Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

Лев Исаков
Русская война: Утерянные и потаённые

Эпоха Первых, открытая императором Павлом и отошедшая вместе с Николаем являла трёхконтинентальной Российской государственности поразительный по благоприятной возможности шанс к новому рывку в планетарном развитии, выводящим её за пределы обычных сопоставлений, навязываний и угроз; из царства необходимости совокупной воли континентальных сообществ в свободу единственного недоступного – и небывалый взлёт великорусской культуры, заявленный А. Пушкиным, Н. Гоголем, М. Лермонтовым, юным Ф. Достоевским, свидетельствовал о всеобъемлющем характере грезившего пробуждения… Но как же мало, бездарно, бесплодно оказалась реализована блистательная перспектива 1814–1848 годов, когда вынесенный сверхчеловеческим усилием деятелей 17–18 веков от Петра Первого до Екатерины Второй вступивший в Громе и Славе в круг великих держав – корабль великорусской государственности вдруг затрепетал, потерял ветер, захлопал парусами, и застыл в надрывной каталепсии… Что-то неуловимо важное вдруг утратилось – что-то легло поперёк всего, придавило; обратило наследованный порыв в неистовые, но, увы, бессмысленные растрачивающие судороги потерявшего себя тела.

Страна, выстоявшая перед планетарным нападением 1853–1855 гг., пала на колени без боя в 1857–1863 годах. Великие Реформы стали итоговым погромом всего, добытого с 1721 года: Флота, Армии, Территорий, Национально – Исторической значимости… Утерей даже тех крох набираемого опыта, что вынесли из 2 Отечественной, хотя бы Пермских Царь-пушек. Разгром без боя – капитуляция без победительных врагов!

13–14 мая 1904 года у Цусимы погиб созданный Петром российский императорский флот…

В ноябре 1916 года на Стоходе погибла Петровская гвардия: преображенцы, семёновцы, измайловцы…

Это следствие того, что не случилось, что не заметили, упустили, обошли стороной тогда, в 1814–1851 году… Что должны были обозреть, пустить в национальный оборот, сделать Светом к Будущему декабристы? – Устроение побеждённого европейского врага, или источники русской победительной силы?

Об авторе

Исаков Лев Алексеевич родился в 1947 году в Ленинграде, рос и воспитывался на Урале. Получил образование на механико-математических факультетах Пермского и Московского университетов, историческом факультете Пермского университета. Работал в вычислительных центрах объединений и ведомств, археологических и археографических экспедициях, преподавал в учебных заведениях. Автор более трехсот научных работ по истории, историософии, индоевропейской мифологии, традиционным формам хронологии, часть из которых начал публиковать с 1998 года. В настоящее время преподаёт историю и философию в Московском Издательско-Полиграфическом колледже им. Ивана Фёдорова и Московском Институте Экономики, Финансов и Права. Из авторской справки ж-ла СЛОВО М., 2002 г., № 2.

PS-2013. Первая монография комплекса работ РУССКАЯ ВОЙНА: ДИЛЕММА КУТУЗОВА-СТАЛИНА приобретена БАНРФ, Универсальной научной библиотекой Красноярского края, Научными библиотеками Дартмутского колледжа, Университетов штатов Индиана и Миннесота (США), Университетом им. Александра Гумбольдта (ФРГ)… Крымская война: Европейская пуля столкнулась с Русской (экспонат Феодосийского краеведческого музея.

Утерянные и потаённые

Исторически Завитушки – или Проба Пера?..

Итак, еще два фрагмента – о чем они? О политике, ставшей войной и о войне, остановившей политику – в обоих случаях налицо несбыточное: Валериан Зубов не создал Индо-Евразийского Моста, Крымская война не увеличила, а надорвала слагавшиеся российско-ближневосточные и российско-балканские стремления, а они были громадны, насущны, реальны. В 1996 году в Лондоне состоялась конференция историков государств-участников Крымской войны в ознаменование 140-летия подписания Парижского договора, и английские коллеги, признав, что предложения Николая I о национально-территориальном размежевании на Балканах реализовались за полтора века «с точностью до 2–3 миль», назвали войну трагическим сцеплением недоразумений – оставим это на их совести, для нас и балканских народов, молившихся тогда за нас, она таковой не является, а для России-Евразии, сверх того, она стала элементом национальноисторической легенды, из которой нация черпает опыт и силы в испытаниях судьбой.

– Севастополь Нахимова, Истомина, Корнилова, Мельникова, Толстова, Пирогова – навсегда Русский! Под каким бы обличьем не крали его Христосместители-Христопродавцы, даже «украинские», даже «малороссийские»! Это тот кол, на котором заверещит подсаженная свинья – хватилась святого – иди в пещь!

Это слова человека – но под внешней несуразностью событий кроется нечто иное, что переворачивает и их, и основу, их породившую.

Судьба Севастополя следствие словоблудия Медведя с Гадиной – более его не будет! Это играние словами, принявшее осязаемую форму – более их не станет! Это двусмысленность, возвратившаяся бумерангом – отныне он разломан!

Начинается становление воли, т. е. артистически оформленное желание-действие, и начинается новая евразийская драма, в которой Севастополь античный вестник, оглашающий преждебывшее.

Мне нравится римская аллегория Двуликий Янус – каждое событие имеет две стороны, оно что-то закрывает, что-то открывает. Так было и в 1796-м и в 1853-м годах, удивительно только, что они остались одинаково бесплодны, как непрочтенные политикой страницы, это была победа, ушедшая в песок, неудача в странной двойственной видимости потери – обретения. Да неудача ли?

Разве уступил Малахов Курган Курганной батарее? Разве не на нем родилось то самопознание Русского Духа, что запрокинувшись, высветит и Бородино, и всю Александровско-Наполеоновскую эпоху – ведь капитан Тушин, это лицо, прямо ступившее с 4-го бастиона на Шенграбенские поля самомнением опыта подпоручика артиллерии гр. Л. Н. Толстого. Это был новый урок нации, познающей себя, в том числе и прошлой, и рождающейся как новая – уже в грядущее. Известный афоризм, Армия – Школа германского народа, имеет в отношении России зловещий вид – Школа русского народа Война.

Типические процессы обобщения-расщепления имеют в поле Евразийской войны-политики вид политизированности самой войны. Войны Запада связаны с политической подоплекой более опосредованно, независимы, скользят по ней – Войны России едва ли не с ней срослись; потеря политического ориентира на Западе – некоторое рябение в картине событий войны, в Евразии – разрушение войны. В Европе война поправляет политику – в Евразии политика родит войну в отсутствии внешне видимых уроков. Чему научил Евразию Афганистан? – Только тому, что он теперь называется Чечней! А завтра станет опять Афганистаном…

Запад поздно узнал войну, втягивающую в себя все ресурсы наций – и не знает войн национальных, когда воюет все тело нации, что так ведомо Евразии, памятники чего Кровотынья и Кровищи, урочища на Сити, где в последней схватке 1237 года вслед за мужчинами легли и жены – и что растягивает войну до срока существования нации.

О Неопалимая Купина, Русская Женщина, а оценила ли ты вполне русского мужика, из всех занятий знавшего только два – Крестьянствовать и Воевать, только строившего и восстанавливавшего на земле, что вредней для техники, чем африканские дебри…

…Но есть и глубокая связь Крымской войны 1853–1855 гг. и Кавказско-Каспийской экспедиции 1796 года – в исполнении 2-й может быть первой и не понадобилось; может быть, протянув руки, росс-евразиец и арий-индус, офицер и раджпут, навсегда сделали себя недосягаемым поползновениям Жадности и Злобы. Сила Толстосумной Англии – производное ограбление Индии (как и США – производное от покражи планеты), и которое развернулось во всю мощь именно к этому, 1853 году, и согни русская сталь бирмингамское железо в 1800 году – в 1854 году не кровью, а цветами прорастали бы верки Севастополя.

…Одна угроза Британской Индии, означившаяся в 80-х годах вступлением русских на Памир и в Кушку навсегда пришпилила английского кота открыто воевать с русской вороной. Но это так, частности, мелкий счет пятаков.

Русь-Индия – это посыл в Неисповедимый Космос, это эра сменяющая Калиюгу, уже в первом приближении изгибающая Планетарное.

Обреченная звезда Валериана Зубова

В 1-й части работы (Дилемма Кутузова-Сталина) я уже обращался к этому знаково-интеллигентскому в закулисно-околоте-атральной стихии нынешнего «бомонда» образу ружья, которое должно выстрелить, ежели повешено в 1-м акте – но неприятное же знаете состояние, когда оно и впрямь стреляет, да в автора, да тогда, когда он того и не выбирает, и не полагает.

В ДКС1, в соперниках-сослуживцах М. И. Кутузова я упомянул Валериана Зубова, без особого расчета на продолжение – в некотором отчасти ерническом порыве, отчасти в исправление очевидной несправедливой однобокости присутствующих в адрес этого исторического деятеля оценок, и ничего сверх того.

Признаться, Екатерининская эпоха в целом, как кульминация под занавес, интересует меня мало – в процессе меня более привлекают завязки, начала, хаотическое самозарождение образа-целого, поэтому Петровская эпоха мне интересней, а и ранее того, шатания 1630–1689 гг., как исходный пункт после будущего, до роковых Канунов Екатерина – Павел.

Но все же отложилось… Что же так-то, кто занимается проблематикой Кавказских войн, тот знает, что именно Зубовский поход 1796 года положил им начало как целой эпохи, отличной от периодов метаний, когда тот или иной кавказский правитель забегал под русское покровительство, и тот или иной русский царь-медведь ему в том поспешествовал, засунув лапу в осиное гнездо и быстренько выдернув – какие злые! С В. Зубова по-шла эпохи необратимого вовлечения региона в зону Большой России, в Евразийский Мир, и откройте вы любой – не курс, а скажем так, альманах кавказско-исторических меморий, он там есть; чем-то сдвинул этот поход сознание русского человека, чем-то в него врубился; его вспоминают как прадедушку, но уже без утери постоянной связи поднесь, в то время как Петровские брожения – сплошная былинность, Олегов Щит, пращурово.

И вот случай, объявленная в этом кошко-драном 2000 году московская областная олимпиада по истории за меня зацепилась – помогите! Вы профессиональный историк… – Тьфу! Согласился…

Так – Екатерининская эпоха.

Пункт 1-й – Екатерининские орлы, доклад сообщение на 5 минут по выбору учащихся…

…А что, если изюминкой – Зубовых?

…Все Потемкина, Орловых, Суворова, Радищева – краснобело-розовое; а тут густой ком – Шмяк! Зубовы!

И вот в покойном чувстве отправляюсь посередь недели, утречком, в продушину, когда работающие пронеслись, а вокзалы еще не ринулись в центр, в Ленинку, в любимый 3-й зал, войдя в который три года назад исторг из сердца – Мой!..

Ну-с, Бантыш-Каменский «Словарь достославных людей Российской истории…», на букву «3» часть 2-я; его же «Биографии генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов Российских…» – Зубовы так далеко не вчинились, но их тесные связи с А. В. Суворовым должны отразиться.

«Оживляж» из Валишевской мерзости всегда в памяти, благо уже не цитируется – скандируется, без ссылок на автора, так сказать – из души. Шахмагонов и Лопатин подравняют польское вранье отечественной упертостью – ну, для остренького супчика вроде бы все собралось…

Дай-ка еще посмотрю общих справочников. БСЭ… ничего?! – Платон Зубов – сквозь зубы – ей-богу, как говорил князь По-темкин-Таврический: Поеду Зубы рвать – здесь вырвали… Валериана нет! Ребята – вы не спятили? Крупнейшая военно-стратегическая операция последнего 5-летия Екатерины сброшена как ветошка… Словарь Гранат – черт, нет 17 тома… Брокгауз-Эфрон, 24-й, высокомерно-презрительно: ничего не делал, сидел, получал – дополучался!.. Даже Платон вроде как лучше выглядит, все же «Mon cher ami» – Валериан просто паразит… «безобразно относился к польским пленным и часто к их женам» (Русскопольская война 1793 года), и вдруг… был тяжело ранен на рекогносцировке вследствие чего пришлось ампутировать ногу – это в… 1793 минус 1771 – В ДВАДЦАТЬ ДВА ГОДА?!?! – Так, начинаю накипать…

Ссылки на Гельбига – памятные «потемкинские деревни», уже многократно разоблаченные в отношении Потемкина, тем же В. Лопатиным, Шахмагоновым, но как-то односторонне – все, что там навешано на Одноглазого Гиганта, снято, продемонстрировано и брезгливо отброшено, но все о Зубовых оставлено в неприкосновенности.

А, вот и Бантыш-Каменский! Так, Платону полторы страницы – Валериану НИЧЕГО

– И ОТДАЛ их БОГ в РУКИ МОИ – ну, берегитесь!

Итак, уважаемый мой читатель, искушенный в рамках исторических штудий, по намекам понимающий подразумеваемый подтекст, или разумно-сторонний, вынужденный доверять мне в являемых резюме неописанных событий или тому описанию, которым их сопровождаю – давайте посмотрим на крохи того, что дают нам, под покровом оценочной пены, общие издания, когда они оглашают не пристрастия, а факты, во взаимодействии с условиями эпохи и рамками тех ситуаций, в которых они осуществились, в прояснении чего возможно уже привлечение и других источников, возникших безотносительно к данным лицам или для ситуаций вокруг них.

Когда разумный человек делает внешне неразумное действие; это удивляет: посредственность наполняется тщеславием – вот ведь, не лучше нас, умного настораживает – с чего это он? Когда подобное совершает человек великий – меня это повергает в трепет охотника, увидевшего след, змеи, заметившей трещину – это либо означение его ограниченности, исторической, личностной, сословной – или приоткрывшаяся на мгновение створка раковины-тридактны к жемчужине глубинно-гениального, то, что еще сверх постижения временем и чувством.

Екатерина Алексеевна, влюбчивая немецкая кошечка-самка, была громадная кошка-Львица по честолюбию и Рысь по самопроникновению в собственную душу. Читая ее Записки, я наслаждался ее беспощадной правдивостью и игрой в правдивость, беспощадной обнаженностью и совершенной непроницаемостью за ее явленностью – человек, могущий так развернуться своей глубиной к миру, бесконечно её глубже.

Если следовать оценкам Герцена, мемуары дописывались невдалеке после 1784 года, а через 6 лет она бросит Сегюру пророческие слова о Черном Звере, вырастающем в Париже; об отрубленных головах французских венценосцев, и о погибели Черного Зверя в России – Сегюр будет вспоминать эти слова в 1812 г. в Москве, в 1813 г. в Париже. Француза-аристократа поразило предсказание императрицы о его переходе на службу Черному Зверю, в момент их разговора никому неведомому заштатному артиллерийскому лейтенанту Буонапарте – дар проникновения за ширму грядущего она сохраняла до последнего дня!

Да, она влюблялась в мужчин с редкой долговечностью, иногда это встречается и у обыкновенных женщин, 2—3-х автор наблюдал – право, они были безнадежно несчастливы в своем неутоленном чувстве – но это уже вопрос личной драмы, психики, психиатрии и физиологии индивидуального, вне рамок собственно-исторического исследования, это та подоснова, которая влияет на историческое, ее следует учитывать, но само оно собственно возникает как мерцание некоего воздуха над ее поверхностью, играет на ней и от нее, но уже ей не является.

Любопытно другое, награждая и щедро героев своих обожании богатствами, титулами, сиюминутным блеском влияния и славы, Екатерина ни одному из них не доверила власти только в обаянии распаленного чувства, только в увлечении женщины; лишь пятеро в 3-х комбинациях из многочисленного круга ее пристрастий стали сопричастны и ее прерогативы властительницы:

– Это Орловы, Григорий и Алексей;

– Это Потемкин;

– Это Зубовы, Платон и Валериан.

Любопытно, что и между групп и в составе тандемов распределение властных даров было неравномерным. Так, любимый Григорий все же был менее удостоен доверием, самостоятельностью, исторической инициативой, нежели замечательно одаренный Алексей, грозный Орлов-Чесменский. Но оба в Военной иерархии были остановлены на уровне генерал-фельдцейхмейстера (командующего артиллерией) и генерал-аншефа и не стали Президентами Военной Коллегии.

Резче и выше оказался вознесен более государственно даровитый Г. А. Потемкин – и фельдмаршал, и Президент Военной Коллегии, и Наместник Юга, и фактический вдохновитель внешней политики 70–80 гг.

Историческое значение этих лиц признано ныне совершенно, выбор Екатерины одобрен, но вот в отношении Зубовых… здесь она в утверждении историков «поступила по-женски», нарушив правило, соблюдаемое ей в отношении всей череды, от Сергея Салтыкова до Дмитриева-Момонова, по дотошным разысканиям бытописателей составившей два десятка лиц.

Любопытно, что Платон стал Воспреемником всех должностей Светлейшего Князя: и Президент Военной Коллегии, и Генерал-Губернатор Новороссии и… не до конца. Екатерина определенно и тонко отличала своего «баловня» от «старого друга», удостоив звания генерал-фельдцехмейстера и не дав фельдмаршальство (как и Григорию Орлову), намекая и на некоторые иные его качества – недостаток данных для боевой армейской деятельности, в особенности воли, что роковым образом скажется на них обоих – очевидцы прямо обвиняют Платона в фатальном исходе кровоизлияния в ноябре 1796 года, когда потеряв самообладание, он не разрешил пустить кровь императрице в отсутствии медиков ее слугам… погубил и ее и свою карьеру.

Что же мы знаем о нём, кроме простой констатации, что как тип и характер он определенно уступал великому предшественнику?

• Будучи правителем Новороссии, основал Луганский завод, первое в России металлургическое предприятие на каменном угле, положив начало Донбассу.

• Организовал тонкорунное овцеводство в южных губерниях, что ознаменовано даже особой породой зубовских мериносов (как А. Орлов – орловскими рысаками).

• В 1792 году создал Черноморское казачье войско, из выселенных запорожских кошей, отчасти разрешив головоломную проблему, навязанную диким налетом Екатерины – Потемкина на Запорожскую Сечь; в 1793 году основал войсковую столицу – Екатеринодар.

• В 1794 году создал новый вид артиллерии – конную, которая высоко зарекомендовала себя во всех войнах 1-й половины 19 века, став средством маневра и массирования огнем.

• Перевел судостроительные верфи из Херсона в Николаев, что резко улучшило условия судостроения, производительность и безопасность верфей.

• Разделил руководство Черноморским флотом между Главным Управлением, ведовавшим постройкой кораблей, административно-хозяйственной частью и портами, помещенное в Николаев (Главноначальствующий адмирал Н. Мордвинов, плохой флотоводец, но талантливый администратор и гуманный человек) и Эскадрой, осуществлявшей боевые функции: планирование и проведение операций, обучение экипажей, поддержание боеспособности кораблей и соединений, базирующихся на Севастополь (Командующий адмирал Ф. Ушаков, замечательный флотоводец и судоводитель, тяготившийся административно-хозяйственной работой; резкий и нелицеприятный в обращении человек).

Привожу последний длинноватый пассаж в пику В. Лопатину, который оглашает приписываемые А. Суворову слова «Зубов Черноморский флот совершенно развалил». В указанной ситуации это выглядит так, как если бы моряк Ушаков утверждал по «сухопутному ведомству»:

– Суворов армию совершенно развалил.

Как-то и последующие события – замечательная компания 1799 года в Архипелаге – их не подтверждают.

…Между прочим, нечто подобное наблюдается и в Армии – президентствуя в Военной Коллегии П. Зубов в то же время ниже чином А. Суворова (кстати, и своего поста – Президентство предполагало и Фельдмаршальство, под Первое, например Потёмкин получил Второе), и вполне самостоятелен и сосредотачивается в своей деятельности только на административно-хозяйственной, материально-технической стороне войск, в то время как их боевая подготовка, тактические ориентации, а в случае войны руководство на поле боя перетекают Измаильскому Марсу, «суворовская струя» в армии в «зубовские времена» резко усиливается относительно «потёмкинских». Это система отношений Военного Министра и Главнокомандующего, и Зубовы не только не препятствуют этому – способствуют, именно благодаря им в Польской кампании 1793 года Суворов был «поддержан», что вывело его на фельдмаршальство, а Н. Репнин, его старинный соперник, «придержан», хотя его позиции выглядели в ней предпочтительнее – в условиях полугражданской войны в Польше Репнин, многолетний посол-правитель в Варшаве, имел особый политический вес, дополнительный к своему незаурядному военному дарованию; участь Польши была предрешена, судьба соперничества решалась не тем, кто из полководцев значительней, а тем, кого «пустят» в дело – «спустили» Суворова.

…В 1813 году Александр I, ведя трудные переговоры в Теплице, пригласил на них в качестве советника П. Зубова – присутствующие были удивлены того дельными, меткими замечаниями и глубоким постижением характеров лиц противостоящей стороны; как-то хочется мне соединить это с выдержкой из письма Суворова 1791 года тому же Платону, приводимой у В. Лопатина

«…вспоминаю… и сию тихую нашу беседу, исполненную разума с приятностью чистосердечия, прямодушия, дальновидных целей к общему-благу» и почему-то крайне возмутившую историографа.

Нет, не ложится это в канву простого чичисбея – как-то и люди не те, и обстоятельства, и фон. В то же время в другом виде, смысле, самооценке начинает выделять Екатерина младшего из сыновей Александра Николаевича Зубова – Валериана, еще более красивого опасной южно-огненной красотой для северных женских сердец, выделять за то, в чем он определенно отличался от Платона, был более похож на Алексея при Григории в Орловых – за какое-то преувеличенное стремление к опасности, тянувшего этого изнеженно-изысканного сибарита под наведенные стволы и перуны, на Балканы, в Польшу, на Кавказ. По Петербургу уже поползли слухи, что сердце императрицы дрогнуло – в который раз…

* * *

Валериан Зубов (1771–1804 гг.) был четвертым сыном Александра Николаевича Зубова из хорошей небогатой дворянской семьи с древним родословием – прародителем считался Владимирский баскак 13 века Амрагат, перешедший на службу к Александру Невскому и в крещении принявший имя Захарий; от него пошли ветви Баскаковых и Зубовых. Вряд ли баскаческие занятия требовали особых воинских дарований, в то же время хозяйственные должны были быть немалые… Это как-то укрепилось в роду и А. Н., содержа многочисленное семейство свое, и не поднявшись выше вице-губернатора – впрочем, в 18 веке официальное жалование значило немного, основным была земля, «в видном положении» оно только-только обеспечивало расходы на представительство – приискивал дополнительных доходов управлением имений у сановных вельмож, что было хотя и выгодно, но малопочтенно, требуя к тому и особых навыков, и склонностей как, например, у родоначальника отечественной агрономии, плодовитейшего писателя – и весьма глубокого военного теоретика! – А. Болотова; с моей точки зрения непростительно эгоистично закопавшего свое военное дарование в условиях Марсовых Лет – всему свое время, и в век, означенный Очаковым и Бородино ей же, глубокомысленный генерал значил больше для страны, нежели… даже и родоначальник многопольных севооборотов. Александр Николаевич кроме хозяйственных иных дарований не проявлял и потому невозбранно от потомков унаваживал поля, вводил технические культуры и клал солидные барыши в карман, на которые содержал к 1789 году, когда судьба, вдруг отвернувшись от Капетингов повернулась к Зубовым, 4-х сыновей в дорогом гвардейском Конном полку, под присмотром и покровительством многолетнего нанимателя своего князя Николая Ивановича Салтыкова, на воспитании императорских отпрысков промыслившего себе и вице-президентство в Военной Коллегии, и Фельдмаршальство в захождении от Гатчины до Петергофа, и постоянное присутствие в кругу близкоприближенных Самоё императрицы.

Братья держались дружно, поспешествовали, насколько можно, старшие – младшим, верно-уступчивым в свою сторону и составляли маленький клан, чем-то напоминающий свору Орловых, но более «карманный», «удобный» для окружающего общежития. Старший и Младший отличались вызывающей красотой; среднего роста, миниатюрно-стройные, с выразительными черными глазами, чуть кукольные, но сильные; Платон более – 19 – резко-отстраненный и скрытный – Валериан мягче и порывистей. Общей защитой был огромный, чудовищно сильный, тоже красивый, но какой-то животно-примитивной статью Николай, очень рано начавший пить, и тоже каким-то животно-мрачным образом, в одиночку, без украшательств и гусарщины; о Дмитрии ничего не знаю.

Отношение к службе у братьев было определенно разное. Платон нашел в ней все ту же хозяйственную стезю, каждодневное исполнение некоторых штук и действий, бдительное отслеживание некоторых ритуалов, по определенному сроку приносящих урожай, столь близкое безусловным жизненным правилам бухгалтера-домохозяина. У него все соблюдалось, ничего не случалось, ничего не терялось – во все времена, во всех странах, во всех ведомствах начальство таких любит, ценит, продвигает, и заслуженно, коли не зарвутся – в 1787 году он, до фавора, – В ДВАДЦАТЬ ЛЕТ! – секунд-майор гвардии, т. е. армейский полковник (гвардейское старшинство на 2 чина, гвардионское на 1).

Всю последующую жизнь его будет сопровождать и оберегать эта хозяйственная нота – и в женском уголке сердца Екатерины, где рисуется так понятно в мечтах «о счастье вообще» образ «мужчины-хлопотуна», приятно-домашнего, с комнатными дарованиями – Платон неплохо поет – столь уютного среди Клювастых Орлов и Львов Клыкастых; так и в опале при Павле I, и полуопале при Александре I толи за то, что заслонял в молодости, толи в подозрении о шевельнувшемся чувстве жены к красавцу-фавориту, толи за участие в убийстве отца – скорее всего по совокупности его избегавшего.

Николай, погружавшийся в свои омута был исполнительно-равнодушен, чугунно-бесчувственный к человеческой жизни вообще – зверский удар табакеркой, проломивший висок Павла I, его отметина в истории.

Иное было отношение Валериана – военное дело его захватило как мальчишку; а кем он еще был, в 13 лет принятый в полк «для научения при брате»? – впрочем, в 18 веке, «встав в службу» едва ли не по первому шагу большинство мужчин-дворян сохраняли нечто мальчишеское до смерти, в скучно-старческой психологии барышников 19–20 веков они «шалые», и все станет проще, если понять, что они «малые», в 12–14 лет утвердившиеся в понятиях своего дела, нужных к тому качеств и навсегда оставшиеся одной ногой в возрасте своего возмужания.

Это было тоже следование некоторой атрибутике, но уже иной, это было играние к тому, главному, что составляет смысл жизни офицера, к Смерти и Войне, вхождение и приуготовление к ним. Эта шагистика, позитура, полирование – но за предел их самих по себе, не в замен храбрости, а для храбрости, не в символизм доблести – в укреплении ее спиц внутри себя; то, во что А. Суворов и М. Кутузов вносят столько смысла, а Константин Павлович и Николай Павлович обессмыливают вообще. Мне нравится полагать в нем безотчетно восторженное отношение к военному делу, если брать аналогии Н. Гоголя – это Андрий, вдруг услышавший ноту души, столь необычный среди многоопытных Тарасов и охлажденных Остапов.

В 1787 году, когда началась Вторая (или по моему счету Восьмая) Русско-Турецкая война, он устремляется волонтером в армию – в военном ведомстве хватило ума отказать 15-летнему мальчишке в таком пожелании – но в 1788 году он добивается откомандирования на Дунай в чине «поручика за штатом», на усмотрение начальников.

Дальше было бы убедительно привести записи из его послужного формуляра за 1789–1790 гг. – Увы, у меня его нет.

Характерно только, что за это время у него выработалось устойчивое восторженное почитание А. В. Суворова, столь необычное для штабного окружения главнокомандующего Г. А. Потемкина, которое скорее острило и потешалось над крутосколоченными генералами и адмиралами от «карей» и «бортов», и это были отнюдь не блюдолизы-ничтожества, в рамках этой блестящей молодежи поднялись М. Кутузов и Д. Сенявин – не поддаться ее обаянию было трудно, требовалась и немалая самостоятельная воля, и отстраненность от нее; и какая-то прямая близость к своему кумиру. Любопытно, что первые встречи М. Кутузова и Д. Сенявина в том же возрасте с Суворовым и Ушаковым кончились плачевно для молодых людей, оба были быстро откомандированы, один из Суздальского полка с дежурно-холодной аттестацией (и потом десять лет бегал А.В. как черт ладана, рапортами переводясь из его деташаментов в другие командования), а второй был изгнан с эскадры штрафным, как «небрегающий обрядом службы».

Укажу только итог этого первого «хождения в войну» – в 1790 году В. Зубов получил исключительно почетное поручение доставить официальную депешу о взятии Измаила и ключи города в Петербург – знак отличия выдающийся, за каковым следовало награждение даже без формального представления, и орденами, и деревнями, и через несколько ступеней чин; это тем более значимо, что все ожидали окончания войны после Измаильской Эскапады и случись так – имя Валериана, и шире Зубовых вспыхнуло бы ярко; как-то не с руки было своенравному Потемкину возносить подлипалу-посредственность из рода соперника. Шахмагонов, вслед за Валишевским, объясняет это поручение удалением «опасного соглядатая», полностью игнорируя практику таких поручений в русской армии – это была едва ли не наивысшая награда для рядового штаб и обер-офицера, кроме всего прочего предъявляемого на усмотрение двора – так, например, был «усмотрен» Петр Румянцев, привезший известие о замирении с Швецией в 1743 году и сразу произведенный из капитанов в полковники – как-то не с руки… В. Лопатин неохотно признает этот факт без комментариев, далее выделяя «благородство Светлейшего» – согласен! Но «честный Потемкин» тоже ведь должен был воздавать «в честь», т. е. за крупное, выдающееся личное достижение.

Полностью уходя в гадательное, выскажу предположение, что само поручение как-то связывает Валериана с Измаилом и его конкретным участием в том деле, как и объясняет его во всю жизнь боготворение А. В. Суворова, для участников штурма навсегда обратившегося в Единственного, пусть и Кукарекающего.

В числе прочих назову хотя бы «политесного» Кутузова, которому не могла не претить суворовская «дичь-солдатчина», хитромысленного, вороватого О. де Рибаса, чопорного надменного А. Ланжерона, очень разных в своих оценках всего, кроме Измаила и его Бога. – Увы, война продолжалась и точку в ней поставил Репнинско-Кутузовский Мачин в следующем, 1791 году.

Но в этот период резко ускоряется сближение Суворова и Зубовых и участие Валериана в этом деле несомненно и весомо – известно, что Платон как-то не приноровился сразу к крутоватому «солдатскому отцу», приняв его, в параде и при всех регалиях, домашним образом, за что тот ответил тем же, и в присутствии третьих лиц; но непривычный к такому обращению дворцовый выученик стерпел и отмолчался. С 1791 года начинается постоянная переписка фаворита и военачальника, и была она значительна для обоих. Суворов был свободен в выборе, куда гнуть, к Потемкину или к Зубову, для них он был весомая величина – стержень и нерв армии, из самой ее сердцевины; Потемкин конечно это понимал, но не мог смириться – Зубов был обязан.

Летом 1791 года происходит драматическая развязка – Светлейший Князь умер; умер хорошо, за пределами дворца, склок, в поле при дороге, порвав все и вся, рухнул как столб.

В этот момент зашаталось и положение Зубовых: нужные как таран против Идолища Таврического Салтыковым-Репниным Павлу, многим-многим, они теперь становятся как бы и не нужны – и в той закулисной схватке их поддержала позиция армии, надежно-покойной к власти, обеспечившей ее самостоятельность; той, что стояла в пригородах Петербурга и далее вплоть до Дуная, Суворовской. И в ее пределах поднимается Валериан:

– за известие об Измаиле Св. Георгий 3-го класса, полковник и флигель-адъютант;

– в 1792 году – генерал-майор. Не за бои? – Верно!

Но как только грянули пушки, он опять на войне – летом 1793 года фарфоровый мальчик-куколка уже в Польше; как-то не вяжется это все с обликом приживала, получающего дипломы на производство между записочек на придворный бал.

Проверкой зубовского «суворовства» стала та же Польская кампания 1793 года: опираясь на поддержку Зубовского клана, и горячее содействие В. Зубова, Суворов прямо пренебрегает и Н. Репниным, своим непосредственным начальником, и Н. Салтыковым, старшим над обоими, своей волей берет корпуса, разворачивает генералитет, завязывает новую кампанию и в 38 дней (если прикладывать остановку в Бресте – в 42) завершает операцию, молниеносную, яркую, но… пустоватую. За пару дней до ее начала ген. Ферзен у Мацейовиц разгромил основные полевые части повстанцев, пленил их единственного крупного военного руководителя на что-либо годного Т. Костюшко – но награды за нее как из бездонной бочки: фельдмаршальство, «10 тыс. душ», и т. т. т. Вот любопытно, за такие же «успехи» в 1775 году – захват и доставление Е. Пугачева – ничего! Екатерина отдала предпочтение Михельсону, сделавшему «основную работу» – сейчас подчеркнутый решпект, а мог бы и не быть!

Увы, в этой же кампании столь много содействовавшей А. Суворову В. Зубов испытал тяжкий удар – ранение, ампутация ноги, в 22 года инвалид на деревяшке! В гельбиговских «обесчещенных девиц» как-то не верится, слишком скоротечная для того была кампания, да и не замечен был в Петербурге юный красавец в подобном, незачем, скорее должный предохраняться от неумеренного обожания – почему вдруг переменился на войне?

Любопытно, что одна из полек, графиня Потоцкая, в 1794 году становится его женой; каков был этот брак, какова в ту пору она, по второму браку графиня Уварова – не знаю.

Как переживал свое первое жестокое крушение – не знаю, думаю тяжело… Хотя внешне все тем не менее выглядит лучше:

– генерал-поручик;

– генерал-адъютант;

– Св. Георгий II класса.

Два последних отличия поднимают его до уровня полного генерала, выше М. Кутузова. Но другие, извольте видеть, имели это и без боевых ран, без эскапад за пределы Света.

В 1794 году Зубовы и Суворов породнились, Наталья Суворова, ненаглядная «Суворочка», по отзывам бытописателей некрасивая и не очень умная – по небольшому, виденному мной портрету-миниатюре, хорошенькая, в отличие от матери Варвары Прозоровской, слывшей красавицей, а на портрете – раскормленная купчиха; по сохранившимся же от нее кратеньким воспоминаниям об оставлении Москвы в 1812 году и умна, и наблюдательна – бог их знает, бытописателей… вышла замуж за тяжко-мрачного Николая Зубова. Браку придавали особое значение, Платон, прознав о наличии у девушки жениха, сына генерала графа Эльмпта, со старшим из которых Суворов приятельствовал – были самые злые языки в армии – а младшему благоволил, бросился просить за брата к Екатерине II; помолвку с Эльмптом расстроили. Фаворит и Военачальник теперь должны были укрепиться в отношениях из-за родства.

В 1795 году это находит яркое выражение в том неслыханном приеме полководца, который приуготовили ему в Петербурге – выделение для проживания Таврического дворца, убранного во вкусе и привычках причудливого старика: занавешенные зеркала, кипы сена под простынями вместо постелей; назначение постоянного стула за столом у императрицы – множество деталей-перекличек, с Потемкиным ли, с кем другим… Суворова определенно на что-то призывают, к чему-то подвигают, на что-то обязуют.

Одновременно с этим решается вопрос большой политики; разделив Польшу, Екатерина захлопнулась от Европы-Франции двухстворчатой Австро-Прусской дверью, оставив калиточки на Швецию и на Балканы.

Уже и на первую примеряют замок – идут важные трудные переговоры о браке юного шведского короля Густава IV с дочерью цесаревича Павла, какое значение им придается говорит факт прямого участия в них Платона Зубова, кроме канцлера Безбородко; особый характер им придает специальный пункт о вероисповедании невесты – вопреки обычной практике перехода в религию страны-потентата Екатерина II, вольтерьянка, более чем покойная в вопросах веры, придает ему особый смысл, оформляя не династический брак, а проводя идею устойчивой постоянной связи двух дворов на вневременной религиозной основе. Глубокое значение имеют эти переговоры и для П. Зубова, и для Екатерины, крушение которых ее убьет.

Вырисовывается контур какой-то громадной внешнеполитической конструкции, в которой Швеция, Пруссия, Австрия должны играть роль внешнего кордона, санитарной зоны или Китайской стены против – одной ли Франции?.. За Швецией более привычно маячит Англия… А вот куда направят избыток сил сливающейся в клокочущем котле нации?

У всех на устах Греческий проект, обучение курносого Константина Павловича толи под Комнинов, толи под Палеологов, но под покровом диверсии на левантийские кущи Франции изготавливается громадная экспедиция в район Среднего Востока, не на Балканы и Элладу – на Восточный Кавказ и Северный Иран – а дальше? Это все станции на пути в Индию, и не затрагивает ли это уже самое Владычицу Морей, под внешне необычным, странным, называемым у Брокгауза – Эфрона «сумасбродным набегом» (эх, забыл посмотреть авторство справки) – в обличении чего они даже передергивают карты, объявляют целью экспедиции… Тибет – хватит врать-то! В подобном случае уж удобнее ходить через Алтай, или даже Нерчинск, нет надобности преодолевать Гиндукуш, Карокорум, Гималаи, и все друг за другом, и не поперек – вдоль! – и странно-традиционный для Евразийской политики. Надразумная тяга бросает на этот призрачный путь:

– руссов в 941 и 943 гг.;

– Ивана Грозного в 1560 гг.;

– Стеньку Разина в 1666–1670 гг.;

– Петра Великого в 1714 гг. (экспедиция БековичаЧеркасско-го) и в 1722 гг. (самолично);

– Г. Потемкина в промежуток 1775–1785 гг. для чего избран недюжинный исполнитель А.В. Суворов, проводивший в 1778–1780 гг. глубокую рекогносцировку всего района от Астрахани до Астрабада и Решта, а и далее…

И только ли? А торжественные приемы путешествующих принцев из Великих Моголов в 1770–1780 гг.? А колонии армянских купцов, раскиданные от Москвы до Майсура и покровительствуемые Россией, а и сверх того заявление императрицей себя покровительницей армян где бы то ни было – а их в ту пору не было только в Армении? А предоставление убежища и подчеркнуто теплый прием принцев-соперников Ага-Магомет-Хана Персидского в 1794 г., например Муртазы-шаха?

Через 6 лет движение в этом направлении уже без утайки конечных целей предпримет Павел I вкупе с Наполеоном Бонапартом, полагавшим путь на Индию через Иран наиболее удобным.

Как тут не погрузиться в мечтания в приятном возбуждении – а что, если… Давайте остановимся, ограничившись констатацией – через полторы тысячи лет тянется это стремление Великой Евразийской Равнины к Индии, что за ним – не знаю: это мистика, томление… но нечто великое, сверх накопительских оценок; как и сверх кровавой похлебки чингизидовщины – влететь с веревками, выехать с караванами…

Кажется, полагается нечто подобное заявлению А. Ермолова Александру I в Париже в 1813 году:

– А сейчас через левое плечо из Европы – Марш! Но только до всякого захождения в Европу.

И уже развертывается напряженная активность на Тихом океане у берегов Америки и Китая; и в поддержку скромненько-упорненьким Шелеховым уже определены фрегаты эскадры Муловского; капитан-лейтенант Крузенштерн и лейтенант Грейг вольным образом плывут в Китай на английских судах; тянутся связи с «графом» Мирандой, испано-американским мятежником, принятым в русскую службу генерал-поручиком и получившим для проживания дворец в московском Царицыно и не прерываются даже в революционном Париже вплоть до выплаты генеральского жалования послом Симолиным ГЕНЕРАЛУ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ… Как-то напряженно колеблется стрелка политического компаса и так она будет колебаться до 1801 года, пока не уткнется или остановится на Европе…

У Екатерины II в Записках есть откровенное признание, что она очень старательна, умна, но не талантлива, более наблюдательна, чем проникновенна, у ней отсутствует импульсное озарение, а более умение его развернуть в полную картину – кажется так достаточно точно можно сформулировать сумму ее самооценок. Сегюр также отмечал ее не артистический, а систематический разум, неспособность к художественному акту и предрасположенность к анализирующей работе; ей не давались рифмы… – но вот свидетельство О. Михайлова о «собственных стихах» и песенных текстах?! – но ее рассуждения об истории и политике всегда интересны… В повседневной практике это рождало у нее потребность иметь в ближайшем окружении талантливого человека с искрой оригинально-неповторимого провидения, от которого она загоралась.

В то же время это утверждение требует и очень серьезного разъяснения и уточнения, насколько это возможно в тайне психики, тем более женской и великой. У Екатерины не было особой заботы обращаться почасту к собственному творчеству потому что ее личность оказалась необыкновенно камертонной к чувствам эпохи и характерам людей; многократно отмечаемое разными авторами стремление императрицы-женщины «нравиться всем» заставляло ее «подсматривать» и «подслушиваться» под все, то, что В. Ключевский дубовато определил только «заботой о впечатлении» – Екатерина, включенная «в слух» от самого мира узнавала много быстрее, что ей надо делать, чем постигла бы преимущественно самоуглубленным размышлением. Я бы полагал, что она не столько шла в подчинении или на поводу у талантливых натур, сколько предоставляла им самореализоваться в границах применимости своеобразия дарования к историческому запросу.

Так, не видя ничего лучше системы Н. Панина, она терпит его до 1781 года и успешно претворяет возможности поддерживаемого им Северного Альянса для обеспечения Экспедиции в Архипелаг – Английский флот прикрывает русские эскадры от атак Французского! – и использует его как элемент антифранцузского соперничества в рамках уже сменяемых приоритетов.

Выделив Юго-западное направление в качестве ведущего, отходит от «северной зашоренности» и поворачивает к Русско-Австрийскому сближению, обращая его острие против Турции и как рычаг против Франции, что предельно возвышает Г. Потемкина, автора и проводника многих элементов этой идеи.

К 1790 году последняя утрачивает актуальность в новых условиях, когда надо с одной стороны ограждаться от Вулкана-Франции, с другой появляется возможность завязать на ней всех противников по иным вопросам, получив свободу рук на юге, востоке, океанах, в обоих Индиях, когда европейское стадо, попавшее под бичи, вынуждено будет вертеться вокруг западной львицы, оставив зады – заднескамеечнику.

Императрица искренне ненавидит якобинцев, как казанская помещица – «пугачей», но реальный национальный политик, понимает, что они, сцепившись с завистливым европейским скопом, открывают перед ней и новые горизонты; пока между Россией и Францией неразбитые Австрия и Пруссия – «французское помрачение» в пользу, как и Война за Испанское наследство к руке Петра, надо только незамедлительно использовать его лучшие сроки для себя – при Петре ухватили Прибалтику, сейчас —…Екатерина грозит войной, обещает и собирает армии, Суворов оглашает какие-то замыслы – я не думаю, что это более, чем вталкивание Австрии и Пруссии в бодания на Рейне, а Британии в акульи метания от Булони до Тулона – это признано в серьезных академических курсах, как удостоверенная истина. Само имя Суворова настолько оглушительно, что им лучше маскироваться и грозить, нежели использовать в заветном деле, на которое в этом случае сразу обратится десятикратно увеличенная ярость сопротивления; любое действие, его присутствием означенное, приобретает особо выпуклый характер; за его перемещениями следят, его «bon mot’s» подбирают – он флюгер, означающий бурю; тем неожиданнее смерч, разразившийся в другом месте.

Но кто был автором этой политической линии, тот, допущенный Екатериной к перу руля политики империи. Вряд ли этот поворот плод творчества Г. Потемкина – и несомненно, что он идет в сторону от его системы.

К 1791 году Россия достигла крайнего предела в своем движении на Балканы, линию Прут-Дунай она будет переходить еще четыре раза, но так и не оторвется от нее; это неочевидно, не знают, но Русско-турецкая война 1787–1791 гг. последняя, в которой Австрия и Россия воевали вместе на Балканах, полный разлад машины русско-австрийского союза в 1790 году уже был очевиден, как и исчерпанность положенной в ее основу потемкинской идеи, что заранее делает сомнительным Греческий Проект, т. е. устремление Потемкина к проливам.

И уже начинается разрушение поддерживающих ее конструкций – 2-й, и особенно 3-й раздел Польши это отход от неопределенно-активной к определенно-пассивной линии на Западе, это жертва динамическим буфером ради охранительно-статической определенности, в данном случае полезная и эфемерная – история непреложно свидетельствует, Польша союзник любого врага России, не покушающегося на минимум признаков ее наличия в географической карте, и поступив в данном случае вопреки Потемкину, Екатерина обнаружила свое превосходство над ним, как Великая старуха Изергиль, разглядевшая в избиениях безоружных русских воинов в Варшавских церквах в 1793 году и паскудство польских жолнежей в московских храмах в 1812 году, и антагонизм народца-мозгляка к величию соседа, неукротимый от времен Болеслава Храброго – точнее, Кровожадного – поднесь.

Признавалась ли тем самым исчерпанность объективных факторов евразийского вхождения в Европу, ведь отныне и в исторической зримости и юридической новеллистике западная граница России повиснет на линии Неман – Буг – Прут? – Черноморский Юг поплыл куда-то в сторону…

Что же показывают события после 1791 года, года смерти Светлейшего – Платон Зубов, новое первое лицо империи, принимает те же посты и территории, что и Потемкин; Русская Армия, теперь уже под опытной рукой А. В. Суворова сосредотачивается там же – в юго-западном углу… и как-то в стороне вдруг начинается Персидский поход В. Зубова.

Как-то необычно, импульсивно, вразбег с устоявшейся картиной внешней политики 2 половины 18 века выглядит этот по-ход – впрочем, как и Дербентский поход 1722 года, они блеснули как заявки на нечто – и погасли, точнее, одна истлела, вторая сползла в угли – Россия в 18 веке скорее втягивалась, чем вступала на Кавказ, скорее остерегалась, чем тянулась, и вдруг энергическое волевое действие, мощный рывок, не в означение местного канюченья – через него, и на что – не ясно… Вокруг него и сами по себе возникают какие-то колеблемые круги.

Поход был «неявный»: район дальний; климат вредный, сулящий громадное вымирание войск; неясность ситуации Востока – полагавший особых качеств от руководителя, «волчья пасть и лисий хвост», кроме того истребовавший и почти неограниченной самостоятельности первых лиц, и выдающихся качеств принимать военно-политические решения на месте и с ходу; в этом смысле поход был новаторским, т. к. оформлял новое поле силовой политики; он был сопоставим с деятельностью Потемкина в пустынях Новороссии, и грядущим «проконсульством» А. Ермолова на Кавказе, но и отличен от первого реализацией в центрах древней Средне-Азиатской цивилизации, а от второго своей усиленной военной данностью и объектом приложения – не христианизированные районы Западного и Центрального Закавказья, а исламизированный Прикаспий вплоть до южной, иранской стороны. Поход «внешне» выглядел как-то легковесно, вот и командующий, одноногий мальчишка, самый юный в империи генерал-поручик от «юбок», не то, что поднявшиеся охмуревшие волки-быки Кутузов, Гудович, Дерфельден – и так же тяжело при взгляде «изнутри»: громадные силы, назначение лица, могущего действовать всем авторитетом Императрицы и Фаворита, сама фамилия – Зубов, исключающая и тень допустимости неудачи.

Во временной или органической близости этого похода складывается особо тесное сотрудничество Екатерины и Валериана; отбросив сплетни, которые любой столб в ее окрестностях обращали в пенис, можно утверждать, что она впервые им серьезно заинтересовалась, увлеклась как учеником с каким-то элементом материнского чувства; чем-то подобным, точнее пожеланием такого рода отдают ее отношения с Г. Потемкиным, но тот был слишком громаден, своеволен, слоновит, она была слишком слабая учительница, слишком «сердечная» к нему – сейчас она нашла своего ученика… но «учителя» любят «успевающих учеников» – в оценках недюжинного взгляда Великой значит Валериан «успевал»?

Политический характер их сотрудничества подтверждается тем, что осенью 1795 года В. Зубов убывает в «Южную Сибирь» – Астрахань, районы смертельной азиатской холеры и малярий, более верно губивших, чем все Измаилы и Рымники вместе взятые; ведь только недавно, в 1791 году болотная лихорадка завалила Орлину-Потемкина. Утверждения о «ссылочном характере» этого командирования, намек на соперничество с Платоном, содержащийся у Валишевского – на безрыбье приходится полемизировать и со сволочью, хорошо хоть не с Резуном – совершенно несостоятельны, по своей инвалидности В. Зубов был совершенно недоступен прямой команде через свое желание, кроме как возьмут под караул – франко-польский враль для удобства версии начисто об этом обстоятельстве умалчивает.

Значит, только в желании Исполнителя и доверии Государыни могло состояться это назначение: 60 тысяч войска, ресурсы и администрация 5 губерний, 3-х казачеств, ФЛОТ, 1 миллион рублей серебром, положенный в казначейство на самоличное усмотрение… – и 24-летний мальчик – генерал, поскрипывая протезом, поднимается на палубу ожидавшей его в Нижнем галеры; НО В ГЛУБОКОЙ ТАЙНЕ – через всю Россию с весны 1796 года медленно ползет по губерниям Московской, Тульской и проч поезд из полутора сотен карет «с командующим и казной» на которой заворожено всеобщее внимание (напр. А. Болотова), в том числе и недобрых глаз; по скорости перемещения которого судят и о сроке развязки: СОСЧИТАЛИ – В АВГУСТЕ… – и тем внезапнее вхождение русских войск в Дагестан в конце марта 1796 г.!

Поход был замечательно подготовлен, В. Зубов учел все уроки войны 1722–1724 гг., несомненно привлек обширные материалы «тайного дела» А. В. Суворова 70—80-х годов, но в его замысле присутствуют и черты новой оригинальности, внесенные самим командующим или навеянные чуть ли не традициями великого мятежника Стеньки Разина, «поход за зипунами» которого, последнее самобытное внешнеполитическое действие «низовой России», все еще лежит вне усмотрений специальных военно-исторических и военно-политических исследований из-за концептуальной «невнятности» этого события, как и Ермаков поход в Сибирь, вследствие общей «феодальной зарешеченности» представлений о русской государственности. Это была комбинированная сухопутно-морская операция, но в отличие даже от Петра Великого ее морской аспект был резко усилен, флот перестал быть простым сопровождающим армии, взаимодействующим пушками с пехотно-кавалерийской саранчей; верблюдом, перевозящим продовольствие и огнеприпасы.

Тяжелые войска и подавляющей мощи артиллерия, в том числе изобильная осадная, до 48-фунтовых брешь-пушек и 5-пудовых мортир, сведенные в один 24-тысячный корпус, обрушивают тяжкие удары по радиусам от Астрахани с моря на узловые пункты побережья, взламывая всю систему обороны противника от Дербента до Астрабада; хотя Персия может выставить до 180 тыс. войска, пусть и дрянного качества, непредсказуемость русских ударов по 2000-километровой береговой линии, как и 10-кратное превосходство скорости морского транспорта приводят к тому, что ВПЕРВЫЕ – а также и в последний раз – в каждом эпизоде боевого столкновения русская сторона имела не только превосходящую организацию и вооружение, но и 30–50 % численное превосходство и подавляющую огневую мощь, молниеносно крушивших противника. Легкие войска входили в районы с уже потрясенной и сломленной системой обороны, иррегулярная конница, особенно калмыки, сеяла панический ужас в разбегающихся шахских войсках и деморализованном населении призраком Чингизидова нашествия.

Гарнизоны, и только крупные, ставились в немногих важнейших пунктах-лагерях по приему ссаживаемых и погружаемых войск, без внедрения их вглубь территории и населения; все другие укрепления, кроме простейших, сносились; местные владетели обязывались присягой на неучастие в боях, исполнением полицейских функций, содействием в прохождении войск, снабжением их продовольствием в половину шахского налогообложения – да и то не выбиралось, войска широко доплачивали, пренебрегая обычными «бесплатными» рационами, за роскошную восточную снедь, деньги были, во взятых внезапными ударами с моря городах добыча оказалась баснословная; местная администрация и войска, обычный строй которых сохранялся, только приводился в неопасное состояние – изымались крупные пушки и рубились полевые лафеты к прочим, – склонны были в том соучаствовать.

Кроме боев за Дербент, который необходимо было взять в первую очередь, чтобы открыть 30–40 тысячной коннице путь в Закавказье, остальные операции армии и флота отличались и взаимодействием и свободой, сопровождавшие вдоль побережья легкие прамы и бриги в любой момент могли выбросить на сушу пехотные роты с пушками, а по нужде накликать фрегатный гром с полками и самой тяжелой артиллерией – впрочем, этого совершенно не потребовалось, серия автономных ударов «медвежьей лапой» флота по узловым пунктам побережья так потрясли военную организацию противника, что она надломилась и утратилась как целое уже к июлю 1796 г., взятие Баку, Решта, Ленкорани, Астрабада фактически означало решение ВСЕХ целей кампании за 3–4 месяца.

Потери были минимальные, т. к. войска за исключением периодов краткого нахождения в бою сразу отводились за пределы зоны боевого соприкосновения и санитарно-эпидемиологической опасности на корабли; гребенские, волжские, кубанские казаки и калмыки более глубоко проникавшие в территории к условиям Кавказа оказались привычны. Война, в которой кавалерии приуготовлено было не «завоевывать», а «захватывать» им чрезвычайно понравилась…

Достойна внимания забота об облегчении прохождения войск – егеря, единственная пехоты, следовавшая берегом в колоннах за веером легкоконных частей, получили деньги на покупку 3-х покойных старых коней на капральство, к которым назначали одного коновода, и все вещи, амуничные, хозяйственные, сверх самонужного везли на них, в удобном для быстрого изъятия виде; капрал ехал верхом в перемену через час с ослабевшим солдатом… Приятной неожиданностью похода оказалось изобилие вина в «непьюще-мусульманском» Азербайджане и введенное правило – на переходах из источников воды не пить, а пить – если нужда, – виноградное молодое вино, кому попуталось с водкой – палок, шинкарей, продающих водку солдатам – вешать!..

…Плохо было только одно – кажется, тяготы похода для Валериана Зубова оказались непосильны, с начала кампании он по-являлся перед войсками только во время боев за Дербент, потом видели единственно красивый, праздничный, из красноватых шелков шатер на палубе флагманского корабля, с которого доносилась музыка… Войска тоже шли весело, никто, можно думать, на это внимания не обращал, разве, что в паре попавших мне на глаза записок участников похода промелькнула одна и та же деталь, оба автора были приняты В. Зубовым в его шатре ЛЕЖАЩИМ, встреча и обращение были самые отменные, фрукты, вино, кофей с вареньем – никто не обижен, пояснение об у вечности командующего отсутствует, кажется они об этом НЕ ЗНАЮТ.

К середине июля становилось очевидным, что операция завершена досрочно и ее надо либо разворачивать дальше, ради того, зачем она, собственно, начиналась, или остановиться, ограничившись достигнутым – войска восходили к Эльбурсу на юге, угрожая Казвину, проникли до Шемахи и Ардебиля на западе, нависая над Тавризом и всем Восточным Закавказьем…

Денег на развитие не было – точнее, они были и в немалых количествах как невостребованный остаток от издержек операции, но дальнейшая, чисто сухопутная, толи караванная – если полагали Юг, толи горная – если Закавказье, операция требовала увеличить пехоту едва ли не в 2 раза даже для поддержания только наличной коммуникации, а расходы на экспедицию едва ли не в 4 раза – Успешное мероприятие замаячило как Громадное. Вряд ли этого не понимали с самого начала, и Екатерина, с 35-летним опытом правления, и Платон Зубов, 4 года тянувший потемкинскую лямку Юга, но увеличение средств на экспедицию полагалось едва ли не со следующего, 1797 года, и никак не ранее завершения сбора налогов за текущий год, начинающих по-ступать только с осени… Войска получили хитроумный приказ, который в армии расшифровывают «галопировать на месте» – терять темп, инициативу, не нанося, а подставляясь под удары; последних, впрочем, не последовало, компактное расположение русских войск делало такие попытки практически обреченными; но с августа резко выросла заболеваемость в войсках, проклятие азиатских войск – небоевые потери…

Имелись ли у русского командующего какие-либо планы увенчать достигнутый военный успех убедительным территориальным приобретением – глубокий выход русских на коммуникации в Иранском Азербайджане создавал условия провести эффектное завершение операции обходным движением на все иранские владения в Закавказье, которые утрачивались с занятием русскими Тавриза и выходом в дружественные армянские территории – наличные ресурсы это вроде бы позволяли? Но… никаких свидетельств; далекое продвижение русских войск по иранскому побережью на восток от Решта также говорит об иной цели экспедиции – просматриваются скорее Юг, Юго-Восток. Занятие Азербайджана с Нахичеванью и Эриванью было относительно просто, но сразу закрывало перспективы дальнейших развитии, войска втягивались в Азербайджан как вода в губку – кажется, от этого предохранялись.

Впрочем, это не означало отказа от Азербайджана, пока русские в Реште, любые вводимые в Закавказье персидские силы находятся под угрозой катастрофического захождения от Решта на Зинджан или к Северо-Западу, в обход всего района, поэтому единственный способ боевых действий шахских армий – наступление на Решт, под сокрушительный огонь артиллерии и тяжелые ударные компоненты русской военной организации при полной невозможности угрожать их морским коммуникационным линиям: да, тут можно было и не торопиться – а и лучше придержаться, пока несмазанная военная машина противника соберется, и не погибнет разом; не уйдет и не возбудит коренные персидские территории – уничтожить ее здесь, чтобы дальше идти свободно, без угрозы «джихада» и превращения плохих солдат шаха в хороших фанатичных партизан. Но ничего…

В сумерки этого затишья в ноябре 1796 года спешно прибывший фельдкурьер вручил генерал-поручику, кавалеру Ордена Святого Георгия II класса графу В. А. Зубову приказ нового императора Павла I, сдав войска на прибывающего графа Гудовича, немедленно отправиться в свои пошехонские деревни, ехать в сопровождении фельдкурьера, нигде не задерживаясь более суток…

Платон так и не смог возобладать над поразившим его отчаянием и равнодушием к судьбе по смерти императрицы, и не огласил составленного летом 1796 г. завещания Екатерины II, в котором она объявляла Павла Петровича душевнобольным, передавала престол внуку Александру Павловичу, а до его совершеннолетия назначала регентский совет из 10 персон, в том числе П. Зубов, А. Безбородко, А. В. Суворов, А. Г. Орлов Чесменский, Н. И. Салтыков, П. А. Румянцев… – толи они подписались под ним, как свидетели (В. Лопатин), в чем я сомневаюсь: не те там были люди чтобы промолчать, если «свидетели»: Суворов, Румянцев, Орлов-Чесменский! Многократно описанная разными лицами реакция Суворова и Румянцева на воцарение Павла также говорит об их полном неведении замыслов Екатерины. Впрочем, точно мы уже не узнаем, по утверждениям очевидцев – они ведь всегда есть, даже в камере-одиночке, даже в черепной коробке – Павел завещание сжег собственноручно… Сама Екатерина тянула с этой тяжкой комиссией в ожидании успешного завершения матримониального дела с шведским королевским домом, все-таки невеста получалась как-бы дочерью сумасшедшего – это еще раз говорит, насколько высоко поднимались ставки в «шведском деле», насколько оно входило в канву чего-то еще более важного; апоплексический удар поразил Екатерину II на следующий день по известию о полном провале помолвки… Что за ней стояло, остается только гадать, сама по себе Швеция стоила немного, не более 40 тысяч войска, если во главе его П. Багратион, М. Каменский, или М. Барклай-де-Толли – налицо же А. Суворов, М. Кутузов, Н. Репнин.

Передача престола обошлась без крови, Зубовы потеряли посты, но сохранили состояния, Платону после некоторой проволочки велено было жить неотлучно в литовских своих поместьях – через 5 лет Платон и Николай, принесший великому князю известие о воцарении, воспрянут духом и расквитаются с императором, вступив в ряды его убийц. Валериана это коснулось странно: вызванный в 1800 году в Петербург и назначенный директором 2 кадетского корпуса, по утверждениям Палена стараниями заговорщиков, он постоянно упоминается в мемуарах как участник их дела, в которое активнейшим образом вовлеклись два его брата и сестра (О. Жеребцова), но не присутствует ни на одном публичном мероприятии конфидентов… Многократно описанная колонна Бенигсена, в которой он будто бы вступил в Михайловский замок, его потеряла – в императорской спальне среди убийц его не было; похоже, что за него выдавали значительно менее популярных Платона или Николая… Как впоследствии так же старательно топили его в тени «тех Зубовых», чем-то задели они подрастающее прыщавое российское охвостье, чем-то навсегда не понравились… Последние годы он одиноко доживал в Москве и своих имениях, быстро и заметно гас и умер в 1804 году, упав и рассыпавшись почти бесследно – что ему было Полное Генеральство и Состояние в Непременном (впоследствии Государственном) Совете, пережившему неизбывное крушение ноября 1796 года… Брат Платон мучился неприкаянностью Российского Администратора, обращенного в Вотчинного – он же, пошатнувший скрижали всемирно-исторического движением Флотов и Армий, в чем бы удовлетворился: организацией поместной полиции и загонных охот?

…Начавшиеся в 1800 году Кавказские войны для выхода хотя бы в приближение тех рубежей, которых достиг за одну летнюю кампанию 1796 года. В. Зубов, потребовали, при сугубо сухопутном через христианские районы Центрального Закавказья серпообразном, вскрывающем столетиями отстраиваемые рубежи захождении 30 лет тяжелейшей борьбы 100-тысячного Кавказского корпуса, при том, что из 10 солдат в боях участвовал едва ли один – остальные «держали линию». Во всех сражениях противник превосходил русскую сторону в 2–3 раза по численности, за каждым успешным рывком следовали длительные периоды «освоения» территорий, недружественное население которых восставало из-за простого нарушения его образа жизни, а дружественное исполнялось кичливой мысли, что русские – пожарная команда вызываемая под местные дрязги, переходя и в русское сознание, что они здесь не в осуществление воли Евразийского Храмосозидания, а в «исполнение обязанности кого-то спасать».

Замечательные уроки С. Разина, П. Романова, В. Зубова, когда реальное сопротивление мусульманского побережья быстро сокрушалось подавляющей мощью превосходящей военной организации, опирающейся на недоступные противнику морские коммуникации, а последующий выход русских армий в христианские районы Центрального Закавказья, изолируя недружественные мусульманские районы между армией и флотом, обеспечивал устойчивость их контроля; сама же армия обретала в дружеской среде «второе дыхание» для чисто сухопутной войны в глубине материка – утратились.

Через 4 года значимость этого движения поймет и Павел I, на крутом повороте своей судьбы осознав особый, антианглийский характер Средне-Азиатского направления евразийской политики и начнет его бурно разворачивать; но в пику предшественникам, Прадеду и Фавориту, не через широко открытые Каспийские ворота – через законопаченную пустыню, не по ласкающей водной глади – по мертвому песку. Туда же затопают и его преемники, от Александра I до Александра III. Только М. Скобелев еще раз, в ограниченном самими условиями применения варианте использует морскую стихию в Ахал-Текинской экспедиции, опираясь на талантливого сотрудника, капитана I ранга С. Макарова… да еще Красные в 1920 году, взломав всю систему англомусульманской обороны ударами с моря по узловым пунктам периметра побережья – И Стеньки, и Петры…

Иды марта: Утаенная смерть императора Павла Петровича

Занимаясь Валерианом Зубовым и по необходимости полноты его биографии всем этим стремительно взлетевшим и так же невесомо рассыпавшимся семейством; обнаруживая и предвзятость, и умолчания, и домыслы и нагромождения всякого рода, и оттого уже настороженный; я не мог пройти мимо крупнейшего события их общесемейной истории – родового участия в уничтожении императора Павла I; события самого по себе крайне выразительного, по-русски зверского., с массой оттенков: чуть ли не последний «переворот», едва ли не «первая революция»; кажется, первое несомненно политическое, не любострастное, движение русского дворянства, где царедворцев начинают теснить «мечтатели», но еще крепкой, цепкой, когтистой лапы Орловых – Ермоловы, Тутолмины, Яшвили, в каждом пальце которых больше энергии, чем во всей «северной управе» Рылеевых – Муравьевых.

Настораживает уже странное распределение воздаяний по содеянному: «убийцы» Беннигсен, Скарятин, Талызин – «злодеи» Зубовы, Пален…; все так прописано – у А. Пескова в ЖЗЛ^[1] с точностью до четверти часа на протяжении двух суток перед убийством, а события ночи во внутренних покоях Михайловского замка и с точностью до минут – и… странные обломы и зияния.

В заговоре «согласно» участвуют все три «великих» Зубова: великий любовник, великий воин, великий пьяница (Платон, Валериан, Николай), но постоянно упоминая Валериана, никто не видит его достоверно присутствующим в собраниях лиц, его скорее «слышно».

Странно, что эти лица, первенствующие на закате предыдущего царствования, едва ли не по милости которых состоялось само восхождение на престол Павла I – ведь манифест об объявлении его сумасшедшим вроде был подписан, хранился у Безбородко – но не канцлер, а обершталмейстер (и он же и зять армейского идола, командующего крупнейшей армией, фельдмаршала А. В. Суворова) Николай Зубов извещает цесаревича об ударе, случившемся с Екатериной и открывая процесс легетимизации нового императора; и те награждения Зубовых, что сделаны Павлом по началу царствования прямо свидетельствуют, что шаткость своего положения он осознавал. Только опала Суворова, уже неопалимого в историческом сознании знаменует начало необратимого разрыва – но это уже последние считанные месяцы, крушения Зубовых еще не состоялось; даже упавшая комета тянет за собой длинный блестящий шлейф: Зубовы еще не сошли с языков, были несметно богаты; Платон – делен, Валериан – славен, Николай, прошедший весь Итальянский и Швейцарский поход с Великим Тестем и Великим князем – известен, и отчасти популярен по некрасивой, с привкусом животности, но несомненной храбрости. И вдруг полное подчинение немчишке Палену, прохвосту, про которого согласно утверждают, что оступись заговорщики с Павлом, он бы не оступился их всех переарестовать; и передача всей практической части Беннигсену, боевому кавалерийскому генералу, но… завербованному в состав заговора за пару дней до того, в приватном разговоре посередь улицы сослуживцем Паленом и ввечеру, уже за шампанским, князем Платоном… Вербовка изумительно простая и вызвавшая от вербуемого лишь один вопрос:

– Кто стоит во главе всего дела?

Ответ нерасслышим, а Беннигсен с этого момента становится неутомим, что возможно и естественно для военного человека: и возведен в вице-убийцы и заместителем Палена, что как-то странно, и преждевременно, и непочтенно для Зубовых, если все же Пален и есть глава дела – и понятно, и естественно, если Пален только важный винтик, непосредственная боевая часть оружия, пронзающая тело, не более; и уже сам, по узкопрактической мерке подбирающий себе сотрудников, твердых и старательных.

Право, даже фанфаронада Орловых обставлена большими конспирациями и предосторожностью; даже эти гвардейские мальчишки внимательнее приглядывались, ощупывали, вызнавали своих конфидентов; более страшились за свои унтер-, и штаб-офицерские жизни, нежели тут, графы и полные генералы, вельможи и сановники, вышедшие и давно вышедшие из дней залетных и бедности безысходной. Что было терять Григорию Орлову, кроме буйной головы, которая все равно слетит как только станет известна его головокружительная связь с самоё императрицей – политическое развитие Елизаветинского «романа с гвардией» слишком памятно, чтобы его терпеть… – и вдруг генерал-фельдцехмейстер, генерал-поручик и обер-шталмейстер в княжеском и графских титулах идут в подручные к простой «службе» Палену – ну уж, было бы за что… подручникам первого куска не дают.

Как-то странно это, и запоминается…

Но вот просматривая записки и воспоминания деятелей 18 века встречаю я выдержки из мемуаров генерала А. Ф. Ланжерона, лица заметного, но достаточно сложного, поднявшегося высоко, но кажется полагавшего это недостаточным; полудруга-полузавистника М. И. Кутузова, с которым тот тем не менее находился в длительнейшей и доверительной переписке; люди такого рода весьма внимательны к разносящимся слухам, особенно если они касаются заметных особ, и знают по положению много, правда, зачастую греша еще большими предположениями; но тем более драгоценны их недоумения, которые как бы уже и через них.

Будучи проездом в Лифляндии, Ланжерон посещает опально проживающего в своем имении Палена и толи выпытывает, толи тот сам разговорился о подробностях страшной ночи с 11 на 12 марта 1801 года – что он рассказал Ланжерону, вы перечитаете на 500 страницах у А. Пескова, дополнившего Паленовскую версию эффектными вставками из воспоминаний других лиц – но любопытна реакция Ланжерона: на самом драматическом месте рассказа, поведение заговорщиков в спальне Павла, когда Демонический Баннигсен, ощупав пустую кровать и найдя, что она теплая, приказал искать императора; как хладнокровно требовал его отречения; как бросил слова:

– Яичница разбита – надо ее съесть!.. И выйдя из спальни, стал рассматривать картины на стенах кабинета, в то время как из дверей неслись страшные крики забиваемого насмерть четырьмя десятками офицеров императора…

Тут, вместо того чтобы всплакнуть и перекреститься А. Ф. Ланжерон пришел в недоумение и впоследствии вылил его в большой пассаж о странностях человеческой натуры, когда мягкий, семейственный Беннигсен, снисходительный к самым распущенным офицерам своих командований; на неделю терявший расположение духа, коли доведется приговорить солдата к расстрелу или повешению за мародерство – мог явиться таким извергом… Беннигсена, танцора и волокиту, улыбчивого ганноверского немчика, не отъявленного пруссака, он знал и до 1801 года, и после 1801 года и так и не пришел ни к каким выводам о странностях его натуры… В отечественной военной истории Леонтий Беннигсен означился как смелый офицер и нерешительный военачальник с перепадами настроения от робости, помешавшей ему разгромить Наполеона у Прейсиш-Эйлау до залихватской самонадеянности, приведшей к поражению у Фридланда, т. е. в объективно военных рамках без должной устойчивости характера, вопреки тому, что он будто бы явил в 1801 году; Ф. Энгельс, характеризуя его как генерала, ставил не выше храброго командира кавалерийского авангарда – Д. Давыдов более живописует его заботливость о подчиненных и соболезнования потерям… надо признать, он изрядно подраспустил войска, и не только Багратион, Барклай-де-Толли, Платов, но даже рядовые энергичные обер-офицеры Кульнев, Ермолов, Кутайсов зачастую вели у него «собственную войну»…

Любопытно выглядит вся структура заговора:

– Пален, проявляя сатанинскую хитрость, добивается возвращения на службу всех отставленных офицеров с представлением императору; они заполняют Петербург, их не принимают, они волнуются – Пален прямо на улицах вербует крикунов, или задерживает на заставах опасных лиц, как Аракчеев и Линденер;

– Но окончательно вводятся в дело принятые уже в доме П. Зубова и тот же Беннигсен потому ли допущен в заговор, что давнишний сослуживец Палена, или как кавалерийский начальник, отличившийся и отмеченный в Персидском походе Валерианом Зубовым?

Громадное дело, только на непосредственное убийство императора собрано до сотни офицеров, кроме того, что изготовляются полки гвардии, сговариваются вельможи, и прошедшее мимо полиции, доносчиков, болтунов, шептунов – и едва не провалившееся потому, что Пален носит списки заговорщиков в кармане мундира и Павел вдруг полез туда за платком? – Многократно описана находчивость Палена, отговорившего императора рассыпанным нюхательным табаком, которого тот не переносил.

А и достань Павел бумажки с какими-то фамилиями, по большей части незначительных лиц из кармана военного генерала-губернатора, начальника столичной полиции, коменданта Петропавловской крепости – на них что, так и было надписано «Список злоумышляющих на особу государя-императора и соединившихся в заговор»? А не более ли неестественно было отсутствие у губернатора, коменданта, обер-полицмейстера, надзирающего за деятельностью десятков лиц, таких списков?

Вообще это место меня прямо-таки восхищает своей залихватской импровизацией армейского враля – ведь кроме Палена никто его и не мог поведать рассиропившемуся обществу, петербургскому или рижскому. Не естественней ли предположить, что при таком огромном характере дела и размахе его организации никаких списков не было и это уже последующая эскапада в возвышение собственной ли роли, в затенение ли других.

Знаете, вот в этом месте, в рамках психологии, сопоставления масштабов личности содеянному начало для меня выворачиваться все это дело изнанкой. Мог ли? Стал ли? Должен ли? – в качестве громадного демона-Мефистофеля, приведшего в ход пружины огромного политического механизма, соединивший столь разные потоки: тщеславие вельмож, уязвленность политиков, ярость офицерства, революционные романсеро нарастающих Мирабо – играться этим эпизодом, даже если бы он состоялся, глава дела: он скорее стыдился и таил его, как возмутительную оплошность, нежели носился. Убийство Павла I совершил изощренный волк-политик, – играться со списком мог только актеришка, позволенный к тому. Пален, преуспевший в своих личинах; «заговорщик-маккиавеллист», одним щелчком сброшенный на обочину, как только стал надоедлив; «великий полководец Павла I», но сразу же разгромленный в 1812 году и отставленный от командования, отнюдь даже не Беннигсен – исторически ничем не означенный, кроме как интриган. Есть великие мастера интриги, как Мазарини, как Остерман, но они никогда не открывали своих тайн, не обращали их в анекдоты, а прятали, даже неумеренно, впрок, как средство утаивания собственной значимости; здесь налицо играющаяся мелкотня, восхищенная тем, что допустили на такую сцену: недомерок-император играющийся в великана-прадеда, мелкотравчатый барончик, разыгрывающий Тюренна пополам с Ришелье. Нет, я не отрицаю живости характера, энергии – в конце концов актерское ремесло не самое легкое – но не более чем в изображении дела, не в самом деле.

Между тем оно было куда как весомо, оно стягивало Петербург в общеевропейский невралгический пункт, в нем присутствовали анонимно Питт и Наполеон, Екатерининское наследие и возникавшие реалии европейской политики; оно было так серьезно обставлено, что его не разглядел проникновеннейший зрак глубоководной рыбы М И. Кутузова, в эти дни бывшего в Петербурге и не почувствовавшего угрозы; или не допустившего проявиться этому чувству… – нет, дело было собрано слишком хорошо для кавалерийских импровизаций; их слишком много… кажется налицо один заговор Палена против Павла, только он и говорит: – Я! Я! Я! – но удачное убийство русского императора всегда громадное дело; и мощнейшей политической организации «народовольцев» удалось это осуществить с седьмой попытки, а там вершили ой какие серьезные, молчаливые молодые люди. Между тем убийство Павла I на десятилетия изменило русскую политику, связало ее одним европейским ориентиром, обратило к одной стороне империи – уже поэтому оно не было импровизацией; и в это политическое закулисье Пален не входил и не допускался – и о чем сговаривалась графиня О. Жеребцова (в девичестве Зубова) с английским послом-любовником?… Зубовы знали!

Они тот предельный граничный пункт, доступный обозрению, к которому сходятся все видимые связи заговорщиков, и за которым начинают шевелиться – проступать другие, невидимые: из английского посольства, из гвардейских казарм, из дворцовых покоев, отсюда выйдут два отряда цареубийц; Платон Зубов будет вести переговоры с Павлом об отречении – Николай Зубов нанесет первый удар императору; Платон Зубов будет при Александре I в минуты ожидания подхода гвардейских полков – Николай Зубов прогонит караул, попытавшийся войти в замок; Платон остановит императрицу, прорывавшуюся в спальню…

Платон и Николай будут сопровождать Александра I при обходе присягающих полков гвардии и уедут с ним навсегда из Михайловского замка в открытой коляске, один рядом, – другой на запятках…

Невероятная активность и еще более невероятное постоянное Второе Место…

Правда, меня пока более интересуют перемещения Валериана, тут статья особая: Платон – юго-западное и западное направление русской политики, потемкинские традиции, их продолжение вплоть до 1853 года; ему и Николаю легко и просто установить ходы с англичанами через красавицу-сестру, они участники антифранцузского, противореволюционного окружения Великой, под знаменами Суворова воюющие в Европе с трехцветной заразой; но вот Валериан с загадочным крючком Персидского похода, так зацепившего Англию, и теперь возобновляемого в сумасбродном походе Платова – но в ином направлении, по следам-костям Бековича-Черкасского; куда пойдут Перовский и прочие – ему и англичанам сговориться трудно…

А и был ли сговор – присутствовал ли Валериан в событиях 11–12 марта? Каждый второй из конфидентов ссылается на его участие в «деле», но никто его не видит, лично не разговаривает, он то «вышел», то «не подошел», то его «только что видели».

Ну да бог с ними, не всякий будет правдив в опасном деле, отнюдь не все участники заговора расплодились записочками и подхваченными разговорцами в александровские и особенно николаевские времена, косо посматривавшего на комплоты и заговоры – но вот другое, на общем собрании конфидентов вечером 11 в доме Палена, где тем не менее распоряжает всем Платон Зубов, откуда уже отрядами они пойдут в Михайловский замок – его тоже нет: речи говорят Платон и Пален, бутылки открывает Николай; в паре свидетельств говорится, что все три брата пошли с колонной Беннигсена, но это очевидная путаница, авторы мемуаров, а за ними и повторители, кажется, не знают, что у Валериана ампутирована нога и по этой причине в пешем строю с перебежками и затаиваниями – ведь шли убивать императора! – он малоподходящ; о каких-либо действиях Валериана в замке – ничего, он как дух дошел до его стен и растворился бесследно.

Во всех ходах заговора – если убрать слова и оставить действия – самую значительную роль играют Платон и Николай.

Платон ведет переговоры с Павлом об отречении; Платон останавливает вдовствующую императрицу и принуждает ее присягнуть сыну; Платон охраняет императорскую фамилию, а Николай главный вход в Михайловский замок по парадной лестнице от внешних караулов кордегардии до подхода гвардейских полков…

И странная сцена – Пален резко обрывает истерику Александра Павловича:

– Перестаньте быть мальчишкой – идите царствовать!

Чертовски выразительно, сочно, но… Это полагать, что Александр мальчишка? А Пален орел-кондотьери? Но через несколько дней он будет отставлен, сослан и безропотно подчинится, где-то чуть-чуть переступив черту дозволенного актерства: мол, вдовствующая императрица не может его видеть – но у ней тогда очень избирательное зрение, Беннигсена, Зубовых непосредственно убивавших ее мужа она видеть может, Палена, который «опоздал»?! «заблудился»?! – нет! Уже это отсутствие в решающий момент в главном месте срывает с Палена все драпировки, дело проведено без него, он в нем не главарь-совершитель, гешефтмахер, более используемый, чем возглавляющий, энергические токи заговора идут помимо него.

Николай, зарубивший камер-гусара у входа в императорскую спальню – ай, крепки русские головы в 1801 году; выжил, остался только страшный сабельный шрам на голове – проломивший голову Павла золотой табакеркой, скорее всего фатально – на следующие дни очевидцев, допущенных на отпевание будет потрясать страшная гематома вокруг левого виска покойного; великолепно, барской пощечиной дежурному офицеру оборотивший караул преображенцев, бросившийся на шум из кордегардии во дворец – за ним в тот момент не было и десятка заговорщиков; сопровождавший Константина, то ли охраняя, то ли арестуя; и в завершение дела запрыгнувший на запятки открытого экипажа, увозившего Александра, знаменуя едва ли не полное Зубовское преобладание – один советует; другой охраняет.

Вот выразительная сценка, опять приподнимающая маски, когда прибывший неопознанно отряд Палена возбудил тревогу, Платон (с Беннигсеном) бросается в самое опасное место, ему навстречу, как должно ГЛАВЕ ЗАГОВОРА – Николай, как заместитель, остается при Павле. В этот момент исполнительный Беннигсен обнаруживает подчинение не Палену, Платону Зубову, готовый обнажить оружие против официального главаря, как военный заместитель; другой Николай – которому можно довериться безусловно и во всем…

И сбой… первую неудачную попытку привести войска к присяге предпринимают Платон и Николай, но один был далек от армейской среды, будучи «генерал – фельдцейхмейстером», а не «фельдмаршалом», второй незначителен; естественно было бы появление воина – Валериана, героя Польской и Восточных кампаний, ветерана на деревяшке – его не сталось; только выход Александра к лично преданным ему семёновцам запустил процесс принятия присяги.

Любопытно, что во многих мемуарах проходит одно и то же наблюдение: рядовой состав гвардии идет на переворот неохотно, едва ли не под оплеухами (sis!); это воистину «верхушечный переворот»: никто из низов не переместился вверх, никто в верхах от того свою карьеру – судьбу не переменил; Зубовы не вернулись к положению державных властелинов, Яшвиль и Пассек не обратились в Орловых, ни один вахмистр Конного полка Потемкиным не стал; как ирония, выше всех вознеслись те камер-гусары, которых разбросали сабельными ударами у входа в спальню – взяты камер-лакеями к вдовствующей императрице; и в заминке с присягой, будь Александр чист, он мог, воззвав к войскам, по-карать заговорщиков грозно и страшно, очиститься разом; а и полуучаствуя, мог от них отряхнуться – лес гвардейских штыков был не их, скорее его. Он же показывает свою близость, сначала «княжеской», потом «лево-романтической» части заговора, оглашая в манифесте желание править по заветам бабки, а потом создав всероссийски известный «Негласный комитет» – имя то какое! – начисто обеляя заговор. Это уже давно ставит живописателей – кондитеров Благословенного в неудобное положение, участие – знание Александра I о заговоре настолько очевидно, что беспорочный бело-голубой ангел не проходит, надобно добавить еще и детского инфантилизма – не знает, что русские перевороты завершаются уничтожением венценосцев, традиция не признает отречения: сколько их уже было? – да уж штук до 6… Идя в толщу, перевороты рождали контрперевороты, на генералов – поручики, на поручиков – унтер-офицеры, и Орловы открывали путь Мировичам и Опочининым. Впрочем, это даже и странно не понимать Сыну Великой, воспитывавшемуся в буйном интриганстве и женского, и великого двора – через 10 лет, отдавая должное Александру Наполеон назовет его византийцем; через 11 лет Александр переиграет его на все сто в канун 1812 года и как дипломат, и как сверх того – политик.

Ради чего столь охотно склонялись Зубовы, перед кем пресмыкались, в условиях, когда Орловы все брали на себя, все к себе тянули, зачастую даже отталкивая слишком родственноопасных – памятен упрек генерала Вильбоа Григорию Орлову «почему мне не сказали – я всецело ваш!» – Зубовы согласились явившемуся с улицы Палену, сразу доверили ему свои связи, свое (и английское) золото, проводят на встречи с цесаревичем, как то описует Пален в доверительных рассказах. Пален интриган небольшой. Зубовы, в раздельности уступавшие Потемкину, Суворову, Григорию Орлову как Политик, Полководец, Гвардейский Идол, в то же время были велики по прикосновению к власти, по екатерининскому наследию-посылу; по цепкой, без медвежьих заломов, семейственности более малых и смирных. Впрочем сознаюсь, пишу это место скорее в удовлетворение Орловских и Потемкинских Рогоносцев. Занимаясь Зубовыми, в том числе и наихудшим из них, по искательности, двусмысленности приемов, по раздражающей современников адюльтерности карьеры – я обнаружил и дельного администратора и успешного военачальника, но все исполненное в приглушенных, камерных тонах, без ломающих костей разворотов, без брызжущей крови из-под содранных ногтей – см. мое перечисление деяний П. Зубова на потемкинском посту в Новороссии^[2] – а не лучший ли это аттестат администратору, который все успевает «с 9 до 6», а и того менее, «с 12 до 3», дальше политика государственная обращается в дворцово-будуарную, но при великих государях только форму первой, может быть более интересную, где людская необузданность и своеобразие явлены ярче и глубже.

Кто поплатился?

Те, кто активничал: Пален, Яшвиль, Пассек – Зубовы остались как бы при «общественном осуждении»; это немало: сломались карьеры Платона и Николая, в отдалении, лондонской куртизанкой, любовницей короля Георга 4 доживает О. Жеребцова, снисходя и интригуя С. Волконского и А. Герцена; многое им рассказав, но кажется еще более утаив.

Но эта полуопала Зубовых имеет уже другой характер: устраняются не «заговорщики» как Пален демонстративным назначением на его посты преданного Павлу I М. И. Кутузова – отодвигаются проводники некоторой политической линии, некоторой традиции: качнувшись от Франции Александр отнюдь не уходит далеко, разрушается только антианглийская сторона взаимных отношений – что, добавим, означает утрату значительной части их смысла; заглатывая Индию, вгрызаясь в подбрюшье Евразии, Англия все более обращается в опаснейшего и главного противника России; по достижению Балтийских и Черноморских отдушин в Европу, первая из которых крепко схвачена Петром, вторая могла успешно перепасть между 1789 и 1815 годами с помощью Англии против Франции, или Франции против Англии – России в Европе делать нечего, если не ставить сумасшедших задач «всемирно-справедливого порядка» и т.т.т. через утверждение господства над курятником; Россия необоримо приросла Сибирью в 17 веке – Россия начинала всемирно-исторически прирастать Северо-Западной Америкой и Центральной Азией в 19-м…

О чем-то подобном замышляли Екатерина II и ее последний конфидент Валериан Зубов: что-то подобное полагал М. И. Кутузов, в 1812 году враждебный к англичанам едва ли не более чем к французам; в 1814 году об этом задумывается А. П. Ермолов и предлагает Александру I.

– А теперь через правое плечо из Европы – Шагом Марш! – как, впрочем, в проблесках своего сумеречного сознания и Павел I, учредивший Русско-Американскую кампанию и погнав Платова походом «на реку Индус», а на Балканском фланге утвердивший Республику Ионических Островов и обратив переведенный туда флот из Черноморского в Средиземноморский – к чести этого чудачливого правителя следует признать его инстинктивное понимание глобального значения флота, обращающего в прибыток государства 2/3 земного шара одной демонстрацией флага; высшим военным званием для себя Павел почитал морского «генерал-адмирала», в обеспечение чего проводя выслуживших его адмиралов по сухопутному ведомству, производством в «генерал-фельдмаршалы», как то случилось с Логгиным Кутузовым.

С Зубовыми отбрасывались не конкретные пути и цели политики – ее басовитая, великодержавная нота, разменивалось громадно-перспективное на зримо-копеечное. Высказав в 1796 году меланхолическое желание жить частным лицом на Рейне – вероятно, с титулом ландграфа Гессенского; и не в возможности осуществить его, Александр начинает обращать русскую политику в разряд германского подглядывания через дырку в заборе на упреждение оплеух. Одним отказом принять короля Камеамеа II в 1816 году в русское подданство вместе с Гавайскими островами Лысый Ангел разрушил редчайшую возможность утвердить исходно-русское господство на Тихом океане, т. е. У вод мира, для цивилизации, политики, торговли, взаимодействия народов более значимого, чем все сухопутные потуги «глуховатого философа».

Отодвигая достижения и провалы Александровской политики и оценивая только ее характер, сразу можно заметить ее разительную особенность – в ней нет ни одного творческого акта, они либо завещаны предшественниками, или навязаны ситуацией и внешней волей; если справедлива оценка поднятого им графа Нессельроде «австрийский министр русских иностранных дел», то ее следовало бы понимать расширительно – русская политика была в большей степени плодом Наполеона, Меттерниха, Питта-младшего, Каннинга и Кэслри, чем русского императора; впрочем, весьма способного в ее нетворчески-прикладной сфере.

Зубовы – это не расцвет Екатерининского века, его нисхождение, может быть временное, кажущееся, перегруппировка перед прыжком; эта драматическая напряженность присутствует в последних действиях Великой, поддержанная наличием А. Суворова, Н. Репнина, М. Кутузова, Ф. Ушакова, С. Воронцова – но Зубовы из ее великолепного гнезда, соотносить их с крохобором – поповичем М. Сперанским, их унижать; это всё то же «размашисто-княжеское» в политике, когда правит бал вдохновение и артистизм Екатерины и Взлетевших Орлов, а канцелярщина и усидчивость аппарата канцлера Безбородко только их обслуживает; но это и последний этап «барства политического» – полупопытка Александра I сохранить его в «Негласном комитете» провалилась с треском, великодержавность и дряблость воли оказались несовместимы; начинается эра поглощения канцелярией политики, обращение художественно-творческого в чиновничье-исполнительское. «Политика – искусство возможного (О. Бисмарк)» – уже при Александре утрачивает ориентир верхнего предела; при Николае I замирает на отметке наличного; при его преемниках покатится вниз – «как там у них в Европах скажется».

Зубовы, как администраторы деятельные, а не присутствующие, начальники властительные а не предписывающие – в чем-то их более повторяет ненавидимый Аракчеев, создавший тем не менее в канун 1812 года сильнейшую русскую артиллерию и выдвинувший в бытность генерал-фельдцейхмейстером и военным министром Барклая-де-Толли, Кутайсова, Ермолова; и отнюдь не ласкаемый публицистикой Сперанский, высшим итогом деятельности которого явилось издание Свода Законов Российской Империи – ни к «честным псам», ни к «поповичам» сведены быть не могут. В Фамусовском Сановнике, валявшем дурака на куртаге, проглядели одну черту – тварь перед государыней, он был государем по своему ведомству, уже не балаганному, а державному, а где рождается и возрастает политик – в реальности власти или в словоблудии ее отстраненного поучения, так сказать, в «чистоте рук своих»? На этот вопрос отвечает не риторика, а историческая практика: из «поползающих царедворцев» выросли Петр Толстой, Борис Куракин, Михаил Кутузов; негодуя, в конфликте, смогли реализоваться Никита Панин и Семен Воронцов – они, «бары в своих вотчинах», не хотели бы только «барства над собой», этого не стало – но и вместе с вотчинами.

С Зубовыми это было невозможно: для «отстраненных мыслителей» Кочубеев они были слишком рукасты и предприимчивы, созидатели городов, флотов, заводов и войн; для винтиковфунтиков слишком богаты, графственны, имениты, практикой Екатерининского двора едва ли не причисленные к Фамилии.

Нет, Платону ничего бы не стоило броситься на колени, лобызая руки императора, – но это тот случай, когда император еще быстрее бросился бы его поднимать, а как бы то случилось если брякнулся одноногий, жертвенно-красивый Валериан? Суть была в ТОМ, что их затруднительно было даже поставить рядом с Александром; тонкое, маккиавеллиевское лицо Платона и отброшенная в гордо-обреченном повороте голова Валериана прямо-таки затеняют устоявшиеся добро-мягкие черты «немецкого республиканца» – это чувствуется многими, есть темный слух, что очарованию Платона поддалась не только 60-летняя императрица, но и 16-летняя цесаревна, была какая-то драма; о чем-то таком знал А. Герцен, бросивший фразу «Александр I любил всех женщин, кроме своей жены».

Нет, участвуя заглавными фигурами в заговоре, соединяя родовитое дворянство, под холопскими играниями реально прибравшее власть, с Английским посольством; царской семьей, охваченной разладом; армейским офицерством – Зубовы должны были везде являть свою «второстепенность», «маловыразительность», но было ли так в действительности: на неглавные роли и риск без прибытку, и риск смертельный – их, выскочек-екатерининцев, с одной стороны неразделенно связанных с веком матери, с другой стороны разведенных с родовой аристократией по едва скрытому титулами худородству, Павел щадить не будет, как политик, искореняющий враждебный символ, вот как человек… – человеческое в серьезные расчеты не принимается. Вступая в заговор, Зубовы должны были идти до крайности, до конца, реализуя свой общественный вес во влияние на машину заговора – а выше их там прямо никто не просматривается: все эти Талызины, Скарятины, Депрерадовичи, Беннигсены, Аргамаковы, Яшвили, Пассеки только острая приправа; имеет вес Пален, но внешне – временный, по занимаемому посту, перебежчик-со времен елизаветинских лейб-кампанцев, избивавших «немцев» прикладами на улицах, заговор русской гвардии мог быть проведен только русским лицом: «пруссачество» Павла I делало это условие непреложным.

Но заговор сам по себе имеет уже и свою внутреннюю логику и механизм: заговор, дело лиц ищущих слишком многого в отношении того, что возможно при обыкновенном ходе. Т. е. в целом это дело «низов» и «массу» заговору придает связь главарей с рядовыми гвардейцами – было ли такое налицо в 1801 году?

Увы, однозначный ответ не приходит.

Наличие конфиденций Каховского, Ермолова; обширнейшего дела «Съездов» офицеров армейских полков, расследуемого генералом Линденером и так и канувшем; фронда А. Суворова; конфликты Павла с Н. Репниным и С. Воронцовым, расхождение с ближайшим окружением Ростопчиным, Аракчеевым, Линденером – свидетельствовали о закономерности и почти обреченности заговора. Любопытна позиция Саблукова, его начальника Тормасова, многих других офицеров Конного и Измайловского полков лично привязанных к императору, но зная о возникающем деле – «умывших руки», ставших «честно-глухими»… – но вот оглавление дела Зубовыми?

До нас дошли переотложенные, неверные и искаженные портреты этих лиц; но в то же время несомненно, что Зубовы были непопулярны в обществе, уже пересытившимся потемкинским рукоприкладством; не близки к офицерству, из которого в 1622 года сразу выскочили на придворный паркет, не утвердились в государственниках, только-только к 1796 году начав созидать что-то новое – и всё под корень…

…Сами по себе они не являли саморождающей силы, они были значительны, но не более, если не менее, чем Кирилл Разумовский в канун 1763 года: но если тот по «барски», «своим полком – измайловцами» мог бы еще соорудить какую-то «историю», то Зубовых и на это не стало; явиться подобно Суворову в любой полк и поднявши его повести куда угодно – они не могли, идолами армии и гвардии они не были; выступить они могли только в интересах кого-либо и от имени кого-то. То есть, если в рамках самого цареубийства Беннигсен и в большей части Пален выступали их агентурой, то и они сами в целом не могли быть кем-то, кроме как агентуры, но уже над всем делом.

Кажется, в историческом плане более значительным оформлялся Валериан, как открывавший эпоху поворота замыслов Великой, особо выдвигаемый ей на новое, неведомое, артистическое, в то время как Платону доверяется «солидно-государственное», устоявшееся, потемкинское: дела, казусы, направления и посты – но в семейно-клановом плане несомненно ведущим был Платон и его личностью определялся характер участия Зубовых в деле. Можно сразу утверждать, что это был редчайший заговор, успешно осуществленный при таких неподходящих качествах главного лица: хороший администратор, Платон был «кабинетник», человек малых собраний, негромких разговоров.

Более для женского, чем мужского общества, очень рано оторвавшийся от армейской среды, не умевший даже обратиться к воинскому строю; он был хорош чуть сбоку и сзади от заглавного лица, лучше женщины – в мужских собраниях он был неестествен по красоте и внешней изнеженности; он не подходил ни к типу вожака, слитно-вырастающего из стаи, не растворялся в ней, его легче было представить в уединенном отстранении, или в окружении лиц, безусловна низших.

Даже Николай, молчаливый пьяница, превосходит его по армейской впаянности и чувству момента – право, эта пощечина, которой он опроверг последних защитников Павла, великолепна; Валериан – если снять все слова – демонстрировал во всех действиях заговорщиков отсутствие, очень красноречивое по его постоянному игранию со смертью; кажется, его могли спрашивать о лично известных офицерах на предмет вовлечения в заговор – он ответствовал, но не более, его имя скорее использовали, чем он присутствовал.

Бытописатели Романовых – Гольштейн – Готторпских ведут корни заговора к завершающему десятилетию царствования Екатерины, когда последняя, убедившись в опасности Павла для создаваемой ей системы, которая для нее важнее всего, и в этом она воистину Вторая после Петра Первого – в собраниях исторических анекдотов приводятся несколько случившихся или надуманных суждений императрицы о сыне, иногда очень умных и дельных, иногда грубых и раздраженных; и кажется, по восходящей, особенно с 1789 года. Странно, что французская революция не сблизила, а наоборот, развела императрицу-мать и сына-монархиста; с этого времени она как-то перестает его развернуто аттестовать, только «монстр» и «сумасброд», как о том, в отношении чего вывод сделан и более нет интереса к нему возвращаться. Павел ей решен – лично его она ценит невысоко и кажется с того эпизода, когда в ответ на ее требование он передал ей список лиц, предлагавших ему огласить совершеннолетие и принятие власти во исполнение манифеста 1763 года: сильная женщина бросила фразу, убийственную для неустоявшейся психики сына.

– В молодости Мы больше ценили наших друзей – кинув бумагу в огонь не просматривая – через тайную полицию она отлично знала его и так.

…Кажется, с этого момента начинается уничтожение сына в возвышение внука; около 90 года Екатерина возвращается к своим Запискам, в которых в предельно выразительной форме, возможной для двусмысленной ситуации в какую она сама по-падает, объявляет отцом Павла не Петра III, неспособного к деторождению, а Сергея Салтыкова, к тому назначенного Елизаветой Петровной, по ее настоянию принятого и покорившего… – Герцен этому месту Записок поверил, считая их произведением уязвленной женщины – я считаю их мемуаром политическим… и отставляя все не относящиеся к политике аспекты, прямо направленным против Павла и утверждающего мимо него новую династию Гольштейн-Готторпских-Салтыковых без его участия; возможно, планировавшимся как внутридинастический документ. В 1794 году она прямо говорит с Александром о намерении провести его в императоры, минуя отца; кажется, упоминается Регентский Совет под руководством Платона Зубова: только потому, что последний лично неприятен Александру, он открывается матери – цесаревна, права которой будут предельно ущемлены с утверждением Регентства, берет со своих сыновей Александра и Константина слово, что в случае предложения престола минуя отца они от того откажутся – разумеется, это слухи, о таких видах шепчутся, не более, но к лету 1796 года об этом говорят как о деле решённом… Апоплексический удар самоё и колебания Платона Зубова, не решившегося огласить манифест, возможно в предвидении личной враждебности Александра, пресекают дело…

Но тогда начавшееся с 1800 года расхождение Павла I с семьей и наследником могло и должно было возродить это мероприятие, и в особой патетической форме – выполнения завета Великой, удобно-вдохновительной для всех.

Попытки нынешних радетелей толи Павла, толи Александра скрыть внутрифамильный конфликт просто смешны и постыдны, как очередное обращение истории в «угодную романистику» – уже поразительнейший факт, за несколько дней до гибели Павел I заставил сыновей принести вторую присягу, кроме всего прочего поставив их в унизительное положение – дворянин и офицер приносит присягу однократно – прямо-таки вопиет об этом; особенно в свете рыцарских играний императора. Даже «павловец» Саблуков свидетельствует, что в последние недели перед переворотом цесаревич и великий князь жили под страхов ежеминутного ареста; прибывшего ко двору, ласкаемого императором юного принца Евгения Вюртембергского прямо называли грядущим наследником престола… Эти слухи выгодны заговору, но вот любопытно, в них играется и Павел – он-то ничего не делает, чтобы их пресечь; хотя по свидетельству того же Палена, он о них знает и вопрос обсуждался. Это допустимо, если по душевному спокойствию Павел пренебрегал ими – но в том то и дело, что он и сам до предела встревожен; панически бежит из Зимнего Дворца в Михайловский замок; чуть ли не каждодневно проверяет назначаемые от полков караулы; отправляет за город Конногвардейцев, в верности которых усомнился; перестает доверять внутренние караулы исключительно преображенцам: велит заколотить дверь на половину императрицы – это уже не слухи… Все знали, что Петр III и Екатерина не живут как муж и жена, но до последнего дня правления голштинца они оставались «императорской четой» по состоянию дверей спальных апартаментов. Читая мемуары со ссылкой на «признания» Палена, затруднительно даже сказать, провоцировал ли он Павла угрозой заговора, или спекулировал на его твердом убеждении в его наличии.

И естественно и верноподданно было в этих условиях явиться к запуганному цесаревичу, – и только ли к нему? – и напомнить о старом проекте ограждения династии и империи от «сумасброда», освященном именем Великой; теперь, после итоговых неудач Швейцарской и Голландской кампаний столь вознесшейся в отстраненном обозрении: «при ней без нашего разрешения ни одна пушка в Европе не смела выстрелить»; и в приближении еще больших, походе Русских Армий в Индию под началом… французского маршала Массены – половина клинков армии полезет из ножен… И далее по А. Пескову.

Но этой благостной картине взаимосогласия «верноподданных» и «голубя» препятствует ряд серьезных обстоятельств: даже действуя от имени наследника престола, ссылаясь на его участие, заговорщики не могли рассчитывать на безусловное доверие к одним словам, особенно со стороны тех лиц. Которые не принадлежали к их непосредственному окружению; если Беннигсен положился на сослуживца Палена и (скорее так) своего боевого начальника В. Зубова, то плац-адъютант Аргамаков им не поверил и – опять свидетельство ОТС (Одна Тетка Сказала) – решился примкнуть к заговору, когда в офицерском собрании к нему обратился и упрекнул в недостатке гражданского чувства сам цесаревич, шеф полка; между тем Аргамаков в практическом плане был едва ли не ключевой фигурой, как могущий по служебному положению войти в Михайловский замок в любое время дня и ночи. Что-то такое говорил Талызин и т. д., т. е. не только Зубовы и Пален, но в крайне необходимых случаях и сам Александр выходил из-за занавеса.

Ладно.

Ночь.

Два отряда офицеров, гремя оружием, будоража улицы тревогой, с двух сторон идут к Михайловскому замку; в казармах поднимаются полки, раздают боевые заряды; в разных концах города задерживаются под разными предлогами верные императору лица; на заставах пребывают не пускаемые в Петербург генералы Аракчеев и Линденер.

Я допускаю, что часовой пропускает плац-адъютанта Аргамакова через боковую дверь в замок – а также сорок-пятъдесят офицеров, возбужденных, с оружием (?!) – что сговоренные солдаты караулов отдают честь непорядочно идущим, а то и по-лубегущим генералам и обер-офицерам, наполняющим залы топотом каблуков и лязгом стали – но вот двери императорского кабинета перед спальней, они заперты, за ними камер-гусары, лично поставленные Павлом, он был неспокоен и дважды переменил их местами (Саблуков).

И далее диалог:

– Пропустите, я плац-адъютант Аргамаков.

– Нельзя, император лег спать, уже 12 часов.

– Ваши часы неверны – сейчас только 11.

– Нет, вот 12 часов.

– Я должен на доклад государю, он разгневается на вас!

– Пожалуйста…

И с грохотом врывается толпа; и Николай Зубов наносит в неразберихе сабельный удар – понеслось…

Вам не кажется, что это что-то не из детективов – из сказок; и не потому, что камер-гусар поверил, будто аккуратно заводимые дворцовые часы в личном кабинете императора, – и это делал собственноручно Павел – ошибаются на час; но что заговорщики сделают ставку на такую импровизацию; или сверх того – пошли без всякой заготовки, даже без бочонка пороха на штурм императорской спальни.

Не буду гадать, как «отряд Беннигсена» оказался во дворце, но одно совершенно очевидно: дверь в кабинет и спальню уже была недоступна никому из заявленного состава заговора; полагаться на ошибку камер-гусаров безумие – значит, дверь должна была открыться сама, по особому поводу, и особому человеку, если поутру она явилась многочисленным любопытствующим без следов взлома, начисто опровергая повествования, со ссылкой на Беннигсена, что ее «сломали»; никакого шума не было, Павел был захвачен врасплох и не воспользовался имевшимся в спальне оружием, как и полупотайной лестницей к жившим этажом ниже Гагариным, по которой убежал Кутайсов, – если конечно был в нормальном состоянии…

Кто в первом часу ночи мог войти к императору прямым обращением через часового по удалению жены, уже год как отставленной с заменой фрейлиной Лопухиной (Гагариной) и демонстративным забиванием двери на ее половину? Оставались только дети и из них Главный, Наследник Престола цесаревич Александр.

И становится понятной тогда странная схватка Николая Зубова с камер-гусаром, завершившаяся сабельным ударом – скорее всего рядом с Александром находился именно он, физически самый сильный из заговорщиков, отжавший и отбросивший драбанта, и уже мимо них офицерская стая ринулась в спальню.

А дальше по Пескову-Палену-Беннигсену: кровать пуста, но теплые простыни свидетельствуют, что беглец рядом; поиски по комнате и наконец находят за ширмой камина, может быть в самом камине – это версия заговорщиков.

Есть и другая, сохранившаяся в семейных преданиях например графов Игнатьевых: Павел I бросился к кладовой наградного оружия, которая по злоумышлениям Палена оказалась заколочена или пуста; что сомнительно, в спальне императора бессилен и Пален; и кроме того просто бессмысленно, личное оружие Павла, с которым он никогда не расстается, его шпага неприкосновенно висит над кроватью, и она уж недоступна никому – если Павел не потерялся духом, он и в одиночестве мог бы оказаться опасным противником, замечательный фехтовальщик, разнообразными упражнениями (купания в ледяной проруби, как средство против эпилепсии, постоянное манипулирование с 8-килограммовой железной дубинкой в подражание Петру Великому) развивший большую физическую силу и выносливость, помноженные на эпилептическую яростливость…

Заговорщики вступают в переговоры с Павлом: Платон Зубов предъявляет ему текст отречения в пользу Александра – Павел толи невменяем, толи отказывается, бросив красивую фразу:

– Я умру, но умру вашим императором…

В это время раздается нарастающий шум из залов; начинается паника – кое-кто выскакивает в прихожую; Платон выходит узнать, что случилось – подходит отряд Палена…

Николай Зубов грубо хватает Павла, тот отбивается…

Наблюдающий за всем Беннигсен произносит по-французски свою хрестоматийную фразу об яишнице и выходит в кабинет смотреть картины…

– За что вы меня бьете, – раздается крик Павла.

– Тебя давно надо было убить, – и Николай Зубов золотой табакеркой наносит страшный удар в висок.

Какой-то человек, иными заговорщиками называемый слугой Зубовых, прыгает повалившемуся императору на живот; офицеры Пассек и Яшвиль накидывают на шею поверженного офицерский шарф, снятый офицером Скарятиным и переданный им генералом Талызиным, и начинают душить государя…

Какая-то бешеная фантасмагория: две версии личности человека, а сколько версий события… Вам не кажется, что для зверской бойни слишком много деталей «снял – передал – накинул», «сказал – ударил – прыгнул», «сказал – вышел – смотрел»? Отчетливо замедляется темп; действие размыкается и во времени и в пространстве – есть «исполнители», есть «наблюдатели», есть доступная наблюдению «сцена». Масса «режиссуры»; и в то же время какая-то скрытная согласованность рассказов разных лиц, мало ей подтвержденная; движение повествования метётся вокруг некоторых общих блоков событий с разной концентрацией времени и действия… мысль рассказчиков обращена и скользит по некоторым совпадающим пунктам, которые они живописуют или искажают, пытаются внять или прячут.

Сразу признаюсь, я не верю в рыцарственное мужество Павла, как личность он был уничтожен и растоптан в те минуты, когда выдал своих друзей тигрице-матери; он мог еще играться в рыцарство – рыцарем он быть уже не мог; это очень хорошо поняла Екатерина, может быть того и добивалась чудовищным унижением сына. Играния – фанфаронады Павла, вроде той, что на личном поединке с Наполеоном решить судьбы Войны и Мира, свидетельствуют, что он так и не обрел устойчивости цельного взрослого характера – поверить ему, это поверить в доблесть актера, разыгрывающего роль Хотспера в «Генрихе Четвертом».

В то же время есть какая-то навязчивая идея с этими переговорами, была какая-то заминка, вокруг которой скользят воспоминания свидетелей, которую пытаются объяснить или заполнить; слишком большая согласованность разнородных и разнохарактерных текстов – и мелькают какие-то блики деталей, которые не сам след, следы следа.

В большинстве воспоминаний «оглашенных слухами» присутствует устойчивая картина: Павел потерялся, не мог говорить связно, не понимал заговорщиков и только бросал какие-то обрывочные фразы; потом провалился в состояние прострации – и пара информаторов приводит странное обоснование этому: один из офицеров показался ему похожим на одного из его сыновей и последние сказанные слова Павла были:

– И вы, ваше высочество…

После чего замолчал окончательно…

Но во французском подлиннике Записок А. Ланжерона есть ещё более страшная деталь – намёк, Павел назвал анонима другим титулом, «ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО», уже смиряясь…

Все более вырисовывается иная, жуткая картина – вслед за заговорщиками, в подтверждение их требования отречения от престола, в спальню вошел цесаревич Александр, окончательно сразив императора; и когда обнаружилось, что государь невменяем, последовала фраза об яичнице…

Все же любопытна эта фраза, кочующая по анекдотам, сама по себе крайне сочная, выразительная и есть в ней какая-то алогичная достоверность – она сказана по-французски. Это оглашение приказа русским офицерам, остервенившимся шампанским и кровью, позабывшим свое нижегородско-пошехонское?.. Не похоже: слишком долго, раздумчиво, картинно – надо бы не так и по-русски! Это скорее подслушанный совет нескольких избранных – кого к кому?

Знание русской знатью иностранных языков было странным: Фонвизин выиграл 50 золотых за правку Фенелона, но как-то на придворном обеде генералы графы Уваров (он идет сейчас в составе отряда Палена) и Милорадович заспорили «по-французски» – прислушивающийся и ничего не понимавший император Александр Павлович наконец спросил Французского посла, о чем они говорят:

– Сир, я не могу их понять – кажется, они говорят по-французски…

Полагать большую «французистость» от гвардейских поручиков и штабс-капитанов не приходится, это скорее совет-рекомендация одного другому.

Вот вопрос, игрался или не игрался Александр со смертью отца, но должны же были заговорщики предвидеть возможную необходимость цареубийства, коли Павел заартачится, если они были такие болваны, что не понимали неизбежности этого с самого начала, как даже мямли-декабристы, для чего державшие опереточного Якубовича; и по итогу табакерка! Шарф! Должен же быть кто-то, кому с самого начала было вменено убийство – назначенный к тому палач. Один почти прозрачен – нечеловечески сильный и бесчувственный Николай Зубов – но табакерка? Этот удар скорее ложил означение – кто-то должен был его довершить; шарфы – офицерская импровизация… вот необычная фигура в этом собрании, «француз» прыгнувший на живот императора – не он ли тот заготовленный палач, чтобы не тревожить офицерскую честь – одно дело застрелить государя на балу как барон Анкастрем в Швеции, другое – зарезать сонным в постели…

Кажется, тут надо взглянуть с более широких оснований – было ли у заговорщиков поле для разбега между отстранением императора от власти, конечно насильственным, но порядочным, не патологическим – и прямым хищным цареубийством? Павел, опиравшийся и подпиравший Наполеона – это опасно, и не столько Зубовым, сколько Англии; он путаный, но выразитель определенной линии русской политики, практическими деятелями которой являются Растопчин, Кутузов, а и ниже их Мордвинов, Румянцев, Крузенштерн, Баранов, тянущиеся к Океанам, Аляске, Американо-Китайской торговле, т. е. к флоту – Павел, как «генерал-адмирал», заранее обречен…

Внутренняя ситуация заговора, в полной мере индифферентность, если не сказать более, рядового состава гвардии к заговору вскрылась только в ночь переворота. Дело прошло на грани срыва; кажется, больше шпаг было обнажено против солдат чем против императора – но уже в канун выступления обстановка в гвардии не допускала двоемыслия: преображенцы были ненадежны, конногвардейцы – прямо враждебны, как и гвардейский флотский экипаж, и Кронштадт (по свидетельству Штейнгеля). Нет, император тоже был приговорен…

Но тогда – зачем тянуть, зачем эта канитель с переговорами?

Вряд ли Зубовы не понимали, что, начав дело, они могут остановиться только по цареубийству – но понимал ли это Александр, великий дипломат-практик, и вдруг погружающийся в мистику фантастических видений умозритель; без него дела не станется, придется взрывать двери в кабинет и спальню, едва ли не весь замок; но вступив в переговоры с отцом он сразу обратит ситуацию в предельно выгодную заговорщикам, как полулегитимное выступление, означенное соучастием императорской фамилии; а с Павлом можно решить и чуть позднее, привязав Александра к себе кровавым призраком отца, убитого уже в его царствование.

Похоже, что случилась какая-то неожиданность: Павел не подписал отречения, но и не изъявил возмущения и борьбы – формула князя Репнина «молчание – знак согласия», только к чему? А не случился ли у Павла столь обычный в такой ситуации приступ эпилепсии, вырвавший его из власти собственной психики и воли заговорщиков?..

И прозвучали негромкие слова по-французски над бесчувственным телом, обращенные к одному лицу, которое скорее всего промолчало и вышло в сопровождении немногих в кабинет-приемную…

И не только один Беннигсен и Платон Зубов слышали страшные крики из спальни, рядом с ними, белый как привидение стоял восходящий император всероссийский Александр Павлович – работу в спальне довершал Николай…

Был ли другой путь в императорскую спальню? – Да, через покои императрицы и забитую дверь: и посетители обратили внимание, что дверь открыта – Пален объяснил, что приказал ее открыть после убийства, чтобы императрица могла, беспрепятственно войти проститься с мужем; по рассказам самой императрицы, в передачах близких людей, когда разбуженная шумом на отправилась туда, ей преградили путь, скрестив ружья, два солдата у дверей: как-то сразу возникает вопрос, они что, охраняли забитую дверь? – И императрица, отлично это зная, тем не менее намеревается войти в спальню через забитую дверь? Впрочем, на этот ход кажется не обращают внимания ни памятливые рассказчики, ни исследователи, в наличных версиях дверь играет роковую роль именно вследствие того, что она закрыта, а не открылась… – очевидно только, что проникновение заговорщиков в спальню через покои императрицы еще более нагнетает трагизм ситуации: Агамемнон, Клетимнестра, Классика…

Более естественным выглядит тогда и разделение заговорщиков на 2 отряда: один идет через кабинет, другой от покоев императрицы; объяснение Палена, что 2-й отряд должен был занять главную лестницу, чтобы изолировать замок от внешнего мира подозрительно: оно противоречит действиям отряда, с опозданием войдя в замок он не останавливается на входе, а движется к покоям императора, в «затылок» 1-му отряду, возбудив немалую тревогу; внешние караулы на лестнице остановил Николай Зубов – ей же, этим бесстрашным, неумолимым янычаром нельзя не восхищаться… как и не обратить внимание на резкое несовпадение версии событий в спальне, известной нам по анонимным свидетельствам восходящим к пристрастным заговорщикам Палену и Беннигсену; и эпизода на лестнице, передаваемого более нейтральными и объективными сторонними лицами (Саблуков и др.), и случившегося позже убийства императора – но чем тогда занимался и где вообще был в это время отряд Палена?..

Есть свидетельства, что Мария Федоровна порывалась царствовать сама – и это при совершеннолетнем сыне-наследнике?! – ее «укротили» Платон и Пален; можно настраиваться на 2 линии заговора, один в пользу Александра, другой в пользу императрицы… тут открывается область безбрежного. Очевидно только одно – войти в спальню без прямого соучастия членов императорской фамилии заговорщики не могли. Интересно, что в связи с заговором императрица испытывала непримиримую ненависть только к двум его участникам, не запятнанным цареубийством Палену и Н. Панину, отставленному воспитателю цесаревича и великого князя, в момент убийства находившемуся в Москве; любопытно, что ненависть в Панину она обрела, когда по очень достоверным свидетельством, Александр показал ей записку последнего с призывом взять власть на себя – у самого Александра Панин вызвал острейшую неприязнь «непреходящим республиканизмом», когда «цесаревич» уже оперился как «император»; ненависть была нешуточная – Мария Федоровна взяла со своих детей слово, что они никогда не примут Николая Панина в государственную службу, это соблюдалось неприкосновенно и Николаем I. С чего бы так, после всего бывшего, по сравнению с которым предположения Панина об «удалении в частную жизнь отца – императора» просто детский лепет? Такое впечатление, что она ненавидит их как СВОИХ ЛИЧНЫХ ПРЕДАТЕЛЕЙ.

Бурно – истерическая влюбленность Марии Федоровны по-следующих лет в память мужа как-то не вяжется с ситуацией их закатывающегося супружества: от императора она была отлучена, ходили страшные слухи, она выглядела испуганной, часто плакала; в день переворота те немногие слова которыми она обменялась при свидетелях с Александром, говорят скорее не о возмущении фактом переворота, а его протеканием, поножовщиной, кровью; она тоже гнет какую-то линию, и кое-что получает: отставлены Пален, Панин, остановлены Зубовы, отправлены в домашнюю ссылку Яшвиль, Пассек, удален Аргамаков – но не более, чем в освобождение Александра от неудобств. Беннигсен, а также Талызин и Скарятин таковыми не считались…

– А не демонизирую ли я ситуацию – «властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой…» – и вдруг ночь, мечи, пистолеты, остекленевшие глаза ОТЦА?.. В 1810 году в Эрфурте Александр обрывает страшный гнев Наполеона, гнев, о котором с ужасом вспоминал великий дипломат, австрийский канцлер Кауниц, переживший таковой же от завоевателя, словами:

– Вы – горяч, я – упрям: будьте вежливы, иначе мы ничего не сделаем…

В лето 1812 года, сдавая губернии, сотню лет не знавшие неприятельских нашествий – ни на минуту не колебался в безусловном отказе от какого-то замирения…

И вдруг истерики, упадок сил, обмороки первого дня царствования – и отрешение от них через неделю; молодой император со светлым выражением лица являет себя экзальтированным дамочкам и канцелярским полугосподам Санкт-Петербургских проспектов – об одной такой встрече восторженно пишет Д. В. Давыдов, в ту пору корнет Кавалергардского полка.

Александр как-то не испытывал угнетения совести от факта убийства – и соучастия в убийстве! – отца в долговременной перспективе» все дальнейшие навешивания подобного рода вздор, галиматья и литературная Мережковщина; смерть дочери от Четвертинской-Нарышкиной потрясла его больше, отразилась на настроениях, бумагах, делах, нежели все случившееся в 1801 году; кончина великой княжны Елены Павловны родила неподдельную печаль в отличие от равнодушно-скучливого, почти в насмешку, траура весны 1801 года – У вас есть уши?

«Умолк глас Норда сиповатый!» – это написал проницательнейший царедворец-поэт, не ошибавшийся в настроениях своих кумиров, Екатерины, Павла, Александра… – и подгадавший, из губернаторов в министры. Отчего такие шараханья на первый день? Кажется, он потрясен, как это выглядит, это неожиданно, но и это не объясняет его обмороков, отмечаемых многими сторонними, уже неконтролируемыми свидетелями. Обморок это серьезно, кроме 12 марта Александр в подобном роде не являлся, в трудные моменты демонстрируя скорее деревянную устойчивость психики и, кажется, презирая актерство вне нужды, что он дал понять Наполеону в Эрфурте, разом отрезвив завоевателя.

Были во впечатлениях этой ночи какие-то картины, невыносимые даже для его выколоченного екатерининским двором сознания.

Я сторонний наблюдатель, но ей-же, орлиноглазая бабка Екатерина заслуживает доверия: в ее отношении к внуку присутствует разрастающееся восхищение, в то время как в отношении сына нагнетается всепоглощающая неприязнь, презрение, а к итогу и с какими-то элементами гадливости – ей он ненавистен не только как политическая проблема, невыносим как человек; это что-то глубоко личное, разрушающее даже самое святое этой громадной кошки – политическую целесообразность; Екатерина не может не понимать, что наградив Павла Орденом Св. Георгия 4-й степени за символическое участие в Шведской кампании 1790 года, она порождает кривотолки, а и сверх того, «вдвигает» его в армейское офицерство, ставя на один уровень с ним, в то время как «1-й класс» его бы отрешил звонко и далеко: «не за полки – за пупки»; но не может преодолеть себя – у Павла хватило ума носить этот скромный боевой крестик, получаемый офицером за личную кровавую отвагу, когда еще нет протекций и чинов, кроме войны-матушки, да боя-батюшки. И таких «ошибочек» у ней в отношении цесаревича необычайно много, она больше поработала на его популярность, чем сам Павел; этими щелчками она возвысила его в глазах «сердобольного» русского общества выше данности – характерно то острое разочарование, которое испытал А. В. Суворов, посетив Гатчину, озлобленный на Потемника, да и на императрицу за небрежение Измаилом и как-то ждавший иного, «полу-петровского» от Павла, и умчавшийся оттуда со словами:

– Правитель прекрасный – Тиран ужасный!..

Да, за 5 лет Павел размотал громадные екатерининские капиталы в политической мощи государства, непобедимости армий, в людях воистину исполинской вскидки, сделавших эпоху до 1812 года – на медные пятаки не сложившихся метаний: но тем более заслуживает при такой проницательности ее высокая оценка Александра, кроме всего прочего сызмальства тренируемого как машину государственного человека, который всегда бодр, светел, с кем ничего не случается – и обмороки, и отказы от власти!? Говорите, изувеченное тело? На Аустерлицких полях впервые увидев тысячи этих тел, положенных по его несомненной вине – он не дрогнул:

– Я виноват, но я был молод тогда, Кутузов должен был меня остановить…

Гр. Лев Николаевич Толстой пытался соединить Александра I с Россией через русскую слабость – налицо другое, всю жизнь до последнего часа, доступного нашим наблюдениям Александр являл не слушливую других силу, выталкивавшую из своего окружения не только много говоривших, но и заметно молчащих; обращающую ум и глупость, привлекательность и безобразие в одну тянущуюся искательность, в одно истончающееся компаньонство, в разных его оттенках, от великобарского до холопского. Это была сила в своем роде роковая, подхватывающая самое нижнее и угнетавшая, подавлявшая самое верхнее: Александр открыл эпоху 20-летних полковников, 25-летних генералов, но кто были его фельдмаршалы? Сходящие на нет быки екатерининского царствования – взлетавших стремительно, из штаб– и обер-офицеров – Ермоловых, Воронцовых, Кутайсовых, Каменских – юных генералов вдруг обметала и впаивала в неподвижность ледяная стужа, исходившая от императора; и не Русский Фельдмаршал вводил Русскую Армию в Париж – храбрый пруссак Гебхардт-Леберехт Блюхер, командующий соединенными русско-прусскими армиями, возведенный на этот пост после М. И. Кутузова волей русского императора, не допускавшего, чтобы кто-нибудь из русских военачальников, даже скромнейший М. Б. Барклай-де Толли, обронил тень на него.

Слишком сильны, страшны, зримы должны были явиться впечатления той ночи, чтобы поколебать эгоцентризм такой цельной отливки, бесчувственно-равнодушный ко всему внешнему, не своеличному, будь то Наполеон или Балашов, брат Константин или Брат Николай – личная трагедия императора Александра, это трагедия органического одиночества эгоцентриста в мире, в которой виновная сторона всегда мир, свертывающийся до монастырской кельи, ночлежки или пистолетной пули.

В трагедии Александра много христианского элемента – ровно настолько, как в трагедии Христа, попирающего мир восхождением на Голгофу и восходящие ступени этого восхождения попирают преждебывших и кладут вину на них. Граф Пален ежегодно впадал в иступленное состояние и мертвецки напивался в канун 11 марта; Скарятин и Талызин умерли в расцвете сил через год полтора; Аргамаков страшными намеками оправдывался за участие в цареубийстве; Мария Федоровна всю жизнь хранила окровавленные простыни с постели мужа; Зубовы надломились и утратились исторически.

Когда Александр I умрет, только один человек-пес будет оплакивать его надрывно и искренне, всю жизнь тянувшийся к своим кумирам Павлу и Александру, страшно ненавидимый всеми Александр Андреевич Аракчеев, как-то все же более пристрастный к Александру, может быть по чувству той же всемирнобезысходной обреченности, уже иного свойства, органически ущербной натуры, не способной к рождению ни приязни, ни детей.

Не вид убитого, картина тела, более выразительного чем в прозекторской – а в порядке воспитания «естественного человека» наследника престола в детстве водили и в анатомический кабинет – но от того и более живого, еще не обратившегося в смерть – сама картина убийства и могла только его потрясти на несколько чудовищно тяжелых часов, которые сами потом и оправдали – я расплатился большей ценой, чем он… – и кажется последнее не вполне ложно.

Со страшным человеком вступал в соперничество Наполеон со своими переживаниями кровавых лохмотьев человечины паперти церкви Св. Роха и расстрелом военнопленных на пляжах крепости Сен-Жан-д’Акр в отношении этой ночи… Но и не столь великим, как полагала бабка Екатерина: истинно великое в момент своего появления скорее непостижимо даже самым проницательным людям – Екатерина Великая любила внука вследствие своего понимания, т. е. обозрения сверху-вниз… В то же время намечавшийся и завещанный ей гигантский поворот был выше доступности и ее сравнений – он и для нее еще чертился не в сознании, а в интуиции предчувствий – по своей значимости он требовал исполинской фигуры, сопоставимой Александру Невскому или Петру Великому, а лег на плечи Павла I, Александра I, Николая I… Первые ученики редко реализуются.

Лев Исаков

(по стихам Ипанов)

Как я давно не писал стихов,

То есть не плакался

Вместо слез

Словами

Смерть

Императора:

Павел врос

В судьбу свою

Стекленеющими глазами.

Вы

Разбегались, Мои слова!

Вы

Кувыркались

По улицам-залам!

Вы

Колыхались

На плюмажах

Шляп офицерского караула!

Вы

Заворачивались

В раструбы краг! Вы

Секли залы

Каблуками ботфортов!

Вы

Разносились

В гулких стенах

Визгом загнанного в угол

Крысёнка!

Павел – И ярость

Офицерских шпаг, Император-щенок —

И разбуженные волки, Ребенок,

Игравшийся сорок лет,

И угол несущейся зубовской табакерки

Брошены карты

На ломберный стол,

Кинута на волосы треуголка,

Шпаги пружинящее ребро

Шпорит несущие

По судьбе

Ноги.

Мне вас

Не славить.

Не поносить,

Мне не молиться на вас,

Не плеваться,

Сорванным

Пламенем

Бледных

Свечей

В

Светлых Глазах

И мечах

Не метаться.

Только

Над тем,

Что случилось тогда,

Мимо речей,

И бумажных обманов,

Вспыхнула

Яростливая звезда,

И понеслась

Над столетним туманом.

Бедный Павел…

(публикация в Вопросах Истории)

Статья д. и. н. Ю. А. Сорокина^[3] в очередной раз обращает внимание исторического сообщества к трагически выразительному эпизоду отечественной истории – убийству императора Павла I в марте 1801 года, своеобразно закрывающему 18 век и открывающему грозным предуведомлением век 19.

Увы, она ярко демонстрирует невнятное, межеумочное состояние темы, застрявшей где-то на уровне перехода от обильно повторяющегося хождения по кругу сюжетов и лиц исторической фактологии к порождаемой этим пене историософских обобщений, меньше связанных с фактом и документом, чем с пристрастиями, наполняющими головы авторов. Состояние темы в настоящее время таково, что начитанные дилетанты, например В. Песков, Г. Оболенский вполне сопоставимы с профессиональными исследователями в интересных, но в научном смысле бесплодных блужданиях по приключенческому сюжету.

Избранный автором способ изложения материала: историографический обзор с утверждением основных положений через «авторитет и большинство» уже исходно имеет органический недостаток: он не полагает внесения оригинальной новизны, т. е. только добротный средний уровень обозрения – не исследования – материала. Но как историографический обзор статья критична неполнотой: например, вряд ли стоило уклоняться от работ В. Пескова^[4] в частности замечательных по скрупулезной фактологической реконструкции, буквально до минут, событий 11–12 марта. Не в лучшую сторону уводит автора и пристрастие к Н. Эйдельману^[5], тень которого не могла не сказаться на общем обозрении предмета рамками и стереотипами 1980-х годов, по-родивших современные гипертрофии, обращающие Павла Первого в едва ли не Петра Великого… без малейших результатов прадеда. И наконец, совершенно недостаточно внимание к источникам, состояние, а особенно обращения с которыми стали поистине недопустимы; и кажется автор не возражает против того, цитируя Б. Глаголина «цареубийство 11 марта старательно похоронено под клеветнический шелест мемуаров»^[6], как то не замечая, что при такой оценке доступного корпуса источников он и Глаголин обращают историческую науку в историческую романистику.

Выходя за пределы историографической колеи, т. е. обращаясь к самому историческому действию следует отметить поистине рабское следование профессиональных авторов устоявшейся картине структуры заговора. Центр его П. А. Пален, с неподражаемым искусством приводящий в действие все механизмы интриги: организационные, политические, нравственные; осуществляющий вербовку исполнителей, уговоры вельмож, двора, императорской семьи, и т. т. т.^[7]

Вам не кажется, что это чрезмерно для захудалого лифляндского искателя, поднимающегося по ступеням служебных чинов… и обращенного в ничто одним неудовольствием императрицы Марии Федоровны через пару-тройку недель после переворота? Ни в предшествующей, ни в последующей жизни он не явил той сверхчеловеческой дьявольской энергии, предусмотрительности, предприимчивости, что ему приписывают в заговоре; в отличие от Л. Бенигсена, обнаружившего некоторые военные задатки, никак не проявился на боевом поприще, отставленный окончательно в 1812 году за поражение в первом столкновении с французами.

Авторы «не замечают», кажется, даже не хотят замечать, что после переворота 1741 года, когда русские гвардейцы избивали «немцев» на улицах прикладами, иностранец просто не мог возглавить заговор.

Уже простое внимательное обозрение доступных нам эпизодов, системы связей, состава участников политического акта заставляет выделить в центр событий Зубовых. Именно на них сходятся все нити отношений: из дворцовых сфер, императорского семейства, в которое екатерининскими воспоминаниями и своим титулом введен Платон Зубов; из Армии и Гвардии, в которых возрастают Николай и Валериан: первый зять А. В. Суворова, переносивший его на руках через Альпы в Швейцарском походе, второй герой Персидского Похода, удивительно много участников которого оказались в деле 11 марта (тот же Л. Бенигсен, командовавший кавалерией у В. Зубова в Закавказье); из английского посольства через Ольгу Зубову-Жеребцову, любовницу английского посла Уитворта. Достаточно непредвзято вчитаться в документы эпохи, чтобы обнаружить: во всех ключевых эпизодах дела ведущая роль принадлежит Зубовым, вплоть до того, что умертвил императора Павла собственноручно Николай… – в воздаяние чего только они сопровождают Александра I в первый день его царствования при переезде из Михайловского замка в Зимний дворец: Платон рядом – Николай на запятках. Кроме них только еще великий князь Константин Павлович^[8]…

Создается впечатление, что историки-«павловцы» утрачивают навыки работы с текстом и документом, как только дело касается заговора и убийства. Вот эпизод, настораживающий уже при первом обращении к материалам дела.

Давно и прочно утверждена большая доля вины за гибель императора на старшем сыне Александре^[9], и совершенно обелен второй сын Константин, который якобы в роковую ночь «спал, как спят в 20 лет»^[10] (его объяснение) – и достаточно! Но в тех же документах есть и другое, более веское свидетельство: около 12 часов ночи прибывший в Конный Полк, шефом которого был великий князь, его собственный ездовой передает дежурному офицеру полковнику Н. Саблукову приказ поднять полк по тревоге, раздать боевые заряды к пистолетам и карабинам и ждать дальнейших распоряжений^[11] – т. е. в полночь с 11 на 12 марта Константин отнюдь не спал, а невероятный, чрезвычайный характер приказа свидетельствует о его какой-то включенности в интригу или события.

Кстати, в этот момент начинает ломаться утвердившийся в «романтической историографии» образ благородного павловца, «рыцаря без страха и упрека» Николая Саблукова: вместо того, чтобы, как положено уставом, известить живущего в казармах командира полка генерал-майора А. П. Тормасова, о небывалом приказе, он своевольно поднимает эскадроны, т. е. узурпирует власть, отставляя прямого начальника, так же как буквально в эти минуты арестует своего начальника генерал-поручика А. С. Кологривова участник заговора генерал-майор П. В. Голенищев-Кутузов. Только в три часа по полуночи генерал Тормасов узнает, что вверенный ему полк пребывает в готовности к нападению неведомо на кого…

Есть свидетельство, восходящее через записки Ланжерона к видному участнику заговора Л. Бенигсену^[12], что в последние минуты перед убийством в императорской спальне присутствовал среди прочих офицер в форме Конного Полка – но в ночь убийства в Михайловском замке могло быть только 2 конногвардейца, шеф полка Константин и дежурный адъютант при нем И. В. Ушаков: днем император удалил конногвардейские караулы, объявив полку неудовольствие и отправку на следующий день в Царское Село. Ушаков ни в одном варианте списка «отряда Бенигсена» не отмечен… Кажется, только один конногвардеец мог быть в полночь в спальне императора – шеф полка, великий князь Константин Павлович (естественно, если Бенигсен правильно разглядел в сумерках черный конногвардейский супервест).

По запискам Ланжерона (или свидетельству его корреспондента) последними словами Павла были:

– Как, и вы здесь [ваше высочество]!? – повторявшие шекспировскую сцену из «Юлия Цезаря».

– И ты, Брут…

Около записи стоит комментарий Ланжерона: «Поистине это удивительно в подобной обстановке»^[13] (подлинник на французском).

Самое необычное в этом комментарии, что ничего удивительного в эпизоде нет! Павел, отлично знавший и любивший Шекспира, узнал среди заговорщиков сына и потрясенный произнес вполне уместные слова…

Удивительное проступает, если обратиться к французскому подлиннику или к его переводу в первом издании 1907 года: там нет слов «Ваше высочество» – там стоят слова «Ваше величество»^[14]! И это резко меняет всю картину события: кого увидел в последние минуты жизни Павел I; или на кого намекали Бенигсен и Ланжерон? Более всего этот эпизод говорит об отношении современных издателей к источникам…

Хочется задать вопрос без навязываний.

Обратил ли внимание кто из исследователей на странную деталь места казни Павла: на рукописных изображениях и планах помещения где произошла трагедия, разошедшихся в обществе после убийства полностью отсутствуют окна. В таком виде воспроизводит спальню Павла в своих записках, изданных в Англии в 1844 году, например, офицер-конногвардеец Н. Саблуков, с 2-мя солдатами допущенный к телу императора на следующий день после убийства, когда Конный Полк отказался принести присягу^[15] до того как не удостоверится в смерти императора. Это совершенно расходится с официальными архитектурными планами Михайловского замка, выполненными академиком Бренна и хранящимися в архиве АХР в СПб., где в императорской спальне (ранее кабинет) прописаны 3 больших окна… По какой-то причине никто из участников событий не замечает этого классического пути побега или вторжения; как и способа вызвать внешние караулы… Но у этой странной детали есть и какое-то основание: Кондратий Рылеев, в кадетской юности пребывавший в Инженерном замке, в который переиначили и перестроили Михайловский, оставил свидетельство, что самым страшным местом, мимо которого даже служители проходили ускоренным шагом, была кладовая для хранения половых принадлежностей; никогда, впрочем, не открываемая по внушаемому ей ужасу – по легенде в ней убили императора Павла Петровича…

Эти и ряд других наблюдений над делом мной приведены в 3-х частном сериале «Обреченная звезда Валериана Зубова», снятом при любезной помощи телекомпании СГУ ТВ, на который и обращаю ваше дальнейшее внимание – если не станет возможности воспроизвести их в обстоятельной развернутой статье.

P. S.

2012 г. Как говорится, на ловца и зверь бежит: читая мемуары 4 канцлера Германской империи князя Б. Бюлова, я нашёл там удивительное свидетельство. Будучи немецким послом в Петербурге он услышал от великого князя Владимира Александровича внутрисемейное предание Романовых. Александр I будучи в Париже заметил отсутствие на официальных приёмах генерала Савари / герцога Ровиго, к которому благоволил, и на объяснение, что герцог не приглашаем, т. к. был председателем суда, приговорившего к расстрелу герцога Энгиенского, родственника короля Людовика 18-го, удивился – Но я же постоянно вижу за моим столом Уварова и УШАКОВА, убийц моего отца…

Крымская или Великая Восточная война?

Давний пролог 2001 года

Я начинаю понимать влюблённых женщин: любимому мужчине невозможно отказать. П.С. рвётся и ярится – дайте! дайте Крымскую Войну!.. А я тяну, раздумываю, не хочу так, сразу – большое и неровное это явление; безусловно национальное, охватившее всё и всех; последнее слово народов и обществ Императорской России – дальше пойдёт другая, Самодержавно-Собственническая, Самодурственная по определению, не с Императором – с Хозяйчиком Земли Русской во главе (ответ на вопрос о роде занятий в анкете общероссийской переписи населения Николая II – утверждал, что Хозяин); и мне её таковой не жалко, она мне противна, как раздувшийся до гигантских размеров замоскворецкий клоп-эмбрион, а и того хуже, вылощенное учёно-сознательно-подлое евронасекомое, кровопийца, не укрепляющий мощь нации – истощающий…

…ПАВЛА СЕРГЕЕВИЧА УЛЬЯШЁВА больше нет; когда по-явится книга РУССКАЯ ВОЙНА, в составе глав которой почётное место займут главы о ВТОРОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ евразийских НАРОДОВ И ОБЩЕСТВ, обломавшей клыки ВТОРОГО ЗАПАДНОГО МИРОВОГО НАБЕГА на Россию – неведомо; её тема чуть расплескалась в рамках одной передачи телепрограммы ИСТОРИОСОФСКИЕ ЭТЮДЫ на СГУ ТВ. Поклон тому, чьей памятью побуждается эта работа….

* * *

О Крымской войне надо писать как о явлении грандиозном, надрациональном, в разных смыслах, во многих аспектах: политическом, военном, нравственном, национально-культурном, национально – легендарном. Это явления генезиса: из Крымской войны вырос Л. Толстой, вырос глас-возмущение Н. Чернышевский, выросла либерально-шкодливая публицистика – генезиса восхождения, генезиса разложения. Крымская война – канун-перекрёсток великого выбора, где рухнула надломленная Николаевская Россия и пошло что-то иное… Вот только как и почему?

И что это за слова такие в политически-смысловой, осязательно-конкретной форме – рухнула? И где – в войне или после? В Севастополе, в Париже, в Петербурге, в Зимнем Дворце? Оставлю всё это в стороне – коснусь того, что самоочевидно, самоговорящее по совокупности обдуманных, а не протараторенных фактов, что надо назвать своим именем и от того пойти; о чём читаю в лекциях лет 8, и что уже воспринимаю общим прописным местом, как даже и для моих студентов, которые удивляются своему преподавателю дважды:

по началу

– А как так, ведь везде написано?..

и по концу

– А почему не так, ведь очевидно?..

В 1996 году в Лондоне происходила научно– историческая конференция, посвящённая 100-летию Парижского конгресса, завершившего Крымскую войну 1853–1855 гг. И вот любопытно – западные участники конгресса НЕ ЗНАЮТ КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ – они знают ВЕЛИКУЮ ВОСТОЧНУЮ ВОЙНУ; англичане вообще знают только ДВЕ ВЕЛИКИХ ВОЙНЫ: ВОСТОЧНУЮ (Крымскую) и просто ВЕЛИКУЮ (Первую мировую). А не более ли справедливы оценки наших противников на смысл и характер событий, что развернулись на 3-х континентах, 4-х океанах; заворожили внимание мира от Канады до Австралии… В разгар войны в 1854 году министр иностранных дел Англии лорд Пальмерстон в серии анонимных статей-мечтаний означил пожелания западно-либерального, в продолжение маркиза Астольфа де Кюстин, умозрения по отношении к Российской империи:

– восстановления Польши «от моря до моря», т. е. с Украиной (мерзкое слово) и Белоруссией (святое);

– возрождение Шведско-Балтийской Великодержавности (т. е. с Архангельском-Англобургом и Петербургом – этимологически готов);

– восстановление Вольной Казакии (как бы Дон-Мазепия?), Черкесии (как бы Крымско-Гирейское ханство?) и т. д. и т. п.

Вот в воинственном азарте воевода Пальмерстон

Разделяет Русь на карте указательным перстом.

Т. е. целью Соединившейся Европы являлась не ближневосточная делёжка, не Турция, не Балканы, не Крым – Россия!

Россия!

Всё верно, и кампания готовится нешуточная – удар по всему периметру русских границ: на Архангельск, Прибалтику, Черноморье, Приамурье, Камчатку, Русскую Америку. В движение приводится 4/5 военного флота мира, до 3/5 армий Европы и все доступные ресурсы планеты, от австралийских баранов до канадских чурбанов; война развертывается на 3-х континентах, на дюжине морей, на Океанах; задействованы все антирусские силы, от Шамиля до польско-венгерских инсургентов, в антирусский союз сползает Швеция и Австрия, и…заколебалась даже Пруссия, когда заголосил уже весь либеральный Германский Союз – А итог?

Отражение неприятеля во всех пунктах по периметру и сохранение целостности границы кроме частных вклинений; и собственный глубокий прорыв в Анатолию. Поражения и неудачи союзников:

– под Соловками;

– под Петропавловском;

– в заливе Де-Кастри (Приморье);

– на Кавказе;

– у Свеаборга и Кронштадта; обращение Севастополя в бойню англо-французских армий – день штурма обходится в 10 тысяч убитых и раненых (поголовно вымирают в госпиталях).

Не это ли обнажили итоги Парижского Мира – тяжелейшая кампания, поставившая на грань финансового банкротства 1-ю и 2-ю державы «цивилизованного мира», обескровившая их армии до того, что войдя на Южную сторону Севастополя они уже не желают Северной – и за что?

– Отказ России от военного флота на Чёрном море – его всё равно нет, а если бы не затопили по военной необходимости, маялись бы с проблемой, что делать с деревянными мастодонтами: бои у Кинбурна и Очакова ознаменовали появление нового флота, паро-броневого… Англо-французы в пару-тройку лет после войны вынуждены будут приступить к слому 160 своих линейных кораблей без какой-либо пользы…

– Уступление 4 уездов в Бессарабии демонстративно минуя союзников Валашскому княжеству – и это из немерянных просторов от Вислы до Юкона?

Это ли потери за 3-х летнее противоборство с 3/4 военнопро-мышленной мощи Европы и с половиной материальных ресурсов мира? БЫЛА ЛИ РАЗБИТА НИКОЛАЕВСКО-ИМПЕРАТОРСКАЯ РОССИЯ Крымской войной и в войне?

Это было соперничество на равных.

На Альму, Инкерман, Чёрную Речку была БАЛАКЛАВА, БАШКАДЫКЛЯР, КАРС; на броненосные плавбатареи, сделавшие невозможным оборону Кинбурна – всплыло молчаливое рогатое морское чудовище, русская противокорабельная мина, сорвавшая атаки на Або, Свеаборг, Кронштадт, Николаев. Нарезные ружья англо-французов с пулей Минье, обеспечивавшие 5-кратное превосходство в дальнобойности над русским гладкоствольным оружием, господствовали на поле боя только летом 1854 г.; в 1855 г. пластунские батальоны русской армии были перевооружены нарезными штуцерами, лучшими для условий выборной стрельбы; егерские полки дивизий получили нарезные капсюльные ружья обр. 1854 г.; линейная пехота оснащалась ружьями-полуштуцерами с конической пулей конструкции капитан-лейтенанта Руднева, наилучшими для средних дистанций и получила тяжёлые оперённые пули-жаканы для сверхдальней стрельбы из старых гладкоствольных ружей. В русской артиллерии вводится станок конструкции капитана Станиславского с большими углами возвышения, обеспечивающий дальность боя на 4 км полевой и на 9 км крепостной и морской артиллерии против 2, 4 км настильного огня основной массы артиллерии противника, не приспособленной к навесному огню.

На увеличение армии союзников до 500 тысяч – летом 1855 года до 700 тысяч ополченцев явились самочинно на сборные пункты Центральных губерний «на подмогу» 1, 2 миллионной армии – начальство не нашло ничего лучше как разогнать простодушных патриотов плетьми по домам. Впрочем, и без того численность армии перевалила 2200 тыс. человек…

Подколодная гадина Польша сидела, поджав хвост, залитая войсками, как болото водой; ни одной попытки высадиться на балтийский берег, заслонённый войсковыми монолитами – это ли слабость?

За всю войну ни одной диверсии на Аляску, потому что вопрос, кто кого будет завоёвывать, англичане Русскую Америку, администрация которой – вопреки блудословию Н. Болховитинова – установила наилучшие отношения с местными племенами, или русские американцы Канаду, франко – индейское население которой пребывало в острейшем расколе с англо-саксонским? И не трогать это осиное гнездо иначе разлетевшиеся из него компанейские корабли набросятся на 12 тысяч англо-французских торговых судов Тихоокеанского района всемирной торговли – зажгут его так, небеса взвоют: американец Давид Портер в своём каперстве 1813–1814 гг. на 44 пушки своего фрегата записал 44 утопленных английских «купца».

Увы, эта и многие другие возможности не были использованы; УВЫ, САМИ КРОХОТНЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ «Подвижки» в Париже свидетельствуют, что где-то чуть-чуть не дотянули….Почему лучшие русские военачальники и энергичные администраторы, Муравьёвы (Карский, Амурский), Завойко, Барятинский, Лидерс, Редигер были где угодно, но не на главном театре; почему предприимчивый волевой Липранди был подчинён вялому пораженцу Горчакову; почему не ударили сразу, смело в 1853 году изготовившейся армией, вопреки ожиданий Европы вышедшей к Дунаю не на 6-й, а на 2-м месяце после объявления войны, а ждали там ещё 4, пока союзники не доплывут из Портсмута и Марселя; почему не смели с лица земли Австрийскую Болячку, когда обнаружили что нарывает…ведь в 1853 году вся Венгрия ещё кипела слезами и горем 1849 года, а славянское большинство империи было готово «по первому зову»… Как и Балканы, по признаниям союзников молившиеся за русскую победу.

Сами успехи противника имели какой-то двусмысленный вид: взяли Бомарзунд на Аландских островах и немедленно оставляют по причине невозможности удержать. Входят в оставленный русскими Петропавловск – и вся Англия, от карикатур в прессе до запросов в парламенте, потешается над крупнейшим и колоритнейшим трофеем адмиралов союзных эскадр, чемоданом «предметов женского туалета г-жи Лыткиной».

На каждый затопленный корабль Черноморской эскадры, ушедший под воду без пушек, груза, команд, со снятой оснасткой, союзники потеряли 4, шедшие на дно с вооружением, экипажами, со всем содержимым трюмов: только Синоп и Балаклава обошлись в 38 кораблей, в том числе крупнейший «паровик» мира «Принц»; атака на Кронштадт обошлась в 4 фрегата; самый быстроходный фрегат английского флота «Тигр» стал украшением Одесской набережной…

Капитан-лейтенант А. Попов на своей «Тамани» 4 раза прорывался через блокаду союзного флота в Севастополь; эх не здесь в Черноморской лоханке надо было ему пенить волны – пронестись птицей по Океанам, как на то выпустят в 1864 году и содрогнётся финансовое сердце Сити от взлетевших мечей эскадр Попова и Лесовского.

На Английском кладбище в Севастополе лежат представители всех 167 родов коронного английского дворянства – это свидетельство поражения или доблести противников?

На каждую квадратную милю русской территории, разновременно захватываемую союзниками, русские в 1855 году устойчиво держали 150 миль в Анатолии.

Да, Николаевская Россия вошла в войну косной, малоподвижной, стылой – но это была косность железа.

Многократно оплёванная, политая грязью, приговорённая Русская Армия имела наилучшее в мире соотношение родов войск, и такую организацию корпусов и дивизий, что противник называл её «железной». Русский солдат в долгополой двубортной шинели – вековечный стрелецкий зипун, дошедший до 20-го века под «французским именем», в сапогах на портянку был экипирован лучше своих противников, вынужденных утепляться зимой 1854–1855 гг. одеялами и соломенными матами, обратившись в приснопамятное наполеоновское воинство на Смоленской дороге. Французский и английский солдаты сохраняли автономную боеспособность не более 8 часов, не имея эффективных полевых рационов – русский солдат, имевший в ранце высококалорийные чёрные ржаные сухари и водку, сохранял боеспособность в отрыве от частей до 3-х суток.

Николаевская Армия в целом имела наилучшую в мире начальную боеготовность: полный комплект личного состава полков мирного времени с 15-летним фактическим сроком службы рядового состава позволял ей с момента объявления войны немедленно выступить монолитной боевой силой – поучительный пример для последующих эпох: во всех войнах после Крымской наша армия входила в первый день войны «неготовой» по состоянию и возможностям её воинов. И двинувшись разом, грозно, с нацеленностью и на Турцию и на Австрию, за 4 месяца пока союзники плывут морем она дошла бы и до Стамбула, и Будапешта, и Праги, и куда ещё – Эх, Николай Павлович…

Русская армия в 1853–1855 гг. соревновала со всем миром на военном театре от Балкан до Аляски, от Заполярья до Анатолии, вела его на равных, не уронила знамён, не рассыпалась в пленных, в итоге обесценив не только турецкую, но и английскую военно-политическую репутацию – в 1855 году союзники осознают, что основную тяжесть боёв несёт французская армия, которая поспешила забежать от такой чести под крыло Парижских мирных переговоров, что одновременно привело к крайне неприятному для англичан результату: восстановлению гегемонии Франции в западно-европейской политике в 1860-е годы. Английское общество справедливо оценило КРЫМСКИЕ ПЛОДЫ как «горькие» и вскоре вышвырнет Пальмерстона из премьерского кресла.

Через 22 года «новая», «гуманная», «цивилизованная» русская армия с внутренней организацией по французскому, обмундированием по прусскому, вооружением по австрийскому образцу пойдёт в огонь Русско-Турецкой войны 1877–1878 гг. и… чуть было не потерпит поражения от слабенького противника – странное подтверждение «плохости» до Крымской и «хорошести» после Крымской армии. Вам не знаком этот феномен, когда не сходятся концы и начала – ну и чёрт с ними, важна линия… Если из посылок следует поражение, а налицо ПОБЕДА – плачемся над её ценой; если заявлена победа, а налицо ПОРАЖЕНИЕ – восторгаемся благими намерениями…Крымская война открыла эту аберрацию близорукости, обращающей Камушек в Гору, а Гору в Ничто в самом влиятельном российском сословии – учёном.

За 40 лет до того Наполеон I, т. е. Франция, т. е. 1/2  состава противников 1854 года вторгся в Россию, вошёл вглубь русской территории на 1200 км, взял одну из столиц – и мы заслуженно радуемся победе!

В 1855 году при углублении в 2 раза сильнейшего неприятеля не далее 20–40 км от линии границы, с поражением только 4-х пограничных крепостей (Севастополь, Бомарзунд, Кинбурн, Керчь) и заключением мира из экономии средств на продолжение войны с символическим характером уступок каемся – «вскрыта гнилость Николаевско-Крепостнической России». Что же это такое, для доказательства своей «негнилости» она должна ОПРОКИНУТЬ ВЕСЬ МИР?

Кстати, сколько наполеоновски маршалов погибло в России? – НИ ОДНОГО!

А в КРЫМСКОЙ ВОЙНЕ? – ЧЕТЫРЕ ГЛАВОКОМАНДУЮЩИХ (Французской армии – маршал Сент-Арно; Английской – фельдмаршал Раглан; Турецкой – мундшир/маршал Февзи-паша; Сардинской – генерал Чиотта)! Военная история не знает такой бойни Главнокомандующих…

Да, скверно и мерзко обращать людей в рабов, если не подразумевать под рабством общественного служения. Но это событие вскрывает только гнилость мозгов того слоя, что явственно по-лез в учителя нации – Россия с 1/7 промышленного производства Англии и соревнующая на равных с Англо-Французским союзом, это феномен силы иного не кувшинно-рыльного свойства; феномен, который тем и страшен лизунам «западных ценностей», что разрушает мифологию торгашеского исчисления однородностей, сводящую ситцы и зерно, Тициана и жертвенную доблесть под одно сальдо; невыносимый тем, что приходится признавать куриными мозгами:

Умом России не понять,

Аршином общим не измерить,

не в декларации или хихиканье – в реальности факта…

А последующие «цивилизованные подходы» поведут только к Плевнам, Мукденам, Цусимам и Танненбергам.

Если исходить из того, что Армии существуют для охранения границ и остановления неприятеля около них, а не для хождения на поджигание неприятельских столиц, русская армия 1853 года была лучше не только армий 1877, 1904, 1914 годов, но и 1812, и 1941-го.

Россия могла восстановить флот на Чёрном море – если в него так упёрлись – уже в 1861 году с началом Австро-Прусской войны, не стало денег у «новой», суконно-либеральной – но причём здесь Крымская война, нигде не опалившая страны? Трудности —…кхе, кхе… – реформ? Но тогда назовём их тем, чем они являются – погромом традиций, методов и приёмов, национально-приемлемых форм преобразования; нечто, осуществляемое вне устремлений и ценностных ориентаций общества – первая «перестройка» ещё устойчивой к словоблудию нации. Меры возвышающие страну – Реформы; Меры унижающие её – Погром!

Покорённая, располосованная, полуоккупированная Пруссия восстановила и возвысила свою мощь за 4–5 месяцев не после, а в процессе изгнания французских войск с национальной территории в 1813 году – я вижу наличие реформ Штейна Гарденберга-Шарнгорста; в 1858 году впервые в истории русского флота линейный корабль «Лефорт», построенный «реформированным» военно-морским ведомством «великого либерала» и великого князя Константина Николаевича переворачивается и гибнет со всей командой на испытании – я понимаю, что практическая часть русского судостроения развалена; на ревизии 1882 года состояния флота, который по отпущенным деньгам – 25 миллионов золотых рублей ежегодно с 1860 года – должен был иметь в строю 100 броненосцев по ценам продаж английских и французских верфей, налицо же 1 – я понимаю, что ВЕЛИКИЙ РЕФОРМАТОР – ВОР, так сказать ЧУБАЙС—1882.

Да, взгляд у Николая Павловича был свинцовый, но под этим взглядом поднимались не только посредственности, но и такие военачальники и офицеры, как Тотлебен, Хрущёв, Мельников; из николаевского пажеского корпуса вышел М.Д.Скобелев…А блестящая военно-морская плеяда 1830–1850 годов: Лазарев, Корнилов, Нахимов, Истомин, Унковский, Бутаков, Попов – ведь после 1853 года, Синопа, русский флот НЕ ВЫИГРАЛ НИ ОДНОГО СРАЖЕНИЯ полным составом эскадр. Значит, было что-то в деятельности императора-«ретрограда», что отличало её от поносимой гнили и мертвечины его царствования, чем-то он выходил за привычную череду оценок… Скажу, скажу – не сейчас!

Крымская война была аттестацией России со всех сторон, в том числе и «сверху» – они её не выдержали, но где-то вне данности войны; на войне они состоялись.

В августе 1855 года великий европеец Фридрих Энгельс в военном обзоре приходит к выводу: война для союзников зашла в тупик; русские вытеснили союзный флот из балтийских шхер, сняв угрозу Петербургу и Кронштадту; взятие Карса и выход Русских армий на прямые пути к Стамбулу и Смирне подвешивает союзников в Крыму на Верёвку Воли Русского Командующего; полное уничтожение турецких армий в Анатолии открывает русскому захождению весь Ближний Восток вплоть до Египта… Налицо военно-политический пат.

А за пределами его умозрений день и ночь воют пилы и топоры в Архангельске – лихорадочно оснащаются 20 фрегатов каперских эскадр Новосильцева и Колокольцева к летней кампании 1856 года ЖЕЧЬ ОКЕАНЫ; утробно надуваются печи Урала – отливают чудовищные стволы 20 и 22-х дюймовых пушек новой русской береговой артиллерии, против 400-кг. снаряды бессильна любая современная им броня; правление РАК испрашивает разрешения начать каперство в американских и китайских водах и вплоть до Австралии, и произвести вторжение в Канаду, коли дела так плохи, как пишут газеты…

Крымская война: редчайшая находка археологов, европейская пуля столкнулась в воздухе с русской – нашла пуля на пулю…

Известия об этих приготовлениях вызвали панику на финансовых рынках Парижа и Лондона – ГОСПОДИН КУПОН ЗАОРАЛ – ХВАТИТ!

На этом остановлюсь, не хочу мелочить слишком большой темы, к которой давно задумал обратиться.

Но завершаю это, скажем так, вытянутое предуведомление к обстоятельной работе не тютчевскими строками надежды, предупреждением-опасением. Во многих хороших и славных людях замечал я в последнее время наряду с отчаянием, какую-то отчаянную храбрость, наряду с опусканием рук какое-то шапкозакидательство.

Не помрачайтесь головой. Не теряйте ее ни от страха, ни от бесстрашия:

– оба эти состояния ненормальны. Мы не та Россия, 1853–1855 годов, и не та, что сжималась в пружину летом 1941 года – Мы Россия 1904 и 1914 годов, Россия, где дрянь мечтает о поражении собственного отечества, быдло просит не беспокоить, лучшие не желают гибнуть за тварь. Чечня – хороший знак, но это знак частный. Я замечаю, что под его покровом протягивается нечто иное;

– перенос мерок полицейской операции на военное соперничество с первоклассными военными машинами – но это несопоставимо и открывается не тем ключом.

Особенность политики России в том, что, будучи политикой самой «открытой» в прямом географическом смысле слова без естественных рубежей страны мира, она может существовать только как оформление и выражение силы, силовая в целом – в то же время это значит, что и сама силовая сторона приобретает особый, политический характер. Я же замечаю играние в войну без политики – это опасное заблуждение: надо помнить, что силовое противоборство неизбежно, неискоренимо для России; надо помнить, что оно та ноша, что и поднимает носильщика, бугрит его мышцы, оттачивает движения, волю, инстинкт – но нельзя играться в войну, пока она драка, не политика. В первый раз взял Берлин Захар Чернышев, но не зная, что с ним делать, оставил через неделю; второй раз Георгий Жуков и Иван Конев – не сумели удержать даже в сфере влияния, потому что факт владения определял политику, а не политика реализовывалась в факт; третье занятие Берлина должно быть только следствием политики.

Если направление политически исчерпано, его надо закрывать – мы бились в Черноморские проливы и упустили Гавайские острова (прошение Камеамеа II о подданстве России в 1816 году); мы соревновали с Японией за Корею вслед за Маньчжурией, в то время как Монголия, Синьцзян и Тибет просились под Белого Царя…

Мы слишком велики, чтобы нам что-то простили; мы потенциально виноваты во всем, что докучает; любое наше движение рождает коалицию тюремщиков – подождем своего срока, он придет. Рухнул «всемирный социализм», но пополз и скрепляемый им как скобой и «всемирный капитализм» – вслед за «социалистической овчарней» стала разбегаться и «капиталистическая псарня». В Европе начались любопытные процессы, она, пока единая против нас, начинает надкалываться изнутри, по «германскому шву» – это зарождение Германской великодержавности, разнимающей атлантизм, как-то наблюдалось и в 1850–1860 гг. в германских землях. До какого-то момента наши интересы совпадают – не упустим, но и не забежим! Любопытно, что внутригерманские токи идут с Юга на Север, как в начале 20 века, приобретают эсхаталогические формы, как в 20-х годах – тут многое для размышлений…

Я завершаю эту эскиз-работу художественной реминисценцией через призму Крымской войны, уже в свободе ассоциаций вольного слова.

Опять война (ноябрь 1999 г.)

Вот они

– Снова на нас собрались,

Строятся под барабан

Английский дрист!

Французский свист!

Оклахомский хам!

И пол – Германией заковылял

Старый приятель —

Дранг!

Что же – припомним 19 век?

54-й год?

Когда дырявили их борты

Кронштадт и Свеаборг,

Когда Петропавловск скулы дробил,

Пускали на дно Соловки,

Когда севастопольские штыки

Рвали их сюртуки?

Но где Севастополь —

На русской земле

Железный ее исполин?

Какие земли стережет Свеаборг

Гранитом своих твердынь?

Кто Нахимов?

Где Муравьев?

Карский? Амурский? —

Один?

Кто поднимет боевую хоругвь

– Свердловский Пьяный Свин?

Шлюхи Петербургские

Станут корпию рвать?

Жирная Жаба

Мас-Ква

Отправит холеных своих

сыновей

На Малахов курган?

Бросьте играться

в слова – псы,

Вы, ползающие черви,

От породившей вас

Голубой Чумы

Побежавшие под Желтую.

Вы,

Ополоумевшие хорьки,

Крысы, выродившиеся в мышей,

Вы только можете,

что визжать,

Когда пламя полощет.

Нет!

Не ваши ответит Русь!

Не здесь её меч лязгнет!

Не отсюда её полки потекут

Сметая Западные и Восточные

Казни!

А ты,

пропившийся Народ-бурьян,

Предавший 25 миллионов братьев,

Что ты верещишь,

как будто живой,

Как будто воин

– а не голь перекатная.

Слушай – тварный!

Грызи – мразь!

Правда твоя – Солженицын,

Борька Ельцин – твой князь,

Лебедь – рожа,

Ковалев – задница.

Тебе долго везло на вождей

Петра – плотника,

Катю – умницу,

Ленина – мыслью полировал,

Сталина – сталью множил.

Вот и привык ты

По их делам —

– На себя чваниться,

– Схоронив героев —

– Их носить ордена,

– Напиваться за Победы —

– Не тобой одержанные

Ну-ка,

Опомнись —

Пьяный шалман!

Я тебя видел не раз,

Как ты в Ташкенте

Перед шпаной бежал,

Перед чеченом дрожал —

Теперь, ударенный в башку мочой

Вдруг скакуном заржал!?

Тебе слово – свист в ушах,

Тебе дума – муть!

Ну-ка,

Прикинь,

Как в танке гореть,

В подводной лодке тонуть?

А ну-ка,

Подожми хвост —

Это не хоккей – дебош!

А ты, одинокий товарищ мой

Это не наш бой!

Готовь оружие,

Смыкайся в строй

На их войну —

– Нашей войной!

Утаённый свидетель эпохи

Это звонкое имя Пушкин…?

Поэт и государь: загадка придворного чина А. С. Пушкина

Автор приносит благодарность редакции журнала СЛОВО, единственному в России опубликовавшему эту работу

Краткое предуведомление

Эта работа – затрудняюсь определить ее форму: эссе, статья, привходящее умствование – возникла из частного хода к другому материалу, условно называемому мной «Курс великорусской истории в концептуальном изложении» или «Историософия великорусской истории» по двум точкам зрения на него, профессионально-специальной и отвлеченно-спекулятивной.

В рамках этого материала мне понадобились частные данные об установлении национальной традиции взаимодействия Власти с Наукой и Культурой, столь отличной от новоевропейской: ученый – образованный ремесленник; поэт – версификатор на сдельщине; в то время как в России ученый – Служитель Истины; поэт – Пророк; чем восторгаются подворотно-либеральные шавки, пока они обижены; и от чего они немедленно призывают отречься, как только начинают получать построчно и суточно.

Естественно было обращение к знаковым в русской науке и культуре, которая преимущественно были литературой, фигурам М. В. Ломоносова и А. С. Пушкина, заложивших и определивших направления этой традиции – но насколько неожиданным оказался результат от работы, исходно полагавшейся, как некоторое малотворческое преобразование наличного материала к удобству обоснования другой темы…

Поэт и Государь

Загадка придворного чина

А занятное, право, положение, когда идешь за одним, а сваливаешься на другое, как там у Грибоедова – Шел в комнату, Попал в другую… Эта глава^[16] не задумывалась, была не с руки, скорее не проясняет работу^[17] в направлении ее главной темы, но как-то развивает, оживляет ее в новом постижении Эпохи-Власти; ту сторону отношений, что возникали в преломлении Власть-Наука, теперь трансформируясь в осмысление Власть-Искусство; Власть и Ограничения разума Пан-Логического в направление Власть и Беспредельность гения творчества: первое всегда с привкусом рассудочной легитимности, второе с оттенком надбытийного безумия; чем принципиально отличны восхождения познания от постижений искусства.

Можно полагать, что работа над традиционным корпусом материалов по биографии М. В. Ломоносова, заложившего основы отношений Русской Науки и Российской Государственности, внутренне подталкивала к обозрению таких же отношений между Двором и А. С. Пушкиным, как родоначальником нововеликорусской культуры… Но вторая часть казалась так непроходимо заезженной, захватанной, измызганной, что и браться то за нее не хотелось – разве что ерзнешь по какому-нибудь пушкино-ману или фобу в лекции, освобождая Александра I или Михаила Воронцова от арапских злопыхательств; или Александра Сергеевича от очередного сексопатолога по литературному цеху – и полезно, и времени не отнимает, но писать…

…Нет уж, увольте! Хотя бы потому, что не моя епархия; и чтобы не попасть впросак с великими географическими открытиями типа «Волга впадает в Каспийское море» надо слепо доверяться чужой фактологии. А прозрение, что это не Волга, а Кама впадает в Каспийское море само по себе не приходило.

В общем, все как всегда: гений, но с придурью; честнейший человек, но с возвратом долгов тянет; предан друзьям, но волочится за их женами; демократ, но протестует против возведения в дворянство по выслуге чина и проявленную доблесть и т. т. т. Мутноватый компотец.

Конечно, в филологической среде опровергать мнение, что Пушкина не приняли в декабристские «Общества» по причине его национальной значимости не буду; хотя кулуарно, среди своих, как историк не могу не признать, что не взяли его туда по причине крайней невыдержанности – просто сказать, был болтун; как вот и Николай Гумилев, принятый болванами-монархистами в «Дело Таганцева», стал немедленно разъезжать по знакомым со страшными рассказами о терактах, поджогах, налетах; а обалдевшим гостям под «величайшим секретом» показывал пачки денег, «спрятанных» в письменном столе «на возрождение монархии» (свидетельства Одоевцевой и Владиславлева). Власти долго не верили – наконец поверили… Сейчас не верим, «что такой опереточный заговор был» – да в том то и дело, что кроме опереточного заговора ничего более русский монархизм произвести не мог, не может, и если народились у нас гороховые шуты, герцоги Бруммели и графини Пугачёвы – никогда не сможет.

Последнее дело, если в заговоры тащат поэтов – Кондратий Рылеев не в счет, в жизни он был состоявшимся администратором Русско-Американской компании.

Ладно, это так, отголоски аудиторий, лекторское позёрство, всегда замешанное на толике огрубления самого исторического под простоустроенные головы.

Но вот держу я в руках 86 выпуск научных докладов Московского Общественного Фонда с изрядным «докладцем» В. Ф. Миронова (9 учетно-издательских листов – ну-ну!) под заглавием «Дуэли в жизни и творчестве А. С. Пушкина» и вяловато перелистываю: набор все тот же… Шепелев против Голицына, Шереметев против Завадовского, Чернов против Новосильцева, Киселев против Мордвинова, Пушкин против всех – правда, дуэли не складываются, противники почему-то особой доблести застрелить дурно воспитанного мальчишку не видят; он же хорохорится, но более счастлив, что его, вот, считают за взрослого; в то же время обнаруживая особую храбрость, храбрость мгновения, как молодой петушок набрасываясь на огромных псов Толстого-Американца, Ф. Орлова, Старова, так что те чуть пятятся «эк его разбирает»… И до последней: снег, санки; встреча с неузнавшей близорукой женой… Черная речка – Белый человек…

«27 числа сего Генваря между Поручиком Кавалергардского ея Императорского Величества полка Бароном Геккерен и камергером Двора Вашего Императорского величества Пушкиным произошла Дуэль…» (рапорт командующего Отдельным Гвардейским Корпусом генерал-адъютанта Н.И. Бистрома 1-го е.и.в.) – Стоп, это что такое Ка-Мер-Гер?!?!?! Он же везде КАМЕР-ЮНКЕР!!??

Это, это… – перехватило дыхание…

Но следующий документ утверждает то же: Командиру Гвардейского Резервного Кавалерийского корпуса генерал-лейтенанту и кавалеру Кноррингу предписано «Объявив сего числа [29 янв] в приказе по Отдельному Гвардейскому корпусу о предании военному суду Поручика Кавалергардского ЕЯ Императорского Величества полка Барона Геккерена за бывшую между ним и КАМЕРГЕРОМ ДВОРА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА^[18] Пушкиным дуэль…». Над припиской Миронова «(здесь допущена ошибка – Пушкин был камер-юнкер)» даже не смеюсь – он юрист, т. е., говоря словами Ф. Энгельса, неизлечимо болен «юридическим идиотизмом» видеть юридическую формулу вместо дела; и просто не может себе представить, что значит 2-х кратная ошибка в текстах всеподданнейших бумаг; да еще какая – огласить штабс-капитана генерал-майором (соответствие военных чинов дворцовым камер-юнкеру и камергеру).

Следующий документ уже от производившего дознание полицейского офицера полковника Галахова, снимавшего показания с Георга Карла де Геккерена (Жорж Дантес после усыновления), начинается так «27 числа Генваря Г. Поручик Де Геккерен действительно дрался на пистолетах с каммергером (так в тексте) Пушкиным, ранил его в правый бок и был сам ранен в правую руку…» И полиция ошибается?!

19 февраля созданная военно-судная комиссия (суд) утвердила общее заключение по делу:

«Сентенция.

По указу ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Комиссия военного суда, учрежденная при Лейб Гвардии Конном Полку над Поручиком Кавалергардского ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВА полка Бароном Де Геккереном, КАМЕРГЕРОМ (курсив мой) Двора ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Александром Пушкиным и Инженер Подполковником Данзасом, преданными суду по воле высшего Начальства первые двое за произведенную 27 числа минувшего Генваря между ними дуэль, на которой Пушкин будучи жестоко ранен, умер, а последний Данзас за нахождение при оной посредником или Секундантом…» Служаки, написавшие такое, могли ошибиться? И при этом в единственной, всей России заметной персоне; и сразу на 4 класса???

11 марта дело поступило в Генерал-Аудиториат, сопровождаемое мнением полковых командиров Резервного Гвардейского Кавалерийского корпуса, которые ВСЕ заявляют А. С. Пушкина КАМЕРГЕРОМ, как и сделавший общее заключение по делу вместо великого князя Михаила Павловича его заместитель ген. Н. И. Бистром.

Только решение Генерал-Аудиториата от 17 марта поставило все на хрестоматийные круги своя «…поручика Барона Егора Геккерена [признать виновных] в противузаконном вызове Камер-Юнкера Александра Пушкина на дуэль…».

А вот здесь позвольте задать риторические вопросы:

– Что, Николай Павлович, знавший Пушкиных и по отдельности и четой, запамятовал, в каком звании находится великий поэт при его дворе, если «не обратил внимания» на ошибку в рапорте ген. Бистрома о дуэли. И это он, как-то заметивший отсутствие Пушкина на рауте в толпе из 3-х сотен лиц? И не поправил, и в резко-грубоватой форме, характерной для него в случае служебных упущений, подчиненного?

– Что, гвардейские офицеры, по службе присутствующие при дворце, так и не определились в дворцовом чине Пушкина, камер-юнкерский он или камергерский?

– Откуда взяли этого КАМЕРГЕРА офицеры полиции, на дворцовые рауты не допускаемые, и должные пользоваться не домыслами, а основательными источниками?

Поразительно, но во всем военно-судном деле, опубликованном в 1900 г., Пушкин ТОЛЬКО ОДИН РАЗ указан Камер-Юнкером – в заключительном постановлении Генерал-Аудиториата.

А не это ли и есть та самая «ошибка», но уже не канцелярская, а политическая?^[19]

Допросы снимаются с многочисленных близких Пушкину людей: К. Д. Данзас, лицейский товарищ; П. Вяземский; Ж. Дантес (как-никак был членом семьи); форма обращений преимущественно письменная или немедленно протоколируемая под роспись – и никто не заметил неправильности указания придворного чина поэта?

Г-да пушкинисты, имя вам легион, неужто вы не заметили этого кричащего противоречия в документах – не в вымыслах разметавшихся умов и языков? Что вы вообще знаете о Пушкине, если даже не можете сказать, в каком чине он был при дворе: камер-юнкером на побегушках, «что неприлично моим годам» (А. С. Пушкин) или камергером с правом личного доклада императору?

Вот держу я в руках книжицу Л. Аринштейна «Пушкин. Непричесанная биография» – М., Муравей, 1998 г. Действительно, непричесанная, есть даже «вычисления», с кем из великосветских женщин поэт дружил, а с кем «был близок» (спал, что ли…?). Удивительное сочетание квасно-русского монархического озёва и еврейско-европейской предусмотрительности: Николай Павлович и Александр Пушкин богобоязненные консерваторы, но на всякий случай русско-турецкая война 1828–1829 гг., вернувшая свободу Греции и положившая начало освобождению Балканских народов названа «николаевской экспансией». Как говорится – и вашим, и нашим. Глубочайшие прозрения, как например то, что героем стихотворения «Пророк» является не Господь Бог, а государь Николай Павлович – именно он

…К устам моим приник

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой»

Именно так!

Под стихотворением стоит дата 8 сентября 1826 года, т. е. день встречи с Николаем Павловичем в Кремле после возвращения из Михайловской ссылки. И вот на основе этого г-н Л. Аринштейн приходит к выводу, что вразумляющий пророка-Пушкина шестикрылый серафим… Николай Павлович!

Браво!

Вот только доведись Н. П. прочитать это стихотворение, он бы себя точно серафимом не признал и крепко бы задумался, что это за «жало мудрыя змеи» положил для себя поэт после встречи с ним: змеи, как известно, ядовиты, и только биологи не говорят, что змея жалит языком – и недаром Пушкин строжайше берег тайну своего авторства при жизни.

М. И. Стеблин-Каменский, учеником которого заявляет себя г-н Аринштейн, был крупнейшим специалистом по скандинавским и исландским сагам, герои которых верили, что ум и сила в волосах – глядя на гладкую как колено голову г-на Аринштейна, воспроизведенную на суперобложке, я начинаю подозревать, что это иногда очень верно… Впрочем, т. к. другим своим учителем он называет арабиста Б. Томашевского, то голый череп может быть и ничего…, только широта необычайная.

В то же время даже набор пошлостей, если они изложены фактологически, может давать и полезный материал. Интересуясь генезисом «смердяковщины» – тип, не известный ни Востоку, ни Западу, от Катошихина, Овцына, Печерина до Берберовой – я не мог обойти и образцовых мерзавцев 19 века: В. Ф. Раевского, А. Н. Раевского (однофамильцы, не родственники), П. В. Долгорукого – и не могу не согласиться с обоснованностью гипотезы об авторстве пресловутого «диплома», ставшего затравкой дуэльной осени 1836 г. А. Раевским. Но в то же время она как-то косвенно выдвигает «камергерскую линию» – пределом служебного продвижения А. Раевского было именно дворцовое камергерское звание, и мысль, что малозначительный Пушкин сравнялся с ним и идет на превышение была бы ему поистине невыносима – дальше просматривалось и высшее отличие: обер-камергер, полный генерал по фронту; в камер-юнкерском звании 35-летний поэт был скорее смешон.

На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся

За пределами же собственно конкретных эмпирий исторического хода можно заметить следующие: с 1826–1828 гг. Николай I нуждался в А. С. Пушкине, как минимально необходимой величине для успокоения общественного настроения – ведь по делу «14 декабря» оказалось причастно до 2000 лиц привилегированных сословий; его приходилось не столько разворачивать, сколько свертывать и топить. Трещина раскола наметилась по столбовой русской знати: Алексей Орлов водил конногвардейцев в атаки на восставшее каре – Михаил Орлов готовился стать толи президентом новоявленной республики, толи регентом оконституированной монархии; Муравьевы разделились пополам; Бестужевы уклонились все – это надо было не столько искоренять, сколько прятать. В 1828–1829 гг. представления Николая I и Александра Пушкина сближаются настолько, что один отправляется на Балконы в армию Дибича, другой на Кавказ к Паскевичу. Николай выразил мелочное недовольство своеволием поэта – но не может не понимать, насколько это важно для утверждения общественного единства в стране.

Нечто большее обнаруживается в 1830 году: с началом Польского восстания позиции А. Пушкина и Н. Романова совпадают; для Пушкина будущее славянских народов слиться в Русском Море, чему препятствует польская инсургенция – для Николая это вопрос об нерушимости империи. Здесь, в этом пункте, отечественная Интеллигенция (умствование) совпала с практическими целями отечественной государственности. Пушкин осознает себя представителем того же круга, что и Денис Давыдов, добровольно вернувшийся в армию. И носитель власти, и выразитель национального гения не могли не видеть своей общности – поэтому так ненавистно стихотворение «Клеветником России» всей перебесившейся в 19–20 веках сволочи, от Печериных, Г. Федоровых до Синявок-Даниэлей.

Здесь было много несовпадений, непонимания; от случайных и мелких расхождений до крупного и важного: А. Пушкин открывал врата новой, надъевропейской, гипернациональной культуре, которая еще долго не будет осознавать себя таковой, даже сейчас – Н. Романов 1-й закрывал эпоху исторической воли Романовых, был последним из «Первых» – Павел, Александр и вот Он – кто мог и должен был вскинуть 3-континентальную государственность на новый исторический виток; не смогли, не возобладали – и покатилась она под откос… Но пока еще на подъеме, в новизне ожившего после мертвечины Александровского «европеизма» государственного тела; до 1840 года, т. е. до отказа от условий Ункияр-Искелесского договора, еще в порыве. Мог ли это не почувствовать поэт, не осознавать государь?

Характерно, что именно в 1833 году, в пик своих наивысших политических достижений Николай I настоятельно добивается вступления А. С. Пушкина в дворцовую службу; но принципиальный формалист – в чине камер-юнкера.

Пушкин поморщился на невысокий чин, Николай Павлович морщится на частое манкирование службой г-ном камер-юнкером; но близко-верные, чуткие к внутренним настроениям властелина А. Х. Бенкендорф, А. Ф. Орлов уже демонстрируют необычайную симпатию к поэту: Пушкину МНОГОЕ ДОЗВОЛЕНО.

Идет игра – но с очень серьезным подтекстом: Пушкин чуть фрондирует – власть слегка хмурится; кто этого не понимает, хотя бы вдруг ставший усердным сверх ума С. Уваров, разгоревшийся упечь поэта за пародию в ссылку, получают назидания, мягкие, приватные, но когда их читает Александр Христофорович Бенкендорф…

Странные события, соединения и переливы переполняют последнее 7-летие жизни Пушкина.

1830год – Польское восстание и второе сватовство к Н. Н. Гончаровой; и прямая поддержка двора в этом деле. А. Х. Бенкендорф свидетельствует политическую благонадежность и благорасположение властей; Николай… как-то странно намекает на симпатию к этому браку, хотя бы к его женской половине, на что обратил внимание, но в узком интимно-личном плане, Л. Гроссман.

1831 г. осмысление антирусского, а может быть, и антиславянского характера полонизма; знаменитый патриотический цикл, так бесивший еврофилов П. Вяземского, А. Герцена, П. Чаадаева; семейное сближение с царской фамилией.

1833 г. Путешествие через всю Россию, какой она видится из столиц в Оренбургские степи. Мир иной – порог Сердца Азии; дружба, проницательная и подозрительная с В. Перовским, героем надрывной любовной истории – и проконсулом Дороги Народов, готовящем завоевание Средней Азии. До Гиндушука, Памира… Куда дальше? Знакомство и скрыто-приязненные разговоры с А. Ф. Орловым, через облик которого проступают черты других былинных Орловых; как и опального гиганта А. П. Ермолова – странная судьба, предельная вознесенность и… невостребованность: дважды, в Ункияр-Искелесси и на Парижском конгрессе явил изумительное политическое дарование…, а в десятилетия промежутка конюшни Конного полка и чтение филерских донесений о великосветском разврате – самый информированный человек в империи, Шеф корпуса жандармов.

1834 г. – вступление в придворную службу; принятие Ж. Дантеса в русскую гвардию; неудачи с «Современником»; припадки ревности: к Безобразову, к Императору…; дети, дети…

1836 г. – «Дантесовская история»; дуэльное бешенство, 4 крупных истории: с В. Соллогубом, Н. Репниным, С. Хлюстиным, Ж. Дантесом.

В той клоаке, которая разверзается вокруг Пушкина есть какая-то закономерность: в предельной ненависти и глумлении поэта соединяются европейское болото, кооперирующееся в кружке графини Нессельроде и ее мужа «австрийского министра русских иностранных дел»; и охвостье боярско-княжеских родов: Пашка Долгоруков, Сашка Раевский, Сашка Гагарин – в стороне с постными лицами В. Соллогуб и П. Вяземский, А. Тургенев и Оленины (друзья-с? – но сколько же подноготной грязи выплеснут они на «любимого Сашу» в своих записочках и мемуарцах). Борются и отчаянно В. Жуковский и, и…и больше никого – это так потрясло В. А., что по концу истории он уезжает в Германию; там, по примеру Ф. Тютчева, женится на немочке; и покойно доживает, сторонясь русских…

Слухи о мстителях с кинжалами; офицерах сговорившихся ехать в Париж довершить дело – только россказни раздраженных обывателей. Самая пикантная из них та, где «русским мстителем», карающим злодея назван поляк Адам Мицкевич.

Все кончается лермонтовским «Убит поэт», где все перекладывается уже на «божий суд», что весьма обогатило русскую поэзию, но и высветило нечто в генезисе национально-русского интеллигентского пустозвонства: мы ведь, если влюблены, дарим своим подругам не перстенек, а Млечный Путь, на худой конец Моря и Звезды, никак не меньше; и уж точно уверены, что они по гроб жизни должны быть счастливы, когда им на шею сваливается хомут нашего Неповторимого Духа; а на разводах считаемся наволочками и ложками… Сам по себе «божий суд» убийцу оправдал – Жорж Дантес на склоне лет писал, что по отъезду из России жизнь его вступила в колею счастья: преуспевающий негоциант, сенатор империи, владелец процветающего майората в Эльзасе, любящий и любимый муж и отец. В 1838 (Л. Гроссман относит к 1837 г.) он получает теплое участливое письмецо от Натальи Николаевны Пушкиной, далее переписка и встречи, не прекращающиеся по самую ее смерть – что же, чисто русское – И кому какое дело, что кума с кумом сидела.

Это обстоятельство, вне зависимости, потоптал ли французский петушок восторженно квохчущую курочку на эльзаском лужке, или дело ограничилось элегическими воздыханиями двух стареющих красивых животных обращают весь наведенный и устоявшийся лоск сентиментальных оценок Натальи Николаевны в творениях Ю. Лотмана, Л. Гроссмана, Л. Аринштейна, С. Абрамович в совершенную чушь и галиматью. Все получилось по-русски: грязненько, тепленько, ни богу свечка ни черту кочерга. Вот только неизбывная короста Александровой крови выпучила все это на совершенно неподобающее, недостойное место; завязала иным узлом.

Право, он сам своим максимализмом: либо храм, либо бордель; отчаянная эскапада морали и слезы исповеди был невместен среди них, немножечко беременных девственниц – как белая ворона, как черный арап.

Даже честная ненависть Идалии Полетики выглядит как-то возвышенней на фоне этого тепло-вонючего клоповника. Над этой линией литературоведы и пушкинисты запинаются, не могут ее объяснить, не видят причин и оснований – просто они проглядели крайне любопытный национально-отечественный типаж, своеобразную идеосинкразию к большому. Я бы сравнил ее с острейшей неприязнью А. Панаевой к И. Тургеневу, ненавистью средности к необычности; преимущественно и принципиально беспредметную и без повода; даже зачастую и в ущерб себе; так сказать святую ненависть. Типаж этот относительно новый, отличный от смердяковского юродствования и преимущественно развившийся в новоевропейских образованных кругах, проходящий отчетливой линией от той же Полетики через Зинаиду Гиппиус к Н. Берберовой; впрочем, проявляющийся в любом околотке, где возникает талантливый, даже без издержек внешней экстравагантности человек, порождающий движение, т. е. беспокойство, неудобство, раздражение, не материальным поползновением – фактом своего инобытия; и кто-то крайний, невыдержанный, более чувствительный, даже не худший, обращается на источник этого раздражения; смутно и тупо поддерживаемый окружением, немножко впрочем обращающемся и на него – ведь тоже раздражает, выносит сор из избы…

Что такое сделал А. С. Пушкин князю, выдающемуся специалисту по генеалогии и замечательному дирижеру П. Долгорукову, что тот на цыпочках бегает за ним на балах и строит ему рожки? – А ничего, свет застилает… А и не сам ли Пушкин о том же проговорится, когда после «Капитанской дочки», предуведомленной святоотеческим неразложимо общим назиданием «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся» вдруг разразился

Иные, лучшие мне дороги права:

Иная, лучшая потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа

Не все ли нам равно? Бог с ними,

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать…

Ай, пискнулось:

– Свобода жить козявочкой!

Что так восхитило Л. Аринштейна «это… правовая декларация, к которой потомки Пушкина подошли только сегодня, пренебрегая ею или даже действуя в прямо противоположном направлении на протяжении более полутора столетий…»

Подошли? Или подползли?

Ну, что тут скажешь – иначе он бы не был Пушкиным, из которого все исходит: и Лермонтов, и Гоголь, и Ахматова, и Гиппиус; и соколы взлетели, и поползли козявочки…

И соколы взлетели, и поползли козявочки…

Любопытно, кто же так преуспел в изучении А. Пушкина; точнее, в перекраивании под свою худобу или дородство, рост или мизерность: Ю. Лотман, Н. Эйдельман, Л. Гроссман, Ю. Левкович, Н. Эткинд, Л. Аринштейн, Стелла Абрамович (это гаерствую – не только у нас бывают Афродиты Пенкины) и чуть-чуть, сбоку-припеку М. Алексеев и Гейченко. Прямо какая-то юдо-золотоносная жила. Вот любопытно, около Лермонтова и Гоголя, с их надрывом, мистицизмом как-то такой толчеи не наблюдается; чем-то они отстранены, как-то неудобны, чтобы распоместиться на «Герое Нашего Времени» или «Старосветских помещиках», а вот «Повести Белкина» прямо-таки обратились в еврейский завод. Не в том ли дело, что чем-то они отразили черту национального интеллекта народца тихого, вкрадчивого, стелящегося, теплолюбивого: его бытовизм, стеганые ватные одеяла, немножко с душком, отчасти с клопиками – но уютно, покойно, все до стеночки видать, до всего по улочке дойти… Узнаете? Еврейская местечковость, сиречь русское мещанство.

Гробовщик, Станционный смотритель – занятия, как аттестация социальной несостоятельности, но в своем кругу делающие невозможным никакие другие занятия; единственно «истинные», так как очищены от всего наносного, сверх простейше-позвоночного «кормимся».

Если вы не лавочник в простонародье, не бухгалтер в образованщине, не столоначальник в средних классах – только власть, государственная власть может извлечь вас из-под ног российского обывателя, повернуть его внимание на вас: поэта, учителя, ученого, инженера, офицера – вы ей единственно и нужны, как оформляющие контур духа и тела нации, вводящие ее в государство.

Преуспевающему агроплантатору А. П. Меншикову государственная власть, внешнепринудительная составляющая его операций как таковая, как не его единственная, не нужна – государственной власти генерал-адмирал А. Меншиков, одинаково плохой как генерал и адмирал, не нужен.

Александр Пушкин может беситься на нее – издатель национального литературно-публицистического журнала «Современник» не может без нее обойтись: 1-й и 2-й нумера при тираже 2400 экз. реализованы не более чем на 1/3; 3-й нумер (с «Капитанской дочкой»!) сокращен до 1200 экз.; 4-й до 900… число подписчиков не более 700. Запросы общества, т. е. потребу обывателя вполне удовлетворяет куда как более тиражный Бенедиктов.

Значимость А. Пушкина как явления интеллигенций национального духа впервые признали Александр I и статс-секретарь граф Каподистрия; утвердил Николай Романов, вечером 8 сентября 1826 года в некотором удивлении сказав М. Блудову:

– Сегодня я разговаривал с самым умным человеком России…

Общественно-прямую оценку дарования и таланта в России дает недавно читанное мной объявление в журнале брачных знакомств, где не очень молодая, не слишком красивая, без чрезмерного достатка претендентка завершила свое расписание предлагаемых достоинств и благ фразой «признанных и не признанных гениев и членов творческих союзов прошу не беспокоить».

– Я Пушкин!!!

– А нам плювать.

Только казарменный окрик Николая Павловича вытянул в струночку m-lle Гончарову:

– Через право плечо в церковь – Арш!

вероятно, не без умысла в сторону Пушкина: «женится – переменится».

Ведь до этого Александр Сергеевич за 3 года (1827–1829) получил 3 отказа на предложение руки и сердца (по Л. Аринштейну – по Л. Гроссману даже 5). От этого, право, можно было тронуться умом: сделавший выдающуюся карьеру Н. Муравьев-Карский после такого афронта от Мордвиновых 20 лет бегал супружества, и женился только на сивый ус, полным генералом; В. Перовский, граф, полный генерал и министр так и не смог пережить воспоминания об унижении молодости и умер холостым.

Кстати, и сама вдова-красавица Наталья Николаевна Пушкина вышла замуж только через 8 лет и тоже не лучшим образом за несостоятельного Ланского, породив уничижительную светскую сентенцию:

– Повенчалась голота с нищетой.

Лишь производство Ланскова в полковники Кавалергардского полка дало им средства на существование – подарок Николая Павловича «молодым».

Но кому именно?

Нравящейся молодой женщине? (О какой-то особой связи Ланского с императором нет никаких свидетельств).

Или иной, вырастающей за ее спиной тени, возвращение некоего подспудно осознаваемого долга?

Поведение Николая после гибели Пушкина было необычным: насколько сдержан он был в проявлении особой поддержки при жизни, настолько щедр оказался после смерти, что породило даже светский каламбур:

– Если другие обеспечивают своих детей жизнью, то Александр Сергеевич обеспечил их смертью… Но вот что любопытно, никто не сомневается, даже в подступающих разночинских рядах, что царь выплачивает долг поэту, а не авансирует (или проплачивает) хорошенькую вдовушку. И в последующие 8 лет, когда Наталья Николаевна жила в отдалении столиц – ничего подобного не было, так что она к концу этого срока почти разорилась и вынуждена была взывать к помощи императрицы Александры Федоровны (sis! – что сразу отдаляет муссируемую версию об особой доверительности с императором). Помощь была оказана, но опять особым образом, «на обучение детей», т. е. как бы минуя вдову, в след Александра Сергеевича.

Престол определенно осознавал это как некий долг, не явный, но ощутимый. Можно полагать, что это чувство обязанности возрастало по мере того, как в деятельности преемников: Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Некрасова, Тургенева, расцветавшей русской журналистики раскрывалась национальная значимость Пушкина; когда он становился эталонным в сравнениях, даже у сановных и высочайших лиц, и близостью с поэтом начинают играться и Блудов, и Корф, и Горчаков, и… даже Николай Павлович, через 11 лет в письме к брату Михаилу вдруг вспомнивший последний разговор с А. С. Пушкиным, во время которого тот благодарил за добрые наставления жены и признался, что подозревал императора в ухаживании за ней…

Пушкин не ушел из сознания венценосца, и прорывается наружу в моменты душевного раскрытия, как например при получении известия о гибели ненавистного Лермонтова:

– Жил и умер как собака; вот Пушкин жил плохо, а умер, как подобает христианину…

В этой фразе присутствует какой-то элемент сожаления… О Пушкине? Или о неиспользованных возможностях, которые раскрываются по мере все более широко развертывающейся исторической перспективы? Интересно, что в том же письме к М. П. Николай совершенно не переменяет дворянско-положительной оценки поведения Дантеса на дуэли, но предельно непримирим к Геккерену – «мерзавец» – оценивая дуэль уже особым образом, с точки зрения общественно-политической подоплеки, и гибель Пушкина не только как смерть знаемого лица – как потерю какой-то политической нити, уже чувствуемую, хотя, кажется, не понимаемую. Сравнивая Пушкина и Лермонтова, Николай, кажется, смутно осознает, что в чем-то он окончательно разошелся, что ознаменовано Вторым, и что можно было утвердить с Первым. Что-то неуловимо важное, витавшее в воздухе в 1826–1837 гг., рассеялось…

Вот любопытно, от кого и от чего так истерично защищалась власть в дни похорон Пушкина?

От дворян-карбонариев? – Они в Сибири…

От Виссариона Белинского? – Он еще гегельянствует «все действительное – разумно».

От Герцена? – Он усердно просиживает штаны в Московском Университете.

Да от того гула, что вдруг раздался, свидетельствуя о расколе, расхождении власти и культуры; о грядущем возмездии за таковой, что сверкнет первой молнией строк через 5 дней:

Погиб поэт,

Невольник чести

Пал, оклеветанный молвой

. . .

. . .

И вы не смоете

Всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь.

За что хватался государь Николай Павлович, набрасываясь на новый голос, что ловил? Ведь по смыслу-то стихотвореньице было достаточно пережевываемо: при прочей эквилибристике, ну, там «сению Закона» – но не трона!; «наместники разврата» – а где их нет, в Англии? Франции? – все ведь кончается «божьим судом».

А не так ли в Писании?

А не на то ли, что отныне жало мудрыя змеи обратится на власть, и вновь и вновь избиваемые и разбиваемые «петрашевцы», «землевольцы», «народовольцы», «черно-передельцы» снова и снова будут возрождаться по слову Тургенева, Толстого, Чехова, Горького; в красках Перова, Репина, Сурикова, Серова; в звуках Бородина, Мусоргского, Скрябина; октаве Шаляпина.

Ее ловили, улавливают теперь – поздно, улетела!

Носитель русского духа

А Пушкин? Что он нёс и не явил власти, или она не приняла, через эти 10 лет сентября 1826 – января 1837 года?

К началу этого периода Пушкин подходит вполне сложившимся глубоким политическим мыслителем; после «Бориса Годунова», коснувшись реально-исторического, изжившим его европейский перепев как и Карамзинскую тягучую сентиментальщину, во всяком случае осознавшим наличие и иной правды, т. е. несводимой ни к какому частно-честному мнению истины, той, что лишь проступает в разноречиях, не является в них: Правд много – Истина одна; вполне чувствует себя общественным, а не единственно литературным деятелем – в жизни и творчестве при всех «…иди свободно…», «…добру и злу внимая равнодушно…» это было всегда: политический нерв в нем сидит неискоренимо. И власть, судя по оценке Николая Павловича 1826 года «…умнейший человек России…», это уже знает, ценит, только никак не может примериться – слишком большая величина, это ведь не плата построчно за статейки и помесячно за доносы Фаддею Булгарину. Любопытно, что в давнишнем эпизоде после триумфа на выпускном экзамене 1814 года, когда он впервые потряс российский небосклон своими «Воспоминаниями в Царском Селе», власть прямо подталкивала эту новую величину в политическую публичность когда устами Александра I, политического практика, рекомендовала ему заняться прозой и восстал Гаврила Романович Державин:

– Оставьте его поэтом!

Браво!

Вполне согласен с восхищением Леонида Гроссмана величественным старцем – но не могу не заметить, что в русском сознании тот отложился только поэтом, литератором, автором «Фелицы», «Водопада»; экземпляром Екатерининского века, – не постигающей интеллигенцией «Арапа Петра Великого» или «Бориса Годунова».

В 1833 году ситуация повторяется: убедившись после 1831 года, что в стратегическом плане различий между ними нет Власть– Николай дает добро на издание Пушкиным ежедневной литературно-общественной газеты: все же пробавление в качестве публичности грязненькой «Северной пчелой», куда почтенные люди брезгуют являться, неудобоваримо… Не состоялось: Пушкин– Культура навязывал новые непривычные отношения Силы и Мнения, усложнял жизнь, порождал новые тревоги – ну их к бесу… Бурно радуются только Фаддей Булгарин – не будет конкурента, и… Василий Андреевич Жуковский – солнце русской поэзии не утонет в грязной земле ножками!

В 1836 году не газета, а журнал, пока еще незнаменитый «Современник», начинает издаваться. Аринштейны-Абрамовичи это похваляют – свободное предпринимательство, свобода духа продаваться построчно… Но вот что любопытно: «Современник» совершенно не следует своим состоявшимся, успешно-продажным предшественникам, блестяще окупившимся журналам Булгарина-Марлинского, а до того И. А. Крылова, Д. Ф. Фонвизина, т. е. литературно-художественным, на потребу небесполезного заполнения случившегося досуга, который бывает не только у барина – у мужика; в котором оказался столь сподручен незабвенный Александр Николаевич Бестужев-Марлинский, высокий предшественник будущих «писателей» с Никольского моста, еще не родившего своих шедевров «Страшный колдун или Ужасный чародей»…, и до номерных «Банда-1», «Банда-2», «Банда-3»…

Что же предлагает своим читателям г-н Пушкин? Статью о Джоне Теннере; обозрение политэкономии г-д Смита и Рикардо; о новых паровых машинах, производимых на заводах Модеслея (Лондон); о новых способах строительства комфортабельных дорог, называемых макадамовыми – естественно на фоне широкого обозрения литературно-словесного моря: Шекспир, Байрон, Альфред де Мюссе, Констан, Гюго, Баратынский, Катенин, Крылов, Шаховской, Гоголь; но в особом освещении, лучше всего выраженном заглавием его редакторского предуведомления «В зрелой словесности приходит время».

Джон Теннер – о жизни европейца среди ирокезов… это важно, у нас тоже есть Русская Америка; Смит и Рикардо в эпоху становления фабричной промышленности – это насущно…;…паровые машины выходят на дороги, вплывают в моря – это необходимо…;…а дороги? Две напасти у России: дураки (неустранимая) и дороги… – это все важно, государственно важно, но интересно ли г-ну Обломову с Гороховой улицы, прямое покушение на его покой и прекраснодушное безделье?

Пушкин, по своему ближайшему окружению, определенно переоценил состояние русского общества, заказав 2400 экземпляров 1-го номера: реализовано оказалось 800; из них едва ли число привлеченных статьями 1-го плана превысило и две сотни человек. С 3-го номера пришлось начать отступление перед читательской потребой.

Но мог ли пропустить это мимо своего внимания Николай I, в 1833 году впервые пригласивший на встречу в Зимний дворец сапоги и чуйки Российской промышленной ярмарки и вышедший к ним с императрицей и наследником престола? Не должен ли за то ухватиться; подпереть государственным плечом; приохотить к такому чтению, пока принудительно, как искренне почитаемый в память отца Петр Великий – в чем Николай Павлович решительно отличается от мышино-ненавидящего Николая Александровича – приохачивал палкой и солдатскими караулами высшие сословия к учению. Не сошлись… Все спустилось на самотек, т. е. на «свободу».

Создавая систему высшего технического образования в России Николай оформлял материально русского инженера, но только Пушкин обращал это социально-базовое явление в общественно-субъективный фактор – не обратил: в России инженер, не болтун, не образованец типа Б. Немцова, присутствует социально-невидимо.

А и шире, к кому адресовал публикуемые обширные философские и социологические обзоры, написанные уже не им, А. С. Пушкиным, кого будил и звал? Кого понуждал к делу? Философа, обществоведа, специалиста в совокупной области своих интуиций.

Пробудил? Дозвался?

Кто поскользнулся на гнилой кожуре

В 19 веке немецкий специалист-философ совершил грандиозную работу, уяснив себе и обществу, для чего и что есть Германия и Немец, вооружив этим знанием гимназического учителя и инженера, лавочника и политика, промышленника и офицера.

Немецкий офицер и солдат, инженер и рабочий узнали, что они представители нации средней и французскому остроумию, итальянской тонкости, английской выносливости, русской широте они могут противопоставить только простые, обозримые формы конкуренции и борьбы, охваченные в параграфы уставов и инструкций, экстазам чувства методический труд; следование и соблюдение правил становится священным национальным долгом, обращающим экстатизм в методизм. За спинами средних немецких солдат и простоманеврирующих немецких офицеров, входящих в Париж, Брюссель, Амстердам, Афины витают тени Гегеля, Фихте, Наторпа, Виндельбанда.

Кто с 1866 по 1945 год гнул мир, туповатые мекленбургско-прусские поросята или Германская Классическая Философия от Канта до Адорно? Победителем во Франко-Прусской войне, лучшей войне германского милитаризма, справедливо называют германского учителя, который в германских университетах узнал чему надо учить германский народ – но и когда возгордившийся боров-Михель вообразил себя волком-Вилли и львом-Адольфом и вдребезги разлетался на французской стали и русской степи, в момент величайших национальных катастроф раздавался им голос надежды: письма Фихте «К немецкой нации» возродили германский дух в 1808 году; две статьи Карла Ясперса «Современная Германия» возродили Германию в 1946 году…

Кто же стал выразителем русского национального духа, евразийски-американского, трехконтинентального, от Варты до Юкона, в 19 веке? Литератор, истончающееся, а сейчас и пресекающееся продолжение А. С. Пушкина.

Хорошо это или плохо, что в России вопросы Гегеля, Маркса, Шопенгауэра, Ницше, Дильтея, Шелера решают Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Толстой, Леонов, Розанов? Для литературы – хорошо! А для вопросов? Экзальтированная литератка Криста Вульф, расплескавшаяся в политику, пришла в ужас от содеянного по итогу погрома ГДР и бросилась в петлю – но лучше ли от того поверившим ей восточным берлинцам? Русская коза, Юлька Друнина запустила мотор в гараже, увидев воочию «мир свободы», в который зазывала миллионнозёвые Лужниковские сборища – вернуть ее с того света, пусть домучается! 80-летний пес Даниил Гранин визжал о «моральности свободы» – притащите собаку на Московский вокзал, пусть посмотрит на 11-летних проституток!

Все, положившиеся на полученные таким образом прогнозы, подскользнулись на них как на гнилой кожуре. А. П. Чехов в конце декабря 1904 года в частном письме с сожалением пишет, что ни война, ни холера, ни голод не пробудят Россию – до 9 января остается 2 недели… В 1940 году синклит германской науки, собранной в Институте Буха под Берлином для оценок перспектив войны с СССР, на основе материала русской классической литературы приходит к выводу о низкой устойчивости русского национального характера. Напрасно русский участник семинара А. Солоневич взывает к коллегам:

– Вы подменяете реальный национальных характер его Достоевско-Толстовской карикатурой!

Его доводы опровергают цитатами из тех же Достоевского, Толстого; а еще Розанова, Гончарова, Тургенева… Гитлер ринулся в Россию, но встретил там не князя Мышкина и Алешу Карамазова, а злого рязанского мужика.

А не стоит ли нам провести расследование степени вины русской классической литературы в нападении Германии на СССР 22 июня 1941 года – оценкам Института Буха придавалось большое значение, на заключительное оглашение результатов работы семинара прибыли Иодль, Геббельс, Риббентроп, 4 из 10 командующих армиями будущего Восточного фронта; их внимательно читал А. Гитлер. И к чему бы он склонился, если бы полагал встретить на русской равнине не Платона Каратаева вкупе с Федькой Смердяковым, а Козьму Минина – Ферапонта Головатого, и Михаила Шеина – Василия Чуйкова?

Как оценивает А. С. Пушкин свое занятие журналистикой, новорусское приискивание денег, что приписывает ему Стелла Лазаревна Абрамович и за что похваляет; или старорусское дворянское государственное служение по всю жизнь, как вечная крепость у мужика? Ответ очевиден, и не увидеть этого Николаю Павловичу непростительно. Заталкивать же Пушкина в кормящийся ряд от Фаддея Булгарина до Пашки Гусева – подло.

Вот образчик такой подлости у той же Стеллы Абрамович: выражая буржуазно-стадное чувство ненависти к восстаниям низов, она помещает их в узкую щелочку неприязни к угнетающей буржуазный беспредел государственности – конечно, русской – и нехотя признает оправдание фабулы «Дубровского» до тех пор, пока вопрос идет об отстаивании частных прав одного протестанта против «наличной тотальности»; но впадает прямо-таки в неприличный раж, изъявляясь в ненависти к кистеневским мужикам, «бандитам», «шайке», «грабителям с большой дороги»; а кризис, охвативший А. С. Пушкина при написании последних глав, связывает с осознанием им «порочности насильническо-исторического хода».

Вот это уже подлость, т. е. честно-злонамеренное приписывание исторически реальному лицу своих мнений. С. Абрамович может много не знать, по скудоумию не понимать, по инородности не чувствовать в чуждой нации – замечательный образчик знания русского являет ее «крыжовенное варенье», посланное Надеждой Осиповной Александру Сергеевичу.

– Сударыня, «Крыжовенное варенье» пошлет тетя Сара племяннику Мойше; Надежда Осиповна пошлет Александру Сергеевичу «крыжовное варенье» – бог с ним; но профессиональный литературовед, филолог не может не знать сентенции Пушкина в его записной книжке: «В России счастливы только поэты и революционеры». Даже будучи дурой, но филологической дурой вы обязаны знать строки стихотворения «Денису Давыдову»:

Вот мой Пугач,

В твоем отряде

Урядник был бы он лихой…

Да, у А. С. Пушкина наступил длительный кризис при написании последних глав «Дубровского»; но не потому, что он усомнился в основном ходе, а потому, что барин и дворянин он знал и описывал народ внешним, инородно-обособленным образом, как действия и проявления иной, не своей силы – и это коренное во всей высокой культуре 19 века; то продолжение духовно-культурного раскола нации, что начался в 17 веке, когда разошлись пути Аввакума Петрова и Стеньки Разина, «самого поэтического лица русской истории» (А. С. – sis!), с Никитой Миновым и Алексеем Михайловичем; и как бы ни силилась вся русская литература от Пушкина до Чехова, она в этом отношении сопоставима с этнографическим описанием европейского путешественника новогвинейских папуасов. У Пушкина все легко складывается, пока народ фон, суд, рамки или соучастник-сопровождение действия Ринальдо-Дубровоского; но в сценах жизни разбойничьего лагеря он должен был описать не народ для кого-то, а народ сам в себе – и это у него, как и у всей великой русской литературы 19 века, если отодвинуть Н. А. Некрасова и боковые тропочки: Кольцова, Никитина, не получилось, и принципиально не получилось. Эту ограниченность неслиянием ощутил и пережил как трагедию Лев Толстой, его «Война и мир» это повествование русского барина при русском народе – только 20 век, сломавший старый раскол культуры, породил «Тихий Дон», роман народа о себе; тем он и его автор вам и ненавистны, но исторгнуть их вы ещё не можете, поэтому пытаетесь украсть одно у другого, хотя и люто ненавидите обоих.

В требовательной гражданственной Пушкинской журналистике приоткрывалась дверь к новому востребованию дворянского служения, освобожденного от земле-, и душе-владения; нечто необычное и как-то странно знакомое, когда офицеру домом был полк, корабль, бивуак и простор; нечто такое, что открывало выход из складывающегося противоречия: состоятельные столбовые дворяне оставляли службу, т. е. государственный корабль, а на их места заступала полудеклассированная мелкота вроде тех же ненавистных Николаю Бестужевых – на 5 братьев имевшие 19 крепостных – явно и определенно поднимая вопрос, кто будет социальной опорой государственности?

Открывался век пара, инженерии, всемирной связности и деятельность Рылеева, Завалишина, Загоскина в Русско-Американской компании, Амосова на уральских заводах, Бурачека и Попова на Петербургских верфях свидетельствовали об новой востребованности старорусского дворянского служения, не столько офицера, сколько ученого человека, инженера, геолога, мореплавателя стряхнувшего с себя екатерининский гнет привилегии на безделье, порожденный владением Обломовок и Кистеневок – как это должен был подхватить Николай Павлович!

Для возвращения Оболенских, Репниных, Долгоруких, Прозоровских, Шереметевых на государственный мостик, не расплескивая, а собирая на нем красу и кровь нации, надо было освободить дворянство от владения землей, того, на основе чего оно и создавалось; и в стихийном расползании дворянской мелкоты в прежде презираемые области науки, образования, технических занятий император должен был усмотреть не разложение и умаление дворянства, а обретение им нового лица.

Да, Россия утратила 1 место в мире по выплавке чугуна и ста-ли, но литая сталь и клинки Амосова явились в нем наилучшими; да, английская пресса бесконечно превосходит российскую по тиражу изданий – но ни одно из них не может сравниться по глубине и основательности с тем же пушкинским «Современником»; да, английский флот впятеро превосходит по корабельному составу русский – но охваченный жаждой торгашеской экономии посылает в исследовательские плавания остатние скорлупки перед списанием, и на каждое английское кругосветное плавание в 19 веке русские моряки совершают два, в неслыханно лучшем научно-исследовательской оснащении, стремительно заполняя географические карты отечественными названиями; но и кроме того, начиная обращать в прибыток государству 2/3 океанской поверхности планеты. А как жадно интересуется этим Пушкин, как докучливо выспрашивает в редкие встречи лицейского товарища Матюшкина о далеких морях!

Жизнь настоятельно требовала: если дворянство хочет вступить в просторы новых занятий, определяющие судьбы государственности, оно должно отряхнуться от заскорузлого землевладения – Граф Бобринский, заводящий в своих латифундиях сахароварение, такой же ретроград, как алексеевский боярин Борис Морозов, с вотчинными мануфактурами забредший в 19 век; бог с ним, пусть остается, уже не дворянин, а сахарозаводчик, выжига и копеечник.

Интересно, что в целом русское дворянство 1-й волны эмиграций 20-го века – впрочем, нечто подобное наблюдалось и после 1861 года – многократно реализовавшись в искусстве, науке, технике, инженерии, управлении, оказалось совершенно невосприимчивым к коммерции, предпринимательству, финансово-биржевым спекуляциям, в крайности снисходя даже до фермерства и пролетариата, как Долгоруковы в Англии.

– А раз так, к черту коммерцию!

Ах, Николай Павлович, как же вы тут нужны: вот болтают попусту Женька Онегин с Вовкой Ленским о «простом продукте» – а загоните вы их в гимназию или университет, пусть не просто так болтают, а для образования, все ведь пригодится…

Ладно, отставим, это ведь покуситься на священный принцип, «свободу» что-то делать, или ничего не делать; это ведь попахивает сталинщиной, петровщиной, романовщиной, рюриковщиной…; святоотеческим драньем задниц за тунеядство.

Коли за душой крест да голик…

Как-то хочется опять обратиться к конкретно-исторической эмпирии пушкинского дела. Приводимая Л. Аринштейном версия авторства Александра Раевского дипломов рогоносца психологически оправдана и может быть требует графологической проверки. В некоторую предосторожность следует указать, что в этом случае неизбежен еще один соучастник «истории»; тот, что доставил дипломы в Петербург – А. Раевский жил в Москве, а в момент драматического развертывания событий даже пре-бывал в Крыму; это вносит некоторый элемент сомнения. Другая особенность дипломов, дорогая импортная бумага, обложенная запретительными пошлинами тоже вроде бы ориентирует на приморский город с контрабандой или официальную столицу с иностранными представительствами. Есть серьезные сомнения и другого плана: графологическая экспертиза 1970-х годов установила, что дипломы написаны образованным, привычным к письму лицом, в то же время особенности языка (дипломы написаны на французском) свидетельствует, что он ему не родной, т. е. автор скорее всего русский: кажется, эксперты подметили во французском тексте кальки русской грамматики. Но сразу следует сказать, что это вряд ли возможно в случае А. Раевского, французским он владел превосходно, в детстве освоил его даже раньше русского и наоборот допускал кальки французской грамматики в свой русский… если конечно не было сознательного искажения.

Повторяю, психологически эта версия оправдана – но не более.

Много несуразностей, может быть только логических, от неумения выражать свои мысли, несет версия С. Абрамович об Геккереновском авторстве дипломов. В сущности, побудительной причиной всей интриги выставляются противоестественные половые влечения г-на барона к пасынку и ревность его к страсти Дантеса (почему-то не к обладанию другой женщиной); наиболее веским основанием приводится мнение А. Ахматовой. Что же, в области однополой любви лесбиянка Горенко (материалы внешнего наблюдения ОГПУ, начатые публикацией в «Нашем Современнике» и стыдливо прекращенные по выходу 2-х номеров) может считаться экспертом, но у построенной версии не сходятся концы с концами.

– Во-первых, Геккерен, профессиональный нидерландский дипломат уж во всяком случае не мог допустить русской кальки в свой французский язык; и если поручил написать диплом какому-то лицу, то скорее всего это было бы просто копирование баронского текста. Жорж Дантес, почти этнический француз, непреднамеренных ошибок тем более не допустил бы. Преднамеренные? Тут область безбрежного…

Все же естественней предполагать, что дипломы писал сам автор, не переписчик: дело было очень щекотливое, чтобы вовлекать в него посторонних лиц – фактически публичное оскорбление было нанесено не только Пушкину, но и упомянутым в дипломах Нарышкиным, Четвертинским, покойному и живому императорам.

Совершенно надуманной выглядит предъявляемая структура конфликта: черный ворон Дантес (в жизни блондин), белая овечка Натали (брюнетка), Пушкин… тоже получается какой-то баранчик, агнец-арап. Первый нападает на вторую, вторая, по невинности, не очень успешно отбивается; Пушкин мечется, глупыми наскоками усугубляя положение второй и поспешествуя первому. Онегин, Ленский и Ольга-Татьяна, перелицованные в Яго, Отелло и Дездемону; или те шекспировские тени, натянувшие сюртуки и рединготы 19 века…

Да, Дантес не столько любит, сколько хочет красивую женщину и одновременно приударяется за другими; и даже с более серьезными намерениями, например, за княжной М. Барятинской – но это как-то не оскорбляет Наталью Николаевну, не препятствует их общению, после гибели поэта возобновившемуся не позднее 1838 года, вполне дружескому и приязненному; скорее восстановленному даже ранее, достоверное письмо 1838 года только ответ на какое-то предшествующее…

Стоп!

Вот оно, обнаруженное писателем С. Б. Ласкиным в семейном архиве Дантесов в Эльзасе первое письмо, датированное июнем – июлем 1837 года – но как же прячет, затушевывает этот факт в глубину комментариев своей книги «Предыстория последней дуэли Пушкина» г-жа С. Абрамович; вместо того, чтобы честно рассыпать набор, как совершенно несостоятельный в стержневой идее.

Это совершенно необычно даже при всей вычурности тогдашних светских отношений, налагавшиеся на которые кодекс дворянской чести, христианско-национальные нормы морали, узаконенное вольтерьянство дворянского общежития создавали массу тупичков и ответвлений, и прозрачных, и непреодолимых. От реальности здесь присутствует только однополое пристрастие г-жи Горенко к красивой самке.

Даже исключив наиболее одиозные в адрес Н. Н. мемуары 19 века, особенно выразительные записи устных воспоминаний Н. Трубецкого, и полностью отставив ходившие по обществу сплетни – а они ведь не рождаются сами по себе, и во всяком случае через десяток лет становятся историческим следом события, живописатели «невинной ангелицы», вдруг выросшие до легиона в 60-е годы 20 века, не могут этого скрыть и вполне переиначить, при том, что сколько сознательно упустили…

За пределами тени А. С. Пушкина Наталья Николаевна явила цепкий, практический характер: обнаружив, что от светских воздыханий не получишь и рубля, отъехала в деревню; умело реализовала права на «Современник»; изощренной лестью и искательством восстановила отношения с немногими подлинными пушкинскими друзьями, переборов даже неприязнь. Прасковьи Александровны Осиповой, не хотевшей ее по-перву даже принять, и открыла их сердца, и что существенней, кошельки невинной страдалице, – что же делать, коли за душой крест да голик.

Ох, как-то не складывается это с навязываемой наивной дурочкой, не понимающей, к чему ведут ее «играния» с красавцем кавалергардом.

Вот объективное свидетельство: узнав о светских камеражах^[20]Николай Павлович, патронирующий семью (хорошо это или плохо, судить не берусь – но без его содействия брак вообще бы не состоялся) именно ей делает внушение и это многозначительно; еще во время следствия над декабристами император обнаружил замечательную психологическую проницательность в постижении характеров и выдающиеся качества полицейского офицера; светскую де сволочь он знал превосходно, эвон она сверху вся как на ладони – еженедельные доклады А. Х. Бенкендорфа на 3/4 переполнены стекающей с неё грязью.

Кто врёт?

Вообще, рассматривая петербургское общество 1836 года в некотором отстранении, как некий служебный пейзаж, оформляющий фон картины этого дела, можно заметить странное рябление вокруг 3-х лиц. Необъяснима – я имею в виду на бытовом уровне кухонной логики; на ином, социально-историческом я объяснение дал – ненависть Идалии Полетики к А. С. Пушкину. Поначалу злоязычные, наблюдательные, они приятельствовали, она принималась в доме, даже какое-то время жилась – вдруг съехала, стала соучаствовать в шашнях Натальи Николаевны и Дантеса, любовницей приятеля которого Ланского, будущего мужа Н. Н., была; ненависть переключается и на саму Наталью Николаевну, что обыкновенно связывают со 2-м замужеством той… но ведь это случится через 8 лет!

Странные однако же у Натальи Николаевны манеры: с убийцей мужа подружилась через полгода, за пособника (да еще любовника подруги) – получается так, ведь для той злосчастной встречи, которая привела к 1-му вызову именно в квартире Полетики согласилась назначить свидание с Дантесом – вышла замуж…

А откуда впервые Петербург и мы узнали о свидании? От Веры Федоровны Вяземской. А она? Да от той же Натальи Николаевны, в тот же день с возмущением поведавшей о домогательствах Дантеса и о двусмысленном поведении Идалии «оставившей ее одну в целом доме». Мало вам? Так оказывается она вечером повторяет этот рассказец еще и сестре Александрине, беззаветно влюбленной в А. С. (по Л. Гроссману). Ух ты!

Там еще Ланской дежурит на крыльце ревнивого мужа…

Идалия выглядит совершенно безобразно и… отчасти оклеветанно: без уверенности в таком деле даже профессиональная сводня, не светская дама, пускаться во все тяжкие не будет – и, кстати, на что тут присутствует собственно Ланской?..

Свидание, кажется, все же состоялось, есть восторженное письмо Дантеса «Она сказала мне: я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливей иначе, чем уважая свой долг…». Вам это ничего не напоминает?

…Но я другому отдана

– Я буду век ему верна.

Француз потрясен, ошарашен, очарован – но мы-то, кондовые, лубяные, лыковые?

Письмо датировано февралем 1835 года, через 11 месяцев Жорж Дантес назовет во всеуслышание г-жу Пушкину жеманницей, т. е. по-русски играющейся ломакой. Знаете, а я пожалуй соглашусь… как и то, что ни одна «романтизированная» русская дура не пропустит случая примерить такой сарафанчик.

Вот носить…

Возмутительно, при наличии двух расхожих версий этого ключевого события г-да пушкинисты почему-то не задаются во-просом, кто из свидетелей врет-привирает-приукрашивает, редактируй как хочешь. Н. Н. ли, после свидания отправившаяся к Вяземским и поразившая В. Ф. демонической картиной, как, – ах! – несносный Жорж, доставши огромный пистолет, встал перед ней на колени и грозился застрелиться, если она тотчас же не отдается ему – тут, кажется, Вера Федоровна не очень поверила, ибо в противном случае обратилась бы в полицию, ударила в колокола, воззвала к правосудию монарха: Пушкина она определенно любила, достаточно искренне для светской дамы – нет, ничего; поужасалась и отправила Надежду Николаевну домой. Дантес в ее глазах, как и в глазах всего петербургского общества уже определился как хваткий молодой человек, остроумный, светский, честно-взыскательный места под солнцем, не дурак выпить и приволокнуться – но никакой не башибузук!

Дантес о роковом свидании почему-то молчал весь 19 век. Только в 20 веке Анри Труайя опубликовал два письма Ж. Д. к приемному отцу с описанием его версии события – и знаете, по склонности полуобразованных русских дамочек к литературщине и мелодраме, изложение Дантеса куда как более убедительно; как и его реакция на тот факт, что полагаемое им секретным свидание обсуждает весь город, и при этом в таких деталях, что он выглядит… Пистолеты!? Стреляться!? – О, господи, каким же я выставился дураком, особенно когда поверил этой… мошеннице: развесил уши вместо того, чтобы пересчитать юбки к обоюдному удовольствию.

И как же возненавидела Н. Н. и по свойски объяснившегося с ней А. С. Идалия Полетика, выставленная уже в совершенно непотребном виде… Интересно, за что?

Беспокоит и беспокоит одно наблюдение: вот ходит и ходит по этому делу неуловимый В. Ланской, не человек – тень: толерантный, безгласный, везде есть – нигде не зацепился; а ведь по итогу получит все: и самое Наталью Николаевну, и полковничество от пушкинских дивидендов, и признательность чужих детей… А не покрывали ли тут одной афишируемой историей другую, глубокую; истинную страсть двух пылких животных, вырвавшую одного из объятий модной любовницы, другую из супружеское постели гения? Как тогда хорошо укладываются все кирпичи: даже с этим свиданием; с Идалией; с продолжающимся демонстративным поддразниванием, закручивающимся уже в демоническое…

Pure Pushkin!

Чужие тайны

Как же поступит бедный молодой человек, приехавший в Пари… прошу прощения, в Петербург, сделать карьеру через женитьбу, но увлеченный чуть в сторону некоторым чувством, что походило на любовь, по отрезвлению – да вернется к искательству выгодной невесты на предмет заключения честного контракта: ты мне деньги и положение, я тебе мужские достоинства и красоту – в полном сознании своей правоты. Можно согласиться с С. Абрамович, что его более привлекает в этом плане Мари Барятинская; но почему считается, что пушкинский вызов, поставивший под угрозу карьеры Геккерена и Дантеса имел столь уж катастрофические последствия для искательного француза?

После усыновления Геккереном Дантес становится состоятельным человеком; пушкинского вызова он не испугался, будучи лично храбрым и самоуверенным, о чем свидетельствует, как орден Владимира 4-й степени с мечами, полученной на Кавказе, так и его поведение в 1871 году, когда во главе толпы роялистов он пытался штурмовать Законодательное Собрание. Для сохранения карьеры пришлось жениться на Екатерине Гончаровой – а велика ли жертва? Ведь, между нами, практический француз не мог не заметить, что русская знать, лаская его за роялизм, отнюдь не склонна принимать живущего на жалованье, пускай остромодного, иностранца в семью, являя истинно Фамусовское:

Пускай среди других разумником слыви,

Но в семью не возьмут, на нас не подиви…

Екатерина Николаевна, пылко влюбленная, – а Гроссман даже намекает, что и немножечко беременная, ребенок появился в 1835 году – С. Абрамович отрицает, утверждая рождение 1-й дочери 1838 годом – была не хуже других, если шел вопрос о сохранении единственного обретения, карьеры.

Обычный резон против добровольности брака – Екатерина некрасива? И снова какая-то аберрация: пока сестры Гончаровы никак не были связаны ни с Пушкиным, ни с Петербургом, жили при МАМАН в Москве и Яропольце, бытописатели утверждали «Наталья Ивановна жила в окружении трех красавиц-дочерей»; но только они являются в Петербург, как все переменилось: из 3-х красавицей осталась одна Натали, Екатерина и Александра увяли… А так ли?

Есть мнение графини С. А. Бобринской о «старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей поэтичной красавицы, жены Пушкина».

Есть сдержанное мнение Ольги Сергеевны Павлищевой о самой Н. Н. «она… достаточно красива и достаточно хорошо воспитана».

А вот Карл Брюллов не находил никакой красоты в Натали Пушкиной – sis!

На вкус и цвет товарищей нет!

Существенно другое: исследователи архива Полотняного Завода Н. М. Ободовская, и М. А. Дементьев документально установили, что Екатерина Гончарова действительно еще до брака была в связи с Жоржем Дантесом, и делая ей предложение, он отнюдь не «мазал»; как и то, что фатоватый француз, оказывается, умел хранить свои, да и чужие тайны.

Кстати, в этом сватовстве присутствует и невидимое жало для Н. Н. – Дантес определенно показывает, что игру «романтической красавицы» он раскусил и предпочитает ей нечто более надежное: ах, как забавно смотрится Наталья Николаевна, разоблачая мнимый характер брака своей сестре, когда Катишь уже состоит в нем фактически весь 1835 год…

Скажите, что надо сделать женщине, оказавшейся вершиной треугольника, в котором другие вершины приязненный муж и ненужный обожатель? Совершенно верно – точно и определенно дать последнему отставку, как то поступила Мари Барятинская с Дантесом-Геккереном (все же простите, что употребляю эту более старинную форму написания фамилии вместо новоутвердившегося «Геккерн»), предварительно вымарав 19 страниц своего дневника. Как должна были вести себя Наталья Николаевна, только что «подвергшаяся моральному насилию», чуть не спровоцировав дуэль, «отдав на заклание» сестру? Уж конечно, демонстрировать определенную холодность и отстраненность, держать на ясно означенном расстоянии «повесу» и «домогателя», если уж нет возможности совершенно исключить общение – все-таки член семьи. Так ведет себя муж, но не она!

В истории с Мари Барятинской знаменательно, что как только девушка проявила определенную отчужденность, Дантес сразу же отступился, что кажется вызвало некоторую обиду… Наталья Николаевна дружески встречается с Дантесом; Наталья Николаевна дарит ему до 5 танцев за вечер; Наталья Николаевна смеется его шуткам и уединяется к его разговорцам – есть свидетельства того, что Пушкин стал подозревать ее в РЕВНОСТИ К СЕСТРЕ!

Д. Ф. Фикельмон прямо утверждает, что Наталья Николаевна «не желала верить, что Дантес предпочел ей сестру… любовью которого она дорожила быть может только из одного тщеславия». По наблюдениям С. Н. Карамзиной «в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре».

И как же будет отвечать на эти авансы цепкий француз бальзаковского поколения? Совершенно верно, еще более разжигать и бесить «мошенницу» – ее то он теперь знает, не очень ценит и слегка презирает; вообще бы отставил, но шарм, красота, внимание света… сочувствие которого, кстати, на его стороне! Пушкин, в общем мнении, обращается смешным и надоедливым рогоносцем и даже Вяземские (– друзья-с! – ) подумывают отказать ему от дома. Графиня Н. В. Строганова заявляет после одного из вечеров, что будь она его женой, она не решилась бы вернуться с ним домой. «В конце концов он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы» – даже по простому монтажу цитат.

Мари Мердер: «В мрачном молчании я восхищенно любовалась г-жой Пушкиной. Какое восхитительное создание!..Минуту спустя я заметила проходившего А. С. Пушкина. Какой урод!».

Но кто раз за разом запускает витки городских сплетен? По городу ползет слух, со ссылкой на Геккерена-младшего, что он женился чтобы спасти честь г-жи Пушкиной (Мари Мердер). Но кому это выгодно? Французскому петушку, у которого на уме разве что переспать с хорошенькой самочкой – ведь иного то уже невозможно ни в католической Франции ни в православной России: но прелюбодеяние с чужой женой, а тем более с сестрой собственной требует сугубой тайны… или тщеславная бабенка, уязвленная иным предпочтением?

О тщеславии я говорю со смыслом: есть любопытное свидетельство такого рода графа и литератора В. Соллогуба, – сам был, кстати, изрядный сноб. Впервые представленный поэту 18-летний молодой человек настолько увлекся чисто профессиональным литературным разговором, что не обращал внимания на старающуюся понравиться носителю титула Наталью Николаевну, а по удалении Пушкина, находясь под впечатлением его слов, побуждавших к размышлению, быстро прекратил докучливую беседу с ней дежурным каламбуром. На следующей встрече Н. Н. демонстрировала свое самое холодное отношение, что на светского молодого человека никак не подействовало… пока ему на дом не доставили формальный вызов от А. С. И немало же был удивлен охлажденный граф, узнавши, во что обратились его слова в передаче Н. Н. мужу… У Александра Сергеевича в этом случае хватило рассудка поверить юному почитателю – а Наталья Николаевна… попросила у него «своим волшебным голосом извинения» (В. Соллогуб).

Как-то по сходности ситуации само собой напрашивается обратиться к одному из самых мрачных людей в этом деле, Геккерену-старшему: если у других находят какие-то извинения, хотя бы светлые места, например у Дантеса; иных обелили начисто (А. Гагарина, П. Долгорукова); третьи вышли из полосы самого черного обвинения (Николай I), – то голландский посланник обратился прямо-таки в гроб повапленный: и педераст; и изготовитель провокационных дипломов; и совратитель молодых замужних женщин… коснемся последнего.

После страшноватого (или странноватого – понимай как хочешь) свидания на квартире Полетики, о чем Н. Н. немедленно раструбила всему городу, она имела объяснение с А. С., где по-ведала ему, как за месяцы до того Геккерен-старший навещал ее инкогнито, сговаривал оставить мужа (и детей!) и соединиться с «безумно влюбленным Жоржем» – это проходной эпизод у Гроссмана, Щеголева, Аринштейна, Абрамович… Пушкин немедленно посылает вызов! (Как в случае с В. Соллогубом – это у него прямо-таки безусловный рефлекс; и легко прогнозируемый кстати).

Вдумайтесь, что бы случилось, хотя бы с той же служебной и светской карьерой обоих Геккеренов, если к младшему из них ушла замужняя женщина, а старший спрятал бы пару в голландском посольстве, ибо из любого другого места их извлечет и доставит полиция, одну к мужу, другого в Петропавловскую крепость – в полном соответствии с законами Российской империи, – а посланник будет немедленно объявлен персоной non grata с предписанием покинуть пределы империи на ближайшем корабле.

Конечно, Геккерен-старший плохой человек, мерзкий человек, отвратительный человек – но зачем же делать его идиотом?

Ведь очевидно, что Николай I никогда согласия на развод не даст; надо бежать из России всем троим, уходить в полуподпольную жизнь – после такого кунштюка перед изгнанниками захлопнутся двери всех салонов Европы. Разве это не очевидно?

А откуда мы узнали об этих странных химерах в голове г-на Геккерена? – Со слов г-жи Пушкиной…

Вот было бы занятно, если у А. С. хватило ума провести очную ставку или хотя объясниться с бароном, прежде чем отправить вызов, что это за странные идеи его посещают на дипломатическом поприще в столице одной из великих держав, пределе мечтаний каждого дипломата-профессионала.

Мнение Анны Ахматовой^[21] «Пушкин увидел свою жену, т. е. себя опозоренным в глазах света».

Давайте-ка отсечем вздор – опозоренным в глазах света выглядел только он!

И беда курчавой Обезьяны Бога Александра Сергеевича Пушкина, сброшенного к фарфоровым душонкам, была в том, что открыл он в каолиновой кукле свою богиню, и не мог отбросить, когда почувствовал, что влечет она его в бездну… Знаете, у меня шевельнулось подозрение, что ненавидел он так всепоглощающе Дантеса-Геккерена за то, что тот в общем-то Наталью Николаевну и не любил; поступал с ней именно как с куклой, являя так сказать, ее подлинное естество – и это оказалось нестерпимо… помните историю о добрых приятелях Владимире Ленском и Евгении Онегине и некоей девице Ольге «точь-в-точь Вандиковой мадонне»?

И станется ли этих людей-людишек, тепленьких, дрянненьких, расчетистых, кроме как позлить А. С. и сразу отстать, обнаружив.

– У, какой бешеный!

А не обратил ли все это в трагедию, так сказать, вырвал как Самсон колонны и обрушил пиршественный зал на себя Александр Сергеевич?

Большое и малое

Возвращаясь с камерного уровня на уровень публичный и политический, зададимся вопросом – кого же приглашал во дворец в 1834 году Николай Павлович, присваивая поэту придворный чин, его самого, или его красавицу-жену?

Есть масса домыслов об отношении Н. Р. к Наталье Николаевне, есть утвердившийся «императорский след» в трагедии – нет только прямого материального результата: не стала Наталья Николаевна наложницей императора, подобно Нелидовой, была граница, которую он мог переступить, и многие даже утверждают: легко переступить, но не переступил, хотя некоторое головокружение от «чудесной камеи» испытывал долгие годы. Т. е.

Наталья Николаевна была только привходящим обстоятельство, зацепкой, определившей форму политического сближения через полуинтимно-дворцовые сферы, и не намного сверх того. Император явил щедрость к осиротевшему семейству, но не чрезмерно, и не настаивал на продолжении пребывания Н. Н. при дворе.

Есть прямое материальное свидетельство особой значимости дворцового назначения А. С. Пушкина в глазах власти – с по-здравлением по случаю назначения к поэту подошел сам великий князь, шеф гвардейского корпуса, любимый брат Николая Михаил Павлович.

Известен колкий ответ Пушкина – Благодарю вас, выше высочество, вы первый поздравили меня сегодня, остальные смеются! – намек на незначительность чина камер-юнкера в глазах поэта.

Сейчас признается, что формально претензии чиновника 9 класса А. С. Пушкина были неосновательны, следующее высокое звание камергера присваивали не менее чем по 6-му классу. Но любопытно, что усердный служака и солдафон Михаил Павлович как-то не осадил «штафирку», не поставил его на место указанием на это обстоятельство.

Поздравление свидетельствовало, через все препоны формальностей, об ОСОБОМ характере этого назначения и о временном, ДО СРОКА, пребывании в камер-юнкерстве; через Михаила Павловича давалась как бы авансировка на будущее – ты погодь, это только начало… Николай по событиям 1830–1831 гг. убедился в политической солидарности Пушкина, но, неисправимый формалист, хотел причесать его к общему фрунту и распорядку дел, что сразу скажем, не получилось.

Взаимное недоверие, согласие в чем-то большом – в чем именно, обе стороны сказать друг другу тем не менее не могут, некий ореол «Великая Россия», – расхождение по мелочам. Император требует докладов до дел, Пушкин отвечает отчетами после дел; для «руководства и советов» пристален граф А. Х. Бенкендорф, с одной стороны недоверие, с другой толика уважения увесистостью чиносопровождения – а что бы вы почувствовали если вам «для руководства» приставят Министра Внутренних Дел? Тем более при ближайшем знакомстве Александр Христофорович оказался добродушный немец, к тому же очень не любящий, если кто со стороны наезжает на подведомственные ему учреждения, дела, лиц. Александр Сергеевич скоро сыскал ключик к сердцу Высокого начальника Личной Его Императорского Величества канцелярии – за острое словцо бывший партизан 1812 года может скостить изрядные прегрешения: вот хотя бы две свирепейших эпиграммы на Министра Просвещения графа С. Уварова.

Сближение происходит очень медленно. В 1835 году едва не случается разрыв: Пушкин подает прошение об отставке. – Николай вроде бы не возражает; В. А. Жуковскому удается убедить Александра Сергеевича взять прошение обратно – Бенкендорф не препятствует… О камергерстве в этих условиях как-то не говорится ни той, ни другой стороне. Но… ведь есть еще и 3-я, Василий Андреевич, который искренне боится, что Пушкин, по безденежью, бросится в журнально-газетные авантюры; который пламенно хочет поместить его в золотую клетку независимости от читателя, предохранить от возмутительного строчкогонства, а тем более от правки корректур за расписавшимися графоманами; и можно не сомневаться, об этом говорится многократно, терпеливо, настырно, дайте только повод – а здесь он налицо, – в жизни у Василия Андреевича Жуковского кроме Пушкина ничего нет: только бы пронести, только бы уберечь…

Решительный сдвиг скорее всего произошел по поводу по-явления пресловутых «дипломов» от 4 ноября 1836 года. Власти узнали об их появлении в тот же день: один диплом был перехвачен полицией и оценив важность документа, А. Х. Бенкендорф немедленно представил его императору. Перед Николаем I сразу возникла серьезная проблема.

Следует признать, что исследователи обратили не много внимания на малый бытовой и большой политический смысл дипломов. Анонимный пасквиль, кстати оформленный по типу распространенных в Европе, особенно в Германии и Нидерландах, шуточных поздравлений (наподобие современных «Удостоверение Дурака»), сам по себе не имел особенного общественного значения, что очень хорошо выразил Пушкин:

– Если кто-нибудь сзади плюнул на мое платье, это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое.

Значительно больше оказывался уязвлен царь: некто, с неслыханной для самодержавной страны дерзостью, вторгался в интимную жизнь двора и венценосца, прямо объявляя о связи Николая Павловича с Натальей Николаевной, выставляя то на публичность, чего не будет в национальной традиции до изданий А. Герцена; и даже в 20-м веке сохранивший аристократизм В. Маяковский будет отвергать буржуазное бельекопательство:

– Я поэт – Только тем и интересен!

Фактически же некто вбивал клин между императором и первым поэтом России, а это уже начинало приобретать характер крупной политической провокации, что мгновенно насторожило Николая; скорее всего именно этим объясняется его уверенность, что автором пасквилей является Геккерен-старший – император полагал за дипломами политическую фигуру и не видел других заинтересованных лиц такого круга. Вероятно, подозрение это было неявно и неотчетливо перемешанное с адюльтерно-бытовыми мотивами, поэтому предпринятые полицией поиски шли не очень активно, т. е. растопыренными пальцами в разные стороны; и можно понять особых результатов не дали: во всяком случае прямых улик против барона получено не было. В этих условиях император решил выждать, определившись по поведению А. С. Пушкина.

Обстоятельства появления дипломов наводили на серьезные размышления: аноним разослал их исключительно членам «Кружка Карамзиных», что определенно намекало на его какую-то с ним сопричастность, и принятые в нем Геккерен и Дантес вполне под этот намек подходили. С другой стороны здесь собирались наиболее преданные друзья и почитатели Пушкина, склонные оберегать, а не будировать поэта, которые предсказуемо уклонились бы от разглашения факта появления дипломов, сохраняя Пушкина и Императора по одну сторону барьера, – и только сам Пушкин, подстегиваемый невыносимым сознанием, что диплом гуляет по рукам самых близких людей будет яриться и кидаться на всех и вся, и особенно на выставленную красную тряпку дворцовых сфер, следуя очевидному стремлению пасквилянта столкнуть и развести его с императором, при этом таким образом, что инициатором конфликта и разрыва всецело выглядел бы А. С.; при этом без особой к тому основательности: общество преимущественно ничего не знает; знающие помалкивают и более всего раздражаются на возмутителя за тщету своих усилий сохранить «плохой мир от доброй ссоры»; власть-император, непонятно за что подвергшаяся нападкам, будет взбешена – защитников у А. С. поубавится… Как и желающих сотрудничать с ним.

Это было серьезным испытанием на лояльность поэта к власти и, кажется, Николай Павлович данную сторону ситуации вполне оценил; общая значимость интриги все же от него ускользала, терялась в альковных дрязгах: отсутствовал очевидный мотив, сводящий здание к одной крыше.

Удивительно, но Александр Сергеевич, при всем холерическом бешенстве темперамента почувствовал эту сторону пасквиля почти сразу. Можно согласиться, что сначала он заподозрил в дипломах беспредметную великосветскую подлость образцового мерзавца, мерзавца из принципа, не от аморальности, а от антиморальности Александра Раевского, но уже через пару дней его поиск обратился на политические сферы. Чисто объективным основанием тому стало, скорее всего, заключение его знакомого А. Яковлева, по осмотру дипломов заявившего об иностранном происхождении их бумаги и малой доступности таковой за пределами дипломатического корпуса. Эти две ориентировки: дипломы получили только члены кружка Карамзиных; к дипломатическому корпусу принадлежал вхожий к ним барон Геккерен – определили ход его мысли, и обращение на нидерландского поверенного и его приемного сына… И кажется попал впросак: эти странно-грубые детали на изощренный интриге – ведь 166 лет так и не выяснили мотива! – кажутся слишком нарочитыми, слишком раскрываемыми.

Что, Геккерен, профессиональный дипломат, т. е. по определению В. Темпла «честный человек, совершающий бесчестные дела в интересах своего государства», не понимал, отсылая эти дипломы, что по ним будет занаряжено следствие, или частное от Пушкина, или официальное от уязвленной власти, а то и оба сразу, и круг адресатов, и бумага немедленно насторожат следователей против него?

Лень послать в лавочку за русской бумагой?

А зададимся вопросом – будет ли так играться с властью страны пребывания аккредитованный дипломат, мимоходом щелкнув по носу намеком на адюльтер не только Пушкина, но и государя?

А Дантес-Геккерен?

Позвольте мне привести эпизод из рассказов Н. В. Трубецкого, который А. Ахматова заклеймила «маразматическим бредом», а С. Абрамович «не хочет воспроизвести даже в отрывках»…

Пушкин, Дантес, Наталья Николаевна сидят в гостиной, гаснет свеча – поэт выходит за светильником в коридор; вдруг слышит за стеной сдавленный смех, звуки поцелуев – врывается в комнату, зажигает спичку… Дантес держит в руках бюст Вольтера и пресерьезно, раз за разом целует его в темечко – Наталья Николаевна, сидящая в стороне не в силах сдержаться, заливается смехом… После этого Дантесу отказано от дома.

Александр Сергеевич, над вами кажется смеются – но ведь шутка-то прелестна! В истории же с дипломами присутствует какая-то грубость, примитивность, отсутствие меры и… какая-то недоразвитость, мелко-хорьковая злобность, отнюдь не ненависть; во всяком случае неумение ее реализовать – поначалу А. С. Пушкин даже не обиделся: «это дело моего камердинера».

Дантес же умел делать больно с возвышающим его артистизмом.

С осени 1835 года для Дантеса это была необязательная пикировка-месть «жеманнице» приобретавшая характер водевиля по наличию бешено ревнивого мужа – чем не мольеровский Альцест-Мизантроп; только немногие из друзей поэта подозревали в том драму и лишь один пережигал себя в трагедии «Черный я!»…И какой смысл был Дантесу обращать остро приправленную игру с «мошенницей» и «ревнивцем» в, господи прости…Историю Петербургского Мавра! Худо-бедно, но Геккерены и Пушкины теперь, после женитьбы Жоржа и Катишь, были в родстве; надо было как-то, хотя бы до уровня приличий снизить накал толков в обществе. Какие-то попытки делает в этом направлении Геккерен-старший: посещает дом Пушкиных, вручает Наталье Николаевне письмо Дантеса с навечным «Прощай»; произносит отеческое поучение… Тут г-жа Абрамович взрывается праведным гневом: это оскорбление женщине! Пощечина Пушкину! Я бы обратил внимание на то, что уже второй прожженный, тертый участник этой истории обращается с нравоучениями именно к безмятежной Н. Н. – что же так-то, какие черти им блазнятся в белоликом омуте?

Пушкин и сам понимает: надо мириться. Через пару недель после объявления помолвки, встретившись на вечере у общих знакомых с четой Дантесов-Геккерен, подошел в отсутствии жениха к Екатерине Николаевне и дважды предложил выпить шампанского за здоровье ее избранника – оскорбленная его отношением к суженому Екатерина Николаевна отказалась…

И по мнению г-жи Абрамович стала соучастницей умерщвления поэта…

Геккерен снимает и отделывает с неслыханной роскошью комфортабельные апартаменты для молодых. – Весь Петербург ахнул изяществу и вкусу обстановки, куда помещена молодая пара; вероятно, заставив прикусить губки Наталью Николаевну – Екатерина Николаевна стала баронессой, живет теперь значительно аристократичней, чем она. Геккерены устраиваются всерьез и надолго, и отнюдь не планируют покинуть Россию, один через 5 месяцев под конвоем; другой через год, ославленный и опозоренный.

Дантес восстанавливает пошатнувшиеся было отношения с общими знакомыми из пушкинского круга; сам по себе человек интересный, он дорожит и тянется в эту среду, лучшее что есть в Петербурге – и преуспевает в этом: Пушкин ни разу не переступил порог его дома, но его друзья бывают там все, единодушно отмечая изящную, приятную обстановку, царящую в нем.

Нет, если бы чувства и разум Александра Сергеевича – «самого умного человека России» – оказались не в разладе, он искал бы врага не там…

Враги свои и чужие

Профессиональная, а не интеллектуальная ограниченность литературоведов не позволяют им оценить политическую сторону 2 ноябрьских писем А. С. Пушкина (Геккерену-старшему и Бенкендорфу), и особенно 2-е, где А. С. фактически обращается к русскому обществу – но с чем? С обвинением некоторой политической силы, вторгающейся в его личную жизнь. Пушкин НЕ ВИДИТ В СВОЕМ ОБРАЩЕНИИ ВЫСТАВЛЕНИЯ ГРЯЗНОГО БЕЛЬЯ – увидит его таковым общество; поэту приходится смириться – письмо не отправлено… Как показали последующие события, он был прав: и в оценке политического смысла вторжения в его семейную жизнь и в ожидаемой грядущей реакции на свое обращение – только после гибели поэта события 1836–1837 гг. начинают воспринимать возведением его на Голгофу; и лишь через несколько лет придут к осознанию национально-политического значения УМЕРЩВЛЕНИЯ ПОЭТА. Но политический характер интриги… он заявляется, декларируется, особенно в 1917–1980 гг., но не серьезно, плакатно, для мельтешни, т. е. без проработки, без установления интересов и мотивов лиц, смысла ходов – т. е. без осознания, единственно дабы пнуть во всем виноватое самодержавие; и мгновенно возвращает уровень исследований к исходному состоянию по миновании социально-политической конъюнктуры.

Николаевская Россия 1826–1840 гг. отнюдь не была тем застывшим комом, каким являло ее последнее десятилетие; она отнюдь не определилась, она еще рябила движением и в общественной практике и в умонастроениях императора: пока в армии и флоте наличествовали Дибич, Паскевич, Муравьевы (Кавказский и Сибирский), Грейг, Лазарев; в администрации Перовский, Воронцов, Киселев; в центральных ведомствах Канкрин, Мордвинов, Сперанский; пока жгли, не сгорали в феноменальной памяти Николая Павловича записки декабриста Корниловича, ему самолично заказанные, о полагаемых наиважнейших мерах государственного переустройства России, русское общество не было ни единым, ни каталепсированным. Борьба реакции с реформизмом? Азиатчины с Цивилизацией? Победителей с жертвами 14 декабря 1825 г.? Как это упрощенно.

Пушкина приглашали в Москву в 1826 году для того, чтобы установить определенный канал «влево» властью, понимающей, что из простого самосохранения нельзя воевать с 43 % полков армии (охваченных влиянием декабристов); он выполняет в отношении общества ту же роль, какую выполняет в армии Н. М. Муравьев (будущий Карский), создатель «Офицерской Артели» из которой вышли ВСЕ крупнейшие деятели декабризма; какую играет присутствие в службе Александра Тургеневы, брат которого Николай, приговоренный к отсечению головы, живет в Лондоне.

Но Пушкин в делах 1828–1829 гг. (Русско-Турецкая война), 1830–1831 (Польская кампания), 1833 года (Ункияр-Искелесский договор) выступает уже общественным рупором и иной, уже внутриправительственной партии.

Александр Федорович Орлов водил в кавалерийские атаки конногвардейцев на восставшее каре, но выходец из знаменитых Орловых, шеф ли он жандармов или цареубийца, как дяди или сподобилось брату Михаилу – весь природно-русский до кулаков, глотки, фанаберии, свилемысленности; и подпишет блистательный Ункияр-Искелесский протокол в 1833 году – а в 1856, в Париже, в труднейших условиях вырвет самые необременительные статьи итогового замирения.

Генерал-губернаторы Перовский, Муравьев-Амурский конечно загонят, упекут, засекут, но и в мыслях не допустят поступиться чем-либо из интересов Империи, Российской империи, России. Где-то на верхних пределах это чувство было общим и у солдафона Михаила Павловича, и у фрондирующего тигра Алексея Ермолова, и у литератора Александра Пушкина; и у полукарбонари Виссариона Белинского – пока он в осмыслении: без сильной России не будет вольного русского мужика, станет белым негром на плантациях м-ра Смита. Остальное уже частности: сильнее или слабее становится Россия от обладания Привислянскими губерниями; стоит ли воевать 25 лет за линию Кавказа, чтобы не стали там дивизии Клайвов и Регланов… – это метод.

И есть нечто принципиально другое: отрицание историчности и естественности России (Чаадаев); русской политической самодеятельности (Нессельроде); экономической и практической самобытности (А. Меншиков); своеобычая русской культуры и мысли (Печерин, Сенковский, Каченовский). Их значение и влияние, резко возросшее в последние годы царствования Александра I с его мистицизмом по англиканскому, сентиментализмом по немецкому, полонизмом по французскому, легетимизмом по австрийскому покрою обратило русскую политику в придаток Венской – теперь резко пошатнулось в активном начале николаевского царствования когда отставлен был Аракчеев; прекращена деятельность «Библейского общества» и иезуитов; Нессельроде обращен в род почтового ящика для дипломатических пересылок, не более. До петрашевского дела, оттолкнувшего императора к покою могилы, граница их падения не была означена…

Только одно ведомство Российской империи в эти годы источало мертвечину и гиль – Министерство Иностранных Дел, прямое выражение нарастающей евроманической амнезии Последних Романовых, после отставки Н. Панина всецело обратившееся в канцелярию дворца, государеву игрушку, возглавляемое непрерывной чередой исполнительных безгласных чиновников, каменных задниц, канцелярских регистраторов от Безбородко до Извольского, с замечательно дутой величиной канцлером А. Горчаковым посередине, паразитирующем во внешней политике на созиданиях О. Бисмарка, во внутренней на памяти А. С. Пушкина; закоснелое ведомство, когда требуется его поистине государственная работа, приходится выполнять ее человеку со стороны: Александру I на Венском конгрессе; А. Ф. Орлову на Парижском; С. Ю. Витте на Портсмутском; иначе, не приведи бог, дело кончится таким провалом, как оскандалился А. Горчаков на Берлинском, показав английскому уполномоченному список предельных русских уступок на Балканах – которые англичане и востребовали у русской стороны! Ведомство, в котором числится такое количество недоброжелателей Пушкина, и к которому тяготеют его самые опасные, уже политические, враги из т. н. «Кружка Нессельроде», т. е. политического салона графини Марии Дмитриевны, в одном пальце которой больше жизни, чем во всем ее стручке-муже. И в котором в чине титулярного советника числится и сам Пушкин, правда на особом положении, при Экспедиции бумаг, как прикомандированный к приисканию материалов для написания Истории Петра Великого.

Обратил ли кто внимание, как необычно много пребывает вокруг Пушкина иностранцев в 1834–1837 гг.: Блай (Английское посольство); Барант (Французское); Геккерен (Нидерландское); Фикельмон (Австрийской) – секретарь английского посольства Меджинис едва не стал секундантом Пушкина по последней дуэли. Отбрасывая детали, можно утверждать, что оформление этих связей свидетельствует о признании политического фактора «Пушкин» уже и внимательным дипломатическим корпусом; при этом если присмотреться, то заметно, что наиболее высокопоставленные знакомые Пушкина гнездятся в континентальных посольствах, но по числу знакомых, по методичности встреч определенно преобладает английское, ненавязчиво и плотно обложившее его своими секретарями, так что на спектаклях его визавирует Блай, а в книжной лавке Смирдина Меджинис – и судя по эпизоду с секундантством немало в том преуспело: сами понимает, на такое дело приглашают людей доверительных… Попутали Парламентарию с Богдыханией? Англичане, ведущие каждодневно дела в бесчисленных восхождениях обществ всех континентов, никогда ничего не путают!..

Вот изящная сценка, как Меджинис выпутался из щекотливого положения с секундантством: он не стал отказываться в тот же час, ссылаясь на свой дипломатический ранг, щекотливое по-ложение иностранца в таком глубоко-интимном и национально-чувствительном деле, все узнал и взвесил, и отказался через день, мотивируя тем, что убедившись в невозможности попыток примирения противников, не может и участвовать в дуэли, т. к. это именно и есть главная задача секундантов. – Ух ты, как закручено!..

Браво!

Но англичанин не может не знать, что дуэль все равно состоится; и тем более хорошо знают в английском посольстве, что практика русских дуэлей давно обратила их в узаконенное «убийство с самоубийством» – и привязывать гибель поэта к имени Англии уклонились; но не от умерщвления поэта… Т. к. Меджинис несомненно поставил английского посла в известность о необычайном предложении Пушкина, то ИМЕННО АНГЛИЙСКОЕ ПОСОЛЬСТВО первым узнает, еще до 26 января, о грядущей дуэли и о весьма возможной гибели поэта; причем без примысливания, в разговоре с Меджинисом Пушкин сообщает ему и обговоренные условия дуэли: стреляться на 10 шагов до тех пор, пока противники в состоянии вести поединок, т. е. едва ли не до гибели одного или обоих.

Кстати, раз уж коснулись этой темы, а почему такие свирепые условия дуэли? Они не самые жестокие, в русской практике была страшная дуэль Чернова с Новосильцевым, когда стрелялись на 5 шагах и мгновенно пали оба – но это свои; западная практика исходила из 40—50-метровых дистанций, и Пушкин, а сейчас окончательно признано, что именно он диктовал условия поединка, мог подстроиться под нее и Дантеса – не стал… Любопытно, что тут обожатели-пушкинисты скромно потупляют глазки «страстно желал убить оскорбителя», что уж вовсе негуманно и не по христиански.

Скажите, кому была на руку оттяжка дистанции шагов этак до 20, превосходному стрелку Пушкину или посредственному стрелку Дантесу, старательно утаивавшему свою близорукость? При увеличении дистанции шансы Дантеса падают почти до нуля – Пушкин только увеличивает свою безопасность. Нет, Александр Сергеевич держал еще свой дуэльный кодекс; своим счетом отграничивал дуэль от убийства – но и повышал свой шанс гибели. Кстати, если бы так неудержимо, вырвавшимся из-под контроля дьяволом желал он убийства Дантеса, он обратился бы к другому оружию: Пушкин был замечательным фехтовальщиком, одним из лучших в России, упомянутым даже в изданном при его жизни во Франции 2-х томном руководстве по фехтовальному искусству; если на пистолетах были и лучшие стрелки, Липранди, Толстой-Американец, то в бою белым оружием соперников у него практически не было, и он мог навязать Дантесу любой исход поединка…

Русское светское общество относилось к Меджинису снисходительно, называло «больным попугаем» (по-французски); Пушкин ставил значительно выше, «уважал за честный нрав», в чем сходился во мнении с английским МИДом, удостоившим петербургского секретаря впоследствии звания посла (в Португалии) пост, который достигают менее 1,5 % профессиональных дипломатов – определение дипломата, данное англичанином лордом Темплом я уже приводил.

Нет пророка в своём отечестве?

Но сложные завуалированные поползновения на Пушкина из политической области начались значительно раньше. Очень знаменательно выглядят в этой связи обстоятельства получения А. С. камер-юнкерского звания. В книге С. Абрамович «Пушкин в 1833 г. Хроника» за пределами попыток выслуживающейся бабёнки отмыть поэта от юношеского карбонаризма и русского максимализма, есть примечательное совпадение, прошедшее мимо куриных мозгов сей дамы.

29 декабря. Бал в Аничковом дворце по приглашению императрицы; всего присутствует 111 человек, кроме лиц царствующей фамилии «присутствуют 4 иностранных принца…, граф Нессельроде с супругой…., гр. А. Ф. Орлов… Бал окончился в 35 минут 4-го часа».

30 декабря. [Суббота] Граф К. В. Нессельроде извещает письмом министра Двора князя П. М. Волконского о пожаловании титулярного советника Александра Пушкина в звание камерюнкера «О сей Высочайшей Воле сообщаю Вашему Сиятельству для зависящего от Вас, Милостивый Государь, во исполнение оной распоряжения».

Т. е. камер-юнкерство Пушкина было решено прямо на балу, тет-а-тет Николаем и Нессельроде; очевидно, кто «решал», но кто «представлял» и «редактировал»?

Красноречиво свидетельство Льва Сергеевича Пушкина о реакции брата:

30 декабря «Брат мой… впервые услышал о своем камер-юнкерстве на бале у гр. А. Ф. Орлова. Это сбесило его до такой степени, что друзья его должны были отвести его в кабинет графа и там всячески успокаивать. Не нахожу удобным повторить здесь всего того, что говорил с пеной у рта разгневанный поэт по по-воду его назначения». Получается, что назначение либо было совершенно неожиданно, либо не тем, что полагали… но кто спровоцировал этот внезапный курбет?

А как реагировал на это сам хозяин кабинета, только что летом подписавший блестящий Ункияр-Искелесский договор, который разом повернул к нему внимание всего русского общества – оказывается, граф силен не только пудовыми кулаками и не одним опричным рвением; один из тех темномысленных, дальностелющихся русских богатырей, генетическое продолжение дядюшки Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского, львиноголового Алексея Петровича Ермолова и колеблющегося в бликах выше и далече всех Михаила Илларионовича Кутузова – выражение русскости души Николая Павловича, а вокруг, недалече и стайно: николаевский Аракчеев П. В. Голенищев-Кутузов; красиво-надменный В. С. Перовский; талантливо-честолюбивой А. М. Муравьев…Еще летом, в компании 3-х Языковых Пушкин обсуждал блистательное докончание с Портой о Черноморских проливах – 28 декабря на вечере у Салтыковых подойдет к красующемуся генералу и в отличнейших выражениях, с умом и тактом поздравит царского любимца с успехом, от души и сердца, безгрешно; человеку незаурядному, крупному такие признания от сильной натуры особенно приятны. А. Ф. Орлов, с другом которого Перовским А. С. несколько лет назад перешел на «ты», а в доме брата М. Ф. желанный гость перешел на доверительный тон, состоялся длительный разговор, следы которого, касавшиеся разных лиц отложились в записках Пушкина, что примечательно: А. С. писал их мало, по важным случаям и особым «тайноплетным» языком, упоминая детали для лучшего запоминания и опуская суть.

Ну и что, что бравый молодец в конногвардейских конюшнях подзабыл географию и называет Александрию Александриной, как злорадствует умник-Муравьев – через 20 лет, в труднейших условиях военного поражения, подкреплённый для «Александрин» терто-ученым Гирсом, в Париже он полностью переиграет английского кумира Пальмерстона, вырвет снисходительнейшие условия мира, и оставит потомкам идею франко-русского союза, как основу безопасности и стабильности Европы. Увы, Наполеон III, мелкий домушник, ее не понял, не оценил, и упустил единственный шанс сделать свою монархию-монстр в республиканской стране долговременной и национально значимой.

Как-то сами собой начинают роиться мысли о неких перемещениях, сравнивая молодого богатыря, только что делом доказавшего «слуга царю, отец солдатам» с тем окостенелым теловычитанием, прямым воплощением Параграфа, каким являл себя гр. К. В. Нессельроде, и только ли у толпы – а в глазах императора, который, в отличие от покойного брата, крупных мужчин не ревновал? Лишь убежденность Николая в собственном внешнеполитическом предначертании удерживает Нессельроде у руля МИД; императору, самовластно играющемуся в политику, сильный штурман не нужен, нужен такой безропотнопослушный почтовый ящик, куда можно спустить и письмо, и плевок. Но это неявно – очень многие летом 1833 года оценили миссию А. Ф. Орлова в Стамбул как прикидку нового главы МИДа – и восприняли долгий разговор графа с поэтом как очень многозначительный и обращенный в тот же МИД.

И молниеносная реакция – 30 декабря А. С. Пушкин узнает о своем камер-юнкерстве… Полученном от Николая? Или исхлопотанным графом Нессельроде? Можно ведь действовать намеками, упирая например на то, что 2-я красавица Петербурга (первой – «в классическом стиле» – называли… простите, подзабыл, не суть важно) немало бы способствовала блеску этих интимных «Аничковых вечеров» в своем «романтическом амплуа»; а чин – по регламенту… Ах, как нравится Николаю Павловичу действовать по уставу, в солидной справедливости параграфов – достаточно подкрепить его внутреннюю убежденность.

Вот любопытно, случайна ли такая, причем обоюднонаправленная бестактность: по доверию правительства писать Историю Петра Великого А. С. Пушкин историограф династии, т. е. камергер; и министры, да не шуточные, а военный А. Чернышев, иностранных дел К. Нессельроде, финансов Канкрин ведут себя на его запросы соответственно – а придворный чин присвоен по служебному званию в МИДе «камер-юнкер». Это и прямое нарушение практики и традиций: объявив Н. Карамзина историографом империи Александр I сразу, по примеру западных дворов, предложил ему камергерство; и дело стало за принципиальным отказом Николая Михайловича вступать в любую службу, как ограничивающую его творческую независимость. Это и неприлично: нарушение регламента, даже умаление чести династии: к династическим тайнам допускается лицо 9 класса… – да Николай Павлович тут сам на себя не похож! Грибоедову, вполне причастному и к декабристским и к ермоловским шашням, которого даже арестовывал – по заключению Туркманчайского мира вручил звезду, 20 тыс. червонцев (200 тыс. рублей), чин статского советника —…на, держи; не тебе, успехам империи даю…; здесь свели Историографа Империи до 18-летнего шалопая!

Кажется, не обращено должного внимания реакции властей на эпатажи Пушкиным придворного звания: и бешеными выходками у Орлова, и резкой тирадой Михаилу Павловичу, и прямым уклонением от исполнения придворных обязанностей; выговоры, внушения, пожелания, и не больше… Николай и сам чувствует, что попал впросак – но по своей ли прихоти? У Н. П., как администратора есть два хороших качества: он не имеет привычки прятаться за спины подчиненных, принимая все укоризны по своему ведомству-России на себя; он умеет переступить через себя и признать очевидную ошибку. Напомню его знаменитую реакцию на гоголевского «Ревизора»:

– Всем досталось, а мне больше всех!

И неслыханное растиражирование комедии по театральным подмосткам России с почина императорских казенных театров. Как и ясное, безоговорочное (в отличие от Николая II – в случае японской войны) признание своей вины в крымском поражении.

– Я хотел оставить тебе страну устроенной… [объяснение с Александром Николаевичем]

Не сумел.

Оставил Н. М. Муравьева-Карского, от Эрзерума шедшего на Стамбул и Смирну; оставил 200 канонерок Балтийского флота, вытеснивших англо-французов из шхер и от балтийского побережья; оставил Перовского, Муравьева-Амурского, Завойко, в Азии двигающих границу на Памир, Алтай, Корею; оставил А. Ф. Орлова, Г. Бутакова, А. Попова, Лесовского, Шестакова, Унковского, Шильдера, Бурачека, Амосова, Афонасьева, Мельникова, Якоби, Тотлебена…

Помните, как говорил другой Государь:

– Кадры решают все…

По месту вспоминается, как лично, пригласив во дворец Н. М. Муравьева, честно и прямо попросил его переступить через старинные и справедливые обиды, взять на себя Кавказ, приказав наследнику престола:

– Подай стул генералу.

(Александр Николаевич не простит Н. М. подобного «унижения» и в разгар русских успехов отзовет его с Анатолийского театра по смерти отца, чем немало ослабит русские позиции на переговорах в Париже).

Мало значит поэт на Руси!

Столь важные ноябрьские письма так и не были отправлены: кульминацией ноября стала личная встреча поэта с царем во 2-й половине дня 23-го числа, о чем в камер-фурьерском журнале по-явилась запись «аудиенция после прогулки» А. Х. Бенкендорфу и «КАМЕР-ЮНКЕРУ А. Пушкину». Из записи не ясно, была ли встреча общей или порознь; поэтому С. Л. Абрамович строит свою версию встречи на предположении простого совпадения перечисления имен, и что Бенкендорф был принят первым по своему ведомству, а уже после, приватно и Александр Сергеевич – тем самым утверждая «семейно-камерную» линию конфликта, конечно «социального», но не «узко-политического», тем более «злободневно-политического». Что ж, материал сам по себе допускает и такую трактовку событий, но система косвенных обстоятельств тому вполне противоречит. Прием Бенкендорфа выходил за практику обычных расписанных утренних приемов министров и ответственных за ведомства сановников империи; Бенкендорф прямо являлся «наставником» и «руководителем» Пушкина, его каналом к императору – и одновременно веревочкой, на которой его держали. Совершенно не выдерживает критики утверждение о «неприличности в сознании поэта» обсуждать его семейные дела «на троих» – ноябрьские письма прямо свидетельствуют, что Пушкин оценил нападение на себя как политическое, а не личное, первоначально довольно спокойно отнесясь к возникшим кривотолкам по поводу самих дипломов, и их содержанию. Император вполне осведомлен, и по перехваченному диплому и по обращению В. А. Жуковского, о чем будет идти речь; он тоже насторожился против политического подтекста дипломов и ничего «личного» во встрече не видит. Поэтому приглашение А. Х. Бенкендорфа и естественно и желательно, с тем, чтобы незамедлительно отдать распоряжения о потребных мерах.

О чем говорили поэт и император мы не знаем, и скорее всего не узнаем никогда; есть какие-то обрывки, например, что Николай Павлович взял с поэта слово ни в коем случае не участвовать в дуэли; обещал разобраться уже правительственными средствами. Вообще-то с момента официального обращения Пушкина он оказывался и некоторым его должником: получалось так, что поэт вступался не только за честь себя и жены, но и за государеву, – и можно полагать, этим Николай Павлович обосновывал необходимость не частных, а официальных действий, вроде следующего:

– Тебе, Пушкин, досталось, но мне-то еще больше!

Наконец, обращением к царю поэт демонстрировал и личную лояльность Николаю – это уже следовало вознаградить…

И наверно, прозвучали какие-то слова:

– Ты обижаешься на невысокий чин – это было твое испытание. Александр Христофорович еще не вполне уверенный в твоих действиях, хвалит преотлично твои побуждения и сердце. Я в этом удостоверился и откроюсь: производство твое решено, пусть только умолкнут кумушки, чтобы тебе и Наталье Николаевне оно было в честь, а не в укоризну.

И уже другим, деловым языком А. Х. Бенкендорфу по удалению поэта:

– Пушкина считать камергером с производством от сего числа, но не разглашать до особого распоряжения. По другим обстоятельствам учредить следующие меры…

История Пушкинского камер-юнкерства вполне подтверждает возможность подобного хода, ведь оно также было решено между императором и гр. Нессельроде, в отсутствие министра двора П.В. Волконского, которого только известили, при этом даже не император, обществу же могли и не оглашать… Последнее же вполне объясняет, почему для полиции, суда, гвардейских офицеров Пушкин «камергер», а для камер-фурьерских официальных журналов «камер-юнкер».

Вот любопытно, внимание и материальная помощь семье погибшего поэта почти всем показались «чрезмерными»^[22]; как выразился московский почт-директор А. Я. Булгаков «Пушкин, проживи 50 лет еще, не принес бы семейству своему той пользы, которую доставила оному смерть его».

Да, если это мерить «камер-юнкерской» колокольней, но отнюдь не «камергерской». Современники очень хорошо почувствовали, что проплачивалась «пушкинская линия», не прелести Н. Н. – позволю предположить, и пушкинский чин, материальное свидетельство вызревавших новых отношений, которых через несколько месяцев устрашились и убрали их следы…

Весь декабрь и оставшуюся ему часть января 1837 года А. Пушкин живет в предельном напряжении – и одновременно исключительный деловой подъем, встречи, комплектация 4 и 5 номеров «Современника», поиск и переговоры с массой авторов, перелом в прибыльности журнала… Почему-то никто не задает вопроса, что было источником такой необычной его душевной устойчивости, при обычных-то пушкинских метаниях между дружбой и дуэлью.

Не проще ли предположить, что Александр Сергеевич, за пределами поэзии нормальный русский дворянин, мужик и бабник, уже знает, успокоен, что и к нему пришел жизненный успех, что надо только переждать, пока утихнут склоки, сплетни; и новые, уже не только литературные, но и государственные поприща откроются перед ним, что скоро отпадет проклятая нужда, копеечные счеты – только перетерпеть… Осуществится то, о чем заявлял в 1830 году.

– Направление мое становится преимущественно политическое…

С. Абрамович целой главой описывает деловой подъем, охвативший Пушкина после 23 ноября и не прерывавшийся даже утром 27 января… И предполагает-декларирует, что именно в своей «предпринимательской самодеятельности» черпает Александр Сергеевич силы своим упованиям, на будущее – никак не творческой! Так сказать, «разумно перестроился»… Но это же совершенная чушь: даже после успеха 3-го номера «Современника» стало очевидным, что тираж более 1000 экз. непреодолим, т. е. при отпускной цене 2 руб. оборот не превосходит 2000 руб.

Согласие в убыток себе передать издание собрания сочинений с привилегией на 4 года в другие руки дало не более 11 тыс. рублей. Его жалование титулярного советника 5000 руб. уходит на платежи долга в казну. Доля в разоренных имениях Гончаровых, и Михайловском, обремененном совладением с сестрой и братом ничего не дают; точнее дают так нерегулярно и клочками 1000–2000 руб., что их в расчет даже нельзя принять. Кистенёвка в Нижегородской губернии дважды заложена и таком состоянии, что казна уклонилась ее остаточно купить: даже уважающий А. С. граф Канкрин счел это нарушением государственных интересов.

Между тем Пушкины проживаются на 20 тыс. руб. в год, при самом необременительном образе, в четыре руки пересчитывая месячные счеты и как особый случай отмечая покупку бутылки дорогого шампанского, столь воспетого «Клико», разливающегося по стихам поэта рекой… Было! Теперь особо отмечается покупка 1 бутылки «Клико» и 2-х бутылок хорошего вина на именины Натальи Николаевны. И эти счеты неуклонно растут по мере увеличения семьи…

Всех усилий А. С. покрыть эти минимально необходимые 20 тыс. рублей годового бюджета и 45 тыс. собравшегося долга совершенно недостаточно! А он напряжен, бодр, и почти весел – когда вырывается за пределы мучительной личной драмы… Вы его за идиота-оптимиста полагаете? Скорее он был нервносрывчатой натурой с перепадами настроения от черной меланхолии до неудержимого веселья, малостойкой при длительном внешнем давлении, что является отчетливой особенностью артистической натуры: качество стали – твердость и хрупкость… И если Пушкин, один из образованнейших политэкономов России («…читал Адама Смита…») энергично занимается этими делами, которые сами по себе банкротства никак не отдаляли, а по внешне-нетворческому характеру не поглощали тревоги в бушующем созидательном демоне – то полагал тревожное обстоятельство уже преодоленным, опосредованным иной коллизией. Какой?

Самоубийцы становятся в канун рокового акта спокойно расчетливы с друзьями и врагами, заботливыми в отношении близких – уже зная, что это их не касается… Этого не было, и не только потому что Александр Сергеевич оставлял по себе двуликую жену; но и 4-х детей, к которым пристрастился с жаром не знавшей детской ласки души. Вот крохотный, но очень важный штрих, направив утром 27 января писательнице (…«истористка» – черт бы ее побрал!..) О. Ишимовой записку с извинением о невозможности встречи, он обговаривает ее перенос на ближайшие дни… самоубийца ограничился бы единственно извинением – «из газет узнает». Дуэль была для него только разовым актом, только убийством Дантеса, ставшего непереносимым; он даже не берет в расчет, что дуэль двунаправлена, полагаясь на свое искусство стрелка, вгоняющего на 10 метрах пулю в бубновый туз.

Откуда, в условиях 1836 года могло прийти освобождение от безденежья? Только из дворца. Можно определенно утверждать, что если император поднял вопрос о камергерстве, то сразу же возникал вопрос о возросших представительских расходах, и дано было в какой-то форме его решение, например:

– Я не дал тебе того содержания, что мой покойный брат дал Николаю Николаевичу [Карамзину], у меня были сомнения: Николай Николаевич к пожалованию в историографы уже явил 5 томов «Истории Государства Российского» – у тебя того не было. Теперь они отпали, твое содержание будет не хуже чем у Николая Николаевича и Василия Андреевича [Жуковского, камергера и воспитателя наследника].

И не на знании ли того основаны декабрьские эскапады Дантеса – он как будто не боится повторения вызова; С. Абрамович утверждает, узнал о честном слове, данном императору – ну-ну… Ты прежде был камер-юнкер в 37 лет и так легко нападал на мою карьеру – попробуй-ка теперь, каково терять «камергерство», «ваше превосходительство»; ты меня хочешь УБИТЬ – я тебя ВЫСМЕЮ… Действительно, что смешнее, 38-летний ГЕНЕРАЛ-МАЙОР Двора вызывает на дуэль 24-летнего ПОРУЧИКА Кавалергардского полка – животики надорвешь! А знаете, он ведь смелый парень, напускающийся, как-никак, на сановника империи…

А император?

– А ты постой вот так, навытяжку, перед собачонкой, попривыкай: любишь кататься – люби и саночки возить!

От водевильной склоки – к трагедии

Событие, сорвавшее эту «Комедию для всех – Трагедию для одного» было внутреннее, психологическое, непредсказуемое; обратившее мучение в невроз – «лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Это все заметили; исследователи выделили, почти единодушно согласились, что оно оказалось неожиданным для всех: и друзей, и врагов, и зевак.

Многие связывали его с инцидентом, который произошел на балу оберцеремониймейстера двора графа И. И. Воронцова-Дашкова вечером 23 января 1837 г. Могу, положа руку на сердце, сказать: просмотрев до дюжины версий этого эпизода у Аринштейна, Абрамович, Гроссмана, Кулешова, еще раз у Абрамович, у Лотмана, Щеголева я убедился только в одном, никто в действительности толком не знает, что же там произошло: и очевидцы и излагатели оцевидцев, и ведущие, и завидующие авторы несут то, что бог на душу или черт на язык послал. Кому-то послышалось, что Ж. Дантес назвал Н. Н. «жеманницей» (уж-ж-а-с!); кто-то заметил, что жена Пушкина беседовала, смеялась и танцевала с Дантесом; кого-то покоробила «казарменная» шутка Дантеса, спросившего у Н. Н. – Довольны ли вы мозольным оператором посланным женой. Мозольщик уверяет, что у вас мозоль красивее, чем у моей жены <оригинал на французском>.

Шутка построена на игре слов: во французском языке слова «тело» и «мозоль» звучат одинаково.

Для демонстрации того, к каким словам привыкла Н. Н., позвольте привести одно письмецо (не самое, гм-гм…выразительное) А. С. к жене: «Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивают – есть чему радоваться! Было бы корыто, а свиньи будут». А какими словами нанес оскорбление А. К. Воронцовой-Дашковой в театре молодой князь Гагарин?! Нет, всё, что оглашается в качестве детонатора взрыва – есть совершенная чушь.

Существенно другое – оказывается в момент инцидента Пушкина в зале не было и то что произошло, он узнал только после бала СО СЛОВ СВОЕЙ ЖЕНЫ (иногда указывают на сторонних лиц, якобы передавших ему эпизод» с комментариями» – но из того, что до нас дошло, и в наличии, т. е. со 150-летними «добавлениями», «усилениями», «вариациями» комментировать, простите нечего!). А любопытный все же фрукт Наталья Николаевна, как только дело идет к успокоению с ней опять происходит какое-то gaffe – ПО ЕЕ СЛОВАМ!..

Днем 24 посетившие Пушкина с визитом И. П. Сахаров и Л. А. Якубович стали наблюдателями чарующей картины «Пушкин сидел на стуле; на полу лежала медвежья шкура: на ней сидела жена Пушкина, положа свою голову на колени мужа» – значит, «признание» еще не состоялось…

Вот необычное и достоверное свидетельство – через десяток лет в разговоре с Модестом Корфом, лицейским товарищем Пушкина, Николай Павлович, отличавшийся наследственной феноменальной романовской памятью, вспоминал:

«…я раз как-то разговаривал с нею <Н. Н.> о камеражах <сплетнях> которыми ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию сколько для нее самой, столько и для счастия мужа при известной его ревности. Она, видимо, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене – Разве ты и мог ожидать от меня иного? – спросил я его. – Не только мог, государь, но признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женой. – Через три дня потом был его последний дуэль».

Здесь можно согласиться с А. Ахматовой, что по «зимнедворски» Наталья Николаевна вела себя неприлично (но не по «ахматовски» – у А. А. были своеобразные представления о приличиях) – но следует добавить, неприлично и по «пушкински» судя по его благодарности императору. Кстати, от кого узнавал Пушкин терзавшие его воображение разговоры Императора с Н. Н. – вальсируют ведь не втроем…

По указанной Николаем дате беседа с поэтом состоялась где-то рядом с 24-м числом. Есть свидетельство, что встревоженный император наставительно потребовал у поэта ничего не предпринимать не посоветовавшись с ним.

Но нечто, скорее всего сообщенное Н. Н.оказалось сильнее: где-то днем 25-го А. С. пишет письмо, предельно оскорбительное, невозможное к воспроизведению, Геккерену-старшему, зная, что тот, по дипломатическому положению не может ответить ему вызовом, и за него должен будет вступиться пасынок – в противном случае будут опозорены оба (из разговора Пушкина с К. Данзасом).

Водевильная склока рухнула в трагедию, но как-то неприлично, из-за славолюбивой бабенки, патологической лгуньи, не могущей и дня прожить без нахождения в какой-нибудь истории; и завидующей любому чужому счастью: у Идалии ли Полетики с Ланским, Екатерины Гончаровой с Дантесом…; испытывающей ревность ко всему значительному, где ее нет, будет ли это салон Голицыной, куда она втирается с почти скандальной назойливостью, или задушевный разговор мужа с графом В. Соллогубом, который, нате же, не обращает на нее внимания; как, впрочем, и все мало-мальски состоявшиеся мужчины, от жеребистого Императора до красавца флигель-адъютанта Безобразова… Кто при ней? Офицерская молодежь: корнеты, поручики…

Александр Сергеевич не по христиански, не по человечески мечтал как унизит, растопчет самоуверенную улыбку противни-ка, вгонит его в холодный пот как Сильвио князя в «Выстреле» – этого не получилось.

Дантес вел себя мужественно и расчетливо – зная об устрашающем превосходстве противника во владении оружием, использовал все крохи шансов, что давали дуэльные правила: выстрелил на подходе в движении, выигрывая время и теряя точность; стрелял на верное, а не на убойное попадание, в пол-корпуса; встал на черте после выстрела правым боком вперед, прикрыв голову и плечо поднятым к верху стволом пистолета, а локтем бок и частично живот…, Пушкин, смертельно раненый стрелял лежа, упираясь левой рукой в снег по неподвижному противнику, почти обреченному – бог пули не дослал, удар опрокинул Дантеса, но кроме синяка на ребрах ничего не приключилось…

Через 150 лет экспертиза установит странную слабость пушкинского выстрела: пуля кухенрейтеровского дуэльного пистолета на подобной дистанции пробивает насквозь любой элемент тогдашней формы и амуниции, ломает кости – здесь только синяк; высказывались предположения о недосыпании пороха… Но пистолеты заряжались невидимо для дуэлянтов и вручались им по жребию – и нет оснований сомневаться в чести и высоких побуждениях хотя бы одного секунданта, Константина Данзаса; заявленный судом к разжалованью в рядовые, он и на склоне лет говорил, что никогда бы не простил себе, если бы не выполнил последнего товарищеского долга перед Пушкиным – оставил его без секунданта…

Впрочем, можно предполагать, что при экспертизе были упущены какие-то существенные детали; в частности, как поведет себя оружие при попадании снега в ствол и даже в порох, что было вполне возможно, т. к. сброшенный выстрелом Александр Сергеевич, утопил в снегу обе руки, т. е. и пистолет – в тех же описаниях экспертизы 1974 г., что попались мне на глаза, проверялись баллистика и убойные качества пистолета в обычных условиях. Органический дефект одного из парных пистолетов, купленных перед дуэлью и врученных противникам без проверки эксперты отвергли по высокой репутации кухенрейтеровского оружия.

Специалисты единодушно отмечали точность прицела и твердость пушкинской руки – по установленной траектории пуля должна была пройти через середину легких и сердце, мгновенно сразив Дантеса…

Но через быстро сгущавшиеся сумерки все так же следили за поэтом неумолимые глаза, подстерегавшие каждый его шаг…

Зрак чёрной силы

И пройдя канву событий, опять обратимся к эпизодам, где не месть, распаленное чувство, непонимание, глупость, празднословие – неведомая черная сила надвинулась на Александра Сергеевича, дохнула и опять ушла за серенькие занавесочки буден – присутствие которой он чувствовал, зрак которой, упершийся в него, приводил его в исступление, заставлял бросаться на ближних и дальних, верных и неверных.

Дважды она проступала в предельно двусмысленных эпизодах, бросавших его на власть: в «камер-юнкерском» назначении и получении «дипломов». Одинаковое оформление событий: некто третий, обращающий ярость Пушкина в сторону дворца, но маскировочно прикрывающийся то «волей императора», то адюльтерной склокой с Геккеренами; и, бросаясь быком на выставленную красную тряпку, он всякий раз обнаруживал за ней пустоту, но где-то рядом чувствовал пристывшее дыхание убийцы-тореадора.

Пушкин не отправил письмо А. Х. Бенкендорфу, т. к. сказать в нем ему было нечего: пока он находился в рамках защиты семейной чести, кроме как вызвать оскорбителя к барьеру ему ничего не полагалось – грязное белье не предмет публичности; политический же характер нападения на себя он не столько осознал, сколько почувствовал, чувства же застревают в эмоциях, не откладываются в размышления.

К 1834 году А. С. Пушкин становится на барьерной черте противостояния, от кабинетного до трактирного, двух партий.

Одной стылой, косной, врастающей мертвечиной западнических задов, от К. Нессельроде, А. Меншикова… до З. Волконской, Чаадаева, милейше-ядовитого П. Вяземского, когтящих и оскопляющих Россию; партию в разных перьях, в разных оттенках, от белых до розовых, от «стервятников» до «голубей»; партию зачастую не программ даже, а умонастроений: от приговоров «Россия – Монстр», до соболезнований «Бедная Россия», и представленную и в царедворцах, и в декабристах (В. Ф. Раевский)… И другой, столь же разной, несопоставимых личностей, как А. Ф. Орлов, Д. М. Сенявин, Мордвинов, Перовский, Денис Давыдов, Языковы… и далее до Белинского – и как только сближение его с этой второй становилось заметно, весомо, политически значимо, следовал удар; 30-го ли декабря 1833 года, 4-го ноября 1836.

Какие-то зыбкие связи и пристрастия соединяли Англию и русского военно-морского министра кн. А. Меншикова, в канун 1853 г. отдавшего заказ на паровые машины для линейных кораблей и пароходо-фрегаты не отечественным, а английским заводам и верфям; так что из 40 боевых «паровиков» англо-французского флота, оперировавших против Севастополя и Кронштадта 22 были построены на русские деньги…; склоняли министра иностранных дел К. Д. Нессельроде тщиться с симпатиями к Вене, когда антиславянская и антирусская ее позиция совершенно определились – и сплоченно обращаться против иных инициатив, не заевропеивающих, а раздвигающих российскую самобытность; против ее необозримости, бросится ли она в расширение границ, небывалые формы хозяйствования или социальных инициатив; и скопно, стайно обкладывающих единственный голос, который и при полной межеумочности еврохолопства и полонодоцентуры русских университетов (Малиновский, Сенковский, Каченовский) мог разнести зерна великодержавной, не великобарской, идеи по стране-континенту.

Ах, как легко стало жить П. В. Вяземскому в отсутствии А. С. Пушкина, когда в погашение могучего интеллектуального освещения и собственные мыслишки стали как будто и ярче и весомей; и «восхищаться» намозолившим гением, ставшим поперек собственной худобы надо всего лишь в прошедшем времени и к утвердившимся поводам.

Гон Пушкина шел из этого лагеря, как вставшего на острие исторического поединка России Орловых с Russia Нессельроде, расколом шедшего и по династии, официально называемой в генеалогическом «Готском Ежегоднике» Романовы-Гольштейн-Готторпские. И огромную пучину подоплеки конфликта власти скорее всего уже прочувствовали.

Достаточно давно было обращено внимание на двусмысленную роль Николая Павловича в событиях ноября 1836 – января 1837 года. Он был вполне очевидно задет пасквилем, преследовал своей ненавистью подозреваемого в авторстве Геккерена-старшего по всей Европе так, что дипломатическая карьера последнего навсегда сломалась, ни один европейский двор в качестве дипломатического представителя его более не принял – и в то же время совершенно несвойственная вялость николаевской полиции, лучшей в Европе; единственной осуществлявшей полный паспортный контроль всего населения страны.

Что, не могли узнать, в какой части опущены конверты и, передопросив всех и вся, ринуться по недавнему следу, а он скорее всего был очень приметным… ведь даже открытие внутригородской почты в 1833 году большинство петербуржцев расценило как созданной для удобства полиции распространить практику перлюстрации дипломатической почты на обывателя (кстати, в последнем русская полиция опять была самой изощренной в Европе).

Странная позиция Николая Павловича даже породила подозрение в прямом соучастии дворцовых сфер в убийстве поэта, что, в общем, необоснованно. Остается предположить, что во-влеченными начинали проступать уже такие круги, на которых основывалось само здание монархии и империи; и если даже император «мог», то уже «не хотел»; это было как бы разорваться между своими тремя фамилиями. В этом проявляется какая-то червоточина, какая-то складывающаяся ущербность последнего «Сильного Романова»: при уверенности в вине Геккерена, которого Николай, породистый здоровый мужик, презирал за противоестественные половые пристрастия; и уж наверняка еще хуже относился к собираемому им вокруг себя петербургскому аристократическому охвостью – П. Долгоруков, А. Гагарин, А. Шереметев – играющемуся вседозволенностью, чего он не терпел, Николай провел бы следствие самое решительное и быстрое; но кажется, утаивая это и от себя, он безотчетно боится, что след пойдет в ТАКИЕ КРУГИ… значит внутренне их предвидит? Скорее да… граф Нессельроде уже крепко подставил его с Пушкиным…

А следствие могло вскрыть и их, во главе которых по тайной Конвенции 3-х императоров августа 1833 года он въезжал верховным жандармом в Европу, что весомей [в его глазах] всего материального значения Ункияр-Искелесского договора вместе с другом А. Ф. Орловым… Конвенция стала европейским подиумом Николая, но подлинным триумфом Клемента Меттерниха, канцлера Австрийской империи, ой как насторожившегося против автора «Клеветникам России», вместо раздела Польши трактующего о «славянском море»; при том, что бескорыстным искателем венского коллеги является российский министр иностранных дел гр. Нессельроде, именно после возвращения из Теплица подсунувшим Николаю такую «удачную» идею с Пушкинским «камер-юнкерством»… Значит, Пушкин тоже стал разменной монетой за «согласие 3-х императоров», как чуть позднее станет ей отказ «ради европейского согласия» от условий Ункияр-Искелесского трактата, в первый и последний раз обративших Черное море в Русское озеро.

…Талант расцвечивает свое время и пространство – гений преобразует его: кажется, этого начинали страшиться. Все.

И Николай Павлович, как практический политик вынужденный признавать весомость силы общественного мнения, реализующегося через газеты и «Английские клубы» вместо прежних вторжений гвардейских караулов в дворцовые спальни; и либеральные дристуны братья Тургеневы, вдруг услышавшие от снисходительно поощряемого клеточного соловья иную, не либеральную песню:

О чем шумите вы, народные витии?

. . . .

. . . .

Иль нам с Европой спорить ново?

Не желают, противятся, тянут назад, только по обстоятельствам переступают ножками. Все. Все.

И обще-снисходительно плачутся над покойным… Потом по-несут старательно обделанным трупом.

* * *

На этом и кончим.

А кому невыносимым покажется свержение стереотипов – не кумиров, – и перемена знаков оценок, примите это как литературную мистификацию. Я не работал над источниками, не проводил экспертиз, не вводил в оборот новых фондов – я просто взял последнее, что написано не мной, не по моему выбору, не в моих интуициях и показал, как большая часть приводимых свидетельств и материалов может интерпретироваться совершенно иначе и как при этом рядом с внешней канвой событий возникают контуры исторической тайны; а история России повисает или полнится от того, завяжется или развяжется узелок между Николаем Павловичем Романовым и Александром Сергеевичем Пушкиным, людьми земли русской. Нет, не завязался…

2001–2003

Сонм пушкинистов из ВОПРОСОВ ИСТОРИИ – Искандеров, ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ – Рахматуллин, ПУШКИНСКОГО ДОМА – Невская, остановили публикацию 2-й работы по теме «Чёрная Речка – Белый Человек». На основе её материалов мной был собран небольшой обзор, представляемый ниже, и даже приглашённый к публикации в ряде изданий к юбилейным торжествам 2004–2006 гг., но так нигде и не появившийся.

Особенно поразила меня позиция отца и сына Куняевых, сорвавших его публикацию в НАШЕМ СОВРЕМЕННИКЕ, вплоть до дезавуирования Первого заместителя Главного Редактора Гусева, сделавшего мне прямое предложение.

Утаённое звание поэта…

– «Достоевский умер? Не верю – Достоевский бессмертен!»

– Бессмертен только Таракан.

(вместо эпиграфа)

– Сдав в печать статью о взаимоотношениях великорусской государственности и ее великого поэта А. С. Пушкина, частным следствием из которой стала гипотеза о получении им, в соответствии с общественной и служебной значимостью звания «камергера» незадолго до гибели, под которым он и проходил в течении полутора месяцев, от 28 января по 16 марта 1837 г. (по ст. ст.) в документах военно-судного дела о противозаконной дуэли (см. журнал «Слово» № 1 за 2004 г. – сама статья была написана летом 2002 г.) я не планировал далее углубляться в дебри литературоведения и пушкинистики. Сам по себе этот материал присутствовал и присутствует в рамках моих размышлений, как существенный, но не главный на подходах к теме «Историософия великорусской истории», тому ее разделу, что можно назвать «Эпохой Первых» (Павел, Александр, Николай), или вырывая из контекста исторического одного из ее выразителей «николаевской». Раз уж пришлось к слову, не могу не заметить г-дам литературоведам, ступающим во след А. А. Ахматовой, что вполне объективное понятие «пушкинская эпоха» становится квази-понятием, если вы пытаетесь обратить его из культурологической отграниченности в политическую всеобщность, подменить им понятие «николаевская», как и сколько оно вам нравится или не нравится. «Николаевская эпоха» началась картечью по декабрьскому снегу, завершилась бомбами Севастополя – Пушкин присутствует в первом отсутствием, во втором никак. Не будем обращать специфику конкретно – исторического в межпредметный балаган… Я выходил к Пушкину через эпоху, перебирал и присматривался к ее ключам, искал и кажется нашел в нем нечто другое, отличное от «чудных мгновений» под «покровом угрюмой рощи», что делает его историческим лицом своего времени, деятелем эпохи, которую в целом все же лучше назвать эпохой «Первых», даже по тому неразличимо-цельному, какими были в жизни и памяти Александра Сергеевича цари-братья Александр и Николай Павловичи, как бы передававшие его из рук в руки, в изломах уже собственных судеб, что лишь разное олицетворение неделимой судьбы России…

Об этом надо говорить долго и обстоятельно; говорить, прислушиваясь к сказанному, к тому, что из него рождается, куда ведет; но и к тому, что является подосновой сказанного, что его зародило, доброе то зерно или плевела – отставим это, место подобному разговору не в публичной статье, здесь бледнится и начинает отходить до уровня простого повода уже и сам Александр Сергеевич. В то же время, входя в тему «Пушкин» из эпохи, начинаешь отчетливо замечать насколько он выразительно-невралгический пункт самой эпохи, как бы саморазоблачающуюся через него, сбрасывающую с себя не только одежды – сдирающую кожу, уязвимо-чувствительную, агонизирующую и пытающуюся разродиться небывало-новым, и разбрасывающуюся какими-то клочьями небывалого, несложившегося ребенка: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Белинский, как и выросшие из нее Достоевский, Менделеев, Скобелев, Толстой… но и Булгарин, Вигель, П. Долгоруков, В. Печерин, тоже небывало-безудержные:

Как сладостно отчизну ненавидеть

И жадно ждать ее уничтоженья

И в разрушении отчизны видеть

Всемирного денницу возрожденья!

Задушенная в чем-то главном, она разбрасывала их в бессистемном агонизирующем пароксизме, но какой механизм запускал его? Что было генератором этих неистовых потуг, силу которых демонстрирует небывалый взлет отечественной культуры, особенно ее художественной составляющей, сразу, с периферийного захолустья влетевшей в самый центр всемирно-культурного процесса?

Сам переизбыток художественности свидетельствует о стихийно-слепом ее характере, о метаниях мощного тела, увы, безумного, пытающегося что-то подсмотреть и кого-то подслушать, но более всего говорить, наговорить, заговорить…

Как легко в этой буре иных увлечь и увести, бездумных, на звуки приятно-простых свирелей: А. Герцен, И. Тургенев, З. Волконская, Т. Грановский; или обложить запретом, перепеть шумно-общим хором, обратить в пугало, изгоя, петушиную ноту, как то случилось с В. Жуковским, А. Григорьевым, Ф. Тютчевым, присутствующими в отечественном сознании выпотрошенными птичьими тушками, ощипанными от «политичности» каплунами. Но заметил ли кто, что это выщипывание и обрезание национального инстинктивно-художественного поиска ценностей и путей русского бытия начиналось именно с А. С. Пушкина? Понято и осознано ли, что с 1828 г. именно он первый «исписался», вкупе с М. Орловым провинился в «рабском патриотизме» – вот к каким временам восходит сентенция последнего по сроку «Старого Плешака»^[23]

Б. Окуджавы «патриотизм чувство примитивное, оно присуще даже кошкам»; был разведен и отставлен от читателя честно-злонамеренной критикой и влюбленно-ядовитыми друзьями: Тургеневы, Вяземские, Одоевские, Карамзины; почти уничтожен в своей перелицованной реальности, принадлежит ли она кисти О. Кипренского или перу П. Вяземского, если бы… не сам пушкинский текст, не «Полтава», не «Бородино», не «Клеветникам России» – совершенно не уничтожимый; и потому с такой ненавистью или сожалением пережевывают они черноту автора в своей среде: А. Тургенев Н. Тургеневу в 19 веке, Г. Федотов либерал-эмигрантщине в 20-м – и как пылко, страстно, истерически-упоенно, ликующими хорьками набрасываются на него, когда можно не оглядываться на отставленную нацию, к потребе других, как Синявка-Тарсис в «Прогулках с Пушкиным», как С. Коонен в вивисекции нововеликорусской культуры по поводу 200-летия его рождения.

Осознано и принимается ли в расчет, что Пушкин изымается из национального сознания как этап, веха, итог в восхождениях интеллекта нации уже 177 лет, и как немало в том преуспели, честные и бесчестные, преобразователи и предатели, идеалисты из чистых побуждений и платные шавки на построчной сдельщине. Пушкин – пример вивисекции над национальным сознанием, лоботомии исторического; Пушкин почти отнят у нации, почти украден, почти низведен до герани и резеды баб и сентименталок обоюдного рода – почти, если бы не пушкинский текст…

Удивительно ли после этого, что Пушкина не менее, если не более чем в 19 веке надо открывать, надо возвращать, надо восстанавливать в основе национальных размышлений в 21-м – в этом смысле Ф. Тютчев, менее доступный, менее значительный, менее популярный, менее пресыщенный вниманием критики и литературоведения (слава богу, тютченистики у нас нет…) в них присутствует богаче, ярче, плодотворней, более зорче если уподоблять русскую поэзию «умозрениям нации…» и его

Умом России не понять…

рождает больший рой размышлений, даже при том, что это нотка потерянности, инаковости разрастающемуся в нем европейскому сознанию; Пушкин ее преодолел легко, одним рывком

…Иль нам с Европой спорить ново?

Это убрано, убрано, старательно подчищено и запрятано – явлено другое: неприязнь Пушкина к Русской Государственности, она стыдливо-злонамеренно названа «николаевской», но на эту вывеску А. Ахматова и М. Цветаева изъявляются в неприятии Советской; Шемякин будет испражняться на Петровскую, как до того Паоло Трубецкой на Александровскую. Право, не мила им ни одна в ней ступень, все «не туда» и «без смысла» – по П. Чаадаеву… Вот и идет 177-летнее низведение А. С. под их смысл, как можно дальше от прямого содержания пушкинского текста.

В книжёнке Л. Аринштейна^[24], по которой я уже проходился в 1-й «пушкинской» статье есть примечательный подлог-увод такого рода. Ничтоже сумняшеся он переадресовывает известное стихотворение:

С Гомером долго ты беседовал один…

с Н. Гнедича на императора Николая Павловича.

– Ну-ну!

Но достаточно хотя бы раз внимательно прочитать это стихотворение без «заданного поиска», прочитать то, что оно само говорит, чтобы понять: оно много сложнее простого послания к конкретному лицу; если это форма обращения, то к себе – Пушкин уясняет для себя объект поэтического, оценивает его мифо-эпическим; и какой-то реальный эпизод, подтолкнувший рой свободных аналогий, можно полагать лишь за первой строкой, они сразу же разбежались от нее настолько, что она стала чужеродной телу стихотворения, которое из светски-возвышенного сразу же приобретает ветхозаветный оттенок; это тот случай, когда вырвавшийся материал уже сам ведет автора; то, что нельзя оказалось выключить замыслом; внутренняя струна, владеющая им – это интимно, даже сверхинтимно; это подсознательное, водящее рукой. И закономерно, что написанное где-то в 1830–1833 гг. оно до самой смерти не представлялось А. С. в печать – было действительно «для себя», равноотстояло и от проставленного рукой В. Белинского «К Н. Гнедичу»…

Что заставляло раз за разом возвращаться его к мысли о поэзии как форме богопостижения мира, уподоблению поэта солнце останавливающему пророку? В эти годы в его потайной записной книжке появляются слова «В России могут быть счастливы только поэты и революционеры». Почему? В каком смысле? В сопоставлении или противопоставлении? Пушкин закладывает традицию «Поэт в России больше чем поэт» – он сам уже в этой традиции, несравнимый ни с Г. Р. Державиным, сладкогласным соловьем доброжелательных ушей, ни с Д. В. Давыдовым, слитной частью мира, гусаром, оседлавшим поэзию; более того, она вырвана им всецело сверх состояния общества, которое, тоже себе на уме, признает житейские поучения Ивана Андреевича Крылова, но никак не согласно, не признает, не допускает поэта над собой, не услаждающего, а ведущего; и столь популярный в 1816–1828 гг. он в последние годы по наблюдениям А. Ахматовой не имел ни одного положительного отзыва от критики; проигрывает по тиражам Бенедиктову в поэзии, Сенковскому и проч. в журналистике. В сущности на нем эта традиция и держится десятки лет, пока в 1870-х гг. не будет подхвачена сознательно, и в чем-то раздражающе напыщенно Ф. Достоевским и Л. Толстым, если не считаться с надсадившимся под ней Н. Гоголем.

На его тексте, волшебно обретающем новое звучание при каждой перемене «политики», растасовке «историй», перелицовывающейся «злободневности» она поднимается выше и выше, опережая сверхусилия В. Белинского, А. Герцена, И. Тургенева и многих, многих, которые в пылу и полемике, только колокола и колокольчики общественных пристрастий, рупоры подслушанных мнений и начетнической образованности; выразители того что есть, не головокружения к тому, что за холмом.

Это нарушает, раздражает, вооружает…

От десятилетия к десятилетию, из века в век разрастается партийное стремление пришпилить его к одной графе говорить от него; за него; а теперь уже почти и вместо него…

Вынужденный в ходе работы обращаться к конкретному материалу исследований по пушкинской биографии и творчеству 1828–1837 гг. я неоднократно встречался с подобным предосудительным с точки зрения самого снисходительного историка обращением с текстом – но и сверх того, мне пришлось убедиться в наличии прямых подлогов материалов и мнений иных «пушкинистов» даже в отношении друг друга. В первой статье я немилосердно костерил А. А. Ахматову за недопустимые вольности в обращении с фактическими данными, в частности внутрисемейной ситуации А. Пушкина – ровно настолько, насколько их проводила г-жа С. Абрамович в своей книге «Последняя дуэль Пушкина»; но по напечатанию работы, вызвавшей разноголосые шумы, знакомые и полузнакомые люди стали нести мне различные публикации по пушкинской тематике – и вот из сборника собственных работ А. А. я с изумлением убедился, что никакого пристрастия к Н. Н. Гончаровой, приписываемого ей Стеллой Лазаревной, она не испытывала, и даже наоборот… Ну что тут поделаешь – по кучеру и сани…!

В то же время собравшийся объем материалов, естественно больший того, что было использовано в статье, как и укрепляющаяся точка зрения на предмет побуждает еще раз пройтись по самой фактологии драмы последних лет жизни А. С. Пушкина в понимании ее национально-общественной и исторической значимости, но уже не в рамках собственных интересов, а систематизируя материал для передачи специалисту-литературоведу, сознательно ограничивая себя уровнем фактов и документов и останавливаясь без примысливания там, где они перестают говорить, передать наряду с основным и побочные результаты работы тому, кто пойдет дальше…

Я бы свел их к нескольким расходящимся наблюдениям; некоторой сумме впечатлений, оформляющихся вокруг них; одному существенному результату; и, наконец, возникающей общей картине дела, о которой достаточно много говорилось в 1-й статье, в которую по наличию собравшихся после её сдачи в печать материалов так и хочется внести массу дополнений, уточнений, вариаций и ходов к основной теме, что она воистину начинает обретать пространство безбрежного – бог с ней, океан пушкинистики переполнен и без нее…

Остается собственно Военно-Судное дело, впервые изданное в 1900 году; перепечатанное репринтом в серии «Редкие книги из частных коллекций» издательством «Руслит» (Москва) в 1992 г. и та неожиданность, что сразу бросается в глаза непредубежденному читателю с некоторой долей профессиональной настороженности: в течении полутора месяцев судебного производства, на всех ступенях судебного дознания А. С. Пушкин именуется «камергером д. е. и. в.». И с этой вопиющей деталью бумаги проходят от 1-го рапорта о дуэли командира Отдельного Гвардейского Корпуса генерал-адъютанта Бистрома 1-го до 16 марта 1837 года:

– через руки императора Николая Павловича (знал А. С. Пушкина лично; многократно встречался с ним, был его «единственным цензором»);

– через руки военного министра графа А. Чернышова (неоднократно встречался с А. С. Пушкиным по поводу запросов о материалах к написанию «Истории Петра Великого»).

Из опросов К. Данзаса (лицейский товарищ и секундант Пушкина); Ж. Дантеса-Геккерена (свояк, муж сестры жены поэта); из опросных листов, направленных Н. Н.Пушкиной, жене по-эта, в которых она поименована «камергершей»; из служебных материалов полиции, снимавшей показания свидетелей дуэли «каммергера Пушкина» (так в тексте) следует вывод о полной убежденности производящих дознание и суд в камергерском придворном звании поэта.

Только П. Вяземский в опросном листе, в резкий диссонанс с задаваемыми вопросами, так и с другими свидетелями называет А. Пушкина «камер-юнкером», что почему-то не насторожило ни членов военно-судной комиссии, на заседаниях которой эти материалы зачитывались вслух; ни квалифицированного судейского чиновника аудитора Маслова, осуществлявшего делопроизводство этого громкого процесса и во многих других более нейтральных эпизодах дела обнаружившего большое рвение и настороженность – ничего этого не наблюдается в отношении звания убитого поэта-царедворца, между тем оно резко меняет всю окраску дела, убил ли «поручик Егор Геккерен» «штабс-капитана Александра Пушкина» или поднял руку на «генерал-майора», сановника империи…

Через 10 лет в частном письме брату Михаилу император Николай Павлович будет вспоминать мельчайшие детали разговора с А. С. Пушкиным, состоявшегося за 3 дня до дуэли – через 3 дня после разговора он читает служебный рапорт генерал-адъютанта Бистрома, накладывает на него высочайшую резолюцию и… не замечает, что «камер-юнкер» отрапортован «камергером»?!?!

Вот интересно, на каком основании, от имени титулярного советника (чин 9 класса) или «камергера двора е. и. в.» рассылает Н. Н.Пушкина приглашение на панихиду Главам Дипломатического Корпуса и они ВСЕ, кроме английского поверенного лорда Дерама (был болен) и прусского поверенного барона Либермана (не одобрял либеральных взглядов покойного) явились на панихиду в придворных мундирах и при орденах, заслужив удивительную похвалу от одного из присутствовавших русских людей (услышал французский поверенный Барант)

– Спасибо вам, вы открыли нам глаза на национальное значение Пушкина…

…В случае «титулярного советника» г-жа Пушкина получила бы изрядную головомойку за неподобающие претензии от околоточного полицейского офицера; дипломатический корпус в лице первых лиц преимущественно проигнорировал бы приглашение…

Кстати, а знаете ли вы сколько материальных благ получила Наталья Николаевна по смерти мужа? (ядовитое замечание московского почтдиректора Булгакова «Другие обеспечивают будущее своих детей жизнью – Александр Сергеевич обеспечил их своей смертью…»).

– Выкупленное у родственников и очищенное от долгов за счет казны имение Михайловское;

– 6 тыс. рублей годовой пенсии до смерти или 2-го замужества (А. Пушкин «как титулярный советник» получал 5 тыс.);

– по 1, 5 тысячи рублей на каждого из 4-х детей до их совершеннолетия с обучением за казенный счет;

– 50 тысяч рублей на издание полного посмертного собрания сочинений поэта, необлагаемый налогом доход которого передается его семейству (принес 252 тыс. рублей);

– разные мелочи, как-то: 10 тыс. рублей единовременно на похороны; доля в «Современнике», выкупленная за 30 тыс. рублей и т. д.

Всего до 500 тысяч рублей!

Ай да Пушкин…

Вам не кажется, что это чрезмерно? Не по национально-сумеречному, по житейски-рассудочному?

Да, если исходить из его «камер-юнкерства», но вполне обычно для «камергера», даже по годовому окладу в 11–28 тыс. рублей из размеров которого начислялась и пенсия вдове (обычно 50 % от последнего).

Впрочем зачем гадать – В УКАЗЕ О ПРИНЯТИИ ДЕТЕЙ А. С. НА ГОСУДАРСТВЕННОЕ ОБЕСПЕЧЕНИЕ от 29.1.1837 покойный назван КАМЕРГЕРОМ

Но вот 16 марта за два дня до окончательной конфирмации дела вдруг встрепенулся уже в Генерал-Аудиториате, и всех укорил генерал-аудитор О. Ноинский, запросив Придворную Контору, какое имел звание умерший А. С. Пушкин «камер-юнкера» или «камергера», на что в тот же день Контора засвидетельствовала: «Камер-Юнкер»!

Ай да молодец!

Всех утер.

И свое собственное высокое начальство военного министра гр. А. Чернышова, через которого визировано дело.

И… самого государя императора, который через 2 дня «собственной его императорского величества рукою» (отметка в деле) впишет окончательное решение на докладе о дуэли поручика Кавалергардского полка Де Геккерена с «камер-юнкером Двора… Александром Пушкиным».

Да что это случилось с государем Николаем Павловичем? Полтора месяца Пушкин находится в центре его размышлений, не менее 5 раз он обсуждал подробности дуэли с сановниками империи (Нессельроде, Бенкендорф, Жуковский); написал по ее по-воду 2 личных конфиденциальных послания наследному принцу голландскому Вильгельму Оранскому; распорядился о способе похорон поэта, отказав К. Данзасу в сопровождении тела и приказав к тому А. Тургенева… И никакого внимания к удивительным курбетам с чином покойного в судебных бумагах, самых строгих по осуществлению делопроизводства и надзора?!

Никаких служебных расследований, наказаний, поучений, неудовольствий за поразительное упущение в деле такой важности не последовало – а раз так, значит его и не было!

Склоняясь к помилованию Дантеса, Николай Павлович должен был скрыть высокое придворное звание А. С. Пушкина, вероятно, недавно ему присвоенное – скорее всего в 20-х числах ноября 1836 года – что способствовало задуманному: гибель «генерала» от руки «поручика» в этом смысле была совершенно недопустима, связывала его бесповоротно, при всех симпатиях к Дантесу и сложных отношениях с Пушкиным – опрос полковых командиров Отдельного Гвардейского Корпуса свидетельствовал о достаточно жесткой корпоративной позиции чиновных верхов «этак у нас канцеляристы повызывают всех столоначальников»… Наконец, как это не жестоко – увод Дантеса от наказания за убийство высокопоставленного царедворца являлся актом милосердия к семьям Пушкиных – Гончаровых – Геккеренов, которые в этом случае лишались не Двух, а Одного мужа, за таковой исход могли ходатайствовать обе сестры Гончаровы, и Наталья Пушкина и Екатерина Геккерен; как и общая убежденность в безвыходном положении, в которое поставил Пушкин Геккеренов. Вот цена «камер-герства» и «камер-юнкерства» бумаги!

Но волны этого дела уже настолько широко разошлись по коридорам власти, что уже не контролировались вполне и венценосцем: хотя все итоговые докончания были оформлены и подписаны под «камер-юнкерский» трафарет, по невыясненному сбою в последнем сообщении о деле, опубликованном официальным органом военного министерства, газете «Русский Инвалид» Пушкин опять оглашен камергером. Привожу это сообщение, цитируемое в обращении председателя высшего суда по делам дворянства Королевства Нидерландов русскому поверенному Потемкину «Барон Геккерен, поручик кавалергардского ее величества государыни императрицы полка… разжалован в солдаты, вследствие его дуэли с КАМЕРГЕРОМ двора Александром Пушкиным…»

К сказанному хотелось бы добавить только наблюдения под двумя эпизодами дела. О самой дуэли: ее так демонизировали, что она стала прямо-таки змеиным клубком. Все инфернальное, что наворотила читательская потреба и журналистская страсть может быть отставлено совершенно. Эпизод с «панцырем Дантеса» усиленно развиваемый в 70-е годы приснопамятным «Огоньком» рассыпается вроде бы сам по себе даже среди «огоньковских одуванчиков». Наконец, находящиеся в записках Василия Андреевича Жуковского – и низкий ему, приязненному другу и честному человеку, поклон от историка – данные о ранении Дантеса снимают подозрения о каком-то «недосыпании пороха» в пушкинский пистолет. Пуля поразила Дантеса в предплечье согнутой в локте правой руки на 4 пальца выше сгиба, двигаясь под углом 40–45° к плоскости лучевых костей и чуть снизу вверх. При таком положении руки и крупном телосложении Дантеса она должна была пройти, не касаясь лучевых костей не менее 10 см напряженных мышц и связок, что само по себе резко уменьшало ее скорость, а попав в кость, она вообще бы застряла в руке. Пробив мягкие ткани навылет, она ударилась о пуговицу, которой крепились лосины к подтяжкам на подвздошной кости справа (на ложке – у Жуковского), которая ее окончательно остановила, оставив ушиб на ребре. К этому времени она настолько ослабла, что даже в отсутствии пуговицы не прошла бы далее легких, а скорее всего застряла где-то около ребер. Дантеса опрокинул удар в предплечье, а не по корпусу.

Пушкинский выстрел был очень точен: пуля шла через середину легких на сердце. Молодого Геккерена спасло хладнокровие и правильно принятая стойка: боком на выстрел, поднятым пистолетом прикрывая себе голову, предплечьем и плечом область легких, сердца и печени. Дантесовский выстрел с подхода, при котором выигрывается время, но теряется точность, не запрещался дуэльными правилами и заправские бретеры, например, гр. Ф. Толстой – Американец часто им пользовались; обычно в этом случае они целились в пол-корпуса, нанося рану в живот, что полностью и воспроизвел Дантес.

О другом ключевом эпизоде драмы осени-зимы 1836 года, анонимных дипломах ноября скажу единственно: исследователи так и не оценили вполне их значения, и многоплановости запускаемого их посредством скандала. Фактически это была громадная провокация, бившая не только по Пушкину, но и по двору, императорской фамилии, лично Николаю I, что замечено – но в полное разрушение камерности эпизода и по Геккеренам, Нессельроде, по французскому посольству, по всем адресатам дипломов; Пушкин с его известной яростливостью через нее уже просматривается не столько целью, сколько детонатором и бойком в адском механизме скандала, может быть с полагаемым обычным уничтожением подобных деталей как и в технике, но посредством иного, публичного взрыва… Запускалась громадная всенародная оплеуха обществу, сорвавшаяся по совершенной случайности – только один чиновник городской почты Санкт-Петербурга из тех 8—10, через руки которых проходили письма, оказался достаточно исполнительным и образованным, и обратил внимание на то, что самым возмутительным образом бросалось в неспящие глаза: провокационная печать на конверте с известным масонским символом, циркулем – и мгновенно оценив намек, сразу же переслал письмо в 3-е отделение, откуда сам А. Х. Бенкендорф представил его в тот же день Николаю Павловичу – остальные проявили «чисто русскую» халатность.

Насколько высоко поднимались ставки в этом деле, говорит один эпизод: в оправдание пасынка Геккерен-старший передал через министра иностранных дел гр. К. Нессельроде 5 документов, на усмотрение последнего, в военно-судную комиссию, в том числе совершенно непристойное письмо-вызов А. С. Пушкина, ни читать, ни воспроизводить которое не хочется. Это было естественно, т. к. по боковой линии графов Вертеслебен через Нессельроде-Вертеслебен эльзаские Дантесы были в родстве с прусскими Нессельроде – но граф передал в комиссию только 3 документа; есть основания полагать, что 2 его как-то затрагивали лично. Более того, в крайне двусмысленной записке от 1 февраля 1837 г. находящемуся под домашним арестом (?) Дантесу Геккерен-старший пишет, что русский министр по-казал ему экземпляр «диплома» – не значит ли это, что в числе проскочивших писем одно было адресовано и главе МИДа? Тем более, что образцы дипломов такого рода, ходившие всю зиму по салонам Вены, не таясь, показывал своим русским приятелям секретарь французского посольства виконт Д’Аршиак, будущий секундант Дантеса и тоже родственник, но уже по французской линии графов Бель-Иль.

М-да!

Тесно как-то под луной…

Геккерен-старший и Д’Аршиак сломают на этой истории карьеру…

Между прочим, под ударом оказались бы и ВСЕ остальные адресаты письма, т. е. Карамзинский кружок, а за его пределами Е. Хитрово и, и…, и как-то выпяченные косвенными признаками светские небездарные шалопаи кн. И. Гагарин и П. Долгоруков, сталось бы только почтовым чиновником порасторопней…

Так что выстрел получился холостой: чуть досталось Пушкину, более Николаю Павловичу – планировалось значительно весомей, нечто подобное истории с колье Марии-Антуанетты в канун революции 1789 года; с умыслом или случайно кумулировавшееся еще одним обстоятельством – осенью или зимой 1836 года группа светских шалопаев действительно без умысла рассылала подобные дипломы известным петербургским «оленям»; об этом вспоминал в 80-е годы А. В. Трубецкой, перечисляя несколько громких фамилий – ах, в какую бы замечательно-политическую историю они бы влипли и какой шум от того возник… Этого не замечают и по сей день.

В этой связи самого решительного осуждения заслуживает отечественная криминалистика, которая имея два подлинных «диплома», с 1920-х годов так и не может решить чисто техническую задачу: написал ли дипломы великосветский психопат-провокатор кн. П. В. Долгоруков или над ними потрудилась другая рука.

Осмеиваемая с местечковым изяществом Л. Аринштейном экспертиза Щеголева-Салькова при ближайшем рассмотрении производит серьезное впечатление; отмечаемая в ней двойная особенность почерка, разнонаклонность букв и «рисуночный» безнажимный способ их исполнения действительно очень индивидуальны, и что особенно важно, почти не поддаются подделке в совокупности.

Следующие экспертизы подтвердили общие выводы А. А. Салькова о русской каллиграфии текста дипломов, как и о структуре языковых калек, хотя дипломы написаны по-французски – расхождения, почти скандальные, начинаются с идентификации конкретного автора.

Если часть экспертов подтверждает авторство П. В. Долгорукова, а В. В. Томилин в 1966 году даже уточнил, что росчерк под дипломом сделал приятель Долгорукова И. Гагарин, а адрес на внутреннем конверте надписал лакей последнего В. Завязкин; и М. Г. Любарский, указывая на не вполне строгую обоснованность уточнения в части Гагарина и Завязкина, вполне уверен в авторстве Долгорукова – то другие, например С. А. Ципенюк в 1974 году авторство П. В. Долгорукова категорически отрицают; как и участники комплексной экспертизы в Институте Криминалистики МВД СССР в 1976 г.; и какой-то экспертизы 1987 года…

Коллеги! Разберитесь в своем хозяйстве; пока вы будете так обоюдовыгодно шаманствовать, даже пресловутая «бутылочка» г-на Аринштейна остается фактором. В данном пункте налицо ваш, полностью технический вопрос; исследователи, историки и литературоведы, не могут продвинуться дальше, пока не снимется эта проблема: писал или не писал кн. П. Долгоруков пасквильные дипломы? Иначе будет продолжаться разговор глухих со слепыми: Я. Левкович, отстаивает «авторство» П. Долгорукова, намекая на недобросовестность критиков А. Салькова, «герценовски-пристрастных» к П. Долгорукову; Л. Аринштейн будет отвергать его заключения по русской фамилии эксперта и общерусскому свойству «все сделать за бутылочку»!

Никак не могу избавиться от одного подозрения: в системе отношений А. С. Пушкина особое место занимал А. Ф. Орлов, которому еще в 1819 году он посвятил известное стихотворение «К Орлову» (надо бы писать «К А. Ф. Орлову») в благодарность за совет не вступать в военную службу: «Хорошим офицером вы не будете, а великого поэта Россия потеряет»… Их отношения, как-то скрытно-доверительные, то проступали, то уходи-ли в тень, но приобрели выразительную многозначительность с осени 1833 года. Друг Николая Павловича неизменно по жизни того; с 1844 г. глава III отделения и шеф корпуса жандармов, самый осведомленный человек в империи – и самый выдающийся дипломат России в 1820-х – 50-х годах; он кажется знал что-то особое о драме 1836—37 гг., и будучи особенно дружественным с А. С. Пушкиным, как-то демонстративно избегал его вдовы вплоть до отказа сыну в желании жениться на Н. А. Пушкиной (Таше) – Орловы были несметно богаты и могли позволить себе роскошь увлечься красотой; налицо обратное, очевидное уклонение от всяких связей…

2002–2004 гг.

Что имели – растеряли…

Пермская Царь-Пушка… Или ПУШКИ?!

Да не Пермская, а Мотовилихинская!

Заглянув недавно в Интернет, я немало удивился и возмутился на одно частное утверждение, вынесенное в заголовок какого-то сайта «20-дюймовое Пермское Чудовище Российской морской артиллерии»….

Ах верхогляды, ах пустобрехи – ведь даже название произвели не верно: пушку то отлили не на мифических «пермских заводах», которых в торгашеской Перми, в 21 веке ославившейся как «порнографическая столица мира», никогда не было, а на реальном Мотовилихинском Казённом Сталепушечном заводе, вместе с посёлками бывшим вполне независимой административно-территориальной единицей вплоть до выделения Пермской области из состава Уральской в 1937 году, когда для придания веса областному центру в его состав причислили и Мотовилиху; до этого имевшей к Перми только один пункт соприкосновения – квартал красных фонарей Разгуляй, которым кончалась Первая и через бахаревские огороды поползала Вторая. Впрочем, это была уже не Пермь, а Индустриальный Молотов, стоявший на семи китах ВПК: заводах Ленина, Сталина, Калинина, Дзержинского, Кирова, Орджоникидзе, Шпагина. И уж последующий рассадник «гельминтов» 21 века всецело отнесите на Пермское Гнилокровие…

Ладно, оставим это частной сентенцией пожившего человека, родившегося в ЛЕНИНГРАДЕ; выросшего в МОЛОТОВЕ; учившегося в 2-х МГУ – Молотовском Государственном Университете имени Горького и Московском Государственном Университете имени Ломоносова… Но вынесем отсюда Первое Исправление – не Пермская, а МОТОВИЛИХИНСКАЯ ЦАРЬ-ПУШКА.

Теперь калибр и назначение – Я ВЕДЬ ПОМНЮ СОВСЕМ ДРУГИЕ… Но вот ещё один, ВОТ ЕЩЁ, ещё, ЕЩЁ, ещё… И ведь как убедительно, с историей вопроса, с увязанностью к комлексу других событий и обстоятельств и, кстати, документальным источникам – цитирование редковато, ссылок, тем более справочного аппарата почти нет, но натренированное внимание сразу чувствует переходы на лексику и стиль иной эпохи, даже и в отсутствие заявляющих кавычек… А что ПРОТИВ выставляю я – ТОЛЬКО ПАМЯТЬ, как 30–35 лет назад, год за годом проходя через проходную заводоуправления знаменитого Почтового Ящика – 210 десятки раз читал одну и ту же надпись на ввинченной в станину гигантского лафета пластине; в том числе и в тот день, когда стоял там в последний раз, уже прощаясь навсегда – ведь это для меня лично особое место, одна из первых фотографий 4 мальчиков-котят сделана здесь, и 2-х из них уже нет в живых… И эта надпись, полностью опровергающая…

А и так ли, а не аберрация ли это памяти, переступившей в семь десяток лет… Стоп! Я же СВИДЕТЕЛЬ, т. е. ЧТО-ТО ВИДЕВШИЙ САМОЛИЧНО – если есть хоть малейшее несовпадение заявляемого позднейшего описания с памятью очевидца – ОЧЕВИДЕЦ не просто «имеет право», а прямо-таки ОБЯЗАН стоять до конца на позиции СВОЕГО УВИДЕННОГО; только в этом случае он СВИДЕТЕЛЬ. История-Следователь сама разберётся, а если споткнётся, и не раз споткнётся – крепче встанет!

Кажется это уже принципиально иное основание, нежели раздражение застарелого преподавателя: – Кого учите?..

Ну-с, посмотрим, что там вещают согласным хором, коли так ухватились – ведь в конце концов есть неопровержимое материальное свидетельство: сама Царь-Пушка, убедительнейшее чугунное обоснование или опровержение ваших заявлений; по-ходите, померяйте, согласуйте…

И тут самое интересное: Чугунный Левиафан есть – согласия о нём нет, даже об этих заявленных «20 дюймах»…

Набрасываю таблицу этих утверждений сугубо технического свойства о вполне материальном и доступном проверке объекта.

Итак:

Разъяснение: 480 мм скорее округление 19 дм. = 482,6 мм; 508 кг вероятно такое же округление 31 пуд = 507,78 кг. Корабли и Форт Константин отделены от Береговой Обороны, т. к. в документах о предназначении пушек для берега НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТСЯ и об их Морской Спецификации; и только в утверждениях о передаче МОРСКИХ Орудий на берег называется форт Константин Кронштадтской крепости. Относительно группировок данных в столбцах: они, ПО ПОЛНОЙ НЕСУРАЗИЦЕ соединения в сообщениях, совершенно не ранжированы между столбцами и демонстрируют только РАЗНОГОЛОСИЦУ свидетельств по одному показателю столбца.

Не очень сильно – но уже рябит… Особенно по снарядам…

А вот и описание, и очень детальное:

– диаметр 504,2 мм;

– диаметр камеры 152 мм (т. е. 6 дюймов = 152,4 мм);

– вес 459 кг (проще = 28 пуд).

ПРОВЕРИМ:

Сплошное стальное т. н. бронебойное ядро с плотностью 7,8 г/см^3 должно весить, по удалению металла камеры (школьные формулы объёма помноженного на удельный вес) 508.44 кг…

М – да… Ошибочка – в 3 пуда!?

А какова величина заряда такой камеры при указанной автором плотности пороха 1,69? 3,1 кг! 0,6 %?! Сразу скажем, предельно сомнительно, такой заряд разве что вышибет завинченную заглушку, но вряд ли разорвёт стакан…Даже в 2 раза более мощный пироксилин русских бронебойных снарядов начала 20 века, более слабых по типу корпуса, полагал 3 % начинку… Чтобы обеспечить такое снижение веса(~ 4 пуда) камера должна быть в 4,5 раза больше, т. е. диаметром 24–26 см (около 10 дм), что соответствует обычной практике «1/2 диаметра» гранат той поры. И соотношение заряда (13,5 кг) к весу снаряда войдёт в приемлемые нормы ~ 3 %, что во всяком случае расколет стакан.

Странные фантомы бродят вокруг цифрового материала публикации. Так автор в начале статьи указывает длину ствола после обработки в 5,5 метров (18 фут) – в докончании она ужалась до 4,9 метров (9,6 калибров). Вес ствола, заявленный после обработки в 2676 пуд (43,8) тонны, вдруг вырос до 2750 пуд (45045 кг).

Как это с логикой: ствол ужался, а вес вырос? Длинный и Тонкостенный может и быть легче Короткого и Толстостенного – но Орудие то Одно?!

Проверим хотя бы простейшие соотношения пудов к тоннам – Совпадение! 16,37 и 16,38…

Нет, это не похоже на предвзятость автора, и даже на ошибку – это серьёзней… И лепится помимо его…

Ладно, пока оставим…

Что не нравится – какая странно малая дальнобойность, 1280 метров? И это после Севастополя, борьба за верки которого велась артиллерийской канонадой на 4 версты береговой войны и на 40–50 кабельтовых морской? После Свеаборга, если следовать за морским предназначением орудий, знаменитая бомбардировка которого флотом осуществлялась с дистанции 4–5 миль (7–9 км)? А наглядные уроки только что отгремевшей Американской войны Севера и Юга?

В описаниях присутствует разъясняющая деталь: дистанция 1280 метров достигнута при угле возвышения 3°, дистанцию при угле возвышения 5°25' не смогли определить – снаряды пропали в густых лесах… Отчитались отговоркой как о чём-то неважном!

3° это понятно: это предел прицельного и результативного т. н. «прямого выстрела» тогдашнего морского боя, обусловленного волнением моря и необходимой подлётной скоростью снаряда у бронированного борта. Этим обусловлены и предельно узкие требования по углам возвышения-снижения(-4.25° – +6°), как и довольно развязная отговорка невыполнения определения важного показателя орудия, его предельной дальнобойности при технически возможном угле возвышения, который становится важнейшим ПРИ СТРЕЛЬБЕ ПО БЕРЕГУ. Не собирались стрелять таким образом? Вот деталь, подтверждающая подозрение об исключительно морской ориентации испытаний описываемого гиганта: сторонне описавший стрельбы писатель М. Осоргин отмечал всплески на воде «от ошибочных выстрелов» – Да не ошибки это были, проверялись возможности орудия стрелять на отрицательных углах в подводную небронированную часть борта…

Но вот как связать с этим другую подробность, приводимую писателем – после испытаний закамские леса у Мотовилихи белели изрубленными стволами деревьев на несколько вёрст вглубь – это уже не 6°, и даже не настильный огонь: такое проникновение снарядов вглубь леса возможно ТОЛЬКО ПРИ НАВЕСНОЙ СТРЕЛЬБЕ…Но это полагает иной тип орудия; даже при равенстве калибров с совершенно отличным типом станка, КОТОРОГО ВРОДЕ БЫ И НЕТ…

Но это только материал для сомнений, М. ОСОРГИН (ИЛЬИН), родившийся в 1878 году и умерший в 1942 НЕ МОЖЕТ СЧИТАТЬСЯ СВИДЕТЕЛЕМ, вне зависимости от того, что он прослышал из семейных преданий столбовых дворян ИЛЬИНЫХ, или родственников ОСОРГИНЫХ…

Посмотрим на этот частный вопрос с более широкого основания. В 1860-е годы Российская империя активно взаимодействует с Северо-Американскими Штатами против Англии, Франции, Конфедератов, в том числе и в военно-технической области; и пермские пушки по типу зарядной каморы справедливо называют Дальгреновскими, а по способу отливки ствола Родмановскими. При этом часто встречается заблуждение, что они, как и предшествовавшие им 15-дюймовые орудия «родмановские»…

Ни в коем случае! Это были Дальгреновские пушки с эллиптической каморой, изобретателя которых обязали в США производить их по более совершенной технологии Родмана; и это вполне разумно переняли в России. Но если сравнить продолжение с прототипом, то обнаружатся и существенные несовпадения.

Так американские орудия были значительно длиннее и тяжелее.

Береговые Родмана 6,1 м, вес 58 т, корабельные 5,1 м и 53 т. Орудия Дальгрена, предназначенные для флота, заявлялись значительно более лёгкими при более длинном стволе: длина 206/216 фут (6,28/6,58 м), вес 44135 кг.

В действительности это был обычный рыночно – американский блеф. В металле пушки Дальгрена были значительно тяжелее, и единственная сохранившаяся, которую выдают за орудие Родмана в музее форта Гамильтон в Нью-Йорке (на ней есть отметка принадлежности форту Питт, куда по изготовлению передали все 4 орудия Дальгрена на хранение до постройки полагаемых под них кораблей, что так и не состоялись) имеет вес 52843 кг. Именно это обстоятельство воспрепятствовало их утверждению в американском флоте, корабли которого не могли носить более чем 40-тонных орудий, а в России заставило перейти к укороченным до 9, 6 калибра стволам при ограничении веса качающееся части в 44 т., что позволяло устанавливать его в 1-орудийные башни для мониторов типа «Крейсер», прототипов броненосца «Пётр Великий».

Зададимся вопросом: американцы сталкиваясь с английской военно-морской угрозой для защиты многочисленных жизненно-важных пунктов своего огромного побережья создают и корабли и береговую артиллерию – русские, обязанные обороной немногочисленных пунктов на побережье, обращаются только к флоту и морской артиллерии? Вам не кажется это противоестественным, особенно после недавней Крымской войны, которая прямо-таки упёрлась в Севастополь, Кронштадт, Свеаборг, Петропавловск; т. е. точно, недвусмысленно объявила невралгические пункты борьбы, как и средства преобладания в таковой: форт против корабля, береговая артиллерия против морской.

Против кого запаслась Англия 36-дюймовыми осадными мортирами обр. 1856 года, против союзной в ту пору Франции, или не сваленного восточного гиганта? Против безграничных равнин или тяжких крепостей?

В наличных публикациях есть некое объяснение подобным вопрошаниям – когда гладкоствольные были отвергнуты флотом, как морально устаревшие в эпоху массового развёртывания производства нарезного и казнозарядного оружия их переадресовали береговой артиллерии… Т. е. по остаточному принципу вспомнили и о ней? И это после приступов Подавляющей Морской Силы на СТОЛИЦУ, Угрозу, которую обозревали с Петергофских дач всем Высшим Светом; и в полном понимании, что Англия на море в наличных условиях всегда сильнее России…

Кроме прочего это свидетельствует об очевидном непонимании авторами-информаторами различий морской и береговой артиллерии, а они в 19—нач. 20 века были очень выразительны: береговая артиллерия, обязанная защитой огромных площадных жирных коров, как-то: городов, портов, скоплений кораблей в гаванях, должна изгонять морского врага за пределы досягаемости его орудий, т. е. иметь существенно превосходящую дальнобойность; а по причине кратковременности нахождения противника в зоне досягаемости и особое превосходство в мощности для предельно быстрого его поражения, т. е. быть значительно больших калибров, как обеспечивающих и больший вес залпа.

В русской военной организации ВПЛОТЬ ДО Русско-японской войны Береговая артиллерия была чётко отделена от Морской, даже в системе калибров, не говоря уже о принципиально отличных станках под большие углы возвышения, которые после отчаянной борьбы артиллеристов Свеаборга и Петропавловска на пределе дальнобойности своих пушек утверждаются для неё главными. Т. е. смешение этих двух типов был паллиатив и плохой паллиатив, в Севастополе и Петропавловске вызванный только отчаянными обстоятельствами. Если этого не понимали Вел. Князья Н. Н. – на армии или К. Н. – на флоте, то это превосходно понимали практические деятели эпохи Бутаков, Маиевский, Гадолин, Пестиц, Шостак, Лихачёв, Попов… И закладывая в 1863 году новый завод на Урале в условиях острейшего политического противостояния с Англией и Францией, 1-й и 2-й морских держав мира, к какому типу артиллерии привязывали его производство, к морской, вполне освоенной вплоть до 15-дм. пушек Дальгрена Олонецкими заводами; или береговой более крупных типоразмеров, нежели наличные морские? В 1863 году 20-дм. орудий для флота ещё не планировали даже в мечтах – это пожелание было оформлено в США только в 1866 году, а в России подхвачено в связи с проектом строительства океанских мониторов типа «Крейсер», 4-е 9 дм. орудия которых решили переменить на 2-а самого мощного калибра в мире. Очевидно, что это привнесённая данность… В грозовой ситуации 1861–1863 гг. следование отчётливо оформившейся доктрине противостояния Англии: тотальная крейсерская война в Океане против торгового флота Владычицы Морей и жёсткое противостояние на побережьях с опорой на морские крепости – требовали чрезвычайного усиления именно береговой артиллерии. И естественно было обратиться к поражающим воображение 20-дм. образцам таковой, принятым в США на вооружение фортов Нью-Йорка и устья Потомака в том же году…

Давайте вернёмся к той части материалов, где наибольшее рябление, и вряд ли от пристрастий – скорее от разногласий в источниках, а передатчики только выдёргивают то или другое под своё представление и понимание, НО НЕ ИЗОБРЕТАЮТ…

Вот в одной и той же статье приведены 2 описания…

«Наилучшим снарядом признан 508 кг. С метательным зарядом в 60 кг (130 ф.) чёрного призматического пороха (плотность 1,69), обеспечивающий давление в канале 1500 атм. И выходную скорость 340–345 м/сек»

«Сегодня стреляли 3-х пудовыми зарядами, скорость достигала 1100 ф./сек., при давлении в стволе 1900 атм… Эти орудия предназначены для флота, для мониторов, по 2 на каждый».

Меньший заряд (120 ф.) обеспечивает большее давление, чем больший (130 ф.) и при этом в 1,26 раза?! Но это должно прямо сказаться на скорости в сторону повышения, а она ниже…

Это возможно – если отставить предположение о непонятных манипуляциях с метательным составом – только в 2-х случаях:

1) из одного орудия стреляли разными по весу снарядами;

2) стреляли из разных стволов с разным соотношением калибра к длине канала.

Первое вполне возможно, учитывая разброс предъявляемых боеприпасов от 440 до 508 кг, при этом ОЧЕВИДНО НЕПОЛНЫЙ, в перечне отсутствуют цельнолитые бронебойные ядра весом 522–535 кг на калибр 20-дм., принятые на вооружение во всех флотах мира, как самое эффективное средство взлома броневого пояса.

Наибольшее давление и наименьшую скорость обеспечивает самый тяжёлый боеприпас.

Самый тяжёлый из наличных 508 кг, т. е. идеально 31-пудовый снаряд; но он совершенно не вписывается в 20-дм. калибр. При таком весе и калибре его камера вмещает не более 3,2 кг пороха и просто бессмысленна; кроме того, что в 8—10 раз усложняет производство такого боеприпаса. При этом очевидно, что эта болванка подгонялась под вес ПОЛАГАЕМОГО РЕАЛЬНОГО БОЕПРИПАСА, иначе испытания не нужны, кроме 10–20 выстрелов на проверку прочности ствола.

И обратите внимание: русский снаряд 508 кг весьма существенно отличается от 442 кг и 490 кг снарядов американских 20-дюймовок., которые имеют вполне приличную начинку в 13, 5 кг пороха; и при том, что они заявлены как его прототипы…

А если полагать, что отечественные специалисты не мудрствуя лукаво следовали установившейся в мировой практике и вполне расхожей на Руси доле объёма камеры гранаты 1/8 и веса заряда 3 % от объёма и веса снаряда? Какой должен быть калибр орудия под этот снаряд?

Простейшие школьные расчёты показывают что в этом случае радиус сферы гранаты >= 26 см, т. е. калибр орудия >= 52 см. Но при очень больших калибрах, когда прочность стакана становится достаточной даже и при меньшем отношении толщины стенки к радиусу снаряда, это соотношение не соблюдается, и англичане в своих мортирных снарядах обр. 1856 г. весом 1250 кг 60 % объёма и 32 % веса отдали под камеру и взрывчатку…. Т. е. тут возможны и весьма отличные типоразмеры!

Т. О. 31-пудовый снаряд НИКАК НЕ МОГ БЫТЬ ПРИНЯТ ДЛЯ 20-ДЮЙМОВОГО ОРУДИЯ, и тем более рекомендован «как лучший боеприпас к нему».

Переходя ко второму предположению, зададим естественный вопрос, а была ли 2-я пушка; или точнее какие-либо её следы в документах и свидетельствах? Естественно, не проводя самостоятельного документального исследования, я должен полагаться на корпус присутствующих в обороте материалов.

Да, свидетельства о наличии «2-го орудия» есть, даже с биографией: по отказу Морского ведомства от гладкоствольных гигантов ВТОРОЕ ОРУДИЕ было отправлено на усиление береговой обороны Кронштадта (благо и американцы держали на береговой обороне в фортах Гамильтон, Питт и Хэнкок свои гладкоствольные 20-дюймовки вплоть до 1880-х годов), и под него начали делать артиллерийскую позицию на форту Константин.

Сразу вопрос: и его НИКАК НЕ ИСПЫТАЛИ ПЕРЕД ОТПРАВЛЕНИЕМ К ТЕМ УСЛОВИЯМ СТРЕЛЬБЫ, В КОТОРЫХ БУДЕТ РАБОТАТЬ БЕРЕГОВОЕ ОРУДИЕ? Т. е. преимущественно на предельные дистанции с большими углами возвышения, куда как отличными от «дуэльных 6°», а тогда их гранаты по-летят вглубь закамских лесов по дуге навесной траектории КСТАТИ, а почему такой НЕСЛЫХАННЫЙ РАССТРЕЛ УНИКАЛЬНЫХ ПУШЕК НА ИСПЫТАНИИ, если испытывалась только одна – 314 выстрелов это ЧУДОВИЩНО ЧРЕЗМЕРНО ДЛЯ ТАКОГО ОРУДИЯ, НЕ ЕСТЕСТВЕННЕЙ ЛИ ПОЛОЖИТЬ, ЧТО ЭТО СЛЕДСТВИЕ ИСПЫТАНИЙ НЕСКОЛЬКИХ ОРУДИЙ…

Но почему тогда отправили только одно? Ведь и Первое Орудие «того же типа» по итогам испытаний было признано вполне боеспособным; и естественно было бы отправить в Кронштадт не уникальный образец, а полноценную 2-х орудийную батарею – или очень богаты, вот и оставили 40-тонный подарок на память заводу?

Эти недоумения отпадают, если признать, что с самого начала на МПЗ изготовлялось ДВА существенно разных орудия, одно с настильной морской, другое с навесной береговой траекториями, разных калибров, типов станка, веса боеприпасов; и даже после отказа от морского орудия береговое продолжало оставаться востребованным и убыло на Балтику.

И позвольте мне воспроизвести по памяти старую надпись, оставшуюся от него на станине морского собрата:

«24-ДЮЙМОВОЕ ГЛАДКОСТВОЛЬНОЕ ОРУДИЕ БЕРЕГОВОЙ ОБОРОНЫ; ВЕС СТВОЛА 2800 ПУДОВ; ВЕС СНАРЯДА 440 КГ; ПРИЦЕЛЬНАЯ ДАЛЬНОСТЬ СТРЕЛЬБЫ 5 ВЁРСТ (ОКОЛО 9 КМ)»

Не удивляйтесь смешению метрической и традиционной систем измерений – написал как запомнилось. В оригинале показатели дублировались, традиционная и повторение в метрической.

Попробуем оценить её возможности хотя бы по боеприпасам.

ИТАК:

Калибр – 609,6 мм,

Вес цельнолитого ядра – 882 кг,

Вес «тяжёлой гранаты» – 508 кг при 104 кг заряда,

Вес «лёгкой гранаты» – 440 кг при 122 кг заряда.

Т. е., даже учитывая разницу в энергетической мощности черного призматического пороха и пироксилина эти гранаты были в ЧЕТЫРЕ РАЗА МОЩНЕЙ РУССКИХ СНАРЯДОВ ПРИ ЦУСИМЕ; И ПРИ УГЛЕ ПАДЕНИЯ СВЫШЕ 30°. Т. Е. ПРИ УГЛЕ ВОЗВЫШЕНИЯ СТВОЛА ОКОЛО 15°. ПРИ ПОПАДАНИИ ОТПРАВИЛИ БЫ НА ДНО ЛЮБОЙ БРОНЕНОСЕЦ МИРА ПОСТРОЙКИ 1900–1905 ГОДОВ, В ТОМ ЧИСЛЕ И ТОЛЬКО ЧТО ПОЯВИВШИЙСЯ ЛИНКОР «ДРЕДНОУТ»…

ДА, ЭТО БЫЛА ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЦАРЬ-ПУШКА…

Привожу данные её младшей сестрицы, восстановленные на новой таблице в музее МПЗ

Калибр – 508 мм

Длина ствола – 4900 мм

Масса ствола – 40140 кг

Масса ядра – 459 кг

Масса заряда /метательного/– 53,2 кг

Дальность стрельбы – 1280 м

Накладка скорее всего произошла где-то в 1940-е годы, когда восстанавливая Отечественную Гордость наложили без проверки формуляр Царицы на Принцессу…

Можно только гадать, что стало с её старшей сестрой. Вероятно, общий поворот к нарезной артиллерии оказался фатальным и для неё. Может быть какой-то след присутствует в кратком сообщении, что в 1873 году на Всемирной Промышленной выставке в Вене у входа в русский павильон стояла модель в натуральную величину «20-дм. морского орудия»…Что в технической части сообщения полная чушь: бутафорию являют только в театрах, а не на промышленных выставках – кроме того повторять спустя 10 лет достижения Родмана и Дальгрена было бы даже и смешно… После выставки орудие скорее всего продали на металл за ненадобностью тем же самым австрийцам… Во всяком случае на Мотовилиху оно не возвратилось…

Но вот эти 19 дюймов, заявленные в публикациях профессора, создателя музея МПЗ Ю. Г. Ковалёва… А не было ли тут ещё одного орудия, «уменьшенного Дальгрена» для флота, менее претенциозного, но куда как более применимого…? Или иной тип уже осадного орудия сухопутной артиллерии, нацеленный на Силистрию, Карс, Форты Проливов…?

Пока же поддержим другое его заявление «Попытка примерно в то же время создать подобную пушку в США не увенчалась успехом. Изготовление самой большой в мире литой чугунной пушки является выдающимся достижением инженерной мысли и искусства литейщиков». Действительно, ПЕРМСКАЯ МОРСКОЕ 20-ДЮЙМОВОЕ ОРУДИЕ ВЕСОМ В 40 ТОНН ЯВЛЯЛОСЬ ЕДИНСТВЕННЫМ В МИРЕ, т. к. его американские собратья при 50-тонном весе не только не могли быть установлены на американских мониторах водоизмещением в 4500–6000 тонн, но даже и на современных им броненосцах в 10000—11000 тонн водоизмещения, имея запредельный вес – возможности артиллерийского вооружения кораблей той поры были ограничены 40-тонными орудиями, в классе которых ТОЛЬКО ОДНА РОССИЯ ПРОИЗВЕЛА 20-ДЮЙМОВЫХ ГИГАНТОВ.

Да, И Мотовилихинская Младшенькая – А всё равно ЦАРИЦА!

Да только царсто её ЗАСНУЛО…

Расплата всем – Цусима

Цусима: Повесть о моряках и системах, опоздавшая на 100 лет

Цусима

Где море стиснуто скалами

Рекой торжественной течет

Под знойно-желтыми волнами

Изнеможен, почил наш флот

В. Брюсов

Para bellum!

И наполняясь воющей мглой,

В вьюге мечей расцветая

Солнцем,

Я начинаю Цусиму скрести

Когтями Фенрира

По броненосцам.

Л. Ипанов (Исаков)

Итак, я добрался до стопы бумаги с уже отстоявшимся представлением о характере работы, об ее основных ходах, об используемых средствах – так я записал 4 дня назад, и на чем запинаюсь, по пятому дню переписывая первый лист из 99^[25], и отчего, увидите сами…

Не делайте выводов из двух поэтических эпиграфов, это некоторое выражение избыточного чувства, не более – сама работа не столько задумывалась, сколько накапливалась, складывалась, подрастала, ее срок можно исчислять в три десятка лет, от прочтения-недоумения первой книги по ее тематике, это был В. Костенко, и после нее уже не отставало желание пересмотреть, переиграть, опрокинуть заново события, выразиться в ином итоге; но и понять сам итог… последнее уже как часть иного, более широкого обозрения, уже в действительно академическом смысле «понять», не «поучаствовать»… но уже и сверх Цусимы.

Глава 1
Помни войну? Или готовься к войне!?

У Цусимы загадочно-обратная значимость, не произойди она, случись снисходительно, или благополучно для русской стороны, история 20 века не приняла бы такого драматически надрывного характера, не обратила бы 20 век в Эпоху Чудовищ, в тавромахию, вывернувшую наизнанку смысл, содержание, формы человеческого бытия, и завернувшая человечество к итогу то ли в род подогреваемой рисовой котлетки к диетическому столу, толи в приспавшего змея перед новой преисподней. Скажем так – Цусима, Освенцим, Сталинград обожгли и прокалили человечество до полной тщеты всех упований, Гагарин освятил улыбкой, 91 год обратил в прах. Не обманывайтесь, не ужасайтесь, не надейтесь, – есть деформации, неудержимо проникающие через все границы, есть вакханалии победы, обращающие и побежденных и победителей в сброд; есть нечто, соединяющее их в один раскипающийся котел, чумной барак, тонущий корабль, пришедшие в неистовство материковые плиты: обращение «самой читающей нации мира» в жвачное мятущееся стадо разворачивает над миром кнут нового Чингисхана, и откуда только раздастся его свист… Всеобщее начало не гремит, не демонизируется, от него и шуму-то не слышно – шорох, шажки, дрогнувшее дерево, и даже когда это разбежалось, несется бурно, страшно по своим последствиям – это только гул, в купе поезда перекрываемый звоном ложечки в стакане, в чудовищный удар-гром он разнесется уже вламываясь вам в череп, и даже не переменив выражение на лице.

Цусима ударила страшно, ошеломительно, вызвала неправдоподобные напряжения и выбила стрелки-указатели во всех приборах, и как-то странно повисла-зашкалилась в напрокинувшейся химеричности – русское общество ее не осознало, потому что перестало различать ощущения, не поняло, потому что никогда не пытается понять.

Цусима подводила итог – не только царизму, не одним реформам 1861 года – всему русскому обществу в рамках его стереотипов и ориентаций, в рамках идолов рода. Она стала на пограничье периода, от того, отвергаемого, палочно-неблагородного, негуманного, что распростерлось в 1853–1855 гг., не без славы, не без смысла, не без итога, от чего заслонялись «Трех-Пирровой победой» 1877–1878 гг., а теперь сорваны ветошки и гнилые подвязки и этого – страна мелкая, скудная, желтая, косоглазая, примитивно-выскочившая из глубин самого классического средневековья, изжитого Европой уже в 14 веке, восстановлением абсолютизма(!), сокрушает Голиафа, пусть ни шатко, ни валко, но все же объевропеенного, все же «с обществом», все же без мордобоя «чистой публики» – а ведь там, ахти! чуть не зарубили богоспасаемого наследника престола Николая Александровича, кабы не палаш принца Георга Греческого (прямо по песне… видит грека – в реке рак!)…

…Ведь всем этим господам не въяве ли нанесено оскорбление действием, что итоги развития «по их» методе, пусть не прямо, пусть без допуска к рулю, – через наушничество, через образованщину, через пискотню газетно-банкетных пожеланий – разом и бесповоротно опрокинула желтая макака, запрыгнувшая на броненосцы и к скорострельным пушкам; натыкала мордой в грязь проявлением какой-то иной неучитываемой силы, силы непонятной, нерасчетистой, не бухгалтерской, не буржуазной.

Если бы эти писаки и писаришки имели честность, не честь, виниться, они должны были бы признать, что преуспевая в том-то и том-то, в росте длины железных дорог, или конкурентоспособности ситца и керосина на персидском рынке, Россия не возвысилась к 20 веку, а как-то откатилась, от полу-побед над турками до разгромов от японцев, и какой там «Гром победы раздавайся!..», не покровительствовать – забегать впору под полу любого союза, прилипаться к любому доброхоту, как Бельгия к Франции, как Голландия к Англии, но то странешки – здесь континент… сразу потребуют «урезания».

Поражение 1855 года сокрушило императора Николая I, но для этого понадобилось объединить усилия едва ли не всего мира, и будь он не столько Формалистом, сколько Государем, исповедуй не образ а самое дела-здания, в верках Севастополя он нашел бы опору, а не могилу, освобождение духа, а не крушение миросозерцания. Треснувший фасад Прусско-Голштинской Штекеншнейдеровской выделки обнажил в какой-то неправдоподобной выразительности огромную над-европейскую суть России – и как ее быстро замазали, упрятали, заслонили, ибо кроме России чиновничьей, эполетной, классной должна была от того перемениться и Россия либеральная, делячески-мелкотравчатая, выдающая свои болячки за боль нации, а потуги – за ее стремления.

Русско-турецкая война 1877–1878 гг. надорвала силы императора-либерала Александра II и потрясла наследника-цесаревича Александра Александровича – все усилия, все жертвы, освобождение не только крестьян, но и себя, от привязанностей, пристрастий, все казалось сделанное как надо, оказалось гилью, гора родила мышь; Россия – первоклассная военная держава в 40-е годы и грозная в 50-е, оказалась на задворках, еле-еле сокрушив слабенького неприятеля – кто был в Европе слабее турок в 70-е годы? – уже не предстательница, а просительница, побирушка, и это при 12 тысяч верст сухопутной границы?.. Как-то мерзостно читать восторженные самооправдания генерал-фельдмаршала Д. М. Милютина о новом, бойком, речистом солдатике, плоде его усилий и… трижды разгромленным под Плевной!

Да, там были и проблески иного, рожденные встрепенувшейся гордостью офицера, – да что же это я, воевать разучился?!; пониманием генерала – да если уж турка не бить, зачем мне вообще быть! – но опять не в зачет, опять не в то…

Война в целом стала поражением, и как ее за то умалчивали все курсы истории военного искусства и тактики всех военно-учебных заведений Российской империи; война, последняя перед русско-японской, можно сказать, выдвинувшая на ее подиум весь цвет русского генералитета – А. Куропаткин, С. Макаров, З. Рожественский, А. Скрыдлов. Она вообще была исторгнута из обращения как материал для изучения и постижения, как надо воевать, и сверх того, понимания и самого вопроса, что такое война.

Война утратилась как соревнование воль, умного или бездарного, в достатке или нехватке ресурсов; как явление, запущенное, безусловно закрывающее все другие и ничтожащее все в отношении себя. Русская война связана с предметной областью национальной политики ярче и зримее, в неизмеримо большей перспективе пространства и времени, нежели Европейская, и в этом смысле Карл Клаузевиц поистине идол русских военно-теоретических размышлений, но осознавал ли кто, что превращение политики в политиканство разрушает основы войны, но не отменяет ее, осознавал ли кто, что возникая из мира, война и уходит в мир, присутствует непрерывно, свернувшейся змеей, в умозрениях и текущей политике, в действиях слесаря и государя и обязательна для размышлений человека войны офицера, видящего мир как продолжение войны – другими средствами… и подстерегающего, когда она взовьется, мгновенно и страшно. Утратилось представление о войне как бое, от рукопашной схватки наскочивших подразделений до изнурительного взаимоистребления армий; утратилось представление о слаженном характере боя, о том, что это не демонстрация родами войск своих возможностей – их совместный паровой каток на оси главного, что задает бой, утратилось представление о войне как искусстве, она обращается в род разрастающейся бухгалтерии, где воля и реализующее ее посыл чувство мгновенной ситуации заменяется счетом числа орудий, количеством выстрелов, солдат, даже не подразделений, а корпуса и армии становятся аттестацией нарастающих количеств – не возникающего из их сложения нового качества.

С каким уровнем вышли русские военачальники из сшибки 70-х годов?

– С. О. Макаров – мастер налетов на неприятельские порты минными катерами;

– А. Куропаткин – нет, не будем пересекаться, у нас море…

– З. П. Рожественский – смелый артиллерийский лейтенант на «Весте» (гм! – в русском флоте это всегда считалось не морская, а техническая должность…) и еще более смелый журналист, толи разоблачивший, толи опорочивший ее фантастический бой с турецким броненосцем (и капитана «Весты» Баранова, родственником которого будет сдан в плен…)

Поднялись ли они над этим уровнем? Где и как развивалась их судьба, а также судьбы других адмиралов и офицеров 1-й, 2-й и 3-й эскадр:

– как усердных судоводителей на бесконечных переходах с Балтики на Дальний Восток и обратно, ставших основой аттестации боевого ценза (Фитингоф, Фалькерзам, Старк, Витгефт, Миклухо-Маклай, Небогатов);

– как изобретателей и географов, гидрологов и гуманных начальников (С. Макаров – созвездие всего перечисленного и еще писатель);

– как художники (Игнациус);

– как писатели (В. Семенов);

– как дельные хозяйственники (Бирюлев, Руднев);

– как администраторы (З. Рожественский, аттестуемый сверх того как превосходный артиллерист – Цусима не подтверждает).

О, русский флот был переполнен замечательно талантливыми офицерами – но бился ли в них, поддерживался собственными ли усилиями воли или благоусмотрением начальников, одобрением общества особый талант – к войне? Туманил ли их голову своими видениями ее главное составляющее – бой?

В обширнейшем перечне деяний С. О. Макарова вы найдете едва ли не все: и открытие придонного течения на Боспоре, и создание первого ледокола арктического класса, и – замечательное достижение технической мысли – бронебойный снаряд с «наконечником Макарова»; но взошел ли он в своих воззрениях на уровень не специалиста: по торпедам, снарядам, минным катерам – флотоводца, т. е. возвысился ли над техническим и «корабельно-ограниченным рангом» до командующего, который из механической смеси кораблей делает целое – эскадру? – Нет.

С 1880 года, с удалением Г. Бутакова от практической деятельности^[26] русский флот превращается в складочное место кораблей, которые не без успеха могут соревноваться и побеждать в «рыцарских единоборствах», слабы в составе соединений и почти бесплодны как эскадры взаимодействующих согласованно судов по полной неготовности к такой деятельности: не учились экипажи, не воспитывались командиры, не проводилась техническая политика типов и классов судов, не закладывалось в их характеристики. Одинокий корсар – романтик крейсерской во-йны, пенящий океаны и изредка постреливающий жирных «купцов» – вот ее воплощение. Паралич воли охвативший верхи после Крымской войны и усугубленной событиями 1877–1878 гг., распространяясь на военно-морские круги принял форму подмены Морской Войны ее имитациями, боя – судоходством, даже судобегством, действий эскадр и флотов – океанским партизанством, т. е. признанием невозможности соревновать на равных и косвенным капитулянтством.

Можно приводить массу доводов, обоснований, объяснений, можно ссылаться на время, эпоху, разложение формаций – я отвергаю это все! Никто никогда не пытался плохо интегрирующего математика оправдать «застойным периодом Людовика 16», по этой логике адмирал Сюффрен и капитан Лаперуз должны были украсить историю французского флота отнюдь не в эти десятилетия, ставшие выразительно яркими в многовековой его поступи. Гнилые корабли донесли русских моряков под «сухопутным» Алексеем Орловым до Чесмы и Первого Наварина; французские моряки после сдачи адмирала-пораженца Вильнёва сорвали флаг капитуляции и вырвали 12 кораблей из клещей Нельсона и Колингвуда при Трафальгаре; капитан 2 ранга Ферзен, вопреки сдаче адмирала Небогатова, поведет крейсер «Изумруд» на прорыв и вырвется из окружения японских эскадр – это ли не свидетельство противного?

В канун 20-го века флагманы русского флота: адмирал Копытов, автор специального типа крейсерских судов в мировом судостроении, зачастую приписываемых адмиралу Попову, который только технически реализовал идею в железе; адмирал Пилкин; адмирал Рожественский; адмирал Макаров; младший флагман Черноморского флота великий князь Александр Михайлович, отвечая на запрос управляющего Морским ведомством адмирала Авелана – полностью разошлись в оценке военно-морской ситуации, и в типах потребных в связи с ней кораблей. Удивительно в их ответах было то, что флагманы оказались практически беспомощны в военно-морской политике (в оценке – «где война») и 3-е из них даже забыли о Черноморском театре (помнил А. М.); еще больший разнобой обнаружился в оценке необходимых типов судов – тут маститые адмиралы вообще перестали быть флотоводцами и стали в позу влюбленных в свой тип корабля гардемаринов, так что для закрытого бассейна Черного моря адмирал Копытов требовал пару быстроходных океанских крейсер-броненосцев; Макаров увлеченно отстаивал любимый им тип «универсального легкобронного корабля» с 6–8 дюймовой артиллерией, которым заменяются все другие типы; Рожественский и Пилкин склонялись к тяжелым артиллерийским судам – но скученным на Балтике, где не было условий даже для порядочных учебных стрельб, а военно-морские тревоги 80-х годов показали большую минную опасность на театре – только руками разведешь от изумления. Кстати ни один из них не поднял вопроса о создании постоянно базирующегося флота на Дальнем Востоке, и о зародыше такой организации на Севере – Тихий океан рассматривался не как национально-значимый район для державы – как средство угрожать английским коммуникациям. Северными морями пренебрегали даже и в этом смысле, хотя именно отсюда русские крейсера дамокловым мечом могли нависнуть над Атлантикой… Пренебрегали в условиях, когда здесь единственно Россия касалась того, что имело смысл – океанских путей.

Вот на руках у меня пухлый том «Рассуждения по вопросам морской тактики» С. О. Макарова издания 1904 года, уже по-смертно-мемориальное, и вышедшее через три десятка лет после «Оснований морской тактики паровых броненосных судов» Г. Бутакова.

Прочиталось хорошо – но что вспоминается по минованию четырех лет? Флагман Балтийского флота и Главный Инспектор морской артиллерии не может решить вопрос, какого курса должны придерживаться корабли в бою, параллельного или встречного, хотя и признает опасность и эффективность продольных выстрелов и рекомендует к тому цельно-кованые снаряды… без взрывчатки; и это после состоявшегося и широко описанного японо-китайского морского сражения у Ялу, показавшего полную абсурдность подобных боеприпасов. Замечательный специалист по устройству пушек и снарядов, как-то совершенно не берет в толк, что они абсолютно взаимосвязаны, и уже при дистанции свыше 3, 6 км (20 кабельтовых) переход к навесной стрельбе резко увеличивает продольное рассеивание снарядов относительно поперечного, т. е. делает курсовое движение на огонь неприятеля тактически опасным, вынуждая поворачивать скулой или переходить на параллельный курс. В какой-то момент начинаешь понимать, что автор вообще пренебрегает навесной стрельбой, при которой снаряды поражают корабль сверху, под углом, приблизительно в два раза более крутым нежели тот, с которым они вылетели из ствола, с одной стороны встречая на своем пути к погребам и машинам только слабозащищенные палубы, с другой компенсируя потерю скорости на восходящей траектории ускорением на нисходящей, столь важное для его бронебойных снарядов, безусловно, эффективнейшего средства морской войны начала века, но очень зависимого именно от подлетной скорости у цели и, следовательно, требующих особого внимания к мерам ее обеспечения.

Между тем, рассматривая эту задачу не как инженер, как тактик-флотоводец, адмирал Бутаков установил теоретическую перспективность навесной стрельбы, принципиально неотразимой защитными средствами корабля из-за огромной, в отличие от борта, потребной площади бронирования палуб и выявил любопытные закономерности такой стрельбы, противоречащие традиционной практике морской артиллерии:

– при такой стрельбе относительно малые скорости снаряда, идущего по крутой траектории вверх резко уменьшают рассеивание, и скорость снаряда при подлете относительно меньше отличается от выходной благодаря разгонному участку и сопоставима подлетной скорости настильной стрельбы из длинноствольных орудий мощными метательными зарядами;

– медленные снаряды большего калибра и веса становятся эффективнее быстрых меньшего калибра.

Этот вывод тактика был закреплен технически – на броненосце «Петр Великий» была установлена двухорудийная 9-дюймовая мортирная батарея, 133-килограммовые снаряды которой пробивали палубную броню любого броненосца той поры.

В своем решении Г. Бутаков опирался как на углубленные размышления о будущем морском бое, так и на громадный опыт командира пароходо-фрегата «Владимир», многократно вступавшего в бой с морским и наземным неприятелем, опыт старшего офицера Большой Регулярной Морской войны, как и адмирал Попов, столь успешно на него опиравшийся в своей кораблестроительной практике, в отчуждении от тарано-мании и в признании артиллерии главным средством морского боя; что мог этому сопоставить С. О. Макаров – опыт командира корабляматки минных катеров, средства войны экстравагантного и на безрыбье.

«Основания» написаны для начальников эскадр, это руководство по их сколачиванию, налаживанию взаимодействия, тактике, это руководство по подготовке боя и бою, имеющее далеко продвинутое значение, даже при тех ограничениях и своеобразии разрабатываемой ситуации, которая сложилась вследствие временного преобладания защитных свойств брони над снарядом; в ней присутствуют удивительные жемчужины, например, открытие боевой локсодромии – линии наиболее выгодного движения эскадры, обеспечивающей огонь наибольшим числом орудий при наиболее остром угле встречи собственной броней снарядов неприятеля; неудивительно, что «Основания» были приняты в образующемся броненосном аргентинском флоте в качестве основного руководства при обучении старших офицеров и флагманов эскадр, и во время визита аргентинского отряда кораблей в Кронштадт на банкете в Морском собрании аргентинский флагман провозгласил тост за «Великого адмирала Бутакова – учителя аргентинского флота!». Удивительно, что в русском флоте о них просто забыли, и когда в 80-е годы началось восстановление Большого Флота русские офицеры приводили в оторопь своих английских и французских коллег, выпытывая у них тайну локсодромии, те полагали в этом какой-то подвох, в западных флотах ее часто называли «линией Бутакова».

В отличие от «Оснований» «Рассуждения» Макарова описание боевых свойств корабля и только корабля; вот например, целый раздел об обеспечении 30-минутной готовности к выходу в море, против обычной многочасовой расшуровки котлов, знаете, очень интересно – но это уровень капитала I–II ранга и не сверх того, эта книга стала бы замечательным событием в жизни молодого Макарова, тех лет, когда он целой серией статей закладывал основы (под руководством адмирала Попова, совместно с инженером Гуляевым) теории непотопляемости корабля – но пишет-то адмирал, флагман флота, пишет так, что очевидно, он не вышел из круга капитанских привязанностей; даже развиваемое тактическое положение о маневре охвата оконечностей кильватерной колонны неприятеля (американцы называют его «палочка над Т») вырастает из ограниченной посылки – обеспечить преимущество продольных выстрелов через весь корпус судна, а не централизованного эскадренного огня. Сам тактический прием возникает как следствие возросших возможностей артиллерии, преодолевшей броню, но он не развит и не ведет за собой далее ни технику, ни общие принципы тактики, что заметно бросается в глаза в разделе о тактических построениях, они не проясняются в содержательном смысле боя.

В целом это шаг назад, и по уровню, с адмиральского на капитанский, и по глубине умозрений – от подготовки флотов к подготовке кораблей, и по какой-то странной отдаленности от боя как органического целого. Эта книга в объеме 500 страниц утверждает макаровское кредо «Помни войну!» – между тем римляне утверждали «Готовься к войне!».

А как это сказывается на той же тактике, которая, вопреки утверждению Энгельса, оформляется не только промыслом инженера, но и запросами предметной области, в противном случае обесценивается или являет обескураживающий результат. Можно привести положительный пример – германская 42-сантиметровая мортира и бетонобойный снаряд, появившиеся как ответ на тактический запрос создать средство преодоления французских и бельгийских крепостных обводов в канун Первой мировой войны; можно привести отрицательный пример – русский флот в преддверии русско-японской войны как порождение хаоса тактических воззрений его деятелей.

Вот любопытная ситуация, где неразвернутость тактических представлений прямо сказывалась на технической политике и самих принимаемых, уже технологических решениях. Русское военно-морское руководство, а и шире, морское офицерское собрание, так и не смогло определиться, какого рода расположения средней артиллерии, башенного или казематного, оно склонно придерживаться, исходя не из боя, а «держа нос по ветру» двух ведущих военно-морских держав конца века, Англии и Франции и определенно – и опрометчиво! – пренебрегая другими складывающимися военно-морскими школами, итальянской, северо-американской, австрийской, германской давших, первые три – поучительные образцы согласования тактики и кораблестроительных решений, а последняя – единство подходов военно-морской политики, обращавшей средние корабли в грозные эскадры; в совокупности же в поисках «мателотов» утратило представление, что же нужно собственно российскому флоту, плавающему в узостях Балтики, ограниченности Черного моря, в туманно-штормовых дальневосточных водах, а не как например американский – в бирюзовых просторах центральной части Атлантики и Тихого океана, почему свои корабли северные янки – и уважение им за знание того, что ИМ нужно – закладывали с расчетом на бой в условиях отличной видимости и предельной дистанции огня, где большая часть средней и вся мелкая артиллерия будет малоэффективна или бесполезна, а в условиях преимущественного использования громадных снарядов главного калибра вспомогательные средства жизнеобеспечения, как-то легкое бронирование оконечностей и т. д. обратятся в потерю ценного носимого веса, и потому пренебрегавших этим поветрием европейских флотов, увлеченных идеей расстрела небронированных надстроек скорострельной артиллерией на средних дистанциях, что возможно в узостях европейских вод или где-нибудь в Бискайской или Ла-Маншской дымке, но только до тех пор, пока громадные главные калибры не научатся разговаривать быстро, а они оказались способными учениками…

Вот одногодки по спуску, американский броненосец «Мэн» и построенный по русскому заказу на тулонских верфях «Цесаревич»; на «Мэне» боевая мощь сведена в сущности к 4 – 305 мм и 16 – 152 мм орудиям, остальные 20–57 мм орудий занимают ничтожное место как по роли в бою, так и, что особенно важно, по доле в весе корабля; как наследие остаются еще 2 надводных, не прорезающих и не ослабляющих корпус легко снимаемых торпедных аппарата; громадные площади оконечностей носа и кормы небронированы, что при ближайшем бое сулит мгновенное обращение их в решето самыми ничтожными снарядами, зато мощный главный пояс 280 мм брони дополнен бронированной палубой в 102 – 67 мм, которая примет на себя подавляющее большинство снарядов в дальнем бою, падающих настильно сверху, и мощности которой достаточно отразить 1 попадание бронебойного или 2-х фугасных снарядов на каждую плиту.

На «Цесаревиче» же:

– 4 – 305 мм;

– 12 – 152 мм;

– 20–75 мм;

– 20–47 мм;

– 8 – 37 мм;

– 2 – 64 мм (десантных);

– 4 подводных неснимаемых т.а.;

– 2 надводных т.а.;

– 50 мин.

Вам не кажется, что этот корабль построен не по принципу «боя», а по принципу «складского места», и исключая 2-е верхние строки остальное будет не работать, а висеть грузом в бою на плечах корабля и его ой как увеличившегося из-за того экипажа (на «Мэне» – 561 чел., на «Цесаревиче» – 778 (!)); при этом, имея главный пояс в 250 мм и прикрытый сверху 64 – 38-мм броней обреченной перед бронебойным снарядом и обеспечивающий защиту только от разрыва 1 фугасного снаряда на 51-мм плите (к счастью, которыми единственно и оснащен японский флот – в отличие от английского…) – «Цесаревич» имеет вес 13200 т против 12600 у «Мэна», и как следствие дальность хода «Мэна» 5400 миль против 3700 у «Цесаревича». М-да! А ведь «Цесаревич» еще лучший, его систершип «Суворов» и прочие идут в ухудшение, и уменьшением толщины брони, и ростом численности команд, и сокращением дальности плавания.

Вот что похвально, рассматривая – и навязывая противнику – определенную форму боя, американские флотоводители под нее подгоняют и весь комплекс боевых средств, так 152-мм пушки американских кораблей имеют уникальную длину ствола в 50 калибров, вместо европейских 45, с тем чтобы обеспечить возможно большие дальности стрельбы, на флоте внедряется 178-мм средний калибр, лучший в качестве «средне-вспомогательного» на больших дистанциях к главному, в то же время нисколько не заслоняя его; всемирно ославленные как «прагматики» и «утилитаристы» они поставили свои интуиции выше предметной эмпирии сражения у Сантьяго-да-Куба, когда НИ ОДИН 330-мм снаряд не попал в цель – испанские корабли, и не поколебались в своем доверии к «большим пушкам», т. е. налицо не шатание между боевых впечатлений, а осознанное тактическое представление, отливаемое в машины и сталь корабельных конструкций. Как следствие, американцы твердо придерживаются казематного способа установки средних орудий, ограничивая и подчиняя возможности их использования конфигурацией корпуса (угол обстрела не более 120°, возможность сосредоточить на курсовых залпах 2–4 орудия казематов), т. е. еще более подчеркивая «зависимый», «средний», «не главный» характер 152 мм пушек, и одновременно включая их конструкцию в «общую работу» на «главное», соединяя средства защиты орудий с общей защитой и несущими технологические нагрузки конструкциями корпуса, увеличивая совокупную живучесть корабля, т. к. та же батарейная палуба своей броней защищает не только пушки, но и всю центральную часть судна, ее сталью участвует в обеспечении его продольных связей; в свою очередь корпус, охватывая орудия своими конструкциями, палубами, переборками, увеличивает их индивидуальную защищенность, предъявляет ресурсы для усиления общего броневого внешнего контура, с неизбежными в нем орудийными портами, в общем более развитого, чем на башенных броненосцах – поэтому «Мэн» встретит снаряд 15,5 футовым (475 см) бортовым поясом брони толщиной 280–152 мм, А «Цесаревич» – 11,5 футовым (350 см) в 250–152 мм, но сплошным, в отличие от «янки», при стрельбе на дальних дистанциях попадания в оконечности только следствия ошибок или поперечного рассеивания снарядов и американцы весьма решительно от их бронирования уклонились – так что в условиях состоявшегося Цусимского сражения при 35–40 кабельтовых дистанциях превосходство броненосца США будет обесценено тактическими характеристиками боя, к которым он не приспособлен.

Но любопытно, что 6 русских броненосцев серии «Цесаревич» и «Улучшенный Цесаревич» построенных в соответствии с французскими тактическими воззрениями о важности полного бронирования пояса ватерлинии, провозглашенного Эмилем Бертеном через 20 лет после адмирала Копытова, и обеспечения наилучших условий применения средней артиллерии как решающих предпосылок успеха в бою, ограниченного дистанцией 45 кабельтовых – эти броненосцы никак не явились следствием изменения, а точнее, какого-либо определения общих тактических воззрений в руководстве русского флота. Главноначальствующей над флотом генерал-адмирал великий князь Алексей Александрович был противником естественного оформления тактических представлений французской стороны в кораблестроительной практике – башенному расположению основной массы орудий, как бы «подравнивающих» все калибры к средним дистанциям и единственному, обеспечивающему 150–180° углы обстрела средней артиллерии и позволяющему сосредоточить на курсовом залпе 6–8—10 орудий кроме главного калибра, создав столь важное на краткие мгновения схождения эскадр в ближнем бою огневое превосходство, когда исход сражения определится в 1/4—1/2 часа, а близость противников сделает невозможным вальсирование эскадр на параллельных курсах под убийственным огнем – когда каждый снаряд идет в корпус, решает то, кто вгонит их больше… правда, к этому надо приложить некоторый труд, сблизиться с неприятелем, когда 152-мм пушка будет прицельно крушить надстройки фугасными снарядами (40–45 каб.), или пробивать основную 127–152 мм броню корпуса бронебойными (20–22 каб.).

Между тем, осознавалась ли во всей полноте связь вручаемой техники с естественным для нее тактическим рисунком русским военно-морским сообществом? Рисунком острым, азартно-привлекательным и очень национально-характерным – в том числе и для русских «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!». Пожалуй, нет… В суждениях офицеров о новых броненосцах, отражаемых в «Морском вестнике», где с точностью до фунтов были оценены возможности залпа новых броненосцев по всем направлениям катушки компаса, менее всего говорилось о настоятельном требовании нового боевого средства – решительной атаке, бое с широким маневром в пространстве, а не накручивание спиралей на выдерживающих дистанцию параллелях, дающее определенное преимущество казематным кораблям: лучшая защищенность корпуса и особенно его центральной части, куда пойдет основной поток снарядов; использование половины среднекалиберной артиллерии одного борта, как и башенным броненосцем, т. е. снятие их преимущества в курсовом залпе…

В общем, если не изменить принципиальный тактический рисунок боя, то новая, требующая затрат, усилий и остроумия башенная артиллерия становится вроде бы и не приобретением, скорее даже наоборот, ведь кроме прочего казематные броненосцы, где высокого расположения над водой требуют только массивные установки главного калибра, а средний можно опустить ниже, на батарейную палубу, загнав весь «малокалиберный мусор» на спардек и оконечности, – обеспечивают лучшие условия для создания метацентрического качества (у казематного «Потемкина» метацентрическая высота составляла 155 см, а у башенного «Орла» по проекту 122 см, а фактически он вступил в бой с 88–90 см), именно недостаток этого качества был исходной причиной опасных кренов русских башенных броненосцев на поворотах или при заливании на один борт, увы, еще более усугубленной рядом технических решений и беспощадным перегрузом… так что «Бородино» едва не утонул на испытаниях, когда на повороте один его борт погрузился в воду на 2 м 60 см и край орудийных портов оказался в 10 см от уровня «хладных финских вод».

Нет, простым выбором и декларированием башенной установки задача не решалась и принципиальные сторонники атакующего стиля англичане, неизменно верные башням для главного калибра, оценив трудности сочетания различных боевых свойств корабля при башенном расположении основной массы орудий, предпочли остальную артиллерию прятать в казематы.

Русские, выбрав и башенное и казематное расположение 152-мм орудий на броненосцах типа «Петропавловск», продемонстрировали неполное понимание особенностей этих двух типов установок: даже одинаковые орудия, помещенные в башню и каземат, начинают вести себя как разные, например, по скорострельности башенные на 12–17 % выше; в целом башня и каземат в определенной степени антиподы; башня, являясь принадлежностью палуб, не обуславливает борт; каземат, являясь частью борта, обусловлен и обуславливает и его конфигурацию и высоту. Считая минимально необходимую (и заниженную) высоту орудия над уровнем моря в 3 метра, можно утверждать, что борт казематного броненосца должны быть не ниже 4, 2 метров над ватерлинией, в то время как башенная установка может обеспечить любое возвышение над морем даже при метровой высоте борта, определяемое только высотой подбашенного барбета. Не нарушая и не ослабляя борт амбразурами башенная установка позволяет оформить его в виде сплошного монолитного контура, а при малой высоте, и добиться особо мощного бронирования, при этом отчасти невысокий борт уже и навязан конструктору – металл башен не участвует в технологических нагрузках корпуса, поэтому соответствующее усиление конструкций идет за счет металла борта. Таким образом, башня и каземат задают 2 системотипа: низкий толстобронный борт – высокая башня; высокий среднебронный борт – встроенный каземат.

Читатель, знакомый с военно-морской историей, сразу воскликнет:

– «Монитор» и «Мерримак»!

Совершенно верно. Именно в форме чистых системных прототипов вступили в свет первенцы боевого броневого судостроения, башенный низкобортный броненосец северян «Монитор» и казематный высокобортный броненосный фрегат южан «Мерримак», все остальное – пересечение или продолжение этих линий, все более затеняемых последующими поколениями вступающих в строй кораблей и увы, особенно в головах их создателей, все чаще производящих из корабельной стали системные конфликты.

Приступая к проектированию своего знаменитого «Крейсера» (переименован в «Петр Великий») адмирал Попов отчетливо сознавал, что он создает развитие «башенника – «Монитора» и четко отслеживал все основные черты прототипа: сплошной борт с полным тяжелым бронированием ватерлинии; мощное вооружение, поднятое над уровнем моря; свободной палубой, обеспечивающей наилучшую работу башен, со сплошным бронированием 76 мм плитами, как единственной, в отсутствии надстроек, преграждающей путь снарядам сверху – к которым добавляет развивающие необходимые качества дополнения: мощный центральный бруствер, помимо защиты машин и погребов обеспечивающий главное, необходимый запас плавучести для дальних морских переходов, и продолжающие его легкие оконечности корпуса поддерживающие ходовые качества и создающие удобство обитания команд в мирное время – не играя боевой роли и отделенные «от всего важного» броней, они невозбранно позволяют дырявить себя иллюминаторами и вентиляционными колодцами; смещением основных весовых элементов корабля, машин, башен к центру создает наилучшую всхожесть облегченным носом и кормой на волну, преодолевая врожденный недостаток толстобронных низкобортных кораблей – зарывание оконечностей на волне; только башни основного калибра серьезно влияют на метацентрическую высоту, ходовой мостик и рубка представляют собой лишь некоторое окаймление трубы… В этом корабле ничего нельзя было добавить или убавить, он стал классическим как бриллиантовая огранка – подлинный «башенный мореходный броненосец», сразу же обезличенный своим официальным наименованием «эскадренный броненосец 1-го ранга».

«Петр Великий» – развитие чисто башенного прототипа – интересно, что глубокое понимание различий этих двух линий позволяет соединять их в конструкции одного корабля, если они входят в него системными агрегатами, а не отломанными признаками. Итальянские судостроители школы знаменитого Бенедетто Брина оценив соответствие башни и каземата с корпусом, бортом, палубой и морской стихией начинают проектировать свои броненосцы как соединение секций этих двух системных типов, помещая «низкий толстобронный борт – высокая башня главного калибра на свободной палубе» в центр, а «высокий борт – встроенные казематы средней артиллерии» на оконечности корабля со вспомогательными легкими надстройками на них, роль которых сведена к мирно-длительному обитанию экипажа, заранее согласив, что в первом бою они будут снесены и на всю войну – как известно, в мирное время ценят бельэтажи, в военное подвалы.

Кстати, эти корабли опять выражали цельную картину особой, трусоватой тактики, когда бой сводился к 2–4 залпам с предельной листанции 431 мм орудий чудовищными 900-килограммовыми снарядами и что там оттого станет… Не восхищает, но вполне логично – итальянский заяц нашел свой способ терзать британского льва.

Когда через много лет англичане раздобыли одно изделие Брина и обстреляли его на полигоне, они с немалым смущением обнаружили, что если бы в 80—90-е годы произошел конфликт на Средиземном море, итальянские броненосцы стали для них проблемой, на больших дистанциях они представляли малоразмерную цель, при кратковременном случайном сближении их исключительно мощный корпус обеспечивал эффективную защиту на все время выполнения отходного маневра. Особенно англичан поразило, что даже верхний 152 мм броневой пояс с 75 мм скосом за ним отражал самые тяжелые снаряды: короткие 12-дюймовые отворачивало вверх, длинные 9,5-дюймовые переламывало и взрывало; главный же броневой пояс в 400 мм в низкобортной части у машин и башен со 100 мм шельфом за ним был вообще неуязвим, даже для новейших 15-дюймовых снарядов.

102 мм палуба итальянского броненосца защищала против всех фугасных снарядов, а также бронебойных, падающих под углом менее 30°, которые рикошетировали и уходили за борт (т. е. на всех дистанциях тогдашней стрельбы – угол возвышения орудий не более 12°, т. е. падение снаряда не выше 25°).

Англичанам пришлось признать обоснованность и другого технического пристрастия итальянцев, под которым они долго потешались, многолетнее расположение орудий главного калибра «обратно к оконечностям». При бое на дальних дистанциях с малой вероятностью попадания одиночным снарядом бессмысленно вести по-орудийный или редкий огонь, а наличие времени и пространства позволяет развернуться бортом и произвести полноценный залп, со своей стороны «вписав» корпус в промежутки продольного рассеивания снарядов противника; на ближних же дистанциях при курсовом сближении мощь скорострельных средних орудий становится сопоставимой с главным калибром, и они, удобно расположенные в надстройках оконечностей и дополненные мощными защитными свойствами корпуса, эффективно компенсируют неучастие главного калибра в каких-то фазах боя… В целом форма корпуса корабля в наилучшей степени соответствовала ориентации на дальний бой, обеспечивая другую его составляющую, скорость, благодаря которой единственно и навязывается противнику выгодная дистанция – концентрация веса к центру корабля и высоко поднятые полубак и полуют наилучшим способом обеспечивали мореходность и поворотливость корабля, более высокую, чем у броненосцев других стран… Вы не заметили, что сложением – не смешением! – элементов двух систем начинает оформляться новое системное целое? – И уже возвращающееся новым техническим качеством: итальянские корабли оказались идеальны в отношении ходовых характеристик и броненосец «Италия» 1880 года постройки при водоизмещении 14 000 тонн и машине 12 000 л. с. развивал скорость в 18 узлов; достигнутую во французском флоте только в 1897 году на броненосце «Шарль Мартель», имевшем на 11 700 т водоизмещения машину мощностью 14 900 л. с.; и перекрытую лишь на русско-французском «Цесаревиче» в 1903 году, разгоняемым машиной 16 300 л. с. на 12 960 т водоизмещения: неплохой задел – 23 года!?

Критики часто нападают на «Италию» – кстати, единственную в своем «дальнобойном пуризме», – за ориентацию исключительно на дальние дистанции боя, ценой всех других, в частности с отказом от внешнего бортового пояса брони – отчасти согласен! Но прежде чем навязать своенравной красавице поединок на средних дистанциях, где она становилась уязвимой, ее ещё надо «подловить», потому что «загнать» или «заставить» ее с 18-узловой скоростью, имея предельно в 1880–1890 гг. не более 15 узлов просто невозможно; и выскочив из опасной зоны она начнет реализовывать превосходство своей конструкции: полностью бронированная 89 мм плитами верхняя палуба отрикошетирует навесные снаряды в сторону, а если случайный гостинец все-таки войдет в почти неразличимый на дальней дистанции от поверхности моря борт, его отвернет вверх 114 мм броневой скос; ее же 900-килограммовые снаряды ничто не остановит. Да, рискованно полагаться только на дальний бой – но имея 3–4 узла превосходства в скорости на лучшем море, и не менее 5 на волнении это в рамках допустимого, пока стаи крейсеров не переползут через 18 узловую скорость, что случится не ранее 1890 года…

Повторяю, вне тактического рисунка боя это техническое решение просто немыслимо, а невероятные технические характеристики невозможны и недостижимы, что подтверждается 20-летним отставанием других флотов по скорости и весу залпа от итальянского; и это при том, что итальянцы «собирают», а не «созидают» свои корабли из элементов других национальных военно-морских организаций, используя общеизвестное: французскую броню, английские пушки и машины – и итальянское чудо! Технический прорыв осуществлялся через тактическое умозрение, более того, обрел в нем 2-е дыхание: английский флот в рамках присущих ему тактических воззрений не мог реализовать технические возможности заводов Армстронга и ограничился использованием 406 мм орудий – итальянский оказался единственно способным к востребованию 431–454 мм чудовищ, т. е. обратившим инженерную возможность в боевой посыл, а не наоборот: вспомните коллизию 1940 года – плохие немецкие танки, тактически реализованные, громят превосходящие их французские и английские, явленные только в техническом качестве. Офицер бьет инженера.

В данном случае возникает – вопреки Энгельсу – ситуация взаимоотношения художника и кисти: да, кисть и краски должны быть хорошими и даже по возможности отличными, но бой, если тот возвышен до военного искусства, творит мастер-художник, и уже им созидаются удивительные жемчужины, подобные удару Даву у Ауэрштедта, опрокинувшему одну армию противника на другую и разом обратившего в небоеспособность 130 тысяч отличного войска против своих 25 тысяч; или атаке при Исандлване, когда вооруженные винтовками стойкие англичане были разгромлены реализовавшими внезапность зулусскими копейщиками.

Говорите, инженерии атомного века перечеркнули войну? Они только продемонстрировали смертность человечества, явив ее возможность не за 70 лет – за 1 час! А война – вот она, неповторимо-новая, ушла с автострад на тропы; и если вы не готовы к ней, они изъязвит и изгложет вас Вьетнамом, Тимором, Афганистаном, Карабахом, Чечней, знаменующих в совокупности одно и тоже: крушение техники и инженерии, не ставших тактикой и военным искусством – офицерским творчеством; и одна дохлая, вздорная, без помыслов, но внезапная, «нарушающая принципы сетевого планирования» атака иракцев под Хатиджей чуть было не сорвала всю обедню американско-саксонских свиней, едва не обратила их клин в стадо; и будь она смелой, залётной, устремлённой – сколь долго пришлось бы отмываться ами-кошонам от позора: но на то Нужен Саладин – Налицо же Саддам!

Вот любопытно, что может помешать парочке «Италий», имеющих разительное превосходство в скорости осуществить маневр на охват головы или хвоста кильватерной колонны хотя бы тех же бульдогов-англичан, в видимости и недостижимости для них при любом численном составе строя; и с предельной дистанции произвести 2–3 залпа, накрыв головной 16–24 выстрелами. Если английский адмирал не хочет соревновать с 4-х кратно превосходящим его по огню неприятелем, он должен будет отвернуть на параллельный тому курс, вынужденно сойдя с генерального и переводя сражение из наступательного в оборонительное, т. е. уже в этом смысле проигрывая итальянцам; и начнет крутиться на месте, прикрывая концевые строя; или развернет строй броненосцев, подставляя теперь уже боковые под рутинный охват; или разделится на группы, взаимно перекрывающие друг друга; или… – в общем, попадет в унизительное положение, когда все его действия задаются парой-тройкой «итальяшек»… М-Мда ведь это какой-то «Цусимский рисунок», при том, что в 1905 году русские технически имели возможность его избежать почти на всех фазах боя простой реализацией 18,2 узловой скорости своих новых броненосцев на 17,5 узловую у японцев – японские броненосные крейсера, с большей скоростью, но имевшие в бортовом залпе 320 кг при такой попытке будут молниеносно опрокинуты русскими броненосцами, имеющими курсовой залп в 640 кг, и бортовой 1280 кг; здесь же налицо заданная неотвратимость – у англичан не более 15 узлов на 18-ть.

Английский военно-морской историк меланхолически утешался тем, что «у итальянцев корабли всегда были лучше экипажей» – но как бы он оправдывался, если в какой-то передряге один из четырех снарядов хорошо наложенного итальянского залпа проломит палубу английского броненосца, не вследствие доблести команды – по математической теории вероятностей? Между прочим, она в целом на стороне итальянцев, которые, в рамках своей тактики, худо-бедно достают противника, а тот их не может – я начинаю подозревать за итальянским зайцем немалую смелость: вот ведь, весь мир плавает пушками к носу, а они к трубе и не боятся (в 19 веке) «итальянских» решений!

Если рассматривать с точки зрения прототипов конструкцию «Цесаревича», созданную Лаганем, не без достоинств, что подтверждает красивый внешний вид броненосца (см. фото), его хорошая устойчивость к бортовой качке, и наконец, судьбы кораблей этой серии, из 6 броненосцев 3 доблестно погибли, 2 много и успешно сражались в двух войнах, только «Орел», как паршивая курица бесславно окончил свои дни в японском флоте – в целом «Цесаревич» представляет собой как бы «победившего башенника», залезшего на «казематный эмбрион»: низкий основной корпус – батарейная палуба 75 мм (!?) орудий – и башни, башни, башни, но не на свободной палубе, а в лесу надстроек – а не прорастает ли это «казематник» через победителя?

Башня задает свободную палубу – сплошной борт, башни есть – прочего нет.

Каземат склоняет к палубным подстройкам при дыроватом борте, следствия есть – казематов с пушками нет; не признавать же за такие общее стойло 75 мм пушченок или отдельные выгородки из легкой брони под них же – так, отрыжка удавленного севшими сверху тяжкими тетями.

Неизжитый «казематник» тем не менее тонко и жестоко отомстил собрату, ни одна из 6 башен среднего калибра не может реализовать главного преимущества башен – возможности стрелять на оба борта, обратившись в «поворотливые казематы»; в то же время высоко поднятые – 4 из 6 башен установлены на уровне полубака, выше даже кормовой 12-дюймовой башни главного калибра, что несомненно избыточно, создавать условия боеспособности для средней артиллерии чуть ли не в 12-балльный шторм – они стали причиной уменьшения метацентрической высоты и за таковой жирный подарок средней артиллерии «Александр III» и «Бородино» поплатились жизнью. Как массивная, да ещё поворотная конструкция, с инерционными моментами, башня требует внимательного отношения, особенно в распределении масс и нагрузок и внутри себя и по корпусу – между тем в конструкции Лаганя уже чисто внешне заметна неравновесность расположения средних башен, 4 до миделя (самая широкая часть судна), 2 за ним, что вызывало на большой волне «зарывание» носом, нарушая мореходность судна даже с высоко поднятым баком; чтобы преодолеть последствия асимметричности расположения средних башен приходилось на волнении принимать в междудонное пространство под кормовую 12-дюймовую башню 250 тонн забортной воды, чтобы убрать дифферент и улучшить устойчивость. Как-то само напрашивается, либо сместить средние башни к миделю, либо поместить еще пару башен за ним, перейдя к 8-башенной конструкции, все же разумнее таскать вооружение и броню, чем воду… Увы, на сменивших их длинных палках, почему-то называемых линкорами типа «Гангут» эта заливаемость носа, лишившегося полубака, стала просто катастрофической и на 10–12 балльном шторме они становились немореходны; если вся эскадра Рожественского в 1905 году прошла в 12 балльный шторм мимо мыса Доброй Надежды, то попавшая в такое испытание в 1924 году в Бискайском заливе «Парижская коммуна» (б. «Севастополь») вынуждена была вернуться в порт ввиду начавшегося затопления и долго там ремонтировалась – произведение академика Крылова и инженера Бубнова… М-да, Крылышки Бубновые!

Корабли многократно политого грязью, в том числе и ак. Крыловым, инженер-генерала Н. Кутейникова такого позора не испытывали и странных положений флоту не создавали, как-то: старенькие «Слава» и «Цесаревич» на Балтике, «Пантелеймон» (б. «Потемкин») на Черном море носятся по театрам, дерутся с эскадрами, лупят современные линкоры типа «Кайзер» и «Гебен», а новенькие русские дредноуты отсиживаются в базах, потому что первое же боевое столкновение продемонстрирует опасное ослабление защитных средств новых линкоров, броня составляет 22 % от веса конструкций вместо твердо определившегося соотношения в 1/3.

Ладно, это дело будущего – удивительно другое, это принципиальное различение каземата и башни не осознавалось ни тактиками, ни техниками, и если «Цесаревич» ещё «башенник» по тому, что вся его броня привязана к поясу ватерлинии, башням и рубкам, то на «русских Цесаревичах» начинается ее «размазывание» по корпусу, уменьшая толщину главного пояса с 250 до 194 мм выкраивают заплаты на «казематы противоминной артиллерии», «батарейную палубу… с… 75 мм защитой», т. е. раскатывают «башенники» в «казематник», тащат броню вверх, резко нарушая остойчивость… Меня поразило, что это переиначивание конструкции называет «улучшением» даровитый кораблестроитель В. Костенко. Бог мой – это непонимание того, что налицо смешивание двух системных типов, вечно гоголевское в русской душе, если к губам Иван Ивановича да усы Ивана Петровича… А в совокупности – естественное следствие теоретической непрочитанности вопроса, общий паралич умствования в русских военно-морских кругах. Американский флот воспитывался и строился на основе теоретических воззрений капитана Мэхэна и адмирала Коломба – на какой основе, кроме Мужицких и Петровских Мозолей строился русский флот, если по сию пору изучающий его «историк» г-н Шацилло не может уразуметь, что без флота Россия скукожилась бы на Урале, ведь вся землепроходческая эпопея 16–19 веков от Ермака до Шелехова и Невельскова, по способу продвижения корабельно-флотская, а не конно-американская и в умозрениях этого г-на равно-глупы Иван IV, Петр I, Екатерина II и все прочие, хоть Николаи I-е, хоть Иосифы Сталины, которые вдруг почему-то бросались на «бесполезный» флот от «полезного» Ать-Два-Путья.

Можно ли было ожидать плодотворных размышлений, какой нужен России флот, если в ученом «парламенте нации» и после 300 лет его официального (и 1500 лет неофициального) существования приходится оправдывать его наличие?!

Это еще, скажем так, понятно, итальянскому зайцу приходится думать, русский медведь, он, как известно, пока не разбудят – спит… Как например проснулся в 1878 году – ахти, незадача! – все Балканы прошел, все армии исколотил, а оказывается – зря! Константинополь – шиш! Без флота не взять… Ладно, но вот недопустимый просчет другого ведомства, всеми признанного, всегда лелеемого, внешнеполитического.

Помещая заказы на строительство кораблей за рубеж – в принципе, почему бы и нет, если делают то, что надо, дешевле и быстрее – таковые разместили не только в дружественной Франции, склонной Германии, но и в определенно враждебных США.

Итог:

– Крейсер «Варяг» показал свою контрактную скорость 23 узла только один раз, на испытаниях в Филадельфии, в русском флоте он ползал на 17 узлах, в то время как серийные ему «Аскольд» (французской постройки), «Богатырь» (германской), «Олег» (русской) легко и устойчиво держали 23,2 узла даже при несколько большем водоизмещении на той же машине;

– броненосец «Ретвизан» имея машину 17600 лошадиных сил на 12 900 тонн водоизмещения не мог преодолеть 17,7 узлов скорости, в то время как «француз» «Цесаревич» при 16 300 л. с. на 13 200 тонн разгонялся до 18,6 узлов; любопытно, что почти одновременно построенный с «Ретвизаном» «Мэн» при машине 16 000 л. с. на 12 600 тонн дал скорость 18,2 узла.

Строила «Варяг», «Ретвизан» и «Мэн» в одно и то же время одна и та же фирма «В. Крамп и сыновья», которая особо обговаривала в контракте, что использует все новейшие достижения как мирового так и американского судостроения, известные ей в проектах – налицо явное вредительство г-на Крампа и преступное верхоглядство г-д военно-морских приемщиков! Малюта Лукьянович, Лаврентий Палыч, – Ау!

Глава 2
Адмиральским ушам отстучал рассвет…

Еще в 70-е годы, идя от практики боя и опираясь в своих интуициях на опыт трех войн, адмирал Попов, оценивая тактическую значимость элементов корабля, соединил в «палате пэров» пушки, броню-непотопляемость (и именно так, а не толщину навешенных плит), и скорость, и проектируя «Петр Великий» полностью отказался от тарано-мании, в которую впали после битвы при Лиссе все флоты мира, умы которых не замечали что у смелого австрийца Тегетгофа просто не было выбора: слабые пушки его хорошо бронированных судов были просто бессильны против кораблей робкого Персано с более мощной артиллерией; увлечение, которое в воззрениях «катерника» С. Макарова застряло до 90-х годов; и отталкиваясь от которого Попов построил броненосец не с «боевым» таранным носом, а с «коммерческим» прямым, обеспечив 10 % прироста скорости и наилучшее тактическое качество в совокупности всех свойств, признанное самым нелицеприятным критиком, военно-морским справочником «Джен» враждебных англичан, поставившим его на 1 место в мире.

Увы, то же «таранное помешательство» после его удаления от дел охватило и русский флот, и чудовищные буруны перед носами русских броненосцев, сжирающие уголь и 8—12 % скорости – прямая аттестация значения тактических воззрений на техническую область.

Определяя условия минимальной защищенности судов, адмирал Копытов в начале 70-х годов установил ее нижний предел – наличие сплошного броневого пояса в охват всей ватерлинии корабля, который, дополняясь так называемой карапасной броней (карапас – панцирь черепахи), что опираясь на него несколько ниже ватерлинии, корытообразно поднимаясь, перекрывает все жизненно важные части корабля от ударов сверху, а своим нижним скосом (шельфом) обеспечивает двойную защиту борта, делает даже не бронированный в остальной части корабль сопоставимым по живучести с броненосцем; и построенный в соответствии этих требований крейсер «Адмирал Нахимов» был равноценным соперником самых сильных полно-бронных судов его эпохи.

Увы, погоня за мореходностью, обеспечение «всхожести на волну», для чего разорвали полное круговое бронирование, ликвидировав бронирование оконечностей судна на 1/4 длины, облегчая корму и нос, обесценило с точки зрения «боя» даже первоклассные броненосцы-крейсера «Пересвет», «Победа», «Ослябя» – 2 первых посредственно держались на параллельных курсах в боях 1-й Тихоокеанской эскадры, а 3-й был потоплен в полчаса, оказавшись под продольными выстрелами японских крейсеров, снаряды которых пошли в корпус через слабо защищенный нос; над заказчиком тяготела не мысль о «бое, где бы то ни было», а об «удобстве плаваний куда угодно», обратившая красавцы-корабли с отличным набором отдельных качеств в «целокупный гроб».

Можно прямо утверждать, что лишь с 1882 г., после устранения великого князя К. Н. Романова от руководства военно-морским ведомством появилось осознание, если не того, что воюет флот, то хотя бы строительства флота, типов и серий кораблей, а не призовых гиппокампов, и спуск на воду броненосцев типа «Синоп» на Черном, и типа «Петропавловск» для Балтики и Тихого океана открывал эту возможность технически, – но была ли она использована?

Отбрасывая и огрубляя детали, можно сказать, осознание, что соединение из 3-х кораблей это не 1 + 1 + 1, а некая возникшая из них загадочная

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно