Сталин. Большая книга о нем

© ООО «Издательство АСТ», 2014

Часть I. Жизнь Иосифа

(Оболенский И.В. Мемуары матери Сталина. 13 женщин Джугашвили; Троцкий Л. Сталин. Опыт политической биографии. Том 1)

Глава 1. Легенда о матери

(Оболенский И.В. Мемуары матери Сталина. 13 женщин Джугашвили)

Удивительно, но в биографии Сталина, где, казалось бы, все известно «от и до», самой загадочной фигурой является его мать.

Что мы знаем о Екатерине Геладзе, кроме того, что ее звали Кеке и что она как-то призналась сыну: «А лучше бы ты стал священником»?

В 2005 году я первый раз приехал в Тбилиси и, как и большинство туристов, отправился на Мтацминду (в переводе с грузинского «святую гору»), где похоронен Александр Грибоедов.

Могилы автора «Горе от ума» и его жены Нино Чавчавадзе находятся в гроте. А над ним располагается пантеон, где преданы земле великие грузины.

Вместе со мной был мой коллега, журналист из Тбилиси. Он читал по-грузински надписи на памятниках и переводил мне имена легендарных писателей, актеров, общественных деятелей, обретших последний приют на старом тбилисском кладбище.

Указав на черную стелу, увенчанную белым мраморным вазоном и такой же белой лентой, он произнес: «А это – могила матери Сталина. Здесь похоронена Кеке».

Так я впервые услышал это имя.

Спустя три года я снова оказался в Тбилиси. Свет увидела моя книга «Судьба красоты. Истории грузинских жен». После того как ее перевели на несколько языков, а вскоре последовало и второе издание, меня стали считать чуть ли не главным знатоком историй грузинских красавиц. И я был готов согласиться с этим лестным титулом.

Пока одна из тбилисских старушек, с которой мы на удивление быстро нашли общий язык, не сказала, что историю грузинской женщины, изменившей ход всей мировой истории, я так и не написал.

– Кого вы имеете в виду? – спросил я.

– Как? – удивилась старушка. – Разве есть варианты? Конечно же, мать Сталина.

Поначалу эти слова привели меня в замешательство. Но потом я понял, что моя знакомая права. Не появись у Кеке третьего ребенка, как знать, каким оказался бы век двадцатый.

Первым делом, конечно же, я заглянул в энциклопедию. Но там о моей будущей героине сказано не так много:

«Родилась в Гамбареули в семье садовника Георгия Геладзе и Мелании Хомезурашвили в 1859 году, умерла в Тбилиси 13 мая 1937 года».

Самая полная официальная версия биографии матери Сталина впервые была изложена… в некрологе по случаю ее смерти. Где, кстати, у Екатерины Геладзе указан другой год рождения.

Не с матери ли впоследствии брал пример ее знаменитый сын, запутывая своих будущих биографов?

Тбилисская газета «Заря Востока» (№ 129 от 8 июня 1937 г.) писала: «Екатерина Георгиевна Джугашвили (урожденная Геладзе) родилась в 1856 году в селении Гамбареули, близ города Гори, в семье крепостного крестьянина. До 9 лет Екатерина Георгиевна росла в деревне и вместе со всей семьей испытывала крайнюю нужду и тяжкий гнет помещика.

В 1864 году, после отмены крепостного права, семья Геладзе переселилась из деревни в город Гори. Отец Екатерины Георгиевны умер рано, и семья осталась на попечении матери. Благодаря заботам матери и братьев Екатерина Георгиевна обучилась грамоте. В 1874 году 18-летняя Екатерина Георгиевна вышла замуж за Виссариона Ивановича Джугашвили, рабочего фабрики Адельханова в Тбилиси».

Но энциклопедию и газетную статью прочтет любой, ничего нового здесь не откроешь. Где же взять информацию о матери одного из самых загадочных и противоречивых правителей минувшего столетия?

И тут, словно по заказу, мне стали встречаться люди, которые либо лично знали Кеке (да-да, такие еще оставались в Тбилиси), либо могли рассказать о ней со слов своих родителей.

А под конец мне в руки и вовсе попал документ, способный изменить устоявшееся представление о многом и многих.

Но – обо всем по порядку.

Главный вопрос, который по-прежнему любят обсудить в Грузии (и не только), заключается в том, кто же был истинным отцом Сталина – сапожник Виссарион Джугашвили, богатый предприниматель Эгнаташвили или вовсе путешественник Пржевальский, чье изображение на фото действительно имеет много общего с внешностью Сталина.

Причем ясности по этому поводу нет даже в семье самого Сталина.

Его внучка Галина, дочь сына Якова, вспоминала:

«Портниха Альбина (существо мистическое и суперсветское: серебряные черепа на пальцах, независимая прическа), провожая меня до дверей старой коммуналки с необъятными потолками, вдруг перешла на шепот и, как-то даже по-плебейски озираясь, сообщила (до того мы говорили о детях), что по самым проверенным сведениям, подтвержденным «совершенно подлинными» документами, мой дед вовсе не сын Пржевальского и Катерины-матрасницы (о чем знает весь свет), а Пржевальского и некой грузинской княжны «очень, очень» знатного происхождения…

Называли другие имена – двух или трех местных князей, богатого домовладельца-соседа. По счастью, эти версии хоть не лишали Катерину права материнства.

…В пестром хороводе этих «баллад» самая незавидная роль доставалась все-таки не Катерине (этакой горской Кармен), а злополучному прадеду моему, сапожнику Виссариону Ивановичу. Трубадуры уверяли, что даже и фотография его не фотография вовсе, а то ли муляж, то ли подретушированный снимок самого Деда. Единственный их аргумент удивлял незатейливостью: «А почему она (фотография) только одна? Тогда их было бы много!»

…Как они жили? Думаю, вначале Катерина была сильно увлечена шутником, балагуром и заводилой Виссарионом Ивановичем (возможно, он верховодил в мужских компаниях – и это льстило ей, а дома был с ней разговорчив и ласков). Позднее же началась обычная и скучная семейная история».

Что ж, вот эту самую «обычную и скучную» историю мне и предстоит рассказать.

Основываясь на воспоминаниях тех самых грузин, которым есть что поведать.

И читая документы из собрания Тбилисского филиала Института Маркса-Энгельса-Ленина. (Сегодня в бывшем здании этого заведения, роскошном, спроектированном самим архитектором Щусевым, собираются устроить пятизвездочную гостиницу.)

Кроме сухой информации, там хранились документы, которых вполне хватило бы на целый роман. Их авторы – ровесники и друзья маленького Иосифа, для которых он навсегда остался просто Сосо.

Записка Михаила Цихитатришвили о предках Сталина по отцовской линии:

«Одно из крупных крестьянских восстаний произошло в Анануре. Там царские офицеры арестовали 10 повстанцев, среди которых был крестьянин Заза Джугашвили – прадед И.В. Сталина (по линии отца).

Зазе удалось сбежать из-под стражи и скрыться в Горийский уезд, где его взяли в крепостные князья Эристави.

Здесь Заза Джугашвили снова поднял среди крестьян восстание. По подавлении восстания Джугашвили бежал в Геристави и некоторое время был там пастухом. Однако местопребывание его было обнаружено, и Зазе пришлось и отсюда скрыться, после чего мы видим его в Диди-Лило.

У Вано Джугашвили (дед И.В. Сталина) родились два сына – Бесо (Виссарион) и Георгий. Вано развел в Диди-Лило виноградники и установил деловые связи с городом, куда нередко водил и своего сына.

После смерти Вано одного из сыновей его – Георгия – убили в Кахетии разбойники, а Бесо (отец И.В. Сталина) поселился в Тифлисе и стал работать на кожевенном заводе Адельханова. Здесь он выдвинулся как прекрасный работник и получил звание мастера.

…Когда Барамов открыл в Гори сапожную мастерскую, он выписал из Тифлиса лучших мастеров, в том числе и Бесо Джугашвили.

Бесо скоро стал известным мастером. Большое количество заказов дало ему смелость открыть собственную мастерскую. Друзья решили женить его. Они сосватали ему невесту – Кеке Геладзе».

Конечно же, все эти воспоминания были записаны сотрудниками Института, а потому не стоит удивляться «святости и сиянию», которые от них исходят. Над образом коммунистического божества трудились и на совесть, и за страх.

Георгий Элисабедашвили – о матери Сталина:

«Мать Coco – Кеке – была прачкой. Она зарабатывала мало и с трудом воспитывала своего единственного сына Coco. После того как Виссарион Джугашвили уехал из Гори, Coco остался на попечении своей матери. Мать очень любила Coco и решила отдать его в школу. Судьба улыбнулась Кеке: Coco приняли в духовное училище. Ввиду тяжелого положения матери и выдающихся способностей ребенка Coco назначили стипендию: он получал в месяц три рубля. Мать его обслуживала учителей и школу, зарабатывала до десяти рублей в месяц, и этим они жили».

Светлый образ матери «отца народов» описывает и Симон Гогличидзе:

«Кто в Гори не знал эту живую и трудолюбивую женщину, которая всю свою жизнь проводила в работе? У этой одаренной от природы женщины все спорилось в руках – кройка и шитье, стирка, выпечка хлеба, расчесывание шерсти, уборка и т. п. Некоторые работы она брала сдельно. Она работала также поденно и брала шитье на дом».

Но кем же на самом деле была мать Иосифа, или Сосо, как его тогда называли?

Сегодня, когда при рассказе о родителях Сталина уже нет необходимости выставлять их «святым семейством», разобраться в этом особенно интересно.

Великий противник Сталина Лев Троцкий писал:

«Как большинство грузинок, Екатерина Джугашвили стала матерью в совсем еще юном возрасте. Первые трое детей умерли во младенчестве. 21-го декабря 1879 года родился четвертый ребенок, матери едва исполнилось двадцать лет». (Здесь Троцкий ошибается – Иосиф был третьим ребенком Кеке и Бесо. – Прим. И.О.)

В своей книге «Сталин» бывший соратник вождя уделил немало внимания отношениям в семье Джугашвили – между Виссарионом и его молодой женой. Щедро цитируя воспоминания все тех же ровесников и друзей Иосифа, что хранились в Институте.

Прежде всего бросается в глаза тот факт, что официально собранные воспоминания обходят почти полным молчанием фигуру Виссариона, сочувственно останавливаясь в то же время на трудовой и тяжелой жизни Екатерины.

«Мать Иосифа имела скудный заработок, – рассказывает Гогохия, – занимаясь стиркой белья и выпечкой хлеба в домах богатых жителей Гори. За комнату надо было платить полтора рубля». Мы узнаем таким образом, что забота об уплате за квартиру лежала на матери, а не на отце. И дальше: «Тяжелая трудовая жизнь матери, бедность сказывались на характере Иосифа», – как если бы отец не принадлежал к семье. Только позже автор вставляет мимоходом фразу: «Отец Иосифа – Виссарион – проводил весь день в работе, шил и чинил обувь». Однако работа отца не приводится ни в какую связь с жизнью семьи и ее материальным уровнем. Создается впечатление, будто об отце упомянуто лишь для заполнения пробела. Глурджидзе, другой товарищ по духовному училищу, уже полностью игнорирует отца, когда пишет, что заботливая мать Иосифа «зарабатывала на жизнь кройкой, шитьем и стиркой белья».

Иремашвили (однокурсник Сталина по Горийскому духовному училищу и Тифлисской семинарии, в 1922 году покинувший СССР и ставший автором первой биографической книги о Сталине, увидевшей свет в 1932 году в Берлине. – прим. И.О.) с теплой симпатией характеризует Екатерину, которая с большой любовью относилась к единственному сыну и с приветливостью – к его товарищам по играм в школе. Урожденная грузинка, Кеке, как ее обычно называли, была глубоко религиозна. Ее трудовая жизнь была непрерывным служением: Богу, мужу, сыну. Зрение ее ослабело из-за постоянного шитья в полутемном помещении, и она рано начала носить очки. Впрочем, кавказская женщина за тридцать лет считалась уже почти старухой. Соседи относились к ней с тем большей симпатией, что жизнь ее сложилась крайне тяжко. Глава семьи, Бесо (Виссарион), был, по словам Иремашвили, сурового нрава и притом жестокий пьяница. Большую часть своего скудного заработка он пропивал. Вот почему заботы о квартирной плате и вообще о содержании семьи ложились двойной ношей на мать. С бессильной скорбью наблюдала Кеке, как Бесо своим отношением к ребенку «изгонял из его сердца любовь к Богу и людям и сеял отвращение к собственному отцу». «Незаслуженные, страшные побои сделали мальчика столь же суровым и бессердечным, как был его отец». Иосиф стал с ожесточением размышлять над проклятыми загадками жизни.

Ранняя смерть отца не причинила ему горя; он только почувствовал себя свободнее. Иремашвили делает тот вывод, что свою затаенную вражду к отцу и жажду мести мальчик с ранних лет начал переносить на всех тех, кто имел или мог иметь какую-либо власть над ним».

Внешне все выглядело благостно. Во время интервью – почти невероятно, что Сталин давал интервью (!) иностранным (!) журналистам, – немецкий писатель Эмиль Людвиг спросил у хозяина Кремля:

– Что сделало вас мятежником? Может быть, это произошло потому, что ваши родители плохо обращались с вами?

В ответ прозвучало:

– Нет! Мои родители были простые люди, но они совсем не плохо обращались со мной.

Сотрудник Государственного Национального музея Грузии Владимир Асатиани рассказывал мне весной 2010 года, как, с его точки зрения, все обстояло на самом деле:

– Семья Джугашвили жила в Гори почти нищенски. Глава семейства, Бесо, дни и ночи пил. Ни гроша не приносил домой, а жену избивал.

Кеке была смазливая, веселая девушка. В доме Якова Эгнаташвили, владевшего лавками, работала прачкой. И в один из дней согрешила с Яковом.

Об этом все знали. Сам Бесо называл Иосифа «Набичвари» (ублюдок), постоянно избивал его. Поэтому левая рука у Сталина была почти парализована.

В одной из драк Бесо и умер.

Он хотел, чтобы Иосиф, как и он, стал сапожником. Но деньги на обучение в духовной семинарии дал именно Яков Эгнаташвили.

Если у вас есть время, могу рассказать об этом подробнее.

Моя мать, Александра Васильевна Шульгина, работала секретарем комиссии по борьбе с беспризорными в Грузии (в Москве такой комиссией руководил Дзержинский). Специально для детей работников ЦИК Грузии в бывшем Дворце царского наместника на Кавказе был устроен детский сад, в который я ходил.

А в это же время в этом Дворце жила мать Сталина Кеке. Потом уже, когда я ходил в школу, я снова оказался в этом Дворце и видел мать Сталина. Она была очень простой женщиной, носила чихти-копи (грузинский женский головной убор, состоящий из картонного ободка и тканевого верха. – И. О.). У нее были клетушки, в которых жили куры. И она выходила их кормить.

Что я думаю о том, что настоящим отцом Сталина был Эгнаташвили? Я не думаю, я знаю.

Женой моего дяди была очень красивая женщина, которая работала в редакции газеты – то ли «Заря Востока», то ли «Коммунист». А редактором этой газеты был Василий Эгнаташвили, сын Якова Эгнаташвили, состоятельного жителя Гори. У Василия и тетки завязался роман, и они поженились. У моей мамы сохранились хорошие отношения с теткой, и я продолжал бывать у нее дома.

У тетки были сын и дочь, которых фактически усыновил Василий Яковлевич. Дочь окончила медицинский институт и стала актрисой кино, Лиана Асатиани ее зовут. А сын был бедовым мальчиком, постоянно хулиганил. И чтобы приучить его к порядку и заставить взяться за ум, его решили отдать в Суворовское училище. После войны в Тбилиси находилось Нахимовское училище, а в Кутаиси – Суворовское училище войск КГБ. Туда его и определили. Через какое-то время училище перевели в Ленинград, и парень тоже переехал туда.

Резо его звали.

Но вскоре в дверь тбилисской квартиры его родителей раздался стук – на пороге стоял Резо, которого за хулиганство отчислили из училища и привезли обратно в Грузию. Снова дома был скандал.

А в это время в Москве началась очередная сессия Верховного Совета СССР, депутатом которого был Василий Эгнаташвили, занимавший уже пост секретаря Верховного Совета Грузии. В сталинское окружение он тогда был не вхож, но секретаря Сталина Поскребышева знал хорошо. В один из дней он зашел с ним поздороваться.

– Что ты в таком плохом настроении? – спросил его Поскребышев.

– А чему радоваться? Сына из Суворовского училища отчислили.

– Как? За что?

– Да хулиганил.

Тогда Поскребышев взял трубку правительственной «вертушки» и позвонил командующему училищем генералу Львову:

– Ты что, Николай Васильевич, о… уел совсем? Внука Сталина отчислил?

На следующий же день в Тбилиси за Резо приехал полковник и забрал его обратно в Ленинград. Там на плацу построили все училище и объявили, что курсант Эгнаташвили назначается старшиной курса.

Самое удивительное, что подобное отношение и доверие заставили Резо действительно взяться за ум и стать почти отличником. После училища он поступил в институт иностранных языков и потом долгие годы работал советским резидентом за границей.

Когда Эдуард Шеварднадзе стал первым человеком в Грузии, он пригласил Резо в Тбилиси и назначил его председателем местного КГБ. Но так получилось, что сын родной сестры Резо Лианы стал пианистом и во время гастролей в Испании пошел в американское посольство и попросил политическое убежище. Лексо Торадзе переправили в США, а целый месяц о нем не было вообще никаких известий. Лиана с ума сходила. Когда стало известно, что он бежал в Америку, Резо выгнали из КГБ. А отец Лексо не выдержал разлуки с сыном и очень быстро умер.

Сам Сталин детей Якова Эгнаташвили не признавал за братьев. Но неожиданно в 30-х годах взял Александра (довольно разбитного, надо заметить, парня) в Москву и сделал его начальником 9-го управления Кремля, отвечавшего за охрану Кремля. Он имел чин генерал-полковника. Попутно выдвигали и другого сына Якова Эгнаташвили – Василия. Он был, как я говорил, секретарем Верховного Совета Грузии.

Александр умер в 1948 году. Похоронили его в Гори. Я был на тех похоронах, они были очень пышные.

После смерти Александра Сталин приблизил к себе Василия. Тот подолгу жил у Сталина, а когда вождь приезжал в Цхалтубо, они все время проводили вместе.

После смерти Сталина, буквально на следующий день, Василий был арестован. Берия обвинил его в доносах на него самого и его окружение, так называемую менгрельскую группу. Василия Эгнаташвили освободили на второй день после ареста Берии.

Едва закончив свое повествование, Владимир, или Вилли, как его называли в Тбилиси, Асатиани предложил познакомить меня с Тамарой Геладзе.

– Почему у нее такая фамилия? Не родственница ли она матери Сталина? – спросил я.

– Не просто родственница, а внучка ее родного брата. Она вам сама обо всем расскажет.

И вот через несколько минут я уже разговариваю с Тамарой Геладзе. Ей немного за 70, и внешне она очень похожа на Светлану Аллилуеву, дочь Сталина и свою троюродную сестру.

Любопытно, но сама Светлана признавалась, что во время пребывания в Грузии ей не удалось познакомиться со своими родственниками со стороны Кеке.

«В Грузии было много незаметных, скромных дальних родственников с ее стороны, все они никогда ничего себе не требовали и старались жить незаметно. Инженер, винодел, дирижер оркестра, учитель – они были грузинами и никогда не стремились к Москве. Я знала лишь троюродную сестру отца – старуху Евфимию, как-то перед войной приехавшую в Москву повидать отца, и он узнал ее после нескольких десятилетий.

Сейчас я никого не могла разыскать, чтобы расспросить их о бабушке. Партия и правительство дали мне шофера, но не захотели помочь найти родственников-грузин. Может быть, могли бы рассказать мне что-либо о преследовании их после хрущевской речи? Я не знаю ничего о них, кроме того факта, что они существовали, так как они были детьми этой Евфимии».

Что ж это за время такое было, когда даже о родной бабушке Светлана узнавала не от знавших старуху родных, а из официальных слов работников музея?

«Музей в Гори хранил фотографии бабушки, ее старые очки, больше ничего… Все остальное мне надо было добывать в глубинах памяти “коллективного подсознательного”, в фантазиях, в той церкви, куда она всегда ходила, и в очень немногих рассказах очевидцев. Хотя ее и поместили во “дворец”, последние годы ее жизни обозначены отрезанностью от родичей и друзей: к ней никого не пускали. Кто знает, была ли мирной ее кончина? Отец приехал повидать ее незадолго до ее смерти, и тут она ему и выдала свое последнее материнское слово. Кто узнает, чем прогневили старуху партийные и чекистские стражи? По какой причине она приготовила сыну столь полное презрение к его земной славе? Но ничто не могло изменить ее, она была – как эти горы, как эта сухая земля и скалы».

Выходит, мне повезло больше. Я сумел познакомиться с ближайшей родственницей Кеке. Тамара Геладзе немного смущалась интереса к ее семье:

– В Грузию часто приезжали историки, которые интересовались Сталиным. Но никто из них ни разу не выразил желания повстречаться со мной. Я тоже никогда не стремилась к публичности. Зачем мне это нужно? Хотя, наверное, есть что рассказать.

Мой дед Сандала (Андрей было его полное имя) являлся родным братом Кеке. Он был гончаром, работал в мастерской в селении Гамбареули.

Жили поначалу в деревне Свенети, потом перебрались в Гамбареули. Их отца звали Георгий, он был крестьянин. Старшего брата тоже звали Георгий, Гио его назвали. Он был женат, но детей у них не было. Затем шла Кеке, Екатерина. И младший брат, Сандала, мой дед.

Кеке была мудрая женщина. Не образованная, а именно мудрая. Очень деловая, не сплетница, как многие женщины. О ней самой много что говорили. Что и легкомысленная, и погулять любит. Но на самом деле она была не такой. Да и в Гори ничего про нее дурного не говорили.

Потом уже много небылиц появлялось. Где-то даже написано, что Сталин чуть ли не сын Александра Третьего.

Это же чушь. Кто-то писал, что он сын Пржевальского, который был проездом в Грузии. Называют его отцом и Давришева, он был начальником полиции. Но это тоже сплетня.

Что касается Эгнаташвили, то однозначно ответить на вопрос, был ли он отцом Сталина, нельзя. Но! Кеке была женщиной верующей, соблюдала все обряды и правила. И мечтала, чтобы ее сын стал епископом. Она как-то увидела торжественное шествие, связанное с епископом, и ей этого же захотелось и для сына.

Верующая женщина никогда бы не допустила, чтобы настоящий отец ребенка стал его крестным отцом. А ведь именно Эгнаташвили был крестным Сталина.

Я в свое время спросила бабушку – правда ли то, что говорят об отношениях Кеке и Эгнаташвили? И она ответила, что этим слухам во многом способствуют сами братья Эгнаташвили.

Сталин был хорошо знаком с детьми своего крестного отца. У одного, Саши Эгнаташвили, в Баку были трактир и гостиница, в которых прятался Сосо.

Другой брат, Василий, был человеком другого склада. Очень простым.

Вот простой пример. В Цхнети, поселке неподалеку от Тбилиси, было две дачи – одна, строго охраняемая, принадлежала главному коммунисту Грузии Филиппу Махарадзе, а другая – открытая, незащищенная, Василию.

У Кеке со стороны мужа родственников фактически не было, а с теми, кто был, отношений она не поддерживала.

С женой старшего брата, Гио, тоже.

А вот с моей бабушкой, женой Сандалы, Кеке дружила. Бабушку звали Лиза Нариашвили. У нее было трое детей. После смерти Сандалы ее взяли к себе сестры, которые жили в Тифлисе.

Одна сестра бабушки, Софья Петровна, была замужем за офицером Гиго Кавкасидзе. Полковником он был, дворянином. Другая сестра была замужем за Иосифом Кибилашвили. Я его называла папа Иосеби. Он служил в русской церкви Александра Невского.

И еще была Като, белошвейка. У нее была машинка «Зингер» первого выпуска. Она шила женское шелковое белье с кружевами. Ее муж был столяром, они жили на Мтацминда.

Сестры очень дружили. Носили грузинские национальные костюмы. Только Соня, которая долго жила в России, носила русское платье.

А братья бабушки были ремесленниками, жили в Гори. Один из них, Матвей Нариашвили, был очень умный. Он очень заботился о Кеке. Правда, был с тяжелым характером, его все боялись. Но с Кеке у него сложились хорошие отношения, и он очень помогал в воспитании маленького Иосифа.

Если бы Кеке была легкомысленная, как говорят, то исключено, что о ней бы хорошо отзывались. А Матвей даже дал ей с мужем Бесо место для постройки дома в Гори.

И для меня лично это аргумент, что она не была такой уж влюбчивой (на этом месте сегодня и располагается тот маленький дом, где родился Сталин. – И.О.).

Кеке была очень приятной, всегда аккуратно одетой. И всем нравилась. Она была очень трудолюбивая, никогда не сплетничала. Не позволяла себе выйти из дома без головного убора, хотя многие просто повязывали себе платок на голову, и в принципе этого было достаточно. А она всегда надевала чихти-копи, грузинский национальный головной убор.

«Ах, какая она изящная! – говорили про Кеке. – Какая чистоплотная!»

Главная черта ее характера – быть хорошей матерью. И еще она была своему сыну другом, он с ней всем делился.

Кеке была очень своенравная. Когда ей говорили, что вот, мол, ваш сын такой бедовый, такие вещи творит, она отвечала: «Мой сын собирается стать царем».

Кеке очень помогла моя двоюродная бабушка Като, та самая белошвейка. Хозяином их дома на Мтацминда был некий Чагунава, бухгалтер в семинарии. Он и помог Сосо сдать экзамены. Конечно же, о помощи его попросила Като.

Кеке так и пишет о ней: «Мне помогла моя родственница определить сына в училище».

А зачем было помогать Кеке, если бы она не была примерной женой?

Другие сестры бабушки к Кеке относились свысока. Но никогда о кавалерах Кеке не говорили. А время было такое, что стоило появиться хотя бы поклоннику, сразу пошли бы разговоры.

Так что я лично не думаю, что отцом Сталина был не Бесо.

Кто-то пишет, что Кеке била сына. Не могло этого быть, она его обожала (об этом своей дочери Светлане говорил сам Сталин. – И.О.).

Она была трудовая женщина, много работала. Отец хотел, чтобы Сосо стал сапожником. Сам Бесо работал на фабрике Адельханова.

Когда он появился в Гори, все девушки мечтали выйти за него замуж. Но он выбрал Кеке. Она говорила потом, что муж спился из-за того, что дети умирали. Когда родился Сосо, она не хотела для него профессии отца. Тогда-то с мужем и случился разлад. Кеке видела сына только слушателем духовной семинарии.

Это, пожалуй, главная роль, которую мать сыграла в жизни (кроме дарования оной) Иосифа – сделала все, чтобы сын поступил в семинарию.

Из воспоминаний Льва Троцкого:

«С похвальным листом Горийского училища в своей сумке пятнадцатилетний Иосиф впервые очутился осенью 1894 года в большом городе, который не мог не поразить его воображение: это был Тифлис, бывшая столица грузинских царей».

Не будет преувеличением сказать, что полуазиатский, полуевропейский город наложил свою печать на молодого Иосифа на всю жизнь. В течение своей почти 1500-летней истории Тифлис многократно попадал во власть врагов, 15 раз разрушался, иногда до основания. Вторгавшиеся сюда арабы, турки и персы оказали на архитектуру и нравы города глубокое влияние, следы которого сохранились и по сей день. Европейские кварталы выросли после присоединения Грузии к России, когда бывшая столица стала губернским городом и административным центром Кавказского края. Ко времени вступления Иосифа в семинарию Тифлис насчитывал свыше 150 000 жителей.

Русские, составлявшие четверть этого числа, состояли, с одной стороны, из ссыльных сектантов, довольно многочисленных в Закавказье, с другой – из чиновников и военных. Армяне представляли с давних времен наиболее многочисленное (38 %) и зажиточное ядро населения, сосредоточивая в своих руках торговлю и промышленность. Связанные с деревней грузины заполняли низший слой ремесленников и торговцев, мелких чиновников и офицеров, составляя, как и русские, примерно четвертую часть населения.

«Рядом с улицами, имеющими современный европейский характер, – гласит описание 1901 года, – ютится лабиринт узких, кривых и грязных, чисто азиатских закоулков, площадок и базаров, окаймленных открытыми восточного типа лавочками, мастерскими, кофейнями, цирюльнями и переполненных шумной толпой носильщиков, водовозов, разносчиков, всадников, вереницами вьючных мулов и ослов, караванами верблюдов и т. д.»

Отсутствие канализации, недостаток воды при жарком лете, страшная въедчивая уличная пыль, керосиновое освещение в центре, отсутствие освещения на окраинах – так выглядел административный и культурный центр Кавказа на рубеже двух столетий.

«Нас ввели в четырехэтажный дом, – рассказывает Гогохия, прибывший сюда вместе с Иосифом, – в огромные комнаты общежития, в которых размещалось по двадцать – тридцать человек. Это здание и было тифлисской духовной семинарией».

Благодаря успешному окончанию духовного училища в Гори Иосиф Джугашвили был принят в семинарию на всем готовом, включая одежду, обувь и учебники, что было бы совершенно невозможно, повторим, если бы он успел проявить себя как бунтовщик. Кто знает, может быть, власти надеялись, что он станет еще украшением грузинской церкви? Как и в подготовительной школе, преподавание велось на русском языке. Большинство преподавателей состояло из русских по национальности и русификаторов по должности. Грузины допускались в учителя только в том случае, если проявляли двойное усердие. Ректором состоял русский, монах Гермоген, инспектором – грузин, монах Абашидзе, самая грозная и ненавистная фигура в семинарии.

«Жизнь в школе была печальна и монотонна, – рассказывает Иремашвили, который и о семинарии дал сведения раньше и полнее других, – запертые день и ночь в казарменных стенах, мы чувствовали себя как арестанты, которые должны без вины провести здесь годы. Настроение было подавленное и замкнутое. Молодая веселость, заглушенная отрезавшими нас от мира помещениями и коридорами, почти не проявлялась. Если время от времени юношеский темперамент прорывался наружу, то он тут же подавлялся монахами и наблюдателями. Царский надзор над школами воспрещал нам чтение грузинской литературы и газет. Они боялись нашего воодушевления идеями свободы и независимости нашей родины и заражения наших молодых душ новыми учениями социализма. А то, что светская власть еще разрешала по части литературных произведений, запрещала нам, как будущим священникам, церковная власть. Произведения Толстого, Достоевского, Тургенева и многих других оставались нам недоступны».

Дни в семинарии проходили как в тюрьме или в казарме. Школьная жизнь начиналась с семи часов утра.

Молитва, чаепитие, классы. Снова молитва. Занятия с перерывами до двух часов дня. Молитва. Обед. Плохая и необильная пища. Покидать стены семинарской тюрьмы разрешалось только между тремя и пятью часами. Затем ворота запирались. Перекличка. В восемь часов чай. Подготовка уроков. В десять часов – после новой молитвы – все расходились по койкам. «Мы чувствовали себя как бы в каменном мешке», – подтверждает Гогохия.

Согласно официальной версии, Иосиф Джугашвили был исключен из духовной семинарии. Мать утверждала обратное: «Он не был исключен, я его сама взяла».

А одногруппник Сосо по семинарии, Гогохия, вспоминал:

«Иосиф перестал уделять внимание урокам, учился на тройки – лишь бы сдать экзамены. Свирепый монах Абашидзе догадывался, почему талантливый, развитой, обладавший невероятно богатой памятью Джугашвили учится «на тройки», и добился постановления об исключении его из семинарии».

Что касается «свирепого монаха Абашидзе», то он впоследствии стал ректором Духовной семинарии Тифлиса.

Иосиф учился на пятом курсе семинарии, когда ректор застал его за чтением запрещенной книги. Отец Димитрий попытался забрать ее у Джугашвили, но тот вновь вырвал книгу из рук священника.

«Ты разве не видишь, с кем имеешь дело?» – воскликнул ректор семинарии. И услышал ответ семинариста: «Вижу перед собой черное пятно и больше ничего».

В мае 1899 года Иосиф Джугашвили покинул стены семинарии. Как писал «Духовный вестник Грузинского экзархата», он был исключен из-за неявки «по неизвестной причине» на экзамен. Сам Иосиф в 1931 году объяснит свое исключение более красочно: «за пропаганду марксизма». А его пути с бывшим ректором семинарии еще пересекутся.

О судьбе отца Димитрия Абашидзе мне рассказал владыка Димитрий, митрополит Батумский и Лазский Грузинской Православной церкви.

В годы Советской власти бывший ректор семинарии и облеченный неограниченной властью бывший семинарист поддерживали отношения. Абашидзе не раз писал в Москву с просьбами освободить из заключения служителей церкви. Сталин выполнял просьбы священника и помогал ему, как говорили, в том числе и материально. А один раз даже спас жизнь.

Накануне Великой Отечественной отец Димитрий оказался в Киеве, где был снова арестован. В НКВД поступил донос на человека, который посмел «исключить из семинарии великого Сталина». Но и в этот раз никаких санкций не последовало.

Когда Киев был оккупирован фашистами, монах Антоний (это имя взял себе отец Димитрий, приняв монашеский постриг) проводил службы в Киево-Печерской лавре. Там он и встретил мученическую смерть. В 1942 году его расстреляли немцы.

Сегодня схиархиепископ Антоний (Абашидзе) причислен к лику святых Украинской православной церкви.

Кеке воспитала в сыне чувствительность к женским просьбам. Особенно к просьбам матери. Пусть и чужой.

Я почувствовал это после изучения записки, созданной примерно в 1898 году, когда Иосиф Джугашвили был еще семинаристом.

Читаешь и начинаешь думать – а ведь он и правда мог стать хорошим священником.

Орфография сохранена:

«О. Инспектор!

Я не осмелился бы писать Вам письмо, но долг – избавить Вас от недоразумений на щет неисполнения мною данного Вам слова – возвратиться в семинарию в понедельник – обязывает меня решиться на это.

Вот моя история. Я прибыл в Гори в воскресение. Оказывается умерший завещал похоронить его вместе с отцом в ближайшей деревне – Свенеты. В понедельник перевезли туда умершаго, а во вторник похоронили. Я решился было возвратиться во вторник ночью, но вот обстоятельства, связывающий руки самому сильному в каком бы отношении ни было человеку: так много потерпевшая от холодной судьбы мать умершаго со слезами умоляет меня «быть ея сыном хоть на неделью».

Никак не могу устоять при виде плачущей матери и, надеюсь простоте, решился тут остаться, тем более, что в среду отпускаете желающих. Воспитан. И. Джугашвили».

Записка хранится в Государственном архиве Саратовской области (ГаСо), где есть отдельный фонд, в котором собрана коллекция личных бумаг саратовских епископов. Большую ее часть составляют бумаги Преосвященного Гермогена, бывшего в 1901–1903 гг. Вольским Викарием, а позднее (1903–1912 гг.) епископом Саратовским и Царицынским. Среди этих документов сохранилась часть, относящаяся к периоду служения Владыки Гермогена в городе Тифлисе ректором Тифлисской Духовной Семинарии (1893–1901 гг.).

Не менее любопытно и письмо преподавателя Тифлисской семинарии отца Василия (Карбелашвили), с которым меня познакомила правнучка автора. Отец Василий в свое время преподавал у Иосифа. И в мае 1923 года не побоялся написать своему бывшему ученику:

«Глубокоуважаемый батоно Сосо!

Вы удивитесь воспоминаниям старого учителя и такому длинному письму, которое вам должно напомнить, что было, и заставить задуматься о том, что есть, и том, что будет.

Вспомним, как мы в последний раз встретились. Ты ушел из семинарии и, по-моему, удостоверился в том, что я был прав. И думаю, что буду прав в будущем.

Я сказал тебе и скажу еще раз. Бедные те люди, которые не уважают историю. Которые избегают образования и не почитают учения Христа. Самый лучший переворот и с самыми хорошими последствиями произошел в Англии в 1850 году и был осуществлен христиан-социалистами. Потому что они учли религиозные требования и этим остановили возвышение подонков. А в 1848 году Франция проиграла революцию, потому что именно этот элемент не был учтен. Это моя глубокая вера и непреклонное, основанное на жизненном опыте, убеждение.

Сейчас начнем про нашу беду. Мы находимся в такой ситуации, что даже варварство Чингизхана и Осмал шаха кажется мечтой. В Мегрелии не слышны звуки колоколов, закрыли церкви, преследуют и арестовывают священников и очень много несправедливых сплетен распространяют среди народа. Неужели это полезно для правительства?

Светицховели (древний собор во Мцхете. – И.О.) и остальные большие храмы хотят переделать в театры. В ночь Пасхи насильно закрыли церкви и запретили службы. Насилие над церковью происходит. Что среди народа тайно вызывает недовольство. В некоторых местах верующие взялись за оружие. Как, например, в деревне Мухрани.

Много я могу тебе написать. Но мое возмущение не дает мне силу. Да и не хочу тебя, и так утружденного многими делами, переутомить.

Сосо! Какой веры бы ты ни был, ты грузин. Тебя вырастила грузинская земля. И любовь к родине и к своему народу из твоего сердца ничто не вырежет.

Еще раз прошу, чтобы прекратилось гонение на церковь и религию.

Что вы даете нации, когда вы унижаете ее веру и святыни и уничтожаете великую культуру?

Может, ты обижаешься, мой Сосо?

Но, может, послушаешь много повидавшего, натерпевшегося и проплакавшего? И что-нибудь приятное напишешь твоему старому учителю, который беспокоится о твоем сердце и о тебе.

Жду ответа».

Никаких последствий для автора послание не имело. Епископ Бодбе и Алаверди Василий (Карбелашвили) умер своей смертью в 1936 году.

Может быть, для Сталина первые годы действительно вера имела какое-то значение?

По воспоминаниям приемного сына вождя Артема Сергеева, уважение к вере оставалось в бывшем семинаристе всегда:

«Выражения с упоминанием Бога дома употреблялись. «Слава Богу», «Не дай Бог», «Прости, Господи», например, и Сталин сам нередко говорил.

Я вообще не слышал от Сталина ни одного плохого слова в адрес церкви и веры. Помню такой случай году в 1931-м или 32-м. Напротив школы, где учился Василий (младший сын Сталина. – И.О.), во втором Обыденском переулке был храм. Как-то, когда там шла служба, мальчишки возле пробовали стрелять из пугача. Василий в этом участия не принимал, а рассказывал отцу об этом.

Отец спрашивает: «Зачем они это делали? Они же, молящиеся, вам учиться не мешают. Почему же вы им мешаете молиться?» Далее спросил Василия: «Ты бабушку любишь, уважаешь?» Тот отвечает, мол, да, очень. Сталин говорит: «Она тоже молится». Василий: «Почему?» Отец отвечает ему: «Потому что она, может, знает то, чего ты не знаешь».

Рассказывает Тамара Геладзе:

– В начале тридцатых годов Кеке ездила в Москву. Но жить в Кремле ей не понравилось, и она вернулась в Тбилиси.

«Не захотела в Кремле, будет в сырой земле», – сказал Берия.

Тут ей дали комнату в бывшем Дворце царского наместника, она сама захотела только одну комнату. В театре имени Руставели у нее была своя ложа. Каждый день она читала газеты. И даже успела написать несколько страниц мемуаров.

Моя сестра Тина была у нее в гостях. Кеке сама попросила ее прийти: «Хочу посмотреть на дочь Шалико». Она рассказывала, что Кеке угощала ее пирогом назуки, который едят при диабете. «Как ты похожа на Сосо», – сказала ей Кеке. Потом сестра была на ее келехи (так называют в Грузии поминки. – И.О.).

О Кеке много пишут неправды. Некоторые, например, описывают ее: «Высокая, строгая брюнетка». А она на самом деле была невысокой, рыжей и с веснушчатым лицом.

Она работала белошвейкой – делала батистовое белье для женщин. С кружевами. Вообще она занималась всем – готовила, стирала. Но ее специализацией было мбасмава.

Она стирала тюль для чихти-копи и лечаки (нечто вроде тончайшего покрывала, головного платка, который ниспадал вдоль головы и плеч, а крепился на чихти – картонной основе самого убора. – И.О.), натягивала его на решетке и потом расписывала – наносила белой краской штрихи, которые во время стирки стирались.

Богатые женщины носили кружева, женщины попроще – тюль.

Кстати, мой дед расписывал керамическую посуду. Носил серебряный пояс, который могли носить далеко не все ремесленники.

Мой папа Шалва был самым младшим в семье и не знал Сталина.

Кеке спрашивала, виделся ли он с Иосифом, когда тот приезжал в Тбилиси. Но папа ответил: «Нет, к чему нам было видеться? Мы ведь не знакомы».

Папа работал агрономом в Гаграх. Он собирался поехать в Калифорнию, учиться разведению цитрусов. Но его не отпустили, времена уже изменились.

Он был идеалистом, для него квартира и прочие вещи ничего не значили, он уехал в Гагры и занимался цитрусами.

У него уже была вторая жена, моя мама.

Когда в 1937 году умерла Кеке, приходившаяся моему отцу теткой, Берия послал папе телеграмму, чтобы тот приехал на похороны. Но папа отказался: «Не поеду, меня на тех похоронах и арестуют». Но его все равно вскоре арестовали. На допросе следователь сказал ему: «Вместо Кремля мы тебя в Хабаровск отправим».

В камере он оказался вместе с крестьянином Ивановым, который приехал на Кавказ на заработки. «А тебя за что арестовали?» – спросил отец Иванова. А тот ответил: «А меня не арестовали, а посадили слушать, что ты говоришь, и потом докладывать об этом».

К счастью, вскоре отца освободили. Может быть, родство со Сталиным – они же были двоюродными братьями – сыграло роль. Или, как я думаю, Кеке заступилась.

Он поехал в Москву и пошел к Эгнаташвили. Саша Эгнаташвили был ровесником папы. Он и жил у него. Саша встречу со Сталиным организовать не смог. «Зря ты приехал. Единственное, чем ты себя сможешь оправдать, – если на кого-нибудь донесешь».

В юности меня эти слова так возмутили, думала, какой ужасный человек этот Саша. Такое посоветовал папе.

Но потом мне объяснили, что он просто дал папе понять, что ему все равно никто не поверит.

И папа приехал в Тбилиси и жил у своего брата, который работал в системе железных дорог. А потом его вызвал Берия. И спросил, есть ли у него квартира. «Нет». – «Однокомнатная устроит?» – «Да, у меня жена и девочка».

Ему предложили на выбор несколько роскошных квартир. Но во всех жили люди, которые на тот момент уже подверглись репрессиям и должны были выезжать. В одной квартире молодой человек сказал, что завтра освобождает ее и съзжает в подвал. Папа отказался занимать эту квартиру.

Мы в итоге переехали в квартиру на улице Пиросмани. Хороший дом был, между прочим. 4,5 метра потолки были, три комнаты, одна – сорок метров. Для тех времен это считалось барской квартирой.

Потом мне сказали, что наш дом называли «русский двор». Хотя там жили поляки, немцы. Гегель даже жил во дворе, Картье. Эта Картье была модисткой. Лота, Грета и Шарлота были ее дочери. Жил Домбровский, гидролог, он служил в обсерватории, где одно время работал Сталин. У него была сестра Варвара Леопольдовна, модистка. Внешне он был похож на Тургенева. Мы в шутку говорили, что лично знаем самого Тургенева.

Наш двор был необыкновенным. Красивые ворота, большой подвал, деревья высажены во дворе, чтобы влажности не было. Кстати, в соседнем дворе умер Пиросмани, в подвале. Сейчас он в таком плачевном состоянии…

Папа должен был заниматься наукой. Но посвятил жизнь сельскому хозяйству, работал в наркомате. Мы одно время жили в Ликани, во Дворце наместника. Тогда еще все сохранилось с царских времен. У нас даже был сервиз с вензелями. Когда уезжали, все сдали. Дом утопал в зелени, диком винограде.

После войны это уже была дача Сталина, он иногда туда приезжал.

(Ликани – одно из красивейших мест Грузии. Недаром там находился летний Дворец царского наместника. В советские годы в нем был устроен санаторий для видных большевиков.

Вдова Николая Бухарина и дочь ленинского соратника Анна Ларина не раз там бывала: «…известный в то время в Грузии большевик-литератор Тодрия, сидя однажды на скамейке в ликанском парке рядом с отцом, сказал ему при мне: "Вы, русские, Сталина не знаете так, как мы, грузины. Он всем нам покажет такое, чего вы себе и вообразить не можете!"» – И.О.)

Потом папа работал в Тбилиси, в министерстве финансов, в отделе сельского хозяйства. Он был порядочным человеком. Но у него все время были конфликты, и он уходил. Принципиальным был. Он умер в 1964 году.

А вот папиного брата – Семена – арестовали и расстреляли.

Его дочь, Кето, поехала в Москву узнать про отца. Хотела попасть на прием к Сталину, говорила, что она его племянница. В итоге ее принял Берия. Когда он вошла к нему в кабинет, Берия погладил ее по щеке. Спросил: «Ты из-за мамы приехала?» Он прекрасно знал, что Семена уже нет в живых.

И освободил Веру Кобадзе, мать Кето. Она вернулась в Тбилиси еще раньше Кето.

Моя мама, Елена, занималась домом. У нее было трое детей, она ушла из университета и посвятила жизнь нам.

Она умерла в 1981 году.

Вообще наша семья сильно пострадала от репрессий. Брата мамы, Маргишвили его фамилия, он был главным инженером в Ставрополе, арестовали. И так как мест в тюрьме не было, его посадили в холодильник. Где он очень быстро заболел скоротечным туберкулезом. Поскольку повод для ареста был абсурден, его вскоре освободили. Но он уже был серьезно болен и буквально в считанные дни умер. Ему хотели дать пенсию – то есть маме за него – но она отказалась: «Он погиб! И ничего нам от вас не надо!» Поначалу позволили похоронить в Тбилиси, но потом спохватились и не разрешили. В итоге в Ставрополе его и похоронили.

Мне моя фамилия никогда не помогала. В школе никто не знал, что я нахожусь в таком близком родстве со Сталиным. Папе всегда предлагали хорошие места, но он ими не пользовался. Мы всегда жили очень скромно.

Со Светланой, когда она в восьмидесятых годах приезжала в Грузию, мы не встречались. Многие говорили, какая она необщительная. Но я ее очень хорошо понимаю. Она была человеком издерганным. Может, и генетически непростой характер был, что вы хотите – дочь Аллилуевой и Сталина.

Потом в Тбилиси приезжала дочь Яши. Она была у моей сестры, приходила к ней на прием, как к врачу. Моя знакомая захотела нас представить. Но я отказалась. Зачем? Сказала, что это будет что-то искусственное. Если они нуждаются во мне, помощь нужна или что-то, с радостью помогу. А так к чему? Так мы в итоге и не увиделись.

Папа об истории нашей семьи не рассказывал. Да я бы и не отнеслась к его рассказам серьезно.

И все же версия, согласно которой отцом Сталина является Яков Эгнаташвили, по-прежнему весьма популярна. О ней мне поведал и легендарный грузинский писатель Чабуа Амиреджиби.

Самый, пожалуй, знаменитый из современных грузинских литераторов, автор романа «Дата Туташхия», Чабуа Амиреджиби за год до своего 90-летия, в 2010-м, принял монашеский постриг. Кельей стала для него тбилисская квартира, где и проходили наши встречи.

Познакомились мы после выхода моей книги «Судьба красоты. Истории грузинских жен», одна из глав которой посвящена родной сестре Чабуа – Родам Амиреджиби, жене поэта Михаила Светлова, ставшей в свое время моделью для статуи Грузии в фонтане «Дружба народов», установленном на бывшей ВДНХ.

Конечно же, писал я и о самом Чабуа, поистине выдающейся личности. В 1942 году он был осужден за участие в организации, ставившей своей целью свержение советской власти. Из лагеря Амиреджиби совершил побег. По поддельным документам смог устроиться на большой завод в Белоруссии и даже стать его директором.

Когда его отправили в командировку за границу, он поехал и вернулся обратно в СССР. При том, что во Франции жила его родная тетка. Вскоре после возвращения Чабуа был представлен к награде. Во время подготовки документов на орден и выяснилось, что директор завода – беглый каторжник. Его вновь отправили в лагерь, еще и добавив срок за побег.

Чабуа Амиреджиби – удивительная личность. Несколько лет назад он сумел победить рак. Но лишился голоса. И сегодня один из самых ярких ораторов Грузии общается с миром посредством переписки.

Наш с ним диалог тоже проходил необычно – я писал вопросы и получал от Амиреджиби ответы.

Первым делом мне хотелось понять, в чем причина такого интереса, который фигура Сталина вызывает по сей день. В ответ Амиреджиби писал мне:

«Рискну, отвечу. Думаю, в его будущем лежала основа – талантливость, определенные достоинства, характерные семье Эгнаташвили, где прошло его детство, сиротство, а еще дворянское происхождение Эгнаташвили, благодаря чему он и оказался слушателем семинарии. Главное, что он был талантливым молодым человеком, писавшим довольно хорошие стихи. Но отказался быть поэтом благодаря социалистическим увлечениям, характерным для эпохи, в которой ему пришлось жить. Но главным в формировании его характера и будущей жизни я считаю аресты, ссылки, а самым главным – коммунистическое влияние на формирование его взглядов.

Что касается того, что он никак «не сходит со сцены», – судьба, везение, удача! Надо же было попасть в политическую среду, где он смог одержать верх над конкурентами.

И еще – он нашел правильный путь к образованию русского государства – жестокость, восходящая до свойств палача, без которого никто не смог создать сильную Россию. Лично для меня Сталин и его государство – пример того, каким не должны быть государство и его главарь.

Что было бы, если бы Сталин стал священником? По-моему, он и был священником, проповедовавшим свое «божественное начало».

Что я думаю об отношениях Сталина с матерью? Насколько известно мне, Сталин не очень жаловал маму. Ведь она родила его от Эгнаташвили, а не от Виссариона. Однако мать Сталина до самой смерти жила в бывшем Дворце наместника Его Величества на Кавказе и погребена в Пантеоне Мтацминда с почестями. Бесо – отчим Сталина – умер алкоголиком, и лично мне неизвестно, где он похоронен».

Чем больше я пытался пролить свет на биографию родителей Сталина, тем яснее понимал, что загадок больше, чем ответов.

Да что там версия о реальном отцовстве, когда даже даты рождения самого Сталина разнятся. Кто называет 18 декабря 1878 года, кто – 21 декабря 1879 года. Шутка ли – разница в целый год!

Многочисленные несовпадения и противоречия в биографиях своих предков внук Сталина театральный режиссер Александр Бурдонский объясняет довольно неожиданно:

«Сталин увлекался учением Гурджиева (один из самых известных философов-мистиков XX века. – И.О.), а оно предполагает, что человек должен скрывать свое реальное происхождение и окутывать свою дату рождения неким флером».

Когда я уже собирался уходить из Музея Грузии, где проходили мои встречи с Владимиром Асатиани и Тамарой Геладзе, последняя спросила, как долго я пробуду в Грузии. И, узнав, что еще несколько дней, попросила перед отъездом снова зайти в музей.

В этот раз она принесла мне ксерокопию газетной статьи – в нескольких номерах популярной тбилисской газеты «Квирис палитра» были опубликованы отрывки из мемуаров матери Сталина, которые случайно были обнаружены в Архиве МВД Грузии. Работники Архива проводили оцифровку хранящихся документов и нашли рукопись, которой оказались воспоминания Кеке Джугашвили. Полная версия воспоминаний увидела свет в 2005 году в грузинском издательстве «Универсал».

После того как я перевел этот уникальный документ на русский язык, лично у меня сомнения в том, что Иосиф был сыном именно Виссариона, развеялись.

А вот вопросы о том, какие же в действительности отношения сложились между матерью и сыном, остались.

На первый взгляд Иосиф любил мать, писал ей трогательные записки. Сегодня они тоже хранятся в Архиве.

Год 1922-й, еще жив Ленин.

«Мама моя! Здравствуй: будь здорова, не допускай к сердцу печаль. Ведь сказано: «Пока жив – радовать буду свою фиалку, умру – порадуются черви могильные. Живи десять тысяч лет, дорогая мама».

Проходят годы. Спустя 12 лет письмо сына матери значительно суше, но еще довольно развернуто.

«24 марта 1934 года. Здравствуй, мама – моя! Письмо твое получил. Получил также варенье, чурчхели, инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет. Приятно, что чувствуешь себя хорошо, бодро. Я здоров, не беспокойся обо мне. Я свою долю выдержу. Не знаю, нужны ли тебе деньги или нет. На всякий случай присылаю тебе пятьсот рублей. Присылаю также фотокарточки – свою и детей. Будь здорова, мама – моя! Не теряй бодрости духа! Целую. Твой сын Coco».

Он уже остался один, жена покончила с собой. Упоминание об этом есть в его письмах тех лет:

«Дети кланяются тебе. После кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным».

Послание от 6 октября 1934 года:

«Маме – моей привет! Как твое житье-бытье, мама – моя? Письмо твое получил. Хорошо, не забываешь меня. Здоровье мое хорошее. Если что нужно тебе – сообщи. Живи тысячу лет. Целую. Твой сын Coco».

За окном – февраль 1935 года. Сталин пребывает на вершине власти, но его еще заботит, не сердится ли на него Кеке.

«Как жизнь, как здоровье твое, мама – моя? Нездоровится тебе или чувствуешь лучше? Давно от тебя нет писем. Не сердишься ли на меня, мама – моя? Я пока чувствую себя хорошо. Обо мне не беспокойся. Живи много лет. Целую! Твой сын Coco».

11 июня 1935 года он пишет в Тифлис:

«Здравствуй, мама – моя! Знаю, что тебе нездоровится. Не следует бояться болезни, крепись, все проходит. Направляю к тебе своих детей. Приветствуй их и расцелуй. Хорошие ребята. Если сумею, и я как-нибудь заеду к тебе повидаться. Я чувствую себя хорошо. Будь здорова. Целую. Твой Coco».

Внуки провели у бабушки не так много времени. Но та встреча навсегда запомнилась Светлане. Несмотря на то, что ей было всего-то 8 лет и она была напугана «строгой и бедной внешностью» бабушки.

«Я не понимала по-грузински – это, наверное, было обидно для нее. Но она гладила меня по лицу своей костлявой бледной рукой и протягивала конфеты на тарелочке, а потом утирала той же рукой слезы со своих щек».

Кеке на сына, конечно, не сердилась. Она, как никто, понимала своего Сосо. И уже в 1930 году, когда в Тифлис приехал иностранный журналист, начинала создавать легенду об Иосифе:

«Coco всегда был хорошим мальчиком. Мне никогда не приходилось наказывать его. Он усердно учился, всегда читал или беседовал, пытаясь понять всякую вещь. Coco был моим единственным сыном. Конечно, я дорожила им. Его отец Виссарион хотел сделать из Coco хорошего сапожника. Но его отец умер, когда Coco было одиннадцать лет. Я не хотела, чтоб он был сапожником. Я хотела одного: чтоб он стал священником».

Общим местом в литературе о Сталине стали рассказы о нежелании Сосо идти по стопам отца. Согласно официальной версии биографии новоявленного советского бога, мальчик мечтал только об учебе, а о сапожном мастерстве не хотел и слышать.

Между тем партийный руководитель Грузии Акакий Мгеладзе, в последние годы жизни Сталина, когда тот приезжал на родину, оказавшийся в его ближайшем окружении, вспоминал об обратном:

«Около кровати Сталина, на стуле, всегда лежало два десятка книг: философских, экономических, художественных. Однажды я увидел среди них книгу по выделыванию кожи. Иосиф Виссарионович заметил мое удивление и спросил:

– Что вас удивляет?

Я ответил:

– Я мог предположить, что вы читаете древних и современных философов, выдающихся экономистов, но книга о технологии кожи…

И.В. Сталин погладил свои усы и, улыбнувшись, сказал:

– А хорошую обувь вы носить хотите?»

Сама Кеке, конечно же, говорила корреспондентам то, что хотел услышать сын. По крайней мере так думала сама женщина. В реальности, как оказалось, Сталина бесили слова матери, даже ее обращение к нему.

Об этом свидетельствует Анна Бухарина:

«Сталин изредка позванивал Николаю Ивановичу, давал какие-либо указания редакции "Известий", например: Бухарину и Радеку обязательно написать "разгромные" статьи ("разгромные" – так он выразился) об историке, революционере-большевике Михаиле Николаевиче Покровском. Он позвонил и пробрал Бухарина за то, что в потоке славословий автор одной статьи написал, что мать Сталина называла его Coco.

– Это еще что такое за Coco? – вопрошал разгневанный Сталин.

Непонятно, что его разозлило. Упоминание ли о матери, которой он никогда не оказывал внимания (как я слышала), или он считал, что и мать тоже должна была называть сына "отцом всех народов" и "корифеем науки"?.

Встреча Кеке с корреспондентом газеты «Правда» Борисом Дорофеевым состоялась в октябре 1935 года. В выпуске от 23-го числа миллионы советских граждан со страниц главной газеты страны узнали о том, как живет и что думает о сыне мать правителя:

«Мы пришли в гости к матери Иосифа Виссарионовича Сталина. Три дня назад – 17 октября – здесь был Сталин. Сын.

75-летняя мать Кеке приветлива, бодра. Она рассказывает нам о незабываемых минутах.

– Радость? – говорит она. – Какую радость испытала я, вы спрашиваете? Весь мир радуется, глядя на моего сына и нашу страну. Что же должна испытать я – мать?

Мы садимся в просторной светлой комнате, посредине которой – круглый стол, покрытый белой скатертью. Букет цветов. Диван, кровать, стулья. Над кроватью – портреты сына. Вот он с Лениным, вот молодой, в кабинете.

– Пришел неожиданно, не предупредив. Открылась дверь – вот эта – и вошел, я вижу – он.

Он долго целовал меня.

– Как нравится тебе наш новый Тифлис? – спросила я.

Он сказал, что хорошо. Вспомнил о прошлом, как жили тогда.

– Я работала поденно и воспитывала сына. Трудно было. В маленьком темном домике через крышу протекал дождь и было сыро. Питались плохо. Но никогда, никогда я не помню, чтобы сын плохо относился ко мне. Всегда забота и любовь. Примерный сын!

Весь день провели весело. Иосиф Виссарионович много шутил и смеялся, и встреча прошла радостно.

Мы прощаемся. Новый Тифлис бурлит, сверкает и цветет. А в памяти еще звучат слова матери:

– Всем желаю такого сына!»

Безобидная, казалось бы, статья. Однако у любящего сына было другое мнение. Уже через шесть дней после публикации из-под пера Сталина появилось распоряжение:

«Прошу воспретить мещанской швали, проникшей в нашу центральную и местную печать, помещать в газетах “интервью” с моей матерью и всякую другую рекламную дребедень вплоть до портретов. Прошу избавить меня от назойливой рекламной шумихи этих мерзавцев».

Но внешне все обстояло идеально. Мать дает интервью, озвучивая то, что хочет услышать сын. А Сталин пишет ей письма, зная, что именно по ним будут судить о его взаимоотношениях с матерью.

Его последние записки:

«Маме – моей привет! Как живет, как чувствует себя мама – моя? Передают, что ты здорова и бодра. Правда это? Если это правда, то я бесконечно рад этому. Наш род, видимо, крепкий род.

Я здоров. Мои дети тоже чувствуют себя хорошо. Желаю здоровья, живи долгие годы, мама – моя. Твой Coco.

10. III.37 г.»

«Маме – моей – привет! Присылаю тебе шаль, жакетку и лекарства. Лекарства сперва покажи врачу, а потом прими их, потому что дозировку лекарства должен определять врач. Живи тысячу лет, мама – моя! Я здоров. Твой сын Coco. Дети кланяются тебе».

Кеке Джугашвили умерла летом 1937 года. Сын на ее похороны так и не приехал, хотя его ждали. Вместо Иосифа в Тифлисе появился нарком обороны Климент Ворошилов.

Впрочем, может, в этом и была сталинская логика по отношению к матери. Вместо дома – комната во Дворце, вместо сына на прощании – нарком обороны, вместо семейных похорон – пышная церемония на государственном уровне.

Великий грузинский актер Рамаз Чхиквадзе рассказывал:

– Мне тогда лет девять было. После того как Сталин стал первым человеком в СССР, его мать из Гори, где он родился, перевезли в Тбилиси и поселили в бывшем Дворце царского наместника на Кавказе. У нее была маленькая квартирка в этом Дворце.

Кстати, женщина очень переживала, что сын так далеко от нее, и даже выговаривала предводителю грузинских коммунистов Махарадзе: «Вот как ты хорошо устроился, а неужели моему Сосо не нашлось бы места в Тбилиси?»

Когда Кеке умерла, то местное начальство ожидало, что на похороны приедет Сталин. Но ему в 37-м году было уже не до похорон матери. В результате хоронили Кеке офицеры НКВД.

Я был совсем маленьким, но до сих пор слышу ровный топот офицерских сапог, поднимающихся на Мтацминду. Топ-топ-топ-топ.

Тема похорон матери неожиданно всплыла в жизни нашей семьи через несколько месяцев, когда мы всей семьей поехали во Мцхету. Для меня это была первая поездка за пределы Тбилиси.

У моего отца, он исполнял обязанности директора тбилисской консерватории, был служебный «Мерседес» – огромный черный лимузин. На подъезде ко Мцхете нам повстречалась арба, которую неожиданно обогнала военная машина с молодым офицером за рулем. Крестьянин, правивший арбой, не смог удержать лошадь, она резко сошла с дороги, и в результате вся повозка перевернулась.

На место происшествия тут же прибыл военный патруль. В качестве свидетеля происшествия в военную комендатуру забрали и нашего водителя. Он потом рассказывал, что молодого офицера, ставшего виновником происшествия, начали прорабатывать: «Ты еще во время похорон матери Сталина бедокурил. Сейчас, значит, опять?»

Офицер не выдержал, выхватил пистолет и со словами: «Тогда мать Сталина хоронили, а сейчас меня хотите?!», выпустил себе пулю в висок.

Отцовский водитель потом признавался, что никак не может прийти в себя – у него перед глазами постоянно был покончивший с собой офицер и лужа крови на полу.

Запомнила похороны матери Сталина и другая жительница Тбилиси, Тамара Масхарашвили, чьи воспоминания мне удалось записать:

– Когда Кеке Джугашвили умерла, мне было уже 12 лет. Похоронная процессия шла мимо нашего дома. Я вышла на балкон и увидела массу венков. Но в первую очередь почему-то вспоминается грохот десятков сапог, марширующих по мостовым Тифлиса. Ведь Кеке хоронил весь НКВД Грузии.

Ее могила находится в Пантеоне на горе Мтацминда. Люди потом возмущались, почему рядом с великими Важей Пшавела, Ильей Чавчавадзе и Акакием Церетели положили мать Сталина.

Он сам на похороны не приехал, ему было не до этого.

Кеке Джугашвили предали земле под звуки Интернационала.

Невероятная судьба! Бедная прачка, доживавшая свой век во Дворце царского наместника, истово верящая в Бога и похороненная под звуки коммунистического гимна.

Глава 2. Первая любовь

(Оболенский И.В. Мемуары матери Сталина. 13 женщин Джугашвили)

На дворе стояло лето 1906 года. Иосифу, а тогда просто Сосо, исполнилось 26 лет.

Юноша стал мужчиной и совершил самый, наверное, неожиданный поступок в своей жизни. Он венчался.

Это случилось в ночь на 16 июля в монастыре Святого Давида, расположенном в Тифлисе на горе Мтацминда.

Законной женой сына сапожника стала 19-летняя Като Сванидзе, дочь тифлисского крестьянина.

Екатерина Сванидзе.

Это был короткий, но, судя по всему, счастливый брак. Потому что был по любви.

С будущим мужем Екатерину познакомил ее брат Александр, который, как и Иосиф, был увлечен политикой и религией – оба учились в духовной семинарии.

При этом официальным женихом красавицы Като считался другой приятель Иосифа по Горийскому духовному училищу – Давид Сулиашвили.

Они вместе пели «Покаянную молитву» в церковном хоре.

Годы спустя Давид вспоминал о том времени: «Певцы подбирались с лучшими голосами, и одним из них всегда был Сосо. Вечернее богослужение, три мальчика, облаченные в стихари, стоя на коленях, распевают молитву. Ангельские голоса трех детей, открыты золотые царские врата, воздел руки священник – и мы, исполненные неземного восторга и павшие ниц».

Юноши вместе проводили время. И вместе оказались в доме Сванидзе.

Шансов на победу в любовном поединке у романтичного Сулиашвили перед уверенным в себе Джугашвили не было. Равно как и на то, что будущий диктатор забудет о сопернике.

В 30-х годах Сулиашвили был арестован. Видимо, страх перед бывшим другом останется у него до конца. Даже после освобождения (ему повезло, он уцелел) ни одного дурного слова о Сталине из уст писателя Сулиашвили никто не услышит.

Но все это произойдет потом. А пока…

Первым делом влюбленный Иосиф счел необходимым познакомить свою избранницу с матерью. Кеке невеста сына понравилась, и благословение на брак было получено. Тогда еще подобные вещи были для будущего диктатора важны.

Удивительное дело – о Сталине и его личной жизни написаны десятки книг. Но при этом о его первой женщине не известно почти ничего.

Мне довелось повстречаться с потомками тех, кто лично знал Като. Из их рассказов и воспоминаний я и попытаюсь воссоздать историю жизни и смерти Екатерины Сванидзе.

Она была необычной женщиной. Уже потому, что ради нее бывший семинарист Джугашвили отправился под венец.

Иосиф тогда только-только вступил в партию большевиков, и радости семейной жизни были ему вовсе не чужды.

Като была простой, мягкой девушкой. И эти черты ее характера сыграли решающую роль. Иосиф был пленен и сам, в свою очередь, изо всех сил пытался очаровать девушку. Довольно необычным способом – оскорблял ее и всячески подавлял.

«Что ему доставляло сторонников, – писал в Берлине Иремашвили, друг юности Иосифа и его тезка, – это страх перед его грубым гневом и его злобным издевательством. Его сторонники отдавались его руководству, потому что чувствовали себя надежно под его властью. Только такие человеческие типы, которые были достаточно бедны духовно и склонны к драке, могли стать его друзьями».

На тот момент Сосо уже находился на нелегальном положении. А посему венчание проходило тайно и ночью. Единственным священником, который согласился исполнить обряд, стал однокурсник Сосо по духовной семинарии Христисий Тхинвалели.

После того как свет увидело первое издание моей книги «Судьба красоты. Истории грузинских жен» – одной из героинь которой стала Сванидзе, – меня разыскали потомки этого священника и подтвердили факт тайного венчания.

Существует версия, что таинство в полном смысле слова оправдало свое название и по другой причине – молодому большевику было стыдно принимать участие в религиозном обряде. Перед товарищами по партии. И судя по реакции некоторых из них – не зря. Например, Лев Троцкий подобный поступок осуждал.

Венчаться Иосифу пришлось под чужой фамилией. По паспорту он значился как Галиашвили. Весьма красноречивый, стоит заметить, псевдоним – «галиа» в переводе с грузинского означает «клетка», саму фамилию можно перевести как «сын клетки».

Пройдет всего четыре месяца, и Екатерина Сванидзе в полной мере сумеет ощутить, что значит быть женой революционера.

13 ноября 1906 года в ее квартиру на Фрейлинской улице в Тифлисе явится полиция, которая разыскивала Иосифа. Тот находился в это время в Баку.

В итоге жандармы арестовали Като. Формальным поводом для задержания стало то, что Сванидзе предъявила свой девичий паспорт, хотя ее замужество уже ни для кого не было секретом.

Накануне нового, ставшего последним в ее жизни, года Сванидзе освободили. Ходатайство об этом написали ее родственники.

Женщина находилась на пятом месяце беременности, и тифлисская полиция, возможно, просто пожалела несчастную жену Иосифа Джугашвили. Который, надо отдать ему должное, тоже подписал ходатайство. Правда, фигурировал в нем как двоюродный брат арестованной.

18 марта 1907 года у Екатерины и Иосифа родился сын Яков. А уже через три месяца родителям пришлось бежать из Тифлиса. Причиной побега стал налет на почтовую карету, который молодой отец организовал на Эриванской площади Тифлиса. В результате нападения было похищено 250 тысяч рублей – громадная по тем временам сумма.

Впрочем, потом окажется, что истинным организатором знаменитого ограбления являлась царская полиция. Все похищенные денежные купюры были помечены, и при попытке их обмена за границей удалось арестовать многих разыскиваемых революционеров.

Задержания избежал лишь Сосо, который в тот момент снова скрывался в Баку. Впоследствии подобное везение даст повод для разговоров о том, что он являлся тайным сотрудником полиции.

Но такие разговоры возникнут потом. А пока у супругов протекала обычная, если не брать в расчет необходимость скрываться, жизнь.

Екатерина обижалась на свекровь, которую называла «старухой». Кеке отказалась присмотреть за внуком Яковом, пока невестка и сын находились в Баку. Для Грузии это из ряда вон выходящий случай.

Пришлось Като обратиться за помощью к своим родственникам, чей дом впоследствии станет для Якова родным.

Единственное, чем могла Екатерина помочь сыну, – это деньгами, которые передавала своим родным. Женщина была популярной в Тифлисе портнихой, у которой одевалась жена самого начальника полиции.

Во время пребывания в Баку Екатерина Сванидзе заболела скоротечной чахоткой. Муж привез ее обратно в Тифлис и снова уехал.

Работать больная Като уже не могла, а потому денег не хватало. У мужа на семью их не было. При том, что он никогда не отказывал в финансовой помощи соратникам по партии. Так, в июле 1907 года к нему пришел за деньгами большевик Сергей Аллилуев. Ему надо было ехать в Петербург, и, как он слышал, помочь мог только Иосиф. Тот действительно помог своему, как оказалось, будущему тестю.

Като в это время умирала – в буквальном смысле слова – из-за безденежья. Пригласить врача и купить лекарство было не на что.

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что и на себя Иосиф деньги не тратил. Бытовая сторона жизни никогда не имела для него большого значения.

Оправдывает ли только подобное «бессребреничество» отношение к смертельно больной жене?

В Грузию Иосиф приехал лишь за день до смерти жены, 21 ноября 1907 года. На следующий день Екатерины Сванидзе не стало. По воспоминаниям друзей, она умерла на руках у мужа.

Который наконец вышел из тени. В сообщении о смерти Екатерины, опубликованном в тифлисской газете «Цкаро», имя Иосифа Джугашвили фигурировало в качестве мужа усопшей.

Брак Сосо и Като, как молодых называли друзья, продолжался чуть больше года. По свидетельствам современников, Иосиф по-настоящему любил Екатерину. Возможно, за то, что она с первого дня выбрала правильную линию поведения – смотрела на мужа снизу вверх, не подвергая его слова ни малейшему сомнению и даже не смея подумать, что ее Сосо, вынужденный то и дело скрываться от полиции и оставлять молодую жену в одиночестве, может быть в чем-то не прав.

Хотя, конечно же, находились люди, которые говорили об обратном. Так, некий Петр Можнов, знавший хозяина бакинского пристанища Сосо и Като, вспоминал, что «Иосиф, возвращаясь домой пьяным, ругал жену последними словами и избивал ногами»…

На похоронах Екатерины Сванидзе, состоявшихся на Кукийском кладбище Тифлиса, Иосиф Джугашвили сказал другу: «Это существо смягчало мое каменное сердце; она умерла, и вместе с ней умерли мои последние теплые чувства к людям».

Похороны Сванидзе стали единственным случаем в биографии Иосифа, когда он лично прощался с близким ему человеком.

Больше он не провожал до могилы никого – ни мать, ни вторую жену.

Бывал только на протокольных процессиях, когда земле предавали его соратников. Обретших последний приют порой не без старания самого Иосифа.

Когда гроб с телом Екатерины опустили в землю, Иосиф не сдержался и тоже бросился в могилу. Присутствовавшему на похоронах одному из друзей Джугашвили, Геронтию Кикодзе, пришлось спуститься туда следом за ним и почти силой вытащить безутешного товарища.

Иосиф не забудет этого. Спустя годы этот поступок спасет Геронтия Кикодзе от ареста и сохранит ему жизнь.

Это случится в 1936 году, когда в Грузию приедет знаменитый французский писатель Андре Жид, и именно Геронтия, свободно владеющего французским, назначат сопровождать классика мировой литературы. Жиду, конечно же, показывали в Грузии лишь то, что было дозволено. Но на то писатель и был великим, что сумел разглядеть и то, что от него всячески пытались скрыть.

Вернувшись во Францию, Жид написал сенсационную книгу «Возвращение в СССР», на страницах которой поведал миру о том, что же на самом деле происходит в Советском Союзе.

Не надо быть большим специалистом, чтобы понять, какие эмоции могли вызвать у Сталина, например, такие строки из произведения Андре Жида:

«По дороге из Тифлиса в Батум мы проезжали через Гори, небольшой город, где родился Сталин. Я подумал, что это самый подходящий случай послать ему телеграмму в знак благодарности за прием в СССР, где нас повсюду тепло встречали, относились к нам с вниманием и заботой. Лучшего случая более не представится. Прошу остановить машину у почты и протягиваю текст телеграммы. Содержание примерно такое: «Совершая наше удивительное путешествие по СССР и находясь в Гори, испытываю сердечную потребность выразить Вам…» Но в этом месте переводчик запинается: такая формулировка не годится. Просто «вы» недостаточно, когда это «вы» относится к Сталину. Это даже невозможно. Надо что-то добавить. И, поскольку я недоумеваю, присутствующие начинают совещаться. Мне предлагают: «Вам, руководителю трудящихся», или – «вождю народов», или я уж не знаю, что еще. Мне это кажется абсурдом, я протестую и заявляю, что Сталин выше всей этой лести. Я бьюсь напрасно. Делать нечего. Телеграмму не примут, если я не соглашусь на дополнения. И, поскольку речь идет о переводе, который я даже не могу проверить, соглашаюсь после упорного сопротивления и с грустной мыслью о том, что все это создает ужасающую, непреодолимую пропасть между Сталиным и народом. И, поскольку я уже обращал внимание на подобные добавления и уточнения в переводах моих речей, произнесенных там, я тогда же заявил, что отказываюсь от всего опубликованного под моим именем во время пребывания в СССР и что я еще об этом скажу. Вот я это и сделал теперь».

Удивительно, но никаких последствий для Кикодзе эта история не имела.

О судьбе известного грузинского переводчика и литератора мне поведала его дочь, Манана Кикодзе (в Грузии женщины, как правило, и после замужества носят фамилию отца). В юности легендарная грузинская красавица, женщина встретила меня, будучи уже серьезно больным человеком. Ей было далеко за восемьдесят, по квартире она передвигалась в инвалидном кресле. Но стоило ее спросить об отце, как она оживала и, казалось, сбрасывала со своих плеч по меньшей мере полвека.

Манана Кикодзе рассказывала, что в их семье потом в шутку ругали Геронтия – зачем он вызволил Сталина из могилы? Ведь была же прекрасная возможность избавиться от него уже тогда.

Оказалось, что Иосиф мог быть благодарным. Как-то он поинтересовался, чем занимается Кикодзе. Ему ответили – переводит. Вождь остался доволен – пусть переводит.

Отца моей собеседницы не стало в 1960 году.

А тогда, в 1908-м, через год после смерти любимой жены, Джугашвили взял себе псевдоним, с которым и вошел в историю, по сей день заставляя говорить не только о себе, но и о членах своей семьи.

Сосо Джугашвили превратился в Кобу Сталина.

Существует много предположений о том, почему он выбрал именно этот псевдоним. Лично мне близка версия, связанная со смертью Екатерины Сванидзе.

«Каменное сердце» Иосифа теперь билось в стальном человеке. Который думал уже только о власти.

Что же касается его придуманного имени «Коба», то его Иосиф заимствовал у героя романа «Отцеубийца» великого грузинского писателя Александра Казбеги.

Романтическая история любви между крестьянской парой Иаго и Нуну разворачивается на его страницах на фоне исторических событий середины XIX века, когда российские войска одержали победу над отрядом горцев под предводительством Шамиля.

Коба пытается помочь влюбленной паре: крестьянин Иаго находится в тюрьме, а его невесту Нуну собираются похитить неприятели. Герой романа помогает Иаго бежать из заключения, однако тот все равно погибает. Такая же участь ждет и его невесту – Нуну умирает, не пережив ложное обвинение в убийстве отца. В живых остается лишь Коба, который обещает отомстить за смерть друзей.

По воспоминаниям друга юности Сталина Иосифа Иремашвили, «Коба стал для Сосо богом, смыслом его жизни. Он хотел стать вторым Кобой, борцом и героем, знаменитым, как этот последний. В нем Коба должен был воскреснуть. С этого момента Сосо начал именовать себя Кобой и настаивать, чтобы мы именовали его только так. Лицо Сосо сияло от гордости и радости, когда мы называли его Кобой».

Даже в 1917 году под некоторыми документами стоит подпись «К. Сталин».

Ну а пока до решающего года было далеко. Молодой отец занимался революционной работой, а их с Като сын Яков оставался на попечении родственников Сванидзе.

Его судьба сложилась трагично. Яков был нелюбимым ребенком. Может, потому, что напоминал о Екатерине? А может, потому, что любимых детей у Сталина просто не могло быть…

До 1921 года мальчик воспитывался в Тифлисе у тетки, Александры Сванидзе.

Моя тбилисская знакомая Тамара Масхарашвили несколько раз видела Якова. Своими впечатлениями о встречах со старшим сыном вождя она делилась со мной на даче в поселке Цхнети, где раньше жили коммунистические правители республики:

«Якова Джугашвили, старшего сына Сталина, я видела в Бакуриани. Когда мы выходили играть в волейбол, через забор с соседней дачи к нам перелезал молодой мальчишка. Такой румяный, пухлый, очень простой. Мы знали, что это Яков.

Но то, что он сын Сталина, не имело для нас никакого значения. Для нас он был мальчиком, которого больше всего волновало – примем мы его в свою компанию или нет. Он играл с нами, а через пару часов за ним приходили охранники и вежливо просили вернуться домой».

Лишь когда Якову исполнилось 14 лет, он приехал в Москву. На этом, по воспоминаниям Светланы Аллилуевой, настоял Алеша (это был подпольный псевдоним Александра) Сванидзе. Тот самый брат Като.

Сталин был недоволен этим переездом, но спорить не стал.

В подарок отцу Яков вез банку варенья из грецких орехов, которые передала бабушка Кеке. Но по дороге не выдержал и все съел. Очень переживал, что отец расстроится из-за этого. Но Сталин, кажется, даже не заметил, что в доме появился еще один ребенок.

Единственным человеком в семье, кто заботился о Якове, была Надежда Аллилуева, вторая жена вождя.

Светлана Аллилуева вспоминала: «Мама очень нежно, с истинной любовью относилась к Яше, моему старшему брату, сыну отца от первой его жены, Екатерины Семеновны Сванидзе. Яша тоже очень уважал и любил ее. Она делала все возможное, чтобы скрасить его нелегкую жизнь, помогала ему в его первом браке, защищала его перед отцом, всегда относившимся к Яше незаслуженно холодно и несправедливо».

Подобная забота потом послужит пищей для слухов, будто между Яковом и Надеждой, которых разделяло всего семь лет, существовали романтические отношения.

Может быть, в том числе и поэтому Сталин почти враждебно относился к старшему сыну.

Светлана Аллилуева вспоминала, как «доведенный до отчаяния отношением отца, совсем не помогавшего ему, Яша выстрелил в себя у нас в кухне, на квартире в Кремле. Он, к счастью, только ранил себя, – пуля прошла навылет. Но отец нашел в этом повод для насмешек. «Ха, не попал!» – любил он поиздеваться».

Непримиримый противник Сталина Лев Троцкий описывал детство Якова, протекавшее в Кремле:

«Мальчик Яша подвергался частым и суровым наказаниям со стороны отца. Как большинство мальчиков тех бурных лет, Яша курил. Отец, сам не выпускавший трубки изо рта, преследовал этот грех с неистовством захолустного семейного деспота, может быть, воспроизводя педагогические приемы Виссариона Джугашвили. Яша вынужден был иногда ночевать на площадке лестницы, так как отец не впускал его в дом. С горящими глазами, с серым отливом на щеках, с сильным запахом табака на губах Яша искал нередко убежища в нашей кремлевской квартире. «Мой папа сумасшедший», – говорил он с резким грузинским акцентом».

Яков Джугашвили закончил военную артиллерийскую академию аккурат накануне войны.

По воспоминаниям генерала Власика, начальника охраны Сталина, старший сын вождя, «очень милый и скромный человек, разговорами и манерами необыкновенно похожий на отца», видел свое будущее совсем другим. Он окончил Институт железнодорожного транспорта. Но «услышав замечание отца о том, что он хотел бы видеть сына военным, Яков поступил в Артиллерийскую академию».

22 июня 1941 года Сталин сказал ему: «Иди и сражайся». И он пошел. Но уже в июле, всего через месяц после начала войны, под Вязьмой старший лейтенант Яков Джугашвили попал в плен.

Согласно приказу Верховного Главнокомандующего, все офицеры, сдавшиеся в немецкий плен, объявлялись дезертирами, нарушившими воинскую присягу, а члены их семей подлежали аресту. Семья сына советского вождя не стала исключением.

Правда, если буквально следовать закону, отправить за решетку полагалось и самого Верховного Главнокомандующего, который приходился отцом пленного офицера. Именно тогда и родилась печально знаменитая фраза Сталина о том, что «сын за отца не отвечает». В виду имелось, скорее, совсем другое – «отец за сына».

Другая легендарная фраза Сталина звучала так: «Я солдат на фельдмаршалов не меняю». Она была адресована председателю шведского Красного Креста, который предлагал обменять Якова на фельдмаршала Паулюса.

Как только было получено известие, что Яков находится в плену, его жена Юлия была арестована.

Светлана Аллилуева вспоминала: «Неведомо почему (в первые месяцы войны никто не знал толком, что делать, даже отец) нас отослали всех в Сочи: дедушку с бабушкой, Анну Сергеевну с двумя ее сыновьями, Юлю с Галочкой и меня с няней. В конце августа я говорила из Сочи с отцом по телефону. Юля стояла рядом, не сводя глаз с моего лица.

Я спросила его, почему нет известий от Яши, и он медленно и ясно произнес: «Яша попал в плен». И, прежде чем я успела открыть рот, добавил: «Не говори ничего его жене пока что». Юля поняла по моему лицу, что что-то стряслось, и бросилась ко мне с вопросами, как только я положила трубку, но я лишь твердила: «Он ничего сам не знает».

Новость казалась мне столь страшной, что я была бы не в силах сказать ее Юле – пусть уж ей скажет кто-нибудь другой. Но отцом руководили совсем не гуманные соображения по отношению к Юле: у него зародилась мысль, что этот плен неспроста, что Яшу кто-то умышленно «выдал» и «подвел», и не причастна ли к этому Юля.

Когда мы вернулись к сентябрю в Москву, он сказал мне: «Яшина дочка пусть останется пока у тебя. А жена его, по-видимому, нечестный человек, надо будет в этом разобраться».

И Юля была арестована в Москве, осенью 1941 года, и пробыла в тюрьме до весны 1943 года, когда «выяснилось», что она не имела никакого отношения к этому несчастью, и когда поведение самого Яши в плену наконец-то убедило отца, что он тоже не собирался сам сдаваться в плен».

Освободили женщину, лишь когда Сталину доложили, что старший сын погиб в концлагере при попытке совершить побег, а его поведение было в высшей степени патриотичным: Яков отказался не только сотрудничать с фашистами, но и просто разговаривать с ними.

На одном из допросов Яков Джугашвили заявил, что жалеет только об одном – что не успел покончить с собой, попав в окружение.

Генерал Власик писал о судьбе Якова: «Немцы продержали его в плену в лагере до конца войны, в лагере и убили его, якобы при попытке к бегству. По словам бывшего французского премьер-министра Эррио, который находился с ним в этом лагере, Яков вел себя исключительно достойно и мужественно. После окончания войны Эррио писал об этом Сталину».

После окончания войны возникла идея сделать из Якова киногероя. Режиссер Михаил Чиаурели в свою картину «Падение Берлина» хотел вставить эпизод, в котором бы действовал Яков Джугашвили.

Об этом вспоминал секретарь Абхазского обкома партии Акакий Мгеладзе: «Во время одной из встреч Михаил Эдишерович (Чиаурели. – И.О.) рассказал мне, как, работая над сценарием, а затем снимая кино – эпопею «Падение Берлина», согласовывал эпизод, который сценарист и режиссер считали нужным показать в картине. Эпизод был посвящен тому, как Яша Джугашвили попал в плен, как он себя мужественно вел в немецко-фашистском застенке, как геройски погиб, не посрамив своего отца. Сталин категорически запретил снимать этот эпизод».

«Отец не согласился, – пишет в своей книге Светлана Аллилуева. – Я думаю, он был прав. Чиаурели сделал бы из Яши такую же фальшивую куклу, как из всех остальных. Ему нужен был этот «сюжет» лишь для возвеличения отца, которым он так упоенно занимался в своем «искусстве». Слава Богу, Яша не попал на экран в таком виде».

Поделился своими воспоминаниями о старшем сыне вождя и сын Лаврентия Берии Серго: «Я не знаю, носило ли поведение Сталина, отказавшегося спасти сына и его семью, показной характер или нет, но факт остается фактом. Сталин поступил так, а не иначе. Знаю от Светланы, что, когда ему доложили о пленении сына, он очень тяжело это переживал. Заметили это и окружающие. Светлана рассказывала, что он стал забирать ее по ночам к себе и часами вспоминал о детстве Якова. Он даже внешне изменился в те, безусловно, тяжелые для него дни.

Яша был цельный человек, который никогда ни перед кем не двурушничал. Таким я его запомнил. Внешне был очень сдержанный и медлительный. Противоположность Василию. Возможно, это от матери перешло. В Грузии, в горах, живут рачинцы. Считается, что мужчины там – рыцари, но несколько медлительны. Когда Яша медлил с какими-то решениями, Сталин иногда шутя называл его рачинцем».

Когда я оказался в гостях у бывшей жены Серго Берии, внучки писателя Максима Горького Марфы Пешковой, она призналась мне, что Яков Джугашвили был ее первой детской влюбленностью.

«Я была совсем девчонкой, когда попала на дачу к Светлане (Аллилуевой. – И.О.). На выходные в Зубалово приезжал Яков с женой. Когда мы вместе оказывались за столом, я не могла оторвать от него взгляд. Он был очень красивым молодым человеком. И чувствовалось, что и очень достойным».

В 1977 году, накануне своего 70-летия, Яков Джугашвили был посмертно награжден орденом Отечественной войны первой степени.

Что же касается судьбы того самого фельдмаршала, на которого Сталин отказался обменять сына, то она сложилась довольно благополучно. Конечно же, применительно к плененному офицеру вражеской армии.

Находясь в лагере, Паулюс имел повара, адъютанта. В фашистской Германии за фельдмаршала ответила его семья: сын был арестован, а дочь и сноха отправлены в концлагерь Дахау.

В 1953 году Паулюс получил разрешение вернуться в Германию, правда, в Восточную, которую контролировала советская сторона. Читал лекции, выступал на конференциях.

Его последний день наступил в находящемся под охраной особняке в элитарном районе Дрездена, в 1957 году.

Как сложились судьбы других действующих лиц этой истории?

Брат Екатерины Сванидзе Александр, тот самый, благодаря которому и состоялась встреча Иосифа с первой женой, стал пламенным большевиком.

Был министром финансов Советской Грузии, несколько лет проработал в Женеве, вернувшись, возглавил Внешторгбанк в Москве. Он и его жена Мария были одними из самых доверенных людей в доме Сталина. Это произошло во многом благодаря Надежде Аллилуевой, которая заботилась о родственниках первой жены Иосифа.

Светлана Аллилуева вспоминала: «К дяде Алеше я бросалась всегда на шею и не слезала с его колен. Я говорю лишь о том, что знаю или видела сама. Я видела и помню, что отец любил их обоих, особенно дядю Алешу, и они бывали у нас как близкие люди. Были ли у них разногласия политического характера?

…Возможно, что да. В те времена люди позволяли себе иметь собственное мнение и имели его по всем вопросам, не уклоняясь от жизни, не пряча голову в кусты от сложных проблем. Но я не знаю ничего об этом, у меня нет свидетельств.

Я знаю, что все они были не только родственниками, но и близкими людьми, и что их слова, их мнения, их информация о реальной жизни (от которой отец уже в те годы был отдален) имели для отца огромное значение. И, без сомнения, тогда он доверял им, как людям близким, и, безусловно, тогда ему не приходило в голову, что все они являются тайными «врагами народа» и его личными противниками (что стало для него позже, к сожалению, равнозначным…)».

О близких отношениях Сталина с братом первой жены говорил и Никита Хрущев:

«Наиболее, на мой взгляд, близкий человек к Сталину был тихий и спокойный грузинский интеллигент Алеша Сванидзе, брат жены Сталина, грузинки, которая давным-давно умерла.

Алеша часто бывал у Сталина, я его не раз там видел. Было заметно, что Сталину очень приятно вести беседы с Алешей. Чаще всего они говорили о Грузии, ее истории, ее культуре.

Не помню, какое образование имел Сванидзе, но человек он был культурный, начитанный, был другом детей Сталина. Дядя Алеша, как его звали, часто ночевал у Сталина».

И вот этого самого «начитанного и близкого» Алешу Сванидзе и его жену в 1937 году арестовали. Пять лет Сванидзе провел в лагере. А в феврале 1942 года был расстрелян. Ему было 60 лет.

Рассказывали, что перед расстрелом сотрудники лубянского ведомства предложили Сванидзе признать себя вредителем, в обмен обещая сохранение жизни. Мужчина лишь отрицательно покачал головой. Когда о таком поведении Сванидзе доложили Сталину, тот хмыкнул: «Надо же, какой гордый!»

Его жена, Мария Сванидзе, в это время находилась в лагере в Казахстане. Когда ей сообщили о расстреле мужа, она умерла на месте. От разрыва сердца.

Все связи с прошлым были разорваны. Фамилию Сванидзе в доме Сталина никто не решался даже упоминать.

Имя Екатерины стало звучать из уст Сталина лишь в последние годы жизни, когда он полюбил вспоминать о юности, Грузии и своей первой любви.

В 1951 году Сталин пригласил на свою дачу в Новом Афоне секретаря Абхазского обкома партии Акакия Мгеладзе. На дорогу выделил ему ровно 17 минут и был удивлен, когда водитель сумел добраться всего за пятнадцать.

«Он посмотрел на свои часы, улыбнулся и сказал, что мы приехали на две минуты раньше. «Хотя шофер рачинец», – добавил он. Видимо, в шутку он хотел подчеркнуть, что рачинцы медлительны. Он их знал хорошо, ведь первая жена была рачинкой».

Через год, оказавшийся в его жизни последним, Сталин вновь вернулся к разговору о Екатерине и их сыне. Беседа состоялась там же, на новоафонской даче вождя.

Собеседником был Акакий Мгеладзе, который в этот вечер выполнял, скорее, роль конфидента и потом подробно записал состоявшийся разговор. Во время которого Сталин неожиданно обратился к нему на «ты».

«– Ты видел когда-нибудь Яшу?

– Нет, товарищ Сталин.

– Вот он, посмотри. – Иосиф Виссарионович протянул мне фотокарточку. – Настоящий мужчина? – спросил он меня по-грузински.

– Диах, амханаго Сталин, – ответил я. («Да, товарищ Сталин».) И отважился спросить: – Ходят слухи, что Гитлер предлагал вам обменять Якова на фельдмаршала Паулюса. Это не выдумка?

– Нет, не выдумка.

Иосиф Виссарионович взял у меня из рук фотографию сына, долго смотрел на нее, вздохнул:

– Очень жаль Яшу. – И продолжил тихо, будто разговаривая с самим собой: – Было много предложений обменять его, но я все отверг, и Яшина жизнь закончилась трагически. Но до конца он был молодцом. Ты ведь знаешь, что его мать рачинка? – спросил Сталин (опять по-грузински: «Дэдамиси рачвели кали ихо, хом ици?»).

– Слышал, товарищ Сталин («Гамигония, амханаго Сталин»), – ответил я.

Иосиф Виссарионович долго молчал. Я больше его ни о чем не спрашивал».

Екатерина Сванидзе похоронена на Кукийском кладбище Тбилиси. Сегодня это один из самых старых погостов грузинской столицы. С могильной плиты смотрит овальная фотография, на которой изображена первая любовь Сосо Джугашвили.

Глава 3. Роковой выстрел

(Оболенский И.В. Мемуары матери Сталина. 13 женщин Джугашвили)

В 1918 году Сталин женился второй раз.

О Надежде Аллилуевой написано немало, а потому я остановлюсь лишь на нескольких этапах жизни этой неординарной женщины.

В 1916 году в детском альбоме своей подруги Ирины Гогуа 15-летняя Надежда написала: «Писать плохих стихов я не хочу, хороших я не знаю, а потому, не тратя слов, счастливой быть желаю».

Такое вот незатейливое стихотворение скромной девушки.

Надежда Аллилуева

Всю ее недолгую жизнь, а она прожила 31 год, об исключительном положении Надежды Аллилуевой знали лишь члены семьи и друзья.

Даже сокурсники по Промакадемии, в которой Аллилуева училась на инженера-текстильщика, не догадывались, чья она жена.

Лучшим другом родителей Надежды был молодой грузин Сосо Джугашвили. В 1903 году он даже спас 2-летнюю Надю, упавшую в воду во время прогулки вдоль бакинской набережной. По легенде, Иосиф спросил девочку, можно ли ее поцеловать. А та ответила: «Много-много-много».

Светлана Аллилуева вспоминала: «Для мамы, впечатлительной и романтичной, такая завязка, наверное, имела огромное значение, когда она встретилась с отцом позже, шестнадцатилетней гимназисткой, а он приехал из Сибири, ссыльный революционер 38-ми лет, давний друг семьи».

О том, какой девушкой была Надежда Аллилуева, можно узнать по письмам, которые она отправляла друзьям своих родителей, Алисе Ивановне и Ивану Ивановичу Радченко.

Послание от 1 мая 1916 года:

«Дорогая Алиса Ивановна, простите, что долго не отвечала на письмо. У меня совершенно не было времени. Мне пришлось за десять дней подготовиться к экзаменам, так как летом я лентяйничала. Пришлось мне подогнать новое, в особенности по алгебре и геометрии. Сегодня утром я ходила держать экзамен, но еще не выяснила, выдержала или нет. Все же думаю, что выдержала по всем предметам, кроме русского сочинения, хотя тема и была легкая, но я вообще слаба на этот счет. Прежнюю гимназию пришлось бросить, потому что очень далеко переселились, а теперешняя как раз напротив Николаевского вокзала».

19 октября 1917 года, буквально накануне большевистского переворота, Аллилуева снова пишет Радченко: «У нас теперь такая спешка с занятиями, да у меня еще часа два в день отнимает музыка. Вот я Вам пишу – уже 12-й час, а я еще не выучила французский. И так каждый день, раньше часу не ложусь. Уже все лягут, а я все еще сижу, долблю.

Уезжать из Питера мы никуда не собираемся. С провизией пока что хорошо. Яиц, молока, хлеба, мяса можно достать, хотя дорого. В общем, жить можно, хотя настроение у нас (и вообще у всех) ужасное, временами прямо плачешь: ужасно скучно, никуда не пойдешь. Но на днях с учительницей музыки была в Музыкальной драме и видела «Сорочинскую ярмарку», остались очень довольны. В Питере идут слухи, что 20 октября будет выступление большевиков, но это все, кажется, ерунда.

Ну, пока всего хорошего. Когда опять будет время, напишу Няке, а пока очень благодарю его за его письмо.

Целую крепко, привет вам от всех наших».

Иосиф в это время был занят активной подготовкой к тому самому перевороту, слухам о котором так не верит его Надежда.

Кстати, судьбоносную для страны ночь Сталин провел не в Смольном. Его искали, а он был с Надеждой. Об этом потом напишет Лев Троцкий.

Между ними действительно была любовь. В одной из записок мужу Надежда припишет: «Я целую тебя так же горячо, как ты меня при прощании».

По воспоминаниям родной сестры Надежды Анны Сергеевны Аллилуевой, накануне переворота Сталин часто приходил в их дом. Приносил с собой рыбу, хлеб. Втроем – Иосиф, Надежда и Анна – они пили по ночам чай.

Будущий зять (и палач членов семьи) рассказывал истории о том, как проводил время в сибирских ссылках, обнаруживая при этом большой актерский талант, и читал вслух рассказы Чехова – «Хамелеон» и «Душечку».

Как говорил сам Сталин, это были его любимые рассказы. «Душечку» он декламировал наизусть, обращаясь, видимо к своей будущей жене. Жаль, что Надежда Сергеевна не поняла тогда, что это были уроки грядущей семейной жизни.

Они были совершенно непохожими, даже противоположными людьми. Хотя, может, потому их так и потянуло друг к другу?

Иосифа в Надежде привлекало многое: она была не только дочерью революционеров и друзей, но и очень красивой женщиной.

Светлана Аллилуева вспоминала: «Мама родилась в Баку, и ее детство прошло на Кавказе. Южная ее внешность иногда заставляла тех, кто плохо знает Грузию, принимать ее за грузинку. На самом деле такими бывают болгарки, гречанки, украинки – с правильным овалом лица, черными бровями, чуть вздернутым носом, смуглой кожей, и мягкими карими глазами в черных прямых ресницах.

Правда, у мамы к этому облику было добавлено что-то от цыган – какая-то восточная томность, печальные глаза и длинные суховатые пальцы».

Свадьба Сталина и Аллилуевой состоялась в 1918 году.

«Она вышла замуж, когда ей не было и 17 лет, – вспоминал приемный сын вождя Артем Сергеев. – Говорили, будто Сталин ее в поезде изнасиловал. Чушь! Отец с матерью с ними жили в одном вагоне, и она поехала уже женой Сталина».

Мать Надежды годы спустя скажет дочери: «Дура, что не послушала меня и вышла замуж за этого человека».

Первые годы семейная жизнь была счастливой. Мало того, по мнению английского биографа Сталина Роберта Такера, женитьба на Надежде во многом помогла стремительной карьере Сталина.

«Непохожая на первую жену – простую грузинскую девушку, – Надежда была человеком, впитавшим большевизм с молоком матери, – человеком, для которого общественная деятельность являлась насущной потребностью.

Вступив в партию в 1918 году, она какое-то время работала в Царицыне, одновременно выполняя партийные поручения. Не замкнулась она в домашнем хозяйстве и после вступления в брак, а начала в 1919 году трудиться в личной канцелярии Ленина. В разгар гражданской войны Надежде приходилось проводить в канцелярии долгие часы, иногда до поздней ночи, печатать на машинке, шифровать и расшифровывать телеграммы. Как впоследствии вспоминали сотрудники этой канцелярии, ей доверяли работу самого секретного характера. Позднее она устроилась в редакцию журнала «Революция и культура», публиковавшегося «Правдой», и активно участвовала в деятельности партийной организации издательства. Затем она поступила в Промышленную академию, собираясь стать специалистом по синтетическим волокнам.

Вместе с тем Надежда стала матерью двух детей и показала себя хорошей хозяйкой. Семья жила не по-пролетарски. Сохраняя квартиру в Кремле, Сталин и Надежда в 1919 году получили просторную загородную дачу, недалеко от деревни Усово, в живописной местности на берегу реки Москвы, примерно в 20 милях от столицы. Дача называлась Зубалово, по имени нефтепромышленника, которому до революции принадлежала.

В 20-е годы дом перестроили, и под наблюдением Сталина это место превратили в процветающую усадьбу с различными надворными постройками, цветниками, плодовым садом, полянкой для индеек и бассейном для уток.

Надежде приходилось во многом полагаться на нянек и домашних воспитателей для сына Василия и дочери Светланы. Но верховенство в Зубалове она сохранила за собой, превратив его в уютное место общения, центр гостеприимства для неиссякаемого потока гостей из числа друзей в высших партийных кругах. Для человека, делавшего карьеру в советской политике (особенно склонного к уединению), выбор жены не мог быть более удачным».

Первые годы Иосиф и Надежда были неразлучны. В 1921 году родился сын Вася.

Тогда же Надежда Сергеевна пишет в Тифлис матери Сталина. В письме она просит прислать в Москву Якова, сына Иосифа от первого брака, который воспитывался у бабушки и, как и та, не говорил по-русски.

Старая женщина ответила, что сын напрасно беспокоится из-за того, что из Якова, мол, ничего не выйдет. «Из Иосифа тоже ничего не вышло. А мог бы стать хорошим священником».

Аллилуева была чистым и скромным человеком. Учась в Промакадемии, на перекладных добиралась до места учебы. Мысль взять в кремлевском гараже машину даже не приходила ей в голову. В одном из писем к Марии Сванидзе, родственнице первой жены Иосифа, Надежда Сергеевна напишет: «Вы даже не представляете себе, как это тяжело – работать только для заработка».

Близкая подруга Надежды Ирина Гогуа рассказывала в интервью Ирине Черваковой: «Надежда Сергеевна Аллилуева сначала работала в секретариате Ленина, а затем… Она ведь кончила Промакадемию. Откуда взялся Хрущев? Когда зашла речь о том, что нужен толковый парень, она сказала, что у них в академии есть толковый парень. И порекомендовала Хрущева. Вот откуда взялся Хрущев. А ее специальностью была вискоза, но вот где она работала, я не помню.

У Надежды были очень правильные и очень красивые черты. Но вот парадокс. То, что она красивая, разглядели, когда она умерла. Она неброская была.

Надя в присутствии Иосифа напоминала факира, который в цирке выступает босиком на битом стекле с улыбкой для публики и со страшным напряжением в глазах. Она никогда не знала, что будет дальше, какой взрыв. Хам он был совершенно законченный. Единственное существо, которое его умиротворяло, – это Светлана. Когда она обхватывала его мягкий сапог, он угомонялся. Васька его раздражал всегда».

Какие письма Надежда писала мужу! Чего стоят такие строки: «Москва выглядит лучше, но местами похожа на женщину, запудривающую свои недостатки, особенно во время дождя, когда краски стекают полосами».

Когда подруга Аллилуевой, жена Вячеслава Молотова, стала рекламировать духи «Красная Москва», Сталин воскликнул: «Так вот почему от вас так приятно пахнет?» Вместо нее ответила Надежда: «Что ты, от нее пахнет "Шанель номер пять»".

Первое время Сталин ценил жену и прислушивался к ее мнению.

В сентябре 1929 года Аллилуева сообщит ему в Сочи, что из партии собираются несправедливо исключить корреспондента газеты «Правда» Ковалева. «И, если сможешь, пришли рублей 50, у меня не осталось ни копейки», – припишет она в конце.

Сталин пришлет ей 120 рублей, а Молотову и Орджоникидзе в ультимативной форме отдаст распоряжение оставить Ковалева в покое.

Со временем все изменится. Надежда Сергеевна чувствовала, что в стране происходит что-то страшное. Она часто ездила к родителям в Ленинград и к сестре в Харьков и видела, какие последствия принимает проводимая мужем политика коллективизации.

Узнав о голоде в Поволжье, испытала настоящий шок. О том, что ей пришлось пережить, когда в книге Дмитриевского она прочла о себе, что является «молчаливой соучастницей преступлений» мужа, можно только догадываться.

Аллилуева, как и прежде, пыталась поговорить со Сталиным. Но тот уже не слушал ее, считая, что все ее рассказы о реальной жизни страны – это неправда и жена просто стала жертвой контрреволюционной пропаганды.

В один из дней он подслушал беседу Аллилуевой с приехавшим к ним на дачу Николаем Бухариным. Разговор шел об ошибках в политическом курсе страны.

По воспоминаниям чудом уцелевшей в лагерях вдовы Бухарина Анны Лариной, муж рассказывал ей, как неожиданно из-за кустов выскочил побелевший от злости Сталин и, вплотную приблизившись к собеседникам, буквально прошипел: «Убью!»

Но Надежда Сергеевна в отличие от других кремлевских жен, пытавшихся подстроиться под настроения супругов, вела себя так, как считала нужным. В этом она кардинально отличалась от первой жены Иосифа.

Сванидзе была тенью Иосифа. Аллилуева же хотела самостоятельности, мечтала, как станет трудиться, а потому прилежно училась на факультете искусственного волокна. Самым ценным для нее предметом обстановки в комнате была чертежная доска.

По словам дочери, она жаждала самостоятельной работы, ее угнетало положение «первой дамы королевства».

Аллилуева осталась, пожалуй, единственным человеком в стране, кто не испытывал ужаса и благоговения перед Сталиным. Для нее он был прежде всего «мой Иосиф».

Во время очередной первомайской демонстрации, шествуя в колонне Промакадемии, Аллилуева говорила, глядя на стоящего на Мавзолее вождя: «Мой-то опять не надел шапку. Простудится».

Но иногда нервы сдавали и у нее. На одном из семейных ужинов, когда маленький Вася начал капризничать за столом и отказываться есть, она не выдержала и закричала: «Как ты смеешь не есть, когда миллионы детей голодают?!»

Взбешенный Сталин встал и вышел из-за стола.

«Жить с тобой невозможно», – скажет он жене. А потом, помолчав, добавит: «Но и без тебя жить невозможно».

Приемный сын Сталина Артем Сергеев описывал Надежду Сергеевну и ее манеру одеваться:

«Очень скромно, очень элегантно: как правило, темно-синий шерстяной жакет, темно-синяя юбка немного ниже колен и белая блузка, черные туфли-лодочки. Никаких украшений, никакой парфюмерии, косметики. На ней эта скромная одежда прекрасно смотрелась. Она мне казалась самой красивой женщиной, какая только есть, и надетое на ней казалось лучшим из всего, что может быть. Она всегда была очень собрана, подобрана, аккуратна.

Она очень четкой в делах была. Для детей был определенный порядок, режим: и в еде, и в поведении, и в работе. Соблюдался четкий распорядок: во сколько нужно встать, когда что делать. Надежда Сергеевна требовала этого и следила за исполнением. Правда, в их доме соблюдать совершенно неукоснительно все не всегда удавалось, потому что если Сталин приходил немного раньше обычного домой, то для детей режим тут же нарушался, и начиналось общение с ним: какие-то вопросы, очень интересные разговоры, и не поучения, а рассказы о чем-то, обогащавшие память, кругозор.

Надежда Сергеевна была внешне немножко строже, казалось, требовала больше четкости. Если надо было что-то делать, то Сталин разъяснял, советовал, как лучше, а от нее следовали четкие и короткие указания. И, может быть, менее приятные в восприятии детей».

Артем Сергеев отмечал также, что у Аллилуевой «были постоянные, очень сильные, совершенно невыносимые головные боли. Она часто держалась за голову и вскрикивала: «Голова, голова». Она нередко ездила в Германию якобы к работавшему там старшему брату. Но в действительности, чтобы показаться немецким профессорам».

У Аллилуевой были больные нервы, об этом свидетельствуют едва ли не все ее близкие.

Иногда даже возникает вопрос – а не это ли стало причиной ее ухода из жизни?

Дочь Надежды тоже наверняка слышала подобные вопросы. А потому пыталась ответить на них в своих мемуарах.

«Из мамы делают теперь то святую, то душевнобольную, то невинно убиенную. А она вовсе не была ни тем, ни другим, ни третьим. Она была просто сама собой. С детских лет сложился ее цельный, стойкий характер».

Но даже этой стойкости не хватило, чтобы выдержать жизнь с Иосифом.

Слова Светланы о последних днях матери: «Лицо ее замкнуто, гордо, печально. К ней страшно подойти близко, неизвестно, заговорит ли она с тобой. И такая тоска в глазах, что я и сейчас не в силах повесить портрет в своей комнате и смотреть на него; такая тоска, что кажется, при первом же взгляде этих глаз должно было быть понятно всем людям, что человек обречен, что человек погибает, что ему надо чем-то помочь.

Мама была очень скрытной и самолюбивой. Она не любила признаваться, что ей плохо. Не любила обсуждать свои личные дела.

Мамина сестра, Анна Сергеевна, говорила, что в последние годы своей жизни маме все чаще приходило в голову – уйти от отца.

Анна Сергеевна всегда говорит, что мама была «великомученицей», что отец был для нее слишком резким, грубым и невнимательным, что это страшно раздражало маму, очень любившую его».

Большим ударом для Надежды Сергеевны стал арест восьми ее однокурсниц по Промакадемии. Она позвонила главе НКВД Генриху Ягоде и потребовала их немедленного освобождения. А тот ответил, что ничего не может сделать, так как арестованных уже нет в живых, они скоропостижно скончались в тюрьме от инфекционной болезни.

Аллилуева замкнулась в себе, перестала улыбаться. Анастас Микоян сравнивал ее облик с Мадонной Джорджоне.

Сам Сталин в последние годы своей жизни рассказывал дочери, как они ссорились с Надеждой. Та уже в 1929 году пыталась убедить мужа не пускать в дом Лаврентия Берию, которому не доверяла. Сталин требовал предоставить факты.

А она только кричала: «Я не знаю, какие тебе нужны факты, я же вижу, что он негодяй! Я не сяду с ним за один стол!»

Сталин отвечал: «Ну тогда – убирайся вон! Это мой товарищ, он хороший чекист».

Надежда не раз жаловалась на свою жизнь с Иосифом, говорила, что так больше продолжаться не может и им необходимо развестись.

Она дважды пыталась уйти от Сталина. Причем второй раз вернулась из Ленинграда, где жили ее родители, сама, не дождавшись его уговоров. «Твой приезд будет слишком дорого стоить государству», – скажет она мужу.

И потом долго корила себя за то, что у нее не хватает воли окончательно порвать с Иосифом. А ведь как собиралась – закончить Академию, где она была одной из первых учениц, переехать в Харьков к сестре и, наконец, зажить уже самостоятельно.

Счастлива Надежда была, пожалуй, лишь в первые годы семейной жизни. Потом становилось сложнее и сложнее. Ну а финал был и вовсе трагическим.

Как считала Светлана Аллилуева, мать была искренней революционеркой, свято верящей в то, что предназначение ее поколения – строительство нового, идеального общества.

Надежда была девушкой наивной. И раскаяние в этой наивности стоило ей жизни.

Когда стало ясно, что любимый человек, на которого она уповала едва ли не больше, чем вся многомиллионная Страна Советов, на самом деле не такой уж «несгибаемый революционер» и что его методы не всегда чисты, для нее все рухнуло.

Разочарование оказалось слишком сильным. Оно распостранилось не только на мужа, но и на детей, на родных. На всю жизнь.

По воспоминанию Светланы, «последнее время перед смертью мама была необыкновенно грустной, раздражительной. К ней приехала в гости ее гимназическая подруга, они сидели и разговаривали в моей детской комнате (там всегда была «мамина гостиная»), и няня слышала, как мама все повторяла, что «все надоело», «все опостылело», «ничего не радует»; а приятельница ее спрашивала: «Ну а дети, дети?»

«Все, и дети», – повторяла мама».

Семейная жизнь стала невыносимой. Выходов было два: либо развод, либо смерть. Второе оказалось проще, и Аллилуева покончила с собой.

Для Сталина уход жены – роковой, непоправимый – стал ударом. Пусть по-своему, но он любил Надежду. Однажды после какой-то вечеринки в Академии, где она училась, ей стало плохо. Причина была проста – Аллилуева не переносила вина, а во время застолья пришлось выпить. Дома у нее начало сводить руки. И тогда Иосиф, уложив жену в кровать, принялся ласкать ее. Тогда-то Надежда и произнесла фразу, от которой у ее повзрослевшей дочери годы спустя останавливалось сердце: «А ты все-таки немножко любишь меня!»

О том, что стало причиной смерти жены Сталина, любили поговорить всегда. Не обошлось и без версии убийства, причем его исполнителем называли самого вождя.

Ближайшая подруга Аллилуевой Ирина Гогуа, наоборот, была уверена, что Надежда покончила с собой.

«Я знаю обстоятельства самоубийства Нади. Дело было, кажется, в ноябрьские праздники. Они все были у Ворошилова. И Надя сидела напротив Иосифа Виссарионовича. Он, как всегда, ломал папиросу, набивал трубку и курил. Потом скатал шарик, стрельнул и попал Наде в глаз. И вот Надя, при ее очень большой выдержанности, что-то резко сказала ему об азиатской шутке. Он вскочил, обхамил ее по первому классу, тут же позвонил по телефону, заказал машину, а позвонил Леле Т. А Леля Т. работала у нас в аппарате, заведовала протокольным отделом.

Говорят, во время гражданской войны, где-то на фронте, у нее были какие-то отношения с Иосифом. Леля была единственным человеком, у которого стояла вертушка. И иногда раздавался звонок, Леля бежала к Авелю (Енукидзе. – И.О.) и исчезала.

И Сталин уехал. Надя какое-то время побыла и ушла.

В два часа ночи к Авелю пришел Ворошилов и сказал, что ему очень не понравилось лицо Нади, когда она уходила. Авель говорит: «Пойдем лучше утром, я буду идти на работу, зайду обязательно». Няня детей рассказывала, что Надя пришла, прошла в детскую, разбудила детей, плакала, потом сказала, что идет спать, чтоб до восьми утра ее не будили. Выстрела никто не слышал, а когда пришли, она была мертва.

Вот все дело аппарата Енукидзе – это дело смерти Нади Аллилуевой, потому что первое заключение медицинское о ее смерти было такое, что выстрел произошел из браунинга, впритык приставленного под левую грудь, так, что от этого получился ожог, и смерть была моментальной. Гроб стоял в зале заседаний в здании ГУМа, там, где сейчас демонстрируют моды. Когда я пришла, стояла очередь для прохода туда и каждый спрашивал, что дают. Потом вышел помощник коменданта, а комендантом Кремля был Петерсон, помощником – Озеров, увидел меня, позвал, дал пропуск и сказал: «Тебе просили передать – аппендицит».

…Наша последняя с Надей встреча была за несколько дней до всего в Кремле. Мы с ней встретились, она сказала: «Ой, Ирина, нам привезли электрическую плиту, пойдем посмотрим».

А дело в том, что над Луначарским когда-то потешались, потому что он поселился в Кремле в Потешном дворце. Так вот, в последние годы Иосиф Виссарионович сам жил в Потешном дворце. Когда мы шли по коридору, Надя вдруг схватила меня за руку и толкнула в «подворотню». Я удивилась, а она говорит: «Видишь, Канель идет. У меня был приступ аппендицита, мне велели лежать».

Понимаете, тут произошла поразительная вещь. Первый акт, констатировавший смерть, подписали Канель и Левин, где четко было сказано, что смерть произошла от выстрела браунинга. Енукидзе на нем написал «в архив», но не написал «секретно». Поэтому через час это стало достоянием всего нашего аппарата. И дело Енукидзе – это дело смерти Нади Аллилуевой. Все вопросы в основном вертелись вокруг этого дела.

Говорили тогда, что Сталин хотел, настаивал на том, чтобы было объявлено, от чего она умерла. Но решили этого не делать. Очень интересно, что «Социалистический вестник», издававшийся в Берлине социал-демократами, выпустил траурный номер, где черным по белому было написано, от чего она умерла и как.

Я очень хорошо помню похороны. Похороны были на Новодевичьем, пешая процессия, масса народу. Мне почему-то запомнилось, что, когда процессия двинулась, между Кремлевской стеной и Историческим музеем вприпрыжку бежал Сольц, что-то поправлял, у него сваливались сандалии. Он спешил догнать процессию».

Вячеслав Молотов (не жаловавший жену Сталина и называвший ее «психопаткой») в своих мемуарах описывает, как Сталин плакал на похоронах и упрекал себя, что не смог уберечь Надежду.

О гибели Аллилуевой и ее похоронах остались противоречивые воспоминания. Одни описывали, как Сталин, подойдя к гробу жены и с силой оттолкнув его, произнес по-грузински: «Я не знал, что ты мой враг».

А вот Анна Ларина, вдова Николая Бухарина, вспоминала: «Надежда Сергеевна была человеком скромным и добрым, хрупкой душевной организации и привлекательной внешности. Она всегда страдала от деспотичного и грубого характера Сталина. Совсем недавно, 8 ноября, Н. И. (инициалы Бухарина – Николай Иванович. – И.О.) видел ее в Кремле на банкете в честь пятнадцатилетия Октябрьской революции. Как рассказывал Н.И., полупьяный Сталин бросал в лицо Надежды Сергеевны окурки и апельсиновые корки. Она, не выдержав такой грубости, поднялась и ушла до окончания банкета. Утром Надежда Сергеевна была обнаружена мертвой. У гроба Надежды Сергеевны был и Н.И. Сталин счел уместным в такой момент подойти к Н.И. и сказать ему, что после банкета он уехал на дачу, а утром ему позвонили и сказали о случившемся. Это противоречит тому, что сообщает Светлана – дочь Надежды Сергеевны и Сталина – в своих воспоминаниях: ей стало известно от жены Молотова через много лет после гибели матери (в газетах было сообщено, что она умерла от перитонита), что Сталин спал в соседней комнате у себя на квартире в Кремле и не слышал выстрела. Не хотел ли он в разговоре с Н.И. отвести от себя подозрение в ее убийстве? Было ли это убийство или самоубийство, мне неизвестно. Н.И. убийства не исключал. Как рассказывал Н.И., первым, кто увидел Надежду Сергеевну мертвой, кроме няни, пришедшей разбудить ее, был Енукидзе, которому няня Светланы решилась позвонить, побоявшись сказать об этом первому Сталину. Не это ли послужило причиной того, что А.С. Енукидзе убрали раньше остальных членов ЦК?»

Н.И. рассказывал, что перед закрытием гроба Сталин жестом попросил подождать, не закрывать крышку. Он приподнял голову Надежды Сергеевны из гроба и стал целовать.

«Чего стоят эти поцелуи, – с горечью сказал Н.И., – он погубил ее!»

Собственная версия гибели Аллилуевой была и у ее однокурсника по Промакадемии Никиты Хрущева:

«Уже после смерти Сталина я узнал причину смерти Надежды Сергеевны. На это есть документы. А мы спросили Власика, начальника охраны Сталина: «Какие причины побудили Надежду Сергеевну к самоубийству?» Вот что он рассказал: «После парада, как всегда, все пошли обедать к Ворошилову. Там они пообедали, выпили, как полагается и что полагается в таких случаях. Надежды Сергеевны там не было.

Все разъехались, уехал и Сталин. Уехал, но домой не приехал. Было уже поздно. Надежда Сергеевна стала проявлять беспокойство – где же Сталин? Начала его искать по телефону. Прежде всего она позвонила на дачу.

Они жили тогда в Зубалове, но не там, где жил последнее время Микоян, а через овраг. На звонок ответил дежурный. Надежда Сергеевна спросила: «Где товарищ Сталин?» – «Товарищ Сталин здесь». – «Кто с ним?»

Тот назвал: «С ним жена Гусева». Утром, когда Сталин приехал, жена уже была мертва. Гусев – это военный, и он тоже присутствовал на обеде у Ворошилова.

Когда Сталин уезжал, он взял жену Гусева с собой. Я Гусеву никогда не видел, но Микоян говорил, что она очень красивая женщина. Когда Власик рассказывал эту историю, он так прокомментировал: «Черт его знает. Дурак неопытный этот дежурный: она спросила, а он так прямо и сказал ей».

Жизнь Надежды Аллилуевой оказалась для современников куда менее привлекательной, чем обстоятельства ее смерти. Родилась, влюбилась, училась и верила – мужу и его идеалам. Таких были миллионы, и это не вызывало большого интереса.

А вот то, что она не стала мириться и поставила точку в казавшейся со стороны блистательной жизни, взволновало. Таких ведь было единицы. А среди живших за Кремлевской стеной, «на всем готовом», как принято судить, и вовсе – одна она.

Тот самый выстрел в Потешном дворце Кремля стал первым, который народная молва официально тут же записала на счет входившего во вкус крови диктатора.

«Если и не сам нажал на курок, то сделал все, чтобы она сама этого захотела», – рассказывала мне соседка младшего сына вождя Вера Прохорова.

«Первые дни после смерти матери, – вспоминает Светлана Аллилуева, – отец был потрясен. Он говорил, что ему самому не хочется жить. Временами на него находили злоба и ярость. Это объясняется письмом, которое мама ему оставила. Его никто не читал».

Сам Сталин напишет матери через два года после смерти Надежды: «После кончины Нади моя личная жизнь тяжела. Ты спрашиваешь, как я живу. А я не живу, я работаю».

После смерти Надежды осталось двое детей – Василий и Светлана. При живом отце они фактически были сиротами, ибо отношение Сталина к сыну и дочери было весьма и весьма далеким от идеального.

Вдова Николая Бухарина Анна Ларина вспоминала: «По рассказам Н.И., грубость и низкая культура Сталина давали себя знать и в семье. В присутствии Н.И. курящий трубку Сталин пускал дым в лицо маленькому сыну Васе и смеялся, когда ребенок плакал, задыхался и кашлял от табачного дыма. Однажды над детской кроваткой Васи Н.И. увидел плакат: «Если ты окажешься трусом, я тебя уничтожу».

В итоге произошло то, что и следовало – судьба Василия и Светланы была разрушена.

Впрочем, сам Сталин вину за то, что у детей не сложились жизни, приписывал именно Надежде. Если бы она не ушла из жизни, был уверен он, все могло бы сложиться иначе.

Осенью 1949 года Сталин прямо сказал об этом в разговоре с Акакием Мгеладзе.

«Дети росли без матери, в этом беда. Няньки, воспитатели, какими бы идеальными они ни были, не смогли заменить им мать. Эх, Надя, Надя, что ты наделала, как ты нужна детям и мне», – вспоминал годы спустя Мгеладзе слова Сталина.

Первого секретаря ЦК компартии Грузии, которого он называл на русский манер «Волковым» («мгели» в переводе с грузинского означает «волк»), Сталин выделял и любил иногда поговорить с ним не только о делах партии.

В конце жизни Акакий Мгеладзе вспоминал о таких беседах:

«Никогда я не видел такого Сталина. В его глазах было столько грусти. Мне показалось, что он на мгновение раскрыл передо мной самый глубокий тайник в своем сердце.

– Светлана неудачно вышла замуж, – продолжал он, будто говорил вслух самому себе, – зять – Морозов – парень хороший, но ведь у Светланы это была не любовь. Просто так, увлечение. А он слабовольный, под башмаком ходил у нее. Светлана делала все, что хотела, а он ей и слова не говорил в противовес. Конечно, этот брак оказался непрочным. Вышла снова замуж. Кто знает, что будет дальше. Юрий Жданов – парень очень хороший, развитой, но он тоже не глава семейства, не может настоять на своем. Не она слушает его, а он ее. Все же хозяином в доме должен быть муж. Мужское влияние в доме – совсем другое дело. Светлана и пуговицы к платью не пришьет: няньки не научили. А была бы мать, она воспитала бы в ней трудолюбие».

Хотя как знать, какими выросли бы дети у такой матери, какой была Надежда Аллилуева. Методы воспитания у нее были довольно своеобразными. Об этом, со слов матери, рассказывала дочь Светланы Аллилуевой Ольга. В Америке она живет под именем Крис Эванс.

«У бабушки был очень бурный и ужасно эгоистичный характер. Ее родители признавали, что у нее было помутнение рассудка. Так, например, она ни разу не поцеловала мою маму, потому что считала, что у большевиков может быть только одна семья – партия. Кроме того, она была большой аристократкой и повторяла, что люди не должны показывать своих чувств. Она нарисовала квадрат на сердце ее дочери, чтобы показать, что та должна похоронить все свои секреты.

Маме было шесть лет, когда Надя умерла, по официальной версии от аппендицита. На похоронах Сталин плакал как ребенок и был убежден, что всему виной было предательство.

Только в 20 лет (на самом деле значительно раньше – И.О.) из английского журнала маме удалось узнать, что на самом деле Надежда застрелилась. Ее бабушка подтвердила опубликованную в журнале информацию, и ее мир рассыпался на части».

Сам Сталин свое время посвящал заботам о стране. Ему было 70 лет, когда он неожиданно позволил себе откровения на эту тему.

«Я всегда был перегружен, – говорил он Акакию Мгеладзе. – Вон у нас какая великая страна. И врагов у нее много. Вот и приходится работать дни и ночи. А на детей не остается времени. Иногда их месяцами не видишь. В общем, не повезло моим детям. Екатерина…»

Но о первой жене Сталин не договорил. Он «вдруг оборвал себя, и лицо его снова стало таким, каким оно бывало обычно: спокойным, сосредоточенным. Он знал, что я умею хранить секреты, и все-таки счел нужным предупредить:

– Товарищ Волков, обо всем, что было сказано, – прошу никому ни слова.

– Разумеется, товарищ Сталин.

– На предстоящем съезде партии я попрошу освободить меня хотя бы от одной из занимаемых должностей и займусь внуками. Особенно Евгением, внуком Яши».

Родители Надежды Аллилуевой прожили долгую жизнь. После гибели дочери они оставались на той же даче в Зубалово. Мать, Ольга Федоровна, занималась внуками – по выходным на дачу приезжали Светлана с подругой, Василий с друзьями. Во время семейных обедов мать Аллилуевой любила вспоминать о своих романах, которых, если ей верить, было какое-то невероятное количество.

По воспоминаниям школьной подруги Светланы Аллилуевой Марфы Пешковой, Светлана все время просила: «Ну, бабушка, рассказывай, кто у тебя следующий был».

– Ольга Федоровна была большой фантазеркой и с удовольствием рассказывала о своих поклонниках. То у нее был полковник, который играл ей на гитаре и так объяснялся в любви. Потом еще был кто-то. Получалось, у нее были ухажеры всех национальностей, которые предлагали ей руку и сердце.

Сергей Аллилуев сидел тут же за столом и все это слушал. У него было место в самом конце стола. Стоял станок деревообрабатывающий, и он все время что-то делал. Например, для Пасхи яички делал. Они отмечали этот праздник.

К воспоминаниям жены о ее многочисленных кавалерах разных национальностей он относился безо всякого интереса».

По свидетельствам приемного сына Сталина Артема Сергеева, Сталин поддерживал близкие отношения с тестем.

«Сталин навещал его. Смерть Надежды Сергеевны их еще больше сблизила. Мы с Сергеем Яковлевичем переписывались. Последнее письмо пришло от него весной 1945 года».

Судьба остальных детей Аллилуевых – родных братьев и сестры Надежды Сергеевны – тоже сложилась трагично. Вообще все, попадавшие в ближний круг вождя, напоминали мотыльков, залетевших на яркое пламя.

Брат Аллилуевой Павел, или Павлуша, как его называли домашние, был офицером, служил в Бронетанковой академии. В 1938 году он отправился в отпуск в Сочи. Когда вернулся в столицу и пришел в академию, то обнаружил, что большинство его коллег арестованы. По воспоминаниям Светланы Аллилуевой, дяде стало плохо с сердцем прямо в кабинете. Через несколько мгновений он скончался.

Пройдет ровно десять лет, и вдова Павла Аллилуева, Евгения Александровна, будет обвинена в отравлении мужа и на десять лет отправлена в лагерь.

Такой же срок получила и родная сестра Надежды, Анна Сергеевна. Ее мужа, Станислава Реденса, одного из руководителей НКВД, к тому времени уже расстреляли.

Арест Анны Сергеевны стал шоком для членов семьи. По словам племянницы, Аллилуева была воплощением доброты, «того идеального последовательного христианства, которое прощает всех и вся».

На свободу обе женщины – Евгения Александровна и Анна Сергеевна – вышли лишь в 1954 году. Хотелось бы увидеть их реакцию на сообщение от 5 марта 1953 года, когда миллионы советских граждан заходились в рыданиях из-за смерти отца всех народов.

Анна Сергеевна вернулась человеком глубоко больным. Как считала Светлана, «сказалась дурная наследственность со стороны бабушкиных сестер: склонность к шизофрении».

Анна Аллилуева часто бывала в гостях у многочисленных друзей. При этом с каждым разом выглядела все более и более странно. Женщина очень любила конфеты и практически не расставалась с коробкой со сладостями. Золотые веревочки, которыми обматывают упаковку, вешала себе на шею и на руки.

Сидя за столом, Анна Сергеевна могла неожиданно попросить тишины, чтобы указать на пролетающего в это мгновение ангела. И всюду видела слежку. Даже соседскую собаку родная сестра Надежды Аллилуевой подозревала в том, что та ее подслушивает.

Не обошел семейный недуг стороной и брата Надежды Аллилуевой – Федора.

Если бы не события 1917 года, из молодого человека вполне мог выйти талантливый ученый – Федор Сергеевич обладал выдающимися способностями к точным наукам.

Во время гражданской войны юноша не мог остаться в стороне и поступил в разведку к знаменитому революционеру Камо, дружившему с семьей Аллилуевых еще по Тифлису.

По воспоминаниям Светланы Аллилуевой, в один из дней Камо решил устроить для Федора испытание. Для этого «инсценировал налет: все разгромлено, все захвачены, связаны, на полу – окровавленный труп командира. Вот лежит тут же его сердце – кровавый комок на полу.

Что будет делать теперь боец, захваченный в плен, как поведет себя? Федя не выдержал «испытания». Он сошел с ума тут же, при виде этой сцены».

На Новодевичьем кладбище захоронения Аллилуевых занимают целый участок.

На могиле Надежды Сергеевны установлен памятник работы И. Шадра. Из множества предложенных вариантов Сталин остановил выбор на мраморной композиции – бюсте с изваянием руки, как бы лежащей на плече.

«Надежда Сергеевна Аллилуева-Сталина, член ВКП(б) – от Сталина», – написано на надгробии, у которого всегда лежат цветы.

Глава 4. Светлана Аллилуева

(Оболенский И.В. Мемуары матери Сталина. 13 женщин Джугашвили)

Дочь вождя – одна из самых известных фигур многочисленной литературы о Сталине.

Потому я, может, и вовсе не брался бы за рассказ о ней, если бы не встречи с теми, кто хорошо знал Светлану и именно мне, так получилось, доверил о ней свои воспоминания.

Светлана Аллилуева…

Когда я только приехал в Грузию, то решил заняться изучением грузинского языка. Мне порекомендовали лучшего педагога, Нани Чанишвили. Учитель она действительно, что называется, от Бога.

Вот только языка так и не осилил. В том числе и потому, что заслушивался увлекательными историями своего педагога, которая, как оказалось, в свое время преподавала грузинский самой Светлане Аллилуевой.

С записей тех рассказов, сделанных в 2008 году, пожалуй, и началась работа над этой книгой.

В один из вечеров 1985 года мой педагог оказалась в гостях у друзей. Там ее и застал звонок из Центрального Комитета партии. Звонили чуть ли не из кабинета самого Первого секретаря Эдуарда Шеварднадзе.

Через несколько дней Нани предстояло первое занятие с новой ученицей – Светланой Иосифовной Аллилуевой, неожиданно избравшей местом жительства Тбилиси.

Светлана была старше Нани, но между двумя женщинами очень быстро завязались дружеские отношения. Аллилуева о многом рассказывала своему педагогу, в том числе и о своем детстве.

Как-то Светлана вдруг принялась вспоминать о том, как училась в школе. Однажды молодая учительница, которая только поступила на работу и была не в курсе, кто отец Светланы, потребовала пригласить его в школу. Светлана честно передала отцу приглашение, на что Сталин ответил, что слишком занят. Девочка пересказала ответ родителя в школе, но учительница продолжала настаивать. В итоге она вместе со Светланой отправилась в учительскую и заставила ее позвонить отцу. Неожиданно Сталин попросил дочь дать трубку педагогу и сказал: «Извините, но я действительно очень занят. Работа занимает все время».

Но женщина не сдавалась: «Что это за работа такая, если не дает возможности найти хотя бы полчаса на визит в школу ребенка?!»

«Если так срочно, может быть, вы сами сможете приехать ко мне на работу? Я пришлю машину».

В итоге уже через несколько минут лимузин вез Светлану и педагога в сторону Кремля. Учительница потом призналась Светлане, что даже когда они въехали на территорию Кремля, она не догадалась, кто отец ее ученицы. Она решила, что девочка – дочь какого-нибудь ответственного работника ЦК. Лишь когда ее провели в кабинет вождя, она поняла, какую Светлану ей выпало учить.

Сталин был очень вежлив. «Видите, у меня действительно очень много работы. Ну что там моя Светлана?»

Конечно же, учительница сказала, что все в порядке и она просто хотела познакомиться с родителями девочки. «Я один воспитываю дочь, – сказал Сталин. – Так что очень надеюсь на вашу помощь».

«Светлана рассказывала мне эту историю и смеялась. Но не всегда она пребывала в хорошем расположении духа. Как-то призналась, что устала от депрессии. И попросила отвести ее к Католикос-Патриарху.

Помню, до собора Сиони мы добирались на троллейбусе, и я ловила себя на мысли, догадываются ли остальные пассажиры, что за женщина в платочке стоит сейчас среди них.

Католикос-Патриарх согласился принять Светлану, и потом она несколько раз бывала у Святейшего.

Когда Светлана покинула Грузию и снова оказалась за границей, о своих впечатлениях о пребывании в СССР она написала книгу. В ней не упомянута моя фамилия, и кто-то из друзей даже спросил, не обидно ли мне. А я поняла, что таким образом Светлана просто оберегала меня от возможных неприятностей. Ведь наши разговоры с ней были очень откровенны и для восьмидесятых годов вряд ли остались бы безнаказанны».

Когда мне довелось встретиться с Католикос-Патриархом Всея Грузии, я не мог не спросить его о Светлане Аллилуевой. Святейший с улыбкой откликнулся на мою просьбу.

«Она приходила ко мне, исповедовалась. Как-то призналась, что в Сиони на нее слишком пристально смотрят прихожане. Я спросил, как она на это реагирует. «А я им показываю язык», – ответила Светлана. Каждый раз, когда она приходила в Патриархию, я громко включал звук телевизора, чтобы, если нас кто-то записывал, ничего не было. А Светлану это обижало. Она не понимала, почему я так делаю, и с обидой спрашивала: «Вы меня слушаете или телевизор?» Я успокаивал ее: «Вас, конечно». Потом она написала мне несколько писем, я их храню».

Спустя несколько лет после того, как мной были сделаны приведенные выше записи, я познакомился с ближайшей подругой Светланы Марфой Пешковой.

Внучка Максима Горького поведала мне настолько уникальные истории о своей дружбе со Светланой, что именно ее воспоминания я решил сделать основными в повествовании, посвященном одной из главных женщин Сталина.

«До 1956 года мы жили в особняке на Малой Никитской. Мне всегда из-за этого было неудобно перед другими, стеснялась кого-то пригласить домой.

Я и не приглашала. Бывала только Светлана Сталина. До поступления в университет она носила фамилию отца.

Мы дружили очень близко, так что либо у нее бывала, либо она к нам приходила.

У нас всегда масса народу была. И ей это нравилось – она наконец-то видела людей. А так ведь она была практически изолирована, когда ее матери не стало.

Вообще Сталин привез Светлану к нам в Горки-10 сам. Тогда еще дедушка был жив. Наверное, это был 1934 год.

Он хотел, чтобы Светлана дружила именно со мной и с Дарьей, моей сестрой. А потом меня отвезли к ней.

Получается, наша дружба была срежиссирована. Но получилась. И на всю жизнь.

Потом уже Светлана не могла пережить, что я вышла замуж за Серго Берию, сына Лаврентия Павловича. Она была влюблена в него со школы, если еще не раньше. Потому что первый раз она с ним встретилась еще девочкой в Гаграх. Их познакомила Нина Теймуразовна, мать Серго. И я первый раз тоже увидела его у Светланы в Сочи. Мы с ней проводили там много времени.

Есть даже письмо Светланы отцу, в котором она пишет: «Ты еще не приезжай, потому что бассейн не готов». А в конце приписывает: «Марфа сидит на дереве и шлет тебе привет».

Переписка вождя и дочери, безусловно, заслуживает внимания. Потому что является едва ли не единственным документальным свидетельством, которое не подверглось редактированию и цензуре. В своих письмах к Светлане Сталин становился тем самым «папочкой», для которого она была «хозяйкой».

«Здравствуй, моя воробушка! Не обижайся на меня, что не сразу ответил. Я был очень занят. Я жив, здоров, чувствую себя хорошо.

Целую мою воробушку крепко-накрепко».

«Милая Сетанка! Получил твое письмо от 25/IX. Спасибо тебе, что папочку не забываешь. Я живу неплохо, здоров, но скучаю без тебя. Гранаты и персики получила? Пришлю еще, если прикажешь. Скажи Васе, чтобы он тоже писал мне письма. Ну, до свидания.

Целую крепко. Твой папочка».

«За письмо спасибо, моя Сетаночка. Посылаю персики, пятьдесят штук тебе, пятьдесят – Васе. Если еще нужно тебе персиков и других фруктов, напиши, пришлю. Целую» (8 сентября 1934 г.).

«Хозяюшка! Получил твое письмо и открытку. Это хорошо, что папку не забываешь. Посылаю тебе немножко гранатовых яблок. Через несколько дней пошлю мандарины. Ешь, веселись. Васе ничего не посылаю, так как он стал плохо учиться. Погода здесь хорошая. Скучновато только, так как хозяйки нет со мной. Ну, всего хорошего, моя хозяюшка. Целую тебя крепко» (8 октября 1935 г.).

«Сетанка и Вася! Посылаю вам сласти, присланные на днях мамой из Тифлиса, вашей бабушкой. Делите их пополам, да без драчки. Угощайте кого вздумаете» (18 апреля 1935 г.).

«Здравствуй, хозяюшка! Посылаю тебе гранаты, мандарины и засахаренные фрукты. Ешь – веселись, моя хозяюшка! Васе ничего не посылаю, так как он все еще плохо учится и кормит меня обещаниями. Объясни ему, что я не верю в словесные обещания и поверю Васе только тогда, когда он на деле начнет учиться хотя бы на «хорошо». Докладываю тебе, товарищ хозяйка, что был я в Тифлисе на один день, побывал у мамы и передал ей от тебя и Васи поклон. Она более или менее здорова и крепко целует вас обоих. Ну, пока все. Целую. Скоро увидимся» (18 октября 1935 г.).

«Здравствуй, моя хозяюшка! Письмо получил. Спасибо! Я здоров, живу хорошо, Вася хворал ангиной, но теперь здоров. Поеду ли на юг? Я бы поехал, но без твоего приказа не смею трогаться с места. Бываю часто в Липках. Здесь жарко. Как у тебя в Крыму? Целую мою воробушку».

«Здравствуй, моя воробушка! Письмо получил, за рыбу спасибо. Только прошу тебя, хозяюшка, больше не посылать мне рыбы. Если тебе так нравится в Крыму, можешь остаться в Мухолатке все лето. Целую тебя крепко. Твой папочка» (7 июля 1938 г.).

«Моей хозяйке-Сетанке – привет! Все твои письма получил. Спасибо за письма! Не отвечал на письма потому, что был очень занят. Как проводишь время, как твой английский, хорошо ли себя чувствуешь? Я здоров и весел, как всегда. Скучновато без тебя, но что поделаешь, – терплю. Целую мою хозяюшку» (22 июля 1939 г.).

«Здравствуй, моя хозяюшка! Оба твои письма получил. Хорошо, что не забываешь папочку. Сразу ответить не мог: занят.

Ты, оказывается, побывала на Рице и при этом не одна, а с кавалером. Что же, это не дурно. Рица – место хорошее, особенно ежели с кавалером, моя воробушка. Когда думаешь вернуться в Москву? Не пора ли? Думаю, что пора. Приезжай в Москву к числу 25 августа или даже к 20-му. Как ты об этом думаешь – напиши-ка. Я не собираюсь в этом году на юг. Занят, не смогу отлучиться. Мое здоровье? Я здоров, весел. Скучаю чуточку без тебя, но ты ведь скоро приедешь. Целую тебя, моя воробушка, крепко-накрепко» (8 августа 1939 г.).

Подобная идиллия трогательных отношений между отцом и дочерью продолжалась всего несколько лет. Впереди были сражения – с фашистами за страну и с кавалерами за сердце дочери. И если первую войну Сталин выиграл, то во второй победителей быть не могло.

Но все разочарования были впереди. А пока «Сетанка» отвечала отцу забавными приказами.

«Отец подписывался во всех письмах ко мне одинаково: «Секретаришка Сетанки-хозяйки бедняк И. Сталин».

Надо объяснить, что это была игра, выдуманная отцом. Он именовал меня «хозяйкой», а себя самого и всех своих товарищей, бывавших у нас дома почти ежедневно, – моими «секретарями» или «секретаришками». Не знаю, развлекала ли эта игра остальных, но отец развлекался ею вплоть до самой войны.

В тон его юмору я писала ему «приказы» наподобие следующих (форма их тоже была выдумана отцом):

«21 октября 1934 г. Тов. И.В. Сталину, секретарю № 1. Приказ № 4: Приказываю тебе взять меня с собой. Подпись: Сетанка-хозяйка. Печать. Подпись секретаря № 1: Покоряюсь. И. Сталин».

Очевидно, дело касалось того, что меня не брали в кино или в театр, а я просила.

Или: «Приказываю тебе позволить мне поехать завтра в Зубалово» – 10 мая 1934 года.

Или: «Приказываю тебе повести меня с собой в театр» – 15 апреля 1934 года.

Или: «Приказываю тебе позволить мне пойти в кино, а ты закажи фильм «Чапаев» и какую-нибудь американскую комедию» – 28 октября 1934 года.

Отец подписывался под «приказом»: «Слушаюсь», «Покоряюсь», «Согласен» или «Будет исполнено».

И так как отец все требовал новых «приказов», а мне это уже надоело, то однажды я написала так: «Приказываю тебе позволить мне писать приказ один раз в шестидневку» – 26 февраля 1937 года.

Став чуть постарше, я несколько разнообразила эти требования: «Папа! Ввиду того, что сейчас уже мороз, приказываю носить шубу. Сетанка-хозяйка» – 15 декабря 1938 года.

Потом, не дождавшись позднего прихода отца домой, я оставляла ему на столе возле прибора послание: «Дорогой мой папочка! Я опять прибегаю к старому, испытанному способу, пишу тебе послание, а то тебя не дождешься. Можете обедать, пить (не очень), беседовать. Ваш поздний приход, товарищ секретарь, заставляет меня сделать Вам выговор. В заключение целую папочку крепко-крепко и выражаю желание, чтобы он приходил пораньше.

Сетанка-хозяйка».

На этом послании от 11 октября 1940 года отец начертал: «Моей воробушке. Читал с удовольствием. Папочка».

И наконец, последнее подобное шуточное послание – в мае 1941 года, на пороге войны: «Мой дорогой секретаришка, спешу Вас уведомить, что Ваша хозяйка написала сочинение на «отлично»! Таким образом, первое испытание сдано, завтра сдаю второе. Кушайте и пейте на здоровье. Целую крепко папочку 1000 раз. Секретарям привет. Хозяйка». И «резолюция» сверху на этом: «Приветствуем нашу хозяйку! За секретаришек – папка И. Сталин».

Та самая дача в Мухолатке, которую упоминает в своих письмах Сталин, была этакой летней резиденцией двух подруг. Марфа Максимовна до сих пор хранит старую фотографию, на которой две девочки в черных сатиновых трусиках и белых маечках сидят возле каменной фигуры грозного льва, возлежащего перед входом в дом. Девочки эти – она и Светлана.

«Мы с ней такие две хулиганочки были, по деревьям лазали. Как-то в Мухолатке проводили вместе лето. И попросили, чтобы нам дали винтовку. И стреляли в цель, очень даже неплохо, между прочим. Так и научились стрелять.

Помню, мы купались с ней в бассейне, когда приехали Нина Теймуразовна (жена Берии. – И.О.) и Серго. Светлана вышла к ним и тут же куда-то увела Серго. Я ждала их, ждала. Плавала, плавала. А потом разозлилась, обиделась, вышла из бассейна и попросила одного из охранников вызвать мне машину и уехала к маме на дачу.

На момент моего замужества за Серго Светлана сама была замужем. Она, может, потому и замуж вышла, так как понимала, что Серго уже не женится на ней.

А что она только не делала для того, чтобы это произошло. Во время войны Серго находился в Омске, учился в Академии. Так она просила своего брата Васю предоставить ей самолет и летела в Омск. Бедный Серго потом не знал, что делать с ней. Она шла напролом.

Я как-то ее спросила:

– Светлана, что-то ты редко стала звонить, мы не видимся.

– А ты что, не понимаешь почему?

– Нет, Светлана, не понимаю.

– А то, что ты вместе с Серго. Ты же знала, что я люблю его больше всего на свете.

– Но у тебя ведь уже муж есть и сын родился!

– А не имеет значения, может, я через пять лет разведусь.

Так что она все равно его не оставляла. Мы уже с Серго жили, а она звонила. Если я подходила к телефону, Светлана вешала трубку. А когда отвечал Серго, начинала говорить, что хотела еще раз с ним встретиться. Но он уже сам ее избегал.

Была ли она избалованным человеком? Я бы не сказала. Но характер у нее был своевольный.

Одевалась очень просто. Плакала мне, что когда стала превращаться в девушку, отец резко изменил к ней отношение. Начал ревновать.

Бывало, она придет к нему, он завтракает. Сталин ей: «Что это ты вырядилась? Что за кофта? Переоденься!»

Ну как же так можно было! Сколько раз она плакала из-за папаши своего.

Что я ей говорила в такие моменты? Ничего, выслушивала. Что я могла сказать. У меня была к ней страшная жалость изначально.

Мы с ней ведь как познакомились окончательно? Когда во второй раз за мной прислали машину, я приехала на дачу к Светлане. Нянечка ее меня встретила и привела наверх к Светлане. Она сидела на диване и что-то шила. Сидим, молчим. Две маленькие девочки, не знаем, о чем говорить. Первый вопрос я ей задала:

– Что ты шьешь?

Она ответила:

– Платье для куклы.

– А почему черное?

– Потому что это из маминого платья. Я хочу, чтобы моя кукла в мамином платье ходила.

Потом посмотрела на меня:

– Ты разве не знаешь, что у меня мама умерла!

И стала рыдать. А я сказала:

– А у меня папа умер.

И тоже заплакала. И наши слеза нас сцепили.

Хорошо помню день, когда умер Сталин. Моя сестра плакала. А я – нет. Я жалела Светлану. Мы с Серго были на похоронах. Подходили к Светлане, она с Васей стояла у гроба.

Серго не дружил с сыном Сталина. С Василием дружить – это водку пить. Он был потерянный человек, совершенно. Светлана мне говорила: «Ты бы видела Васю, когда его отец вызывал! Его трясло всего! Ноги не шли. Боялся его невероятно».

Светлана рассказывала, что брат был бедовым уже в детстве.

В семье Сталина был еще один ребенок – приемный сын Артем. Он тоже оставил воспоминания о родных детях вождя, вместе с которыми рос:

«Со Светланой не было проблем. Она училась очень хорошо. Была прилежной. Василию же отец порой жестко выговаривал. Конечно, какие-то проступки вызывали более серьезные нарекания. Однажды сидели на даче за обеденным столом, Василий бросил кусочек хлеба в окно. Отец вспылил: «Вася! Что ты делаешь?! Ты знаешь, сколько в этом хлебе труда, пота и даже крови? Хлеб уважать нужно. Не всем хлеба хватает. И мы над этим работаем». Вася ответил: «Папа, я больше не буду, я нечаянно». На что Сталин ответил: «За нечаянно тоже бьют. Хлеб – всему голова. Его надо беречь и уважать».

Вот как-то на дне рождения кого-то, уже без Надежды Сергеевны, сидели за столом родственники Аллилуевы, Вася, Светлана и я. Сталин разливал вино по бокалам, налил понемножку вина и нам с Василием, Светлане, ее вино разбавил водой из графинчика. Кто-то из женщин говорит: «Разве можно детям? Это же яд» А Сталин говорит: «Ядом змея убивает, а врач ядом лечит. Дело в том, кто, где и зачем. Хлебом тоже можно подавиться, а молоком упиться». И добавил: «Мораль нам, безусловно, нужна. Но моралистов у нас не любят».

Марфа Максимовна хорошо знала Артема Сергеева, рассказывала о нем – сыне известного большевика Федора Сергеева, известного как товарищ Артем. Тот был ближайшим другом Сталина. После гибели своего товарища и соратника в 1921 году Сталин усыновил его сына, и Артем Сергеев вошел в семью вождя.

Но главной темой воспоминаний Марфы Пешковой была, конечно, Светлана Аллилуева.

«Я Сталина не боялась. Я вообще была небоязлива. Я его ненавидела. Из-за Светланы. И одной фразы, которую он произнес с невероятной злостью, глядя мне прямо в глаза.

Однажды мы сидели обедали, все было спокойно. Он любил подтрунивать надо мной. В тот день спросил, много ли мальчиков вокруг меня крутится. Я тут же в краску, застенчивой девочкой была.

Потом Сталин вдруг откладывает ложку и спрашивает: «Как там ваша старрррруха поживает?» Светлана вполголоса пояснила, что это он о бабушке моей спрашивает. (Речь идет о Екатерине Пешковой, единственной официальной жене Горького, матери его двоих детей – рано скончавшейся дочери и сына Максима. Екатерина Пешкова руководила Советским Красным Крестом и была, фактически, первой правозащитницей в СССР. – И.О.) Меня как будто по голове стукнули. Бабушка для меня была святым человеком.

Я не так давно была в Риме и оказалась с приятельницей в церкви. Священник меня пригласил к нему в кабинет. Я поднялась. Он усадил меня и показал карточку: «Это сделала ваша бабушка. Она добилась разрешения на эту карточку».

Оказалось, что на Соловки попал его отец, там был страшный голод. Пароход не мог подвезти продукты в плохую погоду, на острове часто просто не оставалось пищи. Конечно, охрана припасы для себя делала, а вот заключенных не кормили. И бабушка выхлопотала его матери карточку, согласно которой женщина могла посылать раз в месяц посылку с продуктами. Так они выжили. И когда я уже выходила из церкви, этот настоятель мне сказал: «Бабушка ваша была святым человеком».

Очень многих она спасала. За границу как-то отправляла. Она очень была там популярна, еще до революции жила несколько лет в Париже, членом партии эсэров была. Сталин ничего не мог с ней сделать. Ее хорошо знали в мире и потому здесь тронуть побоялись.

Я была подготовлена Светланой, что ее отец суровый человек. Но тут, когда он произнес это раскатистое «рррр». Видела его страшные глаза, проницательные, как у гипнотизера, желтоватые, тигриные.

Услышать заданный таким уничижительным тоном вопрос о своей любимой бабушке! Я ответила двумя словами: «Хорошо поживает». И больше мы к этой теме не возвращались.

Но забыть этого я Сталину не могла никогда. И сейчас не могу.

Про реальные обстоятельства смерти своей матери, Надежды Сергеевны, Светлана узнала только в Куйбышеве. Кто-то ей подсунул американский журнал, в котором была статья.

Так совпало, что именно в Куйбышеве Светлана начала учить английский. Так как у нас были няни-немки, то первым был немецкий язык.

Мне сама Светлана потом рассказывала, что в этой статье был снимок ее матери в гробу. Сейчас в здании, где проходило прощание с Аллилуевой, находится ГУМ. В этой статье было написано, что Надежда Сергеевна покончила с собой. Я спросила: «Ты веришь?» – «Да!» – ответила Светлана твердо.

До этого ей говорили, что мама умерла от неудачной операции по удалению аппендицита. И она верила в эту версию.

А вот кто ей подкинул журнал – не знаю.

В Куйбышев к Светлане, где она находилась в эвакуации во время войны, меня Вася доставил на самолете, сестра его попросила.

Мы тогда чуть не разбились. Была даже вынужденная посадка.

Команда состояла из трех или четырех человек. Василий по своим делам ездил в Ташкент, где мы с мамой и сестрой находились в эвакуации. И Светлана попросила меня захватить к ней в Куйбышев на каникулы, как раз зимние были.

Был мороз, но в Ташкенте не так холодно. И потому спирт, который выдали летчикам для того, чтобы крылья смазать и на них не появилась ледяная корочка, они выпили. Когда мы летели обратно, то пилот не справился с управлением. До сих пор помню, как крылья стали покрываться льдом и самолет начал постепенно опускаться, не выдерживая высоту.

Но Василий заранее понял, что может произойти, и наметил место для вынужденной посадки. Мы так сели, что пропеллер оказался буквально в метре от дерева. А посередине поля стоял стог сена. И Василий сумел въехать в этот стог сена, и пропеллер остановился. Блестяще все продумал.

Отправил потом парня по просеке – он же сверху видел, где что находится – в направлении населенного пункта. И за нами прислали сани.

Кстати, страшно не было. Мне, наоборот, все было интересно.

Василий хорошо понимал в самолетах, он был и автомобилист хороший. Он не был просто сынком вождя. Дружил только с военными и спортсменами.

Его первая жена, Галина Бурдонская, в ларьке обслуживала летчиков, там он с ней и познакомился. У них родилось двое детей – Александр и Надежда.

Второй женой Васи стала дочь маршала Тимошенко, Екатерина. Она родила ему двоих детей – сына Василия и дочь Светлану. Но судьба у всех оказалась трагичной.

Она в конце жизни жила на Пушкинской площади, в угловом доме. Я ее, кстати, несколько раз встречала в Елисеевском магазине. Однажды она пригласила меня к себе и я была у нее в этой квартире. Помню, она показала шкатулку из малахита, в которой лежали драгоценные камни. Такая была коробочка с ограненными камнями. Из-за нее она даже поссорилась со Светланой. Шкатулку Екатерине подарил на день рождения сам Сталин. Они ведь родились в один день.

Светлана видела эту шкатулку еще у отца и была уверена, что она будет ее. В итоге позвонила Екатерине и предложила: «Давай на что угодно обменяемся, но я хочу получить эту шкатулку». Но Екатерина ответила категорическим отказом, мол, даже разговора об этом быть не может, это подарок твоего отца. Ну и все, на этом закончились их отношения.

За несколько лет до моего прихода к Екатерине у нее погиб сын. Дочь была не совсем здорова. Жила бывшая жена Василия одна. Она уже выпивала, и я, помню, в тот раз долго у нее не задержалась. Видимо, она выпила перед походом в магазин. И когда мы вместе пришли к ней, то алкоголь начал действовать, и она уж с трудом могла разговаривать. Я быстренько откланялась. А потом узнала, что Екатерину нашли мертвой. Причем несколько недель спустя после смерти.

Она долго не отвечала на звонки. Приехали родственники – квартира закрыта. Спросили у соседей, и те ответили, что давно не видели Екатерину. Заметили только, что она скорее всего выехала на дачу, потому что из квартиры вещи какие-то вытаскивали, мебель выносили. А это, оказалось, было ограбление.

Когда вскрыли дверь, то увидели пустую квартиру. Там осталась одна кровать, на которой и лежал уже разложившийся труп.

Потом определили, что Екатерину убили. Может быть, это сотворили люди, которые приходили к ней и вместе выпивали.

Это был ужас. Но, с другой стороны, она сама была виновата. Спилась совершенно.

Такой грустный финал часто бывал у тех, кто попадал в ближний сталинский круг. Мне вот повезло, смогла выскочить. Хотя тоже повидала немало.

В тот раз в Куйбышев к Светлане мама меня не хотела отпускать. Она же знала Васю. Но мы добрались. И я провела каникулы у Светланы. Потом обратно в Ташкент уже с ящиком конфет ехала.

В Куйбышеве Светлана была уже взрослой, в 8-м классе училась. И она мне сказала: «Я не удивляюсь, что мама покончила с собой. Потому что сама от своего папаши слышу резкие слова». Отношения у них были плохие.

Когда она замуж за Мороза выходила радостная, Сталин ее не поддержал. Он был против, но она всегда делала то, что хотела. Потому у них с отцом контакт и оборвался. До этого он ее «хозяюшкой» называл, такая игра была.

А тут, когда она прибежала к отцу и сказала: «Ты можешь меня поздравить, я влюблена и выхожу замуж», он ей ответил: «Я все знаю!» И громко крикнул: «Ты что, русского не могла найти?!» – и хлопнул дверью.

До этого у нее Каплер был. (Алексей Яковлевич Каплер, известный сценарист, кинорежиссер. – И.О.) Но его выслали быстро. Да и увлеклась она им из-за вакуума в общении. Кто был-то рядом с ней? Охранники и домработницы. И я. А так у Светланы и подруг-то других не было.

До меня она дружила с Раей Левиной, в первом классе они подружились. А из мальчиков с ней дружили Флястер, Юра Герчиков.

Алексей Каплер был намного старше ее. Он ей понравился тем, что много интересного рассказывал. Она говорила мне, что ходила с открытым ртом, боясь пропустить хоть слово. А ему, видно, стало любопытно, что она так к нему привязалась.

Светлана говорила: «Это первый человек в моей жизни, с которым мне было очень интересно. То, что он рассказывал, я слышала в первый раз».

Каплер и правда был очень интересный человек, массу всего знал. А познакомилась она с ним на даче у Василия. Тот привез Каплера, еще каких-то киношников, режиссера Кармена с женой. Вася ухаживал в то время за женой Кармена, она очень красивая женщина была.

А Светлане просто сказал, что, мол, у меня будут интересные люди, приезжай. Светлана приехала и там познакомилась с Каплером.

На переменках Светлана рассказывала мне, как после уроков они с Каплером встречались, «были в музее, массу интересного он мне рассказывал, того, чего я бы никогда нигде не услышала про картины, про каких-то людей».

Он был намного ее старше. Конечно же, никогда не был у нее в квартире, она тогда еще жила в Кремле. И она к нему не ходила.

Помню тот день, когда Каплер написал свое знаменитое письмо: «Ты видишь из окна Кремлевскую стену». Она в школу приносила газету, и мы читали под партой. В «Правде» было напечатано.

Каплер ее не любил, думаю. Ему было просто любопытно.

Когда он вернулся из ссылки, то тут же женился на актрисе Валентине Токарской. И со Светланой даже не собирался встречаться. А она, когда узнала, что супруги отдыхают в Коктебеле, сама бросилась туда. Но Токарская ее, как говорится, отшила. Хотя Светлане просто хотелось попасть в их компанию. По крайней мере так она говорила мне.

В свое время биографией Алексея Каплера занимался известный искусствовед и телеведущий Виталий Вульф, чей рассказ о первой серьезной влюбленности Светланы я успел записать.

«Без Каплера было тяжело всем любящим его женщинам. Поэтесса Юлия Друнина прожила 11 лет и добровольно ушла из жизни, включив в запертом гараже ключ зажигания своего авто.

Его звали Лазарь, но по настоянию матери он стал Алексеем.

На момент встречи со Светланой Алексей Каплер был уже автором фильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году». Сценарий ему помогала писать Тася Златогорова, его вторая жена. Он прожил с ней десять лет, это была самая большая любовь его жизни. Тасю арестовали за связь с англичанином. Она умерла в тюрьме.

Знакомство со Светланой состоялось 8 ноября 1942-го на даче Василия Сталина. Светлане тогда было 16 лет. Среди гостей были тогдашние кинозвезды Валентина Серова, Людмила Целиковская.

Так совпало, что в этот день исполнилось десять лет, как не стало Надежды Аллилуевой. Каплер пригласил Светлану на танец, во время которого она ему обо всем рассказала – о том, что сегодня годовщина смерти матери, но никто об этом не помнит, о том, как она чувствует себя одиноко. И ему стало ее жаль.

Об отношениях Светланы с Каплером доложили Сталину. Отец ударил Светлану по лицу и забрал все письма Каплера. В 1943-м тот был арестован и приговорен к пяти годам.

В лагере познакомился с актрисой Валентиной Токарской. Она тоже была осуждена, играла в театре.

После освобождения Каплер приехал в Москву и был арестован в Наро-Фоминске, когда направлялся к отцу в Киев. Был снова осужден и провел на Севере еще 10 лет. Его сын потом говорил, что лагерный страх жил в нем всю жизнь. Освободили Каплера только после смерти Сталина.

Год спустя, на съезде писателей, состоялась их встреча со Светланой. Их бросило друг к другу. Но Каплер ее не подпустил – она уже дважды была замужем, ее сыну исполнилось девять лет. Но Светлана приезжала на дачу к Каплеру, подружилась с его сыном Анатолием. Тот вспоминал, как Светлана перелезала через их дачный забор и приходила даже тогда, когда Каплер не хотел ее видеть. В этом проявлялся настоящий сталинский характер».

Сама Светлана тоже оставила воспоминания о Каплере, о котором была готова говорить, кажется, всегда. Уже не было в живых ни Алексея Яковлевича, ни даже его жен, а Светлана вспоминала о событиях почти полувековой давности так, словно все было только вчера.

«Всего лишь какие-то считанные часы провели мы вместе зимой 1942/43 года, да потом, через одиннадцать лет, такие же считанные часы в 1956 году – вот и все». Мимолетные встречи сорокалетнего человека с «гимназисткой» и недолгое их продолжение потом – стоит ли вообще много говорить и думать об этом? Василий привез Каплера к нам в Зубалово в конце октября 1942 года. Был задуман новый фильм о летчиках, и Василий взялся его консультировать. Он познакомился тогда для этой цели также с Р. Карменом, М. Слуцким, К. Симоновым, Б. Войтеховым, но, кажется, дальше шумных застолий дело не двинулось.

В первый момент мы оба, кажется, не произвели друг на друга никакого впечатления. Но потом – нас всех пригласили на просмотры фильмов в Гнездниковском переулке, и тут мы впервые заговорили о кино. Люся Каплер – как все его звали – был очень удивлен, что я что-то вообще понимаю, и доволен, что мне не понравился американский боевик с герлс и чечеткой. Тогда он предложил показать мне «хорошие фильмы» по своему выбору и в следующий раз привез к нам в Зубалово «Королеву Христину» с Гретой Гарбо. Я была совершенно потрясена тогда фильмом, а Люся был очень доволен мной.

…3-го марта утром, когда я собиралась в школу, неожиданно домой приехал отец, что было совершенно необычно. Он прошел своим быстрым шагом прямо в мою комнату, где от одного его взгляда окаменела моя няня, да так и приросла к полу в углу комнаты. Я никогда еще не видела отца таким. Обычно сдержанный и на слова и на эмоции, он задыхался от гнева, он едва мог говорить. «Где, где это все? – выговорил он. – Где все эти письма твоего писателя?»

Нельзя передать, с каким презрением выговорил он слово «писатель».

«Мне все известно! Все твои телефонные разговоры – вот они, здесь! – Он похлопал себя рукой по карману. – Ну! Давай сюда! Твой Каплер – английский шпион, он арестован!» Я достала из своего стола все Люсины записи и фотографии с его надписями, которые он привез мне из Сталинграда. Тут были и его записные книжки, и наброски рассказов, и один новый сценарий о Шостаковиче. Тут было и длинное печальное прощальное письмо Люси, которое он дал мне в день рождения – на память о нем.

«А я люблю его!» – сказала наконец я, обретя дар речи.

«Любишь!» – выкрикнул отец с невыразимой злостью к самому этому слову, и я получила две пощечины – впервые в своей жизни. «Подумайте, няня, до чего она дошла! – Он не мог больше сдерживаться. – Идет такая война, а она занята!..» Ион произнес грубые мужицкие слова, других слов он не находил. «Нет, нет, нет, – повторяла моя няня, стоя в углу и отмахиваясь от чего-то страшного пухлой своей рукой, – «Нет, нет, нет!» – «Как так – нет?! – не унимался отец, хотя после пощечин он уже выдохся и стал говорить спокойнее. – Как так нет, я все знаю!» И, взглянув на меня, произнес то, что сразило меня наповал: «Ты бы посмотрела на себя – кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура!» И ушел к себе в столовую, забрав все, чтобы прочитать своими глазами.

У меня все было сломано в душе. Последние его слова попали в точку. Можно было бы безрезультатно пытаться очернить в моих глазах Люсю – это не имело бы успеха. Но когда мне сказали: «Посмотри на себя», – тут я поняла, что действительно, кому могла быть я нужна? Разве мог Люся всерьез полюбить меня? Зачем я была нужна ему?

Фразу о том, что «твой Каплер – английский шпион», я даже как-то не осознала сразу. И только лишь машинально продолжая собираться в школу, поняла наконец, что произошло с Люсей. Но все это было как во сне.

Как во сне я вернулась из школы. «Зайди в столовую к папе», – сказали мне. Я пошла молча. Отец рвал и бросал в корзину мои письма и фотографии. «Писатель! – бормотал он. – Не умеет толком писать по-русски! Уж не могла себе русского найти!»

То, что Каплер – еврей, раздражало его, кажется, больше всего. Мне было все безразлично. Я молчала, потом пошла к себе. С этого дня мы с отцом стали чужими надолго. Не разговаривали мы несколько месяцев; только летом встретились снова. Но никогда потом не возникало между нами прежних отношений. Я была для него уже не та любимая дочь, что прежде».

И вновь слово Марфе Пешковой, ближайшей подруге Светланы Аллилуевой:

«Светлана не могла смиряться, что те, кто ей нравился, не хотели быть с ней. Потом с ней уже и вовсе что-то неладное стало происходить. Как-то она решила пригласить к себе, у нее тогда уже была своя квартира в Доме на Набережной, одноклассников. Я тоже там была. И был такой Юра Герчиков. Мы все ушли, а она его попросила, чтобы он помог ей посуду помыть и убрать со стола. Его одного, хотя на встрече и его жена присутствовала. Удивительно, но жена Юры сама сказала мужу: «Оставайся». Ну весело всем было, все смеялись. Она и сказала: «Давай, давай, мой посуду». В таком юмористическом стиле. А потом-то, как оказалось, продолжалось все уже без юмора. Я потом Юру встретила как-то, и он мне рассказал, чем кончился этот вечер. Светлана его чуть ли не раздевать пыталась. Я так и не поняла в итоге, случилось у них что-то или нет. Но Светлана такой была.

Была дамой горячей в этом отношении. Как-то совсем недавно я встретила одного мужчину. Он у меня спросил, я ли подруга Светланы. И услышав утвердительный ответ, продолжил: «Да, любила она мужичков, любила». Я спросила, он-то откуда знает. «Были времена, знал». То ли в охране он служил, то ли еще где. Но как-то нехорошо получилось, некрасиво это прозвучало из уст незнакомца.

Наши с ней отношения прекратились ведь тоже из-за мужчины. В 1947 году я вышла замуж за Серго. Светлана, как я уже говорила, сама была на тот момент замужем. Но своего мужа, как видно, не любила.

По-настоящему влюблена она была, наверное, только в Серго Берию.

При том, что сам Серго никогда не давал ей никаких поводов для таких мыслей. Он просто пуганный был ею! Потому что знал, что она такой человек, очень настойчивый. Если она что-то хочет, то этого добивается.

До замужества Светлана жила в Кремле. Я бывала у нее, вместе уроки делали. Два раза Сталин нас звал на обед. Обычные были обеды, ничего особенного. Для меня это было как-то привычно. Отношения к Сталину, как к живому божеству, у меня не было. Наоборот, у меня было отрицание. Из-за Светланы. Она к отцу относилась так же.

В школе она носила фамилию Сталина. Ее так и к доске вызывали. И двойки ставили, у нас вообще были объективные преподаватели. Потом уже, когда поступала в институт, взяла фамилию матери.

У Светланы я проводила все воскресенья. Часто мы заказывали фильмы. В основном американские. Смотрели с переводчиком. А в кинотеатр с урока сбегали. Как-то убежали, сидим, вдруг в зале включают свет и мы слышим: «Ученики такого-то класса, выйти!» И ползала вышло.

Мы сидели в школе за одной партой. Как-то меня вызвали перед начальством отвечать на вопрос о «Матери» Горького. У меня сразу возникло чувство протеста. Если бы просто меня спросили, ответила. А тут как внучку, покрасоваться перед начальством. И я смолчала. Светлана смотрела на все это и улыбалась. Она ведь тоже из-за подобного отношения и убежала за границу. Терпеть не могла, когда ее воспринимали только как дочь Сталина и только поэтому обращали внимание.

В этом отношении отличалась другая Светлана, дочь Вячеслава Молотова. Ее одевали красиво очень. Она на два года младше нас была. Помню, в 1936 году она встречала детей испанцев. Такая мизансцена была – нас выстроили по бокам широкой лестницы, которая вела на второй этаж. И вели детей, маленьких совсем. Светлана Молотова спускалась им навстречу. И на площадке между пролетами они встретились и пожали ручку друг другу.

Мы со Светланой Сталиной хохотали. Уже тогда понимали, что это смешно.

Я вообще многое поняла в жизни благодаря Светлане. Я же была глупее ее. И то, что я после своих лазаний через забор немного пришла в норму, случилось благодаря Светлане. А она уже тогда все видела, все понимала.

Я стала книжки читать. Светлана сама любила читать очень и меня приучила. Откуда у нее была страсть к чтению? Думаю, из-за того, что ей просто скучно было. Она же совершенно одна была. Брат Вася на четыре года старше был. А Яков и вовсе намного старше.

Мне Яков очень нравился. Это была моя такая внутренняя первая любовь. Решила, что хочу для себя только такого мужа. И Светлане сказала.

Яков был нормальным парнем. Но первая любовь была неудачной, эту девушку выставили из их дома. И он стрелялся. Сталин потом даже издевался над сыном, мол, застрелиться не смог.

Яков красивый был, с таким типичным грузинским лицом. Всегда хорошо выглядел. Был намного старше меня, конечно.

Виделись мы на даче. Когда я постарше стала, ездила туда. Яков с дочерью и женой там бывал на выходные. Дочь его оставалась на даче с нянечкой, а он с женой приезжал на субботу-воскресенье.

За столом вместе обедали. Сталина не бывало, он на ту дачу не ездил, у него своя была.

В Зубалово у каждого было свое занятие. Дедушка Светланы, Сергей Аллилуев, делал на своем станке пасхальные яички, они отмечали этот праздник.

Когда я была совсем маленькой, у нас в Горках наряжали елку. Дедушка устраивал этот праздник, когда в СССР елку еще официально нигде не ставили. Может, поэтому Сталин и разрешил елку, когда узнал, что Горький очень шикарно празднует Новый год. К нам приглашали всех детей – и писательских, и просто соседских. Дедом Морозом был наш сосед, полярник Отто Шмидт. Выходил с большой черной бородой, с мешком подарков. И раздавал их детворе. До этого наши мамы, конечно, решали заранее, что дарить. А нам, чтобы подарок получить, надо было или станцевать, или стишок прочитать.

Я, например, пела «Спи, младенец, мой прекрасный» и держала большую куклу, укачивала ее. Во время войны ее кто-то стащил, когда мы были в Ташкенте. Дедушка слушал меня и плакал.

Светлана тоже была у нас, стих какой-то говорила.

Бывала она у нас и на праздновании Нового года на Малой Никитской. Как-то мы гадали – на подносе жгли бумагу, а потом так ставили свет, чтобы на стене появилась тень от пепла. Светлана тоже сожгла бумагу, и ей кто-то начал говорить. Разумеется, пророчил все хорошее. А когда мы за столом уже сидели, она мне шепнула: «Что он там трепался, когда явно могила с крестом была видна. Сказал бы сразу».

Чего она там увидела? Но я ее не стала расспрашивать. Сама испугалась.

Пытались ли за ней ухаживать? Нет, наоборот. Она была очень одинока.

Я всегда любила красиво одеваться. Когда работала в музее Горького, все наши сотрудники – и из архива, и экскурсоводы – прибегали ко мне. На Никитской угловой магазин тканей был, они там что-то покупали и ко мне – нарисуйте какой-нибудь фасончик. Я бы даже, наверное, могла стать модельером. Я рисовала, и у меня получалось.

Светлана модницей не была. Потому что в ателье (всем кремлевским женам шила мать Аджубея, будущего зятя Хрущева) надо было деньги платить, а у Светланы их не было. Первое платье – я помню – только в десятом классе она сшила. Пошла к папе и попросила денег на платье для выпускного. Он дал. Она в этом ателье заказала. Как сейчас помню, из темно-зеленого материала. Красивое получилось. Она его надевала, когда я на дачу к ней приехала. Целое событие было: «Подожди, я сейчас выйду».

Был ли у нее вкус? Что давали, то и носила. Она особенно не обращала на это внимание.

Когда вышла замуж за Жданова (сына сталинского соратника Юрия Жданова, руководителя Ленинграда во время войны, автора печально знаменитого постановления, фактически уничтожившего Анну Ахматову и Михаила Зощенко. – И.О.), у нее шуба появилась норковая. Когда стали появляться возможности, она покупала хорошие вещи.

На свадьбе я у нее не была. Не принято было людей на такие вещи приглашать. Да и после моего замужества за Серго наши пути как-то не пересекались. Но в гостях мы у нее бывали. Она нас и на елку приглашала как-то. Присутствовали только мы с Серго и она со Ждановым. Но был период, когда она на меня даже не смотрела».

Материальная жизнь дочери вождя всегда была предметом особого внимания. Не только сторонних наблюдателей, но и самого Сталина. Светлана Аллилуева вспоминала:

«Последнее время я училась в аспирантуре Академии общественных наук, где была большая стипендия, так что я была сравнительно обеспечена. Но отец все-таки изредка давал мне деньги и говорил: «А это дашь Яшиной дочке». В ту зиму он сделал много для меня. Я тогда развелась со своим вторым мужем и ушла из семьи Ждановых. Отец разрешил мне жить в городе, а не в Кремле, – мне дали квартиру, в которой я живу с детьми по сей день. Но он оговорил это право по-своему – хорошо, ты хочешь жить самостоятельно, тогда ты не будешь больше пользоваться ни казенной машиной, ни казенной дачей. «Вот тебе деньги – купи себе машину и езди сама, а твои шоферские права покажешь мне», – сказал он.

Меня это вполне устраивало. Это давало мне некоторую свободу и возможность нормально общаться с людьми, – живя снова в Кремле, в нашей старой квартире, это было бы невозможно.

Отец не возражал, когда я сказала, что ухожу от Ждановых. «Делай как хочешь», – ответил он. Но он был недоволен разводом, это было ему не по сердцу.

«Дармоедкой живешь, на всем готовом?» – спросил он как-то в раздражении. И, узнав, что я плачу за свои готовые обеды из столовой, несколько успокоился.

Когда я переехала в город в свою квартиру, – он был доволен: хватит бесплатного жительства».

Свидетельницей отношений Светланы с ее вторым мужем, сыном сталинского соратника Юрия Жданова, стала и актриса Художественного театра Кира Головко. Зимой 2012 года я оказался у нее в гостях и, конечно же, не мог не расспросить хозяйку дома о ее встречах с Аллилуевой. Кира Николаевна, которой на тот момент исполнилось 93 года, откликнулась на мою просьбу:

– Познакомилась я со Светланой и ее тогдашним мужем Юрием Ждановым, сыном Андрея Жданова, в санатории Совета Министров в Нальчике, где они тогда отдыхали. Это был 1949 год. Запомнилось, что Светлана не носила каблуки, из-за того, что Жданов был невысокого роста и она, видимо, не хотела быть выше его. Мы очень мило пообщались, Светлана рассказывала о том, как с отцом приходила на спектакли Художественного театра. Я была беременна, и Юрий Жданов признался, что они со Светланой тоже хотят детей.

Потом, уже в Москве, мы тоже иногда оказывались в одной компании. Душой общества был Юрий Жданов, он играл на рояле, я пела. А Светлана обычно сидела где-нибудь в сторонке и вступала в разговор, только если ее кто-нибудь о чем-нибудь спрашивал.

А однажды я увидела Светлану в Серебряном Бору и была восхищена тем, как ловко она скользила по воде на специальной доске, укрепленной за катером.

Мы периодически встречались со Светланой, и во время одного из разговоров она спросила у меня, где можно найти педагога по речи. Я ответила, что продолжаю заниматься с одной женщиной, которую считаю очень хорошей преподавательницей. И, если Светлана хочет, я могла бы договориться с Софьей Андреевной – так звали педагога. Светлана тут же принялась уговаривать меня сделать это. «Мне предстоит читать лекции, а у меня от природы тихий голос».

На другой день я отправилась к Софье Андреевне, она жила на Поварской улице, тогда – улице Воровского. Когда я сказала ей, что с ней хочет заниматься дочь Сталина, Софья Андреевна особого восторга не выразила. И, как оказалось, была права.

Перед появлением в ее квартире Светланы туда нагрянули сотрудники службы охраны и перевернули все вверх дном. Их занятия продолжались несколько месяцев. И каждый раз перед появлением Светланы в доме педагога появлялись люди в штатском и устраивали почти обыск. А затем с цветами и пакетами с продуктами приходила Светлана.

Мы с ней долгое время не виделись, у каждой была своя жизнь. Пока в один из дней возле Боровицких ворот Кремля меня кто-то не окликнул. Это была Светлана Аллилуева. Это был, наверное, самый откровенный наш разговор. Светлана призналась, что ее брак с Юрием на грани развода.

Мы никогда не говорили об отце Светланы, даже не называли ее по отчеству. Но тут я спросила, говорила ли она о грядущем разводе с отцом.

«Да, – ответила Светлана. – Отец сказал, что брак – это цепь компромиссов, и мы должны сохранить отношения ради ребенка».

Но семья Светланы и Юрия все равно распалась.

В следующий раз мы увиделись много лет спустя, уже не было Сталина. Мы со Светланой были соседи по Дому на Набережной. Встретились в гостях у Андрея Яковлевича Свердлова. Жена Андрея тут же стала уговаривать Светлану сходить во МХАТ на спектакль «Дом, где мы родились», где я играла одну из главных ролей. Но Светлана сухо ответила, что ходит только в консерваторию. И откланялась. Больше мы с ней не виделись.

Мои собеседники, рассказывавшие о встречах со Светланой Аллилуевой, могли поведать лишь об отдельных периодах жизни дочери вождя – отрезках, когда их судьбы соприкасались.

И только один человек – Марфа Пешкова – пронесла дружбу, а затем знакомство (как правило, случается наоборот, но мы ведь и говорим о человеке необычном) со Светланой Иосифовной через всю жизнь. Ей слово:

«Потом Светлана какая-то жестокая стала. Она уже в детстве была сломана как личность. Как и Вася, который стал абсолютным алкоголиком.

Я была несколько раз у него на даче. Раза два со Светланой мы заезжали – ей надо было что-то передать. Помню, обстановка была интересной – ее доставили из Германии из какого-то охотничьего дома. То ли Геринга, то ли еще кого. Ножки у мебели были сделаны как лапы животных, шкуры были всюду.

А еще запомнился эпизод, который случился в Куйбышеве.

Василий ведь почти все время был подвыпивший. Как-то пришел домой с двумя летчиками. Мы сидели в это время, обедали. Василий с друзьями присоединились к нам и попросили, чтобы принесли еще выпить.

А Галя, первая жена Василия, была в положении. Ждали, что скоро родит. И Василий говорит ей: «Расскажи тот анекдот». Она стала отказываться: «Да ты что, как я могу вслух рассказывать такой неприличный анекдот». «Нет – расскажи! Хочу, чтобы мои товарищи услышали! Я его не помню, ты его помнишь, давай рассказывай». Она твердо ответила – нет. Он тогда подошел к ней, схватил за плечи: «Расскажи!» Василий был уже заметно подшофе. Она еще и еще раз говорит: «Нет, я не буду рассказывать такие вещи, рассказывай сам!» Тогда он взял и сильно отшвырнул ее от себя.

Слава Богу, там диван стоял, и она упала прямо на этот диван. Если бы не он – все, считай, что и ребенка бы не было. Ужас!

Близким другом Василия Сталина был его названый брат, Артем Сергеев. Он вспоминал:

«Как-то сидели с ним, выпили. Он еще наливает. Говорю ему: «Вася, хватит». Он отвечает: «А что мне? У меня только два выхода: пуля или стакан. Ведь я жив, пока мой отец жив. А отец глаза закроет, меня Берия на другой день на части порвет, а Хрущев с Маленковым ему помогут, и Булганин туда же. Такого свидетеля они терпеть не будут. А ты знаешь, каково жить под топором? Вот я и ухожу от этих мыслей».

И верно он предчувствовал: отец умер в марте, а в апреле он был арестован. Поначалу Василия поместили в госпиталь, к нему можно было пройти, а он не мог выйти. Потом его осудили по двум статьям, 58–10 – «Измена Родине»: отзывался плохо о Берии, Хрущеве – вот и измена Родине. Судили и по статье 173 за злоупотребление служебным положением, финансовые нарушения. В чем было злоупотребление? Он сделал из неиспользуемых ангаров на центральном московском аэродроме манеж и конюшню. Создал конно-спортивную команду, которая после его смерти стала союзной командой.

…Он любил кавказские блюда. Не потому что это вкусно, а потому что – кавказские. Он все-таки считал себя грузином, хотя грузинский язык не знал, на грузина не был похож, в Грузии бывал мало, но считал себя грузином. Потому и любил музыку грузинскую, ансамбли, пляски.

…Детей он, конечно, любил. Пусть по-своему. Он был строг, иногда раздражителен. Его посадили в тюрьму, когда детки были маленькие. Старший, Саша, родился в октябре 1941, а Василия посадили в апреле 1953. Увидели они его уже в 1961 году, через 8 лет. Его как-то отпускали и снова посадили. Полное беззаконие: он приговорен был с направлением в лагерь, а держали-то его в тюрьме. Лагерь хоть какая-то воля. А тюрьма – клетка, там под контролем.

Выпустив, сразу сослали в Казань. В Казани поселили на 5 этаже в доме без лифта. А у него ноги были больные: ранение и сосуды очень плохие. Его после тюрьмы смотрел Александр Николаевич Бакулев и даже заплакал: «Васька, до чего тебя довели».

Прожил трагическую жизнь, и похоронили его не по-людски. Причина смерти не совсем ясна. Посмотреть на него ни жене, ни дочери толком не дали. Дочь говорила, что на теле заметили какие-то следы. Жена хотела китель поправить, так ее отогнали. И быстренько похоронили в Казани. Слава Богу, перезахоронили в 2004 году на Троекуровском кладбище в Москве. Но даже не под своей фамилией, которую носил отродясь – Сталин, а под прошлой фамилией отца – Джугашвили.

Рассказывает Марфа Пешкова:

«Такой близкой подруги, как Светлана, у меня больше не было.

Мы с ней дополняли очень друг друга. Я всегда была быстрая, не могла усидеть пяти минут на одном месте. И вообще любила заниматься всякими активными делами – теннисом, спортивными всякими вещами страшно увлекалась. А Светлана наоборот – ей бы диванчик, книжечку. Как раз то, чего мне не хватало. И я поневоле тоже бралась за книгу.

Так мы друг на друга и действовали. Я ее вытаскивала из дома, куда-то пойти, что-то сделать, на улицу там и все прочее. Поэтому мы друг другу очень подходили. Совершенно разные были, абсолютно. Но в то же время дополняли друг друга. И мне ее, конечно, не хватало.

В Барвихе рядом жила дочь министра культуры Михайлова, я потом с ней дружила. Но все уже было не то. При том, что Светланина дача находилась рядом. Но она уже со мной не здоровалась.

Проходила мимо и отворачивалась, смотрела в другую сторону. Она тогда уже была замужем, у нее был маленький мальчик, Иосиф».

Последним увлечением дочери Сталина на родине стал Браджеш Сингх, коммунист из Индии. Это уже был гражданский брак.

По воспоминаниям друзей, Светлана знала, что благодаря этой связи у нее получится уехать из Советского Союза. Официально она уехала в Индию, чтобы похоронить прах гражданского мужа.

Сингх был намного старше Светланы. Они познакомились, когда он уже был болен. Людмила Шверник (дочь последнего сталинского председателя Президиума Верховного Совета СССР Николая Шверника), которая жила в Доме на Набережной, в квартире по соседству со Светланой Аллилуевой, рассказывала знакомым страшные вещи.

Как-то она зашла к Светлане за солью. Открылась дверь и Людмила Николаевна увидела незабываемую картину: на полу в коридоре стоял таз с водой, возле него – множество сосудов с лекарствами. Над тазом сидел индийский друг Светланы, и та какой-то щеточкой омывала ему ноги. При этом, по воспоминаниям Шверник, это были ноги сильно больного человека – черного цвета, одна сплошная рана.

Сингх знал о своей смертельной болезни и потому все время пытался заглушить боль алкоголем. Но для Светланы Аллилуевой это не имело никакого значения. Для нее самым главным была возможность покинуть страну, которая у нее появилась после смерти гражданского мужа.

Марфа Максимовна продолжает:

– Как-то мы сидели со Светланой на балкончике у нас, на Малой Никитской, это моя комната была. А тогда, после войны, масса иностранцев в Москву приехала, англичан много. В этот день все они шли в дом молотовский, дом приемов МИД так называли. И тогда Светлана вдруг говорит: «Вот бы где я хотела жить».

И так она в итоге и сделала. Получается, мысль уехать возникла у нее, когда она еще девчонкой была.

О том, что Светлана осталась за границей, я, по-моему, услышала по БиБиСи.

Неожиданностью это для меня не стало. Я знала, что она несчастный человек. И патриоткой она никогда не была. Потому что видела, что происходит. Очень многое видела.

У меня хранится газета со статьей Светланы «Я всегда ненавидела советскую Россию».

Я потом думала, как же она могла оставить детей и уехать. И в конце концов ответила для себя на этот вопрос. Понимаете, мать ее была не очень душевно здорова. Брат матери просто был сумасшедший. И сестру, Анну Сергеевну, мы тоже хорошо знали. Она приходила к маме. Она вернулась из лагеря совсем больной.

Потом Светлана звонила своим детям, но они не хотели с ней разговаривать. Они так ее и не простили.

Когда Светлана в 1984 году приезжала в СССР, мы с ней не встречались. Мало того, интересный случай произошел. Я сидела на балконе на Малой Никитской. А Светлана с дочерью проходили мимо. Она девочке все время что-то рассказывала. Вижу, рукой показывает на наш дом и что-то говорит. И замечает, что я на балконе сижу. Но она даже не поздоровалась. И я, естественно, тоже промолчала. Хотя когда издали ее увидела, хотела позвать.

При том, что ссоры между нами не было. Видимо, Серго не могла мне простить. Даже спустя столько лет. Смешно даже.

Мы со Светланой после ее отъезда так больше и не поговорили. Но я читала ее книги, очень хорошие.

Да она вообще способная была. Хотела поступать на литературный факультет. Отец запретил: «Пойдешь на исторический». И она пошла.

Часто ее вспоминаю. Недавно ко мне приезжала наша общая подруга, Алла Славуцкая, дочь посла СССР в Японии в 1940 году.

Мы с ней сидели, о Светлане говорили. Алла очень жалела ее, говорила, что ей было плохо из-за того, что она уехала. А я не согласилась – ну почему плохо, если она этого все время хотела. И смогла избежать того, чтобы на нее пальцем показывали.

Это ее все время бесило, когда люди – она видела – шепчутся: «Смотри, смотри, там эта».

Это же ужасно. Алла считает, что Светлана большую ошибку сделала. А я считаю, что никакой ошибки не было.

Светлана прожила свою жизни так, как считала нужным. Это был ее выбор.

В Америке Светлана прославилась, написав книгу воспоминаний «Двадцать писем другу». И неплохо, как говорили, на этом заработала – порядка двух с половиной миллионов долларов.

Ее американским мужем стал архитектор Питерс. Его предыдущая жена погибла в автокатастрофе. Каково было изумление Аллилуевой, когда на могиле первой жены своего супруга она увидела памятник, на котором было выбито ее имя – «Светлана Питерс». Дело в том, что в США Аллилуева первым делом поменяла фамилию, тем более что у нее появилось для этого законное основание. Потом уже она изменила и свое имя, сократив его до последних четырех букв.

Собственно, сам брак архитектора и эмигрантки из СССР устроила мать погибшей – женщина решила, что в облике Светланы к ней вернулась дочь. Ту ведь тоже звали Светлана.

Брак с Питерсом не оказался долгим, но его результатом стало появление на свет девочки, которую нарекли Ольгой.

В 1984 году Светлана Аллилуева приняла решение вернуться в СССР и провела здесь несколько лет. Ей немедленно было возвращено советское гражданство. Однако жизнь в Москве не заладилась, отношения с оставленными детьми восстановить так и не удалось. И дочь Сталина приняла решение уехать в Грузию.

В Тбилиси она приехала в 1985 году. Ей выделили трехкомнатную квартиру в доме для работников ЦК партии Грузии, предоставили персональную «Волгу» с водителем.

Одной из тбилисских знакомых Светланы стала Мали Кандарели-Лиу, дочь грузинки и китайца.

«Светлана захотела, чтобы ее дочь Ольга, вместе с которой она приехала из Америки, занималась живописью.

Помню, мне позвонили из ЦК партии Грузии и сказали, что я должна стать ее педагогом. Я отказалась, так как не знала, как мои занятия с внучкой Сталина скажутся на родственниках в Китае. Тогда меня уговорили преподавать Ольге на дому. И то я ездила к ней, то саму Ольгу привозил к нам закрепленный за ними водитель.

Она оказалась очень способной девочкой. Уже через год почти без акцента говорила на грузинском и свободно распевала народные песни.

А ее мать была вовсе не такой вредной и злобной женщиной, как о ней многие думают. Правда, была очень резкой. Когда во время ее первого визита в наш дом мой муж спросил, как к ней обращаться, может, Светлана Иосифовна, она довольно недружелюбно ответила: «Я никакая не «Иосифовна»! Я просто Светлана!»

Аллилуева была верующим человеком и часто ходила к нашему Католикосу. А еще ее отличала удивительная чуткость.

На одной из выставок, уже после нашего с сыном отъезда в Китай (мы тогда впервые решили навестить наших родственников), она встретила моего мужа и поинтересовалась, как мы добрались до Пекина. А услышав в ответ, что мы полгода не можем в Москве купить билеты, дала телефон, по которому надо было позвонить и нам должны были помочь. Мы так и сделали и без проблем купили билеты».

В Грузии Светлана Аллилуева тоже долго не задержалась. И снова уехала за границу.

О дальнейшем развитии событий в ее жизни можно судить по газетным и журнальным публикациям.

Говорили, что за всю свою жизнь Светлана Сталина-Аллилуева-Питерс переезжала с места на место около 40 раз. Потому, наверное, в одном из интервью и сказала, что чувствует себя улиткой, которая носит свой дом на спине.

Дочь Светланы, родная внучка Сталина, Ольга тоже в итоге сменила имя. Сегодня она Крис Эванс (фамилия – бывшего мужа, имя – в честь героини любимой американской кинокомедии), владелица небольшого магазинчика «Три обезьяны» в Портленде, штат Орегон.

Крис говорит, что в последние месяцы жизни матери регулярно созванивалась с ней. В шесть часов вечера они брали в руки по бокалу вина и говорили по телефону.

Светлана закончила свои дни в пансионе для престарелых в штате Висконсин. Читала, рисовала и писала письма.

Соседка Светланы рассказывала журналистам, что самым близким существом для дочери Сталина был кот. Его смерть она оплакивала горькими слезами. Которые соседи на ее лице увидели впервые.

Глава 5. Родные лица

(Оболенский И.В. Мемуары матери Сталина. 13 женщин Джугашвили)

Он родился в Грузии и провел здесь детство и юность. Влюбился, женился, родил сына. И здесь же, в Тифлисе, познал первое поражение.

Может, в том числе и потому Грузии Сталин предпочитал Россию – не только в географическом отношении.

В архивах сохранилось воспоминание очевидца, который присутствовал на выступлении Сталина в железнодорожном депо Тифлиса почти сразу же после установления в Грузии Советской власти.

Поднявшись на трибуну, Сталин заговорил по-русски. Неожиданно для него собравшиеся потребовали, чтобы он говорил по-грузински.

Но Сталин ответил: «Я говорю на языке русской революции!»

Светлана Аллилуева вспоминала:

«Брат мой Василий как-то сказал мне в те дни: «А знаешь, наш отец раньше был грузином». Мне было лет 6, и я не знала, что это такое – быть грузином, и он пояснил: «Они ходили в черкесках и резали всех кинжалами». Вот и все, что мы знали тогда о своих национальных корнях. Отец безумно сердился, когда приезжали товарищи из Грузии и, как это принято – без этого грузинам невозможно! – привозили с собой щедрые дары: вино, виноград, фрукты. Все это присылалось к нам в дом и, под проклятия отца, отсылалось обратно, причем вина падала на «русскую жену» – маму. А мама сама выросла и родилась на Кавказе и любила Грузию, и знала ее прекрасно, но, действительно, в те времена как-то не поощрялась вся эта «щедрость» за казенный счет.

Для всех – для бабушки с дедушкой, для мамы – Грузия, с ее солнечным изобилием, с ее горячими чувствами, с ее изяществом, врожденным у князей и крестьян, – этот необыкновенный край, воспетый русскими поэтами, жил в нашем доме совсем не потому, что это была родина отца. Как раз он сам, быть может, меньше всех ею восхищался; он любил Россию, он полюбил Сибирь, с ее суровыми красотами и молчаливыми грубыми людьми, он терпеть не мог «феодальных почестей», оказываемых ему грузинами. Он вспомнил Грузию лишь когда постарел».

Анна Ларина, вдова расстрелянного сталинского соратника Николая Бухарина, писала:

«Сталин не щадил и грузин, уж в национализме и семейственности его никак не упрекнешь. Вот тут-то он чист перед историей. Родственников своих, Сванидзе и Аллилуевых, обрек он на самоубийства, казни и лагеря. Привыкшие к мягкому, теплому климату, грузины первыми гибли на Севере. Расстреливали их в огромном количестве. В процентном отношении репрессированных к остальному населению едва ли не первое место им-то принадлежит. Да и по проклятиям, которые слали они вождю и даже матери его, подарившей грузинскому народу такого сына, тоже брали они в лагерях первенство. С грузинским темпераментом проклинали».

Грузия платила Сталину взаимностью. Когда он отдавал предпочтение России, она тоже не особо жаловала своего сына. Тем более что оснований для любви он не давал – репрессий в отношении земляков было чрезвычайно много.

В последние годы, когда Сталин вспомнил и вновь полюбил родной край, Грузия, кажется, тоже открыла ему свое сердце. И первая встала на защиту его памяти.

При этом, надо отдать должное, во все времена своего правления Сталин жаловал художников – в самом широком смысле этого слова – из родного Тифлиса-Тбилиси. У него было несколько любимцев, с которыми он мог говорить на родном языке.

Нино Рамишвили…

В январе 1937 года в Москве состоялась декада грузинского искусства. Среди концертных номеров, которыми советская Грузия должна была покорить столичного зрителя, значился и народный танец в исполнении Илико Сухишвили и Нино Рамишвили. В последний момент Нино выйти на сцену не позволили – слишком уж неприятные ассоциации вызвала ее фамилия у коммунистического начальства. Во времена короткой независимости Грузии однофамилец танцовщицы Рамишвили был вице-президентом Грузии. В результате на выступление Нино был наложен запрет.

Однако на прием, который в Кремле для участников декады устроил Иосиф Сталин, Нино Рамишивили попала.

Как жена танцовщика Илико Сухишвили, чей номер привел вождя в восторг. Правда, в список награжденных он не вошел. Судя по всему, за то, что выбрал себе жену с такой неблагонадежной фамилией.

Когда Сталину принесли на подпись список будущих лауреатов, тот удивился: «Почему так мало людей?» И Берия принялся в буквальном смысле бегать среди гостей, внося их имена в список прямо во время приема. На сей раз обойти вниманием Илико Сухишвили уже не удалось.

Лично поздравляя получивших ордена, Сталин обходил ряды участников декады. Сухишвили представил ему свою спутницу. «Ваша фамилия Рамишвили? – переспросил женщину Сталин. – А у нас разве не все меньшевики еще арестованы?»

Дело в том, что во время первого после октябрьского переворота 1917 года приезда Сталина в Тифлис его выступление в железнодорожном депо завершилось провалом. Его буквально вытолкали из здания, а перед собравшимися блистательно выступил старейший социал-демократ Исидор Рамишвили. Взбешенный Сталин в ту же ночь покинул Тифлис.

Так что с фамилией Рамишвили у него действительно были связаны неприятные воспоминания.

«Бабушка потом рассказывала, как, услышав вопрос Сталина, испугалась, что ее арестуют прямо в зале Кремля, – рассказывает внучка Нино Рамишвили, которую в честь нее тоже назвали Нино. – Несмотря на то что все обошлось, на протяжении всего банкета она ловила на себе пристальный взгляд Берии, который тот посылал в ее сторону из-под своего пенсне».

Через несколько лет Рамишвили поймет причину такого внимания могущественного начальника сталинских чекистов. Берия пригласил Рамишвили в номер гостиницы «Националь», который всегда был закреплен за хозяином Лубянки. Посадил гостью за накрытый стол и принялся открыто ухаживать за ней.

«Почему вы позволяете себе так вести со мной? – поставила его на свое место Нино. – Потому что вы Берия? Вы забыли, что перед вами замужняя женщина?»

К счастью, никаких последствий подобная отповедь для нее не имела. «Не нажимайте на мою больную мозоль, – только и ответил ей Берия. – Вы же не думаете, что все женщины благосклонны со мной только из-за моей фамилии?»

Впрочем, причина безнаказанности Рамишвили была вовсе не в великодушии Берии или везении танцовщицы. К тому времени грузинские танцы в исполнении Илико Сухишвили уже пользовались любовью Сталина. И обижать жену любимца вождя хитрый палач не решился.

Благосклонность Сталина к Сухишвили проявилась уже во время того январского приема в Кремле. После ужина Илико исполнил для высоких гостей один из своих номеров, который пришелся его всесильному земляку (Сухишвили, как и Сталин, тоже родился в Гори) по душе.

«Как ты образован в ногах! – сказал ему вождь. – Я сегодня добрый, проси чего хочешь!»

Помощники уже приготовились записывать перечень просьб Илико – квартиру, дачу, машину. Традиционный список, с которым новоявленные фавориты обычно обращались к Сталину. У Сухишвили на тот момент не были ничего из перечисленного – вместе с молодой женой и ее родственниками они жили в двух комнатах коммунальной квартиры в Тбилиси.

Но ответ танцора оказался для всех неожиданным: «Я хотел бы получить фотографию с вашим автографом». Сталин внимательно посмотрел на Сухишвили, похлопал его по плечу и произнес: «А ты молодец, парень!»

И уже на следующий день в гостиничный номер, в котором остановились Илико и Нино, явились посыльные из Кремля и вручили посылку – портрет вождя с его подписью на грузинском: «Илико Сухишвили от Иосифа Сталина».

Время показало, что выбор Илико был более чем верен. Фото Сталина с автографом, висящее на самом видном месте в квартире Сухишвили и Рамишвили, не раз выручало хозяев, когда к ним приходили непрошеные гости из грозных организаций. Видя в коридоре документальное свидетельство дружбы адресатов с самим Сталиным, люди в форме уходили ни с чем.

А награды от них все равно никуда не делись. Когда несколько лет спустя Сталину принесли на подпись очередной список лауреатов Сталинской премии и он увидел фамилию своих грузинских любимцев в перечне представленных на вторую степень, то спросил помощника: «А почему Сухишвили и Рамишвили получают только вторую степень?» Услышав в ответ, что для получения премии первой степени им не хватило двух голосов членов государственной комиссии, Сталин кивнул в сторону сидящего в его кабинете Ворошилова: «Надеюсь, моего голоса и голоса Климента будет достаточно?»

И танцоры стали лауреатами Сталинской премии первой степени и громадной по тем временам суммы денег – 100 тысяч рублей.

В 1935 году на международном фестивале танца, проходившем в лондонском Альберт-холле, Илико Сухишвили был удостоен золотой медали. Которую получил из рук королевы Англии, супруги Георга Шестого, в Букингемском дворце. Нино Рамишвили на торжестве мужа присутствовать не могла, так как считалась «невыездной». Об аудиенции Илико у королевы она узнала из его рассказа. Как и о встрече со Сталиным, который то ли в шутку, то ли всерьез спросил Сухишвили, зачем тот поцеловал королеву.

«Ну откуда же мне, деревенщине, было знать, как надо обращаться с монархами», – нашелся что ответить Сухишвили.

Илико и Нино прожили долгую и успешную жизнь.

Сухишвили не стало в 1985 году, а его Нино спустя 15 лет.

Тамара Цицишвили…

Еще одной землячкой Сталина, покорившей Москву на декаде 1937 года, была актриса Тамара Цицишвили. Настоящей звездой она стала после выхода на экраны фильма «Дарико».

Историю легендарной грузинской красавицы актрисы мне поведала ее дочь, Манана Гедеванишвили:

– Мама рассказывала мне о своем детстве. Вспоминала, как однажды ее пригласил в гости крестный, приближенный к царскому двору человек. Херxeyлидзe его фамилия. Это случилось еще до прихода к власти в Грузии большевиков в 1921 году.

Мама, ей тогда было лет 13, говорила, что гости долго не садились за стол, кого-то ждали. И вот наконец пришли два молодых человека. Правда, страшно мрачных, за весь вечер они, кажется, ни разу не улыбнулись. От одного из них мама не могла отвести взгляд, сразу влюбилась. Через полтора часа гости ушли. Когда мама спросила, кто это был, ей ответили: «Великий князь Дмитрий Павлович».

Со Сталиным мама увиделась много лет спустя. В Москве это произошло. Вообще она была филологом по образованию, работала в музее. С Рене Шмерлинг (известный искусствовед, автор многих книг об истории и росписях храмов. – И.О.) всю Грузию объездила, снимала копии фресок в церквах. Мама хотела даже поступить в аспирантуру.

А потом ее нашел режиссер Сико Долидзе и предложил сняться в кино. Когда на экраны вышел фильм «Дарико», Тамара Цицишвили стала звездой. Фильм шел в кинотеатрах шесть месяцев подряд, такого до этого еще не бывало. И в результате мама увлеклась кино, это стало ей интересно. Она решила стать актрисой и начала сниматься.

Ее знала и любила вся Грузия. Мама по улице не могла ходить. Один раз ее в магазине забаррикадировали – она зашла сделать покупки, а магазин снаружи обступил народ, и выйти было уже невозможно.

«Дарико, Дарико идет!» – кричали ей вслед дети, называя по имени ее самой известной героини. Мама пыталась их обмануть: «Я не Тамара Цицишвили».

В 1937 году в Москве проходила декада грузинского искусства. Мама танцевала в ансамбле у Пачкория. Это был ансамбль, представлявший Западную Грузию (регион Имеретии, Гурии, Мегрелии. – И.О.), а другой ансамбль, под руководством Кавсадзе, был из Кахетии, он представлял Восточную Грузию.

Мама, кстати, очень хорошо танцевала лезгинку. После концерта в Кремле устроили прием. Во время танцев мама стояла где-то в сторонке.

Она рассказывала, что к ней неожиданно буквально подлетел Берия: «Идемте со мной». И подвел к Сталину, тот с трубкой стоял и смотрел на танцующих. Берия представил ему маму. Потом оказалось, что Сталин сам попросил познакомить его с Цицишвили, он ее знал по фильму «Дарико».

Вдруг к маме подошел какой-то генерал и пригласил на танец. Они станцевали, и мама снова отошла в сторону. Опять к ней подбежал Берия: «Куда я вас поставил? А вы где сейчас стоите?» Такой злой почему-то был, мама рассказывала. Он снова потащил ее и поставил возле Сталина.

Когда маму в другой раз опять пригласили на танец, она согласилась, но попросила кавалера после вернуть ее на то место, где она стояла.

Это была ее первая встреча со Сталиным. После этого Берия начал звонить ей каждый вечер. Папа – они с мамой остановились в гостинице «Москва» – боялся этих звонков, у него же всех репрессировали.

Берия просил маму о встрече, но она отказывалась. В конце концов сказала: «Я никуда не хожу без своего мужа». Главный чекист разозлился и бросил трубку. Какое-то время телефон молчал. Папа уже на чемоданах сидел, готовый к самому страшному.

Наконец Берия позвонил снова: «Через полчаса за вами заедут». Мама растерялась – как следует одеваться, теплое брать или вечернее?

Ровно через тридцать минут в номер постучал офицер и отвел родителей в лимузин. Мама глянула за окно – везут куда-то за город. Доставили к какой-то даче, как оказалось потом, этом была дача Молотова. Там был устроен банкет человек на 50. Такое было русско-грузинское застолье с песнями.

Около часа ночи к маме снова подошел офицер и сказал: «Вы с мужем встаньте и выйдите в коридор». Они опять не знали, куда и зачем их зовут.

Вышли – а в коридоре стоит Сталин. Я потом спрашивала маму, каким он был. «С трубкой, такой старый добрый дядюшка Джо», – ответила она. Почему-то мама так его называла. А сколько ему было-то на тот момент? Чуть за пятьдесят.

Сталин в тот момент, когда его увидели родители, обувал калоши. Хотя тут же машина стояла около крыльца. Мама и папа не шелохнулись, ждали, пока он вторую калошу наденет. Наконец надел и вышел. Мама и папа – следом за ним.

Опять ехали-ехали, опять оказались на какой-то даче. Зашли – в большой комнате горит камин, и возле него Сталин, который приехал раньше. Он обернулся: «А, пришли, мои дорогие? А я для вас вино нагреваю». Подал бокал маме, папе, и они начали пить. Кроме них, в комнате никого не было.

Мама неплохо потом об этом вечере отзывалась. Папа никогда хорошо не говорил. А мама вспоминала: «Лицо у него было хорошее, пел хорошо».

В это время в зал зашла девочка с белым бантом. Сталин сказал маме: «А это моя хозяйка, моя Светлана».

Постепенно стали гости собираться, человек пятнадцать их было. Опять маму рядом со Сталиным посадили. И тот предложил, раз рядом сидит Цицишвили, спеть цициановское «Мравалжамиер» (грузинская песня-пожелание долголетия. – И.О.)

Мама пыталась отказаться: «Это труднейшая песня, мои папа и дедушка пели, а я не могу». Сталин вздохнул: «Тоже мне, княжна».

Обратился с этим же предложением к Пачкория и Кавсадзе. Но и они отказались. «Тоже мне певцы! – воскликнул Сталин. – Тогда я вам спою».

И действительно спел – от начала и до конца. Мама говорила, что у него был очень хороший голос, ни одной ошибки не сделал.

За столом они разговаривали на русском и грузинском. Сталин спросил у мамы, как поживает Леван Цицишвили, ее дядя.

– Он первым мне рассказал о марксизме. Я иногда десять километров проходил пешком, чтобы его послушать, – сказал хозяин дома.

Мама ответила, что Левана расстреляли. Сталин удивился:

– Как?!

– Да, убили.

Сталин стукнул кулаком по столу.

– Как можно убивать таких людей, как Илья Чавчавадзе, Леван Цицишвили?

Мама очень хорошо его показывала, когда об этом рассказывала. Затем Сталин обратился к Сандро Кавсадзе:

– Ты почему проиграл Пачкория на декаде?

Тот побледнел:

– Так самых лучших моих запевал арестовали.

– Кого именно?

За столом повисло молчание, никто не называл фамилии. Тут мама говорит: «Я знаю кого. Двоих стариков». И назвала их имена. Берия так на нее посмотрел, что у папы мурашки по коже пошли.

Сталин тут же повернулся к Берии: «Лаврентий, запиши эти фамилии». Тот достал какую-то толстую тетрадь, но Сталин поправил: «Не туда запиши, а вот сюда». Достал из кармана маленькую красную книжицу и сказал: «В эту запиши».

А Берия, видно, просто не хотел допустить, чтобы на декаде проиграли мегрелы. Он же сам был мегрел.

Папа на протяжении того вечера находился в полуобморочном состоянии.

Когда грузинская делегация вернулась в Тбилиси, Сандро Кавсадзе пригласил родителей на концерт. И там уже присутствовали эти старики, которых освободили из лагеря. Когда мама зашла за кулисы, все стали кричать: «Тамара пришла, Тамара пришла».

А Сталин в тот раз маме часы подарил. На них было написано: «От ЦИК».

Семья Кавсадзе…

Сандро Кавсадзе, чье имя упоминала дочь Тамары Цицишвили, был близким другом Сталина. Историю своей семьи мне рассказал внук главного героя, популярный актер Кахи Кавсадзе:

– Моего деда звали Александр, Сандро. Он родился в 1873 году и был на пять лет старше Сталина, с которым вместе учился в Горийском духовном училище. Для детей пять лет – это большая разница. Если вам семь, а мне двенадцать – то между нами пропасть. Маленький Сталин пел в хоре, которым руководил мой дед. И воспринимал Сандро как учителя.

Когда в 1937 году в Москве проходила декада грузинского искусства, то на гастроли поехал и коллектив деда. После выступления артистов пригласили на банкет в Кремле. Дед рассказывал, что Сталин вышел к гостям с небольшим опозданием. Все это было, конечно, красиво срежиссировано. Едва он появился в дверях, как весь зал взорвался криками восторга и аплодисментами.

Сталин пару секунду послушал обрушившуюся в свою честь лавину народной любви и поднял правую руку, ладонь которой была обращена к собравшимся. Как по мановению, зал тут же погрузился в тишину. Все не то что говорить, дышать боялись. И вот в этой тишине Сталин тихо произнес: «Сандро здесь?» Он искал моего деда.

Толпа расступилась. Образовался живой коридор, с одной стороны которого стоял Сталин, а с другой – мой дед. И оба не двигались с места. Дед же был старше Сталина, к тому же являлся его учителем. Но и положение Сталина тоже было непростым – он ведь был вождь. В итоге они оба пошли навстречу друг другу и встретились аккурат в центре этого образованного из артистов коридора.

Сталин обнял деда со словами: «Какой красавец!» На что дед ответил: «Я всегда был красивее тебя». Все замерли. А Сталин рассмеялся: «Ты совсем не изменился», и пригласил деда к своему столу.

Когда было поднято несколько тостов, Сталин обратился к деду с предложением: «Проси, чего хочешь!» И дед попросил – трубку, которую в тот момент курил Сталин. Вождь опять улыбнулся. И со словами: «А ты и правду все такой же», положил трубку в чехол и протянул деду.

Все это и сейчас хранится у меня дома. Чуть рваный чехол, который таким и был у Сталина, и трубка, которая потом долгие годы сохраняла аромат сталинского табака.

Незадолго до смерти деда положили в кремлевскую больницу. В один из дней ему принесли письмо Сталина. На грузинском языке тот писал: «Мне сказали, что вы больны – это плохо. Но говорят, что должны поправиться – это хорошо. Живите тысячу лет, ваш Сосо». Годы спустя это письмо очень поможет нашей семье.

Деда не стало в 1939 году. Его место в ансамбле занял мой отец Давид, который был не только замечательным певцом, но и очень хорошим руководителем.

Я храню большую фотографию, на которой запечатлен весь коллектив под руководством Давида Кавсадзе. На первом плане – отец и тогдашний председатель комитета по культуре Грузии. Только отец стоит на несколько сантиметров впереди него. Подобная вольность стоила отцу жизни.

Когда началась война, все танцоры и певцы ансамбля Кавсадзе получили бронь. Не было ее только у руководителя, моего отца. И его призвали на фронт. Потом выяснилось, что бронь на него, конечно же, была. Вот только по каким-то причинам ее не смогли вовремя обнаружить. Понятно, что таким образом председатель комитета по культуре отомстил отцу.

В 1942 году под Керчью было страшное сражение. Очевидцы рассказывали, что даже море горело. Причем в буквальном смысле – была разлита нефть и все вокруг полыхало. Отец принял участие в той битве. Она напоминала гражданскую войну, так как на стороне немцев воевали грузины, вступившие в ряды отряда «Белый Георгий», которым обещали, что после победы Гитлера Грузии будет возвращена независимость.

К нам в Тбилиси пришла похоронка. Целый год мама получала дополнительную пенсию. А потом оказалось, что отец жив.

На самом деле он попал в плен. Немцы тогда предложили всем пленным грузинам: «Если у вас за границей есть родственники или знакомые, пусть они напишут нам и мы вас освободим». Фашисты настолько были уверены в своей скорой победе, что иногда совершали такие вот неожиданные поступки.

У отца родственников за границей не было. Но друзья были – те, кто покинул Грузию в 1921 году после того, как страна потеряла свою независимость и стала одной из советских республик.

Имя Давида Кавсадзе знали за границей, и кто-то написал письмо, что готов взять отца к себе. И его не только освободили, но и предложили создать из пленных такой же ансамбль, каким отец руководил в Грузии. Он ходил по лагерям смерти и искал грузин. Заходил в барак, обитатели которого вот-вот должны были отправиться в газовую камеру, и по-грузински говорил: «Если есть грузины, выходите». И ему порой отвечали: «Я армянин из Авлабара», «Я азербайджанец из Кахети», «Я еврей из Кутаиси», «Я русский из Сололаки». И всем им отец говорил: «Выходи».

Когда какой-то немецкий офицер выразил неудовольствие, зачем отцу так много народа, папа ответил: «Сначала надо собрать людей, а потом уже решим – кто способный, а кто – нет». И если из пленных кто-то действительно не мог петь, отец помогал ему подлечиться и бежать.

Когда я уже стал актером и приехал на гастроли в Австралию, ко мне подошел один человек. «Вы ведь сын Давида Кавсадзе? Ваш отец спас мне жизнь». Он пригласил меня в гости и за накрытым столом поведал историю своего спасения. «Я вышел из строя, но честно признался, что петь не умею. И ваш отец сказал, чтобы я не переживал, а поправлялся и бежал при первой возможности. Так я в итоге и оказался в Австралии».

Одним словом, отец создал ансамбль. Новоявленных артистов одели в грузинские национальные костюмы и позволяли устраивать концерты. А нам в Тбилиси сообщили, что наш отец не пал смертью храбрых, а попал в плен. А это означает, что он – изменник Родины и никакая пенсия нам не полагается.

Мало того, маму обязали вернуть те деньги, которые она успела получить за то время, пока отец считался погибшим. Я хорошо помню, мне тогда было семь лет, как мама из своей и без того скудной зарплаты возвращала деньги. Мы едва могли сводить концы с концами. Но все равно мы были счастливы – наш отец был жив.

Однажды ночью в дверь кто-то постучал. Мама открыла дверь, но никого не увидела. Лишь на коврике белел маленький лист бумаги. Оказалось, это была фотография, на которой был изображен отец и его новый коллектив.

Окончание войны в 1945 году отец встретил в Париже, где его ансамбль пользовался большим успехом. Их уже собирались отправить на гастроли в Америку, как к отцу явился какой-то человек и принялся убеждать его вернуться в Советский Союз. Там, мол, его давно простили и он сможет воссоединиться со своей семьей и трудиться на благо родины. И отец поверил этим обещаниям.

Приехав в Москву, он первым делом отправился к Михаилу Чиаурели (знаменитому кинорежиссеру, снявшему несколько фильмов о Сталине. – И.О.). Тот попытался убедить отца не ездить в Тбилиси. Один из любимцев Сталина, Чиаурели знал, что в Грузии отца обязательно арестуют. Но прямо сказать об этом он не мог. Равно как и уговорить отца остаться в Москве.

А случись это, вся его жизнь могла бы сложиться иначе. Чиаурели мог бы взять его на одну из встреч с вождем и там представить как сына того самого Сандро Кавсадзе, которого так любил Сталин. После этого отца бы никто пальцем тронуть не посмел. Но все произошло именно так, как произошло.

Из Москвы папа позвонил нам: «Встречайте, поезд такой-то, вагон такой-то». В назначенный день мы примчались на вокзал, но отца в вагоне не было. Как потом оказалось, его арестовали в Сочи. А мы смогли увидеть его уже только в КГБ, когда нам позволили свидание.

Мы вошли в комнату и увидели поседевшего усталого мужчину, в котором с трудом узнали отца. Первое, что ему сказала мать: «Это твои дети», и указала на меня с братом. Мне тогда было десять лет, а брату восемь. Папа посадил нас к себе на колени и первым делом спросил: «Музыке учитесь?» Конечно, мы учились.

Потом отца приговорили к ссылке в Свердловскую область. Мы об этом узнали, когда в очередной раз принесли передачу в тюрьму и у нас отказались ее принять. «А вот оттуда он уже не вернется», – горько произнесла мама.

У нас дома в тот же день устроили обыск – мы уже официально считались членами семьи врага народа. Вся квартира была перевернута вверх дном. «Вы что, письма Гитлера ищите?» – спросила у солдат мать.

Как мы потом поняли, они искали ту самую фотографию, которую нам сумел переслать отец во время войны. А мать, как только раздался стук в дверь и она догадалась, зачем к нам пришли, спрятала это фото у себя на груди. Там искать энкавэдэшники не осмелились. И эта фотография у нас сохранилась.

В результате обыск ничем не закончился, но нас фактически лишили квартиры – две комнаты из трех были опечатаны. И тогда мать отправилась в Москву, к Сталину. Чтобы добиться встречи с вождем, она позвонила Эгнаташвили, коменданту Кремля, который, как все говорили, приходился Сталину родным братом по отцу.

Тот принял маму, но сказал, что встречу со Сталиным он может попытаться организовать лишь через несколько месяцев. Так долго оставаться в Москве мама не могла – в Тбилиси же были мы с братом. И тогда она показала Эгнаташвили то самое письмо, которое деду прислал в больницу Сталин.

Письмо произвело впечатление, и Эгнаташвили устроил маме встречу с одним из больших чиновников КГБ. Тот бережно достал письмо из конверта (на нем по-русски было написано: «Товарищу Александру Кавсадзе от И. Сталина») и нежно, словно боясь причинить ему боль, обеими руками положил листок на стол перед собой.

«На своем пишет», – прокомментировал он, увидев грузинские слова. А потом продолжил: «Вы даже не представляете, что вы имеете! С освобождением мужа я вам ничем помочь не могу, это не входит в мою компетенцию. А вот с квартирой мы вопрос решим сегодня же».

И правда, мама находилась еще в Москве, когда к нам пришли офицеры и сорвали с запертых дверей печати.

Отец прожил в ссылке семь лет. Мама лишь один раз смогла съездить к нему. Устроившись проводником товарного состава, она оставила нас с братом у своей сестры и поехала к отцу. Только в один конец дорога занимала больше месяца.

А так мы обменивались с отцом письмами и фотографиями. Он все удивлялся – неужели на самом деле мы с братом так быстро растем? Мы отправляли ему карточки: на одной стою я, затем мама и, наконец, самый маленький по росту, мой брат. На другом фото уже другая композиция: я, мой брат и самая маленькая – мама.

В 1952 году мы хоронили сестру матери. Помню, было очень жарко на улице, и вдруг у меня началась какая-то дикая истерика: я принялся рыдать и не мог остановиться. Потом мы узнали, что аккурат в это мгновение в ссылке умер мой отец. Спустя время нам вернули его вещи – письма и наши фотографии, которые он хранил.

Мамы не стало, когда ей было 68 лет. Она умерла у меня на руках. Никогда не забуду, как она изогнулась, ее глаза потеряли фокус, а с уст сорвалось имя отца: «Даташка». И она ушла навсегда.

25 февраля 1956 года в Москве на XX съезде партии был прочитан доклад Хрущева о культе личности, а уже в начале марта о нем знала вся Грузия. Поначалу митинги собирались у памятника Сталину и носили мирный характер. Я с друзьями тоже был там, мы даже принесли к памятнику огромный венок из цветов.

Толпа была громадная, наверное, в несколько тысяч человек. Памятник стоял на двух мраморных плитах, обрамлявших постамент справа и слева. На одну из этих плит, как на сцену, поднимался очередной выступающий и говорил речь.

Помню, рядом со мной в толпе стоял один мой знакомый. И вдруг он, почти не размыкая губ, говорит мне: «Хочешь, я сейчас всю толпу поставлю на колени?» А надо заметить, он был прирожденным трибуном, у него даже рот, когда он начинал говорить, словно складывался в трубочку-рупор. Но одно дело пламенно и громко произносить речи, а другое – поставить на колени тысячи человек, да еще возле памятника Сталину.

Разумеется, я ему не поверил. И тогда Илико, хитро посмотрев на меня, зычно произнес: «Да здравствует товарищ Сталин, человек, которому мы верили, вместе с которым победили в войне», и далее в этом духе. И когда толпа уже полностью была под обаянием его выступления, он неожиданно закричал: «На колени!» И тысячи человек опустились на колени. Это было очень страшное зрелище! Чем вообще страшен митинг? Там нельзя выражать мнения, отличного от точки зрения собравшегося большинства. И если бы кто-то позволил себе в тот момент не встать на колени, его бы просто разорвали на месте.

Мой приятель трижды то поднимал толпу с колен, то заставлял на них опуститься. Когда все закончилось, он хитро посмотрел на меня. Вот, мол, а ты сомневался. С тех пор я никогда не хожу на митинги. А когда их вижу, то начинаю искать в толпе человека, который может в любой момент крикнуть: «На колени!»

Митинги продолжались несколько дней, народ даже на ночь не расходился. По городу ездили грузовые машины, на открытых кузовах которых стояли переодетые в костюмы Ленина и Сталина артисты. И когда машины делали остановку, толпа скандировала: «Ленин, поцелуй Сталина!» И артист в костюме Ильича целовал своего облаченного в наряд вождя всех времен и народов коллегу. Потом команда менялась: «Сталин, поцелуй Ленина!» И артисты опять исполняли волю собравшихся.

Числа 8 марта среди митингующих стали звучать такие разговоры: «Надо отправить Хрущева в отставку и поставить на его место Молотова!» Кто-то предлагал послать телеграмму Мао Цзе Дуну и попросить у него вооруженную помощь. Из уст в уста передавали, что Мао Цзе Дун уже прислал ответную телеграмму и вот-вот отправит железнодорожный состав с войсками.

Ну, этого власти уже допустить, конечно же, не могли. И на улицы Тбилиси были выведены войска. В нашей компании было пять человек. Четверым удалось спастись, а один наш друг был убит в уличной перестрелке. Мой брат в те дни пел в Опере – отменять спектакли никто не решился, это было бы равноценно объявлению чрезвычайного положения.

9 марта, когда противостояние достигло пика, мы с братом от здания Оперы, расположенного на проспекте Руставели, с трудом добрались до дома. Наши окна выходили аккурат на набережную Куры, где стоял памятник Сталину.

Солдаты сбрасывали трупы молодых людей в реку, и она была красной от крови. Все это происходило, заметьте, в 1956 году! Когда мы потом рассказывали о том, что пережили, все удивлялись – о событиях в Тбилиси никто ничего не знал.

Все было обставлено в тайне. Родственникам даже не позволили нормально похоронить своих расстрелянных детей – возле гроба позволили остаться только отцу или матери. Потом уже, спустя годы, было дано разрешение по-человечески перезахоронить этих несчастных ребят.

Когда мы с братом пришли в ту ночь домой, наша мать открыла нам дверь и, не впуская в дом, сказала: «На улице убивают ваших друзей! Вы должны быть со своим народом!» И фактически выставила нас за порог.

Мы, конечно, не пошли на улицу, это было физически невозможно: там ходили солдаты и стреляли. Мы отсиделись в подъезде и под утро вернулись домой.

С мамой о том дне мы никогда не говорили.

Один из самых популярных среди туристов домов современного Тбилиси – здание Музея искусств Грузии. Но не только уникальная коллекция картин выдающихся грузинских мастеров привлекает внимание каждого, кто оказывается в районе улицы Пушкина. Здесь в конце XIX – начале XX века располагалась Духовная семинария, в которой несколько лет проучился Сталин.

Раньше об этом гласила мемориальная доска. Сегодня ее, конечно же, нет. Но словосочетание «здесь учился Сталин» раздается возле музея каждый раз, когда там оказываются туристы.

Среди священнослужителей Грузии к бывшему семинаристу отношение разное. Во время встреч со Святейшим Католикос-Патриархом Всея Грузии Илией Вторым я не мог не затронуть тему личности Сталина.

– Именно благодаря Сталину в 1943 году грузинская церковь вновь стала автокефальной, – сказал Католикос-Патриарх. – Он не только к грузинской, но и к русской церкви относился с почтением. Нашим ректором (московской Духовной академии. – И.О.) был протоирей Ружицкий, очень известный богослов. И он рассказывал нам со слов Святейшего Патриарха Московского и Всея Руси Алексия Первого следующую историю.

Алексий Первый во время войны был митрополитом Ленинградским. Он участвовал во встрече, когда Сталин принял митрополита Сергия (местоблюстителя патриаршего престола, в будущем – Патриарха Московского и Всея Руси. – И.О.). На встрече был еще митрополит Крутицкий и Коломенский Николай.

С каким уважением их принял Сталин! И когда он спросил, чем помочь русской церкви, митрополит Сергий ответил: «Мы имеем право открывать храмы, и этого достаточно». На что Сталин сказал: «Нет, этого недостаточно. Открывайте духовные семинарии».

И то же самое происходило в отношении грузинской церкви. Тогда не существовало еще общения между русской и грузинской церквами. И Сталин обратился к представителю русской церкви с вопросом: «До каких пор вы будете в таком состоянии?»

Когда Сталин приезжал в Тбилиси проведать мать, та сказала ему, что лучше бы он стал священником. Думаю, что если бы он все-таки стал духовным лицом, то был бы патриархом. А когда мать ему сказала те слова, он ими гордился.

Мог ли этот человек любить кого-нибудь? Мог! Но он был очень занят государственными делами. И ставил их выше всех личных.

Я его несколько раз видел во сне. Какие-то вещие сны были. Один вам расскажу.

Снилось мне, будто я нахожусь во дворе Кремля. И там могила – примерно полтора метра глубиной – обложена травяными плитками, дерном. Я стою возле нее. Много людей рядом. Одна женщина подошла и начала сбрасывать дерн. И другие тоже подошли. И вдруг стал виден Сталин, без гроба. На нем коричневый костюм, из ткани, в которой раньше ходили. И когда он уже стал виден, люди прекратили сбрасывать дерн. Я смотрю на его лицо и вижу складку – от лба до подбородка. Я подумал – наверное, это от холода и мороза. И вдруг он начал двигаться. И стал живым, поднялся. Сел. И первое, что он сделал, – перекрестился. Я говорю: «Бог да Благословит Вас». Он обратился ко мне: «Ваши молитвы очень, очень помогли мне».

Я подумал – это правительство повернется лицом к народу. И так оно и случилось. Я видел этот сон уже в начале девяностых.

Мераб Квиташвили…

Воспоминаниями о Сталине делились сотни, если не тысячи людей, некоторые из которых хотя бы мельком лицезрели советского правителя.

Мне же было интересно познакомиться с рассказами тех, кто мог понять Сталина, как никто иной, – его земляков. Несколько лет я собирал их свидетельства. И кажется, потратил время не зря.

Следующий рассказчик – Мераб Квиташвили, очевидец того, каким Сталин бывал в неформальной обстановке, во время Тегеранской конференции 1943 года.

Сам Квиташвили оставил Грузию в 1919 году и уехал в Англию на учебу. В 1943 году в Иране он, уже в чине капитана британской армии, отвечал за безопасность премьер-министра Англии Черчилля и президента США Рузвельта.

«Папа не хотел публиковать мемуары, которые закончил в конце жизни, – рассказывала его дочь, Элисо Квиташвили. – Записи он делал на английском языке для нас, членов семьи. Он вообще не любил вспоминать о своем прошлом разведчика. И если и рассказывал что-то, то только о Грузии и о том, как инженером объездил весь мир».

По прошествии лет Элисо Квиташвили позволила мне при работе над этой книгой использовать отрывки из воспоминаний ее отца.

«В среду, 24 ноября 1943 года, в 10 утра я работал в своем кабинете в посольстве Британии в Иране, когда ко мне подошел полковник Райен. Первым делом он предупредил, что все, что он собирается мне сказать, находится под грифом «совершенно секретно». И далее сообщил, что в ближайшие дни в Тегеране должна состояться встреча на высшем уровне. Всеми вопросами безопасности занимается он, а меня назначает своим адъютантом.

Все участники должны были приехать в Тегеран 27 ноября. Длительность конференции не знал никто. Все было в тайне.

Вскоре в английское посольство явились советский генерал-майор Аркадьев и два офицера. Военный атташе Британии генерал-лейтенант Фрейзер, который дружил с моей родственницей Кето Микеладзе и был влюблен в нее, прислал их ко мне. Так как только я мог говорить по-русски, именно мне предстояло переводить.

«Вы, наверное, понимаете, что если что-то случится с Черчиллем или Рузвельтом, то допустившего это офицера будут судить и накажут, – обратился ко мне Аркадьев. – Но если что-то произойдет со Сталиным, то нас расстреляют на месте».

И он сделал красноречивый жест – поднес руку к горлу.

Я отвечал за все. Поначалу приходилось сложно, так как не было субординации. Однажды американские и английские офицеры чуть не перестреляли друг друга. Звучало много жалоб, в основном – на меня. Хуже всех себя вели советские офицеры, они все время смотрели на нас с подозрением. Единственным нормальным человеком был генерал Шалва Церетели, начальник охраны Сталина. Очень воспитанный, он произвел на всех хорошее впечатление.

Он был очень интересным человеком, намного голов выше остальных советских офицеров, которые находились в Тегеране. Один из них, генерал-майор Начхепия, был человеком гигантской высоты, но у меня было впечатление, что он все время чего-то боится. Один раз я увидел, как Берия ругал его. Это было очень жалкое зрелище. Начхепия был генералом, а Берия вел себя, будто перед ним находился раб. Вообще Берия очень унижал своих подчиненных.

На глазах британских офицеров кричал и материл советских генералов и не считал их за людей.

Ко мне Берия относился вежливо и даже по-дружески. Он был экстраординарной личностью, настоящим лидером, которого боялись и ненавидели, но в то же время уважали.

Черчилль и британская делегация приехали в Иран 27 ноября. За премьер-министром отправили три машины одной и той же марки, окна которых были нарочно испачканы грязью. Это сделали для того, чтобы нельзя было разглядеть, кто в них находится. Никто не знал, в какой именно машине будет Черчилль.

У советской стороны никаких проблем с организацией безопасности не было. Они привезли в Тегеран батальон солдат, который перекрыл проход Сталина и в результате к нему никто не мог подойти.

А президент Рузвельт был в ужасе от того, как обстояло дело с обеспечением его безопасности. В то время посольство США в Тегеране находилось в старом районе, и попасть туда можно было только продвигаясь по узким улицам, заполненным народом. По дороге из аэропорта машину Рузвельта даже пришлось остановить, чтобы пропустить людей. Американский президент посчитал, что его жизни грозит опасность. И это так и было – любой мог бросить в него лимонку. Рузвельт был так возмущен, что, прибыв в посольство, тут же освободил от должности посла США. И отказался там останавливаться.

Сталин, узнав про решение Рузвельта, предложил ему переехать в посольство СССР, которое было самым большим по размеру. Рузвельт согласился и был благодарен Сталину за заботу. Черчилль же интерпретировал это по-своему: «Советские больше волновались за себя, чем за безопасность американцев. Ведь Сталину для того, чтобы встретиться с Рузвельтом, самому бы приходилось приезжать в посольство США по той узкой и опасной дороге.

…29 ноября Черчилль должен был передать Сталину меч за победу в Сталинградской битве. На церемонии должно было присутствовать только несколько человек. Мое имя внесли в список в последний момент.

Черчилль сказал тогда, что он восхищен проявленной доблестью советских солдат в битве за Сталинград и по поручению короля Англии передает русскому народу меч. Сталин достал его из ножен, поцеловал, а затем передал Ворошилову. Тот чуть не уронил меч, его едва успели поймать.

Во время одной из встреч я видел, как Черчилль поднялся из-за стола после предложения Сталина расстрелять 50 тысяч немецких офицеров. Черчилля настолько возмутило предложение Сталина, что он вышел в соседнюю комнату и сел в кресло. Я все это видел своими глазами. Сталин в ответ тоже поднялся из-за стола, подошел к Черчиллю, положил руку ему на плечо и с улыбкой сказал, что пошутил и что ему и в голову не придет расстрелять стольких людей. Он произнес это так, будто в Советском Союзе с его ведома не расстреливали миллионы невинных. Переводчик Павлов так растерялся, услышав эти слова, что еле смог их перевести. А стоявший рядом с ними Молотов улыбался: «Мы просто шутим».

…30 ноября Черчиллю исполнилось 69 лет. На свой день рождения Черчилль пригласил всех участников конференции. Обед должен был состояться в британском посольстве.

В назначенный час начали приходить гости. Черчилль лично встречал их. Президент Рузвельт попал в здание в инвалидной коляске через специальный вход. Вскоре появились Молотов, Ворошилов и Сталин.

Сталина охраняло двенадцать человек личной охраны, все были грузины. Таких мерзких людей я не видел – они были похожи на убийц, а может, и были ими на самом деле. Сталин вышел из машины и пошел к лестнице, где его ждал Черчилль.

Они тепло встретились, пожали друг другу руку и вошли в здание. Я вошел внутрь с Церетели, а Начхепия остался снаружи. Всего на банкете было 30 человек: послы, маршалы, генералы. Среди них центральной фигурой был грузин: Сталин-Джугашвили.

Обед прошел удачно. Черчилль был в хорошем настроении, и все были довольны. Среди гостей присутствовала только одна женщина – дочь Черчилля леди Сара Черчилль Оливер. Она и ее брат Рандольф не были приглашены, но все равно пришли, хоть и с опозданием. Когда Сталину представили леди Сару, он галантно поцеловал ей руку, что меня удивило.

Звучало много тостов. Тост Черчилля заключался в том, что Сталин не только для России, но и для всего мира является одним из самых великих людей. И потому заслуживает права называться «великим Сталиным». Сталин ответил, что титул «великий» принадлежит не ему, а русскому народу. И руководить такой нацией несложно.

Во время обеда Черчилль несколько раз прошел по залу, чтобы со всеми чокнуться. В конце вечера гости и он несколько раз заходили в комнату, где находились мы с Церетели. Увидев нас, Черчилль попросил шампанского и предложил выпить. Я представил ему Церетели и сказал, что он грузин. Черчилль заметил: «Похоже, мы окружены грузинами».

Он и гости долго беседовали со мной и Церетели, спрашивали про Грузию и грузин. Черчилль вспомнил и мою анкету про возможное будущее Кавказа. «Вы хотите восстановить свое старое царство? – спросил он. – Вам мало того, что один грузин управляет всей Российской империей?»

В своей книге Черчилль пишет, что Сталин тоже выходил из зала. Но я его не видел.

Несмотря на то что Сталин много пил, не было заметно, что он пьян. Он пребывал в хорошем настроении.

Произносил тосты, размышлял и много улыбался. Особенно когда говорил с детьми Черчилля. Я очень хотел, чтобы меня ему представили. Но сам не посмел попросить.

Первым ушел Рузвельт. Вслед за ним вечер покинули другие американцы, а затем и Сталин со своей свитой. Банкет закончился в 2 часа ночи.

А на следующий день завершилась и сама конференция. К счастью, ничего неожиданного не случилось».

Рамаз Чхиквадзе…

Когда я переступил порог дома легендарного грузинского актера Рамаза Чхиквадзе, то первое, что увидел, – фотографию Сталина на стене. Честно признаюсь, был удивлен.

Но все быстро разъяснилось: оказалось, на фото изображен сам хозяин дома в гриме вождя. Чхиквадзе несколько раз играл Сталина в кино и на протяжении всей жизни собирал истории о нем.

Незадолго до смерти Рамаза Чхиквадзе мне удалось записать его воспоминания.

– Я никогда не был сталинистом. Просто несколько раз играя его в кино, встречался с людьми, которые Сталина близко знали, изучал много закрытых документов и понял для себя, что Иосиф Виссарионович вовсе не был таким демоном, каким его принято изображать.

Он был очень умным человеком. Модно писать о том, что он не предусмотрел начало войны с Гитлером. А я уверен, что он прекрасно знал о том, что война будет. Просто не мог допустить провокации. Для этого и не стягивал войска к границе. Да и что бы это дало? Сталин же отдавал себе отчет, что в военном отношении немцам на тот момент не было равных.

Сталин этого допустить не мог. Я играл его в фильме, который как раз рассказывал о жизни СССР до июня 1941 года. (Речь идет о фильме Евгения Матвеева «Победа», вышедшем на экраны в 1985 году. – И.О.). Советского посла в Германии играл покойный Владислав Стржельчик. Он говорил Сталину, что война с немцем неизбежна, об этом свидетельствуют и донесения Зорге, и действия самих немцев возле границы. Но Сталин не соглашался. А потом вдруг произносил: «Вы, думаете, один такой умный? В это просто нельзя верить СЕЙЧАС». Этот кадр из фильма вырезали. А я запомнил.

Зато потом, когда немцев подпустили к Москве, Сталин вызвал сибиряков. И когда вдарили морозы и немцы погибали от холода, наши солдаты у них на глазах обтирались снегом и сводили их с ума.

А знаете, почему он подписал приказ сажать в лагеря тех, кто сдался в плен? Да потому что очень часто в плен сдавались те, кто не хотел жить при Советской власти. И эти люди с удовольствием сотрудничали с немцами.

Разумеется, расстреливать всех подряд было недопустимо. Но что Сталин мог сделать? Он же не знал о тех диких перегибах, которые допускались. Зато когда ему об этом становилось известно, он жестоко карал.

У наркома НКВД Ежова, как оказалось, существовала специальная разнарядка – сколько должно было быть репрессировано в каждом регионе СССР. То есть казнили не потому, что человек действительно был виноват, а для того, чтобы просто выполнить план. Так Сталин, когда узнал об этом, приказал Ежова расстрелять.

Мой отец работал в тбилисской консерватории. Когда директора арестовали, отец исполнял его обязанности. После того как начальника освободили, папа начал сочувствовать ему. А директор ответил: «Нет, они все правильно сделали, это я дураком оказался».

Его посадили за то, что он в компании рассказал политический анекдот. Да, это страшно, когда сажают за анекдоты. Но ведь таковы были реалии тогдашней жизни, и он об этом знал. Но все равно рассказывал такие анекдоты.

Поэтому и винил только себя, а не Сталина.

Зато Сталин сумел заставить Англию и Америку присоединиться к антигитлеровской коалиции. Заметьте, они сами его об этом попросили. Я прочел об этом в мемуарах Черчилля.

И кому мне прикажете верить? Черчиллю и какому-нибудь Суворову или другому автору, чьих родственников репрессировали и их пером движет обида на Сталина?

Я лично предпочитаю верить Черчиллю. И людям, которые близко знали Сталина.

Наш фильм снимали на подмосковной даче Сталина. Любопытно, что в то же время там снимались фильмы, в которых представали Дзержинский, Горький, Молотов. Во время перерыва мы все шли в буфет что-то покушать. В очереди стояли все эти артисты.

Как только появлялся я, раздавался крик буфетчицы: «Пропустите товарища Сталина!» И меня обслуживали вне очереди. Мне неудобно было, я постою, говорю. «Ничего-ничего, товарищ Сталин. Что вы хотите? Гречиху? Гречиху товарищу Сталину!»

А как-то ехали на машине, я уже был в гриме. В Кунцево нас остановил милиционер. Увидев меня, он закричал и чуть с ума не сошел, так испугался.

Вообще была комедия! Ко мне подходили бывшие военные, которые снимались в массовых сценах. Они строевым шагом приближались и делали доклад: «Мы, товарищ Сталин, врагов били и ваши приказания исполняли!» Мне даже неудобно было.

Почитание Сталина, как я заметил, есть у русских. И оно до сих пор не то что прошло, а, наоборот, лишь растет.

Да и не был Сталин врагом. Вот я не могу понять логику: у меня дома работают 8 человек. И если они хорошо работают, помогают мне по-настоящему, зачем я буду их арестовывать? Я что, враг самому себе, что ли?

Матвеев, кстати, в своем фильме не снялся. Он должен был играть генерала, который докладывал Сталину о том, что его сын Яков убит. И не смог отсняться! Начинал плакать. Подойдет ко мне, начинает говорить, а у самого слезы. «Стоп!» – сам себе командует. Так и выбросили эту сцену из сценария.

Удивительное дело, но Сталин лично следил за тем, что происходит в кино. Когда ему принесли список картин, которые собираются снимать в Грузии, он лично вписал «Кето и Котэ», популярную тогда оперу. Фильм сняли, только получилась не опера, а музыкальная комедия.

В результате этот фильм Сталину показывать испугались – вдруг бы он спросил, почему сняли не оперу. Хотя фильм хороший получился, ему бы наверняка понравился.

Я близко дружил с Михаилом Чиаурели, и тот рассказывал мне, как Сталин смотрел его фильм «Великое зарево».

В этой картине роль Сталина играл Михаил Геловани.

В просмотровом зале на даче Сталина собралось все Политбюро, сам Миша сидел на последнем ряду. Наконец фильм закончился, все ждут, что скажет Сталин. А надо сказать, что в этом фильме Геловани изобразил вождя как безупречно положительного человека, просто ангела.

Включили свет, Сталин поднялся со своего места и молча пошел к выходу. Все Политбюро молчит и на всякий случай строго смотрит в сторону Чиаурели. Наконец Сталин произнес: «Нормальное кино, нужное». И все тут же бросились поздравлять Мишу: «Нужное, очень нужное кино». А Сталин через минуту продолжил: «Только товарищ Сталин не такой красивый. И не такой глупый».

Геловани действительно изображал Сталина этаким живым божеством. Но что вы хотите, таковы были требования времени.

Миша рассказывал, как однажды Сталин вызвал Геловани к себе да дачу. Когда за актером пришли и сказали, что его хочет видеть товарищ Сталин, Геловани не поверил. И решив, что его разыгрывают, сказал, что готов ехать к вождю немедленно. «Прямо в пижаме?» – спросили у него. «В пижаме!» – ответил Геловани, все еще не веря, что его правда повезут к Сталину.

О том, что все серьезно, он понял только тогда, когда лимузин въехал на территорию строго охраняемой дачи вождя. Но, что называется, уже было поздно.

Сталин сделал вид, что не замечает неподобающей одежды Геловани, и пригласил того к столу, за которым уже сидели другие актеры. Геловани сел рядом с Чиаурели и, выпив несколько бокалов вина, почувствовал наконец себя настолько свободно, что захотел сказать тост за Сталина. Но сколько бы раз он ни поднимался, Чиаурели усаживал его на место, а Сталин делал вид, что ничего не замечает.

В конце концов Геловани не выдержал и прямо обратился к Сталину: «Товарищ Сталин, я хочу выпить за вас, а Чиаурели не дает мне слова сказать!» Сталин посмотрел на Геловани и произнес: «Значит, товарищу Чиаурели виднее!»

Был такой актер – Алексей Дикий, очень хороший. И однажды ему тоже предложили сыграть роль Сталина. Понятно, что от таких предложений не отказываются. Вот только внешне Дикий был абсолютно не похож на Сталина. И каких бы усов ему ни приклеивали, сходства все равно не появлялось. Но фильм все-таки сняли, и он вышел на экраны.

Через несколько дней после премьеры на квартиру Дикого явился генерал и сказал, что актера приглашает товарищ Сталин: «У вас есть полчаса, чтобы собраться».

Дикий страшно испугался, что Сталин начнет ругать его за то, как он сыграл. И еще неизвестно, куда его потом повезут из Кремля. Чтобы как-то справиться со страхом, Дикий решил немного выпить, он вообще любил это дело. Открыл бутылку коньяка, налил себе рюмочку, выпил и сел возле дверей.

Наконец появляется тот же генерал и говорит, что товарищ Сталин занят и встреча переносится на более позднее время. Дикий увидел в этом дурной знак и, ожидая встречи со Сталиным, ту самую бутылку коньяку прикончил. Чего, мол, терять время, когда эта бутылка может оказаться последней в его жизни.

В результате в Кремль он приехал изрядно выпившим. Секретарь Сталина Поскребышев попытался было привести его в чувство, но не успел – Сталин просил пригласить Дикого.

Когда тот вошел в кабинет Сталина, вождь сидел за столом и работал. Увидев актера, поднялся ему навстречу и, пригласив к столу заседаний, предложил сесть и сам сел напротив него. Все это происходило в полном молчании.

Через полчаса Сталин вызвал Поскребышева, что-то сказал ему и опять замолчал. Еще через полчаса секретарь вошел в кабинет, поставил на стол бутылку коньяка, лимон и два стакана.

Дикий начал успокаиваться – если коньяком собираются угостить, значит, ругать не будут. А Сталин тем временем взял бутылку, налил себе, выпил и закусил лимончиком. Дикий сидит и не знает, что делать. Неужели ему самому надо наливать себе? И это при грузине?

А Сталин наливает себе вторую рюмку, выпивает, закусывает и опять молча продолжает смотреть на Дикого. Только после того, как Сталин выпил четыре рюмки, молчание было нарушено. «Вот теперь мы можем и поговорить», – сказал Сталин Дикому.

Из Кремля Дикий вернулся домой и очень счастливым. Оказалось, что Сталину его исполнение очень понравилось. А пил он один из-за того, что Дикий уже был заметно подшофе. «Как бы мы стали разговаривать – вы пьяны, а я трезв?» – объяснил в конце встречи свое поведение Сталин.

О съемках фильма, в котором Алексей Дикий сыграл Сталина, есть еще одна история. Она осталась в архиве писателя Юлиана Семенова, включившего ее в раздел «Ненаписанные романы»:

«…во время съемок очередной картины о Сталине заехавший на «Мосфильм» Роман Кармен увидал поразительную картину: народный артист Советского Союза Геловани, утвержденный решением Политбюро для исполнения роли генералиссимуса, шел перед камерой, а за ним, на корточках, семенили Зубов, игравший Молотова, и Толубеев, исполнявший роль Ворошилова. Изумленный Кармен спросил Чиаурели: «Миша, в чем дело?!» Тот ответил шепотом: «Никто не имеет права быть выше Сталина». Видимо, об этом стало известно генералиссимусу, потому что он вызвал министра кинематографии Большакова и сказал: «Сталин – русский человек, и играть его надлежит русскому. Мне нравится Алексей Дикий. Товарищ Каганович находит, что мы похожи, пусть он играет Сталина в новых картинах».

Превозмогая дерзостный страх, Большаков ответил: «Но ведь Дикий в свое время был репрессирован, товарищ Сталин! – «В свое время я тоже был репрессирован охранкой, – усмехнулся Сталин. – А ведь ничего, народ простил».

После появления на экране в образе Сталина, Алексей Дикий не стал актером одной роли. Он остался в восприятии зрителя и коллег прежде всего великим театральным актером. Об этом мне рассказывала народная артистка России Римма Маркова, для которой именно одобрение ее театральной работы со стороны Дикого было самой важной оценкой.

– А вообще для актера сыграть роль Сталина означало стать заложником одной роли, – продолжал народный артист СССР Рамаз Чхиквадзе. – Или же ему позволяли играть только положительных персонажей.

Мне в этом отношении повезло. Мало того, случались и курьезные случаи. Как-то наш театр имени Руставели приехал на гастроли в Москву со спектаклем про Великую Отечественную, в котором я играл роль Гитлера. А как раз в это время на экраны вышел фильм «Победа», в котором я играл Сталина. Причем так получилось, что мы гастролировали на сцене Малого театра, а в соседнем кинотеатре шла лента «Победа».

А я каждый раз, когда приезжал в Москву, звонил Филиппу Ермашу (председателю Государственного комитета СССР по кинематографии. – И.О.), он очень ко мне хорошо относился. Вот и в тот раз я набрал его номер.

– Филипп Тимофеевич, приходите на наш спектакль, я Гитлера играю.

Он чуть дар речи не потерял.

– Ты что творишь? – закричал в телефонную трубку. – Как ты смеешь?! Ты же только что Сталина сыграл! А теперь люди будут думать, что он такой же отрицательный герой, как и Гитлер, раз его один и тот же актер играет. Я тебе запрещаю играть Гитлера.

Но я, разумеется, все-таки вышел на сцену. Что мог мне сделать Ермаш? Я ему объяснил, что являюсь артистом и даже лягушку могу сыграть.

Во МХАТе мне играть не предлагали. Я даже и не думал об этом. Там один грузин уже был, Геловани, который играл Сталина. Ему же запретили играть другие роли. Только в «Кремлевских курантах» и выходил на сцену.

При том, что был неплохой артист. В грузинском кино даже вредителя успел сыграть. Но после того, как сыграл Сталина, все остальное играть запретили.

Я же вам говорю, такое время было. Такие глупости делали, что Сталин, узнав о них, посмеялся бы. Мне повезло – время изменилось.

На родине Сталина не очень почитали, потому что для Грузии он ничего особенного не сделал. Он был умный человек и никого не выделял. Следил, чтобы все было поровну.

Рассказывали, что когда Алексей Толстой писал «Петра Первого», то пришел к Сталину, который попросил документацию, о чем тот собирается писать. Толстой пришел и решил обрадовать вождя: мол, есть данные, что Петр был грузин по отцу.

Сталин пришел в негодование: «Вы что, с ума сошли? Единственный умный царь и того грузином делаете? Достаточно одного грузина. А то, может, вы еще Ивана Грозного грузином сделаете!»

При Хрущеве в Грузии запретили изучать родную речь и всех перевели на русский язык (На самом деле запрет на грузинский язык был введен еще в конце XIX века, когда все занятия в учебных заведениях должны были вестись строго на русском. Грузинский язык почитался как «собачий» и преследовался. Студенты восприняли подобное решение правительства как унижение. Слушатель Духовной семинарии Тифлиса Иосиф Лагиашвили в 1886 году даже совершил убийство ректора Чудецкого. Подобный способ решения проблем вызвал у молодого семинариста Джугашвили восхищение. – И.О.)

У Хрущева ума не было совсем, он расколол общество. В Грузии прошло выступление в защиту Сталина. Не против СССР, а именно за Сталина и Ленина. Эти демонстрации были огромны, в них даже стреляли. В подземных переходах лежали трупы студентов – девушки и юноши прижимали к себе портреты советских вождей, которые были проткнуты солдатскими штыками. Стрельба началась на проспекте Руставели – рядом с нашим театром находится здание радиокомитета, куда, видимо, ребята хотели проникнуть. Мы услышали стрельбу и побежали туда из театра. Много погибших было. Было очень страшно. Тогда и случилось, наверное, одно из первых серьезных разочарований в советском строе.

В сталинские времена бывали, конечно, перегибы. Однажды человек не смог осушить литровый рог с вином, хотя тост был провозглашен за Сталина. Отговорился тем, что у него была операция на желудке. А кто-то потом узнал, что операцию тот человек не делал. И написал на него донос: мол, тот так не хотел выпить за Сталина, что даже операцию себе придумал. В результате несчастному дали 8 лет лагерей.

Если бы Сталин узнал, из-за чего этого человека арестовали, он бы наказал всех. Он же страшно не любил подхалимаж. Его самая любимая фраза была, когда он слышал похвалы в свой адрес: «К делу!»

Можно задаться вопросом: не любил подхалимаж, а как же Сталинград, который в честь него назвали? На эту тему даже Фейхтвангер писал. Он спросил Сталина об этом, и тот ему ответил: «Это не я, это люди придумали. А если им нравится, я не против». Он знал, как важно заставить людей полюбить главу государства.

И мы разве его не любили? Еще как! Что творилось, когда он умер! С какими распухшими от слез глазами шли мимо гроба. При этом никого же не заставляли идти прощаться со Сталиным.

И разве плохо, что любили? Лучше, чтобы презирали, как мы сейчас всех презираем?

В молодости Сталин был настоящим вором. С Камо они были мастера – нападали на инкассаторов и все награбленное отправляли Ленину. При этом сам Сталин ходил в драной шинели.

После революции Камо уничтожили. Тот хотел стать вторым человеком в ЦК, но на это не тянул. И его убрали. В Тифлисе случилась странная автокатастрофа – на велосипед Камо наехала едва ли не единственная в городе машине. Почти как у Шекспира в «Ричарде Третьем». Как все повторяется, да?

Сталин ведь и Бухарина простил, хотя все другие соратники были арестованы. Отправил во Францию, называл «Бухарчиком». А тот уехал и стал встречаться за границей с белогвардейцами и болтать лишнее. Сталину, разумеется, обо всем тут же донесли. И когда Бухарин вернулся, его арестовали и посадили. Тут уже Сталин ничего делать не стал. Было поздно. Мне кажется, все честно.

Личная жизнь Сталина была непростая. Первая жена от болезни умерла. Несчастная женщина была. А со второй вот какая история получилась. Она очень хорошей женщиной была. Из такой семьи происходила, что если бы Сталин был неинтересным человеком, вряд ли она вышла за него.

Он был ростом маленький, ему на Мавзолее подставку ставили. А она яркая женщина была. Они хорошо жили. Но она стала влезать в партийные дела. А он этого терпеть не мог. Предупреждал ее: «Не лезь в это дело!»

Когда она приставала к нему с расспросами, почему он это делает так, а не так, Сталин ответил: «Не могу сейчас сказать, потом поймешь». Но Аллилуева продолжала лезть в политику.

В последний вечер на ужине у Ворошилова он ее по-горийски окликнул: «Э-эй», а ее это обидело. «Я тебе не эй!» – ответила она. Когда пришли домой, стали обиженно что-то выяснять. Перед сном принесла два стакана чая, он взял себе ее стакан, а свой отдал ей: «Не верю тебе».

И это ее совсем убило – ночью Надежда Аллилуева застрелилась.

Майя Кавтарадзе…

Впервые это имя я услышал осенью 1998 года в Москве, в доме актера Михаила Казакова. Говорили мы с ним о многом – театре, кино, литературе. Неожиданно Михаил Михайлович заговорил о Грузии.

Впервые в Тбилиси он оказался летом 1961 года во время гастролей театра «Современник», в котором тогда служил. Как водится, московских актеров каждый вечер приглашали в гости, угощали – развлекали. Кому было интересно, рассказывали о былом.

В один из вечеров Казаков оказался в гостях у знаменитого грузинского революционера, после советизации Грузии – председателя Совета народных комиссаров республики Серго Кавтарадзе. Его рассказы потрясли молодого актера. И дело было не в титулах нового знакомого, а в дружбе со Сталиным. Тогда же Михаил Казаков познакомился и с дочерью Серго – Майей.

Она была совсем юной девочкой, когда решилась вступить в переписку со Сталиным. О ней, дочери революционера и бывшей фрейлины императрицы Марии Федоровны княжны Софии Вачнадзе, мне и хочется написать.

В эту книгу она войдет под именем, которым подписывала свои письма Сталину, – «пионерки Майи Кавтарадзе».

Ее историю я буду рассказывать, основываясь на впечатлениях Михаила Казакова и воспоминаниях ближайшей подруги Майи Кавтарадзе Татули Гвиниашвили.

Ровесница Майи, Татули Гвиниашвили рассказывала:

– Серго был другом Сталина, они вместе учились в семинарии.

Еще до 1917 года между Сталиным и Кавтарадзе случилась ссора. Суть конфликта заключалась в споре, кому доверить партийную кассу. Серго считал, что деньги можно оставить одному честному человеку. Сталин был другого мнения и говорил, что кассу должен хранить только большевик.

Когда видный грузинский революционер Миха Цхакая тоже высказался за то, что деньги вполне можно оставить у пусть и не партийного, но верного человека, Сталин тут же переменил точку зрения и заявил, что сам считает так же. И именно в этом безуспешно пытался убедить Кавтарадзе.

Серго был обескуражен беспринципностью Сталина и, не сдержав эмоции, ударил товарища по лицу.

Придя спустя годы к власти, почти всех своих друзей Сталин перестрелял. А Сергея оставил в живых.

Он затем и поэта Шалву Нуцубидзе освободил. Для того чтобы тот сделал перевод Шота Руставели. Сталин показывал миру, что он появился на свет не в какой-нибудь дикой стране, а в Грузии, где уже в средние века жили и творили такие гении, как Руставели.

У нас была одна компания – Майя Кавтарадзе, я и Манана Кикодзе, тоже дочь сталинского друга юности Геронтия Кикодзе.

В 1937 году Серго Кавтарадзе арестовали. Как говорили, от гибели его спасла закорючка, которую Сталин поставил напротив его имени в расстрельном списке. Берия не смог понять, что имел в виду Сталин, а расспросить не решился.

Несколько лет Серго Кавтарадзе провел в сталинских лагерях. Сидела и его жена. А Майю определили в дом для беспризорных, ей 11 лет было. Все годы, пока не было отца, она писала письма Сталину. И подписывала их: «Пионерка Майя Кавтарадзе».

И однажды случилось чудо. Как иначе назвать то, что Серго Кавтарадзе был освобожден?

Михаил Казаков, слышавший эту историю из первых уст, вспоминал:

– Бывшего сталинского друга назначили работать в книжное издательство. В ближайших планах был выпуск поэмы «Витязь в тигровой шкуре» в переводе Шалвы Нуцубидзе.

В тот вечер Кавтарадзе уже ложился спать, когда его неожиданно вызвали в Кремль. Войдя в кабинет Сталина, он приветствовал вождя, как водится, по имени-отчеству и с приставкой «товарищ». Сталин поднял голову из-за стола и возмутился: «Ты с ума сошел? Какой я тебе «товарищ Сталин»?! Я для тебя – Коба, а ты для меня – Того».

Надо заметить, что еще во времена подпольной работы Сталин предложил Серго взять себе кличку в честь одного японского адмирала.

Хозяин кабинета пригласил Кавтарадзе к столу и принялся расспрашивать о том, как обстоят дела у него на работе.

Татули Гвиниашвили историю встречи двух революционеров слышала от дочери Серго:

– Сталин спросил у Кавтарадзе: «Где ты был все это время?» Тот ответил: «Сидел». – «Нашел время сидеть», – будто бы недовольно произнес Сталин.

После этого разговор пошел так, будто ничего не случилось.

Однако по грузинским обычаям примирение только тогда считается состоявшимся, когда обиженный приглашает обидчика в свой дом. Сталин, конечно же, помнил об этом и спросил, отчего Серго не приглашает его в гости.

Кавтарадзе с женой и дочерью жили в коммуналке, и принимать там столь высокого гостя было неудобно. Он попытался отсрочить приглашение, но, заметив обиду Сталина, сказал, что будет рад видеть Кобу в любое удобное для него время.

«Едем сейчас», – тут же ответил Сталин. И уже через несколько минут – Кавтарадзе жили на улице Горького, рядом с Кремлем – лимузины доставили друзей на место.

В изложении Казакова сцена появления Сталина в коммуналке вполне могла стать основой для фильма.

– Когда Серго позвонил в дверь, ему открыла заспанная соседка. Увидев на лестничной площадке Сталина, она в ужасе скрылась в своей комнате. А наутро рассказывала во дворе, что ее грузинский сосед так напился минувшей ночью, что заявился домой с портретом Сталина.

А Кавтарадзе, перешагнув порог своей комнаты, разбудил жену и сказал, что у них гость – Сталин. Женщина тоже не сразу поверила в происходящее. Сталин же, подойдя к ней, обнял и произнес: «Сколько ты вытерпела!» Потом было застолье, на которое доставили продукты из расположенного неподалеку ресторана «Арагви».

Майя Кавтарадзе, конечно же, запомнила ту ночь. И рассказывала о ней своей подруге. Слово Татули Гвиниашвили:

– Сталин спросил у Серго, где находится его дочь. Когда мать вывела Майю, Сталин потрепал ее по щеке и сказал: «А вот и пионерка Майя Кавтарадзе. Помню-помню».

Когда в Тбилиси в восьмидесятых годах приезжала Светлана Аллилуева, в качестве сопровождающих дочь Сталина была назначена Майя Кавтарадзе. Через несколько лет одна из газет написала, что к дочери Сталина была приставлена «полковник КГБ Кавтарадзе». Майя обиделась: «Почему полковник, если я давно генерал?» Как еще было реагировать на такую глупость?

Майя преподавала французский язык в Пушкинском институте в Тбилиси. Очень была приятная женщина, интеллигентная.

А ее двоих родных братьев расстреляли. И потом в Тбилиси удивлялись, как Серго мог простить Сталину гибель двоих сыновей? Кстати, в квартире Майи снимали фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние».

Великий фильм грузинского режиссера вышел на экраны в 1987 году, хотя был снят тремя годами раньше. Впервые в Советском Союзе с экрана звучала история о реалиях сталинских лет. Татули Гвиниашвили говорила, что во время демонстрации фильма в Москве возле кинотеатров стояли кареты «скорой помощи», которые почти никогда не пустовали.

В основу фильма Тенгиз Абуладзе взял несколько реальных историй. Одна из них рассказывала о выдающемся грузинском дирижере Евгении Микеладзе и его супруге Кетеван Орахелашвили.

Кетеван была дочерью председателя правительства Советской Грузии Мамии Орахелашвили, сменившего на этом посту ближайшего друга Сталина Серго Орджоникидзе.

Близость к Ленину и Сталину уберегла Мамию Орахелашвили от репрессий после выхода в 1926 году брошюры «Путь грузинского жирондиста», в которой он называл грузинских меньшевиков истинными демократами, а президента независимой Грузии Ноя Жордания – марксистом.

Однако фраза, брошенная им в 1931 году Иосифу Сталину, предложившему сделать вторым секретарем ЦК Грузии Лаврентия Берию: «Коба, я, наверное, ослышался? Мы не можем таким назначением удивить партийцев!», уже не прошла бесследно.

Берия пост получил, а Мамия Орахелашвили из руководителя республики был разжалован в научные сотрудники тбилисского Института марксизма-ленинизма. А в 1937 году арестован и расстрелян.

Мать Кетеван, Мариам Орахелашвили, после отставки мужа продолжала оставаться наркомом просвещения Грузии. В один из дней она увидела из окна, как с ее дочерью на улице разговаривает какой-то мужчина, в котором она, присмотревшись, узнала Лаврентия Берию. Выбежав из дома, Мариам увела дочь, сказав, что с такими людьми, как Берия, нельзя не только разговаривать, но даже здороваться.

В 1938 году Мариам Орахелашвили была арестована. Во время допроса, который вел сам Берия, она не выдержала и, схватив со стола следователя стеклянную пепельницу, запустила ее в главного чекиста. Берия достал пистолет и застрелил Орахелашвили.

Судьба ее дочери Кетеван была предрешена. Хотя поначалу все складывалось более чем счастливо. Знаменитая тбилисская красавица стала женой дирижера Евгения Микеладзе, художественного руководителя Тбилисского театра оперы и балета.

После возвращения с московских гастролей, во время которых работу артистов театра похвалил сам Сталин, Микеладзе приступил к репетициям новой оперы. Премьера прошла успешно. А вскоре Евгений Микеладзе уже сидел на первом допросе.

Кетеван Орахелашвили тоже арестовали. Спустя годы она вспоминала, как после очередного допроса ее вели в камеру и в тюремном коридоре она увидела двоих чекистов, на руках которых висело обезжизненное тело избитого арестованного. Лица его не было видно. Кетеван взглянула на волосы несчастного и вздрогнула – перед ней пронесли ее мужа. Лишь по буйной шевелюре она смогла узнать его. Больше своего Евгения она не видела.

В один из дней в тюрьму, где содержался Евгений Микеладзе, приехал Лаврентий Берия. Сталинскому любимцу вообще нравилось присутствовать на допросах. При этом свое появление палач каждый раз обставлял, словно играл в забавную игру. По воспоминаниям дочери Сталина Светланы Аллилуевой, для того, чтобы оставаться неузнанным, Берия надевал парик. В этот раз он был без грима. И тому были причины.

Описание последнего допроса великого дирижера оставил Юлиан Семенов в документальной книге «Ненапечатанные рассказы». Сын Евгения Микеладзе Вахтанг, ставший режиссером-документалистом, в своем фильме о Лаврентии Берии «Убийца моей семьи» приводит цитату из этой книги: «Ослепленного на допросах Микеладзе втащили в кабинет Берии. И тот сказал: «Дирижер, вас изобличили подельцы. У нас достаточно материалов, чтобы расстрелять вас и без официального признания. Но неужели вы не хотите облегчить совесть, выскоблить себя перед народом?» – «Товарищ Берия, – ответил великий музыкант. – Я ни в чем не виноват, и вам об этом прекрасно известно». – «Откуда ты узнал, что я Берия? Ты же слеп!» – «У меня абсолютный слух, Лаврентий Павлович, я узнаю любого человека по голосу».

И тогда Берия сказал тем, кто привез к нему гения грузинского народа: «Так вбейте ему гвозди в уши, чтобы он не мог никого узнавать по голосу!» И это сделали с Микеладзе. И Родина потеряла одного из лучших своих сынов».

Жена дирижера Кетеван Орахелашвили была сослана в АЛЖИР – Акмолинский лагерь жен изменников Родины. Вернувшись домой после семнадцати лет заключения, на жизнь Кетеван зарабатывала тем, что готовила торты, которые украшала замысловатыми узорами из крема. В фильме «Покаяние» режиссер Тенгиз Абуладзе почти дословно экранизировал эпизоды из жизни женщины.

Во время финального кадра, когда героиня Верико Анджапаридзе задает свой великий вопрос: «Зачем нужна дорога, если она не ведет к храму?», прототип Кетеван Орахелашвили как раз украшает праздничный торт кремовой фигуркой православного храма.

В 1956 году в Грузии начались процессы, на которых были реабилитированы незаконно осужденные жертвы. Бабушка моей жены, знаменитый грузинский врач София Буачидзе, не пропустила ни одного из этих страшных заседаний. Приходя домой, она пересказывала домашним реалии происходящего в стране всего несколько лет назад.

Ее саму тоже задела кровавая машина. Двоюродный брат Алексей, который учился в школе, случайно порвал портрет наркома НКВД Ежова. На перемене ребята рассматривали изображение главного чекиста и Алеша, попросив дать и ему взглянуть на «иконописный», как писали литераторы того времени, лик наркома, потянул фотографию к себе. И случайно оторвал уголок.

Ставшая свидетелем этого учительница тут же доложила о случившемся в органы, и школьник Буачидзе был арестован. Его продержали в тюрьме до 16 лет – возраста, с которого были разрешены расстрелы. И в день рождения юноши привели приговор в исполнение.

А Татули Гвиниашвили продолжает:

– После того сталинского визита в коммуналку на улице Горького семья Кавтарадзе получила отдельную огромную квартиру. А Серго был назначен заместителем министра иностранных дел СССР.

Что он чувствовал, никто не знает. Удивлялись, как Серго мог простить смерть сыновей. Но Майя никогда об этом не говорили. Видимо, такая для нее это была больная тема.

По воспоминаниям внука Серго Малхаза Жвания, после Великой Отечественной в Кремле состоялся прием, во время которого Сталин вдруг обратился к Кавтарадзе по-грузински: «А помнишь, как ты меня ударил? Еще лампа керосиновая разбилась, ведь пожар мог начаться». И засмеялся.

Всю ночь семья Кавтарадзе ждала ареста. Но все обошлось. А Серго назначили послом СССР в Румынии. Майя рассказывала мне, как навещала отца. Как-то ее представили королю, и тот пригласил дочь советского посла на бал во дворец. Но Майя в тот же вечер должна была улетать в Москву. Расстроившись, она топнула ножкой: «Вы не могли мне об этом сказать хотя бы вчера?»

Серго Кавтарадзе так растерялся, что смог только и сказать дочери по-грузински: «Майя, перед тобой же король!»

Родной брат Серго, Петре Кавтарадзе, был составителем грузинского словаря. Его женой была красавица Анико, первая женщина-врач Грузии. Католикос-Патриарх Всея Грузии Калистрат сказал мне как-то: «В ложе стояла Анико, на ней был ободок, и она была очень красива!» Меня так удивили эти слова, услышанные от Католикоса.

Серго и Анико вместе учились в институте в Петербурге. Как-то в перерыве между занятиями они заглянули в кафе. В это же время туда зашли муж с женой, страшно убитые горем, заказали кушанья, но так и не дотронулись до них.

Серго и Анико говорили друг с другом по-грузински. И та пара не могла от них отвести глаз. Когда они уже позавтракали и встали, муж с женой решились к ним обратиться: «На каком языке вы говорите? У нас страшное горе: нам сказали, что жизнь нашего единственного сына висит на волоске. Ваша красота на несколько минут позволила нам забыть о своем горе, и мы вас благодарим за это».

Петре Кавтарадзе потом расстреляли, а Анико выслали.

Михаил Казаков оказался связан с красавицей Анико родственными узами – он женился на ее внучке. А потому не раз виделся с Серго Кавтарадзе и после первой памятной встречи в 1961 году.

Вновь и вновь Кавтарадзе рассказывал ему о встречах со Сталиным. И каждый раз, как отмечал Михаил Михайлович, воспоминания были полны уважением к вождю.

Так получилось, что именно Грузия явила миру Сталина. И парадокс – именно в этой стране, кажется, не осталось ни одной семьи, в которой не было бы пострадавших от репрессий, творимых всесильным земляком. Но еще большая загадка для меня заключается в отношении грузин к палачу их родных и близких.

Дочь художника Кирилла Зданевича, первооткрывателя и биографа Пиросмани, поведала мне удивительные истории о своей семье. Ее родной дядя Илья эмигрировал из Грузии и, оказавшись в Париже, стал директором фабрики Коко Шанель. А отец, художник-футурист Кирилл Зданевич, был репрессирован. За то, что в его доме нашли бутылку из-под виски.

Органами был сделан «соответствующий» вывод – если есть виски, значит, бывают иностранцы, а раз так, значит, хозяин дома – иностранный шпион. Зданевич несколько лет провел в лагере в Воркуте.

Сомнений в его невиновности, конечно же, ни у кого не было. По политической статье в те годы сидели десятки тысяч. При этом когда Мирель Кирилловна рассказывала мне о злоключениях отца, она неизменно добавляла: «Но Сталина я осуждать не буду. Что хотите со мной делайте, но у меня к нему неизменно хорошее отношение. Можете меня за это даже арестовать».

Впрочем, конечно же, говорить о том, что все грузины боготворят своего земляка, будет большой неправдой.

Тамара Гвиниашвили, дочь четырежды (!!!) репрессированной княжны Бабо Дадиани и расстрелянного Александра Масхарашвили, рассказывала:

– К Сталину, как ни странно, многие относятся хорошо. Такое случается даже в семьях репрессированных.

Говорят о том, каким Сталин был великим и как умело правил огромной страной.

Да он потому и правил, что сумел насадить жуткий страх, который парализовал волю миллионов.

Я лично слышала историю, которую рассказал близкий друг Сталина. Они, тогда ученики семинарии, пришли на Куру. Вода еще была холодной, несмотря на май, и ребята стали просто во что-то играть на берегу.

На другой стороне реки на только что взошедшей зеленой траве паслись коровы. Вокруг одной бегал теленочек маленький – отбежит, пощиплет траву, возвращается к матери, и так по кругу. Сталин смотрел-смотрел на это, а потом разделся, переплыл реку, схватил теленка и все ноги ему перебил.

Это ли не варварство? Вот вам и великий Сталин.

Рассуждать о «величии» Сталина с грузинами мне приходилось не раз. Помню, я оказался за столом в компании увенчанных званиями и народной любовью грузинских ученых и писателей. И задал вопрос, кого они считают самым великим грузином в мире – за всю историю своей страны.

Ответы были различны – Шота Руставели, царица Тамара, Илья Чавчавадзе, Нико Пиросмани. Имя Сталина не назвал никто. Оно прозвучало из моих уст: «Если бы самым великим грузином был Руставели, мы жили бы в другом мире. Разве не Сталин самый великий и известный в мире грузин?»

На меня ополчился весь стол. Однако в завершении трапезы едва ли не половина из присутствующих на ней подошла ко мне и тихо призналась: «Пожалуй, вы правы. Только не говорите об этом моей жене/ соседу/ другу/ знакомому».

Что же такое с нами происходит, если мы, зная обо всем, что случилось в роковые для миллионов 30–40–50-е, все равно считаем Сталина самым великим грузином?

Под «нами» имею в виду все национальности – не только главного героя этой книги и ее автора. Мне рассказывали, как несколько лет назад в Грузию приехали представители Дома Романовых, не стану уточнять, кто именно, ибо история была передана практически из первых уст.

Тамадой был назначен известный грузинский политик, которого то и дело подзуживали произнести тост за Сталина. Мужчина, надо отдать ему должное, отказался. Однако когда он предоставил слово для завершающего тоста гостям, великая княгиня – к удовольствию большинства присутствующих – вдруг предложила выпить за Сталина. Потому что даже в восприятии членов Царского Дома он является императором, ибо значительно увеличил земли бывшей Российской империи.

И в заключение еще одна история, которую мне поведали на родине Сталина. Это готовый сюжет для художественного рассказ, но только все, что в нем будет изложено, – правда.

Нина Н. родилась и всю жизнь прожила в Батуми. В школу пошла в 1952 году. Всем первоклашкам учителя говорили, что если они станут хорошо учиться, их отправят в Москву. А там, в Кремле, дедушка Сталин самых лучших возьмет на руки.

Нина сразу представила, как убеленный сединой вождь (у ее дедушки были точно такие же усы, как у Сталина) именно на нее обратит свое внимание, она увидит – близко-близко – его родное лицо, а еще сможет дотронуться до пуговиц на его кителе: блестящих, в которых наверняка отражается солнце, голубое небо и белые облака, плывущие над Кремлем.

5 марта 1953 года занятия в школе отменили. По радио объявили, что «скончался Сталин». Нина тогда не знала, что означает это слово, а потому не понимала, отчего так грустят и даже плачут взрослые. Потом, уже на улице, она услышала слова соседки о том, что вождь и учитель «умер».

Это слово Нина знала – на прошлой неделе у нее как раз умерла морская свинка. И мама объяснила, что больше Нина свою любимицу не увидит.

Получается, и Сталина больше нет. А значит, никто не возьмет ее на руки и она уже никогда не увидит отражение голубого неба в золотых пуговицах на мундире генералиссимуса.

Но грустно Нине не было. Потому что теперь она могла громко сказать о том, что на самом деле больше всех на свете любит не товарища Сталина, как ее учили в школе.

А своего дедушку, у которого были такие же усы, даже лучше, и который поднимал ее на руках каждый день вне зависимости от того, какие оценки она принесла из школы.

Глава 6. Ищите женщину!

(Оболенский И.В. Мемуары матери Сталина. 13 женщин Джугашвили)

В феврале 1950 года в Кремль доставили приглашение. На дорогой бумаге золотыми буквами было набрано: премьер-министр Китая приглашает на прием в гостиницу «Метрополь» генералиссимуса Сталина «с супругой».

В посольство Китая в ответ было послано уведомление о том, что господин Сталин не женат, он вдовец.

Через два года, в сентябре 1952 года, в Кремль доставили новое приглашение. На прием от имени премьер-министра Китая и вновь на имя «генералиссимуса Сталина с супругой».

Китайцы отказывались верить, что у повелителя одной шестой суши нет женщины. И правильно делали.

Генералиссимус Сталин один никогда и не был.

Роза Каганович

Согласно официальной биографии, принято считать, что самой большой любовью Сталина были две его официальные жены. При этом поговаривали, что причиной самоубийства Надежды Аллилуевой стало увлечение Сталина другой женщиной – родственницей его соратника Лазаря Кагановича Розой.

Сын Лаврентия Берия Серго прямо пишет об этом в своих мемуарах:

«Сестра или племянница Кагановича Роза не была женой Иосифа Виссарионовича, но ребенок от Сталина у нее был. Сама же она была очень красивой и очень умной женщиной и, насколько я знаю, нравилась Сталину. Их близость и стала непосредственной причиной самоубийства Надежды Аллилуевой, жены Иосифа Виссарионовича. Ребенка, росшего в семье Кагановича, я хорошо знал. Звали мальчика Юрой. Мальчишка очень походил на грузина. Мать его куда-то уехала, а он остался жить в семье Каганович».

Верить или нет сыну сталинского наркома?

Марфа Пешкова, бывшая жена Серго Берия, признает, что Серго любил иногда присочинить, а потому принимать все изложенное в его книге за стопроцентную правду нельзя.

Но что касается отношений Сталина с Розой Каганович, в их существование Марфа Максимовна как раз верила. Правда, замечала, что, скорее, подобные отношения ограничивались всего лишь физической связью.

Наталья Львова

Была в окружении Сталина и еще женщина, которая оказалась приближена к нему, как никто другой. При этом никаких плотских отношений между ними не существовало.

О Наталье Львовой мне поведала одна тбилисская старушка, попросившая не называть ее имя. Занятие моей знакомой довольно оригинально: она колдунья. Хотя в Грузии этим никого не удивишь.

Недаром даже в пьесе Михаила Булгакова «Батум», посвященной молодости Сталина, есть эпизод, когда прорицательница-цыганка предсказывает юному Сосо блестящее будущее. Почему-то у меня нет никаких сомнений в том, что такая сцена вполне могла иметь место и в реальной биографии вождя.

Наталья Львова была дочерью знаменитой петербургской прорицательницы Елены Львовой, в свое время предсказавшей гибель Российской империи в случае, если трон достанется слабовольному сыну Александра Третьего. В 1917 году пророчество сбылось.

Дальняя родственница князя Львова, председателя Временного правительства, Наталья жила в Петрограде, во время Первой мировой служила сестрой милосердия. Когда власть изменилась, она осталась в России и продолжала принимать клиентов в своей питерской квартире.

Среди ее знакомых была поэтесса Анна Ахматова, которая не раз становилась свидетельницей сеансов Львовой. Ахматова писала в своем дневнике: “Наталья Львова при мне выгрызла зубами грыжу у четырехмесячного ребенка. Это была настоящая операция плюс множество заклинаний и какой-то сложный обряд. Ребенок выздоровел”.

Другим знакомым Львовой был первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии Сергей Киров, ближайший друг Сталина. Именно Сергей Миронович и доставил весной 1930 года Львову в Москву.

Хозяин Кремля верил в существование оккультных наук и мистику. Он был не единственным в руководстве партии, кто всерьез рассматривал экстрасенсов и прочих магов и колдунов как возможных помощников в партийной борьбе. В свое время сам Феликс Дзержинский, главный чекист Страны Советов, поручил своему заместителю Глебу Бокия заниматься созданием специальной парапсихологической лаборатории. Говорили, что идеей Бокия, одного из создателей ГУЛАГа, было обнаружение Шамбалы, мистической страны в Тибете, и использование ее тайн для окончательной победы коммунизма во всем мире.

Возможно, не случайно, что подобная миссия была возложена на уроженца Тифлиса. Начальник спецотдела НКВД Глеб Бокия был в курсе учений Георгия Гурджиева, знал о Елене Блаватской – биографии этих знаменитых мистиков XX столетия тоже были связаны со столицей Грузии.

Но это уже совсем другая история.

Вернемся к Наталье Львовой. Оказавшись в Москве, она не раз бывала в кремлевском кабинете Сталина и на его дачах, где проводила «чистку» помещений от дурного глаза. Говорили, что колдунья также пыталась оказать влияние на политических противников Сталина. Судя по тому, что победа в борьбе за власть и влияние осталась именно за вождем Кремля, колдунья не зря занимала огромную квартиру в центре Москвы и пользовалась всевозможными благами, которые полагались лишь первым лицам страны.

Среди прочего Львова посоветовала Сталину не указывать точную дату своего рождения, чтобы противники не могли составить его гороскоп. Не исключено, что именно после рекомендаций Львовой в биографиях вождя стали фигурировать сразу несколько дат его появления на свет.

Выросший в Грузии, где и сегодня многие верят всевозможным магам и ведуньям, Сталин отдавал должное Наталье Львовой. С ее именем связывают некоторые парадоксальные, в том числе и кадровые, решения вождя, которые почти всегда оказывались верными.

Подробности биографии самой Натальи Львовой (известно лишь, что ее не стало в 1939 году) по-прежнему овеяны тайной.

В Тбилиси мне удалось разузнать лишь несколько фактов, которые я и привел выше. Но без упоминания имени Натальи Львовой разговор о женщинах в жизни Сталина был бы неполный.

На эту тему рассуждал и великий грузинский актер Рамаз Чхиквадзе:

– Говорили, что после смерти второй жены у Сталина было много женщин. Неправда. Я видел людей, которые с ним работали. Они рассказывали, что только какое-то время, где-то полгода, к нему приходила женщина, невзрачная такая, с портфелем. «Но она настолько неинтересной была, что вряд ли между ними был роман», – говорил мне комендант сталинской дачи.

Но потом у него появилась хорошая русская баба, проверенная, про которую все знали. Она ему белье стелила, ничего не понимала в политике, не задавала никаких вопросов, а палец покажешь – заливалась смехом. А ему и была нужна простая хохотушка. Вот с ней у него и был роман.

Сталин же был мужчиной. Когда ему доложили, что у одного из советских генералов много баб, и спросили, как с ним следует поступить, Сталин ответил: «А ему надо позавидовать!»

Валентина Истомина

Той самой женщиной-хохотушкой, о которой идет речь, была Валентина Истомина. Свою «карьеру» в ближнем круге вождя она начала в 1935 году. Ее первым местом работы стала дача в Зубалово, где Сталин бывал лишь наездами. А посему можно предположить, что выполнять особые обязанности Валентина начала лишь в последние годы жизни Сталина, когда ее перевели на Ближнюю дачу, в Кунцево.

Настоящая русская красавица, порой Истомина покидала спальню вождя в пять утра. Об этом Рамазу Чхиквадзе тоже рассказывал комендант.

Потрясающие слова об Истоминой произнес в интервью Феликсу Чуеву Вячеслав Молотов, возглавлявший Министерство иностранных дел СССР в 1939–1949 и в 1953–1956 годах:

«Валентина Истомина? Да, была такая на даче. Приносила посуду. А если и была женой, кому какое дело? Я вот читаю, как Энгельс к этому просто относился. У него не было формально жены. Он жил со своей хозяйкой-ирландкой. А жениться ему было некогда. Так почему Сталину нельзя?»

Официально должность Истоминой звучала как «сестра-хозяйка». Добрыми словами о ней вспоминала и Светлана Аллилуева:

«Молоденькая курносая Валечка, рот которой целый день не закрывался от веселого, звонкого смеха».

Светлана отмечала, что именно Истомина была тем человеком, который горше всех оплакивал смерть диктатора.

«Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина, Валечка, как ее все звали, – экономка, работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто не мешал ей.

Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, – наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то только «начальников» – генералов из охраны, генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, – наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо и никогда не получали отказа. А Валечка – как и все они – за последние годы знала о нем куда больше и видела больше, чем я, жившая далеко и отчужденно. И за этим большим столом, где она всегда прислуживала при больших застольях, повидала она людей со всего света.

Очень много видела она интересного, конечно, в рамках своего кругозора, – но рассказывает мне теперь, когда мы видимся, очень живо, ярко, с юмором. И как вся прислуга, до последних дней своих, она будет убеждена, что не было на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех никогда и ничем».

Светлана права – людей, взращенных «на» и «при» Сталине, переубедить часто действительно невозможно. Для большинства из поколения тех, кому сегодня за семьдесят, Иосиф Виссарионович по-прежнему Царь и Бог.

Тот же Рамаз Чхиквадзе, говоря о Сталине, рассказывал мне эпизоды, создающие святочный образ вождя всех времен и народов. При том, что сам актер в качестве предисловия открестился от звания «сталиниста», которым его могли бы наградить.

– Во время работы над фильмом «Победа» я познакомился с комендантом сталинской дачи, проработавшим много лет с самим Сталиным.

25 лет этот человек находился рядом со Сталиным, был к нему очень приближен, читал почту, еду накладывал и так далее.

Он нам очень интересные вещи рассказывал. Называл только «отец» и каждый раз со слезами на глазах. Не дай Бог что-то плохое о Сталине сказать. «Как вы можете, если не видели его в глаза? Он был самый добрый человек, думал только о том, как сделать лучше».

По его словам, Сталин был удивительно скромным человеком. Самыми любимыми его блюдами были щи и чай. Иногда просил принести ему свежую баранину, которую сам надевал на шампура и жарил в камине. Когда узнавал, что баранину ему привозили из Грузии, страшно возмущался: неужели, мол, под Москвой невозможно найти 200 грамм мяса и надо посылать за ним самолет?

На его даче было несколько комнат, в которых он попеременно спал. Брал с собой плед и мутаку – маленькую грузинскую подушку, и ложился. Причем спал очень мало, часа по четыре ночью и потом еще днем мог лечь вздремнуть на час.

Ел он тоже очень мало. Мог весь день пить чай с бутербродами, ну и один раз пообедать. И постоянно контролировал расходы на себя. Вызывал к себе коменданта и если узнавал, что вместо положенных, к слову скажем, 20 рублей на него истратили 23, приходил в негодование. Как это, мол, возможно тратить такие деньги?!

Комендант рассказывал мне, как однажды прачка забрала носки Сталина, так как на одном из носков появилась маленькая дырочка. Взамен ему положили новую пару. Когда Сталин это обнаружил, то вызвал коменданта и потребовал вернуть ему старую пару.

«Неужели нельзя заштопать маленькую дырочку?» – возмущался он.

К счастью, носки не успели выбросить – их забрала себе прачка. Срочно поехали к ней домой, привезли носки и принесли их Сталину. Он был очень доволен и потом часто говорил коменданту, что до сих пор носит те носки и они исправно ему служат. Так что в быту он был чрезвычайно скромен.

Зато когда приглашал гостей, то любил, чтобы стол был накрыт богато. Однажды у него были писатели. Сидевший рядом со Сталиным Михаил Шолохов заметил, что всем остальным наливают водку из бутылки, а Сталину – из особого графинчика. И вот, когда Сталин вышел в соседнюю комнату поговорить по телефону, Шолохов не удержался и налил себе водки из сталинского графинчика. Правда, выпить не успел, так как вернулся хозяин.

Подняли очередной тост, и Шолохов с удивлением почувствовал, что у него в рюмке налита обыкновенная вода. А Сталин, которому, конечно же, доложили о том, что писатель налил себе из его графинчика, повернулся к Шолохову и усмехнулся: «Ну что, крепкая?»

В последние годы жизни Сталин приезжал отдыхать на курорт, расположенный неподалеку от Боржоми. Однажды решил собрать там всех своих старых друзей, которых знал еще по жизни в Грузии.

Один из пришедших стариков принялся восхвалять Сталина: «Ты, Иосиф, бессмертный!» Сталин перебил его: «Бессмертный – это ты. Потому что когда тебя не станет, тебя по-доброму будут вспоминать сначала твои дети, потом внуки, а затем правнуки. А когда я умру, меня начнут проклинать. И поймут, может быть, только через полвека после смерти».

От своего другого старого друга Петре Сталин узнал, что тот строит в своей деревне дом и ему не хватает на то, чтобы перекрыть крышу. Сталин отдал ему все деньги, которые у него были при себе. А остальное, сказал он, я пришлю тебе со следующей зарплаты.

Он и соратников своих заставлял так жить. Мне рассказывали историю, как Сталин узнал о том, что летчик-герой Папанин выстроил себе под Москвой огромную дачу. «Почему же на новоселье не приглашаешь?» – спросил он Папанина. Тот, разумеется, немедленно пригласил, мол, это такая честь.

Сталин в тот же день взял с собой членов Политбюро и поехал на эту дачу. Посмотрел огромный особняк, похвалил, а потом во время застолья поднял тост: «Давайте поблагодарим товарища Папанина за этот прекрасный детский дом!»

Что было Папанину делать? Конечно же, он отдал дачу детскому дому. А потом услышал от Сталина: «Как ты посмел себе такие хоромы построить? Ты же видел, как рядом простые крестьяне живут! Что они о тебе потом говорить будут, не подумал? А надо думать!»

У писателя Юлиана Семенова была другая информация о взаимоотношении Сталина с деньгами и его заботе о крестьянах.

Однажды во время войны Верховный Главнокомандующий отправился на линию фронта. Для ночлега ему подыскали единственный уцелевший дом в пятидесяти километрах от передовой. Когда наутро следующего дня Сталин собирался в Москву, то неожиданно обратился с вопросом к своему помощнику, отблагодарили ли хозяев за то, что они предоставили свой дом ему, а сами провели ночь у соседей в землянке.

Услышав отрицательный ответ, вождь пожурил генерала:

– Очень плохо. Человек, лишенный чувства благодарности, бездуховен. Конечно, особенно баловать крестьян не следует, но отмечать доброе дело – должно. Дайте им в подарок от генерала Иванова денег.

– Слушаю, товарищ Сталин. Сколько?

– Сто рублей, пожалуй, слишком много, – задумчиво ответил Сталин. – А вот тридцать передайте им от меня – в хозяйстве пригодится.

Чтобы понять масштаб щедрости Сталина, Семенов пояснял, что в то время буханка хлеба стоила на рынке пятьсот рублей.

Так что экономный и скромный в быту товарищ Сталин бывал и таким.

Впрочем, к самым близким людям он относился точно так же. Как-то в первые недели войны Сталин и начальник Генерального штаба Василевский были заняты планированием наступательных операций Советской Армии. В дверях кремлевского кабинета вождя появился его верный секретарь Поскребышев.

– Товарищ Сталин, вам письмо от сына.

– Какого сына? У меня трое сыновей на фронте.

– От Василия, товарищ Сталин.

– Скажи коротко, что он пишет.

– Пишет, что чувствует себя хорошо, точно выполняет приказы командиров, беспощадно истребляет врага в воздухе. И что есть маленькая просьба.

– Какая просьба?

– Пусть отец пришлет немного денег. В части открылся буфет, к тому же хочет сшить новую офицерскую форму.

Василевский тут же поддержал: «Абсолютно законная просьба, товарищ Сталин! Василий заслуживает этого».

Сталин ответил: «Конечно, заслуживает». И обратился к Поскребышеву: «Пишите».

Секретарь открыл блокнот и записал: «Первое. Как известно, строевой паек офицера в военно-воздушных частях Красной Армии совершенно достаточен! Второе. Особенная форма для сына товарища Сталина не предусмотрена! Подпись – Верховный Главнокомандующий».

Приемный сын вождя Артем Сергеев (вместе с которым, по подсчетам Сталина, и выходило трое детей) замечал, что единственная привилегия, которую они ощутили на себе во время войны, заключалась в том, что Сталин позвонил в комиссариат и потребовал, чтобы его сыновей первыми призвали на фронт.

И вновь воспоминания Рамаза Чхиквадзе:

– Женщины Сталина – длинный разговор, ведя который мы можем сделать немало ошибок. О чем точно могу говорить, так это о последнем дне Сталина. Об этом мне известно от того самого коменданта. Мне удалось вывести его на разговор о том, что стало причиной смерти Сталина.

Первое время комендант отвечал: «Сейчас я об этом не имею права говорить. Все знает Юрий Андропов. Он напишет, и всем все станет известно». И если рассказывал что-то, то исключительно подобные вещи: «Я охранял покойника, здесь вот он лежал, тот-то и тот-то приходили».

Андропов, кстати, был большим сталинистом. От него к режиссеру фильма Евгению Матвееву приходил человек и интересовался, как дела со съемками, следил, чтобы в фильме ничего не было против Сталина. Но не успели мы закончить картину, как Андропов умер. И так он ничего и не открыл про смерть Сталина. Хотя комендант говорил: «Андропов все знает. Он со мной ходил по каждой комнате и все записывал – кто был, с кем встречался и так далее».

Сам этот комендант уже был на пенсии. Говорил: «Если бы не убрали Берию, он бы меня уничтожил». Его самого после смерти Сталина выслали из Москвы, и он каждый день ждал ареста.

Много интересного нам поведал. Спал Сталин всегда в разных комнатах, боялся. Видимо, все люди, облеченные большой властью, становятся параноиками. Боятся убийства и своих старших сыновей.

Когда приходили гости, Сталин сам ставил тарелки, проверял – вкусно или нет. А гости бывали самые разные – от научных работников до педагогов и писателей.

Никогда не начинал деловых разговоров, пока гости 3–4 бокала не выпивали и не становились более свободными. Тогда уже начинался разговор по делу.

Как-то Сталин пригласил гостей и поблагодарил каждого. Только одному молодому наркому заметил: «А у вас плохие показатели». И расписал, в чем причина такой плохой работы.

После этого предложил: «А сейчас давайте отдохнем, пока хозяйки нам накроют чай. Кто из вас в бильярд играет?»

Оказалось, что только этот молодой человек. А Сталин, как оказалось, играл неплохо. И они вдвоем стали играть – разумеется, выигрывает Сталин. Кладет шары и говорит: «Вот, вы такой же нарком, как бильярдист». 8–3 счет был.

А вторую партию этот парень выиграл. Сталин положил кий и сказал: «Вот и видно, что вы в министерстве больше ничем, кроме бильярда, не занимаетесь».

И все-таки комендант нам одну историю рассказал. Только говорить об этом нельзя. Нельзя писать, потому что слышали эту историю четыре человека – оператор фильма, Евгений Матвеев и я с моей женой Наташей. Или рассказать? Ну, слушайте.

«Я, – вспоминал комендант, – проверял помещения второго этажа. Вдруг слышу – крик Сталина. Я ничего не понял! Он даже во время войны не кричал, говорил строго, но не громко. У меня чуть инфаркт не случился, еле дотащил ноги до каминной комнаты. Там сидел Берия и стоял Сталин, кулаком затыкавший ему рот: «Убирайся отсюда, я тебя в порошок сотру». Через неделю Сталин умер».

Мы стали интересоваться, как это произошло. Тем более что комендант говорил, что Сталин хорошо выглядел, когда в последний раз у него Хрущев и другие члены Политбюро были.

Мужчина ответил: «Книга у него была и одеяло. Вошел он в комнату, мы поставили караул у дверей. Обычно он мало спал, иногда просил что-то принести. А тут молчит. Мы заглянули и увидели, что он на полу лежит. Тогда мы и начали трубить».

А потом добавил: «Все подробности я рассказал только Андропову, а меня об этом не спрашивайте».

Единственное, что сказал: «В последнюю ночь он взял с собой книгу. Он же в день по 400 страниц читал. А страницы переворачивал, смачивая палец во рту».

Больше комендант ничего не сказал. Но мы подумали – может, книга была отравлена? Раз Берия с Хрущевым уже дрожали, что Сталин их может раздраконить.

Глава 7. «Переплавка» Кобы

(Троцкий Л. Сталин. Опыт политической биографии. Том 1)

Обратимся к любопытной книге Л. Троцкого «Сталин. Опыт политической биографии». Воспоминания и размышления этого политического деятеля ценны тем, что образ Сталина дается в них с учетом масштабного и весьма противоречивого исторического контекста. Итак, вот что пишет автор в одной из глав: «1917 год… Это был самый важный год в жизни страны и особенно того поколения профессиональных революционеров, к которому принадлежал Иосиф Джугашвили. На оселке этого года испытывались идеи, партии и люди.

Сталин застал в Петербурге, переименованном в Петроград, обстановку, которой он не ждал и не предвидел. Накануне войны большевизм господствовал в рабочем движении, особенно в столице. В марте 1917 года большевики оказались в Советах в ничтожном меньшинстве. Как это случилось? В движении 1911–1914 гг. участвовали значительные массы, но они составляли все же лишь небольшую часть рабочего класса. Революция подняла на ноги не сотни тысяч, а миллионы. Состав рабочих обновился к тому же благодаря мобилизации чуть ли не на 40 %. Передовые рабочие играли на фронте роль революционного бродила, но на заводах их заменили серые выходцы из деревни, женщины, подростки. Этим свежим слоям понадобилось, хоть вкратце, повторить тот политический опыт, который авангард проделал в предшествующий период. Февральским восстанием в Петрограде руководили передовые рабочие, преимущественно большевики, но не большевистская партия. Руководство рядовых большевиков могло обеспечить победу восстания, но не завоевание политической власти. В провинции дело обстояло еще менее благоприятно. Волна жизнерадостных иллюзий и всеобщего братания при политической неграмотности впервые пробужденных масс создала естественные условия для господства мелкобуржуазных социалистов: меньшевиков и народников. Рабочие, а за ними и солдаты, выбирали в Совет тех, которые, по крайней мере на словах, были не только против монархии, но и против буржуазии. Меньшевики и народники, собравшие в своих рядах чуть ли не всю интеллигенцию, располагали неисчислимыми кадрами агитаторов, которые звали к единству, братству и подобным привлекательным вещам. От лица армии говорили преимущественно эсеры, традиционные опекуны крестьянства, что не могло не повышать авторитет этой партии в глазах свежих слоев пролетариата. В результате господство соглашательских партий казалось, по крайней мере им самим, незыблемым.

Хуже всего было, однако, то, что большевистская партия оказалась событиями застигнута врасплох. Опытных и авторитетных вождей в Петрограде не было. Бюро ЦК состояло из двух рабочих, Шляпникова и Залуцкого, и студента Молотова (первые два стали впоследствии жертвами чистки, последний – главой правительства). В «Манифесте», изданном ими после февральской победы от имени Центрального Комитета, говорилось, что «рабочие фабрик и заводов, а также восставшие войска должны немедленно выбрать своих представителей во Временное революционное правительство». Но сами авторы «Манифеста» не придавали своему лозунгу практического значения. Они совсем не собирались открыть самостоятельную борьбу за власть, а готовились в течение целой эпохи играть роль левой оппозиции».

Проследим за мыслью Троцкого далее: «Массы с самого начала решительно отказывали либеральной буржуазии в доверии, не отделяя ее от дворянства и бюрократии. Не могло быть, например, и речи о том, чтоб рабочие или солдаты подали голос за кадета. Власть оказалась полностью в руках социалистов-соглашателей, за которыми стоял вооруженный народ. Но не доверяющие самим себе соглашатели добровольно передали власть ненавистной массам и политически изолированной буржуазии. Весь режим оказался основан на qui pro quo. Рабочие, притом не только большевики, относились к Временному правительству, как к врагу. На заводских митингах почти единогласно принимались резолюции в пользу власти Советов. Активный участник этой агитации, большевик Дингельштедт, позднейшая жертва чистки, свидетельствует: «Не было ни одного рабочего собрания, которое отклонило бы нашу резолюцию такого содержания…» Но Петроградский Комитет под давлением соглашателей приостановил эту кампанию. Передовые рабочие изо всех сил стремились сбросить опеку оппортунистических верхов, но не знали, как парировать ученые доводы о буржуазном характере революции. Различные оттенки в большевизме сталкивались друг с другом, не доводя своих мыслей до конца. Партия была глубоко растеряна. «Каковы лозунги большевиков, – вспоминал позже видный саратовский большевик Антонов, – никто не знал… Картина была очень неприятная…»

Двадцать два дня между прибытием Сталина из Сибири (12 марта) и прибытием Ленина из Швейцарии (3 апреля) представляют для оценки политической физиономии Сталина исключительное значение. Перед ним сразу открывается широкая арена. Ни Ленина, ни Зиновьева в Петрограде нет. Есть Каменев, известный своими оппортунистическими тенденциями и скомпрометированный своим поведением на суде. Есть молодой и малоизвестный партии Свердлов, больше организатор, чем политик. Неистового Спандарьяна нет: он умер в Сибири. Как в 1912 году, так и теперь, Сталин оказывается на время если не первой, то одной из двух первых большевистских фигур в Петрограде. Растерянная партия ждет ясного слова; отмолчаться невозможно. Сталин вынужден давать ответы на самые жгучие вопросы: о Советах, о власти, о войне, о земле. Ответы напечатаны и говорят сами за себя.

Немедленно по приезде в Петроград, представлявший в те дни один сплошной митинг, Сталин направляется в большевистский штаб. Три члена бюро ЦК в сотрудничестве с несколькими литераторами определяли физиономию «Правды». Они делали это беспомощно, но руководство партией было в их руках. Пусть другие надрывают голоса на рабочих и солдатских митингах, Сталин окопается в штабе. Свыше четырех лет назад, после Пражской конференции, он был кооптирован в ЦК. После того много воды утекло. Но ссыльный из Курейки умеет держаться за аппарат и продолжает считать свой мандат непогашенным. При помощи Каменева и Муранова он первым делом отстранил от руководства слишком «левое» Бюро ЦК и редакцию «Правды». Он сделал это достаточно грубо, не опасаясь сопротивления и торопясь показать твердую руку.

«Прибывшие товарищи, – писал впоследствии Шляпников, – были настроены критически и отрицательно к нашей работе». Ее порок они видели не в нерешительности и бесцветности, а, наоборот, в чрезмерном стремлении отмежеваться от соглашателей. Сталин, как и Каменев, стоял гораздо ближе к советскому большинству. Уже с 15 марта «Правда», перешедшая в руки новой редакции, заявила, что большевики будут решительно поддерживать Временное правительство, «поскольку оно борется с реакцией или контрреволюцией…». Парадокс этого заявления состоял в том, что единственным серьезным штабом контрреволюции являлось именно Временное правительство. Того же типа был ответ насчет войны: пока германская армия повинуется своему императору, русский солдат должен «стойко стоять на своем посту, на пулю отвечать пулей и на снаряд – снарядом…». Статья принадлежала Каменеву, но Сталин не противопоставил ей никакой другой точки зрения. От Каменева он вообще отличался в этот период разве лишь большей уклончивостью. «Всякое пораженчество, – писала «Правда», – а вернее то, что неразборчивая печать под охраной царской цензуры клеймила этим именем, умерло в тот момент, когда на улицах Петрограда показался первый революционный полк». Это было прямым отмежеванием от Ленина, который проповедовал пораженчество вне досягаемости для царской цензуры, и подтверждением заявлений Каменева на процессе думской фракции, но на этот раз также и от имени Сталина. Что касается «первого революционного полка», то появление его означало лишь шаг от византийского варварства к империалистской цивилизации.

«День выхода преобразованной “Правды”, – рассказывает Шляпников, – был днем оборонческого ликования. Весь Таврический дворец, от дельцов Комитета Государственной думы до самого сердца революционной демократии, Исполнительного комитета, был преисполнен одной новостью: победой умеренных благоразумных большевиков над крайними. В самом Исполнительном комитете нас встретили ядовитыми улыбками… Когда этот номер “Правды” был получен на заводах, там он вызвал полное недоумение среди членов нашей партии и сочувствовавших нам и язвительное удовольствие у наших противников… Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что “Правда” была захвачена приехавшими из Сибири тремя бывшими руководителями “Правды”, то потребовали исключения их из партии». Изложение Шляпникова перерабатывалось им в духе смягчения под давлением Сталина, Каменева и Зиновьева в 1925 г., когда эта «тройка» господствовала в партии. Но оно все же достаточно ярко рисует первые шаги Сталина на арене революции, как и отклик передовых рабочих. Резкий протест выборжцев, который «Правде» пришлось вскоре напечатать на своих столбцах, побудил редакцию стать осторожнее в формулировках, но не изменить курс.

Политика Советов была насквозь пропитана духом условности и двусмысленности. Массы больше всего нуждались в том, чтобы кто-нибудь назвал вещи их настоящим именем: в этом, собственно, и состоит революционная политика. Но никто этого не делал, боясь потрясти хрупкое здание двоевластия. Наибольше фальши скоплялось вокруг вопроса о войне. 14 марта Исполнительный комитет внес в Совет проект манифеста «К народам всего мира». Рабочих Германии и Австро-Венгрии этот документ призывал отказаться «служить орудием захвата и насилия в руках королей, помещиков и банкиров». Тем временем сами вожди Совета совсем не собирались рвать с королями Великобритании и Бельгии, с императором Японии, с помещиками и банкирами, своими собственными и всех стран Антанты. Газета министра иностранных дел Милюкова с удовлетворением писала, что «воззвание развертывается в идеологию, общую нам со всеми нашими союзниками». Это было совершенно верно: в таком именно духе действовали французские министры-социалисты с начала войны. Почти в те же часы Ленин писал в Петроград через Стокгольм об угрожающей революции опасности прикрытия старой империалистической политики новыми революционными фразами: «Я даже предпочту раскол с кем бы то ни было из нашей партии, чем уступлю социал-патриотизму». Но идеи Ленина не нашли в те дни ни одного защитника.

Единогласное принятие манифеста в Петроградском Совете означало не только торжество империалиста Милюкова над мелкобуржуазной демократией, но и торжество Сталина и Каменева над левыми большевиками. Все склонились перед дисциплиной патриотической фальши. «Нельзя не приветствовать, – писал Сталин в «Правде», – вчерашнее воззвание Совета… Воззвание это, если оно дойдет до широких масс, без сомнения вернет сотни и тысячи рабочих к забытому лозунгу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» На самом деле в подобных воззваниях на Западе недостатка не было, и они лишь помогали правящим классам поддерживать мираж войны за демократию.

Посвященная манифесту статья Сталина в высшей степени характерна не только для его позиции в данном конкретном вопросе, но и для его метода мышления вообще. Его органический оппортунизм, вынужденный, благодаря условиям среды и эпохи, временно искать прикрытия в абстрактных революционных принципах, обращается с ними, на деле, без церемонии. В начале статьи автор почти дословно повторяет рассуждения Ленина о том, что и после низвержения царизма война на стороне России сохраняет империалистский характер. Однако при переходе к практическим выводам он не только приветствует с двусмысленными оговорками социал-патриотический манифест, но и отвергает, вслед за Каменевым, революционную мобилизацию масс против войны. «Прежде всего несомненно, – пишет он, – что голый лозунг: долой войну! совершенно непригоден как практический путь». На вопрос: где же выход? он отвечает: «Давление на Временное правительство с требованием изъявления своего согласия немедленно открыть мирные переговоры…» При помощи дружественного «давления» на буржуазию, для которой весь смысл войны в завоеваниях, Сталин хочет достигнуть мира «на началах самоопределения народов». Против подобного филистерского утопизма Ленин направлял главные свои удары с начала войны. Путем «давления» нельзя добиться того, чтоб буржуазия перестала быть буржуазией: ее необходимо свергнуть. Но перед этим выводом Сталин останавливался в испуге, как и соглашатели.

Не менее знаменательна статья Сталина «Об отмене национальных ограничений» («Правда», 25 марта). Основная идея автора, воспринятая им еще из пропагандистских брошюр времен тифлисской семинарии, состоит в том, что национальный гнет есть пережиток Средневековья. Империализм, как господство сильных наций над слабыми, совершенно не входит в его поле зрения. «Социальной основой национального гнета, – пишет он, – силой, одухотворяющей его, является отживающая земельная аристократия… В Англии, где земельная аристократия делит власть с буржуазией, национальный гнет более мягок, менее бесчеловечен, если, конечно, не принимать во внимание того обстоятельства, что в ходе войны, когда власть перешла в руки лендлордов, национальный гнет значительно усилился (преследование ирландцев, индусов)».

Ряд диковинных утверждений, которыми переполнена статья – будто в демократиях обеспечено национальное и расовое равенство; будто в Англии власть во время войны перешла к лендлордам; будто ликвидация феодальной аристократии означает уничтожение национального гнета, – насквозь проникнуты духом вульгарной демократии и захолустной ограниченности. Ни слова о том, что империализм довел национальный гнет до таких масштабов, на которые феодализм, уже в силу своего ленивого провинциального склада, был совершенно не способен. Автор не продвинулся теоретически вперед с начала столетия; более того, он как бы совершенно позабыл собственную работу по национальному вопросу, написанную в начале 1913 г. под указку Ленина.

«Поскольку русская революция победила, – заключает статья, – она уже создала этим фактические условия для национальной свободы, ниспровергнув феодально-крепостническую власть». Для нашего автора революция остается уже полностью позади. Впереди, совершенно в духе Милюкова и Церетели, – «оформление прав» и «законодательное их закрепление». Между тем не только капиталистическая эксплуатация, о низвержении которой Сталин и не думал, но помещичье землевладение, которое он сам объявил основой национального гнета, оставались еще незатронутыми. У власти стояли русские лендлорды типа Родзянко и князя Львова. Такова была – трудно поверить и сейчас! – историческая и политическая концепция Сталина за десять дней до того, как Ленин провозгласил курс на социалистическую революцию.

28 марта, одновременно с совещанием представителей важнейших Советов России, открылось в Петрограде Всероссийское совещание большевиков, созванное бюро ЦК. Несмотря на месяц, протекший после переворота, в партии царила совершенная растерянность, которую руководство последних двух недель только усугубило. Никакого размежевания течений еще не произошло. В ссылке для этого понадобился приезд Спандарьяна; теперь партии пришлось дожидаться Ленина. Крайние патриоты, вроде Войтинского, Элиавы и др., продолжали называть себя большевиками и участвовали в партийном совещании наряду с теми, кто считал себя интернационалистами. Патриоты выступали гораздо более решительно и смело, чем полупатриоты, которые отступали и оправдывались. Большинство делегатов принадлежало к болоту и, естественно, нашло в Сталине своего выразителя. «Отношение к Временному правительству у всех одинаковое», – говорил саратовский делегат Васильев. «Разногласий в практических шагах между Сталиным и Войтинским нет», – с удовлетворением утверждал Крестинский. Через день Войтинский перейдет в ряды меньшевиков, а через семь месяцев поведет казачьи части против большевиков.

Поведение Каменева на суде не было, видимо, забыто. Возможно, что среди делегатов шли разговоры также и о таинственной телеграмме великому князю. Исподтишка Сталин мог напоминать об этих ошибках своего друга. Во всяком случае, главный политический доклад об отношении к Временному правительству был поручен не Каменеву, а менее известному Сталину. Протокольная запись доклада сохранилась и представляет собой для историка и биографа неоценимый документ: дело идет о центральной проблеме революции, именно, о взаимоотношении между Советами, опиравшимися непосредственно на вооруженных рабочих и солдат, и буржуазным правительством, опиравшимся только на услужливость советских вождей. «Власть поделилась между двумя органами, – говорил на совещании Сталин, – из которых ни один не имеет полноты власти… Совет фактически взял почин революционных преобразований; Совет – революционный вождь восставшего народа, орган, контролирующий Временное правительство. Временное правительство взяло фактически роль закрепителя завоеваний революционного народа. Совет мобилизует силы, контролирует. Временное же правительство, упираясь, путаясь, берет роль закрепителя тех завоеваний народа, которые уже фактически взяты им». Эта цитата стоит целой программы!

Взаимоотношения между двумя основными классами общества докладчик изображает как разделение труда между двумя «органами»: Советы, т. е. рабочие и солдаты, совершают революцию; правительство, т. е. капиталисты и либеральные помещики, «закрепляют» ее. В 1905–1907 гг. сам Сталин не раз писал, повторяя Ленина: «Русская буржуазия антиреволюционна, она не может быть ни двигателем, ни тем более вождем революции, она является заклятым врагом революции, и с ней надо вести упорную борьбу». Эта руководящая политическая идея большевизма отнюдь не была опровергнута ходом Февральской революции. Милюков, вождь либеральной буржуазии, говорил за несколько дней до переворота на конференции своей партии: «Мы ходим по вулкану… Какова бы ни была власть, – худа или хороша, – но сейчас твердая власть необходима более, чем когда-либо». После того как переворот вопреки сопротивлению буржуазии разразился, либералам не оставалось ничего другого, как встать на почву, созданную его победой. Именно Милюков, объявлявший накануне, что даже распутинская монархия лучше, чем низвержение вулкана, руководил ныне Временным правительством, которое должно было, по Сталину, «закреплять» завоевания революции, но которое в действительности стремилось задушить ее. Для восставших масс смысл революции состоял в уничтожении старых форм собственности, тех самых, на защиту которых встало Временное правительство. Непримиримую классовую борьбу, которая, несмотря на усилия соглашателей, каждый день стремилась превратиться в гражданскую войну, Сталин изображал как простое разделение труда между двумя аппаратами. Так не поставил бы вопроса даже левый меньшевик Мартов. Это есть теория Церетели, оракула соглашателей, в ее наиболее вульгарном выражении: на арене демократии действуют «умеренные» и более «решительные» силы и разделяют между собою работу: одни завоевывают, другие закрепляют. Мы имеем здесь перед собою в готовом виде схему будущей сталинской политики в Китае (1924–1927), в Испании (1934–1939), как и всех вообще злополучных «народных фронтов».

«Нам невыгодно форсировать сейчас события, – продолжал докладчик, – ускоряя процесс откалывания буржуазных слоев… Нам необходимо выиграть время, затормозив откалывание среднебуржуазных слоев, чтобы подготовиться к борьбе с Временным правительством». Делегаты слушали эти доводы со смутной тревогой. «Не отпугивать буржуазию» – было всегда лозунгом Плеханова, а на Кавказе – Жордания. На ожесточенной борьбе с этим ходом идей вырос большевизм. «Затормозить откалывание» буржуазии нельзя иначе, как затормозив классовую борьбу пролетариата; это, по существу, две стороны одного и того же процесса. «Разговоры о незапугивании буржуазии, – писал сам Сталин в 1913 г., незадолго до своего ареста, – вызывали лишь улыбку, ибо было ясно, что социал-демократии предстояло не только «запугать», но и сбросить с позиции эту самую буржуазию в лице ее адвокатов – кадетов». Трудно даже понять, как мог старый большевик до такой степени позабыть четырнадцатилетнюю историю своей фракции, чтоб в самый критический момент прибегнуть к наиболее одиозным формулам меньшевизма. Объяснение кроется в том, что мысль Сталина невосприимчива к общим идеям и память его не удерживает их. Он пользуется ими по мере надобности, от случая к случаю, и отбрасывает без сожаления, почти автоматически. В статье 1913 года дело шло о выборах в Думу. «Сбросить с позиции» буржуазию значило попросту отнять у либералов мандат. Теперь дело шло о революционном низвержении буржуазии. Эту задачу Сталин относил к далекому будущему. Сейчас он совершенно так же, как и меньшевики, считал необходимым «не отпугивать буржуазию».

Огласив резолюцию ЦК, составлявшуюся при его участии, Сталин неожиданно заявляет, что «не совсем согласен с нею и скорее присоединяется к резолюции Красноярского Совета». Закулисная сторона этого маневра неясна. В выработке резолюции для Красноярского Совета мог участвовать сам Сталин по пути из Сибири. Возможно, что прощупав ныне настроение делегатов, он пытается слегка отодвинуться от Каменева. Однако красноярская резолюция стоит по уровню еще ниже петербургского документа. «…Со всей полнотой выяснить, что единственный источник власти и авторитета Временного правительства есть воля народа, которому Временное правительство обязано всецело повиноваться, и поддерживать Временное правительство… лишь постольку, поскольку оно идет по пути удовлетворения требований рабочего класса и революционного крестьянства». Вывезенный из Сибири секрет оказывается очень прост: буржуазия «обязана всецело повиноваться» народу и «идти по пути» рабочих и крестьян.

Через несколько недель формула о поддержке буржуазии «постольку-поскольку» станет в среде большевиков предметом всеобщего издевательства. Однако уже и сейчас некоторые из делегатов протестуют против поддержки правительства князя Львова: эта идея слишком шла вразрез со всей традицией большевизма.

На следующий день социал-демократ Стеклов, сам сторонник формулы «постольку-поскольку», но близкий к правящим сферам в качестве члена «контактной комиссии» неосторожно нарисовал на совещании Советов такую картину деятельности Временного правительства – сопротивление социальным реформам, борьба за монархию, борьба за аннексии, – что совещание большевиков в тревоге отшатнулось от формулы поддержки. «Ясно, что не о поддержке, – так формулировал настроение многих делегат умеренных Ногин, – а о противодействии должна теперь идти речь». Ту же мысль выразил делегат Скрыпник, принадлежавший к левому крылу: «После вчерашнего доклада Сталина многое изменилось… Идет заговор Временного правительства против народа и революции, а резолюция говорит о поддержке». Обескураженный Сталин, перспектива которого не продержалась и 24 часа, предлагает «дать директиву комиссии об изменении пункта о поддержке». Конференция идет дальше: «Большинством против 4-х пункт о поддержке из резолюции исключается».

Можно подумать, что вся схема докладчика насчет разделения труда между пролетариатом и буржуазией предана забвению. На самом деле из резолюции устранялась только фраза, но не мысль. Страх «отпугнуть буржуазию» остался целиком. Суть резолюции сводилась к призыву побуждать Временное правительство «к самой энергичной борьбе за полную ликвидацию старого режима», тогда как Временное правительство вело «самую энергичную борьбу» за восстановление монархии. Дальше дружелюбного давления на либералов конференция не шла. О самостоятельной борьбе за завоевание власти, хотя бы только во имя демократических задач, не было и речи. Как бы для того, чтобы ярче обнаружить действительный дух принятых решений, Каменев заявил на одновременно происходившем совещании Советов, что по вопросу о власти он «счастлив» присоединить голоса большевиков к официальной резолюции, которую внес и защищал лидер правых меньшевиков Дан. Раскол 1903 г., закрепленный на Пражской конференции 1913 г., должен был казаться в свете этих фактов простым недоразумением!

Не случайно поэтому на следующий день большевистская конференция обсуждала предложение лидера правых меньшевиков Церетели об объединении обеих партий. Сталин отнесся к предложению наиболее сочувственно: «Мы должны пойти. Необходимо определить наши предложения о линии объединения. Возможно объединение по линии Циммервальда-Кинталя». Дело шло о «линии» двух социалистических конференций в Швейцарии, с преобладанием умеренных пацифистов. Молотов, пострадавший две недели назад за левизну, выступил с робкими возражениями: «Церетели желает объединить разношерстные элементы… объединение по этой линии неправильно». Более решительно протестует Залуцкий, одна из будущих жертв чистки: «Исходить из простого желания объединения может мещанин, а не социал-демократ… По внешнему циммервальдско-кинтальскому признаку объединиться невозможно… Необходимо выставить определенную платформу». Но Сталин, названный мещанином, стоял на своем: «Забегать вперед и предупреждать разногласия не следует. Без разногласий нет партийной жизни. Внутри партии мы будем изживать мелкие разногласия». Трудно верить глазам: разногласия с Церетели, вдохновителем правящего советского блока, Сталин объявляет мелкими разногласиями, которые можно «изживать» внутри партии. Прения происходили 1-го апреля. Через три дня Ленин объявит Церетели смертельную войну. Через два месяца Церетели будет разоружать и арестовывать большевиков.

Мартовское совещание 1917 г. чрезвычайно важно для оценки состояния умов верхнего слоя большевистской партии сейчас же после Февральской революции и, в частности, Сталина, каким он вернулся из Сибири после четырех лет самостоятельных размышлений. Он выступает перед нами из скупых записей протоколов как плебейский демократ и ограниченный провинциал, которого условия эпохи заставили принять марксистскую окраску. Его статьи и речи за эти недели бросают безошибочный свет на его позицию за годы войны: если б он в Сибири хоть сколько-нибудь приблизился к идеям Ленина, как клянутся написанные двадцать лет спустя воспоминания, он не мог бы в марте 1917 г. так безнадежно увязнуть в оппортунизме. Отсутствие Ленина и влияние Каменева позволили Сталину проявить на заре революции свои наиболее органические черты: недоверие к массам, отсутствие воображения, короткий прицел, поиски линии наименьшего сопротивления. Эти качества его мы увидим позже во всех больших событиях, в которых Сталину доведется играть руководящую роль. Немудрено, если мартовское совещание, где политик Сталин раскрыл себя до конца, ныне вычеркнуто из истории партии и протоколы его держатся под семью замками. В 1923 г. были секретно изготовлены три копии для членов «тройки»: Сталина, Зиновьева, Каменева. Только в 1926 г., когда Зиновьев и Каменев перешли в оппозицию к Сталину, я получил от них этот замечательный документ, что дало мне затем возможность опубликовать его за границей на русском и английском языках.

В конце концов протоколы ничем существенным не отличаются от статей в «Правде», а только дополняют их. Не осталось вообще от тех дней ни одного заявления, предложения, протеста, в которых Сталин сколько-нибудь членораздельно противопоставил бы большевистскую точку зрения политике мелкобуржуазной демократии. Один из бытописателей того периода, левый меньшевик Суханов, автор упомянутого выше манифеста «К трудящимся всего мира», говорит в своих незаменимых «Записках о революции»: «У большевиков в это время, кроме Каменева, появился в Исполнительном комитете Сталин… За время своей скромной деятельности… он производил – не на одного меня – впечатление серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно. Больше о нем, собственно, нечего сказать». За этот отзыв, который нельзя не признать односторонним, Суханов поплатился впоследствии жизнью».

Наступает апрель, события начинают развиваться стремительней: «3 апреля, пересекши неприятельскую Германию, прибыли в Петроград через финляндскую границу Ленин, Крупская, Зиновьев и другие… Группа большевиков во главе с Каменевым выехала встречать Ленина в Финляндию. Сталина в их числе не было, и этот маленький факт лучше всего другого показывает, что между ним и Лениным не было ничего, похожего на личную близость. «Едва войдя и усевшись на диван, – рассказывает Раскольников, офицер флота, впоследствии советский дипломат, – Владимир Ильич тотчас же накидывается на Каменева: что у вас пишется в «Правде»? Мы видели несколько номеров и здорово вас ругали…» За годы совместной работы за границей Каменев достаточно привык к таким холодным душам, и они не мешали ему не просто любить Ленина, а обожать его всего целиком, его страстность, его глубину, его простоту, его прибаутки, которым Каменев смеялся заранее, и его почерк, которому он невольно подражал. Много лет спустя кто-то вспомнил, что Ленин в пути справился о Сталине. Этот естественный вопрос (Ленин, несомненно, справлялся о всех членах старого большевистского штаба) послужил впоследствии завязкой советского фильма.

По поводу первого выступления Ленина перед собранием большевиков внимательный и добросовестный летописец революции писал: «Мне не забыть этой громоподобной речи, потрясшей и изумившей не одного меня, случайно забредшего еретика, но и всех правоверных. Я утверждаю, что никто не ожидал ничего подобного». Дело шло не об ораторских громах, на которые Ленин был скуп, а обо всем направлении мысли. «Не надо нам парламентарной республики, не надо нам буржуазной демократии, не надо нам никакого правительства, кроме Советов рабочих, солдатских и батрацких депутатов!» В коалиции социалистов с либеральной буржуазией, т. е. в тогдашнем «народном фронте», Ленин не видел ничего, кроме измены народу. Он свирепо издевался над ходким словечком «революционная демократия», включавшим одновременно рабочих и мелкую буржуазию: народников, меньшевиков и большевиков. В соглашательских партиях, господствовавших в Советах, он видел не союзников, а непримиримых противников. «Одного этого, – замечает Суханов, – в те времена было достаточно, чтобы у слушателя закружилась голова!»

Партия оказалась застигнута Лениным врасплох не менее, чем Февральским переворотом. Критерии, лозунги, обороты речи, успевшие сложиться за пять недель революции, летели прахом. «Он решительным образом напал на тактику, которую проводили руководящие партийные группы и отдельные товарищи до его приезда», – пишет Раскольников; речь идет в первую голову о Сталине и Каменеве. Здесь были представлены наиболее ответственные работники партии. Но и для них речь Ильича явилась настоящим открытием. Она проложила рубикон между тактикой вчерашнего и сегодняшнего дня». Прений не было. Все были слишком ошеломлены. Никому не хотелось подставлять себя под удары этого неистового вождя. Промеж себя, в углах, шушукались, что Ильич засиделся за границей, оторвался от России, не знает обстановки, хуже того, что он перешел на позиции троцкизма. Сталин, вчерашний докладчик на партийной конференции, молчал. Он понял, что страшно промахнулся, гораздо серьезнее, чем некогда на Стокгольмском съезде, когда защищал раздел земли, или годом позже, когда не вовремя оказался бойкотистом. Нет, лучше всего отойти сейчас в тень. Никто не спрашивал себя, что думает по этому поводу Сталин. Никто в мемуарах не вспоминает о его поведении в ближайшие недели.

Тем временем Ленин не сидел без дела: он зорко всматривался в обстановку, допрашивал с пристрастием друзей, прощупывал пульс рабочих. Уже на другой день он представил партии краткое резюме своих взглядов, которое стало важнейшим документом революции под именем «Тезисов 4 апреля». Ленин не боялся «отпугнуть» не только либералов, но и членов ЦК большевиков. Он не играл в прятки с претенциозными вождями советских партий, а вскрывал логику движения классов. Отшвырнув трусливо-бессильную формулу «постольку-поскольку», он поставил перед партией задачу: завоевать власть.

Прежде всего надо, однако, определить действительного врага. Черносотенные монархисты, попрятавшиеся по щелям, не имеют никакого значения. Штабом буржуазной контрреволюции является ЦК кадетской партии и вдохновляемое им Временное правительство. Но оно существует по доверенности эсеров и меньшевиков, которые, в свою очередь, держатся доверчивостью народных масс. При этих условиях не может быть и речи о применении революционного насилия. Нужно завоевать предварительно массы. Не объединяться и не брататься с народниками и меньшевиками, а разоблачать их перед рабочими, солдатами и крестьянами как агентов буржуазии. «Настоящее правительство – Совет Рабочих Депутатов… В Совете наша партия – в меньшинстве… Ничего не поделаешь! Нам остается лишь разъяснять терпеливо, настойчиво, систематически ошибочность их тактики. Пока мы в меньшинстве – мы ведем работу критики, дабы избавить массы от обмана». Все было просто и надежно в этой программе, и каждый гвоздь вколочен крепко. Под тезисами стояла одна-единственная подпись: Ленин. Ни ЦК, ни редакция «Правды» не присоединились к этому взрывчатому документу.

В тот же день, 4-го апреля, Ленин появился на том самом партийном совещании, на котором Сталин излагал теорию мирного разделения труда между Временным правительством и Советами. Контраст был слишком жесток. Чтоб смягчить его, Ленин, вопреки своему обыкновению, не подверг анализу уже принятые резолюции, а просто повернулся к ним спиною. Он приподнял конференцию на более высокий уровень и заставил ее увидеть новые перспективы, о которых временные вожди вовсе не догадывались. «Почему не взяли власть?» – спрашивал новый докладчик и перечислял ходячие объяснения: революция-де буржуазная, она проходит только через первый этап, война создает особые трудности и пр. «Это вздор. Дело в том, что пролетариат недостаточно сознателен и недостаточно организован. Это надо признать. Материальная сила в руках пролетариата, а буржуазия оказалась сознательной и подготовленной». Из сферы мнимого объективизма, куда пытались укрыться от задач революции Сталин, Каменев и другие, Ленин перенес вопрос в сферу сознания и действия. Пролетариат не взял власти в феврале не потому, что это запрещено социологией, а потому, что он дал соглашателям обмануть себя в интересах буржуазии. Только и всего! «Даже наши большевики, – продолжал он, не называя пока никого по имени, – обнаруживают доверчивость к правительству. Объяснить это можно только угаром революции. Это гибель социализма… Если так, нам не по пути. Пусть лучше останусь в меньшинстве». Сталин и Каменев без труда узнали себя. Все совещание понимало, о ком идет речь. Делегаты не сомневались, что, угрожая разрывом, Ленин не шутит. Как все это было далеко от «постольку-поскольку» и вообще от доморощенной политики предшествующих дней!

Не менее решительно оказалась передвинута ось вопроса о войне. Николай Романов низвергнут. Временное правительство наполовину обещало республику. Но разве это изменило природу войны? Во Франции республика существует давно, притом не в первый раз, тем не менее война с ее стороны остается империалистической. Природа войны определяется природой господствующего класса. «Когда массы заявляют, что не хотят завоеваний, я им верю. Когда Гучков и Львов говорят, что не хотят завоеваний, – они обманщики». Этот простой критерий глубоко научен и в то же время доступен каждому солдату в окопах. Тут Ленин наносит открытый удар, называя по имени «Правду». «Требовать от правительства капиталистов, чтоб оно отказалось от аннексий, – чепуха, вопиющая издевка». Эти слова прямиком бьют по Сталину. «Кончить войну не насильническим миром нельзя без свержения капитала». Между тем соглашатели поддерживают капитал, «Правда» поддерживает соглашателей. «Воззвание Совета – там нет ни слова, проникнутого классовым сознанием. Там – сплошная фраза». Речь идет о том самом манифесте, который приветствовался Сталиным как голос интернационализма. Пацифистские фразы при сохранении старых союзов, старых договоров, старых целей – только средство обмана масс. «Что своеобразно в России, это – гигантский быстрый переход от дикого насилия к самому тонкому обману».

Три дня тому назад Сталин заявлял о своей готовности объединиться с партией Церетели. «Я слышу, – говорил Ленин, – что в России идет объединительная тенденция; объединение с оборонцами – это предательство социализма. Я думаю, что лучше остаться одному, как Либкнехт. Один против 110! Недопустимо даже носить дольше общее с меньшевиками имя социал-демократии. Лично от себя предлагаю переменить название партии, назваться Коммунистической партией». Ни один из участников совещания, даже приехавший с Лениным Зиновьев, не поддержал этого предложения, которое казалось святотатственным разрывом с собственным прошлым.

«Правда», которую продолжали редактировать Каменев и Сталин, заявила, что тезисы Ленина – его личное мнение, что бюро ЦК их не разделяет и что сама «Правда» остается на старых позициях. Заявление писал Каменев. Сталин поддержал его молча. Отныне ему придется молчать долго. Идеи Ленина кажутся ему эмигрантской фантастикой. Но он выжидает, как будет реагировать партийный аппарат. «Надо открыто признать, – писал впоследствии большевик Ангарский, проделавший ту же эволюцию, что и другие, – что огромное число старых большевиков… по вопросу о характере революции 1917 года придерживалось старых большевистских взглядов 1905 г. и что отказ от этих взглядов, их изживание совершалось не так легко». Дело шло, на самом деле, не об «огромном числе старых большевиков», а обо всех без исключения.

На мартовском совещании, где собрались кадры партии со всей страны, не раздалось ни одного голоса в пользу борьбы за власть Советов. Всем пришлось перевооружаться. Из шестнадцати членов Петроградского Комитета лишь двое присоединились к тезисам и то не сразу. «Многие из товарищей указывали, – вспоминает Цихон, – что Ленин оторвался от России, не учитывает данного момента и т. д.» Провинциальный большевик Лебедев рассказывает, как осуждалась первоначально большевиками агитация Ленина, «казавшаяся утопической, объяснявшаяся его долгой оторванностью от русской жизни». Одним из вдохновителей таких суждений был, несомненно, Сталин, всегда третировавший «заграницу» свысока. Через несколько лет Раскольников вспоминал: «Приезд Владимира Ильича положил резкий Рубикон в тактике нашей партии. Нужно признать, что до его приезда в партии была довольна большая сумятица… Задача овладения государственной властью рисовалась в форме отдаленного идеала… Считалась достаточной поддержка Временного правительства… с теми или иными оговорками. Партия не имела авторитетного лидера, который мог бы спаять ее воедино и повести за собой». В 1922 году Раскольникову не могло прийти в голову видеть «авторитетного лидера» в Сталине.

«Наши руководители, – пишет уральский рабочий Марков, которого революция застала за токарным станком, – до приезда Владимира Ильича шли ощупью… позиция нашей партии стала проясняться с появлением его знаменитых тезисов». «Вспомните, какая встреча была оказана апрельским тезисам Владимира Ильича, – говорил вскоре после смерти Ленина Бухарин, – когда часть нашей собственной партии увидела в этом чуть ли ни измену обычной марксистской идеологии». «Часть нашей собственной партии» – это был весь ее руководящий слой без единого исключения. «С приездом Ленина в Россию 1917 года, – писал в 1924 году Молотов, – наша партия почувствовала под ногами твердую почву. До этого момента партия только слабо и неуверенно нащупывала свой путь. У партии не было достаточно ясности и решительности, которой требовал революционный момент».

Раньше других, точнее и ярче определила происшедшую перемену Людмила Сталь: «Все товарищи до приезда Ленина бродили в темноте, – говорила она 14 апреля 1917 года, в самый острый момент партийного кризиса. – Видя самостоятельное творчество народа, мы не могли его учесть… Наши товарищи смогли только ограничиться подготовкой к Учредительному собранию парламентским способом и совершенно не учли возможности идти дальше. Приняв лозунги Ленина, мы сделаем то, что нам подсказывает сама жизнь».

Троцкий продолжает: «Лично для Сталина апрельское перевооружение партии имело крайне унизительный характер. Из Сибири он приехал с авторитетом старого большевика, со званием члена ЦК, с поддержкой Каменева и Муранова. Он тоже начал со своего рода «перевооружения», отвергнув политику местных руководителей как слишком радикальную и связав себя рядом статей в «Правде», докладом на совещании, резолюцией Красноярского Совета. В самый разгар этой работы, которая по характеру своему была работой вождя, появился Ленин. Он вошел на совещание, точно инспектор в классную комнату, и, схватив на лету несколько фраз, повернулся спиной к учителю и мокрой губкой стер с доски все его беспомощные каракули. У делегатов чувства изумления и протеста растворялись в чувстве восхищения.

У Сталина восхищения не было. Были острая обида, сознание бессилия и желтая зависть. Он был посрамлен перед лицом всей партии неизмеримо более тяжко, чем на тесном Краковском совещании после его злополучного руководства «Правдой». Бороться было бы бесцельно: ведь он тоже увидел новые горизонты, о которых не догадывался вчера. Оставалось стиснуть зубы и замолчать. Воспоминание о перевороте, произведенном Лениным в апреле 1917 г., навсегда вошло в сознание Сталина острой занозой. Он овладел протоколами мартовского совещания и попытался скрыть их от партии и от истории. Но это еще не решало дела. В библиотеках оставались комплекты «Правды» за 1917 г. Она была вскоре даже переиздана сборником: статьи Сталина говорили сами за себя. Многочисленные воспоминания об апрельском кризисе заполняли в первые годы исторические журналы и юбилейные номера газет. Все это нужно было изымать постепенно из обращения, заменять, подменять. Самое слово «перевооружение» партии, употребленное мною мимоходом в 1922 г., стало впоследствии предметом все более ожесточенных атак со стороны Сталина и его историков.

Правда, в 1924 г. сам Сталин считал еще благоразумным признать, со всей необходимой мягкостью по отношению к самому себе, ошибочность своей позиции в начале революции. «Партия, – писал он, – приняла политику давления Советов на Временное правительство в вопросе о мире и не решилась сразу сделать шаг вперед… к новому лозунгу о власти Советов… Это была глубоко ошибочная позиция, ибо она плодила пацифистские иллюзии, лила воду на мельницу оборончества и затрудняла революционное воспитание масс. Эту ошибочную позицию я разделял тогда еще с другими товарищами по партии и отказался от нее полностью лишь в середине апреля, присоединившись к тезисам Ленина».

Это публичное признание, необходимое для прикрытия собственного тыла в начинавшейся тогда борьбе против троцкизма, уже через два года стало стеснительным. Сталин категорически отрицал в 1926 г. оппортунистический характер своей политики в марте 1917 г.: «Это неверно, товарищи, это сплетня», – и допускал лишь, что у него были «некоторые колебания… Но у кого из нас не бывали мимолетные колебания?»

Еще через четыре года Ярославский, упомянувший в качестве историка о том, что Сталин в начале революции занимал «ошибочную позицию», подвергся свирепой травле со всех сторон. Теперь нельзя уже было заикаться и о «мимолетных колебаниях». Идол престижа – прожорливое чудовище! Наконец, в изданной им самим «Истории партии» Сталин приписывает себе позицию Ленина, а свои собственные взгляды делает уделом своих врагов. «Каменев и некоторые работники Московской организации, например, Рыков, Бубнов, Ногин, – гласит эта необыкновенная «История», – стояли на полуменьшевистской позиции условной поддержки Временного правительства и политики оборонцев. Сталин, который только что вернулся из ссылки, Молотов и другие вместе с большинством партии отстаивали политику недоверия Временному правительству, выступали против оборончества» и пр. Так, путем последовательных сдвигов от факта к вымыслу черное было превращено в белое. Этот метод, который Каменев называл «дозированьем лжи», проходит через всю биографию Сталина, чтоб найти свое высшее выражение, и вместе с тем свое крушение, в Московских процессах.

Анализируя концепции обеих фракций социал-демократии в 1909 г., автор этой книги писал: «Антиреволюционные стороны меньшевизма сказываются во всей силе уже теперь; антиреволюционные черты большевизма грозят огромной опасностью только в случае революционной победы». В марте 1917 г., после низвержения царизма, старые кадры партии довели эти антиреволюционные черты большевизма до их крайнего выражения: самый водораздел между большевизмом и меньшевизмом казался утерян. Понадобилось радикальное перевооружение партии, которое Ленин – только ему была по плечу эта задача – произвел в течение апреля.

Сталин, видимо, ни разу не выступил публично против Ленина, но и ни разу за него. Он бесшумно отодвинулся от Каменева, как десять лет тому назад он отошел от бойкотистов, как на Краковском совещании молчаливо предоставил примиренцев их собственной участи. Не в его нравах было защищать идею, если она не сулила непосредственно успеха. С 14 по 22 апреля заседала конференция Петроградской организации. Влияние Ленина на ней было уже преобладающим, но прения имели еще моментами острый характер. Среди участников встречаем имена Зиновьева, Каменева, Томского, Молотова и других известных большевиков. Сталин не появлялся вовсе. Он, видимо, хотел, чтоб о нем на время забыли.

24 апреля собралась в Петрограде Всероссийская конференция, которая должна была окончательно ликвидировать наследство мартовского совещания. Около полутораста делегатов представляли 79 тысяч членов партии; из них 15 000 приходилось на столицу. Для антипатриотической партии, вчера лишь вышедшей из подполья, это было совсем неплохо. Победа Ленина стала ясна уже при выборе пятичленного президиума, в состав которого не были включены ни Каменев, ни Сталин, ответственные за оппортунистическую политику в марте. Каменев нашел в себе достаточно мужества, чтобы потребовать для себя на конференции содоклада. «Признавая, что формально и фактически классический остаток феодализма, помещичье землевладение, еще не ликвидирован… рано говорить, что буржуазная демократия исчерпала все свои возможности». Такова была основная мысль Каменева и его единомышленников: Рыкова, Ногина, Дзержинского, Ангарского и других. «Толчок к социальной революции, – говорил Рыков, – должен быть дан с Запада». Демократическая революция не закончилась, настаивали вслед за Каменевым ораторы оппозиции. Это было верно. Но ведь миссия Временного правительства состояла не в том, чтобы закончить ее, а в том, чтобы отбросить ее назад. Именно отсюда и вытекало, что довершить демократическую революцию возможно лишь при господстве рабочего класса. Прения носили оживленный, но мирный характер, так как вопрос был по существу предрешен, и Ленин делал все возможное, чтоб облегчить противникам отступление.

Сталин выступил в этих прениях с короткой репликой против своего вчерашнего союзника. «Если мы не призываем к немедленному низвержению Временного правительства, – говорил в своем содокладе Каменев, – то мы должны требовать контроля над ним, иначе массы нас не поймут». Ленин возражал, что «контроль» пролетариата над буржуазным правительством, особенно в условиях революции, либо имеет фиктивный характер, либо сводится к сотрудничеству с ним. Сталин счел своевременным показать свое несогласие с Каменевым. Чтоб дать подобие объяснения перемены собственной позиции, он воспользовался изданной 19 апреля министром иностранных дел Милюковым нотой, которая своей излишней империалистской откровенностью толкнула солдат на улицу и породила правительственный кризис. Ленинская концепция революции исходила не из отдельной дипломатической ноты, мало отличавшейся от других правительственных актов, а из соотношения классов. Но Сталина интересовала не общая концепция; ему нужен был внешний повод для поворота с наименьшим ущербом для самолюбия. Он «дозировал» свое отступление. В первый период, по его словам, «Совет намечал программу, а теперь намечает ее Временное правительство». После ноты Милюкова «правительство наступает на Совет, Совет отступает. Говорить после этого о контроле – значит говорить впустую». Все это звучало искусственно и ложно. Но непосредственная цель была достигнута: Сталин успел вовремя отмежеваться от оппозиции, которая при голосованиях собирала не более семи голосов.

В докладе по национальному вопросу Сталин сделал, что мог, чтоб проложить мост от своего мартовского доклада, который источник национального гнета усматривал исключительно в земельной аристократии, к новой позиции, которую усваивала ныне партия. «Национальный гнет, – говорил он, полемизируя по неизбежности с самим собой, – поддерживается не только земельной аристократией. Наряду с ней существует другая сила – империалистические группы, которые методы порабощения народностей, усвоенные в колониях, переносят и во внутрь своей страны. К тому же крупная буржуазия ведет за собой «мелкую буржуазию, часть интеллигенции, часть рабочей верхушки, которые также пользуются плодами грабежа». Это та тема, которую Ленин настойчиво развивал в годы войны. «Таким образом, – продолжает докладчик, – получается целый хор социальных сил, поддерживающий национальный гнет». Чтоб покончить с гнетом, надо «убрать этот хор с политической сцены». Поставив у власти империалистскую буржуазию, Февральская революция вовсе еще не создала условий национальной свободы. Так, Временное правительство изо всех сил противилось простому расширению автономии Финляндии. «На чью сторону должны мы стать? Очевидно, на сторону финляндского народа».

Украинец Пятаков и поляк Дзержинский выступали против программы национального самоопределения как утопической и реакционной. «Нам не следует выдвигать национального вопроса, – наивно говорил Дзержинский, – ибо это отодвигает момент социальной революции. Я предложил бы поэтому вопрос о независимости Польши из резолюции выкинуть». «Социал-демократия, – возражал им докладчик, – поскольку она держит курс на социалистическую революцию, должна поддерживать революционное движение народов, направленное против империализма». Сталин впервые в своей жизни упомянул здесь о «курсе на социалистическую революцию». На листке юлианского календаря значилось: 29 апреля 1917 года.

Присвоив себе права съезда, конференция выбрала новый Центральный Комитет, в который вошли: Ленин, Зиновьев, Каменев, Милютин, Ногин, Свердлов, Смилга, Сталин, Федоров; в качестве кандидатов: Теодорович, Бубнов, Глебов-Авилов и Правдин. Из 133 делегатов с решающим голосом участвовали в тайном голосовании почему-то лишь 109; возможно, что часть успела разъехаться. За Ленина подано 104 голоса (был ли Сталин в числе пяти делегатов, отказавшихся поддержать Ленина?), за Зиновьева – 101, за Сталина – 97, за Каменева – 95. Сталин впервые был выбран в ЦК в нормальном партийном порядке. Ему шел 38-й год. Рыкову, Зиновьеву и Каменеву было по 23–24 года, когда съезды впервые избирали их в состав большевистского штаба.

На конференции сделана была попытка оставить за порогом Центрального Комитета Свердлова. Об этом после смерти первого Председателя советской республики рассказывал Ленин, как о своей вопиющей ошибке. «К счастью, – прибавлял он, – снизу нас поправили». У самого Ленина вряд ли могли быть основания восстать против кандидатуры Свердлова, которого он знал по переписке как неутомимого профессионального революционера. Вероятнее всего, сопротивление исходило от Сталина, который не забыл, как Свердлов наводил после него порядок в Петербурге, реформируя «Правду»; совместная жизнь в Курейке только усилила в нем чувство неприязни. Сталин ничего не прощал.

На конференции он, видимо, пытался взять реванш и сумел какими-то путями, о которых мы можем лишь строить догадки, завоевать поддержку Ленина. Однако покушение не удалось. Если в 1912 г. Ленин натолкнулся на сопротивление делегатов, когда пытался ввести Сталина в Центральный Комитет, то теперь он встретил не меньший отпор при попытке оставить Свердлова за бортом. Из состава ЦК, избранного на апрельской конференции, успели своевременно умереть Свердлов и Ленин. Все остальные – за вычетом, конечно, самого Сталина, – как и все четыре кандидата, подверглись в последние годы опале и либо официально расстреляны, либо таинственно исчезли с горизонта.

Никто без Ленина не оказался способен разобраться в новой действительности, все оказались пленниками старой формулы. Между тем ограничиваться лозунгом демократической диктатуры значило теперь, как писал Ленин, «перейти на деле к мелкой буржуазии». Преимущество Сталина над другими состояло, пожалуй, в том, что он не испугался этого перехода и взял курс на сближение с соглашателями и слияние с меньшевиками. Им руководило отнюдь не преклонение перед старыми формулами. Идейный фетишизм был чужд ему: так, он без труда отказался от привычной мысли о контрреволюционной роли русской буржуазии. Как всегда, Сталин действовал эмпирически, под влиянием своего органического оппортунизма, который всегда толкал его искать линии наименьшего сопротивления. Но он стоял не одиноко; в течение трех недель он давал выражение скрытым тенденциям целого слоя «старых большевиков».

Нельзя забывать, что в аппарате большевистской партии преобладала интеллигенция, мелкобуржуазная по происхождению и условиям жизни, марксистская по идеям и связям с пролетариатом. Рабочие, которые становились профессиональными революционерами, с головой уходили в эту среду и растворялись в ней. Особый социальный состав аппарата и его командное положение по отношению к пролетариату – и то и другое – не случайность, а железная историческая необходимость – были не раз причиной шатаний в партии и стали в конце концов источником ее вырождения. Марксистская доктрина, на которую опиралась партия, выражала исторические интересы пролетариата в целом; но люди аппарата усваивали ее по частям, соответственно со своим, сравнительно ограниченным, опытом. Нередко они, как жаловался Ленин, просто заучивали готовые формулы и закрывали глаза на перемену условий. Им не хватало в большинстве случаев как синтетического понимания исторического процесса, так и непосредственной повседневной связи с рабочими массами. Оттого они оставались открыты влиянию других классов. Во время войны верхний слой партии был в значительной мере захвачен примиренческими настроениями, шедшими из буржуазных кругов, в отличие от рядовых рабочих-большевиков, которые оказались гораздо более устойчивы по отношению к патриотическому поветрию.

Открыв широкую арену демократии, революция дала «профессиональным революционерам» всех партий неизмеримо большее удовлетворение, чем солдатам в окопах, крестьянам в деревнях и рабочим на военных заводах. Вчерашние подпольщики сразу стали играть крупную роль. Советы заменяли им парламенты, где можно было свободно обсуждать и решать. В их сознании основные классовые противоречия, породившие революцию, начали как бы таять в лучах демократического солнца. В результате большевики и меньшевики объединяются почти во всей стране, а там, где они остаются разъединенными, как в Петербурге, стремление к единству сильно сказывается в обеих организациях. Тем временем в окопах, в деревнях и на заводах застарелые антагонизмы принимают все более открытый и ожесточенный характер, предвещая не единство, а гражданскую войну. Движение классов и интересы партийных аппаратов пришли, как нередко, в острое противоречие. Даже партийные кадры большевизма, успевшие приобресть исключительный революционный закал, обнаружили на второй день после низвержения монархии явственную тенденцию обособиться от массы и принимать свои собственные интересы за интересы рабочего класса. Что же будет, когда эти кадры превратятся во всемогущую бюрократию государства? Сталин об этом вряд ли задумывался. Он был плотью от плоти аппарата и самой твердой из его костей.

Каким, однако, чудом Ленину удалось в течение немногих недель повернуть партию на новую дорогу? Разгадку надо искать одновременно в двух направлениях: в личных качествах Ленина и в объективной обстановке. Ленин был силен тем, что не только понимал законы классовой борьбы, но и умел подслушать живые массы. Он представлял не аппарат, а авангард пролетариата. Он был заранее убежден, что из того рабочего слоя, который вынес на себе подпольную партию, найдутся многие тысячи, которые поддержат его. Массы сейчас революционнее партии; партия – революционнее аппарата. Уже в течение марта действительные чувства и взгляды рабочих и солдат успели во многих случаях бурно прорваться наружу, в вопиющем несоответствии с указками партий, в том числе и большевистской. Авторитет Ленина не был абсолютен, но он был велик, ибо подтвержден всем опытом прошлого. С другой стороны, авторитет аппарата, как и его консерватизм, только еще складывались. Натиск Ленина не был индивидуальным актом его темперамента; он выражал давление класса на партию, партии – на аппарат. Кто пытался в этих условиях сопротивляться, тот скоро терял почву под ногами. Колеблющиеся равнялись по передовым, осторожные – по большинству. Так Ленину удалось ценою сравнительно небольших потерь своевременно изменить ориентировку партии и подготовить ее к новой революции.

Но тут возникает новое затруднение. Оставаясь без Ленина, большевистское руководство делает каждый раз ошибки, преимущественно вправо. Ленин появляется, как бог, из машины, чтобы указать правильный путь. Значит, в большевистской партии Ленин – все, остальные – ничто? Этот взгляд, довольно широко распространенный в демократических кругах, крайне односторонен и потому ложен. Ведь то же самое можно сказать о науке: без Ньютона – механика, без Дарвина – биология на многие годы – ничто. Это верно, и это ложно. Нужна была работа тысяч рядовых ученых, чтобы собрать факты, сгруппировать их, поставить вопросы и подготовить почву для синтетического ответа Ньютона или Дарвина. Этот ответ наложил, в свою очередь, неизгладимую печать на новые тысячи рядовых исследователей. Гении не творят науку из себя, а лишь ускоряют движение коллективной мысли. Большевистская партия имела гениального вождя. Это не было случайно. Революционер такого склада и размаха, как Ленин, мог быть вождем только наиболее бесстрашной партии, которая свои мысли и действия доводит до конца. Однако гениальность сама по себе есть редчайшее исключение. Гениальный вождь ориентируется скорее, оценивает обстановку глубже, видит дальше. Между гениальным вождем и ближайшими соратниками открывалась неизбежно большая дистанция. Можно даже признать, что могущество мысли Ленина до известной степени тормозило самостоятельность развития его сотрудников. Но это все же не значит, что Ленин был «все» и что партия без Ленина была ничто. Без партии Ленин был бы бессилен, как Ньютон и Дарвин – без коллективной научной работы. Дело идет, следовательно, не об особых пороках большевизма, обусловленных будто бы централизацией, дисциплиной и пр., а о проблеме гениальности в историческом процессе. Писатели, которые пытаются принизить большевизм на том основании, что большевистской партии посчастливилось иметь гениального вождя, только обнаруживают свою умственную вульгарность.

Без Ленина большевистское руководство лишь постепенно, ценою трений и внутренней борьбы, искало бы правильную линию действия. Классовые конфликты продолжали бы свою работу, компенсируя и отметая бесформенные лозунги «старых большевиков». Сталину, Каменеву и другим фигурам второй категории пришлось бы либо дать членораздельное выражение тенденциям пролетарского авангарда, либо же попросту перейти на другую сторону баррикады… Не забудем, что Шляпников, Залуцкий, Молотов пытались с самого начала взять более левый курс.

Это не значит, однако, что правильный путь был бы во всяком случае найден. Фактор времени играет в политике, особенно в революции, решающую роль. Ход классовой борьбы отнюдь не предоставляет политическому руководству неограниченный срок для правильной ориентировки. Значение гениального вождя в том и состоит, что, сокращая этапы наглядного обучения, он дает партии возможность вмешаться в события в нужный момент. Если бы Ленину не удалось приехать в начале апреля, партия несомненно толкалась бы на тот путь, который Ленин возвестил в своих «тезисах». Сумели бы, однако, другие вожди заменить Ленина настолько, чтобы своевременно подготовить партию к Октябрьской развязке? На этот вопрос невозможно дать категорический ответ. Одно можно сказать с уверенностью: в этой работе, которая требовала решимости противопоставить живые массы и идеи косному аппарату, Сталин не мог бы проявить творческой инициативы и являлся бы скорее тормозом, чем двигателем. Его сила начинается с того момента, когда можно обуздать массы при помощи аппарата».

Затем в книге повествование развивается следующим образом: «В течение следующих двух месяцев трудно проследить деятельность Сталина. Он оказался сразу отодвинут куда-то на третий план. Редакцией «Правды» руководил Ленин, притом не издалека, как до войны, а непосредственно изо дня в день. По камертону «Правды» настраивается партия. В области агитации господствует Зиновьев. Сталин по-прежнему не выступает на митингах. Каменев, наполовину примирившийся с новой политикой, представляет партию в Центральном Исполнительном Комитете и в Совете. Сталин почти исчезает с советской арены и мало появляется в Смольном. Руководящая организационная работа сосредоточена в руках Свердлова: он распределяет работников, принимает провинциалов, улаживает конфликты. Помимо дежурства в «Правде» и участия в заседаниях ЦК, на Сталина ложатся эпизодические поручения то административного, то технического, то дипломатического порядка. Они немногочисленны. По натуре Сталин ленив. Работать напряженно он способен лишь в тех случаях, когда непосредственно затронуты его личные интересы. Иначе он предпочитает сосать трубку и ждать поворота обстановки. Он переживает период острого недомогания. Более крупные или более талантливые люди оттеснили его отовсюду. Память о марте и апреле жжет его самолюбие. Насилуя себя, он медленно перестраивает свою мысль, но добивается в конце концов лишь половинчатых результатов.

Во время бурных «апрельских дней», когда солдаты вышли на улицу с протестом против империалистской ноты Милюкова, соглашатели заняты были, как всегда, заклинаниями по адресу правительства, увещаниями по адресу масс. 21-го ЦИК отправил, за подписью Чхеидзе, одну из своих пастырских телеграмм в Кронштадт и другие гарнизоны: да, воинственная нота Милюкова не заслуживает одобрения, но «между Исполнительным Комитетом и Временным правительством начались переговоры, пока еще не законченные» (эти переговоры, по самой своей натуре, никогда не заканчивались); «признавая вред всяких разрозненных и неорганизованных выступлений, Исполнительный Комитет просит вас воздержаться» и пр.

Из официальных протоколов мы не без удивления усматриваем, что текст телеграммы составлен комиссией из двух соглашателей и одного большевика и что этот большевик – Сталин. Эпизод мелкий (крупных эпизодов за этот период вообще не найдем), но характерный. Увещательная телеграмма представляла классический образчик того «контроля», который входил необходимым элементом в механику двоевластия. Малейшую причастность большевиков к этой политике бессилия Ленин клеймил особенно беспощадно. Если выступление кронштадтцев было нецелесообразно, нужно им было это сказать от имени партии, своими словами, а не брать на себя ответственность за «переговоры» между Чхеидзе и князем Львовым. Соглашатели включили Сталина в комиссию потому, что авторитетом в Кронштадте пользовались только большевики. Тем больше оснований было отказаться. Но Сталин не отказался. Через три дня после увещательной телеграммы он выступил на партийной конференции против Каменева, причем как раз конфликт вокруг ноты Милюкова избрал как особо яркое доказательство бессмысленности «контроля». Логические противоречия никогда не тревожили этого эмпирика.

На конференции большевистской военной организации в июне, после основных политических речей Ленина и Зиновьева, Сталин докладывал о «национальном движении и национальных полках». Под влиянием пробуждения угнетенных национальностей в действующей армии началось самочинное переформирование частей по национальному признаку: возникали украинские, мусульманские, польские полки и пр. Временное правительство открыло борьбу против «дезорганизации армии»; большевики в этой области встали на защиту угнетенных национальностей. Записи доклада Сталина не сохранилось. Вряд ли, впрочем, он вносил что-либо новое.

Первый Всероссийский съезд Советов, открывшийся 3-го июня, тянулся почти три недели. Несколько десятков провинциальных делегатов-большевиков, тонувших в массе соглашателей, представляли довольно разношерстную группу, далеко еще не освободившуюся от мартовских настроений. Руководить ими было нелегко. Именно к этому моменту относится интересное замечание уже знакомого нам народника, наблюдавшего некогда Кобу в бакинской тюрьме. «Я всячески хотел понять роль Сталина и Свердлова в большевистской партии, – писал Верещак в 1928 г. – В то время, как за столом президиума съезда сидели Каменев, Зиновьев, Ногин и Крыленко и, в качестве ораторов, выступали Ленин, Зиновьев и Каменев, Свердлов и Сталин молча дирижировали большевистской фракцией. Это была тактическая сила. Вот здесь я впервые почувствовал все значение этих людей». Верещак не ошибся. В закулисной работе по подготовке фракции к голосованиям Сталин был очень ценен. Он не всегда прибегал к принципиальным доводам, но он умел быть убедительным для среднего командного состава, особенно для провинциалов. Однако и в этой работе первое место принадлежало Свердлову, неизменному председателю большевистской фракции съезда.

В армии велась тем временем «моральная» подготовка наступления, которая нервировала массы не только на фронте, но и в тылу. Большевистская фракция решительно протестовала против военной авантюры, заранее предрекая катастрофу. Большинство съезда поддержало Керенского. Большевики сделали попытку ответить уличной демонстрацией. При обсуждении вопроса обнаружились разногласия. Володарский, главная сила Петроградского комитета, не был уверен, выйдут ли на улицу рабочие. Представители военной организации утверждали, что солдаты не выступят без оружия. Сталин считал, что «брожение среди солдат – факт; среди рабочих такого определенного настроения нет», но полагал все же, что необходимо дать правительству отпор. В конце концов демонстрация была назначена на воскресенье, 10 июня. Соглашатели всполошились. Но испугавшись впечатления, произведенного запретом на массы, съезд сам назначил общую демонстрацию на 18 июня. Результат получился неожиданный: все заводы и все полки вышли с большевистскими плакатами. Авторитету съезда был нанесен непоправимый удар. Рабочие и солдаты столицы почувствовали свою силу. Через две недели они попытались реализовать ее. Так выросли «июльские дни», важнейший рубеж между двумя революциями.

4-го мая Сталин писал в «Правде»: «Революция растет вширь и вглубь… Во главе движения идет провинция. Если в первые дни революции Петроград шел впереди, то теперь он начинает отставать». Ровно через два месяца «июльские дни» обнаружили, что провинция чрезвычайно отстала от Петрограда. В своей оценке Сталин имел в виду не массы, а организации. «Столичные Советы, – отмечал Ленин еще на Апрельской конференции, – политически находятся в большей зависимости от буржуазной центральной власти, чем провинциальные». В то время как ЦИК изо всех сил стремился сосредоточить власть в руках правительства, в провинции Советы, меньшевистские и эсеровские по составу, против собственной воли завладевали нередко властью и даже пытались регулировать экономическую жизнь. Но «отсталость» советских учреждений в столице вытекала как раз из того, что петроградский пролетариат далеко ушел вперед и пугал мелкобуржуазную демократию радикализмом своих требований. При обсуждении вопроса об июльской демонстрации Сталин считал, что рабочие не стремились к борьбе. Июльские дни опровергли и это утверждение: против запрета соглашателей и даже против предостережения большевистской партии, пролетариат вырвался на улицу, рука об руку с гарнизоном. Обе ошибки Сталина крайне знаменательны для него: он не дышал атмосферой рабочих собраний, не был связан с массой и не доверял ей. Сведения, которыми он располагал, шли через аппарат. Между тем массы были несравненно революционнее партии, которая, в свою очередь, была революционнее своих комитетчиков. Как и в других случаях, Сталин выражал консервативную тенденцию аппарата, а не динамическую силу масс.

В начале июля Петроград был полностью на стороне большевиков. Знакомя нового французского посла с положением в столице, журналист Клод Анэ показывал ему по ту сторону Невы Выборгский район, где сосредоточены самые большие заводы: «Ленин и Троцкий царят там, как господа». Полки гарнизона – либо большевистские, либо колеблющиеся в сторону большевиков. «Если Ленин и Троцкий захотят взять Петроград, кто им помешает в этом?» Характеристика положения была верна. Но власти брать нельзя было, ибо вопреки тому, что Сталин писал в мае, провинция значительно отставала от столицы.

2 июля на общегородской конференции большевиков, где Сталин представлял ЦК, появляются два возбужденных пулеметчика с заявлением, что их полк решил немедленно выйти на улицу с оружием в руках. Конференция рекомендует отказаться от выступления. От имени Центрального Комитета Сталин подтверждает решение конференции. Пестковский, один из сотрудников Сталина и раскаявшийся оппозиционер, вспоминал через тринадцать лет об этой конференции: «Там я впервые увидел Сталина. Комната, в которой происходила конференция, не могла вместить всех присутствующих: часть публики следила за ходом прений из коридора через открытую дверь. В этой части публики был и я и поэтому плохо слышал доклады… От имени ЦК выступал Сталин. Так как он говорил тихо, то я из коридора разобрал немногое. Обратил внимание лишь на одно: каждая фраза Сталина была отточена и закончена, положения отличались ясностью формулировки…» Члены конференции расходятся по полкам и заводам, чтоб удержать массы от выступления. «Часов в 5, – докладывал Сталин после событий, – на заседании ЦИКа официально от имени ЦК и конференции заявили, что мы решили не выступать». Часам к 6 выступление все же развернулось. «Имела ли партия право умыть руки… и уйти в сторону?.. Как партия пролетариата мы должны были вмешаться в выступление и придать ему мирный и организованный характер, не задаваясь целью вооруженного захвата власти».

Несколько позже Сталин рассказывал об июльских днях на партийном съезде: «Партия не хотела выступления, партия хотела переждать, когда политика наступления на фронте будет дискредитирована. Тем не менее выступление стихийное, вызванное разрухой в стране, приказами Керенского, отправлением частей на фронт, состоялось». ЦК решил придать манифестации мирный характер. «На вопрос, поставленный солдатами, нельзя ли выйти вооруженными, ЦК постановил: с оружием не выходить. Солдаты, однако, говорили, что выступать невооруженными невозможно, что они возьмут оружие только для самообороны».

Здесь, однако, мы наталкиваемся на загадочное свидетельство Демьяна Бедного. В очень восторженном тоне придворный поэт рассказал в 1929 г., как в помещении «Правды» Сталин был вызван из Кронштадта по телефону и как в ответ на заданный вопрос о том, выходить ли с оружием или без оружия, Сталин ответил: «Винтовки?.. Вам, товарищи, виднее!.. Вот мы, писаки, так свое оружие, карандаш, всегда таскаем за собой… А как там вы со своим оружием, вам виднее!» Рассказ, вероятно, стилизован. Но в нем чувствуется зерно истины. Сталин был, вообще говоря, склонен преуменьшать готовность рабочих и солдат к борьбе: по отношению к массам он всегда был недоверчив. Но где борьба завязывалась, на площади ли Тифлиса, в бакинской ли тюрьме или на улицах Петрограда, он всегда стремился придать ей как можно более острый характер. Решение ЦК? Его можно было осторожно опрокинуть параболой о карандашах. Не нужно, однако, преувеличивать значение этого эпизода: запрос исходил, вероятно, от Кронштадтского комитета партии; что касается матросов, то они все равно вышли бы с оружием.

Не поднявшись до восстания, июльское движение переросло рамки демонстрации. Были провокационные выстрелы из окон и с крыш, были вооруженные столкновения, без плана и ясной цели, но со многими убитыми и ранеными, был эпизодический полузахват Петропавловской крепости кронштадтскими моряками, была осада Таврического дворца. Большевики оказались полными господами в столице, но сознательно отклонили переворот как авантюру. «Взять власть 3 и 4 июля мы могли, – говорил Сталин на Петроградской конференции. – Но на нас поднялись бы фронт, провинция, Советы. Власть, не опирающаяся на провинцию, оказалась бы без рук и без ног». Лишенное непосредственной цели, движение стало откатываться. Рабочие возвращались на свои заводы, солдаты – в казармы.

Оставался вопрос о Петропавловке, где все еще сидели кронштадтцы. «ЦК делегировал меня в Петропавловскую крепость, – рассказывал Сталин, – где удалось уговорить присутствующих матросов не принимать боя… В качестве представителя ЦИК я еду с (меньшевиком) Богдановым к (командующему войсками) Козьмину. У него все готово к бою… Мы уговариваем его не применять вооруженной силы… Для меня очевидно, что правое крыло хотело крови, чтобы дать «урок» рабочим, солдатам и матросам. Мы помешали им выполнить свое желание». Успешное выполнение Сталиным столь деликатной миссии оказалось возможным только благодаря тому, что он не был одиозной фигурой в глазах соглашателей: их ненависть направлялась против других лиц. К тому же он умел, несомненно как никто, взять в этих переговорах тон трезвого и умеренного большевика, избегающего эксцессов и склонного к соглашениям. О своих советах матросам насчет «карандашей» он, во всяком случае, не упоминал».

Троцкий констатирует: «Вопреки очевидности соглашатели объявили июльскую манифестацию вооруженным восстанием и обвинили большевиков в заговоре. Когда движение уже закончилось, с фронта прибыли реакционные войска. В печати появилось сообщение, ссылавшееся на «документы» министра юстиции Переверзева, что Ленин и его соратники являются попросту агентами германского штаба. Настали дни клеветы, травли и смуты. «Правда» подверглась разгрому. Власти издали распоряжение об аресте Ленина, Зиновьева и других виновников «восстания». Буржуазная и соглашательская пресса грозно требовала, чтобы виновные отдали себя в руки правосудия.

В ЦК большевиков шли совещания: явиться ли Ленину к властям, чтоб дать гласный бой клевете, или скрыться? Не было недостатка в колебаниях, неизбежных при столь резком переломе обстановки. Спорный вопрос состоял в том, дойдет ли дело до открытого судебного разбирательства? В советской литературе немалое место занимает вопрос о том, кто «спас» тогда Ленина и кто хотел «погубить» его. Демьян Бедный рассказывал некогда, как он примчался к Ленину в автомобиле и уговаривал его не подражать Христу, который «сам себе в руки врагов предаде». Бонч-Бруевич, бывший управляющий делами Совнаркома, начисто опроверг своего друга, рассказав в печати, что Д. Бедный провел критические часы у него на даче в Финляндии. Многозначительный намек на то, что честь переубеждения Ленина «выпала на долю других товарищей», ясно показывал, что Бончу пришлось огорчить близкого друга, чтобы доставить удовольствие кому-то более влиятельному. В своих «Воспоминаниях» Крупская рассказывает: «7-го мы были у Ильича на квартире Аллилуевых вместе с Марией Ильиничной (сестрой Ленина). Это был как раз у Ильича момент колебаний. Он приводил доводы за необходимость явиться на суд. Мария Ильинична горячо возражала ему. «Мы с Григорием (Зиновьевым) решили явиться, пойди, скажи об этом Каменеву», – сказал мне Ильич. Я заторопилась. «Давай попрощаемся, – остановил меня Владимир Ильич, – может, не увидимся уже». Мы обнялись. Я пошла к Каменеву и передала ему поручение Владимира Ильича. Вечером Сталин и другие убедили Ильича на суд не являться и тем спасли его жизнь».

Подробнее о тех горячечных часах рассказал до Крупской Орджоникидзе. «Началась бешеная травля наших вождей… Некоторые наши товарищи ставят вопрос о том, что Ленину нельзя скрываться, он должен явиться… Так рассуждали многие видные большевики. Встречаемся со Сталиным в Таврическом дворце. Идем вместе к Ленину…» Прежде всего бросается в глаза, что в те часы, когда шла «бешеная травля нашей партии и наших вождей», Орджоникидзе и Сталин спокойно встречаются в Таврическом дворце, штабе врага, и безнаказанно покидают его. На квартире Аллилуева возобновляется все тот же спор: сдаться или скрыться? Ленин полагал, что никакого гласного суда не будет. Категоричнее всех против сдачи высказался Сталин: «Юнкера до тюрьмы не довезут, убьют по дороге».

В это время появляется Стасова и сообщает о вновь пущенном слухе, будто Ленин по документам департамента полиции провокатор. «Эти слова произвели на Ильича невероятно сильное впечатление. Нервная дрожь перекосила его лицо, и он со всей решительностью заявил, что надо ему сесть в тюрьму».

Орджоникидзе и Ногина посылают в Таврический дворец добиться от правящих партий гарантий, «что Ильич не будет растерзан юнкерами». Но перепуганные меньшевики искали гарантий для самих себя. В свою очередь, Сталин докладывал на Петроградской конференции: «Я лично ставил вопрос о явке перед Либером и Анисимовым (меньшевики, члены ЦИК), и они мне ответили, что никаких гарантий они дать не могут». После этой разведки в неприятельском лагере решено было, что Ленин уедет из Петрограда и скроется в глубоком подполье. «Сталин взялся организовать отъезд Ленина».

Насколько правы были противники сдачи Ленина властям, обнаружилось впоследствии из рассказа командующего войсками, генерала Половцева. «Офицер, отправляющийся в Терриоки (Финляндия) с надеждой поймать Ленина, меня спрашивает, желаю я получить этого господина в целом виде или в разобранном… Отвечаю с улыбкой, что арестованные делают очень часто попытку к побегу». Для организаторов судебного подлога дело шло не о «правосудии», а о захвате и убийстве Ленина, как это было сделано два года спустя в Германии с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург.

Мысль о неизбежности кровавой расправы сидела в голове Сталина прочнее, чем у других: такая развязка вполне отвечала складу его собственной натуры. К тому же он мало склонен был беспокоиться о том, что скажет «общественное мнение». Другие, в том числе Ленин и Зиновьев, колебались. Ногин и Луначарский в течение дня из сторонников сдачи стали ее противниками. Сталин держался наиболее твердо и оказался прав.

Посмотрим теперь, что сделала из этого драматического эпизода новейшая советская историография. «Меньшевики, эсеры и Троцкий, ставший впоследствии фашистским бандитом, – пишет официальное издание 1938 г., – требовали добровольной явки Ленина на суд. За явку Ленина в суд стояли ныне разоблаченные как враги народа фашистские наймиты Каменев и Рыков. Им дал резкий отпор Сталин», и т. д.

На самом деле я лично в совещаниях вообще не участвовал, так как вынужден был сам в те часы скрываться. 10 июля я обратился к правительству меньшевиков и эсеров с письменным заявлением о полной солидарности с Лениным, Зиновьевым и Каменевым и был 22 июля арестован. В письме к Петроградской конференции Ленин счел нужным особо отметить, что Троцкий в «тяжелые июльские дни оказался на высоте задачи». Сталина не арестовали и даже формально не привлекли к делу по той причине, что политически он ни для властей, ни для общественного мнения не существовал. В бешеной травле против Ленина, Зиновьева, Каменева, Троцкого и других Сталин едва ли вообще назывался в печати, хотя он был редактором «Правды» и подписывал статьи своим именем. Никто не замечал этих статей и не интересовался их автором.

Ленин скрывался сперва на квартире Аллилуева, затем переехал в Сестрорецк к рабочему Емельянову, которому безусловно доверял и о котором, не называя его, упоминает с уважением в одной из своих статей. «Во время отъезда Владимира Ильича в Сестрорецк – это было вечером 11 июля – мы с товарищем Сталиным, – рассказывает Аллилуев, – провожали Ильича на Сестрорецкий вокзал. За время пребывания в шалаше на Разливе, а затем в Финляндии, Владимир Ильич время от времени через меня посылал записки Сталину; записки приносились мне на квартиру, и так как на записки нужно было своевременно отвечать, то Сталин в августе месяце перебрался ко мне… и поселился в той же комнате, где скрывался Владимир Ильич в июльские дни». Здесь он, видимо, познакомился со своей будущей женой, дочерью Аллилуева Надеждой, тогда еще подростком.

Другой из кадровых рабочих, Рахиа, обрусевший финн, рассказывал в печати, как Ленин поручил ему однажды «привести Сталина на следующий день вечером. Сталина я должен был найти в редакции «Правды». Они разговаривали очень долго, В.И. подробно обо всем расспрашивал». Сталин был в этот период, наряду с Крупской, важным связующим звеном между ЦК и Лениным, который питал к нему, несомненно, полное доверие, как к осторожному конспиратору. К тому же все обстоятельства естественно выдвигали Сталина на эту роль: Зиновьев скрывался, Каменев и Троцкий сидели в тюрьме, Свердлов стоял в центре организационной работы, Сталин был более свободен и менее на виду у полиции».

В период реакции после июльского движения роль Сталина вообще значительно возрастает. Уже знакомый нам Пестковский пишет в своих апологетических воспоминаниях о работе Сталина летом 1917 г.: «Широкие рабочие массы Петрограда мало знали тогда Сталина. Да он и не гонялся за популярностью. Не обладая ораторским талантом, он избегал выступлений на массовых митингах. Но никакая партийная конференция, никакое серьезное организационное совещание не обходились без политического выступления Сталина. Благодаря этому партийный актив знал его хорошо. Когда ставился вопрос о большевистских кандидатах от Петрограда в Учредительное Собрание, кандидатура Сталина была выдвинута на одно из первых мест по инициативе партийного актива». Имя Сталина стояло в петроградском списке на шестом месте… В 1930 г. считалось еще необходимым в объяснение того, почему Сталин не пользовался популярностью, указывать на отсутствие у него «ораторского таланта». Сейчас такая фраза была бы совершенно невозможна: Сталин объявлен идолом петроградских рабочих и классиком ораторского искусства. Но верно, что не выступая перед массами, Сталин рядом со Свердловым выполнял в июле и августе крайне ответственную работу в аппарате: на совещаниях, конференциях, в сношениях с Петербургским комитетом и пр.

О руководстве партии в тот период Луначарский писал в 1923 г.: «…До июльских дней Свердлов состоял, так сказать, в главном штабе большевиков, руководя всеми событиями вместе с Лениным, Зиновьевым и Сталиным. В июльские дни он выдвинулся на передний план». Это было верно. Среди жестокого разгрома, обрушившегося на партию, этот маленький смуглый человек в пенсне держал себя так, как если б ничего особенного не случилось: распределял по-прежнему людей, ободрял тех, кто нуждался в ободрении, давал советы, а если нужно – приказания. Он был подлинный «генеральный секретарь» революционного года, хотя и не нес этого звания. Но это был секретарь партии, бесспорным политическим руководителем которой Ленин оставался и в своем подполье. Из Финляндии он посылал статьи, письма, проекты резолюций по всем основным вопросам политики. Ошибаясь нередко на расстоянии тактически, Ленин тем более уверенно определял стратегию партии. Повседневное руководство лежало на Свердлове и Сталине, как на наиболее влиятельных членах ЦК из числа оставшихся на свободе. Массовое движение тем временем чрезвычайно ослабело. Партия наполовину ушла в подполье. Удельный вес аппарата соответственно возрос. Внутри аппарата автоматически выросла роль Сталина. Этот закон проходит неизменно через всю его политическую биографию, как бы составляя ее основную пружину.

Непосредственно поражение в июле потерпели рабочие и солдаты Петрограда, порыв которых разбился, в последнем счете, об относительную отсталость провинции. В столице упадок в массах оказался поэтому глубже, чем где-либо, но держался лишь несколько недель. Открытая агитация возобновляется уже в двадцатых числах июля, когда на небольших митингах выступают в разных частях города три мужественных революционера: Слуцкий, убитый позже белыми в Крыму, Володарский, убитый эсерами в Петрограде, и Евдокимов, убитый Сталиным в 1936 г. Потеряв кое-каких случайных попутчиков, партия в конце месяца снова начинает расти.

21–22 июля в Петрограде происходит исключительной важности совещание, оставшееся незамеченным властями и прессой. После трагически закончившейся авантюры наступления в столицу стали все чаще прибывать делегаты с фронта с протестами против удушения свобод в армии и против затягивания войны. В Исполнительный Комитет их не допускали, так как соглашателям нечего было им сказать. Фронтовики знакомились друг с другом в коридорах и приемных и крепкими солдатскими словами отзывались о вельможах из ЦИКа. Большевики, умевшие проникать всюду, посоветовали растерянным и озлобленным делегатам обменяться мыслями со столичными рабочими, солдатами и матросами. На возникшем таким образом совещании участвовали представители от 29 полков с фронта, 90 петроградских заводов, от кронштадтских моряков и окрестных гарнизонов. Фронтовики рассказывали о бессмысленном наступлении, о разгроме и о сотрудничестве соглашателей-комиссаров с реакционным офицерством, которое снова подняло голову. Несмотря на то что большинство фронтовиков продолжало, по-видимому, считать себя эсерами, резкая большевистская резолюция была принята единодушно. Из Петрограда делегаты вернулись в окопы незаменимыми агитаторами рабочей и крестьянской революции. В организации этого замечательного совещания Свердлов и Сталин принимали, видимо, руководящее участие.

Петроградская конференция, безуспешно пытавшаяся удержать массы от демонстрации, тянулась после продолжительного перерыва до ночи 20 июля. Ход ее работ очень поучителен для выяснения роли Сталина и его места в партии. Организационное руководство нес от имени ЦК Свердлов; но в области теории и больших вопросов политики он, без излишних претензий, как и без напускной скромности, уступил место другим. Главной темой конференции была оценка политического положения, как оно сложилось после июльского разгрома. Володарский, руководящий член петроградского Комитета, заявил в самом начале: «По текущему моменту докладчиком может быть только Зиновьев… Желательно выслушать Ленина». Имени Сталина никто не называл. Но, прерванная массовым движением на полуслове, конференция возобновилась лишь 16 июля. Зиновьев и Ленин скрывались, и основной политический доклад лег на Сталина, который выступал как заместитель докладчика. «Для меня ясно, – говорил он, – что в данный момент контрреволюция победила нас, изолированных, преданных меньшевиками и эсерами, оболганных…» Победа буржуазной контрреволюции составляла исходную позицию докладчика… Однако эта победа неустойчива; пока война идет, пока не преодолена хозяйственная разруха, пока крестьяне не получили земли, «неизбежно будут происходить кризисы, массы не раз будут выходить на улицу, будут происходить более решительные бои. Мирный период революции кончился…» Тем самым лозунг «власть Советам» утерял сейчас реальное содержание. Соглашательские Советы помогли военно-буржуазной контрреволюции раздавить большевиков, разоружить рабочих и солдат и тем сами лишились реальной власти. Вчера еще они могли устранить Временное правительство простым постановлением; внутри Советов большевики могли прийти к господству путем простых перевыборов. Сегодня это уже невозможно. При помощи соглашателей контрреволюция вооружилась. Да и сами Советы стали сейчас простым прикрытием контрреволюции. Смешно требовать власти для этих Советов! «Дело не в учреждениях, а в том, политику какого класса проводит это учреждение». О мирном завоевании власти не может быть более и речи. Не остается ничего другого, как готовиться к вооруженному восстанию, которое станет возможным, когда низы деревни, а с ними фронт, повернут в сторону рабочих. Этой смелой стратегической перспективе соответствовала очень осторожная тактическая директива на ближайший период. «Наша задача – собрать силы, укрепить существующие организации и держать массы от преждевременного выступления… Это общая тактическая линия ЦК».

При всей примитивности своей формы доклад давал глубокую оценку обстановки, изменившейся в несколько дней. Прения сравнительно мало прибавили к сказанному докладчиком. Редакция протоколов отмечала в 1927 г.: «Основные положения этого доклада были согласованы с Лениным и построены согласно статье Ленина «Три кризиса», которая еще не успела появиться в печати». Делегаты знали сверх того, вероятнее всего через Крупскую, что Ленин написал для докладчика особые тезисы. «Группа конферентов, – гласит протокол, – просит огласить тезисы Ленина. Сталин сообщает, что у него нет с собой этих тезисов…»

Требование делегатов слишком понятно: перемена ориентации так радикальна, что они хотят услышать подлинный голос вождя. Но зато непонятен ответ Сталина: если он просто забыл тезисы дома, то их можно доставить к следующему заседанию. Однако тезисы не были доставлены. Получается впечатление, что они были скрыты от конференции. Еще поразительнее тот факт, что «июльские тезисы» в отличие от всех других документов, написанных Лениным в подполье, вообще не дошли до нас. Так как единственный экземпляр был у Сталина, то остается предположить, что он утерял его. Однако сам он об утере ничего не говорил. Редакция протоколов высказывает предположение, что тезисы были составлены Лениным в духе его статей «Три кризиса» и «К лозунгам», написанных до конференции, но опубликованных после нее в Кронштадте, где сохранилась свобода печати. Действительно, сравнение текстов статей показывает, что доклад Сталина был лишь простым изложением этих двух статей, без единого оригинального слова от себя. Самих статей Сталин не читал и существования их, очевидно, не подозревал, но он опирался на тезисы, тождественные по ходу мыслей со статьями. И это обстоятельство достаточно объясняет, почему докладчик «забыл» принести на конференцию тезисы Ленина и почему этот документ вообще не сохранился. Характер Сталина делает эту гипотезу не только допустимой, но прямо-таки навязывает ее.

В комиссии конференции, где шла, видимо, ожесточенная борьба, Володарский, отказавшийся признать, что в июле контрреволюция одержала полную победу, собрал большинство. Вышедшую из комиссии резолюцию защищал перед конференцией уже не Сталин, а Володарский. Сталин не потребовал содоклада и не участвовал в прениях. Среди делегатов царило замешательство. Резолюцию Володарского поддержали в конце концов 28 делегатов против 3 при 28 воздержавшихся. Группа выборгских делегатов мотивировала свое воздержание тем, что «не были оглашены тезисы Ленина и резолюцию защищал не докладчик». Намек на неблаговидное сокрытие тезисов был слишком явен. Сталин отмалчивался. Он потерпел двойное поражение, так как вызвал недовольство сокрытием тезисов и не сумел собрать в их пользу большинства.

Что касается Володарского, то он продолжал, в сущности, отстаивать большевистскую схему революции 1905 г.: сперва демократическая диктатура; затем неизбежный разрыв с крестьянством и, в случае победы пролетариата на Западе, борьба за социалистическую диктатуру. Сталин при поддержке Молотова и некоторых других защищал новую концепцию Ленина: только диктатура пролетариата, опирающегося на беднейших крестьян, обеспечит разрешение задач демократической революции и откроет вместе с тем эру социалистических преобразований. Сталин был прав против Володарского, но не сумел обнаружить своей правоты. С другой стороны, отказываясь признать, что буржуазная контрреволюция одержала полную победу, Володарский оказался прав против Сталина и против Ленина. Мы снова встретимся с этим спором на партийном съезде через несколько дней. Конференция закончилась принятием написанного Сталиным воззвания «Ко всем трудящимся», где, между прочим, говорилось: «…продажные наемники и трусливые клеветники осмеливаются открыто обвинять вождей нашей партии в «измене»… Никогда еще не были так дороги и близки рабочему классу имена наших вождей, как теперь, когда обнаглевшая буржуазная сволочь обливает их грязью!» Травле и преследованиям, кроме Ленина, подвергались главным образом Зиновьев, Каменев и Троцкий. Имена их были особенно дороги Сталину, когда «буржуазная сволочь» обливала их грязью.

Петроградская конференция явилась как бы репетицией партийного съезда, который собрался 26 июля. К этому моменту почти все районные Советы Петрограда были уже в руках большевиков. В фабрично-заводских комитетах, как и в правлениях профессиональных союзов, влияние большевиков успело стать преобладающим. Организационная подготовка съезда сосредоточивалась в руках Свердлова. Политическую подготовку вел Ленин из подполья. В письмах в ЦК и в возобновившейся большевистской печати он с разных сторон освещал политическую обстановку. Им же были написаны проекты всех основных резолюций для съезда, причем доводы были тщательно взвешены на тайных свиданиях с будущими докладчиками.

Съезд созывался под именем «Объединительного», так как на нем предстояло включение в партию петроградской межрайонной организации, к которой принадлежали: Троцкий, Иоффе, Урицкий, Рязанов, Луначарский, Покровский, Мануильский, Юренев, Карахан и другие революционеры, так или иначе вошедшие в историю советской революции. «В годы войны, – говорит примечание к «Сочинениям» Ленина, – межрайонцы были близки большевистскому Петербургскому Комитету». Организация насчитывала к моменту съезда около 4000 рабочих.

Сведения о съезде, заседавшем полулегально в двух рабочих районах, проникли в печать; в правительственных сферах поговаривали о роспуске съезда, но в конце концов Керенский счел более благоразумным не соваться в Выборгский район. Для широкого общественного мнения съезд руководился анонимами. Из большевиков, получивших известность впоследствии, на съезде участвовали: Свердлов, Бухарин, Сталин, Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе, Юренев, Мануильский… В президиум вошли Свердлов, Ольминский, Ломов, Юренев и Сталин. Даже здесь, где отсутствуют наиболее видные фигуры большевизма, имя Сталина оказывается на последнем месте. Съезд постановляет послать приветствие «Ленину, Троцкому, Зиновьеву, Луначарскому, Каменеву, Коллонтай и всем остальным арестованным и преследуемым товарищам». Их выбирают в почетный президиум. Издание 1938 г. только упоминает об избрании Ленина.

Об организационной работе ЦК отчет делал Свердлов. Со времени Апрельской конференции партия выросла с 80 до 240 тысяч членов, т. е. втрое. Рост под июльскими ударами был здоровым ростом. Тираж всей большевистской печати поражает своей незначительностью: 320 тысяч экземпляров на гигантскую страну! Но революционная среда электропроводна: идеи большевизма прокладывали себе дорогу в сознание миллионов.

Сталин повторил два своих доклада: о политической деятельности ЦК и о положении в стране. В связи с муниципальными выборами, на которых большевики завоевали в столице около 20 % голосов, Сталин докладывал: «ЦК… приложил все силы, чтобы дать бой как кадетам, основной силе контрреволюции, так и меньшевикам и эсерам, вольно или невольно пошедшим за кадетами». Много воды утекло со времени мартовского совещания, когда Сталин зачислял меньшевиков и эсеров в «революционную демократию» и возлагал на кадетов миссию «закреплять» завоевания революции.

Вопрос о войне, социал-патриотизме, крушении Второго Интернационала и группировках в мировом социализме был вопреки традиции выделен из политического доклада и поручен Бухарину, так как на международной арене Сталин совершенно не разбирался. Бухарин доказывал, что кампания за мир путем «давления» на Временное правительство и другие правительства Антанты потерпела полное крушение и что только низвержение Временного правительства способно приблизить демократическую ликвидацию войны. Вслед за Бухариным Сталин сделал доклад о задачах партии. Прения велись совместно по обоим докладам, хотя, как оказалось, между докладчиками не было полного согласия.

«Некоторые товарищи говорили, – докладывал Сталин, – что так как у нас капитализм слабо развит, то утопично ставить вопрос о социалистической революции. Они были бы правы, если бы не было войны, если бы не было разрухи, не были расшатаны основы народного хозяйства. Но эти вопросы о вмешательстве в хозяйственную сферу ставятся во всех государствах как необходимые вопросы…» К тому же «нигде у пролетариата не было таких широких организаций, как Советы… Все это исключало возможность невмешательства рабочих масс в хозяйственную жизнь. В этом реальная основа постановки вопроса о социалистической революции у нас в России». Основной довод поражает явной несообразностью: если слабое развитие капитализма делает программу социалистической революции утопичной, то военное разрушение производительных сил должно не приблизить, а, наоборот, еще более отдалить эру социализма. На самом деле тенденция к превращению демократической революции в социалистическую заложена была не в военном разрушении производительных сил, а в социальной структуре русского капитализма. Эта тенденция могла быть вскрыта – и она была вскрыта – до войны и независимо от нее. Война придала, правда, революционному процессу в массах неизмеримо более быстрые темпы, но вовсе не изменила социального содержания революции. Надо, впрочем, сказать, что Сталин заимствовал свой довод из отдельных неразвитых замечаний Ленина, которые как бы имели своей целью примирить старые кадры с необходимостью перевооружения.

В прениях Бухарин пытался отстоять частично старую схему большевизма: в первой революции русский пролетариат идет рука об руку с крестьянством во имя демократии; во второй революции – рука об руку с европейским пролетариатом во имя социализма. «В чем перспектива Бухарина? – возражал Сталин. – По его мнению, в первом этапе мы идем к крестьянской революции. Но ведь она не может… не совпасть с рабочей революцией. Не может быть, чтобы рабочий класс, составляющий авангард революции, не боролся вместе с тем за свои собственные требования. Поэтому я считаю схему Бухарина непродуманной». Это было совершенно правильно. Крестьянская революция не могла победить иначе, как поставив у власти пролетариат. Пролетариат не мог встать у власти, не начав социалистической революции. Сталин повторял против Бухарина те соображения, которые впервые были изложены в начале 1905 г. и до апреля 1917 г. объявлялись «утопизмом». Через несколько лет Сталин забудет, однако, повторенные им на 6-м съезде аргументы и возродит вместе с Бухариным формулу «демократической диктатуры», которая займет большое место в программе Коминтерна и сыграет роковую роль в революционном движении Китая и других стран.

Основная задача съезда состояла в том, чтобы заменить лозунг мирного перехода власти к Советам лозунгом подготовки вооруженного восстания. Для этого необходимо было прежде всего понять происшедший сдвиг в соотношении сил. Общее направление сдвига было очевидно: от народа – к буржуазии. Но определить размеры перемены было гораздо труднее: только новое открытое столкновение между классами могло измерить новое соотношение сил. Такой проверкой явилось в конце августа восстание генерала Корнилова, сразу обнаружившее, что за буржуазией по-прежнему нет опоры в народе или партии. Июльский сдвиг имел, следовательно, поверхностный и эпизодический характер, но он оставался тем не менее вполне реален: отныне уже немыслимо было говорить о мирном переходе власти к Советам. Формулируя новый курс, Ленин прежде всего был озабочен тем, чтоб как можно решительнее повернуть партию лицом к изменившемуся соотношению сил. В известном смысле он прибегал к преднамеренному преувеличению: недооценить силу врага опаснее, чем переоценить ее. Но преувеличенная оценка вызвала отпор на съезде, как раньше на Петроградской конференции, – тем более что Сталин придавал мыслям Ленина упрощенное выражение.

«Положение ясно, – говорил Сталин, – теперь о двоевластии никто не говорит. Если ранее Советы представляли реальную силу, то теперь это лишь органы сплочения масс, не имеющие никакой власти». Некоторые делегаты совершенно правильно возражали, что в июле временно восторжествовала реакция, но не победила контрреволюция и что двоевластие еще не ликвидировано в пользу буржуазии. На эти доводы Сталин отвечал, как и на конференции, аксиоматической фразой: «Во время революции реакции не бывает». На самом деле орбита каждой революции состоит из частых кривых подъема и спуска. Реакцию вызывают такие толчки со стороны врага или со стороны отсталости самой массы, которые приближают режим к потребностям контрреволюционного класса, но не меняют еще носителя власти. Другое дело победа контрреволюции: она немыслима без перехода власти в руки другого класса. В июле такого решающего перехода не произошло. Советские историки и комментаторы продолжают и сегодня переписывать из книги в книгу формулы Сталина, совершенно не задаваясь вопросом: если в июле власть перешла в руки буржуазии, то почему ей в августе пришлось прибегать к восстанию? До июльских событий именовали двоевластием тот режим, при котором Временное правительство оставалось лишь призраком, тогда как реальная сила сосредоточивалась у Совета. После июльских событий часть реальной власти перешла от Совета к буржуазии, но только часть: двоевластие не исчезло. Этим и определился в дальнейшем характер Октябрьского восстания.

«Если контрреволюционерам удастся продержаться месяц-другой, – говорил Сталин далее, – то только потому, что принцип коалиции не изжит. Но поскольку развиваются силы революции, взрывы будут, и настанет момент, когда рабочие поднимут и сплотят вокруг себя бедные слои крестьянства, поднимут знамя рабочей революции и откроют эру социалистической революции на Западе». Заметим: миссия русского пролетариата – открыть «эру социалистической революции на Западе». Это – формула партии в течение ближайших лет. Во всем основном доклад Сталина дает правильную оценку обстановки и правильный прогноз: оценку и прогноз Ленина. Нельзя, однако, не отметить, что в его докладе, как всегда, отсутствует развитие мысли. Оратор утверждает, провозглашает, но не доказывает. Его оценки сделаны на глаз или заимствованы в готовом виде; они не прошли через лабораторию аналитической мысли, и между ними не установилось той органической связи, которая сама из себя порождает нужные доводы, аналогии и иллюстрации. Полемика Сталина состоит в повторении уже высказанной мысли, иногда в виде афоризма, предполагающего доказанным то, что как раз требует доказательства. Нередко доводы сдабриваются грубостью, особенно в заключительном слове, когда нет основания опасаться возражений противника.

В издании 1928 г., посвященном 6-му съезду, читаем: «В члены ЦК избраны Ленин, Сталин, Свердлов, Дзержинский и др.» Рядом со Сталиным названы только трое умерших. Между тем протоколы съезда сообщают, что Центральный Комитет был избран в составе 21 члена и 10 кандидатов. В виду полулегального положения партии имена выбранных путем закрытого голосования лиц не оглашены на съезде, за исключением четырех, получивших наибольшее число голосов: Ленин – 133 из 134, Зиновьев – 132, Каменев – 131, Троцкий – 131. Кроме них были выбраны: Ногин, Коллонтай, Сталин, Свердлов, Рыков, Бухарин, Артем, Урицкий, Милютин, Берзин, Бубнов, Дзержинский, Крестинский, Муранов, Смилга, Сокольников, Шаумян. Имена расположены в порядке полученного числа голосов. Из кандидатов удалось установить имена восьми: Ломов, Иоффе, Стасова, Яковлева, Джапаридзе, Киселев, Преображенский, Скрыпник. Из 29 членов и кандидатов только 4: Ленин, Свердлов, Дзержинский и Ногин умерли естественной смертью, причем Ногин был после смерти приравнен к врагам народа; 13 были приговорены официально к расстрелу и бесследно исчезли; двое, Иоффе и Скрыпник, были доведены преследованиями до самоубийства; трое: Урицкий, Шаумян и Джапаридзе не были расстреляны Сталиным только потому, что были ранее убиты врагами; один, Артем, пал жертвой несчастного случая; судьба четырех нам неизвестна. В итоге Центральный Комитет, которому суждено было руководить Октябрьским переворотом, почти на две трети состоял из «предателей», если даже оставить открытым вопрос о том, как закончили бы Ленин, Свердлов и Дзержинский».

Точность и далее остается важным достоинством книги: «3 августа закончился съезд. На другой день был освобожден из тюрьмы Каменев. Он не только выступает отныне систематически в советских учреждениях, но и оказывает несомненное влияние на общую политику партии и лично на Сталина. Они оба, хотя и в разной степени, приспособились к новому курсу. Но им обоим не так просто освободиться от навыков собственной мысли. Где может, Каменев притупляет острые углы ленинской политики. Сталин против этого ничего не имеет; он не хочет лишь подставляться сам. Открытый конфликт вспыхивает по вопросу о социалистической конференции в Стокгольме, инициатива которой исходила от германских социал-демократов. Русские патриоты-соглашатели, склонные хвататься за соломинку, усмотрели в этой конференции важное средство «борьбы за мир». Наоборот, обвиненный в связи с германским штабом Ленин решительно восстал против участия в предприятии, за которым заведомо стояло германское правительство. В заседании ЦИК 6-го августа Каменев открыто выступил за участие в конференции. Сталин даже и не подумал встать на защиту позиции партии в «Пролетарии» (так именовалась ныне «Правда»). Наоборот, резкая статья Ленина против Каменева натолкнулась на сопротивление со стороны Сталина и появилась в печати лишь через десять дней, в результате настойчивых требований автора и его обращения к другим членам ЦК. Открыто на защиту Каменева Сталин все же не выступил.

Немедленно же после освобождения Каменева из демократического министерства юстиции был пущен в печать слух о его причастности к царской охранке. Каменев потребовал расследования. ЦК поручает Сталину «переговорить с Гоцем (один из лидеров эсеров) о комиссии по делу Каменева». Мы уже встречали поручения такого типа: «поговорить» с меньшевиком Анисимовым о гарантиях для Ленина. Оставаясь за кулисами, Сталин лучше других подходил для всякого рода щекотливых поручений. К тому же у ЦК всегда была уверенность, что в переговорах с противником Сталин не даст себя обмануть.

«Змеиное шипение контрреволюции, – пишет Сталин 13 августа по поводу клеветы на Каменева, – вновь становится громче. Из-за угла высовывает гнусная гидра реакции свое ядовитое жало. Укусит и опять спрячется в свою темную нору» – и т. д. в том же стиле тифлисских «хамелеонов». Но статья интересна не только стилистически. «Гнусная травля, вакханалия лжи и клеветы, дерзкий обман, низкий подлог и фальсификация, – продолжает автор, – приобретают размеры, доселе невиданные в истории… Сперва намеревались испытанных борцов революции объявить германскими шпионами, когда это сорвалось – их хотят сделать шпионами царскими. Так людей, которые всю сознательную жизнь посвятили делу революционной борьбы против царского режима, теперь пытаются объявить… царскими слугами… Политический смысл всего этого очевиден: контрреволюционных дел мастерам во что бы то ни стало необходимо изъять и обезвредить Каменева, как одного из признанных вождей революционного пролетариата». К сожалению, эта статья не фигурировала в материалах прокурора Вышинского во время процесса Каменева в 1936 г.

30 августа Сталин печатает без оговорок неподписанную статью Зиновьева «Чего не делать», явно направленную против подготовки восстания. «Надо смотреть правде в лицо: в Петрограде сейчас налицо много условий, благоприятствующих возникновению восстания типа Парижской Коммуны 1871 года». Не называя Зиновьева, Ленин пишет 3 сентября: «Ссылка на Коммуну очень поверхностна и даже глупа… Коммуна не могла предложить народу сразу того, что смогут предложить большевики, если станут властью, именно: землю крестьянам, немедленное предложение мира». Удар по Зиновьеву бил рикошетом по редактору газеты. Но Сталин промолчал. Он готов анонимно поддержать выступление против Ленина справа. Но он остерегается ввязываться сам. При первой опасности он отходит в сторону.

О газетной работе самого Сталина за этот период сказать почти нечего. Он был редактором центрального органа не потому, что был писателем по природе, а потому, что не был оратором и вообще не был приспособлен для открытой арены. Он не написал ни одной статьи, которая привлекла бы к себе внимание; не поставил на обсуждение ни одного нового вопроса; не ввел в оборот ни одного лозунга. Он комментировал события безличным языком в рамках взглядов, установившихся в партии. Это был скорее ответственный чиновник партии при газете, чем революционный публицист.

Прилив массового движения и возвращение к работе временно оторванных от нее членов ЦК, естественно, отбрасывают его от той выдающейся позиции, которую он занял в период июльского съезда. Его работа развертывается в закрытом сосуде, неведомая для масс, незаметная для врагов. В 1924 г. Комиссия по истории партии выпустила в нескольких томах обильную хронику революции. На 422-х страницах IV тома, посвященных августу и сентябрю, зарегистрированы все сколько-нибудь заслуживающие внимания события, эпизоды, столкновения, резолюции, речи, статьи. Свердлов, тогда еще малоизвестный, называется в этом томе три раза, Каменев – 46 раз, Троцкий, просидевший август и начало сентября в тюрьме, – 31 раз, Ленин, находившийся в подполье, – 16 раз, Зиновьев, разделявший судьбу Ленина, – 6 раз. Сталин не упомянут вовсе. В указателе, заключающем около 500 собственных имен, имени Сталина нет. Это значит, что печать не отметила за эти два месяца ни одного из его действий, ни одной из его речей и что никто из более видных участников событий ни разу не назвал его по имени.

К счастью, по сохранившимся, правда, неполным, протоколам ЦК за семь месяцев (август 1917 г. – февраль 1918 г.) можно довольно близко проследить роль Сталина в жизни партии, вернее сказать, ее штаба. На всякого рода конференции и съезды делегируются, за отсутствием политических вождей, Милютин, Смилга, Глебов, маловлиятельные фигуры, но более приспособленные к открытым выступлениям. Имя Сталина встречается в решениях не часто. Урицкому, Сокольникову и Сталину поручается организовать комиссию по выборам в Учредительное собрание. Той же тройке поручается составить резолюцию о Стокгольмской конференции. Сталину поручаются переговоры с типографией по восстановлению центрального органа. Еще комиссия для составления резолюции и т. д. После июльского съезда принято предложение Сталина организовать работу ЦК на началах «строгого распределения функций». Однако это легче написать, чем выполнить: ход событий еще долго будет смешивать функции и опрокидывать решения. 2 сентября ЦК назначает редакционные коллегии еженедельного и ежемесячного журналов, обе с участием Сталина. 6 сентября – после освобождения из тюрьмы Троцкого – Сталин и Рязанов заменяются в редакции теоретического журнала Троцким и Каменевым. Но это решение остается лишь в протоколах. На самом деле оба журнала вышли только по одному разу, причем фактические редакции совершенно не совпадали с назначенными.

5 октября ЦК создает комиссию для подготовки к будущему съезду проекта партийной программы. Состав комиссии: Ленин, Бухарин, Троцкий, Каменев, Сокольников, Коллонтай. Сталин в комиссию не включен. Не потому, что против его кандидатуры имелась оппозиция, – просто его имя никому не пришло в голову, когда дело шло о выработке важнейшего теоретического документа партии. Программная комиссия не собралась, однако, ни разу: в порядке дня стояли совсем другие задачи. Партия совершила переворот и завоевала власть, не имея законченной программы. Так, даже в чисто партийных делах события распределяли людей не всегда в соответствии с видами и планами партийной иерархии. ЦК создает редакции, комиссии, тройки, пятерки, семерки, которые не успевают еще собраться, как вторгаются новые события, и все забывают о вчерашнем решении. К тому же протоколы, по соображениям конспирации, тщательно прячутся, и никто не справляется с ними.

Обращает на себя внимание сравнительно частый абсентеизм Сталина. Из 24 заседаний ЦК за август, сентябрь и первую неделю октября он отсутствовал шесть раз; в отношении других шести заседаний не хватает списка участников. Эта неаккуратность тем менее объяснима, что Сталин не принимал участия в работе Совета и ЦИКа и не выступал на митингах. Очевидно, сам он вовсе не придавал своему участию в заседаниях ЦК того значения, какое ему приписывается ныне. В ряде случаев его отсутствие объяснялось несомненно обидой и раздражением: когда ему не удается настоять на своем, он предпочитает не показывать глаз, скрываться и угрюмо мечтать о реванше.

Не лишен интереса порядок, в каком присутствующие члены ЦК записаны в протоколах. 13 сентября: Троцкий, Каменев, Сталин, Свердлов и др. 15 сентября: Троцкий, Каменев, Рыков, Ногин, Сталин, Свердлов и др. 20 сентября: Троцкий, Урицкий, Бубнов, Бухарин и др. (Сталин и Каменев отсутствуют). 21 сентября: Троцкий, Каменев, Сталин, Сокольников и др. 23 сентября: Троцкий, Каменев, Зиновьев и т. д. (Сталин отсутствует). Порядок имен не был, конечно, регламентирован и иногда нарушался. Но он все же не случаен, особенно если принять во внимание, что в предшествующий период, когда отсутствовали Троцкий, Каменев и Зиновьев, имя Сталина встречается в некоторых протоколах на первом месте. Все это, конечно, мелочи; но ничего более крупного мы не находим, а в то же время в этих мелочах нелицеприятно отражается повседневная жизнь ЦК и место в ней Сталина.

Чем больший размах движения, тем меньше это место, тем труднее выделить Сталина из числа рядовых членов ЦК. В октябре, решающем месяце решающего года, Сталин менее заметен, чем когда-либо. Усеченный ЦК, единственная опорная база Сталина, сам лишен за эти месяцы внутренней уверенности. Его решения слишком часто опрокидываются инициативой, возникающей за его пределами. Аппарат партии вообще не чувствует себя твердо в революционном водовороте. Чем шире и глубже влияние лозунгов большевизма, тем труднее комитетчикам охватить движение. Чем больше Советы подпадают под влияние партии, тем меньше места находит себе ее аппарат. Таков один из парадоксов революции.

Перенося на 1917 год те отношения, которые сложились значительно позже, когда воды потопа вошли в берега, многие историки, даже вполне добросовестные, представляют дело так, будто Центральный Комитет непосредственно руководил политикой Петроградского Совета, ставшего к началу сентября большевистским. На самом деле этого не было. Протоколы с несомненностью показывают, что за вычетом нескольких пленарных заседаний с участием Ленина, Троцкого и Зиновьева Центральный Комитет не играл политической роли. Инициатива ни в одном большом вопросе не принадлежала ему. Многие решения ЦК за этот период повисают в воздухе, столкнувшись с решениями Совета. Важнейшие постановления Совета превращаются в действия прежде, чем ЦК успеет обсудить их. Только после завоевания власти, окончания гражданской войны и установления правильного режима ЦК сосредоточит постепенно в своих руках руководство советской работой. Тогда придет очередь Сталина.

8 августа ЦК открывает кампанию против созываемого Керенским в Москве Государственного Совещания, грубо подтасованного в интересах буржуазии. Совещание открывается 12-го августа под гнетом всеобщей стачки протеста московских рабочих. Сила большевиков, не допущенных на Совещание, нашла более действительное выражение. Буржуазия напугана и ожесточена. Сдав 21-го Ригу немцам, главнокомандующий Корнилов открывает 25-го поход на Петроград в поисках личной диктатуры. Керенский, обманувшийся в своих расчетах на Корнилова, объявляет главнокомандующего «изменником родине». Даже в этот решительный момент, 27-го августа, Сталин не появляется в ЦИКе. От имени большевиков выступает Сокольников. Он докладывает о готовности большевиков согласовать военные меры с органами советского большинства. Меньшевики и эсеры принимают предложение с благодарностью и со скрежетом зубов, ибо солдаты и рабочие шли с большевиками. Быстрая и бескровная ликвидация корниловского мятежа полностью возвращает Советам власть, частично утерянную ими в июле. Большевики восстанавливают лозунг «Вся власть Советам». Ленин в печати предлагает соглашателям компромисс: пусть Советы возьмут власть и обеспечат полную свободу пропаганды, тогда большевики полностью станут на почву советской легальности. Соглашатели враждебно отклоняют компромисс, предложенный слева; они по-прежнему ищут союзников справа.

Высокомерный отказ соглашателей только укрепляет большевиков. Как и в 1905 г., преобладание, которое принесла меньшевикам первая волна революции, быстро тает в атмосфере обостряющейся классовой борьбы. Но в отличие от первой революции рост большевизма совпадает теперь не с упадком массового движения, а с его подъемом. В деревне тот же, по существу, процесс принимает иную форму: от господствующей в крестьянстве партии социалистов-революционеров отделяется левое крыло и пытается идти в ногу с большевиками. Гарнизоны больших городов почти сплошь с рабочими. «Да, большевики работали усердно и неустанно, – свидетельствует Суханов, меньшевик левого крыла. – Они были в массах, у станков, повседневно, постоянно… Масса жила и дышала вместе с большевиками. Она была в руках партии Ленина и Троцкого». В руках партии, но не в руках ее аппарата.

31 августа Петроградский Совет впервые принял политическую резолюцию большевиков. Пытаясь не сдаваться, соглашатели решили произвести новую проверку сил. 9 сентября вопрос был поставлен в Совете ребром. За старый президиум и политику коалиции – 414 голосов, против – 519; воздержалось 67. Меньшевики и эсеры подвели итоги политике соглашения с буржуазией. Созданное ими новое коалиционное правительство Совет встретил резолюцией, внесенной его новым председателем Троцким: «Новое правительство… войдет в историю революции как правительство гражданской войны… Всероссийский съезд Советов создаст истинно революционную власть». Это было прямым объявлением войны соглашателям, отвергнувшим «компромисс».

14 сентября открывается в Петрограде так называемое Демократическое Совещание, созванное ЦИКом якобы в противовес Государственному Совещанию, а на самом деле для санкционирования все той же насквозь прогнившей коалиции. Политика соглашательства превращалась в бред. Несколько дней перед тем Крупская совершает тайную поездку к Ленину в Финляндию. В битком набитом солдатами вагоне все говорят не о коалиции, а о восстании. «Когда я рассказала Ильичу об этих разговорах солдат, лицо его стало задумчивым и потом уже, о чем бы он ни говорил, эта задумчивость не сходила у него с лица. Видно было, что говорит он об одном, а думает о другом – о восстании, о том, как лучше его подготовить».

В день открытия Демократического Совещания – самого пустого из всех лжепарламентов демократии – Ленин пишет в ЦК свои знаменитые письма: «Большевики должны взять власть» и «Марксизм и восстание». На этот раз он требует немедленных действий: поднять полки и заводы, арестовать правительство и Демократическое Совещание, захватить власть. План сегодня еще явно невыполним, но он дает новое направление мысли и деятельности ЦК. Каменев предлагает категорически отвергнуть предложение Ленина как пагубное. Опасаясь, что письма пойдут по партии помимо ЦК, Каменев собирает 6 голосов за уничтожение всех экземпляров, кроме одного, предназначенного для архива. Сталин предлагает «разослать письма в наиболее важные организации и предложить обсудить их». Позднейший комментарий гласит, что предложение Сталина «имело целью организовать воздействие местных партийных комитетов на ЦК и подтолкнуть его к выполнению ленинских директив». Если б дело обстояло так, Сталин выступил бы в защиту предложений Ленина и противопоставил бы резолюции Каменева свою. Но он был далек от этой мысли. На местах комитетчики были, в большинстве, правее ЦК. Разослать им письма Ленина без поддержки ЦК значило высказаться против этих писем. Своим предложением Сталин хотел попросту выиграть время и получить возможность в случае конфликта сослаться на сопротивление комитетов. Колебания парализовали ЦК. Вопрос о письмах Ленина решено перенести на ближайшее заседание. В неистовом нетерпении Ленин ждал ответа. Однако на ближайшее заседание, собравшееся только через пять дней, Сталин совсем не явился, и вопрос о письмах не был даже включен в порядок дня. Чем горячее атмосфера, тем холоднее маневрирует Сталин.

Демократическое совещание постановило конструировать, по соглашению с буржуазией, некоторое подобие представительного учреждения, которому Керенский обещал дать совещательные права. Отношение к этому Совету Республики, или Предпарламенту, сразу превратилось для большевиков в острую тактическую задачу: принять ли в нем участие или перешагнуть через него к восстанию? В качестве намечавшегося докладчика ЦК на партийной конференции Демократического Совещания Троцкий выдвинул идею бойкота. Центральный Комитет, разделившийся по спорному вопросу почти пополам (9 – за бойкот, 8 – против), передал вопрос на разрешение фракции. Для изложения противоположных точек зрения «выделено два доклада: Троцкого и Рыкова». «На самом деле, – настаивал Сталин в 1925 году, – докладчиков было четверо: двое за бойкот Предпарламента (Троцкий и Сталин) и двое за участие (Каменев и Ногин)». Это почти верно: когда фракция решила прекратить прения, она постановила дать высказаться еще по одному представителю с каждой стороны: Сталину – от бойкотистов и Каменеву (а не Ногину) от сторонников участия. Рыков и Каменев собрали 77 голосов; Троцкий и Сталин – 50. Поражение тактике бойкота нанесли провинциалы, которые во многих пунктах страны только недавно отделились от меньшевиков.

На поверхностный взгляд могло казаться, что разногласие имеет второстепенный характер. На самом деле вопрос шел о том, собирается ли партия оставаться оппозицией на почве буржуазной республики или же ставит себе задачей штурм власти. Ввиду важности, которую приобрел этот эпизод в официальной историографии, Сталин напомнил о себе как о докладчике. Услужливый редактор прибавил от себя, что Троцкий выступал за «промежуточную позицию». В дальнейших изданиях Троцкий выпущен вовсе. Новая «История» гласит: «Против участия в Предпарламенте решительно выступал Сталин». Однако помимо свидетельства протоколов, сохранилось свидетельство Ленина. «Надо бойкотировать Предпарламент, – писал он 23 сентября. – Надо уйти… к массам. Надо им дать правильный и ясный лозунг: разогнать бонапартистскую банду Керенского с его поддельным Предпарламентом». Затем приписка: «Троцкий был за бойкот. Браво, товарищ Троцкий!» Впрочем, Кремлем официально предписано устранить из нового издания «Сочинений» Ленина все подобные погрешности».

Последуем далее за автором: «7 октября большевистская фракция демонстративно покинула Предпарламент: «Мы обращаемся к народу. Вся власть Советам!». Это было равносильно призыву к восстанию. В тот же день на заседании ЦК было постановлено создать «Бюро для информации по борьбе с контрреволюцией». Преднамеренно туманное название прикрывало конкретную задачу: разведку и подготовку восстания. Троцкому, Свердлову и Бубнову поручено организовать это Бюро. Ввиду скупости протокола и отсутствия других документов автор вынужден здесь апеллировать к собственной памяти. Сталин от участия в Бюро уклонился, предложив вместо себя малоавторитетного Бубнова. К самой идее он отнесся сдержанно, если не скептически. Он был за восстание, но не верил, что рабочие и солдаты готовы к действию. Он жил изолированно не только от масс, но и от их советского представительства, питаясь преломленными впечатлениями партийного аппарата. Июльский опыт не прошел для масс бесследно. Слепого напора больше действительно не было; появилась осмотрительность. С другой стороны, доверие к большевикам успело окраситься тревогой: сумеют ли они сделать то, что обещают? Большевистские агитаторы жаловались иногда, что со стороны масс чувствуется «холодок». На самом деле это была усталость от ожидания, от неопределенности, от слов. Но в аппарате эту усталость нередко характеризовали словами: «боевого настроения нет». Отсюда налет скептицизма у многих комитетчиков. К тому же холодок под ложечкой чувствуют перед восстанием, как и перед боем, и самые мужественные люди. В этом не всегда признаются, но это так. Настроение самого Сталина отличалось двойственностью. Он не забывал апреля, когда его мудрость «практика» была жестоко посрамлена. С другой стороны, аппарату Сталин доверял несравненно больше, чем массам. Во всех важнейших случаях он страховал себя, голосуя с Лениным. Но не проявлял никакой инициативы в направлении вынесенных решений, уклонялся от прямого приступа к решительным действиям, охранял мосты отступления, влиял на других расхолаживающе и в конце концов прошел мимо Октябрьского восстания по касательной.

Из Бюро по борьбе с контрреволюцией, правда, ничего не вышло, но вовсе не по вине масс. 9-го начался в Смольном новый острый конфликт с правительством, постановившим вывести революционные войска из столицы на фронт. Гарнизон теснее примкнул к своему защитнику, Совету. Подготовка восстания сразу получила конкретную основу. Вчерашний инициатор Бюро перенес все свое внимание на создание военного штаба при Совете. Первый шаг был сделан в тот же день, 9-го октября. «Для противодействия попыткам штаба вывести революционные войска из Петрограда» Исполнительным Комитетом решено создать Военно-Революционный Комитет. Так, логикой вещей, без всякого обсуждения в ЦК, почти неожиданно, восстание завязалось на советской арене и стало строить свой советский штаб, гораздо более действительный, чем «Бюро» 7-го октября.

Ближайшее заседание ЦК с участием Ленина в парике состоялось 10 октября и получило историческое значение. В центре обсуждения стояла резолюция Ленина, выдвигавшая вооруженное восстание как неотложную практическую задачу. Затруднение, даже для самых убежденных сторонников восстания, состояло, однако, в вопросе о сроке. Под давлением большевиков соглашательский ЦИК еще в дни Демократического Совещания назначил съезд Советов на 20 октября. Теперь имелась полная уверенность, что съезд даст большевистское большинство. Переворот, по крайней мере в Петрограде, должен был во что бы то ни стало завершиться до 20-го, иначе съезд не только не смог бы взять в свои руки власть, но рисковал бы быть разогнанным. В заседании ЦК решено было без занесения на бумагу начать в Петрограде восстание около 15-го. На подготовку оставалось, таким образом, каких-нибудь пять дней. Все чувствовали, что этого мало. Но партия оказалась пленницей срока, который сама она, в другом порядке, навязала соглашателям. Сообщение Троцкого о том, что в Исполнительном Комитете постановлено создать свой военный штаб, не произвело большого впечатления, ибо дело шло больше о плане, чем о факте. Все внимание было сосредоточено на полемике с Зиновьевым и Каменевым, которые решительно возражали против восстания. Сталин в этом заседании, видимо, не выступал вовсе или ограничился короткой репликой; во всяком случае, в протоколах не осталось следов его речи. Резолюция была принята 10-ю голосами против 2-х. Но тревога насчет срока осталась у всех участников.

Под самый конец заседания, затянувшегося далеко за полночь, по довольно случайной инициативе Дзержинского, было постановлено: «Образовать для политического руководства восстанием бюро в составе Ленина, Зиновьева, Каменева, Троцкого, Сталина, Сокольникова и Бубнова». Это важное решение осталось, однако, без последствий: Ленин и Зиновьев продолжали скрываться, Зиновьев и Каменев стали в непримиримую оппозицию к решению 10-го октября. «Бюро для политического руководства восстанием» ни разу не собралось. Лишь имя его сохранилось в приписке чернилами к отрывочному протоколу, написанному карандашом. Под сокращенным именем «семерки» это призрачное Бюро вошло в официальную историческую науку.

Работа по созданию Военно-Революционного Комитета при Совете шла своим чередом. Однако тяжеловесный механизм советской демократии не допускал слишком резкого скачка. А времени до съезда оставалось мало. Ленин не без основания боялся промедления. По его требованию созывается 16 октября новое заседание ЦК с участием наиболее ответственных петроградских работников. Зиновьев и Каменев по-прежнему в оппозиции. С формальной стороны их положение даже укрепилось: прошло шесть дней, а восстание не началось. Зиновьев требует отложить решение вопроса до съезда Советов, чтоб «посоветоваться» с провинциальными делегатами: в душе он надеется на их поддержку. Прения носят страстный характер. Сталин впервые принимает в них участие. «День восстания, – говорит он, – должен быть целесообразен. Только так надо понимать резолюцию… То, что предлагают Каменев и Зиновьев, это объективно приводит к возможности контрреволюции сорганизоваться; мы без конца будем отступать и проиграем всю революцию. Почему бы нам не предоставить себе возможности выбора дня и условий, чтобы не дать возможности сорганизоваться контрреволюции». Оратор защищает абстрактное право партии выбрать момент для удара, тогда как дело идет о назначении конкретного срока. Большевистский съезд Советов, если б он оказался неспособен тут же взять власть, только скомпрометировал лозунг «власть Советам», превратив его в пустую фразу. Зиновьев настаивает: «Мы должны сказать себе прямо, что в ближайшие пять дней мы не устраиваем восстания». Каменев бьет в ту же точку. Сталин не дает на это прямого ответа, но заканчивает неожиданными словами: «Петроградский Совет уже встал на путь восстания, отказавшись санкционировать вывод войск». Он просто повторяет здесь, вне связи с собственной абстрактной речью, ту формулу, которую пропагандировали в последние дни руководители Военно-Революционного Комитета. Но что значит «встать на путь восстания»? Идет ли дело о днях или о неделях? Сталин осторожно воздерживается от уточнения. Обстановка неясна ему самому.

В процессе прений представитель Петроградского Комитета Далецкий, будущий глава советского телеграфного агентства, погибший затем в одной из чисток, привел против немедленного перехода в наступление такой довод: «Мы не имеем даже центра. Мы идем полусознательно к поражению». Далецкий не знает еще, видимо, об образовании советского «центра» или не придает ему достаточного значения. Во всяком случае, его замечание послужило толчком к новой импровизации. Удалившись в угол с другими членами ЦК, Ленин пишет на колене резолюцию: «ЦК организует военно-революционный центр в следующем составе: Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский. Этот центр входит в состав революционного Советского комитета». О Военно-Революционном Комитете напомнил, несомненно, Свердлов. Но никто не знал еще точно имени советского штаба. Троцкий находился в эти часы на заседании Совета, где Военно-Революционный Комитет окончательно ставился на рельсы.

Резолюция 10 октября была подтверждена большинством 20 голосов против 2-х, при 3-х воздержавшихся. Никто не ответил, однако, на вопрос: остается ли в силе решение о том, что восстание в Петрограде должно совершиться до 20-го октября? Найти ответ было трудно. Политически решение о перевороте до съезда было единственно правильным. Но на выполнение его оставалось слишком мало времени. Заседание 16 октября так и не вышло из этого противоречия. Но тут помогли соглашатели: на следующий день они, по своим собственным соображениям, постановили отсрочить открытие ненавистного им заранее съезда до 25 октября. Большевики приняли эту неожиданную отсрочку с открытым протестом и со скрытой благодарностью. Пять дополнительных дней полностью вывели Военно-Революционный Комитет из затруднения.

Протоколы ЦК и номера «Правды» за последние недели перед восстанием достаточно полно очерчивают политическую фигуру Сталина на фоне переворота. Как перед войной он был формально с Лениным и в то же время искал поддержки примиренцев против эмигранта, который «лезет на стену», так и теперь он остается с официальным большинством ЦК, но одновременно поддерживает правую оппозицию. Он действует, как всегда, осторожно; однако размах событий и острота конфликтов заставляют его нередко заходить дальше, чем того хотел бы.

11 октября Зиновьев и Каменев напечатали в газете письмо Максима Горького, направленное против восстания. Положение на верхах партии сразу приняло чрезвычайную остроту. Ленин рвал и метал в своем подполье. Чтоб развязать себе руки для агитации против восстания, Каменев подал в отставку из ЦК. Вопрос разбирался на заседании 20 октября. Свердлов огласил письмо Ленина, клеймившее Зиновьева и Каменева штрейкбрехерами и требовавшее их исключения из партии. Кризис неожиданно осложнился тем, что в утро этого самого дня в «Правде» появилось заявление редакции в защиту Зиновьева и Каменева: «Резкость тона статьи т. Ленина не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками». Центральный орган счел нужным осудить не публичное выступление двух членов ЦК против решения партии о восстании, а «резкость» ленинского протеста и сверх того солидаризировался с Зиновьевым и Каменевым «в основном». Как будто в тот момент был более основной вопрос, чем вопрос о восстании! Члены ЦК с изумлением протирали глаза.

В редакцию, кроме Сталина, входил Сокольников, будущий советский дипломат и будущая жертва «чистки». Сокольников заявил, однако, что не принимал никакого участия в выработке редакционного порицания Ленину и считает его ошибочным. Оказалось, что Сталин единолично – против ЦК и против своего коллеги по редакции – поддержал Каменева и Зиновьева за четыре дня до восстания. Возмущение ЦК сдерживалось только опасением расширить размеры кризиса.

Продолжая лавировать между сторонниками и противниками восстания, Сталин высказался против принятия отставки Каменева, доказывая, что «все наше положение противоречиво». Пятью голосами против Сталина и двух других принимается отставка Каменева. Шестью голосами снова против Сталина выносится решение, воспрещающее Каменеву и Зиновьеву вести борьбу против ЦК. Протокол гласит: «Сталин заявляет, что выходит из редакции». Это означало для него покинуть единственный пост, доступный ему в обстановке революции. Но ЦК отставку Сталина отклоняет, и новая трещина не получает развития.

Поведение Сталина может казаться необъяснимым в свете созданной вокруг него легенды; на самом деле оно вполне отвечает его духовному складу. Недоверие к массам и подозрительная осторожность вынуждают его в моменты исторических решений отступать в тень, выжидать и, если возможно, страховаться на два случая. Защита Зиновьева и Каменева диктовалась отнюдь не сентиментальными соображениями. Сталин переменил в апреле официальную позицию, но не склад своей мысли. Если по голосованиям он был на стороне Ленина, то по настроению стоял ближе к Каменеву. К тому же недовольство своей ролью естественно толкало его на сторону других недовольных, хотя бы политически он с ними не вполне сходился.

Всю последнюю неделю перед восстанием Сталин маневрировал между Лениным, Троцким и Свердловым, с одной стороны, Каменевым и Зиновьевым – с другой. На заседании ЦК 21-го октября он восстанавливает слишком нарушенное накануне равновесие, внеся предложение поручить Ленину подготовку тезисов к предстоящему съезду Советов и возложить на Троцкого политический доклад. Оба предложения приняты единогласно. Если б между Троцким и ЦК, отметим, мимоходом, были в это время те разногласия, которые были изобретены несколько лет спустя, каким образом ЦК по инициативе Сталина мог бы поручить Троцкому наиболее ответственный доклад в наиболее ответственный момент? Застраховав себя таким путем слева, Сталин снова отходит в тень и выжидает.

Об участии Сталина в Октябрьском восстании биографу, при всем желании, нечего сказать. Имя его нигде и никем не называется: ни документами, ни многочисленными авторами воспоминаний. Чтоб заполнить как-нибудь этот зияющий пробел, официальная историография связывает роль Сталина в событиях переворота с таинственным партийным «центром» по подготовке восстания. Никто, однако, ничего не сообщает нам о деятельности этого «центра», о месте и времени его заседаний, о тех способах, какими он осуществлял свое руководство. И немудрено: этот «центр» никогда не существовал. История легенды заслуживает внимания.

На совещании ЦК с рядом выдающихся петроградских деятелей партии 16 октября постановлено было, как мы уже знаем, организовать «Военно-Революционный Центр» из пяти членов ЦК. «Этот центр, – гласит спешно написанная Лениным в углу зала резолюция, – входит в состав революционного советского комитета». Таким образом, по прямому смыслу решения, «центр» предназначался не для самостоятельного руководства восстанием, а для пополнения советского штаба. Но, как и многим другим импровизациям тех лихорадочных дней, этому замыслу вообще не суждено было осуществиться.

В те самые часы, когда ЦК, в отсутствие Троцкого, создавал на клочке бумаги новый «центр», Петроградский Совет под председательством Троцкого окончательно оформил Военно-Революционный Комитет, который с момента своего возникновения сосредоточил в своих руках всю работу по подготовке восстания. Свердлов, имя которого в списке членов «центра» стоит на первом месте (а не имя Сталина, как ложно значится в новых советских изданиях), работал и до и после постановления 16 октября в тесной связи с председателем Военно-Революционного Комитета. Три других члена «центра» – Урицкий, Дзержинский и Бубнов – были привлечены к работе Военно-Революционного Комитета каждый индивидуально, лишь 24 октября, как если бы решение 16 октября никогда не выносилось. Что касается Сталина, то он, согласно всей своей линии поведения в тот период, упрямо уклонялся от вхождения как в Исполнительный комитет Петроградского Совета, так и в Военно-Революционный Комитет, и ни разу не появлялся на их заседаниях. Все эти обстоятельства без труда устанавливаются на основании официально опубликованных протоколов.

На заседании ЦК 20 октября «центр», созданный четыре дня тому назад, должен был бы, казалось, сделать доклад о своей работе или хотя бы упомянуть о приступе к ней: до съезда Советов оставалось всего пять дней, а восстание должно было предшествовать открытию съезда. Правда, Сталину было не до того: защищая Зиновьева и Каменева, он подал на этом заседании в отставку из редакции «Правды». Но и из остальных членов «центра», присутствовавших на заседании, ни Свердлов, ни Дзержинский, ни Урицкий ни словом не упомянули о «центре». Протокольная запись 16 октября была, видимо, тщательно запрятана, чтоб скрыть следы участия в заседании «нелегального» Ленина, и за четыре драматических дня о «центре» успели тем легче позабыть, что напряженная работа Военно-Революционного Комитета исключала самую надобность в дополнительном учреждении.

На следующем заседании 21 октября с участием Сталина, Свердлова, Дзержинского опять-таки никто не делает доклада о «центре» и даже не упоминает о нем. ЦК ведет работу так, как если бы никакого решения о «центре» никогда не выносилось. В этом заседании постановлено, между прочим, ввести в Исполнительный комитет Петроградского Совета для улучшения его работы десять видных большевиков, в том числе Сталина. Но и это постановление остается на бумаге.

Подготовка восстания шла полным ходом, но по другому каналу. Фактический хозяин столичного гарнизона, Военно-Революционный Комитет искал повода для открытого разрыва с правительством. Такой повод создал 22 октября командующий войсками округа, отказавшись подчинить свой штаб контролю комиссаров Комитета. Нужно было ковать железо, пока горячо. Бюро Военно-Революционного Комитета с участием Троцкого и Свердлова выносит решение: признать разрыв со штабом совершившимся фактом и перейти в наступление. Сталина на этом совещании нет. Никому не приходит в голову вызвать его. Когда дело идет о том, чтобы сжечь все мосты отступления, никто не вспоминает о существовании так называемого «центра».

24 октября утром в Смольном, превращенном в крепость, происходит заседание ЦК, непосредственно открывающее восстание. В самом начале принято предложение Каменева, успевшего вновь вернуться в состав ЦК: «Сегодня без особого постановления ни один член ЦК не может уйти из Смольного». В повестке стоит доклад Военно-Революционного Комитета. О так называемом «центре» в момент начала восстания – ни слова. Протокол гласит: «Троцкий предлагает отпустить в распоряжение Военно-Революционного Комитета двух членов ЦК для налаживания связи с почтово-телеграфистами и железнодорожниками; третьего члена – для наблюдения за Временным правительством». Постановляется: на почту и телеграф делегировать Дзержинского, на железные дороги – Бубнова. Наблюдение за Временным правительством возлагается на Свердлова. «Троцкий предлагает, – читаем далее, – устроить запасной штаб в Петропавловской крепости и назначить туда с этой целью одного члена ЦК». Постановлено: «Поддерживать постоянную связь с крепостью поручить Свердлову». Таким образом, три члена «центра» впервые предоставляются здесь в прямое распоряжение Военно-Революционного Комитета. В этом не было бы, разумеется, нужды, если бы центр существовал и занимался подготовкой восстания. Протоколы отмечают, что четвертый член «центра», Урицкий, вносил практические предложения. А где же пятый член, Сталин?

Самое поразительное в том и состоит, что Сталина на этом решающем заседании нет. Члены ЦК обязались не отлучаться из Смольного. Но Сталин вовсе и не появлялся в его стенах. Об этом непререкаемо свидетельствуют протоколы, опубликованные в 1929 г. Сталин никак не объяснил своего отсутствия, ни устно, ни письменно. Никто не поднимал о нем вопроса, очевидно, чтоб не вызывать лишнего кризиса. Все важнейшие решения по проведению восстания принимаются в отсутствие Сталина, без какого-либо участия с его стороны. При распределении ролей никто не назвал Сталина и не предложил для него никакого назначения. Он попросту выпал из игры. Может быть, однако, он где-нибудь в укромном месте руководил «центром»? Но все члены «центра», кроме Сталина, находились безотлучно в Смольном».

Маховик истории раскручивается все стремительнее: «В часы, когда открытое восстание уже началось, сгорающий от нетерпения в своей изоляции Ленин взывает к руководителям районов: «Товарищи! Я пишу эти строки вечером 24-го… Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно борьбой вооруженных масс». Из письма вытекает с очевидностью, что Ленин до самого вечера 24 октября не знал о переходе Военно-Революционного Комитета в наступление. Связь с Лениным поддерживалась, главным образом, через Сталина, как лицо, наименее интересовавшее полицию. Сам собою напрашивается вывод, что не явившись на утреннее заседание ЦК и избегая появляться в Смольном, Сталин так и не узнал до вечера о том, что восстание уже в полном ходу. Дело идет не о личной трусости – обвинять в ней Сталина нет основания, – а о политической двойственности. Осторожный комбинатор предпочел в решительный момент оставаться в стороне. Он лавировал и выжидал, чтоб определить свою позицию в зависимости от исхода восстания. В случае неудачи он готовился сказать Ленину, Троцкому и их единомышленникам: «Вы виноваты!» Надо ясно представить себе пламенную атмосферу тех дней, чтоб оценить по достоинству эту холодную выдержку или, если угодно, это коварство.

Нет, Сталин не руководил восстанием ни лично, ни через посредство «центра». В протоколах, воспоминаниях, бесчисленных документах, справочниках, исторических учебниках, опубликованных при жизни Ленина и даже позже, пресловутый «центр» ни разу не называется, и имя Сталина как руководителя «центра», или хотя бы как видного участника восстания, никогда и никем не упоминается. Память партии прошла мимо него. Только в 1924 г. Комиссия по истории партии, занятая собиранием материалов, набрела на тщательно спрятанную запись заседания 16 октября с текстом решения о создании практического «центра». Развернувшаяся в это время борьба против «левой оппозиции» и против меня лично требовала новой версии истории партии и революции.

Помню, Серебряков, у которого были друзья и связи везде и всюду, сообщил мне, что в секретариате Сталина в связи с открытием «центра» большое ликование. «Какое же это может иметь значение?» – спрашивал я с недоумением. «Они собираются на этом стрежне что-то наматывать», – ответил проницательный Серебряков. И все же дальше повторной перепечатки протокола и туманных упоминаний о «центре» дело в тот период не шло. Слишком еще свежи в памяти были события 1917 года, участники переворота еще не подверглись истреблению, живы были еще Дзержинский и Бубнов, значившиеся в списке «центра». В своем фракционном фанатизме Дзержинский мог, правда, согласиться приписать Сталину заслуги, которых тот не имел; но он не мог приписать таких заслуг себе: это было выше его сил. Дзержинский умер своевременно. Одной из причин опалы и гибели Бубнова был, несомненно, его отказ от лжесвидетельства. Так никто ничего о существовании «центра» вспомнить не мог. Вышедший из протокола призрак продолжал вести протокольное существование: без костей и мяса, без ушей и глаз.

Это не помешало ему, однако, послужить стержнем новой версии Октябрьского восстания. «В состав практического центра, призванного руководить восстанием, – говорил Сталин в 1925 г., – странным образом не попал «вдохновитель», «главная фигура», «единственный руководитель» восстания, тов. Троцкий. Как примирить это с ходячим мнением об особой роли тов. Троцкого?». Аргумент явно несообразный: «центр», по точному смыслу постановления, должен был включаться в тот самый Военно-Революционный Комитет, председателем которого был Троцкий. Но все равно свое намерение «намотать» вокруг протокола новую историю революции Сталин раскрыл полностью. Он не объяснил лишь, откуда взялось «ходячее мнение об особой роли Троцкого»? Между тем вопрос не лишен значения.

В примечаниях к первому изданию «Сочинений» Ленина под именем Троцкого значится: «После того как Петербургский Совет перешел в руки большевиков, был избран его председателем, в качестве которого организовал и руководил восстанием 25-го Октября». «Легенда» нашла себе место в «Сочинениях» Ленина при жизни их автора. Никому не приходило в голову оспаривать ее до 1925 г. Мало того, сам Сталин принес в свое время немаловажную дань «ходячему мнению». В юбилейной статье 1918 г. он писал: «Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета тов. Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-Революционного Комитета партия обязана прежде всего и главным образом тов. Троцкому. Товарищи Антонов и Подвойский были главными помощниками тов. Троцкого».

Эти слова звучат сейчас как панегирик. На самом деле задней мыслью автора являлось напомнить партии, что в дни восстания, кроме Троцкого, существовал еще ЦК, в который входил Сталин. Вынужденный, однако, придать своей статье видимость объективности, Сталин не мог в 1918 г. не сказать того, что сказал. Во всяком случае, в первую годовщину советской власти он «практическую организацию восстания» приписывал Троцкому. В чем же состояла, в таком случае, роль таинственного «центра»? О нем Сталин не упоминал вовсе: до открытия протокола 16 октября оставалось еще 6 лет.

В 1920 г. Сталин, уже не называя Троцкого, противопоставляет ЦК Ленину как автору ошибочного плана восстания. В 1922 году он повторяет это противопоставление, заменяя, однако, Ленина «одной частью товарищей» и осторожно давая понять, что восстание было спасено от ложного плана не без его, Сталина, участия. Через новых два года оказывается уже, что ложный план Ленина есть злостный вымысел Троцкого, зато сам Троцкий действительно выдвинул ложный план, к счастью, отвергнутый ЦК. Наконец, «История» партии, вышедшая в 1938 г., изображает Троцкого как отъявленного противника Октябрьского восстания, которым руководил Сталин. Параллельно совершалась мобилизация всех видов искусства: поэзия, живопись, театр, фильм оказались призваны вдохнуть жизнь в мифический «центр», следов которого самые усердные историки не могли открыть с лупой в руках. Сталин как вождь Октябрьского восстания показан ныне на всех экранах мира, не говоря уже об изданиях Коминтерна.

Того же типа пересмотр истории, хотя, может быть, и не столь яркий, производился в отношении всех старых большевиков, притом неоднократно, в зависимости от изменяющихся политических комбинаций. В 1917 г. Сталин брал Зиновьева и Каменева под защиту, стремясь использовать их против Ленина и меня и подготовляя будущую «тройку». В 1924 г., когда «тройка» уже держала в своих руках аппарат, Сталин доказывал в печати, что разногласия с Зиновьевым и Каменевым перед Октябрем имели мимолетный и второстепенный характер. «Разногласия длились всего несколько дней потому и только потому, что мы имели в лице Каменева и Зиновьева – ленинцев, большевиков». После распада «тройки» поведение Зиновьева и Каменева в 1917 г. становится в течение ряда лет главным обвинением против них, как «агентов буржуазии», пока не включается, наконец, в обвинительный акт, подведший обоих под дуло маузера.

Нельзя не остановиться с изумлением перед этой холодной, терпеливой и в то же время свирепой настойчивостью, направленной к одной и той же, неизменно личной цели. Как некогда в Батуме юноша Коба вел подкоп под стоящих над ним членов тифлисского Комитета, как в тюрьме и ссылке он натравливал простаков на своих соперников, так теперь в Петрограде он неутомимо комбинировал людей и обстоятельства, чтоб оттеснить, умалить, очернить всякого, кто так или иначе затмевал его и мешал ему продвинуться вперед.

Октябрьский переворот как источник нового режима естественно занял центральное место в идеологии нового правящего слоя. Как все это произошло? Кто руководил в центре и на местах? Сталину понадобилось около 20 лет, чтобы навязать стране историческую панораму, в которой он себя поставил на место действительных организаторов восстания, а этим последним приписал роль предателей революции. Было бы ошибочно думать, что он с самого начала имел законченный замысел борьбы за личное господство. Понадобились исключительные исторические обстоятельства, чтобы придать его амбиции неожиданные для него самого масштабы. Но в одном он оставался неизменно верен себе: попирая все другие соображения, он насиловал каждую конкретную ситуацию для упрочения своей позиции за счет других. Шаг за шагом, камень за камнем, терпеливо, без увлечений, но и без пощады! В непрерывном плетении интриг, в осторожном дозировании лжи и правды, в органическом ритме фальсификаций лучше всего отражается Сталин и как человеческая личность, и как вождь нового привилегированного слоя, который в целом вынужден создавать себе новую биографию».

Завершает свои размышления Троцкий так: «Плохо начав в марте, скомпрометированный в апреле, Сталин весь год революции провел за кулисами аппарата. Он не знал непосредственного общения с массами и ни разу не почувствовал себя ответственным за судьбу революции. В известные моменты он был начальником штаба, никогда – командующим. Предпочитая отмалчиваться, он выжидал инициативы других, отмечал себе их промахи и слабые стороны и отставал от событий. Для успеха ему нужна известная устойчивость отношений и свобода располагать временем. Революция отказывала в том и другом.

Не вынужденный продумывать задачи революции с тем напряжением мысли, какое создается только чувством непосредственной ответственности, Сталин так и не понял до конца внутренней логики Октябрьского переворота. Оттого так эмпиричны, разрозненны и несогласованны его воспоминания, так противоречивы его позднейшие суждения о стратегии восстания, так чудовищны его ошибки в отношении ряда позднейших революций (Германия, Китай, Испания). Поистине революция не есть стихия этого бывшего «профессионального революционера».

И тем не менее 1917 г. вошел важнейшим этапом в формирование будущего диктатора. Он сам говорил позже, что в Тифлисе он был учеником, в Баку вышел в подмастерья, в Петрограде стал «мастером» После четырех пет политического и умственного прозябания в Сибири, где он опустился до уровня «левых» меньшевиков, год революции под непосредственным руководством Ленина, в кругу товарищей высокой квалификации имел неизмеримое значение в его политическом развитии. Он впервые получил возможность познакомиться со многим, что до тех пор совершенно выходило из круга его наблюдений. Он прислушивался и присматривался с недоброжелательством, но внимательно и зорко. В центре политической жизни стояла проблема власти. Временное правительство с участием меньшевиков и народников, вчерашних товарищей по подполью, тюрьме и ссылке позволило ему ближе заглянуть в ту таинственную лабораторию, где, как известно, не боги обжигают горшки. Та неизмеримая дистанция, которая отделяла в эпоху царизма подпольного революционера от правительства, сразу исчезла. Власть стала близким, фамильярным понятием. Коба освободился в значительной мере от своего провинциализма, если не в привычках и нравах, то в масштабах политического мышления. Он остро и с обидой почувствовал то, чего ему не хватает лично, но в то же время проверил силу тесно спаянного коллектива одаренных и опытных революционеров, готовых идти до конца. Он стал признанным членом штаба партии, которую массы несли к власти. Он перестал быть Кобой, став окончательно Сталиным».

Часть II. Homo sum…

(Богомолов А.А. Добрый дедушка Сталин. Он же. Вожди СССР в откровениях соратников, охраны и обслуги; Гусляров Е.Н. Сталин в жизни; Похлебкин В. Великий псевдоним)

А) Трубка вождя (Богомолов А.А. Добрый дедушка Сталин. Он же. Вожди СССР в откровениях соратников, охраны и обслуги)

Глава 1. DJ Сталин

Можно как угодно оценивать Сталина, но при тщательном изучении его биографии и воспоминаний современников становится ясно одно: он был человеком разносторонних интересов. Кроме политических, экономических и военных вопросов, он активно интересовался литературой и искусством, театром, живописью, кинематографией. А еще в жизни «вождя народов» важное место занимала музыка. Его вкусы и способы восприятия музыкальных произведений были разнообразны: он мог слушать живые концерты и наблюдать выступления лучших исполнителей того времени. Но наиболее интересно для читателей то, что он слушал в домашней обстановке, один или вместе с соратниками. И то, что исполнял сам…

Большую часть жизни, почти 20 лет, с 1934-го по 1953 год Сталин прожил на своей Ближней даче в Волынском. Само существование этого объекта при жизни вождя считалось государственной тайной, хотя многие коренные москвичи могли предполагать, что в молодом лесном массиве по левой стороне (если ехать от центра) нынешнего Кутузовского проспекта скрывается резиденция генсека. Сталинский кортеж регулярно курсировал по маршруту «Волынское – Кремль» и обратно. В свою кремлевскую резиденцию Сталин приезжал не рано, обычно в 14–16 часов, а возвращался к себе на Ближнюю поздно ночью. Авиаконструктор Александр Яковлев вспоминал, что как бы поздно ни заканчивался у вождя рабочий день, иногда в 5–6 часов утра, он все равно не оставался спать в своей кремлевской квартире и ехал на дачу.

В 2011 году мне удалось побывать на Ближней даче, которая до сих пор является закрытым и строго охраняемым объектом. Сегодня он имеет скорее историческую и музейную ценность, и значительная часть обстановки сохранилась в неизменном виде со сталинских времен. Здесь Сталин не только работал, но и отдыхал, общался с соратниками, устраивал праздники в связи с какими-то событиями в своей и государственной жизни. Ну и, конечно же, слушал музыку.

Практически все сталинские дачи, как подмосковные, так и южные, чем-то похожи друг на друга. Их архитектура и отделка весьма схожи. На каждой из них в обязательном порядке были диваны, ковры, серванты, оттоманки, бильярд, баня и патефон или радиола. Пластинок было довольно много. Борис Илизаров приводит некоторые данные о них:

Патефонные пластинки с итальянскими певцами, русскими оперными ариями, грузинскими, украинскими и русскими народными песнями, с записями любимого им хора имени Пятницкого он заказывал не только в СССР, но и за границей. Согласно описи имущества Ближней дачи, сделанной после смерти Сталина, в его коллекции было 93 грампластинки оперной музыки, 8 – балетной музыки, 507 – русских и украинских песен.

Пишет он, основываясь на воспоминаниях Молотова и других соратников Сталина, о том, какие песни и как пел «вождь народов»:

У Сталина был небольшой, но приятный, возможно, еще в семинарии поставленный голос. Во время застолий он вместе с партийными товарищами особенно душевно исполнял русские народные и белогвардейские песни. Если бы Троцкий об этом узнал в то время, когда начал писать биографию Сталина в конце 30-х годов, то он, без сомнения, обыграл бы это как прямое доказательство контрреволюционного перерождения сталинизма. Впрочем, Молотов поведал о песенных пристрастиях вождя спустя почти три десятилетия после его смерти. Нечего и напоминать, что за исполнение белогвардейского песенного фольклора даже в очень узком кругу обычным смертным было бы обеспечено осуждение по статье «контрреволюционная агитация и пропаганда».

В недавно вышедшем в свет историческом путеводителе «Ближняя дача Сталина» приводятся более точные цифры и отмечается обилие и разнообразие находившегося там музыкального материала:

К 1953 году на «Ближней» накопилось около трех тысяч пластинок Их присылали в подарок «лучшему другу» советских композиторов и музыкантов творческие организации, Комитет по делам искусств СССР, студии грамзаписи, руководители союзных республик и иностранные лидеры.

Коллекция весьма разнообразна по составу: это записи и выступления Ленина и самого Сталина, гимны государств, симфоническая, балетная, танцевальная и камерная музыка. Здесь же русские народные песни, романсы, песни русских и советских композиторов. Неудивительно, что на многих пластинках – танцевальные мелодии и песни народов Кавказа. Из Большого театра поступали записи оперных арий в исполнении известных певцов – И. С. Козловского, Е. Д. Кругликовой, С. Я. Лемешева и других. Зарубежная музыка была представлена пластинками из США, Англии, Германии, Чехословакии, Франции, Италии, Испании, Китая.

Выражаясь современным языком, главным диджеем на «ближнедачной дискотеке» был, конечно, Хозяин. Жена брата первой жены Сталина Мария Сванидзе в своем дневнике рассказывала об одном из таких мероприятий, на котором присутствовали и соратники, и родственники Сталина.

21 декабря 1934 года на день рождения Сталина были приглашены семейства Молотовых, Чубарей, Андреевых, Аллилуевых, Сванидзе, Реденсов, а также Калинин, Ворошилов, Микоян, Мануильский, Енукидзе, Берия, Лакоба, Поскребышев, всего около 25 человек. Ужин продолжался до часа ночи.

Потом шумели, хозяин вытащил граммофон, пластинки, стал его сам заводить и ставил пластинки по своему вкусу (как всегда). Мы танцевали, причем он заставлял мужчин брать дам и кружиться. Потом кавказцы пели песни унылые, многоголосые – хозяин запевал высоким тенорком.

На Ближней даче в 30-е годы было несколько граммофонов, а потом патефонов. Дети Сталина Светлана и Василий, бывавшие у отца в довоенные времена довольно часто, слушали пластинки и самостоятельно. По воспоминаниям Светланы Аллилуевой, уже до войны пластинок было много. Молодежь, интересовавшаяся танцевальной музыкой, крутила на простом красном патефоне только джазовые записи, благо и их было в избытке – лучших оркестров и солистов, как советских, так и зарубежных. Сталин к джазу, кстати, поначалу относился вполне терпимо, даже, судя по опубликованным записям главного «кремлевского киномеханика» тех времен Бориса Шумяцкого, хвалил фильм «Веселые ребята» и одобрительно отзывался о песнях в исполнении Леонида Утесова. Изменилось отношение вождя к этому жанру в послевоенные времена, когда все американское, в том числе и джаз, стало в один миг «пропагандой со стороны вероятного противника». Сын Н.С. Хрущева Сергей вспоминал:

К концу жизни Сталина джазовую музыку стали отождествлять с контрреволюционной деятельностью. За нее, возможно, еще не сажали, но все к этому готовились. Как-то в воскресный летний день на даче я поставил пластинку с «Пароходом» Леонида Утесова. Тогда это было «крайне левое» произведение. Отец, сидя за столом, просматривал газеты. Сначала он никак не реагировал, потом поднял глаза и кратко то ли попросил, то ли приказал:

– Сними.

Я остановил проигрыватель. Отец немного помолчал, а потом добавил:

– Лучше ее разбить.

Я не ответил, пластинку было очень жалко, он не настаивал, а только попросил:

– Больше ее не заводи.

Что он знал и о чем догадывался? Чего он боялся? Может, это один из отпечатков следа, тянувшегося в шумной кампании по борьбе с проникновением буржуазной идеологии в наше общество в начале пятидесятых.

Так что по-настоящему товарищ Сталин любил совсем другие песни…

На Ближней даче звучали не только грампластинки. Во время различных торжественных мероприятий Сталин с удовольствием слушал живую музыку. Но в отличие от других наших руководителей он практически не приглашал к себе артистов – их роли исполняли друзья и соратники. Главным исполнителем, конечно, был Андрей Жданов, член Политбюро и председатель Верховного Совета РСФСР. Он очень неплохо играл на рояле (на сталинской даче до 1948 года стоял прекрасный инструмент фирмы «Стейнвей и сыновья»). Именно на нем по праздникам, да и просто во время ночных посиделок с коллегами и гостями играл Жданов.

В уже упоминавшемся нами историческом путеводителе «Ближняя дача Сталина», написанном во многом на основе новых архивных источников, об этом говорится так:

Очевидцы отмечали разнообразный репертуар сталинского соратника. Нередко он по памяти, так как нот на «Ближней» не было, исполнял отрывки из русских опер – «Князя Игоря», «Ивана Сусанина», «Садко». Поскольку генсек особенно любил русские, украинские и грузинские народные песни, Жданов под собственный аккомпанемент часто их пел – то соло, то дуэтом с Ворошиловым. Иногда под настроение к ним присоединялся и «подтягивал» Сталин, у которого с детских лет был чистый тенор и очень хороший слух. Пели не только старинные, но, конечно, и революционные песни. «Особенно нравились Сталину такие песни, как «Замучен тяжелой неволей», «По пыльной дороге телега несется», «Смерть Ермака», «Реве та стогне Днiпр широкий», «Закувала та сива зозуля», «Во лузях», «Сормовские частушки», которые особенно хорошо исполнял Жданов, – рассказывала его жена Зинаида Александровна. – Вместе с Ворошиловым Жданов любил исполнять «Вей сильнее ветер игривый». Их совместное пение еще в сороковых годах было даже записано и выпущено отдельной грампластинкой».

Приятный голос был и у Молотова. Но он иногда «капризничал» и отказывался петь. Один из телохранителей Сталина, Алексей Рыбин (одно время он отвечал за сталинскую ложу в Большом театре), вспоминал о музыкальных увлечениях вождя и случае, который произошел во время празднования 60-летия Сталина в 1939 году:

Сталин любил слушать «Ивана Сусанина» с участием Михайлова (один из самых известных оперных певцов СССР. – Авт.). Тот сначала тяготился прошлой службой протодьякона в церкви и не осмеливался петь здесь в полный голос. Узнав об этом, Сталин подошел к Михайлову, положил руку на плечо и попросил:

– Максим Дормидонтовыч, вы не стесняйтесь, пойте в полную силу. Я тоже учился в духовной семинарии. И если бы не избрал путь революционера, кто знает, кем бы я стал. Возможно, священнослужителем.

С тех пор Михайлов полностью раскрыл свой талант. Сталин даже шутил, что в роли Сусанина он – истинный костромской крестьянин с отменной смекалкой. Зато про его коллегу говорил:

– Это не Сусанин, а барин со смекалкой.

Тогда же, в честь юбилея, в Георгиевском зале Кремля состоялся прием для членов Политбюро. За здоровье товарища Сталина Молотов так набрался, что начал вести себя неприлично, грубо предложив А. Пирогову спеть. Тот отмахнулся:

– Вячеслав Михайлович, вы же сами хорошо поете. Возьмите и спойте.

– Подхалим Пирогов! – почему-то рассвирепел Молотов и грохнул кулаком по столу.

Пришлось его с эскортом вывести в служебную комнату. В назидание всем Сталин посетовал:

– Нам, большевикам, негоже напиваться и упиваться.

После чего вместе с Ворошиловым и Буденным стал петь революционные песни. Семен Михайлович лихо играл на гармошке и, наконец, даже пустился в пляс. Это озаботило Сталина:

– Как бы наш маршал, того… не рассыпался…

…Дома у Сталина обычно пели квартетом – он, Михайлов (оперный певец, которого, по словам Рыбина, Сталин приглашал в гости. – Авт.), Ворошилов и Молотов. Исключительно музыкальный, Сталин пел вторым тенором. Его любимым романсом был «Гори, гори, моя звезда», а из песен – украинская «У соседа хата била».

Известная летчица, Герой Советского Союза Марина Раскова, кстати, тоже вспоминала о любви Сталина к опере «Иван Сусанин», в оригинале носившей, как известно, название «Жизнь за царя»:

Я смотрела на него и думала: как же много он знает!.. Сколько ему нужно знать, если точно так он разговаривает с людьми самых разнообразных специальностей, с работниками самых различных областей хозяйства! Мне рассказывали артисты, что когда обсуждалась постановка оперы «Иван Сусанин», Сталин напевал на память мотивы из «Сусанина». Абсолютно все отрасли, с какими бы ему ни пришлось столкнуться, он знает лучше, чем самые лучшие специалисты этих отраслей.

Иногда, особенно в середине 30-х годов, Сталин любил послушать и песни в исполнении собственных охранников. Алексей Рыбин в своей книге «Рядом со Сталиным» вспоминал:

Тогда телевизоров еще не имелось. Мы, сотрудники охраны, для развлечения проводили вечера самодеятельности. Я читал поэму Багрицкого «Дума про Опанаса», Пантюшин играл на гармошке. Иногда нас посещал Сталин. Хлопал жидко, но все же благодарил за инициативу. Особенно ему нравилась русская пляска, которую мастерски, с различными коленцами, исполнял Макшеев. Еще более искрометно он откалывал цыганскую пляску. Однажды Власик неожиданно для всех запретил Пантюшину играть. Музыка не звучала целую неделю. Мертвая тишина уже давила на перепонки. Сталин удивился:

– Ваш гармонист что, уехал в Москву?

– Я думал, гармошка мешает вам работать, – признался Власик.

– Нет, я с удовольствием слушаю русские песни и старинные вальсы. Пусть гармонист не стесняется.

Так Пантюшин, ко всеобщей радости, вновь стал играть на балконе общежития…

…Как-то весной на Ближней даче приготовили шашлыки, вино принесли. Весело улыбаясь, Киров подмигнул:

– Нам тут лишь музыки не хватает!

Как не хватает? Сразу позвали Пантюшина с полубаяном. По заказу Сталина он играл «Гори, гори, моя звезда» и «Сулико». А Киров любил песню «Есть на Волге утес».

Георгий Байдуков вспоминал в свое время о том, как Сталин пригласил его вместе с Валерием Чкаловым и Александром Беляковым (все трое – летчики – Герои Советского Союза, первыми совершившие беспосадочный перелет из СССР через Северный полюс в США. – Авт.) на свою сочинскую дачу:

Сталин просит молодежь потанцевать. Сам идет выбирать пластинку, заводит патефон, ставит плясовую. Когда танцоры исчерпали свой репертуар, Сталин, все еще не отходивший от патефона, выбрал пластинку с хоровой волжской песней. Поставив ее, он сам стал подпевать, и мы хором грянули протяжную русскую песню. Сталин, видимо, в Сибири выучился петь и очень ладно подтягивал запевавшему Жданову. Так мы дружно пели бы еще и еще, если бы не пора было собираться Михаилу Ивановичу Калинину. Он уезжал из Сочи.

После проводов Калинина Чкалов лег отдохнуть на кушетку и крепко заснул. Иосиф Виссарионович достал одеяло, тщательно накрыл Валерия и, открыв настежь дверь веранды, вновь начал развлекать нас плясовыми русскими и грузинскими песнями. Уже часов в одиннадцать Жданов позвал всех играть в бильярд.

В канун нового 1945 года Сталин созвал «пати» – 25 мужчин и одна дама – жена присутствовавшего там же генсека итальянской компартии Пальмиро Тольятти. Бывший в то время начальником оперативного управления Генштаба генерал Сергей Штеменко писал:

– С. М. Буденный внес из прихожей баян, привезенный с собой, сел на жесткий стул и растянул мехи. Играл он мастерски. Преимущественно русские народные песни, вальсы и польки. Как всякий истый баянист, склонялся ухом к инструменту. Заметно было, что это любимое его развлечение.

К Семену Михайловичу подсел К.Е. Ворошилов. Потом подошли и многие другие. Когда Буденный перестал играть, Сталин завел патефон. Пластинки выбирал сам. Гости пытались танцевать, но дама была одна, и с танцами ничего не получилось. Тогда хозяин дома извлек из стопки пластинок «Барыню». С. М. Буденный не усидел – пустился в пляс. Плясал он лихо, вприсядку, с прихлопыванием ладонями по коленям и голенищам сапог. Все от души аплодировали ему.

Самое интересное, что Сталин и сам принимал участие в танцах, правда, с возрастом все реже. Милован Джилас, вице-президент Югославии, неоднократно общавшийся со Сталиным в середине сороковых годов, в своей книге «Беседы со Сталиным» писал:

Он пытался и танцевать, как на своей родине, – видно было, что он не лишен чувства ритма, но вскоре он остановился, сказав удрученно:

– Стареем, я уже старик!

Кто из соратников Сталина был хорошим танцором? Хрущев в своих мемуарах писал, что Молотов. Но тот отрицал это, кстати, отмечая и отсутствие у Сталина способностей к танцам:

– Микоян танцевал лезгинку. Я никогда не танцевал. А больше у нас никто танцевать не умел. Сталин не умел.

Но если исходить из логики, то скорее всего в разное время танцевать приходилось всем, нрав у Хозяина был крутой, если сказал: «Танцуй!» – приходилось повиноваться…

Танцевали на даче и под «живую музыку», и под патефоны, а позже – радиолы. Точное происхождение главной сталинской радиолы, а точнее, многофункционального устройства воспроизведения звука, скомбинированного с радиоприемником, неизвестно. Но большинство исследователей, в том числе и авторы самого авторитетного исторического путеводителя «Ближняя дача Сталина», склоняются к неоднократно озвучивавшейся версии о том, что ее в конце 1941 года (возможно, ко дню рождения Сталина) от имени английского премьер-министра Уинстона Черчилля преподнес министр иностранных дел Великобритании Антони Иден.

Этот сложный для своего времени агрегат находится в рабочем состоянии до сих пор. Осматривая Большой зал дачи в Волынском, я сразу обратил внимание на почти метровой высоты «комбайн», отделанный красным деревом. Сопровождавший нас сотрудник Федеральной службы охраны пояснил, что в нижней части располагаются широкодиапазонный ламповый приемник и усилитель, а сверху – проигрыватель грампластинок. Кстати, при необходимости деревянные створки на передней части аппарата и верхняя его крышка закрывались, в результате чего радиола становилась своего рода изящным предметом мебели. Самое интересное, что у проигрывателя имеется привод для механической смены грампластинок, и они могут прятаться в специальном внутреннем контейнере. Интересно, что принципиальная схема смены пластинок, использовавшаяся в сталинской радиоле, «дожила» до середины семидесятых годов. Многие немецкие и американские «комбайны» того времени «меняли» пластинки точно таким же образом…

Легенда, которую озвучивают сотрудники Ближней дачи, гласит, что Сталин в ответ на подарок послал Черчиллю партию знаменитого коллекционного кизлярского коньяка. Именно кизлярского, а не армянского, как считали многие граждане бывшего СССР. Британскому премьер-министру этот напиток очень понравился, и Сталин при случае посылал ему ящик-другой продукции Кизлярского коньячного завода.

По моей просьбе сотрудник Ближней дачи включил «сталинскую» радиолу. Сначала опробовали радио (на средних волнах передавали классическую музыку), а затем пришла очередь пластинки, вращавшейся с традиционной для того времени скоростью 78 оборотов в минуту. Качество звука, даже по современным стандартам, оказалось вполне приемлемым и, насколько я могу судить, было лучше, чем у советских приемников 70-х годов. Что касается пластинки, то мы прослушали фрагмент одной из речей самого Сталина. Он, как нам пояснили, слушал не только музыку, но и записанные на грампластинки выступления членов Политбюро. Любопытно, что это была своего рода «работа над ошибками». Сначала вождь прослушивал выступление «живьем», как, например, речь Ворошилова на Красной площади 1 мая 1935 года, а потом анализировал записанное на пластинку выступление в домашних условиях. И ставил, между прочим, оценки. Например, первая сторона упомянутой пластинки была оценена им на +5 (именно так он пометил этикетку), а вторая – только 4. В историческом путеводителе «Ближняя дача Сталина» приводятся образцы сталинских оценок прослушанного им материала. Это или короткие надписи, или крестики, чем больше, тем, по его мнению, пластинка лучше. Вот лишь некоторые из них:

«Чикруло». Застольная кахетинская. Государственный этнический хор Грузии» – «Пустое»; «Похилие дерево». Украинская народная песня» – «Дрянь».

Крестиками обозначались пластинки, которые нравились Сталину. Чем больше крестиков, тем, по мнению вождя, музыка лучше. Есть записи, где 6, 7,8 крестиков. «Русский и Бессарабский марши в исполнении оркестра под управлением С. Чернецкого» удостоились 8, а «Марш танкистов» только 7 крестиков. Вальс «На сопках Маньчжурии» в исполнении оркестра под управлением С. Чернецкого и «Ты подойди, солнце красное» в исполнении оркестра под управлением А. Александрова – 6 крестиков. Ария Карася «Ой, шось дуже загулявся» из оперы С.С. Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем» – 5 крестиков и пометка «Очень хорошо!».

Конечно, было бы крайне интересно исследовать музыкальные вкусы Сталина, проанализировав его пометки на пластинках, но в настоящее время они находятся в труднодоступном архиве, и это, видимо, дело будущего.

Судя по воспоминаниям современников, «вождю народов» больше всего нравились народные песни, русские, украинские и грузинские, а также революционные и военные песнопения. Но иногда он удивлял своих гостей и соратников необычными и достаточно оригинальными музыкальными предпочтениями.

В 1944 году у него на даче не раз обедал (а скорее ужинал) уже упоминавшийся нами Милован Джилас. Он писал о том, как закончился один из «обедов»:

Мы отошли от стола, но перед тем, как разойтись, Сталин запустил громадный автоматический проигрыватель.

…Сталин поставил пластинку, на которой колоратурные трели певицы сопровождал собачий вой и лай. Он смеялся над этим с преувеличенным, неумеренным наслаждением, а заметив на моем лице изумление, стал объяснять, чуть ли не извиняясь:

– Нет, это чертовски хорошо придумано, чертовски хорошо придумано.

В историческом исследовании «Ближняя дача Сталина» упоминается о том, что в сталинской коллекции особое место занимали пластинки Александра Вертинского. Казалось бы, что может понравиться твердокаменному революционеру в «декадентских» романсах эмигранта, мать которого происходила из дворян? Но Сталин слушал эти записи! Более того, они скорее всего ему нравились.

Александр Вертинский эмигрировал из России в 1920 году вместе с войсками Врангеля. А потом начались его скитания по миру: Турция, Греция, Румыния, Франция, Америка, Китай… С середины 20-х годов он неоднократно обращался в различные советские инстанции с просьбой разрешить ему вернуться в СССР. Но только в 1943 году, когда он написал письмо на имя Молотова, такое разрешение было получено. Авторы книги «Ближняя дача Сталина» приводят некоторые детали отношения Сталина к Вертинскому:

Среди прочего в коллекции генсека имелись и пластинки «декадента» А.Н. Вертинского. Певец вернулся из эмиграции в 1943 году. Спустя некоторое время грамзаписи его песен были выпущены Комитетом по делам искусств СССР с согласия, а скорее всего по прямому указанию Сталина. В 1951 году Вертинский стал лауреатом Сталинской премии.

На это указывают белые этикетки на дисках из сталинской коллекции – именно такие этикетки наклеивали на пластинки, присланные на одобрение вождю перед тиражированием. К дискам была приложена сопроводительная записка председателя комитета: «Тов. Сталину. Согласно договоренности, посылаю Вам подготовленные нами грампластинки с записью А. Вертинского. М. Храпченко». Внешний вид этих пластинок свидетельствует о том, что они неоднократно проигрывались.

Несмотря на то что Вертинский вроде бы считался «обласканным» властью (все-таки Сталинская премия, хотя и второй степени), его творческие интересы и возможности были несколько ограничены. Из полутора сотен его песен к исполнению было допущено всего 30, причем на каждом концерте присутствовал цензор. Из трех тысяч данных им концертов всего несколько приходились на Москву и Ленинград, а выпущенные пластинки быстро стали раритетами. Но у Сталина они были…

Компетентные специалисты рассказывают, что среди сталинских пластинок было весьма немного дисков с записями песен о нем самом. Возможно, по причине того, что они достаточно однообразны по своему музыкальному и поэтическому содержанию, возможно, по каким-то другим причинам (коммунисты немедленно назвали бы среди них «личную скромность» генералиссимуса). Я же не буду вдаваться в тонкости музыковедения, а порекомендую читателям в качестве своеобразного бонуса отыскать в Интернете записи песен о «вожде народов». Прослушивание их оставит у вас незабываемые впечатления.

Глава 2. Наличные вождя

И все-таки отношение первых лиц нашей страны к деньгам изменилось! Имеются в виду, конечно, не миллиарды и триллионы рублей, которыми они распоряжаются в государственных масштабах, а их собственные, проще говоря, карманные деньги. Теперь наши президенты и премьеры запросто могут достать из кармана тысчонку-другую, расплатиться за мороженое, сделать ставку на скачках. А вот у «вождя народов» с наличными деньгами как-то не складывалось. Нет, конечно, они у него были, но вот при себе он их предпочитал не держать. Во всяком случае, в последние четверть века своей жизни…

В разные годы Сталин относился к деньгам по-разному. Время от времени при самодержавии он участвовал в «экспроприациях», а если проще – в грабежах. Во всяком случае, осуществлял их планирование. Знал, что сколько стоит. В своих рассказах упоминал о том, что в ссылке прекрасно жил на три рубля казенных денег, да еще «партия помогала». Но когда он задумал в очередной раз бежать (а бегал он из ссылки несколько раз), то попал в такую ситуацию, когда деньги не котировались и нужна была «жидкая валюта». Как-то раз сам Сталин рассказал об этом знаменитому авиаконструктору Александру Яковлеву. Вот что тот вспоминал в своей книге «Цель жизни»:

Сталин рассказал, как он бежал из ссылки в 40-градусный сибирский мороз.

– Сговорились с ямщиком, чтобы он меня тайно в самые морозы довез до Красноярска. Ехали только ночью. Расплачивался я с ним не деньгами, а водкой.

Я спросил, сколько же водки пришлось дать ямщику.

– Полтора аршина за прогон.

Я удивился:

– Что это за мера?

Оказывается, ямщик вез с условием, чтобы на каждом постоялом дворе делали остановку, и пассажир выставлял на стол на полтора аршина шкаликов водки. Так они и ехали ночью, а днем спали, чтобы не попасться на глаза полиции.

Во время уже упоминавшейся нами встречи на сочинской даче с героями-летчиками, как вспоминал ее участник Георгий Байдуков, Сталин тоже рассказывал эту историю. Правда, там фигурируют немного другие цифры:

Потом Иосиф Виссарионович рассказывал, как во время возвращения из ссылки один ямщик вез его «за аршин водки». Ямщик подряжался добросовестно везти только при условии, если на каждой остановке будет получать сверх всего этот самый «аршин водки». Аршин составлялся в длину из стопок, в которых подавалось вино в дорожных постоялых дворах. Ямщик оставался доволен пунктуальным выполнением договора, после каждой станции он веселел и веселел. И, наконец, при прощании все говорил Сталину:

– Хороший ты мужик. Откудова ты такой, парень?

Вообще о ссылке и финансах «вождь народов» упоминал частенько. Даже когда понимал, что его слова могут быть отрицательно истолкованы соратниками. Его это скорее всего мало волновало. Никита Хрущев, довольно часто бывавший у Сталина как до войны, так и после, в своих воспоминаниях писал следующее:

Мне запало в душу, как Сталин рассказывал об одной своей ссылке. Не могу сказать сейчас точно, в каком году это происходило. Его сослали куда-то в Вологодскую губернию. Туда вообще много было выслано политических, но и много уголовных. Он нам несколько раз об этом рассказывал. Говорил: «Какие хорошие ребята были в ссылке в Вологодской губернии из уголовных! Я сошелся тогда с уголовными. Очень хорошие ребята. Мы, бывало, заходили в питейное заведение и смотрим, у кого из нас есть рубль или, допустим, три рубля. Приклеивали к окну на стекло эти деньги, заказывали вино и пили, пока не пропьем все деньги. Сегодня я плачу, завтра – другой, и так поочередно. Артельные ребята были эти уголовные. А вот «политики», среди них было много сволочей. Они организовали товарищеский суд и судили меня за то, что я пью с уголовными.

Конечно, Никиту Сергеевича можно подозревать в несколько пристрастном отношении к Сталину, и в его мемуарах есть ряд спорных мест. Но скорее всего данный сюжет относительно близок к реальности. А вообще-то, судя по всему, во время вологодской ссылки Сталин не особенно нуждался в деньгах. Даже один рубль был в 1913 году приличной суммой. Например, прислуга получала от 3 до 10 рублей в месяц, чернорабочие – от 8 до 20 рублей, квалифицированные кадры – от 25 до 80 рублей. На рубль можно было спокойно питаться в течение десяти дней, а то и полумесяца…

Скорее всего в середине двадцатых годов у генсека какие-то наличные были. Одно время он вообще ходил без охраны, потом почти по-демократичному, с одним-двумя охранниками. Но ни в воспоминаниях современников, ни в документах тех лет нет указаний на то, что Сталин брал в руки советские купюры. Есть только один рассказ о том, как он подавал (или не подавал) милостыню.

В России подавать милостыню было принято. Даже наши монархи время от времени раздавали небольшие деньги нуждающимся подданным. А в Великобритании эта традиция существует до сих пор: королева в определенных случаях осуществляет, правда, уже почти символическую, но все же раздачу милостыни…

В советские времена нищих на улицах было предостаточно. И однажды, по утверждению главы Совнаркома Вячеслава Молотова (во всяком случае, он рассказывал это писателю Феликсу Чуеву, который аккуратно записывал все беседы с ним), произошел такой случай:

Первые годы охраны, по-моему, не было. Тогда все ходили пешком. И Сталин… Помню, метель, снег валит, мы идем со Сталиным вдоль Манежа. Это еще охраны не было. Сталин в шубе, валенках, ушанке. Никто его не узнает. Вдруг какой-то нищий к нам прицепился: «Подайте, господа хорошие!» Сталин полез в карман, достал десятку, дал ему, и прошли дальше. А нищий нам вслед: «У, буржуи проклятые!» Сталин потом смеялся: «Вот и пойми наш народ! Мало дашь – плохо, много – тоже плохо!»

Обнаружив эту цитату, я как историк был несколько удивлен. Во всяком случае, некоторые источники, причем заслуживающие доверия, утверждали, что Сталин с собой денег не носил – они ему просто были не нужны. Бежавший на Запад секретарь Сталина Борис Бажанов писал о роли наличных в жизни Сталина:

Конечно, для него, как и для других большевистских лидеров, вопрос о деньгах никакой практической роли не играет. Они располагают всем без денег – квартирой, автомобилем, проездами по железной дороге, отдыхами на курортах и т. д. Еда приготовляется в столовой Совнаркома и доставляется на дом.

В общем, меня стали обуревать смутные сомнения насчет рассказа Молотова. И через некоторое время я обнаружил в книге воспоминаний авиаконструктора Александра Яковлева аналогичный сюжет. Вот только детали и выводы из него были другие:

Знаменитый дирижер Николай Семенович Голованов рассказывал мне, что Сталин любил Большой театр. В 20-х годах он часто бывал в нем, с удовольствием смотрел балет и слушал оперу.

– Как-то зимой после спектакля, – вспоминал Николай Семенович, – возвращался Сталин пешком домой, – жил он тогда в Кремле в Кавалерском корпусе. Мы с секретарем ЦИК Авелем Енукидзе его провожали. Был мороз. Сталин в своей известной дохе, мы с Енукидзе в шубах и меховых шапках. Улицы безлюдны. У Манежа увязался за нами какой-то мужичок в рваной овчине и пристает: «Господа хорошие, подайте милостинку, Христа ради».

Енукидзе порылся в карманах, мелочи не нашел и, чтобы отвязаться, дал ему червонец. Нищий отстал, но, удивленный такой щедростью, крикнул вдогонку: «У, буржуи проклятые!» Сталин не раз потом вспоминал этот случай и подтрунивал над нами, что мы буржуи и что придется нас как следует проверить…

Так что подавал Сталин милостыню или не подавал Сталин милостыню, точно исторической науке пока неизвестно. Да и спросить уже не у кого…

В воспоминаниях дочери «вождя народов» Светланы Аллилуевой несколько раз встречаются сюжеты, которые показывают сталинское понимание «карманных денег». Она утверждает, что он не имел представления о том, что сколько стоит:

Когда я уходила, отец отозвал меня в сторону и дал мне деньги. Он стал делать так в последние годы, после реформы 1947 года, отменившей бесплатное содержание семей Политбюро. (Дочь вождя ошибается, содержание семей членов Политбюро за государственный счет не отменялось. – Авт.) До тех пор я существовала вообще без денег, если не считать университетскую стипендию, и вечно занимала у своих «богатых» нянюшек, получавших изрядную зарплату. После 1947 года отец иногда спрашивал в наши редкие встречи: «Тебе нужны деньги?» – на что я отвечала всегда «нет». – «Врешь ты, – говорил он, – сколько тебе нужно?» Я не знала, что сказать. А он не знал ни счета современным деньгам, ни вообще сколько что стоит, – он жил своим дореволюционным представлением, что сто рублей – это колоссальная сумма. И когда он давал мне две-три тысячи рублей, – неведомо, на месяц, на полгода, или на две недели, – то считал, что дает миллион… Вся его зарплата ежемесячно складывалась в пакетах у него на столе. Я не знаю, была ли у него сберегательная книжка, – наверное, нет (после смерти Сталина на его Ближней даче была обнаружена сберегательная книжка на 900 рублей. – Авт.). Денег он сам не тратил, их некуда и не на что было ему тратить. Весь его быт, дачи, дома, прислуга, питание, одежда – все это оплачивалось государством, для чего существовало специальное управление где-то в системе МТБ, а там – своя бухгалтерия, и неизвестно, сколько они тратили… Он и сам этого не знал.

А в другой раз, когда Светлана, к неудовольствию отца, развелась со своим мужем – сыном Жданова, генералиссимус несколько ограничил ее «социальный пакет» и произвел, выражаясь современным языком, «монетизацию». В своей книге «Двадцать писем к другу» она вспоминала:

Он понимал, что, должно быть, мне все-таки нужны деньги. Последнее время я училась в аспирантуре Академии общественных наук, где была большая стипендия, так что я была сравнительно обеспечена. Но отец все-таки изредка давал мне деньги и говорил: «А это дашь Яшиной (имеется в виду внучка Сталина, дочь его сына Якова. – Авт.) дочке»… В ту зиму он сделал много для меня. Я тогда развелась со своим вторым мужем и ушла из семьи Ждановых. Отец разрешил мне жить в городе, а не в Кремле – мне дали квартиру, в которой я живу с детьми по сей день. Но он оговорил это право по-своему – хорошо, ты хочешь жить самостоятельно, тогда ты не будешь больше пользоваться ни казенной машиной, ни казенной дачей. «Вот тебе деньги – купи себе машину и езди сама, а твои шоферские права покажешь мне», – сказал он. Меня это вполне устраивало. Это давало мне некоторую свободу и возможность нормально общаться с людьми, – живя снова в Кремле, в нашей старой квартире, это было бы невозможно. Отец не возражал, когда я сказала, что ухожу от Ждановых. «Делай как хочешь», – ответил он. Но он был недоволен разводом, это было ему не по сердцу… «Дармоедкой живешь, на всем готовом?» – спросил он как-то в раздражении. И, узнав, что я плачу за свои готовые обеды из столовой, несколько успокоился. Когда я переехала в город в свою квартиру, он был доволен: хватит бесплатного жительства…

В книге С.В. Девятова, В.И. Жиляева, В.В. Павлова, А.В. Пиманова «Сталин. Трагедия семьи», которая, несомненно, заслуживает доверия, как основанная на архивных материалах и воспоминаниях очевидцев, приводится записанный А.Н. Шефовым рассказ коменданта Ближней дачи Орлова о финансовых взаимоотношениях вождя со своим сыном Василием:

Иногда он вдруг вызывал коменданта Орлова и спрашивал:

– Где Васька? Привезите Ваську.

Как правило, того заставали пьяным, приводили в чувство и привозили к отцу.

– Опять пьяный! – раздражался Сталин. Но на просьбу дать денег расплатиться с долгами переспрашивал: – Сколько тебе нужно? Десять тысяч? Это же очень большие деньги. – После чего поворачивался к Орлову: – У меня есть такие деньги?

– Есть, товарищ Сталин!

– Ну, тогда дай, и чтобы это было в последний раз.

Уже в тридцатые годы Сталин наличных денег не носил, хотя заработную плату и гонорары получал исправно. А ведь поначалу партийные руководители за свои печатные труды денег не получали, и все переводилось на счета РКП (б). Об этом, кстати, вспоминала и дочь Сталина Светлана Аллилуева:

Один пример очень характерен в этом смысле. После смерти Ленина (а может быть, и раньше) было принято постановление ЦК о том, что члены ЦК не имеют права получать гонорар за печатание своих партийных статей, книг и что эти средства должны идти в пользу партии.

Мама была этим недовольна, потому что считала – лучше получать то, что ты действительно заработал, чем бесконечно, без всяких лимитов лазить в карман казны и брать оттуда на свои домашние нужды, на дачи, машины, содержание прислуги и т. п. Тогда еще только-только начиналось казенное содержание домов членов правительства. Слава Богу, мама не дожила до этого и не увидела, как потом, отказываясь от гонораров за партийные труды, наши знатные партийцы со всеми чадами, домочадцами и всеми дальними родственниками сели на шею государству.

Что касается «вождя народов», то конверты с деньгами валялись у него на Ближней даче повсюду: на столе, в серванте, даже на шкафах. Но именно с него пошла советская традиция: в случае необходимости брать деньги у собственных охранников. Об одном из таких случаев, скорее всего со слов коллег по службе, вспоминал сталинский телохранитель Алексей Рыбин:

Когда отдыхали в Боржоми, к Сталину пришли мужчина и женщина, соратники по прежнему подполью. Получилось так, что у этих грузин кончились деньги. Сталин при себе денег никогда не имел. Обратился к нам. Пустив по кругу фуражку, набрали триста рублей. Сталин разложил их поровну и в конвертах вручил землякам.

А то Митрюхин вез нас из Мацесты в Сочи. Около Ривьеры Сталин вышел из машины. Его мигом окружили отдыхающие со множеством детей. Сталин предложил Власику угостить ребят конфетами, которыми в соседнем киоске торговал грузин.

Моментом раздали два ящика. Вечером Сталин спросил Власика:

– Вы расплатились за конфеты?

– Нет. Не успел.

– Немедленно поезжайте и расплатитесь с киоскером.

Власик умчался. Продавец, конечно, был радехонек, что сразу получил столько денег. Он еще долго кланялся вслед машине с Власиком, по-восточному прижимая руку к сердцу. Вдобавок он был страшно горд, что у него покупал конфеты сам Сталин!

Незнание российских цен не мешало Сталину распоряжаться золотовалютными резервами страны. Некоторым особо приближенным удавалось получать «финансовое благословление» вождя. Александр Яковлев вспоминал, как обмолвился о том, что нашей делегации, отправляющейся в Германию, платят скромные суточные, что ухудшает имидж СССР в глазах иностранцев. Сталин спросил, сколько составляют суточные. Узнав, что в день положено 15 марок, позвонил Микояну и распорядился, чтобы платили по 25 марок. А вот относительно закупки дополнительного оборудования, которое интересовало наших авиаконструкторов, он оказался еще более щедрым. Когда Яковлев скромно попросил сто – двести тысяч марок, он дал распоряжение выделить миллион, а при необходимости – еще один… И в знак особого доверия сказал Яковлеву:

– В случае каких-то затруднений в осуществлении вашей миссии обращайтесь прямо ко мне. Вот вам условный адрес: Москва, Иванову.

Сколько денег получал Сталин в конвертах, не известно никому. Но есть информация о том, с какой суммы он ежемесячно платил партийные взносы. В книге «Ближняя дача Сталина» воспроизведены страницы его партийного билета. В январе и феврале 1953 года взносы платились с суммы в 10 000 рублей в месяц.

Несмотря на то что в СССР существовал культ личности Сталина и его изображение на советских деньгах было бы воспринято самым благожелательным образом, профиль вождя так и не украсил денежные купюры. Но монеты, на которых отчеканен профиль генералиссимуса Сталина, существуют, хотя и являются сейчас нумизматической редкостью. Это монеты из медно-никелевого сплава номиналом 50 и 100 крон, выпущенные в 1949 году в Чехословакии в честь 70-летия со дня рождения Сталина. В свое время президент Чехословакии Клемент Готвальд подарил «вождю народов» несколько комплектов этих монет, которые тот хранил у себя на Ближней даче и изредка дарил соратникам…

Глава 3. Приятного аппетита, Иосиф Виссарионович!

О том, как питался «вождь народов», написано довольно много. Но в последнее время уж очень вольно распоряжаются известными свидетельствами авторы «пособий» по «кремлевской кулинарии». Одни авторы считают Сталина чуть ли не аскетом, другие, наоборот, гурманом. Да и рассказы о его обедах, плавно переходивших в ужины, а то и в ранние завтраки, отнюдь не всегда соответствуют исторической истине. А воспоминаний о сталинских пиршествах довольно много. Вспоминали о них и его соратники, и зарубежные коммунистические лидеры, и обслуживающий персонал. Давайте и мы с вами заглянем в обеденный зал генералиссимуса, посмотрим, как и что ели вместе с ним высшие руководители СССР и иностранные гости…

Конечно, в первые послереволюционные годы руководители большевистской партии питались, соразмеряя меню с общей ситуацией на продовольственном рынке страны. Правда, в их питании даже тогда были некоторые особенности, напомнившие мне, между прочим, одну из всенародно любимых сцен фильма «Белое солнце пустыни». Ту самую, где один из главных героев, таможенник Верещагин, грустно сидит за столом наедине с корытцем черной икры и мечтает о хлебе. Лев Троцкий в книге «Моя жизнь» писал о кремлевской кормежке 1918–1919 годов:

С Лениным мы поселились через коридор. Столовая была общая. Кормились тогда в Кремле из рук вон плохо. Взамен мяса давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры было в изобилии вследствие прекращения экспорта. Этой неизменной икрой окрашены не в моей только памяти первые годы революции.

Первые упоминания о питании будущего генерального секретаря относятся ко временам его сибирской ссылки. В 1913 году он жил вместе с Яковом Свердловым на севере Енисейской губернии в поселке Курейка. Никита Сергеевич Хрущев в своих воспоминаниях воспроизводит рассказ Сталина о некоторых особенностях его питания и быта тех времен:

Мы готовили себе обед сами. Собственно, там и делать-то было нечего, потому что мы не работали, а жили на средства, которые выдавала казна: на три рубля в месяц. Еще партия нам помогала. Главным образом мы промышляли тем, что ловили нельму. Большой специальности для этого не требовалось. На охоту тоже ходили. У меня была собака, я ее назвал Яшкой. Конечно, это было неприятно Свердлову: он Яшка и собака Яшка. «Так вот, – говорил Сталин, – Свердлов, бывало, после обеда моет ложки и тарелки, а я никогда этого не делал. Поем, поставлю тарелки на земляной пол, собака все вылижет – и все чисто. А тот был чистюля».

В очередной раз прошу читателей с пониманием и осторожностью относиться к цитатам из воспоминаний Хрущева, которые могли быть несколько пристрастными в отношении Сталина.

Быт кремлевских руководителей более или менее наладился только в середине двадцатых годов. Питание первых лиц, а также их приближенных постепенно стало более разнообразным и качественным. Об икре, правда, не забывали, во всяком случае Сталин.

Дочь главного охранника Сталина в 1927–1931 годах, Ивана Юсиса, Ада Ивановна, вспоминала о меню пикников «отца народов», в которых, будучи ребенком, она принимала участие во время отдыха в Сочи:

Сталин любил ездить на пикники. Обычно мы направлялись в сторону гор и искали место поинтересней – там и устраивали привал. Всегда брали белую скатерть. Из угощения обязательно присутствовали шашлыки и разные бутерброды – с икрой, с рыбой – севрюгой, семгой. Были также сыры и зелень, особенно кинза. Еще папа умел делать колбасу из медвежьего мяса по-литовски, Сталину очень нравилось.

В книге «Охота и политика» приводятся воспоминания заведующего столовой Смольного И.П. Кузьмичева о том, как он готовил печеную картошку для Сталина, Кирова, Ворошилова и сопровождающих их лиц летом 1933 года:

В июле 1933 года мне доверили питать членов правительства во главе с товарищем Сталиным, когда они поехали по Беломорско-Балтийскому каналу. Я не знал, с кем я еду, мне ничего не сказали, но меня просили запасти и приготовить соответствующие продукты на 6–7–8 дней, и мне сказали, что мне придется кормить человек 80 на различные столы… Утром приезжают наши «потребители» на машинах. Смотрю, едут С.М. (С.М. Киров. – Авт.) и Иосиф Виссарионович Сталин. Я как-то сразу даже напугался, так как мне раньше не сказали, кто едет…

Часов около 9 я стою у борта, подходит С.М. ко мне и говорит: ты обрати внимание, будь серьезен, все надежды на тебя, чтобы во всех отношениях наш «потребитель» Иосиф Виссарионович остался доволен. Я сказал С.М., что я вкусов И.В. не знаю. А С.М. и говорит: «А ты сам повар, соображай»…

…Прошло три дня. Все закуски уже как-то надоели, все копчености, я решил дать им традиционное русское блюдо – печеный картофель с солью и селедкой. У меня был очень хороший картофель. Я взял большую сковороду, за час перед едой поставил ее в печь и сказал девушке, что как только я сделаю ей знак рукой, можно подавать.

Иосиф Виссарионович был очень веселый, между собой они шутили, и видят, что закуски в этот раз не столько, сколько раньше. Мне как-то С.М. сказал, что зачем столько закуски ставишь? Сели они за стол, и когда эту сковородку понесли, я просто ужас, как боялся: ну, думаю, что сейчас скажут, что ты лучше ничего придумать не мог? И вдруг Иосиф Виссарионович таким орлиным взглядом смотрит и спрашивает:

– А что это такое?

– Я полагаю, что вам закуски надоели, и я решил подать вам традиционное русское блюдо – печеный картофель с селедкой.

А Иосиф Виссарионович и говорит: «Это сверх всяких ожиданий». Сергей Миронович рассмеялся. Они ели с таким удовольствием, что пришлось повторить несколько раз это блюдо…

Историки и публицисты неоднократно писали о том, что Сталин питался довольно просто. Любил русские щи, картошку. Иногда они приводили в качестве «доказательства» слова Геннадия Николаевича Коломейцева, полковника КГБ, долгое время возглавлявшего службу, обеспечивающую безопасность питания руководителей партии и правительства:

Вот некоторые говорят, что Сталин по национальности грузин, значит, любил грузинскую кухню. Это неправда. Он, по существу, ведь вырос среди русских людей, он привык к русской кухне. Любил простую русскую еду: блины да самую простую картошку в мундире, запеченную в духовке.

Хотя слово «просто», как выяснилось, тут не совсем корректно. Алексей Алексеевич Сальников, который начал работать в системе органов государственной охраны в 1956 году, рассказал мне, что застал многих кремлевских поваров и официантов, которым приходилось обслуживать Сталина. Они также рассказывали, что на обед вождь любил есть печеную картошку. Но вот когда он будет обедать, никому не было известно. А печеная картошка хороша только свежеприготовленная. Поэтому в 12 часов, к возможному приезду Сталина, ставили в духовку первую порцию. Через полчаса ее выбрасывали, поскольку она быстро портилась, синела, и ставили вторую. И так каждые 30–40 минут, до тех пор, пока генеральный секретарь не соизволил отобедать либо покинуть свою кремлевскую резиденцию. Говорят, что иногда в день на «обед» уходило до двух мешков картошки, которую, кстати, привозили из Орловской, Тамбовской, Липецкой областей.

Некоторые сомнения относительно «сталинской простоты» вносят и воспоминания его охранника Владимира Васильева, прилежно записанные его сыном Андреем Васильевым и опубликованные в 2011 году в международном ежемесячнике «Совершенно секретно»:

Сталин любил устраивать пикники окало озера Рица. Причем организовывались они с чисто восточной пышностью. Поэтому замечу, кстати, что все разговоры о личной скромности Сталина не более чем легенда. Завозились дорогая посуда, редкие вина. На кострах жарили баранов, варили только что выловленную форель. Гуляли по 3–4 дня. Только нам было не до веселья. Сам Сталин пил немного, в основном грузинские сухие вина, но вот сотрапезников заставлял напиваться до потери сознания.

Вячеслав Молотов, несколько десятилетий участвовавший в застольях у Сталина, вспоминал о том, что диеты вождь и его соратники особенно не придерживались:

Мы у Сталина не раз ели сибирскую рыбу – нельму. Как сыр, кусочками нарежут – хорошая, очень приятная рыба. Вкусная. В Сталине от Сибири кое-что осталось. Когда он жил в Сибири, был рыбаком, а так не увлекался. Незаметно было, да и некогда. Рыбу ели по-сибирски, мороженую, сырую, с чесноком, с водкой, ничего, хорошо получалось, с удовольствием ели… Налимов часто ели. Берия привозил.

Берия часто приносил с собой мамалыгу, кукурузу. И особенно эти самые сыры. Сыр хороший очень. Ну все мы набрасывались, нарасхват, голодные… Когда там обедать, некогда, да и неизвестно, пообедаешь или нет потом…

Кстати, историю с нельмой, а точнее, ее появлением на столе у Сталина, вспоминал в свое время Анастас Микоян:

– Один раз Сталин сказал, чтобы я организовал доставку в Москву нельмы. Это было нетрудно, стали привозить сырую рыбу. Я впервые в жизни узнал, что можно есть сырую рыбу. Вначале было противно даже трогать ее. Но потом понравилось. Крепко замороженная, как камень, тонко наструганная ленточками, она сразу подавалась на стол, чтобы не разморозилась. Вкушали сперва несмело, а потом понравилось. Ощущение во рту было приятное, как будто кондитерское изделие. Брали рыбу, потом чеснок и соль и сразу же запивали рюмкой коньяку.

О сталинских застольях ходили легенды. Для них готовилось множество различных блюд русской и грузинской кухни. Икра, осетрина, буженина, грибные жюльены, шашлык, конечно. Всегда, даже зимой, на столе были свежие овощи и фрукты. Рыбу Сталин любил по большей части свежую: у него на Ближней даче в подвале были два бетонных бассейна для нее. Но не брезговал копченой и соленой рыбкой. Анастас Микоян вспоминал о любимых блюдах генералиссимуса:

Несколько сортов всегда было: дунайскую сельдь очень любил, керченскую, рыбца копченого, шемаю копченую, отварную рыбу, птицу любил: цесарок, уток, цыплят. Любил тонкие ребра барашка, сделанные на вертеле. Очень вкусная вещь. Тонкие ребра, мало мяса, сухо зажаренные. Это блюдо всем всегда нравилось. И перепела отварные. Это были самые лучшие блюда.

С двадцатых годов в СССР стало модным питаться в столовых самообслуживания. Кое-кто еще помнит эти заведения, сохранявшиеся в нашей стране до начала нынешнего века. При этом обычно вспоминаются жирноватые алюминиевые вилки и ложки, пластиковые или металлические подносы, граненые стаканы и не очень вкусная еда. У Сталина на Ближней даче еда была вкусной. И посуда чистой.

Но некоторые принципы советского общественного питания вождь все-таки использовал. Правда, по отзывам участников этих застолий, они больше напоминали современный «шведский стол». Отличие было лишь в том, что часть закусок была выставлена заранее.

Генерал С.М. Штеменко, начальник оперативного управления Генштаба, много раз обедавший у Сталина на Ближней даче, в своей книге «Генеральный штаб в годы войны» вспоминал о порядках и вкусах вождя:

Обед у Сталина, даже очень большой, всегда проходил без услуг официантов. Они только приносили в столовую все необходимое и молча удалялись. На стол заблаговременно выставлялись и приборы, хлеб, коньяк, водка, сухие вина, пряности, соль, какие-то травы, овощи и грибы. Колбас, ветчин и других закусок, как правило, не бывало. Консервов он не терпел.

Первые обеденные блюда в больших судках располагались несколько в стороне на другом столе. Там же стояли стопки чистых тарелок.

Сталин подходил к судкам, приподнимал крышки и, заглядывая туда, вслух говорил, ни к кому, однако, не обращаясь:

– Ага, суп… А тут уха… Здесь щи… Нальем щей, – и сам наливал, а затем нес тарелку к обеденному столу.

Без всякого приглашения то же делал каждый из присутствующих, независимо от своего положения. Наливали себе кто что хотел. Затем приносили набор вторых блюд, и каждый брал себе из них то, что больше нравится.

Лидер венгерских коммунистов Матьяш Ракоши также вспоминал сталинские обеды, но уже 50-х годов:

Еда и напитки ставились на большой стол, и каждый обслуживал сам себя, в том числе и Сталин, который с любопытством приподнимал крышки блюд, обращая мое внимание на то или иное кушанье.

О том же самом порядке самообслуживания за сталинским столом вспоминал в своей книге «Беседы со Сталиным» будущий вице-президент Югославии Милован Джилас, который первый раз отобедал у вождя в 1944 году:

Каждый обслуживал себя сам и садился куда хотел вокруг свободной половины стола. Сталин никогда не сидел во главе, но всегда садился на один и тот же стул: первый слева от главы стола.

Выбор еды и напитков был огромен – преобладали мясные блюда и разные сорта водки. Но все остальное было простым без претензии. Никто из прислуги не появлялся, если Сталин не звонил, а понадобилось это только один раз, когда я захотел пива. Войти в столовую мог только дежурный офицер. Каждый ел что хотел и сколько хотел, предлагали и понуждали только пить – просто так и под здравицы.

Такой ужин длился до шести и более часов – от десяти вечера до четырех-пяти часов утра. Ели и пили не спеша, под непринужденный разговор, который от шуток и анекдотов переходил на самые серьезные политические и даже философские темы.

Джилас вспоминает, как изменилось отношение «вождя народов» к еде и алкоголю с возрастом:

Сталин и раньше любил хорошо поесть, но теперь он проявлял такую прожорливость, словно боялся, что ему не достанется любимое блюдо. Пил же он сейчас, наоборот, меньше и осторожнее, как бы взвешивая каждую каплю – как бы она не повредила..

Заметил некоторое изменение в отношении Сталина к закуске и Анастас Микоян. Очень интересны его воспоминания не только о порядках за сталинским столом, но и о кулинарных экспериментах «вождя народов»:

Постепенно он стал увлекаться разнообразной едой. Обстановка обеда или ужина была организована разумно в том смысле, что девушки, которые подавали, ставили закуски на стол сразу, а супы – на другой стол. Любой брал то, что хотел, потом подходил к другому столу, наливал себе тот или другой суп, брал чистую салфетку. Словом – самообслуживание. Одновременно с едой обсуждались разные вопросы, он даже говорил, что это вроде политического клуба…

Бывало, часа два посидим, и уже хочется разойтись. Но он заводил беседу, задавал вопросы на деловые темы. Обычно все проходило нормально, но иногда он, не сдерживая себя, горячился, грубил, нападал на тех или других товарищей. Это оставляло неприятный осадок. Но такое было не часто.

Я наблюдал за Сталиным, сколько он ел. Он ел минимум в два раза больше меня. А я считал, что объедаюсь. Например, он брал глубокую тарелку, смешивал два разных супа в этой тарелке, потом по крестьянской привычке, которую я знал по своей деревне, крошил кусочками хлеб в горячий суп и покрывал все это другой тарелкой – пар сохранялся там и хлеб впитывал влагу – и доедал все это до конца. Потом закуски, вторые блюда, много мяса. Ел он медленно, запивая вином.

Он любил выдумывать и заказывать блюда, неизвестные нам. Например, стал заказывать поварам и постепенно совершенствовать одно блюдо: не то суп, не то второе. В большом котле смешивались баклажаны, помидоры, картошка, черный перец, лавровый лист, кусочки нежирного бараньего мяса – и все доводилось до готовности. Это блюдо подавалось в горячем виде и ставилось на тот стол, где мы брали первое. Когда открывали котел, то шел приятный аромат. Туда добавляли кинзу и другие травы. Блюдо было очень вкусным. Сталин дал ему название «Арагви».

Павел Русишвили, офицер НКВД, который работал в хозяйственных подразделениях и на особой кухне и готовил для Сталина и его гостей, также вспоминал о том, что любил есть товарищ Сталин:

Как строилось питание Иосифа Виссарионовича? Он любил зелень, домашние щи, индюшачью печенку, которую, кстати, ему советовали врачи. Откармливали мы индеек особым способом – давали кукурузную муку, перемешанную с песком. Дней 10–12 откормишь, и печенка уже приобретает вес в 400–500 граммов. Ну и, конечно, он любил шашлык. Его приготовление было довольно сложной процедурой. Ведь это был особенный шашлык, не такой, как народ представляет, – зажарил баранину или другое мясо и подавай к столу. Для начала требовалось зарезать ягненка, причем двухнедельного возраста, который, кроме материнского молока, еще ничего не пробовал. При этом животных брали только из определенных мест: их привозили из Ярославской и Тульской областей, из Грузии и из Крыма. Разделывать ягненка требовалось в присутствии врача: малейший дефект на печенке или на легких, и он продукцию не пропускает. Ливер – печень, сердце – все это должно было быть как зеркало. Затем тушу помещали на сутки в холодильник. Только после этого полагалось приступать к приготовлению шашлыка.

Однажды мне пришлось готовить это блюдо для приема, который Сталин устроил в честь Черчилля во время его визита в Москву в 1942 году. Москву тогда бомбили, и с Черчиллем посоветовались, где устроить прием для него – в Москве или за городом? Он ответил хитро: «Я не хозяин здесь. Где Сталин захочет, там и встретим». Сталин дал указание устроить в Екатерининском зале Кремля. Повар, который должен был готовить шашлык, заболел, и мне сказали: «Павлик, давай жарь». Черчиллю понравилось. Ведь такой шашлык из ягненка тает во рту, как масло, – там и аромат, и вкус, и сок. Он даже передал свою благодарность.

Когда у Сталина на Ближней даче были гости, шашлык к их приходу жарили прямо в камине на мельхиоровых шампурах. Рассказывают, что Сталин иногда вмешивался в процесс приготовления, приговаривая: «Вы не умеете! Вот как надо!»

А в летнее время, особенно во время отпуска, «вождь народов» любил питаться на свежем воздухе. Светлана Аллилуева вспоминала:

Завтракал и обедал он, – как всегда летом, – в саду, где-нибудь под деревом. Он просил ловить в Куре свежую рыбу, вспоминал грузинские названия рыб и наслаждался воспоминаниями.

Алексей Рыбин, человек, несомненно, много знавший о Сталине и его привычках, в своих воспоминаниях также рассказывает о сталинских пикниках на природе:

– Сталин был очень артельным человеком, веселым и щедрым. Мало кто из членов Политбюро так просто общался со своей охраной. Нередко где-нибудь на горе в лесочке мы жарили шашлык. Верней, непосредственно у шашлычного горнила Сталин стоял сам, никому не доверяя эту важную операцию, и давал нам необходимые указания. Один подносил дрова. Второй железные прутья готовил. Третий мясо на них насаживал. Четвертый – стол накрывал. Работа кипела. Когда с нами не было других членов Политбюро, – весь нажаренный Сталиным шашлык мы под метлу зачищали!

Отмечу еще раз тот факт, что воспоминания Рыбина в значительной степени опосредованы, то есть записаны со слов других людей. Компетентные организации не подтверждают того, что он выезжал вместе со Сталиным на отдых.

Я уже упоминал о том, что на столе у «вождя народов» всегда были свежие фрукты. А в послевоенные годы Сталин самым непосредственным образом повлиял на появление в СССР экзотических для того времени бананов. О том, как это было, вспоминает уже неоднократно цитировавшийся нами Анастас Микоян:

В 1951 году на Черноморском побережье Кавказа отдыхали высшие партийные руководители. Сталин – в Новом Афоне, Микоян в Сухуми, Маленков в Мюссерах, а Булганин в Сочи. И как-то раз все собрались у Сталина. Выпивали и закусывали долго.

Все шло хорошо. Около 4 часов утра подали на стол бананы. Надо сказать, что Сталин очень любил бананы. После войны он предложил импортировать бананы для некоторых больших городов Советского Союза. Эта задача была возложена на меня как министра внешней торговли. Хотя были большие трудности по доставке небольших партий бананов, особенно в зимних условиях, в Москву, Ленинград, Киев и другие города, но доставка была налажена.

За границей использовались соответствующие иностранные компании, особенно шведские и австрийские. Все шло удачно, не было случаев порчи бананов или каких-либо других недоразумений с их доставкой и хранением. Бананы, поступавшие к нам по импорту, отправлялись Сталину. Он к ним претензий не предъявлял. У меня в доме бананов не бывало.

На стол подали крупные бананы, на вид хорошие, но зеленые, видимо, не очень спелые. Сталин взял банан, попробовал и говорит мне: «Попробуй бананы, скажи свое мнение об их качестве, нравятся они тебе или нет?» Я взял банан, попробовал. На вкус он напоминал картошку, для употребления совершенно не годился.

«Почему так?» – спрашивает он. Я ответил: «Трудно сказать почему. Причин здесь может быть много. Возможно, поступили в торговую сеть прежде, чем созрели окончательно, возможно, хранились неправильно или был нарушен режим перевозки. Скорее всего неправильно была организована доставка бананов…»

Сталин тогда спрашивает: «Почему мог иметь место такой случай? Ведь сколько лет мы получали бананы, никогда этого не было». Я ответил, что в практической работе такой случай может быть из-за недостаточного контроля.

Это был один из немногих случаев, когда на стол к Сталину попал заведомо некачественный продукт. Обычно так называемая особая кухня тщательно следила за всеми нюансами, как относящимися к сфере обеспечения безопасности, так и контролю высокого качества. Геннадий Николаевич Коломейцев, в ведении которого находилось обеспечение питания первых лиц СССР, вспоминал:

Все продукты направлялись со спецбазы, которая в то время еще находилась в Варсонофьевском переулке. Вся продукция, которая поступала для руководителей партии и правительства, проходила очень тщательную проверку. У нас большая система была. Ну, об этой системе я говорить не могу, поскольку она и до сих пор считается секретной. Но мы давали полную гарантию, что те продукты, которые направляем охраняемым, та пища, которая готовится на особой кухне, совершенно безопасна. То есть вопрос о том, чтобы отравить через это… Это было исключено полностью.

Но со временем Сталин перестал доверять даже «особой кухне», заставляя своих соратников пробовать различные блюда и напитки, прежде чем он возьмется за них сам. Никита Сергеевич Хрущев рассказывал о сталинских обедах послевоенных времен:

Я уже рассказывал, как он за обедом буквально ни одного блюда не мог откушать, если при нем кто-либо из присутствующих его не попробовал. У нас имелись излюбленные блюда, и повара хорошо их готовили. Харчо было очень вкусное. Его брали все подряд, и тут уж Сталин не сомневался. А что касается закусок, которые стояли на столе, то он выжидал, когда кто-то попробует. Выждет какое-то время и тогда сам тоже берет. Человек уже довел себя до крайности и людям, которые его обслуживали годами и были, безусловно, преданы ему, не доверял. Никому не доверял!

Анастас Микоян подтверждает слова Хрущева о том, что Сталин боялся отравления и все время «проверялся»:

Когда отношения со Сталиным у меня были еще хорошие, я иногда посылал ему несколько бутылок новых вин, главным образом грузинских или крымских. Это ему нравилось. Но с началом репрессий и усилившейся мнительностью Сталина я перестал это делать. Когда же появился Берия, то он стал присылать Сталину разные сорта вин. А пили мы их все вместе.

В последние годы, когда мнительность Сталина резко возросла, он делал так: поставит новую бутылку и говорит мне или Берии: «Вы, как кавказцы, разбираетесь в винах больше других, попробуйте, стоит ли пить это вино?» Я всегда говорил, хорошее вино или плохое – нарочно пил бокал до конца. Берия тоже. Каждое новое вино проверялось таким образом. Я думал: почему он это делает? Ведь самое лучшее – ему самому попробовать вино и судить, хорошее оно или плохое. Потом мне показалось, и другие подтвердили, что таким образом он охранял себя от возможности отравления: ведь винное дело было подчинено мне, а бутылки присылал Берия, получая из Грузии. Вот на нас он и проверял.

Слухи о том, что Сталина могли отравить, появились сразу после его смерти. Обычно в качестве «отравителя» назывался Лаврентий Берия. Но скорее всего «вождь народов» умер от целого «букета» заболеваний, о котором мы поговорим в следующей главе. И от того, что с возрастом все с большей подозрительностью относился к врачам и не получал квалифицированной медицинской помощи…

Глава 4. В винном погребе генсека

В советские времена кто-то из досужих историков проанализировал сборник речей последнего российского императора Николая II и выяснил, что более чем значительная часть его публичных выступлений заканчивалась тостами. Это, по мысли представителей советской исторической науки, должно было противопоставить монарха коммунистическим лидерам, которым якобы были чужды различные нехорошие привычки, в частности регулярное употребление алкогольных напитков. В отечественной исторической литературе такой прием был достаточно распространен. Например, цитировался дневник царя, в котором тот писал о том, как стрелял ворон. По мысли исследователей, это доказывало то, что ему было больше нечем заняться. И никто почему-то не рассказывал о том, как Иосиф Сталин азартно палил из своего винчестера на Ближней даче в Волынском. Палил, между прочим, по воронам. И еще долго после его смерти в стволах деревьев находили пули от сталинского оружия. Точно так же и с алкогольными привычками первых, вторых и иных действующих лиц в руководстве Советской России. О них упоминать было не принято. Разве что на показательных судах, для того чтобы усилить отрицательное впечатление. Но это касалось только проштрафившихся руководителей…

Сам Иосиф Виссарионович пить умел, но старался не терять лица. И это ему, судя по воспоминаниям современников, удавалось. Вячеслав Молотов, работавший со Сталиным больше трех десятилетий и участвовавший в огромном количестве официальных, полуофициальных и неофициальных застолий, отмечал:

Сталин много не пил, а других втягивал здорово. Видимо, считал нужным проверить людей, чтобы немножко свободней говорили. А сам он любил выпивать, но умеренно. Редко напивался, но бывало. Бывало, бывало.

В советские времена было несколько стереотипов, которые связывались с «любимыми» сталинскими напитками. Основной – то, что он пил только грузинские вина «Киндзмараули» и «Хванчкара». Вина действительно хорошие, особенно когда они настоящие (со второй половины 80-х всю нашу страну наводнили контрафактные «вина из Грузии»). Но сам Сталин эти напитки употреблял нечасто. Во всяком случае, Вячеслав Молотов рассказывал следующее:

«Киндзмараули» мало… Я пил «Цигистави». А когда я не доливал, Берия говорил: «Как ты пьешь?» – «Пью как все».

Это кисленькое вино, а все пили сладкое, сладковатое. Как это называется… «Хванчкару» редко. «Оджалеши» тоже пили. Очень много. До войны. «Цоликаури»! Он (Сталин. – Авт.) мало пил вино. Предпочитал коньяк понемногу. С чаем …

Алексей Рыбин о довоенных пристрастиях Сталина писал следующее:

Навещали его тут (имеется в виду Сочи. – Авт.) Ворошилов, Киров и Калинин. Сталин очень любил принимать гостей, но сам почти не пил. Водку – совсем, коньяк – тоже редко. Признавал только вина «Цинандали» и «Телиани».

Киров каждый год в это время приезжал к Сталину. Теперь они основательно сдружились. Как-то сидели за столом, накрытым на склоне горы в тени дерева, и попивали грузинское вино с минеральной водой…

Мы уже упоминали слова Молотова о том, что Сталин умел пить и не напивался сам, втягивая в это других. В воспоминаниях подтверждаются всего лишь два случая, когда Сталин был сильно пьян. Алексей Рыбин писал:

Что касается самого Сталина… С 1930-го по 1953 год охрана видела его «в невесомости» всего дважды: на дне рождения С.М. Штеменко и на поминках А.А. Жданова.

А в книге С.В. Девятова, В.И. Жиляева, В.В. Павлова и А.В. Пиманова «Сталин. Трагедия семьи» приводятся воспоминания бывшего коменданта Ближней дачи Сталина Орлова.

«Смерть Жданова, неожиданная, очень сильно подействовала на Сталина, – вспоминал Орлов. – В тот день он сидел и плакал, приговаривая: «Я, старый, больной, жив, а он умер, лучше бы было, если бы умер я, а он был бы жив». Никогда я не видел Сталина пьяным, а в этот раз это было. Он стал даже буйным, нам пришлось принять меры и уложить его спать».

О поминках Жданова на даче Сталина вспоминали офицеры охраны. Одному из них, Михаилу Старостину, Молотов строго-настрого запретил выпускать Сталина ночью из дома «поливать цветы». Когда тот сослался на заклиненный замок, Сталин приказал сказать министру, чтобы тот откомандировал Старостина.

Но на следующий день вызвал его и сказал: «Старостин, о чем у нас сегодня был разговор ночью, забудьте. Я не говорил, а вы не слышали. Поезжайте домой, отдохните и приходите на работу». На этом конфликт был погашен. Конечно, Сталин на поминках был не в лучшей форме, но, как видите, все ночные наши споры помнил хорошо. В общем, я Сталина никогда пьяным не видел, как это было с Берией или Хрущевым». (Рассказ Старостина цитируется по книге «Ближняя дача Сталина». – Авт.)

Но в литературе встречаются и другие сюжеты, в которых упоминается, что Сталин мог напиться и в другие времена. В книге «Сталин. Трагедия семьи» есть такой сюжет, касающийся самоубийства жены Сталина:

А вот Николай Бухарин, вроде бы сидевший тоже рядом с женой Сталина, вспоминал, что Сталин бросал в жену мандариновые корки… Судя по всему, детали произошедшей в тот вечер ссоры навсегда утеряны во времени. Нам остается только суть – Сталин оскорбил жену, она не перенесла оскорбления и ночью застрелилась из маленького пистолета, который ей подарил брат Павел. Никто даже не слышал выстрела. Никто… Имеется в виду многочисленная прислуга и охрана.

Ее муж Иосиф Сталин, которого многие впрямую сначала тихо, а после двадцатого съезда во всеуслышание обвиняли в смерти Надежды, имеет полнейшее алиби. В эту ночь он находился на одной из своих дач… Есть свидетельства, что Сталина разыскали, ему дозвонились, но он долго не мог понять, о чем ему докладывают. Источники утверждали, что Иосиф Виссарионович был пьян как сапожник.

Пил Сталин напитки разные, причем иногда смешивал их самым варварским способом. В свое время Григорий Марьямов, долгое время работавший помощником министра кинематографии Ивана Большакова, вспоминал, как Сталин выпивал во время просмотров кинофильмов в Кремле:

…Вот и сейчас у меня перед глазами небольшой, уютный просмотровый зал на втором этаже Большого Кремлевского дворца, переделанный из зимнего сада… мягкие кресла с подлокотниками. Перед ними с двух сторон небольшие столы с закусками. Зная вкус Хозяина, предпочтение отдавалось водам, изготовленным знаменитым грузинским мастером Лагидзе. Вино тоже грузинское – красное и белое. Наливая себе, Хозяин смешивал их в фужере.

Воспоминания Никиты Сергеевича Хрущева о том, как выпивал Сталин в довоенное и послевоенное время, нельзя назвать абсолютно беспристрастными. Понятно, что его книга весьма политизирована, и если мы внимательно изучим ее, расставив эпизоды с «пьянством» «вождя народов» в хронологическом порядке, то получим весьма неприглядную картину. Создается впечатление, что будущий генералиссимус с детства был приучен к употреблению алкоголя:

Сталин рассказывал о своем отце, что тот был сапожником и сильно пил. Так пил, что порою пояс пропивал. А для грузина пропить пояс – это самое последнее дело. «Он, – рассказывает Сталин, – когда я еще в люльке лежал маленьким, бывало, подходил, обмакивал палец в стакан вина и давал мне пососать. Приучал меня, когда я еще в люльке лежал».

Кстати, можно провести определенную параллель с этим рассказом Хрущева и воспоминаниями дочери Сталина Светланы, в которых она писала о последнем разговоре со своей матерью:

Мое последнее свидание с ней было чуть ли не накануне ее смерти, во всяком случае, за один-два дня. Она позвала меня в свою комнату, усадила на свою любимую тахту (все, кто жил на Кавказе, не могут отказаться от этой традиционной тахты) и долго внушала, какой я должна быть и как должна себя вести. «Не пей вина! – говорила она. – Никогда не пей вина». Это были отголоски ее вечного спора с отцом, по кавказской привычке всегда дававшего детям пить хорошее виноградное вино. В ее глазах это было началом, которое не приведет к добру. Наверное, она была права, – брата моего, Василия, впоследствии погубил алкоголизм.

Следующий сюжет, который вспоминал Хрущев, касался того времени, когда Сталин был в ссылке (см. главу «Сталин и его наличные». – Авт.). Там есть упоминание о том, как «политический» Иосиф Виссарионович выпивал с уголовниками. А потом пришло время упомянуть и основателя ленинизма. Ссылки на Владимира Ильича всегда были мощным оружием для коммунистов. Вот и Хрущев приводит не подтверждавшиеся более никем слова Сталина:

Помню такой конкретный случай, когда Сталин прямо выражал неудовольствие Лениным. Когда Сталин, по его рассказу, находился в Царицыне, он поехал на хлебозаготовки и принимал тогда же меры по организации обороны Царицына. Туда вместе с 5-й армией отступил с Украины Ворошилов, и там они сошлись со Сталиным. Сталин рассказывал, что Ленин вызвал его в Москву с докладом о положении вещей. Потом Ленин ему говорит: «Батенька, я получил сведения, что вы там пьянствуете: сами пьете и других спаиваете. Нельзя это делать!» Сталин и не отрицал, что он там пил. В чем же дело? «Вот видите, кто-то ему наговорил. Это спецы наговорили, а он мне нотацию читал», – высказывался Сталин с явным недовольством. Мы между собой переговаривались: видимо, этот недостаток, от которого мы страдаем, работая под руководством Сталина, – давний порок. Он еще в те времена пьянствовал, Ленин это знал и предупреждал его.

Хрущев в своих мемуарах как бы делит сталинское «пьянство» на несколько этапов. Первый из них относится, по его мнению, к 1934–1938 годам. Тогда Сталин, по его мнению, не был склонен к «алкогольным излишествам» сам и не принуждал к ним других:

Я бывал на обедах у Сталина, когда работал еще секретарем Московского городского комитета партии (в 1934–1938 гг. Н.С. Хрущев был первым секретарем МГК, а потом МК ВКП(б). – Авт.). Это были семейные обеды, именно семейные, на которые приглашались я и Булганин. Сталин всегда говорил в шутку: «Ну, отцы города, занимайте свои места». Это был действительно обед. Было там и вино, и все прочее, но в довольно умеренном количестве. И если человек говорил, что не может пить, то особенного принуждения и не было.

Иногда Никита Сергеевич говорил даже о том, что Сталин в те времена выпивал немного:

Теперь, во второй раз, познакомился я с Берией и другими руководителями Грузии. Кадры мне понравились, вообще люди очень понравились. Единственно то лишнее, рассказывал я Сталину, что чересчур гостеприимны. Очень трудно устоять, чтобы тебя не споили, нехорошо это. «Да, это они умеют, – отвечал Сталин, – это они умеют, я их знаю». В те годы сам Сталин выпивал еще весьма умеренно, и мне его умеренность нравилась.

А в конце двадцатых годов, как вспоминал личный секретарь Сталина Борис Бажанов, тот даже не принуждал своих коллег к тому, чтобы выпить, хотя предложить скрасить досуг бокалом-другим мог:

Первый раз, когда я попал к его обеду, он налил стакан вина и предложил мне. «Я не пью, товарищ Сталин». – «Ну, стакан вина, это можно; и это хорошее, кахетинское». – «Я вообще никогда ничего алкогольного не пил и не пью». Сталин удивился: «Ну, за мое здоровье». Я отказался пить и за его здоровье. Больше он меня вином никогда не угощал.

Потом, в 1939–1941 годах, когда политическая обстановка как внутри страны, так и в международном плане осложнилась, привычки генсека, по мнению Хрущева, изменились:

А в предвоенный период если кто-либо говорил, что не может или не хочет пить, то это считалось совершенно недопустимым. И потом завели такой порядок, что если кто-нибудь не поддержит объявленный тост, то ему полагается в виде «штрафа» еще дополнительно бокал, а может быть, и несколько бокалов. Были и всякие другие выдумки. Во всем этом очень большую роль играл Берия, и все сводилось к тому, чтобы как можно больше выпить и всех накачать. И это делалось потому, что этого хотел именно Сталин.

Возвращаюсь к тому, что Сталин перед войной стал как бы мрачнее. На его лице было больше задумчивости, он больше сам стал пить и спаивать других. Буквально спаивать! Мы между собой перебрасывались словами, как бы поскорее кончить этот обед или ужин. А другой раз еще до ужина, до обеда говорили: «Ну, как сегодня – будет вызов или не будет?» Мы хотели, чтобы вызова не было, потому что нам нужно было работать, а Сталин лишал нас этой возможности. Обеды у него продолжались иногда до рассвета, а иной раз они просто парализовали работу правительства и партийных руководителей, потому что, уйдя оттуда, просидев ночь «под парами», накачанный вином, человек уже не мог работать. Водки и коньяка пили мало. Кто желал, мог пить в неограниченном количестве. Однако сам Сталин выпивал рюмку коньяка или водки в начале обеда, а потом вино. Но если пить одно вино пять-шесть часов, хотя и маленькими бокалами, так черт его знает, что получится! Даже если воду так пить, то и от нее опьянеешь, а не только от вина. Всех буквально воротило, до рвоты доходило, но Сталин был в этом вопросе неумолим. Берия тут вертелся с шутками-прибаутками. Эти шутки-прибаутки сдабривали вечер и питие у Сталина. Берия и сам напивался, но я чувствовал, что он делает это не для удовольствия, что он не хочет напиваться и иной раз выражался довольно резко и грубо, что приходится напиваться. Он делал так из угодничества к Сталину и других принуждал: «Надо скорее напиться. Когда напьемся, скорее разойдемся».

А апогей в процессе «алкоголизации» высшего руководства страны, по мнению Хрущева, наступил в послевоенный период, особенно в последние годы жизни Сталина:

Меня могут спросить: «Что же, Сталин был пьяница?» Можно ответить, что и был, и не был. То есть был в том смысле, что в последние годы не обходилось без того, чтобы пить, пить, пить. С другой стороны, иногда он не накачивал себя так, как своих гостей, наливал себе вино в небольшой бокал и даже разбавлял его водой. Но Боже упаси, чтобы кто-либо другой сделал подобное: сейчас же следовал «штраф» за уклонение, за «обман общества». Это была шутка. Но пить-то надо было всерьез за эту шутку. А потом человека, который пил «в шутку», заставляли выпить всерьез, и он расплачивался своим здоровьем. Я объясняю все это только душевным состоянием Сталина. Как в русских песнях пели: «Утопить горе в вине». Здесь, видимо, было то же самое.

После войны у меня заболели почки, и врачи категорически запретили мне пить спиртное. Я Сталину сказал об этом, и он какое-то время даже брал меня, бывало, под защиту. Но это длилось очень непродолжительное время. И тут Берия сыграл свою роль, сказав, что у него тоже почки больные, но он пьет, и ничего. И тут я лишился защитной брони (пить нельзя, больные почки): все равно пей, пока ходишь, пока живешь!

Кстати, в оценке того, что происходило за столом у Сталина в последние годы его жизни, с Хрущевым солидарны и другие участники застолий, проходивших на Ближней даче. Например, Милован Джилас вспоминал:

Ужин начался с того, что кто-то, думаю, что сам Сталин, предложил, чтобы каждый сказал, сколько сейчас градусов ниже нуля, и потом, в виде штрафа, выпил бы столько стопок водки, на сколько градусов он ошибся. Я, к счастью, посмотрел на термометр в отеле и прибавил несколько градусов, зная, что ночью температура падает, так ошибся всего на один градус. Берия, помню, ошибся на три и добавил, что это он нарочно, чтобы получить побольше водки.

Подобное начало ужина породило во мне еретическую мысль: ведь эти люди, вот так замкнутые в своем узком кругу, могли бы придумать и еще более бессмысленные поводы, чтобы пить водку, – длину столовой в шагах или число пядей в столе. А кто знает, может быть, они и этим занимаются! От определения количества водки по градусам холода вдруг пахнуло на меня изоляцией, пустотой и бессмысленностью жизни, которой живет советская верхушка, собравшаяся вокруг своего престарелого вождя и играющая одну из решающих ролей в судьбе человеческого рода. Вспомнил я и то, что русский царь Петр Великий устраивал со своими помощниками похожие пирушки, на которых ели и пили до потери сознания и решали судьбу России и русского народа.

Анастас Микоян, которого в особых симпатиях к Сталину заподозрить трудно, в отдельных моментах подтверждает наблюдения Хрущева и, в некоторой степени, Джиласа. Он, правда, связывает изменение привычек Сталина не с политическими причинами, а с самоубийством жены:

В то время мы часто обедали у Сталина. Обед был простой: из двух блюд, закусок было мало, лишь иногда селедка – так, как и у всех у нас тогда было. Иногда была бутылка легкого вина, редко водка, если приходили русские люди, которые больше любили водку. Пили очень мало, обычно по два бокала вина. Присутствие Нади оказывало хорошее влияние на Сталина.

Когда ее не стало, домашняя обстановка у Сталина изменилась. Раньше обеды у Сталина были как у самого простого служащего: обычно из двух блюд или из трех – суп на первое, на второе мясо или рыба и компот на третье. Иногда на закуску – селедка. Подавалось изредка легкое грузинское вино.

Но после смерти жены, а особенно в последние годы, он очень изменился, стал больше пить, и обеды стали более обильными, состоявшими из многих блюд. Сидели за столом по 3–4 часа, а раньше больше получаса никогда не тратили. Сталин заставлял нас пить много, видимо, для того, чтобы наши языки развязались, чтобы не могли мы контролировать, о чем надо говорить, о чем не надо, а он будет потом знать, кто что думает.

Вообще оценок того, кто и как пил в гостях у Сталина, довольно много. Феликс Чуев, много беседовавший с Молотовым, приводит в своей книге о нем такие воспоминания относительно того, когда Хрущев стал сам увлекаться алкоголем. И эти воспоминания в корне противоречат тому, как Никита Сергеевич рассказывал о своих «больных почках» и нежелании выпивать:

Акакий Мгеладзе, бывший первый секретарь ЦК КП Грузии в начале пятидесятых, рассказывал о случае на даче Сталина в Боржоми, когда приглашенный к обеду Никита Хрущев опоздал. Задержало его стадо баранов на горной дороге. И быть бы беде, но будущий первый секретарь ЦК нашел выход.

У Сталина бутылки стояли. «Я хочу выпить за нашего дорогого товарища Сталина!» – воскликнул Хрущев. Все налили вина. Хрущев подошел к Сталину: «Товарищ Сталин, я хочу за вас выпить водки, потому что за такого человека нельзя пить какую-то кислятину!» И налил себе полный стакан водки. Выпил. Все выпили вина. Короче, он один пил водку и быстро уснул на диване. Сталин сказал: «Ну вот, теперь мы можем спокойно поговорить».

Насчет того, пил ли Сталин вино, смешивая его с водкой, вопрос спорный. Разные участники застолий у него дома оценивают этот процесс по-разному. Милован Джилас, рассказывая о послевоенных посещениях «вождя народов», отмечал:

Пил он скорее умеренно, чаще всего смешивая в небольших бокалах красное вино и водку.

А вот генерал армии Штеменко описал случай, когда он лично решил попробовать «водку», которой Сталин «разбавлял» вино. И на одном из обедов на Ближней даче ему это удалось. Вот что он пишет в своих воспоминаниях:

– Когда Сталин встал, чтобы сменить тарелку, я быстро схватил заветный графин и налил полную рюмку Чтобы соблюсти приличия, дождался очередного тоста и выпил… Вода!

Справедливости ради отмечу, что такой прием, как употребление воды вместо водки и чая вместо коньяка, было «фирменным приемом» советских и партийных руководителей. Его использовали, как мне рассказал бывший сотрудник «девятки» Алексей Алексеевич Сальников, все лидеры СССР. В определенные моменты и Хрущев, и Брежнев, и Косыгин, не говоря уж о Суслове, могли перейти на «безалкогольную водку». Скорее всего делал это иногда и Сталин. Но, как правило, его-то соратники не проверяли.

Кстати, по аналогии мне вспоминается история из собственной практики. В 1998 году, когда я работал советником у Егора Семеновича Строева (он в то время был Председателем Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации, то есть третьим лицом в государстве), он собрал в здании на Большой Дмитровке журналистов из своего пула.

Дело было, по-моему, под Новый год, и в буфете на первом этаже был устроен небольшой фуршет человек на пятьдесят. Сам Егор Семенович такую форму питания недолюбливал, презрительно называя «конским обедом». Но регламент был строг, времени мало. И опять же, как говорят в народе, «стоя больше войдет».

Вот Председатель лихо опрокидывает одну рюмку, которую ему наливает стоящий за спиной официант, другую… А в этот момент кто-то из журналистов задает ему каверзный вопрос: «Вы, Егор Семенович, не воду ли пьете тут с нами?» Тогда Строев говорит официанту: «Налей-ка ему из моей бутылки!» Тот налил рюмку журналисту. Представитель свободной прессы выпил и воскликнул: «Ребята! Водка настоящая!» Так что все бывает у государственных лидеров, но сейчас их и проверить могут…

Вернемся к Сталину позднейшего периода и его отношению к различным спиртосодержащим напиткам. Скорее всего он действительно перешел на более легкий алкоголь. Генерал Новик, последний начальник охраны Сталина, вспоминал:

Было у Сталина небольшое хобби – вино собственного изготовления. На Ближней даче в подвале хранили трехлитровые бутыли с грузинским вином (заметим вскользь, совсем не с «Хванчкарой»), в которые хозяйственники, по указанию Сталина, добавляли те или иные ягоды. После чего бутылки запечатывали и на какое-то время оставляли. Правда, при этом записывали число. Через какое-то время бутылки распечатывали, вино процеживали и опять закрывали бутылки.

…Такой был случай. Мне хозяйственник доложил, что Сталин его вызвал и сказал, чтобы все бутылки, которые там заготовлены, уничтожить. Я сказал, что подождал бы с выполнением, потянул бы. А это как будет выглядеть? Я говорю, ну, потом можно будет как-то оправдаться. Вот. Уничтожить – это одна минута. Молотком ударь по бутылке – и все. Потом, дней через восемь, он вызывает хозяйственника и говорит: «Вы уничтожили все?» Он говорит: «Товарищ Сталин, еще не успели». – «Оставьте!» – это сказал Сталин. Почему-то вдруг он передумал.

Светлана Аллилуева писала о том, что к концу жизни Сталин пил немного, причем только деревенское вино из Грузии:

Это был предпоследний раз, когда я видела его до смерти, – за четыре месяца до нее. Кажется, он был доволен вечером и нашим визитом. Как водится, мы сидели за столом, уставленным всякими вкусными вещами – свежими овощами, фруктами, орехами. Было хорошее грузинское вино, настоящее, деревенское, – его привозили только для отца последние годы, – он знал в нем толк, потягивал крошечными рюмками. Но, хотя бы он и не сделал ни одного глотка, вино должно было присутствовать на столе в большом выборе, – всегда стояла целая батарея бутылок.

Мы уже выяснили, что Сталин в разные времена пил и вино «домашнего приготовления», и крымские вина, присылавшиеся Микояном, и грузинские «Оджалеши», «Киндзмараули», «Хванчкара», «Телиани», «Цинандали», «Цоликаури». А бывший помощник начальника хозчасти дачи Сталина П.В. Лозгачев вспоминал о том, что последним напитком, который пил Сталин в своей жизни, было вино «Маджари»:

В ночь с 28 февраля на 1 марта у нас было меню: виноградный сок маджари… Это молодое виноградное вино, но Хозяин его соком называл за малую крепость. И вот в эту ночь Хозяин вызвал меня и говорит: «Дай нам сока бутылки по две». Кто был в ту ночь? Обычные его гости: Берия, Маленков, Хрущев и бородатый Булганин. Через некоторое время опять вызывает: «Еще принеси сока». Ну, принесли, подали. Все спокойно. Никаких замечаний. Потом наступило четыре утра… В пятом часу подаем машины гостям…

Алексей Рыбин тоже вспоминает ту ночь, упоминая и «сок», и разбавленное водой вино:

28 февраля вместе с «соратниками» он посмотрел в Кремле кинокартину. Потом предложил всем членам Политбюро приехать на дачу. В полночь прибыли Берия, Маленков, Хрущев и Булганин. Остальные в силу возраста предпочли домашние постели. Гостям подали только виноградный сок, приготовленный Матреной Бутузовой. Фрукты, как обычно, лежали на столе в хрустальной вазе. Сталин привычно разбавил кипяченой водой стопку «Телиани», которой хватило на все застолье. Мирная беседа продолжалась до четырех часов утра уже 1 марта. Гостей проводил Хрусталев. Потом Сталин сказал ему:

– Я ложусь отдыхать. Вызывать вас не буду. И вы можете спать.

Подобного распоряжения он никогда не давал. Оно удивило Хрусталева необычностью. Хотя настроение у Сталина было бодрым…

Что касается «Маджари», то это действительно слабоалкогольный напиток крепостью в 3–4 градуса. В винных справочниках, где приводится его грузинское название «Маджарка», упор делается на его целебные качества:

В нем обилие не растраченных жизнью, целебных ферментов, дрожжей, витаминов, глюкозы и необходимых человеку, первозданных органических кислот (яблочной, винной, салициловой, лимонной и др.), микроэлементов-биотиков (чуть ли не треть таблицы Менделеева). Они-mo и придают напитку профилактические и лечебные свойства. Его волшебная влага фантастически полезна при истощении нервной системы, атеросклерозе, при подагре и различного рода иных недугах. Употребление этого чудесного напитка снижает давление, избавляет от токсинов и нормализует сон. Человек становится бодрее и не жалуется на возраст. Вот почему он снискал особый спрос ценителей в традиционных районах виноделия, куда охотно съезжаются после городской суматошной жизни истомленные буржуа. Приятно шипучий, чуть колющий язык самородный напиток не выносит длительных перевозок и хранения (ввиду молодости и малой спиртуозности).

Сталину это вино присылали с нарочным из Грузии. Об этом Хрущев рассказывал во время посещения крымского винзавода колхоза «Дружба народов».

Но на Сталина употребление «маджарки» в последнюю ночь сознательной жизни лечебного эффекта не оказало. Через четырнадцать часов после того, как генералиссимус отошел ко сну в Малой столовой, его поразил инсульт…

Глава 5. Гардероб «отца народов»

По современным меркам генеральный секретарь партии большевиков одевался без особой фантазии. Военные и полувоенные френчи, брюки с лампасами и без таковых, одна-две модели ботинок, сапоги, валенки и тапочки, небольшой набор необходимой верхней одежды. Давайте, однако, заглянем в гардероб вождя…

В историческом путеводителе «Ближняя дача Сталина» есть несколько сюжетов с описанием одежды генералиссимуса. Например, в двустворчатом ореховом платяном шкафу с большим зеркалом на одной из дверей висела военная и штатская одежда. Два кителя, две пары брюк на подтяжках, два серых френча с накладными карманами, которые он носил не только на даче, но и во время публичных мероприятий. Слева в том же отделении висели плащ светло-серого цвета и пальто покроя «реглан». Внизу лежали еще две пары брюк.

В левом отделении шкафа были полки. На верхней лежали две шляпы – серая и коричневая (я, кстати, ни одного фото Сталина в шляпе не видел. – Авт.). В качестве зимнего головного убора вождь часто носил пеструю меховую шапку-ушанку. В ней он появился 7 ноября 1941 года на мавзолее. На второй полке лежали две стопки носовых платков, клетчатых и белых с каймой. На третьей – четыре пары батистовых кальсон и еще несколько платков, на четвертой – рубашки, нижние батистовые, и две верхних с жабо, воротничками и манжетами из светло-серого крепдешина. В ящике под полками хранилось несколько пар тапочек.

Интересно, что в 1949 году к приезду Председателя Мао Сталину в пошивочной мастерской 2-го отдела спецснабжения сшили два коричневых костюма, традиционных для коммунистического Китая. Фотографий Сталина в них тоже не сохранилось.

Обувь генерального секретаря была немногочисленна. Зимой он любил ходить в валенках (их было две пары, черные подшитые и новые белые). Были еще и меховые нанайские унты. Сапоги вождя, вопреки устоявшемуся мнению, были не мягкими полусапожками, а обычными хромовыми, причем с каблуками. Напомним, что Сталин был небольшого роста (чуть выше 160 сантиметров) и любил появляться на публике в обуви с каблуками. После войны он чаще ходил в разношенных ботинках и полуботинках. Некоторые авторы (о них ниже) писали, что у него была их только одна пара. На самом деле – несколько. Любимые, легкие кожаные, на тонкой подошве (в них он ходил по дому, когда не использовал тапочки), форменные генеральские полуботинки, которые он носил, когда надевал военную форму, «гражданские» ботинки и полуботинки. Ну и галоши № 11, конечно. Куда вождю без галош?

Были у Сталина серое габардиновое пальто на шелковой подкладке, подбитое гагачьим пухом (его он иногда надевал, находясь на мавзолее в холодную погоду), старая вытертая бекеша на лисьем меху, меховое пальто на котиковой подкладке, коричневое пальто из драпа, военное пальто (так, во всяком случае, его назвали в описи, которую приводят авторы книги «Ближняя дача Сталина»), серое коверкотовое штатское пальто с надставленными карманами, летнее серое пальто.

Мы уже упомянули ушанку и шляпы. А на сталинской вешалке в прихожей лежали котиковая шапка и шапка из чернобурки, штатские и военные фуражки со звездой, еще одна фетровая шляпа коричневого цвета и заячьи рукавицы.

Сталин обычно ходил в достаточно скромной одежде – обычно военной или полувоенной. Свои шинели и френчи он занашивал чуть ли не до дыр, просто привыкая к их удобству и не обращая внимания на какие-то эстетические моменты. Иногда некоторые авторы воспоминаний, которые видели сталинскую одежду, писали о том, что она была ветхой и заношенной. И создавалось впечатление, что ее было совсем немного.

В свое время Артем Федорович Сергеев (сын видного большевика Артема, фактически усыновленный Сталиным) вспоминал:

Сталин часто ходил в старой дохе… По-видимому, она у него была с гражданской войны, но многие считали, что он привез ее из ссылки, из Туруханского края… В прихожей висела его фронтовая шинель, которую ему однажды пытались заменить, но он устроил скандал: «Вы пользуетесь тем, что можете и мне каждый день приносить новую шинель, а мне еще эта лет десять послужит!» Старые-престарые валенки.

Алексей Рыбин (к его воспоминаниям следует относиться с осторожностью, поскольку он лично со Сталиным на отдых не выезжал) трогательно описывает случай, когда якобы он увидел сталинскую рубашку, а потом «единственные» ботинки:

Поехали на «Холодную дачу», расположенную на берегу Холодной речки около Гагр. Кругом горы. На склонах абхазцы выращивали табак и другие ценные культуры. Днем вокруг истошно кричали ишаки, а ночью так же противно выли шакалы. Стоя на посту, я много раз видел ползающих змей. Даже приготовил дубинку, но убить ни одной так и не удалось. По берегам речки высились деревья с грецкими орехами, которые мы сшибали палками. Тут же была прачечная. Из любопытства я зашел туда и обратил внимание на заношенный воротник белой шелковой рубашки. Спросил:

– Чья эта такая?..

– Иосифа Виссарионовича, – сказала прачка. – Он занашивает рубашки, пока не снимут под конвоем.

Это можно было принять за неряшливость. Но потом я узнал, что Сталин экономил во всем. Его с трудом уговаривали сшить что-то новое. Например, летнее пальто. Ботинки носил до последней возможности. Другие надевать отказывался из-за больных ног…

…Все равно Сталин предпочитал работать в беседке или на террасе. Зимой – в тулупе и валенках. Кстати, их было целых три пары. Новые валенки сразу подшили толстой кошмой. Приезжая из Кремля, Сталин тут же надевал эти чесанки, мягкие, удобные для больных ног, уже мерзнувших в обычной обуви при длительной работе за столом.

Зато выходные туфли у него имелись только одни. Еще довоенные. Кожа уже вся потрескалась. Подошвы истерлись. В общем, еле дышали на ладан. Всем было страшно неловко, что Сталин ходил в них на работе и приемах, в театре и других людных местах. Вся охрана решила сшить новые туфли. Ночью Матрена Бутузова поставила их к дивану, а старые унесла. Утром Сталин позвал Орлова и спокойным, мягким голосом спросил:

– Где мои ботинки?

– Товарищ Сталин, ведь вы – генеральный секретарь нашей партии, генералиссимус, глава правительства! Вы же постоянно находитесь в общественных местах! Каждый день принимаете иностранных послов и гостей. А сейчас, во время предстоящих юбилейных торжеств!.. – пылко наступал Орлов, уже привыкший, что вождь прислушивается к его советам.

– Лучше верните мне ботинки, – прервал его Сталин и продолжал носить их до последних дней. Благо Матрене удавалось блеском крема скрыть ветхость обуви.

Вячеслав Молотов дал сталинскому отношению к одежде следующую характеристику:

Сталин очень строго к этому относился. Его и хоронить-то не в чем было. Рукава обтрепанные у мундира подшили, почистили…

Мне довелось побывать на Ближней даче Сталина в Волынском и выслушать трогательный рассказ смотрителя о том, как вождь, укутавшись в рваненький тулупчик, морозными зимними вечерами сидел на холодной террасе и работал. Кстати, о «тулупе» вспоминает и генерал армии Штеменко, который как-то раз приехал по вызову Верховного главнокомандующего на Ближнюю дачу:

Прихожая была пуста. Стояла глубокая тишина. Я открыл дверь в столовую. Никого… Потолкался на месте, кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание обитателей дома. Опять никого… Вот тебе и вызов на доклад! Не было еще случая, чтобы И. В. Сталин не принимал человека, если вызывал к себе.

Неожиданно открылась дверь направо, ведшая в коридор, и появилась фигура в овчинном тулупе до пят с высоко поднятым воротником. Из-под полы тулупа виднелись поднятые вверх носы больших черных валенок, подшитых черным войлоком.

Фигура, от которой исходил крепкий запах леса, похлопала рукавом тулупа и сказала голосом И. В. Сталина: «Сейчас, товарищ Штеменко, войдите в кабинет. Я буду через минуту…»

Теперь все стало ясно. Сталин имел обыкновение отдыхать в зимние дни на веранде, он лежал там в валенках, меховой шапке-ушанке, плотно завернувшись в широкий овчинный тулуп. Оказалось, я попал как раз в такое время.

Авторы книги «Ближняя дача Сталина», отмечая интересные детали, приведенные Штеменко, тем не менее несколько сомневаются в полной достоверности рассказа. Во-первых, вряд ли он мог остаться в приемной один. Во-вторых, не осмелился бы войти без приглашения вождя в Малую столовую. В-третьих, непонятно, откуда взялся коридор: между верандой и террасами коридора нет…

По большей части одежда генсека была сильно поношенной, а с понятием «мода» не ассоциировалась вообще. Несколько лет назад официальное издание ФСО РФ, газета «Кремль-9» рассказывала о гардеробе «вождя народов» и его «пристрастиях»:

В последние годы жизни вождя спальню использовали как гардеробную. В ореховом платяном шкафу висела одежда Сталина – военная и штатская, а между креслом и кроватью была расставлена его обувь – военные сапоги, ботинки, валенки и даже нанайские унты. Одним из любимых предметов обуви у Сталина были тапочки, с которыми он не расставался, даже отправляясь отдыхать на юг. Рассказывают, что с ними связана удивительная история, произошедшая в середине 40-х годов. Сталин после отдыха возвращался из Сочи в Москву: путь вождя был связан со сложностями – по перевалу, где проходила железная дорога, стало невозможно проехать. Спецпоезд решили подать в другую точку, отправив состав кружным путем через Грузию, а сам Сталин должен был достичь места посадки в поезд на автомобиле. В суете и спешке в багаж забыли положить его любимые тапочки. Чтобы избежать гнева вождя, тапочки отправили в Москву самолетом, в сопровождении сотрудника охраны. Любимая обувь прибыла на «ближнюю» даже раньше своего хозяина.

С другой стороны, он был законодателем стиля для многих сотен тысяч чиновников, носивших «сталинские» френчи и сапоги. Единственным исключением из правил был роскошный мундир генералиссимуса, который сшили для Сталина после Великой Отечественной войны. Выглядел он феерически, более всего напоминая одеяние какого-нибудь латиноамериканского или африканского диктатора. Но о нем чуть позже.

Одна из описей, сделанных на Ближней даче после смерти вождя, может быть приведена полностью:

5 марта 1953 года в 22 часа 30 минут я, комендант Ближней дачи Орлов, старший прикрепленный Старостин, помощник Туков, сотрудник Бутусова составили опись л/имущества товарища Сталина И. В. по указанию товарища Берии.

1. Блокнот для записей, в обложке из кожи серого цвета;

2. Записная книжка, кожаная, красного цвета;

3. Личные записи, пометки, составленные на отдельных листках и отрывных листках. Пронумеровано всего 67 листов (шестьдесят семь);

4. Общая тетрадь с записями, обложка красного цвета;

5. Трубки курительные – 5 шт. К ним: 4 коробки и спец. приспособления, табак.

В кабинете товарища Сталина: книги, настольные принадлежности, сувениры не включены в список.

Спальня и гардероб:

6. Китель белого цвета – 2 шт. (на обоих прикреплена звезда Героя Социалистического Труда);

7. Китель серый, п/дневной – 2 шт.;

8. Китель темно-зеленого цвета – 2 шт.;

9. Брюки – 10;

10. Нижнее белье сложено в коробку под № 2.

В коробку под № 3 уложены: 6 кителей, 10 брюк, 4 шинели, 4 фуражки. В коробку под № 1 сложены блокноты, записные книжки, личные записи. Ванно-душевые принадлежности уложены в коробку № 4. Другое имущество, принадлежащее товарищу Сталину, в опись не включалось. Время окончания составления описи и документа – 0 часов 45 минут 6 марта 1953 года.

Присутствующие: (подпись) ОРЛОВ, (подпись) СТАРОСТИН, (подпись) ТУКОВ, (подпись) БУТУСОВА.

В спальне была обнаружена сберегательная книжка, в ней записано 900 рублей.

История с присвоением Сталину высшего военного звания СССР – генералиссимуса довольно широко известна. Напомню, что Анастас Микоян, Иван Конев (его слова вспоминал Константин Симонов) и другие авторы воспоминаний писали о том, что Сталин был против нового звания, говорил, что ему и маршальского чина хватит. Сам Конев, а также Маленков и Берия уговаривали вождя появиться в мундире генералиссимуса на Параде Победы, но потом вопрос пришлось отложить.

Когда в очередной раз зашел разговор о звании генералиссимуса, Сталин разразился гневной тирадой (он любил говорить о себе в третьем лице):

Хотите присвоить товарищу Сталину звание генералиссимуса. Зачем это нужно товарищу Сталину? Товарищу Сталину это не нужно. Товарищ Сталин и без этого имеет авторитет. Это вам нужны звания для авторитета. Товарищу Сталину не нужны никакие звания для авторитета. Подумаешь, нашли звание для товарища Сталина – генералиссимус. Чан Кайши – генералиссимус, Франко – генералиссимус. Нечего сказать, хорошая компания для товарища Сталина. Вы маршалы, и я маршал, вы что, меня хотите выставить из маршалов? В какие-то генералиссимусы? Что это за звание? Переведите мне.

Сталину стали объяснять, что в русской армии полководцу, который одержал победы в большой военной кампании, присваивалось такое звание. Вспоминали Александра Васильевича Суворова, которого вождь очень уважал, говорили, что маршалов много, а он такой один… И уговорили. Уже 27 июня 1945 года Сталин стал генералиссимусом. Кстати, на территории нашей страны после него были еще три генералиссимуса: Джохар Дудаев, Аслан Масхадов и Шамиль Басаев (все, кстати, стали генералиссимусами непризнанной Чеченской Республики Ичкерия посмертно)… А еще можно вспомнить парагвайского диктатора Стресснера, диктаторов Бирмы и Доминиканской республики, генералиссимуса Ким Ир Сена, некоторых других, скажем так, одиозных граждан. Может быть, Сталин был и прав, когда отказывался от нового звания. Тем не менее в воинских уставах СССР оно существовало до 1993 года. Во всяком случае, номинально…

Алексей Рыбин вспоминал о том, как Сталин воспринял первый вариант парадного мундира генералиссимуса:

Перед Парадом Победы его решили порадовать новой формой генералиссимуса. Сшили три образца. Начальник тыла Хрулев одел молодцов атлетического сложения и выставил в приемной ЦК. Выйдя из кабинета, Сталин окинул взглядом накидки с атласной красной подкладкой, раззолоченные пуговицы, галуны, аксельбанты и спросил:

– Это что за павлины?

– Товарищ Сталин, это три образца формы генералиссимуса. Какая вам понравится, ту и будете носить, – доложил Хрулев.

Сталин шуганул их всех вместе. Парад Победы он принимал в прежней рабочей форме.

Несколько иной, хотя и близкий к рыбинскому, вариант развития событий с мундиром описывает генерал Штеменко:

Небезынтересен и другой эпизод, свидетелем которого был автор.

Как-то, прибыв на доклад в Кремль, мы с А. И. Антоновым встретили в приемной Сталина главного интенданта Красной Армии генерал-полковника П. И. Драчева. Он был одет в пышную военную форму неизвестного нам покроя. Мундир был сшит по модели времен Кутузова, с высоким стоячим воротником. Брюки же выглядели по-современному, но блистали позолоченными лампасами. Когда, удивленные столь опереточным нарядом, мы остановились и посмотрели на странный костюм, Драчев тихо сказал нам: «Новая форма для генералиссимуса..»

В кабинете у Сталина находились члены Политбюро. Докладывал начальник Тыла генерал армии А.В. Хрулев. Закончив доклад, он попросил разрешения показать присутствующим новую военную форму И. В. Сталин был в отличном настроении и сказал: «Давайте, вот и Генштаб посмотрит».

Дали знак в приемную. Вошел П. И. Драчев.

И. В. Сталин окинул его беглым взглядом и помрачнел. Видимо, он догадался, что это за форма.

– Кого это вы собираетесь так одевать? – спросил он А.В. Хрулева, слегка кивнув в направлении главного интенданта.

– Это предлагаемая форма для генералиссимуса, – ответил А.В. Хрулев.

– Для кого? – переспросил Сталин.

– Для вас, товарищ Сталин…

Верховный главнокомандующий велел Драчеву удалиться, а сам, не стесняясь присутствующих, разразился длинной и гневной тирадой. Он протестовал против особого возвышения его личности, говорил, что это неумно, что никак не ожидал того от начальника Тыла.

Но парадный мундир генералиссимуса до наших дней все же сохранился. Цвет морской волны, много золотого шитья: на погонах, с большой звездой и цветным гербом СССР, на стоячем воротнике (такой воротник Сталин ненавидел и даже на первом варианте маршальского мундира забраковал), на обшлагах рукавов, золотые пуговицы…

Подводя краткий итог написанному в этой главе, отметим, что отсутствием одежды Сталин не страдал. Ведь мы перечисляли в основном то, что хранилось у него в одном месте – на Ближней даче. А ведь была и Дальняя, и еще полтора десятка мест, где он отдыхал и работал. И необходимый минимум одежды был везде. А «дырявые ботинки», «истершаяся бекеша», «старая шинель» – это уже дело вкуса генерального секретаря…

Глава 6. Дальняя дача

У большинства людей, интересующихся отечественной историей, со словами «дача Сталина» ассоциируется прилагательное «ближняя». И действительно, о московском объекте «Волынское», где по большей части жил, да и умер генералиссимус, знают практически все. Он фигурирует в десятках фильмов, фоторепортажей и телевизионных передач. Но у «вождя народов» была еще одна резиденция под Москвой, о самом существовании которой до недавнего времени знал достаточно ограниченный круг лиц.

Летом 2010 года мне удалось побывать на Дальней даче Сталина в Семеновском, которая в отличие от Ближней после смерти вождя довольно часто использовалась первыми лицами как для проведения различных мероприятий, так и для отдыха. Некоторые из них, например Юрий Андропов, проводили там отпуск, другие, как Михаил Горбачев и Борис Ельцин, приезжали лишь эпизодически. Но в любом случае их в этом месте что-то привлекало…

Проехав восемьдесят с лишним километров по Симферопольскому шоссе, затем двадцать по так называемой второй бетонке, мы с фотокорреспондентом Олегом Рукавицыным свернули в лесной массив. Едем еще с километр по неприметной боковой дорожке и останавливаемся у высокого зеленого забора. Конечно же, забор – не такой, как у особняков на Рублевке, но все-таки солидность сохраняется. Кстати, уже в процессе общения с историками мы узнали, что в сталинские времена высота забора достигала шесть метров. С обеих сторон забора была точно такая же, как на государственной границе, контрольно-следовая полоса. Да и охранялся объект более чем сотней специально подобранных офицеров НКВД. И еще одна небольшая деталь: до восьмидесятых годов прошлого века воздушное пространство над этим районом было полностью закрыто…

Нас, двух первых журналистов, которые получили возможность посетить Дальнюю дачу, а также наших сопровождающих из Москвы встретил приехавший к воротам на винтажном мотоцикле «Урал» сотрудник в форме. Проверил удостоверения, внимательно изучил наши паспорта, а затем забрал их «до отбытия». И мы на двух машинах поехали за ним в глубь лесного массива по ухоженной асфальтовой дороге. Через несколько минут среди вековых сосен и елей показались несколько строений, которые, собственно, и представляли собой сталинскую дачу.

Я, честно говоря, представлял себе ее немножко другой, внешне похожей на Ближнюю. Но она не была покрашена зеленой краской, а выглядела как обычный загородный дом с преобладанием желтых, коричневых, а иногда и розовых тонов. Уже потом я узнал, что в оригинале дача была зеленой, точно так же, как и кунцевская. Сталин вообще не очень-то любил разнообразие. Известно, что он давал архитектору Мержанову задание сделать комнаты на Ближней даче похожими на те, что были в его кремлевской квартире. Ну а Дальняя дача строилась похожей на жилище генерального секретаря в Волынском. Только в период нахождения у власти Юрия Андропова, в 1982-м или 1983 году, она была перекрашена в более «веселенький» цвет.

Я специально поинтересовался, кому из простых смертных удалось за последние 70 лет побывать в этом здании. Выяснилось, что журналистов сюда не допускали. Во время массовых мероприятий конца 50-х – начала 60-х годов, которые так любил проводить Хрущев, все проходило на природе, в отдалении от основного комплекса строений. Даже писателя Даниила Гранина в свое время провели только по части здания, да и то в быстром темпе. Так что информация о сталинской даче, которую мы получили, явилась своего рода эксклюзивом.

Прихожая Дальней дачи очень напоминала обстановку в главной сталинской резиденции: те же стены, облицованные деревянными панелями, похожие вешалки, приблизительно такая же мебель. Немного другие камины, отсутствие второго этажа (на Ближней его построили в 1943 году). А сам объем помещения был побольше. И на стенах не было географических карт со сталинскими пометками. Скорее всего во время войны Сталин приезжал на эту дачу не работать, а отдыхать.

Наш «обход» Дальней дачи начался строго по часовой стрелке. Пройдя в левую дверь, мы оказались в сталинском кабинете. В нем, правда, отнюдь не все сохранилось именно в таком виде, как было при жизни генералиссимуса. Если Ближняя дача после смерти Сталина должна была функционировать как закрытый музей (и была таковым в 1953–1956 гг.), то в Семеновском с пятидесятых до девяностых годов была загородная резиденция руководителей КПСС и правительства СССР. Даже в годы новой России там отдыхали президент Ельцин, председатель Совета Федерации Шумейко и другие деятели. А кое-кто останавливался на Дальней даче и в последнем десятилетии… В общем, основной целью было не сохранение исторической обстановки, а создание комфортных условий для отдыхающих. Хотя, справедливости ради, отмечу, что сотрудникам дачи удалось сохранить очень многое.

В кабинете Сталина сразу бросается в глаза современное кресло за довоенным столом, электронный калькулятор, лежащий на столе, более поздний письменный прибор и жидкокристаллический телевизор в углу. К тому же портрет Сталина на стене и бюст на столе явно диссонируют с помещением. И действительно, нам подтвердили, что их притащили из запасников «для создания атмосферы». А вот четыре кресла, диван, люстры, столик у окна – полностью аутентичны, более того, они находились в этом кабинете со сталинских времен. Конечно, на столе в кабинете не лежит початая пачка «Герцеговины Флор» рядом со сталинской трубкой, зато есть лампа ручной работы с основанием из грушевого дерева, мебель, другие исторические предметы, так что «эффект присутствия» все-таки чувствуется.

В кабинете Сталина потолки «невысокие», каких-то четыре с половиной метра. Стены кабинета практически без всяких украшений. Что интересно, дерево, которым отделаны помещения, за 70 лет сохранило свой специфический запах. В каждой комнате он свой. А по состоянию паркетного пола, стен и потолочных панелей видно, что за ними постоянно и тщательно ухаживают.

Когда мой коллега Олег Рукавицын решил присесть на диванчик в кабинете генералиссимуса, его вежливо, но твердо попросили освободить место. Специалисты рассказали нам о традиции, которая была в органах государственной охраны:

В кресле охраняемого лица не мог сидеть никто, кроме него самого. Нарушение, даже для личной охраны, каралось немедленным увольнением.

Конечно, сейчас таких строгостей на даче в Семеновском нет, но традиция есть традиция…

Первую информацию о самом существовании такого объекта, как Дальняя дача, читатели, по большей части зарубежные, получили из воспоминаний дочери Сталина Светланы:

Семеновское – новый дом, построенный перед самой войной возле старой усадьбы с большими прудами, выкопанными еще крепостными, с обширным лесом. Теперь там «государственная дача», где происходили известные летние встречи правительства с деятелями искусства. И в Липках, и в Семеновском все устраивалось в том же порядке, как и на даче отца в Кунцево – так же обставлялись комнаты (такой же точно мебелью), те же самые кусты и цветы сажались возле дома. Власик авторитетно объяснял, что «сам» любит и чего не любит. Отец бывал там очень редко, – иногда проходил год, – но весь штат ежедневно и еженощно ожидал его приезда и находился в полной боевой готовности…

Все постройки Дальней дачи, еще именуемой по названию ближайшего населенного пункта «Семеновское», были возведены в 1937–1939 годах силами специального строительного управления НКВД. Архитектором был Мирон Иванович Мержанов, тот самый, который строил и Ближнюю дачу в Волынском. Скорее всего Сталин познакомился с ним еще в конце двадцатых годов, когда приезжал на отдых в Кисловодск (Мержанов работал в этом городе. – Авт.). Другая версия гласит, что возвышение начинающего архитектора произошло после того, как он выиграл открытый конкурс на строительство Санатория Красной Армии в Сочи, которому присвоили имя Ворошилова. Рассказывали, что будущему «первому маршалу» очень понравился проект, и с его подачи Мержанов перебрался в Москву. Но в любом случае уже в 1931 году он оказался в столице.

Судьба Мирона Мержанова, строившего многие сталинские дачи, претерпевала взлеты и падения. Целых десять лет (с 1933 по 1943 год, он был практически «придворным архитектором» «вождя народов». 12 августа 1943 года он был арестован, а 8 марта 1944 года постановлением Особого совещания при Народном комиссариате внутренних дел СССР был приговорен к десяти годам лагерей «за участие в антисоветской организации, антисоветскую агитацию и высказывание террористических намерений». Вместе с ним, как утверждают знающие люди, был осужден и его сын. А поводом для ареста послужило обнаружение у них иностранной валюты.

Естественно, проект новой дачи утверждался лично Сталиным и был в целом похож на тот, который был осуществлен в Кунцеве. Основное отличие: кунцевская дача была сделана из фибролитовых блоков (потом ее разобрали и построили точно такой же дом из кирпича), а дача в Семеновском изначально была кирпичной. К тому же, как мы уже упоминали, у этого дома нет второго этажа. Несмотря на это, по площади Дальняя дача кажется больше Ближней. Многочисленные архитектурные параллели и сходство в отделке некоторых помещений все-таки присутствуют.

Контролировал процесс строительства лично нарком Лаврентий Берия. А сам Сталин приезжал осматривать готовое здание, а потом посещал дачу во время Великой Отечественной войны. Документально подтверждены два его визита в «Семеновское», но люди знающие небезосновательно считают, что он бывал в этом месте чаще. Алексей Рыбин, по его утверждению (в скобках заметим – сомнительному), часто выезжавший со Сталиным в различные поездки, писал в своих воспоминаниях:

Вторая дача, «Семеновское», находилась в ста десяти километрах от Москвы, в бывшем владении фаворита Екатерины II Григория Орлова и его братьев. Там в тридцатые годы ОГПУ выстроило такой же одноэтажный дом с шестью комнатами и двумя застекленными террасами. Вокруг зеленел тоже в основном сосновый лес. Имелись три пруда. Самым же примечательным был родник-пятиключник. Каждая струя этого чуда природы была разной высоты и красы.

Сталин приезжал в «Семеновское» редко. Может, полюбоваться на пятиключник да с компанией отдохнуть на острове посреди самого большого пруда. Однажды он посоветовал направить ключевую воду в зацветающие пруды. Местная рыба от нее почему-то стала чахнуть. Сожалея об этом, Сталин предложил исправить ошибку. Воду пустили в речку Лопасню, текущую к деревне «Семеновское».

Историческая справка:

Дальняя дача была построена на территории английского парка имения, некогда подаренного Екатериной II Алексею Орлову-Чесменскому и проданного им младшему брату графу Владимиру Орлову (Григорий Орлов, о котором упоминает Алексей Рыбин, к «Семеновскому» отношения не имел. – Авт.). Имение «Семеновское» или «Отрада» более известно по имени последних владельцев Орловых-Давыдовых.

Его площадь, составляющая и сегодня более сотни гектаров, в сталинские времена была просто огромной. Каскад прудов с чистейшей водой из родников и ключей, большое озеро, фазанник, медвежатник, индюшатник, форелевое хозяйство, оранжереи, фруктовый сад… Да и сейчас все оставшиеся службы находятся в действующем состоянии, а за имеющейся живностью и растительностью тщательно ухаживают.

Из кабинета генерального секретаря мы переходим в зимний сад, который смотрелся бы почти современным, если бы не отделка и мебель из карельской березы. Мебель, кстати, была сделана по спецзаказу мебельной фабрикой «Люкс». Она располагалась рядом с Бутырской тюрьмой и выполняла самые важные заказы для правительственных дач. Работали на ней лучшие столяры-краснодеревщики страны. Именно на «Люксе» изготавливалась вся мебель для первых лиц государства, а также делались оконные рамы, стеновые и потолочные панели, лестницы, перила, двери… При изготовлении предметов интерьера все они многократно дублировались. На фабрике хранились заготовки каждого стола, стула или шкафа, строго пронумерованные. При необходимости в течение суток собирался новый стол или шкаф и отсылался на дачу.

Меня удивили низенькие, выглядевшие почти детскими, стульчики у стола в зимнем саду, но я вспомнил, что «вождь народов» был совсем небольшого роста и ему скорее всего было удобно сидеть на таких стульях. Паркет в зимнем саду менее изысканный, чем в кабинете, и прикрыт в значительной мере ковром, который, судя по рисунку, относится к семидесятым – восьмидесятым годам прошлого века.

Из зимнего сада есть дверь в Большую столовую. Двери на даче, кстати, изготовлены из дубового массива толщиной в 5–7 сантиметров и снабжены замками штучного изготовления. На них есть соответствующие номера и клейма. Сделаны они были скорее всего в Туле на оружейном заводе. Кстати, исправно функционируют уже семьдесят с лишним лет…

«Большая столовая» явно рассчитана на то, чтобы поражать воображение. Огромное помещение, примерно семиметровой высоты, отделано деревом полностью. Потолки сводчатого типа, тоже деревянные. И все это не какой-нибудь там новомодный шпон, а массив различных пород дерева. Кстати, несмотря на солидный возраст, дерево не растрескивается и вообще не деформируется, сохраняя приданную ему в 30-е годы форму. В одной из стен действующий камин, отделанный ониксом и опалом. Если на Ближней даче камин совсем небольшой и сделан довольно скромным (хотя Светлана Аллилуева, дочь Сталина, и называла его «единственной роскошью» на даче), то на Дальней камин огромен, и на материалах по его отделке явно не собирались экономить.

За большим столом в центре столовой при желании можно разместить полсотни человек. Сталин Большую столовую не любил, предпочитая трапезничать в более скромном помещении, а вот Никита Сергеевич Хрущев делал из столовой своего рода зал заседаний. Уже в бытность свою Первым секретарем ЦК Хрущев любил проводить за этим столом выездные совещания и устраивать публичные разносы. Но потом, во время обеда или ужина, когда к столу подавалось обильное угощение и довольно большое количество алкоголя, ситуация сглаживалась сама собой.

Главная спальня, в которой отдыхали от дневных трудов и Сталин, и Хрущев, и Андропов, и Ельцин, отделана карельской березой. Большой объем помещения создает впечатление, что установленные там кровати – детские. На самом деле – это две обычные полноразмерные кровати. Но для Ельцина (а он приезжал сюда, еще будучи первым секретарем МГК КПСС, а став президентом, до 1996 года бывал еженедельно) кровать пришлось удлинять (все-таки он был ростом на 30 сантиметров выше Сталина). В девяностых годах Ельцин любил бывать в «Семеновском», рыбачил, гулял, ходил на родник. Кстати, родник – это местная достопримечательность. Он «бесперебойно работает» с XVIII века и дает большое количество очень вкусной и холодной (мы попробовали) воды. А Ельцину она настолько понравилась, что ему дважды в неделю привозили специальные бутыли, налитые из родника. Собственно, родников в парке семь. Один из сотрудников рассказал нам, что главный грот с львиной головой, из которой пульсирующей струей льется вода, был построен «по заказу» Сталина. Даже камень, которым он отделан, был привезен с его родины – из Гори. Берия знал, как угодить хозяину.

К спальне примыкает санузел площадью примерно с современную однокомнатную квартиру – около сорока квадратных метров. В нем с 1939 года сохранились старинная сантехника и любимая сталинская кушетка. Унитаз в «главном» санузле точно такой же, как и на Ближней даче, с прямоугольным бачком и мощной системой смыва.

Любопытную «сантехническую» историю из жизни вождя, показывавшую некоторые человеческие черты его характера, вспоминал в своей книге «Рядом со Сталиным» Алексей Рыбин:

По дороге из Москвы он явно настроился принять ванну. Взяв белье, пошел туда. Трудно представить, как поворачивал вентили, но воды не было. Никакой. Вернулся, сердито сказав:

– Вас приставили смотреть за исправностью ванны.

Бросил на стол белье, мочалку с мылом и ушел. Соловов (комендант дачи в Семеновском. – Авт.) кинулся к вентилям. Вода вовсю хлестнула из кранов. Соловов с радостью доложил об этом. Однако, прогуливаясь по террасе, Сталин уже передумал мыться. Но чувство вины за нелепый казус осталось. Этак с подходцем спросил:

– Хозяин, как вы думаете, вот эта старая сосна не может в бурю обрушиться на нашу хату?

– Давайте на всякий случай спилим ее, – предложил Соловов.

– А как? Ведь ее все равно потянет на хату.

– Распилим по частям. Сначала снимем на веревках макушку, потом – середину. И все обойдется.

– Правильно. Так и сделайте.

Соловов пошел за рабочими. Но через полчаса Сталин признался:

– Хозяин, я передумал дерево спиливать. Оно, пожалуй, еще нас переживет.

Следующее помещение, в котором мы побывали, – это так называемая чинаровая спальня. Она была, как говорят, самым любимым помещением Сталина. Отделка в гамме желтоватых, коричневых и темно-коричневых цветов, похоже, пришлась вождю по вкусу… Но историческая мебель в ней не сохранилась, и кровать явно относится к концу XX века. Рядом находится «малая столовая», в которой «вождь народов» обычно обедал. Она рассчитана на шесть – двенадцать человек, и приезжавшие сюда отдыхать с семьями члены Политбюро – Демичев, Суслов, Подгорный, Громыко, Кириленко и другие – обедали именно здесь.

В чинаровой спальне обычно отдыхала чета Горбачевых. Между прочим, в ней, как и в других, установлена персональная печь, которая является запасным источником тепла и топится из коридора. Вся система действующая, и несколько раз в год проводится контрольная топка. Хотя есть здесь и дизельный генератор, и центральное электроснабжение, и газ.

Вообще комнаты и коридоры действительно «дышат историей». Никаких новомодных кондиционеров. Но и без них в сорокаградусную жару (москвичи могут вспомнить горячее и дымное лето 2010 года) спиртовые термометры 1950 года выпуска (а они есть в каждом помещении) показывали от 19 до 24 градусов.

Дальней даче «досталось» во время Великой Отечественной войны. Ее чуть не взорвали, как сталинскую резиденцию в Зубалове. Алексей Рыбин по этому поводу писал:

Во время войны эта дача уцелела просто чудом. На ближних железнодорожных станциях Барыбино и Михнево разгружались из эшелонов дальневосточные и сибирские войска. Поэтому налеты вражеской авиации усилились до предела. Некоторые бомбы по ветру заносило сюда. Постоянно велся минометный обстрел территории. Приближение фашистских войск вынудило заминировать дачу. Соловову даже пришлось выяснить у начальства, взрывать ли ее? Мудрый генерал ответил:

– Взорвешь дачу раньше времени – расстреляем. Сдашь ее немцам – найдем и повесим. Так что решай сам по обстановке.

Соловов рванулся к Сталину. Войска Юго-Западного фронта под командованием генерала Захаркина получили приказ оставаться на занимаемых позициях. Так они спасли дачу. За что Соловов поднес командиру ополченцев, очень страдавшему язвой желудка, полный стакан спирта. В старом доме братьев Орловых разместился полевой госпиталь. При свете керосиновых ламп врачи оперировали раненых бойцов. Минометный обстрел территории не прекращался.

Необычность здания подчеркивается и интересным переходом между жилой зоной и служебным корпусом. Коридор этот изогнут, и пол его становится выше по мере удаления от основного дома. Специалист историк пояснил нам:

Такое архитектурное решение было связано с двумя факторами. Во-первых, Сталин очень не любил, когда с кухни доносились запахи готовящейся пищи. А во-вторых, изогнутый коридор не давал возможности произвести прямой выстрел, что вполне отвечало тогдашним требованиям безопасности. Точно такой же коридор есть и на даче в Волынском…

Мы уже отмечали, что документально зафиксированы лишь две поездки Сталина на Дальнюю дачу. Но в воспоминаниях его соратников, дочери и охранников этот объект упоминается довольно часто. Алексей Рыбин вспоминал любопытный эпизод военных лет:

Хотя территория дальней дачи «Семеновское» постоянно обстреливалась минометным огнем противника, Сталин продолжал туда приезжать. Наконец даже поступило грозное предупреждение НКВД, будто одна из мин, в землю, не взорвалась. Вдобавок предполагалась умышленная закладка мины около дачи, а то и под нее. Пришлось доложить об этом Сталину. Соловов, естественно, опасался разноса: куда смотрел?! Но Сталин совершенно спокойно сказал:

– Вы же танкист и минер. Что ж, пойдемте, проверим.

Соловов начал действовать миноискателем. Сталин с любопытством топтался рядом. Да еще норовил обогнать Соловова, а тот не мог его отправить подальше в безопасное место. Благо, все кончилось удачно.

В послевоенные годы здание дачи подверглось небольшой перестройке и частичной реконструкции. В восьмидесятых годах прошлого века к нему был пристроен десятиметровый бассейн с противотоком. Сделано это было специально для того, чтобы председатель КГБ, а потом и генеральный секретарь ЦК КПСС Юрий Андропов мог принимать прописанные ему врачами водные процедуры.

С именем Андропова вообще довольно много связано в «Семеновском». Он часто приезжал сюда, ловил рыбу, гулял по парку. Как говорят люди сведущие, бывало, проводил тут отпуск и был очень умерен в еде и развлечениях.

На территории дачи есть довольно много мест, связанных с историческими личностями. На одном из прудов часто вместе рыбачили Никита Хрущев и Екатерина Фурцева, тогдашний министр культуры. Как нам рассказали, дама была гораздо удачливее, что очень раздражало главу государства. Пришлось, как в фильме «Бриллиантовая рука», запускать в воду аквалангиста, который аккуратно насаживал рыбу на крючок удочки Хрущева, и тот с торжеством вытаскивал одного карпа или судака за другим. А у Фурцевой, понятное дело, в это время клева никакого не было, – все-таки аквалангист на какое-то время распугивал рыбу.

А Андрей Андреевич Громыко любил косить траву, причем не газонокосилкой, а обычной крестьянской косой на своей собственной полянке. И делал это вполне профессионально. Как, впрочем, и руководил отечественной дипломатией.

На этом объекте неоднократно бывали и иногда даже жили высокопоставленные зарубежные гости: Джавахарлал Неру со своей дочерью Индирой Ганди, Гамаль Абдель Насер – египетский лидер, Фидель Кастро, Юмджагийн Цеденбал – глава Монголии, президент Афганистана Наджибулла с семьей и другие. Бывали и космонавты, начиная с Гагарина и Титова.

Крупные мероприятия проводились тут нечасто и не были связаны непосредственно с главным домом. Около одного из прудов сохранился гигантский металлический каркас, который при Хрущеве был перекрыт и становился огромным шатром. Здесь в 1957-м и 1961 году Никита Сергеевич встречался с деятелями культуры и искусства, приглашая до 300 человек. На этих встречах Хрущев критиковал писателей Константина Симонова и Мариэтту Шагинян, поэтессу Маргариту Алигер. Но заканчивались такие встречи мирно – все выпивали и закусывали под выступление оркестра русских народных инструментов.

Последнее официальное мероприятие планировалось здесь в 1998 году, когда было принято решение провести в «Семеновском» очередной раунд встречи Гор – Черномырдин. Уже установили около здания флагштоки, но встречу было решено перенести в другое место. Тем не менее «Дальняя дача» остается местом отдыха, которое, кроме чисто рекреационных функций, осуществляет еще и довольно важную сегодня вещь – своего рода связь исторических эпох…

Глава 7. Трубка вождя

Иосиф Виссарионович Сталин был курильщиком со стажем. Судя по воспоминаниям его дочери, он, как и многие судимые граждане, пристрастился к этой не очень полезной привычке еще в 1908–1910 годах во время Сольвычегодской ссылки. В советских фильмах и большинстве литературных произведений, как правило, появляется только один типаж курящего Сталина – с трубкой. Каюсь, я и сам, работая в середине девяностых годов в качестве первого заместителя главного редактора газеты «Совершенно секретно» Артема Боровика, использовал такой образ Сталина в рекламных целях. Придумал сценарий клипа, который начинался с крупного плана: руки Сталина (двойника, естественно) на фоне пачки сигарет «Герцеговина Флор» зажигают спичку, а затем он раскуривает трубку. Но на самом деле генсек курил не только трубку, набитую табаком из папирос, но и просто табак из пачек, папиросы, как наши, так и болгарские, а также гаванские сигары. В историческом путеводителе «Ближняя дача Сталина» даже опубликована его фотография в домашней одежде и с папиросой в руке. Современники по-разному вспоминали о том, что и как курил Сталин. Например, один из руководителей Югославии, Милован Джилас, неоднократно бывавший в гостях у вождя, вспоминал:

Это был не величественный Сталин с фотографий или из документальных фильмов – с замедленной продуманной походкой и жестами. Он ни на минуту не оставался спокойным – занимался трубкой с белой точкой английской фирмы «Данхилл».

В главе о Малой столовой книги «Ближняя дача Сталина» рассказывается о том, каков был арсенал Сталина-курильщика:

Чаще всего он располагался у ближнего к входной двери левого угла стола. У того места, где сидел Хозяин, выкладывали остро отточенные цветные карандаши (обычно 14 штук) и блокноты. Здесь же – коробки советских папирос «Герцеговина Флор» и болгарских «Люкс», гаванские сигары, трубочистки, спички.

Заметим, что пепельницы на Ближней имелись во всех помещениях. Их ставили на небольших круглых и на обеденных столах. Когда вождь работал или проводил заседание, то часто прохаживался около стола, держа в руке трубку, и пепельницы ему всегда были нужны.

Пепельницы, трубки, папиросы, сигары и пачки табака были даже на втором этаже дачи, куда Сталин не поднимался никогда. Аксессуары курильщика присутствовали даже на городошной площадке, не говоря уж о бильярдной и бане.

В пожилом возрасте врачи не рекомендовали Сталину курить, но он к этим рекомендациям не всегда прислушивался. В семейном архиве А.Н. Шефова, одного из авторов книги «Ближняя дача», есть фрагмент записи его беседы с комендантом дачи в Волынском И.М. Орловым. Тот рассказывал об окне Малой столовой, выходившем на южную веранду дачи:

У этого окна внизу в правой стороне была форточка. В последние годы Сталин по давней привычке открывал ее, брал со столика папиросы и курил, а пепел стряхивал в форточку, а не в пепельницу, так как в это время врачи уже запретили ему курить. Дежурные офицеры постоянно находили табачный пепел в окне: дело в том, что за форточкой была прикреплена сетка от насекомых. О своих находках сотрудники охраны сообщали Сталину, показывая, что пепел остался на подоконнике. «Виноват, – отвечал тот, – следующий раз буду аккуратней».

У Сталина была не одна трубка. Некоторые изготавливались специально для него, другие ему дарили. Марина Раскова, советская летчица и Герой Советского Союза, вспоминала о том, как ее, Валентину Гризодубову и других летчиц принимал в Кремле Сталин. И тогда он получил в подарок трубку.

В разгар беседы я вдруг вспомнила:

– Валя, а трубка?

Валя сейчас же извлекла трубку из внутреннего кармана и передала Сталину этот подарок с Дальнего Востока. Эту трубку подарили нанайцы. Когда мы уезжали из Хабаровска, на вокзал пришли старые нанайцы. Один из них вынул из-за пазухи сверток и бережно, старческими руками, очень трогательно передал Гризодубовой прекрасное изделие, настоящее произведение искусства – трубку из моржового уса, такого же размера и формы, как та, которую курит товарищ Сталин. На ней резная работа – картины промыслов нанайцев, рыбная ловля, охота.

«Передайте эту трубку нашему Сталину», – сказали старые нанайцы.

Товарищ Сталин взял в руки трубку, долго рассматривал ее, расспрашивал, какую помощь оказывало нам на Дальнем Востоке это разбросанное на большие расстояния население.

Правда, дальнейшая судьба этой трубки, а также то, курил ее вождь или нет, никому не известна…

В последние годы жизни состарившемуся генералиссимусу пришлось отказаться от своей вредной привычки. Светлана Аллилуева вспоминала о том, как по настоянию врачей Сталин все-таки отказался от курения:

По-видимому, он чувствовал признаки болезни, может быть, гипертонии, – так как неожиданно бросил курить и очень гордился этим – курил он, наверное, не меньше пятидесяти лет.

То, что Сталин курил, было в СССР общеизвестным фактом. И трудно переоценить его влияние на наше население. Популярность вождя была настолько велика, что многие просто подражали ему. Как-то раз, изучая воспоминания, написанные одним из современников Сталина, я натолкнулся на интересный сюжет. Учитель (дело было в 1938 году) поймал 13-летнего пацаненка с «козьей ножкой». Взял за ухо и начал читать нотацию относительно вреда курения в юном возрасте. Сквозь слезы политически грамотный мальчик прокричал ему: «А вот товарищ Сталин курит! А про вас нужно в НКВД сообщить!» В результате инцидент был немедленно признан исчерпанным… Кстати, меня не очень удивляет, что у нас до сих пор «самая курящая» страна в мире…

Глава 8. В баню со Сталиным

Генералиссимус Сталин любил русскую баню. И практически на всех его дачах обязательно было соответствующее строение либо помещение. Парился он в разные дни, иногда в профилактических или лечебных целях, борясь с простудой или ревматизмом. Лишь в последние годы жизни он посещал баню на Ближней даче только по субботам, да еще и нерегулярно. Светлана Аллилуева писала о том, что последний раз в жизни он был в бане незадолго до своей смерти:

…Он сам же делал недопустимое: через два месяца, за сутки до удара, он был в бане, построенной у него на даче в отдельном домике, и парился там по своей старой сибирской привычке. Ни один врач не разрешил бы этого, но врачей не было…

В книге «Ближняя дача Сталина» рассказывается о любопытной особенности, которая, кстати, была свойственна всем сталинским баням:

Сама парная была небольшой. В банных помещениях поддерживалась постоянная температура: в первой от входа комнате отдыха +26 градусов, во второй +28, а в бане + 30–32 градуса Цельсия. Еще одна примечательная особенность сталинской бани: топка печи находится снаружи строения.

В большинстве случаев «вождь и отец» парился в гордом одиночестве. Лишь до декабря 1934 года ему мог составить компанию Сергей Миронович Киров. Об этом писала в своих дневниках Мария Сванидзе, отмечал этот факт и Алексей Рыбин. В последние годы жизни, опасаясь простудных заболеваний, Сталин «утеплялся». Зимой надевал шапку-ушанку, свою знаменитую доху, валенки и ехал в баню на машине.

Комнаты отдыха при бане достаточно просто обставлены: в одной основное место занимала кушетка, другая служила раздевалкой – там были зеркало, вешалка и небольшой столик.

Последний начальник охраны Сталина Николай Новик в беседе с Алексеем Пимановым вспоминал об одном из «банных инцидентов» вождя:

В бане… была действительно такая тяжелая, я бы сказал, история. Парился Сталин нечасто, но все-таки обычай в субботу баньку принять у него остался. Обычно эта процедура занимала у него не более часа – часа десяти минут. Но однажды он задержался на 15 минут… Ну вот, все дело пошло совсем не так, как раньше. Но ведь 20 минут, 30 минут нет…

В бане царила тишина. Дежурный доложил начальнику личной охраны Сталина Новику, когда задержка достигла 35 минут. Новик доложил министру госбезопасности Игнатьеву.

Игнатьев тут же доложил Маленкову. При мне позвонил. И меня отправил туда и сказал, что я буду сам связываться с ним, с Игнатьевым, прямо на месте.

Только через 46 минут было принято решение взламывать дверь… я и еще прикрепленный – первый прикрепленный должны. Вдвоем. Ну, надо взламывать, потому что там крючок.

Когда начальник охраны и дежурный с фомкой в руках подходили к двери, она неожиданно распахнулась… На пороге стоял заспанный Сталин…

Впоследствии выяснилось, что «отец и учитель» просто задремал на кушетке в первой комнате отдыха. Генерал Новик вспоминал:

На нас смотрит довольно заспанными глазами, мы подтянулись, как положено офицерам. «Здравия желаем!» – сказали. Он головой помахал. Конечно, он не увидел у нас орудия, орудие было, по существу, фомка. Это, я вам скажу, стоило не один год жизни, я не рисуясь говорю… Я когда вспоминаю сейчас, у меня мурашки по коже…

О другом забавном случае из «банной» жизни «вождя народов» вспоминал Алексей Рыбин, склонный, правда, к коллекционированию самых благостных рассказов из жизни генералиссимуса:

Сталин любил попариться в бане. Видимо, еще в пути настроился на это удовольствие. Но рабочий по даче Дубинин, видимо, не знал о приезде вождя и решил помыться в бане. Поддав пару, залез на полок. Внезапно услышал стук в дверь. Удивился этому Дубинин:

– Кто там?

– A-а, Дубинин… Мойтесь, мойтесь… Я подожду, – стушевался Сталин.

Весь в мыле, Иван кубарем скатился вниз, никак с перепугу ногами в подштанники не попадет. Еле управился, вышел. А Сталин ему по-дружески:

– С легким паром, товарищ Дубинин!

Не очень верится, конечно, что рабочие на даче пользовались одной парилкой с генералиссимусом, но проверить рассказ Рыбина, к сожалению, уже невозможно: все действующие лица давно перешли в мир иной…

Глава 9. Автомобильные путешествия

Как мы уже отмечали, Сталин предпочитал путешествовать на большие расстояния поездом. Самолетов он не любил, а что касается длительных автомобильных вояжей, то их возможность резко ограничивалась состоянием дорог. Расхожая фраза «В России нет дорог, одни направления», как в довоенный, так и в послевоенный периоды была близка к реальному положению дел. Асфальтовое, булыжное или бетонное покрытие было только в крупных городах и их пригородах. Остальное – грунтовые дороги различного качества.

Весной 1933 года Сталин, как рассказывается в книге «Гараж особого назначения. 90 лет на службе Отечеству», собрался посетить Беломорско-Балтийский канал. И прозорливый член Политбюро и первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) Сергей Миронович Киров подумал о том, что генеральному секретарю может взбрести в голову проехать от Москвы до Ленинграда не поездом, а автомобилем. Поэтому решил сам проверить состояние дороги и вообще принципиальную возможность такого путешествия. Цитируем воспоминания Н.Ф. Свешникова, впервые опубликованные в упомянутой нами книге:

С. М. проявил большую заботу в этом отношении. Можно сказать, что поездка прошла таким образом: Сергей Миронович съездил в Москву, сразу исчез на два дня, в это время ездил на машине в Москву, сам проехал всю трассу туда и обратно на машине. Правда, он ехал с отдыхом, кажется, с ним был Юдин (водитель гаража Ленсовета, обслуживавший Кирова. – Авт.). Сергей Миронович, видимо, заехал к Серго. В Москве, очевидно, мало кто знал об этой поездке.

Киров оказался прав. 18 июля 1933 года Сталин и Ворошилов на двух автомобилях Гаража особого назначения в сопровождении двух автомобилей Оперативного отдела ОГПУ с охраной выехали в Ленинград. Возглавлял группу охраны Генрих Ягода. Поездка прошла без происшествий, причем всего с двумя кратковременными остановками для заправки и отдыха. О том, где и как заправляли машины, история умалчивает, – ведь автозаправок тогда не было. Скорее всего топливо либо везли с собой в багажниках оперативных машин, либо заливали из заранее привезенных на места остановок топливных емкостей. Обратный путь Сталин проделывал уже на поезде.

В этом же году он предпринял менее длинное, но, возможно, более тяжелое путешествие. Во время своего очередного отпуска вождь поохотился в Сальских степях, а затем 25 августа предпринял 450-километровую поездку в Сочи. Погода была достаточно жаркой, а сталинские фаэтоны («Роллс-Ройсы» модели «Фантом» со складывавшейся крышей) были не совсем удобным транспортом для движения по пыльным степным дорогам. Тем не менее в тот же день Сталин уже обедал в доме отдыха ЦИК СССР «Пузановка» в Сочи.

Интересно, но в описании самого длинного путешествия Сталина – от Москвы в южном направлении – нет полной ясности. Его дочь Светлана Аллилуева относит его к 1946 году:

Летом 1946 года он уехал на юг – впервые после 1937 года. Поехал он на машине. Огромная процессия потянулась по плохим тогда еще дорогам, – после этого и начали строить автомагистраль на Симферополь. Останавливались в городах, ночевали у секретарей обкомов, райкомов. Отцу хотелось посмотреть своими глазами, как живут люди, – а кругом была послевоенная разруха. Валентина Васильевна (имеется в виду Валентина Истомина. – Авт.), всегда сопровождавшая отца во всех поездках, рассказывала мне позже, как он нервничал, видя, что люди живут еще в землянках, что кругом еще одни развалины… Рассказывала она и о том, как приехали к нему на юг тогда некоторые, высокопоставленные теперь, товарищи с докладом, как обстоит с сельским хозяйством на Украине. Навезли эти товарищи арбузов и дынь не в обхват, овощей и фруктов, и золотых снопов пшеницы – вот какая богатая у нас Украина! А шофер одного из этих товарищей рассказывал «обслуге», что на Украине голод, в деревне нет ничего, и крестьянки пашут на коровах… «Как им не стыдно, – кричит Валечка и плачет, – как им не стыдно было его обманывать! А теперь все, все на него же и валят!»

Точно так же про путешествие на юг в 1946 году пишет и Алексей Рыбин, как обычно в возвышенных тонах:

В 1946 году Сталин поехал отдыхать на юг не поездом, а на машине, чтобы видеть степень разрушения городов по этой трассе. Осмотрели Курск, Орел, обойдя их пешком. На одной улице посреди развалин вдруг выросла женщина, которая от изумления выронила ведра, всплеснула руками и бросилась обнимать Сталина. При этом плакала, причитая:

– Дорогой товарищ Сталин, как же вы по таким развалинам наших улиц ходите?

– А разве нам нельзя ходить по вашим улицам? – улыбнулся он. А женщина неуемно продолжала свое:

– Если бы не вы, товарищ Сталин, нам бы не одолеть врагов и не видеть победы! Спасибо вам за это самое сердечное.

– Победил врага народ, а не я, – привычно уточнил Сталин. – Вам за это самое сердечное спасибо.

Но в самом авторитетном издании об автомобилях и транспортном обслуживании первых лиц России и СССР «Гараж особого назначения. 90 лет на службе Отечеству» приводятся воспоминания сотрудника охраны Сталина Ю.С. Соловьева, в которых упоминаемый нами вояж датируется 1947 годом:

В конце августа 1947 года И. В. Сталин высказал пожелание с началом отпуска совершить автомобильную поездку из Москвы в Крым. Это было первое послевоенное мероприятие такого рода. Трудностей оказалось много. И главная из них – плохое состояние дороги. В первых числах сентября группа водителей ГОНа (с ними ехали офицеры охраны Сталина М. Г. Старостин и П. К. Горундаев. – Авт.) на автомобилях «ЗИС-110» прошла с целью ознакомления с дорожными условиями трассу «Москва – Ялта». В начале сентября И. В. Сталин выехал автомобилями «ЗИС-110» из Москвы в Крым, но доехал только до Курска. Из Курска он добирался до Симферополя поездом.

В книге «Ближняя дача Сталина» цитируются воспоминания начальника сталинской охраны генерала Власика, который тоже пишет о том, что поездка состоялась в 1947 году, но не до Курска, а до Харькова, причем начиналась она на «паккарде»:

В августе Сталин вызвал меня и объявил, что поедем на юг не как обычно на поезде, а до Харькова на машинах, а в Харькове сядем на поезд…

Я тщательно продумал план поездки, посоветовался с министром, он все одобрил, и я доложил его т. Сталину.

Считая, что такое длительное путешествие на машинах будет для него утомительным, я пытался его убедить отказаться от такой поездки. Но он и слушать меня не стал. План он одобрил, и я начал готовиться к этому ответственному путешествию. Выехали мы, кажется, 16 августа. Ехали до Харькова с тремя остановками – в Щекино Тульской области, Орле и Курске. На остановках все было очень скромно и просто, без всякого шума, что т. Сталину очень понравилось.

Ели мы вместе с т. Сталиным. И в Щекине, и в Курске т. Сталин гулял по городу. В пути между Тулой и Орлом у нас на «Паккарде» перегрелись покрышки. Тов. Сталин велел остановить машину и сказал, что пройдется немного пешком, а шофер за это время сменит покрышки, а потом нас догонит.

Пройдя немного по шоссе, мы увидели три грузовика, которые стояли у обочины, и на одном из них шофер тоже менял покрышку.

Увидя т. Сталина, рабочие так растерялись, что не верили своим глазам, так неожиданно было его появление на шоссе, да еще пешком. Когда мы прошли, они начали друг друга обнимать и целовать, говоря: «Вот какое счастье, так близко видели товарища Сталина!»

Да, такую ситуацию и представить себе невозможно: где-то в двухстах с лишним километрах от Москвы рабочие и водители вдруг видят пешком идущего по шоссе генералиссимуса Сталина!

Как вспоминал Власик, только после этой остановки Сталин пересел на отечественный «ЗИС-110». Машина так ему понравилась, что он ездил на ней весь отпуск. Кстати, впервые за десять лет по дороге от Симферополя до Ялты вождь (для лучшего обзора) ехал не на откидном, а на переднем сиденье.

Но вернемся к путешествию Москва – Харьков. Для 68-летнего генсека оно действительно должно было быть утомительным. Николай Власик вспоминал, что выехали из Москвы вечером, ехали всю ночь и день (расстояние от Москвы до Харькова 760 километров), причем спал Сталин всего около двух часов. В Орле и Курске были две остановки, причем, как отмечал генерал Власик, остановились высокие гости «в квартире одного из наших работников-чекистов». И продолжал дальше:

И. В. чувствовал себя очень хорошо, настроение у него было прекрасное…

В разговоре он сказал, что очень доволен, что поехали на машинах, что он многое увидел. Видел, как строят города, как убирают поля, какие у нас дороги. Из кабинета этого не увидишь. Это были его доподлинные слова.

Относительно дорог т. Сталин заметил, что дорогу от Москвы нужно сделать как можно лучше, разбить на участки, поставить сторожей, построить им домики, дать участок земли, чтобы они имели все необходимое, они будут заинтересованы и будут хорошо ухаживать за дорогой. Установить заправочные бензоколонки, так как машин скоро будет много, все будут ездить на машинах, не только в городе, но и в деревне.

Так что скорее всего относительно сроков и маршрута более правдоподобной является версия Власика. Осенью 1946 года автомобили «ЗИС-110» только начали серийно выпускать, а их бронированная версия появилась годом позже. А Сталин, как мы уже выяснили, ехал на этой автомашине почти пятьсот километров. Светлана Аллилуева скорее всего несколько спутала даты. В другом месте своих воспоминаний она пишет о том, как отец в 1947 году пригласил ее отдохнуть с ним в Сочи. Сам Сталин прибыл туда в 1947 году из Ялты на крейсере «Молотов», так что тут даты совпадают…

Что касается обустройства Симферопольского шоссе, по которому мне приходится в последние лет тридцать достаточно часто ездить, то сталинские заветы, по моим наблюдениям, сбылись только в отношении количества бензозаправок. Попытка сделать скоростную автостраду Москва – Симферополь в 1980 году окончилась строительством 155-километрового отрезка. За двадцать пять лет его продлили еще на 23 километра, так что теперь трасса упирается в шоссе Тула – Калуга. Думаю, что такими темпами автостраду до Симферополя построят в XXII–XXIII веках…

Глава 10. Самый большой страх Иосифа Виссарионовича

Товарищ Сталин не любил летать самолетами и, как известно, испытал волнующее чувство полета только дважды, слетав по маршруту «Баку – Тегеран» и обратно. Таким образом, вождь «налетал» всего 1088 километров и был в воздухе в общей сложности около четырех часов. Факт этот весьма удивителен по многим причинам. Во-первых, Сталин любил и знал авиацию, летчиков и самолеты. Во-вторых, он все-таки был человеком мужественным, не боявшимся, например, морского шторма, в который ему пришлось дважды попадать на не особо приспособленных для этого судах, фашистских бомбежек и пр. И полетать над Страной Советов ему хотелось. Но он сделал это лишь один раз, да и то в силу необходимости. Как мы знаем, даже путешествие в Потсдам, длиной в без малого две тысячи километров, он предпринял на поезде. Так что же так пугало Сталина в авиаперелетах? Скорее всего – это авиационные катастрофы двадцатых – тридцатых годов, в которых гибли партийные руководители разного уровня.

Первая серьезная авиационная катастрофа, унесшая жизни советских и партийных руководителей высокого ранга, произошла уже вскоре после упомянутых событий – в марте 1925 года. На съезд советов Абхазии, который должен был состояться в Сухуми, пригласили председателя Реввоенсовета Льва Троцкого, зампреда Совнаркома Закавказской федерации, члена президиума ЦИК СССР Александра Мясникова (Мясникяна), главного чекиста Закавказья Соломона Могилевского и замнаркома Рабоче-крестьянской инспекции в Закавказье Георгия Атарбекова.

Осторожный Троцкий, как обычно, прибыл в Сухуми поездом, а Мясников, Могилевский и Атарбеков 22 марта в 11 часов 50 минут вылетели из Тбилиси на новеньком «Юнкерсе-13». Через 15 минут самолет неожиданно загорелся в воздухе и, как сообщали очевидцы трагедии, стал планировать в сторону Дудубийского ипподрома, но потом, потеряв управление, начал падать. Из него на высоте около 20 метров, пытаясь спастись, выбросились Могилевский и Атарбеков. Оба они разбились насмерть, а двое летчиков и Мясников сгорели в разбившемся самолете.

Троцкий, выступая на траурном митинге в Сухуми 23 марта 1925 года, сказал, что вряд ли можно будет точно определить, почему именно разбился самолет. Таким образом, он оставил простор для размышлений о неслучайном характере катастрофы. А специально созданная комиссия причину пожара установить так и не смогла…

Со временем, когда эта катастрофа уже стала забываться, Сталин все же высказал желание – пролететь на самолете лично. Причем делал это дважды. Оба раза полеты не состоялись, а вслед за этим происходили события, надолго отбивавшие у вождя охоту летать.

В июне 1931 года Сталин решил ознакомиться с образцами новой авиационной техники. На Тушинском аэродроме были выставлены советские и зарубежные истребители и бомбардировщики. Особенно понравился генсеку тяжелый бомбардировщик ТБ-3. И он сказал, обращаясь к начальнику ВВС Петру Баранову: «А почему бы мне не полететь на этом бомбардировщике? Возьму и полечу». Но в этот раз Сталина от полета отговорили. А через месяц произошла авиационная катастрофа, в которой погиб крупнейший теоретик и стратег Красной Армии, замначальника Генштаба Владимир Триандафилов. Его самолет АНТ-9 в тумане задел верхушки деревьев и разбился.

После этой авиакатастрофы Сталин запрещал своим соратникам летать на самолетах даже в индивидуальном порядке. В сентябре 1931 года, как упоминается в книге «Ближняя дача Сталина», «вождь народов» отдыхал в Сочи. К нему собирался прибыть Киров и отправил шифротелеграмму с просьбой для экономии времени разрешить ему лететь до Адлера самолетом. На телеграмме был написан резкий ответ:

Не имею права и никому не советую давать разрешение на полеты. Покорнейше прошу приехать железной дорогой. Сталин. 11. IX. 31 г.

По инициативе Сталина вопрос об авиакатастрофе, в которой погиб Триандафилов, дважды рассматривался на Политбюро, и в результате членам Политбюро и ответственным работникам категорически запрещалось летать. Лишь неугомонный Анастас Микоян, начавший летать еще в 1923 году, продолжал свои полеты. В июне 1933 года, когда о них доложили Сталину, решением Политбюро «любимый сталинский нарком» был наказан строгим выговором.

А буквально через два с половиной месяца в очередной катастрофе под Москвой погибло все руководство Авиапрома во главе с бывшим начальником ВВС Петром Барановым, тем самым, который отговорил Сталина от полета на бомбардировщике ТБ-3. И снова причиной падения самолета, на этот раз летевшего в Крым, был туман. АНТ-7, первый отечественный самолет, приспособленный для VIP-пассажиров, зацепился шасси за радиоантенну, а потом за верхушки деревьев, в результате чего рухнул между Подольском и Серпуховым. Все восемь человек, находившиеся на борту, погибли.

По указанию Сталина был опять объявлен запрет на полеты. Теперь это было строжайше запрещено тем, кто находился в специальном списке. Это были все члены ЦК, а также наркомы, начальники и заместители начальников главков наркоматов.

В 1932 году началось строительство отечественного авиационного гиганта – восьмимоторного самолета «Максим Горький». Это был так называемый агитационный самолет, на котором размещались, кроме 72 пассажиров, фотолаборатория, типография, кинозал, буфеты, туалеты и даже мощная громкоговорящая установка «Голос с неба», заглушавшая рев 900-сильных двигателей. Размах крыльев гиганта был 63 метра, а длина фюзеляжа – 32. И с 1934 года этот монстр время от времени летал над Москвой, поражая воображение советских граждан.

15 мая 1935 года в Москве появились упорные слухи о том, что через три дня Сталин, Молотов, Ворошилов и Каганович совершат полет на «Максиме Горьком». Об этом неоднократно упоминалось в мемуарной литературе. Как говорится, дыма без огня не бывает. Такой полет, по некоторым сведениям, действительно планировался, хотя и в несколько ином составе. Но по неизвестным причинам мероприятие было отменено. И 18 мая в самолет погрузились не Сталин с Молотовым и Кагановичем, а 36 ударников института ЦАГИ, которые участвовали в создании «Максима Горького», и 11 членов экипажа. Вместе с «Горьким» в воздух поднялись еще три самолета: пятимоторный АНТ-14, двухместный самолет-разведчик и учебно-тренировочный истребитель И-6.

Примерно в половине первого четверка самолетов поднялась в воздух. И-6 неожиданно для многих стал совершать в непосредственной близости от «Максима Горького» фигуры высшего пилотажа. А затем пилот Николай Благин решил сделать мертвую петлю. Заметим, что все это происходило на глазах у тысяч москвичей (вылетели самолеты с Центрального аэродрома на Ходынке). И вот на высоте в 700 метров на выходе из петли И-6 врезается в правое крыло «Максима Горького». Учебный истребитель разбился сам и разрушил огромный агитсамолет, который 10–15 секунд по инерции еще летел, а потом стал падать, теряя части оперения и переворачиваясь в воздухе.

Обломки лайнера рухнули в районе поселка «Сокол», куда немедленно были направлены части НКВД и курсанты ближайших военных училищ. А через два дня состоялась кремация останков погибших и их похороны на Новодевичьем кладбище. Вместе со всеми похоронили и виновника аварии Николая Благина…

Эта катастрофа на долгие восемь лет отвратила Сталина от идеи воспользоваться воздушным транспортом, тем более самолетами советского производства.

В фильме Михаила Чиаурели «Падение Берлина» есть замечательный кадр: Иосиф Сталин стоит у трапа самолета в Берлине. Картина должна была дать всему миру понять: генеральный секретарь не боится летать, раз уж совершил перелет от Москвы до столицы Германии.

На самом деле все обстояло совершенно иначе. Конечно, вопрос о том, чтобы лететь на Потсдамскую конференцию самолетом, обсуждался. Тем более что за время Великой Отечественной войны был накоплен опыт дальних перелетов высших должностных лиц СССР. Взять хотя бы полет Молотова через оккупированную Европу в Англию, а потом в США в 1942 году. Об этом полете и его подготовке в 2010 году рассказывала газета ФСО «Кремль-9»:

Особую сложность представлял перелет В. М. Молотова в Великобританию и США. В мае – июне 1942 года ему и сопровождающим его лицам пришлось, рискуя жизнью, совершить крайне опасный перелет: вылететь 11 мая с наступлением сумерек из аэродрома Быково, пролететь над Раменским, Загорском и Калинином. С наступлением темноты самолет пересек линию фронта и территорию, оккупированную немцами, а также два моря – Балтийское и Северное, где превосходство гитлеровской авиации было абсолютным, пролетев по маршруту «Осташков – Псков – остров Эзель (Сааремаа) – Мотала (Швеция) – Кристиансанд (Норвегия) – Тилинг (Дания)», и приземлился в Данди (Великобритания). Затем после посещения Лондона и встречи с У. Черчиллем и М. Иденом новый полет – через Исландию в Вашингтон, а потом возвращение в Москву тем же маршрутом, с посадкой на аэродроме в Раменском.

Для полета использовали наиболее мощный по тем временам четырехмоторный бомбардировщик ТБ-7, командиром экипажа которого был утвержден Э.К. Пусеп. Сам бомбардировщик, выделенный 746-м полком авиации дальнего действия, тщательным образом опробовали перед рейсом. После проверки заменили один из двигателей, вместо бомб установили дополнительные баки с горючим и кислородные баллоны – ведь полет должен был проходить постоянно на предельной высоте 10 км. Разумеется, боевая машина не была рассчитана на пассажиров. В.М. Молотова сопровождала минимальная делегация и два человека из личной охраны. Заместитель начальника 1-го отдела НКВД СССР, старший майор госбезопасности Д.Н. Шадрин, проинструктировал личный состав, назначенный в командировку. Но что могла сделать охрана, если бы самолет по какой-либо причине снизился, подвергся обстрелу зениток или нападению истребителей? Тогда, весной 1942 года, когда срочно требовалось заключить с Великобританией и США всеобъемлющие союзнические соглашения, об опасности и риске не принято было думать. Выбирали самый короткий по расстоянию и времени путь.

И все-таки Сталину пришлось однажды сесть в самолет и подняться в воздух. Случилось это примечательное событие в 1943 году, когда он отправился на Тегеранскую конференцию для встречи с коллегами по антигитлеровской коалиции – Черчиллем и Рузвельтом. Сын Лаврентия Берии Серго писал в своей книге «Мой отец – Лаврентий Берия»:

Утром на летном поле стояло несколько самолетов… Когда в восемь утра на аэродром приехал Сталин, Новиков (командующий ВВС Александр Новиков. – Авт.) доложил, что к полету готовы два самолета. Первый поведет генерал-полковник Голованов, второй – полковник Грачев. Верховному предложили лететь с Головановым. Сталин усмехнулся: «Генерал-полковники самолеты водят редко, полетим с полковником…» …Полковник Грачев пилотировал самолет члена ГКО Лаврентия Павловича Берия… Вместе они и прибыли в Тегеран – Сталин, Молотов, Ворошилов и мой отец.

О деталях полета Сталина в Тегеран написано довольно много, отметим только, что вождь непатриотично летел на проверенном американском «Дугласе» С-47, а не на советском ЛИ-2 (это тот же «Дуглас», но производившийся в СССР по лицензии). Американский самолет «Дуглас» носил индекс С-47 и добавочное наименование «Skytrain», что в переводе значит «небесный поезд», и был самым массовым и самым надежным из транспортных самолетов этого класса. Некоторые экземпляры до сих пор летают в странах Африки и Южной Америки. Полет вождя, кстати, сопровождали 27 истребителей…

Глава 11. Забавы генералиссимуса

Слово «браконьерство» мы с вами сегодня слышим чуть ли не каждый день. В средствах массовой информации рассказывается о том, как пограничники, полиция и другие силовые структуры борются за то, чтобы сохранить диких животных и рыбу от варварского уничтожения. В советские времена тоже было браконьерство. Были и люди, которые этим занимались. Большая советская энциклопедия определяла это понятие так:

Браконьерство (от франц. braconnier – браконьер, т. е. человек, занимающийся недозволенной охотой и рыбной ловлей или рубкой леса) – добыча или уничтожение диких животных с нарушением правил охоты, рыболовства и других требований законодательства об охране животного мира.

По советскому праву к Браконьерству относятся:

1) охота и рыболовство, осуществляемые лицами, не имеющими охотничьего билета, лицензии или иного разрешения государственного органа;

2) охота и рыболовство в запрещенное время года, в запрещенном месте или запрещенным способом (приемом, орудием);

3) отстрел или отлов тех видов зверей и птиц, а также рыб и других водных животных, добыча которых законодательством полностью запрещена;

4) превышение норм отлова или отстрела диких животных, а также добыча их в количестве выше указанного в лицензии или ином разрешении;

5) сбор яиц полезных птиц, пуха, разорение гнезд, нор, логовищ и другие нарушения правил охраны животного мира.

В зависимости от степени общественной опасности нарушения правил охраны животного мира Браконьерство считается административным проступком или преступлением (см., например, УК РСФСР, статьи 163, 164, 166). В случаях незаконной добычи или уничтожения диких животных виновные, помимо привлечения их к административной или уголовной ответственности, обязаны возместить причиненный материальный ущерб (по таксовой оценке видов животных, устанавливаемой Советами Министров союзных и автономных республик, исполкомами областных или краевых Советов депутатов трудящихся). В советском уголовном праве термин «Браконьерство» не применяется, а наказание за Браконьерство установлено статьями УК о незаконной охоте и незаконном занятии рыбным и другими водными промыслами.

Самое интересное, что генералиссимус Сталин, глава государства, правящей партии и Верховный главнокомандующий, который в общем-то должен был быть примером для своих подданных, самым варварским образом нарушал законодательство об охоте, причем не только его, но и статьи Уголовного кодекса, говорящие о незаконном обороте взрывчатых веществ.

Чтобы не быть голословным, обращусь к воспоминаниям Алексея Рыбина, который, не всегда, правда, основательно, утверждал, что ему много раз приходилось отдыхать с «вождем народов». И он, скорее всего со слов коллег, простодушно рассказывает о необычной «рыбалке» Иосифа Виссарионовича, даже не задумываясь о том, что все описываемое им (совершалось ведь в составе группы и по предварительному сговору) для обычных людей должно было кончиться тюремным сроком:

Во время отдыха Сталин любил порыбачить на Черной речке. Текла она с перекатами, порой совсем по мели. Воду имела чистую, холодную и отличную на вкус. Там, где было широко и глубоко, водились осетры. Общее руководство Сталин сразу брал на себя. Следуя по берегу, обнаруживал в ямах рыбу и показывал, пуда бросать толовую шашку (тут и далее выделено мной. – Авт.). После броска мы быстро уводили Сталина от реки. Ведь с шашкой шутки плохи. Мгновенно всплескивал фонтан воды, раздавался взрыв. В штатском, он иногда забавно бегал по берегу рысцой, как все мы, грешные, азартно вдохновляя нас на рыбацкие подвиги. Глядя на него в такие моменты, трудно было поверить, что это – генералиссимус!

После взрыва, смотрим, всплывали два-три осетра. Елизаров на резиновой лодке тут же шустро подплывал и укладывал добычу в корзину. А Кашеваров на перекате перекрывал горловину реки сеткой и вылавливал мелюзгу (тоже преступление, между прочим. – Авт.). Больше трех-четырех осетров Сталин брать не разрешал – на сегодня нам хватит. Повар Суздаловский уже готовил на берегу походный стол, разводил костер и подвешивал на тагане котел. Когда все поспевало, Сталин каждого из нас оделял стопкой вина. Мы, конечно, дружно голосили:

– За ваше здоровье, товарищ Сталин!

– Пейте не за мое, а за здоровье Елизарова, который наловил рыбы, – поправлял нас вождь.

А начиналось все в конце двадцатых годов. Светлана Аллилуева вспоминает об этих противозаконных (охота в темное время суток и с применением транспортных средств относится к браконьерству) забавах Сталина:

При маме жизнь выглядела нормально и скромно. На юге, в те давние годы, всегда кто-либо отдыхал вместе с родителями: А. С. Енукидзе (мамин крестный и большой друг нашего дома), А. И. Микоян, К. Е. Ворошилов, В. М. Молотов, все с женами и детьми. У меня сохранились фотографии веселых лесных пикников, куда отправлялись все вместе, на машине, – все это было просто, весело. В качестве развлечения отец иногда палил из двустволки в коршуна или ночью по зайцам, попадающим в свет автомобильных фар.

Уже цитировавшийся нами выше Алексей Рыбин тоже вспоминает начало тридцатых годов и сталинские «охоты»:

Иногда после напряженной работы Сталину хотелось поохотиться на зайцев, которых ослепляли светом фар. Настигнув добычу, он азартно кричал:

– Стреляй!

Власик палил из ружья, но часто на ходу машины мазал, и заяц – в кусты. Сталин в таких случаях смеялся:

– Хитрый косой, прямо с мушки сорвался…

С возрастом, а возможно, и с повышением уровня сознательности, «отец и учитель» прекратил заниматься глушением рыбы и стрельбой по зайцам. Написав это, я сразу вспомнил редактировавшийся Сталиным «Краткий курс истории ВКП(б)». Там есть замечательная фраза, которой можно закончить и эту главу: «Советский народ одобрил разгром троцкистско-зиновьевских извергов и перешел к очередным делам»…

Глава 12. Западные бренды

В далеком детстве (оно пришлось на конец пятидесятых – начало шестидесятых годов) до меня дошли отголоски общесоюзной кампании против «низкопоклонства перед Западом». Тогда, благодаря широкой международной активности Никиты Сергеевича Хрущева, мы уже дружили со многими зарубежными странами, а иногда даже с Соединенными Штатами. Но общее отношение к зарубежным названиям, или, как принято сейчас говорить, брендам, было негативным. Да и товаров производства капиталистических стран было у нас не так много. Конечно, в Москве можно было увидеть новые иностранные автомобили, но, за небольшим исключением, это были машины дипломатических работников. Старые, трофейные, еще разъезжали по Москве. Я помню гордые названия: «Опель Адмирал», «Опель Кадет» и другие. Но в других городах иномарку можно было встретить крайне редко.

Швейцарские часы, которые иногда встречались у бывших военных, тоже были еще трофейными, зачастую просто снятыми с убитых немецких солдат и офицеров, причем по большей части это были часы не наручные, а еще карманные. Телефонные аппараты, радиоприемники, бытовая техника – все это было отечественное. У моего дедушки были две вещи зарубежного производства: опасная бритва фирмы «Золинген», которую он в свое время привез с войны, и двуствольное бельгийское ружье. В общем, в жизни обычного советского гражданина западных брендов было немного. Удивляет то, что они вообще сохранились – со второй половины сороковых в СССР шла активная борьба за приоритет советской науки и вообще всего отечественного. И выставлять напоказ что-то иностранное, особенно производства капиталистических стран, было чревато серьезными последствиями.

Импортные вещи, правда, продавались, но только в спецраспределителях и комиссионных магазинах. Последние были в нашей стране на особом положении: там можно было при желании и связях найти что угодно. Но стоило это баснословных денег…

Работая над книгой о жизни Сталина, я знакомился с теми вещами, которыми «вождь народов» окружал себя во время нахождения у власти. Изучал его мебель, бытовую технику, средства связи, предметы обихода, автопарк. Во время посещений Ближней и Дальней дач вождя внимательно осматривал шильдики на технике и надписи на различных предметах обихода. И обнаружил множество занятных вещей. Как выяснилось, генералиссимус, как и во многих других сферах жизни, отнюдь не являлся примером для большинства своих подданных. Он охотно пользовался импортными аксессуарами от бритв до транспортных средств. Многие из этих предметов дошли до наших времен.

Начнем с утренних гигиенических процедур. Хотя я пишу слово «утренних» с определенной оговоркой – Сталин не был «ранней пташкой» и просыпался обычно после 12 часов дня.

К сожалению, ни на даче в Волынском, ни в другой резиденции вождя в Семеновском мне не удалось точно выяснить марку сантехники в ванной. Фотографии ее мы показываем читателю, вдруг кто-то припомнит аналогичную модель. Что касается меня, я видел сталинские унитазы (у них специальная система смыва, которая образует своего рода воронку, полностью втягивающую в канализацию воду и все остальное, а потом снова наполняющая жидкостный «замок»). И они подозрительно напомнили мне аналогичные предметы, которые мне пришлось видеть в городе Берлине. Унитаз, раковина и краны, созданные в конце тридцатых годов в Германии, имеют разительное сходство с сантехникой на сталинских дачах. Но тут я за достоверность совпадения не отвечаю.

А вот бытовые весы в санузле на Ближней даче уж точно немецкого производства. На их циферблате я разглядел название фирмы Seca. Между прочим, фирма уважаемая и существующая до сих пор. Основана она была в 1840 году и стала первым предприятием в Германии, которое сделало десятичные весы (то есть измерения шли не в фунтах, а в килограммах). В довоенные времена она именовалась Seca Vogel & Halke GmbH. Весы у Сталина были обычные пружинные, причем в отличие от современных моделей необходимо было обладать хорошим зрением и определенной сноровкой, чтобы разглядеть на экране внизу значение, показанное стрелкой. Предельное значение на циферблате, кстати, 140 килограммов.

До второй половины, а скорее даже до конца сороковых годов Сталин предпочитал бриться самостоятельно. В начале тридцатых у него еще была опасная бритва Solingen немецкого производства. На самом деле это не название фирмы, а имя городка в Германии, который находится в центре треугольника, образованного Дюссельдорфом, Вупперталем и Леверкузеном. В нем еще с XVI века производят различные колюще-режущие предметы отличного качества. В 1938 году правительство Третьего рейха даже приняло закон о защите имени Solingen. Иногда, правда, брили Сталина и парикмахеры той же золингеновской бритвой. Сейчас в России можно купить подобные бритвы с клеймом города за сумму от 7350 до 65 000 рублей.

В середине тридцатых «вождь народов» временно перешел на самостоятельное бритье безопасной бритвой Gillette. Эта бритва была изобретена американцем по имени Кинг Кэмп Жилетт еще в 1895 году, но восемь лет не могла дойти до стадии промышленного производства. А потом завоевала весь мир. И, между прочим, успешно продается до сих пор. А сталинский станок Gillette до сих пор сиротливо лежит на стеклянной полочке под зеркалом в санузле на Ближней даче.

Справедливости ради отметим, что когда генералиссимус постарел и ему стало трудно бриться самому, его брили приезжающие на дачу или в Кремль парикмахеры. Нынешние бритвенные станки этой фирмы не так уж и дороги: от 300 до 500 рублей…

В санузле на Ближней даче я обратил внимание на еще два предмета бытовой техники иностранного производства, причем одной и той же фирмы. Это переносной белый калорифер и электрический водонагреватель накопительного типа фирмы Siemens Chuckert werke GmbH, сейчас более известной как Siemens AG. Этот монстр германской индустрии, производивший все: от телефонов до оружия, был основан Вернером фон Сименсом в далеком 1847 году. И Сталин охотно пользовался его продукцией. Кстати, в его ванной три душа: неподвижно закрепленный стационарный, работающий от системы центрального водоснабжения, присоединенный к нему душ со шлангом и стационарный душ от упомянутого нами водонагревателя Siemens.

В историческом путеводителе «Ближняя дача Сталина» есть упоминание и о другой продукции этой немецкой фирмы. В главе о Малой столовой есть фраза:

На северную террасу выходят четыре окна. В простенке между вторым и третьим, как и прежде, стоит круглый стол. На красной скатерти, расшитой желтыми цветами, – кнопка для вызова охраны и черные телефонные аппараты фирмы «Сименс»: правительственная «вертушка» и телефон специальной связи с говорящим названием «кремлевка». Рядом аппарат цвета слоновой кости – так называемый «ВЧ».

Понятное дело, после водных процедур, бритья и важного разговора по телефону можно и закурить. О том, как и что курил Сталин, мы пишем в соответствующей главе. Здесь же отметим, что у него было несколько трубок, в том числе и известной фирмы Данхилл. Милован Джилас, бывавший у вождя в военные и послевоенные годы, вспоминал, как мы уже отмечали, о его трубке Dunhill с фирменным знаком – белой точкой. Фото подобной трубки есть и в многократно упоминавшейся нами книге «Ближняя дача Сталина». Фирму по производству аксессуаров для автомобилистов Dunhill motorities основал Алфред Данхилл. Случилось это событие в 1896 году. А в 1910 году была запущена собственная трубочная фабрика, изделия которой пришлись по вкусу Уинстону Черчиллю, Оскару Уайльду, Редьярду Киплингу и, конечно же, Сталину. Сегодня трубки «Данхилл» в Москве можно приобрести за сумму от 17 до 35 тысяч рублей.

Любопытная подробность: Сталин курил еще и сигары. Какой именно марки, история умалчивает, но поскольку лучшими в мире считались гаванские, именно их курил вождь. А еще покуривал болгарские папиросы «Люкс».

Покурили, и пора отправляться в Кремль. Сталин надевает свой знаменитый китель со специальным кольцом для пистолета. Мы уже знаем, что пистолетов у него было несколько, в том числе и зарубежного производства Walter, Browning, Mauser. «Вальтеров» было не менее шести штук. «Маузеров» – два.

А у камина в Большом зале, как мы знаем, стояло ружье старейшей немецкой оружейной фирмы, основанной еще в 1751 году, Sauer & Sohn. Современный Sauer 202 стоит от 140 до 190 тысяч рублей, другие модели могут быть и дороже. С другой стороны стояло любимое вождем нарезное ружье марки Winchester. Это уже продукция американского производства. Сейчас такие ружья стоят в Москве от 60 до 120 тысяч рублей.

Там же в Большом зале стояла и упоминавшаяся нами английская радиола, подаренная Сталину Черчиллем. Другое подобное многофункциональное устройство, тоже импортное, есть на втором этаже дачи. Им могли пользоваться Мао Цзэдун и другие гости Хозяина.

Кстати, рояль, на котором играл, услаждая слух генерального секретаря, его соратник Андрей Жданов, был тоже импортным. Этот прекрасный инструмент фирмы «Стейнвей и сыновья» сохранился на Ближней даче до сих пор. А сама компания Steinway & Sons была основана в 1853 году в Нью-Йорке краснодеревщиком Генри Энгельхардом Стейнвеем. В результате многочисленных покупок и слияний компания стала владельцем многих известных марок музыкальных инструментов и производственных предприятий. В настоящее время ей принадлежат фабрики, изготавливающие фортепиано, медные и деревянные духовые музыкальные инструменты, ударные установки, оркестровые ударные инструменты, струнные музыкальные инструменты, части и принадлежности музыкальных инструментов.

В течение длительного времени (с 1919 по 1947 год) Сталин перемещался исключительно на автомобилях зарубежного производства. В двадцатые – тридцатые годы он больше всего любил автомобили Rolls-Royce. Фирма была основана двумя англичанами Фредериком Генри Ройсом и Чарльзом Стюартом Роллсом в 1904 году и получила название Rolls-Royce Motor Cars LTD. «Роллс-Ройсы» закупали для Гаража особого назначения в 1925, 1926, 1927, 1930, 1931 и 1932 годах. Сначала покупались автомобили Silver Ghost, затем открытые New Phantom. В 1932 году был, кстати, закуплен новейший автомобиль, как сейчас говорят «премиум-класса», Rolls-Royce Phantom-2. И до брежневских времен это была последняя закупка Rolls-Royce для Гаража особого назначения.

В 1928 году, как сообщает нам книга «Гараж особого назначения. 90 лет на службе Отечеству», за 3836 долларов в США был закуплен первый автомобиль Lincoln L. Существовавшая с 1917 года компания Lincoln Motor Со. в 1922 г. была куплена Генри Фордом и до сих пор является люксовым подразделением фордовского концерна. В 1932 году было закуплено уже 30 автомобилей Lincoln КВ серии 271. Сталин, правда, пользовался ими реже, чем «Роллс-Ройсами».

А с 1934 года наступила эпоха автомобилей Packard. Первым был фаэтон Packard 12 1107 Phaeton того же года выпуска. Потом в 1937 году появился Packard 12 1508 с кузовом модели 1035. Компания Packard Motor Саг С^о. была основана в начале XX века и просуществовала до 1966 года. «Паккарды» очень нравились Сталину своим монументальным дизайном и мощью и отличной бронезащитой. Не случайно, что первый советский бронированный автомобиль «ЗИС-110Э» был внешне очень похож на Packard 8 Touring Sedan. Практически 10 лет Сталин передвигался на этих скоростных и защищенных от пуль и осколков гранат машинах. Один такой автомобиль (белого цвета) был подарен ему президентом США Рузвельтом, остальные Гараж особого назначения получал по закупкам из США. Эти машины были черными. В 1947 году, как указано в уже цитировавшемся нами фундаментальном издании о Гараже особого назначения, Сталина обслуживали 2 бронированных автомобиля Packard и обычный Tatra, произведенный в Чехословакии. Скорее всего эта машина была переведена в Гараж особого назначения и обслуживала Сталина в политических целях. Еще до войны на заводе чешской фирмы Tatra была создана модель автомобиля Tatra 87, которая поражала футуристическим дизайном, тремя фарами впереди, килевидным хвостом сзади и двигателем, тоже расположенным в задней части машины. 6 мая 1945 года советские войска освободили чехословацкий город Копршивнице, где располагался завод по производству этих машин. И он сразу заработал, выпуская знаменитую «модель 87». 20 августа 1945 одна из таких машин была подарена правительству СССР делегацией профсоюзов рабочих автомобильной промышленности Чехословакии. Сомневаюсь, что «вождь народов» лично разъезжал на этой машине, но в его «конюшне» она была.

Первые советские автомобили высшего класса «ЗИС-110» (без бронирования) и «ЗИС-110 (Э)», позже получивший индекс «ЗИС-115», появились у генералиссимуса в 1946 и 1947 годах. Именно они постепенно вытеснили из Гаража особого назначения автомобили Packard.

А еще можно упомянуть и единственный полет Сталина на самолете Douglas С 47 Sky Train, это ведь тоже зарубежный образец.

Мы остановились на том моменте, когда Сталин садился в свой автомобиль, чтобы отправиться в Кремль. Перед тем как сесть в машину, он достал карманные часы и посмотрел на них. Его часы были швейцарскими, причем изготовленными не самой дешевой по тем временам фирмой Longines. Фирма старая, с серьезными традициями. Уже к тому времени она работала больше ста лет, хотя первые часы упомянутого бренда были выпущены в 1867 году. Сегодня карманные часы «как у Сталина» можно купить в Москве за сущую безделицу – от 14 тысяч рублей. А золотые Longines (а именно такие были у генералиссимуса) и сейчас стоят в несколько раз больше. Кстати, именно часы Longines лежали рядом с бесчувственным телом Сталина 1 марта 1953 года, когда его хватил удар. При падении они остановились и показывали 18.30…

Подводя краткий итог данной главе, следует отметить, что «вождь народов» был все-таки человеком, использовавшим двойные стандарты. При общей тенденции «покупать отечественное» и бороться против «тлетворного влияния Запада», он не только не отказывался от использования целого ряда зарубежных брендов, но и относился к ним с искренней любовью. Впрочем, любой нормальный мужчина делал бы то же самое. Если бы имел такую возможность, конечно…

В) Эвкалипты и лимоны (Богомолов А.А. Добрый дедушка Сталин. Он же. Вожди СССР в откровениях соратников, охраны и обслуги)

Глава 13. Иосиф и десятая муза

В советские времена подавляющее большинство наших кинотеатров были общественными, а идеологическое значение кино – огромно. Поэтому Сталин сразу взял на вооружение ленинскую фразу относительно того, что кино является для нас «важнейшим из искусств» И, между прочим, внес определенный вклад в развитие отечественного кинематографа. Иметь свой кинотеатр в те времена могли себе позволить только избранные. И, конечно же, ими были руководители нашего государства.

Сталин уже в конце двадцатых годов стал главным кинозрителем и кинокритиком СССР. Мимо его внимания с 1928-го по 1953 год не проходила ни одна более или менее значительная картина. Время от времени он высказывал критические замечания либо, наоборот, хвалил ту или иную ленту. Иногда вмешивался в кинопроцесс на стадии съемок и даже во время подготовки сценария. В общем, руку на пульсе держал твердо. И отношение его к кино было более чем серьезным. Приведем текст его письма Борису Шумяцкому, который руководил советским кинематографом и по совместительству показывал Сталину новые фильмы. Оно было опубликовано в «Правде» 11 января 1935 года:

Привет и наилучшие пожелания работникам советской кинематографии в день ее славного пятнадцатилетия.

Кино в руках Советской власти представляет огромную, неоценимую силу. Обладая исключительными возможностями духовного воздействия на массы, кино помогает рабочему классу и его партии воспитывать трудящихся в духе социализма, организовывать массы на борьбу за социализм, подымать их культуру и политическую боеспособность.

Советская власть ждет от вас новых успехов – новых фильмов, прославляющих, подобно «Чапаеву», величие исторических дел борьбы за власть рабочих и крестьян Советского Союза, мобилизующих на выполнение новых задач и напоминающих как о достижениях, так и о трудностях социалистической стройки.

Советская власть ждет от вас смелого проникновения ваших мастеров в новые области «самого важного» (Ленин) и самого массового из искусств – кино.

Заметим в скобках, что адресат письма «вождя народов» через три года был расстрелян. А тогда, в середине тридцатых, он показывал Сталину кино.

Известно несколько «кинотеатров», в которых «вождь народов» знакомился с новыми лентами. В принципе он мог сделать это где угодно. Даже на его даче в Волынском были установлены два кинопроектора в так называемом служебном доме. Естественно, был и запас кинофильмов, хотя по большей части их привозили из главного киноведомства.

Что касается «парадных» сеансов, то есть тех, которые проходили в присутствии почти всех членов Политбюро, то они поначалу организовывались в просмотровом зале Совкино (Союзкино) в Малом Гнездниковском переулке. Был еще небольшой зальчик в Кавалерском корпусе Кремля, но его руководители не особенно жаловали, поскольку помещение было очень тесным и приспособленным только для демонстрации немых фильмов.

В начале тридцатых годов была задумана масштабная реконструкция Кремля, в том числе и Большого Кремлевского дворца. Именно там, в помещении бывшего зимнего сада, и было решено дислоцировать главный кинотеатр СССР. Главный – отнюдь не значит самый большой. Его площадь была всего 7,5 на 17 метров, то есть около 130 квадратных метров. Да, собственно, для членов Политбюро больше было и не нужно. В зале, судя по сохранившемуся его плану, стояло 20 кресел, обитых темно-зеленым дерматином (таким же, как в зале заседаний Верховного Совета СССР). Сталин, конечно, занимал среднее кресло в первом ряду. В отличие от остальных оно было не мягким, а жестким. Вождь вообще не любил мягких стульев и кресел и, как мы уже знаем, даже в автомобиле предпочитал ездить на жестком откидном сиденье.

Стены помещения для поглощения звука были задрапированы темно-зеленым (в полоску) атласом. Окна тоже были завешаны зеленой тканью. Освещение было самым современным для тех времен: лампы скрывались в карнизах потолка, и перед началом фильма их медленно гасили с помощью реостата. Первые сеансы в новом кинозале состоялись в 1934 году.

В свое время Григорий Борисович Марьямов, долгое время работавший помощником министра кинематографии СССР Ивана Григорьевича Большакова, вспоминал:

…Вот и сейчас у меня перед глазами небольшой, уютный просмотровый зал на втором этаже Большого Кремлевского дворца, переделанный из зимнего сада… мягкие кресла с подлокотниками… Пол, покрытый серым солдатским сукном, а сверху дорожкой, гасил звук шагов. В проекционной стояли четыре самых что ни на есть современных аппарата «Симплекс» – два для подстраховки, хотя аппаратура работала безотказно. Киномеханики были подобраны из числа лучших специалистов и, конечно, «просвечены» со всех сторон… Фильмы, как правило, показывались после заседаний Политбюро, поэтому просмотры приходились на ночные часы. Члены Политбюро собирались заранее. Рассаживались, оставляя свободным кресло в первом ряду…

Для организации просмотров фильмов партийно-государственной элитой в недрах Главного управления кино-фотопромышленности была создана отдельная структура «Сектор особых просмотров».

«Особые просмотры», как правило, проходили в ночь с четверга на пятницу, после окончания заседаний Политбюро. Понятное дело, Сталину и его коллегам хотелось, в первую очередь, расслабиться, так что приоритет отдавался комедиям и, как говорят сейчас, «остросюжетным фильмам». Иногда, правда, смотрели и более серьезные картины. Все зависело от воли и настроения генерального секретаря.

Занимался организацией просмотров, равно как и оборудованием кремлевского кинотеатра, уже упоминавшийся нами начальник управления Борис Шумяцкий. Он вообще-то до 1930 года никакого отношения к кино не имел. Был профессиональным революционером, активно участвовал в революциях 1905-го и 1917 года, затем возглавлял правительство Дальневосточной республики. А в 1922 году у него вышел конфликт со Сталиным, возглавлявшим тогда Народный комиссариат по делам национальностей, по поводу автономии Бурятии. Конфликт, как выяснилось позже, привел к тому, что жизнь партийного функционера закончилась трагически. Но на первый раз в качестве «воспитательной меры» Шумяцкий был отправлен в «дипломатическую ссылку». Служил он по этой линии в Монголии, причем внес значительный вклад в победу монгольской революции. Затем отправился на дипслужбу в Иране, а уже оттуда был «брошен» на киноискусство. Сталин, кстати, во время кинопросмотров время от времени похваливал Шумяцкого, упоминая его прошлые заслуги: работу на Дальнем Востоке и в Монголии. Но это не помешало ему санкционировать расстрел «соратника».

Борис Шумяцкий занимался тем, что знакомил партийную верхушку с новыми советскими фильмами. А после просмотров писал краткие отчеты о том, как реагировали руководители страны на тот или иной фильм.

Мы уже писали о том, что самыми популярными в Кремле были комедии и остросюжетные фильмы. Скорее всего любимым фильмом Сталина в довоенный период был «Чапаев». По его указанию в кремлевском кинотеатре в 1934–1937 годах этот фильм показывали как минимум 38 раз. Бывали случаи, когда вождю предлагали посмотреть какой-то новый фильм, но, как говорится, «не попадали в настроение». Тогда он спрашивал: «А «Чапаев» есть»? И ему в очередной раз ставили полюбившуюся ленту. Ну и, конечно, «вождю народов» нравились такие фильмы, как «Юность Максима», «Подруги», «Челюскин», «Летчики», и другие. Очень полюбился Сталину и его окружению фильм «Веселые ребята». Вот краткая запись Бориса Шумяцкого от 14 июля 1934 года о просмотре этого фильма:

Сталин – Ну, что дальше будем смотреть?

Ворошилов – Давайте картину «Веселые ребята».

Сталин – Что еще за картина?

Ворошилов – А это интересная, веселая, сплошь музыкальная картина с Утесовым и его Джазом (так в тексте. – Авт.).

Шумяцкий – Но только у меня всей нет. Она заканчивается сегодня. Могу показать лишь начальные три части.

Сталин – Он нас интригует. Давайте хотя бы начальные.

Каганович – Но ведь Утесов – безголосый.

Жданов – К тому же он мастак на блатные песни.

Ворошилов – Нет, вы увидите. Он очень одаренный актер, чрезвычайный весельчак и поет в фильме здорово. Фильма исключительно интересная.

Шумяцкий – Мы его заставили петь по-настоящему.

Каганович – А как вы этого достигли?

Шумяцкий – рассказал про технические возможности звукового кино.

Сталин – Раз интересно, давайте посмотрим.

Во время просмотра этой части «Веселых ребят» стоял гомерический хохот. Особенное реагирование (Иосифа Виссарионовича, Климентия Ефремовича, Лазаря Моисеевича и Жданова) вызвали сцены с рыбой, пляжем и перекличкой фразы – «Вы такой молодой и уже гений!», «как же можно», «привычка». Очень понравился март, пароход, перекличка стада и пр.

Начали спрашивать, кто снимал и где.

Шумяцкий – объяснил.

Каганович – Неужели это сделано у нас в Москве? Сделано ведь на высоком уровне, а говорили, что эта ваша Московская фабрика – не фабрика, а могила. Даже в печати об этом часто говорят. (…)

В следующей записи (от 21 июля 1934 года) Шумяцкий называет среди новых фильмов «Веселые ребята».

Сталин – А это те «Веселые ребята», начало которых мы уже смотрели?

Ворошилов – А я уже успел посмотреть весь этот фильм, Смеялся до упаду.

Сталин – Действовал по-военному, с быстротой. А насчет оценки фильма будем говорить, когда вместе посмотрим…

Сталин – Хорошо. Картина эта дает возможность интересно, занимательно отдохнуть. Испытали ощущение – точно после выходного дня. Первый раз я испытываю такое ощущение от просмотра наших фильмов, среди которых были весьма хорошие.

Интересно, что понравившиеся ему фильмы Сталин защищал. Например, когда в прессе появились негативные статьи, называющие музыку и песни из «Веселых ребят» «мексиканщиной», он дал указание опубликовать в основных газетах позитивные оценки музыки и фильма в целом.

Но не всем картинам была уготована такая судьба, как «Веселым ребятам» и «Чапаеву». Но, справедливости ради, нужно сказать, что критиковались в основном не самые сильные фильмы. Вот, например, еще одна выдержка из записок Бориса Шумяцкого о реакции Сталина на снятый в СССР фильм эмигрировавшего из Германии театрального режиссера Эрвина Пискатора «Восстание рыбаков»:

Сталин – Кто ставит такие нудные, мрачные картины, как «Восстание рыбаков», кто их принимает?

Понятно, что после такого вопроса будущее немецкого режиссера было печально. Он не получил ни обещанного ему журнала на немецком языке, ни немецкого театра, ни возможности снять антифашистскую картину. Вопрос о нем ставился в 1935 году на оргбюро ЦК, но потом был снят Ежовым и Андреевым. Но добраться до режиссера по-серьезному Ежову не удалось, – в 1936 году он отбыл во Францию, а затем в США.

А вот еще одна выдержка из записей Бориса Шумяцкого о просмотре фильма-оперетты «Гармонь»:

Со второго ролика и до конца И. В. стал выражать неудовольствие рядом сцен. Особенно резко критиковал переигрывание путем внешней «весельчинки» и длиннот.

Сталин – Второй раз смотреть ее не пойдем.

Жданов – Какой тут второй раз, когда в первый едва доглядели. Картина отчаянно примитивна, и отсюда всякая фальшь сильно выглядывает.

Каганович – Эх, били мы, били на ЦК кинематографистов. Видно, недостаточно.

Шумяцкий – Видно, одного битья недостаточно. На нем одном таких новых и труднейших жанров не поднимешь.

Слова Бориса Шумяцкого оказались пророческими. В том числе и для него самого. После поездки для ознакомления с опытом кинодела в США он замышлял создание «Советского Голливуда» в Крыму и слишком часто говорил об отставании нашего кинематографа, его материальной базы, плохом качестве пленки и пр. Одним из последних опубликованных документов Шумяцкого была его записка Молотову 4 января 1938 года о кинофикации Большого Кремлевского дворца, в которой он говорит о том, что «неиспользование импортной звукозаписывающей аппаратуры не должно быть допущено», и о покупке американской аппаратуры стоимостью около 340 тысяч рублей.

Безусловно, Шумяцкий прекрасно понимал и шаткость, и опасность своего положения. Ведь когда еще несколько лет назад Сталин с соратниками смеялись над репликами одного из создателей «Веселых ребят» сценариста Николая Эрдмана, тот уже отбывал срок в лагере под Енисейском. И его имя из титров фильма тоже уже исчезло. Табличка с фамилией Шумяцкого была снята с его кабинета 8 января 1938 года. Через несколько месяцев он был арестован и приговорен к высшей мере наказания «за попытку организовать в просмотровом кинозале в Кремле террористический акт против товарища Сталина». 29 июля 1938 года приговор привели в исполнение.

Маршруты советской киномузы крайне причудливы. Место расстрелянного Шумяцкого во главе Комитета по делам кинематографии занял начальник управления НКВД по Воронежской области Семен Дукельский, который целый год искал в ведомстве «врагов народа». По воспоминаниям людей, имевших в то время отношение к советскому кино, это был человек фантастической глупости и некомпетентности. Единственным его «кинематографическим опытом» была работа в молодости в качестве музыканта, сопровождавшего игрой на пианино немые фильмы. Судя по воспоминаниям кинематографистов, ему принадлежал проект реорганизации кинопроизводства, по которому все режиссеры и все сценаристы перенумеровывались от № 1 до № 100. Производство фильмов, по замыслу Дукельского, должно было происходить по следующему принципу: режиссер № 1 ставит сценарий сценариста № 1; режиссер № 2 – сценариста № 2, № 5 – № 5, и так далее – до сотни. С таким пониманием искусства он работал на своем посту целый год. Затем в 1939 году получил орден Ленина и ушел на повышение – наркомом Военно-морского флота. Во время войны был уполномоченным ГКО на оборонных заводах в Челябинской области, а закончил карьеру заместителем министра юстиции.

В 1939 году фильмы Сталину начал показывать Иван Григорьевич Большаков, бывший до этого управляющим делами Совнаркома. Поначалу, называя «кинематографию» «кимографией», был очередной мишенью острых на язык киношников, но удержался на своем посту 14 лет. И остался жив, стал кандидатом наук и союзным министром!

Рассказывают, что он никогда даже на прямой вопрос самого Сталина не отвечал прямо, не давал свою оценку фильма. В этой феноменальной способности почти всегда умолчать по поводу «хороша кинокартина или нет» Большаков превзошел даже сталинских соратников из Политбюро, которые до вынесения вердикта Хозяином изворачивались как могли. Ибо осознавали характер последствий в случае расхождения с его оценкой.

Большаков как-то сам про себя сказал: «Я всего лишь извозчик, перевозящий коробки с кинолентами». В результате он не только продержался до кончины Сталина, но и стал в конце концов первым заместителем министра культуры, дожив до преклонного возраста (умер в 1980 г. в возрасте 77 лет).

Перед началом Великой Отечественной войны еженедельные просмотры в кремлевском кинозале не прекращались. Известно, что 12 июня 1941 года Сталин вместе с членами Политбюро смотрел фильм «Максим Горький». А потом пришло время других фильмов. В кинозале демонстрировали военную кинохронику, в том числе и снятый по инициативе Сталина фильм «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой», который позднее был выпущен гигантским для тех лет тиражом – 800 копий! Скорее всего именно в отношении этой картины Сталин бросил известную фразу: «Один хороший фильм стоит несколько дивизий».

Фронтовые киносборники, художественные и документальные фильмы о войне просматривались членами Политбюро и приглашенными обычно раз в неделю. И продолжалось это до 1946 года. Странное дело, но тогда Сталин, с одной стороны, принял решение о создании Министерства кинематографии, что, несомненно, повышало статус ведомства, а с другой – резко сократил финансирование отрасли. В 1946 году было снято 22 картины, в 1948-м – 18, в 1951-м – только 9. В кремлевском кинотеатре, где демонстрация зарубежных картин до войны была редкостью, стали вовсю показывать «трофейные» фильмы – захваченные в архивах Германии немецкие, американские, английские картины. Они же, кстати, заполнили вакуум, образовавшийся из-за падения отечественного кинопроизводства в кинотеатрах.

Любопытны воспоминания Анастаса Микояна, неоднократно принимавшего участие в «кремлевских просмотрах». И воспоминания не собственно о фильме, а о реакции Сталина на его сюжет:

Сталин очень любил смотреть кинокартины, особенно трофейные. Их тогда было много. Как-то Большаков, бывший тогда министром кинематографии, предложил показать картину английского производства. Название ее не помню, но сюжет запомнил хорошо. В этой картине один моряк – полубандит-полупатриот, преданный королеве, берется организовать поход в Индию и другие страны, обещая привезти для королевы золото, алмазы. И вот он усиленно набирает команду таких же бандитов. Среди них было 9 или 10 близких соратников, с которыми он совершил этот поход и возвратился с богатством в Лондон. Но он не захотел делить славу со своими соратниками и решил с ними расправиться. У него в несгораемом шкафу стояли фигурки всех его сотоварищей. И если ему удавалось уничтожить кого-то из них, он доставал соответствующую фигурку и выбрасывал ее. Так он по очереди расправился со всеми своими соратниками и все фигурки выбросил. Это была ужасная картина! Такое поведение даже в бандитском мире, наверное, считалось бы аморальным. В этом мире ведь своя мораль есть – товарища своего не выдавай u m.д. А здесь отсутствие даже бандитской морали, не говоря уже о человеческой. А Сталин восхищался: «Молодец, как он здорово это сделал!» Эту картину он три или четыре раза смотрел. На второй или третий раз после показа этой картины, когда нас Сталин вызвал к себе, я стал говорить, что это бесчеловечная картина u m. д., конечно, не в прямой полемике со Сталиным, а с другими. Мы говорили между собой и удивлялись, как Сталин может восхищаться таким фильмом. По существу же, здесь он находил некоторое оправдание тому, что он делал сам в 1937–1938 гг. – так я, конечно, думаю. И это у меня вызывало еще большее возмущение.

На самом деле речь идет о снятом в США и вышедшем на экраны 22 ноября 1945 года фильме режиссера Роулэнда В. Ли «Капитан Кидд» с Чарльзом Лафтоном, Рэндольфом Скоттом и Барбарой Бриттон в главных ролях.

В послевоенные годы Сталин, активно знакомившийся с зарубежной кинопродукцией, часто ставил ее в пример советским режиссерам и сценаристам. Например, в выступлении на оргбюро ЦК ВКП(б) по вопросу о кинофильме «Большая жизнь» 9 августа 1946 года он говорил:

Мы смотрели этот фильм, смотрели и его первую серию. Первая серия лучше, хотя тоже вызвала критику. Я сейчас по ассоциации сличаю этот фильм с фильмом «Иван Грозный» Эйзенштейна (вторая серия) и с фильмом Пудовкина «Адмирал Нахимов». Получается общее впечатление, что постановщики и режиссеры очень мало работают над предметами, которые хотят демонстрировать, очень легко относятся к своим обязанностям. Я бы сказал, что иногда эта легкость доходит до преступности. Люди предмет не изучают, дело не представляют, а пишут сценарий. Это недобросовестное отношение.

Возьмите хороших постановщиков, режиссеров, того же американца Чарли Чаплина. Два-три года человек молчит, усиленно работает, добросовестно изучает технику, детали дела, потому что без деталей никакое дело не может быть изучено, и хорошего фильма без деталей сделать нельзя. Детали надо изучать. И вот хорошие постановщики, режиссеры годы работают над фильмом, два-три-четыре года, потому что очень щепетильно и добросовестно относятся к своему делу. У нас есть, например, поэты, которые в месяц могут две поэмы написать, а вот возьмите Гете, он 30 лет работал над «Фаустом», до того честно и добросовестно относился к своему делу. Легкое отношение к делу со стороны авторов некоторых произведений является основным пороком, который приводит режиссеров и постановщиков к выпуску таких фильмов.

Взять хотя бы фильм «Адмирал Нахимов». Пудовкин – способный постановщик и режиссер, дело знает, но на этот раз не удосужился как следует изучить дело. Он решил так: я – Пудовкин, меня знают, напишу, и публика «глотнет», всякий фильм будут смотреть. Изголодались люди, любопытства, любознательности много, и, конечно, будут смотреть. А между тем теперь у людей вкусы стали квалифицированнее, и они не всякий товар «глотнут». Люди начинают отличать плохое от хорошего и предъявляют новые требования. И если это дело пойдет дальше, а мы, большевики, будем стараться развивать вкусы у зрителей, я боюсь, что они кое-кого из сценаристов, постановщиков и режиссеров выведут в тираж.

Возможно, сокращение выпуска фильмов в СССР в послевоенные годы (в начале пятидесятых их выпускались единицы) было связано с разочарованием Сталина в отечественном кинематографе.

В последние годы жизни, когда обсуждать с коллегами было в общем-то уже нечего, Сталин иногда смотрел фильмы в своем главном кинотеатре один. И с тех пор этот зал из места принятия судьбоносных для кинематографа нашей страны решений стал самым обычным домашним кинотеатром, только расположенным в Кремле. Кстати, как я уже упоминал, небольшие кинозалы были на всех сталинских дачах. Когда летом 2010 года я побывал на Дальней даче генералиссимуса в Семеновском, там я видел такой зал. В нем, правда, сохранилась только кинобудка с прорезями для кинопроекторов; экран и ряды кресел давно убрали, а в середину зала поставили бильярдный стол.

Светлана Аллилуева вспоминала, как в 1947 году отец пригласил ее отдохнуть вместе с ним в Сочи. Из ее слов видно, что эпоха активного вмешательства товарища Сталина в работу кинематографистов начала проходить:

Он не знал порою сам, чего ему хотелось… Вечером крутили кино – старые, довоенные фильмы, «Волгу-Волгу», которую он очень любил, фильмы Чаплина.

После смерти Сталина руководители СССР не сразу отказались от «особых просмотров» в кремлевском кинотеатре. Алексей Сальников, работавший с генеральными секретарями ЦК больше трех десятилетий, вспоминает:

В Кремле был переход, в котором сделали кинозал. Огромные мягкие глубокие кресла, завалишься – не встанешь. Показывали там и новые фильмы. Но без системы. Кто-то из Министерства культуры или с «Мосфильма» хочет перед Политбюро похвастаться – и начинается «подготовка». Звонили Суслову обычно, и он предлагал: «Давайте соберемся, посмотрим». Фрукты, водичку ставили на столики, собирались человек по 10 и смотрели…

Любимых фильмов ни у кого из Президиума ЦК не было. Пожилые и в принципе простые мужики. Смотрели так же, как и в кинотеатрах. Сначала прокручивали им киножурналы. «Новости дня» например. Один, два десятиминутных ролика. А потом какой-нибудь фильм. Продолжалось это не так уж и долго, и «кремлевский кинотеатр» в позднехрущевские годы использовался мало.

В конце пятидесятых годов, когда члены Политбюро в основном переселились на Ленинские горы в построенный там комплекс правительственных особняков, просмотры стали устраивать на находившемся через дорогу «Мосфильме», затем уже у себя на территории.

А сталинский «домашний кинотеатр» все это время простаивал. Техника, которая была установлена в нем, постепенно устаревала. Но его никто не смел трогать, ни Хрущев, ни Брежнев. Просмотры новых фильмов проходили на «Мосфильме» или на государственных дачах… Лишь после появления в Кремле Михаила Горбачева в конце 1985 – начале 1986 года вместо кинотеатра был воссоздан находившийся в этом месте в царские времена зимний сад. Другое время, другие люди, другие фильмы. И кинотеатры – тоже другие…

Сегодня технические возможности кинематографа серьезно расширились, но на государственных дачах и в резиденциях руководителей России всегда есть место, где можно посмотреть кино. Вспомним хотя бы просмотр президентом Владимиром Путиным фильма «Девятая рота», который состоялся 7 ноября 2005 года в его резиденции Новоогарево. Туда были приглашены не только министр обороны и директор «Мосфильма», но и съемочная группа, ветераны Афганистана и журналисты.

Глава 14. Друг физкультурников

В общепринятом смысле Сталин спортом не занимался. Прогулки по даче или на курорте вряд ли можно считать спортом. Вождь любил морские и речные прогулки, но не купался, изредка ходил на охоту либо просто палил по воронам.

Вячеслав Молотов, который много бывал у Сталина и работал вместе с ним почти тридцать лет, отмечал:

Сталин спортом не занимался. В море не купался. Стрелять любил, да. Немножко прогулка, но тоже маловато, по-моему, маловато…

Практиковался «вождь народов» только в городках и бильярде, которые к по-настоящему спортивным занятиям сегодня можно отнести с натяжкой. Об этом вспоминала и его дочь Светлана Аллилуева:

Бильярд, кегельбан, городки – все, что требовало меткого глаза, – были видами спорта, доступными отцу. Он никогда не плавал – просто не умел, не любил сидеть на солнце и признавал только прогулки по лесу, в тени.

В саду Ближней дачи Сталина в Волынском была оборудована городошная площадка. В тридцатые – пятидесятые годы игра в городки была поистине народным видом спорта. Проводились даже всесоюзные соревнования, и за места в первой тройке можно было получить звание «Мастер спорта СССР». Несмотря на то что уже в этом веке бывший в то время президентом России В.В. Путин пробовал свою меткость в этой игре, сейчас этот вид спорта практически не развивается, и правила его многим не знакомы.

Игра в городки заключается в выбивании фигур, построенных из пяти городков (деревянных круглых брусков), с ограниченной площадки, называемой «городом», битами (специальными палками, утяжеленными металлическими кольцами) с определенного расстояния. Для игры в городки используются 10 или 15 фигур с военными и бытовыми названиями, такими, как «пушка», «вилка», «стрела», «артиллерия», «серп», «пулеметное гнездо», «самолет», «тир», «письмо» и другие.

О сталинских играх на Ближней даче вспоминал в разговоре с писателем Константином Симоновым маршал Конев:

– После обеда иногда играли в городки. Сталин сам неплохо играл в городки, кидал как-то странно, тычком, но ловко выбивая фигуры. Видимо, привычно и здорово играли в городки Молотов, Маленков и Каганович. Однажды состоялся матч в городки, на котором с одной стороны играли маршалы, а с другой – гражданские. Так это и было предложено Сталиным. Сам он играл на стороне маршалов. Непривычные, вернее отвыкшие от игры в городки маршалы играли хуже наторелых гражданских. Сталин был недоволен этим, так как один при всем своем умении не мог выручить свою команду.

Но в обычных «ближнедачных» турнирах Сталин становился победителем. Алексей Рыбин в своих мемуарах писал о подобных соревнованиях тридцатых годов:

Днем в свободное время трудился в саду, ухаживая за посадками кустарника, или копался в огороде. А часа в четыре обязательно приходил на городошную площадку, огороженную сеткой. Начинались жаркие баталии!.. С ним в паре всегда играл рабочий кухни Харьковский. В другой паре чередовались Ворошилов или Киров с Власиком, возглавлявшим охрану Сталина.

Причиной побед Сталина в городошных турнирах было не только то, что он сам неплохо играл. Обычно в паре с ним бросали биты настоящие профессионалы, служившие в его охране:

…невольно вспоминалась прежняя служба на Ближней даче, где все члены Политбюро часто играли в любимые городки. Хорошо наловчились! Только Микоян почему-то плохо играл. Сталин предпочитал сражаться в паре с Альтшулером или Померанцевым – отменными физкультурниками. Подыгрывать ему, Молотову, Кагановичу или Ворошилову строго запрещалось. Проигравшие сами подбирали разлетевшиеся от ударов городки и тщательно ставили соответствующие фигуры.

Постоянный партнер Сталина Владимир Померанский, например, был физоргом подразделения и прекрасным мастером городков. Так что играть против вождя было сложно.

Кстати, если маршал Конев высоко оценивает способности генсека к игре в городки, то у генерала Штеменко мнение несколько иное. Вот что он писал в своих мемуарах:

Для игры в городки разбивались в партии по 4–5 в каждой, конечно, из числа желающих. Остальные шумно «болели». Играли, как правило, 10 фигур. Начинали с «пушки». Над неудачниками подтрунивали, иной раз в озорных выражениях, чего не пропускал и Сталин. Сам он играл неважно, но с азартом. После каждого попадания был очень доволен и непременно говорил: «Вот как мы им!» А когда промахивался, начинал искать по карманам спички и разжигать трубку или усиленно сосать ее.

Получалось, что «лучший друг советских физкультурников» гармонично сочетал занятия спортом на свежем воздухе с курением…

Другой страстью вождя был бильярд. Он еще с конца двадцатых годов стал заядлым игроком, а потом по его указанию бильярдными столами были оборудованы все его дачи, даже те, где он ни разу не бывал. На Ближней даче в 1933 году было построено небольшое одноэтажное здание, которое обычно называли бильярдной. Мне пришлось побывать там и увидеть и стол, изготовленный знаменитым в советское время мастером Андреем Петровичем Чемодановым, над которым висят две лампы с зелеными абажурами из шелка, и соответствующие аксессуары. В историческом путеводителе «Ближняя дача Сталина» приводится цитата из воспоминаний Чемоданова, относящихся к середине 50-х годов прошлого века, когда он еще раз посетил Ближнюю дачу:

Меня вызывали неожиданно, часто ночью, привозили на сталинскую дачу в Подмосковье или на юге, где стояли сделанные мной бильярдные столы, и я выполнял необходимые работы. Однажды Сталин попросил меня закруглить угловые лузы, чтобы легче было забивать шары. Я выполнил его просьбу, и теперь, видите, углы луз овальные, что по правилам не делается… Сталин всегда приходил и принимал сделанную мной работу, всегда меня благодарил. По его просьбе я сделал ему кий…

Как и в городошных баталиях, в бильярдных соревнованиях принимали участие и сотрудники охраны во главе с генералом Власиком, и члены Политбюро, и самые видные военные. Маршал Конев в беседе с Константином Симоновым вспоминал, как Сталин, думая, что маршал играет хорошо, взял его в компанию, чтобы сыграть против Берии и Маленкова:

– На бильярде он играл неплохо, тихими точными ударами, никогда не бил сильно, тщательно целился, несмотря на все старания Сталина, чем дальше, тем все безнадежнее проигрывали. Сталин злился, в конце концов бросил кий и прервал игру, перед этим выругав соперников, сказав: «Ну где нам с ними играть? Смотрите, какие они бандиты. Это же бандиты. Вы посмотрите на них, какие они».

Прервав проигранную партию, Сталин избежал «тяжкой участи». По утвердившемуся порядку проигравшие, вне зависимости от чинов и званий, должны были лезть под стол. Чаще всего приходилось это делать Хрущеву, который играл в бильярд не очень сильно. В быту такая игра называлась «на пролаз». Правда, есть весьма немного данных, что Сталин хотя бы раз залезал под стол сам, даже если проигрывал. Владимир Федорович Аллилуев в своих воспоминаниях, например, рассказывал о том, как его дед с отцом играли против Сталина и Павла Аллилуева. Последние проиграли, но под стол полезли младшие братья Владимира Федоровича. А вот Алексей Рыбин, творчески интерпретируя рассказы о забавах вождя, отмечал, что в довоенные годы Сталину и самому в случае проигрыша приходилось пролезать под столом, в то время как другие игроки стучали по нему киями. Хотя я при всем желании представить себе такую картину не в силах.

Еще одним из известных спортивных увлечений Сталина были кегли. Но не в боулинге, а в таком виде, как их практиковали в советских домах отдыха: на обычной площадке. Правила «советских кеглей» были такими:

Кегли – это круглые деревяшки, сверху заостренные. Партия кеглей состоит из девяти деревяшек: одна, побольше других, называется король. Кегли ставят прямоугольником по три в ряд; короля – посредине. Игра состоит в том, чтобы с известного места шаром сбивать кегли. Играть можно на любом ровном месте, где грунт достаточно тверд. За каждую сбитую кеглю засчитывают одно очко; за короля, сбитого наряду с другими кеглями, засчитывается 3 очка; а если сбит один только король, другие же кегли не тронуты, – 9 очков. Выигрывает тот, кто первый получил условленное число очков: 48, 60 или 100. Каждый катит шар, пока не даст промаха. Начинающий игру всегда в выгоде…

Как-то раз вождь пригласил к себе на одну из сочинских дач героев-летчиков Чкалова, Белякова и Байдукова. Последний вспоминал:

Так, оживленно беседуя, мы всей группой подошли к веранде, на которой были видны расставленные кегли. Иосиф Виссарионович предложил сыграть. Сам первый взял шар и, ловко пустив его по доске, сбил короля и нескольких солдат. После него стал играть Беляков.

Еще об одном виде спорта, который больше похож на искусство, генералиссимус не только знал, но и умел им заниматься. Я, конечно, имею в виду шахматы. У некоторых его спарринг-партнеров остались леденящие кровь (во всяком случае, их кровь) воспоминания об играх с вождем. Как-то раз пригласил Сталин к себе на дачу кинорежиссера Михаила Чиаурели. И, как у них практиковалось, предложил сыграть партию в шахматы. Режиссер вспоминал о ней незадолго до смерти:

Партия протекала в молчании. Вдруг с тяжелым вздохом вождь произнес: «Приснится же такое!» Через некоторое время Сталин повторил реплику и, выдержав паузу, пояснил партнеру: «Понимаешь, приснилось мне недавно, что ты стоишь рядом со мной и целишься в меня из пистолета…» Потрясенный Чиаурели не нашелся что ответить. Вскоре вождь смешал фигуры, прервав игру.

Оставленный хозяином дачи ночевать, гость долго не мог заснуть. Вдруг он услышал шаги и увидел в дверях фигуру Сталина. Сталин подошел к дивану и долго в темноте смотрел на гостя. Чиаурели очень боялся, что чем-то себя выдаст, но все обошлось: вождь, постояв довольно долго, удалился к себе в спальню.

В отличие от своего отца Василий Сталин увлекался спортом по-настоящему. В книге приводится любопытное письмо юного Васи Сталина (тогда вождь еще любовно звал его «Васькой Краскомом»):

Папа, я играю в первой школьной команде по футболу, но каждый раз, когда я хожу играть, бывают по этому вопросу разговоры, что, мол, без папиного разрешения нельзя. И вообще ты мне напиши, могу я играть или нет? Как ты скажешь, так и будет. У меня есть маленькая просьба, чтобы ты прислал немного персиков. Васька Красный.

Василий активно занимался спортом и дружил с футболистами и хоккеистами еще до войны. Даже его личная жизнь не обошлась без спортсменов и спортсменок. Со своей первой женой Галиной Бурдонской, например, Василий Сталин познакомился на катке, причем была она в то время невестой известного хоккеиста Владимира Меньшикова. Третьей супругой Василия Иосифовича стала всесоюзно известная пловчиха, многократная чемпионка СССР по плаванию Капитолина Васильева.

После войны Василий Сталин стал уделять огромное внимание организации спорта в стране, причем очень многое решал сам, естественно, прикрываясь авторитетом отца. Он не только создал блестящие футбольные и хоккейные команды ВВС, но и организовал строительство спорткомплекса на Ленинградском проспекте, построив там не только легкоатлетический манеж, конюшню и велобазу, но и первый в Москве настоящий крытый плавательный бассейн. В его планах было и строительство первого Дворца спорта с искусственным льдом. Но не всему суждено было быть реализованным. Генералиссимус Сталин, как и все люди, оказался не вечен, а вслед за ним закатилась и звезда, как говорят сейчас, «эффективного спортивного менеджера» Василия Сталина.

Многие исследователи считают, что генсек был абсолютно равнодушен к спорту, не разбирался в нем и не был болельщиком вообще. Спорить с этим трудно, но известно, что физкультурные парады Сталин любил, равно как и прочие спортивные праздники, имена лучших спортсменов знал, да и на стадионах бывал, хотя по большей части на физкультурных парадах. Есть несколько его фотографий, сделанных в ложе стадиона «Динамо». А один раз в 1936 году он наблюдал футбольный матч, который был устроен прямо на Красной площади. Футболисты основного и дублирующего составов «Спартака» минут сорок в присутствии членов Политбюро перекидывались мячом. Те смотрели и хлопали…

В 1997 году в журнале «Источник» была опубликована записка секретаря ЦК ВКП(б) А.А. Кузнецова, адресованная Сталину, которая начиналась словами: «По Вашему поручению разобрали вопрос о причинах поражения футбольной команды ЦДКА в играх с чехословацкими футболистами». Вообще-то ЦДКА выиграл одну игру из трех, но это не в счет. Главное – две игры проиграны! И на двух страницах записки дан полный анализ причин неудачного выступления, названы фамилии игроков, людей, ответственных за принятые решения, в том числе маршала Ворошилова. И это значит, что Сталин был «не в курсе» событий на футбольных полях?

Кстати, венгерский лидер Матьяш Ракоши вспоминал, что как-то раз Сталин говорил с ним о футболе. Правда, конечно, это был футбол, крепко замешенный на политике. Отношения СССР с Югославией и маршалом Тито оставляли желать лучшего. А тут, как на грех, наши олимпийцы попадают именно на югославскую команду в ¹/₈ финала Олимпиады в Хельсинки. Первый матч сводят к ничьей, проигрывая 1:5, а переигровку проигрывают 1:3. Но в финале югославов обыграли венгры. Вот что писал в своих воспоминаниях Ракоши:

Когда в 1952 году на Олимпиаде в Хельсинки югославские футболисты выиграли у советской команды, а венгры разбили югославов, Сталин сказал мне: «Молодцы! Народ с размахом! Выручили нас!»

В заключение нужно добавить, что команда ЦДКА, пять футболистов которой играли на Олимпиаде, тогда же, в 1952 году, была расформирована, результаты ее игр были аннулированы, а игроков распределили по другим клубам. И вряд ли это было сделано без ведома генералиссимуса…

Глава 15. Добрый дедушка Сталин

Наверное, Сталин любил детей. Причем детей не только своих, но и чужих. Фотографировался с малышами, что делали, правда, и другие государственные деятели разных стран, украшал стены своего жилища репродукциями из журналов с детскими фотографиями.

Дочь Сталина фотографии чужих детей на Ближней даче по какой-то причине раздражали. Ей было непонятно, почему ее отец, у которого были все возможности для того, чтобы сделать, скажем, из Большого зала дачи личную картинную галерею, не задумывался об этом. Светлана Аллилуева писала в своих воспоминаниях:

Когда я была у него здесь последний раз, за два месяца до болезни и смерти, я была неприятно поражена: на стенах комнат и зала были развешаны увеличенные фотографии детей – кажется, из журналов: мальчик на лыжах, девочка поит козленка из рожка молоком, дети под вишней, еще что-то… В большом зале появилась целая галерея рисунков (репродукций, не подлинников) художника Яр-Кравченко, изображавших советских писателей: тут были Горький, Шолохов, не помню, кто еще. Тут же висела, в рамке, под стеклом, репродукция репинского «Ответа запорожцев султану», – отец обожал эту вещь и очень любил повторять кому угодно непристойный текст этого самого ответа… Повыше на стене висел портрет Ленина, тоже не из самых удачных. Все это было для меня абсолютно непривычно и странно – отец вообще никогда не любил картин и фотографий. Только в квартире нашей в Москве, после маминой смерти, висели ее огромные фотографии в столовой и у отца в кабинете. Но так как он не жил в квартире, то и это тоже не выражало, по существу, ничего…

Светлана, пытаясь найти объяснение появлению трогательных детских фото и репродукций портретов и картин, высказывала версию о том, что виновата или скромность вождя, или его страх, или что-то еще:

В тот ноябрь 1948 года мы возвращались в Москву вместе, поездом… У меня в купе был журнал «Искусство», я сидела и разглядывала репродукции. Вошел отец, заглянул в журнал. «Что это?» – спросил он. Это был Репин, рисунки, этюды. «А я этого никогда не видел…» – сказал он вдруг с такой грустью в голосе, что мне сделалось больно… Я представила себе на минуту, что случилось бы, если бы отец вдруг, – нет, в какой-нибудь специально отведенный для него лично, закрытый день пошел бы посмотреть Третьяковку, – что бы там творилось. Боже! И что бы творилось потом! Сколько бы беготни, суд-пересуд, болтовни нелепой… Должно быть, отец сам представлял, что это для него просто стало невозможным – как и многие другие невинные, доступные другим, развлечения. И он этого не делал. Или – он боялся. Не знаю…

Странно все в комнате – эти дурацкие портреты писателей на стенах, эти «Запорожцы», эти детские фотографии из журналов… А впрочем, – что странного, захотелось человеку, чтобы стены не были голыми; а повесить хоть одну из тысяч дарившихся ему картин он не считал возможным.

Я не хочу вдаваться в вопросы отношения Сталина к советским детям слишком глубоко. Приведу лишь одну цитату из беседы «лучшего друга детей» с французским писателем Роменом Ролланом. В этой беседе, состоявшейся 28 июля 1935 года, писатель высказал некоторые сомнения в том, что закон, предусматривавший смертную казнь для детей, принятый в СССР, достаточно гуманен. И получил удивительный ответ (текст беседы был помечен Сталиным «Совершенно секретно» «Не для печати»):

Сталин. Теперь позвольте мне ответить на Ваши замечания по поводу закона о наказаниях для детей с 12-летнего возраста. Этот декрет имеет чисто педагогическое значение. (Здесь и далее выделено автором.) Мы хотели устрашить им не столько хулиганствующих детей, сколько организаторов хулиганства среди детей. Надо иметь в виду, что в наших шкалах обнаружены отдельные группы в 10–15 чел. хулиганствующих мальчиков и девочек, которые ставят своей целью убивать или развращать наиболее хороших учеников и учениц, ударников и ударниц. Были случаи, когда такие хулиганские группы заманивали девочек к взрослым, там их спаивали и затем делали из них проституток. Были случаи, когда мальчиков, которые хорошо учатся в школе и являются ударниками, такая группа хулиганов топила в колодце, наносила им раны и всячески терроризировала их. При этом было обнаружено, что такие хулиганские детские шайки организуются и направляются бандитскими элементами из взрослых. Понятно, что Советское правительство не могло пройти мимо таких безобразий. Декрет издан для того, чтобы устрашить и дезорганизовать взрослых бандитов и уберечь наших детей от хулиганов.

Обращаю Ваше внимание, что одновременно с этим декретом, наряду с ним, мы издали постановление о том, что запрещается продавать и покупать и иметь при себе финские ножи и кинжалы.

Ромен Роллан. Но почему бы Вам вот эти самые факты и не опубликовать? Тогда было бы ясно – почему этот декрет издан.

Сталин. Это не такое простое дело. В СССР имеется еще немало выбившихся из колеи бывших жандармов, полицейских, царских чиновников, их детей, их родных. Эти люди не привыкли к труду, они озлоблены и представляют готовую почву для преступлений. Мы опасаемся, что публикация о хулиганских похождениях и преступлениях указанного типа может подействовать на подобные, выбитые из колеи элементы заразительно и может толкнуть их на преступления.

Ромен Роллан. Это верно, это верно.

Сталин. А могли ли мы дать разъяснение в том смысле, что этот декрет мы издали в педагогических целях, для предупреждения преступлений, для устрашения преступных элементов? Конечно, не могли, так как в таком случае закон потерял бы всякую силу в глазах преступников.

Я, как историк, конечно, многое понимаю, в том числе и обстановку в нашей стране в середине тридцатых годов, но смертная казнь «из педагогических соображений» у меня в голове как-то не укладывается. И увеличенные репродукции с изображениями детей на стенах Ближней дачи – тоже…

Глава 16. Эвкалипты и лимоны

На самом деле Сталин не только провел коллективизацию сельского хозяйства в СССР и осуществлял контроль над выполнением партийных решений в этой области. Он с давних времен был увлеченным садоводом и огородником. Скорее всего начало этого увлечения вождя относится к двадцатым годам прошлого века, когда он поселился в Зубалово.

Дочь вождя Светлана Аллилуева в своей книге «Двадцать писем к другу» так описывала его работу на даче:

Наша же усадьба постоянно преобразовывалась. Отец немедленно расчистил лес вокруг дома, половину его вырубил, – образовались просеки; стало теплее, светлее и суше. Лес убирали, за ним следили, собирали весной сухой лист. Перед домом была чудесная, прозрачная, вся сиявшая белизной, молоденькая березовая роща, где мы, дети, собирали грибы. Неподалеку устроили пасеку и рядом с ней две полянки засевали каждое лето гречихой – для меда. Участки, оставленные вокруг соснового леса – стройного, сухого, тоже тщательно чистились; там росла земляника, черника, и воздух был какой-то особенно свежий, душистый… Большие участки были засажены фруктовыми деревьями, посадили в изобилии малину, клубнику, смородину. В отдалении от дома отгородили сетками небольшую полянку с кустарниками и развели там фазанов, цесарок, индюшек; в небольшом бассейне плавали утки. Все это возникло не сразу, а постепенно расцветало и разрасталось, и мы, дети, росли, по существу, в условиях маленькой помещичьей усадьбы с ее деревенским бытом – косьбой сена, собиранием грибов и ягод, со свежим ежегодным «своим» медом, «своими» соленьями и маринадами, «своей» птицей.

Правда, все это хозяйство больше занимало отца, чем маму. Мама лишь заботилась о том, чтобы возле дома цвели весной огромные кусты сирени, и насадила целую аллею жасмина возле балкона.

Личным участием в сельхозработах генеральный секретарь не баловался, хотя тщательно следил за тем, чтобы на его дачных участках все было в порядке. Светлана Аллилуева вспоминала и о том, как он руководил благоустройством Ближней дачи в Волынском:

Что было приятно в этом доме, это его чудесные террасы со всех сторон и чудный сад. С весны до осени отец проводил дни на этих террасах. Одна была застеклена со всех сторон, две – открытые, с крышей и без крыши. Особенно он любил в последние годы маленькую западную терраску, где видны были последние лучи заходящего солнца. Она выходила в сад; сюда же в сад, прямо в цветущие вишни, выходила и застекленная веранда, пристроенная в последние годы. Сад, цветы и лес вокруг – это было самое любимое развлечение отца, его отдых, его интерес.

Сам он никогда не копал землю, не брал в руки лопаты, как это делают истинные любители садоводства. Но он любил, чтобы все было возделано, убрано, чтобы все цвело пышно, обильно, чтобы отовсюду выглядывали спелые, румяные плоды – вишни, помидоры, яблоки, – и требовал этого от своего садовника. Он брал лишь иногда в руки садовые ножницы и подстригал сухие ветки, – это была его единственная работа в саду. Но повсюду в саду, в лесу (тоже прибранном, выкошенном, как в лесопарке) там и сям были разные беседки, с крышей, без крыши, а то просто дощатый настил на земле, и на нем столик, плетеная лежанка, шезлонг, – отец все бродил по саду и, казалось, искал себе уютного, спокойного места, – искал и не находил… Летом он целыми днями вот так перемещался по парку, ему несли туда бумаги, газеты, чай. Это тоже была его «роскошь», как он ее понимал и желал, – и в этом проявлялся его здоровый вкус к жизни, его неистребимая любовь к природе, к земле, а также его рационализм: последние годы ему хотелось здоровья, хотелось дольше жить.

Алексей Рыбин приводит собственную версию того, почему именно Сталин решил организовать подсобное хозяйство на Дальней даче в Семеновском:

Все началось с молодого барашка, поданного с гречневой кашей на даче в «Семеновском».

Сталин полюбопытствовал:

– Где взяли барашка?

– Доставили на самолете из Абхазии, – простодушно признался комендант Соловов.

– А самолет что, водой заправляли?

Соловов начал оправдываться, но Сталин резонно заявил:

– Не крохоборничайте, не занимайте, ничего не просите ни у кого. Разводите все сами.

Подсобное хозяйство заняло двадцать гектаров рядом с территорией дачи. Появились коровы, поросята, куры и гуси. Сталин знал количество белков и калорий в каждом продукте. Поэтому особенно ценил лосиное мясо. На территории постоянно паслись пять – семь лосят. Не считая огорода, в парниках круглый год выращивались овощи. В саду зрели яблоки, сливы, вишни, смородина. За всем этим хозяйством наблюдали старший научный сотрудник Академии имени Тимирязева Лебедева и ее помощники Панфилов с Кузиным.

Приезжая сюда, Хрущев обязательно демонстрировал свою сельскохозяйственную эрудицию, хотя в помидорах и некоторых других овощах разбирался плохо. Как-то привез в подарок живых фазанов. Соловов пустил их на хозяйственный двор. Потом спохватился, доложил. Сталин посетовал:

– Что же вы мне раньше не сказали? А то бы я их не принял. Пусть сам поправляется. Он любит поесть.

В общем, Сталин и вся обслуга были полностью обеспечены местными продуктами. Лишние отправлялись в московские магазины. Доход от хозяйства составлял около миллиона.

На Ближней даче также существовали коровник, конюшня, птичник, голубятня. Там жили три коровы – Волчиха, Дина и Красуля, три лошади – Лебедь, Первенец и Гривка, были куры и утки, около десятка ульев.

В историческом путеводителе «Ближняя дача Сталина» рассказывается о смелых агротехнических экспериментах, которые проводил генералиссимус. Однажды он дал указание очистить от деревьев участок земли на Ближней, а затем установить там термометры, чтобы выяснить, какая часть участка лучше прогревается солнцем и как меняется температура в течение суток. Затем он лично распланировал участок и указал место постройки теплицы, которую работники дачи называли «лимонарием». Были высажены лимонные и апельсиновые деревья, лавровые кусты. В книге «Ближняя дача Сталина» подробно рассказывается об этой теплице:

Обогрев лимонария в зимние месяцы осуществлялся специальными компрессорами: они гнали внутрь горячий воздух. Благодаря этому температура зимой не опускалась ниже +5–6 градусов, а весной сохранялась на уровне +15 градусов. По указанию Хозяина застекленные рамы лимонария в середине мая убирали, а возвращали на место лишь в октябре. «Пусть привыкают к холоду», – говорил он садовникам о лимонах. Подрезать лимонные насаждения он категорически запретил: «Не насилуйте деревья, пусть растут свободно. Мы не американцы и не преследуем цель получить побольше прибыли. Лишняя завязь сама отпадет.

Деревья в лимонарии стали плодоносить в первый же год после посадки. В среднем на каждом дереве вызревало до 15 лимонов. Эти плоды хозяин использовал для экспериментов неботанического свойства. Об этом рассказывал Феликсу Чуеву бывший первый секретарь ЦК Компартии Грузии А. И. Мгеладзе: «Его Сталин пригласил к себе на дачу, отрезал кусочек лимона, угостил. «Хороший лимон?» – «Хороший, товарищ Сталин». – «Сам выращивал». Погуляли, поговорили. Сталин снова отрезает дольку: «На, еще попробуй». Приходится есть, хвалить. «Сам вырастил и где – в Москве!» – говорит Сталин. Еще походили, он опять угощает: «Смотри, даже в Москве растет!» Когда Мгеладзе стало невмоготу жевать этот лимон, его осенило: «Товарищ Сталин, обязуюсь, что Грузия будет обеспечивать лимонами всю страну!» И срок назвал. «Наконец-то додумался!» – сказал Сталин».

Но самым эффективным в условиях Москвы оказалось возделывание бахчевых культур – арбузов и дынь. С 1943-го по 1947 год садовник Е. Кузин и агроном Н. Панфилов под руководством вождя экспериментировали с различными сортами, в результате чего были выведены названные так по инициативе Сталина сорта арбузов «Подмосковный Кузина» и «Подмосковный Панфилова». Потом путем их скрещивания был получен новый удачный гибрид, названный Сталиным «Арбуз Панфилова № 2».

Всего под бахчи была занята площадь около гектара. Когда осенью 1948 года в «Елисеевском» и «Смоленском» гастрономах появились свежие арбузы, никто не догадывался, что это – значительная часть восьмитонного (!) урожая с Ближней дачи.

А вот с гибридами дыня-тыква и арбуз-тыква у вождя и его помощников как-то не заладилось. Морозоустойчивые сорта дынь «Подмосковная Лебедевой» и «Подмосковная Кузина» были выведены, но вкусовыми качествами не отличались. А с тыквоарбузом вообще вышел конфуз. Алексей Рыбин вспоминал:

Как-то возникла идея скрестить арбуз и тыкву Казалось, все шло успешно – гибрид вымахал таким, что натощак не поднимешь. Сталин предложил оценить результат. Отрезав ломоть, Соловов откусил. От безвкусицы перекосило рот. Сталин улыбнулся:

– Ну как?

– Да так себе…

– А ну-ка дайте мне. – Пожевал дольку и тут же выплюнул с досадой. – Сколько ни украшай тыкву, так она и останется тыквой.

Полярные летчики Александр Беляков, Георгий Байдуков и Валерий Чкалов как-то раз были приглашены Сталиным на одну из его сочинских дач. В их воспоминаниях есть много интересных деталей относительно увлечения «вождя народов» сельским хозяйством и озеленением. Александр Беляков в своих воспоминаниях писал:

Товарищ Сталин, видя, что мы еще незнакомы с окрестностями, сказал нам:

– Ну, походите кругом и посмотрите, что здесь насажено.

И он пошел вместе с нами. Обходя вокруг дачи, мы увидели много лимонных деревьев со спелыми плодами. Один огромный лимон привлек мое внимание. Товарищ Сталин, видя, что лимоны нас занимают, сказал:

– Если они вам нравятся, сорвите. Кто сколько хочет.

Желая сохранить что-либо на память о посещении товарища Сталина, я немедленно воспользовался этим разрешением, и самый большой лимон с дерева очутился в моем кармане.

Гуляя по саду, мы обратили внимание на незнакомую нам породу деревьев.

– Это эвкалипты, – сказал товарищ Сталин. – Очень ценное дерево.

Товарищ Сталин нам объяснил, что эвкалипты отгоняют малярийных комаров и что их полезно сажать там, где желают избавиться от малярии. Он рекомендовал сажать эвкалипты в более северных местах нашего Союза, для того чтобы они там акклиматизировались.

Мы заметили, что около дачи растет какая-то сосна особой породы, с длинной пахучей хвоей.

– Здесь раньше рос дуб, – сказал товарищ Сталин, – но он был чем-то болен, и мы решили его заменить сосной. Узнав об этом, агрономы и садоводы стали говорить, что сосна здесь расти не будет, но мы все-таки решили попробовать, и, как видите, сосна растет, и даже очень хорошо.

Георгий Байдуков также вспоминал об эвкалиптах, лимонах, других фруктовых деревьях и поражался сельскохозяйственным познаниям вождя:

Нас подвезли к темно-зеленой даче, окруженной фруктовыми деревьями.

Товарищи Сталин и Жданов ожидали нас на улице у парадного входа. Сталин, радушно здороваясь, внимательно оглядывал каждого. Очевидно, он проверял, поднабрали ли мы на курорте сил.

Исключительная простота, искренняя скромность товарища Сталина сразу привлекают к нему и вызывают необыкновенное чувство расположения. Товарищ Сталин знакомится с моей женой и женой Белякова. Расспрашивает, как отдохнули. Затем ведет к даче, по дороге рассказывая о каждом кустике и дереве, которых так много здесь. Видно, Сталин очень любит фруктовые деревья. У одного лимонного куста он заботливо поправляет бамбуковую палочку, поддерживающую отяжелевшие от плодов ветви.

Срывает листья эвкалипта, растирает на руке и дает понюхать. Сильного запаха эвкалипта, оказывается, не терпит малярийный комар. Мне очень неловко, что я не знаю действия этого замечательного дерева. Иосиф Виссарионович рассказывает мне о том, как американцы избавлялись от комара во время постройки Панамского канала и при освоении болотистой Австралии.

Так мы незаметно обошли весь сад. Затем, обратившись к гостям с вопросом: не пора ли кушать? – наш хозяин повел нас к себе и попросил осмотреть комнаты. Здесь было все исключительно просто, чисто.

21 декабря 1949 года многолетний секретарь Сталина Александр Поскребышев опубликовал в «Правде» статью «Любимый отец и великий учитель», в которой нашлось место и оценке личного вклада Сталина в развитие сельского хозяйства. Понятное дело, статья была посвящена 70-летию генералиссимуса:

Товарищ Сталин, занимаясь в течение многих лет разведением и изучением цитрусовых культур в районе Черноморского побережья, показал себя ученым-новатором… Известна, например, решающая роль товарища Сталина в деле насаждения эвкалиптовых деревьев на побережье Черного моря, в деле разведения бахчевых культур в Подмосковье и в распространении культуры ветвистой пшеницы..

«Сталинские» эвкалипты до сих пор растут в Сочи и Абхазии, а вот лимонов в тех краях стало совсем немного. Что касается подмосковных арбузов и дынь, то они после смерти вождя постепенно исчезли…

Глава 17. О моде и нравственности

Иосиф Виссарионович Сталин был человеком неоднозначным. И несмотря на то что его характер и восприятие внешнего мира неоднократно описывались современниками, родственниками, соратниками, охранниками, а еще больше – публицистами, многое еще осталось, как говорят, «за кадром». Довольно много написано об отношении «вождя народов» к женщинам, родным и близким, а также женщинам вообще. Но его рассуждения о том, что прилично носить юным девушкам и другим дамам, практически не анализировались. А он хоть и был генеральным секретарем, но оставался живым человеком, мужчиной со своими собственными вкусами, взглядами и оценками.

Опосредованная борьба за «нравственность» велась в РСФСР, а позже в СССР с переменным успехом. То мы попадали в пучину сексуальной революции, которая в 1918–1921 годах последовала за революцией обычной, то подводили под отношения полов и понятие приличий научную и псевдонаучную основу. У нас были и радикальные течения (взять хотя бы идеи Клары Цеткин, имевшие самый широкий отклик среди молодежи, или теорию «стакана воды»). Но все это очень быстро сгинуло под тяжким железобетонным грузом коммунистической псевдонаучной морали. В студенческие годы мне довелось познакомиться с забавной брошюрой Арона Борисовича Залкинда «Революция и молодежь», изданной в 1924 году. В ней этот видный педолог (была в те времена такая наука – педология) выделил «двенадцать половых заповедей революционного пролетариата». Чтиво это чрезвычайно забавное. Приведу пару цитат из вводной части:

Рабочий класс должен быть чрезвычайно расчетлив в использовании своей энергии, должен быть бережлив, даже скуп, если дело касается сбережения сил во имя увеличения боевого фонда. Поэтому он не будет разрешать себе ту безудержную утечку энергетического богатства, которая характеризует половую жизнь современного буржуазного общества, с его ранней возбужденностью и разнузданностью половых проявлений, с его раздроблением, распылением полового чувства, с его ненасытной раздражительностью и возбужденной слабостью, с его бешеным метанием между эротикой и чувственностью, с его грубым вмешательством половых отношений в интимные внутриклассовые связи. Пролетариат заменяет хаос организацией в области экономики, элементы планомерной целесообразной организации внесет он и в современный половой хаос.

А дальше еще хлеще:

Половая жизнь для создания здорового революционно-классового потомства, для правильного, боевого использования всего энергетического богатства человека, для революционно-целесообразной организации его радостей, для боевого формирования внутриклассовых отношений – вот подход пролетариата к половому вопросу.

Столь откровенная галиматья со временем стала надоедать даже ЦК ВКП(б), которому пришлось охладить пыл советских педологов (так назывались коллеги Залкинда) и выпустить историческое постановление «О педологических извращениях в системе Наркомпросов». Автор педологических идей в тридцатые годы был уволен с поста директора института педологии и психологии, его журнал был закрыт, а потом и сама эта «наука» сошла на нет.

Но последующие времена стали самыми что ни на есть дремучими, и даму в откровенном наряде, а тем более без оного, можно было увидеть разве что в музее в виде скульптурного изображения либо на картинах зарубежных и отечественных классиков.

Любопытно, но «лучший друг советских физкультурников», с нескрываемым удовольствием взиравший на спортивные парады (а в них участвовали и молодые особы, весьма вольно одетые), весьма резко высказывался относительно гардероба своей юной дочери. Более того, своей суровой отцовской волей он буквально принуждал ее носить более приличную, на его взгляд, одежду. В своей книге «Двадцать писем к другу» Светлана Аллилуева писала о том, как генеральный секретарь возмущался ее «спортивным стилем»:

Отец обычно не допекал меня нотациями или какими-нибудь нудными придирками. Его родительское руководство было самым общим – хорошо учиться, больше бывать на воздухе, никакой роскоши, никакого баловства. Иногда он проявлял по отношению ко мне какие-то самодурские причуды. Однажды, когда мне было лет десять, в Сочи, отец, поглядев на меня (я была довольно «крупным ребенком»), вдруг сказал: «Ты что это голая ходишь?» Я не понимала, в чем дело. «Вот, вот! – указал он на длину моего платья – оно было выше колен, как и полагалось в моем возрасте. – Черт знает что! – сердился отец. – А это что такое? – Мои детские трусики тоже его разозлили. – Безобразие! Физкультурницы! – раздражался он все больше. – Ходят все голые!»

Видимо, товарища Сталина совсем не смущали тысячи физкультурниц на парадах, а в быту он проявлял весьма консервативные взгляды. Более того, он давал «руководящие указания» относительно длины платьев и покроя шаровар. Снова слово настрадавшейся от отца в детстве и юности дочери вождя:

Затем он отправился в свою комнату и вынес оттуда две своих нижних рубашки из батиста. «Идем! – сказал он мне. – Вот, няня, – сказал он моей няне, на лице которой не отразилось удивления, – вот, сшейте ей сами шаровары, чтобы закрывали колени; а платье должно быть ниже колен!» – «Да, да!» – с готовностью ответила моя няня, вовек не спорившая со своими хозяевами. «Папа, – взмолилась я, – да ведь так сейчас никто не носит!»

Но это был для него совсем не резон… И мне сшили дурацкие длинные шаровары и длинное платье, закрывавшее коленки, – и все это я надевала, только идя к отцу. Потом я постепенно укорачивала платье, – он не замечал, потому что ему было уже совсем не до того. И вскоре я вернулась к обычной одежде…

Конечно, когда Светлана выросла, она отплатила своему папеньке за детско-юношеские унижения: в семнадцать лет влюбилась в кинодеятеля Алексея Каплера, человека вдвое старше ее, да еще принадлежавшего к не особо жалуемой Сталиным национальности. А затем, когда того посадили (отсидел он 10 лет), вышла замуж за другого гражданина той же национальности. Родила, развелась, стала женой сына соратника Сталина Жданова, снова развелась…

Но и в те времена отцовские требования к гардеробу дочери были весьма строгими:

Он не раз еще доводил меня до слез придирками к моей одежде: то вдруг ругал, почему я ношу летом носки, а не чулки, – «ходишь опять с голыми ногами!». То требовал, чтобы платье было не в талию, а широким балахоном. То сдирал с моей головы берет – «Что это за блин? Не можешь завести себе шляпы получше?». И сколько я ни уверяла, что все девочки носят береты, он был неумолим, пока это не проходило у него и он не забывал сам.

Дочь Сталина пыталась анализировать причины того, что отец столь ревностно следил за ее гардеробом и при случае, даже в присутствии посторонних, мог высказаться достаточно резко. Одну из причин Светлана Иосифовна видела в национальных традициях. В своих воспоминаниях она выделяет этот момент:

Позже я узнала от Александры Николаевны Накашидзе (двоюродная сестра жены Берии Нины Гегечкори, майор НКВД. В 1937–1943 гг. работала сестрой-хозяйкой в доме Сталина. – Авт.), что старики в Грузии не переносят коротких платьев, коротких рукавов и носок.

Другой причиной отцовской критики, по мнению Светланы, было то, что Сталин постоянно сравнивал ее с покойной матерью, а поскольку дочь не выглядела такой же женственной, это его расстраивало, а иногда и бесило.

Даже став взрослой, идя к отцу, я всегда должна была думать, не слишком ли ярко я одета, так как неминуемо получила бы от него замечание. «На кого ты похожа?!» – произносил он иногда, не стесняясь присутствующих. Быть может, его раздражало, что я не походила внешне на маму, а долго оставалась неуклюжим подростком «спортивного типа». Чего-то ему во мне не хватало, в моей внешности. А вскоре и внутренний мой мир начал его раздражать… Изредка он что-либо отдавал мне – национальный румынский или болгарский костюм, но вообще даже то, что присылалось для меня, он считал недопустимым использовать в быту.

Но критику и неприязнь Сталина вызывали не только наряды его дочери. Алексей Рыбин, как он утверждал (правда, по сведениям компетентных источников, безосновательно), довольно часто бывал со Сталиным не только в Москве, но и на отдыхе. Он, конечно, был совершенно явным апологетом вождя (о чем свидетельствуют оценочные моменты), но человеком, вне всякого сомнения, информированным и сохранившим воспоминания своих коллег по охране вождя… Приведем пару цитат из его книги:

В нравственном отношении вождь был чист, как никто другой. После смерти жены жил монахом. Противник неравных браков, он часто высмеивал маршала Кулика, который женился на восемнадцатилетней подруге своей дочери. Завидев его, Сталин подмигивал:

– Смотрите, жених ковыляет… Как бы не шлепнулся на ровном месте.

Раз мы шли в Сочи мимо пляжа. Увидев жирных, развалившихся женщин с раскинутыми ногами, он весь передернулся:

– Какое безобразие! Пойдемте отсюда!..

Конечно, трудно представить себе «вождя народов», гуляющего вдоль сочинского пляжа и разглядывающего лежащих там женщин, но реакция его весьма показательна. Она проявлялась (в несколько более мягких формах) и в отношении некоторых представительниц высокого искусства. Тот же Рыбин вспоминал, как после приема по случаю приезда английской и американской делегаций Сталин решил поблагодарить артистов, выступавших во время банкета. Благодарить-то он благодарил, но певица Вера Давыдова (многие приписывали ей любовную связь с вождем, мотивируя это тем, что трижды Сталинскую премию первой степени просто так не присуждают и трехкомнатную квартиру не дают. – Авт.) подверглась критике за свой относительно вольный наряд. Сталин обратился к ней так:

– Вы, Вера, интересная женщина. У вас хороший голос. Замечательно пели! Зачем же вам было надевать ультрамодный пояс? Вот Наталья Шпиллер тоже интересная женщина с превосходным голосом. Но она одета скромно. И это никому не бросалось в глаза.

Видимо, иностранные гости нашли, что Давыдова одета крикливо. А это не очень соответствовало официальному приему. Вдруг подскочила Ольга Лепешинская, громко воскликнув:

– Иосиф Виссарионович, вам понравилось, как я танцевала?

– Вертелись-то вы хорошо, получше вас танцевал Асаф Мессерер, – охладил ее Сталин.

Оставляя на совести майора госбезопасности Алексея Тимофеевича Рыбина высказывание о «нравственной чистоте» Сталина, вспомню одну историю, которую рассказала мне моя мама, в пятидесятые годы работавшая библиотекарем. Уже после смерти Сталина, примерно в 1955 году, вышел журнал «Огонек» с удивительно смелой по тем временам обложкой. На ней была изображена юная фигуристка в коротеньком платье. Из продажи номер исчез мгновенно. А молодые мужчины с утра занимали в библиотеке очередь «за «Огоньком». И устанавливали время «просмотра» – не больше 15 минут…

Это, на мой взгляд, одна из ярких иллюстраций к состоянию общественной нравственности в нашей стране в те времена. Поэтому не будем более рассуждать о причинах консервативных взглядов Сталина и тем более давать им какие-либо оценки. Он ведь тоже был продуктом того времени, смысл и течение которого во многом сам определял…

Глава 18. Охрана Сталина

Сталин находился у власти почти три десятилетия, и более двадцати лет его тщательно охраняли. А до начала тридцатых годов генсек, живший в то время в Кремле, в Потешном дворце (квартира № 1), ходил на работу в свой кабинет, расположенный на пятом этаже дома № 4 по Старой площади, пешком. Выходил из Спасских ворот и по Ильинке шел в сторону нынешней станции метро «Китай-город». На многих фотографиях того времени Сталин с коллегами – Кировым, Ворошиловым и другими в сопровождении одного-двух охранников свободно гуляет по центру Москвы.

Еще в 1927 году после принятия постановления Политбюро «О мероприятиях в связи с белогвардейскими выступлениями» к полутора десяткам руководящих сотрудников ЦК, в том числе и Сталину, были прикреплены охранники. Сталина три с лишним года охранял Иван Францевич Юсис, комиссар особых поручений Спецотделения Коллегии ОГПУ. Да и сам Кремль в двадцатые годы был не столь уж строго «зарежимленным». В нем в те годы жили и работали более пяти тысяч людей, и стопроцентно изолировать вождей от несанкционированного общения с народом было практически невозможно.

В 1930 году было принято решение перевести часть Секретного отдела ЦК, в том числе и кабинет генерального секретаря, в Кремль.

Самого же Сталина обязали немедленно прекратить передвижение по городу пешком. Но он еще больше года нарушал решение Политбюро. Прогулки вождя по столице закончились только после того, как Сталина ознакомили с протоколом допроса террориста Платонова-Петина, с которым он случайно встретился 16 ноября 1931 года на Ильинке. В записке ОГПУ на имя вождя, приводимой в книге С.В. Девятова, А.Н. Шефова и Ю.В. Юрьева «Ближняя дача Сталина», есть цитата из нее:

16 ноября, проходя с нашим агентом в 3 часа 35 мин дня по Ильинке около д. 5/2 против Старогостинного двора, агент английской разведки случайно встретил Вас и сделал попытку выхватить револьвер.

Как сообщает наш агент, ему удалось схватить за руку указанного англоразведчика и повлечь за собой, воспрепятствовав попытке.

Тотчас же после этого названный агент англоразведки был нами секретно арестован.

На записке имелась резолюция: «Пешее хождение по Москве т. Сталину надо прекратить». Ниже стояли подписи Молотова, Кагановича, Калинина, Куйбышева и Рыкова.

В феврале 1932 года генеральный секретарь уже приступил к работе в первом корпусе Кремля. Его кабинет теперь располагался в непосредственной близости от квартиры. И именно с того времени он стал практически недоступен для неофициальных контактов с обычными гражданами, особенно в столице. Добавлю только, что в декабре 1933 года Сталин окончательно переселился на Ближнюю дачу в Волынском и бывал в своей кремлевской квартире редко. А охраняли Сталина теперь уже девять сотрудников, а потом двенадцать… И в дальнейшем система охраны постоянно совершенствовалась. Сталина охраняли от нескольких десятков до десятков тысяч человек (как во время упомянутого нами путешествия в Потсдам летом 1945 года).

Одним из телохранителей Сталина со времени Потсдамской конференции и до смерти «вождя народов» был Владимир Васильев, чьи воспоминания прилежно записал и сохранил его сын Андрей. Васильев-старший рассказывал:

Последовал новый приказ: меня переводили в личную охрану Сталина. И с этого момента я находился рядом с ним до последнего дня его жизни. …Это те девять человек, которые постоянно находились около Сталина: семь телохранителей, начальник группы и шофер – тоже первоклассный разведчик. Естественно, что численность охраны была намного выше. Только телохранителей было человек 35. А ведь еще надо учесть наружную охрану, которая тоже была немаленькой. В общей сложности набиралось человек двести. В нашу обязанность входило сопровождать Сталина, куда бы он ни направлялся. Даже когда он гулял у себя по саду, за ним постоянно следовали 3–4 телохранителя.

Алексей Рыбин, которого также называли «телохранителем Сталина», непосредственных задач такого рода не выполнял. Однако, работая в системе охраны вождя, в том числе отвечая за сталинскую ложу Большого театра, довольно много знал. Его непосредственное присутствие на Ближней даче сотрудниками компетентных органов не подтверждается. Но из любви и уважения к генералиссимусу он пытался несколько приукрашивать рассказы сослуживцев и подвергать самоцензуре собственные воспоминания. Например, писал об охране Ближней дачи так:

Забор был обыкновенный – из досок. Без всякой колючей проволоки сверху. Правда, высотой в пять метров. А в 1938 году появился второй – внутренний. Трехметровой высоты… Заставили это сделать явные угрозы оппозиции. Диверсанты могли легко преодолеть единственную преграду и захватить Сталина.

Особенно трудно было бы их заметить в ночной тьме. Ведь в лесу на расстоянии двух-трех метров уже совершенно ничего не видно. Вся надежда лишь на возможный шорох лазутчика. А если ветер? Жуткое состояние! Сам переживал его много раз. Вот и пришлось подстраховаться.

Повторяю: никаких железных дверей, кроме военного бомбоубежища, на даче не имелось. Все внутренние двери были сделаны из простого дерева и с половины застеклены. Дверь в зале-кабинете Сталина была абсолютно такой же и для лучшего движения воздуха никогда не закрывалась. Конечно, при необходимости захлопывалась на обычный английский замок «линг». Ключи от него всегда находились у коменданта или дежурного офицера. Никакой сверхсложной внутренней системы запоров, которые-де мог открыть лишь сам Сталин при помощи специального электрического устройства, в помещении не существовало. Это очередная байка изощренных сочинителей.

Действительно, двери на Ближней даче Сталина, да и в других его резиденциях деревянные, я это видел сам. Дубовые, сантиметров в семь-восемь толщиной. И забор вокруг комплекса зданий в Волынском сейчас небольшой, хотя и с современными средствами сигнализации и контроля доступа. Но в послевоенные годы дача охранялась, по воспоминаниям Владимира Васильева, совсем по-другому:

Наверное, по сложности и изощренности охраны ее можно было бы сравнить только с «Вольфшанце» Гитлера. Единственную дорогу, которая вела на дачу, днем и ночью контролировали милицейские наряды. Публика эта была солидная, плечистая, все в звании капитанов и майоров, хотя погоны носили старшинские. Лес, окружавший дачу, был густо заплетен спиралями Бруно. Если человеку даже удалось бы через них пробраться, то я бы ему не позавидовал. На него набросились бы немецкие овчарки, бегавшие вдоль проволоки, натянутой между столбами. Следующая линия охраны состояла из фотоблоков, вывезенных из Германии. Идущие параллельно два луча надежно перекрывали «границу». Стоило, скажем, зайцу проскочить через них, как на пульте у дежурного загоралась лампочка, указывавшая, в каком секторе находится «нарушитель». Дальше стоял пятиметровый забор из толстенных досок. В нем были сделаны окошки-амбразуры, у которых находились посты вооруженной охраны. Затем – второй забор, немного пониже. Между ними были размещены морские сигнальные прожекторы. Ну а около самого дома дежурила личная охрана – «девятка».

О болезненном отношении Сталина к проблемам собственной безопасности писал в воспоминаниях Никита Сергеевич Хрущев. Конечно, относиться к ним как к стопроцентно точному историческому источнику нельзя. Нужно сделать поправку на политические моменты взаимоотношений Сталина и Хрущева и «генеральную линию» последнего на развенчание культа личности, но эти воспоминания все-таки заслуживают внимания:

Я был раз свидетелем такого факта. Сталин пошел в туалет. А человек, который за ним буквально по пятам ходил, остался на месте. Сталин, выйдя из туалета, набросился при нас на этого человека и начал его распекать: «Почему вы не выполняете своих обязанностей? Вы охраняете, так и должны охранять, а вы тут сидите, развалившись». Тот оправдывался: «Товарищ Сталин, я же знаю, что там нет дверей. Вот тут есть дверь, так за ней как раз и стоит мой человек, который несет охрану». Но Сталин ему грубо: «Вы со мной должны ходить». Но ведь это невероятно, чтобы тот ходил за ним в туалет. Значит, Сталин даже в туалет уже боялся зайти без охраны. Это, конечно, результат работы больного мозга. Человек сам себя запугал. Но тут, видимо, и Берия руку приложил.

Так протекала жизнь в последние годы бытия Сталина. Я уже рассказывал, как он за обедом буквально ни одного блюда не мог откушать, если при нем кто-либо из присутствующих его не попробовал. У нас имелись излюбленные блюда, и повара хорошо их готовили. Харчо было очень вкусное. Его брали все подряд, и тут уж Сталин не сомневался. А что касается закусок, которые стояли на столе, то он выжидал, когда кто-то попробует. Выждет какое-то время и тогда сам тоже берет. Человек уже довел себя до крайности и людям, которые его обслуживали годами и были, безусловно, преданы ему, не доверял. Никому не доверял!

Владимир Васильев, долгое время бывший телохранителем Сталина и знавший систему охраны и порядки в среде сотрудников госбезопасности, рассказывал о происходившем более взвешенно:

Тогда чрезвычайные меры предосторожности казались естественными. Нас все время знакомили с ориентировками по тем или иным «диверсионным группам», которые якобы охотились за Сталиным. Созданию этой атмосферы подозрительности и шпиономании немало способствовал Берия, который то и дело появлялся на даче, устраивал проверки, проводил инструктажи. В результате вполне, быть может, разумные меры предосторожности доводились до полного абсурда. Например, во время торжественных заседаний, которые проходили в Большом театре, помимо охраны вокруг здания, у входов и выходов, за кулисами, зал буквально наводнялся сотрудниками органов безопасности. Порядок был такой: три приглашенных – один агент. Не доверяли никому.

Подобная же картина была и во время правительственных приемов. Мы были вынуждены изображать либо гостей, либо официантов. Сноровки по части обслуживания у нас не было никакой. Поэтому иногда случались неприятные казусы. Помню, мой друг майор Миша Клопов на банкете в Кремле в честь 70-летия Сталина – на сей раз была его очередь изображать официанта – открывал шампанское. До тех пор делать это ему не доводилось, и в результате жена министра связи оказалась облитой с ног до головы. Впрочем, на такие вещи тогда мало кто обращал внимание. Нравы были простые – к концу банкета многие гости лежали под столами, и их приходилось выносить буквально на руках…

Система охраны первых лиц в СССР была одной из лучших в мире, но генералиссимус, по словам Васильева, относился к ней без особой любви:

Сам «вождь» охрану, готовую в любой момент отдать за него жизнь, прикрыть его от пули своими телами, за людей явно не считал и, встречаясь, смотрел сквозь нас. Заговаривать с ним было запрещено, и мы даже давали подписку, что не будем обращаться к нему с личными просьбами. А попросить было о чем: большинство из нас жило довольно тяжело, мало чем отличаясь от обычных армейских офицеров…

Надо сказать, за степенью нашей преданности «хозяину» постоянно следили. Я уже не говорю о том, что проверялись и контролировались все внеслужебные связи, все знакомые и друзья, «криминал» могли увидеть в чем угодно. Вспоминаю такой случай. Моя мама, известная ленинградская портниха, еще в 1939 году как-то сшила платье для жены финского консула. В 1945 году, когда меня взяли в «девятку», ее вызвали в «Большой дом» на Литейном проспекте и потребовали объяснений. И, конечно же, нам было строго-настрого запрещено говорить о том, где мы служим. Даже спустя многие годы, уже будучи гражданским лицом, я никому об этом не говорил.

Можно сколь угодно долго рассуждать о достоинствах и недостатках сталинской охраны и сложных взаимоотношениях вождя и телохранителей. Но факт остается фактом: за тридцать лет на него не было совершено ни одного реального покушения!

Глава 19. Бомбоубежище Сталина

С самого начала Великой Отечественной войны фашистские люфтваффе стали совершать налеты на столицу СССР. Иногда они приводили к серьезным разрушениям и жертвам. Поэтому встал вопрос о том, как сохранить высшее руководство страны и армии, ну и, конечно, Верховного главнокомандующего.

Что касается бомбоубежища в Кремле, то оно, несомненно, существует. Тому есть немало свидетельств. Но было оно готово лишь через три с половиной месяца после начала войны. В книге «Москва военная 1941–1945. Мемуары и архивные документы» есть воспоминания заместителя начальника 1-го отдела НКВД Д.Н. Шадрина, который руководил подготовкой целого ряда секретных объектов перед войной и в военные годы. Он писал об организации бомбоубежищ для членов Политбюро:

К концу 1941 года начали делать для Сталина убежище в Кремле. Хорошее сделали, большое – никакая бомба не возьмет!

Писала о бомбежках Кремля и бомбоубежище Сталина и его дочь Светлана Аллилуева:

К сентябрю 1941 года мы вернулись в Москву, и я увидела, как разворотило бомбой угол Арсенала, построенного Баженовым, – как раз напротив наших окон. Перед нашим домом спешно заканчивали строить бомбоубежище для правительства, с ходом из нашей квартиры. Я потом бывала там несколько раз вместе с отцом. Было страшно все, – жизнь перевернулась и распалась, надо было уезжать из Москвы, чтобы учиться. В нашу школу попала бомба, и это тоже было страшно. Затем, опять же неожиданно, нас собрали и отправили в Куйбышев: долго грузили вещи в специальный вагон… Поедет ли отец из Москвы – было неизвестно; на всякий случай грузили и его библиотеку. В Куйбышеве нам всем отвели особнячок на Пионерской улице, с двориком. Здесь был какой-то музей.

Осень 1941 года была очень тревожной. В конце октября 1941 года я поехала в Москву – повидать отца. Он не писал мне, говорить с ним по телефону было трудно – он нервничал, сердился и отвечал лишь, что ему некогда со мной разговаривать. В Москву я приехала 28 октября – в тот самый день, когда бомбы попали в Большой театр, в университет на Моховой и в здание ЦК на Старой площади. Отец был в убежище, в Кремле, и я спустилась туда. Такие же комнаты, отделанные деревянными панелями, тот же большой стол с приборами, как и у него в Кунцево, точно такая же мебель. Коменданты гордились тем, как они здорово копировали Ближнюю дачу, считая, что угождают этим отцу.

В свое время писатель Константин Симонов записал рассказ адмирала И.С. Исакова, который бывал в кремлевском подземном кабинете Сталина во время войны зимой 1941 года:

Любопытная подробность, что из себя представлял этот кабинет: ход туда был обыкновенный забетонированный, со всеми полагающимися в таких случаях устройствами, но когда вы из тамбура входили в самый кабинет, то вы как бы оказывались не внизу, а наверху Это был точно такой же кабинет, как кабинет Сталина в ЦК. Такие же высокие дубовые панели, такой же стол, те же портреты Ленина и Маркса на стене, и даже гардины висели такие же самые, закрывая несуществующие окна. Только (это даже не сразу бросалось в глаза) площадь кабинета была раза в два меньше, чем верхнего.

На окнах сталинской квартиры в Кремле были установлены специальные бронированные ставни толщиной чуть больше сантиметра. Они закрывались изнутри и должны были предохранять квартиру от осколков бомб и возможных выстрелов снайперов.

Одну любопытную подробность я почерпнул из книги «Лубянка в дни битвы за Москву». Она заставляет задуматься о том, что на самом деле в 1941 году в Кремле было еще одно бомбоубежище, построенное до сталинского. 10 октября 1941 года комендант Московского Кремля Н.К. Спиридонов отправил заместителю наркома внутренних дел СССР И.А. Серову докладную записку, в которой сообщал о мероприятиях по минированию объектов жизнеобеспечения Кремля. Наравне с АТС, водонасосной, тепловой и электрической станциями в документе называется и бомбоубежище. Но убежище под квартирой Сталина было подготовлено только к декабрю 1941-го! Побеседовав с компетентными специалистами, много лет занимающимися Кремлем и его подземельями, я выяснил, что сразу после начала войны в бомбоубежище был «перепрофилирован» подвал 14-го корпуса. Назвать его убежищем в полном смысле этого слова нельзя: перекрытия там достаточно тонкие, а глубина залегания всего 4 метра. Так что прямое попадание даже 200-килограммовой бомбы могло разрушить подвал, хотя от осколков бомб он спасал.

Еще одно сталинское подземное убежище было построено на даче в Волынском. Небольшой холм рядом со зданием бани, который мне пришлось видеть через 70 лет, – это только один из входов в бункер. Вообще-то и само двухэтажное приземистое строение главного дома Ближней дачи создает впечатление укрепленного здания, хотя на самом деле особых укреплений в самом доме не было. Был, как считают, только отдельный вход в бомбоубежище. Строительство этого убежища на глубине 17 метров, в котором имелось все необходимое для работы и отдыха, началось еще до войны, в 1940 году, и проводилось под руководством известной в то время метростроевки Татьяны Федоровой. Полностью объект был завершен через восемь с лишним месяцев после начала войны, 7 марта 1942 года. Сталинский бункер был весьма защищенным для того времени сооружением и мог выдержать прямое попадание авиационной бомбы. Само бомбоубежище железобетонное, а в качестве перекрытий были использованы чугунные рельсы. В убежище, как рассказывают специалисты, ведет несколько лестниц как с улицы, так и из дома, а также персональный лифт. По примеру зданий Ближней дачи и Дальней дачи вождя в Семеновском в бункере была построена система коридоров, которая изолировала Сталина от встреч с обслугой.

Убежище, напомню, имело все условия для работы. В просторном зале, отделанном такими же деревянными панелями, как и стены Ближней дачи, проводились рабочие встречи и даже заседания ГКО. Рядом располагалась небольшая спальня. В историческом путеводителе «Ближняя дача Сталина» отмечается, что внизу стояли такие же диваны, как и в основных помещениях, а выделялся лишь массивный стол с ножками в виде львов. Бункер был приспособлен к автономному существованию, и, как утверждают сотрудники Ближней дачи, дизель-генератор, который обеспечивает его электроэнергией, несмотря на почтенный возраст (1939 года выпуска), можно запустить и сейчас. Правда, со временем это бомбоубежище стало не таким уж безопасным. Если прямое попадание обычной авиабомбы (даже большой) оно могло выдержать, то атомная бомба разрушила бы его.

Много писали о том, что первое время Сталин во время фашистских бомбардировок работал в бункере связи под зданием Главного управления войск ПВО на Мясницкой, который был объектом глубокого залегания (до 70 метров) и имел несколько уровней. На самом деле на этом объекте он бывал всего пару раз. Его рабочий кабинет находился на станции метро «Кировская». А бункер связи, подвал особняка, в котором находилась Ставка Верховного главнокомандующего, и станция метро, на которой было оборудовано бомбоубежище с рабочим кабинетом Сталина, узлом связи, комнатой членов Политбюро и пр., были связаны подземным туннелем. Поезда на станции не останавливались, а платформа была отделена от путей фанерной стеной. Готовить убежище приходилось сверхбыстрыми темпами. В сборнике «Москва военная» цитируются воспоминания уже упоминавшегося нами Д.Н. Шадрина, заместителя начальника 1-го отдела НКВД, которому была поручена эта задача. Уже в 9 часов утра 22 июня его вызвали к Сталину:

Поехал я туда вместе с Серовым (Серов И. Л. в то время – первый заместитель народного комиссара госбезопасности. – Авт.). Там уже были Берия и Молотов. Сталин говорит: «Надо подобрать такое место, где можно было бы укрыться от бомбежки и работать». Берия отвечает: «Вот товарищ Шадрин знает всю Москву, он найдет». Мы с Серовым ушли. Он спрашивает: «Куда поедем?» – «На улицу Кирова, там штаб – большое здание, а рядом особняк – детский туберкулезный диспансер».

Дальше все решения принимались молниеносно. Диспансер был в течение нескольких часов выселен в Подмосковье, и в освободившемся здании началась работа по подготовке особняка к переезду в него Ставки Верховного главнокомандующего. Затем Шадрин и Серов отправились в штаб ПВО, из подземного бункера которого был прорыт туннель прямо на станцию метро «Кировская». Его быстро расчистили. В тот же день привезли членов Политбюро, за исключением Сталина и Калинина, чтобы посмотреть будущий объект. Опустили их всех разом на грузовом лифте вниз, потом провели на станцию. Д.Н. Шадрин вспоминал:

Поезда метро там уже не останавливались: сразу, как я туда приехал, прекратили мы остановку поездов.

Всем все понравилось. «Замечательно, близко! И хорошее укрытие, и хорошую работу можно организовать». Тут же Берия начал командовать: «Вот здесь, между столбами (а там, когда спустишься на станцию «Кировская», в конце две колонны с одной стороны были, две – с другой) сделать кабинет Сталина и приемную. Все организовать так-то и так-то!»

На всю подготовку особняка, подземного убежища, переходов между ними к приезду Сталина Шадрину дали четверо суток. Ровно через четыре дня сначала члены Политбюро, а потом они же, но вместе со Сталиным осмотрели все помещения. Завершился осмотр ужином на новом объекте «Ставка». Шадрин тоже решил впервые за последние дни что-то съесть, как вдруг за ним прибегает один из сталинских охранников:

«Тебя Сталин вызывает!» Я захожу, докладываю: «Товарищ Сталин, по вашему приказанию такой-то прибыл!». – «Вы здесь руководили?» – «Так точно, я». – «Берия, налить ему стакан коньяка!» – «Товарищ Сталин, я целый день не ел и почти совсем не спал. И вообще я не пью, почти совсем не пью. Не могу я…»

Он наливает себе рюмку, мне – стакан. Встает и идет ко мне: «Благодарю за хорошую работу, за хорошо изготовленное укрытие… (нет, он как-то иначе этот бункер назвал). За твое здоровье!» – «Товарищ Сталин, я не могу выпить, ничего не ел, почти сутки не спал совершенно». – «За твое здоровье! И благодарю за хорошую работу». И выпивает. И мне опять: «Не хочешь выпить?»

Я выпил. Больше не помню ничего.

О том, что Сталин использовал открытые и секретные линии метрополитена во время войны, писали с начала 90-х годов очень много. Тогда получили распространение легенды о секретных линиях метро, стоящих на них до сих пор бронепоездах, гигантских подземных танковых стоянках и прочих фантастических и полуфантастических объектах. В 2005 году даже появилась компьютерная игра «Метро-2» («Stalin subway»).

Основой для этой игры и для последующих публикаций послужили некоторые, не всегда полностью соответствовавшие действительности высказывания довольно высокого ранга должностных лиц новой России, сделанные ими в интервью, книгах и телепередачах.

Больше всего слухов было связано с якобы существовавшей веткой «спецметро» от Кремля до Ближней дачи. Особенно усилились они после рассказа бывшего шефа протокола Горбачева и Ельцина, а ныне пенсионера Владимира Шевченко, опубликованного в его книге «Повседневная жизнь Кремля при президентах»:

Естественно, что эти два здания (имеются в виду здания ЦК КПСС на Старой площади и Кремль. – Авт.) соединяет не только пневмопочта, но и подземная линия так называемого кремлевского метро, построенного еще при Сталине. На самом деле это скорее трамвайчик, и не могу сказать, что на нем очень комфортно ездить. Назначение этой подземки – в экстренном случае эвакуировать людей из Кремля и со Старой площади, поскольку дальше она ведет в Волынское на Ближнюю дачу. В настоящее время кремлевское метро никак нельзя назвать транспортной артерией, и, насколько мне известно, для ее дальнейшей эксплуатации требуется капитальный ремонт: ведь, помимо прочего, там проходит множество подземных коммуникаций, которые со временем ветшают.

Никто из официальных лиц, связанных с объектом «Волынское», тем не менее не подтверждает наличие выхода из сталинского бункера в так называемое Метро-2.

Если такого пути в реальности не существовало, то его, несомненно, нужно было бы придумать. Или начать искать косвенные признаки существования первой секретной линии метро…

Во-первых, по плану строительства Московского метрополитена 1932 года линия в сторону Кунцева должна была быть полностью подземной и проходить совсем недалеко от Ближней дачи Сталина.

Во-вторых, у москвичей всегда вызывало недоумение существование двух параллельных участков линий – Арбатско-Филевской – мелкого заложения, открытой в 1937 году, и Арбатско-Покровской – глубокого заложения, открытой через месяц после смерти Сталина 5 апреля 1953 года. С чисто экономической точки зрения осуществление такого проекта выглядело более чем странным. И у многих жителей столицы время от времени закрадывались смутные сомнения: а не была ли Арбатско-Покровская линия (или хотя бы один ее туннель) построена задолго до ее официального открытия? И не служила ли она подземной дорогой, по которой Сталин скрытно передвигался из Кремля на Ближнюю дачу? Кстати, подтверждением экономической неэффективности существования двух параллельных Арбатских линий можно считать тот факт, что после открытия в 1953 году линии глубокого заложения «аппендикс» от станции «Улица Коминтерна» (позже – «Калининская», ныне «Александровский сад») до «Киевской» был на пять лет вообще закрыт и использовался только как склад. Но факт остается фактом: в Москве было по две независимых «Арбатских» и «Смоленских». Официальная версия объясняла необходимость строительства большим перепадом глубины между станциями «Площадь Революции» и «Улица Коминтерна», хотя примерно такие перепады уже были к тому времени в московском метро.

Косвенно подтверждал версию о стратегическом характере Арбатско-Покровской линии и огромный зал станции «Арбатская», расположенной под кварталом, который занимал Генеральный штаб. В случае ядерной войны эта станция могла превратиться в огромный бункер глубокого заложения, соединенный с несколькими линиями метрополитена.

В-третьих, станция «Киевская» Арбатско-Покровской линии была конечной в течение 50 лет (с 1953 по 2003 г.). Почему? Опять же появилась версия о том, что за «Киевской» существовал туннель к Кунцевской даче Сталина, а сама линия была секретной подземной правительственной трассой.

В метро Сталину точно приходилось бывать. 6 ноября 1941 года Сталин прибыл на станцию «Маяковская» на спецпоезде метро. Но отнюдь не из центра, где находилась Ставка. Бывший председатель Совета ветеранов Федеральной службы охраны Сергей Степанович Королев приводит слова М.Г. Красовского, несшего со своим взводом службу на станции:

– Во всех туннелях контактные линии были отключены, кроме одной, идущей от Белорусского вокзала к «Маяковской». Поскольку была объявлена воздушная тревога, участники торжественного заседания шли по туннелям. В 16 часов 50 минут участники заседания были на своих местах, а пять минут спустя с Белорусского вокзала подошел метропоезд из двух вагонов, в котором на заседание прибыл весь состав ГКО во главе со Сталиным.

Сталин прибыл на «Белорусскую» на автомобиле, как и другие члены ГКО, а уже оттуда поехал на поезде. Кстати, в упоминавшемся нами сборнике «Москва военная» число вагонов поезда названо иное:

На станции «Белорусская» был сформирован специальный поезд из десяти вагонов, который подошел с охраняемыми лицами на станцию «Маяковская» за пять минут до начала мероприятия. На противоположной стороне платформы также находился состав из десяти вагонов: звукозаписи, платформы с оркестром, под гардеробы и буфеты для участников заседания. Вестибюль станции метро вмещал 2000 человек.

В книге «Гараж особого назначения. 90 лет на службе Отечеству», кроме уточнения количества вагонов, приводится еще одна любопытная деталь относительно того, как Молотов и Микоян опоздали на спецпоезд:

Приказ об организации охраны торжественного заседания в помещении станции метро «Маяковская» был подписан утром в день проведения мероприятия. Водительский состав гаража узнал о своих служебных обязанностях незадолго до начала заседания. Именно из-за этого фактора, не по вине водителей, 6 ноября произошло недоразумение. На станции метро «Белорусская» был сформирован специальный поезд из десяти вагонов, который 6 ноября в 18.50 должен был отправиться с охраняемыми лицами на станцию «Маяковская». В. М. Молотов и А. И. Микоян приехали на «Белорусскую» с опозданием, и им срочно пришлось добираться на торжественное мероприятие на автомобиле.

Сталин вместе с членами ГКО отбыл после заседания на «Белорусскую» тем же путем. Тут уж Молотов с Микояном опоздать никак не могли. А подавляющее большинство участников заседания снова отправились пешком, на этот раз к станции «Площадь Свердлова» по обесточенному туннелю…

Еще одним реальным «сталинским» объектом был рассекреченный во времена перестройки и превращенный в музей объект в Измайлове. В 1996 году там был открыт филиал Музея Вооруженных Сил на базе бывшего Запасного командного пункта Верховного главнокомандующего Вооруженных Сил СССР И.В. Сталина. Вот что говорится об этом объекте на официальном сайте музея:

Исторический музейный комплекс «Запасной командный пункт Верховного Главнокомандующего Красной Армии И. В. Сталина периода Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.» в Измайлове («Бункер Сталина») является общественным филиалом Центрального музея Вооруженных Сил. Комплекс был создан и открыт для посетителей в 1996 году. Этому предшествовала большая реставрационная работа, которую провело Физкультурно-оздоровительное предприятие «Измайлово». Создание данного объекта относится к 30-м годам XX столетия. Его строительство являлось частью государственной программы обеспечения обороноспособности СССР. Объект соединен 17-километровой подземной дорогой с центром Москвы. В качестве маскирующего предмета был выбран стадион.

В конце августа – начале сентября 2009 года агентство «Интерфакс», телепрограмма «Вести» (Москва) и другие СМИ сообщили о том, что в понедельник 31 августа главный архитектор Москвы Александр Кузьмин подтвердил существование 15-километрового туннеля от сталинского бункера в Измайлове до Кремля. Сообщения, правда, были разными по тексту. В одном из них говорилось о «части нереализованного проекта», а в другом – несколько иначе:

«От бункера в сторону Кремля идет 15-километровый туннель, по которому может проехать бронетехника. Военные, которые владеют этим бункером, отрыли в сторону центра метров сто. Бункер есть, он с хорошей архитектурой. Находится он не под территорией рынка, а под стадионом», – сообщил Александр Кузьмин, главный архитектор города Москвы» («Вести» (Москва) 03.09.2009).

Это все, конечно, замечательно. Бункер, причем действительно строившийся для Сталина, есть, часть туннеля – тоже, вот остальные 15–17 километров? Что слышно о них? Пока никаких официальных подробностей.

Метростроевцы со стажем вспоминали, что линия от «Площади Революции» до «Стадиона имени Сталина» (нынешняя «Партизанская». – Авт.) во время войны была уже построена, но поезда ходили только до «Курской». Существует версия того, что от перегона «Семеновская» – «Партизанская» был предусмотрен съезд к запасному командному пункту Верховного главнокомандующего, который был частично завален в конце семидесятых во время строительства гостиничного комплекса «Измайлово». Возможно, именно этот маршрут и называют «сталинским туннелем».

История создания упомянутого нами резервного бункера вкратце такова. После того как Восточное Измайлово в 1935 году вошло в состав Москвы, дачные поселки постепенно были ликвидированы, а сам район стал закрытой зоной, где началось активное строительство. Что любопытно, в течение трех лет там практически не строили капитальных зданий, за исключением школ для подготовки диверсионных подразделений и общежития для курсантов. Кстати, нынешнее название станции метро «Партизанская» связано именно с тем, что в Измайловском парке будущие партизаны проводили свои практические занятия. Но в 1936–1939 годах в этом районе велись в основном подземные работы по сооружению сталинского бункера, туннеля, фундамента и трибун стадиона.

Весной 1940 года, как утверждают историки, Сталин ознакомился с Запасным командным пунктом – так именовался объект. Некоторые считают, что к тому времени и туннель из центра, о существовании которого упоминают различные чиновники, был готов. Есть мнение, что именно в апреле 1940 года Сталин опробовал подземный путь от Кремля до Измайлова, хотя каких-либо веских доказательств этого не приводится.

Сегодня в первозданном виде, правда, не осталось ни одного помещения – все было отреставрировано «в сталинском стиле» в девяностые годы. Но более или менее похожи на то, что было раньше, – зал заседаний Ставки Верховного главнокомандующего, кабинет Сталина и коридор, проход к залу заседаний. Наиболее интересным с архитектурной точки зрения является зал заседаний Ставки. Это помещение около 80 квадратных метров, с высотой потолков примерно метров в пять. Над столом, выполненным в виде незамкнутого круга, – купол, который придает помещению неплохие акустические свойства. Известно, что Сталин не любил говорить громко, а в таком помещении его слова мог расслышать любой из участников заседания. Купол поддерживается четырьмя мощными колоннами, которые качественно покрашены под мрамор.

Задачей этого Запасного командного пункта было не только обеспечение безопасности военного руководства страны. Оттуда можно было управлять войсками, там находился центр связи и все другие структуры. Поздней осенью и в начале зимы 1941 года, как считается, Сталин не раз бывал в этом бункере и работал там. Но истинное предназначение объекта, вполне вероятно, было совсем иным…

Московские убежища Сталина не смогли бы спасти «вождя народов» при захвате столицы немецкими войсками. А прорыв к Москве мог состояться как в 1941-м, так и в 1942 году. Поэтому в качестве резервных командных пунктов готовились так называемые спецубежища, расположенные в приволжских городах.

22 ноября 1941 года было принято постановление Государственного комитета обороны № 945 сс о срочной постройке запасных командных пунктов (спецубежищ) в Ярославле, Саратове, Куйбышеве, Горьком, Казани, Ульяновске, Сталинграде. Постановление предписывало начать работы 1 декабря 1941 года и закончить к 16–20 января 1942 года. Суммы на строительство выделялись по тем временам гигантские. Только на начальный этап – 50 миллионов рублей. Общее руководство строительством объектов было поручено НКВД, а точнее, Лаврентию Берии, а само строительство осуществлялось силами Метростроя (курировал вопрос нарком путей сообщения Лазарь Каганович).

Решение о строительстве самого большого и безопасного бункера в Куйбышеве («объект № 1») было принято, однако, несколько ранее, 21 октября, на следующий день после решения об эвакуации Москвы. В постановлении ГКО по этому вопросу был определен срок создания его эскизного проекта – 4 дня. На все строительство давался срок в 3 месяца. Стройка велась прямо под местным обкомом ВКП(б), причем была настолько секретной, что в городе никто и не догадывался о том, что именно там строят. А тысячи рабочих и инженеров днем и ночью строили бункер глубокого заложения (кабинет Сталина и зал заседаний находятся на глубине 37 метров).

В строительстве принимало участие 2900 рабочих и около 800 инженерно-технических работников. Со всех была взята подписка о неразглашении государственной тайны, не имеющая срока давности. Поэтому даже живущие рядом жители города не догадывались, что происходит за высоким забором стройки. Грунт вывозился машинами ночью. Строители практически не покидали объект, работали в две смены, питались в построенной здесь же столовой, а ночевали в общежитии во дворе обкома или прямо под землей.

В куйбышевском бункере, ставшем музеем, имеется до сих пор находящаяся в рабочем состоянии система жизнеобеспечения. Именуется он теперь «Исторический объект гражданской обороны и ЧС области», о чем свидетельствует соответствующая вывеска.

Для сталинской семьи, как вспоминала его дочь Светлана Аллилуева, в Куйбышеве подобрали особняк в двух шагах от местного управления НКВД. Разумеется, и там стали спешно обустраивать бомбоубежище. Однако сам Сталин в «резервную столицу» так и не прибыл…

Осенью 1941 года в Куйбышеве было подготовлено жилье и для отца. Ждали, что он сюда приедет. Отремонтировали несколько дач на берегу Волги, выстроили под землей колоссальные бомбоубежища. В городе для него отвели бывшее здание обкома, устроили там такие же пустынные комнаты со столами и диванами, какие были у него в Москве. Все это ожидало его напрасно целую зиму.

Уже упоминавшийся нами заместитель начальника первого отдела НКВД Д.Н. Шадрин вспоминал:

Еще в 1942 году сделали очень хорошее убежище для членов Политбюро в Горьком. На окраине города, на берегу Оки: я ездил туда – выбирать место и потом посмотреть, что получилось. Это была дача первого секретаря обкома – особняк на высоком берегу. Дом построили, прорыли канал, сделали вниз лифт, и в самом низу, уже почти на уровне реки, – рабочий кабинет для Сталина. И оттуда был выход на Оку: можно было выйти к реке, посидеть, погулять. Но Сталин там никогда не был.

Бункер, который строили в Горьком, носил название «Объект № 74». Как утверждают историки, он был сделан по типу бомбоубежища на Ближней даче Сталина, но глубина заложения была около 30 метров. На самом деле собственно командных пунктов было два: основной и резервный, причем основной был под № 2, а резервный под № 1. В Горький прибыл начальник строительного отдела Административно-хозяйственного управления (ХОЗУ) НКВД СССР А.С. Айзин, назначенный уполномоченным по специальному строительству. В ведении Абрама Савельевича находилось эвакуированное в Горький подразделение Управления по строительству Московского метрополитена. Соответственно порядковому номеру сооружаемого секретного объекта оно называлось «Спецстроительство № 74».

В книге «Тайны спецсвязи Сталина (1930–1945 гг.)» сын первого начальника отдела правительственной связи НКВД СССР Михаил Ильинский пишет:

В конце октября – начале ноября 1941 г. было принято решение о переводе Ставки ВГК в г. Горький, где на набережной Волги освободили несколько особняков для размещения руководства Ставки. Но важнейшим был объект под названием № 74. Подземные сооружения (кабинеты и штольни) были отделаны по типу московского бункера Сталина, с паркетным полом и занавесками на ложных окнах.

Некоторая разница в воспоминаниях (одни авторы называют набережную Волги, другие – Оки) связана с тем, что «Объект № 74» находился практически у слияния двух рек.

Судьба сталинского бункера в Горьком плачевна. В 1944 году из-за выемки большого количества грунта под набережной им. Жданова откос просто начал сползать в реку. 24 сентября 1944 года Горьковский горисполком издал специальную «Инструкцию по охране и эксплуатации откосов гор. Горького»: ходить по ним стало небезопасно. А 16 декабря 1944 года комиссия во главе с комендантом объектов №№ 1 и 2 капитаном И. А. Акифьевым обследовала штольни: их несущие деревянные конструкции были в аварийном состоянии. Через полгода штольни и помещения «Объекта № 74» стали обрушиваться, и заместитель наркома внутренних дел СССР генерал-лейтенант Сафразьян подписал секретный приказ № 0190, предписывавший оба объекта ликвидировать «путем забутовки штолен».

О бункере в Сталинграде в своих воспоминаниях писал Н.С. Хрущев, в качестве члена Военного совета неоднократно посещавший спецубежище – командный пункт у заключенной в шестидесятые годы в коллектор реки Царица:

Думаю, что этот командный пункт готовился для какого-то другого штаба, не фронтового, а более высокого. Уж слишком там было все сделано на манер сталинских вкусов: фанерой облицованы стены (все дачи Сталина облицовывались дубовой фанерой, и там было сделано так же), устроен длинный коридор, а от коридора в глубь горы проведены штольни. Все выполнено было очень хорошо. Был оборудован даже туалет.

Сегодня в Волгограде почему-то называют «сталинским» бункер городского комитета обороны Сталинграда, остатки которого расположены в Комсомольском сквере. Там, однако, располагался лишь бункер ПВО с центральным узлом связи. С 23 августа по 14 сентября 1942 года в нем работали обком и горком партии, а также другие административные структуры. А запасной командный пункт «Спецобъект № 98» был, как и горьковский, завален грунтом.

Саратовский бункер – «Объект № 85» – был расположен под Соколовой горой, самой высокой точкой города. Раскопать его пока не удалось, хотя такое желание было даже у саратовского губернатора Дмитрия Аяцкова. А о существовании этого сооружения свидетельствует не только цитировавшееся нами постановление ГКО о строительстве спецубежищ, но и найденный в архивах акт приемки саратовского объекта. В нем констатировалось, что глубина выработки была 25,5–29 метров, а готов он был 15 января 1942 года.

Считается, что все остальные объекты, перечисленные в постановлении ГКО, были построены, но в разное время взорваны или засыпаны. Адреса называются разные: территория санатория «Красный холм» в 20 километрах от Ярославля, район Ульяновского автозавода, Казанский кремль…

А сколько было всего так называемых спецобъектов или спецстроительств? Мы знаем несколько из них: № 1 – бункер в Куйбышеве, № 18 – бомбоубежище на Ближней даче Сталина, № 74 – Запасной командный пункт в Горьком, «Объект № 85» в Саратове и сталинградский командный пункт под номером 98. А как же остальные, без малого сто секретных объектов, где располагались они? В те времена как-то было не принято нарушать порядок чисел. Если был «Объект 98», то и остальные 97 существовали. Допустим, мы не посчитали неизвестные нам номера бункеров под Московским Кремлем, в Измайлове, в Ярославле, в Ульяновске, в Казани. А где остальные девяносто?

17 сентября 1942 года Горьковский городской комитет обороны принял Постановление № 314-с «О приеме от Метростроя и НКВД специальных командных пунктов № 1 и 2 в гор. Горьком». Это два сталинских бункера. Факт их существования уже общеизвестен. Но не так давно опубликованный архивный документ (Повестка дня заседания Горьковского городского комитета обороны, протокол № 19), датированный сентябрем 1942 года, говорит и о принятии от Метростроя и НКВД не только командных пунктов, но и специальных бомбоубежищ (объекты № 3, 4, 5, 6, 7). Это подтверждает версию о том, что даже в Горьком спецобъектов было несколько. Так что и Сталину, и другим руководителям СССР, не покинувшим Москву в середине октября 1941 года, было куда отправиться…

Глава 20. Об атрибутах власти

По большому счету автовладельцы считают государственный регистрационный знак, установленный на их машине, ее составной частью. Антон Павлович Чехов заметил, что «в человеке все должно быть прекрасно». В автомобиле – тоже. Вот и стали наши граждане с определенных времен стремиться к тому, чтобы их «железные кони» получили «красивые» номера. И желательно не просто с симпатичным сочетанием букв и цифр, но и дающие какие-либо преимущества (официальные либо нет) перед другими, менее удачливыми участниками движения.

Первые автомобильные номера появились в России в начале XX века. Они представляли собой жестяную табличку с трехзначным номером. Выдавались они городской управой строго в порядке очереди, а если быть более точным, то по мере регистрации новых автомобилей. А затем таблички ежегодно менялись. Номеров вполне хватало, поскольку легковых авто было немного, да и регистрировались они лишь в крупных городах.

А вот первые спецномера стали готовить к выпуску в 1908 году. Именно тогда после длительных дискуссий было принято решение о том, чтобы выделить из общей массы (не очень большой, кстати) автомобили августейших особ. В официальном издании ФСО «Кремль-9» приводится описание этих специальных номерных знаков.

Только в ноябре 1911 года министр Императорского двора В.Б. Фредерикс утвердил образцы «особых» автомобильных номеров, которые должны были крепиться «на задней оси дощечками синего цвета с белою Императорскою короною и рядом с нею того же цвета одною русскою буквою для моторов пассажирских и двумя буквами для моторов грузовых, выставленными в алфавитном порядке». Эта «дощечка синего цвета» была размером с лист бумаги формата А4. На легковых автомобилях на эту «синюю дощечку» наносились контуры белой императорской короны и рядом, через дефис, наносилась большая белая буква «А». На грузовых – то же самое, только с белыми буквами «АБ». Все эти правила касались только автомобилей собственного ЕИВ гаража и автомобилей, принадлежащих великим князьям. Автомобили самого императора так до 1917 года оставались «вне всяких категорий» и ездили без всяких номеров.

Рядовые же граждане и организации (а к 1914 году в нашей стране официально передвигалось более 2 тысяч машин) использовали номера самые обычные.

В 1920 году Ленин подписал декрет «О номерных знаках». На «Роллс-Ройс» основателя ленинизма (специально купленная для него в 1921 году в Англии автомашина 1914 года выпуска) был установлен простой городской номер 236. Передний номер надлежало прикреплять на левом крыле, а задний на специальной стойке не выше аршина от земли. Машин стало больше, и цифры соответственно использовались 4–5-значные. А в 1931–1932 годах к ним добавились и буквы. На белом фоне черные символы типа Г-00-01. Правда, по какой-то причине новшество не прижилось, и уже через пару лет появились номера с названием региона выдачи. Если слово «Москва» на знаке умещалось полностью, то другим названиям городов везло меньше. Например, ленинградский номер выглядел так: сверху цифры, скажем, 2-44-00, а снизу надпись: Лен-град». Но и эти номера очень быстро поменяли, и в 1936 году регион впервые зашифровали в сочетании букв. Грузия, например, получила буквы ГА, а Москва – номера, начинавшиеся с буквы «М». Частных машин в столице в то время было немного, и их номера начинались на «МИ». Остается добавить, что номера стали черными, символы – белыми, а число цифр равнялось четырем.

Через 10 лет, в 1946 году началось проведение настоящей «номерной реформы». Во время войны многие регистрационные знаки, равно как и документы, были утеряны, к тому же нужно было легализовать многотысячный парк трофейных автомобилей. И тогда появились новые номера желтого цвета с черными символами и черные номера с белыми буквами и цифрами для служебного транспорта. В Москве, кстати, до середины 1950-х разрешалось иметь только один, задний номер.

А в конце 1950-х черными стали все номера, за исключением тракторных, оставшихся желтыми. В нашей стране до сих пор можно встретить древние автомобили с такими номерными знаками, имевшими четыре цифры и три буквы.

Очередная «знаковая реформа» была проведена в начале 1980-х годов. Летом 1980 года в столице появились многочисленные автобусы с белыми номерами серии ОЛМ и автомобили-такси салатового цвета с номерами серии МЕБ и надписью «Подольск» на передних дверцах. После Московской Олимпиады все номера были заменены на обычные, но через год началась массовая замена черных жестянок на новые, белые. При этом частные автомобили получали номера, начинавшиеся с букв (например, А0001МО), а государственные – с цифр типа 0001 МОК. И наконец, 30 июля 1993 года вышел приказ министра внутренних дел России Ерина о введении современных номеров, которые, кстати, производились по французскому образцу.

И еще одна небольшая деталь: до середины девяностых годов все номерные знаки изготавливались заключенными. В упомянутом приказе Ерина есть такой пункт:

Главному управлению исполнения наказаний (Калинину Ю.И.) обеспечить переориентацию подведомственных учреждений, осуществляющих производство регистрационных знаков, на выпуск данной продукции в соответствии с требованиями ГОСТ Р 50577-93, получение соответствующих лицензий и утверждение образцов-эталонов.

Первые серии специальных номеров в СССР появились в довоенные времена. Например, в 1939–1941 годах автомобили Красной Армии получили номера с буквой А и пятью цифрами. А номера правительственных автомобилей начинались с букв МА. Естественно, ни о каких регистрационных действиях с установкой правительственных номеров на частные машины и речи быть не могло. Равно как и в 1946–1959 годах, когда автомобили высокопоставленных чиновников получали московские номера серий МА, МЩ и ЭО. Интересно, что если выдача армейских регистрационных знаков регламентировалась приказом наркома обороны, то «спецсерии» в сталинские времена формировались без всяких письменных документов. Во всяком случае, до настоящего времени о таких документах ничего не известно.

С 1960-х годов появились новые серии номеров, которые давали возможность достаточно четко определить статус автомобиля, на котором они устанавливались. Например, Гараж особого назначения, обслуживавший первых лиц государства и других высокопоставленных персон, получил в свое распоряжение серию МОЛ. И в «черном», и в «белом» варианте эти номера, получившие в брежневские времена шутливую расшифровку «Мы охраняем Леню», было невозможно ни купить, ни установить на частные автомобили. Равно как и правительственные номера серии МОС, про которые в народе даже сочинили одностишие, одновременно служившее инструкцией для сотрудников ГАИ: «В машину МОС не суй свой нос!»

На самом деле машины первых лиц государства и большинства охраняемых лиц в те времена вообще не имели каких-то специальных номеров. Мы беседовали на эту тему с Юрием Ланиным, в прошлом начальником Гаража особого назначения, служившим в органах госохраны с 1963 по 1992 год. Он рассказал, что серия МОЛ в основном стояла на «Волгах», которые обслуживали руководство 9-го управления КГБ и семьи охраняемых лиц. Представители сановных семейств считали престижным получить номер с нулями впереди. И получали. Руководство «девятки» тоже использовало номера с первыми цифрами 00, но начиная с 00–30. На личные автомобили эта серия в то время не устанавливалась.

Если кто-то помнит художественный фильм 1992 года «Серые волки», посвященный отставке Хрущева, то в нем есть несколько «киноляпов». Например, сын Хрущева Сергей разъезжает в 1964 году на «Волге» с государственным регистрационным знаком серии МОЛ. Такого быть, судя по рассказу начальника ГОНа, просто не могло. Машина могла быть только с водителем из спецгаража. В этом фильме, кстати, не один «автомобильный ляп». В сцене встречи Хрущева по возвращении из Пицунды в его кортеже показаны несколько «Волг» ГАЗ-24. В октябре 1964 года их просто не было! ГАЗ-24 в действительности начали выпускать лишь через шесть лет после показанных в фильме событий.

Что же касается серии МОС, то она, по словам Ланина, была распределена по различным ведомствам. Черные номера образца 1959 года были и в ЦК КПСС, и в Совете Министров СССР. Их цифровая комбинация давала знающим людям понять, чья машина едет… А вот когда я спросил Юрия Павловича о том, какие номера использовались на машинах первых лиц и оперативном транспорте, он ответил следующее:

– На этих машинах были самые незапоминающиеся, путаные номера, без всяких нулей или одинаковых цифр. Сначала, правда, они использовались только из «наших» серий типа ММА. Мы между собой называли их «кривые». К тому же примерно до середины восьмидесятых годов на основных машинах были зачастую только задние номера. Все это, конечно, относилось к сфере обеспечения безопасности. А по большому счету мы могли использовать любые номерные знаки…

В 1960–1970-е годы появились и другие спецсерии. Например, московская милиция использовала номера серии МКМ, в КГБ использовались несколько серий типа ММА, ММБ, ММВ, ММГ, ММС и других.

Но именно в те времена появились так называемые блатные номера на частных машинах. Они, правда, крайне редко выдавались из спецсерий (я помню только «Волгу» нашего выдающегося хоккеиста Александра Якушева с буквами из «милицейской серии» и номера некоторых других игроков сборной СССР). Хоккеисты, которые в те времена были национальными героями, как правило, получали регистрационные знаки, напоминавшие номер, под которым они выходили на лед. У Александра Мальцева, игравшего и в «Динамо», и в сборной под «десяткой», был номер 00–10 МОИ, у Валерия Харламова 00–17 ММБ, у Александра Рагулина 00–05, а вот молодому Владиславу Третьяку получить «двадцатку» поначалу не удалось, и его первая «Волга» была с черным номером 00–52 (по аналогии с 1952 годом – годом его рождения).

После введения новых номерных знаков в 1980–1981 годах буквенные сочетания спецсерий в основном сохранились. Никаких специальных инструкций и тем более законодательных актов на эту тему не издавалось. Просто серии МОЛ, МОС, ММД, ММГ, МКМ и некоторые другие не выдавались теперь частникам. Исключением были космонавты, специально для которых была выделена «подмосковная» серия ММО. Номер, как правило, соответствовал порядковому номеру полета. После пребывания на орбите они, как правило, получали в подарок «Волги» вместе с номерами. А потом их перевешивали на следующие машины. У Валентины Терешковой, к примеру, был белый «мерседес» с номером 00–06 ММО, у Алексея Леонова машина с номером 00–11, у Евгения Хрунова – 00–15 и так далее.

В 1980-е годы стало легче определять принадлежность автомобилей с номерами спецсерии МОС. К примеру, с цифр 04 начинались номера машин фельдъегерской службы, обслуживавших ЦК КПСС, с пятерки – инструкторов ЦК, с цифр 11 – министерские автомобили, с 16 – машины 4-го главного управления Минздрава. Даже редакции популярных газет получили такие номера. Например, за «Московским комсомольцем», в котором мне приходилось работать, были закреплены машины 1430, 1431 и 1432 МОС.

В смутные времена начала 1990-х годов появилась настоятельная необходимость в очередной реформе. В первую очередь это было вызвано тем, что произошел распад СССР, и поэтому единая система регистрации автотранспорта приказала долго жить. В начале девяностых годов постепенно была изъята серия МОС как связанная с ЦК КПСС, но «комитетовские» и «милицейские» серии оставались. Правда, они постепенно стали перекочевывать и на частные автомобили либо автомобили, принадлежавшие коммерческим структурам: банкам, различным ООО и пр. Например, только вышедший из тюрьмы зять Брежнева Юрий Чурбанов ездил в середине 1990-х на «вольво» с номером серии МОЛ, который был оформлен на фирму «Росштерн». Что уж говорить о более состоятельных гражданах и организациях?

Но настоящий период расцвета специальные, околоспециальные, «блатные» и просто «красивые» номера стали переживать с 1994 года, когда система регистрации в очередной раз была реформирована. Вот тогда и появились у нас первые официальные, «не такие, как у всех», государственные регистрационные знаки. Думаю, что читатели еще помнят множество автомобилей, у которых вместо номера региона красовался большой флаг Российской Федерации. В приказе министра внутренних дел специально оговаривался порядок выдачи этих номеров:

Выдача регистрационных знаков… с изображением вместо кода региона регистрации и надписи «RUS» Государственного флага Российской Федерации осуществляется только аппаратом Главного управления ГАИ МВД России по особому распоряжению.

Поначалу все благие намерения реформаторов соблюдались, и первая партия спецномеров была распределена следующим образом: серия А***АА была закреплена за Главным управлением охраны РФ, серия В***АА – за президентской администрацией, А***АВ – за правительством, а серия Р***АА – за региональными структурами.

Сотрудники Госавтоинспекции первое время необдуманно останавливали «флаговые» автомобили за нарушения и просто для проверок. Пришлось новому министру внутренних дел Куликову издать в марте 1997 года приказ МВД № 138, который прямо предписывал сотрудникам ГАИ «оказывать содействие в безопасном передвижении автомобилей с особыми государственными регистрационными знаками». Отныне даже без мигалок эти машины становились «неостанавливаемыми», хотя формального указания на это в приказе не было. Пять лет спустя, когда началась очередная кампания по борьбе с мигалками и спецномерами, новый министр внутренних дел Борис Грызлов отменил упомянутый приказ. После этого за центральным аппаратом МВД, кстати, была закреплена серия А***МР77. А космонавтам в это время начали выдавать вместо номеров серии ММО новые знаки Т***МР77. Цифры на этих регистрационных знаках, как правило, также соответствовали порядковому номеру полета в космос.

Но вернемся к «флагам». В январе 1996 года вышло постановление российского правительства № 3 «Об упорядочении использования специальных сигналов и особых государственных регистрационных знаков на автотранспорте». Изменения в него вносились иногда по несколько раз в месяц, например, 4 февраля, 14 февраля, 1 марта, 15 марта, 7 мая, 28 августа, 29 декабря 1997 года, 10 августа 1998 года… В результате количество спецномеров стало расти. Появились новые серии К***РР, А***АТ, Т***ТТфлаг. Особенно популярной у состоятельных и известных людей стала «резервная серия особых государственных знаков» К***РР. Ее даже прозвали «Коммерческий резерв России». Первая сотня, правда, была выдана государственным структурам. Хотя с номером К033РР неоднократно видели машину Никиты Михалкова. А вот начиная с двухсотого… особые регистрационные знаки получили «Газпром» и «Лукойл», «Сбербанк» и «Внешторгбанк», группа МОСТ, частные охранные предприятия и владельцы структур с Черкизовского рынка. Были введены «депутатские» серии, новые серии для регионов. И все это безобразие продолжалось до 1 февраля 2007 года, когда все «флажки» были отменены. Бывший начальник ГОНа Юрий Ланин, кстати, оценивал затею с выдачей «флаговых номеров» как противоречащую нормам обеспечения безопасности.

– Номера охраняемых лиц должны быть самыми неприметными, – сказал он, – правильно, что все эти «флажки» изъяли и порезали!

Было запрещено также использовать на машинах без цветографической окраски синие милицейские номера. Пришлось возвращаться к старому забытому подзаконному методу: спецсерий нет, а номера есть! Первыми сориентировались депутаты Госдумы. Прямо в здании на Охотном Ряду начался обмен «флаговых» номеров на номера новой серии Е***РЕ. Журналисты тут же расшифровали их как «"Единая Россия" едет!». Московская милиция получила серии А***КР177 и им подобные. Правда, эта замена номеров стала достоянием гласности, и пришлось регистрационным подразделениям начать выдавать милиции наряду с КРами и обычные номера.

Но такой порядок не касался одной серии номеров, которая распределена по различным государственным структурам. Автомобили с номерами серии А***МР97 обслуживают совершенно разные организации. Некоторые из них прикреплены к своим «хозяевам» и обслуживают только их. Больше всего номеров этой серии – две с лишним сотни – у Федеральной службы безопасности. Более ста номеров у Министерства внутренних дел, примерно столько же у Генеральной прокуратуры и Следственного комитета. По нескольку десятков таких номерных знаков на машинах ФСО, Минобороны, фельдъегерской службы. Есть автомобили с этими номерами в Министерстве иностранных дел, у руководства судебной власти, других чиновников высокого ранга. По два номера отдаются в регионы – губернаторам и руководителям законодательных органов. Есть такие машины в Госдуме, Совете Федерации, у министров, руководителей аппарата правительства и Администрации президента. Несколько машин были закреплены за руководителями телерадиокомпаний и крупных госкорпораций. Сейчас это практически единственная «неприкасаемая» серия номерных знаков, используемая разными структурами.

Еще несколько серий номеров, которые формально не дают никаких преимуществ в передвижении (если едут без спецсигналов, конечно), в разных регионах закреплены за Федеральной службой охраны. Но ни один человек вам этого никогда не подтвердит. В столице это номера Е***КХ. Номера эти никогда никому не продаются, их водители обычно тщательно соблюдают правила, и за всем служебным транспортом ФСО установлен строжайший ведомственный контроль. Кстати, многим, видимо, памятна не столь уж и давняя история о том, как была раскрыта банда изготовителей спецномеров-«двойников» и документов к ним. Граждане изготавливали копии государственных регистрационных знаков реально существующей машины, готовили «пакет документов», начиная с разрешения на спецсигналы и кончая поддельным служебным удостоверением реально существующего чиновника. Затем все это хозяйство продавали за сумму от 30 до 100 тысяч долларов. Оставалось только подобрать модель машины и спокойно ездить, не обращая внимания на гаишников. И все сходило бандитам с рук, пока они не изготовили «двойника» автомашины ФСО. Не буду раскрывать все секреты спецслужб, но их совместными усилиями машина была «вычислена», а потом были выявлены, задержаны и осуждены несколько десятков участников преступной группы.

А теперь о сериях «околоспециальных». Скорее всего инициатором их появления в 1994 году стал начальник управления ГАИ МВД РФ Владимир Федоров. Во всяком случае, в годы его руководства главным гаишным ведомством Москве, как утверждают, была запланирована выдача номеров серии О***ОО77 для машин одной из спецслужб. Но чекисты решили, что лучше иметь неприметные серии, и «три Ольги» (так их зовут гаишники) «зависли». После некоторого раздумья Главное управление ГАИ МВД стало выдавать эти номера «особо приближенным» к власти. Сам Федоров получил на собственную «Ниву» номер О070ОО77, а на «Жигули» – О100ОО77. Любопытна судьба номера О070ОО, который перекочевал сначала на «Гелендваген» Федорова, а затем на «Бентли» некой дамы… Начальник уголовного розыска Владимир Колесников в те времена поставил на личную «Волгу» номер О003ОО77, а президент России Борис Ельцин скромно зарегистрировал БМВ 750 (серый, как у Джеймса Бонда) с номером О065ОО77. Такие номера получили члены общественного совета ГАИ, в том числе их установил на две свои машины мой тогдашний коллега, в то время генеральный директор газеты «Совершенно секретно» Петр Гладков. Другой мой приятель – Эдик, руководивший овощной базой, а потом торговавший цементом, тоже получил на свою БМВ 730 «три Ольги» и заламинированную картонку, свидетельствующую о близости к ГАИ. В общем, идея выделить «псевдоспецномера» нашла в массах широкий отклик. Не могли остаться в стороне от процесса и московские власти. Правительство Москвы получило доступ к серии А***МО с кодами региона 77 и 99. Несколько сотен таких номеров были закреплены за мэрией, остальные установили на личные машины друзья и родственники Юрия Лужкова и другие руководители города. Некоторые серии, которые поначалу принадлежали силовикам, такие как «три Семена» или «три Анны», со временем стали доступными для известных или очень состоятельных граждан. Например, номер А001АА77 был закреплен за БМВ бывшего президента Адыгеи Хазрета Совмена, табличка с сочетанием А001АА97 стоит на «пульмане» Аллы Пугачевой, а ее бывший супруг Филипп Киркоров получил в свое время на машину регистрационный знак А777АА97…

В каждом регионе есть свои «неприкасаемые» номера. Где-то они похожи на московские, где-то придумывают свои местные «суперсерии». Но сейчас их постепенно становится все меньше. Впрочем, нет, количество номеров не уменьшается, только они изредка начинают попадать обычным гражданам. Летом 2008 года были внесены изменения в правила регистрации транспортных средств. Ими запрещено резервирование отдельных серий или сочетаний символов. Все это направлено на то, чтобы искоренить коррупцию в милицейских рядах. Побочным же эффектом, как считают разработчики изменений, будет снижение значимости «красивых» номеров.

Эти безусловно замечательные идеи напомнили мне, однако, попытки борьбы с «блатными» номерами в конце 1980-х годов, когда в Москве все номера, начинавшиеся с трех нулей, устанавливали на машины инвалидов, как правило, «Запорожцы» с ручным управлением. В других регионах они ставились на мусоровозы, ассенизаторские машины и прочую спецтехнику. А потом «красавцы с нулями» постепенно перекочевывали на автомобили владельцев коммерческих киосков, бандитов и прочих желавших выделиться граждан. Кто-то из древних мудрецов заметил, что вода всегда найдет себе дорогу, даже камень она точит. А человек-то при желании может вообще горы свернуть. Особенно у нас в России…

А вот спецсигналы в России появились гораздо раньше спецномеров. Транспорт различных властных структур, как сейчас говорят – силовиков, а также высокопоставленных особ должен был тем или иным образом отличаться от обычного. На то они, собственно, и высокопоставленные особы…

Между прочим, в отличие от нынешних времен во время правления династии Романовых спецтранспорт не просто пропускали, но и относились к нему с некоторым трепетом. Не верите? Перечитайте книгу Владимира Гиляровского «Москва и москвичи», а именно то место, где он рассказывает, как первый раз приехал в Москву и на извозчике добирался из Лефортова в Хамовники.

Переезжаем Садовую. У Земляного Вала – вдруг суматоха. По всем улицам извозчики, кучера, ломовики нахлестывают лошадей и жмутся к самым тротуарам. Мой возница остановился на углу Садовой.

Вдали звенят колокольчики. Извозчик обернулся ко мне и испуганно шепчет:

– Кульеры! Гляди!

Колокольцы заливаются близко, слышны топот и окрики.

Вдоль Садовой, со стороны Сухаревки, бешено мчатся одна за другой две прекрасные одинаковые рыжие тройки в одинаковых новых коротеньких тележках. На той и на другой – разудалые ямщики, в шляпенках с павлиньими перьями, с гиканьем и свистом машут кнутами. В каждой тройке по два одинаковых пассажира: слева жандарм в серой шинели, а справа молодой человек в штатском.

Промелькнули бешеные тройки, и улица приняла обычный вид.

– Кто это? – спрашиваю.

– Жандармы. Из Питера в Сибирь везут. Должно, важнеющих каких. Новиков-сын на первой сам едет. Это его самолучшая тройка. Кульерская. Я рядом с Новиковым на дворе стою, нагляделся.

И тон извозчика, и поведение ломовиков (нынешних таксистов), немедленно освобождающих дорогу спецтранспорту, дают полное представление о том, как рядовые участники дорожного движения в то время относились к власти. Никому и в голову не приходило начать кампанию по запрещению колокольцев, гиканья, свиста и павлиньих перьев. А дело, между прочим, происходило в октябре 1873 года…

Конечно, переход от гужевого транспорта к автомобильному внес в систему оповещения о проезде VIP-персон некоторые коррективы. Звук колокольчиков тонул в грохоте мотора (автомобилисты прекрасно знают, как «звучит» двигатель внутреннего сгорания без глушителя). Поэтому были придуманы иные способы сигнализации. Сначала это были обычные трубы с резиновой грушей (типа тех, что используют сегодня футбольные болельщики), затем более мощные устройства, в которые воздух нагнетался компрессором. Тон сигналов был разным, но власть, как правило, выбирала что-нибудь особенное.

В довоенные времена происходили случаи, сегодня совершенно немыслимые. Ада Ивановна Юсис, дочь начальника охраны Сталина, в интервью газете ФСО «Кремль-9» вспоминала:

– А однажды Сталин при мне «наказал» непутевого водителя. Он решил отправиться в Сочи на концерт на открытом автомобиле. Дороги в то время еще были грунтовые, и если впереди шла машина, то пыли вокруг было – кошмар! И вот мы едем в открытом автомобиле, и тут как на грех перед нами – грузовик. Стали гудеть, чтобы он освободил дорогу, – бесполезно! В конце концов он все-таки ушел в сторону. Сталин разозлился и говорит своему шоферу: «Ну-ка поддай ему тоже пыли, пусть подышит».

Можно ли представить себе такую ситуацию не в конце 1920-х годов, а во второй половине 1930-х?

Не секрет, что до 1947 года большинство автомобилей в Гараже особого назначения, обслуживавшем первых лиц государства, долгое время были импортными, и только потом их стали заменять «ЗИСами», «ЗИМами», «Победами» и другими отечественными марками. В оперативном сопровождении в первые послевоенные годы использовали и трофейные автомобили. А о том, как работали сотрудники спецслужб, обеспечивавшие проезд руководителей КПСС и правительства СССР, дает представление рассказ ветерана органов госохраны Евгения Носарева.

– В июле 1946 года я работал в группе, которая обеспечивала безопасный и беспрепятственный проезд члена Политбюро Лазаря Кагановича из Министерства промышленности и стройматериалов на Орликовом переулке в центр Москвы. Я работал в милицейской форме, и у меня был пост на Садово-Спасской. Нас было двое, и в случае проезда машины (мы это знали по сигналам и по самой машине – таких машин больше не было) давали сигнал девушкам-регулировщицам, которые сидели в «стаканах», регулировали движение и при необходимости останавливали поток транспорта.

И вот однажды во время приближения машины охраняемого от Красных Ворот я вышел к линии «стоп», остановил там часть транспорта, но, смотрю, идет грузовик «студебеккер». Я встал к нему лицом, поднял жезл и дал свисток, чтобы он остановился. Шофер скорость сбавил, но не остановился. В то время, когда машина Кагановича выезжала на перекресток, грузовик продолжал движение. Машина прикрытия сразу зашла с правой стороны, остановились. Охраняемого тоже остановили, а «студебеккер» продолжал движение. Я был уверен, что он не пойдет на человека, не будет же сбивать, в конце концов, а он меня сбил. И я как стоял с поднятой рукой, жезлом вверх, немного отвернулся, но успел – зацепился за буфер. И он перед глазами охраняемого потащил меня. А я начал бить жезлом по его радиатору, весь жезл размолотил – не останавливается. Ноги тащатся, ботинки мои оборвались…

У меня было оружие, наган и вальтер, я мог стрелять по крайней мере в баллоны, но в это время народу было очень много на улицах, и я побоялся применять оружие, чтобы невинных людей не погубить. Единственная надежда у меня оставалась, что перед нами Колхозная площадь, где всегда интенсивное движение, и если мы попадем под красный свет, может быть, он там остановится.

И тут я услышал наш сигнал. Выездная охрана ездила тогда на немецких машинах «хорьх», а у них был известный нам специфический сигнал. Я понял, что выездная охрана догоняет машину. И действительно, они его прижали, наставили оружие, и он вынужден был остановиться. Оказалось, что водитель – старшина, военнослужащий, а в кабине с ним сидели летчик, Герой Советского Союза, и его жена. «Студебеккер» был крытый, в кузове еще сидели и родственники. Я уже потом узнал, что у них была пьянка и летчик спешил на Белорусский вокзал. И вот этот старшина решил его подвезти. И он настолько был пьян, что уже плохо ориентировался. Летчика, конечно, с женой отпустили, а старшину этого доставили в 22-е отделение милиции. Потом его судил военный трибунал и дали пять лет.

Этот рассказ дает нам достаточно полное представление о том, как в первые послевоенные годы сотрудники спецслужб определяли автомобили, имевшие право на беспрепятственный проезд. Никаких портативных радиостанций у них не было, так что работать приходилось, основываясь, как говорилось в инструкциях, в «аудиовизуальном режиме». Правда, нештатные ситуации, учитывая общую дисциплину водителей и относительно небольшое количество транспорта, были весьма редкими…

В середине 1950-х началось увлечение чиновников разного рода устройствами, которые могли давать определенные преимущества перед другими участниками движения. Мигалок как таковых еще не было (они и в США только-только появились), но некоторые не предусмотренные конструкцией автомобиля и правилами «примочки» все-таки существовали. К ним сотрудники ОРУД-ГАИ относили дополнительные фары желтого или белого цвета, в количестве одной или двух, окрашенные в «негостовские» цвета подфарники, металлические рамки вокруг номеров, различные пропуска под лобовым стеклом, ну и, конечно же, сирены.

Надо сказать, что в те времена передние дополнительные фары были практически единственным видом световых спецсигналов, и их устанавливали по особому разрешению. Но милицейская проверка, проведенная летом 1957 года, выявила, что машин с «лишними» фарами уж слишком много – 117 штук! Это были автомобили различных министерств и ведомств. Еще примерно столько же машин было в Гараже особого назначения, но наличие у них спецсигналов в МВД, по понятным причинам, не обсуждалось. А в отношении не столь приближенных к верхам чиновников были приняты жесткие решения. Распоряжение министра внутренних дел Николая Дудорова, датированное 17 июля 1957 года, гласило:

Запретить в городе Москве установку на легковых автомобилях каких-либо дополнительных фар, прожекторов, цветных подфарников, не предусмотренных заводами-изготовителями, а также окантовку номерных знаков и применение других отличительных обозначений, а имеющиеся – снять.

Правда, другой пункт распоряжения разрешал установку спецсигналов на ограниченное число автомобилей чиновников, но через две недели он был отменен. А у спецслужб уже были и упомянутые дополнительные фары, и даже своя система распознавания спецмашин. Юрий Ланин, бывший начальник Гаража особого назначения, рассказал нам об этих маленьких хитростях:

– В сороковые – пятидесятые годы синих и красных мигалок не существовало. В лучшем случае дополнительные фары белого цвета. Они устанавливались, как правило, на переднем бампере по центру машины. Но и на их установку нужно было разрешение. А для сотрудников милиции на спецтрассах у шоферов оперативных машин были своего рода опознавательные сигналы. При приближении к посту они могли мигнуть дальним светом, но только одной фарой, в зависимости от дня – правой или левой. Этого вполне хватало для того, чтобы беспрепятственно передвигаться. А обычному водителю даже в голову не приходило подать такой сигнал – времена были суровые.

Когда я начал службу, в 1963 году, мигалки уже были. Мы их использовали на оперативных машинах и на автомобилях сопровождения. На основные машины, как это сейчас иногда бывает в некоторых структурах, их никогда не устанавливали. Но звуковые сигналы на основных машинах были. На старых ЗИСах и ЗИЛах устанавливались сигналы типа «кок». Это были мощные звуковые сигналы особого тона. Выглядели очень красиво, блестели хромом. Их по нашему заказу изготавливали небольшими партиями. Они были очень громкими и имели специфическое звучание. А потом, уже в конце 1970-х годов, появились сигнально-громкоговорящие установки, которые устанавливались и на машинах сопровождения, и на машинах охраняемых лиц. Ну а дальше пошли всем известные электронные «крякалки», мультитональные сирены и прочие устройства.

«Мигалочная болезнь» поразила наше автосообщество примерно в середине 1990-х годов. В это время в магазинах автозапчастей и на авторынках появились различные виды проблесковых маячков, в основном китайского или тайваньского производства. Поскольку спрос определяет предложение, открылись и специализированные магазины, в которых можно было купить немецкую и даже американскую продукцию. Получив в свое время официальное разрешение на установку спецсигналов (об этом речь впереди), я посетил (дело было году этак в 1996-м) такой магазин с громким названием «Federal express», располагавшийся в полуподвальчике около Елоховской церкви. Там было все! От полицейских «люстр», устанавливаемых на гаишных «фордах», до стробоскопов и импульсных мигалок, как красного, так и синего цвета. Никаких разрешений на покупку не требовали. Правда, цены были заоблачными (до трех тысяч долларов за комплект). Сейчас, кстати, самая «модная» мигалка стоит вдвое меньше.

Еще в 2007–2009 годах этот символ приближенности к высшей власти можно было официально оформить и гордо установить на крыше собственного лимузина. Способы были различные: приобрести в одной из силовых или административных структур годовое предписание на транспортное средство с соответствующим штампом либо поставить свой автомобиль на временный учет в одну из милицейских структур, приобретая во временное же пользование «синие» номера и все необходимые атрибуты власти. Разрешалось ставить спецсигналы даже на личное авто. Достаточно размытое законодательство позволяло применять любой из этих вариантов, а небольшие штрафы давали возможность прокатиться со «светомузыкой» практически всем желающим: была бы машина похожей на те, что используются властями предержащими, да номера покруче.

Я по роду своей прежней работы ездил с мигалкой 5 лет во второй половине 1990-х. Ставилась она на мой личный «мерседес» совершенно официально, правда, использовал я ее крайне редко и лишь во время движения по трассе. Были ситуации, когда останавливаться в пути действующими инструкциями мне не рекомендовалось вообще. Механика получения разрешения была такова: по месту регистрации (стояла моя машина на учете в одном из ближних регионов) я обращался к милицейскому руководству с официальным письмом, в котором сообщалось, что я такой-то, работаю в аппарате одного из высших органов государственной власти и использую свой личный автомобиль в качестве служебного. В связи с частыми командировками в регион и перевозкой важных документов высказывалась просьба: для соблюдения конфиденциальности передвижения согласовать тонирование стекол, а также разрешить установку на мой автомобиль звуковых и световых спецсигналов. К письму прилагались необходимые справки с работы, копии личных документов и документов на машину. После спецпроверки и получения резолюции руководства мое заламинированное свидетельство о регистрации транспортного средства с трех сторон вскрывалось, превращаясь в «книжечку», внутри которой под надписью «Особые отметки» указывалось: «Тонирование согласовано, разрешена установка проблесковых маячков синего и красного цветов и звуковых спецсигналов». Затем ставилась начальственная подпись, заверялось все это гербовой печатью, и вот она – замечательная бумажка, позволявшая при необходимости отступать от множества пунктов правил дорожного движения!

Этот небольшой экскурс в историю показывает, насколько непроработанным в те времена было законодательство и сколь вольную трактовку допускали подзаконные акты. После правительственных постановлений 2001–2002 годов число мигалок резко пошло на убыль и более-менее стабилизировалось в 2009 году. Странное дело, именно тогда началась кампания по «охоте за мигалками». Одна известная радиостанция призвала всех посылать фото машин со спецсигналами на свой сайт и довольно быстро выяснила, что таких автомобилей даже в столице значительно больше, чем официально объявленная тысяча. Выходит, дурило правительство нашего брата?

Скажу вам как специалист – наши ошибки часто происходят из-за элементарного незнания. Объясню, что я имею в виду. Не буду детализировать нынешний (более строгий) порядок, но в свое время, когда оперативным службам выдавались так называемые предписания на транспортное средство (в просторечии «спецталоны»), в них указывалась информация только о марке и модели автомобиля, его цвете, годе выпуска и идентификационном номере. Для получения права использования спецсигналов на предписании ставился специальный штамп. Государственный регистрационный знак мог быть любым.

Если кратко подытожить все написанное о спецномерах и мигалках, то можно сказать следующее: чистая правда, что у спецслужб, решающих иногда очень сложные задачи, и сегодня бывают не только оружие и средства связи, но и различные документы прикрытия, автомобили для решения особых задач и прочие необходимые для работы аксессуары. И использование специальных сигналов и различных номеров как выглядящих «особыми», так и самых обычных – просто часть их работы…

Глава 21. Оружие властей предержащих

СССР был страной, полной парадоксов. Скорее всего у нас в свое время было самое большое количество единиц стрелкового оружия в мире. Особенно, конечно, боевого. Несмотря на то что оно время от времени утилизируется, на армейских (и не только армейских) складах хранятся до сих пор винтовки и револьверы, автоматы и пистолеты времен Первой мировой, гражданской и Великой Отечественной войн, а также немецкое, чехословацкое, японское, итальянское и другое оружие. О миллионах отечественных стволов я уже не говорю.

С другой стороны, в легальном частном владении боевого огнестрельного оружия совсем немного. И это – традиция, которая складывалась в СССР и России в течение последних 90 лет. Для советских граждан пистолет был не предметом повседневного пользования, а символом власти. Когда в годы коллективизации в деревню посылали «двадцатипятитысячников», каждый из них, кроме пропагандистской литературы и небольших финансовых средств, получал наган с патронами. Правда, к началу 1930-х годов даже у преданных делу партии рядовых коммунистов боевое оружие все же изъяли. Но зато им награждали тех, кто был приближен к власти. Маузеры, наганы, браунинги доставались полярникам и известным ученым, героям труда и просто преданным власти известным гражданам. По должности их получали секретари обкомов и крупных партийных организаций. А те, кто находился на вершине политического олимпа (секретари ЦК, ключевые министры, военачальники и высшие чиновники), имели привилегию: возможность хранить, носить и использовать боевое (не говоря уж об охотничьем и спортивном) оружие в любых количествах.

Советские люди впервые увидели Владимира Ильича Ленина с пистолетом в руках в фильме «Шестое июля». На экране во время левоэсеровского мятежа 6 июля вождь революции демонстрирует решительность: берет из стола пистолет, похожий на браунинг. На самом деле ситуация эта никакого исторического подтверждения не имеет. И скорее всего была просто творческой находкой режиссера.

Но пистолет у Ленина, по воспоминаниям современников, все же был. Например, когда в 1919 году банда Якова Кошелькова остановила автомобиль Ленина на Русаковской улице в Сокольниках, у него из карманов пальто вытащили бумажник и браунинг. Потом, когда банду разгромили, а самого Кошелькова застрелили, при нем нашли два пистолета: маузер и тот самый ленинский браунинг, который, по некоторым сведениям, был возвращен вождю. Дальнейшая судьба этого пистолета неизвестна. В Центральном музее Ленина, правда, выставлялся подобный пистолет, но его называли оружием, из которого в Ильича стреляла Фанни Каплан…

Вождь революции был страстным охотником. Пристрастился он к этому виду досуга, как считается, во время ссылки в Шушенском и охотился почти до конца жизни. Известно о нескольких его охотничьих ружьях. Одно – подарок тульских оружейников, кстати, с комплектом для самостоятельного изготовления патронов, упоминаемое в книге «Подарки Ленину», другое – бельгийское, подаренное ВЧК, третье – швейцарское, которое ему присылал в ссылку брат Дмитрий Ильич…

Наверное, у Ильича должен был быть еще и наган. Во всяком случае, кобуру для него (а также шинель и буденовку) ему подарили солдаты 195-го Ейского полка. Но о ленинском нагане в исторических документах никаких упоминаний нет.

Вот и получается, что Ильич был и остался самым скромным из советских вождей и в смысле владения огнестрельным оружием… С другой стороны, он был обладателем сделанной в единственном экземпляре винтовки Мосина, длиной около 15 сантиметров. Это сохранившееся до наших дней в Государственном историческом музее оружие боевое, и к нему приложен боезапас.

Сергей Миронович Киров, глава ленинградской парторганизации и «любимец партии», как и Ленин, очень любил охоту. Пристрастился он к ней еще в начале 1920-х годов в Грузии и Азербайджане. До наших дней сохранился его охотничий билет, выданный в 1923 году в Баку. А когда Киров переехал в Ленинград, то выезды на охоту стали для него регулярными. Он был прекрасным стрелком и лично готовил свой многочисленный арсенал к охоте. Если в начале 1920-х у него было только два охотничьих ружья – «Виккерс» и «Лепаж», то через десять лет, как свидетельствуют архивные документы, опубликованные в книге «Охота и политика», Киров владел не менее чем десятком гладкоствольных и нарезных ружей.

Одно из этих ружей было американское, Киров называл его «фузия». Ружья у него были наводные, бескурковые. Два охотничьих ружья хранятся и ныне в Музее С.М. Кирова: «Sauer&Sohn» (Suhl) и «Грюнер»… В личном арсенале Кирова были также охотничьи ружья: «Браунинг» 12-го калибра; «Винчестер» с дарственной монограммой «Дорогому товарищу Кирову от Газанфара. Баку. 15 февраля 1924 года»; одноствольное нарезное охотничье ружье «Devisme»; две охотничьи винтовки «Маузер».

Готовясь к выезду на природу, Киров сам снаряжал патроны, взвешивая порох и дробь, вставляя в гильзы пыжи. Точно так же самостоятельно он чистил и смазывал свои ружья. В ноябре 1934 года Военно-охотничье общество получило лицензию на отстрел двух лосей, и Киров был приглашен на лосиную охоту. Но поохотиться в этот раз ему было уже не суждено. Кстати, в память о нем зимнюю охоту на лосей в тот год вообще отменили.

У Кирова дома хранился и серьезный арсенал боевого оружия. Одних маузеров было 4 штуки, три из них калибра 6,35 миллиметра и один 7,63 миллиметра. В коллекции были также мощные парабеллум и именной ТТ, вальтер калибра 6,35 миллиметра, два пистолета «Ortgies» (7,65 миллиметра) с инкрустацией и один «Webley & Scott». Но в 16 часов 30 минут 1 декабря 1934 года весь этот арсенал оказался бесполезен. Выстрелы из обычного нагана прервали жизнь и карьеру выдающегося охотника и «любимца партии».

Мало кто сомневается в том, что Сталин, в молодые годы занимавшийся экспроприацией денежных средств для нужд партии, делал это с оружием в руках. У боевиков РСДРП любимым оружием в те времена был бельгийский браунинг образца 1900 года, который ценился за кучность боя и небольшие размеры, дававший возможность скрытного его ношения.

После Октябрьской революции Сталину дарили довольно много всякого оружия. Известно по крайней мере 14 «сталинских» пистолетов. Шесть вальтеров, по два маузера, нагана, браунинга и миниатюрный пистолет ТК (Тульский Коровина) выставлялись в Центральном музее Вооруженных сил. А уникальный пистолет Воеводина, разработанный в 1942 году (это оружие было внешне похоже на парабеллум или вальтер Р-38, но имело возможность стрельбы очередями), находится в Санкт-Петербурге в Военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи. На пистолете надпись «Наркому обороны СССР тов. Сталину от автора. 1942 г.».

В книге С. Девятова, А. Шефова и Ю. Юрьева «Ближняя дача. Опыт исторического путеводителя» приводится любопытный факт:

Сталинские кители были с секретом. Известно, что многие советские руководители в то время имели личное оружие. Не был исключением и генералиссимус. Однако мало кто знает о том, что, выезжая с территории дачи, вождь всегда брал заряженный пистолет с собой. В левом верхнем внутреннем кармане его кителя имелось специальное металлическое кольцо с цепочкой, на которое и крепился пистолет. Возвратившись домой, Сталин обычно убирал оружие в ящик серванта.

Отмечу – на Ближней даче было и сталинское охотничье оружие; у камина в Малой гостиной стояли два ружья: одно немецкой фирмы «Зауэр», другое – американский винчестер. Время от времени вождь, подобно последнему русскому царю, выходил пострелять по воронам. Чаще всего он брал с собой винчестер, и пули от него находили в стволах деревьев после смерти Сталина. Еще у Сталина было тульское ружье, которое оружейники подарили ему 23 февраля 1941 года, а также французское охотничье ружье, которое он после войны подарил сыну Василию.

Что касается охоты, то Сталин увлекался ею в довоенные времена, особенно в первой половине 1930-х годов. К этому периоду относится большинство «охотничьих» фото «вождя народов».

Наибольшую известность из фотографий Сталина с оружием получил кадр из кинохроники, снятой во время XVII съезда партии в начале 1934 года. На нем он целится в зал из винтовки Мосина с оптическим прицелом, в просторечии «трехлинейки», подаренной ему тульскими оружейниками. Целился он в зал, по всей видимости, неспроста – из 139 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на съезде, 70 процентов через три-четыре года было расстреляно…

Об оружии Никиты Хрущева, больше 10 лет возглавлявшего КПСС и СССР, известно немного. Он был большим любителем охоты и часто выезжал пострелять в Завидово, Барсуки (Калужская область) и Залесье (охотхозяйство близ Киева).

Хрущев стрелял очень неплохо, и на даче в Огарево даже был тир, в котором он вместе с охраной тренировался в стрельбе по тарелочкам. Естественно, именно первый секретарь занимал всегда первое место. Да и сам он был достаточно высокого мнения о своих охотничьих достоинствах. В своих мемуарах он вспоминал довоенную поездку с Булганиным и Маленковым в Завидово, где в то время уже находился Ворошилов:

– Прошу не понимать меня как некоего типичного охотника-хвастуна, но мне действительно удалось тогда убить на одну утку больше, чем Ворошилову. Почему я об этом говорю? Да потому, что везде у нас гремело: «Ворошиловские стрелки». Ворошилов, дескать, стрелял из винтовки и охотничьего оружия лучше всех. И на самом деле стрелок он был хороший, но только кампания эта в печати носила очень уж подхалимский характер.

В основном Хрущев использовал для стрельбы, причем даже на крупного зверя, гладкоствольные ружья. Опережать его на охоте как по точности выстрелов, так и по количеству трофеев было противопоказано. Например, как вспоминал генерал Н.С. Захаров, зимой 1959 года в Завидово у Хрущева возник спор с членом Политбюро Кириленко относительно того, чей выстрел свалил кабана (выстрелили они практически одновременно). Егеря, освежевывавшие тушу и извлекавшие из кабана пули типа «жакан», сделали вывод, что пуля Хрущева убила кабана, а Кириленко только ранил зверя. Кириленко вспылил, назвав егерей подхалимами, а Хрущев в ответ сказал: «С вами, товарищ Кириленко, я бы в разведку не пошел!» А потом, не прощаясь ни с кем, уехал. Нужно ли говорить о том, что вскоре на посту Кириленко оказался Фрол Козлов, который не спорил с Хрущевым по поводу охоты?

Оружие – вещь грозная. И иногда может представлять опасность для своих не слишком уравновешенных хозяев. В советские времена довольно много государственных деятелей и их родственников покончили жизнь самоубийством с помощью своего огнестрельного оружия. Правда, охраняемых лиц среди них было очень немного. А как помешать человеку в момент депрессии или просто душевного волнения совершить непоправимое?. Оказывается, можно… Генерал-майор Сергей Королев, в середине 1960-х годов работавший начальником отдела 9-го управления КГБ по Крыму, занимавшегося охраной государственных дач, писал о подобной ситуации, которая возникла с маршалом Ворошиловым:

– Во время очередного доклада комендант дач в Мухолатке Г. Шатунов сообщил о странном поведении отдыхающего. Сестра-хозяйка дачи Белашова во время уборки помещений заглянула в спальню Ворошилова и увидела его сидящим на кровати с пистолетом в руках. Оружие он внимательно осматривал. Меня это сильно обеспокоило. Я переговорил по телефону с сестрой-хозяйкой, после чего немедленно доложил в Москву В.Я. Чекалову (в то время – начальник 9-го управления КГБ. – Авт.). Он посоветовал, как только появится возможность, заменить боевые патроны на учебные. В отделе учебных патронов не было, пришлось присылать фельдсвязью из Москвы. Они появились уже на следующий день. Я приказал коменданту дачи и офицеру охраны отдела Г.В. Кондратьеву заменить патроны, когда отдыхающий будет прогуливаться или смотреть кинофильм. Несложная операция была исполнена, поскольку пистолет хранился не в сейфе, а под подушкой.

Конечно, никому доподлинно не известно, зачем Ворошилов хранил под подушкой пистолет и почему в данный конкретный момент внимательно его рассматривал. Может быть, это было просто следствием многолетней привычки носить оружие. Но с другой стороны, сотрудники «девятки» учли все важные составляющие: пошатнувшееся здоровье члена Политбюро с полувековым стажем, то, что он овдовел в 1959 году и жил один, отъезд с дачи навещавшего его сына с семьей и прочие, менее значительные факторы. И возможно, предпринятые меры послужили тому, что Ворошилов умер своей смертью лишь через пять лет и в весьма почтенном возрасте…

Леонид Ильич Брежнев был настоящим фанатом оружия. Скорее всего его первая встреча с наганом состоялась в 1927 году, когда он после окончания техникума начал работать землеустроителем в Курской области. Учитывая сложную обстановку в деревне, Советская власть часто вооружала не только «двадцатипятитысячников», председателей колхозов, партийных секретарей, но и «рабочую интеллигенцию», к которой тогда относился Брежнев. Ну а потом в 1935 году во время службы в Красной Армии ему сам Бог велел учиться обращаться с оружием.

В Центральном музее Вооруженных сил выставлялась часть его обширной коллекции оружия, в которой было показано 11 пистолетов и револьверов и 13 винтовок и гладкоствольных охотничьих ружей. На самом деле его арсенал был значительно шире и комплектовался в основном за счет подаренных ему стволов. Он, кстати, часто передаривал их друзьям, родственникам и даже водителям. Зять Брежнева Юрий Чурбанов рассказывал мне, что только ему Леонид Ильич подарил пять или шесть великолепных охотничьих ружей. Все они были изъяты после ареста Чурбанова в 1987 году. Только одно из них – английской фирмы «Перде», как сам Юрий Михайлович рассказывал автору, было возвращено владельцу в середине 1990-х. А заместитель начальника охраны Брежнева В.Т. Медведев вспоминал об охотничьих пристрастиях и оружии Брежнева следующее:

– Стрелял Леонид Ильич блестяще – мастер пулевой стрельбы, без преувеличения, и в ружьях толк знал. Товарищи, соратники – и наши, и зарубежные, зная его слабость, дарили ему в дни рождения и в любые другие подходящие дни самые роскошные ружья. На ближней даче в Заречье в специальной комнате у него хранилось в трех больших сейфах примерно девяносто стволов! Хорошее ружье стоило в ту пору тысяч пятьдесят, не меньше (средняя заработная плата в СССР в 1970-е годы была около 150 рублей в месяц. – Авт.).

Любимых ружей было три-четыре, гладкоствольных, все импортные, для охоты на уток, гусей, других пернатых и небольших зверюшек – зайцев, лисиц и т. д.; и столько же, три-четыре, нарезных ружей, импортные и тульское, для серьезной живности – кабана, лося, оленя.

Но мы, охрана, содержали в боевой готовности абсолютно все стволы, мало ли – он мог выбрать любое ружье. Несколько раз в году мы их все чистили, протирали насухо, заново смазывали. Возни было очень много. Для четверых членов охраны работы каждый раз на полнедели.

Мне лично он дал итальянское восьмизарядное гладкоствольное ружье фирмы «Косми». Восемь патронов – как автомат! Прекрасная вещь, но капризная. Чуть гильза намокнет – все, отказывает, патроны очень строгие, по весу, по габаритам.

Во время Великой Отечественной войны в 1943 году Брежнев был награжден личным маузером К-96 калибра 7,63 миллиметра, выпущенном в Германии в начале 1930-х. На металлической части кобуры-приклада надпись: «За боевые заслуги».

А через год у будущего генсека появился другой великолепный образец немецкого оружия – маузер М-172, имевший необычную для того времени возможность – он мог стрелять очередями.

Следующие поступления в коллекцию Брежнева относятся к 1970-м годам. Теперь это были не награды, а подарки. И тут можно сделать, как говорили в прошлом, «лирическое отступление». Генеральный секретарь, как мы уже упоминали, не был фанатом кино в полном смысле этого слова, но очень любил американские вестерны. И больше всего Брежневу нравился исполнитель главной роли в американском сериале «Стрелок» («The Rifleman») Чак Коннорс. В 1973 году, после того как Брежнев упомянул о том, что ему нравится этот актер, американцы устроили встречу «таланта и поклонника». Вот как рассказывает об этом непосредственный ее участник переводчик Виктор Суходрев:

– Как только отдохнувший Брежнев вышел во двор, там же появился и Никсон. И тут как по команде в ворота вошел крепкий, жилистый мужчина в джинсах и ковбойке. В нем я сразу узнал Чака Коннорса, того самого, упомянутого Брежневым во время полета над Гранд-Каньоном, актера, сыгравшего главную роль в понравившемся нашему лидеру вестерне. Леонид Ильич тотчас встрепенулся и буквально кинулся ему навстречу с улыбкой. Коннорс, конечно, тоже выразил радость и протянул генсеку два кольта, сказав, что именно с этим оружием снимался в картине, которую, как ему передали, видел Брежнев (скорее всего это был фильм «The Rifleman» [ «Стрелок»]. – Авт.). Правда, добавил он, эти кольты стреляют только холостыми патронами. Брежнев радовался как ребенок, хотя все же не преминул спросить:

– А где же кобуры?

Этот вопрос я при переводе постарался смягчить и окутать туманом…

Но через полтора года Леонид Ильич все-таки получил самые что ни на есть настоящие американские кольты, причем вместе с кобурами. Чак Коннорс рассказал руководству фирмы «Кольт» о том, какой восторг вызвал у Брежнева его подарок, и было принято решение изготовить для Брежнева два эксклюзивных револьвера с заводскими номерами ЛИБ-1 и ЛИБ-2. Украшенные богатой гравировкой, отделанные золотом и слоновой костью, они сами по себе произведение искусства. На рукоятке надпись на русском: «Оружейная компания Кольта Генеральному секретарю Л.И. Брежневу». Эти револьверы, разработанные еще в позапрошлом веке, были тем не менее полностью функциональными, и Леонид Ильич неоднократно стрелял из них и даже брал их с собой на охоту, как профессиональные американские охотники на медведей гризли, берущие с собой, кроме винтовки, еще и револьвер. А вручил этот подарок Брежневу президент Джеральд Форд в ноябре 1974 года во время встречи во Владивостоке.

Естественно, в брежневской коллекции нашлось место и оружию «агента 007» – Джеймса Бонда. 7,65-миллиметровый пистолет «Вальтер» ППК образца 1931 года, который использовался полицией и спецслужбами западных стран и после войны, подарили ему на 70-летие руководители КГБ Украины. От серийных образцов его отличает позолоченный корпус и надпись «Маршалу Советского Союза Леониду Ильичу Брежневу». А на футляре была другая надпись: «Дорогому Леониду Ильичу от чекистов Украины». Неизвестно, опробовал ли оружие Бонда «дорогой Леонид Ильич», а вот из другого подарка, изготовленного в 1972 году в Германии – легендарного парабеллума образца 1900 года (тоже с гравировкой и вензелем владельца), он любил и пострелять.

Подарки Леониду Ильичу дарили часто. На дни рождения, военные и государственные праздники, в связи с памятными датами. «Чехословацкие товарищи» в 1977 году подарили ему пистолет «Чезет-75» калибром 9 миллиметров с выгравированной на нем надписью «Товарищу Брежневу Л.И.». Очень редкий испанский пистолет «Астра-303» образца 1922 года ему подарили от имени сотрудников МВД, а министр гражданской авиации Бугаев, друг и соратник Брежнева подарил ему еще один раритет: швейцарский «ЗИГ П-20» образца 1949 года.

Леониду Ильичу очень нравился американский винчестер, который подарил ему на 60-летие писатель Михаил Шолохов; очень дорожил он и подарком другого своего друга и компаньона по охоте министра обороны маршала Гречко – карабином системы «Маузер», выпущенным фирмой «Голланд-Голланд».

А сам Гречко, министр обороны СССР, был и фанатом охоты, и любителем оружия. Офицер «девятки» Евгений Родионов, работавший с министром, вспоминал:

– Андрей Антонович очень любил охоту. На охоту очень часто ездили. У него было сто двадцать восемь стволов оружия. Нарезного, гладкоствольного. Ну и пистолетов. И подаренных, и не подаренных. Вот за эти сто двадцать восемь стволов я лично отвечал, чтобы они всегда были в хорошем состоянии. После смерти Андрея Антоновича я еще три месяца с оружием рассчитывался, все сдал…

Конечно, все руководители КПСС и Советского государства после Брежнева умели обращаться с оружием. Юрий Андропов как председатель КГБ должен был это делать по должности. Сменивший его Константин Черненко был охотником и регулярно сопровождал Брежнева в Завидово. Борис Ельцин очень любил как охоту, так и стрельбу вообще. На одной из фотографий, сделанной его начальником охраны Александром Коржаковым, он целится куда-то из антикварного револьвера наган.

Можно по-разному относиться к увлечениям наших руководителей боевым и охотничьим оружием. Кто-то сочтет это барской забавой, другие с уважением отнесутся к охотничьим успехам, третьи позавидуют возможностям этих людей. Но в любом случае все, что связано с их именами и судьбами, уже стало историей…

Самые интересные и ценные ружья и пистолеты в массе своей все же «осели» в музеях, в первую очередь в музеях Кремля, где в запасниках хранится более 6 тысяч единиц оружия с XIV по XXI век. Кстати, самым щепетильным в отношении уникального оружия, подаренного ему в разные годы, был Председатель Совета Министров СССР Алексей Косыгин. Сданная им на вечное хранение коллекция вошла в историю вместе с ним и хранится в Оружейной палате Московского Кремля.

С) Поэт И. Джугашвили (Гусляров Е.Н. Сталин в жизни; Похлебкин В. Великий псевдоним)

Глава 22. Поэт Иосиф Джугашвили

(Гусляров Е.Н. Сталин в жизни)

Свидетельствует Е.Н. Гусляров в своей книге «Сталин в жизни»: «Сталин нигде и никогда не упоминал о своей страсти к поэзии. Однако он был настоящим поэтом, был даже отмечен живым классиком грузинской литературы Ильей Чавчавадзе, который, увидев искру необыкновенного дарования, включил его стихи в школьные хрестоматии еще в 1895 году, когда Иосифу было шестнадцать лет.

Благодаря литературному покровительству Ильи Чавчавадзе некоторые из его стихов и были опубликованы в его солидном литературно-художественном журнале, любимом грузинской интеллигенцией. Это уже была какая-то заявка о себе, своем мироощущении. В 1901 г. составитель пособия по грузинской словесности М. Келенджеридзе в числе лучших образцов грузинской классической литературы привел одно из этих стихотворений, подписанное «Сосело». В 1907 г. в «Грузинской хрестоматии или сборнике лучших образцов грузинской словесности» было приведено стихотворение И.В. Джугашвили, посвященное Р. Эристави.

Вспоминает поэт и писатель Феликс Чуев:

– Сталин писал стихи, – говорю я Молотову. – Я перевел несколько его стихотворений. Вот одно из них. Почитаю вам в своем переводе:

Он бродил от дома к дому,

словно демон отрешенный,

и в задумчивом напеве

правду вещую берег.

Многим разум осенила

эта песня золотая,

и оттаивали люди,

благодарствуя певца.

Но очнулись, пошатнулись,

переполнились испугом,

чашу, ядом налитую,

приподняли над землей

и сказали: – Пей, проклятый,

неразбавленную участь,

не хотим небесной правды,

легче нам земная ложь.

Это было в 1896 году написано. Ему не было еще семнадцати лет.

– Сталин писал стихи до семнадцати лет. Это, когда все пишут стихи – так полагается. Хорошие писал, – говорит Молотов.

В 1949 году, к 70-летию вождя, по инициативе Л.П. Берия будет предпринята попытка втайне от Сталина издать его стихи в подарочном оформлении на русском языке. Под строжайшим секретом к их переводам будут привлечены такие поэты, как Борис Пастернак и Арсений Тарковский. Однако в самый разгар работы пришло указание переводы стихов приостановить. Исходило оно от кого-то свыше всесильного Л.П. Берия.

Почему автор стихов не захотел пропагандировать себя как поэта, когда всячески способствовал пропаганде поэтического творчества Карла Маркса и Мао Цзэдуна? Неведомо. Его же поэтическая деятельность продолжалась всего четыре года. Поиск прижизненных публикаций поэта Иосифа Джугашвили по объективным причинам ограничен. До нас дошла лишь малая толика их.

* * *

Шел он от дома к дому,

В двери чужие стучал.

В голос пандури влюбленный,

Тихо псалмы напевал.

В молитве его и песне,

Как солнечный луч чиста,

Звучала мелодия чести,

Божественная мечта.

Сердца, обращенные в камень,

Будил вдохновенный напев,

Надежды и веры пламень

Вздымался выше дерев.

Но люди, забывшие правду,

Хранящие в душах тьму,

Вместо вина отраву

Налили в бокал ему.

Сказали:

Иди обратно.

Отраву испей до дна.

Молитва твоя чужда нам.

И правда твоя не нужна.

* * *

Когда луна из Зазеркалья

Расплещет свет на сонный мир

И голубою тенью дальней

Подсветит блещущий эфир,

Когда за рощей безмятежной

Расплещет звуки соловей

И саламури голос нежный

Разбудит песнь в груди моей,

Когда тоской воспоминанья

Родник в ущелье зазвенит,

Когда в тревожном ожиданье

Село в распадке замолчит,

Когда гонимый роком отрок

В беде увидит отчий край

И, разрывая тьмы волокна,

Увидит солнце невзначай,

Тогда тяжелый сумрак бездны

В больной рассеется груди

И белый ангел в поднебесье

Свободе славу протрубит,

Взойдет сиянье над планетой,

Как озаренная мечта,

И воспарит душа поэта

В лучах, возвышенно-чиста.

ЛУНЕ

Плыви спокойно, величаво

Над беспокойною землей.

Развей серебряным сияньем

Тумана занавес густой.

Склонись, подобно человеку,

К земле, с улыбкою склонись.

Спой колыбельную Казбеку,

Чьи льды, искрясь, стремятся ввысь.

Но только знай, кто был обидой

Низвержен и повергнут в прах,

Сравниться думает с Мтацминдой,

Свет веры возродив в умах.

Блистай во тьме зимой и летом,

Лучами ясными играй,

Зеркальным блеском, мягким светом

Родную землю озаряй.

Я полечу к тебе навстречу,

Ладони к свету протяну,

И сердце птицей затрепещет,

Встречая светлую луну.

* * *

Поэту, певцу крестьянского труда, князю Рафаэлу Эристави.

Когда бедой крестьянской доли

Ты, князь, унижен был до слез,

Немало ужаса и боли

Тебе увидеть довелось.

Когда ты ликовал и плакал

Над судьбами своей страны,

Твои псалмы под звуки арфы

Сошли с небесной вышины.

Когда, мечтою вдохновленный,

Заветных струн коснулся ты

И, словно юноша влюбленный,

Стране отдал свои мечты,

С тех пор с народом воедино,

Ты связан узами любви,

И сердце честного грузина

В твоей колотится груди.

Земля тебя за труд упорный

Должна наградой увенчать…

Уже пустило семя корни.

Жизнь будет всходы пожинать

Народ в веках тебя прославит,

Как прославляет этот стих.

Сынов, подобных Эристави,

Родная Грузия взрастит.

* * *

Приуныл сосед Ниника.

Сломлен старостью седой.

Голова его поникла.

Стал беспомощным герой.

Лишь вчера он был удалым,

Вел друзей в поля гуртом,

Проходил по полю шквалом,

Сноп ложился за снопом.

По жнивью шагал упрямо,

Утирая пот с лица.

Удалого сердца пламя

Озаряло молодца.

А теперь не ходят ноги.

Злая старость не щадит.

Не печалится убогий.

Внукам сказки говорит.

И, когда с долины ветер

Станет песни приносить,

Озаряется дед светом,

Опираясь на костыль.

Проклиная боль и старость,

Поднимается старик

И, детишкам улыбаясь,

Загорается на миг.

* * *

Когда луна своим сияньем

Вдруг озаряет мир земной

И свет ее над дальней гранью

Играет бледной синевой,

Когда над рощею в лазури

Рокочут трели соловья

И нежный голос саламури

Звучит свободно, не таясь,

Когда, утихнув на мгновенье,

Вновь зазвенят в горах ключи

И ветра нежным дуновеньем

Разбужен темный лес в ночи,

Когда, кромешной тьмой томимый,

Вновь попадет в свой скорбный край,

Когда кромешной тьмой томимый,

Увидит солнце невзначай, —

Тогда гнетущей душу тучи

Развеют сумрачный покров,

Надежда голосом могучим

Мне сердце пробуждает вновь,

Стремится ввысь душа поэта,

И сердце бьется неспроста:

Я знаю, что надежда эта

Благословенна и чиста!

Утро

Раскрылся розовый бутон,

Прильнул к фиалке голубой,

И, легким ветром пробужден,

Склонился ландыш над травой.

Пел жаворонок в синеве,

Взлетая выше облаков,

И сладкозвучный соловей

Пел детям песню из кустов:

«Цвети, о Грузия моя!

Пусть мир царит в родном краю!

А вы учебою, друзья,

Прославьте Родину свою!»

Глава 23. Псевдонимы Сталина

(Похлебкин В. Великий псевдоним)

Любопытные размышления и факты, связанные с псевдонимами И. Сталина, содержатся в книге Вильяма Похлебкина «Великий псевдоним»:

«Не располагая абсолютно всеми материалами для указанной работы и не считая то, что удалось найти, совершенно исчерпывающим, мы тем не менее собрали воедино все известные печатные (письменные) и устные (клички, прозвища) псевдонимы Сталина и расположили их по алфавиту, как это принято было прежде в отношении псевдонимов В.И. Ленина, во втором справочном томе Собрания сочинений.

В их числе 18 псевдонимов из печатных произведений И.В. Сталина, выявленных по изданным томам Собрания сочинений; 6 партийных кличек, приводимых в краткой биографии И.В. Сталина, написанной в 1925 г. И. Товстухой (тогдашним сотрудником ИМЭЛ и видным партийным работником), и три литературных псевдонима, выявленных по грузинской периодике конца XIX века. Кроме того, два устных псевдонима, не указанных И. Товстухой в 1925 г., приводятся без ссылки на источник в книге Д. Волкогонова и один – в книге венгерских советологов.

Если учесть, что две партийные клички Сталина совпадают с его печатными псевдонимами (Коба и Сталин), то общее число всех выявленных в настоящее время сталинских и устных, и печатных псевдонимов составляет 30 единиц.

1. Бесошвили И.

2. Василий

3. Гилашвили

4. Давид

5. Дж-швили

6. Иванович

7. К.

8. К.С.

9. Като, К.

10. Ко.

11. К.Ко.

12. Коба

13. Коба Иванович

14. Товарищ К.

15. Нижарадзе (Нижерадзе)

16. Меликянц (1910 г.?)

17. Тот же

18. Чижиков

19. Чопур

20. С.

21. С-н. К

22. Салин, К.

23. Солин, К.

24. Сосели (Созели)

25. Сосело

26. Ст. И.

27. Ст. К.

28. Сталин, К.

29. Стефин, К.

30. Сталин, И.В.

Если учесть еще настоящую фамилию – Джугашвили и вариант фамилии-псевдонима Иосиф Джугашвили-Сталин (2 ноября 1917 г.), то весь сталинский номо-фонд составит 32 единицы.

Для сравнения укажем, что число псевдонимов В.И. Ленина, помещенных в Справочном томе, части 2-й, 5-го издания Полного собрания сочинений, составляет 146 единиц, причем из них 17 иностранных и 129 русских. Почти пятикратное превосходство (численно!) ленинских псевдонимов косвенно указывает на различия в масштабах деятельности Ленина и Сталина. Эти различия касаются разных географических (пространственных) и территориально-государственных рамок деятельности двух этих людей, разного объема выполняемой ими работы, отражаются в разном ее характере, в разной доле ответственности и в различных масштабах партийных контактов с организациями, учреждениями, общественными и партийными деятелями и членами собственной партии.

Чрезвычайно интересно было бы привести такого же рода (хотя бы численные) данные и сопоставления с другими видными деятелями большевиков, стоявшими как вокруг Ленина, так и позднее составлявшими окружение самого Сталина. Но это – разумеется – потребовало бы совершенно отдельного, особого исследования, что в настоящее время крайне затруднено в связи с наметившимся после 1993 г. отрицательным отношением к партийным архивам и их прямой утратой (многие материалы ИМЭЛ оказались уничтожены или даже проданы за рубеж).

Тем не менее косвенное значение подобных сравнений следует учитывать в принципе как немаловажную дополнительную объективную информацию. И ее необходимо применять при комплексном изучении истории РСДРП(б) – РКП(б) – ВКП(б) – КПСС.

Конечно, алфавитный список псевдонимов не способен дать сколь-нибудь «направленной» информации, которой мог бы обладать хронологический список, но поскольку время употребления псевдонимов может быть определено лишь для печатных псевдонимов с известной точностью, а не для устных, то общего хронологического списка, дающего строго последовательную картину их смены – без кропотливого архивного изучения материалов полиции о времени бытования каждого устного псевдонима в отдельности, пока еще нельзя составить. Однако для наших целей исследования такой список даже не столь необходим, поскольку, во-первых, возможен приблизительный список, а во-вторых, можно применить и к алфавитному списку метод отсечения или группировки псевдонимов по их смыслу или по назначению, и тогда само собой выявляются постоянные, стабильные и серьезные псевдонимы, стоящие совершенно особняком от псевдонимов-аутсайдеров, т. е. случайных, временных или рассчитанных на «одноразовое» применение.

Внимательно изучая вышеприведенный список, мы уже по нему одному получаем некоторое представление о процессе псевдонимотворчества Сталина, о некоторых излюбленных и определенных буквах и словах, избираемых им для псевдонимов, о последовательной вариации им одних псевдонимов и совершенной случайности других. Так, если отсеять случайные псевдонимы, то легче будет оперировать с постоянными, стабильными и понять их логику.

Прежде всего вовсе не выглядят псевдонимами некоторые фамилии. В них от псевдонимов только то, что там отсутствуют инициалы. Стало быть, это клички, партийные фамилии для явок, а не псевдонимы. Действительно, «Василий», «Гилашвили», «Иванович», «Нижарадзе», «Чижиков», «Чопур» являются явочными кличками, употреблявшимися Сталиным в чрезвычайно краткие периоды – сразу после побега из тюрьмы или ссылки, или при поездке на съезд партии (в период дороги, при явках) или в другой регион, т. е. практически каждый раз в одиночных случаях и каждый раз заново, в том числе и по фальшивому паспорту, который по миновании надобности – просто выбрасывался. Показательно, что все эти «псевдонимы» основываются на фамилиях реально существовавших людей: так, рабочий Нижарадзе был известен Сталину по Батуми, П.А. Чижиков – по Вологде (с его настоящим, неподдельным паспортом Сталин бежал из вологодской ссылки). Как «Иванович» Сталин был делегирован на IV Объединительный съезд партии в Стокгольм и отмечен так в его протоколах, как представитель Тифлисской организации. Таким образом, все эти «псевдонимы» были эпизодическими, приобретались «по случаю» и фактически не оставляли следа в сталинской системе псевдонимов, ибо он от них как можно скорее отделывался. Они были слишком заурядны – не «псевдонимны».

Фактически же лишь две буквы – К. и С. привлекали Сталина и использовались им в разных вариациях для создания псевдонимов. И это не случайно: К и С – две самые массовые буквы русского алфавита, на них встречается больше всего слов в русском языке. Тем самым Сталин как бы намекал, что он является общероссийским политическим деятелем, а не региональным или узконациональным, как другие».

Далее в указанном сочинении мы находим интересные сведения о псевдониме «Коба» и о принципах выбора псевдонимов Сталиным:

«На букву «К» был первый стабильный псевдоним Сталина – Коба, под которым он вошел в историю революционного движения на Кавказе и под которым его в основном знали в партии до 1917 г. На букву «С» был создан главный псевдоним Сталина, под которым он вошел в мировую историю. Но он пришел к нему не сразу: до «Сталина» существовало еще несколько псевдонимов на букву С, в том числе два его первых псевдонима, под которыми печатались его стихи на грузинском языке в газетах «Иверия» и «Квали». Эти псевдонимы Сосело и Созели – уменьшительные от Иосиф и эквивалентные русским – Осенька и Осечка. Впервые Сталин употребил эти псевдонимы в 1895 г., 1896 г. и в 1899 г., когда его стихотворение вновь перепечатали в сборнике, посвященном 75-летию Рафиэла Эристави. Это были псевдонимы без всяких претензий и выкрутас.

Зато другие псевдонимы, появившиеся у Иосифа Джугашвили в его кавказский период и предшествовавшие или сосуществовавшие до 1907 г. с его более постоянным псевдонимом Коба, содержали в себе намек на претензии.

И Сталин, как это видно из анализа этих псевдонимов, выбирая и выдумывая их себе, все время колебался, не решаясь остановиться на них именно в силу их довольно прозрачной претенциозности: он искал и простого и вместе с тем значительного псевдонима, и прозрачные намеки на величие он критически отбрасывал, хотя и не мог устоять перед временным искушением – использовать претенциозный псевдоним. Но его претенциозность была сдержанной, она пряталась за простоту формы и прежде всего была лексически кратка. Два слога – вот каким размером молодой Иосиф Джугашвили ограничивал длину своих псевдонимов: Да-вид, Ка-то, Ко-ба, Са-лин, Со-лин, Сте-фин.

Показательно, что всякие варианты обычных псевдонимов, построенных на грузинской именной основе, с использованием имени отца или матери, были после одно-двукратного употребления – решительно им отброшены. Так, псевдоним И. Бесошвили, появившийся несколько раз в газете «Гантиали», затем бесследно исчез. В основе его лежало грузинское имя отца – Бесарион или Бесо. В основе другого псевдонима – Като – первоначально лежало имя матери – Екатерины Джугашвили и первой жены Екатерины Сванидзе, по-грузински Кеке или Кетэ. Однако вскоре Сталин придал им такие инициалы, что они изменили свою первоначальную «окраску» и смысл. Ибо его претензии шли совершенно в другом направлении, а не в утверждении или прославлении родственных начал. Об этом красноречиво говорит псевдоним «Давид», т. е. маленький, скромный библейский Давид – победитель громадного Голиафа – вот смысл этого раннего «устного» псевдонима, или клички, которую хотел одно время утвердить за собой Сталин. Еще более серьезные претензии были связаны с переосмысленным псевдонимом «К. Като», т. е. не кто иной, как древнеримский деятель – Марк Порций Катон – консул, авгур, цензор, полководец, писатель, строгий ревнитель дисциплины и порядка, прогрессивный в ведении дел, последовательный противник Карфагена («Карфаген должен быть разрушен!») – вот какие исторические персонажи импонировали Сталину в 23–26 лет. И здесь не было никакой случайности в выборе, все было тщательно продумано, даже инициалы: К. Като. Они свидетельствовали о том, что Сталин был хорошо знаком с латинским подлинником. Ибо хотя в гимназических учебниках Катона всегда называли Марком Порцием, его латинское имя для отличия от сына – Катона Младшего – писалось обычно C. Cato (К. Като), ибо ему было присвоено почетное имя Цензориус (Censorius).

Но «Като» был слишком прозрачен, и Сталин не задержался на нем. Его псевдонимом примерно с лета 1903 г. (в Кутаисской тюрьме) становится Коба, а с января 1904 г. под этим псевдонимом Сталин делается известным в революционном движении Закавказья.

Он варьирует этот псевдоним в нелегальной прессе, но тот всюду остается легко узнаваем: К., К. Ко., Коба Иванович, Товарищ К. И он легко приживается, хорошо запоминается, хотя далеко не все (особенно вне Кавказа) могут понять его скрытый смысл и значение. Но именно это и нужно Сталину: он хочет иметь псевдоним со смыслом, но так, чтобы этот смысл не очень-то бил в глаза и не был бы предлагаем, что называется, в лоб. Пусть только очень умные догадываются.

Что же означало имя Коба?

Как бы мы ни трактовали это слово, какие бы версии ни принимали за подлинные, – как ни странно, – мы приходим всегда к выводу, что этот псевдоним имел для молодого Джугашвили символический смысл. И весьма глубоко символический.

Так, если исходить из того, что Коба (Кобе, Кова, Кобь) взято из церковно-славянского языка, то оно означает – волховство, предзнаменование, авгура, волхва, предсказателя, что весьма близко к предыдущему сталинскому псевдониму К. Като, но в более широком и более обобщенном смысле.

Если же исходить из того, что это слово – грузинское и означает имя, то Коба – это грузинский эквивалент имени персидского царя Кобадеса, сыгравшего большую роль в ранне-средневековой истории Грузии.

Царь Коба – покорил Восточную Грузию, при нем была перенесена столица Грузии из Михета в Тбилиси (конец V века), где она и сохраняется в течение 1500 лет неизменно.

Но Коба не просто царь из династии Сассанидов, он – по отзыву византийского историка Феофана – великий волшебник. Обязанный в свое время своим престолом магам из раннекоммунистической секты, проповедовавшей равный раздел всех имуществ, Коба приблизил сектантов к управлению, чем вызвал ужас у высших классов, решившихся составить против Кобы заговор и свергших его с престола. Но посаженного в тюрьму царя-коммуниста освободила преданная ему женщина, и он вновь вернул себе трон. Эти подробности биографии царя Кобы кое в чем (коммунистические идеалы, тюрьма, помощь женщины в побеге, триумфальное возвращение на трон) совпадали с фактами биографии Сталина. Более того, они продолжали совпадать и тогда, когда Сталин расстался с этим псевдонимом, ибо в 1904–1907 гг. Сталин не мог, конечно, предвидеть 1936–1938 гг., но он знал, что его двойник царь Коба в 529 г. (за два года до смерти) зверски расправился со всеми своими бывшими союзниками – коммунистами-маздакитами.

Следует отметить, что некоторые иностранные биографы Сталина, а вслед за ними и подражающие им отечественные, опираясь на указания некоторых своих поверхностных грузинских информаторов, считают, что псевдоним Коба Сталин заимствовал якобы от имени героя одного из романов грузинского классика А. Казбеги – «Отцеубийца», которого также звали Кобой и который предстает в романе как абрек-горец, ведущий борьбу за независимость своей родины. Однако следует иметь в виду, что у самого А. Казбеги имя Коба – вторично, взято оно от Кобы-царя, после которого оно и приобрело распространение в Грузии. Но важно отметить и то, что Сталину не мог импонировать образ одиночки-абрека, поскольку образ коммуниста-царя Кобы был и исторически значительнее, и символически неизмеримо ближе всему мировоззрению Сталина и не в последнюю очередь – ближе ко всем его требованиям, которые он предъявлял уровню и смыслу своих псевдонимов. Кроме того, в политических статьях и выступлениях Сталина в период 1902–1907 гг. мы находим явные следы его знакомства с персидской историей эпохи Сассанидов. Одно из них – систематическое и излюбленное Сталиным употребление термина «сатрапы» для обозначения царских чиновников в России.

Для грузин это было не только общепонятным, но и многоговорящим термином, совмещающим весьма емко и образно понятия национальной и классовой борьбы одновременно. Нет никакого сомнения, что исторический прототип, послуживший основой для псевдонима Коба, т. е. царь-коммунист Кобадес, импонировал Сталину как государственная и политически сильная, значительная личность и, кроме того, обладал в своей биографии чертами поразительно сходными с биографией и психологией самого Сталина.

Однако Коба как псевдоним был удобен только на Кавказе. Вот почему, как только Иосиф Джугашвили оказался теснее связан с русскими партийными организациями, как только он «пообтерся» в русских тюрьмах и сибирской ссылке, как только он стал вести работу в таких сугубо русацких регионах, как Вологодская губерния и Петербург, так перед ним возник вопрос о смене слишком грузинского псевдонима Коба на какой-нибудь иной, звучащий по-русски и имеющий смысл для русских людей.

И вполне логично, что после пребывания в ссылке в Сольвычегодске, или как тогда говорили местные вологжане – на Соли, Иосиф Джугашвили выступает в газете «Социал-демократ» под новыми псевдонимами (1910 г.) – К.С. – К.С-н, К. Стефин, а чуть позднее, в 1912 г., в «Звезде» – уже К. Салин, а затем К. Солин. Последний из этого ряда псевдонимов совершенно ясен своей связью с Солью, Усольем, Сольвычегодском, – он прозрачен. Однако до него Сталин использовал менее прозрачный К. Салин (от латинского, а не от русского наименования соли – сальса). Но этот псевдоним сразу показал свою непригодность из-за того, что его могли легко путать с русским «салом», имевшим явно негативный смысл, чего Сталин первоначально просто мог не знать из-за недостаточного знакомства с русским языком, а тем более с русской кулинарной символикой. Но и на псевдониме Солин он также не задержался: в значении «соль земли», т. е. в переносном высоком евангельском значении, русский народ соль не воспринимал. И этого было вполне достаточно, чтобы Сталин без сожаления отбросил и этот вариант псевдонима. Тем более мельком прошел у него псевдоним К. Стефин, т. е. Стефин Коба, Коба Стефы (Степаниды, Стефании) – первый из тех, которые последовали после побега из Сольвычегодской ссылки. Этот псевдоним был, по-видимому, последней данью чувству со стороны Сталина: он был взят в честь женщины, помогшей ему бежать из дома М.П. Кузнаковой, где он находился под наблюдением местной полиции. Некая Стефа усыпила бдительность и хозяйки Кузнаковой, и тамошнего станового пристава, несомненно, находясь под воздействием мужского обаяния жгучего грузина И. Джугашвили.

Итак, мы отметили четыре рода псевдонимов, которыми пользовался Иосиф Джугашвили в своей политической и литературной деятельности: одни из них были непритязательными, проходными, временными, для сугубо практических целей (переезда, получения квартиры и т. п.); о них Сталин не задумывался и быстро с ними расставался. Другие были с определенным смыслом, с претензией на значимость, и они разделялись на две категории – такие, которые были слишком прозрачны и потому долго не удерживались, и такие, над смыслом и значением которых Сталин тщательно размышлял и которые в силу этого, а также внешних причин – краткость, приспособленность к региону, ясное фонетическое звучание, – обладали стабильным характером и употреблялись и самим Сталиным, и его окружением (друзьями, сотрудниками, читателями) устойчиво и постоянно. Наконец, четвертым родом псевдонимов у Сталина были псевдонимы, навеянные определенной обстановкой или ситуацией и носившие также временный характер. Они отмирали, как только менялась конъюнктура или породившие их условия. Таково было положение, когда Сталину исполнилось 32 года. Он работал в революционном движении уже почти 15 лет, за это время он сменил и использовал два десятка разных псевдонимов. Из них лишь один – Коба – хорошо привился и обладал смыслом, целиком удовлетворявшим Сталина. Но он не мог быть сохранен далее из-за перемены Сталиным поля своей деятельности, из-за выхода его деятельности за пределы партийных организаций Закавказья, за пределы привычного региона.

Таким образом, вопрос о выборе нового псевдонима (наряду с Кобой или вместо Кобы) встает перед Сталиным практически не ранее осени 1911 г. и связан целиком с новыми перспективами его партийной работы».

Глава 24. Эпос Руставели

Журналист Евгений Сталинский (Похлебкин В. Великий псевдоним)

Обратимся вновь к книге В. Похлебкина:

«Уже после революции, в начале 20-х годов в партийной среде и особенно среди интеллигенции было распространено мнение, что «Сталин» – это простой перевод на русский язык грузинского корня его фамилии – «Джуга», что якобы означает «сталь». Такое мнение бытовало все советское время и было многократно упомянуто в литературе о Сталине. Вот почему вопрос о происхождении псевдонима «Сталин» был как бы автоматически «снят» заранее, поскольку считалось, что происхождение это известно и что оно – кроме того – вполне стандартно, тривиально.

Это убеждение было тем сильнее, что оно находило подтверждение и с грузинской стороны. Так, например, даже многие крупные интеллектуалы Грузии, академики, писатели в своих частных разговорах со своими московскими и ленинградскими коллегами нередко подтверждали эту версию: «Да, "джуга" по-грузински, а точнее, по древнегрузински – означает "сталь", "булат"».

Однако это не только не так, но и является прямой выдумкой, не имеющей под собой никакого фактического и филологического основания.

Дело в том, что сами современные грузины просто не знают, что означает слово «джуга», ибо слово это очень древнее. Звучит оно вроде бы по-грузински, но вот значение его просто утрачено. Черт знает, что оно означает. Говорят «сталь», значит, вроде люди так считают, ну и пусть будет «сталь».

Однако известно, что на многих языках, в том числе и на русском, существует немало слов, значение которых уже никто не помнит и которые, даже отсутствуют в словарях. Тем не менее эти слова означают нечто определенное, имеют смысл и в случае более тщательного исследования поддаются расшифровке. Так, например, слово «смурыгий» – звучит как обычное русское прилагательное, но значение его нам уже неизвестно, поскольку в бытовом языке мы его практически не употребляем. На самом же деле оно означает «заношенную и затертую до такой степени одежду, первоначальный цвет которой уже нельзя различить». Тем самым одно краткое слово емко определяет целое сложное понятие, передать которое современным языком способна лишь длинная фраза. Именно к такому роду «забытых» слов принадлежит и грузинское слово «джуга». И означает оно вовсе не «сталь».

Вот что писал по этому поводу в 1990 г. в ответ на мой запрос видный грузинский писатель-драматург Кита Михайлович Буачидзе, кстати, бывший узник сталинских концлагерей, человек замечательной стойкости и глубокой культуры, сохранивший в самых тяжелых условиях порядочность, высокий интеллект и нисколько не растерявший и не разменявший от превратностей судьбы – свою образованность.

Дорогой Вильям Васильевич!

Вы – интереснейший человек, с которым даже заочно-эпистолярное знакомство доставляет истинное удовольствие. Я говорю это потому, что благодаря Вашей дотошности и научной добросовестности мне наконец удалось выяснить то, чего мы, грузины, к стыду своему, до сих пор не знали. «Джуга» означает вовсе не «сталь», как я Вам сообщал прежде, поскольку это было, так сказать, как бы известное, расхожее мнение. «Джуга» – это очень древнее языческое грузинское слово с персидским оттенком, вероятно, распространенное в период иранского владычества над Грузией, и означает оно просто имя. Значение, как у многих имен – не переводимо. Имя как имя, как русское Иван. Следовательно, Джугашвили – значит, просто «сын Джуги» и ничего другого. Выходит, что Вы правы – к происхождению псевдонима «Сталин» его первоначальная, природная фамилия никакого отношения не имеет.

_{Искренне Ваш Кита Буачидзе,}

_{селение Парцхнали, февраль 1990 г.}

Ко времени получения этого письма я уже знал, как произошел псевдоним «Сталин», и сообщение Киты Михайловича лишь еще раз подтвердило, что Сталин не шел и не мог идти обычным путем в выборе своих псевдонимов и тем более – не мог примитивно и «прозрачно» переводить свою фамилию с одного языка на другой, что шло бы вразрез со всей его психологией. Так что мое предположение оказалось правильным – его псевдоним был «найден» необычным путем. И искать разгадку надо было также не совсем обычным путем, т. е. не в архивных документах, где такие вещи просто не могут быть отражены, а в попытках раскрыть особенности характера и психологии Сталина.

Идея, которая лежала в основе моего поиска, была проста. Она исходила из того известного факта, что Сталин обладал феноменальной памятью и гигантской работоспособностью. Ясно, что в 33-летнем возрасте оба эти качества находились в состоянии расцвета.

Во-вторых, я исходил из того, что впечатления детства вообще, а значительные для ребенка впечатления – в особенности, сохраняются в памяти порой до глубокой старости, и притом лучше и ярче, чем более поздние события. Это также не подлежало сомнению».

Теперь перенесемся в конец XIX в., в Грузию, в Горийское духовное училище:

«Вскоре после поступления маленького Сосо в училище, а именно в 1889 г., когда Иосифу было 10 лет, произошло немалое для того времени событие в культурной жизни Грузии: в Тифлисе появилось необычное по тому времени издание произведения Шота Руставели «Барсова кожа» в переводе на пять языков.

Неизвестно, мог ли видеть тогда или немного позднее это издание ученик Джугашвили, но зато известно, что когда ему было 15–16 лет, Сосо придумал пополнять свое образование путем… чтения книг в… букинистических магазинах, подолгу простаивая у прилавка погруженным в чтение якобы «рассматриваемой» книги.

Когда же эта уловка была обнаружена и ему чуть было не запретили доступ в книжные магазины, молодой Джугашвили придумал другую штуку: он стал брать книги в магазине для чтения напрокат, платя по 10 коп. за сутки. Но он не читал эти книги, а уговорил нескольких друзей коллективно переписывать их. Переписывали сразу два человека – каждый по странице, сидя по обе стороны раскрытой на столе книги. Этот прием настолько убыстрял переписывание, что довольно толстую книгу ценой в 3 рубля друзья успевали переписать за три дня, и она, следовательно, обходилась им всего в 30 коп. (на троих), т. е. вдесятеро дешевле. Рукописи тщательно переплетались, и таким путем в сравнительно короткое время у Сосо составилась довольно приличная библиотека. Когда его исключили из семинарии и он стал работать в обсерватории, то эта «библиотека» хранилась у него в комнате. Позднее, когда Иосиф Джугашвили перешел на нелегальное положение (1901 г.), библиотечку рассовали по друзьям, но пользоваться ею продолжали вместе.

Среди книг этой «библиотеки», несомненно, должен был присутствовать и томик Шота Руставели. Во всяком случае, известно, что Джугашвили познакомился с «Вепхис ткаосани», как по-грузински назывался «Витязь в тигровой шкуре», по крайней мере между 1895–1901 гг., в период своих литературно-поэтических опытов и увлечений. Поскольку тифлисское издание 1889 г. было самым ближайшим по времени и петербургские издания, относившиеся к 1841, 1846, 1860 гг., были практически недоступны в Тифлисе, а новые издания поэмы Руставели появились лишь тогда, когда Сталина уже не было в Грузии, т. е. в 1903, 1913 и 1914 гг., то единственной возможностью для Сталина ознакомиться с произведением грузинской средневековой классики оставались либо грузинский текст издания 1880 г., либо более близкое ему по времени издание 1889 г., выпущенное к тому же гораздо большим тиражом. В пользу последнего издания говорит тот факт, что Сталин всегда цитировал в своих произведениях и в устной речи наиболее крылатые изречения Руставели обычно на русском языке.

Прекрасно сознавая, какое значение и авторитет имеет в грузинской среде меткое слово классика, Иосиф Джугашвили умело пользовался в борьбе с меньшевиками именно ироническими двустишиями Руставели, сражая порой их неожиданностью своих более солидных и более утонченных интеллектуальных оппонентов, вроде Ноя Жордания, и вызывая у них приступы бессильного гнева. Так, например, отвечая на вопросы о разногласиях между большевиками и меньшевиками, Сталин довольно легко разрешал недоумения рабочих, почему же к меньшевикам следует относиться столь непримиримо, если и они «исповедуют» марксизм, – короткой и простой, понятной каждому репликой из Руставели – «Коль нашла ворона розу, мнит себя уж соловьем», подчеркивая этим, что одно лишь чтение марксистских книжек или упоминание Марксовой теории ничего не значит, – нужна правильная политическая линия, подлинно пролетарская тактика.

Сталин вообще утилитарно относился к знаменитой поэме, используя из нее не только отдельные «крылатые выражения», ставшие народной мудростью, но и определенные идеи. Или, вернее, превращая в целые идеи, в принципы для постоянного руководства некоторые высказанные там, хотя бы и по конкретному поводу, мысли.

Одним из любимых Сталиным был, например, часто повторяемый самим Руставели и, по-видимому, прилагаемый им к себе афоризм: «Моя жизнь – безжалостная, как зверь». Сталин вспоминал его особенно часто после самоубийства жены – Н.С. Аллилуевой. Весьма рано, уже в период 1905–1907 гг., а тем более позднее, стали для Сталина руководящим принципом жизни и борьбы не менее знаменитые слова Руставели: «Недруга опасней близкий, оказавшийся врагом». Они объясняют нам гораздо больше и правдивее всю деятельность Сталина, чем пресловутое утверждение, будто бы во всех событиях 30-х годов «виновата» теория усиления классовой борьбы или какие-то особые «диктаторские» замашки Сталина. Нельзя забывать и игнорировать широко известные, но намеренно «забытые» или, вернее, скрываемые слова Ленина, развеивающие демократические иллюзии: «Демократия вовсе не отменяет классовой борьбы, а делает ее лишь более открытой и свободной». Так что искусственно преуменьшать значение классовой борьбы или обвинять Сталина в ее искусственном обострении, и тем самым делать именно идею классовой борьбы, так сказать, повинной во всех бедах нашего общества – это чистейший ревизионизм, типичная буржуазная клевета на социализм как форму общества, свободного от эксплуатации. Как ни парадоксально это теперь звучит, но Сталин нисколько не был повинен как раз в классовых пристрастиях, которые у него в 30-х годах не обострились, а, наоборот, притупились. Так, острое классовое чувство должно было бы остановить его, как марксиста, от уничтожения бывших товарищей по классу и партии. Однако он руководствовался не классовым сознанием, а средневековыми понятиями, навеянными красивыми и психологически сильными афоризмами Шота Руставели. «Недруга опасней близкий, оказавшийся врагом». Именно этот тезис полностью объясняет трагедию 1937–1938 гг.

Если недругов, т. е. классовых противников советской власти – сажали в тюрьмы и держали по 5–10 лет, то близких, оказавшихся опасней, чем недруги, можно было только расстреливать, уничтожать полностью, стирать с лица земли. Так как они – верх опасности. Так что Сталин совершал исторические и классовые ошибки (политические) не тогда, когда следовал теории марксизма, а как раз тогда, когда отступал от нее и вставал на эмоциональную почву средневековой морали, да притом еще – восточной! Ясно, что кроме крайнего ожесточения, ничего после такой позиции и последовать-то не могло. Оскорбление предательством бывших друзей или близких – ранит особенно больно и потому вызывает в эмоциональном плане более ожесточенную, почти зверскую реакцию. Чисто человечески понять это можно, но объяснять подобные действия классовой борьбой или приплетать сюда марксизм – совершенно напрасно и недопустимо, ибо это явная фальшь, ложь и более того – фальсификация истории.

Об этом приходится напоминать потому, чтобы подчеркнуть, в сколь огромной степени оказывали на Сталина воздействие идеи, заложенные в ранней молодости, – идеи, почерпнутые из гениального поэтического произведения, но относящиеся к эпохе Средневековья и оперировавшие, естественно, средневековыми категориями и постулатами.

Отсюда читателю должно быть совершенно ясно, что Сталин хорошо знал «Вепхис ткаосани», что он внимательно читал и, разумеется, не раз перечитывал это произведение и на воле, и в тюрьме, а возможно, и в ссылке, черпая оттуда и вдохновение, и отдельные «перлы» и «идеи», и что он, во всяком случае, помнил обстоятельства своего первого знакомства с поэмой Руставели. Помнил, какое издание он впервые взял в руки. Помнил, несомненно, год этого издания. Помнил, что такое издание существует. Если читатель согласен, что все это можно утверждать априори, то перейдем к следующему этапу поисков – перенесемся в 1936–1937 гг.

Как известно, в 1936–1937 гг. торжественно праздновалось 750-летие Шота Руставели. Было все, что положено в таких случаях: торжественное собрание общественности в Большом театре, передовицы и целые полосы в газетах, портреты Шота Руставели на здании Дома Союзов, выставка, посвященная всем изданиям его поэмы на грузинском, русском, английском, французском, немецком и других языках. Кроме того, были изданы книги о Шота Руставели в серии ЖЗЛ, и главное – предприняты новые переводы его поэмы на русский язык и новые, богато иллюстрированные, юбилейные издания «Витязя в тигровой шкуре». И тогда обнаружилось следующее: на выставке среди русских переводов «Вепхис ткаосани» отсутствовало чуть ли не лучшее многоязычное издание 1889 г. Не было оно упомянуто и в биографии Руставели, написанной для ЖЗЛ (Вып. 10. М., 1937 г.) литературоведом Д. Дандуровым (А. Дондуа). Наконец, ни слова не было сказано именно об этом издании поэмы Шота Руставели во всех многочисленных литературоведческих статьях, посвященных 750-летнему юбилею «Витязя в тигровой шкуре». Более того, вопреки обычным литературоведческим традициям авторы на сей раз дружно забывали упомянуть о работе предшественников советских писателей, трудившихся над переводами творения Руставели на русский язык.

Вместо этого были изданы отдельно в течение 1937 г. старый перевод Бальмонта, переводы П. Петренко, Г. Цагорели и Ш. Нуцубидзе. В них говорилось лишь об особенностях работы каждого данного переводчика, но никаких ретроспективных экскурсов в историю перевода поэмы на русский язык не содержалось. Вообще, как ни странно, библиография «Витязя в тигровой шкуре» либо отсутствовала, либо осуществлялась с пропусками, сокращенно, причем во всех библиографических справках, сопровождавших статьи о Шота Руставели, обязательно отсутствовало тифлисское издание поэмы 1889 г.

Этот факт особенно наглядно был зафиксирован в энциклопедии Бр. Гранат, а именно в VII части т. 36, где была опубликована статья «Руставели» (с. 658–669). На десяти с половиной страницах убористого, частично даже написанного нонпарелью текста содержалась, разумеется, и библиография, которую «Гранат», как солидное издание, постарался сделать исчерпывающей. Но и здесь было пропущено издание 1889 г., и этот пропуск был тем более заметен для специалистов, что все остальные издания добросовестно перечислялись.

Седьмая часть 36-го тома энциклопедии бр. Гранат со статьей о Руставели была издана, как известно, в 1941 г., накануне войны, и автор этой статьи – А. Дондуа, разумеется, отражал «все лучшее», что дал в области изучения творчества Руставели юбилей в 1937 г. А отличительной особенностью этого юбилея было то, что во время него всячески замалчивался сам факт существования тбилисского издания поэмы в 1889 г. и найти или получить это издание в библиотеках СССР было невозможно даже для специалистов, которые еще помнили, что такое издание существовало. Это обстоятельство, правда, мало кого заботило, да и в 1937 году лишних вопросов обычно не задавали. А в 1941 г. и вообще было уже не до них. После войны эта история совершенно забылась: не осталось в живых никого из руставеливедов, обративших внимание на исчезновение книги из музейных экспозиций и из каталогов библиотек.

Оказывается, дело было в следующем.

На титульном листе запрятанного в дальние музейные запасники издания 1889 г. значилось:

«БАРСОВА КОЖА»

Грузинская поэма Шота Руставели.

На русском, французском, немецком, грузинском и армянском языке.

Перевод и примечания Е.С. Сталинского.

Тифлис, 1889 г.

И тогда становилась понятной причина замалчивания и изъятия из выставочных экспозиций и из библиографических описаний именно этого издания в 1937 г.

Действительно, появление фамилии какого-то дореволюционного переводчика Сталинского, да еще на грузинской поэме, – в Сталинскую эпоху, в эпоху Сталинской конституции, при живом И.В. Сталине, – было бы по меньшей мере странным и шокирующим, а по сути дела, просто вызывающим для миллионов советских людей, привыкших видеть в Сталине – единственного и неповторимого вождя, со своей единственной в стране фамилией. Такое «явление» неприятно резало бы слух – всем и каждому, и могло бы стать источником распространения самых невероятных и несуразных баек, тем менее основательных, чем невежественнее могли быть распространявшие их люди.

Поэтому все оградительные меры, принятые в научно-издательско-библиотечной среде к тому, чтобы издание 1889 г. не попадало на глаза профанам, не экспонировалось бы во время юбилейных празднеств и не упоминалось бы в изданных библиографиях по произведениям Шота Руставели, – были встречены в среде литературоведов, историков и библиографов с полным пониманием, ибо это были умные, честные и дисциплинированные люди тридцатых годов.

Такой «запрет» был вполне объясним, а по убеждениям 30-х годов – полностью оправдан и даже крайне необходим, – с большой, государственной точки зрения. Ибо ничто нельзя потрясать, ничто нельзя превращать в игрушку или «сенсацию» в государственных святынях, чтобы не вносить ненужных, но неизбежных сомнений и колебаний, если вся страна хочет действительно радеть о государственном спокойствии и благе.

Отсюда, данное решение исходило из того, что если не будет самого факта наличия подобной книги перед глазами людей, то и не будет никакой проблемы появления слухов, анекдотов и т. п. Не будет оснований вообще ни о чем говорить. А следовательно, ничего не придется объяснять или комментировать. И все будет хорошо, спокойно, без ненужных проблем. Ученые руставеливеды и библиотекари это прекрасно понимали. Поэтому книгу издания 1889 г. временно засунули подальше в хранение, но, разумеется, в фондах – сохранили.

Но была и другая сторона этого явления, которая в то время так и осталась абсолютно вне внимания ученых. Никому в голову не пришло, что именно фамилия Сталинского и послужила основой для выбора псевдонима Иосифом Джугашвили. И Сталин, давая распоряжение о сокрытии издания 1889 г., заботился в первую очередь о том, чтобы «тайна» выбора им своего псевдонима не была бы раскрыта.

Но именно в этом направлении никто и не думал. Во-первых, казалось невероятным, чтобы Сталин знал о существовании этого издания и тем более о существовании Евгения Сталинского. Сталин родился в 1879 г. Сталинский издал свой перевод в 1889-м, и бедный крестьянский мальчик мог о нем никогда не слыхать, а тем более в глаза не видеть его. Кавказ Сталин покинул, фактически окончательно, в 1908 г., и с тех пор вся его партийная работа проходила вне Грузии, – так что, по представлениям литературоведов, Сталин никогда в жизни не мог бы и встретиться с этим переводом, с этой фамилией, которая, дескать, и им, специалистам, мало известна. Таково было типично интеллигентское, ограниченно-высокомерное, а по существу «курячье» рассуждение, от которого всегда столь страдает наша страна. Интеллигенты-«специалисты» не умеют видеть дальше собственного носа и полагают, что и другие находятся в таком же положении.

Вот за это Сталин так глубоко ненавидел и презирал «спецов», особенно в начале 20-х годов. Его возмущал их тупой, ограниченный гонор, их мизерные суждения, исходящие из «видимости», а не из осмысления сущности явления. И потому ему хотелось быть с ними особенно грубым, резким, беспощадным. Пусть думают, что если он груб, то уж обязательно – невежда. Глупцы! Они не видят, не понимают его гениальности. Тем хуже для них! Котята, которые слепы и которых надо утопить! И он был, разумеется, прав. Он обвел их всех вокруг пальца. Он издевался над ними и презирал их. Ученые! «Умники»! «Вумные как вутка»! И т. д. и т. п.

Как же обстояло дело в действительности с выбором псевдонима? Кто такой был Е. Сталинский, и была ли это его настоящая фамилия или тоже – псевдоним? И знал ли о нем Сталин до того, как он выбирал свой псевдоним в 1912 г.? Попытаемся шаг за шагом обстоятельно ответить на эти вопросы, опираясь на факты.

Евгений Степанович (Стефанович) Сталинский был либеральным, сочувствующим народникам профессиональным журналистом и издателем. Основная его журналистская деятельность приходится на последнюю треть XIX в., т. е. 1870–1900 гг. Откуда он родом, как попал на Кавказ, – об этом нет никаких точных данных. Но фамилия его – настоящая, именно под ней он упоминается в официальных документах и изданиях, как главный редактор или издатель-владелец ряда крупных провинциальных газет и журналов в значительных регионах на Юге России.

В 1872–1876 гг. он был восьмым по порядку издателем-редактором известной политической и литературной газеты «Кавказ», издававшейся в Тифлисе с 1846 г. на русском и армянском языках и объединявшей одно время видные литературные силы как Закавказья, так и собственно России.

В этой газете регулярно сотрудничали граф В. Соллогуб, Я.П. Полонский и др. Газета освещала все проявления жизни Кавказа и особенно Закавказья. Однако редакторами ее были (помимо видных кавказских деятелей Н.Г. Берзенова и Д.Г. Эристова) лица с польскими фамилиями – И. и А. Сливицкие (два брата), Е. Вердеревский, Эд. Шварц и весьма похожий на поляка Е.С. Сталинский (отчество – Стефанович). Газета была ориентирована на обслуживание русского чиновничества, военных и землевладельцев, постоянно живущих на Кавказе и в Закавказье, и распространялась в Грузии, Армении, Азербайджане, на Северном Кавказе, в Дагестане и на Черноморском побережье Кавказа.

Однако в 1876 г. Сталинский из-за финансовых неурядиц с «Кавказом», перешел в воронежский «Дон» – газету, одноименную новочеркасскому «Дону», но ориентированную не на казачество, а на русскую пришлую промышленную и сельскую буржуазию региона. С приходом Сталинского газета стала выходить 3 раза в неделю вместо двух, но спустя год, в 1877 г., ему вновь пришлось уйти из-за вызванных его редактированием финансовых затруднений (размах, взятый газетой, не соответствовал числу подписчиков), и с ноября 1877 г. по 7 ноября 1880 г. Е.С. Сталинский стал редактором-издателем вновь основанной им литературно-политической газеты «Харьков», рассчитанной на интеллигенцию и русские городские мещанско-военные круги Слободской Украины. Эта газеты просуществовала совсем недолго и уже никогда более не возрождалась.

Однако Е.С. Сталинский так любил свое журналистское дело, что не был обескуражен очередным провалом своих изданий и после некоторой подготовки решил основать литературно-художественный журнал «Москва», рассчитанный на демократическую интеллигенцию Центрального промышленного района России и собственно Москвы. Сталинский привлек в журнал лучшие и «свежие» силы. Здесь был опубликован первый рассказ А.П. Чехова за подписью «Антоша Чехонте». Журнал богато иллюстрировался, но и здесь Сталинский быстро прогорел: в 1882 г. вышло 50 номеров (почти еженедельно), а в 1883 г. лишь 10. Сталинский ликвидировал дело и продал техническую базу журнала, который был переименован в «Волну» и лишился всякой политической, а тем более демократической программы.

Таким образом, исчерпав к середине 80-х годов свои силы и средства, неоднократно прогорев на изданиях «собственных» демократических газет, Сталинский занялся переводческой деятельностью и подготовил именно в эти годы (вторая половина 80-х годов) перевод «Витязя в тигровой шкуре», опубликовав его в Тифлисе, явно при помощи своих прежних грузинских связей. После этого, т. е. начиная с 90-х годов XIX в., имя Сталинского практически совершенно исчезает из общественно-политической и литературной жизни России. А И.В. Джугашвили, как известно, лишь начинает с конца 90-х годов приобщаться к общественно-политической жизни. Таким образом, между исчезновением первого и появлением второго, даже формально, существует разрыв в целое десятилетие, так что «технически» «встреча» их или, иными словами, попадание фамилии первого на глаза второму – как будто бы невозможны: они не состыкуются во времени, если учитывать, что только в сознательной политической жизни, т. е. после 1905 года, Сталину могло бы «пригодиться» и броситься в глаза имя Сталинского.

Но в жизни многое происходит не по абстрактно начертанному «технически» точному плану. В нем оказываются неучтенными такие «детали», как «рукописная библиотека» Иосифа Джугашвили в середине 90-х годов, его чтение грузинских литературных журналов, в том числе и «Моамбе», где с 1895 г. регулярно печатается «Вепхис ткаосани» и обсуждаются переводы этой поэмы на русский язык, и, наконец, несомненное знакомство, хотя бы в библиотеке или в букинистическом магазине, с переводом Е.С. Сталинского от 1889 г., как с самым близким, самым доступным по времени изданием и с самым лучшим по своему оформлению и качеству. И уже в силу редкости и значительности этой любимой Иосифом Джугашвили книги он со своей феноменальной памятью, разумеется, запомнил и имя издателя-переводчика. Запомнил и потом, конечно, «забыл» на время, до первого «случая».

Но это еще не все. Иосиф Джугашвили не мог не читать в юношеские годы и газету «Кавказ», в том числе и ее старые номера, за прошлые годы. Ибо там сотрудничали уважаемые им грузинские литераторы Рафиэл Эристави, П.И. Иоселиани и др., там печатались сведения по истории Грузии, по истории грузинской православной церкви, которые полезно было знать любознательному семинаристу. И просматривая годами эту газету, Иосиф Джугашвили с его наблюдательностью и цепкой памятью не мог не заметить, что бывший редактор этой газеты, Евгений Сталинский, и в пору своего редакторства, и позднее выступал в ней как автор под псевдонимом С. Евгеньев.

А поскольку молодой Иосиф Джугашвили сам подумывал о псевдонимах и придумывал их себе в 90-х годах, то его память, конечно, зафиксировала как пример, когда Евгений С. стал С. Евгеньевым. Прозрачно, даже ужасно тривиально, примитивно. Без всякой фантазии. И так выбирает себе псевдоним «писатель, литератор, журналист»? Нет, такой ход не для него. Уж лучше оставаться Сосело или Давидом, а тем более – К. Като!

Когда осенью 1912 г. Коба приехал в Краков, а затем в Вену и стал работать в местных библиотеках, изучая не только национальный вопрос, но и его теории, а также знакомясь с зарубежной русской революционной прессой, в том числе и с троцкистскими статьями, направленными против созыва Лениным Пражской конференции, ему попался на глаза среди вороха этих изданий и русский листок «Социалист-революционер» № 4 за 1912 г., издаваемый в Париже правыми эсерами.

Там он с удивлением обнаружил статью С. Евгеньева, представляющую собой обзор истории революционного движения на Кавказе и особенно в Грузии. Обзор был поверхностен и неточен в смысле дат, хронологии и лиц.

Об этом Коба мог судить лучше, чем кто-либо другой, ведь он сам был участником многих событий. Он быстро определил, что информатором С. Евгеньева мог быть кто-то из грузинских меньшевиков, скорее всего Ной Жордания. И его память сразу «выдала» автора этой статейки. Как живой «всплыл» в памяти титульный лист «Вепхис ткаосани» – Евгений Сталинский! Ба! Вот это находка! Вот это счастливый случай! Коба не был чужд мистике чисел, как и всякий восточный человек. Он сразу же сопоставил: 1879–1889–1912 гг. – какое совпадение юбилейных дат! Ведь это же буквально «перст божий» указывает ему, как решить вопрос со своим будущим псевдонимом! Его острый взор сразу же отсек ненужное и опошленное бундовцами окончание – «ский», засек двуслоговость оставшегося корня Ста-лин и с удовлетворением отметил, что его смысл, строгая форма и русское обличье вполне отвечают тому, что он ищет. Еще одна удача, и снова – в 1912 году, в его, теперь уже Сталина, решающем жизненном году!»

Часть III. Сталин в зеркале памяти

(Лобанов М. Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи)

Глава 1. Аллилуева А.С

Отрывки из «Воспоминаний»

Аллилуева (Реденс) Анна Сергеевна (1896–1964) – сестра Надежды Аллилуевой, второй жены И. Сталина. Жена чекиста Станислава Реденса, который был расстрелян в 1940 году. В 1946 году вышла в свет ее книга «Воспоминания», вызвавшая гнев Сталина, что в 1948 году обернулось для А.С. Аллилуевой тюремным заключением. Реабилитирована в 1954 г. Вышла из заключения в невменяемом состоянии.

Начинается интересующий нас фрагмент книги А.С. Аллилуевой с рассказа о том, как в конце 1903 года в Баку создавали подпольную типографию. Автор пишет: «Тифлисские железнодорожники сделали для типографии печатный станок. Шрифт тоже достали тифлисцы. Перевезти это имущество в Баку поручили отцу и В.А. Шелгунову. В корзине, которую принес дядя Ваня под Новый год, под пивными бутылками спрятали печатный станок». Станок успешно удалось сохранить среди старых домашних вещей, сложенных на чердаке бабушки.

И, собственно, портрет молодого Сталина: «А накануне отец зашел к одному из товарищей, к Михо Бочоридзе, – в его квартире, в домике у Верийского моста, хранился шрифт. Бабе, родственница Бочоридзе, встретила отца.

– Михо нет дома. Заходи, обождешь! – пригласила она.

Худощавый темноволосый молодой человек показался из соседней комнаты. Бледное лицо с резким изломом бровей, карие испытующе-внимательные глаза кажутся отцу знакомыми.

– Познакомьтесь, – говорит Бабе. – Это Coco».

Coco! Кем он был в то время? Перед нами предстает молодой пропагандист, устраивавший занятия с рабочими прямо в железнодорожных мастерских. Именно Сосо вывел батумских рабочих на демонстрацию.

Отец, конечно, был рад подобной встрече. Он спросил:

– Откуда сейчас?

– Издалека! – многозначительно бросил в ответ Coco.

Затем он немногословно рассказал о том, как из тюрьмы, где ему пришлось провести много месяцев, его выслали в Иркутскую губернию, в село Уда.

Из тюрьмы Сосо решил сбежать. Сделать это было не так просто – стражники не спускали с него глаз. Потом начались морозы. Выждал какое-то время, достал что-то из теплых вещей и ушел пешком. Едва не отморозил лицо. Спас в пути башлык. Сначала добрался до Батума, а потом и до Баку.

Отец, разумеется, рассказывает о бакинских делах, о типографии, о поручении, делится сомнениями: удастся ли ему с Шелгуновым благополучно довезти тяжелый, громоздкий груз – станок, барабан от него и еще шрифт?

Coco спрашивает:

– А зачем вам везти все сразу? Станок действительно велик. Разберите его на части и везите отдельно. Сядьте в разные вагоны и не показывайте виду, что едете вместе. А шрифт пусть привезут потом, другие…

Анна Сергеевна очень хорошо запомнила рассказ отца о его первой встрече с молодым Сталиным. Это было в начале января 1904 года.

* * *

Далее вспоминается 1911 год: «В один из первых сентябрьских дней 1911 года в передней продребезжал звонок.

– Открой, Нюра! – крикнула из соседней комнаты мама.

Я пробежала мимо монтерской, где у телефона разговаривал дежурный, и открыла входную дверь.

– А, Сила! Пожалуйста, заходите!

Я шумно обрадовалась нашему взрослому другу Силе Тодрия, но смолкла, увидев за невысоким Силой кого-то, мне незнакомого. В черном пальто, в мягкой шляпе, незнакомец был очень худощав. Когда он вошел в переднюю, я рассмотрела бледное лицо, внимательные карие глаза под густыми, остро изломанными бровями.

– Папа дома? – спросил Сила. – Мы к нему с товарищем.

– Скоро должен вернуться. Входите! Мама в столовой, – пригласила я.

Они оба прошли в комнату, и, здороваясь, Сила сказал маме:

– Познакомься с товарищем – это Coco!»

Тогда А. Аллилуева не решилась пройти в столовую, потому что Сила, приглушив голос, о чем-то заговорил, и она поняла, что ей вряд ли стоит присутствовать при разговоре.

Близился обед, но папа все еще не возвращался. Товарищи оставались в столовой. Сила перелистал книги, над чем-то посмеялся. Тот, кого он назвал Coco, продолжал читать газеты, лежавшие на столе. Из-за притворенной двери доносился его чуть глуховатый голос, коротко и неторопливо о чем-то спрашивавший Силу.

«Папа пришел позже и обрадованно поздоровался с гостями. Он долго пожимал руку Coco и что-то сказал ему и Силе. И глуховатый голос раскатисто и насмешливо произнес:

– Ну вот… везде вам они мерещатся!

– А посмотрите сами в окно.

Все трое приблизились к открытому окну, выходившему на Саратовскую улицу.

– Ну что, видите? – продолжал отец. – Меня эти не проведут. Я их сразу приметил, подходя к дому.

Мы невольно прислушались к разговору. Дверь в нашу комнату распахнулась.

– А ну, ребята, – позвал папа, – по очереди выйдите во двор, посмотрите, – ходят там двое этаких, в котелках…»

Анна Сергеевна первой сбежала вниз и сделала несколько шагов в глубину двора. У арки ворот она действительно заметила одного из тех, о ком говорил отец. Затем она увидела и второго на улице – там, куда выходили окна их дома. Стараясь как можно удачнее притвориться, что вышла по делу, женщина добежала до угловой лавочки и, вернувшись, опять заметила обоих шпиков. Поднявшись в комнаты, тут же обо всем подробно рассказала.

Coco сказал о том, что придется подождать.

Теперь уже все знали, что это тот самый Coco, о котором часто говорили товарищи. Coco – известный революционер, отец автора воспоминаний знал его еще в Тифлисе и Баку. Coco уже несколько раз арестовывали и ссылали, но он всегда убегал из ссылки. Сейчас он вновь бежал из далекого Северного края, и вот его уже опять ищет полиция.

Наступал вечер, за окном постепенно темнело. В монтерской сменились дежурные, и монтер Забелин зашел в столовую. Дверь в комнату захлопнулась плотнее, и, не смея больше ни о чем расспрашивать, все уже укладывались спать, когда прозвучали слова прощальных приветствий, которыми обменялся Coco с отцом и мамой.

Чуть ниже А.С. Аллилуева вспоминает: «Через несколько дней Сила опять зашел к нам. Все были дома. Сила был невесел и озабочен.

– Арестовали, – ответил Сила на общий безмолвный вопрос.

Подробно о том, что произошло в эти дни, мы узнали потом от Сталина, из рассказов Силы и папы. Вот как все это было.

Накануне Сталин приехал в Питер. Было хмурое, дождливое утро. Он вышел с Николаевского вокзала и решил побродить по городу. В Питере были друзья, кто-нибудь может встретиться на улице. Это безопасней, чем искать по адресам.

Под дождем он проходил весь день. Вечером опять вышел на Невский.

Толпа на Невском редела. Гасли огни реклам, реже мчались лихачи, когда он уже третий или четвертый раз от Литейного поднимался к Фонтанке. И только тогда на одном из прохожих остановился его внимательный взгляд. Он пошел следом и чуть слышно произнес приветствие. Сила Тодрия – он возвращался после работы из типографии – едва не вскрикнул, но Coco сказал:

– Идем, идем. – И вместе они зашагали дальше.

– Очень опасно, – говорил Сталину Сила. – После убийства Столыпина вся полиция на ногах. Ворота и подъезды в двенадцать запирают… Придется будить дворника, показывать паспорт. Хозяева в квартире боятся всего подозрительного.

– Поищем меблированные комнаты… где-нибудь недалеко, – предложил Сталин».

В этих меблированных комнатах на Гончарной Сталину отвели номер. Швейцар с подозрением оглядел его, повертел в руках паспорт, в котором он значился Петром Алексеевичем Чижиковым.

Как и договорились, утром Сила уже был у него. Вышли и вместе направились к Сампсониевскому. Они не заметили, что шли не одни. Двое шпиков, которых отец А.С. Аллилуевой потом увидел около дома, шли следом.

Тогда Сталину удалось ускользнуть от них. Монтер Забелин, с которым он ушел, провел его закоулками к себе в Лесной. Сталин переночевал там, а днем он ухитрился повидаться с нужными людьми, вечером же, чтобы не подводить товарищей, пошел опять на Гончарную, в меблированные комнаты. На рассвете его разбудил громкий стук. Сталин возмутился – дескать, что же это такое, не дают спать. Из коридора ультимативно потребовали, чтобы он открыл дверь. Это была полиция. Так его арестовали.

Когда семья А. Аллилуевой лучше узнала Coco, когда все неоднократно видели его и говорили с ним, тогда всем еще интереснее стало слушать рассказы товарищей о нем. А говорили о нем всегда так, что все понимали: Coco был одним из самых главных, самых неустрашимых революционеров. Сила, например, рассказывал, что в Батуме, где Coco вывел рабочих на уличную демонстрацию, его прозвали «Коба», что по-турецки означает «неустрашимый». И так это слово – Коба – осталось его знаменитым прозвищем.

Сила Тодрия всегда говорил, что полиции никогда не удавалось удержать Кобу в ссылках.

И Коба бежал в 1903 году. В 1909 году, летом, опять бежал из Сольвычегодска.

Потом он опять появился в Питере. Отец Анны Сергеевны рассказывал, что Coco перед бегством написал ему, спрашивал питерский адрес семьи. Он немедленно ответил подробно, где всех найти, – семья жила тогда на углу Глазовой и Боровой.

Обратимся вновь к первоисточнику: «Уже летом, – мы с мамой жили тогда за городом, в деревне, – папа шел по Литейному. Серенький летний питерский день, деловая уличная сутолока, громыхающие трамваи, спешащие куда-то прохожие, – папа шел в толпе, ни на кого не оглядываясь. И вдруг кто-то пересекает ему дорогу. Папа недовольно поднял глаза на прохожего – и не сразу нашел нужные слова. Спокойно, чуть насмешливо улыбаясь, перед ним стоял Coco.

Они пошли рядом, и Coco говорил:

– Два раза заходил к вам на квартиру, никого не застал. Подумал, может, встречу на улице, и вот вижу – навстречу шагаешь…

Куда же идти? «Он был бледный, утомленный, – говорил отец. – Я понимал: ему надо дать возможность отдохнуть…»

И сразу отца осенила мысль: «Ямка!» «Ямка» была совсем рядом. Они в несколько минут прошли путь до Колобовского дома. Конон был у себя. Не надо было ничего ему объяснять. Дядя Конон посмотрел на отца, на гостя, которого он привел, и сейчас же стал собирать на стол. Потом Сталина уложили на кровать за ситцевой занавеской и стали совещаться, как быть дальше.

– Лучше бы свести товарища к Кузьме, в кавалергардские казармы, – сказал Конон, – а то ненароком околоточный заглянет, пожалуй, усомнится, что товарищ – земляк, со Смоленщины…

Сталина вечером проводили в казармы кавалергардов. Там, во флигелечке вольнонаемных служащих, Кузьма Демьянович занимал две обособленные комнатки. Семейство его было в деревне, в комнатах оставался только родственник, молодой паренек.

В этом флигеле, рядом с казармами, рядом с Таврическим садом, куда то и дело подкатывали пролетки с придворными офицерами, Сталин прожил около двух недель».

Довольно часто он наведывался в город, виделся с товарищами. Под взглядами казарменных часовых спокойно проходил, прижимая локтем домовую книгу кавалергардских казарм.

Отец Анны Сергеевны рассказывал и еще об одной встрече с Кобой в Баку в 1907 году. Коба приехал с Лондонского съезда. Отца тогда арестовали вместе с бакинским комитетом партии. Улик против него не было, поэтому выпустили на поруки. Это был седьмой арест, и товарищи советовали отцу скрыться от полиции.

В низеньком глиняном татарском домике на Баилове мысе, где у хозяина-тюрка Сталин снимал комнату, отец беседовал с Кобой о своих делах, советовался, как быть. Отец рассказывал, что по приглашению Красина хочет с паспортом товарища Руденко уехать в Питер. Коба спросил, как предполагает отец добраться до Питера, и вообще что думает предпринять дальше.

В конце беседы Сталин заключил, что мужчине необходимо ехать. Он пожелал удачи в дороге и дал ему деньги. Как ни пытался революционер отказаться от них, Coco твердо и спокойно настаивал, говоря о том, что глава большой семьи должен помогать своим детям.

* * *

Так вспоминает А.С. Аллилуева о прогулке в санях: «Зима этого года запомнилась мне снежными сугробами, морозами, ледяной санной дорожкой. В феврале, когда наступила Масленица, выехали на улицы украшенные лентами, звенящие колокольчиками и бубенцами низкие финские саночки.

– Садись, прокачу на вейке! – зазывали кучера-финны, взмахивая кнутами.

Коренастые лошадки, потряхивая заплетенными гривами, несли по укатанной дорожке смеющихся седоков.

– А ну, кто хочет прокатиться на вейке? Живо одевайтесь, поедем сейчас же!

Мы все вскочили с радостными восклицаниями. Только что из окна мы любовались проносившимися мимо санками – и вдруг нам предлагают прокатиться на них. И кто приглашает – Коба, Coco! В этот приезд свой в Питер он уже не в первый раз заходит к нам. Мы теперь знаем Coco ближе. Знаем, что он умеет быть простым и веселым и что, обычно молчаливый и сдержанный, он часто по-молодому смеется и шутит, рассказывает забавные истории. Он любит подмечать смешные черточки у людей и передает их так, что, слушая, люди хохочут.

– Все, все одевайтесь!.. Все поедем, – торопит Coco.

Я, Федя, Надя, наша работница Феня, – мы все бросаемся к шубам, сбегаем вниз. Coco подзывает кучера.

– Прокатишь!..

Мы рассаживаемся в санках. Каждое слово вызывает смех. Coco хохочет с нами: и над тем, как расхваливает заморенную лошаденку наш возница, и над тем, как мы визжим при каждом взлете на сугроб, и над тем, что вот-вот мы вывалимся из санок.

Санки скользят по Сампсониевскому проспекту, проезжают мимо станции, откуда паровичок везет пассажиров в Лесной.

– Стоп! Я здесь сойду. А вы езжайте обратно.

И, выскочив из санок, Сталин торопливо зашагал к остановке паровичка».

Далее последовал очередной арест Сталина. Тогда он как-то зашел в знакомую семью вместе с Яковом Михайловичем Свердловым, с которым бежал осенью 1912 года из Нарымского края.

Дома и в монтерской говорили тогда о выборах в Государственную думу, к которым готовились все партии.

Собравшиеся называли имена кандидатов, обсуждали, кого выставят «наши» и «те». Все вокруг волновались и переживали газетные сообщения, спорили об исходе кампании.

Многие факты, конечно же, доходили только намеками. Люди могли лишь догадываться, что выборы в Думу большевики используют для агитации среди питерских рабочих, что революционеры выступают тайком на фабриках и заводах.

Крохотная комнатушка за кухней в конце коридора была самым тихим и спокойным местом в квартире. Там стояла узенькая железная кровать, и Сталин несколько раз отдыхал на ней. Он приходил после бессонной ночи. Поздно затягивались подпольные сходки в дни думской кампании; ему, «нелегальному», бежавшему из ссылки, приходилось после сходок сбивать со следов полицию, ночи напролет бродить по Питеру. Свердлов был вместе с ним. Путая охранников, они пересекали улицу за улицей, проходили переулками. Если попадался трактир, входили туда. За стаканом чая можно было сидеть до двух часов ночи. Если, выйдя из трактира, натыкались на городового, изображали подгулявших ночных прохожих. Потом можно было снова набрести на извозчичью чайную и среди кучеров в махорочном чаду дождаться утра и спокойно добраться до чьей-нибудь квартиры.

Сталина неожиданно арестовали в феврале 1913 года, когда его выдал провокатор Малиновский. Это случилось на благотворительном вечере, который устраивали большевики в здании Калашниковской биржи. Во время концерта, когда Сталин присел к товарищам за столик, полицейские подошли и увели его с собой. На этот раз его сослали к Полярному кругу, в Туруханский край.

Известно, что Сталин переписывался с отцом А.С. Аллилуевой: «С отцом он переписывался. Мы читали его письма и видели далекий край, где свирепствует лютая зима. Там, в избе остяков-рыболовов, в деревушке, затерявшейся в унылой бесконечной тундре, он жил.

Но в письмах Сталина не было ни слова о тяжелых условиях. Он просил ничего ему не посылать, не тратить денег. «Не забывайте, что у вас большая семья», – напоминал он в письме, адресованном отцу. «Всем необходимым я уже запасся», – обычно сообщал он. Вот что он написал однажды:

«25/XI

Для Ольги Евгеньевны

Очень-очень Вам благодарен, глубокоуважаемая Ольга Евгеньевна, за Ваши добрые и чистые чувства ко мне. Никогда не забуду Вашего заботливого отношения ко мне! Жду момента, когда я освобожусь из ссылки и, приехав в Петербург, лично поблагодарю Вас, а также Сергея за все. Ведь мне остается всего-навсего два года.

Посылку получил. Благодарю. Прошу только об одном – не тратиться больше на меня: Вам деньги самим нужны. Я буду доволен и тем, если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и прочее. В этом проклятом крае природа скудна до безобразия, – летом река, зимой снег, это все, что дает здесь природа, – и я до глупости истосковался по видам природы хотя бы на бумаге.

Мой привет ребятам и девицам. Желаю им всего-всего хорошего.

Я живу, как раньше. Чувствую себя хорошо. Здоров вполне, – должно быть, привык к здешней природе. А природа у нас суровая: недели три назад мороз дошел до 45 градусов.

До следующего письма.

Уважающий Вас Иосиф».

Сталин прислал отцу Анны Сергеевны из Курейки законченную рукопись своего труда по национальному вопросу. Он просил переслать эту рукопись за границу Ленину, который ждал эту работу.

А. Аллилуева и ее сестра Надежда способствовали передаче рукописи Ленину.

Глава 2. Фейхтвангер Л. Сталин

Лион Фейхтвангер (1884–1958) – немецкий писатель, излюбленным жанром которого был исторический роман. В 1940 году был интернирован во французский концентрационный лагерь. При переводе в другой лагерь совершил удачный побег. Разоблачал во многих своих произведениях фашизм. К числу лучших романов относятся следующие: «Еврей Зюсс», «Иосиф Флавий», «Иудейская война», «Лисы в винограднике», «Гойя, или Тяжкий путь познания». Воспоминания Фейхтвангера о беседе со Сталиным, состоявшейся в 1937 году, разбиты на рубрики.

По точному замечанию Лиона Фейхтвангера, Сталин говорил со своим народом согласно следующему принципу: «Москва должна говорить громко, если она хочет, чтобы ее услышал Владивосток». Его речи очень обстоятельны, но при этом несколько примитивны. В Москве нужно говорить очень громко и отчетливо, если хотят, чтобы это было понятно даже во Владивостоке. Поэтому Сталин говорит громко и отчетливо, и каждый понимает его слова, каждый радуется им. Именно благодаря этому «его речи создают чувство близости между народом, который их слушает, и человеком, который их произносит».

В позиционировании себя в качестве государственного деятеля Сталин, по мнению писателя, был исключительно скромен. Он не присваивал себе никакого громкого титула и называл себя просто Секретарем Центрального Комитета. В общественных местах показывался только тогда, когда это крайне необходимо; так, например, он не присутствовал на большой демонстрации, которую проводила Москва на Красной площади, празднуя принятие Конституции, названной народом его именем. Очень немногое из его личной жизни становилось достоянием общественности. Когда Сталина приветствовали в публичных местах, то он всегда стремится подчеркнуть, что эти приветствия относятся исключительно к проводимой им политике, а не лично к нему. Когда, например, съезд постановил принять предложенную и окончательно отредактированную Сталиным Конституцию и устроил ему бурную овацию, он аплодировал вместе со всеми, чтобы показать, что он принимает эту овацию не как признательность ему, а как признательность его политике.

Фейхтвангер отмечает любопытный случай сталинской самоиронии: «Рассказывают, что на обеде в интимном дружеском кругу в первый день нового года Сталин поднял свой стакан и сказал: „Я пью за здоровье несравненного вождя народов великого, гениального товарища Сталина. Вот, друзья мои, это последний тост, который в этом году будет предложен здесь за меня“».

По мнению немецкого писателя, Сталин выделялся из всех известных людей, стоящих у власти, своей простотой: «Я говорил с ним откровенно о безвкусном и не знающем меры культе его личности, и он мне так же откровенно отвечал. Ему жаль, сказал он, времени, которое он должен тратить на представительство. Это вполне вероятно: Сталин – мне много об этом рассказывали и даже документально это подтверждали – обладает огромной работоспособностью и вникает сам в каждую мелочь, так что у него действительно не остается времени на излишние церемонии. Из сотен приветственных телеграмм, приходящих на его имя, он отвечает не больше, чем на одну. Он чрезвычайно прямолинеен, почти до невежливости, и не возражает против такой же прямолинейности своего собеседника».

В беседе с Фейхтвангером Сталин пожал плечами на замечание писателя о безвкусном, преувеличенном преклонении перед его личностью. Он извинил крестьян и рабочих тем, что они были слишком заняты другими делами и не могли развить в себе хороший вкус, и пошутил по поводу сотен тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами, – портретов, которые мелькают у него перед глазами во время демонстраций. Когда же писатель напомнил политику о том, что даже те люди, которые несомненно обладают вкусом, выставляют его бюсты и портреты в места, к которым они не имеют никакого отношения (например, на выставку Рембрандта), то он очень серьезно отнесся к подобному факту… Он высказал предположение, что такие люди довольно поздно признали существующий режим и теперь стараются доказать свою преданность с удвоенным усердием. «Подхалимствующий дурак, – сердито сказал Сталин, – приносит больше вреда, чем сотня врагов».

Фейхтвангер делает вывод, что Сталин – это человек, который проявляет себя в своей государственной деятельности не только как борец, но и как организатор промышленности и сельского хозяйства. У него боевое, революционное прошлое; он победоносно провел оборону города Царицына, ныне носящего его имя; по его докладу Ленину осенью 1918 года в общий военный план были внесены коренные изменения. Его преданность народу трудно переоценить.

Глава 3. Муратов Э. Шесть часов со Сталиным

Энвер Муратов – выпускник Военной академии им. Буденного, участник приема в Кремле, состоявшегося 5 мая 1941 г.

После краткой предыстории, касающейся дорожных обстоятельств, очевидец переходит к подробному изложению самой встречи: «4 мая утром мы прибыли в Москву. Нас разместили в общежитии Артиллерийской академии. До 9 часов утра 5 мая нам предоставили свободное время. 5 мая в 10 часов утра нас построили, сделали перекличку.

Нас предупредили, что при проходе в Кремль мы обязаны предъявить его вместе с удостоверением личности.

В 16 час. 50 мин. строем мы отправились на прием.

Перед Спасскими воротами стояли старшина и капитан. Когда подошла моя очередь, я предъявил пригласительный билет и удостоверение личности старшине. Он тщательно их проверил и передал капитану. Последний повторно проверил мои документы и тихо спросил: «Оружия у вас нет?» Я ответил, что нет. Он обыскивать не стал. Сказал: «Проходите».

Когда делегация нашей академии прошла Спасские ворота, мы так же строем проследовали в Большой Кремлевский дворец. Здесь каждый прошел точно такую же проверку. Проверяли наши документы младший и старший командиры НКВД. Во дворце мы прошли в Большой Андреевский зал и заняли места, отведенные нашей делегации. Мне досталось место № 15 в 31-м ряду. В первых рядах сидели генералы и адмиралы, Герои Советского Союза. В зале было шумно».

Э. Муратов вспоминает, как ровно без пяти шесть на сцену, где стоял большой стол, вышли И.В. Сталин, все члены Политбюро, нарком обороны С.К. Тимошенко, маршалы и адмиралы. Все встали. Раздались бурные аплодисменты. Вскоре нарком обороны поднятием руки предложил всем сесть. Слово предоставили Сталину. Тогда все разом встали. Раздались бурные аплодисменты. Сталин шел к трибуне быстрым шагом. Его серый китель и седоватые волосы были совершенно одинакового цвета. Можно было даже подумать, замечает военный, что он специально подобрал китель под цвет волос.

Он начал свою речь очень спокойно, говорил без всяких «бумажек»:

«Товарищи! Я поздравляю командование и профессорско-преподавательский состав военных академий и вас, выпускников, с успешным завершением учебы и желаю вам плодотворной работы в войсках и на военных кораблях по укреплению обороноспособности нашей великой Родины. Вы вернетесь в войска, и красноармейцы и командиры зададут вам вопросы: «Что происходит в мире? Почему побеждена Франция? Почему терпит поражение Англия? Действительно ли германская армия всесильна и непобедима? Что может произойти в обозримом будущем в мире?» Я постараюсь вам ответить на эти волнующие всех вопросы, помочь разобраться в причинах этих событий, по своим силам, конечно.

Я изложу точку зрения на эти события нашей партии и правительства. Германия развязала войну под лозунгами ликвидации кабального Версальского договора за воссоединение немецких земель, которые были отторгнуты у Германии после поражения в 1-й мировой войне. Поэтому Германия имела некоторое сочувствие других народов. Международный империализм помогал возрождению германского милитаризма, поверив, что агрессия будет направлена против Советского Союза. Однако наступил новый этап мировой войны. Сейчас Германия ведет агрессивную войну за мировое господство, за порабощение других народов».

Далее Сталин охарактеризовал немецкую армию. При этом он заявил, что немцы ошибаются, считая их армию непобедимой и ее вооружение самым лучшим. Например, немецкие танки действительно в массе превосходят наши танки. Однако наши талантливые конструкторы создали средний танк Т-34 и тяжелый танк «КВ», которые превосходят по своим боевым качествам аналогичные немецкие танки. Наша промышленность уже освоила серийное производство этих танков.

Продолжал свою речь Сталин так: «Авиация! Надо признать, что она пока у немцев лучшая в мире. Однако наши авиаконструкторы знают об этом и в кратчайшие сроки создали образцы самолетов различного назначения, которые превосходят немецкие. Теперь стоит задача всемерно ускорить массовое производство этих самолетов и вооружить ими Красную Армию. Можете не сомневаться, партия, правительство, наша авиационная промышленность эту задачу выполнят. Не только мы, но и Англия, и США также изучают опыт войны, немецкую военную технику, создают образцы артиллерийских орудий, танков и самолетов, превосходящие немецкие. Германия упорно игнорирует эти факты, продолжает верит, что ее армия имеет самое лучшее вооружение, и слепо вериг, что ни одно государство не способно создать более совершенное вооружение. Такая армия, которая считает себя непобедимой, обладающей самым лучшим вооружением, и не верит в силу и возможность противника, обречена на поражение. Германия ведет несправедливую империалистическую войну с целью захвата территории других стран и порабощения их народов. Эти народы оккупированных стран поднимаются на борьбу за свое освобождение, за восстановление свободы и независимости своих стран. Война против Германии неизбежно перерастает в победоносную народно-освободительную войну. Поражение Германии в этой войне предопределено историей».

После этого он довольно подробно охарактеризовал количественный и качественный состав различных родов войск: пехоты, артиллерии, бронетанковых войск, авиации, Военно-Морского Флота, войск связи и инженерных войск, кавалерии. В конце речи Сталин сделал нам всем такое внушение: «Прошу об этом не болтать!»

Участников приема пригласили на банкет.

Э. Муратов со своим близким другом, сокурсником Мишей Самохиным, направился в Георгиевский зал. По пути встретился товарищ по учебе в Горном институте, Евгений Чахирев. В 1937 году он также закончил 2-й курс института и по спецнабору поступил на 2-й курс Артиллерийской академии. Когда автор воспоминаний спросил, кто тот знакомый Сталина, слушатель академии, конспекты которого читал Сталин, то он сказал, что это его сын Яков Джугашвили. В это время мимо прошел грузин с бакенбардами. Женя показал на него: «Это и есть старший сын Сталина Яков».

Гости прошли в Георгиевский зал. Здесь стояло множество столов – на 32 персоны каждый. По торцам каждого сидели командиры НКВД. Столы были уставлены зернистой и кетовой икрой, семгой, севрюгой, различными мясными деликатесами, овощными салатами.

В зале, в правом углу у самой сцены стоял стол, за которым уселись генералы, занимающие высшие командные посты в наркомате обороны – Г.К. Жуков, П.В. Рычагов, А.И. Запорожец и другие. Когда вышли на сцену Сталин, члены Политбюро и маршалы, в зале все встали, и раздались аплодисменты. Сталин произнес первый тост:

«Товарищи! Во всех войнах главным родом войск, обеспечивавшим победу, была пехота. Артиллерия, авиация, бронетанковые силы защищали пехоту, обеспечивали выполнение задач, поставленных перед пехотой. Крепости, города и населенные пункты врага считали занятыми только тогда, когда туда вступала нога пехоты. Так было всегда, так будет в будущей войне. Первый тост я предлагаю за пехоту. За царицу полей – пехоту!»

Он выпил вино из фужера. Так как вино пенилось, то Э. Муратов подумал, что это шампанское. Каждый стол обслуживали четыре официанта, они наливали вино, предварительно спросив каждого, кто какое вино хочет пить. Наливали из бутылок, завернутых в салфетки, и поэтому определить, какое вино пьют Сталин, члены Политбюро и гости, было нельзя. Прошло минут пятнадцать. Официант на сцене снова налил вино Сталину. Было объявлено о следующем тосте.

Раздались бурные аплодисменты. Сталин запротестовал, жестом показал, что всем надо сесть. Он сказал:

«Товарищи! Следующий тост я предлагаю за артиллерию. Артиллерия – главная ударная сила пехоты, прокладывающая путь к победе пехоты. Она сокрушает доты и дзоты, защищает пехоту от танков и авиации. Без серьезной артиллерийской подготовки любое наступление пехоты обречено на неудачу. Предлагаю выпить за артиллерию. Артиллерия – бог войны».

Все дружно выпили, начали концерт. Пели н.а. СССР Пирогов, певица Пантофель-Нечецкая. Прошло минут двадцать.

И тут в зале поднялся с места генерал Сивков и громким басом произнес:

«Товарищи! Предлагаю выпить за мир, за сталинскую политику мира, за творца этой политики, за нашего великого вождя и учителя Иосифа Виссарионовича Сталина!»

В ответ на это Сталин протестующе замахал рукой. Гости растерялись. Сталин предупредил, что возьмет слово. Снова раздались аплодисменты. Сталин жестом предложил всем сесть. Когда в зале стало тихо, он начал свою речь. Он был очень разгневан, немножко заикался, в его речи появился сильный грузинский акцент:

«Этот генерал ничего не понял. Он ничего не понял. Мы, коммунисты, – не пацифисты, мы всегда были против несправедливых войн, империалистических войн за передел мира, за порабощение и эксплуатацию трудящихся. Мы всегда были за справедливые войны за свободу и независимость народов, за революционные войны за освобождение народов от колониального ига, за освобождение трудящихся от капиталистической эксплуатации, за самую справедливую войну в защиту социалистического отечества. Германия хочет уничтожить наше социалистическое государство, завоеванное трудящимися под руководством Коммунистической партии Ленина. Германия хочет уничтожить нашу великую Родину, Родину Ленина, завоевания Октября, истребить миллионы советских людей, а оставшихся в живых превратить в рабов. Спасти нашу Родину может только война с фашистской Германией и победа в этой войне. Я предлагаю выпить за войну, за наступление в войне, за нашу победу в этой войне».

Сталин осушил свой фужер, все в зале сделали то же самое. Воцарилась тишина. Продолжился концерт. Пел н.а. СССР И.С. Козловский, танцевали Галина Уланова и Константин Сергеев.

Когда объявили перерыв, все члены Политбюро ушли. Справа от Э. Муратова сидел очень приветливый мужчина, который подал ему руку и представился: «Управделами СНК Чаадаев». Он сказал: «Молодой человек, вам очень повезло. Я никогда не слышал, чтобы Иосиф Виссарионович так много и вдохновенно выступал, причем не заглядывая в заранее подготовленный текст…»

Военному вспомнились слова Анри Барбюса о Сталине: «Человек с головой ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата, живет в небольшом домике. Кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках этого человека. Он подлинный вождь, Сталин – это Ленин сегодня». Э. Муратову захотелось взглянуть на этот небольшой домик. Он вышел из Большого дворца. При выходе никто не спросил документов. Когда он направился к небольшому домику, как из-под земли появились и окружили его четверо рослых мужчин в гражданской одежде. Один из них проверил документы военного и спросил, что он разыскивает на территории Кремля. Тогда Э. Муратов ответил, что хочет посмотреть царь-пушку. Он сказал, что ее надо искать совсем в другом месте, и попросил одного из четырех мужчин показать царь-пушку. Когда гость вернулся во дворец, гости уже входили в Георгиевский зал, усаживались на свои места.

На сцену вышел Сталин и все члены Политбюро, Тимошенко, адмиралы и маршалы, не было среди них только Калинина. Все в зале встали, раздались аплодисменты. Тимошенко предоставил слово Сталину.

Сталин провозгласил тост за танкистов. Далее, пока продолжался банкет, тосты провозглашались только Сталиным: за летчиков, военных моряков, связистов и мотоциклистов, саперов, кавалеристов. Когда все выпили за кавалеристов, с места поднялся Буденный, подошел к Сталину. Они обнялись и поцеловались. Каждый раз, когда Сталин произносил тост, он кратко определял, какие задачи будет выполнять тот или иной род войск во время войны.

Но эти тосты, произнесенные после перерыва, Э. Муратов слушал не с таким напряженным вниманием, как те, что Сталин произнес в начале банкета. Мысли гостя все время возвращались к тосту «За войну!». Он с тревогой думал: «Значит, скоро война?»

Между тостами продолжался концерт, выступали артисты московских и ленинградских академических театров, показывали сцены из балетов «Лебединое озеро» и «Щелкунчик».

В 24 часа Сталин и все члены Политбюро, как по команде, встали и, не попрощавшись, ушли со сцены. За ними ушли маршалы и адмиралы. Убрали большой стол, за которым они сидели, и на сцену стали выходить артисты джазов Утесова, Скоморовского, Рознера и других. В зале столы придвинули к стенам, начались танцы. Появились дамы – актрисы, участницы концерта, балерины. Э. Муратов танцевал с солисткой Большого театра, певицей Соколовой. Удостоился от нее комплимента: «Вы хорошо танцуете», и приглашения на следующий танец. Однако тут поступило распоряжение собираться.

В половине первого ночи 6 мая все военные вышли из Большого Кремлевского дворца, построились и через Спасские ворота покинули Кремль. При выходе из Кремля никто уже не проверял их докуметы.

Глава 4. Симонов К. Беседы с адмиралом флота СССР И.С. Исаковым

Константин Михайлович Симонов (1915–1979) – русский писатель, поэт и общественный деятель. Во время войны был призван в армию, работал в газете «Боевое знамя». Автор знаменитого стихотворения «Жди меня». Самые известные прозаические произведения: роман «Товарищи по оружию», трилогия «Живые и мертвые». Иван Степанович Исаков (1894–1967) – советский военачальник, с 1945 г. – адмирал Флота СССР. Участвовал в Первой мировой войне. В 1942 г. был тяжело ранен во время Новороссийской операции, потерял ногу. По воспоминаниям современников, Сталин отзывался об Исакове так: «Умница, без ноги, но с головой».

К. Симонов начинает свой рассказ так:

«Человек, рассказывавший мне все это, стремился быть предельно объективным, стремился рассказать о разных чертах Сталина – и привлекавших, и отталкивавших. Воспоминания касались главным образом предвоенных лет, отчасти военных. Буду приводить их так, как запомнил, не соблюдая последовательности». Далее следуют воспоминания И.С. Искакова.

По всей видимости, это было вскоре после убийства Кирова. В то время военный состоял в одной из комиссий, связанных с крупным строительством. Заседания этой комиссии происходили регулярно каждую неделю – иногда в кабинете у Сталина, иногда в других местах. После таких заседаний бывали иногда ужины в довольно узком кругу или смотрели кино, тоже в довольно узком кругу. Смотрели и одновременно выпивали и закусывали.

В тот раз ужин происходил в одной из нижних комнат: довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех сторон книжными шкафами. А к этому залу от кабинета, где все заседали, вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли часовые – не часовые, а дежурные офицеры НКВД.

К. Симонов пишет со слов очевидца: «Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: «Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь…»

Я, как и все, слушал это в молчании. Тогда этот случай меня потряс. Сейчас, спустя много лет, он мне кое-что, пожалуй, объясняет в жизни и поведении Сталина, не все, конечно, но кое-что».

Был и другой случай. И. Исаков вернулся из поездки на Север. Там строили один военный объект, крупное предприятие. А дорога к этому объекту никуда не годилась. Сначала там через болото провели шоссе, которое было, как подушка, и все шевелилось, когда проезжали машины, а потом, чтобы ускорить дело, не закончив строительство железной дороги, просто положили на это шоссе сверху железнодорожное полотно. Часть пути приходилось ехать на машинах, часть на дрезинах или на железнодорожном составе, который состоял всего из двух грузовых вагонов.

Исаков был в составе комиссии, в которую входили представители разных ведомств. Руководитель комиссии не имел касательства к Наркомату путей сообщения, поэтому не был заинтересован в дороге. Несмотря на возражения военного, в докладе Сталину он указал, что все хорошо, все в порядке, и формально был прав, потому что по линии объекта, находившегося непосредственно в его подчинении, все действительно было в порядке, а о дороге он даже не заикнулся. Тогда И. Исаков попросил слова и, горячась, сказал об этой железнодорожной ветке, о том, что это не лезет ни в какие ворота, что таким образом никто ничего не построит и что вообще эта накладка железнодорожных путей на шоссе, причем единственное, – не что иное, как вредительство. Тогда «вредительство» относилось к терминологии, можно сказать, модной, бывшей в ходу, и было употреблено именно это выражение.

Сталин дослушал до конца, потом сказал спокойно: «Вы довольно убедительно, товарищ (он назвал фамилию), проанализировали состояние дела. Действительно, объективно говоря, эта дорога в таком виде, в каком она сейчас есть, не что иное, как вредительство. Но прежде всего тут надо выяснить, кто вредитель? Я – вредитель. Я дал указание построить эту дорогу. Доложили мне, что другого выхода нет, что это ускорит темпы, подробностей не доложили, доложили в общих чертах. Я согласился для ускорения темпов. Так что вредитель в данном случае я. Восстановим истину. А теперь давайте принимать решение, как быть в дальнейшем».

Это был один из многих случаев, когда он демонстрировал и чувство юмора, в высшей степени ему свойственное, очень своеобразного юмора, и в общем-то способность сказать о своей ошибке или заблуждении, сказать самому.

Как вел свои заседания Сталин? Надо сказать, что он вел заседания по принципу классических военных советов. Очень внимательно, неторопливо, не прерывая, не сбивая, выслушивал всех. Причем старался дать слово примерно в порядке старшинства, так, чтобы высказанное предыдущим не сдерживало последующего. И только в конце, выловив все существенное из того, что говорилось, отметя крайности, взяв полезное из разных точек зрения, делал резюме, подводил итоги. Так было в тех случаях, когда он не становился на совершенно определенную точку зрения с самого начала. Речь идет в данном случае, разумеется, о вопросах военных, технических и военных, а не общеполитических.

Когда же у него было ощущение предварительное, что вопрос в генеральном направлении нужно решить таким, а не иным образом, – это называлось «подготовить вопрос», так, кстати, и до сих пор называется, – он вызывал двух-трех человек и рекомендовал им выступить в определенном направлении. И людям, которые уже не по первому разу присутствовали на таких заседаниях, было по выступлениям этих людей ясно, куда клонится дело. Но и при таких обсуждениях тем не менее он не торопился, не обрывал и не мешал высказать иные точки зрения, которые иногда какими-то своими частностями, сторонами попадали в орбиту его зрения и входили в последующие его резюме и выработанные на их основе резолюции, то есть учитывались тоже, несмотря на предрешенность, – в какой-то мере, конечно.

И.С. Исаков припомнил еще одну историю:

«Это было тоже в середине тридцатых годов. Не помню, кажется, это было после парада 1 Мая, когда принимались участники парада. Ну, это так называется «участники парада», это были не командиры дивизий и полков, прошедших на параде, а верхушка командования. Не помню уже точно, в каком году это было, но помню, что в этот раз зашла речь о скорейшем развертывании строительства Тихоокеанского флота, а я по своей специальности был в какой-то мере причастен к этим проблемам. Был ужин. За ужином во главе стола сидел Сталин, и рядом с ним сидел Жданов. Жданов вел стол, а Сталин ему довольно явственно подсказывал, за кого и когда пить и о ком (в известной мере) даже что говорить.

Уже довольно много выпили. А я, хотя вообще умею хорошо пить и никогда пьян не бываю, на этот раз вдруг почему-то очень крепко выпил. И понимая, что очень крепко выпил, всю энергию употреблял на то, чтобы держаться, чтобы со стороны не было заметно.

Однако когда Сталин, вернее, Жданов по подсказке Сталина и притом в обход моего прямого начальства, сидевшего рядом со мной, за которого еще не пили, поднял тост за меня, я в ответ встал и тоже выпил. Все уже стали вставать из-за столов, все смешалось, и я подошел к Сталину. Меня просто потянуло к нему, я подошел к нему и сказал:

– Товарищ Сталин! Наш Тихоокеанский флот в мышеловке. Это все не годится. Он в мышеловке. Надо решать вопрос по-другому.

И взял его под руку и повел к громадной карте, которая висела как раз напротив того места, где я сидел за столом. Видимо, эта карта Дальневосточного театра и навела меня на эту пьяную мысль: именно сейчас доказать Сталину необходимость решения некоторых проблем, связанных со строительством Тихоокеанского флота. Я подвел его к карте и стал ему показывать, в какую мышеловку попадает наш флот из-за того, что мы не вернем Сахалин. Я ему сказал:

– Без Южного Сахалина там, на Дальнем Востоке, большой флот строить невозможно и бессмысленно. Пока мы не возвратим этот Южный Сахалин, до тех пор у нас все равно не будет выхода в океан.

Он выслушал меня довольно спокойно, а потом сказал:

– Подождите, будет вам Южный Сахалин!

Но я это воспринял как шутку и снова стал убеждать его с пьяным упорством, что флот наш будет в ловушке на Дальнем Востоке, что нам нужно обязательно, чтобы у нас был Южный Сахалин, что без этого нет смысла строить там большой флот.

– Да я же говорю вам: будет у нас Южный Сахалин! – повторил он уже немного сердито, но в то же время усмехаясь.

Я стал говорить что-то еще, тогда он подозвал людей, да, собственно, их и звать не надо было, все столпились вокруг нас, и сказал:

– Вот, понимаете, требует от меня Исаков, чтобы мы обладали Южным Сахалином. Я ему отвечаю, что будем обладать, а он не верит мне…

Этот разговор вспомнился мне потом, в сорок пятом году. Тогда он мне вспомнился, не мог не вспомниться».

А вот воспоминание о гневе Сталина:

«Сталин в гневе был страшен, вернее, опасен, трудно было на него смотреть в это время и трудно было присутствовать при таких сценах. Я присутствовал при нескольких таких сильных вспышках гнева, но все происходило не так, как можно себе представить, не зная этого.

Вот одна из таких вспышек гнева, как это выглядело.

Но прежде чем говорить о том, как это выглядело в этом конкретном случае, хочу сказать вообще о том, с чем у меня связываются воспоминания об этих вспышках гнева. В прусском уставе еще бог весть с каких времен, чуть ли не с Фридриха, в уставе, действующем и сейчас в германской армии, в обеих – восточной и западной, между прочим, есть такое правило: назначать меры дисциплинарного взыскания нельзя в тот день, когда совершен проступок. А надо сделать это не ранее чем на следующий день. То есть можно сказать, что вы за это будете отправлены на гауптвахту, но на сколько суток – на пять, на десять, на двадцать, – этого сказать сразу нельзя, не положено. Это можно определить на следующий день. Для чего это делается? Для повышения авторитета командира, для того, чтобы он имел время обдумать свое решение, чтобы не принял его сгоряча, чтобы не вышло так, что он назначит слишком слабое или слишком сильное наказание, не выяснив всего и не обдумав на холодную голову. В результате всем будет ясно, что это неверное приказание, а отменить он уже не сможет, потому что оно, это взыскание, будет уже наложено. Вот это первое, что вспоминается мне, когда я думаю о гневе Сталина. У него было – во всяком случае, в те времена, о которых я вспоминаю, – такое обыкновение – задержать немного решение, которое он собирался принять в гневе.

Второе, вторая ассоциация. Видели ли вы, как в зоологическом парке тигры играют с тигрятами? Это очень интересное зрелище. Он лежит ленивый, большой, величественный, а тигренок к нему лезет, лезет, лезет. Тормошит его, кусает, надоедает… Потом вдруг тигр заносит лапу и ударяет его, но в самую последнюю секунду задерживает удар, девять десятых удара придерживает и ударяет только одной десятой всей своей силы. Удерживает, помня всю мощь этой лапы и понимая, что если ударить всей силой, то он сломает хребет, убьет…

Эта ассоциация тоже у меня возникла в связи с теми моими воспоминаниями, о которых я говорю.

Вот одно из них. Это происходило на Военном совете, незадолго до войны, совсем незадолго, перед самой войной. Речь шла об аварийности в авиации, аварийность была большая. Сталин по своей привычке, как обычно на таких заседаниях, курил трубку и ходил вдоль стола, приглядываясь к присутствующим, иногда глядя в глаза, иногда в спины.

Давались то те, то другие объяснения аварийности, пока не дошла очередь до командовавшего тогда военно-воздушными силами Рычагова. Он был, кажется, генерал-лейтенантом, вообще был молод, а уж выглядел совершенным мальчишкой по внешности. И вот когда до него дошла очередь, он вдруг говорит:

– Аварийность и будет большая, потому что вы заставляете нас летать на гробах.

Это было совершенно неожиданно, он покраснел, сорвался, наступила абсолютная гробовая тишина. Стоял только Рычагов, еще не отошедший после своего выкрика, багровый и взволнованный, и в нескольких шагах от него стоял Сталин. Вообще-то он ходил, но когда Рычагов сказал это, Сталин остановился.

Скажу свое мнение. Говорить это в такой форме на Военном совете не следовало. Сталин много усилий отдавал авиации, много ею занимался и разбирался в связанных с ней вопросах довольно основательно, во всяком случае, куда более основательно, чем большинство людей, возглавлявших в то время Наркомат обороны. Он гораздо лучше знал авиацию. Несомненно, эта реплика Рычагова в такой форме прозвучала для него личным оскорблением, и это все понимали.

Сталин остановился и молчал. Все ждали, что будет. Он постоял, потом пошел мимо стола, в том же направлении, в каком и шел. Дошел до конца, повернулся, прошел всю комнату назад в полной тишине, снова повернулся и, вынув трубку изо рта, сказал медленно и тихо, не повышая голоса:

– Вы не должны были так сказать!

И пошел опять. Опять дошел до конца, повернулся снова, прошел всю комнату, опять повернулся и остановился почти на том же самом месте, что и в первый раз, снова сказал тем же низким спокойным голосом:

– Вы не должны были так сказать. – И, сделав крошечную паузу, добавил: – Заседание закрывается.

И первым вышел из комнаты.

Все стали собирать свои папки, портфели, ушли, ожидая, что будет дальше.

Ни завтра, ни послезавтра, ни через два дня, ни через три ничего не было. А через неделю Рычагов был арестован и исчез навсегда».

Однажды у военачальника был разговор со Сталиным, который запомнился, потому что очень поднимал его в глазах военного. Это было в 1933 году после проводки первого маленького каравана военных судов через Беломорско-Балтийский канал, из Балтийского моря в Белое. В Полярном, в кают-компании миноносца, глядя в иллюминатор и словно разговаривая с самим собой, Сталин вдруг сказал:

– Что такое Черное море? Лоханка. Что такое Балтийское море? Бутылка, а пробка не у нас. Вот здесь море, здесь окно! Здесь должен быть Большой флот, здесь. Отсюда мы сможем взять за живое, если понадобится, Англию и Америку. Больше неоткуда!

Это было сказано в те времена, когда идея создания Большого флота на Севере еще не созрела даже у самых передовых морских деятелей. А после того как он это все сказал, продолжая глядеть в иллюминатор на серый невеселый горизонт, он добавил:

– Надо попробовать в этом году еще караван военных судов перебросить с Балтики. Как, можно это сделать?

Вот и второе, связанное с этим же годом, воспоминание. В Сороках, когда прошли Беломорско-Балтийский канал, был небольшой митинг, на котором выступили то ли начальник, то ли заместитель начальника Беломорстроя Рапопорт, начальник ГПУ Ленинграда Медведь и еще кто-то. Стали просить выступить Сталина. Сталин отнекивался, не хотел выступать, потом начал как-то нехотя, себе под нос.

А перед этим, надо сказать, все речи были очень и даже чересчур пламенны. И вот после всех этих речей Сталин, как бы нехотя, взял слово и сказал: «Что тут говорили: возьмем, победим, завоюем… Война, война… Это еще неизвестно, когда будет война. Когда будет – тогда будет! Это север!»

И. Исакову очень понравилось это серьезное, глубокое отношение к сложному вопросу, с которым все военные тогда только еще начинали иметь дело.

Глава 5. Яковлев Н.Д. Рядом со Сталиным

Николай Дмитриевич Яковлев (1898–1972) – советский военачальник, маршал артиллерии. С 1941 по 1946 год был начальником Главного артиллерийского управления РККА. Написал книгу военных мемуаров.

Размышления о начале войны: «Когда мы беремся рассуждать о 22 июня 1941 года, черным крылом накрывшем весь наш народ, то нужно отвлечься от всего личного и следовать только правде. Непозволительно пытаться взвалить всю вину за внезапность нападения фашистской Германии только на И.В. Сталина. Прошу понять меня правильно – когда я пишу это, то далек от мысли встать в ряды недоброй памяти защитников всего того, что решительно осуждено. Да и не приличествует мне защищать Сталина по причинам личного характера: я встретил день его смерти в 1953 году, находясь в одиночке бериевской тюрьмы, где мысли мои были заняты главным образом тем, как отбить очередные вздорные «обвинения», нагромождавшиеся следователями. Не оставляет меня и то вполне реальное соображение, что, если бы не скончался в то время Сталин, я бы не писал теперь эти строки.

Много горя принесли тяжелые 1937 и 1938 годы. В результате репрессий были загублены блестящие кадры командиров и политработников Красной Армии. Тяжелые условия для нашего народа создались из-за допущенных просчетов в сроках нападения Германии. Не так сложился бы начальный период войны, если бы войска хотя бы на несколько недель раньше получили нужные директивы, развернулись бы и изготовились к бою.

Таких упреков можно приводить немало в адрес не только И.В. Сталина. Никто не упрекнул бы, например, в провокации командование 4-й армии Белорусского военного округа, если бы оно вывело из казарм в Бресте полки стрелковой дивизии, а не оставило бойцов в ночь на 22 июня в казармах, двери которых были под пулеметным прицелом с вражеской территории. В бесконечных сетованиях наших военачальников о «внезапности» просматривается попытка снять с себя всю ответственность за промахи в боевой подготовке войск, в управлении ими в первый период войны. Они забывают главное: приняв присягу, командиры всех звеньев – от командующих фронтами до командиров взводов обязаны держать войска в состоянии боевой готовности. Это их профессиональный долг, и объяснять невыполнение его ссылками на И.В. Сталина не к лицу солдатам».

Оценивая обеспеченность наших сухопутных сил к июню 1941 года вооружением и боеприпасами, Н.Д. Яковлев подчеркивал, что то, что было сделано за предвоенные годы, являлось, видимо, пределом экономических возможностей. Политическое руководство страны рассчитывало на более поздние сроки войны, а когда она началась, полагалось на профессиональное мастерство наших командующих. К сожалению, оно не всегда было на высоте. Признать это фронтовикам трудно, ибо в таком случае нужно бы сказать, что взаимодействие между родами войск организовывалось наспех, не было должной разведки и не всегда существовало твердое и целеустремленное руководство. Куда легче сетовать на нехватку вооружения и боеприпасов как на основную причину неблагоприятного развития событий на фронте. По крайней мере осязаемо и просто.

Руководство Генштаба в быстро изменявшейся оперативной обстановке целиком переключилось на действия фронтов, и сверстывать план заказов стало некому, а начальников, распоряжавшихся отпуском боеприпасов и вооружения, оказалось много. Все нарастали требования фронтов. ГАУ лихорадило от неразберихи.

В кабинет начальника ГАУ несколько дней подряд приходил Маленков со своим помощником Шаталиным. После них в одном из кабинетов поместился Н.А. Вознесенский со своим помощником Мохневым. Несколько недель в роли назойливого контролера был Мехлис. Яковлев довольно насмотрелся на разного рода «проверяющих». Пока они тихо сидели в кабинете, это было неприятно, но терпимо. Однако когда некоторые возомнили себя специалистами, конфликты оказались неизбежными. Военачальник был вынужден отвести ряд безграмотных предложений Маленкова, относившихся к проверенной практикой норме патронов, расходуемых военной приемкой при контрольном отстреле винтовок и пулеметов (какой-то «заботливый деятель», не зная глубины вопроса, поспешил пожаловаться в ЦК на большой расход боеприпасов). Затем, когда Маленков со свитой явился на полигон и стал разглагольствовать о достоинствах боевой техники, Яковлев прямо ему указал на то, что он не понимает сути дела.

Военным вспоминается еще один инцидент, участником которого был Л. Берия: «Требовалось настоятельно вооружение и для войск НКВД. В 1941 году потребность не обеспечивалась поставками, отсюда конфликты и с этим ведомством. Учитывая, что главой НКВД был Берия, легко понять, в каких условиях приходилось с ним «конфликтовать». Как-то при очередном распределении вооружения присутствовал генерал-полковник Н.Н. Воронов. Вот что он написал впоследствии: «Сталину бросились в глаза цифры: «Для НКВД – 50 000 винтовок». Он забросал нас вопросами: кто конкретно дал эту заявку, зачем столько винтовок для НКВД? Мы сказали, что сами удивлены этим, но Берия настаивает. Тотчас же вызвали Берию. Тот пытался дать объяснение на грузинском языке. Сталин с раздражением оборвал его и предложил ответить по-русски: зачем и для чего ему нужно столько винтовок?

– Это нужно для вооружения вновь формируемых дивизий НКВД, – сказал Берия.

– Достаточно будет и половины – двадцати пяти тысяч.

Берия стал упрямо настаивать. Сталин дважды пытался урезонить его. Берия ничего не хотел слушать.

Тогда раздраженный до предела Сталин сказал нам:

– Зачеркните то, что там значится, и напишите десять тысяч винтовок.

И тут же утвердил ведомость.

Когда мы вышли из кабинета, нас догнал Берия и бросил злобно:

– Погодите, мы вам кишки выпустим!

Мы не придали тогда должного значения его словам, считая их своего рода восточной шуткой. Только позже стало нам известно, что этот выродок и предатель обычно приводил свои угрозы в исполнение».

Указания и команды Сталина выполнялись точно и безоговорочно: «Слово Верховного было законом. В первый год войны я часто, почти каждый день вызывался в Ставку и убеждался в безукоснительном выполнении всеми его указаний. В разговоре с ним можно было приводить доводы в обоснование своих предложений. Можно было просить согласиться с тем, что можно выполнить, и не соглашаться, если Сталин иногда настаивал на невозможном. Твердо, не отступая перед острым в случае необходимости спором, всегда отстаивал перед Сталиным свою точку зрения нарком вооружений Д.Ф. Устинов.

Работу в Ставке отличала простота, интеллигентность. Никаких показных речей, повышенного тона, разговоры вполголоса. Сталин не любил, чтобы перед ним вытягивались в струнку, не терпел строевых подходов и поворотов. Как-то в Ставку был вызван один из начальников управлений Наркомата обороны. Генерал, войдя в кабинет (он вызывался в первый раз), сделал несколько шагов строго по строевому уставу, щелкнув каблуками, четко доложил о своем прибытии и замер в положении «смирно», Сталин задал несколько вопросов и, получив отрывистые ответы, отпустил генерала. Тот по-строевому повернулся и твердым шагом вышел. Верховный нахмурился, глядя ему вслед, махнул рукой и перешел к другим делам. Генерал через несколько дней был заменен другим, убыл на фронт и, насколько я помню, получил там за отличие в боях звание Героя Советского Союза».

О своем значимом распоряжении Н.Д. Яковлев вспоминает следующим образом: «Крупное мероприятие, которым я горжусь по сей день, – категорическое распоряжение, отданное мной в самом начале войны: безоговорочно отводить всю тяжелую артиллерию в тыл, не поддаваясь соблазну ввести ее в дело, как бы ни была тяжела обстановка. Я знал, что ревнители «бдительности» могут без труда ложно истолковать этот приказ со всеми вытекающими последствиями для начальника ГАУ. Но я по службе в войсках знал ограниченную подвижность тяжелых и дорогостоящих орудий РГК. Я каменел при мысли о том, что красавицы – пушки и гаубицы, гордость армии и народное достояние – могут легко попасть в руки немцам. К сожалению, это было более чем реальной перспективой – танковые и мотомеханизированные соединения врага в то лето проходили иной раз до ста километров в день».

Тем не менее, как ни негодовали артиллеристы, жаждавшие обрушить снаряды на врага, они грузились в эшелоны и уходили на восток. При отходе, в оборонительных боях летом 1941 года потери составили всего несколько десятков тяжелых орудий. Вся основная масса этой мощной артиллерии – орудия калибра 203 и 280 мм, 152-мм дальнобойные пушки и кадровый состав были отведены и сосредоточены в лагерях глубоко в тылу. Все знали, что придет время, и оно не так далеко, когда тяжелая артиллерия займет место в рядах победоносных войск, идущих на запад, проложит им путь могучим огнем. Так оно и случилось.

Н.Д. Яковлев хорошо помнит вечер в Ставке после окончательного разгрома группировки фашистских войск под Сталинградом. Поскребышев вошел в кабинет И.В. Сталина и доложил, что через несколько минут будут передавать по радио приказ наркома обороны о победе наших войск. В кабинете Сталина не было ни радиоприемника, ни радиоточки. Она находилась в кабинете Поскребышева. В Ставке в этот час находился и Г.К. Жуков. Сталин предложил пойти послушать Левитана.

Безмерно радуясь содержанию передававшегося по радио приказа, Яковлев наблюдал, как Сталин, расправив плечи и став как будто выше ростом, попыхивал трубкой, останавливался с гордо поднятой головой и, поглядывая поочередно то на Георгия Константиновича, то на военных, не скрывал своего удовлетворения победой и гордости за блестящий успех наших войск. Особенно он подтянулся и приосанился, когда Левитан читал раздел приказа о пленении немецких генералов, среди которых был и фельдмаршал Паулюс. И это было так понятно. После многих месяцев труднейших, ожесточеннейших сражений требовалась разрядка. Теперь и вовсе стало ясным превосходство наших войск над кичливым врагом с его хвалеными генералами и фельдмаршалами.

А вот как изготовляли новую пушку для легендарного Т-34:

«После Курской битвы стало ясно, что наш превосходный танк Т-34, равного которому по своим боевым качествам не было ни у врагов, ни у союзников, нуждается в более мощной пушке, чем 76-мм калибра. К декабрю 1943 года В.Г. Грабиным была отработана и изготовлена новая 85-мм танковая пушка с начальной скоростью полета снаряда 800 метров в секунду. Увеличивалась дальность прямого выстрела, и снарядом пробивалась более толстая броня. Сталин торопил нас с новым заказом. Нервничал он сам, его нервозность передавалась и нам. 29 декабря наркомы Д.Ф. Устинов, В.А. Малышев, Б.Л. Ванников, командующий бронетанковыми войсками Я.Н. Федоренко и я вылетели на научно-испытательный полигон ГАУ, который с началом блокады Ленинграда (там оставался главный полигон ГАУ) пришлось организовать неподалеку от города Горького.

К нашему приезду из новой пушки было сделано немало выстрелов, в том числе и так называемых усиленных. Программа испытаний шла к концу. Танк и пушка показывали вполне удовлетворительные результаты. Пробыв полдня на полигоне, мы всей группой отправились на 92-й завод в Горький, чтобы договориться о начале поставок новых орудий. С 1 февраля 1944 года танки Т-34 должны были поступать на фронт уже с новой 85-мм пушкой.

Когда мы возвратились в Москву, группа вооруженцев вместе с представителями заинтересованных ведомств подготовила проект постановления ГКО. Этот проект, подписанный Устиновым, Малышевым, Ванниковым и Федоренко, поздно вечером 31 декабря рассматривался в ГКО. Там ждали, когда его подпишу я. Все присутствовавшие упрекали меня в медлительности и нерешительности. Я же, зная, что осталось отстрелять из пушки еще несколько десятков проверочных выстрелов (чтобы закончить полностью программу испытаний), и не имея окончательного заключения полигона, колебался и пока воздерживался от подписи. Потом, ввиду того, что наступает Новый год, уступил давлению, подписал проект, и в час ночи 1 января 1944 года было получено постановление ГКО, утвержденное Сталиным.

Утром, часов в девять, мне позвонили с полигона и сообщили, что после окончания испытаний по одному из узлов противооткатных приспособлений орудия получены неудовлетворительные результаты, и поэтому пушка считается не выдержавшей испытаний и подлежит доработке. Это было полной неожиданностью. Нечего и говорить, что тотчас же в Наркомате вооружения собрались все, кто имел отношение к созданию пушки. При участии компетентных специалистов и самого Грабина проанализировали результаты испытаний. Было найдено решение, и после твердого заверения руководства завода, что дефект будет быстро устранен, появилась уверенность, что пушку в январе доиспытают, а с 1 февраля, как и было намечено, танки Т-34 пойдут с новой пушкой.

Тем не менее малоприятный факт утаивать от И.В. Сталина было нельзя. Около 14 часов я позвонил ему и доложил о происшедшем. Сталин молча выслушал меня и, ничего не сказав, положил трубку. Вечером в своем кабинете Верховный медленно прохаживался по комнате, останавливался против меня и, сурово глядя, грозил мне пальцем; вновь прохаживался, опять останавливался и снова грозил. Потом сказал:

– Это вам урок на будущее.

Д.Ф. Устинов счел необходимым выехать на завод и сутками не выходил из цехов. Под его наблюдением на четвертые сутки была готова очень сложная деталь пушки – стальная люлька, которая буквально за десятки часов прошла путь от «белков» (чертежей) до отливки и окончательной отделки. Так создавалась эта пушка».

Военный замечает, что, работая со Сталиным, надо было иметь в виду его цепкую, поистине необъятную память, внимание к мелочам в громадном деле боевого обеспечения армии. Как-то в 1943 году, утверждая план отпуска вооружений, он обратил внимание на прошение Яковлева отпустить Северо-Западному фронту сорок 107-мм пушек образца 1910–1930 годов. Последовал вопрос: зачем это Курочкину (командующий фронтом), который не ведет активных действий, предлагается отпустить 107-мм пушки, почему это ГАУ вдруг расщедрилось? Военачальник сказал, что на вооружении сейчас 122-мм пушки, а 107-миллиметровые, достаточно устаревшие, находятся в запасе. Раньше они назывались 42-линейными. Сталин вспомнил, что такие орудия хорошо себя показали под Царицыном в 1918 году. Нужно заметить, что он Сталинград обычно называл Царицыном, а Горький – Нижним.

– И все-таки в чем причина вашей щедрости? – продолжал допытываться Сталин.

– Курочкин готовится освобождать Старую Руссу. А это мой родной город, – признался Яковлев.

– Ну, коль родной, то надо отпустить, – усмехнулся он.

Глава 6. Бережков В.М. Как я стал переводчиком Сталина

Валентин Михайлович Бережков (1912–1998) – советский дипломат, личный переводчик Сталина в годы Второй мировой войны. Позднее стал писателем и доктором истоических наук. Автор знаменитой книги «Тегеран-43», в которой приоткрываются неизвестные страницы Тегеранской конференции.

Воспоминания о первой личной встрече со Сталиным: «Я впервые увидел Сталина в конце сентября 1941 года на позднем обеде в Кремле, устроенном в честь миссии Бивербрука – Гарримана. Гости собрались в помещении, примыкавшем к Екатерининскому залу, незадолго до 8 вечера. Все ждали появления Сталина. Наконец отворилась высокая дверь, но это был не он, а два офицера из его охраны.

Прошло еще минут десять. Видимо, в этом был определенный смысл: свое появление «хозяин» преднамеренно затягивал, чтобы подогреть нетерпение публики.

Дверь снова открылась, и вошел Сталин. Взглянув на него, я испытал нечто близкое к шоку. Он был совершенно не похож на того Сталина, образ которого сложился в моем сознании. Ниже среднего роста, исхудавший, с землистым усталым лицом, изрытым оспой. Китель военного покроя висел на его сухощавой фигуре. Одна рука короче другой – почти вся кисть скрывалась в рукаве. Неужели это он?

С детства нас приучили видеть в нем великого и мудрого вождя, все предвидящего и знающего наперед. На портретах и в бронзовых изваяниях, на транспарантах праздничных демонстраций мы привыкли видеть его возвышающимся над всеми. Воображение дорисовывало физическую внушительность. А он, оказывается, невзрачный, даже незаметный. В то же время все присутствовавшие при его появлении как-то притихли. Медленно ступая по ковровой дорожке, поздоровался с каждым из гостей. Не обошел и меня. Рука его была совсем маленькая, пожатие вялое…

То были самые тяжелые дни войны. Гитлеровские войска, далеко продвинувшись в глубь советской территории, стремительно приближались к Москве. Нашим войскам зачастую не хватало даже винтовок. Я был свидетелем разговора Молотова с командиром одного из соединений, оборонявших столицу. Тот с надрывом жаловался, что у него на пять ополченцев только одна винтовка, и слезно умолял помочь. Но Молотов, знавший положение дел, жестко ответил:

– Винтовок нет, пусть сражаются бутылками…

Тогда-то и появился пресловутый «молотовский коктейль» – бутылки с горючей смесью. Боец народного ополчения, спрятавшись в окопчик, поджидал танк, и когда тот проходил над его головой, поднимался и бросал бутылку. При метком попадании машина воспламенялась, но ей с лихвой хватало времени, чтобы расстрелять смельчака или проутюжить окопчик. Так под Москвой гибли десятки тысяч ополченцев. Среди них немало и моих друзей.

Страшные неудачи, потери обширных территорий при всем пренебрежении Сталина к человеческой жизни не могли не наложить отпечатка на его облик. Но особенно угнетал его просчет, допущенный в оценке предвоенной ситуации. Он игнорировал все предупреждения и предостережения, уверовав, что Гитлер не начнет войну в середине лета. Прозорливого отца народов, как мальчишку, обвел вокруг пальца австрийский ефрейтор! Болезненно переживая унижение и пережитый страх, Сталин стал еще более подозрительным, чем прежде. Даже внутри здания Совнаркома его сопровождали два охранника. С таким эскортом Сталин приходил и к Молотову.

Нередко на пути из секретариата наркома в свою комнату я видел, как из-за коридорного поворота появлялась знакомая фигура охранника. И каждый раз это приводило в смятение. Нет, то не был страх. Я был убежден, что мне ничем не грозит такая встреча. Но тем не менее возникало непреодолимое желание спрятаться. Через несколько секунд должен появиться Сталин. Лихорадочно включалась мысль: вернуться обратно в секретариат или быстро добежать до своей комнаты? Можно спрятаться за одной из гардин, прикрывающих высокие окна, – а если Сталин заметит, примет меня за злоумышленника или подумает, что у меня совесть нечиста? Ведь даже когда собеседник не смотрел ему в глаза, он готов был заподозрить крамолу.

– Почему у вас глаза бегают? – Этот его вопрос мог решить судьбу бедняги.

Перебрав все варианты и понимая, что времени не остается, прижимался спиной к стене и ждал. Процессия медленно проходила мимо. Я бодро произносил:

– Здравствуйте, товарищ Сталин!

Он молча, легким движением руки отвечал на мое приветствие и следовал дальше. Я с облегчением вздыхал… До сих пор не могу объяснить, отчего при каждой подобной ситуации меня охватывало оцепенение.

Нервозность возникала и тогда, когда главный помощник вождя Поскребышев или кто-то из его заместителей предупреждал, что предстоит беседа с американцами и мне ее переводить. Но тут я находил объяснение – восхождение на Олимп требовало нервной концентрации, хотелось выполнить поручение как можно лучше, чтобы Он остался доволен».

Обстановка, в которой работал переводчик, была исключительно официальной. В служебных апартаментах Сталина царила деловая спокойная атмосфера. В небольшой комнате рядом с секретариатом, куда В. Бережков поначалу заходил в ожидании сигнала, что гости миновали Спасские ворота, на раскрашенных яркими цветами черных подносах стояли стаканы и бутылки с боржоми, а у стены – ряд простых стульев. Некоторые авторы сейчас утверждают, что всех посетителей, даже Молотова, перед кабинетом вождя обыскивали, что под креслами находились электронные приборы для проверки на металл. Ничего подобного, по свидетельству переводчика, не было. Во-первых, тогда еще не существовало электронных систем, а во-вторых, за все почти четыре года, что он приходил к Сталину, его ни разу не обыскивали и вообще не подвергали каким-либо специальным проверкам. Между тем в наиболее тревожные последние месяцы 1941 года, когда опасались заброшенных в столицу немецких агентов, каждому из нас выдали пистолет. У Бережкова был маленький «вальтер», который легко можно было спрятать в кармане. Когда около шести утра заканчивалась работа, он, взяв из сейфа «вальтер», отправлялся в здание Наркоминдела на Кузнецком, где в подвале можно было немного отдохнуть, не реагируя на частые воздушные тревоги. В осенние и зимние месяцы светало поздно, и улицы были погружены во мрак. Правда, часто попадался комендантский патруль, проверял документы. Но ведь мог встретиться и немецкий диверсант. Вот на сей случай и полагалось оружие. По приходе в Кремль на работу следовало спрятать пистолет в сейф. Но никто не проверял, сделал ли он это и не взял ли оружие, отправляясь к Сталину.

Конечно, возможности наблюдать Сталина были ограничены специфическими функциями переводчика. Бережков видел его в обществе иностранных посетителей, где он играл роль гостеприимного хозяина. Когда дежурный офицер сообщал, что гости миновали Спасские ворота и до их появления оставались считанные минуты, он направлялся в кабинет Сталина, минуя секретариат, комнату, где сидел Поскребышев, и помещение охраны. Тут всегда находилось несколько человек в форме и в штатском, у самой двери в кабинет в кресле обычно дремал главный телохранитель вождя генерал Власик. Он использовал каждую тихую минутку, чтобы вздремнуть, так как должен был круглые сутки находиться при «хозяине». Входил переводчик в кабинет без предупреждения и всегда кого-то там заставал: членов Политбюро, высших военачальников или наркомов. Они сидели за длинным столом с блокнотами, а Сталин прохаживался по ковровой дорожке. При этом он либо выслушивал кого-то из присутствовавших, либо высказывал свои соображения. Появление Бережкова служило своеобразным сигналом к тому, что пора заканчивать совещание. Сталин, взглянув на переводчика, обычно говорил:

– Американцы сейчас явятся. Давайте прервемся…

Все быстро, собрав свои бумаги, вставали из-за стола и покидали кабинет. Оставался Молотов. Он присутствовал при всех беседах Сталина с иностранцами, хотя в них практически не участвовал, а больше молчал. Иногда сам Сталин обращался к нему по какому-либо конкретному вопросу, называя его имя – Вячеслав. Молотов же в присутствии посторонних строго придерживался официального «товарищ Сталин.

Интересны наблюдения об актерских способностях Сталина: «Надо признать, что при всех своих отвратительных качествах Сталин обладал способностью очаровывать собеседников. Он, несомненно, был большой актер и мог создать образ обаятельного, скромного, даже простецкого человека. В первые недели войны, когда казалось, что Советский Союз вот-вот рухнет, все высокопоставленные иностранные посетители, начиная с Гарри Гопкинса, были настроены весьма пессимистически. А уезжали из Москвы в полной уверенности, что Россия будет сражаться и в конечном итоге победит. А ведь положение у нас было действительно катастрофическое. Враг неотвратимо двигался на восток. Чуть ли не каждую ночь приходилось прятаться в бомбоубежищах. Что же побуждало Гопкинса, Гарримана, Бивербрука и других опытных и скептически настроенных политиканов менять свою точку зрения? Только беседы со Сталиным. Несмотря на казавшуюся безнадежной ситуацию, он умел создать атмосферу непринужденности, спокойствия. В кабинет, где царила тишина, едва доносился перезвон кремлевских курантов. Сам «хозяин» излучал благожелательность, неторопливую обстоятельность, уверенность. Казалось, ничего драматического не происходит за стенами этой комнаты, ничто его не тревожит. У него масса времени, он готов вести беседу хоть всю ночь. И это подкупало. Его собеседники не подозревали, что уже принимаются меры к эвакуации Москвы, минируются мосты и правительственные здания, что создан подпольный обком столицы, а его будущим работникам выданы паспорта на вымышленные имена, что казавшийся им таким беззаботным хозяин кремлевского кабинета прикидывает различные варианты на случай спешного выезда правительства в надежное место. После войны он в минуту откровения сам признался, что положение было отчаянным. Но сейчас умело скрывает это за любезной улыбкой и внешней невозмутимостью. Говоря о нуждах Красной Армии и промышленности, Сталин называет не только конкретную военную продукцию, оружие, но и запрашивает оборудование для предприятий, целые заводы. Поначалу собеседники недоумевают: их военные эксперты утверждают, что советское сопротивление рухнет в ближайшие четыре-пять недель. О каком же строительстве новых заводов может идти речь? Даже оружие посылать русским рискованно – как бы оно не попало в руки немцев. Но если Сталин просит заводы, значит, он что-то знает, о чем не ведают ни эксперты, ни сами политики. И как понимать олимпийское спокойствие Сталина и его заявление Гопкинсу, что если американцы пришлют алюминий, СССР будет воевать хоть четыре года? Несомненно, Сталину виднее, как обстоят тут дела! И вот Гопкинс, Бивербрук, Гарриман заверяют Рузвельта и Черчилля, что Советский Союз выстоит и что есть смысл приступить к организации военных поставок стойкому союзнику. Сталин блефовал, но, по счастью, оказался прав. Так же, как и тогда, когда после посещения британским министром иностранных дел Энтони Иденом подмосковного фронта во второй половине декабря 1941 года заявил:

– Русские были два раза в Берлине, будут в третий раз…

Неисправимые сталинисты могут расценить такое пророчество как свидетельство прозорливости вождя. Но мне представляется, что он и тут играл роль оптимиста. В узком кругу он не раз в те дни признавался, что «потеряно все, что было завоевано Лениным», что не избежать катастрофы. Наигранной бодростью он прикрывал свое неверие в народ, презрительно обзывая аплодировавшую ему толпу «дураками» и «болванами». Но именно этот нелюбимый и пугавший его народ, жертвуя десятками миллионов жизней своих сынов и дочерей, сделал его пророчества явью».

Лично к своему переводчику Сталин всегда относился индифферентно. Порой тому казалось, что Сталин смотрит словно сквозь него, даже не замечает присутствия этого человека, как, скажем, находящейся в кабинете мебели. Но он, как вскоре выяснилось, в каждом случае сам выбирал одного из двух переводчиков. Иной раз, когда предстояла беседа с американцами, вызывали Павлова, а к англичанам Бережкова, хотя США были в компетенции последнего, а Великобритания – Павлова. Бывало и так, что в течение нескольких недель приглашали только кого-то одного, независимо от того, с кем происходила беседа. Второму в таких случаях было не по себе, он нервничал и терялся в догадках: чем не угодил «хозяину», что вызвало его неудовольствие? Но потом все снова входило в норму, никаких замечаний не делали, а переводчики, разумеется, не осмеливались выяснять. Может быть, это была маленькая игра, чтобы держать их в напряжении и в состоянии «здоровой конкуренции».

У Сталина был своеобразный юмор. Рассказывали, что однажды начальник Политуправления Красной Армии Мехлис пожаловался Верховному Главнокомандующему, что один из маршалов каждую неделю меняет фронтовую жену. А затем спросил: что будем делать? Сталин с суровым видом долго молчал. Ответил неожиданно, с лукавой усмешкой:

– Завидовать будем…

В ином случае Сталин на протяжении нескольких военных лет время от времени донимал другого маршала вопросом: почему его не арестовали в 1937 году? Не успевал тот раскрыть рот, как Сталин строго приказывал: «Можете идти!» И так повторялось до конца войны. Жена маршала после каждого подобного случая готовила ему узелок с теплыми вещами и сухарями, ожидая, что ее супруг вот-вот угодит в Сибирь. Настал день Победы. Сталин, окруженный военачальниками, произносит речь:

– Были у нас и тяжелые времена, и радостные победы, но мы всегда умели пошутить. Не правда ли, маршал… – И он обращается к злополучному объекту своих "шуток"».

О некоторой специфике службы переводчик вспоминает: «У меня порой возникали сложности с составлением телеграмм нашим послам в Лондоне и Вашингтоне. Их проекты следовало приготовить сразу же после беседы, пока Сталин еще оставался у себя.

По своей подпольной привычке Сталин работал всю ночь, и прием дипломатов обычно проводился поздно, а то и на рассвете. Беседа иногда продолжалась два-три часа, но телеграмма должна была занимать не более двух страниц. Продиктовав, я снова отправлялся в кабинет Сталина. Он просматривал текст, делал те или иные поправки и подписывал. Но бывало и так, что его не устраивал мой вариант. Это его раздражало. Правда, груб он не был, просто укорял:

– Вы тут сидели, переводили, все слышали, а ничего не поняли. Разве это важно, что вы тут написали? Главное в другом…

Понимая, что я старался, но не сумел, а значит, давать указание «переделать» бессмысленно, говорил:

– Берите блокнот и записывайте…

И диктовал по пунктам. После этого не стоило особого труда составить новую телеграмму. Все же всякий раз, когда случалось такое, долго оставался неприятный осадок».

Глава 7. Черчилль У. Первая встреча мировых лидеров

Уинстон Черчилль (1874–1965) – британский государственный деятель, журналист и писатель. В 1940–1945 гг. и в 1951–1955 гг. был премьер-министром Великобритании. Лауреат Нобелевской премии по литературе. Самые известные сочинения: «Мировой кризис», «Неизвестная война: Восточный фронт», «Размышления и приключения», «Вторая мировая война».

Черчилль вспоминает о встрече со Сталиным в августе 1942 года. Тогда он прибыл в Кремль и впервые встретился с великим революционным вождем и мудрым русским государственным деятелем и воином, с которым в течение следующих трех лет ему предстояло поддерживать близкие, суровые, но всегда волнующие, а иногда даже сердечные отношения. Совещание продолжалось около четырех часов. Поскольку второй самолет, в котором находились Брук, Уэйвелл и Кадоган, не прибыл, присутствовали только Сталин, Молотов, Ворошилов, Черчилль, Гарриман, а также посол и переводчики. Политик составил отчет на основании записей, которые вели во время встречи, на основании своих собственных воспоминаний, а также телеграмм, которые он посылал в Англию в то время.

«Первые два часа были унылыми и мрачными. Я сразу же начал с вопроса о втором фронте, заявив, что хочу говорить откровенно и хотел бы, чтобы Сталин тоже проявил полную откровенность. Я не приехал бы в Москву, если бы не был уверен, что он сможет обсуждать реальные вещи. Когда Молотов был в Лондоне, я говорил ему, что мы пытаемся составить планы диверсии во Франции. Я также разъяснил Молотову, что не могу дать никаких обещаний относительно 1942 года, и вручил Молотову меморандум по этому вопросу. После этого англичанами и американцами было проведено исчерпывающее изучение проблемы. Английское и американское правительства не считают для себя возможным предпринять крупную операцию в сентябре, являющемся последним месяцем, в течение которого можно полагаться на погоду. Однако, как это известно Сталину, они готовятся к очень большой операции в 1943 году. С этой целью сейчас установлены сроки прибытия в Соединенное Королевство миллиона американских солдат на их сборный пункт весной 1943 года, что составит экспедиционную армию в 27 дивизий, к которым английское правительство готово добавить 21 дивизию. Почти половину этих войск составят бронетанковые войска. Пока что в Соединенное Королевство прибыли только 2,5 американской дивизии, однако большие перевозки будут осуществлены в октябре, ноябре и декабре.

Я сказал Сталину, что хорошо понимаю, что этот план не дает никакой помощи России в 1942 году, но считаю возможным, что, когда план 1943 года будет готов, вполне может оказаться, что немцы будут иметь более сильную армию на Западе, чем теперь. В этот момент лицо Сталина нахмурилось, но он не прервал меня. Затем я сказал, что у меня есть серьезные доводы против атаки на французское побережье в 1942 году. Имеющихся у нас десантных судов хватит лишь для высадки первого эшелона десанта на укрепленном побережье – их хватит для того, чтобы высадить шесть дивизий и поддерживать их. Если высадка окажется успешной, могли бы быть посланы и другие дивизии, но лимитирующим фактором являются десантные суда, которые теперь строятся в очень большом количестве в Соединенном Королевстве, а особенно в Соединенных Штатах. Вместо одной дивизии, которая могла бы быть доставлена в этом году, в будущем году окажется возможным доставить восемь или десять.

Сталин становился все мрачнее и мрачнее; казалось, он не был убежден моими доводами и спросил, разве невозможно атаковать какую-либо часть французского побережья. Я показал ему карту, из которой было видно, насколько трудно создать воздушное прикрытие где-либо, кроме как непосредственно по ту сторону Ла-Манша. Он, казалось, не понял этого и задал несколько вопросов о радиусе действия самолетов-истребителей.

Разве они не могли бы, например, все время прилетать и улетать? Я разъяснил, что они, конечно, могли бы прилетать и улетать, но при таком радиусе у них не оставалось бы времени, чтобы сражаться, и я добавил, что воздушное прикрытие необходимо держать развернутым для того, чтобы оно приносило какую-то пользу. Он затем сказал, что во Франции нет ни одной германской дивизии, представляющей какую-нибудь ценность. Я возражал против этого заявления. Во Франции находится 25 германских дивизий, причем 9 из них являются дивизиями первой линии. Он покачал головой. Я сказал, что взял с собой начальника имперского генерального штаба, чтобы подобные вопросы могли быть подробно рассмотрены с русским генеральным штабом. Существует граница, за пределами которой государственные деятели не могут вести переговоры такого рода.

Сталин, мрачное настроение которого к этому времени значительно усилилось, сказал, что, насколько он понимает, мы не можем создать второй фронт со сколько-нибудь крупными силами и не хотим даже высадить шесть дивизий. Я ответил, что дело обстоит так. Мы могли бы высадить шесть дивизий, но их высадка принесла бы больше вреда, чем пользы, ибо она сильно повредила бы большой операции, намечаемой на будущий год.

Война – это война, но не безрассудство, и было бы глупо навлечь катастрофу, которая не принесет пользу никому. Я выразил опасение, что привезенные мной известия не являются хорошими известиями. Если бы, бросив в дело 150–200 тысяч человек, мы могли оказать ему помощь, отвлекая с русского фронта существенные германские силы, мы не отказались бы от такого курса из-за потерь. Однако если это не отвлечет с русского фронта солдат и испортит перспективы 1943 года, то такое решение было бы большой ошибкой.

Сталин, который стал держать себя нервно, сказал, что он придерживается другого мнения о войне. Человек, который не готов рисковать, не может выиграть войну. Почему мы так боимся немцев? Он не может этого понять. Его опыт показывает, что войска должны быть испытаны в бою. Если не испытать в бою войска, нельзя получить никакого представления о том, какова их ценность. Я спросил, задавался ли он когда-нибудь вопросом, почему Гитлер не вторгся в Англию в 1940 году, когда его мощь была наивысшей, а мы имели только 20 тысяч обученных солдат, 200 пушек и 50 танков. Он не вторгся. Факт таков, что Гитлер испугался этой операции. Не так легко преодолеть Ла-Манш. Сталин ответил, что здесь не может быть аналогии. Высадка Гитлера в Англии встретила бы сопротивление народа, тогда как в случае английской высадки во Франции народ будет на стороне англичан.

Я сказал, что поэтому тем более важно, чтобы в результате отступления народ Франции не оказался перед угрозой мести Гитлера и чтобы не потерять зря этих людей, которые будут нужны во время большой операции в 1943 году.

Наступило гнетущее молчание. В конце концов Сталин сказал, что, если мы не можем произвести высадку во Франции в этом году, он не вправе требовать этого или настаивать на этом, но он должен сказать, что не согласен с моими доводами.

Затем я развернул карту Южной Европы, Средиземного моря и Северной Африки. Что представляет собой второй фронт? Представляет ли он собой только высадку на укрепленном побережье против Англии? Или он способен принять форму какого-нибудь другого большого предприятия, которое может быть полезным для общего дела? Я считал, что лучше постепенно обратить его внимание на Юг. Если бы, например, мы могли удерживать врага у Па-де-Кале путем концентрации наших войск в Англии и в то же время атаковать в другом месте, например, на Луаре, на Жиронде или, возможно, на Шельде, – это было бы многообещающим делом. Была, конечно, дана общая картина большой операции будущего года. Сталин опасался, что она неосуществима. Я сказал, что, конечно, будет трудно высадить миллион солдат, однако нам придется проявить настойчивость и попытаться».

Затем перешли к обсуждению бомбардировок Германии, что вызвало общее удовлетворение. Сталин подчеркнул, что очень важно наносить удары моральному состоянию германского населения. Он сказал, что придает величайшее значение бомбардировкам и что ему известно, что наши налеты имеют громадные последствия в Германии.

После разговора на эту тему, который ослабил напряжение, Сталин заметил, что в результате общей долгой беседы создается впечатление, что англичане не собираются предпринять ни «Следжхэммер», ни «Раунд-ап» и что они хотят довольствоваться только бомбардировками Германии. Черчилль решил покончить с самым худшим вначале и создать подходящую атмосферу для проекта, сообщить о котором он прибыл. Поэтому он и не пытался сразу же рассеять мрачную атмосферу. Черчилль специально просил, чтобы в момент опасности между друзьями и товарищами проявлялась полная откровенность. Однако во время беседы господствовала обстановка вежливости и достоинства.

Наступил момент пустить в ход «Торч». Черчилль сказал, что хочет вернуться к вопросу о втором фронте в 1942 году, ради чего и приехал. Он не считал, что Франция являлась единственным местом для такой операции. Были другие места, и совместно с американцами было принято решение относительно другого плана, который американский президент разрешил сообщить секретно Сталину. Черчилль подчеркнул большое значение секретности. При этом Сталин привстал, улыбнулся и сказал, что, как он надеется, никакие сообщения по этому поводу не появятся в английской печати.

Затем была точно разъяснена операция «Торч». Когда политик закончил свой рассказ, Сталин проявил живейший интерес. Прежде всего он задал вопрос о том, что случится в Испании и вишистской Франции. Несколько позднее он заметил, что операция правильна с военной точки зрения, однако у него есть политические сомнения относительно ее влияния на Францию. Он, в частности, спросил о сроках, и премьер-министр ответил – не позднее 30 октября, однако президент и все стараются передвинуть срок на 7 октября. Это, казалось, вызвало большое облегчение у троих русских.

Затем Черчилль говорил о том, какие военные преимущества принесет освобождение Средиземного моря – оно даст возможность открыть еще один фронт.

Политик пишет: «Чтобы проиллюстрировать свои разъяснения, я тем временем нарисовал крокодила и объяснил Сталину с помощью этого рисунка, как мы намереваемся атаковать мягкое брюхо крокодила, в то время как мы атакуем его жесткую морду. Сталин, который был теперь очень заинтересован, сказал: «Дай Бог, чтобы это предприятие удалось».

Я подчеркнул, что мы хотим облегчить бремя русских. Если мы попытаемся сделать это в Северной Франции, то натолкнемся на отпор. Если мы предпримем попытку в Северной Африке, то у нас будут хорошие шансы на победу, и тогда мы могли бы помочь в Европе. Если бы мы могли овладеть Северной Африкой, то Гитлеру пришлось бы отозвать свои воздушные силы, в противном случае мы уничтожили бы его союзников, даже, например, Италию, и произвели бы высадку. Операция окажет серьезное влияние на Турцию и на всю Южную Европу, и я боюсь только того, что нас могут опередить. Если Северная Африка будет завоевана в этом году, мы могли бы предпринять смертельную атаку против Гитлера в следующем году. Это явилось поворотным моментом в нашем разговоре.

Сталин затем начал говорить о различных политических трудностях. Не будет ли неправильно истолкован во Франции захват англичанами и американцами районов, где намечена операция «Торч»? Что мы предпримем в отношении де Голля? Я сказал, что мы не хотим, чтобы на этом этапе он вмешивался в операцию. Французы (вишистские), вероятно, станут стрелять в деголлевцев, но вряд ли они будут стрелять в американцев. Гарриман очень настойчиво поддержал это, сославшись на сообщения, которым президент доверяет, от американских агентов на всей территории проведения операции «Торч», а также на мнение адмирала Леги.

В этот момент Сталин, по-видимому, внезапно оценил стратегические преимущества операции «Торч». Он перечислил четыре основных довода в ее пользу. Во-первых, это нанесет Роммелю удар с тыла; во-вторых, это запугает Испанию; в-третьих, это вызовет борьбу между немцами и французами во Франции; в-четвертых, это поставит Италию под непосредственный удар.

Это замечательное заявление произвело на меня глубокое впечатление. Оно показывало, что русский диктатор быстро и полностью овладел проблемой, которая до этого была новой для него. Очень немногие из живущих людей могли бы в несколько минут понять соображения, над которыми мы так настойчиво бились на протяжении ряда месяцев. Он все это оценил молниеносно.

Я упомянул пятую причину, а именно сокращение морского пути через Средиземное море. Сталину хотелось знать, можем ли мы пройти через Гибралтарский пролив. Я сказал, что все будет в порядке. Я сообщил ему также об изменениях в командовании в Египте и о нашей решимости дать там решающий бой в конце августа или в сентябре. Наконец стало ясно, что всем им нравится «Торч», хотя Молотов спросил, нельзя ли осуществить эту операцию в сентябре.

Затем я добавил: «Франция подавлена, и мы хотим подбодрить ее». Франция поняла значение событий на Мадагаскаре и в Сирии. Прибытие американцев приведет к тому, что французская нация перейдет на нашу сторону. Это испугает Франко. Немцы, может быть, сразу же скажут французам: «Отдайте нам ваш флот и Тулон». Это вновь возбудило бы антагонизм между Виши и Гитлером.

Я затем коснулся вопроса о возможности использования англо-американской авиации на южном фланге русских армий, чтобы защищать Каспийское море и Кавказские горы и вообще сражаться на этом театре. Однако я не говорил о деталях, поскольку нам, конечно, надо было сначала выиграть нашу битву в Египте и я не был знаком с планами президента относительно участия американцев. Если Сталину понравится эта идея, мы займемся детальной ее разработкой. Он ответил, что они будут очень благодарны за эту помощь, но вопрос о размещении английской авиации потребует детального изучения. Я был очень заинтересован этим проектом, ибо он привел бы к более ожесточенным боям между англо-американской авиацией и немцами и все это помогло бы завоевать господство в воздухе при более благоприятных условиях, чем тогда, когда надо сидеть и ждать возникновения опасности над Па-де-Кале.

Затем мы собрались около большого глобуса, и я разъяснил Сталину, какие громадные преимущества даст освобождение от врага Средиземного моря. Я сказал Сталину, что если он захочет опять увидеться со мной, то я в его распоряжении. Он ответил, что по русскому обычаю гость должен сказать о своих желаниях и что он готов принять меня в любое время. Теперь он знал самое худшее, и мы все-таки расстались в атмосфере доброжелательства.

Встреча продолжалась почти четыре часа. Потребовалось полчаса с небольшим, чтобы добраться до государственной дачи номер 7. Хотя я был сильно утомлен, я продиктовал после полуночи телеграммы военному кабинету и президенту Рузвельту, а затем крепко и надолго заснул с сознанием, что по крайней мере лед сломлен и установлен человеческий контакт».

Происходит установление деловых отношений: «На следующее утро я проснулся поздно в моем роскошном помещении. Был четверг 13 августа – этот день всегда был для меня «днем Бленгейма». Я договорился, что в полдень нанесу визит Молотову в Кремле, чтобы разъяснить ему полнее и яснее характер различных операций, которые мы имели в виду. При встрече я сказал, что было бы вредно для общего дела, если бы вследствие взаимных обвинений из-за отказа от операции «Следжхэммер» мы были бы вынуждены публично доказывать нецелесообразность таких операций. Я разъяснил также более подробно политическое значение операции «Торч» Он слушал вежливо, но ничего не говорил. Я предложил ему, чтобы моя встреча со Сталиным состоялась в 10 часов этим вечером. Позднее, днем, мне сообщили, что удобнее было бы устроить встречу в 11 часов вечера. Меня спросили, не захочу ли я взять с собой Гарримана, поскольку речь будет идти о тех же вопросах, что и накануне вечером. Я ответил «да» и сказал, что мне хотелось бы также взять с собой Кадогана, Брука, Уэйвелла и Теддера, которые тем временем благополучно прибыли из Тегерана на русском самолете, поскольку существовала опасность возникновения пожара на их самолете «Либерейтор».

Прежде чем покинуть эту изысканную строгую комнату дипломата, я повернулся к Молотову и сказал: «Сталин допустил бы большую ошибку, если бы обошелся с нами сурово, после того как мы проделали такой большой путь. Такие вещи не часто делаются обеими сторонами сразу». Молотов впервые перестал быть чопорным. «Сталин, – сказал он, – очень мудрый человек. Вы можете быть уверены, что, какими бы ни были его доводы, он понимает все. Я передам ему то, что вы сказали».

Все прибыли в Кремль в 11 часов вечера и были приняты только Сталиным и Молотовым, при которых находился их переводчик. Затем начался крайне неприятный разговор. Сталин передал политику документ. Когда он был переведен, Черчилль сказал, что ответит на него в письменной форме и что Сталин должен понять, что англичане приняли решение относительно курса, которому надо следовать, и упреки тщетны. После этого спорили почти два часа. За это время он сказал очень много неприятных вещей, особенно о том, что Англия слишком боится сражаться с немцами и что если бы англичане попытались это сделать, подобно русским, то они убедились бы, что это не так уж плохо; что англичане нарушили наше обещание относительно «Следжхэммера», не выполнили обещаний в отношении поставок России и посылали лишь остатки после того, как взяли себе все, в чем нуждались. По-видимому, эти жалобы были адресованы в такой же степени Соединенным Штатам, как и Англии.

Черчилль решительно отверг все утверждения Сталина, но без каких-либо колкостей. Он пишет: «Мне кажется, он не привык к тому, чтобы ему неоднократно противоречили. Однако он вовсе не рассердился и даже не был возбужден. Он повторил свое мнение, что англичане и американцы смогли бы высадить шесть или восемь дивизий на Шербурском полуострове, поскольку они обладают господством в воздухе. Он считал, что если бы английская армия так же много сражалась с немцами, как русская армия, то она не боялась бы так сильно немцев. Русские и, конечно, английская авиация показали, что немцев можно бить. Английская пехота могла бы сделать то же самое при условии, если бы она действовала одновременно с русскими».

Тут Черчилль заявил, что согласен с замечаниями Сталина по поводу храбрости русской армии. Предложение о высадке в Шербуре не учитывает существования Ла-Манша. Наконец Сталин сказал, что нет смысла продолжать разговор на эту тему. Он вынужден принять решение. Затем он отрывисто пригласил всех на обед в 8 часов следующего вечера.

Проследим далее за ходом воспоминаний британского премьер-министра: «Во время одной из моих последних бесед со Сталиным я сказал: «Лорд Бивербрук сообщил мне, что во время его поездки в Москву в октябре 1941 года вы спросили его: «Что имел в виду Черчилль, когда заявил в парламенте, что он предупредил меня о готовящемся германском нападении?» «Да, я действительно заявил это, – сказал я, – имея в виду телеграмму, которую я отправил вам в апреле 1941 года». И я достал телеграмму, которую сэр Стаффорд Криппс доставил с запозданием. Когда телеграмма была прочтена и переведена Сталину, тот пожал плечами: «Я помню ее. Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но я думал, что мне удастся выиграть еще месяцев шесть или около этого». Во имя нашего общего дела я удержался и не спросил, что произошло бы с нами всеми, если бы мы не выдержали натиска, пока он предоставлял Гитлеру так много ценных материалов, времени и помощи.

Меня обижало многое, что говорилось на наших совещаниях. Я делал всяческие скидки на то напряжение, которое испытывали советские руководители в условиях, когда они вели кровопролитные сражения на фронте почти в 2 тысячи миль, а немцы находились в 50 милях от Москвы и двигались к Каспийскому морю. Технические военные переговоры шли не особенно успешно. Наши генералы задавали всевозможные вопросы, на которые их советские коллеги не были уполномочены отвечать. Единственное требование Советов было – «второй фронт сейчас». В конце концов Брук даже повел себя несколько резко, и военное совещание было прервано довольно внезапно.

Нам предстояло вылететь на рассвете 16-го. Накануне вечером, в 7 часов, я отправился попрощаться со Сталиным. Состоялась полезная и важная беседа. В частности, я спросил, сможет ли он удержать кавказские горные проходы и помешать немцам достигнуть Каспийского моря, захватить нефтепромыслы в районе Баку, воспользоваться связанными с этим преимуществами и затем рвануться на юг через Турцию или Персию. Он разостлал на столе карту и сказал со спокойной уверенностью: «Мы остановим их. Они не перейдут через горы». Он добавил: «Ходят слухи, что турки нападут на нас в Туркестане. Если это верно, то я смогу расправиться и с ними». Я сказал, что нет такой опасности. Турки намерены держаться в стороне и, конечно, не захотят ссориться с Англией.

Наша беседа, длившаяся час, подходила к концу, и я поднялся и начал прощаться. Сталин вдруг, казалось, пришел в замешательство и сказал особенно сердечным тоном, каким он еще не говорил со мной: «Вы уезжаете на рассвете. Почему бы нам не отправиться ко мне домой и не выпить немного?» Я сказал, что в принципе я всегда за такую политику. Он повел меня через многочисленные коридоры и комнаты до тех пор, пока мы не вышли на безлюдную мостовую внутри Кремля и через несколько сот шагов пришли в квартиру, в которой он жил. Он показал мне свои личные комнаты, которые были среднего размера и обставлены просто и достойно. Их было четыре – столовая, кабинет, спальня и большая ванная. Вскоре появилась сначала очень старая экономка, а затем красивая рыжеволосая девушка, которая покорно поцеловала своего отца. Он взглянул на меня с усмешкой в глазах, и мне показалось, что он хотел сказать: «Видите, мы, большевики, тоже живем семейной жизнью». Дочь Сталина начала накрывать на стол, и вскоре экономка появилась с несколькими блюдами. Тем временем Сталин раскупоривал разные бутылки, которые вскоре составили внушительную батарею. Затем он сказал: «Не позвать ли нам Молотова? Он беспокоится о коммюнике. Мы могли бы договориться о нем здесь. У Молотова есть одно особенное качество – он может пить». Тогда я понял, что предстоит обед. Я собирался обедать на государственной даче номер 7, где меня ждал польский командующий генерал Андерс, но я попросил моего нового и превосходного переводчика майора Бирса позвонить и передать, что я вернусь после полуночи. Вскоре прибыл Молотов. Мы сели за стол, и с двумя переводчиками нас было пятеро. Майор Бирс жил в Москве 20 лет и отлично понимал Сталина, с которым он в течение некоторого времени вел довольно живой разговор, в котором я не мог принять участия.

Мы просидели за этим столом с 8 часов 30 мин. утра до 2 часов 30 минут пополудни, что вместе с моей предыдущей беседой составило в целом более семи часов. Обед был, очевидно, импровизированным и неожиданным, но постепенно приносили все больше и больше еды. Мы отведывали всего понемногу, по русскому обычаю, пробуя многочисленные и разнообразные блюда, и потягивали различные превосходные вина. Молотов принял свой самый приветливый вид, а Сталин, чтобы еще больше улучшить атмосферу, немилосердно подшучивал над ним.

Вскоре мы заговорили о конвоях судов, направляемых в Россию. В этой связи он сделал грубое замечание о почти полном уничтожении арктического конвоя в июне. В свое время я уже рассказал об этом инциденте. В то время мне не были известны многие подробности, которые я знаю сейчас.

«Г-н Сталин спрашивает, – сказал Павлов несколько нерешительно, – разве у английского флота нет чувства гордости?» Я ответил: «Вы должны верить мне, что то, что было сделано, было правильно. Я действительно знаю много о флоте и морской войне». «Это означает, – вмешался Сталин, – что я ничего не знаю». «Россия сухопутный зверь, – сказал я, – а англичане морские звери». Он замолчал и вновь обрел свое благодушное настроение. Я перевел разговор на Молотова: «Известно ли маршалу, что его министр иностранных дел во время своей недавней поездки в Вашингтон заявил, что он решил посетить Нью-Йорк исключительно по своей инициативе и что его задержка на обратном пути объяснялась не какими-нибудь неполадками с самолетом, а была преднамеренной?».

Хотя на русском обеде в шутку можно сказать почти все, что угодно, Молотов отнесся к этому довольно серьезно. Но лицо Сталина просияло весельем, когда он сказал: «Он отправился не в Нью-Йорк. Он отправился в Чикаго, где живут другие гангстеры».

Когда отношения были, таким образом, полностью восстановлены, беседа продолжалась. Я заговорил о высадке англичан в Норвегии при поддержке русских и объяснил, что если бы нам удалось захватить Нордкап зимой и уничтожить там немцев, это открыло бы путь для наших конвоев. Этот план, как можно заключить из предыдущего, всегда был одним из моих излюбленных планов. Казалось, Сталину он понравился, и, обсудив средства его осуществления, мы договорились, что нам следует выполнить его по мере возможности».

Глава 8. Громыко А.А. Сталин на конференциях

Андрей Андреевич Громыко (1909–1989) – дипломат и государственный деятель СССР. В 1957–1985 гг. был министром иностранных дел. В противостоянии между США и СССР осенью 1962 г., известном как Карибский кризис, занял безынициативную конъюнктурную позицию, в результате чего возникшие дипломатические проблемы пришлось разрешать вне официального дипломатического канала. О Сталине вспоминает в своих мемуарах.

На Крымской, а впоследствии и на Потсдамской конференциях А.А. Громыко довелось работать и находиться вблизи Сталина. В дни Ялтинской конференции Рузвельт приболел. Сталин захотел навестить больного. Он пригласил наркома иностранных дел В.М. Молотова и Громыко сопровождать его во время визита.

В тот день заседание участников конференции было отменено, и политики пошли в покои президента, где когда-то почивала царица. Они находились здесь же, на втором этаже Ливадийского дворца. Из окна открывался отличный вид на море, и картина была приятна взору.

Президент лежал в постели и обрадовался, едва увидев гостей. Все приветливо поздоровались. Выглядел он усталым, в таких случаях говорят: на нем лица нет. Тяжелая болезнь подтачивала силы этого человека. Рузвельт, конечно, страдал, но старался этого не показывать. Не надо было быть психологом, чтобы все это заметить.

Гроиыко пишет: «Мы посидели возле него некоторое время. Видимо, минут двадцать. Сталин с ним обменялся вежливыми фразами о здоровье, о погоде и красотах Крыма. Я пристально наблюдал за президентом и думал, глядя на него, что у Рузвельта какой-то отрешенный взгляд. Он как будто всех нас видел и в то же время смотрел куда-то вдаль.

Вышли из его комнаты и начали спускаться по узкой лестнице. Сталин вдруг остановился, вытащил из кармана трубку, неторопливо набил ее табаком и тихо, как бы про себя, но так, чтобы слышали Молотов и я, обронил:

– Ну скажите, чем этот человек хуже других, зачем природа его наказала?

После того как мы спустились на первый этаж, Сталин задал мне вопрос:

– Правду говорят, что президент по происхождению не из англичан?

Как бы размышляя вслух, он продолжил:

– Однако по своему поведению и манере выражать мысли он больше похож на англичанина, чем Черчилль. Последний как-то меньше контролирует свои эмоции. Рузвельт же, наоборот, сама рассудительность и немногословность.

Чувствовалось, Сталин не прочь услышать, что мне известно о родословной Рузвельта. Я сказал:

– У американского президента предки были голландского происхождения. Это установлено точно. Но рядовой американец как-то не проявляет к такой теме особого интереса. А литература на этот счет скупа».

Однако на следующий день Рузвельт уже был в форме, и заседания конференции возобновились. Но усталость, которая отчетливо была заметна на лице президента, не покидала его до самого окончания ялтинской встречи.

Рузвельту тогда оставалось жить всего около двух месяцев.

Откровенно говоря, Сталин симпатизировал Рузвельту как человеку, и он ясно давал это понять, рассуждая о болезни президента. Нечасто Сталин дарил симпатии деятелям другого социального мира и еще реже говорил об этом.

Были и другие случаи выражения своих чувств со стороны Сталина по отношению к тем или иным людям. Например, Сталин в период Потсдамской конференции при всех участниках расцеловал скрипачку Баринову и пианиста Гилельса, которые прекрасно выступили после официального обеда.

Несмотря на жесткость в характере, Сталин давал выход и положительным человеческим эмоциям, однако это случалось очень редко.

Конечно, практически все, кто окружал Сталина или находился близко к нему хотя бы временами, всегда внимательно за ним наблюдали. Собственно, каждое его слово, каждый жест ловил любой из присутствовавших. Никто в этом не видел ничего удивительного. Ведь чем внушительнее выглядит грозовая туча, тем с большей опаской на нее смотрит человек.

Для его современника уже пребывание рядом со Сталиным, тем более разговор с ним или даже присутствие при разговоре, возможность услышать его высказывания в узком кругу представлялись чем-то особым. Ведь свидетель того, что говорил и делал Сталин, сознавал, что перед ним находится человек, от воли которого зависит многое в судьбе страны и народа, да и в судьбе мира.

Обратимся к воспоминаниям политика: «Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного отношения к обсуждаемому вопросу. Вводных слов, длинных предложений или ничего не выражающих заявлений он не любил. Его тяготило, если кто-либо говорил многословно и было невозможно уловить мысль, понять, чего же человек хочет. В то же время Сталин мог терпимо, более того, снисходительно относиться к людям, которые из-за своего уровня развития испытывали трудности в том, чтобы четко сформулировать мысль.

Глядя на Сталина, когда он высказывал свои мысли, я всегда отмечал про себя, что у него говорит даже лицо. Особенно выразительными были глаза, он их временами прищуривал. Это делало его взгляд еще острее. Но этот взгляд таил в себе и тысячу загадок.

Лицо у Сталина было чуть полноватое. Мне случалось, и не раз, уже после смерти Сталина слышать и читать, что, дескать, у него виднелись следы оспы. Этого я не помню, хотя много раз с близкого расстояния смотрел на него. Что же, коли эти следы имелись, то, вероятно, настолько незначительные, что я, глядевший на это лицо, ничего подобного не замечал.

Сталин имел обыкновение, выступая, скажем, с упреком по адресу того или иного зарубежного деятеля или в полемике с ним, смотреть на него пристально, не отводя глаз в течение какого-то времени. И надо сказать, объект его внимания чувствовал себя в эти минуты неуютно. Шипы этого взгляда пронизывали.

Когда Сталин говорил сидя, он мог слегка менять положение, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, иногда мог легким движением руки подчеркнуть мысль, которую хотел выделить, хотя в целом на жесты был очень скуп. В редких случаях повышал голос. Он вообще говорил тихо, ровно, как бы приглушенно. Впрочем, там, где он беседовал или выступал, всегда стояла абсолютная тишина, сколько бы людей ни присутствовало. Это помогало ему быть самим собой.

Речам Сталина была присуща своеобразная манера. Он брал точностью в формулировании мыслей и, главное, нестандартностью мышления.

Что касается зарубежных деятелей, то следует добавить, что Сталин их не особенно баловал своим вниманием. Уже только поэтому увидеть и услышать Сталина считалось у них крупным событием.

В движениях Сталин всегда проявлял неторопливость. Я никогда не видел, чтобы он, скажем, заметно прибавил шаг, куда-то спешил. Иногда предполагали, что с учетом обстановки Сталин должен поскорее провести то или иное совещание, быстрее говорить или торопить других, чтобы сэкономить время. Но этого на моих глазах никогда не было. Казалось, само время прекращает бег, пока этот человек занят делом».

Обычно, вспоминает Громыко, на заседаниях с небольшим числом участников, на которых иногда присутствовали также товарищи, вызванные на доклад, Сталин медленно расхаживал по кабинету. Ходил и одновременно слушал выступающих или высказывал свои мысли. Проходил несколько шагов, приостанавливался, глядел на докладчика, на присутствующих, иногда приближался к ним, пытаясь уловить их реакцию, и опять принимался ходить.

Затем он направлялся к столу, садился на место председательствующего. Присаживался на несколько минут. Были и такие моменты. Наступала пауза. Это значит, он ожидал, какое впечатление на участников произведет то, о чем идет речь. Либо сам спрашивал:

– Что вы думаете?

Присутствовавшие обычно высказывались кратко, стараясь по возможности избегать лишних слов. Сталин внимательно слушал. По ходу выступлений, замечаний участников он подавал реплики.

Однако дипломату приходилось видеть его и на международных конференциях, когда он всегда сидел, внимательно слушал выступающих. Поднимался от стола, только если объявлялся перерыв или заседание уже заканчивалось.

Обращало на себя внимание то, что Сталин не носил с собой никогда никаких папок с бумагами. Так он появлялся на заседаниях, на любых совещаниях, которые проводил. Так приходил и на международные встречи – в ходе конференций в Тегеране, Ялте и Потсдаме. Не видел Громыко никогда в его руках на подобных заседаниях ни карандаша, ни ручки. Он на виду не вел никаких записей.

Любые необходимые материалы у него, как правило, находились под рукой, в его кабинете. Работал Сталин и по ночам. С ночной работой он был даже более дружен, чем с дневной.

Приходил он на совещания или на заседания международных конференций подготовленным. Когда делегация вместе с ним шла на заседание, то всегда знала, о чем он будет говорить. От Советского Союза почти всегда выступал только он. По внешним делам его главной опорой был В.М. Молотов. Если нужно, в определенный момент Сталин, склонившись над столом, советовался с кем-либо из членов делегации и потом высказывал свое мнение.

Запомнился дипломату следующий случай. Во время очередного заседания ему пришлось выступать с докладом по некоторым международным вопросам. В ходе обсуждения говорилось о том, как гитлеровцы пытались использовать в своих интересах Балканские страны, заигрывая с их правящей верхушкой и не понимая, что народ и верхушка – это не одно и то же.

Речь зашла, в частности, о Болгарии, народ которой гитлеровцы третировали, считая его отсталым, но делали реверансы перед монархическими кругами страны. Сталин высказался так:

– Политика Гитлера в отношении Болгарии, рассчитанная на то, чтобы приобрести в ней союзника, основывалась, помимо прочего, еще и на прусской спеси. Немцы полагали, что якобы отсталых болгар вовсе не трудно повернуть в нужную для Германии сторону.

При этом Сталин встал из-за стола. Потом продолжил:

– Только прусское зазнайство и чванство объясняют такое отношение к Болгарии.

Сделал паузу и, подчеркивая каждое слово, произнес:

– Исторические факты говорят о том, что болгарский народ ничуть не ниже немцев по уровню своего общего развития. В давние времена, когда предки немцев еще жили в лесах, у болгар уже была высокая культура.

Это высказывание Сталина о болгарах очень понравилось всем присутствовавшим, которые с ним солидаризировались.

Дипломат пишет: «Однажды разговор зашел о бессмысленности упорства гитлеровского командования и сопротивления немцев в конце войны, когда дело фашизма уже было проиграно, только слепые не могли этого видеть. Говорили об этом несколько человек. Сталин внимательно всех выслушал, а потом, как будто подводя итог услышанному по этому вопросу, сказал сам:

– Все это так. Я согласен с вами. Но в то же время нельзя не отметить одно характерное для немцев качество, которое они уже не раз демонстрировали в войнах, – упорство, стойкость немецкого солдата.

Тут же он высказал и такую мысль:

– История говорит о том, что самый стойкий солдат – это русский; на втором месте по стойкости находятся немцы; на третьем месте…

Несколько секунд он помолчал и добавил:

– …поляки, польские солдаты, да, поляки.

Товарищи, участвовавшие в заседании, согласились с тем, что эта характеристика справедлива. На меня лично она произвела большое впечатление. Немецкая армия, по существу, уже была разгромлена, потерпела в войне сокрушительное поражение. Казалось бы, эту армию агрессора, армию насильников, грабителей и палачей он должен был охарактеризовать в самых резких выражениях и с точки зрения личностных качеств солдата. Между тем Сталин дал немецкому солдату оценку в историческом плане, основываясь на фактах, оставив эмоции в стороне».

Вообще, как заключает А. Громыко, Сталин относился к той категории людей, которые никогда не позволяли тревоге, вызванной теми или иными неудачами на фронте, заслонить трезвый учет обстановки, веру в силы и возможности партии коммунистов, народа, его вооруженных сил. Патриотизм советских людей, их священный гнев в отношении фашистских захватчиков вселяли в партию, ее Центральный Комитет, в Сталина уверенность в конечной победе над врагом. Без этого победа не стала бы возможной.

Позже выяснилось, что напряжение и колоссальные трудности военного времени не могли не подточить физические силы Сталина. И приходится лишь удивляться тому, что, несмотря на работу, которая, конечно, изнуряла его, Сталин дожил до Победы.

Возникает вопрос: заботился ли он о своем здоровье? А.А. Громыко ни разу не видел, чтобы во время союзнических конференций трех держав рядом со Сталиным находился врач.

Крепкие напитки Сталин не употреблял, мне этого видеть не доводилось. Пил сухое виноградное вино, причем неизменно сам открывал бутылку. Подойдет, внимательно рассмотрит этикетку, будто оценивает ее художественные достоинства, а затем уже открывает.

Бросалось в глаза, что он почти всегда внешне выглядел усталым. Не раз дипломату видеть его шагающим по кремлевским коридорам. Ему шла маршальская форма, безукоризненно сшитая, и чувствовалось, что она ему нравилась. Если же он надевал не военную форму, то носил полувоенную-полугражданскую одежду. Небрежность в одежде, неопрятность ему не были свойственны.

Как считает А. Громыко, многое из опубликованного за рубежом об отношениях Сталина с женой, детьми, родственниками является в значительной части плодом досужего вымысла.

Часто журналисты и политики интересовались отношением Сталина к искусству, его компетенцией в этой области. Громыко пишет: «Что касается литературы, то могу определенно утверждать, что Сталин читал много. Его начитанность, эрудиция проявлялись не только в выступлениях. Он знал неплохо русскую классическую литературу. Любил, в частности, произведения Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Труднее мне говорить о его знаниях в области иностранной литературы. Но, судя по моим некоторым наблюдениям, Сталин был знаком с книгами Шекспира, Гейне, Бальзака, Гюго, Ги де Мопассана – и последнего очень хвалил, – а также с произведениями многих других западноевропейских писателей. По всей видимости, много книг прочитал и по истории. В его речах часто содержались примеры, которые можно привести только в том случае, если знаешь соответствующий исторический источник.

Одним словом, Сталин был образованным человеком, и, видимо, никакое формальное образование не могло дать ему столько, сколько дала работа над собой. Результатом такого труда явился известный сталинский язык, его умение просто и популярно формулировать сложную мысль».

Глава 9. Смирнов Ю.Н. Сталин и атомная бомба

Юрий Николаевич Смирнов (1937–2011) – советский и российский ученый-физик. С 1960 по 1963 г. работал сотрудником теоретического сектора в Арзамасе-16, возглавляемого А.Д. Сахаровым. Был ведущим научным сотрудником Российского научного центра «Курчатовский институт».

Ю.Н. Смирнов начинает свои воспоминания фразой о том, как весной 1942 г., основываясь на агентурной информации, Л.П. Берия впервые сообщил Сталину о развернувшихся на Западе работах по созданию атомной бомбы.

За несколько месяцев до этого, с конца 1941 г., 28-летний курсант Военно-воздушной академии, уже тогда известный физик и будущий академик Г.И. Флеров обратился с письмами сначала к И.В. Курчатову, а затем к уполномоченному Государственного Комитета Обороны (ГКО) по науке С.В. Кафтанову, убеждая их в необходимости развернуть в стране работы по делению урана. Более того, уже находясь в армии, он в апреле 1942 г. пишет непосредственно И.В. Сталину. Примечательно, с какой страстью Флеров отстаивал свою позицию: «Во всех иностранных журналах полное отсутствие каких-либо работ по этому вопросу. Это молчание не есть результат отсутствия работы… Словом, наложена печать молчания, и это-то является наилучшим показателем того, какая кипучая работа идет сейчас за границей… Нам всем необходимо продолжить работу над ураном».

В письме Сталину Флеров подчеркивал: «Единственное, что делает урановые проекты фантастическими, – это слишком большая перспективность в случае удачного решения задачи… В военной технике произойдет самая настоящая революция… Если в отдельных областях ядерной физики нам удалось подняться до уровня иностранных ученых и кое-где даже их опередить, то сейчас мы совершаем большую ошибку, добровольно сдавая завоеванные позиции».

Письма Г.Н. Флерова сыграли свою роль. Как и информация, почерпнутая из записной книжки убитого партизанами немецкого офицера, в которой содержались схемы ядерных превращений урана и записи, наводившие на мысль о работах в Германии по созданию сверхоружия. В результате весной 1942 г. за подписью С.В. Кафтанова и академика А.Ф. Иоффе в ГКО страны было направлено предложение о необходимости создания научного центра по проблеме ядерного оружия.

Много лет спустя Кафтанов вспоминал: «Докладывая вопрос на ГКО, я отстаивал наше предложение. Я говорил: конечно, риск есть. Мы рискуем десятком или даже сотней миллионов рублей… Если мы не пойдем на этот риск, мы рискуем гораздо большим: мы можем оказаться безоружными перед лицом врага, овладевшего атомным оружием. Сталин походил, походил и сказал: «Надо делать». Флеров оказался инициатором принятого теперь решения».

11 февраля 1943 г. ГКО принял специальное решение об организации научно-исследовательских работ по использованию атомной энергии. Их руководителем был назначен И.В. Курчатов. Вначале общее руководство советским атомным проектом осуществлял В.М. Молотов. Затем с августа 1945 г. его сменил Л.П. Берия…

Хотя работы по советскому атомному проекту начались, их организация на первом этапе, в годы войны, не удовлетворяла Курчатова. Не случайно 29 сентября 1944 г. он писал на имя Берии: «В письме т. М.Г. Первухина и моем на Ваше имя мы сообщали о состоянии работ по проблеме урана и их колоссальном развитии за границей… Вокруг этой проблемы за границей создана невиданная по масштабу в истории мировой науки концентрация научных и инженерно-технических сил, уже добившихся ценнейших результатов.

У нас же, несмотря на большой сдвиг в развитии работ по урану в 1943–1944 годах, положение дел остается совершенно неудовлетворительным…

Зная Вашу исключительно большую занятость, я все же, ввиду исторического значения проблемы урана, решился побеспокоить Вас и просить Вас дать указания о такой организации работ, которая бы соответствовала возможностям и значению нашего Великого Государства в мировой культуре».

Далее идут упоминания других известных особ: «Следующее по времени упоминание о Сталине в связи с атомным проектом принадлежит Г.К. Жукову. В своей книге «Воспоминания и размышления», рассказывая о работе Потсдамской конференции летом 1945 г., он отметил: «В ходе конференции глава американской делегации президент США Г. Трумэн, очевидно, с целью политического шантажа однажды пытался произвести на И.В. Сталина психологическую атаку.

Не помню точно какого числа, после заседания глав правительств Г. Трумэн сообщил И.В. Сталину о наличии у США бомбы необычайно большой силы, не назвав ее атомным оружием.

В момент этой информации, как потом писали за рубежом, У. Черчилль впился глазами в лицо И.В. Сталина, наблюдая за его реакцией. Но тот ничем не выдал своих чувств, сделав вид, будто ничего не нашел в словах Г. Трумэна. Как Черчилль, так и многие другие англо-американские авторы считали впоследствии, что, вероятно, И.В. Сталин действительно не понял значения сделанного ему сообщения.

На самом деле, вернувшись с заседания, И.В. Сталин в моем присутствии рассказал В.М. Молотову о состоявшемся разговоре с Г. Трумэном. В.М. Молотов тут же сказал:

– Цену себе набивают.

И.В. Сталин рассмеялся:

– Пусть набивают. Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы.

Я понял, что речь шла об атомной бомбе».

Без сомнения, поворотный момент в истории советского атомного проекта наступил, когда 6 августа 1945 г. американцы сбросили над Хиросимой свою первую атомную бомбу. Для советского руководства пришло время решительных действий.

Интересный факт отметила Светлана Аллилуева – дочь Сталина: «…Отца я увидела снова лишь в августе, – когда он возвратился с Потсдамской конференции. Я помню, что в тот день, когда я была у него, – пришли обычные его посетители и сказали, что американцы сбросили в Японии первую атомную бомбу… Все были заняты этим сообщением, и отец не особенно внимательно разговаривал со мной. А у меня были такие важные – для меня – новости. Родился сын! Ему уже три месяца, и назвали его Иосиф… Какое значение могли иметь подобные мелочи в ряду мировых событий, – это было просто никому не интересно…».

Уже через несколько дней после американских атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки последовали крупные организационные решения в интересах советского атомного проекта. А пять месяцев спустя, 25 января 1946 г., Сталин лично встречается с Курчатовым и, демонстрируя свое полное доверие, предоставляет ему своеобразный карт-бланш.

Из приводимой ниже записи об этой встрече 43-летнего Игоря Васильевича видно, что от него не ускользнуло, как выглядит кабинет Сталина. Он обратил внимание на «печи изразцовые, прекрасный портрет Ильича и портреты полководцев». Поэтому с определенной степенью достоверности можно говорить о свежести впечатлений и что всего скорей Курчатов в кабинете Сталина был впервые.

Текст записи Игоря Васильевича с большим трудом поддается расшифровке. По этой причине в публикуемом тексте сделаны отдельные небольшие пропуски, а сомнительные, неоднозначные варианты конкретных слов отмечены вопросительными знаками. Обращает на себя внимание и форма записи: строгая, деловая, без каких-либо оценок, фактически официальная, констатирующая. Да Игорь Васильевич и не мог себе позволить что-либо иное. Он знал, под каким контролем каждый его шаг, и не мог подвергать даже малейшему риску огромное дело, которое он возглавлял.

Прежде чем привести запись, необходимо остановиться на ряде важных обстоятельств.

Решением Государственного Комитета Обороны СССР от 20 августа 1945 г. при ГКО был создан Специальный (Особый) комитет под председательством Берии. На Комитет возлагалась задача создания атомной промышленности в стране и создания атомного оружия. Накануне Сталин вызвал к себе Наркома боеприпасов – одного из будущих руководителей атомной промышленности СССР Б.Л. Ванникова. Вспоминая об этом разговоре, Ванников отметил: «Сталин вкратце остановился на атомной политике США и затем повел разговор об организации работ по использованию атомной энергии и созданию атомной бомбы у нас в СССР». Сталин упомянул о предложении Берии возложить все руководство на НКВД и сказал:

«Такое предложение заслуживает внимания. В НКВД имеются крупные строительные и монтажные организации, которые располагают значительной армией строительных рабочих, хорошими квалифицированными специалистами, руководителями. НКВД также располагает разветвленной сетью местных органов, а также сетью организаций на железной дороге и на водном транспорте».

Однако затем, видимо, учитывая и соображения Ванникова, Сталин посчитал, что наилучший вариант – выйти за рамки НКВД и создать Специальный комитет, который «должен находиться под контролем ЦК и работа его должна быть строго засекречена… Комитет должен быть наделен особыми полномочиями».

Заместителем председателя Специального комитета был назначен Ванников, а его членами стали Г.М. Маленков (секретарь ЦК ВКП(б)), Н.А. Вознесенский (председатель Госплана), А.П. Завенягин, М.Г. Первухин, А.Ф. Иоффе, П.Л. Капица, И.В. Курчатов. Секретарем и членом комитета стал В.А. Махнев.

Настаивая на включении в комитет Маленкова, Сталин подчеркнул: «Это дело должна поднять вся партия, Маленков – секретарь ЦК, он подключит местные партийные организации».

Одновременно с организацией Специального комитета был сформирован Ученый (Технический) совет по атомной энергии, в который по предложению Берии вошли А.Ф. Иоффе, П.Л. Капица, И.В. Курчатов, А.И. Алиханов, И.К. Кикоин, Ю.Б. Харитон, Б.Л. Ванников, А.П. Завенягин и В.А. Махнев. При этом Сталин рассуждал так: «Давайте назначим председателем Ученого совета тов. Ванникова, у него получится хорошо, его будут слушаться и Иоффе и Капица, а если не будут – у него рука крепкая; к тому же он известен в нашей стране, его знают специалисты промышленности и военные».

Наконец, на основании постановления ГКО от 20 августа 1945 г., вскоре было образовано и Первое главное управление при Совете Народных Комиссаров СССР, которое также возглавил Б.Л. Ванников.

Смысл некоторых замечаний в записи И.В. Курчатова о встрече со Сталиным 25 января 1946 г. и указаний Сталина становится особенно понятным, если вспомнить, какие события развернулись с участием академика П.Л. Капицы после первых заседаний Специального комитета и Ученого совета, членом которых он состоял.

Петр Леонидович Капица – человек независимых взглядов, не боявшийся войти в острый конфликт даже с Берией, 3 октября 1945 г., т. е. уже через полтора месяца после создания Специального комитета и Ученого совета, обратился с личным письмом к Сталину. В нем он, в частности, написал, что «товарища Берия мало заботит репутация наших ученых (твое, дескать, дело изобретать, исследовать, а зачем тебе репутация). Теперь, столкнувшись с тов. Берия по Особому Комитету, я особенно ясно почувствовал недопустимость его отношения к ученым». И далее: «…уже пора товарищам типа тов. Берия начинать учиться уважению к ученым. Все это заставляет меня ясно почувствовать, что пока еще не настало время в нашей стране для тесного и плодотворного сотрудничества политических сил с учеными».

25 ноября 1945 г. П.Л. Капица написал Сталину о своей настоятельной просьбе освободить его «от участия в Особом Комитете и Техническом Совете». В своем пространном письме он мотивировал просьбу тем, что «товарищи Берия, Маленков, Вознесенский ведут себя в Особом Комитете как сверхчеловеки. В особенности тов. Берия… У тов. Берия основная слабость в том, что дирижер должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у Берия слабо… Товарищ Ванников и другие из Техсовета мне напоминают того гражданина из анекдота, который, не веря врачам, пил в Ессентуках все минеральные воды подряд в надежде, что одна из них поможет». Капица в этом письме утверждал: «В организации работы по атомной бомбе, мне кажется, есть много ненормального. Во всяком случае, то, что делается сейчас, не есть кратчайший и наиболее дешевый путь к ее созданию… Но если стремиться к быстрому успеху, то всегда путь к победе будет связан с риском и с концентрацией удара главных сил по весьма ограниченному и хорошо выбранному направлению. По этим вопросам у меня нет согласия с товарищами… Единственный путь тут – единоличное решение, как у главнокомандующего, и более узкий военный совет».

Вопросы, поставленные Капицей в названных письмах, как мы увидим из записи Курчатова, в той или иной степени и, видимо, не случайно, затрагивались Сталиным во время встречи 25 января 1946 г. Поэтому интересно проследить, какие именно указания дал Сталин Игорю Васильевичу. И обратим внимание, что Сталин в разговоре с Курчатовым сам заговорил о Капице, а 4 апреля 1946 г. сообщил Петру Леонидовичу: «Тов. Капица! Все Ваши письма получил. В письмах много поучительного – думаю как-нибудь встретиться с Вами и побеседовать о них…»

Однако Сталин и Капица так никогда и не встретились. Уже 21 декабря 1945 г. Капица был освобожден от работы в Спецкомитете и Техническом совете, а осенью 1946 г. он был снят со всех занимаемых должностей, попав в опалу.

Игорь Васильевич в своих записях ничего не говорит о том, как выглядел Сталин во время их встречи. Но его дочь Светлана свидетельствует: «Когда война кончилась, он (отец) заболел. У него сразу был такой спад. Ему было уже 66 лет. Он очень болел в 46-м году… И болел долго и трудно. Сказались напряжение и усталость военных лет и возраст… Летом 1946 года он уехал на юг – впервые после 1937 года».

Никаких свидетельств не оставил Игорь Васильевич и о мотивах состоявшейся встречи со Сталиным. Хотя, как видим, действия и позиция П.Л. Капицы, как и его разыгравшийся конфликт с Берией, по меньшей мере пусть косвенно, но могли способствовать осуществлению такой встречи.

Игорь Васильевич не упоминает, как проходила сама встреча. Но мы можем это представить себе благодаря, например, рассказу Константина Симонова, который вместе с А. Фадеевым и Б. Горбатовым 13 мая 1947 года впервые оказался в кабинете Сталина. Вряд ли за год с небольшим в чем-то существенном изменился общий рисунок подобных встреч. Встреча, которую описал Симонов, проходила с участием Молотова и Жданова и началась в седьмом часу вечера: «…В приемную вошел Поскребышев и пригласил нас. Мы прошли еще через одну комнату и открыли дверь в третью. Это был большой кабинет, отделанный светлым деревом, с двумя дверями – той, в которую мы вошли, и второй дверью в самой глубине кабинета слева. Справа, тоже в глубине, вдали от двери стоял письменный стол, а слева вдоль стены еще один стол – довольно длинный, человек на двадцать – для заседаний.

Во главе этого стола, на дальнем конце его, сидел Сталин, рядом с ним Молотов, рядом с Молотовым Жданов. Они поднялись навстречу. Лицо у Сталина было серьезное, без улыбки. Он деловито протянул каждому из нас руку и пошел обратно к столу. Молотов приветливо поздоровался…

После этого мы все трое – Фадеев, Горбатов и я – сели рядом по одну сторону стола. Молотов и Жданов сели напротив нас, но не совсем напротив, а чуть поодаль, ближе к сидевшему во главе стола Сталину…

Сталин… в начале беседы больше стоял, чем сидел, или делал несколько шагов взад и вперед позади его же стула или кресла… Сталин, как всегда, говорил очень неторопливо, иногда повторял сказанное, останавливался, думал, прохаживался». Он был одет в серого цвета китель, в серые брюки навыпуск. Курил кривую трубку. Впрочем, курил мало. Зажигал ее, затягивался один раз, потом через несколько минут опять зажигал, опять затягивался, и она снова гасла, но он почти все время держал ее в руке. Иногда он, подойдя к своему стулу, заложив за спинку большие пальцы, легонько барабанил по стулу остальными. Во время беседы он часто улыбался».

В заключение Ю.Н. Смирнов приводит текст весьма редкого документа: «Обратимся теперь к тексту записи беседы, сделанной И. Курчатовым, по-видимому, сразу после встречи со Сталиным, под свежим впечатлением. Этот листок с быстрым, почти стенографическим почерком Игорь Васильевич до конца дней хранил в своем личном сейфе.

«25 января 1946 года.

Беседа продолжалась приблизительно один час с 7.30 до 8.30 вечера. Присутствовали т. Сталин, т. Молотов, т. Берия.

Основные впечатления от беседы. Большая любовь т. Сталина к России и В.И. Ленину, о котором он говорил в связи с его большой надеждой на развитие науки в нашей стране. […]

Во взглядах на будущее развитие работ т. Сталин сказал, что не стоит заниматься мелкими работами, а необходимо вести их широко, с русским размахом, что в этом отношении будет оказана самая широкая всемерная помощь.

Т. Сталин сказал, что не нужно искать более дешевых путей, что не нужно [?] работу, что нужно вести работу быстро и в грубых основных формах. […]

По отношению к ученым т. Сталин был озабочен мыслью, как бы облегчить и помочь им в материально-бытовом положении. И в премиях за большие дела, например, за решение нашей проблемы. Он сказал, что наши ученые очень скромны, и они никогда не замечают, что живут плохо – это уже плохо, и хотя, он говорит, наше государство и сильно пострадало, но всегда можно обеспечить, чтобы (несколько тысяч?) человек жило на славу [?], свои дачи, чтобы человек мог отдохнуть, чтобы была машина.

В работе т. Сталин говорил – что надо идти решительно со вложением решительно всех средств, но по основным направлениям.

Надо также всемерно использовать Германию, в которой есть и люди, и оборудование, и опыт, и заводы. Т. Сталин интересовался работой немецких ученых и той пользой, которую они нам принесли.

Из беседы с т. Сталиным было ясно, что ему отчетливо представляются трудности, связанные с получением (наших?) первых агрегатов, хотя бы с малой производительностью, т. к. (сказал?) увеличения производительности можно достигнуть увеличением числа агрегатов. Труден лишь первый шаг, и он является основным достижением.

(Затем?) были заданы вопросы об Иоффе, Алиханове, Капице и Вавилове и целесообразности работы Капицы.

Было выражено (мнение?) на кого (они?) работают и на что направлена их деятельность – на благо Родине или нет.

Было предложено написать о мероприятиях, которые были бы необходимы, чтобы ускорить работу, все, что нужно. Кого бы из ученых следовало еще привлечь к работе.

Систему премий.

Обстановка кабинета указывает на (оригинальность?) и (?) ее хозяина. Печи изразцовые, прекрасный портрет Ильича и портреты полководцев.

Космические лучи и циклотрон…»

Заключительные слова записи Игоря Васильевича, к сожалению, не поддаются однозначной расшифровке».

Со дня встречи Сталина с Курчатовым 25 января 1946 г. до пуска первого советского опытного уран-графитового реактора 25 декабря 1946 г. оставалось ровно 11 месяцев. До взрыва первой советской атомной бомбы 29 августа 1949 г. оставалось еще долгих и очень трудных 3 года и 7 месяцев.

По существу, в ходе беседы Сталин наделил И.В. Курчатова особыми полномочиями.

Вне всякого сомнения, Сталин понимал (это хорошо видно из записи беседы), что создание собственной атомной бомбы становится важнейшим делом для государства. Поэтому были развернуты такие мобилизационные мероприятия, которые только и были под силу мощной партийно-государственной системе, подчиненной единой воле и жесткому контролю. Той централизованной диктаторской машине управления, которая господствовала в СССР.

Для решения беспрецедентной задачи были привлечены лучшие силы промышленности, конструкторских бюро, исследовательских институтов, все звенья партийных органов и управления, лучшие руководители и специалисты.

С другой стороны, создание атомной бомбы в СССР пришлось на период обострившегося с лета 1946 г. опаснейшего противостояния между СССР и США, когда война между бывшими союзниками могла начаться в любой момент.

Это было время, когда наша страна только что вышла из опустошительной кровавой войны с фашизмом. Сталин знал о жертвах и лишениях своих соотечественников не только по сводкам. Его дочь Светлана вспоминала, что летом 1946 г. он поехал на юг на машине: «Огромная процессия протянулась по плохим тогда еще дорогам… Останавливались в городах, ночевали у секретарей обкомов, райкомов. Отцу хотелось посмотреть своими глазами, как живут люди, – а кругом была послевоенная разруха… Он нервничал, видя, что люди живут еще в землянках, что кругом еще одни развалины».

В те же годы, еще до взрыва первой советской атомной бомбы (как, впрочем, и позднее), Сталин продолжил свое безжалостное давление на общество, не щадя ни своих партийных единомышленников, ни ученых, ни еще совсем недавних национальных кумиров. Заподозрив в подготовке заговора, он в июне 1946 г. высылает Г.К. Жукова в Одессу. По нелепому навету лично лишает воинского звания генерал-лейтенанта легендарного папанинца Е.К. Федорова и в августе 1947 г., разжаловав в рядовые, снимает его с должности. К началу 1949 г. раскручивается сфабрикованное «ленинградское дело», завершившееся трагической развязкой.

Гнетущую атмосферу в стране усиливали печально знаменитые репрессивные постановления Центрального Комитета ВКП(б) в области литературы, театра, кино (1946 г.) и даже музыки (1948 г.). Были проведены разгромные «дискуссии» по вопросам философии (1947 г.) и по так называемому космополитизму в науке (1948–1949 гг.). Общеизвестна трагическая участь советской генетики, судьба которой была решена в августе 1948 года…

В этих условиях быстрое создание атомной бомбы в нашей стране, завершившееся успешным испытанием 29 августа 1949 г., было не только триумфом, но и подвигом. При этом роль Игоря Васильевича Курчатова, его ближайших сподвижников была одной из самых решающих.

Глава 10. Джилас М. Встречи со Сталиным

Милован Джилас (1911–1995) – югославский политический деятель и литератор. Критиковал однопартийную систему и сталинские методы ее функционирования. В одном из интервью 1954 года утверждал, что Югославия превратилась в тоталитарное государство, за что был приговорен к условному тюремному заключению. Самые известные книги: «Новый класс», «Разговоры со Сталиным», «Несовершенное общество».

Сталин представлялся Джиласу не только неоспоримым и гениальным вождем, но и воплощением самой идеи и мечты о новом обществе. Это обожествление личности Сталина и безусловное принятие всего, происходившего в Советском Союзе, приобретало иррациональные формы и масштабы. Любое действие Советского правительства и все отрицательное в Советском Союзе, например, судебные расправы и чистки – получало оправдание, еще более странным являлось то, что коммунистам удавалось убеждать самих себя в целесообразности и справедливости всех этих мероприятий или, что еще проще, вытеснять из своего сознания и забывать неприятные факты.

Между коммунистами были и люди с развитым эстетическим вкусом, с глубоким знанием литературы и философии, но, несмотря на это, все были воодушевлены не только взглядами Сталина, но и «совершенством» формы их изложения.

М. Джилас и сам в дискуссиях часто указывал на кристальность стиля, на несокрушимость логики и гармонию изложения сталинских мыслей как выражение глубочайшей мудрости, хотя для меня и тогда не составило бы большого труда определить, – если бы дело касалось другого автора, – что на самом деле это бесцветная ограниченность и неуместная смесь вульгарной журналистики с Библией. Иногда это принимало комические формы: всерьез считали, что война окончится в 1942 году, потому что так сказал Сталин. Когда же этого не произошло, пророчество было забыто, причем прорицатель ничего не потерял от своего сверхчеловеческого могущества. С югославскими коммунистами происходило то же, что происходило за всю долгую человеческую историю с теми, кто свою судьбу и судьбу мира подчинял одной-единственной идее. Сами того не замечая, они создавали в своем воображении Советский Союз и Сталина такими, какими они были необходимы для их борьбы и ее оправдания.

О восприятии Сталина различными коммунистическими деятелями и о восприятии самим Сталиным некоторых политиков можно прочитать такие строки: «…Следует отметить отношение Димитрова к Сталину. Он тоже говорил о нем с уважением и восхищением, но без явной лести и низкопоклонства. Он относился к Сталину как дисциплинированный революционер, повинующийся вождю, но думающий самостоятельно. Особенно подчеркивал он роль Сталина во время войны.

Он рассказывал:

– Когда немцы были под Москвой, настала общая неуверенность и разброд. Часть центральных партийных и правительственных учреждений, а также дипкорпус перебрались в Куйбышев. Но Сталин остался в Москве. Я был у него тогда в Кремле, а из Кремля выносили архивы. Я предложил Сталину, чтобы Коминтерн выпустил обращение к немецким солдатам. Он согласился, хотя и считал, что пользы от этого не будет. Вскоре мне пришлось уехать из Москвы. Сталин же остался и решил ее оборонять. В эти трагические дни он в годовщину Октябрьской революции принимал парад на Красной площади: дивизии мимо него уходили на фронт. Трудно выразить то огромное моральное воздействие на советских людей, когда они узнали, что Сталин в Москве, и услышали из нее его слова, – это возвратило веру, вселило уверенность в самих себя и стоило больше хорошей армии.

Разговор начался с того, что Сталин поинтересовался нашими впечатлениями о Советском Союзе. Я сказал:

– Мы воодушевлены!

На что он заметил:

– А мы не воодушевлены, хотя делаем все, чтобы в России стало лучше.

Мне врезалось в память, что Сталин сказал именно Россия, а не Советский Союз. Это означало, что он не только инспирирует русский патриотизм, но и увлекается им, себя с ним идентифицирует.

Однако времени размышлять об этом не было, потому что Сталин сразу перешел к отношениям с королевским югославским правительством в эмиграции, спросив Молотова:

– А не сумели бы мы как-нибудь надуть англичан, чтобы они признали Тито – единственного, кто фактически борется против немцев?

Молотов усмехнулся – в усмешке была ирония и самодовольство:

– Нет, это невозможно, они полностью разбираются в отношениях, создавшихся в Югославии.

Меня привел в восторг этот непосредственный обнаженный подход, которого я не встречал в советских учреждениях и тем более в советской пропаганде. Я почувствовал себя на своем месте, больше того – рядом с человеком, который относится к реальности так же, как и я, не маскируя ее. Не нужно, конечно, пояснять, что Сталин был таким только среди своих людей, то есть среди преданных ему и поддерживающих его линию коммунистов.

Когда я упомянул заем в двести тысяч долларов, он сказал, что это мелочь и что это мало поможет, но что эту сумму нам сразу вручат. А на мое замечание, что мы вернем заем и заплатим за поставку вооружения и другого материала после освобождения, он искренне рассердился:

– Вы меня оскорбляете, вы будете проливать кровь, а я – брать деньги за оружие! Я не торговец, мы не торговцы, вы боретесь за то же дело, что и мы, и мы обязаны поделиться с вами тем, что у нас есть.

Одновременно Сталин интересовался моим мнением об отдельных югославских политиках. Он спросил меня, что я думаю о Милане Гавриловиче, лидере сербских земледельцев и первом югославском после в Москве. Я сказал: лукавый человек.

Сталин прокомментировал как бы про себя:

– Да, есть политики, считающие, что хитрость в политике – самое главное. А на меня Гаврилович не произвел впечатления глупого человека.

Я добавил:

– Он политик с узкими взглядами, хотя нельзя сказать, что он глуп.

Сталин спросил, на ком женился югославский король Петр II. Когда я сказал, что на греческой принцессе, он шутя заметил:

– А что, Вячеслав Михайлович, если бы я или ты женился на какой-нибудь иностранной принцессе, может, из этого вышла бы какая-нибудь польза?

Засмеялся и Молотов, но сдержанно и беззвучно. Под конец я передал Сталину подарки – все они сейчас здесь казались особенно примитивными и бедными. Но он ничем не выразил пренебрежения. Увидав опанки, он сказал:

– Лапти! – Взяв винтовку, открыл и закрыл затвор, взвесил ее в руке и прокомментировал: – Наша легче».

Как замечает политик, коммунизм и коммунисты всегда и всюду побеждали – пока возможно было осуществление этого единства их учения с практикой. Сталину же непостижимую демоническую силу придало упорство и умение соединять марксистско-ленинское учение с властью, с государственной мощью. Потому что Сталин – не политический теоретик в полном смысле этого слова: он говорит и пишет только тогда, когда его к этому принуждает политическая борьба – в партии, в обществе, а чаще всего и тут и там одновременно. В этом слиянии мысли и реальности, в этом деловитом и неотвлеченном прагматизме и состоит сила и оригинальность взглядов Сталина…

Следует добавить: упуская или недооценивая это качество его взглядов или формально подходя к его текстам, и догматики на Востоке, и многие серьезные исследователи Сталина на Западе затрудняют себе сегодня разгадку его личности и условий, в которых он пришел к власти.

Необходимо еще раз повторить, что сталинский марксизм, сталинские взгляды никогда не проявляются – как будто их вовсе и не существует – отдельно от нужд послереволюционного советского общества и Советского государства. Это марксизм партии, жизненная необходимость которой – превращаться во власть, в «ведущую», господствующую силу. Троцкий назвал Сталина самой выдающейся посредственностью в партии. Бухарин насмехался над ним, говоря, что он охвачен бесплодной страстью стать известным теоретиком. Но это все острословие, фракционистские нереальные высказывания. Сталин действительно не мыслил теоретически в полном смысле этого слова. Это не анализ и не ученые рассуждения. Однако для сочетания идеологии с потребностями партии, вернее, партийной бюрократии как новой высшей знати, – его мышление намного более ценно, чем мышление всех его противников.

Вскоре после окончания войны он начал отрицать значение известного военного теоретика фон Клаузевица, несмотря на то что его очень ценил сам Ленин. Сталин сделал это не потому, что был открыт какой-то лучший теоретик, а потому, что фон Клаузевиц был немцем – представителем нации, чьи войска разбила Советская Армия в войне, которая была, может быть, самой значительной в истории русского народа.

Свое отношение к Марксу и Энгельсу Сталин, разумеется, никогда открыто не высказывал. Это поставило бы под угрозу веру верных, а тем самым и его дело и власть. Он сознавал, что победил прежде всего потому, что наиболее последовательно развивал формы, соединяющие догматы с действием, сознание с реальностью.

Сталину было безразлично, исказил ли он при этом ту или иную основу марксизма. Разве все великие марксисты, а в первую очередь Ленин, не подчеркивали, что марксизм есть «руководство для практики», а не собрание догм, и что практика – единственный критерий истины?

Однако проблемы здесь и шире, и сложнее. Любой строй, а в первую очередь деспотический, стремится достичь состояния устойчивости. Учение Маркса – и без того догматическое – не могло не закостенеть до состояния догмы, как только оно сделалось официальной – государственной и общественной – идеологией. Потому что государство и правящий слой распались бы, если бы ежедневно меняли свои облачения, – не говоря уже об идеалах. Они должны жить – в борьбе и в труде приспосабливаться к изменчивой реальности, внешней и внутренней. Это вынуждает вождей «отходить» от идеалов, но так, чтобы сохранить, а по возможности и приумножить собственное величие в глазах своих приверженцев и народа. Законченность, то есть «научность» марксизма, герметическая замкнутость общества и тотальность власти толкали Сталина на непоколебимое истребление идеологических еретиков жесточайшими мерами, – а жизнь вынуждала его самого «предавать», то есть изменять, самые «святые» основы идеологии. Сталин бдительно охранял идеологию, но лишь как средство власти, усиления России и собственного престижа. Естественно поэтому, что бюрократы, считающие, что они и есть русский народ и Россия, по сегодняшний день крутят шарманку о том, что Сталин, несмотря на «ошибки», «много сделал для России». Понятно также, что во времена Сталина ложь и насилие должны были быть вознесены до уровня наивысших принципов… Кто знает, может, Сталин в своем проницательном и немилосердном уме и считал, что ложь и насилие и есть то диалектическое отрицание, через которое Россия и человеческий род придут наконец к абсолютной истине и абсолютному счастью?

Джилас пишет ниже: «В Сталине можно обнаружить черты всех предшествовавших ему тиранов – от Нерона и Калигулы до Ивана Грозного, Робеспьера и Гитлера. Но, как и любой из них, Сталин – явление новое и самобытное. Он был наиболее законченный из всех, и его сопровождал наибольший успех. И, хотя его насилие самое тотальное и самое вероломное, мне кажется, что считать Сталина садистом или уголовником было бы не только упрощением, но и ошибкой».

Явление Сталина весьма сложно и касается не только коммунистического движения и тогдашних внешних и внутренних возможностей Советского Союза. Тут поднимаются проблемы отношений идеи и человека, вождя и движения, роли насилия в обществе, значения мифов в жизни человека, условий сближения людей и народов. Сталин принадлежит прошлому, а споры по этим и схожим вопросам если и начались, то совсем недавно.

Сталин был – насколько политик успел заметить – живой, страстной, порывистой, но и высокоорганизованной и контролирующей себя личностью. Разве, в противном случае, он смог бы управлять таким громадным современным государством и руководить такими страшными и сложными военными действиями?

Поэтому М. Джиласу кажется, что такие понятия, как преступник, маньяк и тому подобное, второстепенны и призрачны, когда идет спор вокруг политической личности. При этом следует опасаться ошибки: в реальной жизни нет и не может быть политики, свободной от так называемых низких страстей и побуждений. Уже тем самым, что она есть сумма человеческих устремлений, политика не может быть очищена ни от преступных, ни от маниакальных элементов. Потому трудно, если не невозможно, найти общеобязательную границу между преступлением и политическим насилием. С появлением каждого нового тирана мыслители вынуждены наново производить свои исследования, анализы и обобщения.

При разговоре со Сталиным, как замечает М. Джилас, изначальное впечатление о нем как о мудрой и отважной личности не только не тускнело, но и, наоборот, углублялось. Эффект усиливала его вечная, пугающая настороженность. Клубок ощетинившихся нервов, он никому не прощал в беседе мало-мальски рискованного намека, даже смена выражения глаз любого из присутствующих не ускользала от его внимания.

Но Сталин – это своего рода призрак, который бродит и долго еще будет бродить по свету. От его наследия отреклись все, хотя немало осталось тех, кто черпает оттуда силы. Многие и помимо собственной воли подражают Сталину. Хрущев, порицая его, одновременно им восторгался. Сегодняшние советские вожди не восторгаются, но зато нежатся в лучах его солнца. И у Тито, спустя пятнадцать лет после разрыва со Сталиным, ожило уважительное отношение к его государственной мудрости.

Что такое Сталин? Великий государственный муж, «демонический гений», жертва догмы или маньяк и бандит, дорвавшийся до власти? Чем была для него марксистская идеология, в качестве чего использовал он идеи? Что думал он о деяниях своих, о себе, своем месте в истории?

Вот лишь некоторые вопросы, искать ответы на которые понуждает его личность.

Часть IV. О наболевшем

Точки зрения (Троцкий Л. Сталин. Опыт политической биографии. Том 2; Козикин О.Ю. Сталин. Кто предал вождя накануне войны?)

Глава 1. Портрет Сталина на фоне Гражданской войны

(Троцкий Л. Сталин. Опыт политической биографии. Том 2)

Обратимся вновь к ценному и уже встречавшемуся ранее источнику – книге Л. Троцкого «Сталин. Опыт политической биографии». На этот раз прибегнем ко второму тому данного сочинения: «Все те, которые возглавляли Красную армию в сталинский период – Тухачевский, Егоров, Блюхер, Якир, Уборевич, Дыбенко, Федько, были в свое время выделены на ответственные военные посты, когда я стоял во главе военного ведомства, в большинстве случаев мною самим, во время объезда фронтов и непосредственного наблюдения их боевой работы. Как ни плохо было, следовательно, руководство, но оно, очевидно, умело выбирать людей, раз Сталин в течение более десяти лет никого не нашел им на смену. Правда, почти все полководцы гражданской войны и строители армии оказались впоследствии «предателями» и «шпионами». Но это не меняет дела. Именно они отстояли революцию и страну. Если в 1933 г. выяснилось, что Сталин, а не кто-либо другой строил Красную армию, то на него, казалось бы, падает и ответственность за подбор такого командного состава. Из этого противоречия официальные историки выходят не без трудностей, но с честью: назначение изменников на командные посты ложится ответственностью целиком на Троцкого; зато честь одержанных этими изменниками побед безраздельно принадлежит Сталину. Сейчас это своеобразное разделение исторических функций известно каждому школьнику из Истории, редактированной Сталиным.

Три года гражданской войны наложили неизгладимую печать на советское государство уже тем одним, что создали широкий слой администраторов, привыкших командовать и требовать безусловного повиновения. Те теоретики, которые пытаются нынешний тоталитарный режим в СССР вывести не из исторических условий, а из природы большевизма как такового, забывают, что гражданская война выросла не из природы большевизма, а из стремления буржуазии, международной буржуазии, опрокинуть советский режим. Несомненно, что и Сталин сформировался в обстановке гражданской войны, как и вся та группа, которая помогла ему установить его личную диктатуру: Орджоникидзе, Ворошилов, Каганович и целый слой работников в провинции.

Три года советского режима были годами гражданской войны. Вся остальная государственная работа имела подчиненный характер. Военное ведомство определяло государственную работу страны. За ним по значению следовал комиссариат по продовольствию. Промышленность работала, главным образом, на войну. Все остальные ведомства и учреждения непрерывно сжимались, сокращались и даже закрывались полностью. Все, что было активного, инициативного и смелого, подвергалось мобилизации. Члены ЦК, народные комиссары и пр. сидели в значительной мере на фронтах в качестве членов военных советов, а иногда и командующих. Для революционной партии, только несколько месяцев тому назад вышедшей из подполья, война была суровой школой государственной дисциплины. Война с ее беспощадными требованиями производила непрерывный отбор в партии и государственном аппарате. Из членов ЦК в Москве оставались Ленин, который был политическим центром, Свердлов, который был не только председателем ЦК, но и генеральным секретарем партии прежде, чем введен был этот пост. Зиновьев, считавшийся всеми и считавший сам себя непригодным к военному делу, оставался политическим руководителем Петрограда; Бухарин как редактор «Правды». Каменев, руководивший Москвой, несколько раз посылался на фронты, хотя и он по натуре своей был заведомо штатским человеком. Из членов ЦК оставались на фронте почти неизменно Смилга, И.Н. Смирнов, Сокольников, Серебряков, Лашевич.

Лашевич был в ранние годы учеником одесского еврейского ремесленного училища «Труд» и носил в соответствии с этим кличку «Миша Трудник». Он ушел в подпольную работу 16-ти лет, и вся дальнейшая его жизнь представляла, как пишет летописец одесского подполья Евгения Левицкая, «беспрерывное чередование тюрьмы и ссылки, с годами солдатчины, где он работал при чрезвычайно тяжелых условиях, недолгая воля и снова тюрьма и ссылка, сперва в Вологодскую губернию, затем в Нарымский край, откуда он бежал; работал в Питере, снова был арестован и отправлен на место ссылки». Такова была биография будущего командующего 3-ей армии, – типичная биография профессионального революционера, ни в чем не уступающая биографии Сталина за тот же период.

2 сентября 1918 г. Центральный Исполнительный Комитет опубликовал постановление: «Председателем Революционного Военного Совета единогласно назначается т. Троцкий. Главнокомандующим всеми фронтами назначается т. Вацетис». Странно, что никто не подумал в этот период о Сталине, которого ныне задним числом изображают как инициатора, организатора и вдохновителя Красной армии с первых ее шагов.

В период гражданской войны Сталин не только в армии, но и на фоне общей политики оставался фигурой третьего ряда. Он председательствовал на совещаниях коллегий комиссариата национальностей, на съездах некоторых национальностей, он вел переговоры с Финляндией, с Украиной, башкирами, т. е. выполнял хотя и существенные, но все частные и второстепенные поручения правительства. К большой политике, какой она была представлена на съездах партии и на конгрессах Советов или на конгрессах Третьего Интернационала, он отношения не имел.

В некоторых официальных изданиях упоминается мимоходом, очевидно на основании каких-то архивных данных, что Сталин состоял одно время членом Революционного Военного Совета Республики. Однако никаких определенных указаний, хотя бы относительно периода его участия в высшем военном органе найти нельзя. Официальная история в специальной монографии «Революционный Военный Совет СССР за десять лет», составленной тремя авторами в 1928 г., т. е. уже при полном господстве Сталина, когда в руках у него была уже сосредоточена вся власть, говорит, между прочим:

«2 декабря 1919 г. в состав Революционного Совета включен был Гусев. В дальнейшем на протяжении всего периода гражданской войны в состав Революционного Военного Совета разновременно входили: т.т. Сталин, Подвойский, Акулов, Антонов-Овсеенко, Серебряков».

Авторы специального исследования, в руках которых были все необходимые архивы, не сумели, таким образом, установить период, в течение которого Сталин состоял членом Революционного Военного Совета Республики. Между тем протоколы этого учреждения велись в высшей степени аккуратно и хранились в условиях полной обеспеченности. Но в этих протоколах Сталин ни разу не показан в числе присутствующих. Насколько подсказывает мне память, это загадочное обстоятельство объясняется следующим образом.

8 июля 1919 г. был сокращен состав РВСР, в который вошли Троцкий (председатель), Склянский (заместитель председателя), Рыков, Гусев, Смилга и главнокомандующий Каменев. В то время, как в официальной истории назначение действительных и активных членов РВСР указано точно, о Сталине упоминается крайне глухо, при перечне других случайных назначений, опрокинутых ходом событий и вскоре забытых. В протоколах РВС совершенно нет указаний на участие Сталина в заседаниях. Как многие другие представители отдельных армий и фронтов, он присутствовал на заседаниях раз или два в качестве ходатая по местным делам. В общем руководстве военным ведомством Сталин не принимал никакого участия. «Число членов Реввоенсовета Республики, – писал в 1920 г. один из военных работников, Берзин, – не было указано точно, так что одно время, если не ошибаюсь, в него входило до 10 членов. Работали фактически, однако, председатель, главком и один-два члена… В полном своем составе Реввоенсовет Республики ни разу не собирался».

В 1921 г. Сталин был введен в Революционный Военный Совет Республики, насколько помню, по моей инициативе.

В течение всех лет гражданской войны при каждом конфликте со Сталиным я пытался поставить его в такие условия, чтоб он вынужден был ясно и точно формулировать свои взгляды на военные задачи. Его глухую и закулисную оппозицию фронтам я пытался прекратить или заменить членораздельным участием его в руководящем военном органе. По соглашению с Лениным и с Крестинским, который поддерживал военную политику полностью, я добился, не помню уже под каким предлогом, назначения Сталина в состав Революционного Военного Совета Республики. Сталину не оставалось ничего другого, как принять назначение.

Его интриги были очевидны, а в то же время у него совершенно не было каких-либо особых методов военной работы, – поэтому наиболее целесообразным было дать ему возможность на деле показать, чем именно он недоволен и чего именно он хочет. Но Сталин сразу понял опасность открытой совместной работы: он ни разу не появился на заседаниях Военного Совета, ссылаясь на обремененность другими делами. Это нетрудно проверить по очень тщательным и точным протоколам Революционного Военного Совета. Рассказы о работе Сталина в военном ведомстве с 1921 г. опираются на запись в протоколах ЦК, и только представляют протокольную запись о введении Сталина в состав ВРК. На самом деле самое постановление было вскоре позабыто. Здесь повторение, правда менее яркое, истории с «практическим центром» в октябре 1917 г.

В той настойчивости, с какою Сталин подготовлял свою новую биографию, несомненно сказались основные черты его характера. Можно по-разному относиться к ней, но нельзя отказать ей в силе. Он хотел продвинуться вперед, занять более видное, если возможно – и первое место. Это стремление было у него сильнее всех других чувств, не только личной привязанности, но и верности определенной программе. Оно не покидало его никогда. В нем не было и тени того великодушия богатых натур, которое радуется талантам и успехам другого. В чужом успехе он всегда чувствовал угрозу своим целям, удар по своей личности. С силою рефлекса он занимал немедленно оборонительную, а если возможно и наступательную позицию. Он не мог никоим образом приписать себе роль теоретика и создателя большевистской партии, – он стремился поэтому преуменьшить роль теории и эмигрантов-теоретиков, осторожно поддерживать недовольство Лениным, преуменьшать значение тех вкладов, которые Ленин вносил на важнейших поворотах истории, выдвигать его действительные или мнимые ошибки. Только после его смерти он канонизировал его, чтоб постепенно вытеснять его память.

Он не мог никак приписать себе ни руководство Октябрьским переворотом, ни руководство гражданской войной. Но он с первого дня неутомимо подкапывал авторитет тех, кто участвовал в руководстве, неутомимо, осторожно, шаг за шагом, сперва без какого-либо общего плана, лишь повинуясь основной пружине своей натуры. Уже через год после переворота, признавая за Троцким руководящую роль в перевороте, он в то же время осторожно противопоставлял ему ЦК в целом. Он называл по имени Ленина, чтоб создать противовес Троцкому. Но в то же время под безличной фирмой ЦК он резервировал для себя место в будущем. Одна и та же политика, система этапов, переходов в отношении Октябрьского переворота, как и Красной армии. Сперва признание руководящей роли другого, но ограничение ее ролью ЦК. Затем сужение чужой руководящей роли и постепенное оклеветание всех остальных членов ЦК, кроме мертвого Ленина, который не опасен, но зато может служить прикрытием.

Между утверждениями Сталина на разных этапах его борьбы против соперников вопиющие противоречия. Поставленные рядом, они показывают, что Сталин насквозь лживый человек. Но на каждом этапе его ложь служит данному моменту, она не стеснена заботой о вчерашнем и завтрашнем дне, она рассчитана на короткую память большинства и на материальную невозможность для меньшинства публично опровергнуть ложь.

Было бы, однако, чистейшим ребячеством сводить весь вопрос к тому, что Сталин ложью, обманом, интригой обеспечил свое руководящее положение в стране и сфабриковал для себя биографию, которая похожа на фантастический хвост. Ложь, обман, интрига вовсе не всесильны и, во всяком случае, так и не вывели Сталина из неизвестности до 1923 г. Нужно, чтоб на определенную ложь был социальный спрос, чтоб она служила определенным социальным интересам, чтоб эти интересы объективно стояли в порядке дня, – только тогда ложь может стать историческим фактором.

Юбилейные статьи, печатавшиеся из года в год 23 февраля, дают крайне поучительный отпечаток сознательных и полусознательных сдвигов официальной идеологии и вех формирования официальной легенды. В первые годы, когда партия еще сохраняла старые спартанские традиции, имена вождей назывались редко, скорее в виде исключения; признания или похвалы как бы случайно прорывались наружу и сохраняют поэтому тем большее значение.

В первые годы в юбилейных статьях вообще нет речи о том, кто строил Красную армию: во-первых, это было известно всем; во-вторых, статьи византийского характера не поощрялись: в 1921 г. был особым приказом изгнан из рядов военного ведомства журналист, пытавшийся, правда еще в очень скромной форме, предвосхитить рекламный тон сталинского периода.

В 1922 г. народный комиссариат просвещения выпустил сборник «За пять лет», в который входят пятнадцать статей, в том числе статья, посвященная строительству Красной армии, и статья «2 года на Украине». О роли Сталина в этих статьях ни слова. После 1922 г. имя Сталина начинает появляться в «Правде» жирным шрифтом. Отныне внешние проявления его значительности становятся для него все более повелительной необходимостью.

В 1922 г. издан был в двух томах сборник «Гражданская война. Собрание документов и материалов по истории Красной армии». В то время никому не было интереса придавать этому сборнику тенденциозный характер; тем не менее во всем сборнике о Сталине ни слова.

В 1923 г. издательством Центрального Исполнительного Комитета выпущен том в четыреста страниц «Советская культура». В отделении об армии напечатаны многочисленные портреты «создателей Красной армии». Сталина среди них нет. В главе «революционные силы революции за первые семь лет Октября» имя Сталина даже не упоминается. Здесь названы и изображены в портретах следующие лица: Троцкий, Буденный, Блюхер, Ворошилов; названы Антонов-Овсеенко, Бубнов, Дыбенко, Егоров, Тухачевский, Уборевич и др., почти все объявленные позже врагами народа и расстрелянные. Из умерших естественной смертью названы: Фрунзе и С. Каменев, назван также Раскольников в качестве командующего Балтийским и Каспийским флотами.

Пять книг, в которых были собраны мои приказы, воззвания и речи, были изданы военным издательством в 1923–1924 гг. «Пролетарская революция», официальный исторический журнал партии, писал в октябре 1924 г. по поводу этого издания: «В этих трех больших томах историк нашей революции найдет огромное количество в огромной степени ценного документального материала». Ничего, кроме документов, это издание в себе вообще не заключало. С того времени это издание было не только конфисковано и уничтожено, но и все отголоски этого издания, цитаты и пр. были объявлены запретным материалом. Та история гражданской войны, которая нашла свое непосредственное документальное отражение в этих документах, собранных и изданных не мною, а официальными учреждениями государства, была объявлена измышлением троцкистов.

Во время болезни Ленина главная политическая работа «тройки» состояла в том, чтоб подорвать влияние Троцкого. Благодаря осторожности и настойчивости Сталина, сдерживавшего Зиновьева, эта работа производилась со всей необходимой постепенностью. Стараясь скомпрометировать мои политические взгляды (крестьянство и пр.) и в то же время опасаясь скомпрометировать себя преждевременным обнажением своего замысла, «тройка» придавала себе вид беспристрастия, признавая по каждому поводу мои военные заслуги. Только под прикрытием таких признаний можно было, не вызывая немедленного и бурного отпора аудитории, инсинуировать, намекать, мобилизовывать недовольных. Ко времени шестой годовщины Октябрьской революции (26 октября 1923 г.) эта работа была уже в полном разгаре.

С 1924 г. имена исчезают вовсе: не потому, конечно, что партия стала строже на этот счет, а потому, что имена старых вождей уже не годятся, а называть другие имена в связи с вопросом об армии еще психологически невозможно. Основная идея этого переходного периода: Красную армию создали не отдельные лица, а партия. «Героическое» начало и культ лиц, никогда не существовавшие в партии Ленина, подвергаются систематическому осуждению.

Заместитель Ворошилова Уншлихт писал в 1926 г.: «Теоретиком и практиком строительства вооруженных сил за весь период был наш гениальный стратег и тактик – Владимир Ильич». Все понимали смысл этого недосказанного противопоставления. Но во всяком случае такое противопоставление можно было сделать, только прикрываясь именем Ленина. О Сталине никто еще не заикался. Во всех юбилейных статьях имя его вообще не упоминается. Дело для него самого идет пока о том, чтоб разрушить установившуюся репутацию Троцкого, а не создать свою собственную. Достаточно сказать, что С. Гусев, который был подлинным агентом Сталина в Красной армии, как ныне Мехлис, в 1925 г. в статье «Разгром Врангеля» не счел нужным или необходимым ни разу назвать имени Сталина.

25 марта 1924 г. Склянский был удален из Реввоенсовета и замещен Фрунзе. В новый Реввоенсовет вошли Троцкий (председатель), Фрунзе (заместитель), Бубнов (начальник ПУРа), Уншлихт (начальник снабжения), Ворошилов, Лашевич, Буденный, Каменев, Розенгольд, Орджоникидзе, Аделиава, Мясников, Хадыр-Алинев, Караев. Имя Сталина не названо.

После 1925 г., когда постановлением ЦК я был снят с поста народного комиссара по военным делам, официальная печать настойчиво внушала ту мысль, что Фрунзе, мой заместитель, играл исключительную роль в создании вооруженных сил. После смерти Фрунзе он окончательно был провозглашен организатором Красной армии. Решительно никому не приходило тогда в голову приписывать эту роль Сталину. Фрунзе несомненно играл выдающуюся роль в гражданской войне и вообще был несколькими головами выше Ворошилова.

3 февраля 1926 г., в восьмую годовщину, новый глава вооруженных сил Ворошилов в статье, написанной для него его секретарями, пишет о реформе, произведенной в Красной армии «под непосредственным руководством незабвенного вождя Красной армии Михаила Васильевича Фрунзе». В течение короткого момента Фрунзе был точкой опоры для реформы не столько армии, сколько ее истории. Это был лишь запоздалый отголосок неосуществившегося плана. Но прежде чем утвердился в учебниках и головах миф Фрунзе, началась подготовка мифа Сталина. Сегодня Фрунзе почти совершенно забыт.

Фрунзе умер под ножом хирурга в 1926 г. Смерть его уже тогда породила ряд догадок, нашедших свое отражение даже в беллетристике. Даже эти догадки уплотнились в прямое обвинение против Сталина. Фрунзе был слишком независим на военном посту, слишком отождествлял себя с командным составом партии и армии и несомненно мешал попыткам Сталина овладеть армией через своих личных агентов.

В последний период моего пребывания во главе военного ведомства усилия Сталина, Зиновьева и Каменева были направлены на то, чтобы поставить армию в невозможное финансовое положение. Все ассигнования по военному ведомству беспощадно урезывались. Немедленно после моего смещения военное ведомство получило крупные дополнительные ассигнования и жалованье командному составу было значительно повышено. Эта мера должна была примирить армию с происшедшей переменой.

Уже в 1926 г., когда я был не только вне военного ведомства, но находился под жестокими преследованиями, военная академия выпустила исследование «Как сражалась революция», в котором авторы, заведомые сталинцы, писали: «Клич т. Троцкого «Пролетарии, на коня!» явился побудительным лозунгом для завершения организации Красной армии в этом отношении», т. е. в отношении создания кавалерии. В 1926 г. не было еще и речи о Сталине как об организаторе кавалерии.

В статьях по поводу девятилетнего юбилея Красной армии (23 февраля 1927 г.) имя Сталина еще ни разу не названо. 2 ноября 1927 г., накануне исключения оппозиции из партии, Ворошилов произносит на партийной конференции Краснопресненского района речь, посвященную Красной армии. В этой речи нет и намека на то, что Сталин – организатор Красной армии. Самая мысль об этом просто не приходит Ворошилову в голову. Только через три года он не без осторожности приступит к выполнению этого поручения.

Нужен был определенный сигнал сверху, дополненный прямыми предписаниями партийного аппарата, чтоб анонимность была устранена и чтоб имя партии было заменено именем Сталина.

Этапы передвижения от исторической правды к бюрократическому мифу можно проследить из года в год. Мы ограничимся лишь несколькими иллюстрациями.

В одной статье 1927 г., когда власть была уже полностью в руках Сталина, его имя, как организатора или вдохновителя Красной армии, еще не упоминается вовсе. Вообще не названо никаких имен. В этот период задача состояла в том, чтоб заставить забыть одни имена и тем подготовить почву для других. Через два года в номере «Правды» от 23 февраля заключается небольшая атака против Троцкого и его сотрудников за невнимательное отношение к Красной армии после окончания гражданской войны. Имя Сталина еще совершенно не названо.

В 1929 г. в связи с одиннадцатой годовщиной армии Ворошилов впервые атаковал старое руководство армии, но не за период гражданской войны, а за следующее трехлетие, когда Троцкий, занятый фракционной борьбой, не уделял будто бы достаточного внимания реорганизации армии; эта задача легла затем целиком на Фрунзе, преемника Троцкого. Сталин пока еще совершенно не назван. Ворошилов писал:

«Кронштадтское восстание во флоте, значительное ослабление дисциплины в воинских частях того времени, целый ряд колебаний в военных слоях рабочего класса – все это было прямым следствием внутрипартийной борьбы, размеры которой были доведены до последних пределов».

В 1929 г. имя Фрунзе еще выдвигалось как имя строителя Красной армии. «Только после того, – писал Ворошилов в 1929 г., – как вспыхнула война внутрипартийных схваток с Троцким, ЦК вплотную подошел к вопросам армейского строительства. На долю новой большевистской группы военных работников во главе с М.В. Фрунзе выпала чрезвычайно трудная и почетная задача вплотную приняться за реорганизацию вооруженных сил».

Лавинообразный ход фальсификации имеет свои законы, свой внутренний ритм. Так, в номере от 23 февраля 1929 г., посвященном одиннадцатой годовщине Красной армии, Сталин еще не упоминается. В статьях Ворошилова, Уншлихта, Бубнова, С. Каменева, Эйдмана, Дегтярева и др. нет и речи о Сталине как организаторе Красной армии. Между тем юбилейный номер газеты появился как раз в момент высылки Троцкого в Турцию. Несмотря на грандиозную работу по фальсификации, проделанную за предшествующие шесть лет (1923–1929), в тот момент еще психологически немыслимо было изображать Сталина как организатора победы. Для этого понадобилось еще несколько лет конвейерной фальсификации.

23 декабря 1929 г. в «Правде» появилась статья Ворошилова «Сталин и Красная армия». В этой статье говорится, между прочим: «В период 1918–20 гг. Сталин являлся, пожалуй, единственным человеком, которого ЦК бросал с одного боевого фронта на другой». Статья заключала в себе первый набросок программы новой истории гражданской войны. Но эта статья, изобилующая грубыми анахронизмами и искажениями, не вошла сразу даже в сознание военной бюрократии. Только в юбилейной статье 1930 г. впервые называется имя Сталина, притом в связи не со строительством армии в целом, а лишь Первой конной армии, которая действительно формировалась в Царицыне при участии Сталина. С. Орловский в статье «Ворошилов в Конной армии» пишет:

«Большую роль сыграло создание Сталиным именно в этом периоде гражданской войны конной армии. «Это был, – пишет Ворошилов, – первый опыт соединения кавалерийских дивизий в такое крупное соединение, как армия. Сталин видел могущество конных масс в гражданской войне. Он конкретно понимал их громадное значение для сокрушительного маневра. Но в прошлом ни у кого не было такого своеобразного опыта, как действие конных армий. Не было об этом написано и в ученых трудах, и поэтому такое мероприятие вызывало или недоумение, или прямое сопротивление. Особенно возражал Троцкий».

Объединять ли два корпуса и стрелковую бригаду в особую конную армию или оставить эти три единицы в распоряжении командования фронтом, этот вопрос вовсе не имел ничего общего с общей оценкой или недооценкой значения конницы. Важнейшим критерием являлся вопрос о командовании: справится ли Буденный с такой массой всадников? Сможет от тактических задач подняться до стратегических? При выдающемся командующем фронтом, знающем и понимающем конницу, и при надежных средствах связи создание особой конной армии было бы неправильно, так как чрезмерное массирование конницы всегда грозит ослабить его основное преимущество: подвижность. Разногласие по этому поводу имело эпизодический характер, и если б история повторилась, я бы опять повторил свои сомнения.

На первых шагах миф ищет опоры в фактах. Никому еще не приходит в голову назвать Сталина организатором Красной армии. Даже в юбилейной статье Ворошилова имя Сталина как организатора еще не названо вовсе. Зато подчеркивается роль Ленина. В 1930 г., как и в 1931 г., юбилейные обзоры Красной армии все еще не уделяют Сталину места в гражданской войне.

В 1930 г., 23 февраля, ни в одной из юбилейных статей (Ворошилова, Куйбышева, Гамарника и других) имя Сталина не упоминается, не упоминается вообще имен по понятным причинам. Только на третьей странице «Правды» появляется фотография с подписью «т. Сталин» без указания на его отношение к Красной армии.

В 1931 г. опубликована сталинская инструкция историкам партии, которая была разъяснена и конкретизирована в устных беседах. В 1932 г. юбилейный номер «Правды» получает уже новую физиономию. 23 февраля 1932 г. портрет Сталина украшает первую страницу газеты. Впервые выдвинута формула: «Вождем Красной армии является коммунистическая партия, ее ленинский ЦК во главе с т. Сталиным». Эта формула стала суррогатом присяги на личную верность Сталину. Но и в этом году власть его еще не распространена на прошлое. Сталин не фигурирует еще как строитель армии и руководитель гражданской войны. В качестве главной заслуги политического аппарата армии указано, что он провел «блестящую борьбу против троцкизма». Отметим, что во главе этой борьбы стоял Гамарник, который погибнет через шесть лет как «троцкист».

Впервые история Красной армии была перестроена официально 23 февраля 1933 г. в «Приказе Военного Совета СССР Республики», где после вводных фраз о том, что Ленин – гений человечества, величайший стратег пролетарской революции, вождь и организатор партии большевиков, «организатор и вождь Красной армии», говорилось: «С именем тов. Сталина, лучшего ленинца, вождя партии большевиков, вождя всех трудящихся, тесно связана вооруженная борьба, победы и строительство Красной армии. В годы гражданской войны партия всегда посылала тов. Сталина на наиболее опасные и решающие для жизни пролетарской революции фронты». Приказ заканчивался призывом: «Еще теснее сплотимся вокруг нашей коммунистической партии, вокруг нашего лучшего друга, вождя и учителя тов. Сталина».

Этот приказ по армии был вместе с тем приказом по исторической науке. Одновременно телеграммы из Ленинграда и Пскова, т. е. от Кирова, приветствуют «организатора великих побед Красной армии т. Сталина». В 1933 г. «Правда» уже говорит о Сталине как об «организаторе побед Красной армии». Но и здесь подразумеваются лишь некоторые известные победы. Строителем армии изображается партия и персонально Ленин. В 1934 г. статья Радека пытается установить разногласия между Троцким и Сталиным в период гражданской войны. А Зиновьев в 1934 г. писал о великом знамени Ленина-Сталина.

В 1935 г., когда месяцы Тухачевского были уже сочтены, он в юбилейной статье о Красной армии, защищая необходимость ее механизации, заканчивал неизбежной византийской фразой о том, «что гарантией победы является искусство нашей партии, ее вождя т. Сталина и верного соратника его т. Ворошилова».

Сейчас может показаться странным, что никто в течение первых двенадцати лет не упоминал не только о мнимом «руководстве» Сталина в военной области, но и о его несомненном и активном участии в гражданской войне. Объясняется это тем, что в партии, в правительстве и в стране были рассеяны многие тысячи военных, знавших, как было дело. Многие члены или агенты ЦК принимали в гражданской войне не меньшее участие, чем Сталин, а некоторые – неизмеримо большее. И.Н. Смирнов, Смилга, Сокольников, Лашевич, Муралов, Розенгольц, Фрунзе, Орджоникидзе, Антонов-Овсеенко, Берзин, Гусев – все они провели все три года на фронтах в качестве членов Революционных Военных Советов, возглавлявших армии и фронты, и даже в качестве командующих армиями (Сокольников, Лашевич), тогда как Сталин за три года войны провел на фронтах вряд ли больше нескольких месяцев.

Смилга, Муралов и Фрунзе были членами Реввоенсовета Республики, тогда как Сталин был назначен только в 1921 г., после окончания гражданской войны, причем ни разу не появился на заседании Совета. Это было бы, разумеется, совершенно невозможно, если б он хоть в какой-либо мере претендовал на руководящую роль.

Те официальные легенды, созданные о роли Сталина как организатора армии, стратега, вдохновителя гражданской войны, легенды, созданные в период с 1932 г. до 1940 г., получили очень яркую проверку в событиях Советско-финляндской войны. Подготовка наступления со стороны СССР была поистине убийственной. Кремль недооценил силы сопротивления Финляндии, не подготовил необходимых материальных условий, не сумел объяснить ни армии, ни народу всех задач своей политики. Вся операция была подготовлена за спиной народа чисто бюрократическим путем и потому на первом своем этапе в течение 10–11 недель не дала ничего, кроме позора кремлевским инициаторам. В отличие от Гитлера Сталин и не думал даже появляться перед войсками, выезжать на фронт, беседовать с солдатами и вдохновлять их. Можно прямо сказать, что такая поездка была для него совершенно невозможна. Кто знает его ближе, тому вообще невозможно представить себе на морозном воздухе перед солдатскими массами этого аппаратного диктатора с невыразительным лицом, с тусклым голосом, с трудом процеживающего слова, с желтоватым отливом глаз. Сталину нечего сказать солдатам.

21 декабря 1917 г. установлены были принципы создания будущей Красной армии, которая, как гласит постановление, «борется за интересы трудящихся всего мира и служит поддержкой для грядущих социальных революций во всем мире». Сердцевиной армии были рабочие-большевики. Массовая партийная мобилизация коммунистов обеспечила перелом в красноармейских частях.

Питая отвращение к дилетантизму, на который мы все были более или менее осуждены, я всеми силами отбивался от сосредоточения слишком большого числа обязанностей в моих руках. Так, в течение долгого времени я всячески противодействовал соединению морского комиссариата с военно-сухопутным. По моему настоянию народным комиссаром по морским делам был назначен Шляпников. Только в результате категорического постановления ЦК я согласился взять в свои руки народный комиссариат по морским делам.

4 марта 1918 г. создается Высший Военный Совет в составе Троцкого (председателя), военного специалиста и руководителя Бонч-Бруевича и членов Совета Подвойского, Склянского и Мехоношина. 22 апреля 1918 г. в ЦК по докладу Троцкого санкционируют декреты об организации волостных, уездных, губернских и окружных военных комиссариатов. Страна была разбита на 8 военных округов, в состав которых входили 46 губерний и 344 уездных военных комиссариата. 2 сентября 1918 г. был образован Революционный Военный Совет под председательством Троцкого. В первоначальный состав его вошли Троцкий, Раскольников, Иван Смирнов, А. Розенгольц и Вацетис как главнокомандующий. Вскоре присоединены были Склянский, Муралов и Юренев. В конце октября под председательством Ленина создается Совет Труда и Обороны для напряжения работы хозяйственных органов и согласования их с нуждами войны.

Те возрасты, которые знали военное дело, устали от войны, от траншей; и революция была для них освободительницей от войны. Мобилизовать их снова для борьбы было не просто. Младшие возрасты не знали войны, их мобилизовать было легче, но их надо было обучать, а враг не давал необходимого времени. Число своих офицеров, связанных с партией и безусловно надежных, было ничтожно. Они играли поэтому большую политическую роль в армии, но их военный кругозор был невелик, а знания незначительны; и нередко свой революционный и политический авторитет они при создании армии направляли по ложному пути. Сама партия, девять месяцев тому назад вышедшая из царского подполья и несколько месяцев спустя попавшая под преследование Временного Правительства, после блестяще одержанной победы с трудом приучалась к мысли, что гражданская война еще впереди.

Все вместе создавало величайшие трудности на пути создания армии. Нередко казалось, что прения поглощают всю затрачиваемую энергию. Сумеем или не сумеем создать армию, этот вопрос покрывал собою всю судьбу революции.

Материальные условия были крайне тяжкие. Расстройство промышленности, транспорта, отсутствие запасов, отсутствие сельского хозяйства, причем процессы хозяйственного распада еще только усугублялись. В этих условиях о принудительной воинской повинности и принудительной мобилизации не могло быть и речи. Пришлось временно прибегнуть к принципу добровольчества.

Труднее всего было создавать кавалерию, потому что старая кавалерия родиной своей имела степи, населенные богатыми крестьянами и казаками. Создание кавалерии было высшим достижением этого периода. В четвертую годовщину Красной армии 23 февраля 1922 г. «Правда» в очерке гражданской войны давала такое изображение формирования красной конницы: «Мамонтов, производя сильные разрушения, занимает на время Козлов и Тамбов. «Пролетарии, на коня!» – клич т. Троцкого – в формировании конных масс был встречен с энтузиазмом, и уже 19 октября армия Буденного громит Мамонтова под Воронежем». Кампания для создания красной конницы составляла основное содержание моей работы в течение месяцев 1919 г.

Армию, как сказано, строил рабочий, мобилизуя крестьянина. Рабочий имел перевес над крестьянином не только в своем общем уровне, но в особенности в умении обращаться с оружием, с новой техникой. Это обеспечивало рабочим в армии двойной перевес. С конницей дело обстояло иначе. Родиной конницы являлись русские степи, лучшими конниками были казаки, за ними шли степные богатые крестьяне, имевшие лошадей и знавшие лошадь. Конница была самым реакционным рядом войск и дольше всего поддерживала царский режим. Формировать конницу было поэтому трудно вдвойне. Надо было приучить рабочего к коню, надо было, чтобы петроградский и московский пролетарии сели на коня сперва хотя бы в роли комиссаров или простых бойцов, чтобы они создали крепкие и надежные революционные ячейки в эскадронах и полках. Таков был смысл лозунга «Пролетарии, на коня!». Вся страна, все промышленные города покрылись плакатами с этим лозунгом. Я объезжал страну из конца в конец и давал задания насчет формирования конных эскадронов надежным большевикам, рабочим. Мой секретарь Познанский лично с большим успехом занимался формированием кавалерийских частей. Только эта работа пролетариев, севших на коня, превратила рыхлые партизанские отряды в кавалерийские действительно стройные части.

Закваской армии являлись коммунисты. На 1 октября 1919 г. во всем аппарате армии и флота, в тылу и на фронте, насчитывалось около 200 000 коммунистов – членов партии и кандидатов, которые были организованы в 7000 ячеек. Формально коммунисты в армии не имели никаких особых прав и привилегий, кроме тех, какими они пользовались по занимаемой ими должности.

Первоначально командиры привлекались из состава бывших офицеров в добровольном порядке. Только впервые декретом от 29 июля произведена мобилизация бывших офицеров в Москве, Петрограде и в ряде крупных городов. При каждом из таких специалистов поставлен комиссар. Для того чтобы выдвинуть с низов более близких Советскому режиму командиров, была произведена специальная мобилизация бывших царских унтер-офицеров. Большинство из них были возведены в унтер-офицерский чин в последний период войны и не имели серьезного военного значения. Но старые унтер-офицеры, знавшие хорошо армию, особенно артиллеристы и кавалеристы, были нередко гораздо выше офицеров, под командой которых они состояли. К этой категории принадлежали люди, как Крыленко, Буденный, Дыбенко и многие другие. Эти элементы набирались в царские времена из более грамотных, более культурных, более привыкших командовать, а не пассивно повиноваться, и естественно, если в число унтер-офицеров проходили исключительно сыновья крупных крестьян, мелких помещиков, сыновья городских буржуа, бухгалтеры, мелкие чиновники и пр., в большинстве случаев это были зажиточные или богатые крестьяне, особенно в кавалерии. Такого рода унтер-офицеры охотно брали на себя командование, но не склонны были подчиняться, терпеть над собой командование офицеров и столь же мало тяготели к коммунистической партии, к ее дисциплине и к ее целям, в особенности в области аграрного вопроса. К заготовкам по твердым ценам, как и к экспроприации хлеба у крестьян, такого рода крепкие унтер-офицеры относились с бешеной враждой. К такого рода типам относился кавалерист Думенко, командир корпуса под Царицыном и прямой начальник Буденного, который в тот период командовал бригадой или дивизией. Думенко был более даровит, чем Буденный, но кончил восстанием, перебил коммунистов в своем корпусе, попытался перейти на сторону Деникина, был захвачен и расстрелян. Буденный и близкие к нему командиры также знали период колебания. Восстал один из начальников царицынских бригад, подчиненный Буденному, многие из кавалеристов ушли в зеленые партизаны. Измена Носовича, занимавшего чисто бюрократический административный пост, имела, разумеется, меньший вред, чем измена Думенко. Но так как военная оппозиция сплошь опиралась на фронте на элементы, как Думенко, то о его мятеже сейчас не упоминают совсем. Разумеется, высшее руководство армии несло ответственность и за Носовича, и за Думенко, ибо в своем строительстве пыталось комбинировать, сочетать разные типы, проверяя их друг через друга. Ошибки при назначениях и измены были везде. В Царицыне, где условия были особые: обилие конницы, казачье окружение, армия, созданная из партизанских отрядов, специфический характер руководства – все это создавало здесь условия для большего количества измен, чем где бы то ни было. Винить в этом Сталина или Ворошилова сейчас было бы смешно. Но столь же нелепо взваливать ответственность за эти эпизоды сейчас через двадцать лет на главное командование, на руководство армии.

В момент смертельной опасности казанский полк во главе с командиром и комиссаром, занимавший ответственный участок, покинул самовольно фронт, захватив пароход, чтобы бежать из-под Казани в направлении Нижнего Новгорода. Пароход был задержан по моему распоряжению и дезертиры преданы суду. Командир и комиссар полка были расстреляны. Это был первый случай расстрела коммунистов за нарушение воинского долга. В партии было на эту тему много разговоров и сплетен. Как для меня в декабре 1918 г. в центральном органе партии появилась статья, которая, не называя моего имени, но явно намекая на меня, говорила о расстреле «лучших товарищей без суда». В ответ я обратился в ЦК с письмом:

«Копия

Секретно

/25/Декабря 1918 г.

В Центральный Комитет Российской Коммунистической партии.

Уважаемые товарищи!

Недовольство известных элементов партии общей политикой военного ведомства нашло свое выражение в статье члена ЦИК т. А. Каменского в № 281 центрального органа нашей партии «Правда». Статья заключает в себе огульное осуждение применения военных специалистов как «николаевских контрреволюционеров» и прочее. Полагаю, что в высшей степени неудобно давать такие характеристики тем лицам, которые советской властью поставлены на ответственные посты. Вопрос приходится разрешать или индивидуально, или в партийном порядке, а не путем огульных обвинений, которые отравляют атмосферу в соответствующих военных учреждениях и вреднейшим образом отражаются на работе. Но помимо этого, в статье имеются тягчайшие обвинения, направленные против меня, хотя я прямо в статье не назван. Так, сообщают, что за побег семи офицеров на Восточном фронте «чуть не были расстреляны двое наших лучших товарищей Залуцкий и Бакай (очевидно, Бакаев), как это и было с Пантелеевым, и лишь стойкость т. Смилги спасла их жизнь. Далее говорится о расстреле лучших товарищей без суда. Центральный Комитет уже заслушал в свое время мимоходом сообщение по поводу мнимой попытки расстрела Залуцкого и Бакаева. Дело было на самом деле так. Узнав из третьих рук, в частности из газет, о предательстве нескольких офицеров из состава третьей армии, я, опираясь на изданный ранее приказ, силой которого комиссары обязаны держать на учете семьи офицеров и принимать на ответственные посты в том случае, если имеется возможность в случае измены захватить семью, дал телеграмму т.т. Лашевичу и Смилге, которая обращала их внимание на побег офицеров и на полное отсутствие донесений по этому поводу со стороны соответствующих комиссаров, которые не умеют ни следить, ни карать, и закончил телеграмму фразой в том смысле, что комиссаров, которые упускают белогвардейцев, нужно расстреливать. Разумеется, это не был приказ о расстреле Залуцкого и Бакаева (я совершенно не знал, какие комиссары стоят во главе дивизии, тем более что речь шла не о комиссарах дивизии, а более мелких частей), но имел достаточно оснований полагать, что Смилга и Лашевич будут на месте расстреливать лишь тех, кого полагается расстрелять. Никаких серьезных последствий инцидент не имел, кроме разве того, что Лашевич и Смилга в утрированно-официальном тоне заявили, что если они считаются плохими комиссарами, то их надлежит сместить, на что в ответ я телеграфировал, что лучших комиссаров, чем Лашевич и Смилга, у нас в армии вообще не может быть, и просил их не кокетничать.

Никогда мне не могло прийти в голову, что из этой телеграфной переписки могла вырасти легенда о том, что лишь стойкость Смилги спасла двух лучших товарищей от продиктованного мною расстрела, «как это было с Пантелеевым». Пантелеев расстрелян был по суду, и суд назначен был мною не для Пантелеева, – я не знал его присутствия среди дезертиров, не знал его имени, – суд назначен был над дезертирами, захваченными на пароходе, причем суд расстрелял Пантелеева в числе других. Никаких других расстрелов комиссаров, которые происходили при моем хотя бы косвенном участии, насколько помню, не было. Такие расстрелы имели, однако, место в значительном числе случаев, когда в числе комиссаров оказывались бандиты, пьяницы, предатели и прочее.

Ни одного случая, когда бы возбуждено было каким либо авторитетным учреждением дело о незаконном расстреле без суда кого-либо из товарищей, я никогда не слышал, если не считать заявления Западного Областного Комитета партии по поводу того же дела Пантелеева.

Ввиду вышеизложенного прошу Центральный Комитет:

1) Заявить во всеобщее сведение о том, является ли политика военного ведомства моей личной политикой, политикой какой-либо группы или же политикой нашей партии в целом;

2) Установить перед лицом общественного мнения всей партии те основания, какие имел тов. Каменский для утверждения о расстреле лучших товарищей без суда;

3) Указать редакции центрального органа на полную недопустимость печатания статей, которые заключают в себе не критику общей политики ведомства или хотя бы партии, а прямые тягчайшие обвинения в действиях самого тягчайшего свойства (расстрел лучших товарищей без суда) без предварительного запроса в партийных учреждениях об основательности этих обвинений, ибо ясно, что если бы обвинения были сколько-нибудь основательны, то дело не могло бы ограничиться партийной полемикой, а должно было стать предметом судебно-партийного разбирательства.

Троцкий».

Автор статьи А. Каменский был сам по себе малозначительной фигурой. Непонятным казалось, как статья, заключавшая такое тяжкое и вместе с тем несообразное обвинение, могла появиться в центральном органе. Редактором был Бухарин, левый коммунист и постольку против привлечения в армию «генералов». Но он совершенно не был способен, особенно в тот период, на интригу. Разгадка заключалась в том, что автор статьи, т. е. тот, кто подписался под нею, А. Каменский, принадлежал к царицынской группе, входил в состав 10-й армии и находился в тот период под непосредственным влиянием Сталина. Можно не сомневаться, что именно Сталин обеспечил за кулисами напечатание статьи. Самая формулировка обвинения: расстрел «лучших» товарищей, притом «без суда», поражала своей чудовищностью и в то же время внутренней несообразностью. Но именно в этой грубой утрированности обвинения сказывается Сталин, организатор будущих московских процессов. ЦК урегулировал вопрос, Каменский и редакция получили, кажется, внушение. Сталин остался в стороне.

По моему требованию Центральный Комитет назначил комиссию из Крестинского, Серебрякова и Смилги (трех членов ЦК) для рассмотрения всего вопроса. Комиссия пришла, разумеется, к выводу, что Пантелеев был расстрелян по суду и не как коммунист, а как злостный дезертир:

«Копия

Секретно

Телеграмма

11/1–19 г. № 212 (Балашов)

Москва, Кремль. Предцик Свердлову.

Редакция газеты «Правда».

Редакция газеты «Известия ВЦИК».

По поводу расстрела комиссара Пантелеева.

На вопрос о том, где и при каких условиях был расстрелян комиссар 2-го Номерного Петроградского полка Пантелеев, – бывший командующий армией, ныне командующий фронтом тов. Славен сообщает:

«Вместе с командиром полка комиссар Пантелеев покинул позиции во главе значительной части своего полка и оказался затем на пароходе, захваченном дезертирами для самовольной отправки из-под Казани на Нижний. Расстрелян был не за то, что его полк покинул позиции, а за то, что он, вместе с полком, покинул позиции».

Документы по этому делу находятся у политкома 5 Михайлова. (Подпись) Славен.

Предреввоенсовета Троцкий».

Через 10 лет этот эпизод снова будет фигурировать в кампании Сталина против меня под тем же самым титулом: «расстрел лучших коммунистов без суда». Между тем Ленин ответил тогда на это запиской:

«Товарищи!

Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело.

В. Ульянов (Ленин)».

Кто-то из реакционных писателей назвал этот документ lettre de cachet. В этом нет даже внешней меткости. Для применения репрессий мне не нужно было никаких дополнительных полномочий. Заявление Ленина не имело ни малейшего юридического значения. Это демонстративное выражение полного и безусловного доверия к мотивам моих действий предлагалось исключительно для партии и по существу было направлено против закулисной кампании Сталина. Прибавлю, что я ни разу не делал из этого документа никакого употребления.

В первый период, когда революция развертывалась от промышленных центров к периферии, создавались вооруженные отряды из рабочих, матросов, бывших солдат для установления советской власти на местах. Этим отрядам приходилось нередко вести малую войну. Пользуясь сочувствием масс, они легко выходили победителями. Отряды получали известный закал, руководители – авторитет. Правильной связи между отрядами не было. В случае нужды они вступали в соглашение. Их тактика имела характер партизанских налетов, и до известного времени этого было достаточно. Но низвергнутые классы начали, при помощи иностранных покровителей, строить свою армию, хорошо вооруженную, с большим обилием офицеров, и переходят от обороны к наступлению. Привыкшие к легким победам, партизанские отряды сразу обнаруживали свою несостоятельность: у них не было правильной разведки, ни связи друг с другом, ни способности к более сложному маневру. Так, в разных частях страны в разные сроки открывался кризис партизанства. Включить эти своенравные отряды в централизованную систему было нелепо. Они привыкли ни от кого не зависеть и никому не повиноваться. Военный стаж командиров был очень невысок. Они относились враждебно к старым офицерам, отчасти не доверяя им политически, отчасти прикрывая недоверием к офицерам недоверие к самим себе.

На 5-м съезде Советов в июле 1918 г. левые социалисты-революционеры заявляли, что нам нужны партизанские отряды, а не централизованная армия. «Это все равно, – возражал я им, – как если б нам сказали: "Не нужны железные дороги – будем пользоваться гужевым транспортом…"»

Наши фронты имели тенденцию сомкнуться в кольцо с окружностью свыше 8 тысяч километров. Противники сами выбирали направление, создавали базу на периферии, получали помощь из-за границы и наносили удары по направлению к центру. Преимущество нашего положения состояло в том, что мы занимали центральное положение и действовали из единого центра по радиусам или по так называемым внутренним операционным линиям. Наше центральное положение, расположение врагов по большому кругу, возможность для нас действовать по внутренним операционным линиям свели нашу стратегию к одной простой идее: именно к последовательной ликвидации фронтов в зависимости от их относительной важности. Если враги выбирали направление для удара, то мы могли выбирать направление для ответа. Мы имели возможность перебрасывать наши силы и массировать их в ударные кулаки на наиболее важном в каждый данный момент направлении. Однако реализовать это преимущество можно было только при условии полного централизма в управлении и командовании. Чтоб жертвовать временно одними участками, более отдаленными или менее важными, для спасения наиболее близкого и важного, нужно было иметь возможность приказывать, а не уговаривать. Все это слишком азбучно, чтоб останавливаться здесь на этом. Непонимание этого исходило из тех центробежных тенденций, которые неизбежно пробудила революция, из провинциализма необъятной страны, из примитивного духа независимости, который не успел еще подняться на более высокую ступень. Достаточно упомянуть, что в самый первый период в каждом уезде создавался свой Совет Народных Комиссаров со своим народным комиссаром по военным делам.

Успехи регулярного строительства заставляли эти разрозненные отряды перестраиваться в полки и дивизии, приспособляться к нормам и штатам. Но дух и приемы оставались нередко пережитками. Неуверенный в себе начальник дивизии был очень снисходителен к своим полковникам. Ворошилов в качестве командарма был очень снисходителен к начальникам своих дивизий. Но тем недоброжелательнее они относились к центру, который не удовлетворялся внешним превращением партизанских отрядов в полки и дивизии, а предъявляет более серьезные требования.

Из старого офицерства в состав Красной армии вошли, с одной стороны, передовые элементы, которые почувствовали смысл новой эпохи; они составляли, разумеется, маленькое меньшинство. Дальше шел широкий слой людей неподвижных и бездарных, которые вступили в армию только потому, что ничего другого делать не умели. Третью группу составляли активные контрреволюционеры, которые либо были застигнуты врасплох нашими мобилизациями, либо имели свои самостоятельные цели, выжидали благоприятного момента для измены. Большую роль в организации армии играли бывшие унтер-офицеры, которые вербовались путем особых мобилизаций. Из этой среды вышел ряд выдающихся военачальников, наиболее известным из них является бывший кавалерийский вахмистр Буденный. Однако и этот слой, пополнявшийся до революции главным образом сыновьями богатого крестьянства и городской мелкой буржуазии, выдвинул немало перебежчиков, игравших активную роль в контрреволюционных восстаниях и в Белой армии.

При каждом командире ставился комиссар, преимущественно из рабочих-большевиков, участников великой войны. Институт комиссаров мыслился как временное учреждение, до подготовки надежного командного корпуса. «Институт комиссаров, – говорил тогдашний глава военного ведомства, – это, так сказать, леса… Постепенно леса можно будет убирать». Тогда, во всяком случае, никто из нас не предвидел, что через 20 лет институт комиссаров снова будет восстановлен, но на этот раз с новыми, прямо противоположными целями. Комиссары революции были представителями победившего пролетариата при командирах, вышедших преимущественно из буржуазных классов; нынешние комиссары являются представителями бюрократической касты при офицерах, которые в значительной мере вышли из низов.

Переход от революционной борьбы против старого государства к созданию нового, от разрушения царской армии к строительству Красной сопровождался кризисом партии, вернее, рядом кризисов. Старые приемы, мысли и навыки на каждом шагу вступали в противоречие с новыми задачами. Необходимо было перевооружение партии. Так как армия является наиболее принудительной из всех организаций государства и так как в центре внимания в первые годы советского режима стояла военная оборона, то не мудрено, если все прения, конфликты и группировки внутри партии вращались вокруг вопросов строительства армии. Оппозиция возникла почти с момента первых наших попыток от разрозненных вооруженных отрядов перейти к централизованной армии. Разногласия проходили через всю партию, включая и ее Центральный Комитет. Большинство партии и Центрального Комитета в конце концов поддержало меня и военное руководство, так как в пользу тех методов, которые применялись в военном ведомстве, говорили все возрастающие успехи. Однако недостатка в нападках и колебаниях не было. В самый разгар гражданской войны члены партии пользовались полной свободой критики и оппозиции. Даже на фронте коммунисты на закрытых партийных собраниях подвергали нередко политику военного ведомства жестоким нападкам. Никому не могло прийти в голову подвергать критиков преследованиям. Кары на фронте применялись очень суровые, в том числе и к коммунистам, но это были кары за невыполнение военных обязанностей, за трусость, за дезертирство, небрежность.

Внутри Центрального Комитета оппозиция имела очень смягченный характер, так как я пользовался поддержкой Ленина. Надо вообще сказать, что когда мы с Лениным шли рука об руку, а таких случаев было большинство, остальные члены Центрального Комитета поддерживали нас неизменно и единогласно. Опыт Октябрьского восстания вошел в жизнь партии огромным уроком.

Нужно, однако, сказать, что поддержка Ленина была не безусловной; он тоже знал колебания, в некоторые моменты – очень острые. В отношении военных проблем Ленин не раз колебался, а в нескольких случаях крупно ошибался. Мое преимущество пред ним состояло в том, что я непрерывно разъезжал по фронтам, сталкивался с огромным количеством народа, начиная от местных крестьян, пленных, дезертиров и кончая высшими военными и партийными руководителями фронтов. Эта масса разнообразных впечатлений имела неоценимое значение. Ленин никогда не покидал центра, где все нити сосредоточивались в его руках. О военных вопросах, новых для нас всех, ему приходилось судить на основании сведений, шедших преимущественно из верхнего яруса партии. Ленин умел, как никто, понимать отдельные голоса, шедшие с низов. Но они доходили до него лишь в виде исключения.

У него были колебания по поводу привлечения военных специалистов. В августе 1918 г., когда я находился на фронте под Свияжском, Ленин запросил моего мнения насчет предложения, внесенного одним из видных членов партии, заменить всех офицеров генерального штаба коммунистами. Я ответил резко отрицательно, возражая по прямому проводу из Свияжска в Кремль:

«Копия

Телеграмма

Из Свияжска

23/8.1918 г. № 234

Москва. Председателю Совнаркома Ленину.

Предложение Егорова об объединении командования бесспорно и практически ставилось мною не раз. Затруднения в лице. Выдвигаемую Вами кандидатуру я сам называл не раз. Его кандидатура должна быть предварительно оправдана не поражениями и сдачей городов, а победами. Назначение, о котором вы говорите, сможет состояться только после первой победы, когда оно будет мотивировано.

Что касается Ларинского предложения о замене генштабов коммунистами, то оно, во-первых, противоречит первому, которое Вы выдвигаете, ибо Ваш кандидат не коммунист и подбирает вокруг себя не коммунистов, а людей с военным образованием и боевым опытом. Из них многие изменяют. Но и на железных дорогах при продвижении эшелонов наблюдается саботаж. Однако никто не предлагает инженеров-движенцев заменить коммунистами. Считаю Ларинское предложение в корне не состоятельным. Сейчас создаются условия, когда мы в офицерстве произведем суровый отбор: с одной стороны, концентрационные лагеря, а с другой стороны, борьба на Восточном фронте. Катастрофические мероприятия, вроде Ларинского, могут быть продиктованы паникой. Те же победы на фронте дадут возможность закрепить происшедший отбор и дадут нам кадры надежных генштабистов… Прошу прислать Ларина сюда на выручку. Резюмирую: первое: объединение командования необходимо, провести его можно будет после первой победы; второе: сжатие всей военной верхушки, удаление балласта необходимо – путем извлечения работоспособных и преданных нам генштабов, отнюдь не путем их замены партийными невеждами. Раскольников, образованный моряк и боевой революционер, считает даже в более скромной области морского ведомства абсолютно невозможной другую политику и требует присылки сюда образованных морских офицеров, хотя те хуже сухопутных и процент изменников среди них выше. Больше всего вопят против применения офицеров либо люди панически настроенные, либо стоящие далеко от всей работы военного механизма, либо такие партийные военные деятели, которые сами хуже всякого саботажника: не умеют ни за чем присмотреть, сатрапствуют, бездельничают, а когда проваливаются – взваливают вину на генштабов.

Троцкий».

Ленин не настаивал. Тем временем победы чередовались с поражениями. Победы укрепляли доверие к проводившейся мною военной политике; поражения, умножая неизбежно число измен, вызывали в партии новую волну критики и протестов. В марте 1919 г. на вечернем заседании Совета Народных Комиссаров в связи с сообщением о каком-то новом предательстве командиров Красной армии Ленин написал мне записочку: не прогнать ли нам всех спецов и не назначить ли главнокомандующим Лашевича (старого большевика)? Я понял, что противники политики военного ведомства, в частности Сталин, с особенной настойчивостью наседали на Ленина в предшествующие дни и вызвали в нем известные сомнения. Я заметил, что Ленин с большим интересом ожидает моего ответа, поглядывая искоса в мою сторону. На обороте того же вопроса я написал ответ: «детские игрушки» и вернул Ленину бумажку. Сердитые слова произвели, видимо, впечатление. Ленин ценил категорические формулы.

Новое сообщение о предательстве дало ему повод подвергнуть проверке свою собственную позицию и свои колебания. На другой день я, со справкой штаба в кармане, пошел к Ленину в его кремлевский кабинет и поставил ему вопрос: «Вы знаете, сколько у нас в армии царских офицеров?» «Нет, не знаю», – ответил он, заинтересованный. «Приблизительно?» «Не знаю». Он категорически отказывался угадывать. «Не менее 30 тысяч!» Цифра прямо-таки поразила его. «30 тысяч…» – повторял он. «Теперь подсчитайте, – наступал я, – какой среди них процент изменников и перебежчиков – совсем не такой уж большой. Тем временем армию мы построили из ничего, и эта армия растет и крепнет!» Именно эта беседа завоевала поддержку Ленина в военной политике окончательно.

Через несколько дней на митинге в Петрограде Ленин подвел итог собственных сомнений в вопросе о военной политике. «Как часто, – говорил он, – товарищи, принадлежащие к числу самых преданных и убежденных большевиков-коммунистов, возбуждали горячие протесты против того, что в строительстве Красной социалистической армии мы пользуемся старыми военными специалистами, царскими генералами и офицерами… Оказалось, что мы построили ее только так. И если мы подумаем над задачей, которая здесь выпала на нашу долю, то нетрудно понять, что так только и можно было построить. Это дело не только военное, эта задача стала перед нами во всех областях народной жизни и народного хозяйства».

Именно военный опыт и был впоследствии перенесен на все другие сферы государственной работы. «Когда мне недавно тов. Троцкий сообщил, – продолжал Ленин, – что у нас в военном ведомстве число офицеров составляет несколько десятков тысяч, тогда я получил конкретное представление, в чем заключается секрет использования нашего врага: как заставить строить коммунизм тех, кто является его противником, строить коммунизм из кирпичей, которые подобраны капиталистами против нас. Других кирпичей нам не дано!»

Мы были чужды педантизму и шаблонам, прибегали ко всяким комбинациям и экспериментам, ища успеха. В одной армии командует бывший унтер-офицер при начальнике штаба из бывших генералов. В другой армии командует бывший генерал при помощнике из партизан. Одной дивизией командует бывший солдат, а соседней – полковник генерального штаба. Этот «эклектизм» навязывался всем положением. Изрядный процент образованных офицеров имел, однако, в высшей степени благотворное влияние на общий уровень командования. Военные автодидакты учились на ходу.

В 1918 г. 76 % всего командного и административного аппарата Красной армии представляли бывшие офицеры царской армии и лишь 12,9 % состояли из молодых красных командиров, которые естественно занимали низшие должности. К концу гражданской войны командный состав состоял из нескольких источников: рабочие и крестьяне, выдвинувшиеся в процессе гражданской войны из рядовых бойцов, без всякого военного обучения, кроме непосредственного боевого опыта; бывшие солдаты и унтер-офицеры старой армии; молодые командиры из рабочих и крестьян, прошедшие краткосрочные советские военные школы; наконец, кадровые офицеры и офицеры военного времени царской армии. Основное военное звено – отделение – в подавляющем большинстве случаев имело совершенно случайных и неподготовленных командиров: чего нам не хватало, это корпуса унтер-офицеров, ибо унтер-офицеры царской армии, поскольку они включались в царскую армию, командовали не отделениями, а ротами, батальонами и полками. Лишенных военного образования командиров было к концу гражданской войны свыше 43 %, бывших унтер-офицеров – 13 %, командиров, прошедших советскую военную школу, – 10 %, офицеров царской армии – около 34 %.

Армия строилась под огнем. Приемы строительства, в которых господствовала импровизация, подвергались немедленному испытанию на деле. Армия росла численно чрезвычайно быстро. Объяснялось это, с одной стороны, чрезвычайной протяженностью фронтов, с другой стороны, рыхлостью военной организации. Недостаточная подготовка вызывала, естественно, чрезмерный расход человеческой силы. Быстрый и полухаотический рост армии вызывался тем, что для разрешения каждой новой боевой задачи приходилось строить из ничего новые полки и дивизии. Это было трехлетие непрерывных боев. Цепь малых войн свелась в одну большую гражданскую войну, в которой революция обеспечила свое существование. Армию строил рабочий, мобилизуя крестьянина, где нужно заставляя его, привлекая к делу бывшего офицера и ставя его под свой контроль.

Давно уже стало традицией изображать дело так, будто весной 1918 года Царицын представлял большую важность в военном отношении и Сталин был отправлен туда для спасения военного положения. Все это основано на недоразумении. Дело шло на самом деле о продовольствии; и военное ведомство в целом занималось в те дни вопросом продовольствия, пожалуй, больше, чем чисто военными делами. 28 мая на заседании Совета Народных Комиссаров Ленин обменивался с тогдашним руководителем продовольственного дела Цюрупой записками об исключительных методах по снабжению столиц и промышленных центров продовольствием. Ленин пишет к Цюрупе: «Сегодня же созвонитесь с Троцким, дабы завтра он все пустил в ход». Тут же Ленин сообщает о состоявшемся постановлении в том смысле, чтобы народный комиссар труда Шляпников выехал немедленно на Кубань для объединения продовольственной деятельности юга в интересах промышленных районов. Цюрупа пишет: «Сталин согласен ехать на Северный Кавказ. Посылайте его. Он знает местные условия. С ним и Шляпникову будет хорошо». Ленин отвечает: «Я согласен вполне. Проводите обоих сегодня». В ближайшие два дня состоялись специальные постановления о Сталине и Шляпникове. Сталин был направлен на Северный Кавказ и в Царицын «в качестве общего руководителя продовольственным делом на юге России». О военных задачах еще не было и речи.

Со Сталиным получилось то, что со многими другими советскими работниками и с целыми отрядами их. Многие рабочие отправлялись в разные губернии для мобилизации хлебных избытков. Но наталкивались на восстания белых и из продовольственных отрядов становились военными отрядами. Многие работники просвещения, земледелия и других ведомств попадали на окраинах в водоворот гражданской войны и меняли, так сказать, свою профессию.

Каменев, наряду с Зиновьевым, был одним из наименее воинственных членов ЦК. Однако и он посылался на фронты и играл в течение нескольких периодов видную роль. Подобно Сталину, Каменев был в апреле 1919 года послан на Украину для ускорения продвижения продовольственных грузов к Москве. Но Луганск оказался сдан, опасность грозила всему Донецкому бассейну, положение на только что отвоеванной Украине становилось все менее благоприятным. Совершенно так же, как Сталин в Царицыне, Каменев на Украине оказался втянут в военные операции. Ленин телеграфирует Каменеву: «Абсолютно необходимо, чтобы вы лично… не только проверили и ускорили, но и сами довели подкрепление к Луганску и вообще к Донбассу. Ибо иначе нет сомнения, что катастрофа будет огромная, едва ли поправимая: мы несомненно погибнем, если не отчистим полностью Донбасс в короткое время…» Это обычный стиль Ленина того времени. На основании таких цитат можно доказывать, что судьбу революции Ленин ставил в зависимость от военного руководства Каменева на Юге.

Читателю, не посвященному в действительный ход событий и не могущему ныне иметь доступ к архивам, трудно себе представить, до какой степени искажены пропорции событий. Весь мир знает ныне об эпопее защиты Царицына, о поездке Сталина на Пермский фронт или так называемой Профсоюзной дискуссии. Эти эпизоды кажутся сейчас вершинами исторической цепи событий. Эти мнимые вершины созданы искусственно. Из громадного архивного материала выделены определенные эпизоды и вокруг них поставлены грандиозные исторические декорации. Во всех новых изданиях к этим декорациям прибавляются новые преувеличения, источником которых являются только старые преувеличения. Ссылки на документы встретить почти нельзя. Заграничная печать, даже ученые-историки, относятся к этим повествованиям как к первоисточнику. В разных странах можно встретить специалистов-историков, которые знают третьестепенные детали, касающиеся Царицына или Профсоюзной дискуссии, но не имеют почти никакого понятия о событиях неизмеримо более важных и значительных. Фальсификация достигла здесь таких размеров, такой динамики, что она выработала свой собственный, почти непреодолимый автоматизм, похожий на автоматизм лавины. На самом деле нельзя не поразиться бедности тех документов и материалов, которые опубликованы в связи с работой Сталина на фронтах.

При тоталитарной концентрации всех средств устной и печатной пропаганды можно городу создать столь же фальшивую репутацию, как и человеку. В маневренной и глубоко подвижной войне разные пункты страны приобретают в разные моменты исключительное значение и затем теряют его. Защита Царицына никогда не могла иметь того значения, как борьба за Казань, откуда открывается путь на Тулу и Москву, или как борьба за Петроград, потеря которого была бы грозным ударом сама по себе и открывала бы путь с севера, путь на Москву. Сейчас много героических эпизодов гражданской войны забыто: забыты все, где не участвовал Сталин; зато имени Царицына придано мистическое значение.

«Царицын, – вполне справедливо пишет один из историков Красной армии, – явился зачатком военной академии, где создались кадры командиров для других многочисленных фронтов, ныне возглавляющие основные единицы армии».

«…На Царицынском фронте началась борьба между Сталиным и Троцким – не столько борьба двух больших честолюбий, сколько борьба двух человеческих слоев и двух линий в революции» (С. Дмитриевич, стр. 221).

Наиболее выдающиеся организаторы и полководцы вышли не из Царицына. Я уж не говорю о центральных фигурах, как Склянский, действительный Карно Красной армии, Фрунзе, выдающийся военачальник, поставленный впоследствии во главе Красной армии, Тухачевский, будущий реорганизатор армии, Егоров, будущий начальник Штаба, Якир, Уборевич, Корк, Дыбенко. Все они воспитались в других армиях или на других фронтах, крайне отрицательно относились к Царицыну и его невежественному самодовольству, требовательности. Само слово «царицынцы» имело в их устах уничтожительное значение.

Городским головой Царицына был некий большевик Минин, ставший впоследствии членом Революционного Военного Совета. Этот Минин написал в 1925 г. героическую драму: «Город в кольце». Так как Сталин в этой драме не получил надлежащего освещения, это послужило в дальнейшем опале Минина, который был в конце концов разоблачен как «враг народа».

В изданиях годов гражданской войны эпопея Царицына – одна из многих эпопей, которая совершенно не связывалась с именем Сталина. Его закулисная роль, очень краткая к тому же, была известна небольшому числу лиц и не давала решительно никакого повода для славословий. В юбилейной статье Орджоникидзе, посвященной 11-й армии, ни словом не упоминается Сталин. То же и в других статьях. Нужно было очень долго и настойчиво раскачивать качели истории, чтобы поднять Сталина на высоту героя царицынской эпопеи.

Продовольственные задачи оказались в сколько-нибудь широких масштабах неразрешимы из-за военного положения. «Связи с Югом, с его продовольственными грузами, прерваны – писал Сталин 4 августа, – а сам Царицынский район, связывающий центр с Северным Кавказом, оторван, в свою очередь, или почти оторван от Центра».

Причину крайнего ухудшения военной обстановки Сталин объяснял, с одной стороны, поворотом крепкого крестьянина, в Октябре боровшегося за советскую власть, – против советской власти (он ненавидит всей душой хлебную монополию, твердые цены, реквизиции, борьбу с мешочничеством); с другой стороны, – плохим состоянием наших войск. «В общем нужно сказать, – заканчивал он, – что до восстановления связи с Северным Кавказом рассчитывать (особенно) на Царицынский участок (в продовольственном отношении) не приходится».

4 августа Сталин пишет из Царицына Ленину, Троцкому, Цурюпе: «Положение на Юге не из легких. Военный Совет получил совершенно расстроенное наследство, расстроенное отчасти инертностью бывшего Военного Руководителя, отчасти заговором привлеченных Военруком лиц в разных отделах Военного Округа. Пришлось начинать все сызнова… Отменили старые, я бы сказал преступные, приказы, и только после этого повели наступление…»

Подобные сообщения получались тогда со всех концов страны, ибо хаос господствовал везде. Удивление вызывают лишь слова о «расстроенном наследстве». Военные округа были декретированы 8 апреля, едва успели приступить к работе, так что о «расстроенном наследстве» говорить было трудно.

8 апреля 1918 г. был издан декрет о создании волостных, уездных, губернских и окружных комиссариатов. В июле я докладывал 5-му съезду Советов, что многие низовые комиссариаты еще не созданы за отсутствием компетентных военных людей.

В качестве члена Революционного Военного Совета армии с особыми полномочиями от ЦК и Военного Совета Республики Сталин пользовался крайне широкими, практически неограниченными правами. Он мог производить на местах мобилизации, реквизировать имущество, милитаризировать заводы, подвергать аресту, предавать суду, назначать и смещать. Другие члены Совета армии – например, Ворошилов – были слишком малозначительны по сравнению с ним, чтобы стеснять его волю.

Грубость, нарушение приказов, вызывающие резолюции – все это был не просто взрыв темперамента, а обдуманный способ поднять свой авторитет. Военные, как и большинство комиссаров, не знали Сталина, а к приказам из центра уже научились относиться с большим вниманием. Цель Сталина состояла в том, чтоб показать, что он равен по рангу тем, кто подписывает приказы, исходящие из центра. Никакой другой цели его вызывающие действия иметь не могли: если б он хотел изменения неразумного приказа, достаточно было бы снестись по прямому проводу с Москвой. Сталин стремился поднять свой авторитет за счет авторитета центра.

Самочинно взятые на себя Сталиным функции руководителя всех военных сил фронта получают подтверждение Москвы. Несмотря на всю неприязнь Троцкого к Сталину, телеграмма Реввоенсовета республики, носящая пометку, что она отправлена по согласию с Лениным (вероятнее – по настоянию Ленина), возлагает на Сталина: «Навести порядок, объединить отряды в регулярные части, установить правильное командование, изгнав всех неповинующихся».

Таким образом, полномочия, выданные Сталину для рабочих управителей, были подписаны и, насколько можно судить по тексту, формулированы мною. Дело шло о том, чтоб подчинить столицы центру, установить правильные взаимоотношения и подчинение армии и фронту. Основное направление работы Сталина в Царицыне имело прямо противоположный характер. О его резолюциях не принимать к сведению и пр. я не знал, так как сам он о них в центр не докладывал. Мое впечатление было таково, что Сталин недостаточно решительно борется с самоуправством и местничеством, партизанством и пр. местных людей. Я обвинял его в покровительстве неправильной политике Ворошилова и других. Но мне и в голову не приходило, что он является вдохновителем этой политики. Только позже из его собственных телеграмм и из признания Ворошилова и других это стало ясно.

Каждый военный округ возглавлялся Революционным Военным Советом из трех членов: двух представителей партии и правительства и одного военного специалиста при одновременном назначении значительного числа военных специалистов. Разумеется, приходилось действовать в значительной мере ощупью. Мы создали военную аттестационную комиссию, но и она, разумеется, не располагала необходимым материалом для оценки старых генералов и полковников с точки зрения их скверности к новому революционному режиму. Не забудем, что дело происходило весной 1918 года, т. е. через несколько месяцев после завоевания власти, когда административный аппарат строился в окружении величайшего хаоса, при помощи импровизации случайных связей, случайных рекомендаций. Никакого другого способа и быть не могло. Лишь постепенно совершалась проверка военных специалистов на деле и их отбор.

Среди офицеров было много таких, пожалуй большинство таких, которые сами не знали, как определить себя. Реакционеры бежали с самого начала, наиболее активные из них на периферию, строившую тогда белые фронты. Остальные колебались, выжидали, не решались бросить семью, не знали, что с ними будет, и таким образом оказались в числе военно-административного или командного аппарата Красной армии. Дальнейшее поведение многих из них определялось тем отношением, которое они к себе встретили. Умные, энергичные и тактичные комиссары, а такие были, конечно, в меньшинстве, завоевывали сразу офицеров, которые смотрели на них снизу вверх и удивлялись их решимости, смелости и политической определенности. Такие союзы командиров и комиссаров длились иногда долго и отличались большой прочностью. Там, где комиссар был невежественен и груб и третировал военного специалиста, пренебрежительно компрометируя его перед красноармейцами, о дружбе, конечно, не могло быть и речи, и колебавшийся офицер склонялся окончательно в сторону врагов нового режима. Атмосфера Царицына с ее административной анархией, партизанским духом, неуважением центра, отсутствием административного порядка и вызывающей грубостью по отношению к военным специалистам, разумеется, не способна была расположить этих последних к себе и сделать из них слуг нового режима. Было бы ошибкой думать, что Царицын обходился без военных специалистов. Каждому из импровизированных командиров нужен был офицер, который знал рутину военного дела. Но такого рода специалисты набирались из худшей части офицерства: из пропойц или людей, потерявших человеческое достоинство, безразличных, готовых ползать на задних лапах перед новым начальством, льстить ему, не перечить ему во всяком случае и т. д. Таких военных специалистов я нашел в Царицыне. В качестве начальника штаба я нашел покорного и тихого капитана царской армии, склонного к спиртным напиткам. Имя этого незначительного офицера нигде больше не упоминалось, и о судьбе его мне неизвестно. С глазу на глаз с этим начальником штаба командующий армией не раз вынужден бывал опускать глаза. Жизнь в штабе вовсе не была идиллической. Самородки: Ворошилов и Буденный – отстаивали каждый свои права.

Сталин несколько месяцев провел в Царицыне. Свою закулисную борьбу против меня, уже тогда составлявшую существеннейшую часть его деятельности, он сочетал с доморощенной оппозицией Ворошилова и его ближайших сподвижников. Сталин держал себя, однако, так, чтобы в любой момент можно было отскочить назад.

Ленин лучше меня знал Сталина и подозревал, очевидно, что упорство царицынцев объясняется закулисным режиссерством Сталина. Я решил в Царицыне навести порядок. После нового столкновения командования в Царицыне я настоял на отозвании Сталина. Сталин был отозван из Царицына во второй половине октября 1918 г. (30 октября появилось в «Правде» его сообщение о Южном фронте). Это было сделано через посредство Свердлова, который сам отправился за Сталиным в экстренном поезде. Ленин хотел свести конфликт к минимуму и был, конечно, прав. Поэтому Ленин написал письмо.

Письмо Ленина явно написано под влиянием настояний Сталина. Он искал примирения, дальнейшей военной работы, хотя бы ценою временной и неискренней капитуляции. Фронт привлекал его потому, что здесь он впервые столкнулся с наиболее законченным из всех аппаратов, именно с военным. В качестве члена Реввоенсовета при том же члена ЦК он, разумеется, в каждом Реввоенсовете, в каждой армии каждого фронта являлся первой фигурой. Если другие колебались, то он разрешал. Он мог приказывать. Приказание получало почти автоматическое выполнение, не так, как в комиссариате национальностей, где ему приходилось скрываться от оппонентов на кухне коменданта.

После отъезда всех участников царицынской армии я в особом приказе (5 ноября 1918 г.) воздал должное заслугам многих частей и их командиров, но в то же время отмечал, что в состав армии входят единицы, которые носят названия дивизий, не являясь таковыми по существу; что «политическая работа в частях пока еще почти не поставлена»; что «расходование боевых припасов происходит далеко не всегда с необходимой осмотрительностью»; что в некоторых случаях «командир, не желая выполнить оперативный приказ, передавал его на рассмотрение митинга». «Как граждане, – гласил приказ, – солдаты в свободные часы могут устраивать митинги по любым вопросам. Как солдаты (в строю и на фронте) они выполняют беспрекословно боевые приказы».

Именно в эти дни, отозванный из Царицына, с глубокой злобой и жаждой мести в душе, Сталин написал свою коротенькую статью, посвященную юбилею революции. Цель статьи была нанести удар престижу Троцкого, выдвинуть против него авторитет Центрального Комитета, возглавлявшегося Лениным. Эта юбилейная статья была продиктована затаенной злобой.

После посещения Южного фронта, в частности Царицына, я докладывал на VI съезде Советов 9 ноября 1918 года: «Не все советские работники поняли, что существует централизованное управление и все приказы, идущие сверху, должны быть незыблемы…; к тем советским работникам, которые еще всего этого не поняли, мы будем безжалостны; мы их отстраним, выбросим из наших рядов, подвергнем репрессиям» (1, 340). Это било по Сталину в неизмеримо большей степени, чем я мог думать тогда, направляя эти слова главным образом против Ворошилова. Сталин присутствовал на съезде и молчал. Он молчал на заседании Политбюро. Он не мог защищать открыто своих действий. Тем больше он накапливал злобы.

В то время как на Восточном фронте Красная армия успела уже одержать крупные победы, почти целиком очистив Волгу, на юге дела шли по-прежнему плохо, порядка не было, приказы не соблюдались. 5 октября из Козлова было объявлено приказом об объединении всех армий и групп Южного фронта под командованием Революционного Военного Совета Южного фронта в составе бывшего генерала Степина и трех большевиков: Шляпникова, Мехоношина и Лазимира. «Все приказы и распоряжения Совета подлежат безусловному и немедленному исполнению». Ослушникам приказ грозил строгими карами.

30 ноября 1918 г. Центральный Исполнительный Комитет, уже объявивший советскую республику военным лагерем, принял постановление о создании Совета Обороны в составе Ленина, Троцкого, Красина, комиссара путей сообщения, комиссара продовольствия и представителя Президиума ЦИК Сталина. Предложение было внесено мною по соглашению с Лениным и Свердловым. Ленин хотел дать Сталину известное удовлетворение за его удаление из царицынской армии. Я хотел предоставить Сталину возможность открыто формулировать свою критику и свои предложения, без подрыва порядка в военном ведомстве. Однако дело свелось больше к титулу, чем к работе.

Первое заседание Совета Обороны, намечавшее общие задачи, происходило 1 декабря. Из записей Ленина на заседании видно, что Сталин брал слово шесть раз, Красин – девять раз, Склянский – десять раз, Ленин – восемь раз. Каждому из ораторов давалось не больше двух минут.

Руководство работой Совета Обороны не только в больших вопросах, но и в деталях целиком сосредоточилось в руках Ленина. Сталину поручено было составить проект постановления о борьбе против областничества и о борьбе с волокитой. По-видимому, этот проект никогда не был составлен. Кроме того, в интересах ускорения работы решено было, что «постановления комиссий, назначаемых Советом Обороны, подписанные Лениным, Сталиным и представителем соответствующего ведомства, имеют силу постановлений Совета Обороны».

В первые месяцы 1919 г. Красные войска нанесли сокрушительный удар южной контрреволюции, состоявшей главным образом из донской казачьей армии под командованием генерала Краснова. Но за Красновым формировалась на Кубани и Северном Кавказе добровольческая армия Деникина. В середине мая наша наступавшая армия, в значительной мере выдохшаяся, столкнулась со свежими войсками Деникина и начала откатываться назад. Мы потеряли все, что завоевали, и, сверх того, всю недавно освобожденную Украину.

Контрреволюция превратилась на Дону, в Кубани, Тереке в серьезную силу. Генералы Корнилов, Алексеев, Деникин, Каледин, Краснов нашли себе поддержку в среде казачества, особенно, разумеется, в среде зажиточных кругов. Как раз накануне Восьмого съезда, заседавшего в Москве с 18 по 23 марта 1919 г., мы получили на Востоке со стороны белых крепкий удар под Уфой и продолжали отступать. Вопрос о съезде казался мне теперь совершенно малозначительным в сравнении с тем, что происходило на Востоке. Я предложил немедленно вернуть на фронт военных делегатов и решил сам, невзирая на съезд, немедленно отправиться на Восточный фронт, под Уфу.

Часть делегатов была недовольна: они на несколько дней приехали в столицу и не хотели покидать ее. Кто-то пустил слух, что я желаю избегнуть прений в военной политике. Эта мысль поразила меня. 16 марта 1919 г. я внес в ЦК предложение: отменить директиву об отъезде, немедленном возвращении военных делегатов, поручить Сокольникову официальную защиту военной политики, а сам немедленно уехал на Восток. Обсуждение военного вопроса на Восьмом съезде, несмотря на наличие довольно значительной оппозиции, не остановило меня: положение на фронте казалось мне гораздо более важным, чем избирательство на съезде, тем более что я не сомневался в победе той линии, которую считал единственно правильной. Центральный Комитет одобрил внесенные мною заранее тезисы и назначил официальным докладчиком Сокольникова.

От имени оппозиции доклад был представлен Смирновым, старым большевиком и бывшим артиллерийским офицером мировой войны. Смирнов был одним из вождей левых коммунистов, решительных противников Брест-Литовского мира, требовавших открытия против германской регулярной армии партизанской войны. На этой основе, несколько, правда, поостывшей, они продолжали оставаться и в 1919 г. Формирование централизованной и регулярной армии было невозможно без военных специалистов и без замены импровизации правильной системой руководства. Левые коммунисты успели значительно поостыть и пытались приспособить свои вчерашние взгляды к росту государственной машины и потребностям регулярной армии. Но они отступали шаг за шагом, нагоняя все, что можно, из старого багажа, и прикрывали свои по существу партизанские тенденции новыми формулами.

«Год тому назад, – докладывал на VIII съезде партии Сокольников, – в момент полного развала армии, когда никакой военной организации для защиты пролетарской революции не было, Советская власть прибегла к системе добровольческого формирования армии, и в свое время эта добровольческая армия сыграла свою роль. Теперь, оглядываясь на этот период, как на пройденную ступень, мы должны учесть положительные и отрицательные стороны. Положительная сторона его состояла в том, что в ней приняли участие лучшие элементы рабочего класса… Наряду с этими хорошими сторонами партизанского периода были и черные стороны, которые в конце концов перевесили то хорошее, что было в этом партизанском периоде. Лучшие элементы выбивались, умирали, попадали в плен, и таким образом создавался отбор худших элементов. К этим худшим элементам присоединились те, которые шли в добровольческую армию потому, что были выброшены на улицу в результате катастрофической ломки всего общественного уклада. Наконец, шли полугнилые остатки старой армии. Вот почему в партизанский период нашей военной организации развились силы, которые вынудили ликвидировать эту партизанщину. В конце концов, получилась система независимости маленьких отрядов, которые группировались вокруг отдельных предводителей. Эти отряды, в конце концов, ставили своей задачей не только борьбу и защиту советской власти против завоевания революции, но и бандитство, мародерство. Они превратились в партизанские отряды, которые были опорой авантюризма…»

«Нынешний период, – продолжал Сокольников, – стоит под знаком государственного строительства, которое ведет пролетариат… Чрезвычайно много горячих прений возникло вокруг вопроса о военных специалистах… Теперь этот вопрос в сущности разрешен теоретически и практически. Даже противники применения военных специалистов утверждают сами, что вопрос этот устарел. Там, где военные специалисты были привлечены, где была проведена реорганизация партизанской армии в армию регулярную, там была достигнута устойчивость фронта, там был достигнут военный успех. Наоборот, там, где военные специалисты не нашли себе применения… там пришли к полному разложению и исчезновению самих армий…»

«В вопросе о военных специалистах, – говорил Сокольников, – мы имеем не чисто военную проблему, а общую специальную проблему. Когда был поставлен вопрос о привлечении на фабрики инженеров, о привлечении бывших капиталистических организаторов, вы помните, как из рядов красных левых коммунистов была начата жесточайшая «сверхкоммунистическая» критика, которая утверждала, что возвращать инженеров на фабрики нельзя. И вот мы имели аналогию этой критики, перенесенной в область военного строительства. Нам говорят, возвращая в армию бывших офицеров, вы этим самым восстанавливаете бывшее офицерство и бывшую армию. Но эти товарищи забывают, что рядом с этими командирами стоит комиссар, представитель советской власти, что эти военные специалисты находятся в рядах армии, которая целиком поставлена на службу пролетарской революции… Та армия, которая имеет десятки тысяч старых специалистов, на практике показала, что она есть армия пролетарской революции».

Разногласия по военному вопросу к моменту съезда в значительной степени дали уже тот острый характер, какой имели в предыдущий период. Оппозиция уже не ставила вопросы так прямолинейно, как год тому назад, когда централизованная армия объявлялась характерной для империалистического государства и ей противопоставлялась система партизанских отрядов, когда отвергалось использование современных технических средств борьбы: аэропланов, танков и т. д.

Военная оппозиция состояла из двух групп: с одной стороны, в ней были представлены многочисленные подпольные работники, которых изрядно потрепали тюрьмы и ссылка и которые теперь не умели найти себе место в строительстве армии и государства. Они с большим недоброжелательством относились ко всякого рода выскочкам (а в них недостатка не было), занимавшим ответственные посты. С другой стороны, в оппозиции сильно были представлены передовые рабочие, боевые элементы со свежим запасом энергии, но взиравшие с политическим страхом на то, как вчерашние инженеры, офицеры, педагоги, профессора снова занимают командные позиции. В этой рабочей оппозиции отражалось в конечном счете недоверие к своим собственным силам и уверенность в том, что новый класс, ставший у власти, сможет подчинить себе широкие круги старой технической интеллигенции.

Чтобы определить роль Сталина, достаточно сказать, что гнездом в оппозиции был Царицын. На VIII съезде члены царицынской группы представляли ядро оппозиции, в том числе Ворошилов. В период, предшествовавший съезду, они находились в постоянной связи со Сталиным, который инструктировал их, по-видимому, сдерживая их непомерную прыть, но в то же время централизуя интригу против военного ведомства. Этим определялась его роль на VIII съезде, обсуждавшем военный вопрос, где произошел интересный эпизод с выбором президиума.

Петроградская делегация предложила президиум в составе: Ленина, Каменева, Зиновьева, Пятакова и трех других товарищей местного масштаба. Председательствовавший Ленин спросил: «Есть другие предложения?» Это означало, что вопрос согласован с председателем. Раздались голоса, предлагавшие в президиум Бухарина, Оборина, Рыкова, Стасову, Сокольникова, Муралова и Сталина. Первые четыре отказались. Сталин не отказался, Ленин предлагает, «не считаясь с дополнениями, поставить на голосование прежде всего прочитанный список. Голосуют. Большинство – за». «Предложено голосовать сначала, требуется ли дополнение вообще». Другими словами, становится предварительный вопрос по поводу Сталина и Муралова, голосовать ли вообще. «Голосуют. Дополнение отклоняется».

Этот небольшой эпизод очень характерен. Вопрос о составе президиума составлял до известной степени определение физиономии съезда, хотя бы в предварительном порядке. В порядке дня стоял острый военный вопрос. Для Ленина не было тайной, что Сталин за кулисами фактически возглавляет оппозицию по военному вопросу. Ленин сговорился с петроградской делегацией о составе президиума. Оппозиционные элементы выдвинули несколько дополнительных кандидатур, разные группы по разным соображениям; не только оппозиционные группы, ибо выдвинута была кандидатура и Сокольникова. Однако Бухарин, Стасова, Оборин, Рыков и Сокольников отказываются, признавая заключенное неофициальное соглашение о президиуме обязательным для себя. Сталин, не отказываясь, занимает явно оппозиционную позицию. Он как бы пытается проверить число своих сторонников в составе делегатов съезда. Со своей стороны Ленин пытается избегнуть голосования «за» или «против» Сталина. Он ставит через одного из делегатов предварительный вопрос, «нужны ли дополнительные члены президиума вообще», и достигает без труда отрицательного ответа на этот вопрос. Сталин терпит поражение, которому Ленин придает как можно менее личную и обидную форму.

По отношению к военной оппозиции Сталин держал себя совершенно так же, как по отношению оппозиции Зиновьева, Каменева в предоктябрьский период или по отношению к примиренцам в 12–13 году. Он не солидаризировался с ними, но он поддерживал их против Ленина и стремился найти в них опору.

Докладчик оппозиции Смирнов уже прямо возражал против утверждения Сокольникова, что «одни будто бы стоят за партизанскую армию, а другие за регулярную». По словам Смирнова, в вопросе о привлечении военных специалистов «никаких разногласий с господствующим течением в нашей военной политике у нас нет». Основной вопрос разногласий свелся к вопросу о необходимости расширения функций комиссаров и членов революционных военных советов в смысле большего их участия в управлении армией и решения оперативных вопросов и тем самым умаления руководящей роли командного состава. Создана была особая примирительная комиссия для выработки общих решений; в комиссию входили и Зиновьев и Сталин, но докладчиком комиссии выдвинут был Ярославский.

Решения съезда были приняты единогласно при одном воздержавшемся. Объясняется это тем, что оппозиция успела отказаться от своих наиболее принципиальных предрассудков. Бессильная противопоставить большинству партии свою линию, она вынуждена была присоединиться к общей резолюции. Тем не менее пережитки настроения соответствующего периода не были еще полностью ликвидированы в течение всего 1919 года, в особенности на юге, на Украине, на Кавказе и Закавказье, где победа над партизанскими настроениями далась нелегко.

Привлечение старых военных специалистов осталось в практических решениях съезда во всей силе. С другой стороны, подчеркнута была необходимость подготовки нового командного состава, который явился бы надежным рычагом советской системы.

Никто уже не решался принципиально отвергать основы военной политики. Оппозиция перешла к критике отдельных недочетов и преувеличений. Здесь, конечно, открывалось богатое поле для всякого рода печальных анекдотов. Полемизируя против одного из царицынских сторонников Сталина, я писал в январе 1919 г.:

«В одной из наших армий до недавнего времени считалось признаком высшей революционности довольно-таки мелкотравчатое и глуповатое глумление над «военспецами», т. е. над всяким, кто прошел военную школу. Но в частях этой самой армии почти не велось политической работы. К коммунистам-комиссарам, к этим политическим «специалистам», там относились не менее враждебно, чем к военным специалистам. Кто же сеял эту вражду? Худшая часть новых командиров. Военные полузнайки, полупартизаны, полупартийные люди, которые не хотели терпеть рядом с собой ни партийных работников, ни серьезных работников военного дела… Цепко держась за свои посты, они с ненавистью относятся к самому упоминанию о военной науке… Многие из них, запутавшись вконец, кончали прямым восстанием против советской власти».

Принципиальная оппозиция сдавала позиции, теряла сторонников, замирала, питалась мелочами, сплетнями, пересудами. Новые поражения придавали ей на время активности, но только для того, чтобы обнаружить ее несостоятельность: ничего своего она предложить не могла. В книжках и статьях все еще повторяют об изменах «генералов», назначенных Троцким. Эти обвинения звучат особенно несообразно, если вспомнить, что через двадцать лет после переворота Сталин обвинил в измене и истребил почти весь командный состав, им же самим назначенный. Остается еще добавить, что и Сокольников, официальный докладчик, и В. Смирнов, оппозиционный содокладчик, оба активные участники гражданской войны, пали впоследствии жертвами сталинской чистки и что в 1920 г. видный военный работник писал:

«Несмотря на все боли, крик и шум, поднятые по поводу нашей военной политики, по поводу привлечения военных специалистов в Красную армию и т. д., глава военного ведомства т. Троцкий остался прав. Он железной рукой провел намеченную военную политику, не боясь угроз… победы Красной армии на всех фронтах – лучшее доказательство правильности военной политики».

Во время съезда происходило особое военное совещание, протоколы которого велись, но не были опубликованы. Цель этого совещания состояла в том, чтобы дать возможность всем участникам, особенно недовольным представителям оппозиции, возможность высказаться с полной свободной откровенностью. Ленин на этом совещании произнес энергичную речь в защиту военной политики. Каково было мнение Сталина? Выступал ли он в защиту позиции Центрального Комитета? Трудно ответить на этот вопрос категорически. Что он действовал за кулисами съезда, натравливая оппозицию на военное ведомство, в этом нет никакого сомнения на основании тех обстоятельств и воспоминаний участников съезда. Яркой уликой является тот факт, что протоколы военного совещания VIII съезда не опубликованы до сих пор: потому ли, что Сталин вообще не выступал, или потому, что его тогдашнее выступление является слишком стеснительным для него сейчас. Официальные источники говорят, что Сталин поддерживал на 8-м съезде позицию Ленина в военном совещании. Почему, однако, не опубликованы протоколы теперь, когда необходимость сохранения военных тайн давно исчезла?

На украинской конференции Сталин формально защищал тезисы, выступая докладчиком от имени ЦК; в то же время через доверенных людей он немало поработал над тем, чтобы провалить тезисы. На VIII съезде партии это было труднее, так как вся работа протекала на глазах Ленина, других членов ЦК и ответственных военных работников. Но по существу Сталин и здесь играл совершенно ту же роль, что и на украинском съезде. Как член ЦК, он двусмысленно выступал в защиту официальной военной политики или отмалчивался; но через своих ближайших друзей – Ворошилова, Рухимовича – он вел на съезде подкоп не столько, правда, против военной политики, сколько против ее руководителя. С особенной грубостью он натравливал делегатов на Сокольникова, взявшего на себя защиту политики военного ведомства без оговорок.

О связях Сталина с военной оппозицией можно сделать то заключение, что все наличные документы, особенно телеграмма Подвойскому в конце августа и письмо Ленину от 3 октября, доказывают полностью, что Сталин по своей позиции в Центральном Комитете и в правительстве возглавлял оппозицию. Если я подозревал это раньше, то теперь я полностью убежден, что махинации Сталина с украинцами прямо связаны с движением военной оппозиции. Сталин, конечно, не пожал лавров в Царицыне, он пытался теперь взять реванш.

В момент наибольшего напряжения Красной армии на востоке Деникин, располагавший значительными техническими средствами, имевший хорошую конницу и пользовавшийся поддержкой богатого крестьянства на юго-востоке России, начиная с мая 1919 г., быстро продвигается вперед, спеша соединиться с Колчаком на Волге и взять Москву. Царицын на левом фланге Южного фронта был верным стыком для армии, сражавшейся против Колчака и Деникина. Когда Деникин захватил Севск и явно обозначилась опасность Туле и Москве, создан был Московский совет обороны и во главе его был поставлен тот самый Гусев, который считал, что удар на Кубань обеспечивает Москву. Это назначение имело слегка иронический характер.

Командование Южного фронта находилось последовательно в руках Сытина, Егорова, Шорина, Фрунзе. Сталин входил в состав Южного фронта дважды, в два разных периода. В состав Реввоенсовета входили последовательно: Сталин, Ворошилов (в качестве помощника командующего фронтом), Минин, Гусев, Лашевич, Сталин (вторично), Смилга. Ворошилов был назначен помощником комфронта, чтобы освободить от его командования 10-ю армию. Юго-западный фронт был образован в 1919 г. путем отделения от Южного фронта западной группы. Командовал фронтом Егоров. В состав Реввоенсовета фронта входили Раковский и Гусев.

Рассказы о роли Сталина, как защитника Петрограда, основаны, как это ни невероятно, на умышленном анахронизме. Юденич дважды в течение 1919 г. пытался взять бывшую столицу: в мае и в октябре. Первое нападение было основано на внезапности. 14 мая корпус генерала Родзянко прорвал фронт 7-й армии между Нарвой и Гдовом, занял Ямбург и Псков и начал быстро продвигаться к Петрограду, Гатчине, Луге. 7-я армия, защищавшая Петроград, была крайне ослаблена в пользу более актуальных фронтов: командующие армией, лучшие командиры, комиссары и целые части были переведены на юг. Временный командующий (начальник штаба) вошел в сношения с Юденичем и дал ему возможность завладеть рядом пунктов. Часть командиров 7-й армии, отправившейся на Петроград, организовала заговор в окружающих столицу гарнизонах: Кронштадте, Ораниенбауме, Красной Горке и Красном Селе. Заговорщики были тесно связаны с Юденичем и намеревались занять столицу одновременно с войсками его армии. Заговорщики надеялись на поддержку недовольных матросов и особенно на помощь военного флота. Но матросы двух дредноутов не поддержали восстания, а английский флот держался в стороне.

Несколько морских портов были покинуты слабыми гарнизонами в панике. Но во всяком случае явной и грубой натяжкой являлась попытка связать измены тех или иных полков, формировавшихся под наблюдением партийных организаций, с Костяевым. Способный генерал Костяев не внушал доверия и мне. Он производил впечатление чужого человека. Вацетис, однако, отстаивал его, и Костяев недурно дополнял вспыльчивого и капризного главного командующего. Заместить Костяева было нелегко. Никаких данных против него не было. «Взятый у швейцарцев документ» лишен был, видимо, какого бы то ни было значения, ибо он нигде больше не фигурировал. Что касается Надежного, то ему пришлось через четыре месяца командовать 7-й армией, которая отстояла Петроград. Вина Окулова была в том, что он стремился соблюдать уставы и приказы, не соглашаясь участвовать в интригах против центра. Особо настойчивый тон Сталина объясняется тем, что он чувствовал опору в Совете Восточного фронта, где были недовольны главкомом и переносили это недовольство на меня.

Из Москвы пришлось спешно укреплять 7-ю армию и восстанавливать положение. Зиновьев, руководивший партийной и советской работой в Петрограде, не был создан для таких положений и сам сознавал это. Для организации отпора Юденичу был послан Сталин. Он вполне успешно справился с задачей, которая требовала твердости, решительности и спокойствия. Это первое наступление было быстро и легко ликвидировано. Что касается заговора, то и это предприятие оказалось авантюрой. 12 июня 1919 г. только одна Красная Горка оказалась в руках заговорщиков. После обстрела Кронштадта Красная Горка была 16 июня занята отрядами красных моряков. И Сталин телеграфирует Ленину:

«Быстрое взятие Горки объясняется самым грубым вмешательством со стороны моей и вообще штатских в оперативные дела, доходившим до отмены приказов по морю и суше и навязывания своих собственных. Считаю своим долгом заявить, что я и впредь буду действовать таким образом, несмотря на все мое благоговение перед наукой. Сталин».

Помню, по поводу этой похвальбы нарушением существующих законов, декретов, порядка и пр. я как-то сказал Ленину: у нас в армии заводится режим великих князей. В царской армии наряду с военной субординацией существовала неписаная субординация: великие князья, занимавшие те или другие командные или высокие административные посты, игнорировали нередко стоящие над ними власти и вносили в управление армии и флота хаос. Я обратил внимание Ленина на то, что Сталин в качестве члена ЦК заводит в армии режим великих князей.

Ленина коробило от этого тона грубого вызова и хвастовства. Из Петербурга можно было в любой момент снестись с Кремлем и со штабом, заменить плохих или ненадежных командиров, усилить штаб, т. е. сделать то, что каждый из основных военных работников делал много раз на фронте, без нарушения правильных отношений и без подрыва авторитета командования армии и ставки. Сталин не мог поступать так. Он мог чувствовать свое преимущество над другими, только унижая их. Он не мог испытать удовлетворения от своей работы, не проявив пренебрежения к тем, кто стояли над ним. Не располагая другими ресурсами, он превращал грубость в ресурсы и демонстрировал свое особое значение пренебрежением к учреждениям и лицам, которые пользовались уважением других. Такова была его система.

Телеграмма кончалась словами: «Срочно вышлите 2 млн. патронов в мое распоряжение для 6 дивизии…»

В этой приписке, обычной для Сталина, целая система. Армия имела, конечно, своего начальника снабжения. Патронов всегда не хватало, и они посылались по прямому наряду главнокомандующего в зависимости от наличных запасов и относительной важности фронтов и армий. Но Сталин обходил все инстанции и нарушал всякий порядок. Помимо своего начальника снабжения, он требует патронов через Ленина, притом не в распоряжение армейского командования, а для отдельной дивизии, которой он, очевидно, хочет показать свое значение.

Первый набег Юденича с ничтожными силами имел эпизодический характер и прошел для партии, поглощенной Восточным и Южным фронтами, почти незамеченным. Положение было восстановлено; и снова все внимание было перенесено на Юг. Тем временем к началу августа белые войска отошли в исходное положение. Но именно отошли. Они не были разгромлены. Юденич продолжал свои формирования. Под прикрытием Эстонии и при самой напряженной помощи Англии он сформировал в течение ближайших четырех месяцев очень серьезную армию, обильно укомплектованную офицерством и прекрасно вооруженную. Корпус превратился в Северо-Западную армию, которая насчитывала около сотни батальонов и эскадронов.

Второй поход начался очень успешно для Юденича, и борьба за Петроград сразу получила глубоко драматический характер. Считая, что нам не справиться со всеми фронтами одновременно, Ленин предложил сдать Петроград. Я восстал. Большинство Политбюро поддержало меня. Когда я был уже в Петрограде, Ленин писал:

«Вчера ночью провели в Совете Обороны и послали вам… постановление Совета Обороны. Как видите, принят ваш план. Но отход питерских рабочих на юг, конечно, не отвергнут. (Вы, говорят, развивали это Красину и Рыкову.) Об этом говорить раньше надобности, значило бы отвлечь внимание от борьбы до конца. Попытка отхода и отрезывания Питера, понятно, вызовет соответственные изменения, которые вы проведете на месте. Поручите по каждому Отделу Губисполкома кому-либо из надежных собрать бумаги и документы советские для подготовки эвакуации. Прилагаю воззвание, порученное мне Советом Обороны. Спешил – вышло плохо, лучше поставьте мою подпись под Вашим. Привет. Ленин».

Это была необходимая уступка Сталину и Зиновьеву. Ничего не оставалось, как примириться с нею.

Борьба за Петроград получила крайне драматический характер. Враг был на виду у столицы, которая была подготовлена к борьбе на улицах и площадях. Когда в советской печати шла речь об обороне Петрограда без дальнейших определений, то имели в виду всегда этот второй, осенний поход Юденича, а не весенний эпизод. Но осенью 1919 г. Сталин находился на Южном фронте и к обороне Петрограда не имел никакого отношения. Официальные документы этой основной операции против Юденича давно опубликованы. Сейчас оба похода Юденича слиты воедино и оборона Петрограда изображается как дело рук Сталина.

Об этом первом периоде работы Сталина на Южном фронте не опубликовано никаких материалов. Дело в том, что этот период длился очень недолго и закончился достаточно плачевно. К сожалению, в изложении этого эпизода я не могу опираться ни на какие материалы, ибо он не оставил никаких следов в моем личном архиве. Официальный архив остался, разумеется, в Комиссариате по Военным делам. В Реввоенсовете Южного фронта при командующем Егорове были членами Сталин и Берзин, ушедший впоследствии окончательно в военную работу и игравший видную роль, если не руководящую, в операциях республиканской Испании. Однажды ночью, – относительно даты, к сожалению, ничего сообщить не могу, – Берзин вызвал меня к прямому проводу и поставил мне вопрос, обязан ли он подписать оперативный приказ командующего Южным фронтом Егорова. Согласно порядку, подпись комиссара или политического члена военного совета под оперативным приказом означала лишь, что приказ не заключает в себе никаких задних контрреволюционных мыслей. Что же касается оперативного смысла приказа, то он целиком лежал на ответственности командующего. В данном случае дело шло об исполнении оперативного приказа главного командования. Приказ Егорова являлся только передачей и истолкованием этого приказа в подчиненной ему армии. Сталин заявил, что приказ не годен и что он его не подпишет. Ввиду отказа члена ЦК подписать приказ, Берзин не решался ставить свою подпись. Между тем оперативный приказ за подписью одного командующего не имел действительной силы. Какие доводы выдвигал Сталин против приказа, имевшего, насколько помню, второстепенное значение, сейчас восстановить не могу. Во всяком случае, у Сталина была полная возможность вызвать меня к прямому проводу и изложить мне свои соображения или, если он предпочитал это, вызвать к прямому проводу Ленина. Командующий Южным фронтом, если он был согласен со Сталиным, мог в том же порядке предложить свои соображения главнокомандующему или мне. Возражения Сталина были бы, разумеется, немедленно обсуждены в Политбюро. У главнокомандующего запросили бы дополнительных объяснений. Но, как и в Царицыне, Сталин предпочел другой образ действий. «Не подпишу», – заявил он, чтоб показать все свое значение своим сотрудникам и подчиненным. Я ответил Берзину: приказ главнокомандующего, закрепленный комиссаром, стал бы для вас обязательным. Подпишите немедленно, иначе будете преданы трибуналу. Берзин немедленно дал свою подпись. Вопрос перешел в Политбюро. Ленин сказал не без смущения: «Ничего не поделаешь, Сталин опять пойман с поличным». Решено было отозвать Сталина с Южного фронта. Эта была вторая крупная осечка. Помню, что он приехал смущенный, но не обнаружил обиды, наоборот, говорил, что цель его достигнута, так как он хотел обратить внимание на неправильность отношений между главным командованием или командованием фронта, что приказ главнокомандующего ничего опасного в себе не заключал, но был издан без предварительного запроса мнения Южного фронта, только неправильно, и что именно против этого он, Сталин, протестовал и чувствует себя вполне удовлетворенным. Впечатление было таково, что он зашел дальше, чем хотел, дал себя поймать себе самому в петлю какого-то случайного резкого замечания и не мог отступить назад. Во всяком случае, он явно делал все, чтобы замести следы и сделать бывшее как бы не бывшим.

В вопросах стратегических я всегда предоставлял первое слово главнокомандующему. Первой задачей нового главнокомандующего была выработка плана группировки сил на Южном фронте. Каменев отличался оптимизмом, быстротой стратегического воображения. Но кругозор его был еще сравнительно узок, социальные факторы Южного фронта: рабочие, украинские крестьяне, казаки, не были ему ясны. Он подошел к Южному фронту под углом зрения командующего Восточным фронтом. Ближе всего было сосредоточить дивизии, снятые с Востока, на Волге и ударить на Кубань, исходную базу Деникина. Именно из этого плана он и исходил, когда обещал вовремя доставить дивизии, не приостанавливая наступления.

Однако мое знакомство с Южным фронтом подсказывало мне, что план в корне ошибочен. Деникин успел передвинуть свою базу с Кубани на Украину. Наступать на казачество значило насильственно толкать его в сторону Деникина. Главный удар надо было нанести, наоборот, по линии водораздела между Деникиным и казачеством, в полосе, где население целиком против казаков, против Деникина и за нас. Но моя борьба против плана казалась продолжением конфликта между Военным Советом и Восточным фронтом. Смилга и Гусев при содействии Сталина изображали дело так, будто я против плана, потому что вообще не доверяю новому главнокомандующему. У Ленина было, видимо, то же самое опасение. Но оно было ошибочно в корне. Я не переоценивал Вацетиса, дружески встретил Каменева и стремился всячески облегчить его работу.

Вопрос был настолько важен, борьба вокруг плана и вопросов командования приняла столь острый характер, что 4 июля я прибег к крайнему средству: подал в отставку. Чтоб понять группировку в этот момент на верхах партии, нужно напомнить о конфликте между Восточным фронтом и главнокомандующим Вацетисом, косвенно – и со мной.

На Востоке командовал бывший полковник Каменев, членами Революционного Военного Совета были Смилга и Лашевич. Дела на Востоке шли в этот период настолько хорошо, что я туда совсем перестал ездить и даже не знал Каменева в лицо. Окрыленные успехами, Смилга, Лашевич и Гусев носили своего командующего на руках, кажется, пили с ним брудершафт и писали о нем в Москву восторженные отзывы.

Конфликт вокруг стратегии Восточного фронта был конфликтом между главнокомандующим Вацетисом и командующим Восточным фронтом Каменевым. Оба они были полковниками Генерального штаба старой царской армии. Между ними шло несомненное соревнование, в которое втянуты были и комиссары. Коммунисты ставки поддерживали Вацетиса, члены Реввоенсовета Восточного фронта – Смилга, Лашевич, Гусев были целиком на стороне Каменева. Трудно сказать, кто из двух полковников был даровитее. Оба обладали несомненными стратегическими качествами, оба имели опыт великой войны, оба отличались оптимистическим складом характера, без чего командовать невозможно. Вацетис был упрямее, своенравнее и поддавался несомненно влиянию враждебных революции элементов. Каменев был несравненно покладистее и легко поддавался влиянию работавших с ним коммунистов. Восточный фронт был, так сказать, первенцем Красной армии. Он был снабжен всем необходимым, в том числе и коммунистами, больше, чем какой-либо другой из фронтов. Адмирал Колчак считался в тот период, и вполне основательно, главным врагом. Он доходил до Казани, угрожал Нижнему Новгороду, откуда открывался прямой путь на Москву. Немудрено, если революционная страна собрала, так сказать, сливки в пользу Восточного фронта. Продвижение вперед против Колчака после двух периодов отступления шло теперь с полным успехом. Вацетис считал, что главная опасность теперь на юге, и предлагал задержать армии Восточного фронта в течение зимы на Урале, когда опасности настолько не будет, чтоб передать Южному фронту ряд дивизий. Общая моя позиция изложена была еще ранее в телеграмме первого января. Я стоял за обеспечение непрерывного наступления на Колчака. Однако конкретный вопрос определялся соотношением сил и общей стратегической обстановкой. Если у Колчака за Уралом серьезные резервы, если наше продвижение с непрерывными боями успело значительно истощить Красную армию, то ввязываться в дальнейшие бои за Уралом представляло бы опасность, ибо требовало бы новых пополнений из свежих коммунистов и командиров, а все это необходимо было ныне для Южного фронта.

Надо прибавить, что я успел значительно оторваться от Восточного фронта, как от вполне благополучного, и всеми мыслями жил на Южном фронте. Трудно было судить на расстоянии, насколько наступающие армии Восточного фронта сохранили жизненную энергию, т. е. насколько им по силам дальнейшие продвижения, не только без помощи Центра, но и с жертвами в пользу Южного фронта, которому нужны были лучшие дивизии.

Я предоставил Вацетису в известном смысле свободу действий, считая, что если со стороны Восточного командования будет отпор и если выяснится, что продвижение на восток возможно без ущерба для Южного фронта, то будет время поправить главнокомандующего решением правительства.

В этих условиях разыгрался конфликт между Вацетисом и Каменевым. Придравшись к ряду уклончивых ответов Восточного фронта, который стремился вести свою собственную линию, Вацетис потребовал смещения Каменева и замену его Самойло, бывшим командующим 6-й армией. С.С. Каменев был, несомненно, способным военачальником, с воображением и способностью к риску. Ему не хватало глубины и твердости. Ленин потом сильно разочаровался в нем и не раз очень резко характеризовал его донесения: «Ответ глупый и местами неграмотный».

Когда Главком, с моего принципиального согласия, предложил Восточному фронту задержаться зимою на Урале, чтоб передать несколько дивизий на юг, где положение становилось угрожающим, Каменев, при поддержке Смилги и Лашевича, оказал очень решительное сопротивление. В конце концов Политбюро решило вопрос в пользу Восточного фронта.

Сталин ухватился за конфликт между Восточным фронтом и главным командованием. К Вацетису, который официально осудил его вмешательство в стратегию, Сталин относился с ненавистью и ждал случая, чтоб отомстить ему. Теперь такой случай представился. Когда Каменев обязался, не приостанавливая наступления на Урале, дать Южному фронту несколько дивизий и сдержал обещание, его авторитет, естественно, повысился за счет авторитета Вацетиса, который продолжал упорствовать, когда его ошибка обнаружилась полностью. Смилга, Лашевич и Гусев предложили, видимо, при содействии Сталина, назначить Каменева главнокомандующим. Успехи Восточного фронта подкупили Ленина и сломили мое сопротивление. Но тут в события врезался эпизод, смысл которого остается не вполне ясным для меня и сейчас: Вацетис оказался арестован по подозрению в измене.

8 июля 1919 г. я получил на Южном фронте в Козлове шифрованную телеграмму о том, что изобличенный в предательстве и сознавшийся офицер дал показания, из которых вытекает, что будто бы Вацетис знал о военном заговоре. «Пришлось подвергнуть аресту главкома», – так заканчивалась телеграмма подписанная Дзержинским, Крестинским, Лениным и его заместителем Склянским. За спиной Дзержинского в этом деле стоял, видимо, Сталин.

Так как Вацетис был вскоре после того освобожден и впоследствии стал профессором военной академии, то, я полагаю, осведомленность его о заговоре была весьма сомнительна. Весьма вероятно, что недовольный смещением с поста главнокомандующего, он вел неосторожные беседы с близкими к нему офицерами. Я никогда не проверял этого эпизода. Вполне допускаю, однако, что в аресте Вацетиса играл роль Сталин, который таким образом мстил ему за некоторые старые обиды. Вместе со Сталиным реванш брал Восточный фронт и с ним вместе новый главнокомандующий. Я и сейчас не знаю, что тут верно, в какой мере дело действительно шло о «заговоре» и в какой мере Вацетис был посвящен в него.

Таким образом, смена командования осложнилась драматическим эпизодом, который не имел, впрочем, трагических последствий. Вацетиса вскоре освободили. Но отношения в Политбюро напряглись: за эпизодом ареста явно чувствовалась интрига. Найдя опору в руководителях Восточного фронта, Сталин взял над Революционным Военным Советом реванш.

Наступление на Южном фронте по плану главнокомандующего началось в середине августа. Через полтора месяца, в конце сентября, я писал в Политбюро: «Прямое наступление по линии наибольшего сопротивления оказалось, как и было предсказано, целиком на руку Деникину… В результате полуторамесячных боев… Наше положение на Южном фронте сейчас хуже, чем было в тот момент, когда командование приступало к выполнению своего априорного плана. Было бы ребячеством закрывать на это глаза». Слова «как и было предсказано» ясно говорят о тех трениях, которые предшествовали принятию стратегического плана и имели место в июне и начале июля.

Итак, ошибка плана была для меня настолько несомненна, что когда он был утвержден Политбюро – всеми голосами, в том числе и голосом Сталина против меня, – я подал в отставку. Решение Политбюро по поводу отставки гласило:

Секретно

Копия с копии

Москва, 5 июля 1919 года

№…

РОССИЙСКАЯ КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ (Большевиков)

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ

Кремль

Орг. и Полит. Бюро ЦК, рассмотрев заявление т. Троцкого и всесторонне обсудив это заявление, пришли к единогласному выводу, что принять отставки т. Троцкого и удовлетворить его ходатайство они абсолютно не в состоянии.

Орг. и Полит. Бюро ЦК сделают все от них зависящее, чтобы сделать наиболее удобной для т. Троцкого и наиболее плодотворной для Республики ту работу на Южном фронте, самом трудном, самом опасном и самом важном в настоящее время, которую избрал сам т. Троцкий. В своих званиях Наркомвоена и Предреввоенсовета т. Троцкий вполне может действовать и как член Реввоенсовета Южфронта с тем Комфронтом (Егорьевым), коего он сам наметил, а ЦК утвердил.

Орг. и Полит. Бюро ЦК предоставляют т. Троцкому полную возможность всеми средствами добиваться того, что он считает исправлением линии в военном вопросе, и, если он пожелает, постараться ускорить съезд партии.

Твердо уверенные, что отставка т. Троцкого в настоящий момент абсолютно невозможна и была бы величайшим вредом для Республики, Орг. и Полит. Бюро ЦК настоятельно предлагают тов. Троцкому не возбуждать более этого вопроса и исполнять далее свои функции, максимально, в случае его желания, сокращая их ввиду сосредоточения своей работы на Южфронте. Ввиду этого Орг. и Полит. Бюро ЦК отклоняет и выход т. Троцкого из Политбюро и оставление им поста Председателя Реввоенсовета Республики (Наркомвоена).

Подлинный подписали:

Ленин, Каменев, Крестинский, Калинин, Серебряков, Сталин, Стасова.

С подлинным верно:

Секретарь ЦК Елена Стасова.

Я взял отставку назад и немедленно отправился на Южный фронт, где открывавшееся в середине августа наступление скоро приостановилось, не дав результатов. Роковая ошибочность плана стала ясна многим работникам, в том числе и Лашевичу, перешедшему с Восточного фронта на Южный. 6 сентября я телеграфировал с фронта Главкому и ЦК, что «центр тяжести борьбы на Южфронте всецело перешел на Курско-Воронежское направление, где резервов нет», и предложил ряд войсковых перегруппировок, означавших в совокупности ликвидацию несостоятельного плана. Под моей телеграммой подписались Серебряков и Лашевич. Но главнокомандующий упорствовал, и Политбюро решительно поддержало его. В тот же день, 6 сентября, я получил ответ.

За два месяца ход военных операций не только опрокинул первоначальный план, но и ясно указал главную операционную линию. Однако за два месяца непрерывных и безрезультатных боев многие дороги оказались разрушены, и сосредоточение резерва представляло неизмеримо большие трудности, чем в июне-июле. Радикальная перегруппировка сил являлась, тем не менее, необходимостью. Я предлагал конный корпус Буденного переправить походным порядком и передвинуть ряд других частей в северо-восточном направлении.

Тем временем начатое наступление приостановилось, положение на Кубани, где увязли лучшие войска, продолжало оставаться крайне тяжким, Деникин продвигался на Север. «Для проверки оперативного плана, – писал я в конце сентября, – нелишне посмотреть на его результаты. Южный фронт получил такие силы, какие никогда не имел ни один из фронтов: к моменту наступления на Южном фронте имелось не менее 180.000 штыков и сабель, соответственное количество орудий и пулеметов. В результате полуторамесячных боев мы имеем жалкое топтание на месте в восточной половине Южного фронта и тяжкое отступление, гибель частей, расстройство организма – в западной половине. Причину неудачи необходимо искать целиком в оперативном плане. Мы пошли по линии наибольшего сопротивления, т. е. части средней устойчивости направили по местности, населенной сплошь казачеством, которое не наступает, а обороняет свои станицы и очаги. Атмосфера «народной» донской войны оказывает расслабляющее влияние на наши части. В этих условиях деникинские танки, умелое маневрирование и пр. оказываются в его руках колоссальным преимуществом».

Однако теперь дело шло уже не о плане, а о его последствиях, материальных и психологических. Главнокомандующий надеялся, видимо, в соответствии с правилом Наполеона, упорствуя в ошибке, извлечь из нее все возможные выгоды и добиться в конце концов победы. Политбюро, теряя доверие, упорствовало в собственном решении. 21 сентября наши войска покинули Курск. 13 октября Деникин взял Орел, открыв себе дорогу на Тулу, где были сосредоточены важнейшие военные заводы, а дальше уже шла Москва. Я поставил перед Политбюро ребром альтернативу: либо менять оперативный план, либо эвакуировать Тулу, разоряя военную промышленность и открывая дорогу на Москву. Главнокомандующий, меняя по частям старый план, уже сосредоточивал кулак. Но к этому времени упрямство главнокомандующего, которое поддерживало Политбюро, было сломлено.

В середине октября была закончена новая группировка войск для контрудара. Одна группа сосредоточена была к северозападу от Орла для действия на Курско-Орловскую железную дорогу. Другая группа, к востоку от Воронежа, возглавлялась конным корпусом Буденного. Это и было уже шагом к той группировке, на которой в последний раз настаивали 6 сентября Троцкий, Лашевич и Серебряков.

А вот что пишет Сталинская историография: «В течение сентября и начале октября 1919 г. Деникин достиг значительных успехов на Южном фронте. 13 октября ему удалось овладеть Орлом. Для устранения крайне тяжелого и опасного для республики положения, создавшегося в результате длительных неудач на Южном фронте, ЦК партии направил в Ревсовет фронта т. Сталина. Тов. Сталин выработал новый стратегический план борьбы с Деникиным, который был утвержден Лениным и Центральным Комитетом партии. Осуществление этого плана привело к полному поражению и разгрому Деникина».

В статье «К вопросу о стратегии и тактике коммунистов» Сталин говорит следующее о положении на Южном фронте:

«Основные черты политической стратегии можно было бы обрисовать без особого труда, прибегнув к аналогии с военной стратегией, например, в период гражданской войны, во время борьбы с Деникиным. Все помнят конец 1919-го, когда Деникин стоял под Тулой. В это время разыгрались интересные споры среди военных по вопросам о том, откуда следовало бы нанести решающий удар по армиям Деникина. Одни военные предлагали избрать основным направлением удара линию Царицын-Новороссийск. Другие, наоборот, предлагали повести решающий удар по линии Воронеж-Ростов, с тем, чтобы, пройдя эту линию и разбив, таким образом, на две части армии Деникина, потом разгромить их поодиночке. Первый план… был, с одной стороны, невыгоден, ибо предполагал наше продвижение по районам (Донская область), враждебным Советской власти, и требовал, таким образом, крупных жертв; с другой стороны, он был опасен, ибо открывал армиям Деникина дорогу на Москву через Тулу, Серпухов. Второй план основного удара был единственно правилен, ибо он, с одной стороны, предполагал продвижение нашей основной группы по районам (Воронежская губ. – Донбасс), сочувствующим Советской власти, и ввиду этого не требовал особых жертв, с другой стороны, он расстраивал действия основной группы войск Деникина, шедших на Москву. Большинство военных высказалось за второй план, и этим была определена судьба всей войны с Деникиным».

Этот рассказ как бы служил Сталину лишь случайной иллюстрацией некоторых соображений из области политической тактики. На самом деле иллюстрация не была случайной. Шел 1923 год. Сталин находился в ожидании грозной атаки со стороны Ленина и систематически пытался подкапывать его авторитет. Верхи партии прекрасно знали, что за ошибочный и дорого обошедшийся план высказались не только некоторые «военные» (главнокомандующий), но и большинство Политбюро во главе с Лениным. Так как сам Сталин успел в последний момент отскочить от этого большинства, то ответственность он перелагал на одного Ленина. Однако он предпочитал говорить о разногласиях среди «военных», не касаясь борьбы внутри Политбюро: верхи партии слишком хорошо помнили, что я с июля оттаивал тот план, к которому Сталин примкнул лишь в конце октября или начале ноября, когда сам главнокомандующий на деле отказался от своего первоначального замысла.

19 ноября 1924 г., через 10 месяцев после смерти Ленина, Сталин сделал первую попытку создать свою собственную версию борьбы на Южном фронте и направить ее против меня. В речи на пленуме фракции ВЦСПС «Троцкизм или ленинизм?» он говорит:

«О Деникине. Дело происходит осенью 1919 г. Наступление на Деникина не удается. «Стальное кольцо» вокруг Мамонтова (рейд Мамонтова) явно проваливается. Деникин берет Курск. Деникин подходит к Орлу. Тов. Троцкий вызывается с Южного фронта на заседание ЦК. ЦК признает положение тревожным и постановляет направить на Южфронт новых военных работников, отозвав тов. Троцкого. Новые военработники требуют «невмешательства» тов. Троцкого в дела Южфронта. Тов. Троцкий отходит от прямого участия в делах Южфронта. Операции на Южфронте, вплоть до взятия нами Ростова-на-Дону и Одессы, проходят без тов. Троцкого. Пусть попытаются опровергнуть эти факты».

Здесь нет еще и речи о моем ложном стратегическом плане: все сводится к туманным утверждениям насчет новых военных работников, которые потребовали (от кого?) «невмешательства» Троцкого.

На самом деле тринадцать постановлений ЦК от 15 октября были в письменном виде внесены мною и единогласно одобрены, в том числе и Сталиным. В комиссию, которая посылала по моему предложению новых работников на юг, взамен старых, которые слишком устали от поражений, входили: Ленин, Троцкий, Каменев и Крестинский (Сталин не входил). Какие новые работники требовали «невмешательства» Троцкого и от кого именно требовали – Сталин не сообщает. «Троцкий отходит от прямого участия в делах Южного фронта». Эта неопределенная фраза только подчеркивает, что если были какие-либо закулисные домогательства Сталина, то никакого постановления не было и по характеру отношений в ЦК быть не могло.

Ворошилов в «Сталине и Красной армии» (1929) пишет, что «Сталин поставил перед ЦК три главных условия: 1) Троцкий не должен вмешиваться в дела Южного фронта и не должен переходить за его разграничительные линии, 2) с Южного фронта должен быть немедленно отозван целый ряд работников, которых т. Сталин считал непригодными восстановить положение в войсках, и 3) на Южный фронт должны быть немедленно командированы новые работники по выбору Сталина, которые эту задачу могли выполнить. Эти условия были приняты полностью».

Где? Как? Когда? Кем? Приписывая Сталину заслугу пересмотра ошибочного плана, Ворошилов, однако, еще не решался утверждать в 1929 г., что ошибочный план принадлежал мне. Умалчивая об этом вопросе, он тем обнаруживал, что я был противником плана. Однако и этот пробел заполнен новейшей историографией.

Зинаида Орджоникидзе пишет:

«Реввоенсовет 14-й армии все время держал связь со штабом Южного фронта. Серго лично связался со Сталиным и непосредственно с Москвой, с Лениным. Ленин напряженно следил за подготовкой к наступлению. 15 октября Серго из села Сергиевского в очередном письме писал Ленину:

«Дорогой Владимир Ильич! Сегодня я думал заехать в Москву на несколько часов, но решил, что лучше скорее в армию. Я теперь назначен в Реввоенсовет 14-й армии. Тем не менее решил поделиться с вами теми в высшей степени неважными впечатлениями, которые я вынес из наблюдений за эти два дня в штабах здешних армий. Что-то невероятное, что-то граничащее с предательством. Какое-то легкомысленное отношение к делу, абсолютное непонимание серьезности момента. В штабах никакого намека на порядок, штаб фронта – это балаган. Сталин только приступает к наведению порядка. Среди частей создали настроение, что дело советской власти проиграно, все равно ничего не сделаешь. В 14-й армии какой-нибудь прохвост Шуба, именующий себя анархистом, нападает на наши штабы, арестовывает их, забирает обозы, а комбрига посылает на фронт под своим надзором для восстановления положения. В 13-й армии дела не лучше. Вообще то, что здесь слышишь и видишь, – нечто анекдотическое. Где же эти порядки, дисциплина и регулярная армия Троцкого?! Как же он допустил дело до такого развала? Это прямо непостижимо. И наконец, Владимир Ильич, откуда это взяли, что Сокольников годится в командармы? Неужели до чего-нибудь более умного наши военные руководители не в состоянии додуматься? Обидно и за армию, и за страну. Неужели, чтобы не обидеть самолюбие Сокольникова, ему надо дать поиграться с целой армией? Но довольно, не буду дальше беспокоить вас. Может быть, и этого не надо было, но не в состоянии заставить себя молчать. Момент в высшей степени ответственный и грозный.

Кончаю, дорогой Владимир Ильич.

Крепко, крепко жму ваши руки.

Ваш Серго».

26 августа 1919 г. официальные «Известия» печатают мое сообщение печати: «С Южного фронта, где я по несколько раз посетил все армии и был во многих дивизиях, я прибыл с глубочайшей уверенностью в несокрушимость Красной армии».

Правда, около 10 октября я покинул Южный фронт и переехал в Петроград. 10 октября должно было начаться наше контрнаступление на Южном фронте. Все было подготовлено. Сосредоточение частей для удара заканчивалось, и мое присутствие было гораздо нужнее под Петроградом, которому грозила смертельная опасность. Оглядываясь на три года гражданской войны и просматривая журнал непрерывных своих поездок по фронту, я вижу, что мне почти не пришлось сопровождать победоносную армию, участвовать в наступлении, непосредственно делить с армией ее успехи. Мои поездки не имели праздничного характера. Я выезжал только на неблагополучные участки, когда неприятель прорывал фронт и гнал перед собою наши полки. Я отступал с войсками, но никогда не наступал с ними. Как только разбитые дивизии приводились в порядок и командование давало сигнал к наступлению, я прощался с армией для другого неблагополучного участка или возвращался на несколько дней в Москву, чтоб разрешить накопившиеся вопросы в центре. Так, за три года мне ни разу – буквально – не удалось видеть счастливые лица солдат после победы или вступать с ними в занятые города. Только этим и объясняется, что после радикального перелома на Юге, начавшегося 19 октября, я ни разу не посетил Южного фронта за весь период нашего победоносного наступления.

Все командиры и комиссары Южного фронта требовали перегруппировки войск. В этот момент Сталин обратился к Политбюро с ультиматумом. В записке Ленину, опубликованной в брошюре Ворошилова «Сталин и Красная армия», Сталин писал:

«Месяца два назад Главком принципиально не возражал против удара с запада на восток через Донецкий бассейн, как основного. Если он все же не пошел на такой удар, то потому, что ссылался на «наследство», полученное в результате отступления Южных войск летом, т. е. на стихийно создавшуюся группировку войск Юго-Восточного фронта, перестройка которой (группировки) повела бы к большой трате времени, к выгоде Деникина… Но теперь обстановка и связанная с ней группировка сил изменилась в основе: 8 армия (основная на бывшем Южфронте) передвинулась на Донецкий бассейн, кон. корпус Буденного (другая основная сила) передвинулась тоже в районе Южфронта, прибавилась новая сила – Латдивизия, – которая, через месяц обновившись, вновь представит грозную для Деникина силу… Что же заставляет Главкома (ставку) отстаивать старый план? Очевидно, одно лишь упрямство, если угодно – фракционность, самая тупая и самая опасная для Республики, культивируемая в Главкоме состоящим при нем «стратегическим» петушком /Гусевым/… На днях Главком дал Шорину директиву о наступлении на Новороссийск через донские степи по линии, по которой, может быть, и удобно летать нашим авиаторам, но уже совершенно невозможно будет бродить нашей пехоте и артиллерии. Нечего и доказывать, что этот сумасбродный (предполагаемый) поход в среде вражеской нам, в условиях абсолютного бездорожья, грозит нам полным крахом. Нетрудно понять, что этот поход на казачьи станицы, как это показала недавняя практика, может лишь сплотить казаков против нас вокруг Деникина. Необходимо изменить уже отмененный практикой старый план, заменив его планом основного удара через Харьков-Донецкий бассейн на Ростов: во-первых, здесь мы будем иметь среду не враждебную нам, наоборот, – симпатизирующую нам, что облегчит наше продвижение; во-вторых, мы получаем важнейшую железнодорожную сеть (донецкую) и основную артерию, питающую армию Деникина, линию Воронеж-Ростов. …Без этого моя работа на Южфронте становится бессмысленной, преступной, ненужной, что дает мне право или, вернее, обязывает меня уйти куда угодно, хоть к черту, только не оставаться на Южфронте. Ваш Сталин».

Ворошилов комментирует: «В этой оценке направлений сказались основные качества т. Сталина как пролетарского революционера, как настоящего стратега гражданской войны».

Сталин повторяет здесь почти дословно те доводы против июльско-сентябрьского плана, которые развивались мною сперва устно, затем письменно и которые он отвергал вместе с большинством Политбюро. Так как все члены Политбюро прекрасно знают развитие вопроса, то Сталину не может и в голову прийти возлагать на меня ответственность за старый план. Наоборот, он винит главкома и состоящего при нем «стратегического петушка» С. Гусева, на которого он опирался в июле при смене командования.

А. Голубев в журнале «Молодая гвардия», 1932 г., пишет об октябре – ноябре 1919 г.:

«План красного командования перед решительным сражением первоначально заключался в том, чтобы сдержать, а затем и разбить наступающие части Деникина у Орла и Кром. Для этого главный удар по предложению тов. Сталина наносился от Орла через Харьков на Донбасс. Этот удар как нельзя лучше соответствовал тогдашней обстановке. Успех такого наступления отрезал Донскую армию белых от Добровольческой, сбрасывая последнюю в районы Донбасса и Южной Украины, объятые рабоче-крестьянскими восстаниями против Деникина. Для этого 13-й армии 9 октября была передана ударная группа из латышской дивизии, бригад Павлова и Примакова (11 500 штыков и сабель) 10 октября эта группа была введена в дело у г. Кромы, завязав упорный бой с лучшими частями противника…» (с. 106).

Советская историография продолжает: «План Сталина был принят Центральным Комитетом. Сам Ленин собственной рукой написал приказание полевому штабу о немедленном изменении изжившей себя директивы». Где? Когда? «Тов. Сталину во всем этом принадлежит громадная заслуга».

З. Орджоникидзе в своих воспоминаниях пишет:

«Сталин отправился на Южный фронт. Он категорически отверг старый план разгрома Деникина, выработанный главным командованием во главе с Троцким. План этот предусматривал наступление левым флангом с Царицына на Новороссийск через донские степи и казачьи станицы.

«Этот сумасбродный (предполагаемый) поход в среде вражеской, в условиях абсолютного бездорожья, грозит нам полным крахом», – написал Сталин в записке Ленину.

Взамен плана, уже отмененного жизнью, Сталин выработал план наступления красных через пролетарский Харьков-Донецкий бассейн на Ростов.

Стратегический план великого Сталина обеспечил победу революции».

Телеграмма Сталина пришла в такой момент, когда сам главком ломал свой план, сосредоточивая ударную группу войск не в казачьем тылу Деникина, а над его головой. Политбюро оставалось в сущности лишь задним числом санкционировать замену старого плана новым. Выносилось ли такое постановление или Политбюро просто примирилось с совершившимся фактом, радуясь ему в душе, на основании опубликованного документа, установить нельзя; да это и не имеет большого значения.

Война с Польшей вскрыла как сильные, так и слабые стороны тогдашней Красной армии: революционную верность, беспримерный энтузиазм, величайшую выносливость и наряду с этим недостаточность подготовки, организационную слабость, недостаток в выдержке. Армия наступала безудержно, но и откатывалась без остановки. «Исход польской войны, – писал я в 1928 г., – врезался в сознание армии, особенно ее молодого командного и комиссарского состава, как заноза. Из этой занозы выросло стремление к учебе». Тысячи командиров и комиссаров, которые во время гражданской войны как бы появились из-под земли, внеся в армию мужество и инициативу и нравственный авторитет, после исхода польской кампании серьезно занялись своим военным образованием.

Наша армия в четыре раза более слабая, чем армия поляков, после упорных боев конца апреля отступила и сдала Киев, Житомир и Бердянск. Тогда партия бросила лозунг: «На борьбу с польскими панами!» Туда движется масса коммунистов, направляются десятки тысяч добровольцев со всех фронтов, на Западный фронт спешат старые испытанные полки и дивизии. Удар на поляков обрушивается прежде всего с северного участка, затем открывается наше наступление на Украине. Оно приводит к занятию Киева, после чего приходит прорыв укрепленных польских позиций на фронте свыше 100 километров. Наши армии стремительно продвигаются вперед, занимают Минск, Вильно, Молодечно, Бобруйск. Корпус Гая 19 июля под Гродно разбивает крупные силы поляков и, в обход Варшавы, занимает Данцигский коридор. Однако по мере продвижения польская среда становится все более упругой. Сопротивление становится все более значительным. Наш тыл не поспевает за фронтом. Быстрое продвижение наших войск к Висле заставило польское командование напрячь все усилия и сгруппировать при помощи французской военной миссии значительные резервы в районах Варшавы и Люблина. Поляки успевают сформировать новые кавалерийские и пехотные части.

30 апреля я писал в ЦК партии: «Именно потому, что борьба идет не на жизнь, а на смерть, она будет иметь крайне напряженный и суровый характер». Отсюда вытекает необходимость «оценивать войну с Польшей не как частную задачу Западного фронта, а как центральную задачу всей рабоче-крестьянской России». Через печать я 2 мая предупреждал против слишком оптимистических надежд на революцию в Польше: «Что война… закончится рабочей революцией в Польше, в этом не может быть никакого сомнения; но в то же время нет никаких оснований полагать, что война начнется с такой революции… Было бы величайшим легкомыслием думать, что победа… дастся нам сама собой».

5 мая в докладе на объединенном заседании всех советских учреждений: «Было бы величайшей ошибкой полагать, что история начнет с того, что откроет перед нами польскую рабочую революцию и тем самым избавит нас от необходимости вооруженной борьбы». И в заключение: «Товарищи, я хотел бы, чтобы главный вывод, который вы из этого собрания вынесете, состоял в том, что борьба, которая нам предстоит, будет тяжелой и напряженной борьбой». Этой идеей проникнуты все приказы и заявления того времени. «В настоящее время Западный фронт является самым важным фронтом республики, – гласит подписанный в Смоленске приказ 9 мая. – Органы снабжения должны быть подготовлены не к легкому и короткому походу, а к длительной упорной борьбе».

Я был против похода на Варшаву, потому что при слабости наших сил и ресурсов он мог закончиться успешно лишь при условии немедленного восстания в самой Польше, а в этом не могло быть уверенности. В своей автобиографии я в общих чертах изложил суть конфликта.

16 августа под стенами Варшавы после короткого и сильного удара Пилсудский переходит в наступление, прорывает наш фронт на севере, оттесняет корпус Гая и Четвертую армию на германскую территорию. Наши войска откатываются на сотни километров назад.

Одной из причин тех чрезвычайных размеров, которые приняла катастрофа под Варшавой, явилось поведение командования Южной группы советских армий с направлением на Львов (Лемберг). Главной политической фигурой в Революционном Военном Совете этой группы был Сталин.

Трения и конфликты между высшими и нижними инстанциями командования заложены, так сказать, в природе вещей: дивизия недовольна армией, армия – фронтом, фронт – ставкой, особенно если дела идут неблагополучно. Сталин систематически эксплуатировал эти трения и доводил до острых конфликтов. Особенно тяжелые последствия имело его самоуправство именно во время Польской кампании.

К решающему моменту операционная линия Юго-Западного фронта разошлась с операционной линией главного Западного фронта под прямым углом. В то время как фронт Тухачевского приближался к Варшаве, Юго-Западный фронт, в состав которого входил Сталин, двигался на Лемберг. Сталин вел свою собственную войну. Он хотел во что бы то ни стало войти в Львов в то время, как Смилга и Тухачевский войдут в Варшаву. Когда предстоящий контрудар под Варшавой окончательно выяснился, главное командование приказало Егорову, командующему Юго-Западным фронтом, круто переменить направление, чтобы ударить во фланг польских войск под Варшавой и поддержать Тухачевского с фланга. Но Юго-Западное командование, поощряемое Сталиным, продолжало двигаться на запад: разве не более важно самим завладеть Львовом, чем «другим» взять Варшаву? В течение трех или четырех дней ставка не могла добиться исполнения приказа. Только в результате повторных приказов и угроз Юго-Западное командование переменило направление. Но несколько дней запоздания сыграли роковую роль.

А. Егоров, бывший командующий Юго-Западным фронтом, посвятил особое исследование взаимодействиям фронтов в 1920 г. «Именно в этой плоскости, – пишет он, – все наши историки обрушились на Юго-Западный фронт. …С действиями Юго-Западного фронта непосредственно связывается объяснение неудачи Варшавской операции. Обвинения, возводимые в этом смысле на командование фронтом, сводятся в основном к тому, что Юго-Западный фронт вел совершенно самостоятельную оперативную политику, не считаясь ни с общей обстановкой на всем польском фронте, ни с действиями соседнего Западного фронта, и в решительную минуту не оказал последнему необходимого содействия, причем в толковании некоторых историков этот момент связывается даже с прямым невыполнением соответствующих директив главкома, невзирая на то, что предпосылки к этим директивам были командованию Юго-Западным фронтом якобы отлично известны. Такова, в общих чертах, установка во всех трудах, рассматривающих так или иначе вопрос о взаимодействии фронтов в 1920 г., не исключая и вышедших в самое последнее время, хотя казалось бы, что авторы этих трудов имели возможность пользоваться уже более или менее систематизированными и изученными материалами. Тем не менее мы находим, например, в серьезном и интересном труде Н. Мовчина «Последовательные операции по опыту Марны и Вислы» (изд. ГИЗ, 1928 г.) прямое указание на «невыполнение Юго-Западным фронтом категорической директивы главкома о направлении 1-й Конармии на Замостье-Томашев» (с. 74). На основании таких и аналогичных утверждений изучал историю польской кампании и уносил и продолжает уносить с собой соответствующие впечатления в строевые части ряд выпускников нашей военной академии. Короче говоря, легенда о роковой роли Юго-Запфронта в 1920 г. стала «сказкой казарменной» и, по-видимому, не вызывает уже в настоящее время сомнений, а признается фактом, на котором будущим поколениям операторов и стратегов предлагается учиться. Мы задаемся прямой задачей разоблачить эту легенду и восстановить в свете строго документального освещения все те отдельные факты, совокупность которых позволяет, как нам кажется, взглянуть (под оперативным углом зрения) на общий ход польской кампании несколько иначе, чем это делалось до сих пор».

Нет ничего неожиданного в том, что Егоров, который в качестве командующего Юго-Западным фронтом несет серьезную ответственность за самостоятельную стратегию Сталина, пытался дать менее невыгодное для него истолкование военных событий 1920 г. Подозрение, однако, вызывает уже тот факт, что Егоров предпринял оправдательную попытку только через девять лет после событий, когда «легенда о роковой роли Юго-Западного фронта» успела, по его собственным словам, окончательно утвердиться и даже войти в военные учебники. Объясняется это запоздание тем, что армия и страна, крайне тяжело переживавшие неудачу польского похода, с возмущением отвергли бы всякую фальсификацию виновников неудачи. Приходилось ждать и молчать. Со своей стороны я ни одним словом не напомнил публично об острых разногласиях, предшествовавших походу: мной руководила при этом забота о престиже правительства в целом и стремление не вносить раздора в потрясенную и без того армию. Приходилось ждать установления тоталитарного режима, прежде чем выступать с опровержениями. Осторожный и несамостоятельный Егоров писал несомненно по прямому поручению Сталина, хотя имя это – как ни невероятно – в книге не упоминается.

Напомним, что 1929 г. открывает первый период систематического пересмотра прошлого. Но если Егоров пытается ослабить вину Сталина и свою собственную, то он вовсе еще не пытается переложить вину на другую сторону. Не делает этого и Ворошилов в подписанной им насквозь апологетической статье «Сталин и Красная армия», опубликованной в том же 1929 г. «Только неудача наших войск под Варшавой, – говорит он глухо, – срывает Конную армию, изготовившуюся к атаке Львова и находившуюся в 10 км от него».

Однако на самооправдании дело остановиться никак не могло. В этих вопросах Сталин действует с необходимой постепенностью и в то же время никогда не останавливается на полдороге. Так, наступил момент, когда самостоятельный поход на Львов был объявлен спасительным, а ответственность за крушение фронта можно было возложить на тех, кто помешал спасительному походу на Львов. Советский официальный историк С. Рабинович пишет:

«1-я Конная армия, ввязавшаяся в бои за Львов, не могла непосредственно помочь Западному фронту, но взяв Львов, она оказала бы Западному фронту гораздо большую помощь, ибо это повлекло бы за собой переброску под Львов крупных сил. Несмотря на это, Троцкий категорически потребовал отхода 1-й Конной от Львова и сосредоточения ее в районе Люблина для удара по тылам польских армий, наступавших во фланг войскам Западного фронта». «…Вследствие глубоко ошибочной директивы Троцкого 1-я Конная вынуждена была отказаться от захвата Львова, не имея в то же время возможности отказать в помощи армиям Западного фронта».

Эта возможность была потеряна только потому, что конница Буденного-Ворошилова, в согласии с директивами Егорова-Сталина и вопреки приказаниям главного командования, повернула на Люблин с запозданием на несколько дней.

В 1937 г. в № 2 «Красной Конницы» напечатана статья «Боевой путь первой Конной армии», где автор открыто признает, что Конная армия не только не сумела воспрепятствовать польской армии отойти за реку Буг, но даже «не сорвала контрудара поляков во фланг Красным войскам, наступавшим на Варшаву». Сталин и Ворошилов, увлекшись эфемерной задачей нового занятия Галиции, не желали помочь Тухачевскому в его главной задаче – наступлении на Варшаву. Ворошилов доказывал, что взятие Львова дало бы возможность «нанести сокрушительный удар в тыл белополякам по их ударной группировке».

Совершенно невозможно понять, как можно было бы, после овладения Львовом, на расстоянии 300 километров от главного театра, ударить в «тыл» польской ударной группировке, которая тем временем уже гнала Красную армию на сотни километров от Варшавы на восток. Уже для того, чтоб только попытаться нанести полякам удар «в тыл», нужно было бы первым делом броситься за ними вдогонку, следовательно, прежде всего покинуть Львов. К чему в таком случае было занимать его?

Правда, достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что польские войска, наступавшие от Варшавы, никоим образом «своего тыла» в Львове иметь не могли. Однако Ворошилов, написавший книгу «Сталин и Красная армия», очевидно, все же упорно продолжает считать, что Львов находится «в тылу» польских армий, невзирая на то, что последние, оперируя на Висле, наоборот, находились сами «в тылу» Львова. Поэтому, надо думать, Ворошилов, а вместе с ним, вероятно, и Сталин «в самой резкой форме» протестовали против переброски конной армии из-под Львова на север – к Люблину, на помощь Тухачевскому. «Заметая свои гнусные, пораженческие маневры, предатель Троцкий обдуманно и сознательно добился переброски конной армии на север, якобы на помощь Западному фронту», – негодующе замечает «Красная звезда».

К сожалению, он добился этой переброски слишком поздно, – заметим мы. Если бы Сталин и Ворошилов с безграмотным Буденным не вели «своей собственной войны» в Галиции и Красная конница была своевременно у Люблина, Красная армия не испытала бы того разгрома, который ее привел к рижскому миру. Действительно, редактор «Красной Конницы» совершил крупную неловкость, напомнив теперь об этом…

Захват Львова, лишенный сам по себе военного значения, мог бы получить смысл лишь в связи с поднятием восстания украинцев (галичан) против польского господства. Но для этого нужно было время. Темпы военной и революционной задач совершенно не совпадали. С того момента, как определилась опасность решающего контрудара под Варшавой, продолжение похода на Львов становилось не только беспредметным, но и преступным. Однако в дело вступилась фронтовая амбиция, опиравшаяся на инерцию безостановочного движения. Сталин, по словам Ворошилова, не останавливался перед нарушением уставов и приказов.

Главным инициатором похода был Ленин. Его поддерживали против меня Зиновьев, Сталин и даже осторожный Каменев. Из членов ЦК на моей стороне был Рыков, тогда еще не входивший в Политбюро. Все секретные документы того времени имеются в распоряжении нынешних хозяев Кремля, и если б в этих документах была хоть одна строка, подтверждающая позднейшие версии, она была бы давно опубликована. Именно голословный характер версий, к тому же столь радикально противоречащих одна другой, показывает, что мы имеем дело все с той же термидорианской мифологией.

В 1930 г. тогдашний официальный историк Н. Попов, позже исчезнувший, писал по поводу польской кампании в работе «К 10-летию Советско-Польской войны 1920 г.», что партия совершила ошибку в наступлении на Варшаву. Правда, наряду с этим он подвергал критике позицию Троцкого, считая ее ошибочной. Но во всяком случае, в центральном органе партии в 1930 г. официальный историк признавал, что поход на Варшаву был ошибкой Политбюро: «Троцкий и до настоящего времени пытается спекулировать на том, что в свое время он был против варшавского наступления, как мелкобуржуазный революционер, считавший недопустимым внесение в Польшу революции извне. По тем же самым соображениям Троцкий в 1921 г. высказывался против помощи со стороны нашей Красной армии грузинским повстанцам. Партия не послушалась Троцкого в 1921 году, и вместо меньшевистской Грузии мы имеем советскую Грузию. Партия и в 1920 году с такой же решительностью отвергла мелкобуржуазный педантизм Троцкого, когда Красная армия шла к Варшаве. Наша ошибка заключалась не в самом факте похода, а в том, что он был поведен совершенно недостаточными силами».

Весь военный архив находится в руках историков, и им ничего не стоило бы привести документальные доказательства своих утверждений, если б эти доказательства существовали на деле. Но исторические изыскания термидора являются прообразом судебных процессов: о доказательствах нет и речи. Через восемь лет после Попова другой историк той же школы С. Рабинович в своей «Истории гражданской войны» (1935) писал об ошибке Троцкого в определении польской войны, о том, что «основной политической целью войны с нашей стороны является подталкивание, ускорение революции в Польше, привнесение в Европу революции извне, на штыках Красной армии»… иначе победа социализма в России невозможна. «Вот почему Троцкий, в противовес утверждениям Ленина и Сталина, заявлял, что «польский фронт есть фронт жизни и смерти для Советской республики».

Старое обвинение превратилось в свою противоположность. В 1927 г. признавалось, что я был противником похода на Варшаву, но моя правильная позиция компрометировалась неправильным отрицанием внесения социализма на штыках. В 1938 г. было объявлено, что я был сторонником похода на Варшаву, руководствуясь стремлением внести в Польшу социализм на штыках. Оба обвинения неверны.

Таким образом, в несколько этапов Сталин разрешил по-своему задачу: ответственность за неудачный поход на Варшаву он возложил на Троцкого, который, на самом деле, был противником похода; ответственность за крушение Красной армии, предопределенное отсутствием восстания в стране и усугубленное самостоятельной стратегией Сталина, он возложил опять-таки на Троцкого, который предупредил против возможности катастрофы и требовал не увлекаться эфемерными успехами, вроде захвата Львова. Этот метод Сталина: переложить в несколько этапов свою вину на противника, является его основным методом политической борьбы и высшего своего развития достигнет в московских процессах.

На закрытом заседании X съезда Сталин выступил с неожиданным по своей злостности и грубости заявлением в том смысле, что Смилга, член Военного Совета Западного фронта, «обманул ЦК», обещав к определенному сроку взять Варшаву и оказавшись неспособен выполнить обещание. Действия Юго-Западного фронта, т. е. самого Сталина, определялись-де «обещанием» Смилги, на которого и падает поэтому ответственность за катастрофу. Съезд с угрюмым недоброжелательством слушал угрюмого оратора с желтоватым отливом глаз; и Сталин своей речью повредил только самому себе. Ни один голос не поддержал его. Я тут же протестовал против этой неожиданной инсинуации: «обещание» Смилги означало лишь то, что он надеялся взять Варшаву, но не устраняло элемента неожиданности, связанной со всякой войной, во всяком случае, оно никому не давало права действовать на основании априорного расчета, а не реального развертывания операции. В прения поспешил вмешаться встревоженный Ленин в том смысле, что мы никого лично не виним. Попытка взвалить ответственность на Смилгу потерпела явное крушение. Протоколы этих прений никогда не были опубликованы.

Почто-телеграммы того времени показывают, с кем именно мне приходилось изо дня в день сноситься при определении повседневной политики в связи с польской войной: Ленин, Чичерин, Карахан, Крестинский, Каменев, Радек. Из этих шести лиц один Ленин успел умереть своевременно. Чичерин умер под опалой, в полной изоляции; Радек доживает свои дни в заключении; Карахан, Крестинский и Каменев расстреляны.

Нельзя и сейчас перечитывать без волнения эту переписку, где в каждом слове трепещет исключительная эпоха. И нельзя не поразиться тому, что Сталин и в те исключительные годы ни разу не изменял себе в том, что было для него основным.

Исход польской войны врезался огромным фактором в дальнейшую жизнь страны. Рижский мир с Польшей, отрезавший нас от Германии, оказал большое влияние на дальнейшее развитие Советов и Германии. После великих надежд, пробужденных стремительным продвижением на Варшаву, поражение чрезвычайно потрясло партию, пробудило все виды недовольства и нашло, в частности, свое выражение в так называемой Профсоюзной дискуссии.

Конец польской кампании позволил нам сосредоточить силы против Врангеля, который весной вылез из перешейка и угрозой занятия Донецкого бассейна ставил Республику в тяжелое положение относительно угля. 19 октября армия Буденного громит Мамонтова под Воронежем, 20-го нашими войсками взят Орел. Армия неприятеля разорвана ударом в центр армией Буденного и отступает без сопротивления с огромными потерями, – восточная часть на белые столицы: Ростов и Новороссийск, западная – на Крымский перешеек. Вмешательство Керзона и союзной эскадры помогло генералу Врангелю, а нам пришлось жестоко раскаяться за упущение момента для его ликвидации.

Красноармейцам приходилось продвигаться в небывало трудных условиях, ведя наступление против войск Врангеля и громя одновременно банды анархистов-махновцев, помогавших Врангелю. Но, несмотря на то что на стороне Врангеля было преимущество техники, несмотря на то что у Красной армии не было танков, Красная армия загнала Врангеля на Крымский полуостров. Рядом сокрушительных ударов части Врангеля сбиваются с позиций, и Красная армия на их плечах в ноябре 1920 г. рвет укрепления Перекопского и Сивашского перешейков, овладевает укрепленными позициями Перекопа, врывается в Крым, громит войска Врангеля и освобождает Крым от белогвардейцев и интервентов. Крым снова становится советским.

В декабре 1920 года открылась эпоха широкой демобилизации и сокращения численности армии, сжатия и перестройки всего ее аппарата. Этот период длился с января 1921 г. до января 1923 г. Армия и флот сократились за это время с 5 300 000 до 610 000 душ.

Переход на хозяйственные рельсы после гражданской войны был неизбежно связан с духовной демобилизацией. Стремление уйти из партии стало почти всеобщим. Приходилось напоминать, что мы еще окружены со всех сторон капиталистическими врагами, еще ни один из крупных врагов, даже из мелких, не издох.

В докладе командному и политическому составу Московского Военного округа 25 октября 1921 года я сказал: «Все мы чувствуем и сознаем, что внутренняя жизнь нашей страны входит в какую-то новую полосу своего развития, что завтрашний день не будет похож… на вчерашний день. Мы говорим и наши газеты пишут о том, что мы от военного периода перешли к периоду хозяйственного строительства… Мы сейчас от этого идейного бивуака, от этой жизни кое-как, от этой импровизации переходим к некоторой организованной, хозяйственной, идейной оседлости».

В июле 1921 года в Праге вышла книжка «Смена вех». Авторы этой книжки говорят, что наступил период, когда надо сменять вехи, когда нужно ориентироваться на Советскую Россию. Профессор Устрялов, глава этой школы, спрашивал относительно смысла НЭПа: тактика или эволюция? Этот вопрос очень волновал Ленина. Дальнейший ход событий показал, что «тактика», благодаря особому сочетанию исторических условий, стала источником «эволюции». Неизбежное стратегическое отступление революционной партии послужило исходящим пунктом ее перерождения.

Реакция против войны и вместе с тем против тех, которые возглавляли ее, имела безнародный характер. В Англии она направилась против Ллойд-Джорджа и изолировала его политически до конца его жизни. То же самое было во Франции с Клемансо. Разумеется, есть громадная разница в самочувствии народных масс после империалистической войны и гражданской войны. В России рабочие и крестьяне были глубоко проникнуты той мыслью, что дело идет действительно об их нужде и что война есть их война. Удовлетворение победой было очень велико, как и популярность тех, которые содействовали этой войне. Но в то же время была потребность расправиться, чтоб вернуться, наконец, к нормальной жизни, чтобы обеспечить самые простые человеческие потребности. У масс это стремление к миру совсем не направлялось против руководителей гражданской войны: это были как бы две разные сферы. Иное дело государственный и партийный аппарат. Действовало очень много людей, отодвинутых в сторону богом гражданской войны, и немало из них были обижены, ущемлены, признаны негодными в эпоху гражданской войны. Всякое ведомство стремилось теперь вернуть себе или отвоевать себе возможно большее влияние за счет военного ведомства. Это проявлялось в области бюджета, распределении коммунистов и не в последнем счете в распределении автомобилей. Многие военные работники не хотели мириться с уменьшением удельного веса военного ведомства в жизни страны, боролись за каждый бюджетный рубль, за каждую единицу в аппарате, за каждый автомобиль. Многие из героев гражданской войны чувствовали себя действительно обиженными, а некоторые были обижены и на деле. В этот период Сталин через свою Рабоче-крестьянскую инспекцию развил большую деятельность по натравливанию гражданских ведомств на военное. Он подбирал обиженных недовольных военных, как и вообще вытесненных или изгнанных из разных ведомств, чтоб через их посредство скрывать действительные или мнимые слабые стороны в работе разных аппаратов, в особенности военного. В этот момент Рабоче-крестьянская инспекция сделала себя в конце концов ненавистной всем и подорвала к себе последнюю тень доверия и уважения.

В военной работе было две стороны: подобрать нужных работников, расставить их, установить надзор, извлечь подозрительных, нажать, еще раз нажать, покарать – вся эта работа аппаратного характера была Сталину как нельзя более по плечу, и он справлялся с ней отлично, поскольку его работа не осложнялась какими-либо личными комбинациями. Но в работе была и другая сторона: воодушевить солдат и командиров, пробудить в них их лучшие стороны, внушить им доверие к руководству, – на это Сталин был совершенно не способен. Он был совершенно лишен общения с массой. Нельзя, например, представить его себе выступающим под открытым небом перед полком: для этого у него не было никаких данных. Замечательно, что он, видимо, не пробовал обращаться к солдатам и с письменным словом: по крайней мере ни одна из таких статей, приказов, воззваний не произведена. Его влияния на фронте было велико, но оно оставалось безличным, бюрократическим и полицейским.

Фронт, несомненно, тянул его к себе. Военный аппарат есть наиболее абсолютный из всех аппаратов. Сидя в штабе, можно было назначать, перемещать, смещать, приказывать, заставлять, миловать и, главное, карать. Потребность во властвовании находила здесь наиболее полное выражение. На возражения и аргументы здесь можно было отвечать безапелляционным приказом. Неспособность непосредственного личного воздействия на массы давала себя знать здесь гораздо менее, чем в событиях революции. В армии массы обезличены и крепко захвачены тисками аппарата: ими можно командовать незримо и независимо от их воли.

Но если фронт привлекал к себе Сталина, то он и отталкивал его. Военный аппарат обеспечивал возможность повелевать; но Сталин не стоял во главе этого аппарата. Сперва он возглавлял лишь одну из двадцати армий; потом стоял во главе одного из пяти или шести фронтов, причем и тут власть ему приходилось делить с командующим и одним или двумя членами Революционного Военного Совета армии или фронта. Уже это разделение власти с другими было невыносимо. Еще труднее было переносить зависимость от высшего командования, которое имело по отношению к Сталину те же права, какие он сам – по отношению к подчиненным ему командирам и комиссарам.

Работа Сталина на фронте насквозь пронизана этим противоречием. Он устанавливает суровую дисциплину, твердо держит руку на всех рычагах, не терпит ослушания. В то же время, будучи во главе армии, он систематически побуждал не только к нарушению приказов фронта, но и к полному игнорированию фронтового командования. Стоя во главе Южного или Юго-Западного фронта, он нарушал приказы главного командования.

Конфликты между низшими и высшими инстанциями заложены, так сказать, в природе вещей: армия почти всегда недовольна фронтом, фронт почти всегда будирует против ставки, особенно если дела идут не очень благополучно. Что характеризовало Сталина, это то, что он систематически эксплуатировал эти трения и доводил их до острых конфликтов. Пользуясь своим званием члена грозного большевистского ЦК и своей перепиской с Лениным по прямому проводу, он внушил своим сотрудникам пренебрежительное отношение к вышестоящему командованию. Никогда Ворошилов не решился бы игнорировать распоряжения свыше; другое дело, когда рядом с ним стоял член ЦК, который подбивал его на беззаконие и прикрывал его своим авторитетом. Никогда Егоров, полковник царской армии, не осмелился бы нарушить прямой приказ ставки; прикрытый Сталиным, он с полной готовностью погнался за запретными лаврами, какие сулил захват Львова. Втягивая своих сотрудников в рискованные конфликты, Сталин тесно сплачивал их и ставил в зависимость от себя. Таким путем он достигал ближайшей цели: единоличного господства в армии или на фронте, и подрывал авторитет вышестоящих, в которых он безраздельно видел противников. Соображения об авторитете правительства или командования в целом никогда не останавливали его, раз дело шло о борьбе за его личное положение.

В царские времена законная иерархия командования нарушалась походя великими князьями, которые были одной из язв военного аппарата. Полушутя я говорил Ленину: как бы нам не нажить беды от наших «великих князей», т. е. членов ЦК. Но с другой стороны, обходиться без них было бы совершенно невозможно. Формально член ЦК имел в армии только ту власть, какая принадлежала ему по должности. Но наряду с писаной существовала неписаная субординация. Каждый член ЦК в армии неизбежно давил на других своим политическим званием; Сталин систематически и сознательно злоупотреблял им. Трудно сказать, многое ли он выигрывал этим.

Дважды его снимали с фронта по прямому постановлению ЦК. Но при новом повороте событий отправляли снова. Авторитета в армии он не приобрел. Сверху возмущались нарушением дисциплины, снизу – грубостью нажима; соседи по фронту опасались связываться с ним. Однако те военные сотрудники, которых он подчинил себе, втянув их в борьбу с центром, остались в дальнейшем тесно связаны с ним. Царицынская группа – Ворошилов, Минин, Рухимович, Щаденко – стала ядром сталинской фракции. В те годы она не играла, правда, никакой политической роли. Но позже, когда подул попутный исторический ветер, царицынцы помогали Сталину устанавливать паруса.

Роль Сталина в гражданской войне лучше всего, пожалуй, измеряется тем фактом, что в конце гражданской войны его авторитет совершенно не вырос. Никому вообще не могло прийти в голову тогда сказать или написать, что Сталин «спас» Южный фронт или сыграл крупную роль на Восточном фронте, или хотя бы удержал от падения Царицын. В многочисленных документах, воспоминаниях, сборниках, посвященных гражданской войне, имя Сталина либо не упоминается вообще, либо упоминается в перечне других имен. К тому же Польская война наложила на его репутацию, по крайней мере в более осведомленных кругах партии, явное пятно. От участия в кампании против Врангеля он уклонился. Действительно ли по болезни или по другим соображениям – сейчас решить трудно. Во всяком случае, из гражданской войны он вышел таким же безвестным и чуждым массам, как и из Октябрьской революции.

С окончанием гражданской войны и введением так называемой Новой экономической политики нравы правящего слоя стали меняться более быстрым темпом. В самой бюрократии шло расслоение. Меньшинство по-прежнему жило у власти не многим лучше, чем в годы эмиграции, и не замечало этого. Когда Енукидзе предлагал Ленину какие-нибудь усовершенствования в условиях его личной жизни, Ленин, который жил очень скромно, отделывался одной и той же фразой: «В старых туфлях приятнее».

Не меняла привычного хода жизни моя семья. Бухарин оставался по-прежнему старым студентом. Скромно жил в Ленинграде Зиновьев. Зато быстро приспособлялся к новым нравам Каменев, в котором, рядом с революционером, всегда жил маленький сибарит. Еще быстрее плыл по течению Луначарский, народный комиссар просвещения. Вряд ли и Сталин после Октября значительно изменил условия своей жизни. Но он в тот период почти совсем не входил в поле моего зрения. Да и другие мало присматривались к нему. Только позже, когда он выдвинулся на первое место, мне рассказывали, что в порядке развлечения он, кроме бутылки вина, любил еще на даче резать баранов и стрелять ворон через форточку. Рассказывали даже, что он любил облить керосином муравейник и поджечь. Поручиться за достоверность этих рассказов я не могу. Во всяком случае, в устройстве своего личного быта Сталин в тот период весьма зависел от Енукидзе, который относился к земляку не только без «обожания», но и без симпатии, главным образом из-за его грубости и капризности, т. е. тех черт, которые Ленин счел нужным отметить в своем «Завещании». Низший персонал Кремля, очень ценивший в Енукидзе простоту, приветливость и справедливость, наоборот, крайне недоброжелательно относился к Сталину.

К 1923 году положение начало стабилизироваться. Гражданская война, как и война с Польшей, была в прошлом. Самые ужасные последствия голода были преодолены; НЭП произвел живительное движение в организме народного хозяйства. Переброски коммунистов с одного места на другое, из одной области деятельности в другую стали скорее исключением, чем правилом. Бюрократы получили оседлость и стали более планомерно управлять доверенными им районами или областями хозяйственной и государственной жизни. Распределение членов партии, чиновников получило более систематический и планомерный характер. Перестали смотреть на назначения как на временное, короткое и почти случайное. Вопрос о назначениях стал больше связываться с вопросом о личной жизни, об условиях жизни семьи, о карьере. Сталин в этот период выступает все больше как организатор, распределитель и воспитатель бюрократии. Он подбирает людей по признаку их враждебности или безразличия по отношению к своим противникам и к тому, кого он считал главным противником, главным препятствием на пути своего восхождения. Свой собственный административный опыт, главным образом опыт систематической закулисной работы, Сталин обобщает и классифицирует и делает доступным своим ближайшим ставленникам. Он учит их, как организовать свою власть на месте, как подбирать сотрудников, как пользоваться их слабостями, как противопоставлять их друг другу и т. д. Более оседлая и уравновешенная жизнь бюрократии порождает потребность в комфорте. Сталин овладевает этим движением к комфорту, связывая с ним свои собственные виды. Он распределяет наиболее привлекательные выгодные посты. Он определяет размеры выгод, которые бюрократ получает с этих постов. Он подбирает состав контрольных комиссий, внушая им в одних случаях необходимость жестокого преследования по адресу инакомыслящих, в другом случае учит их смотреть сквозь пальцы на непомерно широкий образ жизни верных генеральному секретарю чиновников. Это воспитание можно назвать развращением. Сталин не интересуется далекими перспективами, он не продумывает социальную сущность того процесса, в котором он играет главную роль. Он действует как эмпирик, он подбирает верных людей и награждает их; он помогает им обеспечивать свое привилегированное положение; он требует от них отказа от личных политических целей; он учит их, как создавать себе необходимую власть для влияния в массах и для удержания масс в подчинении. Вряд ли он хоть раз продумывает вопрос о том, что его политика прямо противоположна той борьбе, которая все больше захватывала Ленина в последние годы: борьбе против бюрократизма. Он сам говорит иногда о бюрократизме, но в самых абстрактных и безжизненных терминах. Он имеет в виду невнимание, волокиту, неряшливость канцелярий и пр., но закрывает глаза на формирование целой привилегированной касты, связанной круговой порукой своих интересов и своей все возрастающей отчужденностью от народа. Не подозревая того, Сталин организует новый политический режим. Он подходит к делу только с точки зрения подбора кадров, укрепления аппарата, обеспечения своего личного руководства аппарата, т. е. своей личной властью. Ему кажется, вероятно, поскольку он вообще интересуется общими вопросами, что утверждение его аппарата придаст твердость государственной власти и обеспечит дальнейшее развитие социализма в отдельной стране. Дальше этого его обобщающая мысль не идет. Что кристаллизация нового правящего слоя профессионалов власти, поставленных в привилегированное положение и прикрывающихся идеей социализма перед массами, что формирование этого нового архипривилегированного и архимогущественного правящего класса изменяет социальную ткань государства и в значительной и возрастающей мере социальную ткань общества, от этой мысли Сталин далек, от нее он отмахивается рукой или маузером».

Глава 2. Воспоминания генералов РККА о событиях перед войной и о начале войны

(Козикин О.Ю. Сталин. Кто предал вождя накануне войны?)

О предвоенных днях в советские времена было написано достаточно в мемуарах генералов-маршалов. Но даты, время суток и многие важные детали ими опускались из-за цензуры Главпура и в связи с тем, что официальная история начала войны уже написана и утверждена в «Воспоминаниях и размышлениях» Г.К. Жукова.

Но все же часть информации по интересующей нас теме можно у маршалов почерпнуть. В книгах «Кто проспал начало войны?» и «Адвокаты Гитлера» некоторые мемуары были разобраны и сопоставлены между собой. И здесь этот разбор будет продолжен.

Но начнем пока с кино.

В одном из старых, но очень известных читателям-зрителям кинофильмов конца 1960-х годов был такой диалог между главными героями (многоточия означают паузы в разговоре):

«– Папке обезврежен. Сведения получены. Проверены. Неплохая работа… Война начнется – не рыпаться. Сколько у нас до нее времени? – спросил куратор.

– Шесть дней.

Директива пришла в Ригу только около 1.00 22 июня, и приказ по ней отдали в армии только в 2.30, а никак не к «исходу 21.6».

Если мы знаем, что второй эшелон начал выдвижение еще 14–15 июня, то на основании чего штаб ПрибОВО привел в боевую готовность дивизии первого эшелона, которым в директиве от 12 июня наркомом обороны было оговорено: «Приграничные дивизии оставить на месте, имея в виду, что вывод их к госгранице в назначенные им районы может быть произведен по особому моему приказу»?! (Это сборный вариант из директив для КОВО и ЗапОВО.)

«ЖБД СЗФ»: «Таким образом, непосредственно у госграницы находились от Балтийского побережья до Аугстогаллен 10 ск – 10, 90 и 125 сд, 11 ск; от р. НЕМАН и до КОПЦИЕВО – 16 ск – 5, 33, 188 сд и 128 сд.

Эти части в основном располагались в лагерях, имея непосредственно у госграницы прикрытие от роты до батальона, по существу усилив пограничную службу». При этом дивизии второго эшелона «совершали переброску или марши из районов лагерей или зимних квартир к границе», а часть дивизий к исходу 21 июня «продолжали оставаться в лагерях или на зимних квартирах».

Значит «особый приказ» наркома для приграничных дивизий о приведении их в боевую готовность все же пришел в этот округ, и именно после 18 июня, но до 21 июня? И это подтверждает командир именно приграничной 10-й сд ПрибОВО: «Генерал-майор И.И. Фадеев (бывший командир 10 стрелковой дивизии 8-й армии). 19 июня 1941 года было получено распоряжение от командира 10-го стрелкового корпуса генерал-майора И.Ф. Николаева о приведении дивизии в боевую готовность. Все части были немедленно выведены в район обороны, заняли ДЗОТы и огневые позиции артиллерии.

С рассветом [20 июня] командиры полков, батальонов и рот на местности уточнили боевые задачи согласно разработанному плану и довели их до командиров взводов и отделений.

В целях сокрытия проводимых на границе мероприятий производились обычные оборонные работы, а часть личного состава маскировалась внутри оборонительных сооружений, находясь в полной боевой готовности. 8 апреля 1953 года» (ВИЖ № 5, 1989 г., с. 25).

Часть текста приказа ГШ от 18 июня дал в своих показаниях командир 72-й горно-стрелковой дивизии КОВО генерал Абрамидзе, отвечая после ВОВ на вопросы Покровского (подробно эти ответы уже разбирались в книге «Адвокаты Гитлера», но эти стоит повторить):

«Два стрелковых полка (187 и 14 сп) дивизии располагались вблизи государственной границы с августа 1940 года. 20 июня 1941 года я получил такую шифровку Генерального штаба: “Все подразделения и части Вашего соединения, расположенные на самой границе, отвести назад на несколько километров, то есть на рубеж подготовленных позиций. Ни на какие провокации со стороны немецких частей не отвечать, пока таковые не нарушат государственную границу. Все части дивизии должны быть приведены в боевую готовность. Исполнение донести к 24 часам 21 июня 1941 года».

Точно в указанный срок я по телеграфу доложил о выполнении приказа. При докладе присутствовал командующий 26-й армией генерал-лейтенант Ф.Я. Костенко, которому поручалась проверка исполнения.

Трудно сказать, по каким соображениям не разрешалось занятие оборонительных позиций, но этим воспользовался противник в начале боевых действий.

Остальные части и специальные подразделения соединения приступили к выходу на прикрытие госграницы с получением сигнала на вскрытие пакета с мобилизационным планом. 11 июня 1953 года» (ВИЖ № 5, 1989 г., с 27).

Дивизия Абрамидзе была приграничной, и директива НКО и ГШ № 504205 от 12 июня, поступившая в Киев 15 июня, ее не касалась, т. к. отдельным пунктом этой директивы четко было указано: «Приграничные дивизии оставить на месте, имея в виду, что вывод их к госгранице в случае необходимости может быть произведен только по моему особому приказу…» Т. е. данную дивизию также поднимали именно особым приказом наркома, и это был приказ ГШ от 18 июня.

Также существование «пр. ГШ от 18 июня» подтверждают и показания начсвязи ЗапОВО Григорьева, данные им на суде и следствии по делу Павлова. Ну и хочется надеяться, что и приведенные в этой книге доказательства также покажутся читателю убедительными. И после этого остается только один вопрос: а кто виноват в том, что приведение в боевую готовность войск на границе перед 22 июня не состоялось, а точнее – было сорвано, и кем?

В октябре 2011 года по моей просьбе исследователь истории ПрибОВО С. Булдыгин попытался найти точный текст директивы ПрибОВО от 19 июня по указанным реквизитам, но ему ответили так: «Это опись шифровального отдела, и она до сих пор не рассекречена». Т.е при отправке директив НКО и ГШ в округа они все зашифровывались на бланках шифровального отдела Генштаба РККА (8-го Управления ГШ), которые также подписывались тем же Жуковым или его замами как исполнителями и на которых шифровальщик делал специальные пометки. К этим бланкам прикладывался черновик директивы-приказа с подписями, и затем бланк с черновиком сдавался в архив 8-го Управления ГШ на «вечное» хранение.

Иногда черновики приказов и директив попадали на хранение не в секретные папки и описи архивов.

В таком случае их находят архивные копатели. Как нашел черновик Директивы № 1 от 21.06.1941 г. исследователь С.Л. Чекунов («ник» в Интернете «Сергей ст.»).

(Примечание. Подобные черновики остались на отдельном хранении только потому, что в те годы шифровальщики ГШ входили в структуру Оперативного управления ГШ. «Затем, когда 8-е Управление получило самостоятельность и вышло из ОУ, часть документов, которые не подвергались обработке шифровальщиками, была возвращена в оперативное управление, т. е. это было связано с определенными организационными мероприятиями и некоторыми нарушениями режима секретности, за что потом их и долбили в докладной наркому ГБ.

Вот поэтому и всплыли сейчас эти черновики – они были в архивах ОУ. А вот в последующем уже было жестче с этим, и после разъединения шифровальщики хрен что вернули бы, тем более что 8-е Управление подчиняется лично НГШ» (С. Мильчаков).

Сегодня шифровальный отдел ГШ имеет свой отдельный архив, и он как раз и недоступен, хотя именно там и лежат «все разгадки трагедии 22 июня»…)

В ПрибОВО мехкорпуса поднимались также задолго до 22 июня:

«Генерал-полковник П.П. Полубояров (бывший начальник автобронетанковых войск ПрибОВО).

16 июня в 23 часа командование 12-го механизированного корпуса получило директиву о приведении соединения в боевую готовность. Командиру корпуса генерал-майору ИМ. Шестопалову сообщили об этом в 23 часа 17 июня по его прибытии из 202-й моторизованной дивизии, где он проводил проверку мобилизационной готовности.

18 июня командир корпуса поднял соединения и части по боевой тревоге и приказал вывести их в запланированные районы. В течение 19 и 20 июня это было сделано.

16 июня распоряжением штаба округа приводился в боевую готовность и 3-й механизированный корпус (командир генерал-майор танковых войск А.В. Куркин), который в такие же сроки сосредоточился в указанном районе. 1953 год» (ВИЖ № 5, 1989 г., с. 23).

Как видите, Полубояров дает точную дату, к которой мехкорпуса в ПрибОВО должны были закончить выдвижение на рубежи обороны – начали выдвижение 18 июня, а закончили, согласно приказу, 20-го:

«18 июня командир корпуса поднял соединения и части по боевой тревоге и приказал вывести их в запланированные районы. В течение 19 и 20 июня это было сделано».

Также он ясно показал, что повышение боевой готовности мехкорпусов в ПрибОВО произошло уже 17 июня (на основании «директивы от 12 июня»)!

18 июня их подняли отдельным приказом «по боевой тревоге» и отправили в «запланированные районы» (запланированные по ПП округа). Напомню, по боевой тревоге и с выводом в «запланированные районы» не поднимают без приведения в полную б/г. Так как в запланированный район, в район, предусмотренный планом прикрытия, часть может выводиться только в случае военной опасности, угрозы войны.

В ПрибОВО было всего 2 механизированных корпуса, и оба были приведены своим окружным командованием в боевую готовность после 16 июня, т. е. после получения директивы о «повышении боевой готовности…» от 12 июня (3-й мк подняли по тревоге аж 21 июня… но о том, почему Полубояров соврал, чуть позже).

Приграничные дивизии ПрибОВО тоже приводились в б/г до 22 июня:

«Генерал-полковник М.С. Шумилов (бывший командир 11-го стрелкового корпуса 8-й армии ПрибОВО).

Войска корпуса начали занимать оборону по приказу командующего армией с 18 июня. Я отдал приказ только командиру 125-й стрелковой дивизии и корпусным частям. Другие соединения также получили устные распоряжения через офицеров связи армии. Об этом штаб корпуса был извещен.

Боеприпасы приказывалось не выдавать. Разрешалось только улучшать инженерное оборудование обороны. Однако я 20 июня, осознав надвигающуюся опасность, распорядился выдать патроны и снаряды в подразделения и начать минирование отдельных направлений. 21 июня в штабе корпуса находился член военного совета округа (корпусной комиссар ПА Диброва. – В.К.), который через начальника штаба приказал отобрать боеприпасы. Я запросил штаб армии относительно письменного распоряжения по этому вопросу, но ответа не получил. 1952 год» (ВИЖ № 5, 1989 г., с. 24.)

То есть в 10-м и 11-м стрелковых корпусах 8-й армии по приказу командующего армией генерал-лейтенанта П.П. Собенникова свои приграничные дивизии после 18 июня приводили в боевую готовность! И вот что показывает он сам:

«Генерал-лейтенант П.П. Собенников (бывший командующий 8-й армией).

Утром 18 июня 1941 года я с начальником штаба армии выехал в приграничную полосу для проверки хода оборонительных работ в Шяуляйском укрепленном районе. Близ Шяуляя меня обогнала легковая машина, которая вскоре остановилась. Из нее вышел генерал-полковник Ф.И. Кузнецов (командующий войсками Прибалтийского особого военного округа. – Авт.).

Я также вылез из машины и подошел к нему. Ф.И. Кузнецов отозвал меня в сторону и взволнованно сообщил, что в Сувалках сосредоточились какие-то немецкие механизированные части. Он приказал мне немедленно вывести соединения на границу, а штаб армии к утру 19 июня разместить на командном пункте в 12 км юго-западнее Шяуляя.

Командующий войсками округа решил ехать в Таураге и привести там в боевую готовность 11-й стрелковый корпус генерал-майора М.С. Шумилова, а мне велел убыть на правый фланг армии.

Начальника штаба армии генерал-майора Г.А. Ларионова мы направили обратно в Елгаву. Он получил задачу вывести штаб на командный пункт.

К концу дня были отданы устные распоряжения о сосредоточении войск на Тынице. Утром 19 июня я лично проверил ход выполнения приказа. Части 10, 90 и 25-й стрелковых дивизий занимали траншеи и дерево-земляные огневые точки, хотя многие сооружения не были еще окончательно готовы.

Части 12-го механизированного корпуса в ночь на 19 июня выводились в район Шяуляя, одновременно на командный пункт прибыл и штаб армии.

Необходимо заметить, что никаких письменных распоряжений о развертывании соединений никто не получал. Все осуществлялось на основании устного приказания командующего войсками округа. В дальнейшем по телефону и телеграфу стали поступать противоречивые указания обустройстве засек, минировании и прочем. Понять их было трудно. Они отменялись, снова подтверждались и отменялись, в ночь на 22 июня я лично получил приказ от начальника штаба округа генерал-лейтенанта П.С. Кленова отвести войска от границы. Вообще всюду чувствовались большая нервозность, боязнь спровоцировать войну и, как их следствие, возникала несогласованность в действиях. 1953 год» (ВИЖ № 5, 1989 г., с. 24).

Как видите, сначала 18 июня Собенников получил приказ Кузнецова занимать оборону на границе, а в ночь на 22 июня уже начштаба округа Кленов выдал ему приказ отводить войска от границы! Кленов был арестован 9 июля 1941 года и расстрелян 23 февраля 1942 года. А вот действия Кузнецова так и пытаются выдать за мифическую «личную инициативу» командующего ПрибОВО. Но в 8-й армии ПрибОВО «пр. ГШ от 18 июня» выполняли и приграничные дивизии поднимали по тревоге, а вот в соседней, 11-й армии, – нет. Но, кстати, и в КОВО 21 июня в полосе 5-й армии, под Новоград-Волынским, также отводили пехоту от границы, оставляя артиллеристов гаубичных полков без прикрытия. Об этом написал в своих подробнейших воспоминаниях кандидат военных наук дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант артиллерии B.C. Петров, служивший тогда в 92-м отдельном артиллерийском дивизионе (Прошлое с нами. Кн. 1. – К.: Политиздат Украины, 1988). Но самое интересное, что вроде как разумный приказ не занимать предполья в округах использовали именно для того, чтобы отвести пехоту чуть не на десятки километров от позиций.

ГШ дал команду: «Части… расположенные на самой границе, отвести назад на несколько километров… на рубеж подготовленных позиций», а в ПрибОВО передовые части отводили чуть не на 50 км.

«Генерал-лейтенант В.И. Морозов (бывший командующий 11-й армии). На основании устных распоряжений командующего войсками округа соединения 11-й армии выходили на подготовленный рубеж обороны. Делалось это под видом усовершенствования полевых укреплений.

На границе находилось по одному полку от каждой дивизии, усиленному, как правило, артиллерийским дивизионом. В начале июня была произведена замена одних полков другими.

В начале июня 1941 года дивизии в своих районах имели развернутые командные пункты, на которых постоянно дежурили офицеры. 1952 год» (ВИЖ № 5, 1989 г., с. 24).

Как обманули Сталина

В этом ответе Морозов ничего не говорит (или это не опубликовали в ВИЖ в 1989 г.) о том, что с 18–19 июня его приграничные дивизии по команде Кузнецова начали занимать свои рубежи обороны на границе. Однако он тут о другом говорит – о порядке «дежурства» на границе в те дни. И слова Морозова подтверждают «недавно» найденные документы. Действительно, уже с мая 1941 г. на границу выставлялись стрелковые полки, усиленные одним артдивизионом, чаще всего гаубичным.

На своем сайте (http://www.solonin.org/doc_i-escheraz-o-vnezapnosti) историк М. Солонин 5 ноября 2011 г. выдал следующее:

«И еще раз о “внезапности” (документы 11-й армии 20 и 21 июня 1941 г.) – ДОБАВЛЕНЫ СКАНЫ («сканы» желающие могут посмотреть на сайте Солонина. – Авт.).

В военном архиве Германии, в фонде разведывательного отдела штаба 3-й танковой группы вермахта (RH 21-3/437) обнаружились два “трофейных” (с точки зрения немцев) документа. В первые дни войны 3-я ТГр наступала в полосе 11-й армии Северо-Западного фронта (Прибалтийского особого ВО). Соответственно и захваченные документы были составлены в штабах 11-й армии. В их содержании нет ничего сенсационного – обычная рутина войны: занять линию обороны, вести разведку, выявить группировку противника… Пристального внимания заслуживают только номера и даты подписания документов:

«Штаб 11-й армии

Опер. Отдел 20.6.1941 г. № 005/оп Сов. секретно. Экз. № 1

Командиру 128 сд

о событиях перед войной…

Командиру 374 сп

Командиру гаубичного полка

Карта 100.000

К утру 21.6 занять следующее положение для обороны:

1. Один дивизион ГАП (гаубичный артиллерийский полк. – М. С.) поставить на позицию в районе высоты 147,9 (юго-зап. Кальвария). (Кальвария – поселок на границе Литвы и Вост. Пруссии. – М.С.)

Задача – в случае наступления противника поддержать батальоны 126 СД (стрелковой дивизии. – М. С.).

2. Вывести батальон 374 сп в район рощи Зеленка (2452) (далее зачеркнуто: «где организовать оборону». – М.С.)

Окончание занятий только по моему указанию.

Командующий 11-й армии генерал-лейтенант подпись (Морозов)

Член Военного Совета бригадный комиссар подпись (Зуев)

Начальник штаба армии генерал-майор подпись (Шлемин)».

Увы, никакой особой «сенсации» здесь нет. Возможно, резунам в этом хотелось бы увидеть подготовку нападения, а нам, казалось бы, стоило бы увидеть, что дивизии и артиллерию выводят к 22 июня (!) (вроде как по «пр. ГШ от 18 июня»!)… Но в реальности все оказывается проще. Это была не более чем рутинная служба в угрожаемый период. Во всех округах с начала мая отдельные батальоны стрелковых дивизий и полков с артдивизионами выводились на границу – и в ПрибОВО, и в ЗапОВО (об этом чуть позже), и скорее всего и в КОВО с ОдВО. И в начале мая, вероятно, была отдельная директива ГШ на этот счет. Находились-дежурили на границе эти батальоны с артдивизионами примерно по 3–4 недели, а потом заменялись. Так было вплоть до 22 июня. И вот здесь и стоит поискать «криминал».

Дело в том, что если бы в округах до конца исполнили «пр. ГШ от 18 июня» о приведении в б/г приграничных дивизий, то такие «дежурства» были бы отменены. И вместо отдельных стрелковых батальонов к границе после 19 июня стали бы выводить стрелковые приграничные дивизии в полном составе. Как это было в отдельных местах (типа 8-й в ПрибОВО). Но, похоже, проводилась лишь некая имитация выполнения «пр. ГШ от 18 июня» – отдавали приказы с привязкой к «исходу 21 июня», но не более того.

По ЗапОВО, несмотря на саботаж приказов Москвы Павловым, также отдельные приграничные части занимали свои оборонительные позиции на госгранице до 22 июня. И в этом можно «сослаться» на… генерала Гальдера, который и указал в своем служебном дневнике 20 июня 1941 года:

«Сведения о противнике: на отдельных участках замечена повышенная внимательность русских. (Перед фронтом 8-го армейского корпуса противник занимает позиции.)». 8-й армейский корпус вермахта наступал как раз в полосе ЗапОВО, в группе армии «Центр» в Белоруссии.

Т.е. по имеющимся документам и фактам видно, что в западных округах достаточно активно шло приведение частей в боевую готовность до 22 июня (как сорвали его Павлов и его подельники в ЗапОВО, отдельно и достаточно подробно показано в книге «Адвокаты Гитлера»). Но в любом случае все (ВСЕ) шифровки НКО и ГШ предвоенных дней, с 11 по 22 июня, должны храниться в описях шифровального отдела. После их публикации придется нашим специалистам переписывать историю начала Великой Отечественной войны! Нужны именно тексты приказов и директив с распоряжениями и телеграммами. Скорее всего тексты директив за эти дни и особенно текст того самого «пр. ГШ от 18 июня о приведении в б/г», если они хранились отдельно, не в архиве шифровальщиков, а в архиве Оперуправления ГШ, – уничтожены жуковыми. Но директивы, написанные на бланках 8-го Управления ГШ, наверняка хранятся в своих папках. Но пока они не опубликованы, попробуем продолжать искать информацию в мемуарах генералов. Хотя, как вы сами увидите, мемуаристы как будто вообще о другой войне писали, из другой «альтернативной реальности».

Начнем с воспоминаний адмирала Н.Г. Кузнецова, которые остались в «личном архиве» и не попали в «официальные мемуары».

Для этого опять же воспользуемся Интернетом и найдем «Архив семьи Н.Г. Кузнецова. Н.Г. Кузнецов. Начало войны не было “громом среди ясного неба” [1964 г.]».

По ходу дела буду вставлять свои замечания и комментарии (наиболее ключевые или интересные слова адмирала будут выделены). Так как данные воспоминания, как уже говорилось, не вошли в этом виде в его «официальные мемуары», но достаточно интересны, стоит привести их достаточно подробно:

«В последние предвоенные недели я наблюдал, как занимается правительство вопросами безопасности. Это подталкивало меня на принятие мер предосторожности по своей линии и по линии местного командования. Это оказало влияние и на перевод флотов на повышенную готовность 19 июня 1941 г. <…>

И в то же время я не присутствовал ни на одном совещании, где бы рассматривался вопрос готовности Вооруженных Сил и флотов в целом к войне. Мне были известны многочисленные мероприятия распорядительного порядка по Советской Армии, но до Наркомата ВМФ не доходили указания о повышении готовности или поступках на случай войны».

Здесь адмирал слишком много на себя берет, заявляя такое. Ведь он сам не на всех совещаниях в кабинете Сталина бывал в июне 1941 года. Все, что надо по флоту, до наркома ВМФ доведут. Кузнецов потом сетовал, что было бы лучше, если бы наркомат ВМФ подчинялся главе правительства напрямую, как отдельное ведомство. Но скорее всего Кузнецов жалел, что не лично Сталин как секретарь ЦК курировал флот, – тогда было такое курирование.

«Думается, Сталин колебался: ему хотелось всячески оттянуть войну, а с другой стороны, видимо, было желание призвать к бдительности и повышению готовности.

Так, его речь на приеме выпускников академий 5 мая 1941 г. не оставляла сомнений в этом. В его открытом выступлении говорились вещи явно секретные, и не случайно о сказанном тогда помнят все присутствовавшие. Вспоминаю, кто-то сказал мне тогда: "Это для устрашения Гитлера". Возможно! Возможно и то, что, высказавшись за вероятность войны, Сталин думал, что все высокие начальники, от которых это зависело, примут надлежащие меры».

Вот это суждение адмирала кажется наиболее верным, важным и заслуживающим внимания – Сталин слишком положился на «чувство долга» наркома и нач. ГШ и на то, что эти руководители и сами «примут надлежащие меры» без излишней опеки и напоминаний с его стороны. Ведь Сталин допустил еще одну огромную ошибку, когда для того, чтобы «не нервировать» военных излишним надзором со стороны Л. Берии, в феврале 1941 года переподчинил особые отделы, военную контрразведку наркомату обороны.

В итоге информация о возможном саботаже зависала у военных. А после начала расследования дела Павловых, в середине июля, эти доклады показали всю неприглядную картину саботажа военными приказов Москвы – см. доклады особых отделов (3-го управления) в статье М. Мельтюхова «Начальный период войны в документах военной контрразведки (22 июня – 9 июля 1941 г.)». Вышла она в 2009 году в сборнике о начале войны в издательстве «Яуза» (выложена на http://liewar.rn/content/view/131/3).

По ЗапОВО: «…Согласно рапорту начальника 3-го отдела 10-й армии (начальника контрразведки армии. – Авт.) полкового комиссара Лося от 13 июля, “9-я авиадивизия, дислоцированная в Белостоке, несмотря на то, что получила приказ быть в боевой готовности с 20 на 21 число, была также застигнута врасплох и начала прикрывать Белосток несколькими самолетами МиГ из 41-го полка” (там же. Д. 99. Л. 331)…»

То есть приведение в боевую готовность авиационных частей происходило так же, как и наземных войск, еще до 20–21 июня, но часть командиров проигнорировала эти приказы! (Командира этой 9-й САД расстреляли. Подробнее о ВВС и ПВО округов поговорим в отдельной главе…)

По этим докладам видно, что приказы о повышении боеготовности войск западных округов перед 22 июня проходили не только через командиров и особистов, но и по линии политорганов РККА. Но возвращаемся к Н.Г. Кузнецову, который, похоже, имел об этом смутное представление (или делал вид):

«Мне представляется совершенно необоснованным утверждение, что И.В. Сталин переоценил силу договора с Германией. Этому трудно поверить, исходя из того, что Сталин считал фашизм и Гитлера своими самыми непримиримыми врагами. В этом он, конечно, был убежден и после войны в Испании. Как опытный политик и лично хитрый человек, он не мог чрезмерно доверять вообще какому-либо договору, а тем более договору с Гитлером.

Это подтверждается и высказываниями Сталина как в момент подписания договора, так и позднее. После приема Риббентропа в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца, оставшись в своей среде, Сталин (по словам очевидцев, и в частности В.П. Пронина, сидевшего на приеме между Сталиным и Риббентропом) прямо заявил, что “кажется, удалось нам провести немцев”. Похоже на то, что он сам собирался обмануть, а не быть обманутым.

Из последующих косвенных разговоров со Ждановым я мог вынести заключение, что договор еще будет действовать долго, но не потому, что в него кто-то чрезмерно верит, а потому, что “война на Западе затягивается” и наши противники (Германия и Англия) будут длительное время связаны борьбой, а нам предоставляется возможность заниматься своим мирным трудам и готовиться к войне. Против кого? Ввиду того что Сталин, как мне кажется, верил больше в победу Гитлера (к чему были все основания по ходу войны в те годы), то, стало быть, и воевать он собирался с фашистской Германией. Да и территориально это было наиболее вероятно.

Этим неверным предположением, что “война на Западе затянется”, и объясняется непринятие конкретных мер по повышению готовности Вооруженных Сил в 1939–1940 гг. Дескать, главное, вроде наращивания дивизий и оружия, делается, границы на западе и юге отодвигаются, и идет создание новой оборонительной линии. Остается в случае необходимости привести армию в полную готовность. Вот в этом и заключалась первая крупная ошибка. Армию привести в готовность следовало раньше. Она должна была учиться по планам войны.

Этим нужно было заниматься ежедневно, хотя бы и не ожидалось скорой войны. И.В. Сталин не понимал значения кропотливой и длительной работы с разработкой и введением в жизнь оперпланов. Не придавали этому большого значения и военные руководители. А им это следовало понимать больше, чем штатскому Сталину».

Примерно это сегодня твердят и сторонники Резуна и сторонники официоза – мол, следовало шибче работать в деле повышения боеготовности армии и страны к войне. Но Сталин верил в силу договора о ненападении и поэтому ничего особого не делал. Либо верил военным и пустил дело «на самотек»…

На подобные высказывания очень жестко реагировал впоследствии В.М. Молотов, мол, надо было этих «советчиков» поставить руководить страной, тогда они показали бы, как надо было к войне готовиться в эти полтора – неполных два года…

«Потом, с начала 1941 г., события стали развертываться ускоренными темпами, и тогда Сталин допустил вторую ошибку. Вместо того чтобы объективно оценить обстановку, признать свое прежнее ошибочное представление о начале возможного конфликта, он с удивительным упрямством, характерным для него, продолжал уверять в невозможности нападения. И совсем не потому, что верил в договор, а исходя (иногда слепо) из своих однажды принятых решений и сделанных выводов, он отрицал возможность скорой войны. На это толкало его и окружение».

В спорах на исторических интернет-форумах в таких случаях просят: «Дайте ссылочку» – где и когда, в присутствии каких лиц (и подтверждают ли эти лица данное) Сталин такое высказывал…

«А к этому еще добавилось опасение вызвать конфликт раньше времени. С таким мнением Сталина и застала война, хотя накануне он и отдал приказание о повышении готовности».

Вот это верно – даже отдавая приказы о повышении боевой готовности с 11 июня, Сталин всячески ограничивал военных – шли запреты занимать вплоть до 22 июня полевые укрепления на границе (предполья), запрещалось в случае нападения без особого приказа пересекать границу, требовалось уничтожать врага только на своей территории, что вполне разумно.

Ведь СССР мог быть вместо жертвы агрессии выставлен и агрессором, к чему стремился Гитлер и что в принципе устроило бы и Англию с США. На будущее…

«Отдавая приказание Тимошенко, Жукову, Тюленеву, Щербакову, Пронину, он внутренне еще больше верил себе. Поэтому приказания носили нерешительный характер. Отдавая распоряжения, Сталин как бы говорил: Нy уж коль скоро все говорят о возможном нападении, то примите на всякий случай необходимые меры, а я пойду отдыхать».

Здесь Кузнецов подтвердил интересный факт, который всячески отрицается сторонникам Резуна (да и официоза). Мол, если военные получили бы приказ до 22 июня приводить войска в б/г и узнали точную дату нападения, то почему партийные органы таких приказов или уведомлений в это же время не получали?! Как видите, московские партийные руководители еще днем 21 июня были вызваны в Кремль и поставлены в известность Сталиным о вероятном нападении (далее он это пишет более подробно). Также и Хрущев в своих воспоминаниях признал, что 21 июня он, партийный руководитель Украины, получил от Сталина предупреждение, что немцы нападут 22–23 июня, в выходные… То есть предупреждения по партийной линии о предстоящем нападении руководителей западных республик тоже были.

«К сожалению, непринятие предохранительных мер со стороны военного руководства наложилось на ошибку Сталина и усугубило ее. Военное руководство не принимало решительных мер до самого начала войны».

Похоже, Н.Г. Кузнецов либо не знает о «приказе ГШ от 18 июня», либо лукавит. Хотя в принципе Кузнецов прав: именно военные и не принимали «решительных мер»…

«Приходится только гадать, что думал Сталин о готовности Вооруженных Сил в канун войны? Полагал ли он, что войска встретят во всеоружии нападение, сказать трудно. Его вина бесспорна в том, что он не проверял это.

Зная, что Сталин накануне вызывал работников Москвы (Щербакова, Пронина и других) и требовал от них быть в эту ночь начеку и не отпускать секретарей райкомов, или что он днем 21 июня лично звонил И.В. Тюленеву, напрашивается вывод, что он беспокоился за оборону. Не полагался ли он после вызова Тимошенко и Жукова (около 17 часов) целиком на их расторопность и повышенную готовность? Об этом могли бы сказать они сами».

Похоже, слишком доверился «тиран» военным в этом вопросе. Но с другой стороны – а как он мог «не доверяться»? Для чего тогда существуют военные? Это их обязанность – иметь вооруженные силы в достаточной боеготовности и быть готовыми, получив необходимые данные о возможной угрозе и необходимые указания по повышению боеготовности, выполнить их точно и в срок.

«И сейчас задаешься вопросом: когда осознал Сталин свою ошибочную позицию по отношению к договору с Германией? Конечно, когда наступление стало фактом, его отрицать было невозможно. Но неверие, или, может быть, правильнее в данном случае сказать, сомнение, что немцы напали на Советский Союз, существовало даже после первых известий о войне. Что переживал в этот момент лично Сталин, когда ему доложили о начале войны, мне не известно, но говоривший со мной по телефону Г.М. Маленков, которому я доложил о налете на Севастополь в 3 часа 20 минут, явно не хотел верить. Доказательством этому служит его перепроверка моих сведений у командования Черноморского флота.

Это дает основание сделать вывод, что день-два тому назад или даже накануне, когда давались указания Наркомату обороны о возможном нападении, твердого убеждения в готовившемся нападении не было. Это и привело к тому, что указания, данные вечером 21 июня, не были категоричными и требующими принятия самых срочных и решительных мер по повышению готовности».

Интересное свидетельство адмирала: оказывается, действительно военные получили «день-два тому назад» и тем более «накануне» указания о «возможном нападении»! А потом эти же военные и рассказывали, что даты нападения они не знали…

Война – это большая политика. И похоже, нарком ВМФ не шибко в ней разбирался. Стоило Сталину только чуть перегнуть в подготовке к войне, в приведении в б/г, как из жертвы агрессии СССР мог моментально оказаться агрессором. Даже в итоге став победителем, после войны СССР, оставаясь именно жертвой, имел моральное преимущество в глазах мирового общественного мнения. И попытки Запада – США и Англии выставить СССР именно агрессором и виновным в развязывании Второй мировой войны при жизни Сталина проваливались (именно для этого гальдеры и готы с кейтелями и рассказывали под протоколы свои фантазии в 1948 году, но об этих протоколах гитлеровских генералов придется поговорить в отдельном исследовании-книге). А ведь именно в эти годы, когда немецкие генералы рассказывали, как СССР, по их мнению, собирался напасть первым, в США выходили брошюрки с «документами, разоблачающими» политику СССР. Тогда же начали раскручивать историю с «секретными протоколами» к «пакту Молотова – Риббентропа» от 23 августа 1939 года.

«Дав указания, правительство не включилось в приведение в готовность Вооруженных Сил в целом (почему я как нарком ВМФ оставался еще в неведении) и не приняло мер о срочной информации заинтересованных наркомов, связанных с военными делами».

Вот здесь Кузнецов привирает. НК ВМФ подчинялся СНК (правительству СССР) напрямую, и Кузнецов от правительства и должен был получать необходимые указания.

«А как много можно было бы сделать даже в эти последние предвоенные часы, если бы хоть в субботу все было поставлено на ноги! Упущенное время, конечно, целиком наверстать уже было невозможно, но лишить противника тактической и оперативной внезапности времени еще хватало. Вызванные по ВЧ командующие пограничными округами могли еще за остававшиеся 10–12 часов привести в полную готовность не только такие части, как авиация, находящаяся на аэродромах, или зенитные средства ПВО, но и в движение все остальные части».

Это было бы как раз замечательным подарком Гитлеру, который и заявлял в меморандумах 22 июня, что СССР активно готовится к войне – собирается первым напасть на Германию. Отдача сигналов боевой тревоги для приведения в полную б/г даже днем 21 июня была опасна именно с этой точки зрения.

А вот вечером 21 и ночью 22 июня уже павловы-коробковы как раз и сделали все, чтобы сорвать подъем войск по тревоге.

«Медленная передача указаний не поспела к началу войны только потому, что этого не требовало правительство или, точнее, Сталин, все еще сомневавшийся, будет нападение или не будет…»

Это правда: то, как Тимошенко и Жуков передавали достаточно короткий текст «Директивы № 1» от 21 июня в западные округа, ни в какие ворота не лезет.

Только в одном округе, Одесском ВО, вполне хватило времени даже уже в ночь на 22 июня, получив приказ наркома после 1.00, привести в боевую готовность свои дивизии и перегнать самолеты, и зенитные средства с артиллерией у них оказались в частях, а не на полигонах и в учебных центрах.

Вот только зря Кузнецов обвиняет в этом Сталина.

Как раз военные и сорвали передачу указаний «Директивы № 1» в войска.

«Официально Сталин в течение всей войны, и особенно пока не определился успех в ней, наши неудачи в начальный период объяснял “внезапным и вероломным” нападением Гитлера. Мне лично не раз доводилось слышать, как на приемах иностранцев еще в 1942–1943 гг. он подчеркивал, какие преимущества приобрел агрессор, напавший на нас, и легко было заметить, как этим он хотел объяснить и наше вынужденное отступление».

В политике адмирал, похоже, так и остался профаном – Сталин постоянно напоминал западным политикам и политиканам, что СССР именно «жертва агрессии». И не дай Бог они это забудут. А вот дальше адмирал выдал замечательные слова о Верховном Главнокомандующем И.В. Сталине:

«В последнее время все чаще высказывается мнение о виновности прежде всего Сталина в том, что он чуть ли не запрещал находиться в повышенной боевой готовности. Это не так… и не подтверждается документами. Он, конечно, требовал не провоцировать войны, но это совсем иное дело.

Когда я, будучи наркомом ВМФ, в предвоенные дни докладывал ему о переводе флотов на повышенную готовность, то не встречал возражения. Не поддаваться на провокации и повышать готовность – вещи разные. Больше того, чтобы не поддаваться на провокацию, нужно быть в повышенной готовности и всему руководству находиться на своих местах, чтобы, если понадобится, отреагировать на осложнение обстановки. <…> Провоцирует агрессора не повышенная готовность, а соблазн легкой победы, когда он видит неготовность противника.

Военное руководство независимо от поведения политических руководителей обязано было повышать готовность тех войск, которые находились в приграничных округах, предупреждать о злонамерениях врага в последние предвоенные недели и дни и, наконец, быстро оповестить округа о надвинувшейся угрозе, как это произошло вечером 21 июня.

Длинная телеграмма из Наркомата обороны, которую я видел в 22 часа с минутами (это было, точнее, сразу после 23.00 – видимо, здесь у Кузнецова опечатка. – Авт.) в кабинете наркома обороны маршала С.К. Тимошенко и которая, как теперь известно, не была своевременно даже получена адресатами, показывает, что до этого времени в округа были даны лишь директивы общего порядка и почти ничего не было сделано по повышению готовности в приграничных округах».

Правда, адмирал опять ошибается, говоря о том, что не совсем знает, какие необходимые указания по повышению боевой готовности были именно до 21 июня отданы в западные округа. Другое дело, что павловы эти указания и особенно приказ ГШ от 18 июня игнорировали…

«После того как Тимошенко и Жуков посетили Сталина, требовался необычный стиль указаний по радио и по телефонам хотя бы в два – три адреса: Павлову, Кирпоносу, Попову и др.»

Кузнецов, ознакомившись с текстом «Директивы № 1», дал короткий приказ-команду на флоты: «СФ, КБФ, ЧФ, ПВФ, ДВФ. Оперативная готовность № 1 немедленно. Кузнецов». (ПВФ – Пинская военная флотилия, ДВФ – Дунайская военная флотилия.)

Также он сел на телефон после посещения Тимошенко и стал обзванивать флоты и давал им устную команду на переход с повышенной готовности № 2 в полную готовность – № 1. Но Тимошенко и Жуков обязаны были отправить текст «Директивы № 1», как и положено, в полном объеме в западные округа. Это прежде всего политический документ, и он нужен «для прокурора» и на случай возможных политических переговоров с Гитлером, если бы получилось перевести начавшиеся 22 июня бои в разряд «приграничных конфликтов и недоразумений»!

Кузнецова этот документ касался только в плане ознакомления – на нем было указано: «Копия Народному Комиссару Военно-Морского Флота». Но на флоты ушли именно радиограммы, в таком случае достаточно было только короткого приказа-команды.

А в округа связь была проводной, и тут нужен был именно текст. Ведь в округах останется именно полный текст директивы, который может попасть в случае чего к противнику.

Другое дело, что ни Тимошенко, ни Жуков, обзванивая около 1.00 22 июня округа, не стали давать павловым дополнительные команды-разъяснения, как это делал адмирал Н.Г. Кузнецов в эти же часы. Более того, Тимошенко, позвонив Павлову, сказал следующее (со слов Павлова на следствии): «На мой доклад народный комиссар ответил: “Вы будьте поспокойнее и не паникуйте, штаб же соберите на всякий случай сегодня утром, может, что-нибудь и случится неприятное, но смотрите, ни на какую провокацию не идите. Если будут отдельные провокации – позвоните”. На этом разговор закончился…»

Смотрим далее на рассуждения адмирала:

«Не повысить боеготовность и не создать организацию управления Вооруженными Силами означало не понять современного характера войны. Потерять 1200 самолетов (около 100 в ПрибОВО, около 600 в ЗапОВО и около 500 в КОВО. – Авт.), когда везде так много говорилось о роли авиации в современной войне, – непростительно. За это мы расплачивались весь первый период войны, и наше счастье, что хватило сил и территории, чтобы оправиться и в конечном счете победить. И.В. Сталин признавал, что в начале войны у нас положение сложилось чрезвычайно серьезное, и не случайно он назвал его “отчаянным”, когда в 1945 г. поднимал тост за русский народ, за его терпеливость и доверие к своему правительству. Чем же он объяснял создавшееся “отчаянное” положение? Мне довелось дважды слышать на приемах с участием наших союзников, что нападение было неожиданным и нам пришлось отступать. Более глубокие причины он не раскрывал. Вспоминаю, как после приемов в Кремле в 1944–1945 гг. (довольно частых одно время) И.В. Сталин любил после официального ужина всех пригласить в небольшой кинозал и показать одну-две ленты. Кино смотреть он любил! Помнится, несколько раз он требовал крутить картину «Ecли завтра война». Война началась не совсем так, как в картине, но он с этим не считался, да и положение на фронтах к 1944 г. было уже хорошим. Приглашенные на очередной просмотр, мы спрашивали друг друга: «Kaкая будет сегодня картина?» И.Ф. Тевосян, с которым мы часто сидели рядам, лукаво улыбнувшись, отвечал: «Самая новая: “Если завтра война”».

В начале этого «нового» фильма И.В. Сталин кому-то из рядом сидящих громко говорил, что начало у нас было неудачным, и снова объяснял это «неожиданным» нападением Гитлера. Смысл картины, как известно, был таков – враг нападает на Советский Союз, а наши войска, не застигнутые врасплох, тут же переходят в наступление и гонят врага на «его территорию».

Честно говоря, лично у меня такое ощущение, что «тиран» этим фильмом постоянно напоминал военным, что они натворили в начале войны, когда именно по их милости приведение в боевую готовность было сорвано…

«Если сейчас смотреть на эту фабулу с оперативно-тактической точки зрения и думать только о самом начале войны, то события развивались по-иному. Если же посмотреть на всю войну в целом по предложенной киносценаристом схеме: нападение на нас, смертельные схватки с противником и в конечном счете наша победа, то картина будто бы в какой-то мере оправдывалась. Возможно, это и позволяло Сталину, не смущаясь, снова и снова просить “крутить” этот фильм, когда борьба уже подходила к концу и бои шли на территории противника.

После окончания войны с Германией, когда уже готовились к военным действиям на Дальнем Востоке, на одном из совещаний в кабинете Сталина, когда он находился в довольно благодушном настроении и речь мимоходом зашла о неудачном начале войны на Западе (очевидно, в предвидении войны с Японией), я высказал мысль, что очень важно и там нашим войскам быть в готовности. Сталин слушал, а я, пользуясь его вниманием, коротко рассказал, как флоты готовились на случай внезапного нападения Германии в 1941 г. Я, по правде сказать, опасался, что задену больное место и это вызовет плохую реакцию. Но И.В. Сталин, немного помолчав, спокойно разъяснил, что теперь положение иное и сравнивать его с 1941 г. неправильно. Наши войска сейчас находятся действительно в полной боевой готовности, научились воевать, а японцы не осмелятся выступить первыми. Я не считал удобным как-либо возразить, но вспомнил, как за две-три недели до начала войны с Германией на мое предостережение, что немецкие транспорты в определенной закономерности оставляют наши порты, получил довольно резкий ответ о невероятности нападения на нас. Но обстановка в 1945 г. была уже действительно иная, и наши войска, полностью отмобилизованные и снабженные новой техникой, находились по-настоящему в полной готовности.

Так или иначе, а опыт начала войны с Германией не должен пройти бесследно… Как известно, США были застигнуты врасплох ударом японцев по американскому флоту в Перл-Харборе, понесли значительные потери и во избежание повторения подобного самым тщательным образом изучали свои неудачи первых часов войны и, насколько мне известно, сделали много практических выводов. По этому поводу написаны целые тома книг с анализом допущенных промахов». (Архив семьи Н.Г. Кузнецова. Подлинник.)

Выводы как говорится, делайте сами…

Вот что еще писал Кузнецов. Из папки «Перед ВОЙНОЙ»:

«Маршал Г.К. Жуков в своих “Воспоминаниях и размышлениях” приводит выдержку из моей записки, с которой я направлял И.В. Сталину копию телеграммы, полученной мной из Берлина от нашего военно-морского атташе М.А. Воронцова. Дело было в начале мая 1941 г. Признаков обострения отношений с Германией было достаточно, хотя такого сосредоточения немецких войск на наших границах, как в июне, еще не было. И когда М.А. Воронцов доложил мне, что, “со слов одного германского офицера из ставки Гитлера, немцы готовят к 14 мая вторжение в СССР через Финляндию, Прибалтику и Румынию…”, то я действительно не верил этому и написал в записке И.В. Сталину, что, “полагаю, эти сведения являются ложными и специально направлены по этому руслу с тем, чтобы проверить, как на это будет реагировать СССР”. Задумываясь над этим и теперь, мне представляется, что немецкий офицер из ставки, полагая, что мы не сомневаемся в подготовке Германии к нападению, провокационно давал ложное направление готовящихся ударов.

В своей книге Накануне» (еще до выхода воспоминаний Г.К. Жукова), рассказывая об этом эпизоде, я не скрывал, что “брал под сомнение эту телеграмму”.

В какой степени я ошибался, докладывая о своем сомнении 6 мая Сталину? Ведь 14 мая никакого наступления немцев действительно не произошло, значит, подсказка какого-то “германского офицера из ставки” носила и на самом деле провокационный характер. Подумать только, какой же офицер из ставки будет делиться с советским военно-морским атташе о дне выступления Германии на СССР? Уму непостижимо! Но главное, в чем заключалась цель немецкого офицера, так это в привлечении нашего внимания, будто немцы собираются начать нападение “через Финляндию, Прибалтику и Румынию”, и желание их направить нашу подготовку “по этому руслу”, как показала практика, было явно провокационным.

Важным мне кажется другое. Независимо от того, что говорят немцы, угроза войны была налицо, и подготовку к ней следовало вести независимо от различных противоречивых сведений.

И самым важным в тех условиях я считаю то, что Главный морской штаб добивался повышения готовности флотов, о чем мной и сказано в своем месте.

А когда в июне опасность войны стала более реальной, мы руководствовались прежде всего фактами и учитывали возможность внезапного нападения.

Итак, в начале мая я считал сведения, полученные М.А. Воронцовым от немецкого офицера, недостоверными и даже провокационными. Это было обоснованно и в последующем подтвердилось фактами: немцы не выступили 14 мая и никогда не планировали наступление через Финляндию.

Смысл подкинутого сообщения этого немца заключался в том, чтобы отвлечь внимание от основного направления – на Москву.

Эти “сведения” от немецкого офицера в те дни мне напоминали разговор японского военно-морского атташе в Москве Ямагути о том, что Гитлер собирается наступать куда-то “на восток” через проливы Босфор и Дарданеллы. Было это в конце января 1941 г. Можно допустить, что управляемые из одного центра разведчики оберегали секретность главного направления на Москву и наивно пытались внушить нам по разным каналам, что Германия собирается воевать либо на Крайнем Севере, либо на Юге.

Думается, в эти последние предвоенные месяцы немцы уже не рассчитывали на полную секретность своей подготовки к нападению на СССР и считали реальным лишь ввести наше руководство в заблуждение о направлении основного удара.

В вероятности и даже, пожалуй, неизбежности скорого нападения я окончательно убедился в середине июня, когда график посещения наших портов немецкими транспортами показывал, с какой закономерностью кривая количества транспортов идет к нулю. Я хорошо запомнил, как обменялся мнением по этому поводу и своими опасениями с А.И. Микояном (ведь дело шло о транспортах, которыми он тогда ведал), а он мне ответил, что это невероятно. Это, конечно, не его личное мнение. Но такое мнение я слышал в это время и от А.А. Жданова. Нападение Германии на СССР считалось невероятным. Исходило оно, бесспорно, от Сталина и было в известной степени логично. Разве можно было ожидать, что немцы откроют “второй фронт” и не прислушаются к советам покойного “железного канцлера” Бисмарка?

Но в ходе войны не всегда политики управляют событиями, а нередко и сами находятся у них в плену.

Для первой половины мая неверие в скорую войну еще как-то объяснимо. Но, к сожалению, оно продолжалось до самых последних мирных дней. И только днем 21 июня в настроении Сталина произошел коренной перелом: под тяжестью фактов он признал возможным скорое нападение немцев и стал отдавать приказания в этом направлении».

Адмирал опять либо лукавит, либо просто не знает (что вряд ли), что в западные округа ушли еще 11–14 июня директивы НКО и ГШ о фактическом выполнении планов прикрытия – «вывести глубинные дивизии в районы, предусмотренные планом прикрытия». Что на языке военных означает – именно при угрозе войны такие выводы войск в эти районы допускаются.

Также, похоже, адмирал не знает, что, начиная с 11 июня, после того как Гитлер подписал приказ вермахту о нападении на СССР с 22 июня, донесения о точной дате нападения по различным каналам (от разведок различных ведомств до особенно пограничников) пошли валом, и на сегодня опубликовано с полсотни подобных фактов…

«Мое убеждение, что сведения, полученные нашим военно-морским атташе в Германии М.А. Воронцовым, носят провокационный характер, Г.К. Жуков считает, видимо, ошибочным. Я и сам писал об этом в книге “Накануне”. Однако нельзя не считаться и с тем, что Главный морской штаб и нарком ВМФ не имели доступа ко всем сведениям, получаемым Генштабом по линии Разведывательного управления».

Хитрая оговорка, в случае чего – какой с адмирала спрос за его высказывания, если ему «не докладывали данные разведки» по событиям перед 22 июня.

Хотя тут он прав: на начало мая его реакция на донесение Воронцова была вполне верной.

«Большое количество самой различной информации о вероятности нападения Германии, начиная от Зорге и кончая отдельными перебежчиками на западных границах, концентрировалось в Генштабе, там анализировалось, и поэтому только там могли быть сделаны правильные выводы.

Это, конечно, была дезинформация. Уже после войны я случайно натолкнулся на материал из немецких источников. По нему видно, что наш военно-морской атташе в Берлине М.А. Воронцов был включен в список лиц, подлежащих дезинформационной обработке. Оказывается, его приглашал адмирал Редер и тоже клонил свою речь к возможному наступлению Германии на восточные владения Англии. Это было уже в период активной подготовки операции “Бapбapocca”, и М.А. Воронцов, к его чести, на удочку не попался. Значит, в эту же дуду играл и японский военно-морской атташе…»

А вот какие воспоминания Н.Г. Кузнецова выложил у себя на сайте «резунист» К. Закорецкий. Из воспоминаний Наркома ВМФ Кузнецова Н.Г., написанных им в ноябре 1963 г. и опубликованных в книге «Оборона Ленинграда, 1941–1944. Воспоминания и дневники участников», с предисловием Маршала Советского Союза М.В. Захарова (Л.: Наука, 1968, с. 224–227. Сдано в набор 18/VII 1965 г. Подписано к печати 17/VI 1968 г. РИСО АН СССР. Тираж 14 500. Цена 3 р. 33 к.).

Эти воспоминания, достаточно существенно отличающиеся от того, что позже адмирал напишет в «официальных» мемуарах, уже разбирались в «Адвокатах Гитлера», но стоит их привести еще раз и разобрать.

«Позволю себе рассказать о любопытном разговоре, возникшем у меня с нашим военно-морским атташе в Берлине М.А. Воронцовым. После его телеграммы о возможности войны и подробного доклада начальнику Главного морского штаба Воронцов был вызван в Москву».

Эту телеграмму капитан 1-го ранга Воронцов отправил в Москву 17 июня 1941 года. В ней он указал и дату нападения, 22 июня, и даже время – 3.00. Об этом подробно пишет А. Мартиросян в своем исследовании событий вокруг 22 июня. После этой телеграммы Воронцов тут же был отозван в Москву, а 18 июня вдоль границы ЗапОВО был совершен облет на У-2 командиром 48-й авиадивизии генералом Захаровым с целью оценки немецких войск. И 18-го же Молотов просит встречи с Гитлером, о чем написал Гальдер в своем служебном дневнике 20 июня.

«Прибыл он около 18 часов 21 июня. В 21 час был назначен его доклад мне. Он подробно в течение 40–45 минут докладывал мне свои соображения. “Так что – это война?” – спросил я его. “Да, это война”, – ответил Воронцов. Несколько минут прошло в молчании, потом пришли к заключению, что нужно переходить на оперативную готовность номер 1. Однако сомнения и колебания отняли у нас известное время, и приведение флотов в готовность номер 1 состоялось уже после вызова меня в 23 часа к маршалу С.К. Тимошенко…

Со мной был В.А. Алафузов. Когда вошли в кабинет, нарком в расстегнутом кителе ходил по кабинету и что-то диктовал. За столом сидел начальник Генерального штаба Г.К. Жуков и, не отрываясь, продолжал писать телеграмму. Несколько листов большого блокнота лежали слева от него: значит, прошло уже много времени, как они вернулись из Кремля (мы знали, что в 18 часов оба они вызывались туда) и готовили указания округам.

“Возможно нападение немецко-фашистских войск”, – начал разговор С.К. Тимошенко. По его словам, приказание привести войска в состояние боевой готовности для отражения ожидающегося вражеского нападения было им получено лично от И.В. Сталина, который к тому времени уже располагал, видимо, соответствующей достоверной информацией».

И один из источников этой «достоверной информации» – это донесение Воронцова из Берлина от 17 июня…

«При этом С.К. Тимошенко показал нам телеграмму, только что написанную Г.К. Жуковым.

Мы с В.А. Алафузовым прочитали ее. Она была адресована округам, а из нее можно было сделать только один вывод – как можно скорее, не теряя ни минуты, отдать приказ о переводе флотов на оперативную готовность номер 1…

Не теряя времени, В.А. Алафузов бегом (именно бегом) отправился в штаб, чтобы дать экстренную радиограмму с одним условным сигналом или коротким приказом, по которому завертится вся машина… Множество фактов говорило за то, что гитлеровцы скоро нападут…»

После этого Кузнецов отбыл в свой наркомат и сам стал по телефону обзванивать флоты и поднимать их по тревоге.

«В 23 ч. 35 м. я закончил разговор по телефону с командующим Балтийским флотом. А в 23 ч. 37 м., как записано в журнале боевых действий, на Балтике объявлена оперативная готовность номер 1, т. е. буквально через несколько минут все соединения флота уже начали получать приказы о возможном нападении Германии…

Черноморский флот в 1 ч. 15 м. 22 июня объявил о повышении готовности, провел ряд экстренных мероприятий и в 3 часа был уже готов встретить врага. В 3 ч. 15 м. хорошо отличимый по звуку звонок особого телефона. «Докладывает командующий Черноморским флотом Октябрьский, – услышал я в трубку, и этот особо официальный тон сразу насторожил меня. – Самолеты противника бомбят Севастополь». С этими словами оборвалась последняя нить надежды».

Эти воспоминания Кузнецова отличаются от того, что он позже напишет в своих мемуарах, и отличия эти достаточно существенные. Первое: здесь адмирал более резко показывает, что Жуков и Тимошенко, получив приказ Сталина «привести войска в состояние боевой готовности для отражения ожидающегося вражеского нападения», тянули время и не торопились с отправкой этого приказа в округа – «прошло уже много времени, как они вернулись из Кремля (мы знали, что в 18 часов оба они вызывались туда) и готовили указания округам».

А дальше он сообщает, что, прочитав текст приказа, он сделал для себя однозначный вывод, что флота данная «Директива № 1» касалась: «Она была адресована округам, а из нее можно было сделать только один вывод – как можно скорее, не теряя ни минуты, отдать приказ о переводе флотов на оперативную готовность номер 1…»

В своих последующих мемуарах, через несколько лет, Кузнецов заявит, что данный приказ флота не касался вовсе, а вот он вроде как проявил инициативу – дал на флот телеграмму о приведении его в готовность № 1 после 23.00 21 июня.

Стоит пояснить, что Кузнецов был у Сталина с 19.02 до 20.15 и скорее всего получал от Сталина указания по флоту в связи с возможным нападением Германии 22–23 июня. Также в 1963 году Кузнецов пишет, что Тимошенко и Жуков вызывались к Сталину в 18 часов, а в мемуарах от 1969 года адмирал напишет, что Жукова и Тимошенко вызвали в Кремль еще в 17 часов

21 июня. Воронцов тут показан как прибывший к нему около 21.00, а в «официальных» мемуарах атташе прибыл к нему на доклад в… 20.00 (к этим воспоминаниям мы еще вернемся в последней главе, но уже по другому вопросу).

Вот что пишет Кузнецов по поводу сообщения Воронцова (хотя и пытается уменьшить его значение):

«В те дни, когда сведения о приготовлениях фашистской Германии к войне поступали из самых различных источников, я получил телеграмму военно-морского атташе в Берлине М.А. Воронцова.

Он не только сообщал о приготовлениях немцев, но и называл почти точную дату начала войны.

Среди множества аналогичных материалов такое донесение уже не являлось чем-то исключительным. Однако это был документ, присланный официальным и ответственным лицом. По существующему тогда порядку подобные донесения автоматически направлялись в несколько адресов. Я приказал проверить, получил ли телеграмму И.B. Сталин. Мне доложили: да, получил.

Признаться, в ту пору я, видимо, тоже брал под сомнение эту телеграмму, поэтому приказал вызвать Воронцова в Москву для личного доклада…»

Смотрим, что же здесь пишет Н.Г. Кузнецов:

1. Он указывает, что Воронцов сообщает точную дату нападения (адмиральское «почти» в данном случае несущественно и скорее лукаво, ибо Воронцов действительно дал точно и дату, и время нападения – 22 июня, 3.00).

2. Он сообщает важную оговорку: «Среди множества аналогичных материалов такое донесение уже не являлось чем-то исключительным». Т. е. в эти дни, за неделю до 22 июня, сообщения о точной дате уже не были «исключительным» событием – такие сообщения шли волной, десятками.

3. Он подчеркивает, что это был доклад именно официального лица, резидента разведки, работающего в посольстве в Берлине под прикрытием военно-морского атташе.

4. Эти сообщения разведки в обязательном порядке докладывались главе правительства, И.В. Сталину.

А теперь посмотрим, что об этом сообщении Воронцова пишет историк А. Мартиросян («Что знала разведка?», Красная звезда, МО РФ, от 16.02.2011 г.):

«В 10 часов утра 17 июня Анна Ревельская посетила советского военно-морского атташе в Берлине капитана 1-го ранга М.А. Воронцова и сообщила ему, что в 3 часа ночи 22 июня германские войска вторгнутся в Советскую Россию, Информация Анны Ревельской немедленно была сообщена в Москву и доложена Сталину». (Интервью М.А. Воронцова опубликовано в «Морском сборнике» № 6 в 1991 г.)

Кстати, таким образом в 1963 году адмирал Н.Г. Кузнецов и ответил своими воспоминаниями на вопрос Покровского № 3: «Когда было получено распоряжение о приведении войск в боевую готовность в связи с ожидавшимся нападением фашистской Германии с утра 22 июня; какие и когда были отданы указания по выполнению этого распоряжения и что было сделано войсками?», то есть кто и как тянул время с отправкой в западные округа сообщения об ожидавшемся возможном нападении Германии 22 июня.

Но в любом случае воспоминания Н.Г. Кузнецова наиболее ценные среди многих воспоминаний генералов. Ведь он был в Москве, и на его глазах шла отправка «Директивы № 1». По ценности его воспоминания стоят в одном ряду с воспоминаниями К.К. Рокоссовского, который, правда, на 22 июня был всего лишь командиром мех. корпуса резерва КОВО, и маршала М.В. Захарова, который на 22 июня был начштаба Одесского ВО. А теперь посмотрим, что писали другие генералы…

Генерал-полковник Г.П. Пастуховский «Развертывание оперативного тыла в начальный период войны» (ВИЖ № 6, 1988 г., с. 18–25):

«..На готовности и возможностях оперативного тыла отрицательно сказались и принятые в то время взгляды на характер будущей войны. Так, в случае агрессии приграничные военные округа (фронты) должны были готовиться к обеспечению глубоких наступательных операций. Варианты отмобилизования и развертывания оперативного тыла при переходе советских войск к стратегической обороне и тем более при отходе на значительную глубину не отрабатывались. Это, в свою очередь, обусловило неоправданное сосредоточение и размещение в приграничных военных округах большого количества складов и баз с мобилизационными и неприкосновенными запасами материальных средств. По состоянию на 1 июня 1941 года на территории пяти западных военных округов (ЛенВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО и ОдВО) было сосредоточено 340 стационарных складов и баз, или 41 проц. их общего количества [Тыл Советской Армии в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. Ч. 1. – Л.: Изд. Военной академии тыла и транспорта, 1963. С. 20–21]. Здесь же размещалось значительное количество центральных складов и баз Главнефтеснаба и Управления государственных материальных резервов.

Необоснованная концентрация складов и баз в приграничной полосе стала одной из главных причин больших потерь материальных средств в начальном периоде войны. <….>

В связи с быстрым продвижением противника на восток пришлось оставить или уничтожить значительное количество материальных средств.

Только на Западном фронте за первую неделю боевых действий (с 22 по 29 июня) было потеряно 10 артиллерийских складов, что составило свыше 25 тыс. вагонов боеприпасов (30 проц. всех запасов), 25 складов и баз, где хранилось более 50 тыс. т (50 проц.) горючего, 14 складов с почти 40 тыс. т (50 проц.) продфуража и большое количество других материальных ресурсов [ЦАМО СССР, ф. 208, оп. 14703, Д. 1, л. 36; оп. 2454, д. 27, л. 152]…»

Эти слова Пастуховского обожают использовать «резуны» как доказательство подготовки Сталиным агрессии против Гитлера. Выделяя и подчеркивая такие слова: «приграничные военные округа (фронты) должны были готовиться к обеспечению глубоких наступательных операций. Варианты отмобилизования и развертывания оперативного тыла при переходе советских войск к стратегической обороне и тем более при отходе на значительную глубину не отрабатывались». При этом они выбрасывают начало предложения: «В случае агрессии приграничные военные округа (фронты) должны были готовиться…» Слова эти явно о Гитлере и его агрессии (т. е. о вероятном нападении, а не о неких, например, агрессивных политических выпадах), а его-то как раз, похоже, и пытаются «обелить» сторонники Резуна. Самое же важное в цитате – что РККА готовилась наступать сразу после того, как враг нападет, немедленно, в ответном встречном контрнаступлении «операции вторжения».

А вот что писал о том, как пригнали базы МТО к самой границе, сам Жуков:

«Нарком обороны, Генеральный штаб и я в том числе считали необходимым в условиях надвигающейся войны подтянуть материально-технические средства ближе к войскам. Казалось бы, это было правильное решение, но ход военных событий первых недель войны показал, что мы допустили в этом вопросе ошибку. Врагу удалось быстро прорвать фронт нашей обороны и в короткий срок захватить материально-технические запасы округов, что резко осложнило снабжение войск и мероприятия по формированию резервов» (Воспоминания и размышления. М., 1969 г., с. 224).

Но в данном случае Жуков лукавит. Подтягивание складов МТО и вооружений ближе к границе делалось для лучшего снабжения войск в случае нанесения немедленного ответного «победного» удара по вторгшемуся врагу. Самоуверенно предполагалось, что враг отступит после мощного флангового удара из КОВО, войскам которого, «победоносно» наступающим с юга Польши на Балтику, и потребуется снабжение топливом и боеприпасами со складов, размещенных в той же Белоруссии у границы. По этой же причине и часть аэродромов расположили в Белоруссии у самой границы – для поддержки наступающих в Польше войск КОВО. Ведь радиус действия тогдашних самолетов фронтовой авиации был невелик.

Было ли это преступлением со стороны Жукова и Тимошенко? Отвечая словами Наполеона – с их стороны это было ошибкой. Что часто гораздо хуже преступления. Но мне почему-то кажется, что были и те, кто, как в свое время Уборевич, понимали, что эта ошибка будет именно преступлением, которое и приведет к погрому РККА.

Статья Пастуховского вполне профессиональна, с анализом и указанием причин произошедшего. Чем не могут похвастать, увы, многие мемуары… Однако некоторые из них рассмотрим и разберем с учетом фактов и документов и попробуем понять, о чем на самом деле пишут мемуаристы. И что скрывается за некоторыми сообщаемыми ими фактами тех дней перед 22 июня.

Сразу предупрежу читателя: цитируя достаточно большие отрывки воспоминаний генералов, буду делать разбор или пояснять то, что приводят генералы, в связи с чем возможны некоторые повторы в этих комментариях. По возможности ненужная личная лирика генералов будет пропущена, но то, что касается описания предвоенных дней, будет показано достаточно подробно.

Начнем, как говорится, «сверху», с Прибалтийского ОВО…

Ротмистров П.А. Стальная гвардия. М.: Воениздат, 1984 г. Гл. 2 «Суровые испытания»:

«В конце мая 1941 года меня назначили начальником штаба 3-го механизированного корпуса. Корпус дислоцировался на территории Литвы: 2-я танковая дивизия северо-западнее города Каунаса в Россиенах (Расейняй), части 84-й мотострелковой дивизии восточнее Каунаса в Кайшадирах (Кайшядорас), а 5-я танковая дивизия – значительно южнее, в городе Алитусе.

Сдав 5-ю танковую дивизию вернувшемуся с командных курсов полковнику Ф.Ф. Федорову, я выехал в Каунас, где размещался штаб корпуса с частями корпусного подчинения.

Командовал корпусом генерал-майор танковых войск А.В. Куркин – человек твердого характера и редкой работоспособности. <…>

Оба мы были абсолютно убеждены, что недалеко то время, когда охмеленная легкими победами на Европейском континенте гитлеровская армия ринется на Советский Союз. И даже известное Заявление ТАСС от 14 июня 1941 года о беспочвенности слухов, касающихся подготовки немцами войны против СССР, не поколебало нашей убежденности».

Увы, до сих пор находятся историки, твердящие о том, что то Сообщение ТАСС «дезориентировало командиров», и особенно в самих округах…

«Зачем тогда, рассуждали мы, гитлеровцы перебрасывают крупные военные силы в Восточную Пруссию, а их самолеты откровенно ведут воздушную разведку советской территории?

В этой тревожной обстановке мы совершенствовали боевую и политическую подготовку личного состава частей и соединений, проводили полковые и дивизионные учения, направляя все усилия командиров и штабов на поддержание постоянной боевой готовности личного состава корпуса.

21 июня, буквально за несколько часов до вторжения немецко-фашистских войск в Литву, к нам в Каунас прибыл командующий войсками Прибалтийского Особого военного округа генерал-полковник Ф.И. Кузнецов. Торопливо войдя в кабинет генерала Куркина (командир 3 мк), у которого я в то время был на докладе, он кивнул в ответ на наше приветствие и без всякого предисловия сообщил как ударил:

– Есть данные, что в ближайшие сутки-двое возможно внезапное нападение Германии.

Мы молча переглянулись. И хотя нас в последние дни не оставляло предчувствие этой беды, сообщение Кузнецова ошеломило.

– А как же Заявление ТАСС? – изумленно спросил Куркин. – Ведь в нем говорилось…

– Но ведь это же внешнеполитическая акция, которая к армии не имела прямого отношения, – сказал командующий. Он устало опустился на стул, вытирая носовым платком вспотевшее, сильно осунувшееся лицо. – Не надо сейчас заниматься обсуждением этих проблем. У нас есть свои достаточно важные. Немедленно под видом следования на полевые учения выводите части корпуса из военных городков в близлежащие леса и приводите их в полную боевую готовность».

Попробуйте понять – в каком же часу 21 июня прибыл в 3-й мк командующий ПрибОВО Ф. Кузнецов, сообщил, что нападение произойдет буквально в считанные часы, и дал команду приводить мехкорпус в полную б/г? Скорее всего он прибыл в Каунас 21-го вечером. И Ротмистров его увидел еще в рабочее время в кабинете комкора Куркина, примерно около 19.00 (допустим) 21 июня. Каунас расположен недалеко от границы, т. е. Кузнецов приводил в полную боевую готовность приграничные дивизии по «пр. ГШ от 18 июня»?! Или был приказ Москвы о приведении в б/г еще и вечером 21 июня?! Т. е. Тимошенко и Жуков обзванивали округа вечером 21 июня и ставили задачу на приведение в боевую готовность еще раз, после 18 июня?! (Подобный приказ о повышении б/г был вечером 21 июня и в ОдВО – о нем упоминает в своей книге «Удар по Украине» военный историк В. Рунов.)

Также, возможно, Кузнецов мог получить информацию от начальника разведки округа, что они добыли сведения (возможно, агентурным или техническим путем), что немцы получили приказ на начало войны и войска выполняют этот приказ…

«– Товарищ командующий, – обратился комкор к Кузнецову, – разрешите собрать корпус на каком-то одном указанном вами операционном направлении.

Ф.И. Кузнецов, с минуту подумав, отклонил просьбу А.В. Куркина.

– Поздно заниматься перегруппировками, – сказал он. – Авиация немцев может накрыть ваши части на марше.

Мое предложение о подготовке к эвакуации семей командиров и политработников в глубь страны тоже не получило поддержки командующего.

– Возможно, это и необходимо, – сказал он, – но нельзя не учитывать, что такая мера может вызвать панику.

После отъезда командующего войсками округа мы тотчас же занялись выполнением его распоряжений.

Во все дивизии были срочно направлены ответственные работники штаба и политотдела корпуса. Им предстояло оказать помощь командованию в выводе частей и соединений в районы их сосредоточения, в подготовке к обороне этих районов, оборудовании командных и наблюдательных пунктов, организации связи, управления и полевой разведки.

Управление 3-го механизированного корпуса во главе с генералом А.В. Куркиным убыло в Кейданы (Кедайняй), севернее Каунаса. Отсюда мы установили связь со 2-й танковой и 84-й мотострелковой дивизиями, а также со штабом 11-й армии, от которого, кстати, узнали, что наша 5-я танковая дивизия, оставаясь на самостоятельном алитусском направлении, подчинялась непосредственно командующему армией.

Чтобы представить, в каких невыгодных условиях Прибалтийский Особый военный округ, преобразованный в начале войны в Северо-Западный фронт, встретил вторжение гитлеровских полчищ в Прибалтику, следует, очевидно, познакомить читателя с некоторыми данными.

К июню 1941 года округ имел в своем составе 2 общевойсковые армии (8-ю и 11-ю), насчитывавшие 25 дивизий и 1 бригаду, в том числе 4 танковые и 2 мотострелковые дивизии (3-й и 12-й мехкорпуса).

Кроме того, у Пскова дислоцировались 2 стрелковые дивизии и бригада окружного подчинения, с началом войны объединенные в 27-ю армию. Из всех соединений 1-я стрелковая дивизия прикрывала побережье Балтийского моря у Вентспилса (Виндава) и Лиепаи (Либава), 7 стрелковых дивизий предназначались для обороны сухопутной границы Литовской ССР с Германией (Восточной Пруссией) на фронте 300 км. Однако большинство соединений находилось в летних лагерях, и каждое имело у государственной границы прикрытие от роты до батальона.

В тот день [21 июня], когда нас посетил командующий округом, в боевую готовность были приведены механизированные корпуса и только 6 стрелковых дивизий, при этом им (стрелковым соединениям) еще предстояло совершить марш к госгранице из районов лагерей и военных городков».

На сайте «Подвиг народа» выложен Журнал боевых действий Северо-Западного фронта с 18 июня по 31 июля 1941 года (Оперативный отдел штаба СЗФ, ф. 221, оп. 1351, д. 200, л. 1–67), в котором указано, что к исходу 21 июня «своевременно были выведены только 90, 188, 5 сд, но и они в своем большинстве занимались оборудованием лагерей, меньше боевой подготовкой.

Таким образом, непосредственно у госграницы находились от Балтийского побережья до Аугстогаллен: 10 ск – 10, 90 и 125 сд 11 ск; от р. Неман и до Копциово – 16 ск – 5, 33, 188 сд и 128 сд.

Эти части в основном располагались в лагерях, имея непосредственно у государственной границы прикрытие от роты до батальона, по существу, усилив пограничную службу.

11, 16, 23, 126, 183 сд продолжали оставаться в лагерях или на зимних квартирах.

3 и 12 мк заняли районы сосредоточения согласно плану.

Положение частей СЗФ на 21.6 – смотри карту.

Какой вывод можно сделать из группировки и сосредоточения войск на 21.6:

1. Сосредоточение войск опаздывало на 5–7 суток.

2. Нет ярко выраженной группировки войск, больше того, ударная сила – мех. корпуса растащены по дивизиям по ряду направлений.

3. К исходу 21.6 в боевую готовность были приведены только части прикрытия (шесть сд) и мехкорпуса.

4. Штабы фронта, армий, корпусов и дивизий заняли свои КП, предназначенные на случай военных действий.

Итак, мы видим – войска СЗФ, согласно мобплану мк и боевых распоряжений штабфронта, первым эшелоном занимали полевые оборонительные сооружения, продолжали сосредоточение и группировку своих резервов для решительных действий на госгранице против немецких войск…»

Т.е. Ротмистров в принципе совершенно верно описал ситуацию накануне нападения. Читаем его воспоминания далее:

«В 4.00 22 июня 1941 года немецкая авиация нанесла в Прибалтике массированные удары с воздуха по нашим аэродромам, крупным железнодорожным узлам, портам, городам Рига, Виндава (Вентспилс), Либава (Лиепая), Шяуляй, Каунас, Вильнюс, Алитус и другим. Одновременно тяжелая артиллерия противника начала мощный обстрел населенных пунктов и наших войск вдоль всей литовско-германской границы. Даже до Кейданы (Кедайняй) доносился гул артиллерийской канонады и грохот разрывов авиационных бомб.

В 5.30–6.00 вражеская пехота после повторного налета авиации, нарушив границу, перешла в наступление. В 8.30–9.00 немцы бросили в бой крупные силы мотомеханизированных войск по трем направлениям: Таураге, Шяуляй; Кибартай, Каунас и Калвария, Алитус.

Тогда мы еще не знали, каким огромным преимуществом в силах и средствах располагал противник.

Лишь позже было установлено, что на наши войска здесь фашистское командование обрушило удар всей германской группы армий “Север”, а также 3-й танковой группы и двух левофланговых армейских корпусов 9-й армии, входившей в состав немецких армий “Центр”. Они имели в своем составе 40 дивизий, из них 25 (в том числе 6 танковых), наступавших в первом эшелоне.

На направлениях своих главных ударов гитлеровское командование создало подавляющее превосходство. Так, например, наша левофланговая 125-я стрелковая дивизия 8-й армии, развернувшаяся на фронте в 40 километров, была атакована частями трех танковых и двух пехотных дивизий, за которыми следовали во втором эшелоне еще три моторизованные дивизии 4-й танковой группы немцев».

По уставу РККА стрелковая дивизия в обороне должна была держать фронт максимум до 15 км…

«Такими же превосходящими по численности силами были атакованы части 188, 126 и 128-й стрелковых дивизий 11-й армии. Против их пяти развернувшихся для боя полков на фронте до 100 километров наступали, составляя первый эшелон, шесть пехотных и три танковые дивизии, за которыми вторым эшелоном следовали одна пехотная, три моторизованные и одна танковая дивизии 3-й танковой группы противника. Эта вражеская армада средних и тяжелых танков, лавина пехоты на бронетранспортерах и автомашинах поддерживалась большим количеством самолетов, непрерывно бомбивших наши войска, их штабы и тылы, резервы и коммуникации».

То есть против 5 стрелковых полков 11-й армии ПрибОВО, растянутых на 100 километров фронта, наступало 6 пехотных и 3 танковые дивизии вермахта. Что составляло чуть не пятикратное превосходство в людях, не говоря уже о технике…

«Упреждающее оперативное развертывание мощных сил, имеющих почти двухлетний опыт войны, массированное применение авиации и бронетанковых войск сразу же обеспечили гитлеровцам крупный успех. Уже в первый день войны наши слабые части прикрытия, штатный состав большинства которых был укомплектован молодыми бойцами лишь в 1940 году, оказались смятыми. К вечеру 22 июня войска 4-й танковой группы противника вышли на рубеж реки Дубисса (35 километров северо-западнее Каунаса), а вражеские дивизии первого эшелона 3-й танковой группы, используя захваченные в районе Алитуса и Меркиса мосты, переправились через Неман…»

Ротмистров пишет, что 3-й мех. корпус, где он был начальником штаба, был приведен в боевую готовность лишь 21 июня к ночи. И начался его вывод с мест дислокации в окрестные леса. Однако по свидетельству генерала П.П. Полубоярова, отвечавшего на вопросы генерал-полковника А.Л. Покровского, «16 июня распоряжением штаба округа приводился в боевую готовность и 3-й механизированный корпус (командир генерал-майор танковых войск А.В. Куркин)» (ВИЖ № 5, 1989 г., с. 23).

В ПрибОВО было всего 2 мех. корпуса, и оба были приведены, по его словам на официальном расследовании, округом в полную боевую готовность 16–17 июня, т. е. после получения 14–15 июня в Риге директивы НКО и ГШ от 12 июня. Однако, похоже, Полубояров после войны на том расследовании выдал желаемое за действительное или не хотел подставлять своего бывшего командующего Ф.И. Кузнецова. Скорее всего 3-й мк приводился в б/г и выводился в районы сосредоточения именно в ночь на 22 июня. А ведь его танковые дивизии находились от границы дай Бог километров в 50, а моторизованная – в 100… Расположенные на «зимних квартирах» на расстоянии свыше 50 км друг от друга.

Почему Полубояров явно соврал, отвечая Покровскому? Потому что именно 16 июня и должны были привести в б/г эти мехкорпуса, после получения директивы НКО и ГШ от 12 июня о начале вывода частей 2-го эшелона в районы сосредоточения по плану прикрытия округа – «вывести в лагеря в районы, предусмотренные ПП». По ПП также должны были поднимать в округах по тревоге и мк, приводить их в повышенную б/г и выводить в районы сосредоточения. Это предусматривалось директивами от 11–12 июня, и поэтому Полубояров не стал говорить, что 3-й мк такую команду получил только 21 июня. А теперь еще раз вспомните, как приводили в б/г мехкорпус Рокоссовского в КОВО.

Хетагуров Г.И. Исполнение долга. М: Воениздат, 1977 г. Гл. «Новые испытания»:

«Весной 1941 года меня опять назначили начальником артиллерии корпуса. На этот раз – 21-го механизированного. <…>

Наш 21-й механизированный корпус формировался в Московском военном округе. На укомплектование его был направлен, можно сказать, отборный личный состав, в основном из 1-й Московской Пролетарской мотострелковой дивизии и Особой кавалерийской бригады, тоже размещавшейся в Москве.

Командовать корпусом назначили бывшего командира Пролетарской дивизии Героя Советского Союза генерал-майора Д.Д. Лелюшенко, удостоенного этого высокого звания за боевые успехи на советско-финском фронте. Штаб корпуса возглавил полковник А.А. Асейчев – один из наиболее подготовленных танкистов того времени. 46-й танковой дивизией стал командовать Герой Советского Союза полковник В.А. Копцов, отлично проявивший себя в боях на Халхин-Голе. 42-ю танковую дивизию получил под командование полковник Н.И. Воейков, прошедший большую боевую школу на фронтах гражданской войны. Командиром 185-й мотострелковой дивизии назначили генерал-майора П.Л. Рудчука, бывшего буденновца, командовавшего кавбригадой в легендарной Первой Конной армии и награжденного за боевые подвиги двумя орденами Красного Знамени. <…>

В середине июня генерал Лелюшенко решил в порядке командирской учебы провести рекогносцировку местности на двинском (даугавпилсском) направлении, наметить маршруты движения дивизий, возможные рубежи развертывания, определить, где наиболее выгодно разместить пункты управления».

Опять эта пресловутая личная инициатива командиров РККА, которые «самовольно» выполняли всего лишь не более чем свои должностные обязанности… или приказы сверху.

21-й механизированный корпус Лелюшенко был сформирован в Московском ВО в марте 1941 года. До середины июня находился в Резерве Главного Командования МВО, готовился для усиления ПрибОВО в качестве резерва (штаб, похоже, был расположен в поселке Идрица Псковской области). На 22 июня в 21-м мк имелось всего лишь 175 танков вместо расписанных по штату тысячи с лишним.

После того как в Ригу 14–15 июня пришла директива НКО и ГШ от 12 июня о выдвижении глубинных дивизий в сторону границы, «в районы, предусмотренные планами прикрытия», Лелюшенко провел хотя бы рекогносцировку района, куда его мех. корпус должен будет выдвигаться в случае войны, но корпус после 15 июня с места не двигался… С ним повторилась та же история, что и с 9-м мк Рокоссовского в КОВО. Тот тоже был в резерве округа, и вроде как его данная директива от 12 июня не касалась. А в итоге мк приводился в боевую готовность уже чуть не под обстрелом…

«21 июня командира корпуса вызвали в Москву. Для нас это не было чем-то необычным – вызывали его частенько.

Уезжая, генерал Д.Д. Лелюшенко приказал Асейчеву разработать план учений, используя данные рекогносцировки. Тот привлек к этому делу и меня.

В субботу мы допоздна засиделись в штабе. Закончив работу, Асейчев потянулся устало и предложил:

– Что, Георгий Иванович, может, утречком махнем на рыбалку?

– С великим удовольствием, Анатолий Алексеевич, – согласился я. – Как-никак – выходной, имеем законное право отдохнуть.

Договорились выехать пораньше, чтобы к обеду уже вернуться домой. Понимали: рыбалка рыбалкой, а время-то неспокойное».

В ПрибОВО 15 июня пришла директива НКО и ГШ от 12 июня, а командование 21-го мк об этом понятия не имеет – собирается 22 июня на рыбалку. Но Лелюшенко хоть дал команду отработать план мероприятий на случай приказа о выдвижении в район сосредоточения своего 21-го мк.

«В четыре утра 22 июня, облачившись в рыбацкое снаряжение, я с нетерпением ждал Анатолия Алексеевича. И вдруг раздался резкий телефонный звонок. Снимаю трубку и слышу голос оперативного дежурного по штабу:

– Товарищ полковник! Посты ВНОС докладывают, что с запада доносится рокот самолетов и слышатся сильные взрывы…

Требую немедленно соединить меня с квартирой Асейчева. Никто не отвечает. Наскоро переодевшись, побежал в штаб. По дороге встретился с Асейчевым.

– Рыбалку отставить! Всех на ноги – похоже, началась война, – взволнованно сказал он.

К пяти часам связались со штабом Московского военного округа. Но там знали столько же, сколько и мы. Разыскать по телефону командира корпуса не удалось.

Дозвонились до Риги. Оттуда сообщили некоторые подробности: немецкая авиация бомбила Ригу, Виндаву, Шяуляй, Каунас, Вильнюс, порты и железнодорожные мосты; по всей западной границе Литвы противник ведет мощную артиллерийскую и авиационную подготовку».

По воспоминаниям генерал-полковника Хлебникова (подробно разобраны в книге «Адвокаты Гитлера»), начальника артиллерии 27-й армии ПрибОВО, который находился в штабе округа в Риге, после 1.30 в Ригу пошли звонки командиров частей с просьбой разъяснить, что за директиву («Директиву № 1» по ПрибОВО) им прислал командующий округом Ф. Кузнецов. Однако остававшийся за Кузнецова его заместитель генерал-лейтенант Софронов не мог ничего ответить вразумительного, а самого Кузнецова найти никто не мог, а тот в Ригу не сообщил об этой директиве. Находился он вроде в расположении полевого КП в районе 11-й армии ПрибОВО, но чуть ли не сутки его найти не могли: «Где командующий?» – «Командует…»

«..Примерно в половине второго ночи (22 июня. – Авт.) начались непрерывные звонки из частей. Командиры спрашивали: как понимать директиву командующего округом? Как отличить провокацию от настоящей атаки, если противник предпримет боевые действия?

Положение у Егора Павловича затруднительное: что им ответить, если сам в глаза не видел этой директивы? Командующий округом отдал ее войскам первого эшелона, не известив своего заместителя.

Уже после войны я узнал причину этой несогласованности. Оказывается, командующий округом генерал-полковник Кузнецов, как и другие командующие приграничными округами, сам получил из Москвы директиву Наркома обороны и начальника Генерального штаба о приведении войск в боевую готовность лишь около часа ночи 22 июня» (Хлебников Н.М. Под грохот сотен батарей. М., 1974 г., гл. «Страна вступает в бой. Накануне»).

Но, похоже, Хлебников оговорился. Он пишет, что «примерно в половине второго ночи начались непрерывные звонки из частей». Однако скорее всего звонки из частей ранее половины третьего в Ригу поступать не могли. Дело в том, что существует текст «Директивы № 1» по ПрибОВО. Опубликован он был в «Сборнике боевых документов Великой Отечественной войны» (М.: Воениздат, 1947–1960 гг. Вып. № 34. Военное издательство МО СССР, Москва, 1953 г.). На этом документе указано время отправки окружной «Директивы № 1» в армии:

«ДИРЕКТИВА КОМАНДУЮЩЕГО ВОЙСКАМИ ПРИБОВО ОТ 22 ИЮНЯ 1941 г. ВОЕННЫМ СОВЕТАМ 8-й И 11-й АРМИЙ О МЕРОПРИЯТИЯХ В СВЯЗИ С ВОЗМОЖНЫМ НАПАДЕНИЕМ НЕМЦЕВ В ПЕРИОД 22–25 ИЮНЯ 1941 г.

СОВ. СЕКРЕТНО ВОЕННЫМ СОВЕТАМ 8-й и 11-й АРМИЙ

22 июня 1941 г. 2 часа 25 минут

1. Возможно в течение 22–23.6.41 г. внезапное нападение немцев на наше расположение. Нападение может начаться внезапно провокационными действиями.

2. Задача наших частей – не поддаваться ни на какие провокационные действия немцев, могущие вызвать крупные осложнения.

Одновременно наши части должны быть в полной боевой готовности встретить внезапный удар немцев и разгромить [противника].

ПРИКАЗЫВАЮ: <…>

Командующий войсками Прибалтийского особого военного округа генерал-полковник Ф. Кузнецов [Начальник управления политпропаганды округа бригадный комиссар] Рябчий [Начальник штаба округа генерал-лейтенант] Кленов» (Ф. 221, оп. 24б7сс, д. 39, л. 77–84).

Но в 21-м мк сами узнали о нападении от своих постов ВНОС, сами дозвонились в штаб округа в Ригу после 5 часов утра…

«Асейчев объявил боевую тревогу, приказал командирам дивизий срочно выводить личный состав в секретные районы сосредоточения и одновременно вывозить туда же подвижный запас артснарядов, мин, горючего. Потом он позвонил местным властям – проинформировал их о нападении немцев и порекомендовал принять меры на случай налета фашистской авиации.

До получения указаний из Москвы сам Анатолий Алексеевич решил оставаться на месте, а меня послал в район сосредоточения 185-й мотострелковой дивизии. <…>

Убедившись, что здесь все идет нормально, и отдав от имени Асейчева некоторые дополнительные указания, я вернулся в штаб корпуса. Асейчева застал у радиостанции. Тут же собрались все, кто еще оставался в штабе. Внимательно слушали выступление заместителя Председателя Совнаркома и Наркома иностранных дел СССР В.М. Молотова. Мне довелось услышать только последние три фразы: "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами"…»

Но это было уже в 12.00 22 июня…

А вот что описывает сам комкор-21, генерал Лелюшенко.

Лелюшенко Д.Д. Москва-Сталинград-Берлин-Прага. Записки командарма. М.: Наука, 1987 г.:

«В феврале 1941 г. меня назначили командиром 21-го войти 2 танковые и моторизованная дивизии. <…>

По штату корпусу полагалось иметь 1031 танк разных марок, а мы имели 98 устаревших ВТ-7 и Т-26. Мощные KB и Т-34, равных которым не было тогда ни в одной армии капиталистических государств, только начали поступать в войска. Стрелкового и артиллерийского оружия тоже недоставало, в связи с тем, что Красная Армия находилась в стадии перевооружения. <…>

Примерно за месяц до начала войны, будучи в Главном автобронетанковом управлении Красной Армии, я спросил начальника: “Koгдa прибудут к нам танки? Ведь чувствуем, гитлеровцы готовятся…” – “Нe волнуйтесь, – сказал генерал-лейтенант Яков Николаевич Федоренко. – По плану ваш корпус должен быть укомплектован полностью в 1942 году”.

И все же среди командиров и политработников корпуса росло беспокойство. Поговаривали о неизбежности войны с фашистами, несмотря на успокаивающее сообщение ТАСС от 14 июня 1941 г.

Многие из нас понимали, что это сообщение не для нас, так как каждый командир части имел план боевой готовности по тревоге, и этим сообщением ни с кого не снималась ответственность через час-два выступить для выполнения боевой задачи. Наше руководство предвидело возможность нападения на Советский Союз со стороны фашистской Германии, но стремилось дипломатическим путем оттянуть войну хотя бы на 3–4 месяца, а там зима.

К весне 1942 г. Красная Армия будет уже перевооружена новой техникой, реорганизация ее в основном будет закончена, все будет готово к надежному отпору агрессору.

В корпусе шла напряженная работа по его организации, непрерывно шли занятия по повышению боеспособности войск. <…>

15 июня по плану, разработанному штабом корпуса, командиры дивизий и полков приступили к рекогносцировке на даугавпилсском направлении.

Карта полковника Воейкова вся была испещрена пометками: районы сосредоточения, будущие рубежи развертывания, предполагаемые позиции батарей, пути движения…

21 июня меня вызвали для доклада в Генеральный штаб. Поздно ночью я прибыл в Москву, и дежурный Генштаба по телефону сказал: “Завтра вам надлежит явиться к начальнику оперативного управления Генштаба генерал-лейтенанту Ватутину”.

Утром 22 июня в оперативном управлении меня встретили тревожным сообщением: немецко-фашистские войска перешли границу…

Направленцы быстро докладывали Николаю Федоровичу Ватутину:

– Корпус Рокоссовского находится…

– Рябышев выступил…

– Потапов и Музыченко вступили в бой.

– Авиация противника продолжает бомбить Одессу, Севастополь…

На минуту Ватутин обернулся ко мне:

– Скорее возвращайтесь в корпус. Все указания вам будут посланы директивой.

Ранним утром 23 июня я вернулся в корпус. Начальник штаба корпуса полковник Анатолий Алексеевич Асейчев встретил меня на вокзале и коротко доложил:

– Войска по боевой тревоге выведены в районы сосредоточения. Идет заправка техники горючим и пополнение боеприпасами.

В тот же день нам передали 95 орудий для борьбы с танками противника. Почти половина из них была калибра 45 мм, но и их получить было не так-то легко: они являлись резервом Главного Командования. Помог нам находившийся в Идрице работник Генерального штаба Анатолий Алексеевич Грызлов. Учитывая обстановку, он самостоятельно принял решение о передаче орудий. Мы были ему очень признательны».

Эти орудия распределили между двумя танковыми дивизиями корпуса…

«Уже во второй половине дня авиация противника начала бомбить район расположения корпуса. Ответить врагу было нечем: зенитной артиллерии мы не имели. Больше всего пострадали склады боеприпасов и горючего; понесли мы также потери в людях и технике.

24 июня из Академии бронетанковых и механизированных войск прибыло пополнение: 2 батальона, вооруженных в основном танками БТ-7. Но по-прежнему совсем плохо было с автотранспортом. В таком положении в начале войны оказался не только наш корпус…»

Смотрим, как описывают генералы предвоенные дни в КОВО…

Людников И.И. Дорога длиною в жизнь. М.: Воениздат, 1969 г. Гл. «Огненный вихрь. В ту суровую пору»:

«16 июня командиров дивизий второй линии вызвали на оперативно-тактические сборы в Житомир. В штабе 36-го стрелкового корпуса мы узнали, что сборы внезапно отменены, а офицеров штаба округа срочно отозвали в Киев. Командующий округом приказал нам возвращаться в войска и ждать указаний. Объявил нам об этом полковник Рогачевский, начальник оперативного отдела штаба корпуса».

Все верно, 15 июня в КОВО пришла директива НКО и ГШ № 504205 от 12 июня. По которой с 16–17 июня для повышения боевой готовности войск округа… все глубинные дивизии и управления корпусов с корпусными частями (2-й эшелон КОВО) начали выдвижение «ближе к госгранице в новые лагеря, согласно прилагаемой карте».

«Директивой штаба округа от 16 июня 1941 года 200-й дивизии предписывалось в полном составе, но без мобилизационных запасов 18 июня в двадцать часов выступить в поход и к утру 28 июня сосредоточиться в десяти километрах северо-восточнее Ковеля».

Действительно, директива НКО и ГШ от 12 июня указывала: «С войсками вывести полностью возимые запасы огнеприпасов» и ГСМ. И в этой связи возникает вопрос: надо ли брать мобзапасы по такой директиве? Если указано «в полном составе, но без мобилизационных запасов… выступить в поход», то будет ли это нарушением директивы НКО от 12 июня? Нет.

«Эта дивизия могла иметь кучу приписников, которые обязаны явиться к месту сбора, которое им укажут в военкомате. Поэтому указание совершенно разумное – пункт сбора приписников (с запасами имущества на них) не таскать за собой, а оставить в ППД и ждать, когда они туда прибудут. А это могло быть как через несколько часов, так и через несколько суток. А вот боеприпасы на них взять с собой, потому что, во-первых, неизвестно, как пойдут дела и б/п могут пригодиться, а во-вторых, если запас БК большой, то призывникам еще и транспорт надо оставлять, а кому нужен такой геморрой, когда самим транспорта не хватает. В общем, это обычное дело в отношении не полностью укомплектованных дивизий. И еще, директива НКО – это все же не приказ, и она оставляет командующему округа определенный диапазон для его личных указаний. Другое дело, что за них его потом и судить могут, но это уже зависит от того, как он успешно выполнит задачу…» (С. Мильчаков, п-к ГРУ).

«Целуя жену и сынишек, я почти не сомневался, что ухожу на войну. В ночь на 22 июня дивизия совершала четвертый переход».

Так как марши совершали по ночам, то, значит, вышла данная дивизия к границе 17 июня.

«Начали мы его раньше, чем рассчитывали. <…> Около трех часов ночи послышался нараставший гул самолетов. В темноте нельзя было определить их принадлежность. Но почему самолеты идут с запада на восток?.. И звук у них необычный. Наши ТБ-3 так не воют.

Через полчаса дивизия подошла к переправе. <…>

Снова послышался нараставший гул самолетов.

В небе уже посветлело, и с помощью бинокля я точно определил: над нами бомбардировщики Ю-88. Хорошо были видны немецкие опознавательные знаки.

“Юнкерсы” нас не бомбили. Полагаю, они имели другую задачу: нанести удар по глубоким тылам. Но вскоре донесся гул близких разрывов – вражеские самолеты все же атаковали колонну нашего 661-го стрелкового полка. <…>

Докладываю комкору А.И. Лопатину где мы находимся, и жду указаний. Лопатин ответил, что еще не разобрался в обстановке, так как связь с командующим 5-й армией, в состав которой входит корпус, пока не установлена.

И все-таки генерал Лопатин информировал меня о том, что произошло. Сегодня в четыре часа утра фашистская Германия своими сухопутными войсками перешла нашу государственную границу от Балтики до Карпат. Идут сильные бои. Обстановка сложная и во многом неясная…»

Генерал-лейтенант Б.И. Арушанян, начальник штаба 12-й армии КОВО, «Боевые действия 12-й армии в начальный период войны» (ВИЖ, 1973, № 6, с. 60):

«21 июня я засиделся в штабе армии, который располагался в Станиславе, за разработкой очередного планового учения и вернулся домой очень поздно.

В четвертом часу ночи меня разбудил телефонный звонок:

– Товарищ генерал, докладывает оперативный дежурный. Вас срочно вызывает к аппарату начальник штаба округа генерал-лейтенант М.А. Пуркаев.

Быстро одеваюсь, еду в штаб. Дежурный доложил: только что по “ВЧ” звонил командующий войсками округа генерал-полковник М.П. Кирпонос и приказал срочно вызвать в штаб командующего армией генерал-майора П.Г. Понеделина и вас. Командарм еще не прибыл.

Я доложил о своем прибытии командующему войсками (около 4.00. – Авт.).

– Какова обстановка в полосе вашей армии? – спросил генерал М.П. Кирпонос.

– Пока все спокойно.

– Хорошо. Возьмите бумагу, карандаш и записывайте. Немецко-фашистская авиация, – диктует Кирпонос, – сегодня в 3.00 бомбила Киев, Одессу, Севастополь и другие города. С 3 часов 30 минут артиллерия ведет сильный огонь по нашим пограничным заставам и укрепленным районам. Приказываю:

1. Немедленно поднять войска по тревоге, рассредоточить их и держать в боевой готовности; авиацию рассредоточить по полевым аэродромам.

2. Огневые тачки УР занять частями укрепрайонов.

3. Полевые войска к границе не подводить, на провокации не поддаваться.

Я повторил записанное распоряжение».

Арушанян приводит примерный текст «Директивы № 1» по КОВО, который Кирпонос из-за отсутствия оперативного отдела в штабе округа-фронта в Тернополе надиктовывает начштаба армии по телефону на карандаш. Как видите, в КОВО Кирпонос сообщал в армии о том, что в округ пришел приказ наркома, не так, как это делал Захаров в ОдВО – сразу после получения «Директивы № 1» из Москвы. Кирпонос это сделал только в 4.00 утра, после того как война началась.

Еще хорошо, что в полосе этой армии 22 июня со стороны вермахта не было активных действий. Эта армия была приграничной, находилась южнее «Львовского выступа», на границе с Венгрией, что напала на СССР только 24 июня, и, похоже, ее приграничные дивизии ничего не знали о приказе ГШ от 18 июня, и в боевую готовность они приводились только утром 22 июня. А ведь Кирпоносу еще около полуночи звонил сам Жуков и дал команду приводить войска округа в боевую готовность!

Однако интересно, что в КОВО «условный сигнал для ввода в действие плана прикрытия государственной границы – “КОВО 1941”…» доводился уже около 5.00. И если доводился в 5.00 до этой армии, то, значит, подобный приказ получили и остальные армии КОВО. Также интересно, что приграничные дивизии 12-й армии КОВО достаточно быстро, видимо, всего за несколько часов заняли свои полосы обороны, получив сигнал боевой тревоги после 5.00 утра (впрочем, сам Арушанян и отмечает, что на границе с Венгрией «22 июня активных действий против войск армии противник не предпринимал»).

Кирпонос лично обзванивает армии около 4.00 и под карандаш диктует им приказ по округу, но отправкой подобного приказа в войска должен заниматься оперативный отдел. Однако по приказу Кирпоноса (точнее, Пуркаева) оперотдел КОВО не убыл на полевой КП вместе со штабом округа-фронта, а остался в Киеве. Баграмян получил команду прибыть в Тернополь только к утру 22 июня.

Вот, кстати, почему, возможно, нет опубликованной «Директивы № 1» по КОВО – ее просто не составили в КОВО в ночь на 22 июня! Точнее, вероятно, составили свое, но т. к. оперативный отдел штаба округа-фронта в самом штабе отсутствовал в эти часы, то текст так и остался в виде бумаги, но в армии аппараты связи не отправляли зашифрованный текст, не отправляли в виде именно письменного приказа. Передавали скорее всего устно, обзванивая армии, – обзванивали лично Пуркаев и Кирпонос, надиктовывая на карандаш отдельные положения. Потом просто продублировали текст «Директивы № 1» и подшили ее в дело.

«– Выполняйте, – сказал Кирпонос. – Пусть командарм позвонит мне.

Положив трубку, я приказал оперативному дежурному по боевой тревоге поднять личный состав штаба. Затем начал передавать по “ВЧ” связи командирам корпусов и армейским частям полученный приказ. В это время прибыли генерал П.Г. Понеделин и член Военного совета бригадный комиссар И.П. Куликов. Я доложил им о приказе и принятых мерах.

Вскоре собрался и весь состав штаба. Ознакомившись с обстановкой, офицеры приступили к работе.

Примерно через час генерал М.А. Пуркаев вызвал меня к аппарату “Бодо” и передал условный сигнал для ввода в действие плана прикрытия государственной границы – “КОВО 1941”. Я сразу же доложил командарму, в кабинете которого находился и член Военного совета. Мы немедленно оповестили соединения и части».

То есть в КОВО ввели в действие «План прикрытия и обороны государственной границы» в действие около 5.00 22 июня! До сих пор сложно сказать, было ли на это для Киева распоряжение Генштаба (Москвы, как писал потом Болдин по ЗапОВО), или ПП в КОВО ввели в действие «автоматом», по факту нападения агрессора, решениями полномочных командующих округами. Выше уже приводился этот приказ КОВО для резервных дивизий, для 24-го мк и 45-й тд: «С рассвета 22 июня немцы начали наступление. Бой идет на границе. Приступить к выполнению плана прикрытия 1941 года… КИРПОНОС… ВАШУГИН… ПУРКАЕВ» (ЦАМО, ф. 229, оп. 164, д. 50, л. 3. Подлинник. ВИЖ № 6, 1989 г., с. 31).

Время при публикации не указано, но скорее всего данный приказ для резервных дивизий состоялся уже после 7.00, когда оперативный отдел штаба округа-фронта во главе с Баграмяном прибыл наконец из Киева в Тернополь, в полевое управление. Но в любом случае – давал ли ГШ до «Директивы № 2», до 7.00–8.00, команду на ввод ПП в действие или нет, в КОВО такую команду около 5.00 в приграничные армии дали. После чего командиры могли вскрывать свои «красные пакеты» по новому майскому плану прикрытия (если они, конечно, были у них на руках). Какие команды выдавал в Белоруссии Павлов, также уже рассматривалось. Сначала Климовских сообщил в 4.20 ГШ, что в ЗапОВО «приказано поднять войска и действовать по-боевому». И только спустя час, в 5.25, Павлов отдал ТОО «странный» приказ: «Поднять войска и действовать по-боевому».

При получении подобного приказа командиры должны вскрыть «красные пакеты» и начать, согласно приказам в этих «пакетах», «действовать по-боевому» – выполнять план прикрытия. Вот здесь и произошло то, что привело к разгрому ЗапОВО: практически все дивизии и корпуса не имели никакого понятия о том, что им делать и куда выдвигаться. А все потому, что вскрывать им было нечего (подробнее разбор по ПП и «красным пакетам» проводился выше и в предыдущих книгах о 22 июня…).

ПП не были к 22 июня утверждены Тимошенко в НКО, в Москве. Однако на боевой готовности округов это в принципе не должно было сказаться отрицательно, т. к. планы прикрытия отрабатывались в округах в мае – июне и ознакомление командиров («в части их касающейся») с этими планами должно было происходить и происходило вовсе не по отдельному распоряжению из ГШ. После того как округ отработает новые ПП (в 2 экз.), их отправляют в Генштаб на утверждение.

Нарком подписывает один экземпляр, и он отправляется обратно в округ с нарочным (ПП привозили в ГШ на утверждение либо начальники штабов, либо начальники оперативных отделов округов). На 2-м экземпляре ставится отметка, заверяющая подпись наркома, и он остается в Генштабе. Однако новые майские ПП округов так и не вернулись в округа. А в округах остались неподписанными уже свои ПП уровня армия – дивизия.

Арушанян: «Наша армия по плану штаба Киевского Особого военного округа (КОВО), имевшая два стрелковых и один механизированный корпуса, должна была прикрыть станиславское и черновицкое направления.

Военный совет и штаб армии разработали подробный оперативный план прикрытия государственной границы. Согласно этому плану армия имела оперативное построение в два эшелона: первый составляли стрелковые корпуса для создания прочной обороны, второй – механизированный корпус для нанесения мощного контрудара в случае прорыва противника. <…>

Получив сигнал на прикрытие государственной границы, соединения первого эшелона армии, соблюдая все меры маскировки, довольно быстро заняли свои полосы.

22 июня активных действий против войск армии противник не предпринимал. Из штаба округа, преобразованного в этот день в Юго-Западный фронт, и штаба 26-й армии нам сообщили, что немецко-фашистские войска развернули наступление в полосе армии, особенно ожесточенные бои идут за Перемышль. Его успешно обороняла 99-я стрелковая дивизия. Атаки частей 52-го корпуса, стремившихся прорвать оборону к югу от Перемышля, в том числе и нашей 192-й дивизии, были отражены…»

Федюнинский Иван Иванович. Поднятые по тревоге. М.: Воениздат, 1961 г. Гл. 1. «Лицом к врагу».

«Стоял апрель 1941 года. После учебы в Москве я приехал в Западную Украину и вступил в командование 15-м стрелковым корпусом Киевского Особого военного округа. Штаб корпуса находился в Ковеле – крупном железнодорожном узле на линии, идущей от западной границы к Киеву. <…>

Я прибыл в Ковель, когда обстановка на нашей западной границе становилась все более напряженной Из самых различных источников, в том числе от войсковой и пограничной разведок, поступали сведения о начавшемся с февраля 1941 года сосредоточении немецко-фашистских войск у советских границ. Стало известно о прибытии новых германских дивизий в Польшу, Румынию, Финляндию. За последние месяцы участились случаи нарушения границы фашистскими самолетами. <…>

В начале мая я решил объехать части корпуса, познакомиться с командирами дивизий, полков, батальонов, проверить боевую готовность войск, уточнить на месте задачи частей и подразделений в случае развертывания боевых действий на границе.

На эту поездку пришлось затратить около месяца.

Войска корпуса располагались в лагерях и военных городках километрах в сорока и более от границы.

По одному полку от каждой из трех дивизий было занято строительством полевых укреплений. Артиллерийские полки находились на учебных сборах на Повурском артиллерийском полигоне.

Дивизии содержались по штатам мирного времени. Подавляющее большинство солдат и младших командиров составляли старослужащие, неплохо подготовленные в военном отношении.

Как раз в это время проходили учебные сборы приписного состава – уроженцев западных областей Украины. Когда началась война, приписники были влиты в кадровые дивизии».

Эти сборы артполков также описывает и маршал Рокоссовский… Он рассказывает, как лично «отстоял» свою артиллерию от стрельб в июне и «это спасло» его уже во время войны – в 9 мк артиллерия была в боевых порядках, а не оставалась на полигоне: «Последовавшее затем из штаба округа распоряжение войскам о высылке артиллерии на артполигоны, находившиеся в приграничной зоне, и другие нелепые в той обстановке распоряжения вызывали полное недоумение.

Нашему корпусу удалось отстоять свою артиллерию, доказав возможность отработки артиллерийских упражнений в расположении корпуса, и это спасло нас в будущем» (ВИЖ № 4, 1989 г., Солдатский долг, с. 53. Из неопубликованного).

Среди командиров 15-го ск были и бывшие офицеры еще царской армии. Начальником артиллерии был «полковник Стрелков… служивший еще в царской армии». Командиром 45-й сд был генерал-майор Г.И. Шерстюк, «бывший офицер старой царской армии».

«14 июня в газетах было опубликовано сообщение ТАСС, в котором сосредоточение немецких войск у наших границ объяснялось причинами, не имевшими ничего общего с советско-германскими отношениями. В сообщении указывалось, что “по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы”.

Это выглядело очень убедительно, хотя и шло вразрез с тем, что мы наблюдали, находясь в приграничном районе. Но через несколько дней мы получили сведения, которые в корне противоречили сообщению ТАСС.

Вечером 18 июня мне позвонил начальник пограничного отряда.

– Товарищ полковник, – взволнованно доложил он, – только что на нашу сторону перешел немецкий солдат. Он сообщает очень важные данные. Не знаю, можно ли ему верить, но то, что он говорит, очень и очень важно…

– Ждите меня, – ответил я и немедленно выехал к пограничникам.

Пройдя в кабинет начальника отряда, я попросил, чтобы привели немца. <…>

– Спросите его, почему он перешел к нам, – обратился я к переводчику.

Немец ждал этого вопроса и ответил не задумываясь, с готовностью. В пьяном виде он ударил офицера. Ему грозил расстрел. Вот он и решил перебежать границу. Он всегда сочувствовал русским, а его отец был коммунистом. Это последнее обстоятельство немец особенно подчеркивал. <…>

Фельдфебель повторил мне то, что уже сообщил начальнику погранотряда: в четыре часа утра 22 июня гитлеровские войска перейдут в наступление на всем протяжении советско-германской границы. <…>

Сообщение было чрезвычайным, но меня обуревали сомнения. “Можно ли ему верить?” – думал я так же, как час назад думал начальник погранотряда. Очень уж невероятным казалось сообщение гитлеровского солдата, да и личность его не внушала особого доверия.

А если он говорит правду? Да и какой смысл ему врать, называя точную дату и даже час начала войны?

Заметив, что я отнесся к его сообщению с недоверием, немец поднялся и убежденно, с некоторой торжественностью заявил:

– Господин полковник, в пять часов утра двадцать второго июня вы меня можете расстрелять, если окажется, что я обманул вас.

Вернувшись в штаб корпуса, я позвонил командующему 5-й армией генерал-майору танковых войск М.И. Потапову и сообщил о полученных сведениях.

– Не нужно верить провокациям! – загудел в трубке спокойный, уверенный басок генерала. – Мало ли что может наболтать немец со страху за свою шкуру.

Верно, все это походило на провокацию, но на душе было неспокойно. Я доложил генералу Потапову, что, по-моему, следует все же предпринять кое-какие меры. Попросил разрешения по два стрелковых полка 45-й и 62-й дивизий, не занятых на строительстве укреплений, вывести из лагерей в леса поближе к границе, а артиллерийские полки вызвать с полигона. Генерал Потапов ответил сердито:

– Напрасно бьете тревогу.

Обосновывая свою просьбу, я сослался на возможность использовать эти полки для работы в предполье и сократить таким образом сроки окончания строительства оборонительных сооружений.

– Опасаться же, что это может вызвать недовольство немцев, нет оснований, – говорил я. – Войска будут находиться в восьми километрах от границы, в густом лесу.

Командарм, подумав, согласился.

20 июня, возвращаясь из района учений, ко мне заехал командир механизированного корпуса генерал К.К. Рокоссовский. Мы откровенно разговорились. Рокоссовский разделял мои опасения. Его тоже беспокоила сложившаяся обстановка и наша чрезмерная боязнь вызвать провокацию, боязнь, которая шла во вред боевой готовности расположенных у границы войск.

Я предложил генералу остаться ночевать, но он, поблагодарив, отказался:

– В такое время лучше быть ближе к своим частям».

Рокоссовский о разговоре у Федюнинского 20 июня, к сожалению, не сообщает: «Еще во время окружной полевой поездки я беседовал с некоторыми товарищами из высшего командного состава. Это были генералы И.И. Федюнинский, С.М. Кондрусев, Ф.В. Комков (командиры стрелкового, механизированного и кавалерийского корпусов). У них, как и у меня, сложилось мнение, что мы находимся накануне войны с гитлеровской Германией. Однажды заночевал в Ковеле у Ивана Ивановича Федюнинского. Он оказался гостеприимным хозяином. Разговор все о том же: много беспечности… Договорились с И.И. Федюнинским о взаимодействии наших соединений, еще раз прикинули, что предпринять, дабы не быть захваченными врасплох, когда придется идти в бой».

А ведь 19 июня округ должен был получить приказ НКО и ГШ, по которому приграничные дивизии должны были приводиться в боевую готовность и та же зенитная артиллерия с полевой должна была в обязательном порядке возвращена в дивизии. Похоже, Потапов не разрешил Федюнинскому вернуть артиллерию с полигона? А ведь это у Потапова отводили пехоту от границы в 87-й сд соседнего с 15-м 27-го ск и дали 21 июня артиллеристам, находившимся две недели в повышенной б/г, команду «отбой» и распустили их командиров 21 июня по домам.

Смотрим книгу B.C. Петрова «Прошлое с нами»:

«В промежутках между узлами обороны действовали силы так называемого полевого заполнения укрепрайона. Эту задачу выполняли части 87-й стрелковой дивизии. Артиллерийскую поддержку узлов обороны юго-западного фаса укрепрайона обеспечивали 92-й и 85-й отдельные артиллерийские дивизионы. На западных и северо-западных фасах для этой цели привлекались дивизионы корпусных артиллерийских полков 15-го стрелкового корпуса».

Об этом приказе ГШ и сообщил, отвечая на вопрос Покровского № 2 («С какого времени и на основании какого распоряжения войска прикрытия начали выход на государственную границу, и какое количество из них было развернуто до начала боевых действий?»), командир 72-й горнострелковой дивизии 26-й армии генерал Абрамидзе:

«20 июня 1941 года я получил такую шифровку Генерального штаба: “Все подразделения и части Вашего соединения, расположенные на самой границе, отвести назад на несколько километров, то есть на рубеже подготовленных позиций. Ни на какие провокации со стороны немецких частей не отвечать, пока таковые не нарушат государственную границу. Все части дивизии должны быть приведены в боевую готовность. Исполнение донести к 24 часам 21 июня 1941 года”…» (ВИЖ, № 5, 1989 г., с. 27).

Полковник П.А. Новичков (бывший начальник штаба 62-й стрелковой дивизии 5-й армии):

«Части дивизии на основании распоряжения штаба армии в ночь с 10 на 11 июня выступили из лагеря Киверцы. Совершив два ночных перехода, они к утру 18 июня вышли в полосу обороны. Однако оборонительный рубеж не заняли, а сосредоточились в лесах и населенных пунктах вблизи него. Эти действия предпринимались под видом перемещения к месту новой дислокации. Здесь же начали развертывать боевую подготовку.

Числа 19 июня провели с командирами частей рекогносцировку участков обороны, но все это делалось неуверенно, не думалось, что в скором времени начнется война. Мы не верили, что идем воевать, и взяли все ненужное для боя. В результате перегрузили свой автомобильный и конный транспорт лишним имуществом. (Дата написания воспоминаний отсутствует. – В. К.)» (ВИЖ, № 5, 1989 г., с. 27).

Данные ответы генералов уже разбирались подробно в книге «Адвокаты Гитлера», но здесь стоит немного повториться и прокомментировать дополнительно ответ генерала Новичкова (его 62-я сд 15-го ск стояла севернее 87-й сд).

1-е – 62-я сд 5-й армии выдвижение в полосу обороны начала 16 июня по приказу штаба 5-й армии Потапова согласно директиве НКО и ГШ от 12 июня, которая пришла в Киев 15 июня. Выйдя от г. Киверцы (рядом с Луцком) в сторону границы на линию Ковель – Владимир-Волынский, что буквально в 30 км от госграницы на р. Зап. Буг, и совершив марш в 50–60 км за две ночи, к утру 18 июня вышла, как пишет Новичков, в «полосу обороны». Был ли это район обороны согласно имеющихся в дивизии планов прикрытия? Не совсем. Вот что написано в плане прикрытия КОВО для 15 стр. корпуса и его 62-й стр. дивизии:

«…г) Группировка сил на оборону. 15 ск. Штаб – Любомль.

45-я стр. дивизия с 264 кап, 589 гап РГК 47 и 201 опб, с 1, 2, 3, 4-й заставами 98 ПО обороняет фронт иск. Влодава, Бережце. Штаб 45 сд – Острувка (15 км сев. – зап. Любамль). Левая граница – иск. Торговище, Бережце.

62-я стр. дивизия с 231 кап, 10–14-й заставами 98 ПО обороняет фронт иск. Бережце, Бережница. Штаб 62 сд – Мосур. Левая граница – Рожище, Свинажин, кол. Бережница…» (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 262).

То есть данная дивизия по майскому ПП обороняется совместно с пограничниками при усилении корпусным артполком (гаубицы от 152 мм и выше) на самой границе. Однако судя по показаниям командиров этого стр. корпуса и дивизий этого корпуса, к началу войны ПП по уточненным майским директивам НКО и ГШ они не отрабатывали, т. е. нового плана прикрытия госграницы не знали! Поэтому выводили их в район, который им до этого известен чаще всего не был.

«Генерал-майор Т.Н. Шерстюк (бывший командир 45-й стрелковой дивизии 15-го стрелкового корпуса):

«План обороны госграницы со стороны штабов 15-го стрелкового корпуса и 5-й армии до меня, как командира 45-й стрелковой дивизии, никем и никогда не доводился, и боевые действия дивизии [я] развертывал по ориентировочному плану, разработанному мной и начальником штаба полковником Чумаковым и доведенному до командиров частей, батальонов и дивизионов. 24 апреля 1953 года».

Полковник 77. Новичков (бывший начальник штаба 62-й стрелковой дивизии 15-го стрелкового корпуса):

«Дивизионного плана по обороне государственной границы, мне кажется, не было, а дивизионный план входил в армейский. Дивизия имела лишь только ориентировочную полосу по фронту и в глубину. Так, в первых числах апреля 1941 года я, а также начальники штабов 87-й и 45-й стрелковых дивизий были вызваны в штаб 5-й армии, где мы в оперативном отделе получали карты и собственноручно произвели выписки из армейского плана оборудования своих полос в инженерном отношении. (Дата составления документа отсутствует.)» (ВИЖ № 3, 1989 г., с. 67).

Все командиры, отвечая на вопрос № 1 от Покровского («Был ли доведен до войск в части, их касающейся, план обороны государственной границы; когда и что было сделано командованием и штабами по обеспечению выполнения этого плана?»), из всех округов, кроме ОдВО, показали, что они отрабатывали только апрельские изменения в ПП.

Но в директиве НКО и ГШ от 12 июня указано, что второй эшелон КОВО выводится не «в районы, предусмотренные ПП», как указано для ЗапОВО, а в некие районы согласно некой карте. Т. е. явно не для обороны как таковой, а для наступления, как только враг границу перейдет. Это был замысел ГШ, т. е. Жукова. Но при этом уже Кирпонос, доводя директиву от 12 июня до Потапова (либо сам Потапов), сориентировал дивизии, выдвигающиеся к самой границе на мифические «учения» или «передислокации» непонятно для чего. В результате вместо запасов боеприпасов ГСМ, которые они могли максимально загрузить в имеющийся в частях транспорт, они загрузились всяким хламом… А ведь 2-е – в директиве НКО и ГШ от 12 июня четко указывалось: «С войсками вывести полностью возимые запасы огнеприпасов» и ГСМ! Но в реальности дивизии «взяли все ненужное для боя. …Перегрузили свой автомобильный и конный транспорт лишним имуществом». Т. е. вместо боевого вывода проводился вывод по учебному варианту.

3-е – то, что не занимали сами позиции в районе обороны, как описывает Абрамидзе для приграничной дивизии и Новичков для дивизии, вышедшей к границе, криминальной подоплеки как раз нет. Запрет занимать предполья действовал даже в ночь на 22 июня – в «Директиве № 1», написанной в кабинете Сталина около 22.00, тоже вычеркнули слова о занятии полевых сооружений вдоль границы.

Кстати, Федюнинский получил 18 июня сообщение от перебежчика о предстоящем нападении, и это однозначно было доложено в Москву. Как по линии пограничников, что задержали перебежчика, так и по линии замполитов. Также об этом перебежчике, сообщившем точную дату нападения, должен был доложить наркому Тимошенко с начальником ГШ Жуковым и Кирпонос.

«В субботу, 21 июня, я лег спать довольно поздно, но долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок Потом встал, подошел к открытому окну, закурил. В соседней комнате мерно постукивал маятник стенных часов. Было уже половина второго ночи. “Соврал немец или нет?” – эта мысль не давала покоя. <…>

И все же в ту последнюю мирную ночь в глубине души шевелилась мысль, что тревога напрасна, что, может быть, удастся пока избежать войны. Я невольно подумал о том, что работы по укреплению границы еще не закончены, что в частях корпуса маловато противотанковой и зенитной артиллерии, что в ближайшие дни прибудет значительная группа молодых командиров взводов, у которых, конечно, нет ни достаточных знаний, ни опыта…

Телефонный звонок, прозвучавший как-то особенно резко, нарушил мысли. Звонил генерал Потапов.

– Где вы находитесь, Иван Иванович? – спросил командарм.

– У себя на квартире…

– Немедленно идите в штаб, к аппарату ВЧ. – В голосе генерала слышалась тревога.

Не ожидая машины, накинув на плечи кожаное пальто, я вышел пешком. Путь предстоял небольшой…

Связь ВЧ была нарушена. Пришлось позвонить командующему армией по простому телефону. Генерал Потапов коротко приказал поднять дивизии по тревоге, боеприпасы иметь при войсках, но на руки личному составу пока не выдавать и на провокации не поддаваться. Чувствовалось, что и в штабе армии все еще окончательно не уверены в намерении гитлеровцев начать широкие военные действия. <…>

То, что первые эшелоны дивизии находились в нескольких километрах от границы, сыграло известную роль. К пяти часам утра основные силы корпуса вышли вплотную к границе и смогли сменить ведущих бой пограничников».

По словам Федюнинского выходит, что он свои дивизии вывел ближе к границе в район обороны по личной инициативе. Ведь он не сообщает, что получал приказ ГШ на вывод приграничных дивизий к рубежам обороны 20 июня, как Абрамидзе…

«Еще накануне войска жили и работали по распорядку мирного времени, а ночью, поднятые по тревоге, с ходу вступили в бой…»

Москаленко К.С. На Юго-Западном направлении. Воспоминания командарма. Книга I. – М.: Наука, 1969 г. Глава 1. «Нашествие». (1-я противотанковая артиллерийская бригада РГК под командованием Москаленко дислоцировалась в КОВО, в полосе 5-й армии Потапова. Всего их было создано 10 шт. на приграничные округа – две на ПрибОВО, три на ЗапОВО и пять на КОВО. И сформировали их всего лишь в мае 1941 года.)

«Мощное, высокоподвижное огневое противотанковое соединение – такой была наша бригада. Она имела в своем составе два пушечных артиллерийских полка, минно-саперный и автотранспортный батальоны и подразделения обслуживания. В каждом полку было по два дивизиона 76-мм пушек (24 орудия), по три дивизиона 85-мм пушек (36 орудий) и по одному зенитному дивизиону (восемь 37-мм орудий и 36 пулеметов ДШК). Таким образом, в бригаде было 48 орудий 76-мм, 72 орудия 85-мм, 16 орудий 37-мм и 72 пулемета ДШК. Полностью были мы обеспечены снарядами, в том числе бронебойными, полученными как раз в тот день, когда командарм приказал произвести рекогносцировку в районе границы».

Данные бригады имели по два шестидивизионных артполка, до 120 орудий ПТО (48 орудий 7б-мм, 48 орудий 85-мм и 24 орудия 107-мм!), до 16 зенитных орудий малого калибра (МЗА) и от 12 крупнокалиберных пулемета в среднем.

Но ох уж это лукавство мемуаристов!.. Скорее всего рекогносцировку своего участка обороны Москаленко проводил сразу после 15 июня, после прихода в Киев директивы НКО и ГШ от 12 июня для КОВО и, возможно, на основании неких приказов из Москвы ему лично, ведь эти бригады подчинялись Москве напрямую, были «центрального подчинения».

«…В то утро я выслал три разведывательно-рекогносцировочные группы к границе – в районе Любомля, Устилуга, Сокаля. Благодаря этому мы к 19 июня располагали сведениями о том, что вблизи Устилуга и Владимир-Волынского замечено оживленное движение по ту сторону Западного Буга. Стало также известно, что оттуда ведется усиленное наблюдение за нашей стороной, а немецкие саперы удаляют инженерные заграждения на границе.

У меня не оставалось сомнений в том, что фашисты нападут на нас в один из ближайших дней. Так я и сказал командующему армией.

Этот наш разговор произошел 20 июня, когда Потапов вновь вызвал меня к себе в Луцк. Всегда очень корректный, Михаил Иванович на этот раз был так взволнован, что даже не пригласил сесть. <…>

Услышав мой ответ, что за Бугом готовятся к нападению и столкновения нам не избежать, он перестал ходить, повернулся ко мне и резко сказал:

– Нам действительно нужно быть начеку. Похоже, что фашисты и впрямь не нынче, так завтра нападут на нас. И не одни мы с тобой так думаем.

Он взял со стола листок, протянул мне. Это было распоряжение генерал-полковника Кирпоноса, сделанное им, как я узнал впоследствии, по указанию наркома обороны. В распоряжении отмечалось, что многие командиры неоправданно увлекаются созданием красивых парков для машин и орудий, в яркие цвета раскрашивают боевую технику и при этом держат ее на открытых площадках. Далее предписывалось немедленно вывести всю боевую технику из открытых мест в леса, рассредоточить и укрыть ее от наблюдения как наземного, так и особенно с воздуха.

Все эти замечания относились и к 1-й артиллерийской противотанковой бригаде. Буквально два дня назад мы закончили оборудование точно такого парка, о каких писал командующий округом. Расчистили дорожки и площадки, посыпали их желтым песком и даже сделали обрамление из мелких камешков.

18 июня, когда все это было готово, у нас в лагере побывал командарм. А так как у танкистов, к числу которых и он принадлежал, устройство образцовых парков боевых машин было традицией, то ему наши старания очень понравились.

Теперь же оказалось, что хвалить нас в этом отношении не за что».

Здесь разговор идет о директиве НКО № Л/г 00042 от 19 июня, которая предписывала провести маскировку авиа– и прочих воинских частей. Срок в той директиве был указан – чуть не к 20 июля закончить мероприятия по маскировке частей складов и т. п.

И это так радует резунов – мол, к дате немецкого нападения эта директива никак не привязана, и, значит, собирались сами нападать, как только закончат маскировку складов и аэродромов.

Но, как видите, Кирпонос правильно понял приказ НКО от 19 июня и дал команду немедленно провести маскировку.

«Возвратившись в Киверцы, в лагерь, я собрал командный состав и сообщил о требовании командующего войсками округа. Тут же определил места рассредоточения частей и приказал немедленно вывести из парка и замаскировать в лесу всю боевую технику, а к исходу следующего дня сделать то же самое с тягачами, автомобилями и другими машинами.

Когда под вечер 21 июня в расположение бригады прибыл генерал Потапов, этот приказ был уже выполнен. Командарм ознакомился с рассредоточением и маскировкой частей, сказал, что доволен».

По большому счету Москаленко 20 июня не маскировкой занимался, а приведением своей бригады в повышенную боевую готовность – по первой команде выдвинуться на рубежи обороны.

«Наступила ночь на 22 июня. Мне нужно было попасть рано утрам в штаб армии, поэтому я решил заночевать в Луцке. <…>

Телефонный звонок поднял меня с постели. Схватив трубку, я услышал взволнованный голос Потапова: фашисты напали на нас, ведут артиллерийский обстрел войск на границе, бомбят аэродромы и города. Без промедления я позвонил в лагерь своему заместителю по политической части батальонному комиссару Н.П. Земцову и приказал объявить боевую тревогу, а сам быстро оделся и с адъютантом и водителем выскочил во двор, где стояла машина».

Москаленко писал свои мемуары в 1969 году, он был в хороших отношениях с Жуковым и не стал указывать точного времени тех или иных событий. Это стало традицией практически всех мемуаристов…

«…Лагерь мгновенно проснулся. Палатки опустели. Личный состав частей и подразделений быстро занял свои места у орудий и машин. <…> Вдруг над поляной, где еще два дня назад был расположен наш ярко разукрашенный парк орудий, боевых и транспортных машин, появилось свыше сорока юнкерсов. Снизившись, они сделали круг, затем другой, но ничего не обнаружили и, не сбросив бомб, удалились в сторону Луцка.

Мы быстро пошли в штаб. Здесь я вскрыл мобилизационный пакет и узнал, что с началом военных действий бригада должна форсированным маршем направиться по маршруту Луцк – Радехов – Рава-Русская – Немиров на львовское направление в район развертывания 6-й армии».

Вот такой еще один инициативный товарищ. По собственному усмотрению вскрыл «красный пакет»…

Не побоялся. Около 5.00… После уже случившегося нападения Германии (запомните время, когда в КОВО поднимали по тревоге свои армии, – это важно…).

«Немедленно доложил об этом по телефону генералу Потапову. Выслушав, он сказал:

– Обстановка на фронте 5-й армии резко обострилась: немецкие войска форсировали реку Западный Буг в полосе Устилуг, Сокаль и продвигаются на Владимир-Волынский. Поэтому требую выступить на Владимир-Волынский и совместно с 22-м механизированным корпусом уничтожить противника, перешедшего границу, и восстановить положение.

Я ответил:

– Бригада является резервом Главнокомандования. Выполнить ваше требование, противоречащее мобилизационному плану, не могу.

Потапов попросил подождать у телефона, пока он свяжется с Москвой или Киевом. В этом я не мог ему отказать. Тем более что бригада еще готовились к маршу. Минут через 15–20 командарм позвонил снова.

– Связь с Москвой и Киевом прервана, – сказал он. – Противник ведет наступление по всему фронту армии. 41-я танковая дивизия подверглась массированному удару с воздуха и артиллерийскому обстрелу и почти полностью погибла. (Позже выяснилось, что судьба этой дивизии сложилась не так. Соответственно мобилизационному плану она ушла из г. Владимир-Волынский в район г. Ковель, но по пути следования попала в болотистую местность, застряла там и не смогла выполнить поставленную задачу. Командир дивизии полковник П.П. Павлов был за это отстранен от должности. – Редакция.) Город Владимир-Волынский с минуты на минуту будет захвачен врагом. – Голос Потапова стал тверже, требовательнее. – Учитывая сложившуюся обстановку, приказываю: бригаде следовать, как я уже ранее сказал, на Владимир-Волынский и во взаимодействии с 22-м механизированным корпусом генерал-майора Кондрусева разбить противника, перешедшего границу, восстановить положение. Границу не переходить. Всю ответственность за нарушение бригадой задачи, предусмотренной мобилизационным планом, беру на себя.

Я счел решение генерала Потапова в создавшейся обстановке правильным, поэтому повторил приказание и, собрав командиров полков и дивизионов, сообщил им о поставленной командармом задаче. Выступление бригады назначил на 10 часов…»

Данная Первая танковая бригада реально в первые же дни войны уничтожила десятки единиц бронетехники вермахта. Однако по остальным бригадам такой статистики в истории начала войны не встречается.

А все потому, что большинство этих бригад не имели автомашин и особенно тракторов для перевозки орудий калибра свыше 76 мм. И в итоге, как справедливо заметил М. Солонин, эти бездвижные бригады походили на мухобойки, прибитые к стене.

Рябышев Д.И. Первый год войны. – М.: Воениздат, 1990 г. Судя по предисловию, написана к 25 октября 1985 г. Гл. «В приграничном сражении. Накануне». (Рябышев Д.И. – командир 8 мк 26-й армии, в состав которой входила приграничная дивизия Абрамидзе, получившая 20 июня приказ ГШ на приведение частей в боевую готовность и на вывод их на рубежи обороны к 24.00 21 июня.)

«До начала лета 1940 года я командовал 4-м кавалерийским корпусом, дислоцировавшимся в Киевском Особом военном округе, а затем, с 4 июня, был назначен командиром 8-го механизированного корпуса и руководил его формированием, поскольку ранее такого корпуса и его дивизий не существовало. Как известно, в 1939 году механизированные корпуса были упразднены. Высшей организационной единицей советских бронетанковых войск была принята танковая бригада. Вскоре стала ясна ошибочность этого решения. Опыт боевых действий в начавшейся Второй мировой войне свидетельствовал о возросшей роли танков. С лета 1940 года в Красной Армии стали вновь формироваться механизированные корпуса, танковые и моторизованные дивизии. Формирование нового объединения осуществлялось из частей 4-го кавалерийского корпуса, 7-й стрелковой дивизии, 14-й тяжелой и 23-й легкой танковых бригад.

К июню 1941 года корпус имел около 30 тысяч человек личного состава, 932 танка (по штату полагалось 1031). Однако тяжелых и средних танков KB и Т-34 поступило только 169. Остальные 763 машины были устаревших конструкций, межремонтный пробег их ходовой части не превышал 500 километров, на большинстве истекали моторесурсы.

191 танк из-за технических неисправностей подлежал заводскому ремонту. Артиллерии имелось также недостаточно. Из 141 орудия 53 были калибра 37 и 45 миллиметров. Средства противовоздушной обороны представляли четыре 37-мм орудия и 24 зенитных пулемета. Вся артиллерия транспортировалась тихоходными тракторами (ЦАМО, ф. 131, оп. 8664, д. 5, л. 38).

Хотя рядовой и сержантский состав, а также часть звена средних командиров новым специальностям были обучены еще недостаточно, тем не менее к началу войны корпус наряду с 4-м считался наиболее подготовленным в боевом отношении по сравнению с другими механизированными корпусами нашей армии. Конечно, за год можно было подготовить корпус и лучше. Но в целях экономии моторесурса Автобронетанковое управление Красной Армии нам не разрешало вести боевую учебу экипажей на новых танках.

Примерно за десять дней до начала войны у нас побывал начальник этого управления генерал-лейтенант танковых войск Я.Н. Федоренко. Я просил у него разрешения провести учения на новых боевых машинах, чтобы механики-водители попрактиковались в вождении своих танков, но он не разрешил и намекнул, что в ближайшем будущем могут возникнуть условия, когда практики у всех будет с избытком. Для этого и надо приберечь моторесурс.

Перед началом Великой Отечественной войны обстановка на советско-германской границе была напряженной. Мы знали, что войне быть, но не хотелось верить, что гром грянет с минуты на минуту.

20 июня 1941 года я получил от командующего войсками Киевского Особого военного округа генерал-полковника М.П. Кирпоноса совершенно секретный пакет: лично мне предписывалось незамедлительно выехать к границе и произвести рекогносцировку района предполагаемых действий 8-го механизированного корпуса. Особое внимание при этом надлежало обратить на состояние мостов и дорог. Словом, основная задача личной командирской разведки заключалась в том, чтобы иметь полные данные о возможности прохождения танков».

8-й мк КОВО на 22 июня находился во втором эшелоне, в районе юго-западнее Львова. 4-й мк, которым командовал будущий «герой обороны Москвы» Власов, дислоцировался в самом Львове. В отличие от 8-го мк 4-й мк Власова имел чуть больше танков, чем 8-й, – 979 штук. Но самое важное – в нем было до 400 танков KB и Т-34, чуть не половина из всех имеющихся в РККА. Но интересно вот что: Кирпонос отдает 20 июня приказ командиру мехкорпуса второго эшелона «произвести рекогносцировку района предполагаемых действий 8-го механизированного корпуса». Однако директива НКО и ГШ от 12 июня для КОВО требовала начать вывод ВСЕХ дивизий второго эшелона округа в районы сосредоточения (по некой карте) с 15 июня.

А Рябышеву только 20-го ставят задачу провести рекогносцировку! Директива ГШ от 18 июня требовала приводить в б/г все дивизии округов, выводить приграничные дивизии в их районы обороны. И похоже, только 72-я приграничная гсд этой же 26-й армии, Абрамидзе, и получила приказ на вывод дивизии в район своего рубежа обороны.

Но 8-му мехкорпусу этой же армии явно ставится задача быть готовыми наступать – Рябышева отправляют отрекогносцировать не район его сосредоточения по ПП, а участок на самой границе!

Основные силы 8-го мк находились вокруг Дрогобыча, примерно в 50–70 км от госграницы. По плану прикрытия КОВО (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 262) 8-й мк должен был выводиться ближе к границе, вокруг городка Самбор, где находился штаб 26-й армии:

«8-й мех. корпус. Штаб – Воютыче (8 км с.-з. Самбор).

34-я танк, дивизия в районе <…>. Штаб – Сонсядовице.

12-я танк, дивизия в районе <…>. Штаб – Домбрувка.

7-я мотодивизия в районе <…>. Штаб – Копань (10 км с.-з. Самбор).

Штаб 26-й армии – Самбор.

а) Состав сил: управление 26-й а., 8 ск (99 и 173 сд, 72 гсд), 8 мк (12 и 34 тд, 7 мд), 376 гап РГК, части Перемышлъского УР, 92 и 93 ПО, 63-я истр. и 46-я смешан, авиадивизии.

б) Задача: оборонять госграницу на фронте иск. Радымно, Перемышль, иск. Лютовиска, не допустив вторжения противника на нашу территорию.

В основу обороны положить упорную оборону Перемышльского укрепрайона и полевых укреплений, возведенных в приграничной полосе. Всякие попытки противника прорвать оборону ликвидировать контратаками корпусных и армейских резервов.

Особо ответственные направления – с фронта Перемышль, Лиско на Самбор, Дрогобыч…»

То есть по ПП 8-й мк находился в составе 26-й армии и должен был выдвигаться в случае прорыва немцев для нанесения контрудара. Самбор ближе к границе, но все же не на самой границе находится, куда к реке Сан, уже к Перемышлю, выезжал для рекогносцировки на предмет прохождения танковых колонн мехкорпуса Рябышев. По ПП КОВО задача стояла «оборонять госграницу» с последующей задачей «всякие попытки противника прорвать оборону ликвидировать контратаками корпусных и армейских резервов».

То есть 8-й мк имел четкие задачи – контратаковать прорвавшегося врага.

То же самое в принципе было расписано и в «красном пакете» для этого 8-го мк:

«8-й мк входит в состав 26-й армии… К исходу М-1 корпус должен сосредоточиться в районе Самбор, Стар. Самбор, Дрогобыч, составляя резерв командующего 26-й армией… Иметь целью уничтожение прорвавшихся танковых и крупных пехотных соединений противника…» (ЦАМО, ф. 131, оп. 8664/сс, д. 5).

Но…

Дело в том, что Рябышев должен был ознакомиться с майским ПП («в части, его касающейся»!), который и предусматривал возможные действия 8-го мк в районе Перемышля, примерно в мае – июне, на стадии разработки этого ПП. Однако, похоже, Рябышев, как и остальные генералы во всех округах, кроме ОдВО, понятия не имел о новых, майских планах обороны и прикрытия госграницы. И Рябышеву Кирпонос ставит задачу изучить свой же район возможных действий только и именно перед 22 июня. Не командующий 26-й армией, непосредственный начальник Рябышева, а именно и лично командующий округом. И Кирпонос дает указание провести рекогносцировку аж до самой границы. Что и сделал Рябышев. И это больше похоже на подготовку наступления без обороны, как предписывал план прикрытия КОВО.

Насколько известно, похожую задачу в эти же дни получил и 4-й мк Власова. С поднятием по тревоге 20 июня, выводом сначала в район по ПП, а потом 21-го и выдвижением непосредственно к границе.

В 1-й главе этой книги уже приводилась выдержка из «красного пакета» для 4-го мк:

«4-й мк входит в состав 6-й армии с дислокацией в г. Львов и пригородах…

Мехкорпус составляет резерв командующего 6-й армии. К исходу М-1 сосредоточиться в районе Крекув, иск. Янув, Бжуховице…

Быть готовыми к нанесению контрударов в направлениях: Камионка Струмилова, Радзехув, М. Кристынополь; Крехув, Рава Русска, Любыча Крулевсе; Крехув, Немирув, Пшемысль…» (ЦАМО, ф. 131, оп. 9886/сс, д. 9).

По «пакету» для 4-го мк видно, что этот мк готовится к «нанесению контрударов», но не к немедленному наступлению. Сосредоточиться у границы 4-й мк должен на исходе первых суток от начала «мобилизации» – «к исходу М-1». А точнее, через сутки после начала выхода из мест расположения по тревоге. Выходить он начал уже 20 июня, и судя по тому, как его нацелили сразу выходить к границе, 4-й мк также готовили для немедленного наступления кирпоносы.

А вот что написано в «Кратком обзоре действий механизированных соединений фронтов за период с 22 июня по 1 августа 1941 года», составленном 28 января 1942 года: «Дислокация 8-го мк в мирное время соответствовала планам развертывания и обеспечивала своевременное его развертывание для боя. Непонятно, почему 8-й мк приказом командующего 26-й армией № 002 от 17 мая 1941 года не получал самостоятельной задачи и составлял резерв армии» (ЦАМО, ф. 38, оп. 11360, д. 5, л. 28. ВИЖ № 11, с. 36, 1988 г.). Т. е. в приказе по армии, которым, похоже, ставились задачи частям по плану прикрытия, 8-й мк уже в мае вывели в резерв. Но по ПП и по «красному пакету» этот мехкорпус не был в резерве и имел четкие задачи как мк, входящий в состав 26-й армии!

Получается, ему именно самовольно поменяли задачу из установленного ГШ плана прикрытия – 8-й мк готовили для наступления из КОВО!

Ему готовили задачу, не утвержденную и не санкционированную Москвой. Рябышеву и его мк не поставили задач по ПП в мае, а потом не сообщили о директиве НКО и ГШ от 12 июня, по которой его мк должен был приводиться в боевую готовность и начать вывод в район сосредоточения с 15–16 июня.

В описании боевых действий 8-го мк с 22 по 29.6.41 г., составленном 18 июля 1941 года, указано:

«1. По приказу командующего 26-й армией № 0021 от 17.5.41 г. части 8-го механизированного корпуса в 5.40 22.6.41 г. были подняты по тревоге и к исходу дня, составляя резерв 26-й армии, сосредоточились в районе…» (Ф. 229, оп. 3780/сс, д. 6, л. 116–121.

Сайт «Боевые действия Красной Армии в Великой Отечественной войне»)…

Рябышев: «В этот же день отправился в путь. <…>

На своем маршруте я делал остановки. Осматривал рельеф местности, опушки леса, заболоченные поймы рек и мосты. Останавливался у каждого моста, у каждой речки. Наконец впереди показался город Перемышль, древняя крепость. По реке Сан проходила граница. Дальше, за рекой, располагались немецко-фашистские войска. Командирская разведка длилась два дня. За эти дни мысль снова и снова возвращалась к содержанию совершенно секретного пакета. Наверное, что-то ожидается, думал я. Видно, и командующего войсками округа тревожат дислокация войск Германии вдоль нашей границы, частые нарушения немецкими самолетами нашего воздушного пространства».

По данным Разведывательного управления Генерального штаба (ориентировка давалась через округ всем командующим армиями и командирам мехкорпусов), на киевском направлении германское командование сосредоточило несколько десятков пехотных, моторизованных и танковых дивизий. Ясно, что такая концентрация сил ведется неспроста.

В любую минуту нужно быть готовым ко всему. К сожалению, готовность наших соединений, в том числе и 8-го механизированного корпуса, была еще не полной.

Дивизии мехкорпуса, входившего в оперативное подчинение 26-й армии генерал-лейтенанта Ф.Я. Костенко, дислоцировались на некотором удалении от границы; в Дрогобыче находились 7-я моторизованная дивизия и корпусные части, в городе Стрый – 12-я танковая дивизия, в Садовой Вишне – 34-я танковая. Впереди нас находились другие соединения армии, но если фашистская Германия нападет на нашу страну, корпус сразу же будет вынужден вести активные боевые действия.

Думая об этом, я, конечно, не предполагал, что до начала войны остаются не дни, а часы. После полудня вторых суток рекогносцировки (было это в субботу 21 июня) севернее Перемышля я увидел, как появились восемь фашистских самолетов-разведчиков.

На сравнительно небольшой высоте они пересекли границу и, разбившись на пары, направились в глубь нашей территории. Вели себя гитлеровские летчики более чем нагло: на бреющем полете рыскали во всех направлениях, кружили над местами расположения войск, над военными объектами, над дорогами. Уже сам этот факт методического ведения воздушной разведки свидетельствовал о многом.

Окончив рекогносцировку, я решил, не заезжая в Дрогобыч, отправиться в Самбор к командующему 26-й армией генерал-лейтенанту Ф.Я. Костенко поделиться своими мыслями, доложить о результатах разведки. Но в Самборе меня ждало разочарование.

Командарма в штабе не оказалось, он был в войсках.

Принял меня начальник штаба армии полковник И.С. Варенников. Мой доклад о тревожном положении на границе на него не произвел заметного впечатления. Доводы о назревающей военной угрозе, не знаю, искренне или нет, он отвергал».

Обратите внимание на эту оговорку Рябышева: начштаба 26-й армии КОВО точно должен был знать, что 19 июня для приграничной дивизии его армии (72-й гсд Абрамидзе) поступил приказ ГШ на вывод дивизии в район ее рубежа обороны. Начштаба точно должен был знать, что 20 июня Абрамидзе данный приказ получил и в нем было указано привести дивизию в полную боевую готовность и вывести ее на соответствующий рубеж обороны к «24.00 21 июня»! После доклада комдива в присутствии командарма-26 в ГШ, что «“все подразделения и части Вашего соединения… должны быть приведены в боевую готовность. Исполнение донести к 24 часам 21 июня 1941 года”, точно в указанный срок я по телеграфу доложил о выполнении приказа. При докладе присутствовал командующий 26-й армией генерал-лейтенант Ф.Я. Костенко, которому поручалась проверка исполнения»!

Однако начштаба армии как будто «не в курсе» данного приказа ГШ о приведении в боевую готовность!

«– Ваши опасения более чем несостоятельны, – говорил Варенников. – Если бы дело шло к войне, то нас официально поставили бы об этом в известность. Были бы запрещены отпуска командирам и вывод артчастей на полигоны. Войска находились бы в состоянии повышенной боеготовности. А ведь приказов об этом нет. Что касается фашистских самолетов, то они и раньше летали. Быть может, это делают безответственные летчики. Так что же, палить по ним? Пусть дипломаты регулируют такие дела…»

Примерно такие же показания об этом начштаба дал Рябышев, отвечая на вопрос Покровского № 2 в 1953 году:

«Генерал-лейтенант Д.И. Рябышев (бывший командир 8-го механизированного корпуса).

Во второй половине июня мы получили приказ командующего войскам КОВО произвести рекогносцировку дорог и мостов от района дислокации до государственной границы. 21 июня к исходу дня она была закончена. По пути назад я заехал в штаб 26-й армии, где доложил начальнику штаба об обстановке на границе, и высказал мнение о возможно скором наступлении противника. Полковник И.С. Варенников отверг мои предположения и заверил, что в случае обострения обстановки мы будем своевременно предупреждены. 1953 год» (ВИЖ № 5, 1989 г., с. 26).

Насколько известно, И.С. Варенников не попал в «застенки Берии» летом 1941-го. Возможно, попал бы после подведения итогов по вопросам Покровского. Но! Этот генерал сразу после войны арестовывался по «делу Жукова»! Как его порученец. Напомню: Жуков приехал на Генштаб из КОВО в январе 1941 года.

А теперь заглянем в Википедию: Сталинградский фронт «1 января 1943 года, согласно директивы Ставки ВГК от 30 декабря 1942 года, переименован в Южный фронт. Решением Ставки Верховного Главнокомандования 28 сентября 1942 г. командующим фронтом был назначен генерал-полковник AM. Еременко, членом Военного совета – Н.С. Хрущев, начальником штаба – генерал-майор И.С. Варенников».

Варенников с апреля 1943-го был переведен в штаб Г.К. Жукова на должность старшего помощника главнокомандующего по особо важным оперативным делам с присвоением звания генерал-лейтенанта. Вместе с Жуковым Варенников участвовал во всех операциях вплоть до Берлинской.

«Присутствовал при подписании акта капитуляции Германии. Служил старшим помощником Главкома группы войск в Германии. Передав должность Главкома группы войск в Германии Соколовскому, маршал Жуков и вместе с ним и И.С. Варенников прибыли в Москву для прохождения службы в Главном штабе сухопутных войск».

Как говорится – «информация к размышлению».

Варенников, зная о пр. ГШ от 18 июня, Рябышеву в ответ на его беспокойство «вешал лапшу на уши», был в лучших друзьях у Жукова.

«По окончании войны Иван Семенович преподавал в военной академии имени Фрунзе. В те годы началась травля Жукова. И.В. Сталин и министр обороны Булганин обвинили Георгия Константиновича в сепаратизме и бонапартизме. И, наконец, в 1947 году произошла для И.С. Варенникова крупная неприятность.

Жукова сняли с должности Главкома сухопутных войск и направили командовать Одесским округом, а Варенникова с группой генералов и офицеров, кто когда-либо работал с Жуковым, арестовали. Всех их физически принуждали признаться в подготовке военного заговора против сталинского руководства, организованного маршалом Жуковым. Этим делом руководили Абакумов и Берия. После реабилитации работал в центральном аппарате ДОСААФ…»

Наркома госбезопасности B.C. Абакумова арестовали 12 июля 1951 года (интриги в тех делах кипели нешуточные), но Варенников и другие генералы были выпущены только после смерти Сталина.

Почитаешь в Википедии такую биографию Варенникова – достойнейший генерал, очередная невинная жертва сталинских репрессий. А нехороший генерал Рябышев в 1953 году, в то время, пока «порученец» Жукова Варенников находился то в тюрьме, то в психушке, «клеветал» на него. Однако сын донского казака Рябышев то же самое написал и в 1985 году, когда готовил свою книгу. Меньше чем за месяц до смерти.

Тут есть один нюанс. Вроде бы по уставу начштаба армии Варенников не обязан ставить в известность командира мехкорпуса 2-го эшелона обороны округа Рябышева о приказах НКО и ГШ, касающихся приграничных дивизий. Как будто все верно. Но почему-то мне кажется, что комкор генерал Рябышев тоже устав знал, и если сделал специальный акцент на поведении начштаба 26-й армии, который так «странно» реагировал на его доклады, значит, были причины. Как были причины подразумевать примерно то же самое и у человека, которого тем более сложно обвинить в незнании устава, у маршала Советского Союза К.К. Рокоссовского. Ведь Рокоссовский и писал, что до командиров уровня корпуса просто не доводили поступающие из Москвы приказы и директивы:

«…Стало известно о том, что штаб КОВО начал передислокацию из Киева в Тернополь. Чем это было вызвано, никто нас не информировал.

Вообще должен еще раз повторить, царило какое-то затишье и никакой информации не поступало сверху…» И из-за этого у генералов приграничных округов, по словам Рокоссовского, и возникало «недоумение», никто «не мог разобраться, каков план действий наших войск в данной обстановке на случай нападения немцев…». А ведь, к примеру, те же разведсводки РУ ГШ до командиров уровня корпуса доводились до всех в обязательном порядке, т. е. и начатые перемещения войск с 15 июня по ПП также в обязательном порядке должны были доводиться до комкоров!

Рябышев: «Попрощавшись с начальником штаба армии, я выехал в Дрогобыч. Тревожные мысли по-прежнему не давали покоя. Прибыв, хотел по телефону переговорить с командармам о своих опасениях. Но генерала Ф.Я. Костенко снова не оказалось на месте».

Если Костенко присутствовал в 72-й дивизии при докладе Абрамидзе в ГШ около 24.00 21 июня, то он, конечно, не мог находиться в штабе армии…

«В Дрогобыче, в Доме Красной Армии, в тот вечер состоялся большой концерт для военнослужащих гарнизона и их семей. <…> Во время перерыва ко мне подходили командиры и члены их семей. Мы обсуждали вопрос, как провести свой завтрашний выходной день. <…> Вернувшись домой, я решил с рассветом снова поехать в штаб армии переговорить с командармом. И быстро уснул.

Первые часы войны

Ровно в четыре часа утра по московскому времени меня разбудил запыхавшийся от бега молоденький красноармеец-посыльный.

– Товарищ генерал, – торопливо обратился он, – в штабе вас срочно вызывают к телефону!

Квартира от штаба поблизости. Собрался быстро и через несколько минут поднял трубку телефона. Начальник оперативного отдела 26-й армии от имени командующего сообщил, что немецко-фашистские войска во многих местах нарушили нашу государственную границу, ведут бои с пограничниками, бомбят наши приграничные города и аэродромы.

– Но прошу без паники, – звучал его взволнованный голос. Затем тоном приказа добавил: – Думаем, что это провокации. Не поддаваться на них! Огня по немецким самолетам не открывать! Ждите дальнейших указаний!

Я решил немедленно привести соединения в боевую готовность, вывести их из военных городков по тревоге. На этот случай еще ранее условился с командирами дивизий оповестить их особыми словами, значение которых понимали только мы.

– Дежурный, вызвать командиров дивизий к аппарату!

Прошло не больше трех минут, и дежурный по штабу доложил:

– Командиры дивизий генерал-майор Мишанин, полковники Васильев и Герасимов на связи!

Я взял трубку и, стараясь быть спокойным, произнес:

– У аппарата Рябышев.

– У аппарата Мишанин, – прозвучал приятный, мягкий голос командира 12-й танковой дивизии. – Слушаю вас.

– Здравствуйте. В небе сверкает молния.

– Все ясно, Дмитрий Иванович, – поспешно ответил Т.А. Мишанин.

Пожелав успеха, закончил с ним разговор. В трубке зазвучал густой бас командира 7-й моторизованной дивизии:

– У аппарата полковник Герасимов.

– Здравствуй, дорогой! Как у тебя, лес шумит?

– Лес шумит, но лесник свое дело знает, Дмитрий Иванович, – пробасил в ответ А.Г. Герасимов.

– До встречи.

На проводе был командир 34-й танковой дивизии полковник И.В. Васильев. Поприветствовав его, я сказал:

– Гора! Желаю успеха!

“Молния”, “лес”, “гора” – это условные слова, услышав которые от меня, командиры соединений немедленно поднимали по тревоге части и вскрывали хранившиеся в сейфах опечатанные пакеты с секретным предписанием о выходе в район сосредоточения».

Не армия, а колхоз «40 лет без урожая». Личная инициатива так и прет среди генералов. Они даже себе, как в «казаках-разбойниках», тайные словечки придумывают. Или, может, настолько не было доверия среди красных командиров друг другу, что они шли на такое? Кстати, вполне может быть – ведь как можно еще назвать поведение начштаба армии Варенникова, если не «странным»? А ведь Рябышев специально акцентировал внимание на «странном» поведении начштаба 26-й армии, отвечая на вопрос Покровского. Однако время, когда его разбудили, он показал четко – в 4 часа утра по московскому времени, это 4 часа и по местному, – когда ему позвонил «начальник оперативного отдела 26-й армии от имени командующего» и сообщил о нападении, но приказа о приведении в полную боевую готовность не отдал. Корпус Рябышева, как и всех в КОВО, поднимали именно после нападения Германии!

«Мысленно представил себе, что сейчас делается в расположении полков, открыл сейф и вскрыл предназначенный мне пакет.

Нужно было еще вызвать командиров частей обеспечения и отдать им соответствующие распоряжения. Но это уже проще – они находились в Дрогобыче, под боком.

Время шло, а указаний из штаба армии не поступало. Я не отходил от телефона.

Вскоре с неба донесся все усиливающийся гул моторов, над городом появились вражеские бомбардировщики. Стрелки часов показывали 4.30».

Рябышев вскрыл свой пакет (его комдивы вскрывали свои по его команде) около 4.15, не дожидаясь указания на это из штаба армии. Т. е. в случае начала боевых действий, если даже нет отдельной команды, «красные пакеты» вскрываются командирами «автоматически»… А свой приказ Рябышев все же получил – в описании боевых действий 8-го мк показано что «части 8-го механизированного корпуса в 5.40 22.6.41 г. были подняты по тревоге…».

«А еще немного спустя в распахнутое окно ворвался сверлящий, все нарастающий вой падающих бомб. <…> Кто-то из командиров доложил, что самолеты с черными крестами на крыльях бомбят нефтеперегонный завод, железнодорожную станцию и расстреливают перепуганное мирное население.

– Вызвать к аппарату начальника артиллерии корпуса! <…> – Приказываю: по фашистским стервятникам открыть огонь зенитной артиллерии!

“Вот так-то будет надежней”, – мелькнула мысль.

“В конце концов, какого еще приказа ждать? – рассуждал я, направляясь в свой кабинет. – Ясно, что надо бить подлого врага, вторгшегося на нашу землю и в наше воздушное пространство”.

Вошел начальник связи корпуса полковник С.Н. Кокорин и взволнованно доложил:

– Связь со штабом армии прервана. По проводу нет связи и с Садовой Вишней. Для восстановления своих линий отправил людей. <… >

Временно исполняющий должность начальника штаба подполковник А.В. Цинченко доложил, что, по поступившим докладам из частей, между Дрогобычем и городом Стрый противник выбросил парашютный десант.

– Это… – замялся он.

– Это война! – закончил я его мысль.

Бомбовые разрывы между тем стали реже. Видимо, огонь зенитчиков заставил вражеских летчиков быть осторожнее…»

Для чего акцентировано внимание читателя на времени подъема войск в КОВО? Об этом чуть позже…

А теперь посмотрим воспоминания генералов из Одесского ВО, которые к 22 июня директивы Москвы просто выполнили, как положено…

Крылов Н.И. Не померкнет никогда. – М.: Воениздат, 1984 г. Гл. «На защите Одессы. Левый фланг».

Данные воспоминания описывают события в округе, который оказался благодаря командованию округа наиболее подготовленным к нападению немцев, – в Одесском ВО.

«..Войска, оборонявшиеся на Дунае и Пруте, имели определенные успехи с самого начала военных действии Помню общее воодушевление в штабе 14-го корпуса вечером 22 июня. В тот час еще не было сведений о том, как отражается нападение фашистского агрессора на остальном фронте, и хотелось верить, что там положение не хуже, чем у нас. Здесь же, на левом приморском фланге, итоги первого дня войны выглядели не так уж плохо.

Все попытки противника высадиться на наш берег Дуная получили отпор. Его подразделения, сумевшие кое-где переправиться рано утром, были разгромлены. Около пятисот вражеских солдат и офицеров сдались в плен. “Ястpeбки” и зенитчики сбили семнадцать фашистских самолетов. Наши потери от бомбежки и артиллерийского обстрела через границу оказались, несмотря на внезапность нападения, в общем, незначительными. <…>

…В Кагуле враг захватил было мост через Прут, где стояли только часовые, и двинул на восточный берег пехоту, но подоспевший на помощь пограничникам стрелковый батальон сбросил фашистов в реку, а мост разбила наша артиллерия. <…>

Все то, что успели сделать до войны на случай возможных неожиданностей, окупилось сторицей.

Части 14-го корпуса генерала Д.Г. Егорова имели неплохо подготовленные рубежи для развертывания вдоль границы. Артиллеристы точно знали, кого и с каких огневых позиций должны поддерживать. Была хорошая, четкая связь с пограничниками, со штабом и отрядами Дунайской военной флотилии. Как все это пригодилось, какие драгоценные минуты и часы позволило выиграть!

Как я уже сказал, перед войной у границы было не особенно спокойно. В июне обстановка на румынском берегу (а там – это не было секретом – находились и немецкие войска) стала настораживать. В одном селе за Прутом появились солдаты, которых раньше не было, у другого поднялось некое “гнездо”, похожее на артиллерийский наблюдательный пункт, у третьего – скопление плохо замаскированных в затоне лодок… Обо всем таком, конечно, докладывалось начальству. Но в командирском кругу многие высказывали мнение, что и без особых указаний о повышении боевой готовности можно и должно кое-что предпринять.

Напильники, от которых это зависело, разумеется, знали свои права. Чрезмерная осторожность, способная теперь, много лет спустя, показаться странной, объяснялась распространенным тогда опасением, как бы не совершить нечто такое, что “даст повод для провокации”.

И все же принимались меры, оказавшиеся более чем своевременными. Начальник артиллерии полковник Н.К. Рыжи убедил, например, командира корпуса прервать под каким-то предлогом сбор артиллеристов, и они как раз 21 июня вернулись в свои части».

Именно по артиллерии и задавался вопрос № 4 после ВОВ: «Почему большая часть артиллерии находилась в учебных центрах?» По планам на летний период обучения артиллеристы должны были проводить плановые занятия и стрельбы на полигонах. Однако в связи с начавшимися выдвижениями войск с повышением б/г эти занятия должны были быть прекращены. И не по личной инициативе командиров отдельных частей, а согласно уставу – при повышении боевой готовности прекращаются все занятия и учения, и части возвращаются в подразделения.

И в директиве НКО и ГШ от 12 июня для КОВО, например, прямо было указано: «Для охраны зимних квартир оставить строго необходимое минимальное количество военнослужащих, преимущественно малопригодных к походу по состоянию здоровья». То есть в «поход» должны были в составе дивизий и корпусов выдвигаться ВСЕ части и личный состав. Вместе с боевой техникой.

Для ЗапОВО в директиве НКО и ГШ еще от 11 июня указывалось: «Для повышения боевой готовности войск округа все глубинные стрелковые дивизии и управления стр. корпусов с корпусными частями вывести в лагерь в районы, предусмотренные для них планом прикрытия». И далее Павлову указали, на основании чего и по каким планам прикрытия он должен выводить свои войска (директива НКО за № 503859/сс/ов), что в переводе на язык штатских означает – в район по плану прикрытия могут и должны выводиться дивизии только в полном составе, с артиллерией, зенитными средствами и т. п. «корпусными частями».

И с приведением их в боевую готовность. (Павлов потом на следствии и на суде заявлял, что он «неправильно понимал директивы наркома», но ведь если что-то неясно – звони в Москву и уточняй…)

«Надо отдать должное и командованию Одесского военного округа. Перед самым нападением врага оно успело – по настоянию М.В. Захарова – перевести на запасные аэродромы авиацию, избежавшую благодаря этому больших потерь (на земле от бомбежек во всем округе погибло в первый день войны три самолета)».

Это было не только «настояние» начальника штаба округа генерал-майора М. Захарова, но и требование приказной части «Директивы № 1»: «б) Перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать». Командующий ВВС округа Мичугин попытался поспорить, но после того как ему Захаров отдал письменный приказ, тот всю авиацию перегнал «по полевым аэродромам» и на запасные площадки. Три разбитых на земле самолета в первый день – это те, которые не смогли перегнать ночью из-за неисправностей (были еще с десяток на кишиневском аэродроме, которые также не перегнали вовремя). Если бы ночью самолеты не перегнали, то счет шел бы на десятки уничтоженных на земле машин, ведь немцы весь день продолжали делать налеты на разведанные ими до этого аэродромы, на которых наших самолетов уже не было. Начавший войну в ОдВО трижды Герой Советского Союза А. Покрышкин описывает, что их подняли по тревоге ночью 22 июня, еще до того, как начались первые авианалеты. И до первых ударов люфтваффе их самолеты были как минимум рассредоточены на самих аэродромах…

«Около двух часов ночи 22 июня были подняты по тревоге войска, предназначенные для прикрытия границы. Война застала эти полки и дивизии если не на рубежах, которые надлежало занять, то уже на марше к ним. А управление войсками округа было к этому времени перенесено на заранее оборудованный полевой КП».

Свою «Директиву № 1» Захаров получил на полевом КП в Тирасполе около 1.15 22 июня. После расшифровки текста примерно к 1.45 он и объявил «боевую тревогу во всех гарнизонах округа», как потом он и описывал это в своих воспоминаниях в 1969 году, которые в полном виде опубликованы были только в 2005 году (Генеральный штаб в предвоенные годы. М., ACT).

В третьем часу ночи по приказу из Севастополя перешла на оперативную готовность номер один Дунайская военная флотилия, командование которой еще до того сосредоточило корабли боевыми группами на наиболее опасных участках».

В «готовность № 1» флота и флотилии переводил своим приказом нарком ВМФ адмирал Н.Г. Кузнецов.

Он около 23.00 был ознакомлен Тимошенко и Жуковым с текстом «Директивы № 1», составил короткий текст радиограммы о переводе флотов из готовности № 2 в готовность № 1, а затем по телефону лично обзванивал флоты с приказом приводить флоты и флотилии в полную боевую готовность.

Мальцев Е.Е. В годы испытаний. – М.: Воениздат, 1979 г. Гл. 2 «Накануне».

Комиссар 74-й сд (48-й корпус Р.Я. Малиновского) Е.Е. Мальцев пишет:

«Летом 1941 года резко повысили активность разведывательные органы сопредельной стороны в переброске своей агентуры на советскую территорию. Были даже попытки засылки шпионов под прикрытием ружейно-пулеметного огня. Участились и случаи нападения на красноармейцев-одиночек, порыва линий связи, разбрасывания антисоветских листовок.

В середине июня дивизии корпуса были подняты по тревоге в целях проведения очередных учений. Однако все мы усмотрели в этом нечто другое – выдвижение войск на рубежи прикрытия Государственной границы СССР».

Одесский ВО – единственный, в который не приходила директива НКО и ГШ от 12 июня. Но там по телеграмме ГШ начали выводить 2-й эшелон в районы сосредоточения еще 8 июня. Мальцеву, возможно, тогда и не довели детали этих выдвижений, и он поэтому пишет так «скромно». А может, он, как и положено «замполиту» и коммунисту, не посмел в 1979 году в мемуарах писать всю правду о своем округе. Ведь история ВОВ уже написана, «виновные» названы, а книгу его бывшего начальника, начштаба ОдВО маршала Захарова, начальника Генштаба Советской армии с 1961 по 1971 год, умершего в 1972 году, рассыпали в издательстве, изъяв черновики. Но ни о каких учениях в директивах НКО и ГШ от 12 июня, поступивших в округа 14–15 июня, нет ни слова. И замполит «догадался» тогда вполне правильно – именно для прикрытия границ по ГШ войска и выводили. Т. к. в директивах от 12 июня прямо указали – вывести войска в районы, предусмотренные планом прикрытия! И любой замполит также прекрасно знает, где находится район обороны его части.

«Две дивизии 48-го корпуса заняли рубежи на реке Прут, а наша, 74-я Таманская находилась во втором эшелоне в районе города Бельцы.

20 июня от командира корпуса последовал приказ выдать бойцам и командирам каски.

Все с напряжением ожидали тревожных событий.

Примерно в половине четвертого утра 22 июня был получен сигнал “Гроза”, по которому следовало вскрыть “красный пакет”, содержащий план действий корпуса по прикрытию Государственной границы СССР.

Война!

Эта мысль, как удар молнии, промелькнула в моем сознании…»

Ох уж эта пресловутая «Гроза»… Ох уж эти замполиты…

Мемуары маршала М.В. Захарова подробно разбирались в книгах «Кто проспал начало войны?» и «Адвокаты Гитлера», и по ним видно, что дивизии корпуса Р.Я. Малиновского были приведены в повышенную боевую готовность, начали выдвижение «в район, предусмотренный планом прикрытия», 15–16 июня и заняли оборону в этом районе примерно к 20 июня.

20 июня Малиновский приказал «выдать каски», что делается при приведении в повышенную и полную боевую готовность. И сделано это было в связи с приходом 19 июня в округ директивы ГШ от 18 июня о приведении в боевую готовность всех частей западных округов (вспомните про эти каски, когда вернемся снова к ЗапОВО).

Захаров около 2.00 уже дал приказ боевой тревоги во все гарнизоны округа, а около «половины четвертого утра» 22 июня в корпус Малиновского пришел и письменный приказ на вскрытие «красных пакетов» до нападения Германии на СССР, которое началось примерно в одно и то же время по всей границе – около 4.00 утра по местному и московскому времени.

В том же КОВО приказ вскрывать «красные пакеты» пошел около 5.00. И по телефону, «на карандаш».

А в ОдВО приказ, да еще и письменный, на вскрытие своих пакетов дали в войска за полчаса до нападения, в 3.30 22 июня!

Сам командир 48-го ск маршал Р.Я. Малиновский мемуаров оставить не успел, но среди ответов генералов после ВОВ есть ответы его заместителя, начштаба корпуса генерал-полковника А.Г. Батюня (прапорщик из крестьян времен Первой мировой). Данные показания приводит историк В. Рунов:

«В первой половине июня 1941 года на основании распоряжения штаба» ОдВО «74-я и 30-я дивизии на автотранспорте были переброшены в район Флорешти». Там в состав корпуса «была включена 176-я» сд. «Все соединения корпуса начали развертываться до штатов военного времени» (Удар по Украине. М., 2012 г., с. 82).

Можно пояснить: «развертываться до штатов военного времени» – это и есть приводить части в повышенную и полную боевую готовность.

Рунов приводил ответ генерала Батюня на вопросы Покровского в книге «1941. Первая кровь», но, к сожалению, в этой их не цитирует, а дает в вольном пересказе, хотя и со ссылкой – ЦАМО, ф. 15, оп. 881474, д. 12, л. 47–49. Но кому нужны такие «пересказы»? Как говорится, выкладывай документ и делай свои комментарии и выводы. А читатель уж сам разберется и сам свои выводы сделает. Примерно так же Рунов дал «пересказ» показаний генерала Абрамидзе из КОВО, в которых тот сообщал, что его дивизию 20 июня приводили в боевую готовность шифровкой ГШ (это опубликовал ВИЖ в 1989 году). Однако Рунов пишет, что еще «15 июня штаб дивизии получил шифровку о приведении соединения в боевую готовность. 19 июня в его распоряжение перешли пограничные подразделения, осуществлявшие охрану границы в полосе дивизии» (указ. соч., с. 75).

А теперь немного о ЗапОВО, округе, где командовал Д.Г. Павлов…

В принципе достаточно подробно то, что творил Павлов, было разобрано в книгах «Кто проспал начало войны?» и «Адвокаты Гитлера». Подробнейший анализ провел по ЗапОВО историк А. Мартиросян в своем 2-томнике «22 июня. Блицкриг предательства».

Можно почитать Болдина о Павлове, можно Сандалова, но лучше посмотреть немного официальных показаний генералов об этих днях из этого округа (тем более они будут рассмотрены далее). Вот показания офицера штаба округа генерал-майора Б.А. Фомина, бывшего заместителя начальника оперативного отдела штаба ЗапОВО:

«… В середине июня управлению 47-го стрелкового корпуса было приказано к 21–23 июня выдвинуться по железной дороге в район Обуз-Лесны. Одновременно 55-я (Слуцк), 121-я (Бобруйск), 145-я (Гомель) стрелковые дивизии комбинированным маршем проследовали туда же, а 50-я стрелковая дивизия из Витебска – в район Гайновки.

До начала боевых действий войскам запрещалось занимать оборону в своих полосах вдоль госграницы. К началу авиационного удара (в 3 ч. 50 мин. 22 июня) и артподготовки (в 4 ч. 22 июня) противника успели развернуться и занять оборону госграницы: в 3-й армии – управление 4 ск, 27 и 56 сд; в 10-й – управление 1 и 5 ск, 2, 8, 13 и 86 сд; в 4-й – 6 и 75 сд.

В процессе выдвижения подверглись нападению: в 3-й армии – 85 сд, в 4-й – 42 сд» (ВИЖ № 5, 1989 г., с 25).

Это показания офицера оперативного отдела округа, через который проходят все команды «сверху». Он заявляет, что «в середине июня» корпусам ЗапОВО ставилась задача прибыть на место к 21–23 июня и при этом «до начала боевых действий войскам запрещалось занимать оборону в своих полосах вдоль госграницы». Это соответствует указаниям директивы от 11 июня – «вывести в лагерь в районы, предусмотренные планом прикрытия» (и означает, что сами рубежи обороны занимать запрещено даже приграничным дивизиям).

Однако в той директиве Павлову ставится задача – «вывод указанных войск закончить к 1 июля 1941 г.», а Фомин уверяет, что в окружных приказах значится «закончить движение к 21–23 июня». Т. е. после 15 июня сроки были изменены с «к 1 июля» на «к 22 июня» и в округах эти сроки меняли?! Но в реальности часть указанных дивизий в эти дни никуда не выдвигались, хотя, по докладу Фомина в июне 1952 года, эти дивизии выдвинулись еще якобы «в середине июня». Выходит, что в ЗапОВО срывалось выполнение уже собственных, окружных приказов, из-за чего большинство частей не успели вовремя развернуться и занять оборону?

47-й ск входил в резерв командования ЗапОВО. Ему ставится задача к 21–23 июня прибыть в район сосредоточения, но военный историк А. Исаев, во всех своих книгах выступающий усердным адвокатом генералов (и особенно Павлова), в книге «Неизвестный 1941. Остановленный блицкриг» (М., 2012 г.) так пишет о действиях этого 47-го корпуса в ЗапОВО:

«Приказ на выдвижение ближе к границе 47 стрелковому корпусу был отдан руководством ЗапОВО 21 июня 1941 г. Однако “красная кнопка” была нажата немцами намного раньше, и опередить их в выдвижении к границе главных сил для первой операции было уже невозможно».

Но кто у нас опоздал нажать «красную кнопку»?

Москва или все же павловы?

Фомин говорит, что 47-й ск должен был к 21–23 июня уже выйти в район сосредоточения, а движение он начал только 21 июня.

По 47-му ск есть такой документ:

«Секретно

Командующему 4-й армией

Доклад о боевых действиях управления 47-го стрелкового корпуса с 23 июня по 3 июля 1941 г.

23.6.41 г. Управление 47-го стрелкового корпуса с 273-м отдельным батальоном связи, 462-м корпусным артиллерийским полком, школой 246-го отдельного саперного батальона и корпусным госпиталем погрузились на ст. Березина…» (ф. 226, oп. 2156/сс, д. 68, л. 1–5.).

Т.е. штаб 47-го корпуса начал отгрузку только 23 июня! Вместо того чтобы к 21–23 июня уже выйти в район сосредоточения. И на начало отправки начштаба ЗапОВО Климовских выдал такой приказ для 47-го ск:

«Сов. секретно

Вручить немедленно

Бобруйск. Командиру 47-го стрелкового корпуса. Управление и части отправить по железной дороге эшелонами №№ 17401-17408 темпом 4. Начало перевозки 23.6.41 г.

Обеспечьте погрузку в срок по плану. Сохранить тайну переезда. Перевозочных документах станцию назначения не указывать. Вопросу отправления свяжитесь лично с “3” Белорусской. Доносить каждом отправленном эшелоне шифром.

Климовских

21 июня 1941 г».

На документе отметка: “Аналогичные указания 21.6.41 г. даны командирам 17-й стрелковой дивизии, 21-го стрелкового корпуса, 50-й стрелковой дивизии, 44-го стрелкового корпуса, 121-й и 161-й стрелковых дивизий.

Подпись 1” (ф. 208, oп. 2454/сс, д. 26, л. 42).

Напомню: Климовских по факту расследования расстрелян в июле 1941 года…

По 55-й стрелковой дивизии ЗапОВО, входящей в 47-й ск, исследователь начала войны В. Савин нашел такое свидетельство офицера-артиллериста 55-й стрелковой дивизии… от 22 июня:

«В мае 1941 года штаб артиллерии и все артиллерийские части 55-й стрелковой дивизии выехали в Уреченские лагеря, расположенные километрах в пятнадцати к востоку от Слуцка. <…>

На рассвете 22 июня полковник Семенов (начальник артиллерии 55-й сд. – Авт.), младший лейтенант Макаров и я отправились на рыбалку…» (Морозов Д. А., помощник начальника штаба артиллерии 55-й сд. О них не упоминалось в сводках. М., 1965 г. Гл. «На Западном фронте. Навстречу врагу»).

Подпись неразборчива. Начало перевозки было установлено для 50-й стрелковой дивизии – 22.6.41 г., для 161-й стрелковой дивизии – 23.6.41 г., для 21-го стрелкового корпуса, 17-й и 121-й стрелковых дивизий – 24.6.41 г. (ф. 208, oп. 2454/сс, д. 26, л. 43–45, 47, 48)».

Т.е. данная дивизия 47-го ск, стоящая в 300 км от границы и входящая в резерв округа, на 22 июня вообще с места не сдвинулась. Хотя должна была получить от Павлова как минимум приказ на приведение дивизий и корпусов 2-го эшелона в повышенную боевую готовность после того, как началось их выдвижение, после 11 июня. А ведь Фомин доложил, отвечая на вопросы Покровского в июне 1952 года, что 55-я сд убыла в Обуз-Лесная к 22 июня. Впрочем, осталось только «архивным копателям» выложить в Интернете точные и полные тексты оперсводок ЗапОВО с 11 по 21 июня, и будет видно, врали ли климовские еще и Генштабу. А пока глянем на судьбу генерал-майора Б.А. Фомина, бывшего заместителя начальника оперативного отдела штаба ЗапОВО.

6 апреля 2011 года в газете «Красная звезда» вышла статья «Без вины виноватые» (авторы – В. Степанов, член Союза журналистов России и Ассоциации историков Второй мировой войны, и И. Цырендоржиев, старший военный прокурор ГВП РФ), в которой сообщалось:

«..В период этих боев (за Смоленск, с 10 по 16 июля. – Авт.) были арестованы генерал-майор И.И. Семенов, начальник оперативного отдела штаба Западного фронта, и его заместитель полковник Б.А. Фомин.

В соответствии с приговором, вынесенным 7 октября 1941 года Военной коллегией Верховного суда СССР, Семенов и Фомин обвинялись в том, что они вместе с бывшим командованием Западного Особого военного округа проявили преступную халатность и беспечность в деле подготовки и приведения войск округа в боевую готовность. Не приняли должных мер к обеспечению оперативного развертывания воинских частей, а равно не организовали должного управления войсками и не обеспечили бесперебойной связи с последними. Эти действия Семенова и Фомина были расценены как одна из причин того, что войсковые части округа в первые дни войны не смогли оказать должного отпора врагу».

Судя по тому, что в написании статьи принял участие ст. военный прокурор ГВП РФ, выделенные и подчеркнутые мной фразы взяты явно из обвинительного заключения по делу этих командиров. Обратите внимание, в чем обвиняются начальник оперотдела штаба округа и его заместитель – «проявили преступную халатность и беспечность в деле подготовки и приведения войск округа в боевую готовность.

Не приняли должных мер к обеспечению оперативного развертывания воинских частей».

Как видите, обвиняли этих командиров во вполне конкретных вещах. И если обвинение в преступной халатности «в деле подготовки приведения войск округа в боевую готовность» еще как раз можно определить как «общую фразу», то обвинение в непринятии «должных мер к обеспечению оперативного развертывания воинских частей» говорит о том, что это самое развертывание войск округа к 21 июня шло, но было сорвано.

Ведь принять должные меры к развертыванию войск, не начав их вывод к местам сосредоточения вовремя, сложно. Похоже, именно в задержке и срыве вывода войск по директивам ГШ от 11–18 июня и обвинялось командование ЗапОВО. А оперотдел – в том, что со своей стороны не принял мер к обеспечению этого вывода. Т. е. не пинал Павлова и не докладывал о срыве вывода войск в Москву по своей линии.

«А для того чтобы обвинение не выглядело чересчур голословно, Семенову дополнительно инкриминировали, что по его вине не был своевременно эвакуирован склад топографических карт в Минске, доставшийся врагу.

Судебное заседание было непродолжительным. Приговор был краток: Семенову назначаю десять, а Фомину – семь лет лишения свободы, обоим с лишением воинских званий. Судом не были приняты во внимание и проверены неоднократно вносимые Семеновым до начала войны предложения о выведении частей и соединений округа из мест постоянной дислокации и отвода их на 10 км от государственной границы, в особенности из Бреста и других приграничных районов».

Здесь сказано, что суд не принял во внимание, что начоперотдела штаба ЗапОВО генерал Семенов неоднократно вносил «предложения о выведении частей и соединений округа из мест постоянной дислокации и отводе их на 10 км от государственной границы, в особенности из Бреста и других приграничных районов». Ерунда, именно это и принял во внимание суд, когда осудил Семенова и его зама не к расстрелу, а к срокам с последующим возможным искуплением вины на фронте. Точно так же был осужден и упоминаемый в этой статье генерал Лазаренко, также сначала обвиненный в тех же самых прегрешениях и приговоренный к расстрелу с заменой его на срок в 10 лет (о Лазаренко поговорим в отдельной главе).

«Командованием округа эти предложения приняты не были, поскольку данные действия необходимо было согласовывать с Генеральным штабом РККА. На это в то время ни Павлов, ни его заместители не решились, зная настроения в Кремле».

Это уже полная глупость «официального» историка. Какие еще «настроения в Кремле»? Неужто он как военный историк не знает, что уже в 7.00 11 июня первые дивизии 2-го эшелона ЗапОВО начали выдвижение в свои районы сосредоточения, «предусмотренные планом прикрытия»? И именно по согласованию с ГШ в виде директивы НКО и ГШ от 11 июня 1941 года.

«Хотя вполне допустимо предположить, что в случае их принятия войска заняли бы оборонительные рубежи согласно плану прикрытия и не были бы окружены и разгромлены в первые же дни войны – как, например, 42-я стрелковая дивизия генералмайора И.С. Лазаренко в Брестской крепости. Не произошло бы и полного уничтожения противником армейских складов с боеприпасами».

Именно для того, чтобы войска округа вовремя заняли «оборонительные рубежи согласно плану прикрытия», и отдавались Генштабом те директивы – от 11–18 июня, – чтобы «не были бы окружены и разгромлены в первые же дни войны» войска округа.

«Спустя год (в июле 1942 года. – Авт.), рассмотрев ходатайства осужденных, Президиум Верховного Совета СССР счел возможным помиловать их. Они были освобождены из мест лишения свободы и направлены на фронт с назначением на низшие должности. Вновь став в боевой строй, они достойно воевали на различных должностях в действующей армии. В 1944 году Семенову было присвоено воинское звание генерал-лейтенант, а Фомину – генерал-майор.

При изучении уголовного дела и других архивных материалов Главная военная прокуратура вместе со специалистами Института военной истории пришла к выводу, что генерал-майор Семенов и полковник Фомин были осуждены необоснованно, поскольку добросовестно исполняли свой воинский долг и возложенные на них обязанности. В сложнейшей обстановке первых дней войны они действовали в соответствии со своими должностными обязанностями, положениями руководящих документов и приказами вышестоящего командования».

Были еще командиры в ЗапОВО, осужденные сначала к расстрелу, но потом, учтя, что они (как и семеновы, и фомины) не более чем выполняли преступные приказы Павлова и Коробкова, тоже возвращенные на фронт…

«20 октября 2010 года Президиум Верховного суда РФ, рассмотрев надзорное представление заместителя Генерального прокурора РФ – Главного военного прокурора С.Н. Фридинского, отменил приговор Военной коллегии Верховного суда СССР в отношении указанных офицеров. Так были восстановлены добрые имена генералов И.И. Семенова и Б.А. Фомина.

Главная военная прокуратура продолжает работу по пересмотру архивных уголовных дел. За последние несколько лет военные прокуроры по результатам изучения таких дел вернули честные имена почти 50 генералам, офицерам и рядовым красноармейцам, защищавшим Родину в боях против немецко-фашистских захватчиков».

Насчет названия статьи «Без вины виноватые».

Вообще-то и тогда, и сегодня, и всегда подчиненный командир будет нести ответственность за выполнение преступного приказа старшего начальника. Если только он не успеет вовремя доложить об этих приказах более старшему начальнику, а еще лучше – военному прокурору или на крайний случай особисту своей части, который обязан немедленно о таком приказе доложить по своей линии.

Если он этого не сделает, преступление совершится и по этому приказу тем более погибнут люди, командир понесет наказание наравне с начальником, отдавшим этот приказ. В лучшем случае ему «повезет», и вместо расстрела его посадят. Это норма во всех армиях мира. Вспомните, как немецкие генералы заявляли, что они «солдаты и только выполняли преступные приказы Гитлера». Международный суд это «учел», и их не расстреляли, но сажали.

А теперь посмотрим, что творили павловы с авиацией и ПВО своих округов…

Глава 3. О том, как генералы «подставили» авиацию и ПВО Западных округов

(Козикин О.Ю. Сталин. Кто предал вождя накануне войны?)

В книге «Кто проспал начало войны?» в мемуарах маршала Баграмяна показывалось, что буквально за пару дней до начала войны в штаб Киевского ОБО пришло указание Генштаба на сокращение офицеров оперотдела штаба. И здесь стоит рассказать о «странных» сокращениях, происходящих в ВВС перед самым нападением Германии, которое было уже всем очевидным.

Есть записи бесед с летчиком-истребителем С.Ф. Долгушиным, начинавшим войну на границе, в ЗапОВО:

«Тимошенко, “друг летчиков”, решил: почему пехота свои винтовки драит, артиллеристы и танкисты свои орудия драят, а почему летчикам поблажка?! Танкист свою машину моет.

Почему моют за летчиков? У нас был механик по самолетам и двигателям, механик по вооружению, моторист – вот все. Теперь на звено (три самолета. – Авт.): механик по приборам и механик по специальному оборудованию и еще механик по вооружению на звено. Техник звена и техник самолета на каждый самолет. А тут оставляют на звено: оружейник (вместо четырех у нас остался один механик по вооружению на звено). Механик по самолетам – вместо четырех остался один. Мотористов – ни одного. Вот так! Обкорнали! Мы думали – что за идиотство? Мы отлетаем, все уставшие…» (Интервью: А. Драбкин. Лит. обработка: С. Анисимов. Сайт «Я помню»).

Некто Василий Бардов 14.01.2006 в 19:10 в Интернете на одном форуме выложил записи своих личных бесед с С.Ф. Долгушиным:

«Генерал-лейтенант С.Ф. Долгушин: Как и почему погибла авиация 11 сад под Гродно» (14.01.2006, 19:10). И Долгушин подробно рассказывает об этих «странных» сокращениях:

Долгушин: Впрочем, многое и до этого дня делалось будто “по заказу” (немцев. – В.Б.): начат ремонт базового аэродрома в г. Лида, не были подготовлены запасные площадки… было уменьшено число мотористов и оружейников до одного на звено. Мало того, что Тимошенко в декабре 1940 г. перевел нас на положение как солдат, так еще и сняли с самолета оружейника и моториста!

Бардов: А как было до этого?

Долгушин: А раньше было как, на 1 самолет (полагались. – В. Я): техник (это был офицер, как правило, техник-лейтенант. – В. Я); механик; моторист и оружейник. Итого на самолет: 6 человек, потому что 4 ствола.

А тут посчитали, что артиллерист свою пушку драит, пехота свою винтовку драит… а почему летчикам не драить?! (Осталось 2 человека обслуги на самолет – техник и механик – Авт.)

И отняли у нас! А потом – сразу в первые же месяцы войны все ввели! Сразу ввели: почувствовали, что идиотство натворили!»

Далее Долгушин рассказывает, как им пришлось таскать самолетные пушки утром 22 июня и почему…

«И летчики (22 июня. – В. Б.) таскали пушки.

А пушку вставить в крыло… Оно же не широкое! И вот туда пушку вставить – обдерешь все руки! А там центроплан прикрыт дюралью и люк, куда пушку совать, – он тоже дюралевый, и все на шпильках – все руки обдерешь! Состояние такое, понимаете…

Бардов: Все равно что голый остался?!

Долгушин: Конечно! Истребители без боекомплекта и без оружия!

Спать, конечно, никто не хотел, и мы не спали (просто) от удивления: какой му…ак выдумал все это дело?!

Представляете, мы не стеснялись в выражениях вечером…»

Именно Долгушин и рассказал, что перед самым нападением, днем в субботу 21 июня в их полку побывали командующий ЗапОВО Д.Г. Павлов и командующий ВВС ЗапОВО И.И. Копец. Им Долгушин лично докладывал данные разведывательного полета к границе, возле которой находился немецкий аэродром г. Сувалки, на котором вместо 30 (примерно) самолетов Ме-110 они с другим летчиком, проводя разведку, насчитали до 200 боевых самолетов различных типов.

Долгушин (газета «Господин народ в Северном округе столицы», спецвыпуск № 3, май 1999 г.):

«В субботу 21 июня 1941 года прилетел к нам командующий округом генерал армии Павлов, командующий ВВС округа генерал-лейтенант Копец, командир дивизии, командир полка. И нас с Макаровым послали на воздушную разведку…»

«Долгушин: Привезли нас в штаб полка – в это имение (в усадьбу Бобра-Велька. – В. Б.): аэродром, за ним – липы стоят, а за ними имение. Вот туда нас привезли, и мы доложили свежую (информацию. – В. Б.) о том, что там (в Сувалках. – В. Б.) творится.

Бардов: А докладывали кому?

Долгушин: Павлов, Копец, Ганичев, Николаев здесь.

Мы доложили все, как было. Причем у нас с Сережкой (Макаровым. – В. Б.) расхождение получилось всего в 2 СП. Мы насчитали около 200.

Бардов: Т. е. каждый в бинокль пересчитал самолеты?!

Долгушин: Да. Я насчитал около 200. И какие СА были: Ме-109, Ме-110, Ю-87, Ю-88 и Хейнкель-111».

После этого Копец в сопровождении командиров 11-й сад и 122-го иап лично слетал на границу на истребителе Долгушина и убедился в правдивости доклада летчиков: «И они тройкой СА взлетели: он, Ганичев и Николаев. Они примерно минут 35 в полете были – Августов-то был [от них] всего 60 км».

А после убытия Павлова и Копца к вечеру в 122-м иап и получили приказ:

«…В субботу 21 июня мы отлетали, к вечеру полеты закончились, и нам сообщают: “снять оружие и ящики с боеприпасами и хранить их отдельно”. Это же идиотство! Мы все были взволнованы…

Долгушин: Закончили мы полеты примерно в 18 часов. Часов в 19 нас разоружили – поступила команда “СНЯТЬ С САМОЛЕТОВ оружие и боеприпасы и разместить их в каптерках” – дощатых и фанерных сарайчиках за хвостом самолетов.

Мы все думаем: зачем же?! Мы же когда взлетали в готовности № 1 и когда догоняли (Ме-110. – В. Б.), у нас пушки и ПМ “стояли на одну перезарядку”: ПМ – просто дернул ручки – вот они стоят, и тут же кнопки [чтобы] воздухом перезаряжать пушки.

На одну перезарядку и после этого жми на гашетки и стреляй. А тут – сняли! Вечером поужинали. За ужином мы обменивались – все были до того возмущенные, злые: как это так – мы вылетали на перехват, имея все оружие на одну перезарядку, а тут – в такое тревожное и какое-то неприятное время у нас отняли оружие у истребителей!»

Долгушин: «Поужинали. Такое состояние было:

СНЯЛИ ОРУЖИЕ И БОЕПРИПАСЫ!

И мы спросили: “Почему сняли оружие?! Кто такой идиотский приказ отдал?!”

Даже к командиру полка Емельяненко обратился и говорит: “Нy почему?!” А командир полка разъяснил командирам эскадрилий: “Приказ командующего” (Белорусским военным округом Д.Г. Павлова. – В.Б.), а командиры эскадрилий – нам».

Оружие они сняли, а «в 2.30 раздается сигнал – тревога… И в момент налета немецкой авиации летчики вместо «сокращенных» оружейников занимались установкой пушек и пулеметов на истребители.

Но обратите внимание на время объявления тревоги – 2.30 22 июня. Видимо, командующий ВВС округа Копец все же сам обзванивал свои авиачасти, и скорее всего по команде Павлова…

Долгушин: «Самолеты И-16, которые мы в полку получали, все были новыми машинами с “62-ми” и “63-ми” моторами… “63-й” мотор – 1150 л. с, машина по 500 км/ч давала скорость! Своих БСов мы тогда еще не знали, но зато наша 4-я эскадрилья капитана Емельяненко, кроме 2-х пулеметов ШКАС, была вооружена еще и 2 пушками ШВАК».

Т.е. в этом 122-м иап одна эскадрилья из 4 была оснащена пушечными И-16.

Пушечных И-16 тип 27 и 28 к лету 1941 года выпустили около 350 штук. Этого хватило бы на вооружение не более пяти полков всех ВВС РККА. Однако эти мощные на то время пушечные И-16 не стали собирать в отдельные истребительные авиаполки, а распределили в приграничные смешанные авиадивизии, по одной эскадрилье в один полк с И-16. Что было вполне разумно.

«И вот в 2.30 – тревога! Нашей 2-й эскадрилье и 4-й эскадрилье через аэродром нужно бежать, а 1-я и 3-я стояли прямо около палаток. Мы прибежали, а те ящики уже убрали, начали таскать пушки. Техники тоже подключились, нужно быстро. А у нас ящики в самолетах, и мое звено подготовилось первым, все три самолета. Я пошел, доложил командиру эскадрильи, что звено готово. Он не стал спрашивать, как это нам так удалось раньше всех подготовиться… Только начался рассвет…»

Долгушин в истребителях своего звена пушки и пулеметы снял, но ящики с патронами, что более громоздкие, снимать не стал. Из-за этого его звено оказалось достаточно быстро готово к боевым действиям.

В субботу на аэродром 122-го иап пригнали для ознакомления Пе-2, которые стояли на вооружении в 16-м бомбардировочном полку этой же 11-й сад, чтобы летчики могли отличать их от Ме-110 и не посбивали сгоряча. Ведь внешне они очень похожи.

В субботу Пе-2 еще и полетал над аэродромом, поэтому когда утром 22 июня на аэродром выскочила пара двухкилевых самолетов, их не сразу опознали:

«С южной стороны к аэродрому подходят два самолета. В хвосте этого самолета раздается очередь, длинная очередь – и по стоянкам самолетов. Крестов-то не было, но тут все ясно: обстреляли, прошел “110-й”. По телефону мы узнали, что есть раненые, – значит, точно, прошел немец и обстрелял. Мы рассредоточили машины, и опять таскать пушки и боеприпасы. Первыми подготовились мы, затем 1-я эскадрилья, которая стояла около палаток. Они выбежали из палаток – и уже через 5-Ю метров их самолеты. Смотрим: идет шестерка самолетов – три идут и сзади еще три. Что это такое? Учения, что ли? Опять мы ничего не поймем. Решили, что это МиГ-3 с Белостока – там был полк на МиГ-3.

И тут они развернулись и начали нас бить. (Это были Me-109. – Авт.)». (Сайт «Я помню».)

Долгушин вылетел на разведку в сторону Гродно, на взлете его обстрелял одиночный Ме-110 (или Me-109), но не сбил. Во время уже своего полета Долгушин подбил легкий самолетик связи, разведки и корректировки типа «Физлер-Шторьх» (тот ушел с дымом на свою территорию), прибыл на свой аэродром и доложил, что немцы: «Границу перешли, идут к нам. Войска вот тут, танки вот тут». Наших-то войск не было: только одни пограничники, и все. Только мы начали заправляться, ко мне подошел командир эскадрильи и говорит: “Сергей, мы улетаем в Черляны, там, где 127-й полк нашей дивизии”».

То есть примерно в 5.00–5.30 122-й иап боевых действий не вел. И по команде, видимо, командира дивизии полковника П.И. Ганичева полк Долгушина перегнали на один аэродром с соседним 127-м иап – 122-й полк находился всего в 17 км от границы. Долгушин взлетал позже всех, и в это время на аэродром уже заходили немецкие самолеты: «Тут пришла восьмерка, садится фактически на аэродром. Я пошел на взлет, а они даже не обратили внимания на меня. Я взлетел – танки уже видны. Высоту повыше набрал, немного поднялся, выше к северу ушел от аэродрома – и видно, что танки идут к аэродрому Они уже километрах в 5–10, а над аэродромом висят восемь самолетов». (Примечание. Как выяснил исследователь Д. Киенко (см. его книги «Крылья над Гродно», «Крылья над Лидой» и «Крылья на Неманом». – Гродно, 2009, 2010 г.), который на документах и воспоминаниях других очевидцев достаточно детально изучил историю 11-й сад, на аэродром садились 8 Ме-109Е. Один из них был подбит и сел на «брюхо». Немцы его там и оставили, в книгах Киенко есть фото…)

Долгушин сел на аэродром соседей, а там продолжали работы по бетонированию полосы: «И начались работы: камнедробилки дробят, цемент закладывают…» (Примечание. Д. Киенко выяснил, что 122-й иап перелетел не в Черлены, а в г. Лесище, где был полевой аэродром и бетонную ВПП не строили. Рядом с Лесище находился аэродром в Скиделе (в 15 км), и там велось бетонирование ВПП, однако, кроме строителей, никого на этом аэродроме не было. Сам же Долгушин прошел над Лесищем, однако ему выложили знак «иди на Лиду», и как раз там велось бетонирование ВПП и там и погиб Ганичев…)

127-й иап имел на вооружении самолеты И-153, у которых были только пулеметы ШКАС. При этом топливо в самолеты заправить не могли, потому что достать бензин из закопанной в землю цистерны оказалось нечем – «забыли» приготовить насос. В итоге в результате нескольких налетов оба истребительных полка 11-й сад были уничтожены в течение дня и в основном на земле: «Одна за другой пошли шестерки, восьмерки Ме-110 – и оба полка разбомбили совершенно. А мы ничего сделать не можем! Исправных самолетов было очень много, но без горючего, без оружия… Никто не стал этим интересоваться… Просто поступила команда – уезжать…» (это было в г. Лида утром 23 июня. – Д. Киенко).

Обратите внимание на выделенные мной слова – по факту уничтожения 11-й сад никто тогда расследование проводить не стал… Видимо, потому, что в первые же налеты днем 22 июня был убит командир дивизии: «Ганичев и полковник Захаров, его заместитель, стоят на аэродроме, как идиоты, и руководят разравниванием. По ним ударили. Захарову в лоб попали, а Ганичеву в живот – он через два часа умер. И на аэродроме никого из начальства не осталось». (Примечание. Долгушин, по словам Киенко, спутал фамилию начштаба 11-й сад – это был подполковник Юзеев, который был ранен в ногу и остался жив… Не репрессирован.)

Командиру дивизии полковнику Ганичеву, похоже, «повезло» – погиб, и проводить расследование было просто не с кем. Его вины в том, что полки 11-й сад были так близко расположены у самой границы, нет.

Но скорее всего он по результату расследования также пошел бы под суд и был бы расстрелян с позором за такую организацию подготовки вверенных ему частей и аэродромов к войне. За уничтоженную в течение одного дня дивизию, состоящую из как минимум 140 истребителей с хорошо подготовленными летчиками. А также уничтоженного утром 22 июня и 16-го бомбардировочного полка этой дивизии, потерявшего около 3 °CБ.

«А.Д. [А. Драбкин]: – У вас был 122-й полк?

– Да.

АД.: – Пятиэскадрильный состав?

– Четыре эскадрильи, в каждой по 18 самолетов, пять звеньев. Командир, заместитель. А если комиссар летает, считали, что есть спарка…» (Итого 72 истребителя только в 122-м иап, в котором было 18 пушечных И-16. – Авт.) (Сайт «Я помню», беседовал А. Драбкин.)

В связи с историей разоружения этого полка возник один вопрос. Дело в том, что в 122-й иап «в среду или даже раньше, в понедельник, прибыла на Ли-2 комиссия с Москвы. Их задачей в основном была проверка состояния техники пилотирования летчиков дивизии и в том числе нашего полка. Возглавлял ее заместитель начальника оперативного управления, полковник» (Долгушин). Сопровождал московского полковника «заместитель Копца по строевой подготовке, генерал-майор».

Ли-2 комиссии так и остался до 22 июня на этом аэродроме и утром 22 июня сгорел. А сама комиссия вроде как вечером 21 июня все еще была на аэродроме 122-го иап.

В связи с этим некоторые историки ставят под сомнение «самовольность» приказа Павлова о снятии вооружений с истребителей. Мол, если бы приказ был лично от Павлова, то комиссия бы вмешалась и отменила его. А раз не вмешалась, то, значит, приказ был не от Павлова, а из… Москвы!

Но вообще-то комиссия, проверяющая пилотирование (хоть и московская), никоим образом не может отменить приказы командующего округом или командующего ВВС округа. Она может только указать о данном факте в акте проверки или максимум сообщить в Москву по телефону (если ей эту возможность еще и предоставят). По словам Долгушина, комиссия уехала 22 июня в Минск на машине (как выяснил Д. Киенко, «за ней посылали из 127-го иап пару У-2, чтобы вывезти, однако по пути один немцы сбили, а второй вернулся»).

Но еще раз повторяю: они никоим образом не могли повлиять на ситуацию.

Были ли факты разоружения других полков ЗапОВО? Были, и, по некоторым данным, такое было и в соседних округах. Найти информацию о подобном разоружении других полков достаточно трудно (хотя, если есть умысел, подобные приказы никогда не дадут именно во все авиачасти – сразу же наверняка всполошатся те же «особисты»).

Бардов: «Haйти-то конечно трудно, но тем не менее я нашел “идентичную информацию”: когда я опубликовал свое интервью с Долгушиным на одном из форумов, откликнулся потомок летчика того самого 16-го бомбардировочного полка его же дивизии, перебазировавшегося из г. Желудок на аэродром “Черлена”. Так вот сын этого летчика (живущий сейчас в Канаде) написал мне, что отец рассказывал ему, что в их полку также был получен приказ снять пулеметы с их бомбардировщиков. И в результате во время налета немецких штурмовиков на их аэродром немногие самолеты, взлетевшие в воздух, не имели возможности даже стрелять по немцам из своих курсовых пулеметов, и один из них даже пошел на лобовой таран. Вот это письмо: Георгий Сальников. Март, 27, 2005 6:39 рт. Заголовок сообщения: Хочу узнать дальнейшую судьбу 16-го Сбап.

“Всем участникам форума добрый день! Ветеранам авиаторам, всем, кто жив, низкий поклон. Погибшим и умершим – светлая память. Я, Сальников Георгий Георгиевич, сын Сальникова Георгия Ивановича, стрелка, радиста 16-го СБАП. Мой отец находился на лагерном аэродроме Черляны в момент штурмовки немцами в 4 утра 22 июня 1941 г. Где то в 1952–1953 году он мне, мальчишке, рассказал трагическую историю начала войны. Рассказал, как за сутки до начала войны с бомбардировщиков было снято пулеметно-пушечное вооружение, как проснулся от грохота и стрельбы. На его глазах взлетел его комэск Протасов, и как он шел на таран. Как понимаю, он служил в его эскадрилье.

Затем через час появились немецкие мотоциклисты, с которыми они вступили в бой, но вскоре появились немецкие бронетраспортеры с пехотой, и пришлось отступать. Где-то в 10–11 утра нашли брошенную полуторку, отец вытер мокрый трамблер и завел ее. На ней человек 20–25 из 16-го полка добрались до Лиды, при них было знамя полка и штабные документы. Их всех арестовали, но вскоре выпустили.

Потом отец летал под Воронежем (летали бомбить Констанцу), затем под Москвой…

С уважением, Георгий Сальников, Монреаль, Канада, 27 марта 2005 года. Мой адрес: salnicov@sympatico.ca”…»

(Примечание. Увы, данное письмо имеет серьезные ошибки. Как пишет Киенко, «никак не возможно объяснить мотоциклистов 22 июня в глубине 100 км при столь плотных порядках войск в районе Гродно-Скидель, это невозможно, это как диверсанты-парашютисты, которые всем везде мерещились. Бои за аэродром Черлена начались только 24-го и закончились 26 июня. Полк со знаменем в Лиду не шел, шли сразу на Бобруйск, через Белицу»… Впрочем, ветераны за столько лет, естественно, многое путают или забывают. Но тут важен сам факт разоружения самолетов этого 16-го сбап перед 22 июня…)

16-й скоростной бомбардировочный авиаполк был перед войной передан в 11-ю сад ЗапОВО и укомплектован самолетами СБ (7,62 мм ШКАСы, размещенные в носовой части машины и в кабинах стрелков, скорострельность до 2000 выстрелов в минуту) и Пе-2, имевшими более внушительное вооружение. У Пе-2 ранних серий было 247,62 мм ШКАС в носовой части и 2 – у штурмана и стрелка. А весной 1941-го на Пе-2 стали ставить один ШКАС и один 12,7 мм пулемет Березина в носовой части и один 12,7 мм в кабину штурмана для защиты задней полусферы. Стрелок-радист остался в хвосте со ШКАСом.

«С апреля – мая (с 13-й серии) 1941 г. люковый ШКАС заменили на крупнокалиберный турельный пулемет БТ конструкции Березина с боекомплектом 200 патронов. Правый ШКАС в носовой установке также был заменен на пулемет БК с боекомплектом 150 патронов, но одновременно уменьшился запас патронов левого ШКАСа до 450 шт. Секундный залп Пе-2, вооруженного только ШКАСами, составлял 1,152 кг, а с пулеметами Березина он почти удвоился и стал равным 2,208 кг». (Источники: «История конструкций самолетов в СССР, 1938–1950 гг.», К.Ю. Косминков, Д.В. Гринюк «Пикирующий бомбардировщик Пе-2»).

11-я сад располагалась в райцентре Лида Гродненской обл. в Западной Белоруссии. Кроме 122-го полка, где служил Долгушин, состояла также из:

127-го иап (его базировавшегося в г. Скидель), 16-го сбап, располагавшегося на 22 июня в с. Черлены (похоже, 122-й иап 22 июня частью отправляли в Лиду, частью – на аэродром 127-го иап и частью – к бомбардировщикам), и 190-го штурмового авиационного полка (шап), но он на 22 июня находился под Витебском, получал матчасть и только формировался. Как пишет Д. Киенко, 190-й шап «находился в г. Щучин, моем родном городе, в количестве 16 человек, а летный состав в Воронеже на обучении на Ил-2».

В 16-м сбап имелось 46 экипажей на 24 СБ, и также приняли на заводе 37 Пе-2 – итого 61 машина.

Однако к 22 июня Пе-2 не перегнали в полк. И этот полк был разгромлен в первые же часы войны, без боя.

Утром 22 июня на аэродром Черлены был совершен налет, отчего, по докладу политотдела 11-й сад: «Самолеты СБ полка горят. Подробности и потери неизвестны…» Из донесения командующего ВВС 3-й армии командующему ВВС фронта: «В 4.00 22.06.41 г. противник атаковал одновременно наши аэродромы. Выведен из строя целиком 16-й полк бомбардировщиков».

Правда, когда маршал авиации Н.С. Скрипко писал свои мемуары в советские времена, то он написал так про этот 16-й сбап:

«Когда к аэродрому, где и базировался 16-й скоростной бомбардировочный авиаполк, приблизились фашистские самолеты, командир эскадрильи капитан Л.С. Протасов немедленно взлетел на своем бомбардировщике и неожиданно для гитлеровцев врезался в головное звено истребителей Ме-110. Воспользовавшись замешательством, разбив их строй, капитан Протасов пулеметным огнем сбил один “мессер”. А расстреляв все патроны, героический экипаж таранил своей машиной второй самолет гитлеровца и погиб…» («По целям ближним и дальним», М: Воениздат, 1981 г., гл. «Война», с. 70.).

Н.С. Скрипко, с ноября 1940 г. командир 3-го дальнебомбардировочного авиационного корпуса в составе ВВС ЗапОВО, дислоцированного в Смоленске, полковник, утверждает, что «директива о приведении всех частей в боевую готовность стала известна командующему ВВС Западного особого военного округа в 00.30 минут 22 июня 1941 года». Но он не прав. Директива № 1 пришла в Минск только в 0.45, и узнать ее содержание Копец мог от Павлова только к 1.30, не ранее. Если только Копцу о ней не сообщил кто-то еще, до Павлова… например, командующий ВВС РККА из Москвы по поручению наркома Тимошенко, что вполне возможно, но, как показывал Павлов, Копец и от него получил команду «приводить войска в боевое состояние» примерно в 1.30. Скрипко пишет, что «директива наркома обороны, предупреждающая о возможном нападении фашистской Германии, обязывала Военно-воздушные силы быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников, предписывала рассредоточить всю авиацию по полевым аэродромам и тщательно замаскировать ее».

Однако даже если Копец и узнал о ее содержании к 1.30, он, похоже, не во все авиадивизии дозвонился и не все авиачасти по тревоге до нападения Германии поднял. Ибо Скрипко и пишет, что, только «узнав о нападении гитлеровцев, я объявил боевую тревогу авиадивизиям и частям корпуса». И произошло это потому, что Копец «сумел за это время передать приказ лишь 10-й смешанной авиадивизии, а остальные соединения не получили никаких распоряжений, поскольку еще с 23 часов 21 июня прекратилась телефонно-телеграфная связь»… Похоже, Копец успел дозвониться и в 11-ю сад Долгушина. Но – ох уж эти порезанные диверсантами провода… которые, по другим воспоминаниям, вышли из строя все же ближе к 2.00.

Генерал-майор авиации Г.Н. Захаров: «Уже давно рассвело, когда раздался звонок из штаба авиации округа. Это было, по памяти, между пятью и шестью часами утра. Звонил командующий ВВС округа: “Нac бомбят. С Черных и Ганичевым связи нет”.

Это было первое сообщение о начале войны, какое я услышал. Копец говорил ровным голосом, и мне показалось, что он говорит слишком медленно» (Я – истребитель. М., 1985 г., с. 112.).

Так узнал о начале войны командир 43-й смешанной авиадивизии, стоящей за Минском. Тот самый, что 18 июня вместе со своим штурманом на У-2 делал облет границы в полосе ЗапОВО. После чего и было принято решение приводить в повышенную боевую готовность все части запокругов, в том числе ВВС и ПВО.

Однако хотя в 11-ю сад около 2.30 22 июня и прошла команда «тревоги», но при этом, оказывается, для приграничных авиаполков был и некий запрет подниматься в воздух! Вот что приводит в своей книге «Июнь 1941. Разгром Западного фронта» (М., 2008 г.) Д. Егоров о начале войны в 122-м иап Долгушина:

«Н.А. Буньков, бывший рядовой радиовзвода роты связи 286-й авиабазы, вспоминал:

«Фашистские самолеты беспрерывно бомбили наш аэродром, наши самолеты, стоявшие, как солдаты в строю, ровными рядами по всему аэродрому (вот так был «выполнен» пункт приказа НКО о запрете линейного расположения матчасти. – Д.Е.). Летчики к 4:00 22 июня были уже в кабинах самолетов, готовы к бою. Но ни один самолет не взлетел навстречу врагу, а фашисты без помех в упор расстреливали, бомбили и поджигали все самолеты, ангары, все аэродромное хозяйство. Представьте себе наше горе, отчаяние, недоумение… На вопросы нам отвечали:

«Нет приказа на взлет и борьбу с врагом. Это провокация, местный инцидент». И так продолжалось до 6 часов утра! Но вот оставшиеся целыми самолеты в 6 утра вылетели навстречу врагу, в бой. И как дрались! Мы не напрасно гордились «своими» летчиками» [76, письмо]» (с. 118).

Смотрим еще раз, что рассказывал Долгушин:

«А у меня-то звено готово! Я тогда исполнял обязанности командира звена и доложил командиру эскадрильи капитану Емельяненко: “Звено готово!” Он вызвал командиров звеньев. Собрались, сидим. И вдруг видим, со стороны Белостока на высоте примерно 300 м идет звено нашим строем. Когда мы их увидели, до них было еще далеко. Мы знали, что в Белостоке один полк переучивается на “Миги”, и решили, что это “Миги” из Белостока. А когда они подлетели поближе, мы увидели, что это Me-109. И вдруг они развернулись и начали бить!..

Емельяненко (комполка. – Авт.) говорит: “Долгушин, взлетай!” Никакого официального задания мне не давали. Просто: “Взлетай!”…»

Долгушин улетел на разведку в сторону Гродно, а «полк начал подниматься (взлетать) где-то в 6.30–7.00. Первая эскадрилья начала взлетать первой, ведь она находилась рядом с палатками, и каптерки были близко, а нам надо было еще перебежать аэродром. Затем другие эскадрильи начали взлетать. Тут же налеты их [немцев] остановились.

Итоги налета Me-109 были незначительными.

Средств ПВО не было. На краю аэродрома была одна машина со счетверенными “Максимами”, но ее сразу расстреляли. Перед этим у нас была комиссия из Москвы на Ли-2, который стоял на аэродроме. Да немцы Ли-2 в первую очередь и сожгли. Комиссия на автомашине уехала в Минск, а в Минске сели на поезд и уехали в Москву…» (Источник: «Трагедия 11-й смешанной авиационной дивизии». Перевод с белорусского. Сайт infoCity.by. Информационно-рекламный портал г. Лида. Автор: А Каладяжная. Русский перевод на сайте http://2history.org.ua/11sad.htm 18.06.2011 г.).

Примерно так же не взлетали до 6 часов утра и бомбардировщики 16-го сбап этой же 11-й авиадивизии.

В исследовании М. Жирохова и А. Котлобовского «Иду на таран!» (М., 2011 г., с. 100) на основании документов собраны описания всех воздушных и наземных таранов советских летчиков во время Великой Отечественной войны, таран Алексея Сергеевича Протасова описан так:

«Вылетев в составе звена (три машины. – Авт.) на разведку с аэродрома “Черлены” (45 км юго-западнее г. Лида), уже над (своим) аэродромом советские летчики столкнулись с шестью девятками тяжелых истребителей Me-110, шедших на высоте 300 метров на штурмовку аэродрома. Протасов направил свой бомбардировщик на ведущего первой девятки и сам погиб при таране».

С ним погиб и его экипаж: штурман лейтенант А.К Ярулин и стрелок сержант Бесарабов (основание: боевое донесение 11-й сад от 13.07.1941 г. «вх. 006284»). Произошло это в 6.50 утра. После первого взлета в этом полку.

Тут надо понимать, что в донесении 11-й сад в июле 41-го никто не расписывал ненужные «подробности», как это делали потом Скрипко и прочие мемуаристы времен СССР и КПСС, – только сухая статистика, без лишнего пафоса. То есть Протасов пошел на таран скорее всего в неком порыве – немецкие самолеты уже над его аэродромом, и таран в его случае был чуть не единственным способом ошеломить врага. Возможно, это было и столкновение в воздухе, но думаю, что все же именно таран.

Имелись ли на СБ Протасова пулеметы? В данной ситуации не важно. Бой произошел уже около 6 часов утра, к этому времени пулеметы вполне могли и установить. Исследователь истории 11-й сад Д. Киенко в своих работах приводит фото уничтоженных на аэродроме СБ с уже подвешенными бомбами.

ШКАСы в носовой кабине штурмана в данном случае скорее всего просто не успели использовать – самолет Протасова влетел в строй немецких самолетов и врезался в один из них.

Но, например, таран мл. л-та Д.В. Кокорева (самый первый утра 22 июня) из 124-го иап 9-й сад ЗапОВО, по словам его сослуживца, генерал-майора (а тогда мл. л-та) А.А. Короля, произошел именно потому, что 20–21 июня также было снято вооружение с истребителей этого полка.

По поводу тарана Кокорева существует мифологема, мол, Кокорев расстрелял все патроны и только потом пошел на таран. Однако вот что рассказывал А.А. Король журналисту г. Запорожье Д. Шилину:

«Перед войной наш полк был перебазирован на аэродром Высоко-Мазовецк в Западной Белоруссии – это тридцать километров от границы. Там мы должны были переучиваться с самолета И-16 на МИГ-5.

На 21 или 22 июня командир полка назначил учения и приказал снять с самолетов вооружение. На учениях должен был присутствовать командующий Белорусским военным округом.

В субботу, 21-го, он не смог приехать, учений не было. А 22-го рано утром, в начале пятого, прозвучала боевая тревога. В воздух поднялись два или три наших звена. А минут через пятнадцать подходит “Мессершмит 110-й”. Думали, разведчик. А он дает пушечную очередь. Длинную такую! Поняли, что это война.

Я первый вылет сделал в шесть утра – на разведку границы. Вся она была в огне.

В этот день мы сбили два немецких самолета. Отличились младший лейтенант Кокорев и капитан Круглов, заместитель командира полка.

– Вы сказали, что перед учениями вооружение с самолетов было снято?

– Да. Но Круглов вылетал позже, ему успели пулемет поставить. А Дима Кокарев взлетел в 4.30 – безоружный. “Мecca 110-го” он сбил, применив таран.

Это был первый в истории Великой Отечественной войны воздушный таран» (25 июня 2007 17:33:54).

То же самое он рассказывал и в интервью «Рабочей газете» буквально в феврале 2012 года (№ 35. 23.02.2012, Григорий Петраков / НОВОСТИ ЖИЗНИ /http://rg.kiev.ua/page5/article23848. «Рабочая газета» – ежедневная всеукраинская газета. Свидетельство о регистрации KB № 10724, выданное ГКТР Украины 08.12.2005 г. Адрес: 03047, г. Киев, пр. Победы, 50).

Также уже лично автору данной книги Анатолий Авксентьевич Король по телефону рассказал 19 марта 2012 года, что зенитных средств на их аэродроме вообще не было. Как вывели их 124-й иап на тот аэродром в мае, так с того момента вообще никаких зениток не поставили. Полк получил МиГи, И-16 убрали с аэродрома, но из примерно 60 летчиков обучены были летать на МиГах процентов 70. Значит, часть новых истребителей стояли «пустые». При этом звено на И-16 находилось на дежурстве под Ломжей – дежурили на перехват немецких самолетов.

Обучались летать на новых машинах летчики сами, «по инструкции», прямо на аэродроме. «Спарок» МиГ для обучения не было. Ни о каком приведении в повышенную б/г летчикам не сообщали после 19 июня.

Но устроили странные «учения», да еще со снятием вооружения, что вызвало как минимум недоумение – что за учения такие?! Летчики никуда на выходные не выезжали – жили в лагере, в палатках и могли за 10 минут подняться в воздух. Но разбудили их по тревоге 22 июня, уже когда светать стало, после 4.00. И они вместе с техниками стали оружие ставить на свои МиГи. При этом никакого патрулирования или дежурства усиленного не было на те выходные. Как не было и рассредоточения и маскировки самолетов вечером 21 июня. А ведь полк стоял всего в 30 км от границы. Командир полка при этом был в отпуске, и командовал его заместитель капитан Круглов. В общем, к обеду от полка ничего не осталось. К вечеру 22 июня они приехали на машинах в Белосток, а утром 23 июня их отправили в тыл, в Минск..

Как видите, в этом 124-м иап 9-й сад оружие снимали под видом неких «учений», на которые якобы должен был 21 июня прибыть сам Павлов. И тревогу тут объявили аж «в начале пятого» утра 22 июня. Снимали ли вооружение в других иап 9-й сад? А.А. Король затруднился ответить. Но, похоже, павловы разоружали в первую очередь полки, стоящие ближе к границе.

(Примечание. В журнале «Военно-исторический архив» в 2010 году (№ 10) вышла статья журналиста Н. Качука о судьбе генерала Копца и ему подобных «невинных жертв сталинизма». И там он пишет:

«Когда я впервые в 2001 году узнал об этом из интервью с бывшим летчиком 122-го полка, Героем Советского Союза генерал-лейтенантом Долгушиным, то, честно говоря, не очень поверил сказанному. Но в записках Нины Павловны Копец меня буквально обжигают слова, сказанные ей летчиком-инспектором майором Ф. Олейниковым, давним другом и помощником ее мужа: “В самый канун войны из Москвы пришел приказ подготовить самолеты к какому-то парадному смотру, то есть снять временно вооружение, и поэтому в момент фашистского нападения они оказались разоруженными. Возможно, это одна из причин гибели Ивана”. Что за дьявольский сценарий разыгрывался в ВВС накануне войны, и кто им дирижировал из Москвы?..»

В 122-м иап Долгушина приказ на снятие вооружения не объяснялся мифическими учениями или «парадным смотром». А вот в 124-м иап Короля как раз именно этим и «объяснялось» то разоружение. И разоружали, кстати, именно отдельные, наиболее боеспособные истребительные полки, стоящие непосредственно у границы, а не все подряд, способные быстро подняться на перехват немецких самолетов… На данную статью указал автору исследователь Д. Егоров.)

Однако в том же 127-м иап 11-й сад тревогу объявили в 3.25, и в воздух несколько истребителей поднялись на перехват «нарушителей» почти сразу же, около 4.00. Однако и здесь они поднимались в воздух не по команде из Минска, а скорее действовали «по ситуации».

Как записано в хранящемся в ЦАМО “Дневнике работы 127-го иап”, боевая тревога была объявлена в 03:25. Было еще темно, но тревога никого не удивила, в последние недели это было частым явлением. Но то, что было дальше, совсем не походило на учебную тревогу.

Данилов рассказывал:

“Командир полка подполковник Гордиенко поставил мне задачу: в составе пятерки истребителей немедленно подняться в воздух и преградить путь у Гродно трем нарушившим границу «юнкерсам». При этом предупредил, чтобы мы огня по ним не открывали, а «эволюциями» своих машин в воздухе принудили нарушителей сесть на нашей территории. Я тут же приказал взлетать командирам звеньев Дерюгину и Петренко со своими напарниками Гариным и Шустровым вслед за мной”. Когда пятерка подлетала к Гродно, вся приграничная полоса на «той» стороне осветилась вспышками орудийных залпов. Иллюзии летчиков рассеялись: летевшие бомбардировщики “Юнкерс-88” были не нарушителями, а агрессорами. Один самолет врага политрук сбил лично, на оставшихся набросились его товарищи.

Командир полка был явно расстроен и недоволен самоуправными действиями своих подчиненных (ведь он еще не видел того, что происходило на границе). Но тут стали подходить командиры других подразделений полка. Доклад комэска старшего лейтенанта Дроздова о гибели в бою командира звена лейтенанта Ерошина вернул A.В. Гордиенко в состояние реальности. Последовал приказ: во главе семерки прикрывать Гродно тремя ярусами, сбивать все чужое, что попадется в небе» (Д. Егоров, указ. соч., с. 123).

А теперь смотрим политдонесение по 11-й сад о боях дивизии с 4 до 10.30 22.6.41 г. (телеграфная лента, наклеенная на бланке):

«Из г. Лиды… 22/6. 14/50. Минск.

Нач. УПП ЗапОВО дивкомиссару Лесеву

22.6.41 с 4.15 до 5.50 четыре бомбардировщика противника совершили налет на г. Лиду. Разбит поезд Белосток – Ленинград…

5.05 противник сделал налет на аэродром Новый Двор. Сгорело 2 самолета. Количество выбывших самолетов не установлено. 10 самолетов И-16 перебазированы в г. Лиду.

9.50 до… 37 самолетов Ю-88 совершили налет на аэродром Черлена. Самолеты СБ ярко горят.

Подробности и потери неизвестны.

127 иап, с 3.30 до 12.00 совершили 8 боевых вылетов в р-не Черлена – Гродно… Сбито два До-215. Потери – один ст. политрук.

6.20–11.00, 2 аэ (ав. эскадр.) 127 иап – 15 самолето-вылетов. 10.45 вели воздушный бой в районе Черлена – Гродно с 27–30 самолетами До-215. Сбитых нет…

05.20 до 10.50, 3 аэ 127 иап – 8 вылетов. До 10.30 воздушный бой с До-215 в р-не Черлены… [потерь] нет.

06.45 до 10.50, 4-я аэ 127 иап – 11 самолето-вылетов. 10.20 до 10.30 воздушный бой с группой… в районе Черлены. Сбит один До-215. Потерь нет».

(Приводится по статье «Трагедия 11-й смешанной авиационной дивизии».)

Но возвращаемся к сокращениям обслуги в ВВС.

Что значат эти сокращения технического персонала перед самой войной? Ни много ни мало – дополнительная гарантия возможного разгрома нашей авиации в момент нападения и в первые дни войны.

Сегодня достаточно точно известно, что СССР имел к началу войны около 16 000 только боевых самолетов (из почти 24,5 тысячи). Германия – «всего» 4800, без учета своих союзников. Перевес СССР составлял более чем в 2 раза.

М. Солонин пишет, что даже разовая потеря в 1200 самолетов в первый день войны не могла уничтожить всю авиацию западных округов.

В первый день – нет. А вот в течение нескольких дней – добили. Как? А в том числе и за счет отсутствия тех самых мотористов и оружейников в наших авиачастях. Дело в том, что именно хорошей организацией обслуживания и ремонта поврежденной техники во время боевых действий и отличалась немецкая военная машина. Что в авиации, что в танковых частях. Наши умники в НКО и ГШ сокращали перед войной технический и обслуживающий персонал в ВВС и особенно в западных округах, а немцы – нет.

Он у них был выше даже после того, как вернули оружейников (помните, кто, по воспоминанию летчиков были оружейниками в наших авиаполках, особенно истребительных, – женщины). И выходило, что даже во время войны, когда оружейников и мотористов вернули, рудели и хартманы делали по 10 вылетов в день, а наши летчики – вдвое, втрое меньше. И получалось, что кратное превосходство наших ВВС в численности нивелировалось количеством боевых вылетов немецких асов (хартманы и рудели действительно имели тысячи боевых вылетов, а наши покрышкины – сотни).

Конечно, во время войны женщин ставили оружейниками и из-за того, что мужчины нужны были на фронте, но в начале войны оружейников и мотористов при самолетах вообще не оказалось. Управлялись силами летчиков! Вот потому немцы и добили нашу приграничную авиацию в несколько дней, имея чуть не вдвое меньше самолетов, – они чаще могли подняться в воздух и в несколько заходов добивали наши аэродромы, пока наши летчики сами заправляли и обслуживали собственные самолеты! Плюс отсутствие подготовленных к войне запасных аэродромов, на которые авиация западных округов не могла перелететь с началом боевых действий.

Но самое важное, в первые сутки-двое были уничтожены именно истребители тех самых приграничных смешанных авиадивизий западных округов, в которых были и достаточно мощные бомбардировщики СБ.

Например, в ЗапОВО:

«На 1 июня в округе имеется следующее количество авиачастей, которые могут быть использованы по плану прикрытия госграницы:

а) истребительных авиаполков – 12;

б) бомбардировочных авиаполков – 12;

в) штурмовых авиаполков – 2;

г) разведывательных авиаполков – 2;

д) корпусных авиаэскадрилий – 9».

12 истребительных полков по примерно 70 истребителей – это около 840 истребителей. Из них в приграничных 9-й, 10-й и 11-й сад было 8 иап. Т. е. около 560 истребителей. При этом в той же 9-й сад, кроме комплекта старых И-16, на аэродромах стояло и свыше 200 новых, но не до конца освоенных МиГов. Всего в 9-й сад насчитывалось свыше 400 истребителей, которые были уничтожены в первые пару дней войны и в основном на земле.

А были еще интересные приказы от НКО для летчиков при Тимошенко. Вот что пишет маршал Скрипко:

«Пагубно отразилось на боевой подготовке выполнение требований приказа НКО № 303 от 4.11.40 г. “О переходе к производству полетов с колес в зимних условиях”. Лыжи сняли, а укатывать снег было нечем, тракторов не хватало (нужно было 252, а получили только 8). Летчики в течение зимы фактически не вылетали на боевое применение…»

Тимошенко решил, видимо, потренировать летчиков зимой в полетах в условиях, «приближенных к боевым», мол, пускай учатся летать зимой не на лыжах, а на колесах (ведь в войне вдруг лыж и не будет…). В итоге потерянные за зиму навыки полетов у летчиков уж точно не способствовали повышению общей боеготовности летного состава перед войной. И весной летали немного – пока просохнет земля после весенней распутицы… А когда начали летать, дай Бог в апреле, то и началась массовая аварийность. За которую рычаговых и смушкевичей потом привлекли к ответственности (их, похоже, сделали «крайними»?).

Смотрим, что вспоминали другие летчики соседних округов.

Летчик-истребитель Ф.Ф. Архипенко (начинал войну в 17-м иап 13-й смешанной авиадивизии Киевского ОВО) в своих мемуарах («Записки летчика-истребителя». М., 1999 г.) вспоминает: «В 1940 году вышел приказ № 0200 наркома обороны Тимошенко. Согласно этому приказу, командиры выслугой в рядах Красной Армии менее 4 лет обязаны были жить в общежитиях на казарменном положении…» На сайте «Я помню» также выложено его интервью Артему Драбкину. Нечто вроде комментария к своей книге:

«Тимошенко – тот еще придурок. Его звали “лучший друг авиации”: во-первых, заставлял прыгать с парашютом не только летчиков, но и технический состав якобы на случай войны, техники седыми становились; во-вторых, я еще успел младшим лейтенантом выпуститься, а за мной стали выпускать сержантами…»

В этом же интервью Архипенко сообщает интересные факты:

«…За 10–12 дней до войны нам приказали самолеты рассредоточить по границе аэродрома, а то они плоскость в плоскость стояли.

Мы вырыли капониры и щели. 22 июня все были в увольнении…»

Значит, 10–12 июня уже был приказ либо из Москвы о рассредоточении и маскировке авиации, либо это было на уровне командования КОВО. Однако, как известно, к 22 июня даже после директив ГШ от 19 и 20 июня авиация так и осталась стоять в «линейку» на стационарных и полевых аэродромах летнего базирования (не путать с оперативными и запасными полевыми площадками на случай войны, которые «не успели» подготовить в западных округах – кроме Одесского), хорошо известных немцам, под уничтожение.

А теперь вспомните немецкую хронику или фотографии первых дней войны советских аэродромов с рядами разбомбленных самолетов. Чаще всего видно скопление разбитых и сожженных истребителей устаревших моделей, которые должны были до войны перегнать в тыл и которыми были забиты приграничные аэродромы. Но тогда получается, что реально среди сотен разбитых истребителей чуть не третья часть (как минимум – такие самолеты были не в одном иап) были истребители без летчиков. Которые в принципе некому было куда-то перегонять ни 22 июня, ни позже.

Также Архипенко сообщает, что еще «за три-четыре месяца [до войны] немцы начали летать над нашей территорией. Утром и вечером. Но только за один день до войны пришла шифровка, разрешающая их сбивать» (запись и литературная обработка Артема Драбкина. Сайт «Я помню»).

А вот это интересно. Но такой приказ мог пойти в войска 20–21 июня, только если повышается боеготовность войск (или попутно кто-то пытался спровоцировать войну с нашей стороны, подставив СССР как агрессора?!).

18 июня летчик-истребитель Николай Белогуб (ЗапОВО), будучи в дежурном звене в тот день по аэродрому, сбил немецкий самолет, который воткнулся в землю чуть ли не на линии госграницы. Инцидент замять было невозможно, и 20 июня трибунал приговорил Н. Белогуба «к расстрелу за провокацию войны». Но дело заглохло скорее всего именно потому, что уже 20–21 июня была команда-разрешение сбивать нарушителей…

(Примечание. О Н. Белогубе и этой истории была статья в ВИЖ № 5 за 2002 год – И.А. Подольный «Девятнадцатый герой. Приговор к расстрелу за сбитый фашистский самолет Николаю Белогубу еще не отменен?», с. 36–37.

История жизни этого летчика, получившего впоследствии орден Суворова 3-й степени № 13, сама по себе интересна, но, к сожалению, не очень изучена и известна. Перед войной он отказался подписывать акты на списание старых самолетов в своем полку, пока не будут освоены новые, поступившие в июне истребители. Написал по этому поводу письмо Сталину (о, какие чудеса творились в ЗапОВО – лейтенанты понимали, что война близко и нельзя списывать боевые истребители, не освоив новые, а генералы этого «не понимали»!). И похоже, сбил он того немца вроде как по личной инициативе – находясь на дежурстве, не имея связи со штабом полка, он практически самовольно взлетел на перехват и задержание очередного немецкого самолета – нарушителя границы. Белогуб сначала практически посадил его на свой аэродром, а когда тот рванул в сторону границы, догнал его и сбил. После чего тот упал буквально в 100 метрах от границы, на виду у немцев… Скандал мог бы разразиться серьезный, и в принципе этот инцидент действительно мог стать и поводом для войны.

Затем Белогуб воевал летчиком-истребителем до осени 1941 года, когда был ранен, после госпиталя вернулся в полк начальником штаба, но летать уже не мог.

Перешел в танкисты (перед училищем летчиков учился на кафедре танкостроения Киевского политехнического института), воевал, командуя чуть не танковой бригадой.

Потерял кисти рук, после войны несколько лет преподавал в танковом училище. Затем был судьей в г. Донецке.

Ослеп и из-за страшных болей в позвоночнике, и чтобы не обременять семью, сам ушел из жизни.

В каком округе, в какой дивизии начал свою войну Белогуб, в статье в ВИЖ № 5 2002 года не указано. Но там есть ссылка, что о сбитом 18 июня 1941 года немецком самолете написано в книге К. Симонова «Живые и мертвые»…

В общем, судя по всему, Белогуб сбил того немца в Белоруссии, и произошло это скорее всего в 9-й сад под Белостоком, в четырех истребительных полках которой и шла массовая замена старых И-16 и И-153 на новые МиГи…

Но, судя по статье о Белогубе в ВИЖ, именно 21 июня решение о его судьбе явно стали спускать на тормозах…)

В связи с этим возможным приказом-разрешением от 20–21 июня сбивать немецкие самолеты становится более понятным вопрос: а что делали Павлов и Копец, которые, по словам Долгушина, прилетели на транспортнике в 122-м иап днем 21 июня? Долгушин: «И вот в субботу прилетел Павлов на Ли-2 и с ним Копец. Командир дивизии Ганичев прилетел на своем И-16».

Долгое время лично мне не совсем было понятно – а что вообще забыли на этом аэродроме высшие чины округа именно 21 июня? Проверить они могли, конечно, любой аэродром, и тем более на границе, но почему именно этот и именно 21 июня днем? Им что, делать в тот день больше нечего было?

Некоторую подсказку дал Долгушин в одной из своих последних съемок в 2010 году (умер генерал в июне 2011 года).

На телеканале «Звезда» в 2010–2011 годах показывали с повторами короткие д/ф под общим названием «Оружие Победы». В одном из них «истребитель И-16» Долгушин рассказал, что 21 июня 1941 года он, вылетев на патрулирование, заметил немецкий самолет Ю-87 и сбил его:

«И вот уже прям чувствуется, немцы ведут себя так нахально, перелетают границу. Как-то мы идем парой с товарищем и смотрим – Ю-87, километров пять за границей. Нам сказали – убейте. Ну, у меня две пушки в плоскостях, два ШКАСа на моторе.

Я не стал даже пушками бить его. По кабине ударил ШКАСом и летчика убил, самолет воткнулся. Это был мой первый сбитый самолет. Еще до объявления войны. А на следующий день уже война…»

Если это верно и подтверждается документами, то тогда становится понятно, что делали Павлов и Копец на их аэродроме. Возможно, это была проверка по факту происшествия – сбит немецкий самолет! ЧП (подобные ЧП происходили не каждый день)! Сначала Белогуб 18 июня в 9-й (?) сад под Белостоком сбивает немца, и тот падает в 100 метрах от границы, потом, 21 июня, Долгушин в 11-й сад под Гродно сбивает еще одного немца. И хотя вроде уже есть разрешение сбивать, и Долгушин как раз сделал это именно по команде-разрешению своих командиров (он запросил свой полк), но вдруг это произошло не над нашей территорией или немец упал на своей? Другой целью Павлова и Копца была проверка разведданных по немецкой стороне. Ведь 18 июня в полосе ЗапОВО проводился облет границы на У-2 командиром 43-й сад Захаровым и уже было выявлено повышенное скопление немецких войск на границе. И хотя результаты проверки уходили в Москву через пограничников, но с ними ознакомлены были и Павлов, и Копец – Захаров им доложил, как положено. Так что, видимо, поэтому они и поехали в полк, где служил Долгушин.

Тем более в этом полку проводила проверку пилотирования летчиков и московская комиссия.

Долгушин и другие летчики 122-го иап (стоящего у границы – около 15 км) летали на разведку немецких аэродромов по два раза в день задолго до 22 июня и отмечали постоянный рост количества немецких самолетов:

«Me-110 доходили до Гродно, Скиделя и возвращались. А “Юнкерс-88” уходил в тыл. Все это было с аэродрома Сувалки. Когда мы подлетали к г. Августову, на 1500 м в ясную погоду этот аэродром был хорошо виден. Он круглый, километра два в диаметре.

Там сидела группа Me-100 – 32 самолета. Перед войной с каждым днем самолетов становилось все больше и больше. И вот тогда командир полка приказал два раза в день летать туда и смотреть. Мы проходили по стороне границы к Августову. Поручали это мне и Сергею Макарову. Сначала я проходил, а Сергей меня охранял. Потом заходили на второй заход – Сергей наблюдал, а я охранял. И возвращались. Наблюдение было визуальным, без фотографирования – не было фотоаппаратов. Но нам выдали бинокли, большие, хорошие бинокли. Мы рассматривали в них, что там творилась, и докладывали. Делали планшет-наколенник. Смотришь и делаешь пометки. Я делал пометки в свой заход. Потом – во второй заход Макаров делал. Потом, когда садились, сравнивали. Потом окончательно готовили листы и оба расписывались…»

Но если с причиной визита тех проверяющих 21 июня на приграничный аэродром вроде как ясность появилась, то последующие действия Павлова – приказ о снятии вооружения с самолетов 122-го иап и, возможно, 16-го сбап этой же 11-й смешанной авиадивизии, кроме как вредительством, не назовешь точно. Дело в том, что этот факт сбитого немецкого разведчика некоторые адвокаты павловых поспешили назвать «объективной причиной» приказа о снятии вооружения с самолетов. Мол, произошло ЧП, и для предотвращения подобного впредь решили снять оружие, чтобы никто больше не сбил еще какого-нибудь немца, чтобы не вызвать международного скандала.

И все бы ничего в таком объяснении (хотя после происшествия с Белогубом 18 июня такого приказа не последовало, а, наоборот, 19–20 июня пришел приказ привести авиацию в боевую готовность), но вообще-то для того, чтобы летчики не сбивали немецкие самолеты, достаточно просто запретить приказом по округу сами полеты. Как минимум в этой дивизии. С наказанием виновных. И все. Хотя в приграничных авиаполках постоянно дежурило звено, которое вылетало по тревоге на перехват в случае появления нарушителей. И оно обязано было принуждать к посадке нарушителей.

Однако Павлов пошел на снятие оружия с самолетов. В двух авиадивизиях, 9-й и 11-й. Что является нарушением и снижением боеготовности в угрожаемый период. Тем более если действительно было разрешение Москвы сбивать залетавшие самолеты-нарушители. Похоже, для Павлова это происшествие было не более чем удобным поводом, и, похоже, с таким же объяснением павловы изымали и прицелы в гаубичных полках под Брестом…

И вот что еще интересного рассказали в этом д/ф:

«Усиленная предвоенная подготовка советских пилотов дала свои плоды. По данным немецких источников, первые две недели боев были единственным периодом за всю войну, когда еженедельные потери самолетов авиации Германии на Восточном фронте выражались трехзначным числом. И только хорошо отлаженный военный механизм люфтваффе позволил немцам завоевать превосходство в воздухе. В результате дезорганизации управления советские истребительные полки остались без топлива и боеприпасов, была потеряна связь с командованием. В итоге огромное количество самолетов было уничтожено немецкими штурмовиками на аэродромах и брошены при отступлении. Как потом не хватало истребителей для защиты бомбардировщиков и штурмовиков, которым приходилось летать на боевые задания без прикрытия! И не вина в том устаревшего истребителя И-16. Он показал себя достойным бойцом…» (2010 г., автор – А. Поляков, ООО «Студия “Крылья России”» по заказу ОАО ТРК ВС РФ «Звезда»).

Примечание. Самое интересное, что запрета Москвы сбивать самолеты-нарушители в принципе в мае – июне 1941 года не было. Вот что нашел «историк» М. Солонин (Военно-промышленный курьер, № 14 от 1.04.2012 г.):

«18 июня 1941 года <…>. Начальник штаба Ленинградского ВО генерал-майор Никишев в своем докладе Жукову сообщает: “Даны указания частям о повышении бдительности; при появлении неизвестных самолетов, нарушающих границу, сбивать их”.

19 июня 1941 года аналогичный приказ (“уничтожать неизвестные самолеты, нарушающие госграницу”) отдал своим подчиненным и командующий Северной зоной ПВО генерал-майор Крюков. <…> 19 июня 1941 года в 14–15 генерал-майор Никишев отправляет в Генштаб очередную тревожную телеграмму: “Докладываю: 19 июня в 12.55 самолет Me-110 на высоте Н=1 500 нарушил госграницу и дошел до аэродромов Шонгуй и Мурмаши (Мурманская область). Наши шесть истребителей догнать не смогли. Приказано в районе аэродромов патрулировать дежурным звеньям в воздухе и сбивать при всяком нарушении границы”.

20 июня Никишев передал телеграфом в Генштаб подробный доклад “О нарушениях госграницы иностранными самолетами в районах Кандалакша и Мурманск в период 1–19 июня”. Описано 13 случаев нарушений, в том числе и группами по два-три самолета. Увы, ни истребителям, ни зенитной артиллерии никого сбить не удалось.

Последняя фраза доклада звучит так: “Все самолеты, нарушающие госграницу, дано указание сбивать всеми средствами безо всякого предупреждения”…»

Это что касается 18–19 июня, о чем сообщал и Архипенко. Но Солонин нашел шифровки еще и за май:

«30 мая. Телеграмма, подписанная Ватутиным, летит из Москвы в штаб Ленинградского ВО:

“Шифротелеграммой № 40/оп от 30 мая начальник штаба ПВО [генерал-майор] Никишев донес о нарушении госграницы финским самолетом. Из донесения видно, что ни истребительная авиация, ни зенитная артиллерия не имели попытки противодействовать нарушителю. Нарком обороны приказал:

1) Повысить готовность истребительной авиации и зенитных средств. Нарушителей границы уничтожать, не допуская нарушения границы нашими самолетами.

2) Донести через Генштаб – почему не вылетели истребители 29.5 для уничтожения нарушителя”…» (ВПК № 13 от 4.04.2012 г. Последние мирные дни. Ч. I «Еще несколько шагов к разгадке “тайны 22 июня”»).

К сожалению, Солонин показал ситуацию с уничтожением нарушителей только по ЛенВО, что граничил с Финляндией. Но вряд ли по-другому обстояло дело и на границе с Германией в эти же месяцы…

Архипенко показывает, что приказ о рассредоточении по округу был примерно 10–12 июня. Но приказ о рассредоточении и маскировке авиации был и в ночь на 22 июня, в «Директиве № 1»: «б) Перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать». Т. е. приказывалось и рассредоточить, и замаскировать, и перегнать на полевые аэродромы всю авиацию округов.

Исследователь ЗапОВО Д. Егоров, показавший в своей книге «Июнь 1941. Разгром Западного фронта» детальное описание событий тех дней в Белоруссии, также в полемическом задоре в споре на исторических форумах умудрился выдать следующее на вопрос о том, почему командующие ВВС западных округов (все, кроме ОдВО) не выполнили приказ о перебазировании самолетов в ночь на 22 июня: «Кто виноват? Сталин, Жуков, Тимошенко, Жигарев. Надо было засветло самолеты распихивать. А в темноте летать идиотов не нашлось…» Получается, в ночь на 22 июня только ком. ВВС Мичугин в ОдВО под письменный приказ Захарова перегнал свои самолеты на запасные площадки. Только он один. В остальных «идиотов не нашлось», и этих умных и расстреляли в итоге. Всех.

Но, может, они не выполнили приказ наркома в ночь на 22 июня из саботажа? Не совсем. Дело в том, что копцы и птухины с ионовыми просто не могли перегонять свои самолеты. Некуда было. Запасные площадки на случай войны они не подготовили, а на них должны были быть и запасы ГСМ, и запасы боеприпасов, и прочее необходимое для нормальной работы авиаполков, завоз которого должны были организовать копцы, когда им 19 июня из Москвы объявили повышенную боевую готовность, сообщив даже дату возможного нападения. Но они не подготовили. А это и есть саботаж в чистом виде. Генерал Долгушин также называет отсутствие запасных подготовленных площадок основной причиной разгрома авиации полков их 11-й сад ЗапОВО под Гродно.

Смотрим еще раз, что сообщали особисты в июле 41-го при расследовании погрома ВВС ЗапОВО:

«…Согласно рапорту начальника 3-го отдела 10-й армии (начальника контрразведки армии. – Авт.) полкового комиссара Лося от 13 июля, “9-я авиадивизия, дислоцированная в Белостоке, несмотря на то что получила приказ быть в боевой готовности с 20 на 21 число, была также застигнута врасплох и начала прикрывать Белосток несколькими самолетами МиГ из 41-го полка”. (Там же. Д. 99, л. 331.)

…Как указывалось в спецсообщении 3-го Управления НКО № 37928 от 15 июля, “произведенным расследованием причин уничтожения фашистской авиацией всей материальной части в 41-м и 124-м ИАП 9-й смешанной авиадивизии установлено:

Командир 41-го авиаполка майор Ершов в момент налета самолетов противника утром 22 июня растерялся и не мог организовать личный состав полка для отпора противнику”.

Несмотря на то что при первом налете фашистских самолетов на аэродром Сибурчин, где дислоцировался 41-й ИАП, противник не вывел из строя ни одного боевого самолета, так как все они были рассредоточены и замаскированы, Ершов не принял самостоятельных действий по нанесению решительного удара самолетам противника, ожидая указаний от командования 9-й ад…» (Мельтюхов М. Начальный период войны в документах военной контрразведки (22 июня – 9 июля 1941 г.)).

В 124-м иап 9-й сад было снято вооружение. Хотя 19 июня и ему пришел приказ о приведении в боевую готовность! Приведение в боевую готовность авиационных частей ЗапОВО происходило так же, как и наземных войск, еще в ночь с 20 на 21 июня! Командир 41-го иап все же провел и рассредоточение и маскировку своих самолетов. Впрочем, его иап стоял в самом Белостоке, и командование 10-й армии на самом деле пыталось хоть что-то делать по повышению боеготовности при том, что ком. округа Павлов этому активно мешал. Однако хотя здесь и выполнили все, что от них требовалось приказами до 22 июня, в ситуацию вмешался еще и фактор элементарной человеческой растерянности, когда командир авиаполка стал посылать истребители навстречу противнику одиночными машинами против больших групп немецких бомбардировщиков, идущих под прикрытием истребителей.

«Майор Ершов, имея в своем распоряжении боевой полк, вместо принятия решения действовать соединениями, высылал навстречу противнику по 1–2 самолета, которые уничтожались противником. Таким образом были убиты лучшие летчики полка – Солоха, Аксенов, Чернявский и подбиты Крутоверец, Коробков, Кукушкин и Киселев.

Ершов, не имея необходимости перебазироваться с аэродрома Сибурчин, так как на этом аэродроме имелось все для ведения боя, принял решение перебросить полк на аэродром Курьяны, а затем вечером 22 июня перебазировался на аэродром Квартеры.

Впоследствии вся материальная часть была уничтожена вследствие того, что самолеты на этих аэродромах не имели горючего для заправки самолетов и патронов к пулемету БС, оказавшись небоеспособными…»

То есть запасные площадки вроде как были, но от них толку не было никакого, т. к. они не были обеспечены горючим и боеприпасами. И майор без нужды перегонял на них самолеты и в итоге угробил их. Наверное, так сильно растерялся. Впрочем, этот командир довоевал до конца войны, что говорит о неком «гуманизме» командования, которое не стало «под горячую руку» отдавать его в руки особого отдела. Или нашелся некий приказ Копца об этом перебазировании, что также вероятно. Но командир 9-й сад по результатам расследования «причин уничтожения фашистской авиацией всей материальной части в 41-м и 124-м иап 9-й смешанной авиадивизии» был расстрелян.

(Примечание. Командиры авиачастей действовали утром и днем 22 июня «по своему усмотрению», потому что командующий ВВС ЗапОВО генерал-майор И.И. Копец своим «приказом № 1» около 9.30 утра 22 июня передал 9-ю, 10-ю и 11-ю смешанные авиационные дивизии в оперативное подчинение командующим приграничными общевойсковыми соединениями в 3-ю, 4-ю и 10-ю армии. Таким образом, централизованное управление этими приграничными сад, которые и должны были отражать первые удары и прикрывать приграничные войска округа, было похерено! Основные и достаточно мощные силы авиации округа фактически оказались вне его распоряжений. Части не имели указаний о порядке выхода из-под удара, а их командиры не знали, что происходит на других аэродромах. Короче, действовали «кто во что горазд». Копец отдал тот приказ, а потом застрелился. А командующим приграничных армий до авиачастей просто не было дела – своих забот хватало… В плане прикрытия ЗапОВО не было такого положения – отдать с началом войны управление этих авиадивизий в подчинение общевойсковых армий, однако Копец именно это и сделал…)

Исследователь Егоров, скрупулезно исследовавший именно ЗапОВО этих дней, однако указывает: «Особисты врут. Полк в ночь на 22-е был рассредоточен сразу по трем аэродромам». Правда, на вопрос: были ли готовы запасные площадки для боевой работы или нет, – ответить не смог.

А на слова особистов: «9-я авиадивизия, дислоцированная в Белостоке, несмотря на то что получила приказ быть в боевой готовности с 20 на 21 число, была также застигнута врасплох и начала прикрывать Белосток несколькими самолетами МиГ из 41-го полка», – выдал достаточно интересное: «Да, был приказ, отмененный 21-го. Оба приказа исходили из Москвы. Давно известный факт».

Правда, в пылу спора забыл его привести.

Впрочем, Егоров, похоже, оговорился или ошибается. Приказ на отмену боевой готовности вечером 21 июня в округе у Павлова исходил именно от Павлова и Копца, и Москва к этому отношения не имеет.

Это такой же самовольный приказ, как и приказ Павлова на снятие вооружения с истребителей, который описывают Долгушин и Король в 9-й и 11-й сад.

Такие же факты по многим частям ВВС западных округов описываются как особистами «по горячим следам», так и ветеранами в своих воспоминаниях, когда после нескольких дней сидения в кабинах в повышенной боевой готовности они именно 21 июня получали приказ, отменяющий б/г, с разрешением всему командованию и летчикам авиачастей отбыть в город на выходные.

А вот что пишет о 9-й сад историк А. Мартиросян:

«17 июня 1941 г. начальник 3-го отдела штаба ЗапОВО майор госбезопасности П.Г. Бегма докладывал в своем спецсообщении, что по состоянию на указанный день «на все полки 9-й смешанной авиадивизии имеется 85–90 исправных самолетов… Только в результате летних происшествий разбились 10 исправных машин…» (Национальный архив Республики Беларусь. Ф. 4 п, оп. 21, д. 2470, л. 5–7. Приводится по: Надтачаев В.Н. Военная контрразведка Беларуси. Судьбы, трагедии, победы… Минск, 2008, с. 141).

Речь идет об истребителях МиГ-1 и МиГ-3, которых на вооружение четырех истребительных полков 9-й сад поступило 240 (по другим данным, якобы 303) штук.

МиГ-3 – это истребители, задачей которых является завоевание господства в воздухе. К тому же это высотные истребители…» (22 июня: Блицкриг предательства (Детальная анатомия трагедии). В 2-х тт. М., 2012 г.)

В одном иап смешанной авиадивизии перед войной было до 70 самолетов (в 122 иап Долгушина 11-й сад было 72 истребителя на 72 летчика). А 9-я сад состояла из четырех иап и одного сбап. То есть должно было быть около 270–280 истребителей. При этом в 9-й сад было около 237 МиГ-1, МиГ-3 и около 131 И-15, И-16, И-153. Итого около 368 истребителей на четыре иап в 9-й сад.

При этом в 10-й сад было два иап – 105 истребителей И-16, И-153 и 20 Як-1, а в 11-й сад на два иап было 144 И-16, И-153. Т. е. практически все новые МиГи, что поступили в ЗапОВО в мае – июне, отдали в 9-ю сад, имеющую аж 4 истребительных полка по 70 машин в среднем, расположенную в Белостокском выступе, из которого жуковы планировали наступать…

Плюс в смешанных авиадивизиях также были и штурмовые полки, укомплектованные старыми И-15 или И-153. И Мартиросян задает очень даже интересный вопрос: а зачем было нагонять именно в приграничные авиаполки новые самолеты в таком количестве?! Ведь летчиков надо было еще и обучить летать на этих МиГах! Долгушин эти массовые замены перед 22 июня, когда на аэродромах скопили чуть не по два комплекта истребителей – старые и новые (иногда еще в ящиках), назвал более крепкими словами. Ведь они так и остались немцам или были уничтожены в первые же налеты. И они не имели вооружения на 22 июня.

Обучение летчиков сначала пытались организовать на самих аэродромах своими силами, а затем из-за высокой аварийности переучивание тех же бомбардировщиков на Пе-2 стали проводить в специализированных учебных центрах с откомандированием летчиков из приграничных авиаполков… Подобное описывает П.И. Цупко, когда летчиков 13-го сбап 9-й сад отправляли из-под Белостока в Москву для переучивания на Пе-2.

Цупко П.И. Пикировщики. М., 1987 г. Служил в июне 1941 года в 13-м сбап 9-й сад ЗапОВО в Белостокском выступе. Глава «День первый».

«13-й авиаполк тогда базировался в авиагородке Россь под Белостоком, вблизи государственной границы. Время было неспокойное: в Европе бушевала война, граница и воздушное пространство в нашем районе часто нарушались, и потому принимались меры по улучшению базирования авиации. <…>

С марта 1941 года в России начали строить ВПП – взлетно-посадочную полосу с твердым покрытием, и авиаполк был переброшен в лагерь на полевой аэродром близ села Борисовщизна, там приведен в повышенную боевую готовность: с рассвета до темна эскадрильи замаскированных самолетов с подвешенными бомбами и вооружением, с экипажами стояли наготове. Это было очень утомительно. Дежурства отрывали от плановой учебно-боевой подготовки, так необходимой нам, молодым, но иного выхода не было.

В полку было пять эскадрилий по двенадцать экипажей в каждой. Дежурили обычно три из них, остальные учились, летали. Через сутки эскадрильи сменялись».

Обратите внимание, что происходит в авиаполках при приведении в повышенную боеготовность – все «эскадрильи замаскированных самолетов с подвешенными бомбами и вооружением, с экипажами» в полном составе стоят в готовности вылета по первой команде. И так должно было быть и 21 июня! А еще смотрите, что произошло с полком, когда на его аэродроме стали строить бетонную ВПП, – его просто перегнали на полевой, и строительство никому особо не мешало.

«В начале июня нашему авиаполку приказали подготовиться к переходу на Пе-2. Сразу в центр переучивания, находившийся на одном из подмосковных аэродромов, были направлены экипажи инструкторов, в том числе и наши. В субботу 21 июня мы были на месте. А утром в воскресенье грянула война. Нас задержали в Москве. <…>

В начале июля в Москве неожиданно появились почти все летчики нашего авиаполка. Они были неузнаваемы: измученные, в грязном рваном обмундировании, смотрели на нас, тыловиков, с откровенной иронией, восторг наш не разделяли, держались угрюмо. <…>

О том, что произошло в первые дни войны там, на границе, подробнее других рассказали стрелки-бомбардиры Михаил Ярнов и Александр Филиных. Миша в ту последнюю мирную ночь был оперативным дежурным полка, а Саша летал с Костей Усенко на разведку…

…На воскресенье 22 июня в 15-м авиаполку объявили выходной. Все обрадовались: три месяца не отдыхали! Особенно напряженными были последние два дня, когда по приказу из авиадивизии полк занимался двухсотчасовыми регламентными работами, то есть, проще говоря, летчики и техники разбирали самолеты на составные части, чистили, регулировали их, смазывали и снова собирали. Трудились от зари до зари».

Подобные выходные 21 июня устроило командование многих авиадивизий… не только в ЗапОВО.

«Вечером в субботу, оставив за старшего начальника оператора штаба капитана Власова, командование авиаполка, многие летчики и техники уехали к семьям в Россь, а оставшиеся в лагере с наступлением темноты отправились на площадку импровизированного клуба смотреть новый звуковой художественный фильм “Музыкальная история”. Весь авиагарнизон остался на попечении внутренней службы, которую возглавил дежурный по лагерному сбору младший лейтенант Усенко.

…Усенко… глубокой ночью обнаружил, что не работает телефонная связь. Связисты нашли перерезанные провода. Диверсия?! Повреждение ликвидировали, но летчик встревожился и заспешил из караула к оперативному дежурному, чтобы по прямому проводу доложить о случившемся в Белосток, в штаб 9-й авиадивизии.

Быстро светало. <…> Вдруг он услышал еле уловимый гул авиационных моторов. <…> Звук стремительно нарастал. Доносился он с запада. <…>

Самолеты подлетели к границе аэродрома, зашли с правой стороны, и вдруг с ведущего часто-часто засверкали ярко-красные вспышки огня, в незнакомый надрывный гул моторов вплелся треск пулеметов; почти одновременно неподалеку от Константина на незамаскированной стоянке связных У-2, взбивая пыль, дробно застучали пули.

“Что такое? – опешил Усенко. – Стреляют?! Стреляют по своим самолетам?! Сдурели, что ли?” Он механически взглянул на часы: они показывали три часа сорок семь минут.

Один из У-2 вспыхнул ярким пламенем. <…>

Сомнений не было: аэродром бомбили фашистские самолеты. К этому мы должны были быть готовы.

И все же нападение оказалось внезапным: о приближении немецких самолетов служба ВНОС не оповестила.

Нужно было немедленно действовать! Но как?

Дежурный вскочил на ноги, бросился к своей палатке. <…>

Младший лейтенант, уже полностью овладев собой, отдавал новые приказания:

– Горнист! Сирену!.. Рассыльный! Бегом на спиртозавод, дать гудок!.. Помощник! Обзвонить все эскадрильи, батальон аэродромного обслуживания, караулы. Поднять по боевой тревоге!.. Шофер! Автобус за командованием полка в Россь!..

Дежурные красноармейцы бросились выполнять приказания. Пронзительно взвыла сирена. Схватив винтовку, выбежал рассыльный. Заурчал мотором отъезжающий автобус.

Усенко снял трубку телефона:

– Квартиру комполка! Срочно!

– С Россью нет связи, товарищ младший лейтенант.

– Оперативного!

– Связи нет… Наверное, повреждена взрывами.

Константин положил трубку, задумался. В поле зрения попал железный ящик. Усенко обрадованно бросился к нему, открыл ключом, выхватил “красный пакет”, вскрыл. Из большого конверта выпала толстая пачка стандартных листов машинописного текста. То была «Инструкция дежурному по лагерному сбору о действиях по сигналу боевая тревога».

Летчик лихорадочно перебирал руками листки инструкции и с ужасом понял, что только на то, чтобы их прочитать, потребуется не менее четверти часа! Где взять это время? Он с сердцем бросил бумаги назад в ящик. <…>

Замкнув ящик, он выбежал.

Лагерь уже проснулся. Из палаток, схватив оружие и противогазы, выбегали люди и привычно бежали к самолетам, на свои посты. А над их головами, поливая опушку леса пулеметным дождем, неистово носились фашистские самолеты. Но земля врагу ничем не противодействовала – полевой аэродром не имел зенитных средств прикрытия: накануне зенитная батарея была снята с позиции и уехала на учения. <…>

Запыхавшийся Усенко вбежал к оперативному дежурному Ярнову. Тот нервничал: связи с дивизией не было. Не отвечала она и на радиовызовы. Стали вместе думать, что делать. Но на КП появился помощник начальника штаба капитан Власов. Он выслушал доклад Усенко и обрушился на него:

– Так это ты объявил тревогу, не из дивизии? Ты соображаешь, что натворил? А если это мелкая провокация?

– Это война, капитан! Немцы делают третий заход. Убит часовой. Два самолета горят. Я вывожу людей из-под удара. Надо срочно рассредоточить самолеты и готовить их к бою.

Власов опомнился, согласился:

– Да, конечно! Давай команду: готовить полк к вылету! <…>

Авиаполк быстро собрался и подготовился к вылету Но вылететь не мог: не было связи ни с вышестоящим командованием, ни с соседями. Посланные самолеты связи не вернулись. А время шло. Нужно было что-то предпринимать. И командир полка послушался совета своего помощника капитана Богомолова, решив выяснить обстановку своими силами. На разведку вылетели экипажи Осипова, Устименко и Усенко. <…>

Константин оторвал взгляд от горизонта и с тревогой посмотрел под самолет на знакомую излучину реки, где, помнил по прошлым полетам, находился крупный военный лагерь. Лагеря не было.

На его месте виднелись лишь ровные ряды квадратиков от снятых палаток да желтеющие под лучами солнца дорожки и линейки. Но вся территория лагеря была густо усыпана круглыми воронками от бомб. Сколько ни вглядывался летчик, следов людей, боевой техники и имущества не было. Удар немецких бомбардировщиков, как видно, пришелся по пустому месту».

Как видите, никакой тревоги в этом 13-м сбап 9-й сад 10-й армии, как и в 124-м иап, заранее никто не объявил. А ведь в самой армии уже в 2.00 тревогу объявили, части из-под удара выводили, и «порезанные провода» не помешали этому…

«Гродно горел. <…>

Горел аэродром. Языки пламени пожирали ангары, авиаремонтные мастерские, складские помещения, жилые корпуса. На месте самолетных стоянок полыхали костры. Костров было много – это догорали на земле разбитые самолеты базировавшейся здесь 11-й смешанной авиадивизии 3-й армии. <…>

…Внезапным ударом на рассвете врагу удалось нанести гродненскому соседу – 11-й смешанной авиадивизии – весьма серьезный ущерб и тем обеспечить себе преимущество, господство в воздухе – главное в современной войне. Дравшиеся “чайки”, по-видимому, были небольшой уцелевшей частью.

Но 11-я дивизия – не единственная на Белостокском выступе! Есть и другие, они обязательно придут на помощь “чайкам”, и прежде всех их 9-я дивизия! Надо только срочно, немедленно сообщить, поднять!»

Именно в этой 11-й сад в 122-м иап и служил Долгушин в те дни. Возможно, это он и его товарищи из 127-го иап и дрались в небе в эти минуты. Но их хотя бы подняли по тревоге уже в 2.30 ночи, хотя и запретили взлетать навстречу врагу. А в 9-й сад летчиков будили авиаудары немцев, около 4.00 утра. А вот других авиачастей в Белостокском выступе и не было…

«Белосток тоже горел. А как аэродром? На этом аэродроме самолету Усенко, согласно приказу командира полка, предстояло совершить посадку. <…> Белостокский аэродром был разгромлен фашистской авиацией: разрушен авиагородок, на стоянках взорваны самолеты, которые не успели взлететь».

Ар-2 летчика Осипова, согласно приказу комполка, совершил посадку и напоролся на немецкий десант.

«Осипов наконец поравнялся с ангаром, остановился. В ту же минуту от ангара отделились и побежали развернутой цепью к самолету… солдаты в серо-зеленой форме. По другую сторону ангара Константин вдруг разглядел шесть трехмоторных транспортных самолетов Ю-52, еще дальше – до десятка Me-110. На их крыльях и фюзеляжах темнели черные кресты, на килях – свастика. У самолетов сновали серо-зеленые фигурки. <…>

– Огонь по фашистам! – приказал Усенко, направляя нос Ар-2 на цепь гитлеровцев, лихорадочно ловя их в сетку прицела. Корпус машины задрожал от стрельбы носовых пулеметов».

Усенко ушел от аэродрома дивизии…

«В Борисовщизне.

Подлетая к своему аэродрому, они не узнали его.

Все поле было перепахано воронками от бомб <…> на земле догорало не менее трех десятков бомбардировщиков из их полка.

Как же случилась такая беда? Ведь авиаполк должен был взлететь вслед за разведчиками. Видимо, не успел, так как налет немецкой авиации был внезапным…»

Хотя немецкий десант на аэродроме Белостока вскоре был уничтожен или выбит (летчики 124-го иап приехали туда к 19.00 22 июня, и там немцев не было уже), по результатам расследования командир 9-й сад, базирующейся под Белостоком, Герой Советского Союза генерал-майор А.С. Черных 6 июля 1941 г. пошел под суд военного трибунала и вскоре был расстрелян…

Полковник П.И. Ганичев, командир 11-й сад, под Гродно геройски погиб 22 июня. И в обеих дивизиях под разными предлогами снимали вооружение с истребителей 21 июня…

Пришлось достаточно подробно привести описание начала войны в этих воспоминаниях, но они четко показывают картину трагедии. Одни авиаполки на границе именно 21 июня получают команду «отдыхать», после чего они просто не в состоянии, даже получив «Директиву № 1», выполнить ее – перегнать самолеты на запасные аэродромы в ночь на 22 июня или хотя бы «растащить за хвосты по кустам». Другим дают команду снять вооружение. А в итоге базовые аэродромы 9-й сад Белостока оказываются захваченными немецким десантом, который нагло высаживается на «спящие» аэродромы на транспортных Ю-52 под прикрытием истребителей-бомбардировщиков Ме-110.

И этот захват произошел примерно около 6 часов утра. А еще служба ВНОС и ВВС и ПВО банально «проспала» приближение немецких самолетов.

А теперь смотрим, что писал о приведении в боевую готовность авиаполков с 20 июня и об отмене этого указания 21 июня генерал Н.Г. Белов, командир 10-й сад ЗапОВО, базировавшейся под Брестом.

«Николай Георгиевич Белов.

В июне 1941 года – полковник. С первого дня войны участвует в боях на различных фронтах. Награжден пятью орденами и семью медалями. Член КПСС с 1925 года.

В сентябре 1940 года в Кобрине я принял 10-ю смешанную авиадивизию.

Переучивание летного состава на новые самолеты планировалось проводить централизованным порядком. В частях делать это категорически воспрещалось.

В июне мы направили технический состав на заводы для изучения материальной части. Командированных из 74-го штурмового полка война застала на вокзале в Бресте.

Летный состав должен был ехать на переучивание в июле – августе. А пока учебно-боевая подготовка продолжалась на старых самолетах.

Полки дивизии к этому времени были выведены в лагеря при своих аэродромах. 74-й штурмовой полк – на полевой аэродром, в 4–5 километрах от границы.

20 июня я получил телеграмму начальника штаба ВВС округа полковника С.А. Худякова с приказом командующего ВВС округа: “Привести части в боевую готовность. Отпуск командному составу запретить. Находящихся в отпусках отозвать”. (Худяков после этого оказался на операции в госпитале, утром 22 июня был в госпитале Минска, но уже к обеду прибыл больной в штаб. Впоследствии дослужился до маршала авиации, но в декабре 1945 года был арестован и в апреле 1950-го расстрелян. Что-то мне подсказывает, что он был явно кем-то оклеветан. – Авт.)

Сразу же приказ командующего был передан в части. Командиры полков получили и мой приказ: “Самолеты рассредоточить за границей аэродрома, там же вырыть щели для укрытия личного состава. Личный состав из расположения лагеря не отпускать”.

О приказе командующего ВВС округа я доложил командующему 4-й армии генералу Коробкову, который мне ответил:

– Я такого приказа не имею.

В этот же день я зашел к члену Военного совета дивизионному комиссару Шлыкову (Ф.И. Шлыков в мае 1942 года был тяжело ранен в бою на Керченском полуострове и умер от ран. – Изд.).

– Товарищ комиссар, получен приказ от командующего ВВС округа – привести части в боевую готовность. Я прошу вас настоять перед округом отправить семьи комсостава.

– Мы писали в округ, чтобы разрешили вывести из Бреста одну дивизию, некоторые склады и госпиталь. Нам ответили: “Разрешаем перевести лишь часть госпиталя”. Так что ставить этот вопрос бесполезно.

Начальник штаба армии полковник Сандалов встретил меня вопросом:

– Ну как, сегодня много нарушений воздушного пространства?

– Больше, чем вчера.

– Сбивать надо.

– Леонид Михайлович, вы не хуже меня знаете, что открывать огонь по немецким самолетам запрещено. Нам приказано: нарушителей воздушного пространства заставлять садиться на нашей территории. Немецкие летчики знают об этом и на сигналы наших летчиков “идите на посадку” не обращают никакого внимания. Больше того, сегодня (20 июня. – Авт.) на высоте 5000 метров Ме-110 на сигнал капитана Савченко ответил пулеметной очередью, правда, промахнулся. Савченко дал ответную очередь. Немецкий самолет задымил и со снижением ушел на свою территорию.

Я рассказал полковнику Сандалову о беседе с членом Военного совета.

– Думаешь, один ты печешься о семьях командного состава? Некоторые даже в округ писали, но, кроме неприятностей, ничего не имеют.

21 июня часов в 10 я вылетел в 74-й штурмовой полк майора Васильева, который вместе с 33-м истребительным полком базировался на аэродроме в Пружанах, проверить, как устроился полк в лагерях.

В 16 часов перелетел на аэродром в 123-й истребительный полк майора Бориса Николаевича Сурина. Там планировал провести совещание с командирами полков.

На аэродроме меня уже ждал начальник штаба дивизии полковник Федульев.

– Получена новая шифровка. Приказ о приведении частей в боевую готовность и запрещении отпусков – отменяется. Частям заниматься по плану боевой подготовки.

– Как так? – удивился. – Ничего не пойму.

– Ну что ж, нет худа без добра. В воскресенье проведем спортивные соревнования. А то мы было отменили их. В 33-м истребительном полку все подготовлено.

– Нет, Семен Иванович! Давайте эту шифровку пока не будем доводить. Пусть все остается по-старому…»

От кого последовал приказ на отмену боевой готовности, Белов не указывает. Но отменить приказ Копца (а он отдал его явно по приказу из Москвы) мог либо сам Копец, либо Павлов. Но в любом случае приказ о приведении частей ВВС ЗапОВО в боевую готовность должен был пройти 19–20 июня во всех трех смешанных авиадивизиях Белоруссии, прикрывавших границу и войска 3, 4 и 10-й армий ЗапОВО. А 21 июня этот приказ был отменен!

И пока никто не смог доказать, что эта отмена шла из Москвы, а не от Павлова!

Далее генерал описывает, как началась война для него:

«21 июня.

Я только что сел за стол, как вдруг раздался телефонный звонок.

– Николай Георгиевич, – услышал я голос полковника Сандалова. – Командующий просит зайти сейчас к нему.

По выработавшейся привычке взглянул на часы – 24.00. “Странно, до сего дня командующий меня к себе ночью не вызывал. Видимо, произошло что-то особенное”. <…>

Генерал Коробков был один.

– Получен приказ привести штабы в боевую готовность, – сказал он.

– В таком случае я подниму дивизию по тревоге.

– Не паникуйте, – остановил меня командующий. – Я уже хотел поднять одну дивизию, но командующий округом запретил это делать.

– Я командую авиадивизией, да еще пограничной, и не собираюсь спрашивать ни у кого разрешения. Имею право в любое время части дивизии поднять по тревоге.

Надо было более подробно узнать обстановку, и я заглянул к начальнику штаба.

– Только что от командующего, – сказал я и передал Сандалову свой разговор. – Леонид Михайлович, введи в обстановку.

– Мы вызвали всех командиров штаба. Сейчас направляю своих представителей в соединения. Что касается твоей дивизии, то ты имеешь право решать вопрос самостоятельно. Командующий не несет ответственности за ее боевую готовность».

(Примечание. Дело в том, что в общевойсковых частях округа «поднять целиком дивизию по боевой тревоге для проверки ее боевой готовности имел право только командующий войсками военного округа» – Сандалов Л.М. Боевые действия 4-й армии в начальный период Великой Отечественной войны. М., 1961 г., ВИЖ № 11, 1988 г., с. 4.)

«Около 2 часов ночи 22/VI 1941 года. Даю сигнал “боевая тревога”. Он передается по телефону, дублируется по радио. Через несколько минут получено подтверждение от трех полков о получении сигнала и его исполнении.

Из 74-го штурмового полка подтверждения нет.

Во время передачи сигнала связь с полком прервана.

А к 2.30 телефонная связь прервана со всеми частями дивизии. Не будучи уверен, что 74-й штурмовой полк принял сигнал боевой тревоги, посылаю туда полковника Бондаренко. Он уполномочен принимать решения на месте в соответствии с обстановкой, вплоть до вывода полка на аэродром постоянного базирования – Пружаны. Полковник Бондаренко вылетел в 74-й штурмовой полк на самолете ПО-2 в 3 часа и по прибытии объявил боевую тревогу.

В четвертом часу начали поступать донесения с постов ВНОС о перелете границы одиночными немецкими самолетами. Вскоре над аэродромом Пружаны появился самолет-разведчик. В воздух поднялся командир звена 33-го истребительного полка лейтенант Мочалов и его ведомые лейтенанты Баранов и Тарантов. Звено сопровождало разведчика до Бреста.

Город в огне! Война!

И тогда летчики атаковали немецкий самолет, тот, оставляя длинный шлейф черного дыма, упал на землю (около 3.40… – Авт.).

Взлетом звена лейтенанта Мочалова фактически начались боевые действия дивизии.

4 часа 15 минут. Аэродром 74-го штурмового полка подвергся артиллерийскому обстрелу и налету авиации. Средств ПВО на аэродроме совершенно не было. 10 “мeccepшмиттoв” в течение нескольких минут расстреливали самолеты. В результате все пятнадцать И-15 и два ИЛ-2 были уничтожены. Летчики, находившиеся в самолетах, взлететь не успели.

Оставшийся без самолетов личный состав полка забрал документы, знамя и под командованием начальника штаба майора Мищенко убыл на восток…»

(Буг в огне, Минск: Беларусь, 1965 г. Далее воспоминания командиров Бреста из этой книги рассмотрим подробнее…)

Кстати, некоторые аэродромы действительно так близко додумались разместить у границы, что немцы могли их расстреливать из пушек. Но самое важное в этих воспоминаниях командира 10-й сад генерала Белова – это то, что из штаба ВВС ЗапОВО он получил приказ 20 июня о приведении дивизии в боевую готовность, а Павлов ее отменил 21 июня!

И также Белов показывает, что командующий 4-й армией генерал Коробков до нападения врага никаких мер не принимал и команд о приведении в боевую готовность частей не отдавал. Он всего лишь продублировал приказ привести штабы в боевую готовность»…

Было это около полуночи, и, по воспоминаниям Сандалова, известно, что к 24.00 и прошла команда от Павлова собрать штабы и ждать дальнейших указаний. Из протоколов допроса Павлова также известно, что после 1 часа ночи Павлов обзванивал армии и дал уже общую команду «приводить войска в боевое состояние». Но судя по всему, Белов от Коробкова или Копца подобной команды не получил и действовал самостоятельно. И он пишет, что поднимать свою дивизию по тревоге начал уже до 2 часов ночи, не дождавшись от того же Копца приказа. Связь пропала к 2.30.

Почему Белов не был расстрелян, как Черных, ведь один из полков 10-й авиадивизии также был уничтожен на границе? И согласно донесению уполномоченного 3-го отдела 10-й сад Леонова от 27 июня, «особенно точно германская авиация знала расположение наших аэродромов, которые были подвергнуты обстрелу из пулеметов зажигательными пулями, в результате чего в Брест-Кобринском направлении, которое прикрывалось 4 полками 10-й авиадивизии, находившимися: 123-й ПАП – в дер. Именины (г. Кобрин), 74-й ШАП – Малые Взводы (что в 18 км от границы), 33-й МАП – г. Пружаны и 39-й СБАП – г. Пинск, германской авиацией подверглись почти что полному уничтожению на земле. Боеспособной матчасти осталось единицы. Характерно, что матчасть в этих полках, за исключением 39-го авиаполка, была не рассредоточена» (Мельтюхов М. Начальный период войны в документах военной контрразведки (22 июня – 9 июля 1941 г.)).

Белов поднял по тревоге в 2.00 все полки дивизии и не давал им запрета взлетать навстречу врагу, и, самое важное, он не отменял боевую готовность в своей дивизии 21 июня! А также, видимо, в этой 10-й сад вооружение никто не снимал с самолетов. Видимо, Павлов и Копец не рискнули давать Белову такие приказы – он мог и послать. Вот поэтому комдив Н.Г. Белов и не был привлечен к ответственности.

Кстати, еще в моей книге «Кто проспал начало войны?» упоминались факты снятия вооружений с истребителей в ЗапОВО. На что тут же появилась вот такая критика: «Многочисленные рассказы о снятии вооружения с истребителей, как справедливо отметил Исаев, порождены реальной историей снятия с части истребителей МиГ-3 крыльевых крупнокалиберных пулеметов для довооружения свежевыпущенных истребителей той же модели, ибо пулеметы Березина тогда лишь осваивались в производстве, и их катастрофически не хватало».

Как видите, рассказов о снятии вооружения, и именно 21 июня, и именно всего вооружения с истребителей, не так много, но они не о снятии с МиГов крупнокалиберных пулеметов Березина. В этих рассказах очевидцев-летчиков видно, что снимали не только с МиГов пулеметы Березина, но и оружие с И-16, у которых не крупнокалиберные и «дефицитные» пулеметы БТ были, а обычные ШКАСы и пушки ШВАК. И снимали вооружение с истребителей этих иап полностью, а не частично. Так что Исаев в данном случае не прав.

Теперь перейдем к ПрибОВО, посмотрим, что там творили генералы с авиацией:

«Согласно докладной записке № 03 от 28 июня начальника 3-го отдела Северо-Западного фронта дивизионного комиссара Бабич (начальник контрразведки округа-фронта. – Авт.) в ПрибОВО… командир 7-й авиадивизии полковник Петров с самого начала боевых действий все боевые вылеты организовывал по своему усмотрению, надлежаще боевыми операциями не руководил с самого начала.

19 июня Петров был предупрежден заместителем командующего ВВС по политработе о возможных военных действиях; ему был указан срок готовности к 3 часам 22 июня с.г.»…

В этом округе вообще как-то «подозрительно» много было сделано перед 22 июня в плане повышения боевой готовности (в Прибалтике, согласно генеральским байкам, вообще все все делали по «личной инициативе отдельных командиров»). Даже заместитель командующего ВВС округа по политической работе знает о предстоящей войне и еще 19 июня предупреждает командиров и устанавливает сроки готовности к войне – «к 3 часам утра 22 июня» быть готовыми к нападению Германии. Впрочем, командующий авиацией округа Ионов все равно попал под суд. За что? Посмотрим.

«Петров к этому указанию отнесся крайне халатно. Не истребовал от командиров полков выполнения этого указания, и полки фактически были противникам застигнуты врасплох, в результате чего и были большие потери самолетов на аэродромах…»

А теперь смотрим «ГОДОВОЙ ОТЧЕТ О БОЕВОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ВОЕННО-ВОЗДУШНЫХ СИЛ СЕВЕРО-ЗАПАДНОГО ФРОНТА ЗА ПЕРИОД с 22.6.41 г. по 1.7.42 г.»:

«К началу войны военно-воздушные силы Прибалтийского особого военного округа насчитывали в своем составе исправных: истребителей – 529, бомбардировщиков – 288, штурмовиков – 60. Всего – 877…

Предположительно в начальный период войны перед Северо-Западным фронтом действовало около 600 самолетов сухопутной авиации и 50–70 самолетов морской авиации. <…>

Не считаясь с тем, что 19.6.41 г. в связи с создавшейся неблагоприятной обстановкой частям был отдан приказ о переходе в боевую готовность и рассредоточении материальной части с базовых аэродромов на оперативные, о выходе штаба Прибалтийского особого военного округа на командный пункт (в документе – «выхода штабов ПрибВО на КП») в район Паневежис, командованию и авиационным частям конкретных указаний не давалось, а, наоборот, в ночь с 20 на 21 и с 21 на 22.6.41 г. авиационным частям было приказано производить ночные тренировочные полеты. Вследствие этого (в документе – «чего») большинство бомбардировочных полков подверглись бомбардировочным налетам противника в момент послеполетного осмотра материальной части и дозаправки ее горючим. Летный состав был только что распущен на отдых после ночной работы…» (Ф. 221, оп. 142687/сс, д. 1, л. 3–17. СБД № 34, 1958 г.)

В итоге «22.6.41 г. фронт потерял до 100 самолетов» (см. ДОНЕСЕНИЕ КОМАНДУЮЩЕГО СЕВЕРО-ЗАПАДНЫМ ФРОНТОМ ОТ 22 ИЮНЯ 1941 г. НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ОБОРОНЫ СССР ОБ ОБСТАНОВКЕ НА 22 ЧАСА 22 ИЮНЯ 1941 г.» (Ф. 221, оп. 24б7/сс, д. 39, л. 171–175. СБД № 34 1958 г.). А за три дня боев – 921 самолет, т. е. практически всю авиацию ПрибОВО (ЦАМО, ф. 35, оп. 107559, Д. 6, л. 8).

Что все это значит? В общем, «ничего особенного» – 18–19 июня и в ПрибОВО пришел приказ Москвы о приведении в боевую готовность частей, в том числе и авиационных. И не по «дружескому совету» от «заместителя командующего ВВС по политработе» они должны были приводиться в боевую готовность с 19 июня, а по приказу командующего округом Ф.И. Кузнецова. А вот как раз командующий ВВС округа генерал Ионов, бывший прапорщик и летчик Первой мировой, и устроил дурацкие ночные полеты в своих частях, приведя их в небоеспособное состояние к 22 июня. К моменту нападения Германии. При этом он не отменил боевую готовность, как Павлов или Копец в ЗапОВО. Он просто не довел толком до командиров авиадивизий приказ Москвы и округа о приведении в б/г 19 июня, устроил ненужные в этих условиях учения на эти дни, и после них летчики именно в ночь на 22 июня разъехались по домам… Вот за это его и расстреляли.

Но в чем была «хитрость» у ионовых? В том, что в случае чего в Москву браво ответили бы – ВВС приведены в боевую готовность и проводятся занятия по повышению б/г. И никто не смог бы придраться – при проведении «учений» б/г действительно повышается…

А потом летчиков отправили «отдыхать». В ночь перед нападением.

За что еще расстреляли Ионова? Смотрим донесение особиста – заместителя начальника военной контрразведки НКО Сталину…

«№ 382 Донесение заместителя начальника

3-го Управления НКО СССР Ф.Я. Тутушкина

И.В. Сталину о потерях ВВС Северо-Западного

фронта в первые дни войны

8 июля 1941 г.

Государственный Комитет Обороны товарищу

Сталину

Вследствие неготовности частей ВВС ПрибОВО к военным действиям, нераспорядительности и бездеятельности некоторых командиров авиадивизий и полков, граничащих с преступными действиями, около 50 % самолетов было уничтожено противником при налетах на аэродромы.

Вывод частей из-под удара авиации противника не был организован. Зенитные средства обороны аэродромов отсутствовали, а на тех аэродромах, где средства были, не было артснарядов.

Руководство боевыми действиями авиачастей со стороны командиров 7-й, 8-й и 57-й авиадивизий, а также штаба ВВС Фронта и Округа было поставлено крайне плохо, связь с авиачастями с начала военных действий почти отсутствовала.

Потери самолетов на земле только по 7-й и 8-й авиадивизиям составляют 303 самолета.

Аналогичное положение по 6-й и 57-й авиадивизиям.

Такие потери нашей авиации объясняются тем, что в течение нескольких часов после нападения вражеской авиации командование округа запрещало вылетать и уничтожать противника.

Части ВВС Округа вступили в бой поздно, когда значительная часть самолетов была уже уничтожена противником на земле.

Перебазировка на другие аэродромы проходила неорганизованно, каждый командир дивизии действовал самостоятельно, без указаний ВВС Округа, посадку совершали, кому где вздумается, в результате чего на некоторых аэродромах скапливалось по 150 машин.

Так, на аэродроме Пыльзино противник, обнаружив такое скопление самолетов, налетом одного бомбардировщика 25 июня с. г. уничтожил 30 самолетов.

Маскировке аэродромов до сих пор не уделяется внимание. Приказ НКО по этому вопросу не выполняется (особенно по 57-й авиадивизии – командир дивизии полковник Катичев^[1] и 7-й авиадивизии – командир дивизии полковник Петров^[2]), штабы ВВС Фронта и Округа никаких мер не принимают.

В данное время авиачасти ВВС Северо-Западного фронта являются неспособными к активным боевым действиям, так как в своем составе имеют единицы боевых машин: 7-я авиадивизия – 21 самолет, 8-я авиадивизия – 20, 57-я авиадивизия – 12.

Экипажи, оставшиеся без материальной части, бездельничали и только сейчас направляются за матчастью, которая поступает крайне медленно.

На складах Округа ощущается недостаток запасных частей к самолетам и авиамоторам (плоскости самолетов МиГ, винты ВИШ-22Е и ВИШ-2, свечи 3 МГА, патроны ВС и др. детали).

Заместитель начальника 3-го Управления НКО Союза ССР Тутушкин ЦА ФСБ России».

Как видите, в ПрибОВО, как и в ЗапОВО, был запрет на вылет истребителей навстречу врагу до утра 22 июня. И этот запрет шел именно от командующего ВВС округа! А не от Сталина.

Однако исследователь ПрибОВО С. Булдыгин, готовя материал для своей книги «Приграничное сражение С-3 Ф», «оспаривая» слова Тутушкина («в течение нескольких часов после нападения вражеской авиации командование округа запрещало вылетать и уничтожать противника. Части ВВС Округа вступили в бой поздно, когда значительная часть самолетов была уже уничтожена противником на земле»), пишет о действиях авиации ПрибОВО следующее:

«Но любопытно, что же было на самом деле.

Рассмотрим, что происходило на советской стороне. Сразу же после начала войны была объявлена боевая тревога. Почти одновременно с началом налетов германской авиацией командование ВВС фронта (автоматически после начала войны округ стал фронтом. – Авт.) отдало приказ действовать по планам прикрытия. Уже в 4.40 штабом 7 сад был получен приказ командующего ВВС ПрибОВО вскрыть “красные пакеты”. А еще через три минуты в 4.53 штабы 9 и 46 СБАП получили соответствующий приказ из штаба дивизии: “Уничтожить группировку противника и авиацию на аэродромах в р-не Тильзит, Рагнит, Жилен. Вылет немедленно”.

Боевая тревога была объявлена в 9-м сбап еще в 4 часа 20 минут. Летный состав отдыхал в это время на аэродроме, так как в эту ночь отрабатывал на учениях маневр “выход из-под удара”. Через десять минут бомбардировщики люфтваффе нанесли по аэродрому бомбовый удар. Бомбардировка длилась 15 минут, было уничтожено 7 СБ и повреждено 14, из них 5 были позже восстановлены. Уже в 4.50 25 самолетов 9-го сбап начали взлет для выполнения боевого задания. Полк полетел в район немецкой железнодорожной станции Тильзит, но не по прямой линии, а через воздушное пространство над Сувалками.

46-й СБАП учения не проводил, и поэтому ему понадобилось больше времени для подготовки к выполнению боевого задания. В ходе бомбардировки аэродрома немцами полк потерял 10 самолетов. Первая девятка стартовала в 5.40, всего было поднято 27 самолетов, одна девятка самолетов по приказу штаба ВВС вернулась обратно. Возвращение состоялось потому, что командование ВВС фронта получило директиву о запрете перелетать границу. В 6.15 из штаба ВВС Северо-Западного фронта в штаб 7-й сад пришел приказ на прекращение боевого вылета: “Границу не перелетать, уничтожать самолеты противника в своем районе. Вылетевшие самолеты по радио посадить на свои аэродромы”.

В вылетевшие группы бомбардировщиков немедленно было отправлено соответствующее распоряжение. Однако было поздно. “Оказывается, комэск Кривцов получил радиограмму о прекращении боевого вылета и возвращении на свой аэродром буквально на боевом курсе, ведущий даже закрыл створки бомбоотсека своего СБ, но буквально через несколько секунд открыл их снова и начал сбрасывать бомбы на цель. Таким образом, капитан Кривцов не только волей провидения, но и благодаря своим человеческим качествам стал первым пилотом ВВС КА, отбомбившимся по Германии в Великой Отечественной войне”. Тем не менее этот приказ внес дезорганизацию в боевые действия остальных авиационных дивизий фронта».

Но в чем нашел Булдыгин «противоречие» у замначальника контрразведки РККА Тутушкина с тем, как «было на самом деле»? В том, что Ионов намудрил так, что не дай Бог? В отчете по ВВС С-3 Ф от 1942 года указано, что приказ о приведении в повышенную б/г был 19 июня, но Ионов о нем не сообщил командирам авиачастей. Тутушкин указывает, что несколько часов «после нападения вражеской авиации командование округа запрещало вылетать и уничтожать противника». И говорится здесь скорее о действиях истребителей, которые и должны уничтожать противника – вражескую авиацию, а также прикрывать свои бомбардировщики. Но при этом Ионов поднял в воздух бомбардировщики! Без прикрытия!

К сожалению, Булдыгин не указал источники приказов штаба ВВС С-3 Ф. Но, думаю, они правдивые – приказы на возвращение и посадку бомбардировщиков на своих аэродромах вместо того, чтобы бомбить вторгшегося врага (это ведь точно никто из Москвы не запрещал!) – и вполне убедительные. Что могло заставить Ионова в 6.15 дать приказ, запрещающий пересечение границы? Скорее всего приказ из Москвы.

Тот же Болдин и описывает, что примерно сразу после 4.00 пришел приказ из Москвы на вскрытие «красных пакетов» и на ввод в действие планов прикрытия.

И там было также ограничение – «никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить».

И также Тимошенко по телефону давал Болдину (заместителю командующего ЗапОВО) указания со ссылкой на Сталина о запрете на ведение артиллерийского огня. Так, может, Ионов и воспользовался этими указаниями и стал заворачивать бомбардировщики? Но особенно интересно, как Ионов посылает бомбардировщики бомбить немецкую станцию Тильзит.

Не по прямой, а через польские Сувалки.

Сувалки – это тот аэродром, к которому на разведку летал Долгушин 21 июня и где он насчитал под 200 самолетов, в том числе и истребителей! Т. е. Ионов (или уже командир дивизии?) отправил бомбардировщики в пасть к немцам, да еще наверняка без прикрытия через район, где полно немецких самолетов?! Ведь истребители-то не взлетали по приказу Ионова! Сначала за 15 минут потеряли половину самолетов, которые спали и не были рассредоточены, а потом оставшиеся отправили через мощный немецкий аэродром без прикрытия…

Но самое интересное, что в «Директиве № 1» по ПрибОВО кузнецовы выкинули положение об авиации вообще.

А теперь обратите внимание на такое обвинение замначальника контрразведки РККА: «Перебазировка на другие аэродромы проходила неорганизованно, каждый командир дивизии действовал самостоятельно, без указаний ВВС Округа, посадку совершали, кому где вздумается, в результате чего на некоторых аэродромах скапливалось по 150 машин».

Точно такая же «неорганизованность» и «самостоятельность» в перебазировании утром 22 июня творилась и в том же ЗапОВО, когда полки перегоняли кому как вздумается. Перемешивая и раздрабливая полки и внося дезорганизованность в управление ими.

А все потому, что запасных подготовленных площадок просто не хватало или вообще не было в округах.

Но вернемся к запрету на противодействие немецкой авиации. Этот запрет – открывать огонь по самолетам – был в ЗапОВО и в зенитных частях. Согласно рапорту начальника контрразведки (3-го отдела) 10-й армии полкового комиссара Лося от 13 июля, «в 3 часа 58 минут над Белостоком появились первые самолеты противника, и вслед за этим начали бомбить белостокский аэродром, батальон связи армии, узел связи, железную дорогу и ряд других объектов.

Одновременно бомбардировке подверглись почти все города и местечки, где располагались штабы соединений 10-й армии.

4-я бригада ПВО, прикрывающая Белосток, примерно до 8 часов утра бездействовала и ни одного выстрела по противнику не произвела.

При расследовании выяснилось, что 4-я бригада ПВО имела специальное приказание от помощника командующего ЗапОВО по ПВО до особого распоряжения по самолетам противника не стрелять, и это приказание было отменено уже командующим 10-й армией». (РГВА, оп. 39, Д 99, л. 331. Начальный период войны в документах военной контрразведки (22 июня – 9 июля 1941 г.). М. Мельтюхов.)

Было это «перестраховкой» или «вредительством» командующего ПВО ЗапОВО в данном случае – надо разбираться. И разбираться с ПВО надо основательно.

В своей книге «Июнь 1941. Разгром Западного фронта» Д. Егоров показал следующее:

«Но вот что самое страшное: при первых налетах машины люфтваффе преспокойно “работали” с малых высот, не совершая противозенитных маневров. Они заходили на цели, как на учебных полигонах, совершенно не боясь противодействия. Зенитная артиллерия Западной зоны ПВО молчала, не поддаваясь на “провокационные действия».

Генерал-лейтенант артиллерии И.С. Стрельбицкий (в 1941 г. – полковник, командир 8-й противотанковой бригады) вспоминал, что утром 22 июня его разбудил рев авиационных двигателей: бомбили станцию и аэродром…

И.С. Стрельбицкий позвонил в штаб 229-го ОЗАД РГК. Командир дивизиона ответил, что сам ничего не понимает, что в присланном ему накануне пакете содержится категорический приказ: “На провокацию не поддаваться, огонь по самолетам не открывать”. Как старший начальник в лидском гарнизоне, полковник Стрельбицкий приказал открыть огонь, но получил отказ. Бомбежка продолжалась, и он выехал на своей “эмке” на позицию дивизиона.

«У вокзала вижу два разгромленных пассажирских поезда, слышу стоны, крики о помощи. Возле разбитых вагонов – убитые, раненые. Пробежал, истошно крича, мальчонка в окровавленной рубашке. Придя на огневые точки зенитчиков с револьвером в руке, противотанкист вновь приказал открыть огонь, и тогда командир дивизиона подчинился. В небе над Лидой вспухли клубки дыма от разрывов бризантных снарядов, почти сразу же на землю рухнули четыре вражеские машины. Трое взятых в плен летчиков, не сговариваясь, подтвердили, что им было заранее известно о том запрете на открытие огня по немецким самолетам, что разослало в части ПВО советское командование».

Егоров ошибочно предположил, что запрет зенитчикам на открытие огня был именно в ночь на 22 июня, некой отдельной директивой НКО, пошедшей в округа, видимо, параллельно «Директиве № 1»:

«Существование специального запрета на открытие зенитного артогня вполне возможно. А.И. Микоян вспоминал о последних часах накануне войны: “Поскольку все мы были крайне встревожены и требовали принять неотложные меры, Сталин согласился “на всякий случай” дать директиву в войска о приведении их в боевую готовность. Но при этом было дано указание, что, когда немецкие самолеты будут пролетать над нашей территорией, по ним не стрелять, чтобы не спровоцировать нападение”. Поскольку войска ПВО де-факто входили в состав военных округов, но де-юре подчинялись Главному Управлению ПВО страны, логично предположить, что для них могла быть издана отдельная директива, в которой и содержалось требование не открывать огонь по германским самолетам.

Адмирал Н.Г. Кузнецов вспоминал, что на столе у Г.К. Жукова лежало несколько уже заполненных бланков. Возможно, там была и директива для войск противовоздушной обороны. Раз уж настали времена, когда появилась возможность ознакомиться даже с “той самой” Директивой № 1, следует ожидать, что будет обнаружена и она. Немцы могли узнать об этом документе из разных источников. Утечка информации могла быть следствием работы агентуры в управлении одной из зон ПВО (Северной, Северо-Западной, Западной, Киевской или Южной), либо о запрете стало известно при ее работе непосредственно в войсках.

Аналогично повели себя при первом воздушном ударе зенитчики 518-го зенитно-артиллерийского полка в Барановичах. Как вспоминал Н.Е. Анистратенко, в ночь на 22-е он был наблюдающим за воздухом на своей батарее. Увидев приближающиеся самолеты противника, он поднял тревогу, за что был командиром дивизиона капитаном Сафиулиным снят с поста и посажен под арест как паникер.

Когда после налета в дивизионе не осталось ни одного целого тягача, комдив уехал в штаб полка. Анистратенко был “амнистирован” и стал свидетелем перепалки между взводным из 1-й батареи и политруком – последний упирал на “провокацию”, первый был уверен в том, что действительно началась война. Лишь после того, как с аэродрома пришел обгоревший человек, заявивший, что все самолеты побиты [и] по радио выступил Молотов (это было уже после полудня), и показавший в развернутом виде свой партийный билет, артиллерия открыла огонь. Вскоре в километре от огневых [позиций] сел на вынужденную [посадку] первый подбитый бомбардировщик».

Во-первых, Микоян еще тот… «свидетель» в описании тех событий, но, похоже, Егоров не совсем верно интерпретировал слова Микояна. Хотя некий «запрет» на огонь по самолетам вроде как был, и в «Директиве № 1» по ПрибОВО такое указание есть: «В случае провокационных действий немцев огня не открывать. При полетах над нашей территорией немецких самолетов не показываться и до тех пор, пока самолеты противника не начнут боевых действий, огня не открывать»!

Но, как видите, ничего о запрете стрелять по немецким самолетам, несмотря ни на что, – нет!

Есть указание не стрелять до тех пор, пока те сами «не начнут боевых действий»! А это несколько другое.

Во-вторых, если и был для ПВО какой-то запрет на ведение огня по атакующим немецким самолетам, то он мог быть не в ночь на 22 июня, а несколько раньше. Например, днем или вечером 21 июня. Ведь немцы никак не могли бы перехватить идущие в округа после полуночи 22 июня шифровки ГШ, расшифровать их и сообщить их суть своим летчикам до того как они усядутся к 2.00–3.00 в свои самолеты. Павлов расшифрованный текст «Директивы № 1» получил на руки, дай Бог, к 1.30–1.45. Однако те немецкие летчики и заявили, что им приказ по ПВО Западного округа был известен именно «заранее».

В-третьих, Стрельбицкий ранним утром 22 июня позвонил в штаб 229-го ОЗАД РГК, и ему командир зенитного дивизиона доложил, что пакет с запретом на открытие огня он получил «накануне». Т. е. до 3.30–4.00 войска не могли получить никаких отдельных приказов для той же ПВО, да еще пакетом, – «Директиву № 1» павловы не успели вовремя отдать в войска, а приказ для ПВО успели, да еще и запечатанным пакетом?

А немцы получили «копию» приказа для ПВО в те же минуты, когда и павловы из «Москвы», или когда павловы передавали ее в ПВО?

В-четвертых, отдельной директивы для ПВО из Москвы в ночь на 22 июня или ранее с запретом на открытие огня быть не могло в принципе, ибо ПВО округов подчинялось именно павловым на местах!

И вот с этим и стоит подробнее разобраться.

4 декабря 1938 года постановлением Главного Военного Совета РККА № 10200/сс службы ВНОС были подчинены начальнику Управления ПВО РККА, а в военных округах – помощникам командующих войсками по ПВО. 7 октября 1940 года вышло постановление СНК СССР «О противовоздушной обороне СССР», которое внесло изменения в руководство местной противовоздушной обороной. За Наркоматом обороны СССР оставались функции руководства и организации службы воздушного наблюдения, авиазенитной обороны территории и пунктов ПВО, борьба с воздушным противником. Т. е. ПВО еще вроде как наркомату подчинено.

Но «25 января 1941 года вышло постановление СНК СССР № 198-97/сс “Об организации противовоздушной обороны”, на основании которого нарком обороны издал 14 февраля 1941 г. приказ № 0015 о создании, в частности, на территории ЗапОВО Западной зоны ПВО в составе Смоленского, Минского, Белостокского, Барановичского и Гомельского районов ПВО» (РГАСПИ Ф. 17. Оп. 162. Д. 32. Л, 20–24; ГАРФ. Ф. р-544б. Оп. Зас. Д. 3. Л. 22–30; РГВА. Ф. 4. Оп. 156. Д. 2. Л. 10–11 об. – «Накануне. Западный особый военный округ (конец 1939 г. – 1941 п). Документы и материалы. Минск, 2007 г.).

Этот приказ НКО № 0015 «О разделении территории страны СССР на зоны, районы и пункты ПВО» определил сформировать в приграничных и некоторых внутренних военных округах зоны ПВО (всего 13, по округам), в т. ч. в составе частей и подразделений ВНОС. К началу Великой Отечественной войны (на 21 июня 1941 года) противовоздушная оборона страны в составе 13 зон ПВО также включала в себя 6 полков, 35 отдельных батальонов и 5 отдельных рот ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи). Т. е. расположенные в округах зоны ПВО округам и подчинялись! При этом они вроде как подчинялись и Москве, но в принципе округ мог давать сам приказы для ПВО.

Командующим Западной зоны ПВО, помощником командующего ЗапОВО по ПВО был назначен генерал-майор артиллерии С.С. Сазонов. Однако 7 июля 1941 г. командующим Западной зоной ПВО (он же заместитель командующего войсками ЗапОВО по ПВО) был назначен П.Е. Хорошилов (генерал-майор в 1943 г.). Хорошилов с мая 1941 г. был командующим Гомельским бригадным районом ПВО. Руководил формированием частей района ПВО, организацией обороны ж/д узлов Гомель, Жлобин, Калинковичи, мостов через Днепр, Березину, Припять, Сож и др. важных объектов в границах района.

Полковник Хорошилов сменил генерала Сазонова.

Того самого «помощника командующего ЗапОВО по ПВО» от которого зенитчики и получали те приказы с запретом вести огонь по немецким самолетам. Который, видимо, в эти дни был отстранен при расследовании по «Делу Павлова». Однако Сазонов в 1943 году стал командующим артиллерией Восточного фронта ПВО, прикрывавшего объекты Северного и Южного Урала, Средней и Нижней Волги, Кавказа и Закавказья. В 1944 году он стал командиром 66-й зенитной артдивизии. Судя по тому, что Сазонов не был репрессирован, то, похоже, командование ПВО ЗапОВО действовало именно по приказам Павлова, и вот тут можно и вспомнить, что генерал Павлов, отдавая в 2.25 22 июня «Директиву № 1» по округу, выкинул в ней положение о приведении системы ПВО в боевую готовность. А в ПрибОВО это вытворял командующий ВВС округа Ионов…

Исследователь ЗапОВО Д. Егоров уверен, что ПВО РККА целиком и полностью подчинялось Москве, и, мол, если кто и виноват в том, что был запрет вести огонь по немецким самолетам, то это не павловы, а, например… Н.Н. Воронов, возглавивший с 14 июня 1941 года Главное управление ПВО РККА.

Но это не так.

В 1940 году Управление ПВО Красной Армии преобразуется в Главное управление ПВО, и с 14 июня 1941 года Главное управление ПВО действительно возглавил генерал-полковник Н.Н. Воронов, сменив арестованного по «Делу героев» генерала Штерна, командующего ПВО с марта 1941 года. Войсковая зенитная артиллерия и истребительная авиация, выделенная для ПВО важных центров страны, в состав зон ПВО не входили: ПВО было как «местного подчинения», так и «московского», таким образом, ПВО округов подчинялось больше павловым на местах, чем Москве. И согласно «журналам посещения Сталина», с момента назначения на ПВО 14 июня и до 22 июня Воронов ни разу у Сталина не был, соответственно никаких отдельных указаний для ПВО Сталин Воронову не отдавал (если только наркому обороны), и говорить о том, что из Москвы шла команда для ПВО округов-зон отменить готовность № 2, оснований нет.

«В межвоенный период четкого разделения ПВО страны и войсковой противовоздушной обороны не было, она организационно входила в состав ПВО страны. При этом истребительная авиация, выделенная для целей ПВО, подчинялась командующему ВВС военного округа. Зенитная артиллерия войсковых соединений подчинялась непосредственно командирам соединений. (А значит – округу. – Авт.) Данные проблемы отрицательно сказались и на состоянии системы противовоздушной обороны войск.

Руководство противовоздушной обороной возлагалось: в центре – на начальника Главного управления ПВО территории СССР, подчиненного наркому обороны; в округах – на помощника командующего войсками округа по ПВО территории округа (он же командующий соответствующей зоной ПВО), подчиненного во всех отношениях командующему войсками округа; в районах – на командира бригады ПВО (он же командующий бригадным районом ПВО); в пунктах – на командира части или соединения ПВО, обороняющего данный пункт» (Курашов В.И. Развитие войсковой противовоздушной обороны РККА в межвоенный период (1921–1941 гг.). Институт военной истории МО РФ. На правах рукописи. 07.00.02 – отечественная история. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук – http://www.ceninauku.ru/info/page_14l67.htm).

Получается, на местах командующий округом мог приказать помощнику командующего войсками округа по ПВО территории округа все, что угодно! И 21 июня Павлов не только отменил повышенную боевую готовность для авиации ЗапОВО, но он еще и дал через своего «помощника по ПВО» Сазонова 20–21 июня приказ о запрете открывать огонь по самолетам Германии! Стоит задуматься: с какой целью Тимошенко разделил ПВО РККА на окружное и московское подчинение? Кстати, в апреле часть авиации, прикрывающей в округах (зонах ПВО) важные объекты, переподчинил помощнику комокруга по ПВО уже начальник ПВО РККА генерал Птухин, который после этого по его просьбе был назначен командующим ВВС КОВО. (Источник: Бортаковский Т. Расстрелянные Герои Советского Союза. М., 2012 г., с. 71.)

«В начале Великой Отечественной войны 1941–1945 соединения и части Войск ПВО страны были выведены из подчинения командующих войсками военных округов и флотов (за исключением Ленинграда) и подчинены командующему Войсками ПВО территории страны, должность которого введена в ноябре 1941 (первый командующий генерал-майор М.С. Громадин)» (Лит.: КПСС о Вооруженных Силах Советского Союза. Сб. документов 1917–1958. – М., 1958; Войска противовоздушной обороны страны. – М., 1968; 50 лет Вооруженных Сил СССР. – М., 1968; История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945, тт. 1–6. – М., 1963–1965; В.Д. Созинов – http://www.ussr-encyclopedia.ru/?aid=14322).

В этой связи вспомним приказ по ПрибОВО о приведении ПВО округа («зоны») в повышенную боеготовность от 18 июня, на который отреагировал ГШ в лице Жукова. 21 июня, не отменяя приказ по округу на приведение ПВО в повышенную боевую готовность к 19 июня, Жуков потребовал отменить затемнение: «Вами без санкции наркома дано приказание по ПВО о введении в действие положения № 2 – это значит провести по Прибалтике затемнение, чем и нанести ущерб промышленности. Такие действия могут проводиться только по решению правительства. Сейчас Ваше распоряжение вызывает различные толки и нервирует общественность.

Требую немедленно отменить незаконно отданное распоряжение и дать объяснение для доклада наркому. Начальник генерального штаба Красной Армии генерал армии ЖУКОВ» (ЦАМО, ф. 251, оп. 1554, д. 4, л. 437. ВИЖ № 5, 1989 г., с. 29).

Т.е. Жуков прямо напомнил округу, что решение о затемнении городов – это прерогатива Правительства СССР, а не округа. Однако это не касалось самого факта отдачи округом приказа по ПВО о повышении б/г. Тут округ поступил вполне в своих правах, и приведение ПВО в повышенную боевую готовность Жуков не отменил. Тем более что телеграмма Жукова не запрещала вводить затемнения в воинских частях.

И 21 июня в ПрибОВО появился такой приказ:

«РАСПОРЯЖЕНИЕ ШТАБА ПРИБАЛТИЙСКОГО ОСОБОГО ВОЕННОГО ОКРУГА КОМАНДУЮЩИМ ВОЙСКАМИ 8, 11 И 27-Й АРМИЙ

21 июня 1941 г. 14 ч. 30 мин.

Начиная с сегодняшней ночи до особого распоряжения ввести светомаскировку в гарнизонах и местах расположения войск. Обеспечить автотранспорт светомаскировочной аппаратурой. Организовать тщательный контроль за качеством светомаскировки. Обратить особое внимание на состояние маскировки войск и технику ведения воздушного наблюдения.

Помощник командующего войсками C[eвepo]З[ападного] ф[ронта] ПО ПВО полковник КАРЛИН

ЦАМО, ф. 344, on. 5564, д. 1, л. 62. Подлинник»

(ВИЖ № 5, 1989 г., с 49).

Переходим к КОВО…

В спецсообщении 3-го Управления Наркомата обороны (управления военной контрразведки, которая до 1 июля подчинялась не НКВД – Берии, как думают многие, а самим военным, которые не боялись своих особистов) № 36137 от 1 июля 1941 года указывалось по КОВО: «Несмотря на сигналы о реальной возможности нападения противника, отдельные командиры частей Юго-Западного фронта не сумели быстро отразить нападение противника. В гор. Черновицах 21 июня с.г. летный состав был отпущен в город, вследствие чего истребительные самолеты не были подняты для отражения нападения противника. Командир 87-го ИАП 16-й авиадивизии майор Слыгин и его заместитель по политчасти батальонный комиссар Черный в ночь под 22 июня вместе с другими командирами пьянствовали в ресторане города Бучач. После получения телеграммы из штаба 16-й авиадивизии о боевой тревоге командование полка, будучи в пьяном состоянии, не сумело быстро привести в порядок полк». Подобного рода тревожные донесения и стали, видимо, толчком к решению об аресте и расстреле ряда генералов ВВС…» (Приводится по: Булатов В. Кто вы, полковник Новобранец? – Красная звезда, 20 мая 2009 года).

Пример того, как командиры истребительных авиаполков РККА устраивали попойки в ресторанах в выходные, не так интересен. Важно другое: если в округа уже пришли директивы о повышении боевой готовности, командование округом было извещено Москвой о близости войны и нападении в ближайшие выходные, то с какой радости летчики отправляются в кабаки? Получается, что скорее всего до них просто не довели их командиры суть приходящих в округа сообщений и приказов из наркомата и Генштаба.

Авиация, конечно, «известна» своей «недисциплинированностью» (там, где начинается авиация – кончается дисциплина, и где кончается дисциплина – начинается авиация). Но не пойдет никакой командир части в кабак, если он будет оповещен командованием о том, что в ближайшие выходные возможна война и все части округа пришли в движение еще неделю назад в связи с ожидавшимся нападением. Тем более если авиаторам дадут приказ о приведении в повышенную боеготовность 19–20 июня!

Выходит, в КОВО уже Птухин не довел до своих подчиненных приказов о приведении в боевую готовность после 19 июня?! Хотя, похоже, прямых запретов на открытие огня в КОВО зенитчикам и истребителям ПВО кирпоносы-птухины вроде не давали…

А ведь летчик Архипенко из КОВО сообщает, что подготовка летчиков перед войной была достаточно высокой: «Многие из тех, с кем я летал, прослужили по 10–12 лет. …Вообще полк был очень сильный – ночью взлетали звеньями [а в других полках] многие и днем боялись звеньями взлетать!»

В книге Т. Бортаковского «Расстрелянные герои Советского Союза» (книге достаточно антисоветской и антисталинской) рассказывается о судьбе командующего ВВС КОВО генерала Птухина. В ней Бортаковский привел слова из книги Скрипко:

«Война застала авиаполки округа в приграничной аэродромной зоне, куда их вывели в ходе оперативного учения, проводимого генералом Е.С. Птухиным. Однако части не были приведены в состояние боевой готовности» (с. 74).

Если это верно, то, выходит, Птухин в КОВО, как и Ионов в ПрибОВО, организовал перед 21 июня некие «учения» вместо повышения боевой готовности с 19 июня, а когда в КОВО пришла «Директива № 1», то Птухин (по милости Кирпоноса) в колонне штабных машин еще только подъезжал к Тернополю, к полевому КП округа. Т. е. управления авиадивизиями Птухин в ночь на 22 июня не осуществлял. А ведь Кирпоносу 18 июня был установлен четкий срок – к 22 июня штаб округа должен быть в Тернополе. Что означает: к 24.00 21 июня и штаб КОВО, и соответственно тот же Птухин должны были уже находиться в полевом управлении.

Прямой вины Птухина в том, что он в ночь на 22 июня не мог командовать своими авиадивизиями и поднять их по тревоге по «Директиве № 1», вроде как нет. Однако приказ НКО и ГШ о повышении боевой готовности был все же еще 19 июня. И вот тут Птухин его и не выполнил. Он, оказывается, организовал какие-то мифические «оперативные учения», загнав полки к границе.

Однако маршал Скрипко, служивший в те дни в Белоруссии, так написал о действиях Птухина на Украине:

«Выполняя приказ наркома обороны от 19 июня 1941 года о рассредоточении самолетов и их маскировке, части ВВС округа ограничились тем, что поэскадрильно расставили машины на границах стационарных и лагерных аэродромов. Как мне рассказывали командиры частей, командующий ВВС округа генерал Е.С. Птухин лично совершил облет оперативных аэродромов, проверяя их маскировку и боевую готовность…» (Скрипко Н.С. Указ. соч., с. 117).

Сам же Птухин уже на следствии и суде, отказавшись признавать участие в военном заговоре, признал, «что преступно руководил вверенными ему войсками». Но пока все еще неизвестно, получали ли сами ионовы-птухины приказ о повышении б/г 19 июня или нет. Увы, следственные дела на этих генералов не опубликованы, а директивы предвоенных дней до конца не опубликованы. Вполне может быть, что этих молодых летчиков-генералов просто подставляли…

(Примечание. Т. Бортаковский, рассказывая о судьбах расстрелянных в те дни Героев Советского Союза, говоря о 34-летнем генерале ВВС И. Проскурове, написал:

«19 июня 1941 года генерал-лейтенант Проскуров был назначен командующим Военно-воздушными силами 7-й армии, дислоцированной в Карелии. Прежде чем отправиться к новому месту назначения, Иван Иосифович решил выяснить обстановку и имеющуюся информацию о предстоящем месте службы. Накануне выходных Проскуров заехал в Разведуправление. Переговорил с начальником 6-го отдела полковником И.А. Большаковым, курировавшим германское направление. Полученная информация о сосредоточении немецких и финских войск у наших границ сильно его встревожила. Проскуров передал приказ начальнику штаба ВВС в г. Петрозаводск о немедленной переброске самолетов с основных аэродромов на запасные. Это его своевременное распоряжение помогло сохранить от уничтожения авиацию 7-й армии. В первый день войны немецкая и финская авиация произвела бомбардировку известных им основных аэродромов…»

Стоит рассмотреть, что это за 7-я армия и какие в ней были «ВВС».

Первоначально 7-я отдельная армия была создана 14 сентября 1939 года на базе управления (штаба) Калининского военного округа в ЛенВО. Участвовала в финской войне и по ее окончании приказом НКО СССР № 0013 от 25 марта 1940 года была расформирована.

Повторно 7-я армия была сформирована пр. НКО № 0050 от 18 сентября 1940 года на базе 56-го стрелкового корпуса с дислокацией в Петрозаводске. Перед началом Beликой Отечественной войны армия занимала оборону вдоль государственной границы СССР севернее Ладожского озера. 24 июня 1941 года армия была включена в состав Северного фронта. На 19 июня в своем составе имела одну смешанную авиадивизию – 55-ю, что начала формироваться с 25.02.1941 в ЛенВО. В составе действующей армии – с 22.06.1941 по 07.03.1942 года. На 22.06.1941 штаб дивизии находился в Петрозаводске.

Формирование дивизии не было завершено, и в ее состав входил только один 72-й сбап, в составе которого было всего 34 исправных самолета СБ. 27 июня 1941 года дивизия была пополнена истребителями – в ее состав вошел 155-й иап, имевший 33 самолета И-16. Как видите, «ВВС армии» – слишком громко сказано. Фактически Проскурова 19 июня назначили командиром этой неполноценной сад.

Проскуров 19 июня по личной инициативе позвонил из Москвы в Петрозаводск и дал команду привести «авиачасти» 7-й армии в боевую готовность (ох уж эта «личная инициатива», и именно 19 июня!) и рассредоточить имеющиеся 34 бомбардировщика СБ. Однако сам генерал при этом не отбыл в Петрозаводск, а остался на выходные в Москве – возможно, он был в это время в отпуске и должен был прибыть на место позже.

22 июня Проскуров уехал в Петрозаводск, а 27 июня арестован и доставлен обратно в Москву. Обвинялся за все ту же аварийность в ВВС перед войной – в сентябре 1940 года Проскуров был назначен командующим ВВС Дальневосточного фронта, а в октябре 40-го – помощником начальника Главного управления ВВС РККА по дальнебомбардировочной авиации. 12 апреля 1941 г. снят и с этой должности и находился в распоряжении наркома до 19 июня 1941 года. Получается, по факту Проскуров никак не мог отвечать за аварийность, начавшуюся после его снятия с должности.

Но что еще интересного в истории Проскурова? 14 апреля 1939 г. он был назначен заместителем наркома обороны СССР и начальником Разведуправления РККА и входил в состав Главного военного совета. В июне 1940 г., с введением в РККА генеральских званий, Проскурову было присвоено звание генерал-лейтенанта авиации. Снят с занимаемых должностей в июле 1940 г.

Так вот: снят он был не без «помощи» наркома Тимошенко, с которым они столкнулись еще в финской кампании.

Также Проскуров, как молодой генерал и начальник РУ, пошел на некий конфликт с мерецковыми, когда проводился разбор финской кампании. Проскурова попытались обвинить в том, что он своевременно не дал Генштабу свежие разведданные по финским укреплениям и армии. Однако это была, мягко говоря, неправда со стороны более «взрослых» генералов ГШ.

Вот такие вот «странные» судьбы некоторых расстрелянных генералов…)

А вот что привел на сайте военного историка В. Голицына 28.02.2012 года исследователь немецких трофейных архивов (ЦАМО, ф. 500) некто «А. Волков»:

«Из опросника плененного немцами ком. 5 армией г-м танк. войск Потапова М.И. “…Командование летом 41 года воевать не собиралось. Вечером в воскресенье 21.6, например, все самолеты находились в ангарах, летчики имели до понедельника выходной. В ночь на понедельник позвонил генерал-полковник Кирпонос. Это было в середине ночи. Он сказал: «Тревожные сообщения с границы. Но ничего точно не известно. Будьте готовы». Второй звонок был в 3 утра: «Севастополь бомбят. Это означает – началась война»…”»

С учетом ошибки в днях недели, допущенной Потаповым, получается вполне благостная картина… Но Кирпонос действительно после полуночи, как и Павлов, обзванивал командующих. Возможно, и скорее всего не только потому, что в Тернополе уже начали получать «Директиву № 1», но и потому, что Тимошенко позвонил и ему около 1 часа ночи 22 июня, а Жуков еще… в полночь.

Но смотрите, что происходило с ПВО в КОВО после 19 июня. Данные документы интересно будет рассмотреть уже в свете вышесказанного:

«ПРИКАЗ КОМАНДУЮЩЕГО ВОЙСКАМИ 6-й АРМИИ КОМАНДИРАМ 4-го МЕХАНИЗИРОВАННОГО КОРПУСА, 8-й ТАНКОВОЙ ДИВИЗИИ И 81-й МОТОСТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ

20 июня 1941 г.

Зенитные дивизионы срочно отозвать из Львовского лагсбора к своим соединениям.

По прибытии поставить задачу – прикрыть с воздуха расположение дивизий.

Каждой зенитной батарее иметь на ОП 0,25 бк, окончательно снаряженных.

Огонь открывать по иностранным самолетам только с разрешения, полученного от начальника штаба армии.

Для проведения боевых стрельб на Львовском артполигоне зенитная артиллерия отправляется побатарейно по плану начальника Львовского артлагсбора.

Исполнение донести.

Командующий 6-й армией генерал-лейтенант МУЗЫЧЕНКО

ЦАМО, ф. 334, on. 5307, д. 22, л. 197. Подлинник»

(ВИЖ № 5, 1989 г., с. 45).

Надеюсь, ни у кого не появилось желания считать данный приказ по 6-й армии некой «личной инициативой» Музыченко?

После этого из штаба 6-й армии в Киев ушел в ночь на 21 июня запрос:

«ТЕЛЕГРАММА ШТАБА 6-й АРМИИ КИЕВСКОГО ОСОБОГО ВОЕННОГО ОКРУГА НАЧАЛЬНИКУ ШТАБА ОКРУГА

21 июня 1941 года 01 ч 35 мин

Командующий армией просит дать указания:

следует ли проводить учения штабов 4 мк и 6 ск, намеченные [в] районе Розвадув, Роздул, реки Днестр, куда придется выводить все средства связи и штабы.

Прошу ответ ускорить^[3].

Начальник штаба 16-й армии комбриг ИВАНОВ ЦАМО, ф. 229, on. 161, д. 26, л. 64. Подлинник.

Начальник штаба Юго-Западного фронта генерал-лейтенант ПУРКАЕВ» (ВИЖ № 5, 1989 г., с. 45).

Историк В. Рунов приводит по 12-й армии КОВО такое:

«19 июня командующий 12-й армией обратился в штаб Киевского Особого военного округа с вопросом о том, когда можно открывать огонь по германским самолетам, вторгающимся в воздушное пространство СССР».

На что «командующий приказал ответить, что огонь можно открывать только в случаях:

а) если будет дано особое распоряжение Военного совета округа;

б) при объявлении мобилизации;

в) при введении в действие плана прикрытия, если при этом не будет особого запрещения».

То есть, получив приказ о повышении б/г приграничных частей и в том числе и ПВО этих армий, командующие стали уточнять, в каких случаях и когда можно будет сбивать немецкие самолеты. На что округ и дал разъяснение: до получения особого приказа ВС округа об объявлении мобилизации или приказа о вводе ПП. Как мы знаем, приказ о приведении в полную боевую готовность всех частей запокругов и ПВО (о боевой тревоге) пришел в ночь на 22 июня «Директивой № 1». Но там вроде пока не разрешалось открывать огонь по нападающим…

Подробнее о том, почему в этой директиве не было таких указаний и когда поступил приказ Москвы на ввод ПП, поговорим в последней главе. Здесь же скажем, что, например, в 6-й армии имелся свой план прикрытия госграницы, в котором было указано:

«План вводится в действие:

а) с получением телеграммы о мобилизации;

б) в случае необходимости ввести его в действие до объявления мобилизации, по получении условной шифртелеграммы за подписью Военного Совета КОВО следующего содержания: “Приступите к выполнению КВО – 41”…» (Приводится по: Рунов В. Удар по Украине. – М., 2011 г., с. 315.)

И подобный приказ КОВО утра 22 июня на ввод ПП выше уже рассматривали:

«22 июня 1941 г.

С рассвета 22 июня немцы начали наступление.

Бой идет на границе.

Приступить к выполнению плана прикрытия 1941 года…

ЦАМО, ф. 229, ОП. 164, д. 50, л. 3. Подлинник» (ВИЖ № 6, 1989 г., с. 31).

Мобилизация же была объявлена только с 23 июня.

В этой связи возникает интересный вопрос: а как было дело с приведением в боевую готовность перед 22 июня авиачастей центрального подчинения? Ведь в любом случае все части оповещаются по каналам связи округов. И здесь можно посмотреть воспоминания маршала авиации Голованова, который также описывает «странное» (!) поведение командующего округом Павлова и сообщает, что его Отдельный 212-й дальнебомбардировочный полк центрального подчинения до 21 июня приказами из Минска в боевую готовность не приводился, и даже после начала войны он так и не получил приказа даже на вскрытие пакета в связи с началом войны. Про него «забыли» до 23 июня… Полк дальнебомбардировочной авиации, которым в июне 41-го командовал Голованов, был центрального подчинения. А теперь вспомним, как Павлов пытался и его себе подчинить.

Кстати, этот полк был создан по личной инициативе самого Голованова (при неком противодействии тогдашнего руководителя ВВС Рычагова), который выходил на Сталина с предложением создать именно такой спецполк дальней авиации с летчиками, имеющими навыки слепых и ночных полетов… по совету также впоследствии расстрелянного генерала ВВС Я.В. Смушкевича (Голованов А.Е. Дальняя бомбардировочная. – М., 2004 г., с. 22–30). И напоследок посмотрим, что писали ветераны о действиях авиации Одесского ВО в ту ночь.

Вершинин К.А. Четвертая воздушная. – М.: Воениздат, 1975 г. Глава четвертая «На Южном фронте» (с. 77–79.):

«В канун вероломного нападения фашистской Германии на Советский Союз в Одесском военном округе проходили авиационные учения. Командующий ВВС генерал-майор авиации М.Г. Мичугин, его заместитель по политчасти бригадный комиссар А.С. Горбунов и штаб во главе с генерал-майором авиации A.З. Устиновым находились в Тирасполе.

Большинство полков перебазировалось на полевые аэродромы. Личный состав подготовил материальную часть к предстоящим полетам, рассредоточил ее и замаскировал, как того требовали учения, проводившиеся в условиях, максимально приближенных к боевым».

В данном случае маршал Вершинин «приврал». Точнее, он, скорее всего «не думая», подписался под тем, что ему написали «литературные негры» в погонах.

Маршал М.В. Захаров в 1969 году четко написал в своей неизданной книге, что никаких особых учений ни вечером 21 июня (слова Вершинина и так уже интерпретируют), ни в ночь на 22-е в ОдВО с ВВС не проводилось. Все ждали после 22.00 «особой шифровки» Генштаба и готовились выполнять ее. И начштаба округа Захаров просто поставил перед Мичугиным задачу-приказ рассредоточить, а если надо, то и перебазировать авиаполки по запасным аэродромам около полуночи 21–22 июня. И рассредоточение, и маскировка самолетов прошли без каких бы то ни было мифических «учений» по письменному приказу начштаба ОдВО генерал-майора М. Захарова.

Не стоит забывать, что в 1975 году по-другому вершинины писать уже и не могли. Ведь узаконена была в мемуарах Жукова только одна версия – никакого приказа о приведении в боевую готовность «тиран» не давал до 21 июня, и тем более никакие захаровы свою авиацию не могли вывести из-под удара. Если только «случайно». Мол, «учения» у них там, в Одесском, вроде как «случайно совпали» с нападением Германии.

«Находясь, по существу, в готовности номер один, авиаторы округа и не подозревали, что с рассветом им придется не “играть в войну”, а вступить в бой с реальным противником. Лишь руководящему составу было известно о возможности нападения немцев в ближайшие двое суток».

Вообще-то 19–20 июня в западные округа пришел приказ ГШ о приведении ВВС округов в повышенную боевую готовность. И хотя маршал Захаров в неизданной книге не написал об этом приказе, но о нем сегодня мы знаем из других источников. Знали или нет рядовые летчики ОдВО об этом приказе? Сложно сказать – не так много воспоминаний этих летчиков осталось. А те, кто писал, то в основном уже после «воспоминаний» Жукова. А «противоречить» Жукову и официальной версии они уже не могли. Но о приказе точно должны были знать мичугины и именно за пару суток до 22 июня. Если им, конечно, этот приказ из Москвы по ВВС поступил. Опять же если только в ОдВО Тимошенко и Жуков не «забыли» отправить приказ о приведении в боевую готовность 19 июня.

Ведь директиву, например, о начале вывода дивизий второго эшелона от 11–12 июня в ОдВО из ГШ не отправляли. Дивизии ОдВО начали выводить по телеграмме ГШ с разрешением на вывод… по заявке командования ОдВО М. Захарова еще от б июня. Так что – нужны шифровки ГШ за эти дни…

«В директиве Наркома обороны и начальника Генерального штаба, посланной в ночь на 22 июня в западные приграничные округа, предписывалось:

“…Б) ПЕРЕД РАССВЕТОМ 22.6.41 г. РАССРЕДОТОЧИТЬ ПО ПОЛЕВЫМ АЭРОДРОМАМ ВСЮ АВИАЦИЮ, В ТОМ ЧИСЛЕ И ВОЙСКОВУЮ, ТЩАТЕЛЬНО ЕЕ ЗАМАСКИРОВАТЬ;

В) ВСЕ ЧАСТИ ПРИВЕСТИ В БОЕВУЮ ГОТОВНОСТЬ…”

На исходе ночи с 21 на 22 июня одновременно с передовыми отрядами фашистских наземных войск начала боевые действия и вражеская авиация. Массированными действиями с воздуха противник намеревался блокировать стационарные аэродромы и вывести из строя значительную часть самолетов. Однако этим намерениям не суждено было осуществиться: большая часть авиационных полков находилась на полевых аэродромах, остальная сумела выйти из-под удара и немедленно вступить в борьбу с противником. <…>

Находясь в полевых условиях, штаб ВВС ОДВО заранее установил связь с частями и дал им необходимые указания. Вот почему массированный налет вражеской авиации на рассвете 22 июня оказался малоэффективным…»

И это совершенно верно – указание на рассредоточение авиации в ОдВО отдали вовремя, и рассредоточение до первых налетов было проведено. В результате в первые налеты таких потерь, какие понесла авиация КОВО, ЗапОВО и ПрибОВО, в Одесском ВО не было.

А теперь посмотрим, что написал в те же годы человек, к Сталину относящийся с огромным уважением. Маршал А.И. Покрышкин, начинавший войну в ОдВО. Возьмем для сравнения две его книги. Одна – издания 1986 года, другая вышла в 1980 году. Покрышкин А.И. Познать себя в бою. – М., 1986 г. Гл. «Первые победы, первые неудачи»:

«Частые звенящие звуки подхватили с постели.

Били в рельсу. Тревога! Привычно нащупывал в темноте одежду и сапоги. А рядом – топот пробегающих мимо палатки авиаторов полка. Дьяченко, посмотрев на меня с постели, недовольно проворчал:

– Ну что вы вскочили? Дома надоели учебные тревоги, и здесь не дают поспать. Какое отношение мы имеем к делам этого полка?

– Прекрати болтать! Быстрее одевайся! Догоняй нас. Мы пошли на КП, – предупредил я товарища.

Действительно, в последнее время учебные тревоги объявлялись часто. И это как-то притупило настороженность. Но сегодня меня эти сигналы заставили вспомнить разговор с хозяином квартиры в Бельцах. Быстро прибежал на КП полка, расположенный на границе летного поля. Здесь – большая группа летчиков. Они получали указания от начальника штаба полка. А над аэродромом нарастал гул моторов. Сомнений не было – идет рассредоточение самолетов. Чувствовалось напряжение во всем. Оно сразу передалось и мне. Протиснувшись к начальнику штаба, спросил:

– Что случилось? Боевая или учебная?

– Война! На границе уже идут бои. Может быть удар по аэродрому…»

Как видите, тревога была объявлена в темноте – до первых налетов в этом округе, что начались около 3.30 утра 22 июня. Светало в тот день в этих местах примерно в это же время – около 3.30 утра. Но подняли летчиков на этом достаточно тыловом аэродроме именно в темноте, т. е., видимо, не позже 3.00. Что подтверждает слова Захарова – приказ о боевой тревоге пошел «во все гарнизоны» около 2.00. А вот что Покрышкин пытался рассказать о том, что приведения в боевую готовность 19–20 июня в его авиадивизии не было – отсутствовали командиры в иап:

«Я остался один, проклиная последнюю перегонку МиГов… Вот только теперь я отчетливо представил события на аэродроме в Бельцах, которые сообщил работник штаба перед отлетом. Как все нелепо получилось! В первый день войны в нашей эскадрилье отсутствовало два звена, причем наиболее подготовленных. Кто в этом виноват? <…>

Звено Валентина Фигичева, базируясь недалеко от города Унгены, несло в канун войны боевое дежурство и имело цель перехватывать нарушителей границы (подобное дежурство было во всех запокругах. – Авт.). В четверг гитлеровский разведчик углубился на нашу территорию. Звено обстреляло его. Это вызвало гнев командира дивизии. В субботу в Пырлицу для наведения порядка в звене Фигичева по приказу генерала Осипенко были направлены командир полка В. Иванов и командир эскадрильи Ф. Атрашкевич. Кроме того, в Кишинев был вызван командир звена Селиверстов. Вот и получилось, что, когда грянула война, в полку не оказалось командира, многих командиров эскадрилий и звеньев, подразделения были разбросаны.

Отсутствие на аэродроме утром 22 июня двух звеньев и Ф. Атрашкевича, а всего восьми наиболее подготовленных летчиков, привело к потере боеспособности эскадрильи. Находившиеся на аэродроме пять рядовых летчиков, не прошедших еще полностью переучивания на МиГ-5, во главе с адъютантом эскадрильи Семеном Овчинниковым и командиром звена Константином Мироновым сделали все, чтобы отразить налет большой группы бомбардировщиков, прикрытых “мессершмиттами”. Но силы были неравные. Предотвратить удар по аэродрому не удалось. Гитлеровцы потеряли три самолета, но в бою погиб и Овчинников…»

В книге «Небо войны» (М., 1980 г. Гл. «Вступление») Покрышкин также описывает, что со своим звеном (три летчика), перегоняя новые МиГи с тылового аэродрома на свой, он был в ту ночь не на своем аэродроме. Задержались они на три дня на аэродроме недалеко от г. Григориополи. Но утром 22 июня они все же вылетели в сторону своего аэродрома:

«Добрались до Маяков и удивились: на аэродроме тихо, спокойно. Все самолеты рассредоточены в кукурузе и замаскированы. Летное поле свободно. Совершив посадку, первым заруливаю машину в кукурузу.

Дьяченко и Довбня ставят свои МиГи рядом с моим.

– Забыли, что война? – прикрикнул я на них. – Зачем выстраиваетесь, как на параде!»

Выходит, пункт о рассредоточении авиации из «Директивы № 1» до первых налетов был выполнен. А это значит, Мичугин действительно выполнил приказ Захарова о рассредоточении самолетов на аэродромах до налетов немецкой авиации и передал его в авиадивизии.

Однако не все так гладко было и в ОдВО. Похоже, приказа о приведении в боевую готовность авиации 19–20 июня в ОдВО не было. Либо не поступало из Москвы, либо его срывали уже на местах…

«Вчера командир дивизии приказал Иванову и комэску Атрашкевичу немедленно отправиться в Пырлицу и разобраться, почему Фигичев нарушил границу, преследуя немецкого разведчика. Иванов вылетел на УТИ-4. Атрашкевич выехал на автомашине. <…>

Вот так ситуация! Командиров на аэродроме нет, некоторых летчиков тоже…

– Бельцы? Бельцы? – слышится голос майора Матвеева. <…>

Из Бельцев сообщают, что рано утром немецкие бомбардировщики под прикрытием “мессершмиттов” налетели на аэродром и подожгли бензохранилище. Наши истребители провели воздушный бой.

Погиб Семен Овчинников. <…>

Наша армия, конечно, готовилась к обороне, к тому сражению, которое будет навязано нам.

Мы учились упорно, не теряли ни одного дня, чтобы освоить новую технику. Но фашисты напали на нас внезапно, они застали нас врасплох. Если бы более остро чувствовалась опасность нападения, мы могли бы встретить врага как положено. Главное же – нельзя было допускать такого состояния, какое оказалось в нашем полку в первое утро войны. Эскадрильи разбросаны, люди рассеяны, самолеты не подготовлены…»

Вот так описал Покрышкин утро 22 июня в двух разных книгах. Но в книге в 1986 году он показал, что, похоже, приведения в боевую готовность 20-й сад ОдВО не было (а в этом прямая вина не Захарова или Мичугина, а того же командира авиадивизии).

Так, может, приведения в боевую готовность авиации ОдВО 19–20 июня действительно не было? Либо уже командир дивизии (будущий «заклятый друг» Покрышкина) генерал Осипенко чудил?

Читаем его биографию. 30-летний на июнь 1941 года генерал-майор А.С. Осипенко – командир 20-й сад, в которую входили 4-й и 55-й иап (в котором летал Покрышкин), 45-й сбап и 211-й бап, имевший на вооружении фронтовые бомбардировщики Су-2.

Осипенко – первый муж знаменитой в те годы летчицы Полины Осипенко. Молодой генерал, Герой Советского Союза за Испанию (прибыл туда старшим лейтенантом, а вернулся в СССР уже полковником!), но с придурью – по воспоминаниям, любил заставлять летчиков собирать окурки на летном поле. А также дурил с «графиками» полетов «по сковыванию действий авиации противника с аэродрома Романа» уже во время боевых действий в июне 41-го.

В апреле 1942 г. – октябре 1943 г. генерал-майор авиации Осипенко был начальником управления истребительной авиации ПВО. Впрочем, нас интересует не самодурство Осипенко, его лихой карьерный рост и насколько он заслужил звание Героя СССР, а то – получал ли он приказ о повышении боевой готовности 19–20 июня, как получали его в соседних округах.

Судя по тому, что он не пошел под суд, как комдивы в ЗапОВО, и что под суд никто из командиров ВВС ОдВО не пошел, приказ о приведении в б/г 19 июня в ОдВО из Москвы поступал. Но какие-то меры принимались, хотя Покрышкин дает понять, что в их полку и, возможно, в дивизии (кроме 20-й сад, в ОдВО была 21-я 45-я сад) повышения боевой готовности не объявлялось. Однако сам он три дня перед 22 июня как раз был вне полка и о том, что делалось в его иап, не пишет. Судя же по тому, что самолеты и летчики полка были разбросаны по разным аэродромам, повышения б/г заранее, похоже, в «правильном» понимании не было.

Для справки:

К 22.06.41 г. 55-й иап Покрышкина имел на вооружении 54 И-153 и И-16 (в том числе 15 неисправных), а также 62 самолета МиГ-3, на которых могли летать 22 летчика из 70 (как видите, все истребительные полки смешанных авиадивизий в приграничных западных округах были достаточно мощного состава – 70–72 истребителя). 22.06.41 г. в результате налета немецких бомбардировщиков на аэродроме в Бельцах погибло 2 человека, сгорел склад ГСМ, повреждено три МиГ-3. К концу дня летчики полка одержали 10 побед.

Погибло три летчика.

4-й иап 20-й сад к 22.06.41 г. имел 71 И-153 и И-16 (в том числе 12 неисправных), а также 60 самолетов МиГ-3 (из них 7 неисправных), на которых могли летать 22 летчика из 52. Базировался в Григориополе (И153 и И-16) и в Кишиневе (МиГ-3). 22.06.41 г., несмотря на 10 налетов немецких бомбардировщиков, полку удалось не потерять ни одного самолета, а над Григориополем, Тирасполем и Кишиневом пилоты полка сбили около 20 вражеских самолетов.

45-й сбап этой же авиадивизии к 22.06.41 г. имел 54 самолета СБ (в том числе 4 неисправных), а также 5 самолетов Пе-2, еще не освоенных летчиками. Всего в полку было 27 экипажей. Перед началом войны полк базировался в Гросулово и Тирасполе. 22.06.41 г. немецкая авиация предприняла два неудачных налета на аэродром Гросулово. Полк потерь не имел.

211-й бап к 22.06.41 г. имел 18 самолетов Су-2 (в том числе 6 неисправных). Всего в полку было 56 боеготовых экипажей, и 20 экипажей проходили переподготовку. Полк имел 5 эскадрилий. Перед войной полк базировался в Котовске, но с апреля 1941 г. находился на полевом аэродроме у Днестра. 22.06.41 г. за 20 минут до начала войны полк был поднят по тревоге. В течение дня совершил несколько боевых вылетов, производил разведку и атаковал румынскую конницу (все подобные шап и бап в смешанных авиадивизиях западных округов были выдвинуты к самой границе в июне 41-го).

Также в состав 20-й сад на 22 июня входил и 146-й иап, имевший 20 самолетов МиГ-1 и МиГ-3.

Как видите, перевооружение истребительных полков этой дивизии на новые МиГи шло активно (в КОВО доходило до того, что в том же 149-м иап 64-й авиадивизии, кроме 67 И-16, И-153, было 64 истребителя МиГ-3, так до конца и не освоенных летчиками). Но как раз благодаря этой замене полки 20-й дивизии и были разбросаны по нескольким аэродромам.

Хотя это не помешало им получить приказ о рассредоточении в ночь на 22 июня и выполнить его.

Было или не было 19–20 июня приведение этих полков 20-й сад в повышенную б/г, сказать сложно. Скорее всего Осипенко если и не объявил боевую готовность, то мог сослаться на то, что его полки активно занимались перегоном новых самолетов. Поэтому никак не пострадал в разборках с военными лета 1941 года…

Но кое-что об Осипенко можно найти у маршала М.В. Захарова, начштаба ОдВО в те дни: «На кишиневском аэродроме попали под удар семь самолетов СБ, три Р-2 и два У-2, потому что их командир авиационной бригады АС. Осипенко не успел выполнить указание о перебазировании самолетов на оперативный аэродром» (Захаров М.В. Указ. соч., с. 226). Т. е. еще и в Кишиневе находились СБ этой авиадивизии, которые Осипенко не вывел из-под удара.

Какие окончательные выводы можно сделать по ВВС и ПВО западных округов, отвечая на вопрос: почему расстреляли всех командующих ВВС этих округов, кроме Одесского ВО? А выводы простые.

ВВС и ПВО всех западных округов 19–20 июня 1941 года получили приказы о приведении их в боевую готовность «повышенная». И приказы о приведении в б/г поступили из Москвы. Однако одни части вообще не ставились в известность командованием округов или командирами дивизий в известность об этом «повышении б/г», другие 20–21 июня получали приказ на отмену предыдущего приказа с «разрешением» распустить летчиков по домам вечером 21 июня. Часть дивизий б/г отменили, а часть все же оставили летчиков хотя бы на аэродроме.

При этом некоторые авиачасти, стоящие ближе к границе, получали приказы о снятии вооружений, но почти нигде не были подготовлены запасные площадки, пригодные для боевой работы, куда могли бы перебазироваться самолеты в ночь на 22 июня после получения «Директивы № 1». Или тем более днем 22 июня после первых налетов немцев.

Кто-то сомневается, что приказ на приведение в боевую готовность ВВС был до 22 июня и именно из Москвы? Зря. Смотрим, что показал об этом генерал Павлов:

«Явившиеся ко мне в штаб округа командующий ВВС округа Копец и его заместитель Таюрский доложили мне, что авиация приведена в боевую готовность полностью и рассредоточена на аэродромах в соответствии с приказом НКО.

Этот разговор с командующими армий происходил около двух часов ночи». (Протокол допроса Д.Г. Павлова от 7.07.1941 г. Источник: Ямпольский В.П. Уничтожить Россию весной 1941 г. (А. Гитлер. 31 июля 1940 года): Документ спецслужб СССР и Германии. 1937–1945 гг. М., 2008 г., с. 457–481.)

Можно подсказать: к «около двух часов ночи» Копец никак не мог бы еще выполнить приказ НКО о приведении ВВС в боевую готовность и рассредоточить самолеты по «Директиве № 1» от 22.20 21 июня.

Павлов после разговора с Тимошенко после 1.00 начал обзванивать армии и давать им команду «приводить войска в боевое состояние». А Копец и Таюрский, по его словам, и прибыли к нему в это время с докладом, что приказ НКО о приведении в б/г уже выполнен. Т. е. в это время они могли врать Павлову только о «выполненном» ими приказе НКО о приведении в б/г, полученном ДО «Директивы № 1». И приказ такой мог быть только от 19 июня.

Выводы читающие, думаю, сами сделают – «кто виноват»…

Часть V. Сталин как стратег

(Вассерман А., Латыпов Н. Острая стратегическая недостаточность)

Как известно, 25 февраля 1956 года на дополнительном – закрытом – заседании XX съезда КПСС (уже после того, как избранный съездом центральный комитет, в свою очередь, выбрал постоянно действующие руководящие органы партии; причем заседание шло под их руководством, так что может формально считаться не частью съезда, а всего лишь расширенным пленумом ЦК) Никита Сергеевич Хрущев произнес доклад о культе личности Сталина. Доклад считался засекреченным, но через считанные дни оказался известен и у нас в стране (его зачитывали на заседаниях партийных организаций с участием комсомольского актива), и за рубежом. С тех пор и до самого недавнего времени представления большей части мира об Иосифе Виссарионовиче Джугашвили опираются на этот доклад.

Доклад принадлежит в основном самому Хрущеву: он изрядно отступил от текста, согласованного с коллегами, и даже переврал некоторые числовые данные из сводок, подготовленных спецслужбами. Современные исследователи пришли к выводу: основная масса негатива, включенного лично Хрущевым в доклад, списана с деяний и черт характера самого Хрущева и многих его соучастников по Большому Террору (с конца июня 1937-го по середину ноября 1938-го). К сожалению, значительная часть документов, способных однозначно подтвердить или опровергнуть этот вывод, уничтожена в годы, когда Хрущев руководил партией и правительством, тем не менее уже сейчас ясно: всю эпоху правления Джугашвили надлежит изучать заново. Мы по возможности употребляем здесь фамилию, полученную вождем при рождении, а не его партийный псевдоним, именно ради того, чтобы отделить подлинную личность от позднейшего образа, сформированного при активном участии множества людей и структур, не заинтересованных в достоверной исторической картине.

Чтобы оценить важность этой достоверности, отметим: опора на явно искаженный образ повлекла цепочку событий, завершившуюся распадом нашей страны. Конечно, было тому и множество иных причин.

Как мастер рекламы и агитации Джугашвили несомненно выше Йозефа Пауля Фридриховича Геббельса – общепризнанно талантливого пропагандиста. А уж современные пиарщики вроде Владислава Юрьевича Суркова и Глеба Олеговича Павловского на три головы ниже – хотя и не прочь сыграть хоть одну из этих ролей, но явно не обладают надлежащим талантом.

Посмотрите хотя бы, как привечал Джугашвили обладателей бесспорного морального авторитета, какое внимание уделял им. Вспомните хотя бы известнейших беседовавших с ним деятелей мировой культуры: Херберт Джордж Джозефович Уэллс (тут важно еще и то, что Уэллс десятилетием ранее общался с Ульяновым, и Джугашвили гордо показал ему достижения, в 1920-м казавшиеся великому фантасту чистейшей фантастикой), Лион Зигмундович Фейхтвангер (тот в 1937-м побывал и на открытом процессе над выдающимися деятелями коммунистической оппозиции, включая Георгия Леонидовича Пятакова, Карла Бернхардовича Собельсона (Радека), Леонида Петровича Серебрякова, Хирша Янкелевича Бриллианта (Григория Яковлевича Сокольникова), и пришел к выводу о достоверности всего сказанного в судебных заседаниях), Джордж Бернард Джордж-Каррович Шо, известный нам как Бернард Шоу (был социалистом – но совершенно иного, нежели коммунисты, толка)… Да и советских деятелей культуры он чаще всего приглашал не только, как принято считать сейчас, ради идеологических накачек, но и ради очевидного удовольствия пообщаться с интересными людьми, обсудить с ними сложные задачи развития общества: тому сохранилось множество письменных свидетельств, причем не только мемуарных, но и дневниковых – по горячим следам.

Забота Джугашвили о деятелях культуры (и отечественных, и зарубежных), его внимание к ним совершенно не свойственны человеку, пренебрегающему общественным мнением. Очевидно, оно его очень интересовало. Почему – тема отдельного размышления.

2 августа 1933 года из Мурманска вышел свежепостроенный в Дании по советскому заказу ледокольный пароход «Челюскин». Он должен был за одну летнюю навигацию дойти до Владивостока, высадив по пути сотрудников нескольких полярных станций и выгрузив снабжение для них.

Правда, время старта было явно слишком поздним для такого сложного маршрута. Да и ледокольную проводку организовать не удалось, а к самостоятельному преодолению тяжелых льдов транспортные суда малопригодны. Уже 23 сентября «Челюскин» оказался полностью заблокирован и далее дрейфовал вместе с ледовыми массивами по воле ветра и течений. 13 февраля 1934 года пароход раздавило сжатие льда, и за два часа он затонул.

Экипаж и пассажиры были готовы к такому повороту дела. Они успели не только сойти на лед, но и выгрузить едва ли не все предназначенное для полярных станций. Погиб только завхоз Борис Григорьевич Могилевич. На льду оказались 104 человека (еще 8 ранее эвакуировались, а жена геодезиста Василия Гавриловича Васильева – Доротея Ивановна Дорфман – успела родить дочь, названную Кариной в честь Карского моря, где она появилась на свет).

5 марта к лагерю на льдине пробился полярный летчик Анатолий Васильевич Ляпидевский на двухмоторном транспортном самолете АНТ-4 (в военном варианте – ТБ-1), вывез 10 женщин и 2 детей. Затем погода надолго закрыла возможность полетов. Наконец, за 24 рейса с 7 по 13 апреля Михаил Васильевич Водопьянов, Иван Васильевич Доронин, Николай Петрович Каманин, Василий Сергеевич Молоков, Маврикий Трофимович Слепнев вывезли всех полярников. Еще один летчик – Сигизмунд Александрович Леваневский – доставил в бухту Лаврентия врача для срочной операции аппендицита одному из эвакуированных. Все семеро летчиков удостоились специально для них учрежденного звания: Герой Советского Союза.

Вот это звание – свидетельство сложных размышлений высшего руководства страны. Ведь по большому счету экспедиция была подготовлена несомненно халатным образом… Тут и явное запоздание с выходом, и отсутствие ледокольной проводки в заведомо сложном для навигации районе, и не принятое вовремя – когда «Челюскин» еще был на плаву – решение об эвакуации… По всем канонам того времени – да и по нынешним представлениям – за преступную халатность следовало судить, тем не менее глава экспедиции, начальник Главного управления Северного морского пути (то есть ответственный за все этапы организации) Отто Юльевич Шмидт был отправлен на срочное лечение на Аляску и прославлен как твердый и рачительный руководитель. Да и потом его карьера была весьма успешна.

Челюскинцев – и обитателей лагеря на льдине, и летчиков – провезли по всей стране, торжественно приветствовали в каждом большом городе по пути следования, в Москве провезли в открытых автомобилях по улицам, буквально усыпанным цветами, оказали им грандиозные почести.

Согласитесь, столь грандиозная пропагандистская работа никак не вяжется с традиционным мнением о маниакальном поиске вредителей всюду и во всем. Хотя процессов над вредителями в те годы и впрямь хватало, некоторые из них даже сейчас представляются обоснованными, а уж в экспедиции «Челюскина» и подавно можно было изыскать бесспорные пункты обвинения.

Не исключено, что в высшем советском руководстве и впрямь нашлись желающие покарать виновных в гибели парохода и громком провале самой идеи Северного морского пути. Но репрессивный рефлекс перебороли сразу – и судя по многим сходным случаям, скорее всего боролся против него как раз Джугашвили. Нервное напряжение общества, вызванное полярной катастрофой, ушло в позитив. Романтика поиска и преодоления трудностей заразила молодых людей новой энергией. Да и уверенность в том, что страна сделает все возможное для спасения каждого попавшего в беду, немало способствовала решительным действиям. Покорение Севера пошло куда активнее прежнего. И мировое общественное мнение восприняло эпопею «Челюскина» не как провал советской экспедиции, а как выдающееся проявление героизма, стойкости и высочайшей организованности.

Еще серьезнее оказалась воспитательная роль события. «Челюскин» прекрасно проиллюстрировал слова из повести Алексея Максимовича Пешкова (Максима Горького) «Старуха Изергиль»: «В жизни всегда есть место подвигу». Наглядный сегодняшний пример куда убедительнее обращения к памятной тогда гражданской войне или далекой истории. Массовый героизм советских людей в Великой Отечественной войне произрастал, помимо прочего, и из опыта «Челюскина». А в возвышенном, героическом, состоянии духа человеку нет преград, он способен сделать порой совершенно невозможное. Если бы не решение, как сейчас говорят, распиарить события вокруг «Челюскина», добиться победы в той чудовищной войне было бы куда сложнее.

О стратегической роли моральных возможностей в военном деле выразительно сказал выдающийся военный историк и теоретик стратегии Бэзил Хенри Бромлич Лидделл-Харт в своем главном труде (Лиддел Гарт Б.Х. Стратегия непрямых действий. – М.: Иностранная литература, 1957): «… стратегия должна выявить и отмобилизовать экономические и людские ресурсы страны или группы стран, чтобы обеспечить действия вооруженных сил. То же самое относится и к моральным возможностям, ибо воспитание у народа высоких моральных качеств часто является настолько же важным, как и обладание материальными средствами борьбы. Большая стратегия должна также регулировать распределение сил и средств между сухопутными, морскими и военно-воздушными силами, а также между вооруженными силами в целом и промышленностью. Военная мощь является только одним из средств большой стратегии, которая в целях ослабления воли противника к сопротивлению должна принимать во внимание и использовать всю силу и мощь финансового, дипломатического, коммерческого и, не последнего по важности, идеологического давления. Хорошим аргументом являются и меч, и броня. Подобным же образом смелые действия в войне могут оказаться наиболее эффективным средством ослабления воли противника к сопротивлению и поднятия морального духа своих войск. Если военная стратегия ограничивается рассмотрением вопросов, связанных с войной, то большая стратегия занимается вопросами, связанными не только с войной, но и с последующим миром. Большая стратегия должна не только сочетать различные средства войны, но и обеспечить такое их использование, чтобы избежать ущерба для будущего мира – его безопасности и процветания. Недовольство обеих враждующих сторон послевоенным устройством, характерное для большинства войн, наводит на мысль о том, что в отличие от стратегии сущность большой стратегии большей частью является terra incognita и нуждается в дальнейшем изучении и развитии. Цель войны – добиться лучшего состояния мира, хотя бы только с вашей точки зрения. Поэтому при ведении войны важно постоянно помнить о тех целях, которых вы желаете достигнуть после войны. Эту истину, лежащую в основе определения Клаузевицем войны как продолжения политики другими средствами, т. е. продолжения этой политики в течение всей войны и даже в мирное время, никогда нельзя забывать. Государство, которое растрачивает свои силы до полного истощения, делает несостоятельной свою собственную политику и ухудшает перспективы на будущее».

Замысел Джугашвили расшифровал разве что великий драматург и остроумец Шоу. Он сказал: «Вы удивительная страна! Даже трагедию вы ухитрились превратить во всенародный триумф».

Сегодня принято обвинять СССР в договоре с Германией от 23 августа 1939 года: мол, соглашение развязало Германии руки для агрессии. Но именно СССР сразу после прихода к власти национальной социалистической немецкой рабочей партии занялся строительством общеевропейской системы коллективной безопасности, позволяющей предотвратить любые агрессивные действия. Разрушила эту систему прежде всего Великобритания: ей необходимо было очередной раз в истории создать на Европейском континенте противовес Франции, оставшейся без видимых противников после Первой мировой войны.

Последним шагом этого разрушения стало Мюнхенское соглашение 30 сентября 1938 года. Франция под британским давлением отказалась от союзнических обязательств по отношению к Чехословакии. СССР подтвердил готовность исполнить свои обязательства о помощи, но чехословацкие власти под англо-французским давлением отказались от любых попыток спастись. Вскоре Чехословакия распалась. Германия принудила Словакию к союзу и оккупировала всю Чехию. Тем самым она получила в свое распоряжение не только изрядный экономический потенциал, но и первоклассную военную промышленность, включая изобретательные конструкторские кадры и рабочих высшей квалификации. До конца Второй мировой чешские заводы дали Германии почти весь парк самоходных орудий, многие тысячи самолетов и моторов, прекрасное стрелковое оружие и многое другое, чего в сумме хватило бы на полный разгром практически всей континентальной Европы.

Даже после этого явного предательства СССР продолжил борьбу за коллективную безопасность. Переговоры с Великобританией и Францией тянулись несколько месяцев. Но наши «партнеры по переговорам» не только цеплялись за каждую возможность ничего не делать, но и не пытались изменить позицию Польши, решительно отвергающей любую возможность военного сотрудничества с нами, так что советские войска просто не смогли бы противостоять Германии до полного разгрома ею самой Польши. Последней каплей в чаше терпения советского руководства стало отсутствие у западных военных делегаций полномочий на заключение каких бы то ни было обязывающих соглашений.

В то же время сам по себе договор о ненападении вполне соответствовал тогдашней мировой политической практике. Например, та же Польша заключила такой же договор с Германией пятью годами ранее (и Германия официально расторгла его еще за полгода до нападения на Польшу).

Правда, утверждают: мол, договор сопровождался секретным соглашением о разделе Восточной Европы. Но и это было в ту эпоху общепринято. Секретные разделы есть едва ли не в каждом договоре с древнейших времен и по меньшей мере до конца Второй мировой. Корзина для грязного белья – необходимый бытовой атрибут любого дома и любого правительства. В архивах секретных ведомств той же Великобритании то и дело – по мере завершения почти вековых сроков сохранения тайны – всплывают вещи пострашнее.

Более того, даже опубликованный текст секретного приложения не содержит ничего формально предосудительного, а только указывает, в каких пределах каждая из договаривающихся сторон намерена не влиять на другую. Если бы не сама Вторая мировая, он так и остался бы одним из бесчисленного множества примеров заботы государств о предотвращении конфликтов между собой.

Западная граница СССР, соответствующая секретному приложению, довольно точно соответствует естественным этническим границам вроде той же линии Керзона, отделяющей земли с преобладанием польского населения от земель с преобладанием русского (в 1919-м, когда министр иностранных дел Великобритании Джордж Натаниэл Алфредович Керзон предложил этот принцип проведения русско-польской границы, еще никто всерьез не считал белорусов и украинцев отдельными от остальных русских). Более того, эта граница оптимальна и в военном отношении. Военный министр Российской империи Алексей Николаевич Куропаткин, отправленный в отставку за неудачное проведение японской кампании (его план был разумен в чисто военном отношении, но совершенно не учитывал политическую обстановку в России, а потому спровоцировал революцию), занялся исследованием общего и военного состояния страны. В 1910 году он выпустил трехтомник «Задачи русской армии», где, помимо прочего, исследовал защитимость российских границ. По его расчетам оптимальной оказалась именно та граница, какая в основном сформировалась у СССР к началу Великой Отечественной войны и окончательно утверждена переговорами в Ялте 4–11 февраля 1945-го.

Джугашвили вообще (хотя сейчас его эпоху всячески противопоставляют дореволюционным временам) придерживался идеи возрождения былых имперских возможностей – в том числе и географических. За пределы империи он вышел лишь в очень немногих местах. Восточная Пруссия оказалась поделена между Польшей и СССР по чисто военным соображениям. А Северная Буковина и Галичина, в имперские времена входившие в Австрию, стали нашими не только по военным причинам, но и вследствие стремления воссоединить всех русских независимо от их дробного этнического разделения. Кстати, на ялтинских переговорах главный оппонент Джугашвили и давний противник России во всех ее воплощениях Уинстон Леонард Рэндолфович Спенсер-Черчилл возмутился: «Львов никогда не входил в Россию!» Джугашвили тут же парировал: «А Варшава входила». Черчилл, в ту пору лоббировавший польские интересы в надежде на возвращение лондонских эмигрантов во власть, согласился с советским предложением о границах Польши: возвращение всех русских земель в обмен на компенсацию за счет востока Германии.

Вдобавок тюменский журналист Алексей Анатольевич Кунгуров доказывает: опубликованный текст приложения – поддельный. Он выявил в этом кратком документе немало исторических и географических нестыковок, вряд ли возможных для дипломатов, знакомых с местными обстоятельствами. По его мнению, дополнительный протокол сочинили сами первопубликаторы – весной 1946-го в Соединенных Штатах Америки – на основании уже состоявшихся событий, по принципу «если бы я был таким умным сейчас, как моя жена потом», но при этом напутали в неведомых им восточноевропейских реалиях. Если эта версия не просто правдоподобна, но и правильна, придется признать: точкой опоры для развала нашей страны послужила халтурная фальшивка.

Впрочем, даже если секретный протокол достоверен – его нынешняя трактовка несомненно ложна. Она продиктована желанием набрать в политической игре шкурные очки за чужой счет. Реально же договор – хоть с секретным протоколом, хоть без него – всего лишь дал СССР передышку, необходимую хотя бы для разработки и запуска в производство оружия нового поколения.

Положение в области вооружения было изрядно запущено. В значительной мере – стараниями Михаила Николаевича Тухачевского, несколько лет бывшего заместителем по вооружениям народного комиссара обороны. Герой гражданской войны, один из пятерых первых маршалов не имел фундаментального военного образования, а потому изрядно увлекался некоторыми перспективными направлениями боевой техники в ущерб цельности взаимодействия всех видов оружия и родов войск. Достаточно сказать, что наряду с активным развитием средств радиовзрывания мин (что в войну использовали для нескольких очень эффективных диверсий) он совершенно не уделял внимания радиосвязи в войсках и не ставил вопрос о создании массового производства радиопередатчиков: дефицит пришлось восполнять уже во время войны – в значительной мере благодаря американским поставкам.

Конечно, отличился не один Тухачевский. Сменивший его на этом посту Григорий Иванович Кулик легко поддался, например, на слухи о немецких разработках новых танков, неуязвимых для тогдашней противотанковой артиллерии. Немцы действительно еще в 1936-м начали разработку танка, впоследствии знаменитого под именем «Тигр», но в рамках их концепции ведения боевых действий он был не обязателен: не зря серийное производство началось только к концу 1942-го. Да и трофейные французские танки с броней в 60–80 мм немцы использовали разве что при редких атаках на особо укрепленные районы. Так что начатые по инициативе Кулика разработки нового поколения артиллерии остались не востребованы. Зато производство пушек, реально необходимых стране, перед войной заглохло.

Словом, уже в 1939-м Джугашвили пришлось всерьез влезать в разработку вооружений. Конечно, не в качестве конструктора. Но формулировать требования к новым образцам и выбирать среди представленных вариантов он был вынужден едва ли не единолично. Военные могли разве что помогать ему ответами на его въедливые вопросы.

Примеров участия Джугашвили в перевооружении можно приводить множество. Поэтому ограничимся ярчайшим.

Танковые гусеницы работают в пыли, поэтому очень быстро изнашиваются. Только во второй половине 1930-х годов разработаны сплавы, способные обеспечить пробег в несколько тысяч километров. До того приходилось искать иные способы перемещения танков на большие расстояния. Французы создали многоколесные автотранспортеры для подвоза танков к самому полю боя. Американские и немецкие конструкторы спроектировали несколько вариантов колесного хода на самих танках. Один из них – американского конструктора Кристи, с натянутыми на ведущие колеса съемными гусеницами – СССР купил для лицензионного производства под маркой БТ – быстроходный танк.

К моменту появления марганцовистых сталей для гусениц БТ претерпел немало модификаций, стал совершеннейшим в советских войсках и одним из лучших в Европе. Понятно, военные и производственники хотели развивать эту схему дальше. Вдобавок высокая скорость танка обещала множество вариантов его боевого применения.

Но сложность колесно-гусеничного хода ограничила возможности танка в целом. Допустимая нагрузка на резиновые бандажи колес стала непреодолимым барьером для наращивания брони. Да и мест, удобных для движения на колесах, в нашей стране куда меньше, чем нужно для свободного маневрирования в ходе боевых действий (не зря бывший политрук танковой роты, затем легальный клерк женевского представительства главного разведывательного управления генерального штаба Советской армии, а ныне британский пропагандист Владимир Богданович Резун объявил БТ созданными исключительно для пробега по германским автострадам, чье строительство началось через несколько лет после развертывания серийного производства БТ).

Известный исследователь примененных Джугашвили методов управления Владимир Михайлович Чунихин в статье «Зачем Сталину была нужна власть?» цитирует воспоминания генерал-лейтенанта (в ту пору – майора) Александра Александровича Ветрова. 4 мая 1938 года на одном из множества совещаний, посвященных перевооружению Рабоче-Крестьянской Красной армии, Ветров доложил об опыте боевых действий танкового полка, где был заместителем командира, в Испании. Там уже обозначилось насыщение войск противотанковыми пушками, легко справляющимися с противопулевым бронированием БТ. Джугашвили, выслушав доклад, заинтересовался взглядом Ветрова на колесно-гусеничный ход. Тот попытался сослаться на коллективное одобрение этой схемы в полку (а в мемуарах упоминает: к началу совещания он уже знал, что Автобронетанковое управление также всецело настроено на дальнейшее развитие этого направления). Но Джугашвили все же вытянул его личное мнение. Как инженер, Ветров был за чисто гусеничный ход, упрощающий и конструкцию, и уход за ней. Завязался жестокий спор. Большинство присутствующих – включая военачальников и конструкторов – выступало за дальнейшее развитие существующей схемы. Только сам Джугашвили голосовал за полный отказ от колес. В конце концов совещание решило параллельно с дальнейшим развитием колесно-гусеничного БТ проработать и его гусеничный вариант. Так зародился будущий Т-34 – по совокупности показателей лучший, невзирая на унаследованные от БТ неудачные решения, танк Второй мировой войны.

На всех дальнейших этапах его проектирования и модернизации Джугашвили тоже следил за ним, зачастую даже ограничивая конструкторское стремление к совершенству ради наращивания производства: большое число приемлемой техники куда полезнее фронту, нежели немногочисленные идеальные образцы. На этом, кстати, пострадали немцы. Их Т-5 «Пантера» несомненно лучше Т-4, но вдвое тяжелее и сложнее в производстве, а по боевой эффективности пара Т-4 намного перекрывает один Т-5. Поэтому переход к Т-5 существенно подорвал боевую мощь немецких танковых войск вследствие резкого падения производства. СССР не допустил такого провала в производстве: Т-34 совершенствовали ровно настолько, насколько требовалось по текущим военным условиям, и его производство непрерывно наращивали.

Понятно, решение принято не только на основании доклада Ветрова. Более того, Джугашвили скорее всего вызвал на совещание его, а не командира полка, именно потому, что нуждался во мнении техника, а не строевика. То есть уже располагал какими-то сведениями. Но воспользовался возможностью и проверить эти сведения, и обсудить их со всеми заинтересованными лицами.

Вообще статью Чунихина нужно прочесть полностью. В ней описано множество управленческих приемов Джугашвили, полезных и любому нынешнему руководителю – если, конечно, он окажется достаточно умен, чтобы пользоваться ими вовремя и к месту.

В свое время нам попала в руки книга военного инженера Загордана «Элементарная теория вертолета», изданная еще в 1950-х. Автор с глубоким знанием предмета своего исследования писал: «Большой вклад в дело создания первого в мире вертолета внес ученик профессора Жуковского Борис Николаевич Юрьев. Он сконструировал в тысяча девятьсот девятом году двухвинтовой вертолет, для которого разработал «автомат перекоса», разрешив тем самым проблему управления вертолетом. Автомат перекоса в настоящее время является неотъемлемой частью любого вертолета. Юрьевым разработан также и в тысяча девятьсот двенадцатом году построен одновинтовой вертолет». Кстати, скоро вековой юбилей.

Этот геликоптер Юрьева даже получил медаль на международной выставке. Изобретатель после Октябрьской революции остался на Родине и продолжил разработки совместно с Алексеем Михайловичем Черемухиным. Черемухин, как и Юрьев, ученик профессора Жуковского, на его же курсах еще в годы Первой мировой познакомился с Андреем Николаевичем Туполевым. Все они затем помогали Жуковскому в становлении Центрального аэродинамического института, открытого, кстати, по решению Ульянова.

Собственно работы по воздушным – в частности, вертолетным – винтам занимают особое место в трудах самого Николая Егоровича Жуковского. Эти материалы и послужили базой для дальнейшего развития советскими учеными теории несущего винта вертолета.

По воспоминаниям Туполева, после успешного строительства самой большой в мире аэродинамической трубы именно Черемухину «поручается руководство работами ЦАГИ по винтовым аппаратам (геликоптерам и автожирам)… В результате ряда опытно-исследовательских работ под непосредственным техническим руководством Черемухина был создан первый советский геликоптер».

Черемухин не только проектирует и строит геликоптер, но и испытывает этот совершенно неизвестный аппарат в полете, причем во время испытаний побит ряд мировых рекордов. В ходе дальнейших полетов Черемухин 14-го августа 1932 года на вертолете 1-ЭА достиг высоты шестьсот пять метров. Результат Черемухина намного выше официально зарегистрированного мирового рекорда высоты полета французского вертолета Бреге-Доран (сто восемьдесят метров), установленного спустя четыре года. Нельзя не подчеркнуть: и первый американский вертолет Сикорского поднялся в воздух только в сороковом году.

Александр Пономарев в книге «Советские авиационные конструкторы» уточняет: до Черемухина мировой рекорд высоты для вертолета составлял всего восемнадцать метров. Полет Черемухина продолжался двенадцать минут, аппарат вел себя неустойчиво, а летчик чудом не погиб, но спас машину благодаря самообладанию. В этом полете мировой рекорд высоты для вертолетов был превышен в тридцать три с половиной раза.

Испытания запечатлены на пленку и показаны Джугашвили. Тот молча прохаживался с неизменной трубкой минут пятнадцать, а потом изрек: «Мы не должны это развивать, поскольку и экономически и технически сейчас этого не осилим. Но в случае утечки технологии, если что выйдет наружу, наши противники подхватят разработку и раньше нас сделают это».

Антисталинисты непременно завопят: талантливого изобретателя зажали (он в самом деле сидел потом некоторое время в той же шарашке, что и Туполев с Чижевским), а изобретение положили под сукно, то есть засекретили. Но мы теперь понимаем дальновидность решения. Руководитель страны профессионально подошел к вопросу (как и вообще к проблемам государственного строительства), поскольку понимал, какими ресурсами располагает Советский Союз, потянет страна или нет, есть или нет опасность усиления потенциального противника. Поэтому не стоит сожалеть, что в свое время не удалось опубликовать и обнародовать данные рекорда.

После войны Джугашвили выделил на вертолетостроение огромные средства, а Черемухин стал лауреатом двух сталинских премий. В одном только 1946 году председатель совета министров Джугашвили подписал более полусотни важнейших документов, определивших на годы вперед развитие отечественной техники. Причем не только авиационной. Огромные ресурсы были брошены также и на ядерный проект, и на ракетостроение. Огненный щит, созданный тогда, прикрывает нас и по сей день. Но им занялись только тогда, когда наша наука и техника уже могла решить столь сложные задачи.

Конечно, договор о ненападении вовсе не гарантировал безопасность страны на многие годы вперед – иначе не понадобилась бы сама предвоенная гонка конструкторов и производителей оружия. Но все же почти два года отсрочки он нам дал. И мы воспользовались ими сполна.

Правда, СССР в целом и Джугашвили в частности все же излишне надеялись на договор. От немцев ожидали по меньшей мере каких-то дипломатических шагов: раз договор с Польшей они расторгли за полгода – значит, и для нас будет какое-то раннее предупреждение. Здесь советского руководителя подвело линейное мышление в первую очередь потому, что Джугашвили вообще относился к договорам очень серьезно. Например, когда после Второй мировой англичане поддержали греческих коллаборационистов и открытой вооруженной силой задавили греческих коммунистов, СССР не только не вмешался сам, но и не позволил соседней Югославии оказать помощь. Хотя и было изрядное искушение вмешаться на стороне идейно близких, исторически прогрессивных и политически верно действующих. Но искусство стратегии в немалой степени включает способность не поддаваться соблазнам. Если бы в 1979-м высшее советское руководство отказалось от соблазна ответить на призыв тогдашних афганских правителей о помощи – вся мировая история пошла бы по иному (и во многом более полезному, в том числе и для нас) пути. Вот и Джугашвили тогда воздержался от конфликта. Раз уж в Ялте договорились (пусть и неформально) о разделе сфер влияния, причем Греция оказалась за пределами нашей зоны, – остается лишь надеяться на то, что стратегические оппоненты отнесутся к договору столь же серьезно. Увы, надежда не оправдалась – но не по нашей вине, тем не менее неизбежность немецкого нападения была очевидна. Слишком уж велики были проблемы самой Германии, слишком мала была вероятность их решения без удара по нашей стране.

С нелегкой руки все того же Хрущева существует множество публикаций о том, что Джугашвили не воспринимал сообщения разведки о приближающемся начале войны. Между тем подлинная картина тогдашних событий столь сложна, что все сообщения разведки составляют лишь ничтожно малую ее часть.

Правда, сами эти сообщения изрядно противоречивы.

Все слышали, что Рихард Густав-Вильхельм-Рихардович Зорге сообщил о немецком нападении на СССР 22 июня 1941 года. Но парой недель раньше тот же Зорге сообщил о подготовке немцев к нападению 15 июня. Еще раньше – о нападении 1 июня, 15 мая…

Зорге ни в чем не виновен. Он добросовестно передавал в Центр все, что ему рассказывал немецкий посол в Японии генерал-майор Ойген Отт. Тот, в свою очередь, честно сообщал своему ближайшему советнику Зорге все, что узнавал из Берлина: даже столь выдающийся аналитик, как Зорге, не мог бы давать послу дельные советы, если бы не располагал всей полнотой сведений для анализа. Но высшее немецкое военное и политическое руководство прибегло к новому тогда приему сокрытия сведений – белому шуму. Подготовку к вторжению пятимиллионных вооруженных сил невозможно скрыть. Поэтому по всем неофициальным каналам распространялись противоречивые сведения и о целях военной подготовки, и о возможных сроках удара.

В частности, войска действительно получили предписание в общих чертах завершить подготовку к 15 мая, о чем и сообщили советскому руководству многие разведчики, включая Зорге. Но дальше началась переброска и перегруппировка войск, техники, боеприпасов. Параллельно совершенствовалась боеготовность. За всем этим следили из генерального штаба и имперской канцелярии. То и дело отдавался приказ: к такому-то числу доложить о степени готовности. Сам же вождь германского народа оставил за собой возможность лишь за пару дней до срока вторжения отдать окончательный приказ. Понятно, в потоке слухов, порожденных этими промежуточными распоряжениями, захлебнулись бы даже самые совершенные аналитические службы.

Для придания этим слухам правдоподобия немцы и сами пользовались нашими разведывательными каналами. Так, первый советник полномочного представительства СССР в Германии, резидент разведки народного комиссариата внутренних дел Амаяк Захарович Кобулов оказался центром притяжения десятков искренних на первый взгляд людей, сообщавших ему сведения, никак не стыкующиеся между собой, но выглядящие равно надежно. А ведь его брат Богдан был в числе ближайших сподвижников самого наркома – Лаврентия Павловича Берия, так что Амаяк пользовался безоговорочным доверием и самого Берии, и Джугашвили. И немцы брали это в расчет.

Немаловажную роль сыграло и состояние коммуникаций. К востоку от линии Керзона – этнической границы между русскими и поляками, где пролегла в 1939-м новая западная граница СССР – плотность дорожной сети по сей день раза в три меньше, чем к западу от нее же. А среднее плечо подвоза – расстояние перевозки грузов, важных для боевых действий – втрое больше. Даже если бы СССР и Германия начали мобилизацию одновременно, Германия успела бы нанести удар первой, по совершенно не готовым нашим войскам. В Первой мировой войне Россия, чтобы помочь западным союзникам, перешла в наступление войсками предвоенного формирования задолго до полной мобилизации, погубила свою Первую армию под командованием Александра Васильевича Самсонова, но вынудила немцев перебросить войска с запада и тем самым спасла Париж от захвата. А во Второй мировой Германия уже располагала полностью отмобилизованными вооруженными силами, так что любая попытка резкого движения советских войск оборачивалась немецким опережающим ударом. Приходилось маневрировать в пределах, обычных для мирного времени, чтобы не спровоцировать такой удар.

Да и для последующего обретения союзников, способных поставить нам все недостающее для войны (прежде всего – алюминий, высокооктановый бензин, порох и взрывчатку: остальным мы в полной мере обеспечили себя благодаря пятнадцати годам предвоенной мобилизации), надо было доказать беспричинность германской агрессии, чтобы даже Соединенные Штаты Америки, отделенные от театра военных действий океанами, испугались за свое существование. Вдобавок всеобщая жалость к жертве свирепого агрессора позволила привлечь на нашу сторону множество добровольных помощников, не только жертвовавших в нашу пользу немалые деньги, но и снабдивших нас бесценными секретными сведениями.

Кроме того, была в игре и Великобритания.

Война к тому времени зашла в стратегический тупик. Германия завоевала почти всю Европу, кроме нескольких стран, оставленных нейтральными в качестве каналов поставки дефицитных товаров (так, американская нефть до начала 1944-го – когда союзники стали всерьез готовиться к высадке в Европе – шла в Германию через испанских перекупщиков, а шведские зенитные автоматы знаменитой орудийной фирмы «Бофорс» вели огонь по обе стороны линии фронта). Но Британские острова оставались недоступны: господства в воздухе немцы не добились, а их флот на фоне британского был незаметен. Соответственно и совокупная экономическая мощь Британской империи, куда входили Австралия, Индия (с нынешним Пакистаном), Канада, добрая половина Ближнего Востока, больше половины Африки, была сравнима со всеми германскими возможностями. Понятно, обе стороны рассчитывали воспользоваться нашей страной как дополнительной гирей на весах войны.

Британцы то и дело передавали нам сведения о немецких приготовлениях к войне с нами. Но можно ли им доверять? В свою очередь, немцы планировали продвижение к британским владениям на Ближнем Востоке и через них в Индию. Отголоском этих планов некоторые исследователи считают название плана удара по СССР: ведь император Фридрих I Фридрихович Хохенштауфен Рыжебородый – Барбаросса – утонул при переправе через реку Селиф в ходе третьего крестового похода в Святую Землю, а после Первой мировой войны эта земля стала британским владением. Но при походе по южному маршруту немецкие коммуникации оказывались под угрозой советского флангового удара. Есть даже мнение: британцы подкинули немцам разработанный ими план такого удара и тем самым спровоцировали немецкий поход против нас. Конечно, у немцев и без того хватало причин для такого похода – и политических, и чисто военных. Но не принять в расчет такие заготовки невозможно, тем не менее даже в таких условиях Джугашвили нашел способ выяснить немецкие намерения хотя бы в общих чертах. 13 июня 1941 года Телеграфное агентство Советского Союза передало сообщение об отсутствии у СССР каких бы то ни было претензий к Германии и сведений о германских претензиях к СССР (в советских газетах оно опубликовано 14-го). Отсутствие реакции Германии на это сообщение показало: нападение состоится в ближайшие дни.

Одновременно в советские войска пошла директива о повышении боевой готовности. 18-го – когда немецкое молчание окончательно доказало неизбежность удара – отдана вторая директива. Впоследствии высшие советские военачальники отрицали существование обеих директив и делали вид, что первой стала директива, переданная в войска в ночь на 22 июня, за считанные часы до немецкого удара, тем не менее историкам уже в нынешнем тысячелетии удалось сопоставлением реальных действий войск в последние предвоенные дни не только доказать существование распоряжений от 13-го и 18 июня, но и в основном установить их содержание, а также выяснить, кто из командиров в какой мере выполнил их. Попытка военного командования перевалить вину с себя на политиков уже окончательно провалилась.

Любопытно, что первый официальный пост Джугашвили в советском правительстве – народный комиссар по делам национальностей. И с национальностями связано одно из крупнейших его дел – обустройство Советского Союза.

Строго говоря, сама идея Союза принадлежала не ему. Главным ее поборником в начале 1920-х оказался Владимир Ильич Ульянов. Сам Джугашвили полагал целесообразной идею культурной автономии, усиленно развиваемую социалистами Австрии. По ней права на развитие собственной культуры, обучение на собственном языке и прочие этнически обусловленные возможности не привязаны к конкретной территории, а доступны по всему государству, хотя и обеспечены ресурсами региона, где проживает большинство соответствующего этноса. С учетом накопленного с тех пор опыта этот вариант представляется и впрямь предпочтительным. Но в гражданской войне страна рассыпалась по всем возможным швам, включая и национальные. Вероятно, равноправный Союз был если и не единственно возможным, то по меньшей мере удобнейшим способом совместить возрождение единства с удовлетворением амбиций бесчисленных местных князьков – в том числе и ссылающихся на иноязычие. Тем более что тогда – при единстве правящей партии – никому не привиделась бы даже в самом страшном сне возможность всерьез воспользоваться формальным правом на самоопределение вплоть до полного отделения.

К сожалению, в политике справедливо драматургическое правило: нет ничего лишнего, и все должно рано или поздно использоваться – если в первом акте на стене висит ружье, по ходу спектакля оно должно выстрелить. В 1991-м – когда былые идейные коммунисты давно и безнадежно уступили место безыдейным карьерным бюрократам и центр уже не имел ни желания одергивать сепаратистов, ни внятного обоснования необходимости дальнейшего единства – ослабевший Союз раскололся по всем межнациональным трещинам.

Тут же закричали о сталинских минах замедленного действия. Но, простите, Джугашвили никогда не допустил бы такого ослабления страны, при каком немногочисленные сепаратисты диктуют свою волю абсолютному большинству.

Другое дело, что он предвидел нечто подобное, исходя хотя бы из своей кавказской юности. Опыт местного многоцветия доказывает: в многонациональной стране действовать исключительно пряником невозможно. Но и кнут в руках единого центра изрядно отпугивает периферию. Поэтому Джугашвили нашел способ раздать всем народам кнутики для взаимного сдерживания.

При раскройке политической ткани страны Джугашвили намеренно создал спорные территории. Достаточно посмотреть на доминирование таджикского населения в Самаркандской и Бухарской областях Узбекистана, узбекского в Чимкентской области Казахстана и Ошской области Киргизии, армянского в Нагорном Карабахе… Радикальный пересмотр государственного устройства в 1930-е годы усугубил положение: так, разделение Закавказской федерации на три союзные республики создало в каждой из них анклавы других народов.

Правда, вся эта чересполосица унаследована с имперских времен. Теоретически можно было, пользуясь отголосками гражданской войны или массовой миграцией в эпоху индустриализации, организовать переселение таким образом, чтобы зоны контакта национальных территорий оказались этнически однородны. Удалось же после Второй мировой войны создать, например, этнически чистую Польшу, переселив миллионы русских, немцев. Да и самих поляков из нашей страны в основном отправили за западную границу.

Но этнически чистые территории в ту эпоху были склонны к сепаратизму даже больше, чем сейчас. Поэтому Джугашвили намеренно смешивал население, создавая равновесие народов. Правда, возникала возможность межнациональных конфликтов. Но равновесную обстановку можно поддерживать буквально одним пальцем. Положение в стране в целом было управляемым.

Например, единый черкесский этнос разделили на Адыгею, Абхазию, Кабардино-Балкарию, Карачаево-Черкесию. Заметим: часть свободных валентностей черкесов связали с другими народами. Казалось бы, куда логичнее соединить черкесов с кабардинцами, а балкарцев с карачаевцами. Но соединили так, чтобы разные народы уравновесили друг друга.

Кстати, в условиях такого смешения и равновесия куда легче вести интернациональное воспитание. Так что даже в рамках нынешних представлений о морали решение Джугашвили следует считать оправданным.

Национальное территориальное деление дало и политическое обоснование для усиленных вложений в развитие отдельных территорий: мол, младшие братья нуждаются в помощи. Но на деле речь шла о расширении культурных и производственных возможностей страны в целом. Ничего похожего на нынешнее заваливание деньгами немногочисленных особо конфликтных территорий в ущерб духовному и хозяйственному единству всей федерации, в ущерб самим принципам федеративности.

Словом, подход Джугашвили к национальному вопросу несравненно стратегичнее желания постсоветских руководителей жить сегодняшними страстями.

Конечно, Джугашвили – не ангел. Так, ему и впрямь было присуще упорство, переходящее в упрямство: столкнувшись с препятствием, он зачастую продолжал движение к поставленной цели, не считаясь с потерями, и заставлял всех окружающих делать то же самое. Иной раз это вызывалось осознанием важности цели, перекрывающей любые затраты на ее достижение. Но порой даже самый тщательный анализ не выявляет разумности принятого решения.

Максимализм Джугашвили сказался, например, при коллективизации сельского хозяйства. Она была необходима ради повышения производительности труда. Не зря в те же годы в Соединенных Государствах Америки тоже укрупняли фермы, дабы обрести возможность применения сельскохозяйственной техники. Причем пользовались куда более варварским методом – банкротили фермеров, скупали земли за бесценок, а хозяев выгоняли просто на улицу. Наш вариант, когда крестьяне оставались совладельцами земли, а в промышленность перебирались по мере вытеснения техникой, несравненно гуманнее. Но тяга к быстрым решениям повлекла унификацию. Выдавливание всех ресурсов села в пользу индустриализации прошло бы куда менее болезненно, если бы типовой устав сельскохозяйственной артели с самого начала предоставил крестьянам все разнообразие возможностей дополнительного заработка.

С другой стороны, если Джугашвили убеждался в недостижимости цели – он терял интерес к ней так резко и полно, что зачастую это воспринимали как опалу и даже ненависть.

Так, еще во время Великой Отечественной войны он занялся восстановлением унаследованного от византийских времен единства церкви с государством. Внутри страны это удалось, и тогда он вознамерился провести новый Вселенский собор ради согласования позиций всех поместных церквей по многим важнейшим для него вопросам. Но убедился в невозможности поставить все мировое православие на службу одной стране или одному общественному строю, забросил затею и перестал обращать внимание на церковные дела в целом. После этого возродилась традиционная коммунистическая неприязнь к религии, воспринимаемой как конкурирующая идеология.

Сходным образом развивались взаимоотношения с Израилем. Союз и Соединенные Государства Америки создали его совместными усилиями – как клин в самом центре британской и французской колониальных империй. Но СССР не только первым официально признал Израиль, но и помог ему отбить удар соседних арабских стран: англичане и французы попытались руками своих колоний уничтожить угрозу своему владычеству. Советские боевые офицеры отправлялись на историческую родину по прямым приказам командования. Чехословакия, чутко прислушавшись к настоятельному совету из Москвы, по символической цене продала Израилю все оружие, боевую технику и боеприпасы, выпущенные по немецкому заказу во время Второй мировой войны, но оставшиеся на складах после прорыва советских войск, отрезавшего заказчика от производителя. Кстати, значительную часть этого оружия перевезли в Израиль американские военные летчики, официально уволившиеся из ВВС (по выполнении боевого задания их приняли обратно на службу) и выкупившие свои транспортные самолеты по доллару за штуку (в СГА закон запрещает государству получать или отдавать бесплатно). Но по окончании боевых действий Израиль полностью переориентировался на СГА: новое государство остро нуждалось во всем подряд, а получить необходимое можно было только из-за океана, но не из нашей – разоренной в войне – страны. Тогда СССР воспользовался первым же удобным поводом для полного разрыва дипломатических отношений с Израилем, а внутри страны поползли слухи об использовании советских евреев как вражеских агентов. Сам Джугашвили, насколько можно судить по всей его биографии, не видел в евреях как народе ничего плохого, но счел полезным принудить Израиль к возвращению в орбиту интересов СССР любыми – в том числе и морально сомнительными – средствами. Как и следовало ожидать, принуждение сорвалось (мало на свете народов упрямее евреев), но обе стороны понесли тяжелые моральные и финансовые потери.

Отношения со странами, попавшими в сферу непосредственного влияния СССР, также развивались сложно и неоднозначно. Первоначально Джугашвили считал возможным и даже предпочтительным создание там неких промежуточных вариантов государственного устройства – многопартийных и многоукладных. Но довольно скоро возобладало унификаторство. В какой мере оно порождено логикой противостояния двух политических лагерей, а в какой вызвано тягой к упрощению системы управления – пока не выяснено.

Под конец жизни Джугашвили стал куда менее склонен к длительным исследованиям сложных вопросов, обсуждениям с коллегами, привлечению экспертов. Некоторые исследователи полагают это следствием самоуверенности вследствие накопления опыта верных решений и похвал сотрудников. Кое-кто даже считает, что Джугашвили постигло возрастное ослабление умственной деятельности. На наш взгляд, он скорее ощутил нехватку времени для осуществления всего намеченного и стал экономить на согласованиях. Как известно всякому военному, посредственное быстрое решение лучше идеального, но запоздалого. А наследников, способных осуществить все его планы, он, похоже, не видел. Да и вряд ли они возможны: любой политик располагает собственными планами, убеждениями и намерениями, так что вряд ли согласится ограничиться ролью исполнителя проектов предыдущего руководителя.

Правда, все созданное при Джугашвили (и в значительной мере под его руководством) сохранилось и послужило опорой для дальнейшего развития. Но само это развитие сопровождалось изрядными зигзагами, продиктованными не в последнюю очередь желанием дистанцироваться от великого предшественника и доказать собственные возможности преемников. В частности, потому, что его стратегическое стремление жертвовать малыми преимуществами сегодня ради больших преимуществ завтра выглядит с тактической точки зрения неоправданной жесткостью, а порой и жестокостью, тем не менее деятельность Джугашвили – замечательный пример удачного проявления главного стратегического стремления, сформулированного нами так: оказывать максимальное влияние на мир и сводить к минимуму влияние мира на себя. Этот принцип должен воплощаться и впредь в любой достаточно содержательной и дальновидной деятельности.

Из приведенного выше примера создания нового танка видно: Джугашвили несомненно понимал важность обратной связи. Есть и множество иных свидетельств того, как он радикально перерабатывал уже намеченные предложения и планы под воздействием вновь поступающих сведений – в том числе и от людей, пребывающих в опале (так, идея пикирующего четырехмоторного бомбардировщика, предложенная великому авиаконструктору Андрею Николаевичу Туполеву, отбывающему срок за самоуправство при распоряжении казенными деньгами, была им обоснованно отвергнута и больше не появлялась).

Но старые соратники, раз за разом убеждаясь в его правоте, постепенно вовсе перестали всерьез исследовать вопросы, выходящие за пределы их прямых служебных обязанностей, всецело полагаясь на вождя. Образовался порочный круг положительной обратной связи, все более утверждающей самого Джугашвили в ощущении собственной мудрости и дальновидности. Постепенно он вовсе перестал советоваться как раз с теми, кто в силу своего положения в стране располагал самыми разносторонними потоками информации.

Отсюда, например, серьезнейшая ошибка в оценке генетики. Хотя в окружении Джугашвили появился человек, профессионально разбирающийся в науке – Юрий Андреевич Жданов. Он поддержал развитие генетических исследований. Но практические результаты, достигнутые несколькими учениками замечательного селекционера Трофима Денисовича Лысенко, затмили научную необоснованность (а порой и легко доказуемую нелепость) его объяснения путей достижения этих результатов. Конфликт между Лысенко и теоретиками биологии решился административным путем. Мы упустили полтора десятилетия – в науке это целая эпоха. По сей день многие направления биологических исследований у нас не вполне изжили последствия того провала.

К сожалению, таких провалов у сталинской системы принятия решений было более чем достаточно. История с генетикой и кибернетикой известна всем. Мы же расскажем историю малоизвестную. Ее герой – забытый ныне, к сожалению, Николай Михайлович Федоровский. А ведь он – основоположник целого направления науки – прикладной минералогии, доктор наук, профессор и член-корреспондент Академии наук СССР.

Чтобы представить себе, что это был за человек, достаточно обратиться к ряду его писем, адресованных не кому-нибудь, а самому Джугашвили. Они написаны с редким чувством достоинства без тени привычного раболепства – хотя из заключения в 1946 году. Ученому было уже шестьдесят, к тому моменту он по ложному доносу отматывал десятый год лагерей под Воркутой и после – в Норильске: они и городами не были в ту пору по большому счету.

«Должен вам сообщить, что я был четырнадцать лет директором Института минерального сырья, созданного по моей инициативе для борьбы за независимость нашей Родины от капиталистических стран в области минерального сырья… Работами коллектива ВИМСа, поставленными по моей инициативе и с непосредственным участием, удалось дать нашей стране сотни миллионов экономии в валюте…

Так, например, наша Родина не имела ванадия, этого важного оборонного металла для автотанковой и пушечной промышленности. Мне с моими сотрудниками не только удалось в течение двух лет открыть мощные залежи ванадиевых руд (титаномагнетиты) на Урале, но и проработать в ВИМСе всю технологию… Теперь наша Родина имеет свой ванадий…

Зная, что прозрачный флюорит дает возможность конструировать приборы для снимков в темноте и тумане, я ряд лет упорно проводил поиск этого минерала, которого мало во всем мире. Наконец, удалось найти в горах Таджикистана невиданную в мире пещеру с флюоритом, откуда две с половиной тонны этого чудесного камня было привезено для оптических заводов страны. Причем цена его по весу превышает цену золота. Теперь прозрачного флюорита у нас больше, чем в любом капиталистическом государстве…»

Этот выдающийся ученый был вправе рассчитывать на большее внимание к его предложениям и трудам. Но получил свободу только после смерти отца народов, несмотря на очевидную выгоду, которую могло бы извлечь государство, оказав Федоровскому поддержку.

«…использование меня с моей специальностью, с тридцатилетним стажем, широкими новыми идеями в условиях заключения – это все равно что микроскопом забивать гвозди, – нелицеприятно пишет ученый Сталину. – В частности, я хотел бы включиться в проблему урана. Я хорошо знаю Среднюю Азию и урановые руды. У меня есть ряд соображений, каким образом поставить работы по открытию крупных запасов урановых руд. Есть и еще ряд наполовину законченных разработкой интересных тем, но я не буду загромождать свое заявление. Я оторван от любимой работы и бессилен реализовать свои творческие идеи. Помогите мне!»

Не помогли. И проиграли. Особо остановимся лишь на одном опередившем время открытии Федоровского:

«В последние годы мной дан целый ряд научно-промышленных предложений, имеющих большое экономическое и оборонное значение. К сожалению, по не вполне еще понятным причинам эти предложения постигла довольно странная судьба. Так, например, еще десять лет назад мной было внесено предложение об организации производства «минеральной шерсти» синтезом минерала волластонита. Идея по тому времени совершенно новая, представляющая гораздо больший интерес, чем, скажем, столь рекламируемое нашими журналами достижение последних лет – «стеклянные ткани».

Предложение не было реализовано и пропало, а в сорок третьем мы читаем в американских журналах о постройке в СГА ряда крупных заводов по производству «минеральной шерсти» из волластонита.

Крайне обидно видеть, как плоды моей научной работы и изобретательской мысли достаются другим странам и выношенные, выпестованные годами творческие идеи и сама работа идут на свалку».

Поясним: волластонит Ca₃(Si₃O₉) – дощатый шпат, минерал из класса цепочечных силикатов. На Западе минерал уже десятки лет выступает в качестве заменителя асбеста – тоже хорошего теплоизолятора, но весьма пылеобразующего материала и страшного канцерогена.

Воз и поныне был бы там, если бы не московское правительство. В Горном Алтае на отходах золоторудного производства, в числе которых есть и волластонит, построена обогатительная фабрика. Рядом в Бийске на развалинах гигантского комплекса по производству взрывчатки российские ученые расшифровали состав американского пенетрона. Это гидроизолирующий материал, применяемый во всем мире, до недавнего мира производился на основе американского патента. Китайцы раскрыть секрет чужой технологии не смогли. Наши же умельцы не только вскрыли формулу, но сделали новый материал лучше пенетрона, добавив в него волластонит. Получился материал антигидрон с уникальными свойствами. Его уже применили при починке Братской ГЭС и гидропроводов в Уфе. Волластонит, например, резко улучшает качества бетонов и позволяет строить объекты выдающейся прочности. И все же мы серьезно отстаем в этих стратегических разработках от тех же СГА. На просчеты Джугашвили накладываются просчеты современной бюрократии.

Впрочем, ошибки Джугашвили хорошо известны и без нас. Но, к сожалению, зачастую ему и чужие ошибки приписывают, и объявляют ошибками многие верные решения… Поэтому в заключение этой главы напомним слова Шарля Андре Жозефа Мари Анрича де Голля: «Сталин не ушел в прошлое – он растворился в будущем», посетуем, что все еще не наступило будущее, достаточно отдаленное для беспристрастной – а потому объективной – оценки баланса деяний вождя.

Часть VI. Прямая речь

(Речи, выступления и лекции Сталина) (Стариков Н.В. Так говорил Сталин)

Глава 1. 1917–1929 (Стариков Н.В. Так говорил Сталин)

Речь на съезде финляндской социал-демократической рабочей партии в Гельсингфорсе 14 ноября 1917 г

Товарищи!

Я делегирован к вам для того, чтобы приветствовать вас от имени рабочей революции в России, в корне расшатывающей основы капиталистического строя. Я приехал к вам для того, чтобы приветствовать ваш съезд от имени рабочего и крестьянского правительства России, от имени Совета Народных Комиссаров, рожденного в огне этой революции.

Но не только для приветствия приехал я к вам. Я хотел бы прежде всего передать вам радостную весть о победах русской революции, о дезорганизованности ее врагов и о том, что в атмосфере издыхающей империалистической войны шансы революции растут изо дня в день.

Сломлена помещичья кабала, ибо власть в деревне перешла в руки крестьян. Сломлена власть генералов, ибо власть в армии сосредоточена в руках солдат. Обузданы капиталисты, ибо спешно устанавливается рабочий контроль над фабриками, заводами, банками. Вся страна, города и села, тыл и фронт усеяны революционными комитетами рабочих, солдат и крестьян, берущими в свои руки бразды правления.

Нас пугали Керенским и контрреволюционными генералами, но Керенский изгнан, а генералы осаждены солдатами и казаками, которые также солидарны с требованиями рабочих и крестьян.

Нас пугали голодом, пророчили, что Советская власть погибнет в когтях продовольственной разрухи. Но стоило нам обуздать спекулянтов, стоило нам обратиться к крестьянам, и хлеб стал притекать в города сотнями тысяч пудов.

Нас пугали расстройством государственного аппарата, саботажем чиновников и пр. Мы и сами знали, что новому, социалистическому правительству не удастся взять просто старый, буржуазный государственный аппарат и сделать его своим. Но стоило нам взяться за обновление старого аппарата, за чистку его от антисоциальных элементов, и саботаж стал таять.

Нас пугали «сюрпризами» войны, возможными осложнениями со стороны империалистических клик в связи с нашим предложением о демократическом мире. И действительно, опасность, опасность смертельная была. Но была она после взятия Эзеля, когда правительство Керенского приготовлялось к бегству в Москву и к сдаче Петрограда, а англо-немецкие империалисты сговаривались о мире за счет России. На почве такого мира империалисты действительно могли сорвать дело русской и, может быть, международной революции. Но Октябрьская революция пришла вовремя. Она взяла дело мира в свои собственные руки, она выбила из рук международного империализма самое опасное оружие и тем оградила революцию от смертельной опасности. Старым волкам империализма осталось одно из двух: либо покориться разгорающемуся во всех странах революционному движению, приняв мир, либо вести дальше борьбу на почве продолжения войны. Но продолжать войну на четвертом году ее, когда весь мир задыхается в когтях войны, когда «предстоящая» зимняя кампания вызывает среди солдат всех стран бурю возмущения, когда грязные тайные договоры уже опубликованы, – продолжать войну при таких условиях, значит обречь себя на явную неудачу. Старые волки империализма на этот раз просчитались. И именно поэтому не пугают нас «сюрпризы» империалистов.

Нас пугали, наконец, развалом России, раздроблением ее на многочисленные независимые государства, при этом намекали на провозглашенное Советом Народных Комиссаров право наций на самоопределение, как на «пагубную ошибку». Но я должен заявить самым категорическим образом, что мы не были бы демократами (я не говорю уже о социализме!), если бы не признали за народами России права свободного самоопределения. Я заявляю, что мы изменили бы социализму, если бы не приняли всех мер для восстановления братского доверия между рабочими Финляндии и России. Но всякому известно, что без решительного признания за финским народом права на свободное самоопределение восстановить такое доверие немыслимо. И важно здесь не только словесное, хотя бы и официальное, признание этого права. Важно то, что это словесное признание будет подтверждено Советом Народных Комиссаров на деле, что оно будет проведено в жизнь без колебаний. Ибо время слов прошло. Ибо настало время, когда старый лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» должен быть проведен в жизнь.

Полная свобода устроения своей жизни за финляндским, как и за другими народами России! Добровольный и честный союз финляндского народа с народом русским! Никакой опеки, никакого надзора сверху над финляндским народом! Таковы руководящие начала политики Совета Народных Комиссаров.

Только в результате такой политики может быть создано взаимное доверие народов России. Только на почве такого доверия может быть проведено в жизнь сплочение в одну армию народов России. Только в результате такого сплочения могут быть закреплены завоевания Октябрьской революции и двинуто вперед дело международной социалистической революции.

Вот почему мы улыбаемся каждый раз, когда нам говорят о неизбежном развале России в связи с проведением в жизнь идеи о праве наций на самоопределение.

Таковы те трудности, которыми пугали и продолжают пугать нас враги, но которые мы преодолеваем по мере роста революции.

Товарищи! До нас дошли сведения, что ваша страна переживает приблизительно такой же кризис власти, какой Россия переживала накануне Октябрьской революции. До нас дошли сведения, что вас также пугают голодом, саботажем и пр. Позвольте вам заявить на основании опыта, вынесенного из практики революционного движения в России, что эти опасности, если они даже реальны, отнюдь не являются непреодолимыми. Эти опасности можно преодолеть, если действовать решительно и без колебаний. В атмосфере войны и разрухи, в атмосфере разгорающегося революционного движения на Западе и нарастающих побед рабочей революции в России – нет таких опасностей и затруднений, которые могли бы устоять против вашего натиска. В такой атмосфере может удержаться и победить только одна власть, власть социалистическая. В такой атмосфере пригодна лишь одна тактика, тактика Дантона: смелость, смелость, еще раз смелость!

И если вам понадобится наша помощь, мы дадим вам ее, братски протягивая вам руку.

В этом вы можете быть уверены.

«Правда», № 191, 16 ноября 1917 г.

Об основах ленинизма. Лекции, читанные в Свердловском университете (фрагмент)

IХ. Стиль в работе

Речь идет не о литературном стиле. Я имею в виду стиль в работе, то особенное и своеобразное в практике ленинизма, которое создает особый тип ленинца-работника. Ленинизм есть теоретическая и практическая школа, вырабатывающая особый тип партийного и государственного работника, создающая особый, ленинский стиль в работе.

В чем состоят характерные черты этого стиля? Каковы его особенности?

Этих особенностей две:

а) русский революционный размах и

б) американская деловитость.

Стиль ленинизма состоит в соединении этих двух особенностей в партийной и государственной работе.

Русский революционный размах является противоядием против косности, рутины, консерватизма, застоя мысли, рабского отношения к дедовским традициям. Русский революционный размах – это та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперед, ломает прошлое, дает перспективу. Без него невозможно никакое движение вперед.

Но русский революционный размах имеет все шансы выродиться на практике в пустую «революционную» маниловщину, если не соединить его с американской деловитостью в работе. Примеров такого вырождения – хоть отбавляй… Но никто, кажется, не издевался над такими больными так зло и беспощадно, как Ленин. «Коммунистическое чванство» – так третировал он эту болезненную веру в сочинительство и декретотворчество.

«Коммунистическое чванство – значит то, – говорит Ленин, – что человек, состоя в коммунистической партии и не будучи еще оттуда вычищен, воображает, что все задачи свои он может решить коммунистическим декретированием» (см. т. XXVII, с. 50–51).

«Революционному» пустозвонству Ленин обычно противопоставлял простые и будничные дела, подчеркивая этим, что «революционное» сочинительство противно и духу, и букве подлинного ленинизма.

«Поменьше пышных фраз, – говорит Ленин, – побольше простого, будничного, дела…»

«Поменьше политической трескотни, побольше внимания самым простым, но живым… фактам коммунистического строительства…» (см. т. XXIV, с. 343 и 335).

Американская деловитость является, наоборот, противоядием против «революционной» маниловщины и фантастического сочинительства. Американская деловитость – это та неукротимая сила, которая не знает и не признает преград, которая размывает своей деловитой настойчивостью все и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьезная строительная работа.

Но американская деловитость имеет все шансы выродиться в узкое и беспринципное делячество, если ее не соединить с русским революционным размахом. Кому не известна болезнь узкого практицизма и беспринципного делячества, приводящего нередко некоторых «большевиков» к перерождению и к отходу их от дела революции?

Соединение русского революционного размаха с американской деловитостью – в этом суть ленинизма в партийной и государственной работе. Только такое соединение дает нам законченный тип работника-ленинца, стиль ленинизма в работе.

Политическая физиономия русской оппозиции. Из речи на объединенном заседании Президиума ИККИ и ИКК^[19] 27 сентября 1927 г

Товарищи! Ораторы говорили здесь так хорошо и так основательно, что мне мало что остается сказать.

Я не прослушал речи Вуйовича, так как не находился в зале и захватил только конец его речи. Из этого конца я понял, что он обвиняет ВКП(б) в оппортунизме, себя же он считает большевиком и берется учить ВКП(б) ленинизму.

Что сказать на это? У нас в партии, к сожалению, имеется некоторое количество людей, называющих себя большевиками, но на самом деле ничего общего с ленинизмом не имеющих. Я думаю, что к этим людям принадлежит и Вуйович. Когда такие люди берутся учить ВКП(б) ленинизму, легко понять, что из этого может получиться. Я думаю, что критика Вуйовича не заслуживает ответа.

Мне вспомнилась одна маленькая история с немецким поэтом Гейне. Позвольте вам рассказать эту историю. В числе разных критиков, которые выступали в печати против Гейне, был один очень неудачливый и довольно бездарный литературный критик по фамилии Ауфенберг. Основная черта этого писателя состояла в том, что он неустанно «критиковал» и бесцеремонно донимал Гейне своей критикой в печати. Гейне, очевидно, не считал нужным реагировать на эту «критику» и упорно отмалчивался. Это поразило друзей Гейне, и они обратились к нему с письмом: дескать, как это понять, что писатель Ауфенберг написал массу критических статей против Гейне, а Гейне не находит нужным отвечать. Гейне оказался вынужденным ответить. Что же он сказал в ответ на обращение своих друзей? Гейне ответил в печати в двух словах: «писателя Ауфенберга я не знаю; полагаю, что он вроде Дарленкура, которого тоже не знаю».

Перефразируя слова Гейне, русские большевики могли бы сказать насчет критических упражнений Вуйовича: «большевика Вуйовича мы не знаем, полагаем, что он вроде Али-баба, которого тоже не знаем».

О Троцком и оппозиции. Основное несчастье оппозиции состоит в том, что она не понимает тех вещей, о которых она здесь болтает. В своей речи Троцкий говорил о политике в Китае. Но он не хочет признать, что никакой линии, никакой политики у оппозиции по вопросу о Китае не было. Была качка, было топтание на месте, метание из стороны в сторону, но никакой линии у оппозиции не было. По трем вопросам о Китае шли у нас споры: по вопросу об участии коммунистов в Гоминдане, по вопросу о Советах и по вопросу о характере китайской революции. По всем этим вопросам оппозиция оказалась банкротом, ибо у нее не было никакой линии.

Вопрос об участии в Гоминдане. В апреле 1926 года, т. е. спустя месяц после VI пленума ИККИ, где было принято решение в пользу участия коммунистов в Гоминдане, оппозиция потребовала немедленного ухода коммунистов из Гоминдана. Почему? Потому что, напуганная первым натиском Чан Кай-ши (март 1926 г.), оппозиция требовала, по сути дела, приспособления к Чан Кай-ши, думала вывести коммунистов из игры революционных сил в Китае.

Однако формально оппозиция обосновывала свое требование ухода из Гоминдана тем, что коммунисты не могут участвовать в буржуазно-революционных организациях, каковой не может не считаться Гоминдан. А через год после этого, в апреле 1927 года, оппозиция требовала уже участия коммунистов в Гоминдане Ухана. Почему? На каком основании? Разве Гоминдан перестал быть в 1927 году буржуазной организацией? Где же тут линия, хотя бы тень линии?

Вопрос о Советах. И здесь у оппозиции не было определенной линии. Одна часть оппозиции требовала в апреле 1927 года немедленной организации Советов в Китае для низвержения Гоминдана в Ухане (Троцкий). Одновременно с этим другая часть оппозиции требовала тоже немедленной организации Советов, но уже для поддержания Гоминдана в Ухане, а не его свержения (Зиновьев). Это называется у них линией! При этом обе части оппозиции, и Троцкий и Зиновьев, требуя организации Советов, требовали вместе с тем участия коммунистов в Гоминдане, участия коммунистов в правящей партии. Пойми, кто может! Создавать Советы и требовать вместе с тем участия коммунистов в правящей партии, т. е. в Гоминдане, – это такая глупость, до которой не всякий додумается. И это называется линией!

Вопрос о характере китайской революции. Коминтерн считал и продолжает считать, что основой революции в Китае в данный период является аграрно-крестьянская революция. А каково мнение оппозиции на этот счет? У нее вообще не было никогда на этот счет определенного мнения. То она уверяла, что в Китае не может быть аграрной революции, так как там нет вообще феодализма; то она заявляла, что в Китае возможна и необходима аграрная революция, хотя и не признавала за феодальными пережитками в Китае серьезного значения, причем нельзя было понять, откуда же могла взяться в таком случае аграрная революция; то она уверяла, что главное в китайской революции не аграрная революция, а революция за таможенную автономию. Пойми, кто может!

Вот какова так называемая линия оппозиции по спорным вопросам китайской революции.

Это не линия, а топтание на месте, путаница, полное отсутствие линии.

И эти люди берутся критиковать ленинские позиции Коминтерна! Не смешно ли это, товарищи?

Троцкий говорил здесь о революционном движении в Гуандуне, о войсках Хо Луна и Е Тина, обвиняя нас в том, что мы создаем здесь будто бы новый Гоминдан для возглавления этого движения. Я не буду опровергать эту сплетню, высосанную из пальца Троцким. Я хочу лишь заявить, что все это дело южного революционного движения, исход войск Е Тина и Хо Луна из Ухана, их продвижение в Гуандун, их соединение с крестьянским революционным движением и т. д., – я хочу сказать, что все это дело начато по инициативе китайской компартии. Знает ли об этом Троцкий? Он должен об этом знать, если он вообще что-либо знает.

Кто будет возглавлять это движение, если это движение окажет успехи, если новый подъем революции в Китае станет фактом? Конечно, Советы. Если раньше, в период расцвета Гоминдана, не было благоприятных условий для немедленного создания Советов, то теперь, когда гоминдановцы оскандалились и дискредитировали себя своей связью с контрреволюцией, – теперь Советы при успехе движения могут стать, и действительно станут, основной силой, сплачивающей вокруг себя рабочих и крестьян Китая. А кто будет возглавлять Советы? Конечно, коммунисты. Но коммунисты уже не будут участвовать в Гоминдане, если революционный Гоминдан появится еще раз на сцене. Только невежды могут совмещать наличие Советов с возможностью участия коммунистов в партии Гоминдана. Совмещать эти две несовместимые вещи – значит не понимать природы и назначения Советов.

То же самое нужно сказать по вопросу об Англо-Русском комитете. Здесь мы имеем те же шатания и отсутствие линии у оппозиции. Сначала оппозиция была очарована Англо-Русским комитетом. Она даже утверждала, что Англо-Русский комитет является средством «обезвредить реформизм в Европе» (Зиновьев), забыв, очевидно, что английская половина Англо-Русского комитета состоит именно из реформистов.

Потом, когда оппозиция разглядела, наконец, что Персоль и его друзья являются реформистами, она перешла от очарования к разочарованию, более того – к отчаянию, и потребовала немедленного разрыва, как средства свалить Генсовет, не понимая, что из Москвы невозможно свергнуть Генсовет. От одной глупости к другой, – вот в чем выразилась так называемая линия оппозиции в вопросе об Англо-русском комитете.

Троцкий не способен понять, что, когда дело созрело для разрыва, основным вопросом является не разрыв сам по себе, а тот вопрос, на котором происходит разрыв, та идея, которая демонстрируется разрывом. Какая идея демонстрируется уже состоявшимся разрывом? Идея угрозы войны, идея необходимости борьбы с военной опасностью. Кто может отрицать, что именно эта идея является теперь основным вопросом современности во всей Европе? Но из этого следует, что именно на этом важнейшем вопросе нужно было столкнуть рабочие массы с предательством Генсовета, что и было сделано нами. Тот факт, что Генсовет оказался вынужденным взять на себя инициативу и одиум разрыва в момент угрозы новой войны, – этот факт, как нельзя лучше, разоблачает в глазах рабочих масс предательскую и социал-империалистическую «натуру» Генсовета в основном вопросе о войне. А оппозиция уверяет, что было бы лучше, если бы мы взяли на себя инициативу и одиум разрыва!

И это называется у них линией! И эти запутавшиеся люди берутся критиковать ленинские позиции Коминтерна! Не смешно ли это, товарищи?

Еще хуже обстоит дело у оппозиции в вопросе о нашей партии, в вопросе о ВКП(б). Троцкий не понимает нашей партии. У него нет правильного представления о нашей партии. Он смотрит на нашу партию так же, как дворянин на чернь или как бюрократ на подчиненных. Иначе бы он не утверждал, что в миллионной партии, в ВКП(б), можно «захватить» власть, «узурпировать» власть отдельным лицам, отдельным руководителям. «Захватить» власть в миллионной партии, проделавшей три революции и потрясающей ныне основы мирового империализма, – вот до какой глупости договорился Троцкий!

Можно ли вообще «захватить» власть в миллионной партии, полной революционных традиций? Почему же, в таком случае, Троцкому не удалось «захватить» власть в партии, пробраться к руководству в партии? Чем это объяснить? Разве у Троцкого нет воли, желания к руководству? Разве это не факт, что вот уже более двух десятков лет борется Троцкий с большевиками за руководство в партии? Почему ему не удалось «захватить» власть в партии? Разве он менее крупный оратор, чем нынешние лидеры нашей партии? Не вернее ли будет сказать, что, как оратор, Троцкий стоит выше многих нынешних лидеров нашей партии? Чем объяснить в таком случае, что Троцкий, несмотря на его ораторское искусство, несмотря на его волю к руководству, несмотря на его способности, оказался отброшенным прочь от руководства великой партией, называемой ВКП(б)? Троцкий склонен объяснять это тем, что наша партия, по его мнению, является голосующей барантой, слепо идущей за ЦК партии. Но так могут говорить о нашей партии только люди, презирающие ее и считающие ее чернью. Это есть взгляд захудалого партийного аристократа на партию, как на голосующую баранту. Это есть признак того, что Троцкий потерял чутье партийности, потерял способность разглядеть действительные причины недоверия партии к оппозиции.

В самом деле, чем объяснить, что ВКП(б) выражает полное недоверие оппозиции? Объясняется это тем, что оппозиция вознамерилась заменить ленинизм троцкизмом, дополнить ленинизм троцкизмом, «улучшить» ленинизм троцкизмом. Ну а партия хочет остаться верной ленинизму, вопреки всем и всяким ухищрениям захудалых аристократов в партии. Вот где корень того, что партия, проделавшая три революции, нашла нужным отвернуться от Троцкого и от оппозиции вообще.

И партия поступит подобным образом со всякими «лидерами» и «руководителями», которые вознамерятся подкрасить ленинизм троцкизмом или каким-нибудь другим видом оппортунизма.

Изображая нашу партию, как голосующую баранту, Троцкий выражает презрение к партийным массам ВКП(б). Что же тут удивительного, если партия, в свою очередь, отвечает на это презрением и выражением полного недоверия Троцкому?

Так же плохо обстоит дело у оппозиции в вопросе о режиме в нашей партии. Троцкий изображает дело так, что нынешний режим в партии, опротивевший всей оппозиции, является чем-то принципиально другим в сравнении с тем режимом в партии, который был установлен при Ленине. Он хочет изобразить дело так, что против режима, установленного Лениным после Х съезда, он не возражает, и что он ведет борьбу, собственно говоря, с нынешним режимом в партии, ничего общего не имеющим, по его мнению, с режимом, установленным Лениным.

Я утверждаю, что Троцкий говорит здесь прямую неправду.

Я утверждаю, что нынешний режим в партии есть точное выражение того самого режима, который был установлен в партии при Ленине, во время Х и XI съездов нашей партии.

Я утверждаю, что Троцкий ведет борьбу против ленинского режима в партии, установленного при Ленине и под руководством Ленина.

Я утверждаю, что борьба троцкистов против ленинского режима в партии началась еще при Ленине, что нынешняя борьба троцкистов есть продолжение той борьбы против режима в партии, которую они вели еще при Ленине.

В чем состоят основы этого режима? В том, чтобы, проводя внутрипартийную демократию и допуская деловую критику недочетов и ошибок в партии, не допускать вместе с тем какой бы то ни было фракционности и уничтожить всякую фракционность под страхом исключения из партии.

Когда был установлен такой режим в партии? На Х и XI съездах нашей партии, т. е. при Ленине.

Я утверждаю, что Троцкий и оппозиция ведут борьбу с этим именно режимом в партии.

Мы имеем такой документ, как «заявление 46-ти», подписанное такими троцкистами, как Пятаков, Преображенский, Серебряков, Альский и др., где прямо говорится о том, что режим, установленный в партии после Х съезда, изжил себя и стал нестерпимым для партии.

Чего требовали эти люди? Они требовали допущения фракционных группировок в партии и отмены соответствующего постановления Х съезда. Это было в 1923 году. Я заявляю, что Троцкий целиком и полностью солидаризировался с позицией «46-ти», ведя борьбу против режима в партии, установленного после Х съезда. Вот откуда берет начало борьба троцкистов против ленинского режима в партии. (Троцкий: «Я не говорил о Х съезде. Вы выдумываете».) Троцкий не может не знать, что я могу доказать это документально. Документы эти остались в целости, я их раздам товарищам, и тогда будет ясно, кто из нас говорит неправду.

Я утверждаю, что троцкисты, подписавшие «заявление 46-ти», вели борьбу с ленинским режимом в партии еще при Ленине.

Я утверждаю, что эту борьбу против ленинского режима Троцкий поддерживал все время, вдохновляя и толкая вперед оппозицию.

Я утверждаю, что нынешняя борьба Троцкого против режима в нашей партии есть продолжение той антиленинской борьбы, о которой я только что говорил.

Вопрос о нелегальной антипартийной типографии троцкистов. Троцкий построил свою написанную речь так, что он даже не коснулся толком нелегальной типографии, считая, видимо, что он не обязан касаться таких «мелочей», как нелегальная антипартийная типография троцкистов. Это была не речь обвиняемого, а декларация оппозиции, выступающей с обвинениями против Коминтерна и ВКП(б). А между тем ясно, что вопрос о нелегальной антипартийной типографии троцкистов целиком и полностью разоблачает и Троцкого, и его сторонников из оппозиции, как врагов партийности, как раскольников и дезорганизаторов пролетарского дела.

В самом деле, Троцкий считает, что оппозиция права, – поэтому она имеет право устраивать свои нелегальные типографии.

Но кроме группы Троцкого, в ВКП(б) имеются еще другие оппозиционные группы: «рабочая оппозиция», сапроновцы и т. д. Каждая из этих маленьких групп считает себя правой. Если идти по стопам Троцкого, то нужно допустить, что каждая из этих групп имеет право устраивать свои нелегальные типографии. Допустим, что они действительно устраивают свои нелегальные типографии, а партия не ведет борьбы с этим злом, – что же останется тогда от партии?

Что значит допустить существование нелегальных типографий всех и всяких группировок в партии? Это значит допустить существование нескольких центров в партии, имеющих свои «программы», свои «платформы», свои «линии». Что же останется тогда от железной дисциплины в нашей партии, которую Ленин считал основой диктатуры пролетариата? Возможна ли такая дисциплина без единого и единственного руководящего центра? Понимает ли Троцкий, в какое болото он попадает, защищая право оппозиционных группировок на организацию нелегальных антипартийных типографий?

Вопрос о бонапартизме. В этом вопросе оппозиция проявляет полное невежество. Обвиняя громадное большинство нашей партии в попытках бонапартизма, Троцкий тем самым демонстрирует полное свое невежество и непонимание корней бонапартизма.

Что такое бонапартизм? Бонапартизм есть попытка навязать большинству волю меньшинства путем насилия. Бонапартизм есть захват власти в партии или в стране меньшинством против большинства путем насилия. Но если сторонники линии ЦК ВКП(б) представляют огромное большинство и в партии и в Советах, то как можно говорить такую глупость, что большинство старается будто бы навязать самому себе свою же собственную волю путем насилия? Где это бывало в истории, чтобы большинство навязывало себе свою же собственную волю путем насилия? Кто же, кроме сошедших с ума, может поверить в возможность такой непредставимой вещи?

Разве это не факт, что сторонники линии ЦК ВКП(б) представляют громадное большинство и в партии и в стране? Разве это не факт, что оппозиция представляет ничтожную кучку? Можно представить, что большинство нашей партии навязывает свою волю меньшинству, т. е. оппозиции. И это вполне законно в партийном смысле этого слова. Но как можно представить, чтобы большинство навязало себе свою же собственную волю, да еще путем насилий? О каком бонапартизме может быть тут речь? Не вернее ли будет сказать, что среди меньшинства, т. е. среди оппозиции, могут появиться тенденции навязать свою волю большинству? Если бы такие тенденции появились, в этом не было бы ничего удивительного, ибо у меньшинства, т. е. у троцкистской оппозиции, нет теперь других возможностей для овладения руководством, кроме насилия над большинством. Так что, уж если говорить о бонапартизме, пусть Троцкий поищет кандидатов в Бонапарты в своей группе.

Два слова о перерождении и термидорианстве. Я не буду заниматься здесь анализом тех глупых и невежественных обвинений насчет перерождения и термидорианства, которые иногда выдвигаются против партии оппозиционерами. Не буду заниматься, так как они не стоят анализа. Я хотел бы поставить вопрос с чисто практической точки зрения.

Допустим на минутку, что троцкистская оппозиция представляет действительно революционную политику, а не социал-демократический уклон, – чем объяснить в таком случае, что все переродившиеся и изгнанные из партии и Коминтерна оппортунистические элементы группируются вокруг троцкистской оппозиции, находя там себе приют и защиту?

Чем объяснить, что Рут Фишер и Маслов, Шолем и Урбанс, изгнанные из Коминтерна и германской компартии, как переродившиеся и ренегатские элементы, находят себе защиту и радушный прием именно у троцкистской оппозиции?

Чем объяснить, что такие оппортунистические и действительно переродившиеся люди, как Суварин и Росмер во Франции, Оссовский и Дашковский в СССР, находят себе приют именно у троцкистской оппозиции?

Можно ли назвать случайностью тот факт, что Коминтерн и ВКП(б) исключают из своей среды этих переродившихся и действительно термидориански настроенных людей, а Троцкий и Зиновьев принимают их в объятия, давая им приют и защиту?

Не говорят ли эти факты о том, что «революционные» фразы троцкистской оппозиции остаются фразами, а на деле оппозиция является сборным пунктом переродившихся элементов?

Не говорит ли все это о том, что троцкистская оппозиция является гнездом и рассадником перерожденчества и термидорианства?

Во всяком случае, у нас, в ВКП(б), имеется одна-единственная группа, собирающая вокруг себя всех и всяких пройдох, вроде Маслова и Рут Фишер, вроде Суварина и Оссовского. Эта группа есть группа Троцкого.

Такова, в общем, товарищи, политическая физиономия оппозиции.

А каков вывод, спросите вы?

Вывод один. Оппозиция до того запуталась, так ловко загнала себя в тупик, из которого нет выхода, что она очутилась перед выбором: либо Коминтерн и ВКП(б), либо Маслов, Рут Фишер и ренегаты из нелегальной антипартийной типографии.

Нельзя болтаться вечно между этими двумя лагерями. Пора сделать выбор. Либо с Коминтерном и ВКП(б), и тогда – война против Маслова и Рут Фишер, против всех и всяких ренегатов. Либо против ВКП(б) и Коминтерна, и тогда – скатертью дорога к группе Маслова и Рут Фишер, ко всем ренегатам и перерожденцам, ко всяким Щербаковым и прочей дряни.(Аплодисменты.)

Журнал «Коммунистический Интернационал»,

№ 41, 14 октября 1927 г.

Глава 2. 1930–1940 (Стариков Н.В. Так говорил Сталин)

Речь в Кремлевском дворце на выпуске академиков Красной Армии 4 мая 1935 г

Товарищи! Нельзя отрицать, что за последнее время мы имели большие успехи как в области строительства, так и в области управления. В связи с этим слишком много говорят у нас о заслугах руководителей, о заслугах вождей. Им приписывают все, почти все наши достижения. Это, конечно, неверно и неправильно. Дело не только в вождях. Но не об этом я хотел бы говорить сегодня. Я хотел бы сказать несколько слов о кадрах, о наших кадрах вообще и в частности о кадрах нашей Красной Армии. Вы знаете, что мы получили в наследство от старого времени отсталую технически и полунищую, разоренную страну. Разоренная четырьмя годами империалистической войны, повторно разоренная тремя годами гражданской войны, страна с полуграмотным населением, с низкой техникой, с отдельными оазисами промышленности, тонувшими среди моря мельчайших крестьянских хозяйств, – вот какую страну получили мы в наследство от прошлого. Задача состояла в том, чтобы эту страну перевести с рельс Средневековья и темноты на рельсы современной индустрии и машинизированного сельского хозяйства. Задача, как видите, серьезная и трудная. Вопрос стоял так: либо мы эту задачу разрешим в кратчайший срок и укрепим в нашей стране социализм, либо мы ее не разрешим, и тогда наша страна – слабая технически и темная в культурном отношении – растеряет свою независимость и превратится в объект игры империалистических держав.

Наша страна переживала тогда период жесточайшего голода в области техники. Не хватало машин для индустрии. Не было машин для сельского хозяйства. Не было машин для транспорта. Не было той элементарной технической базы, без чего немыслимо индустриальное преобразование страны. Были только отдельные предпосылки для создания такой базы. Надо было создать первоклассную индустрию. Надо было направить эту индустрию на то, чтобы она была способна реорганизовать технически не только промышленность, но и сельское хозяйство, но и наш железнодорожный транспорт. А для этого надо было пойти на жертвы и навести во всем жесточайшую экономию, надо было экономить и на питании, и на школах, и на мануфактуре, чтобы накопить необходимые средства для создания индустрии. Другого пути для изживания голода в области техники не было. Так учил нас Ленин, и мы шли в этом деле по стопам Ленина.

Понятно, что в таком большом и трудном деле нельзя было ждать сплошных и быстрых успехов. В таком деле успехи могут обозначиться лишь спустя несколько лет. Необходимо было поэтому вооружиться крепкими нервами, большевистской выдержкой и упорным терпением, чтобы преодолеть первые неудачи и неуклонно идти вперед к великой цели, не допуская колебаний и неуверенности в своих рядах.

Вы знаете, что мы вели это дело таким именно образом. Но не у всех наших товарищей хватило нервов, терпенья и выдержки. Среди наших товарищей нашлись люди, которые после первых же затруднений стали звать к отступлению. Говорят, что «кто старое помянет, тому глаз вон». Это, конечно, верно. Но у человека имеется память, и невольно вспоминаешь о прошлом при подведении итогов нашей работы. Так вот, были у нас товарищи, которые испугались трудностей и стали звать партию к отступлению. Они говорили: «Что нам ваша индустриализация и коллективизация, машины, черная металлургия, тракторы, комбайны, автомобили? Дали бы лучше побольше мануфактуры, купили бы лучше побольше сырья для производства ширпотреба и побольше бы давали населению всех тех мелочей, чем красен быт людей. Создание индустрии при нашей отсталости, да еще первоклассной индустрии – опасная мечта».

Конечно, мы могли бы 3 миллиарда рублей валюты, добытых путем жесточайшей экономии и истраченных на создание нашей индустрии, – мы могли бы их обратить на импорт сырья и усиление производства предметов широкого потребления. Это тоже своего рода «план». Но при таком «плане» мы не имели бы ни металлургии, ни машиностроения, ни тракторов и автомобилей, ни авиации и танков. Мы оказались бы безоружными перед внешними врагами. Мы подорвали бы основы социализма в нашей стране. Мы оказались бы в плену у буржуазии внутренней и внешней.

Очевидно, надо было выбирать между двумя планами: между планом отступления, который вел и не мог не вести к поражению социализма, и планом наступления, который вел и, как знаете, уже привел к победе социализма в нашей стране.

Мы выбрали план наступления и пошли вперед по ленинскому пути, оттерев назад этих товарищей как людей, которые видели кое-как только у себя под носом, но закрывали глаза на ближайшее будущее нашей страны, на будущее социализма в нашей стране.

Но эти товарищи не всегда ограничивались критикой и пассивным сопротивлением. Они угрожали нам поднятием восстания в партии против Центрального Комитета. Более того: они угрожали кое-кому из нас пулями. Видимо, они рассчитывали запугать нас и заставить нас свернуть с ленинского пути. Эти люди, очевидно, забыли, что мы, большевики, – люди особого покроя. Они забыли, что большевиков не запугаешь ни трудностями, ни угрозами. Они забыли, что нас ковал великий Ленин, наш вождь, наш учитель, наш отец, который не знал и не признавал страха в борьбе. Они забыли, что чем сильнее беснуются враги и чем больше впадают в истерику противники внутри партии, тем больше накаляются большевики для новой борьбы и тем стремительней двигаются они вперед.

Понятно, что мы и не думали сворачивать с ленинского пути. Более того, укрепившись на этом пути, мы еще стремительнее пошли вперед, сметая с дороги все и всякие препятствия. Правда, нам пришлось при этом по пути помять бока кое-кому из этих товарищей. Но с этим уж ничего не поделаешь. Должен признаться, что я тоже приложил руку к этому делу.

Да, товарищи, мы пошли уверенно и стремительно по пути индустриализации и коллективизации нашей страны. И теперь этот путь можно считать уже пройденным.

Теперь уже все признают, что мы добились на этом пути громадных успехов. Теперь все признают, что мы имеем уже мощную и первоклассную промышленность, мощное и механизированное сельское хозяйство, развертывающийся и идущий в гору транспорт, организованную и прекрасно оснащенную Красную Армию.

Это значит, что мы изжили уже в основном период голода в области техники.

Но изжив период голода в области техники, мы вступили в новый период, в период, я бы сказал, голода в области людей, в области кадров, в области работников, умеющих оседлать технику и двинуть ее вперед. Дело в том, что у нас есть фабрики, заводы, колхозы, совхозы, армия, есть техника для всего этого дела, но не хватает людей, имеющих достаточный опыт, необходимый для того, чтобы выжать из техники максимум того, что можно из нее выжать. Раньше мы говорили, что «техника решает все». Этот лозунг помог нам в том отношении, что мы ликвидировали голод в области техники и создали широчайшую техническую базу во всех отраслях деятельности для вооружения наших людей первоклассной техникой. Это очень хорошо. Но этого далеко и далеко недостаточно. Чтобы привести технику в движение и использовать ее до дна, нужны люди, овладевшие техникой, нужны кадры, способные освоить и использовать эту технику по всем правилам искусства. Техника без людей, овладевших техникой, мертва. Техника во главе с людьми, овладевшими техникой, может и должна дать чудеса. Если бы на наших первоклассных заводах и фабриках, в наших колхозах и совхозах, в нашей Красной Армии имелось достаточное количество кадров, способных оседлать эту технику, страна наша получила бы эффекта втрое и вчетверо больше, чем она теперь имеет. Вот почему упор должен быть сделан теперь на людях, на кадрах, на работниках, овладевших техникой. Вот почему старый лозунг «техника решает все», являющийся отражением уже пройденного периода, когда у нас был голод в области техники, должен быть теперь заменен новым лозунгом, лозунгом о том, что «кадры решают все». В этом теперь главное.

Можно ли сказать, что наши люди поняли и осознали полностью великое значение этого нового лозунга? Я бы этого не сказал. В противном случае мы бы не имели того безобразного отношения к людям, к кадрам, к работникам, которое наблюдаем нередко в нашей практике. Лозунг «кадры решают все» требует, чтобы наши руководители проявляли самое заботливое отношение к нашим работникам, к «малым» и «большим», в какой бы области они ни работали, выращивали их заботливо, помогали им, когда они нуждаются в поддержке, поощряли их, когда они показывают первые успехи, выдвигали их вперед и т. д. А между тем на деле мы имеем в целом ряде случаев факты бездушно-бюрократического и прямо безобразного отношения к работникам. Этим, собственно, и объясняется, что вместо того, чтобы изучать людей и только после изучения ставить их на посты, нередко швыряются людьми, как пешками. Ценить машины и рапортовать о том, сколько у нас имеется техники на заводах и фабриках, научились. Но я не знаю ни одного случая, где бы с такой же охотой рапортовали о том, сколько людей мы вырастили за такой-то период и как мы помогали людям в том, чтобы они росли и закалялись в работе. Чем это объясняется? Объясняется это тем, что у нас не научились еще ценить людей, ценить работников, ценить кадры.

Я вспоминаю случай в Сибири, где я был одно время в ссылке. Дело было весной, во время половодья. Человек тридцать ушло на реку ловить лес, унесенный разбушевавшейся громадной рекой. К вечеру вернулись они в деревню, но без одного товарища. На вопрос о том, где же тридцатый, они равнодушно ответили, что тридцатый «остался там». На мой вопрос: «Как же так, остался?» – они с тем же равнодушием ответили: «Чего ж там еще спрашивать, утонул, стало быть». И тут же один из них стал торопиться куда-то, заявив, что «надо бы пойти кобылу напоить». На мой упрек, что они скотину жалеют больше, чем людей, один из них ответил при общем одобрении остальных: «Что ж нам жалеть их, людей-то? Людей мы завсегда сделать можем, а вот кобылу… попробуй-ка сделать кобылу». Вот вам штрих, может быть, малозначительный, но очень характерный. Мне кажется, что равнодушное отношение некоторых наших руководителей к людям, к кадрам и неумение ценить людей является пережитком того странного отношения людей к людям, которое сказалось в только что рассказанном эпизоде в далекой Сибири.

Так вот, товарищи, если мы хотим изжить с успехом голод в области людей и добиться того, чтобы наша страна имела достаточное количество кадров, способных двигать вперед технику и пустить ее в действие, мы должны прежде всего научиться ценить людей, ценить кадры, ценить каждого работника, способного принести пользу нашему общему делу. Надо, наконец, понять, что из всех ценных капиталов, имеющихся в мире, самым ценным и самым решающим капиталом являются люди, кадры. Надо понять, что при наших нынешних условиях «кадры решают все». Будут у нас хорошие и многочисленные кадры в промышленности, в сельском хозяйстве, на транспорте, в армии, наша страна будет непобедима. Не будет у нас таких кадров – будем хромать на обе ноги.

Заканчивая речь, разрешите провозгласить тост за здоровье и преуспеяние наших академиков-выпускников по Красной Армии! Желаю им успеха в деле организации и руководства обороной нашей страны!

Товарищи! Вы окончили высшую школу и получили там первую закалку. Но школа – это только подготовительная ступень. Настоящая закалка кадров получается на живой работе, вне школы, на борьбе с трудностями, на преодолении трудностей. Помните, товарищи, что только те кадры хороши, которые не боятся трудностей, которые не прячутся от трудностей, а наоборот – идут навстречу трудностям для того, чтобы преодолеть и ликвидировать их. Только в борьбе с трудностями куются настоящие кадры. А если наша армия будет иметь в достаточном количестве настоящие закаленные кадры, она будет непобедима.

За ваше здоровье, товарищи!

Глава 3. 1941–1953 (Стариков Н.В. Так говорил Сталин)

Выступление по радио 3 июля 1941 г

Товарищи! Граждане! Братья и сестры!

Бойцы нашей армии и флота!

К вам обращаюсь я, друзья мои!

Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается, несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилев, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей Родиной нависла серьезная опасность.

Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками, как об этом трубят неустанно фашистские хвастливые пропагандисты?

Конечно, нет! История показывает, что непобедимых армий нет и не бывало. Армию Наполеона считали непобедимой, но она была разбита попеременно русскими, английскими, немецкими войсками. Немецкую армию Вильгельма в период первой империалистической войны тоже считали непобедимой армией, но она несколько раз терпела поражения от русских и англо-французских войск и, наконец, была разбита англо-французскими войсками. То же самое нужно сказать о нынешней немецко-фашистской армии Гитлера. Эта армия не встречала еще серьезного сопротивления на континенте Европы. Только на нашей территории встретила она серьезное сопротивление. И если в результате этого сопротивления лучшие дивизии немецко-фашистской армии оказались разбитыми нашей Красной Армией, то это значит, что гитлеровская фашистская армия так же может быть разбита и будет разбита, как были разбиты армии Наполеона и Вильгельма.

Что касается того, что часть нашей территории оказалась все же захваченной немецко-фашистскими войсками, то это объясняется главным образом тем, что война фашистской Германии против СССР началась при выгодных условиях для немецких войск и невыгодных – для советских войск. Дело в том, что войска Германии как страны, ведущей войну, были уже целиком отмобилизованы и 170 дивизий, брошенных Германией против СССР и придвинутых к границам СССР, находились в состоянии полной готовности, ожидая лишь сигнала для выступления, тогда как советским войскам нужно было еще отмобилизоваться и придвинуться к границам. Немалое значение имело здесь и то обстоятельство, что фашистская Германия неожиданно и вероломно нарушила пакт о ненападении, заключенный в 1939 году между ней и СССР, не считаясь с тем, что она будет признана всем миром стороной нападающей. Понятно, что наша миролюбивая страна, не желая брать на себя инициативу нарушения пакта, не могла стать на путь вероломства.

Могут спросить: как могло случиться, что Советское правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп? Не была ли здесь допущена со стороны Советского правительства ошибка? Конечно, нет! Пакт о ненападении есть пакт о мире между двумя государствами. Именно такой пакт предложила нам Германия в 1939 году. Могло ли Советское правительство отказаться от такого предложения? Я думаю, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп. И это, конечно, при одном непременном условии – если мирное соглашение не задевает ни прямо, ни косвенно территориальной целостности, независимости и чести миролюбивого государства. Как известно, пакт о ненападении между Германией и СССР является именно таким пактом. Что выиграли мы, заключив с Германией пакт о ненападении? Мы обеспечили нашей стране мир в течение полутора годов и возможность подготовки своих сил для отпора, если фашистская Германия рискнула бы напасть на нашу страну вопреки пакту. Это определенный выигрыш для нас и проигрыш для фашистской Германии.

Что выиграла и проиграла фашистская Германия, вероломно разорвав пакт и совершив нападение на СССР? Она добилась этим некоторого выигрышного положения для своих войск в течение короткого срока, но она проиграла политически, разоблачив себя в глазах всего мира как кровавого агрессора. Не может быть сомнения, что этот непродолжительный военный выигрыш для Германии является лишь эпизодом, а громадный политический выигрыш для СССР является серьезным и длительным фактором, на основе которого должны развернуться решительные военные успехи Красной Армии в войне с фашистской Германией.

Вот почему вся наша доблестная армия, весь наш доблестный военно-морской флот, все наши летчики-соколы, все народы нашей страны, все лучшие люди Европы, Америки и Азии, наконец, все лучшие люди Германии клеймят вероломные действия германских фашистов и сочувственно относятся к Советскому правительству, одобряют поведение Советского правительства и видят, что наше дело правое, что враг будет разбит, что мы должны победить.

В силу навязанной нам войны наша страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим и коварным врагом – германским фашизмом. Наши войска героически сражаются с врагом, вооруженным до зубов танками и авиацией. Красная Армия и Красный Флот, преодолевая многочисленные трудности, самоотверженно бьются за каждую пядь Советской земли. В бой вступают главные силы Красной Армии, вооруженные тысячами танков и самолетов. Храбрость воинов Красной Армии беспримерна. Наш отпор врагу крепнет и растет. Вместе с Красной Армией на защиту Родины подымается весь советский народ. Что требуется для того, чтобы ликвидировать опасность, нависшую над нашей Родиной, и какие меры нужно принять для того, чтобы разгромить врага?

Прежде всего необходимо, чтобы наши люди, советские люди, поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства, вполне понятных в довоенное время, но пагубных в настоящее время, когда война коренным образом изменила положение. Враг жесток и неумолим. Он ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, захват нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом. Он ставит своей целью восстановление власти помещиков, восстановление царизма, разрушение национальной культуры и национальной государственности русских, украинцев, белорусов, литовцев, латышей, эстонцев, узбеков, татар, молдаван, грузин, армян, азербайджанцев и других свободных народов Советского Союза, их онемечение, их превращение в рабов немецких князей и баронов. Дело идет, таким образом, о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том – быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение. Нужно, чтобы советские люди поняли это и перестали быть беззаботными, чтобы они мобилизовали себя и перестроили всю свою работу на новый, военный лад, не знающий пощады врагу.

Необходимо, далее, чтобы в наших рядах не было места нытикам и трусам, паникерам и дезертирам, чтобы наши люди не знали страха в борьбе и самоотверженно шли на нашу Отечественную освободительную войну против фашистских поработителей. Великий Ленин, создавший наше государство, говорил, что основным качеством советских людей должна быть храбрость, отвага, незнание страха в борьбе, готовность биться вместе с народом против врагов нашей Родины. Необходимо, чтобы это великолепное качество большевика стало достоянием миллионов и миллионов Красной Армии, нашего Красного Флота и всех народов Советского Союза. Мы должны немедленно перестроить всю нашу работу на военный лад, все подчинив интересам фронта и задачам организации разгрома врага. Народы Советского Союза видят теперь, что германский фашизм неукротим в своей бешеной злобе и ненависти к нашей Родине, обеспечившей всем трудящимся свободный труд и благосостояние. Народы Советского Союза должны подняться на защиту своих прав, своей земли против врага.

Красная Армия, Красный Флот и все граждане Советского Союза должны отстаивать каждую пядь Советской земли, драться до последней капли крови за наши города и села, проявлять смелость, инициативу и сметку, свойственные нашему народу.

Мы должны организовать всестороннюю помощь Красной Армии, обеспечить усиленное пополнение ее рядов, обеспечить ее снабжение всем необходимым, организовать быстрое продвижение транспортов с войсками и военными грузами, широкую помощь раненым.

Мы должны укрепить тыл Красной Армии, подчинив интересам этого дела всю свою работу, обеспечить усиленную работу всех предприятий, производить больше винтовок, пулеметов, орудий, патронов, снарядов, самолетов, организовать охрану заводов, электростанций, телефонной и телеграфной связи, наладить местную противовоздушную оборону.

Мы должны организовать беспощадную борьбу со всякими дезорганизаторами тыла, дезертирами, паникерами, распространителями слухов, уничтожать шпионов, диверсантов, вражеских парашютистов, оказывая во всем этом быстрое содействие нашим истребительным батальонам. Нужно иметь в виду, что враг коварен, хитер, опытен в обмане и распространении ложных слухов. Нужно учитывать все это и не поддаваться на провокации. Нужно немедленно предавать суду военного трибунала всех тех, кто своим паникерством и трусостью мешают делу обороны, не взирая на лица.

При вынужденном отходе частей Красной Армии нужно угонять весь подвижной железнодорожный состав, не оставлять врагу ни одного паровоза, ни одного вагона, не оставлять противнику ни одного килограмма хлеба, ни литра горючего. Колхозники должны угонять весь скот, хлеб сдавать под сохранность государственным органам для вывозки его в тыловые районы. Все ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться.

В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие, создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны всюду и везде, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджогов лесов, складов, обозов. В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия.

Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной. Она является не только войной между двумя армиями. Она является вместе с тем великой войной всего советского народа против немецко-фашистских войск. Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма. В этой освободительной войне мы не будем одинокими. В этой великой войне мы будем иметь верных союзников в лице народов Европы и Америки, в том числе в лице германского народа, порабощенного гитлеровскими заправилами. Наша война за свободу нашего Отечества сольется с борьбой народов Европы и Америки за их независимость, за демократические свободы. Это будет единый фронт народов, стоящих за свободу, против порабощения и угрозы порабощения со стороны фашистских армий Гитлера. В этой связи историческое выступление премьера Великобритании господина Черчилля о помощи Советскому Союзу и декларация правительства США о готовности оказать помощь нашей стране, которые могут вызвать лишь чувство благодарности в сердцах народов Советского Союза, являются вполне понятными и показательными.

Товарищи! Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом. Вместе с Красной Армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции на войну с напавшим врагом. Поднимутся миллионные массы нашего народа. Трудящиеся Москвы и Ленинграда уже приступили к созданию многотысячного народного ополчения на поддержку Красной Армии. В каждом городе, которому угрожает опасность нашествия врага, мы должны создать такое народное ополчение, поднять на борьбу всех трудящихся, чтобы своей грудью защищать свою свободу, свою честь, свою Родину в нашей Отечественной войне с германским фашизмом.

В целях быстрой мобилизации всех сил народов СССР, для проведения отпора врагу, вероломно напавшему на нашу Родину, создан Государственный Комитет Обороны, в руках которого теперь сосредоточена вся полнота власти в государстве. Государственный Комитет Обороны приступил к своей работе и призывает весь народ сплотиться вокруг партии Ленина-Сталина, вокруг Советского правительства для самоотверженной поддержки Красной Армии и Красного Флота, для разгрома врага, для победы.

Все наши силы – на поддержку нашей героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота!

Все силы народа – на разгром врага!

Вперед, за нашу победу!

Доклад на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями г. Москвы 6 ноября 1941 г

Товарищи!

Прошло 24 года с тех пор, как победила у нас Октябрьская социалистическая революция и установился в нашей стране советский строй. Мы стоим теперь на пороге следующего, 25-го года существования советского строя.

Обычно на торжественных заседаниях в годовщину Октябрьской революции подводятся итоги наших успехов в области мирного строительства за истекший год. Мы действительно имеем возможность подводить такие итоги, так как наши успехи в области мирного строительства растут не только из года в год, но и из месяца в месяц. Что это за успехи и насколько они велики, это известно всем – как друзьям, так и врагам.

Но истекший год является не только годом мирного строительства. Он является вместе с тем годом войны с немецкими захватчиками, вероломно напавшими на нашу миролюбивую страну. Только в течение первых шести месяцев истекшего года довелось нам продолжать нашу мирную строительную работу. Вторая половина года, более 4-х месяцев, проходит в обстановке ожесточенной войны с немецкими империалистами. Война стала таким образом поворотным пунктом в развитии нашей страны за истекший год. Война значительно сократила, а в некоторых областях прекратила вовсе нашу мирную строительную работу. Она заставила перестроить всю нашу работу на военный лад. Она превратила нашу страну в единый и всеобъемлющий тыл, обслуживающий фронт, обслуживающий нашу Красную Армию, наш Военно-Морской Флот.

Период мирного строительства кончился. Начался период освободительной войны с немецкими захватчиками.

Вполне уместно поэтому поставить вопрос об итогах войны за вторую половину истекшего года, собственно за четыре с лишним месяца второй половины года, и о тех задачах, которые мы ставим себе в этой освободительной войне.

Ход войны за 4 месяца

Я уже говорил в одном из своих выступлений в начале войны, что война создала опасную угрозу для нашей страны, что над нашей страной нависла серьезная опасность, что нужно понять, осознать эту опасность и перестроить всю нашу работу на военный лад. Теперь, в итоге 4-х месяцев войны я должен подчеркнуть, что эта опасность не только не ослабла, а, наоборот, еще более усилилась. Враг захватил большую часть Украины, Белоруссию, Молдавию, Литву, Латвию, Эстонию, ряд других областей, забрался в Донбасс, навис черной тучей над Ленинградом, угрожает нашей славной столице – Москве. Немецко-фашистские захватчики грабят нашу страну, разрушают созданные трудами рабочих, крестьян и интеллигенции города и села. Гитлеровские орды убивают и насилуют мирных жителей нашей страны, не щадя женщин, детей, стариков. Наши братья в захваченных немцами областях нашей страны стонут под игом немецких угнетателей.

Потоки вражеской крови пролили бойцы нашей армии и флота, защищая честь и свободу Родины, мужественно отбивая атаки озверелого врага, давая образцы отваги и геройства. Но враг не останавливается перед жертвами, он ни на йоту не дорожит кровью своих солдат, он бросает на фронт все новые и новые отряды на смену выбывшим из строя и напрягает все силы, чтобы захватить Ленинград и Москву до наступления зимы, ибо он знает, что зима не сулит ему ничего хорошего.

За 4 месяца войны мы потеряли убитыми 350 тысяч и пропавшими без вести 378 тысяч человек, а раненых имеем 1 миллион 20 тысяч человек. За этот же период враг потерял убитыми, ранеными и пленными более 4 с половиной миллионов человек.

Не может быть сомнения, что в результате 4-х месяцев войны Германия, людские резервы которой уже иссякают, оказалась значительно более ослабленной, чем Советский Союз, резервы которого только теперь разворачиваются в полном объеме.

Провал «молниеносной войны»

Предпринимая нападение на нашу страну, немецко-фашистские захватчики считали, что они наверняка смогут «покончить» с Советским Союзом в полтора-два месяца и сумеют в течение этого короткого времени дойти до Урала. Нужно сказать, что немцы не скрывали этого плана «молниеносной» победы. Они, наоборот, всячески рекламировали его. Факты, однако, показали всю легкомысленность и беспочвенность «молниеносного» плана. Теперь этот сумасбродный план нужно считать окончательно провалившимся.

Чем объяснить, что «молниеносная война», удавшаяся в Западной Европе, не удалась и провалилась на востоке?

На что рассчитывали немецко-фашистские стратеги, утверждая, что они в два месяца покончат с Советским Союзом и дойдут в этот короткий срок до Урала?

Они рассчитывали прежде всего на то, что серьезно надеялись создать всеобщую коалицию против СССР, вовлечь Великобританию и США в эту коалицию, предварительно запугав правящие круги этих стран призраком революции, и полностью изолировать таким образом нашу страну от других держав. Немцы знали, что их политика игры в противоречия между классами отдельных государств и между этими государствами и Советской страной уже дала свои результаты во Франции, правители которой, дав себя запугать призраком революции, с перепугу положили под ноги Гитлера свою родину, отказавшись от сопротивления. Немецко-фашистские стратеги думали, что то же самое произойдет с Великобританией и США. Небезызвестный Гесс для того, собственно, и был направлен в Англию немецкими фашистами, чтобы убедить английских политиков примкнуть ко всеобщему походу против СССР. Но немцы жестоко просчитались. Великобритания и США, несмотря на старания Гесса, не только не присоединились к походу немецко-фашистских захватчиков против СССР, а, наоборот, оказались в одном лагере с СССР против гитлеровской Германии. СССР не только не оказался изолированным, а, наоборот, приобрел новых союзников в лице Великобритании, США и других стран, оккупированных немцами. Оказалось, что немецкая политика игры в противоречия и в запугивание призраком революции исчерпала себя и уже не годится для новой обстановки. И не только не годится, но еще чревата большими опасностями для немецких захватчиков, ибо она ведет в новых условиях войны к прямо противоположным результатам.

Немцы рассчитывали, во-вторых, на непрочность советского строя, непрочность советского тыла, полагая, что после первого же серьезного удара и первых неудач Красной Армии откроются конфликты между рабочими и крестьянами, начнется драчка между народами СССР, пойдут восстания и страна распадется на составные части, что должно облегчить продвижение немецких захватчиков вплоть до Урала. Но немцы и здесь жестоко просчитались. Неудачи Красной Армии не только не ослабили, а, наоборот, еще больше укрепили как союз рабочих и крестьян, так и дружбу народов СССР. Более того, они превратили семью народов СССР в единый, нерушимый лагерь, самоотверженно поддерживающий свою Красную Армию, свой Красный Флот. Никогда еще советский тыл не был так прочен, как теперь. Вполне вероятно, что любое другое государство, имея такие потери территории, какие мы имеем теперь, не выдержало бы испытания и пришло бы в упадок. Если советский строй так легко выдержал испытание и еще больше укрепил свой тыл, то это значит, что советский строй является теперь наиболее прочным строем.

Немецкие захватчики рассчитывали, наконец, на слабость Красной Армии и Красного Флота, полагая, что немецкой армии и немецкому флоту удастся с первого же удара опрокинуть и рассеять нашу армию и наш флот, открыв себе дорогу на беспрепятственное продвижение в глубь нашей страны. Но немцы и здесь жестоко просчитались, переоценив свои силы и недооценив нашу армию и наш флот. Конечно, наша армия и наш флот еще молоды, они воюют всего 4 месяца, они еще не успели стать вполне кадровыми, тогда как они имеют перед собой кадровый флот и кадровую армию немцев, ведущих войну уже 2 года. Но, во-первых, моральное состояние нашей армии выше, чем немецкой, ибо она защищает свою Родину от чужеземных захватчиков и верит в правоту своего дела, тогда как немецкая армия ведет захватническую войну и грабит чужую страну, не имея возможности поверить хотя бы на минуту в правоту своего гнусного дела. Не может быть сомнения, что идея защиты своего Отечества, во имя чего и воюют наши люди, должна породить и действительно порождает в нашей армии героев, цементирующих Красную Армию, тогда как идея захвата и ограбления чужой страны, во имя чего собственно и ведут войну немцы, должна породить и действительно порождает в немецкой армии профессиональных грабителей, лишенных каких-либо моральных устоев и разлагающих немецкую армию. Во-вторых, продвигаясь в глубь нашей страны, немецкая армия отдаляется от своего немецкого тыла, вынуждена орудовать во враждебной среде, вынуждена создавать новый тыл в чужой стране, разрушаемый к тому же нашими партизанами, что в корне дезорганизует снабжение немецкой армии, заставляет ее бояться своего тыла и убивает в ней веру в прочность своего положения, тогда как наша армия действует в своей родной среде, пользуется непрерывной поддержкой своего тыла, имеет обеспеченное снабжение людьми, боеприпасами, продовольствием и прочно верит в свой тыл. Вот почему наша армия оказалась сильнее, чем предполагали немцы, а немецкая армия слабее, чем можно было бы предположить, судя по хвастливым рекламам немецких захватчиков. Оборона Ленинграда и Москвы, где наши дивизии истребили недавно десятка три кадровых дивизий немцев, показывает, что в огне Отечественной войны куются и уже выковались новые советские бойцы и командиры, летчики, артиллеристы, минометчики, танкисты, пехотинцы, моряки, которые завтра превратятся в грозу для немецкой армии.

Нет сомнения, что все эти обстоятельства, взятые вместе, предопределили неизбежность провала «молниеносной войны» на востоке.

Причины временных неудач нашей армии

Все это верно, конечно. Но верно также и то, что наряду с этими благоприятными условиями имеется еще ряд неблагоприятных для Красной Армии условий, в силу которых наша армия терпит временные неудачи, вынуждена отступать, вынуждена сдавать врагу ряд областей нашей страны.

Что это за неблагоприятные условия? Где причины военных неудач Красной Армии?

Одна из причин неудач Красной Армии состоит в отсутствии второго фронта в Европе против немецко-фашистских войск. Дело в том, что в настоящее время на европейском континенте не существует каких-либо армий Великобритании или Соединенных Штатов Америки, которые бы вели войну с немецко-фашистскими войсками, ввиду чего немцам не приходится дробить свои силы и вести войну на два фронта – на западе и на востоке. Ну а это обстоятельство ведет к тому, что немцы, считая свой тыл на западе обеспеченным, имеют возможность двинуть все свои войска и войска своих союзников в Европе против нашей страны. Обстановка теперь такова, что наша страна ведет освободительную войну одна, без чьей-либо военной помощи, против соединенных сил немцев, финнов, румын, итальянцев, венгерцев. Немцы кичатся своими временными успехами и расхваливают свою армию без меры, уверяя, что она всегда может одолеть Красную Армию в боях один на один. Но уверения немцев представляют пустое хвастовство, ибо непонятно, почему же в таком случае немцы прибегли к помощи финнов, румын, итальянцев, венгерцев против Красной Армии, воюющей исключительно своими силами, без военной помощи со стороны. Нет сомнения, что отсутствие второго фронта в Европе против немцев значительно облегчает положение немецкой армии. Но не может быть сомнения и в том, что появление второго фронта на континенте Европы, – а он безусловно должен появиться в ближайшее время, – существенно облегчит положение нашей армии в ущерб немецкой.

Другая причина временных неудач нашей армии состоит в недостатке у нас танков и отчасти авиации. В современной войне очень трудно бороться пехоте без танков и без достаточного авиационного прикрытия с воздуха. Наша авиация по качеству превосходит немецкую авиацию, а наши славные летчики покрыли себя славой бесстрашных бойцов. Но самолетов у нас пока еще меньше, чем у немцев. Наши танки по качеству превосходят немецкие танки, а наши славные танкисты и артиллеристы не раз обращали в бегство хваленые немецкие войска с их многочисленными танками. Но танков у нас все же в несколько раз меньше, чем у немцев. В этом секрет временных успехов немецкой армии. Нельзя сказать, что наша танковая промышленность работает плохо и подает нашему фронту мало танков. Нет, она работает очень хорошо и вырабатывает немало превосходных танков. Но немцы вырабатывают гораздо больше танков, ибо они имеют теперь в своем распоряжении не только свою танковую промышленность, но и промышленность Чехословакии, Бельгии, Голландии, Франции. Без этого обстоятельства Красная Армия давно разбила бы немецкую армию, которая не идет в бой без танков и не выдерживает удара наших частей, если у нее нет превосходства в танках.

Существует только одно средство, необходимое для того, чтобы свести к нулю превосходство немцев в танках и тем коренным образом улучшить положение нашей армии. Оно, это средство, состоит не только в том, чтобы увеличить в несколько раз производство танков в нашей стране, но также и в том, чтобы резко увеличить производство противотанковых самолетов, противотанковых ружей и орудий, противотанковых гранат и минометов, строить побольше противотанковых рвов и всякого рода других противотанковых препятствий.

В этом теперь задача.

Мы можем выполнить эту задачу, и мы должны ее выполнить во что бы то ни стало!

Кто такие «национал-социалисты»?

Немецких захватчиков, то есть гитлеровцев, у нас обычно называют фашистами. Гитлеровцы, оказывается, считают это неправильным и упорно продолжают называть себя «национал-социалистами». Следовательно, немцы хотят уверить нас, что партия гитлеровцев, партия немецких захватчиков, грабящая Европу и организовавшая злодейское нападение на наше социалистическое государство, является партией социалистической. Возможно ли это? Что может быть общего между социализмом и гитлеровскими озверелыми захватчиками, грабящими и угнетающими народы Европы?

Можно ли считать гитлеровцев националистами? Нет, нельзя. На самом деле гитлеровцы являются теперь не националистами, а империалистами. Пока гитлеровцы занимались собиранием немецких земель и воссоединением Рейнской области, Австрии и т. п., их можно было с известным основанием считать националистами. Но после того как они захватили чужие территории и поработили европейские нации – чехов, словаков, поляков, норвежцев, датчан, голландцев, бельгийцев, французов, сербов, греков, украинцев, белорусов, прибалтов и т. д. и стали добиваться мирового господства, гитлеровская партия перестала быть националистической, ибо она с этого момента стала партией империалистической, захватнической, угнетательской.

Партия гитлеровцев есть партия империалистов, притом наиболее хищнических и разбойничьих империалистов среди всех империалистов мира.

Можно ли считать гитлеровцев социалистами? Нет, нельзя. На самом деле гитлеровцы являются заклятыми врагами социализма, злейшими реакционерами и черносотенцами, лишившими рабочий класс и народы Европы элементарных демократических свобод. Чтобы прикрыть свою реакционно-черносотенную сущность, гитлеровцы ругают англо-американский внутренний режим плутократическим режимом. Но в Англии и США имеются элементарные демократические свободы, существуют профсоюзы рабочих и служащих, существуют рабочие партии, существует парламент, а в Германии при гитлеровском режиме уничтожены все эти институты. Стоит только сопоставить эти два ряда фактов, чтобы понять реакционную сущность гитлеровского режима и всю фальшь болтовни немецких фашистов об англо-американском плутократическом режиме. По сути дела гитлеровский режим является копией того реакционного режима, который существовал в России при царизме. Известно, что гитлеровцы так же охотно попирают права рабочих, права интеллигенции и права народов, как попирал их царский режим, что они так же охотно устраивают средневековые еврейские погромы, как устраивал их царский режим.

Гитлеровская партия есть партия врагов демократических свобод, партия средневековой реакции и черносотенных погромов.

И если эти оголтелые империалисты и злейшие реакционеры все еще продолжают рядиться в тогу «националистов» и «социалистов», то это они делают для того, чтобы обмануть народ, одурачить простаков и прикрыть флагом «национализма» и «социализма» свою разбойничью империалистическую сущность.

Вороны, рядящиеся в павлиньи перья. Но как бы вороны ни рядились в павлиньи перья, они не перестанут быть воронами.

«Надо любыми средствами, – говорит Гитлер, – добиваться того, чтобы мир был завоеван немцами. Если мы хотим создать нашу великую германскую империю, мы должны прежде всего вытеснить и истребить славянские народы – русских, поляков, чехов, словаков, болгар, украинцев, белорусов. Нет никаких причин не сделать этого».

«Человек, – говорит Гитлер, – грешен от рождения, управлять им можно только с помощью силы. В обращении с ним позволительны любые методы. Когда этого требует политика, надо лгать, предавать и даже убивать».

«Убивайте, – говорит Геринг, – каждого, кто против нас, убивайте, убивайте, не вы несете ответственность за это, а я, поэтому убивайте!»

«Я освобождаю человека, – говорит Гитлер, – от унижающей химеры, которая называется совестью. Совесть, как и образование, калечит человека. У меня то преимущество, что меня не удерживают никакие соображения теоретического или морального порядка».

В одном из приказов немецкого командования от 25 сентября 489 пехотному полку, взятом у убитого немецкого унтер-офицера, говорится:

«Я приказываю открыть огонь по каждому русскому, как только он появится на расстоянии 600 метров. Русский должен знать, что он имеет против себя решительного врага, от которого он не может ждать никакого снисхождения».

В одном из обращений немецкого командования к солдатам, найденном у убитого лейтенанта Густава Цигеля, уроженца Франкфурта-на-Майне, говорится:

«У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание – убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, – убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее твоей семьи и прославишься навеки».

Вот вам программа и указания лидеров гитлеровской партии и гитлеровского командования, программа и указания людей, потерявших человеческий облик и павших до уровня диких зверей.

И эти люди, лишенные совести и чести, люди с моралью животных имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации – нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова!..

Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат.

Отныне наша задача, задача народов СССР, задача бойцов, командиров и политработников нашей армии и нашего флота будет состоять в том, чтобы истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей Родины в качестве ее оккупантов.

Никакой пощады немецким оккупантам!

Смерть немецким оккупантам!

Разгром немецких империалистов и их армий неминуем

Уже одно то, что в своей моральной деградации немецкие захватчики, потеряв человеческий облик, давно уже пали до уровня диких зверей, уже одно это обстоятельство говорит за то, что они обрекли себя на неминуемую гибель.

Но неминуемая гибель гитлеровских захватчиков и их армий определяется не только моральными факторами.

Существуют еще три основных фактора, сила которых растет изо дня в день и которые должны привести в недалеком будущем к неизбежному разгрому гитлеровского разбойничьего империализма.

Это, во-первых, непрочность европейского тыла империалистической Германии, непрочность «нового порядка» в Европе. Немецкие захватчики поработили народы Европейского континента от Франции до Советской Прибалтики, от Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии и Советской Белоруссии до Балкан и Советской Украины, лишили их элементарных демократических свобод, лишили их права распоряжаться своей судьбой, отняли у них хлеб, мясо, сырье, превратили их в своих рабов, распяли на кресте поляков, чехов, сербов и решили, что, добившись господства в Европе, они могут теперь строить на этой основе мировое господство в Германии. Это называется у них «новый порядок в Европе». Но что это за «основа», что это за «новый порядок»? Только гитлеровские самовлюбленные дурачки не видят, что «новый порядок» в Европе и пресловутая «основа» этого порядка представляет вулкан, готовый взорваться в любой момент и похоронить немецкий империалистический карточный домик. Ссылаются на Наполеона, уверяя, что Гитлер действует, как Наполеон, и что он во всем походит на Наполеона. Но, во-первых, не следовало бы забывать при этом о судьбе Наполеона. А во-вторых, Гитлер походит на Наполеона не больше, чем котенок на льва, ибо Наполеон боролся против сил реакции, опираясь на прогрессивные силы, Гитлер же, наоборот, опирается на реакционные силы, ведя борьбу с прогрессивными силами. Только гитлеровские дурачки из Берлина не могут понять, что порабощенные народы Европы будут бороться и будут восставать против гитлеровской тирании. Кто может сомневаться в том, что СССР, Великобритания и США окажут полную поддержку народам Европы в их освободительной борьбе против гитлеровской тирании?

Это, во-вторых, непрочность германского тыла гитлеровских захватчиков. Пока гитлеровцы занимались собиранием Германии, разбитой на куски в силу Версальского договора, они могли иметь поддержку германского народа, воодушевленного идеалом восстановления Германии. Но после того, как эта задача была разрешена, а гитлеровцы стали на путь империализма, на путь захвата чужих земель и покорения чужих народов, превратив народы Европы и народы СССР в заклятых врагов нынешней Германии, в германском народе произошел глубокий перелом против продолжения войны, за ликвидацию войны. Два года с лишним кровопролитной войны, конца которой еще не видно; миллионы человеческих жертв; голод; обнищание; эпидемии; кругом враждебная против немцев атмосфера; глупая политика Гитлера, превратившая народы СССР в заклятых врагов нынешней Германии, – все это не могло не повернуть германский народ против ненужной и разорительной войны. Только гитлеровские дурачки не могут понять, что не только европейский тыл, но и германский тыл немецких войск представляет вулкан, готовый взорваться и похоронить гитлеровских авантюристов.

Это, наконец, коалиция СССР, Великобритании и Соединенных Штатов Америки против немецко-фашистских империалистов. Это факт, что Великобритания, Соединенные Штаты Америки и Советский Союз объединились в единый лагерь, поставивший себе целью разгром гитлеровских империалистов и их захватнических армий. Современная война есть война моторов. Войну выиграет тот, у кого будет подавляющее преобладание в производстве моторов. Если соединить моторное производство США, Великобритании и СССР, то мы получим преобладание в моторах по сравнению с Германией по крайней мере втрое. В этом одна из основ неминуемой гибели гитлеровского разбойничьего империализма.

Недавняя конференция трех держав в Москве при участии представителя Великобритании господина Бивербрука и представителя США господина Гарримана постановила систематически помогать нашей стране танками и авиацией. Как известно, мы уже начали получать на основании этого постановления танки и самолеты. Еще раньше Великобритания обеспечила снабжение нашей страны такими дефицитными материалами, как алюминий, свинец, олово, никель, каучук. Если добавить к этому тот факт, что на днях Соединенные Штаты Америки решили предоставить Советскому Союзу заем в сумме 1 миллиарда долларов, то можно сказать с уверенностью, что коалиция Соединенных Штатов Америки, Великобритании и СССР есть реальное дело, которое растет и будет расти во благо нашему освободительному делу.

Таковы факторы, определяющие неминуемую гибель немецко-фашистского империализма.

Наши задачи

Ленин различал два рода войн – войны захватнические и значит несправедливые и войны освободительные, справедливые.

Немцы ведут теперь войну захватническую, несправедливую, рассчитанную на захват чужой территории и покорение чужих народов. Поэтому все честные люди должны подняться против немецких захватчиков как против врагов.

В отличие от гитлеровской Германии Советский Союз и его союзники ведут войну освободительную, справедливую, рассчитанную на освобождение порабощенных народов Европы и СССР от гитлеровской тирании. Поэтому все честные люди должны поддерживать армии СССР, Великобритании и других союзников как армии освободительные.

У нас нет и не может быть таких целей войны, как захват чужих территорий, покорение чужих народов, – все равно, идет ли речь о народах и территориях Европы или о народах и территориях Азии, в том числе и Ирана. Наша первая цель состоит в том, чтобы освободить наши территории и наши народы от немецко-фашистского ига.

У нас нет и не может быть таких целей войны, как навязывание своей воли и своего режима славянским и другим порабощенным народам Европы, ждущим от нас помощи. Наша цель состоит в том, чтобы помочь этим народам в их освободительной борьбе против гитлеровской тирании и потом предоставить им вполне свободно устроиться на своей земле так, как они хотят. Никакого вмешательства во внутренние дела других народов!

Но чтобы осуществить эти цели, нужно сокрушить военную мощь немецких захватчиков, нужно истребить всех немецких оккупантов до единого, пробравшихся на нашу Родину для ее порабощения.

Но для этого необходимо, чтобы наша армия и наш флот имели деятельную и активную поддержку со стороны всей нашей страны, чтобы наши рабочие и служащие, мужчины и женщины, работали на предприятиях, не покладая рук, и давали бы фронту все больше и больше танков, противотанковых ружей и орудий, самолетов, пушек, минометов, пулеметов, винтовок, боеприпасов, чтобы наши колхозники, мужчины и женщины, работали на своих полях, не покладая рук, и давали бы фронту и стране все больше и больше хлеба, мяса, сырья для промышленности, чтобы вся наша страна и все народы СССР организовались в единый боевой лагерь, ведущий вместе с нашей армией и флотом великую освободительную войну за честь и свободу нашей Родины, за разгром немецких армий.

В этом теперь задача.

Мы можем и мы должны выполнить эту задачу.

Только выполнив эту задачу и разгромив немецких захватчиков, мы можем добиться длительного и справедливого мира.

За полный разгром немецких захватчиков!

За освобождение всех угнетенных народов, стонущих под игом гитлеровской тирании!

Да здравствует нерушимая дружба народов Советского Союза!

Да здравствуют наша Красная Армия и наш Красный Флот!

Да здравствует наша славная Родина!

Наше дело правое – победа будет за нами!

Обращение тов. И.В. Сталина к народу 9 мая 1945 г

Товарищи! Соотечественники и соотечественницы!

Наступил великий день победы над Германией. Фашистская Германия, поставленная на колени Красной Армией и войсками наших союзников, признала себя побежденной и объявила безоговорочную капитуляцию. 7 мая был подписан в городе Реймсе предварительный протокол капитуляции. 8 мая представители немецкого главнокомандования в присутствии представителей Верховного Командования союзных войск и Верховного Главнокомандования советских войск подписали в Берлине окончательный акт капитуляции, исполнение которого началось с 24 часов 8 мая.

Зная волчью повадку немецких заправил, считающих договора и соглашения пустой бумажкой, мы не имеем основания верить им на слово. Однако сегодня с утра немецкие войска во исполнение акта капитуляции стали в массовом порядке складывать оружие и сдаваться в плен нашим войскам. Это уже не пустая бумажка. Это – действительная капитуляция вооруженных сил Германии. Правда, одна группа немецких войск в районе Чехословакии все еще уклоняется от капитуляции. Но я надеюсь, что Красной Армии удастся привести ее в чувство.

Теперь мы можем с полным основанием заявить, что наступил исторический день окончательного разгрома Германии, день великой победы нашего народа над германским империализмом.

Великие жертвы, принесенные нами во имя свободы и независимости нашей Родины, неисчислимые лишения и страдания, пережитые нашим народом в ходе войны, напряженный труд в тылу и на фронте, отданный на алтарь отечества, – не прошли даром и увенчались полной победой над врагом. Вековая борьба славянских народов за свое существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией.

Отныне над Европой будет развеваться великое знамя свободы народов и мира между народами.

Три года назад Гитлер всенародно заявил, что в его задачи входит расчленение Советского Союза и отрыв от него Кавказа, Украины, Белоруссии, Прибалтики и других областей. Он прямо заявил: «Мы уничтожим Россию, чтобы она больше никогда не смогла подняться». Это было три года назад. Но сумасбродным идеям Гитлера не суждено было сбыться, – ход войны развеял их в прах. На деле получилось нечто прямо противоположное тому, о чем бредили гитлеровцы. Германия разбита наголову. Германские войска капитулируют. Советский Союз торжествует победу, хотя он и не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию.

Товарищи! Великая Отечественная война завершилась нашей полной победой. Период войны в Европе кончился. Начался период мирного развития.

С победой вас, мои дорогие соотечественники и соотечественницы!

СЛАВА НАШЕЙ ГЕРОИЧЕСКОЙ КРАСНОЙ АРМИИ, ОТСТОЯВШЕЙ НЕЗАВИСИМОСТЬ НАШЕЙ РОДИНЫ И ЗАВОЕВАВШЕЙ ПОБЕДУ НАД ВРАГОМ!

СЛАВА НАШЕМУ ВЕЛИКОМУ НАРОДУ, НАРОДУ-ПОБЕДИТЕЛЮ!

ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ, ПАВШИМ В БОЯХ С ВРАГОМ И ОТДАВШИМ СВОЮ ЖИЗНЬ ЗА СВОБОДУ И СЧАСТЬЕ НАШЕГО НАРОДА!

Интервью И.В. Сталина газете «Правда» о речи Черчилля в Фултоне 14 марта 1946 г

Вопрос. Как Вы расцениваете последнюю речь господина Черчилля, произнесенную им в Соединенных Штатах Америки?

Ответ. Я расцениваю ее как опасный акт, рассчитанный на то, чтобы посеять семена раздора между союзными государствами и затруднить их сотрудничество.

Вопрос. Можно ли считать, что речь господина Черчилля причиняет ущерб делу мира и безопасности?

Ответ. Безусловно, да. По сути дела господин Черчилль стоит теперь на позиции поджигателей войны. И господин Черчилль здесь не одинок – у него имеются друзья не только в Англии, но и в Соединенных Штатах Америки.

Следует отметить, что господин Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей. Гитлер начал дело развязывания войны с того, что провозгласил расовую теорию, объявив, что только люди, говорящие на немецком языке, представляют полноценную нацию. Господин Черчилль начинает дело развязывания войны тоже с расовой теории, утверждая, что только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы всего мира. Немецкая расовая теория привела Гитлера и его друзей к тому выводу, что немцы как единственно полноценная нация должны господствовать над другими нациями. Английская расовая теория приводит господина Черчилля и его друзей к тому выводу, что нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные должны господствовать над остальными нациями мира.

По сути дела господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, – в противном случае неизбежна война.

Но нации проливали кровь в течение пяти лет жестокой войны ради свободы и независимости своих стран, а не ради того, чтобы заменить господство Гитлеров господством Черчиллей. Вполне вероятно поэтому, что нации, не говорящие на английском языке и составляющие вместе с тем громадное большинство населения мира, не согласятся пойти в новое рабство.

Трагедия господина Черчилля состоит в том, что он как закоренелый тори не понимает этой простой и очевидной истины.

Несомненно, что установка господина Черчилля есть установка на войну, призыв к войне с СССР. Ясно также и то, что такая установка господина Черчилля несовместима с существующим союзным договором между Англией и СССР. Правда, господин Черчилль для того, чтобы запутать читателей, мимоходом заявляет, что срок советско-английского договора о взаимопомощи и сотрудничестве вполне можно было бы продлить до 50 лет. Но как совместить подобное заявление господина Черчилля с его установкой на войну с СССР, с его проповедью войны против СССР? Ясно, что эти вещи никак нельзя совместить. И если господин Черчилль, призывающий к войне с Советским Союзом, считает вместе с тем возможным продление срока англо-советского договора до 50 лет, то это значит, что он рассматривает этот договор как пустую бумажку, нужную ему лишь для того, чтобы прикрыть ею и замаскировать свою антисоветскую установку. Поэтому нельзя относиться серьезно к фальшивым заявлениям друзей господина Черчилля в Англии о продлении срока советско-английского договора до 50 и больше лет. Продление срока договора не имеет смысла, если одна из сторон нарушает договор и превращает его в пустую бумажку.

Вопрос. Как Вы расцениваете ту часть речи господина Черчилля, где он нападает на демократический строй соседних с нами европейских государств и где он критикует добрососедские взаимоотношения, установившиеся между этими государствами и Советским Союзом?

Ответ. Эта часть речи господина Черчилля представляет смесь элементов клеветы с элементами грубости и бестактности.

Господин Черчилль утверждает, что «Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София – все эти знаменитые города и население в их районах находятся в советской сфере и все подчиняются в той или иной форме не только советскому влиянию, но и в значительной степени увеличивающемуся контролю Москвы». Господин Черчилль квалифицирует все это как не имеющие границ «экспансионистские тенденции» Советского Союза.

Не требуется особого труда, чтобы показать, что господин Черчилль грубо и беспардонно клевещет здесь как на Москву, так и на поименованные соседние с СССР государства.

Во-первых, совершенно абсурдно говорить об исключительном контроле СССР в Вене и Берлине, где имеются Союзные Контрольные Советы из представителей четырех государств и где СССР имеет лишь 1/4 часть голосов. Бывает, что иные люди не могут не клеветать, но надо все-таки знать меру.

Во-вторых, нельзя забывать следующего обстоятельства. Немцы произвели вторжение в СССР через Финляндию, Польшу, Румынию, Венгрию. Немцы могли произвести вторжение через эти страны потому, что в этих странах существовали тогда правительства, враждебные Советскому Союзу. В результате немецкого вторжения Советский Союз безвозвратно потерял в боях с немцами, а также благодаря немецкой оккупации и угону советских людей на немецкую каторгу около семи миллионов человек. Иначе говоря, Советский Союз потерял людьми в несколько раз больше, чем Англия и Соединенные Штаты Америки, вместе взятые. Возможно, что кое-где склонны предать забвению эти колоссальные жертвы советского народа, обеспечившие освобождение Европы от гитлеровского ига. Но Советский Союз не может забыть о них. Спрашивается, что же может быть удивительного в том, что Советский Союз, желая обезопасить себя на будущее время, старается добиться того, чтобы в этих странах существовали правительства, лояльно относящиеся к Советскому Союзу? Как можно, не сойдя с ума, квалифицировать эти мирные стремления Советского Союза как экспансионистские тенденции нашего государства?

Господин Черчилль утверждает, что «Польское правительство, находящееся под господством русских, поощрялось к огромным и несправедливым посягательствам на Германию».

Здесь что ни слово, то грубая и оскорбительная клевета. Современной демократической Польшей руководят выдающиеся люди. Они доказали на деле, что умеют защищать интересы и достоинство родины так, как не умели это делать их предшественники. Какое имеется у господина Черчилля основание утверждать, что руководители современной Польши могут допустить в своей стране «господство» представителей каких бы то ни было иностранных государств? Не потому ли клевещет здесь господин Черчилль на «русских», что имеет намерение посеять семена раздора в отношениях между Польшей и Советским Союзом?..

Господин Черчилль недоволен, что Польша сделала поворот в своей политике в сторону дружбы и союза с СССР. Было время, когда во взаимоотношениях между Польшей и СССР преобладали элементы конфликтов и противоречий. Это обстоятельство давало возможность государственным деятелям вроде господина Черчилля играть на этих противоречиях, подбирать к рукам Польшу под видом защиты от русских, запугивать Россию призраком войны между нею и Польшей и сохранять за собою позицию арбитра. Но это время ушло в прошлое, ибо вражда между Польшей и Россией уступила место дружбе между ними, а Польша, современная демократическая Польша, не желает быть больше игральным мячом в руках иностранцев. Мне кажется, что именно это обстоятельство приводит господина Черчилля в раздражение и толкает его к грубым, бестактным выходкам против Польши. Шутка ли сказать: ему не дают играть за чужой счет…

Что касается нападок господина Черчилля на Советский Союз в связи с расширением западных границ Польши за счет захваченных в прошлом немцами польских территорий, то здесь, как мне кажется, он явным образом передергивает карты. Как известно, решение о западных границах Польши было принято на Берлинской конференции трех держав на основе требований Польши. Советский Союз неоднократно заявлял, что он считает требования Польши правильными и справедливыми. Вполне вероятно, что господин Черчилль недоволен этим решением. Но почему господин Черчилль, не жалея стрел против позиции русских в этом вопросе, скрывает от своих читателей тот факт, что решение было принято на Берлинской конференции единогласно, что за решение голосовали не только русские, но также англичане и американцы? Для чего понадобилось господину Черчиллю вводить людей в заблуждение?

Господин Черчилль утверждает дальше, что «коммунистические партии, которые были очень незначительны во всех этих восточных государствах Европы, достигли исключительной силы, намного превосходящей их численность, и стремятся всюду установить тоталитарный контроль, полицейские правительства превалируют почти во всех этих странах и до настоящего времени, за исключением Чехословакии, в них не существует никакой подлинной демократии».

Как известно, в Англии управляет ныне государством одна партия, партия лейбористов, причем оппозиционные партии лишены права участвовать в правительстве Англии. Это называется у господина Черчилля подлинным демократизмом. В Польше, Румынии, Югославии, Болгарии, Венгрии управляет блок нескольких партий – от четырех до шести партий, причем оппозиции, если она является более или менее лояльной, обеспечено право участия в правительстве. Это называется у господина Черчилля тоталитаризмом, тиранией, полицейщиной. Почему, на каком основании, – не ждите ответа от господина Черчилля. Господин Черчилль не понимает, в какое смешное положение он ставит себя своими крикливыми речами о тоталитаризме, тирании, полицейщине.

Господину Черчиллю хотелось бы, чтобы Польшей управлял Соснковский и Андерс, Югославией – Михайлович и Павелич, Румынией – князь Штирбей и Радеску, Венгрией и Австрией – какой-нибудь король из дома Габсбургов и т. п. Господин Черчилль хочет уверить нас, что эти господа из фашистской подворотни могут обеспечить «подлинный демократизм». Таков «демократизм» господина Черчилля.

Господин Черчилль бродит около правды, когда он говорит о росте влияния коммунистических партий в Восточной Европе. Следует, однако, заметить, что он не совсем точен. Влияние коммунистических партий выросло не только в Восточной Европе, но почти во всех странах Европы, где раньше господствовал фашизм (Италия, Германия, Венгрия, Болгария, Финляндия) или где имела место немецкая, итальянская или венгерская оккупация (Франция, Бельгия, Голландия, Норвегия, Дания, Польша, Чехословакия, Югославия, Греция, Советский Союз и т. п.).

Рост влияния коммунистов нельзя считать случайностью. Он представляет вполне закономерное явление. Влияние коммунистов выросло потому, что в тяжелые годы господства фашизма в Европе коммунисты оказались надежными, смелыми, самоотверженными борцами против фашистского режима, за свободу народов. Господин Черчилль иногда вспоминает в своих речах о «простых людях из небольших домов», по-барски похлопывая их по плечу и прикидываясь их другом. Но эти люди не такие уж простые, как может показаться на первый взгляд. У них, у «простых людей», есть свои взгляды, своя политика, и они умеют постоять за себя. Это они, миллионы этих «простых людей», забаллотировали в Англии господина Черчилля и его партию, отдав свои голоса лейбористам. Это они, миллионы этих «простых людей», изолировали в Европе реакционеров, сторонников сотрудничества с фашизмом и отдали предпочтение левым демократическим партиям. Это они, миллионы этих «простых людей», испытав коммунистов в огне борьбы и сопротивления фашизму, решили, что коммунисты вполне заслуживают доверия народа. Так выросло влияние коммунистов в Европе. Таков закон исторического развития.

Конечно, господину Черчиллю не нравится такое развитие событий, и он бьет тревогу, апеллируя к силе. Но ему также не нравилось появление советского режима в России после Первой мировой войны. Он также бил тогда тревогу и организовал военный поход «14 государств» против России, поставив себе целью повернуть назад колесо истории. Но история оказалась сильнее черчиллевской интервенции, и донкихотские замашки господина Черчилля привели к тому, что он потерпел тогда полное поражение. Я не знаю, удастся ли господину Черчиллю и его друзьям организовать после Второй мировой войны новый поход против «Восточной Европы». Но если им это удастся, – что маловероятно, ибо миллионы «простых людей» стоят на страже дела мира, – то можно с уверенностью сказать, что они будут биты так же, как они были биты в прошлом, 26 лет тому назад.

Примечания

1

Катичев Кузьма Александрович (1905–1977) – генерал-майор авиации (1941). С марта 1941 г. по ноябрь 1942 г. – командир 57-й смешанной авиадивизии. В последующие годы служил в частях ВВС на командных должностях, преподавал в Военной академии Генерального штаба Вооруженных Сил СССР им. К.Е. Ворошилова. Приказом министра обороны СССР № 524 от 27 сентября 1960 г. уволен в запас.

(обратно)

2

Петров Павел Максимович (1902–1968) – полковник. С августа 1940 г. по 1942 г. – командир 7-й смешанной авиадивизии. В последующие годы командовал 327-й бомбардировочной авиадивизией. Приказом НКО СССР № 0183 от 14 июля 1945 г. уволен в отставку» (Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Сборник документов. Т. 2. Начало. Кн. 1 (22 июня – 31 августа 1941 года). М., 2000 г., с 220–221).

(обратно)

3

На телеграмме имеется резолюция: Нач. ОП перенести на последующее.

(обратно)