Мятеж реформаторов: Когда решалась судьба России

С восстанием крестьян неминуемо соединены будут ужасы, которых никакое воображение представить себе не может, и государство сделается жертвою раздоров и, может быть, добычею честолюбцев.

Полковник Трубецкой. 1844

Мы не хотим вызвать революцию, напротив, мы хотим предотвратить ее.

Полковник Бок. 1818

Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей… только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности.

Лев Толстой. Война и мир

ЧАСТЬ I
ВЛАСТЬ И ГВАРДИЯ

Падение постепенное дворянства; что из того следует? восшествие Екатерины II, 14 декабря и т. д.

Пушкин

СОЛДАТЫ РЕФОРМ

В истории России XVIII — начала XIX века есть явление, не имеющее аналогов в жизни европейских стран того же периода. Впрочем, я бы затруднился найти аналог этому явлению в европейской истории вообще.

Явление это — политическая роль русской гвардии.

Невозможно достаточно полно понять период нашей истории от Петра I до Николая I, не исследовав политическую историю гвардии. Работа эта между тем еще не проделана. Не изучен с достаточной точностью социальный состав гвардии, характер и динамика его изменения. И эта неизученность рождает исторические мифы.

Речь идет именно о политической истории, ибо после окончания Северной войны на протяжении многих десятилетий XVIII века гвардия не принимала сколько-нибудь активного участия в масштабных военных действиях. Главной сферой деятельности гвардейских полков оказалась чистая политика.

Слово гвардии стало решающим во все переломные моменты русской истории с 1725 по 1825 год. Хотя внутриполитическая роль ее была определяющей и в предшествующие два десятилетия.

Жанр и задача данной книги исключают возможность углубленного исследования этой проблематики, но беглый обзор участия гвардии в политической жизни страны, ее роли в создании нового государства необходим. Иначе останется неясным и реальное соотношение сил в ноябре — декабре 1825 года, когда — в очередной раз — решилась судьба России.

Необходимо также попробовать понять мотивы действий гвардии на разных этапах русской истории.

«Весь узел русской жизни сидит тут», — сказал Лев Николаевич Толстой о периоде петровских реформ.

Одна из главных нитей, образовавших этот узел, была разрублена, а если угодно — разорвана сотнями воющих чугунных шариков, посланных в пятом часу пополудни 14 декабря 1825 года от угла Адмиралтейского бульвара и Сенатской площади в сторону монумента создателя гвардии. А мишенью были стоящие возле монумента мятежные гвардейские батальоны, взбунтовавшиеся, по сути дела, против результата титанического деяния Петра — основанной на всеобщем рабстве военной империи. Но этому предшествовало для гвардии наполненное событиями столетие…

Гвардия была первым и, может быть, наиболее совершенным созданием Петра. Эти два полка — шесть тысяч штыков — по боевой выучке и воинскому духу могли потягаться с лучшими полками Европы.

Гвардия была для Петра опорой в борьбе за власть и в удержании власти. Гвардия была для Петра «кузницей кадров». Гвардейские офицеры и сержанты выполняли любые поручения царя — от организации горной промышленности до контроля за действиями высшего генералитета.

Гвардия всегда знала свой долг. Так она была воспитана. Гвардия казалась Петру той идеальной моделью, ориентируясь на которую он мечтал создать свое «регулярное» государство — четкое, послушное, сильное в военном отношении, слаженно и добросовестно работающее.

Гвардия боготворила своего создателя. И недаром. Дело было не только в почестях и привилегиях. Петр дал семеновцам и преображенцам мощное самоощущение участия в строительстве священного храма нового государства. Гвардеец не только был, но и осознавал себя государственный человеком. И это совершенно новое для маленького русского человека самоощущение давало петровскому гвардейцу необыкновенные силы.

Стрелец царя Алексея Михайловича тоже был патриотом. Но он стоял за традицию, за незыблемость или медленную эволюцию государственного быта, сливающегося для него с бытом домашним, его идеалом было сохранение окружающей его жизни и ее эталонных ценностей. Петровский гвардеец понимал себя созидателем нового и небывалого. В отличие от стрельца, он был куда меньше связан с бытом, он был аскетичнее. Он был предан будущему. Он жил с ощущением постоянного порыва, движения, совершенствования. Он был человеком реформ как жизненного принципа.

Именно это мироощущение и самоощущение, а не бритый подбородок и европейский мундир принципиально отличали петровского гвардейца от солдата допетровского.

Но в том же могучем самоощущении берет начало и та трагическая раздвоенность, то несовпадение личных возможностей и условий для их реализации, которые радикально влияли на политическое поведение гвардии с 1725 по 1825 год.

Петр пытался вырастить деятельных, инициативных людей с чувством личной ответственности — в условиях жестокого самодержавного деспотизма, ни одной из прерогатив которого он поступиться не желал.

Он хотел вырастить рабов с деловыми качествами свободных людей.

Петр разбудил жажду ответственного действия в русском человеке — в русском дворянине прежде всего — и поместил его при этом в жесткую структуру военнобюрократической деспотии. И если при жизни Петра система обладала еще определенной внутренней динамикой и гибкостью, которые сообщала ей сверхчеловеческая воля и энергия царя, то после его смерти она приобрела целеустремленную тенденцию к окостенению, к антиреформистскому бытию, к тому, что мы впредь будем называть ложной стабильностью.

Разумеется, в послепетровскую эпоху в правящем слое начались отбор и размежевание. Одни сохранили дух движения, совершенствования, созидания. Другие стремительно усвоили черты рабской подчиненности. Вторых оказалось значительно больше.

В 1718 году Александр Кикин, человек недавно еще очень близкий к царю, а теперь замешанный в дело царевича Алексея, вися на дыбе в застенке Тайной канцелярии, на вопрос Петра: «Как же ты, умный человек, пошел против меня?» — отвечал: «То-то, что умный, а уму с тобой тесно!»

Вот эта «теснота уму». Петром разбуженному, в условиях самодержавия, усовершенствованного и укрепленного тем же Петром, стала причиной драмы дворянского авангарда на много десятилетий вперед…

Не представив себе, хотя бы в общих чертах, решающих событий этой сотни лет, событий, определенных вмешательством гвардии в политическую жизнь империи, не проследив, хотя бы конспективно, последовательный процесс превращения дворянской оппозиционности в дворянскую революционность, мы не поймем неизбежности взрыва 14 декабря и непоправимости случившегося в тот день.

ПУШКИ НА ИСТРЕ

17 июня 1698 года под стенами Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря на берегу реки Истры встали лагерем четыре мятежных стрелецких полка.

Эти полки воевали под Азовом, несли тяжкую гарнизонную службу в захваченной крепости.

Но на Истру они пришли с последнего места службы, из города Торопец, где они нищенствовали и голодали, не получая жалованья, терпели притеснения местных властей и тосковали по женам и детям, оставшимся в Москве.

Доведенные до отчаяния, стрельцы шли в Москву за справедливостью.

А на противоположном берегу реки уже ждали их Семеновский и Преображенский «потешные» полки, полки солдатского строя и артиллерия.

Стрельцов пытались уговорить. «Боярин и большого полку воевода» Алексей Семенович Шеин посылал к ним генерала Патрика Гордона, генерала князя Ивана Кольцова-Мосальского, дважды ходил в лагерь мятежников посыльный воевода князь Иван Ржевский. Стрельцов убеждали, «чтоб они в винах своих великому государю добили челом и шли в указанные места, где им по ево, великого государя, указу быть велено, а противности и упорства не чинили».

Но стрельцы, чуявшие, что здесь, на берегу Истры, страшно решается их судьба, «во всем отказали и говорили невежливые и свирепые слова, и стали в упорстве, что иттить им к Москве; и обоз свой укрепили, и знамена распустили, и с пушки и с ружьем против большого полку ратных людей ополчились.

И боярин и большого полку воевода Алексей Семенович с товарищи, видя их, стрельцов, такую многую противность, велел для страху из пушек по ним выстрелить. И они, воры и противники, из обозу своего из пушек и из мелкого ружья большого полку по ратным людям стреляли ж и на вылазку выходили, и ясаками кричали, и знамена укрывались; и ранили бомбардира-иноземца, который от той раны умре, да дву человек подьячих, да солдата.

И боярин и большого полку воевода, видя их такую многую противность и непокорство, велел по них изо всех пушек стрелять. И они, противники, видя большого полку ратных людей крепкое ополчение, а в своей братьи многих раненых и побитых, знамена приклонили, и ружье покинули, и били челом великому государю виною своею…»

Так говорилось в донесении о разгроме взбунтовавшихся.

Тут надо сказать, что против стрелецких легких пушек Шейн и Гордон выставили 25 более тяжелых орудий.

Затем был скорый розыск и казнь зачинщиков. А по возвращении в августе того же года Петра из-за границы начался большой розыск и массовые казни стрельцов. Тут-то и вступила Россия окончательно в Петровскую эпоху.

Вопрос о политической подоплеке стрелецкого выступления — непрост. Но некоторые историки склонны считать мятеж 1698 года спровоцированным теми невыносимыми условиями, в которые сознательно были поставлены стрелецкие полки. В. И. Буганов в предисловии к документам розыска писал; «Это движение… неверно квалифицировалось как реакционный бунт стрельцов, инспирированный консервативным боярством и духовенством и направленный против петровских преобразований»^[1]. Опубликованный свод документов подтверждает это мнение.

Нет нужды идеализировать стрелецкое войско как военный и политический институт. Стрелецкое войско отжило свой век, а на памяти современников были кровавые стрелецкие бунты.

Но стрельцы были живыми людьми, а исторический поток состоит из конкретных человеческих судеб.

Мы можем попытаться представить себе психологическое состояние стрельцов, на глазах которых разваливался, уничтожался привычный, родной, освященный традицией мир.

На них наступала новая, чуждая, жестокая реальность, железная Петровская эпоха. Они и рады были бы получить место в этой новой реальности. Они готовы были служить молодому царю — по-человечески, в пригодных для жизни условиях. Но для них не было места.

За несколько дней до столкновения с гвардейскими полками на Истре они составили царю челобитную: «Великому государю и великому князю Петру Алексеевичу… с многоскорбне и великими слезами холопи твои, московские стрелецкие полки…» Так начиналась челобитная. А после перечисления обид и нестерпимых тягот заканчивалась: «А боярин и воевода князь Ми-хайла Григорьевич Рамодановский нас, холопей твоих, вывед по полкам из Торопца, велел рубить, а за что — того мы, холопи твои, не ведаем. Да мы же, холопи твои, слыша, что в Московском государстве чинится великое страхование, и от того города затворяют, а отворяют часу в другом или в 3-м, и всему московскому народцу чинитца наглость. Да нам же слышна, что идут к Москве немцы и то, знатно, последуя брадобритию и табаку, всесовершенное благочестию испровержение. Аминь».

Стрельцов вытесняли из истории — политически и физически. И страх за собственную жизнь сливался в их душах со страхом за страну.

Стрельцам не оставляли иного выхода, кроме отчаянного, бесперспективного мятежа. И причина тут не только в личных качествах Петра или его доверенных лиц, а в принципиальной бескомпромиссности родившегося в эти дни российского неограниченного самодержавия. Бескомпромиссности, которая, будучи возведенной в политический принцип, привела к серии роковых столкновений с собственным народом и в конце концов к гибели империи.

Есть известия, что во время розыска о стрелецком движении Петр думал собрать нечто вроде Земского собора.

«Сегодня царь решил выбрать из всех своих подданных: бояр, князей, офицеров, стольников, писцов, горожан и крестьян по два человека с тем, чтобы представить собравшимся на правах собора полную власть, допросить по его приказанию Софью об ее преступных замыслах. Затем они должны были определить наказание, которого она заслуживала, и всенародно объявить его», — писал 11 октября 1698 года австрийский дипломат Корб, находившийся в Москве.

Никаких иных известий о «соборе 1698 года» не сохранилось.

Петр перечеркнул собственную идею. И это крайне симптоматично. Очевидно, молодой царь инстинктивно искал поддержки у сословий, но узаконив свои действия по традиции XVII века советом с представителями сословий, Петр тем самым признал бы право сословий на участие в управлении государством. А он вовсе не хотел создавать подобный прецедент. И единолично принял решение о массовых казнях и лично в этих казнях участвовал.

Традиция Земских сборов, которых академик Л. В. Черепнин насчитал за полтора пред петровских века 57, полагая причем, что на самом деле их было больше, — эта традиция была пресечена Петром навсегда.

В предпетровскую эпоху незаурядный мыслитель Юрий Крыжанич, всматриваясь в политический быт русского государства, пришел к выводу, что Земские соборы, в критические моменты корректирующие действия верховной власти, спасают страну от «людодерства» — тирании — как постоянной формы политического существования. Суждение Крыжанича небезусловно. В эпоху «людодерства» Ивана Грозного соборы своей функции не выполнили. Но потенциально они могли развиться в представительную систему.

Я пишу здесь об этом потому, что первой акцией, которую планировали вожди декабристов после своей победы, был созыв Всероссийского собора для определения государственного устройства…

А пока что на берегах Истры прекрасно вооруженная и обученная гвардия — главная ударная сила карательного корпуса, без колебаний преданная своему создателю, — с легкостью ликвидировала попытку стрельцов отыскать справедливость — как они ее понимали.

ПОЛИТИКА ПО-ГВАРДЕЙСКИ

Когда в середине 1710-х годов — после Полтавского триумфа, после завоевания Финляндии, сделавшего положение Петербурга незыблемым, — Петр обратился к делам внутренним и попытался наладить государственный механизм и справиться с галопирующей коррупцией, то оказалось, что единственным рычагом, на который царь может налегать всей тяжестью, не рискуя обломать его, является гвардия.

То, что гвардейские полки — шесть тысяч телохранителей — есть гарантия удержания Петром власти, было ясно еще с первых лет царствования. По свидетельству Берхгольца, Петр часто говорил, что «между гвардейцами нет ни одного, которому он бы смело не решился поручить свою жизнь».

Использование гвардейцев разных рангов для самых неожиданных поручений практиковалось давно. В 1706 году к фельдмаршалу Шереметеву, главнокомандующему русской армией, направленному для подавления астраханского восстания, приставлен был в качестве личного представителя государя гвардии сержант Михайло Щепотев.

Щепотев получил по указу Петра очень большие полномочия. «Что он вам будет доносить, извольте чинить», — наказывал царь фельдмаршалу. И не главнокомандующий, а гвардии сержант пользовался полным доверием царя. Гвардии сержанту вручалось право «смотреть, чтоб все по указу исправлено было, и буде за какими своими прихоти не станут делать, или станут, да медленно, — говорить; а буде не послушают, сказать, что о том писать будешь ко мне».

Вдумаемся: сержант может не только контролировать действия фельдмаршала, но и делать ему замечания, фактически — приказывать.

Щепотев — фигура типичная. Недаром Лев Толстой выбрал его одним из главных героев романа о Петре. Щепотев — в центре двух больших набросков этой начатой и брошенной Толстым исторической эпопеи.

Щепотевы — хорошая дворянская фамилия. И хотя мы не знаем, из какой — благополучной или оскудевшей — ветви ее происходил гвардии сержант, но по всему видно, что жизненную ставку он сделал на военную и государственную карьеру. Толстой моделировал его судьбу на меншиковский лад — смелый, решительный, смышленый, преданный царю молодой человек из низших слоев (хоть и дворянин). Другого такого гвардии сержанта — Украинцева — Петр позже послал начальствовать над Уральскими государственными заводами, несмотря на полную его некомпетентность в горном деле. Этот подход хорошо знаком нам по большевистским временам. Для Петра, несмотря на весь его прагматизм, идеологическая преданность часто играла первенствующую роль. Гениальный самоучка, он был уверен, что преданность и напор компенсируют профессиональную неопытность.

Так именно и было со Щепотевым. Как военачальник он, разумеется, Шереметеву в подметки не годился и натворил много глупостей. Но никакие жалобы оскорбленного фельдмаршала не принимались в расчет московским штабом, созданным для руководства карательными операциями в отсутствие Петра. Щепотеву сходило с рук все что угодно. Вплоть до того, что, к изумлению Москвы, гвардии сержант вместо фельдмаршала принимал депутации мятежных астраханцев, даже не ставя главнокомандующего в известность.

Нам чрезвычайно важно представить себе самоощущение этого гвардейского «птенца», которого отнюдь не смущал и не тяготил его малый чин. И у нас, к счастью, есть такая возможность, ибо, понимая себя личным эмиссаром царя, Щепотев взял на себя истинно царскую функцию и стал издавать «указы». — «По именному де великого государя указу послан с Москвы Преображенского полку бонбандирской роты уандер офицер Михайло Иванович Щепотев от его царского пресветлого величества к кавалеру Борису Петровичу Шереметеву да х князю Петру Ивановичу Хованскому, а с ним, уандер офицером послано солдацких пехотных полков двенадцать и велено, соединясь с ним, ковалером идти на низ до Астрахани»^[2]. И далее «указ» предписывал жителям городка Черный Яр принять и поселить полки.

Если вчитаться в текст «указа», то становится ясно, что гвардии сержант считал себя равным фельдмаршалу. Он должен был «соединиться» с ним, а не поступить в его подчинение. И можно было бы счесть преображенца Михаилу Щепотева Хлестаковым XVIII века, если бы мы не знали, что, являясь доверенным лицом государя, он обладал в корпусе Шереметева, по сути дела, большей властью, чем сам фельдмаршал. Шереметев боялся Щепотева.

Гвардейские сержанты копировали своего властелина. Гвардии сержант чувствовал себя хозяином мира. Эта безграничная самоуверенность и погубила Щепотева — на следующий год он погиб, штурмуя с горстью солдат шведский военный корабль, который принял сперва за купеческое судно. Это ощущение владения миром, умение в решающий момент подогнуть жизнь под колено, этот безудержный напор и насилие давали, конечно, быстрые результаты. Но построить что-либо прочное и долговечное таким образом было невозможно…

Если до середины 1710-х годов использование гвардейцев на таких ролях было эпизодическим, то с этого переломного времени оно стало системой.

Необычайность особого статуса гвардейца делалась все грандиознее.

Когда в правительствующем Сенате — высшем государственном органе, управлявшем страной в отсутствие царя, — возникали разные конфликты, кто оказывался в роли судей?

В 1717 году сенатор князь Яков Долгорукий «без приговору всех сенаторов общего, самовластно, своею силою, являя всем страх и по каким-то своим злобам, поехав в застенок один… фискала Безобразова пытал жестоко, а другие сенаторы для той пытки, кроме племянника его, князь Михайлы Долгорукого, никто не ездили». Сенаторы, считая это нарушением обязательного коллегиального принципа, пожаловались царю. Кто же был назначен разбирать конфликт первых сановников государства? Три гвардейских офицера — майоры Дмитриев-Мамонов и Лихарев и поручик Бахметев. Никакого отношения к Сенату они не имели, но, как преображенец Щепотев, эти трое оказались облечены властью судить сенаторов потому, что они были — гвардейцы.

Когда в 1723 году судили сенатора Шафирова, то, наряду с такими персонами, как сенаторы Брюс и Мусин-Пушкин, в состав суда вошли два гвардейских капитана — Бредихин и Баскаков, два «государева ока».

Когда во время податной реформы, начавшейся в конце 1710-х годов с переписи населения, гражданские чиновники и армейские офицеры не справлялись с этой гигантской задачей или саботировали ее, то для контроля и устрашения по стране рассылались десятки гвардейских офицеров, сержантов и солдат, наделенных огромными полномочиями. Крупных чиновников из местной администрации гвардейцы держали «в оковах на чепях и в железах непрестанно». Тем, кто запаздывал в отправке ревизских сказок в столицу, гвардейскими эмиссарами «чинено… жестокое наказание батожьем и держаны в тюрьме многие числа».

По своим функциям это была новая опричнина, вставшая де-факто между царем и всеми остальными. Хронологически возникновение этой «гвардейской опричнины» как систематического и последовательного явления идеально совпадает с периодом «дела царевича Алексея» — моментом открытого кризиса во взаимоотношениях Петра и России.

Трезвый исследователь эпохи Павел Николаевич Милюков писал: «Мы имеем… наглядное доказательство того высокого доверия, которое Петр, вообще такой недоверчивый, выказывал своей дворянской^[3] гвардии. В ту пору, когда, как мы видели, он стал сомневаться в своих ближайших сотрудниках и товарищах, — для того чтобы расследовать их темные дела, наказать их и вообще дать им понять, что он может обойтись и без них, — Петр не нашел ничего лучшего, как обратиться к своим майорам гвардии. Это был его последний ресурс. Майоры, полковники и капитаны гвардии явились председателями следственных комиссий и членами судов, обнаруживших целый ряд хищений и беспорядков в деятельности ближайших помощников Петра. Известен рассказ Фокеродта, что в последний год жизни Петр, „потеряв всякое терпение“, сам вошел во все подробности следственных дел, посадил возле себя, в особой комнатке своего дворца, одного из таких доверенных людей, генерал-фискала Мякинина, и на его вопрос, отсекать ли ветви или рубить самый корень, ответил: „искореняй все“»^[4].

Да, в последние годы и месяцы жизни Петр, видя неожиданные результаты своей деятельности — тотальную развращенность соратников, которой он и приписывал неудачи во внутренней политике, готов был «искоренять все» руками полковника Мякинина и иже с ним. Он готов был все и вся заменить верными и честными гвардейскими офицерами и сержантами. Гвардию коррупция если и коснулась, то в незначительной степени — нам неизвестны «гвардейские дела» о взятках или воровстве.

«Потеря терпения», тяжкое душевное состояние Петра в последние годы, о котором выразительно писал Ключевский, напоминает нам предсмертную драму другого великого демиурга — Ленина. Но, в отличие от свирепого реформатора XX века (который, быть может, того не сознавая, шел по стопам первого императора), Петр не пытался сменить модель — он просто не знал, по своему психологическому устройству, другого пути. Внутриполитический кризис он по-прежнему старался забить внешнеполитической активностью — кончилась двадцатилетняя Северная война, тут же началась Персидская. Изнурением основной территории страны добывались все новые пространства. Приобретение новых пространств оправдывало крайнюю степень военизации государства. Военизация государства давала возможность придавать положению видимость стабильности, используя верность и жестокую энергию гвардейских эмиссаров.

Использование военной силы для решения внутриполитических и экономических задач всегда есть признак не только кризисности положения и неорганичности структуры управления, но и растерянности власти. Когда Кромвель вошел в неразрешимый конфликт с парламентской системой Англии и не знал, как из него выйти, то он — при всем его незаурядном уме и политическом чутье — не нашел ничего лучшего, как ввести знаменитый режим генерал-майоров, отдав страну в руки лично ему преданных боевых соратников, своих гвардейцев. Но, в отличие от Петра, он быстро понял порочность этого принципа и отказался от него. Россия же была отдана во власть военизированного управления — на столетия.

Одной из главных неудач Петра было то, что ему не удалось создать единую структуру управления, пронизывающую государственный аппарат, армию и гвардию, церковь, податные сословия. Он подходил к этой грандиозной задаче чисто механистически, не желая учитывать жизненные интересы различных групп. Интересы чиновничьего аппарата и армии совпадали только частично. Аппарат к концу 1710-х годов оказался чисто функционален по отношению к армии. Он существовал главным образом для того, чтобы снабжать армию всем необходимым, грабя податные сословия. Естественным образом интересы податных сословий категорически не совпадали с интересами аппарата и армии. Государство стремилось взять у народа как можно больше, ничего не давая взамен. Менее всего оно выполняло свою роль защитника гражданина. Он был беззащитен перед бесчинством чиновника или тем более офицера, сержанта, солдата.

К концу царствования Петра в стране явно обозначились две параллельные структуры управления — гражданская и военная. Элитой второй структуры была гвардия в своей политико-административной ипостаси.

Гражданский аппарат по сравнению с гвардией был неотлаженным, неуклюжим, медлительным, вороватым, лишенным сознания своей миссии, которое было так сильно в гвардии. Гвардия встала высоко над аппаратом и безжалостно контролировала его. Гвардейский сержант мог, как мы знаем, посадить чиновника куда выше себя чином «на чепь», бить его батогами.

Мы знаем, какое огромное значение придавал Петр всем видам государственного контроля над всеми видами деятельности подданных. Вместе с образованием Сената создан был и институт фискалов — государственных контролеров. Руководители и этого воинства — обер-фискалы — не оправдывали доверия царя и попадали на плаху. Не вполне доверял Петр и рядовым фискалам. Когда по настоянию обер-фискала Нестерова решено было начать следствие по делу сибирского губернатора князя Гагарина, эта миссия поручена была не чиновникам-фискалам, а гвардии майору Ивану Лихареву, соратнику гвардии майора Дмитриева-Мамонова на розыскном поприще.

А в 1721 году Петр издал следующий красноречивый указ: «Понеже государственного фискала вскоре еще выбрать не можем: того ради пока оный учинен будет определяем по одному из штаб-офицеров от гвардии быть при сенате, перемещаясь помесячно».

Это очень важный документ. Дело не только в лишнем подтверждении уникальной роли гвардейцев в организации всеобъемлющего государственного контроля и регулирования, но и в том, что, судя по этому указу, круг гвардейских офицеров, принимавших участие в этой деятельности, был чрезвычайно широк: они сменялись ежемесячно!

Когда Милюков писал, что майоры гвардии оказались «последним ресурсом» Петра, он имел в виду совершенно определенное явление, которое историки назвали «майорскими розыскными канцеляриями»^[5].

Возникновение «майорских розыскных канцелярий» объясняется недоверием царя всем звеньям аппарата. Первые наметки этих канцелярий появились уже в 1713 году, когда гвардии майор Иван Ильич Дмитриев-Мамонов послан был в Вологду с приказом расследовать «экономические преступления» тамошних купцов и проверить сведения о взяточничестве наборщиков рекрутов. Но конституированы майорские канцелярии были специальным указом в конце 1717 года — в разгар следствия по делу царевича.

Майорские розыскные канцелярии никак не входили в общую аппаратную структуру, являясь, с существенными оговорками, прообразом секретных комитетов Николая I. Это была именно параллельная система, замыкавшаяся — что особенно важно — только на самого царя. Так же как секретные комитеты отчитывались перед создававшим их императором. И то и другое было попыткой противопоставить что-то бюрократии, уже в петровские времена осознавшей свой кастовый интерес и выработавшей способы защиты этого интереса.

На примере первой и едва ли не самой значительной из майорских канцелярий — канцелярии Ивана Дмитриева-Мамонова — можно понять основополагающий принцип их образования.

Гвардии майор Дмитриев-Мамонов, Рюрикович и свойственник царя (женатый морганатическим браком на племяннице Петра царевне Прасковье), начал службу еще в потешном Преображенском полку. (Это, кстати, еще раз подтверждает огромный социальный и сословный разброс состава гвардии — от Рюриковича до вчерашнего конюха.) Отличился в боях Северной войны. Был сотрудником Петра в составлении воинских уставов. То есть во главе первой «неформальной» розыскной организации Петр поставил лично близкого себе человека, дав ему огромные права — розыскная канцелярия гвардии майора могла сама арестовывать, вести следствие, пытать — «розыскивать накрепко» — и даже выносить приговор. При этом царь постоянно контролировал деятельность канцелярий, получая от них подробные донесения.

Главой другой канцелярии стал гвардии майор Семен Салтыков, принципиальный сторонник самодержавной власти, сыгравший большую роль в восстановлении самодержавия в феврале 1730 года. Канцелярия Салтыкова вела, в частности, следствие по делу о хищениях, к которому прикосновенны были такие персоны, как Меншиков и генерал-адмирал Апраксин.

Еще одной канцелярией ведал гвардии майор Андрей Ушаков, впоследствии грозный глава Тайной канцелярии при нескольких царствованиях.

В эту же систему входила и канцелярия гвардии подполковника князя Василия Долгорукова, специально расследовавшая злоупотребления Меншикова.

Одна из канцелярий занималась — параллельно с гласным следствием — исследованием дела о сообщниках царевича Алексея.

Можно сказать, что в 1715–1718 годах образовалась целая сеть этих гвардейских следственных органов, подотчетных только Петру и возглавлявшихся лично ему преданными лицами.

На основе этих гвардейских следственных органов, в процессе расследования дела царевича Алексея, выросла Канцелярия тайных розыскных дел — страшная секретная полиция с широчайшими полномочиями.

Те особые функции, которые возложены были Петром на гвардию, развили в ней сознание своей особости, своей вознесенности над всем остальным в стране. И это сознание осталось жить в умах гвардейцев — целое столетие.

Протавопоставив гвардию бюрократии, Петр создал совершенно новую для России ситуацию. Наиболее активная часть дворянства — составлявшая костяк гвардии, воспитанная в стремительном процессе реформ, после смерти императора уже органически не могла подчиниться правительствующей бюрократии, слиться с нею.

Ключевский специально обратил на это внимание. Говоря о дворцовых переворотах, которые имели куда более глубокий смысл, чем просто смена персон на престоле, он писал: «Одна особенность этих переворотов имеет более других важное политическое значение. Когда отсутствует закон, политический вопрос обыкновенно решается господствующей силой. Такой силой в русских дворцовых переворотах прошлого века была привилегированная часть созданной Петром регулярной армии, два гвардейских полка — Преображенский и Семеновский, к которым в царствование Анны прибавились два других — пехотный Измайловский и Конногвардейский. Гвардия принимала деятельное участие во всех затруднениях, возникавших из вопроса о престолонаследии. Ни одна почти смена на престоле в означенные 38 лет не обошлась без решающего вмешательства гвардии»^[6].

К сожалению, Ключевский не разработал этот сюжет, но на двух страницах, ему посвященных, он наметил ряд важнейших соображений, как совершенно точных, так и, с нашей точки зрения, требующих коррекции.

Первое самостоятельное выступление гвардии как политической силы произошло сразу после смерти первого императора. Ключевский суммирует сведения источников: «28 января 1725 г., когда преобразователь умирал, лишившись языка, собрались члены Сената, чтобы обсудить вопрос о преемнике. Правительственный класс разделился: старая знать, во главе которой стояли князья Голицыны, Репнин, высказывалась за малолетнего внука преобразователя Петра II. Новые неродовитые дельцы, ближайшие сотрудники преобразователя, члены комиссии, осудившей на смерть отца этого наследника, царевича Алексея, с князем Меншиковым во главе, стояли за императрицу-вдову. Пока сенаторы совещались во дворце по вопросу о престолонаследии, в углу залы совещаний как-то появились офицеры гвардии, неизвестно кем сюда призванные. Они не принимали прямого участия в прениях сенаторов, но, подобно хору в античной драме, с резкой откровенностью высказывали об них свое суждение, грозя разбить головы старым боярам, которые будут противиться воцарению Екатерины. Вдруг под окнами дворца раздался барабанный бой: оказалось, что там стояли два гвардейских полка под ружьем, призванные своими командирами — князем Меншиковым и Бутурлиным. Президент Военной коллегии (военный министр) фельдмаршал князь Репнин с сердцем спросил: „Кто смел без моего ведома привести полки? Разве я не фельдмаршал?“ Бутурлин возразил, что полки призвал он по воле императрицы, которой все подданные обязаны повиноваться, „не исключая и тебя“, — добавил он. Это появление гвардии и решило вопрос в пользу императрицы. Когда в мае 1727 г. Екатерина опасно занемогла, для решения вопроса о преемнике собрались члены высших правительственных учреждений, Верховного тайного совета, Сената, Синода, президенты коллегий; среди них появились и майоры гвардии, как будто гвардейские офицеры составляли особую политическую корпорацию, без содействия которой не мог быть решен такой важный вопрос»^[7].

Ключевский не прав, следуя классической схеме и деля противоборствующие группировки по признаку родовитости или безродности. Расстановка сил была сложнее. Это очевидно из примера, лежащего на самой поверхности. Как совершенно справедливо пишет историк, Екатерину I возвели на престол гвардейские полки во главе с Меншиковым и Бутурлиным. Но если Меншиков — выразительнейший образец «нового человека», безродного деятеля, то его союзник Бутурлин — нечто противоположное. Потомок одного из древнейших дворянских родов, восходившего к полулегендарному Радше, служившему Александру Невскому (и, таким образом, дальний родственник Пушкина), Иван Иванович Бутурлин, чьи предки были боярами, ближними стольниками, окольничими, должен был по простейшей логике примыкать к Голицыным и Долгоруким и держать сторону Петра II. Но вся карьера Бутурлина — свидетельство относительности сословного принципа подхода к политической борьбе петровского и послепетровского периода. Офицер Преображенского полка с момента его основания, родовитый Бутурлин оказался одним из самых надежных соратников Петра. Он колебался в 1725 году, прежде чем стал решительно на сторону Екатерины, тем более что с Меншиковым у него были серьезные личные счеты. Но, сделав выбор, именно он сыграл решающую роль в судьбе престола.

Не менее характерна разность позиций родовитых братьев Апраксиных, один из которых, Петр, сенатор, крупный государственный деятель, арестованный в свое время по делу Алексея, но затем оправданный, принял вместе с князем Дмитрием Михайловичем Голицыным сторону Петра II, а генерал-адмирал Федор Апраксин соединился с Меншиковым и Бутурлиным.

Состав политико-психологических групп, как явствует из конкретных фактов, невозможно объяснить социально-сословными причинами. И в Петровскую эпоху, и позже политические союзы в не меньшей степени определялись индивидуальным выбором, уровнем понимания исторической ситуации, степенью осознания своего долга перед страной и характером понимания этого долга. Речь шла в конечном счете о выборе генеральной модели развития России. Выбор этот делался иногда четко, иногда смутно, иногда с высокой долей компромиссности, но суть позиции, вектор движения и определял принадлежность человека к той или иной группировке.

Равно как и группировки в верхах и на уровне среднего шляхетства, гвардия постепенно отыскивала свой вектор, свое понимание пути реформирования и развития государства.

В цитированном уже наброске Ключевского есть важнейшее замечание: «…как будто гвардейские офицеры составляли особую политическую корпорацию…» «Политическую корпорацию» — не занимавшийся специально этой проблематикой Ключевский учуял суть ситуации: русская гвардия превращалась именно в политическую корпорацию.

Дав в нескольких фразах беглый обзор «переворотного периода», Ключевский далее формулирует фундаментальные положения: «Это участие гвардии в государственных делах имело чрезвычайно важное значение, оказав могущественное влияние на ее политическое настроение. Первоначально послушное орудие в руках своих вожаков, она потом становится самостоятельной двигательницей событий, вмешиваясь в политику по собственному почину. Дворцовые перевороты были для нее подготовительной политической школой, развили в ней известные политические вкусы, создали настроение, привили к ней известный политический образ мыслей. Гвардейская казарма — противовес и подчас открытый противник Сената и Верховного тайного совета»^[8].

Это — мудрый пассаж. Но вместе с тем здесь есть чему возразить. Во-первых, подлинную политическую школу гвардия прошла еще при Петре. К эпохе дворцовых переворотов она пришла уже «политической корпорацией». Ее претензии на решение вопросов, подлежавших компетенции правительствующих учреждений — Сената и Верховного совета, — зиждились на воспоминаниях о той роли, которую отвел ей Петр в последнее десятилетие своего царствования, роли контролирующей и регулирующей силы, подотчетной только царю.

Во-вторых, вряд ли в 1725 и 1727 годах гвардия была просто «послушным орудием» в руках Меншикова и Бутурлина. Она была «послушным орудием» — идеальным орудием — в руках своего создателя. С его смертью она стала во многом самостоятельной силой. Гвардия пошла за Меншиковым и Бутурлиным потому, что их программа в этот момент совпала с программой, органически близкой гвардейской, — Екатерина представлялась преображенцам и семеновцам гарантом буквального следования предначертаниям первого императора. Гвардия выбирала не просто царствующую особу — она инстинктивно выбирала принцип.

Причем выбирала гвардия не между петровской и допетровской Россией. Да, Голицыны и Долгорукие не были полными единомышленниками Петра. Более того, их можно считать оппозицией. Недаром обе семьи были причастны к делу царевича Алексея. Но ни князь Дмитрий Михайлович Голицын, крупный администратор и замечательный политический мыслитель, ни его младший брат Михаил Михайлович Голицын, блестящий генерал, герой Лесной, Полтавы, завоевания Финляндии, ни князь Василий Владимирович Долгорукий, один из любимых полководцев императора, поддерживая внука Петра, и не помышляли о возврате к допетровским временам. Их расхождения с Петром I касались не самой принципиальной необходимости проевропейских реформ, но характера и темпа этих реформ. Как выяснилось через пять лет, оба Голицына и Василий Долгорукий были сторонниками ограничения самодержавия и противниками безмерно возросшей единоличной бесконтрольной власти царя.

Меншиков, Бутурлин, Толстой — лидеры екатерининской группировки — исповедовали самодержавные принципы Петра и стояли за это направление реформы. Их последующее недолгое сотрудничество с Голицыными и Долгорукими было вынужденным компромиссом.

И гвардия, как видим, выбирала в январе 1725 года между двумя тенденциями политического реформирования страны: умеренного, но несомненного движения в сторону ограничения самодержавия и неизбежного при этом увеличения свободы в стране, с одной стороны, и дальнейшего развития и укрепления военно-бюрократического государства, основанного на тотальном рабстве, — с другой.

До самого конца своего правления Петр искал способы уравновесить систему управления, способы создания политической стабильности в стране. Он штудировал европейские государственные установления и, проштудировав, отбрасывал. Он искал свой вариант — чтоб и самодержавие с рабством были целы, и подданные довольны и спокойны, чтоб строжайшая регламентация и «регулярность» торжествовали, и свободная инициатива развивалась во всех сферах.

Петр хотел добра своей стране. Он хотел страну организовать, сделать ее динамичной, единой, сильной. Для этого он и искал свою самодержавно-коллегиальную модель России.

В XVII веке Земские соборы в известной степени объединяли государство и народ. Петр решительно оборвал этот вид связей, рассчитывая пронизать единой структурой аппарат управления, армию и народ.

Ему это не удалось. Если интересы аппарата и армии отчасти совпадали, то интересы народа отнюдь не совпадали с интересами аппарата и армии, составлявших государство. Процветание этого государства держалось на ограблении народа и подавлении его достоинства.

Внушить миллионам крепостных мужиков то почти религиозное почтение к государству, которое испытывала гвардия, Петр не смог. Да и никто не смог бы.

Противоречие это со временем должно было встревожить ум и совесть дворянского авангарда — людей не ослепленных самодовлеющим значением государства и потому не потерявших инстинкта социального самосохранения.

Однако был и еще один принципиальный фактор: государственный аппарат и армия (прежде всего квинтэссенция армейских идеалов — гвардия) отнюдь не были едины.

Разрушив старые связи, Петр не смог создать новые. Противопоставив гвардию бюрократии, он, как сказано, создал новую для России ситуацию. Консервативная по сути своей, замкнутая на собственные интересы «бюрократическая корпорация» мыслила государственную стратегию совершенно по-иному, чем «гвардейская корпорация» с дворянским авангардом во главе. У дворянского авангарда, мощно представленного в гвардии, вырабатывалась своя политико-психологическая задача.

ЗАВОЕВАННАЯ СТРАНА

Роль армии, а особенно гвардии, росла с каждым годом петровского царствования. И это не было прихотью царя или его природным пристрастием к военному делу. В ситуации постоянной войны армия, естественно, выдвигалась на первый план. Страна работала на армию.

Управлять военными методами, опираясь на гвардию, как на силу наиболее организованную, преданную и целеустремленную, Петру казалось правильным и эффективным.

Последние годы царствования главной заботой императора была податная реформа. Суть ее состояла в замене «подворной» подати податью «подушной». То есть единицей для налогообложения становился не двор (одно хозяйство), а душа — взрослый мужчина.

Целью реформы было финансирование армии, на которую при старой форме налога средств не хватало.

Реформа была выгодна государству, но не выгодна населению. Страна сопротивлялась. Военный нажим усиливался. Точность переписи достигалась пытками. Крестьяне отвечали побегами.

В 1724 году с западной границы доносили, что «приходят беглецы, собравшиеся многолюдством, с ружьем и с рогатины и с драгунами держат бой, яко бы неприятели». Яко бы неприятели… Доведенные до отчаяния мужики и в самом деле не считали драгун пограничных застав своими. Как не считали своими гвардейцев, выколачивавших точное число душ для ревизских сказок. Они готовы были бежать в другую страну от этих непривычно одетых и преданных какому-то своему новому богу солдат.

Податная реформа имела прямым и важным следствием не просто увеличение дохода казны. После нее, после тщательной переписи каждый человек был учтен и крепко схвачен самодержавным государством.

«Вольные и гулящие люди», которые испокон веку были на Руси и которых вовсе не надо отождествлять с разбойниками и бродягами, загнаны были в крепостное состояние. «Вольные и гулящие люди» — самим фактом своего существования свидетельствовали о возможности свободного состояния. Это был крайне важный элемент общественного климата допетровской Руси.

Автор фундаментальной работы о податной реформе Е. В. Анисимов пишет: «„Вольным и гулящим“ не было места в сословной системе государства Петра. Их попросту приравнивали к беглым, уголовным элементам и преследовали в соответствии с этим»^[9].

Декабрист Михаил Александрович Фонвизин, замечательный политический мыслитель и историк, печально заметил: «В его (Петра. — Я. Г.) время в некоторых государствах западных крепостное состояние земледельцев уже не существовало — в других принимались меры для исправления этого зла, которое в России, к несчастию, ввелось с недавнего времени и было во всей силе. Петр не обратил на это внимания и не только ничего не сделал для освобождения крепостных, но, поверстав их с полными кабальными холопами в первую ревизию, он усугубил еще тяготившее их рабство»^[10].

В 20-е годы армейские полки стали размещаться в тех уездах, которые должны были их содержать. На помещиков была возложена обязанность построить специальные слободы для солдат. Строительство несметного количества специальных изб-казарм требовало массовой вырубки лесов и огромного крестьянского труда.

Если сравнивать ситуацию с временами Ивана Грозного, то можно сказать, что в результате податной реформы старая идея разделения страны на земщину и опричнину радикально трансформировалась — осталась одна всеобъемлющая опричнина.

Страна выбивалась из сил, но, устрашенная военной мощью власти, не решалась на открытое сопротивление, а прибегала к обману на всех уровнях. Петру приходилось увеличивать и увеличивать сложную многоступенчатую систему контроля. В 1722 году учреждена была при Сенате должность генерал-прокурора с куда большими полномочиями, чем генеральный ревизор. Вместе с учреждением Сената учрежден был и институт фискалов — государственных контролеров.

Колеса гигантской государственной машины, непрерывно усложнявшейся, скрежетали надсадно. Зубец не попадал в зубец. Между персонами Сената и средним слоем бюрократов разгорался смертельный антагонизм. Фискалы жаловались царю: «А когда приходим в сенат с доношениями, и от князей Якова Федоровича (Долгорукого. — Я. Г.) да от Григория Племянникова безо всякой нашей вины бывает к нам с непорядочным гордым гневом всякое немилосердие, еще ж с непотребными укоризны и поношением позорным, зачем нам, рабам твоим, к ним и входить опасно. Племянников называет нас уличными судьями, а князь Яков Федорович — антихристами и плутами».

Ставший впоследствии обер-фискалом Алексей Нестеров доносил царю: «Некоторые из них, сенаторов, не только по данным им пунктам за другими не смотрят, но и сами вступили в сущее похищение казны вашей под чужими именами, отчего явно и отречься не могут: какой же от них может быть суд правый и оборона интересов ваших?»

В этом бурлении взаимной ненависти, борьбы группировок, которые отнимали значительную часть энергии государственного аппарата, гвардия как некая автономная, нейтральная сила по логике вещей должна была выполнять функции суперконтроля и регуляции.

Когда в 1722 году обер-фискал Нестеров, шеф многочисленных доносчиков, оправдывая характеристику, данную ему князем Яковом Долгоруким, был уличен в крупных злоупотреблениях, пытан и казнен, то делом его вместе с генерал-прокурором Ягужинским занимался гвардии капитан Пашков.

В январе 1723 года на заседании Сената было объявлено: «Понеже бывший обер-фискал Нестеров явился ныне во многих преступлениях, того ради его императорское величество указал искать в генерал-фискалы и обер-фискалы добрых людей…»

Последние семь-восемь лет петровского царствования напряжение в стране нарастало.

Неспокойно было в армии. При расследовании дела царевича Алексея выявилась связь его с крупным военачальником князем Василием Владимировичем Долгоруким, который был закован и сослан. Выяснились небезосновательные надежды наследника на героя Лесной и Полтавы генерала Михаила Михайловича Голицына, надежды на знаменитого кавалерийского генерала Боура.

Солдаты армейских полков дезертировали тысячами, истомленные дальними и теперь уже не совсем понятными им походами в Европу, на Каспий, тяжким трудом на верфях, на каналах.

Как единая организация надежна была только гвардия.

Размышляя в сибирской ссылке о результатах петровского царствования, декабрист Фонвизин пришел к такому убеждению: «…Гениальный царь не столько обращал внимание на внутреннее благосостояние народа, сколько на развитие исполинского могущества своей империи. В этом он точно успел, приготовив ей то огромное значение, которое ныне приобрела Россия в политической системе Европы. Но русский народ сделался ли от того счастливее? Улучшилось ли сколько-нибудь его нравственное, или даже материальное состояние? Большинство его осталось в таком же положении, в котором было за 200 лет. Если Петр старался вводить в Россию европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации — дух законной свободы и гражданственности был ему, деспоту, чужд и даже противен. Мечтая перевоспитать своих подданных, он не думал вдохнуть в них высокое чувство человеческого достоинства, без которого нет ни истинной нравственности, ни добродетели. Ему нужны были способные орудия для материальных улучшений по образцам, виденным им за границей…»^[11]

Это удивительно точные слова. Но при этом декабрист упустил один существенный момент — сам того не желая, Петр дал толчок необратимому процессу, приведшему к возникновению таких людей, таких граждан, каким был сам генерал Фонвизин и его соратники. Парадоксальность процесса была в том, что порожденные им деятели выступили 14 декабря с оружием в руках против его результатов — неограниченного деспотизма, крепостного рабства, экономической ограниченности и политического авантюризма самодержавной империи.

Петр не хотел появления русских дворян декабристской формации — но он был их отцом.

ЗАБОТЫ ВЕРХОВНОГО ТАЙНОГО СОВЕТА

Петр оставил своим наследникам государство в положении тяжком и угрожающем. Более чем двадцатилетняя Северная война, войны с Турцией и Персией истощили человеческие и финансовые ресурсы России.

Кроме того, к началу 1726 года стало ясно, что наспех созданная Петром структура власти не обеспечивает необходимого политического равновесия в верхах. Многих раздражало особое положение Меншикова. Его бестактность вызвала озлобление Сената. Правительственная междоусобица замедляла движение дел.

В январе 1726 года разнеслись слухи о возможном государственном перевороте, направленном против Екатерины и Меншикова в пользу царевича Петра. Ждали похода на Петербург с Украины главных сил русской армии, которыми командовал князь Михаил Голицын.

Впервые возникла реальная опасность конфликта гвардии и армии. Было ясно, что дело не только в правительственных склоках. Измученная страна требовала мер скорых и эффективных. И напряжение, идущее снизу, неизбежно передавалось верхам.

В этой ситуации был создан — в феврале 1726 года — Верховный тайный совет. «Быть при нас в Тайном верховном совете нижеписанным персонам: генерал-фельдмаршалу и тайному действительному советнику светлейшему князю Меншикову; генерал-адмиралу и тайному действительному советнику графу Апраксину; государственному канцлеру, тайному действительному советнику графу Головкину; тайному действительному советнику графу Толстому; тайному действительному советнику князю Голицыну; вице-канцлеру и тайному действительному советнику барону Остерману». — говорилось в указе императрицы Екатерины.

При этом Сенат, созданный Петром как высшая правительственная инстанция, был лишен теперь наименования «правительствующий» и отошел на второй план.

Иностранные дипломаты восприняли образование Совета как начало перехода к новой форме правления. Их догадки были небезосновательны. Верховный тайный совет, явившийся результатом компромисса между группировкой Меншикова и оппозицией, призванный объединить правительство в критический момент и сделать управление действенным, этот Верховный тайный совет вместе с тем фактически ограничил самодержавную власть императрицы. Правда, Екатерина вскоре попыталась нейтрализовать и этот предварительный шаг, введя в Совет своего зятя герцога Голштинского, который, как член царствующего дома, и занял там главенствующее положение. Но, как мы увидим, возникновение Совета имело последствия далеко идущие…

Верховный тайный совет занялся тем, что не удалось исправить Сенату, — положением крестьян и проблемой финансов.

Через несколько месяцев после своего возникновения совет рассмотрел обширную записку, в числе авторов которой были Меншиков и Остерман: «Как вредно для государства несогласие — о том нечего упоминать; это обнаруживается не только в духовных и других государственных делах, но и относительно бедных русских крестьян, которые не от одного хлебного недорода, но и от подати подушной разоряются и бегают, тако же от несогласия у офицеров с земскими управителями и у солдат с мужиками. Если армия так нужна, что без нее государству стоять невозможно, то и о крестьянах надо иметь попечение, потому что солдат с крестьянином, как душа с телом, и когда крестьянина не будет, тогда не будет и солдата. Теперь над крестьянином десять и больше командиров находится вместо того, что прежде был один, а именно из воинских, начав от солдата до штаба и до генералитета, а из гражданских — от фискалов, комиссаров, вальдмейстеров и прочих до воевод, из которых иные не пастырями, но волками, в стадо ворвавшимися, называться могут; тому ж подобны и многие приказчики, которые за отлучкою помещиков своих над бедными крестьянами чинят, что хотят. Поэтому надо всему генералитету, офицерам и рядовым, которые у переписки, ревизии и экзекуции, велеть ехать немедленно к своим командам, ибо мужикам бедным страшен один въезд и проезд офицеров и солдат, комиссаров и прочих командиров, тем страшнее правеж и экзекуции; крестьянских пожитков в платеж не достает, и крестьяне не только скот и пожитки продают, но и детей закладывают, а иные и врозь бегут. Надобно заметить, что хотя и прежде крестьяне бегали, однако бегали в своем государстве от одного помещика к другому, а теперь бегут в Польшу, к башкирцам, в Запорожье, в раскол: и так мы нашими крестьянами снабжаем не только Польшу, но и собственных своих злодеев».

Нет никаких оснований заподозрить патологического стяжателя Меншикова или холодного кондотьера Остермана в бескорыстном человеколюбии. Просто-напросто, внимательно исследовав положение разных слоев населения России, они ужаснулись возможным последствиям для государства, а стало быть, и для самих себя этого всеобщего разорения. В записке не только о крестьянстве шла речь: «Купечество в Российском государстве едва не совсем разорено…»

После долгих обсуждений, в ходе которых всерьез говорилось, что-де скоро подати брать не с кого будет, ибо податное сословие разбегается, решено было делать крестьянам разные облегчения — в том числе убрать из деревень офицеров и солдат.

Но поскольку снижение податей означало сокращение доходов, то решено было сильно сократить бюрократический аппарат, съедавший массу средств.

Однако все это были полумеры. Рабство и бесправие крестьян, военно-полицейские способы управления были той злой почвой, на которой взрастал и усиливался политический и экономический кризис империи.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ АРГУМЕНТЫ

Если последним аргументом короля (царя, императора) является, как известно, артиллерия, то предпоследним можно считать ружье со штыком.

Поскольку политические группировки в России послепетровского периода не опирались на сколько-нибудь широкие общественные движения, что придавало политической борьбе простой и прямолинейный характер, то естественной опорой оставалась военная сила.

Гвардия возвела на престол Екатерину I. Прочного равновесия в верхах не наступило и после образования Тайного совета. Каждая группировка опиралась на очень конкретные воинские части.

Острый и внимательный наблюдатель полковник Манштейн, описывая в своих записках падение Меншикова в 1727 году, говорил: «В своем смятении он худо сделал, что распустил по квартирам свой Ингерманландский полк, который он расставил было для своей безопасности близ своего дворца на Васильевском острову. Этот полк, которого Меншиков считался полковником с самого начала его образования, был вполне ему предан, и то верно, что он внушал не мало уважения врагам князя».

Ингерманландский полк, лично Меншиковым сформированный, был сильным полком трехбатальонного состава, прекрасно обученным и прошедшим с Александром Даниловичем многие сражения Северной войны. Фактически это была его личная гвардия. И его важный аргумент в политическом споре.

На следующий день после того, как ингерманландцы рассредоточились по ротным квартирам, Меншиков был арестован. Гвардейские полки под держали не фактического, а законного главу государства — Петра II.

Но первой полностью осознанной политической акцией гвардии было устранение конституционалистов в 1730 году.

Избрание в 1730 году императрицей вдовствующей курляндской герцогини Анны Иоанновны, племянницы Петра I, в некоторых чертах своих напоминает избрание на московский престол Василия Шуйского в 1606 году. Выбранный на царство Земским собором «узкого состава» — представителями сословий Москвы — через несколько дней после гибели самозванца, Шуйский дал своим подданным весьма серьезные гарантии по сравнению с царствованиями Годунова и особенно Грозного.

Шуйский обещал каждому справедливый суд и наказание только по суду, неприкосновенность имущества осужденных, то есть отмену столь часто практиковавшихся в Московском государстве конфискаций фамильного достояния после казни или опалы одного из членов семьи; обещано было, что царь не станет слушать ложных доносов, все жалобы разбирать тщательно с очными ставками; царь обещал охранять безопасность граждан.

Шуйский провозгласил свои обещания в Успенском соборе перед московскими людьми — боярами, дворянами, посадскими, — а затем включил их в грамоты, разосланные по стране.

Как писал Ключевский: «…Царь Василий затеял небывалую новизну, поклялся ни над кем не делать никакого дурна без собора…»^[12]

Академик Л. В. Черепнин считал, что «это было отступление от принципов самодержавия Ивана Грозного»^[13]. Да, если помнить, что еще четверть века назад каждый житель Московского государства мог быть убит по прихоти царя и его присных, если помнить, что право бесконтрольно распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, не говоря уже об их имуществе, считалось естественной прерогативой самодержца, то обещания Шуйского были моментом принципиально новым.

Шуйский правил в ситуации гражданской войны и нажима извне. Серьезного следа в государственной его практике обещания 1606 года не оставили. Но они были. А такого рода прецеденты закрепляются в политическом сознании страны.

Как прецедент «запись Шуйского» сыграла роль на Соборе 1613 года при избрании на царство Михаила Романова. Ибо есть основания полагать, что и Михаил был при вступлении на престол ограничен схожими условиями.

Но и в том и в другом случае это не было добровольным даром царя. Русская история доказывает, что каждая уступка была вырвана у российского самодержавия силой или угрозой силы. Путь России к формации Николая I отнюдь не был гладким и последовательным. Более двухсот лет — от крестьянской войны Болотникова до восстания 14 декабря — Россия отчаянно сопротивлялась, пытаясь сначала не допустить, а потом стряхнуть с себя неограниченное самодержавие и крепнущее вместе с ним крепостничество. Двести с лишним лет самодержавие, несмотря на страшные уроки царствования Ивана Грозного и Смутного времени, волокло страну по этому катастрофическому пути, с огромной жестокой энергией подавляя попытки сопротивления. Так было, пока Николай I, расстреляв картечью мятежников 14 декабря, не сконцентрировал все политические, общественные и экономические пороки системы и не доказал результатами своего царствования, что так жить нельзя.

Петр I гениальной волей и железной рукой всякую оппозицию неограниченному деспотизму сломил или загнал под землю. Но вскоре после его смерти выяснилось, что формула: «Так жить государство не может» — владеет умами многих близких его сподвижников. И ровно через пять лет после той зимней ночи, когда гвардейские полки шли по снежным улицам Петербурга, чтобы громом барабанов под окнами дворца заявить о своем выборе, в другой, древней столице страны произошел взрыв, выбросивший из-под земли, из-под спуда страстные мечтания десятков и сотен дворян разных рангов и социальных уровней об ограничении деспотизма, о «положительных законах», об увеличении общего количества свободы в стране, где она, свобода, последние пятьдесят лет все шла на убыль.

В 1730 году, когда Петр II внезапно умер и прямых наследников российского престола не осталось, будущее престола оказалось в руках Верховного тайного совета. И тут оказалось, что лидер Совета князь Дмитрий Михайлович Голицын давно уже продумал и разработал, с учетом европейского, особенно шведского, опыта проект ограничения самодержавия. Вдовствующей курляндской герцогине Анне Иоанновне, избранной Тайным советом русской императрицей, предложены были «кондиции», лишавшие ее права единолично распоряжаться государственными финансами, вопросами войны и мира, жизнью и имуществом подданных. Анна Иоанновна приняла эти условия. Каждый знавший историю человек, в том числе и князь Голицын, соотносили эти «кондиции» с клятвой Шуйского в 1606 году.

После «кондиций», которые были предварительным «рабочим» документом, Голицын представил Совету и собравшемуся в Москве столичному и провинциальному дворянству подробный конституционный проект, предусматривающий создание представительных учреждений с депутатами от всех сословий, кроме крепостных крестьян.

Что еще более удивительно — дворянство, объединившееся под формальным лидерством князя Черкасского, а фактическим — историка и мыслителя Василия Никитича Татищева, ответило целым рядом своих конституционных проектов, во многих чертах напоминающих голицынский.

Несколько недель русское дворянство жило напряженной политической жизнью. Несколько недель Россия была конституционной монархией.

А затем свое слово сказала гвардия.

У Анны Иоанновны и ее окружения не было средств давления на гвардию. Более того, императрица и сторонники неограниченного самодержавия были в невыгодном положении — гвардией командовали фельдмаршалы Василий Владимирович Долгорукий и Михаил Михайлович Голицын, входившие в Тайный совет и поддерживавшие планы князя Дмитрия Михайловича.

Но в феврале 1730 года гвардия сделала свой выбор самостоятельно. Она уже осознала себя ответственной за судьбу страны политической силой. Она не столько поддержала Анну, сколько отвергла конституционалистов.

Гвардейские офицеры, заполнившие залу, в которой решалась судьба конституционных проектов, как и в январе 1725 года угрозой физической расправы парализовали сопротивление конституционалистов — верховников и соперничающей с ними группировки Черкасского — Татищева, — и способствовали государственному перевороту, вернувшему Анне Иоанновне неограниченную власть.

Воспринять идею конституционной реформы гвардеец был еще не в состоянии. Это были выученики петровского самодержавия.

И здесь нам важна не идеология гвардейцев, а их представление о себе как о силе ответственной и контролирующей действия правительства. Ибо Верховный тайный совет был в тот момент именно правительством страны.

События, последовавшие за переворотом, оказались хорошей политической школой для активной, думающей части гвардии. Возвратив Анне неограниченную власть, они получили в ответ шквал беззакония, террор и последовательное национальное унижение.

Михаил Александрович Фонвизин, к сочинениям которого мы уже обращались и еще будем неоднократно обращаться, так определил результаты стараний дворянства: «Не только члены Верховного совета и дворяне, мечтавшие ограничить самодержавие, но многие из тех, которые, усердствуя Анне, противодействовали им, гибли на эшафотах или, высеченные кнутом, томились в холодных пустынях Сибири»^[14]. Нам важна здесь не только картина деятельного господства концентрированного деспотизма, но и отношение к этому декабристов, их представление о результатах выступления гвардии в феврале 1730 года.

С точки зрения совершенствования государственной структуры царствование Анны Иоанновны было шагом назад даже по сравнению с временами Екатерины I. Сосредоточение власти в руках чрезвычайно узкого круга лиц — два-три кабинет-министра, могущество неспособного к государственной деятельности Бирона, тупая и вздорная воля императрицы, возведенная в государственный закон, — все это было на виду.

К 1740 году, году смерти Анны Иоанновны, гвардия пришла сильно поумневшей. И было отчего.

С самого начала нового царствования Анна приступила к созданию силы, способной нейтрализовать политическую активность преображенцев и семеновцев. 22 сентября 1730 года издан был указ о формировании нового Измайловского лейб-гвардии полка, а 31 декабря уже начал свою историю лейб-гвардии Конный полк. Упоминавшийся нами Манштейн писал: «Эти два гвардейские полка должны были служить противодействием остальным старым».

Формировались эти полки в полном соответствии с их назначением. Рядовой состав измайловцев набран был на Украине, офицеров велено было указом брать «из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев и прочих наций иноземцев и из русских». Командиром полка стал лифляндец Карл Густав Левенвольде, подполковником англичанин Джеймс Кейт, майорами Иосиф Гампф, Густав Бирон и Иван Шипов. Нечто подобное происходило и при формировании Конной гвардии.

Это была с древних времен известная система создания военно-политической опоры из иностранцев. История знала варяжскую гвардию в Византии, кипчакскую — в Египте, швейцарскую и шотландскую — во Франции. Возникновение иностранной гвардии всегда было симптомом внутреннего неблагополучия государства.

Но Анна и Бирон на этом не остановились. Постепенно из состава старых полков стали выводить дворян и заменять их солдатами простого происхождения.

Власть воспринимала русскую гвардию как естественную оппозицию.

Еще при жизни Анны возникала идея удалить старую гвардию из Петербурга.

После смерти Анны Иоанновны Бирон, назначенный по ее завещанию регентом при младенце Иоанне Антоновиче, правил страной три недели. И это были крайне любопытные недели.

Подспудное, низовое движение в гвардии началось сразу же, как только стало известно, кто возглавит страну.

На следующий день после прихода Бирона к власти поручик Преображенского полка Ханыков говорил сержанту-преображенцу Алфимову: «Что мы сделали, что государева отца и мать оставили? Они, думаю, на нас плачутся, а отдали все государство какому человеку, регенту! Что он за человек? Лучше бы до возраста государева управлять отцу императора или матери». Здесь каждая фраза насыщена смыслом. Гвардии поручик говорит здесь именно об ответственности гвардии за «воцарение» Бирона — что мы, гвардейцы, сделали? Он считает, что гвардия должна была решать проблему власти. Это во-первых. А во-вторых, здесь нет антинемецкой направленности. Ханыков агитирует за герцога Антона Брауншвейгского и Анну Леопольдовну, родителей малолетнего Иоанна.

И далее Ханыков говорил Алфимову о возмущении солдат и инертности офицеров. Но на другой день оказалось, что офицеры вовсе не инертны. Быстро образовалась группа преображенцев и семеновцев, готовых действовать против Бирона в пользу Брауншвейгского семейства. Ханыкова и Алфимова выдал конногвардеец Камынин (что симптоматично — молодая гвардия!), племянник кабинет-министра Бестужева-Рюмина. Он донес Бестужеву, а тот — Бирону.

Семеновцев во главе с подполковником Пустошкиным выдал регенту другой кабинет-министр князь Черкасский, к которому Пустошкин обратился за содействием, помня, очевидно, позицию Черкасского в 1730 году. Но Черкасский, сломанный годами царствования Анны, изведавший ссылку, проводив подполковника, отправился к Бирону с доносом.

Вскоре выяснилось, что в Семеновском полку есть еще группа офицеров, готовых действовать в пользу герцога Брауншвейгского. Появились в гвардии и сторонники цесаревны Елизаветы Петровны, дочери первого императора.

Не доверяя стойкости молодой гвардии — измайловцам и конногвардейцам, Бирон ввел в Петербург шесть батальонов армейской пехоты и 200 драгун. Он обдумывал проект массовой замены солдат и унтер-офицеров из дворян в старой гвардии людьми из низших сословий, а гвардейцев-дворян намеревался отправить офицерами в армию.

Но времени у него уже не оставалось. Каждому здравомыслящему человеку было ясно, что взрыв неминуем.

Бирон стал правителем государства 19 октября 1740 года.

А в ночь на 9 ноября фельдмаршал Миних, один из активных сторонников назначения Бирона регентом, взяв восемьдесят преображенцев из дворцового караула, с согласия принцессы Анны Леопольдовны направился к дворцу правителя и выслал своего адъютанта Ман-штейна с двадцатью солдатами арестовать первого человека в государстве. Единственным препятствием, с которым столкнулся Манштейн, было незнание топографии герцогского дворца. Но в конце концов Манштейн нашел спальню Бирона и арестовал его.

Ни одна шпага не была обнажена, ни один выстрел не был сделан в защиту правителя государства. Кроме него, во время государственного переворота было арестовано два человека. И все.

Поразительный парадокс обнаружился в ночь свержения регента — во главе огромного государства оказался человек, которого никто не поддерживал, который не имел ни корней, ни опоры в почве этой страны. О правах говорить не приходится.

Это могло произойти только при полном отрыве власти от политической реальности, при страшном отчуждении аппарата власти от народа, при сосредоточении власти на крошечном пятачке, точечном нереальном пространстве. Это могло произойти при разрыве нормальных связей правительства и населения страны. Процесс этот был задан лишь одним из направлений петровской деятельности, но при Анне и Бироне он оказался определяющим.

А теперь пора вернуться к вопросу о причинах, заставлявших гвардию столь решительно вмешиваться в политическую жизнь страны.

Знаменитый русский историк С. М. Соловьев писал: «Во всех дворцовых переворотах в России XVIII века мы видим сильное участие гвардии; но из этого вовсе не следует, что перевороты производились преторианцами, янычарами по своекорыстным побуждениям, войском, оторванным от страны и народа; не должно забывать, что гвардия заключала в себе лучших людей, которым дороги были интересы страны и народа, и доказательством служит то, что все эти перевороты имели целью благо страны, производились по национальным побуждениям»^[15].

Исследователь, тщательно изучивший данную проблематику, писал по поводу восшествия на престол Екатерины I; «Отныне гвардия стала политическим фактором первостепенного значения, причем перед историком выступают не отряды наемников-телохранителей или преторианцев, торговавших престолом римских императоров, а головные отряды господствующего класса, его политический авангард, который никогда не терял связи со страной. Русская гвардия вполне сознавала свою историческую роль и уверенно отстаивала политические интересы дворянства. Можно было подкупить несколько десятков гвардейцев, но гвардию в целом никто из иностранных агентов или политических авантюристов XVIII века не сумел купить, хотя подобного рода попытки делались неоднократно»^[16].

Если свести эти соображения, то получим следующее: русская гвардия была силой, осознавшей свою роль в политической жизни страны; гвардия была связана с коренными интересами страны и народа и действовала в этом направлении, принципиально отличаясь от корыстных преторианцев и янычар с их узкими корпоративными интересами.

Но если Соловьев настаивает на национальных побуждениях, то Я. Зутис выдвигает интересы дворянства как класса.

Все это справедливо. Но требует некоторых коррективов.

Миних не был истинным организатором и вождем переворота 9 ноября. Как мы видели, шло мощное давление снизу, не возбуждаемое никем из «сильных персон». Миних, поняв происходящее, — а после ареста Ханыкина, Пустошкина и их товарищей устремление гвардии не могло остаться неизвестным фельдмаршалу, — Миних успел «оседлать волну», воспользоваться конъюнктурой. Потому он с такой легкостью осуществил государственный переворот. Гвардия двигала им, а не он гвардией.

Однако не оскорбленное национальное чувство руководило Пустошкиным, Ханыковым и теми преображенцами и семеновцами, которые шли за ними. Они желали видеть у власти вместо немца Бирона немца Антона Брауншвейгского и полунемку Анну Леопольдовну. И уж ни у кого не вызывал сомнения немец на три четверти император Иоанн Антонович. Забегая вперед, скажем, что следующий переворот, свергнув полунемку Анну Леопольдовну, вынес наверх полунемку Елизавету Петровну, а в 1762 году гвардия полунемцу Петру III предпочла чистую немку Екатерину II.

Гвардия выбирала того кандидата, который мог эффективнее править страной.

Гвардия, если воспользоваться современной терминологией, была в Петровскую эпоху запрограммирована на реформы, на совершенствование государственной структуры. Петровское время, несмотря на все неудачи, было временем динамическим, временем непрерывных поисков лучших вариантов. Порочности принципа неограниченного самодержавия и стремящегося к неограниченности крепостничества гвардия не могла сознавать. Это придет позднее.

Гвардии, воспитанной в духе реформ, впитавшей в себя петровскую динамику, невозможно было принять принцип внешней — ложной — стабильности, к которой стремился режим Анны и наследником какового принципа естественным путем стал Бирон.

Гвардия свергла Бирона не просто как немца — как фаворита, виновного в гибели многих. Бирон не годился в продолжатели петровских реформ.

Идеология гвардии как политической группировки не всегда совпадала с интересами дворянства вообще. Во-первых, потому, что дворянство никогда не было едино, а во-вторых, потому, что гвардия сложилась как группировка во многом автономная и социально неоднородная.

Е. В. Анисимов, автор первой в XX веке книги о царствовании Елизаветы, книги, насыщенной материалами и мыслями, пишет: «Именные списки лейб-компании Елизаветы — то есть списки тех, кто совершил переворот 25 ноября 1741 г., позволяют уточнить вопрос о социальной опоре Елизаветы. Казалось бы, что тут уточнять? Все и так известно. Гвардия — это дворянство, служившее в привилегированных полках. Именно дворяне, одетые в гвардейские мундиры, и пошли за дочерью Петра. Однако не будем спешить. Именные списки содержат подробные сведения о прохождении службы гвардейцами, участвовавшими в перевороте, об их семейном положении, пожалованиях, взысканиях, грамотности и — что особенно ценно — об их социальном происхождении. Списки показывают, что переворот осуществили 308 гвардейцев. Дворян среди них было всего лишь 54 человека, или 17 %! 137 человек, или 42 % — выходцы из крестьян, 25 человек — из однодворцев. 24 человека — дети церковников, 24 человека — солдатские дети, 14 человек бывшие холопы и их дети. Кроме того, в реестрах упомянуты бывшие монастырские служители, казаки, инородцы, посадские и купцы. Всего выходцев из „разных чинов“ (кроме дворянства и крестьянства) было 117 человек, или 37 %. Вместе с крестьянами они составляли 83 % (254 чел,) общей численности участвовавших в перевороте гвардейцев. Иначе говоря, Елизавета была возведена на престол в основном недворянами»^[17]. И далее исследователь убедительно доказывает, что среднее и особенно высшее дворянство вовсе не было заинтересовано в смене Анны Леопольдовны Елизаветой.

Открытие Е. В. Анисимова необыкновенно важно для понимания идеологии русской гвардии и ее политической роли. Елизавету возвели на престол представители всех слоев и групп российского населения, притом что ни одного из этих слоев и ни одну из этих групп они уже не представляли. В отдельности ни крестьянству, ни купечеству, ни поповским и солдатским детям, ни холопам и инородцам совершенно незачем было рисковать головами, бросаясь в это плохо подготовленное предприятие. Теоретически за Анну Леопольдовну и малолетнего императора могли вступиться и измайловцы, и конногвардейцы, и полки гарнизона. В отдельности ни одна из этих групп не была специально заинтересована в Елизавете. Но собранные вместе, составившие особую автономную группу — гвардию, эти люди должны были выдвигать Елизавету, дочь Петра, в силу своей особой гвардейской идеологии.

С Елизаветой, как шестнадцать лет назад с Екатериной, у гвардии было связано представление о петровском принципе реформирования и совершенствования, о движении в сторону истинной стабильности, достигаемой в результате реформ, а не застоя.

По данным Е. В. Анисимова, 101 из 308 гвардейцев, героев переворота, начали службу при Петре, а 57 участвовали в войнах со шведами и турками. Это и были носители гвардейской традиции.

Два факта — то, что у гвардейцев 25 ноября не было лидера из знати, и то, что остальная гвардия дружно поддержала зачинщиков, — говорят о том, что переворот был делом гвардий как особой политической группировки.

Группировки, сознающей свой долг и свою политическую ответственность. Если не мы, то кто же?

Политическая линия гвардии была вполне самостоятельной. Если в 1725 году гвардия пошла за Меншиковым, поскольку совпали их позиции, то в 1727 году гвардия решительно поддержала Петра II и Долгоруких. И не потому, что командовал в этот момент полками князь Василий Владимирович Долгорукий, а опять-таки по совпадению политических позиций. Через три года гвардия поддержала Анну Иоанновну, которую она до того и в глаза не видела, а тот же фельдмаршал Долгорукий и фельдмаршал Голицын, командовавшие гвардией, несмотря на весь свой авторитет, популярность и давние связи с преображенцами и семеновцами, не смогли направить энергию гвардии в нужную им сторону. Ту же самостоятельность проявила гвардия и в 1740–1741 годах. Вельможи и генералитет примирились с противоестественным вознесением Бирона на вершину власти. (Нелепая фронда Антона Брауншвейгского была подавлена Бироном без труда.) Не примирилась только гвардия и заставила верхи последовать за собой.

В ноябре 1741 года никакие интриги иностранных дипломатов в ее пользу не помогли бы Елизавете, если бы гвардия не поддержала ее столь энергично. Решительная инициатива переворота снова, как и год назад, шла снизу, из гвардейских полков.

Гвардия последовательно и настойчиво корректировала действия верхов.

Любопытно и важно, что, в отличие от переворота 1740 года, когда лозунгом гвардии была смена личностей, переворот 1741 года проходил под лозунгом принципиально иного свойства: «Пойдемте же и будем только думать о том, чтобы сделать наше Отечество счастливым во что бы то ни стало!» Слова эти произнесла Елизавета, но она знала, чего ждут от нее гвардейцы. И дело здесь не только в возвращении к петровской терминологии, но в углубляющемся понимании происходящего. Из узкой сферы внутридинастической борьбы гвардия и ее лидеры выходили на простор общегосударственных программ.

Когда Петр определил преображенцам и семеновцам уникальную роль автономной контролирующей и регулирующей силы, он и не думал о подобных последствиях. Но логика процесса поставила гвардию на то место, которое осталось вакантным после упразднения земских соборов и любого рода представительных учреждений, так или иначе ограничивающих самодержавный произвол, когда он явно вредил интересам страны.

Этот «гвардейский парламент», сам принимающий решения и сам же их реализующий, был, пожалуй, единственным в своем роде явлением в европейской политической истории.

«ЗВЕРСКИ В ОТЧАЯНИИ ЖИВУТ…»

Брауншвейгское семейство было сметено столь же легко, как и Бирон. Началась елизаветинская эпоха, эпоха движения, но движения крайне противоречивого.

Произошло несомненное по сравнению с предыдущим десятилетием рассредоточение власти. Упразднен был кабинет министров, учреждено при императрице «министерское и генералитетское собрание» для занятий внешними и внутренними делами. Но собрание это или конференция занималось главным образом делами внешними. Внутренние дела в основной своей части легли на Сенат, который приобрел в этот период небывалое значение. «Елизаветинский Сенат действительно в истории русского государства занимает особое место — он не знает себе предшественника, так как в области внутреннего управления даже Сенат Петра I не достигал подобной самостоятельности»^[18]. Сенат не только занимался законодательной деятельностью, не только был высшей судебной инстанцией, но и назначал губернаторов и всю высшую провинциальную администрацию, то есть реально контролировал страну. И дело было не в лени императрицы, которая могла при желании пойти путем Анны Иоанновны и передать управление в руки нескольких кабинет-министров, а в насущной необходимости расширить непосредственную опору власти, отказаться от принципа максимального ее сосредоточения, к чему вела логика неограниченного деспотизма…

Цитированный выше историк считает возможным употребить термин «сенатский конституционализм елизаветинского царствования». И дело не в том, насколько — практически — было ограничено самодержавие Сенатом при Елизавете, а в тенденции, в направлении движения.

«Сильная личность» елизаветинского царствования, Петр Иванович Шувалов, был, несмотря на особое свое положение, на право контролировать Сенат, отнюдь не всесилен. Идеализировать государственную практику правительства Елизаветы не стоит. Но тенденция этой практики была разумная.

Однако параллельно с этой тенденцией шла другая.

С начала царствования Анны росли дворянские привилегии. Но не за счет самодержавия, а за счет крестьянства. Вместо того чтобы стремиться к равновесию прав сословий и, стало быть, равновесию политических сил в стране, самодержавие откупалось от дворянства крестьянскими головами. Это и была та ложная стабильность, о которой мы уже говорили. Задабриванием дворянства самодержавие покупало себе сиюминутное спокойствие, не думая о перспективе. Елизавета продолжила в этом вопросе политику Анны. Дворяне получили свои земли в полную собственность, без разделения уже на поместья и вотчины, дворяне теперь владели имениями. Петровский принцип майората — наследования земли старшим сыном, предотвращавший дробление имений, — был отменен в 1731 году. На первых порах это ублаготворило множество младших сыновей, но в будущем стало одной из причин разорения дворянства и падения его политического значения.

Вместе с тем при Елизавете дворяне получили право продавать и покупать крестьян с землей и без земли. Расширялась судебно-полицейская власть помещиков над крестьянами.

Государство выдавало крестьян помещику, лишая их своей защиты, обрывая последние связи основной массы подданных с властью. Петр начал этот процесс, Елизавета продолжила. О его завершении мы еще будем говорить.

Власть одновременно разоряла крестьян подушной податью и вместе с тем сокращала их экономические возможности, превращая в рабов нерасчетливого, как правило, помещика. И хотя одним из первых мероприятий нового царствования было прощение недоимок за все предшествующие годы, а затем и неоднократное снижение подати в связи с введением косвенных налогов, спасти положение это уже не могло.

В конце XVI — начале XVII века процесс закрепощения крестьян сопровождался постоянными восстаниями, завершившимися грандиозной крестьянской войной Болотникова и хаосом Смутного времени. Ответом на следующий этап закрепощения при Петре I было массовое бегство крестьян и восстание Булавина.

При Елизавете, когда окончательно определилась пагубная политика выдачи крестьянства дворянству, следовало ожидать реакции народа. Начинался трагический кризис взаимоотношений крестьянства и правительства, кульминацией которого явилась гражданская война — восстание Пугачева.

А пока что мужики сопротивлялись по-другому.

Главной формой сопротивления были побеги. Как мы помним, массовые побеги стали бедствием к концу петровского царствования. С 1719 по 1727 год из центральных районов России бежало 200 000 человек — по официальным данным, скорее всего приуменьшенным. Но при Елизавете бегство приняло небывалые размеры. Крестьяне бежали не только на традиционный Дон. Бежали в Финляндию, в прибалтийские провинции, в Польшу, в Пруссию, в Швецию. Бежали в Сибирь, в астраханские степи, в Оренбургский край, в Среднюю Азию, в Турцию.

В именном указе от 14 марта 1745 года сказано: «Уведомились мы, что при ревизии в Астрахани явились многие из подлых, объявляющие о себе, что не признают своих помещиков, ни того, где родились, которых по указам о ревизии выслать оттоль велено в Петербург на поселение, а иные подлые люди по привычке жить кругом Астрахани от той высылки бегут в Пермь и бусурманятся, также в степи на кубанску сторону на р. Куму и на бухарскую сторону за Яик, и там, промыслом звериным питаясь, зверски в отчаянии живут».

Русский историк С. В. Ешевский темпераментно комментировал этот указ: «Ничто не может лучше характеризовать этой жажды воли. Беглецы русские и в Остзейских провинциях, в Польше, в Пруссии, даже в Турции оставались верны религии отцов: надобно было, чтоб было положение их столь отчаянное, когда они решились лучше бусурманиться, чем воротиться к помещикам»^[19]. И он совершенно прав.

На западной границе раскольники организовали цепь перевалочных пунктов для переброски беглых. В сенатском докладе от 16 сентября 1749 года содержится такое невеселое признание: «Смоленской губернии многое число за рубеж в Польшу вышло и вывезено не только числом людей, но и целыми деревнями».

Начались спонтанные, неудержимые, как эпидемии, массовые переселения. Разносились слухи, что в таких-то местах разрешают вольно селиться и даже денег дают по 5 рублей и от податей на 5 лет освобождают. И крестьяне шли семьями, деревнями, со всем имуществом.

Против переселенцев бросали войска, жестоко наказывали.

Но была еще и иная, не столь мирная форма протеста. Страну наводнили вооруженные разбойничьи ватаги. Костяк их составляли беглые солдаты.

Разбойники действовали на суше и на воде, превратив огромные районы страны в поле боевых действий. Чиновник, плывший с караваном из Москвы в Сибирь в 1744 году, сообщил, что между Москвой и Казанью он несколько раз вынужден был отбиваться пушечным огнем от волжских пиратов. А на Оке он насчитал более 50 разбитых и ограбленных судов. Когда отряды вооруженной вольницы стали показываться недалеко от Москвы, Елизавета именным указом от 7 сентября 1744 года повелела Сенату принять особые меры для борьбы с разбоями. Были сформированы специальные конные части и оборудованы суда. Во главе команд поставлены были сыщики.

Один из таких сыщиков доносил в 1752 году: «…В Серпейском уезде появилось много воров и разбойников. Оные злодеи ходят великими партиями с огненным ружьем, с рогатины и прочим злодейским ружьем и разбивают помещичьи дома». Подобные донесения поступали из десятков уездов. Началась «малая гражданская война».

Но правительственные команды, снабженные особыми инструкциями, имели мало успеха.

В 1756 году командир одной из таких команд майор Бражников доносил, что вступил в бой с разбойничьей ватагой, вооруженной, кроме ружей, еще и пушками. Команда майора Бражникова потерпела поражение, потеряв 27 человек убитыми, в то время как разбойников убито оказалось только шестеро.

Разбойники захватывали небольшие города и забирали налоговые деньги из правительственных учреждений.

Именным указом от 22 октября 1759 года Елизавета оповестила Сенат: «Известно нам, что во многих провинциях, и особенно в Московской и около Новгорода, великие разбои завелись и ужасные грабительства, как проезжающим, так и живущим по деревням помещикам чинятся».

Страна шла к большой гражданской войне.

Ясно было, что требуются меры скорые и эффективные, чтобы предотвратить потрясения и придать государственному организму стабильность подлинную, а не мнимую. Недаром Петр Шувалов, едва ли не центральная и наиболее характерная фигура царствования, был бешеным прожектером. Прожектером в прямом, а вовсе не уничижительном смысле. Недаром Иван Шувалов, фаворит императрицы, человек умный и гуманный, взывал к ней в 1760 году: «Всемилостивейшая государыня, воззрите на плачевное многих людей состояние, стонущих под игом неправосудия, нападков, грабежей и разорениев».

Но в ситуации преддверия гражданской войны правительство Елизаветы все круче ориентировалось на дворянство, с одной стороны создавая себе опору в этом сильном слое, с другой — увеличивая социальную и политическую дисгармонию и провоцируя крестьянство на еще более яростное сопротивление.

В середине пятидесятых годов начал реализоваться один из проектов Петра Шувалова — составление Уложения. В одной из глав Уложения сказано было: «Дворянство имеет над людьми и крестьяны своими мужескаго и женского полу, и над имением их полную власть без изъятия, кроме отнятия живота и наказания кнутом, и произведения над оными пыток. И для того волен всякий дворянин тех своих людей и крестьян продавать и закладывать, в приданье, и в рекруты отдавать, и во всякие крепости укреплять, и на волю вечно и для промыслу и прокормления на время, а вдов и девок для замужества за посторонних отпускать… мужескому полу жениться, а женскому полу замуж идтить позволять, и, по изволению своему, во услужение, работы и посылки употреблять и всякия, кроме вышеописанных, наказания чинить или для наказания в судебные представительства представлять, и, по рассуждению своему, прощение чинить и от того наказания освобождать». Государство по этому проекту закона о крестьянах оставляло себе только право казнить, пытать и наказывать кнутом (наказание для государственных преступников). Все остальное, включая сечение розгами, батогами, плетьми, ссылку в Сибирь на поселение и т. д., предоставлялось помещику.

Близкие к Елизавете люди и Сенат, ощущая крайнюю неустойчивость положения, старались найти выход в максимальном удалении от того «равенства несвободы», которым Петр пытался — и не без успеха — сцементировать страну. «Все были равны перед его дубинкою», — писал Пушкин.

Во времена Анны Иоанновны и Бирона дворянство получило несомненные привилегии за счет крестьянства. Но оно платило за это тем же «равенством перед дубинкой», но дубинкой, вызывавшей только страх без всякой примеси уважения, как было при первом императоре. Русский дворянин с 1730 по 1740 год не был гражданином своего государства. Двумя выступлениями, двумя стремительными государственными переворотами гвардия принципиально изменила положение. Гвардия — выходцы из дворян, крестьян, купечества, посадских, организованные в активную автономную силу, — дала правительству возможность выбирать рациональные варианты дальнейшего развития.

Правительство выбрало вариант внутренне порочный, чреватый катастрофическими потрясениями. И к концу пятидесятых годов это вызвало резкое обострение перманентного социального кризиса системы.

В этой ситуации елизаветинские верхи, понимая, что многое в создавшемся положении восходит к петровским временам, сделали попытку ревизовать два фундаментальных петровских принципа. Во-первых, поставлен был вопрос если не об упразднении Табели о рангах, дающей возможность выслуживать полновесное по своим правам дворянство, то, во всяком случае, о существенном пересмотре прав выслуженного дворянства. Разночинцы, получившие дворянство по выслуге, должны были быть лишены прав «природных дворян». Эта идея — четко отделить природных дворян от дворян, выслужившихся из низших сословий" мелькала в шляхетских проектах 1730 года, А в 1830-х годах в трансформированном виде она появилась в политических проектах Пушкина, противника Табели о рангах: "Сто двадцать лет как Табель о рангах сметает дворянство". Но в каждом случае идея эта имеет свой смысл. Для группировки Татищева "чистота дворянских рядов" была некой гарантией против поглощения дворянства, способного ограничить самодержавие, всем обязанной этому самодержавию разночинной стихией, получавшей по выслуге те же политические права. Пушкин надеялся противопоставить "истинное дворянство", осознающее свой долг перед страной, конкретной николаевской бюрократии.

Для елизаветинских законодателей это был, субъективно, еще один способ задобрить и сплотить природное дворянство вокруг трона.

Во-вторых, составители Уложения уже сформулировали тот самый указ о вольности дворянства, который обнародован был после смерти Елизаветы Петром III. Эти параграфы отменяли не только основополагающий принцип обязательного, безусловного и вечного служения дворянина государству, но и делали дворянина в некоторой степени независимым от государства — дворянин освобождался от телесного наказания, его нельзя было без несомненных доказательств арестовывать и ссылать на каторгу. Была подтверждена постоянно нарушавшаяся при Петре и его ближайших преемниках монополия дворян на земельную собственность. Отменялось право самодержца конфисковать в свою пользу землю осужденного дворянина^[20]. И в-третьих, в поисках выхода из кризиса елизаветинское правительство решило прибегнуть к созыву представителей сословий, что было решительно пресечено в свое время Петром.

29 сентября 1761 года в именном указе Сенату Елизавета напомнила о плане Петра составить Уложение, о том, что Екатерине I, Петру II и Анне Иоанновне это не удалось, и "как оное сочинение уложения для исправления всего государства гражданских дел весьма нужно, следственно всего общества и труд в советах быть к нему потребен, предписывается к слушанию того уложения из всякой провинции (кроме новозавоеванных, также Сибирской, Астраханской и Киевской губерний) прислать из дворянства депутатов по 2 человека за выбором всего тех городов шляхетства, такоже из купечества по одному человеку". В декабре было велено выслать также депутатов от дворянства Сибири и Киева и от тобольского, иркутского, нежинского, киевского и оренбургского купечества.

Губернаторам запрещалось вмешиваться в выборы.

Можно с достаточной уверенностью сказать, что ни Петр, ни три его поименованные преемника не стали бы обсуждать Уложение с депутатами дворянства и купечества. Это был симптом новой ситуации в стране, созданной елизаветинским царствованием.

Депутаты съехались в Петербург. Но Елизавета умерла. Петр III не интересовался Уложением. "Собор" бездействовал, и Екатерина II, придя к власти, депутатов распустила по домам.

Царствование Елизаветы, чрезвычайно важное для русской истории, оказалось по итогам своим столь же чрезвычайно противоречиво. С одной стороны, произошел мощный сдвиг в направлении расширения "пространства власти" — облеченный огромными полномочиями Сенат, "сенатский конституционализм", "министерское и генералитетское собрание", собрание депутатов для редактирования Уложения, ясное понимание необходимости реформ. Все это определило политический климат царствования и привело к внутреннему раскрепощению дворянского авангарда. Главные деятели-конституционалисты екатерининского царствования сформировались во времена Елизаветы. Тот резкий сдвиг самосознания лучшей части дворянства, который породил конституционные проекты, Радищева, декабризм, произошел во времена Елизаветы. Недаром в это двадцатилетие родилась новая русская литература. Ломоносов и Сумароков — яркие елизаветинцы. Тираноборчество сумароковских трагедий немыслимо было при Анне Иоанновне не только из-за террора, но и потому, что для него не было еще психологической и политикофилософической базы.

С другой стороны — близорукая в своей жестокости и аморальности политика по отношению к основной массе населения страны, к крестьянству. Политика, отторгающая от государства, от власти миллионы подданных, продолжающая — в этом отношении — политику Анны и Бирона, приведшая к состоянию "малой гражданской войны", к необходимости удерживать большую часть подданных в повиновении вооруженной рукой, не могла не вызвать напряженного беспокойства лучшей части дворянства, поднявшегося в эти годы на следующую ступень политического сознания.

Двойственность процесса стремительно нарастала — сгущалась общая рабская атмосфера в стране, и в то же время увеличивалось количество внутренней свободы дворянского авангарда, его общественной просвещенности, переходящее в качество принципиального неприятия системы: неограниченное самодержавие — неограниченное рабство.

Вулканические подземные толчки на рубеже шестидесятых годов потрясали почву империи. Правительство не справлялось с ситуацией.

Наступала очередь гвардии.

ВЕЛИКИЙ ОБМАН

То, что случилось с Петром III, герцогом Голштинским, внуком Петра I, унаследовавшим по завещанию Елизаветы русский престол, в некоторых чертах своих напоминает судьбу Анны Леопольдовны. Незлобивость, взбалмошность, как нежелание, так и неспособность заниматься государственными делами, во всяком случае так утверждают современники, демонстративное предпочтение, оказываемое иностранцам, составляли причудливую смесь, которая и раздражала людей, наблюдавших жизнь двора, и в то же время давала возможность жить довольно спокойно и безопасно. Схож был и общий рисунок отношений с гвардией. И в 1741, и в 1762 годах взрыв произошел накануне удаления гвардии из Петербурга, в первом случае в поход против шведов, во втором — против датчан. Но не нужно путать причины и следствия. Не потому восстала гвардия, что ее собирались отправить на театр военных действий, а потому, что ее под этим предлогом хотели удалить из столицы, — боялись ее выступления.

Между тем масса дворян, особенно провинциальных, не имела оснований быть недовольными Петром III. Указ о вольности дворянства казался очень сильным средством умиротворения этой массы. Очевидно, в этом и был его смысл. Правительство откупалось от дворян, подозревая в них только узкосословные корыстные интересы. Но дворянский авангард жил иными представлениями. Тем более что за спиной деятелей грядущего переворота стоял политический опыт прошедшего двадцатилетия и страшный призрак бироновщины — предельной концентрации власти и отрыва ее от реальных проблем страны.

Кризисное состояние страны, возможность перехода "малой гражданской войны" в полномасштабную, в войну с собственным народом, заставляло дворянский авангард, отнюдь не утерявший традиции инициативы и долга, искать выхода. Было ясно, что Петр III не годится в лидеры движения. Его надо было убирать. Ситуация существенно изменилась по сравнению с событиями 1730, 1740 и 1741 годов и в другом плане — произошедшее за годы елизаветинского царствования рассредоточение власти, совершенствование государственного аппарата, расширение социальной и организационной базы правительства исключали возможность переворота миниховского или елизаветинского типа — стремительного локального удара малыми силами. В 1725 году, когда сторонники Екатерины тягались со сторонниками Петра II, Миних считал возможным решить дело одной гвардейской ротой во главе с Меншиковым. Но тогда и этого не понадобилось. Можно было ограничиться демонстрацией. В 1740 году хватило восьмидесяти гвардейцев. В 1741 году переворот был произведен уже тремя сотнями гвардейцев с быстрым присоединением всех остальных преображенцев и семеновцев.

Если в 1740 году не понадобилось вообще никакой организационной подготовки, то через год сторонники Елизаветы попытались создать подобие заговорщицкой организации. Как мы знаем, не это подобие сыграло решающую роль, а идущее снизу движение гвардии; но сама тенденция — характерна.

В 1762 году сторонники супруги императора Петра III Екатерины вынуждены были создать настоящую законспирированную организацию с вовлечением большого числа участников.

И еще один момент чрезвычайной важности — за Екатериной стояли люди с ясной политической программой, восходящей к идеям 1730 года, программой, предусматривающей конституционные реформы. То, что гвардия отвергла тридцать лет назад, она, умудренная опытом, готова была теперь поддержать.

Екатерину выдвигали две группировки. Одна — чисто гвардейская — во главе с братьями Орловыми. Для физического захвата власти ее было достаточно. Но в 1762 году мало было просто сменить главу государства, арестовав его ближайших людей. Предельная концентрация власти, которая создавала при Анне Иоанновне, Бироне, Анне Леопольдовне видимость устойчивости, на самом деле давала, как мы знаем, возможность опрокинуть правящую группу, с ее минимальной площадью опоры, одним коротким ударом. Куда более разветвленная структура власти, оставшаяся Петру III от Елизаветы, требовала в случае переворота немедленной замены ее другой, не менее разветвленной структурой. В 1762 году гвардии необходим был союз с группировкой политиков, деятелей, идеологов. Организаторы переворота 1762 года знали: напор снизу, из той мрачной бездны, куда ввергнуто было за последние 60 лет российское крестьянство, усиливается и достигает критического уровня. Они знали, что сама по себе смена монарха, возбудив надежды и тем на время сняв остроту кризиса, будет только короткой передышкой. Необходимо сразу же предложить стране некую конкретную положительную программу. Двойственность, заданная Петром и развившаяся при Елизавете, приведя страну на грань взрыва, дала и возможность осознать катастрофичность положения…

Елизавета умерла в декабре 1761 года, а к июню следующего года волнения крестьян как на Урале, так и в Центральной и Южной России приняли такие размеры, что местных команд не хватало для их подавления. Требовались крупные контингенты. К местам волнений посылались армейские полки.

Государственные доходы не покрывали расходов. Война с Данией, затеянная Петром III, была не причиной переворота, а запалом, детонатором. Дворянский авангард убедился, что от императора ждать нечего. Дело было не столько в популярности Екатерины, сколько в непопулярности политики ее мужа и тяжком положении страны, с которым он не знал, как бороться.

Дело было в том, что просвещенная, образованная, умная, европейски мыслящая императрица могла принять новый курс, предложенный ей Никитой Паниным.

Никита Иванович Панин, родовитый вельможа, хорошо знавший Европу, ориентировавшийся на шведскую государственную систему, был идеологом переворота. Очевидно, он был связан с гвардейским офицерством и помимо Орловых. Его главной идеей было возведение на престол наследника Павла Петровича с Екатериной в роли регентши и при немедленном ограничении самодержавия. Екатерина все это знала, но, принимая помощь Панина в подготовке переворота, гарантий ему не давала.

Екатерину решительно поддерживал безродный елизаветинский вельможа, воспитанный в Европе, Кирилл Разумовский, командир Измайловского полка и президент Академии наук. Близким к Екатерине человеком была юная княгиня Дашкова, урожденная Воронцова. Воронцовы выдвинулись во время переворота 1741 года.

Один из осведомленных иностранцев, находившийся в то время в Петербурге, писал: "Панин и княгиня Дашкова, оба одинаково смотрели на образ правления в России, и если княгиня Дашкова питала, по складу своего ума, полное отвращение к рабству, то Панин, бывший 14 лет русским посланником при шведском дворе, набрался республиканских идей. Оба они решились вырвать свое отечество из когтей деспотизма, и императрица делала вид, что поощряет их в этом намерении. Они составили условия, по которым русские вельможи, низлагая Петра III, передали бы корону, по фамильному избранию, его супруге с ограничением ее власти. Эта надежда завлекла в заговор большую часть дворян".

Вокруг Екатерины объединился довольно широкий круг — от вельможи, воспитателя наследника, Никиты Панина, до конногвардейского вахмистра Григория Потемкина.

Причем костяк военной организации заговорщиков составили капитаны и поручики гвардейских полков. В отличие от 1741 года, инициатива перешла от солдат к среднему офицерству. Состав гвардии в значительной степени сменился за эти двадцать лет, и хранителями традиции, заставлявшей гвардию вмешиваться в кризисные моменты в государственную жизнь, стали офицеры-дворяне. Но солдаты при этом готовы были их поддержать.

Переворот 28 июня 1762 года произошел без особых трудностей. Хотя, в отличие от предыдущих, это была крупномасштабная военная операция, в которую вовлечены были значительные массы войск. На Ораниенбаум, где находился Петр III, двинуты были пехота, кавалерия, артиллерия. У Петра III были некоторые средства для сопротивления, но не было воли к сопротивлению.

В 1741 году дочь Петра I свергла его племянницу. Для гвардии во все времена законность претендента на престол играла огромную роль.

В 1762 году внук Петра I был свергнут мелкой немецкой принцессой, не имеющей на российский престол ни малейшего права. И здесь не только для группы Панина, но и для многих гвардейцев решающую роль играло существование законного наследника Павла Петровича.

А кроме того, в этот момент куда большее значение имела идея, ради которой совершался переворот, — политическая перспектива.

Ограничить самодержавную власть новой императрицы сразу после переворота не удалось. Это было отложено Паниным на определенное время.

Но попытки радикального реформирования страны начались немедленно.

И было отчего спешить.

Известный историк В. А. Бильбасов, автор "Истории Екатерины Второй", человек отнюдь не радикальных взглядов, подводя итог первым шестидесяти годам XVIII века, писал: "Тяжело жилось русскому человеку в прошлом веке, тяжелее, чем в века предшествующие. Вполне закрепощенный земле, лишенный всех прав, поставленный вне закона, он был отдан на произвол грубого, невежественного властелина. Практика крепостного права быстро деморализовала все слои общества, все сословия: не только в крестьянском быту, но в военной службе и даже в религиозных делах жестокие нравы, культивируемые закрепощением, отравляли жизнь русского человека, делали ему отечество "нелюбезным". Помещик смотрел на "души", которыми владел, как на доходную статью; капрал "снимал шкуру" с рекрута, вбивая ему кодекс военных артикулов; последнее прибежище несчастных — церковь, в своих представителях того времени, тоже владевших "душами", теряя дух "терпения и любви", насиловала совесть паствы, не дозволяя ей даже свободно молиться. Выход из этого действительно тяжелого положения был один — бегство из "любезного" отечества"^[21].

На самом же деле был и еще один выход — мятеж.

К моменту воцарения Екатерины, кроме повсеместных крестьянских волнений, на Урале бунтовало около 50 000 заводских крестьян. Придя к власти, Екатерина указом от 8 августа запретила заводчикам владеть деревнями с крестьянами, а повелела довольствоваться наемными работниками. Но этот указ не только не успокоил крестьян, а, наоборот, расширил мятеж, ибо породил в восставших уверенность, что императрица поддерживает их. Тогда на Урал направлен был сравнительно молодой генерал князь Александр Алексеевич Вяземский, получивший под команду целую армию — одиннадцать пехотных и семь драгунских полков. Даже будучи рассредоточенными по значительному пространству, полки эти представляли собой силу, против которой мятежники устоять не могли. Вяземский волнения подавил.

Но поскольку социальные и экономические проблемы никогда не могут быть решены при помощи штыков и палашей, то волнения на заводах вспыхивали то и дело, пока — во время крестьянской войны — Уральские заводы не стали надежной опорой Пугачева, поставляя ему пушки и лучшие формирования.

Однако формула английского историка и мыслителя Маколея: "Если не хотите, чтобы вас прогнали, — проводите реформы" — была, по существу, несформулированным лозунгом столичной революции 1762 года. Необходимость реформ привела к власти Екатерину и ее окружение. Надо было платить по векселям.

Сразу же после переворота один за другим стали появляться проекты, отыскивающие способы облегчить положение крестьян. Никита Панин предлагал запретить торговлю рекрутами, запретить продажу крестьян по одиночке, составить положение о крестьянских повинностях, чтобы ограничить произвол помещика. Князь Дмитрий Голицын предлагал даровать крестьянам право собственности на движимое имущество, что положило бы начало экономической независимости крестьянина, учредить институт специальных судей, которые, объезжая страну, разбирали бы на местах жалобы крестьян на помещиков. Влиятельный сановник, новгородский губернатор Яков Сивере, писал императрице: "Что касается крестьянина, то здесь главным препятствием служит неограниченная власть дворян налагать на своих крепостных какой угодно оброк или, лучше сказать, поступать с ними по внушению алчности и по отсутствию сознания собственного интереса. Несчастные существа большею частию находятся под властью таких господ, которые не знают, что богатство крепостного составляет богатство господина. Неограниченная власть требовать с крестьянина какой угодно работы и брать какой угодно оброк, часто решительно выше всякого вероятия, — есть, без сомнения, главная причина, почему тысячи русских беглецов наполняют Литву и Польшу". Он же, обращаясь к Екатерине, так определял причины пугачевщины: "Я не могу обманывать себя, когда вижу, что причиной того ужасного волнения масс в Оренбурге, Казани — на всей нижней Волге стало непереносимое рабское ярмо". Сивере был решительным сторонником ограничения власти помещиков над крестьянами.

Таким образом, складывалась явная оппозиция крепостному праву в том его виде, в каком оно существовало. Дело было за императрицей.

Панин и Дашкова толковали о связи политической свободы с освобождением крестьян, что свидетельствует о трезвости их представлений. Пушкин позже скажет, горько оценив послепетровское столетие, что политическая свобода дворянства "неразлучна с освобождением крестьян".

Деятели 1762 года понимали, что никто не может быть свободен в стране, большая часть населения которой ввергнута в рабство.

Разумеется, они не думали, что крепостное право можно отменить немедленно и полностью. Еще Татищев опасался, что быстрая отмена рабства может вызвать такие же страшные мятежи, как и его введение. Но они считали, что надо начинать этот процесс, надо двигаться в этом направлении, чтобы постепенно снимать чреватое взрывом напряжение в стране.

Но едва ли не самым многозначительным и характерным как по идее, так и по финалу был "ропшинский эксперимент" пастора Эйзена.

Иоганн Эйзен, выпускник Йенского университета, более тридцати лет служил пастором в Дерптском уезде. Это был последовательный противник крепостного права, убежденный, что подобное состояние крестьян во всех отношениях пагубно для государства и дворянства. Он утверждал, что только личная свобода крестьян и право их на владение землей гарантируют устойчивость и благоденствие государства.

Проекты Эйзена были известны великому князю Петру Федоровичу, будущему Петру III, который, вступив на престол, вызвал пастора в Петербург и сделал своим советником по крестьянскому вопросу. Мы не знаем, чья это была инициатива. Но сам факт любопытен и заставляет усомниться в тотальном легкомыслии молодого императора. Тем более что поиски выхода из "малой гражданской войны", окрасившие последние годы елизаветинского царствования, продолжались и в немногие месяцы царствования ее наследника.

После переворота 28 июня Эйзен, встревоженный происходящим, уехал из Петербурга. Но очень скоро вытребован был обратно.

Пригласил его на этот раз лидер гвардейского офицерства Алексей Орлов, которого, скорее всего, вдохновила на этот шаг Екатерина.

Дело в том, что параллельно с раздумьями о способах облегчить крепостное право императрица раздала активным участникам переворота 18 000 государственных крестьян. Орлов получил обширное имение Ропша. И это имение он предоставил Эйзену как поле для опыта.

Эйзену поручено было разработать способы перевести бывших казенных, а ныне крепостных крестьян на положение наследственных арендаторов. По замыслу Эйзена, наследственная аренда земли была первым этапом на пути постепенного уничтожения личной зависимости крестьян.

Эксперимент этот был чрезвычайно важен. И чрезвычайно важно для нас то обстоятельство, что гласным инициатором его был не Панин или кто-либо из его группы, чье отношение к крепостному праву нам ясно, а именно Алексей Орлов, лидер противостоящей Панину гвардейской группировки. Не только, стало быть, конституционалисты, но и сторонники самодержавия понимали необходимость найти форму мирных отношений с собственным народом, основанную на договоренности, а не на штыках и палашах.

Орлов был не одинок. Эйзену были представлены списки всех имений, пожалованных в последний период частным лицам. И для каждого в отдельности пастор должен был составить арендный контракт.

Вдохновленный Эйзен засел за эту кропотливую работу…

Надежд было много.

Через три недели после переворота, 18 июля, Екатерина выпустила специальный манифест против коррупции, в котором обличалось и проклиналось всяческое лихоимство и объявлялись тяжкие кары за таковое. Еще через три месяца, 19 октября, объявлено было, что "тайных розыскных дел канцелярия уничтожается от ныне и навсегда". (Тайная канцелярия продолжала существовать, переименованная в Тайную экспедицию.)

К этому времени дворянство хотело уже не только неограниченной власти над крестьянами, но и безопасности от своих крестьян. И каждый мыслящий человек понимал, что обеспечить эту безопасность только силой оружия невозможно. Можно сурово покарать за убийство помещика. Но как предотвратить это убийство?

Распустив в 1763 году депутатов комиссии Уложения, собранных Елизаветой, Екатерина указала созвать новую комиссию для той же цели. Причем, кроме дворянских и купеческих депутатов, в комиссии должны были заседать и представители государственных крестьян. Это было небывалое новшество, тоже внушающее немалые надежды на установление политического равновесия и социального мира в стране.

Надежд было много. Никогда еще не было столько надежд на обновление российской общественной жизни, надежд на установление справедливого и рационального государственного устройства.

Антикрепостнические эксперименты, отмена тайной полиции, обличение "скверного лакомства и лихоимства" — все это делалось явно и громко. А рядом шла другая — тихая — деятельность.

Едва ли не первым крупным государственным деянием Екатерины было обуздание Сената, ликвидация елизаветинского "сенатского конституционализма".

При этом надо иметь в виду, что идея дальнейшего усиления Сената, прямого противопоставления его опасности деспотизма была достаточно популярна в 60-е годы. Известный просветитель, друг Новикова С. Десниц-кий предлагал императрице создать Сенат из шестисот или восьмисот человек. Причем этот многочисленный Сенат должен был включать представителей не только дворянства и духовенства, но и разночинцев…

В начале 1764 года на пост генерал-прокурора назначен был тот самый князь Александр Алексеевич Вяземский, который подавлял волнения на Урале. Тридцатисемилетний генерал, никогда не воевавший, но исполнявший "тайные поручения", человек весьма ограниченного ума (Екатерина потом жаловалась своему статс-секретарю Храповицкому: "Сколько я из-за него вытерпела! Все говорили, что он дурак"), Вяземский нужен был императрице как противовес участникам и идеологам переворота. Он не обладал самостоятельным влиянием или известностью. Он был всем обязан Екатерине и выполнял ее указания с непреклонной исполнительностью. Это был чистый кондотьер, вельможа-бюрократ. Этот человек должен был ведать Сенатом, финансами, внутренними делами, то есть был одновременно министром финансов, юстиции и внутренних дел. Он подчинялся только самой императрице.

Чтобы понять стиль поведения новой властительницы, достаточно прочитать секретную инструкцию, данную генерал-прокурору при вступлении его в должность.

С Вяземским Екатерине не надо было хитрить, и она, блокировавшаяся с конституционалистом Паниным, созывавшая конституционную комиссию Уложения, сочинявшая знаменитый Наказ в лучших традициях европейского Просвещения, в секретном наказе генерал-прокурору, реализатору ее прагматических намерений, обосновывает необходимость неограниченного самодержавия. Причем обосновывает она этот тезис соображением как примитивным, так и традиционным: "Российская империя есть столь обширна, что кроме самодержавного государя всякая другая форма правления вредна ей, ибо все прочее медлительнее в исполнениях и многое множество страстей разных в себе имеет, которые все к раздроблению власти и силы влекут, нежели одного государя, имеющего все способы к пресечению всякого вреда и почитая общее добро своим собственным, а другие все, по слову Евангельскому, наемники есть".

Все здесь глубоко значимо: и установка на концентрацию власти, и представление о благе государства как о "собственности" самодержца, и полное непонимание представительного принципа — трактовка всех, кроме государя, как наемников, а не органичных представителей страны. Между тем написано это было в канун съезда депутатов от сословий.

Холодная и расчетливая политическая игра Екатерины началась уже тогда.

Что же до Сената, то императрица наставляет своего "сильного человека": "В Сенате найдете вы две партии, но здравая политика с моей стороны требует оные отнюдь не уважать, дабы им через то не подать твердости и оне бы скорее тем исчезли, а только смотрела я за ними недреманным оком, людей же употребляла по их способностям к тому или другому делу. Обе партии стараться будут ныне вас уловить в свою сторону. Вы в одной найдете людей честных нравов, хотя и недальновидных разумом; в другой, думаю, что виды далее простираются, но не ясно, всегда ли оныя полезны. Иной думает для того, что он долго был в той или другой земле, то везде по политике той его любимой земли все учредить должно, а все другое без изъятия заслуживает его критики, несмотря на то, что везде внутренние распоряжения на правах нации основываются. Вам не должно уважать ни ту ни другую сторону, обходиться должно учтиво и беспристрастно, выслушивать всякого, имея только единственно пользу отечества и справедливость в виду, и твердыми шагами идти кратчайшим путем к истине".

Уроки политического прагматизма и лицемерия она решалась тогда преподавать немногим. Ибо знала, что у нее найдутся сильные оппоненты. Много позже незаурядный деятель и мыслитель екатерининской эпохи Семен Романович Воронцов, тщательно продумавший опыт двух царствований, предшествовавших александровскому, писал: "Страна слишком обширна, чтобы государь, будь он хоть вторым Петром Великим, мог все делать сам при существующей форме правления без конституции, без твердых законов, без несменяемых и независимых судов". Воронцов декларировал это в 1801 году, ибо политические и экономические итоги прошлого столетия оказались удручающими.

После 1762 года перед властью появилась возможность выбора вариантов. Игра общественных сил была столь разнообразна, что можно было найти союзников для политики самого разного толка.

Екатерина выбрала петровский путь — концентрация власти и ужесточение (казалось бы, куда больше!) крепостного права.

Параллельно с подготовкой комиссии Уложения Екатерина издавала антикрестьянские указы, один из которых лишил крепостных последнего права — права жаловаться на своих помещиков, а второй дал помещикам новое право — отправлять крестьян без суда на каторгу. Эти указы, соседствовавшие с просвещенным Наказом и заседаниями комиссии, увенчали чреватое тяжкими катаклизмами здание рабства в России.

Часто толкуют о том, что Екатерина только уступила давлению крепостников, которые единодушно высказались за рабство. Это не совсем верно.

Во-первых, указы о праве помещика без суда отправлять крестьян на каторгу, ссылать в Сибирь и сдавать в солдаты были обнародованы до заседаний комиссии в 1765 и 1766 годах. В те самые годы, когда близкие тогда к императрице и достаточно влиятельные люди разрабатывали способы смягчения рабства, реформирования крепостного права с перспективой в будущем его отмены. Во-вторых, из двадцати выступавших на комиссии по крестьянскому вопросу депутатов — 12 были безоговорочно за рабство, а 8 занимали разные позиции иного толка. Кроме того, существовали группировки Паниных — Дашковой, был Алексей Орлов с его окружением. Расстановка сил была отнюдь не единообразной. Дело было не в этом.

Я. Зутис совершенно справедливо писал: "В историографии существует мнение, что именно во время составления Наказа произошел перелом во взглядах императрицы на крепостное право. "Более половины мною зачеркнуто, разорвано и сожжено, и Бог ведает, что станет с остальным", — писала Екатерина II в начале февраля 1767 года, имея в виду сопротивление ее либеральным идеям, которое оказали защитники крепостного права. При этом делается ошибочный вывод, будто одинокая императрица противостояла или пыталась противостоять всему дворянству. В действительности перед нами борьба между двумя группировками… Победила та группа дворянства, которая считала образцом, достойным подражания, остзейские порядки (барщинный принцип. — Я. Г.), а потерпела поражение группа Орлова — Эйзена, мечтавшая о насаждении в России аграрных отношений по образцу Зап. Германии и Франции…"^[22]

Кроме группировки Алексея Орлова, за которым стояла значительная часть гвардейского офицерства, была еще, как мы знаем, группировка Панина и сочувствующего ему высшего дворянства, продолжавшего дело князя Дмитрия Михайловича Голицына.

Таким образом, Екатерине надо было выбирать не между собственным либерализмом и русским дворянством, а между разными группировками. Она выбрала крепостников и сторонников неограниченного самодержавия.

В 1766 году пастор Эйзен по желанию императрицы был удален отдел. "Ропшинский эксперимент" закончился.

В 1768 году Екатерина распустила "собор" представителей сословий. Никаких практических результатов заседания комиссии не имели.

Михаил Фонвизин писал: "Это торжественное собрание, долженствовавшее доставить русским политическую самобытность, кончилось ничем. После нескольких заседаний, в которых более осмысленные депутаты позволили себе коснуться важных политических вопросов, как то: о противоестественности крепостного рабства почти половины населения империи, которое лишено всех гражданских прав, также будет ли верховная власть, после издания нового Уложения, изменять его именными указами и т. п. Вследствие этого собрание представителей было распущено под предлогом начавшейся турецкой войны. Екатерина угадывала в собрании депутатов будущее противодействие своему неограниченному самодержавию"^[23].

В знаменитом "Наказе" есть многозначительная XXI глава "О благочинии, называемом инако полицией". Глава эта основана на новейших достижениях "полицейской науки" (это не иронический термин!), в которой подвизалось немало австрийских и прусских юристов, так называемых юристов-полицеистов. Суть ее состояла в разработке и последующей реализации точных бюрократически-полицейских рецептов на все случаи общественной жизни человека.

Студент Казанского университета Лев Толстой, тщательно анализируя екатерининский "Наказ", пришел к выводам, нелестным для либеральной императрицы: "Ежели мы хотим поддержать власть, происшедшую из преобладающей силы — злоупотребления, то лучший способ есть злоупотребление и сила — как это и выразила Екатерина, положив наказание за выражение своих мыслей". И в финале — Екатерина "республиканские идеи… употребила как средство для оправдания деспотизма".

Дело не в том, правы ли критики императрицы относительно ее истинных замыслов. Нам важно восприятие реальных результатов деятельности Екатерины людьми, представляющими либеральное дворянство. Фонвизин был одним из наиболее ярких идеологов этого слоя. Толстой — потомок Трубецких и Волконских — детство свое провел в аристократической среде, "фрондирующей правительство" (по его выражению) и не желавшей иметь дело с имперской бюрократией. Эта среда не в последнюю очередь формировала то направление общественного мнения, те политические представления, которые вдохновляли деятелей тайных обществ.

Нам в данном случае необходимо понять, почему лидеры тайных обществ создали эти общества, почему они выбрали этот, а не иной путь. Для этого необходимо попытаться увидеть происходящее их глазами. Тем более что, будучи людьми близкими по времени к екатерининскому царствованию, они понимали историческую реальность тоньше и живее, чем мы, ищущие истину в океане документов…

Разумеется, императрица Екатерина не была коварной лицемеркой, затеявшей головоломную игру, чтобы обмануть Вольтера и Дидро. Она, безусловно, хотела добра своему государству. Но ее хитроумная политическая прагматика носила тактический, а не стратегический характер. Мы-то знаем, какой кровью закончилось первое десятилетие ее царствования. И знаем, какой катастрофой закончилось существование империи, для укрепления которой она приложила столько усилий.

Люди, приступившие через двадцать лет после ее смерти к созданию тайных сообществ в России, помнили эту кровь и провидели эту катастрофу…

Стремление контролировать и регламентировать человеческие поступки во всем их многообразии, заданное еще Петром, получило обоснование и развитие в царствование Екатерины II и, пройдя через драматический эксперимент Павла, нашло свое завершение в режиме Николая I. Но, в отличие от всех названных государей, Екатерина сумела искусно закамуфлировать эту пагубную тенденцию проникновения государственного надзора во все сферы жизни… Первый этап царствования подходил к концу. Общественная энергия переключалась на дела внешнеполитические.

В 1772 году отстранены были от власти Орловы. Началось восхождение Потемкина, с именем которого связаны административные реформы, укрепившие структуру удержания и подавления и широкие завоевательные планы.

А что же конституционная оппозиция и "гвардейский парламент"?

Фонвизин в своем "Обозрении проявлений политической жизни в России" рассказывает: "Граф Н. И. Панин, воспитатель великого князя наследника Павла Петровича, провел молодость свою в Швеции. Долго оставаясь там посланником и с любовию изучая конституцию этого государства, он желал ввести нечто подобное в России; ему хотелось ограничить самовластие твердыми аристократическими институциями. С этой целию Панин предлагал основать политическую свободу сначала для одного дворянства, в учреждении верховного Сената, которого часть несменяемых членов… назначалась бы от короны, а большинство состояло бы из избранных дворянством из своего сословия лиц. Синод тоже входил бы в состав общего собрания Сената. Под ним в иерархической постепенности были бы дворянские собрания губернские или областные и уездные, которым предоставлялось право совещаться об общественных интересах и местных нуждах, представлять о них Сенату и предлагать ему новые законы…

Выбор как сенаторов, так и всех чиновников местных администраций производился бы в этих же собраниях. Сенат был бы облечен полною законодательною властью, а императорам оставалась бы власть исполнительная с правом утверждать Сенатом обсужденные и принятые законы и обнародовать их. В конституции упоминалось и о необходимости постепенного освобождения крепостных крестьян и дворовых людей. Проект был написан Д. И. Фон-Визиным под руководством графа Панина…

Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его, фельдмаршал Петр Иванович, княгиня Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил, и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целию свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо ее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своею подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие"[24].

У нас нет оснований подозревать Фонвизина в пустом фантазерстве. Он честно зафиксировал семейное предание. Разумеется, в начале 1770-х годов возможность государственного переворота была маловероятна. Но крайне симтоматично, что подобное предание могло появиться. Версия, изложенная Фонвизиным, означает, что идеи подобного рода существовали, и, соответственно, мы можем определить направление мысли тех, кого декабристы считали своими учителями: поскольку верховная власть не оправдывает ожиданий, не проводит необходимых для истинной стабильности реформ, на повестку дня становятся другие методы, восходящие к традиции дворцовых переворотов — политических акций гвардии.

Реально ли в принципе было участие гвардейского офицерства в этой гипотетической попытке противостояния? Безусловно. Уже весной 1763 года поступил донос на нескольких гвардейских офицеров, активных участников переворота. Капитаны Михаил Ласунский, Николай Рославлев, преображенец Хитрово выражали недовольство возвышением Орловых, предавших, как им представлялось, общие гвардейские интересы: "…Мы было чаяли, что наша общая служба к государыне утвердит нашу дружбу, а ныне видим, что они разврат".

Когда разнесся слух, что Екатерина собирается вступить в брак с Григорием Орловым и большая группа гвардейских офицеров решила этому воспротивиться, то на следствии фигурировали имена Никиты Панина и Дашковой как покровителей заговорщиков, а также и сведения о том, что Екатерина обещала в канун переворота быть лишь правительницей, регентшей при малолетнем наследнике. Императрица обошлась с бунтовщиками чрезвычайно мягко, они были просто удалены из столицы.

В 1767 году, во время работы Комиссии Уложения, группа гвардейских офицеров возмутилась разговорами об освобождении крестьян: "Мужики всех перебьют, и так ныне бьют до смерти и режут". Во-первых, этот пассаж свидетельствует об уровне напряженности в стране и ежедневных ощущениях русского дворянства, а во-вторых, говорит о наличии слепой оппозиции крестьянской реформе — хотя речь шла всего лишь о праве помещиков добровольно освобождать крестьян поодиночке и деревнями. За это ратовали братья Орловы и те, кто стоял за ними. Сторонники статус-кво не способны были предвидеть последствий крушения крестьянских надежд, не могли и представить себе, сколько дворян будет "побито до смерти и зарезано" мужиками через каких-нибудь пять лет…

Когда дело касалось изменений такого масштаба, единства в гвардии не было.

Все тридцать с лишним лет царствования Екатерины мы можем проследить пунктир гвардейской оппозиционности. Результаты переворота 28 июня, как немедленные, так и долгосрочные, многих разочаровали.

Надежды тех, кто стоял за реформы, возлагались на наследника Павла Петровича, воспитанника Никиты Панина. И в 1780-1790-х годах сложилась низовая офицерская оппозиция, ориентированная на великого князя. В апреле 1782 года было перехвачено письмо молодого полковника Петра Бибикова своему другу князю Александру Куракину, близкому человеку наследника, путешествовавшему в это время с великим князем по Европе. В письме говорилось о несносности положения в стране, о деспотизме Потемкина, о необходимости перемен. Бибиков заверял Куракина — явно для передачи великому князю. — что он готов доказать свою преданность наследнику на деле, и намекал на то, что не он один так думает.

Бибиков был отправлен служить в Астрахань.

Подспудная политическая энергия гвардии не ослабевала…

Не надо думать, что масса народа не имела представления о том, что делалось в верхах. Крестьянство было связано с верхним слоем большим количеством промежуточных звеньев: городские средний и низший слои, оброчные крестьяне, жившие между городом и деревней, дворовые люди. Политическая информация доходила до крестьянства в виде слухов, усиливавших именно те моменты, которые более всего волновали народ. А в 1768 году в провинцию возвратились депутаты комиссии Уложения — казенные крестьяне — с сообщением о провале их миссии.

К 1772–1773 годам произошло крушение надежд, с которых началось царствование и которые Екатерина искусно поддерживала. Страна ответила на это гигантским мятежом.

Не пугачевщина заставила Екатерину отойти от своих деклараций, а невыполнение обещаний, крушение надежд на радикальные перемены вызвало пугачевщину.

Пушкин, автор "Истории Пугачева", утверждал с полным основанием: "Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства… (NB. Класс приказных и чиновников был еще малочислен и решительно принадлежал простому народу. То же можно сказать и о выслужившихся из солдат офицерах. Множество из сих последних было в шайках Пугачева.)"^[24].

Отказавшись от смягчения рабства, отринув путь, ведущий к представительному правлению или хотя бы частичному ограничению самодержавия, сделав ставку на концентрацию власти — то есть отказавшись от положительных тенденций елизаветинского царствования и усугубив отрицательные, Екатерина снова привела власть в состояние войны со своим народом. Подавление пугачевщины не решало проблемы. Круг замыкался — Россия возвращалась к состоянию завоеванной страны.

Реформы 80-х годов продемонстрировали не столько стратегическую дальновидность, сколько тактический талант императрицы: дворянам дано было местное самоуправление, что позволило говорить о децентрализации, но при этом был введен институт наместников, генерал-губернаторов, обладавших всей полнотой военно-полицейской власти и подчиненных лично императрице.

Да, появилось вольное книгопечатание, расцвет журналистики, взлет литературы — еще один этап духовного раскрепощения для дворянского авангарда. Нравы стали гуманнее. Это было неизбежное следствие лавирования. Но вместе с тем крепостное право достигло своего апогея. Закрепощенная Малороссия, не знавшая прежде рабства, еще усилившийся после свирепого подавления крестьянской войны социальный антагонизм, расстроенные финансы, падение уровня жизни низов, огромные потери в постоянных войнах, вкус к внешнеполитическим авантюрам вроде завоевания Турции и создания Греческой империи во главе с внуком Екатерины Константином, предусмотрительно названным именем основателя Константинополя…

Право генерал-губернаторов заседать в Сенате наравне с сенаторами было символом торжества военно-полицейской структуры над конституционными надеждами. "Екатерина II окончательно устранила опасность ограничения самодержавной власти как сверху, со стороны Сената, так и снизу, со стороны привилегированных губерний с их особыми учреждениями и сословными правами", — писал вдумчивый историк^[25]. Дворянам дали эфемерные местные права, лишив их возможности вмешиваться в государственную жизнь. Людей, получивших вкус к свободному волеизъявлению, вставших на европейский уровень просвещенности, осознавших свой долг не только перед государством, но и перед народом своим, вернули в военно-полицейскую структуру, укрепленную и усовершенствованную, установленную на все том же вулкане народного недовольства.

Именно в это царствование ясно выявились две взаимоисключающие линии общественного развития, зародившиеся во времена Петра I, — внутреннее раскрепощение и внешнее закрепощение. Никогда еще в России уровень самосознания дворянского авангарда не стоял так высоко, и никогда еще не достигала такого совершенства система контроля, удержания, сыска, не нуждавшаяся в тотальном терроре. Никогда еще гром побед и треск демагогии не соседствовали с таким закабалением и унижением народа.

Имперская внешняя политика стоила дорого. Екатерине пришлось покрывать дефицит в 200 000 000 рублей серебром. Для этого — впервые в России — пришлось прибегнуть к выпуску необеспеченных ассигнаций на 156 638 000 рублей, прибегнуть к внешнему — впервые в России — займу общей суммой на 33 073 000 рублей и внутреннему на 15 570 000 рублей^[26].

Разрыв между доходами империи и ее расходами, как мы увидим, возрастал с каждым царствованием.

Самодержавное государство при Екатерине небывало укрепилось не столько за счет политического и социального равновесия, сколько за счет резко возросших возможностей контроля над своими подданными. Произошло окончательное окостенение структуры. Внешний блеск создал видимость благополучия и стабильности. Но это была ложная стабильность.

Каковы бы ни были субъективные намерения Екатерины, создание государства ложной стабильности и максимальное закрепление этого принципа, давшее самодержавию возможность погасить любые попытки конституционных реформ и загнать в тупик дворянский авангард — главный стратегический результат блестящего екатерининского царствования, если рассматривать события в исторической перспективе.

НАСЛЕДНИКИ ВЕКА

Я нахожу в России два состояния — рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только по отношению, действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов.

Сперанский

Едва ли не треть русского дворянства мыслила почти подобно нам.

Александр Бестужев

СТАРШИЕ

Декабристы были детьми Петровской эпохи.

Декабристы были детьми елизаветинской эпохи.

Декабристы были детьми екатерининской эпохи.

Декабристы вышли из XVIII века. Как и Пушкин, они были наследниками лучших идей этого века. Как и Пушкин, они пытались отстоять эти лучшие идеи века.

Они были детьми политической истории русской гвардии, созданной и воспитанной Петром, вложившим в нее тяжкое и одновременно плодотворное противоречие, о коем много уже говорилось.

Они были детьми русской гвардии, которая дала толчок елизаветинским переменам, а затем открыла перед Екатериной возможность выбора вариантов.

Недаром в списке книг, которые должны были читать члены продекабристского общества "Зеленая лампа", членом которого был Трубецкой, — списке, состоящем почти исключительно из книг по русской истории, вместе с Карамзина "Историей" стоят Манштейновы "Записки", подробно рассказывающие о дворцовых переворотах времен Бирона, Брауншвейгов и Елизаветы.

Декабристы были детьми 1812 года, так же как их прямые предшественники, вольнодумцы и конституционалисты екатерининской эпохи, в известной степени были детьми Семилетней войны, которая надолго вывела русскую армию в Европу и показала генералам и офицерам, как живут люди там. В Европе в то время существовала разного рода зависимость земледельцев от помещиков, но ничего подобного российскому рабству там давно уже не было. И если в течение XVIII века Европа изживала крепостное право, то Российская империя его укрепляла и ужесточала.

А что же дворянский авангард? А что же гвардия?

Еще Елизавета, всем обязанная гвардейцам, продолжила бироновскую политику противопоставления гвардии армейских полков. Когда 18 января 1742 года происходила церемония объявления приговора противникам Елизаветы, столпам предшествующих царствований Остерману, Миниху и прочим, то охрана площади доверена была не гвардейцам, а Астраханскому пехотному полку, который вместе со знакомым нам Ингерманландским полком постоянно, с петровских времен, квартировал в столице.

Когда из-за столкновения гвардейцев с офицерами-немцами в Петербурге начались волнения преображенцев и семеновцев, то фельдмаршал Ласси вывел на улицы армейскую пехоту.

Когда в том же 1742 году в лагере под Выборгом солдаты старейших гвардейских полков попытались повлиять на ход переговоров командования со шведами и самочинно арестовали шведских парламентеров, то против них были двинуты конная гвардия и армейская пехота.

Но дело было не только в послушной правительству и политически нейтральной армейской массе. В XVIII веке стал несравненно интенсивнее процесс, начавшийся до Петра, но мощно им стимулированный, — процесс выдвижения к реальной власти бюрократии, ставшей инструментом и опорой самодержавия. В 1730 году душой и мозгом антиконституционного заговора был классический бюрократ Остерман.

На протяжении елизаветинского и особенно екатерининского царствований шел процесс, с одной стороны, усиления бюрократии, с другой — нейтрализации подкупленной правительством значительной части дворянства, утратившей всякую политическую трезвость, уверовавшей в то, что обеспечить мир в государстве можно одними репрессивными мерами по отношению к крестьянству.

Дворянский авангард, включавший в себя лучшую часть гвардейского офицерства, но теперь уже не ограничивающийся им, постепенно, но неуклонно оттеснялся от участия в государственной жизни. Самодержавному государству теперь было что противопоставить "гвардейскому парламенту".

Недаром в 1762 году гвардейское офицерство обратилось за советом, поддержкой и покровительством к вельможам Никите Панину и Кириллу Разумовскому.

Недаром во главе заговора, погубившего Павла, стояли генералы, офицеры были исполнителями, а солдаты — по существу — соблюдали нейтралитет. Помимо всего прочего, это объяснялось и резким изменением состава гвардии. Например, если в 1762 году Семеновский полк насчитывал 1052 дворянина, что составляло почти половину нижних чинов, то к моменту воцарения Павла в 1796 году их стало всего 205 человек. А к 1801 году и того меньше. Идеология солдат, рекрутированных в основном из крестьян, весьма отличалась от идеологии той социально мозаичной группировки, которой была гвардия в момент вступления на престол Елизаветы.

Во время воцарения Павла, которое было в некотором роде государственным переворотом, ибо по желанию Екатерины, правда, законодательно не оформленному, трон предназначался Александру, гвардия осталась спокойной. Активные мыслящие офицеры помнили надежды, которые возлагались на великого князя, а солдаты не склонны были разбираться в политических тонкостях. Теперь солдатам нужны были для выступления лидеры-офицеры. Через двадцать лет бунт Семеновского полка, не возглавленный свободомыслящими офицерами, превратился в жертвенный акт.

В ноябре — декабре 1825 года члены тайного общества попытались возродить традицию гвардейской политической самостоятельности и активности в принципиально новых условиях и на принципиально ином уровне политических идей. Но для того чтобы увлечь за собой солдат, им пришлось вместо своих истинных мотивов во всей их полноте предложить нижним чинам испытанную модель XVIII века — защиту законных прав законного претендента на престол. Того претендента, который способен изменить и облегчить жизнь страны вообще и солдатскую в первую очередь…

Декабристы были детьми XVIII века и 1812 года. Так что же вспоминалось их идеологам, когда они вернулись из заграничного похода? Как совмещалось в их сознании наследие двух эпох? На что могли опереться они, чье политическое сознание и чувство гражданского долга, генетически заложенное в них прошлым веком, было разбужено народной войной — пугачевщиной — и наблюдениями над европейским общественным бытом, чье честолюбие было подхлестнуто бурными карьерами революционных генералов Франции?

После царствования Павла, вспоминавшегося гвардейскому офицерству и сановникам как ночной кошмар, начались бурные поиски противовеса самодержавной власти. Снова появились проекты возвышения Сената.

Один из главных участников переворота, свергнувшего Павла, Никита Петрович Панин, племянник Никиты Ивановича, одного из идеологов переворота 1762 года, основываясь на известном нам плане своего дяди, предлагал молодому царю отдать выборному в значительной своей части Сенату законодательную власть. Человек, который позже займет немалое место в планах декабристов, адмирал Николай Семенович Мордвинов, писал в 1802 году: "Права в отношениях к государственному благу, для твердости их, должны иметь опору, un grade, а не должны быть основаны на некоторых малочисленных лицах; ибо такое основание легко может быть отменено, уничтожено, ибо какую опору может составить малое число лиц? Доколе сенат не будет избранный, то в настоящем положении он не имеет достаточной власти и силы".

Проницательный Мордвинов видел опасность принципа концентрации власти на малом пространстве.

Около 1811 года Мордвинов в наброске "Для составления палат Государственных" снова предлагал ограничить с помощью Сената власть самодержца. Сенат, по мысли Мордвинова, следовало реорганизовать в двухпалатный представительный орган. Верхняя палата состояла бы из несменяемых депутатов дворянства, получающих высокое казенное жалованье и парламентскую неприкосновенность. Нижняя палата представляла бы сословия — дворян, купечество, владельцев крупных мануфактур, наиболее богатых свободных крестьян. Несколько позже Мордвинов предлагал еще увеличить права верхней палаты. Она должна была теперь называться "Государственной Думой" или "Думой вельмож".

С проектами значительного увеличения прав Сената и принципами его выборности выступили сенаторы Гаврила Романович Державин и Александр Романович Воронцов. Да и не только они.

Все реалистически мыслящие политики ощущали необходимость подобного органа.

Российское самодержавие в лице либерального Александра I ответило на предложения конституционалистов вполне традиционно. В основу указа о Сенате от 8 сентября 1802 года легло соображение одного из "молодых друзей" царя — Виктора Павловича Кочубея, который считал, что указ должен касаться "только процессуальной стороны прохождения дел через Сенат, ни о каких правах и привилегиях в нем не должно быть речи впредь до того времени, когда законы Российской империи будут в наилучшем порядке".

Параллельно с конституционными проектами возникали проекты, касающиеся положения крестьян.

В Негласном комитете, состоящем из ближайших к молодому царю людей и работавшем с участием самого Александра, обсуждался в 1801 году проект Мордвинова о предоставлении казенным крестьянам права покупать незаселенные земли. Речь в конечном итоге шла о праве крестьян на земельную собственность.

На заседании этого комитета один из "молодых друзей" царя Павел Александрович Строганов, воспитанник французского якобинца Шарля Рома, говорил: "В вопросе освобождения крестьян заинтересованы два элемента — народ и дворянство… Эти девять миллионов людей, рассеянных по лицу всей земли российской, разно мыслят, разно чувствуют, но везде и всегда тяготятся своим рабством, везде и всегда мысль о неимении собственности подавляет их способности, вследствие чего промышленность (то есть плоды трудов. — Я. Г.) этих 9 миллионов ничтожна для народного благосостояния… Они рано исполняются величайшей ненавистью к классу помещиков, своих притеснителей". Это говорилось не на страницах осужденной книги Радищева, не на заседании тайного общества, даже не в гостиной либерального вельможи, а в Зимнем дворце, в присутствии императора. И вывод делался ясный и точный — опасность взрыва, опасность крестьянского мятежа "не столько в освобождении крестьян, сколько в удержании крепостного состояния".

Будем справедливы к Александру — сразу после своего воцарения он сделал несколько попыток принципиально изменить ситуацию в стране. Входящие в Негласный комитет четверо личных друзей молодого императора — Адам Чарторыйский, Николай Новосильцев, Виктор Кочубей и Павел Строганов — пытались разработать систему реформ, в результате которых были бы защищены права граждан, власть императора ограничена, а вновь принятые либеральные законы сделались незыблемыми. Однако вскоре выяснялось, что "молодые друзья" совершенно не подготовлены к законодательной деятельности такого масштаба. Они оказались способны предлагать лишь конкретные частные идеи. Так, 12 декабря 1801 года Александр издал указ, по которому людям "третьего сословия" — купцам и мещанам, а также казенным крестьянам — разрешалось приобретать незаселенные земли. Но это, как мы знаем, была идея Мордвинова.

Указ 12 декабря, не будучи поддержан другими экономическими переменами, особой роли сыграть не мог.

Главное же было — что делать с крепостным правом?

Вскоре после своего драматического вступления на престол Александр учредил Непременный совет — предтечу Государственного совета. Он состоял из маститых сановников екатерининского царствования и должен был обсуждать законопроекты, направляемые в Совет императором. Первым законопроектом, вынесенным на обсуждение, был проект указа, запрещавшего продавать крестьян без земли. "Екатерининские орлы" решительно выступили против этой меры, аргументируя свою позицию тем, что это может взбунтовать крестьян. Они были бескомпромиссными апологетами идеи ложной стабильности.

Единственным действительно важным шагом по направлению к крестьянской реформе был указ о вольных хлебопашцах, изданный 20 февраля 1803 года. Инициирован указ был сыном знаменитого екатерининского полководца фельдмаршала Румянцева графом Сергеем Петровичем. Он обратился к императору, убеждая его развить действие уже принятого указа 12 декабря, разрешив землевладельцам отпускать крепостных на волю, причем не в индивидуальном порядке, что было возможно и раньше, а целыми деревнями, с правом крестьян выкупить свои наделы. Непременный совет дал свое согласие, но предложил принципиально сузить смысл установления, превратив его в частный указ на имя Румянцева. Несмотря на это, прецедент был важен. Но сколько-нибудь широкого применения не получил.

Относительная лояльность консервативных вельмож в этом случае, возможно, объяснялась именем и репутацией инициатора указа, который хотя и был горячим противником рабства, но все же принадлежал к их кругу, а не к "якобинской шайке", как называли "молодых друзей" в окружении вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Мария Федоровна, сама претендовавшая на власть после убийства Павла I, отнюдь не одобряла либеральных планов своего старшего сына. И это создавало напряжение в Зимнем дворце, безусловно психологически влиявшее на молодого императора. Противостояние сторонников Марии Федоровны и Александра в неявной форме продолжалось все его царствование и сыграло свою роль в династическом кризисе 1825 года.

В первые годы царствования перед Александром встал выбор — ломать сопротивление консерваторов, пользуясь никем не отмененным принципом самодержавия, формируя опору власти из молодых либерально настроенных военных и статских деятелей, или, следуя примеру своей бабушки, начать лавирование, стараясь не озлобить ни одну из влиятельных групп. Он выбрал второй путь, и его можно понять, ибо первый путь таил в себе серьезную и вполне определенную опасность — его отец и дед были убиты их окружением… Однако, как мы увидим, когда у него появилась возможность реализовать свои либеральные планы, он эту возможность упустил.

И дело было отнюдь не в слабости характера Александра и не в отсутствии соратников. "Некем взять!" — жаловался он. И лицемерил, если иметь в виду эпоху после сокрушения Наполеона.

Один из "молодых друзей" Александра, Адам Чарторыйский, близко его знавший, выразительно сформулировал главную установку императора: "Ему нравился призрак свободного правительства, и он хвастался им; но он домогался одних форм и наружного вида, не допуская обращения их в действительность; одним словом, он охотно даровал бы свободу всему миру при том условии, чтобы все добровольно подчинились исключительно его власти".

Разумеется, сколько-нибудь серьезное продвижение в крестьянском вопросе неминуемо встретило бы энергичное сопротивление как большинства помещиков, так и придворных кругов. Рисковать Александр не хотел.

Александр многим дал говорить о тяжком положении в стране, но никому не дал эффективно действовать, чтобы исправить это положение. Ему было на кого опереться в постепенных, но фундаментальных преобразованиях. Но он шел — как и обещал при воцарении — по пути своей бабушки. Признавая необходимость административной реформы, он учредил министерства с ответственностью министров перед Сенатом. Однако вскоре эта ответственность была принципиально подорвана правом личных докладов министров императору и системой особых полномочий, которые они от Александра получали. Министры оказались фактически ответственны лично перед царем. То есть произошло то же самое, что и с пресловутой децентрализацией при Екатерине — наместники, обладавшие всей полнотой власти на местах, зависели непосредственно от императрицы…

Лидеры декабризма прекрасно знали о конституционных и антикрепостнических проектах первого десятилетия века и на них в значительной степени ориентировались. Но, пожалуй, никто в канун восстания 14 декабря не играл такой роли в их планах, как Михаил Михайлович Сперанский.

Сын священника, сделавший единственную в своем роде карьеру благодаря своим дарованиям, Сперанский занял исключительное положение при Александре и, рассчитывая на его поддержку, попытался реформировать как систему управления, так и социальную жизнь страны. Человек, с одной стороны, холодного и ясного ума, мечтатель и мистик — с другой, он видел неотложность преобразований и видел, куда должны идти эти преобразования.

Встав за спиной Сперанского, позволив ему выдвигать радикальные проекты, Александр сделал блестящий демагогический ход. Кандидатов в преобразователи в тот момент, как мы видели, было много. Среди них были фигуры весьма незаурядные. Но Александр выбрал именно Сперанского не только по причине его блестящей эрудиции, огромной работоспособности и четкости мысли. Александр выбрал Сперанского по причине его уязвимости. За Сперанским никто не стоял. Он держался только поддержкой царя. И царь мог пресечь деятельность Сперанского в единый миг. Русское сословное общество жило по своим законам. Если бы Александр дал Мордвинову или Строганову разработать столь подробную систему реформ, обещал им свою поддержку, дал им зайти так далеко, как зашел в своей деятельности Сперанский, то процедура расставания с ними была бы куда как неприятнее и сложнее для царя. И вызвала бы недовольство соответствующей группировки. Сперанский был беззащитен.

Герцен писал об особенности ситуации в русском обществе вообще и вокруг Сперанского в частности: "Трудность положения Сперанского состояла в его семинарском происхождении. Будь он побочный сын какого-нибудь вельможи, ему были бы легче все реформы. Попович — статс-секретарь и доверенное лицо у государя был бельмом на глазу у всех…"

Этот человек, выдвинувшийся волей самодержца, рассуждая о "коренных законах государства", писал в 1802 году: "Из сего следует: 1) что коренные государства законы должны быть творением народа; 2) коренные государства законы полагают пределы самодержавной власти".

По мысли Сперанского, законодательная власть должна быть отделена от исполнительной и судебной. Государственный совет во главе с императором представлялся ему "центром государственного могущества", то есть регулирующим органом. Законодательство отдавалось в руки Государственной Думы. Всем судопроизводством должен был ведать Сенат. Непосредственное управление государством вручалось министерствам.

Сперанский был убежденным сторонником представительного правления — Государственная Дума состояла из депутатов, избираемых свободными сословиями. В нее входили депутаты от дворян, духовенства, купечества, казенных крестьян. Но и крепостным крестьянам предполагалось постепенно давать гражданские права.

Сперанский был убежденным противником крепостного права.

Н. В. Минаева, автор чрезвычайно полезной книги, в которой систематизирован и проанализирован большой и свежий материал, пишет: "Древнейшее крепостное право, по мысли Сперанского, оформилось в течение полутора столетий (XVI–XVII вв.). Ранее прикрепленный крестьянин не к личности владельца, а к земле, не мог быть продан отдельно от земли или взят во двор. В конце XVI столетия владельцы стали смешивать крестьян с холопами: употреблять их для дворовой службы и продавать подобно холопам. Это положение было узаконено в 1731 году, когда крестьяне были признаны движимым имуществом землевладельца. Так сложилась наиболее тяжелая форма крепостного права.

Сперанский считал, что раскрепощение должно было идти в обратном закрепощению порядке: сначала — запрещение продавать крестьян без земли и брать во двор: затем "безусловная" зависимость крестьянина от владельца должна быть заменена условною, основанной на договоре, поставленном под охрану общих судов. Это возвращало бы крестьянину его гражданские права: его экономическое положение обеспечивалось бы участком земли, который уступал бы ему помещик в пользование за определенные повинности"^[27]. Как видим, схожие идеи высказывались в царствование Екатерины и были ею отметены.

Архивными исследованиями Н. В. Минаева доказала, что своих убеждений Сперанский придерживался до конца жизни. А жизнь его не баловала. В 1812 году, незадолго до войны, Александр предал своего государственного секретаря, сделал вид, что поверил доносу, обвиняющему Сперанского в шпионаже, и выслал его в Пермь.

Впоследствии декабристы по достоинству оценили финал карьеры Сперанского. Михаил Фонвизин писал: "Один из приближенных к императору умных и достойных советников — граф Сперанский, который, возбудив зависть и недоброжелательство столбовых дворян своими достоинствами и быстрым возвышением, был без всякой вины удален Александром в 1812 году чрез дворскую интригу и в угождение тогдашнему общественному мнению"^[28].

Нелегкая ссылка, где он оказался во власти ненавидевшего его провинциального чиновничества, внезапное крушение грандиозных планов — все это, безусловно, надломило Сперанского. Ни последующее губернаторство в Сибири, ни возвращение в Петербург членом Государственного совета не исправили главного: Сперанский был лишен реального влияния на государственную жизнь страны в целом. Но первые десять лет александровской эпохи с их великими надеждами он помнил куда как остро. Помнили о его роли в это десятилетие и декабристы накануне восстания. Формула Сперанского 1809 года: "Настоящая система правления не свойственна уже более состоянию общественного духа, и настало время ее переменить и основать новый порядок вещей" — по своей стратегической сути совпадала с их позицией.

Через много лет — 1 января 1834 года — Пушкин записал в дневнике: "Разговор со Сперанским о Пугачеве, о Собрании Законов, о первом времени царствования Александра, о Ермолове etc."^[29]. Разговор этот происходил в новогоднюю ночь. Декабристы в Сибири. А Пушкин и Сперанский, встречая очередной год николаевского царствования, беседуют на главные декабристские темы. Член Государственного совета Сперанский оставался для Пушкина человеком декабристского круга проблем.

Этот новогодний разговор самим своим содержанием много говорит о Сперанском…

Вот что было за спиной основателей первых декабристских обществ. Первое десятилетие века, насыщенное напряженными конституционными и антикрепостническими исканиями, с его великими надеждами, — надеждами несостоявшимися! — с его реформами, имеющими вот-вот произойти, — но так и не произошедшими! — это веселое, бурное и драматическое десятилетие, дважды прерывавшееся неудачными войнами с Наполеоном, похоронившим Французскую революцию, но при этом встряхнувшим и сломавшим реакционную структуру остальной Европы, десятилетие, завершившееся могучим рывком народной энергии и победой над непобедимым, казалось бы, противником, — это десятилетие и эта война, слившись, стали их школой.

Они, эти молодые поручики, полковники, генералы, впервые за несколько лет остановившись посредине второго десятилетия века и оглядевшись — улеглись пьянящие военные воспоминания, потускнели заграничные впечатления, — почувствовали разочарование и горечь от того, что увидели они вокруг себя…

Декабрист Владимир Федосеевич Раевский воспроизвел потом свои послевоенные ощущения: "Власть Аракчеева, ссылка Сперанского… сильно встревожили, волновали людей, которые ожидали обновления, улучшений, благоденствия, исцеления тяжелых ран своего отечества…"

МЛАДШИЕ

Они вернулись из заграничного похода, полные веры в благие намерения Александра.

Князь Сергей Трубецкой вспоминал: "Некоторые молодые люди, бившиеся за Отечество и царя своего на поле чести, хотели быть верной дружиной вождя своего и на поприще мира. Они дали друг другу обещание словом и делом содействовать государю своему во всех начертаниях его для блага своего народа <…> От поступающих в это маленькое общество требовалось: 1) строгое исполнение обязанностей по службе; 2) честное, благородное и безукоризненное поведение в частной жизни; 3) подкрепление словом всех мер и предположений государя к общему благу; 4) разглашение похвальных дел и осуждение злоупотреблений лиц по их должностям"^[30].

Михаил Фонвизин вспоминал: "В таком настроении духа, с чувствами своего достоинства и возвышенной любви к отечеству большая часть офицеров гвардии и Генерального штаба возвратилась в 1815 году в Петербург. В походах по Германии и Франции наши молодые люди ознакомились с европейской цивилизацией, которая произвела на них тем сильнейшее впечатление, что они могли сравнивать все виденное ими за границею с тем, что им на всяком шагу представлялось на родине: рабство бесправного большинства русских, жестокое обращение начальников с подчиненными, всякого рода злоупотребления власти, повсюду царствующий произвол, — все это возмущало и приводило в негодование образованных русских и их патриотическое чувство"^[31].

1815 год был высочайшей точкой популярности Александра в России. Он пользовался безусловной поддержкой армии, гвардии и особенно гвардейского молодого офицерства, о котором пишут и Трубецкой, и Фонвизин. Если перед 1812 годом можно было говорить о недостаточной устойчивости молодого царя, о его страхе перед реакцией консервативного дворянства на реформы, то в 1815 году он располагал такой мощной опорой, что мог начать реализацию своих замыслов, если бы он хотел их реализовать, а не только декларировать. Крестьянство ждало реформ. Солдаты ждали реальной благодарности за героизм. Молодое гвардейское офицерство было уверено в близости реформ и готово было поддержать царя.

Реальной силой в российской политике по-прежнему было не косное поместное дворянство или консервативные вельможи, а гвардия и армия. Гвардия — прежде всего. В 1815 году Александр и так был кумиром не только офицеров, но и солдат. Однако он мог еще увеличить уровень поддержки, сделав несколько ожидаемых в тот момент жестов — сократив хотя бы на пять лет срок солдатской службы и предельно ограничив телесные наказания. Это было вполне в его власти.

Опираясь на преданную гвардию, собрав генералов и офицеров, склонных к либеральным идеям, равно как государственных деятелей этого направления — Мордвинов был не одинок, — император мог приступить к давно обещанным реформам. Читать в сердцах — не самое подходящее занятие для историографа. Мы можем только предполагать, почему император не воспользовался столь явно открывшимися возможностями. Мы можем констатировать реальный ход событий и воспроизвести реакцию на поведение Александра тех, кто еще недавно готов был идти за него в огонь…

Деятели, на которых император мог уверенно опереться в деле разумных реформ, — такие, как генералы Михаил Семенович Воронцов, Михаил Федорович Орлов, Павел Дмитриевич Киселев, Алексей Петрович Ермолов, Николай Григорьевич Репнин-Волконский, Николай Николаевич Раевский, Сергей Григорьевич Волконский, — были разосланы им по отдаленным концам империи. Между тем именно люди такого толка, каковых было немало, — проявившие себя и как военачальники, популярные в армии и гвардии, и как дельные администраторы, и как мыслящие политики, — могли составить ядро реформаторской группировки. Тем более что большинство из них были связаны идеологическими и дружескими связями.

Михаил Фонвизин писал: "Пока осмысленные русские патриоты могли еще ожидать от самого Александра благодетельных преобразований, которые, ограничив его самовластие, сколько-нибудь улучшили бы состояние народа, они готовы были усердно содействовать его благим намерениям. Но когда они убедились в совершенном изменении его прежнего свободолюбивого образа мыслей после войны, по вредному влиянию на него Меттерниха, когда узнали о политических действиях его на конгрессах Венском, Ахенском, Лайбахском, Веронском, на которых Александр со своими союзниками обнаружил неприязненное чувство к свободе народов, то самые восторженные его почитатели в блистательную эпоху занятия Парижа совершенно охладели к нему"^[32].

Александр, в отличие от первого десятилетия своего царствования, почувствовал себя прочно и надобности в либеральном лавировании уже не ощущал. Дело было не в Меттернихе. Генетическая тяга к ложной стабильности победила в нем политическую трезвость и государственный инстинкт самосохранения.

Молодые гвардейские либералы этим инстинктом обладали. Когда они еще верили, что царь расположен двигаться в сторону уничтожения рабства, они выбрали для агитации в поддержку реформы соображения, свидетельствующие о реалистичности их мышления. Трубецкой писал: "Должно было представить помещикам, что рано или поздно крестьяне будут освобождены, что гораздо полезнее помещикам самим освободить их, потому что тогда они смогут заключать с ними выгодные для себя условия, что если помещики будут упорствовать и не согласятся добровольно на освобождение, то крестьяне могут вырвать у них свободу, и тогда Отечество может стать на краю бездны. С восстанием крестьян неминуемо соединены будут ужасы, которых никакое воображение представить себе не может, и государство сделается жертвою раздоров и, может быть, добычею честолюбцев, наконец, может распасться на части и из одного сильного государства обратиться в разные слабые"^[33].

Есть поверхностная и беллетристическая тенденция считать декабристов романтическими мечтателями, бескорыстно и жертвенно променявшими карьеры, роскошь и сладкую жизнь на эшафот и каторгу исключительно из прекраснодушной любви к народу и высокой филантропии. Разумеется, была любовь к народу, было отвращение к несправедливости и были муки совести. Но прежде всего было ясное понимание гибельности пути, по которому самодержавие вело страну, неизбежности деградации экономики, нарастания социального антагонизма и стремительного приближения взрыва.

Трубецкой на вопрос о причинах его вольномыслия, помимо прочего, говорил: "…Укоренилось оно во мне убеждением, которое я имел, что состояние России таково, что неминуемо должен в оной последовать переворот со временем: сие мнение особенно основывал я: 1-е) на частых возмущениях крестьян против помещиков и на продолжительности оных, равно как и умножении таковых возмущений; 2-е) на всеобщих жалобах на лихоимство чиновников в губерниях и, наконец, 3-е) полагал, что образование военных поселений будет также со временем причиною переворота".

Подполковник Штейнгель писал из крепости: "…В последние пять лет, когда после вожделенного мира, толикими со стороны России усилиями и пожертвованиями приобретенного, начал обнаруживаться постепенный упадок дворянства, расстройство торговли и купечества, разорение крестьян, а с другой стороны, растление нравов образуемого юношества и развращение простого народа, то нетрудно уже стало предвидеть, к чему клонится Россия. Я даже говорил с некоторыми отцами семейств, что не могу смотреть равнодушно на детей моих, воображая, что им придется пить горькую чашу зол, если мы сами до того не доживем".

А 8 апреля 1825 года Александр Бестужев говорил как о главной цели тайного общества — "…не допустить до решительного переворота государство, которое по всем признакам близится к сей эпохе".

Если подумать, как близки все эти аргументы в пользу отмены крепостного права, сформулированные молодыми гвардейцами в 1816–1825 годах, к той аргументации, которой через сорок лет (!) старался воздействовать на косную массу русских дворян молодой царь Александр II — уже после Крымской катастрофы, в ситуации крестьянских волнений, охвативших страну. В ситуации, о которой не в романе, а в письме председателю департамента законов писал Лев Толстой в 1856 году: "Если в 6 месяцев крепостные не будут свободны — пожар".

Александр II, получивший в наследство от Александра I, отвергшего сотрудничество, преданность и помощь лучших людей своего царствования, и от Николая I, разгромившего, казнившего, сославшего этих людей, разоренную, озлобленную, бунтующую страну, повторил мысль Трубецкого и его друзей о грядущем освобождении крестьян снизу и упрекал дворянство в сопротивлении реформам.

На эти упреки молодой дворянин Лев Толстой, наследник двух декабристских фамилий — Трубецких и Волконских, — отвечал: "Только одно дворянство со времен Екатерины готовило этот вопрос (об отмене крепостного права. — Я. Г.) и в литературе, и в тайных и не тайных обществах, и словом, и делом. Одно оно посылало в 25 и 48 годах, и во все царствование Николая, за осуществление этой мысли своих мучеников в ссылки и на виселицы и, несмотря на противодействие правительства, поддержало эту мысль в обществе и дало ей созреть так, что нынешнее слабое правительство не нашло возможным более подавлять ее…"

Толстой, разумеется, помнил о главном борце против крепостного права — мужике. Но здесь он сознательно противопоставляет дворянство и самодержавие. Александр II сделал вид, что ему неизвестны труды и жертвы дворянского авангарда, полвека назад требовавшего отмены рабства.

Толстой напомнил ему об этом.

В перспективе выяснилось, что молодые гвардейцы были дальновидными политиками, предлагая начать реформы, когда к тому была возможность и необходимость, а царь Александр I — скверным и слепым политиком. Ибо после победоносной войны 1812–1814 годов проводить реформы было рационально — они были бы своевременными и добровольными со стороны правительства, а после страшно проигранной войны 1853–1855 годов, в ситуации тяжелейшего финансового кризиса и общественного разочарования, они оказались безнадежно запоздалыми и вынужденными. А потому приняли характер катаклизма. У правительства уже не было времени для постепенности и маневра — слишком много ненависти и нетерпения накопилось в стране. И чтобы не потерять контроль над ситуацией, самодержавие резко повернуло на привычный путь ложной стабильности. Страна ответила на это крестьянскими мятежами, студенческими волнениями, вооруженными сопротивлениями при арестах, агитацией народников, а затем на правительственный террор — террором "Народной воли".

До 1855 года Россия шла уродливым путем совершенствования структуры подавления, сыска, тотального контроля. Но увеличение внутренней свободы тех, кого Михаил Фонвизин называл "осмысленными русскими патриотами", возрастало, и этот разрыв становился немыслимым, невозможным. Ярость и непримиримость народовольцев — отсюда, от этого невыносимого положения человека с высоким уровнем самосознания и самоуважения, загнанного в полицейскую банку. "Вышиб дно и вышел вон" или погиб — другой альтернативы они себе не представляли…

Трубецкой вспоминал, что, когда в 1817 году член первого декабристского общества полковник Генерального штаба Александр Муравьев передал царю рукопись с опровержениями крепостнических идей, тот, прочтя, сказал: "Дурак! не в свое дело вмешался".

Александр не решился на союз с дворянским авангардом. Но молодые гвардейцы, верные чувству долга перед страной и гвардейской традиции корректировать правительство, не могли безропотно уйти в тот угол, куда их хотел бы поставить самодержец. Слишком многое зависело от их действия или бездействия.

Крепостное право Александр не только не отменил, но и не реформировал, конституции не ввел, зато учредил военные поселения.

Как выяснилось на следствии, для большинства декабристов военные поселения оказались решительным знаком невозможности не только союза с правительством, но и нейтралитета. Военные поселения затронули сравнительно небольшое число людей, но они стали квинтэссенцией политики власти по отношению к своему народу, символом "завоеванной страны", символом вооруженного деспотизма, ибо целью их было содержание огромной армии, бремя которой подминало российскую экономику.

Фонвизин писал: "Кто первый внушил императору эту несчастную мысль? Неизвестно. Всего вероятнее, что, желая первенствовать в Европе, он сам придумал ее для того, чтобы сколько возможно более умножить свои военные силы с меньшими издержками для казны. В придуманном им плане военной колонизации волости целых уездов из государственных крестьян поступали в военное ведомство. Все обыватели этих волостей, в которых водворялись пехотные и конные полки, делались солдатами, и их распределяли по ротам, баталионам и эскадронам, которые должны были составлять резервы своих полков. Насильственно подвергали несчастных поселян строгой военной дисциплине, обучали военному строю, и они должны были отправлять военную службу и вместе с тем заниматься сельскими полевыми работами под надзором военных начальников для продовольствия своего и полков, в их волостях водворенных. Из всех действий императора Александра после изменения его образа мыслей учреждение военных поселений было самое деспотическое и ненавистное"^[34].

Введением военных поселений Александр, сам того не подозревая, провоцировал тех, кто мог быть его опорой в деле реформ.

Шел начатый еще в XVIII веке процесс вытеснения дворянского авангарда, отстранения его от влияния на дела государства. Будущие декабристы остро почувствовали это страшное давление. И понимали, что сопротивляться, отстаивать свое право на жизнь в активном потоке истории они могут, только объединившись и выработав боевую тактику.

Все усиливающееся давление самодержавия постепенно превращало либералов в радикалов, реформаторов — в революционеров.

Они были наследниками нескольких поколений реформаторов и многих отчаянных попыток дворянского авангарда предотвратить взрыв. Революционные выступления неизменно были результатом несбывшихся надежд на реформы — пугачевщиной ответили крестьяне на екатерининский обман 60-х годов XVIII века; война 1812 года, на время объединившая страну, сбила ритм, но молодым гвардейским офицерам, прошедшим Европу, и их воспитанникам предстояло ответить на обманутые надежды 1800-1810-х годов так же, как дворянам Перовской, Лизогубу, Осинскому, объединившимся с озлобленной разночинной стихией, предстояло ответить выстрелами и бомбами на обманутые надежды 60-х годов XIX века…

ПОИСКИ ТАКТИКИ

Образование гвардейских тайных обществ в России было явлением органичным, но совершенно новым. В XVIII веке в тайных обществах не было надобности. Выступления гвардии были результатом широкого и естественного участия гвардейцев в политической жизни.

Первая декабристская организация, возникшая в 1816 году, называлась "Союз спасения, или Общество истинных и верных сынов Отечества". Уже само название говорит о том, как смотрели его учредители на ситуацию в стране. Союзу спасения предшествовало несколько полуконспиративных обществ, но настоящей конспиративной организацией с уставом и конкретными задачами, тактическими и стратегическими, что, собственно, и отличает политическую организацию от дружеского кружка, был именно Союз спасения.

Основоположниками его были несколько молодых гвардейцев, прошедших Отечественную войну и заграничные походы, — двадцатичетырехлетний полковник гвардейского Генерального штаба Александр Муравьев, тот самый, которого Александр аттестовал дураком за антикрепостническое сочинение, поручик гвардейского Генерального штаба, а до этого семеновец, князь Сергей Трубецкой, подпоручик гвардейского Генерального штаба Никита Муравьев, подпоручик Семеновского полка Сергей Муравьев-Апостол, подпоручик Семеновского полка Иван Якушкин. Это были люди блестящей образованности, высоких понятий о чести и человеческом достоинстве.

В той ситуации, которую создал в стране Александр, возникновение тайных обществ было неизбежностью. Стратегические задачи были ясны всем — и членам Союза спасения, и участникам ранее созданного генералом Михаилом Орловым и графом Дмитриевым-Мамоновым ордена русских рыцарей, и лидерам на короткое время сменившего Союз спасения Военного общества Никите Муравьеву и Павлу Катенину: ограничение или упразднение самодержавия, отмена крепостного права, введение представительного правления. Но тактику предстояло еще искать и искать.

Союз спасения с его неопределенной программой и малочисленностью оказался нежизнеспособен. Ему на смену пришел в 1818 году Союз благоденствия, идеологи которого собирались упорной работой перевернуть общественное мнение страны и воспитать противников существующего порядка вещей.

Евгений Оболенский, принятый в общество в год его основания и бывший тогда подпоручиком гвардейской артиллерии, показывал на следствии: "Дальняя цель общества было образование конституционного образа правления в государстве. Ближняя цель: распространение просвещения, улучшение нравственности молодых людей, занятие должностей гражданских с целью не только исполнения в полке обязанностей… наконец общество надеялось достичь тихого и неприметного переворота в правлении государства".

В Коренной совет общества входили, наряду с Трубецким, Сергеем и Матвеем Муравьевыми-Апостолами, Луниным, Пестелем, Михаилом Орловым, Никитой Муравьевым, Николаем Тургеневым, и такие люди, как братья Сергей и Иван Шиповы, о которых мы еще вспомним, и служивший при штабе Гвардейского корпуса Михаил Грибовский, написавший в 1820 году первый донос на тайное общество.

Из людей, с которыми мы встретимся в канун 14 декабря как с лидерами тайного общества, в Союз благоденствия входили Трубецкой, Оболенский и Пущин.

Общество быстро достигло двухсот участников и учредило свои управы в Петербурге, Москве, Киеве, Полтаве, Тамбове, Кишиневе, Тульчине, Нижегородской губернии. В общество входило много штаб-офицеров, его члены были почти во всех гвардейских полках. На съездах Союза благоденствия вырабатывалась и развивалась программа дворянского авангарда. Здесь родилась идея превращения Российской империи в республику, здесь высказана была политически обоснованная идея цареубийства, здесь сформулирована была идея захвата власти с помощью войск — идея военной революции.

Именно во времена Союза благоденствия выработался тот принципиально новый тип дворянского оппозиционера, для которого были неприемлемы не просто деспотизм или крепостное право, но весь дух Российской империи, едва ли не все аспекты государственной и общественной жизни. Представитель дворянского авангарда XVIII века мечтал реформировать, улучшить государство в главных его чертах. Его наследник из Союза благоденствия видел, что пороки основных государственных принципов разъели все здание и взгляду трезвого и честного человека не найти здорового звена, надежной детали в этом безжалостном, скрежещущем механизме.

В следственном деле полковника Федора Глинки, человека благородной души и бесконечной общественной энергии, есть удивительный документ — перечисление "политическим учеником" Глинки Григорием Перетцом того, о чем беседовали и что осуждали члены Союза и люди, к ним близкие: "О тягости налогов, об излишестве войск, о военном поселении, об упадке флота, о невыгодном займе 1811 или 1812 годов, при коем за рубль ассигнациями даны были облигации по 50 коп. серебром, о разорительных для России иностранных займах, с 1817 года без существенной нужды сделанных, о систематической медленности правительства в удовлетворении претензий частных лиц, о многих несправедливостях, особливо в делах, с казенным интересом сопряженных, об отягощении войска учением, о вояжах и строениях покойного государя императора (Александра I. — Я. Г.), о малой его внимательности к гражданской части, о множестве чиновников и скудном жаловании, яко главных источниках запутанности и злоупотреблений, об учреждении министерств, о Государственном совете, яко новой для замедления дел инстанции, о взыскательности бывшего тогда великого князя Николая Павловича и Михаила Павловича, наиболее о ныне царствующем государе императоре (Николае I. — Я. Г.), коего описывали скупым и злопамятным, о самовластии вельмож, о весьма недостаточном и несвоевременном пособии губерниям, в коих был неурожай и голод, о восстановлении Польши, о преимуществе завоеванных поляков и финляндцев перед завоевателями россиянами, о строгости, подавшей повод к Семеновскому бунту…" Менять надо было слишком многое, и, скорее всего, силой. И перед этим выводом останавливалось сознание значительной части дворянских либералов.

РУБЕЖ

1820 год был годом небывалых катаклизмов, годом переломным. В Европе одна за другой происходили революции. Военная революция в Испании была для мировоззрения русского дворянского авангарда событием основополагающим. Чаадаев, тщательный аналитик, писал по этому поводу своему брату: "Революция, завершенная в восемь месяцев, при этом ни одной капли пролитой крови, никакой резни, никакого разрушения, полное отсутствие насилия, одним словом, ничего, что могло бы запятнать столь прекрасное, что вы об этом скажете? Происшедшее служит отменным доводом в пользу революции".

А один из активных участников восстания 14 декабря мичман Александр Беляев писал впоследствии: "Революция в Испании с Риего во главе, исторгнувшая прежнюю конституцию у Фердинанда, приводила в восторг таких горячих энтузиастов, какими были мы и другие".

И рационалист Чаадаев, и энтузиаст Беляев считали испанскую революцию "отменным доводом", руководством к действию.

Затем одна за другой произошли революции в Неаполе и в Португалии.

Год этот был необычайным и в России.

Весной этого года будущий следователь по делу декабристов генерал Чернышев пушками подавил восстание на Дону. Крестьянские волнения начались в губерниях Калужской, Орловской, Тверской, Гродненской, Олонецкой, Московской, Воронежской, Минской, Тульской, Могилевской, Рязанской, Херсонской… Волновались уральские рабочие.

10 июля Аракчеев разослал губернаторам секретный циркуляр, требовавший усмирения любых проявлений неповиновения воинской силой.

Организацией тайных обществ, восстаниями и волнениями страна отвечала на очередные рухнувшие надежды — обещанные и несбывшиеся реформы Александра.

Аракчеев, практический создатель военных поселений, определявший тяжелую атмосферу в армии и гвардии, этот злой дух последнего десятилетия александровского царствования, на самом деле был такой же подставной фигурой, какой был некогда Сперанский. Реальную политику определял только царь. К 1820 году это стало понятно всем, кто хотел понимать. Всем, кто хотел думать до конца, ясно было — если бороться, то против царя Александра I, а не плохих генералов и министров. Александр представлялся им уже не просто хитроумным деспотом, но символом системы. Им не было дела до внутренних метаний царя. Перед ними была реальность.

16 октября вышел из повиновения коренной гвардейский полк — лейб-гвардии Семеновский. Он был доведен до отчаяния новым своим командиром полковником Шварцем, не просто ставленником Аракчеева, но — фактически — реализатором дисциплинарной политики Александра. Члены Союза благоденствия, которых в полку было немало, не решились вмешаться в события. Семеновцы не оказали вооруженного сопротивления и послушно пошли в крепость, а затем полк был раскассирован по армейской пехоте. Но прецедент был страшный. Он слишком напоминал ситуации XVIII века — низовые, самостоятельные движения гвардии.

Разумеется, Александр понимал глубину неблагополучия в стране и пытался найти выход из кризиса.

Именно в это время распался Союз благоденствия. И дело было не только в организационной аморфности и пестроте программных установок различных групп. Дело было в необходимости решительного выбора тактики, целесообразной в этот напряженный, роковой момент.

Для членов Союза благоденствия Сергея Шипова, друга Пестеля, который 14 декабря встретит командиром гвардейской бригады и чья позиция сыграет немалую роль в исходе восстания; для молодых гвардейцев Бибикова, Нодеина, Кавелина, которые встретят 14 декабря флигель-адъютантами и адъютантами великих князей; для генерала князя Лопухина, для полковника лейб-гвардии Егерского полка Ростовцева, для полковника лейб-гвардии Московского полка Хвощинского — выбор оказался слишком тяжел. Все они были либералами и сторонниками представительного правления, иначе они не оказались бы в конспиративном тайном обществе, но именно в этой раскаленной обстановке, именно с этим сознанием порочности системы они не смогли сделать выбор и попросту ушли от него. Очевидно, многие из них остались либералами в душе — во всяком случае, генерал Шипов не донес на своего бывшего соратника Трубецкого, когда тот дал ему понять накануне восстания, что готовятся некие события, и вполне возможно, что в соответствующей благоприятной ситуации они вернулись бы на свои либеральные позиции, но в 1820 году процесс пошел слишком для их сознания стремительно. Они выпали из активного слоя истории.

Союз благоденствия формально перестал существовать в начале января 1821 года на съезде представителей управ, собравшемся в Москве на квартире Михаила Фонвизина. И недаром Михаил Орлов, чутьем большого политика уловивший кризисность, переломность момента, предложил немедленные и решительные действия. В его руках была сила — дивизия усиленного состава, порядка шестнадцати тысяч штыков с казачьими полками и артиллерией. И генерал Орлов примерял на себя, не без основания, роль полковника Риего, лидера испанской военной революции.

Радикальные лидеры Союза благоденствия оказались в труднейшем положении. С одной стороны, момент для активных действий был, несомненно, подходящий, но, с другой стороны, организационно тайное общество было не готово к выступлению. В практических предложениях Орлова был сильный элемент авантюризма.

На московском съезде Союза было решено закрыть общество. Иван Дмитриевич Якушкин писал: "Прежде всего было признано нужным изменить не только устав Союза благоденствия, но и самое устройство и самый состав Общества. Решено было объявить повсеместно, во всех управах, что так как в теперешних обстоятельствах малейшей неосторожностью можно было возбудить подозрение правительства, то Союз благоденствия прекращает свои действия навсегда. Этой мерой ненадежных членов удаляли из Общества. В новом уставе цели и средства для достижения ее должны были определяться с большей точностью, нежели они были определены в уставе Союза благоденствия, и потому можно было надеяться, что члены, в ревностном содействии которых нельзя было сомневаться, соединившись вместе, составят одно целое и, действуя единодушно, придадут новые силы Тайному обществу".

Вырабатывая новый устав, согласились, что "цель Общества состоит в том, чтобы ограничить самодержавие в России, а чтобы приобресть для этого средства, признавалось необходимым действовать на войска и приготовить их на всякий случай".

В Петербурге новое общество учреждено было Никитой Муравьевым, Трубецким и Оболенским. На Юге — Пестелем.

Распаду Союза благоденствия предшествовала яростная внутренняя борьба между радикальными республиканцами группы Пестеля и более умеренными.

На Севере капитан гвардейского Генерального штаба Никита Муравьев начал разрабатывать конституцию, в основе которой лежала идея конституционной монархии и федеративное устройство государства, включающее пятнадцать автономных во многом "держав". Он ориентировался на североамериканскую и некоторые европейские конституционные модели.

На Юге Пестель обдумывал принципиально иной и весьма опасный проект — жестко унитарную республику с сильной центральной властью и мощным карательным аппаратом.

При этом оба они декларировали уничтожение крепостного права, роспуск военных поселений, равенство граждан перед законом, свободу слова и передвижения, свободу экономическую и введение суда присяжных.

Но Муравьев предлагал сделать все это немедленно после прихода к власти, а Пестель планировал длительный переходный период, оформленный как диктатура революционного правления.

Но при всех разногласиях члены того и другого общества полагали, что наступает пора вмешаться в государственную жизнь.

Царь и наиболее чуткие консерваторы тоже ощущали приближение этого вмешательства, столкновения власти с дворянским авангардом. Получив в 1820 году донос Грибовского, Александр не предпринял никаких мер, ибо "официальная" программа Союза благоденствия слишком напоминала его собственные недавние планы и юридических оснований для репрессий не было. Но мысль о существовании тайного общества отравляла его жизнь. По свидетельству Якушкина, царь "был уверен, что устрашающее его Тайное общество было чрезвычайно сильно, и сказал однажды князю П. М. Волконскому, желающему его успокоить на этот счет: "Ты ничего не понимаешь, эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении; к тому ж они имеют огромные средства; в прошлом году во время неурожая в Смоленской губернии они кормили целые уезды".

Как рассказывает тот же Якушкин, знаменитый генерал Ермолов, проезжая через Москву, виделся с Михаилом Фонвизиным, теперь уже генералом, а некогда своим адъютантом, и сказал ему; "Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он (Александр. — Я. Г.) вас так боится, как бы я желал, чтоб он меня боялся".

"Болезненное воображение императора, конечно, преувеличивало средства и могущество Тайного общества", — пишет далее Якушин.

Но дело было не в болезненности воображения Александра, а в вещах вполне конкретных. Александру прекрасно известна была судьба его деда Петра III и его отца Павла I. Не понимая мотивов заговорщиков, ибо его психология была — несмотря на либеральное воспитание и либеральные декларации — сформирована тяжкой традицией российского самодержавия, царь не сомневался в решимости дворянского авангарда. Он представлял себе русскую дворцовую историю предшествующего века. Кроме того, он видел, что его государственная стратегия рушится.

Конституционные посулы 1816 года не смогли уравновесить выдвижение Аракчеева и создание военных поселений.

Очередной полуконституционный проект — "Уставная грамота" — разрабатывался в варшавской канцелярии Новосильцева в глубокой тайне… Разговоры о реформах не заменили самих реформ. Александр понимал, что кризисные ситуации разрешаются только чрезвычайными средствами. А в том, что он довел страну до очередного обострения хронического кризиса, у него не было оснований сомневаться. Страна не в состоянии была кормить огромную армию. Военные поселения, накалив политическую атмосферу в России, отнюдь не решили проблему финансирования армии. Наоборот, они требовали огромных затрат. В начале 20-х годов Россия имела срочный внешний долг Голландии — 46 600 000 гульденов, срочный внутренний долг 17 255 617 рублей серебром, бессрочный внутренний долг — 146 539 211 рублей серебром. При годовом доходе 126 миллионов рублей серебром. Причем ассигнаций в обращении было уже 595 776 310 рублей. Курс ассигнаций падал; росла инфляция. По мнению историка российских финансов, это было финансовое банкротство. (Продолживший ту же линию Николай пришел к концу своего царствования с дефицитом в 538 000 000 рублей.)^[35]

Летом 1825 года Россия втягивалась в очередной финансовый кризис.

Александр все это знал. Знали это и лидеры дворянского авангарда. Среди будущих декабристов были не только крупные политические мыслители, но и серьезные экономисты.

Не зная, что предпринять, истерзанный душевно, растерянный, мечущийся по стране император тем не менее решительно и твердо оттеснял дворянский авангард от участия в государственной жизни. Люди, искавшие выхода, отстранялись от командования воинскими частями, попадали под подозрение, замедлявшее их служебную карьеру, и уж во всяком случае Александр не собирался подпускать их к обсуждению возможных реформ. В 1823 году на смотре Второй армии, в которой командовал бригадой князь Сергей Волконский, один из руководителей Южного общества, император сказал ему: "Я очень доволен вашей бригадой; Азовский полк — один из лучших полков моей армии, Днепровский немного отстал, но видны и в нем следы ваших трудов. И по-моему, гораздо для вас выгоднее будет продолжать оные, а не заниматься управлением моей Империи, в чем вы, извините меня, и толку не имеете". Он считал, что Аракчеев, сумевший вызвать всеобщую ненависть, этот "толк имеет".

Знакомая нам фраза: "Дурак! не в свое дело вмешался" — была не случайна. Это был принцип.

Конфликт между самодержавием и вытесняемым из активного исторического слоя дворянским авангардом мог быть теперь решен только силой. Причем столкнуться должны были люди, видевшие кризисное состояние страны, обладавшие огромной властью, но считавшие, что спасение в том, чтобы плыть по течению, затянув все узлы, и люди, видевшие то же самое, обладавшие весьма малыми средствами воздействия на ситуацию, но убежденные, что, кроме них, страну спасти некому.

И они были правы.

А уверенность в возможности успеха поддерживал в них хорошо им известный "переворотный опыт" прошлого века.

Трубецкой говорил твердо: "Общественное устройство в России еще и до сих пор таково, что военная сила одна, без содействия народа, может не только располагать престолом, но изменить образ правления; достаточно заговора нескольких полковых командиров, чтобы возобновить явления, подобные тем, которые возвели на престол большую часть царствовавших в прошедшем веке особ".

Столетняя история русской гвардии стояла за ними.

ЧАСТЬ 2. ДРАМА МЕЖДУЦАРСТВИЯ

В период междуцарствия народ решает управлять по общему согласию или поручить верховную власть некоторым согражданам.

Куницын

ЗАСТОЛЬНАЯ БЕСЕДА О СУДЬБЕ ПРЕСТОЛА

Второе десятилетие александровского царствования заканчивалось мрачно. До императора стали доходить сведения не только о смутном недовольстве, но и о конкретных фактах, показавших ему всю ожесточенность его вчерашних соратников.

Через много лет, в 1848 году, читая рукопись Модеста Корфа о событиях 14 декабря, Николай I написал на полях: "По некоторым доводам я должен полагать, что государю еще в 1818 году в Москве после Богоявления сделались известны замыслы и вызов Якушкина на цареубийство; с той поры весьма заметна была в государе крупная перемена в расположении духа, и никогда я его не видел столь мрачным, как тогда".

Александр не просто мучился от горечи отчуждения, от воспоминаний об убийстве отца и скрываемого страха перед этим простым и реальным возмездием — пистолетом в руках оскорбленного за отечество гвардейского офицера.

Александр решал свою судьбу и обдумывал судьбу престола.

Николай рассказал в воспоминаниях:

"В лето 1819-го года находился я в свою очередь с командуемою мной тогда 2-й гвардейской бригадой в лагере под Красным Селом. Пред выступлением из оного было моей бригаде линейное ученье, кончившееся малым маневром в присутствии императора. Государь был доволен и милостив до крайности. После ученья пожаловал он к жене моей обедать; за столом мы были только трое. Разговор во время обеда был самый дружеский, но принял вдруг самый неожиданный для нас оборот, потрясший навсегда мечту нашей спокойной будущности. Вот в коротких словах смысл сего достопамятного разговора.

Государь начал говорить, что он с радостью видит наше семейное блаженство (тогда был у нас один старший сын Александр и жена моя была беременна старшей дочерью Марией); что он счастия сего никогда не знал, виня себя в связи, которую имел в молодости; что ни он, ни брат Константин Павлович не были воспитаны так, чтобы уметь ценить с молодости сие счастие; что последствия для обоих были, что ни один, ни другой не имели детей, которых бы признать могли, и что сие чувство самое для него тяжелое. Что он чувствует, что силы его ослабевают; что в нашем веке государям, кроме других качеств, нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших и постоянных трудов; что скоро он лишится потребных сил, чтоб по совести исполнять свой долг, как он его разумеет; и что потому он решился, ибо сие считает долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует сему время. Что он неоднократно о том говорил брату Константину Павловичу, который, быв одних с ним почти лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле, тем более что они оба видят в нас знак благодати Божьей, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на сие достоинство".

Было и еще одно существенное обстоятельство кроме нежелания Константина, о котором Николай предпочел не упомянуть, — запутанность семейных дел цесаревича, делавшая его воцарение крайне сомнительным.

Императрица Елизавета Алексеевна в марте 1820 года отправила с оказией письмо своей матери маркграфине Баденской, чтобы рассказать о событии, взволновавшем русский двор и имевшем драматические последствия. Императрица писала: "…Уже несколько лет великий князь Константин имел любовницу, которая успела надоесть ему, да и к тому же была еще и неверна. В конце концов он пожелал переменить свой образ жизни и жениться, но не на особе равного с ним положения, а на одной польской даме… Он уже давно просил у Императора разрешения на развод, еще когда хотел жениться на княжне Четвертинской, но в то время сему воспротивилась Императрица-мать своим обычным непреклонным ответом: "Выбирайте особу вашего ранга, и я соглашусь". Тогда она и не допустила сего таковым весьма разумным решением. Теперь же дела переменились, все приняло совсем иной оборот: она уже видит Николая и его потомство слишком близко к трону, чтобы способствовать их удалению от сего вследствие законного брака Константина, и поэтому уже согласна на мезальянс, при котором все возможные отпрыски оного будут отстранены от престолонаследия посредством официального акта. Это всех устраивает: Императора, могущего таким образом способствовать счастию нежно любимого брата, вдовствующую Императрицу, поскольку это обеспечивает трон тем, кого она называет своими истинными детьми, Николая, для которого корона уже давно весьма привлекательна, наконец, самого Константина, совершенно неамбициозного и с польскими вкусами: он даже еще при жизни Императора готов отказаться от своих прав на престол!"

Письма императрицы Елизаветы Алексеевны к матери — пожалуй, единственный источник, с такой ясностью рисующий ситуацию в Зимнем дворце. Императрица говорит о том, о чем другие предпочли умолчать в своих мемуарах, — о напряженных отношениях между Александром и Марией Федоровной, о ее интригах в пользу Николая — еще при жизни Александра, когда ничто не предвещало его близкого конца. То, что Мария Федоровна называет Николая и его жену "своими истинными детьми", — в отличие от Александра и Константина, — весьма многозначительно. В частности, речь может идти о естественной незамешанности Николая, которому в 1801 году было пять лет, в убийстве Павла. Мария Федоровна не могла простить старшим сыновьям кровавой драмы 11 марта. По некоторым данным, она сама после гибели Павла не прочь была занять трон, и это тоже не улучшало ее отношения к воцарившемуся вместо нее Александру.

20 марта 1820 года был официально расторгнут брак Константина с великой княгиней Анной Федоровной, и в тот же день был издан высочайший манифест, объявляющий, что если лица царской фамилии вступают в брак с женщинами, не принадлежащими к царствующим или владетельным домам, то их дети не могут претендовать на наследование престола, а жены не причисляются к августейшей фамилии. То есть графиня Грудзинская, на которой собирался жениться Константин, не могла стать русской императрицей. А это, если блюсти закон, делало фактически невозможным и воцарение самого Константина.

Но значение писем Елизаветы Алексеевны гораздо шире, чем просто свидетельство о семейных делах Константина и быта августейшего семейства. Это еще и политический документ. В апреле Елизавета Алексеевна снова возвращается в очередном письме к тому же сюжету, но уже на другом уровне: "Посылаю Вам злополучный манифест о разводе великого князя Константина…" Она снова пишет о непоследовательном поведении вдовствующей императрицы, охотно согласившейся на брак Константина, фактически лишающий его права на трон, и снова объясняет это интригой в пользу Николая. "Спрашивают, почему теперь в подобном же случае она изменила свое мнение, и на это вполне резонно отвечают: из предрасположения к Николаю и его потомству!" Более того, в этом письме речь идет и о неблагополучных отношениях между Александром и Николаем, между августейшей четой и великим князем с супругой. "…Вдовствующая императрица под влиянием своей склонности к Николаю и его жене (только которых она и называет своими истинными детьми) часто позволяет им принимать совершенно неуместный тон и вести себя самым неподобающим образом. Александрина, получившая самое дурное воспитание, не знает, что такое обходительность, и менее всего по отношению к Императору и ко мне, а Николай поставил себе за принцип изображать всегда независимость!"

Разумеется, тут играли роль и личные отношения императрицы с великокняжеской четой, но маловероятно, чтобы в ее сетованиях не было значительной доли истины. И когда Николай в воспоминаниях утверждал, что и не помышлял о короне, а предложение Александра стало для него потрясением, то он, мягко говоря, кривил душой.

Сопоставление писем Елизаветы Алексеевны и позднейших мемуаров Николая свидетельствуют об одном — он всячески старался скрыть реальную ситуацию в августейшем семействе и при дворе вообще.

"Мы были поражены, как громом, в слезах, в рыдании от сей ужасной, неожиданной вести; мы молчали". Так он описывает сцену после объявления Александром своих планов относительно наследования престола.

На самом же деле глухая борьба за наследство Александра уже не один год шла при дворе. Ее энергично вела Мария Федоровна. Фаворитом был Николай.

Мы достаточно приблизительно представляем себе реальный расклад сил в этой "подковерной", выражаясь сегодняшним языком, борьбе. Но несомненно одно: существовал раскол как в придворных кругах, так и, что еще важнее, в генеральской и гвардейской элите вообще — одни оставались верны Александру, другие симпатизировали Константину, третьи — их было меньшинство — делали ставку на Николая. И этот раскол, только усилившийся к 1825 году, определил слабость правительственного лагеря перед лицом зреющего мятежа…

Нам важно помнить, что Николай не только знал о том, что престол предназначен ему, но и давно мечтал его занять. Александр сообщил о своем решении узкому кругу лиц, но и этот узкий круг был достаточно широк и высокопоставлен, чтобы Николай не сомневался в серьезности решения императора. В берлинском придворном календаре на 1824 год Николай был официально назван наследником, и маловероятно, чтобы, при тесных родственных связях с Берлином, эти сведения исходили не от петербургского двора. Ведь о существовании и содержании официальных актов знала вдовствующая императрица Мария Федоровна, интриговавшая в пользу Николая.

Можно спорить о том, знал ли он буквально текст манифеста от 16 августа 1823 года, извещавший страну об отречении Константина и назначении наследником Николая. Но это не принципиально. Манифест был отдан на хранение московскому архиепископу Филарету, а также в Государственный совет и Сенат. Пакеты надлежало вскрыть в случае смерти императора "прежде всякого другого деяния в чрезвычайном собрании".

Обнародовать манифест при жизни Александр не решился. Очевидно, хорошо представляя себе придворную ситуацию, он не хотел официально объявлять наследником вместо не желающего трона Константина энергичного, напористого и властолюбивого Николая. Скорее всего" он опасался не каких-либо действий со стороны самого Николая, а движения против себя, с использованием имени великого князя. Но при этом мнительный Александр поставил Николая в нелепое и обидное положение. Ни при дворе, ни в государственных делах Николай отнюдь не играл той роли, которая соответствовала положению второго лица в российской иерархии. С одной стороны, он знал, что трон предназначался ему, с другой — общество считало наследником Константина, сохранявшего титул цесаревича, чье имя прославлялось в торжественных молебнах сразу после императорской четы, а на него, Николая, смотрели как на заурядного дивизионного генерала. Это, безусловно, озлобляло его и усугубляло его природную грубость и раздражительность.

Все это были предпосылки кризиса ноября — декабря 1825 года. Но именно предпосылки, а не главная причина. Главная причина была в другом.

О ЧЕМ ГОВОРИЛИ ГЕНЕРАЛ И ПОЛКОВНИК 19 НОЯБРЯ 1825 ГОДА

Генерал русской службы принц Евгений Вюртембергский был одаренным полководцем и мыслящим человеком. Племянник вдовствующей императрицы Марии Федоровны, он был близок к августейшему семейству, имел большие заслуги в войне с Наполеоном, а кроме того — трезво смотрел на происходящее в Российской империи.

В ноябре 1825 года он возвращался в Россию после длительной отлучки. По дороге задержался в Варшаве и беседовал с цесаревичем Константином.

"В Варшаве великий князь Константин Павлович, по обычаю своему, воевал с призраками. Он насказал мне ужасов о мятежном настроении русских войск и в особенности гвардии.

— Стоит кинуть брандер в Преображенский полк, и все воспламенится, — были его подлинные слова.

— Своих я держу крепко, — заметил он при этом, — поэтому в них я уверен.

Великий князь, поручая мне поговорить об этом предмете с государем, наказывал непременно прибавить, что в поляках своих он вполне уверен".

Опасения Константина носили отнюдь не только общеполитический, но и вполне личный характер. Сразу после убийства императора Павла Константин сказал: "После того, что случилось, брат мой может царствовать, если хочет, но если бы престол достался мне когда-нибудь, то я, конечно, никогда его не приму". Позже он говорил в частной беседе, что если он примет трон, то его "задушат, как отца задушили". Он слишком хорошо помнил страшную ночь на 11 марта 1801 года. Возможно, ему известно было, как убиваемый Павел, приняв одного из убийц за него, Константина, закричал: "Ваше высочество, пощадите! Воздуху! Воздуху!" Есть основания предполагать, что с возрастом видения той ночи не только не побледнели, но усилились в сознании Александра и Константина…

Менее чем через месяц принц Евгений убедился, что страх Константина, рожденный не столько знанием реальной обстановки, сколько наследственным страхом перед гвардией, был отнюдь не "войной с призраками".

А через пять лет Константину пришлось бежать из Варшавы, спасаясь от тех самых поляков, в которых он был "вполне уверен".

Беседуя в середине ноября, цесаревич и принц Евгений не подозревали, что император Александр и начальник Главного штаба генерал-адъютант Дибич уже располагают обширным материалом о разветвленном заговоре в армии и гвардии.

Еще 17 июля в Петербурге, в Каменноостровском дворце, Александр выслушал личное донесение унтер-офицера 3-го Украинского уланского полка Шервуда, принятого в тайное общество доверчивым прапорщиком Федором Вадковским, бывшим кавалергардом, переведенным в армию за "дерзкие разговоры". Шервуду, человеку хитрому и предприимчивому, удалось выведать многое.

О доносе Шервуда Александр сообщил только нескольким доверенным людям. Великим князьям не сообщил ничего.

Для содействия Шервуду в дальнейших расследованиях откомандирован был на Юг полковник лейб-гвардии Казачьего полка Николаев.

18 октября в Таганроге император выслушал донесение начальника южных военных поселений графа Витта. Витт доложил об открытиях, сделанных его тайным агентом Бошняком.

Приказав Витту продолжать расследование, Александр уехал в Крым. А вернувшись, снова занялся делом о тайных обществах. Он хотел действовать осторожно, но наверняка, ибо давно уже потерял ту любовь и преданность мыслящего офицерства, которая окружала его после возвращения из заграничного похода. Вряд ли он понимал, как глубоко оскорбил людей, возлагавших на него столько надежд, но то, что они не простят ему забвения прежних деклараций, не простят крушение надежд, — это он, конечно же, понимал. Знал он и ненависть всеобщую и непримиримую к Аракчееву… Знал отношение к военным поселениям.

И потому существование разветвленного заговора в армии и гвардии представлялось ему вполне правдоподобным.

Уже в 1823 году он довольно ясно представлял себе позицию многих офицеров и генералов.

После смерти Александра в его бумагах обнаружили потрясающий документ, который датируется историками 1824 годом. "Есть слухи, — записывал император, — что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, граф Гурьев, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров, сверх того большая часть разных штаб- и обер-офицеров".

Царь называет здесь популярнейших русских генералов, что само по себе поразительно. Но он считает членами тайных обществ многих полковых командиров и большинство старших и младших офицеров армии и гвардии.

Записка эта чрезвычайно характерна для мировосприятия Александра последних лет его царствования. Мрачный ужас перед своими подданными, перед теми, кого он в свое время назвал "любезными сослуживцами", перед теми, с кем он победил великого Наполеона, порожден был прежде всего нечистой совестью и, быть может, подавляемым, но явным чувством вины и бессилия.

Но и сознавая все это, испытывая тяжелый страх перед внуками и сыновьями тех, кто убил его деда и отца, император не нашел в себе силы порвать с самодержавной традицией в ее грубом и пагубном варианте — думая и после 1820 года о реформах, он сделал главную ставку все же не на них, а на тотальную слежку, подразумевающую возможные тотальные репрессии. В столице трудились три политические полиции: генерал-губернатора, министра внутренних дел и личная полиция Аракчеева.

Полиции соперничали между собой. Сам Аракчеев по приказанию царя постоянно находился под надзором. Служивший при нем с 1823 года Батеньков вспоминал: "Квартальные следили за каждым шагом всемогущего графа… Мне самому граф указал на одного из квартальных, который, будучи переодетым в партикулярное платье, спрятался торопливо в мелочную лавочку, когда увидел нас на набережной Фонтанки".

Общественная мысль была взвинчена, напряжена в ожидании и жажде перемен. Вовсе не только молодые радикалы ощущали невыносимость положения. Известный мемуарист А. И. Кошелев писал: "И старики, и люди зрелого возраста, и в особенности молодежь, словом, чуть-чуть не все беспрестанно и без умолка осуждали действия правительства, и одни опасались революции, а другие пламенно ее желали и на нее полагали все надежды. Неудовольствие было сильное и всеобщее. Никогда не забуду одного вечера, проведенного мною, 18-летним юношей, у внучатого моего брата М. М. Нарышкина; это было в феврале или в марте 1825 года. На этом вечере были: Рылеев, князь Оболенский, Пущин и некоторые другие, впоследствии сосланные в Сибирь. Рылеев читал свои патриотические думы, а все свободно говорили о необходимости — покончить с этим правительством".

Но это растущее недовольство в 1825 году несхоже было с таковым же в 1801 году, когда павловская тирания делала жизнь петербургского дворянства и в особенности гвардейского офицерства невыносимой в прямом, бытовом, смысле. В 1825 году столичное дворянство жило довольно спокойно — к шпионам привыкли и не очень их боялись.

В 1825 году кризис в отношениях дворянского авангарда с правительством и недоверие дворянской периферии к правительству были отражением могучих глубинных процессов злого брожения в народе и армии. Сильные и страшные токи шли снизу и заставляли каждого реально мыслящего человека желать перемен. Разных, но — перемен.

Батеньков утверждал: "…Тяжесть двух последних годов царствования Александра I превосходила все, что мы когда-либо воображали о железном веке. Гнет действовал пропорционально его европейской славе. Все подведены уже были под один уровень невозмутимого бессилия, и все зависели от многочисленных тайных полиций".

При Павле было хуже. Но тогда еще не знали надежд начала века, так грубо обманутых. И теперь, ища выход из тупика, молодые радикалы оборачивались к не столь давнему прошлому и находили там обнадеживающие примеры. Михаил Фонвизин свидетельствовал: "Припоминая случаи русской истории, что императоры не раз умирали насильственной смертию (Петр III и Павел I), называли такие примеры радикальными средствами преобразования России, если только уметь ими воспользоваться".

Идея цареубийства была непременным элементом российского политического мышления послепетровского времени. Александр знал это и в плане общем, и вполне конкретном. Судьба деда, убитого с ведома бабушки, судьба отца, убитого с его согласия, тяготели над Александром.

Неудивительно, что он, подозревавший чуть ли не всю армию и гвардию в заговоре, смертельно опасавшийся ответного удара заговорщиков, если последуют аресты, хотел действовать с максимальной осмотрительностью.

Но 10 ноября, вернувшись из Крыма в Таганрог, он приказал Дибичу направить в Харьков вышеупомянутого полковника Николаева, которому даны были полномочия произвести аресты.

В этот же день, 10 ноября 1825 года, в Петербург приехал с Юга полковник Трубецкой. Он приехал сообщить вождям Северного общества решение южан начать вооруженное восстание летом 1826 года.

А еще через девять дней — в последний день александровского царствования, 19 ноября — принц Евгений Вюртембергский и сопровождавший его полковник Владимир Порфирьевич Молоствов, тащась в карете по осенней грязи к русской границе, вели политические разговоры.

Принц Евгений вспоминал потом: "Мы тащились медленно, в самое дурное время года, и Молоствов имел полную возможность изливать передо мною чувство негодования, которым он исполнился в Варшаве. Желчь его была особенно растревожена тем, что слышал он о военных поселениях, о которых он, как и все русские, говорил с проклятьем на устах… Между тем надо знать всю обстановку военных поселений, чтобы прийти в ужас от тамошних жестокостей: целые сотни мужиков прогоняются сквозь строй и засекаются насмерть, так что человеколюбивому некогда Александру нечего удивляться, коль скоро подданные произносят его имя с наболевшей горечью.

Я, конечно, не мог защищать образ действий государя и происшедшую за последние годы перемену в его умонастроении. На мой взгляд, фанатики-мечтатели, воображавшие делать угодное Спасителю пролитием крови людей, которые разно с ними веровали в него, принадлежат к тому же разряду извергов, которые из-за политического разномыслия казнили гильотиною своих собратьев. И те и другие заслужили себе проклятие потомства. Но несвободны от упрека и люди, которые, будучи одушевлены в сущности благими побуждениями, не устояли против соблазна безграничного произвола".

Не только в петербургских гостиных, в квартирах членов тайного общества, в избах военных поселян проклинали это уродливое явление. Член августейшего семейства и полковник тоже не находили оправданий для кошмара поселений.

Интересно, что полковник не боится говорить все это кузену императора, а кузен императора резко осуждает исполнителей императорской воли.

И кипение дорожного разговора определялось отнюдь не абстрактным человеколюбием. И принц, и полковник знали — поселян секут насмерть не просто так, изуверства ради. Секли насмерть бунтующих поселян. Тех, кто, получив в руки оружие, готов был истребить своих мучителей. Тех, кто через шесть лет, во время страшного мятежа военных поселений, будет убивать и мучить офицеров, чиновников, лекарей, мстя за собственные муки и за муки засеченных прежде.

"Так рассуждали мы утром 19 ноября 1825 года. Солнце подымалось, окрашивая небо кровавым цветом. Мне казалось, что это зрелище возбудительно действовало на моего спутника, который изливал передо мной свою переполненную страстью душу. Особенно нападал он на Константина Павловича. Молоствов вовсе не принадлежал к людям, увлекающимся побочными соображениями. Он ни в коем случае не стал бы действовать вопреки своего долга и совести. Я слушал его, и невольно овладевал мною страх при мысли о том, что если опасности, которыми путал себя государь и о которых твердил мне великий князь в Варшаве, принадлежат к действительности, а не изобретены только подозрительным воображением".

В этот день — 19 ноября — в Таганроге умер Александр I.

АНИЧКОВ ДВОРЕЦ. 25 НОЯБРЯ

25 ноября, около четырех часов пополудни, четыре лица в Петербурге получили известие из Таганрога о том, что император Александр умирает.

Это были: секретарь вдовствующей императрицы Марии Федоровны Вилламов, председатель Государственного совета князь Петр Васильевич Лопухин, генерал-губернатор граф Милорадович и дежурный генерал Главного штаба его императорского величества Потапов.

Известие их ошеломило. И дело было не только в человеческих чувствах этих людей. Они поняли, что Россию ждут перемены, которые, скорее всего, затронут их собственные судьбы.

Немедленно состоялось совещание, участие в котором приняли Милорадович, Потапов, командующий гвардией генерал Воинов и начальник штаба Гвардейского корпуса генерал Нейдгардт.

Нейдгардт писал через три дня в Таганрог начальнику Главного штаба генерал-адъютанту барону Дибичу: "25 числа вечером мы получили от вас первое несчастное извещение; опомнившись от первого удара. Воинов и Милорадович в присутствии моем и Потапова решили держать это известие пока в тайне, о чем оба генерала посоветовались еще с Лопухиным". Но, кроме этого решения, было принято на импровизированном военном совете еще одно, выполнить которое взялись Милорадович и Воинов.

Император Николай впоследствии писал: "25-го ноября, вечером, часов в шесть, я играл с детьми, у которых были гости, как вдруг пришли мне сказать, что военный генерал-губернатор граф Милорадович ко мне приехал; я сейчас пошел к нему и застал его в приемной комнате живо ходящим по комнате с платком в руке и в слезах; взглянув на него, я ужаснулся и спросил: "Что это, Михаил Андреевич? Что случилось?" Он мне отвечал: "Ужасное известие". Я ввел его в кабинет, и тут он, зарыдав, отдал мне письма от князя Волконского и Дибича, говоря: "Император умирает, остается лишь слабая надежда". У меня ноги подкосились; я сел и прочел письма, где говорят, что хотя не потеряна всякая надежда, но что государь очень плох".

То, что произошло в последующие часы, стало причиной междуцарствия и сделало возможным восстание 14 декабря.

Николай немедленно после разговора с Милорадовичем поехал в Зимний дворец к вдовствующей императрице, которую застал "в ужасных терзаниях". И опять-таки Марию Федоровну терзало не только естественное горе матери, теряющей сына, — при всей сложности их отношений, — но внезапное крушение надежд на спокойную и уверенную реализацию плана, который она, как мы знаем, давно вынашивала. Она давно мечтала о троне для "своего истинного сына". Ей, конечно, были известны настроения Александра последних лет, его декларации об отречении от власти, об уходе в частную жизнь. В этом случае передача трона Николаю прошла бы легко и естественно. Теперь же все было по-иному — она не могла не сознавать двусмысленности ситуации, созданной сокрытием манифеста о смене наследника. Марию Федоровну, видевшую две смены власти — воцарение Павла, похожее скорее на захват престола, чем на мирное восшествие, и сопряженное с отстранением "наследника по неписаному завещанию" Александра, и воцарение Александра, с вторжением во дворец пьяных офицеров и убийством ее мужа, — Марию Федоровну, помнившую чудовищную ночь на 12 марта 1801 года, новый рубеж между двумя царствованиями и должен был привести в смятение.

Вдовствующая императрица, как старшая в семье, могла играть роль морального арбитра в спорных семейных ситуациях. Она могла одобрить или не одобрить внединастический брак своего сына. Но для того чтобы в момент кризиса принимать политические решения, нужна была, по российской традиции, опора на реальную силу. Реальной силой была гвардия. Влияния на гвардию Мария Федоровна не имела. Во всяком случае, у нас нет никаких данных ни о таком влиянии, ни о стремлении вдовствующей императрицы в 1825 году самой сесть на трон, оттеснив сыновей.

Решающей роли в надвигающихся событиях Мария Федоровна сыграть не могла. Роль эта была суждена совсем другим людям…

В официальной записке, составленной позже для цесаревича Константина, говорилось: "Подав нужное пособие ее величеству (Марии Федоровне — Я. Г.), его императорское высочество, граф Милорадович и генерал Воинов приступили к совещанию, какие бы нужно принять меры, если бы, чего Боже сохрани, получено было известие о кончине возлюбленного монарха. Тогда его императорское высочество предложил свое мнение, дабы в одно время при объявлении о сей неизречимой потере провозгласить и восшедшего на престол императора, и что он первый присягнет старшему своему брату, как законному наследнику престола".

Однако документ этот, как многие официальные документы российского самодержавия, призван был не столько обнародовать истинное положение дел, сколько скрыть его. Скрыть первое столкновение интересов в правительственном кругу, первую схватку за власть.

Схватка эта важна не сама по себе, но как начальная, исходная ситуация междуцарствия, его механическая причина.

Кроме официального документа и позднейших воспоминаний Николая о 25 ноября, мы располагаем еще одним свидетельством — записями в личном дневнике того же Николая. Запись за 25-е очень любопытна не тем, что там содержится, а тем, что там опущено. В этой записи нет ни звука о вечернем совещании великого князя и двух генералов, в руках которых была в тот момент реальная власть, — военного генерал-губернатора и командующего гвардейским корпусом.

"…У жены чай, иду в залы играть с детьми, вернулся к жене, ее нет; докладывают о Милорадовиче; пугаюсь; у меня, — он докладывает, что получил известие от Дибича, что Ангел очень плох! Уходит совершенно расстроенный. Матушка посылает за мною. У жены; сказал ей; у себя с нею; Крейтон, она отпускает его. В одноконных санях едем к матушке; она удручена, но покорна. Рюль, Вилламов, побыл и вернулся к себе; жена; с нею в двуместной карете к матушке". (Ночь Николай провел в Зимнем дворце. На следующий день он перебрался в Зимний дворец — навсегда.)

Как видим, ни слова о совещании с Милорадовичем и Воиновым в этой педантично подробной записи нет. Совещание между тем было. Оно состоялось в тот промежуток времени, когда Николай "вернулся к себе". Но то, что произошло в этот час-полтора, было настолько неприятно Николаю, что он, быть может, полуинстинктивно исключил это кардинальное событие из общей цепи, когда перед сном заполнял страницу дневника.

Произошло же в Аничковом дворце после восьми часов вечера следующее. Граф Милорадович и генерал Воинов, которого генерал-губернатор известил о происходящем, встретились и договорились о совместных действиях. Более того, их поддерживали и другие генералы, занимавшие командные посты в столице.

После этого оперативного совещания генерал-губернатор и командующий гвардией отправились в Аничков дворец. Николай только что вернулся от императрицы Марии Федоровны. Он, как мы помним, прекрасно знал о том, что российский трон предназначен ему. Знали об этом и генералы — иначе им не о чем было бы беспокоиться.

Через несколько дней Федор Петрович Опочинин, бывший адъютант Константина, сохранивший с ним добрые отношения и потому избранный Николаем в качестве неофициального посредника, человек совершенно осведомленный, рассказал декабристу князю Сергею Петровичу Трубецкому, а Трубецкой записал в своих мемуарах реальный вариант беседы генералов с великим князем. Когда Николай сообщил Милорадовичу и Воинову о своем праве на престол и намерении его занять, у них был уже готов ответ.

"Граф Милорадович отвечал наотрез, что великий князь Николай не может и не должен никак надеяться наследовать брату своему Александру в случае его смерти; что законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию, что притом завещание Александра известно только некоторым лицам, а неизвестно в народе, что отречение Константина тоже не явное и осталось не обнародованным; что Александр, если хотел, чтобы Николай наследовал после него престол, должен был обнародовать при жизни волю свою и согласие на него Константина; что ни народ, ни войско не поймут отречения и припишут все измене, тем более что ни государя самого, ни наследника по первородству нет в столице, но оба были в отсутствии; что, наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, и неминуемое затем последствие будет возмущение. Совещание продолжалось до двух часов ночи. Великий князь доказывал свои права, но граф Милорадович признать их не хотел и отказал в своем содействии". Объективный, лояльный к Николаю историк Шильдер, приводя этот текст и сопоставив его с другими данными, писал: "Очевидно, что факт, сообщенный князем Трубецким, вполне достоверен".

Мы же, со своей стороны, вспомнив запись в дневнике Николая, усомнимся в сообщении о "двух часах ночи". Надо полагать, что совещание было менее длительным. Но суть дела от этого ничуть не меняется.

Можно было бы вообще усомниться в сообщении Трубецкого. Но оно подкреплено другими источниками. Через несколько дней после знаменательного совещания Милорадович рассказывал драматургу князю Шаховскому, в доме которого часто бывал: "По причине отречения от престола Константина Павловича… государь передал наследие великому князю Николаю Павловичу. Оба эти манифеста хранились в Государственном Совете, в Сенате и у московского архиерея. Говорят, что некоторые из придворных и министров знали это. Разумеется, великий князь и императрица Мария Федоровна тоже знали это; но народу, войску и должностным лицам это было неизвестно. Я первый не знал этого. Мог ли я допустить, чтоб произнесена была какая-нибудь присяга, кроме той, которая следовала? Мой первый долг был требовать этого, и я почитаю себя счастливым, что великий князь тотчас же согласился на это".

Милорадович, разумеется, слегка хитрил. Он выстраивал свою версию событий. Он о завещании Александра, как уже говорилось, знал. И великий князь вряд ли согласился "тотчас". Но дело не в этом. Важно здесь, что граф Михаил Андреевич подтвердил: 25 ноября решающее слово принадлежало ему. Именно он не допустил ("Мог ли я допустить…") исполнения воли покойного царя и присяги новоявленному наследнику.

Но разговор с Шаховским на этом не кончился.

"Признаюсь, граф, — возразил князь Шаховской, — я бы на вашем месте прочел сперва волю покойного императора". Соображение было вполне здравым. Но Милорадовича воля покойного императора не устраивала. Он этого и не скрывал.

"Извините, — ответил ему граф Милорадович, — корона для нас священна, и мы прежде всего должны исполнять свой долг. Прочесть бумаги всегда успеем, а присяга в верности нужнее всего. Так решил и великий князь. У кого 60 000 штыков в кармане, тот может смело говорить, — заключил Милорадович, ударив себя по карману". Количество штыков он преувеличил.

Эта последняя фраза о штыках гвардии — ключевая. Когда у тебя десятки тысяч штыков в кармане, то и бумаги (манифест императора!) можно не торопиться читать, и великий князь, у которого в кармане только вышеупомянутое завещание, но ни одного штыка, решит так же, как ты. Милорадович чувствовал себя диктатором. И был им. Ибо он знал, что Николай в гвардии непопулярен, а два генерала, занимающие второй и третий после него посты в военной иерархии столицы, его, Милорадовича, поддерживают. Поскольку командующий гвардией Воинов не вступился за Николая, ясно, что он был на стороне Милорадовича, то есть Константина. А командующий гвардейской пехотой генерал Бистром сказал своему любимому адъютанту, поручику князю Оболенскому, что он никому, кроме Константина, не присягнет. У него были веские причины не желать Николая.

И еще один существеннейший момент. Петр в свое время отменил традиционный для Русского государства порядок престолонаследия — переход престола к старшему сыну или, ежели такового нет, к ближайшему родственнику покойного государя. (Пресечение династии и выборы монарха, как было при воцарении Годунова, Шуйского, Михаила Романова, — экстраординарный случай.) Петр провозгласил право царя самому назначать себе наследника. Это привело к кровавой неразберихе в течение всего XVIII века. Павел, который никак не мог двадцать лет занять принадлежавший ему трон, специальным законом вернул Россию к допетровскому порядку престолонаследия. И в 1825 году ситуация сложилась весьма щекотливая.

По павловскому закону 1797 года все права на престол принадлежали Константину. Но цесаревич, женатый вторым браком на польской дворянке, а не на особе из владетельного дома, как мы знаем, фактически лишался этих прав по указу Александра от 1820 года, корректирующему павловский закон. Тем более что после своей женитьбы Константин добровольно отказался от наследования престола. В декабре же 1825 года решающим обстоятельством стало то, что ни манифест, ни отречение цесаревича не были обнародованы при жизни Александра и потому не имели законной силы. Таким образом, создалась отчаянная юридическая путаница, и по "букве закона" безусловного права на престол не имел ни один из претендентов. Но неофициальное общественное правосознание оказалось на стороне естественного наследника Константина, чему способствовали и его титул цесаревича, и упоминание его имени на богослужениях непосредственно после царствующей четы и вдовствующей императрицы. Милорадович решил опереться на общественное правосознание не потому, что его беспокоила юридическая сторона дела, а потому, что ему, как стороннику Константина, это было выгодно.

Если даже предположить, что генерал-губернатор раньше и не знал о манифесте Александра и отречении цесаревича, то 25 ноября он наверняка услышал об этом от Николая. А уж об указе 1820 года с вытекающими из него последствиями он не знать не мог. И тем не менее занял неколебимую проконстантиновскую позицию.

При всем том Милорадович не мог не понимать, что, ломая по своей воле ход престолонаследия, грубо вмешиваясь в отношения между великими князьями, он вступает в крайне рискованную игру — а если Константин все-таки откажется и Николай воцарится, что тогда? Мы-то знаем, что попытка стать "делателем королей" окончилась для графа Михаила Андреевича гибелью. Он этого, разумеется, знать не мог. Он вел себя последовательно и решительно до самого 14 декабря. Даже когда стало ясно, что Константин яростно отверг самую идею возведения его на престол, генерал-губернатор продолжал — законными и незаконными способами — мешать Николаю занять трон.

Он повел себя непоследовательно только 14 декабря — и погиб.

Александр был уже неделю как мертв, но в Петербурге этого не знали, и день 25 ноября закончился в тягостной неопределенности. Одно было ясно всем посвященным в тайну императорского завещания: переход престола к любому наследнику чреват событиями непредсказуемыми. В случае присяги Константину нарушена будет воля покойного императора и у партии Николая будет повод требовать восстановления справедливости. Да и неизвестно, как отнесется к этому Константин. В случае присяга Николаю — если удастся преодолеть сопротивление гвардейского командования — не возмутится ли гвардия? И опять-таки, неизвестно, захочет ли Константин, опирающийся на сильную Польскую армию и гвардейские симпатии в столице, подтвердить свое отречение?

Страшный призрак кровавых междоусобиц встал перед августейшей фамилией и близкими к ней лицами.

Едва ли не самое сильное чувство, о котором постоянно проговариваются посвященные, — страх, ужас, чувство опасности.

Принц Евгений Вюртембергский, близко наблюдавший императорское семейство в эти дни, писал: "На императрицу было тяжело смотреть. Постигая все значение предстоящей опасности, она усиливалась сохранить свое обычное достоинство и величие…" И дальше: "Редко случалось мне быть свидетелем такой тревоги и самому столь живо ощущать ее".

Через несколько дней великая княгиня Александра Федоровна, подводя итог настроению при дворе, записала в дневнике: "Повсюду царит зловещая тишина и оцепенение: все ждут того, что должны принести с собою ближайшие дни".

Александр Дмитриевич Боровков, оставшийся в истории как правитель дел Следственной комиссии, вспоминал о настроениях в первые дни после 25 ноября: "Неопределенное чувство страха закралось в сердца жителей: пролетела молва, что цесаревич Константин отказывается от престола, что великий князь Николай тоже не хочет принять бразды правления; носились несвязные толки о конституции, и содрогались благонамеренные".

Александр Дмитриевич, писавший свои воспоминания через много лет после событий, подменил мотивировки, очевидно сам того не сознавая. Причиной страха были не "толки о конституции", которые возникли задним числом после восстания, а укоренившееся в головах петербуржцев представление о смене персон на престоле как о чем-то катастрофическом, чреватом кровью и потрясениями.

ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО. 26 НОЯБРЯ

Известие о тяжелой болезни императора ошеломило членов тайного общества не меньше, чем двор и генералитет. Но по иной, естественно, причине. Роковой момент, о котором мечтали не один год, к которому готовились — правда, более внутренне, чем организационно, — который должен был увенчать десятилетнюю историю тайных обществ, повернув Россию на путь разумного развития и политической свободы, наступил внезапно и несвоевременно.

В верхах в этот момент решались не столько государственные, сколько личные проблемы — в конечном счете карьерные. Николай и Константин были представителями одной идеологии, блюстителями одного, самодержавного, пагубного для страны принципа.

В тайном обществе решали вопрос в конечном счете общероссийского значения — быть или не быть попытке революции, призванной изменить политическое, общественное, экономическое бытие страны. (В случае победы революции в России изменилась бы и мировая ситуация.)

Но от своекорыстного, в достаточной степени ориентированного на личные интересы поведения Николая, Константина, Милорадовича (особенно Милорадовича!) зависела степень реальности вариантов, обсуждавшихся лидерами тайного общества. В эти две с половиной напряженно-исторические недели поступки людей, разделенных политическими устремлениями, были тем не менее фатально связаны между собой и взаимно друг на друга влияли…

26 ноября было для заговорщиков днем горькой растерянности.

Оболенский вспоминал через много лет: "Накануне присяги все наличные члены Общества собрались у Рылеева. Все единогласно решили, что ни противиться восшествию на престол, ни предпринять что-либо решительное в столь короткое время было невозможно. Сверх того положено было вместе с появлением нового императора действия Общества на время прекратить. Грустно мы разошлись по своим домам, чувствуя, что надолго, а может быть, и навсегда, отдалилось осуществление лучшей мечты нашей жизни!"

Психологическая ситуация передана здесь вполне точно. Конкретно же дело обстояло так. Днем 26 ноября Рылеев был у Лавалей. К нему подошел Трубецкой и, отведя в сторону, сообщил о болезни Александра. "Говорят, опасен. Надо нам съехаться где-нибудь". Сговорились встретиться назавтра у Оболенского.

Но с Оболенским Рылеев увиделся тем же вечером. Ибо, когда он вернулся от Лавалей, Оболенский и Александр Бестужев пришли к нему.

Оболенский уже знал о болезни царя. У Трубецкого были источники сведений при дворе и в дипломатических кругах. Оболенский мог узнать правительственную тайну от Бистрома. Командующий гвардейской пехотой, союзник Милорадовича, своему адъютанту всецело доверял.

Лидеры тайного общества, стало быть, узнали о надвигающихся событиях через сутки после Николая. Если учесть, что известие старались скрыть, — это минимальный срок.

Через месяц, когда все еще было свежо в памяти, Александр Бестужев показывал на следствии: "26-го числа, т. е. накануне получения известия о кончине, приехал ко мне ввечеру Оболенский и сказал, что слухи есть, что государь император отчаянно болен. Так потолковали с ним и с Рылеевым, и не совсем этому доверяя, мы ничего не знали до 1 ч. утра".

Вот об этой встрече втроем и вспоминал Оболенский, но она слилась в его памяти с другим совещанием — 27 ноября, о котором речь впереди.

Вечером 26 ноября Рылеев, Оболенский и Бестужев были уверены, что престол наследует Константин.

Планируемое восстание на Юге должно было начаться с насильственной смерти императора и ареста его окружения. Теперь же Александр умер вдалеке от расположения войск, контролируемых южными заговорщиками. Сами войска стояли рассредоточенные по зимним квартирам.

Наследник престола находился в Варшаве — вне досягаемости для тайных обществ. Помешать присяге Константину, как справедливо утверждает Оболенский, они не могли. Выступить против Константина до того, как он скомпрометировал себя в глазах общества и гвардии, было бессмысленно. Гвардия знала, что в Польской армии и гвардейских частях, стоящих в Варшаве, служится легче, чем в Петербурге. Оснований для агитации против Константина не было.

Надежды, которыми так напряженно и искренне жили члены тайного общества, рушились от стечения обстоятельств.

Но люди, подобные Рылееву, Оболенскому, Бестужевым, за годы пребывания в тайном обществе настолько перестроили свою психику, настолько пресной и бессмысленной была для них жизнь без той высокой цели, ради которой вели они свое смертельно опасное двойное существование, что все они почувствовали себя на пороге жизненного краха…

И с этим горьким чувством ждали они утра 27 ноября.

Исторический поток многослоен. И если человек, предназначенный для существования в активном, движущемся слое потока и сознающий свое предназначение, волею судьбы оказывается в струе вялотекущей или же в стоячей заводи — он обречен не просто на мучительную жизнь, но и на постоянное осознание этой мучительности.

Рылеев думал и сказал об этом с полной отчетливостью:

Пусть юноши, своей не угадав судьбы,

Исполнить не хотят предназначенье века

И не готовятся для будущей борьбы

За угнетенную свободу человека.

……………………….

Они раскаются, когда народ, восстав,

Застанет их в объятьях праздной неги

И, в бурном мятеже ища свободных прав,

В них не найдет ни Брута, ни Риэги!

За политической декламацией здесь скрыт глубокий общеисторический смысл. Тяжка участь не только отдельных людей, но и целых активных социально-политических групп, вытесненных из истории. Предчувствуя будущее, вытесняемые отчаянно сопротивляются. И дело не в переломе их личной судьбы, а в невозможности выполнить свой долг, реализовать свое назначение. Когда веление долга философически обосновано, решающая схватка оказывается особенно жестокой, а возможность компромисса — нулевой.

Лидеры тайного общества, в ноябре 1825 года осознавшие и фундаментально обосновавшие свои позиции, свое положение в историческом потоке, свой долг, на компромисс с Николаем, как символом и идеологом возможной системы жизни, пойти не могли.

Разные слои исторического потока для людей того типа, к которому принадлежали Рылеев, Трубецкой, Бестужевы, столь же отличны друг от друга, как для любого из нас воздух и вода. Можно, конечно, на несколько десятилетий заточить себя в водолазный скафандр. Но мы-то знаем, что это за жизнь!

ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 27 НОЯБРЯ

Между 11 и 12 часами 27 ноября в большой церкви Зимнего дворца служили обедню. После обедни назначен был молебен за здравие императора Александра Павловича.

Вдовствующая императрица, Николай и великая княгиня Александра Федоровна во время обедни находились в ризнице.

Николай писал потом: "Дверь в переднюю была стеклянная, и мы условились, что, буде приедет курьер из Таганрога, камердинер сквозь дверь даст мне знак. Только что после обедни начался молебен, знак мне был дан камердинером Гриммом. Я тихо вышел и в бывшей библиотеке, комнате короля прусского, нашел графа Милорадо-вича; по лицу его я уже догадался, что роковая весть пришла. Он мне сказал: "Все кончено, мужайтесь, дайте пример", — и повел меня под руку; так мы дошли до перехода, что был за кавалергардскою комнатою. Тут я упал на стул — все силы меня оставили"^[36].

Дальше все шло так, как того хотел Милорадович. Известив Марию Федоровну, которая после этого впала в беспамятство (ее пришлось унести из церкви), Николай выполнил волю гвардейского генералитета.

В церкви в эти минуты находился Василий Андреевич Жуковский. Он описал присягу: "Не прошло десяти минут (с того момента, как унесли императрицу. — Я. Г.), как вдруг снова отворяются северные двери: входит великий князь Николай Павлович. "Отец Криницкий, — говорит он священнику, — поставьте налой и положите на него Евангелие". Это исполнилось: налой с открытым на нем Евангелием поставлен перед царскими дверьми. "Принесите присяжный лист", — продолжал великий князь. Присяжный лист принесен. "Читайте присягу". Священник начал читать. Великий князь поднял руку; задыхаясь от рыданий, дрожащим голосом повторял он за священником слова присяги; но когда надобно было произнести слова: государю императору Константину Павловичу, дрожащий голос сделался твердым и громким; все величие этой чудной минуты выразилось в его мужественном решительном звуке".

Василий Андреевич был человеком чувствительным и доверчивым. Это окрасило его воспоминание. Любопытно, что, потрясенный и умиленный происходящим, он увидел в церкви только Николая. Между тем сам великий князь ясно пишет в дневнике, что рядом с ним находились Милорадович, принц Евгений Вюртембергский и генерал-адъютант Голенищев-Кутузов.

Жуковский не мог знать, что в эти мгновения завершился "государственный переворот", начатый Милорадовичем и его сторонниками вечером 25 ноября. Жуковский, сквозь слезы умиления взиравший на всхлипывания великого князя, выкрикнувшего напоследок имя человека, который имел не более прав на престол, чем он сам, не мог знать, какие чувства испытывает Николай. Да и мы не можем в полной мере оценить состояние великого князя, твердо знавшего, что присягать должны были ему.

Но рядом стоял Милорадович.

Позже, когда стало известно завещание Александра и давнее отречение Константина, многие восхищались самоотверженностью и бескорыстием Николая, знавшего это и тем не менее мгновенно присягнувшего старшему брату.

Ни самоотверженности, ни бескорыстия, ни великодушия тут не было.

Был граф Милорадович и его "60 000 штыков".

Началось стремительное движение к взрыву. Милорадович и его сторонники загнали ситуацию в тупик.

Немедленно после собственной присяги (трое генералов присягнули вслед за ним) Николай привел к присяге внутренний дворцовый караул, дежурному генералу Главного штаба Потапову приказал привести к присяге главный дворцовый караул, а начальника штаба Гвардейского корпуса генерал-майора Нейдгардта послал в Александро-Невскую лавру. (В лавре на молебне во здравие Александра собран был гвардейский генералитет во главе с Воиновым.)

Вскоре началась повсеместная присяга полков Константину.

На современников действия Николая произвели впечатление истерической спешки. Графиня Нессельроде писала в письме: "Великий князь проявил большую торопливость: он на все стороны приказывал присягать без всякого порядка, что к тому привело, что войска выполнили это раньше правительственных властей".

Это надо запомнить — подмена наследника повлекла за собой противозаконный порядок присяги: войска присягнули раньше правительствующих учреждений, хотя следовало присягать наоборот. Но удивленная этим графиня не знала подоплеки происходящего. Милорадович так успешно запугал великого князя настроением гвардии, что Николай спешил убедить именно гвардию в полном нежелании посягать на права Константина. Призрак гвардейского бунта, прекрасно гармонировавшего с тем, что он знал о смерти своего отца и деда, стоял перед ним эти двое страшных суток.

Теперь же, однако, ему предстояло другое, куда менее страшное, но весьма неприятное испытание — объяснить свое поведение тем, кто знал об истинном положении дел с престолонаследием.

Когда Николай пришел к императрице-матери и рассказал о происшедшем, она в ужасе воскликнула: "Что вы сделали? Разве вы не знаете, что есть акт, назначающий вас наследником?" Чувства императрицы-матери можно понять: рухнула ее многолетняя надежда увидеть Николая на престоле.

Петербургский гарант завещания покойного императора князь Александр Николаевич Голицын находился во время присяги в лавре. Услышав о смерти Александра, он бросился во дворец. Встреча с ним была, надо полагать, одним из самых неприятных впечатлений Николая в этот день. "В исступлении, вне себя от горя, но и от вести во дворце, что все присягнули Константину Павловичу, он начал мне выговаривать, зачем я брату присягнул и других сим завлек, и повторил мне, что слышал от матушки, и требовал, чтобы я повиновался мне неизвестной воле покойного государя; я отверг сие неуместное требование положительно, и мы расстались с князем: я — очень недовольный его вмешательством, он — столь же моей неуступчивостью".

Теперь, когда вопреки закону и традиции войска присягнули первыми, надо было организовать присягу правительствующих учреждений, и прежде всего Государственного совета. Поскольку один из экземпляров завещания хранился именно в Государственном совете, то вопрос о престолонаследии неизбежно должен был встать и там — и с особой остротой.

ОТСТУПЛЕНИЕ: РОМАНТИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ В СФЕРЕ ПРАКТИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ

В июле 1826 года, перед тем как отправиться на каторгу, бывший капитан Нижегородского драгунского полка Александр Якубович писал отцу: "Батюшка! в последний раз мне суждено говорить с вами, и я как откровенный солдат обнаружил мою душу. Вы бы могли требовать этого как отец от сына, но я признан недостойным носить имя это, законы меня осудили, и я погиб, погиб невозвратно. Надежда моя, вспорхнувши при переломе шпаги, над полуразрушенной головой моей, опалила крылья на огне, где горел знак, купленный презрением к жизни, и я достоин этой участи. Ах

ЧАСТЬ I ВЛАСТЬ И ГВАРДИЯ