на какое-то время. Но только на время.

Вернувшись в Лондон, Уинстон наскоро подвел итоги: военная служба доставила ему достаточно волнующих моментов, но не принесла наград^[39], а офицерское жалованье было столь мизерным, что ему пришлось залезть в долги, чтобы поддерживать достойный образ жизни. Зато его статьи и книги принесли доход, в пять раз превышавший жалованье за три года службы. Суданские заметки наделали много шума и снискали ему известность. Кроме того, индийская газета «Дейли пайонир» предложила ему 3 фунта в неделю (120 современных фунтов) за сообщения из Лондона, а это почти столько же, сколько ему платили в армии Ее Величества! И еще Черчилль хотел написать книгу о Суданской кампании. Почему бы ему не начать зарабатывать на жизнь пером? Стоило задуматься, не откроют ли ему статьи и книги двери в политическую жизнь скорее, чем медали и ордена? Решительно, с военной карьерой было бы лучше расстаться. Прямо сейчас взять и уйти в отставку? И речи быть не могло: всего через четыре месяца в Индии начинался межполковой чемпионат по поло, а поло – это серьезно. В начале декабря 1898 г. Уинстон поднялся на борт «Осириса» и к Рождеству вернулся в свой полк в Бангалоре.

Сослуживцы не могли не заметить, что за двадцать семь месяцев поручик Черчилль довольно редко удостаивал 4-й гусарский присутствием, подолгу пропадая в отпусках и в боевых походах в составе других воинских частей. Это было действительно так, но его популярность не пострадала: по всей Индии царили мир и спокойствие; имя потомка легендарного Мальборо даже два столетия спустя не утратило магической силы над офицерами Ее Величества; адъютантом командира 4-го гусарского был не кто иной, как поручик Барнс, неотлучный товарищ Уинстона в дни «каникул» на Кубе; наконец, во всей индийской армии от капрала до генерала игра в поло была возведена в культ, а Черчилль был настоящей звездой команды полка…

И он не подведет товарищей: в конце февраля 1899 г., несмотря на травму правой руки (усугубленную падением на каменной лестнице), Уинстон забил три мяча, принеся полку нежданную победу в матче с грозной командой 4-го драгунского. Как для британских военных, так и для индийских гражданских отличиться в боях на северо-западе было почетно, написать о них достойный рассказ – похвально, сходить в атаку вместе с 21-м уланским под Омдурманом было красиво, а выиграть для 4-го гусарского кубок в межполковом чемпионате по поло было беспримерным подвигом. Поручика Черчилля наперебой приглашали генерал Биндон Блад, регент Йодхпура и новый вице-король Индии лорд Джордж Натаниел Керзон. После чествования, устроенного в полку сослуживцами, он покинул Индию героем. За несколько дней до отъезда Уинстон отправил в Военное министерство прошение об отставке.

Вернувшись к гражданской жизни, двадцатичетырехлетний молодой человек немедленно продолжил карьеру писателя, только теперь он располагал всем своим временем. Еще на корабле по пути в Европу он написал несколько глав новой книги о кампании в Судане. В Египте он специально задержался на две недели, чтобы собрать материалы, особенно воспоминания участников и свидетелей как самой кампании, так и предшествовавших событий. Одним из наиболее высокопоставленных и наиболее информированных собеседников, бесспорно, стал генеральный консул Ее Величества в Каире лорд Эвелин Бэринг Кромер, который был настолько любезен, что даже лично откорректировал первые главы книги.

По возвращении в Великобританию Уинстон заметил, что шумиха вокруг его суданских заметок привлекла внимание иерархов Консервативной партии. В связи с кончиной депутата их округа Олдхэма в Ланкашире ему предложили выставить свою кандидатуру на выборах преемника усопшего. Его ожидала отнюдь не увеселительная прогулка, а серьезная схватка, так как в этом шахтерском краю, где жизнь была трудна, а безработица вечна, Либеральная партия вполне могла воспользоваться недовольством граждан. Но Черчилль не отступил: разве он не мечтал о депутатстве в парламенте всю жизнь? И разве его первая политическая речь не была успешной? Он ринулся в бой и 7 июля 1899 г. был разгромлен кандидатом от Либеральной партии. Час политика Черчилля еще не пробил, и Черчилль-писатель вернулся к работе: «Речная война» должна была выйти в середине октября. Но к этому времени развернулись великие события, потребовавшие участия Черчилля-журналиста и… военного, который в нем всегда лишь дремал вполглаза.

За последние месяцы в Южной Африке стремительно ухудшались отношения между британскими поселенцами из Наталя и Капской колонии и властями Претории, столицы бурской республики Трансвааль. Усмотрев угрозу в поддержке Лондоном уитлендеров – английских иммигрантов в Трансваале и свободной Оранжевой республике, буры направили 8 октября ультиматум, потребовав вывести британские войска из всей приграничной зоны и остановить отправку пополнений в Капскую колонию. С этого момента война стала неизбежной, и она разразилась спустя три дня^[40]. Впрочем, не секрет, что обе стороны давно к ней готовились, так что еще 18 сентября «Дейли мейл» предложила Уинстону Черчиллю отправиться в Капскую колонию военным корреспондентом. Наш герой, верный как в делах, так и в дружбе, предпочел предложить свои услуги все той же «Морнинг пост», выторговав выгодные условия: по тысяче фунтов в первые четыре месяца (сорок тысяч современных!) и по двести в каждый последующий плюс оплата всех расходов… Это был даже слишком большой гонорар, но суданские заметки Уинстона подняли газете тираж, и управляющие «Морнинг пост» безропотно приняли все условия. 14 октября, когда буры перешли в наступление и в Капской колонии, и в Натале, Уинстон Черчилль садился на корабль. Вместе с ним в Южную Африку отправлялись его лошади, камердинер Томас Уолден, маузер, новое седло, тридцать две бутылки сухого вина «Д’Э» 1877 г., восемнадцать – «Сент-Эмильона», десять – старого скотча, двенадцать – лаймовой настойки, шесть – белого порто, шесть – французского вермута и шесть бутылок водки 1886 г. Среди его попутчиков на борту «Даноттар-Кастл» были не только многочисленные журналисты, но и новый главнокомандующий сэр Редверс Буллер и офицеры его штаба, которые были уверены в победе – даже слишком уверены.

По прибытии в Кейптаун 31 октября им пришлось протрезветь во всех смыслах: два главных укрепленных пункта на границе с Трансваалем и Оранжевой республикой – Мейфекинг и Кимберли – были окружены бурами. В Натале войска Ее Величества также терпели неудачи; несколько дней назад их командующий, генерал Симондс, был убит в бою. Его преемник, генерал сэр Джордж Уайт (бывший командующий индийской армией, которого Черчилль должен был знать), сгруппировал войска вокруг укрепленного местечка Ледисмит, которому также грозило окружение. Поэтому Черчилль и два других корреспондента решили отправиться в Ледисмит, пока дорога туда еще была открыта. В Дурбане Уинстон встретил немало друзей, в частности Реджиналда Барнса, который был тяжело ранен под Эландслаагте к северо-востоку от Ледисмита; он узнал, что и другой его приятель, генерал Ян Гамильтон, также сумел пробраться в Ледисмит. Еще один повод отправиться туда как можно скорее. Вместе с товарищами Уинстон сел на поезд, следовавший на север. Но состав дошел только до Эсткорта – местечка, удерживаемого несколькими тысячами человек из Дублинского фузильерского полка и из Дурбанской легкой пехоты. Севернее, вдоль всего пути в Ледисмит, хозяйничали буры…

Застряв в Эсткорте на неделю, Черчилль и его собратья из «Таймс» и «Манчестер гардиан» собирали информацию из всех источников, опрашивая о боях и солдат, и местных жителей. Обильные запасы допинга, захваченные Уинстоном из дома, помогли развязать немало языков, начиная с его собственного; так, он как-то заявил сыну начальника вокзала, в доме которого остановился: «Запомните то, что я вам скажу: еще прежде, чем со всем этим будет покончено, я стану премьер-министром Англии». И вот как-то раз на углу улицы Уинстон повстречал капитана Холдейна, бывшего правой рукой сэра Уильяма Локхарта во время экспедиции в Тир. Решительно все офицеры индийской армии сговорились собраться в Натале! Но для корреспондента Черчилля эти встречи были нежданной удачей, по крайней мере ему так казалось. 14 ноября Холдейн сообщил ему, что имеет приказание провести завтра на рассвете рекогносцировку в северном направлении, к Коленсо, с двумя ротами пехоты на бронепоезде. Не желает ли Уинстон составить ему компанию? Журналист и бывший поручик, жаждавший славы и приключений, с готовностью принял это предложение.

На следующий день в пять часов утра бронепоезд выехал из Эсткорта в Чивли, куда прибыл два часа спустя. Уже при возвращении состав попал под огонь артиллерии буров, а затем на полном ходу врезался в валун, которым был перегорожен путь. Повалившись с ног от удара, пассажиры предпоследнего вагона почти не пострадали, но не знали, что делать дальше. Молодой гражданский корреспондент Черчилль, возбужденный опасностью, предложил Холдейну следующий план: он сам пойдет вперед, чтобы оценить ущерб и попробовать устранить неисправности, а капитан с солдатами прикроют его огнем. Холдейн согласился, и Черчилль среди разрывов снарядов прошел вдоль всего состава к локомотиву. Первые два вагона лежали на боку, третий частично сошел с рельсов, а под одним из перевернутых вагонов спасался перепуганный машинист, которому осколком оцарапало голову.

В этой отчаянной ситуации Уинстона снова охватило его удивительное свирепое стремление победить во чтобы то ни стало: он вернул запаниковавшего машиниста на паровоз, мобилизовал наименее перетрусивших солдат на расчистку путей от перевернутых вагонов, затем, не добившись от них результатов, потребовал проложить дорогу локомотивом, используя его как таран. В конце концов, не сумев прицепить уцелевшие вагоны, Уинстон распорядился разместить двадцать одного раненого на паровозе и тендере и приказал машинисту отправляться. Самое поразительное, что во время всей этой суеты Черчилль оставался ничем не защищенным под сильным ружейным и артиллерийским огнем: на паровозе, с которого он распоряжался, насчитали более пятидесяти вмятин от попаданий снарядов; все солдаты, находившиеся рядом, были ранены, многие не по одному разу. Если на Кубе повстанцы стреляли скверно, в Индии у момандов были несовершенные ружья, а под Омдурманом стремительно атакованные уланами дервиши, возможно, просто не успевали толком прицелиться, то уж здесь-то, в Натале, буры были превосходными снайперами, прекрасно вооруженными и стрелявшими из укрытий с близкого расстояния. Стрелков поддерживали три орудия и револьверная скорострельная пушка Гатлинга. В течение одного часа десяти минут главной целью им служили паровоз и молодой рыжеволосый человек, все это время находившийся совершенно открытым… Когда паровоз с тендером, заваленные ранеными, сумели вырваться из ловушки, на этом рыжем все еще не было ни царапины! Годы спустя, вспоминая бой, участники с обеих сторон не могли объяснить столь невероятное везение.

Уинстон Черчилль, жаждавший славы, своей цели добился. Оставалось только вернуться в Эсткорт, чтобы принять выражения признательности и награды за проявленный героизм. Но ничего этого не произошло: как только паровоз выбрался за пределы прицельного огня противника, он слез с него и отправился назад, чтобы, по его словам, «найти капитана Холдейна и вывести вместе с его стрелками». На этот раз он, конечно, переоценил свои силы, тем более что маузер забыл в паровозе… Еще прежде, чем он успел дойти до вагонов, его схватили буры, равно как и капитана Холдейна и солдат в этих самых вагонах. И вот наш герой в руках врага. После допроса, проведенного бурским офицером по имени Ян Кристиан Смэтс, его и незадачливую команду отконвоировали в Преторию.

Это был тяжелый пленник. Не признавая дисциплины и не вынося бездействия, он немедленно начал бороться за освобождение, настаивая на своем статусе журналиста. Но часть его одежды была форменного образца, все газеты Наталя восхваляли его подвиги в бою за бронепоезд, да и, как потом скажет бурский офицер: «Не каждый день берут в плен сына лорда!»^[41]. Сын лорда отправил протест и требование об освобождении властям Трансвааля, а также написал матери и принцу Уэльскому, прося содействия. Все тщетно. Как и с пленными офицерами, с ним очень хорошо обращались, разрешали вести переписку безо всяких ограничений и даже пользоваться муниципальной библиотекой… Но его тяготило бездействие, в то время как у Ледисмита шли жестокие бои, за которыми ему не терпелось понаблюдать, а еще лучше – поучаствовать. И наконец, его по-прежнему преследовала навязчивая идея о роковой наследственности: 30 ноября он написал Бурку Кочрану: «Сегодня мне исполнилось двадцать пять. Страшно подумать, как мало времени мне остается».

Для молодого спешащего человека оставался только один выход – бежать. Капитан Холдейн и старший сержант по кличке Броки уже три недели готовили побег, и утративший надежду на освобождение Черчилль решил к ним присоединиться. Как всегда, он ничего не боялся и предложил товарищам план… захвата Претории одним лихим ударом! Несмотря на все его красноречие и дар убеждения, они предпочли придерживаться более скромного плана, но предприятие все равно оставалось рискованным: тюрьма была окружена высокими стенами и вышками, хорошо охранялась и освещалась всю ночь. После многих дней наблюдений вечером 12 декабря состоялась попытка побега. Несколько неудачных попыток – и Уинстону удалось перелезть через стену и соскочить в сад. Два других затворника привлекли внимание часового и вынужденно отказались от побега. Прождав в кустах больше часа, Уинстон решил продолжить путь в одиночку. Его шансы были близки к нулю: ни карты, ни буссоли, не зная ни слова на африкаансе, а до португальского Мозамбика от Претории ни много ни мало четыреста восемьдесят километров… При себе у него имелось только семьдесят пять фунтов, четыре плитки шоколада и несколько галет. Считая, что терять нечего, этот азартный игрок, не таясь, вышел из сада, спокойно прошел мимо часовых и исчез среди домов Претории.

Следуя все время на восход солнца, Уинстон сначала ехал на попутном товарняке, а затем долго шел пешком через вельд. Преодолев сто двадцать километров, 14 декабря в полвторого ночи он добрался до городка Балмораль – нескольких лачуг вокруг колодца шахты. После тридцатичасового марша он валился с ног от усталости, поэтому рискнул постучаться в двери первого же дома, и фортуне было угодно, чтобы им оказалось жилище Джона Говарда, англичанина, управляющего нефтяных разработок Трансвааля. С этого момента шансы на успех побега заметно возросли. Говарду помогали секретарь, механик и два шахтера – все британцы. Механик мистер Дьюснэп даже оказался уроженцем Олдхэма в Ланкашире, где Уинстона Черчилля должны были хорошо знать. «В следующий раз они все проголосуют за вас», – шепнет он Уинстону, опуская того в шахту, где беглец будет укрываться все время, пока буры, обещавшие награду за его голову, тщетно разыскивали его по всему Трансваалю…

Наконец, 19 декабря Уинстон Черчилль, спрятанный меж тюков шерсти, продолжил свой путь к границе Мозамбика. Ему помогал экспедитор обоза – еще один англичанин по имени Чарлз Бёрнхэм. Тот в последний момент решил присоединиться к каравану и при помощи нескольких бутылок виски и множества взяток, щедрой рукой раздаваемых по всему пути от Витбанка до Коматипорта, добился того, чтобы груз прибыл к месту назначения с минимальными задержками и формальностями. И вот 21 декабря 1899 г., около четырех часов дня, на вокзале Луренцо-Маркеса^[42] из грузового вагона выбрался молодой человек, с головы до ног покрытый волосками шерсти и угольной пылью, и в сопровождении мистера Бёрнхэма отправился прямиком в британское консульство. Через несколько часов во все стороны света разлетелись телеграммы: Уинстону Черчиллю удалось бежать из плена. В тот же день, хорошенько помывшись и поев, он уже садился на пароход «Индуна», следовавший в Дурбан.

Даже сам Черчилль не ожидал такого горячего приема, какой ему устроили в Дурбане вечером 23 декабря: гирлянды, флаги, фанфары и внушительная толпа с мэром, генералом и адмиралом во главе. Уинстона с триумфом на руках донесли до мэрии, где его уговорили – без особого труда – выступить с речью. «Меня принимали так, – вспоминал он впоследствии, – словно я одержал великую победу». Победа и в самом деле бы не помешала, поскольку в короткий промежуток с 10 до 15 декабря англичане понесли унизительные поражения: генерал Гатакр был разгромлен под Стормбергом, лорд Метуэн – под Магерсфонтейном, генерал Буллер – у Коленсо. На фоне этих неудач приключенческая история с бронепоездом и побегом из плена потомка великого Мальборо смогла поднять дух гражданских и подсушить репутацию военных…

Слава, за которой Уинстон так долго и безуспешно гонялся, вдруг сама пришла к нему, так что он даже немного растерялся. Первым отреагировал Черчилль-журналист, отправив серию депеш в «Морнинг пост». По стилю, широте взглядов, объективности и дерзости они ничем не уступали заметкам из Индии и Судана: «Неразумно было бы не признать, что мы сражаемся с опасным и сильным противником. Каждый бур стоит трех, а то и пяти солдат. Единственным решением проблемы было бы прислать сюда в пехоту людей, не уступающих в смекалке и столь же твердых духом, или же, за неимением таковых, отправить огромные массы войск. Присылать подкрепления по капле и распылять силы – пагубная политика». Потребуются, как рекомендовал наш стратег, полки легкой кавалерии и по меньшей мере двести пятьдесят тысяч штыков, ибо «послать больше, чем нужно, всегда будет стоить в конечном итоге намного дешевле». Последняя рекомендация свидетельствует о большой проницательности: в течение последующего столетия немало войн будет проиграно только из-за того, что к ней не прислушались. Ну а тогда эти советы двадцатипятилетнего отставного поручика, обращенные к самым высокопоставленным гражданским и военным чинам, вызвали не одну бурю в главных штабах и в палате общин… Тем более что в печать они попали всего месяц спустя после выхода «Речной войны», серьезно задевшей военную верхушку. Так что в «Морнинг пост» можно было прочитать: «Мы еще не получили подтверждения приказа, которым лорд Лэндсдоун [военный министр] назначил господина Уинстона Черчилля командующим всеми войсками в Южной Африке с генералом сэром Редверсом Буллером [главнокомандующий] в качестве начальника штаба».

По правде сказать, случись такое назначение, результаты вряд ли были бы хуже, поскольку невезучий генерал, подавленный поражением 15 декабря, заявил, что неспособен освободить Ледисмит; в этой связи Лондон, сохранив за ним командование войсками в Натале и продолжая присылать подкрепления, заменил его на посту главнокомандующего. Так что Черчилля после героического побега накануне Рождества 1899 г. встречал битый и отчаявшийся генерал. После подобающих случаю поздравлений Буллер поинтересовался, не может ли он сделать что-либо для Черчилля, и, к своему удивлению, услышал в ответ: «Да, позволить мне записаться в одну из формирующихся боевых частей».

И это и в самом деле удивительно: Уинстон мог рассчитывать на триумфальный прием в Лондоне и сделать на волне популярности блестящую карьеру, так чего ради он предпочел остаться в Натале и сражаться? Ответ очевиден: этот прирожденный игрок не терпел поражений и стремился к победе. А его команда – команда Ее Величества – терпела поражение, чего он допустить не мог. Англия должна одержать победу, и корреспондент Черчилль будет ее свидетелем; нет, он сам поможет ее одержать! Кроме того, Уинстон любил войну… Он никогда не прекращал ее любить. Если бы военная служба оплачивалась лучше, он бы с ней не расстался; но теперь, когда «Морнинг пост» оплачивает его нужды, почему бы не позволить себе удовольствие снова повоевать…

Буллер оказался перед трудной дилеммой: после Суданской кампании приказом Военного министерства военным запрещалось заниматься журналистикой, а журналистам – служить в армии. Эта мера явилась следствием возмущения, вызванного в горних сферах заметками некоего поручика Черчилля… И вот именно тот самый Черчилль теперь станет первым исключением из правила, введенного исключительно ради того, чтобы заставить его замолчать? Разумеется, это неправильно, но при сложившейся ситуации генералу, разбитому при Коленсо, было практически нечего терять; ему хватало неприятностей с бурами и Военным министерством, чтобы восстанавливать против себя еще и журналистов… Итак, решено: Черчилль может поступить поручиком в Южноафриканский полк легкой кавалерии полковника Бинга.

И вот наш герой снова на время надел военную форму – великолепный мундир южноафриканской легкой кавалерии. Эта военная часть в семьсот сабель была укомплектована исключительно добровольцами из числа уитлендеров и колонистов Наталя. Все складывалось к полному удовольствию Черчилля: полковник Бинг, зная, с кем имеет дело, назначил его своим адъютантом, предоставив ему полную свободу вне службы ходить куда заблагорассудится; между двумя перестрелками он отправил в «Морнинг пост» кипу депеш с информацией из первых рук. Все время на открытом воздухе, жаркие схватки, жизнь только сегодняшним днем – все это очень нравилось Уинстону. Он был доволен боевой подготовкой своего взвода; у него установились прекрасные отношения со всеми младшими офицерами, с большинством из которых был знаком еще по Сандхёрсту, Индии или Судану; и потом, как он с гордостью вспоминал: «Я знал всех генералов и прочих шишек, я был всюду вхож, меня везде хорошо принимали».

Впрочем, в английской армии, как и в любой другой, лейтенант не может повлиять на стратегию генерала, а та, что избрал сэр Редверс Буллер, свидетельствовала о безнадежной некомпетентности: 24–26 января 1900 г. его наступление к западу от Ледисмит обернулось кровавым поражением на холме Спион-Коп, где англичане потеряли тысячу восемьсот человек убитыми и ранеными – по меркам того времени потери просто ужасные; новое наступление, предпринятое восточнее в направлении Доорн Клооф, стоило еще пятьсот жизней, также не принеся успеха. Каждый раз фронтальная атака укрепленных позиций неприятеля захлебывалась под ураганным огнем и завершалась унизительным отступлением перед лицом мобильного противника, прекрасно умевшего использовать рельеф местности. В начале февраля, после месяца катастрофических попыток наступать, войска Буллера вернулись на исходные позиции в Чивли, тогда как со дня на день ожидали капитуляцию гарнизона Ледисмита. Обо всем этом Уинстон, находившийся все время в первых рядах вместе с кавалерией, мог написать в своих информациях для «Морнинг пост» только намеками: работала цензура… К тому же не хотелось стать персоной нон грата в штабе.

В феврале бессмысленное наступление возобновилось. Самые мощные укрепления атаковали в лоб. Так было и у Иннискиллинга, к юго-западу от Питерса, где англичане потеряли двух полковников, трех майоров, двадцать прочих офицеров и шестьсот нижних чинов – более половины состава! Но даже самый плохой полководец не может терпеть поражения вечно, особенно если он постоянно получает подкрепления… Именно так рассудили буры, посчитав разумным отойти, когда их позиции взяли в клещи с высот Монте-Кристо и Бартонс-Хилл, к юго-востоку от Питерса. И 28 февраля два эскадрона Южноафриканской легкой кавалерии вышли к окраинам Ледисмита под «ура» гарнизона, потерявшего десятую часть людей от голода и болезней. В первых рядах освободителей был, естественно, Уинстон Черчилль. Вечером того же дня он вместе с комендантом сэром Джорджем Уайтом и своим старым другом генералом Гамильтоном праздновал победу на торжественном банкете. Сколько всего произошло за каких-то два года с того памятного приема в Калькутте!

Остался ли Уинстон красоваться на парадах в освобожденном Натале, засел за книгу о своих подвигах, чтобы о нем заговорили в Лондоне и распахнули перед ним двери в парламент? Ничуть. Боевые действия переместились на территорию Оранжевой республики, где новый главнокомандующий маршал лорд Робертс только что освободил Кимберли и занимал Блумфонтейн, откуда предстояло развернуть решающее наступление на север. Уинстон просто не мог остаться в стороне, когда разворачивалось сражение, тем более решающее и тем более что полковой командир решительно ни в чем ему не мог отказать, и Уинстон мог отправиться, куда пожелает и когда пожелает, оставаясь поручиком в Южноафриканской легкой кавалерии. Он быстро собрал чемодан, сел на поезд в Дурбан, затем на пароходе добрался до Порт-Элизабет, откуда снова на поезде проследовал в Кейптаун. Его путевые заметки и дорожные интервью были весьма познавательны для читателей «Морнинг пост», ждавших его новых сообщений все с большим нетерпением…

Последующие два месяца просто поразительны. Лорд Робертс, явно находившийся под влиянием своего начальника штаба Китченера, не хочет видеть у себя Черчилля? Но и что с того: у Робертса в штабе были генералы Гамильтон и Николсон, два ветерана индийской кампании… и больших друга Уинстона; они взяли главнокомандующего в осаду и тот в конце концов сдался. У Блумфонтейна все спокойно, но южнее, у Деветсдорпа, еще сражаются? Черчилль отправился туда в середине апреля и тем охотнее, что командир воевавшей здесь бригады был не кто иной, как полковник Брэйбазон, бывший командир 4-го гусарского… После нескольких жестоких боев буры вынуждены отступить? Уинстон во весь опор мчится в кавалерийскую дивизию генерала Френча, только что перешедшего в наступление на север. Френч ненавидит Черчилля? Не имеет значения: у него адъютантом старина Джек Милбанк, лучший – и единственный – друг Уинстона в Хэрроу… В начале мая лорд Робертс начинает наконец широкомасштабное наступление на Йоханнесбург и Преторию; поручика-журналиста Черчилля хотят не допустить на последнее генеральное сражение? Да ладно уж! Его старый приятель генерал Гамильтон командовал на этом театре силой в шестнадцать тысяч человек, из которых четыре тысячи составляли кавалеристы, и Уинстон не замедлил присоединиться к последним. Он ходил в разведку, скакал среди свистящих пуль и разрывов снарядов, чувствуя себя совершенно счастливым: «Со всем безрассудством молодости я гонялся за малейшим приключением, любым опытом и всем, что могло бы стать материалом для превосходной статьи».

Правда и то, что в течение всей кампании поручик Черчилль действительно ни в чем не знал нужды: ни в горячительных напитках (за ним повсюду следовала кибитка с грузом бутылок), ни в охоте (в Капской колонии он охотился в компании с верховным комиссаром лордом Милнером на шакалов со сворой собак), ни даже в присутствии близких: младший брат Джек пожелал приехать, и Уинстон незамедлительно устроил ему назначение поручиком в Южноафриканскую легкую кавалерию; его мать тоже прибыла в Кейптаун на борту корабля «Мейн», превращенного в плавучий госпиталь, который был зафрахтован на собранные ею по подписке общественные средства^[43]; наконец, его кузен Санни, герцог Мальборо, служил в штабе у Робертса до того дня, когда радикальные лондонские журналисты выявили, что в окружении маршала аж целых три герцога. Дабы обезоружить критиков, лорд Робертс решил избавиться от герцога Мальборо. Крайне уязвленный, Санни обратился за помощью к братцу Уинстону, который тотчас устроил его в штаб своего друга генерала Гамильтона. С этого момента двоюродные братья могли скакать бок о бок до самой Претории!

Впрочем, не стоит обманываться: какой бы радостной и веселой ни казалась с виду эта война для нашего героя, она оставалась кровавой бойней, унесшей жизни многих дорогих Уинстону друзей: поручика Брейзиера Крига, капитана Уильяма Эдвардса, поручика Альберта Сэйвори (из бангалорской команды поло) и корреспондента «Дейли мейл» Дж. У. Стивенса. Уинстон постоянно оказывался в самом пекле, и Джек Черчилль, неразумно последовавший за братом, был ранен в первом же бою… Многие вспоминали, как поручик Уинстон Черчилль дважды взбирался на вершину холма Спион-Коп, изрытого шрапнелью и усыпанного трупами. После перехода через Тугелу на пути к Ледисмит снаряд разорвался посреди его группы, ранив всех, кроме него. 20 апреля под Деветсдорпом по нему стреляла дюжина буров, и он едва избежал плена. 2 июня молодой рыжеволосый человек, чей портрет рассылался по всему Трансваалю всего полгода назад, переодевшись в гражданское, пробрался на велосипеде в Йоханнесбург, занятый бурами, чтобы передать сообщение от генерала Гамильтона маршалу Робертсу, расположившемуся в пригороде. Четыре дня спустя тот же молодой человек, находясь в разведке вместе с кузеном Санни, прямиком отправился в «свой» лагерь для военнопленных в Претории и после переговоров о сдаче с пятьюдесятью двумя стражниками без единого выстрела освободил всех британских заключенных! 11 июня неугомонный поручик в одиночку забрался на холм Даймонд-Хилл под пулеметным огнем буров, чтобы указать кавалерии путь к вершине; и после того, как позиция была захвачена, спустился вниз без единой царапины, к полному удивлению генерала Гамильтона и его штабных офицеров… «Я полагаю, – как скромно скажет наш герой после многих неудавшихся свиданий со смертью, – что Провидение хранило меня для более великих дел». Прекрасное выражение веры в Вечность, особенно от неверующего человека…

Даже после падения Трансвааля буры еще были далеки от капитуляции. Но широкомасштабные военные операции закончились, и Уинстон посчитал свою задачу выполненной. В последних сообщениях для «Морнинг пост», по которым скоро напишет две работы, он неоднократно призывал к великодушию в отношении буров, которыми искренне восхищался. Как в Судане после сражения при Омдурмане, он видел в великодушии к побежденным одновременно и моральный долг, и хорошее вложение в будущее: debellare superbos, sed parcere subjectis^[44]. Но в Великобритании, где латинисты были в меньшинстве, война разожгла страсти, послание Уинстона Черчилля было плохо воспринято, что, впрочем, не помешало ему повторять его на все лады многие месяцы и годы спустя.

4 июля 1900 г., взяв отпуск в Южноафриканской легкой кавалерии, журналист Уинстон Черчилль вернулся в Англию на борту «Даноттар-Кастл», на котором прибыл в Южную Африку восемь месяцев назад. С той поры его подвиги и рассказы успели принести ему широкую известность, и Консервативная партия поспешила воспользоваться этой популярностью: в преддверии будущих всеобщих выборов целых одиннадцать округов просили его стать их кандидатом! Но Черчилль, ничего не забывавший и последовательный в своих устремлениях, решает баллотироваться от Олдхэма, где потерпел поражение год назад. Желание игрока, не любящего проигрывать, взять реванш? Или вспомнились слова механика Дьюснэпа возле шахты в Балморале: «Они все проголосуют за вас в следующий раз»?

В действительности отнюдь не все голосовали за Уинстона Черчилля, но от округа выставлялись два кандидата, и 21 сентября 1900 г. двести избирателей Либеральной партии вписали героя дня во второй строке бюллетеня. Этого оказалось достаточно, чтобы Уинстон получил второе место. Судьба склонилась перед несгибаемой волей и безудержной отвагой, и мечта стала реальностью.

V. Сиятельный канатоходец

Стать депутатом в двадцать шесть лет – большой успех. Но в Великобритании 1900 г. парламентариям ничего не платили, и народным избранникам просто необходимо было иметь высокооплачиваемую работу или капитал, дававший хороший процент. Уинстон умел только воевать и писать. С военной службы он ушел, оставалась карьера писателя. Пять книг уже вышли: «История Малакандского полевого корпуса», «Речная война», два рассказа о южноафриканской кампании – «От Лондона до Ледисмита» и «Марш Яна Гамильтона», и, наконец, приключенческий роман «Саврола», довольно наивный, но прекрасно написанный… Автор сам создавал себе рекламу в течение четырех лет в пяти военных кампаниях и на страницах сотен газет, поэтому все его книги раскупались на ура; кроме того, «Морнинг пост» заплатила ему две тысячи пятьсот фунтов за десять месяцев работы корреспондентом в Южной Африке; наконец, кузен Санни обещал новоиспеченному депутату вспомоществование в сто фунтов ежегодно. Неплохие суммы, но совершенно недостаточные для Уинстона Черчилля, чей образ жизни скромностью не отличался.

Финансовую проблему решил его литературный агент: встречи с читателями, турне по Великобритании, США и Канаде… Черчилль, бесспорно, был превосходным оратором, и тему искать не надо – Англо-бурская война, о которой он мог рассказать по праву непосредственного участника. Это не было увеселительной прогулкой: после десяти месяцев сражений и пяти недель изнурительной предвыборной кампании в Олдхэме ему предстояло четырехмесячное турне по обеим сторонам Атлантики. Уинстону пришлось выступать по вечерам перед самыми разными аудиториями шесть дней из семи. В Великобритании был полный успех, в Канаде – триумф, в США, где тема не волновала толпу, прием был попрохладнее… Но нельзя не признать, что предприятие оказалось высокорентабельным: 14 февраля 1901 г., за несколько дней до принятия присяги в палате общин, молодой депутат смог передать сэру Эрнесту Касселю, блестящему финансисту и большому другу своего отца, десять тысяч фунтов для инвестиций. На это стоило бы посмотреть: в Англии той поры такая сумма равнялась гонорарам молодого человека свободной профессии за двенадцать лет…

Первые недели депутатства Уинстона Черчилля поразили многих: за пятнадцать дней он успел побывать на восьми обедах, провести расследование в Казначействе, встретиться с премьер-министром, устроить пресс-конференцию, съездить в Манчестер, чтобы поддержать кампанию кандидата-консерватора, и трижды выступить с речами в палате общин… Подготовка речей занимала времени больше всего. Подобно своему отцу, он учит свои речи наизусть, отрабатывая связки и паузы, жесты, мимику; как и отец, он страдал от выраженного заикания, с которым настойчиво боролся постоянными тренировками; как и отец, он не хотел жевать слова…

Открытие парламентской сессии 14 февраля стало событием: тремя неделями раньше скончалась королева Виктория, и король Эдуард VII обратился с торжественной речью к лордам и депутатам в присутствии всего правительственного кабинета и лидеров оппозиции, высших чинов дипломатического корпуса, сливок британского общества и всех своих любовниц. Выступая две недели спустя с первой речью в палате общин, депутат Уинстон Черчилль не мог рассчитывать на подобных слушателей, тем не менее «Морнинг пост» позже констатировала «аудиторию, которой удостаиваются очень немногие молодые депутаты». И это действительно так: в зале были все запевалы консервативного большинства, такие как Артур Бальфур или Джозеф Чемберлен, и столпы оппозиции, такие как Герберт Асквит, сэр Уильям Гаркорт, сэр Генри Кэмпбелл-Баннерман, а также один валлийский депутат-радикал, уже сумевший завоевать определенную репутацию, некто Дэвид Ллойд Джордж. В тот день проходили важные дебаты по вопросу Южной Африки, но многие почтенные парламентарии – вместе с семьями – специально пришли послушать выступление «сына Рэндолфа», и они не были разочарованы.

Черчиллю предстояло говорить сразу за Ллойд Джорджем, яростно обрушившимся на репрессивную политику лорда Китченера в Южной Африке. Уинстон, выступавший впервые, оказался в крайне щекотливой ситуации: как депутат от Консервативной партии, он должен был защищать правительство от нападок; как идеалист, свидетель, участник и продвинутый стратег-любитель не мог оставаться равнодушным к аргументам оппозиции; наконец, как сын лорда Рэндолфа, он был психологически неспособен поступиться своими убеждениями…

Перед лицом этой дилеммы Уинстон предпочел выступить скорее арбитром, нежели чьим-либо сторонником, и аудитория была ошеломлена его речью. Оппозиция критикует политику правительства в Южной Африке… Поддерживает ли она буров? У нее нет для этого никаких средств! Ирландские националисты возмущаются методами ведения войны? Они забывают, что ирландские полки доблестно сражаются в Южной Африке! И им ли не знать, что правительство Ее Величества могло решить ирландский вопрос, лишь избавившись от груза бурской войны? А хороша ли на самом деле политика правительства? Увы, нет: с одной стороны, следовало бы отправить еще больше подкреплений, с другой – яростная война с гражданским населением, проводимая Китченером, конечно, имеет основания, но стала ли она наилучшим решением? Политика примирения была бы и более гуманной, и менее дорогостоящей, и более надежной в плане будущего. Так правы ли буры? Тоже нет: они не должны противиться Британской империи, но это отважные воины, которые убеждены, что защищают родную землю и свой образ жизни. (Фраза «Если бы я был буром, то, надеюсь, я был бы на поле брани» вызвала некоторое волнение на скамьях консервативного большинства.) В любом случае, бурам следует предоставить все условия для почетной капитуляции. Уинстон завершил получасовую речь, почтив память своего отца, о котором в тот момент, должно быть, вспомнил не один депутат… Шестьдесят четыре года назад Бенджамин Дизраэли начал парламентскую карьеру с провальной речи; ну а теперь журналисты, консерваторы и либералы были едины во мнении, что молодой Уинстон Черчилль открыл свою с речи блестящей.

«Очень трудно нащупать середину между независимостью и лояльностью», – напишет лорд Керзон. Применительно к данной ситуации лучше не скажешь: в течение последующих тридцати девяти месяцев Черчилль выступал в странной роли политического канатоходца, пытаясь найти компромисс между своими обязательствами и убеждениями. С середины марта 1901 г. новый депутат отличился великолепной защитой политики правительства в «деле Колвилла»: генерал Колвилл был назначен главнокомандующим в Гибралтар, но проведенное расследование выявило его грубые тактические ошибки в ходе боев в Южной Африке в прошлом году, и Военный кабинет отстранил его от исполнения должностных обязанностей. Уинстон Черчилль, хорошо владевший предметом, сумел привести оппозиции, восставшей против «столь же запоздалой, сколь и несправедливой» меры и потребовавшей парламентского расследования, два весомых аргумента: с одной стороны, действительно наблюдается нездоровая тенденция военной верхушки скрывать ошибки своих офицеров в тот момент, когда они их совершают, в результате чего неспособные выявляются лишь много времени спустя; с другой – никто, кроме Военного министерства, не уполномочен назначать, перемещать и повышать офицеров, и вмешательство в его прерогативы в равной степени пагубно отразится как на воинской дисциплине, так и на самих парламентариях. Речь произвела впечатление, предложение оппозиции было отклонено большинством голосов с внушительным перевесом, и коллеги горячо поздравили Уинстона с победой.

Но уже скоро их постигло разочарование. Дело в том, что молодой человек стал высказывать по большинству животрепещущих вопросов свое очень личное мнение, откровенно нарушая партийную дисциплину. Так, он заявил, что война в Южной Африке ведется недостаточными средствами и шаблонно, к тому же сопровождается чрезмерной жестокостью по отношению к гражданскому населению и военнопленным, то есть делается прямо противоположное тому, что необходимо для окончательного прекращения конфликта. В мае 1901 г. Черчилль со свойственными ему резкостью и красноречием выступил против проекта повышения на 15 % субсидий сухопутной армии, на котором настаивал военный министр Уильям Бродрик. Памятуя о том, что его родной отец пожертвовал обещающей министерской карьерой ради одного стремления сократить военный бюджет, достойный сын лорда Рэндолфа протестует против «охватившего нас милитаристского ража» и высказывается в пользу «мира, экономии и сокращения вооружений». Депутатам-либералам эта речь пришлась по вкусу, зато членов правительства явно не порадовала, тем более что Черчилля поддержали многие молодые депутаты-консерваторы – Ян Малкольм, лорд Перси, Артур Стэнли и даже лорд Хью Сесил, родной сын премьер-министра Солсбери… Все эти родовитые и вызывающие молодые люди скоро составят маленький, но чрезвычайно деятельный круг, за которым закрепится прозвище «Хулиганы»^[45]. В конце концов правительство откажется от дорогостоящего проекта Бродрика, позволив молодым смутьянам из своего же парламентского большинства одержать лестную победу.

До конца года Черчилль испугает членов правительства Его Величества еще одной инициативой. Прочитав книгу Сибома Раунтри «Урок городской жизни», в которой описывалась жизнь бедноты Йорка, отпрыск герцогов Мальборо открыл для себя неведомый прежде мир трущоб и поспешил выразить свое возмущение палате общин. Он даже написал 23 декабря президенту консервативной ассоциации Мидланда: «Я лично не вижу ничего славного в империи, которая, будучи владычицей морей, не в состоянии очистить собственные отхожие места». Отлично сказано, но только не такие слова хотели бы слышать почтенные депутаты-консерваторы: уж не подался ли сынок лорда Рэндолфа в социалисты? В любом случае, он что-то слишком зачастил к запевалам Либеральной партии – Розбери, Морли, Грею и Асквиту… И не дошел ли он до того, что голосовал вместе с оппозицией по «делу Картрайта»^[46], равно как и во всех дебатах по южноафриканской политике вплоть до заключения мира с бурами в мае 1902 г.? Черчилль мог пойти еще дальше. И такой повод ему предоставит Джозеф Чемберлен.

По здравом размышлении, министр колоний пришел к заключению, что британская экономика, ослабленная тремя десятилетиями иностранной конкуренции, сможет вернуться к процветанию лишь ценой радикальной меры – отказа от свободной торговли. 15 мая 1903 г. он выступил с речью в Бирмингеме, в которой открыл свои планы лидерам тори: установив высокие налоги на импортные товары и льготные тарифы на продукцию империи, правительству удастся упрочить связи между метрополией и заморскими колониями, защитив британские промышленность и сельское хозяйство. Протекционистское «имперское покровительство» было с энтузиазмом принято газетами и избирательными комитетами консерваторов; но нашлись и решительные противники этой политики, в первых рядах которых был Уинстон Черчилль. Изучив вопрос досконально и проконсультировавшись с экспертами, в числе которых были бывший канцлер Казначейства Майкл Хикс-Бич и высокопоставленные чиновники Министерства финансов Фрэнсис Моватт и Эдуард Гамильтон, Черчилль развязал масштабную кампанию против протекционизма. По его мнению, у такой политики четыре минуса: она внесет раскол в партийные ряды, вызовет удорожание продуктов питания, ударив по самым бедным слоям населения, изолирует Англию от остального мира и приведет к экономической войне – читай, просто к войне^[47]…

Первый недостаток скоро проявился в полной мере. 13 июля 1903 г. по инициативе Уинстона создана «Лига свободной еды» («Free Food League»), объединившая шестьдесят депутатов-консерваторов. Соперничавшая группировка Чемберлена, прозванная «Лигой тарифной реформы»^[48], насчитывала всего тридцать; но Чемберлен пользовался гораздо большим влиянием среди партийцев, в избирательных комитетах и… в правительстве, которое в тот период возглавлял Артур Джеймс Бальфур, сменивший десять месяцев назад своего дядю Солсбери. Премьер-министр упорно не желал принимать ту или иную сторону, всячески избегая публичных высказываний в поддержку как протекционизма, так и свободной торговли. Черчилль был удивлен и возмущен, что государственный деятель мог уклоняться от участия в решении вопроса, от которого зависит будущее страны, и не преминул высказаться по этому поводу; к его яростной филиппике против проекта Чемберлена добавились все более и более резкие выпады в адрес премьер-министра и правительства.

Нельзя не признать, что во всех отношениях тень лорда Рэндолфа довлела над поведением сына. Уинстон, занявший в палате общин скамью своего отца, унаследовал и его метания, симпатии и, естественно, антипатии: его главные мишени – Бродрик и Чемберлен – были врагами еще его отца, а большинство близких друзей – Майкл Хикс-Бич, Джон Горст, Эрнест Кассел, Фрэнсис Моватт или лорд Розбери – были также друзьями отца. А кружок «Хулиганов», образовавшийся в среде депутатов, разве не был прямым подражанием «четвертой партии»? И борьба за сокращение военного бюджета не стала ли продолжением кампании Рэндолфа?^[49] Мечта Уинстона о великой «национальной партии» не стала ли прямым и явным выражением «демократического торизма», приверженцем которого был его отец? В маленькой квартирке Уинстона на Маунт-стрит все стены были увешаны фотографиями лорда Рэндолфа, биографию которого он написал два года назад. Наверное, нет смысла говорить, что его нападки на Чемберлена или Бальфура были выдержаны совершенно в отцовском стиле, саркастичном и резком: «Уверения, что протекционизм приведет к накоплению богатств, экономический абсурд. Ну а заявление, что он способствует более равномерному распределению этих богатств, – и вовсе жалкая ложь».

Те же причины, те же и последствия. Уинстон оказывается в растущей изоляции в парламенте и теряет поддержку избирательного комитета своего округа Олдхэм. И хотя Бальфур не вызывал большой симпатии (чтобы удержать власть, он убрал из своего правительства как протекционистов, так и сторонников свободной торговли), но министры, депутаты и активисты Консервативной партии сплотились вокруг него из чувства солидарности. Только самые убежденные сторонники свободы торговли из партии тори остались верны Черчиллю, все же остальные его избегали. 29 марта 1904 г. среди бела дня разразился скандал: когда Уинстон поднялся, чтобы взять слово, Артур Бальфур демонстративно покинул зал, за ним последовали члены правительства и большинство депутатов-консерваторов. Ясно, что Черчилль не ожидал такой пощечины от собственной партии и был глубоко задет демаршем. А три недели спустя случилась настоящая драма: посреди тщательно подготовленной и, как всегда, выученной наизусть речи у него неожиданно произошел провал в памяти; раньше с ним никогда такого не было, он не мог продолжать, машинально пытался искать в карманах свои записи, которых там не было, бормотал какие-то слова, затем сел на место, сжав голову руками. Все вокруг были потрясены; у многих депутатов еще были живы в памяти душераздирающие картины угасания лорда Рэндолфа, проходившие у них на глазах десять лет назад в том же самом зале на той же самой скамье. На следующий день на первой полосе «Дейли мейл» можно было прочитать броский заголовок «Черчилль провалился. Трагическая сцена в палате общин».

История, конечно, может выкинуть коленце, но никогда не повторяется. Наш молодой депутат, безусловно, переутомился и был морально подавлен постоянным напряжением борьбы, которую он вел в течение трех лет внутри своей же партии, но все страхи друзей и его собственные опасения были безосновательны: Уинстон на здоровье не жаловался и уже через три дня снова находился на своем посту, готовый к новому наступлению, только теперь он всегда брал с собой записи, с которыми, впрочем, практически никогда не сверялся… 16 мая он был в настолько прекрасной форме, что даже смог предсказать падение правительства консерваторов: «В первых строках его обвинительного акта будет указано экстравагантное финансовое управление, которое будет также выбито и в первых строках его эпитафии на могильном камне». Война с бурами была «огромным народным бедствием», а «новый империализм» Чемберлена – не более чем большой политический мыльный пузырь: «Этот нахрапистый империализм, опирающийся на партийный аппарат, был очень удобен, чтобы привести к власти определенную группу господ».

Одним Уинстон все же отличался от отца: если он явно унаследовал от Рэндолфа дар создавать себе врагов, то у него был еще больший и недоступный родителю талант заводить друзей… В рядах консерваторов последних остались единицы, но зато среди оппозиции их был легион. Его выпады против империализма, протекционизма и чрезмерных военных бюджетов импонировали либералам, резкая критика бурской войны пришлась по душе ирландским националистам, а нападки на социальную политику правительства завоевали симпатии радикалов и лейбористов. Уже на протяжении многих месяцев речи Черчилля встречались свистом тори и громом аплодисментов вигов. У столпов либералов, будь то Розбери, Асквит, Морли, Грей, Ллойд Джордж, Герберт Гладстон или дядюшка лорд Твидсмут, Уинстон находил больше понимания, чем внутри собственной партии. Ввиду нереальности перехода всей партии тори на платформу свободной торговли, он даже предложил им заключить что-то вроде избирательного пакта, который позволил бы отдельным депутатам-консерваторам, приверженцам свободы торговли, баллотироваться в ряде округов при поддержке либералов. Их взгляды настолько совпадали, что Уинстон сам стал считать себя скорее либералом, чем консерватором. И он был не единственным, кто заметил метаморфозу. 11 ноября 1903 г. во время одного из его выступлений в Бирмингеме кто-то из присутствовавших воскликнул: «Да этот человек не больший консерватор, чем я сам!» Вот почему на следующих всеобщих выборах ему последовательно предложили выставить свою кандидатуру от Либеральной партии в Бирмингеме и Сандерленде, а также еще в Манчестере, где бы он мог баллотироваться от консерваторов как фритрейдер^[50] при поддержке либералов…

Уинстону, усевшемуся меж двух стульев, эти предложения казались привлекательными. Не умея притворяться, он посчитал недостойным продолжать выставлять свою кандидатуру от партии, с чьими идеями борется и чьих руководителей обличает. Не лучше ли будет открыто примкнуть к тем, кто разделяет его убеждения? И вот снова возникла дилемма, с которой два десятка лет назад столкнулся его отец… Для лорда Рэндолфа гомруль оказался непреодолимой преградой, но более гибкий сын сумел сделать шаг вперед, провозгласив себя сторонником «административного гомруля», предоставлявшего ирландцам ограниченное самоуправление. Для человека, столь преданного наследию отца, в двадцать девять лет такой шаг знаменовал начало духовного освобождения. 18 апреля 1904 г. он преодолел еще один этап, согласившись во время всеобщих выборов выставить свою кандидатуру в Манчестере под лозунгом свободной торговли при поддержке либералов; в палате общин он снова будет много раз голосовать вместе с оппозицией. Все это не могло улучшить отношений с консерваторами, и в его адрес часто бросали слово «предатель»… Жребий был брошен: 31 мая Уинстон Черчилль демонстративно перешел проход, отделявший в палате общин скамьи оппозиции, и сел среди либералов рядом с Ллойд Джорджем. Политически сын лорда Рэндолфа завершил свое освобождение, вернее, почти завершил: он выбрал себе кресло, на котором двадцать лет назад сидел его отец, когда консерваторы были в оппозиции…

Многие меняют принципы из любви к своей партии, а Уинстон сменил партию из любви к своим принципам. Он теперь был своим среди либеральной фракции, руководителей которой уважал и, что еще лучше, руководители которой им восхищались! Теперь можно было критиковать лидеров своей бывшей партии без малейшего стеснения, чем Уинстон не замедлил заняться: «Одна из притягательных черт Бальфура состоит в некоторой женственности, исходящей от его персоны. Несомненно, именно она заставляет его цепляться за власть, чтобы удержаться у кормила как можно дольше». «Нет такого принципа, которым бы это правительство не поступилось, нет друга или коллеги, которого бы оно не было готово предать, и нет границ тому морю грязи и мерзостей, которое оно бы не согласилось проглотить, лишь бы остаться у власти хотя бы еще на несколько недель или несколько месяцев». Старый «Джо» Чемберлен, естественно, оставался излюбленной мишенью. Про премьер-министра новоиспеченный оппозиционер заявил, что тот «попрал парламентские традиции и обесчестил служение Короне».

Уинстон обстреливал бывших коллег снарядами крупного калибра, так что скоро друзья, новые политические союзники, члены семьи и даже сам король попросили его умерить пыл. Тори пытались ответить ударом на удар, но у них имелись три уязвимых места. Во-первых, в правительстве Бальфура не было единства, и его глава мог удержаться у руля, только избегая хоть сколько-нибудь значимой политической и экономической инициативы; протекционизм, военный бюджет и закон об иностранцах по очереди подвергались жесточайшей критике со стороны оппозиции и очень вяло защищались консервативным большинством. Во-вторых, с великолепным саркастичным красноречием депутата из Олдхэма было крайне тяжело бороться: у консерваторов только один депутат, молодой адвокат Ф. Э. Смит, обладавший оперным басом, великолепным чувством языка и красноречием, намного более естественным, чем черчиллевское, мог успешно контратаковать Уинстона. Он добился успеха в первой же речи, высмеяв перебежчика. Но тори не смогли им воспользоваться, так как Уинстон пришел в такой восторг от этого выступления, что скоро сумел включить Ф. Э. Смита в число своих лучших друзей! Наконец, в-третьих, надо признать, что лидеры консерваторов оставались джентльменами, они знали бунтаря с детства и не могли перестать им восхищаться. Так, на рауте в один из уик-эндов, где собрались видные консерваторы со своими супругами, все ожидали, что депутата-ренегата сожрут с потрохами, но лорд Бальфур принялся расхваливать его достоинства, предрекая замечательную карьеру… Никто после этого не посмел слова плохого сказать о Черчилле! И еще удивительнее: Уинстон при работе над биографией отца контактировал со всеми, кто мог хранить связанные с ним воспоминания или документы. С просто поразительной бесцеремонностью он обратился… к своему главному парламентскому мальчику для битья, старому империалисту и протекционисту Джозефу Чемберлену. Тот ответил… приглашением поужинать и переночевать в его доме! Это был памятный ужин с изрядным количеством спиртного; «Джо» многое вспомнил, предоставил все имевшиеся у него документы и между делом похвалил Уинстона, что тот совершенно правильно сделал, перейдя в лагерь либералов ради своих убеждений. Когда Черчилль заболел, министр обороны Арнольд Фостер – чей план военной реформы был безжалостно раскритикован тем же самым Черчиллем – написал ему: «Поправляйтесь. Вы знаете, что я не разделяю ваших политических взглядов, но я полагаю, что вы – единственный человек во всей вашей парламентской фракции, кто понимает проблемы армии. Вот почему, из министерского эгоизма, я желаю вам скорейшего выздоровления. Могу я добавить, что желаю вам этого и от меня лично?» Когда имеешь дело с такими противниками, ожесточение неизбежно должно было смягчиться…

Уинстон серьезно относился к роли оппозиционера. Он изучал доклады, устраивал допросы чиновникам, составлял проекты и поправки; когда он согласился баллотироваться от Манчестера на предстоящих выборах, то часто туда ездил выступать на митингах сторонников свободы торговли, собиравших внушительные толпы. Его гневные тирады в адрес правительства консерваторов часто прерывались протестами тори, обвинявших его в двурушничестве, и суфражисток миссис Пэнкхёрст, которые упрекали его в безразличии к делу женщин. Но благодаря отличавшему его причудливому сочетанию открытости, юмора и убежденности, Уинстон обычно обезоруживал самых яростных оппонентов. Впрочем, на этом этапе молодой депутат говорит намного меньше, чем пишет: садясь в поезд или отправляясь к друзьям на уикэнд, он брал с собой целые саквояжи документов: это были части рукописи биографии лорда Рэндолфа, над которой он напряженно работал последнее время.

Он принимал приглашения на светские рауты, но часто оставался погружен в свои мысли, не обращая внимания на соседей… или соседок. С молодыми женщинами он по-прежнему болезненно застенчив: ни Хэрроу, ни Сандхёрст, ни поля сражений в экзотических странах, ни заседания в палате общин не подготовили его к общению с прекрасной половиной человечества, и подвиги матери на любовном фронте, возможно, только добавили комплексов. Мисс Памела Плоуден, уставшая от цитат Платона, в конце концов вышла замуж; отношения с американской актрисой Этель Бэрримор, за которой он ухаживал по совету матери, и, позже, с богатой наследницей Мюриэл Вильсон также закончились ничем. В 1904 г. на балу в Солсбери-Холл мать представила ему очаровательную девушку, Клементину Хозьер, внучку графини Эйрли. Это был ее первый бал. Уинстон барышню взял на заметку, но не обменялся с ней и парой слов… Спустя два года на светском ужине рядом с ним довелось сидеть юной Вайолет Асквит, которая так описала свои впечатления: «Долгое время он был поглощен своими мыслями. Затем он неожиданно обнаружил мое существование. Бросил на меня мрачный взгляд и спросил о моем возрасте. Я ответила, что мне девятнадцать лет. “А мне, – он сказал это почти с отчаянием, – уже тридцать два”. И тотчас добавил, как будто для того, чтобы взбодриться: “И все же я моложе всех, вместе взятых”. Затем с чувством произнес: “Будь проклято безжалостное время! Будь проклята наша смертная натура! До чего же отпущенный нам срок так жестоко мал, если подумать обо всем, что нам предстоит совершить!” Далее последовал поток красноречия, завершившийся скромной констатацией: “Все мы насекомые, но я верю, что я – светлячок!”»

Скоро ему выпадет возможность посверкать, благо 4 декабря 1905 г., уставший от внутренних конфликтов, которые парализовали работу его правительства, Бальфур решил уйти в отставку. С этого момента в ожидании всеобщих выборов король поручил лидеру оппозиции Генри Кэмпбеллу-Баннерману сформировать новое правительство. Сэр Генри, назначив Грея в Министерство иностранных дел, Асквита – в Министерство финансов, Ллойд Джорджа – в Министерство торговли и Холдейна – в Военное министерство, предложил знаменитому перебежчику пост секретаря Казначейства. Это была прекраснейшая позиция, обладатель которой быстро бы стал членом кабинета министров, так что обычный честолюбец поспешил бы принять это предложение… Но Уинстон ответил, что предпочел бы стать заместителем министра по делам колоний. «Что ж! – воскликнул удивленный премьер-министр, – вы первый, кто просит у меня должность более скромную, чем та, что я сам предложил»… Все так, но у Черчилля были свои резоны, в которых по обыкновению переплелись трезвый расчет и сантименты. С одной стороны, этот пост в прежнем правительстве занимал его двоюродный брат Санни Мальборо, а у Уинстона привязанность к семье была развита в самой высокой степени. С другой стороны, министром по делам колоний должен был стать лорд Элджин, бывший вице-король Индии, тот самый, кто очень радушно принял корнета Черчилля в Калькутте в один декабрьский день 1897 г. Элджин, заседавший в палате лордов, не имел доступа в палату общин, так что защищать там колониальную политику правительства должен был бы Уинстон: задача, которая подходила ему превосходно. И потом, лорд постоянно находился в Шотландии и мог заниматься своим министерством только издалека, что еще лучше подходило молодому человеку, который не любил, чтобы его держали на коротком поводке…

И вот наш герой на тридцать втором году жизни впервые входит в правительство. В то время в Париже лицеист по имени Шарль де Голль начинает усердно заниматься, чтобы однажды поступить в военное училище Сен-Сир. В Линце тщедушный школяр Адольф Гитлер мечтает отправиться в Вену, эту Мекку музыки, искусства и архитектуры. В Нью-Йорке студент юридического факультета Франклин Делано Рузвельт рассеянно прогуливается по амфитеатру Колумбийского университета; право его занимает мало, политика не интересует вовсе, его мыслями владеет кузина Элеонора, с которой он только что обвенчался. В финском Таммерфорсе бывший грузинский семинарист, ставший публицистом, профессиональным агитатором и борцом за справедливость, тайно участвует во Всероссийском съезде партии большевиков; он сменит много имен – Сосо, Коба, Давид, Бесошвили, Нижерадзе, Чижиков и Иванович, но по-настоящему его звали Иосиф Виссарионович Джугашвили, пока он не стал Иосифом Сталиным…

«Политика почти столь же увлекательна, как и война», – признался как-то Уинстон одному журналисту. В начале января 1906 г. для него началась новая кампания: палата общин была распущена, и новый заместитель министра колоний с головой окунулся в предвыборную борьбу под знаменами либералов и свободной торговли. Надо признать, что он выставил свою кандидатуру в весьма подходящем ему округе: разве не Манчестер, город Кобдена^[51], уже шестьдесят лет был цитаделью свободной торговли? Здесь даже бизнесмены-консерваторы были за свободную торговлю и поддерживали Черчилля против кандидата-протекциониста от их собственной партии! Рабочих привлекли его неоднократные призывы к более щедрой социальной политике. Еврейская община горой стояла за того, кто год назад защищал инородцев от антисемитского закона против иммигрантов «Alien’s Bill»^[52]. Черчилль стал знаменит, послушать его приезжали издалека, его словечки и остроты ушли в народ; к тому же поддержать сына приехала нестареющая Дженни, настоящий ветеран избирательных кампаний… Наконец, по счастливому совпадению биография лорда Рэндолфа вышла в самом начале января, то есть как раз вовремя, чтобы об авторе заговорили, тем более что критики единодушно признали книгу выдающейся. И разумеется, совершенно объективной? Все же не стоит требовать от нее слишком многого…

Вечером 13 января были оглашены результаты выборов: в северо-западном округе Манчестера Черчилль собрал 5639 голосов, на 1241 больше, чем его соперник от консерваторов. По всему Манчестеру консерваторы, занимавшие прежде восемь мест из девяти, сохранили за собой только одно… Сам Бальфур потерпел поражение! Либералы взяли верх на общенациональном уровне: 377 мест у либералов, 83 у ирландских националистов, 53 у депутатов из Ольстера. У консерваторов из 400 мест осталось всего 157. Правление тори закончилось, к власти пришли виги… Так что Уинстон Черчилль, перейдя полтора года назад в лагерь оппозиции, бесспорно, сделал превосходное вложение политического капитала! Подобно своему отцу, он всегда играл по-крупному, но карты у него на руках были получше, больше было тактической гибкости, и ему всегда просто сказочно везло…

Расчистив путь, Уинстон мог заняться своим министерством. В действительности он и не переставал им заниматься со времени своего назначения, и размах его деятельности не мог не удивлять, особенно если вспомнить, что он не обладал ни малейшим опытом административного управления. Уже в первые недели он успел подготовить множество документов, проконсультироваться с десятками специалистов, составить четыре меморандума и ответить на сотни парламентских запросов… Первой проблемой, вставшей перед его министерством, были Трансвааль и Оранжевая республика, которые по условиям мирного договора, заключенного в Вереенигинге три года назад, стали колониями Британской империи. Консерваторы подумывали предоставить им ограниченное самоуправление, но проект так и остался в подвешенном состоянии. Все, что касалось буров, Уинстон считал своим личным делом, поэтому, едва вступив в должность, он направил в кабинет министров от имени лорда Элджина два толстенных меморандума с категорическими положениями: обеим колониям должна быть предоставлена полная внутренняя автономия, причем в наискорейшие сроки. Правительство позволило себя уговорить, и заместитель министра по делам колоний принял самое активное участие в составлении конституций, предоставленных бурам Лондоном, а также приложил все силы, чтобы они были утверждены парламентом, и проявил чудеса дипломатии, добившись согласия короля… Нет никаких сомнений, что буры не смогли бы найти в Лондоне лучшего защитника своих интересов, чем их бывший противник!

Во время отпуска Черчилль заскочил в Трувилль, где обсудил несколько матчей поло, затем в Довилль^[53], чтобы поиграть в казино, после чего отправился… в Силезию, где по приглашению кайзера присутствовал на больших маневрах немецкой армии. Увиденное в Германии послужило ему материалом для нескольких рапортов в Военное министерство, что со стороны заместителя министра по колониям выглядело довольно странно, но это был не обычный заместитель министра… По возвращении из отпуска он приступил к организации колониальной конференции, которая прошла в Лондоне в 1907 г. Ему выпала деликатная миссия. Предшествующее правительство предполагало собрать большой форум, чтобы запустить программу имперского протекционизма, к которому было расположено большинство приглашенных премьер-министров, в частности главы правительств Канады, Австралии и Новой Зеландии. Новому правительству предстояло принять их по-королевски, убедить присоединиться к усилиям по укреплению флота и… заставить забыть о протекционизме. Черчилль блестяще справился с задачей. При этом он провел долгие и успешные переговоры с новым премьер-министром Трансвааля генералом Ботой. В ноябре 1899 г. тот командовал бурскими частями, взявшими в плен молодого корреспондента у разбитого бронепоезда… Эти переговоры стали также началом долгой и крепкой дружбы Уинстона с молодым министром по имени Ян Кристиан Смэтс – тем самым, кто его допрашивал при пленении!^[54]

Решительно, Уинстон был в Министерстве по делам колоний на своем месте. Он курировал добрых шестьдесят стран, читал все доклады, писал к ним пространнейшие комментарии и составлял бесконечные меморандумы. У него была ярко выраженная тенденция превращать самые незначительные вопросы в дела государственной важности, будь то помощь племенам зулусов в Натале, ограничение прав на натурализацию, финансовая поддержка киприотов или арест ботсванского вождя в Бечуаналенде. «Черчилль, – как сдержанно напишет Роналд Хайям, – преувеличивал значение всего, с чем соприкасался». Лорд Элджин иногда ставил это своему заму на вид, но поскольку тот, кого он называл «странное и импульсивное создание», выполнял огромную массу дел как в министерстве, так и в парламенте, то министр вмешивался лишь изредка, когда уже настоятельно требовалось умерить пыл подчиненного. Однажды Черчилль направил ему длиннющий меморандум, заканчивавшийся словами: «Вот какова моя точка зрения». Лорд Элджин вернул ему бумагу с краткой резолюцией: «Но не моя». Точно так же и в парламенте эпический стиль Черчилля, производивший большое впечатление при обсуждении важных вопросов, совершенно не срабатывал, когда речь шла о повседневной рутине или партийных дрязгах…

Слегка испуганные этой безудержной деятельностью, министры убедили нашего передовика трудового фронта, что он заслужил продолжительный отпуск. В сентябре 1907 г. он отбыл из Англии в длительное путешествие через всю Европу и Африку. Во Франции он присутствует на маневрах (какой удачный отпуск без маневров?), затем колесит на автомобиле по Италии и Моравии с кузеном Санни и своим новым другом Ф. Э. Смитом. В начале октября он посетил Вену, потом Сиракузы и, наконец, прибыл на Мальту, где его дожидались личный секретарь Эдди Марш, лакей Джордж Скрайвингс и полковник Гордон Вильсон, муж его тетушки Сары. На Мальте он осмотрел все, от береговых укреплений до учебных заведений с заходом в тюрьму, и все свои наблюдения немедленно описал в увесистом рапорте. Предоставленный Адмиралтейством крейсер «Венера» доставил отпускников на Кипр, откуда телеграммой последовал новый рапорт об улучшениях, которые следовало сделать в управлении островом. Крейсер взял курс на Порт-Саид, потом пересек Суэцкий канал и Красное море и сделал остановку в Адене, потом в Бербере в Сомалиленде, поскольку заместителю министра захотелось выяснить, почему семьдесят шесть тысяч фунтов, потраченные правительством на этот протекторат, дали так мало результатов… Уинстон был очень доволен комфортным житьем на крейсере, тогда как его секретарю Эдди Маршу круиз нравился намного меньше: несмотря на ужасную жару, ему приходилось работать по четырнадцать часов в сутки над шестью толстыми докладами, которые вызовут легкий шок в Министерстве по делам колоний, где все считали, что Уинстон в отпуске…

В конце октября четверо путешественников прибыли в Кению. Как и повсюду, их по-королевски принял губернатор, после чего вся компания отправилась на сафари… на поезде. Удобно расположившись на небольшой платформе перед локомотивом, они стреляли в любую дичь, которая попадалась на глаза. Спортивный аспект подобной охоты в наше время уже непонятен, но дело происходило в 1907-м, когда и слова «экология» не знали, а WWF^[55] даже в проекте не было… Неужели Уинстон наконец-то проводил время в праздности? Конечно нет: он писал путевые заметки для журнала «Стрэнд мэгэзин» за семьсот пятьдесят фунтов… Но больше-то он ничего не писал? Конечно, писал: между Кенией и Суданом он диктовал новые меморандумы, в которых перемешались в одну кучу наблюдения, критические замечания, похвалы, проекты и предложения всякого рода. Так, секретарь Казначейства получил планы строительства железной дороги, которая должна была бы соединить озеро Виктория с озером Альберта (с приложением детальных расчетов затрат); министру по делам колоний помимо прочих достался проект гидроэлектростанции у истоков Нила на уровне водопадов Рипон^[56]; министру торговли достался план социальной реформы, охватывающей все Соединенное Королевство, которая предусматривала страховку от безработицы, минимальную зарплату и пенсии (все это было позаимствовано из немецкой системы); что до военного министра, то ему был адресован длинный меморандум, содержащий описание французских маневров и выводы из увиденного…

Все это наскоро надиктовывалось несчастному мистеру Маршу, пока путешественники переплывали озеро Виктория или поднимались вверх по течению Нила на комфортабельных пароходах. И, как всегда, опасность всегда витала рядом с Черчиллем: в Уганде они пересекали район, где от сонной болезни^[57] умерло двести тысяч человек. Когда 23 декабря они добрались до Хартума, лакея Скрайвингса пришлось госпитализировать; он умер на следующий день от холерного поноса. Для его хозяина эта утрата была трагична вдвойне: он был очень привязан к Скрайвингсу, который служил еще его отцу. И потом, Уинстон за всю свою жизнь так и не научился обходиться без слуги…

17 января 1908 г. молодой заместитель министра вернулся в Лондон. На следующий день на банкете в Национальном либеральном клубе он смог заявить: «Я возвращаюсь на линию огня в здравии настолько добром, насколько это возможно, и расположен вести бой настолько ближний, насколько это возможно». Впрочем, некоторые бои выглядели безнадежными: два месяца спустя на ужине у своей доброй феи леди Джейн он снова встретил грациозную Клементину Хозьер^[58]. В этот раз он с ней заговорил (что для него дело просто исключительное) и пообещал подарить экземпляр своей книги о лорде Рэндолфе… Но тут же позабыл о своем обещании, так что впечатление, которое он произвел на девушку, оказалось не лучше, чем в первый раз!

Подобная рассеянность была следствием чрезмерной загруженности, поскольку Уинстон вернулся в Лондон на новом боевом коне – с планом социальных реформ, над которым усердно трудился во время своего отпуска. Реформатор Чарлз Мастерман, повстречавший его в то время, отметил в дневнике, что Черчилля «преследуют мысли о бедноте, чье существование он только что для себя открыл. Он верит, что само Провидение призывает его сделать что-нибудь для этих людей. “Для чего я всегда чудом избегал смерти, – вопрошал он, – если не для чего-либо в этом роде?”» Хороший вопрос: Уинстон несомненно жаждал славы, чтобы оставить след в истории, как герои его молодости, и реализовать заветную мечту стать премьер-министром, потому что им не смог стать его отец, да чтоб побыстрее, ибо до фатального угасания ему оставалось, по его расчетам, всего тринадцать лет. Но этого было мало: молодой человек чувствовал себя по-настоящему самим собой, только когда сражался за правое дело, будь то на поле брани или в зале парламента. Многочисленные и обширные очаги отчаянной бедности в зажиточной Англии казались этому щедрому сердцу чудовищной аномалией, которую нужно немедленно излечить. И поскольку при всей сентиментальности он все-таки был политиком до мозга костей, он рассчитывал использовать благородное дело, чтобы подорвать позиции консерваторов на следующих выборах… и вырвать почву из-под ног лейбористов!

Нам возразят, что заместитель министра по делам колоний, который и членом правительства-то не был, выходил за рамки своей компетенции. Пора к этому привыкнуть: Уинстон никогда не мог удержаться в рамках… Мастерман ошибался, полагая, что Черчилль «только что открыл для себя бедных». На самом деле он открыл их на шесть лет раньше, когда прочитал книгу Раунтри о городе Йорке; и даже смог их увидеть воочию в начале 1906 г. во время избирательной кампании в Манчестере… Сыну лорда Рэндолфа, проводившему время вне стен парламента лишь в лондонских клубах или в роскоши Бленхеймского дворца, привычный комфорт стал не в радость, как только он осознал, сколько вокруг нищеты. Перейдя в Либеральную партию, он подпал под влияние радикального депутата Ллойд Джорджа; этот валлийский адвокат очень скромного происхождения отдавал все силы борьбе с бедностью, с которой был знаком не понаслышке. Он охотно открыл мир отверженных своему новому союзнику и другу. В начале февраля 1908 г. Уинстон, жадно поглощавший документы и новые идеи, попросил встречи со знаменитой Беатрисой Вебб. Эта социалистка, одна из мыслящих голов Фабианского общества, уже встречалась с ним четыре года назад и нашла его «совершенным невеждой в сфере социальных вопросов». На этот раз перед ней был внимательный собеседник: «Он был очень любезен и поспешил заверить меня, что готов впитать все планы, которые мы могли бы ему предоставить». Лучше и не скажешь: после встречи с Беатрисой Вебб и ее протеже Уильямом Бевериджем он синтезировал их предложения с идеями Ллойд Джорджа и своими германскими наблюдениями и изложил получившуюся концепцию в статье «Неизведанная область политики». Наш скромный малый искренне считал область неисследованной, поскольку сам ее только что для себя открыл… Но если идеи и не были новаторскими, то выражены они были с бесспорным талантом: не может быть полной политической свободы без минимальной социальной и экономической защищенности; государство обязано помогать гражданам посредством профессионального обучения, управления занятостью, контроля за отдельными секторами экономики, в частности за железными дорогами, каналами и лесами, и, наконец, путем установления «норм прожиточного минимума и труда».

«Никогда не знаешь, – напишет его друг Ф. Э. Смит, – какие формы приобретет впоследствии высказанная вами мысль, Уинстон». Но в данном случае форма окажется очень удачной, ибо в конце марта старый, измученный болезнью премьер-министр Кэмпбелл-Баннерман подал в отставку, и король поручил канцлеру Министерства финансов Асквиту сформировать новое правительство. В тот период, начиная с 1907 г., экономическая ситуация резко ухудшилась, безработица выросла вдвое всего за год; за снижением заработной платы и ростом розничных цен последовало обнищание масс, и власти надо было как-то реагировать. В этой связи Асквит под влиянием Ллойд Джорджа намеревался запустить смелую программу социальных реформ; ему казалось, что Черчилль мыслит в правильном направлении, тем более что инициативы последнего демонстрировали наличие у него необходимой энергии для перевода своих идей из теоретической области в практическую. И вот 9 апреля 1908 г. Черчиллю предлагают пост министра торговли, чья компетенция распространялась на трудовое и социальное законодательство. В тридцать три года он наконец стал настоящим министром, и, что еще лучше, теперь он входил в кабинет министров, который был наивысшим уровнем принятия решений в правительстве.

В те времена обычай требовал, чтобы депутат, которому предстояло войти в кабинет министров, подтвердил свои полномочия у избирателей. И вот наш кандидат в министры снова в северо-западном округе Манчестера, только положение по сравнению с 1906 г. было существенно сложнее: экономическая ситуация ухудшилась, и в своих бедах народ винил правительство; протекционизм в создавшихся условиях уже не считали угрозой; к тому же консерваторы выставляли Уинстона ренегатом, предавшим империю и скатившимся в социализм, и обвиняли в намерении нанести удар по школе либеральной экономики… Всего этого оказалось слишком много: 23 апреля Уинстон потерпел поражение, потеряв свое место. «И кому нужен W.C. без сиденья?» – грубовато острили консерваторы. Но хорошо организованная партия умеет преодолевать превратности демократии: в шотландском городе Данди имелось вакантное место, традиционно достававшееся либералам; у новых избирателей, большую часть которых составляли рабочие, радикальная риторика Черчилля нашла живой отклик: по его словам, палата лордов «полна дряхлых, трясущихся пэров, ловких финансовых воротил, умельцев дергать за веревочки, и толстых пивоваров с лиловыми носами». И так как на это же место претендовал кандидат-лейборист, он добавил: «Социализм стремится уничтожить богатых, тогда как цель либерализма – повышение благосостояния бедных; социализм хочет убить предпринимательство, тогда как либерализм призван избавить его от оков привилегий и протекционизма»^[59]. Все лозунги попали точно в цель, и 9 мая Уинстон был выбран большинством голосов.

Замечательное правительство сформировал себе Герберт Асквит: за внешнюю политику отвечал Грей, за финансы – Ллойд Джордж, армией управлял Холдейн, флотом – МакКенна, Черчилль развивал торговлю, Бирелл встал во главе Ирландии, а Бёрнс налаживал административное управление. «Оркестр из одних первых скрипок, которые иногда играли на разные лады», – напишет впоследствии Вайолет Асквит. Но по крайней мере двое из этих министров умели заставить звучать свои инструменты в унисон, причем до такой степени слаженно, что их даже прозвали «божественные близнецы социальной реформы». Ими были Ллойд Джордж и Уинстон Черчилль. Управляя близкими министерствами, они за два года сумели осуществить настоящую революцию в трудовом законодательстве: восьмичасовой рабочий день для шахтеров; искоренение потогонной системы эксплуатации рабочей силы; проведение акта о торговых советах («Trade Boards Act»), которым вводилась минимальная заработная плата; создание бирж труда; подготовка законов о пенсиях, пособиях по болезни и по безработице… Все эти нововведения Черчиллю приходилось отстаивать в парламенте и на местах, что он выполнял с неизменным энтузиазмом: «А ради чего тогда следует жить, если не для благородных устремлений и сотворения из хаоса нового, лучшего мира на благо тех, кто будет жить, когда мы его покинем?» Или еще: «Пока наш авангард наслаждается всеми удовольствиями, наш арьергард вынужден мириться с условиями более жестокими, чем в самых варварских краях». В обязанности министра торговли входил и арбитраж в трудовых конфликтах, в чем Черчилль сумел добиться определенных успехов, в частности на корабельных верфях и предприятиях по обработке хлопка. Но этот изобретательный мозг пошел еще дальше, предложив коллегам создать постоянно действующие арбитражные суды, которые бы состояли из двух представителей работников, двух представителей предпринимателя и председателя, назначаемого Министерством торговли. Мысль показалась настолько хорошей, что была реализована уже в 1909-м, причем с превосходными результатами. При всем при этом Черчилль еще находил время вмешиваться в дела коллег… Так, он предлагает первому лорду Адмиралтейства ускорить программы строительства на корабельных верфях, чтобы труженики Тайна и Клайда не страдали от безработицы в долгие зимние месяцы; рекомендация была тотчас принята к исполнению.

Но деятельность нашего министра этим далеко не ограничивалась. Летом 1908 г. Адмиралтейство, обеспокоенное перевооружением германского флота, заказало постройку шести броненосцев типа «дредноут». В самом правительстве мнения разделились; канцлер Министерства финансов Ллойд Джордж считал, что четырех будет достаточно, рассчитывая использовать сэкономленные средства на финансирование программы социальных реформ, и Черчилль поддержал его со всем своим красноречием: «Мне кажется достойным порицания, – заявил он на собрании валлийских шахтеров 14 августа, – что многие способствуют распространению у нас в стране мысли, что война между Англией и Германией неизбежна. Это абсурд». В действительности, по его словам, у обеих стран нет ни малейшего повода для конфликта, «даже если в газетах или лондонских клубах порой слышатся ворчание или воинственные призывы»^[60]. В конечном итоге угрожающий рост мощи германского флота вынудил правительство выделить средства Адмиралтейству, и вместо шести дредноутов будет построено восемь! Черчилль заявил, что даже рад, что проиграл дебаты, но это признание последовало уже после того, как приближение мировой войны стало очевидным. Ну а тогда, летом 1909 г., он отправляется на очередные маневры германской армии по личному приглашению кайзера и считает своим долгом составить подробный отчет для Военного министерства. Война не могла не интересовать Уинстона, и наш министр торговли стал одним из самых усердных членов имперского Комитета обороны; он также был майором Оксфордского гусарского собственного Ее Величества Королевы полка, входившего в состав сил территориальной обороны, и участвовал во всех учениях, которые проходили… в парке замка Бленхейм. Наконец, Уинстон, к слову сказать, неважный конспиратор, был в совершенном восторге от тайных операций, поэтому всеми силами поддержал проект создания Бюро секретной службы с его знаменитыми отделами – контрразведки (MI5) и внешней разведки (MI6).

Посреди этой бурной деятельности Уинстон все-таки нашел время жениться. После новой встречи и потока писем Клементина Хозьер поддалась наконец шарму галантного неординарного джентльмена. Прием в Бленхейме 7 августа, советы Дженни и своевременное вмешательство кузена Санни, исправившего все неловкости претендента, позволили в конечном итоге Уинстону сделать предложение… Девушка ответила согласием, и жених поспешил назначить день свадьбы на 12 сентября – меньше трех недель со времени официальной помолвки. Быть может, он боялся, что невеста одумается?^[61] Клементину действительно посещали подобные мысли, но она не решилась… Так что церемония состоялась в назначенное время в церкви Святой Маргариты в Лондоне. Но совсем без сюрпризов не обошлось: у алтаря, сразу после церемонии венчания, Уинстон принялся говорить о политике с Ллойд Джорджем, совершенно позабыв, что ему полагается выйти под руку с молодой женой! В Бленхейме, первом этапе свадебного путешествия, счастливый молодожен корректирует рукопись своей книги об Африке; во время второй остановки, на озере Мажор, он поглощен чтением докладов о переговорах по размерам заработной платы в хлопковой индустрии Ланкашира; в Венеции, конечном пункте путешествия, занимается планом повышения производительности корабельных верфей, которым он решил осчастливить Адмиралтейство; новобрачным все же удалось совершить несколько прогулок в гондоле, но в целом Клементина была не против вернуться в Лондон. Наверное, будет не лишним добавить, что этот брак окажется счастливым…

По возвращении Уинстон снова оказался в гуще событий. Правительство согласилось профинансировать и реформы, и строительство дополнительных верфей. Надо было только найти дополнительные ресурсы; так возник «Народный бюджет», творцами которого стали Ллойд Джордж и Черчилль. Для того времени это была настоящая революция: увеличение налога на доходы, ввод дополнительного налога на высокие доходы, оценка больших земельных владений с точки зрения налогообложения, налоги на добавочную стоимость, повышение пошлин на права наследования, увеличение налогов на табак, алкоголь и добавочную стоимость, ввод налога на топливо. Проект, представленный в палате общин в апреле 1909 г., в течение последующих семи месяцев был предметом жесточайших дебатов. В нижней палате либеральное большинство ратифицировало его окончательно в середине октября, но консервативное большинство палаты лордов пригрозило наложить вето, что и произошло 30 ноября, когда бюджет был отклонен большинством голосов – неслыханное дело за последние двести пятьдесят лет. Чтобы выйти из тупика, Асквит решает распустить парламент и провести новые выборы.

Став президентом «Бюджетной лиги», Черчилль, естественно, оказался в авангарде сил либералов в компании с Ллойд Джорджем. В бесконечных речах как в парламенте, так и по всей стране он энергично защищает проект и яростно нападает на палату лордов – «надменную фракцию консерваторов», которая «полагает себя единственной силой, способной служить Короне» и члены которой «считают правительство своим феодальным поместьем, а политическую власть – придатком к их капиталам и титулам», и голосуют, только чтобы защитить «интересы их партии, интересы их класса и их личные интересы». Все, что они могут сделать, «когда теряют голову», – «выкатить камень на путь, чтобы пустить под откос поезд государства». Все это лишь подогрело ненависть консерваторов к красноречивому обличителю аристократии, который сам был сыном лорда и внуком герцога^[62]…

На всеобщих выборах в январе 1910 г. либералы потеряли сто двадцать пять мест, но сохранили достаточное большинство, чтобы сформировать при поддержке своих союзников лейбористов и ирландцев новое правительство, которое возобновит борьбу с ретроградством палаты лордов. Сам Черчилль легко добился переизбрания в Данди, и его заметный вклад в общенациональную кампанию Либеральной партии заслужил благодарность Асквита, который рискнул даже предсказать по этому случаю: «Ваши речи войдут в историю». Что еще лучше, он предложил новому Демосфену ключевую позицию в формирующемся правительстве – пост министра внутренних дел.

Прекрасное повышение, и впервые Уинстон мог получать зарплату министра^[63]. Это было справедливо, поскольку новые обязанности были немалыми. Министр внутренних дел отвечал за поддержание порядка, содержание тюрем и исправительных домов, организацию судов, подготовку законопроектов в части уголовного права, надзор за Корпусом пожарной охраны, контроль за использованием детского труда, контроль за иммигрантами, натурализацию иностранцев, соблюдение безопасности на шахтах, охрану складов взрывчатки, контроль за распространением алкоголя и азартными играми, надзор за захоронениями и кремациями… не считая того, что ему надлежало консультировать Корону в части применения права помилования и что премьер-министр поручил ему по просьбе Его Величества ежевечерне составлять подробный отчет о парламентских дебатах!

Уинстон приступил к своим обязанностям с обхода тюрем. Незашоренный взгляд, здравый смысл и воспоминания о собственном заключении в Претории десятилетней давности помогли ему сразу выявить слабые места пенитенциарной системы: треть заключенных попали за решетку за пьянство, а половина – за неуплату долгов. Заменив тюремное заключение для пьяниц на штрафы и предоставив должникам отсрочки, он за два года сократил количество узников со ста восьмидесяти четырех тысяч до тридцати двух тысяч пятисот… Те, кто остался, содержались в более гуманных условиях: телесные наказания, колодки и прочие оскорбительные наказания были запрещены; в тюрьмах была учреждена сеть библиотек, а суфражисткам был придан статус политических заключенных. «Раз в неделю, или даже чаще, – вспоминает сэр Эдуард Труп, постоянный секретарь Министерства внутренних дел, – министр Черчилль приходил в кабинет с каким-нибудь проектом, столь же смелым, сколь и нереализуемым. Но через полчаса обсуждений мы вырабатывали вместе нечто, что оставалось смелым, но уже не было нереализуемым».

Перейдя из Министерства торговли в Министерство внутренних дел, Уинстон сменил роль посредника на ответственного за поддержание порядка в тот самый момент, когда во всех портах, на всех шахтах и железных дорогах страны начались забастовки. В ноябре 1910 г. во время волнений шахтеров в маленьком валлийском городке Тонипэнди начальник местной полиции, отчаявшись, позвал на помощь войска. Узнав об этом, Черчилль предпочел направить в авангарде 300 лондонских полисменов, а войска оставить в резерве. Порядок в конце концов был восстановлен без кровопролития, и генерал Макреди, который командовал войсками, направленными в этот сектор, признал в «Мемуарах», что «только благодаря предвидению мистера Черчилля, отправившего крупные силы муниципальной полиции, удалось избежать кровопролития». Но у политики свои требования, и консерваторы обвинят Черчилля в мягкотелости, тогда как лейбористы обзовут его «мясником из Тонипэнди». История с его кривым зеркалом увековечит совершенно незаслуженное прозвище^[64].

Впрочем, самым известным эпизодом, связанным с деятельностью Черчилля в Министерстве внутренних дел, возможно, останется осада дома на Сидней-стрит. Утром 3 января 1911 г. наш министр узнал, буквально вылезая из ванны, что латышские анархисты из банды Пьеро Художника окружены в доме № 100 на Сидней-стрит в Уайт-Чепеле после того, как убили троих полицейских. У Черчилля просили разрешения привлечь войска, чтобы поддержать полицейских, которым предстояло брать штурмом засевших в доме бандитов. Черчилль согласился и сам лично отправился на место, где принял участие в операции; прежде всего он порекомендовал вести штурм, прикрываясь большим металлическим щитом, но от этой идеи пришлось отказаться, когда дом загорелся. Пожарные хотели потушить огонь, но Черчилль запретил: «Мне показалось, что будет лучше позволить дому сгореть, – объяснит он, – чем жертвовать жизнями добрых британцев ради спасения отъявленных мерзавцев». Пожар сделал свое дело, и силу применять не пришлось. На месте происшествия была сделана фотография с Черчиллем, в цилиндре и пальто с каракулевым воротником, приближающимся к линии огня, которая облетела всю Англию. Его противники немедленно воспользовались этим, чтобы выставить Уинстона авантюристом, позером и каждой бочке затычкой; в палате общин Бальфур не без злорадства заметил: «Что там делал фотограф, я еще могу понять, но вот что на ней делал достопочтенный джентльмен [Черчилль]?» Тот с трудом мог это объяснить, но мы уже хорошо знаем этого человека, поэтому можем ответить за него: Уинстона Черчилля непреодолимо влекли события, выбивающиеся из разряда обыкновенных, борьба… и опасность^[65].

Летом 1911 г. всего этого у него будет предостаточно. «Никогда еще на памяти современников, – писал Дж. А. Спендер, – правительству не приходилось сталкиваться со столькими серьезными опасностями, как правительству Асквита в то время». Это верно, и каждый раз Уинстон оказывался в эпицентре бури. Жаркое лето началось с драматического противостояния либерального правительства и палаты лордов по вопросу «Народного бюджета». За смертью Эдуарда VII в мае 1910 г. последовала попытка примирения; когда она не удалась, прошли новые всеобщие выборы, которые подтвердили результаты первых. Впрочем, это не заставило палату лордов покориться. После долгих колебаний король Георг V уступил требованиям своего премьер-министра, пригрозив лордам «напечь полный судок пэров», чтобы упрямцы оказались в меньшинстве в их же собственной палате. 10 августа палата лордов признала главенство палаты общин в вопросах бюджета, утратив в одночасье большую часть своей власти. В течение этих двух лет безжалостной борьбы Черчилль, несмотря на бесчисленные обязанности, присутствовал на всех дебатах в палате общин, председательствовал в «Бюджетной лиге», составлял многочисленные документы и произнес бесчетное количество речей. Неоднократно он выступал в палате вместо премьер-министра, когда тот срывал голос или был не в форме после злоупотребления алкоголем. Как среди радикалов, так и в рядах консервативной оппозиции все понимали, что победа Асквита и Ллойд Джорджа была победой Уинстона Черчилля.

Однако у него не будет времени порадоваться этому, поскольку агитация среди рабочих в течение последних двух месяцев вылилась в серию забастовок и волнений, охвативших сразу доки, угольные шахты, железные дороги. Начались переговоры, но в городах запасы продовольствия подходили к концу, а в Ливерпуле произошли столкновения между рабочими и полицейскими. Сознавая, что забастовщики лишены средств и обречены на голод, Черчилль проявил большую сдержанность и сделал ставку на вмешательство арбитражных комиссий. Волнения усиливались, страсти накалялись, и силы охраны порядка уже не могли справиться с ситуацией, тем более что международное положение вызывало серьезную озабоченность и сам король начинал терять терпение. Поскольку в задачи министра внутренних дел входили обеспечение продовольствием, безопасность и свободное движение поездов, Уинстон отдал приказ о вводе войск, чтобы оказать помощь полиции^[66]. 19 августа в Ллонелли на юге Уэльса бунтовщики взяли штурмом и разграбили поезд, избив машиниста. Солдаты были вынуждены вмешаться и в конце концов открыли огонь, в результате четыре человека были убиты. Тем не менее ввод войск охладил пыл бунтовщиков и облегчил миссию примирения Ллойд Джорджа; ему в тот же день удалось найти компромисс и положить конец конфликту. За время этих событий Черчилль вызвал ненависть большинства лейбористов, завоевал симпатии многих консерваторов и заслужил признание всех своих коллег из правительства. Он даже получил телеграмму от короля Георга V: «Убежден, что ваши скорые меры позволили избежать человеческих жертв во многих районах страны»^[67].

Два месяца забастовок и волнений, кульминация конституционного кризиса, бесчисленные выступления, статьи и доклады и ежедневный отчет королю о парламентских дебатах помимо его прямых министерских обязанностей, которые, как мы знаем, были немалыми… Можно было бы подумать, что всего этого было более чем достаточно, чтобы занять Уинстона тем летом, особенно после рождения его первенца (естественно, названного Рэндолфом) двумя месяцами ранее; но это было бы ошибкой: был еще и проект ирландского гомруля, который правительство собиралось снова отправить на обсуждение в парламент и который Черчиллю снова предстояло защищать как в палате общин, так и в прессе. Однако его больше занимал совсем другой вопрос, которому этот неугомонный человек умудрялся посвящать весь остаток сил и времени, хотя совершенно непонятно, как у него они вообще могли оставаться!

1 июля 1911 г. император Вильгельм II направил канонерку в марокканский порт Агадир^[68], но, желая оказать давление на Францию, он взбудоражил все правительства в Европе. В Лондоне этот шаг был расценен как угроза миру, с противостоянием внутри правительства было разом покончено; радикалы, традиционно враждебные всем дипломатическим, колониальным и военным обязательствам, развернулись на 180 градусов, и Ллойд Джордж не стал исключением: 21 июля он публично заявил, что Великобритания никогда не купит мир ценой унижения^[69]. Спустя четыре дня Берлин выразил неудовольствие по этому поводу сухим коммюнике. Черчилль, встречавшийся с кайзером во время маневров в 1906 и 1909 гг., был убежден, что Германия не угрожает миру, и даже пытался убедить в этом других; но и для него самого Агадир тоже стал прозрением: не получается ли так, что Германская империя, создавшая сильную армию и значительно усилившая военный флот, сознательно ищет повода для войны с Францией и с остальной Европой? Реакция Берлина на речь Ллойд Джорджа, по-видимому, стала для него ответом на этот вопрос^[70]. «С того момента, – напишет он, – я стал с некоторой подозрительностью читать дипломатическую почту».

Но этим он не ограничится, ибо так уж был создан наш герой, что, когда опасность приобретала отчетливые формы, его уже было не остановить. 25 июля Черчилль направляет министру иностранных дел сэру Эдуарду Грею предложения о сближении с Испанией, которое гарантировало бы безопасность Франции. Два дня спустя, случайно узнав, что два арсенала с запасами взрывчатых веществ для флота охраняются полицией, он убеждает военного министра отправить туда две роты солдат для усиления. Он беспокоится обо всех объектах, уязвимых для саботажа, диверсий и шпионажа, и отдает распоряжение о перехвате почты любого лица, подозреваемого в связях с германской разведкой. Но министр внутренних дел Его Величества на этом не останавливается и начинает комплексно изучать военное положение в Европе. Верный своим привычкам, он собирает внушительное количество документов и проводит консультации со множеством специалистов, на которых обрушивается шквал вопросов. После того как военный министр лорд Холдейн распорядился предоставлять своему неугомонному коллеге любые запрошенные им сведения, Черчилль смог воспользоваться услугами начальника оперативного отдела генерала Генри Уилсона и начальника Генерального штаба сэра Уильяма Николсона, который был его старым знакомым: четырнадцать лет назад они вместе служили в штабе у генерала Локхарта во время экспедиции в долину Тира и позже встретились у Блумфонтейна на бурской войне…

Собрав материалы, Уинстон подготовит 13 августа (в самый разгар забастовок железнодорожников и гражданских волнений!) один из тех меморандумов, которые умел составлять только он. Предназначенный вниманию Комитета обороны, этот удивительный документ основывался на предположении, уже тогда вовсе не выглядевшем неправдоподобным, что Германия и Австрия откроют военные действия против альянса Великобритании, Франции и России; он полагал, что главный удар будет нанесен немецкой армией на севере Франции, и считал целесообразным при таком развитии событий отправить туда от четырех до шести британских дивизий, оказать решающее стратегическое и психологическое воздействие на ход сражения; он предсказывал, что на двадцатый день немецкого наступления французские армии будут вынуждены оставить «линию Мезы» и отступать к Парижу. Но он также предполагал, что к сороковому дню немецкие коммуникации окажутся растянутыми до предела и, при условии удара русской армии с востока, французское контрнаступление будет иметь все шансы на успех.

Если вспомнить, как разворачивались бои во Франции три года спустя, то предсказания Черчилля оказываются настолько провидчески точны, что остается только замереть, раскрыв рот. Да, Черчилль гадал по картам, предоставленным офицерами Генерального штаба, исходные данные были предоставлены военным ведомством, однако ни один из старших офицеров британской армии, осторожных и сдержанных, не рискнул бы строить подобные предположения. И лишь один бывший поручик, авантюрист и романтик в душе, обладавший выдающимися аналитическими способностями, стратегическим мышлением и полным отсутствием страха перед запретами, посмел зайти так далеко…^[71] Но на тот момент Асквит назовет меморандум «силовым приемом» [для продавливания идей], добавив: «Хотел бы я, чтобы его устная речь была столь же лаконична, как и письменная».

Премьер слишком многого хотел, но после заседания Комитета обороны 23 августа (в конце него вдрызг разругались Военное министерство и Адмиралтейство, разойдясь во взглядах на стратегию^[72], которой следует придерживаться в случае войны) министр внутренних дел снова взялся за перо. 30 августа он написал министру иностранных дел, что в случае провала франко-немецких переговоров по Марокко следует заключить тройственный союз с Францией и Россией, который гарантировал бы независимость Бельгии; в начале сентября он советует премьер-министру сосредоточить флот в Северном море (что в принципе вполне устраивало Адмиралтейство); 13 сентября предлагает ряд мер по организации снабжения в случае войны, каковые вообще-то относились к компетенции министра торговли; и в тот же день пишет премьер-министру запрос, принимает ли Адмиралтейство ситуацию всерьез: он только что заметил, что все разъехались в отпуска… за исключением первого лорда Адмиралтейства, который собирался уехать на следующий день!

Можно представить себе реакцию получателей этого потока советов и непрошеных наставлений. «Я не мог думать ни о чем другом, как об угрозе войны, – объяснит Уинстон. – Я по мере сил выполнял работу, которую должен был выполнять в силу моих обязанностей, но мои мысли были властно подчинены единственному центру интересов». Надо понять, что ввиду приближающейся опасности Черчилль настолько серьезно отнесся к своей роли члена кабинета министров и Комитета обороны, что решительно вторгался в сферы компетенции всех своих коллег… Единственным, кто не пытался загнать его обратно в официальные рамки, был сам премьер-министр. Хотя Уинстон действительно всюду совал свой нос, что порой сильно раздражало, он умел убеждать и отличался огромной трудоспособностью и энергией, без которых его правительство не могло обойтись, когда на страну надвигалась беда. Кроме всего прочего, Ллойд Джордж поделился с ним своими опасениями: первый лорд МакКенна, похоже, сидит не на своем месте, Адмиралтейство должно быть полностью реорганизовано, чтобы гармонично сотрудничать с Военным министерством в случае войны; при этом Уинстон явно выходит за рамки своих функций министра внутренних дел… 1 октября 1911 г. Асквит решился: он предложил Уинстону Черчиллю пост первого лорда Адмиралтейства…

Для Черчилля это назначение стало одновременно и облегчением, и самовыражением. Достаточно вспомнить, что в юности его привлекла военная карьера перспективой встать однажды во главе армии; позже он осознал, что этого придется очень и очень долго дожидаться на маленьких и плохо оплачиваемых должностях, но даже после выхода в отставку его не переставали манить армия, тактика и стратегия. И вот спустя одиннадцать лет ему выпадает такой шанс: он будет командовать не только одной из армий, но всеми-всеми кораблями и подразделениями Королевского военно-морского флота! Другими словами, в его руках окажется безопасность Британских островов и всей империи, и это в тот момент, когда в Европе начинали сгущаться тучи. Для человека, мечтавшего о чрезвычайных событиях, в которых, по его собственным ощущениям, он обязательно должен был сыграть решающую роль, это была самая желанная работа. Тем более что последние месяца три он ее уже выполнял, равно как и много других. Но теперь-то, когда ему досталось ключевое министерство и появилась возможность раскрыть свои таланты в полной мере, он уже, наверное, не так часто вмешивался в дела своих коллег? Думать так значит не знать Уинстона Спенсера Черчилля…

О времени, проведенном во главе Адмиралтейства, Уинстон напишет: «Это были самые запоминающиеся четыре года в моей жизни». Эти слова относятся к 1923 г., так что у Черчилля будут впереди еще более памятные годы; но усердие и энтузиазм, с какими он взялся за дело, создали совершенно иную атмосферу в британском флоте: теперь офицеры несли службу в Адмиралтействе день и ночь, всю неделю, по выходным и праздникам, так как в любой момент могла быть объявлена тревога; в здании постоянно дежурил один из лордов, чтобы необходимые меры принимались незамедлительно. Сам же первый лорд, Уинстон Черчилль, работал по пятнадцать часов в сутки и ожидал от своих сотрудников того же. Задача перед ними стояла действительно не из легких: подготовить Королевский флот к отражению нападения Германии, как если бы оно ожидалось со дня на день; модернизировать флот и довести его мощь до максимума; создать Главный штаб флота на период войны; установить тесное сотрудничество с Военным министерством для подготовки будущей транспортировки британской армии во Францию и конечно же отстоять в парламенте очень и очень большие бюджетные расходы на обеспечение этих мер…

Вначале Черчилль стремился собрать информацию: «Я постоянно старался проверять и подправлять те представления, что я вынес об Адмиралтействе, сопоставляя их с данными специалистов, которых теперь в моем распоряжении было множество во всех областях». По своему обыкновению, он без устали расспрашивает всех, чей опыт мог оказаться полезен, начиная с лорда Фишера, бывшего первого морского лорда и отца современного британского флота, который обязан ему помимо многого другого появлением броненосца «дредноут», корабельного орудия калибра 13,5 дюйма и даже подводной лодки. Черчилль познакомился с этим незаурядным человеком в Биаррице в 1907 г. В течение двух недель тот читал Уинстону настоящий учебный курс о флоте, его вооружении, офицерском корпусе, стратегии и реформах. Черчилль, тогда заместитель министра по делам колоний, слушал его с восторгом и с того времени не забыл ни слова; с приходом в Адмиралтейство он восстановил контакт со знаменитым моряком, который жил на покое на берегу Люцернского озера и предложил ему вернуться в Лондон. Старый морской волк был рад узнать, что о нем помнят^[73], и охотно принял приглашение. «В Фишере я нашел настоящий вулкан науки и вдохновения, – напишет Черчилль. – Как только он постиг суть моего замысла, он пришел в сильное волнение. Стоило его увлечь, и он становился неиссякаемым источником идей. Я засыпал его вопросами, а он заваливал меня проектами». За годы своей службы этот колоритный персонаж нажил бессчетное количество врагов, и Черчилль должен был, к своему огромному сожалению, отказаться от мысли вернуть его на должность первого морского лорда, но этот сложный человек с невозможным характером и острым умом станет его советником, к чьим рекомендациям всегда будут прислушиваться.

Чтобы иметь возможность беспрепятственно проводить свою политику, Уинстону предстояло прежде всего провести кадровые перестановки в высших сферах Адмиралтейства: первый морской лорд сэр Артур Уилсон был настроен категорически против создания Главного штаба флота и отправки во Францию экспедиционного корпуса в самом начале войны; по совету Фишера он был заменен сэром Фрэнсисом Бриджманом, а вторым морским лордом стал князь Людвиг Баттенберг^[74]. Секретарем первого лорда Адмиралтейства стал адмирал Битти, старый знакомый со времен суданской кампании^[75]. Наконец, сохранив на своем посту адмирала Кэллагана, главнокомандующего внутренним флотом, он назначает его заместителем сэра Джона Джеллико. Очень удачные назначения: скоро мир узнает эти имена…

Сотрудничество с военным министром началось практически сразу. «Вчера мы ужинали вместе с Уинстоном и Ллойдом, – напишет лорд Холдейн матери, – и имели весьма полезный разговор. Странно подумать, что три года назад я должен был бороться с ними за каждый грош на мои военные реформы. Уинстон полон энтузиазма в отношении Адмиралтейства и не меньше меня поддерживает идею о морском главном штабе. Работать с ним одно удовольствие». Многие этого бы не сказали, благо новый морской министр держал своих подчиненных в черном теле. Не довольствуясь работой в Адмиралтействе от зари до полуночи, он проводил все выходные и праздничные дни, посещая боевые корабли, порты, арсеналы, верфи и береговые укрепления; адмиралтейская яхта «Энчантресс» стала плавучим кабинетом первого лорда. «Его жизнь была в работе, – напишет Вайолет Асквит, – тогда как бездействие или отдых были для него наказанием». Никто, от адмиралов до кочегаров и от интендантов до артиллеристов, не был застрахован от внезапного визита Черчилля, который осыпал всех градом вопросов и требовал точных ответов. «Так я постигал местонахождение, взаимосвязи и аспекты всего и вся, чтобы немедленно взять под контроль то, что следовало, и чтобы не осталось ничего, чего бы я не знал о состоянии нашего флота».

Собрав, таким образом, нужные сведения и рекомендации, Черчилль приступил к радикальной перестройке военно-морского флота, которая должна была завершиться до октября 1914 г., так как лорд Фишер, обладавший буйной фантазией, предсказывал к этой дате ни много ни мало «настоящий Армагеддон»! Реформы затронули абсолютно все области Королевского флота: увеличено жалованье и улучшены условия жизни для моряков; в целях повышения эффективности пересмотрены обучение, подготовка и система продвижения по службе личного состава; введены сеансы кригшпиля^[76] для подготовки офицеров; сформирован военно-морской штаб, и Черчилль следит за тем, чтобы он тесно взаимодействовал с Военным министерством, в частности по вопросу разработки детального плана переброски экспедиционного корпуса во Францию. Огромному флоту не хватало якорных стоянок, и Черчилль распорядился оборудовать новую базу в шотландской гавани Скапа-Флоу на Оркнейских островах, откуда можно было бы контролировать выход в море германского флота. По строящимся новым броненосцам типа «супердредноут» он принял смелое решение вооружить их пятнадцатидюймовыми орудиями, хотя такие артиллерийские системы еще не были сконструированы и испытаны. Многие специалисты считали это безумием, но другие, такие как лорд Фишер, напротив, горячо поддержали эту идею. Как обычно, Черчилль решил идти ва-банк, и, как всегда, ему сопутствовала удача: пятнадцатидюймовые пушки служили безотказно и обеспечили новым дредноутам огромный перевес по огневой мощи над германскими линкорами. По совету лорда Фишера Уинстон предпринял еще один рискованный шаг: для повышения скорости и запаса хода на всех боевых кораблях уголь в качестве топлива был заменен на мазут. Переделка машин стоила дорого, к тому же требовалось обеспечить достаточный запас топлива на случай войны; но первый лорд Адмиралтейства убедил правительство приобрести контрольный пакет в Англо-персидской нефтяной компании, который в будущем окажется крайне рентабельным капиталовложением…

Начиная с 1909 г. Черчилль между делом присматривается к авиации, чей боевой потенциал он, в отличие от коллег, сумел разглядеть сразу. Утвердившись в Адмиралтействе, он создал в нем авиационный отдел, который к 1912 г. вырастет в Военно-воздушные силы Королевского военно-морского флота. Чтобы проверить теорию на практике, он даже научился летать, чем, учитывая примитивность конструкции аэропланов той поры, доставил немало тревог как своей семье, так и инструкторам… Но он оставался все таким же везунчиком: двигатель его гидроплана вышел из строя над Северным морем, но Уинстон сумел благополучно приводниться и вместе с неисправным самолетом был отбуксирован в порт, где тут же взял себе другой. Позже, в ходе инспекционной поездки, его гидроплан разбился, похоронив под обломками всех пассажиров; но Черчилля среди них не оказалось: он не смог полететь, так как за полчаса до катастрофы его срочно вызвали в Лондон, куда Уинстон был вынужден отправиться на буксире… Этот ас выживания был настоящим провидцем, хотя современникам он скорее казался фантазером: как-то вечером за ужином в компании своих инструкторов он заговорил, как о чем-то совершенно очевидном, о вооружении самолетов, которым предстоит сражаться в грядущих войнах. Все, сидящие за столом, были удивлены, ведь еще никто тогда и не думал использовать аэропланы для иных целей, кроме разведки… Но большинство присутствовавших инструкторов так и не увидели, как свершилось это пророчество, ибо продолжительность жизни в авиации той поры была самой короткой, а везение типа черчиллевского – явлением крайне редким.

Гигантский рост военно-морского и воздушного флотов обходился казне очень и очень недешево, что не вызывало восторга в парламенте. Но первый лорд Адмиралтейства был одновременно и в котельной, и на мостике: каждый год он терпеливо втолковывал депутатам необходимость предоставления кредитов, которые только росли: в июле 1912 г. он запросил дополнительные средства на укрепление средиземноморского флота; в октябре последовала новая просьба о финансировании из государственного бюджета строительства дополнительных крейсеров и линкоров; в декабре 1913 г. он представил проект бюджета флота следующего года, перевалившего за 50 миллионов фунтов, что даже Ллойд Джордж посчитал чрезмерным. Но Черчилль был талантливым защитником и умел доходчиво объяснять самые сложные материи на конкретных примерах, поражавших воображение: «Если вы хотите получить правильное представление о морском сражении между двумя мощными современными броненосцами, то не стоит рисовать себе картину поединка двух рыцарей, закованных в латы, которые лупят друг друга тяжелыми мечами. В действительности это будет походить скорее на дуэль двух яичных скорлупок, наносящих удары тяжелыми молотками. Отсюда и вся важность вопроса, кто сумеет ударить первым, ударить сильнее и ударить снова». С такими убедительными аргументами в сочетании с поддержкой со стороны консерваторов, премьер-министра и даже самого короля Черчилль в конце концов одержал верх, и в марте 1914 г. депутаты проголосовали за самый большой военно-морской бюджет во всей британской истории…

При этом было бы ошибкой считать Черчилля разжигателем войны. Ему, конечно, нравились тактика, стратегия, опасность и слава, но война сама по себе может нравиться только тем, кто на ней не бывал, а Черчилль за четыре кампании повидал достаточно, чтобы не желать пятой. Он считал, что любого конфликта надо избегать, только не ценой бесчестья или капитуляции. А ведь вооружаясь до зубов, страна становится менее уязвимой и получает шанс отпугнуть агрессора: «Si vis pacem, para bellum»^[77]. Именно так и рассуждал Уинстон Черчилль (который часто ворчал, что римляне украли у него его лучшие афоризмы). Выступая с речью в апреле 1912 г., он предложил устроить в следующем году «морские каникулы» – своего рода перемирие, во время которого Великобритания и Германия должны были воздерживаться от закладки новых боевых кораблей. С согласия британского правительства и при посредничестве своего друга Эрнеста Касселя и директора Американо-Гамбургской пароходной компании (Hamburg-American Steamship Line) Альберта Баллина он направил кайзеру множество увещевательных писем, составленных в этом ключе. Но если Вильгельм II и мог испытывать симпатию к молодому Черчиллю, чьих родителей он когда-то знавал, от этого его амбиции не становились меньше, не оставляя места для сантиментов. Демарши не дали никакого результата, но с тем большей энергией Уинстон претворял в жизнь свое грандиозное предприятие перевооружения флота.

Так наш герой не знал неудач? Увы, нет: из-за своего нетерпения, излишнего рвения и диктаторских замашек он совершал множество ошибок, часть из которых не обошлась без последствий. Так, вынудив уйти в отставку первого морского лорда Артура Уилсона, Черчилль довольно скоро обнаружил, что не может сработаться с его преемником, сэром Фрэнсисом Бриджманом, которого сам же и назначил. Сэра Фрэнсиса также попросили уйти «по состоянию здоровья», что он сделал не по-доброму, и дело вызвало большой резонанс во флоте и в парламенте. По тем же мотивам Черчилль убрал с поста главнокомандующего флота сэра Джона Кэллагана в самом начале военных действий, заменив его адмиралом Джеллико, причем все делалось крайне нетактично. Еще более тяжелым просчетом стала ссора с Турцией прямо накануне войны из-за двух броненосцев, которые турки заказали на британских верфях и должны были получить в конце июля 1914 г., но ситуация в Европе к этому месяцу была уже такова, что первый лорд Адмиралтейства по своему почину приказал реквизировать корабли. Возмущение, вызванное в Турции мерой, которую Черчилль даже не потрудился объяснить турецким властям, несомненно, имело прямое отношение к секретному договору, который они заключат через два дня с кайзеровской Германией. Вот так нейтральное государство стало враждебной державой, что имело роковые последствия для Великобритании в целом и для Уинстона Черчилля в частности^[78].

Подобно большинству других министров, канцлер Министерства иностранных дел Ллойд Джордж жаловался, что, перейдя в Адмиралтейство, Уинстон отвернулся от программ социальных преобразований, чтобы «все больше и больше пропадать в своих котельных» и «витийствовать на протяжении всего заседания о своих чертовых кораблях». И действительно, если Черчилль был увлечен какой-то идеей, она поглощала его в ущерб другим, особенно когда речь шла о выживании нации, а если еще можно было сыграть в этой пьесе историческую роль, то… Впрочем, был один вопрос, которому первый лорд Адмиралтейства, как бы занят он ни был, всегда уделял значительную часть своего времени и своей неисчерпаемой энергии, – автономия Ирландии.

Поддержка со стороны ирландских депутатов во время борьбы с палатой лордов, равно как и их вес в правительственной коалиции на выборах 1910 г., делала неизбежным новое чтение в парламенте проекта гомруля. Там, где Гладстон потерпел неудачу, Асквит преуспел; правда, на этот раз палата лордов уже не имела достаточной власти, чтобы ему помешать. Но консерваторы от нее отнюдь не отказались, и их подстегивали юнионисты-протестанты Ольстера, которыми верховодил сэр Эдуард Карсон. Он снарядил армию из восьмидесяти тысяч добровольцев, твердо настроенных не допустить гомруль силой оружия. Как мы помним, Черчилль освободился от взглядов своего отца на Ирландию, такова была его плата за переход в лагерь либералов. Но со временем и с опытом его позиция по данному вопросу становилась только тверже: почему это ирландцам отказывают в праве управлять своими внутренними делами? Так уж созданы народы, что хорошему чужеземному правителю они скорее предпочтут плохого собственного. С тех пор Черчилль неизменно будет в первых рядах защитников гомруля, достоинства которого он – с великой храбростью и большим легкомыслием – отправится разъяснять в Белфаст!

И еще тридцать месяцев прошло в ожесточенных дебатах, где и с той, и с другой стороны звучали пламенные речи, попытки запугивания и угрозы применения силы. Проект гомруля, дважды вынесенный на голосование, был дважды отвергнут лордами. К этому моменту к точке кипения приближается раздражение юнионистов; опираясь на своих союзников в высших армейских кругах, они взяли курс на гражданскую войну: в начале марта 1914 г. кабинету министров представили донесения, свидетельствовавшие, что протестантские добровольцы готовятся захватить казармы и полицейские участки в Ольстере, получив оружие из Германии, чему британская армия оказалась не способной помешать. Черчилль, и без того преследуемый навязчивой идеей о германской угрозе, считает, что ситуация требует принятия самых решительных мер: 19 марта, без предварительных консультаций с кабинетом министров, он отправляет к ирландским берегам эскадру из восьми боевых кораблей. Три дня спустя премьер-министр отменит приказ, но эта демонстрация силы уже успеет немного остудить горячие головы: зная о прошлых подвигах Черчилля, реальных или мнимых, от Сидней-стрит до Тонипэнди, никто не допускал мысли, что он отступит в тот самый момент, когда открывается перспектива перейти к действию…

Но не в характере Черчилля было бряцать саблей, не предложив оливковую ветвь мира. Именно так, 28 апреля 1914 г. в жесткой речи, грозившей примерно наказать за бунт против законных властей, он неожиданно указывает путь к примирению: даже самые фанатичные противники гомруля, как в парламенте, так и в Ольстере, вполне способны отложить на время свое оружие и попытаться найти компромисс. Если некоторые графства Ольстера столь категорически против ирландской автономии, то почему она обязательно должна быть на них распространена? Разве их нельзя исключить? Для этого юнионистам достаточно вынести соответствующую поправку на голосование в парламенте. Это предложение по очевидным причинам было крайне негативно воспринято сторонниками гомруля; оно вызвало не менее ожесточенные дебаты в рядах юнионистов (впрочем, как и закулисные переговоры между партиями). И когда 26 мая проект гомруля был представлен в палате общин в третий раз, все споры разгорелись вокруг текста поправки, по которой из автономии исключался ряд графств Ольстера… Вопрос был лишь в том, что это будут за графства: после двух с половиной месяцев говорильни националисты и юнионисты смогли договориться по всем пунктам, кроме двух графств – Фермана и Тирон, где католиков и протестантов было поровну. Никто не желал идти на уступки, переговоры зашли в тупик, из которого их не смогло вывести даже вмешательство короля в середине июля.

На заседании кабинета министров во второй половине дня 24 июля констатировали провал переговоров и снова рассмотрели вопрос со всех сторон, не продвинувшись вперед ни на шаг, затем, когда совещание подходило к концу, лорд Эдуард Грей зачитал документ, который ему прислали из Министерства иностранных дел, – ноту, направленную Австро-Венгрией королю Сербии месяц спустя после убийства эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараеве. Черчилль, все еще находясь под впечатлением бесконечных словопрений по ирландскому вопросу, не сразу понял смысл фраз, который только постепенно стал доходить до его сознания: «Эта нота была откровенным ультиматумом, подобных которому в наше время еще не составляли. Казалось совершенно невозможным, чтобы какое-либо государство могло его принять или чтобы подчинение, каким бы униженным оно ни было, могло удовлетворить агрессора. Графства Фермана и Тирон затянуло дымкой ирландских туманов, тогда как по карте Европы распространялось странное свечение»^[79].

На следующий день поступили успокаивающие новости: Сербия подчиняется, принимая практически все пункты австрийского ультиматума. Но 26 июля стало известно, что Австрия не приняла ответ сербов. Для Черчилля все стало ясно; заботясь об экономии, он решил превратить традиционные морские учения в мобилизацию флота в Портленде, в проливе Ла-Манш. Маневры завершились еще 1 июля смотром боевых кораблей в присутствии короля. Теперь же первый лорд Адмиралтейства, посоветовавшись с сэром Эдуардом Греем, решает приостановить демобилизацию 1-го и 2-го флотов в Портленде и соседних портах, недвусмысленно предложив таким образом Центральной Европе умерить воинственный пыл. Министр иностранных дел Грей преследовал двойную цель^[80]: воспрепятствовать войне и сохранить союз с Францией на случай войны. Чтобы помочь с решением первой задачи, Черчилль, по своему обыкновению, умножил уговоры. 28 июля, после объявления Австро-Венгрией войны Сербии, он единолично принял решение перевести 1-й флот из Портленда в Скапа-Флоу, его военный порт. Нарушая дисциплину, Уинстон все же не хотел переходить границы приличий, поэтому все рассказал премьер-министру Асквиту, который отреагировал в своей привычной манере: «Он вперил в меня тяжелый взгляд и издал подобие рычания. С меня было довольно». Следующей ночью флот снялся с якоря и с потушенными огнями пересек Па-де-Кале; 30 июля он был уже в Скапа-Флоу, установив контроль над Северным морем.

В Европе события развиваются с пугающей быстротой: 31 июля Австрия и Россия объявляют мобилизацию; Берлин ставит русскому правительству ультиматум, требуя отозвать приказ о мобилизации. В тот день Грей телеграфировал в Париж и Берлин, требуя гарантировать нейтралитет Бельгии. Франция принимает это обязательство, Германия хранит молчание. Для Черчилля это уже декларация намерения; на следующий день он просит кабинет отдать приказ о немедленной мобилизации флота. Но многие министры были «нейтралистами»: лорд Морли, Джон Бёрнс, сэр Джон Саймон и даже Ллойд Джордж полагали, что Великобритания должна любой ценой избежать втягивания в войну на континенте, будь то во имя помощи России, Франции или даже Бельгии. «Интервенционисты», такие как сэр Эдуард Грей, лорд Холдейн, лорд Крю и, разумеется, сам Черчилль, напротив, считали, что поддержка Франции и Бельгии не только является делом чести, но и отвечает интересам империи. Но хотя их тайком поддерживал сам премьер-министр, они оказались в меньшинстве: мобилизация флота не была объявлена, так как ее могли «расценить как разжигание войны»…

Однако вечером того же дня, когда Уинстон играл в карты с друзьями из Адмиралтейства, ему доставили записку из Министерства иностранных дел, в которой было всего восемь слов: «Германия объявила войну России». Черчилль немедленно отправился на Даунинг-стрит, 10, мимо развода караула конных гвардейцев, и объявил премьер-министру, что намерен отдать приказ о всеобщей мобилизации военно-морских сил – именно то, что кабинет решил не делать… Первый лорд добавил, что завтра перед кабинетом примет всю ответственность на себя. И снова Асквит дает молчаливое согласие. «Премьер-министр, – напишет Черчилль, – чувствуя себя связанным решением кабинета, не проронил ни слова, но его взгляд ясно говорил о том, что он согласен. Я вернулся в Адмиралтейство и тотчас отдал приказ о мобилизации».

На следующий день, в воскресенье, 2 августа, кабинет министров утвердил приказ, прямо противоположный решению, принятому накануне. Еще прошлой ночью Грей уведомил французского и германского посланников, что Англия не позволит немецкому флоту выйти в Ла-Манш или Северное море для нападения на Францию; и это решение министры также должны были теперь одобрить задним числом. Тем не менее они воспротивились другим инициативам, двое из них – Морли и Бёрнс – даже подали в отставку; и еще до конца заседания Асквит заявил, что налицо кризис правительства, чего нельзя было отрицать. Черчилль, ставивший национальные интересы намного выше лояльности к партии, обратился к своему другу Ф. Э. Смиту с просьбой выяснить у лидеров консерваторов, не расположены ли они войти в коалиционное правительство? Тори отнеслись к этому демаршу «бленхеймской крысы», чье предательство еще не забылось, с превеликим недоверием; Бонар Лоу не без основания заметил, что предложения такого рода должны исходить от премьер-министра…

События продолжали стремительно развиваться: вечером того же дня получено известие о германском ультиматуме Бельгии. На следующий день, 3 августа, на очередном заседании кабинета в отставку подали еще два министра. Пока велись прения, поступило сообщение, что Бельгия отклонила ультиматум и бельгийский король требует вмешательства Великобритании. Несмотря на то что ситуация в этой связи стала совершенно иной, министры смогли договориться только о немедленной мобилизации вооруженных сил, приказ о которой был отдан накануне премьер-министром по предложению лорда Холдейна. В течение всего заседания Черчилль не прекращал попытки привлечь Ллойд Джорджа на сторону «интервенционистов», тайком передавая ему записки. Вечером, когда немецкие войска уже перешли бельгийскую границу, сэр Эдуард Грей доложил палате общин внешнеполитическую ситуацию и напомнил о юридически подтвержденных обязательствах Англии в отношении Бельгии и о моральных обязательствах в отношении Франции. Его речь была встречена овациями, ясно свидетельствовавшими о поддержке подавляющего большинства депутатов; Черчилль вспоминал впоследствии: «Ни он, ни я не могли задержаться в палате надолго. Когда мы вышли, я спросил его: “Что-то теперь будет?”, и он ответил: “Теперь мы направим им ультиматум и потребуем прекратить вторжение в Бельгию в двадцать четыре часа”».

Это было сделано утром 4 августа. Ультиматум был составлен Греем и Асквитом; у Германии оставалось время до полуночи, чтобы остановиться и не нарушать нейтралитета Бельгии. Накануне вечером Черчилль запросил у Асквита и Грея разрешение приступить к выполнению англо-французского плана обороны Ла-Манша, направив им письмо, которое завершалось очень по-черчиллевски: «Я приму для этого все меры, если только вы мне не запретите это прямо и определенно». На следующий день, когда все еще ждали истечения срока ультиматума, первый лорд требует у Асквита и Грея разрешить британским кораблям открыть огонь по немецкому линейному крейсеру «Гебен», обнаруженному у побережья Северной Африки. «Уинстон, – напишет Асквит своей приятельнице Венеции Стэнли, – уже нанес боевую раскраску, и ему не терпится потопить “Гебен”». Черчилль с жаром приводил свои доводы кабинету министров, но те были непоколебимы в решении соблюсти все формальности: никаких боевых действий до истечения срока ультиматума.

Пока тянутся последние часы отпущенного времени, можем задать себе вопрос: действительно ли с такой радостью Уинстон Черчилль ждал начинающейся войны? Многие коллеги ее замечали и возмущались, но они видели лишь часть правды. В действительности провал попыток примирения был для него болезненным ударом, ведь еще 29 июля он поддержал Грея, рекомендовавшего созыв конференции великих держав, которая была бы последней возможностью разрешить споры мирным путем. И такой шаг был сделан, но кайзер не пожелал пойти навстречу^[81]. На следующий день, когда к Черчиллю пришел попрощаться немецкий судовладелец Альберт Баллин, тот «чуть ли не со слезами на глазах умолял его не воевать». За два дня до этого Уинстон написал жене: «Я сделаю все возможное для сохранения мира, и ничто не заставит меня нанести удар несправедливо». Правда, к этому он добавил: «Приготовления [к войне] совершенно заворожили меня своим отвратительным очарованием».

Весь человек раскрылся в этих словах: смирившись с неотвратимостью войны, Черчилль готов ринуться в бой, используя на полную мощь свою интуицию, изобретательность и фантастическую энергию. И потом мы уже знаем, что война, огромное и ужасающее бедствие, всегда его манила. На этот раз он должен был встретиться с ней на ответственном посту, во главе Военно-морского флота, который сам тщательнейшим образом подготовил к предстоящей задаче. И наконец, Уинстон Черчилль уж родился таким, что ожидание и пассивность перед лицом опасности были ему невыносимы, тогда как активные действия были освобождением, а роль защитника отечества и короля – мечтой детства. «Уинстон Черчилль, – как проницательно напишет сэр Морис Хэнки, – от природы отличался от всех своих коллег. Если война была неотвратима, то он хотя бы мог находить в ней удовольствие».

Часы Биг-Бена отзвонили 23 часа – полночь по континентальному времени. Берлин молчал, и всем боевым кораблям и базам флота по всей Британской империи полетела телеграмма: «Начать военные действия против Германии». Из Адмиралтейства первый лорд направился на Даунинг-стрит, 10, где собрались премьер-министр Асквит и все его коллеги: царило уныние. Вайолет Асквит, приехавшая навестить отца, видела с лестничной площадки, как вошел Уинстон Черчилль и «с радостным лицом, широкими шагами направился к двустворчатой двери зала заседаний»… Через секунду его увидел Ллойд Джордж: «Уинстон ворвался вихрем, сияя, и потоком слов известил нас, что отправил телеграммы на Средиземное море, Северное море и бог знает куда еще. Было ясно, что он совершенно счастлив».

VI. Воображение без власти

Британское правительство на цыпочках входило в грандиозный водоворот войны, не имея даже своего военного министра! Его функции временно взял на себя премьер-министр, а было трудно найти человека менее воинственного, чем Герберт Асквит… Именно по этой причине 5 августа на эту ключевую должность пригласили героя Хартума лорда Китченера, человека крайне популярного в стране и способного придать правительству, состоящему сплошь из гражданских, необходимый сейчас военный вид. Отличаясь достойной восхищения стойкостью на поле боя и великолепным самообладанием перед лицом любых испытаний, прославленный маршал при этом не умел ни делегировать полномочия, ни взаимодействовать, ни работать в команде и, став министром, достиг, по всей вероятности, наивысшего уровня некомпетентности. Мог ли он поладить с другим именитым министром, не совсем гражданским и не совсем военным, каким был первый лорд Адмиралтейства? Их прошлые отношения в Судане и Южной Африке не давали повода для оптимизма… Но Черчилль никогда не был злопамятным, а Китченер, оставаясь единственным военным среди политиков, был слишком осторожен, чтобы оказаться на ножах с министром Военно-морского флота, тем более что успех его операций – и выживание Англии – самым прямым образом зависел от их взаимопонимания.

Безусловно, лорд Китченер не без содрогания относился к стилю работы своего коллеги из Адмиралтейства. Уинстон Черчилль трудился с 8 утра до 2 часов ночи с перерывом всего на один час сиесты во второй половине дня (привычка, привезенная с Кубы). Естественно, его адъютанты, помощники и секретари должны были следовать тому же графику, выматывавшему их раньше времени. С утра Черчилль диктовал потоки писем и меморандумов, лежа в кровати или в ванне, попыхивая толстой сигарой (еще одно напоминание о Кубе) и без конца потягивая виски с содовой (привычка, приобретенная в Индии). Но объем выполненной работы намного превосходил количество потребленного алкоголя: в три дня сорок километров Ла-Манша от Дувра до Кале были защищены от немецкого вторжения минными полями; менее чем за две недели сто двадцать тысяч солдат экспедиционного корпуса маршала Френча благополучно пересекли пролив; с 12 августа были надежно блокированы все немецкие порты на Северном море; в то же время британские корабли патрулировали пространство от Шотландии до Норвегии, пока во всех четырех частях света эскадры крейсеров преследовали немецкие суда, выполняя приказ Адмиралтейства топить всех, кто откажется сдаться; параллельно штурмовались и захватывались немецкие колонии в Африке и Азии; и именно Королевскому военно-морскому флоту выпала задача доставить в метрополию армейские корпуса канадцев, австралийцев, новозеландцев, а также пять индийских дивизий, отражая попытки немцев их перехватить… Кроме того, обожая все, что связано с секретными операциями и шпионажем, Уинстон Черчилль создал в «Комнате 40» Адмиралтейства службу перехвата и дешифровки сигналов германского кайзеровского флота, которая скоро покажет себя весьма эффективной.

Ежечасно первый лорд Адмиралтейства отслеживал все передвижения кораблей по огромной карте в своем кабинете, которую постоянно обновляли по последним полученным данным. Но этим он отнюдь не ограничивался, и его наступательный ум вырабатывал по несколько широкомасштабных проектов сразу: захват голландского острова Амеланд, который можно было бы использовать как морскую и воздушную базу для наступления на Германию; блокада Дарданелл с целью перехвата немецких судов, укрывшихся в территориальных водах Турции; захват датских проливов силами двухсот пятидесяти тысяч греческих солдат, «чтобы доставить и высадить на немецком побережье в максимальной близости от Берлина русские войска и завершить кампанию одним ударом». И адмиралы, и министры указывали Черчиллю, что все это приведет к войне с тремя государствами, пока еще соблюдавшими нейтралитет, но в своем воинственном воодушевлении кипучий первый лорд не обращал внимания на подобные мелочи…

Бурной деятельности вполне хватило бы, чтобы занять нескольких обычных людей, но Черчилль не собирался этим удовольствоваться. Его страстное желание победить на поле брани во что бы то ни стало побуждало его заниматься сразу всем, в том числе конечно же и тем, что его не касалось: так, под личным контролем первого лорда Адмиралтейство занялось разработкой и производством мобильных гаубиц калибра 15 дюймов, и по его же инициативе был проведен набор тысяч добровольцев в Королевскую морскую дивизию, пригодную и для ведения боевых действий на суше; аэропланы из созданного им два года назад в составе флота воздушного корпуса были незамедлительно привлечены для обороны побережья и поиска немецких подводных лодок в Северном море. Аэропланы и другие нововведения, столь враждебно встреченные его коллегами в мирное время, получили самую высокую оценку в годы тяжких испытаний; сам Китченер просил Черчилля принять ответственность за воздушную оборону Соединенного Королевства, на что первый лорд Адмиралтейства, разумеется, охотно согласился. Для него речь могла идти только об обороне на дальних подступах, поэтому он без промедления отправил три эскадрильи Королевской морской воздушной службы, которым предстояло перехватывать немецкие аэропланы и цеппелины, угрожавшие английским берегам, но поскольку наилучшей обороной всегда является нападение, в их задачи входила также бомбардировка ангаров цеппелинов в Кёльне, Дюссельдорфе и Фридрихсхафене… Так как авиабазу Дюнкерка требовалось защитить от рейдов улан, разъезды которых уже рыскали по округе, Черчилль скупил все «роллс-ройсы», имевшиеся в королевстве. На машинах устанавливали импровизированные бронекорпуса и вооружали пулеметами, после чего немедленно отправляли в Дюнкерк. Там они прекрасно поработали, пока немцы не догадались перерезать дороги траншеями, исключив всякую возможность передвижения. Это обстоятельство немедленно привело в действие плодовитую фантазию первого лорда, потребовавшего от своих служб разработать транспортное средство, которое было бы способно преодолевать траншеи. Таким был изначальный импульс, полгода спустя приведший к разработке на корабельных верфях «лэндшипа» (сухопутного корабля), которому было предначертано великое будущее под именем «танк»^[82],^[83]. Параллельно Черчилль заказал американской кампании «Бетлем стил» двадцать подводных лодок. Соединенные Штаты должны соблюдать нейтралитет? Невелика беда: в разобранном виде лодки тайно доставят в Канаду, где их снова соберут и отправят через Атлантику…

Первые недели войны, бесспорно, были катастрофическими для франко-британских войск. Пока на восточной границе французы истощали силы в тщетной и дорого обошедшейся обороне Лотарингии и позже в Арденнах, миллион немцев ринулся на запад широким обходным движением через Бельгию, где одна за другой пали крепости Льеж, Намюр и Монс; сводная армия из французских, британских и бельгийских частей, в спешке брошенных удерживать фронт по Эзне и Эско, была разбита к концу августа. Для британцев, как и для их союзников, августовская кампания выглядела как одно бесконечное отступление, и тон лондонских газет был довольно мрачным: так, в «Таймс» говорили о наступлении «сильного, неумолимого и неудержимого» врага, которого «так же невозможно остановить, как нельзя обратить вспять морские волны», тогда как от британской армии остались лишь «жалкие осколки множества разбитых полков».

Большего и не требовалось, чтобы вызвать энергичную реакцию первого лорда. Зная, что армия не может победить, если ослаб тыл, Черчилль-журналист с одобрения премьер-министра снова взялся за перо и анонимно подготовил статью, более соответствовавшую требованиям момента: «Наши солдаты показали свое превосходство над немецкими, и при равном соотношении сил в результатах можно было бы не сомневаться». Поскольку коллеги из правительства также нуждались в ободрении, он распорядился распространить его меморандум от 1911 г., в котором предсказывал, что немецкая армия выдохнется уже через сорок дней. Победа на Марне была одержана на тридцать восьмой день, так что меморандум произвел очень сильное впечатление^[84]. Так как французам тоже требовалась моральная поддержка, коллеги упросили Черчилля лично отправиться в Дюнкерк, где он выступил с зажигательными речами на очень плохом французском, но с очень большим успехом. Его частые инспекционные поездки по французским и бельгийским портам всегда будут воодушевлять солдат и офицеров.

Но этого было явно недостаточно. С усилением немецкого давления западнее Эско Китченеру поступали отчаянные призывы союзников прикрыть бельгийские порты на Ла-Манше; поскольку у него уже не осталось резервов, он обратился в Адмиралтейство. Черчилль немедленно выделил бригаду морской пехоты, которая закрепилась в Остенде и активно проводила рейды в его окрестностях, с тем чтобы заставить немцев поверить, будто противник заходит им в тыл. Французы попросили Китченера обеспечить также оборону Дюнкерка, и маршал снова обратился к Черчиллю, который отправил еще одну бригаду морской пехоты и резервный полк оксфордширских гусар (где командиром был его кузен Санни) вместе с четырьмя десятками реквизированных лондонских автобусов, которые потом гоняли вдоль всего Па-де-Кале, чтобы убедить немцев в прибытии на континент новой британской армии. Критики из консерваторов, которые всегда были готовы лишний раз пнуть первого лорда, окрестят эту операцию «черчиллевским цирком», но стратегическая игра оказалась не такой уж бесполезной.

Увы! Это были сиюминутные решения и случайные успехи, чаша весов явно склонялась на сторону кайзеровских войск. После взятия Ипра немцы угрожали укрепленному району Антверпена, где укрылись король Альберт I и его правительство под охраной пяти дивизий бельгийской армии. С 28 сентября тяжелая артиллерия немцев подвергала оборонительные сооружения порта систематическому обстрелу, и 2 октября в Лондоне узнали, что, вопреки обещанию французов прислать подкрепления, бельгийские власти приняли решения эвакуировать город и отступить к Остенде. Если бы Антверпен пал, то все порты на Ла-Манше стали бы уязвимыми, левый фланг франко-британских сил оказался бы под угрозой и можно было бы даже ожидать высадки немцев в Великобритании. Собравшись в Министерстве иностранных дел в отсутствие премьер-министра, Грей и Китченер полагали, что следует убедить бельгийское руководство остановить эвакуацию. Но кто сумел бы сделать это? Черчилль сам вызвался выполнить задачу и отбыл на место… в тот же вечер. Для Китченера и Грея это было облегчением, для Черчилля – самовыражением: добившись высоких постов, он намеревался ворваться в самую гущу боя и, быть может, лично изменить ход событий. И вот его мечта детства снова была готова стать реальностью…

На следующее утро вернувшийся в Лондон премьер Асквит был поставлен перед свершившимся фактом, но его письма говорят о том, что все действия были предприняты с его одобрения. А во второй половине того же дня в Антверпене бельгийский премьер-министр Бруквилль и король Альберт под воздействием величественной речи на языке, отдаленно напоминавшем французский, дали согласие отложить эвакуацию города. Правда, Черчилль прибыл не с пустыми руками: он обещал прибытие уже на следующий день бригады морской пехоты из Дюнкерка, а также скорую отправку двух новых морских бригад, которые еще проходили обучение; бельгийцы также должны были получить продовольственные пайки и боеприпасы в достаточном количестве для удержания фортов Антверпена. Но Уинстон не ограничился одними обещаниями, он собирался немедленно внести свой личный вклад. Осматривая укрепления Антверпена в сопровождении британских и бельгийских офицеров, он был не слишком удовлетворен состоянием обороны. «Он выдвигал идеи с жаром, – расскажет моряк, служивший у него шофером, – размахивая тростью и стуча ей по земле. Подойдя к линии траншей, он нашел их очень скверно выполненными и принялся выяснять, где строившие их “пропащие люди”. И разумеется, его не успокоил ответ, что это все, чем можно располагать в этом месте». По возвращении из инспекционной поездки он телеграфировал Китченеру, что бельгийские защитники, в большинстве своем не имеющие опыта, «измотаны и деморализованы».

Очевидно, что всеми этими полезными мелочами Уинстону Черчиллю заниматься не подобало. Будто все это было в порядке вещей, он лично занялся обороной Антверпена, прислал для усиления морпехов, поменял диспозицию бельгийских войск, расставил орудия и улучшил укрепления; он также телеграфировал в Лондон, чтобы заказать дирижабли для воздушных заграждений, шрапнель, колючую проволоку, полевые телефоны и пулеметы системы «Максим»… Утром 5 октября, находясь в состоянии своей спортивной горячки, он даже направил премьер-министру телеграмму, в которой объявил, что готов оставить Адмиралтейство и «принять командование силами, обороняющими Антверпен» при условии, что ему предоставят «соответствующее воинское звание и все полномочия для командования частями полевой армии».

Склонность спонтанно бросать управление целым ради личного участия в частном была одной из слабых сторон Уинстона Черчилля как стратега. Когда Асквит зачитал это предложение на Совете министров, оно «было встречено взрывом гомерического хохота». Все это выглядело мальчишеством в глазах министров Его Величества, которые, в отличие от Черчилля, уже давно снесли на чердак приключенческие романы своего детства. Занятно, но единственным министром, не разделившим всеобщего веселья, был военный… Маршал Китченер, которого никогда нельзя было упрекнуть в излишней симпатии к гусарскому корнету Уинстону Черчиллю, нашел мысль первого лорда вполне здравой и заявил, что готов присвоить тому звание генерал-лейтенанта! Единственный военный среди министерских штафирок, он прекрасно понимал все жизненно важное стратегическое значение продолжения обороны Антверпена; он также убедился, что Черчилль был гениальным организатором и пропагандистом и что его присутствие там, на месте, могло стать козырным тузом. Но остальные члены правительства не рассматривали вопрос под таким углом: все чувствовали себя увереннее, когда Черчилль был под боком, в Лондоне, и в первую очередь сам премьер-министр, который в его отсутствие по мере сил занимался делами Адмиралтейства… Вот почему во второй половине дня первому лорду сообщили, что в Лондоне без его услуг никак не могут обойтись и что командование обороной Антверпена доверено генералу Генри Сеймуру Роулинсону, который прибудет из Дюнкерка вместе со своей дивизией.

Но Роулинсон застрял по дороге, его дивизия еще даже не выгрузилась, и Черчилль дал знать, что намерен сохранить за собой командование в Антверпене, пока его не сменит компетентное лицо. В тот момент немцы неожиданно перешли в наступление на город, которое с трудом отразили британские морские пехотинцы и бельгийские войска. Первый лорд был на самой настоящей линии фронта, где в тот день довелось побывать корреспонденту итальянской газеты «Джорнале д’Италиа» Джино Кальца Бедоло. Вечером того же дня Бедоло посетил позиции в районе Льерра, юго-восточнее Антверпена, и заметил необычного человека в центре группы офицеров: «Это был еще молодой человек в плаще и кепи яхтсмена на голове. Он курил толстую сигару и следил за ходом сражения под дождем шрапнели, который, должен сказать, был страшен. Он улыбался и казался совершенно довольным». Это, конечно, была показная улыбка, так как положение оставалось крайне тяжелым: убийственный огонь немецкой артиллерии косил ряды защитников, бельгийские войска были измотаны до крайности, и единственными резервами были шесть тысяч «салаг» из двух морских бригад, которые только что прибыли. Не желая бросать в пекло новичков, Черчилль расположил их в глубине обороны, между передним краем и городом. И все это время бельгийские министры находились под чарами магии черчиллевских речей: было решено сражаться до конца, что бы ни случилось…

Генерал Роулинсон сумел добраться до Антверпена только 6 октября к 17 часам. Увы! Он был один, его дивизия еще выгружалась в Остенде. Для бельгийского руководства, ожидавшего, что подкрепления прибудут с минуты на минуту, исход уже не оставлял сомнений: их войска деморализованы, немецкие снаряды рвались в центре города, французы обещанной помощи не оказали, и всего восемь тысяч британских солдат явно были не в состоянии остановить неприятеля. В таких условиях Совет министров и король решили оставить Антверпен. Со стратегической точки зрения иного выхода не оставалось, и Черчиллю пришлось смириться; британцы должны были прикрыть отход, удерживая город до последней возможности. Этим вечером первый лорд в последний раз обошел «свои» три бригады и отбыл в Дувр, передав командование генералу Роулинсону – старому знакомому (тот служил в штабе у Китченера в Омдурмане).

По возвращении в Лондон, утром 7 октября, Черчилль узнал сразу несколько новостей, а именно, что Роулинсон эвакуировал свой штаб в Брюгге, что морские бригады ведут бои на переднем крае и… что у него родилась вторая дочь, Сара. На следующий день на заседании Совета министров его встретили как героя; Асквит вспоминал, что Черчилль находился в отличной форме и был в восторге от своего приключения. А между тем Антверпен погибал под градом тяжелых снарядов, морские бригады оставили свои траншеи, и утром 10 октября бельгийцы сдались, тогда как британцы, избежавшие плена, отступали на юг вдоль побережья. «Бедняга Уинстон очень подавлен, – заметил в тот день премьер-министр, – он полагает, что его миссия ни к чему не привела».

Это не совсем так: задержав немцев у Антверпена еще на семь дней, воодушевленные Черчиллем бельгийцы позволили союзникам перегруппироваться южнее и укрепить всю линию обороны от Кале до Ньюпорта. Благодаря этому северо-запад Франции и даже юго-восток Бельгии кайзеровские войска так и не смогли захватить до самого конца войны, и в результате многие события изменили свой ход. Но консервативная британская пресса смотрела на все другими глазами; получая только самый минимум стратегических сведений и по-прежнему испытывая лютую ненависть к ренегату Черчиллю, газеты исчерпали запас уничижительных слов, ругая на все лады его «частные экскурсии» в Дюнкерк и Антверпен. Так, «Морнинг пост» говорила о «дорого обошедшейся антверпенской ошибке», ответственность за которую лежит на Черчилле; а «Дейли мейл» обличала «показательный пример вопиющей неорганизованности, за которую заплатили многими жизнями». Такие оценки были далеки от истины: «экскурсии» первого лорда всегда предпринимались с согласия правительства и зачастую по просьбе правительства; делать Черчилля ответственным за падение Антверпена значит грешить против истины; а что до «многих жизней», которые унесла эта операция, то потери британцев составили пятьдесят семь человек, что явно не так много в сравнении с шестьюдесятью тысячами убитых на главном фронте, проходившем южнее, не говоря уже о двухстах тысячах погибших у французов… И потом, обе противоборствующие армии еще рыли траншеи, зарываясь в землю от побережья Северного моря до швейцарской границы, мясорубка только начиналась.

Но общественному мнению об этом ничего не могло быть известно, и многие министры потихоньку отдалялись от героя вчерашнего дня: у победы много родителей, зато поражение всегда сирота. Да и разве не понес Королевский флот чувствительные потери за эти два месяца? Три крейсера потоплены у голландских берегов, еще один уничтожен у Лох-Ив, два дредноута пошли на дно у Скапа-Флоу; а за этим последовал еще и обстрел германским флотом Хартлепула, Уитби и Скарборо на восточном побережье Англии. В связи с ростом нападок на него Черчилль подумывает об отставке, считая свое положение пошатнувшимся.

Однако его энергия отнюдь не ослабла: с 8 октября он организует авиационный налет на железнодорожный узел Кёльна и ангар цеппелинов в Дюссельдорфе. Неделю спустя по просьбе французов он распорядился подвергнуть жесточайшей бомбардировке с моря колонны немецких войск, наступавших вдоль побережья, задействовав также морскую пехоту для укрепления обороны Остенде. Эта комбинированная операция была весьма успешной, но престиж Черчилля так и не восстановился. В Великобритании ругали неизлечимую беспомощность правительства и убожество его военной политики. Старый политический лис Асквит прекрасно знал, что надо бросить кого-нибудь на съедение прессе и обществу, но в разгар войны обойтись без Черчилля было решительно невозможно. Оставался только князь Людвиг фон Баттенберг, первый морской лорд, чьи немецкие корни заочно вызывали к нему ненависть в народе… Несмотря на сильный акцент, князь Людвиг, член королевской семьи, был настоящим патриотом, удостоенным многих наград, и Военно-морской флот был страстью его жизни. Но по государственным соображениям или, скорее всего, из политической предосторожности его нужно было убрать, и принц подчинился, подав в отставку 28 октября.

В этой ситуации Черчилль занял двойственную позицию. С одной стороны, он возмущался охотой на ведьм, жертвой которой стал его первый лорд, чьи лояльность и преданность были вне всяких подозрений; с другой – он не мог не заметить отсутствия у принца Людовика того наступательного духа, которого он от него ожидал, и нападки на него могли только усилить его нерешительность и осторожность. Отставка адмирала, таким образом, становилась даже желательной, и очевидно, что первый лорд Адмиралтейства помог ему решиться…^[85] С выбором преемника Черчилль не колебался ни секунды: им станет адмирал Фишер или никто! Старому морскому волку было уже семьдесят четыре года, он все еще оставался крайне непопулярен на флоте; король Георг V, считавший его слишком старым и слишком непредсказуемым, дал понять, что не одобряет этого назначения. Но Черчилль решил настоять на своем: лорд Фишер с самого начала войны был при нем серым кардиналом; каждый день, и часто по несколько раз, он бомбардировал его докладными записками, столь же напористыми, сколь и увесистыми, на всевозможные темы, и множество раз навещал первого лорда а Адмиралтействе. «Достаточно хорошо изучив его, чтобы судить о его физической форме и живости ума, – напишет Черчилль, – у меня сложилось впечатление, что имею дело с превосходным двигателем, обладавшим большой физической и умственной силой, который бился в этой старой оболочке». Решено: лорд Фишер станет морским лордом, как к лучшему, так и к худшему.

Вначале это оказалось к лучшему. Оба безмерно уважали друг друга и составляли прекрасную команду; старый адмирал был популярен в народе не менее лорда Китченера и станет еще популярнее, когда в начале декабря британская эскадра, отправленная в Южное полушарие отомстить за поражение у Коронеля, пустит на дно все корабли адмирала фон Шпее у Фолклендских островов^[86]. Наконец, первый лорд Адмиралтейства и его первый морской лорд, не выносившие бездействия, прекрасно ладили и могли совместно разрабатывать наступательные операции; в августе Черчилль предложил таких немало: в Голландии, на Балтике, в заливе Гельголанд, на побережье Пруссии, на Эльбе или Дунае, в Адриатике, на Босфоре и пр. Его план нападения на голландский остров Амеланд раскритиковали его же советники из Адмиралтейства как «стратегически и тактически ничтожную цель», но Черчилль скоро перенесет свое внимание на соседний остров Боркум, затем на датский остров Сильт. В своем энтузиазме он вынашивает планы, столь же привлекательные в теории, сколь и нереализуемые на практике, – точно такие же, как его план захвата Претории пятнадцать лет назад! Себя не переделать… «Черчилль, – вспоминал адмирал Оливер, – часто заходил ко мне перед сном, чтобы объяснить, как он берется захватить Боркум или Силт. Если я его не прерывал или не задавал вопросов, он мог взять Боркум минут за двадцать». Так все и было, и ему еще меньше времени требовалось, чтобы оккупировать Шлезвиг-Голштейн, заблокировать Кильский канал, втянуть в войну Данию и высадить русские войска в ста пятидесяти километрах от Берлина! Адмирал Фишер от него не отставал и всего через несколько дней после своего назначения представил «балтийский проект», который заключался в наступлении на немецкое побережье со скандинавских баз с помощью специально сконструированных десантных катеров – «мониторов». По словам первого морского лорда: «Беспрецедентная армада из 612 судов должна выполнить решающую задачу на решающем театре боевых действий и определить исход войны».

«Чего одному не доставало, другому тоже не хватало»: проекты Фишера были такими же нереальными, как и планы Черчилля. Действительно, старый адмирал не уточнял, каким образом он установит контроль над Балтикой, прежде чем приступать к десанту, как добьется содействия Скандинавских стран, твердо соблюдавших нейтралитет, как сумеет заблокировать германский флот в портах, чтобы он был не в состоянии помешать высадке, и, в особенности, как он избежит угрозы минных заграждений и подводных лодок. Черчилль, которого подобные мелочи не смущали, горячо поддержал план, и десантные катера в самом деле будут построены. Впрочем, они так никогда и не увидят холодных вод Балтики, ибо внимание первого лорда Адмиралтейства к этому времени уже переместится к другому театру боевых действий, казавшемуся более обещающим, – Дарданеллам.

В сентябре и позже, в ноябре, Черчилль уже рекомендовал провести операцию по захвату полуострова Галлиполи, которая позволила бы британскому флоту выйти в Мраморное море. Но в начале сентября Турция еще не была воюющей страной^[87], а в ноябре Китченер категорически заявил, что не располагает свободными силами для подобного предприятия. Полагая невозможным захват проливов без проведения операции на суше, Черчилль был тогда вынужден отказаться от замысла и вернуться к своему любимому плану нападения на Германию через Боркум. Но 2 января 1915 г. британский посол в Санкт-Петербурге доложил в Министерство иностранных дел, что русское командование просит провести операцию против Турции, чтобы облегчить положение на Южном фронте в Закавказье, где турки перешли в наступление. В противном случае русским придется перебросить часть сил с главного фронта в Польше и Восточной Пруссии, позволив немцам создать резервы для наступления во Франции. Лорд Грей передал эту просьбу Китченеру, который в очередной раз обратился к Черчиллю: нет ли возможности провести морскую операцию в Дарданеллах, чтобы помешать туркам отправлять подкрепления на Кавказ? Также следовало принять во внимание, что по ту сторону проливов, на Черном море, застряли триста пятьдесят тысяч тонн русской пшеницы, в которой так нуждались Франция и Англия…

Черчилль понимал, что одним флотом, без поддержки на суше, задача не может быть выполнена, и настаивал на комбинированной операции. Адмирал Фишер, никогда не скупившийся на планы, к 3 января разработал новый, по которому в сочетании с ударом с моря в заливе Бесика предусматривалось высадить семьдесят пять тысяч солдат, а Галлиполи должна была захватить греческая армия. Увы! Это был вымысел чистой воды. На греков нельзя было рассчитывать, а Военное министерство снова подтвердило, что не располагает достаточными силами. Для очистки совести Черчилль связался по телеграфу с адмиралом Карденом, чья эскадра блокировала Дарданеллы, и попросил оценить шансы на успех чисто морской операции силами старых кораблей, непригодных для боевых действий в Северном море, после чего вернулся к своему плану наступления на Боркум, начало которого он планировал на март или апрель…

На заседании Военного совета 4 января с проектом Черчилля соперничало множество других, так как все члены кабинета вдруг открыли в себе стратегический талант: Ллойд Джордж предлагал высадку в Салониках для соединения с сербской армией, Ф. Э. Смит подал план десанта в Смирне, Китченер рассчитывал захватить Александретту, сэр Эдуард Грей замыслил операцию в Адриатике, тогда как сэр Морис Хэнки при поддержке адмирала Фишера намеревался взять Константинополь с помощью греков и болгар и предпринять затем широкое обходное движение через Балканы; наконец, маршал Френч заявил, что желал бы атаковать бельгийский порт Зебрюгге, оккупированный немцами… И тут следует театральный поворот: Черчилль зачитывает коллегам ответ адмирала Кардена, который полагал вполне возможным захватить проливы исключительно силами флота! Несмотря на сдержанность Черчилля, консенсус был обретен, и проект «Дарданеллы» перешел на стадию детального планирования.

Десять дней спустя все, казалось бы, присоединились к этому проекту: на Военном совете 13 января Ллойд Джордж заявил, что «план ему нравится», лорд Китченер был в восторге, Грей горячо одобрял, Хэнки восхвалял, Асквит, по своему обыкновению, разделял общее настроение, Фишер позволил себя уговорить. И только Черчилль, излагая перед картой свой план таким, каким он его предложил адмиралу Кардену, был сдержаннее: он по-прежнему сожалел, что морская операция не поддерживается с суши, и оставался при мнении, что «мы должны действовать на юге только в том случае, если мы ничего не можем сделать на севере», то есть на Боркуме или в Балтийском море. Он также заметил, что ни один из присутствовавших министров не отказался от любимого им плана, то есть все эти операции в Салониках, Нидерландах, Румынии, на Адриатике и Дунае должны были рассматриваться наравне! Но в том, что касалось Галлиполи, решение было принято окончательно и бесповоротно: с февраля 1915 г. разрабатывалась морская экспедиция, имевшая целью «обстрел и захват полуострова Галлиполи» и в конечном итоге «взятие Константинополя». А вот о том, как смогут несколько крейсеров взять Константинополь, похоже, никто даже не спрашивал!

Но теперь впереди предстояли серьезные дела: на кораблях устанавливали противоминную защиту, на греческом острове Тенедос оборудовали воздушную базу. Между делом Черчилль уговорил Асквита отказаться от проекта Грея провести операцию в Адриатике, что существенно упростило подготовку. Увы! По мере приближения сроков адмирал Фишер все больше охладевал к дарданелльской экспедиции: опасаясь нападения на Скапа-Флоу, он больше не желал бросать в бой «свой» флот и требовал заменить британские корабли французскими, а еще он просил двести тысяч человек пехоты для захвата полуострова с суши; он жаловался Черчиллю на министров и адмиралов и, наконец, 25 января пригрозил уйти в отставку. Черчилль уже начинал подумывать, что король был прав: Фишер стал неуправляем.

Все это предвещало тяжелые перепалки на заседании Военного совета 28 января. В тот день адмирал Фишер снова объявил о своем намерении уйти в отставку, если план будет осуществляться в соответствии с первоначальным замыслом. Но он натолкнулся на мощное сопротивление: Китченер полагал, что операция имеет жизненно важное значение, Бальфур заявил, что «трудно представить более нужную операцию», Грей его поддержал, Асквит был категоричен: «План “Дарданеллы” должен быть исполнен». Черчилль тоже высказался за проведение этой операции даже без поддержки с суши, несомненно, под влиянием исключительно оптимистичных докладов адмирала Кардена. И потом: лучше уж морская операция, чем никакая, так как для Черчилля не было ничего хуже бездействия, а Военный совет последовательно отказался от всех планов операций на Балканах, Боркуме, в Александретте и даже Зебрюгге. Отмени Дарданеллы, и останется одна только абсурдная окопная мясорубка, в которой Великобритания теряла цвет своей молодежи. Адмирал Фишер в конце концов сложил оружие и присоединился к плану штурма Дарданелл с моря, решив повременить с отставкой…

Так было сказано последнее слово? Ничуть. Пока войну вел целый комитет, резкие повороты были неизбежны. И вот Совет Адмиралтейства заявляет, что морская операция не может быть проведена без поддержки сухопутных сил, которые должны захватить полуостров Галлиполи… Адмиралы перетянули на свою сторону секретаря Военного совета сэра Мориса Хэнки и в конце концов самого премьер-министра Асквита. Черчилля, еще раньше отстаивавшего такую же позицию более месяца, было убедить нетрудно. Впрочем, к тому времени появилась свободная дивизия – 29-я стрелковая, которая должна была высадиться в Салониках, чтобы помочь Сербии, но этот план пришлось оставить из-за несогласия с ним греческого короля Константина. Так что Китченер теперь был готов выделить 29-ю дивизию для галлиполийской операции.

На Военном совете 16 февраля все с удовлетворением отметили новую общность взглядов: 29-я дивизия присоединилась к тридцати тысячам австралийских и новозеландских солдат, доведя общую численность контингента до пятидесяти тысяч штыков. Китченер заявил Черчиллю: «Если вам удастся прорваться, я обязуюсь найти необходимые войска». Это обязательство продлится… три дня. На заседании Военного совета 19 февраля Китченер сообщил, что в связи с поражениями русских в Восточной Пруссии^[88] следует опасаться нового немецкого наступления во Франции и нужно отправить туда 29-ю дивизию на всякий пожарный случай. Был ли это только предлог? Не заключалась ли истинная причина в недавней стычке, рассорившей его с первым лордом Адмиралтейства?^[89] Не сказалось ли влияние Генерального штаба, в котором перепутали главный театр военных действий с решающим и стремились удержать все силы на Западном фронте? Могло быть и так, что Китченер пересмотрел свое решение и занял позицию, что Дарданелльская операция вполне может быть успешно проведена без поддержки с суши, так как турки, окопавшиеся на Галлиполийском полуострове, непременно побегут, едва лишь корабельные пушки превратят в щебень их форты…

На заседаниях Военного совета 24 и 26 февраля Черчилль, Ллойд Джордж, Хэнки и Асквит тщетно пытались его переубедить. И поскольку война велась конклавом гражданских, то в довершение всего некоторые члены совета в очередной раз изменили свое мнение: Бальфур и Грей встали на сторону Китченера, и, видя это, Асквит тоже переметнулся, обеспечив этим поражение Черчилля. Первый лорд мог лишь заявить, что слагает с себя всякую ответственность, если операция закончится провалом по причине нехватки войск. Крайне раздосадованный, он телеграфирует адмиралу Кардену, что операция будет сугубо морской; но, чтобы хотя бы частично парировать последствия этого решения, он приказывает отправить на Галлиполи девять тысяч солдат из «своей» морской дивизии.

Китченер считал его пессимизм неоправданным, тем более что двенадцать французских и британских крейсеров уже провели первый обстрел передовых галлиполийских фортов со вполне обнадеживающими результатами: в двух фортах взорвался боезапас, разрушив их до основания; спустя шесть дней подразделения морской пехоты высадились у другого форта и взорвали сорок вражеских орудий. Китченер считал, что первые сокрушительные удары деморализовали турок. Однако Черчилль был другого мнения и опасался, что они всего лишь подвигли тех на укрепление оборонительных позиций. 3 марта он заявил на заседании Военного совета, что «правильная стратегия скорее заключалась бы в наступлении на севере через Голландию и Балтику», тогда как восточные операции «должны рассматриваться не более как диверсия». Нетрудно заметить, что в отличие от коллег первый лорд Адмиралтейства был последователен в своих предложениях. При этом перечень его других дел, выполненных в то же время, способен устрашить простого смертного: он лично занимался организацией воздушного налета на ангары Куксхафена, от имени правительства вел тайные переговоры в Париже о вступлении Италии в войну на стороне Антанты и внимательно следил за работами по доводке танка в мастерских Адмиралтейства. Военное министерство к этому его детищу относилось с высокомерным презрением, многочисленные критики первого лорда величали изделие «безумством Уинстона». Действительно, в течение пяти месяцев были рассмотрены три варианта конструкции, и ни один не мог быть реализован; но для того, чтобы остудить пыл Черчилля, этого было мало. 20 февраля, несмотря на неважное состояние здоровья, Черчилль председательствует – в собственной спальне – на совещании по вопросу танков, в ходе которого он решает создать «Комитет сухопутных кораблей» из техников, офицеров бронекавалерийских эскадронов и всех имеющихся в его распоряжении военных инженеров. Всем им давалась полная свобода действий с условием, что работы будут завершены в кратчайшие сроки. Через месяц они предложат построить восемнадцать прототипов, из которых шесть будут на колесном ходу и двенадцать на гусеничном, и первый лорд по ознакомлении с расчетами сроков и затрат немедленно выделит им семьдесят тысяч фунтов на первые расходы, не консультируясь ни с кем – даже с Казначейством… Горе было неразумным, осмеливавшимся вставать на пути у этого проекта… и кое-кому еще!

К 20 февраля внешние форты Галлиполи были разрушены^[90], и адмирал Карден не сомневался, что сможет взять проливы с первой же попытки. Но погода стояла скверная, турки разместили по обоим берегам мобильные гаубицы, которые было непросто засечь, и экипажи минных тральщиков, составленные из мобилизованных английских рыбаков, отказывались работать под огнем… Несмотря на это, Черчилль советовал Кардену бросить в бой свои эскадры, как только сложится благоприятная ситуация. И в этот момент события начинают разворачиваться, как в комедии абсурда: 20 марта лорд Китченер соглашается отправить на Галлиполи 29-ю дивизию! Такой поворот был с облегчением встречен Военным советом, но, как ни странно, он будет иметь самые пагубные последствия. Когда через два дня генерал Гамильтон, назначенный командующим сухопутными войсками на Галлиполи, отбыл к месту службы, он вез с собой противоречивые указания: первый лорд Черчилль, его старый товарищ по индийской и бурской кампаниям, просил занять полуостров одним молниеносным ударом всеми имеющимися силами, то есть тридцатью тысячами австралийцев и новозеландцев и девятью тысячами солдат из морской дивизии; военный министр и его непосредственный начальник Китченер приказал ему действовать осмотрительно, не торопясь, под прикрытием корабельной артиллерии и, главное… не начинать наступления до прибытия 29-й дивизии! А та могла оказаться в его распоряжении не раньше… трех-четырех недель! В Адмиралтействе для всех, кто рассчитывал на скоординированную атаку одновременно с моря и с суши, это был смертельный удар, поскольку по ряду причин, среди которых была и угроза нападения подводных лодок, морская операция по захвату проливов должна была начаться без промедления. Зная это, адмирал Карден решился перейти в наступление 18 марта: предстояло преодолеть под огнем проливы и выйти в Мраморное море. А там… путь на Константинополь был открыт.

Блестящий стратег-теоретик, адмирал Карден был, несомненно, слишком эмоциональным человеком для миссии, доверенной ему Адмиралтейством, и явно затерроризированным первым лордом; всего за двое суток до дня «J» он слег от нервного истощения и передал командование своему заместителю адмиралу Джону Де Робеку. Из Лондона Черчилль телеграфировал новому командующему, что предоставляет тому право вносить в планы любые изменения, которые сочтет необходимыми, и даже перенести дату наступления; Де Робек отвечал, что будет придерживаться утвержденного плана и ранее согласованной даты. 18 марта внушительная армада из шести британских крейсеров и четырех дредноутов в сопровождении четырех французских крейсеров первой линии и шести крейсеров резерва вошла в пролив и обрушила шквал огня на береговые форты, быстро заставив замолчать их батареи. Но в тот момент, когда головные крейсеры, расстреляв боезапас, разворачивались, чтобы пропустить вперед остальные корабли флотилии, удача отвернулась от моряков: завершив поворот, французский крейсер «Буве» наскочил на мину и затонул за несколько минут, унеся на дно шестьсот тридцать девять человек экипажа; в следующие полчаса три британских крейсера также подорвались на минах, потеряв пятьдесят человек убитыми. Потери были еще умеренными, а турецкие пушки молчали, но психологический эффект был столь силен, что адмирал Де Робек приказал остановить штурм^[91].

Он так и не будет возобновлен, несмотря на разносы Черчилля и отправку новых крейсеров в подкрепление. Погода ухудшилась, угроза плавучих мин сохранялась, мобильные гаубицы турок не были уничтожены, и адмирал Де Робек, боявшийся снова потерять корабли, пусть даже устаревшие, категорически отказался возобновить штурм до начала операций на суше. 23-го в Лондоне произошли новые повороты: адмирал Фишер и два других морских лорда поддержали Де Робека, премьер-министр Асквит, как обычно не имевший своего мнения, им вторил. Таким образом, Черчилль остался без поддержки, и все теперь зависело от наземной операции, запланированной на середину апреля; управление операцией из Лондона перешло в руки Китченера, тогда как на месте адмирал Де Робек согласился подчиняться генералу Гамильтону. В последующие недели Черчилль был полностью отстранен от подготовки десанта; и что еще хуже, его враги из Консервативной партии и парламента поспешили переложить на него ответственность за неудачу 18 марта.

Штурм Галлиполи с суши начался только 25 апреля, после прибытия 29-й дивизии: в первый день тридцать тысяч человек высадились на мысе Хеллес, на южной оконечности полуострова, и на побережье Эгейского моря севернее Габа-Тепе^[92]. Им предстояло захватить высоты, господствующие над береговыми фортами проливов. Но у турок было два долгих месяца, чтобы укрепить свои оборонительные рубежи и окопаться. Теперь их защищали уже шестьдесят тысяч солдат, вооруженных пулеметами, минометами и тяжелой артиллерией, поставленных немцами; наступая с двух крошечных плацдармов, британцы так и не смогли взять высоты, намеченные на первый день штурма. После пяти дней ожесточенных боев они выдохлись и пытались окапываться на береговых пляжах как могли, тогда как турки переходили в контратаки. 6 мая Гамильтон приказал возобновить наступление, но безрезультатно…

Адмирал Де Робек все это время ограничивался ожиданием успехов на суше, надежды на которые таяли с каждым днем. Черчилль требовал от него «дать бой и принять его последствия» или хотя бы протралить минные поля и подавить форты в бутылочном горлышке Чанака, но даже это представляется чересчур смелым Де Робеку… И адмиралу Фишеру тоже! Первый морской лорд, чье поведение кажется все более неадекватным, предавал анафеме всех, кто стоял у истоков операции, горячим сторонником которой был когда-то; он потребовал отозвать дредноут «Куин Элизабет», который сам же и включил в эскадру; наконец, он рассказывал всем и каждому, кто только желал слушать, что подаст в отставку, если в проливах будет проведена какая-либо морская операция прежде, чем весь полуостров Галлиполи не окажется в руках сухопутных сил…

На французском фронте конфликт затягивался, британцы несли катастрофические потери, и оппозиция яростно критиковала военную стратегию кабинета Асквита. Премьер-министр полагал, что в таких условиях его правительство не переживет отставки первого морского лорда, и довел до сведения Черчилля, что «никакие самостоятельные действия на море не должны предприниматься без согласия Фишера». Несмотря на то что Черчилль в тот момент участвовал в тонких дипломатических переговорах (закончившихся 24 мая вступлением Италии в войну) и был занят реализацией ряда личных проектов (вооружением гидросамолетов торпедами, установкой фотографических аппаратов на самолеты-разведчики, оборудованием подводных лодок радаром и в особенности совершенствованием до предела системы перехвата и расшифровки радиосообщений германского флота), он делал все возможное и невозможное, чтобы унять Фишера. Черчилль обещал, что флот не предпримет никаких наступательных операций в проливах и ограничится защитой плацдармов на побережье и, кроме того, линкор «Куин Элизабет» будет отозван.

Но все было напрасно. 15 мая под ничтожным предлогом^[93] Фишер подал в отставку. За два месяца это было уже восьмое заявление об уходе, но теперь первый морской лорд действительно решил оставить свой пост. Для Асквита это была катастрофа, и он «от имени короля» умолял упрямца вернуться в Адмиралтейство. Зря старался: на следующий день Фишер прислал свое прошение об отставке, приняв решение окончательно и бесповоротно, о чем уведомил вождя консервативной оппозиции Бонара Лоу. На этот раз падение правительства казалось неизбежным.

В тот день Черчилль предложил Асквиту отправить его в отставку, если это поможет преодолеть кризис, но премьер-министр не согласился. Однако уже на следующий день Асквит изменил свое мнение. Желая избежать неприятных вопросов в парламенте о ходе военных действий во Франции и жалких неудачах на Галлиполи, он решил по совету Ллойд Джорджа предложить консерваторам сформировать коалиционное правительство. В конечном итоге пришли к тому, что Черчилль предлагал еще в самом начале войны… Увы! Ему же и пришлось заплатить за это согласие, так как тори приняли предложение при одном условии: Черчилль, обвиняемый консерваторами во всех грехах, должен был уйти из Адмиралтейства.

Когда 17 мая после встречи с Асквитом он понял, наконец, что станет искупительной жертвой нового коалиционного правительства, его первой реакцией было возмущение: разве уйти из Адмиралтейства – не то же самое, что признать правоту своих противников? Их аргументы – полная нелепость, достаточно было бы представить несколько бумаг из Адмиралтейства, чтобы это доказать. Черчилль активно готовится защищать свою морскую политику с лета 1914 г. вплоть до Дарданелльской операции. Он мог с документами в руках доказать, что все распоряжения отдавались им с полного одобрения адмиралов Фишера и Кардена и всех членов Военного совета. Но последние уже нацелились войти в коалиционное правительство и потому поспешили предать коллегу; Ллойд Джордж и Грей даже уговаривали его не защищаться в парламенте и прессе под предлогом, что это может сыграть на руку врагу. По наивности Черчилль попытался даже оправдать свою политику перед Бонаром Лоу, не понимая, что вождь консерваторов с самого начала прекрасно сознавал всю надуманность обвинений. Во главе партии тори больше не осталось джентльменов: Черчилль должен был заплатить за дезертирство в 1904-м, критику протекционистов, юнионистов и палаты лордов, равно как и за все его вымышленные прегрешения от Тонипэнди до Антверпена через Сидней-стрит и Белфаст… Ради такого все средства были хороши.

То, что в разгар мировой войны могли иметь место подобные мелочные сведения счетов, красноречиво говорит о менталитете лидеров консерваторов. Но надо признать, что и либеральная верхушка была не лучше. Так, когда Асквит приносил в жертву Черчилля, убирая посреди войны единственного настоящего воина в своем правительстве, он был не в себе: 17 мая он узнал, что его любовница Венеция Стэнли выходит замуж, и известие в значительной степени повлияло в тот день на его мыслительные способности. Он утешится, заведя новую любовницу, но сохранит дурную привычку писать любовницам письма на заседаниях Военного совета…

В конце концов Черчилль осознал, что его уход из Адмиралтейства – вопрос решенный; что бы он ни говорил и ни делал, ничего изменить уже нельзя. И тогда он сник; Вайолет Асквит, встретившая его в коридоре палаты общин, была поражена переменой: «Он проводил меня в свой кабинет и сел – молчаливый, отчаявшийся, каким я его еще никогда не видела. Мне показалось, что он уже прошел стадию возмущения и даже стадию гнева. Он даже не сердился на Фишера, но просто сказал: “Я – конченый человек”. Я попыталась протестовать […], но он отмел все мои доводы: “Нет, со мной все кончено. Все, чего я хочу сейчас, – активно содействовать победе над Германией, но не могу: у меня отняли эту возможность. Я бы поехал на фронт, но наши солдаты так взвинчены, что они не потерпят, чтобы мне дали хоть сколько-нибудь значимое назначение. Нет, со мной все кончено!”».

23 мая, совершенно подавленный, Черчилль передал Адмиралтейство преемнику – Артуру Бальфуру. В тот же день Асквит все же решился ввести его в правительство, подыскав ему почетный, но чисто номинальный пост канцлера герцогства Ланкастерского. Многие этим бы удовольствовались, окажись они на его месте: министерский оклад, всех забот – назначать местечковых мэров, никакого риска оказаться крайним в военное время, одним словом – синекура… Но Черчилль видел в этом назначении для себя лишь самое глубокое унижение, лишавшее его всякой возможности действовать. В Адмиралтействе, как некогда в Индии или Южной Африке, он сражался так, как если бы исход войны зависел только от него; но теперь он был вынужден со стороны наблюдать за ходом неудачно начатого сражения, что было невыносимо. И если он, тем не менее, согласился на герцогство Ланкастерское, то только потому, что Асквит пообещал сохранить за ним место в Военном совете. Быть может, ему тогда удастся оказывать какое-то влияние на ход событий?

Тщетная надежда. Бывший первый лорд Адмиралтейства должен был беспомощно наблюдать за плохо скоординированными и скверно управляемыми атаками на Галлиполи. В середине июня его любимая морская дивизия была брошена на штурм высот на мысе Хеллес и, потеряв шестьсот человек убитыми, не смогла продвинуться дальше, чем 29-я дивизия двумя месяцами ранее. На Военном совете, окрещенном «Дарданелльским комитетом», Черчилль безрезультатно предлагал новые стратегии вроде бомбардировки турецких заводов по производству боеприпасов в Константинополе; он беспокоился о снабжении экспедиционного корпуса и выборе целей для нового наступления, не получая никакого ответа; в начале июля попросил у Асквита разрешения сопровождать его на стратегическую конференцию стран Антанты, которая должна была пройти в Кале, но получил отказ; Китченер предложил ему с одобрения Асквита отправиться на Галлиполи в инспекционную поездку, чтобы оценить шансы на успех нового наступления, и Черчилль с радостью согласился, немедленно начав собираться в дорогу, но консерваторы в правительстве наложили вето, и Асквит снова подчинился; низвергнутый первый лорд высказался в поддержку создания Министерства воздушного флота, которое могло бы сыграть главную роль в грядущих крупных операциях и во главе которого мог бы стать он сам, однако это предложение было отвергнуто. В Адмиралтействе, несмотря на мольбы Черчилля, одним из первых решений его преемника Бальфура стало прекращение производства танков; но кредиты уже были выданы, так что прототип все же будет построен…

6 августа наступление на высоты Чунук-Баир на полуострове Галлиполи провалилось самым жалким образом; его собирались возобновить 21 августа. Черчилль просил провести его силами свежих частей, прибывших из Египта. Разница только в этом и заключалась, но его не послушали, и в бой бросили полки, обескровленные в бесплодных атаках две недели назад, так что провал обернулся еще большими потерями. Черчилль потребовал провести, наконец, морскую операцию по форсированию проливов – Бальфур ответил отказом. Позже опальный министр подготовил докладную записку по снабжению войск в преддверии зимы… но с ней даже не посчитали нужным ознакомиться. В следующем месяце сэр Джон Френч предложил ему командование бригадой; предложение было принято сразу, но Китченер этому воспротивился. Черчилль выступил с новыми предложениями по ведению войны: остановить самоубийственные атаки на французском фронте, где немцы прочно засели в траншеях; ввести всеобщую воинскую повинность; начать новое неожиданное наступление на Чанак по восточному берегу проливов под прикрытием дымовой завесы и горчичного газа. Ничего из предложенного не было воспринято всерьез, и бойня на Западном фронте продолжалась, тогда как целая эскадра простаивала у Дарданелл и сто двадцать тысяч человек застряли в Галлиполи. В Лондоне начали заговаривать об эвакуации… И все это время в консервативной прессе не прекращались злобные нападки на Черчилля, который даже не мог публично защищаться.

В конце октября Асквит заявил, что намерен заменить Дарданелльский комитет на Военный кабинет. Это было сделано 11 ноября: новый конклав включал всего пять членов, и Черчиллю там не было места. Он немедленно подал в отставку, отказавшись пребывать «в хорошо оплачиваемой праздности». Четыре дня спустя, снова став простым депутатом, он выразил палате общин пожелание, чтобы все документы, относящиеся к его деятельности в Адмиралтействе, были опубликованы, что немедленно положит конец всем выдвинутым против него обвинениям вроде «навязывания проекта “Дарданеллы” офицерам и специалистам». В отношении лорда Фишера он ограничился заявлением, что в течение всего периода службы в Адмиралтействе первый морской лорд не выполнил того, что от него были вправе ожидать, а именно не дал «ясных советов до и твердой поддержки после события» (это обычно называют эвфемизмом). Наконец, он объявил, что отбывает на фронт во Францию. Разве он не майор резервного полка оксфордширских гусар, который там размещен? Парламентарии с журналистами полагали, что это начало публицистской кампании. Они ошиблись: Черчилль любил воевать, его манила опасность, и жил он одной победой, а если чего-то и боялся, так только одного – бездействия со шлейфом депрессий, которые с ним приходили; тем более что ужасная тень дарданелльской неудачи не переставала его преследовать. Министр вооружений Ллойд Джордж, предавший его так же, как все остальные, решился признать истинную правду: «Неудача в Дарданеллах была вызвана не столько поспешностью Черчилля, сколько медлительностью лорда Китченера и мистера Асквита».

С начала войны (и даже задолго до него) Черчилль не скрывал своего предпочтения к командованию войсками на фронте. «Политическая карьера, – говорил он частенько, – ничто для меня в сравнении с воинской славой». Но наш герой, уверенный в том, что унаследовал стратегический гений своего предка Мальборо, видел себя командиром дивизии, не меньше; слава не заинтересовалась бы младшим офицериком, да и как изменить ход истории во главе батальона? Впрочем, любое поле битвы притягивало Черчилля как магнит; к тому же все его друзья уже были там, в том знаменитом резервном полку, чьи ежегодные маневры в окрестностях замка Бленхейм он никогда не пропускал… Так 18 ноября 1915 г. майор запаса Уинстон Черчилль без лишней огласки поднялся на борт пассажирского корабля, следовавшего в Булонь.

VII. Человек-оркестр

У опалы все же есть границы. В Булони скромного офицера запаса Уинстона Черчилля, к его удивлению, встретил ординарец главнокомандующего сэра Джона Френча и препроводил в штаб маршала – замок в окрестностях Сент-Омера, где его ожидал самый горячий прием. Сэр Джон не забыл, что первый лорд Адмиралтейства проявил себя ценным союзником, когда его отношения с Китченером стали хуже некуда; впрочем, с тех пор они не стали лучше, и маршал Френч, предчувствуя надвигавшуюся опалу, не мог не симпатизировать министру, впавшему в немилость. Подобно многим военным и большинству политиков, Френч не считал Черчилля конченым человеком; у того не было ничего от пропащего ни в манере держаться, ни в речах… Как бы там ни было, но первая ночь нашего майора полевой армии не была лишена комфорта: горячая ванна, ледяное шампанское, изысканный ужин, мягкая постель… и превосходная новость: маршал предложил ему стать его адъютантом или принять командование бригадой, и еще было условлено, что до вступления в должность он пройдет подготовку к траншейной войне в батальоне гвардейских гренадеров.

20 ноября майор Черчилль узнал, что он придан 2-му гренадерскому батальону, стоявшему лагерем возле Мервиля, юго-западнее Армантьера^[94]. Вечером его принял в штабе батальона подполковник Джордж «Ма» Джеффриз, который не любил незадачливых «парашютированных» ему на шею политиков и не скрывал этого. «Считаю своим долгом сказать вам, сэр, что с нами не обсуждали ваше назначение», – проронил он без тени любезности. Адъютант роты, видимо, решил не отставать от командира и заметил, что внушительный багаж придется оставить в тылу, поскольку «в армии более не принято держать вещей сверх того, что можно унести на собственной спине». Черчилль оказался во враждебном окружении в тяжелых условиях, которые стали просто невыносимыми, когда батальон прибыл на передовую под сильным обстрелом и занял полузатопленные траншеи перед изрешеченной осколками фермой…

Но сын лорда Рэндолфа, в его сорок один и при всей его тучности и привычке к роскоши, был так уж устроен, что вполне хорошо себя ощущал и в крысиной дыре, и в оксфордширском дворце; он сразу заявил, что «прекрасно себя чувствует», и даже добровольно вызвался сопровождать Джеффриза в его ежедневных обходах позиций на передовой – упражнении столь же физически тяжелом, как и опасном, выполнявшемся днем и ночью и, безусловно, способствовавшем установлению между участниками товарищеских отношений. Джеффриз предложил Уинстону расположиться в штабе батальона, где снаряды противника рвались не так часто, но, к его удивлению, тот предпочел обустроиться в передовой траншее: «Я должен признать, – напишет он впоследствии, – что мои мотивы вполне были достойны удивления. Дело в том, что в штабе батальона потребление алкоголя было строжайше запрещено; там пили только очень крепкий чай с концентрированным молоком – напиток удивительно гадкий. В траншеях, напротив, нравы были свободнее».

Вот так становятся героями… Подобные принципы могли лишь добавить популярности Черчиллю среди окопников, у которых о политиках было совсем иное представление. Правда и то, что он привез собой бесчисленное множество бутылок виски, порто, коньяка и шерри; он без конца получал посылки с провизией, которыми щедро делился, и ему даже удалось достать бог знает откуда котел и ванну, которыми он охотно разрешал пользоваться в те редкие случаи, когда не занимал их сам. Но было и нечто другое: добродушие, выносливость и хладнокровие новичка вызывали восхищение у его товарищей-офицеров, тем более что в них не было ничего напускного; Черчилль, обладавший даром почти мгновенно преобразовывать свои мечты в реальность, действительно был очарован этой «приятной жизнью среди приятных людей», которая предоставляла ему уникальную привилегию «заглянуть в сверкающие глаза опасности». Как и в Малаканде, под Омдурманом, Ледисмитом или Антверпеном, в его надменном безразличии к вражескому огню было что-то пугающее; он часто не снисходит до того, чтобы спрятаться в укрытии, вокруг него осколки снарядов сыплются дождем, пули очерчивают его силуэт, дырявя фляжку или застревая в карманном фонарике; многие стоявшие с ним рядом были убиты или ранены, но этот человек оставался неуязвимым. Однажды Уинстон вышел из своего крошечного блиндажа поболтать с одним праздным генералом, и через пару секунд туда влетел снаряд, начисто снеся голову находившемуся там офицеру…

Чтобы повидать падшего министра, многие видные деятели, такие как лорд Керзон или Ф. Э. Смит, соглашались месить грязь Фландрии, подавая пример некоторым высокопоставленным военным, никогда не видевшим траншеи так близко… Благодаря им и объемной корреспонденции, ежедневно доставлявшейся из Лондона курьерами Адмиралтейства, он узнал о проблемах правительства Асквита и о его решении прекратить Дарданелльскую операцию, эвакуировав войска. Ему также стало известно, что злопамятность консерваторов настигла его и в передовых окопах: маршал Френч обещал ему командование бригадой, но, покидая пост, был вынужден взять назад свое слово, так как тори в правительстве заявили о несогласии и Асквит уступил. Как сообщал премьер-министр маршалу Френчу, самое большее, на что Черчилль может рассчитывать, это командование батальоном в чине подполковника.

18 декабря 1915 г. сэр Джон Френч, передавая свой пост генералу Дугласу Хейгу, настоятельно рекомендовал ему Уинстона Черчилля; новый главнокомандующий отвечал, что будет только к лучшему, если Черчилль примет батальон, поскольку «он прекрасно проявил себя в траншеях» и самая высокая потребность на данный момент именно в командирах батальонов. В ожидании назначения Черчилль излазил всю линию фронта: его по-прежнему привлекала опасность, но в большей степени им двигало желание получить общее представление об условиях ведения войны и возможностях для наступления. Уинстон продолжал вести себя так, как если бы исход войны зависел от его инициативы и военных замыслов; вот почему с самого своего прибытия во Фландрию, в перерывах между обходами постов, среди разрывов гранат и снарядов, в залитых водой ходах сообщения или полуразрушенных фермах, при свете свечи или керосиновой лампы он не переставал записывать свои соображения о том, как выйти из смертельного тупика позиционной войны в траншеях, протянувшихся от Северного моря до швейцарской границы. Среди них были и детально проработанный проект сети наступательных туннелей, предложения по использованию огнеметов, дымовых завес, газовых резаков для проделывания ходов в проволочных заграждениях, переносных или передвижных щитов для пехоты, гидропланов-торпедоносцев и самого любимого его детища – «гусеничных самоходов», в которых он видел единственное средство прорвать фронт противника при незначительных собственных потерях. Бывшие члены Комитета по сухопутным кораблям при Адмиралтействе, построив десятки машин вместо одного-единственного прототипа, на который дал согласие Бальфур, пришли к интересным результатам, каковыми они поспешили поделиться со своим бывшим шефом. И тот в докладной записке, составленной буквально под огнем противника и озаглавленной «Варианты наступления», написал о танках следующее: «Машины этого типа способны одинаково успешно разрушать проволочные заграждения противника и подавлять его огневые точки. В настоящее время в Англии завершается постройка около семидесяти единиц, которые предстоит проверить. Ни одна из них не должна использоваться, пока все машины не станут пригодны для одновременного применения в бою. […] Они несут по два-три пулемета системы “Максим” каждая и могут быть оснащены огнеметами. […] Подойдя к проволочным заграждениям, они поворачивают направо или налево и следуют параллельно траншее противника, поливая брустверы огнем своих пулеметов и давя рогатки с проволокой, чтобы проделать проходы, […] по которым сможет пройти пехота, прикрываясь щитами».

Все это выглядело еще довольно фантастично для того времени и не принималось всерьез генералами Британского экспедиционного корпуса, начиная с нового главнокомандующего генерала Хейга, делавшего ставку на войну на истощение и на… массированные атаки конницы!^[95] Что до военного министра лорда Китченера, то после эвакуации Галлиполи тот утратил даже ту небольшую способность к инициативе, что была у него прежде. Вся тяжесть ведения войны падала на плечи начальника имперского Генерального штаба сэра Уильяма Робертсона… который был ярым сторонником войны на истощение! Хотя Черчилль уже не являлся корреспондентом, у него имелись иные возможности донести свое мнение до властей с помощью печатного слова: его меморандум «Варианты наступления» был передан главнокомандующему, а копия отправлена в Лондон, где документ был напечатан и распространен имперским Комитетом обороны для представления министрам и начальникам штабов, которые… не стали его читать точно так же, как и главнокомандующий.

Черчилль, уже знавший большинство офицеров на фронте (если не по совместной службе в Индии, Судане или Южной Африке, то по светским раутам матушки, тетушек и кузин), всегда умел заводить полезных друзей, остававшихся преданными ему на всю жизнь. Среди них были: Арчибальд Синклер, заместитель командира батальона гвардейских гренадеров (его Черчилль каким-то неведомым образом сумел перевести в свой батальон); Макс Эйткен, канадский фронтовой обозреватель^[96]; Десмонд Мортон, адъютант генерала Хейга; Эдуард Спирс, офицер связи между британским Главным штабом и ставкой генерала Жоффра, сводивший Черчилля посмотреть на французские траншеи, где того встретили даже с большим почтением, чем когда он был первым лордом Адмиралтейства: ему даже подарили каску «пуалю»^[97], которую Черчилль носил до конца пребывания во Франции, хотя она довольно забавно смотрелась на британском офицере…

Да шут с ней, с униформой! 1 января 1916 г. этот офицер, мало обращавший внимания на условности, был произведен в подполковники и назначен командиром 6-го батальона Королевских шотландских фузилёров, сильно поредевшего в мясорубке у Лоосе^[98] тремя месяцами ранее. И вот солдаты, которым казалось, что они все в этой жизни повидали, стали свидетелями незабываемой сцены: в одно прекрасное утро посреди их импровизированного лагеря на унылой равнине Мооленакера появился верхом на лошади странный подполковник, одетый, мягко говоря, не по форме, в сопровождении внушительного обоза, доставившего его багаж, ванну, котел и нечто весьма напоминавшее ящики с горячительными напитками… Прием ему оказали не менее прохладный, чем у гвардейских гренадеров, потому как прежнего командира в батальоне любили и уважали, а вот политиков – как раз наоборот, к тому же новоприбывший явно был кавалерийским офицером и его команды звучали непривычно для пехотинцев. Но как и в батальоне гвардейских гренадеров, предубеждения скоро рассеются, благо новый подполковник был скуп на наказания и щедр на поощрения, много заботился о боевом духе солдат, любил не только поучать, но и учиться и никогда не чурался черной работы: пока батальон был на отдыхе, он работал вместе с солдатами на строительстве укреплений, таская мешки с песком и орудуя мастерком, ходил на пулеметные и артиллерийские курсы для офицеров, интересовался обучением своих людей до мельчайших деталей, собственноручно разрабатывал планы оборонительных рубежей с эскарпами, контрэскарпами и траншеями, лично участвовал в укреплении брустверов и ежевечерне обходил весь сектор своего батальона. Он проводил конференции, игры, концерты, заставлял солдат петь на марше, разработал амбициозный план борьбы со вшами в батальоне – те были уничтожены до последней, к великому изумлению французского офицера связи Эмиля Херцога (впоследствии более известного под именем Андре Моруа). Некоторые из указаний подполковника Черчилля запечатлелись в памяти его офицеров, в частности вот это, по которому можно многое понять о самом авторе: «Посмейтесь немного и научите смеяться ваших солдат, война – игра, в которую надо играть с улыбкой. Если вы неспособны улыбаться, гримасничайте; если вы неспособны гримасничать, отойдите подальше и возвращайтесь, когда научитесь».

С 24 января, когда батальон занял позиции у бельгийской деревушки Плоегсттеерт, офицеры и солдаты смогли в полной мере оценить, что это был за человек – Уинстон Черчилль. Расположив свой штаб в старой ферме в восьмистах метрах от передовой, он лично следил за тем, как его люди занимают траншеи – лабиринт ходов в грязи, простиравшийся на целый километр, который можно было пройти в лучшем случае часа за два. «В среднем, – вспоминал его адъютант Эндрю Гибб, – он обходил позиции трижды за день, что немало, учитывая, сколько у него было других забот. По меньшей мере один из этих обходов проходил уже в темноте, обычно около часа ночи. Когда шел дождь, он надевал непромокаемые брюки и куртку, в этом наряде да еще в голубой французской каске он представлял собой необычное и незабываемое зрелище. […] Ни один другой командир не проявлял такой заботы о раненых, как он. С одной стороны, ужасы войны не нарушали его каменной невозмутимости; с другой стороны, он всегда первым был на месте, где произошла трагедия, и делал все возможное, чтобы помочь и подбодрить». Адъютант привел характерный случай: «В тот момент, когда полевые орудия немцев открыли огонь, [под]полковник пришел в нашу траншею и предложил выглянуть из-за бруствера. Когда мы встали на площадку, то прямо над головами засвистели осколки, что всегда вызывало у меня чувство страха. И в этот момент до меня донесся далекий и мечтательный голос Уинстона: “Вы любите войну?” Я смог лишь сделать вид, что не расслышал вопроса. В тот момент я ненавидел войну всеми силами души, но уверен, что в тот же самый момент, как и во все другие, Уинстон ею наслаждался».

Это, без сомнения, правда: вот уже по меньшей мере тридцать пять лет, как война приворожила этого человека, разменявшего пятый десяток, и с возрастом ее чары ничуть не ослабли: посреди адского кошмара, где жизнь каждый день играла со смертью в орлянку и одного меткого выстрела было достаточно, чтобы в один миг стереть все великие и малые печали, Черчилль из беспомощного и вечно игнорируемого министра в окопах превратился в уважаемого командира, от решения которого зависела судьба если не мира, то хотя бы восьмисот людей. Здесь, в весьма относительном комфорте залитых водой траншей и разрушенных ферм, он на несколько часов в день мог усмирить двух своих грозных врагов – бездействие и безвластие. Так можно объяснить неуместную радость и заразительный энтузиазм подполковника Черчилля посреди самых страшных катаклизмов…

Но радость была не без примеси горечи, поскольку Черчилль, хорошо понимавший границы своей компетентности (и некомпетентности властей), не прекращал протестовать против того, как бессмысленно растрачиваются его таланты организатора и плоды его изобретательного ума. Ежедневно как на фронте, так и в тылу он был свидетелем просчетов, которые мог бы исправить, неудач, которые мог бы предотвратить, упущенных возможностей, которыми сумел бы воспользоваться, если бы только его согласились выслушать и дали бы ему чуточку власти: железные дороги, по которым на фронт подвозили боеприпасы и провиант, находились в запущенном состоянии, телефонная связь оставалась примитивной, немецкие аэропланы господствовали в небе (вещь просто немыслимая в те времена, когда британской авиацией занимался первый лорд Черчилль), высшие офицеры почти не знали условий, царивших в траншеях, и даже в периоды затишья между наступлениями потери исчислялись сотнями человек в день из-за недостаточной защиты личного состава, стратегия генералов была то слишком рискованной, то слишком нерешительной…

Во всех бедах Черчилль винил Асквита. То, как он вынудил маршала Френча уйти в отставку, дилетантство и нерешительность, отличавшие его военную стратегию, его кружения-колебания по вопросу всеобщей воинской повинности, его бесконечные политические интриги ради того, чтобы только удержаться у власти, возмущали нашего подполковника; у него также было немало личных причин злиться на того, кто его предал самым постыдным образом в дарданелльском деле и дошел в своем предательстве до того, что отказался дать ему командование бригадой из страха вызвать неудовольствие консерваторов. «Одно накладывается на другое, – писал он Клементине, – я склоняюсь к мысли, что его поведение достигло предела мелочности и подлости». Он не был одинок; в Лондоне ветер подул в другую сторону, правительство ковыляло от кризиса к кризису, и немало видных деятелей как среди либералов, так и среди консерваторов полагали, что пришло время избавиться от Асквита. Трое из главных «заговорщиков» даже навестили Черчилля в Сент-Омере: относительно новый друг Ф. Э. Смит, старейший соратник Ллойд Джордж и даже… старый враг Бонар Лоу! Они договорились о создании нового правительства, в состав которого должны были войти они сами, и Черчилль воспрянул духом. Само собой, все это ни к чему не привело; но между двумя обходами и тремя артобстрелами Уинстон окончательно убедил себя, что ему нужно быть в Лондоне, чтобы иметь возможность влиять на военную политику правительства…

Военное министерство уже дало У. Черчиллю, офицеру и депутату, разрешение присутствовать на закрытых заседаниях палаты общин. В начале марта ему дали еще одно, и наш герой им воспользовался, чтобы поднять все вымпелы: 7 марта, после представления военно-морского бюджета Бальфуром, он выступил на заседании палаты с речью, вызвавшей сенсацию. Он подверг резкой критике бездействие Адмиралтейства, установившееся с приходом в него преемника Черчилля: вражеским цеппелинам и подводным лодкам не был дан отпор, ввод в строй новых кораблей проходил непростительно медленно, наступательный дух исчез как на море, так и в воздухе; немцы неизбежно возьмут верх, если подобная пассивность продлится. Большинство аудитории было явно покорено его аргументами… Увы! Речь, начавшаяся так хорошо, закончилась плохо, ибо во исправление ошибок морской политики Черчилль предложил то, что смутило его друзей, обрадовало врагов и удивило всех: «Я прошу первого лорда Адмиралтейства взяться за дело без промедления и придать силы и вдохнуть жизнь в Совет Адмиралтейства, вернув лорда Фишера на пост первого морского лорда».

Нет, вы не ослышались: Черчилль рекомендовал вернуть того самого Фишера, чьи капризы, перемены настроения, сквернословие и дезертирство с боевого поста спровоцировали его же собственную отставку десять месяцев назад! Хотел ли он этим показать, насколько великодушен? Или на него повлияли его сторонники Дж. Л. Гарвин и К. П. Скотт, редакторы газет «Обсервер» и «Манчестер гардиан» соответственно и большие друзья Фишера? Неужели для того, чтобы открыть второе дыхание у военного командования, он не нашел никого лучше вспыльчивого, мстительного и избалованного отставника с ярко выраженной манией величия? Вот очередное доказательство, что слабости Черчилля сопоставимы с его безграничными талантами… Ему незачем было дожидаться ответной резкой речи Бальфура на следующий день, чтобы понять свое поражение: растерянность друзей, ликование врагов, сарказм прессы – все красноречиво говорило, как сильно он промахнулся. Но в боевом задоре он заявил всем, что останется в Лондоне, чтобы вести борьбу в парламенте плечом к плечу с политическими соратниками, и даже письменно уведомил Китченера об уходе из армии…

Его пытались убедить не садиться играть без козырей на руках. Супруга Клементина, наперсница Вайолет Асквит (в замужестве миссис Бонэм-Картер) и друг Ф. Э. Смит советовали ему вернуться во Францию на время, пока не забудется неудачная речь. Довольно забавно, что уговорить его образумиться сумел не кто иной, как Герберт Асквит… Несмотря на то что премьер-министр низко пал в его глазах, Уинстон не отличался злопамятством и всегда был готов выслушать пару отеческих советов, а на них Асквит был большой мастер. Он напомнил, что лорд Рэндолф совершил политическое самоубийство, «поддавшись одному-единственному порыву», и добавил: «Позвольте предостеречь вас от подобной неосмотрительности. Поверьте, что мной движет только искренняя привязанность к вам». В какой-то момент разговора Черчилль упомянул «многочисленных сторонников», которых он считал себя обязанным возглавить, но Асквит, намного лучше понимавший реальное положение дел, ему ответил: «На данный момент из них у вас нет ни одного стоящего!» И прибавил: «Говорю вам это только потому, что вы мне дороги и я хочу вас спасти». Черчилль ушел от него со слезами на глазах и долго не мог решить, какую линию поведения выбрать. М. Эйткен, К. П. Скотт, Дж. Л. Гарвин, лорд Фишер настаивали, чтобы он остался и продолжил борьбу в парламенте уже со следующей недели, но их влияние не смогло перевесить объединенные усилия Клементины, Ф. Э. Смита и Герберта Асквита. 13 марта, забрав прошение об отставке, Черчилль возвратился на фронт.

Долго он там не задержится. Какой бы ни была радость от новой встречи с опасностью и своим батальоном вдали от интриг и капканов Лондона, подполковнику больше не удавалось позабыть о политике. В тот период высокая стратегия и низкая политика тесно переплелись, да и какой смысл вести людей в бой, если сами условия ведения войны таковы, что любое наступление заведомо обречено на неудачу? За исключением артиллеристов, никто ничего не мог поделать с немцами; все, что было в силах батальона, – служить мишенью для снарядов, лившихся на траншеи дождем, не имея иной перспективы активных действий, кроме бессмысленного массового забега к проволочным заграждениям и пулеметным гнездам противника. Черчилль пришел к очевидному выводу, что в окопах принесет пользы не больше, чем любой другой подданный Его Величества, тогда как в парламенте или в правительстве его красноречие, организаторские способности и врожденные стратегические инстинкты, унаследованные от великого Мальборо (врожденное отсутствие скромности позволяло ему такое заявлять), способны оказать решающее влияние на исход войны. Впрочем, надо признать, что на фронте это мнение разделяли очень многие – не только солдаты и унтер-офицеры, но и генералы, упрашивавшие Уинстона вернуться в Лондон, чтобы от их имени выразить негодование. Так, генерал У. Т. Фёрс, к дивизии которого принадлежал его батальон, написал Черчиллю без обиняков: «Мне кажется, что вы, Ллойд Джордж и вы, более других годитесь для того, чтобы без промедления обрушить неспособное правительство». Даже новый главнокомандующий Дуглас Хейг, не испытывавший к Черчиллю теплых чувств, заявил, что согласен дать ему под начало бригаду, но он «окажется более полезным, если вернется в Лондон и убедит палату общин принять закон о всеобщей воинской повинности».

Трудно устоять перед такими доводами, тем более когда сам уже на три четверти согласен. Впрочем, даже Клементина, настоявшая на его отъезде из Англии, не знала, что ему посоветовать: опасение политической гибели Уинстона из-за насмешек сменилось ежедневным страхом за его жизнь, которую в любой момент где-то там в Бельгии мог оборвать осколок снаряда. В конечном итоге дилемму подполковника Черчилля разрешат превратности войны: его 6-й батальон, понесший тяжелые потери, как и многие другие, был влит в 7-й батальон Королевских шотландских фузилёров, у которого уже был командир. Как справедливо заметил Черчилль: «Это не я бросаю мой батальон, это батальон бросает меня». 6 мая, отправив Китченеру прошение об отставке^[99], он дал прощальный ужин офицерам своего батальона в ресторане Армантьера, и адъютант Гибб, по-видимому, выразил общее настроение, когда записал: «Я думаю, что все присутствовавшие в зале воспринимали отъезд Черчилля как настоящую личную утрату». От Бангалора до Претории немало офицеров уже испытали такое чувство, провожая Уинстона Спенсера Черчилля, такой уж это был притягательный человек, что умел не только превосходно сражаться, но и заводить друзей…

Однако в Лондоне в начале мая 1916 г. многие политики не замечали его присутствия, и тем охотнее, чем ближе к вершине власти они стояли… Депутат-ветеран по-прежнему не давал им топтаться на месте, и своды палаты общин скоро содрогнулись от его анафем и проповедей: надо вернуть домой в Англию мастеров оружейных заводов и верфей, ушедших на фронт добровольцами, чтобы ковать оружие победы; во Франции они всего лишь пушечное мясо… Чтобы парировать угрозу нападения германских подводных лодок, следует собирать суда в конвои под надежным эскортом. Он предложил вернуться к планам наступательных операций в тылу врага – на Ближнем Востоке и… на Балтике. На фронтах во Франции и Бельгии также предстоит принять массу неотложных мер: улучшить освещение в траншеях, построить легкую железнодорожную сеть для быстрого снабжения передовой, раздать стальные каски всем солдатам, избавиться от возмутительной системы, при которой некоторые части не вылезают из окопов, тогда как другие их вблизи не видели, начиная с высших офицеров, облюбовавших замки в тылу, где они проводят время, навешивая друг другу медальки. «Их высокопревосходительства, – призывал Черчилль, – должны быть там, где опасность и смерть». Господство в воздухе, имевшееся у британцев в начале войны, было упущено по небрежности и халатности, но: «Ничто не мешает нам все исправить. Никто не препятствует нам вернуть наше превосходство в воздухе, кроме нас самих». Он достиг вершин красноречия, убеждая членов правительства освободиться от влияния военных советников и отказаться от самоубийственных атак на Западном фронте, тем более что он прекрасно знал, что Хейг готовит еще одну, на Сомме… Наступления на суше, по его мнению, не должны предприниматься прежде, чем будут достигнуты материальное превосходство, численный перевес и… некоторые новые виды вооружения.

Достопочтенного и доблестного^[100] депутата от Данди обычно слушали в тишине, лишь изредка нарушаемой свистом и глумливыми выкриками противников и довольно часто – ответными выпадами министров, стоявших друг за друга горой. Практически все его предложения по ведению войны (от морских конвоев до ротации войск на передовой) не принимались во внимание, равно как и предупреждения о пагубности преждевременных наступлений. 1 июля 1916 г., в первый же день наступления на Сомме, потери британской пехоты составили двадцать тысяч убитыми и шестьдесят тысяч ранеными… Видя это и не имея возможности вмешаться, Черчилль испытывал душевную боль, близкую к физической. «Для него было мукой, – напишет позже его друг Макс Эйткен, – видеть, как менее способные люди, по его мнению, плохо справлялись с делами». 15 июля Уинстон написал брату Джеку: «Хотя моя жизнь вполне благополучна и изобилует роскошью, я с каждым уходящим часом содрогаюсь от боли при мысли, что я не могу ничего стоящего предпринять против немчуры». Десятью днями ранее в письме к Арчибальду Синклеру он с грустью и без особой скромности признавался: «Я не хочу министерства, только все бразды управления войной… Я глубоко расстроен, так как не могу применить мои таланты, ну а в существовании последних нисколько не сомневаюсь».

Зато сомневались другие. У консерваторов его безжалостно преследовали Бонар Лоу, Бальфур, лорд Дерби и лорд Керзон; вожди либералов, такие как Асквит и Ллойд Джордж, старательно избегали оказывать ему поддержку. Выступления Черчилля в парламенте или на публике часто прерывались криками: «И как там Дарданеллы?»; он в конце концов осознал, что не сможет заставить прислушаться к его словам, не открыв широкой общественности всю подноготную этой истории. 1 июня по просьбе многих депутатов Асквит согласился опубликовать документы, касающиеся несчастливой экспедиции, ведь если бы он отказался, создалось бы впечатление, что ему есть что скрывать – а это именно так и было: разве провал Дарданелльской операции не стал в значительной степени следствием его полной некомпетентности в военных вопросах и его манеры управлять правительством как философическим дискуссионным клубом? Вот почему уже через месяц Асквит одумался и заявил депутатам, что документы не могут быть преданы огласке, так как это «противоречило бы национальным интересам». Его правительство только что пережило три острых политических кризиса: волнения в Ирландии^[101], закон о всеобщей воинской повинности (принятый двумя месяцами ранее) и недавнее Ютландское сражение, ставшее одновременно тактическим поражением, стратегической победой и политической катастрофой в силу некомпетентности лорда Бальфура^[102]. Асквит справедливо считал, что его правительство не вынесет четвертого, так как неизбежно вскрылась бы немощь руководства, проявленная при проведении Дарданелльской операции. У депутатов попытка пойти на попятный вызвала бурю негодования, и Ллойд Джордж нашел компромиссное решение, предложив назначить комиссию для парламентского расследования.

Черчилль предпочел бы, чтобы все документы стали достоянием общественности, но следственная комиссия из восьми высокопоставленных лиц под председательством лорда Кромера показалась ему равноценной заменой: можно было рассчитывать на непредвзятость, Уинстону даже предложили лично дать показания. Однако в этот момент произошел новый театральный поворот: корабль, на котором лорд Китченер отправился в Россию, подорвался на мине и затонул, унеся на дно всех, кто был на борту. В пучинах вод погиб один из главных виновников поражения на Галлиполи… Осиротевшее Военное министерство возглавил Ллойд Джордж, что для британской армии было скорее хорошей новостью, хотя новый министр тоже позволил захомутать себя апологетам войны на изнурение. Для Черчилля же затеплился лучик надежды: быть может, ему отдадут освободившееся Министерство вооружений? Новое разочарование: портфель достался Эдвину Монтегю, и Уинстон вернулся к своему одиночеству, пытаясь найти утешение в рисовании пейзажей^[103], подготовке к докладу на следственной комиссии и в нескольких речах, которые никто не слушал. Впрочем, одиночество Черчилля было всегда относительным. У него имелись верные и деятельные друзья во всех партиях, даже среди тори: Макс Эйткен, Ф. Э. Смит и даже сэр Эдуард Карсон, забывший все разногласия по ирландскому вопросу. Кроме того, Черчилль заслужил себе как на фронте, так и в парламенте солидную репутацию военного человека, и все больше офицеров, солдат, моряков, чиновников, инженеров и техников с оружейных заводов доверительно делились с ним увиденными недостатками, слабостями и скандальными просчетами в организации и ведении военных действий. Их примеру следовали и некоторые министры… Именно так Черчиллю стало известно в начале сентября, что Хейг, отчаянно пытавшийся вернуть инициативу посреди кровавой бойни на Сомме, готовится применить несколько имевшихся в его распоряжении танков. Для Черчилля это стало бы катастрофой, ведь без малого год он не переставал повторять и писать, что танки («его» танки) должны применяться массированно, что позволит с полной отдачей использовать эффект неожиданности и совершить прорыв, который могла бы развить пехота. Ввод в бой отдельных единиц лишь встревожил бы противника, раскрыв потенциал новых машин, в которых Черчилль видел оружие победы. Он поспешил к Асквиту и, объяснив суть дела, умолял вмешаться. Премьер-министр внимательно его выслушал и… ничего не понял. Он был не силен в военных материях, его заботило другое. В середине сентября пятнадцать танков в разрозненном порядке поучаствуют в боях на Сомме, но с такими ничтожными результатами, что немцы даже не обратят на них внимания…^[104]

Дни правительства Асквита были сочтены. Пережив немало политических кризисов и военных поражений, оно было взорвано изнутри в начале декабря 1916 г. Устав от неспособности Асквита эффективно управлять работой Военного совета, Ллойд Джордж и Бонар Лоу потребовали создания нового органа, который бы действовал постоянно, реально принимал решения и… не возглавлялся бы Генри Асквитом. Последний очень ревниво относился к своим полномочиям и потому ответил отказом. 5 декабря Ллойд Джордж, Лоу и лорд Керзон подали в отставку, вызвав падение правительства. Король поручил Лоу сформировать новый кабинет, но вождь консерваторов отклонил эту честь, которая перешла к Ллойд Джорджу.

Черчилль был уверен, что уж теперь-то Ллойд Джордж отдаст ему какое-нибудь министерство; более того, он полагал, что ему предоставят самому выбрать себе пост, и, хорошенько все обдумав, решил вернуться в Адмиралтейство. Как бы не так! Наш герой в очередной раз грешил избытком оптимизма. Дело в том, что, свергнув Асквита, Ллойд Джордж лишил себя поддержки большинства своих сторонников, внеся раскол в ряды либеральной партии; поддерживавшая его фракция была ослаблена внутрипартийной борьбой, так что выживаемость нового коалиционного правительства зависела главным образом от доброй воли консерваторов, занявших в нем ключевые посты: Бонар Лоу – министр финансов, Бальфур – министр иностранных дел, Роберт Сесил – министр блокады, Остен Чемберлен – министр по делам Индий, лорд Дерби – военный министр, сэр Эдуард Карсон – первый лорд Адмиралтейства. Явно или неявно все эти люди дали понять премьер-министру, что не допустят возвращения Черчилля в правительство. Volens nolens, Ллойд Джордж был вынужден сообщить Черчиллю, что для него нет места в его кабинете.

Черчилль был вне себя, но Ллойд Джордж, несмотря ни на что, оказал ему огромную услугу, обещав опубликовать отчет комиссии по расследованию Дарданелльской операции, как только он будет завершен, то есть в феврале 1917 г. Асквит сопротивлялся этому всеми силами, что немудрено: члены комиссии, назначенные самим же Асквитом, подвергли жесточайшей критике его политику в течение всего рассматривавшегося периода, отметив, в частности, что между 10 марта и 14 мая, когда на Галлиполи наземная операция вошла в решающую фазу, не было проведено ни одного заседания Военного совета. Другим главным обвиняемым стал, как нетрудно догадаться, лорд Китченер, чьи проволочки и трусливые метания до и во время операции были безжалостно отражены в отчете. Черчилля же практически полностью оправдали, хотя он не мог рассчитывать на предрасположенность к нему членов комиссии: в отчете признавалось, что его план штурма с моря был одобрен всеми экспертами и что, вопреки распространенным позже обвинениям, он никого не заставлял его принимать и исполнять насильно. Также признавалось, что его изначальная концепция комбинированного удара с моря и суши была правильной, и со стороны Военного совета было ошибкой не оказать давления на Китченера и не прислать необходимые войска в разумные сроки. Все это вызвало сильнейшее замешательство в обществе и некоторое смущение у консервативной прессы: более двадцати месяцев справедливой критики неожиданно оказались почти двумя годами злобной клеветы… Лорд Нортклифф и другие магнаты консервативной прессы были вынуждены ослабить натиск на бывшего первого лорда (по крайней мере, пока не забудется доклад дарданелльской комиссии).

Время, повороты политики и сам ход войны теперь работали на Черчилля. Ллойд Джорджу удалось повысить эффективность Военного совета, но зато ему нелегко давалось управление коалиционным правительством, где тон задавали консерваторы Бонара Лоу; как и они, премьер-министр должен был слепо довериться военной верхушке Генерального штаба, продолжавшей следовать по пути войны на истощение, заводившему в тупик бессмысленной бойни, стыдливо прикрываемой словом «наступление». Провалы этих инициатив и вызываемое ими недовольство записывались в пассив его правительства, и хватило бы сплоченной коалиции либералов Асквита, лейбористов и ирландских националистов в палате общин, чтобы кабинету Ллойд Джорджа пришел конец.

Именно с палаты общин и начал контрнаступление Уинстон Черчилль – вольный стрелок, единственным оружием которого были его красноречие и… масса информации, скрываемой правительством от общественности. Революция 1917 г. в Петрограде показала, сколь хрупким был механизм «русского парового катка»; на море подводная война без ограничений грозила удушить Британские острова; на Балканах пала Румыния, а греческий король заигрывал с Германией; турки взяли верх в Месопотамии и угрожали Суэцкому каналу; США вступили в войну на стороне Антанты в апреле, но потребуется еще почти год, чтобы американские войска смогли внести заметный вклад в операции против Германии. Между тем Генеральный штаб и генерал Хейг, подбадриваемые французским главнокомандующим Р. Нивеллем, готовились к новым безнадежным наступлениям, пытаясь победить в войне их собственными методами. На этот раз Черчилль заставил их отказаться от повторения ошибок. Освободившись от клейма Дарданелл, депутат от Данди пользовался все большим доверием, растущим день ото дня вместе со списком потерь на Западном фронте. В парламенте к нему уже прислушивались. 10 мая его речь на закрытом заседании палаты общин произвела впечатление; призвав правительство направить все усилия на борьбу с подводными лодками, чтобы защитить конвои с продовольствием и американские транспорты с подкреплениями, он перешел к войне на суше: «Разве не очевидно, что мы не должны растратить то, что осталось от английских и французских армий в поспешных атаках, пока американцы не станут весомой силой на полях сражений? У нас нет необходимого численного перевеса для таких наступлений; наша артиллерия не имеет никакого превосходства над вражеской; у нас нет танков в нужном нам количестве; мы так и не завоевали господства в воздухе; мы не открыли ни технических средств, ни тактических приемов, которые позволили бы прорвать бесконечную череду траншей и укреплений, обороняемых германскими войсками. Станем ли мы в таких условиях бросать в отчаянные атаки на Западном фронте остатки наших войск прежде, чем во Франции не соберутся значительные силы американцев? Будет ли палата просить премьер-министра использовать все данные ему полномочия и все свое личное влияние, чтобы помешать верховному французскому и британскому командованию упражняться в новых авантюрах, столь же кровавых, сколь и губительных? Отражайте атаки подлодок, добивайтесь, чтобы американцы прибывали миллионами, и между тем ведите активную оборону на Западном фронте, дабы сберечь жизни французов и британцев и обучать, умножать и улучшать наши армии перед решительным ударом в следующем году».

Это выступление, по-видимому, помогло Ллойд Джорджу решиться… Дав военным зеленый свет для широкомасштабного наступления во Франции, он не мог не предвидеть воздействие столь ярких речей в случае неудачи (до обидного предсказуемой) новых атак на Западном фронте. В подобных обстоятельствах было бы политически неразумно позволить человеку таких достоинств оставаться в рядах своих врагов. Еще в апреле, намереваясь дешево купить молчание этого говоруна, Ллойд Джордж дал знать Черчиллю, что он «попробует вернуть ему пост канцлера герцогства Ланкастерского». Уинстон только рассмеялся его эмиссару в лицо, ответив, что не желает сытной кормушки, но согласен и на приставной стул в кабинете или министерстве, лишь бы активно участвовать в войне. В конечном итоге Ллойд Джордж приобрел привычку тайно консультироваться по военным вопросам с бывшим соратником, вместе с которой к нему вернулись уверенность и боевой настрой; Черчилль же стал покладистее, когда почувствовал, что к нему прислушиваются наверху. Кроме того, Ллойд Джордж мудро поступил, направив Уинстона в конце мая в официальную инспекционную поездку по ту сторону Ла-Манша с рекомендательным письмом к военному министру и премьер-министру Франции. Черчилль встретил самый радушный прием и смог осмотреть всю линию фронта. Во время поездки он убеждал французский генералитет и высших офицеров Британского экспедиционного корпуса, что совершенно необходимо отказаться от широкомасштабных наступлений в 1917 г. В начале июня он вернулся в Лондон окрыленным, не зная, что французское и британское командования уже договорились начать мощное наступление через два месяца…

Ллойд Джордж, в равной степени опасавшийся парламентских бурь и военных катастроф, более не мог позволить Черчиллю оставаться независимым депутатом. Нейтрализовать Уинстона мог министерский портфель, значит, быть посему! К тому времени предложения Черчилля по танкам, конвоям и авиации уже не казались чудачеством, а победы над немцами в южных африканских колониях бура Яна Сматса, вошедшего в состав британского Военного кабинета, доказали мудрость политики примирения, превозносимой Уинстоном по окончании Англо-бурской войны… С самого начала своего премьерства в декабре 1916 г. Ллойд Джорджу, к его собственному удивлению, не раз пришлось пожалеть, что рядом нет людей, обладавших черчиллевскими энергией и энтузиазмом. В министерствах был явный дефицит динамизма и воображения, в первую очередь это касалось обороны и военного обеспечения. В апреле Черчилль встретился с новым министром вооружений Кристофером Аддисоном, и под впечатлением состоявшегося разговора тот предложил Ллойд Джорджу поставить Уинстона во главе министерского комитета по надзору за разработкой танков и другого секретного оружия. Поскольку предложение не возымело действия, Аддисон уведомил Ллойд Джорджа, что готов уступить свой пост Черчиллю! Министр, добровольно отказывающийся от должности, явление столь редкое, что Ллойд Джордж не смог его пропустить: 16 июля премьер предложил Черчиллю войти в правительство. Однако министр вооружений не входил в Военный совет, а Уинстон ранее неоднократно заявлял, что откажется от любой должности, если она не позволит влиять на военную стратегию страны. Но чтобы победить, надо уметь маневрировать; все, что позволяло покончить с бездействием и приблизиться к полю битвы, уже было неплохо. Вооружения так вооружения: Черчилль принял назначение.

А вот для Ллойд Джорджа самое тяжелое было еще впереди: когда восемь месяцев назад формировалось коалиционное правительство, большинство министров-консерваторов согласились войти в него только при условии, что Черчилля в нем не будет. Известие о его возвращении вызвало вал протестов со стороны лорда Керзона, Р. Сесила, О. Чемберлена и еще сорока депутатов-тори; в парламенте поговаривали о массовых отставках и правительственном кризисе. Но хитрый лис Ллойд Джордж предвидел бурю загодя и успел принять необходимые меры. Премьер-министр пригрозил, что сам уйдет в отставку, если ему откажут в праве назначать любое лицо, чье сотрудничество он сочтет необходимым… Контрудар попал в цель, так как в случае отставки Ллойд Джорджа его полномочия вместе с ответственностью за судьбу страны перешли бы к Б. Лоу, а тому сей тяжкий крест в военное время был совершенно не по силам, о чем он знал. Лидер консерваторов просигналил отбой своим войскам, и надувшийся было пузырь политического кризиса лопнул, плюнув напоследок брызгами мстительных передовиц «Таймс» и «Морнинг пост». 18 июля 1917 г. новость была объявлена официально, и после двадцати месяцев блуждания по пустыне Уинстон Черчилль вернулся в правительство министром по вооружениям. Его тетя Корнелия, сестра Рэндолфа, советовала в поздравительном письме: «Тебе лучше ограничиться Министерством вооружений и не пытаться руководить правительством». Прекрасно зная своего неугомонного племянника, она вряд ли рассчитывала, что тот последует ее совету…

Созданное за два года до описываемых событий по инициативе Ллойд Джорджа, Министерство вооружений разрослось настолько, что им стало невозможно управлять: двенадцать тысяч чиновников, пятьдесят департаментов, плохо ладивших друг с другом и ревностно оберегавших свою автономию (хотя без прямых указаний министра они не могли принять решение ни по одному вопросу, большому или малому). Менее чем через месяц после вступления в должность Черчилль полностью реорганизовал свое министерство, которое теперь состояло всего из десяти департаментов (финансов, взрывчатых веществ, снарядов, стволов, двигателей, стали и др.) во главе с директорами, находившимися у министра в прямом подчинении; директор отвечал за работу департамента, при этом входя в Управляющий совет министерства, явно скопированный с Совета министров. В целях укрепления кадров на службу приглашали видных деловых людей, а также хорошо зарекомендовавших себя служащих, таких как Мастертон-Смит или Грэхэм Грин (их бывший первый лорд высоко оценил еще в Адмиралтействе и немедленно перевел в свое новое министерство, предпочитая работать с известными ему людьми). По тем же мотивам Черчилль вернул себе секретаря Эдди Марша и назначил в Управляющий совет… генерала Фёрса, командовавшего в прошлом году во Фландрии 9-й дивизией, в которую входил его батальон! Блиц-децентрализация министерства быстро принесла плоды: решения принимались на местах без проволочек; на столе министра больше не скапливались папки с делами, что позволяло ему заняться основными задачами: ставить ориентиры, контролировать, вдохновлять, уточнять, планировать, оценивать, анализировать, разрешать споры и конечно же вмешиваться в дела генералов, адмиралов и других министров, не исключая премьера…

Но и в самом Министерстве вооружений дел было невпроворот даже после реорганизации. К лету 1917 г. снабжение британской армии оружием и боеприпасами являлось крайне ненадежным: не хватало транспорта, стали, квалифицированных рабочих… денег тоже не хватало. Военное министерство, Адмиралтейство и недавно созданное Министерство авиации постоянно дрались друг с другом за снаряжение. У Адмиралтейства был более высокий приоритет, каковым флот имел четко выраженную тенденцию злоупотреблять в ущерб другим министерствам. Рабочие оружейных заводов, ревностно охранявшие свои привилегии и опиравшиеся на мощную поддержку профсоюзов, имели неприятную манеру устраивать забастовки в тот самый момент, когда в их продукции нуждались особенно остро: члены Военного кабинета обещали французскому и итальянскому союзникам огромные поставки продовольствия, оружия и боеприпасов, обеспечить которые должен был министр вооружений, с кем даже не проконсультировались… Наконец, оставались еще американцы, сорок восемь дивизий которых предстояло вооружить и обеспечить боеприпасами сразу по прибытии в Европу; раздобыть все необходимое должен был все тот же британский министр вооружений…

Вернув официальную должность, позволявшую активно способствовать победе над врагом, Уинстон Черчилль с воодушевлением взялся за дело, и никто и никогда не мог упрекнуть его в недостатке энергии или воображения. Из его министерства, комфортно расположившегося в отеле «Метрополь» в нескольких минутах ходьбы от Адмиралтейства, по пятнадцать часов в сутки летели инструкции, предложения, доклады и директивы. Лишения и рост цен вызвали недовольство и волнения на оружейных заводах? Удовлетворить все законные требования рабочих, в частности повысить всем жалованье на 12,5 % и вернуть обратно на работу уволенных зачинщиков при условии, что они обязуются увеличить производство… Адмиралтейство требует себе бронеплиты, предназначенные для танков? Завалить их верфи и мастерские горами бронеплит так, чтобы они сами запросили пощады… Генералы не верят в полезность танков? Не имеет значения: надо построить тысячи танков и отправить их на фронт; тогда даже самые закостенелые офицеры поймут, что это оружие победы… Из-за неосторожных обещаний Военного кабинета поставить французам и итальянцам огромное количество продовольствия придется сократить перевозки железа, угля и стали на два миллиона тонн? Уведомить министров вооружений Франции и Италии о сокращении поставок им стали и боеприпасов в той же пропорции, чтобы они оказали давление на свои правительства на предмет уменьшения чрезмерных объемов продовольственных заказов… Не хватает железа и стали? Так почему бы не использовать ограды парков? Одни только решетки Гайд-парка дадут почти двадцать тысяч тонн! И потом, кто-то вообще думал собирать металл с полей сражений? На берегах Соммы его скопилось не менее семисот тысяч тонн! Устроить перерабатывающие цеха и плавильни вблизи передовой, вот и будет металл… Военное министерство полагает, что танки будут легко остановлены минными полями? Надо немедленно изучить вопрос и учесть возможные защитные меры, изобретенные Черчиллем лично: установка впереди танка молотов или валиков для подрыва мин; размещение тяжелых танков, способных выдержать детонацию мины, впереди колонны; установка бронеплит и т. п.

На тех, кто медлил с выполнением указаний нового министра, обрушивались громы и молнии; тем, кто осмеливался возражать, следовало в их же интересах запастись разумными доводами, ибо их ждала беседа с неумолимым инквизитором, которому всегда удавалось привести свои контраргументы. Извержение этого вулкана идей могло произойти и днем, и ночью; Черчилль даже распорядился установить кровать в своем кабинете, чтобы можно было работать и до рассвета, и после заката. Редкие часы досуга в Лондоне он тратил на… изучение прототипов нового оружия! Фактически он никогда не переставал ими интересоваться: за десять дней до своего возвращения в правительство направил премьер-министру длинный меморандум, включавший в себя планы разработки «шаланд со сдвижной носовой частью для транспортировки и выгрузки танков» и «плавающей дамбы из бетонных кессонов» – двух изобретений, которых ожидало блестящее будущее… четверть века спустя!

Указания, изобретения и предложения нового министра вооружений выходили далеко за границы его министерства. Британскому экспедиционному корпусу во Франции не хватает дальнобойных орудий? Бывший первый лорд Адмиралтейства вспоминает, что на ветхих кораблях Королевского военно-морского флота стоят превосходные пушки: почему бы их не снять и не использовать во Франции, поставив на колесный лафет, гусеничное шасси или железнодорожную платформу? Было от чего прийти в ярость новому первому лорду сэру Эрику Джеддсу, крайне ревниво относившемуся к своим прерогативам (даже когда он ими не пользовался) и не любившему делиться запасами (даже когда они были ему ни к чему)… Во Франции не хватает войск? В меморандуме Военному кабинету Черчилль заявляет, что достаточно было бы перебросить требуемое количество из тех чрезмерных резервов, что содержатся в Великобритании на случай гипотетического вторжения… Для службы в танковых войсках смогли найти только восемнадцать тысяч солдат, а нужно раза в два больше? Новый меморандум: почему бы не перевести в них в полном составе кавалерийские части, которые все равно простаивают без дела в условиях окопной войны? Как всегда, все предложения были обоснованы убедительными аргументами с приложением расчетов и фактов. Военный министр задыхался от злости при каждом таком вторжении в его вотчину – злости тем большей, что она не должна была прорываться наружу: можно было сколько угодно ругать офицера Черчилля и даже депутата Черчилля, но министр вооружений Черчилль – это уже величина, чьим добрым расположением следовало дорожить (если не желаешь остаться без боеприпасов и снаряжения).

Деятельность нашего министра этим не ограничивалась: если подполковник Черчилль в прошлом году даже из грязи траншей слал докладные записки и рекомендации о методах ведения войны, то разве можно представить себе, чтобы министр Черчилль от этого воздержался? Такое было просто физически невозможно! Уинстон не принадлежал к профессиональным стратегам, но он был одаренным дилетантом, которого переполняли идеи, тогда как у членов Военного совета, политиков мирного времени, их не было совсем. Феномен сообщающихся сосудов становился, таким образом, совершенно неизбежным, хотя министры и штабные офицеры шумно возмущались. Так, 22 июля секретарь Военного кабинета Морис Хэнки записал в дневнике свои впечатления от чаепития с новоиспеченным министром вооружений: «Ллойд Джордж передал ему мой доклад по военной политике; он уже хорошо осведомлен о ситуации в целом и знает обо всех наших военных планах, что, по моему мнению, совершенно неправильно». Мышление деятелей того времени было так устроено, что вполне типичным было считать «неправильным» то, что министр вооружений находится в курсе военных планов своего правительства! Планов робких и размытых, за исключением одного – безумно дерзкого, скрупулезно точного и… потенциально катастрофичного: это был план наступления во Фландрии.

Вечером 22 июля Черчилль написал Ллойд Джорджу, предостерегая его в очередной раз от нового наступления во Франции и умоляя сократить сроки всех ранее утвержденных операций; вместо этого было бы лучше направить подкрепления итальянцам, о чем думал и сам Ллойд Джордж. Черчилль предлагал использовать шесть дивизий генерала Саррайля, уже два года простаивавших в Салониках, для открытия нового фронта на Балканах или разгрома турецких войск западнее Босфора, что вызвало бы цепную реакцию на Ближнем Востоке. Но все напрасно: Ллойд Джордж, скрепя сердце, последовал решению Военного кабинета, остававшегося под влиянием начальника Главного штаба Робертсона и главнокомандующего Хейга, а те в своей гипнотической приверженности миражу войны на изнурение не извлекли уроков из кровавого поражения Нивелля у Шмен-де-Дам двумя месяцами ранее и пребывали в уверенности, что массированной атакой пехоты и конницы в направлении Ипра и Пасшенделе они смогут вернуть бельгийские порты на Ла-Манше – Остенде, Зебрюгге и Антверпен. Дорогостоящее заблуждение. Наступление 31 июля захлебнулось, как и все предыдущие: немцы, крепко засевшие в траншеях и предупрежденные долгой артиллерийской подготовкой, заставляли щедро оплачивать кровью каждый метр болотистой почвы, не представлявшей ни малейшего стратегического значения. Как обычно, британские генералы упорствовали в своем заблуждении, и атаки продолжались три с половиной месяца. В итоге удалось занять восемьдесят пять квадратных километров ценой ста пятидесяти тысяч убитых и трехсот тридцати тысяч раненых…

Черчилль, делавший все возможное и невозможное для снабжения оружием и боеприпасами наступления, о пагубности которого он предупреждал официально, выступил перед коллегами с неопровержимыми обвинениями в адрес апологетов войны на изнурение: «Если, наступая, мы теряем в три-четыре раза больше офицеров и в два раза больше нижних чинов, чем обороняющийся противник, то спрашивается, кого мы изнуряем?» Хороший вопрос… Но на тот момент истощилось только терпение Ллойд Джорджа. В середине октября, когда наступление во Фландрии увязло в грязи, донесения разведки раскрыли ему масштаб катастрофы; 25 октября он узнал о поражении при Капоретто: за три дня наступления австро-германские войска обратили в бегство миллион итальянцев, взяли в плен двести тысяч человек и захватили тысячу восемьсот орудий… И ведь всего за несколько дней до этого печального события генерал Хейг заверил премьер-министра, что Италия «сможет выстоять без нашей помощи». Когда уже после разгрома его спросили, возможно ли отправить в Италию две дивизии, главнокомандующий столь же уверенно отвечал, что наилучшее средство помочь союзникам – «продолжать отвлекать Людендорфа» во Фландрии.

Ллойд Джордж больше не верил Хейгу; еще до начала заседания Военного кабинета он спросил совета у Черчилля и генерала Генри Уилсона, и мнения обоих совпали: надо немедленно послать итальянцам подкрепления. Две недели спустя на итальянском фронте сражались пять британских и пять французских дивизий, а Черчилля отправили 18 ноября в Париж договариваться с итальянским и французским коллегами^[105] о перевооружении итальянской армии винтовками, пулеметами и полевой артиллерией. Между тем в Париж и Лондон дошла новая ужасная весть: в Петрограде к власти пришли большевики, заявившие о намерении заключить мир с Германией; Россия, оттягивавшая на себя миллион немецких солдат и три тысячи орудий, собиралась дезертировать из лагеря союзников, что позволило бы немцам сконцентрировать все силы на Западном фронте… В Париже некоторые министры признавались Черчиллю, что исчезновение «русского парового катка» может предзнаменовать поражение Антанты.

За четыре месяца на посту министра вооружений Черчилль побывал во Франции пять раз. Для согласования действий с французским коллегой? Для оценки потребностей на месте и контроля эффективности поставок вооружения и боеприпасов? Чтобы прощупать настроения офицеров и направить их в нужное русло? Чтобы посмотреть, насколько продвинулась вперед оборонительная тактика и техника со времени его пребывания на фронте? Для получения из первых рук разведданных о численности и намерениях врага? Или просто потому, что он никогда не мог устоять перед притяжением поля боя? Всего понемногу. Подполковник Черчилль, опальный политик, вернулся в траншеи Фландрии полномочным министром, но это был тот же человек: ему все надо было увидеть, все понять, все оценить, все проверить; он все так же любил опасность и по-прежнему вел себя так, словно победа в войне зависела лишь от него… Только сейчас это так и было. Увиденное на фронте нашло отражение в отчетах и докладах, которыми он забрасывал коллег в правительстве; составляя эти поразительные документы, он без конца стремился определить оптимальные условия для достижения победы и наилучшие аргументы для убеждения косных военных и скользких политиканов…

В начале ноября генерал Хейг практически исчерпал свои резервы после провала наступления на Пасшенделе и, посчитав, что терять во всех смыслах больше нечего, приказал провести танковую атаку в секторе Камбрэ: раз уж они там, пусть сделают хоть что-нибудь! 20 ноября четыреста танков без артиллерийской подготовки прорвали оборону немцев южнее Камбрэ на фронте в два километра. Эффект неожиданности был полным как для немцев, потерявших пятнадцать тысяч человек и двести орудий, так и для британцев, не предусмотревших пехотного сопровождения и потому не сумевших развить успех. На захваченной территории почти сразу же появилась знакомая фигура – Уинстон Черчилль примчался лично разобраться, при каких условиях добились успеха «его» танки. Он учитывает все (тип гусеничных траков, предел продвижения, складки местности, состояние проволочных заграждений и траншей, положение трупов на линии огня) и обо всем отправляет подробный отчет Ллойд Джорджу. По возвращении в Лондон Черчилль в доступных словах преподал Военному кабинету урок стратегии этого половинчатого успеха: в Камбрэ за сорок восемь часов удалось захватить шестьдесят семь квадратных километров ценой менее десяти тысяч убитых и раненых, затратив 6,6 миллиона фунтов боеприпасов, тогда как во Фландрии за четыре месяца наступления заняли восемьдесят шесть квадратных километров ценой трехсот тысяч убитых и раненых и 84 миллионов фунтов боеприпасов… Какая из операций оказалась более рентабельной? Учитывая тот факт, что его министерство успело получить указания по подготовке к наступлению, запланированному на весну 1918 г. и рассчитанному на тридцать недель (!), не должен ли Военный кабинет запретить подобное безумие и не начинать наступления, пока не накопит достаточно сил, чтобы проводить атаки по примеру Камбрэ при подавляющем превосходстве в аэропланах, танках, газах, тяжелой артиллерии, минометах и при массированной поддержке американцев?

На этот раз, к великому облегчению Черчилля, его послание было услышано. В штабах царили уныние и страх после бесконечных неудач у Пасшенделе. Увы! В неприятии наступления премьер-министр пошел еще дальше: утратив всякое доверие к главнокомандующему и начальнику главного штаба, он решил радикально изменить политику; опасаясь, что не устоит под нажимом Хейга, чью идею весеннего наступления поддержала пресса, Ллойд Джордж просто-напросто стянул все резервы в Великобританию и выделял главнокомандующему подкрепления по крохам. С политической точки зрения это был ловкий ход, но в стратегическом плане он обернулся катастрофой. Черчилль-то сразу увидел опасность: ослабленный недавними потерями и лишенный подкреплений, корпус Хейга был бы не в состоянии сдержать наступление кайзеровской армии; в длинном меморандуме от 8 декабря о численности войск он просил незамедлительно прислать подкрепления экспедиционному корпусу и сохранить его для будущих операций. Черчилль считал, что опасность велика, и три дня спустя, выступая с речью в Бедфорде, воззвал к общественному мнению: «Мы должны сделать так, чтобы в следующие несколько месяцев большая часть нашей армии находилась на отдыхе и обучении в тылу, подобно леопарду готовая к прыжку на германские орды. Массы орудийных стволов, горы снарядов и тучи аэропланов – все должно быть готово и все должно быть на месте». Играя на всех регистрах, он направил 19 января 1918 г. личную записку Ллойд Джорджу, протестуя против приоритета при наборе рекрутов, которым продолжал пользоваться флот: «Для меня это просто немыслимо. Именно на Западном фронте опасность велика, и кризис разразится еще до июня. Поражение на этом театре станет фатальным. Прошу вас, не позволяйте вашей досаде на просчеты, допущенные военными в прошлом (ответственность за которые я разделяю в полной мере), приводить вас к недооценке масштаба готовящейся кампании или к лишению армии того, что ей необходимо. […] Нужен хороший план контрнаступления, подготовленный заблаговременно, чтобы ослабить натиск на атакованные цели. […] Немцы – грозный противник, и их полководцы лучше наших. Подумайте об этом и действуйте».

И снова он старался зря; Ллойд Джордж и Военный кабинет не воспринимали угрозу всерьез: они полагали, что при наступлении немцев ожидает та же участь, что и англичан на Ипре или в Пасшенделе. Ничто не могло убедить в обратном этих новых противников наступательной тактики, ибо нет больших фанатиков, чем новообращенные. К середине февраля после сложных маневров Ллойд Джорджу удалось отправить в отставку сэра Уильяма Робертсона, начальником главного штаба после него стал сэр Генри Уилсон. Уроженец Ольстера и убежденный юнионист, последний питал симпатий к Черчиллю не больше, чем предшественник, но он был не так зашорен, и одним из первых его шагов на новой должности было увеличение численности танковых войск с восемнадцати до сорока шести тысяч человек…

Черчилль, ежедневно поглощая донесения разведслужб о перемещении высвободившихся после краха России войск противника, предсказывал мощное немецкое наступление на западе на третьей неделе февраля. И он не сильно ошибся в своих расчетах: 21 марта на широком фронте от Арраса до Эзны тридцать семь германских дивизий при поддержке шести тысяч орудий обрушились на британские позиции, которые защищали всего семнадцать дивизий при двух тысячах пятистах орудиях. Одной из главных целей Людендорфа был Амьен: после его захвата Британский экспедиционный корпус был бы отрезан от французских войск, расположенных южнее, и уничтожен. Британцы повсюду отступали. Между двумя совещаниями штабов по доставке танков и отравляющих газов Черчилль решил отлучиться на двое суток, чтобы проинспектировать участок фронта 9-й дивизии, командиром которой на тот момент был генерал Тюдор – еще один старый знакомый со времен индийской кампании. В штабе генерала возле Перонны их неожиданно застигла вражеская атака, начавшаяся с апокалиптического артобстрела. Полюбовавшись на открывшийся его взору спектакль, министр с сожалением вернулся в Сент-Омер.

По возвращении в Лондон вечером 24 марта Черчилль отправился прямиком в Военное министерство, чтобы проинформировать о ходе сражения, после чего в сопровождении нового начальника главного штаба Генри Уилсона зашел на Даунинг-стрит, 10. Ллойд Джордж был потрясен мощью вражеского наступления и подавлен тем, что снова избрал наихудшую стратегию. Он отозвал Черчилля в сторонку и задал мучивший его вопрос: «Если мы не в состоянии удержать линию обороны, что мы так долго и тщательно укрепляли, то как же мы сможем удержаться в чистом поле с уже разбитыми частями?» Вопрос красноречиво свидетельствует о моральном состоянии премьера. Черчилль, видевший на фронте несколько иную картину, спокойно ответил: «Любое наступление теряет силу по мере продвижения. Это все равно что выплеснуть на пол ведро воды: вода сначала бежит вперед, потом растекается в стороны и затем останавливается, пока не поднесут новое ведро воды. Через пятьдесят – шестьдесят километров последует продолжительная передышка, которой мы сможем воспользоваться для восстановления линии фронта, если только приложим для этого все усилия». Его слова звучали слишком оптимистично, но Ллойд Джордж научился доверять суждениям министра вооружений: разве не он уверял в бессмысленности наступлений Хейга, обескровивших экспедиционный корпус, и разве не он предостерегал Ллойд Джорджа от чрезмерного усердия в предотвращении нового наступления путем сокращения резервов? Как ни тяжело было это признать премьер-министру, но Черчилль почти всегда оказывался прав, а вот сам Ллойд Джордж совершал ошибку за ошибкой…

В тяжелый час нет места для условностей: вечером Черчилль был приглашен на заседание Военного кабинета. В последующие дни положение во Франции ухудшилось, росли потери и в людях, и в технике. Черчилль неожиданно превратился в незаменимого человека… От него зависело, смогут ли союзники восполнить более тысячи захваченных врагом орудий и горы брошенного снаряжения и боеприпасов. Он взял на себя высокие обязательства и, дабы сдержать слово, мобилизовал в полном составе Министерство вооружений с его Управляющим советом, десятью департаментами, восемьюдесятью комитетами и двумя с половиной миллионами рабочих. Были увеличены темпы производства, опустошены запасы; рабочие добровольно отказались от пасхальных каникул, а министр несколько суток подряд отказывался даже от сна, координируя производственные планы, ускоряя доставку, подстегивая подчиненных и решая вопросы… Через три дня ударного труда Черчилль смог доложить Военному кабинету, что к 6 апреля в его распоряжении будут две тысячи пушек вместо потерянной тысячи! Потери в танках и аэропланах также будут восполнены к той же дате…

Поток поручений не иссякал. 28 марта Ллойд Джордж, опасавшийся немецкого прорыва и нового отступления, попросил Черчилля вернуться во Францию и встретиться с Фошем, которого только что назначили генералиссимусом союзнических вооруженных сил. Уинстон должен был использовать свое влияние, чтобы убедить французов перейти в контрнаступление на южном фланге наступавшей германской армии с целью ослабить давление на потрепанные британские войска. Черчилль отправился в путь утром того же дня в компании с герцогом Вестминстерским^[106]; но даже в самые тяжелые моменты политика заявляла свои права: Бонар Лоу и Генри Уилсон заявили премьер-министру протест в связи с тем, что Черчиллю поручена миссия, которая подобает военному министру. Ллойд Джордж притворился, что согласен с их мнением, и телеграфировал Черчиллю, чтобы тот не ездил к Фошу в Бове, а направился сразу в Париж к Клемансо! Такая миссия подобала бы уже премьер-министру, но Ллойд Джордж верил в способности Черчилля убеждать оппонентов больше, чем в свои…

И он не ошибся: узнав утром 29 марта о миссии Черчилля, французский «Тигр» заявил, что готов его «лично препроводить к месту сражения» на следующий день и посетить всех командующих армиями и корпусами, вошедшими в соприкосновение с противником. В сопровождении знаменитого председателя Совета министров Черчилль сначала встретился с Фошем в Бове, затем с генералом Петеном в его личном поезде и, наконец, с генералом Роулинсоном в его штабе в Дрюри, южнее Амьена; последний сообщил гостям, что его войска, отступавшие без остановки в течение десяти дней, находятся на грани истощения, и он не может сказать, сколько еще времени они смогут сдерживать врага. Тогда Клемансо уступил: он не начнет контрнаступления на фланге германцев, но пришлет французские части для усиления тех участков, где англичане были особенно слабы. (Черчилль немедленно сообщил об этом решении Ллойд Джорджу по телефону.) Затем Клемансо предложил «посмотреть сражение» в британском секторе, и кортеж из высокопоставленных лиц, ведомый Черчиллем, вышел на передовую линию фронта северо-западнее Мондидье. Черчилль был счастлив встретить в Клемансо человека столь же влюбленного в риск и грохот боя, которые их окружению, инстинктивно вжимавшему головы в плечи под градом снарядов, нравились куда меньше… Вернувшись в Париж к часу ночи после шестнадцати часов совещаний, переездов и посещений передовых позиций, он еще должен был составить подробный отчет для Военного кабинета! В тот самый момент, когда после семи бессонных ночей в министерстве и длинного дня переговоров он собирался передохнуть, принесли срочную телеграмму от Ллойд Джорджа; премьер сообщал, что призвал президента Вильсона незамедлительно прислать американские войска, причем в большом количестве, Черчилль должен снова встретиться с Клемансо как можно скорее и добиться, чтобы тот отправил Вильсону аналогичное обращение… Это и было сделано на следующее утро.

Президент Вильсон распорядился ускорить отправку в Европу полумиллиона человек, многие из которых не прошли военной подготовки и большинство не было вооружено. Главной задачей Черчилля по возвращении в Лондон стало обеспечение всем необходимым долгожданных голодранцев – колоссальное предприятие, стоившее членам Совета по вооружениям в отеле «Метрополь» еще многих бессонных ночей. В ходе работы Черчилль установил тесные связи с представителем Военного министерства США Эдуардом Рейли Стеттиниусом, а также с президентом Совета военной промышленности Бернардом Барачем (Барухом). Результаты этого сотрудничества поражают: вооружение Великобританией сорока восьми американских дивизий; изготовление для них на английских, французских и франко-англо-американских заводах двенадцати тысяч артиллерийских орудий; перевод в Англию всего американского производства горчичного газа; приобретение в Чили нитратов для изготовления взрывчатых веществ, которые американцы получали целиком и полностью от англичан^[107]; массовый ввоз в Англию американского сырья; обещание Генри Форда собрать для союзнических армий десять тысяч танков последней модели на англо-американских заводах во Франции; программа Черчилля по выпуску двадцати четырех аэропланов в 1918 г. и еще больше в следующем! В Военном кабинете, в штабах, министерствах и ведомствах Парижа, Лондона и Вашингтона не было никого, кто не знал бы Уинстона Спенсера Черчилля – витязя Великой войны, дирижера гигантского предприятия, которое обещало завалить союзнические войска оружием победы.

А оружие это очень ждали, так как во Франции британские и французские войска продолжали ощущать на себе всю силу немецкого натиска. Еле успели отразить наступление на Амьен 21 марта, как 7 апреля последовало новое, на фронте в пятьдесят километров между Пасшенделе и Лоосом в направлении Ипра и Хезебрука. Британцы гнулись, но держались. Хейг проявил себя куда лучше в обороне, чем в наступлении. Получив отпор на этом участке, Людендорф нанес удар 25 апреля южнее Эзны через Шмен-де-Дам; застав французов врасплох, германские войска продвигались к Марне, заняв к июню города Суассон и Шато-Тьерри всего в семидесяти километрах от Парижа…

Можно было бы предположить, что министр вооружений, поглощенный колоссальной задачей, не сможет носа высунуть из резиденции в «Метрополе», но это было бы ошибкой: Уинстон все и везде успевал. По его распоряжению во Франции было построено множество заводов, а полигоном для испытаний оружия служили поля сражений; он ни за что на свете не пропустил бы возможность понаблюдать за боями. Хейг, зная, что его снабжение зависит от этого трудоголика, устроил ему комфортабельную резиденцию в замке Вэршок поблизости от собственного штаба; с того дня Черчилль мог заниматься делами своего министерства в Лондоне с утра, в полдень садился на самолет в Хендоне и спустя два часа уже сидел на совещании в штабе у Хейга в Сент-Омере или в каком-нибудь министерстве в Париже, а вечером отправлялся на фронт… «Я так устроился, – напишет он с гордостью, – что смог повидать все важные сражения до конца войны». И это верно; как-то раз он даже наблюдал за одним таким из кабины истребителя, летая над ничейной полосой… Его частые перелеты всегда были рискованными, тем более что он любил сам садиться за штурвал. Однажды аэроплан разбился при взлете; в другой раз крылатая машина загорелась над Ла-Маншем; в третий раз двигатель заглох над морем вдали от берега, и Уинстон с трудом дотянул в планирующем полете…

Обычному человеку этого бы уже хватило… но Черчиллю было мало: в Париже или Лондоне, на фронте или в загородной резиденции, в поезде или в аэроплане невероятный человек-оркестр продолжал писать письма, докладные записки и меморандумы, чтобы направлять, наставлять, поучать или воодушевлять премьер-министра и Военный кабинет; это могла быть записка из двух строк, в которой он заклинал Ллойд Джорджа не прекращать бомбардировки Германии в день праздника Тела Господня, или доклад на двадцати страницах, призванный напомнить Военному кабинету, что нельзя победить в войне, занимаясь только сиюминутными проблемами, тогда как уже сейчас необходимо тщательно планировать производство и стратегию на 1919 г. Как всегда, документы изобиловали статистическими выкладками, анализами, прогнозами и свежайшей информацией, полученной прямо с передовой, и не ограничивались стратегией или вооружением: в них затрагивались вопросы внешней политики, бюджета, продовольственного обеспечения, женского труда, условий будущего мира, демобилизации после победы и правильной организации пропаганды…

С помощью пропаганды наш мастер на все руки намеревался воодушевлять соотечественников на фронте и в тылу. В парламенте его наставления и проповеди по-прежнему впечатляли, и премьер-министр все чаще доверял ему объяснять стране военную стратегию правительства, его удачи и в особенности неудачи. Надо было поддерживать боевой дух, подбадривать энтузиастов, изолировать пацифистов, а Черчилль инстинктивно находил слова, бившие точно в цель. Рабочие оружейных заводов у него – «индустриальная армия», чей трудовой подвиг не менее важен, чем доблесть «армии сражающейся»; английский народ – самый стойкий: «Нет такого испытания, которое бы продлилось дольше, чем терпение нашего народа. Нет таких страданий, нет таких бедствий, которых бы убоялась его душа»; что до пораженцев: «Никогда еще за всю эту войну патриотам было менее позволительно поддаваться софистике и опасным советам».

Даже не верится, что этот непоседа и трудоголик еще находил время навещать на уик-эндах семью и играть со своими тремя детьми в новом загородном доме в Люллендене.

В середине июля 1918 г., когда немецкое наступление во Франции выдохлось и на Марне и Сомме союзники при поддержке американцев уже пытались контратаковать, возникла опасная угроза в тылу: рабочие военных заводов, несмотря на высокое жалованье, неожиданно забастовали… В Министерстве вооружений пытались вести с ними переговоры, но забастовки и волнения продолжались. Черчилль, опираясь на свой опыт решения социальных вопросов, взялся за эту проблему. Заручившись поддержкой премьер-министра и прессы, он заявил, что все, кто не вернется к работе, отправятся на фронт во Францию служить отечеству за мизерное солдатское жалованье. Забастовка провалилась, оружие с боеприпасами снова стали поступать с заводов без перебоев.

Меры были приняты своевременно, так как союзнические армии перешли в контрнаступление. Для Людендорфа наступление союзников 8 августа восточнее Амьена стало началом конца; в бой пошли почти шестьсот танков, и Черчилль не мог пропустить зрелища, которого ждал почти три года. Он не был разочарован: когда десять британских, канадских и австралийских дивизий и восемь французских, наступавших южнее, пошли в атаку, «его» танки прорвали фронт немцев и продвинулись в глубину на четырнадцать километров… Как обычно, прорыв не удалось развить, так как пехота и кавалерия не поспевали за танками, но все же за один день было взято в плен двадцать две тысячи человек и четыреста орудий, а психологический эффект был просто невероятным. Для Людендорфа это был «черный день германской армии», для Черчилля – личная большая победа. Бои еще продолжались, но положение противника начало ухудшаться; от Бель-фора до Дюнкерка французы, англичане, бельгийцы, канадцы, австралийцы и южноафриканцы при поддержке почти миллиона двухсот тысяч американцев неудержимо рвались вперед, вынуждая немцев отходить все дальше от Лилля, Дуэ, Камбрэ и Сент-Квентина. Оптимисты уже надеялись, что война закончится к Рождеству; Черчилль, в кои-то веки не разделявший их настроений, готовился к решающей схватке весной 1919 г.

Однако Германия рухнула скорее, чем на это рассчитывали. В Салониках преемник Саррайля генерал Франше д’Эспре (прозванный англичанами Отчаянный Фрэнки) положил конец трехлетнему бездействию, бросив свои шесть дивизий на Болгарию, которая капитулировала без боя 28 сентября. Началась цепная реакция: 21 октября после серии блестящих побед британского генерала Алленби и арабского легиона полковника Лоуренса в Палестине и Сирии сложила оружие Турция; неделей позже пала Австро-Венгрия, наконец, революция в Германии положила конец амбициям кайзера, бежавшего в Голландию. Когда лондонский Биг-Бен прозвонил одиннадцать часов одиннадцатого числа одиннадцатого месяца 1918 г., наступило перемирие, заставшее министра вооружений в его кабинете в отеле «Метрополь» за подготовкой к кампаниям следующего года. С завершением кошмара мировой войны его работа утратила смысл. Министерство вмиг опустело, служащие присоединились к толпам ликующих горожан, заполнивших улицы до Трафальгарской площади. Черчилль с супругой отправились на Даунинг-стрит поздравить премьер-министра, что удалось с большим трудом, настолько забиты были улицы; вечером Ллойд Джордж и Черчилль своим маленьким комитетом выпили за долгожданную победу.

Эту войну они начали вместе и завершали ее тоже вместе. В промежутке, впрочем, их пути расходились: Ллойд Джордж сделал безупречную политическую карьеру, взойдя на вершину власти; Черчилль с высот Адмиралтейства до дна траншей не прекращал воевать, ходить рядом со смертью и жить ради победы. Прошло двадцать лет с тех пор, как генерал Биндон Блад отметил, что корнет Черчилль «выполнял работу трех субалтернов», и вот уже министр Черчилль в течение последних шестнадцати месяцев войны трудился по меньшей мере за троих министров, нелюбимых коллегами, но невероятно энергичных, при случае могущих заняться делами самого премьер-министра…

VIII. Страж империи

Час триумфа и облегчения был также часом печали и горечи; девятьсот тысяч убитых, два миллиона раненых: для Великобритании и ее империи это было ужасной кровопотерей… Уинстон лишился на войне многих родственников, таких как кузен Норман Лесли или дядя Гордон Уилсон, и множества друзей, таких как Артур «Ок» Асквит, поэт Руперт Брук, товарищ по Хэрроу Джек Милбанк, и десятки других. Даже Черчиллю многие стороны войны внушали отвращение: «Раньше война была жестока и величественна, теперь она жестока и пошла». Только рождение четвертого ребенка, Меригольд, 15 ноября 1918 г. стало солнечным зайчиком на бескрайнем поле скорби.

Но политика быстро вернула свои права. Всего через три дня после перемирия правительство объявило о всеобщих выборах в следующем месяце. В причинах недостатка не было: правительство нуждалось в новом мандате доверия для того, чтобы подступиться к сложнейшим послевоенным проблемам. Последние выборы прошли еще в 1910 г., и после предоставления права голоса более широким слоям населения число избирателей возросло на двадцать миллионов, из них восемь составляли женщины. Ллойд Джордж, старый политик-профессионал, имел и другие мотивы, которые не оглашались, но от этого не становились менее важными: приглашая граждан к избирательным урнам сразу после победы, можно было рассчитывать и на триумф при голосовании, как во время «выборов цвета хаки» после бурской войны, тем более что в коалиционном правительстве сплошь из консерваторов партия Ллойд Джорджа, покинутая либералами Асквита, выглядела бедным родственником. Так почему бы не воспользоваться реальной возможностью восстановить равновесие сил, сделав ставку на личную популярность Ллойд Джорджа – «человека, который принес нам победу»?

Первый подсчет подтвердил ожидания: в начале января 1919 г. коалиция консерваторов получила четыреста шестьдесят восемь мест из семисот семи. Но второй разметал в прах надежды премьера: из четырехсот шестидесяти восьми мест триста тридцать пять достались тори. Решительно, пространства для политического маневра у Ллойд Джорджа в дни мира было не больше, чем во время войны…

Что одним хорошо, другим плохо; война закончилась, Черчилль стал не нужен, так что Ллойд Джордж со спокойной совестью вывел бы этого беспокойного господина из правительства. Но после выборов партия премьер-министра составляла в коалиции меньшинство, и перед лицом усиливавшихся атак со стороны пятидесяти девяти депутатов-лейбористов, тридцати девяти либералов Асквита и семидесяти трех членов Шин Фейн^[108] было бы неразумно толкать выдающегося оратора в стан врага; к тому же среди либералов, сохранивших верность Ллойд Джорджу, было не так много людей, способных занимать министерские посты, а даже злейшие враги Черчилля должны были признать, что он справился с обязанностями министра вооружений выше всяких похвал.

К тому же лорд Милнер собирался покинуть Военное министерство, и следовало найти ему на замену кого-то энергичного, хорошо осведомленного о проблемах армии, способного мягко провести демобилизацию и сократить бюджет, не развалив при этом военный аппарат. Решено: военным министром в коалиционном правительстве станет Черчилль. Опасаясь, что в мирное время этот пост покажется тому недостаточно привлекательным, и зная об увлечении Уинстона полетами, Ллойд Джордж добавил к предложению еще и портфель министра авиации.

Будущий военный министр только что был с триумфом переизбран в своем округе Данди как кандидат от коалиции; впрочем, он тщательно избегал присущей ей демагогии и не принял самых популярных в то время лозунгов «Германия заплатит!» и «Повесить кайзера!». Напротив, он, по своему обыкновению, призвал проявить великодушие к побежденным, и снова дело здесь было не в чувствах, а в трезвом расчете: сегодняшний враг завтра мог стать лучшим союзником… Уинстон предпочел бы вернуться в Адмиралтейство, тем более что военный министр в мирное время в кабинет министров не входил… Но еще меньше его устраивала перспектива оказаться отстраненным от власти, а хороший актер не должен отказываться ни от ролей второго плана, ни от тяжелых сценариев. Впрочем, выбора у него не было: консерваторы ненавидели его, он ненавидел лейбористов, а либералы Асквита утратили политическое влияние. Вне коалиционного правительства будущего не было, Военное министерство становилось спасательным кругом.

Еще до официального вступления в должность 9 января 1919 г. новый военный министр и министр авиации осознал, какую свинью ему на самом деле подложил Ллойд Джордж. Предстояло демобилизовать три с половиной миллиона солдат, а его предшественник, лорд Милнер, перед самым своим уходом позволил себе некоторую небрежность: согласившись первыми уволить из армии рабочих, крайне необходимых промышленности, он тем самым открыл ящик Пандоры, поскольку демобилизуемые первыми рабочие были в большинстве своем призваны последними, весной 1918 г., тогда как те, кому предстояло ждать возвращения к гражданской жизни, были поставлены под ружье еще в 1916-м и даже в 1914-м… Начиная с 3 января в Фолькстоуне, Дувре, Кале и Росите ветераны устраивали манифестации, протестуя против ущемления их прав. В Лутоне они подожгли ратушу, в Грове даже образовали солдатские советы по большевистскому образцу, а в Лондоне провели массовые демонстрации под окнами Военного министерства…

Черчилль отреагировал в характерной для него манере: сначала продемонстрировать силу, а уже потом – мягкость. 8 января, еще до своего официального назначения, он распорядился арестовать зачинщиков. Затем пришел черед оливковой ветви мира: 12 января объявлены новые правила демобилизации, по которым первыми освобождались те, кто был призван до 1916 г., и люди старше сорока лет, а из призванных позже 1916 г. первыми домой отправлялись имевшие ранения. Демонстрации и волнения тотчас прекратились, солдатские советы исчезли, менее чем через месяц девятьсот пятьдесят тысяч офицеров и солдат были спокойно демобилизованы. Военный и авиационный министр вступил в должность как хозяин. На митингах лейбористов и в клубах консерваторов царила такая растерянность, что на время даже прекратились нападки на предателя класса, ренегата Уинстона Черчилля…

У министра было множество других забот, и одна из них заключалась в недопущении полной демобилизации. Для поддержания порядка в Германии и на оккупированных территориях в Африке и на Ближнем Востоке требовалось сохранить воинскую повинность. Ллойд Джордж, собираясь в Париж на первые заседания мирной конференции, не желал слышать ни про воинскую повинность, ни про оставление в строю миллиона человек. Черчилль пересек Ла-Манш и за обедом с премьер-министром доказал необходимость и одного, и другого, ведь речь шла о сохранении плодов победы и недопущении возрождения германского экспансионизма. Черчилль умел убеждать, и не успели еще подать ликеры, как «валлийский колдун» уже подпал под его очарование: сохранялась обязательная воинская повинность при армии в миллион человек… Черчилль обязался лично проследить, чтобы им установили приличное жалованье.

По правде сказать, у предприимчивого военного министра была и другая причина для сохранения столь мощной армии в мирное время помимо размещения оккупационных гарнизонов в Германии. Черчилль принадлежал к тем немногим людям в Великобритании, кто не считал войну законченной (и она таковой по-настоящему не могла быть, пока оставалась угроза большевизма). До весны 1918 г. он полагал, что новые властители России продолжат сражаться за общее дело со странами Антанты против немецких агрессоров и им следует протянуть руку помощи^[109]. Но инциденты, происшедшие к лету 1918 г., открыли ему глаза на сущность большевистского режима. Казнь царской семьи в Екатеринбурге в ночь на 17 июля, смерть военно-морского атташе капитана Фрэнсиса Кроми от рук красногвардейцев, проникших в британское посольство, и, наконец, многочисленные свидетельства о массовых казнях, пытках и злодеяниях войск В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого вызвали у Черчилля глубокое отвращение к их системе. Этот человек с тонким интуитивным чутьем сразу уловил то, что большинство его современников сможет осознать спустя более полувека: коммунистическая система в ее различных проявлениях, основанная на преступлениях, предательстве и лжи и ставившая целью распространение по всей планете, представляла собой смертельную угрозу для человечества…^[110]

Угроза была столь явной, что Черчилль взялся задушить ее в зародыше. В начале 1919 г. власть большевиков была еще непрочной; с юга, востока и северо-запада на Москву и Петроград наступали белые армии А. И. Деникина, А. В. Колчака и Н. Н. Юденича; с прошлого года в России оставались еще почти двести тысяч французских, английских, итальянских, греческих, американских, чешских, сербских и японских солдат. Все эти люди пришли на помощь России против немцев^[111], но Брест-Литовский мир и перемирие 11 ноября 1918 г. освободили их от этой задачи; с того времени они более или менее активно содействовали белым армиям в борьбе с большевиками, как это было в случае нескольких британских батальонов, отправленных в Мурманск, Архангельск и Владивосток в начале 1918 г., чтобы три тонны оружия и боеприпасов, предназначенных для царской армии, не попали в руки немцев.

Для Черчилля, преисполненного оптимизма, в России были все условия для свержения большевиков, если только будет позволено немного направить руку судьбы. Использовав все свое красноречие и невероятную энергию, он взялся убедить в этом своих коллег в правительстве. Англия, по его словам, может либо «предоставить русским полную свободу убивать друг друга», либо вмешаться «крупными силами, насыщенными техникой». И назвал цифру в тридцать дивизий… Заметив испуг слушателей, он предпринял тактическое отступление, заговорив о всего лишь «достаточных подкреплениях» и «поддержке русских армий». В многочисленных письмах к Ллойд Джорджу он был более сдержан, ограничиваясь «отправкой добровольцев» и «психологическим эффектом», который возымело бы объявление войны; но при этом он требовал мер безотлагательных и энергичных: в России уже полгода находились тридцать тысяч английских солдат, которых следовало либо усилить, либо эвакуировать. Разумеется, Черчилль предпочел бы первый вариант и не скрывал этого… Крестовый поход военного министра продолжился в Париже: на заседании межсоюзнического Верховного совета он представил план помощи белым армиям и говорил о глобальных последствиях предоставления России самой себе; и с трибуны парламента, и со страниц газет он старался объяснить в образных выражениях, что такое большевизм: «Это не политика, это болезнь. Это не вера, а эпидемия».

Увы! Со времени Дарданелльской операции ничего не изменилось: когда стратегическую военную операцию готовит и осуществляет нерешительный кабинет с мятущимся премьер-министром, а инициатор находится в подчиненном положении, всегда присутствует элемент лотереи. В правительстве многие консерваторы, такие как Керзон, Бальфур и даже Бонар Лоу, желали исчезновения большевистского режима, но ничего не намеревались предпринимать; Ллойд Джордж, всегда чувствовавший себя неуверенно в военных вопросах, был полностью поглощен мирной конференцией в Париже, где обсуждали репарации, оккупации, малые народы, Лигу Наций, мандаты^[112] и вселенский мир… Посреди всего этого предложения Черчилля казались ему неуместными; по крайней мере, он полагал, что присутствие в России опасно с военной точки зрения, финансово разорительно и политически пагубно. Ллойд Джордж имел более реалистичный взгляд на вещи, чем его кипучий военный министр, и прекрасно понимал, что английский народ после четырех лет войны и лишений не потерпит нового конфликта; он также знал, что Лейбористская партия, ставшая главным оплотом оппозиции в парламенте, крайне подвержена большевистской пропаганде; кроме того, прощупав позиции своих визави в межсоюзническом Верховном совете, он мог констатировать, что никто из них не расположен к участию в крестовом походе на Россию: президент Вудро Вильсон думал только о выводе войск из Сибири, В. Э. Орландо даже слышать не хотел про интервенцию, а Клемансо был намерен выйти из игры (тогда как раз взбунтовались французские моряки на Черном море, распропагандированные большевиками). Наконец, Ллойд Джордж не мог не заметить раздоров и полной несогласованности действий антибольшевистских сил, делавших их успех все менее вероятным.

По всем этим причинам премьер-министр категорически возражал против любого нового вторжения британцев в Россию, и последнее слово было за ним. Черчилль снова оказался в одиночестве… что ничуть не сказалось на его боевом духе! При помощи выступлений, меморандумов и личных демаршей он все же добился некоторых результатов: правительство отказалось вести переговоры с большевиками; ему удалось отправить новую партию оружия Колчаку и Деникину; наконец, «дабы сделать возможной эвакуацию британских солдат», военному министру разрешили отправить в Мурманск и Архангельск добровольцев. Черчилль, уже пославший адмиралу Колчаку по собственной инициативе батареи тяжелых гаубиц^[113], быстро набрал восемь тысяч добровольцев для поддержки малочисленных батальонов генерала Эдмунда Айронсайда в Архангельске.

Этого, увы, оказалось недостаточно. Победа в России зависела только от самих русских^[114]. После нескольких плохо скоординированных наступлений белые армии покатились назад; в их рядах участились мятежи: солдаты, перебив офицеров, переходили на сторону красных; наконец, в тылу белых армий вели партизанскую войну анархисты, украинцы, эстонцы и даже чехи. Осенью 1919 г. война уже казалась проигранной, надо было заняться эвакуацией британских оккупационных сил из России. Черчилль, вставший во главе крестового похода против большевизма, был выставлен прессой неудачником, а лейбористами – заклятым врагом мирового пролетариата. Что до Ллойд Джорджа, то премьер-министр, занятый вопросами бюджета, написал 22 сентября своему военному министру: «Я снова прошу вас забыть о России по меньшей мере на несколько дней и сосредоточиться на совершенно неоправданных расходах Военного министерства и Министерства авиации во Франции, метрополии и на Ближнем Востоке. Среди них есть такие расходы, которые бы вы никогда не потерпели, если бы посвятили этим делам пятую часть того времени, что уделяете России».

Упрек был справедлив лишь отчасти: Черчилль тратил массу времени на организацию демобилизации британских войск во Франции, в Великобритании, в Африке и на Ближнем Востоке; на инспектирование оккупационных войск в Германии; на разработку планов снабжения продовольствием немецкого населения; на переговоры с французами по разнообразным проектам реконверсии промышленности; на защиту политики правительства в палате общин (с талантом столь поразительным, что его признавали даже его старые враги из «Таймс»!); на подавление антибританского восстания в Ираке с применением армии и боевой авиации; на убеждение правительства оказать поддержку Польше, желавшей подхватить факел борьбы с большевизмом; и особенно на борьбу с терроризмом в Ирландии силами сорока трех тысяч расквартированных там солдат и добровольческого подразделения, сформированного по его личной инициативе, «Блэк энд тэнс»^[115], в задачу которого входило «терроризировать террористов». У него еще оставалось время, чтобы вмешиваться в дела Министерства Индий, Адмиралтейства, Министерства иностранных дел и Министерства колоний, писать бесконечное множество статей, надиктовывать «Мемуары о войне»… и возобновить уроки пилотирования! Во Франции в конце июня 1919 г. его аэроплан перевернулся на аэродроме Ле-Бюк; 18 июля при взлете с поля Круадона отказало управление, машина рухнула на землю. Инструктор был серьезно ранен, но ученик получил лишь ссадину на лбу и несколько синяков на ногах… Даже при самых располагающих обстоятельствах смерть решительно не хотела забирать Уинстона Черчилля.

Впрочем, нашему министру были не очень по душе его функции. Нельзя сказать, чтобы он скучал, но он явно не мог реализовать свой потенциал. Он желал оказать самую широкую поддержку демократической России, участвовать в конференциях по условиям мира, чтобы перечертить наново карту Европы, организовать восстановление Германии для использования ее в качестве барьера против большевизма и создать армию и авиацию, достойные имперского положения Англии, но вместо этого стал пассивным наблюдателем разложения белых армий в России, не получил даже приставного стула на Парижской мирной конференции, довольствовался ролью поставщика войск для карательных операций от Ирака до Ирландии, проводил сокращение армии и авиации в рамках правительственной программы экономии и способствовал во имя солидарности чрезмерно прогреческой политике Ллойд Джорджа, грозившей втянуть Великобританию в конфликт с турецкими националистами Мустафы Кемаля. В конце года он написал премьер-министру о своей неудовлетворенности и дал понять, что может уйти в отставку. Для Ллойд Джорджа это явилось бы отличным решением многих проблем, но он не мог позволить себе такой роскоши, так как Черчилль продолжал работать за нескольких министров и дать столь одаренному оратору пересесть на скамьи оппозиции означало бы политическое самоубийство; следовало направить энергию этого бурлящего водоворота в более конструктивное русло. По счастливому стечению обстоятельств, лорд Милнер решил уйти из Министерства колоний, где было полно работы. В начале 1921 г. Черчиллю предложили функции, которые он уже исполнял пятнадцать лет назад под руководством лорда Элджина, только теперь он был здесь первым после Бога…

Он согласился при условии, что ему позволят создать внутри министерства Департамент Ближнего Востока, ответственный за все территории от Индии до Египта. Этот регион был ахиллесовой пятой Империи: в Египте бунтовало население, в Иран, находившийся под британским протекторатом, участились проникновения большевиков; в Ираке и Палестине, бывших владениях Османской империи, переданных британцам по мандату Лиги Наций, началось скрытое противостояние с арабскими националистами. В 1915 г., стремясь привлечь арабов на свою сторону в войне с Турцией, британцы подписали с шерифом Мекки Хусейном бен Али «Дамасские протоколы», гарантирующие признание независимости арабов после войны на территории от севера Сирии до южной оконечности Аравийского полуострова и от берегов Средиземного моря до Персидского залива. Увы! На следующий год представители Его Величества заключили соглашение Сайкса-Пико, предусматривавшее раздел той же территории между Великобританией и Францией, что и завершилось мандатом Лиги Наций на Сирию и Ливан. «Британцы продали одну и ту же лошадь дважды, – радостно напишет М. Л. Докрилл, – арабам и французам». На самом деле даже трижды, если учесть декларацию Бальфура от 1917 г., в которой выражалось согласие с принципом создания еврейского государства в Палестине! Черчиллю предстояло разобраться с этой темной лошадкой и предложить названным территориям политическую систему, которая позволила бы удержать их под властью Великобритании и при этом сократить связанные с ней расходы, поскольку экономии по-прежнему отводился высший приоритет.

Верный своей методе, новый министр колоний собрал внушительное количество документации и постарался привлечь в Департамент Ближнего Востока лучших арабистов. Среди них был знаменитый полковник Т. Э. Лоуренс Аравийский, один из руководителей восстания арабов против турок, взявший Дамаск в сентябре 1918 г. вместе с эмиром Фейсалом, сыном Хусейна бен Али – правителя Хиджаза. К тому времени в Сирии уже обосновались французы, изгнав оттуда Фейсала; Лоуренс активно протестовал против предательства со стороны и Парижа, и Лондона, обращаясь к самому Клемансо и даже отказавшись принять боевые награды из рук короля Георга V. Тип романтического героя всегда притягивал Черчилля, и он предложил Лоуренсу стать его советником. Выбор, сделанный из личной симпатии, оказался очень удачным, поскольку эрудированный идеалист и воин Лоуренс был еще и мудрым политиком^[116]. Он предложил Черчиллю посадить Фейсала на трон Ирака и короновать его брата Абдаллаха ибн Хусейна королем Трансиордании. Оба правили бы под пристальным оком британских верховных комиссаров. Таким образом Великобритания примирилась бы с арабами и исправила несправедливость, а также существенно сократила свое присутствие на Ближнем Востоке, сохранив господствующее влияние…

Замысел был соблазнительным, и Черчилль решил претворить его в жизнь. Во главе своей команды, включавшей помимо прочих Хьюберта Янга, Арчибальда Синклера (его бывшего заместителя в траншеях Плоегстеерта), Гертруду Белл и генерала авиации сэра Хью Тренчарда, он отправился в Каир на «конференцию экспертов», которая продлилась целый месяц. По ее итогам он предложил кабинету министров план из многих пунктов: возведение на престолы Ирака и Трансиордании сыновей Хусейна; вывод большей части британских войск из Ирака, контроль над которым передавался Королевским ВВС; переговоры с египетским правительством в Каире о завершении английского протектората при условии сохранения военного присутствия и определенного политического влияния; урегулирование конфликта между евреями и арабами в Палестине, где и дальше не следует препятствовать еврейской иммиграции при «защите прав нееврейского населения»; наконец, Лондон выделит Абдаллаху ибн Хусейну достаточно субсидий, чтобы успокоить антисионистский раж его подданных в Трансиордании… Пока Черчилль и его свита занимались туризмом в Египте и Палестине, члены кабинета изучали план; в итоге его приняли без особого энтузиазма, так как министр иностранных дел опасался реакции французов, а военный министр предсказывал катастрофу, которая последует за выводом войск из Ирака. Однако эти опасения не оправдались: политика новых независимых королевств полностью отвечала британским интересам, а когда ежегодные расходы на Ирак сократились с сорока миллионов фунтов до пяти, план министра колоний был даже признан крупным успехом^[117]. Одни лишь положения по сосуществованию евреев и арабов в Палестине окажутся иллюзорными, но правда и то, что за последующие восемьдесят лет никто не сумеет сделать ничего лучше…^[118]

По возвращении в Лондон Черчилля ждали две тяжелые утраты. В июне его мать Дженни скончалась в возрасте шестидесяти семи лет практически при исполнении своих обязанностей: собираясь на светский прием, она потеряла равновесие на лестнице и при падении сломала лодыжку, ее подвели новые итальянские туфли на высоких каблуках; происшествие вполне обычное, но началась гангрена, ногу пришлось ампутировать выше колена; операция прошла успешно, однако рана внезапно открылась, и она умерла от кровопотери через три дня^[119]. Еще большей трагедией стала смерть его младшей дочери Меригольд в возрасте двух с половиной лет от менингита. Уинстон и Клементина так полностью и не оправятся от этого удара.

Но жизнь продолжалась, и Черчилль снова погрузился в свою работу – и в чужую тоже. Чуждый формализма, Ллойд Джордж редко обходился без Уинстона, когда возникала деликатная проблема. Так, во время парламентских дебатов по сокращению бюджета вооруженных сил премьер-министр немедленно назначил его председателем Правительственного комитета по кредитам на оборону, поручив определить, до каких пределов можно урезать военный бюджет без ущерба для национальной безопасности. Тем, кто выражал удивление выбором министра колоний для решения задачи, отвечали, что это не обычный министр… Помимо всего прочего, Черчилль оказался среди первых лиц и в деле, которым занимался еще в качестве военного министра и первого лорда Адмиралтейства. Речь идет об ирландской драме.

После выборов в декабре 1918 г. ирландские депутаты из Шин Фейн отказались заседать в Лондоне и собрались в Дублине, чтобы созвать учредительную ассамблею – Дойл Эрян (D'ail 'Eireann). На ассамблее 21 января 1919 г. была провозглашена независимость Эйре (Южной Ирландии) и единогласно принята временная конституция Ирландской республики, президентом которой стал Имон де Валера, сидевший на тот момент в английской тюрьме. Было сформировано параллельное правительство, заменившее самым беззаконным образом королевское, и созданы вооруженные силы – Ирландская республиканская армия (ИРА). Тайная организация, возглавляемая молодым и отважным Майклом Коллинзом, поставила задачей проведение террористических актов против британской армии, полиции и служащих администрации. Черчилль пытался покончить с ней всеми средствами, пойдя даже на создание «контртеррористических сил» «Блэк энд тэнс», но все это привело лишь к росту преступлений и злодеяний, не вернув мира на остров. С весны 1921 г. Ллойд Джордж с одобрения короля тайно начал переговоры с вождями мятежников, предлагая, в частности, предоставить Южной Ирландии статус доминиона с внутренней автономией (притом что внешняя политика должна была определяться Лондоном, сохранявшим за собой базы в ряде портов страны, а Ольстер оставался в составе Соединенного Королевства). На эти предложения «президент» де Валера отвечал, что Ирландская республика может быть только независимым, суверенным и неделимым государством, дав понять, что шесть графств Ольстера должны рано или поздно перейти под власть двадцати шести графств Эйре… Несмотря на не слишком обнадеживавший ответ, британский премьер согласился на прекращение огня, и 14 июля 1921 г. делегация Шин Фейн под предводительством де Валера была принята на Даунинг-стрит. Позиции сторон оказались непримиримыми, и участники расстались неделю спустя, ни о чем не договорившись.

После долгой переписки и обмена ультиматумами де Валера согласился возобновить переговоры, направив в Лондон 8 октября делегацию из пяти человек. Ее возглавляли Артур Гриффит, основатель Шин Фейн, и Майкл Коллинз – ветеран Пасхального восстания, начальник разведки ИРА и министр финансов непризнанной Ирландской республики. 11 октября их встречали на Даунинг-стрит, 10, премьер-министр Ллойд Джордж, канцлер казначейства Остен Чемберлен, министр юстиции Ф. Э. Смит, ставший лордом Биркенхедом, и министр колоний Уинстон Черчилль. Тот никогда не был сторонником уступок врагу, считая, что великодушие уместно лишь после победы, но понимал, что в затянувшейся теневой войне в Ирландии победить невозможно. Ллойд Джордж внушал ему и его приятелю Ф. Э. Смиту, что конфликт должен быть прекращен любой ценой.

Два месяца шли крайне тяжелые переговоры: ирландские депутаты имели наказ стоять твердо и не поддаваться угнетателям, а на британских министров давили консерваторы-юнионисты, составлявшие большинство в коалиционном правительстве и настроенные категорически против любых уступок террористам. Но Ллойд Джордж был ловким политиком и сумел сыграть при трех козырях: де Валера не участвовал в переговорах лично, Артур Гриффит при разговоре тет-а-тет становился сговорчивее, а Майкла Коллинза могли нейтрализовать Уинстон Черчилль и Ф. Э. Смит. У Черчилля, моментально очарованного личностью Коллинза, было с этим ирландцем много общего: харизма, отвага, патриотизм, задиристость, чувство юмора и… склонность к неумеренному употреблению спиртного. В последнем Коллинз на порядок превосходил своего собеседника, но в тех случаях, когда возлияния затягивались до первых петухов, всегда можно было рассчитывать на несравненного Ф. Э. Смита, рядом с которым Уинстон выглядел абстинентом. Черчилль в своих воспоминаниях описал одну из таких ночных посиделок в здании на Суссекс-сквер: «Это был критический момент, успех переговоров висел на волоске. Гриффит поднялся наверх, чтобы переговорить с Ллойд Джорджем с глазу на глаз, тогда как лорд Биркенхед и я остались в компании Майкла Коллинза. Он был в самом скверном расположении духа, задевал нас и осыпал обвинениями, так что всем было крайне трудно сохранять спокойствие. “Вы преследовали меня днем и ночью! – восклицал он. – Вы назначили награду за мою голову!” На что я ответил ему: “Минуточку, вы здесь такой не один…” И я снял со стены помещенное в рамочку объявление буров, обещавшее вознаграждение за мою поимку. “За вашу голову, по крайней мере, назначили неплохую цену – 5000 фунтов. А за мою, смотрите сами, всего 25 фунтов за живого или мертвого!” […] Он прочитал объявление и рассмеялся. Все его раздражение исчезло». Во время другой ночной перепалки Уинстон зачитал выдержки из секретного донесения, перехваченного англичанами, в котором Коллинз в нелицеприятных выражениях характеризовал военного министра У. Черчилля: «Готов пожертвовать чем угодно ради политической выгоды… Напыщенный… Демонстрирует шовинизм отставного офицера… Ему никогда нельзя доверять полностью». Обменявшись злобными взглядами, противники… рассмеялись! Влиятельный председатель избирательного комитета Консервативной партии сэр Арчибальд Солвидж, посвященный в тайну закулисных переговоров, с удивлением заметил, что «Уинстон и Майкл Коллинз, похоже, очарованы друг другом». И это было действительно так.

Хотя доверие установилось, предстояло решить множество проблем: создание ирландского флота, статус Ольстера, проведение границы между последним и новой «Вольной республикой Ирландии», ее место в империи, представительство королевской власти в Дублине, присяга ирландских депутатов на верность королю, контроль Великобритании над морскими базами на юге Ирландии, охрана рыболовецких промыслов и вхождение Ирландии в Лигу Наций… Настоящее минное поле, и любой неосторожный шаг мог в последний момент вызвать взрыв и сорвать переговоры. Ллойд Джордж, Черчилль, Ф. Э. Смит и Остен Чемберлен были в постоянном поиске компромиссов, а ирландцы много раз возвращались в Дублин за консультациями. 6 декабря 1921 г., после яростных перепалок между самими ирландцами, две делегации подписали соглашение, давшее рождение Ирландской республике – доминиону в составе Британского Содружества. Отложив перо, Биркенхед при мысли о реакции своих однопартийцев-консерваторов вздохнул: «Я, должно быть, только что подписал себе политический смертный приговор». На что Коллинз ответил: «Я, должно быть, только что подписал себе просто смертный приговор». Оба оказались правы…

На этом участие Черчилля в ирландских делах не заканчивалось. По просьбе Ллойд Джорджа он взял слово в парламенте для защиты только что заключенного соглашения, и провел ее столь блестяще, что договор был ратифицирован обеими палатами подавляющим большинством голосов. В начале января 1922 г. он был принят в Дублине Дойл Эрян с небольшим перевесом, но де Валера не смирился с ним и покинул свой пост; президентом Ирландской республики стал Гриффит, премьер-министром – Коллинз. В Лондоне Черчилль делал все возможное, чтобы им помочь. Он добился принятия палатой общин законов, передающих исполнительную власть новому правительству в Дублине; убедил кабинет министров помиловать членов Шин Фейн, приговоренных к смертной казни за терроризм; способствовал наискорейшему выводу британских войск из Южной Ирландии; участвовал с Гриффитом и Коллинзом в составлении конституции нового государства; организовал переговоры между Белфастом и Дублином, завершившиеся установлением свободной торговли между двумя враждующими братьями… Когда де Валера, вернувшийся в подполье, натравил ИРА на новые власти Ирландии и организовал террористические кампании против своих бывших соратников, Черчилль, которому самому угрожали убийцы из ИРА, поспешил на помощь Гриффиту и Коллинзу, прислав им винтовки, подавив выступления экстремистов Ольстера, угрожая оккупировать Ирландию в случае победы ИРА и даже направив в Дублин артиллерию и снаряды большой разрушительной силы, чтобы отбить Дворец правосудия, захваченный террористами. Эти меры (довольно экстравагантные со стороны министра колоний) способствовали перевесу сил в пользу законных властей (и те постепенно взяли верх над ИРА), принятию Дойл Эрян в 1922 г. конституции, составленной Гриффитом, Коллинзом и Черчиллем, и вступлению суверенной и независимой Ирландии в Лигу Наций. Гриффит не дожил до благословенных дней: он умер 12 августа от сердечного приступа. Коллинз их также не увидел: на рассвете 22 августа его убили террористы ИРА; несколькими часами прежде он попросил своих друзей: «Скажите Уинстону, что без него нам бы не справиться».

Той осенью самые большие оптимисты полагали, что ирландская трагедия подошла к концу. Черчилль был не из их числа. Сорок лет пристального внимания к «острову святых» привели его к мрачному заключению: «В Ирландии, кажется, все перестали слышать голос разума», что последующие события полностью подтвердили. Но на тот момент министра уже подхватил вихрь британской политики: в парламенте волновались депутаты из Ольстера, консерваторы собирались выйти из правительства, в палате общин надо было защищать проект создания национального еврейского анклава, Ллойд Джордж зондировал почву для сближения с новыми хозяевами России, а его туркофобия угрожала втянуть правительство Его Величества в опасную заграничную авантюру…

Впрочем, лично для Черчилля осень 1922 г. была одним из самых удачных периодов: выступления в парламенте в защиту Ирландской республики и британской политики в Палестине заслужили ему большое уважение; в наследство от кузена, погибшего в результате несчастного случая, он получил право выкупа за пять тысяч фунтов поместья Чартвелл в графстве Кент (довольное запущенного, но с великолепным парком), и – высшее счастье – Клементина родила 15 сентября девочку Мери, ставшую бальзамом для кровоточащей раны, оставленной смертью Меригольд в прошлом году. Но к этому времени счастливый отец снова оказался посреди жестокой бури, и на сей раз она разыгралась на берегах Эгейского моря…

По Севрскому договору, навязанному в 1920 г. побежденной Турции, к Греции отошли Фракия, область Смирны и прибрежные острова в Эгейском море, а по обоим берегам Мраморного моря создавалась «нейтральная зона», простиравшаяся от Дарданелл до города Измид через Константинополь, где стратегически важные пункты должны были быть заняты французскими, британскими и итальянскими войсками. Позже греки при моральной поддержке Ллойд Джорджа заняли всю Анатолию. Но весной 1920 г. генерал Мустафа Кемаль, сформировав в Анкаре альтернативное правительство, начал борьбу за возвращение утраченных территорий; за неполный год, с августа 1921 г. до сентября 1922 г., он сумел остановить греков, а затем изгнать их из Анатолии. В начале сентября 1922 г. греческая армия была вынуждена оставить Смирну; турки проникли в нейтральную зону, угрожая союзническим войскам, которые были размещены на полуострове Галлиполи и в порту Чанак, контролировавшем проход в Дарданеллы.

Чанак, Дарданеллы, Галлиполи – все это создавало неприятное впечатление дежавю… Черчилль уже более года упрашивал Ллойд Джорджа договориться с Мустафой Кемалем; откровенно прогреческая политика премьер-министра казалась ему неуместной, тогда как национализм Кемаля импонировал, и главное, он рассчитывал превратить Турцию в барьер на пути коммунизма^[120]. Но, даже не взяв паузу, чтобы воскликнуть: «Я же вам говорил!», Уинстон присоединился к коллегам для борьбы с кризисом, как из чувства министерской солидарности, так и потому, что войска Его Величества не должны были испытать новое унижение на Галлиполи. Когда Уинстон за что-то брался, его было трудно остановить; воспользовавшись его военными талантами, Ллойд Джордж поручил Черчиллю составить коммюнике для прессы с обоснованием необходимости защищать Дарданеллы от «турецкой агрессии» и направить телеграмму правительствам доминионов с просьбой о помощи и подкреплениях; 22 сентября он даже назначил Черчилля председателем комитета при кабинете министров, которому поручалось следить за передислокацией войск, самолетов и кораблей к Дарданеллам – роль, принятую бывшим первым лордом Адмиралтейства с энтузиазмом, который можно легко себе представить…

В конце сентября создалась крайне щекотливая ситуация. История могла повториться в условиях, отнюдь не более благоприятных, чем в прошлом: для обороны Чанака у англичан было всего три тысячи пятьсот солдат, а в турецком авангарде насчитывалось двадцать три тысячи штыков; итальянцы и французы быстренько вывели свои войска из нейтральной зоны, а доминионы, за исключением Новой Зеландии и Ньюфаундленда, отказались прислать войска. Но это только усилило решимость Черчилля: он всегда был в наилучшей форме, будучи прижат спиной к стене; 29 сентября британское командование в Константинополе получило приказ передать туркам ультиматум: если они не отойдут от Чанака, англичане откроют огонь…

Главнокомандующий, генерал Харрингтон, был дипломатом, не стал спешить с ультиматумом, и 30 сентября турки сами проявили готовность к примирению: они прекратили наступление и через два дня выслали эмиссара для переговоров с Харрингтоном, согласившись не вторгаться в нейтральную зону. Мустафа Кемаль посчитал нецелесообразным мериться силами с британским правительством, явно настроенным воинственно; отважный генерал и мудрый политик рассчитывал добиться большего за столом переговоров, чем на поле боя, и будущее подтвердит его правоту. В любом случае, напряжение спало, 6 октября Чанакский кризис миновал. Великобритания и весь мир выдохнули с облегчением, но Черчилль с его воинственным пылом был скорее разочарован…

Однако настоящая опасность подкралась с другой стороны. Бывший вождь Консервативной партии Бонар Лоу, ушедший из большой политики полтора года назад, решил воспользоваться последними событиями, чтобы вернуться на авансцену; 7 октября в статье, опубликованной в «Таймс», он подверг резкой критике правительство, обвинив его в провоцировании Турции. Несвоевременные нападки были не более чем предлогом для развала коалиции; через двенадцать дней двести семьдесят три депутата-консерватора собрались в Карлтон-клубе, где под влиянием Бонара Лоу и министра торговли Стэнли Болдуина большинство из них проголосовало за прекращение поддержки правительства. Для Ллойд Джорджа это был последний удар, он подал в отставку в тот же день.

23 октября Бонар Лоу, переизбранный лидером Консервативной партии, стал премьер-министром и распустил парламент. Во время последовавших за этим всеобщих выборов Черчиллю предстояло баллотироваться в своей «вотчине» – Данди; его противниками были либералы Асквита, лейбористы, юнионисты, коммунисты и прогибиционисты… Уже и этого было бы довольно, но после операции по удалению аппендицита (18 октября), с едва затянувшимся восемнадцатисантиметровым шрамом, он смог участвовать в избирательной кампании в Данди только в последние четыре дня до выборов. 15 ноября результаты голосования были оглашены, Черчилль потерпел сокрушительное поражение. «В мгновение ока, – напишет он, – я оказался без министерства, без места, без партии и без аппендикса».

Это был тяжелый удар, низвергнувший его в пропасть депрессии. Супруге ничего не стоило уговорить его развеяться и отдохнуть; две недели спустя он уехал на юг Франции, оставив дома, в Англии, окрепнувшее консервативное правительство при трехстах пятидесяти четырех местах в палате общин и Лейбористскую партию, которая с ее ста сорока двумя местами стала второй по влиятельности политической силой в королевстве. Для бывшего министра и депутата трудно представить себе более тягостную картину.

Но Уинстон Черчилль всегда умел собраться для броска, обладая удивительными способностями восстанавливаться. Обстановка располагала к этому: на вилле «Рэв д’Ор» («Золотой сон») недалеко от Ниццы жизнь казалась более привлекательной… Наш выздоравливающий провел там, сам того не желая, самые приятные полгода в своей жизни. Однако не стоит смешивать лечение с праздностью: в начале 1923 г. жители Канн могли время от времени наблюдать, как чуть полноватый крепкий мужчина небольшого роста и с наметившейся лысиной самозабвенно плавает или совершает морские прогулки на яхте Макса Эйткена, ставшего лордом Бивербруком; в хорошую погоду после обеда тот же человек в невообразимом наряде с сигарой в зубах устанавливал мольберт и рисовал до заката солнца; а после ужина можно было встретить в казино одного азартного игрока, похожего на него, как брат-близнец… Но его день еще только начинался: вернувшись на виллу, он работал до зари над «Воспоминаниями о войне» в компании двух стенографистов и многих стаканов виски с содовой; и разве не были погружение в воспоминания о славе и оправдание своих действий с помощью неопровержимых доказательств лучшим лекарством от хандры? Все так, но творчество было еще и выгодным занятием, ибо за первые два тома мемуаров, названных «Мировой кризис», он получил от британского издателя аванс в девять тысяч фунтов, к которым следует добавить еще пять тысяч фунтов аванса за право издания в США и еще столько же – за публикацию частями на страницах «Таймс»… Для человека, лишившегося министерского оклада, но не умевшего ограничивать себя ни в чем, этот аспект имел немаловажное значение. В тот же период он пишет длинные и тоже щедро оплаченные статьи для «Дейли кроникл», «Таймс» и «Эмпайр ревью». За время «каникул» он дважды возвращается в Лондон (где неизменно останавливается в отеле «Риц») и заглядывает в графство Кент, чтобы проследить, как идут работы по восстановлению поместья Чартвелл, чья стоимость в конечном итоге достигнет двадцати тысяч фунтов, что в четыре раза превысит цену покупки! Посреди всех этих дел он находил время для своих детей – Дианы, Рэндолфа, Сары и Мери, стараясь возместить время долгих отлучек проявлением внимания и заботы, в которых его собственный отец ему всегда отказывал.

И все это время он не занимался политикой? Помилуйте, политика была нужна ему как воздух, тем более что в Лондоне происходили интересные события. Когда проблемы, связанные с войной, демобилизацией, мирными переговорами, Ближним Востоком и Ирландией, были решены, Бонар Лоу рассчитывал удобно устроиться в роли премьер-министра королевства с безоблачным горизонтом. Но через несколько месяцев старый торговец стальным прокатом обнаружил, что даже в самое мирное и спокойное время не в состоянии управлять государством; к тому же здоровье его пошатнулось, и он был вынужден уйти в отставку в мае 1923 г.^[121] Его преемник Стэнли Болдуин столкнулся с тяжелой экономической ситуацией, выход из которой ему виделся в старом рецепте протекционизма Джо Чемберлена – повышении таможенных пошлин на импорт. Но правящая партия пришла к власти под лозунгами свободной торговли, для резкой смены курса требовалось получить новый мандат народа. Парламент был распущен, выборы назначены на ноябрь. Для Черчилля это оказалось нежданной удачей: возрождались старые противоречия 1906 г., обеспечившие тогда победу Либеральной партии… Разве мог представиться более подходящий повод для воссоединения всех либералов после семилетнего раскола, чем угроза протекционизма?

19 ноября 1923 г. Черчилль принял предложение баллотироваться от Либеральной партии в округе Вест-Лестер, расположенном восточнее Бирмингема. Клементина пыталась образумить мужа: ему предлагали и более надежные места, главным противником в Лестере будет скорее лейборист, чем консерватор, что не позволит ему сыграть на свободе торговли, поскольку лейбористы также были против таможенных барьеров. Но супруг ее не слушал: враг поднял красное знамя Лейбористской партии, горн воссоединенного либерализма сыграл сигнал к атаке, и теперь оставалось только скакать прямо вперед. Увы! Лейбористы Вест-Лестера, крепко засевшие в окопах пролетарского округа за бруствером волны безработицы и в железобетонных дотах щедрых посулов и народного гнева, открыли убийственный огонь; и бывший гусар, объявленный прихвостнем реакционного капитала, мясником Тонипэнди, антверпенским авантюристом, могильщиком Галлиполи и палачом рабоче-крестьянской России, мигом был выбит из седла. Толпа быстро забывает подвиги, и никогда – ошибки и преступления, особенно если они вымышлены. На предвыборных митингах его постоянно прерывали, освистывали, осыпали угрозами и даже норовили оскорбить действием. Вечером 6 декабря были оглашены результаты голосования: кандидат от лейбористов Ф. У. Петик-Лоуренс обошел своего противника от либералов на более чем четыре тысячи голосов…

К этому унижению скоро добавилось еще одно. Потеряв на национальном уровне более девяноста мест, консерваторы могли утратить большинство в случае заключения альянса лейбористов и либералов. 18 января 1924 г. в письме, опубликованном в «Таймс», Черчилль призвал либералов поддержать консерваторов, чтобы преградить путь лейбористскому правительству, чей приход к власти станет для страны катастрофой. Все напрасно: через три дня при голосовании вотума доверия либералы присоединились к лейбористам, и Болдуин должен был уйти в отставку. Новое правительство должен был сформировать лейборист Рамсей Макдоналд при поддержке либералов. Для Черчилля это стало настоящим предательством, отдалившим его окончательно от Либеральной партии… и сблизившим с Консервативной! Стэнли Болдуин, оказавшийся теперь в оппозиции, но не собиравшийся в ней долго оставаться, собирал под своими знаменами либералов, не принявших союз «свободного труда»^[122]; Черчилль представлял для него ценного рекрута. Куй железо, пока горячо: при доброжелательном нейтралитете Болдуина и поддержке двух десятков видных консерваторов, включая Артура Бальфура, Остена Чемберлена и лорда Лондондерри, он выставил свою кандидатуру на частичные выборы в округе Вестминстерского аббатства. Это был оплот консерваторов, и Черчилль рассчитывал одержать победу при условии, что его поддержат либералы, а консерваторы согласятся не выставлять собственного кандидата против него. Увы! Последняя часть условия не будет выполнена, инвеституру консервативного электората получит капитан Отто Николсон, а кандидат от лейбористов сконцентрирует свои атаки не на нем, а на Черчилле; тот, оказавшись меж двух огней, потерпит новое поражение, хотя перевес голосов будет небольшим. Для Черчилля это был третий провал за шестнадцать месяцев! Не оставалось никаких сомнений, что ему лучше на время отступить.

Неудачи политика были с лихвой возмещены успехом писателя. Черчилль-литератор был куда популярнее Черчилля-политика. Два первых толстых тома его книги «Мировой кризис» вышли соответственно весной и осенью 1923 г. и имели большой читательский успех, что вполне объяснимо, так как война закончилась всего пять лет назад и была жива в памяти народа. К тому же эти первые два тома мемуаров затрагивали период 1911–1915 гг., когда Черчилль руководил Адмиралтейством, и открывали читателю беспрецедентную возможность узнать закулисную сторону как самого конфликта, так и процесса принятия решений в верхах. В книге приводились выдержки из множества документов и резкие суждения о политиках и военных той поры. Мемуары отличались поразительной широтой взглядов, эпическим тоном повествования, великолепным стилем^[123] и вездесущим юмором, к тому же Черчиллю удалось справиться с искушением всюду выставлять себя на передний план. Пунктуация его со времен первых литературных опытов в Бангалоре не стала лучше, но верный Эдди Марш был начеку, так что книга в результате получилась безупречной. Успех первых томов мог только поощрить Черчилля к продолжению своего труда.

В перерывах между неудачными избирательными кампаниями, да и во время них, политик-писатель не ограничивался работой над мемуарами. Он написал много статей на самые разнообразные темы: «Бой на Сидней-стрит», «Оборона Сингапура», «Ирландский договор», «Опасности, грозящие Европе», «Разногласия с Китченером», «Будущее мистера Ллойд Джорджа», «Рукопашная с фанатиками пустыни», «Либерализм», «Воспоминания о палате общин», «Как я сбежал от буров», «Мои исторические встречи с кайзером», «Рамсей Макдоналд, человек и политик», «Красный заговор, что за этим следует», «Должны ли стратеги наложить вето на проект строительства туннеля под Ла-Маншем?», «Когда я был молод», «Почему я прекратил летать», «Кто правит страной?», «Социализм и пыль в глаза» и пр. Его прозу и публицистику печатали многие газеты и журналы: «Санди кроникл», «Уикли диспач», «Пэл-Мэл», «Дейли кроникл», «Космополитэн», «Инглиш лайф», «Стрэнд», «Таймс» и «Джон Булл». Литературное творчество приносило солидный доход – до пятисот фунтов за статью. Для безработного политика с женой и четырьмя детьми этот источник дохода имел большое значение.

Не стоит говорить, что всех дел и забот было недостаточно, чтобы заполнить дни такого человека, как Уинстон Черчилль. Весной 1924 г., когда в поместье Чартвелл завершались восстановительные работы, он решил лично заняться парком. Скоро можно было увидеть, как он пилит деревья, ухаживает за газоном, высаживает кусты, строит дамбу, осушает болото, выкапывает пруды – сначала один, потом второй, третий… Само собой разумеется, что все были должны ему помогать: дети, слуги, помощники из архива, посетители и даже телохранитель! Только секретарши были освобождены от повинности, поскольку им приходилось печатать под диктовку ночи напролет до четырех часов утра. Вне зависимости от времени суток это было занятием не из легких: Черчилль диктовал очень быстро, вполголоса, плохо артикулируя слова, без конца меряя шагами комнату и жуя потухшую сигару. Если его не понимали или не могли с лету поймать его мысль, он багровел, орал и топал ногами – точно так, как он капризничал в своей детской в Феникс-парке полвека назад… Лишь сигара привносила в знакомую картину чуточку новизны.

Ни садоводство, ни мольберт, ни надиктовка мемуаров и статей не могли помешать Уинстону зорко следить за изменениями в политическом пейзаже, а тот, как он и надеялся, портился на глазах. Выполняя внутрипартийные обязательства, Макдоналд признал Советский Союз и даже предоставил тому крупный заем. Более того, он приказал генеральному прокурору прекратить судебное преследование коммунистического агитатора Кэмпбелла, задержанного за подрывную деятельность в армии. Либералам Асквита левый крен правительства пришелся не по душе, и они отказали в поддержке лейбористам, оказавшимся в меньшинстве в вопросе о вотуме доверия. Макдоналд вынужденно ушел в отставку, и новые всеобщие выборы были назначены на октябрь. Стремясь воспользоваться открывшейся возможностью, Черчилль с осени затеял организацию антисоциалистического фронта, объединившего консерваторов и либералов Ллойд Джорджа. Болдуин обещал предоставить в его распоряжение место в округе, надежно удерживаемом консерваторами; им станет Эппинг, к северо-востоку от Лондона, где при поддержке консерваторов Черчилль согласится баллотироваться 11 сентября как «конституционалист и антисоциалист». Даже старый враг лорд Карсон, ольстерский экстремист, выступит в его поддержку вместе с еще более старым врагом – Артуром Бальфуром! 29 октября, на волне возмущения консерваторов «инцидентом Зиновьева»^[124], Черчилль был триумфально избран в Эппинге с отрывом от ближайшего соперника в девять тысяч голосов. Возвратившись в палату лордов после двухлетнего отсутствия, он заметил большие изменения: у консерваторов теперь было четыреста девятнадцать мест, у лейбористов – сто сорок одно, у либералов – всего сорок. И снова по невероятному стечению обстоятельств Черчилль – бывший консерватор, перешедший к либералам из-за приверженности к свободной торговле, и бывший либерал, вернувшийся к консерваторам из ненависти к социализму, – оказался в рядах победителей…

«Каждый может сменить кожу, – написал Уинстон другу, – но требуется некоторая ловкость, чтобы сделать это вовремя!» Столь явное возвращение блудного сына вызвало неудовольствие у динозавров партии – Артура Бальфура и Джо Чемберлена… Несомненно, именно по этой причине новый депутат-«конституционалист» от поголовно консервативного округа не вернулся в ряды тори официально. Черчилль не рассчитывал на место в правительстве, хотя при столь подавляющем большинстве в палате общин премьер Болдуин вполне мог себе позволить включить в кабинет и консерваторов нетрадиционной ориентации. Но в этот раз Уинстон был слишком пессимистичен. Утром 5 ноября новый премьер-министр пригласил его на Даунинг-стрит и предложил пост канцлера…

– Герцогства Ланкастерского? – перебил его Черчилль.

– Нет, Казначейства! – ответил Болдуин.

Удивлению депутата от Эппинга не было границ, но честолюбие и сентиментальность, остававшиеся двумя столпами черчиллевского естества, не дали ему отклонить предложение: министром финансов был Рэндолф Черчилль до своей роковой отставки в 1886 г., эта должность была традиционной ступенькой на пути к посту премьер-министра!

Почему же хитрый черт Стэнли Болдуин остановил выбор на дважды ренегате Черчилле, рискуя вызвать скрежет зубовный в лондонских клубах консерваторов? А сделал он это потому, что Невилл Чемберлен, сводный брат Остена Чемберлена, естественный претендент на эту позицию, предпочел Министерство здравоохранения. Кроме того, перед правительством стояли столь сложные экономические проблемы, что в Министерстве финансов требовался человек не только энергичный, но еще и безрассудно отважный. Болдуин был вынужден признать, что царьки партии тори были слишком стары, слишком нерешительны, слишком бездарны или слишком неопытны для такой должности… И потом, старый зубр политических дебрей Болдуин прекрасно знал, что есть категория людей, менее опасных внутри, чем снаружи: получив должность, Черчилль оставил бы мысли о создании центристской партии, к которой неизбежно примкнули бы Ф. Э. Смит и Ллойд Джордж, в результате чего новое правительство оказалось бы под обстрелом со стороны трех самых лучших ораторов на тот момент. Министерство финансов отнюдь не было тихой пристанью, и можно было надеяться, что Уинстону не хватит времени вмешиваться в дела своих коллег! Наконец, был еще один, несомненно самый странный, но не менее важный довод: Стэнли Болдуин, как и большинство врагов Черчилля, был также его почитателем…

30 ноября 1924 г., празднуя свое пятидесятилетие, Уинстон Черчилль имел все основания чувствовать себя счастливым: после стольких испытаний и опасностей, мимолетной славы и головокружительных падений он снова занял прочное положение депутата и министра. Роковой возрастной рубеж был преодолен уже несколько лет назад, на здоровье жаловаться не приходилось, Уинстон был мужем и отцом большого семейства и успешным писателем, удобно расположившимся в собственном имении. Так что ему оставалось только… снова с головой погрузиться в работу!

Новый канцлер Казначейства был преисполнен решимости освоить премудрости экономики и финансов; он рассчитывал войти в историю как министр-реформатор, много сделавший для процветания королевства и справедливого распределения его богатств, без чего нельзя было бы достичь истинного величия. Его намерения явно отражены в представлении первого бюджета палате общин 28 апреля 1925 г. Он предусматривал: сокращение на 10 % подоходного налога как для производителей богатств, так и для самых неимущих налогоплательщиков; снижение возраста выхода на пенсию до шестидесяти пяти лет; выплату пособий вдовам по утрате кормильца; расширение пакета социального страхования и широкомасштабное строительство социального жилья^[125]. Все это было изложено в длинной речи, лившейся на депутатов полноводной словесной рекой два часа сорок минут. Впрочем, его лирические отступления, остроумные шутки и военные метафоры расшевелили даже самых сонливых парламентариев: «Дополнительные блага и компенсации предназначены не для бравых гвардейцев. В лазарет государственной помощи отправляются раненые, ослабевшие и отстающие, ветераны, вдовы и сироты». И секунду спустя он заявил в том же тоне: «Моя задача – усилить укрепления Государственного казначейства, и с разрешения собрания именно этим я и займусь», – после чего налил себе большой стакан виски с содовой и выпил его залпом…

Красноречие и горячительные напитки не могли, однако, скрыть неприятные моменты бюджета. Финансирование социальных программ достигалось мерами, от которых со многих лиц сбежали улыбки: повышение налога на наследство; введение налогов на автомобили, часы, фильмы, надувные лодки и шины, музыкальные инструменты; установление таможенных пошлин на хмель, шелк и вискозу. На поверку фритредер Черчилль оказался протекционистом… Но совершенно бесспорно, что самым сенсационным нововведением, взбудоражившим финансовые круги, и самым опрометчивым решением стал возврат к золотому стандарту.

Выход конвертируемости фунта стерлинга на довоенный уровень был целью всех британских правительств с 1920 г. и тщательно подготавливался строгой дефляционной политикой. Эта мера, считавшаяся неотделимо связанной с престижем Великобритании и процветанием ее финансовых институтов, предусматривала повышение на 10 % обменного курса фунта, удорожая таким образом экспорт британских товаров и делая их менее конкурентоспособными на внешних рынках. Единственный выход заключался в сокращении затрат на производство, что неизбежно потянуло за собой снижение заработной платы, увольнения и общее снижение уровня жизни. Все это немедленно изложил профессор Кэмбриджа, экономист Джон Мейнард Кейнс, написавший пять лет назад «Экономические последствия мира» и уже на злобу дня опубликовавший памфлет «Экономические последствия мистера Черчилля». Его доводы были убедительны, но министр финансов ими пренебрег. 15 мая 1925 г. депутаты приняли «Акт о золотом стандарте» подавляющим большинством голосов, полагая, что он вернет Великобританию к довоенному процветанию.

Увы! Экономическое превосходство Британской империи сгинуло в пучине Первой мировой, и ничто уже не могло его возродить; рассчитывать добиться этого привязкой к золоту значило поддерживать дорогостоящую иллюзию. Макс Эйткен, ставший медиамагнатом лордом Бивербруком, тщетно пытался предостеречь Уинстона от опрометчивого шага. Почему Черчилль принял это решение вопреки предупреждениям уважаемого им экономиста и близких друзей, к мнению которых он прислушивался? Несомненно, ошибка объясняется отсутствием уверенности в себе со стороны министра, вступившего в должность всего несколько месяцев назад. Эксперты, политики, банкиры, директор Английского банка, премьер-министр, чиновники его собственного министерства и его предшественники на посту канцлера Казначейства рекомендовали ему вернуться к золотому стандарту в ближайшие сроки; немало влиятельных людей преподносили эту меру как наилучший способ вернуть имперское величие Англии и упрочить связи с США – два аргумента, к которым Черчилль был крайне чувствителен; наконец, следует признать, что человек высоких помыслов ощущал себя неуютно среди приземленной бухгалтерии и терялся, наткнувшись на клубок несовместимых интересов экономических партнеров. И хотя он предпринял существенно больше усилий для постижения финансовых тайн, нежели его отец, нет уверенности, что он достиг на этом поприще больших успехов, поскольку бесконечные колонки цифр вдохновляли его не сильнее латинских виршей в детстве. «Скоро я обнаружил, – рассказывал Роберт Бутби, ставший в 1926 г. директором министерского кабинета, – что Казначейство ему нисколько не нравится и проблемы высоких финансов его не интересуют». После совещания с чиновниками министерства, банкирами и экономистами Черчилль признался: «Если бы только это были адмиралы и генералы… С теми я говорю на одном языке и могу их побить. Но эти типы начинают нести какую-то тарабарщину, и я уже ничего не понимаю!» Но скоро мы увидим, что этот человек окажется на своем месте, когда начнут разворачиваться драматические события, ставшие прямым следствием его злополучной экономической инициативы…

Основой британского экспорта были хлопок и уголь. Названные отрасли и так с трудом удерживали свои позиции на мировом рынке, когда по ним ударил рост цен, вызванный возвращением к золотому стандарту. Владельцы шахт были поставлены перед выбором: потерять рынки или снизить себестоимость; поскольку 80 % затрат составляла заработная плата, они заявили о намерении пересмотреть трудовые договоры, сократив жалованье и увеличив рабочий день. В ответ ополчились шахтеры, пригрозив забастовкой. Им оказали мощную поддержку Федерация профсоюзов и Лейбористская партия. В августе 1925 г., после нескольких попыток найти пути примирения, премьер-министр Болдуин решил успокоить страсти с помощью субсидий, предоставлявшихся шахтам на девять месяцев, в течение которых королевская комиссия должна была найти компромисс. В апреле 1926 г., когда субсидии закончились и шахтеры отвергли предложения комиссии о понижении заработной платы, стало ясно, что проблема никуда не делась. Утром 1 мая на шахтах началась забастовка. На следующий день генеральный секретарь профсоюза транспортников Эрнест Бевин от имени Федерации профсоюзов объявил о всеобщей забастовке солидарности; она началась в полночь 3 мая после провала переговоров с правительством.

Забастовка больно ударила по стране. Весь транспорт был парализован, прекратились добыча газа и выработка электроэнергии, встали все предприятия металлургической и химической промышленности, закрылись стройки, доки и типографии. Правительство призвало добровольцев заменить водителей автобусов и машинистов поездов, распределять продовольствие и горючее и выполнять другие важные работы под защитой армии и полиции. Но главное еще предстояло сделать: несмотря на паралич издательского дела, следовало во что бы то ни стало восстановить контакт с общественным мнением, без поддержки которого было невозможно выйти победителем из этой схватки^[126]. И тут Стэнли Болдуин по подсказке ближайших советников обратился к министру финансов и предложил стать главным редактором «официальной» газеты. Конечно, со стороны могло бы показаться странным, что задача по установлению коммуникации с обществом поручена канцлеру Казначейства, но в правительстве ни у кого не возникло возражений, ведь его звали Уинстон Черчилль… Этот позер, краснобай, честолюбец и эгоцентрик в чрезвычайных ситуациях был незаменим!

Черчилль считал требования шахтеров обоснованными и неоднократно предлагал пойти на уступки в их пользу во имя справедливости и социальной гармонии. Но он воспринял всеобщую забастовку, организованную Федерацией профсоюзов, как инспирированное коммунистами покушение на правительство и институты власти, что подтолкнуло его на тропу войны. В очередной раз откопав боевой топор, Черчилль присоединился к сторонникам самых крутых мер в правительстве, таких как его друг Биркенхед или министр внутренних дел Джойнсон-Хикс. Врага надо было разбить во чтобы то ни стало, все средства были хороши. В таком воинственном настроении (к слову сказать, близком к боевому задору 1914 г.), он взялся исполнять поручение – создать правительственный вестник, обеспечить большой тираж и широкое распространение при закрытых типографиях и бастующих разносчиках! Министр авиации сэр Сэмюель Хоар подыскал рупору правительства весьма оригинальное название – «Бритиш газетт». Владельцы издательства «Морнинг пост», покинутого работниками, предоставили свои помещения, так что оставалось только найти печатников, редакторов, разносчиков, материал для статей – и читателей…

Министр финансов занялся этим лично. Благодаря лорду Бивербруку, чья «Дейли экспресс» также была парализована забастовкой, он заполучил в свою команду высококлассного линотиписта и нескольких служащих, умевших работать с ротационными машинами. Многие студенты сами вызвались стать разносчиками, если полиция обеспечит им безопасность. Все статьи для газеты подбирал главный редактор, который сам писал бо

Франсуа Керсоди Уинстон Черчилль. Власть воображения