Полицейские и провокаторы

Ф. Лурье
Полицейские и провокаторы: Политический сыск в России. 1649—1917

Памяти погибших от произвола властей

1. КТО ЕСТЬ КТО

Причины происходящего с нами сегодня покоятся в глубинах минувшего. Наши триумфы и поражения, радости и беды, интеллект и невежество, свободолюбие и раболепие проникли к нам сквозь столетия и поколения. Мы пытаемся сопоставить и связать прошлое с настоящим, глубже проникнуть в природу происходящего и поставить преграды злу. Успех в этом процессе зависит от нашего умения воспользоваться уроками истории.

Изучение прошлого есть изучение противоборства прогресса с реакцией. Чтобы рельефнее увидеть минувшие события, необходимо^озможно точнее рассмотреть героев, олицетворяющих противоборствующие силы, выявить, кто есть кто. Лишь такой путь позволяет подойти к всестороннему анализу происходивших в прошлом событий.

Каждый из нас стремится максимально приблизиться к пониманию подлинных ролей лиц, активно участвовавших в историческом процессе. Их нелегко делить на только отрицательных или положительных: однотонная окраска не всегда бывает верна. С течением времени взгляды целых поколений на одни и те же события претерпевают изменения, высвечиваются иные детали, слетает шелуха ошибочных представлений. В этой книге мы встретимся главным образом с людьми, завоевавшими устойчивую репутацию отрицательных героев нашей истории. Перечислю тех из них, кто попал в эту книгу: высшие администраторы, чиновники, жандармские офицеры — лица, осуществлявшие полицейскую власть в империи, те из них, кто в личных или служебных целях использовал провокацию, вовлекая в нее людей слабых, трусливых, корыстолюбивых, тщеславных: провокаторы — лица, позволившие в силу различных обстоятельств вовлечь себя в тайную связь с политической полицией.

Обе эти категории занимались своим ремеслом не из идейных соображений, не ради блага народа и процветания державы. Ими двигали иные интересы.

С середины 1920-х годов в печати перестали появляться работы о полиции и провокации. Зловещий гений всех времен и народов исключал возможность размышлений, наводящих на аналогии. Но, наконец, настало время вернуться к истории политического сыска и полицейской провокации в России.

Провокация является одной из самых темных сторон природы живых существ. Провокация не просто темная, но зловещая сила. Еще страшнее, когда в провокации участвуют не просто частные лица, а крупные чиновники с их ведомствами и учреждениями, превращающими провокацию в инструмент своей деятельности, вводя ее в сферу политики. Правительства использование провокации всегда тщательно скрывают от непосвященных; если же не удается избежать огласки, пытаются объяснить ее применение благими намерениями. Но даже самые соблазнительные светлые цели не могут оправдать применение грязных средств для их достижения.

Провокация никогда не служит во имя государственных интересов. Ее эксплуатируют для достижения сиюминутных, личных и групповых целей различные ведомства и кланы. Они искусно маскируют провокацию, поэтому при изучении и анализе исторических событий, кропотливо снимая слой за слоем, добираясь до истоков происшедшего, исследователь обязан помнить, что его подстерегает опасность просмотреть трудноуловимые очертания провокации. Увы, иногда ее тайные силы вызывали к жизни вереницы важнейших исторических событий.

Применение в России слов «провокация» и «провокатор» и те смысловые нагрузки, которые они несут сегодня, имеют свою историю. Слово «провокация» латинского происхождения, у нас оно появилось в начале XVIII века, придя из польского или немецкого языков ^[1]. Долгое время его употребляли как синоним подстрекательства. В энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона слово «провокация» разъясняется лишь как юридический термин: 1. «(...) апелляция в уголовных вопросах от магистрата к народу». 2. «(...) понуждение истца к предъявлению иска, вопреки общему правилу» ^[2]. С политической полицией понятие провокации начали связывать лишь в 1900-х годах.

В Большой Советской Энциклопедии приводится следующее объяснение термину провокация:

«Провокация (от лат. provocatio — вызов) : 1) подстрекательство, побуждение отдельных лиц, групп, организаций к действиям, которые повлекут за собой тяжелые, иногда гибельные последствия; 2) предательские действия, совершаемые частными агентами полиции и реакционных партий (провокаторами), направленные на разоблачение, дискредитацию и в конечном счете на разгром прогрессивных, революционных организаций» ^[3].

Словарь современного русского литературного языка дает следующее определение провокации: «Действие, направленное против отдельных лиц, групп, государств и т. п. с целью вызвать ответное действие, влекущее за собой тяжелые или гибельные для них последствия» ^[4].

Предлагается более общее определение: провокация есть подстрекание к действию, направленному на достижение целей подстрекателя вопреки интересам подстрекаемого.

В Словаре современного русского литературного языка дано определение провокатора: «Тайный агент, проникающий в нелегальную организацию с предательскими целями» ^[5]. Это определение имеет ряд неточностей: во-первых, провокатор не обязательно должен проникнуть в нелегальную организацию, а может уже находиться в ней, во-вторых, организация может быть легальной, в-третьих, он может действовать и против отдельного лица или даже государства. Поэтому провокатор есть подстрекающий к действию, направленному вопреки интересам подстрекаемого (подстрекаемых).

Особенно много мрачного беззакония, перемешанного с уголовщиной, встречается в глубинах политической борьбы, происходящей в тоталитарном государстве.

Поскольку «преступным действием именуется деяние, воспрещенное законом»^[6], достаточно запретить любое политическое выступление, и выступивший с любой критикой действий правительства может быть назван преступником, «врагом народа», даже критиком-оппозиционером.

Политическими преступниками в государствах с тоталитарными режимами объявлялись участники восстаний и заговоров, члены запрещенных группировок, лица, оскорбившие достоинство правителя государства, членов его семьи, высших администраторов и их изображения, самозванцы, шпионы и предатели, а также все, кто выступал с осуждениями любых действий властей светских и церковных. Политическими преступниками считались не только совершившие или замыслившие деяние, но также предполагаемые и подозреваемые в возможном злоумышлении, а также проявившие любое инакомыслие. Одно беззаконие, порождая другое, побуждает противоборствующие стороны к применению недозволенных, аморальных методов. Не без оснований бывший товарищ министра внутренних дел С. П. Белецкий заявил во время допроса в 1917 году: «(...) правительство боролось теми же путями, какими шла революция» ^[7]. Провокация сражалась по обе стороны баррикады.

Самым страшным проявлением провокации, самым мерзким и распространенным является полицейская политическая провокация. Ее определение можно найти в. Словаре иностранных слов: «Провокация (лат. provocatio) — предательские действия тайных агентов полиции, проникших в революционные организации с целью информирования политической полиции о деятельности революционеров, выдачи полиции лучших работников, а также с целью вызова революционных организаций на такие действия, которые ведут к их разгрому» ^[8].

Уточним это определение. Политическая полицейская провокация заключается в том, что полицейский агент, находящийся в рядах противоправительственного сообщества, информирует о деятельности сообществ#, разрабатывает с полицейским начальством планы действий и в соответствии с ними подстрекает членов сообщества к противоправительственным поступкам (выступлениям).

Воспользуемся еще раз Словарем иностранных слов и приведем здесь данное им определение провокатора: «Провокатор (лат. provocator) — тайный полицейский агент, предатель, проникший в революционную организацию для того, чтобы осведомлять полицию, выдавать членов организации и вызывать выступления, приводящие к разгрому или ослаблению революционной организации» ^[9].

А. Ф. Возный в своей замечательной книге «Петрашевский и царская тайная полиция», полемизируя с авторами Словаря иностранных слов, дал следующее определение провокатора в применении к политической полиции: «(...) под „провокатором** мы понимаем не просто „тайного полицейского агента, предателя, проникшего в революционную организацию для того, чтобы осведомлять полицию, выдавать членов организации“, а такого полицейского агента, который своими действиями побуждает, подстрекает революционеров к невыгодным для них действиям с целью их разоблачения и ареста» ^[10].

Политических провокаторов можно разделить на две основные группы: полицейские агенты, вступившие в состав противоправительственных сообществ, и члены противоправительственных сообществ, завербованные полицией.

Следует различать провокаторов и осведомителей. Осведомители вербовались из дворников, лакеев, официантов и других лиц, не принадлежавших к «обследуемой среде» неблагонадежных. Они пассивно наблюдали и докладывали начальству. Правда, среди осведомителей встречались и светские дамы, дипломаты, музыканты, офицеры, сановники...

Провокаторы и осведомители являлись важнейшим инструментом политической полиции. Все ее учреждения можно разделить на две основные группы: полицейская стража и сыскная полиция^[11]. Цели, задачи и методы работы политического сыска напоминают контрразведку. И тот и другая не столько пытаются раскрыть преступления, сколько стремятся к их предотвращению. Чтобы предотвратить преступление, необходимо иметь своего агента в «преступном сообществе». Такой агент, если он эффективно работает на сыск, не может быть пассивным членом «преступного сообщества», иначе ему нечего будет сообщать своим полицейским хозяевам. Активный член «преступного сообщества», работающий в политической полиции, есть провокатор. Сыск по природе своей переплетен с полицейской провокацией, образуя единый организм, направленный на борьбу с революционным движением, поэтому рассматривать политический сыск и полицейскую провокацию отдельно друг от друга невозможно. В данной книге речь пойдет о полицейской политической провокации и только о тех учреждениях, которые были созданы специально для осуществления политического сыска.

Кроме полиции охраной правового порядка в государстве, соблюдением законности в отношении его населения занимаются органы следствия, прокуратуры и суда, выявляющие, осуждающие и наказывающие лиц, нарушивших закон. Их деятельность регламентируется совокупностью действий, называемых процессом. В дореволюционной России процесс состоял из дознания, предварительного следствия и судебного преследования.

Юридический словарь дает следующее определение дознания:

«Дознание—форма расследования уголовных дел, состоящая главным образом в производстве неотложных оперативно-розыскных действий для установления факта преступления и виновных в нем лиц» ^[12].

Дознание заключается в осмотре, обыске, освидетельствовании, задержании, допросе подозреваемых, пострадавших и свидетелей и имеет целью зафиксировать следы преступления, а также создать базу для принятия необходимых мер к выявлению преступления и преступника. В дореволюционном уголовном судопроизводстве сыск входил в «понятие дознания и обнимал собою все меры удостоверения в событии преступления, на принятие которых уполномочена полиция. Из числа этих мер закон указывал словесные расспросы и негласное наблюдение, (...) меры для отыскания и охранения следов преступления, для розыскания виновника преступления...» ^[13].

Юридический словарь определяет сыск следующим образом:

«Сыск (устар.) — термин, которым в дореволюционной России обозначались специальные мероприятия непроцессуального характера по установлению и обнаружению неизвестных или скрывшихся преступников» ^[14].

Место и состав политического сыска в уголовном процессе изменялись с течением времени, в зависимости от форм и массовости революционного движения изменялись и его задачи. Производство политического сыска выполнялось главным образом на основании ведомственных инструкций и распоряжений начальства, иногда устных. Немногочисленные инструкции и циркуляры были столь засекречены, что некоторые из них не удалось разыскать до настоящего времени.

В отличие от общеуголовного сыска политический сыск включал меры по предотвращению не совершенных противоправительственных выступлений. Система политического сыска не только преследовала за несовершенное преступление, что само по себе противозаконно, но и создавала их искусственно, чтобы показать необходимость своего существования и высокий уровень компетентности. Для этого и существовал институт полицейской политической провокации.

Провокация распространилась и прижилась в России благодаря отсутствию общественного правосознания у широких масс населения. Даже беглый анализ содержания «Полного собрания законов Российской империи» и системы народного образования убеждает нас, что народы России умышленно держали в бесправном положении, умышленно воспитывали в них рабское повиновение, рабское безразличие к своим правам. Именно на это направлялись все силы империи. Используя самые низменные человеческие инстинкты, политическая полиция глубоко внедрила незаконные методы борьбы с противниками царской власти.

Политическая полиция входила в состав системы государственных учреждений империи, которые подразделялись на три основные группы в соответствии с их местом в государственном аппарате: высшие учреждения, подчинявшиеся непосредственно носителю верховной власти (царю, императору),— органы законодательства, суда и управления (Боярская дума, Сенат, Государственный совет, Комитет и Совет Министров); центральные учреждения, подчинявшиеся высшим учреждениям,— органы управления (приказы, коллегии, министерства); местные учреждения, подчинявшиеся центральным учреждениям,— исполнительные органы управления (подразделения, возглавляемые воеводами, губернаторами, генерал-губернаторами)^[15].

В книге рассмотрены наиболее важные и драматичные этапы развития полицейской провокации и политического сыска в России. Время для изложения их последовательной истории уже наступило, но многое еще требует философского осмысления.

При чтении книги, однако, не следует забывать, что история России изобиловала положительными героями и они побеждали.

2. ПОЛИТИЧЕСКИЙ СЫСК

СОБОРНОЕ УЛОЖЕНИЕ

До середины XVII столетия в России сыск, следствие и суд по всем уголовным преступлениям находились в руках местных властей — воевод. Контроль за ходом расследования и вынесение приговоров по делам «про шатость и измену» производились Приказами в Москве. Таким образом, политические дела — дела по политическим (государственным) преступлениям, как правило, вершились в двух инстанциях, но иногда в одной — только в Приказе. Право производства политических дел имели все Приказы без исключения, а в Приказах — все Столы.

При производстве уголовных дел и вынесении приговоров судьи до середины XVII столетия руководствовались опытом предыдущих процессов, а также «Русской Правдой», Псковской судной грамотой и Судебниками. Последний Судебник 1550 года содержал процессуальные нормы судопроизводства и далеко не полный кодекс уголовного права, допускавший широкое толкование преступлений и их наказаний. Более поздние дополнения и изменения делали Судебник беспорядочным, громоздким и неудобным для использования.

Поэтому судьи вносили в процесс много личного, а С НИМ проникал произвол, несправедливость и лихоимство. Недовольство ведением судопроизводства накапливалось столетиями.

На десятый день московского городского восстания, вспыхнувшего среди посадских людей 1 июня 1648 года и поддержанного стрельцами, к царю Алексею Михайловичу явилась депутация с челобитной. Одним из главных ее пунктов было требование созыва Земского Собора и утверждения на нем новых законодательных актов. Восставшие писали: «Как в его (византийского императора Юстиниана.— Ф. Л.) время, кара божьего гнева угрожала греческой земле, но за справедливый приговор и указ, который он повелел издать, чтобы во всей его земле были прекращены всякая неправда и притеснение бедных, бог такое наказание отвел и гнев на милость преложил» ^[16]. Царь принял требования восставших, и Земский Собор 16 июля 1648 года вынес решение о разработке нового документа русского законодательства, «чтобы вперед по той Уложенной книге всякие дела делать и вершить». Для его разработки царь учредил Приказ во главе с князем Н. И. Одоевским. В него вошли князь С. В. Прозоровский, окольничий, князь Ф. Ф. Волконский, дьяки Г. Леонтьев и Ф. И. Грибоедов^[17]. Через два с половиной месяца первая редакция Уложения поступила в Земский Собор, а еще через месяц Собор приступил к его обсуждению, растянувшемуся до весны следующего года. Текст Уложения, одобренного Земским Собором (поэтому оно называется Соборным) и утвержденного Алексеем Михайловичем, передали на Московский Печатный двор, где 21 мая 1649 года он был отпечатан в 1200 экземплярах.

В главе II Уложения «О государьской чести, и как его государьское здоровье оберегать, а в ней 22 статьи» ^[18] перечислены все возможные, по мнению составителей, преступления против царя и государства, а также оговорены наказания, полагавшиеся за них. Таким образом, глава II есть первый русский кодекс политических преступлений. Ее первая статья гласит:

«1. Буде кто коим умышлением учнет мыслить на государьское здоровье злое дело, и про то его злое умышленье кто известит, и по тому извету про то его злое умышленье сыщется допряма, что он на царское величество злое дело мыслил, и делать хотел, и такова по сыску казнить смертию».

Царь Алексей Михайлович

Эта статья допускала наказуемость умысла ^[19]. Соборное Уложение 1649 года не предусматривало наказания за покушение на царя, так как обнаруженный голый умысел считался преступлением. За умысел, как мы знаем, в России осуждали и много позже.

«В 1689 году было заведено «дело о волхве Дорошке и его сообщниках», которые обвинялись в том, что хотели пустить заговорные слова по ветру на государя Петра Алексеевича и на мать Наталью Кирилловну» ^[20]. Дел таких было множество.

Статьи 2—4 Уложения устанавливали смертную казнь за крамолу и нарушение присяги. Статья 5 регламентировала конфискацию имущества изменников. Законодатели российские вообще питали слабость к конфискации имущества. Этому роду дополнительного наказания посвящены многие статьи последующих законов. Статьи 6—10 определяли ответственность родственников изменника. Статья 11 предусматривала помилование изменника, вернувшегося из-за рубежа, но без возвращения конфискованных земель.

Статьи 12—17 Уложения определяли порядок извета (доноса), его проверку и меру наказания за ложный донос. Главным способом получения информации о преступлении являлся донос, главным способом получения подтверждения показаний являлась пытка. Пытали не только обвиняемых, но и свидетелей, доносчиков... Доносчиков пытали, но поощряли. Доносчиком быть было выгодно, если, конечно, удавалось перенести пытку и доказать правдивость извета,— «кто на кого скажет какое воровство или измену, и сыщется допряма, и Государь тех людей пожалует... и животы их и вотчины подарит им, кто на кого какую измену и воровство доведет» ^[21].

Если извет не подтверждался, доносчика наказывали плетьми, но следствие не закрывали. Государево «слово и дело» — так назывались все политические дела — по неподтвержденному доносу мог прекратить только царь. Выражения «слово и дело государевы» и «злое дело» вошли в судебную практику в начале XVII века. Ими называли преступления, заключавшиеся в оскорблении верховной власти и стремлении к ее умалению.

Приведу содержание статей 12—17 второй главы Соборного Уложения 1649 года:

«12. А будет кто на кого учнет извещати великое государево дело, а свидетелей на тот свой извет никого не поставит, и ни чим не уличит, и сыскать про такое государево великое дело будет нечим, и про такое великое дело указ учинит^ по разсмотрению, как государь укажет.

13. А буде учнут извещати про государьское здоровье, или какое изменное дело чьи люди на тех, у кого они служат, или крестьяне, за кем они живут во крестьянах, а в том деле ничем их не уличат, и тому их извету не верить. А учиня им жестокое наказание, бив кнутом не щадно, отдати тем, чьи они люди и крестьяне. А оп-ричь тех великих дел ни в каких делах таким изветчикам не верить.

14. А которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать государево дело или слово, а после того они же учнут говорить, что за ними государева дела или слова нет, а сказывали они за собою государево дело или слово, избывая от кого побои, или пьяным обычаем, и их за то бить кнутом, и бив кнутом, отдать тому, чей он человек.

15. А буде кто изменника догнав на дороге убъет, или поймав приведет к государю, и того изменника казнить смертью, а тому, кто его приведет или убъет, дати государево жалованье из его животов, что государь укажет.

16. А кто на кого учинит извещати государево великое дело, или измену, а того, на кого он то дело извещает, в то время в лицах не будет, и того, на кого тот извещает, будет сыскати и поставить с ызветчиком с очей на очи, и против извету про государево дело и про измену сыскивати всякими сысками накрепко, и по сыску указ учинить, как о том писано выше сего.

17. А буде кто на кого доводил государево великое дело, или измену, а не довел, и сыщется про то допряма, что он такое дело затеял на кого напрасно, и тому изветчику тоже учинити, чего бы довелся тот, на кого он доводил» ^[22].

Статьи 18—19 требовали доносить о заговорах и других преступлениях. В случаях сокрытия преступников предусматривалась смертная казнь. Приведу содержание статей 18 и 19:

«18. А кто Московского государьства всяких чинов люди сведают, или услышат на царьское величество и каких людей скоп и заговор, или какой иной злой умысел и им прото извещати государю царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси, или его государевым боярам и ближним людем, иЛи в городех воеводам и приказным людем.

19. А буде кто сведав, или услыша на царьское величество в каких людях скоп и заговор, или иной какой злой умысел, а государю и его государевым боярам и ближним людем, и в городех воеводам и приказным людем, про то не известит, а государю про то будет ведомо, что он про такое дело ведал, а не известил, и сыщется про то допряма, и его за то казнити смертию безо всякия пощады» ^[23].

Соборным Уложением 1649 года поощрялось то, что в Европе давно признали неприемлемым. Доносы делаются чаще всего из низменных побуждений и не всегда правдивые, а под пыткой люди просто оговаривают себя и других, лишь бы прекратить муки.

Некоторые историки считали, что причиной падения Римской империи явилось разложение нравов ее граждан. Один из главных ударов по нравственности нанес император Тиберий (41 год до н. э.— 37), активно поощрявший доносчиков. Именно при нем римские жители в угаре легкой наживы состязались в доносительстве, оно перестало считаться постыдным. Мрак опустился на Рим — одни трепетали от страха, другие метались с доносами, одни погибали от ложных доносов, другие обогащались. Доносы давали средства к существованию, и какие средства... Благодаря доносам плебеи в один день становились богачами, рабы — вольными римлянами, а на составление доноса ни знаний, ни способностей не требовалось.

В России доносы поощрялись всеми возможными средствами, в том числе и законодательством, как путем регламентации вознаграждений, так и угрозами применения жесточайших кар за недоносительство. Так на протяжении многих веков власти внедряли в души своих подданных потребность доносительства.

Три последние статьи II главы Соборного Уложения устанавливали ответственность за политические преступления против чиновников царской администрации.

Глава III «О государеве дворе чтоб на государеве дворе ни от кого никакова бесчиньства и брани не было» регламентировала наказания за нарушение порядка на территориях и в помещениях, принадлежавших царской семье. Поэтому ее также можно отнести к кодексу о государственных преступлениях.

Соборное уложение 1649 года суровостью наказаний вполне отражало свое время. В докторской диссертации публицист и юрист В. А. Гольцев писал об Уложении: «Особенно карались преступления против веры, государевой чести и здоровья, а также преступления детей против родителей, жен против мужей» ^[24]. Казни предусматривались наиболее мучительные, почти не отличались от них жесточайшие телесные наказания. И все же Соборное Уложение 1649 года выгодно отличалось от своих ближайших предшественников — Судебников.

Уложение является первым печатным памятником русского законодательства, первым сводом государственного, гражданского, уголовного и процессуального права. Правда, известный немецкий путешественник Адам Олеарий не без иронии замечает: «Теперь они по этому своду постановляют или хотя бы должны постановлять свои решения. Так как все это делается именем его царского величества, то прекословить никто не имеет права и апелляция не допускается» ^[25].

ПРИКАЗ ТАЙНЫХ ДЕЛ

Царствование медлительного, флегматичного Алексея Михайловича (1645—1676) сопровождалось восстаниями в провинциях, войной с Богданом Хмельницким,

Крестьянской войной под руководством Степана Разина. Для стабилизации внутриполитической обстановки требовалось усиление центральной власти, а оно не могло произойти без создания системы политического контроля за деятельностью провинциальных органов управления. Для этого Алексей Михайлович в 1650 году учредил Приказ тайных дел, придав ему функции царской канцелярии. Основой нового Приказа явились особо приближенные подьячие, служившие ранее в Приказе Большого дворца и еще тогда составлявшие внутри него как бы царскую канцелярию.

Алексей Михайлович поставил Приказ тайных дел над другими Приказами для явного и тайного контроля за их деятельностью, а также вменил ему в обязанности управление царскими вотчинами, рассмотрение челобитных на высочайшее имя, ведение особо важных дел государственного значения. Приказ тайных дел в значительной степени подменил Боярскую думу, получив для исполнения ряд ее важных обязанностей, в том числе расследование всего, что относилось к «слову и делу государеву». Так началось выделение политического сыска в специализированное подразделение центрального государственного аппарата. Но окончательно настоящий профессиональный политический сыск сформировался в России лишь через двести пятьдесят лет, когда завершилась его централизация, появились учреждения для подготовки кадров и ведомственные инструкции, на основании которых он осуществлял свои действия.

Во главе нового Приказа, разместившегося в царском дворце, стоял тайный дьяк, имевший в подчинении от шести до пятнадцати подьячих. Они начинали службу в Приказах «неверстанно», то есть без жалованья. Их доход официально состоял из подношений просителей. Так продолжалось несколько лет. Затем подьячего «верстали» и к концу жизни его оклад в лучшем случае доходил до 65 рублей в год, что примерно в десять раз уступало содержанию дьяка. Такое положение приводило не только к поощрению и развитию мздримства, вымогательства и шантажа, оно также содействовало вынесению неверных решений по важным делам, поступавшим для рассмотрения в Приказы, к разложению чиновничьей среды и не только ее. Быть может, и сегодня мы ощущаем результаты порочной системы поощрения русского чиновничества времен царствования первых Романовых, системы, которая начала искореняться в странах Западной Европы еще в начале нынешнего тысячелетия.

Алексей Михайлович продолжил процесс упрочения личной власти, особенно в части верховного управления державою. Он ввел понятие именного указа, составленного и подписанного только царем, без участия Боярской думы. Из 618 указов, появившихся во время его царствования, лишь менее одной десятой приводится на неименные. Но к разработке и обсуждению основных законодательных актов Алексей Михайлович Боярскую думу все же привлекал.

После введения в действие Соборного Уложения 1649 года процесс выделения политических дел из общего потока уголовных преступлений пошел интенсивнее. Им окончательно присвоили рубрику «слово и дело государево» ^[26]. Царь потребовал от воевод обращать особое внимание на политические дела, быстрое и тщательное их производство. Воеводы знали, что «слово и дело государево» непременно контролировалось столичными чиновниками, Боярской думой, самим царем.* Постепенно появились особо доверенные люди, которым дозволялось вести эти дела. Политический же сыск при Алексее Михайловиче сводился к выслушиванию доносчиков, их поощрению и ловле предполагаемых преступников, то есть тех, на кого поступил извет.

С конца 1640-х годов распоряжениями Алексея Михайловича и Боярской думы создавались специальные Следственные комиссии для производства конкретных политических дел. В зависимости от важности расследуемого преступления Следственные комиссии подчинялись Приказу тайных дел, Боярской думе или самому царю. Комиссии состояли из боярина, окольничего или стрельца, дьяка и подьячих. Под соответствующим наблюдением они быстро выполняли возлагавшиеся на них обязанности: следствие, суд, приговор и его исполнение. Это новшество, введенное Алексеем Михайловичем в судопроизводство, использовалось всеми Романовыми вплоть до Александра III.

Все политические дела из Следственных комиссий и других Приказов передавались в Приказ тайных дел, и он получил монопольное право их производства.

Таким образом, Приказ тайных дел стал первым в России центральным государственным учреждением, монопольно занимавшимся политическим сыском. В конце царствования Алексея Михайловича при Приказе тайных дел была образована Особая следственная комиссия, разбиравшая дела после подавления крупных восстаний.

УКАЗЫ ПЕТРА I

Весь период правления Петра I насыщен событиями, небывалыми для России допетровского времени. За всю свою историю она не претерпела такого количества перемен, как за первую четверть XVIII века. Конечно же, великого реформатора не удовлетворяли рыхлая многофункциональная, тягуче-медлительная система управления державой через Приказы и отсталое, путаное законодательство.

Все годы царствования Петр I занимался созданием нового гражданского и уголовного законодательства, но довести до конца задуманное ему не удалось. 18 февраля 1700 года появился указ об учреждении особой комиссии по пересмотру Соборного Уложения 1649 года — Палаты об Уложении. Через полтора года Палата составила Новоуложенную книгу, но Петр I остался ею недоволен ^[27]. В 1714 году царь назначил новую комиссию, а через четыре года заменил ее еще одной комиссией, но и эти комиссии постигла неудача. Одновременно с кодификационными комиссиями шла работа по созданию отдельных законодательных актов. Над многими из документов Петр I трудился сам. Несколько раз приступал он к составлению Уложения о наказаниях, в котором предполагал достигнуть четкого разделения преступлений на общеуголовные и политические. Сохранилась его формулировка «государева слова и дела»:

«Кто напишет или словесно скажет за собой государево слово или дело, и тем людям велено сказывать в таких делах, которые касаютца о здоровий царского величества или высокомонаршей чести или ведают бунт или измену» ^[28].

После длительной проработки, редактирования и исправлений Петр I в 1715 году утвердил Артикул воинский — воєнно-уголовный кодекс, содержавший также общие нормы уголовного права. Самодержец распространил его на все суды Российской империи, на все ее население. В главе третьей Артикула «О команде, предпочтении и почитании вышних и нижних офицеров и о послушании рядовых» три первые статьи (артикулы 18—20) содержали кодекс политических преступлений и соответствовали второй главе Соборного Уложения 1649 года. Приведу текст артикула 20 и толкования к нему:

(«Кто против его величества особы хулительными словами погрешит, его действо и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет, оный имеет живота лишен быть, и отсечением головы казнен.

Толкование. Ибо его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен. Но силу и власть имеет свои государства и землю, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять. И яко же о его величестве самом в оном артикуле помянуто, разумеется тако и о его величества цесарской супруге, и о его государства наследии» ^[29].

Определение самодержавной власти, сформулированное Петром I в толковании к артикулу 20, сохранял свою силу в течение двухсот лет и действовало до падения императорской власти в России.

Приведу толкование к артикулу 19:

«Толкование. Такое же равное наказание чинится над тем, которого преступление хотя к действу и не произведено, но токмо его воля и хотение к тому было, и над оным, который о том сведом был, а не известил»^[30]

Как видим, эта формулировка незначитёльно отличается от употреблявшихся в Соборном Уложении 1649 года. Так же, как и при Алексее Михайловиче, в России судили за умысел и не только за него.

И Соборное Уложение 1649 года, и Артикул воинский, вошедший в 1716 году составной частью в Устав воинский, ни Петр I, ни его преемники не отменили.

А. Н. Радищева за сочинение и издание «Путешествия из Петербурга в Москву» в 1790 году приговорили к смертной казни, ссылаясь на артикул Устава воинского 1716 года. Даже при вынесении приговоров декабристам, как поставленным вне разряда, так и отнесенным к первому разряду, Следственная комиссия в 1826 году ссылалась на Соборное Уложение 1649 года и Артикул воинский 1715 года ^[31]. Лишь в первой половине царствования Николая I судебные власти постепенно перестали применять Соборное Уложение и Артикул воинский.

В недавние годы приобрела распространение точка зрения на Петра 1 как на человека демократических взглядов и действий, почти республиканца. Оснований для такого суждения о нем нет никаких. Наоборот, именно при Петре 1 абсолютизм достиг своего апогея. Именно Петр I ликвидировал все совещательные органы, существовавшие при его предшественниках, и вся полнота светской и церковной власти оказалась в его руках, именно он издал закон «о донесении на тех, кто запершись пишет, кроме учителей церковных, и о наказании тем, кто знал, кто запершись пишет, и о том не донесли». Лиц, писавших запершись, квалифицировали как политических преступников независимо от того, что они писали. Приведу определение полиции, сформулированное Петром I: «(...) полиция есть душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальный подпор человеческой безопасности и удобности» ^[32]. Позволительно спросить: чьей безопасности и удобности? Во все времена российские самодержцы стремились, чтобы их верноподданные поступали во всем лишь с дозволения полиции. И никак не иначе.

Если при Алексее Михайловиче в законодательных актах количество деяний, за которые в качестве меры наказания предусматривалась смертная казнь, достигало шестидесяти, то при Петре I оно возросло до девяноста ^[33]. Поражает кровавое разнообразие и жестокость мер наказания, узаконенных Петром I: колесование, отсечение головы, сожжение, повешение, расстрел, членовредительство, сечение, каторга, ссылка, конфискация имущества.

Методы сыска и дознания при Петре Алексеевиче оставались прежними — донос и пытка. Донос получил еще большее распространение, что касается пытки, то она стала изощреннее и имела твердую законную основу.

Фискалитет (фискал — казенный, государственный, лат.), внедренный в российскую жизнь Петром I, сплошь окутал своей паутиной всю империю. Глава фискалов — генерал-фискал А. Мякинин подчинялся непосредственно царю, хотя по положению входил в состав Сената. Сотрудники его ведомства в исключительных случаях обращались с доносами также прямо к Петру I, минуя все промежуточные инстанции. В «Указе о фискалах и о их должности и действии» от 14 марта 1714 года статья пятая гласила: «Буде же на кого и не докажет всего, то ему в вину не ставить <...)» ^[34]. Население империи воспитывали в духе доносительства, доносить было выгодно, и доносили... Только успевай чинить суд да расправу. За подтвердившийся донос фискал получал до половины конфискованного имущества виновных ^[35].

Суду требовалось процессуальное законодательство, поэтому в 1715 году появилось «Краткое изображение процессов», содержавшее шестую главу «О расспросе с пристрастием и о пытках». В ней подробно истолкованы случаи, в коих надлежит применять пытки и какие именно. Пытать разрешалось не всех, исключение составляли старики, беременные женщины и высшие сановники. В экстраординарных случаях разрешалось пытать и их. Вспомним хотя бы царевича Алексея Петровича и его сторонников, среди которых мы находим тех, кто подпадал под исключение. Пытали всех. Если при трех пытках подследственный давал одни и те же показания, то судьи принимали их как не вызывавших сомнения. Известны случаи применения пыток до шести раз, но многие предполагаемые преступники, свидетели и доносители не выдерживали и одной пытки. Пытали немилосердно. Так, из 365 лиц, привлеченных к суду по делу об Астраханском восстании, от пыток во время следствия погибли 45 человек^[36].

Жестокость Петра 1 приводила современников в ужас. Ему приписывают собственноручную казнь восьмидесяти стрельцов^[37]. Известен случай, когда Петр, распорядившись посадить на кол майора Глебова, накинул на него тулуп, дабы тот не замерз ранее, чем погибнет от страшных мук, а быть может, образумится и скажет, что утаил от следователей о блудной связи своей с бывшей царицей Евдокией Лопухиной ^[38]. Родного сына, Алексея Петровича, и подозреваемых соучастников заговора император пытал сам, он не щадил никого. Современники оставили красочное описание, как Петр возил императрицу Екатерину смотреть на отрубленную голову ее предполагаемого возлюбленного камергера Монса де ла Кроа ^[39].

Законы, разработанные и введенные в силу при Петре I, приблизились к действовавшим в то же время в европейских странах лишь по форме, по содержанию от них все так же веяло жестоким, необузданным средневековьем.

ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ ПРИКАЗ И ТАЙНАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ

Сразу же после захвата российского трона Петр I в 1689 году учредил Приказ розыскных дел и поставил во главе его боярина Т. Н. Стрешнева, будущего сенатора ^[40]. Приказ напоминал Следственные комиссии времен Алексея Михайловича и занимался разбором злодеяний царицы Софьи Алексеевны, ее сообщников и других противников молодого самодержца. Приказ розыскных дел создавался в спешке, поэтому вслед за ним царь образовал Преображенский приказ, выросший из Преображенской потешной избы, ведавшей управлением потешными полками юного Петра Алексеевича ^[41].

Первоначально Преображенский приказ выполнял функции особой царской канцелярии, действовавшей под наблюдением самого Петра, продолжал управлять Преображенским и Семеновским полками, ведал охраной общественного порядка в Москве и даже управлением всем государством в отсутствие молодого Петра. Возглавляли это мрачное учреждение отец и сын Ромодановские, отец — боярин, князь Федор Юрьевич до 1717 года, сын — князь-кесарь Иван Федорович с 1717 до 1729 года. Сам царь побаивался состоявших с ним в родстве суровых Ромодановских, верных и надежных своих сторонников. Больших почестей, чем отцу и сыну Ромодановским, Петр I не оказывал никому. Император Петр никогда не въезжал за ограду княжеского дома, он спешивался у ворот и далее смиренно следовал медленным шагом к хозяйскому дому.

В конце 1696 года Петр 1 собственноручно написал и утвердил указ о передаче всех дел о политических преступлениях в Преображенский приказ ^[42]. Ф. Ю. Ромодановский получил исключительное прабо вершить «слово и дело государево», никому в России вне стен Преображенского приказа не разрешалось заниматься рассмотрением дел по государственным преступлениям. Штат канцелярии Преображенского приказа, осуществлявший сыск и следствие над всеми заподозренными в политических преступлениях без различия сословий, состоял из двух дьяков и пяти—восьми подьячих. Такое количество чиновников не могло справиться со всеми политическими делами. Именным указом от 25 сентября 1702 года Петр I подчинил Преображенскому приказу все центральные учреждения России в части политического сыска. В частности, указом повелевалось: «Буде впредь на Москве и в Московской Судной приказ учнет приходить каких чинов нибудь люди, или из городов Воеводы и приказные люди, а из монастырей Власти присылать, а помещики и вотчинники приводить людей своих и крестьян; а те люди и крестьяне учнут за собой сказывать Государево слово или дело, и тех людей, в Московском Судном приказе не расспрашивая, присылать в Преображенский приказ, к Стольнику ко князю Федору Юрьевичу Ромодановскому. Да и в городах Воеводам и приказным людям таких людей, которые учнут за собою сказывать Госуда-рево слово или дело, прислать к Москве, не расспрашивая ж» ^[43].

Для производства арестов, обысков, охраны и других нужд использовались солдаты и офицеры Преображенского и Семеновского полков, оставшихся в ведении п_Р иказа. Ф. Ю. Ромодановский получил от Петра I право наказывать штрафами, палками и острогом всех, кто сопротивлялся деятельности Преображенского приказа или не выполнял его требований в части политического сыска.

Петр I знал обо всем, что происходило в Преображенском приказе, иногда принимал непосредственное участие в его делах — сам допрашивал обвиняемых, формулировал приговоры, писал различные инструкции. Только за 1700—1705 годы сохранилось более пятидесяти собственноручных царских решений по политическим делам^[44]. Некоторое участие в работе Преображенского приказа до 1700 года принимала Боярская дума, затем Ближняя канцелярия, но большинство дел отец и сын Ромодановские всегда вели самостоятельно. Попытки высших учреждений империи подчинить себе Преображенский приказ ни к чему не привели. Петр I неоднократно подтверждал его привилегированное положение. Даже ' когда на смену Приказам пришли Коллегии, и тогда Преображенский приказ даже не изменил своего первоначального названия.

Граф П.А. Толстой

В начале 1718 года для расследования дела об измене царевича Алексея Петровича и его сторонников Петр I в Москве учредил Тайную канцелярию (Канцелярию тайных дел), состоявшую из П. А. Толстого, А. И. Ушакова, И. И. Батурлина и Г. Г. Скорнякова-Писарева при председательстве Толстого. Задолго до ее создания, когда требовалось срочное рассмотрение важного дела, Петр 1 образовывал много мелких следственных комиссий. Такие комиссии назывались майорскими канцеляриями (в них председательствовали майоры) или по наименованиям рассматриваемых ими дел.

Тайную канцелярию в марте 1718 года царь распорядился перевести из Москвы в Петербург и поручил ей расследование главным образом политических дел. Петр I постоянно контролировал работу Тайной канцелярии, все дела поступали в нее непременно через царя, но ни одного указа, регламентировавшего ее деятельность, Петр не издал. Он рассматривал Тайную канцелярию такой же временной следственной комиссией, как и другие майорские канцелярии, но несоизмеримо более важной.

Обстоятельства складывались так, что Тайная канцелярия постепенно превратилась в учреждение постоянное, аналогичное Преображенскому приказу, продолжавшему оставаться в Москве, так как Петр I считал старую столицу центром крамолы. Но и молодая столица не могла существовать без учреждения, аналогичного Преображенскому приказу. Поэтому царь распорядился передавать Тайной канцелярии дела о политических преступлениях, совершавшихся в Петербурге и вблизи него. В Преображенский же приказ с остальной необъятной территории России продолжало поступать все, что касалось «слова и дела государева».

Петр I понимал, что существование двух независимых ведомств, выполнявших одинаковые функции, есть «конфузия положенному регламенту». В дальнейшем он предполагал Преображенский приказ перевести в Петербург, а Тайную канцелярию упразднить. В декабре 1723 года появился именной указ о ликвидации всех майорских канцелярий, месяцем позже Петр I распорядился Тайной канцелярии вновь «колодников и дел присылаемых ни откуда не принимать»,— царь окончательно решил ее упразднить. Но лишь два года спустя указом Екатерины 1 от 28 мая 1726 года Тайная канцелярия была ликвидирована.

За семь лет существования Тайной канцелярии ею расследовано двести восемьдесят дел. За этот же период Преображенский приказ произвел расследования 2028 дел, в том числе за 1718 год — 91, за 1719 год — 93, за 1720 год — 136, за 1721 год — 147, за 1722 год — 229, за 1723 год — 310, за 1724 год — 488, за 1725 год — 534 деда^[45]..

При ликвидации Тайной канцелярии ее дела поступили в. Преображенский приказ, и вновь он монополизировал политический сыск на всей территории империи. Вскоре после восшествия Екатерины I на престол она учредила Верховный тайный совет, поставив его над всеми центральными государственными учреждениями империи. Преображенский приказ, переименованный в Преображенскую канцелярию, также попал под его контроль.

Стареющий И. Ф. Ромодановский терял силы, ночами к нему являлись нескончаемые вереницы теней замученных им жертв. Он еще более мрачнел и уже с содроганием вспоминал свое любимое выражение, умилявшее когда-то императора: «Каждодневно в кровях умываемся»^[46]. Оно более не казалось ему остроумным.

Дела в Преображенской канцелярии после смерти Петра I шли плохо. Поэтому Верховный тайный совет решил поставить фильтр на пути потока дел, шедшего со всей многострадальной России. Он распорядился присылать в Москву лишь те дела, доносы по которым удалось подтвердить на месте. Но эта мера облегчения не принесла — местные власти предпочитали не касаться всего, что можно было связать со «словом и делом государевым».

В 1726 году в помощь И. Ф. Ромодановскому Екатерина I прислала бывшего «министра» Тайной канцелярии генерал-майора А. И. Ушакова. После смерти императрицы Ушакова отстранили от дел по подозрению в попытке сопротивления восшествию на престол Петра II. Преображенская канцелярия продолжала числиться за И. Ф. Ромодановским, но фактически управлял ею сенатор С. Патонин. Разбитый болезнью Ромодановский попросил уволить его в отставку лишь три года спустя.

Преображенская канцелярия была ликвидирована 4 апреля 1729 года. Но еще за два года до этого она потеряла монополию — часть политических дел начала поступать в Сенат. Разделение сфер деятельности двух ведомств, занятых политическим сыском, производилось по территориальному принципу точно так, как это сделал Петр I с Преображенским приказом и Тайной канцелярией.

В течение последующего года политический сыск осуществляли Верховный тайный совет и Сенат. Сыскные дела распределялись по степени важности — наиболее значительные поступали в Верховный тайный совет. Очень скоро стало очевидным, что оба эти высшие правительственные учреждения империи оказались непригодными для выполнения дополнительно возложенных на них новых и не свойственных им обязанностей. Изменение сложившегося положения ускорило восшествие на престол императрицы Анны Иоанновны, племянницы Петра I.

КАНЦЕЛЯРИЯ ТАЙНЫХ РОЗЫСКНЫХ ДЕЛ

Герцогиня Курляндская водрузилась на русском троне в результате смертельной борьбы придворных группировок между собой. Манифестом от 4 марта 1730 года она уничтожила главнейший орган государственной власти — Верховный тайный совет, пригласив-ший ее на престол, и восстановила «по прежнему» Правительствующий Сенат, передав ему дела по политическому сыску.

Уголовное законодательство Анны Иоанновны за десять лет ее правления легко разместилось в именном указе от 10 апреля 1730 года (здесь, как и во всей данной главе, речь идет только об уголовном законодательстве, касающемся непосредственно политических преступлений):

«Понеже по указам предков Наших, и по Уложению всяких чинов людям, ежели кто за кем подлинно уведает великое дело, которые состоят в первых двух пунктах, то есть. 1. О каком злом умысле против Персоны Нашей, или измене. 2. О возмущении или бунте, тем доносить не точию запрещено, но ежели подлинно кто докажет, тем за правый донос милость и награждение обещана, а которые станут за собою сказывать такое великое дело, затеяв ложно, таким чинено жестокое наказание, и иным и смертная казнь»^[47] .

Этим указом Анна Иоанновна напомнила своим новым подданным, что Соборное Уложение 1649 года никто не отменял и его вторая глава остается в силе. Но уже 1 июля 1730 года в Сенат поступил именной указ императрицы, который гласил: «Вам известно, какое попечение имел Император Петр Великий еще в 1714 г., чтобы исправить Уложение, но, отвлеченный другими делами, он не имел возможности довести это исправление до благополучного окончания. И хотя Императрица Екатерина I и Император Петр II также старались разрешись этот вопрос, однакож и поныне ничего не сделано» ^[48]. Далее Анна Иоанновна повелевала Сенату созвать Земский собор для пересмотра Уложения 1649 года, а до начала его работы создать особую комиссию. Эта комиссия сразу же приступила к пересмотру Соборного Улбжения и бесплодно прозанималась им до кончины императрицы, выборные же депутаты на Земский собор до Москвы так и не добрались.

Через год после восшествия на престол Анна Иоанновна занялась реорганизацией политического сыска. В результате появилось новое центральное учреждение империи — Канцелярия тайных розыскных дел, получившая исключительную монополию в производстве политического сыска на всей территории России. Анна Иоанновна подчинила Канцелярию себе, без права вмешательства любого высшего учреждения империи в ее деятельность. Таким образом, Канцелярия тайных розыскных дел получала те же права, какими пользовался Преображенский приказ. Возглавил Канцелярию А. И. Ушаков. Он не отчитывался перед Сенатом и имел регулярные доклады самой императрице. Канцелярия тайных розыскных дел имела статус выше, чем у любой Коллегии империи ^[49].

Став полной преемницей Преображенского приказа, Канцелярия тайных розыскных дел заняла его помещения и получила архивы всех своих предшественников. Штат Канцелярии укомплектовали из лиц, ранее служивших в Преображенском приказе и получивших то же содержание. Но в отличие от многофункционального Преображенского приказа Канцелярия тайных розыскных дел имела четкую специализацию — кроме рассмотрения дел о политических преступлениях, в ее обязанности ничего другого не входило.

Следом за императрицей в 1732 году из Москвы в новую столицу переехала Канцелярия тайных розыскных дел. По распоряжению Анны Иоанновны в Москве осталась «от оной канцелярии контора» во главе с генерал-адъютантом С. А. Салтыковым. В Московской конторе числилось чуть меньше половины от общего состава служивших в Канцелярии. В 1733 году штат Канцелярии включал двадцать одного канцеляриста и двух секретарей^[50]. Московская контора по заданию Канцелярии тайных розыскных дел регулярно производила политический сыск на всей территории империи и систематически отчитывалась перед ней во всех своих действиях. С каждым годом штат Канцелярии и Конторы увеличивался и к концу их существования в несколько раз превосходил численность Преображенского приказа. Императрица понимала шаткость своего положения на русском троне и поэтому не жалела средств на политический сыск.

Разрастаясь и процветая, Канцелярия тайных розыскных дел благополучно пережила свою учредительницу Анну Иоанновну и сменивших ее на русском троне Анну Леопольдовну с малолетним Иоанном Антоновичем, внучатым племянником Анны Иоанновны, и Елизавету Петровну, дочь создателя Преображенского приказа.

На роль начальника Канцелярии тайных розыскных дел императрица удачно выбрала генерала А. И. Ушакова. При Петре II он попал в опалу и оказался не у дел. Императрица Анна Иоанновна вновь вытащила его на самый верх высшей административной лестницы, и за это он был ей рабски предан. После переворота, совершенного Елизаветой Петровной, многие оказались в ссылке, а Ушаков уцелел и удержался на своем высоком посту, за это он и Елизавете Петровне был так же рабски предан. После смерти А. И. Ушакова его место в 1747 году занял И. И. Шувалов, назначенный ему в помощники еще в 1745 году. Секретарем Канцелярии тайных розыскных дел при Шувалове служил С. И. Шешковский, прославившийся позже, в царствование Екатерины II.

За тридцатилетний период существования Канцелярия тайных розыскных дел весьма преуспела и далеко превзошла Преображенский приказ по количеству жертв и жестокости расправ. Соборное Уложение 1649 года и Артикул воинский 1715 года, да поправка Анны Иоанновны 1731 года — вот и вся правовая основа политического сыска, сам же сыск заключался в выслушивании доносчика и попытке задержания предполагаемого преступника. Эффективность сыска целиком зависела от количества изветов, поступавших в Канцелярию. А их было очень много и, следовательно, много невинных жертв.

Непопулярность Канцелярии тайных розыскных дел во всех слоях русского общества была столь велика, что Петр III через два месяца после восшествия на престол именным Манифестом от 21 февраля 1762 года сообщил о ее ликвидации:

«Объявляем всем Нашим верным подданным. Все известно, что к учреждению Тайных розыскных Канцелярий, сколько разных имен им не было, побудили Вселюбезнейшего Нашего Деда, Государя Императора Петра Великого, вечной славы достойные памяти, Монарха великодушного и человеколюбивого, тогдашних времен обстоятельства, и неисправленные еще нравы. (...) отныне Тайных розыскных дел Канцелярии быть не иметь, и оная совсем уничтожается, а дела, есть либо иногда такия случались, кои до сей Канцелярии принадлежали б смотря по важности, рассмотрены и решены будут в Сенате» ^[51].

Одновременно император запретил употреблять выражение «слово и дело государево», как наводящее на людей ужас. В случае ослушания новый законодатель угрожал суровым наказанием.

ТАЙНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Лицемерие императора, прославившегося страстной любовью к игре в солдатики, поразительно За две недели до официальной ликвидации Канцелярии тайных розыскных дел он подписал указ об учреждении при Сенате Тайной экспедиции и Московской тайной экспедиции при Сенатской конторе ^[52]. Таким образом, одиозную Канцелярию вовсе не уничтожили, а просто-напросто переименовали. Всем служившим в Канцелярии и ее Московской конторе указывалось «быть на том же жалованье, которое они ныне получают, а именно: здешним при Сенате, а московским при Сенатской конторе» ^[53]. От Тайной экспедиции требовалось выполнение тех же задач, которые возлагались на ее предшественниц,— осуществлять политический сыск и искоренять политических преступников на всей территории Российской империи.

Формально Тайная экспедиция подчинялась генерал-прокурору Правительствующего Сената А. И. Глебову, позже — А. А. Вяземскому, возглавлявшему политический сыск империи почти тридцать лет. Императрица считала его человеком преданным и незаменимым. Когда он заболел, секретарь Екатерины II

А. В. Храповицкий записал ее распоряжение о Вяземском: «По болезни генерал-прокурора приказываю всем правителям экспедиций ходить с докладами. Я его должности разделю четверым, как после Баура. Знаешь ли, что ни из князей Голициных, ни Долгоруких, нельзя сделать генерал-прокурора. У них множество своих процессов. Жаль мне Вяземского, он мой ученик, и сколько я за него выдержала, все называли его дураком» ^[54]. Многие современники считали Вяземского человеком ограниченным и удивлялись, «как фортуна его на это место поставила» (Н. И. Панин), но императрицу он устраивал: Вяземский никогда не отступал в своих действиях от «секретнейшего наставления»^[55], собственноручно написанного любимой матушкой-императрицей. В 1792 году генерал-прокурором был назначен А. Н. Самойлов. При Павле I этот пост занимал князь А. Б Куракин.

Князь А. Б. Куракин

Всеми делами Тайной экспедиции со дня ее основания заправлял С. И. Шешковский, а фактическим руководителем следует считать просвещенную нашу императрицу Екатерину II, корреспондента Вольтера, Дидро и других замечательных просветителей XVIII столетия. По особо важным делам императрица лично наблюдала за ходом следствия, вникала во все его тонкости, составляла вопросные листы для проведения допросов или письменных ответов подследственных, анализировала их показания, обосновывала и писала приговоры Такова роль Екатерины II в делах Е. И. Пугачева, Н. И. Новикова, А. Н. Радищева. В манифесте о создании Тайной экспедиции ничего не сообщалось, ее как бы не существовало, говорилось лишь, что если возникнут дела, «которые до сей канцелярии принадлежали», то их надлежит немедленно препровождать в Сенат. Может показаться, что такое положение продиктовано стыдливостью царствовавших особ, желавших прослыть просвещенными либералами, но это вовсе не так.

С Екатерины II началась нескончаемая полоса строжайшей секретности во всем, что касалось политического сыска. Тайную экспедицию замаскировали Сенатом. Генерал-прокурор Сената А. А. Вяземский имел право никому не докладывать о деятельности Тайной экспедиции, кроме императрицы, и даже, в случае необходимости, уничтожать документы по некоторым делам ^[56].

Секретными агентами политический сыск в XVIII веке еще не располагал, а их предшественники — лазутчики занимались главным образом подслушиванием, Так, московский главнокомандующий князь М. Н. Волконский 13 декабря 1773 года доносил Екатерине II о сделанном им распоряжении: «Употреблять надежных людей для подслушивания разговоров публики в публичных собраниях, как-то: в рядах, банях, кабаках, что уже и исполняется, а между дворянством также всякие разговоры примечаются»^[57].

И опять на вооружении политического сыска имелись главным образом доносы и пытки, но просвещенная императрица не желала признаваться в этом никому. В манифесте об уничтожении Канцелярии тайных розыскных дел Петр III, а затем Екатерина II, подтвердившая манифест свергнутого ею супруга, дружно клеймили доносительство. Но доносчики продолжали получать щедрые вознаграждения за изветы.

В Тайной экспедиции доносчиков, как и подследственных, сначала «увещевали». Обычно для этого привлекали тюремного священника Петропавловской крепости. Его действия так и назывались — «увещевание священническое». После увещевания доносчика два дня держали без воды и пищи и, если после этого он подтверждал прежние показания, от него требовали еще одного подтверждения доноса «перед пыткой», а иногда и пытали, все зависело от важности извета и настроения Шешковского. Пытали при Екатерине II редко, но кнутом секли почти всех. Часто экзекуцией занимался сам хозяин Тайной экспедиции Шешковский, достойный преемник Ромодановских и Ушакова. Не случайно его прозвали Кнутобойцем.

Пыток Екатерина II старалась избегать. Однако в сенатском постановлении от 15 мая 1767 года сообщалось, что «пытки же производить, если же со увещевания не признаются». Орудия пыток на всякий случай в России сохраняли почти до середины XIX века. Их в Петропавловской крепости застали декабристы. Весь XVIII и XIX века в кандалы ковать продолжали, в казематах голодом морили, холодом мучили, кнутом секли нещадно, и тому существуют доказательства неопровержимые. 'Но лицемерная наша императрица писала 15 марта 1774 года А. И. Бибикову: «Также при расспросах, какая нужда сечь? Двенадцать лет Тайная экспедиция под моими глазами ни одного человека при допросах не секли ничем, а всякое дело начисто разобрано было; и всегда более выходило, нежели мы желали знать» ^[58].

Любопытна хронология отмены телесных наказаний в России: дворян, духовенство и мещан перестали сечв» в 1801 году, монахов — в 1811 году, жен священников— в 1808 году, детей священников — в 1835 году, литераторов и их жен — в 1841 году^[59]. Но это всего лишь формальная отмена. Секли и много позже. Крестьян, рабочих, студентов, солдат забивали до смерти и в начале XX века.

Когда Радищеву сообщили, что следствие будет вести Шешковский, писатель упал в обморок. Сестра покойной жены Радищева, Е. В. Рубановская, каждодневно посылала к Шешковскому дворовых с «гостинцами». Некоторые исследователи считают, что автора «Путешествия» не секли именно потому, что Рубановской удалось смягчить жестокого Кнутобойца, но орудиями пыток Радищева для острастки пугали.

Тюремщики превосходно знали пользу показа подследственным орудий пыток. Томление в сырых гулких одиночках, тени задушенных и запоротых, витавшие рядом и холодившие кровь, делали людей сговорчивее. Вовсе не всегда требовалось пытать. Многие подследственные от одного вида Шешковского и орудий пыток охотно каялись.

От подследственного прежде всего требовали раскаяния, то есть признания в содеянном и раскаяния в нем. Теперь уже невозможно проследить, с кого началось внедрение в практику следствия этой процедуры, восходящей к религии (но раскаяние религиозное имеет принципиально иной смысл). Раскаяние превратилось в высшую форму признания, признания виновности перед следователем под воздействием религиозного чувства. Никого не удивляла быстрота и легкость, с какой люди каялись. Раскаяние возвели в необходимый ритуал. И кающийся, и следователь, и судья к раскаянию относились соответствующим образом. Если бы свершивший противозаконное деяние не попался, покаялся бы он? Что ж каяться в сознательно содеянном? Кому было нужно раскаяние? Раскаяние упрощало следствие, упрощало и даже исключало понятия «улики» и «доказательства». Если преступник покаялся, то к чему доказательство виновности?

Onus probandi (лат.) —бремя доказательств (иногда переводят — требуются доказательства). Римлянам две тысячи лет назад требовались доказательства, судьи испытывали на себе бремя доказательств, ответственность за использование доброкачественных доказательств. А в Петропавловской крепости, в центре столицы Российской империи до второй половины XIX века требовалось раскаяние, не религиозное, а под страхом пытки. Все решало раскаяние как форма признания и доказательства виновности. На основании раскаяния осуждали, принимая его за веские вещественные доказательства. И никого не интересовало, сколь соответствует раскаяние содеянному.

Доказательства виновности получены. А что же суд? Суды по политическим делам происходили в Правительствующем Сенате при закрытых дверях и наружной охране из специальной стражи. Даже сенатских служащих на такие заседания не допускали, понятия адвоката не существовало. При вынесении приговоров по политическим преступлениям судьи, как уже говорилось, ссылались на Соборное Уложение 1649 года (в царствование Екатерины II оно называлось: «Уложение, по которому суд и расправа во всяких делах в российском государстве производится, сочиненное и напечатанное при владении Его Величества Государя Царя и Великого Князя Алексея Михайловича всея России самодержца в лето от сотворения мира 1756») и Артикул воинский 1715 года. Новыми законодательными актами, касавшимися политических преступлений, ни Екатерина II, ни ее сын, ни внук Александр уголовное право не обогатили.

В политический сыск Екатерина II внесла два очень важных новшества: она распорядилась организовать в Тайной экспедиции перлюстрацию переписки подозреваемых лиц и засылку лазутчиков в места скоплений людей для подслушивания разговоров. В «черный кабинет» — место, где производилась перлюстрация корреспонденции, потекла струйка писем, их вскрывали, переписывали, а оригиналы отправляли по назначению. Копии писем в зависимости от содержания попадали на столы чиновников Тайной экспедиции, а иногда и на просмотр императрицы. В трактирах, на съезжих дворах, в театрах, на балах непременно присутствовали лазутчики Шешковского.

Так же, как и в прежние годы существования политического сыска, в помощь его основному органу создавались единовременные следственные комиссии. В царствование Екатерины II их было особенно много. Специальные комиссии расследовали дела Хрущева, Мировича, Пугачева и других. Полномочия временным следственным комиссиям писала сама императрица, в них явственно простуцали желаемые ход следствия и приговор.

Тайной экспедиции и предшествующим ей учреждениям, занимавшимся производством политического сыска, в значительной мере содействовали полицейские службы империи, созданные Петром I и усовершенствованные Екатериной II. На них мы останавливаться не будем, так как здесь речь идет только о тех службах, которые были организованы специально для производства политического сыска.

Пережив без существенных изменений царствования Екатерины II и ее сына Павла I, Тайная экспедиция была демонстративно расформирована через три недели после восшествия Александра I на престол. Все ее функции император передал органам местной администрации.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ СЫСК В ЦАРСТВОВАНИЕ АЛЕКСАНДРА I

Царствование Александра I, начавшееся убийством отца, в отношении внутриполитического положения в империи следует считать вполне спокойным, если сравнить его с предыдущим и последующим периодами русской истории. Но, несмотря на это, вскоре после торжественной и громогласной ликвидации Тайной экспедиции Александр I пришел к мысли о необходимости существования в государстве централизованной системы политического сыска. 8 сентября 1802 года император распорядился образовать Министерство внутренних дел ^[60], одна из четырех экспедиций которого (вторая) ведала политическим сыском и цензурой. Почти одновременно с созданием Министерства внутренних дел император учредил при столичном военном губернаторе Тайную полицейскую экспедицию, также осуществлявшую политический сыск. Приведу извлечение из секретной инструкции:

«Тайная полицейская экспедиция обнимает все предметы, деяния и речи, клонящиеся к разрушению самодержавной власти и безопасности правления, как-то: словесные и письменные возмущения, заговоры, дерзкие или возжигательные речи, измены, тайные скопища толкователей законов, учреждениев, как мер, принимаемых правительством, разглашателей новостей важных, как предосудительных правительству и управляющим, осмеяний, пасквилесочинителей, вообще все то, что относиться может до государя лично, как правление его. (...)

Тайная полицейская экспедиция должна ведать о всех приезжих иностранных людях, где они жительствуют, их связи, дела, сообщества, образ жизни, и бдение иметь о поведении оных» ^[61].

Молодой император, воспитанник республиканца Лагарпа не очень-то доверял приезжавшим из Европы иностранцам, опасаясь проникновения через них в Россию республиканских идей.

Тайная полицейская экспедиция, по утверждению исследователей, работала «кустарно». Наверное, такое суждение о ней справедливо, так как известны слова Александра I, обращенные к помощнику главнокомандующего в Петербурге графу Е. Ф. Комаровскому: «Я желаю, чтобы учреждена была секретная полиция, которой мы еще не имеем и которая необходима в теперешних обстоятельствах» ^[62].

5 сентября 1805 года император образовал Комитет высшей полиции. Один из ближайших друзей Александра I Н. Н. Новосильцев написал для Комитета инструкцию, из которой явствовало, что это был межведомственный координационный орган, собиравший из различных учреждений сведения о слухах, настроениях людей, подозрительных иностранцах, скопищах народа, тайных собраниях и сообщавший о них в Комитет министров или императору. Исследователи считают, что Комитет высшей полиции был учрежден лишь на время «отсутствия царя из столицы» ^[63].

Менее чем через полтора года, 13 января 1807 года, вместо Комитета высшей полиции, явно неудачного посреднического органа, Александр I учредил Комитет для рассмотрения дел по преступлениям, клонящимся к нарушению общего спокойствия (Комитет охранения общественной безопасности).

А. Д. Балашов

В его состав вошли: председатель — министр юстиции П. В. Лопухин, министр внутренних дел B. П. Кочубей, сенаторы Н. Н. Новосильцев и А. С. Макаров. Последний успешно руководил Тайной экспедицией после смерти Шешковского. Позже Комитет пополнился министрами полиции А. Дч Балашовым, затем C. К. Вязьмитиновым, в 1814 году его членом сделался А. А. Аракчеев ^[64].

Для нового Комитета инструкцию написал также Новосильцев. Ее первый пункт требовал «предусматривать все то, что могут произвести враги государства, принимать сообразные меры к открытию лиц, посредством коих могут они завести внутри государства вредные связи»^[65]. И этот Комитет занимался межведомственной координацией действий, но в отличие от своего предшественника он имел судебно-следственный орган по политическим делам — Особенную канцелярию со штатом из двадцати трех человек^[66]. Основными осведомителями обоих Комитетов являлись оберполицмейстеры, директора почт и министры.

По политическим преступлениям полиция и местные власти производили полицейские дознания, иногда — следствие. От них все материалы поступали в Комитет для рассмотрения/дел по преступлениям, клонящимся к нарушению общего спокойствия, где подробно рассматривались и выносились решения, утверждавшиеся императором. Таким образом, Комитет занимал место главного следственного органа империи по политическим делам. Одновременно Комитет руководил слежкой за подозрительными иностранцами и перлюстрацией их переписки, а также наблюдал за уголовными делами, рассмотрение коих требовало соблюдения особой секретности — главным образом это были дела о взяточничестве и растратах, когда виновными оказывались крупные чиновники.

Одновременно с Комитетом в Петербурге (при генерал-губернаторе) и Москве (при обер-полицмейстере) существовала Особая секретная полиция, одновременно подчинявшаяся Министерству внутренних дел. В ее обязанности входил политический сыск. Московский обер-полицмейстер предписывал своим агентам из Особой секретной полиции выведывать и доносить начальству «все распространяющиеся в народе слухи, молвы, вольнодумства, нерасположение и ропот, проникать в секретные сходбища. (...) Допускать к сему делу людей разного состояния и разных наций, но сколько возможно благонадежнейших, обязывая их при вступлении в должнцсть строжайшими, значимость гражданской и духовной присяги имеющими реверсами о беспристрастном донесении самой истины и охранении в высшей степени тайны, хотя бы кто впоследствии времени и выбыл из сего рода службы.

Они должны будут, одеваясь по приличию и надобностям, находиться во всех стечениях народных между крестьян и господских слуг; в питейных и кофейных домах, трактирах, клубах, на рынках, на горах, на гуляньях, на карточных играх, где и сами играть могут, так же между читающими газеты — словом, везде, где примечания делать, поступки видеть, слушать, выведывать и в образ мыслей проникать возможно» ^[67].

Наивные карнавальные переодевания полицейских чинов не прекращались вплоть до Февральской революции, они лишь переместились от столицы в глубь империи. Так рыцари славного ордена политического сыска в порыве верноподданнической страсти переодевались в женские платья и, не сбрив рыжих прокуренных богатырских усов, не снимая жандармских брюк с кроваво-красными лампасами, рыскали по злачным местам сонных городков в поисках крамолы ^[68].

Военный историк генерал-лейтенант А. И. Михайловский-Данилевский писал:

«В Петербурге была тайная полиция: одна в Министерстве внутренних дел, другая у военного генерал-губернатора, а третья у графа Аракчеева. (...) В армиях было шпионство тоже очень велико: говорят, что примечали за нами, генералами, что знали, чем мы занимаемся, играем ли в карты, и тому подобный вздор» ^[69].

Превосходно осведомленный чиновник декабрист Г. С. Батеньков писал о профессиональных сотрудниках политического сыска:

«Разнородные полиции были крайне деятельны, но агенты их вовсе не понимали, что надо разуметь под словами карбонарии и либералы, и не могли понимать разговора людей образованных. Они занимались преимущественно только сплетнями, собирали и тащили всякую дрянь, разорванные и замаранные бумажки, их доносы обрабатывали, как приходило в голову»^[70].

Горе-сыщики дошли до того, что агенты столичного генерал-губернатора М. А. Милорадовича следили за всемогущим А. А. Аракчеевым... и не заметили образования декабристских кружков.

Комитет для рассмотрения дел по преступлениям, клонящимся к нарушению общего спокойствия, прекратил свое существование 17 января 1829 года. Первые три года своего существования Комитет собирался на заседания раз в неделю, но затем их количество резко сократилось ^[71]. Объясняется такое положение тем, что в 1810 году Александр 1 по проекту М. М. Сперанского учредил Министерство полиции, выделившееся из Министерства внутренних дел, и оно приняло на себя большую часть нагрузки Комитета.

Министерство полиции имело в своем составе три Департамента: полиции исполнительной, полиции хозяйственной и полиции медицинской* а также две канцелярии: общую и особенную. Особенная канцелярия занималась производством политического сыска на всей территории Российской империи. Ее фактическим создателем и руководителем следует считать Я. И. де Санд-лена. Особенная канцелярия боролась с крестьянскими волнениями, общественным движением, осуществляла контрразведку, цензуру и расследование важнейших уголовных дел. Именно благодаря существованию Особенной канцелярии министр внутренних дел В. П. Кочубей назвал Министерство полиции Министерством шпионства. В записке на высочайшее имя он писал в 1819 году:

Князь В. П. Кочубей

«Город закипел шпионами всякого рода: тут были и иностранные, и русские шпионьї, состоявшие на жалованье, шпионы добровольные; практиковались постоянные переодевания полицейских офицеров; уверяют, даже сам министр (А. Д. Балашов.— Ф. Л.) прибегал к переодеванию. Эти агенты не ограничивались тем, что собирали известия и доставляли правительству возможность предупреждения преступления, они старались возбуждать преступления и подозрения. Они входили в доверенность к лицам разных слоев общества, выражали неудовольствие на Ваше Величество, порицая правительственные мероприятия, прибегали к выдумкам, чтобы вызвать откровенность со стороны этих лиц или услышать от них жалобы. Всему этому давалось потом направление сообразно видам лиц, руководивших этим делом» ^[72].

Записка Кочубея, выдающегося администратора александровского времени и личного друга императора, является одним из первых документов, констатировавших появление в России полицейской политической провокации по типу французской времен «искусника» Жозефа Фуше. Отрадно отметить, что Кочубей резко и язвительно осудил этот нарождавшийся мерзкий аморальный прием. Но остановить и даже отсрочить развитие в России полицейской провокации он не смог. Эта ржавчина успела поселиться в теле правоохранительной системы империи и начала неуклонно разъедать ее изнутри.

Отец русской полицейской провокации первый министр полиции А. Д. Балашов в начале войны 1812 года, сохраняя министерское кресло, перешел в действующую армию и там командовал военной полицией (жандармерией). Современники Балашова в своих высказываниях о нем подчеркивали его природные качества сыщика при полном отсутствии нравственных начал.

Лиц, подобных Балашову, в александровское царствование на вершине власти было немного. И дела свои без доносов они делать не умели. Так, попечитель Петербургского учебного округа Д. П. Рунич, обследуя деятельность профессора Плисова, писал министру просвещения: «Хотя в тетрадях Плисова не найдено ничего предосудительного, но это самое и доказывает, что он человек вредный, ибо при устном преподавании мог прибавлять, что ему вздумается» ^[73]. Чем не донос? Но подобное встречалось в первой четверти XIX века редко, и донос не имел той популярности, что в XVIII столетии. В александровскую эпоху доносительство было не в чести.

Утратив массовое доносительство — извет как важнейшее средство получения информации о крамоле и пытку как надежный способ получения нужного признания в содеянном или несодеянном, имперская правоохранительная служба восприняла самое худшее из опыта европейской полиции — полицейскую политическую провокацию. Именно при изящном либерале Александре I на вооружении политического сыска начала появляться полицейская провокация, именно тогда началось ее постепенное внедрение в практику правоохранительных органов Российской империи.

Министерство полиции было ликвидировано в 1819 году. Все его функции перешли в Министерство внутренних дел, а точнее — возвратились обратно. Влилась в состав Министерства внутренних дел и Особенная канцелярия во главе с талантливым сыщиком и образованным человеком М. Я. фон Фоком. Ее состав продолжал заниматься тем же, чем и ранее,— политическим сыском.

Молодой Александр I желал показать всей Европе, что Россия при его управлении в состоянии обходиться без специальных учреждений, осуществляющих политический сыск. Но очень быстро император понял, что они крайне необходимы. К лицемерию, нерешительности и подозрительности монарха примешивался вечно преследовавший его страх за собственную жизнь.

Александр Павлович воспитывался в окружении убийі его деда Петра III, бывших фаворитов бабки Екате рины II. Он превосходно знал, с какой легкостью вельможам удалось избавиться от неугодного им, непредсказуемого Павла I, его отца. Призрак удушенного отца и лица его убийц наяву, исходившая от них, как казалось ему, реальная опасность толкали Александра I к созданию все новых и новых учреждений политического сыска. Он не вполне доверял уже функционировавшим. Такое положение привело к образованию избыточного количества подобного рода учреждений, отсутствию четкости в их работе и обязательной строгой централизации, а также к порождению между ними соперничества в усердии услужить породившему их монарху.

Именно при Александре I проявилось тяготение русского политического сыска к французской системе его организации. В 1810 году министр полиции А. Д. Балашов писал русскому посланнику в Пруссии:

«Что же касается до устава высшей секретной полиции во Франции, то на доклад мой Его Императорское Величество изъявить изволил Высочайшее Соизволение на употребление вашим сиятельством нужной для приобретения сего манускрипта суммы, хотя б она и ту превосходила, которую австрийское правительство заплатило, лишь бы только удалось вам сделать сие, теперь весьма нужное, приобретение, в чем особенно Его Величество изволил интересоваться» ^[74].

Заимствование у французской политической полиции ее структуры и методов работы началось при Александре I и продолжалось в царствования его преемников. Он пытался внедрить в России основной принцип французской полиции — получение информации из нескольких независимых источников, так император полагал осуществить контроль эффективности политического сыска. У нас нет оснований признать такой подход удачным. Достаточно вспомнить общества декабристов, о которых властям стало известно в последний момент и фактически не из полицейских источников.

В конце царствования Александр I ощутил реальную угрозу самодержавию — в 1818 году к нему начали поступать сообщения о появлении в армейских и гвардейских подразделениях тадных обществ будущих декабристов. Императора предупреждали многие, но он медлил с принятием мер. Армейское Командование предприняло вербовку тайных агентов для слежки за офицерами. Начальник штаба Гвардейского корпуса А. X. Бенкендорф «принял на себя смотреть». Именно тогда началось его блистательное восхождение к вершинам полицейской славы. Задача, вставшая перед военным начальством, оказалась нелегкой — отсутствовал опыт, желающих следить и доносить явно недоставало. Первые попытки оказались неудачными.

Новым толчком к установлению слежки в армии явились волнения в лейб-гвардии Семеновском полку 16—18 октября 1820 года. Лазутчики доносили В. П. Кочубею, что во всех столичных полках у солдат «смущение умов» и будто бы они знают даже про Испанскую революцию и сочувствуют ей^[75]. Командир Гвардейского корпуса И. В. Васильчиков через два месяца после семеновской истории писал П. М. Волконскому:

«Посылаю вам, мой дорогой друг, проект учреждения военной полиции; вы найдете сумму немного великой, но вы очень хорошо знаете, чтобы заставить хорошо служить этих мерзавцев, необходимо им хорошо платить; тяжело быть вынужденным прибегать к такой мере, но при настоящих обстоятельствах необходимо заставить умолкнуть все свои предубеждения. Главное условие, которое от меня требует человек, который берется вести эту часть,— есть непроницаемая тайна; он согласился только для меня взяться за это, эту личность я знаю пять лет: его честность испытана, он образован, умен, скромен, предан государю и не принадлежит ни к какому обществу; одним словом, это Грибовский, библиотекарь гвардейского генерального штаба и правитель канцелярии комитета раненых; со времени истории Семеновского полка я поручил ему на время управление этой частью, и могу только похвалить его за деятельность и готовность, с которою он взялся» ^[76].

М. К. Грибовский, входивший в Коренной совет Союза благоденствия, без труда составил список членов тайного общества и передал донос Бенкендорфу, переправившему его в мае 1821 года императору. Следом за Грибовским появились добровольные шпионы И. В. Шервуд, А. К. Бошняк, А. И. Майборода и другие. Но их желанию выслужиться таким способом препятствовали не только члены тайных обществ, но даже офицеры, не разделявшие с декабристами убеждений. В армии доносчики поддержки не получили. Таковы были нравственные начала русского офицерства, воспитанного на идеях великих просветителей и наполеоновских походах.

Александр I знал достаточно много о тайных обществах от доносчиков, но не от провокаторов. Чтобы больше узнать, доносчики пытались совершить провокационные действия, но попытки эти успеха не имели. Наконец, ,от императора последовало первое и, не считая репрессий в отношении отдельных лиц, единственное распоряжение — рескрипт от 1 августа 1822 года на имя министра внутренних дел В П. Кочубея о запрещении всех тайных обществ и масонских лож ^[77]. Далее никаких действий в отношении заговорщиков предпринято не было.

Исследователи любят приводить известную фразу Александра I, обращенную к И. В. Васильчикову, что не ему, императору, «разделявшему и поощрявшему эти иллюзии и заблуждения», «их карать» ^[78] Наверное, лицемерный император произнес цитируемые слова, но не поэтому бездействовал. Сначала он видел в списках, доставляемых доносчиками, незначительное количество одних младших офицеров й поэтому не придавал заговору серьезного значения. Потом просочились слухи, и только слухи, об участии в тайных обществах популярных генералов, и император на всякий случай сам предостерегал их от опрометчивых поступков Летом 1825 года Александр I начал понимать, что в заговор вовлечено существенное количество офицеров, и не опасаться его уже не мог, но дни императора были сочтены.

За период Царствования Екатерины II, ее сына и внука Александра методы работы политического сыска существенно изменились. При Александре I появились тайные полицейские агенты. Их было немного, но они внесли свой вклад в дело раскрытия политических преступлений, перлюстрация корреспонденции позволила лучше узнать мысли людей, способных влиять на общественное мнение. Доносчики потеснились и отошли в тень. Политическая полиция получила возможность действовать более уверенно. Благодаря хотя и единичным случаям использования провокаторов, в недрах служб политического сыска зародилось моральное разложение его сотрудников от прикосновения к недозволенным методам борьбы с преступниками, методам, влекущим за собой нескончаемую цепь беззаконий.

КОДИФИКАЦИЯ

Александр I, как и его предшественники, стремился кодифицировать уголовное законодательство ^[79] . После Анны Иоанновны неудача на этом поприще постигла и Елизавету Петровну, а за ней и Екатерину II, которая Манифестом от 14 декабря 1766 года созвала «народных» представителей в Комиссию для составления нового Уложения ^[80]. «Наказ» для сословных депутатов, вошедших в Комиссию, писала сама императрица. Комиссия заседала полтора года, 18 декабря 1768 года маршал «Уложенной Комиссии» А. И. Бибиков «объявил собранию о полученном комиссиею именном указе, в котором императрица, в виду того, что по случаю нарушения мира многие из депутатов, принадлежащих к военному званию, должны отправляться к занимаемым ими по службе местам, повелела: депутатов, которые за выбором членов в частные комиссии, остались в большом собрании, распустить до тех пор, пока они вновь будут созваны, членов же частных комиссий остаться и продолжать свои занятия» ^[81]. Екатерина II «Уложенную Комиссию» не ликвидировала, но фактически больше не созывала. Так она, всеми забытая, тихо пережила свою создательницу и перекочевала через кратковременное и строптивое царствование Павла I, сменив лишь название.

5 июля 1801 годалавловская комиссия превратилась в Комиссию составления законов. Ее председателем стал П. В. Завадовский, в комиссии служили А. Н. Радищев, вернувшийся из длительной ссылки, и В. Ф. Малиновский, впоследствии первый директор Царскосельского лицея. Оба эти законодателя не видели кодификацию без отмены крепостного права, оба они представляли свои записки начальству. Александр I, недовольный результатами работы Комиссии составления законов, передал ее в Министерство юстиции. На первых порах в составе Комиссии кодификацией заци-мался барон Г. А: Розенкампф. Разработанный им проект работ по кодификации одобрил и утвердил император. В конце 1808 года в состав Комиссии вошел выдающийся государственный деятель М. М. Сперанский, назначенный товарищем министра юстиции, человек умный, талантливый и трудолюбивый. После учреждения императором Государственного совета Комиссия оказалась в подчинении нового высшего учреждения империи, а ее директором император назначил Сперанского. К 1810 году Комиссия разработала проект первой части гражданского уложения и внесла его на рассмотрение в Государственный совет. Этим дело и ограничилось, так как Сперанского ожидала длительная ссылка, а Россию — война с Наполеоном. В 1815 году Комиссия іьришла к заключению о необходимости составления полного свода законов Российской империи. В 1821 году ее вновь возглавил возвратившийся в столицу Сперанский. До 1825 года Комиссия занималась разного рода подготовительными работами.

В течение XVIII и начала XIX века верховная власти создала девять комиссий с разными названиями. В их задачи входила разработка новых законодательных актов ^[82]. Ни одна комиссия поставленных перед ней задач не выполнила. Причины были разные: лицемерие царей, и неумение законодателей-исполнителей, и попытки создания новых кодексов на основе устаревшего Соборного Уложения 1649 года, и нежелание проведения внутриполитических реформ, делающее невозможным разработку прогрессивных законодательных актов ^[83].

В первые же месяцы царствования Николай I преобразовал бывшую Комиссию составления законов во II отделение Собственной его императорского величества канцелярии. Вновь созданному учреждению поручалось продолжение кодификации русского законодательства, для чего в составе II отделения была образована Кодификационная комиссия под председательством М. М. Сперанского. Начальником II отделения император поставил своего бывшего наставника по юриспруденции профессора М. А. Болугьянского,— Николай I не доверял либералу Сперанскому и считал, что за его деятельностью требуется неусыпный контроль. Штат II отделения монарх утвердил 29 ноября 1826 года. Кроме начальника новое учреждение состояло из шестнадцати чиновников, двух курьеров и пятнадцати писарей ^[84].

Граф М. М. Сперанский

Напомню читателю, что одновременно с законодательной деятельностью II отделение Собственной его императорского величества канцелярии участвовало в следствии по делу декабристов, а затем в подготовке приговора со ссылками на Соборное Уложение 1649 года и Артикул воинский 1715 года. Быть может, именно тогда Николай I понял, что необходимо срочно прекратить использование правовых актов двухсотлетней давности.

Сперанский проделал гигантскую работу. Он с небольшой группой чиновников-юристов, числившихся в Кодификационной комиссии II отделения Собственной его императорского величества канцелярии, составил и издал Полное собрание законов Российской империи, начиная от Соборного Уложения 1649 года и до конца царствования Александра I. В него вошло более пятидесяти тысяч законодательных актов, не включенными оказались те, что не удалось найти, носившие частный характер, а также относящиеся к секретным международным соглашениям. В сумме они насчитывают еще несколько тысяч документов ^[85]. Позже Полное собрание законов Российской империи дополнялось актами, вступившими в силу после выхода в свет основного корпуса этого издания. Таким образом, до 1917 года появились три Полных собрания законов Российской империи: первое — с 1649 по 1825 год, второе — с 1825 по 1881 год и третье — с 1881 по 1917 год.

После завершения издания первого сорокашеститомного Полного собрания законов Российской империи Сперанский приступил к составлению Свода законов Российской империи. В него вошлй только действовав-шиє на тот момент законодательные акты, расположенные не в хронологическом порядке, как это сделано в Полном собрании законов Российской империи, а по отраслевому принципу. Сперанский разделил Свод законов Российской империи на восемь книг, составивших пятнадцать увесистых томов. Уголовное законодательство вошло в восьмую книгу.

На базе Полного собрания законов Российской империи и Свода законов Российской империи Сперанский предполагал разработать Уложение о наказаниях. Но эту завершающую часть работы по кодификации ему выполнить не удалось — в 1839 году он скончался.

Результатом законодательной деятельности Николая I явилось Уложение о наказаниях уголовных и исправительных, утвержденное императором в 1845 году. Оно включило опыт русского уголовного законодательства и ведущих европейских государств. Уложение о наказаниях 1845 года представляло кодекс, состоявший из двенадцати разделов. Статьи о политических преступлениях в основном сосредоточены в разделе третьем «О преступлениях государственных» и частично в разделе четвертом «О преступлениях и проступках против порядка управления»^[86]. Статьи эти мало чем отличаются по сути и формулировкам от соответствующих им в Соборном Уложении и Артикуле воинском, но изложены современным языком.

Уложение о наказаниях 1845 года есть кодекс феодального государства. Монарх сохранил в нем даже телесные наказания, дотошно их регламентировав. Николай I отменил лишь кнут и рвание ноздрей, но плетьми били, клейма ставили...

Делая обзор русского законодательства середины XIX века, юрист Н. А. Неклюдов с горечью писал: «Несмотря на прошествие слишком двух веков, Устав царя Алексея (Соборное Уложение 1649 г.— Ф. Л.) не есть в настоящее время законодательство отжившее, мертвое; самый XV-й том Свода законов есть не что иное, как тот же самый Устав, только более выполированный и переодетый, согласно духу времени, вместо ежовых рукавиц в лайковые перчатки, вместо духовной мантии — в чиновнический вицмундир; цитатами из Соборного устава испещрены все подстатейные места ныне действующего Уложения о наказаниях уголовных и исправительных» ^[87].

Уложение о наказаниях 1845 года в значительной части дожило до Февральской революции. 22 марта 1903 года Николай II утвердил Уголовное уложение, но Государственный совет настоял на сохранении основных норм Уложения о наказаниях 1845 года.

ОБРАЗОВАНИЕ КОРПУСА ЖАНДАРМОВ

Оказавшись на троне после подавления восстания декабристов, Николай I, как и его предшественники, немедленно приступил к реорганизации существовавших и созданию новых органов политического сыска. Основная идея проводимых им срочных мероприятий заключалась в возрождении утраченной при Александре I централизации системы политического сыска. Первые шаги Николай I предпринял в отношении жандармерии. Тогда он еще не знал, что она впоследствии будет играть вспомогательную роль в системе политического сыска.

В странах Западной Европы жандармерия создавалась как военная полиция для наблюдения за войсками на марше, их расквартирования на постой и оказания помощи при погребении погибших. Главной же ее задачей являлась борьба с мародерством.

Первый жандармский полк в России появился в 1792 году. Его сформировал в составе своих гатчинских подразделений наследник престола великий князь Павел Петрович. Став императором, Павел I включил своих гатчинских жандармов в лейб-гвардии Конный полк. Александр I в 1815 году переименовал Борисоглебский драгунский полк в жандармский, а затем рассредоточил его небольшими группами по разным армейским частям, где они выполняли обязанности военной полиции, в том числе и осведомительские ^[88]. Меры, предпринятые Александром I по формированию сети военной полиции, объясняются тем, что императору начали поступать тревожные сообщения о проявлениях вольнодумства среди офицеров и нижних чинов после их возвращения из стран Западной Европы. Но в раскрытии кружков будущих декабристов жандармы никакого участия принять не сумели.

Кроме жандармских подразделений полицейские функции выполнял Корпус внутренней стражи, образованный в 1810 году. В его составе 1 февраля 1817 года была организована конная городская полиция — жандармы внутренней стражи — для поддержания порядка в столичных, губернских и припортовых городах/ После волнений в Семеновском полку на жандармов как на военную полицию Александр I указом от 4 января 182) года возложил надзор за настроениями в войсках.

Граф А. X. Бенкендорф Л. В. Дубельт

К 1826 году насчитывалось пятьдесят девять жандармских частей общей численностью более четырех тысяч человек ^[89]. Такая раздробленность подразделений военной полиции привела Николая I к мысли о скорейшем объединении жандармов под единое начало. Поэтому 25 июня 1826 года император подписал указ о назначении генерал-адъютанта, графа А. X. Бенкендорфа шефом жандармов — командиром всех жандармских подразделений империи. В конце апреля 1827 года появился указ об организации Корпуса жандармов с правами армии, а Бенкендорф превратился в его командира. Корпус состоял из двадцати шести отделений, расположенных в пяти территориальных округах империи, и двух дивизионов — Петербургского и Московского, а также многочисленных губернских жандармских команд.

В 1830 году в Корпус жандармов поступил отставной армейский полковник Л. В. Дубельт. Объясняя свое решение надеть голубой мундир, Леонтий Васильевич писал жене: «Ежели я, вступая в Корпус жандармов, сделаюсь доносчиком, наушником, тогда доброе имя мое будет, конечно, запятнано. Но ежели, напротив, я, не мешаясь в дела, относящиеся до внутренней полиции, буду опорой бедных, защитою несчастных; ежели я, действуя открыто, буду заставлять отдавать справедливость угнетенным, буду наблюдать, чтобы в местах судебных давали тяжким делам прямое и справедливое направление,— тогда чем назовешь меня? Не буду ли я тогда достоин уважения, не будет ли место мое самкм отличным, самым благородным? Так, мой друг, вот цель, с которой я вступаю в Корпус жандармов; от этой цели никто не свернет меня, и я, согласясь вступить в Корпус жандармов, просил Львова (приятель Дубельта.— Ф. Л.), чтобы он предупредил Бенкендорфа не делать обо мне представление, ежели обязанности неблагородные будут лежать на мне, что я не согласен вступить во вверенный ему Корпус, ежели мне будут давать поручения, о которых доброму и честному человеку и подумать страшно...»^[90].

На новой службе Дубельт увлеченно занимался прямо противоположным тому, о чем писал жене. Всю самую грязную и отвратительную работу он взвалил на свои плечи и именно благодаря этому в 1835 году получил должность начальника штаба Корпуса, жандармов и чин генерал-майора. На него легла вся нагрузка по реорганизации Корпуса жандармов и фактическое выполнение обязанностей за своего вельможного шефа. Окончательное завершение объединения всех жандармских подразделений под эгидой Корпуса жандармов произошло в 1842 году. Стараниями императора, его личного друга А. X. Бенкендорфа и Л. В. Дубельта жандармерия в России превратилась в столь стойкую и жизнеспособную систему, что почти без изменений просуществовала до Февральской революции.

С первых шагов преобразований жандармских частей Николай I внушил Бенкендорфу, что главная задача его подчиненных наблюдать и доносить. Очень скоро жандармы отошли от роли чисто военной полиции, превратившись в полицию политическую, распространив свои заботы на все население империи.

Под руководством начальника штаба Корпуса жандармов Дубельта в 1836 году было разработано Положение, в котором подробно расписаны обязанности, возлагавшиеся на жандармов. Им предписывалось наблюдение за исполнением законов, преследование разбойников, рассеяние запрещенных скопищ, усмирение бунтов, преследование тайных обществ, конвоирование арестованных, производство обысков и дознаний, приведение в исполнение приговоров и прочее. Очень расплывчатые обязанности не имели силу закона. В 1836 году по Корпусу жандармов числилось 12 генералов, 107 штаб-офицеров, 246 обер-офицеров, 4314 нижних чинов и 485 нестроевых^[91]. Территория России была разбита на восемь округов.

Все изъявлявшие желание служить в Корпусе жандармов подвергались тщательной проверке и испытаниям. Именно жандармы до образования III отделения являлись главным орудием политического сыска. Они приносили основную информацию о предполагаемых политических преступлениях, к которой добавлялись сведения, полученные от секретных агентов, путем перлюстрации корреспонденции, допросов арестованных, обысков, сообщений чиновников местной администрации и общей полиции, а также платных и добровольных доносчиков. Деятельность жандармов не ограничивалась никакими законами и регламентировалась распоряжениями начальства в виде устных и письменных инструкций.

Приведу дневниковую запись от 2 января 1854 года, сделанную начальником штаба Корпуса жандармов Дубельтом:

«Полиция, по словам Петра Великого, составляет душу всякого порядка. Она охраняет общее спокойствие и предупреждает зло. Но силы полицейской власти преимущественно заключаются в нравственном влиянии, орудия которого суть: истина в словах и добросовестность в действиях. Поэтому тот только хорошо выполняет все обязанности службы полицейской и приносит истинную пользу, кто может быть безукоризненным примером для других. Что составляет порок в частном лице, то делается уже преступлением в лице полицейского чиновника» ^[92]. В этой ханжеской записи под полицейским следует понимать жандарма, Дубельт в полиции не служил.

Николай I очень много внимания уделял жандармерии, он умышленно предпринял форсированное формирование ее разветвленной сети, опередив реорганизацию полиции. Николай Павлович никогда не забывал, что его отца и деда удушили военные, что военные отказались ему присягать на Петровской площади 14 декабря 1825 года. Императору было от чего беспокоиться за состояние умов офицеров и нижних чинов. Ему казалось, что не всех декабристов удалось выявить, что дух бунтовщичества в армии не искоренен. Только созданный им Корпус жандармов, любимое детище, несколько его успокаивал. Но монарх желал установить надзор за состоянием умов всего населения России. И Николай I, и Бенкендорф понимали, что одними жандармами с такой задачей не справиться.

III ОТДЕЛЕНИЕ (1826—1855)

В качестве высшего органа политического сыска Николаю I от державного брата достался Комитет для рассмотрения дел по преступлениям, клонящимся к нарушению общего спокойствия. Понимая никчемность Комитета, император решил его нейтрализовать, передав политический сыск III отделению Собственной его императорского величества канцелярии.

Собственная его императорского величества канцелярия возникла в конце XVIII столетия, но лишь в царствование Николая I приобрела роль высшего государственного учреждения. Канцелярия состояла из шести отделений: I отделение, собственно канцелярия, занималось рассмотрением отчетности министерств, составлением указов, местной администрацией, подбором служащих центрального бюрократического аппарата; II отделение производило кодификацию законодательства; IV отделение ведало благотворительными учреждениями; V отделение разрабатывало реформы о государственных крестьянах; VI отделение занималось реформой управления Кавказом. Каждое отделение состояло из канцелярии и нескольких экспедиций.

Одновременно с переводом Комитета для рассмотрения дел по преступлениям, клонящимся к нарушению общего спокойствия, в Собственную его императорского величества канцелярию Николай I поручил Бенкендорфу подготовить проект создания политической полиции. 12 апреля 1826 года Бенкендорф представил императору «Проект об устройстве высшей полиции», в котором писал:

«События 14-го декабря и страшный заговор, подготовлявший уже более 10 лет эти события, вполне доказывает ничтожество нашей полиции и необходимость организовать новую полицейскую власть по обдуманному плану, приведенному как можно быстрее в исполнение. (. .)

Для того чтобы полиция была хороша и обнимала все пункты империи, необходимо, чтобы она подчинялась системе строгой централизации, чтобы ее боялись и уважали и чтобы уважение это было внушено нравственными качествами ее главного начальника. Он должен бы носить звание министра полиции и инспектора корпуса жандармов в столице и в провинции. Одно это звание дало бы ему возможность пользоваться мнениями частных людей, которые пожелали бы предупредить правительство о каком-нибудь заговоре или сообщить ему какие-нибудь интересные новости. Злодеи, интриганы и люди недалекие, раскаявшись в своих ошибках или стараясь искупить свою вину доносом, будут по крайней мере знать, куда им обращаться» ^[93].

Но император решил не возрождать непопулярное Министерство полиции. Для повышения авторитета политической полиции Николай I именным высочайшим указом от 3 июля 1826 года ввел ее в состав III отделения Собственной его императорского величества канцелярии ^[94]. Начальником (главноуправляющим) нового учреждения монарх назначил шефа жандармов Бенкендорфа. Определяя задачи преобразования III отделения, император писал:

«Предметами занятий сего третьего отделения собственной моей канцелярии назначаю:

1. Все распоряжения и известия по всем вообще случаям высшей полиции

2. Сведения о числе существующих в государстве различных сект и расколов.

3. Известия об открытиях по фальшивым ассигнациям, монетам, штемпелям, документам и проч., коих розыскания и дальнейшее производство остаются в зависимости министерств финансов и внутренних дел.

4. Сведения подробные о всех людях, под надзором полиции состоящих, равно и все по сему предмету распоряжения.

5. Высылка и размещение людей поднадзорных и в(редных.

6. Заведывание наблюдательное и хозяйственное всех мест заточения, в кои заключаются государственные преступники.

7. Все постановления и распоряжения об иностранцах, в России проживающих, в пределы государства прибывающих и из оного выезжающих.

8. Ведомости о всех без исключения происшествиях.

9. Статистические сведения, до полиции относящиеся»^[95] .

Первым же пунктом царского указа III отделению предлагалось руководство высшей полицией, то ёсть тем органом, который должен осуществлять политический сыск. Николай I поставил III отделение над другими учреждениями империи вне общей их системы. Генерал-губернаторам и губернаторам предписывалось доносить о состоянии дел не министру внутренних дел, а Бенкендорфу и лишь через него — царю. Впервые в России производством политического сыска занималось высшее учреждение империи^[96]. Приказы, коллегии, министерства, комитеты, следственные комиссии относились к центральным учреждениям, подчиненным ВЫСШИМ органам власти. Иногда цари делали исключение для некоторых центральных учреждений, выводя их из подчинения высших органов. Третье же отделение было фактически и формально высшим учреждением империи.

Особенную канцелярию монарх изъял из Министерства внутренних дел и перевел в III отделение, а ее главе М. Я. фон Фоку дал должность директора канцелярии III отделения, которую он усердно исполнял до 1831 года. Вся работа, возложенная императором на III отделение, распределялась между пятью экспедициями. Первая (секретная) экспедиция наблюдала за «общественным мнением», осуществляла политический сыск, следствие и контроль исполнения наказания. Вторая экспедиция занималась расколом, сектантством, должностными и уголовными преступлениями, кроме политических, а также прошениями и жалобами. В ее ведении находились Секретный дом Алексеевского равелина Петропавловской крепости, Шлиссельбург-ская кріепость, Суздальский Спасо-Ефимьевский монастырь и другие места заточения политических преступников. Третья экспедиция следила за проживавшими в России иностранцами. Четвертая экспедиция занималась крестьянскими делами, в том числе подавлением крестьянских волнений, а также сбором сведений о происшествиях, случившихся на территории Российской империи. Пятая экспедиция, созданная в 1828 году, ведала наблюдением за периодическими изданиями и цензурой

Во главе каждой экспедиции стоял экспедитор, подчинявшийся фон Фоку и через него Бенкендорфу. Основной костяк III отделения состоял из бывших согрудников Особенной канцелярии Министерства внутренних дел. На первых порах только они и составили штат III отделения — шестнадцать чиновников, кроме Бенкендорфа и Фока. Лишь в 1841 году количество сотрудников III отделения возросло до двадцати семи человек.

Сведений о секретных агентах, осуществлявших политический сыск, сохранилось чрезвычайно мало из-за почти полного отсутствия документов в архивах III отделения. Они, частично уничтожались самими сотрудниками политического сыска ^[97], частично погибли в Февральскую революцию. Политический сыск желал оставлять возможно меньше сведений о своих секретных агентах и методах их работы. В документах не отразилось даже существование многих тружеников сыска. Так они и канули в небытие.

III отделение стремилось перенять методы политического сыска более опытных коллег из иностранных секретных служб. Так в Австрию официально и секретно командировались подполковник Н. Н. Озерецковский и Г. Струве для ознакомления с работой высшей и тайной полиций.

Вся агентура III отделения gодчинялась Фоку. Б. Л. Модзалевский, крупный пушкинист и один из первых исследователей архива III отделения, писал о М. Я. фон Фоке: «(...) душою, главным деятелем и важнейшею пружиною всего сложного полицейского аппарата был неутомимый фон Фок, сосредоточивший в своих опытных руках все нити жандармского сыска и тайной агентуры. Его деятельность была поразительно обширна, он отдавался ей, по-видимому, с любовью, даже со страстью, в буквальном смысле слова не покладая рук. (...) Человек умный, хорошо образованный и воспитанный (бывший военный), он обладал знанием русского, французского, немецкого (ему родного) и польского языков и владел ими совершенно свободно. Своим большим образованием и кипучею деятельностью он как бы дополнял Бенкендорфа,— человека малообразованного и вялого, ленивого; их отношения друг к другу были самые дружественные, хотя Фок в своих письменных сношениях с «шефом»^[98] никогда не терял тона почтительного уважения» .

Секретными агентами политического сыска, информаторами Фока, служили лица самого разного социального положения — от лакеев и извозчиков до генералов и лиц, близко стоявших к трону. По утверждению Дубельта, среди них числилось одиннадцать женщин, и некоторые из них были вхожи в великосветские столичные дома ^[99]. Организация сыска была предельно примитивна, да другой и* не требовалось. На царствование Николая I приходились годы чрезвычайно спокойного внутреннего положения в империи. «На всех языках мовчит, бо благоденствует»,— писал Т. Г. Шевченко. Серьезным событием следует считать лишь польское восстание 1830 года.

Фок получал от секретных агентов записки, обрабатывал их и в виде докладов передавал Бенкендорфу, а тот наиболее важные сообщения доводил до сведения императора. Правдивость своих обзоров о «состоянии умов в отечестве» Фок оставлял на совести агентов, а быть может, анализируя, что-то отметал, но не подправлял, не создавал политических преступлений. Такого за ним не водилось, на этом поприще прославятся его последователи.

Создавая III отделение, Николай I полагал, что оно будет «государевым оком», то есть тем учреждением, благодаря которому в Зимнем дворце получат возможность обозревать правдивое состояние дел в империи и умов верноподданных. Анализируя эту мысль императора, князь-эмигрант П. В. Долгоруков, лично знавший в 1840-х годах руководителей III отделения и его структуру, не без сарказма писал:

«Одно из самых забавных заблуждений русского правительства заключается в том, что оно воображает себе узнать что-нибудь дельное через тайную полицию! Страшная ошибка! Шпионы получают деньги, кладут их к себе в карман, правительству же рассказывают, что им вздумается, и чаще всего клевещут на своих личных врагов! Одним словом, правительство расходует огромные деньги для того лишь, чтобы ничего не узнать, очищать свободный путь всевозможными злоупотреблениями, и служить слепым орудием личной мести своих агентов. Иначе и быть не может. Подлец, соглашающийся быть шпионом и доносителем, способен и лгать. Можно ли верить его рассказам?» ^[100]

Человек умный и талантливый, Долгоруков упустил одну немаловажную особенность взаимоотношений «шпиона» (секретного агента) с его хозяином: начальство считает полезными и необходимыми секретными агентами лишь тех, кто докладывает ему то, что оно, начальство, желает услышать. Именно такие секретные агенты пользуются доверием и щедро поощряются. «Шпионы» очень быстро и легко усваивают условия предлагаемой им игры, поэтому от них узнают не правду, а то, за что платят большее вознаграждение.

Руководитель сыска спрашивает секретного агента, не имеет ли столичный кружок либералов связей с провинцией. Конечно же, агент находит требуемые связи... Не зреет ли заговор против трона? Зреет. Не тянутся ли нити к европейским республиканцам? Тянутся. А члены кружка либералов шумно и открыто спорят об особенностях идей утопического социализма Фурье и вовсе не помышляют о насильственном свержении существующего строя. Но если агент скажет правду, то ему не заплатят и уволят за ненадобностью. А деньги нужны, и выгодное место так хочется сохранить...

Чтобы разобраться в том, чем заняты лица, обсуждающие идеи Фурье, секретный агент должен располагать хотя бы равными с ними знаниями. Но где же такого агента найти? Тогда у начальства рождается мысль — выдать желаемое за действительное,— подправить, где надо, и получится политическое преступление. Как сложатся жизни ни в чем не повинных, этот вопрос ни агента, ни его руководителя не интересует.

С первых шагов III отделения правительство придало ему в качестве исполнительного органа жандармерию, затем Корпус жандармов. В задачи жандармских офицеров и нижних чинов входили аресты, обыски, следствие, содержание под стражей, сыск же осуществляло III отделение. В 1839 году Дубельт получил одновременно с занимаемой им должностью начальника штаба Корпуса жандармов еще и должность управляющего III отделением. Вспомним, что в это же время Бенкендорф был командиром Корпуса жандармов и начальником (главноуправляющим, главным начальником) III отделения. Такое совмещение должностей бесспорно содействовало согласованности в работе двух этих органов, составлявших один механизм. Но механизму приходилось не столько работать, сколько искать для себя работу^[101].

III отделение Собственной его императорского величества канцелярии жаждало серьезных дел. Дел не было, но спрос порождал предложения. Появились первые добровольцы-провокаторы И. В. Шервуд, И. Д. Завалишин, Р. М. Медокс, но их услугами почти не воспользовались. Политический сыск еще робко приглядывался к провокации. Ее массовое использование наступит позже, свидетелем ее триумфа будет внук Николая I. Но и без провокации деятельность III отделения сопровождалась беззаконием и безнравственностью. Так, П. В. Долгоруков писал:

«При Николае Павловиче не было мерзостей, не было гнусностей, которые бы не позволяла себе тайная полиция. Оскорбляя даже святую веру нашу, она вздумала превращать в шпионов самих служителей алтаря Божия, и дерзнула предписать им о сообщении Правительству политических тайн, которые могут быть им доверены на исповеди» ^[102].

Долгоруков называл полицейские учреждения, созданные Николаем I, «государственной помойной ямой». Как ни старались руководители III отделения внушить к своему учреждению любовь и доверие, но своими действиями порождали в населении лишь страх и презрение.

П. П. Каратыгин, сын выдающегося русского актера, человек беспристрастный, писал о Бенкендорфе и Дубельте: «Было время, когда всякое слово, сказанное в защиту этих двух лиц, могло только запятнать самого защитника, навлечь на него подозрения в раболепстве или в близости к III отделению»^[103].

Пытаясь компенсировать непопулярность III отделения, Бенкендорф в ежегодных отчетах, перегруженных ханжеством и пустословием, восхвалял свои заслуги и ругал конкурентов. Некоторые куски этих отчетов без единой правки вполне сошли бы за сочинения досточтимого Козьмы Пруткова. Приведу три выдержки из отчетов:

«С.-Петербургская полиция. Все единогласно согласятся в том, что полиция здешняя столь ничтожна, что можно сказать, она не существует»^[104]. Автор имел в виду полицейские службы Министерства внутренних дел, соперничавшие с III отделением.

«Высшее наблюдение, обращая бдительное внимание на общее расположение умов во всех частях империи, может, повеем поступившим в 1832 году сведениям, удостоверить, что на целом пространстве государства российского расположение всех сословий в отношении к высшему правительству вообще удовлетворительное. Нельзя, конечно, отвергнуть, чтоб вовсе не было людей неблагонамеренных, но число их столь незначительно, что исчезает в общей массе; они едва заслуживают внимания и не могут представлять никакого опасения. Все единодушно любят государя, привержены к нему и отдают полную справедливость неутомимым трудам его на пользу государства, неусыпному вниманию его ко всем отраслям государственного управления и семейным его добродетелям. И самые неблагомыслящие люди не отвергают в нем сих высочайших качеств»^[105] .

«Недовольные разделяются на две группы. Первая состоит из так называемых русских патриотов, столпом коих является Н. С. Мордвинов. Во вторую входят лица, считающие себя оскорбленными в своих честолюбивых замыслах и порицающие не столько самые мероприятия правительства, сколько тех, на ком остановился выбор государя. Душой этой партии, которая высказывается против злоупотреблений исключительно лишь потому, что сама она лишена возможности принимать в них участие, является князь А. Б. Куракин»^[106].

Н. С. Мордвинов, один из самых прогрессивных и независимых людей первой половины XIX века, единственный выступал в Верховном уголовном суде за помилование декабристов. А. Б. Куракин был министром внутренних дел в первые годы царствования Александра I. Очень удобно отнести к недовольным своего в некотором роде соперника и человека, вызывающего раздражение царя.

Дубельт — руки и голова бездельника Бенкендорфа; этот родоначальник полицейского разврата, пропитавшего III отделение и Корпус жандармов, в своих записках с тенденциозным названием «Вера без добрых дел мертвая вещь» писал:

«Обязанности полиции состоят: в защите лиц и собственности; в наблюдении за спокойствием и безопасностью всех и каждого; в предупреждении всех вредных поступков и в наблюдении за строгим исполнением законов; в принятии всех возможных мер для блага общества; в защите и вспомоществовании бедных, вдов и сирот; и в неусыпном преследовании всякого рода преступников» ^[107].

О сочинителе этой слащаво-лживой сентенции, главе политического сыска империи, П. В. Долгоруков писал: «<...) Леонтий Васильевич Дубельт, столь гнуснопамятный в летописях николаевского царствования, сын лифляндского крестьянина-латыша, поступившего в военную службу и с офицерским чином приобретшего дворянское достоинство. Дубельт человек ума необыкновенного, но в высшей степени жадный, корыстный и безразборчивый. Честь, совесть, душа — все это для него одни слова, пустые звуки. Лучшим средством к обогащению в России служат административные злоупотребления и отсутствие гласности, и потому Дубельт, в семнадцатилетнее свое пребывание на пашалыке (область, управляемая пашой.— Ф.Л.) III отделения, всегда являлся яростным защитником всех злоупотреблений и всех мерзостей орды чиновничьей» ^[108].

Бенкендорфа на посту главноуправляющего III отделения и шефа Корпуса жандармов в 1844 году сменил личный друг Николая I князь Алексей Федорович Орлов, прославившийся при подавлении восстания декабристов. «Ныне все сравнивают его с Бенкендорфом,— записал в дневнике историк и государственный деятель барон М. А. Корф,— и говорят, что... совершенно одинаковой бездарности и неспособности к делам»^[109]. Эта краткая характеристика двух руководителей политического сыска чрезвычайно точна. Николай I, желавший сам всем управлять, не нуждался в умных, образованных, инициативных помощниках,— он не знал, что с ними делать. Монарху требовались трепетно преданные, безропотные исполнители. Тут Бенкендорфу и Орлову равных не было, а их невежество на фоне. николаевского окружения никак не выделялось. Тот же Корф писал, что Бенкендорф, входя к царю по. пяти раз в день, бледнел от благоговения. Как же тут не быть довольным своим верноподданным!

Князь А. Ф. Орлов

С образованием III отделения появилась конкуренция между ним и полицией, желавшей участвовать в политическом сыске. Проявление конкуренции было самое разнообразное — переманивание агентов, шантаж, клевета, слежка друг за другом... Приведу извлечение из рапорта Фока Бенкендорфу:

«Полиция отдала приказание следить за моими действиями и за действиями органов надзора. Полицейские чиновники, переодетые во фраки, бродят около маленького'домика, занимаемого мною, и наблюдают за теми, кто ко мне приходит. Положим, что мои действия не боятся дневного света, но из этого вытекает большое зло: надзор, делаясь сам предметом надзора, вопреки всякому смыслу и справедливости,— непременно должен потерять в том уважение, какое ему обязаны оказывать в интересах успеха его действий. (...) Ко всему следует прибавить, что Фогель (крупный полицейский чиновник.— Ф.Л.) и его сподвижники составляют и ежедневно представляют военному губернатору рапортички о том, что делают и говорят некоторые из моих агентов» ^[110].

Слежка друг за другом, наушничество, доносительство всячески поощрялись Николаем I. Императору, казалось, что сыскные учреждения служат ему недостаточно эффективно — иначе почему так мало раскрывалось ими политических преступлений. Он умышленно не делал четкого разграничения в функциях III отделения и Министерства внутренних дел, стравливал полицейские службы, разжигая соперничество между ними.

Император внушал своим сыщикам, что только успех в раскрытии политических преступлений позволяет надеяться на его благосклонное отношение. А. Ф. Орлов ввязался в состязание с министром внутренних дел Л. А. Перовским за первенство в раскрытии политических преступлений.

ПЕРВАЯ ПОЛИЦЕЙСКАЯ ПРОВОКАЦИЯ

Именно в результате соперничества между III отделением и полицией родилось самое серьезное после восстания декабристов политическое дело николаевского царствования — дело петрашевцев. Оно являет собой классический пример запланированной полицейской провокации, впервые примененной при производстве политического сыска в России.

Инициатором дела петрашевцев и организатором сыска был чиновник особых поручений Министерства внутренних дел, действительный статский советник И. П. Липранди, человек умный и чрезвычайно образованный.

Липранди служил в оккупационном корпусе, расквартированном во Франции после победы России над Наполеоном. В Париже он заведовал русской военной агентурой, то есть руководил разведкой и контрразведкой. Там-то и обнаружились его таланты сыщика. Вернувшись в Россию, Липранди служил в военной разведке Южной армии, затем в Министерстве внутренних дел.

Получив первые сведения о таинственных собраниях в доме переводчика Министерства иностранных дел М. В. Буташевича-Петрашевского, Липранди немедленно доложил об этом Перовскому. Министр внутренних дел решил не упускать представившегося счастливого случая и доказать императору свое усердие. Перовский добился от Николая I разрешения заняться сыском по делу о раскрытых им злоумышленниках без привлечения III отделения.

М. В. Петрашевский

Приведу извлечение из всеподданнейшего доклада Генерал-аудиториата: «В марте месяце 1848 года дошло до сведения шефа жандармов, что титулярный советник Буташевич -Петрашевский, проживавший в С.-Петербурге в собственном доме, обнаруживает большую наклонность к коммунизму и с дерзостью провозглашает свои правила. Поэтому шеф жандармов приказал учредить за Петра-шевским надзор.

В то же время министр внутренних дел, по дошедшим до него сведениям о преступных наклонностях Петра-шевского в политическом отношении и о связях его со многими лицами, слившимися как бы в одно общество для определенной цели, учредил с своей стороны наблюдение за Петрашевским. Но как столкновение агентов двух ведомств могло иметь вредное последствие — открыть Перовскому тайну надзора и отнять у правительства возможность обнаружить его преступные замыслы, то шеф жандармов по соглашению с графом Перовским предоставил ему весь ход этого дела, а граф Перовский возложил это на действительного статского советника Липранди» ^[111].

Получив от Перовского разрешение, Липранди принялся за дело. «Нетрудно было также узнать,— писал он впоследствии в особой записке для Секретной следственной комиссии,— что у него (Петрашевского.— Ф. Л.) в продолжение уже нескольких лет бывают постоянные, по пятницам, собрания, на которых по выражению простолюдинов он пишет новые законы. Тогда уже я образовал настоящее наблюдение за этими собраниями, и мне приказано было непременно проникнуть в них путем введения какого-либо благонадежного лица. Кто обращается с подобными делами, тот знает, с какими затруднениями это последнее сопряжено. Тут недостаточно было ввести в собрания человека только благонадежного, агент этот должен был сверх того стоять в уровень в познаниях с теми лицами, в круг которых он должен был вступить, иметь в этой новой роли путеводителя более опытного и наконец стать выше предрассудка, который, в молве столь несправедливо и потому безнаказанно пятнает ненавистным именем доносчиков даже таких людей, которые, жертвуя собою в подобных делах, дают возможность правительству предупреждать те беспорядки, которые могли бы последовать при большей зрелости подобных зловредных обществ» ^[112].

Ни Министерство внутренних дел, ни III отделение не располагали умными, образованными секретными агентами. С большими трудностями Липранди нашел двадцатитрехлетнего студента филологического факультета Петербургского университета П. Д. Антонелли, сына академика живописи. Конечно же, он не мог соперничать в знаниях и образованности с Петрашев-ским и его окружением, Липранди это понял почти с самого начала, но новый агент обладал превосходной памятью, артистизмом, угодливостью, беспринципностью, осторожностью и жгучей жаждой подзаработать на безбедную жизнь. Его устроили канцелярским чиновником в Министерство иностранных дел, там он и познакомился с Петрашевским.

Уже в мае 1848 года Липранди получил первое донесение. Но Антонелли был не шпионом, а провокатором, именно провокатором. Он не просто следил за петрашевцами и докладывал начальству. Липранди придумал легенду о том, что Антонелли имеет связи в среде недовольных кавказских племен, готовых на все. Он даже организовал встречу Петрашевского со «свирепыми черкесами» из личной охраны царя. Так Липранди с помощью Антонелли пытался провоцировать Петрашевского перейти к действиям, которых для завершения формирования дела явно не хватало. Антонелли постоянно подстрекал Петрашевского на противоправительственные поступки.

Как всякий участник политического сыска, Антонелли в своих донесениях усугублял вину петрашевцев. «Сколь я могу знать из знакомства с известным лицом,— писал он Липранди,— связи его огромны и не ограничиваются одним Петербургом. Из этого, по моему разумению, я заключаю, что действовать должно очень осторожно и вовсе не торопясь» ^[113].

Этот поразительный вымысел имел единственной целью возвысить значимость заслуг полицейского агента и продлить время сыска — к чему спешить, когда жалованье идет. Липранди в служебных записках придавал делу петрашевцев зловещий оборот. Перовский доказывал в докладах императору, что имеет место заговор, что нити от него протянуты во все пункты державы и через них делается попытка расшатать трон.

К следствию было привлечено сто двадцать два человека, из них в Петропавловской крепости побывало пятьдесят. «Одно из самых темных и загадочных пятен в истории следствия,— пишет Б. Ф. Егоров,— проблема пыток: применялись ли те яды, наркотики, электрошоки, прекращение выдачи еды и питья, о которых писал в своих жалобах и воспоминаниях Петра-шевский, о чем рассказывал в Тобольске Н. Д. Фонвизиной? Похоже, что нет дыма без огня, и если пытка электрической машиной и ядами — плод воспаленного воображения узника, то успокоительные и усыпляющие лекарства, морение голодом и жаждой, угрозы физической расправы — вещи, видимо, реальные. Недаром ведь трое заключенных сошли с ума во время следствия — В. В. Востров, В. П. Катенев, Н. П. Григорьев; многие были на грани сумасшествия; А. Т. Мадерский обнаружил черты умственного расстройства после освобождения из крепости» ^[114].

Первого допроса Петрашевский ожидал двадцать четыре дня. Будучи превосходным юристом, стойким и умным человеком, он не позволил себя запутать и запугать. Исчерпав все возможности, Секретная следственная комиссия решила пойти на исключительный шаг. В самом начале июля 1849 года его ознакомили с подлинными донесениями полицейских агентов. Благородный Петрашевский был потрясен. Он не предполагал, что в русскую полицию проникла провокация. Кроме Антонелли около него орудовали агенты Министерства внутренних дел Н. Ф. Наумов, В. М. Шапошников и другие. Петрашевский пытался объяснить следователям, что преступление не в их кружке философов-теоретиков, а в методах, принятых против него полицейскими. Ему казалось, что следствие поймет и примет его сторону. Он предложил Секретной следственной комиссии: «Вся история провокации, если нужно, будет ото всех тайной глубокой... Я клянусь сохранить ее всем дорогим сердцу, но не губите невинных. Пусть меня одного постигнет кара законов... Пусть не будет стыдно земли русской, что у нас, как за границею, стали являться agent-provocateur...» ^[115].

Понимая, что улик против петрашевцев собрано недостаточно, Липранди передал в Секретную следственную комиссию особую записку, в которой пытался дополнить произведенный им сыск домыслами и бездоказательными нападками на «злоумышленное общество». Приведу извлечение из заключения Следственной комиссии в изложении Генерал-аудиториата:

«Рассуждения Липранди основаны на тех предположениях, которые он извлекал из донесений агентов, но по самом тщательном исследовании, имеют ли связь между собою лица разных сословий, которые в первоначальной записке представлены как бы членами существующего тайного общества, комиссия не нашла к тому ни доказательств, ни даже достоверных улик, тогда как в ее обязанности было руководствоваться положительными фактами, а не гадательными предположениями; хотя в сем деле исследовались преимущественно идеи, а не действия, но ей надлежало внимательно удостовериться, в какой мере идеи те начали осуществляться, и хотя ею открыто, что, к несчастью, зловредные мысли существовали в большом числе людей, но она была обязана подводить под взыскание только тех из них, которые или собирались для распространения зловредных мыслей, или письменно доказаны в вредном направлении собственных умов.

Организованного общества пропаганды не обнаружено, и хотя были к тому неудачные попытки, хотя отдельные лица желали быть пропагандистами, даже и были таковые, но ни благоразумное прозорливое годичное наблюдение Липранди за всеми действиями Петрашевского, ни тесная связь, в которую так неудачно вступил агент его с Петрашевским, ни многократные допросы, учиненные арестованным лицам, на коих, до их собственного сознания, падало одно только подозренье, ни заключение их в казематах, сильно расстроившее здоровье и даже нервную систему некоторых из них, ни искреннее раскаяние многих не довели ни одного к подобному открытию. Самые главные виновные, несмотря на то, что сознались в таких преступлениях, которые положительно подвергают их самому строгому по законам наказанию, не указали существования какого-либо организованного тайного общества, имеющего разные отрасли в разных слоях народа» ^[116].

Члены Секретной следственной комиссии, безусловно лишенные сочувствия к петрашевцам, были возмущены содержанием материалов произведенного сыска и предвзятыми выводами, сделанными Липранди. Они понимали, что желаемое пытаются выдать за действительное. Комиссия стремилась придать своим действиям хоть какую-то видимость законности, ей хотелось избежать недовольства монарха и всесильных министров, но все же в своем заключении она писала (в изложении Генерал-аудиториата):

«Комиссия, когда имела только в виду одни донесения агентов, была вместе с Липранди убеждена в существовании подобного общества и сближалась в заключении с теми предположениями, которые выведены ныне Липранди, но она должна была уступить силе доказательств и видеть преступные намерения, преступные идеи, преступные письменные изложения в той мере, в которой они, по самом тщательном изыскании, доказаны; выводя те обстоятельства, которыми должна решаться участь людей, сливать в одно целое разбросанные в разных местах и в разное время обвинения, не имеющие прямой связи между собою, было бы противно совести ее членов, и потому всеобъемлющего плана общего движения, переворота и разрушения, не нарушив своих обязанностей в настоящем деле, признать она не могла» ^[117].

Следственная комиссия была права. Когда петрашевцев арестовали, они не представляли опасности для трона и не могли оказать влияния на умы либеральной части общества. Через некоторое время петрашевцы, наверное, начали бы выпускать листовки и иную агитационную литературу. Но нетерпеливые сыщики в порыве верноподданничества и ведомственного соперничества схватили ни в чем не повинных людей.

В период следствия Орлов, Дубельт и его помощник генерал А. А. Сагтынский распространением сплетен и нападками на Липранди пытались принизить роль кружка петрашевцев и заслуги агентов Министерства внутренних дел в его раскрытии. Они, как и Секретная следственная комиссия, указывали на несоответствие действительного положения в кружке с донесениями секретных агентов.

В деле петрашевцев в полной мере проявились черты, присущие симбиозу «верховная власть — руководитель сыска — секретный агент»: агент сообщает лишь то, что выгодно ему, его руководителю и чего ждут от него в верхах (три эти цели совпадали всегда); агент и его руководитель озабочены не тем, чтобы раскрыть истинное положение дел в «обследуемой среде», а обнаружить или создать те доказательства виновности ее членов, которые ждут в верхах.

Несмотря на явный провал сыска, обнаруженный Секретной следственной комиссией, материалы по делу петрашевцев поступили в Генерал-аудиториат, и он счел возможным признать членов кружка виновными в совершении тяжкого государственного преступления. Петрашевцы ушли на каторгу. Многие оттуда не вернулись.

Вскоре после завершения процесса близкий к петрашевцам А. В. Энгельсон писал: «Министр внутренних дел Перовский имел удовольствие видеть 11 000 листов, заполненных протоколом дела, и не менее 500 арестованных, из которых 22 были наказаны публично, а вдвое большее число сослано без суда. За это он получил титул графа. Но помощнику его, Липранди, досталась в награду только тысяча рублей. Он тяжело заболел; поднявшись же с одра болезни, пришел в канцелярию Министерства внутренних дел и грозил скоро представить новые, еще более неопровержимые доказательства слепоты полицейских агентов графа Орлова. Можно поэтому надеяться, что полицейские графы (Орлов и Перовский.— Ф. Л.) не прекратили, а только приостановили свой поединок на шпионах»^[118] .

«Поединок на шпионах» продолжался и позже, в этом поединке изредка выигрывали только графы, но не держава, шпионам же доставались тумаки. Антонелли не избежал побоев от вышедших из крепости петрашевцев и всеобщего презрения, следы его теряются в неизвестности. «Для меня дело Петра-шевского было пагубно,— писал с горечью Липранди,— оно положило предел всей моей службе и было причиной совершенного разорения» ^[119]. Еще тридцать один год ходил он по земле, презираемый и отвергнутый всеми.

Политическому сыску дело Петрашевского привило вкус к провокации и опыт, использованный им впоследствии.

Николай I завершил создание задуманной им полицейской империи и в этом вполне преуспел,— его полиция могла подавить все. За тридцать лет Бенкендорфу, Дубельту, Орлову и Перовскому во главе с монархом удалось организовать преследование людей прогрессивно мыслящих. Одни бежали за границу, другие замолчали, третьи притворились верноподданными. Вся государственная машина приводилась в движение реакцией. Крымская война наглядно показала несостоятельность внешней и внутренней политики самоуверенного монарха. Даже его верные приверженцы убедились, что величие николаевской России иллюзорно, что тридцать лет ими правил фараон и невежда. Со смертью Николая I в людях появилась надежда, они поверили, что, быть может, Россия наконец перевалит из средневековья в XIX век и избавится от рабства. Настроения в либеральных кругах русского общества превосходно выразил профессор Петербургского университета К- Д. Кавелин в письме своему московскому коллеге Т. Н. Грановскому от 4 марта 1855 года. Приведу из него отрывок:

«Калмыцкий полубог, прошедший ураганом и бичом, и катком, и терпугом по русскому государству в течение 30-ти лет, вырезавший лицо у мысли, погубивший тысячи характеров и умов... Это исчадие мундирного просвещения и гнуснейшей стороны русской натуры околел... Если бы настоящее не было бы так страшно и пасмурно, будущее так таинственно, загадочно, можно было бы с ума сойти от радости и опьянеть от счастья» ^[120].

Новый император понимал, что продолжение внешней и внутренней политики, проводившейся его отцом, невозможно, что Россия нуждается в коренных изменениях законодательства. Иначе феодализм будет все дальше и дальше оттаскивать ее от европейских держав. Наконец, после четырехлетней мучительной подготовки 19 февраля 1861 года произошло выдающееся событие в истории России — рухнуло крепостное право. Подписание царем Манифеста об освобождении крестьян открыло путь для проведения судебной реформы. Высочайшим указом от 24 ноября 1864 года были утверждены Уставы уголовного и гражданского судопроизводства. Вот их основные положения: полное отделение судебной власти от административной и обвинительной, независимость судей и невозможность их смещения, адвокатура и состязательный порядок судопроизводства; суд присяжных и институт присяжных, демократический по составу, публичность и гласность суда. Только за судебные уставы, действовавшие чуть более пятидесяти лет, Александр II заслужил глубочайшую благодарность России.

«Великие реформы Александра II,— писал А. Ф. Кони,— не могли не коснуться этого — так называемого суда — начального памятника бессудия и бесправия. Недаром А. С. Пушкин, в предвидении будущего, еще в тридцатых годах говорил Соболевскому, что «после освобождения крестьян у нас явятся гласные процессы, присяжные и пр.». Судебная реформа призвана была нанести удар худшему из видов произвола, произволу судебному, прикрывающемуся маской формальной справедливости. Она имела своим последствием оживление в обществе умственных интересов, научных трудов» ^[121].

Судебная реформа прошла сравнительно легко. Она объединила и воодушевила прогрессивных юристов, активно внедривших ее в жизнь. Но дел о государственных преступлениях судебная реформа почти не коснулась. Во изменение Устава уголовного судопроизводства полицейские власти получили закон от 7 июня 1872 года, по которому политические дела подлежали рассмотрению во вновь образованном «Особом присутствии Правительствующего Сената для суждения дел о государственных преступлениях и противозаконных сообществах», а некоторые из них постановлением от 1 сентября 1878 года разрешалось рассматривать в Военно-окружных судах, хотя согласно Военно-судебному уставу 1867 года они предназначались исключительно для военных. В эти учреждения гласность не проникала, а судьи подбирались особо и утверждались самим императором. В Особом присутствии Правительствующего Сената происходили все крупные политические процессы.

Наряду с действовавшими прогрессивными законодательными актами, рожденными судебной реформой, Александр II утвердил постановления, по которым разрешалось «порочных людей» называть без суда и следствия в административном порядке. Кто же эти «порочные люди»? Это те, чья вина может быть доказана с помощью свидетельств секретных агентов, путем перлюстрации писем и других противозаконных средств. Их разрешалось отправлять в ссылку по представлению шефа жандармов. Приведу несколько цифр: в 1880 году под надзором полиции находилось 31 152 человека, из них за политические взгляды 6790 человек, политических ссыльных в Восточной Сибири находилось 308 человек ^[122]. Но как только судебные власти начинали действовать в соответствии с утвержденными царем законами, их ожидала неудача. Так, дело В. И. Засулич, стрелявшей в столичного градоначальника Ф. Ф. Трепова, рассматривал Петербургский окружной суд с участием сословных представителей и вынес ей оправдательный приговор.

Одновременно со слушанием дела Засулич состоялось первое заседание Особого совещания, созданного «ввиду постоянно усиливавшегося социально-революционного движения». В его задачи входила разработка мероприятий по нормализации внутриполитического положения в империи. Участники совещания предложили усилить полицейские учреждения, и прежде всего политический сыск. Именно тогда прозвучало заявление шефа жандармов Н. В. Мезенцева, «что никакое наблюдение в обществе немыслимо без частной агентуры» ^[123]. Император отпустил на укрепление политического сыска дополнительно 300 000 рублей ^[124].

Ничего существенного в само уголовное законодательство Александр II не внес: новая редакция николаевского Уложения о наказаниях и масса* подзаконных постановлений.

III ОТДЕЛЕНИЕ (1856—1880)

Отошло в прошлое царствование Николая I, но правоохранительные органы, созданные его стараниями, продолжали действовать. Их ожидали некоторые непринципиальные преобразования, хотя внутри политическая ситуация в стране изменялась быстро и весьма существенно. Только за 1857—1861 годы в России произошло 2165 крестьянских волнений, рабочие объединялись в большие производственные коллективы, появились первые политические эмигранты, за границей и в России началось печатание нелегальной литературы, революционные демократы приобрели известность и влияние на молодежь, прогрессивная интеллигенция объединялась в кружки и общество «Земля и воля» с противоправительственной программой действий. Внутриполитическая обстановка требовала коренных изменений в системе политического сыска, но их не последовало,— сыском руководили люди николаевской закваски, им казалось, что у них все в порядке.

Главного начальника III отделения, шефа Корпуса жандармов А. Ф. Орлова, в июне 1856 года сменил князь В. А. Долгоруков. Вслед за Орловым вышел в отставку Л. В. Дубельт. На место управляющего III отделением и начальника штаба Корпуса жандармов пришел А. Е. Тимашев. Оба новых руководителя политического сыска принадлежали к людям, возвышенным Николаем I, и, следовательно, придерживались взглядов реакционных. Новое начальство продолжало «наблюдение за направлением умов в государстве» прежними методами. А «направление умов» после ослабления вожжей, столь сильно натянутых прежним монархом, быстро менялось. Наблюдение требовалось за куда большим количеством умов, дух либерализма начал проникать в разные слои общества.

Кроме двух вновь назначенных руководителей в III отделении числилось сорок чиновников, не считая сверхштатных и секретных агентов, Корпус жандармов насчитывал 4253 генералов, офицеров и нижних чинов ^[125]. Таким количеством ратников битву с либерализмом и ростками радикализма на необозримых просторах Российской империи выиграть представлялось затруднительным. Считая, что действия правительства против крамолы чересчур нерешительны, Тимашев в 1861 году подал в отставку, и его место занял П. А. Шувалов.

Император Александр II

Бесцветная деятельность Долгорукова завершилась сразу же после покушения 4 апреля 1866 года Д. В. Каракозова на Александра II. Глава III отделения подал в отставку и немедленно получил ее. Десять лет он руководил политическим сыском империи. Ему удалось выследить лиц, связанных с «лондонскими пропагандистами»— А. И. Герценом и Н. П. Огаревым, успешно преследовать и лишить свободы многих радикально настроенных молодых людей, отправить на каторгу поэта М. И. Михайлова (при допросах ему не давали спать, но не пытали), с помощью провокатора В. Д. Костомарова и сфабрикованных обвинений упрятать в тюрьму Н. Г. Чернышевского.

Вместо Долгорукова главным начальником III отделения и шефом Корпуса жандармов 10 апреля 1866 года Александр II назначил графа П. А. Шувалова, бывшего генерал-губернатора Прибалтики и управляющего III отделением. Покушение Каракозова вызвало к жизни самые реакционные силы России — кресло министра просвещения получил граф Д. А. Толстой, столичным градоначальником стал Ф. Ф. Трепов, отец четырех верноподданных генералов, тот самый Трепов, который двенадцатью годами позже распорядится высечь землевольца А. С. Емельянова, за что получит пулю от В. И. Засулич.

Шувалов добился ликвидации столичного генерал-губернаторства и передачи его функций градоначальству, подчинив последнее III отделению. О новом руководителе политического сыска П. В. Долгоруков писал:

«Политических мнений у Шувалова не имеется: он готов служить всякому правительству, и хотя, по семейным преданиям своим и по расчету личных выгод, предпочитает самодержавие, как самую выгодную форму правления для людей, сочетающих в себе бездарность с властолюбием и пронырливость с без-разборчивостью, но готов служить всякому, кто облечет его властью, а где же более власти в.России, как не в государственной помойной яме, именуемой III отделением собственной его императорского величества канцелярии» ^[126]. Именно такие люди наводняли полицейские службы Российской империи. Именно Шувалов открыл эту нескончаемую колонну бездарных и аморальных богатырей политического сыска.

Вслед за назначением Шувалова император создал «Особую комиссию под председательством князя Павла Гагарина из особо доверенных лиц», в которую вошли председатель Комитета министров П. П. Гагарин, военный министр Д. А. Милютин, министр государственных имуществ А. А. Зеленой, министр внутренних дел П. А. Валуев, министр народного просвещения Д. А. Толстой, бывший главноуправляющий III отделением В. А. Долгоруков, главноуправляющий III отделением П. А. Шувалов, главноуправляющий II отделением В. Н. Панин и председатель следственной комиссии по двлу Каракозова М. Н. Муравьев. За исключением Милютина, человека весьма прогрессивного, выдающегося государственного деятеля, и Валуева, члены Особой комиссии были лица, известные своими ультрареакционными взглядами. По замыслу Александра II Особая комиссия занималась разработкой нового курса внутренней политики империи.

На первом заседании 28 апреля 1866 года Особая комиссия обсудила докладную записку Шувалова о мерах к восстановлению порядка в империи. Она сообщала, что «под внешностью общего спокойствия и порядка некоторые слои общества подвергаются разрушительным действиям вредных элементов, выпускаемых отчасти из извращенных ученых и учебных заведений. Элементы эти, проникнутые самымv крайним социализмом, не верящие ничему, считающие Бога, Государя и весь существующий порядок за предрассудки, образуют себе приверженцев, распространяющих в народе вредные теории, и создают, как теперь выясняется, обширную сеть, обнимающую не только обе стрлицы, но и губернии» ^[127]. Шувалов предлагал реорганизовать и усилить полицию, обуздать прессу, навести порядок в учебных заведениях.

Граф Д. А. Милютин А. А. Зеленой

М. Н. Муравьев Граф П. А. Валуев

В результате обсуждений докладной записки Шувалова 13 мая 1866 года Александр II подписал рескрипт, которым он провозгласил новый путь — переход к открытой реакции. Началось гонение на прогрессивные журналы, ужесточился надзор за политическими ссыльными, появились постановления по усилению местных администраций. III отделению официально разрешалось вмешиваться в деятельность всех государственных учреждений империи. Сопротивление Шувалову оказал один лишь военный министр Д. А. Милютин.

Новый главноуправляющий провел реорганизацию и в самом ш отделении. Все наблюдения за государственными преступниками он сосредоточил в третьей экспедиции, оставив в первой экспедиции дела об оскорблении царствующей особы и его родственников, четвертая экспедиция была упразднена, а пятой поручено наблюдение за периодической печатью. Кроме общего архива III отделения был образован Секретный архив, где сосредоточились дела по политическим преступлениям и продукция чиновников из «Черных кабинетов». Сотрудникам первой и третьей экспедиций вменялось в обязанность систематически пополнять картотеку — «Алфавит лиц, политически неблагонадежных» и альбомы с их фотографиями. В 1871 году появился секретный циркуляр, предписывающий начальникам губернских жандармских управлений присылать в III отделение фотографии «всех вообще лиц, которые почему-либо обращают на себя внимание». Восемью годами позже III отделение разослало новый циркуляр, которым предписывалось начальникам губернских жандармских управлений регулярно отправлять в столицу по пять фотографий каждого государственного преступника.

Одновременно с реорганизацией III отделения по предложению Ф. Ф. Трепова была создана Охранная стража. Она состояла из начальника, двух его помощников, шести секретных агентов и восьмидесяти стражников^[128]. В обязанности Охранной стражи вменялись охрана императора и участие в системе политического сыска. Начальник Охранной стражи подчинялся управляющему III отделением, а после его ликвидации — дворцовому коменданту, находившемуся в штате Министерства императорского двора.

Но и тогда, называясь Дворцовой охраной, Охранная стража продолжала заниматься политическим сыском.

Несмотря на возросший объем работ, штат III отделения составлял в 1871 году 38 сотрудников и лишь к 1878 году вырос до 52 человек, не считая секретных агентов ^[129]. После выстрела Каракозова их количество резко возросло, о чем можно судить по увеличению сумм на «известное его императорскому величеству употребление» — так назывались сметы на расходы по содержанию секретной агентуры. Если в 1865 году она по III отделению составляла 54 576 рублей, то в 1866 году достигла 165 877 рублей ^[130].

Правоохранительные органы Российской империи тщательно скрывали любые сведения, касавшиеся секретной агентуры. Суммы, потраченные на «известное его императорскому величеству употребление», стали известны после кропотливого изучения историками архивов III отделения и Департамента полиции. Но и они не раскрывают численного состава секретной агентуры — ни ведомостей на получение жалованья, ни расписок не существовало, все вознаграждения секретным агентам выдавались из рук в руки лицами, ими руководившими. Суммы назначались главой III отделения, министром внутренних дел, директором Департамента полиции, начальниками Охранных отделений или Жандармских управлений. Начальство начальству доверяло, но деньги не всегда доходили по назначению.

Руководители политического сыска империи устанавливали слежку за всеми, на кого могло пасть хоть какое-нибудь подозрение в злоумышлении, независимо от занимаемой должности. Следили за вел. кн. Константином Николаевичем, многие годы курьером военного министра Д. А. Милютина служил человек, состоявший секретным агентом III отделения, все столичные салоны посещали осведомители, за интеллигенцией и студентами следили с особым усердием, на университеты, гимназии, трактиры, гостиницы, театры было постоянно наведено недремлющее «государево око» империи. Тысячи лиц находились под негласным надзором, и их число непрерывно росло. Особенного внимания удостаивались литераторы всех мастей и талантов. Для этого требовались профессиональные сыщики.

Талантливый сотрудник политического сыска, руководитель секретной агентуры — заведующий третьей экспедицией III отделения К. Ф. Филиппеус, покидая в 1874 году службу, вручил Шувалову записку, в которой писал: «<...) и вслед за тем представились господа агенты, а именно: один убогий писака, которого обязанность заключалась в ежедневном сообщении городских. происшествий и сплетен. Первые он зауряд выписывал из газет, а последние сам выдумывал; кроме того, ко мне явились: один граф, идиот и безграмотный; один сапожник с Выборгской стороны,— писать он не умел вовсе, а что говорил, того никто не понимал и с его слов записать не мог; двое пьяниц, из коих один обыкновенно пропадал первую половину каждого месяца, а другого я не видел без фонарей под глазами или царапин на физиономии; одна замужняя женщина, не столько агентша сама по себе, сколько любовница и сподручница одного из агентов; одна вдовствовавшая, хронически беременная полковница из Кронштадта и только два действительно юрких агента. Вот состав агентуры, которую я принял при вступлении в управление третьей экспедиции. Полагаю, что мне не были переданы те лица, которые сами не пожелали сделаться известными новому начальнику агентуры» ^[131].

В этой несколько приукрашенной веренице персонажей из паноптикума отсутствуют провокаторы. О них никогда не упоминали. Провокаторов, работавших в это время на III отделение, было очень мало. Некоторые из них нам известны: П. Д. Антонелли, Н. Я. Бабичева, В. М. Воронович, В. Дриго, В. В. Ермолинский, А. Жарков, Вс. Д. Костомаров, Ф. Е. Курицын, А. К. Роман, Н. В. Ротштейн, Н. А. Шараш-кин, В. Швецов и др.

Филиппеус оставил интересное свидетельство, относящееся к быту и традициям III отделения:

«III Отделение Собственной его величества канцелярии есть собственный мирок. Тогда как в других центральных ведомствах происходит беспрерывная флуктуация личного состава как вследствие назначений на подведомственные должности в губерниях, так и через переходы в другие ведомства, подобной подвижки в III отделении нет, или она бывала только в исключительных случаях, не опровергающих общего правила. Последствием же общего правила было то, что личный состав Отделения сложился своеобразно, что в среде его выработались особые взгляды и предания, что Отделение стало нечто вроде монастыря и что, вступая в него, нужно навсегда отрешиться от внешнего мира» ^[132].

Обитатели полицейского «монастыря» увлеклись подслушиванием и подглядыванием, писанием отчетов о состоянии умов в обществе и борьбой с конкурентами. Они не заметили, как со старыми методами политического сыска, осуществлявшимися убогими лазутчиками и вельможными начальниками, оказались перед новым подъемом освободительного движения. У III отделения появились неведомые ему, непривычные объекты слежки — члены общества «Земля и воля», а затем партий «Земля и воля» и «Народная воля», разочаровавшиеся в пропаганде среди крестьян и перешедшие к террору. В правительственных кругах нарастала паника: выстрел Каракозова, покушение Соловьева, убийство Мезенцева. И вот произошел взрыв в Зимнем дворце, а человек, его произведший, плотник С. Н. Халтурин, перед самым взрывом спокойно вышел из дворца и как бы растворился в вечерних сумерках 5 февраля 1880 года. От взрыва погибло одиннадцать и ранено пятьдесят шесть человек. Пострадали в основном нижние чины лейб-гвардии Финляндского полка. В чем и перед кем были повинны убитые Халтуриным люди? На этот вопрос ответила прокламация народовольцев: «С глубоким прискорбием смотрим мы на погибель несчастных солдат царского караула, этих подневольных хранителей венчанного злодея. Но пока армия будет оплотом царского произвола, пока она не поймет, что в интересах родины ее священный долг стать за народ против царя, такие трагические столкновения неизбежны» ^[133].

Произвол порождал произвол. Как же тут панике не распространиться... Вскоре после взрыва вел. кн. Константин Константинович записал в дневнике: «Мы переживаем время террора с той лишь разницей, что парижане в революции видели своих врагов в глаза, а мы их не только не видим и не знаем, но даже не имеем ни малейшего понятия об их численности... всеобщая паника» ^[134].

Правительство решило в качестве ответных действий предпринять реорганизацию карательных органов и учреждений политического сыска. Произвол порождал произвол. И никого не смущало, что подобные меры ведут к невинным жертвам и с той и с другой стороны и лишь оттягивают назревшую необходимость проведения коренных изменений в политическом устройстве.

Через неделю после взрыва в Зимнем дворце Александр II по настоянию наследника престола и других членов императорской фамилии подписал Именной Высочайший указ, составленный председателем Комитета министров графом П. А. Валуевым:

«В твердом решении положить предел беспрерывно повторяющимся в последнее время покушениям дерзких злоумышленников поколебать в России государственный и общественный порядок Мы признали за благо: 1) Учредить в С.-Петербурге Верховную Распорядительную Комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия. 2) Верховной Распорядительной Комиссии состоять из Главного Начальника оной и назначаемых для содействия ему, по непосредственному его усмотрению, членов Комиссии. 3) Главным начальником Верховной Распорядительной Комиссии быть Временному Харьковскому Генерал-Губернатору, НАШЕМУ Генерал-Адъютанту, Члену Государственного Совета, Генералу от Кавалерии Графу Лорис-Меликову, с оставлением Членом Государственного Совета и в звании НАШЕГО Генерал-Адъютанта. 4) Членов Комиссии назначать по повелениям НАШИМ, испрашиваемым Главным Начальником Комиссии, которому предстоит, сверх того, призывать в Комиссию- всех лиц, присутствие коих будет признано им полезным. 5) В видах объединения действий всех властей по охранению государственного порядка и общественного спокойствия представить Главному Начальнику Верховной Распорядительной Комиссии по всем делам, относящимся к такому охранению: а) право Градоначальствующего С.-Петербургского Градоначальника; б) прямое ведение и направление следственных дел по государственным преступлениям в С.-Пе-тербурге и С.-Петербургском Военном Округе, и в верховное направление упомянутых в предыдущем пункте дел и по всем другим местностям Российской Империи. 6) Все требования Главного Начальника Верховной Распорядительной Комиссии по делам об охранении государственного порядка и общественного спокойствия подлежат немедленному исполнению как местными начальствами, Генерал-Губернаторами, Губернаторами и Градоначальствами, так и со стороны всех ведомств, не исключая военного. 7) Все ведомства обязаны оказывать Главному Начальнику Верховной Распорядительной Комиссии полное содействие. 8) Главному Начальнику Верховной Распорядительной Комиссии предоставить испрашивать у НАС, непосредственно, когда признает сие нужным, НАШИ повеления и указания. 9) Независимо от сего предоставить Главному Начальнику Верховной Распорядительной Комиссии делать все распоряжения и принимать вообще все меры, которые он признает необходимым для охранение государственного порядка и общественного спокойствия как в С.-Петербурге, так и в других местностях Империи, причем от усмотрения его зависит определять меры взыскания за неисполнение и несоблюдение сих распоряжений и мер, а также порядок наложения этих взысканий. 10) Распоряжения Главного Начальника Верховной Распорядительной Комиссии и принимаемые им меры должны подлежать безусловному исполнению и соблюдению всеми и каждым и могут быть отменены им самим или особым Высочайшим повелением, и 11) С учреждением, в силу сего Именного Указа НАШЕГО, Верховной Распорядительной Комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, учрежденную таковым же указом от 5-го Апреля 1879 года, должность Временного С.-Петербургского Генерал-Губернатора упразднить. Правительствующий Сенат, к исполнению сего, не оставить сделать надлежащие распоряжения» ^[135].

Совершенно беспрецедентный случай в истории Российской империи, когда монарх передал всю полноту власти другому лицу, превратившемуся в диктатора. Впервые III отделение потеряло прямое подчинение императору и вместе с Отдельным корпусом жандармов поступило в распоряжение Лорис-Ме-ликова. Последний главный начальник III отделения А. Р. Дрентельн лишался командования Отдельным корпусом жандармов, а его место занял генерал-майор П. А. Черевин, друг и самое доверенное лицо будущего императора Александра III.

Граф М. Т. Лорис-Меликов

В состав Верховной распорядительной комиссии вошли: обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев, начальник штаба гвардии и Петербургского военного округа генерал-адъютант князь А. К. Имеритинский, П. А. Черевин, управляющий делами Комитета министров М. С. Каханов, сенаторы М. Е. Ковалевский, И. И. Шамшин, обер-прокурор Сената П. А. Марков, правитель канцелярии Министерства внутренних дел С. С. Перфильев и генерал-майор свиты М. И. Батьянов. Все перечисленные лица были назначены в Комиссию ее председателем. Комиссия собиралась всего пять раз ^[136]. Приступив к работе, она сосредоточила главное свое внимание на политическом сыске.

За все годы существования III отделения оно ни разу не подвергалось независимой ревизии. «Государево око» не только стояло выше законов. Впервые произвести тщательную ревизию деятельности III отделения Лорис-Меликов поручил члену Комиссии сенатору И. И. Шамшину летом 1880 года.

Со слов Шамшина государственный секретарь Е. А. Перетц 29 сентября 1880 года сделал запись в дневнике:

«Все лето провел он (Шамшин.— Ф. Л.), по поручению графа Лорис-Меликова, за разбором и пересмотром дел III отделения, преимущественно о лицах, высланных за политическую неблагонадежность. Таких дел пересмотрено им около 1500. Результатом этого труда было, с одной стороны, освобождение очень многих невинных людей, а с другой — вынесенное Шамшиным крайне неблагоприятное впечатление деятельности отделения. (...)

По словам Ивана Ивановича, дела велись в III отделении весьма небрежно. Как и понятно, они начинались почти всегда с какого-нибудь донесения, например тайного агента, или записанного полицией показания дворника. Писаны были подобные бумаги большею частью безграмотно и необстоятельно; дознания по ним производились не всегда; если же и производились, то слегка, односторонним расспросом двух-трех человек, иногда даже почти не знавших обвиняемого; объяснений его или очной ставки с доносителем не требовалось; затем составлялась докладная записка государю, в которой излагаемое событие освещалось в мрачном виде, с употреблением общих выражений, неблагоприятно обрисовывающих всю обстановку. Так, например, говорилось, что обвиняемый — человек вредного направления, по ночам он сходится в преступных видах с другими подобными ему людьми, ведет образ жизни таинственный; или же указывалось на то, что он имеет связи с неблагонадежными в политическом отношении лицами; далее упоминалось о чрезвычайной опасности для государства — от подобных людей в нынешнее тревожное время и в заключение испрашивалось разрешение на ссылку в административном порядке того или другого лица. (...)

По отзыву Шамшина, дела III отделения были в большом беспорядке. Часто не находилось в них весьма важных бумаг, на которых основано было все производство. Когда он требовал эти бумаги, отвечали обыкновенно, что их нет; при возобновлении же требования, особенно под угрозою пожаловаться графу Лорис-Меликову, производились розыски, и часто находимы были недостававшие листы; иногда оказывались они на дому у того или иного чиновника, иногда в ящиках столов канцелярии; раз случилось даже, что какое-то важное производство отыскано было за шкафом.

В денежном отношении Иван Иванович нашел в делах III отделения также довольно важные беспорядки. Имена тайных агентов, получавших денежные оклады, были скрываемы от самого шефа жандармов, под предлогом опасения скомпрометировать этих лиц. Таким образом, весьма значительные суммы находились в безотчетном распоряжении второстепенных лиц и, может быть, употреблялись вовсе не на то, на что были предназначены. Далее, по случаю возникшей в последние годы революционной пропаганды признано было необходимым усилить денежные средства III отделения по розыскной части. На это ассигнован был дополнительный кредит на 300 000 руб. в год. Как же употреблялась эта сумма? Более половины ее, вопреки основным сметным правилам, отлагалось для составления какого-то особого капитала III отделения. Остальное делилось на две части, из которых одна шла на выдачу наград и пособий чиновникам, а другая — агентам, наблюдавшим преимущественно за высокопоставленными лицами. Эта последняя деятельность отделения была, говорят, доведена до совершенства. Шефу жандармов было в точности известно, с кем знаком тот или другой пра-эительственный деятель, какой ведет образ жизни, у кого бывает, не имеет ли любовницы и т. д. Обо всем этом, не исключая анекдотов, случавшихся в частной жизни министров и других высокопоставленных лиц, постоянно докладывалось государю. Одним словом, наблюдения этого рода составляли чуть ли не главную заботу нашей тайной полиции.

При таком направлении деятельности III отделения неудивительно, с одной стороны, что ему частенько вовсе были неизвестны выдающиеся анархисты, а с другой, что оно почти без разбора ссылало всех подозрительных ему лиц, размножая людей, состоящих на так называемом нелегальном положении (поскольку они из ссылки бегут.— Ф. Л.)» ^[137].

Содержание дневника государственного секретаря Перетца дополняет и подтверждает рассказ выдающегося народовольца Н. В. Клеточникова, два года служившего в III отделении: «Итак, я очутился в III отделении, среди шпионов. Вы не можете себе представить, что это за люди! Они готовы за деньги отца родного продать, выдумать на человека какую угодно небылицу, лишь бы написать донос и получить награду. Меня просто поразило громадное число ложных доносов. Я возьму громадный процент, если скажу, что из ста доносов один оказывается верным. А между тем почти все эти доносы влекли за собой аресты, а потом и ссылку» ^[138] .

Что касается трехсот тысяч рублей, о которых писал Перетц, то они были дополнительно переданы III отделению на борьбу с террористами 8 августа 1878 года, через четыре дня после убийства шефа жандармов Н. В. Мезенцева народником С. М. Кравчин-ским ^[139]. Секретные расходы на борьбу с революционным движением в 1877 году составили 186 877 рублей, в 1878-м — 251 877 рублей, в 1880 году — 558 957 рублей. Увеличение ассигнований совпадает с ростом революционного движения и сопровождается увеличением доходов служителей правоохранительных органов. Большая часть из приведенных сумм оседала в III отделении. В этом легко убедиться, рассмотрев смету секретных расходов на 1880 год:

52 000 рублей — на охранную стражу императора и его семьи,

29 000 рублей — петербургскому градоначальнику на агентуру,

7500 рублей — московскому генерал-губернатору на агентуру,

7800 рублей — Киевскому губернскому жандармскому управлению на агентуру,

21 000 рублей — на заграничную прессу для появления в газетах статей нужного правительству содержания,

65 000 рублей — на внутреннюю агентуру,

19 000 рублей — на заграничную агентуру, следившую за политэмигрантами и приезжавшими к ним из России для встреч,

300 000 рублей — на противодействие пропаганде (эта сумма упомянута в дневнике Перетца, как она тратилась, читателю известно),

58 377 рублей — сумма из резерва, распределявшаяся в качестве дополнительных ассигнований ^[140].

По результатам ревизии Шамшина Лорис-Мели-ков представил Александру II доклад, в котором предложил ликвидировать III отделение с целью сосредоточения в одних руках всех подразделений по борьбе с противоправительственными выступлениями. 6 августа 1880 года появился царский указ «О закрытии

Верховной Распорядительной Комиссии и упразднении III отделения Собственной ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Канцелярии» со следующей резюмирующей частью: 1) Верховную Распорядительную Комиссию закрыть, с передачею дел оной в Министерство Внутренних Дел. 2) III отделение Собственной нашей Канцелярии упразднить, с передачей дел оного в ведение Министерства Внутренних Дел, образовав особый, для заведования или в составе Министерства Внутренних Дел, Департамента Государственной Полиции, впредь до возможности полного слияния высшего заведования полициею в Государстве в одно учреждение упомянутого Министерства. 3) Заведование Корпусом Жандармов возложить на Министра Внутренних Дел на правах Шефа Жандармов.

4) Министру Внутренних Дел предоставить завершение возбужденных Верховною Распорядительною Комис-сиею вопросов, с правом приглашать для сего, в особые совещания, членов закрываемой Комиссии (...)» ^[141].

Срочность, с которой ликвидировалась Верховная распорядительная комиссия, объясняется нежеланием Лорис-Меликова быть временным диктатором. Он предпочитал иметь постоянное кресло министра внутренних дел ^[142]. В записке на высочайшее имя Лорис-Меликов мотивировал необходимость ликвидации III отделения стремлением сосредоточить в одном ведомстве весь политический сыск империи. Но была еще одна причина, о которой он умолчал,— непопулярность III отделения и жандармерии. А непопулярны они стали потому, что своими беззаконными действиями карали невинных и внушали страх.

ОТДЕЛЬНЫЙ КОРПУС ЖАНДАРМОВ

Не избежал реорганизации и неразлучный с III отделением Корпус жандармов. До 1866 года в него не входили жандармские управления железных дорог, а также Кавказское и Варшавское жандармские управления. По вступлении в должности главноуправляющего III отделением и шефа Корпуса жандармов П. А. Шувалов получил от Александра II разрешение на перевод всех жандармских подразделений в Корпус жандармов. Летом 1866 года появилось «Общее положение о Корпусе жандармов», а годом позже — «Положение о Корпусе жандармов», остававшееся неизменным до Февральской революции 1917 года. Корпус жандармов продолжал числиться по Военному министерству, по бюджету которого и содержался, но подчинялся министру внутренних дел как шефу жандармов.

Шувалов покрыл территорию империи жандармскими наблюдательными пунктами, в которых служили семьдесят один офицер и около тысячи унтер-офицеров. К 1 января 1873 года Корпус жандармов состоял из 486 генералов и офицеров (из них 17 человек имели высшее образование, 277 — среднее, 11 — неполное среднее, 55 — начальное, 126 — домашнее) и 5186 унтер-офицеров и рядовых (из них около трети выучилось грамоте на службе в Корпусе жандармов)^[143] . К 1880 году численность Отдельного корпуса жандармов значительно увеличилась: 521 генерал и офицер, 6187 нижних чинов ^[144].

Жандармское начальство заботилось об умственном развитии нижних чинов, которые, по их мнению, не отличались от обычных солдат и «совершенно не способны к полицейско-наблюдательной службе». Поэтому в Петербурге была учреждена Корпусная приготовительная школа на сто человек для подготовки к «сознательному использованию обязанностей службы по наблюдательной части». Не следует обольщаться. Лиц, попадавших в жандармскую службу, вряд ли можно было переучить. После года пребывания в приготовительной школе они выходили оттуда такими же, как вошли.

При Корпусе жандармов имелась своя библиотека, содержавшая общеобразовательную и специальную литературу, включающую коллекцию нелегальных изданий, на каждую книжку наклеивался специально изготовленный экслибрис.

У жандармов был даже свой теоретик и историк — генерал А. И. Спиридович. Им написано несколько книг по истории революционного движения в России. Они печатались в типографии Корпуса жандармов и имели только внутриведомственное распространение. Но ни школы, ни библиотеки не останавливали жандармское ведомство от беззаконий, творимых им.

Экслибрис для книг библиотеки штаба Корпуса жандармов

Чтобы придать вес непопулярному «голубому ведомству», штаб Корпуса жандармов получил новое название — Главное управление корпуса. Оно состояло из шести отделений:

Первое отделение занималось комплектованием личного состава Корпуса;

Второе отделение ведало организацией жандармских управлений пограничных пунктов, а также инспектировало подразделения Корпуса;

Третье отделение расследовало должностные преступления чинов Корпуса, с 1868 по 1892 год занималось финансовыми и хозяйственными делами;

Четвертое отделение являлось административно-хозяйственным управлением Корпуса;

Пятое отделение производило под руководством III отделения Собственной его императорского величества канцелярии наблюдение за жандармскими офицерами, осуществлявшими политический сыск и дознания;

Шестое отделение в 1867—1874 годах являлось судебной частью Корпуса жандармов. В 1896 году его преобразовали в судную часть.

При образовании Корпуса жандармов его чинам предписывалось производство дознаний. Согласно Уставу уголовного судопроизводства им вменялось в обязанность осуществлять сыск, расспросы, негласное наблюдение и обыски. 19 мая 1871 года появилось положение «О порядке действий чинов Корпуса жандармов по исследованию преступлений», которое давало жандармам право производства осмотров, обысков, изъятий, обязывало полицейские службы оказывать им всяческое содействие, «жандармерия из органа наблюдения и доноса была обращена в орган судебного исследования и преследования политических преступлений» ^[145].

Наряду с «гласными» положениями и циркулярами Корпус жандармов рассылал своим чинам секретные инструкции, которые строжайше запрещалось кому бы то ни было показывать, так как их содержание противоречило действовавшему законодательству. Так, секретная инструкция от 14 февраля 1875 года сообщала:

«Деятельность чинов Корпуса жандармов в настоящее время представляется в двух видах: в предупреждении и пресечении разного рода преступлений и нарушений закона и во всестороннем наблюдении. Первый из этих видов деятельности опирается на существующее законодательство, и все действия жандармских чинов в этом отношении определены законом 19 мая 1871 года. Второй же вид не может подчиняться каким-либо определенным правилам, а, напротив того, требует известного простора и тогда лишь встречает ограничения, когда материал, добытый наблюдением, переходит на законную почву и подвергается оценке, т. е. уже является предметом деятельности первого вида» ^[146] .

Эту поразительную инструкцию, все дозволяющую и оправдывающую любое беззаконие во имя торжества монархии, утвердил генерал А. Л. Потапов, сменивший Шувалова в 1874 году на всех его постах. Новый шеф жандармов и главноуправляющий III отделением предписывал своим подчиненным подменять законы распоряжениями начальства, предотвращать нарушение одних законов, пренебрегая другими. А предотвращать можно лишь с помощью секретных агентов, провокаторов.

Свою двухгодичную кипучую деятельность Потапов начал с переименования Корпуса жандармов в Отдельный корпус жандармов. Под его началом непопулярность жандармских служб благодаря применению ведомственных инструкций увеличилась еще более. После отставки Потапова Александр II пожелал сделать бывшего жандарма членом Государственного Совета, но неожиданно встретил сопротивление со стороны его председателя. Государственный секретарь Е. А. Перетц 18 мая 1882 года записал в своем дневнике: «Так, например, покойный государь, увольняя Потапова от должности шефа жандармов, хотел назначить его, по принятому порядку, членом Государственного Совета. Против этого восстал великий князь Константин Николаевич, который доложил его величеству, что у Потапова чуть не размягчение мозга и что таких людей в Совет сажать нельзя» ^[147].

Кто-то из современников рассказывал, что, находясь в отставке, Потапов, возвращаясь с европейских курортов, заезжал в Майнц специально для того лишь, чтобы показать язык памятнику изобретателю книгопечатания Гутенбергу. Достойные люди руководили политическим сыском империи.

После прекращения существования III отделения в 1880 году Отдельный корпус жандармов поступил в распоряжение Министерства внутренних дел с одновременным подчинением Военному министерству как подразделение армейской полиции. Но фактически Отдельный корпус жандармов остался исполнительным органом политической полиции, то есть функции его не изменились. В начале XX века командиром Отдельного корпуса жандармов назначался тот товарищ министра внутренних дел, который одновременно курировал Департамент полиции.

Несмотря на вполне заслуженную славу «голубого ведомства», на службу туда армейские офицеры шли охотнее. «Но перевестись в Корпус жандармов,— вспоминал в эмиграции бывший жандармский генерал А. И. Спиридович,— было очень трудно. Для поступления в корпус от офицеров требовались прежде всего следующие условия: потомственное дворянство; окончание военного или юнкерского училища по первому разряду; не быть католиком; не иметь долгов и пробыть в строю не менее шести лет. Удовлетворявший этим требованиям должен был выдержать предварительные испытания при штабе Корпуса жандармов для занесения в кандидатский список и затем, когда подойдет очередь, прослушать четырехмесячные курсы в Петербурге и выдержать выпускной экзамен. Офицер, выдержавший этот второй экзамен, переводился высочайшим приказом в Корпус жандармов» ^[148].

Спиридович ни словом не обмолвился о причинах, двигавших офицеров переобмундировываться в голубой цвет. Бесспорно, среди поступавших в Отдельный корпус жандармов находились и идейные борцы с революционной крамолой, но была и еще одна весомая причина. О ней сообщил бывший директор Департамента полиции С. П. Белецкий: «(...) был в Департаменте полиции другой документ, также не опубликованный, а секретно хранимый, предоставляющий право награждения, вне всяких наградных норм и законного порядка, исполнительных чинов розыскных учреждений, активно принимавших участие в борьбе с революцией и последующими ее вспышками в 1904— 1905 гг. Это высочайшее повеление имело большое значение для офицеров Корпуса жандармов как привилегия для шедших в ту пору на службу в охранные отделения с риском опасности для жизни, ибо на основании этого акта, вне соблюдения установленных в военном ведомстве наградных норм и правил старшинства в чине подполковника, полковника и генерала, связанных с материальными улучшениями служебного положения, офицеры Корпуса жандармов, несущие розыскную службу, не только обгоняли в чинах своих сверстников по службе в армии, но и своих товарищей по Корпусу, служивших в учреждениях следственного характера, какими являлись губернские жандармские управления или в составе железнодорожной жандармской полиции: как пример, могу указать производство в 5 лет А. В. Герасимова (начальник Петербургского охранного отделения.— Ф. Л.) из чина ротмистра в генерал-майоры и награждение его в этот период орденами до Станислава I степени включительно » ^[149].

За что получил чины Герасимов и как рисковали жизнями жандармские офицеры, читателю предстоит узнать в следующих главах. Что касается инструкций, указов и даже ведомственных циркуляров, то они всегда выпускались с грифом «Совершенно секретно. Государственная тайна».

Деятельность отдельного корпуса жандармов тесно переплеталась с подразделениями политической полиции, возникшими после ликвидации III отделения Собственной его императорского величества канцелярии. Они руководствовались одними инструкциями и распоряжениями одного начальника, часто решали одни задачи, иногда подменяли друг друга. Поэтому последние тридцать семь лет существования жандармерии следует рассматривать в неразрывной связи с учреждениями Департамента полиции.

ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ

Во всех экспедициях и канцелярии III отделения на 6 августа 1880 года служило семьдесят два человека, в том числе вольнонаемные и сверхштатные, в числе последних состоял народоволец Н. В. Клеточников^[150] . Всех чиновников III отделения вместе с секретными агентами после высочайшего указа от 6 августа 1880 года поглотил вновь созданный Департамент государственной полиции. Никто уволен со службы не был. Начальство опасалось обижать своих подчиненных, располагавших секретными сведениями, и желало быть спокойным за сохранение тайн. Обиженные могли нанести непоправимый вред делу политического сыска. Поэтому пришлось смириться с тем, что на службе в политической полиции многие ничтожны, убоги, бесполезны и даже вредны. Таким образом, все мерзкое и никчемное, что накопилось за более чем полувековое существование III отделения, переселилось в Департамент государственной полиции.

Служа в III отделении и Департаменте полиции, Клеточников регулярно передавал народовольцам слышанное от «коллег» и прочитанное в документах этих учреждений. Они дошли до нас в виде копий, переписанных народовольцами Н. А. Морозовым, Л. А. Тихомировым, С. А. Ивановой и Е. Н. Фигнер. В них содержатся ценнейшие сведения о политическом сыске и его тайных сотрудниках. ^[151]. На основании этих записей В. Л. Бурцев издал списки секретных агентов, раскрытых Клеточниковым ^[152]. В них содержится описание 332 человек. Главным образом это осведомители и эпизодические доносчики, лишь незначительное количество из них можно отнести к провокаторам Конечно же, список этот не может претендовать на исчерпывающую полноту.

В конце 1880 года к Департаменту государственной полиции присоединили Департамент исправительной полиции, и тогда вся дрянь, выросшая в III отделении, слилась с тем самобытным, что родилось и расцвело на почве Департамента исправительной полиции Министерства внутренних дел. Сыщикам двух родственных ведомств, ранее искусственно изолированных и враждовавших, было чем поделиться друг с другом. Под крышей Министерства внутренних дел произошло соединение всех полицейских сил. Посты министра внутренних дел и шефа Отдельного корпуса жандармов получил граф М. Т. Лорис-Мели-ков, товарищами министра стали М С. Кахановой П. А. Черевин. Бывший министр внутренних дел Л. С. Маков занял кресло министра почт и телеграфов и директора Департамента духовных дел и иностранных вероисповеданий, выделенных из Министерства внутренних дел при его реорганизации.

Первоначально Департамент государственной полиции состоял из трех делопроизводств — распорядительного, законодательного и секретного, позже появились и другие подразделения. К концу своего существования в феврале 1917 года его структура выглядела следующим образом:

Первое делопроизводство (декабрь 1880—1917) — распорядительное, заведовало общеполицейскими делами, распределением кредитов и личным составом общеполицейской части. В 1907 году дела о кредитах и пенсиях были переданы в Третье делопроизводство, а оттуда в Первое делопроизводство поступили дела о политической благонадежности чинов полиции;

Второе делопроизводство (декабрь 1880—1917) — законодательное, занималось составлением полицейских инструкций, циркуляров и подготовкой законопроектов, а также ведало организацией полицейских учреждений в России;

Третье делопроизводство (декабрь 1880—1917) — секретное, до 1 января 1898 года осуществляло политический сыск, гласный и негласный надзор, борьбу с политическими партиями и массовым движением, охрану царя, руководство заграничной агентурой, а также наружным и внутренним наблюдением на территории России. После 1 января 1898 года большая часть функций Третьего делопроизводства перешла в Особый отдел;

Четвертое делопроизводство (февраль 1883—1902, 1907—1917) —наблюдательное, производило надзор за ходом политических дознаний в губернских жандармских управлениях, после 1907 года — надзор за массовым рабочим и крестьянским движением, легальными организациями;

Пятое делопроизводство (февраль 1883—1917) осуществляло гласный и негласный надзор,

Шестое делопроизводство (1894—1917) наблюдало за изготовлением, хранением и перевозкой взрывчатых веществ, ведало разработкой и реализацией фабрично-заводского законодательства, с 1907 года выдавало справки о политической благонадежности лицам, поступавшим на государственную службу или в земство,

Седьмое делопроизводство (1902—1917) наследовало у Четвертого делопроизводства наблюдение за дознаниями по политическим делам, ведало составлением справок о революционной деятельности лиц, привлеченных к следствию по делам о государственных преступлениях, с 1905 года занималось составлением циркуляров о скрывшихся обвиняемых,

Восьмое делопроизводство (1908—1917) заведовало сыскными отделениями — органами уголовного сыска, школой инструкторов и фотографией Департамента полиции;

Девятое делопроизводство (1914—1917) занималось контрразведкой и надзором за военнопленными.

Кроме перечисленных делопроизводств в Департаменте полиции имелись Инспекторский отдел (1908— 1912), возглавлявшийся директором Департамента полиции и выполнявший ревизии полицейских учреждений, и Особый (политический) отдел (1898— 1917) — главный штаб политического сыска, который состоял из: Первого отделения, занимавшегося общей перепиской; Второго отделения по делам партии социалистов-революционеров, Третьего отделения по делам социал-демократической партии, Четвертого отделения по делам общественных организаций национальных окраин; Пятого отделения по разборке шифров, Шестого отделения, занимавшегося следствием; Седьмого отделения, выдававшего справки о политической благонадежности, Агентурного (секретного) отдела (1906—1917) и Секретной части (канцелярии). В составе Особого отдела находились специальная картотека, содержавшая карточки со сведениями о пятидесяти пяти тысячах политически неблагонадежных, коллекция фотографических снимков двадцати тысяч лиц, проходивших по политическому сыску, и библиотека нелегальных и запрещенных изданий ^[153].

«Особый отдел,— вспоминал П Е. Щеголев, обследовавший после Февральской революции деятельность Департамента полиции,— жил совершенно изолированной жизнью в огромном здании — Фонтанка, 16, занимая 4-й этаж. Чиновники всех остальных отделений Департамента полиции не имели права доступа в помещение Особого отдела. Хотя директор Департамента и ведал всем политическим розыском, но фактическую работу по руководству политическим розыском нес на себе заведующий Особым отделом» ^[154].

По замыслу реформатора политический сыск империи сосредоточивался в руках заведующего Третьим делопроизводством (Особым отделом) Департамента полиции. В Третьем делопроизводстве служили жандармские офицеры и редко штатские чиновники, которые, состоя в перечисленных отделениях, обобщали добытые другими лицами сведения, составляли по ним ежегодные «Обзоры важнейших дознаний по делам о государственных преступниках» и списки разыскиваемых политических преступников. Обзоры и списки рассылались провинциальным полицейским учреждениям, осуществлявшим политический сыск.

Часть жандармских офицеров Третьего делопроизводства занималась непосредственно политическим сыском. Они имели своих секретных агентов, поставлявших им информацию. В 1910 году генерал-майор А. М. Еремин, начальник Особого отдела, выделил этих офицеров в отдельную группу, назвав ее Секретным (агентурным) отделом.

Между Особым отделом Департамента полиции и периферийными подразделениями, осуществлявшими политический сыск на необъятных просторах империи, с течением времени сложились весьма натянутые, а иногда и враждебные отношения. Провинциальные сыщики обвиняли своих столичных коллег и руководителей в присвоении результатов их труда и получении за них наград. Обвинения имели основания. Поэтому Особый отдел не всегда получал из провинции подробные и правдивые отчеты о проведенных сыскных операциях. Он засылал своих секретных агентов в провинцию, чтобы получать недостававшую информацию и проверять поступавшие сведения. Иногда периферийные секретные сотрудники натыкались на центральных агентов,— проваливались операции, обострялись трения, дело не выигрывало.

Группа сотрудников Департамента полиции

Некоторым начальникам розыскных служб Петербурга и Москвы удавалось добиться прямых докладов директору Департамента полиции, а иногда и министру внутренних дел. Тогда информация в Особый отдел поступала с существенной задержкой, а иногда и не поступала вовсе. Лишь при одном начальнике Особого отдела С. В. Зубатове Департамент полиции располагал исчерпывающими, правдивыми и своевременно доставленными сведениями, попадавшими туда без задержки. Объяснялось это тем, что Зубатов до Департамента полиции служил в Москве и ощутил все обиды провинциальных сыщиков, поэтому периферийные коллеги вполне ему доверяли, тем более что в недавнем прошлом они были его подчиненными или учениками.

Здесь уместно упомянуть еще об одном подразделении Департамента полиции, которое хотел образовать его директор В. К. Плеве. В 1882—1883 годах начальники Жандармских управлений и Охранных отделении получили пакеты с секретными бумагами, содержавшими изложение условий вступления в тайное сообщество по борьбе с терроризмом и требования к его членам.

Министр внутренних дел Н. А. Маклаков

Министр внутренних дел А. Н. Хвостов

Получателям предлагалось ознакомить с содержимым пакета подчиненных им жандармских офицеров и сообщить свое и их согласие. Адресатам предписывалось все бумаги «по ознакомлении вернуть немедленно в сем же пакете» ^[155]. Несмотря на соблазнительные условия, желающих вступить в тайное общество по борьбе с терроризмом оказалось слишком мало, и затея лопнула. Какое место Плеве отводил этому таинственному подразделению в структуре Департамента полиции, мы не знаем. Возможно, он радел вовсе не за свой Департамент, а работал на процветание доблестной «Священной дружины» ^[156].

Директор Департамента полиции имел от двух до пяти заместителей — вице-директоров, один из которых руководил политической частью, то есть являлся главой политического сыска империи. Заведующий Третьим делопроизводством (Особым отделом) подчинялся непосредственно ему. Директор Департамента полиции имел прямым начальником товарища министра внутренних дел, ответственного за работу всех полицейских служб империи. Министр внутренних дел занимал особое положение в Комитете (Совете) министров. Его кресло считалось самым высоким.

Товарищ министра внутренних дел, ответственный за работу полиции, одновременно являлся командиром Отдельного корпуса жандармов и председателем Особого совещания. В его состав входили чиновники Министерств внутренних дел и юстиции.

Совместно с Четвертым и Пятым делопроизводства-ми Департамента полиции Особое совещание занималось поднадзорными лицами и административной ссылкой, следовательно, политически неблагонадежными. Своим решением Особое совещание могло без суда отправить любое лицо в административную ссылку.

Департамент полиции благополучно дожил до Февральской революции. Им управляло восемнадцать директоров — от бесследно затерявшихся в памяти людей до навсегда отмеченных в многострадальной русской истории ^[157]. За тридцать семь лет сменилось девятнадцать министров внутренних дел. Ни один из них, кроме, быть может, князя П. Д. Святополк-Мирского, не заслуживает доброго слова. Даже количество лиц, побывавших в должностях министров и директоров Департамента полиции за столь непродолжительный период времени, свидетельствует о нестабильности обстановки в империи и неудовлетворенности верховной власти положением дел в полицейском ведомстве. С характеристиками некоторых руководителей политического сыска последних тридцати семи лет его существования читатель познакомится в следующих главах.

Все преобразования в деятельности Департамента полиции сводились к созданию новых полицейских служб. К первому десятилетию XX века их наплодили столь много, что даже бывший директор Департамента полиции А. А. Лопухин не смог дать четкой классификации всех подчиненных ему подразделений:

«Полиция в России делится на общую и жандармскую, наружную и политическую, конную и пешую, городскую и уездную, сыскную, состоящую в нескольких больших городах для розыска по общеуголовным делам, фабричную — на фабриках и заводах, железнодорожную, портовую, речную и горную — на золотых промыслах. Кроме того, существуют: полиция волостная и сельская, полиция мызная, полевая и лесная стража для охраны полей и лесов. По способу организации полиция может быть подразделена на пять дипов: военную, гражданскую, смешанную, коммунальную и вотчинную. Военная организация присвоена в России только жандармерии; кроме нее, не будучи полицией, полицейские обязанности несет военная часть в Амурской области, конный полк Амурского казачьего войска» ^[158].

Император Александр III

Лопухин почему-то опустил русскую заграничную полицейскую агентуру, наблюдавшую за эмигрантами, не дал разделения по роду занятий — полицейскую стражу и сыскную полицию, полицию, ведавшую обнаружением и исследованием уголовно наказуемых деяний, и не только это... Не сообщил он также, что любой из перечисленных полицейских служб инструкциями предписывалось содействовать производству политического сыска.

Департамент полиции с подведомственными ему учреждениями постепенно превращался в громоздкий, неповоротливый и непослушный механизм. На первых же порах при его образовании Департамент полиции по структуре и количественному составу почти не отличался от III отделения.

Ход начатых преобразований полицейских служб империи прервался убийством Александра II, потрясшим Россию и повлиявшим на ход ее истории. После 1 марта 1881 года у кормила правления империей начали появляться новые силы. Александр III сменил большинство высших правительственных сановников. Влияние на внешнюю и внутреннюю политику оказалось в руках самых черных реакционных сил, наступило мрачное время контрреформ.

ЧЕРНЫЕ КАБИНЕТЫ

О новом министре внутренних дел графе Н. П. Игнатьеве, вступившем в должность 4 мая 1881 года, К. П. Победоносцев писал: «Вот беда наша, гр. Игнатьев — человек не из чистого металла. Он весь сплетен из интриги и лжет и болтает невероятно. Поверите ли вы, что кроме его выставить в настоящую минуту некого. Сойди это имя с горизонта, тьма настанет, выставят разве гр, П. А. Шувалова. Это будет конечная погибель. Оттого и хватаешься за него, за лгуна, которому ни в чем нельзя поверить» ^[159].

По представлению Игнатьева Александр III подписал секретный указ, позволявший вскрывать любую корреспонденцию, если у полицейских чиновников возникали относительно ее отправителей или получателей какие-либо подозрения. Секретный указ, в конверте, запечатанном лично министром, был передан молодому исполнительному чиновнику Министерства внутренних дел М. Г. Мардарьеву, назначенному руководить. перлюстрацией. «Так как вскрытие частной корреспонденции является нарушением правил Всемирного почтового союза,— писал чиновник Варшавского охранного отделения М. Е. Бакай,— и лица, виновные в подобном преступлении, подвергаются повсюду тяжким наказаниям, то и русское правительство не только никогда не узаконяло перлюстрации, но всегда и везде категорически заявляло, что никакой перлюстрации в России никогда не существовало и не существует» ^[160].

Начало расцвета перлюстраций в России следует отнести к тридцатым годам XIX века, когда главноуправляющим III отделением Собственной его императорского величества канцелярии и шефом жандармов был генерал-адъютант граф А. X. Бенкендорф. «Вскрытие корреспонденции,— писал Бенкендорф,— составляет одно из средств тайной полиции и при том самое лучшее, так как оно действует постоянно и обнимает все пункты империи. Для этого нужно лишь иметь в нескольких городах почтмейстеров, известных своею честностью и усердием» ^[161]. III отделение, руководившее политическим сыском в империи, давало указания почтовым чиновникам, чью именно корреспонденцию надлежит просматривать и какие выписки из нее делать. Письма декабристов, петрашевцев и других государственных преступников просматривались в III отделении или Министерстве внутренних дел.

Первый «черный кабинет» — помещение, где вскрывались и просматривались письма, появился на Петербургском почтамте в царствование Екатерины II, позже их открыли в Варшаве, Москве, Одессе, Киеве, Тифлисе, Томске и других городах империи ^[162]. Начальники «черных кабинетов» имели прямое подчинение самым крупным полицейским чиновникам. Перлюстрация корреспонденции держалась в строжайшей тайне, но все население России точно знало, что письма вскрываются.

В середине XIX века перлюстрация корреспонденции в некоторых случаях допускалась Судебными уставами, и это носило аморальный, но законный характер. Плохой закон, но закон. То, что допустил Александр III, называется произволом. Любой полицейский чиновник, движимый какими угодно порывами, мог позволить себе удовольствие прочитать любое письмо и, ознакомившись с его содержанием, интриговать, шантажировать, вымогать и сводить счеты с личными врагами, врагами своих жен и детей. В провинции подобные действия широко практиковались, и проходили они безнаказанно.

Приведу отрывок из воспоминаний бывшего цензора С. Майского. Думаю, что комната, отведенная под «черный кабинет», находившийся в Петербургском почтамте, оставалась в течение многих десятилетий одной и той же.

«На углу Почтамтской улицы и Почтамтского переулка, в верхнем, третьем этаже главного здания Петроградского почтамта, в том углу, где внизу находятся ящики для писем, вделанные в стене под окнами, помещалась цензура иностранных газет и журналов Официальный вход в нее был с Почтамтской улицы, из подъезда близ арки с часами! а неофициальный — с Почтамтского переулка, из подъезда против почтовой церкви.

Дверь в цензуру была всегда заперта американским замком, и всем, приходившим туда, как на службу, так и по делу, надо было звонить. Дежуривший в передней старик-сторож «своих» впускал в канцелярию, а посторонних просил посидеть в приемной, куда к ним выходил для переговоров начальник цензуры или кто-нибудь из чиновников. «Канцелярией» назывался ряд комнат, куда подавались из газетной экспедиции почтамта все без исключения иностранные бандерольные отправления (прейскуранты, печатные листки, газеты, журналы и пр.) для просмотра. Бандероли, не содержащие в себе повременных изданий, просматривались очень поверхностно и тотчас же отправлялись вниз, в экспедицию, для сортировки и доставки адресатам, а газеты и журналы задерживались в цензуре и поступали в цензуровку.

Цензорами иностранных газет и журналов состояли люди весьма почтенные, все с высшим образованием, и служившие, кроме цензуры, где они были заняты только по утрам и в дежурные дни по вечерам, еще и в других учреждениях: в Министерстве иностранных дел, в Государственной канцелярии, в Государственном банке, в Университете или учителями средних учебных заведений. Эти цензоры в общей сложности владели всеми европейскими и азиатскими языками, и среди них были даже выдающиеся лингвисты-полиглоты, свободно говорившие на 15—20, а один даже на 26 языках.

За помещением «канцелярии», называемой иначе «гласным» отделением цензуры, был кабинет старшего цензора Михаила Георгиевича Мардарьева, который, подобно церберу, караулил вход в «негласную» или «секретную половину», т. е. в «черный кабинет». Официальное название этого учреждения было — «секретная экспедиция».

Вход в «черный кабинет» был замаскирован большим желтым шкафом казенного типа, через который «секретные» чиновники из служебного кабинета старшего цензора входили в «святая святых». Таким образом, посторонний человек, если бы ему удалось пройти даже через комнаты гласной цензуры и войти в кабинет старшего цензора, все-таки не мог бы проникнуть в «черный кабинет», ибо трудно допустить, чтобы он полез в шкаф, дверца которого автоматически запиралась; другого же входа с этой стороны цензуры в секретное отделение не было. Из «черного же кабинета» был еще другой выход, по коридору, через кухню, где постоянно находилось несколько сторожей, где ставился самовар для чая и готовили завтраки,— на Почтамтский переулок.

Процесс работы в секретной экспедиции был следующий.

Прежде в «черный кабинет» специальной подъемной машиной поднималась из экспедиции почтамта вся корреспонденция, как иногородняя, так и иностранная, приходящая и отходящая, и разбиралась в самом «черном кабинете» секретными чиновниками, которые по почеркам адресов определяли, нужно ли данное письмо перлюстрировать, т. е. вскрыть, прочитать и снова заделать или нет. Затем, лет 15 тому назад (примерно в 1900 году.— Ф. Л), вследствие того что количество корреспонденции неимоверно возросло и среди нее было огромное количество писем «коммерческих» и «мужицких» или «солдатских», т. е. таких, содержание коих заведомо не могло представлять ни малейшего интереса ни для Департамента полиции, ни для высших сфер,— отборкою писем, подлежащих перлюстрации, стали заниматься почтовые чиновники в самой экспедиции почтамта во время сортировки писем. Делалось это под руководством бывшего секретного чиновника, хорошо знакомого с техникой определения достоинства письма по почерку его адреса и вообще по наружному виду письма. Таким образом, профильтрованные письма в количестве всего 2—3 тысячи экземпляров, отобранных из всей приходящей и отходящей почты, подавались затем в специальных ящиках в «черный кабинет», где они вскрывались, прочитывались и вновь заклеивались.

Сам процесс вскрытия производился до недавнего времени с помощью небольшого костяного ножика, которым подрезывался удобный для вскрытия клапан письма; за последнее же время вскрытие писем производилось паром. Для этого имелась своеобразная металлическая посуда, из которой через небольшое отверстие вверху бил горячей струей пар. Перлюстра-тор, держа в левой руке письмо над отверстием сосуда так, что струя пара расплавляла клей, правой рукою с помощью длинной и толстой булавки (как для дамских шляп) отгибал тот из четырех клапанов письма, который представлял меньше затруднений для отклейки. В случае, если письмо было запечатано большой печатью так, что нельзя было подрезать края печати, не испортив ее самой, то до ее вскрытия приходилось приготовить печатку, чтобы ею, после прочтения и заделки вновь запечатать письмо» ^[163].

Методы работы «секретных» чиновников оставались неизменными на протяжении существования «черных кабинетов», лишь количество перлюстрированной корреспонденции с каждым годом увеличивалось. В петербургском «черном кабинете» один виртуоз вскрывал до пятисот писем в час, четыре чиновника их читали, два писаря снимали копии, один труженик изготовлял фальшивые печати, фотографировал письма, проявлял негативы и печатал снимки. За выдающиеся достижения в подделке печатей Николай II наградил этого чиновника орденом Владимира 4-й степени «за полезные и применяемые на деле открытия». Весь штат «черного кабинета» вместе с Мардарьевым состоял из 12 человек, в день они перлюстрировали 2—3 тысячи писем» ^[164].

«Если встречались письма с шифром,— писал М. Е. Бакай,— то они расшифровывались специалистом этого дела чиновником Департамента полиции И. А. Зыбиным, который в дешифровке дошел до виртуозности, и только в редких случаях ему не удавалось этого сделать. Зыбин считается единственным своего рода специалистом в этой области, и он даже читает лекции о шифровке и дешифровке на курсах для офицеров, поступающих в Отдельный корпус жандармов. (...) Пользуясь случаем, я обратился к Зыбину с просьбой ознакомить меня со способом разборки шифров, и на это получил указание, что письма с шифрами заранее известных ключей дешифруются очень легко, при этом он мне указал на некоторые ключи революционных организаций, полученных при посредстве провокаторов»^[165]. В Особом отделе Департамента полиции Зыбин имел кабинет и помощников, но работать предпочитал дома. Там он мог в тиши лучше сосредоточиться и иногда сутками просиживал за любимым занятием.

Чтобы перлюстрировать корреспонденцию с «химическим текстом», полицейским приходилось ее «проявлять». Такие письма не могли продолжать свой почтовый путь, и адресат получал тщательно изготовленную копию. Для этого Департамент полиции наладил целое производство во главе с мэтром по части фальшивок В. Н. Зверевым ^[166].

«Письма, перлюстрированные в России,— продолжает Майский,— как бы они хитро заделаны ни были, не сохраняют на себе ни малейшего следа вскрытия, даже для самого пытливого глаза, даже самый опытный глаз перлюстратора зачастую не мог уловить, что письмо было уже однажды вскрытым. Никакие ухищрения, как царапины печати, заделка в сургуч волоса, нитки, бумажки и т п. не гарантировали письма от вскрытия и абсолютно неузнаваемой подделки. Весь вопрос сводился только к тому, что на перлюстрацию такого письма требовалось несколько больше времени Много возни бывало только с письмами, прошитыми на швейной машинке, но и это не спасало, а только еще больше заставляло обращать на такие письма внимания в предположении, что они должны содержать весьма ценные данные, раз на их заделку потрачено много времени и стараний» ^[167]. Особое совершенство от мардарьевской команды требовалось при вскрытии дипломатической почты. Из-за нее могли возникнуть скандалы международные, но наши перлюстраторы ни разу лицом в грязь не ударили.

Перлюстрации подвергалась корреспонденция министров, директоров департаментов, генерал-губернаторов и других высших администраторов империи. Иногда содержание писем этих достойных мужей позволяло узнавать о вопиющих злоупотреблениях. Выяснялось, например, что министр путей сообщений «стратегическую железную дорогу проводит не в нужном направлении, а через имение своей жены», что шпалы по завышенным ценам поставляет шурин министра. После убийства министра внутренних дел Д. С. Сипягина назначенный на его место В. К. Плеве обнаружил в своем новом письменном столе копии не только своих писем, но и писем жены ^[168]. Шеф жандармов Н. Д. Селивестров, отправляя с нарочным в Лондон очень важное письмо, просил своего адресата прислать ему ответ через Министерство’ иностранных дел, так как его корреспонденция перлюстрируется.

Полицейские чиновники до такой степени пристрастились читать чужие письма, что умудрялись это делать даже вне пределов Российской империи ^[169]. Так, путем подкупа итальянских и французских мелких почтовых служащих агентами русской Заграничной агентуры удавалось просматривать письма политических эмигрантов.

Выписки из перлюстрированной корреспонденции по своему содержанию подвергались сортировке и передавались на просмотр министру внутренних или иностранных дел, начальнику Генерального штаба, в Департамент полиции. В исключительных случаях дубликаты выписок представлялись императору, а иногда, исходя из сведений, изложенных в их тексте, с выписками знакомился только монарх.

«Император Александр II,— писал жандармский генерал В. Д. Новицкий,— очень интересовался перлюстрацией писем, которые каждодневно, в 11 часов утра, препровождались министром внутренних дел Тима-шевым в особом портфеле, на секретный замок запираемом, государю, который некоторые тотчас же сжигал в камине, на других собственноручно излагал заметки и резолюции и вручал их шефу жандармов для соответствующих сведений и распоряжений по ним секретного свойства, надзора, наблюдения и установления авторов писем и указываемых лиц» ^[170]. Новицкий ошибся, император получал хорошо изготовленные писарские копии, а письма шли по своим адресам. По официальным данным за 1880 год было перлюстрировано только в семи крупнейших городах империи 363 253 письма и сделано 3344 выписки ^[171].

Перлюстрация частной корреспонденции играла очень важную роль в политическом сыске. У нее был лишь один конкурент — секретный агент-провокатор. Сведения, полученные в результате знакомства с содержанием некоторых писем, позволяли полиции совершать удачные карательные акции. Перлюстрация успешно конкурировала с доносами достоверностью информации. Она появилась на вооружении у сыска как раз в то время, когда донос в сочетании с пыткой как основной инструмент политической полиции начал отходить. Донос померк перед перлюстрацией. Остается задуматься, позволительна ли она. За доносительство ответственно частное лицо и те, кто его к эдому понуждает, за перлюстрацию ответственно государство, правительство, тайно допустившее ее.

«До самой революции 1917 года,— писал жандармский генерал А. И. Спиридович,— перлюстрацией ведал один и тот же чиновник, состарившийся на своем деле и дошедший до чина действительного тайного советника. Его знали министр, директор Департамента полиции и лишь немногие близкие им лица»^[172] .

При смене министра внутренних дел к нему в первые же дни по принятии должности являлся Мар-дарьев, просил вскрыть конверт, ознакомиться с секретным указом Александра III и вновь запечатать его печатью министра. Процедура эта повторялась шестнадцать раз, и ни один из министров не соблаговолил просить монарха отменить преступный указ.

«ГРАНЬ ВЕКОВ»

После убийства Александра II столица впала в оцепенение, все ожидали новых противоправительственных выступлений, но их не последовало. Постепенно начало проявляться робкое движение к созданию обороны от нападения предполагаемых, но никому не ведомых злых сил. Петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова 8 марта сменил генерал-майор М. Н. Баранов. Первой своей целью он поставил запугать молодого монарха, и ему это удалось. Имея право доклада вне очереди, он ежедневно изводил Александра III небылицами о раскрытых им заговорах, кровавых расправах, ночных погонях и прочим вздором. 27 марта император, не предупредив окружение, покинул столицу и заперся в Гатчинском дворце. Его испуг, связанный с убийством отца, усугублялся фантазиями Баранова, неосведомленностью об истинном состоянии дел в империи и поведением наиболее близко стоявших к нему лиц. «Когда собираетесь ко сну,— советовал Победоносцев своему венценосному воспитаннику,— извольте запирать за собой двери — не только в спальне, но и во всех следующих комнатах, вплоть до входной. Доверенный человек должен внимательно смотреть за замками и наблюдать, чтобы внутренние задвижки у створчатых дверей были задвинуты» ^[173].

Баранов и превосходно знавший ему цену Победоносцев потирали руки, они всецело завладели гатчинским затворником и могли делать с ним все, что угодно. Не имея ни способностей, ни опыта, Баранов воспылал желанием поднять все население столицы на борьбу с эфемерными злоумышленниками. Ему пришла счастливая мысль образовать при градоначальнике «Комитет общественного спасения». Каждый из 228 городских околотков поставлял в Комитет по одному представителю, те, в свою очередь, выбрали 25 членов Совета. На рассмотрение Совета Баранов представил предложение об организации наблюдения за приезжавшими в Петербург лицами: со стороны дорог образовать заставы, а на железнодорожных станциях обязать всех пассажиров брать извозчиков непременно через полицейских и затем регистрировать их адреса. Совет, современники называли его «бараньим парламентом», одобрил предложение градоначальника и приступил к исполнению невыполнимого.

Баранов был участником еще одного увековечившего его предприятия. Он входил в комиссию, родившую знаменитое Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия, утвержденного монархом 14 августа 1881 года (Положение об усиленной охране). Его авторами, кроме Баранова, были министр внутренних дел Н. П. Игнатьев, товарищи министра М. С. Каханов и П. А. Черевин, а также директор Департамента полиции В. К. Плеве. Приведу главные пункты из этого весьма важного документа, опустив в них разъясняющие примечания и ссылки на статьи законов.

«1. Высшее направление деятельности по охранению государственного порядка и общественного спокойствия принадлежит Министру внутренних дел. Требования его, к сим предметам относящиеся, подлежат немедленному исполнению всеми местными начальствами. Все ведомства обязаны оказывать полное содействие установлениям и лицам, коим вверено охранение государственного порядка и общественного спокойствия.

16. Генерал-губернаторам, а в местностях, им подчиненным,— губернаторам и градоначальникам предоставляется также:

а) разрешать в административном порядке дела о нарушениях изданных ими обязательных постановлений; причем генерал-губернаторы могут уполномочивать на разрешение сих дел подчиненных им начальников губерний, градоначальников и обер-полицмейстеров;

б) воспрещать всякие народные, общественные и даже частные собрания;

в) делать распоряжения о закрытии всяких вообще торговых и промышленных заведений как срочно, так и на все время объявленного положения усиленной охраны, и

г) воспрещать отдельным лицам пребывание в местностях, объявленных в положении усиленной охраны. (...)

17. От генерал-губернаторов, а в губерниях, им не подчиненных,— от министра внутренних дел, зависит: а) передавать на рассмотрение Военного суда отдельные дела о преступлениях, общими уголовными законами предусмотренных, когда они признают это необходимым в видах ограждения общественного порядка и спокойствия, для суждения их по законам военного времени и б) требовать рассмотрения при закрытых дверях всех тех судебных дел, публичное рассмотрение коих может послужить поводом к возбуждению умов и нарушению порядка. (...)

19. Утверждение всех приговоров Военного суда по делам сего рода принадлежит генерал-губернаторам, а в местностях, им не подчиненных,— командующим войсками. (....)

21. Местным начальникам полиции, а также начальникам жандармских управлений и их помощникам предоставляется делать распоряжения: а) о предварительном задержании, не долее, однако, двух недель, всех лиц, внушающих основательное подозрение в совершении государственных преступлений или в прикосновении к ним, а равно в принадлежности к противозаконным сообществам, и б) о производстве во всякое время обысков, во всех без исключения помещениях, фабриках, заводах и т п. и о наложении ареста, впредь до распоряжения подлежащего начальства, на всякого рода имущество, указывающего на преступность действий или намерений заподозренного лица. (...)

32. Высылка частного лица административным порядком в какую-либо определенную местность Европейской или Азиатской России с обязательством безотлучного пребывания в течение назначенного срока может иметь место не иначе, как при соблюдении нижеследующих правил.

33. Подлежащая власть, убедившись в необходимости высылки частного лица, представляет об этом министру внутренних дел с подробным объяснением оснований к принятию этой меры, а также предложение о сроке высылкн. (...)

34. Представление этого рода рассматривается в Особом совещании, образованном при министре внутренних дел, под председательством одного из товарищей министра, из четырех членов — двух от Министерства внутренних дел и двух от Министерства юстиции. Постановления сего Совещания представляются на утверждение министра внутренних дел.

35. При обсуждении представлений о высылке упомянутое Совещание может потребовать необходимых дополнений и разъяснений, а в случае необходимости — вызвать для личных объяснений предназначенное к высылке лицо.

36. Для безвыездного пребывания в месте, для высылки определенном, устанавливается срок в размере от одного года до пяти лет (...)» ^[174].

В Положении не оговорено, но практика наказаний по политическим преступлениям в административном порядке показывает, что Особое совещание по нескольку раз увеличивало сроки ссылки и отправляло революционеров в самые отдаленные местности Восточной Сибири, откуда многие не возвращались никогда.

Положение об усиленной охране действовало до Февральской революции, и Министерство внутренних дел широко им пользовалось. В сочетании с Особым совещанием оно сводило на нет действия некоторых законов, утвержденных Александром II. Все население России ставилось как бы вне закона: любой чиновник политической полиции получил право обыскивать, арестовывать или высылать любого, внушающего «основательное подозрение» в «прикосновенности» к противоправительственному деянию, то есть для ареста и высылки не требовалось никаких доказательств виновности.

С введения Положения об усиленной охране и назначения на высшие административные посты лиц, прославившихся своими реакционными убеждениями, настало время контрреформ, время отмены всего прогрессивного, что было достигнуто в царствование Александра II.

Первым атакам со стороны реакции во главе с обер-прокурором Синода К. П. Победоносцевым, редактором «Московских ведомостей» М. Н. Катковым и ближайшим советником молодого императора князем

В. П. Мещерским подверглась судебная реформа 1864 года. Наиболее ярко и прямолинейно их позицию выразил Победоносцев в записке, поданной на высочайшее имя:

«Опыт достаточно доказал несоответствие нынешних судебных учреждений и судебных порядков с потребностями народа и с условиями его быта, равно как и с общим строем государственных учреждений в России. (...) В Российском государстве не может быть отдельных властей, независимых от центральной власти государственной. (...) Возведенная в принцип абсолютная несменяемость судебных чинов представляется в России аномалией странной и ничем не оправданной»^[175].

Несуразность аргументации Победоносцева никого не смущала — императора устраивала декларирующая часть записки, требовавшая ликвидировать результаты прогрессивной реформы 1864 года по всем основным ее пунктам. На защиту Судебных уставов поднялись воспитанные на реформе юристы и почти выиграли сражение — за непродолжительное царствование Александра III реакции не удалось одержать существенной победы, так считал крупнейший русский юрист А. Ф. Кони ^[176].

Александр III, как и его предшественники, пытался продолжить кодификацию уголовного права. Для этого он учредил в 1882 году комиссию под председательством выдающегося юриста, одного из видных Деятелей судебной реформы Н. И. Стояновского. Но комиссия никаких практических результатов не дала

Царствование Александра III характеризуется угнетением всего передового, прогрессивного, нарастанием сил, породивших Судейкина и дегаевщину, разгромивших самым противоестественным образом партию «Народная воля», уничтоживших целое поколение радикально настроенных молодых людей. После кончины жестокого самодержца Россия ожидала хоть некоторого потепления. Но последовало нечто совершенно иное, непонятное, противоречивое. Бывший министр иностранных дел А. П. Извольский писал о сыне Александра III, Николае ,11:

«К несчастью, его природный ум был ограничен отсутствием достаточного образования. До сих пор я не могу понять, как наследник, предназначенный самой судьбой для управления одной из величайших империй мира, мог оказаться до такой степени не подготовленным к выполнению обязанностей величайшей трудности.

Образование Николая II не превосходило уровня образования кавалерийского поручика одного из полков императорской гвардии, офицеры которой принадлежали к «золотой молодежи» и обращали большее внимание на спорт и умение держать себя в обществе, чем на изучение специальных дисциплин, даже тех, которые полезны для военной карьеры.

В то время, как император Николай I, этот полковник прусского милитаризма, счел необходимым доверить воспитание своего старшего сына выдающемуся человеку той эпохи поэту Жуковскому, император Александр III избрал в качестве воспитателя для юного наследника престола невежественного генерала Г. Г. Даниловича, который не имел других качеств, кроме своих ультрареакционных взглядов» ^[177]. Такое же воспитание получили почти все лица, принадлежавшие к царской фамилии.

Новое царствование началось с Ходынки, за ней последовали Цусима, Кровавое воскресенье, Ленский расстрел и многое, многое другое. Фабриканты бесчеловечно эксплуатировали рабочих, и те, не находя заступничества у правительства, вступали в революционные партии. Обезумевшее от страха перед эсерами-террористами, правительство не заметило, как окрепли социал-демократы и слились с массовым революционным движением, как массовое движение превращалось в несокрушимую силу, вобрав в себя рабочих, интеллигенцию, армию. Последний император ничего этого не видел, не желал и не мог видеть. Вокруг трона сомкнулась пережившая свой век многочисленная царская фамилия. Великие князья и княгини, их дети, свекры и свекрови, нескончаемая вереница их высочеств вмешивались в дела управления империей, совершали нечистые сделки с западными финансистами, расхищали, распродавали, насиловали Россию.

Нашептывая и причитая возле истеричной надменной императрицы и ее несамостоятельного мужа, преследуя свои выгоды, дворцовая камарилья меняла кратковременных обладателей министерских кресел, раздавала и распродавала высокие административные посты, требуя от своих ставленников не предпринимать никаких перемен. Ее не устраивали уступки, диктуемые временем. Если в министры попадали талантливые, болевшие за Россию администраторы, их превращали в марионеток, руководимых закулисными актерами из Зимнего дворца, ни за какие свои действия ни перед кем не отвечавшими. Если же попадались строптивые, их удаляли. Кружилась камарилья, толкала державу в хаос, к самоуничтожению, не ведая, что творит. На свет божий всплывали зубатовы, гапоны, Распутины, рачковские, белецкие, азефы, Комиссаровы.

Всю административную лестницу империи захватили чиновники, пропитанные воинственным монархическим духом. Когда 17 октября 1905 года появился вырванный из дрожащих рук династии Романовых Манифест о даровании гражданских свобод, документ прогрессивный, провозглашавший изменение политического строя, оказалось, что его некому воплощать в жизнь. Манифест не мог не провалиться. Монархисты не пожелали строить в России республику, а демократическая среда, уже народившаяся в империи и окрепшая, к власти, к управлению страной не подпускалась.

В царствование последнего императора Россия переживала поразительное время. Интеллигенция до хрипоты спорила о будущем, историки пытались объяснить происходившее, выдающиеся философы, ученые, художники, писатели, артисты, композиторы создавали свои произведения. Многие из них вошли в золотой фонд мировой культуры. Издавались замечательные и очень разные журналы и книги. Держава переживала небывалый расцвет русской культуры. В России одновременно существовало несколько миров, несколько цивилизаций, проникших друг в друга, образовавших единый, доживавший свой век организм. Одних преследовали, другие процветали, одни жили в чистоте и сытости, другие умирали от чахотки на каторгах и в ссылках.

Отошел век XIX, наступил век XX. Россия переваливала через «грань веков». Народилась замечательная русская интеллигенция, далеко опередившая свое время, давшая миру пример творческих и интеллектуальных высот.

Появились люди с новым общественным сознанием, жертвовавшие собой ради лучшей жизни для других. И вместе с тем российское законодательство о гражданских правах, правовое сознание населения империи находились в бесконечном отдалении от XX столетия.

В правление Николая II завершила работу специальная комиссия, учрежденная Александром III в 1881 году, но уже под председательством криминалиста Н. С. Таганцева. Составленное ею Уголовное уложение вступило в силу 22 марта 1903 года. В отличие от Уложения о наказаниях 1845 года оно устанавливало более детальный перечень государственных преступлений и усиление наказаний за их совершение.

Кодекс политических преступлений заключен в трех главах Уголовного уложения: «Глава третья. О бунте против верховной власти и о преступных деяниях против Священной особы Императора и Членов Императорского дома», «Глава четвертая. О государственной измене» и «Глава пятая. О смутах».

Новое Уложение в явном виде за умысел не преследовало, но лишь в явном. Приведу содержание статьи 100 третьей главы:

«Виновный в насильственном посягательстве на изменение в России или в какой-либо ее части установленных Законами Основными образа правления или порядка наследования Престола или на отторжение от России какой-либо части наказывается: смертной казнью.

Если, однако, такое посягательство обнаруживается в самом начале и не вызвало особых мер к его предотвращению, то виновный наказывается: срочной каторгой.

Посягательством признается как совершение сего тяжкого преступления, так и покушение на оное» ^[178].

Покушение на посягательство. Что-то уж очень расплывчатое. Следует все же признать, что Уголовное уложение 1903 года явилось шагом вперед в российском законодательстве. В нем отсутствуют пытки, телесные наказания, жестокие казни и вознаграждения за доносы.

ОХРАННЫЕ ОТДЕЛЕНИЯ

Вслед за выстрелом Каракозова летом 1866 года при Канцелярии петербургского градоначальника появилось новое учреждение политического сыска — Отделение по охранению общественного порядка и спокойствия в столице. Через год вся Россия покрылась сетью Губернских жандармских управлений, ведавших «политическим розыском и производством дознаний по государственным преступлениям». Совместно с III отделением они осуществляли политический сыск в империи. После ликвидации III отделения распоряжением министра внутренних дел М. Т. Лорис-Мели-кова при канцелярии Московского обер-полицмейстера 1 ноября 1880 года было открыто Секретно-розыскное отделение, аналогичное подразделение появилось и при Варшавском губернаторе. В соответствии с положением об усиленной охране от 14 августа 1881 года все три отделения по охранению общественной безопасности и порядка (Охранные отделения) были подчинены Третьему делопроизводству Департамента полиции ^[179]. По замыслу правительства они принимали на себя основную нагрузку по предотвращению и пресечению политических преступлений. Охранные отделения были призваны содействовать ослаблению зависимости Департамента полиции от Отдельного корпуса жандармов, так как вслед за ликвидацией III отделения политическая полиция ощутила падение своего влияния на действия жандармерии при производстве сыска. Объяснялось это подчинением Отдельного корпуса жандармов Военному министерству (как военная полиция) и министру внутренних дел как его шефу. Бывший директор Департамента полиции А. А. Лопухин писал в 1907 году:

«Итак, Отдельный корпус жандармов был учрежден для охраны самодержавной монархической власти, ему поручена борьба с государственными преступлениями. Он никакому надзору .не подчинен, кроме надзора своего начальства. Он числится по одному ведомству, а подчинен главе другого. Он имеет двух руководителей,— из них одного законного, но безвластного, другого незаконного, но наделенного властью. Для него закон и приказание начальства, по своему значению тождественны» ^[180].

Министр внутренних дел, обремененный всевозможными заботами, не мог заниматься координацией действий Департамента полиции и Отдельного корпуса жандармов. Практика сотрудничества этих двух учреждений показала, что их успешное взаимодействие «зависит исключительно от характера личных отношений между корпусным начальством и директором департамента полиции» ^[181]. Департаменту полиции требовался помощник, принадлежавший только ему, не зависящий ни от чьих личных отношений и имеющий общего с ним начальника. Таким помощником стала система Охранных отделений. Департаменту полиции не удалось избежать трений и с Охранными отделениями, и там проявлялись личные отношения — они всегда оказываются решающими, когда отсутствует ясно сформулированный закон или поощряются отступления от него.

Охранные отделения подчинялись только Департаменту полиции. Однако некоторые начальники' Охранных отделений, минуя Департамент полиции, устанавливали прямые контакты с товарищем министра или с самим министром внутренних дел. К примеру, благодаря особой осведомленности начальник столичной охранки А. В. Герасимов имел право обращения к министру внутренних дел П. А. Столыпину. «Начальник этого отделения,— писал генерал Курлов о Герасимове,— занял совершенно особенное место: он имел личный доклад не только у директора Департамента полиции и товарища министра внутренних дел, но и у самого министра» ^[182]. И не мудрено: он получал информацию о деятельности партии социалистов-рево-люционеров из рук руководителя Боевой организации эсеров, члена ЦК Азефа, прошедшего зубатовскую школу секретного агента в Московском охранном отделении, и успешно использовал ее на два фронта.

Сотрудники Петербургского охранного отделения, в центре (сидит)А. В. Герасимов

Петербургское, Московское и Варшавское охранные отделения в период царствования Александра III не играли существенной роли в политическом сыске империи. Основная секретная агентура находилась в подчинении Третьего делопроизводства, и они обзаводились своей, набирали силу. В царствование Николая II из полученных им в наследство трех Охранных отделений выдвинулась Московская охранка. Главная заслуга в этом принадлежала С. В. Зубатову, получившему пост начальника Охранного отделения в 1896 году. Благодаря успешной работе и покровительству великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы и личной симпатии директора Департамента полиции А. А. Лопухина в 1902 году Зубатова перевели в столицу, и он занял должность начальника Особого отделения Департамента полиции, то есть руководителя политического сыска империи.

Печать библиотеки Петербургского охранного отделения

По инициативе Зубатова во всех крупных городах империи с 1902 года начали действовать Розыскные отделения, через год переименованные в Охранные отделения. Они создавались при полицейских управлениях, но подчинялись Особому отделу Департамента полиции и отчитывались в своих действиях только перед ним. В обязанности Охранных отделений входило обнаружение тайных типографий, запрещенной литературы, фальшивых документов, наблюдение за местами скопления людей и выявление умонастроений во всех слоях российского общества, а также розыск лиц, совершивших или могущих совершить противоправительственные действия.

Министр внутренних дел В. К. Плеве 12 августа 1902 года утвердил Свод правил о начальниках Розыскных отделений. Приведу извлечения из них:

«1. Задачей Розыскных отделений является розыск по делам политическим. (...)

7. Розыск производится через агентуру и филерское наблюдение.

8. На обязанности начальников Розыскных отделений лежит главным образом приобретение внутренней агентуры.

9. Наблюдение за учащейся молодежью и рабочими входит в круг ведения начальника Розыскного отделения. (...)

13. Секретные агенты должны быть известны директору Департамента. Как об агентах, имеющихся ныне, так и вновь приобретаемых, начальники Розыскных отделений сообщают директору Департамента [полиции] частными письмами, без черновиков и занесения в журнал Отделения» ^[183].

В Своде правил не описано, как «приобретать внутреннюю агентуру» — провокаторов. Позже в инструкции по внутреннему наблюдению будут подробно сформулированы способы вербовки секретных агентов, их внедрения в противоправительственные сообщества, получения информации и многое другое.

К 1914 году количество Охранных отделений на территории Российской империи достигло шестидесяти. Как правило, все Охранные отделения укомплектовывались из жандармских офицеров. Поставлял их туда Отдельный корпус жандармов. Именно поэтому у революционеров сложилось ошибочное представление о том, что политическим сыском в России занималось жандармское ведомство. Политический сыск осуществляли жандармские офицеры, служившие в составе Охранных отделений. Там же, где Охранных отделений не было, политический сыск производился силами местных Жандармских управлений и Жандармских пунктов. Подразделения Отдельного корпуса жандармов опутали территорию империи еще более густой сетью, чем политическая полиция. В 1916 году Отдельный корпус жандармов ‘состоял из Главного управления (штаба), 75 Губернских жандармских управлений, тридцати уездных Жандармских управлений Привислинского края, 33 Жандармских управлений железных дорог с 321 отделением в городах и на крупных станциях, девятнадцати Крепостных и двух Портовых жандармских команд, трех дивизионов, одной Конной городской команды, двух Пеших команд и двадцати семи Жандармских строевых частей^[184] .

Кроме Жандармских подразделений в восьмидесяти девяти городах империи ^[185] действовали Сыскные отделения, имевшие целью «своей деятельности негласное расследование и производство дознаний в видах предупреждения, устранения, разоблачения и преследования преступных деяний общеуголовного характера» и обязанные всемерно содействовать службам политической полиции ^[186] .

14 декабря 1906 года в Москве появилось еще одно новое сыскное подразделение — Московское (Центральное) районное охранное отделение, объединившее под своим началом тринадцать губерний центральной части России (Архангельскую, Владимирскую, Вологодскую, Калужскую, Костромскую, Московскую, Нижегородскую, Орловскую, Рязанскую, Смоленскую, Тверскую, Тульскую и Ярославскую) с их Охранными отделениями и Жандармскими управлениями^[187]. Просуществовав семь с половиной лет, оно 1 марта 1914 года было расформировано, и все составляющие его части вновь обрели самостоятельность. Такого рода преобразования в системе Охранных отделений продолжались вплоть до Февральской революции.

Министр внутренних дел П. А. Столыпин 9 февраля 1907 года утвердил «Положение об Охранных отделениях». Вслед за ним появились инструкции по организации наружного (филерского) наблюдения ^[188] и внутреннего агентурного наблюдения. Именно этот момент специалисты считают завершающим в создании органов политического сыска в Российской империи ^[189] .

Охранные отделения состояли из канцелярии, отдела наружного наблюдения и агентурного отдела (внутреннего наблюдения).

Канцелярия занималась перепиской, получением всех секретных инструкций, циркуляров и постановлений, поступивших из центральных учреждений, и их рассылкой губернаторам, полицмейстерам и начальникам Жандармских управлений. Канцелярия ведала картотечным алфавитом на всех лиц, проходивших по политическому сыску. На синие карточки заносились социал-демократы, на красные — эсеры, на зеленые — анархисты, на белые — кадеты, на желтые — студенты. В алфавите Московского охранного отделения к февралю 1917 года насчитывалось около трехсот тысяч карточек ^[190]. Департамент полиции регулярно рассылал во все канцелярии Охранных отделений империи списки, содержание которых служило основанием для производства всероссийского политического сыска.

«Все разыскиваемые по списку делились на 5 групп:

1. Лица, подлежащие немедленному аресту и обыску, включались в список А₂. Социалисты-революционеры, максималисты и анархисты выделялись в особый список А₁.

2. Разыскиваемые лица всех прочих категорий, по обнаружении которых следовало, не подвергая их ни обыску, ни аресту, ограничиться установлением наблюдения, надзора или сообщением об их обнаружении разыскивающему учреждению, включались в список Б₁. Лица, которым въезд в империю запрещался или же которые были высланы безвозвратно или на известных условиях за границу, а равно подлежащие особому наблюдению иностранцы выделялись в список Б₂.

3. Сведения о неопознанных революционерах с приложением фотографий на предмет опознания и установления личности включались в список В.

4. Сведения о лицах, розыск которых подлежит прекращению, помещались в список Г.

5. Сведения о похищенных или утраченных паспортах, служебных бланках, документах, печатях и прочие, а равно о найденных случайно или обнаруженных при обыске включались в список Д» ^[191].

Канцелярия Петербургского охранного отделения состояла из восьми столов:

«Первый стол ведал личным составом Охранного отделения и учетом арестованных.

Второй стол выполнял отдельные требования Губернских жандармских управлений и Охранных отделений, вел переписку о благонадежности и установку адресов поднадзорных лиц

Третий стол ведал всеми видами надзора, учетом исполнения постановлений Особого совещания, о высылке в административном порядке и розыском по циркулярам Департамента полиции.

Четвертый стол вел переписку об арестованных в порядке охраны, производил осмотр вещественных доказательств.

В ведении пятого стола были архивно-справочная часть, регистрация и формирование дел и выдача справок.

Шестой стол ведал особо секретной перепиской по политическому розыску о политических партиях, профессиональных союзах, общественных и студенческих организациях.

Седьмой стол (или агентурная канцелярия) составлял доклады по производству арестов, разрабатывал агентурные сведения и сведения наружного наблюдения.

Восьмой стол вел переписку о стачечном движении и о настроениях рабочих фабрик и заводов столицы»^[192] .

Канцелярия Московского охранного отделения состояла из пяти столов, в провинциальных Охранных отделениях канцелярии были еще меньше.

Отдел наружного наблюдения каждого Охранного отделения империи состоял из заведующего, участковых квартальных надзирателей, вокзальных надзирателей и филеров. В распоряжении этого же отдела Московской охранки находился конный двор, все извозчики которого состояли на службе в Департаменте полиции.

Участковые надзиратели наводили справки об интересовавших охранку лицах и поддерживали связь с филерами. Вокзальные надзиратели присутствовали при прибытии и отправлении поездов и в случае необходимости задерживали выслеженных филерами лиц.

Набирать филеров охранники предпочитали из отставных унтер-офицеров. Им выдавались специальные удостоверения с вымышленной фамилией-кличкой и фотографической карточкой владельца. В удостоверении должность филера называлась «агент наружного наблюдения». Им запрещалось входить в дома, приближаться к наблюдаемым объектам, вступать с ними в контакт. Филеры часами рыскали по городу, сутками на морозе простаивали в подворотнях, наблюдая за лицами, указанными им начальством, и обычно не знали, с какой целью производится слежка. Иногда они следили за своими агентами, иногда по нескольку человек наблюдали за одним и тем же лицом, проверяя и перепроверяя друг друга. Начальство любило получать информацию из двух независимых источников.

Филеры сообщали, куда и когда ходил объект наблюдения, с кем встречался, во что был одет, что брал с собою, при каких обстоятельствах исчез из-под наблюдения. При умелой постановке дела филеры доставляли ценные сведения для внутреннего наблюдения и, наоборот, проверяли информацию секретных агентов. Знаменитая московская школа филеров, возглавляемая Е. П. Медниковым, имела в своем составе сыщиков, распознававших в толпе неизвестных им лиц, причастных к противоправительственным выступлениям, и почти никогда не ошибались. Но такие филеры были редкостью, большинство же филеров — «гороховые пальто», как прозвал их М. Е. Салтыков-Щедрин,— представляли существа жалкие ^[193]. Платили им гроши, иногда — натурой: полушубком, валенками, шапкой, унижали и даже били.

В 1894 году при Московском охранном отделении образовался Летучий отряд филеров, или*Особый отряд наблюдательных агентов, состоявший из тридцати человек, к началу XX столетия он вырос до пятидесяти. Филеры этого отряда «командировались, по указаниям Департамента полиции, в разные пункты империи для наблюдения за неблагонадежными лицами» ^[194]. В 1902 году Летучий отряд разделился на Московский и Петербургский. Столичный отряд быстро вырос до семидесяти человек. Теоретик сыска Зубатов считал, что «филерскую службу желательно централизовать: а) на постоянных постах всякий человек должен приглядеться; б) хороший филер вырабатывается духом всех остальных, опытом и дрессурой, чего в провинции при малочисленности и несерьезности дел достичь трудно; в) децентрализация филеров обойдется очень дорого, а пользы от этого будет очень мало по вышесказанным причинам» ^[195]. В 1911 году Летучий отряд переименовали в Центральный филерский отряд. Он действовал на всей территории России и даже за границей — в Швейцарии, Италии и Франции.

Агентурный отдел внутреннего наблюдения считался главным подразделением Охранного отделения. Канцелярия и Отдел наружного наблюдения осуществляли его обслуживание. Наряду с результатами перлюстрации корреспонденции и, если это удавалось, «негласными» обысками жилищ, эти два подразделения помогали агентурному отделу нападать на след лиц, входивших в «противоправительственные сообщества». Последующие аресты и допросы давали новые материалы, уточнявшие уже известные факты.

Агентурный отдел внутреннего наблюдения состоял из начальника, его помощника, жандармских офицеров и секретных сотрудников, занимавшихся внутренним наблюдением. Каждый офицер специализировался на одной из партий и имел по нескольку секретных сотрудников. Секретными сотрудниками охранка обзавелась с первых же дней существования ^[196].

Все действия лиц, числившихся в Агентурном отделе, регламентировались Инструкцией по организации и ведению внутреннего наблюдения в жандармских и розыскных учреждениях, утвержденной в 1907 году и вновь выпущенной в 1914 году ^[197]. Она была столь секретна, что штатные сотрудники Агентурных отделов не имели права выносить ее за порог кабинета начальника Охранного отделения или Жандармского управления.

Приведу характеристику этой инструкции, данную ей П. Е. Щеголевым.

«Эта инструкция — замечательный памятник жандармского творчества, своеобразный психологический итог жандармской работы по уловлению душ.

Инструкция свидетельствует о растлении ее авторов, о величайшей их безнравственности и о пределах того нравственного развращения, которое несли они в население. Русскому обществу надлежит ознакомиться с этой инструкцией по причинам особенного характера: перечитав плод жандармского гения, читатель проникнется чувством крайнего омерзения, и этого чувства он не забудет никогда» ^[198].

Инструкция учила приемам вербовки секретных сотрудников, продвижения завербованных агентов в руководство революционных партий путем «создания свободных вакансий», то есть ареста сильных соперников, поведению офицеров с агентами, соблюдению конспирации. Инструкция кокетливо запрещала пользоваться услугами провокаторов, но все, причастные к политическому сыску, знали, что без них не обойтись, так как служба обязывала предотвращать противоправительственные деяния. Все офицеры политического сыска знали, что за использование провокаторов наказания не последует, лишь бы ничего не всплыло наружу. Еще и поэтому охранники крайне бережно относились к своим секретным агентам.

Лицемерие руководителей политического сыска, составлявших и утверждавших инструкцию, заключалось в том, что сами же они устанавливали жалованье агентам в зависимости от положения, занимаемого им в противоправительственном сообществе. Каждая ступенька в партийной иерархии, преодоленная агентом, сулила ему увеличение суммы вознаграждения, получаемого от охранников. Таких случаев с документальным подтверждением имеется много, в том числе признания как агентов, так и их хозяев.

Приведу целиком первый раздел инструкции:

«1. Общие указания

Главным и единственным основанием политического розыска является внутренняя, совершенно секретная и постоянная агентура, и задача ее заключается в обследовании преступных революционных сообществ и уличении для привлечения судебным порядком членов их.

Все остальные средства и силы розыскного органа являются лишь вспомогательными, к каковым относятся:

1. Жандармские унтер-офицеры и в розыскных органах полицейские надзиратели, которые как официальные лица производят выяснения и расспросы, но секретно, «под благовидным предлогом».

2. Агенты наружного наблюдения, или филеры, которые, ведя наружное наблюдение, развивают сведения внутренней агентуры и проверяют их.

3. Случайные заявители, фабриканты, инженеры, чины Министерства внутренних дел, фабричная инспекция и прочие.

4. Анонимные доносы и народная молва.

5. Материал, добытый при обысках, распространяемые прокламации, революционная и оппозиционная пресса и прочие.

Следует всегда иметь в виду, что один, даже слабый секретный сотрудник, находящийся в обследуемой среде («партийный сотрудник»), несоизмеримо даст больше материала для обнаружения государственного преступления, чем общество, в котором официально может вращаться заведующий розыском. То, что даст общество, всегда станет достоянием розыскного органа через губернатора, прокурора, полицейских чинов и других, с коими постоянно соприкасаются заведующие розыском.

Поэтому секретного сотрудника, находящегося в революционной среде или другом обследуемом обществе, никто и ничто заменить не может» ^[199].

Секретный сотрудник, находящийся в революционной среде, или совершает противоправительственные действия, и тогда ему есть о чем донести, или играет в нем пассивную роль, и тогда ему нечего сказать своим хозяевам, он для них бесполезен Следовательно, секретные сотрудники, находящиеся в революционной среде, были провокаторами, то есть лицами, совершавшими поступки, уголовно наказуемые. Никто из многочисленных юристов, служивших в системе Министерства внутренних дел, не пожелал заметить, что инструкция вошла в противоречие с действовавшим законодательством.

Приведу отрывок из инструкции, дающий определение секретного сотрудника:

«В состав внутренней агентуры должны входить лица, непосредственно состоящие в каких-либо революционных организациях (или прикосновенные к последним), или же лица, косвенно осведомленные о внутренней деятельности и жизни хотя бы даже отдельных членов преступных сообществ. Такие лица, входя в постоянный состав секретной агентуры, называются «агентами внутреннего наблюдения». Таково общее понятие, которое сейчас расчленяется: агенты, состоящие в революционной организации или непосредственно и тесно связанные с членами организаций, именуются «секретными сотрудниками». Лица, не состоящие в организациях, но соприкасающиеся с ними, исполняющие различные поручения и доставляющие материал по партии, в отличие от первой категории, называются «вспомогательными сотрудниками» или «осведомителями». Осведомители делятся на постоянных, доставляющих сведения систематические, и случайных, доставляющих сведения случайные, маловажные, не имеющие связи. Осведомители, доставляющие сведения хотя бы и постоянно, но за плату, за каждое отдельное свое указание, называются «штучниками». В правильно поставленном деле штучники явление ненормальное и штучники нежелательны, так как, не обладая положительными качествами сотрудников, они быстро становятся дорогим и излишним бременем для розыскного органа»^[200] .

Секретные агенты делились на департаментских, заграничных и местных. Департаментская агентура доставляла сведения о деятельности целой партии. В заграничную агентуру входили провокаторы, «освещавшие» русскую революционную эмиграцию. Возвращаясь в Россию, они переходили в департаментскую агентуру и были чрезвычайно опасны для революционеров из-за обширных связей и знания большого количества явок. Местная агентура находилась на службе в Охранных отделениях и доносила о деятельности местных революционных групп ^[201]. Приведенное разделение, установившееся в терминологии политического сыска, следует считать условным. Например, Азефом в разные периоды руководили сотрудники Особого отдела Департамента полиции, Заграничной агентуры, Московского и Петербургского охранных отделений.

Согласно инструкции офицеры агентурных отделов Охранных отделений вербовали секретных сотрудников в кабаках, гостиницах, на постоялых дворах, среди фабричных рабочих, железнодорожников, учителей, студентов, проституток, воров. Но самым трудным и самым важным делом считалась вербовка лиц, состоявших в революционных партиях.

Инструкция по организации и ведению внутреннего наблюдения в жандармских и розыскных учреждениях давала следующие рекомендации по вербовке секретных сотрудников: «Для приобретения их необходимо постоянное общение и собеседование лица, ведающего розыском, или опытных подчиненных ему лиц, с арестованными по политическим преступлениям. Ознакомившись с такими лицами и наметив тех из них, которых можно склонить на свою сторону (слабохарактерные, недостаточно убежденные революционеры, считающие себя обиженными в организации, склонные к легкой наживе и т. п.), лицо, ведающее розыском, склоняет их путем убеждения в свою сторону и тем обращает их из революционеров в лиц, преданных Правительству. Этот сорт сотрудников нужно признать наилучшим. Помимо бесед с лицами, привлеченными уже к дознаниям, удается приобретать сотрудников из лиц, еще не арестованных, которые приглашаются для бесед лицом, ведающим розыском, в случае получения посторонним путем сведений о возможности приобретения такого рода сотрудников. (...)

При существовании у лица, ведающего агентурой, хороших отношений с офицерами Корпуса жандармов и чинами судебного ведомства, производящими дела о государственных преступлениях, возможно получать от них, для обращения в сотрудники, обвиняемых, даюших чистосердечные показания, причем необходимо принять меры к тому, чтобы показания эти не оглашались. Если таковые даны словесно и не могут иметь серьезного значения для дела, то желательно входить в соглашение с допрашивающим о незанесении таких показаний в протокол, дабы с большей безопасностью^[202] создать нового сотрудника» .

Наиболее умелыми и удачливыми мастерами по приобретению секретных агентов считались инспектор столичной охранки Г. П. Судейкин и начальник Московского охранного отделения С. В. Зубатов. (Цитируемой инструкции в те времена еще не существовало.) Они за чайным столом в непринужденной обстановке вели неторопливые беседы с арестованными революционерами, предлагая им посредничество между правительством и партиями, осуждая действия правительственных чиновников и революционеров, доказывали собеседникам, что ищут компромиссов... Но, приобретая в помощь себе провокаторов, офицеры сыска подвергали себя разложению от незаконных методов работы, нечистых, аморальных приемов борьбы с противниками.

Отставной жандармский генерал В. Д. Новицкий, руководивший более четверти века Киевским жандармским управлением, писал в 1905 году на высочайшее имя:

«Секретные агенты могут быть только и исключительно* приобретаемы при производстве политических дел, при умелом воздействии производящего дознание о государственных преступлениях обходительностью, развитием нравственных в нем начал с целью получения от него правдивых и полезных сведений и указаний, достижение, главным образом, уважения со* стороны. агента к личности производящего дознания, является безусловно необходимостью и при том еще это достижение должно сопровождаться дисциплинированным отношением, идущим в ряд с уважением» ^[203].

Николай II читал записку Новицкого и, следовательно, знал о вербовке секретных агентов из лиц, состоявших в противоправительственных сообществах, а состоять в его рядах и одновременно помогать полиции бороться с сообществом — это и есть заниматься провокаторской деятельностью.

Все лица, служившие в политическом Сыске, превосходно знали, что более эффективного информатора, более ценного агента, чем провокатор, не существует.

Сотрудники полицейского ведомства, пользовавшиеся услугами провокаторов, всячески их оберегали от провала, поощряли их деятельность и вплоть до Февральской революции ни при каких обстоятельствах не признавались в использовании провокации при производстве политического сыска. Лишь на допросах в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства бывшие руководители политического сыска, изворачиваясь и уходя от прямо поставленных вопросов, признавались в применении ими полицейской провокации, и то не все. Приведу объяснения бывшего начальника столичной охранки А. В. Герасимова:

«Как я понимаю провокацию — это искусственное создание преступления. Этого я никогда не допускал. (...)

Господин председатель, как я уже докладывал раньше, для того, чтобы открыть какую-нибудь организацию, нужно иметь там своего человека. Несомненно, если организация ликвидируется, этот человек является тоже преступником уже потому, что он участвовал. Но если мы будем своих сотрудников выдавать, то никто не пойдет служить к нам. Это установила система. Это было требованием Департамента полиции, требованием Министерства внутренних дел. Это не охранное отделение, а вся система. Если вы рассмотрите циркуляры Министерства внутренних дел по Департаменту полиции, вы там найдете целую систему, каким образом нужно водить, освещать и т. д.» ^[204].

Начальник Герасимова, бывший директор Департамента полиции юрист М. И. Трусевич, в той же комиссии говорил: «Это всегда было, и до тех пор, пока будет существовать какой-нибудь розыск, даже не политический, а по общеуголовным делам, агентура всегда будет в той среде, которая расследуется» ^[205].

Бывший директор Департамента полиции С. П. Белецкий на допросе 12 марта 1917 года в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, говоря о существовании провокаторов двух типов — секретном сотруднике, внедренном в противоправительственное сообщество, и члене партии, завербованном в секретные сотрудники, пояснил:

«Я вам должен доложить, что агентура есть двух родов: есть агенты, которых воспитывает начальник управления или розыскной офицер. Такого агента проводят в партию. Значит, лицо не является партийным, это лицо тем или другим образом вводят в партию, как лицо свое; и такая агентура является агентурой более или менее ценною; потому что человек, так сказать, верен правительству, он пошел служить, если не ради идеи, то ради чего-нибудь другого. Во всяком случае, воспитание, которое дал такому человеку розыскной офицер, позволяет относиться к нему с доверием» ^[206].

Белецкий постеснялся сказать, что в полицию добровольно шли служить ради материальных благ и лишь в исключительных случаях из идейных соображений. Таких можно пересчитать по пальцам. Далее Белецкий пояснил, откуда и как появляются провокаторы второго рода:

«(...) офицер видит по свойству лица опрашиваемого, что с ним можно иметь дело, что это человек вначале запуганный, человек, которого можно обойти,— тогда, имея с ним свидание наедине, он приглашает его в агентуру и передает, таким образом, в охранное отделение. Тогда переписка заканчивается в порядке охраны; с него берется показание, что он раскаивается в поступке; считается, что, вследствие раскаяния, наказание с него слагается. Показание о его раскаянии остается залогом морального воздействия на будущее, он же является в качестве сотрудника и вводится в партию» ^[207].

Покровитель Белецкого А. А. Макаров, товарищ министра внутренних дел, затем министр, при котором полицейская политическая провокация достигла наибольшего расцвета, 14 апреля 1917 года на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства признался:

«Под провокацией я подразумеваю участие сотрудников в каких бы то ни было революционных действиях. Ведь не секрет,— от времени до времени это, быть может, бывало и при мне,— что, например, лицо, принадлежащее к партии, принимало участие в тех или иных партийных действиях, ну, скажем, в постановке типографии для печати, вообще в тех преступных действиях, которые вменялись в вину этому лицу. Вот такого рода действия я называю провокацией и против такого рода действий всегда восстаю» ^[208].

Макаров никогда не «восставал» против применявшейся его ведомством провокации. В своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии он лгал. Макарова на посту товарища министра внутренних дел сменил П. Г. Курлов, два года возглавлявший политический сыск империи. Приведу отрывок из его воспоминаний:

«Допустим, что боевая организация имеет в виду совершить какой-нибудь террористический акт, в котором должен принимать участие и данный сотрудник (секретный агент.— Ф. Л.). Если его отсутствие может иметь своим следствием неудачу предполагаемого преступления, то руководители сыска поступают безусловно непозволительно, если оставляют его в организации, то есть дадут возможность совершить задуманный террористический акт. Но если изъятие его из организации ни в коем случае не помешает исполнению революционного акта, то очевидно, что присутствие сотрудника в группе является только необходимой предосторожностью. Итак, мой взгляд на провокацию можно формулировать следующим образом: если революционное движение является результатом лишь деятельности сотрудников, то служба их правительству недопустима, но если оно существует и без них, именно, если движение не зависит от этих сотрудников, а ведется другими лицами, то служба сотрудников является абсолютно необходимой» ^[209].

О чем думал отставной командир Отдельного корпуса жандармов, когда писал эти строки?.. Считал ли читателей людьми недалекими или не понимал, о чем пишет?..

«Под „провокацией",— размышлял далее Курлов,— надо, стало быть, понимать не желание ориентироваться относительно задуманных и предполагаемых преступлений, а нарочитую организацию их с целью достигнуть личных выгод или отличиться перед начальством» ^[210].

Бывший московский градоначальник генерал А. А. Рейнбот, давая показания Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, подтвердил существование полицейской политической провокации по Курлову:

«Я хочу выяснить, что я понимаю под провокацией. Я понимаю под провокацией всегда вот что: например, одно время жандармские офицеры получали Владимирский крест за открытие типографий; и бывали случаи — в лучшем виде! — что поставят типографию, сорганизуют, затем ее откроют и хвастаются, что они получили крест» ^[211].

Рейнбота следует отнести к немногим представителям царской администрации, боровшимся с провокацией. На том же допросе он сказал:

«У меня был взят человек, который шел против провокаторских выступлений,— Н. А. Макаров, который ушел из Департамента полиции именно потому, что он совершенно разошелся с Рачковским по поводу его политики и по поводу его погромных воззваний; я тогда переговорил с П. Н. Дурново (министр внутренних дел.— Ф. Л.) и взял его, чтобы поставить розыскное дело в Москве без провокационных приемов» ^[212].

Среди сотрудников политического сыска провокация, действия провокатора трактовались совершенно иначе, чем понимаем их мы. Определение провокатора по-полицейски дал С. Б. Членов, один из участников работы Комиссии по обеспечению нового строя, обследовавшей деятельность Московского охранного отделения весной 1917 года: «На жандармском языке „провокатор“ — это секретный сотрудник, участвующий в революционном движении, совершающий те или иные политические акты без ведома и согласия того розыскного учреждения, в котором служит. Именно в этой „тайности" по отношению к жандармам, в этом участии в революционной работе не из „государственных", а из „личных" видов и усматривала охранка „провокацию"» ^[213].

Такое ведомственное определение провокатора весьма расплывчато и эгоистично. Если его принять как правильное, то правду говорили руководители политического сыска, что они категорически против провокации. Но в том-то и дело, что это определение не провокатора, а двойного агента, контрагента...

Жандармский генерал А. И. Спиридович, написавший в эмиграции весьма субъективные и не во всем правдивые воспоминания, попытался в них объяснить, почему среди революционеров встречались желающие послужить охранке. «Чаще всего,— писал он,— конечно, из-за денег. Получить несколько десятков рублей в месяц за сообщение два раза в неделю каких-либо сведений о своей организации — дело нетрудное... если совесть позволит. А у многих ли партийных деятелей она была в порядке, если тактика партии позволяла им и убийства, и грабеж, и предательство, и всякие другие менее сильные, но неэтичные приемы?» ^[214].

В. Ф. Джунковский

Однобокость суждения о причинах желания завербоваться в охранку очевидна. Из революционных партий в провокаторы добровольно шли очень редко, чаще в партии засылали готовых агентов. В доносчики, осведомители из подонков действительно просились многие, в них отбоя не было, шли за гроши. Из революционной среды вербовали с трудом, и причиной согласия чаще всего был страх, страх перед смертной казнью, каторгой, иногда охранникам удавалось запутать, шантажировать, некоторые шли из обиды, мести, тщеславия и лишь иногда из-за денег. Позже читателю предстоит подробно узнать, как склоняли революционеров на службу в охранку.

Бывший товарищ министра внутренних дел В. Ф. Джунковский на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии чистосердечно заявил:

«Провокациею я считаю такие случаи, когда наши агенты сами участвовали в совершении преступления. (...) Сами устроят типографию, а потом поймают и получают ордена. Вот относительно таких вещей я был немилосерден» ^[215]°. Джунковский сказал правду. Именно он прекратил провокаторскую деятельность Малиновского, именно он запретил вербовку учащихся средних учебных заведений в осведомители. Джунковский являлся исключением для политического сыска и царской администрации вообще. Ему принадлежала инициатива расследования деяний Г. Е. Распутина. В составленной Джунковским всеподданнейшей записке изложены факты, характеризовавшие старца с самой отрицательной стороны. В заключение товарищ министра внутренних дел писал, что общение царской семьи с Распутиным «расшатывает трон». В результате интриг сторонников старца царь распорядился 15 августа 1915 года уволить Джунковского от должности с переводом в действующую армию.

Офицеры агентурных отделов с завербованными или внедренными секретными сотрудниками встречались на конспиративных квартирах и получали от них устную или письменную информацию. Агентурные записки, составленные офицерами на основании сведений, полученных от агентов, передавались руководителям отделов и далее начальникам Охранных отделений, а от них в виде обобщенных докладных записок поступали в Особый отдел Департамента полиции.

Начальник Московского охранного отделения Зубатов разработал этику поведения жандармского офицера из Агентурного отдела с секретным сотрудником и пытался привить ее своим молодым подчиненным. Его наставления донес до нас благодарный ученик Зубатова генерал Спиридович:

«Вы, господа,— говорил он,— должны смотреть на сотрудника как на любимую женщину, с которой вы находитесь в нелегальной связи. Берегите ее как зеницу ока. Один неосторожный шаг, и вы ее опозорите. Помните это, относитесь к этим людям так, как я вам советую, и они поймут вас, доверятся вам и будут работать с вами честно и самоотверженно. Штучников гоните прочь, это не работники, это продажные шкуры. С ними нельзя работать. Никогда и никому не называйте имени вашего сотрудника, даже вашему начальству. Сами забудьте его настоящую фамилию и помните только по псевдониму.

Помните, что в работе сотрудника, как бы ни был он вам предан и как бы он честно ни работал, всегда, рано или поздно, наступает момент психологического перелома. Не прозевайте этого момента. 3tq момент, когда вы должны расстаться с вашим сотрудником. Он больше не может работать. Ему тяжело. Отпустите его. Расставайтесь с ним. Выведите его осторожно из революционного круга, устройте его на легальное место, исхлопочите ему пенсию, сделайте все, что в силах человеческих, чтобы отблагодарить его и распрощаться с ним по-хорошему.

Помните, что, перестав работать в революционной среде, сделавшись мирным членом общества, он будет и дальше полезен для государства, хотя и не сотрудником; будет полезен уже в новом положении. Вы лишитесь сотрудника, но вы приобретете в обществе друга для правительства, полезного человека для государства» ^[216].

Не все офицеры агентурных отделов следовали наставлениям Зубатова. Многие стремились запутать секретных агентов, запугать, использовать игру на тщеславии, трусости, жадности, подозрительности, чтобы крепче привязать к себе агента^[217]. Многие агенты, боясь своих начальников, шли на все, что от них требовали.

«Департамент полиции систематически рекомендовал,— писал С. Б. Членов,— а охранники на местах практиковали не только энергичное участие агентов во всех проявлениях революционной жизни, но и проведение определенной политической линии (например, борьба против объединения большевиков с меньшевиками). Среди секретных сотрудников Московского охранного отделения многие были одновременно активными и весьма влиятельными работниками революционных организаций, главным образом социал-демократической»^[218] .

В качестве секретных сотрудников в Агентурных отделах Охранных отделений числились осведомители и доносчики ^[219]. В отличие от агентов, состоявших в противоправительственных сообществах (агентов внутреннего наблюдения), осведомители не принадлежали к обследуемой среде и вербовались из лиц, по роду своей основной службы находившихся в местах больших скоплений народа. Среди них попадались люди серьезные и полезные для сыска. Что касается доносчиков, то наиболее точное представление о них дают оставленные ими документы, уцелевшие после разгрома во время Февральской революции здания Московского охранного отделения. Приведу выдержки из двух доносов с сохранением орфографии оригиналов:

«Прошу вас Место Ахранова Отделения виду того, что я Могу вас услужить в данное время так я хорошо знаком с партиями и революционерами и С Крестьянским Союзом. Могу ихния дела подорвать в короткое время если вы дадите Место» ^[220].

«Ваше высокородие. Существует важное злоумышление, которое я знаю. Это не заговор, а убийство, но убийство на другой почве. И я могу доказать и выдать многих людей, но только нужно будет производить обыски. А потому вышлите мне 6 рублей на дорогу в Москву; явлюсь и открою вам. Адрес мой (следует фамилия и точный адрес). Причем я не лгу и деньги будут брошены вами мне не зря. Я с помощью обысков дам факты и тогда можно будет дать нос начальнику московской сыскной полиции за то, что он не согласился произвести обыск по моему заявлению. Я знаю то, что не известно ни полиции, ни медицине. И в случае открытия важного злоумышления пусть мне будет дан ход и выдано денежное вознаграждение. А осенью я окажу услугу начальнику губернского жандармского управления по делу о разоружении полиции, дам нос местной полиции, открою торговую контрабанду на Каспийском море, разгромлю социалистов. Только имейте в виду, что зря я работать не буду, я превзойду Азефа, который выдал Лопухина. Одним словом, я намерен делать большие дела. Согласны, так высылайте деньги и вызывайте, а не согласны, это ваше высокородие уж ваша воля. И потом имейте в виду, что все, что я ни сообщу вам, это — правда. Я намерен делать большие дела».

В конце доноса рукой начальника Московской охранки написано: «Выдать 6 рублей» ^[221]. Судя по резолюции, услуги предлагал вполне пригодный для охранки человек.

Сотрудники такого сорта заваливали Охранные отделения и Жандармские управления своей продукцией, и как не вспомнить слова Клеточникова, что один из ста доносов бывает не ложный ^[222]. А ретивые охранители арестовывают, обыскивают, допрашивают, сажают и пишут в столицу отчеты о проделанной работе по искоренению крамолы. Что же удивительного, если из Петербурга по всей России рассылались секретные циркуляры следующего содержания:

«Вследствие сего Департамент полиции,— гласил один из секретных циркуляров,— покорнейше просит: во всех случаях устного или письменного заявления или доноса, когда факт преступления ничем, кроме оговора, не подтверждается или вообще при сомнении в действительности указываемых обстоятельств (...) проверять негласным путем основательность обвинения и лишь в случае подтверждения первоначальных сведений этой негласной проверкой приступать к дознанию» ^[223].

На содержание секретной агентуры, в том числе и весьма низкосортной, правительство в 1914 году израсходовало шестьсот тысяч рублей. Из них в Петербургском охранном отделении было потрачено семьдесят пять тысяч рублей, а в Жандармском управлении — всего пять тысяч семьсот рублей ^[224]. Соотношение двух последних сумм показывает, что политическим сыском занимались главным образом Охранные отделения.

Огромные затраты на секретную агентуру приносили свои результаты. Специалисты считают, что перед Февральской революцией по Департаменту полиции числилось 30—40 тысяч секретных агентов^[225]. Среди них встречались разные. Но не следует забывать, что Азеф, Татаров, Дегаев, Жученко, Малиновский и многие другие нанесли сильнейшие удары по русскому освободительному движению. Благодаря секретным агентам и, главным образом, провокаторам Департамент полиции имел достоверные сведения о работе съездов революционных партий, совещаниях фракций этих партий в Государственной думе, соотношениях сил внутри партий, настроениях эмиграции. От Департамента полиции далеко не всегда удавалось скрыть пути транспортировки нелегальной литературы, расположение типографий, динамитных мастерских.

Органы политического сыска ставили высокую оценку конспиративным приемам преступных сообществ. Приведу выдержку из документа, составленного чиновником Департамента полиции: «Русская социал-демократия, революционная по своим средствам и целям, выстроила стройную и сплоченную конспиративную организацию и выдвинула во многих городах целый ряд самоотверженных борцов, фанатиков революционного социализма. Ни самое энергичное наблюдение, ни целый ряд удачных последовательных ликвидаций на первых порах не вполне давали желательных результатов. После арестов типографии и революционные группы с поразительной быстротой нарождались вновь» ^[226].

Департамент полиции располагал не только шестьюстами тысячами рублей на секретных агентов. Д. Ф. Тре-пов в 1905 году выхлопотал у царя «усиление тайного фонда Департамента полиции на три миллиона» рублей ^[227]. Из этой суммы поощрялись деяния сотрудников Охранных отделений и Жандармских управлений, а также тех темных сил, на которые опирался российский трон в начале XX столетия. В показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства

С. П. Белецкий писал: «(...) например, за мое время нахождения в должности товарища министра внутренних дел, конспирируя выдачи Н. Е. Макарову и Г. Г. За-мысловскому на нужды монархических организаций, деятельность коих была, как это видно из поступивших ко мне отчетов, по моим запросам, слаба, я, тем не менее, отметил, путем записей Дитрихса (чиновник Департамента полиции, ведавший финансами.— Ф. Л.), выдачи А. И. Дубровину и В. М. Пуришкевичу; это было сделано мною сознательно. А. И. Дубровин не был еще до того связан с Департаментом полиции, по крайней мере, за время моего нахождения в должности директора и товарища министра внутренних дел, и также не брал от меня и по фонду прессы; но я знал, что у него дела по организации слабы и что к Маркову он не обратился, ибо они были в натянутых отношениях, а я, по поручению А. Н. Хвостова (министр внутренних дел.— Ф. Л.), имел задание к съезду объединить все разрозненные силы монархических организаций»^[228].

Напомню читателю, что Марков, Замысловский, Дубровин и Пуришкевич — перессорившиеся лидеры черносотенных организаций. Министерство внутренних дел, снабжая их деньгами, стремилось объединить шовинистические силы империи, боровшиеся в одних рядах с опричниками самодержавия против революционного движения. Из этой среды охранка пополняла свои ряды добровольными и небескорыстными помощниками. Деньги лидерам черносотенных организаций, секретным сотрудникам и чиновникам Департамента полиции выдавались безотчетно, без расписок из секретных смет с пометой «на известное его императорскому величеству употребление»^[229]. Расписки брались лишь у ненадежных агентов, когда офицеры охранки хотели покрепче привязать их к себе. Назначение сумм и имена их получателей зависели от желания директора Департамента полиции и министра внутренних дел. Никаким ревизиям их действия не подлежали.

В выплатах царил полный произвол. Покидая пост директора Департамента полиции, М. И. Трусевич оставил долг по секретным сметам в размере восьмисот тысяч рублей ^[230]. И этот долг ему с легкостью простили, мало того, Трусевича сделали сенатором. Одной из причин смещения Трусевича с поста директора Департамента полиции следует считать разоблачение Азефа.

С деятельностью Охранных отделений, Департамента полиции и их руководителей читателю предстоит встретиться в последующих главах. Охранные отделения без изменений дожили до Февральской революции, но не смогли ее предотвратить. Политический сыск империи вырос профессионально и укрепился, на него отпускались громадные средства, но против массового революционного движения он был бессилен. Он был бессилен еще и потому, что в его рядах маршировали подонки, служившие на себя и на тех, кому выгодно было служить в данный момент. В последних числах февраля 1917 года на телефонные звонки, раздававшиеся в пустом здании Петербургского охранного отделения, несколько дней отвечал один и тот же голос. Лишь один безвестный донкихот политического сыска не покинул своего поста. Рыцари политического сыска разбежались, но не бездействовали.

Так закончил свое существование политический сыск Российской империи.

ЗАГРАНИЧНАЯ АГЕНТУРА

Политический сыск империи не мог обойти своим вниманием русскую революционную эмиграцию. После подавления польского восстания 1830 года и бегства в Европу его уцелевших участников наместник в Царстве польском вел. кн. Константин Павлович организовал за ними слежку. Впоследствии агенты Константина Павловича перешли на службу в III отделение. Нахождение русской политической полиции в Европе облегчалось соглашением, заключенным в 1834 году между Россией, Австрией и Пруссией, о сотрудничестве в сборе сведений о политических эмигрантах и совместном воздействии на революционную прессу. Русская Заграничная агентура не могла обойтись без доброжелательной помощи правительств европейских государств и позже. Так, князь Отто Эдуард Леопольд Бисмарк обязал руководителя прусской тайной полиции В. Штиберта покровительствовать резидентам III отделения. В сотрудничестве немецкого политического сыска с русской Штиберт имел и свой резон — все русские агенты переставали быть для него тайными. Он мог контролировать их действия и направлять на борьбу с немецкими революционерами ^[231].

Первый руководитель русского политического сыска в Европе барон К. Ф. Швейцер сформировал в 1840-х годах группу агентов из иностранцев. Но вскоре обнаружилось, что сотрудники Швейцера занимались главным образом мистификациями. Они сочиняли небылицы, оформляли их в виде отчетов-депеш и отправляли в Россию, получая за свои выдумки при-, личные вознаграждения. Когда обман вскрылся, III отделение почти полностью отказалось от услуг иностранцев и предпочло посылать в Европу своих проверенных агентов.

Я. Н. Толстой, друг молодого А. С. Пушкина, участник собраний «Зеленой лампы», член Союза благоденствия, человек образованный, наблюдательный и умный, многие годы оказывал помощь III отделению. Застигнутый восстанием декабристов в Европе и отказавшись возвращаться в Россию, он очень скоро принялся вымаливать прошение и каяться в вольнодумстве молодых лет. Его простили. Сидя в Париже, Толстой составлял для А. X. Бенкендорфа, а затем А. Ф. Орлова обзоры «о состоянии умов» западного общества и защищал Россию в журналах. В предвидении грядущих политических событий он проявлял незаурядную прозорливость. «Все крупные города,— писал Толстой в одном из донесений 1848 года,— в которых правительство имело неосторожность допускать открытие многочисленных фабрик, являются, особенно в дни, когда работа не производится, ареной шумных сборищ, обычно предшествующих бунтам. Вообще фабричные рабочие составляют самую беспокойную и самую безнравственную часть городского населения *(...)» ^[232]. Конечно, к этим наблюдениям Толстого никто в III отделении не прислушивался. За тридцать лет службы III отделению им послано в Петербург около двухсот пятидесяти донесений, в том числе о настроениях русской политической эмиграции.

Граф Ф. И. Бруннов

Большую помощь III отделению оказывали дипломаты, принявшие на себя обязанности сыщиков. С политической полицией сотрудничали граф П. П. Пален в Париже, А. В. Татищев в Вене и граф Ф. И. Бруннов в Штутгарте и Лондоне.

Бруннов и его помощник Д. Н. Лонгинов особенно досаждали А. И. Герцену и его кругу^[233]. Чиновник Министерства народного просвещения в Париже князь Э. П. Мещерский постоянно выполнял поручения Бенкендорфа. Русский посол в Берлине граф Урби активно искал связи между Каракозовым и тайными западными сообществами ^[234]. Все денежные операции по расчетам с зарубежными агентами III отделения приняло на себя Министерство внутренних дел.

По своим прямым обязанностям дипломатам приходилось в сотрудничестве с III отделением вести борьбу за возвращение в Россию политических эмигрантов П. В. Долгорукова, М. А. Бакунина, И. Г. Головина, Н. П. Огарева, Герцена и других. Когда же они категорически отказывались вернуться на родину, III отделение приступало к регулярной засылке своих секретных сотрудников в Париж, Лондон, Ниццу и другие города, где селились русские эмигранты. Агенты III отделения пытались препятствовать издательской деятельности эмигрантов, стремились выявить их связи с русскими революционными демократами и либеральной интеллигенцией.

В 1859 году управляющий III отделением А. Е. Тима-шев выезжал в Европу для инспектирования своей агентуры, озабоченный проникновением герценовских «Колокола» и «Полярной звезды» в Россию. Некоторых агентов Герцену удалось разоблачить, и они не смогли нанести существенного вреда вольной русской печати. «Шпионство усилилось до наглости»,— писал Герцен^[235]. В 1862 году III отделению удалось раскрыть его связи с группой петербургских радикалов. На основании попавших в руки полиции частных писем возникло «Дело о лицах, обвиняемых в сношении с лондонскими пропагандистами», нанесшее существенный удар по русскому освободительному движению. После смерти в августе 1868 года князя-эмигранта П. В. Долгорукова началась охота за его ценнейшими бумагами, окончившаяся их вывозом в Россию. Одновременно III отделение организовало погоню за С. Г. Нечаевым, скрывшимся от кары правительства за границей, его удалось выследить и добиться возвращения в Россию.

С появлением массовой русской революционной эмиграции в Европе III отделение в 1877 году увеличило число постоянных заграничных агентов до пятнадцати человек, часть из них в 1879—1880 годах разоблачил Н. В. Клеточников. По мнению руководителей III отделения, заграничная агентура состояла из очень слабых сотрудников. Когда 4 августа 1878 года С. М. Крав-чинский убил шефа жандармов Н. В. Мезенцева, временно исполнявший его должность генерал-лейтенант Н. Д. Селиверстов писал в русское посольство в Лондоне:

«Печальное событие 4 августа поставило меня в роли шефа жандармов, впредь до возвращения государя из Крыма. Его величеству угодно, чтобы я действовал как хозяин всего дела и приступил к некоторым преобразованиям. При существующей обстановке действовать успешно — дело невозможное, и я прошу Вашего содействия. Все то, что было заведено Шуваловым, запущено, а пресловутый Шульц (управляющий III отделением.— Ф. Л.),— может .быть, в свое время имевший способности,— теперь никуда не годится,— он только сплетничает, жалуется. Агентов у нас вовсе нет ни единого добропорядочного, и я обращаюсь к вам за помощью. Не можете ли вы отыскать таких, кои хоть по-польски говорят,— нельзя ли обратиться к знаменитому Друсквицу за указаниями? Благонадежному агенту я в состоянии платить до 20 тысяч франков, и при этом этот агент может работать непосредственно со мной, пока я шефом, или за сим с моим заместителем. Если бы возможно было нанять двоих, то было бы им, я полагаю, еще удобнее все дела направлять; второму агенту можно назначить 10 тысяч франков. Не откажите для пользы родины помочь. Шульц уверяет, что агентов-сыщиков и вообще агентов в России вовсе нельзя найти, что до известной степени справедливо. Извините за лаконизм: со дня убийства Мезенцева я работаю по 18 часов в сутки и боюсь свалиться с ног; я совершенно изнемогаю и проклинаю тот день, в который принял назначение товарища шефа жандармов. Ответ пришлите через Министерство внутренних дел,— иначе даже ко мне адресованные письма по почте приятель Шульца Шор все вскрывает»^[236].

Мы не знаем, дало ли какие-нибудь положительные результаты цитируемое письмо Селиверстова. Кравчин-ского изловить не удалось. Увы, он погиб в Лондоне под колесами поезда в 1895 году. Считалось, что произошел несчастный случай ^[237]. Селиверстова убил в Париже С. Падлевский пятью годами раньше. Смерть его относили на счет руководителя русской охранки в Европе П. И. Рачковского, и в это верили многие.

Анализируя неудачи русской заграничной агентуры, историк и участник революционного движения В. Я. Богучарский писал: «(...) констатируем, на основании неоспоримых исторических документов, замечательный в истории русского освободительного движения семидесятых годов факт: среди деятелей этого движения до 1878 года не нашлось никого, кто бы пожелал, продавшись жандармам, сделаться их «агентом» в среде русской эмиграции» ^[238].

Заграничная агентура занималась политическим сыском, а он без предательства, провокации немыслим. Как могло III отделение иметь серьезную информацию о революционной эмиграции без помощи провокаторов? Заслать агента? Но эмиграция могла принять человека, равного себе по знаниям и интеллекту, с неоспоримыми заслугами перед освободительным движением. Где ж полиции такого взять? (...)

Последняя попытка оживить деятельность заграничной агентуры III отделения совпадает с последними месяцами его существования. Понимая, что революционное движение в России и эмиграция составляют единое целое, Лорис-Меликов в апреле 1880 года командировал своего представителя полковника М. Н. Баранова в страны Западной Европы для ознакомления с работой зарубежных полицейских служб, инспектирования деятельности секретных агентов III отделения и укрепления русского заграничного политического сыска ^[239].

Разочаровавшись в деятельности русской агентуры и превратившись в пламенного поклонника постановки дела политического сыска во французской полиции, Баранов с согласия Лорцс-Меликова попытался возродить русскую заграничную полицейскую службу с помощью французских специалистов. Баранов договорился с префектом Парижа, что за это дело возьмутся его ближайший помощник Мерсье и его коллеги из секретно-наблюдательной части парижской полиции. Баранов наивно полагал наладить сыск с помощью людей, не владевших русским языком и не знавших русской революционной среды. Для Мерсье и К^[240] наняли переводчика, и в Департамент полиции потекли бойкие донесения, сводившиеся главным образом к подробностям интимной жизни русских эмигрантов. От услуг французских коллег пришлось отказаться. Оказавшись в безвыходном положении, правительство решило, хотя и временно, пойти по пути совершенно недопустимому,— оно поручило руководство политическим сыском во Франции дипломату—русскому посланнику в Париже князю Н. А. Орлову, сыну покойного главноуправляющего III отделением А. Ф. Орлова ^[241].

Департамент полиции лишь в 1883 году взял на себя руководство Заграничной агентурой. Ее главой в июле 1883 года директор Департамента полиции В. К. Плеве назначил завербованного им польского эмигранта Корвин-Круковского. Местом пребывания Заграничной агентуры был определен Париж. Круковский начал с увольнения скомпрометировавших себя сотрудников и найма новых из французов. Но вскоре помощник Плеве Г. К. Семякин пришел к выводу, что Круковский слабо разбирался в делах политического сыска, плохо исправлял свои обязанности и злоупотреблял в расходовании денег, переводимых ему из Петербурга на содержание агентов. Увольнение Круковского состоялось в марте 1884 года. Для этого в Париж специально приезжал заведующий Третьим делопроизводством Департамента полиции Семякин.

Третье делопроизводство образовало в своем составе иностранный отдел, состоявший из трех чиновников, собиравших сведения, полученные зарубежными агентами, координировавших их действия и выпускавших ежемесячные обзоры о положении в революционной эмиграции и осуществляло финансирование заграничной охранки. Содержание русской полицейской службы в Европе в 1884 году составляло пятьдесят восемь тысяч рублей ^[242].

Вместо Круковского Семякин предложил назначить руководителем Заграничной агентуры П. И. Рачковского, побывавшего в январе 1884 года в Париже со специальным заданием и хорошо зарекомендовавшего себя у высшего полицейского начальства. До назначения Рачковского заграничный политический сыск занимался только наружным наблюдением, его осуществляла группа из шести филеров-французов во главе с Барлэ. Рачковский продолжил развитие филеровского наблюдения, поставил внутреннее наблюдение, постепенно вербуя секретных агентов из эмигрантов. Внедрив в их среду своих людей, он устраивал разгромы народовольческих типографий, создавал динамитные лаборатории и выдавал их французскому правительству,— умудрялся делать все, чем увлеченно занимались его колдеги в России, даже перлюстрацией писем.

Рачковский распространил свои действия на те европейские государства, куда пустила корни русская эмиграция. Проникновение политического сыска в новые страны сопровождалось разрешением правительств этих государств на размещение в них представителей русской политической полиции.

Рачковский образовал прочные связи с западной прессой и через нее влиял на общественное мнение европейских государств. Он установил дружеские отношения с политическими деятелями, депутатами, дельцами. Его особняк в Сен-Клу под Парижем посещали самые высокие персоны административной иерархии европейских правительств. Ему удавалось оказывать ощутимые услуги Министерству внутренних дел Российской империи. Во всех фешенебельных ресторанах Парижа официанты знали «general russo» и уважали за щедрые полицейские чаевые.

Рачковскому удалось подтолкнуть одного из лидеров партии «Народная воля» Л. А. Тихомирова к унизительному вымаливанию прощения у Александра III. Так, 16 ноября 1888 года Рачковский писал директору Департамента полиции П. Н. Дурново: «Наконец, на отпечатание двух протестов против Тихомирова мною дано было из личных средств 300 франков, а на брошюру Тихомирова «Почему я перестал быть революционером» доставлено было моим сотрудником Л. и вручено Тихомирову тоже 300 франков» ^[243]. В это время бюджет Заграничной агентуры составлял около девяноста тысяч рублей в год ^[244] .

Одновременно с Рачковским на тех же территориях, где он чувствовал себя уверенным хозяином, действовали агенты наружного и внутреннего наблюдения, подчиненные Особому отделу Департамента полиции и тщательно скрываемые от руководителя заграничной охранки. Быть может, он и знал о существовании соперников...

В первый раз карьера действительного статского советника Рачковского прервалась в 1902 году, когда он написал вдовствующей императрице Марии Федоровне, что ее сын Николай II пригласил в Россию спирита и гипнотизера Филиппа и его влияние на императора может иметь отрицательные последствия. Монарх возмутился наглостью полицейского чиновника, и министр внутренних дел В. К. Плеве отправил талантливого сыщика в отставку.

Место Рачковского получил его злейший враг начальник Особого отдела Департамента полиции Л. А. Ратаев, прибывший в Париж в ноябре 1902 года. Плеве считал Ратаева «слишком светским человеком» для работы в политическом сыске ^[245].

«По моей долголетней службе,— докладывал 28 января 1903 года Ратаев директору Департамента полиции А. А. Лопухину,— я сразу понял, что способы ведения дела моим предшественником значительно устарели и совершенно не приспособлены к современным требованиям Департамента. Как я уже писал, наиболее слабым пунктом оказалась Швейцария, а между тем я застал момент, когда центр и даже, можно сказать, пульс революционной деятельности перенесены именно туда. На меня сразу посыпались из Департамента запросы по части выяснения различных лиц в Швейцарии, а у меня, кроме чиновника Женевской полиции, под руками не было никого» ^[246]. Новый начальник, как водится, осуждал деяния своего предшественника.

Ратаев работал в Департаменте полиции почти с его основания, он участвовал в вербовке Азефа, через его руки прошла вся центральная секретная агентура. Благодаря Азефу Ратаев знал обо всем, что происходило в рядах социалистов-революционеров и других партий, поскольку регулярно проводились совместные конференции революционных и оппозиционных партий. По этой части у Ратаева складывалось все благополучно, и он занялся реорганизацией сыскных групп в Европе. Ему удалось подчинить себе почти все самостоятельные центры русской полиции на Балканах, в Галиции, Силезии, Прусской Познани и Берлине. Зарубежная агентура под управлением Ратаева работала вполне удовлетворительно.

Но вдруг произошли одно за другим убийства всесильного министра внутренних дел Плеве и генерал-губернатора Москвы вел. кн. Сергея Александровича, увольнение директора Департамента полиции Лопухина и последовавшее за ним назначение Рачковского чиновником особых поручений Министерства внутренних дел, а затем вице-директором Департамента полиции по политической части. Все преобразования Ратаева, по мнению Рачковского, сразу оказались вредными и ошибочными, подлежавшими немедленной отмене. Его пребывание на посту руководителя Заграничной агентуры закончилось 1 августа 1905 года увольнением в отставку без объявления причин.

Место Ратаева занял А. М. Гартинг, бывший провокатор, трудившийся с Рачковским еще над созданием Заграничной агентуры, его правая рука и личный друг. Он оказал неоценимую услугу начинающему Рачков-скому постановкой внутреннего наблюдения в Париже и серией наглых провокаций во Франции и Швейцарии. Человек недалекий, уступавший умом и знаниями своим предшественникам, действительный статский советник, кавалер многих российских орденов, кавалер ордена Почетного легиона, Гартинг, наверное, долго бесчинствовал бы в Европе. Но в начале 1909 года В Л. Бурцев, ознакомившись с документами, предоставленными ему бывшим сотрудником Особого отдела Департамента полиции Л. П. Меньшиковым, напечатал во французских газетах статьи с неопровержимыми доказательствами провокаторского прошлого главы российского политического сыска в Европе. Бурцев легко убедил читателей, что эмигрант Гекельман-Ландзен, разоблаченный провокатор, приговоренный в 1890 году французским судом к пяти годам тюремного заключения за подстрекательство, и Гартинг одно лицо.

Социалист Ж. Жорес сделал запрос правительству о существовании русской политической полиции во Франции. Премьер-министру Ж. Клемансо пришлось ответить, что деятельность любой иностранной полиции во Франции будет запрещена немедленно. Заграничной охранке пришлось перейти на нелегальное положение, не могла же она прекратить свое существование, да и правительство Клемансо не желало этого. Ей просто пришлось осторожнее действовать.

После разоблачения Гартинга в Париж поздней осенью 1909 года прибыл статский советник А. А. Красильников. Его приезд Департамент полиции завуалировал официальным поручением Министерства иностранных дел осуществлять связь с местными властями и консульскими чиновниками. Формально Красильников Заграничной агентурой не руководил и сумел вести дело так, чтобы деяния политической полиции не всплыли наружу. Улеглись страсти, о Гартинге и обещании Клемансо перестали вспоминать, но руководителю заграничной охранки приходилось туго — его шантажировали сами агенты. Под угрозой разоблачительного скандала они требовали денежных прибавок. Для их усмирения приходилось прибегать к помощи префекта парижской полиции.

Понимая, что факт существования русской политической полиции во Франции может в любой момент быть предан огласке, Красильников решил замаскировать Заграничную агентуру вывеской «Справочного бюро Биттер-Монен», принадлежавшего французскому гражданину. Агенты наружного и внутреннего наблюдений русского политического сыска формально числились служащими Биттер-Монена, а жалованье им исправно платил Департамент полиции.

«Центр всей организации находился в Париже,— вспоминал известный эсер Е. Е. Колосов (псевдоним — Э. Коляри),— на улице Гренель, при русском посольстве. Однако, наученная горьким опытом, русская тайная полиция не рисковала дело заграничного розыска ставить от своего собственного лица. Правда, она была фактическим хозяином всего дела, она щедро обеспечивала каждого агента и возмещала все его служебные расходы, но от ответственности формальной за всю организацию она уклонялась. Она предоставляла этим детективам называться, как им угодно,— «делегатами», «комиссарами», просто чиновниками,— но только не агентами на русской службе» ^[247]. Колосов вспоминал, как один из «служащих» Биттер-Монена покупал письма эмигрантов у почтовых служащих для перлюстрации ^[248]. Камуфляж охранки под фирму Биттер-Монена не уменьшил беспокойства Красильникова. Все недовольные, недобросовестные и ленивые агенты, получив нагоняй от своих фактических хозяев, обращались к эмигранту В. Л. Бурцеву и предлагали купить имевшиеся в их распоряжении документы русского политического сыска, но у него не всегда находились требуемые деньги. Тогда сыщики шли к газетчикам...

Красильников в ожидании новых разоблачений предложил Департаменту полиции отказаться от услуг Биттер-Монена и открыть «частное бюро» во главе со старейшим агентом заграничного сыска, проработавшим в нем тридцать два года, Генрихом Бинтом и старшим агентом Садібденом. Из тридцати восьми сотрудников Биттер-Монена он отобрал для перевода в «частное бюро» четырнадцать лучших филеров. «Частное сыскное бюро» приступило к работе в 1912 году и сразу же столкнулось с неожиданной трудностью — Бурцев, сумевший завербовать нескольких бывших сыщиков, оказался существенной помехой для русской агентуры. «В Париже Бурцев ныне проявляет усиленную деятельность,— писал Красильников в Петербург,— стараясь выслеживать ведущиеся наблюдения и устанавливать наблюдательных агентов, для чего сподвижник его, Леруа, и другие специально обходят улицы кварталов, где проживают эмигранты» ^[249] . Бурцев организовал своего рода контрразведку, действовавшую достаточно эффективно. Вместе с Л. П. Меньшиковым и бывшим сотрудником Варшавской охранки М. Е. Бакаем Бурцеву удалось разоблачить Азефа, Гартинга, Жученко и многих других провокаторов. Бурцев представлял ощутимую угрозу для заграничной охранки. Гартинг пытался выдворить его и Бакая из Парижа, Красильников постоянно жаловался в Петербург на свои неудачи из-за стараний Бурцева. Последний глава зарубежной агентуры вздохнул с облегчением лишь осенью 1914 года, когда Бурцев выехал в Россию.

Энергия Красильникова тратилась больше на борьбу с Бурцевым, чем на поиск сведений о русских эмигрантах, число которых постоянно увеличивалось, а искусство их конспирации непрерывйо совершенствовалось. Красильникову было труднее работать, чем его предшественникам, еще и потому, что в его распоряжении не оказалось ни одного крупного провокатора, какими располагали Рачковский, Ратаев и Гартинг, все они были разоблачены Бурцевым и его помощниками.

Для проверки информации, поступавшей от Красильникова, Департамент полиции и Охранные отделения империи регулярно посылали за границу своих секретных сотрудников. Этим занимались Центральный отряд Петербургского охранного отделения ^[250], Московское охранное отделение, Особый отдел Департамента полиции, Дворцовая охрана и другие Охранные отделения. По результатам их деятельности начальник Особого отдела Департамента полиции жандармский генерал А. М. Еремин составлял обширные доклады, многое в которых не совпадало с депешами Красильникова. Лишь после революции выяснилось, что сведения, доставлявшиеся Красильниковым, были точнее.

С началом первой мировой войны по распоряжению Департамента полиции Красильников реорганизовал Заграничную агентуру, направив ее на шпионаж, контрразведку и доставку секретных сведений из европейских стран, отрезанных от России фронтом.

После отречения Николая II от престола Красильников распустил своих сослуживцев, запер и опечатал в присутствии посла в Париже А. П. Извольского помещение в первом этаже русского консульства в Париже, занимаемое Заграничной агентурой. Так завершила она свое существование.

АРХИВЫ, СВИДЕТЕЛИ

В конце февраля — начале марта 1917 года почти одновременно по всей России запылали костры, в которых горели документы Охранных отделений, Жандармских управлений, Департамента полиции и других служб Министерства внутренних дел империи. Пламя поглощало бесценные документы.

В первые дни Февральской революции разъяренные толпы столичных жителей подожгли здание Окружного суда на Литейном проспекте и старой тюрьмы — Литовского замка — у Театральной площади. Они сгорели дотла. Пожары вспыхнули в здании Департамента полиции на Фонтанке у Пантелеймоновского моста и на Мытнинской набережной, там громили и жгли Петроградское охранное отделение. Эти два здания с их содержимым подожгли умышленно. Многие желали истребления архивов Охранного отделения и Особого отдела Департамента полиции, им требовалось забвение прошлого как гарантия будущего существования.

«Правда, кое-где жандармским офицерам удалось уничтожить списки провокаторов,— писал публицист С. Г. Сватиков,— кое-где толпа, подстрекаемая агентами охраны, не понимая смысла происходящего, разгромила Охранные отделения и сожгла их архивы и делопроизводства. Так, например, погибла значительная часть архива Петроградского охранного отделения» ^[251].

Все, кто оставил воспоминания об этих странных пожарах весны 1917 года, считали, что организовали их бывшие охранники.

«Перед зданием Департамента полиции,— писал известный архивист В. Максаков,— на Фонтанке и на Пантелеймоновской улице день и ночь горели огромные костры из бумаг, документов, дел, фотографических карточек, выброшенных из окон. В самом помещении большинство шкафов было взломано, и книги, дела, отдельные бумаги грудами покрывали полы огромного здания. Некоторые отделы, например VIII делопроизводство, ведавшее делами по борьбе с преступностью, были уничтожены совершенно. Другие значительно пострадали. К счастью, почти не пострадала комната, в которой помещался Особый отдел Департамента полиции. Здесь находились наиболее ценные в историческом отношении материалы. Они сохранились почти полностью» ^[252].

Кто-то сообщил о происходившем на Фонтанке в Пушкинский Дом Академии наук. Непременный секретарь Академии наук академик С. Ф. Ольденбург сумел раздобыть несколько повозок, и экспедиция, состоявшая из П. Е. Щеголева, Б. Л. Модзалевского, tl. А. Котляревского, А. С. Полякова, А. А. Шилова, В. П. Семенникова и других, отправилась на спасение ценнейших архивов ^[253]. Все, что удалось спасти, 3 марта погрузили в сани и свезли на Васильевский остров в Академию наук. (Часть спасенных документов погибла в 1918 году при эвакуации архивов в Ярославль.) ^[254]

В Москве 1 марта 1917 года во дворце по Гнездниковскому переулку, 5, запылали костры. Горели документы Охранного отделения. Кто-то носил бумаги в костры, кто-то брал на память папки, фотокарточки, брошюры. «Трудно было понять,— писал Максаков,— кого в этой толпе было больше,— любопытствующих или бывших охранников, стремившихся, пока не поздно, по возможности скрыть в огне костров следы своего участия в охране рухнувшего самодержавного строя. Что в толпе немало было бывших охранников, можно было убедиться из того, что при проверке дел «охранки», в особенности ее так называемого «агентурного отдела», впоследствии выяснилось отсутствие, главным образом, личных дел секретных сотрудников, «агентурных записок» и тому подобных документов, по-видимому, не случайно исчезнувших во время «стихийного» разгрома «охранки» и полицейских участков.

В тот же день группа политических деятелей и историков организовала охрану документов «охранки» и их перевозку на Красную площадь в Московский исторический музей, где для размещения архивных материалов был приспособлен читальный зал музея» ^[255].

Много хуже дело обстояло в провинции. Там Охранные отделения жгли одновременно со столичными, в первую очередь уничтожали личные дела секретных сотрудников и нормативные документы, регламентировавшие методы работы политического сыска. Известия о происходивших повсеместно разгромах сыскных учреждений бывшей империи побудили Временное правительство срочно учредить при Министерстве юстиции Комиссию для ликвидации дел политического характера бывшего Департамента полиции. Ее возглавил бывший народоволец В. Л. Бурцев, уделявший Комиссии чрезвычайно мало времени, отчего часть архивов продолжала находиться на попечении их прежних хранителей — чиновников Министерства внутренних дел. Временное правительство «отдало распоряжение об охране полицейских архивов только тогда, когда официальные хранители их покинули свои посты и когда много документов уже было расхищено и уничтожено» ^[256].

Видя, что бурцевская комиссия бездействует, 13 марта 1917 года министр юстиции подписал письмо следующего содержания:

«Сим предлагаю товарищу прокурора Случевскому, П. Е. Щеголеву, В. М. Зензинову, Н. Н. Мясоедову и прапорщику Знаменскому в кратчайший срок рассмотреть документы, захваченные в Департаменте полиции и в других учреждениях, находящихся в моем распоряжении, и о результатах сообщить мне.

Министр юстиции А. Ф. Керенский»^[257].

Бурцевскую комиссию формально ликвидировали 15 июня 1917 года. За пять дней до ее образования Временное правительство сформировало Чрезвычайную следственную комиссию для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих высших должностных лиц как гражданских, так военного и морского ведомства ^[258]. В ее работе постоянно участвовали: известный московский адвокат Н. К. Муравьев (председатель), сенаторы С. В. Иванов и С. В. Завадский (заместители председателя), главный военный прокурор В. А. Апушкин, прокурор Харьковской судебной палаты Б. Н. Смиттен, прокурор Московского окружного суда Л. П. Олышев, академик С. Ф. Ольденбург, прокурор Виленской судебной палаты А. Ф. Романов, представитель Государственной думы Ф. И. Родичев, от Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов Н. Д. Соколов и единственный историк П. Е. Щеголев. Главным редактором стенографических отчетов Комиссия пригласила поэта А. А. Блока, ему помогали журналист М. П. Миклашевский и писательница Л. Я. Гуревич, научную редакцию отчетов выполнил профессор Е. В. Тарле.

Чрезвычайную следственную комиссию обслуживало двадцать пять следователей. Они и члены Комиссии допросили пятьдесят девять лиц, в том числе: министров внутренних дел А. А. Макарова, Н. А. Маклакова, А. Д. Протопопова и А. Н. Хвостова, товарищей министра внутренних дел С. П. Белецкого, В. Ф. Джунковского, С. Е. Крыжановского и Н. В. Плеве, министра юстиции И. Г. Щегловитова, крупных чиновников политического сыска С. Е. Виссарионова, А. В. Герасимова, М. С. Комиссарова. Материалы, собранные Комиссией, П. Е. Щеголев обработал, отредактировал и издал в 1924—1927 годах ^[259]. Свидетельства, полученные Комиссией, в значительной мере заполнили пробелы, образованные из-за уничтожения в первые дни Февральской революции архивных документов бывших учреждений политического сыска и тюрем империи.

Понимая, что архивы подразделений Департамента полиции и Отдельного корпуса жандармов необходимо срочно спасать и приводить в порядок для их использования в борьбе со сторонниками восстановления монархии, Временное правительство решило образовать при Чрезвычайной следственной комиссии Особую комиссию для обследования деятельности бывшего Департамента полиции и подведомственных департаменту учреждений. Председателем Особой комиссии министр юстиции назначил Щеголева. В ее работе кроме председателя принимали участие еще 22 человека.

Проект положения об Особой комиссии написан Щеголевым:

«1. Комиссия для ликвидации дел политического характера бывшего Департамента полиции, образованная постановлением Временного правительства от 10 марта 1917 г., упраздняется.

2. При Министерстве юстиции учреждается Особая комиссия для обследования, согласно указанию Министерства юстиции, деятельности бывшего Департамента полиции и подведомственных департаменту учреждений.

3. Комиссия: а) исследует все дела, имеющие отношения к политическому розыску и сохранившиеся в архиве Департамента полиции и подведомственных ему учреждении; б) входит в сношения с исполнительными комитетами и комиссиями, работающими на местах по данным местных архивов. (...)

4. Архив бывшего Департамента полиции передается в ведение Министерства юстиции, а управление архивом впредь до окончания работы Чрезвычайной следственной комиссии временно возлагается на Особую комиссию (...)» ^[260].

Все усилия Особой комиссии Щеголев направил на спасение и сохранение архивов, на их научное описание и изучение.

«С момента упразднения Департамента полиции,— писал ХЦеголев в докладной записке министру юстиции,— на местах осталось множество мелких архивов в подведомственных Департаменту полиции учреждениях (районных Охранных отделениях, Жандармских управлениях и Розыскных пунктах), частью разгромленных и наполовину уничтоженных во время переворота, частью приведенных в некоторый порядок местными силами. Для того чтобы создать архив, который мог бы отразить во всей полноте деятельность бывшего Департамента полиции, необходимо принять экстренные меры к охране и сосредоточению материалов и документов, относящихся к деятельности бывшего Департамента полиции, разбросанных по обширному пространству государственной территории» ^[261].

Задачи, возложенные Министерством, юстиции на Особую комиссию, сформулированы Щеголевым в наказе:

«1. Выяснить наличный состав секретной агентуры при всех учреждениях, занимавшихся политическим розыском с 1905 по 1917 г., и приготовить список секретных сотрудников.

2. Рассмотреть все дела Особого отдела, 6-го делопроизводства и все данные о деяниях криминального характера, совершенных чинами жандармского надзора, сообщить Министерству юстиции.

3. Принять меры путем личных и письменных сношений к выявлению и охране дел и архивов упраздненных ныне учреждений, занимавшихся политическим розыском и подведомственных Департаменту полиции, для передачи при ближайшей возможности в архив Департамента полиции. По выяснении дела представить Министерству юстиции общий отчет о положении всех столичных и провинциальных архивов указанного типа.

4. Составить детальный отчет о положении политического розыска в России с 1905 по 1917 г.» ^[262].

Разоренные и частично уничтоженные архивы Департамента полиции привести в порядок было нелегко, а документы срочно требовались для выявления секретных агентов, участвовавших в политическом сыске. Обе комиссии выполнили неоценимую работу. Результатом их деятельности явилось сохранение и публикация некоторых важнейших документов, отображающих историю революционного движения в России. Комиссии работали по заданиям Временного правительства. После Октябрьской революции, как и все учреждения предшествующих режимов, они перестали существовать, о чем 1 ноября 1917 года члены комиссий получили следующее письмо:

«С сего 1 ноября комиссия приступила к ликвидации своей деятельности и в заседании 31 октября вынесла постановление о прекращении занятий сотрудников комиссии.

В связи с этим постановлением Чрезвычайная следственная комиссия постановила сроком окончания порученных вам работ считать 15 сего ноября, после какового числа Комиссия просит- вас не отказать представить взятую вами на себя работу в комиссию для отчета» ^[263].

После Февральской революции комиссии для обследования архивов учреждений, подведомственных Министерству внутренних дел, формировались и за пределами бывшей Российской империи. В марте 1917 года в Париже образовался эмигрантский комитет, обратившийся к Временному правительству с просьбой «о допущении представителей комитета в опечатанное помещение Заграничной агентуры для разбора архивов и для выяснения состава секретных сотрудников» ^[264]. В начале апреля министр юстиции А. Ф. Керенский и председатель Чрезвычайной следственной комиссии Н. К. Муравьев прислали в Париж телеграммы с просьбой создать специальную комиссию по разбору архива заграничной охранки и отправке его в Россию. Один из членов комиссии В. К. Агафонов вспомнил: «На дверях Заграничной агентуры, помещавшейся в нижнем этаже русского консульства в Париже, мы нашли печати консульства и личную печать заведующего агентурой Красильникова; сняв их и отомкнув двери, находившиеся на запоре, двумя ключами, не без волнения вошли мы в таинственную парижскую «охранку», состоявшую всего из двух относительно небольших комнат... Вот он, центр, откуда невидимая рука направляла свои удары в самое сердце русской политическом эмиграции, здесь плелась паутина, окутывавшая нас и наших товарищей тысячью тонких, но крепких нитей; здесь, думали мы, совершались сатанинские искушения, и слабые или уже развращенные становились окончательными предателями» ^[265].

Архив заграничной охранки никто не жег, не громил, но и он не целиком перешел к новой власти. Красильников и его помощники, до того как опечатать помещения охранки, часть бумаг изъяли из архива и по требованию комиссии не все возвратили обратно.

Прекратили существование две столичные комиссии (были распущены Комиссия по обеспечению нового строя и Комиссия политических архивов), созданные в Москве в марте 1917 года для спасения и сохранения архивов учреждений бывшего Департамента полиции, перестали действовать различные провинциальные комиссии и Комиссия по разбору архива заграничной охранки.

Архивы Министерства внутренних дел и подведомственных ему учреждений, вернее, то, что от них осталось, оказались в руках новой власти. Первые годы некоторым количеством сохранившихся документов пользовались историки и участники революционного движения. Потом доступ в эти архивы закрыли для всех. Но сразу же после Октябрьской революции многие документы архива бывшего Департамента полиции были опечатаны^[266], и есть основания предполагать, что они не изучены до сих пор.

3. ДЕГАЕВ, СУДЕЙКИН И ЕГО УЧЕНИКИ

ДЕБЮТ ПРОВИНЦИАЛА

В воскресенье 1 марта 1881 года около двух часов пополудни С. Л. Перовская подала условный знак, и первый метальщик Н. И. Рысаков бросил бомбу в экипаж проезжавшего царя. От взрыва ни Александр II, ни «бомбист» нисколько не пострадали. Рысакова тут же схватили, а монарх пересел в поданные ему сани. Но не успел он прийти в себя от первого взрыва, как наперерез следования царского эскорта бросился второй бомбист— И. И. Гриневицкий. Вновь на Екатерининском канале раздался взрыв, от которого и Александр II, и второй метальщик получили смертельные ранения.

В тот же день в сумерках над Зимним дворцом поднялся черный флаг, возвестивший России о кончине императора. Гриневицкий умер в Конюшенной больнице, не приходя в сознание. Он немногим пережил свою жертву. А на другой день Рысаков поспешил выдать жандармам всех известных ему народовольцев. О многих из них полиция уже знала из показаний бывших членов партии «Народная воля» И. Ф. Складского и В. А. Меркулова, опередивших Рысакова в предательстве.

Главного организатора покушения Желябова арестовали еще 27 февраля 1881 года, и участия в убийстве Александра II он не. принимал. Следовательно, его могли не судить вместе с непосредственными участниками покушения, и он, возможно, остался бы жив. Но Желябов требовал и добился, чтобы его причислили к цареубийцам, он предпочел эшафот каторге, справедливость формальности. Желябова, Перовскую, Гельф-ман, Кибальчича, Михайлова и Рысакова судили 26—29 марта в Особом присутствии Правительствующего Сената. 3 апреля всех, кроме Гельфман, ожидавшей ребенка, казнили на Семеновском плацу.

Вслед за убийством Александра II камеры Секретного дома Алексеевского равелина и Трубецкого бастиона Петропавловской крепости заполнялись молодыми людьми. Хватали всех, кто мог внушить малейшее подозрение, и предъявляли их на опознание предателям Меркулову и Окладскому. Для срочного ведения следствия сотрудников столичной политической полиции явно недоставало, и Петербург потребовал помощи от своих провинциальных коллег. Среди прибывшего подкрепления оказался жандармский капитан Судейкин ^[267].

В Петербурге Судейкину удалось распропагандировать народовольца Меркулова и завербовать его на службу в полицию ^[268]. Меркулов выдал многих народовольцев, участвовавших в подготовке покушений на Александра II. Вербуя Меркулова, Судейкин одновременно «работал;» с Окладским, ставшим полицейским агентом в октябре 1880 года, но еще не выпущенным из Петропавловской крепости. Окладский вспоминал:

«Судейкин встретил меня очень сурово и сказал мне, что он меня знает и видел раньше. Я, конечно, удивился, как он мог меня знать. Тогда он напомнил мне, что, когда я в Киеве на Боричевом току занимал дом, в котором была устроена мастерская, где я изготовил разрывные бомбы и выносил во двор сушить формы, он с этого времени наблюдал за мной с высоты колокольни Андреевского собора и смотрел в бинокль, что я делаю, причем со злобой сказал мне, что я тогда ускользнул из его рук и расстроил так прекрасно налаженное им дело наблюдения, что мой побег чуть не повредил его карьере, но зато я теперь не ускользну из его рук» ^[269].

В первых числах марта 1881 года во время аудиенции в Зимнем дворце военный прокурор генерал В. С. Стрельников доложил Александру III о своем старом знакомом, талантливом сыщике Г. П. Судейкине ^[270]. Стрельников превосходно знал его по совместной службе на юге России, где Судейкин проходил выучку у начальника Киевского жандармского управления В. Д. Новицкого. Молодой офицер прославился при разгроме народнических кружков. В 1879 году ему удалось арестовать И. К. Дебагория-Мокриевича, М. Р. Попова, Д. Т. Башуцкого, В. А. Осинского и других. Последний при аресте стрелял в Судейкина ^[271].

Протекция Стрельникова ^[272] помогла, и Георгия Пор-фирьевича Судейкина назначили на специально созданную для него должность инспектора столичного Охранного отделения. В его подчинении сосредоточилась вся полицейская агентура России. Политический сыск, руководимый им, заключил в свои объятия всю территорию империи. Арестованных по подозрению в совершении государственных преступлений присылали в столичную охранку к Судейкину из всех городов России.

«Арестованная в 1882 г. в Витебске,— вспоминала народоволка П. С. Ивановская,— через полтора месяца я была доставлена в Петербург в Охранное отделение на Гороховой улице. На третий день, часов в 10 утра, меня 2 жандарма ввели в небольшой кабинет. За стоявшим среди комнаты столом, спиной к окну, сидел в жандармской форме господин импозантной наружности. Большого роста, атлетически сложенный, широкоплечий, с выей крупного вола, красивым лицом, быстрыми черными глазами, весьма развязными манерами выправленного фельдфебеля — все это вместе роднило его с хорошо упитанным и выхоленным жеребцом. По-видимому, отличная память и быстрая усваи-ваемость всего слышанного дали Судейкину возможность выжимать из разговора с заключенными пересыльными, которых он в 1879 г. сопровождал из Киева в Сибирь, много полезных знаний для своего развития и своего служебного положения. Сам он говорил, что политические впервые его познакомили с учением Маркса. (...) Речь неслась как бурный поток, перескакивая с одного предмета на другой без всякой связи. Имена великих людей, гениев, стремительно неслись с жандармских уст. Упоминались К. Маркс, Маудсли, Дарвин и наконец Ломброзо. Последним он пользовался для доказательства той истины, что все люди одержимы безумием и нет правых и виноватых. „Во главе русского прогресса,— ораторствовал Су-дейкин,— теперь революционеры и жандармы! Они скачут верхами рысью, за ними на почтовых едут либералы, тянутся на долгих простые обыватели, а сзади пешком идут мужики, окутанные серой пылью, отирают с лица пот и платят за все прогоны"»^[273].

Несмотря на нескрываемую иронию, с которой автор воспоминаний нарисовала портрет инспектора петербургской охранки, такого образованного сыщика российская тайная полиция еще не видывала. Судейкин легко освоился в столичной атмосфере и прижился в Охранном отделении. Начальство сразу же оценило его таланты. Он первый в России после Бенкендорфа и Дубельта начал внедрять новшества в политический сыск. Судейкин запретил скоропалительный арест выслеженной жертвы. Он требовал не спеша, наблюдая за каждым ее движением, устанавливать весь круг знакомых и уж потом наглухо защелкивать западню. Инспектор охранки не останавливался даже перед изощренной подлостью. Он подсаживал в соседние с народовольцами камеры предателей, и те, перестукиваясь с соседями, добывали у них информацию, называя себя фамилиями других революционеров, заранее изолированных. Так провокатор Окладский, спустя сорок три года, признался: «Разве сам я додумался бы до такой подлости... Меня Судейкин подсаживал, он меня заставлял называться Тихоновым. Самому мне где же было додуматься?» ^[274] Судейкин первый начал по-настоящему вербовать агентов из попавших в его руки революционеров, и, надо признаться, умело. Он предлагал сотрудничество всем, лишь подыскивая формулировки, наиболее подходящие для намеченных жертв, и, в случае удачи, прилежно превращал их в провокаторов.

Во времена Судейкина во Франции провокация законодательством была запрещена, провокаторов судили за подстрекательство и осуждали на длительные сроки тюремного заключения, более суровые, чем втянутых ими лиц. В России тема провокации выплеснулась наружу лишь в 1906 году. Полиция тщательнейше скрывала использование провокации как метода политического сыска. Русская полиция пользовалась услугами провокаторов и до Судейкина, но лишь при нем провокация получила развитие и широкое приме_ч-нение, именно Судейкин ее идеолог^[275]. Провокаторов XIX века можно пересчитать по пальцам. Вот главные из действовавших в рядах «Народной воли»: С. П. Де-гаев, И. Ф. Окладский и А. М. Гартинг, еще десяток-полтора мелких. Но даже от такого количества провокаторов русское революционное движение несло невосполнимые потери.

В начале 1881 года (по другим источникам — в апреле или октябре 1881 года) в руки полиции попал

В. П. Дегаев, выгнанный за неблагонадежность из Морского кадетского корпуса. Из Дома предварительного заключения семнадцатилетнего Владимира однажды привезли в охранку к Судейкину. Их диалог со слов В. П. Дегаева записала член Исполнительного комитета партии «Народная воля» А. П. Прибылева-Корба:

«Я знаю, что вы мне ничего не скажете,— обратился он к нему,— и не для того я позвал вас, чтобы задавать вам бесполезные вопросы. У меня другая цель относительно* вас. Я хочу предложить'вам очень выгодные условия. Ваше дело будет прекращено, ваша виновность будет забыта, если вы мне окажете существенную услугу.

— Как! — воскликнул с негодованием юноша.— Вы хотите из меня сделать шпиона! Кто дал вам право говорить мне подобные вещи? — крикнул он, выходя из себя.

Но Судейкин остановил его. Началась игра кошки с мышью, столь любимая Судейкиным.

— Вы даже не выслушали меня, а уже рассердились,— заметил он, самоуверенно улыбаясь.— Не думайте, что я предназначаю вас на роль шпиона или предателя. Я не решился бы на это из уважения к вашей семье; и по вас вижу, что вы слишком благородны для таких ролей. То, что я вам предлагаю, заключается в следующем: правительство желает мира со всеми, даже с революционерами. Оно готовит широкие реформы. Нужно, чтобы революционеры не препятствовали деятельности правительства. Нужно их сделать безвредными. И помните, ни одного предательства, ни одной выдачи я от вас не требую» ^[276].

А. П. Прибылева-Корба

Что знал тогда Судей-кин о семействе Дегаевых, неизвестно. По описаниям мемуаристов эту очень дружную семью отличал дух тщеславия. Глава семейства, Наталья Николаевна Дегаева, дочь известного историка и писателя Н. А. Полевого, насаждала культ «исключительности» своих детей.

В доме царила атмосфера необычности и чрезвычайности. Все были высокого мнения друг о друге и готовились стать знаменитостями. Старшая дочь считалась талантливой актрисой, и от нее ожидали громкого успеха, по ней, с ее слов, страдал не кто-нибудь, а выдающийся революционер П. Л. Лавров. Младшая дочь, по мнению семьи, была незаурядной пианисткой, двум сыновьям предназначалась романтическая карьера на революционном поприще, поэтому в дом приглашались руководители «Народной воли». Отзывались они о салоне мадам Дегаевой сдержанно^[277]. «Семья эта была ни дурна, ни порочна,— писала А. П. Прибылева-Корба,— но чего ей абсолютно недоставало — это твердо установившихся принципов и знания тех границ, на которых устанавливается чуткая совесть или гордое самоуважение. Она являла собою зыбкую почву и не могла дать русскому революционному движению закаленного борца за свободу; она дала ему человека способного, предприимчивого, деятельного, но тщеславного, лишь посредственно смелого, принимавшего участие в опасных предприятиях частью из тщеславия и, может быть, также из любви к чрезвычайному, столько свойственному всему семейству Дегаевых» ^[278].

Юный Дегаев решил_ч что сможет перехитрить Су-дейкина и заодно весь Департамент полиции, войти к ним в доверие и принести партии такую же пользу, как народоволец Н. В. Клеточников, проникший в штат III отделения. Член Исполнительного комитета «Народной воли» С. С. Златопольский дал согласие, и В. П. Де-гаев йачал действовать. В январе 1882 года Судейкин, рассчитывая получить сведения о заграничных членах Исполнительного комитета партии «Народная воля», отправил Дегаева в поездку по Европе. По дороге в Швейцарию Владимир остановился в Москве, где благодаря его неумелой конспирации в руки полиции попали многие народовольцы ^[279]. В Женеве В. П. Дегаев встречался с эмигрантами.

Известный революционер Л. Г. Дейч писал о В. П. Дегаеве: «Приехавший юноша имел вид гимназиста или кадета старшего класса. Он был чистенько одет, имел открытое, неглупое выражение лица и произвел на меня, на Веру Ивановну Засулич и других моих близких симпатичное впечатление»^[280] . В. И. Засулич писала в воспоминаниях: «Если Судейкин хотел нравиться Володе, то до некоторой степени он этого достиг: Володя считал его очень умным, смелым, изобретательным.

— Сколько бы он мог сделать, если бы был революционером!— помечтал раз Володя. (...)

— Вот вы говорите, что он умен,— сказала я.— Предположим, что вы также умны, но он, по меньшей мере, вдвое старше, в десять раз больше людей видел и лет 10 только о том и думает, как революционеров уловлять,— ну как же можно допустить, чтобы при этих условиях вы из него пользу извлекли, а не он из вас? Что мы с вами не можем придумать, каким образом он ее извлекает, это ничего не значит» ^[281].

В начале мая 1882 года Дегаев вернулся в Петербург из заграничного вояжа и не сумел обмануть Судейкина рассказами об эмигрантах. Эмигранты, наслышанные о ретивом инспекторе охранки, из осторожности не пожелали вступить с Владимиром в деловые связи. Засулич писала, что Судейкин встретил В. П. Дегаева словами: «„Полноте, Владимир Петрович, довольно мы с вами друг друга морочить старались! Ни вы мне никогда не верили, ни я вам,— так лучше перестанем “,— и отпустил Володю без всяких преследований. Сергей Кравчинский, когда я рассказала ему об этом, даже похвалил Судейкина» ^[282].

Хватить Судейкина, торопившегося упрочить свое положение в столице, было не за что. Поступок его продиктован голым расчетом. Инспектор охранки понимал, что из Владимира быстро хорошего агента не сделать, что он слишком молод и глуп. Полупод-росток-нолуюноша, недоучка попробовал играть в Клеточникова. В Клеточникове отсутствовало тщеславие, он показал пример абсолютного самоотвержения, отдал себя за свободу, за жизни товарищей по партии. Клеточниковыми рождаются. Клеточников — это редкостное сочетание душевных качеств.

Не все народовольцы считали, что В. П. Дегаеву удалось никого не выдать ^[283]. Наверно, он никого и не выдал и, уж во всяком случае, не желал этого. Профес

сиональные ищейки из охранки установили за ним простейшее филерское наблюдение, и все, с кем он встречался, попали в поле зрения полиции. Разгром московских народовольцев был полный, большинство из молодых людей вскоре погибли в тюрьмах и на каторге.

В декабре 1883 года В. П. Дегаев навсегда покинул Россию. Некоторое время он жил в Стокгольме, затем в Париже, удачно играл на бирже, встречался с приезжавшими к нему братом и сестрами, посылал в Россию верноподданнические прошения о разрешении вернуться на родину, писал в газетах маленькие статейки, в 1900-х годах состоял корреспондентом реакционной газеты «Новое время» в США, в 1913 году занимал должность секретаря русского консула в Нью-Йорке. Далее следы его теряются. Те сведения о его жизни в 1883—1913 годах, которыми мы располагаем, дают основание предположить, что, не поспеши прогнать

Судейкин Дегаева-младшего, из него со временем вырос бы незаурядный провокатор.

СТАРШИЙ БРАТ

О неудавшемся провокаторе можно было и не вспоминать, если бы не его старший брат Сергей Петрович Дегаев. Он родился в 1857 году, закончил Вторую Московскую* военную гимназию, учился в Александровском военном училище в Москве и Михайловском артиллерийском училище в Петербурге, два года служил подпоручиком в Кронштадтской крепостной артиллерии, затем поступил в Михайловскую артиллерийскую академию, но в январе 1879 года был из нее отчислен как политически неблагонадежный. В ноябре Сергей вышел в отставку в чине штабс-капитана и поступил в Институт инженеров путей сообщения.

Знакомство С. П, Дегаева с революционерами относится к концу 1878 года. Произошло оно через Ф. О. Люстига, его кронштадтского сослуживца. Дегаева привлекли к организации кружков среди военных и пропаганде революционных идей. В 1880 году по его инициативе были образованы народнические кружки в Михайловской артиллерийской академии и Констан-тиновском военном училище. В феврале 1881 года Дегаев как член партии с большим стажем (стаж в три года для революционера считался большим) потребовал принять его в Исполнительный комитет «Народной воли». Ему предложили доказать свою революционность участием в террористическом акте. Дегаев согласился, и его допустили к работам по устройству подкопа по Малой Садовой с целью покушения на царя. Но тоннель не понадобился — все решила бомба Гриневицкого. Дегаев так и не стал членом Исполнительного комитета — лидеры «Народной воли» не сочли его достойным, они никогда не были о нем высокого мнения, что-то их всегда настораживало в нем. «Дегаев принадлежал к тем людям,— писала Прибыле-ва-Корба,— которые не отличаются привлекательностью. Я не знаю ни одного из наших революционеров, кто бы относился когда-либо к нему с любовью или питал к нему чувство дружеской привязанности» ^[284].

А. П. Корба несколько преувеличивает поголовное отрицательное отношение народовольцев к будущему предателю. Хорошо знавший его, блистательный морской офицер народоволец Э. А. Серебряков писал:

«Дегаев — недавно вышедший в отставку артиллерийский штабс-капитан, успевший к тому времени оказать уже много услуг партии, а потому и пользовавшийся доверием и любовью многих из ее членов. Но одновременно с этим некоторые из ее членов не очень-то долюбливали его. Охарактеризовать его в то время было бы затруднительно. Очевидно, умный и очень способный человек, но не без хитрости. Несомненно, преданный в то время партии, он, несмотря на все эти качества, некоторым (весьма немногим) не внушал к себе доверия: не то чтобы от него ожидали чего-нибудь грязного, нет, об этом никто не думал, все считали его честным человеком и, по-моему, совершенно правильно. В то время он действительно был таковым, и я уверен, что если бы он был арестован по серьезному делу, то держал бы себя хорошо, и его жизнь сложилась бы совсем иначе. Но в нем как-то сказывалось, что преданность делу и партии у него только головная, а сердце, если и принимает в этом участие, то уж очень мало, и невольно чувствовалось, что он единомышленник, а не товарищ.

В этом мнении между прочим сходились Софья Львовна Перовская и Суханов. То же впечатление он производил на меня» ^[285].

Вслед за 1 марта 1881 года последовал поток арестов. Хватали даже тех, кого не в чем было заподозрить, и предъявляли на опознание предателям Складскому и Меркулову. 25 апреля арестовали и С. П. Дега-< ева. Кажется невероятным, чтобы его не опознал Меркулов, также участник подкопа под Малой Садовой. Трудно предположить, что Судейкин не знал об аресте неблагонадежного Дегаева-старшего. 5 мая, через десять дней после ареста, его освободили под залог в две тысячи рублей. 14 мая Сергея обыскали на квартире, где он жил с братьями Андронниковыми (и никаких последствий!), а в конце года по высочайшему поведению и вовсе прекратили дело. Такое легкое освобождение С. П. Дегаева наводит на мысль: не тогда ли его завербовали... Впрочем, доказательств этому нет никаких.

В. Н. Фигнер

Легендарная народоволка В. Н. Фигнер писала, что «после 1 марта он (С. Дегаев.— Ф. Л.) был арестован как участвовавший в работе по подкопу под Малой Садовой, но удачно вывернулся из этого дела. Я очень удивилась такому исходу, потому что единственным свидетелем против него мог быть только предатель

Меркулов и снять с себя

^[286] 20

указание такого человека было мудрено» .

В изложении разговора с Дегаевым Фигнер допустила неточность. Если бы Дегаев сказал ей, что был арестован за участие в подкопе под Малой Садовой, то никак не смог бы объяснить, почему оказался на свободе. Видимо, эту цитату из воспоминаний народоволки следует рассматривать как сомнения, возникшие у В. Н. Фигнер в правдивости слов Дегаева о его легком освобождении и ее недоумении относительно обязательного опознания Меркулова, не имевшего, по словам Дегаева, никаких последствий. Возможно, Судейкин отпустил Дегаева умышленно, с видами на будущее или для «разводки» и уж никак не по оплошности. Невинных старались запутать и очернить, Дегаев же не только участвовал в подготовке покушения на Александра II, но был широко известен среди народовольцев. Как неблагонадежный, он не мог избежать отметки в картотеке Третьего делопроизводства Департамента полиции, унаследовавшей «алфавит лиц, политически неблагонадежных», заведенный еще в 1860-х годах.

В записях Н. В. Клеточникова имеется единственное упоминание о Дегаеве, сделанное им на основании разговоров «коллег» и извлечений из документов: «9 марта 1879 года. (...) На второй день обыска у Астафьева к нему явился Дегаев, но околоточный не задержал его; это знакомство кладет на Дегаева новое пятно» ^[287].

Землеволец А. А. Астафьев успел скрыться до обыска, и Дегаев явился в пустую квартиру, находившуюся Под наблюдением полиции. Околоточный надзиратель не арестовал посетителя только потому, что превосходно знал его в лицо. В противном случае он обязан был задержать Дегаева хотя бы для установления личности, а знать он его мог или как неблагонадежного, или как полицейского агента. Но в 1879 году Дегаев в полиции еще не служил. Иначе он в квартиру Астафьева не пошел бы, так как знал бы о его аресте, и Клеточников сделал бы сообщение другого содержания. Но если околоточный надзиратель столь хорошо знал Дегаева, отчего же охранка через два года не воспрепятствовала его участию в подкопе под Малой Садовой из «Сырной лайки» народовольцев Кобозевых? Маловероятно, но попробуем предположить, что о бомбе, заложенной в центре Петербурга под проезжей частью улицы, Департамент полиции был осведомлен. Он, в свою очередь, предупредил монарха, и Александр II не поехал *1 марта 1881 года по Малой Садовой, где его ожидал взрыв, а направился к Екатерининскому каналу и погиб от бомбы Гриневицкого. Тогда уж совсем непонятно,- как Кобозевым (А. В. Якимова и Ю. Н. Богданович) удалось 3 марта 1881 года беспрепятственно скрыться из столицы. Объяснение случившемуся напрашивается само собой: в начале 1880-х годов имперская тайная полиция, несмотря на огромные ассигнования и толпы осведомителей, не имела ни сил, ни умения противостоять народовольцам. Можно предположить, что именно поэтому Дегаев так легко оказался на свободе.

После освобождения Дегаев сдал экзамены за четвертый курс в Институте инженеров путей сообщения и уехал на заработки в Архангельскую губернию. «В Архангельске С. Дегаев женился на тамошней мещанке,— пишет А. П. Прибылева-Корба,— не отличавшейся ни образованием, ни нравственным развитием; эта особа, разумеется, не могла способствовать облагораживанию душевного облика своего мужа»^[288]. По возвращении осенью 1881 года в Петербург Дегаев помогал С. С. Златопольскому: поддерживал связь с Кронштадтским кружком морских офицеров и занимался пропагандой среди петербургской молодежи.

УБИТЬ ИНСПЕКТОРА

К весне 1882 года Судейкин приобрел у народовольцев репутацию опаснейшего врага, пользовавшегося недопустимыми методами борьбы с революционерами. «Судейкин,— писал член Исполнительного комитета партии «Народная воля» Л. А. Тихомиров,— это была какая-то ходячая язва политической безнравственности, заражающая все вокруг себя, внося деморализацию до некоторой степени и в среду революционную»^[289]. Народовольцы, входившие в центральный кружок, решили покончить с инспектором Охранного отделения. Инициатива покушения принадлежала П. Я Осмоловской. Она оставила воспоминания, в которых сообщила, что в феврале — марте 1882 года подверглась аресту и вербовке Судейкиным ^[290]. Их диалоги поразительно совпадают с происходившими в аналогичных условиях между Судейкиным и В. П. Дегаевым Осмоловская дала согласие на сотрудничество, предполагая убить инспектора охранки.

Выследить Судейкина обычным путем народовольцам не удавалось благодаря его изобретательности. Свидания Судейкина с завербованными агентами из соображений конспирации обставлялись разного рода сложностями. Обычно агенту предлагалось зайти в дом по указанному адресу и назвать пароль, через некоторое время его оттуда выводили переодетые полицейские и, сопровождая поодаль, направляли в какое-нибудь людное место, где указывали на карету с зашторенными окнами, в которой сидел Судейкин. Пока продолжался разговор, они разъезжали по городу Иногда карета оказывалась пустой, и осведомителя везли на одну из многочисленных полицейских конспиративных квартир ^[291]. Маршруты передвижений самого Судейкина постоянно менялись, выследить его с целью совершения покушения было действительно очень трудно.

За подготовку убийства взялся член Исполкома «Народной воли» М. Ф. Грачевский. У него был опыт производства динамита, и он организовал мастерскую по изготовлению бомб. Предполагалось, что взрыв осуществит Осмоловская, выследить Судейкина вызвался С. П. Дегаев. С целью облегчения наблюдения он через брата договорился о встрече с Судейкиным под предлогом просьбы о помощи в получении для себя чертежной работы.

«Как только Судейкину была передана просьба,— писал народоволец Л. Э. Шишко,— он выразил желание познакомиться с братом своего молодого агента. Свидание состоялось где-то на Песках, в маленьком домике, в мезонине которого жила какая-то пожилая женщина. Свидание было непродолжительно и велось с обеих сторон в чисто деловом тоне; затем состоялось еще одно или два свидания, но они не дали никаких результатов, ввиду чего было решено прекратить их под тем предлогом, что Дегаев не может больше брать чертежной работы, так как должен был готовиться к выпускным экзаменам» ^[292].

Зачем понадобился С. П. Дегаеву контакт с Судейкиным, если все возможные сведения о нем могли дать

В. П. Дегаев и Осмоловская, объяснить трудно еще и потому, что С. П. Дегаев, в соответствии с выдвинутой им же самим версией, должен был встречаться с Судейкиным открыто, следовательно, вероятнее всего, в здании Охранного отделения на Гороховой, 2. В чем же тогда слежка? В помещении охранки убить инспектора невозможно. Непонятно также, почему свидания происходили на конспиративной квартире, если речь шла о чертежпой работе. И какое отношение инспектор охранки может иметь к чертежной работе...

Весной 1882 года Судейкин понял, что Дегаев-младший ему не подходит. Возможно, Дегаев-старший, предполагая, что над Владимиром нависла опасность, пытался разрядить обстановку или хотя бы разведать, каких шагов можно ожидать от инспектора охранки. Судейкин во время первого же свидания мог его шантажировать двусмысленным положением младшего брата, участием самого С. П. Дегаева в подкопе под Малой Садовой... О политической неблагонадежности С. П. Дегаева Судейкин не мог не знать. Трудно представить, чтобы разговор инспектора охранки с просителем касался только чертежной работы. Заподозрить Судейкина в склонности к филантропии просто невозможно. Если С. П. Дегаев сам не пришел проситься в провокаторы, то его постарались завербовать. Вскоре после нескольких встреч с Судейкиным С. П. Дегаев уехал из Петербурга.

Бомбу для инспектора охранки Грачевский изготовил, но передать ее Осмоловской не успел или не смог. Двойная игра Осмоловской стала известна Судейкину, и в мае 1882 года ее отправили в ссылку, так изложила события Осмоловская ^[293]. А. П. Прибылева-Корба считала, что Осмоловская — провокатор^[294]Можно предположить, что Судейкин отправил Осмоловскую в ссылку для прикрытия ее предательства. Но тогда к чему ей понадобилось через четверть века публиковать воспоминания?.. А ведь это было небезопасно — эсеры мстили предателям за погибших народовольцев, и она это знала. Скорее всего, Судейкин избавился от Осмоловской и В. П. Дегаева, потому что в Дегаеве-младшем он действительно разочаровался, а двойную игру Осмоловской действительно разоблачил. Но имеется еще одно обстоятельство, объясняющее действия Судейкина: у охранки появился новый агент —

С. П. Дегаев, и появился, вероятнее всего, в мае 1882 года. Последующие события подтверждают это предположение.

Возможно, новый агент при вербовке оговорил условие — отпустить младшего брата, и оно было выполнено. Против предположения о начале провокаторской деятельности С. П. Дегаева с его сидения в Доме предварительного заключения весной 1881 года имеется, пожалуй, только один довод: у провокатора должны быть жертвы, с апреля 1881 года по май 1882 года у Дегаева бесспорно жертв нет. Можно предположить, что он входил в роль, но при энергии и торопливости Судейкина трудно поверить, чтобы

С. П. Дегаеву позволили столь продолжительное бездействие. Столичные народовольцы почувствовали на себе активную слежку в марте 1882 года, а с мая началась полоса необыкновенных успехов Судейкина на охранительном поприще, чего без участия провокатора добиться невозможно.

В ночь на 5 июня 1882 года Судейкин в Петербурге произвел небывалуюлго размерам облаву — арестовали сто двадцать человек, в том числе Грачевского и всех, кто работал в динамитной мастерской. В Петербурге не осталось ни одного члена Исполнительного комитета, центральный кружок — основная сила «Народной воли» — оказался обезглавленным одним ударом. При обыске б динамитной мастерской обнаружили плоскую бомбу, изготовленную для Осмоловской и приспособленную к ношению на груди.

Хозяин конспиративной квартиры, в которой располагалась динамитная мастерская, народоволец А. В. Прибылев вспоминал:

«Теперь выяснилось, что в течение трех месяцев все мы были под неуклонным надзором Судейкина и его клевретов, под надзором, установленным до тех пор небывалым способом За нами не ходили шпионы, не подсматривали, за немногими исключениями, за каждым нашим шагом. Нет, все шпионы в костюмах околоточных надзирателей были расставлены на перекрестках и замечали каждого из нас, проходившего мимо них. Они отмечали в своих книжках, кто из нас и в каком направлении отправляется, когда и с кем видятся и пр. < ) Такой надзор не бросался в глаза выслеживае

мому, давал полную картину наших действий Судей-кину. Но все это стало нам известно после ареста, тогда же мы ходили впотьмах, уверенные, что о нашей конспиративной деятельности никто не догадывается» ^[295].

Но среди арестованных Дегаева-старшего не оказалось, не оказалось его и в столице. По этому поводу известный революционер, современник дегаевской истории Л. Г Дейч писал: «По-моему, его предательское соглашение с Судейкиным состоялось не после ареста его осенью 1882 года в Одессе, а перед захватом упомянутой выше динамитной мастерской в Петербурге: арест ее и прикосновенных к ней лиц, вероятно, был первым актом сговора с Судейкиным» ^[296]. Догадку Дейча следует считать верной.

ПРИРОДА ПРОВОКАЦИИ

Сформулировать причины, по которым совершается предательство и соратник становится провокатором, невозможно — сколько предательств, столько причин. Предавали просто из страха, предавали, чтобы избежать казни, предавали из-за денег, неудовлетворенного тщеславия, под натиском шантажа и угроз со стороны полицейских.

Рысаков через несколько часов после того, как бросил в царя бомбу, начал давать показания, он умолял слушать его еще и еще, ходить с ним по улицам, выискивая бывших друзей, лишь бы любой ценой заработать помилование, хотя, взяв в руки бомбу, он знал о последствиях.

Окладский 30 октября 1880 года на суде в последнем слове заявил: «Я не прошу и не нуждаюсь в смягчении моей участи; напротив, если суд смягчит свой приговор относительно меня, я приму это за оскорбление»^[297]. Его приговорили к смерти. Через несколько дней в камеру, где сидел Окладский, вошел начальник Петербургского губернского жандармского управления генерал А. В. Комаров и без труда склонил его к предательству. В секретной записке начальству Комаров писал:

«При намеке ему с моей стороны, что может быть по неисчерпаемой милости государя императора они могут быть помилованы, Окладский, видимо, обрадовался и заметил, что не все могут быть помилованы, потому что он осужден на смерть за одно преступление, а Квятковский — за четыре таковых, то не может быть общего помилования. В моем присутствии ему было объявлено помилование, от* которого он пришел в восторг, и так как сделано распоряжение тут же о переводе его в Екатерининскую куртину, то бросился бежать в одних носках, забыв надеть туфли» ^[298].

Окладского из соображений конспирации продержали в Петропавловской крепости до конца 1882 года. Находясь в тюрьме, он сделал первые шаги по пути предательства. По его наводке 24 января 1881 года полиция арестовала агента Исполнительного комитете «Народной воли» Г. М. Фриденсона и устроила засаду в квартире, которую он снимал. На другой день в ней был арестован член Исполнительного комитета А. И. Баранников, и теперь уже в его квартире притаилась полиция в ожидании новой добычи. Баранников осуществлял руководство действиями Н. В. Клеточникова, «ангела-хранителя» народовольцев. В январские дни 1881 года они встречались на квартире члена Исполнительного комитета Н. Н. Ко-лодкевича. Колодкевича- арестовали 26 января в находившейся под наблюдением пустой квартире

Баранникова. А. П. Прибылева-Корба, узнав о случившемся, пыталась предупредить Клеточникова, чтобы тот не появлялся на квартире Колодкевича, но не смогла с ним встретиться, и он попал в засаду. Первые же шаги предателя Окладского сильнейшим образом отразились на «Народной воле». По соседству с ним в камерах Петропавловской крепости оказались его бывшие товарищи и единомышленники. Тридцать семь лет он верно служил Департаменту полиции и числился личным агентом министра внутренних дел И. П. Дурново.

Л. Ф. Мирский 13 марта 1879 года стрелял в шефа жандармов А. Р. Дрентельна. Петербургский генерал-губернатор В. И Гурко 'заменил ему смертную казнь каторгой без срока. (Александр II, недовольный мягкостью Гурко, написал следующую резолюцию на докладе управляющего III отделением: «Действовал (Гурко.— Ф. Л.) под влиянием баб и литераторов» ^[299].) Находясь в Алексеевском равелине, Мирский открыл правительству заговор, готовившийся С. Г. Нечаевым в Петропавловской крепости, и этим облегчил себе участь.

Дегаев вступил в «Народную волю» в годы ее подъема, когда Александр II бегал от террористов, как заяц от охотника, он благополучно миновал столько покушений, сколько в сумме едва ли сделано на всех русских царей. Бомба И. И. Гриневицкого прекратила погоню. Новый* царь направил против народовольцев всю махину полицейского аппарата, и охотник поменялся местами с дичью. В революционном движении наступили сумрачные времена, а полиция расцвела. Что же тут выбирать — гонения и каторгу или успех?.. Дегаев стал провокатором из трусости и тщеславия, ему многое было обещано, а он жаждал власти и богатства. И Дегаев превратился в палача своих бывших товарищей.

Вопрос предательства волновал Дегаева задолго до того, как он его совершил. Прибылева-Корба запомнила разговор, происшедший между ней и Дегае-вым в феврале 1881 года: «Помолчав немного, он сказал, что его очень интересует вопрос, почему в России всегда счастливо доводятся до конца политические заговоры? Не было случая, чтобы у нас заговоры не удавались вследствие доноса (...)»^[300].

Именно в это время . Дегаеву отказали в приеме в Исполнительный комитет. Быть может, он уже тогда готовил себя к новой роли.

ПОДВИГ ГРАЧЕВСКОГО

М. Ф. Грачевского судили Особым присутствием Правительствующего Сената 28 марта — 5 апреля 1883 года и приговорили к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Он сидел в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, за толстыми стенами которого располагалась самая страшная в Российской империи тюрьма — Секретный дом. Узники погружались в его холод, сырость, могильную тишину. Наступали беспросветные сумерки, стража не имела права говорить с заключенными. Бесчеловечный режим убивал людей. Более половины попавших в равелин, не выдерживали полутора лет заключения. Из ада Секретного дома Грачевского перевели в Шлис-сельбургскую крепость. В первые годы режим в этой тюрьме не отличался от установленного в равелине. За три года пребывания Грачевского в Шлиссель-бургской крепости из.46 постоянных узников 14 человек умерли и пять покончили с собой.

Заключенные, понимая, к чему ведет установленный тюремный режим, вступили в борьбу за его изменение. Народоволец Е. И. Минаков первый применил единственно доступный способ протеста против непрерывной пытки заключенных — ударил тюремного врача. После короткого суда 21 сентября 1884 года его расстреляли на большом дворе цитадели. Сосед Минакова по камерам И. Н. Мышкин, следуя его примеру, бросил миску в старшего смотрителя тюрьмы М. Е. Соколова и промахнулся. Но, несмотря на это, 26 января 1885 года Мышкина расстреляли. Существенного облегчения режима содержания заключенных в Шлис-сельбургской крепости не последовало.

Тремя годами позже М. Ф. Грачевский решил повторить протест Минакова и Мышкина в другой форме. 26 октября 1887 года М. Ф. Грачевский облил себя керосином и поджег. Он умер в тот же день от паралича сердца, наступившего вследствие «сильных ожогов и задушения». За день до самосожжения Грачевскии простучал соседу по камерам: «Меня утешает мысль, что моя смерть, исключительно страшная, повлияет на вашу судьбу.

Теперешние порядки рухнут, поверьте мне!» ^[301] Он совершил свой подвиг и не ошибся — ценой его жизни остальные узники Шлиссельбургской крепости получили облегчение в условиях заключения.

Россия превзошла по беззаконию и мерзости полицейской системы все европейские государства, но она дала человечеству пример небывалого и не виданного нигде типа революционера, у которого чувства самопожертвования, товарищества и долга были развиты до абсолюта. Нигде революционное движение не имело столько жертв. И каких жертв!..

ПОСЛЕ РАЗГРОМА

Перед самым арестом Грачевского и членов Центрального кружка «Народной воли» С. П. Дегаев с женой в мае 1882 года выехал из Петербурга в Тифлис, оттуда в Баку и снова в Тифлис. Там Дегаев установил связь с народовольческим кружком офицеров Мингрельского полка. В сентябре они отправились в Харьков и далее в Кобеляки Полтавской губернии к В. Н. Фигнер. Вскоре после отъезда Де-гаевых с Кавказа оттуда пришло известие об аресте нескольких офицеров Мингрельского полка. Что это, совпадение?

При разгроме «Народной воли» уцелели три члена Исполнительного комитета — В. Н. Фигнер, М. Н. Ошанина и Л. А. Тихомиров. ‘ Тихомиров с Ошаниной эмигрировали, в России осталась одна В. Н. Фигнер.

Она Отказалась ехать за границу и продолжала работу на юге России, пытаясь восстановить разгромленную «Народную волю». Осенью 1882 года Вера Николаевна посвятила С. П. Дегаева во все связи с провинциальными кружками, включая Военную организацию партии «Народная воля». Фигнер поручила отставному штабс-капитану Дегаеву осуществлять связь между руководителями партии и Военной организацией. Еще в 1880 году по его инициативе в Артиллерийской академии и Константиновском училище были созданы народовольческие кружки. Вскоре из представителей нескольких кружков образовался центральный кружок, ставший ядром Военной организаций В его состав вошел Дегаев. Поэтому многие офицеры-народовольцы знали его как одного из основателей Военной организации. Они абсолютно доверяли ему и в большинстве относились к нему с симпатией Даже начавшиеся осенью 1882 года аресты не бросили на Дегаева и тени подозрения.

Многочисленные поездки Дегаева по России, Кавказу и Украине предпринимались им с целью установления личных контактов с периферийными группами революционной молодежи. В его распоряжении оказались сведения обо всех активных членах партии «Народная воля», действовавших на территории Рюссии. Введенный В. Н. Фигнер в состав руководства партии, Дегаев инспектировал работу периферийных кружков Член Военной организации «Народной воли» И. П. Ювачев^[302] оставил воспоминания о поездке в Одессу в конце ноября 1882 года: «Дошла до меня очередь идти в конфессионал к Дегаеву. Он узнал откуда-то, что я знаком с химией и теоретически знаю, как приготовить динамит, поэтому он предложил мне устроить динамитную мастерскую.

— Я теоретик,— говорю я ей,— а не практик. Самостоятельно я не могу взяться за такое серьезное предприятие.

— Это неважно! — перебивает меня Дегаев.— Пусть захватят жандармы в самом начале производства динамита. Главное, что они будут знать, что опять готовится покушение на кого-то...

Ну, думаю себе, как ты легко распоряжаешься людьми. До сих пор я слышал о пушечном мясе. Теперь ты хочешь быть поставщиком жандармского мяса»^[303] .

Страшно и странно, что Дегаев не остерегся открыто предлагать такое...

26 ноября 1882 года С. П. Дегаев с женой под фамилией Суворовы поселились в Одессе и занялись организацией на своей квартире тайной типографии. Приведу извлечение из дознания об этой типографии: «В начале декабря 1882 г. было замечено, что некоторые лица, известные своею политической неблагонадежностью, имеют частные сношения с бывшим поднадзорным Афанасием Спандони-Басманджи (известный народоволец.— Ф. Л), а этот последний с неизвестным человеком, который, в свою очередь, водится с лицом (С. П. Дегаев.— Ф. Л.), окружающим себя большою таинственностью и тщательно скрывающим свою квартиру. Наблюдению удалось обнаружить дом, в котором проживало это лицо (Успенский переулок, № 8, кв. 27), а 9 декабря его видели едущим с вокзала железной дороги и везущим оттуда большую плетеную корзину и сундук. С этого дня неизвестный стал проявлять еще большую осторожность и реже прежнего оставлять свою квартиру. Ввиду возникшего подозрения, что квартира эта служит для революционных целей, 19 декабря он был арестован на улице (...)»^[304].

Вслед за Дегаевым всех работавших в типографии арестовали и препроводили в Одесскую тюрьму. Л. Н. Дегаева в тот же день дала откровенные показания обо всех, кого знала, «оговорила самым добросовестным манером». Воспользовавшись этим, жандармский полковник А. М. Китайский вынудил молодую народоволку М. В. Калюжную, работавшую в типографии Дегаева, подтвердить ее показания. Дегаеву вскоре под залог в 1500 рублей выдали матери на поруки, а Калюжную отправили в Петропавловскую крепость, где она просидела более полугода ^[305].

На первом же допросе С. П. Дегаев и его жена назвали свои настоящие фамилии. Объяснить это можно только желанием Дегаева сообщить Судейкину о своем аресте. Позже он «признался» члену Исполнительного комитета партии «Народная воля» Л. А. Тихомирову, что в Одесской цитадели его завербовал подполковник Судейкин, соблазнив ролью посредника между правительством и народовольцами. Дегаев солгал, чтобы уменьшить число жертв своего предательства, он лгал еще и потому, что задолго до ареста на примере своего брата превосходно усвоил цену слова инспектора охранки.

Судейкин приезжал в Одессу не вербовать Дегаева, а выручать своего агента. Даже в тюрьме Дегаев, перестукиваясь с заключенными, спешил выведать у них сведения о народовольцах и для прикрытия своего предательства сообщил, что некто Антонов, офицер из Тифлиса, всех оговаривает^[306]. Член Военной организации Антонов был добрым приятелем Дегаева, затем им преданным.

14 января 1883 года охранники устроили Дегаеву побег. По плану, разработанному Судейкиным, Дегаев при его конвоировании на вокзал столкнул одного унтера в снег, а другому засыпал глаза табаком. Полиция, соблюдая полнейшую конспирацию, передала свою версию побега по инстанции, и директор Департамента полиции В. К. Плеве, как полагается в подобных ситуациях, объявил розыск беглеца. Позже Дегаев признался: «Ну, конечно, как же я мог убежать? Наши агенты вытребовали меня из тюрьмы и будто бы повели, куда приказано, а потом отпустили на все четыре стороны» ^[307].

Из Одессы Дегаев перебрался в Харьков к В. Н. Фигнер. Она поверила его рассказу, передала ему все явки и полномочия. 10 февраля 1883 года ее арестовали, подстроив «случайную встречу» с предателем Меркуловым, и отправили в Петербург. В Доме предварительного заключения прокурор А. Ф. Добржин-ский показал ей тетрадку с дегаевскими доносами. На последней странице стояла дата — 20 ноября. Но 20 ноября 1882 года и 1881 года С. П. Дегаев находился на свободе, то есть по дегаевской версии завербован еще не был ^[308].

В столицу предатель вступил триумфатором, в его активе числились участия в покушениях на царя, дерзкий побег из-под стражи, доверие легендарных народовольцев и полномочия представителя центра. И. И. Попов, игравший в то время активную роль в партии «Народная воля», вспоминал:

«Вскоре после коронации [Александр III] в Петербурге появился Петр Алексеевич (С. П. Дегаев) и сразу занял в петербургской организации центральное положение, я бы сказал, командное положение. Якубович и оба Карауловых отошли на второй план, их руководящая роль, особенно Карауловых, поблекла» ^[309] .

Пересажав всех лидеров партии, Дегаев оказался полновластным руководителем «Народной воли» на территории России. Пользуясь своим положением, он выдавал народовольцев, писал для Судейкина пространные записки о состоянии революционных сил в России и эмиграции с указанием всех известных ему народовольцев, помогал охотиться за нелегальными революционерами.

Какую же черную душу надо иметь, или не иметь ее вовсе, чтобы посылать на страдания и смерть бывших друзей, единомышленников, просто знакомых и незнакомых! В начале 1883 года тюрьмы заполнились почти двумястами народовольцами, составлявшими костяк партии, среди них почти все члены Военной организации «Народной воли» и руководители периферийных кружков. Дознания проводились более чем в 60 городах империи. Одной из жертв Дегаева была М. В. Калюжная, работавшая в его одесской типографии. Из Петропавловской крепости она вернулась домой. Катанский пытался ее завербовать, шантажируя данными ею откровенными показаниями, а когда у него ничего не вышло, жандармы для прикрытия Дегаева распространили слух о предательстве Калюжной. Доведенная до отчаяния, она 8 августа 1884 года стреляла в А. М. Китайского. Через три недели Одесский военно-окружной суд приговорил двадцатилетнюю народоволку к двадцати годам каторги. Ее отправили на Кару — страшнейшее место Нерчинской каторги.

Калюжная оказалась свидетельницей и участницей Карийской трагедии. Генерал-губернатор Приамурья барон А. Н. Корф за оскорбление действием надзирателя распорядился наказать ста ударами палкой политкаторжанку Н. К. Сигиду, 4 ноября 1889 года его приказание исполнили. Калюжная в камере ухаживала за Сигидой. Когда та, приняв яд, умерла, Калюжная и еще несколько каторжан в знак протеста покончили с собой ^[310].

ЖАНДАРМОВЫ ГРЕЗЫ

Судейкин желал каждодневных успехов в сопровождении почестей и богатств, их основу он видел в провокации. Одного С. П. Дегаева ему не хватало, и он вербовал, вербовал, вербовал... Потенциальные жертвы в столичную охранку поставляли отовсюду. Приведу рассказ студента Гребенчо, арестованного в Харькове:

«Меня продержали в тюрьме недели три-четыре, и, не добившись от меня никаких показаний, перевели в отделение для душевнобольных. Здесь условия содержания оказались пррмо ужасными. Со мною стали обращаться очень жестоко, меня мучили, мне лили на голову холодную воду, это было невыносимо больно. Так продолжалось еще две или три недели. Тогда я, наконец, чтобы добиться перемены своего положения, назвал свою фамилию и сказал, что я из Петербурга. Тогда меня повезли в Петербург, везли меня в арестантском вагоне со стенками, обитыми чем-то мягким. В Петербурге меня посадили в одиночную камеру, и первоначально я даже не знал, где нахожусь. Тут я провел несколько тяжелых дней, временами меня охватывал ужасный страх, особенно по ночам, когда мне казалось, что в камеру врываются палачи и хотят душить меня... Но вот однажды меня вывели из камеры, и после целого ряда коридоров тюремного типа, по которым мы прошли, я очутился в обыкновенной, хорошо меблированной просторной комнате; тут был круглый стол, возле него диван и кресла, на столе большая лампа с широким абажуром, дававшая мягкое приятное освещение. Встретил меня очень приветливо какой-то человек в военной форме, симпатичной наружности и, пригласив сесдъ в кресло, начал разговаривать со мной.

Все это после продолжительного пребывания в отвратительной обстановке тюремного режима, после груб'ости и жестокости, какие я перенес за это время, произвело на меня впечатление семейного домашнего уюта и прямо располагало меня, вызвало у меня желание поделиться своим настроением. У меня даже явилась мысль привлечь моего собеседника на нашу сторону. Между тем этот собеседник, который оказался не кем иным, как известным Судейкиным, стал развивать мне целую программу экономической политики, причем предупредил меня, что говорит не лично от себя, но от целой партии, во главе которой стоят великий князь Владимир Александрович, Победоносцев, Плеве и еще кто-то четвертый» ^[311].

Несмотря на блистательные перспективы, нарисованные Судейкиным, завербовать Гребенчо ему не удалось. Юноша тяжело заболел от психической обработки, старательно проделанной с ним жандармами. Переусердствовали, кто знал, что у него такая тонкая натура, и Гребенчо отпустили за ненадобностью. Но неудачи с Гребенчо и другими не смущали «симпатичного» инспектора охранки. Он продолжал вербовать новых агентов и разрабатывать с Дегаевым планы грандиозных провокаций против остатков «Народной воли». Судейкина ничто не могло смутить, ничто не мучило его совесть.

На основании откровенных или почти откровенных бесед с С. П. Дегаевым Л. А. Тихомиров писал:

«Георгий Порфирьевич Судейкин был типичным порождением и представителем того политического и общественного разврата, который разъедает Россию под гнойным покровом самодержавия. Это не был какой-то убежденный фанатик реакционной идеи, с ожесточением преследующий ее врагов. В Судейкине, напротив, вовсе не замечалось никакого ожесточения против революционеров. Он был просто глубокий эгоист, не стесняемый в своих стремлениях к карьере ни убеждениями, ни какими бы то ни было соображениями гуманности. Убеждений он не имел, а к человеческому страданию, счастью или несчастью относился с полным безразличием. Он не был положительно зол, вид страданий не доставлял ему удовольствия, но он с безусловно легким сердцем мог жертвовать чужим счастьем, чужой жизнью — для малейшей собственной выгоды или удобства»^[312].

Народоволец М. Р. Попов вспоминал слова Судейкина: «Я, господа, не идеалист и на все смотрю с точки зрения выгоды. Располагай русская революционная партия такими же средствами для вознаграждения, я так же верно служил бы ей» ^[313]. Непомерное тщеславие, полнейшая свобода от морали в совокупности с абсолютным безразличием к людям и умение с помощью секретных агентов организовать борьбу с революционно настроенной молодежью превратили Судейкина в человека, необходимого трону. Трон нуждался в Судейкине. Он понимал это и мечтал воспользоваться создавшимся положением для достижения своекорыстных целей. Перед вами образчик его мыслей, записанных Тихомировым со слов Дегаева: «Он думал поручить Дегаеву под своей рукой сформировать отряд террористов, совершенно законспирированный от тайной полиции; сам же хотел затем к чему-нибудь придраться и выйти в отставку. В один из моментов, когда он уже почти решился начать свою фантастическую игру, Судейкин думал мотивировать отставку прямо бестолковостью начальства, при котором он-де не в состоянии добросовестно исполнять свой долг; в другой такой момент Судейкин хотел устроить фактическое покушение на свою жизнь, причем должен был получить рану и выйти в отставку по болезни. Как бы то ни было, немедленно по удалении Судейкина Дегаев должен был начать решительные действия: убить гр. Толстого, великого князя Владимира и совершить еще несколько более мелких террористических актов. При таком возрождении террора, понятно, ужас должен был охватить царя, необходимость Судейкина, при удалении которого революционеры немедленно подняли голову, должна стать очевидной, и к нему обязательно должны были обратиться, как к единственному спасителю. И тут Судейкин мог запросить чего душе угодно, тем более что со смертью Толстого сходит со сцены единственный способный человек, а место министра внутренних дел остается вакантным... Таковы были интимные мечты Судейкина. Его фантазия рисовала ему далее, как при исполнении этого плана Дегаев, в свою очередь, делается популярнейшим человеком в среде революционеров, попадает в Исполнительный комитет или же организует новый центр революционной партии, и тогда они вдвоем — Судейкин и Дегаев — составят некоторое тайное, но единственно реальное правительство, заправляющее одновременно делами надпольной и подпольной России; цари, министры, революционеры — все будут в их распоряжении, все повезут их на своих спинах к какому-то туманно-ослепительному будущему, которое Судейкин, может быть, даже наедине с самим собой не смел рисовать в сколько-нибудь определенных очертаниях»^[314] .

В голове Судейкина родилась фантасмагорическая идея провокации в масштабах империи: он посредством правительственного агента организует жесткий контроль существующей революционной партии, заботится о ее пополнении, по мере надобности раскрывает и уничтожает ее по частям, но одновременно руками революционеров ликвидирует мешающих ему конкурентов из высшей администрации. Как же все просто и безопасно: система замыкается на себя — охотник и есть творец добычи. В партию вступают настоящие революционеры, и у них нет надобности в другой партии, а что гибнут люди, ничего тут не поделаешь, они же все равно гибнут в настоящей борьбе с монархией за настоящие свободу и равенство. А что полицейская машина сама себя загружает, так этого никто не знает и еще долго не узнает.

Страшновато. Такое могло родиться в голове человека, живущего в стране, где гражданских прав нет и в зародыше, где бесправие возведено в принцип, пестуемый и всесторонне укрепляемый веками.

Если бы Дегаев только выдавал своих товарищей... Он на паях с охранкой организовывал «подпольные типографии», издавал «Листок Народной воли», в котором призывал к убийству Судейкина и министра внутренних дел графа Д. А. Толстого, вербовал в «Народную волю» молодые силы и, не пуская их в дело революции, отдавал на растерзание Судейкину, Народоволец А. Н. Бах, впоследствии известный химик, академик, привел в своих воспоминаниях слова Судейкина: «Вы подрастете, а мы вас подкосим, вы подрастете, а мы вас подкосим» ^[315].

Отовсюду веяло могильным холодом, люди опасались встреч, подозревали друг друга в предательстве, народовольчество погружалось в мрак, задыхалось от недоверия, произошло «замутнение» его рядов — с полицией оказался связанным не один Дегаев, Іегаевщина разрушала нравственность и уничтожала партию. Сравнимый с дегаевщиной урон русскому революционному движению нанес только С. Г. Нечаев.

Молодой царь перестал пугаться собственной тени, он показывался среди людей, улыбался. Вся полицейская Россия знала, кому принадлежала эта заслуга, знал это и Судейкин и считал себя обиженным.

«Ему,— писал Л. А Тихомиров,— которого не хотели выпускать из роли сыщика, постоянно мерещился портфель министра внутренних дел, роль всероссийского диктатора, державшего в своих ежовых рукавицах бездарного и слабого царя. Разлад между радужной мечтою и серенькой действительностью оказался слишком резок. Судейкин всеми силами старался разрушить такой «узкий» взгляд на себя и настоятельно добивался свиданий с царем. Толстой, напротив, употреблял все усилия не допускать его до этого. И действительно, Судейкин во всю жизнь так и не успел получить у царя ни одной аудиенции, не был даже ему представлен Толстой на этот счет — человек ловкий и на своем поставить умел. Судейкин из себя выходил, но ничего не мог сделать, постоянно наталкиваясь на неведомую руку, оттиравшую его от царя. «Если бы мне увидеть государя хоть один раз,— говорил он с досадой,— я бы сумел показать себя, я бы сумел его привязать к себе». И он ненавидел Толстого всеми силами души» ^[316].

Написанное Тихомировым о Судейкине со слов С. П Дегаева превосходило изучившего своего патрона, подтверждается и другими вполне авторитетными источниками. Позже читатель убедится, сколь поразительно одинаковы грезы жандармского подполковника и священника Петербургской пересыльной тюрьмы Г. А Гапона, мечты малограмотных тще-славцев, решивших, что лишь они в состоянии научить царей управлять государством и спасти Россию от неминуемой гибели,— достаточно появиться перед царем и раскрыть ему глаза, а уж он обласкает, приблизит и одарит.

На иерархической лестнице подполковник Судейкин занимал скромную ступеньку, на которой толпились многие. В Табели о рангах она соответствовала VII классу, что раздражало его и возмущало,— отчего так несправедливо к нему начальство? ^[317]

По традиции русского двора докладывать царю, иметь у него аудиенцию полагалось лицам в ранге не ниже IV класса, поэтому претендовать на внимание монарха жандармский подполковник не имел никаких оснований. Президенту Академии наук, министру внутренних дел, действительному тайному советнику (предпоследняя ступенька) графу Д. А. Толстому даже при желании не так просто было устроить сыщику аудиенцию в Зимнем дворце. Возвышения Судейкина побаивались многие, даже министр. Судя по всему, Судейкин это понимал.

Приведу описание одного из поразительных замыслов-грез провокации, рождавшихся в голове Судейкина: «По этому плану Дегаев должен был выстрелить Судейкину в левую руку во время прогулки его в Петровском парке и скрыться на лошади, приготовленной заранее самим же Судейкиным; а во время болезни последнего от этой раны должно было последовать, согласно замыслу Судейкина и Дегаева, убийство министра внутренних дел графа Толстого» ^[318].

Известно, что Толстой панически боялся быть убитым Он не доверял энергичному, преуспевающему юристу Плеве, назначенному директором Департамента полиции благодаря покровительству М. Т. Лорис-Меликова, злейшего врага графа Д А. Толстого. Но дела в Департаменте полиции шли хорошо, и министр не мог заменить Плеве на другое лицо. Стараниями Окладского, Меркулова и Дегаева в Зимний дворец, а вернее в Гатчину, начало возвращаться спокойствие. За решетку попало такое количество революционеров, что, казалось, уже некому бросать бомбы. Престиж ведомства, возглавляемого Вячеславом Константиновичем Плеве, стремительно рос в глазах монарха. Директор Департамента примерял себя к роли министра, ему казалось, что Судейкин с Дегаевым старались для него освободить кресло ^[319]. Когда же план убийства Толстого приобрел огласку, Плеве не только удалось удержаться в правительству, он смог даже возвыситься. Судите сами, перед вами послужной список В. К. Плеве:

1881—1884 годы — директор Департамента полиции,

1884—1894 годы — сенатор, товарищ министра внутренних дел,

1894—1899 годы — государственный секретарь,

1899—1902 годы — статс-секретарь; министр Финляндии,

1902—1904 годы — министр внутренних дел.

Через 21 год после разгула поддержанной им дегаевщины Плеве будет убит при участии провокатора Азефа именно так, как желал когда-то сам устранить Толстого. Не покровительствуй Плеве дегаевщине, быть может, не появился бы и Азеф. Бомба Е. С. Сазонова, направленная Азефом, прервала жизнь В. К- Плеве, этого полицейского исчадия, ведавшего, что творит, лишь не ведавшего, чем дело рук его ему обернется. Судейкина же он ненавидел, потому что боялся, а не бояться его он не мог, слишком хорошо знал директор Департамента полиции своего подчиненного. Позже он мстил ученикам Судейкина за свой страх перед их учителем.

СТРАХ ПРОВОКАТОРА

С. П. Дегаев, будучи человеком бесспорно умным (все, кто оставил о нем воспоминания, в один голос отзываются именно так), наблюдательным и склонным к анализу происходящего, летом 1883 года пришел к мысли о том, что, как бы ни развивались события, они могут иметь для него неизбежно трагическое завершение. Он постепенно понял, в какую бездну позволил себя затянуть. Бежать от революционеров и полицейских Дегаев не решился, понимая, что Судейкин сумеет организовать погоню, от которой не укрыться. Инспектор охранки сделал бы все, чтобы настигнуть беглеца, знавшего слишком много о своем начальнике. Революционеры тоже не сидели бы сложа руки, Дегаев и это превосходно понимал.

Уже весной 1883 года в столичных кружках начали поговаривать о том, что в центре «Народной воли» действует правительственный агент. Иначе чем можно объяснить небывалый поток провалов? Рано или поздно народовольцы неминуемо обратили бы свои взоры на Дегаева, и тогда расправа была бы неизбежна ^[320]. Незадолго до этого были безжалостно казнены три провокатора: А. Жарков, С. Прайма и Ф. Шкряба ^[321]. Но еще большая опасность исходила от Судейкина. Чувствуя свою силу, Судейкин в общении с Дега'евым дошел в откровениях до цинизма. Дегаев понял, что как только Судейкин выжмет из него все, то, потеряв к нему интерес, любыми путями избавится от ненужного соучастника и свидетеля. Тому немало примеров в истории русской политической полиции, и один из них мы находим в практике сотрудничества Дегаева с Судейкиным.

В Департаменте полиции был «видохнувшийся» шпион П. Георгий Порфирьевич предложил Дегаеву его разоблачить перед народовольцами и убить. «Конечно,— говорил Судейкин,— жалко его. Да что станете делать? Ведь нужно же вам чем-нибудь аккредитовать себя, а из П. все равно никакой пользы нет»^[322]. Шпион П.— М. А. Помер (Поммер) был женат на родной сестре Л. А. Тихомирова ^[323]. Помера не дали убить — за него заступился начальник Московского охранного отделения А. С. Скандраков, пользовавшийся особым расположением Плеве.

Судейкин выдавал революционерам не только «выдохнувшихся» агентов. Если агент работал на другого полицейского чиновника и Судейкин, зная о нем, не мог пользоваться его услугами, то участь такого агента была предрешена, ибо все сведения о революционерах должны идти к директору Департамента полиции только через него. Так думал и так поступал Георгий Порфирьевич Судейкин, и Дегаев это знал. Нервы провокатора разрушались от частых свиданий с инспектором охранки и постоянного общения с народовольцами, от преступного цинизма Судейкина и чистых помыслов революционеров, от непокидающего животного страха и раздвоения. Он видел, как по его доносам уходили в небытие «друзья по партии», как их перемалывала запущенная им мясорубка. На роль гробовщика «Народной воли» у него перестало хватать сил, ему мерещилась холодная сырость собственной могилы. Дегаев понимал, что пора что-то предпринимать, и не мог ни на что решиться, никакого выхода он не видел...

«Петербургская революционная молодежь,— вспоминала А. П. Прибылева-Корба,— наконец решилась отыскать предателя во что бы то ни стало. Некоторые лица уже указывали на Дегаева. Было назначено собрание, на котором должен был присутствовать Дегаев. Чувствуя свою жизнь в опасности, он попросил тогда у Судейкина командировку за границу и выехал с женою в Париж» ^[324].

Существует другая версия, будто Дегаев с женой покинули Россию без ведома Судейкина, что представляется невероятным: Судейкин не оставил бы самовольный отъезд Дегаева безнаказанным. Поэтому изложение отъезда Дегаевых из России, приведенное Прибылевой-Корбой, представляется более правдоподобным, хотя воспоминания написаны ею с чьих-то слов, так как в это время она находилась уже под арестом в ожидании суда. Но тогда становится весьма странным и затруднительным возвращение Дегаева из-за границы в объятия заподозривших его петербургских народовольцев. Корба могла несколько сгустить краски. Так или иначе, Дегаевы отбыли в Европу в конце августа — начале сентября 1883 года.

ЗАПУТАННАЯ ИСТОРИЯ

В марте 1883 года народовольцы-южане заметили, что, где бы ни появился Дегаев, там начинаются аресты. Летом 1883 года отец народоволки К. И. Сухомлиной передал дочери рассказ подвыпившего полицейского чиновника, приятеля жандармского полковника Китайского, о том, что побег Дегаева из Одесской тюрьмы был подстроен столичной охранкой. Сухомлина рассказала услышанное от отца своей подруге, Екатерине Александровне Тетельман (ок. 1865—1942). Покинув Россию по требованию опасавшихся ее ареста товарищей, Тетельман в сентябре 1883 года приехала в Женеву к Л. А. Тихомирову и все ему рассказала. Он не поверил ей и заявил, что знает Дегаева много лет, что Дегаев член партии с ее основания и имеет перед «Народной волей» определенные заслуги. Через два дня, в четверг 13 сентября, Тетельман вновь встретилась с Тихомировым по его просьбе на даче Тихомирова в Морнэ под Женевой. Произошла очная ставка с Дегаевым, он все отрицал.

Возвращаться на родину легально Тетельман не могла. Из Женевы она уехала в Париж и там в 1885 году вышла замуж за члена Военной организации «Народной воли» Э. А. Серебрякова ^[325]. На родине Э. А. Серебрякова ожидала одиночная камера Шлис-сельбургской крепости. Вернулись Серебряковы в Россию только в 1908 году, до этого они три года жили в Финляндии^[326].

В 1924 году Екатерина Александровна опубликовала короткие воспоминания о разоблачении Дегаева, в конце которых она писала, что Эспер Александрович Серебряков рассказал ей, как Тихомиров 14 сентября 1883 года «в Женеве, что называется, прижал Дегаева к стенке. Дегаев ему во всем признался»^[327]. Из крупных деятелей «Народной воли» о разоблачении Дегаева оставили воспоминания При-былева-Корба, Лопатин и Тихомиров. Их свидетельства противоречат тому, что сообщила Серебрякова.

Источник информации Прибылевой-Корбы нам неизвестен. После ареста 5 июня 1882 года и суда ее в июле 1883 года отправили на Кару. Лопатин писал о Дегаеве со Слов Тихомирова и Ошаниной. Поэтому обратимся к воспоминаниям Тихомирова, в которых он, являясь единственным свидетелем авторазоблачения Деґаева, пишет следующее:

«Приехавший из России ко мне Сергей Дегаев, не знаю почему и для чего, сознался, что он состоит агентом полк. Судейкина, которому и предал всех революционеров с их планами и организациями. По словам Дегаева, Судейкин этих сведений не сообщит полностью правительству, так что смерть полковника могла бы спасти большинство выданных ему лиц» ^[328].

В другом месте Тихомиров оставил еще более странную запись:

«В это время,— было начало 1883 г., может быть, в марте — не могу припомнить,— явился ко мне неожиданный посетитель — Сергей Васильевич Дегаев (ошибка — Петрович.— Ф. Л.). Я очень обрадовался. Понятно, что я считал его честным революционером. (...) Я был, конечно, очень рад и засыпал его вопросами о том, что делается в России. Он рассказывал, и в этих разговорах мы провели несколько дней. Но скоро он начал казаться мне несколько странным, в рассказах его концы не сходились с концами, я переспрашивал. У меня-таки были способности следователя. Его объяснения еще более запутали картину, он начал замечать, что я усматриваю в его рассказах какое-то вранье, стал путаться и что-то на третий или четвертый день ошарашил меня неожиданным признанием. Что его к этому побудило? Тут действовало, конечно, очень сложное сочетание чувств и размышлений. Ехал он за границу, конечно, не для такого самозаклания, а для того, чтобы, и заграничных народовольцев опутать полицейскими сетями. Что касается лично меня, то он имел от Судейкина поручение заманить меня на германскую территорию, где я был бы тотчас схвачен и отправлен в Россию. Но при разговорах со мной в нем пробудилось прежнее уважение к старым деятелям Исполнительного комитета, даже преклонение перед ними. Он дрогнул при мысли поднять руку и на меня. Сверх того, он стал предполагать, что я угадываю его тайну, и в то же время кое-что из моих слов внушило ему мысль, не могу ли я стать его единомышленником. Действительно, не упоминая о Николадзе, я высказывал, что положение партии безнадежно, людей нет, и что, может быть, было бы выгоднее всего сойтись с правительством на каком-нибудь компромиссе. Вся эта сложность впечатлений потрясла его, сбила с толку, тем более что было ясно — если я действительно угадаю его предательство, то могу погубить его двумя-тремя словами публичного обвинения и разоблачения. И вот он, может быть, неожиданно и для себя самого, прервал мои расспросы.

— Слушайте,— сказал он,— не будем играть в прятки. Расскажу вам начистоту всю правду, а тогда судите меня. Отдаюсь на вашу волю. Что скажете, то я и сделаю.

Так началась его кошмарная правда. Можно представить, с каким вниманием я ‘его слушал, серьезно, сосредоточенно, только ставя при надобности вопросы, но ни малейшим движением лица, ни малейшей интонацией голоса не выдавая своих ощущений, чтобы не спугнуть его откровенности и не внушить никакой надежды, а дать ему как можно сильнее вариться в собственном соку. Да, меня недаром считали в Исполнительном комитете дипломатом и выдвигали на труднейшие переговоры. Я рассчитал, что м'ое беспристрастие будет сильнее всего вытягивать из него жилы» ^[329].

Н. Я. Николадзе, публицист, доктор права Цюрихского университета, в 1882 году был посредником в переговорах между «Священной дружиной» и народовольцами. Именно поэтому о нем упомянул. Тихомиров.

Чтобы дать возможность читателю самому решить, следует ли вполне доверять чрезвычайно путаным, субъективным воспоминаниям Тихомирова или нет, описание мотивов саморазоблачения Дегаева умышленно приведено целиком. Как же много места автор уделил своей персоне, с какими же любовью и уважением он написал о себе... Слаб человек.

Дегаев нанес «Народной воле» столь тяжкий удар, с его помощью в тюрьмы и на эшафоты ушло столько замечательных молодых людей, что вот так ни с того, ни с сего признаваться в содеянном, понимая, что ему реально угрожало быстрое возмездие, он не мог. Иначе слишком уж непоследовательно его поведение.

С. П. Дегаев рассказал Тихомирову, а тот ему поверил, что Судейкин склонил его к сотрудничеству, выдвинув те же доводы, что при вербовке В. П. Дегаева. И лишь много позже, по словам Дегаева, он убедился, что коварный инспектор охранки его обманул. Будто не знал С. П. Дегаев всех подробностей поучительной истории сотрудничества В. П. Дегаева с Судейкиным. При чтении воспоминаний Тихомирова в той их части, которая касается «признания» С. П. Дегаева, складывается впечатление, что автор слишком уж много внес в них вымысла.

Ни слова о Тетельман в истории разоблачения Дегаева нет. Только в «Памятной книжке» Тихомирова имеется запись о ее визите к нему 13 сентября 1883 года ^[330]. О встречах с Дегаевым ни одной записи в «Памятной книжке» нет. Позже Тихомиров писал, что он рассказал о предательстве Дегаева только Ошаниной ^[331] и до убийства Судейкина из предосторожности нигде ничего не записывал.

Ошанину Тихомиров в дегаевской истории выставлял в качестве свидетеля всех своих действий. Воспоминания им написаны после ее смерти и увидели свет после смерти самого Тихомирова. В короткой анкете-воспоминаниях Ошаниной (девичья фамилия Оловенникова, псевдоним — Полонская), записанных Э. А. Серебряковым, о Дегаеве сказано следующее:

«О деятельности Дегаева только и известно, что он выдал все и всех, рассчитывая, по его словам, на развалинах прошлого создать нечто, гораздо более прочное. Видя, что это ему не удается, он и явился за границу приносить покаяние и предложить себя в, полное распоряжение тех, кому каялся. Дегаев, по моему мнению, страдал манией величия и даже, рассказывая о своих подлостях, казалось, ждал восхищения или, во всяком случае, удивления перед стойкостью его характера, выдержанностью, умением носить маску и пр.» ^[332]

Дегаев с Ошаниной во время его авторазоблачения не встречался. То, что ею о нем сказано, исходит все от того же Тихомирова. Ни в одном документе, опубликованном партией «Народная воля», ничего не сообщается об обстоятельствах и дате разоблачения Дегаева.

Создается впечатление, что Тихомиров умышленно исказил историю разоблачения Дегаева, уменьшив срок его провокаторской деятельности на четыре—шесть месяцев ^[333]. Иначе получалось, а это так и было, что в рядах «Народной воли» полтора года успешно действовал правительственный aretoT, более того, почти год он руководил партией на территории России. Косвенное подтверждение такого толкования причин изложенного имеется в автобиографии Г. А. Лопатина ^[334].

Если принять версию Тихомирова, то Дегаев прекратил провокаторскую деятельность в мае или даже в марте 1883 года... Тогда, по Тихомирову, получается, что Дегаев служил Судейкину всего около трех месяцев. Если бы это было так, то он не успел бы нанести «Народной воле» столь значительного урона. И чем же тогда занимался Дегаев по службе в Департаменте полиции с мая (марта) по декабрь? За что ему платили? А платили ему за верную службу^[335]. Например, в августе 1883 года он предал П. Я. Якубовича. И зачем Дегаев медлил с убийством Судейкина более семи месяцев, когда каждый день мог ему стоить собственной жизни?

К изложенному можно еще добавить, что заподозрить Е. А. Серебрякову в забывчивости или искажении событий трудно. Подтверждения хорошей памяти Серебряковой можно найти в сопоставлении записей из «Памятной книжки» Тихомирова с ее воспоминаниями, а мотивов к лжесвидетельству у нее не было. Имеются и другие доказательства достоверности воспоминаний Серебряковой. И. И. Попов, находившийся в 1883 году безвыездно в Петербурге, писал:

«В сентябре с петербургского горизонта исчез Дегаев. Через полгода стало известно, что он ездил за границу с покаянием и должен был выполнить ультиматум — помочь убить Судейкина. (...) Я ни от кого, кроме Лопатина, не слыхал, чтобы Дегаев в мае ездил в Париж; мне кажется, что в мае и позднее летом Дегаев был в Петербурге, а вот в сентябре или даже в конце августа он действительно исчез с петербургского горизонта и вновь появился уже после похорон Тургенева (27 сентября 1883 г.— ф. л.)»^[336].

После убийства Судейкина и бегства Дегаева И. И. Попов, стоявший близко к руководству столичными кружками народовольцев, передал в своих воспоминаниях раздававшиеся после новой серии арестов вопросы молодых народовольцев: «Вы говорите, что Дегаев прекратил предательство в сентябре.. Но как вы объясните то, что Судейкин три месяца терпел Дегаева, не получая от него полезных сведений?» ^[337]

Известный публицист М. С. Коган писал: «(,..) я его (Дегаева.— Ф. Л.) лично видел несколько раз и случайно очутился в одном поезде с ним, когда он осенью 1883 г. из Парижа ехал в Женеву к Л. Тихомирову» ^[338].

Серебряковы жили в Петрограде с Лопатиным в одном доме, часто виделись и, наверное, говорили о времени дегаевщины, но никаких свидетельств об этом не обнаружено. В. Н. Фигнер в предисловии к воспоминаниям Тихомирова, не ссылаясь на источники, писала, что Дегаев сделал признание Тихомирову в сентябре 1883 года ^[339].

Приведу отрывки из воспоминаний двух близких товарищей Серебряковой по одесскому народовольческому кружку. Они представляют определенный интерес, хотя и не свободны от ошибок и противоречий, одна из причин которых — сорокалетний интервал между событиями и написанием воспоминаний, к,тому же о событиях авторы знали понаслышке. 14 января 1926 года в Ленинграде В. И. Сухомлин, муж подруги Е. А. Тетельман (Серебряковой), писал: «Весною 83-го г. одесситам первым удалось узнать от одного военного, приятеля жандармского полковника Катанско^о, истинную роль Дегаева. Я немедленно сообщил об этом за границу Саловой, а равно и Харьковской местной группе, но. последняя отказалась этому поверить, и пришлось связь с нею порвать. Салова и жившие тогда за границей члены Исполнительного комитета Тихомиров и М. Н. Ошанина нам поверили и ввиду создавшегося положения посоветовали одесситам прекратить всякие сношения с Питером и другими организациями, находившимися через Дегаева в руках Судейкина. Летом 83-го г. я был вызван в Париж и Женеву, где Ошанина и Тихомиров рассказали мне, что Дегаев явился с покаянной и согласился помочь партии убить Судейкина»^[340].

Тихомиров в своих воспоминаниях писал, что он не только никому, кроме Ошаниной, не сказал о предательстве Дегаева, но даже ничего не записывал об этом до убийства Судейкина из соображений конспирации. Н. М. Силова, ₀ которой идет речь в приведенном отрывке, 26 марта 1926 года писала из Читы:

«Дегаев, по моему мнению, не был только простым предателем-шкурником, он еще и психопат, страдавший манией величия; запутавшись в судейкинских сетях, тяготясь в конце концов жалкой и опасной ролью простого предателя, он искал выхода. Единственным выходом из создавшегося для него положения было признание, что он и сделал. Случилось это летом 83-го года (месяца не помню; быть может, в конце августа или даже в сентябре, не позднее). Некоторое время спустя после дегаевского признания с целью наблюдения за выполнением смертного приговора над Судейкиным отправился из-за границы Лопатин, выехавший из Петербурга обратно тот же час после убийства. Должна сказать, что грязную дегаевскую историю я узнала только после убийства Судейкина. До того, жалея меня, усиленно скрывали, да и рассказывать мне раньше не было никакой надобности. Открывая мне тайну, ставшую уже явной, М. Н. Ошанина, удивляясь ловкости Дегаева, сказала, что даже работавшие с ним революционеры не заподозрили его в предательстве, из России ничего не сообщалось о подозрении на его счет» ^[341].

Салова, проживавшая с октября 1882 г. в Париже, снимала с Ошаниной и Г. Ф. Чернявской-Боханов-ской квартиру. Сравнивая приведенные выше отрывки из воспоминаний Сухомлина и Саловой с воспоминаниями Фигнер и Чернявской (все они помещены в одной книге), можно прийти к заключению о том, что Сухомлин не так все отчетливо запомнил, как Салова ^[342] . Не следует забывать, что прошло почти полстолетия. В том же 1926 году Сухомлин опубликовал более подробные воспоминания, которые грешат еще большими неточностями ^[343].

Изложение Серебряковой истории разоблачения Дегаева не находится в противоречии с событиями, предшествовавшими убийству Судейкина. Созревшего Дегаева разоблачила Серебрякова и подтолкнула его к признанию, сделанному им 14 сентября 1883 года Тихомирову в Женеве. После признания Дегаева Тихомиров потребовал от него немедленно прекратить сотрудничество с /Судейкиным и организовать его убийство. Взамен Тихомиров обещал Дегаеву, что народовольцы позволят ему беспрепятственно скрыться при условии, что он никогда не станет участвовать в общественной жизни.

Никого не ставя в известность, Тихомиров взял на себя единолично роль высшего судьи. Именем Исполнительного комитета партии «Народная воля» он вынес фактически оправдательный приговор провокатору, он простил Дегаева, отправившего в тюрьмы и на эшафот сотни народовольцев, вытравившего из общества те его слои, которые вливали в партию новые силы, нанесшего сильнейший урон всему русскому революционному движению.

Диалоги провокатора с лидером партии производят поразительное впечатление. Тихомиров никак не реагировал на оскорбительные высказывания Дегаева в адрес партии и народовольцев, не замечал очевидную ложь. Его больше всего взволновало то, что Дегаев поверил обещаниям Судейкина, которому провокатор на самом деле не верил и поверить не мог. Тихомиров хладнокровно выслушал лживые кощунственные объяснения предательства Дегаева:

«— Вы,— говорил он мне (Дегаев Тихомирову.— Ф. Л.),— знаете, что за ничтожества составляют так называемую партию. Ведь я был‘один на всю Россию. Теперь я арестован (в Одессе.— Ф. Л.) и уже не выскочу. Значит, не осталось ни одного человека. Не считать же Веру Фигнер? Я ее очень люблю, но какая же она деятельница! Я мог надеяться как-нибудь вырастить организацию из этой толпы плохеньких новобранцев. Но ведь я выбыл из строя.

Теперь — все пропало. И я, как ни размышляя, приходил к одному заключению, что мне приходится поискать способов сделать что-нибудь из тюрьмы, своими собственными силами, в одиночку.

Эти роковые размышления самовлюбленного человека (Дегаева.— Ф. Л.) привели его к мысли — попробовать сойтись с Судейкиным... Мысль совершенно глупая. Я говорил, что Дегаев был умен, но очевидно, что его ума не хватало на сложные задачи. Кроме того, нравственная тупость в высшей степени спутывает действия ума, а Дегаев в нравственном смысле был очень туп» ^[344].

Тихомиров любил порассуждать о нравственности. Его книги и статьи пронизаны размышлениями о нравственности революционера. Нравственно, по его мнению, все, что выгодно партии, ее лидерам, ему, Тихомирову. Он, как и Дегаев, считал нравственным все, что совпадало с его интересами. Вот он и отпустил провокатора, так как ему представлялось выгодным убить Судейкина руками его же агента. Дегаеву ничего не оставалось, как принять все условия, поставленные Тихомировым, и он согласился на участие в убийстве Судейкина.

ВОЗМЕЗДИЕ

После очной ставки с Тетельман Дегаева не покидала тревога. Кто еще из народовольцев знает? Что если Тихомиров не захотел убивать его в Европе? Зачем Исполнительному комитету навлекать на всю народовольческую эмиграцию такую опасность? Их договоренность — не что иное, как скрытое желание заманить его в Россию и там прикончить. А в Петербурге уже все известно и народовольцам, и охранке... Даже если Тихомиров не лукавил, Дегаева в России ничего хорошего не ожидало. Провокатор не желал ни встречи с народовольцами, ни участия в убийстве Судейкина, хотя и понимал, что, если его не обманывают, ему представился самый лучший для него выход из положения, в которое он себя загнал.

Тихомирову с трудом удалось вытолкать Дегаева в Россию. Он вовсе не собирался обманывать провокатора и поэтому из предосторожности никому ничего не сообщил. Следом за Дегаевым в Россию отправился «странствующий рыцарь революции» Г. А. Лопатин.

Даже ему, человеку безупречной репутации, Тихомиров не рассказал о ситуации, сложившейся в рядах народовольцев благодаря предательству Дегаева. Позже Лопатин вспоминал (автобиография Г. А. Лопатина написана в третьем лице):

«Впоследствии Ошанина говорила ему, что они (Ошанина и Тихомиров.— Ф. Л.) не посмели сказать ему правды из опасения, что он, из нравственной брезгливости, отшатнется навек от группы, среди которой мог зародиться и существовать так долго такой ужасный политический разврат, а между тем все они сильно рассчитывали на Лопатина» ^[345]. Ошанина и Тихомиров предполагали воспользоваться авторитетом Лопатина в деле восстановления партии «Народная ваяя», разгромленной Судейкиным и Дегаевым^[346].

Разработка плана убийства Судейкина производилась на квартире выдающегося библиографа и крупного литературоведа С. А. Венгерова, на протяжении всей жизни оказывавшего услуги революционному движению^[347]. В помощь Дегаеву столичные народовольцы привлекли вызванных из Киева Василия Петровича Конашевнча (1860—1915) и Николая Петровича Стародворского (1863—1918) ^[348]. Приехавших из Киева народовольцев в Петербургском охранном отделении не знали и, следовательно, следить за ними не могли. Поэтому успех покушения на инспектора охранки с их участием был более реальным, чем с помощью столичных народовольцев.

В конце ноября Дегаев отправил жену за границу. Ее поездка оплачивалась Департаментом полиции.

Судейкин полагал, что она едет следить за эмигрантами ^[349]. И она регулярно посылала Судейкину изложение своих наблюдений^[350]. Л. Н. Дегаева поселилась на квартире Ошаниной, и «мне пришлось,— писала Чернявская-Бохановская,— с отвращением учить французскому языку эту противную молоденькую архангельскую мещаночку» ^[351]. Жена провокатора ежедневно ходила обедать к Тихомировым, встречалась со многими народовольцами и продолжала всерьез заниматься своим грязным делом^[352] .

После отъезда жены в Париж Дегаев оставил большую квартиру на Невском, 103, и 3 декабря 1883 года переехал на Невский, 93, со входом во дворе дома № 8 по Гончарной улице. И дом, и квартира сохранились. При Дегаеве в квартиру попадали через прихожую, из которой двери вели в маленькую кухню, уборную и столовую. За столовой анфиладой шли кабинет и за ним спальня. В этой квартире с низкими потолками и маленькими окнами во двор Дегаев жил со своим лакеем «запасным унтер-офицером» П. И. Суворовым, которого с 8 ноября пристроил к нему Судейкин. Суворов служил штатным сотрудником Охранного отделения. Жил он при Дегаеве, чтобы охранять его от народовольцев и доносить начальству обо всех действиях своего хозяина.

Покушение срывалось дважды. Наконец, 16 декабря 1883 года в' пятом часу вечера в квартиру Дегаева по договоренности с хозяином пришел Судейкин, но, неожиданно для заговорщиков, привел своего племянника — казначея Петербургского охранного отделения Н. Д. Судовского. Разыгравшаяся затем кровавая драма имела пять действующих лиц — Судейкина, Судовского, Дегаева, Конашевича и Стародворского (лакея-охранника заблаговременно отправили с поручением в отдаленную часть города), четверо из пятерых остались живы. Мы располагаем тремя свидетельскими показаниями (Дегаев или не описал своего участия в покушении, или описание не сохранилось). Все три показания снимались полицейскими чинами, то есть квалифицированно. Тем не менее все три свидетеля обрисовали картину убийства по-разному. Основная путаница внесена показаниями Судовского и, конечно же, объясняется его состоянием: он давал их в больнице, еще не придя в себя от побоев. Если его свидетельство отбросить, а это вполне корректно, потому что Судовскому пришлось играть пассивную роль, происшедшее в квартире Дегаева 16 декабря 1883 года между четырьмя и пятью 'часами вечера представляется следующим образом.

Судейкин прошел в столовую, бросил на диван пальто и палку с вмонтированным в нее стилетом и проследовал в кабинет для делового конфиденциального разговора с Дегаевым. Судовский, раздевшись в прихожей, зашел в столовую и сел в кресло. Револьверы посетителей остались в карманах верхней одежды. В это время Конашевич находился на кухне — рядом с выходом из квартиры, Стародворский в спальне, то есть в тылу. Оба вооружились специально обрубленными ломами, предусмотрительно купленными Стародворским на Невском проспекте в «Железных рядах».

Дегаев, пройдя в кабинет вслед за Судейкиным, выстрелил ему в спину и тотчас отскочил к окну, чтобы помешать раненому в случае, если он попытается его разбить. Инспектор вздрогнул, повернулся и, не обращая внимания на провокатора, бросился не в спальню, где его ожидал Стародворский, а через столовую в прихожую. Туда же, услышав выстрел и стон, онережая дядюшку, устремился Судовский.

Конашевич, оказавшийся в прихожей раньше всех, встретил Судовского ударом лома по голове, но тот удержался на ногах и, бросившись к входной двери, попытался ее открыть. Тогда Конашевич несколькими ударами сбил его с ног.

Стародворский, не дождавшись Судейкина, выскочил из спальни и первый удар нанес ему в дверях кабинета, затем догнал и ударил вновь, отчего инспектор рухнул на пол, но все же нашел в себе силы подняться и бросился в уборную. Наконец, Стародворскому удалось вытащить его из укрытия и добить. Так он и остался лежать — ногами в прихожей и головой в ватер-клозете рядом с разбитым ночным горшком.

Стоя в дверях столовой и цепенея от ужаса, Дегаев наблюдал разыгравшееся в прихожей сражение. Конашевич бил вцепившегося в ручку входной двери Судовского, рослый Стародворский, задевая ломом низкие потолки, преследовал уползавшего Судейкина. Как только баталия несколько утихла и образовался доступ к выходу из квартиры, провокатор, не дожидаясь финала, прошмыгнул в прихожую и выскочил на лестницу, даже не прикрыв за собой входную дверь. Поспешность, с которой Дегаев скрылся, объясняется не только его природной трусостью, но и реальной опасностью быть убитым Конашевичем или Стародворским, когда с Судейкиным будет покончено^[353].

Предоставлю слово обвинительному акту по «процессу 21-го» (Дело Г. А. Лопатина, 1887 год):

«16 декабря 1883 года около 9-ти часов вечера в доме 93 по Невскому проспекту, в квартире № 13, были найдены мертвым, с явными признаками насильственной смерти, инспектор С.-Петербургской секретной полиции подполковник Георгий Порфирь-евич Судейкин и тяжело раненный в голову чиновник полиции Николай Судовский. По судебно-медицинском вскрытии трупа покойного врачи дали заключение, что смерть подполковника Судейкина последовала от безусловно смертельного повреждения костей черепа, имеющих несколько трещин, а равно и от огнестрельной раны, проникающей в полость живота и осложненной разрывом ткани печени и последовавшим за этим разрывом кровоизлиянием в названную полость. Все приведенные повреждения по свойству своему были прижизненны, причем огнестрельная рана, вероятно, предшествовавшая другим повреждениям, сама по себе должна быть признана безусловно смертельною, хотя смерть после причинения этой раны могла и не последовать немедленно. Повреждения головы, по заключению экспертов, последовали, вероятно, от нанесенных сзади ударов тупым орудием, которым могли быть и найденные в квартире ломы.

По осмотре доставленного в Рождественский барачный лазарет Николая Судовского у него оказались две раны на макушке головы с раздроблением теменных костей, нанесенные, как это видно из скорбного листа, тяжелым орудием, по-видимому, ломом»^[354] .

Конашевич, а за ним и Стародворский вышли из дегаевской квартиры незамеченными. Конашевич уехал из Петербурга в тот же день, а Стародворский некоторое время потратил на печатание прокламации по случаю убийства Судейкина и лишь потом покинул столицу. Дегаев до вечера прятался на квартире П. Ф. Якобовича-Мелыиина, затем беспрепятственно выбрался из столицы и навсегда оставил пределы Российской империи, где он успешно боролся с монархией и еще более успешно с ее врагами.

Петербургские народовольцы поручили главе Центрального комитета польской партий «Пролетариат» С. Куницкому вывезти Дегаева за границу. «Это был самый тяжелый момент в моей жизни! — рассказывал Куницкий.— Я ожидал Дегаева в условленном месте. -Он вошел, чуть не вбежал, совершенно расстроенный, взволнованный. Все уже заранее было подготовлено для дороги, и мы немедленно отправились на вокзал и взяли билет в Либаву, где все было подготовлено Рехневским для дальнейшей отправки Дегаева на пароходе за границу. Я все время нащупывал в кармане заряженный револьвер. Надеяться на то, что Дегаев, в случае ареста, опять не выдаст всех и все, что знал, не приходилось... Выбора не было... В случае появления жандармов мне предстояло убить сначала его, а затем себя. Дегаев знал о грозившей ему опасности... Мы не разговаривали друг с другом... О чем было говорить с ним? Малейший шорох вызывал в нем дрожь. И эта мука продолжалась несколько часов, пока я не сдал его в Либаве с рук на руки тем, кто должен был сопровождать его в дальнейшем пути. Со следующим поездом я отправился в Петербург» ^[355].

В январе 1884 года из Петербурга в Париж выехал преуспевающий ученик и помощник Судейкина П. И. Рачковский, впоследствии превзошедший учителя и ставший, пожалуй, одной из самых крупных и мерзких фигур русской политической полиции. Ему предстояло выследить Л. Н. Дегаеву и таким способом поймать ее мужа. Позже в Париж проследовал Лопатин.

СКОРБЬ ПО СУДЕЙКИНУ

Судейкина отпевали в церкви Мариинской больницы (ныне им. В. В. Куйбышева, Литейный, 56). Александр III на докладе о случившемся начертал: «Я страшно поражен и огорчен этим известием.

Объявление о розыске С. П. Дегаева

Конечно, мы всегда боялись за Судейкина, но здесь предательская смерть. Потеря положительно незаменимая. Кто пойдет теперь на подобную должность? Пожалуйста, что будет дознано нового по этому убийству, присылайте ко мне. А.»^[356].

Александр III искренне сожалел о потере. Молодой царь панически боялся противоправительственного сообщества, расправившегося с его отцом. Он отложил более чем на два года коронацию (до 15 мая 1883 года), старался лишний раз не выезжать из дворца, неохотно появлялся на людях. Лишь массовые аресты народовольцев, организованные Судейкиным с помощью Дегаева, несколько успокоили монарха. И он сполна платил своему охраннику. Так, за поимку Грачев-ского и лиц, работавших в динамитной мастерской, Судейкин от царских щедрот получил пятнадцать тысяч рублей^[357]. Сумма огромная — полуторагодовой оклад министра. Наверное, инспектор охранки сообщил начальству, что предотвратил покушение не на себя, а на монарха.

Но прошло три месяца, и, кроме Дегаева, основных действующих лиц кровавой драмы арестовали. Они дали показания, и император изменил свое мнение. Даже ему, хозяину погибшего опричника, стало как-то не по себе: «Я думаю, много тут правды. Действительно, Судейкин последнее время был странен, и все его действия нам не известны» ^[358].

Государственный секретарь А. А. Половцев 18 декабря 1883 года сделал в дневнике запись:

«В 2 часа у Толстого, весьма взволнованного убийством Судейкина. Судейкин был выдающаяся из общего уровня личность, он нес жандармскую службу не по обязанности, а по убеждению, по охоте. Война с нигилистами была для него нечто вроде охоты со всеми сопровождающими ее впечатлениями. Борьба в искусстве и ловкости, риск, удовольствие от удачи — все это играло большое значение в поисках Судейкина и поисках, сопровождающихся за последнее время чрезмёрным успехом» ^[359].

Этот текст интересен тем, что исходит от министра внутренних дел Д. А. Толстого и изложен вице-президентом Русского императорского исторического общества, человеком, считавшимся умным и интеллигентным.

Приведу выдержку из дневника бывшего министра внутренних дел П. А. Валуева за 19 декабря 1883 года:

«Третьего дня убит известный Судейкин, главный заправитель государственной тайной полиции. Его заманил на одну из занимаемых им квартир живший в этой квартире его же агент (Дегаев), которого предательство, вероятно, было подмечено террористами, и они представили на выбор — погибнуть или выдать Судейкина. Сопровождавший сего последнего его родственник и агент (кажется, Садовский) избит железными ломами, и хотя еще жив, но почти бессознателен. Сильное впечатление. Большой переполох. Ген[ерал, товарищ министра внутренних дел П. В.] Оржевский все предоставил Судейкину, и с ним пропадают все нити, бывшие в его руках. У нас по этой части азбучное неумение» ^[360].

Известный революционер и историк освободительного движения В. Л. Бурцев в 1884 году записал разговор М. Е. Салтыкова-Щедрина с посетителем редакции журнала «Отечественные записки» . (слово «провокатор» тогда в русском языке не употреблялось):

« — Михаил Евграфович, говорят, революционеры убили какого-то Судейкина. За что онй убили его?

— Сыщик он был,— ответил Салтыков.

— Да за что же они его убили?

— Говорят вам по-русски, кажется: сыщик он был!

— Ах, боже мой! — снова обратился земец к Салтыкову.— Я слышу, что он был с^ыщик, да за что же его убили?

— Повторяю вам еще раз: сыщик он был.

— Да слышу, слышу я, что он сыщик был, да объясните мне, за что его убили?» ^[361]

Вся полицейская Россия скорбела по Судейкину. Ходили слухи, что императрица прислала венок на его могилу ^[362]. Вряд ли, убили полезную, талантливую, незаменимую, но всего лишь полицейскую ищейку. В газетах появилось короткое сообщение о смерти и отпевании Судейкина и подробное описание торжественных полицейских похорон, как бы в противовес стихийным грандиозным похоронам И. С. Тургенева. Позже столицу заклеили объявлениями с фотографиями Дегаева и сообщением о вознаграждении за его поимку. Нелегальная печать выпустила две короткие прокламации, объяснявшие случившееся, а вольная русская поэзия обогатилась двумя стихотворениями ^[363].

МИСТЕР АЛЕГЗЕНДЕР ПЭЛЛ

В начале января 1884 года в Петербурге появилось заявление Исполнительного комитета партии «Народная воля», подписанное 21 декабря 1883 года:

«Очутившись перед лицом этой глубоко печальной и трагической задачи, Исполнительный комитет, как представитель политической партии, не счел себя вправе действовать подобно частному лицу в обыденной жизни и руководствоваться в своем решении только нравственной брезгливостью да требованиями отвлеченной справедливости. Напротив того, он полагал, что его прямая обязанность состояла в том, чтобы, обеспечив — путем ли физической смерти или иными способами — полное уничтожение личности Дегаева для партии, правительства и общества, достигнуть вместе с тем и некоторых других важных целей. А именно — нашел необходимым: 1) спасти прежде всего тех из действительных деятелей, которые, хотя и были указаны полиции, находились еще на свободе; 2) вывести из-под надзора полиции указанные ей учреждения и скрыть их вполне надежным образом; 3) отобрать у Дегаева подробные сведения обо всех наемных агентах и добровольных пособниках политической полиции; 4) и наконец, казнить самого Судейкина (но непременно руками самого Дегаева), ибо этот неутомимый сеятель политического разврата должен был, по мнению комитета, погибнуть в той самой яме, которую он рыл другим, оставив собственной гибелью вечно памятный урок того, как ненадежно все, основанное на предательстве» ^[364].

Этим воззванием народовольцы пытались объяснить свое отношение к Дегаеву и к тому, что произошло в связи с его предательством. Провокатора судили зимой в 1884 году в Париже. Суд состоял из В. А. Караулова, Г. А. Лопатина и Л. А. Тихомирова. Народовольцы выполнили обещание, данное Тихомировым. Дегаев с женой в присутствии Тихомирова сели на пароход, отходивший из Англии в Южную Америку.

Дегаева отпустили. Он не понес никакого наказания за сотни жертв, не отяготивших его совесть, за погубленные жизни, за мучения. Ему все сошло. Можно высказать только одно объяснение поразительному поведению народовольцев: их лидеры слишком трезво и необыкновенно расчетливо относились к человеческим жизням рядовых членов партии и бывших соратников по Исполнительному комитету, сидевших в тюрьмах. Для них важнее всего было закончить эту неприятную историю, в которой просвечивала их вина. Впрочем, подобными чертами наделены многие лидеры политических партий.

Постоянно меняя место жительства, Дегаевы из Южной Америки перебрались в США, где С. П. Де-гаев сделал карьеру от грузчика до профессора математики. Почти сорок долгих лет он скрывался от мести революционеров и полицейских, трясся всю жизнь, вздрагивал и ежился от каждого скрипа и шороха. До него доходили слухи о том, как русские революционеры расправляются с предателями даже через 30—40 лет. Так, в 1906 году в Ташкенте был убит бывший провокатор Ф. Е. Курицын, выдавший многих народовольцер еще в 1870-х годах. Именно поэтому В. П. Дегаев через газеты периодически распространял ложные сообщения о смерти старшего брата.

20 января 1885 года Тихомиров записал в дневнике: «Сергей Дегаев пишет подлейшее письмо. Он боится, по-видимому, что русские революционеры стараются его погубить, выставляя будто бы преступником уголовным (т. е. подлежащим выдаче); в свою очередь он угрожает, что в таком случае он будет «защищаться», указывая на революционеров, «знавших и не донесших» о его деле» ^[365]. Дегаев пользовался дегаевскими методами.

О дальнейшей жизни С. П. Дегаева нам известно из воспоминаний И. И. Генкина, написанных со слов некоей А., познакомившейся с бывшим провокатором в Париже: «Получив от Сергея Дегаева приглашение приехать в Америку, А. поселилась в 1901 году в его доме в г. Вермингтоне (штат Южная Дакота) и довольно близко сошлась с ним и с его женой; благодаря их (надо сказать, совершенно бескорыстной) материальной помощи она имела возможность получить высшее образование и сделаться врачом.

По ее словам, в Америку супруги Дегаевы перебрались еще в 90-х годах, первое время они сильно бедствовали; он работал грузчиком и чернорабочим, а она — прачкой и кухаркой. Однако, будучи по образованию математиком и вообще отличаясь большим трудолюбием и настойчивостью, Сергей Дегаев вскоре принялся за продолжение своего образования, перейдя на иждивение своей жены, не гнушавшейся самой черной работой, лишь бы помочь мужу «выйти в люди», он в течение нескольких лет кончил университет и добился диплома математика, а потом звания профессора и декана. В г. Вермингтоне «мистер Алегзендер Пэлл» — под этим именем Дегаев жил в Америке — хорошо зарабатывал, имел собственный дом и содержал у себя на положении опекаемых им стипендиатов одного неимущего студента и двух молодых девиц — дочерей каких-то бедных американских фермеров. На одной из них, также сделавшейся математиком, Дегаев под старость женился. (...)

В 1920 году «мистер Алегзендер Пэлл» умер, будучи 66 лет от роду. При этом даже близко стоявшие к нему коллеги по университету и обыватели г. Вер-мингтона никогда не догадывались, кем в свое время был этот совершенно американизировавшийся и вечно в себе замкнутый человек» ^[366]

БАЦИЛЛА ПРОВОКАЦИИ

Конашевича арестовали в Киеве 3 января 1884 года, Стародворского — в Москве 16 марта того же года. В Петербурге их опознал дворник дома по Садовой, 114, в котором они жили.

Между тем Лопатин вступил в «Народную волю», и его сразу же избрали в Исполнительный комитет. Весной 1884 года он поехал в Россию с целью возрождения разгромленной Судейкиным — Дегаевым «Народной воли» и в Петербурге возглавил Распорядительный комитет. За лето ему удалось многое сделать. Он изъездил Россию с целью объединения столичных и провинциальных кружков революционной молодежи. Встречаясь с сотнями людей, среди которых, конечно же, были лица, находившиеся под подозрением полиции, Лопатин обратил на себя внимание охранки.

6 октября 1884 года его на Казанском мосту окружили переодетые сыщики. Ни ловкость, ни физическая сила ему не помогли ^[367]. При обыске Лопатина и его квартиры полицейские отобрали «всю наличность восстановленных им революционных связей» ^[368]. Он делал записи, не соблюдая конспирации, не пользуясь шифрами, надеясь, что , заметит слежку и успеет все уничтожить. По халатности Лопатина остатки партии «Народная воля», уцелевшие после дегаевщины, оказались в руках охранки. История с попавшими в руки полиции адресами и последовавшими арестами преследовала и не давала Лопатину покоя всю жизнь. Его никто ни разу не упрекнул, но он до самой смерти не простил себе этого.

Конашевича и Стародворского судили в 1887 году по одному процессу с Лопатиным, и они оказались в Шлиссельбургской крепости. Конашевич сошел с ума, и его в 1896 году отправили в Казанскую психиатрическую лечебницу, где он и умер. Со Стародворским дело обстояло иначе.

В 1906—1907 годах в редакцию журнала «Былое» скромный архивариус Департамента полиции приносил секретнейшие документы, которые тут же копировались и возвращались обратно. Из этого источника в «Былом» узнали, что Стародворский дважды — в 1890 и 1892 годах писал прошения о помиловании. Никто из шлиссельбургских узников не просил у царя пощады, но Стародворский пошел дальше — он предлагал взамен помилования свои услуги Департаменту полиции. После освобождения из крепости и поступления на службу в Петербургское охранное отделение бывший шлиссельбуржец разъезжал по Западной Европе и России с лекциями, окруженный почетом и любовью. Летом 1908 года Бурцев пригласил Стародворского посетить его на улице Люнен, 11, в Париже. Он сообщил о неопровержимых доказательствах сотрудничества Стародворского с охранкой и потребовал от него ухода из общественной жизни. Убедившись, что подлинные документы отсутствуют, Стародворский все отрицал. Тогда Бурцев опубликовал материалы о его предательстве. Стародворский настоял на проведении третейского суда. Суд под председательством Ю. О. Мартова постановил,, что улик для доказательства виновности Стародворского недостаточно.

«Увы! — писал Мартов.—Через 10 лет сухая проза архивов, развороченных новой революцией, принесла неопровержимые доказательства того, что мой — тогда уже покойный — «подсудимый» на деле не только совершил то, в чем обвинял его Бурцев, но и превратился после Шлиссельбурга в оплаченного агента» ^[369]. Обнаружилось, что начальник Петербургского охранного отделения А. В. Герасимов гордился своим агентом из шлиссельбуржцев.

Возможно, с дегаевской истории началось разочарование Тихомирова в революционном движении, и он, автор знаменитого письма Исполнительного комитета партии «Народная воля» Александру III по случаю убийства его отца, в 1886 году обратился к тому же Александру III с покаянием. Признанный лидер народничества превратился в сотрудника реакционной московской газеты. Это попытка объяснения, но не оправдания,— другие народовольцы не разочаровались, никакая скверна их не коснулась. Приведу отрывок из письма Тихомирова Дегаеву, написанного поСле его разоблачения и до убийства Судейкина:

«У вас много способностей, но есть огромные проблемы. Это страшное состояние, которое дает более шансов на ошибки, чем на верный расчет. А раз сделана ошибка, способности ведут к тому, что зло выходит громадно... Вы так должны за собой смотреть, так внимательно следить у себя за всем, что может проистекать из стремления к величию, как немногие... С момента вашей уверенности в своем величии вы окончательно теряете душевное равновесие... Для революционера, более чем для кого-нибудь, нужны принципы, а для таких натур, как ваша, принципы — единственное спасение» ^[370].

Мы не знаем, как попало это письмо к его публикатору Л. Э. Шишко, известному народовольцу и историку, по какому поводу оно написано, его полного текста. Но и этот отрывок достаточно красноречив. Лидер партии журит и поучает разоблаченного провокатора, зная о содеянном. Не кажется ли читателю, познакомившемуся с отзывами Тихомирова о Дегаеве, с их взаимоотношениями, что они друг друга стоили? Взаимоотношения двух расчетливых дельцов.

Тихомиров длительное время руководил партией, был автором программных документов. И вот партия разгромлена, ее Het, нет в результате дегаевщины, нет после ареста Лопатина. В России все затихло, в Париже одни склоки и беглецы из России с дурными вестями. В лидера кого и чего превратился Тихомиров? Тут-то он и явился монархистом. Говорят, что он никого не выдал. Да, но выдавать было некого. Он 'предал, предал товарищей по партии, предал идеи народничества, предал все, что делал сам до того.

НЕФОРМАЛЬНОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ

С выстрела Д. В. Каракозова последовала вереница покушений, завершившаяся убийством Александра II. Полиция оказалась беспомощной. Александр III даже в глубинах гатчинских покоев не считал свою жизнь в безопасности от «бомбистов». Недоверие к политической полиции породило в придворных кругах мысль о создании тайного сообщества для защиты царя и отечества от революционной опасности.

Гатчинский затворник дал согласие на организацию сообщества, но потребовал, чтобы все, касавшееся его деятельности, сохранялось в строжайшей тайне. Так, 12 марта 1881 года родилась «Священная дружина» (иногда ее называют «Золотая дружина», «Святая дружина», «Общество борьбы против террора», «Охранная дружина», «Добровольная охрана» ^[371]). Основателями дружины были граф И. И. Воронцов-Дашков, граф П. П. Шувалов и князь А. П. Щербатов. Руководство «Священной дружиной» состояло из представителей знати, людей, близко стоявших к трону, а ратники набирались из придворной аристократии и высших администраторов ^[372]. Не имея понятия об организационной структуре «Народной воли» и желая подражать революционным сообществам, «Священная дружина» сформировала свой состав по принципу нечаевских пятерок ^[373].

Во главе дружины стоял Совет первых старшин, сформированный из первых старших членов сообщества, его основателей. Делами «Священной дружины» руководил Центральный комитет, членов КОТОрого назначал Совет. Центральному комитету подчинялись Организационный комитет и Исполнительный комитет. В работе этих учреждений принимали участие товарищ министра внутренних дел и обер-полицмейстер. Центральному комитету подчинялась «Добровольная охрана», созданная с целью предотвращения покушений на царя и царскую семью. К моменту расформирования «Священная дружина» насчитывала 729 постоянных членов и 14 672 добровольных охранника ^[374].

«Добровольная охрана» заимствовала свою структуру полностью у политической полиции. Она состояла из наружной и внутренней агентуры. Ее родство с полицией проявлялось во всем, и прежде всего в идеологии, на которой эти два учреждения строили все свои действия. Приведу извлечение из отчетной записки «Священной дружины», подтверждающей ее полное идеологическое единство С политической полицией:

«Драгоценным секретным агентом считается тот, который, оставаясь преданным обществу и его целям, добивается положения выдающегося деятеля революционной партии. Это положение давало возможность знать многое, что делается в революционных сферах» ^[375]. Это определение провокатора вполне может конкурировать с приводимыми в современных энциклопедиях и словарях.

«Взволнованные лоботрясы», как назвал членов «Священной дружины» М. Е. Салтыков-Щедрин в «Письмах к тетеньке», дейстовали по четырем направлениям: выполняли мелкие сыскные поручения Центрального комитета, издавали «радикальные» газеты, устраивали мистификации с целью сбить с толку противников и участвовали в охране царя и царской семьи.

Конечно же, именитых дилетантов тайного сыска легко обнаружил Судейкин и терпел, пока не нашел на них управу. Быть может, что-то от мистификаций, точнее — провокаций «взволнованных лоботрясов» Судейкин заимствовал для дегаевщины ^[376]. Более того, «Священная дружина» примером своей деятельности способствовала внедрению в полицию политической провокации. Она издавала три газеты — на Западе «Вольное слово» и «Правда», в России «Московский телеграф». Газеты имели разные программы и общую задачу — внести раскол в ряды народовольцев.

Полицейские чины ненавидели великосветских лоботрясов, мешавших им работать. Из воспоминаний П. Я. Осмоловской нам известно суждение Судейкина о «Священной дружине»: «Это такое учреждение, с которым надо бороться не меньше, чем с террористами,— говорил Судейкин.— Больше даже. И с ними бороться труднее. Революционеры — это люди, люди идеи, а это скопище... Банда! Но эта банда под покровительством. Mrie мешают, невозможно. Делают доносы, требуют арестов, когда мне это не нужно. Средств расходится масса. Жандармское управление тратит много, но мы тратим на дело, и наши расходы ничто в сравнении с их расходами. Там миллионы выбрасываются, и все напрасно — нажива каким-то...»^[377] .

Лоботрясы развлекались, интриговали, давали указания Департаменту полиции, Судейкину, часто, чрезвычайно вредоносные, а он злился и выполнял. С приходом Д. А. Толстого в Министерство внутренних дел развернулось сражение между новым министром и командором дружины Воронцовым-Дашковым. Противники стоили друг друга. Толстому помог случай. А. С. Суворин опубликовал в «Новом времени» (1882, № 2422, 24 ноября) секретный циркуляр «Священной дружины» и дал к нему язвительный комментарий, называя ратников шутами, бездельниками и шантажистами ^[378]. Конечно же, великосветское сообщество развалилось бы и без вмешательства прессы.

Приведу выдержки из дневниковых записей П. А. Валуева за 1882 год: «7 декабря. Вчера был здешний губернатор Волков. По его словам, «Св. дружина» распущена или распускается. Он сам отпущен, и его «пятерка» упразднена. (...)

17 декабря. Был у гр. Шувалова. По его словам его брату, гр. Павлу, поручено государем озаботиться полным расформированием св. дружины» ^[379].

Все члены дружины получили следующее письмо:

«Свиты его величества генерал-майор Брок прочел мне письмо г. министра внутренних дел на имя Воронцова-Дашкова, в котором граф Толстой, по приказанию государя императора, передает монаршее благоволение всем тем лицам, которые вошли в состав общества, имевшего целью охрану особы его величества и борьбу с крамолою.

При этом ввиду изменившихся обстоятельств дальнейшая деятельность означенного общества по высочайшему государя императора повелению прекращается» ”^[380].

Заметной роли в этом великосветском фарсе Рачковский не исполнял, но именно он унаследовал хозяйство «Священной дружины» в виде мелких филеров, состоявших при именитых бойцах. Все ее дела и агенты поступили в распоряжение Департамента полиции и при организации Заграничной агентуры составили ее костяк. Благодаря назначению руководителем заграничной охранки Рачковскому удалось проявить свои незаурядные способности.

ТАЛАНТЛИВЫЙ УЧЕНИК

После убийства Судейкина знамя провокации подхватил его ученик Петр Иванович Рачковский (1853—1911).

В русском политическом сыске, пожалуй, нет более заметной фигуры, чем Рачковский. Он, как и Судейкин, внес свои омерзительные идеи в политический сыск и практику подавления революционного движения в России. Рачковский творил свое черное дело во время появления массового революционного движения, когда требовалось бороться не с отдельными героями-одиночками.

Трудовая жизнь потомственного дворянина Рачков-ского, получившего домашнее образование, началась в 1867 году с должности младшего сортировщика Киевской губернской почтовой конторы. За шесть лет талантливый юноша вырос до чиновника для писем в канцелярии Варшавского генерал-губернатора, затем служил в Петербурге в десятом Департаменте Правительственного Сената, перемещался по провинциальным учреждениям, исполнял должность судебного следователя в Пинеге Архангельской губернии. Меняя службы и профессии, Рачковский в 1878 году вновь оказался в столице. В начале 1879 года сотрудники III отделения обратили на него внимание”^[381] из-за его знакомства с лицом, подозревавшимся в укрывательстве Л. Ф. Мирского после его покушения на шефа жандармов А. Р. Дрентельна. Рачковского быстро выпустили из-под ареста, так как уговаривать сотрудничать с полицией его долго не пришлось. Он «выразил готовность оказать государственной полиции агентурные услуги» ^[382] и несколько месяцев их оказывал, пока его не разоблачил Клеточников. В сообщениях землевольцам он уделил Рачковскому особенно много места. Это не случайно, Клеточников почувствовал в нем особенно опасного полицейского агента и не ошибся. В копиях сохранившихся тетрадей с сообщениями Клеточникова имеется несколько записей, относящихся к Рачковскому. Приведу часть из них.

«Тетрадь 5. 1879 г. 20 июня. (...) Если другого Рачковского нет, значит, начальство хитрит, заставляя следить за своим же агентом. (...) Петр Иванович Рачковский (Мал [ая] Итальянск [ая], д. № 17) внесен в список неблагонамеренных людей. Неизвестно, кого хотят этим морочить. (...) 23— 25 июйя. (...) Рачковскому III отделение, должно, не доверяет: в Вильно начальнику] жандарм [ского] управления 23 июня послана телеграмма: «В Вильно отправляется состоящий при министре] юст[иции] Рачковский и остановится в д[оме] Трахтенберга у члена соединенной палаты Недзельского. Учредить секрет [ное] наблюдение за ним и за лицами, с которыми он будет наход[иться] в сношениях. Если он выедет куда, то передайте эту телеграм [му] по принадлежности», (...) 30—2 июля. (...) Рачковскому в Вильно послано жалованье на имя Недзельского, у котор [ого] он остановился. (...) 3—5 июля.

(...) Рачковский пишет, что его стесняет учрежденный над ним надзор, который производится Виленскими жандармами и полицейскими властями крайне неловко: жандармы ходят за ним следом, а частный пристав заходит к Недзельскому — удостовериться, не укрывает ли Недзельский политических преступников, и даже подбить его на это, а затем и накрыть и укрываемых и укрывателя; теперь Недзельский вследствие таких неловких действий полиции и жандармерии трусит и не решается на укрывательство преступников» ^[383].

Сообщения Клеточникова содержат сведения о первых шагах Рачковского-провокатора. Ему не доверяли и подвергли неумелой проверке с привлечением малоквалифицированных жандармов. Приведу пересказ Клеточниковым несохранившегося письма Рачковского:

«5—9 июля. (...) Содержание длинного письма Рачковского, в котором он как бы исповедывается перед новым своим начальством: служил он прежде в Одессе, там еще юношей он женился на бедной девушке, первое время жили в любви и согласии, но потом жене наскучила бедность, она завела себе любовника, и Рачковский должен был бросить ее, хотя не переставал любить ее и даже опять хотел сойтись, но узнал, что жена насмехается над его любовью и намерением сойтись, тогда он с отчаяния стал пьянствовать, чтобы заглушить горе, и уехал из Одессы. После, кажется в Петербурге, он сошелся с девушкой, которая сильно влюбилась в него, с нею он ездил в Архангельскую губ., где выдавал ее за свою жену, теперь она с двумя детьми живет в Вильно; она вполне предана ему и может служить немалым подспорьем в* сближении с социалистами. В Архангельской губ. он сблизился с политич [ескими] ссыльными, которые считают его за своего. Теперь он определил круг своей деятельности, составил план действий, и если ему не помешают достигнуть цели известные обстоятельства (т. е. если не узнают, что он шпион), он надеется распутать все нити революционной деятельности, всех руководителей и выдающихся деятелей революционного движения выдать в руки 3-го Отделения, которому с этого времени он предан и душой и телом. Он просит верить его преданности и не сомневаться в нем, как теперь сомневаются, учреждая за ним надзор в Вильно. Там надзор так глупо ведется полициею и жандармами, что он не мог не заметить его; надзор этот испортил дело, потому что Соколов (тоже член Соединенной палаты) и Недзельский струсят и не будут укрывать у себя преступников, так что нельзя будет изловить их на этом Вместе с преступниками. Если он свой план выполнит, то, конечно, правительство обеспечит его будущность, а если он> погибнет, то его семью. (...) Управляющий (III отделением.— Ф. Л.) Шмидт читал это письмо и написал по поводу его: Рачковский очень умный человек и будет полезен; я верю его искренности и преданности правительству; относительно материального обеспечения я согласен и нахожу, что нечего тянуть дело; нужно условиться теперь же о плате за труды» ^[384].

Управляющий III отделением Собственной его императорского величества канцелярии Н. К. Шмидт оказался прав. Но уготовленная ему карьера провокатора не свершилась — помешал Клеточников. После разоблачения Рачковский два года скрывался в Галиции, затем принял участие в подвигах «Священной дружины» и, наконец, превратился в легального сотрудника Департамента полиции, где проходил обучение под руководством Судейкина ^[385]. За могучей фигурой инспектора охранки начинающего сыщика никто не замечал. Первую самостоятельную операцию по поимке Дегаева ему выполнить не удалось. Русская полицейская агентура в Европе была очень слаба, а один он сделать, конечно же, ничего не мог, тем более что Дегаевы прятались, предполагая возможное их преследование. Но именно эта командировка Рачковского навела директора Департамента полиции П. Н. Дурново на мысль о реорганизации* в Европе русской полицейской службы, призванной следить за действиями политических эмигрантов из России и прибывавшими к ним связными. Руководителем» Заграничной агентуры назначили Рачковского.

Своим ближайшим помощником Рачковский сделал А. М. Гартинга (Геккельман, Ландзен), секретного агента Департамента полиции, бежавшего из России в Швейцарию после разоблачения. В мае 1885 года они подписали соглашение, по которому за 300 рублей в месяц Гартинг обязался следить и доносить о действиях русских эмигрантов в Париже. Так у Рачковского появился первый сотрудник внутреннего наблюдения. Вскоре деятельность Гартинга, руководимого Рачковским, распространилась за пределы Франции.

В ночь на 9 ноября 1886 года он организовал в Женеве налет на народовольческую типографию. Агенты русской заграничной охранки Гурин, Милевский и Бинт уничтожили отпечатанную литературу, вынесли весь запас шрифта и разбросали его по городу. В ответ на сообщение о содеянном Рачковский получил шифровку следующего содержания: «Его сиятельство (Д. А. Толстой.— Ф. Л.), выразив свое удовольствие, желает знать технические подробности дела, как проникли, в какое время, сколько времени потребовалось на уничтожение, каким образом никто не заметил, и вообще подробно всю обстановку» ^[386]. Аристократа и вельможу графа Толстого не смутило то обстоятельство, что его агенты обманом и подкупом завладели ключом от типографии народовольцев и совершили деяние уголовно наказуемое по законам любого государства. Все налетчики получили солидные денежные вознаграждения, а Рачковский еще и орден.

Подруга В. Н. Фигнер, народоволка Г. Ф. Чернявская, прятавшая Дегаева в Харькове после его «побега» из Одесской тюрьмы и чудом избежавшая ареста, работала в Женевской типографии. Ей было известно, кто разгромил типографию. «Через некоторое время,— вспоминала Чернявская,— швейцарское правительство опубликовало постановление, которым запрещалось агентам иностранной полиции заниматься своим ремеслом в пределах Швейцарской республики, так как своими подкупами они развращают швейцарских граждан и нарушают общественный порядок» ^[387] .

В Париже Гартинг поселился на одной квартире с народовольцем А. Н. Бахом, познакомившим его с кругом русских эмигрантов, включая П. Л. Лаврова и М. Н. Ошанину. На деньги Департамента полиции Гартинг с группой сторонников террора организовал в Париже мастерскую по изготовлению бомб. Испытания производились в окрестностях французской столицы, в Медонском лесу^[388]. Изготовление бомб успешно продвигалось вперед, а тем временем Рачковский информировал министров иностранных дел Флуранса и внутренних дел Констана о подробностях деятельности народовольческой лаборатории. За два дня до завершения работ Кашинцев, Нико-ладзе, Степанов, Ротштейн, Теплое и другие участники опасного предприятия, кроме заблаговременно сменившего квартиру Гартинга, были арестованы и преданы суду исправительной полиции, приговором которого часть участников выслали из Парижа, часть — отправили в тюрьму на три года. Гартинга за подстрекательство заочно приговорили к пяти годам тюремного заключения ^[389].

В награду за создание парижской мастерской для изготовления бомб Гартинг получил от русского правительства звание потомственного почетного гражданина. Позже он перешел в Департамент полиции на легальную службу и в 1905—1909 годах занимал кресло своего учителя — руководил Заграничной агентурой в Европе. Поступки, которые совершал Гартинг в начале своей карьеры, являли собой наилучшую аттестацию и для полицейского агента, и для крупного полицейского чиновника. Охранительные силы выталкивали вверх людей безнравственных, зато послушных режиму.

В Европе Рачковский занимался не только слежкой за революционерами и провокацией, ремесло сыщика его не удовлетворяло. Он пустился в предпринимательство и разного рода политические интриги: помогал министру внутренних дел И. Л. Горемыкину в его посредничестве при получении в России западными промышленниками выгодных заказов, организовывал по требованию Горемыкина наблюдение за министром финансов С. Ю. Витте и одновременно содействовал Витте в его борьбе с Горемыкиным, выполняя поручения правительства, не относящиеся к его прямым обязанностям. Участник революционного движения журналист С. М. Коган писал о нем:

«Его деятельность не ограничивается, впрочем, одной только внутренней политикою. Как истинный представитель и, как иные его называли, „черный ангел-хранитель“ царского режима, он, долго живший и действовавший за границею, где у него в Германии, Франции, Италии, Австрии создались прочные связи, становится центральным лицом и в заграничной политике. Правительства с ним считаются. К нему обращаются не только с ходатайствами о награждениях орденами, но и по всем важным вопросам международной политики, одной из главных русских пружин которой он является. В известных случаях он ее и направляет из-за кулис» ^[390].

Петру Ивановичу из всего удавалось извлечь личную выгоду. При знакомстве с многосторонней деятельностью Рачковского невозможно не удивляться его вездесущности, у него на все хватало времени и энергии. Изворотливость и беспринципность Рачковского потрясают^[391]. Сколько же он мог порассказать, скольких же он мог разоблачить... Не один Горемыкин ездил в Европу обделывать свои делишки, не заботясь о пользе отечества. За мзду западных банкиров и промышленников, поступавшую в кошельки крупных русских администраторов-посредников, распродавались права на выгодные займы, подряды, поставки. Сидеть бы этим «уважаемым» лицам на скамьях подсудимых, если бы не всеобщее всегдашнее наплевательское отношение правящих временщиков к интересам России. В азартной беспроигрышной посреднической вакханалии Рачковскому следует отвести не ведущее, но почетное место. Кружева его интриг сплетены из нитей, тянувшихся от финансовых деятелей Европы, русских министров, генералов интендантских сражений, первых придворных из Рюриковичей и, наконец, от членов царской фамилии. Поднимаясь в собственных глазах все выше и выше, худородный дворянин Рачковский не избежал потери чувства реальности. В конце 1902 года он написал вдовствующей императрице Марии Федоровне, матери Николая II, что ее сын приблизил к себе некоего француза Филиппа, гипнотизера и спирита («магнетизера»), подосланного агента масонов. Царь был взбешен.

Министр внутренних дел В. К. Плеве воспользовался недопустимым поступком Рачковского и поручил директору Департамента полиции А. А. Лопухину собрать материалы о подвигах начальника зарубежной охранки. На основании представленных документов министр внутренних дел лично составил доклад Николаю И. По повелению императора Рачковского уволили из штата Департамента полиции, а Лопухин составил открытый лист так, чтобы возможно больше чиновников знало о назначении проштрафившемуся сыщику неполной пенсии. Плеве и Лопухин недолюбливали и побаивались Рачковского, этого выходца из дегаевщины, ученика Судейкина, друга и коллегу самых темных сил русской и европейской политической полиции ^[392].

Лишь после убийства Плеве, вел. кн. Сергея Александровича и увольнения Лопухина Рачковский в феврале 1905 года получил назначение в Министерство внутренних дел чиновником особых поручений с возложением на него «верховного руководства» столичной охранкой. Он взял на себя всю центральную агентуру по партии социалистов-революционеров, полагая сделать с эсерами то же, что Судейкин с народовольцами На место Дегаева Рачковский получил себе в помощники провокатора Н. Ю. Татарова. Но* мечтаниям сбыться не пришлось — партия была другая, и время было другое, и Татарова вскоре разоблачили и убили. В июле 1905 года Рачковского назначили вице-директором Департамента полиции по политической части. В~ его ведении оказался Особый отдел и весь политический сыск империи. Товарищ министра внутренних дел Д. Ф. Трепов не делал ни одного шага без Рачковского, своего любимого подручного. После переезда Трепова из Зимнего дворца они даже жили в одной квартире ^[393]Когда вслед за 17 октября 1905 года Трепова назначили дворцовым комендантом, он испросил разрешение на перевод Рачковского в его подчинение «для исправления ответственных поручений в области высшей политики». Резолюция Николая II о перемещении Рачковского гласила: «Согласен, но сожалею. Рачковскому назначить в награду 75 тыс. руб. из секретных сумм Департамента полиции и представить к ордену Станислава I степени» ^[394]. Монарх забыл бестактность своей ищейки.

На совести Рачковского крупные провокации в период декабрьского вооруженного восстания в Москве, руководство массовыми арестами и расстрелами при его подавлении. В период предательства Горемыкина в Совете Министров Рачковский, чувствуя родство душ, идей и методов, помогал А. И. Дубровину организовать Союз русского народа. Окончательно в отставку Петр Иванович попал с назначением П. А. Столыпина министром внутренних дел. Увольнение Рачковского в июне 1906 года произошло вовсе не потому, что нового министра не удовлетворяли его моральные и деловые качества ^[395]. При Столыпине провокация завоевала полицейские службы империи окончательно. Начальство беспокоил интриганский стаж и опыт Петра Ивановича, а также огласка его приверженности провокации. И ничто иное. Так закончилась карьера последнего ученика Судейкина, отца российской полицейской провокации. Но с увольнением Рачковского преемственность идей и методов сыска, разработанных Судейкиным, не пресеклась. Инспектор столичной охранки сумел навсегда привить политическому сыску вкус к провокации. Поклонникам Судейкина опыт дегаевщины, разрушившей народничество, казался соблазнительным. Они стремились вербовать и внедрять провокаторов в руководство революционных партий, и это у них иногда получалось, но удара разрушительной силы массовому движению им нанести не удалось.

4. ГАПОН И ЗУБАТ0В

Истоки

Появление зубатовщины связано с несколькими причинами. Остановлю внимание читателя лишь на двух из них: дегаевщина, заквашенная на провокаторских идеях Судейкина, и отсутствие действенного трудового законодательства в Российской империи.

Роль посредника при возникновении конфликтов между рабочими и хозяевами приходилось выполнять полиции, и она далеко не всегда принимала сторону фабрикантов. Полиции принадлежит первенство в попытке облегчения положения рабочих. Приведу извлечение из «Обзора деятельности III отделения собственной Вашего Величества канцелярии за 50 лет».

«Озабочиваясь положением сельского населения, III отделение в то же время обращало внимание и на нужды рабочего класса в столицах. В 1841 году была учреждена под председательством генерал-майора Корпуса жандармов графа Буксгевена особая комиссия для исследования быта рабочих людей и ремесленников С.-Петербурга.

Представленные ею сведения были сообщены подлежащим министрам и вызвали некоторые административные меры, содействовавшие улучшению положения столичного рабочего населения. Между прочим, на основании предложений комиссии, по инициативе III отделения, была устроена «в С.-Петербурге постоянная больница для чернорабочих, послужившая образцом подобному же учреждению и в Москве» ^[396].

Некоторые крупные царские администраторы понимали, что положение рабочих требует перемен, иначе Россия пойдет по пути развития и нарастания массового революционного движения. Пытаясь избежать этого, правительство создало в 1882 году при Министерстве финансов институт фабричных инспекторов, призванный регулировать отношения между капиталистами и рабочими. Права и обязанности фабричных инспекторов не удовлетворяли стороны: чиновники писали законы торопливо, не ознакомившись с имевшимся на Западе опытом, опасаясь, что момент будет упущен и царь эти законы не утвердил.

Историк зубатовщины, литературный агент бывшего председателя Совета Министров С. Ю. Витте В. И. фон Штейн (псевдоним — А. Морской) писал о русском фабричном законодательстве: «Созданное едва ли не исключительно в целях охранения порядка, оно с положительною помощью рабочим выступает лишь там, где это совпадает с полицейскими целями или где самая жизнь особенно настойчиво выставляет свои властные требования» ^[397].

Инструкция, в соответствии с которой следовало решать споры, оказалась столь слабой, что министр финансов С. Ю. Витте уповал лишь на «нравственный авторитет» своих инспекторов. Хозяева фабрик действия инспекторов игнорировали, стремясь сохранить за собой право на прежний произвол и еще больше закабалить попавших к ним рабочих. Они не желали понять, что в их интересах искать компромиссные решения, а не доводить людей до отчаяния^[398].

Министерство внутренних дел стремилось заполучить фабричных инспекторов в свое подчинение. Это желание объяснялось тем, что от действий инспекторов до некоторой степени зависело, дойдут ли разногласия рабочих с хозяевами до забастовки, и тогда потребуется привлечение полиции для тушения конфликта, или переговоры закончатся миром. В случае победы Министерства внутренних дел над Министерством финансов фабричные инспектора могли быть без труда превращены в сотрудников фабричной полиции. Такая реорганизация делала бы фабричных инспекторов более заинтересованными в мирном исходе конфликтов, так как чиновники, влияющие на решение спорных вопросов, и полиция, призванная наводить порядок силой, оказывались в одной упряжке. Министерство финансов не желало отдавать рожденное им хилое дитя. Быть может, постоянная вражда Витте со всеми министрами внутренних дел возникала и на этой почве.

Пока шла борьба между министерствами за право командовать фабричными инспекторами, полиция оказывала на инспекторов сильнейшее давление вплоть до посредничества полицейских чинов вместе с фабричными инспекторами в переговорах хозяев с рабочими. Вопреки законам, полиция принимала на себя исследование причин споров и даже иногда допускала проведение забастовок для устрашения неподатливых фабрикантов.

Министр внутренних дел Д. С. Сипягин писал:

«Масса беспорядков, волнений и вообще проявлений дикой необузданности рабочих исчезли бы или, по крайней мере, значительно сократились бы, если бы обращено было достаточное внимание на характер развлечений и отдыха рабочих образованием при фабриках столовых, чайных, читален, помещений для зрелищ и пр. Наряду с этим необходимо озаботиться устройством фабричных школ для подрастающего поколения рабочих» ^[399].

Министр внутренних дел не заметил главного — невыносимых условий труда, но и то немногое, на чем настаивал Сипягин, хозяева не желали делать. Полицейская Россия предчувствовала, что надвигается опасность, а капиталистическая — нет. Московский обер-полицмейстер Д. Ф. Трепов писал генерал-губернатору Москвы вел. кн. Сергею Александровичу:

«Пока революционер проповедует чистый социализм, с ним можно справиться одними репрессивными мерами, но когда он начнет эксплуатировать недочеты существующего законного порядка, репрессивных мер мало, а надо немедля вырвать из-под ног его самую почву... Весь интерес революции сосредоточен на фабрично-заводской среде, а где пристраивается революционер, там и обязана быть государственная полиция... Чем занимается революционер, тем обязана интересоваться и полиция» ^[400].

В Департаменте полиции понимали, что рабочие в поисках заступничества будут обращаться к правительству, а не к противоправительственным сообществам, если их удастся убедить в том, что власть сильна и проявляет интерес к требованиям трудящихся. Именно эта мысль, подсказанная жизнью, и родила зубатовщину.

МНОГОЛИКИЙ ЗУБАТОВ

В деятельности Судейкина и Зубатова есть много общего. Выгодно выделяясь среди сослуживцев умственными способностями, каждый из них создал свои методы борьбы с революционным движением. В их основу они заложили полнейшее отрицание нравственных начал. Стараниями Судейкина и его последователя Зубатова политический сыск и полицейская провокация перестали отличаться друг от друга.

Сергей Васильевич Зубатов родился в 1863 году в семье частного служащего, в прошлом офицера Учась в шестом классе пятой московской гимназии, он оказался вовлеченным в кружок радикальной молодежи. Из гимназии пришлось уйти и поступить в почтово-телеграфное ведомство. Денег платили мало, и Сергей совмещал службу с работой в известной на всю Москву частной библиотеке А. М. Михиной. Вскоре молодой библиотекарь женился на владелице, и юные московские радикалы приобрели возможность собираться в помещении библиотеки, удобном для их занятий политической экономией. Там они получали для чтения и нелегальные революционные издания. В народовольческих кружках Зубатов не состоял, но некоторые услуги им оказывал. Знавшие его в тот период отзывались о нем, как о человеке умном, интеллигентном, энергичном, бескорыстном и обаятельном.

Увлечение Зубатова радикальными идеями совпало с периодом наивысшего подъема в деятельности партии «Народная воля», когда казалось, вот-вот самодержавие рухнет и все прогрессивное восторжествует. Но наступили мрачные времена дегаевщины, времена «кровосмешения» революционеров с полицейскими, когда люди перестали понимать кто есть кто, когда члены партии гибли в тюрьмах, не ведая, по чьему злому умыслу они попали в руки полиции, а джинн провокации, выпущенный на волю Судейкиным, бесновался и разъедал души людей, терявших доверие к близким и друзьям.

Член одного из московских народовольческих кружков М. Р. Гоц, впоследствии один из основателей партии социалистов-революционеров, вспоминал:

«Это было вообще ужасное время. „Народная воля“, истекшая кровью, несомненно шла быстрыми шагами к своему окончательному разложению, но это еще не вошло в сознание действующих революционеров. Им казалось, что все дело только в новой концентрации сил при старых организационных принципах и тактических приемах. Однако сил становилось все меньше и меньше, а наряду с громадными провалами 84-го года страшную разрушительную работу совершила получившая начало от «дегаевщины» деморализация в революционных рядах. <...;> Помнится, мне передавали в 85-м году, что Зубатова вызвал к себе начальник Московской охранки Н. С. Бердяев, который предложил ему или поступить в шпионы, или быть высланным из Москвы. Зубатов рассказывал, что с негодованием отверг предложение, но на самом-то деле вернее всего тогда же начал свою доблестную службу» ^[401].

Вызов Зубатова в Гнездниковский переулок, 5, состоялся 13 июня 1886 года. Некоторые народовольцы утверждали, что Зубатов в охранке бывал и до этого. Наверное, разговор происходил в кабинете начальника Охранного отделения за самоваром. Николай Сергеевич предпочитал вербовать к себе в агенты, ведя длительные беседы с чаепитием и неспешными разговорами. Иногда он говорил лишнее, и тогда собеседник уходил с ценными сведениями. Бердяев поведал Зубатову о давней и успешной слежке за посетителями библиотеки Михи-ной, рассказал о том, что полиции твердо известно о «преступном образе мыслей и разрушительных идеях», обуревающих его, что библиотека жены превращена в место свиданий государственных преступников и в склад нелегальной литературы. В заключение беседы БерДяев поставил Зубатова перед выбором — ссылка в Восточную Сибирь административным порядком или сотрудничество с охранкой. Зубатов предпочел сотрудничество с охранкой ^[402]. Дошедший до нас рассказ самого Зубатова о его вербовке доверия не вызывает ^[403].

Период от визита в охранку до разоблачения, время своей провокаторской деятельности, Зубатов называл «контр-конспиративным». Уж очень не хотелось ему произносить такие бранные слова по отношению к себе, как «агент», «шпион», а точнее — «провокатор» Библиотека Михиной, вокруг которой группировалась радикальная молодежь, превратилась в гнездо провокации. Зубатов агитировал приходивших в библиотеку молодых людей вступать в революционные кружки, на средства Московского охранного отделения обеспечивал подпольные типографии оборудованием и шрифтами, писал прокламации, пытался проникнуть в разбросанные по России народовольческие кружки, собрать о членах партии нужные сведения и передать их в охранку.

«Я знал, например, в Москве в то время был знаменитый сыщик Зубатов,— писал некто И. И. Стари-нин,— у которого была библиотека, и у другого сыщика, Лебедева, был свой книжный магазин (по покупке и продаже книг) Оба эти сыщика действовали так: наметив себе жертву, они давали этой жертве самые нелегальные книжки, сами же знакомили своих жертв с социальным чтением, с революцией, сбивали таких подготовленных ими же людей в одну кучу, а потом доносили на них, делали обыски и находили свои же недозволенные книжки и рукописи и на основании этих своих найденных книжек делали аресты» ^[404].

Стараниями Зубатова 24 октября 1886 года за решеткой оказались его близкие знакомые, члены кружка Гоца М. И. Фондаминский, умерший в Иркутске в 1896 году, и О. Г. Рубинок, сошедший с ума от избиений и вскоре умерший.

5 февраля 1887 года в руки полиции попал шестнадцатилетний Леонид Меныциков, впоследствии крупный чиновник Департамента полиции. В 1911 году, находясь в эмиграции, он опубликовал открытое письмо министру внутренних дел П. А. Столыпину, в котором, вспоминая свой арест, писал:

«С самого начала моего сидения в тюрьме в мою душу закралось подозрение, что я сделался жертвою доноса. Моя догадка нашла себе подтверждение.

Очень скоро выяснилось, что я и многие другие были арестованы вследствие предательства одного молодого человека. Имя этого господина Вам должно быть известно, Министерство, во главе которого Вы числитесь, платит ему ныне 5000 рублей ежегодной ренты. Это был С. В. Зубатов» ^[405].

2 мая 1887 года Московская полиция арестовала около двухсот молодых людей ^[406]. Эта грандиозная облава производилась не без помощи провокатора Зубатова. Служба Зубатова в качестве секретного агента охранки тщательно скрывалась Бердяевым от других правоохранительных служб. Поэтому жандармы, не подозревая, что он их коллега, привлекли Зубатова к дознанию по делам Меныцикова и распространению нелегально брошюры Л. Н. Толстого «Николай Пал-кин». По последнему делу Зубатов был послан Бердяевым следить и сам же попался на распространении нелегального издания. По требованию Бердяева Зубатова оба раза освобождали от наказания, на что не могли не обратить внимания московские народовольцы, уже подозревавшие его в связи с охранкой. Сергей Васильевич считал, что болтливый Бердяев кому-то все же проговорился о нем. По утверждению Меныцикова, Зубатов сам признался товарищам во всем ^[407]. В январе 1889 года появился приказ московского обер-полицмейстера о зачислении в штат Охранного отделения отставного телеграфиста Зубатова. Так начался третий этап его деятельности ^[408]. Ученик Зубатова генерал А. И. Спиридович сообщает, что его учитель «после гимназии не пошел в Университет, а поступил чиновником в Охранное отделение» ^[409].

Благодаря незаурядным способностям и бескорыстной преданности полцтическому сыску Зубатов быстро продвигался по службе: простой филер — чиновник особых поручений — помощник начальника охранки — с 1896 года ее начальник (Бердяев проиграл казенные деньги, и его отправили в отставку). Недоучившийся гимназист оказался умнее и образованнее своих коллег. Несмотря на повседневную занятость, Зубатов много читал специальной, общеобразовательной и револю-’ ционной литературы, выходившей в России и вне ее. Он нашел себя в политическом сыске, охранка оказалась его стихией, делом его жизни. Зубатов превратил Московское охранное отделение в «академию», оно считалось лучшим в империи, «кузницей кадров». Его друг Е. П. Медников, гений филерского наблюдения, организовал школу филеров. В Москве появились пешие и конные филеры, извозчичий филерский двор, летучий филерский отряд, выезжавший во все концы необъятной империи. Ученики Медникова безошибочно находили в толпе революционеров интуитивно, по внешнему виду. От них почти невозможйо было скрыться, и революционеры предпочитали объезжать Москву, лишь бы не попасть на глаза сотрудникам зубатовской академии ^[410].

Бывший начальник Особого отдела Департамента полиции глава политического сыска империи Л. А. Ратаев писал:

«Московское охранное отделение в силу своего центрального положения само собою было призвано в такой момент играть выдающуюся роль, но это значение еще усиливалось удачным подбором секретной агентуры и правильно организованным наружным наблюдением. Департамент, лишенный в такое горячее время какой-либо поддержки от провинциальных розыскных учреждений, стал по необходимости командировать людей Москорского охранного отделения в те местности империи, где замечался острый подъем революционного движения. Такой порядок привел вскоре к сформированию при Московском охранном отделении на средства Департамента так называемого летучего отряда наблюдательных агентов, которые, сообразно потребностям момента, передвигались из одной местности в другую, и таким образом Московское отделение сделалось как бы официальным центральным розыскным органом Департамента., Словом, Москва в те времена считалась школою секретной агентуры и наружного наблюдения» ^[411].

В цитируемом отрывке Зубатов не упоминается. Ратаев его не любил. Зубатов в 1902 году фактически сменил Ратаева на посту начальника Особого отдела Департамента полиции (между ними две недели эту должность занимал Ф. С. Зиберт), и там дела пошли лучше. Даже в служебных письмах к Зубатову Ратаев не всегда мог скрыть свои чувства ^[412].

Зубатов ввел много нового в технику политического сыска — фотографирование всех арестованных, дактилоскопию, разработал системы наружного и внутреннего наблюдения. Он умышленно оставлял на свободе часть выявленных революционеров «на разведку» и пристально следил за ними. Что было дальше, пояснений не требует. Его можно назвать виртуозом политического сыска, мэтром, новатором. При нем техника политического сыска в России достигла уровня стран Западной Европы. Жандармский генерал П. П. Заварзин, коллега и последователь Зубатова, писал о нем: «Зубатов был одним из немногих правительственных агентов, который знал революционное движение и технику розыска. В то время политический розыск в империи был поставлен настолько слабо, что многие чины не были знакомы с самыми элементарными приемами той работы, которую они вели, не говоря уже об отсутствии умения разбираться в программах партий и политических доктринах. Зубатов первый поставил розыск в империи по образцу западноевропейскому, введя систематическую регистрацию, фотографирование, конспирирование внутренней агентуры и т. п.» ^[413].

Зубатов превосходно знал революционное движение заказа народничества, в тонкостях революционного движения более позднего периода он разбирался много хуже. После разгрома народничества и появления социал-демократов Зубатов понял, что назрела необходимость изменения методов борьбы с революционным движением. Он читал теоретические работы, включая Маркса, изучал практику революционной борьбы:

«Рабочий класс — коллектив такой мощности, каким в качестве боевого средства революционеры не располагали ни во времена декабристов, ни в период хождения в народ, ни в моменты массовых студенческих выступлений. Чисто количественная его величина усугублялась в своем значении тем обстоятельством, что в его руках обреталась вся техника страны, а он, все более объединяемый самым процессом производства, опирался внизу на крестьянство, к сынам которого принадлежал; вверху же, нуждаясь в требуемых знаниях по специальности, необходимо соприкасался с интеллигентным слоем населения. Будучи разъярен социалистической пропагандой и революционной агитацией в направлении уничтожения существующего государственного и общественного строя, коллектив этот неминуемо мог оказаться серьезнейшей угрозой для существующего порядка вещей» ^[414].

Зубатов, как ему казалось, нашел блистательное решение, позволяющее отвлечь рабочий класс от желания уничтожить существующий государственный строй. Его замысел отличался завидной простотой: он предложил вытеснить революционеров из рабочей среды и подменить их правительственными агентами из Департамента полиции, а борьбу политическую борьбой экономической. Какое дело рабочему люду до политического строя, если их как следует накормить. Зубатов надеялся, что для достижения поставленной цели достаточно на средства Министерства внутренних дел создать сеть легальных рабочих организаций, напоминающих западноевропейские профсоюзы, и назначить в них лидеров — людей, преданных монархическому строю и Департаменту полиции. Он полагал, что правительство будет помогать им бороться с хозяевами и сможет достигнуть хоть какого-нибудь улучшения отчаянного положения трудового народа. Ну а если и этого правительство сделать не сможет, то, по крайней мере, хоть временно отвлечет рабочих от революционеров и политической борьбы. Полицейские агенты должны внушить народу, что царь и правительство — за него, за улучшение его экономического положения. Зуба-товская идея предполагала изолировать рабочий класс от интеллигенции, носительницы просвещения и передовых взглядов.

В апреле 1898 года Зубатов изложил свои мысли в записке на имя обер-полицмейстера Москвы Д. Ф. Тре-пова, ему идеи Зубатова понравились, и он тут же сделал доклад генерал-губернатору Москвы вел. кн. Сергею Александровичу. Приведу из него извлечение: «Чтобы обезоружить агитаторов, надо открыть и указать рабочему законный исход из затруднительных случаев его положения, имея в виду, что за агитатором пойдет лишь наиболее юная и энергичная часть толпы, а средний рабочий предпочтет всегда не столь блестящий, но более покойный, законный исход. Расколотая таким образом толпа потеряет ту свою силу, на которую так надеется и рассчитывает агитатор. Чем занят революционер, тем обязана интересоваться полиция. Настоящий момент настолько тревожен, деятельность революционеров настолько интенсивна, что для борьбы со злом требуется дружная систематическая работа сопричастных движению ведомств. Принцип разложения и разъединения правительственных органов в то время, когда боевой лозунг революционеров — объединение, слияние, солидарность («пролетарии всех стран, соединяйтесь»), никоим образом не может гарантировать безусловной и скорой победы над социальной демократией» ^[415].

Получив одобрение и поддержку московских властей, Зубатов приступил к реализации своих идей. С теоретическим обоснованием и пропагандой «полицейского социализма» в одиночку он справиться не мог. Ему требовался помощник, среди коллег из охранки таковых не имелось. Поэтому Сергей Васильевич решил обратиться к редактору «Московских ведомостей» Л. А. Тихомирову, бывшему народовольцу ^[416].

Не все еще раскрыто в плодотворном сотрудничестве бывшего провокатора с бывшим революционером, но определенно известно, что они легко сработались, именно Тихомиров помогал Зубатову при разработке идей «полицейского социализма»^[417]. Ничего удивительного в этом альянсе нет. Приведу выдержку из письма

В. Л. Бурцева Зубатову, вполне и без преувеличений характеризующую Тихомирова времен его сотрудничества с начальником Московского охранного отделения: «Я нашел в нем „православного” человека (православнеє всех митрополитов вместе взятых), убежденного монархиста (более убежденного, чем Дубровин и весь его союз русского народа,— Николай II недаром ему дал чернильницу), врага революции и особенно народовольцев» ^[418].

Кроме вел. кн. Сергея Александровича и Трепова, идеям Зубатова почти никто не сочувствовал. Желая привлечь на свою сторону руководителей Департамента полиции, начальник Московской охранки заваливал столичное начальство посланиями с пространным изложением планов обуздания всех революционных партий. Он особенно нуждался в поддержке полицейских властей после того, как при появлении первых ростков зу^атовских организаций выяснилось, что у них одновременно появился опаснейший, злейший и непримиримый враг — капиталист. Приведу заключительную часть откровенно циничного письма, отправленного Зубатовым 19 сентября 1900 года на имя начальника Особого отдела Департамента полиции Л. А. Ра-таева:

«Значит, мораль такая: 1. Идеологи — всегдашние политические эксплуататоры масс на почве нужд и бедности, и их изловить. 2. Борясь с ними, помнить всячески: бей в корень, обезоруживая массы путем своевременного и неустанного правительственного улучшения их положения на почве их мелких нужд и требований. Но обязательно это должно делаться самим правительством. При нынешнем положении девизом внутренней политики должно быть поддержание равновесия среди классов, злобно друг на друга посматривающих. Внеклассовому самодержавию остается разделять и властвовать. Только бы они не спелись (а это уж все для революции). Для равновесия (в качестве противоядия) с чувствующей себя гордо и поступающей нахально буржуазией нам надо прикармливать рабочих, убивая тем самым двух зайцев: укрощая буржуазию и идеологов и располагая к себе рабочих и крестьян» ^[419].

Из текста письма непонятно, чего более опасался начальник Московской охранки; чтобы «не спелись» капиталисты с рабочими или революционеры с рабочими? Его одинаково не устраивало ни то, ни другое. Чтобы властвовать, ему требовалось разделять. И он попытался разделять. Первая зубатовская организация — «Совет рабочих механического производства г. Москвы» — начала действовать, руководимая «рабочими», регулярно получавшими в охранке у Зубатова по 20—100 рублей в месяц. Когда же он попытался прекратить выплачивать им жалованье, они сразу же представили в охранку заявление, в котором имелись следующие выразительные строки: «Возлагаемые на нас охранным отделением в некоторых случаях чисто агентурные поручения нам не по силам, и мы не в состоянии выполнять их в будущем» ^[420]. Посоветовавшись с Треповым, Зубатов возобновил оплату за услуги вождям первой легальной рабочей организации. Можем ли мы сомневаться в том, что это была чисто полицейская организация, филиал Московского охранного отделения? Она действительно несколько успокоила часть московских рабочих, но «разъярила» их хозяев.

Первые результаты реализации замыслов Зубатова показались властям заманчивыми, и его в октябре 1902 года назначили заведующим Особым отделом Департамента полиции. Московские рабочие-зубатовцы устроили ему трогательные проводы с поднесением адреса и подарков^[421]. Переезду Зубатова в столицу всемерно содействовал директор Департамента А. А. Лопухин, бывший прокурор Московского окружного суда. Осуществляя надзор за политическими делами, он в 1898—1900 годах близко сошелся с начальником Московской охранки. Именно от него Лопухин приобрел первые знания по части политического сыска и поддержал его стремление активизировать борьбу с революционным движением путем развития внутренней агентуры. Быть может, Зубатов скрыл от будущего директора Департамента полиции, а тот своевременно не сообразил, что внутренний агент и есть провокатор. За короткий период директорства Лопухин на развитие внутренней агентуры израсходовал около пяти миллионов рублей, сумму астрономическую ^[422]. Пройдет совсем немного времени, и либералу Лопухину придется горько раскаяться в содеянном. Даже он, человек неглупый, европейски образованный, не предполагал, в какую бездну Зубатов втянет всю политическую полицию империи, превратив ее сыскные учреждения в курсы по подготовке провокаторов и разработке планов провокаций.

Следом за Зубатовым в столичных полицейских учреждениях оказались его бывшие подчиненные по Московскому охранному отделению Л. П. Меньщиков, Е. П. Медников, А. И. Спиридович и другие. Медникова он сделал своей правой рукой — заведующим наружным наблюдением Департамента полиции. За короткое время работы в Департаменте полиции Зубатову удалось провести крупные изменения в политическом сыске. Он ввел новые методы слежки и регистрации, покрыл Россию густой сетью Охранных отделений, во главе которых встали молодые жандармские офицеры — птенцы московского зубатовского гнезда. Образование множества Охранных отделений вызывало недовольство чинов жандармского ведомства ^[423]. Им казалось, и не без оснований, что жандармерию отстраняют от серьезных дел ^[424]. Медников с помощью филеров своего летучего отряда, орудовавшего везде, где зрела напряженная ситуация, получал сведения обо всем, что там происходило. Эту оперативную информацию дополняли зубатовские ученики, оккупировавшие все Охранные отделения империи и регулярно отчитывавшиеся перед своим учителем. Таким образом, Зубатов держал в руках весь политический сыск не формально, а фактически, и единолично руководил им. Такого не было ни при одном из начальников Особого отдела Департамента полиции за все годы его существования.

Некоторые охранители империи считали Зубатова врагом царя и отечества ^[425]. Начальство его не любило за ум и строптивость, большую, чем дозволялось традициями Департамента полиции, вызывали раздражение непривычные преобразования и независимость мнения. Среди типичных «голубых» генералов он числился белой вороной, человеком чужим и чуждым. Ни Плеве, ни полицейская система империи не выносили умных и талантливых людей^[426]. Министр внутренних дел не понимал зубатовских нововведений, не верил в них. Он считал, что к революционному пролетариату начала XX века применимы методы борьбы, оказавшиеся эффективными в 1880-х годах в отношении народовольцев, и поэтому постепенно превращался в идейного противника Зубатова. Зубатовские теории были для него чрезмерно тонки. Но у заведующего Особым отделом были высокие покровители, и министру оставалось, притаившись, поджидать удобного случая. Плеве знал, что его предшественник Сипягин пробовал бороться с Зубатовым, но потерпел поражение.

В безупречности затей начальника Московской охранки не были уверены даже те, кто активно ее поддерживал. Приведу признание самого Зубатова: «Вообще главною точкою преткновения в легализации рабочего движения был вопрос: а не падет ли эта организация на голову самого же правительства? Долго колебавшийся Трепов, наконец, воскликнул: „Ну, да штыков у нас хватит! Будем делать, как велят наши совесть и разум"» ^[427]. Пессимистические рассуждения сторонников зубатовщины, как мы знаем, восторжествовали. И штыков хватило, когда пришло их время.

«Идея зубатовщины столь же проста, как и наивна,— писал ее активный противник С. Ю. Витте.— Рабочие уходят в руки революционеров, т. е. в руки всяких социалистических и анархических организаций, потому что революционеры держат их сторону, проповедуют им теории, сулящие им всякие блага. Как же бороться с этим? Очень просто. Нужно делать то же, что делают революционеры, т. е. нужно устраивать всякие полицейско-рабочие организации, защищать или главным образом кричать о защите интересов рабочих, устраивать всякие общества, сборища, лекции, проповеди, кассы и прочее. (...) Затеи Зубатова, который, в сущности говоря, держал в руках и великого князя Сергея Александровича и Трепова, произвели в Москве большие сенсации. Фабричная инспекция с ними боролась Я поддерживал инспекцию, но ничего существенного к уничтожению этой затеи сделать не мог. Великий князь делал все, что хотел, ничем не стесняясь. Министр внутренних дел Горемыкин, ничтожный человек, конечно, всячески угождал великому князю» ^[428].

Летом 1903 года в Одессе началась забастовка, в которой активно участвовали рабочие из зубатовской организации. Забастовка распространилась на весь юг России. В июле руководитель забастовки агент Зубатова Г. Шаевич был арестован, зубатовские агенты не удержали рабочих от забастовки с политическими требованиями. В столице стало известно, что монарх раздражен. Зубатов почувствовал, как у него под ногами заколебалась почва, и бросился искать поддержку у сильных мира сего. В отчаянии он решил попробовать склонить Витте на свою сторону. Надежда была лишь на враждебные отношения Витте, с- Плеве. Свидание произошло как раз в то время, когда крах одесской затеи стал для Зубатова очевидным. Он рассказал Витте о трудном внутриполитическом положении, что остановить революционное движение полиция не в состоянии, «что политика Плеве заключается в том, чтобы вгонять болезнь внутрь и что это ни к чему не приведет, кроме самого дурного исхода» ^[429]. Осторожный министр финансов отказался принять Зубатова под свою защиту. Тогда он отправился к князю В. П. Мещерскому, имевшему влияние в Зимнем дворце, а тот все рассказал Плеве.

Бывший начальник Зубатова директор Департамента полиции А. А. Лопухин сообщил в своих воспоминаниях, со слов Плеве, что существовал заговор Витте — Мещерский — Зубатов, направленный против министра внутренних дел Плеве, на чье место якобы метил Витте^[430] .

Расправа последовала молниеносно и в исключительно грубой форме. Плеве в присутствии товарища министра внутренних дел В. В. Валя, не предложив Зубатову сесть, не входя в подробные объяснения, потребовал от него немедленной передачи дел и отъезда из столицы. Сергей Васильевич написал прошение об отставке и тут же получил ее с минимальной пенсией — три тысячи рублей в год. 20 августа 1903 года Зубатов выехал в Москву, оттуда во Владимир, под гласный надзор полиции^[431]. Плеве простил бы ему неудачи с построением «полицейского социализма», но не интригу.

Ко времени увольнения Зубатова из Департамента полиции его идеи на практике потерпели поражение. Рабочие, когда дело касалось их кровных интересов, точно формулировали свои требования и не шли за полицейскими агентами. В своих целях рабочие использовали организации, созданные и финансируемые правительством* Экономическая борьба против конкретного хозяина-эксплуататора, заложенная в основу зубатов-ского «полицейского социализма», перерастала в политическую борьбу против монархического правления, а полицейские поводыри невольно переходили на сторону борющегося народа. Капиталисты не желали вступить в сговор с Департаментом полиции и более других содействовали краху зубатовщины.

Департамент полиции многократно пытался внушить владельцам фабрик и заводов, что их политика игнорирования положения рабочего класса пагубна. Так, 26 июля 1902 года Зубатов пригласил на обед ведущих московских капиталистов и пытался им изложить свои доводы в пользу необходимости облегчения положения трудового народа. Ответ московских фабрикантов сводился к тому, что они не понимают, чем обеспокоен Департамент полиции,— ведь рабочие составляют один процент от всего населения России. Почему же необходимо «во что бы то ни стало выделить 1% населения Российской империи в балованных детей, а 99% предоставить на волю Божию. И еще удивительнее во всем этом, что и духовные наши власти действуют в таком же духе, забывая, что перед лицом Церкви нет ни рабочих, ни заводчиков, а есть только православные люди!» ^[432].

Что же здесь комментировать, жизнь дала свой комментарий. .

После убийства Плеве новый министр внутренних дел князь П. Д. Святополк-Мирский вызвал опального Зубатова в Петербург для объяснений. «Сейчас у нас гостит в Питере Сергей Васильевич,— писал Медников Спиридовичу 10 ноября 1904 года,— которого на днях пригласили из Владимира приехать в Петербург для устройства его дел. Конечно, кн. Святополк-Мирский обещал снять всякие с Серг. Вас. ограничения и вновь назначить ему пенсию обыкновенным образом в 5000 рублей и что во всем Бог прости страм, а вновь предлагает взять всю заграничную агентуру на старых правах Рачковского. Но еще Сергей Васильевич не решил, брать или нет»^[433]. Поколебавшись, Зубатов отказался. Медников считал, что увольнение Зубатова явилось следствием происков А. С. Скандракова, особо доверенного жандармского офицера министра внутренних дел ^[434].

В 1905 году, пока Витте остацался у власти, а страсти вокруг зубатовских новаций несколько улеглись, ему неоднократно предлагали вернуться на службу в Министерство внутренних дел, но после оскорбительного изгнания он не пожелал вновь надевать мундир надворного советника.

Зубатов затворнически жил во Владимире, много читал, анализировал результаты внедрения своих изобретений, но взглядов не переменил. Некоторое время Сергей Васильевич сотрудничал в крайне реакционной газете «Гражданин». Ее издавал и редактировал кн. В. Н. Мещерский, составлявший с Витте и Зубатовым триумвират, противостоявший Плеве. Зубатов делал и другие попытки заняться литературным трудом, но безуспешно. Те, для кого он писал, считали его опусы скучными. Сегодняшний читатель прочел бы их с интересом. В уме, стойкости и последовательности идее монархического способа управления Россией в совокупности с «полицейским социализмом» ему не откажешь. Подтверждение сказанного можно найти в переписке Зубатова с редактором журнала «Былое» В. Л. Бурцевым. Так, в письме от 21 марта 1908 года из Владимира он писал своему корреспонденту в Париж: «Я — монархист самобытный, на свой салтык, и потому глубоко верующий. Ныне идея чистой монархии переживает серьезный кризис. Понятно, эта драма отзывается на всем моем существе; я переживаю ее с внутренней дрожью. Я защищал горячо эту идею на практике. Я готов иссохнуть по ней, сгинуть вместе с нею. <...)» ^[435]

В 1910 году Сергей Васильевич с женой и сыном переехал из Владимира в Москву и поселился на Пятницкой, 28. Он тихо жил на солидную пенсию и на досуге вспоминал, как начал полицейскую карьеру, как содействовал внедрению провокации в политический сыск. Ни «полицейский социализм», ни провокация не защитили монархии, зубатовщина обернулась против нее. С падением самодержавия рухнуло то, что стареющий Зубатов считал главным делом всей своей жизни, пала надежда хотя бы на частичное торжество его идей.

После Февральской революции представители новой власти захватили здание охранки. Всплывали документы, благодаря которым Зубатов рисовался вовсе не благодушным, гостеприимным хозяином особняка в Гнездниковском переулке, 5, любителем «откровенных» разговоров за самоваром с арестованными злоумышленниками. Его фигура высветилась в истинном свете, в виде демона провокации, сторонника вседозволенности. Он понимал, что суда ему не избежать, а прокурором и судьями будут те, кому он, Сергей Васильевич Зубатов, искалечил жизни. Укрыться в Европе он не мог — эмигранты хорошо знали, кто такой Зубатов. События загнали его в угол. Вскоре после отречения Николая II от престола Зубатов застрелился.

ГАПОН

Самая известная рабочая организация, в создании которой принял участие С. В. Зубатов, связана с именем священника церкви Петербургской пересыльной тюрьмы Г. А. Гапона. Ее трагический конец поставил последнюю точку в истории внедрения Зубатовым «полицейского социализма» в российское рабочее движение.

Георгий Аполлонович Гапон (1870—1906) родился в селе Беляки Полтавской губернии и происходил из зажиточной крестьянской семьи. В 1893 году он окончил Полтавскую семинарию по второму разряду с плохой аттестацией и лишь через год, войдя в доверие к полтавскому архиерею Иллариону, получил выгодное место священника Всесвятской кладбищенской церкви г. Полтавы. В 1898 году Гапон приехал в Петербург и явился с рекомендательными письмами в Синод^[436]. Только благодаря неожиданному покровительству обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева и товарища обер-прокурора В. К. Саблера его, вопреки правилам, приняли в Духовную академию. На первом курсе он 'был оставлен на второй год за неуспеваемость, через год двадцать пятым переведен на второй курс, затем сорок седьмым —.на третий.

В сентябре 1902 года Гапона уволили из академии за неуспеваемость. Но по требованию митрополита Антония, через голову академического начальства, его восстановили на третьем курсе, и, наконец, в 1903 году он окончил академию тридцать пятым по II разряду. Заключительная часть рецензии на его выпускное сочинение «Современное положение прихода в православных церквах греческой и русской» гласила: «Работа небольшая (70 стр.) и написана компилятивно большей частью. Признается, однако, вполне удовлетворительною для степени кандидата богословия» ^[437].

И в семинарии, и в академии Гапона не любили, студенты — за эгоизм, практичность и заносчивость, преподаватели — за самонадеянность и наглость. Из семинарии его чуть не выгнали за грубость, причины увольнения из Духовной академии исследователи считают до сих пор невыясненными ^[438]. Студентом третьего курса Гапона пригласили служить священником и законоучителем в Ольгинском доме для бедных общества Синего Креста, но вскоре изгнали за высокомерие, распущенность и нечистое ведение денежных дел. Наверное, громкий скандал, разразившийся в Доме для бедных, послужил причиной увольнения Гапона с третьего курса академии. В «Журналах» академии записано, что его отчислили как не сдавшего переходных экзаменов по шести предметам. После восстановления в академии и ее окончания Гапон получил место священника церкви при Петербургской пересыльной тюрьме, числившееся за ним до 31 января 1905 года, 10 марта Синод лишил его «священного сана и исключил из духовного звания» ^[439].

Первая встреча Зубатова с Талоном состоялась осенью 1902 года на Фонтанке, 16, в здании Департамента полиции. Она подробно описана в чрезвычайно субъективных и бесцеремонных воспоминаниях Гапона, написанных в середине 1905 года. Вот как он передает м'онолог Зубатова:

«Я сам ставлю единственною целью своей жизни помощь рабочему классу. Вы, может быть, слышали, что я сперва пробовал это сделать при помощи сторонников революции, но скоро убедился, что это был ложный путь. Тогда я сам стал организовывать рабочих в Москве, и думаю, что я успел. Там у нас организация твердая. Они имеют свою библиотеку, чтение лекций и кассу взаимопомощи. Доказательством того, что у меня удалась организация рабочих, служит то, что 50 тысяч рабочих возложили 19 февраля венок на памятник Александру II. Я знаю, и вы интересуетесь этим делом, и хотел бы работать вместе с вами»^[440].

Сохранились записи Зубатова, характеризующие Гапона и начало его сотрудничества с Департаментом полиции:

«Из бесед я убедился, что в политике он достаточно желторот, в рабочих делах совсем сырой человек, а о существовании литературы по профессиональному движению даже не слыхал. Я сдал его на попечение своему московскому помощнику (рабочему), с которым он затем не разлучался ни днем, ни ночью <...). При сдаче мною должности тому лицу, которое навязало мне знакомство с Гапоном, оказался такой казус: просматривая оправдательные денежные документы, оно увидело запись: «Гапону—100 рублей», и очень взволновалось, так как само платило ему столько же. Впоследствии это лицо мне призналось, что, будучи вынуждено давать градоначальнику подробные сведения о моих начинаниях в С.-Петербурге по рабочему вопросу и опасаясь быть назойливым в отношении меня своими расспросами, оно приставило ко мне, в качестве агента, Гапона, которому платило за такое осведомление 100 рублей в месяц. Такова была начальная карьера героя 9-го января» ^[441].

Из сообщения Зубатова следует, что Гапон был завербован не им, а навязан ему в качестве соглядатая подполковником Я. Г. Сазоновым из Особого отдела Департамента полиции и лишь волею судеб оказался одним из подручных Зубатова по формированию легальных рабочих организаций. Начинал же он простым шпионом-осведомителем еще раньше ^[442]

Один из самых близких к Гапону людей, Н. М. Вар-нашев, писал:

«У Зубатова же Гапон познакомился с более или менее важными чинами Департамента полиции, из которых определенно укажу на Скандракова и Лопухина. Возможно, что последние, учитывая рекомендацию Зубатова, смотрели на Гапона, как на единомышленника его, и в дальнейшем оказывали ему всяческое содействие. На этих лиц, как на сочувствующих рабочей организации, указывал и Зубатов в день своей высылки» ^[443].

Напомню читателю, что А. А. Лопухин занимал пост директора Департамента полиции, а чиновник особых поручений А. С. Скандраков, соратник и преемник Судейкина, был одним из самых доверенных лиц министра внутренних дел. Следовательно, Георгий Аполлонович Гапон очень> быстро превратился в своего человека среди крупных полицейских чиновников.

По совету Зубатова Гапон объединился с ядром первого кружка петербургских рабочих, которое состояло из членов московской зубатовской организации, перебравшихся с ним в столицу, и они приступили к созданию «С.-Петербургского общества взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве». Пока преодолевались трудности с утверждением устава общества, другая группа рабочих под руководством Гапона возбудила ходатайство о разрешении открыть общество с более широкой программой: «Собрание русских фабрично-заводских рабочих в С.-Петербурге».

Гапон ходил по трактирам, расположенным в заводских районах, и за чаепитием вел сочувственные беседы с рабочими, приглашая их присоединиться к своим последователям. Приведу выдержки из воспоминаний его ближайшего соратника рабочего-полиграфиста А. Е. Карелина:

«И вот однажды появляется новый священник. Замечательный это был священник: черный, стройный, голос у него был баритон, симпатичный, а главное — глаза. Таких глаз я больше никогда не видал. Священник мог смотреть так, что трудно было выдержать его взгляд, по получасу не спуская с вас своего взгляда, глаза его точно заглядывали в душу, в самую глубину души, будили совесть человеческую. Замечательный был священник. Это был Гапон» ^[444].

После неожиданного увольнения Зубатова Гапон удалил из своей организации всех его ставленников, окончательно порвал с «Обществом взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве» и принялся искать новых покровителей. 14 октября 1903 года он обратился с пространным письмом к директору Департамента полиции А. А. Лопухину. В нем Гапон последовательно изложил все свои действия по созданию «Собрания» с приведением истраченных суМм, номеров счетов сберегательных касс, указанием ответственных лиц и их адресов. Более всего этот документ напоминает отчет с ярко выраженными элементами доноса, а его автор — полицейского агента, выполняющего роль посредника между правительством и рабочими и отчитывающегося перед* своим полицейским хозяином. Письмо Гапона является не только отчетом-доносом, в нем сформулированы основы идеологии создаваемой им организации. Приведу три отрывка из этого письма:

«Нельзя теперь смотреть Ьа растлевающую, все усиливающуюся революционную пропаганду, особенно среди рабочих, с поверхностно-прямой точки зрения, а также нельзя забывать и вообще духа и запросов фабрично-заводских настоящего времени. (...) Пусть лучше рабочие удовлетворяют свое естественное стремление к организации для самопомощи и взаимопомощи и проявляют свою разумную самодеятельность во благо нашей родины явно и открыто, чем будут (а иначе непременно будут) сорганизовываться и проявлять неразумную свою самостоятельность тайно и прикровенно во вред себе и всему, может быть, народу. Мы это особенно подчеркиваем,— иначе воспользуются другие — враги России. (...) Одним словом, сущность основной идеи заключается в стремлении свить среди фабрично-заводского люда гнезда, где бы Русью, настоящим русским духом пахло, откуда бы вылетали здоровые и самоотверженные птенцы на разумную защиту своего царя, своей родины и на действительную помощь своим братьям-рабочим» ^[445].

После увольнения Зубатова руководство действиями Гапона директор Департамента полиции Лопухин поручил основателю русской школы филеров Е. П. Медникову, человеку, не способному самостоятельно руководить серьезным делом государственного значения. Для его характеристики приведу отрывок из письма Медникова от 30 июня 1905 года к Зубатову:

«Дорогой мой. Что творится на белом свете, уму непостижимо. Нужно иметь терпение, чтобы, не закрывая глаза, смотреть, видеть и молчать, молчать. Кажется, весь свет пошел кругом: вертится и вертится. Каждый божий день по несколько убийствов, то бомбой, то из револьверов, то ножом и всякими орудиями; бьют и бьют, чем попало и кого попало; за что-то и Шувалова (московский градоначальник, убит эсером П. Куликовским.— Ф. Л. ), ну, кому он что сделал дурного, никто этого не скажет. Так теперь свободно все стачки проходят и никаких арестов и в помине нет, а террористы палят и палят»^[446] .

На всякий случай опальному Зубатову отправил несколько писем и Гапон. Он сообщал ему о трудностях организационных и финансовых, встретившихся при создании «Собрания» В письмах Гапон неизменно называл себя учеником Зубатова и обращался за разного рода советами ^[447].

СОБРАНИЕ РУССКИХ ФАБРИЧНО-ЗАВОДСКИХ РАБОЧИХ В г. ПЕТЕРБУРГЕ

Через десять дней после высылки Зубатова из столицы, 30 августа 1903 года на Выборгской стороне в доме № 23 по Оренбургской улице (дом не сохранился) в квартире № 1 открылась чайная-клуб. Деньги на оборудование клуба дал Департамент полиции. В сентябре Гапон написал устав нового общества, его долго обсуждали в клубе и, наконец, 9 ноября подали в Министерство внутренних дел. 15 февраля 1904 года Плеве утвердил устав, а 11 апреля новое общество под названием «Собрание русских фабрично-заводских рабочих в г С.-Петербурге» начало свою деятельность ^[448].

На первых порах мероприятия «Собрания» напоминали посиделки с песнями и танцами. 20 мая Плеве удостоился высочайшей благодарности, монарх одобрил действия министра внутренних дел, доложившего о «Собрании» как о гапоновской, а не зубатовской организации, состоявшей из рабочих, решивших преградить революционерам и интеллигентам путь в свою среду. Отрицательное отношение членов «Собрания» к интеллигентам помогло Гапону выполнить главное требование Департамента полиции — не допускать в рабочую среду агитаторов из революционных партий.

Следом за Выборгским отделом, выросшим из клуба на Оренбургской улице, образовались Василеостров-ский и Нарвский отделы. В июне Нарвский отдел насчитывал 700 человек. А к ноябрю 1904 года работало одиннадцать отделов «Собрания» в Петербурге и один в Сестрорецке, они объединяли около 10 000 рабочих.

Правление «Собрания» выбрали в апреле. В него вошли И. В. Васильев — председатель, Д. В. Кузин — секретарь, А. Е. Карелин — казначей, Н. М. Варна-шев — председатель Выборгского отдела и еще несколько человек. Гапон в правление никогда не входил. Четверо основных членов правления, перечисленных выше, составляли «Штаб» (так назвал это объединение активный член «Собрания» И. Я, Павлов), или «Тайный комитет» (так назвал его Гапон). Связи Гапона с «Тайным комитетом» поддерживались через Кузина.

«Тайный комитет» сформировался из умных, решительных людей. Кузин и Карелин состояли в социал-демократической партии, Васильев и Варнашев были беспартийными ^[449]. Их расхождения с Талоном начались сразу же, весной 1904 года. Штабные потребовали от него разрыва с Департаментом полиции. Гапон юлил, изворачивался, но требования этого не выполнил. Тогда рвать с хозяевами он не хотел и не мог. Для Гапона разрыв означал неминуемый конец карьеры. Приведу отрывок из воспоминаний члена «Собрания» И. Я. Павлова, дружившего с Карелиным и хорошо осведомленного об обстановке в «Штабе»:

«(...) всем, не знавшим организацию, на вид бросался прежде всего Гапон. На самом же деле Гапон далеко не играл той роли, какая ему приписывается. Душою всего дела были супруги К. (Карелины.— Ф. Л. ); к ним непосредственно примыкали: Х-в (Харитонов.— Ф. Л.), Я. И-в (Иноземцев.— Ф. Л.) и др.— это была прямая оппозиция Гапону вплоть до 9-го января.

К названным лицам тяготели, как к своим товарищам рабочим, почти все заметные рабочие организации («Собрания».— Ф. Л. ) (...) Между тем никому неизвестные, никем не признанные, эти рабочие, вернее, группа рабочих, безусловно держали Талона в руках. Самым глубоко преданным Г апону был Васильев, и он скоро совсем подпал под влияние Талона, чему никто не противодействовал,— до того это было неважно; затем и Кузин тоже тяготел сюда же, но и это не имело значения, потому что главное ядро было солидарно.

Г. А. Гапон

Гапон видел это и вначале не пытался бороться, но уже в конце 1904 года ему, очевидно, надоело находиться в зависимости от этой группы, и он стал подготавливать почву, чтобы освободиться, развязать себе руки. Оппозиционная группа, в свою очередь, видела, что Гапон хочет выскочить из-под ее опеки, и также готовила почву или связать Талону руки еще крепче, или совершенно изолировать его от дел» ^[450].

Член правления и председатель Выборгского отдела «Собрания» Н. М. Варнашев писал:

«Оппозиция, так назову Карелина с компанией, одним своим появлением создала совершенно иную атмосферу. Мозг заработал напряженнее, и пульс усилил темп.

Благодушествование за чаепитием, чтение газет и вообще все темы разговоров приняли иной характер, и аборигены «Собрания», внимая речам и разговорам «варягов», незаметно для себя изменили своим чувствам и мыслям, что особенно отражалось на русско-японской войне. Патриотическое чувство сменила критика, а через некоторое время значительная часть членов уже рассматривала текущую войну как просто авантюру правительства. Сказать кратко и точно — «Собрание» левело, не исключая и Талона. Насколько этот сдвиг влево можно отнести к личным убеждениям Гапона, я, не желая гадать, судить не буду, но одно несомненно, что вести какую-либо свою линию, не считаясь с оппозицией, было невозможно» ^[451].

Гапон не имел убеждений и не левел, он просто приспосабливался к менявшейся ситуации и старался удержаться на поверхности.

Департамент полиции регулярно получал от Гапона доносы о состоянии дел в «Собрании». В них он лгал самозабвенно, лгал мастерски, и ему верили — от него слышали только то, что желали услышать. Его следует считать лжецом талантливым. Благодаря этому своему дару Гапон, утаив от хозяев много принципиально важного, заслужил у них редкостное доверие. В Департаменте полиции и Градоначальстве не знали об истинных настроениях рабочих, о положении, которое занимал в «Собрании» Гапон. Хозяева были уверены, что от него зависело все, что он полновластный кормчий их детища. Агенты наружного наблюдения доносили в Департамент полиции, что «Собранием» руководит священник Пересыльной тюрьмы Г. А. Гапон. Им так казалось, потому что к работе Правления и «Тайного комитета» они доступа не имели.

«И теперь уже,— писал начальник столичной охранки Л. Н. Кременецкий,— собрание русских рабочих начинает обрисовываться как благожелательный общественный элемент. К тому же оно все более начинает приобретать симпатии в разумно-частной среде русских рабочих» ^[452].

Рядовые члены «Собрания» всегда считали Гапона своим единственным полноправным руководителем. Ни его связь с Департаментом полиции, ни разногласия с членами Правления им известны не были. Рабочим импонировало, что во главе их организации стоит молодой красивый священник с горящими глазами, что говорит он привычно и просто, на понятном им языке. Они сызмальства привыкли с уважением слушать и слушаться священников. Гапон не возбуждал в них никаких сомнений в праве главенства над ними. Он был их человеком, не то что интеллигенты из политических партий,— опрятные, холеные, как хозяева их фабрик. Невольно всплывал вопрос: им-то что здесь надо с их замысловатыми призывами? А коли на такой вопрос получить понятный ответ непросто, к интеллигентам относились с недоверием и антипатией.

В течение всего 1904 года Гапон регулярно получал в Департаменте полиции деньги на расширение и нормальное функционирование «Собрания». Ему открыто покровительствовали Плеве, митрополит Антоний, петербургский градоначальник И. А. Фуллон. Популярность Гапона и «Собрания» непрерывно росла. В июле 1904 года вождь московских черносотенцев В. А. Грингмут искал с ним встречи в Петербурге и приглашал посетить Москву, его петербургский коллега глава столичных черносотенцев А. И. Дубровин также пытался наладить контакт с Гапоном и «Собранием». Все это не могло оставаться не замеченным членами «Тайного комитета», и они ему не доверяли. «За ним все время следили,— писал Павлов,— и в смысле тактики не только ставили ему препятствия, но часто категорически требовали идти совсем по другим путям и заставляли его подчиняться. Все это было основано на недоверии к нему» ^[453].

Назначение князя П. Д. Святополк-Мирского министром внутренних дел вместо убитого Плеве внесло заметное оживление в общественную жизнь столицы. В сравнении со своим предшественником он считался человеком прогрессивным. Император обещал ему некоторые конституционные преобразования — таково было условие Святополк-Мирского при получении им поста министра внутренних дел. Он давно понимал, что реформы необходимы. Еще в 1901 году, зная о невыносимых условиях жизни рабочих, Святополк-Мирский писал: «Я не могу не отметить, что в самой жизни рабочих есть немало условий, облегчающих пропагандистам их разрушительную деятельность» ^[454].

6—9 ноября 1904 года в Петербурге состоялся съезд земских и городских деятелей. То, что при Плеве делалось конспиративно, Святополк-Мирский разрешил открыто.

«В это время начались земские петиции,— вспоминал А. Е. Карелин,— мы читали их, обсуждали и стали говорить с Талоном, не пора ли, мол, и нам, рабочим, выступить с петицией самостоятельно. Он отказывался.

Сошлись в то время мы с интеллигентами — Прокоповичем, Кусковой, Богучарским и еще двумя какими-то женщинами. Просили Кузина привести их. Он привел, и вот в начале ноября, в субботу, четверо нас — я, Кузин, Варнашев и Васильев и эти интеллигенты сошлись у Гапона. (...)

Князь П. Д. Святополк-Мирский

Вот тогда-то на этом собрании Гапон объявил свою петицию. Интеллигенты были очень сильно поражены и сознались, что это было лучше их программы, шире» ^[455].

Гапон прочиїал «интеллигентам» политические и экономические требования «Собрания» к правительству, написанные им еще в марте 1904 года и одобренные Карелиным, Кузиным, Васильевым и Варнашевым. Один из первых исследователей истории текста петиции А. А. Шилов, назвал эти требования «Программой пяти». Он считал их первым вариантом петиции^[456], которую рабочие впоследствии намеревались передать царю.

Обнародовать тогда петицию, или «царскую хартию», как называл ее автор, Гапон не пожелал, говорил, «что если бы обстоятельства могли сложиться таким образом, чтобы депутация от рабочих могла явиться непосредственно к царю, то, принимая во внимание психологию момента, таким шагом можно было бы достигнуть многого» ^[457].

С. Н. Прокоповича, Е. Д. Кускову, В. В. Хижнякова и В. Я. Богучарского пригласили рабочие, а не Гапон. Им хотелось знать, что интеллигенты-теоретики думают о программе «Собрания». Гапон же недолюбливал и побаивался интеллигентов, ему всегда было с ними тревожно и неуютно. Он терял уверенность, ощущал их превосходство и оттого опасался, что при появлении интеллигентов в «Собрании» кончится его влияние на рабочих. Члены «Тайного комитета» так же, как и Гапон, не желали к делам «Собрания» подпускать интеллигентов. Они не разделяли пристрастий интеллигентов к теоретизированиям, которыми, как им казалось, подменяется незнание нужд трудового народа, и считали, что рабочим движением, борьбой рабочих за облегчение своего положения должны руководить рабочие. Кому, как не им, знать, что им надо и в чем их интерес. Члены «Тайного комитета» стремились к самостоятельности и легальной борьбе ^[458] и не желали подчиняться никаким решениям никаких партий. В отношении к интеллигенции и революционным партиям рабочие разногласий с Талоном не имели. Партийные члены «Собрания» входили в него как частные лица, они не информировали свои организации о том, что в нем происходит. Поэтому в революционных партиях лишь смутно представляли, что в конце 1904 года происходило в «Собрании».

«Как это ни странно,— писал революционер В. И. Невский,— но революционные организации столицы проглядели тот рост и вместе с ростом то постоянное перерождение основанных Талоном легальных рабочих организаций, которое уже к началу 1904 г. сделало их своего рода рабочими клубами, а не простыми лишь обществами взаимопомощи, какими они являлись при своем зарождении. Причиной этого было частью то, что гапоновские отделы в отличие от зуба-товских обществ 1902—1903 гг. не взяли агрессивной политики против рабочего движения. Таким образом, собрания конца декабря 1904 г., когда на почве местного конфликта на Путиловском заводе гапоновское начало открыло борьбу с союзом фабрикантов и заводчиков, застали социал-демократов врасплох» ^[459].

В конце декабря 1904 года за Нарвской заставой распространилось известие об увольнении мастером вагонной мастерской Путиловского завода Тетявкиным рабочих Сергунина, Субботина, Уколова и Федорова ^[460]. Все они оказались членами «Собрания». 27 декабря сходка Нарвского отдела постановила послать депутации к директору Путиловского завода С. И. Смирнову, старшему фабричному инспектору С. В. Чижову и градоначальнику Фуллону.

И. А. Фуллон

Опережая депутацию, 29 декабря к Чижову явился Гапон. Он попросил о разговоре без свидетелей, инспектор согласился. Чижов вспоминал, что, когда они остались наедине, Гапон в категорической форме потребовал от него прекратить покровительство зубатовской организации «С.-Петербургское общество взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве» и заключить союз с «Собранием». Гапон заявил, что в противном случае против Чижова «будет пущено в ход все: суд, печать, раздражение 6000 рабочих. На мой вопрос, значит ли раздражение рабочих, что меня могут убить, ответил— да»^[461]. Гапон потребовал от Чижова заступничества за уволенных рабочих. Их восстановление позволило бы предотвратить конфликт «Собрания» с администрацией Путиловского завода. Гапон ушел ни с чем. Этот его поступок был одним из последних свидетельств желания Гапона не вступать в политическую борьбу. На другой день депутация рабочих отправилась к директору Путиловского завода. Смирнов заявил посетителям, что уволен один Сергунин за неумелую работу, Субботин перестал ходить на завод, Уколов предназначался к увольнению, но не уволен, об увольнении Федорова вопрос не ставился ^[462]. Визит депутации к инспектору Чижову не дал никаких результатов, Фуллон обещал содействие. 2 января 1905 года собрание Нарвского отделения с участием рабочих Путиловского и Семянниковского заводов, Резиновой мануфактуры и других предприятий признало объяснения Смирнова неудовлетворительными и постановило «поддержать товарищей», то есть начать забастовку.

Конечно же, не увольнение рабочего Сергунина, да еще к тому же законное или почти законное, возбудило людей к действию, а отчаяние, вселившееся в людей от голодной, бесправной и беспросветной жизни. В тот же день на Путиловском заводе забастовало 1300 рабочих. 3 января забастовали все цеха Путиловского завода. Фуллон разыскал по телефону Гапона и попросил, под обещание председателя Кабинета министров С. Ю. Витте о восстановлении рабочих на заводе, прекратить забастовку. Гапон ответил, что поздно, но обещал постараться не допустить политических требований рабочих, хотя от него уже ничего не зависело.

Гапон с самого основания «Собрания» полностью не контролировал его действий, и тем более не контролировал их в конце декабря — начале января. Сбылись опасения Трепова и Зубатова: расчет на серую безграмотную рабочую массу, не способную выделить из своей среды революционных лидеров, не оправдался. Они надеялись, что поставленный ими поводырь будет в организации непререкаемым авторитетом. Но в начале XX века столичные рабочие оказались много грамотнее и сознательнее, чем предполагали творцы «полицейского социализма». Среди них нашлись люди, способные определить, кто есть кто, и противостоять лжелидерам. Гапон это начал понимать не сразу. Уже летом 1904 года он оказался зажатым между Департаментом полиции и входившими в состав «Штаба» рабочими, которые в случае неповиновения Гапона могли его вытеснить из «Собрания». Поэтому обещание градоначальнику не выдвигать политических требований никакой силы не имело, Гапона не послушались бы. Закрепившийся за «Собранием» термин «гапоновская организация», следовало бы пересмотреть. Это было рабочее объединение, во главе которого не стояла никакая политическая партия.

«Ближайшие сотрудники Гапона хорошо его понимали,— писал И. Я. Павлов,— считались с его желательными и нежелательными сторонами. До самого 9-го января они не только не доверяли вполне Гапону, но даже самым форменным образом следили за ним и за всеми его действиями. Ему было предложено прекратить сношения с охранкой, он это обещал, но, очевидно, эта операция нелегко ему давалась, так как сношения все же продолжались. Со своею готовностью идти на компромиссы он, вероятно, и там так запутался, что порвать сразу не было возможности»^[463] . Хочу обратить внимание читателя: воспоминания Павлова опубликованы в 1908 году, когда были живы почти все свидетели описываемых событий.

3 января 1905 года бастовал рабочий Петербург. Гапону следовало или бежать от не контролируемого им «Собрания» в лоно Департамента полиции, но там он в таком качестве никому не был нужен (он это отлично понимал), или выйти из-под контроля Департамента полиции, остаться с рабочими и, не сдерживая революционного порыва, возглавить их. Он взвешивал, прикидывал, как бы не прогадать, и выбрал последнее.

Гапон всегда жаждал денег, чинов и почестей, благо народа его не интересовало, о нем он никогда и не пекся. Конечно же, Гапон и после 3 января оставался аморальным тщеславием, никакого перерождения не произошло, он ни на минуту не стал революционером. Самая пристойная из бредовых грез Талона — кресло министра труда в конституционном правительстве. Остальные мечтания выглядели еще менее приличными — царский советчик, «красный» царь... 3 января Гапон еще сопротивлялся, не давал оглашать петицию, не соглашался идти с ней к царю. 4 января Гапон возглавил народное движение.

ПОДГОТОВКА К ШЕСТВИЮ

Следом за Путиловским заводом в забастовку включились другие крупные заводы Петербурга. За три дня общее количество бастующих достигло небывалой цифры— 150 000 человек. Министр внутренних дел князь П. Д. Святополк-Мирский понимал, что уже не контролирует положение в столице. 5 января вечером он записал в дневнике (дневник из соображений конспирации велся в форме дневника его жены^[464]): «Вчера П. [Д. Святополк-Мирский] был у государя, сказал, что ни в коем случае не может оставаться, и доказал государю, что он не бездействовал,, то, что можно, он делал (в пределах закона)»^[465]. Император отставку министра внутренних дел не принял.

Напряжение в столице продолжало нарастать. На сходках в отделах «Собрания» Гапон произносил зажигательные речи, смысл которых сводился к тому, что ко Всем они, рабочие, обращались с мольбами об облегчении невыносимого положения трудового народа и никто им помочь не пожелал, осталось одно — идти к царю искать правду. Гапон говорил умело:

«Ну, вот, подам я царю петицию; что я сделаю, если царь примет ее? Тогда я выну белый платок и махну им, это значит, что у нас есть царь. Что должны сделать вы? Вы должны разойтись по своим приходам и тут же выбрать своих представителей в Учредительное собрание. Ну а если... царь не примет петицию... что я тогда сделаю? Тогда я подниму красное знамя, это значит, что у нас нет царя, что мы сами должны добыть свои права» ^[466].

Его слова магически действовали на наивных слушателей, воспринимавших Талона как пророка. Они как клятву скандировали: «Пойдем!», «Не отступим!», «Помрем!», «Стоять до конца друг за друга!»

«В таинственно неясных очертаниях развивавшейся над толпой рясы,— писал эсер П. М. Рутенберг,— в каждом звуке доносившегося хриплого голоса, в каждом слове прочитанных из петиции требований окружавшему очарованному людскому морю казалось, что наступает конец, приближается избавление от чудовищных вековых мучений» ^[467]. Тут же приступили к «обсуждению» петиции и решили нести ее царю в воскресенье, 9 января.

«Программа пяти», составленная Талоном и одобренная «Тайным комитетом», в январе 1905 года уже не соответствовала сложившейся в Петербурге обстановке. Ее переписали журналист С. Я. Стечкин и неизвестный социал-демократ ^[468]. Их труд не удовлетворил Талона, и вечером 7 января вместе с журналистом А. И. Матюшинским он отредактировал ее, придав тексту форму петиции*^[469]. В ее доработке принял участие эсер П. М. Рутенберг^[470]. Один из вариантов петиции редактировал историк В. В. Святославский ^[471]. Приведу окончательный текст петиции:

«Государь!

Мы, рабочие и жители города С.-Петербурга разных сословий, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать.

Мы терпели, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм v произвол, мы задыхаемся. Нет больше сил, государь! Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.

И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы немного просили, мы желали того, без чего не жизнь, а каторга, вечная мука.

Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева вместе с нами обсудили наши нужды. Но и в этом нам отказали. Нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что такого права за нами не признает закон. Незаконными также оказались наши просьбы: уменьшить число рабочих часов до 8-ми в день; установить цену на нашу работу вместе с нами и с нашего согласия, рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией заводов; увеличить чернорабочим и женщинам плату за их труд до одного рубля в день; отменить сверхурочные работы; лечить нас внимательно и без оскорблений; устроить мастерские так, чтобы в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и снега, копоти и дыма.

Все оказалось, по мнению наших хозяев и фабрично-заводской администрации, противозаконно, всякая наша просьба — преступление, а наше желание улучшить наше положение — дерзость, оскорбительная для них.

Государь, нас здесь многие тысячи, и все это люди только по виду, только по наружности, в действительности же за нами, равно как и за всем русским народом, не признают ни одного человеческого права, даже права говорить, думать, собираться, обсуждать наши нужды, принимать меры к улучшению нашего положения.

Нас поработили, и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии. Всякого из нас, кто осмелится поднять голос в защиту интересов рабочего класса и народа, бросают в тюрьму, отправляют в ссылку. Карают, как за преступление, за доброе сердце, за отзывчивую душу. Пожалеть забитого, бесправного, измученного человека — значит совершить тяжкое преступление.

Весь народ, рабочие и крестьяне, отданы на произвол чиновничьего правительства, состоящего из казнокрадов и грабителей, совершенно не только не заботящихся об интересах народа, но попирающих эти интересы. Чиновничье правительство довело страну до полного разорения, навлекло на нее позорную войну и все дальше и дальше ведет Россию к гибели. Мы, рабочие и народ, не имеем никакого голоса в расходовании взимаемых с нас огромных поборов. Мы даже не знаем, куда и на что деньги, собираемые с обнищавшего народа, уходят. Народ лишен возможности выражать свои желания, требования, участвовать в установлении налогов и расходовании их. Рабочие лишены возможности организоваться в союзы для защиты своих интересов.

Государь! Разве это согласие с божескими законами, милостью которых ты царствуешь? Разве можно жить при таких законах? Не лучше умереть ли, умереть всем нам, трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты — эксплуататоры рабочего класса и чиновники — казнокрады и грабители русского народа.

Вот что стоит перед нами, государь, и это-то нас и собрало к стенам твоего дворца. Тут мы ищем последнего спасения. Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой. Ведь ты поставлен на счастье народу, а это счастье чиновники вырывают у нас из рук, к нам оно не доходит, мы получаем только горе и унижение.

Взгляни без гнева, внимательно на наши просьбы, они направлены не ко злу, а к добру, как для нас, так и для тебя, государь. Не дерзость в нас говорит, а сознание необходимости выхода из невыносимого для всех положения. Россия слишком велика, нужды ее слишком многообразны и многочисленны, чтобы одни чиновники могли управлять ею. Необходимо народное представительство, необходимо, чтобы сам народ помогал себе и управлял собою. Ведь ему только известны истинные его нужды. Не отталкивай же его помощь, прими ее, повели немедленно сейчас же призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий, представителей и от рабочих. Пусть тут будет и капиталист, и рабочий, и чиновник, и священник, и доктор, и учитель — пусть все, кто бы они ни были, изберут своих представителей. Пусть каждый будет равен и свободен в праве избрания, и для этого повели, чтобы выборы в Учредительное собрание происходили при условии всеобщей, тайной и равной подачи голосов.

Это самая главная наша просьба, в ней и на ней зиждется все; это главный и единственный пластырь для наших больных ран, без которого эти раны сильно будут сочиться и поведут нас быстро к смерти.

Но одна мера все же не может залечить всех наших ран. Необходимы еще и другие, и мы прямо и открыто, как отцу, говорим тебе, государь, о них от лица всего трудящегося класса России.

Необходимы:

I. Меры против невежества и бесправия русского народа:

1) немедленное освобождение и возвращение всех пострадавших за политические, религиозные убеждения, за стачки и крестьянские беспорядки;

2) немедленное объявление свободы и неприкосновенности личности, свободы слова, печати, свободы собрания, свободы совести в деле религии;

3) общее и обязательное народное образование на государственный счет;

4) ответственность министров перед народом и гарантия законности правления;

5) равенство перед законом всех без исключения;

6) отделение церкви от государства.

II. Меры против нищеты народной:

1) отмена косвенных налогов и замена их прогрессивным подоходным налогом;

2) отмена выкупных платежей, дешевый кредит и постепенная передача земли народу;

3) исполнение законов военного и морского ведомств должно быть в России, а не за границей;

4) прекращение войны по воле народа.

III. Меры против гнета капитала над трудом:

1) отмена института фабричных инспекторов;

2) учреждение при заводах и фабриках постоянных комиссий выборных рабочих, которые совместно с администрацией разбирали бы все претензии отдельных рабочих. Увольнение рабочего не может состояться иначе, как с постановления этой комиссии;

3) свобода потребительско-производственных и профессиональных союзов — немедленно; _#

4) 8-часовой рабочий день и нормировка сверхурочных работ;

5) свобода борьбы труда с капиталом — немедленно;

6) нормальная рабочая плата — немедленно;

7) непременное участие представителей рабочих классов в выработке законопроекта о государственном страховании рабочих — немедленно.

Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе. Лишь при удовлетворении их возможно освобождение нашей родины от рабства и нищеты, возможно ее процветание, возможно рабочим организоваться для защиты своих интересов от эксплуатации капиталистов и грабящего и душащего народ чиновничьего правительства.

Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой, и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена. А не поверишь, не отзовешься на нашу мольбу,— мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда дальше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу... пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жалко этой жертвы, мы охотно приносим ее!» ^[472].

Петиция, опубликованная после 9 января в нескольких газетах и книгах, имеет некоторые непринципиальные разночтения. Данная публикация сделана по тексту, изданному в 1926 году историком революционного движения Н. А. Бухбиндером.

Превосходно скомпонованная и изложенная петиция насыщена политическими требованиями и отражает не взгляды Гапона, а программы революционных партий. При сравнении текстов петиции с письмами и воспоминаниями Гапона возникает сомнение в сколько-нибудь существенном его авторстве: письма скучны и вялы, воспоминания легковесны, безвкусны, плохо изложены, рассуждения и выводы не всегда логичны. Большую часть воспоминаний занимают сюжеты с хвастливым описанием опасных приключений и подвигов автора.

Председатель Выборгского отдела, член «Тайного комитета» Н. М. Варнашев в 1924 году написал воспоминания, в которых сообщил, что петицию, вернее основные ее положения, он впервые услышал от Талона в марте 1904 года. Члены «Тайного комитета» считали ее «программой руководящей группы „Собрания“» («программа пяти»). Далее Варнашев вспоминал:

«6 января к 12 часам дня я уже был у Талона, но петиция еще не была готова. У него я застал Тана (партийная кличка революционера, впоследствии крупного этнографа В. Г. Богораза.— Ф. Л.), Богучарского и еще незнакомого мне интеллигента, который был занят составлением текста петиции.

С Талоном мы вышли в другую комнату, и здесь, взяв меня за рукав, он пониженным голосом, очевидно не желая, чтобы его слышали в соседней комнате, спросил:

— Скажи, как по-твоему, не лучше ли будет, если подавать петицию мы отправимся всем миром? Известим царя и кого следует, что, скажем, в воскресенье соберемся у Зимнего дворца! Что народ хочет его видеть и больше никого! Что ты скажешь?» ^[473]

К сожалению, цитируемые воспоминания Варнашева грешат неточностями в изложении событий и датировке, поэтому к ним следует относиться с осторожностью. Известно, например, что промежуточный вариант петиции читали на сходке членов «Собрания» уже 5 января. На другой день утром под ней стояло более семи тысяч подписей. В. Я. Богучарский в редакционных примечаниях к воспоминаниям И. Я. Павлова, опубликованным в журнале «Минувшие годы», писал: «Петиция действительно нуждалась в изменениях, но ввиду того, что под ней уже были собраны подписи рабочих, NN (В. Я. Богучарский.— Ф. Л.) и его товарищи не сочли себя вправе вносить хотя бы и самые малейшие в нее изменения. Поэтому петиция была возвращена Гапону (на Церковную, 6) на следующий день (7 января) к 12 ч. дня в том самом виде, в каком она была получена от Гапона накануне»^[474].

7 января утром из Царского Села пришло сообщение, «что по высочайшему повелению Петербург объявляется на военном положении» и, следовательно, высшая власть в столице передается военным ^[475]. Вечером того же дня на совещании у Святополк-Мирского «по этому вопросу были высказаны отрицательные соображения, и предлагавшегося объявления военного положения не последовало» ^[476].

8 января утром солдатам Петербургского гарнизона и прибывшему из провинции подкреплению раздали боевые патроны. Об этом стало известно в городе, и жители пришли в беспокойство. Все знали, что готовится мирное шествие. Рабочие хотели идти к царю с одной целью — передать петицию. Но все знали, что боевые патроны предназначены не для забав. Город превратился в военный лагерь, разделенный на восемь частей. Все распоряжения исходили от главнокомандующего Петербургским военным округом вел. кн. Владимира Александровича. Он приказал «стрелять по усмотрению» и поручил руководство действиями командиру Гвардейского корпуса князю С. И. Васильчикову.

В этот день не вышло ни одной газеты, кроме «Ведомостей градоначальства» и «Правительственного вестника». В них появилось следующее объявление:

«Ввиду прекращения работ на многих фабриках и заводах столицы С.-Петербургский градоначальник считает долгом предупредить, что никакие сборища и шествия таковых по улицам не допускаются, что к устранению всякого массового беспорядка будут приняты предписываемые законом решительные м-еры. Так как применение войсковой силы может сопровождаться несчастными случаями, то рабочие и посторонняя публика приглашаются избегать какого бы то ни было участия в многолюдных сборищах на улицах, тем самым ограждая себя от последствий беспорядков»^[477]. Это объявление, напечатанное в виде плакатов, было расклеено на всех видных местах города.

Об угрозе беспорядков 9 января 1905 года, и тем более расстрела, мемуаристы выражают свое мнение по-разному. Точки зрения их прямо противоположны. Одни были уверены, что ни волнений, ни тем более стрельбы не будет, другие, наоборот, понимали, что по ним будут стрелять, но сделать уже ничего не могли.

Правительство, как оно утверждало впоследствии, противилось шествию, опасаясь политических выступлений со стороны революционных партий, не зная или не желая знать, что никаких выступлений, кроме мирной демонстрации, не только не готовилось, но и не замышлялось. Непонятно, почему столь трудно скрываемый факт оказался неизвестным правительству при такой гигантской машине политического сыска. Предположение Лопухина о возможном политическом выступлении революционных партий 9 января следует рассматривать как попытку оправдать действия властей. Могут ли быть оправданы такие ошибочные предположения? Позже высказывались подозрения о сговоре петербургских фабрикантов и военных, решивших таким кроваво-провокаторским способом покончить с ненавистными легальными рабочими организациями. Достоверными подтверждениями этого предположения мы не располагаем.

Днем 8 января у Святополк-Мирского состоялось совещание, на котором присутствовали министры финансов и юстиции, товарищи министров, директор Департамента полиции, столичный градоначальник и жандармские чины. Среди других поднимался вопрос об аресте Гапона, на что Фуллон заявил о невозможности его осуществления, так как Гапона охраняют более двухсот рабочих ^[478]. В архиве Департамента полиции сохранились документы, подтверждающие это намерение властей. Приведу текст одного из них:

«Препровождая при сем отношение на имя коменданта [Петропавловской] крепости от 8-го сего января за № 181, имею честь просить ваше превосходительство не отказать в распоряжении о личном задержании священника Георгия Гапона и о препровождении его для содержания в С.-Петербургской крепости.

Товарищ министра внутренних дел, заведующий полицией, свиты его величества генерал-майор Рыдзевский.

И. д. директора Зуев» ^[479].

8 января Гапон для полиции был недосягаем, он непрерывно менял адреса, его надежно охраняли рабочие ^[480]. Благо, что Гапона не смогли арестовать. Арестованный Гапон оказался бы для правительства страшнее свободного. Рабочие безусловно попытались бы его освободить... Искренне не желая пролития крови и предчувствуя возможное протне»' действие правительства, а быть может, имея надежьые сведения от своих коллег по Департаменту полиции, Гапон направил Николаю II и Святополк-Мирскому следующие письма:

«Государь!

Боюсь, что твои министры не сказали всей правды относительно настоящего положения вещей в столице. Весь народ, веруя в тебя, бесповоротно решил пойти мирно завтра к 2-м часам дня на Дворцовую площадь, чтобы высказать тебе свои нужды. Если ты, колеблясь душой, не явишься перед своим народом, то вера в тебя поколеблется и нравственная связь между тобой и народом твоим порвется, так как неповинная кровь ляжет между тобой и русскими людьми.

Явись же завтра перед своим народом! Будь с мужественной душой! Прими челобитную! Я, как представитель «Собрания рабочих», мои верные соратники-товарищи рабочие гарантируем неприкосновенность твоей личности.

Священник Георгий Гапон» ^[481].

«Ваше превосходительство!

Рабочие и жители г. С.-Петербурга различных сословий желают и должны видеть царя 9 января 1905 г. в 2 ч. дня на Дворцовой площади для того, чтобы выразить ему непосредственно свои нужды и нужды всего русского народа. Царю нечего бояться. Я, как представитель «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. С.-Петербурга», и мои сотрудники-товарищи рабочие, даже все так называемые революционные группы различных направлений, гарантируем неприкосновенность его личности. Пусть он выйдет как истинный царь с мужественным сердцем к своему народу и примет из рук в руки нашу петицию. Этого требует благо его, благо обывателей Петербурга и благо нашей Родины.

Иначе может произойти конец той нравственной связи, которая до сих пор существует между русским царем и русским народом. Ваш долг, великий нравственный долг перед царем и всем русским народом немедленно, сегодня же довести до сведения его импе раторского величества как все вышеизложенное, так и прилагаемую здесь нашу петицию.

Скажите царю, что я, рабочие и многие тысячи русского народа мирно, с верой в него решили бесповоротно идти к Зимнему дворцу. Пусть же он с доверием отнесется на деле, а не в манифесте только, к нам.

Копия сего как оправдательный документ нравственного характера снята и будет доведена до сведения всего русского народа.

8 января 1905 года.

Священник Г. Гапон» ^[482].

Необычность формы и содержания этих писем, отправленных священником Петербургской пересыльной тюрьмы Всероссийскому императору и министру внутренних дел, можно объяснить самонадеянностью их автора и страхом перед предстоящими событиями.

Подготовка к шествию завершилась. Окончательный текст петиции был перепечатан на ремингтоне в пятнадцати экземплярах: 11—для отделов «Собрания», один — царю, два — министрам внутренних дел и финансов, один — Гапону. Свой экземпляр Гапон передал Рутенбергу, а он кому-то из английских корреспондентов ^[483]. Царь получил петицию вместе с письмом. Его реакция нам неизвестна. Но после доклада Свя-тополк-Мирского, передавшего петицию, царь записал в дневнике:

«8-го. Был вечером Мирский с докладом. Рабочие ведут себя спокойно, во главе какой-то священник-социалист» ^[484].

Министр внутренних дел, вернувшись ночью из Царского Села, сделал в своем дневнике следующую запись, характеризующую петицию:

«Она касается почти исключительно политических вопросов, между прочим, чтобы по воле народа был заключен мир и чтобы церковь была отделена от государства, чтобы был общественный контроль над правительством и т. д.; кончается тем, чтобы государь сделал все это, а не только говорил, чтобы он принял из рук самих рабочих их петицию,—„обещайся и поклянись, а то польется кровь“»^[485].

В дневниковых записях императора и министра внутренних дел обнаруживается расхождение: 4 января Святополк-Мирский просил царя об отставке, так как утратил контроль над положением в столице, 8 января пытался убедить Николая II, что повода для беспокойств нет.

Расхождения не в дневниковых записях, но в содержании докладов министра, в том, чего он желал добиться. Правду Святополк-Мирский говорил 4 января, а 8 января пытался предотвратить кровопролитие и поэтому просил царя об отмене военного положения в столице^[486]. Ему удалось убедить царя в том, чтб в городе восстанавливается порядок. Наш храбрый монарх, передав в Петербурге власть в руки военных и спрятавшись в Царскосельском дворце, поверил своему министру и впал в благодушие, но военного положения не отменил. Его государственный ум не уловил ничего серьезного в надвигавшихся событиях, ничто не склонило его на изменение принятых ранее решений.

Вечером 8 января в редакции газеты «Сын отечества» по инициативе А. М. Горького собрались радикальные литераторы, там же оказался гапоновец Д. В. Кузин, доставивший тексты петиции и письма Гапона Святополк-Мирскому. Все были взволнованы, они еще утром решили послать депутацию к князю П. Д. Святополк-Мирскому, чтобы поручиться за мирный характер предстоящего шествия^[487] . Депутация предполагала просить правительство не стрелять в людей, а вступить в переговоры с представителями «Собрания». На другой день член депутации А. М. Горький писал от имени всех ее участников:

«Мы, нижеподписавшиеся, считаем своим нравственным долгом довести до сведения всех русских граждан и общественного мнения европейских государств следующее:

зная, что 9 января рабочие города Петербурга решили всей массой идти к Зимнему дворцу, для того чтобы, вызвав к себе государя, вручить ему программу общегосударственных реформ,

зная, что рабочие не имеют намерений придать своей мирной манифестации характера революционного, что у них еще сохранилась вера в силу и власть царя и надежда, что он доверчиво примет и выслушает их,

мы, нижеподписавшиеся, 8 января вечером отправились к министру внутренних дел с целью потребовать от него, чтобы он — во избежание кровавых событий — сделал распоряжение не выводить на улицы войска в день 9 января и дал бы рабочим возможность свободно говорить с их царем» ^[488].

В то время как Святополк-Мирского посетила депутация, о намерениях которой министру сообщили еще утром, он находился в Царском Селе с докладом у Николая II.

Не застав Святополк-Мирского, депутация переговорила с ожидавшим ее командиром Отдельного корпуса жандармов, товарищем министра внутренних дел К. Н. Рыдзевским и, ничего не добившись, почти ночью отправилась к председателю Комитета министров С. Ю. Витте. Депутация просила довести до сведения Николая II и министра внутренних дел о мирном Характере шествия рабочих, о необходимости допустить их к царю для передачи петиции. Они просили не Оказывать сопротивления народу увидеть своего государя, не отдавать приказ армии и полиции стрелять й людей. Витте ответил, что Святополк-Мирский и Николай Л располагают более точной информацией о положении дел, чем депутация, а он, председатель Комитета министров, бессилен что-либо сделать. По настоянию депутации Витте звонил Святополк-Мирскому и просил принять их, но министр отказался.

Депутация вернулась ни с чем, а через три дня, в ночь на 11 января, весь ее состав — А. В. Пеше-хонов, Н. Ф. Анненский, И. В, Гессен, В. А. Мяко-тин, В. И. Семевский, А. М. Горький, Е. И. Кедрин и Н. И. Кареев — был препровожден в Петропавловскую крепость, пощадили только старика К. К. Арсеньева, но позже арестовали и его.

КРОВАВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Утром 9 января все одиннадцать отделов «Собрания русских фабрично-заводских рабочих С.-Петербурга» построились в колонны и двинулись к центру СТОЛИЦЫ. Празднично одетые рабочие с женами и детьми во главе каждой колонны несли хоругви, кресты и портреты Николая П. Шествие напоминало крестный ход, люди пели молитвы и здравицы государю императору. Не заметить мирный характер шествия Могли лишь те, кто категорически не желал этого видеть.

Рабочие ремонтно-механической мастерской Путиловского завода, первый слева стоит П. М. Рутенберг, конец 1904 г.

Гапон, отслужив молебен о здравии царя в часовне Путиловского завода, шел во главе Нарвского отдел#. Его неотступно сопровождал начальник инструментальной мастерской Путиловского завода член партии со-циалистов-революционеров П. М. Рутенберг. У Нарв-ских ворот колонна рабочих, вооруженная царскими портретами, наткнулась на засаду. Кавалеристы с шашками наголо во весь опор двинулись на манифестантов и, разрезав колонну вдоль, промчались от головы до хвоста, развернулись и возвратились тем же путем на место. Устрашающий маневр не подействовал — рабочие продолжали движение вперед. Несмотря на очевидность происходившего, люди не верили, что в них будут стрелять.

Но залп раздался. Он прокатился и, замолкая, смешался с предсмертными стонами и проклятиями. Первыми упали те, кто нес хоругви, кресты и императорские портреты, задние, кто пошустрее, побежали к домам, оставшиеся прижались к земле. Стрельба прекратилась. Все, кто мог, поднялись, понимая, что надо спасаться. Тогда грянул второй залп... пауза... третий. Солдаты вели по людям прицельный огонь.

На окровавленном снегу остались кресты, хоругви, портреты и люди. Рутенберг помог Гапону выбраться из груды человеческих тел и укрыться во дворе, забитом людьми^ Раненые и здоровые метались по двору. Глаза людей помутились от страха. Они силились сообразить, что же произошло, за что в них стреляли...

После безрезультатной попытки спрятаться у рабочих за Нарвской заставой Гапон позволил Рутенбергу себя остричь и переодеть. Преобразившийся до неузнаваемости, он легко скрылся от полиции. Между тем колонны рабочих продолжали продвигаться к Зимнему дворцу. Тех, кому удалось прорваться к центру города, войска встречали на Невском, в Александровском саду, на Дворцовой площади. Там орудовала императорская гвардия.

«Я спросил одного придворного,— писал английский корреспондент Диллон,— почему сегодня без соблюдения формальностей убивают безоружных рабочих и студентов? Он ответил: „Потому, что гражданские законы отменены и действуют военные законы. Вас удивляет, что этого никто не знает, и удивление ваше естественно, но в России мы не можем смотреть на вещи, как смотрите на них вы в Англии. Прошлой ночью его величество решил отстранить гражданскую власть и вручить заботу о поддержании общественного порядка в. к. Владимиру, который очень начитан в истории французской революции и не допустит никаких бездумных послаблений. Он не впадает в те ошибки, в которых были повинны многие приближенные Людовика XVI, он не обнаружит слабости. Он считает, что верным средством для исцеления народа от конституционных затей является повешение сотни недовольных в присутствии их товарищей; но до сих пор его не слушали^[489]»^[490]. В Зимнем дворце привыкли считать, что со всеми, кто вне его, можно поступать как с бесправными рабами.

В сумерках кареты «скорой помощи» развозили раненых по лазаретам, госпиталям и больницам. Полицейские и солдаты подбирали трупы, иногда силой отбивая их у обезумевших людей. Убитых и раненых складывали вместе в подвалах и подсобных помещениях Мариинской, Обуховской, Конюшенной и других больниц^[491]. Хоронили тайком на Преображенском, Смоленском и Волковом кладбищах.

Конная полиция, 1905 г.

Крупный чиновник Министерства внутренних дел, начальник канцелярии министра Д. Н. Любимов вспоминал: «Я лично был на Невском между 4 и 5 часами. Впечатление было удручающее. На лицах был виден ужас, у многих озлобление. Все были поражены происшедшим. Совершилось большое нехорошее дело, которого никто не ждал й не ожидал, а почему Свер* шилось, никто не понимал» ^[492]. Электричество не горело, но на цоколях некоторых домов легко различались бурые пятна запекшейся крови. Красноречивые следы дикого, жесточайшего преступления просуществовали несколько дней.

Быть может, бесконечно долгий страшный день 9 января 1905 года следует считать самым трагическим в русской истории; в этот день пролилась кровь людей, доведенных нуждой и бесправием до отчаяния, не замышлявших насилия и беспорядков, людей, ведомых под пули агентом Департамента полиции, священником Петербургской пересыльной тюрьмы Георгием Аполлоновичем Гапоном,

Возможно, при зарождении «Собрания» Гапон был искренне убежден: рабочим необходим поводырь из своих, а не из интеллигентов, им нужна своя внепартийная организация, которая не втягивала бы их в далекие от их понимания политические сражения, а содействовала бы улучшению материального положения трудового народа, тихо и мирно занималась взаимопомощью — организация, напоминающая западные профсоюзы. Возможно, Гапон верил, что царя удастся убедить занять сторону рабочих, а не фабрикантов, и помочь им не погибать от нищеты и бесправия. Трудно предположить, но, быть может, Гапон верил, что при участии царя-батюшки удастся сотворить справедливость. Дальнейшие события не подтвердили таких предположений.

Нам известен лишь один реализованный вариант того, что могло произойти с гапоновской организацией. Если бы не близорукая политика фабрикантов, отказавшихся пойти на уступки, отъезд царя из столицы и расстрел мирного шествия, как события развивались бы тогда?.. Кто знает, по какому бы пути пошла далее Россия, да и весь мир...

В январе 1906 года Гапон обратился к министру внутренних дел П. Н. Дурново с длинным покаянным посланием, в котором писал: «Будь со стороны правительства вообще и, в частности, со стороны Министерства финансов и высшей фабричной инспекции должное внимание к Обществу, как к барометру настроения рабочих масс, «Собрание русских фабрично-заводских рабочих» явилось бы прочной базой для разумного профессионального и рабочего движения в России.

9 января — роковое недоразумение. В этом, во всяком случае, не Общество виновато со мной во главе» ^[493]. Гапон был прав, за Кровавое воскресенье ответственны Николай II и окружавшие его советчики. Гапон считал, что главными виновниками пролитой крови были вел. князья Владимир и Сергей Александровичи. «Согласно документам выходило, что царь в Питере будет и петицию примет, что охранка сама озаботится пропуском толпы, если не будет оружия» ^[494].

По данным Департамента полиции 9 января было убито 96 человек и 333 человека ранено, из них в больницах скончалось еще 34 человека. Святополк-Мирский передал Николаю II список убитых, в котором перечислено лишь 120 фамилий. Однако по подсчетам специально образованной комиссии число убитых и раненых составляло около 5000, среди них несколько полицейских". Кровь пролилась, и от крови, пролитой 9 января 1905 года, пошел новый отсчет истории с новым ее пониманием. Правда и справедливость, к котором люди шли долгим мучительным путем исканий и колебаний, вдруг открылись им в один день: царь вовсе не отец родной, вовсе не добрый, царь — первый враг своего народа, царь — изверг, окруживший себя слугами, способными погубить и себя, и Россию. Люди шли к Зимнему дворцу настроенные верноподданнически, среди возвращавшихся в царя не верил никто.

Вечером 9 января Фуллон передал прошение об отставке. Честного служаку подвели детская доверчивость и устаревшие понятия о нравственности. Расстрел произвел на него тягостное впечатление. Хотя он приказов не давал и вообще участия в действиях не принимал, Фуллон, как градоначальник, считал себя виновным в свершившемся и оставаться на своем посту отказался. 18 января Николай И подписал Святополк-Мирскому прошение об отставке. Монарх сухо расстался с министром внутренних дел, не назначив ему даже минимальной пенсии. Царь считал, что он слишком мягко докладывал ему о положении дел в столице, и во всем случившемся в тот роковой день обвинил своего министра.

Тем временем полиция металась по городу в поисках Георгия Аполлоновича, а он тихо отсиживался на квартирах ненавистных ему интеллигентов. «Гапон каким-то чудом остался жив,— писал поздно вечером 9 января А. М. Горький,— лежит у меня и спит. Он теперь говорит, что царя больше нет, нет бога и церкви, в этом смысле он говорил только сейчас в одном публичном собрании и — так же пишет. Это человек страшной власти среди путиловских рабочих, у него под рукой свыше 10 тысяч людей, верующих в него, как в святого. Он сам верил до сего дня — но его веру расстреляли. Его будущее — у него в будущем несколько дней жизни только, ибо его ищут,— рисуется мне страшно интересным и значительным — он поворотит рабочих на настоящую дорогу. (...)

Итак — началась русская революция, мой друг (Е. П. Пешкова.— Ф. Л.), с чём тебя искренно и серьезно поздравляю. Убитые — да не смущают — история перекрашивается в новый цвет только кровью.

Завтра ждем событий более ярких и героизма борцов, хотя, конечно, с голыми руками — немного сделаешь» ^[495]°.

Горький вскоре разочаровался в Гапоне, как и все, кто встречался с ним после 9 января. 10 января Гапон покинул квартиру Горького и перебрался к литератору И. Д. Батюшкову ^[496], от него еще в чье-то имение и 12 января 1905 года без приключений покинул пределы империи.

ТОРГИ

В Европу Гапон явился героем и вождем первой русской революции, таковым его считали все без исключения. Он триумфатором разъезжал по столицам, принимал корреспондентов, вел переговоры с лидерами революционных партий, Диктовал воспоминания, ходил по ресторанам, игорным домам и время от времени поддерживал связь с оставленными им в России рабочими, входившими в «Собрание». Разумеется, о каждом его шаге Департамент полиции оповещался из нескольких источников. Приведу отрывок из донесения провокатора Азефа от 31 мая 1905 года: «Гапон живет в Лондоне под фамилией Николаев. Он организует своих рабочих в Петербурге посредством рассылки эмиссаров, и одним из таковых его важных эмиссаров — это некая Мария Александровна Медведева, она теперь поехала легально в Питер. Между прочим, она едет теперь второй раз. Месяца два тому назад она поехала впервые в Питер по поручению Гапона и содействовала организации в Питере гапоновцев. Теперь она везет новые инструкции от Гапона этим рабочим. Все это очень серьезные дела» ^[497]. А дел серьезных уже не было, и быть не могло. Азеф, как всякий агент, придавал весомость своим доносам.

«Гапон,— писал член РСДРП А. С. Мартынов,— как известно, после 9-го января бежал за границу вместе с Рутенбергом и приехал в Женеву. Он произвел на нас впечатление человека с темпераментом, хитрого, себе на уме и абсолютно невежественного, темного. Он сейчас же заявил о своем желании вступить в партию. Мы через Плеханова это вежливо отклонили: „Узнайте, дескать, раньше, батюшка, что значит социал-демократия" Тогда он стал бегать от нас к эсерам и от них к нам со своим адъютантом Гутенбергом, хлопоча об объединении партий, которые он мечтал возглавить, как признанный „герой революции". Мы вначале ему не мешали „мечтать", желая использовать для революции его популярность среди питерских рабочих. Но очень скоро мы убедились, что никакой пользы от него больше не выжмешь»^[498] .

У социал-демократов Гапон выдавал себя за социал-демократа, у социалистов-революционеров — за социа-листа-революционера. Ему нужны были не идеи, а главенство, желание удержаться в лидерах, всеми силами, любой ценой, но удержаться. Первое время русские эмигранты относились к нему крайне доброжелательно. Сразу же по приезде Гапона в Женеву с ним несколько раз встречался В. И. Ленин. Он предполагал, познакомившись с Гапоном поближе, использовать популярность героя Кровавого воскресенья в интересах социал-демократической партии, но и социал-демократы и социалисты-революционеры вскоре разочаровались в нем.

«После нескольких бесед,— вспоминал А. В. Луначарский,— Ленин пришел к выводам, по отношению к Гапону нелестным. Он прямо говорил нам, что Гапон кажется ему человеком поверхностным и может оказаться флюгером, что он больше уходит во фразу, чем способен на настоящие дела, и вообще действительно серьезным вождем, хотя бы и для полусознательных масс, являться не может» ^[499]

Ленин неоднократно писал о Гапоне. Первое документальное упоминание относится к 18 января 1905 года: «Что поп Гапон — провокатор, за это предположение говорит тот факт, что он участник и коновод зубатовского Общества» ^[500]. И чем больше отдалялись события 9 января, тем решительнее звучало в устах Ленина определение Гапона как провокатора ^[501]. Ленин неточно применил к Гапону термин «провокатор». Гапон не провоцировал рабочих на выступление 9 января, а когда возглавил шествие, сделал это не с целью расправы над манифестантами. Гапон был орудием провокации, придуманной Зубатовым, но не с целью разгрома рабочего движения, а для направления его действий в нужном правительству русле.

Приведу выдержку из характеристики, данной Району 18 марта 1905 года одним из деятелей революционного движения, находившимся, как и Район, в эмиграции:

«Человек он очень неинтеллигентный, невежественный, совершенно не разбирающийся в вопросах партийной жизни. (...) Оторвавшись от массы и попав в непривычную для него специфически интеллигентную среду, он встал на путь несомненного авантюризма. По всем своим ухваткам, наклонностям и складу ума — это социалист-революционер, хотя он называет себя социал-демократом и уверяет, что был таким еще во время образования «Общества фабрично-заводских рабочих». Ни о чем другом, кроме бомб, оружейных складов и т. п , теперь не думает. Есть в его фигуре что-то такое, что не внушает к себе доверия, хотя глаза у него симпатичные, хорошие. Что в нем просыпается при соприкосновении с массой, мне трудно сказать, но вне массовой стихии он жалок и мизерен, и, беседуя с ним, спрашиваешь себя с недоумением: неужели это тот самый?..» ^[502]

Несколько позже, в Финляндии, между Гапоном и радикальным литератором В. А. Поссе произошел следующий разговор:

«— На что вы рассчитывали,— спросил я,— когда 9 января вели рабочих на Дворцовую площадь к царю?

— На что? А вот на что! Если бы царь принял нашу петицию, я упал бы перед ним на колени и убедил бы его при мне же написать указ об амнистии всех политзаключенных Мы бы вышли с царем на балкон, я прочел бы народу указ. Общее ликование. С этого момента я — первый советник царя и фактический правитель России Начал бы строить царство Божие на земле...

— Ну а если бы царь не согласился?

— Согласился бы. Вы знаете, я умею передавать другим свои желания.

— Ну а все же, если бы не согласился?

— Что же? Тогда было бы то же, что и при отказе принять делегацию. Всеобщее восстание, и я во главе его.

Немного помолчав, он лукаво улыбнулся и сказал:

— Чем династия Романовых лучше династии Гапонов? Романовы — династия Гольштинская, Гапоны — хохлацкая. Пора в России быть мужицкому царю, а во мне кровь чисто мужицкая, притом хохлацкая» ^[503].

Даже если Поссе несколько присочинил при воссоздании этого диалога (не следует забывать, что его читали люди, близко знавшие Гапона), то очень уж он правдоподобен, очень вяжется с образом отца Георгия.

Летом 1905 года произошло несколько тайных встреч Гапона с известным авантюристом И. Ф. Манасе-вичем-Мануйловым, чиновником особых поручений при председателе Комитета министров графе С. Ю. Витте. В это время Гапон окончательно убедился, что главенствовать в политических партиях ему не удастся. Он находится на распутье. С Россией, как ему казалось, было покончено навсегда, его там ожидала виселица, тюрьма или убийство из мести, в эмиграции все не ладилось. К нему теряли интерес. Как человек неуравновешенный, без каких бы то ни было политических убеждений, любивший роскошь, ухарские кутежи, поддающийся влиянию, легко возбудимый, Гапон без труда был обработан Манасевичем и изъявил согласие на возобновление сотрудничества с правительственными учреждениями империи ^[504].

В конце декабря 1905 года Гапон вернулся в Россию. Среди рабочих он сохранил популярность и ореол героя. Но сам он твердо знал, что после Кровавого воскресенья с помощью революционных выступлений ему карьеру не сделать.

Бывший старший помощник заведующего Особым отделом Департамента полиции Л. П. Меныциков считал, что возобновление связи Гапона с Департаментом полиции следует отнести к лету 1905 года, времени его пребывания за границей. Постоянное сотрудничество вице-директора Департамента полиции П. И. Рачковского с Гапоном началось лишь после его возвращения в Россию.

Когда в Петербурге поняли, что возрождения легальных рабочих организаций не произойдет, Рачков-ский потребовал от Гапона сведения о членах Боевой организации партии социалистов-революционеров. Гапон мог добыть их лишь через кого-нибудь из эсеров, например Рутенберга. Рачковский одобрил эту кандидатуру в предатели.

Предложение сотрудничества с Департаментом полиции потрясло Рутенберга. После первого разговора с Талоном он' заболел и слег. С момента вербовки в январе 1906 года и до публикации записок в конце 1909 года Рутенберг не находил покоя. От описания событий восьмидесятипятилетней давности и сегодня становится тоскливо и жутковато. При первых разговорах Рутенберг не смог скрыть своих чувств. Гапон забеспокоился и вдруг неожиданно предложил соглашаться на сотрудничество с полицией, чтобы выведать все тайны и при свидании с П. И. Рачковским убить его, а если выйдет случай, то и начальника Петербургской охранки А. В. Герасимова...

Рутенберг 12 февраля выехал в Гельсингфорс (Хельсинки) для консультации с членами ЦК партии социа-листов-революционеров. В столице Финляндии он застал В. М. Чернова и Азефа. Первые разговоры с ними произошли при участии Б. В. Савинкова, Чернов присутствовал при встрече с Рутенбергом фактически один раз. После обсуждения сообщения Рутенберга члены ЦК предложили ему рассматривать дальнейшие контакты с Талоном как задание партии. Собравшиеся проанализировали возможные варианты поведения Рутенберга и дали согласие на его свидание с Рачковским.

Руководитель Боевой организации эсеров, провокатор Азеф проявил наибольшую активность в переговорах с Рутенбергом и взял на себя руководство всей операцией. Знакомство Азефа с Талоном произошло еще летом 1905 года. Герой Кровавого воскресенья некоторое время жил в квартире Азефа и, по его утверждению, не скрывал своих прежних связей с Зубатовым^[505]. Возможно, еще тогда от Азефа не ускользнуло возобновление сотрудничества Талона с Департаментом полиции (быть может, ему сообщили об этом), следовательно, Гапон мог узнать о провокаторской деятельности Азефа, а таких Азеф стремился уничтожать возможно быстрее. От этого зависела собственная жизнь провокатора.

Азеф потребовал убийства Гапона и Рачковского во время их свидания, тогда, по его мнению, виновность Гапона не потребует дополнительных доказательств. Рутенберг и Савинков настаивали на убийстве одного Гапона, но затем Рутенберг, подумав, согласился с мнением Азефа и принял на себя руководство этим убийством. Встреч с Азефом было несколько, почти все они проходили в присутствии третьих лиц, поэтому записки Рутенберга можно считать вполне надежным источником информации^[506]. Рутенбергу поведение Азефа в деле Гапона не понравилось с самого начала. Глава Боевой организации постоянно менял задание и чрезмерно торопил с его выполнением, но ни с кем другим из членов ЦК он быстро связаться не смог (Савинков в то время еще не входил в состав ЦК). Рутенберг говорил Азефу, что он не член Боевой организации и руководить крупным и трудно исполнимым террористическим актом ему тяжело. После некоторых колебаний Азеф дал согласие на убийство одного Гапона. За два дня до убийства Азеф посоветовал Рутенбергу, кого из боевиков пригласить для его исполнения ^[507] .

Позже выяснилось, что Азеф вел переговоры с Рутенбергом об убийстве одного Гапона без ведома ЦК. Когда в ЦК узнали о возобновлении сношений Гапона с Министерством внутренних дел и предложении Рутенбергу сотрудничать с Департаментом полиции, постановили устроить суд над Талоном с участием представителей ЦК или разрешить убийство Гапона и Рачковского во время их свидания, но Рутенберга обо всем этом не предупредили. Интересно отметить, что Азеф не поставил в известность свое начальство из Министерства внутренних дел о шагах, предпринимавшихся в отношении Гапона.

Странная позиция полицейского агента Азефа оставалась необъяснимой до появления воспоминаний бывшего начальника Петербургского охранного отделения А. В. Герасимова, сообщившего о временном разрыве отношений между Департаментом полиции и Азефом, переставшим получать инструкции и жалованье из его секретных средств ^[508] Возможно, Азеф вознамерился с помощью Рутенберга избавиться от своего бывшего начальника Рачковского, с которым у него были свои счеты. Возможно, Азеф собирался подготовить покушение, раскрыть его старым хозяевам и таким способом «аккредитовать» себя и возобновить сотрудничество. В апреле 1905 года Азеф вернулся в лоно политической полиции, но в подчинение Герасимова ^[509].

А. В. Герасимов сталкивался по роду своей службы и с Гапоном, и с Рутенбергом. «Рутенберга же я знаю лично,— писал Герасимов; — во время одного допроса я обстоятельно наблюдал его и вынес впечатление, что это непреклонный человек и убежденный революционер. Смешно поверить, чтобы его удалось склонить на предательство и полицейскую работу» ^[510].

Характеристики, исходящие от Герасимова, особенно интересны для нас, потому что они пришли с другой стороны, из вражеского стана, и их чрезвычайно мало. Но воспоминания Герасимова еще интересны и тем, что они доказывают правдивость воспоминаний Рутенберга. У них совершенно отсутствуют расхождения при описании одних и тех же событий. Приведу отрывок из описания разговоров во время совместной трапезы Рачковского, Гапона и Герасимова в столичном кафе „Де Пари“: «Мне скоро стало ясно, что он, если даже и видел немало, то плохо ориентируется и неправильно понял многое. В сущности, люди, о которых он говорил, были ему чужды. Он не понимал их поступков и мотивов, которые ими руководят... Особенно он распространялся на тему о том, имеют ли они много или мало денег, хорошо или плохо они живут,— и глаза его блестели, когда он рассказывал о людях с деньгами и комфортом. Внезапно я его спросил, верно ли, что 9 января был план застрелить государя при выходе его к народу. Гапон ответил: — Да, это верно. Было бы ужасно, если бы этот план осуществился. Я узнал о нем гораздо позже. Это был не мой план, но Рутенберга... Господь его спас...» ^[511]. Никаких других свидетельств о подготовке убийства царя 9 января 1905 года нам неизвестно, Гапон и на сей раз лгал.

Вернувшись в очередной раз из Гельсингфорса в Петербург, Рутенберг, будучи уверенным, что действует с ведома ЦК, дал согласие сотрудничать с Гапоном на ниве Департамента полиции, выдать за крупную денежную сумму состав Боевой организации партии социалистов-революционеров и для этого встретиться с Рачковским. Вице-директор Департамента полиции назначил свидание с эсером, но после предупреждения Герасимова о грозящей ему опасности, от встречи с Рутенбергом все же уклонился. Тогда Петр Моисеевич решил действовать сообразно складывавшимся обстоятельствам. «Я обратился к группе рабочих, членам партии,— писал Рутенберг,— рассказал им, в чем дело. Один из них Гапона хорошо знал, так же как Гапон его.

Видя во мне представителя партии, вполне мне доверяя, рабочие все-таки не могли примириться с мыслью, что Гапон — полицейский провокатор. Было решено, что я в их присутствии предъявлю Гапону обвинение» ^[512].

В конце марта 1906 года Рутенберг нанял в Озерках на углу Ольгинской и Варваринской улиц дачу госпожи Звержинской. Во вторник 28 марта на даче собрались рабочие. Рутенберг спрятал их так, чтобы они могли хорошо слышать все происходившее в соседних помещениях, и отправился встретить Гапона. Георгий Аполлонович провёл утро этого дня в доме И. Ф. Манасевича-Мануйлова, всю сознательную жизнь тесно связанного с аферами и политической полицией ^[513]. Какие важные дела свели их в это время, нам неизвестно. Рутенберг встретил Гапона в условленном месте и привел его на дачу. То, что услышали рабочие, не предполагал услышать даже Рутенберг.

«— Надо кончать. И чего ты ломаешься? Двадцать пять тысяч большие деньги.

— Ты ведь говорил мне в Москве, что Рачков-ский дает сто тысяч?

— Я тебе этого не говорил. Это недоразумение. Они предлагают хорошие деньги. Ты напрасно не решаешься. И это за одно дело, за одно (выдача членов Боевой организации эсеров.— Ф. Л.). Но можно свободно заработать и сто тысяч за четыре дела. (...)

— А если рабочие, хотя бы твои, узнали про твои сношения с Рачковским?

— Ничего они не знают. А если бы и узнали, я скажу, что сносился для их же пользы.

— А если бы они узнали все, что я про тебя знаю? Что ты меня назвал Рачковскому членом Боевой организации, другими словами, выдал меня, что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, взялся узнать 'через меня и выдать Боевую организацию, написал покаянное письмо министру внутренних дел П. Н. Дурново» ^[514].

Эти строки, впервые опубликованные в 1909 году, вполне могли прочитать участники описанных событий и в случае необходимости опровергнуть. Опровержений не последовало, не последовало их и после публикаций записок Рутенберга в 1917 и 1925 годах.

Со слов одного из свидетелей разоблачения Талона известный революционер Л. Г. Дейч писал:

«Как подробно рассказал мне недавно самый молодой из слышавших эту беседу рабочих (назову его Степаном), их страшно томил этот, казавшийся неимоверно долгим, спор Талона с Рутенбергом. Для них (рабочих.— Ф. Л.) давно уже вполне выяснилась возмутительная роль Талона, и они хотели бы уже выйти из засады, но Рутенберг все не открывал их двери, запертой на замок снаружи. Между тем состояние их было ужасно тяжелым.

— Не могу передать, какое отвратительное состояние ожидать с минуты на минуту, что вот придется убить человека,— сказал т. Степан» ^[515].

«То, что рабочие услышали стоя за дверью,— вспоминал Рутенберг,— превзошло все их ожидания. Они давно ждали, чтобы я их выпустил. Теперь они не вышли, а выскочили, прыжками бросились на него со стоном: «А-а-а-а!» и вцепились в него.

Талон крикнул было в первую минуту: «Мартын!» (партийная кличка Рутенберга.— Ф. Л.), но увидел перед собой знакомое лицо рабочего и понял все.

Они его поволокли в маленькую комнату. А он просил:

— Товарищи! Дорогие товарищи! Не надо!

— Мы тебе не товарищи! Молчи!

Рабочие его связали. Он отчаянно боролся.

— Товарищи! Все, что вы слышали,— неправда! — говорил он, пытаясь кричать

— Знаем! Молчи!

Я вышел, спустился вниз. Оставался все время на крытой стеклянной террасе.

— Я сделал все это ради бывшей у меня идеи,— сказал Гапон.

— Знаем твои идеи!

Все было ясно. Гапон — предатель, провокатор, растратил деньги рабочих. Он осквернил честь и память товарищей, павших 9 января. Гапона казнить...

Гапону дали предсмертное слово.

Он просил пощадить его во имя его прошлого.

— Нет у тебя прошлого! Ты его бросил к ногам грязных сыщиков! — ответил один из присутствовавших» ^[516].

Гапона повесили на крюке, вбитом в стену над вешалкой в прихожей, не раздумывая, не сговариваясь, все было сделано в едином порыве ^[517]. Лишь 30 апреля полиции удалось обнаружить его труп.

Приведу заключительную часть протокола, подписанного приставом второго стана Петербургского уезда Недельским о найденном им в Озерках трупе Георгия Гапона:

«30 сего апреля по просьбе госпожи Звержинской в присутствии местного урядника Людорфа была вскрыта квартира (дача.— Ф. Л.), и все оказалось в порядке, только одна комната была заперта на висячий замок, вследствие чего был приглашен слесарь Александр Либауэр, в присутствии которого и понятых дворников Конского и Матвеева был обнаружен повешенный или повесившийся человек, по всем признакам и по сличению с фотографической карточкой напоминавший бывшего священника Георгия Гапона. Веревка, на которой висит тело, обыкновенная для сушки белья, довольно толстая, повешена на незначительную железную вешалку, тело находится в сидячем положении, ноги согнуты в правую сторону, около, справа, валяются 2 галоши, слева — темно-серая мерлушковая шапка, покрыт меховым пальто с бобровым воротником, один рукав которого завязан тонкой веревкой. Повешенный одет в темно-коричневый жилет, сверх которого надет черный пиджак, под цветной сорочкой — фуфайка коричневого цвета, на ногах черные брюки и сапоги, при нем черные часы с цепочкой, а также обратный билет Финляндской железной дороги II класса от 28 марта, а на столе разостлан номер газеты «XX век» от 27 марта, и на этой газете белый ситный хлеб около 2-х фунтов Около этажерки, вблизи ног покойного, валяется его галстук и стекла от разбитого стакана, и вблизи — пивная бутылка, наполненная какой-то жидкостью. Повешенного человека дворники в лицо никогда не видели.

Пристав Невельский» ^[518].

Через три дня состоялись похороны. Они подробно описаны в рапорте Петербургского уездного исправника:

«В дополнение рапорта от 30 минувшего апреля за № 1297 доношу вашему превосходительству, что сего мая тело убитого Георгия Гапона предано земле на Успенском городском кладбище, что по Финляндской ж. д., похороны окончились в 1 1/2 час. дня и прошли спокойно. Обедня началась в 10 час. утра, и к этому времени стал стекаться рабочий народ, которого было до 200 человек, в числе рабочих были женщины. На похоронах находились приехавшие из Териок (Зеленогорск.— Ф. Л.) возлюбленная покойного М. К. Уздалева и подруга ее В. М. Карелина. На могилу покойного возложены венки: 1) с красной лентой, с портретом Гапона, с надписью: „9 января, Георгию Гапону от товарищей-рабочих, членов 5-го отдела"; 2) с черной лентой: „Вождю 9 января от рабочих", 3) с красной лентой: „Истинному вождю революции 9 января Гапону"; 4) с красной лентой: „Дорогому учителю от Нарвского района 2-го отделения" и 5) с красной лентой: „Василеостровского отдела от товарищей многоуважаемому Георгию Гапону». Собравшиеся рабочие пропели похоронный марш, начинающийся словами: „Вы жертвою пали...", затем стали говорить на могиле речи рабочие: что Гапон пал от злодейской руки, что про него говорили ложь и требовали отмщения убийцам. Затем послышались среди присутствующих крики: месть, месть, ложь, ложь. После этого пропели вечную память, и, исполнив гимн «Свобода», начинавшийся словами: „Смело, товарищи, в ногу", все рабочие покинули кладбище, закусив в буфете, и спокойно разошлись.

На могиле похороненного поставлен деревянный крест с надписью: „Герой 9 января 1905 г. Георгий Гапон “.

Сделанный мной по случаю похорон усиленный наряд полиции из урядников и стражников на Успенском кладбище снят.

Исправник Колобасов

№ 1297 3 мая 1906 года» ^[519].

М. В. Карелина — жена А. Е. Карелина, М. К- Уздалева — сожительница Гапона. Гапон соблазнил ее, когда она была воспитанницей Ольгинского приюта.

Труп Гапона провисел на даче в Озерках более месяца. А ведь полиция должна была его искать. Искала ли она его? Рачковский знал от Гапона о цредстоящем свидании с Рутенбергом в Озерках. Как известный эсер и предполагаемый секретный агент, Рутенберг бесспорно находился под наблюдением полиции (вспомним молодого Рачковского и слежку за ним, организованную III отделением). Гапон исчезсреди бела дня, а Рутенбергу позволили беспрепятственно скрыться. Странно. Наши рассуждения строятся на том, что политический сыск работал и Рутенберга не прозевали. Но если он работал, то рачковский обязательно был осведомлен, на какой именно даче, когда и кем был повешен Гапон.

Будучи человеком умным и наблюдательным, вицедиректор Департамента полиции быстро понял, что из себя представляет Гапон. Его общение с бывшим героем девятого января напоминает игру коварной кошки с тупой и тщеславной мышью. Приведу один из монологов Рачковского, записанный Рутенбергом со слов Гапона: «Ведь вот вы говорите, что теперь у вас никаких революционных замыслов нет; вы бы нам доказали это как-нибудь. (...) Вот я стар. Никуда уже не гожусь. А заменить меня некем. России нужны такие люди, как вы. Возьмите мое место. Мы будем счастливы» ^[520].

Гапон никаких прямых связей с революционными партиями не имел, и требуемую информацию Рачковский мог получать только от посредника. Рачковский знал от Герасимова о высоких моральных качествах Рутенберга, а от Татарова — что он в Боевую организацию не входит и, следовательно, если бы и пожелал, не смог бы выдать ее членов ^[521]. К чему тогда Рачковскому Гапон, человек недалекий, лживый, тщеславный, непредсказуемый в своих действиях, уже изменявший полицейским хозяевам и все еще популярный среди рабочих? Рачковскому он был не только не нужен, но и опасен. Вице-директор Департамента полиции без труда раскусил игру Рутенберга и все же продолжал настойчиво вербовать его через Гапона, но на 'встречу с эсером не явился ^[522]. Он как бы подталкивал Рутенберга к тому, что и произошло в Озерках на даче госпожи Звержинской.

Ни официальный суд над бывшим героем 9 января, ни его убийство полицейскими агентами Рачковскому были крайне невыгодны — Гапон вновь превращался в героя и мученика. Вице-директора Департамента полиции вполне устраивало убийство «вождя русского рабочего народа» (так Гапон просил себя называть) чужими руками, да еще с помощью эсеров. Это было в духе Рачковского.

В честность Гапона перестали верить лишь после Октябрьской революции, когда журнал «Былое» опубликовал значительное количество документов и воспоминаний, относящихся к его «революционной деятельности».

Жизнь Гапона можно разделить на пять четко очерченных периодов: 1870-й — осень 1902 года — не состоял в связи с Департаментом полиции. Осень 1902-го — ноябрь 1904 года — агент Департамента полиции. Ноябрь 1904-го — 3 января 1905 года — агент Департамента полиции, проявлявший самостоятельность. 3 января 1905 года — лето 1905 года — бывший агент Департамента полиции. Лето 1905 года — 28 марта 1906 года — секретный агент Департамента полиции — провокатор.

РУТЕНБЕРГ

Петр Моисеевич Рутенберг (1879—1942) родился в г. Ромны Полтавской губернии в семье владельца бакалейной лавки, окончил Петербургский технологический институт, со студенческих лет участвовал в революционном движении, в партию социалистов-рево-люционеров вступил при ее основании, имел безупречную репутацию честнейшего, смелого, решительного, самоотверженного человека.

На другой день после казни Гапона утром 29 марта 1906 года Рутенберг приехал в Гельсингфорс и передал для ЦК партии социалистов-революционеров через эсера Зиновьева записные книжки и другие вещи Гапона, а также набросок заявления для печати. Член ЦК М. А. Натансон уведомил Рутенберга через посредника, что в ЦК отредактируют заявление и передадут в газету, а ему надлежит временно скрыться за границу. Но Рутенберг решил не покидать Финляндию до публикации заявления. Он выехал из Гельсингфорса и поселился в деревне у друзей. Через неделю туда прибыл член Боевой организации Борисенко и сказал, что ЦК не даст сообщение в газету об убийстве Гапона, так как самосуд произведен без его ведома. Рутенберг позвонил Азефу, чтобы договориться о свидании, но тот от встречи уклонился. Тогда он выехал в Париж посоветоваться о своих дальнейших действиях с одним из лидеров эсеров — М. Р. Гоцем Гоц отредактировал заявление для печати и предложил опубликовать его анонимно. Рутенберг отказался

Между тем в газете «Новое время» 16 апреля 1906 года И. Ф. Манасевич-Мануйлов под псевдонимом «Маска» опубликовал статью, назвав в ней Рутенберга убийцей и правительственным агентом. Статья писалась по заказу Департамента полиции.

5 июля 1906 года состоялось долгожданное свидание Рутенберга с Азефом. Он категорически отказался от своих распоряжений по делу Гапона, посоветовал Рутенбергу все забыть и ехать работать в Россию, что, несомненно, означало бы виселицу. Рутенберг написал заявление в ЦК с просьбой устроить суд между ним и Азефом и брался представить свидетельства, облича .шиє руководителя Боевой организации во лжи, но фосьбу его отклонили. В октябре 1906 года в печатг появилось заявление ЦК партии социалистов-револю шонеров-, сообщавшее, что честность Рутенберга не вызывает сомнений и доверие к нему партии непоколебимо. Но лишь после разоблачения Азефа Рутенбергу удалось напечатать свои записки.

Рукопись записок хранила и передала Бурцеву для публикации жена Рутенберга — Ольга Николаевна Хоменко (1872—1942), участница революционного движения, владелица издательства «Библиотека для всех» ^[523]. Рутенберг работал над воспоминаниями о Гапоне в 1907 году, живя на Капри и часто встречаясь с А. М Горьким Он писал «Относительно публикования рукописи просил Горького взять на себя сношения с издательством а вырученные деньги, за покрытием расходов, переслать ЦК. Рукопись не была тогда опубликована, так как издатель потребовал от меня дополнить ее А меня брал ужас не только писать но даже думать об этом деле На этой почве у меня вышло недоразумение с Горьким который, очевидно не совсем ясно представлял себе мое тогдашнее душевное состояние» ^[524].

После публикации записок в бурцевском «Былом» Рутенберг успокоился Он жил в Германии и Италии. Ему приходилось очень трудно, не было постоянной работы В 1914 году Рутенберг в Италии получил патент на устройство плотины, и его материальные дела существенно поправились

Сразу же после Февральской революции он вернулся в Россию 25 октября 1917 года его, как особо уполномоченного Временного правительства, арестовали в Зимнем дворце и отправили в Петропавловскую крепость. Историк Е Ф Пашкевич дальняя родственница Рутенберга, пишет «Туда на свидание к нему приходила его сестра Рахиль Моисеевна По-видимому, через нее он снесся с А М Горьким По ходатайству Алексея Максимовича В. И Ленин дал распоряжение на освобождение и выезд П М Рутенберга из Советской России за границу Горький поручился, что П М Рутенберг никогда не будет бороться против Советского государства, и ему не пришлось жалеть о своем поручительстве, в борьбе эсеров против Советской власти П. М Рутенберг никогда участия не принимал» ^[525]

Рутенберг покинул Россию в апреле 1918 года ^[526]

«После гражданской войны,— пишет Е. Ф. Пашкевич,— П М. Рутенберг материально поддерживал бывшую жену и детей, других родственников, живших в СССР.

В 30-х гг. он выписал в Лондон на несколько лет старшего Евгения, работавшего там над диссертацией. Выслал приглашение за границу младшему сыну.

В 30-х же годах содержал жену и дочь, получавшую медицинское образование в Берлине, затем в Лондоне.

Знаю из писем П. М. Рутенберга о его полной лояльности к Советской стране. Более того, в одном из писем он сообщал, что младший сын Анатолий, не вернувшийся в СССР, «ругал» отца большевиком.

Умер П. М. Рутенберг в 1942 году» ^[527].

БАЦИЛЛА ПРОВОКАЦИИ

«Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. С.-Петербурга» стоит особняком в истории русской полицейской провокации. Кроме других зубатовских изобретений, его сравнивать не с чем. Но если внимательно присмотреться, то в идее построения «Собрания» можно обнаружить видоизмененную мечту Судейкина о революционной партии во главе с правительственным агентом. Зубатов пытался развить эту судейкинскую идею. Ее провал завершился трагическим Кровавым воскресеньем — расправой над мирным шествием наивных людей. После каждого крупного поражения полицейская провокация возрождалась в той же или еще худшей форме. Поражения и неудачи политического сыска ничему не могли научить полицейские службы империи. Их ставка на провокацию оставалась главной. Зубатовская затея провалилась, но провокация продолжала здравствовать. При Столыпине все зуба-товское искоренялось и заменялось еще более циничной провокацией, нашедшей восторженное одобрение в правительственных кругах. Ею занимались Рачковский, Комиссаров, сам Столыпин со своими подручными из Министерства внутренних дел.

Приведу слова Л. П. Меньшикова, крупного чиновника Департамента полиции, порвавшего с ним и много сделавшего для разоблачения недозволенных методов политического сыска. Они обращены к министру внутренних дел П. А. Столыпину:

«Кто же и что эти деятели политического сыска, те сытые и довольные люди, огромные полчища которых пожирают миллионы денег, выбитых из обнищавшего народа, и нагло распоряжаются судьбой своих ближних, притесняют, гонят и давят их?

Я знал их, они беседовали со мной, я жил с ними. Хищники, льстецы и невежды — вот преобладающие типы охранных сфер. Пошлость и бессердечие, трусость и лицемерие — вот черты, свойственные мелким и крупным героям «мира мерзости запустения». Что руководит поступками этих людей? Я видел, что одних гнала сюда нужда в хлебе насущном, других соблазняла мысль о легкой наживе, третьих влекла мечта о почестях, жажда власти. Но я не встречал среди них людей, которые бы стояли на своем посту действительно во имя долга; служили бы делу ради высших интересов.

И то обстоятельство, что у стяга, на котором Вашими стараниями восстановлены политические пароли монархической триады (самодержавие, православие, народность.— Ф. Л.), собираются по преимуществу люди нечестные, бездарные и некультурные, вовсе не объясняется случайностью; это закономерное явление, ибо на Ваши лозунги не откликаются люди другого облика; это результат естественного подбора, так как самодержавный режим уже многие десятилетия отметает от общественной и государственной деятельности все наиболее добросовестное, искреннее и талантливое, губит в тюрьмах, ссылках и каторгах бесчисленное множество молодых сил, а людей неукротимой энергии, способных на самопожертвование, толкает на крайности и надевает на них Ваши, именно Ваши, господин Столыпин, галстуки (петля виселицы.— Ф. Л.)»^[528].

Вокруг министра внутренних дел сплотились «нечестные, бездарные и некультурные» полицейские чиновники, пополнившие арсенал политического сыска наиболее мерзкими и изощренными приемами борьбы с противниками императорской власти. Это они, «сытые и довольные люди», окончательно разложили учреждения политической полиции путем использования в их деятельности массовой провокации. Внедрение секретных агентов в противоправительственные сообщества приобрело такой размах, что границы между политическим сыском и революционными партиями оказались трудноразличимыми. И над всем этим царствовал произвол.

5. АЗЕФ И ЛОПУХИН

КОРРЕСПОНДЕНТ ИЗ КАРЛСРУЭ

Все, что касается Азефа, потрясает глубиной падения человеческого духа. Кровь, предательство, безграничный цинизм, грязные деньги, липкая ложь создали сплошную зыбкую трясину, в которой погребены жизни сотен людей. Единственный случай в истории русского освободительного движения, когда одно и то же лицо в течение нескольких лет одновременно занимало самое высокое положение в революционной партии и Департаменте полиции, к голосу которого внимательно прислушивались руководители политического сыска империи и лидеры революционной партии, когда одно и то же лицо одновременно руководило убийствами крупных царских администраторов и выдавало полиции членов революционной партии. Азеф использовал худшие приемы борьбы друг с другом политического сыска и революционеров, в нем произошло ядовитое «кровосмешение» этих противоборствующих проявлений человеческой деятельности, самое его существо источало гибель.>

Евно Азеф родился в 1869 году в местечке Лысково Гродненской губернии в семье полунищего портного

Фишеля Азефа В 1874 году семья перебралась в Ростов-на-Дону, где в 1890 году Евно закончил гимназию. На дальнейшее образование денег не было, и он давал уроки, работал репортером в местной газетенке, секретарем фабричного инспектора, коммивояжером В 1892 году его разыскивала полиция для привлечения к делу о распространении воззваний противоправительственного содержания По чужому паспорту Азеф бежал в Германию и поселился в Карлсруэ. Там проживало более двухсот пятидесяти русских студентов и среди них несколько ростовчан Он поступил в Политехнический институт, поселился на одной квартире с земляком Козиным, вошел в социал-демократический кружок русских студентов ^[529] и вскоре «попросился в шпионы» (выражение Клеточникова), ему нужны были деньги на пропитание, из России помощь прийти не могла

В III делопроизводстве Департамента полиции в L893 году на Азефа было заведено дело № 420 Оно открывается письмом за № 856 от 28 марта 1893 года из Карлсруэ, в котором Азеф анонимно предлагал свои услуги и «аккредитовал» себя малозначительными сведениями о кружке русских студентов, изучавших труды К- Каутского. После переговоров директора Департамента полиции П Н Дурново с заведующим III делопроизводством Г К- Семякиным, руководившим политическим сыском, последний отправил 3 мая 1893 года карлсруйскому анониму следующее письмо:

«Существование и деятельность кружка в Карлсруэ нам известны, и единственно, что нам может быть полезно, это доставление достоверных и точных сведений об отправке в Россию транспортов запрещенных изданий, с указанием, когда, куда, каким путем, по какому адресу и через кого именно они пересылаются. Если Вы можете и желаете доставлять эти сведения, то благоволите написать об этом, но предварительно назовите себя и объясните, чем вы занимаетесь, так как с неизвестными лицами мы сношений не ведем Вы можете быть совершенно уверены, что Ваше имя будет известно только лицу, пишущему Вам, как равно можете рассчитывать на солидное вознаграждение за всякий указанный своевременно транспорт книг»^[530].

Е. Ф. Азеф

Получив это письмо, двадцатитрехлетний студент через три недели ответил длинным рефератом с изложением своих мыслей по поводу постановки слежки за русской революционной эмиграцией и транспортировкой нелегальной литературы в Россию. Он не назвал себя и потребовал присылки ему части его предыдущего письма, как подтверждение того, что он переписывается с сотрудником Департамента полиции. В этом же письме Азеф согласился поставлять нужные сведения при условии ежемесячного жалованья в размере пятидесяти рублей.

Одновременно с этими письмами в надежде на дополнительное вознаграждение Азеф отправил начальнику Ростовского жандармского управления полковнику А. П. Страхову также анонимное сообщение о ростовском революционном кружке и его заграничных связях. Здесь карлсруйского анонима ожидала неудача. Страхов «сличением почерка и агентурными сведениями» установил личность корреспондента и о своем открытии, вопреки установившейся традиции, поставил в известность столичное начальство.

Получив от Страхова уведомление, Семякин затребовал у старшего помощника делопроизводителя Л. А. Ратаева справку об Азефе. Приведу ее текст полностью:

«Согласно донесению начальника Донского обл [аст-ного] жанда [рмского] управления] (май 1892 г., № 561) в числе лиц, состоявших под секретным наблюдением Донского областного ж [андармскопх] у [правления], был мещанин Евно Азеф (или Азов), в последнее время (март 1892 г.) занимавшийся мелким комиссионерством. Азеф принадлежал к кружку Фридмана, Остроухова, Равделя и по агентурным сведениям принимал весьма деятельное участие в рабочей пропаганде, причем, имея возможность постоянно разъезжать под видом торговых дел в разные города империи, оказывал немаловажные услуги «Ростовскому кружку» доставлением нужных сведений и помощью тайной переписки иногородних соумышленников. При возбуждении дознания по поводу распространения в г. Ростове 25—26 марта 1892 г. преступных прокламаций Евно Азеф поспешил взять у ростовского полицмейстера свидетельство на получение заграничного паспорта и выехал из Ростова по агентурным сведениям за границу, продав предварительно по поручению какого-то мариупольского купца масла на 800 руб [лей] и присвоив эти деньги себе. При этом Начальник Донского обл [астного] жан [дармского] управления] сообщил, что из Канцелярии войскового наказания атамана войска Донского паспорта заграничного не выдавалось и что Азеф имел при себе паспорт Лысков-ского мещанского старосты Гродненской губ[ернии], выданный 3 марта 1892 года за № 87, сроком на один год, и вместе с тем просил распоряжения о розыске помянутого Азефа и, в .случае обнаружения его в пределах империи, об учреждении за ним, Азефом, негласного надзора полиции, как лицом, находившимся в сношениях с людьми, крайне неблагонадежными в политическом отношении» ^[531].

Н. И. Петров, сменивший П. Н. Дурново на посту директора Департамента полиции, 29 мая подписал доклад на имя товарища министра внутренних дел, заключительная часть которого-гласит: «Принимая во внимание, что Азеф за свои услуги просит вознаграждение в размере пятидесяти рублей в месяц и имея в виду значительную пользу, которую можно извлечь из этого сотрудника, я имею честь испрашивать вашего превосходительства на выписку в расход из секретных сумм, с 1 июня сего года, ежемесячно по пятидесяти рублей для производства содержания означенному агенту» ^[532]. На докладе начертана резолюция: «Согласен». В этот же день Семякин известил Азефа о его зачислении с 1 июня 1893 года на службу в Департамент полиции «корреспондентом» и одновременно проинструктировал нового агента о дальнейших действиях.

Не следует удивляться тому, что в Департамент полиции был принят политически неблагонадежный да еще со склонностью к воровству. Что же тут поделать, если другие служить туда идти не хотели, да и не смогли бы. С украденного бочонка масла началось падение Азефа в бездну человеческой подлости, так он шагнул на первую ступеньку лестницы, ведущей в преисподнюю полицейской провокации.

Жандармский генерал А. И. Спиридович, с 1900 года знавший Азефа лично, в своей книге, напечатанной первым изданием для служебного пользования, писал: «Азеф разъезжал по русским студенческим колониям в Германии и Швейцарии, распространяя нелегальную литературу, собирал деньги, устраивал кружки. Он выставлял себя террористом, придававшим серьезное значение только центральному террору» ^[533].

Из Карлсруэ в Петербург шли «корреспонденции» с упоминанием в них всех, на кого можно было хоть что-нибудь донести ^[534]. В 1894 году Азеф женился на студентке Бернского университета Л. Г. Менкиной, входившей в «Союз русских социалистов-революционе-ров», основанный супругами Житловскими. Этот маленький кружок можно считать предтечей партии социа-листов-революционеров. Менкина прожила с Азефом четырнадцать лет, и у нее ни разу не возникло подозрений относительно непоколебимой верности мужа революционным идеям. В 1895 году у них родился сын, в 1902 году — второй. Знакомство с X. Житлов-ским открыло Азефу двери во все кружки социалистов-революционеров, и он действовал, он левел с каждым днем, он познакомился со всеми эмигрантами, придерживавшимися эсеровских взглядов. Доброе отношение Житловского и его рекомендации помогли Азефу приобрести известность в революционных кругах.

Вскоре после женитьбы Азеф с семьей перебрался в Дармштадт. Там в 1899 году он завершил свое образование и, получив диплом Политехнического института по специальности инженера-электрика, поступил на работу в одну из берлинских фирм ^[535]. Азеф хотел остаться в Германии и даже порвать со своей провокаторской деятельностью, но такое может произойти исключительно с обоюдного согласия. Осенью 1899 года Азеф получил предписание Департамента полиции с требованием о незамедлительном возвращении в Россию. Начальство ценило своего «корреспондента» и не желало с ним расставаться. Хозяева сочли возможным его услуги оплачивать дороже, и в 1899 году Азефу прибавили оклад «до 100 рублей и кроме наградных к Новому году были выданы наградные и к Пасхе» ^[536].

Начальник Особого отдела Департамента полиции Л. А. Ратаев, сменивший на этом посту Семякина, предложил Азефу поселиться в Москве и для прикрытия поступить на службу во Всеобщую компанию электрического освещения. По основной своей специальности Азеф оказался в подчинении начальника Московского охранного отделения С. В. Зубатова, ставшего его первым учителем и наставником по части провокации. Зубатов познакомил нового ученика с секретнейшими инструкциями, по которым действовала политическая полиция, с тайнами политического сыска и тонкостями внутреннего наблюдения. Не со всеми из этих инструкций может сегодня ознакомиться исследователь, столь строго они оберегались Департаментом полиции от постороннего глаза. У Е. П. Медникова Азеф прошел практику филерского мастерства. Зубатовская школа, славившаяся на всю Россию, позволила Азефу блистать среди революционеров знанием полицейских приемов, а охранке «раскрывать» замыслы эсеров, не бросая тени на своего агента, подстраховывая и прикрывая его действия.

Благодаря обширным знакомствам в среде русской эмиграции провокатор беспрепятственно вступил в Северный союз социалистов-революционеров, основанный А. А. Аргуновым. Несколько раз Азеф выезжал за границу, где одновременно выполнял задания по службе в электрической компании, а также Департамента полиции по слежке за революционерами и эсеров по установлению связей между противоправительственными группами и Северным союзом. Зубатов радовался успехам талантливого ученика. С января 1900 года его жалованье достигло уже 150 рублей в месяц.

Ратаев, многолетний начальник Азефа по Департаменту полиции, писал: «Таким образом, за два года пребывания в Москве Азеф успел постепенно втянуться во все тонкости техники наружной службы и проникнуть во все профессиональные тайны политического розыска. Приобретенные знания и приемы впоследствии применялись им с успехом в его преступной деятельности и создали ему в партии репутацию „отличного организатора" и „техника"»^[537].

Тандем Зубатов — Азеф на первых порах оказался в высшей степени удачным. Позже наблюдательный Зубатов понял, что провокатор не обо всем доносил своим хозяевам, и в 1903 году разругался с Азефом ^[538]. И кто знает, чем бы все это кончилось, если бы Зубатова не уволили от должности...

За период безупречной службы в Московском охранном отделении Азеф из «корреспондента» превратился в первоклассного секретного агента. Он помог охранке разгромить кружок московских социалистов-револю-ционеров, создать и ликвидировать Томскую типографию — надежду партии социалистов-революционеров.

История с Томской типографией характерна для правоохранительных органов Российской империи. Азефу удалось пронюхать о существовании печатного станка, спрятанного эсерами в Финляндии. «Но печатный станок,— писал Л. П. Меныциков,— в это время пребывал в бездействии. Зубатову же он был интересен лишь в работе — как груз, при помощи которого можно втянуть в топкое болото жандармских дознаний возможно большее число людей. «Новый приятель» (Азеф.— Ф. Л.) сумел поправить дело: по его настоянию группа решила приступить к печатанию очередного, третьего номера журнала «Революционная Россия» и поручила О. Н. Антиох-Вербицкой перевезти ради вящей конспирации типографские принадлежности за тысячу верст — в Томск. За этой особой, разумеется, последовал отряд филеров; когда печатня начала функционировать, специально командированный в Сибирь жандармский офицер Спиридович произвел затем (в сентябре 1901 г.), с надлежащей помпой, «ликвидацию», причем обнаружили все, что требовалось для охраны: типографию в «действии» и соответствующее количество обвиняемых» ^[539].

Меньщиков стыдливо умолчал, что полицейские подсунули эсерам в качестве «шпиона», выдавшего властям типографию, Антиох-Вербицкую, давшую правдивые показания, но никогда не сотрудничавшую с охранкой, а Спиридович ни словом не обмолвился, как лгал и запутывал Антиох-Вербицкую на допросах. И никто, конечно, из полицейских мемуаристов не вспомнил о том, что главное действующее лицо операции — Азеф получил за успешную ликвидацию типографии небывалый для секретного агента оклад — 500 рублей в месяц ^[540]. К этому времени возросло доверие к про-вокатору и со стороны социалистов-революционеров. А. А. Аргунов, руководивший несколькими кружками эсеров на территории России, на случай ареста назвал Азефа своим преемником и сообщил ему пароли, шифры и все явочные квартиры...

Для описания провокаторской деятельности Азефа потребовалось бы подробное изложение истории партии социалистов-революционеров и ее предшественников. Поэтому остановимся лишь на главных преступлениях провокатора.

В октябре 1901 года оставленные Зубатовым на свободе для «разводки» члены московского и других эсеровских кружков эмигрировали в Западную Европу. Несколько известных революционеров, в их числе М. Р. Гоц, М. Ф. Селюк, Е. К. Брешко-Брешковская, Г. А. Гершуни и В. И. Чернов, объединили многочисленные кружки социалистов-революционеров в партию. Им помогал Азеф. Так провокатор превратился в одного из основателей и лидеров новой революционной партии.

В самом начале 1902 года с целью подготовки и проведения покушений на крупных имперских администраторов и членов царской семьи, включая Николая II, партия социалистов-революционеров образовала Боевую организацию. В ее состав вошли Г. А. Гершуни, П. П. Крафт, М. М. Мельников, С. В. Балмашев и еще несколько человек. Удавшееся 2 апреля 1902 года убийство министра внутренних дел егермейстера Д. С. Сипягина воодушевило эсеров на развитие этой отрасли их деятельности. Основатели партии социалистов-революционеров не могли тогда даже предположить, что Азеф получил от Зубатова задание пропагандировать идеи террора. Начальник Московской охранки справедливо полагал, что политический сыск легче и эффективнее расправится с боевиками, нежели с агитаторами,— агитатора сложнее обвинить и убедить людей в его виновности, чем бомбиста, но, возбуждая эсеров к террору, Зубатов надеялся на жесткий контроль и осведомленность через провокаторов. Трудно установить, кому первому из полицейского ведомства пришла в голову мысль склонять революционные партии к террору. Известно несколько попыток ее реализации через провокаторов, но лишь одна удалась на славу.

О том, что происходило в Боевой организации, провокатор знал от ее руководителя, «художника в деле террора» Гершуни, абсолютно доверявшего Азефу. Глава Боевой организации не только доверял Азефу, но и поддерживал среди членов партии его репутацию. Именно поэтому Азеф долго скрывал Гершуни от Департамента полиции и сопротивлялся его выдаче, руководила им не дружба с известным эсером, а корысть. Именно тогда Азеф начал двойную игру со своим полицейским начальством.

По вызову Департамента полиции Азеф в июле 1902 года отправился в Петербург на самостоятельную работу и прожил там около года. В Петербурге он организовал комитет партии социалистов-революционеров, доставку нелегальной литературы из Европы и кружок, в котором пропагандистом был молодой эсер студент Медико-хирургической академии Н. Крестьянинов, а слушателями — штатные сотрудники столичного Охранного отделения. Ситуация сложилась трагикомическая: Азеф не мог не создать кружка, иначе ставилась бы под сомнение его репутация в партии; охранка не желала допускать существование кружка, в котором с ее ведома рабочим внушали бы разрушительные идеи. Охранники аккуратно посещали занятия, Крестьянинов как умел растолковывал им социалистические учения и снабжал слушателей нелегальной литературой, а те, не читая, сдавали ее полицейскому начальству. Но произошло неожиданное — один из секретных агентов, рабочий Павлов, искренне привязался к Крестьянинову и все ему выложил. Он рассказал не только о слушателях кружка, но и об осведомленности охранки в делах партии социалистов-революционеров. Подозрение пало на Азефа, и ему стоило громадного труда замять эту скверную историю ^[541].

В жизни Азефа петербургский период остается наиболее слабо изученным, о нем почти ничего не известно. Сохранились воспоминания Крестьянинова, но лишь в той же части, которая предшествовала созданию злополучного кружка и обвинению Азефа в предательстве ^[542].

После убийства Сипягина Азеф вынужден был сообщить полиции факт образования в партии социалистов-революционеров Боевой организации. Не без помощи провокатора 13 мая 1903 года хозяева Азефа произвели арест главы Боевой организации Гершуни ^[543]. Лидеры партии предложили провокатору занять освободившееся место. До этого Азеф не входил в состав Боевой организации и не принимал участия в ее действиях. Странное решение лидеров вызывает удивление. Но не только руководство партии социалистов-рево-люционеров желало видеть Азефа во главе Боевой организации.

Растерянность, охватившая полицейское ведомство после убийства Сипягина, еще не улеглась. Сыщики метались в поисках невидимого врага, в обществе циркулировали слухи о готовящихся покушениях, и Плеве потребовал, чтобы Азеф непременно проник в высшее руководство партии. В июле 1902 года в Департаменте полиции состоялась встреча его руководителей с Азефом, о которой Лопухин сделал подробный доклад министру внутренних дел Плеве. Вплоть до Февральской революции все чиновники политической полиции заявляли, что не знали о положении, занимаемом Азефом в партии социалистов-революционеров. Эта ложь всплыла летом 1917 года, когда в архиве Департамента полиции удалось обнаружить соответствующие документы ^[544].

УБИЙСТВО ПЛЕВЕ

В конце 1903 года главные силы боевиков под руководством Азефа приступили к подготовке покушения на министра внутренних дел В. К. Плеве. После длительной и опасной слежки эсеры определили маршруты и точное время передвижения Плеве по городу, количество охраны и состав группы филеров, наблюдавших за толпой во время следования кареты министра. Филеры обнаруживались легко: они подобострастно вытягивались при виде высокого начальства. Когда были выявлены наиболее удобные места расстановки метальщиков-«бомбистов», изготовлены бомбы и намечена дата покушения, Азеф явился к директору Департамента полиции А. А. Лопухину и заявил ему, что слышал от знакомых эсеров о подготовке его, Лопухина, убийства ^[545]. Лопухин решил увеличить количество филеров вблизи здания Департамента полиции и усилить охрану собственной персоны. Все «бомбисты» 18 марта 1904 года ожидали проезда Плеве по набережной Фонтанки у здания Департамента полиции, то есть там, где охранка, желая предотвратить покушение на Лопухина, предупредила филеров об Ъсобом внимании к подозрительным лицам. Боевики почувствовали что-то неладное, нарушилась рогласованность в их действиях, взрыв произвести не удалось, и они срочно покинули столицу.

В. К. Плеве

Азеф, хорошо осведомленный о приемах политического сыска, не мог исключить предположения, что в партии социалистов-революционеров действовали неизвестные ему полицейские агенты, доносившие о роли провокатора в подготовке убийства Плеве. Поэтому он предупредил о лжепокушении на Лопухина. Если бы убийство Плеве 18 марта все же состоялось, то полицейские вряд ли могли обвинить провокатора в двурушничестве — эсеры сгоряча не того убили, а охранники не сумели уберечь своего министра. Деятельность Азефа всегда требовала иметь два алиби — для полиции и для эсеров.

После неудавшегося покушения Азеф посетил в Париже своего прямого начальника Ратаева и передал ему содержание разговора с Лопухиным, «а затем неожиданно в упор предложил мне (Ратаеву.— Ф. Л.) такой вопрос: _г,Скажите, Леонид Александрович, вам никогда не приходило в голову, что могут бросить бомбу с Фонтанки в окно квартиры министра?"» ^[546].

Плеве имел казенную квартиру на наб. Фонтанки, 16, в бельэтаже здания, принадлежавшего Министерству внутренних дел и занимаемого Департаментом полиции. Совершить убийство таким способом представляется наиболее эффективным: в окно бросить бомбу легче, чем в движущийся экипаж, боевики стремились не спастись, а удачно сделать свое дело. Азеф этой мыслью с боевиками не поделился, он не искал для них легких путей. Квартира министра внутренних дел усиленно охранялась снаружи. «Мне кажется,— писал вполне осведомленный Ратаев,— что еще не было случая, чтобы охрана спасла кого-нибудь от смерти. На глазах этой охраны, так сказать, под самым ее носом, у самых окон Департамента полиции, министра обкладывали и травили, как дикого зверя, и хотя бы одному из многочисленных охранников бросилось в глаза, что перед ними творится нечто неладное» ^[547].

В начале мая 1904 года группа боевиков вновь съехалась в столицу. Савинков снял квартиру на ул. Жуковского, 31. В ней поселились он («англичанин Мак-Кулох»), его «сожительница» Д. В. Бриллиант, «лакей» Е. С. Сазонов и «кухарка» П. С. Ивановская. Им предстояло подготовить и совершить новое покушение на Плеве. Для уточнения плана действия в середине июня в конспиративной квартире появился Азеф и вскоре уехал в Вильно. Все шло своим чередом, но вдруг обитатели квартиры заметили явную слежку. «Сначала это вызвало среди них переполох,— писал бывший начальник заграничной охранки Л. А. Ратаев,— но затем все успокоилось, ибо вскоре выяснилось, что наблюдение ведется не за ними (Сазонову по дружбе проболтался дворник.— Ф. Л)\ а за присяжным поверенным Трандафиловым, который жил с ними на одной лестнице, дверь в дверь, по черному ходу. Наблюдение за Трандафиловым велось не по иной причине, как на основании самого Азефа»^[548]. Приведу извлечение из доноса Азефа Ратаеву от 24 июня 1904 года: «В Петербурге у помощника присяжного поверенного Трандафилова, живущего по улице Жуковского, №31, имеется, как передают, склад литературы, и туда ходит Беренштам (удобный случай избавиться от Беренштама), но это надо, конечно, проверить» ^[549]. «Расчет Азефа был, вероятно, таков,— продолжал Ратаев,— что, следя за Трандафиловым, наблюдение наткнется, не может не наткнуться, на Сазонова и Савинкова (...)» ^[550].

Возможно, Азеф опять хотел спугнуть боевиков, как сделал это перед 18 марта. Он всегда опасался арестованных боевиков. Случалось, и они давали откровенные показания, „тогда в Департаменте полиции могли узнать о своем секретном агенте уж очень для него нежелательное; еще хуже, если показания «от-кровенников» (выражение, употребляемое охранниками) давались в присутствии прокурорского надзора, что вдекло за собой арест всех названных на допросах лиц. Следовательно, действия и свобода провокатора становились ограниченными и просто опасными лично для .него. Поэтому Азеф без крайней необходимости боевиков не выдавал. Да и что за глава Боевой организации, в которой нет боевиков. Можно назвать иную причину появления этого доноса. Азефу показалось, что при посещении конспиративной квартиры за ним следили. Многие столичные филеры, зная его в лицо, могли зафиксировать визиты на Жуковского, 31, и доложить начальству. Тогда, если покушение пройдет успешно и полиция установит адрес, где жили бомбисты, донос срабатывал как алиби — провокатор посещал вовсе не боевиков, он о них и не подозревал, а пытался установить революционные связи Трандафилова. Но это предположение не имеет надежного обоснования. В доносах и Лопухину, и Ратаеву об алиби могла идти речь лишь в том случае, если боевиков не арестуют или если арестуют, но никто из них не даст откровенных показаний, то есть при допросах не всплывет роль Азефа в подготовке покушений. И в том, и в другом провокатор не мог быть уверенным. Поэтому оба алиби представляются сомнительными.

Азеф полагался только на себя, он никогда не доверял своим полицейским руководителям и, уж конечно, не доверял Ратаеву, человеку легкомысленному и необязательному. Незадолго до начала активной подготовки Боевой организацией покушения на Плеве охранке стало известно, что С. Г. Клитчогул с небольшой группой эсеров, не поставив в известность Азефа и лидеров партии, решила убить министра внутренних дел. Руководство Департамента полиции через Ратаева предложило Азефу встретиться с Клитчогул, чтобы подробно выяснить ее намерения и установить всех сообщников. Провокатор охотно выполнил задание,— ему было крайне выгодно устранить опасных конкурентов, подобные операции он предпринимал и по своей инициативе. Вопреки договоренности Ра-таева с Азефом Клцтчогул и всю ее группу арестовали через два дня после свидания с провокатором. Такая поспешность объясняется неприязненными отношениями между Ратаевым и начальником столичной охранки Л. Н. Креминецким ^[551]. Азеф был агентом Ра-таева, поэтому Кремигіецкий не заботился о его репутации и не пожелал дожидаться благоприятного предлога для ареста террористов. На провокатора падало подозрение, но, что еще хуже, он имел веские основания не доверять своим хозяевам, а также опасаться, что и за его группой кто-нибудь следит, тогда в любой момент может последовать арест и справедливая жесточайшая расправа. После этого случая провокатор твердо знал, что начальство при необходимости предаст его, любой жандармский офицер по неосторожности выдаст, а рядовой филер продаст первому встречному за червонец.

За долгие годы провокаторской деятельности Азефу не с кем было откровенно поговорить, посоветоваться. Какие мысли бродили в голове провокатора, какие кошки скребли то, что у людей называется душой, когда он разрабатывал стратегию доносительства в период охоты за Плеве, мы никогда не узнаем. Он переживал бесконечные томительные часы колебаний, сомнений, животного страха. Оснований для этого у него было предостаточно. Вот он и метался, ловчил, изворачивался, чтобы не дать в руки охранке прямых доказательств своего непосредственного участия в подготовке покушений. Скорее для соблюдения некоего этикета он доносил не прямо, а как бы понаслышке, из вторых рук.

Анализируя два доноса Азефа периода подготовки покушения на Плеве, мы видим, что их автор желал, чтобы боевиков лишь спугнули И в том, и в другом случаях покушение расстраивалось. Но если Азеф стремился расстроить покушение, то отчего не расстроил?

15 июля 1904 года Е. С. Сазонов, руководимый главой Боевой организации партии социалистов-революционеров, взорвал карету, в которой ехал министр внутренних дел. В этот день Азеф с нетерпением ожидал в Варшаве известий из Петербурга. За исключением одного случая из готовившихся им двадцати восьми убийств, в момент покушения Азеф всегда находился далеко от места его совершения. Это давало провокатору дополнительное двойное алиби и исключало возможный арест неосведомленными службами политической полиции (подобное в практике сыска случалось). Нам известны два полицейских агента, доносившие о действительном положении Азефа в партии социалистов-революционеров,— Н. Ю. Татаров и 3. Ф. Жученко. Следовательно, в Департаменте полиции превосходно знали, что их агент — руководитель Боевой организации — не доносил им всего известного ему о террористических намерениях эсеров. Азеф сообщал лишь о том, что никак не могло бросить на него и тени подозрений со стороны партийных соратников. Охранники мирились с его нечистой игрой, он был для них незаменим. Удавшимися покушениями Азеф «аккредитовал» себя в среде революционеров, а доносами на них зарабатывал в политическом сыске личную безопасность и щедрые вознаграждения. Но ему удалось не просто «аккредитовать» себя, он сумел взрастить в душах эсеров любовь и уважение к себе и абсолютное доверие к своим действиям. Особенно помогло ему в этом участие в убийстве Плеве. Оно превратило его в вождя партии, перед ним преклонялись, его ставили выше Желябова и других легендарных народовольцев.

Можно предположить, что при совершении убийства Плеве Азеф действовал в интересах своего прежнего начальника — Рачковского, ненавидевшего Плеве. На счету Рачковского числилось многое. Он никогда не утруждал себя в выборе средств. До сего дня не выяснены обстоятельства убийства в Париже 17 октября 1890 года жандармского генерала Н. Д. Селивестрова польским эмигрантом С. Падлевским. Селивестров прибыл в Париж с ревизией деятельности заграничного политического сыска, которым руководил Рачковский. После убийства русского генерала Падлевский исчез бесследно. Никакими сведениями, кроме слухов, что он утонул, мы не располагаем. Из возможных мотивов убийства Селивестрова прорывается наиболее логичный — устранение нежелательного ревизора ^[552]. Современники не сомневались в виновности Рачковского.

После унизительного скандального увольнения Рачковского Плеве упорно не желал принимать его обратно на службу. Бывший глава заграничной охранки понимал, что только устранение министра внутренних дел позволит ему возобновить полицейскую карьеру. Именно это обстоятельство связывает Рачковского с убийством Плеве, но никаких документов, подтверждающих эту версию, не имеется. И могли ли они быть, эти документы?

Даже после второго, и последнего, увольнения Рачковского со службы он упорно отрицал сам факт своего знакомства с Азефом до августа 1905 года. Эту ложь всячески поддерживал и Азеф ^[553]. Находясь в отставке и живя в Париже, бывший руководитель заграничней охранки Л. А. Ратаев, сменивший на этом посту Рачковского, написал для своего старого друга директора Департамента полиции Н. П. Зуева «совершенно доверительную» записку об Азефе, в ней имеются следующие строки:

«Азеф состоит секретным агентом на службе у Рачковского, который на деньги, полученные из Департамента полиции, поддерживает Боевую организацию. Министр В. К. Плеве, лично не расположенный к Рачковскому, увольняет его от службы. Удаляясь в отставку, Рачковский все-таки каким-то способом продолжает руководить Азефом и, дабы расчистить себе дорогу, приказывает Азефу организовать убийство Плеве, что тот и исполняет. За это Рачковский получает повышение по службе, а Азеф, очевидно войдя во вкус, продолжает заниматься политическими убийствами на свой страх и риск» ^[554]. Но далее Ратаев сообщил, что все это выдумка и ему доподлинно известно, что Рачковский впервые увидел Азефа 8 августа 1905 года, а это уж совершенно определенно — ложь. Азеф постоянно жил в Западной Европе с 1892 по 1899 год и числился «корреспондентом» Департамента полиции.

Трудно представить, что об этом не знал руководитель Заграничной агентуры Рачковский. Странно, что многие поверили в версию знакомства Азефа с Рачковским лишь 8 августа 1905 года, когда Рачковский после убийства Плеве был вновь принят на службу, а Ратаев готовился покинуть свой пост руководителя Заграничной агентуры.

В истории с убийством Плеве имеется любопытная деталь: за несколько дней до удавшегося покушения Азеф отправился в Варшаву, где Рачковский, находясь в отставке, постоянно проживал. Служивший в это же время в Варшавской охранке М. Е. Бакай вспоминал: «Азеф не хотел этого убийства — оно для него было вредно, и Деп [артамент] полиции был того же мнения, но вот на сцену выступает Рачковский, бывший воспитатель Азефа, он высказывает желание убрать Плеве, но не для того, чтобы ему отомстить, а чтобы снова самому двинуться по служебной лестнице.

Если Азефу невыгодно было допустить убийство Плеве в интересах своего положения, то ему было гораздо выгодней снова видеть у власти Рачковского, который его вынянчил и пробил широкую дорогу в революционную среду.

Настойчивое преследование партии социалистов-революционеров и интимное желание Рачковского вполне совпадали. Рачковский достиг своей цели при помощи Азефа и, как видим, был назначен директором (вице-директором.— Ф. Л.) Департамента полиции. Революционеры же исполнили свое дело при помощи членов Боевой организации, которые теперь сидят на каторге.

Рачковский несомненно подтолкнул Азефа допустить убийство Плеве, знал о времени совершения этого убийства и, наконец, впоследствии покровительствовал Азефу, зная, что он участник дела Плеве. В 1904 г. Рачковский жил в Варшаве, почти ежедневно приходил в Охранное отделение и мимоходом наводил справки о розыске, которые для него были совершенно излишними» ^[555].

В. К. Агафонов, разбиравший в Париже архив русской полицейской агентуры в Европе, писал на основании прочитанных им документов:

«Чрезвычайно интересно отметить следующий факт. Вскоре после вступления Лопухина в должность директора] Д[епартамен]та полиции, в мае 1902 г., Рачковский, заведывавший тогда Заграничной агентурой, обращается к директору] Д[епартамен]та Пол [иции] с просьбой выдать ему 500 рублей для передачи их, через своего секретного агента, Гершуни для изготовления бомб. Этим агентом Рачковского был Азеф. Как Ратаев, тогда начальник Оcoбoro отдела Д}епартамент]а полиции, так и сам Азеф уверяли Лопухина, что Азеф не состоит членом партии социа-листов-революционеров, а получает все сведения исключительно благодаря личной дружбе с Гер-шуни» ^[556].

Аналогичные сведения содержатся в «Обвинительном заключении об отставном действительном статском советнике Алексее Александровиче Лопухине, обвиняемом в государственном преступлении» ^[557].

Можно выдвинуть несколько версий убийства Плеве. Однако не следует исключать и сам-ой простой: видя, что его полицейские начальники — Рачковский и Зубатов — не у дел, а Ратаев слаб и с ним можно сладить, Азеф решил порвать с полицией. Он уже достиг высот в партии и мог обойтись без охранки. Тогда участие Азефа в убийстве Плеве следует рассматривать как выполнение им решения ЦК партии социалистов-рево-люционеров и только, а доносы есть отражение колебаний провокатора. Удачное покушение позволяло надеяться на укрепление положения в партии и открывало доступ к безотчетной трате денег из кассы Боевой организации, доход провокатора -мог даже возрасти в сравнении с тем, что платила охранка. Не исключено, что это убийство имело какие-то иные мотивы, например его личная неприязнь к Плеве.

Документов, касающихся Азефа, в архивах Департамента полиции почти не сохранилось. Важнейшие из них по просьбе Азефа уничтожил начальник Петербургского охранного отделения А. В. Герасимов^[558]. Да и они вряд ли объяснили бы поведение Азефа.

После убийства Плеве административный мир обуяла паника, Департамент полиции и службы политического сыска погрузились в растерянность...^[559]Установилось мнение, будто полицейские власти не подозревали Азефа в случившемся. Можно выстраивать разные догадки, но при углубленном анализе следственных материалов становится очевидным, что все участники убийства Плеве постоянно встречались с Азефом. Его роль в Боевой организации и Центральном комитете партии социалистов-революционеров руководству политического сыска была безусловно известна.

Эсеры ликовали — казнен второй подряд министр внутренних дел, число сторонников террора резко увеличилось. В Боевую организацию шли лучшие силы, на ее деятельность по первому требованию Азефа отпускались любые суммы. Подталкиваемый всеобщим воодушевлением, Центральный комитет строил грандиозные планы, партия ставила политические убийства главным пунктом своих действий, все остальное — «фон».

4 февраля 1905 года эсер И. П. Каляев бросил бомбу в карету великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы. Подготовкой убийства руководил Савинков, но все лавры достались руководителю Боевой организации,— Азефа носили на руках. На этот раз, действуя в своих интересах, он никого не выдал.

Товарищ министра внутренних дел, командир Отдельного корпуса жандармов-П. Г. Курлов, занимавшийся по заданию Столыпина изучением документов, относящихся к службе Азефа в полиции, писал: «Ведь лица, имевшие с ним дело, знали, какое положение он занимал в партии, и потому, после таких крупных террористических актов, как убийства Плеве и великого князя Сергея Александровича, о подготовке которых Азеф не донес своевременно в Департамент полиции, они должны были сказать себе: одно из двух — или они преувеличили положение Азефа в партии, где он является не членом Центрального комитета, а простым рядовым работником, не знавшим о замыслах и планах Центрального комитета и потому не могшим донести о них, или же они должны были ни одной минуты не сомневаться, что он принимал участие в этих террористических актах, и тем не менее продолжали пользоваться его услугами» ^[560]. Курлов абсолютно правдиво изложил факты, но закончил эту длиннющую фразу так, будто не знал, что чиновники политического сыска хладнокровно взвесили выгоду сотрудничества с Азефом и вред, приносимый им, и пришли к заключению — чаша весов в пользу сотрудничества явно перевесила. Департамент полиции, закрывая глаза на неприкрытую уголовщину и произвол, творимые под его руководством, не только оставил Азефа своим секретным агентом, но поощрял его постоянно ростом денежных вознаграждений.

В 1904—1908 годах Азеф руководил подготовкой убийств царя, членов его семьи и крупных администраторов. Часть покушений провокатор доводил до кровавого конца, часть в сговоре с охранкой предотвращал. Особенно старательно Азеф доносил на противников по партии и конкурентов — членов летучих боевых отрядов, действовавших независимо от него.

После Февральской революции В. Л. Бурцев опубликовал в журнале «Былое» тридцать два письма Азефа к Ратаеву, доставленных в Петроград из парижского архива заграничной охранки. Эти письма-доносы за 1903—1905 годы знакомят нас с методами работы провокатора и способом его общения с начальством из Департамента полиции. Они подтверждают полное отсутствие нравственных начал и искренности в отношении кого бы то ни было у этого человека ^[561]. Даже при поверхностном знании деятельности Азефа его письма к Ратаеву читаются как потрясающий документ человеческой низости. В сентябре 1910 года Ратаев писал директору Департамента полиции Н. П. Зуеву: «На основании совокупности всех данных, я нахожу возможным всю службу Азефа разделить на три периода: 1) безусловно верный — с 1892 по лето 1902 г.; 2) сомнительный — с 1902 г. по осень 1903 г. и 3) преступный — с этого времени и до конца службы»^[562] . Классификация Ратаева нуждается в уточнении. Намек на то, что Азеф содействовал делу революции, неверен. Да, он принимал участие в покушениях на высших военных и штатских чиновников, но никогда не был сторонником революции. Деньги и власть — только им служил он беззаветно, а революции боялся. В 1905 году Азеф, перепуганный возможным паденьем самодержавия, носился с планом налета на здания Департамента полиции и Охранных отделений в Москве и Петербурге. Его мучил страх перед хранившимися там документами. Поняв нереальность такого рода операции, он еще осенью 1905 года уговаривал жену бросить все и уехать в Америку ^[563].

Приведу отрывок из письма Зубатова Спиридовичу от 7 августа 1916 года: «Нет, он революцией занимался ради ее доходности, а не по убеждению, как и службой правительству. Натура его была чисто аферистическая. Умалчивал он об очень серьезном — не из сочувствия революционерам, а из опасения возбудить в чинах правительственных особое рвение, всегда для его головы опасное. Положение его делалось все более опасным по мере повышения его в революционных чинах, и он все более умолкал, ограничиваясь намеками, которые приходилось понимать с большим трудом и после серьезных размышлений и сопоставлений. Простите за дерзость, но он едва ли находил равновеликий себе персонаж среди его казненных руководителей. И кончил тем, что и себе голову разбил, да и другим наделал немало хлопот.

Дело прошлое, но все же любопытно, как Азеф мог проагентурить до 1908 года, когда мы с ним разругались еще в 1903 г. перед уходом моим из Департамента? Что же могло усыпить у Департамента мое открытое выражение А. А. Лопухину сомнений в допустимости его тактики? (По этому ведь поводу состоялось конспиративное совещание последнего с Азефом.) Ведь я нарочно арестовывал его кружки без совета с ним, а уходя, помню, слышал, что на него за провалы косятся» ^[564].

Пора внести в классификацию Ратаева еще один период провокаторской деятельности Азефа: апрель 1906 года — конец 1908 года — почти верная служба Азефа начальнику Петербургского охранного отделения А. В. Герасимову. Приведу описание перевербовки Азефа Герасимовым.

«С горя этот ретивый начальник охраны,— писал Меньщиков,— арестовал приехавшего в Петербург Азефа как „нелегального" (он жил под фамилией Черкасов), хотя Герасимов хорошо знал, кого берет; даже филер Тутушкин, наблюдавший за „Раскиным" (Азефом), был хорошо осведомлен о том, что следит за „подметкой" (агентом). Азеф пробыл под арестом три дня, (...) дал обязательство „работать" начистоту и был отпущен на новые шпионские „подвиги"» ^[565].

Ни Азеф, ни любой другой провокатор никогда не служили интересам своей Родины или хотя бы правительства, в лучшем случае он более-менее добросовестно служил интересам своего очередного хозяина. Одни провокаторы были рабски преданы своим хозяевам, другие соблюдали свои интересы. Азефа следует отнести к последним. Он удачно обманывал хозяев, еще удачнее обманывал «товарищей» по партии.

«Азеф был величайший лжец,— писал В. Л. Бурцев, хорошо знавший провокатора.— Он лгал всем, одновременно направо и налево. Его деятельность была такой, что он не мог и шагу сделать без того/ чтобы не лгать. Лгал -он не случайно, а по определенному плану, раз навсегда им выработанному, и ни на один момент он не имел возможности быть правдивым» ^[566].

Азеф лгал и Герасимову, хотя они по взаимному признанию считали друг друга друзьями. Долгими часами начальник столичной охранки и его секретный агент просиживали за самоваром в конспиративной квартире по Большой Итальянской (ул. Ракова), 15, обсуждали политическую обстановку в империи, строили планы. «По словам самого Азефа,— вспоминал в 1917 году В. Л. Бурцев рассказ провокатора,— у него не было никогда разговора с Герасимовым: «Давайте убьем того или другого, или хочу убить такого-то, а такого-то нельзя». Они разыгрывали роли в молчанку. Один говорил о себе, как об осведомителе, который не принимает участия, а другой его не допрашивал, не проверял... Но, по словам Азефа, он не мог допустить, чтобы Герасимов не догадывался и не знал о его роли, как участника террористических актов. Он мне привел целый ряд примеров» ^[567]. У них никогда не возникали размолвки, они превосходно понимали друг друга, их соединяло родство душ. Азеф чувствовал, может быть впервые, заботу и бережное отношение со стороны полицейского хозяина, отсутствие лишних вопросов. Они даже внешне походили друг на друга. Не сговариваясь, агент и его руководитель отбросили в сторону все, касавшееся морали.

Вся жизнь Александра Васильевича Герасимова складывалась из сражения за карьеру. Он происходил из украинских казаков, пытался получить инженерное образование как раз в период жесткого действия циркуляра «о кухаркиных детях», ему постоянно напоминали о плебейском происхождении. Закончив с трудом Черниговское пехотное юнкерское училище, Герасимов служил в запасных батальонах, где собирали подобных ему бесперспективных офицеров, где продвижение по службе считалось необыкновенной редкостью. Доведенный до отчаяния монотонной службой на задворках армии, Герасимов решил перейти в Отдельный корпус жандармов. И тут он встретился с новыми трудностями — в жандармские офицеры разрешалось поступать преимущественно лицам дворянского происхождения. но деятельному, напористому и тщеславному офицеру удалось преодолеть сопротивление голубых генералов, а затем и сильно потеснить их. Именно Азеф помог ему в этом.

Начальник столичной охранки очень быстро понял, что для него значит перевербованный секретный агент. Азеф стал его козырным тузом, его удачей, замелькали чины, ордена, потекли деньги. Разумеется, он сразу же обрубил все прежние контакты провокатора и завладел им единолично^[568]. Благодаря Азефу Герасимов занял в империи политического сыска самое высокое положение. Ушла в прошлое необходимость делать доклады о своих действиях начальнику Особого отдела Департамента полиции или вице-директору по политической части и даже директору. У него не стало промежуточных инстанций, каждая из которых присваивала кусочки его заслуг. Он находился в прямых сношениях с министром внутренних дел Столыпиным или, в крайнем случае, с товарищем министра.

В самых высоких правительственных кругах и дворцовых гостиных сложилось твердое мнение, что Герасимов знает обо всех злоумышлениях террористов, что он предотвращает только те покушения, которые желает предотвратить, что он в состоянии с помощью эсеров расправиться с любым лицом, какое бы высокое положение оно ни занимало. Его боялись все, включая министра внутренних дел. Поговаривали даже, что Столыпин в поездках держал Герасимова подле себя специально. Он надеялся, что начальник охранки не допустит покушения на министра в своем присутствии^[569]. Все Охранные отделения империи фактически подчинялись Герасимову, их начальники обсуждали с ним планы действий и сообщали ему, а не Департаменту полиции о результатах проделанных операций. Он сосредоточил в своих руках всю центральную внутреннюю агентуру. В значительной степени Петербургское охранное отделение подменило собой Особый отдел Департамента полиции, да и сам Департамент.

Герасимову было выгодно не раскрывать всех покушений, не сажать всех боевиков,— пусть они бросают бомбы где угодно, но не в Петербургской губернии, включая столицу, за спокойствие в которой нес ответственность он — Александр Васильевич Герасимов. Ему требовалось доказывать свою необходимость, и он доказывал. Карьера, карьера и карьера. Практическая сметка, напористость и смелость привели Герасимова на Олимп политического сыска. Как же ему не ценить Азефа, своего Пегаса? Это же на нем он взлетел на Олимп. Они действовали дружно и в сговоре, взаимно уступая друг другу, разыгрывали рука об руку свои роли, каждый для своего блага. Пегас заблаговременно доносил седоку, что замышляется убийство, руководил всеми действиями боевиков и докладывал о каждом их шаге. Герасимов усиливал охрану и в нужный момент выпускал «брандеров», особенно неумелых филеров. Название это происходит из военно-морской терминологии, брандер — небольшое судно с горючим материалом, употреблявшееся для поджигания неприятельских кораблей. «Брандеры» обычно так вели наблюдение, что не заметить их мог только слепой. Не зная того, они .непременно спугивали наблюдаемого.

«Для этой цели,— писал Герасимов,— у нас имелись особые специалисты, настоящие михрютки: ходит за кем-нибудь — прямо, можно сказать, носом в зад ему упирается. Уважающий себя филер никогда на такую работу не пойдет, да и нельзя его послать: и испортится, и себя кому не надо покажет» ^[570]. Боевики, заметив за собой слежку, прекращали подготовку покушения, через некоторое время возобновляли действия и опять натыкались на «брандеров». Сдавали нервы, рассыпалась группа, боевики ни с чем покидали Россию.

Начальник Петербургского охранного отделения более двух лет теснейшим образом сотрудничал с Азефом, но так и не понял своего главного секретного агента. «Меня всегда удивляло,— писал Герасимов,— как Ън, с его взглядами, не только попал в ряды революционеров, но и выдвинулся в их среде на одно из самых руководящих мест. Азеф отделывался от ответа незначительными фразами, вроде того, что „так случилось". Я понял, что он не хочет говорить на эту тему, и не настаивал. Загадка так и осталась для меня неразрешимой»^[571]. Не один Герасимов признавался, что не разобрался в Азефе. Бывшая народоволка, осужденная по «процессу 17-ти», впоследствии член Боевой организации эсеров П. С. Ивановская, хорошо знавшая Азефа, писала о нем:

«Многие считали этого ловкого предателя необычайным честолюбцем, адским самолюбивым чудовищем, с душой, всеми дьяволами наполненной, хотевшим совместить в своих руках всю власть, все могущество, быть наибольшим и тут и там, никого не щадя, никого не любя. Быть может, историки, отодвинутые дальше от современности, правильнее понимают мотивы каждого деятеля, каждого политического работника, но нам, вместе работавшим с Азефом, кажется не без основания, что самым сильным дьяволом в его душе была подлая его трусость, ну и... корысть. Первая, конечно, играла крупнейшую, преимущественную роль,— ведь ни одна страсть не доводит до той степени падения, как трусость: „начнет, как бог, а кончит, как свинья“, сказал наш поэт об одном из персонажей своего произведения» ^[572].

Приведу описание внешности провокатора, принадлежащее Г. А. Лопатину, и его впечатление от их первой встречи:

«Увидев его на большом собрании, я спросил у соседа: «Это еще что за папуас?» — «Какой?» — «Да вон тот мулат с толстыми, чувственными губами».— «Этот... (склонившись к моему уху) Это Иван Николаевич!» — «Как? Это он? И вы отваживаетесь оставаться наедине с ним в пустынных и темных местах?! — говорю я полушутя.— Но ведь у него глаза и взгляд профессионального убийцы, человека, скрывающего какую-то мрачную тайну...» Затем, встречаясь с ним ежедневно в течение 10 дней и в продолжение целого дня, я ни разу не обменялся с ним ни одним словом, ни одним рукопожатием. А заметьте, всякий вам скажет, что я общительный человек, и я видел его в кругу наших общих друзей, а его почитателей. Не скрою, что я уже слышал о нем кое-что худое, но меня уверяли, что это злостные сплетни его партийных врагов, а дошедшие до меня факты не оправдали еще тогда в моих глазах зловещих выводов»^[573] .

Еще одно описание внешности Азефа, принадлежащее Л. Г Дейчу: «Но взглянув на его физиономию, хорошо помню, я подумал: можно же иметь в своей среде человека с таким лицом! Во всем нашем революционном движении не было другого такого монстра» ^[574].

Студент Н. Крестьянинов, увидевший Азефа зимой 1902 года, описал его несколько иначе: «От всей его грузной, тяжело поместившейся на стуле фигуры, от бронзового, как мне показалось, неподвижного лица веяло силой и хладнокровием. Его спокойствие и уверенность невольно передались мне. Партия социалистов-революционеров не казалась уже бесплодной вереницей воскресших героев «Народной воли» и бледных фантастических офицеров... Наоборот, я начинал все более и более сознавать, что партия — большое, солидное, практическое и даже непосредственно практическое дело, если господа с такой непоэтической наружностью находят возможным соединить с ней свою судьбу» ^[575].

РАЗОБЛАЧИТЕЛИ

Первые сведения о провокаторской деятельности Азефа восходят к 1894 году, когда, после арестов в Ростове-на-Дону, подозрение падо на студента Азефа из русской колонии в Карлсруэ ^[576]. В 1903 году молодой эсер Крестьянинов открыто обвинил Азефа в предательстве, он располагал неопровержимыми доказательствами и потребовал открытого разбирательства. Авторитетная комиссия разобралась и поверила Азефу на слово. 26 августа 1905 года член Петербургского комитета партии социалистов-революционеров Е. П. Ростковский получил письмо Меньшикова, сообщавшее о провокаторской деятельности Н. Г. Татарова и Азефа. «Я не выдержал! — вспоминал Меньшиков.— «История не часто повторяется; едва ли я дождусь более благоприятного стечения обстоятельств; надо действовать» — так подумал я. И, вопреки своему правилу — полагаться лишь на самого себя, обратился к вождям партии социалистов-революцио-неров с письмом, в котором указал, с приведением ряда фактов, на предательство Татарова и Азефа и предложил, при условии точного соблюдения выставленных мною требований, вступить в сношения со мною, обещая продолжать разоблачения»^[577]. На службу к Ростковскому письмо Меньшикова принесла его жена. Приведу содержание этого письма:

«Товарищи! Партии грозит погром.

Вас предают два серьезных шпиона. Один из них бывший ссыльный, некий Т., весной лишь вернулся, кажется, из Иркутска, втерся в полное доверие к Тютчеву, провалил дело Иваницкой Бар., указал, кроме того, Фре., Николаева, Фейта, Старынкевича, Леоновича, Сухомлина, многих других, беглую каторжанку Акимову, за которой потом следили в Одессе, на Кавказе, в Нижнем, в Москве, Питере (скоро, наверное, возьмут); другой шпион недавно прибыл из-за границы, какой-то инженер Азиев, еврей, называется и Валуй-ским. Этот шпион выдал съезд, происходивший в Нижнем, покушение на Тамбовского губернатора, Коно-плянникову в Москве (мастерская), Вединяшина (привез динамит), Ломова в Самаре (военный), нелегального Чередина в Киеве, Бабушку (укрывается в Саратове у Ракитниковых)... Много жертв намечено предателями. Вы их обоих должны знать. Поэтому мы обращаемся к вам. Как честный человек и революционер, исполните, но пунктуально (надо помнить, что не все шпионы известы и что многого мы еще не знаем) следующее. Письмо это немедленно уничтожьте, не делайте с него копий и выписок. О получении его никому не говорите, а усвойте основательно содержание его и посвятите в эту тайну, придумав объяснение того, как вы ее узнали, только: или Бр еш-ковскую, или Потапова (доктор в Москве), или Майнова (там же), или Прибылева, если он не уехал из Питера, где около него трутся какие-то шпионы. Переговорите с кем-нибудь из них лично (письменных сношений по этому делу не должно быть совсем). Пусть тот действует уж от себя, не называя вас и не говоря того, что сведения получены из Питера. Надо, не разглашая секрета, поспешить распорядиться. Все, о ком знают предатели, пусть будут осторожны, а также и те, кто с ними близок по делу. Нелегальные должны постараться избавиться от слежки и не показываться на места, где они раньше бывали. Технику следует переменить сейчас же, поручив ее новым людям. Если не можете все сделать, как мы советуем,— ничего не предпринимайте, если же исполните все в точности, то уведомьте помещением в почтовом ящике ближайшего номера «Революционной России» заметкой: «Доброжелателям. Исполнено». В этом случае последуют дальнейшие разоблачения» ^[578].

Меньшиков нервничал, это чувствуется по письму. Он-то уж понимал, как любой неверный шаг легко откроет властям его предательство. Но в очередном номере эсеровской газеты «Революционная Россия» условленного уведомления Меньшиков не обнаружил. В день получения письма Ростковский дал его Азефу. Тот, прочитав письмо, сказал, что Т.— это Татаров, а Азиев — это Азеф, то есть он. Письмо вместе с Азефом перекочевало в Москву, оттуда в Женеву и Париж и ни у кого не вызвало подозрений в отношении Азефа.

Эсеровские лидеры приняли сообщение Меньшикова за начало развития полицейской интриги, направленной против руководства партии. Они не могли и не желали верить в предательство члена ЦК и главы Боевой организации. На рядовых членов партии письмо Меньшикова произвело удручающее впечатление, оно поселило в них сомнение^[579] . Татарова допрашивала комиссия, специально созданная для расследования $того дела. Он путался, изворачивался, его уличали во лжи, он указывал на Азефа как на провокатора ^[580]. Тем временем по амнистии после манифеста 17 октября 1905 года из тюрем вышли эсеры, и в комиссию посыпались сообщения о том, что Татаров приходил в Петербургское охранное отделение для опознаний. По решению ЦК 22 марта 1906 года эсер Ф. Назаров стрелял в Татарова, а затем добил его кинжалом на глазах у его родителей.

Азеф вздохнул с облегчением, он и раньше догадывался, а быть может, и доподлинно знал от разговорчивого Ратаева или других охранников, кто такой Татаров на самом деле. Будучи членом Центрального комитета и зная об Азефе практически все, Татаров доносил в Департамент полиции о его активной роли в покушениях на царских администраторов, о скрытых им от хозяев предприятиях, в которых он принимал участие в качестве революционера. С целью устранения конкурента Татаров дважды заявлял лидерам со-циалистов-революционеров об истинной роли Азефа в партии и полиции ^[581]. По утверждению Татарова, сведения об Азефе он получил через своего родственника от Ратаева^[582] . Борьба Татарова с Азефом кроме алчности и тщеславия питалась страхом разоблачения, Татаров проиграл, но прежде чем сойти в небытие, он доставил своему сопернику много тревожных минут.

С увольнением Ратаева Азеф поступил в распоряжение Рачковского. Очень скоро отношения между вице-директором Департамента полиции и его секретным агентом начали портиться, в конце лета 1905 года Азеф перестал получать ответы на свои письма, прекратились поступления жалованья, связь с Департаментом полиции разрушилась. Когда весной 1906 года Герасимов перевербовал Азефа, он фактически ни в чьих агентах не состоял. Как выяснилось позже, Рачковский видел своим главным помощником Татарова, а не Азефа, о двойной игре которого знал в подробностях и поэтому не желал ему доверять. Рачковский отнес убийство Татарова на счет Азефа. Провокатора тревожил неожиданный разрыв с Департаментом полиции, он терялся в догадках, не мог найти объяснений случившемуся. В ноябре 1905 года вечером в Петербурге кто-то ударил Азефа ножом в спину, но толстая шуба помешала глубокому проникновению ножа, и провокатор не пострадал. Нападавший не пытался грабить, он выследил, нанес удар и скрылся. Как избежать следующего нападения? Он писал Рачковскому и не получал ответов ^[583]. С конца лета 1905 года по весну 1906 года трудное время в жизни провокатора. Связь с политической полицией порвана, самодержавие вот-вот рухнет, и всплывут страшные документы, жена категорически отказалась ехать в Америку. Но его ожидали еще худшие испытания.

Все революционные и оппозиционные партии России изобиловали провокаторами, но ни об одном из них не поступало такого количества разоблачительных материалов. Исследователь жизни и деятельности Азефа А. В. Лучинская насчитала десять сообщений о его предательстве ^[584]. Сегодня к перечню, составленному Лучинской, можно прибавить еще два. Но пробить непоколебимую веру руководителей партии социа-листов-революционеров в непогрешимость Азефа не удавалось ничем. Почти все, кто сообщал о предательстве Азефа, вскоре попадали за решетку, но и это не убеждало упрямых лидеров эсеров. Поток разоблачений Азефа растянулся на четырнадцать лет, и все бесполезно. Поведение ЦК эсеров в отношении Азефа не поддается логическому анализу. Сообщения из Департамента полиции они считали провокацией и в то же время понимали, что более убедительной информации не бывает. Казалось бы, удостоверившись в предательстве Татарова и тем самым проверив правдивость письма Меныцикова, эсерам следовало взяться за Азефа. Не жертвует же полиция Татаровым ради того, чтобы оклеветать Азефа. Но об обвинениях в адрес Азефа забыли тут же.

Азефу почти всегда удавалось о надвигавшейся на него опасности узнать раньше других. Ростковский дал прочитать письмо Меныцикова Азефу, и он отправился к Рачковскому за советом, а Меньшиков узнал обо всем на другой день от своего прямого начальника ^[585].

Ни одному человеку, из сообщавших о предательстве Азефа, несмотря на очевидность доказательств, не поверили. Даже когда 9 февраля 1908 года одновременно в нескольких городах империи арестовали всех боевиков из Северного летучего отряда, никто из членов ЦК не обратил свой взор в сторону Азефа^[586]. Но вот что странно, никто из сообщавших о предателе, за исключением Бакая и Бурцева, не настаивал на расследовании.

БАКАЙ

В январе 1906 года в Петербурге начал выходить журнал «Былое» — первый легальный журнал, посвященный истории освободительного движения в России. Его фактическими редакторами являлись участники революционного движения и одни из первых его историков В. Я. Богучарский, В. Л. Бурцев и П. Е. Щеголев. В последних числах мая 1906 года с редакторами «Былого» начал сотрудничать чиновник особых поручений Варшавского охранного отделения. М. Е. Бакай.

В открытом письме от 9 февраля 1909 года в петербургскую газету «Речь» Бакай попытался объяснить причины столь странного сотрудничества. По цензурным соображениям письмо удалось опубликовать лишь после Октябрьской революции. Приведу из него отрывки:

«Я русский, малоросс, казак и православный. Впервые был арестован в мае месяце 1902 г., освобожден в октябре, а в декабре месяце того же года поступил на службу по вольному найму как нештатный чиновник в Департамент полиции и здесь впервые увидел Зубатова. (...) В августе 1903 г. после увольнения Зубатова ротмистр А. Г. Петерсон был назначен начальником Отделения по охране порядка и общественной безопасности в Варшаве, а я остался при нем в качестве чиновника.

Петерсон состоял начальником до сентября 1905 г., а потом был переведен на такую же должность в Москву, что считалось и считается повышением. За совместную свою службу мне ни разу не приходилось в его действиях видеть провокаторских приемов, и действительно, за это время в Варшаве не открылось ни типографий, ни лабораторий, ни бомб, ни складов оружия и не создалось политических процессов. Часто на лично-служебной почве чины Департамента полиции хотели удалить Петерсона, но это им не удавалось. Тогда чиновники Департамента полиции Е. П. Медников, Луценко и зав. наружным наблюдением в Варшаве Яковлев при помощи провокаторов Давида Айзен-листа и Мошека Шварца решили убить генерал-губернатора К. К. Максимовича, думая, что после этого убийства Петерсон будет удален, но потом решили убить его самого; в последний момент Шварц раскаялся и признался во всем; следствие вел умерший Н- А. Макаров, и по непонятным причинам оно было прекращено. Дело это известно сенатору С. Г. Ковалевскому. После перевода Петерсона в Москву начальником был назначем Шевякин, который на первых порах своей деятельности начал заниматься чистейшей провокацией; при помощи провокаторов изготовлял бомбы, производил аресты по анонимным доносам, перлюстрированным письмам, заявлениям воров, альфонсов и проституток. Атмосфера Охранного отделения сразу была насыщена какой-то вакханалией над жизнью и свободой людей. Мне было тяжело все это видеть и слышать, а потому акт 1/ октября я встретил с чувством живейшего удовольствия, так как я думал, что он давал возможность прекратить вакханалию горсти полицейских.

А. Г. Патерсон

В декабре 1905 года я поехал в Москву, там застал восстание и был свидетелем, как Рачковский привозил пудами погромные прокламации, печатавшиеся в Департаменте полиции, а офицеры Семеновского полка писали смертные приговоры карандашом на клочке бумаги и здесь же их приводили в исполнение. 20 де-Йабря я возвратился в Варшаву и здесь сделался свидетелем невероятных ужасов. По приказанию генерал-губернатора Г. А. Скалона и обер-полицмейстера Меера при сыскном отделении была устроена пытка над политическими, которых сыщик Грин подвергал невероятным истязаниям и вынуждал говорить то, что он приказывал. Крики и стоны этих несчастных целыми днями стояли в стенах ратуши. В декабре того же года в застенки было брошено человек 20 юношей и девушек от 16 до 18 лет, которые были впоследствии расстреляны в административном порядке для устрашения революционеров.

Пытки продолжались до лета и прекратились, когда появились разоблачения в «Руси», но потом снова были возобновлены. (...)

Все виденные мною ужасы сделали из меня самого заклятого врага режима и той горсти людей, которая в интересах самосохранения и личного благополучия не остановилась ни перед какими преступлениями и жертвами.

Уже с 1906 г. я был всецело на стороне революционеров и крайне удивлялся, что их активная работа в самое горячее время была прекращена. 20 мая 1906 г. после долгой внутренней борьбы я пошел к В. Л. Бурцеву, познакомил его со всеми тайнами застенков, указал, что почти все неудачи революционных предприятий зависят от глубоко внедрившейся провокации и здесь же указал, что в партии социалистов-рево-люционеров есть провокатор «Раскин» (псевдоним). Еще о многом я с ним говорил и просил указать путь к раскрытию всех ужасов»^[587].

Прервем рассказ Бакая и предоставим слово его собеседнику Бурцеву:

«В мае 1906 г. ко мне в Петербурге пришел еще молодой человек, лет _%27—28, и заявил, что желает поговорить со мной наедине по одному очень важному делу. Когда мы остались с глазу на глаз, он мне сказал:

— Вы — Бурцев,— я вас знаю очень хорошо, вот ваша карточка,— я ее взял в Департаменте полиции, по этой карточке вас разыскивали.

Я еще не произнес ни слова, и мой собеседник после некоторой паузы сказал:

— По своим убеждениям я — с.-р. (социалист-революционер.— Ф. Л.), а служу я в Департаменте полиции чиновником особых поручений при Варшавском охранном отделении.

— Что же вам от меня нужно? — спросил я.

— Скажу вам прямо,— ответил мне собеседник,— я хочу узнать, не могу ли я быть чем-нибудь полезным освободительному движению?

Я пристально посмотрел ему в глаза, в голове у меня пронеслись роем десятки разных предложений... Вопрос был поставлен прямо... Я почувствовал, что предо мной стоял человек, который, очевидно, выговорил то, что долго лежало у него на душе и что он сотни раз обдумал, прежде чем переступить мой

Я ответил, что очень рад познакомиться и обстоятельно поговорить, что освободительному движению полезным может быть каждый человек, а особенно служащий в Департаменте полиции,— если только хочет он честно, искренне откликнуться на наш призыв.

Мой собеседник стал говорить, что он может быть полезным в некоторых с.-р-ских практических делах, но я его остановил словами:

— Я — литератор, занимаюсь изучением истории освободительного движения, ни к каким партиям не принадлежу, и лично я буду говорить только о том, что связано с вопросами изучения истории освободительного движения и вопросами, так сказать, гигиенического характера: выяснением провокаторства и в прошлом и в настоящем»^[588].

Сведения, поступившие от Бакая, ошеломляли точностью. Бурцев убедился, что неожиданный посетитель искренен, что его визит связан исключительно с переменой в убеждениях, что он готов ломать благополучную карьеру и подвергает себя реальной опасности (Бакай скрыл от Бурцева, что до 1902 года входил в екатеринославский кружок социал-демократов и лишь после ареста и освобождения начал служить в полиции^[589]). В один из визитов Бакай сообщил Бурцеву о том, что в руководстве партии социалистов-революционеров действует выдающийся провокатор. Но он знал только его полицейскую кличку — Раскин.

В январе 1907 года Бакай вышел в отставку, получил солидную пенсию и поселился в Петербурге. За время работы в охранке он собрал значительное количество служебных документов (циркуляры Департамента полиции, «Обзоры важнейших дознаний» со списками разыскиваемых революционеров и другие секретнейшие материалы). В мартовском номере журнала «Былое» появились первые публикации из его личного архива. Убедившись в искренности бывшего полицейского, редакторы «Былого» В. Я. Богучарский, В. Л. Бурцев и П. Е. Щеголев сочли необходимым уведомить эсеров об орудовавшем в их партии Раскине. Щеголев отправился в Гельсингфорс (Хельсинки) и все рассказал члену Боевой организации Б. В. Савинкову, а тот... Азефу...^[590]

Тем временем отставной чиновник Варшавской охранки беззаботно жил в Петербурге. «На свободе я занялся писанием воспоминаний,— сообщал Бакай,— а главным образом составлял записку о всех фактах провокаций с расстрелами, пытками, изготовлением бомб и прочего исключительно на основе фактов, которые я по совету В. Л. Бурцева должен был подать во II Государственную думу»^[591].

Разумеется, охранка установила наблюдение за редакторами «Былого» и редакцией. На что рассчитывали многоопытный Бакай и его новые литературные коллеги, понять невозможно. Произошло неминуемое — Бакай почувствовал слежку. Бурцев рекомендовал ему срочно скрыться из Петербурга. 1 апреля 1907 года Бакая остановили на улице, обыскали и обнаружили рукопись о пытках в Варшавской охранке. Отставной чиновник Департамента полиции оказался в Петропавловской крепости подследственным у бывших сослуживцев.

«Мне предъявили обвинение в выдаче государственных тайн,— писал Бакай,— имея в виду статью о черных кабинетах и разоблачение о провокациях, а также участие в четырех террористических актах по отношению к провокаторам... Я просил передать меня судебным властям, но меня предпочли выслать в Сибирь. При дознаниях я просил личного свидания с директором Департамента полиции М. И. Трусе-вичем и хотел с ним говорить об ужасах провокации, но свидание не состоялось» ^[592].

В Петропавловской крепости от Бакая не добились даже намека на раскаяние. Следовательно, на суде он мог заняться публичным разоблачением средств и методов борьбы с революционерами, применяемых политической полицией. Поэтому его в административном порядке на основании постановления Особого совещания отправили на три года в Восточную Сибирь. Мягкость, проявленная правительством по отношению к нему, непонятна. Возможно, политическая полиция еще надеялась увидеть его в своих рядах.

Но далее произошло нечто еще более странное, чему долго не могли поверить даже эсеры, вполне доверявшие Бурцеву. Предварительно договорившись с Бурцевым, Бакай по дороге в ссылку сказался больным. В Тюмени жандармы оставили его в частном доме без охраны, и он с помощью приехавшей за ним С. В. Савинковой, сестры известного террориста, благополучно совершил побег, а через неделю, в январе 1908 года, в Финляндии встретился с Бурцевым, которому еще весной 1907 года Департамент полиции беспрепятственно выдал заграничный паспорт. Они отправились во Францию, где Бакай на некоторое время сделался постоянным сотрудником исторических сборников «Былое», издававшихся Бурцевым в Париже. В них он поместил статьи о провокаторах и их месте в правительственном аппарате, в нелегальной газете «Революционная мысль» опубликовал список из 135 фамилий шпиков и провокаторов. В его статьях изложены факты, доказывающие лицемерие правительства, полное несоответствие высказываний руководителей Министерства внутренних дел с их действиями.

И на сей раз информация, которой располагал Бакай, поступила к Азефу задолго до того, как просочилась к руководству партии социалистов-революционеров ^[593].

РАЗГУЛ ПРОВОКАЦИИ

В начале XX века полицейская политическая провокация в России достигла своего апогея. Почву для ее взлета готовили еще в прошлом столетии Судейкин и Рачковский.

В 1895 году руководитель Заграничной агентуры Рачковский писал директору Департамента полиции С. Э. Звонлянскому о необходимости внедрения секретных агентов во все революционные партии: «(...) осмеливаюсь думать, что время, переживаемое Россией, исполнено крайней неопределенности во взаимных отношениях многочисленных элементов, враждебных существующему политическому строю. Последнее обстоятельство представляет, по моему разумению, как нельзя более благоприятный момент для организации правильных агентурных сил, которые, сообразно представившимся условиям, могли бы систематически и с полным вероятием на успех подавлять революционные происки, во всяком случае не допускать им развиваться до крайних пределов»^[594]. И он успешно занимался своим ремеслом в Европе.

Вернувшись 5 февраля 1905 года на службу в Департамент полиции, Рачковский продолжил реализацию своих теоретических разработок. «Фигура Рач-ковского,— писал участник революционного движения С. М. Коган,— стоит несомненно в центре не только контрреволюции 1905 г., но и всей реакции этого периода. Азеф и азефовщина — его детище. Трепов без него ничего не предпринимает. Он — душа московского разгрома (декабрьское восстание 1905 года.— Ф. Л.), его туда послал Дурново. Утгоф ему пишет отчеты о борьбе с революцией в Варшаве. Булыгин с ним советуется, графа Горохольского, намеревающегося издавать «консервативный орган» в юго-западном крае, для борьбы с революцией направляют к нему. Идея о еврейских погромах en grand (на широкую ногу, в крупном масштабе (франц.).— Ф. Л.) —дело его сатанинского замысла. Охрана «высочайших особ» в его ведении. Князь Вяземский и другие, алчущие повышений, лучших назначений во всех ведомствах, забрасывают его письмами, полными «уважения и преданности». Ему докладывают о передвижениях и перемещениях членов царской семьи. Он обо всем знает, во все входит. Даже «знатные иностранцы» спешат к нему на поклон, кроме, впрочем, англичан, которых он не любит, предпочитая добрый, надежный для режима союз с Германией»^[595].

Несмотря на родство душ, Герасимов недолюбливал Рачковского, он считал его своим конкурентом и человеком с примитивными взглядами, отставшим от времени. «Все сводилось у него,— писал Герасимов,— к одному — деньгам: нужно купить того-то и того-то; нужно дать тому-то и тому-то. Иногда пустить деньгами пыль в глаза через агента... Он, по-видимому, был убежден, что за деньги можно купить все и каждого» ^[596]. Купить каждого Рачковскому не удавалось, но все же этот корыстолюбивый рыцарь провокации, мобилизованный Д. Ф. Треповым для подавления освободительного движения, успешно засылал своих агентов в оппозиционные и революционные партии. Рачковский считал, что каждый революционер, попавший в руки политической полиции, должен быть ею завербован. К счастью, его служба на благо Отечества оказалась непродолжительной. В июне 1906 года Столыпин отправил его в отставку. Слишком одиозна была эта фигура, уж очень много мрачного и мерзкого связывали с ней. Рачковский оказался хуже, аморальнее, чем дозволялось даже в начале XX века Департаментом полиции, а главное, почти все его проделки не удалось скрыть от огласки. Но и за короткий, чуть более года, срок пребывания у полицейской власти Рачковский успел с помощью политической провокации нанести урон молодой демократической среде, нарождавшейся в русском обществе. Он дробил, разрушал, растлевал молодые, неокрепшие ее ростки.

Д. Ф. Трепов

Обозревая результаты деятельности Рачковского, бывший директор Департамента полиции А. А. Лопухин в открытом письме Столыпину, написанном в Мюнхене 27 июня 1906 года, пытался объяснить и обосновать аморальность провокации и необходимость отказа от ее применения. Чего стоит только один пример из письма Лопухина — факт существования в здании Петербургского губернского жандармского управления тайной типографии, оснащенной печатным станком, отобранным при обыске у революционного кружка. На нем жандармские офицеры печатали прокламации от имени существовавших и не существовавших прогрессивных и черносотенных организаций. Когда же типография перестала справляться с растущими потребностями, вице-директор Департамента полиции Рачковский приобрел в Европе более совершенное оборудование и установил его у себя в секретном отделе, а заведование новой типографией поручил ретивому погромщику ротмистру М. С. Комиссарову.

Лишь из воспоминаний Лопухина, увидевших свет в 1923 году, удалось узнать, почему свое открытое письмо Столыпину ему пришлось публиковать в Мюнхене. «Когда, находясь летом 1906 г. за границей,— писал в воспоминаниях А. А. Лопухин,— я прочел в русских газетах отчет о заседании Государственной думы, в котором Столыпин давал свои объяснения по запросу о Комиссарове и его типографии, я, видя существеннейшее искажение Столыпиным истины, написал ему официальное письмо, в котором изложил все те данные, которые в свое время были переданы мною Витте. Имея уже тогда основания не доверять Столыпину, я, дабы устранить возможность уклонения с его стороны от правды, копию письма послал в редакцию газеты «Речь», но она поместить его на страницах своих не решилась» ^[597].

Давая показания в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, Комиссаров утверждал, что не знал, для чего предназначались листовки, и выставлял себя жертвой интриги, затеянной Лопухиным и С. Д. Урусовым совместно с начальником Особого отдела Департамента полиции Н. А. Макаровым. Его объяснения сводились к тому, что Макаров дал ему текст листовки и приказал напечатать^[598]. Почему-то следователи не возразили Комиссарову, возможно в силу неосведомленности. Дело в том, что все три лица, названные отставным жандармским генералом Комиссаровым, активно боролись против провокации и поверить его объяснениям не представляется возможным.

Приведу еще один отклик на выступление Столыпина в Думе — отрывок из открытого письма Меньшикова:

«Вы говорили заведомую ложь или были непростительно плохо осведомлены, когда заявили, что русское правительство не терпит этот смертный грех Охранных отделений и Жандармских управлений. Правда, Вы признали в случаях наиболее резких, получивших уже огласку, элементы провокации, но старались все-таки доказать, что она — явление спорадическое. Если жандармский подполковник Заварницкий через своих агентов распространял революционные издания, подделывал печати, подкладывал бомбы; если секретный сотрудник Бровцов, получив от ротмистра Никифорова деньги и оружие, организовывал экспроприацию и лично в ней участвовал; если другой агент, Егоров, по приказанию полковника Дремлюги, помогал оборудованию тайной типографии и сам в ней в течение нескольких месяцев печатал «преступные» воззвания, которые тысячами получали распространение,— все это, пожалуй, и по Вашему мнению, носит характер провокации» ^[599].

8 июня 1906 года на двадцать третьем заседании I Государственной думы министр внутренних дел Столыпин отвечал на депутатский запрос о тайной типографии Департамента полиции, печатавшей «возмутительные воззвания» с призывами к погромам. Объяснения министра оказались путаными и неубедительными. Его несколько раз прерывали.

Первым Столыпину возражал князь С. Д. Урусов. Он доказал, что все погромы являются правительственной провокацией. Они происходят если не по прямому указанию властей, то при их молчаливом согласии. Правительство 'всегда вызывает на помощь погромщиков, когда в стране зреет конфликт между властями и радикально настроенной частью общества. Урусов заявил, что именно за успехи в провокации на Рачковского обильно сыпались царские награды. Приведу три извлечения из стенограммы выступления Урусова:

«Чтобы постараться это показать, мне необходимо коснуться несколько общего вопроса о погромах и затем той служебной роли, которую при этом играла упомянутая типография. Внимательное исследование так называемых погромов приводит наблюдателя их к фактам всегда одинаковым и ставит его лицом к лицу с явлениями совершенно однородными. Во-первых, погрому всегда предшествуют толки о нем, сопровождаемые широким распространением воззваний, возмущающих население, и появлением своего рода, я сказал бы, «буревестников» в лице мало кому известных подонков; затем официальное указание о возникновении погрома, поводах его всегда, без исключения, впоследствии оказывается ложным. Далее в действиях погромщиков усматривается своего рода планомерность: они действуют в сознании какого-то права, в сознании какой-то безнаказанности, и действуют лишь до тех пор, пока это сознание не будет в них поколеблено, после чего погром прекращается необыкновенно быстро и легко. (...) Здесь, господа, скрывается большая опасность, все ее чувствуют; эта опасность, смею сказать, не исчезнет, пока на дела управления, а следовательно, на судьбы страны будут оказывать влияние люди, по воспитанию вахмистры и городовые, а по убеждению погромщики. (...) Когда собирается где-нибудь кучка незрелых юношей, которая провозглашает анархические принципы, вы на эту безумствующую молодежь сыплете громы, ополчаетесь пулеметами. А я думаю, что та анархия, которая бродит в юных умах и гнездится в подполье, в потаенных углах и закоулках, во сто раз менее вредна, чем ваша сановная анархия» ^[600].

Обсуждение вопроса о применении полицией провокации длилось два дня. Впервые в царской России правительство вынудили публично признать факт существования полицейской провокации. (Слово «провокация» еще широко не применялось, и его в стенографических отчетах нет.) Все депутаты, выступавшие на этих двух заседаниях Думы, с возмущением говорили о ней и требовали от Столыпина отказа от ее применения. А что же министр? Он и не возражал... Ему нечего было возразить, он просто молчал. Но как же Столыпин ненавидел Думу, депутатов, как же ему хотелось их уничтожить! И он сделал все, что от него зависело. Многих депутатов I Государственной думы, разогнанной им в начале июля 1906 года, в декабре того же года судили. Урусов получил три месяца тюремного заключения. Столыпин не оставил безнаказанными лиц, унизивших его допросами и возражениями. А что же провокация? Она продолжала крепнуть и набирать силу. Прошло немногим более двух лет, и вновь в Государственной думе произошло обсуждение провокаторской деятельности полицейских чиновников. На запрос прогрессивного депутата присяжного поверенного В. А. Маклакова по поводу бесчинств, чинимых в Виленском охранном отделении, 20 ноября 1908 года отвечал товарищ министра внутренних дел А. А. Макаров. Ему пришлось изворачиваться и лгать. Он отрицал большинство фактов применения провокации полицейскими чиновниками и осудил те случаи, которые не сумел опровергнуть. Ill Государственная дума 175 голосами против 167 осудила провокацию как метод борьбы с революционными силами. Результаты голосования характеризуют состав III Думы. Макарова с 1 января 1909 года назначили государственным секретарем, а после убийства П. А. Столыпина он вступил в должность министра внутренних дел. Правительство поощряло защитников провокации.

А. В. Герасимов писал в воспоминаниях, как он, приехав из Харькова в Департамент полиции, еще не будучи начальником столичной охранки, услышал от Е. П. Медникова следующее:

«Вы ничего не делаете там. Ни одной тайной типографии не открыли. Возьмите пример с соседей Екатеринославской губернии: там ротмистр Л. Н. Кре-менецкий каждый год 3—4 типографии арестовывает.

Меня это заявление прямо взорвало. Для нас не было секретом, что Кременецкий сам через своих агентов устраивал эти нелегальные типографии, давал для них. шрифт, деньги и прочее» ^[601].

То, что предлагал делать Медников, Герасимова не устраивало, но, заняв пост начальника Петербургского охранного отделения, он пошел по тому же пути.

«Но самой главной моей задачей,— писал Герасимов,— было хорошо наладить аппарат так называемой секретной агентуры в рядах революционных организаций. Без такой агентуры руководить политической полицией все равно как без глаз. Внутренняя жизнь революционных организаций, действующих в подполье,— это совсем особый мир, абсолютно недоступный для тех, кто не входит в состав этих организаций. Они там в глубокой тайне вырабатывали планы своих нападений на нас. Мне ничего не оставалось, как на их заговорщицкую конспирацию ответить своей контрразведкой,— завести в их ряды своих доверенных агентов, которые прикидывались революционерами, разузнавали об их планах и передавали о них мне» ^[602].

По Герасимову получается, что создавать подпольные типографии с помощью полицейских агентов предосудительно, а засылать своих агентов в революционные партии необходимо. Но чем же тогда занимаются подосланные в противоправительственные сообщества агенты? Они и создают эти самые типографии, лаборатории и мастерские для печатания нелегальной литературы, изготовления бомб и фальшивых документов. Именно так секретные сотрудники Герасимова «прикидывались революционерами». Когда у революционеров не было денег, раскошеливался Департамент полиции, черпая нужные суммы из сметы «на известное его императорскому величеству употребление».

Инструкция по организации и ведению внутреннего наблюдения в жандармских и розыскных учреждениях требовала от секретного сотрудника «уклоняться от активной работы, возлагаемой на него данным сообществом». Но это положение входило в противоречие с жизнью, и его никто не мог выполнить, не вызвав подозрений. Секретный агент, «уклонявшийся от активной работы» в революционной партии, терял доверие ее членов и, следовательно, не располагал информацией. Такой агент не представлял для охранки никакого интереса. Эффективность агента зависела от доверия к нему в рядах партии, а доверие — от активности провокатора при совершении противоправительственных выступлений. Теперь мы могли бы сформулировать основной закон провокации: эффективность правительственного (секретного) агента находится в прямой зависимости от его активности при совершении противоправительственных выступлений. Благодаря этому закону секретный агент, находившийся в обследуемом сообществе, неизбежно превращался в провокатора, вынужденного делать то, для предотвращения чего существовала политическая полиция.

Если столпы царского режима стремились с помощью провокации облегчить борьбу с революционными партиями, то исполнители их идей понимали провокацию как форму существования, позволявшую, лениво и бездумно прозябая, создавать видимость кипучей деятельности, связанной с постоянным риском и лишениями. Как это осуществлялось, читатель знает из процитированного письма Бакая. Жандармерия и охранка хорошо усвоили основной закон своего существования: пока в Отечестве есть враги императорской власти, охране обеспечена безбедная жизнь и почет.

Если врагов монархического образа правления не хватало, их требовалось создавать. В этом видели основную свою задачу чины политической полиции, а решить такую задачу можно лишь с помощью провокации.

В системе Министерства внутренних дел в отношении провокации царило завидное единство. Лишь немногие, кроме двойных перебежчиков Бакая и Меньшикова, сопротивлялись ей. Начальник Особого отдела Департамента полиции Н. А. Макаров, расследовавший подготовку убийств Максимовича и Петерсона в Варшавском охранном отделении, знавший о деятельности Комиссарова и других ретивых сторонников провокации, 6 февраля 1906 года подал в отставку, мотивируя ее разгулом провокации, и вскоре неожиданно умер. Товарищ министра внутренних дел В. Ф. Джунковский циркуляром от‘1 мая 1913 года запретил пользоваться услугами гимназистов и учащихся средних учебных заведений в качестве секретных сотрудников полиции. Приведу заключительную часть циркуляра: «Сообщая об изложенном для руководства при постановке агентурного освещения настроения учащейся молодежи, предлагаю вместе с тем исключить немедленно из состава секретной агентуры воспитанников всех вообще средних учебных заведений и помнить, что иметь сотрудников из означенных учебных заведений я не допускаю»^[603]. Запрещение пользоваться в качестве осведомителей услугами юношей и девушек, носивших гимназическую форму, рассматривалось как проявление либеральных взглядов Джунковского^[604]. Наверное, сопротивление провокации оказывали и другие лица, но сведения о них до нас не дошли.

Бакай писал, что «провокационные приемы в деятельности Департамента полиции, Охранных отделений и Жандармских управлений являются глубоко вкоренившейся системой, которую особенно усердно культивирует Министерство внутренних дел. Чины политической полиции, не зависящей, как известно, ни от Сената, ни от местных властей, ни от прокурорского надзора, эти чины, то есть жандармы и охранники, в подавляющем большинстве смотрят на свою служебную деятельность исключительно с точки зрения материальных и служебных выгод. Такой взгляд поддерживается и поощряется в самых широких размерах Министерством внутренних дел. Упомянутые чины глубоко восприняли ту мысль, что свое место они занимают только для заполнения утвержденных штатов; всякое же проявление деятельности, сопряженное с раскрытием того или иного рода преступления, по их мнению, должно награждаться особо и считаться «выдающимися заслугами». И действительно, ни в одном ведомстве нет такого обилия йаград и производств в чины «за особые заслуги» и вне очереди, как по Мин. вн. дел и Отдельному корпусу жандармов.

Но, несмотря на всю жадность к материальным благам, охранники всех рангов глупы, невежественны и ленивы; сплошь и рядом чиновники, занимавшие ответственные должности, не знакомы даже с программами революционных партий.

Каким же образом эта жадная плеяда тупоумных «богатырей мысли и дела» создает «большие политические дела»? Каким путем она раскрывает так называемые «государственные преступления»? Основной и систематически применяемый Министерством внутренних дел путь раскрытия революционных организаций — есть путь провокационный. В рядах всех действующих в России революционных и даже оппозиционных партий правительство имеет своих «секретных сотрудников», или попросту провокаторов.

При участии этих лиц чины Департамента полиции, Охранных отделений и Жандармских управлений совершают террористические акты, устраивают лаборатории бомб, ставят типографии, фальсифицируют, таким образом, большие политические процессы, в которых фигурируют обыкновенно завлеченные жертвы,— и за все это охранники не только не попадают в арестантские роты, как следовало бы по существующим законам, но, вопреки утверждению господина А. А.- Макарова, получают награды и повышения в чинах. Мало того, я смело могу утверждать, что без провокационных приемов многих «политических дел» и совсем бы не было. Но эти «дела» дают сытую жизнь охранникам, поэтому a priori ясно, что учреждение политического сыска не брезгает никакими средствами для фабрикации «политических дел». Самый простой и доступный ленивому и тупому сонмищу «охранителей» способ создания таких дел заключается в провокации»^[605].

Джинн провокации, зревший на дрожжах страха, корысти, тщеславия, холуйства и верноподданничест-ва, взращиваемый деспотической властью с помощью Судейкина и его учеников, вырвался наружу. Мелким преступным людям, нищим духовно и слабым, провокация лишь иногда, временно помогала удовлетворять карьеристские страсти, но ни один провокатор, ни один ее сторонник, соприкоснувшись с нею, не избежал отмщения... Дегаев сорок лет прятался от людей, Окладскому не удалось избежать возмездия, Судейкина, Плеве, Сипягина и Столыпина убили при участии их же агентов, Гапона повесили, Зубатов и Бердо покончили с собой, Татарова зарезали, Курицына застрелили, Рачковского дважды прогоняли со службы, отправили в небытие, он умер, не дожив до шестидесяти, масса мелких и крупных провокаторов убиты... Пора остановиться, этот бесславный мартиролог может занять сотни страниц.

ОХОТА ЗА ПРОВОКАТОРАМИ

Революционеры уже в 1870-х годах понимали, что с полицией можно бороться ее же методами, и они боролись, как могли. Одна из первых попыток противостоять полиции принадлежит Н. В. Клеточникову. Выдающаяся народоволка В. Н. Фигнер писала, что Клеточников был для «Народной воли» «человек совершенно неоценимый: в течение двух лет он отражал удары, направленные правительством против нас, и был охраной нашей безопасности извне (...)»^[606].

Один из руководителей «Земли и воли» А. Д. Михайлов и Клеточников разработали план проникновения революционеров в недра политической полиции. 5 декабря 1878 года Николай Васильевич поселился в доме на углу Невского и Надеждинской (ул. Маяковского) в меблированных комнатах вдовы полицейского чиновника А. П. Кутузовой, известной революционерам своими связями с III отделением. Новый жилец легко завоевал расположение подозрительной хозяйки регулярными проигрышами ей за карточным столом и кротостью поведения. В начале января 1879 года Клеточников попросил Кутузову подыскать для него тихую работу по письменной части. Через некоторое время хозяйка сказала жильцу, что у нее есть хороший знакомый из III отделения и она «готова рекомендовать его, да не знает, согласится ли». Николай Васильевич охотно согласился, так как «там обеспечивается хорошая пенсия». После свидания с Клеточниковым «приятель» Кутузовой, заведующий агентурой III отделения Г. Г. Кирилов (Фадеев), сказал хозяйке, что жилец ему понравился. Худой, медлительный, близорукий, застенчивый, с тихим голосом и внешностью мелкого чиновника, Клеточников никак не производил впечатления человека, способного вступить в противоправительственное сообщество. Удача заключалась в том, что не Клеточников просился, а его приглашали. Николая Васильевича 25 января 1879 года приняли агентом с окладом тридцать рублей в месяц. «Клеточников,— писал Кирилов,— являлся ко мне весьма редко, но никаких сведений существенных не приносил, ссылаясь на различные затруднения в приискании и сближении с такими лицами, от которых он мог бы заимствовать интересные для меня данные» ^[607].

Клеточников не мог быть агентом, он не мог выдать, солгать, оклеветать, он не мог, по договоренности с революционерами, каким-то способом «аккредитовать» себя в III отделении. Он был бесконечно честен, щепетилен и благороден, этот тихий провинциал, до последней частицы отдавший свою жизнь другим.

Произошло объяснение, Кирилов понял, что из Клеточникова агент не получится, и тогда в марте 1879 года неудавшегося шпиона перевели переписчиком в Первую экспедицию III отделения. Приведу извлечения из характеристики Клеточникова, данной ему полицейским начальством; «Человек, не только не подозрительный для выдачи каких-либо тайн, а, напротив, вполне пригодный для их сохранения», «...непринужденное усердие и внимание к делу», «...отсутствие всякой пытливости, не проявлявшейся ни к чему», «... приходили к заключению, что он, как человек вполне нравственный, далек от всяких увлечений и старается только быть добросовестным к своим обязанностям» ^[608]. Николая Васильевича на службе очень ценили, за два года его жалованье выросло в два с половиной раза, не считая наградных и других единовременных выплат. На безропотного Клеточникова возлагали все новые обязанности. С течением времени он оказался в центре наисекретнейшей канцелярской работы III отделения, а с его ликвидацией — Департамента полиции. Судите сами, перед вами протокол дознания по делу Клеточникова, он позволяет не только понять, какими сведениями располагал Николай Васильевич, но и увидеть картину работы политического сыска изнутри.

«На обязанности моей по службе лежало: с марта 1879 г. по май 1880 г., когда я занимался в отделении агентуры, переписка агентурных записок, а последние три месяца и исправление черновых, составление из агентурных сведений разных годов справок о лицах, заподозренных в политической неблагонадежности, составление из годовых алфавитов одного общего за 10 лет; переписка бумаг 3-й экспедиции, которые стали от времени до времени присылаться с октября, то есть с переходом в 3-ю экспедицию г. Кирилова, и вообще должен был исполнять все поручения Кирилова и Гусева, которые, впрочем, не входили в круг упомянутых предметов. С переводом меня в 3-ю экспедицию, в помощь старшему помощнику г. Цветкову, с мая по декабрь 1880 года я, по поручению Цветкова, занимался ведением денежной ведомости, изготовлением ордеров, ведением алфавита перлюстрации, перепискою бумаг по перлюстрациям, представлениям в Верховную распорядительную комиссию двухнедельных списков арестованных в крепости и доме Корпуса жандармов, перепискою с комендантом крепости о свиданиях с арестантами и составлением бумаг по разным предметам, которые поручались Цветкову г. Кириловым, а также приведением старых секретных дел по перлюстрациям в порядок, и последние два месяца записыванием в алфавит фотографических карточек и изготовлением к отсылке карточек бродяг. Приводил также в порядок и крепостные дела за прежние годы. Составлял и переписывал бумаги о приеме лиц в Охранную стражу, переписывал бумаги о высылке партий арестантов; по поручению Кирилова несколько дней в августе занимался шифровкою телеграмм. С декабря 1880 г., с переходом Цветкова в 1-ю экспедицию, я уже самостоятельно заведовал перлюстрациями, составлением, по поручению г. Кирилова, разного рода бумаг и распределением бумаг между переписчиками. В крепостных делах за прежние годы заключались сведения о содержащихся в крепости, в том числе о содержащихся в Алексеевском равелине, кажется, по 1879 год. Из тех сведений, которые я мог получить в III отделении и сообщал социалистам, последние особенно интересовались сведениями об агентах, о лицах, состоящих под секретным надзором, и о предстоящих обысках и арестах. Все сведения, интересные для социалистов, я сообщал им изустно, копий же бумаг я не сообщал, кроме копии циркулярного письма бывшего управляющего г. Шмидта к начальникам жандармских управлений о том, что с учреждением Верховной распорядительной комиссии их деятельность ни в чем не изменяется, а также сообщал списки лиц, оговоренных Веденицким и Андреевскою. На моей обязанности, за время с мая по декабрь 1880 г., лежало исполнение всех поручений гг. Кирилова и Цветкова. На моих руках находились ключи от шкафов с перлюстрациями (эти ключи я оставлял на ночь в журнале), ключи от сундука с несколькими секретными бумагами, ключи от стола, у которого я занимался, а последний месяц — ключи от шкафа с запрещенными книгами. Эти три ключа отобраны у меня при обыске. В моем распоряжении был ключ от шкафа с книгами для крепостных арестантов, так как на обязанности моей с декабря 1880 г. лежало также приобретение книг для названных арестантов и отсылка их в крепость. Ключ этот у меня хранился в шкафу с перлюстрациями. Кроме того, в случае необходимости я мог пользоваться ключами от шкафов с делами, в чем, впрочем, надобности не представлялось, так как нужные дела я получал от журналиста или доставал при нем дела из шкафов сам»^[609].

Теперь читатель может представить ценность сведений, которые Клеточников «сообщал социалистам». Некоторая ч^ть из них сохранилась в виде текстов, переписанных Н. А. Морозовым, Л. А. Тихомировым, С. А. Ивановой и Е. Н. Фигнер в четыре толстые тетради. О них читатель знает из главы о Дегаеве и Судейкине. Клеточников спасал чужие жизни, жизни своих единомышленников. «Он заплатил за это очень дорогой ценой,— писал Л. А. Тихомиров,— его жизнь — это жизнь мученика. Глубочайшая тайна, какою он был окутан, совершенно изолировала его от людей единомыслящих, удалила его от общества, за исключением двух-трех человек, которые не могли его компрометировать, по мнению Михайлова. Но и этих людей он видел очень редко» ^[610].

Из соображений конспирации Николаю Васильевичу приходилось поддерживать дружеские отношения со своими коллегами по III отделению (Департаменту полиции). Он встречался с ними и во внеслужебное время — прогуливался после работы, ходил в гости, вел чуждые ему беседы. Для приобретения доверия требовалось быть понятным, открытым. Этот его образ жизни для него, человека исключительной честности, превратился в сплошную пытку с неимоверными душевными страданиями. В памяти немногих знавших его народовольцев он запечатлелся молчаливым человеком с добрыми близорукими глазами, вдруг возникавшим в их обществе почти эфемерно, как мираж, колеблющийся в потоках теплого воздуха.

Два года Клеточников успешно оберегал «Землю и волю», а затем «Народную волю» от разгрома. Стремления других революционеров повторить подвиг Клеточникова не привели даже к отдаленно похожим результатам.

Следующую попытку частично обезвредить политическую полицию предпринял член Исполнительного комитета «Народной воли» П. А. Теллалов. Его замысел заключался в создании «Революционной полиции». В 1881 году группа молодых людей, в которую входили Теллалов, И. И. Майнов, братья Г. Э. и О. Э. Ап-пельберги, С. Ф. Михалевич, А. В. Кирхнер (секретарь «Революционной полиции») и еще несколько человек, установили посты около зданий всех полицейских служб Москвы. Конспиративными квартирами для свиданий с агентами полиция тогда еще почти не пользовалась, и через очень короткое время народовольцам удалось раскрыть большинство ее секретных сотрудников. Но приобретенными сведениями им почти не удалось воспользоваться ^[611]. Кирхнер был схвачен на квартире Майнова, и у него нашли все списки.

Социалисты-революционеры делали несколько попыток поступить на службу в учреждения политического сыска, но сколько-нибудь существенных результатов им добиться не удалось. Социалист-революционер А. А. Петров, завоевавший доверие начальника Петербургского охранного отделения полковника Карпова, в 1910 году написал воспоминания, в которых признал свою деятельность и «контрпровокатора», и террориста ошибочными ^[612].

Огромную помощь революционным партиям оказали В. Л. Бурцев и М. Е. Бакай^[613]. Поселившись в Париже, они образовали нечто напоминающее контрразведку и занялись разоблачением полицейской политической провокации. Первые их действия сразу же ощутила на себе Зарубежная агентура. Ее руководитель в Европе А. М. Гартинг доносил директору Департамента полиции М. И. Трусевичу: «Несомненно, что образование в Париже подобного революционного полицейского учреждения, поставившего себе целью разоблачение заграничной агентуры и ее секретных сотрудников, не только чрезвычайно мешает делу заграничного розыска, но и может даже лишить агентуру содействия наиболее ценных ее сотрудников, опасающихся возможности своего провала, так как руководимая Бурцевым и Бакаем партийная полиция занялась подробным обследованием образа жизни каждого члена партии социалистов-революционе-ров» ^[614].

Социал-демократ Б. И. Горев также считал, что Бурцев организовал в Париже своеобразную революционную «контрразведку» ^[615]. Интересно свидетельство Горева об отношениях Бурцева с Бакаем: «Уже до появления на эмигрантском горизонте Меньшикова в Париж приехал бежавший из Сибири бывший чиновник Варшавской охранки Бакай, который и раньше давал Бурцеву кое-какие сведения и которого теперь Бурцев поселил у себя и держал при себе безотлучно почти на положении пленника. По приезде за границу Меньшиков прежде всего увиделся с Бакаем и Бурцевым (Бакай его знал как крупного чиновника Департамента полиции, ревизовавшего в 1906 г. Варшавское охранное отделение) и лишь после этого свидания решил действовать самостоятельно, не желая оставлять за Бурцевым монополии „разоблачителя"» ^[616].

За Бурцевым закрепилась слава разоблачителя провокаторов, санитара революционных рядов. Следует признать, что на этой ниве он сделал много полезного. Горький, Лопатин, Амфитеатров опасались за его жизнь, и не напрасно ^[617]. За ним охотились, ему угрожали, он понимал, что рискует быть убитым агентами Заграничной агентуры, но не отступил от начатого дела, он почувствовал в охоте на провокаторов свое призвание. Начиная с 1908 года и до начала первой мировой войны политический сыск империи был существенно парализован действиями Бурцева^[618]. Революционеры вместо благодарности за бескорыстную и бесценную помощь, вместо содействия в его рискованной работе считали Бурцева болезненно подозрительным, его высмеивали, с ним прерывали отношения. Один из первых исследователей архива Департамента полиции В. Я. Гликман писал:

«Кто из нас не слышал или сам не произносил фразы о том, что В. Л. Бурцев, грозный разоблачитель провокаторов, маньяк, в каждом революционере видел предателя! Но когда вникаешь во все эти обстоятельно написанные «доклады Отделения по охранению общественной безопасности», начинаешь понимать Бурцева и его неустанную подозрительность. Предательство подстерегало нас на каждом шагу. Ни в ком и ни в чем мы не могли быть уверенными. Мы были мухами, которые судорожно бились в хитро расставленных сетях, а незримый паук заливался издали сатанинским смехом»^[619].

Когда Гликман писал эти строки, он не мог знать о существовании огромного количества секретных агентов, состоявших в учреждениях Министерства внутренних дел, не читал воспоминаний Герасимова. Приведу отрывок из них: «Считаю уместным здесь отметить, что не все секретные сотрудники центрального значения, которые работали под моим руководством в 1906—1909 гг., были позднее (после революции 1917 г.) раскрыты. Дело в том, что в дни революции архив Петербургского охранного отделения почти целиком погиб, а в Департаменте полиции, по сведениям которого были опубликованы имена петербургских агентов, о них ничего не было известно. Сношения с этими агентами поддерживал я лично, никто другой их не знал. Когда же я уходил с поста начальника Охранного отделения, я предложил наиболее ответственным из них решить, хотят ли они быть переданными моему преемнику или предпочитают службу оставить совсем. Целый ряд этих агентов прекратили свою полицейскую работу одновременно с моим уходом, и их имена до сих пор не раскрыты» ^[620].

Конечно, «обследования образа жизни каждого члена партии социалистов-революционеров» революционная контрразведка не производила, но разоблачением Азефа Бакай и Бурцев занялись. И сразу же на них обрушился поток клеветы, распространявшейся Азефом и сотрудниками политического сыска, о том, что Бакай — агент русской полиции, получивший задание дискредитировать и уничтожить все революционные организации. Азеф выпустил даже гектографированную прокламацию. Клевету, пущенную провокатором, подхватили поверившие в нее честные революционеры. Российское Министерство внутренних дел, спасая провокатора, пыталось применить свои традиционные методы: в Париж наезжали полицейские «дипломаты» и просто убийцы, чтобы любым путем заставить Бакая замолчать.

«Озабочиваясь о сохранении интересов Заграничной агентуры,— писал в Департамент полиции Гартинг,— при крайне удручающих обстоятельствах, причиняемых пребыванием в Париже Бакая и Бурцева, я имел недавно обсуждение этого дела в парижской префектуре, причем мне было заявлено, что если бы имелся какой-нибудь прецедент в виде жалобы на Бакая со стороны кого-либо, с указанием на воспоследовавшие со стороны Бакая угрозы, то это могло бы послужить поводом для возбуждения дела о высылке Бакая из Франции, хотя в префектуре не уверены в осуществлении министерством внутренних дел сего предположения»^[621]. Далее Гартинг развивает план ложных обвинений Бакая и Бурцева. Из Петербурга прибыл полицейский агент, сообщивший парижскому следователю, что Бурцев его шантажировал. Французские власти начали судебное преследование Бурцева. Но из этого ничего не вышло, наоборот, Бурцев с Бакаем действительно образовали нечто напоминавшее бюро по разоблачению провокаторов.

Что же знал Бурцев о провокаторской деятельности Азефа к маю 1908 года? Он знал со слов Бакая, которому доверял абсолютно, что в руководстве партии социалистов-революционеров действует секретный полицейский агент-провокатор, известный в Министерстве внутренних дел под кличкой Раскин Чем больше Бурцев анализировал провалы рядовых членов партии, тем больше подозрений вызывал у него Азеф. Но как только добровольный охотник за провокаторами заговаривал с кем-нибудь из эсеровских лидеров, от него отмахивались и требовали, чтобы он прекратил бездоказательное и совершенно недопустимое преследование одного из основателей партии, члена ее ЦК, руководителя Боевой организации, учинившей справедливую расправу над Плеве и вел. кн. Сергеем Александровичем. Не правительственный же агент все это сделал...

Не видя другого выхода, Бурцев обратился к бывшему директору Департамента полиции Лопухину.

ЛОПУХИН

Алексей Александрович Лопухин (1864—1928) происходил из старинного дворянского рода. Среди его предков была Евдокия Лопухина — первая жена Петра I. Алексей Александрович окончил Орловскую гимназию, затем, в 1886 году, Московский университет, где получил юридическое образование. Его продвижению по службе содействовали родственные связи со многими знатными дворянскими фамилиями. Он был женат на княжне Урусовой, сестре князя С. Д. Урусова, бессарабского и тверского губернатора, товарища министра внутренних дел, члена I Государственной думы. Урусова знали как человека прогрессивных взглядов. Клан Урусовых имел сильнейшее влияние на Алексея Александровича, на его уме-ренно-либеральные взгляды.

А. А. Лопухин

Лопухин начал службу в Московском окружном суде товарищем прокурора, затем прокурором, позже служил в Твери, Харькове и Петербурге также по судебному ведомству. В мае 1902 года он принял приглашение Плеве занять освободившийся после увольнения С. Э, Зволянского пост директора Департамента полиции. Это назначение расценивалось правительственными чиновниками как заигрывание реакционера Плеве с либералами, как поиск примирения и сотрудничества с ними. Оказавшись в кресле директора Департамента полиции, преуспевающий либерал ни разу не вступил в конфликт с гнуснейшим из реакционеров — карьера перевесила убеждения, более того, директор Департамента так сработался с министром, что убийство Плеве лишило Лопухина единственной реальной поддержки в Министерстве внутренних дел.

Лопухину принадлежала инициатива приглашения Зубатова на должность начальника Особого отдела Департамента полиции. Лопухин отдал ему на откуп политический сыск империи, которым, в силу аристократической брезгливости, заниматься не желал. Директор Департамента полиции поддерживал преобразования, предлагавшиеся Зубатовым, и не замечал, как тот все глубже втягивал политическую полицию в объятия провокации.

6 декабря 1904 года Лопухин передал в Комитет министров записку о развитии революционного движения, в которой доказывал, что «борьба с крамолой одними полицейскими методами была бессильной» ^[622]. В 1905 году большевистское издательство «Вперед» выпустило в Женеве эту записку Лопухина с предисловием В. И. Ленина^[623]. Как попал текст докладной записки директора Департамента полиции в Женеву к социал-демократам, выяснить не удалось.

В феврале 1905 года, после убийства вел., кн. Сергея Александровича, Лопухина перевели на должность эстляндского губернатора, что считалось оскорбительным понижением. Он попросил заступничества Столыпина, но тот не ответил.

15 октября 1905 года в Ревеле (Таллинн) вспыхнул погром. Лопухин, не надеясь на войска и полицию, решился на отчаянный поступок: он предложил создать народную милицию из рабочих. На переговорах представители рабочих потребовали освобождения из тюрьмы своих товарищей. Лопухин пошел даже на это. Погрому не дали разрастись. Меры, предпринятые эстляндским губернатором, в Петербурге сочли недопустимыми. Возмущенный Столыпин потребовал от Лопухина прошения об отставке, но он отказался. Тогда по высочайшему повелению в конце октября его уволили с государственной службы без прошения. Обиженный и лишенный пенсии, Лопухин во время судебного процесса над членами Петербургского Совета рабочих депутатов сообщил присяжному поверенному О. О. Грузенбергу факты погромной провокаторской деятельности правительства и передал ему текст своего письма к Столыпину по поводу Александровского погрома, в расследовании причин которого Лопухин принимал участие. Ключ к объяснению этого поступка Лопухина не лежит в плоскости идейных соображений. Ему претили провокация и другие противозаконные методы, принятые в Министерстве внутренних дел в борьбе с революционной опасностью. Моральные соображения и уязвленное отставкой самолюбие толкали Лопухина в объятия противников монархии. Таковы объяснения некоторых поступков бывшего директора Департамента полиции, в том числе и согласие на знакомство с Бурцевым, состоявшееся в 1906 году, когда Лопухин посетил редакцию журнала «Былое» под предлогом переговоров о публикации в журнале воспоминаний кн. С. Д. Урусова. Затем бывшие народоволец и директор Департамента полиции встречались еще несколько раз. Бурцева не интересовали мемуары князя, он хотел знать настоящую фамилию провокатора Раскина, но Лопухин каждый раз уклонялся от ответа на вопросы настойчивого редактора. Весной 1908 года Лопухин по приглашению Бурцева приезжал к нему в Териоки (Зеленогорск). На этот раз гость менее решительно отказывался отвечать на интересующий хозяина вопрос, но Азефа не назвал и согласился встретиться с Бурцевым в Европе.

«Лопухин за границу приехал только летом 1908 г.,— вспоминал Бурцев,— и поселился в немецком курорте Нейенаре близ Кельна. Посланное им письмо пришло ко мне чуть ли не через месяц благодаря тому, что парижская улица Люнен, где я жил,— новая и была плохо известна на почте. В начале сентября 1908 г. неожиданно для себя я через одного нашего общего знакомого узнал, что Лопухин через два дня едет в Петербург через Кельн. К этому дню утром я приехал в Кельн и стал осматривать поезда, приходившие с курорта, где жил Лопухин. С одним из таких поездов Лопухин действительно приехал и сейчас же пересел в поезд, который шел в Берлин. Я сел в тот же поезд, но подошел к Лопухину только тогда, когда поезд тронулся» ^[624].

Разговор длился шесть часов, и мы знаем определенно, что Лопухин идентифицировал Раскина и Азефа, а Бурцев дал честное слово держать в строжайшей тайне источник информации Отчего же бывший директор Департамента полиции выдал служебную тайну? Лопухин знал, что эсеры ввели Азефа в состав Боевой организации, и дал на это согласие. Когда же Бурцев сообщил ему, что именно Азеф организовал покушение на Плеве и вел. кн. Сергея Александровича (а это было причиной увольнения Лопухина из Департамента полиции), обида взяла верх, и он рассказал все, что знал о провокаторе.

Вернувшись в Париж, Бурцев поспешил к Савинкову, ближайшему другу Азефа и правой руке по Боевой организации эсеров, и под честное слово выложил ему содержание разговора с Лопухиным. Савинков заявил, что подставным лицом Департамента полиции является не только Бакай, но и Лопухин, а Азеф вне подозрений. Тогда Бурцев решил опубликовать в печати обвинение Азефа в провокаторской деятельности.

СЛЕДСТВИЕ

Обсудив сложившуюся ситуацию и учитывая, что Бурцев угрожал объявить Азефа провокатором, ЦК партии социалистов-революционеров на Лондонской конференции дал согласие на проведение третейского суда. Члены ЦК полагали, что таким образом удастся прекратить несправедливые нападки Бурцева на Азефа.

Уверенность членов ЦК в невиновности Азефа и его влияние в партии были столь велики, что, несмотря на решение Лондонской конференции, суд под разными предлогами несколько раз откладывался. Тогда Бурцев заказал набор своего письма в ЦК с обвинением Азефа и гранки текста отдал Савинкову. Письмо кончалось следующими словами: «О деятельности Азефа и его руководителей мы много и часто будем говорить на страницах «Былого» ^[625]. Только после этого в ЦК поняли, что суда избежать на удастся.

Судей укомплектовали в следующем составе: Г. А. Лопатин (председатель), В. Н. Фигнер и П. А. Кропоткин. Более авторитетного состава представить невозможно. Суд заседал с перерывами в октябре—ноябре 1908 года в Париже сначала на квартире известного эсера И. А. Рубановича и в библиотеке им. П. Л. Лаврова, затем на квартире у Б. В. Савинкова ^[626]. За работой суда наблюдали представители ЦК партии социалистов-революционеров В. М. Чернов, М. А. Натансон и Б. В. Савинков. Поскольку судили Бурцева за клевету, а не Азефа за предательство, то последний жил с семьей в Пиренеях на курорте близ Биаррица и поддерживал с Савинковым почтовую связь. Через Азефа и Заграничную агентуру Департамент полиции знал о суде, но подробности происходившего на его заседаниях оставались для него тайной.

В. М. Чернов

Все, кроме Лопатина, Бурцева и Бакая, рассчитывали, что наконец-то уличат Бурцева в попытке ошельмовать Азефа. Аргументация защитников Азефа была простейшая, эмоциональная — его революционное прошлое, он — один из основателей партии, лидер Боевой организации. Сотрудник Департамента полиции убил министра внутренних дел и великого князя?! Это уж слишком. Все подстроено агентами охранки. Ба-кай — бесспорно профессиональный провокатор. Тогда Бурцев потребовал от присутствовавших слова не разглашать источника информации и объявил о свидетельстве Лопухина. Но и после этого заявления судьи не пришли к единому мнению. Оставалось одно — допросить самого Лопухина или хотя бы собрать о нем сведения, которые позволят оценить правдивость его показаний, если они не плод «болезненной фантазии» Бурцева. С этой целью в Россию выехал член ЦК партии социалистов-революционеров А. А. Аргунов. Перед отъездом он сообщил о своей сложной миссии Азефу.

«Допуская, что Бурцев говорит правду, приводя слова Лопухина,— писал Аргунов,— необходимо было выяснить, какова роль в данном случае самого Лопухина. Была предпосылка, что бывший глава полиции Лопухин, выгнанный из бюрократической среды, добивался своего возвращения путем провокации» ^[627]. Сведения, собранные Аргуновым в Петербурге, говорили в пользу Лопухина.

В начале ноября 1908 года встревоженный Азеф появился в Петербурге на Мытнинской набережной, 1, в квартире начальника Охранного отделения А. В. Герасимова и просил у него совета, как выйти из положения, в которое привели его показания Лопухина ^[628]°. «Рассказ Азефа,— вспоминал Герасимов,— звучал чудовищно невероятно. Я знал Лопухина уже семь лет, раньше в Харькове, потом в Петербурге, знал его как человека, понимающего ответственность своих поступков, и как человека, ставящего исполнение долга всегда на первый план»^[629]. Герасимов посоветовал Азефу объясниться с Лопухиным, тем более что, по словам Азефа, Лопухин обязан ему жизнью.

П. А. Кропоткин

11 ноября Азеф появился у Лопухина в его пятнадцатикомнатной квартире на Таврической, 7. Вернувшись к Герасимову, он сказал, что Лопухин отрицал факт разговора о нем с Бурцевым, но и не ответил, как будет себя вести, если эсеры силой потребуют от него показаний против Азефа. «Мы совершили очень серьезный промах,---сказал он (Азеф.— Ф. Л.) у—я не должен был туда идти. Лопухин несомненно находится в связи с революционерами, и он передаст им о моем сегодняшнем посещении. Сейчас я окончательно пропал» ^[630]. Азеф не ошибся, визит к Лопухину послужил для эсеров главнейшим доказательством его предательства.

18 ноября на квартире известного столичного адвоката Е. Е. Кальмановича Лопухин встретился с Аргуновым и произвел на него крайне благоприятное впечатление ^[631]. Лопухин рассказал обо всем и о посещении Азефа и пообещал Аргунову при следующем свидании дать для эсеров письменные показания.

21 ноября Герасимов побывал у Лопухина, который на сей раз не отрицал, что имел с Бурцевым заграничное свидание, но разговор касался исторических сборников «Былое». Он сказал, что на суд, организованный эсерами, не поедет, но если ему приставят к виску браунинг, то, конечно же, скажет правду об Азефе. «Ни напоминание генерала Герасимова о долге присяги,— читаем мы в обвинительном акте по делу

Лопухина,— ни указания на значение этой тайны для государственной безопасности на Лопухина не подействовали, и он, видимо, желая прекратить этот неприятный для него разговор, дал понять своему собеседнику, что он занят, после чего Герасимов перестал убеждать Лопухина, но, уходя, намекнул ему, однако, что, какова бы ни была в будущем его роль в этом деле, она будет обнаружена и тайною не покроется» ^[632].

После ухода Герасимова встревоженный Лопухин написал письма председателю Совета Министров П. А. Столыпину, товарищу министра внутренних дел А. А. Макарову и директору Департамента полиции М. И. Трусевичу и две их копии передал своим друзьям, чтобы в случае его неожиданной смерти их переслали судебным властям. Лопухин описал появление у него Азефа и Герасимова, их просьбу не открывать эсерам роли Азефа и угрозы в его адрес в случае невыполнения этого требования. Он просил адресатов данной им властью оградить его от подобных свиданий с сотрудниками охранки.

23 ноября состоялось второе свидание Аргунова с Лопухиным. Лопухин рассказал о посещении Герасимова и установленной после этого визита слежке, просил передать Бурцеву, чтобы тот больше не писал ему, так как не верит в его конспираторские способности. Лопухин не принес письменных показаний, но передал Аргунову для отправки по почте три упомянутых письма одинакового содержания в открытых конвертах.

«Около 9 часов вечера 11 сего ноября ]<о мне на квартиру, в д. № 7 по Таврической ул., явился известный мне в бытность мою директором Департамента полиции как агент находящийся в Париже чиновник Департамента полиции Евно Азеф и, войдя без предупреждения ко мне в кабинет, где я в это время занимался, обратился ко мне с заявлением, что в партию социалистов-революционеров, членом коей он состоит, проникли сведения об его деятельности в качестве агента полиции, что над ним происходит поэтому суд членов партии, что суд этот имеет обратиться ко мне за разъяснениями по этому поводу, и что вследствие этого его, Азефа, жизнь находится в зависимости от меня. Около 3 часов дня сего числа ко мне, при той же обстановке, без доклада о себе явился в кабинет начальник Спб. Охр. отделения Герасимов и заявил мне, что обращается ко мне по поручению того же Азефа с просьбой сообщить, как поступлю я, если члены товарищеского суда над Азефом в какой-либб форме обратятся ко мне с разъяснениями по интересующему их делу. При этом начальник Охр. отд. сказал мне, что ему все, что будет происходить в означенном суде, имена всех имеющих быть опрошенными судом лиц и их объяснения будут хорошо известны.

Усматривая в требовании Азефа, с сопоставлением с заявлением начальника Охр отд. Герасимова о будущей осведомленности его о ходе товарищеского расследования над Азефом, прямую, направленную против меня угрозу, я обо всем этом считаю долгом довести до сведения вашего превосходительства, покорнейше прося оградить меня от назойливости и нарушающих мой покой, а может быть и угрожающих моей безопасности, действий агентов политического розыска. <...)» ^[633]. После прочтения письма у Аргунова никаких сомнений оставаться не могло, и они договорились о встрече в Лондоне.

Ночью 23 ноября 1908 года Лопухин выехал в Москву, 29-го утром прибыл в Петербург, а 30-го вечером отправился в Лондон, откуда возвратился 14 декабря. Его неотступно сопровождали агенты охранки ^[634] . 10 декабря, в день отъезда из Лондона, к нему в гостиницу «Уолдорф-отель» явились А. А. Аргунов, В. М. Чернов и Б. В. Савинков. А. А. Лопухин с женой встретились с ними в приемной отеля и условились, что увидятся еще раз позже. За два часа до отхода поезда их свидание состоялось в лондонской квартире Аргунова. Лопухин подтвердил знакомство с Азефом очное и по документам, его службу в политической полиции.

Лопухин поставил себя в положение весьма незавидное: откажись он от переговоров с эсерами или уклонись от показаний против Азефа — можно стать жертвой террориста, мстившего за оклеветанного ветерана партии, согласись свидетельствовать против Азефа — неизбежна месть царского правительства. Лопухин выбрал второе.

Но не все эсеры поверили в виновность руководителя Боевой организации. Из показаний Лопухина проверке подлежал лишь визит к нему Азефа 11 ноября 1908 года. По утверждению Азефа, он в ноябре ездил в Мюнхен и Берлин, а не в Петербург. 23 декабря из Берлина от эсера В. О. Фабриканта, специально посланного проверить алиби Азефа, пришла телеграмма, сообщавшая, что Азеф в указанном им месте в Берлине не останавливался ^[635]. Теперь уже ни у кого никаких сомнений не должно оставаться, но сомневающиеся были...

Поздно вечером 23 декабря к Азефу домой без предупреждения пришли В. М. Чернов, Б. В. Савинков и Ян Бердо (Савинков в воспоминаниях назвал его «Николаем». В 1910 году Бердо обвинили в провокаторской деятельности и он покончил с собой) и потребовали от него доказательств пребывания в Берлине. Азеф ничего вразумительного ответить не смог Тогда ему рассказали все. Он категорически отрицал службу в полиции... Эсеры предложили ему условие — рассказать о сношениях с охранкой, и тогда его с семьей отпустят на все четыре стороны. Ему напомнили, что Дегаев и сейчас живет где-то в Америке. На обдумывание Азефу дали 12 часов.

После ухода посетителей под окнами квартиры Азефа некоторое время по своей инициативе прогуливались известные эсеры В. М. Зензинов и С. Н. Слетов. Они поговорили о том, что следовало бы на свой страх и риск зайти к предателю и пристрелить, но... поговорили и разошлись. А в это время за окнами квартиры провокатора муж пытался убедить жену, что его оклеветали и если он ночью не скроется, то утром будет убит. Жена Азефа, Менкина, убежденная революционерка, привыкшая гордиться выдающимися заслугами мужа и его авторитетом в партии, поверила ему. 24 декабря рано утром она проводила Азефа на Северный вокзал и усадила в курьерский поезд. Он уехал в Берлин к своей любовнице.

Азефа отпустили, иначе того, что произошло, назвать нельзя. «Два дня тому назад,— писал Азеф Герасимову,— вечером ко мне явились в квартиру для опроса. Я с целью затягивал так, чтобы им пришлось в 2 часа ночи уйти, с тем чтобы возобновить рано утром опять. Я же в З¹/₂^[636] часа ночи ушел без всего из дома и уже не возвращался, уехал ранним поездом» ^[637]. Обман удался так просто, потому что обе стороны этого хотели.

26 декабря в эмигрантской прессе появилось извещение:

«Партия социалистов-революционеров доводит до сведения партийных товарищей, что инженер Евгений Филиппович Азеф, 38 лет (партийные клички «Толстый», «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич»), состоявший членом партии с.-р. с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом Б [оевой] о [рганизации] и ЦК, уличен в сношениях с русской политической полицией и объявляется провокатором <...)» ^[638]. В этом извещении ЦК партии социалистов-революционеров опубликовал некоторые материалы, касавшиеся деятельности Азефа как «революционера», так и провокатора.

На собрании ЦК с привлечением активных членов партии и находившихся в это время в Париже боевиков было принято решение о предъявлении Азефу формальных обвинений и устройстве суда над ним. Некоторые члены Боевой организации продолжали верить разоблаченному провокатору, один из них угрожал обещанием предупредить Азефа, если члены ЦК не дадут гарантию, что не допустят самосуда со стороны тех эсеров, которые требовали немедленной казни их недавнего руководителя, другой предупреждал, что «перестреляет ЦК», если с головы Азефа падет хоть один волос.

В мае 1909 года в Париже состоялся V Совет партии социалистов-революционеров. В его решении имелась следующая запись:

«Совет партии считает необходимым:

1) образовать судебно-следственную комиссию из партийных лиц;

2) поручить ей полную ликвидацию всех последствий раскрытия провокаций Азефа;

3) предоставить ей право по мере необходимости привлекать к следствию и дознанию, в качестве ли обвиняемых или свидетелей, всех без исключения членов партии или ее коллективы;

4) уполномочить на вынесение приговоров, подлежащих обжалованию только перед Советом или Съездом партии;

5) предложить новому ЦК приведение в исполнение приговора комиссии» ^[639].

Судебно-следственная комиссия по делу Азефа состояла исключительно из членов партии социали-стов-революционеров, вполне послушных составу ЦК, в который входил и Азеф. Конечно же, после его разоблачения всем им следовало выйти из ЦК, но этого не произошло. Председателем комиссии был избран известный народоволец, подвергавшийся еще допросам Судейкина, А. Н. Бах, впоследствии член Академии наук СССР. В состав комиссии вошли Сан-жарский, Берг и Араратский. Послушная комиссия обосновалась в Париже, под боком у ЦК. Бах жил в Женеве и участия в работе комиссии почти не принимал. Привлечение Баха к расследованию предательства Азефа объясняется его авторитетом среди членов партии и участием в допросах провокатора Татарова.

Первое организационное заседание комиссии состоялось 8 сентября 1909 года, регулярная работа началась лишь в ноябре,— Комиссия не спешил^, не торопил ее и Центральный комитет. На семидесяти трех заседаниях был допрошен тридцать один свидетель, материалы комиссии разместились на тысяче трехстах страницах, перепечатанных на ремингтоне. Треть показаний послушные следователи отбросили, в отчет попали лишь свидетельства, угодные членам ЦК.

Важнейшим свидетелем следователи считали В. М. Чернова, одього из лидеров Центрального комитета партии социалистов-революционеров, бок о бок проработавшего с Азефом около восьми лет. Он внушил следователям, что все сведения о провокаторской деятельности Азефа исходили от Департамента полиции, который, по мнению ЦК, поставил перед собой цель — развалить партию путем дискредитации ее выдающихся деятелей. Чернов умолчал о том, что информация об Азефе поступила не только из Департамента полиции. Не смог он объяснить, откуда охранке стало известно о «выдающейся» роли Азефа в революционном движении, хотя напрашивается предположение, что его «выдал» провокатор Татаров. Татаров действительно сообщил полиции о роли Азефа в партии эсеров. Еще в 1904 году Азеф тщательно скрывал от хозяев, что он руководитель Боевой организации, и напрасно. Лопухин в конце 1904 года докладывал министру внутренних дел П. Д. Свято-полк-Мирскому, что Азеф стал членом ЦК, и поэтому от его услуг следует отказаться, сочетание секретного агента и члена руководства противоправительственного сообщества не может быть терпимо^[640]. Но если полиция знала, что глава Боевой организации и не провокатор, то отчего бы ей не арестовать Азефа, часто ездившего в Россию? Уж не из-за того же, чтобы было кого оклеветать. Чернов объяснил это феноменальной ловкостью Азефа. Такие весьма уязвимые объяснения благодушного настроения членов ЦК в отношении воплей о предательстве Азефа вполне удовлетворили следователей. Комиссия даже не сочла нужным допросить Меньшикова и Рутенберга, а им-то уж было что сказать... Она не проанализировала причин, благодаря которым столь долго в руководстве партии мог орудовать полицейский агент. Приведу лишь один пункт заключения комиссии, относящийся к письму Меньшикова, разоблачавшего Азефа (его текст приведен выше): «Что касается Азефа, то обвинения, выдвинутые против него в письме, были признаны совершенно неосновательными, ибо заключали в себе указания на разные ничтожные и мелкие факты» *^[641]. Читателю предоставляется самому сделать вывод об бсновательности или неосновательности обвинений Меньшикова. За халатность и благодушие, доверчивость, граничившую с преступлением, никто из лидеров партии не понес наказания, никто из них не был даже выведен из состава ЦК ^[642]. Члены ЦК стремились поскорее придать забвению досадную для них историю с предательством Азефа, принизить его заслуги перед Департаментом полиции. Ими руководили те же мотивы, что и Л. А. Тихомировым в деле разоблачения С. П. Дегаева. Чем больший ущерб нанес Азеф партии, тем большая вина лежала на ее лидерах, не обративших внимания на многочисленные предупреждения, не обнаруживших в своем соратнике полицейского агента. Руководство партии абсолютно доверяло Азефу, всегда вставало на его защиту и вполне устраивало провокатора. Именно поэтому он почти никого из верхушки партии не выдал. (Не в благодарность ли за услуги они его отпустили?) Азеф, по мнению членов ЦК, выполнял очень нужную для их партии работу, а что погибают рядовые революционеры, так без этого не обойтись. «Лес рубят — щепки летят». Как же это нам знакомо! Такой подход к человеческим жизням присущ людям, стоящим во главе политических партий. Они подобно шахматистам готовы передвигать и разменивать пешки, пока на доске не останется хотя бы одна, но их пешка.

Благодушие ЦК и судебно-следственной комиссии побудили Азефа потребовать в 1910 году открытого суда над ним, но суд не состоялся. Если бы эсеры согласились, суд все равно не состоялся бы за неявкой Азефа, он не рискнул бы приехать в Париж. Провокатор понимал, что молодые боевики могли его убить, не испросив разрешения у членов ЦК.

Мудрый старик, человек высокой морали, князь П. А. Кропоткин писал В. Н. Фигнер: «Глубоко сожалею, что ЦК (партии социалистов-революционеров.— Ф. Л.) странно пишет об Азефе. Ловкий провокатор, каких немало во все времена. К чему этот романтизм? Именно как мелких мошенников и плутов надо клеймить этих мерзавцев, а не делать из них героев французских романов» ^[643]. Кропоткин превосходно понимал, что над головой Азефа нельзя допускать появления ореола даже великого провокатора. Самые справедливые чувства в отношении его — презрение и брезгливость.

Роль Бакая в деле разоблачения Азефа умышленно затушевана Бурцевым — уж очень не хотелось делиться лаврами. Уместно привести здесь заключительную часть письма Бакая, помещенного ранее в этой главе: «Заканчивая настоящее письмо, я должен сказать, что бросил я службу только лишь по нравственным мотивам для того, чтобы довести до сведения русской публики о всех ужасах, свидетелем которых я был. Числился я чиновником особых поручений, получал до четырех тысяч рублей в год, имея за собой все шансы двигаться по иерархической лестнице вверх, но всем этим я пренебрег и пошел прямо на нужду и полуголодное существование. От В. Л. Бурцева я никакого жалованья не получаю, а получил плату за свои статьи, помещенные в «Былом». Капиталов не имел, не имею, равно как и моя жена и теща...» ^[644]

В 1912 году в Нью-Йорке вышла книга Бакая «О разоблачителях и разоблачительстве». В ней на 64 страницах он обвиняет Бурцева в несправедливом отношении к себе и многочисленных ошибках в ходе расследования провокаторской деятельности Азефа и других провокаторов.

«Вместо того,— писал Бакай,— чтобы молчаливо продолжать изыскание и добываемые новые факты сообщать заинтересованной стороне, Вы начали распространять слухи об Азефе повсюду, где только могли. Это повело к тому, что Вы себе нажили врагов, а Азеф — защитников.

Эту ошибку я считаю серьезным промахом. Нельзя снимать шкуру с неубитого медведя, также точно нельзя было объявлять Азефа перед всеми провокатором, не собрав достаточных данных для его уличения. (...) Меня удивляло всегда, почему Вы, несмотря на мои просьбы, не свели меня ни с одним видным социалистом-революционером для того только, чтобы говорить по делу. Ведь объясняться лично или через посредника — большая разница.

Я, как свидетель многих фактов, мог их передать так, как их наблюдал, Вы же, посредник, невольно могли впасть в ошибки, что и случалось не раз,— об этом я скажу дальше.

Когда мне пришлось выступать непосредственно в суде по делу Азефа, по свидетельству Лопатина и Кропоткина, своими десятичасовыми объяснениями я произвел настолько сильное впечатление на судей, что после моего свидетельского показания о суде над Вами не возникло и речи: перешли прямо к обвинению Азефа. (...)

Но за Вами установилась громкая слава разоблачителя; эта слава — несомненный результат крупного недоразумения, выросшего на почве разных случайностей, неосведомленности широкой публики. Благодаря этому сложилось так, что Ваши действительные заслуги настойчивого собирателя материалов, касающихся революционной стороны, мало ценятся, а качества, в самом деле в Вас отсутствующие, признаются» ^[645].

Бакай не знал, что Бурцев разоблачение Азефа трактовал совершенно не так, как это было на самом деле. Всем, кроме Бакая, он говорил, что давно уверен в провокаторстве Азефа, но ему недоставало просто-напросто доказательств. Вот он их и добыл, приперев к стенке Бакая, а затем и Лопухина.

Бурцева недолюбливали за самонадеянность, тщеславие, подозрительность^[646]. Он вел себя бесцеремонно, шел напролом, ни с кем и ни с чем не считался, обманывал, искажал факты, в общении с людьми он не был приятен. Но в результате его добровольного и бескорыстного труда революционные партии очищались от разоблаченных им провокаторов. Его энергией партия социалистов-революционеров освободилась от Азефа, его энергией предотвращено множество преступлений. Следует признать оценку Бакая, данную им деятельности Бурцева, несправедливой. Перед Бурцевым надлежит снять шляпу и низко ему поклониться за результаты его грязной и опасной работы. На счету этого санитара революционного движения самые крупные провокаторы начала XX века, именно ему удалось их разоблачить. Лишь в самом конце жизни он бросил это ремесло^[647]. Владимир Львович Бурцев умер на восьмидесятом году жизни в 1942 году в оккупированном Париже от заражения крови: он не обратил внимания на ржавый гвоздь, торчавший из старого башмака и впивавшийся в его ногу. Он бегал по опустевшему городу, нищенски одетый и вечно голодный, и резким, хриплым голосом торопливо выкрикивал мало знакомым прохожим, что Россия пренепременно победит бошей, не может не победить ^[648]. Простим ему его слабости, читатель.

Для Лопухина и Герасимова разоблачение Азефа не могло пройти безнаказанным. Вопрос о привлечении к ответственности, вернее, о наказании Лопухина всесторонне рассматривался в кабинетах Министерства внутренних дел. У правительства всегда имелась под рукой палочка-выручалочка в виде Особого совещания. Там без всяких доказательств при сговоре членов Совещания в отсутствие обвиняемого можно было приговорить неугодное лицо к пяти годам ссылки. Но в министерстве желали для Лопухина более сурового наказания, его захотели привлечь к суду по статье 102 Уголовного уложения («Виновный в участии в сообществе, составившемся для учинения тяжелого преступления <...)» ^[649]), по которой он мог получить до восьми лет каторги. Но для этого требовалось доказать «участие» Лопухина в «преступном сообществе».

Его судили 28—30 апреля 1909 года в Особом присутствии Правительствующего Сената с участием сословных представителей (присяжных заседателей). Материалы судебного процесса на первый взгляд представляют чрезвычайный интерес,— в них имеются свидетельские показания Герасимова, Рачковского, Зубатова, Ратаева и Святополк-Мирского. Но при внимательном их рассмотрении убеждаешься, что сведениями, почерпнутыми в них, пользоваться следует с осторожностью. Все показания свидетелей весьма субъективны, противоречивы и преследовали только одну цель — выгородить себя. Показания Зубатова противоречат его же письмам; Рачковский утверждал, что с 1901 года начал в Париже постоянную слежку за Азефом, считая его крупным эсером, и посылал донесения в Особый отдел Департамента полиции Ратаеву; Ратаев же сообщал, что не знал о роли Азефа в партии и так далее ^[650].

Несмотря на очевидность малой достоверности показаний главных свидетелей, Лопухина признали «виновным в том, что, зная о существовании общества, поставившего целью своей деятельности ниспровержение путем вооруженного восстания, террористических актов, существующего в России, Основными Законами утвержденного, образа правления, принял участие в этом сообществе, выразившееся в том, что он вошел в сношение с этим сообществом, выдал <...)» ^[651]. Разумеется, это обвинение не могло быть подкреплено вескими доказательствами.

Любопытно объяснение поступка Лопухина, которое он высказал в своем заключительном слове: «Когда Бурцев мне сказал, что он представил революционной партии целый ряд доказательств о службе Азефа в качестве агента и что революционная партия ему ответила, что не может быть агентом человек, который сам участвовал в целом ряде преступлений, я, всегда подозревавший, что Азеф провокатор, не мог этому заявлению не поверить. Может быть, я поверил несколько легкомысленно, но раз я поверил, молчать об этом я не считал возможным, потому что, если бы я молчал после этого, читая газеты о совершении политических убийств и смертных казнях, я бы считал их все на своей совести. Вот почему я подтвердил» ^[652].

Присяжный поверенный А. Я. Пассовер, защищавший Лопухина, пытался доказать судьям, что подсудимый «пособничал совершению деяния не преступного».

Поэтому оно не может быть наказуемо. Защитник утверждал, что результатом действий Лопухина было всего лишь исключение Азефа из противоправительственного сообщества. В чем же тут преступление?.. Но Лопухина сослали в Минусинск. В 1912 году его помиловали и восстановили в правах. В столицу он не вернулся,— слишком много трагических воспоминаний связывало его с Петербургом. Лопухин поселился в Москве и служил там вице-директором Сибирского торгового банка.

Не прошло безнаказанным дело Азефа и для Герасимова. В конце октября 1909 года его отправили в длительный отпуск с обещанием кресла товарища министра внутренних дел. Но по возвращении из отпуска он четыре года занимал почетную должность генерала для поручений при Министерстве внутренних дел. В 1914 году Герасимова пятидесяти трех лет от роду отправили в отставку и более уже на службу не призывали, даже когда началась война. Свободное время Герасимов убивал игрой на бирже ^[653]. В 1916 году он познакомился с Бурцевым, пожелавшим получить от него сведения о политической полиции. За бывшим начальником столичной охранки после свиданий с Бурцевым усиленно следили. Герасимов вспоминал: «Помню, уже перед самой революцией, как-то раз во время своей обычной прогулки по Невскому, я столкнулся с Бурцевым. Он шел в сопровождении филеров. Шли филеры и за мной» ^[654].

7 марта 1917 года бывшего начальника столичной охранки арестовали, десять дней продержали в «Министерском павильоне» Таврического дворца, куда свозили представителей высшей царской администрации, затем перевели в «Кресты». Освободили его по ходатайству Бурцева, но ненадолго, эсеры потребовали изолировать отставного жандармского генерала, и он оказался в Трубецком бастионе Петропавловской крепости. Про сидение в Трубецком бастионе Герасимов вспоминал:

«Хуже всего было то, что солдаты крепостной команды, охранявшие нас, время от времени начинали в коридорах тюрьмы митинговать, громко обсуждая вопросы о том, не проще ли было бы нас не караулить, а просто расстрелять и пустить в Неву.

Временами положение становилось очень напряженным, так что даже приходилось представителям Совета рабочих депутатов приезжать и успокаивать волновавшихся солдат. Помню, как раз перед дверями моей камеры шел такой митинг, причем оратором от Совет# выступил известный социалист-революционер [А. Р.] Гоц. С большим трудом ему удалось убедить солдат отказаться от своих намерений» ^[655].

Из Трубецкого бастиона Герасимова возили в Зимний дворец. Там он давал показания в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, путаные, подобострастные. Его отпустили, других продержали в тюрьмах до лета 1918 года и расстреляли. Возможно, опять помог сердобольный Бурцев, свидетельствовавший, что Герасимов давно порвал всякую связь с охранкой^[656]. Но расстреляли отошедших от дел и лишь приступивших к делам вице-директора Департамента полиции С. Е. Виссарионова, министра юстиции И. Г. Щегловитова, министров внутренних дел А. А. Макарова, А. Д. Протопопова и А. Н. Хвостова, товарища министра внутренних дел С. П. Белецкого и многих других, а Герасимова отпустили. Он бежал в Европу, возможно, помогли старые связи, и там, на чужбине, тоскуя по России, писал мемуары и продолжал верить, что Азеф его никогда не обманывал.

КОНЕЦ ПРОВОКАТОРА

Но вернемся к Азефу. Вся Россия обсуждала его разоблачение. Государственная дума 11 и 13 февраля 1909 года рассматривала запрос депутатов о провокаторской деятельности Азефа. В ходе дебатов анализировались и другие случаи использования правительством полицейской провокации. Приведу несколько извлечений из стенографических отчетов этих заседаний:

«В 1904 г. Рачковский, уволенный от службы, не теряя связи с Азефом, постоянно встречается с ним в Варшаве, и вправе ли мы не доверять показаниям социал-революционеров, что Азеф и Рачковский, именно Рачковский, удаленный Плеве, составляют план и организацию убийства Плеве. (...) Нужно поставить вопрос о том, откуда возникают в русской действительности такие факты,— и мы приходим, на основании всех этих данных, к тому заключению, что имеем дело с системой провокации. Мы утверждаем на основании этой картины, что провокация входит как органическая часть в деятельность политической полиции. Но если правительство не в состоянии опровергнуть всей нарисованной нами картины, а мы уверены, что, при всем обладании полнотой документов, оно опровергнуть этих данных не может, то у правительства остается одно: заявить, что центральное правительство ко всему этому непричастно, что центральное правительство ничего об этом не знает, как отчасти говорит оно в своем втором сообщении. Может быть, правительство не знает всего, что делается у него под рукою. Мы знаем такие прецеденты: правительство не знало, может быть директор Департамента полиции не знал, что делается за дверями кабинета Комиссарова, где печатались на казенной машине прокламации, призывающие к еврейским погромам; может быть, правительство не знало, что делается за дверями кабинета Рачковского, который рассылал свои циркуляры, вероятно, нетелеграфно, может быть и не письменно — Татаровым и Азефом; может быть, оно и не знало всех этих деталей, но это нисколько не умаляет его вины, его преступности. Мы утверждаем, что система провокации, система политического сыска перешла в настоящее время в систему управления страною, что провокация составляет неотъемлемую часть именно внутреннего управления страною. Система провокации является неотъемлемой частью режима умирающего «абсолютизма». (Голоса справа: «Что такое? Этого нельзя позволять»; легче; шум; звонок председателя.) В самом деле, если нет надобности прибегать к провокации в стране, где существует правовой строй, где управление страной ведется на основании, на точном основании закона, где правительство опирается на доверие населения, а не на силу штыка и полицейских нагаек, то, с другой стороны, провокация необходима там, где управление основывается на личном усмотрении, где царит разнузданный произвол отдельных администраторов» ^[657] .

На запросы депутатов отвечал министр внутренних дел П. А. Столыпин. Ему многое пришлось признать. Даже крайне правые депутаты не смогли и не пожелали его поддержать. Главный оправдательный мотив властей основывался на том, что они не знали о роли Азефа в партии социалистов-революционеров, не предполагали, что их агент член ЦК и руководитель Боевой организации, душа всех террористических актов. Прямое начальство Азефа считало его талантливым, но обычным секретным агентом внутреннего наблюдения, не более, и уж никак не провокатором. В противном случае Департамент полиции еще в 1903 году отказался бы от его услуг. Интересно, что об этом говорил не только Столыпин, но и находившийся в отставке Ратаев. Им вторили все остальные. Многие следившие за ходом дебатов в Думе поверили представителям властей.

Конечно же, в Министерстве внутренних дел знали об Азефе почти все, знали, какое положение он занимал в партии, знали все, кто был с ним связан, знали Столыпин, Рачковский, Ратаев, Лопухин, Герасимов и другие. Если бы Азеф сумел скрыть это, что почти невероятно, то все бы донес Татаров или 3. Ф. Жученко, давняя сотрудница Департамента полиции, разоблаченная Бурцевым и признавшаяся ему, что истинные роли Азефа в партии и полиции были ей хорошо известны^[658]. Внутренняя агентура Департамента полиции, наблюдавшая за социалистами-револю-ционерами, тремя перечисленными провокаторами не исчерпывалась. Департамент полиции не довольствовался информацией, поступавшей из одного источника. Взаимная слежка секретных агентов друг за другом — главнейшее правило политической полиции. Бурцев, давая 1 апреля 1917 года показания Чрезвычайной следственной комиссии, сказал: «Но по словам Азефа (при свидании во Франкфурте,— Ф. Л.), он не мог допустить, чтобы Герасимов не догадывался и не знал о его роли, как участника террористических актов»^[659].

Мы не располагаем позднейшими признаниями руководителей политического сыска о том, что они, при рассмотрении запроса об Азефе, обманули депутатов Думы в феврале 1909 года, но нам хорошо известно об отношении Департамента полиции к другому провокатору, к Р. В. Малиновскому. Директор Департамента полиции С. П. Белецкий и его заместитель С. Е. Виссарионов превосходно знали, что Малиновского трижды судили за кражи, но он дал согласие сотрудничать, и полицейские забыли о грехах его молодости. Когда Малиновский вошел в состав ЦК РСДРП, ему в охранке увеличили жалованье, когда же его избрали в IV Государственную думу, полиция начала ему платить по 700 рублей в месяц плюс наградные (оклад губернатора составлял 500 рублей в месяц)^[660]. В 1917 году и Белецкий, и Виссарионов признались на допросах в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений бывшей царской администрации, что увеличение оклада Малиновскому находилось в прямой зависимости от того положения, какое он занимал в партии^[661]. Это и естественно — платили за ценность информации и возможность влияния на различные события. Член ЦК поставлял первостепенную информацию и мог оказать на предпринимаемые партией действия определенное влияние, нужное Департаменту полиции. Когда же Малиновский попал в Думу, он приобрел еще большую ценность для своих хозяев. Следует ли жалеть денег на агента, который может выкрасть архив социал-демократической фракции IV Государственной думы для его просмотра директором Департамента полиции? Если бы в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства удалось допросить Столыпина, Рачковского и Ратаева, мы знали бы об Азефе значительно больше. Если бы следователи комиссии, допрашивая Герасимова, потребовали от него подробнее рассказать о своем секретном агенте, нам не пришлось бы о многом гадать. Мы узнали бы, с какой целью Департамент полиции по требованию Герасимова выдал Азефу русский паспорт на имя А. А. Неймейера, по которому он жил с 1910 по 1915 год, и устроил его на работу в одну из берлинских электротехнических фирм. Зная, по какому паспорту проживает секретный агент, легко отыскать его владельца. Политические полиции дружественных государств всегда помогали друг другу. Однако сотрудники русского политического сыска провокатора не прикончили, они понадеялись на эсеров.

Дебаты в III Государственной думе по поводу Азефа продолжались, а он устраивал свою новую жизнь. Бывший провокатор нанял в Берлине шестикомнатную квартиру и поселился в ней со своей любовницей, певицей одного из петербургских кафе-шантанов. Он легко превратился в преуспевающего мещанина, обеспеченного капиталом до конца своих дней. Его благополучие объясняется очень просто — не считая сумм, полученных им из кассы партии, тридцать сребреников Азефа равнялись жалованью царского министра — четырнадцать тысяч рублей в год. К тому же он успешно играл на бирже и проделывал мелкие коммерческие операции. На имя своей подруги Азеф открыл модную мастерскую в центре Берлина. Потекла сытая счастливая жизнь с пухленькой, розовень-кой, в кружевах и воланчиках сентиментальной возлюбленной из мелкобуржуазной немецкой семьи. В лексиконе бывшего террориста замелькали новые для него слова: «птичка», «гнездышко», «папочка»... Его энергия и темперамент находили разрядку в азартной карточной игре и биржевых операциях. Все выигранное на бирже Азеф просаживал за ломберным столом. Жажда риска, расчетливость и трусость странным образом уживались в этом чудовище.

Встретиться с женой Азеф попытался лишь однажды. Ночью он прокрался по парижским улицам и явился неожиданно в свою бывшую квартиру, но при его виде жена схватила револьвер. О жене Азефа Ратаев сообщал: «Переехав в 1902 году по обязанностям службы в Париж, я застал Любовь Азеф близко стоящей к лицам, занимавшим центральное положение в партии, как-то: Брешко-Брешковская и др. Вскоре мне стало совершенно определенно известно, что она состоит членом парижской группы заграничной организации партии социалистов-революционеров и очень хорошо осведомлена о делах этой организации. Она никогда секретным агентом русской государственной полиции не состояла, и я имею некоторое основание полагать, что она не догадывалась о службе мужа в полиции»^[662]. Азеф больше не предпринимал попыток увидеться с семьей.

Решение об убийстве Азефа было все же вынесено руководством партии социалистов-революционеров, но при условии его реализации не на территории Франции. Эсеры организовывали поиск провокатора по всей Европе и почти выследили, но только почти. Искренность эсеров, по крайней мере их лидеров, вызывает обоснованные сомнения. Так из статьи А. М. Горького «К ответу Азефа?», опубликованной в 1911 году в бурцевском журнале «Будущее», мы узнаем:

«До какой степени стал невозможен в настоящее время Азеф для Герасимовых и Гартингов и так далее — можно видеть из того, что из Брюссельского посольства год тому назад одному видному террористу дали возможность добраться до Азефа... Надо ли говорить, для чего столыпинцы дали террористам адрес Азефа... Террористы отказались войти в переговоры с представителем посольства, и Азеф благополучно уехал из Бельгии»^[663].

«Дипломаты» выполняли задание «столыпинцев» из Департамента полиции, решивших покончить с бывшим секретным агентом руками эсеров. Отказ эсеров мог быть связан с желанием не поднимать шума вокруг Азефа и скорее предать забвению его имя, возможно, они не захотели служить исполнителями воли политической полиции или опасались провокации. Террористы могли проследить за Азефом и убить его позже на территории Германии, но не сделали этого.

Летом 1912 года Бурцеву стал известен берлинский адрес Азефа. Владимир Львович послал ему письмо с предложением встретиться, гарантируя при этом сохранение тайны. Встревоженный Азеф тотчас съехал с квартиры, сдал обстановку на хранение в мебельное депо, написал завещание на имя любовницы и отправил ее к родителям в провинцию. Эти его действия свидетельствуют о желаний принять доступные ему меры предосторожности. По собственному опыту зная цену обещаниям Бурцева, он мог думать, что тот не сохранит в тайне от эсеров его адрес. Азеф не предполагал, что боевики давно могли найти его с помощью «дипломатов» из русского политического сыска. Отказ от свидания с Бурцевым никак не улучшал его положения — за ним могли уже следить. Поэтому Азеф решил не уклоняться от встречи.

Двадцать лет спустя известный русский писатель-эмигрант Я. М. Цвибак (Седых) показал Бурцеву номер французской газеты «Матен» от 18 августа 1912 года. Когда Владимир Львович увидел в газете заголовок: «В четверг 15 августа во Франкфурте встретились Бурцев и Азеф. Предатель исповедовался перед революционером», он пришел в сильнейшее нервное возбуждение, вытащил Цвибака из читальни и принялся, взволнованно жестикулируя, вспоминать о конфиденциальном свидании с провокатором:

«И потом три дня подряд Азеф рассказывал мне, как из идейного, честного революционера и главы Боевой организации он превратился в провокатора. Его основная мысль была та, что, хотя он действительно выдавал революционеров, он в то же время продолжал служить революции. Организовал убийство Плеве, в. к. Сергея Александровича, покушение на Николая II... Эти заслуги перед партией, по его мнению, искупили предательство»*^[664]. Далее в таком же духе, и опять требование суда... Азеф отрицал крупные выдачи Департаменту полиции и считал, что его тактика верна, что он — революционер и готов вернуться в партию, но со своей тактикой».

Возвратившись в Париж, Бурцев поспешил через газеты сообщить миру об историческом свидании. В № 157 от 10 сентября 1912 года нью-йоркской газеты «Русское слово» И. К. Окунцов опубликовал «Беседу с В. Л. Бурцевым». Из нее мы узнаем странные факты. Оказывается, «Бурцев о своей находке (Азефе.— Ф. Л.) сообщил заправилам партии социалистов-революционеров и даже открыл им адрес провокатора». Но на это не последовало никаких действий.

«Азеф 20-ти лет поступил в охранку,— писал Окунцов.— Учась и бедствуя в Германии, он написал в охранку заявление о желании быть ее агентом. Охранка ответила утвердительно и стала ежемесячно высылать по 50 рублей, хотя юный шпион никого не выдавал, а только от времени до времени сообщал ничего не значащие данные о частной жизни революционеров. Желая нанести смертельный удар царизму и принести победу освободительному движению, Азеф поступил в партию социалистов-революционеров и начал свою деятельность на оба фронта. Он — не провокатор, он — революционер; революционером останется до гробовой доски»^[665].

Странно, но в газете все это напечатано даже без иронии, всерьез. Как это понимать? Поверили Азефу? Кто? Тезис Азефа — выдача революционеров оправдана убийством высоких сановников — аморален и лжив. Жертвовать можно собой. Жертвовать другими во имя каких угодно замечательных целей — недопустимо. Никто не имеет права приносить кого-либо в жертву, кроме себя. Нет каких угодно светлых целей, ради которых можно жертвовать чужими человеческими жизнями. Самая светлая цель — это создание жизни на земле. Так можно ли ради нее жертвовать чужими жизнями?..

Лопатин о франкфуртском свидании писал Бурцеву:

«Прочел я в «Матен» Ваше интервью и — признаюсь — сильно разочаровался в своих ожиданиях. Я не отрицаю важности того, что живой Азеф подтверждает то, что Вы сообщили о нем ранее. Но нового в его показаниях нет и не только для меня, но и для публики. В особенности нет важных сообщений о степени осведомленности некоторых членов сыска о революционных подвигах Азефа, как заранее, так и после. Рядом с этой бесплодностью свидания поражают тон Вашего рассказа о нем, имеющего вид попытки разжалобить публику в пользу этого чадолюбивого Иуды! Черт знает что такое!»^[666].

Возмущение Г. А. Лопатина, честнейшего человека, «странствующего рыцаря революции», прорвалось в письме к Бурцеву еще и потому, что его взбесила безнаказанность Азефа. Столько смертей, зла, горя,— а Азеф где-то наслаждается жизнью и вокруг благоденствие. На этот раз Лопатин ошибался.

После франкфуртского свидания Азеф скитался по немецкой провинции, навещал родителей возлюбленной, менял пансионаты, отели, снимал холостяцкие квартиры в отдаленных районах Берлина - около года заметал следы. Лишь летом 1913 года Азеф возобновил оседлую жизнь в Берлине, но ненадолго. Германская контрразведка выслеживала Азефа с начала войны. 12 июня 1915 года у него на квартире произвели обыск и отправили в тюрьму Моабит, как русского анархиста.

Испанское посольство в Берлине, защищавшее во время войны интересы русских граждан в Германии, пыталось вызволить его из тюрьмы, но тщетно. Просидев два с половиной года в одиночной камере, он вышел на свободу лишь после Октябрьской революции, в декабре 1917 года. За годы войны Азеф катастрофически разорился, в тюрьме сильно сдало здоровье, обострилась болезнь почек. Он умер в Западной больнице в Берлине 24 апреля 1918 года. Через два дня его похоронили по второму разряду на кладбище в Вильмерсдорфе, юго-западном пригороде Берлина. Ни памятника, ни креста на могиле не установили из предосторожности, место обозначили кладбищенской табличкой с номером 446 ^[667].

6. Кто ость кто

Российские монархи создавали и совершенствовали полицейские службы и с их помощью успешно осуществляли насилие над своим народом, не испытывая при этом сопротивления чинимому ими произволу. Лишь во второй половине XIX века образовавшиеся в России революционные партии смогли вступить в противоборство с императорской властью.

Потерпев неудачу в пропаганде социалистических идей среди крестьян и разочаровавшись в ожидании всенародного бунта, революционеры начали применять террор против своих политических противников — императора и его ближайших помощников. Произвол вступил в единоборство с произволом, ибо террор есть самосуд, деяние противозаконное в своей основе. Пытаясь объяснить происходившее, Н. А. Морозов писал, что народники видели в политическом терроре «осуществление революции в настоящем» ^[668]. Сомнительное объяснение: крестьяне не понимали народников, тогда ими овладело нетерпение... А может быть, революция и есть проявление нетерпения одних к другим? Проявление нетерпимости? Можно ли убивать людей за различие в политических взглядах? Нет ли иных путей устранения противоречий между людьми?

От выстрела Каракозова до взрыва бомбы Гри-невицкого в течение пятнадцати лет радикально настроенные молодые люди охотились за императором, освободившим крестьян и давшим России судебную реформу. После убийства Александра II всенародного, бунта не последовало и народовольцы не оказались у власти. Этого и не могло произойти. А если бы народовольцы получили власть, то что бы было с Россией? Власть, необходимая народу и его державе, должна покоиться на конституции и законах. Народовольцы требовали «не конституции, а народовластия». Они и сами не знали, что это такое. Не будем гадать. Нас интересует реализованный путь развития общества, совокупность свершившихся событий. Каждый акт насилия, предпринимавшийся народовольцами, вызывал обратное действие в виде контрреформ, ослабления того прогрессивного, что дало царствование Александра II. Реакция порождала репрессии, а они, в свою очередь, возбуждали сочувствие к обреченным на тюрьмы и ссылки. Мучеников жалели, героями восхищались, и ряды революционеров неизменно пополнялись. В партии шли идеалисты и тщеславцы, стойкие и колеблющиеся, фанатики и сомневающиеся, рядовые труженики революции и их будущие лидеры.

Одновременно с самым благородным, самым романтическим в русском революционном движении сосуществовали наиболее отвратительные его проявления — предательство и террор. Народовольцы, заблудшие в поисках собственного пути, присвоили себе право, не опираяясь ни на какие законы, распоряжаться чужими жизнями, на произвол отвечать произволом, насильственно вовлекать общество в кровавую борьбу за сомнительные идеи.

Короткая жизнь русского народничества — людей, в большинстве своем самоотверженных, искренне желавших принести себя в жертву ради торжества лучшей жизни трудового народа,— началась вслед за мрачной уголовщиной и бессовестной ложью, внесенными в революционное движение С. Г. Нечаевым и нечаевщиной, увековеченной Ф. М. Достоевским в романе «Бесы». Проживи Ф. М. Достоевский еще пять-шесть лет, возможно, появился бы роман о дегаевщине, начавшей беспощадный, мучительный процесс разрушения «Народной воли». Последующие атаки полицейских властей привели к окончательному угасанию русского народничества. Наследники народников, социалисты-революционеры, подхватили террор и применили его как главнейшее средство борьбы против царского самодержавия. По количеству жертв политических убийств они превзошли всех своих предшественников. Взрывом на Аптекарском острове в Петербурге на даче П. А. Столыпина 12 августа 1906 года было убито тридцать два человека и около тридцати ранено, в том числе и дети. Эсеры убивали министров, приставов, тюремных надзирателей, заодно убивали случайных прохожих, тех, кто оказывался рядом, убивали в таких количествах, что скорбный синодик по убиенным теперь уже составить невозможно.

Вожди всех революционных партий заявляли, что действуют от имени и во благо всего народа. Но рабочие, крестьяне, мещане, дворяне, духовенство, люди всех национальностей, населявших Российскую империю, этот неоднородный конгломерат, представляющий единый организм, и есть народ. И никого из этого организма искусственно выбрасывать нельзя. Социалисты-революционеры называли народом только крестьян, а социал-демократы — только рабочих (напомню, что в 1901 году рабочий класс составлял около одной сотой населения России). Вожди революционных партий действовали даже не во благо той части населения, которую они называли народом, они боролись за интересы членов своих партий и главным образом в интересах их верхушек. Интересы могут быть не только в материальных благах, но и в навязывании убеждений. Теперь нам это хорошо известно.

Кроме полицейских мер против террора, правительство располагало лишь одним средством защиты — стремлением к его предотвращению. А это, как мы знаем, невозможно без применения провокации. Революционеры и сами использовали провокацию. Шел процесс взаимного обучения и «кровосмешения». Революционеры тоже внесли свою лепту в развитие полицейской политической провокации. Лидеры партий опирались на честных идеалистов и романтиков среди послушных рядовых членов, но сами были расчетливыми, холодными политиками. Полезным для своей партии они считали лишь то, что было им выгодно, этим объясняется их терпимость к провокаторам.

Вожди революционных партий, каждый готовя свою революцию, не понимали или не желали считаться с тем, что не каждый человек способен ее перенести. Революция есть скачок в социальном и политическом развитии общества, мгновенное его изменение. Человек же существо биологическое, для него естественны эволюционные процессы, его мозг и нервная система не успевают адаптироваться при мгновенном изменении окружающего мира. Революционеры полезны лишь для ускорения прогрессивных эволюционных процессов. Руководители революционных партий знали, на что идут и, готовя себя к скачкам заблаговременно, легко их переносили. Романтики и идеалисты, доверчивые рядовые члены партий шли за вождями без оглядки. Они не задумывались, туда ли их ведут и каких можно ожидать последствий. Они позволили использовать себя, не осознавая, что их руками властолюбцы творят новый, еще худший произвол.

Истоки отсутствия общественного правосознания следует искать в глубинах нашей трагической истории. Народ умышленно веками держали в бесправном положении и тщательно оберегали от самих понятий «правосознание» и «законность». Убийство, разбой, насилие, провокация как средства борьбы за власть, за торжество политических идей достигли такого распространения, столь глубоко внедрились в сознание людей, что приняли силу некоего неписаного, но весьма распространенного закона — закона произвола, закона вседозволенности. Даже в выдающихся умах нашла отклик мысль о необходимости жертвовать чужими жизнями во имя торжества сомнительных идей, в жертву приносили жизни рядовых революционеров. Сколь же легкомысленно и страшно звучат сегодня слова А. М. Горького, написанные им вечером 9 января 1905 года, еще раз повторим их: «Убитые — да не смущают — история перекрашивается в новый цвет только кровью».

Мерзость запустения, произвол и провокация присущи не только монархическому способу правления, но и любому тоталитарному режиму. Дегаевы, гапоны и азефы появляются там, где нет правосознания, отсутствует демократическая среда и царит беззаконие.

Когда правительство молодой Советской республики создавало свои правоохранительные органы, оно с революционных позицгій и классового сознания видело их гуманными и справедливыми. Командный состав ВЧК формировался из бывших политкаторжан. Казалось бы, люди, испытавшие на себе ужасы полицейского произвола, не могли использовать методы, применявшиеся к ним. Но они считали, что к врагам следует применять ими же разработанные режимы содержания в изоляции, способы ведения следствия и суда, не предполагая, чем это обернется. Произошла преемственность беззакония, принятие в свой арсенал именно того, против чего боролись. Партией владела уверенность, что вот-вот грянет мировая революция. Чтобы ей эффективно помочь, следует срочно освободиться от внутренних врагов. Их держали в тюрьмах, не ссылаясь ни на какие законы — старые отменили, а новых не создали, и судили по революционной совести, как классовых врагов.

Приговоры составлялись до начала судебных заседаний и приводились в исполнение без соблюдения самых элементарных общепринятых формальностей.

Постепенно правоохранительные органы республики превратились в механизм реализации террора. Заняв главенствующее положение в обществе, произвольно распоряжаясь жизнями людей, они ощутили свое зловещее могущество. Когда истребили явных и предполагаемых политических противников, приступили к созданию врагов народа. Требовалось внушить населению рабское послушание, свести счеты с соперниками, отвлечь от анализа преступной деятельности руководителей, самозагрузиться для подтверждения собственной необходимости. Как просто объявить человека врагом народа, и доказательства виновности отпадают сами собой, как просто законы заменить директивами, голосование — аплодисментами, собственное мнение — морально-политическим единством масс. Наступил шабаш беззакония, мы оставили далеко позади всех своих исторических предшественников.

Пытаясь объяснить превращение советских правоохранительных органов в машину произвола и насилия, некоторые исследователи связывают его с проникновением в них бывших царских охранников. Приведу свидетельство А. И. Спиридовича: «В рядах большевистского правительства нет ни одного жандармского имени. Их нет там, хотя там находятся представители всех сословий, служб, профессий, степеней, рангов и чинов прежней России. Бывший жандармский полковник Комиссаров, покинувший ряды Корпуса [жандармов] еще при царском режиме,— единственное исключение»^[669]. Спиридович допустил неточность — в ВЧК помощником Дзержинского служил Джунковский, но Джунковский, честный, порядочный человек, был одним из лучших представителей царской политической полиции. Что касается Комиссарова, то его без преувеличения можно поставить рядом с Судейкиным, Рачковским и им подобными. Но не в бывших жандармах дело. Дело в преемственности жандармского произвола, в глубоко укоренившемся произволе власти и власти произвола, веками главенствовавших на просторах Российской империи. Мы не разрушили произвол, мы разрушили то немногое, чего достигла робкими прогрессивными преобразованиями императорская власть за последние столетия своего существования. Неразборчивость в выборе средств для достижения сомнительных целей, непростительные ошибки наших предшественников обернулись для нас возмездием. Мы позволили людям, увлеченным построением социализма, перекрашивать историю чужой кровью, нашей кровью.

Не следует обольщаться, предполагая, что дух беззакония угас в нашем обществе. Процесс этот столь глубок, многолик и живуч, что остановить его невозможно. Ликвидировать беззаконие следует путем анализа его истоков, морального оздоровления общества и создания системы действующих законов, перед которыми все будут равны,— созданием основы правового государства, в котором правоохранительные органы должны действовать в строжайшем соответствии с законами.

В последних числах февраля 1917 года на телефонные звонки, раздававшиеся в пустом здании Петроградского охранного отделения, несколько суток подряд отвечал один и тот же голос. Все охранники разбежались от раскатов грома Февральской революции, и лишь один безвестный донкихот политического сыска не покидал своего поста около дежурного телефона. Охранники разбежались, но не бездействовали... «Когда старый строй лежал на своем смертном одре и почувствовал, что уже нет у него надежды на выздоровление, и смерть неминучая стоит за его плечами,—, писал один из первых исследователей архивов царской охранки В. Б. Жилинский,— тогда с его уст сорвался тихий, едва слышный шепот. Этот шелест его побелевших губ касался всех тех гнусных и темных учреждений, которые он создал и холил для укрепления своей власти, не замечая, что они сыграли с ним в сущности такую злую шутку. Этот шепот был услышан тонким ухом всех Охранных и Жандармских отделений, он призывал к уничтожению всех дел и документов, которые могли его компрометировать, могли бы осветить всю гнусность существования. Этот безмолвный призыв был понят и сделал свое дело: начиная с Петрограда, запылали по всей России драгоценные для истории документы. С преданностью, достойной лучшей участи, темные дельцы исполнили волю бывших властителей и уничтожили архивы» ^[670].

Горели документы, хранившиеся в зданиях Петроградской и Московской охранок, Департамента полиции, в провинциальных учреждениях политического сыска, горели папки с доносами секретных агентов, горели циркуляры и инструкции по внутреннему наблюдению. Уходивший в небытие режим испепелял следы своих преступных деяний. Многие документы исчезли в пламени костров, но не сгорело то, что запечатлелось в людях, что вольно или невольно, переходя от поколения к поколению, превратилось в условные рефлексы — страх и повиновение беззаконию. Тяжестью инерции они и сегодня ощущаются нами.

ПРИМЕЧАНИЯ 1. КТО ЕСТЬ КТО

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Аврех А. Я. 389, 399.

Агафонов В. К- 160, 310, 387— 389, 397—399.

Азеф Е. Ф. 121, 140—143, 151, 153, 191, 277, 281—282, 290, 294—323, 329—330, 350—373, 396—400.

Азеф Л. Г. 298, 322, 346, 351, 356, 389.

Азеф Ф. 295.

Айнзафт С. 393—395.

Айзенлист Д. 324, 393.

Акимова Т. М. 320.

Александр I. 36—38, 41—44, 46— 49, 51—52, 384.

Александр II. 72—74, 76—77, 79, 83, 88—89, 92, 103, 110—111, 115, 162—163, 172, 179, 215— 216, 247, 375.

Александр III. 19, 61, 82, 85, 103—105, 111, 116—118, 150, 164, 184, 189, 191, 207, 209, 215—216, 219, 386.

Алексей Михайлович, царь. 13, 14, 17—21, 24, 36, 50.

Алексей Петрович, царевич. 23, 26.

Амфитеатров А. В. 345.

Андреевская. 342.

Анна Иоанновна, царица. 28— 31, 47.

Анна Леопольдовна, регент. 30.

Анненский Н. Ф. 271.

Антиох-Вербицкая О. Н. 30.

Антонелли П. Д. 67—68, 71, 81.

Антоний, митрополит. 246, 254.

Аппельберг Г. Э. 334.

Аппельберг О. Э. 334.

Апушкин В. А. 157.

Аракчеев А. А. 39—41. Араратский. 358.

Аргунов А. А. 298, 301, 352— 355.

Арсеньев К. К. 271.

Астафьев А. А. 172—173.

Бабичев Н. Я. 81.

Бакай М. Е. 104, 108, 153, 310, 323—329, 336—337, 334—347, 351, 360—361, 387—399.

Бакунин М. А. 145.

Балашов А. Д. 39, 42—44. Балмашев С. В. 301.

Баранников А. И. 178.

Баранов М. Н. 111 —112, 148. Барлэ. 149.

Батеньков Г. С. 41.

Батьянов М. И. 85.

Батюшков И. Д. 277.

Баур. 31.

Бах А. Н. 189, 223, 358, 391. Башуцкий Д. Т. 164.

Беленький Д. М. 394.

Белецкий С. П. 7, 93, 133—134, 142, 158, 365, 368, 386.

Белоконский И. П. 387.

Бенкендорф А. X. 45, 52—53, 55—59, 61—64, 105, 144—145, 165.

Берг. 358.

Бердо Я. 339, 356.

Бердяев Н. С. 232, 234.

Беренштам В. В. 305, 397.

Бернер А. Ф. 384.

Бибиков А. И. 34, 47.

Бибиков Д. Г. 383.

Бинт Г. 147, 213.

Бисмарк О. 144.

Биттер-Монен. 152—153.

Блок А. А. 157.

Блудов Д. Н. 383.

Богданович Ю. Н. 173.

Богораз В. Г. 265.

Богульянский М. А. 48.

Богучарский В. Я. 147, 254—255, 265, 324, 388—389, 392, 395.

Борисенко. 290.

Бошняк А. К. 45.

Брешко-Бреийковская Е. К. 301, 320, 369.

Бриллиант Д. В. 305.

Бровцов. 332.

Брок. 218.

Бруннов Ф. И. 145.

Буксгевен. 228.

Булыгин А. Г. 100, 330, 383.

Бурцев В. Л. 95, 151 —154, 156, 210, 214—215, 238, 244, 290, 313, 315, 323—324, 326—329, 344—347, 350—353, 360—362, 364—367, 370, 372, 398—399.

Бутурлин И. И. 26.

Бухбиндер Н. А. 264, 395.

Валк С. Н. 390.

Валуев П. А. 77—78, 83, 210, 218, 383, 385, 392.

Валь В. В., фон. 242.

Варнашев Н. М. 247, 251—252, 255, 265, 394—395.

Васильев А. Т. 386.

Васильев И. П. 251—252, 255, 397.

Васильчиков И. В. 45—46.

Васильчиков С. И. 266.

Вашо Ф.-Н.-А. 150, 225.

Вединяпин М. А. 320.

Велио И. О. 386.

Венгеров С. А. 203.

Венедицкий 342.

Веретенников В. И. 382.

Веселовский С. Б. 381.

Виссарионов С. Е. 158, 365, 367.

Витте С. Ю. 224, 229—230, 241 — 242, 244, 258, 271, 280, 332, 394.

Владимир Александрович, вел. кн. 187, 266, 273, 275.

Владимирский-Буданов М. Ф. 381.

Возный А. Ф. 381—383, 385.

Волк С. С. 390.

Волков Е. Н. 218.

Волконский М. Н. 34

Волконский П. М. 45.

Волконский Ф. Ф. 13.

Вольтер. 33.

Воронович В. М. 81.

Воронцов-Дашков И. И. 216, 218.

Вострое В. В. 68.

Вуич Э. И. 386, 395.

Вяземский А. А. 32—33.

Вязмитинов С. К. 39.

Гагарин П. П. 77.

Ганелин Р. Ш. 393—395.

Гапон Г. А. 190, 245—260, 263, 264, 267—268, 272—279, 282— 291, 339, 393—396.

Гарин Н. И. 386.

Гартинг А. М. 151 —154, 166, 222—224, 344, 346—347, 370.

Геккельман А. М., см. Гартинг А. М.

Гельфман Г. М. 163.

Генкин И. И. 212.

Герасимов А. В. 94, 120—121, 133—134, 158, 215, 282—283, 288, 311, 314—318, 322, 330, 335, 346, 352—356, 362—368, 393, 396—399.

Герцен А. И. 76, 145—146, 388.

Гершуни Г. А. 301—303, 310— 311.

Гессен И. В. 271.

Глебов А. И. 31.

Глебов. 23.

Глебова Е. Н. 391.

Гликман В. Я. 345—346, 399.

Голицын А. Н. 383.

Голицыны. 31.

Голикова Н. Б. 382.

Головин И. Г. 145.

Гольцев В. А. 17, 382.

Горев Б. И. 344—345, 382, 399.

Горемыкин И. Л. 224, 242, 383.

Горохольский. 330.

Горький А. М. 270—271, 276, 291, 345, 370, 377, 395.

Гоц А. Р. 365.

Гоц М. Р. 232, 290, 301.

Грановский Т. Н. 72.

Грачевский М. Ф. 174—176, 180—181, 209.

Гребенчо. 186—187.

Грибовский М. К. 45.

Грибоедов Ф. И. 13.

Григорьев Н. П. 68.

Грин. 325.

Грингмут В. А. 254.

Гриневицкий И. И. 162, 170, 173, 179, 375.

Грузенберг О. О. 349

Гуревич Л. Я. 157.

Гурин. 222.

Гурко В. И. 179.

Гусев В. А. 341.

Гутенберг И. 93.

Давыдов Ю. В. 397—398.

Данилович Г. Г. 116.

Дарвин Ч. 165.

Дебагорий-Мокриевич И. К. 164.

Дегаев В. П. 166—171, 174—176, 197, 212.

Дегаев С. П. 141, 162, 169—193, 204, 223—228, 339, 353, 359, 376, 390—392.

Дегаева Е. П. 167.

Дегаева Л. Н. 173—174, 181, 183, 203—204, 207, 212—213, 223.

Дегаева Н. Н. 167.

Дегаева Н. П. 167, 392.

Дейч Л. Г. 168, 177, 285, 319, 389—390, 396—397, 399.

Джунковский В. Ф. 137—138, 158, 337, 379.

Дзержинский Ф. Э. 379.

Дидро Д. 33.

Диллон. 273.

Дитрихе. 142.

Добржинский А. Ф. 184.

Долгоруков В. А. 75—77.

Долгоруков П. В. 60—61, 63, 145—146, 384—385.

Долгоруковы. 31.

Достоевский Ф. М. 375—376.

Дремлюга. 332.

Дрентельн А. Р. 85, 179, 219.

Дриго В. 81.

Друсквиц. 146.

Дубельт А. Н. 53.

Дубельт Л. В. 52—54, 59, 61, 63, 71, 75, 165, 384.

Дубровин А. И. 142, 145, 226, 254.

Дурново И. Н. 179, 383.

Дурново П. Н. 136, 150, 222, 275, 284—285, 295, 297, 330, 383, 386.

Евреинов Н. Н. 383.

Егоров Б. Ф. 68, 385.

Егоров И. А. 332.

Екатерина I. 23, 27—29.

Екатерина II. 31—37, 44—47, 105, 384.

Елизавета Петровна, императрица. 30—31, 47.

Емельянов А. С. 76.

Еремин А. М. 98, 154.

Ермолинский В. В. 81.

Ерошкин Н. П. 381—384, 386.

Жарков А. 81, 192.

Желваков Н. А. 389.

Желябов А. И. 163, 308.

Жилинский В. Б. 380.

Житловский X. И. 298.

Жорес Ж. 152.

Жуковский В. А. 116.

Жученко 3. Ф. 141, 153, 308, 367.

Завадовский П. В. 47.

Завадский С. В. 157.

Завалишин И. Д. 61.

Заварзин П. П. 236, 393.

Заварицкий А. Д. 332.

Заварницкий А. Д., см. Заварицкий А. Д.

Загорский К. Я. 390.

Зайончковский П. А. 385—386, 388, 389.

Закревский А. А. 383.

Замысловский Г. Г. 142.

Заславский Д. О. 392.

Засулич В. И. 76, 168, 388—389.

Зверев В. Н. 109.

Звержинская. 284, 286, 289.

Зволянский С. Э. 329, 348, 386.

Зеленой А. А. 77—78.

Зензинов В. М. 157, 356.

Зиберт Ф. С. 235.

Зильберт Г. 391—392, 3%, 398— 399.

Зиновьев. 290.

Златопольский С. С. 168, 173.

Знаменский. 157.

Зубатов С. В. 99, 121 — 122, 127, 132, 138—139, 228, 231—250, 258, 278, 281, 292, 298—301, 311, 313, 324, 339, 348, 363, 393, 395.

Зуев Н. П. 267, 309, 313, 386.

Зыбин И. А. 108.

Иванов С. В. 157.

Иванова С. А. 95, 343.

Ивановская П. С. 164, 305, 318, 389.

Игнатьев Н. П. 103—104, 112, 383.

Извольский А. П. 116, 154, 386.

Измайлов Н. И. 389.

Илларион, архиерей полтавский. 245.

Имеритинский А. К. 85.

Иноземцев. 251.

Иоанн Антонович, император. 30.

Ипполит, де Б. 386.

Кавелин К. Д. 72.

Климович Е. К. 386.

Кальманович Е. Е. 353.

Калюжная М. В. 183, 185.

Калюжный И. В. 185.

Каляев И. П. 312.

Кампенгаузен Б. Б. 383.

Кантор Р. М. 385.

Каракозов Д. В. 75—77, 80, 82, 119, 216, 375.

Каратыгин П. П. 61.

Караулов В. А. 184, 211, 390.

Караулов Н. А. 184, 390.

Кареев Н. И. 271.

Карелин А. Е. 248, 251, 254—255, 288.

Карелина В. М. 251, 287—288.

Карпов С. Г. 344.

Катанский А. М. 183, 185, 194, 199.

Катенев В. П. 68.

Катков М. Н. 115.

Каутский К- 295.

Кафаров К. Д. 386.

Каханов М. С. 85, 96, 112.

Кашинцев И. 223.

Квятковский А. А. 178.

Кедрин Е. И. 271.

Керенский А. Ф. 157, 160, 394.

Кибальчич Н. И. 163.

Кирилов (Фадеев) Г. Г. 340—343.

Кирхнер А. В. 344.

Клемансо Ж. 152.

Клепиков А. К. 393.

Клеточников Н. В. 67, 95, 139, 146, 168—169, 172, 178, 220, 222, 295, 339—341, 343.

Клитчоглу С. Г. 306—307.

Кобозевы, см. Богданович Ю. Н., Якимова А. В.

Ковалевский М. Е. 85.

Коваленский С. Г. 324, 386.

Коган С. М. 199, 224, 330, 391, 393, 397—398.

Козин. 295.

Козьмин Б. П. 393—394.

Колбасов. 288.

Колодкевич Н. Н. 178.

Колосов Е. Е. 152—153.

Комаров А. В. Л 78.

Комаровский Е. Ф. 38.

Комиссаров М. С. 158, 292, 331 — 332, 337, 379.

Кон Ф. 392.

Конашевич В. П. 203—206, 213— 214.

Кони А. Ф. 73, 115, 385—386.

Конский. 286.

Констан. 223.

Константин Константинович,вел. кн. 82.

Константин Николаевич, вел. кн. 80, 92.

Константин Павлович, вел. кн. 143.

Корба А. П., см. Прибылева-Кор-ба А. П.

Корвин-Круковский. 148—149.

Корф А. Н. 185.

Корф М. А. 63—64.

Костомаров В. Д. 76, 81.

Котляревский Н. А. 156.

Кочубей В. П. 39, 41—42, 45—46, 383.

Кравчинский С. М. 87, 146—147, 168—169, 389.

Красильников А. А. 152—154, 160.

Крафт П. П. 301.

Кременецкий Л. Н. 253, 307, 335.

Крестьянинов Н. 302, 319.

Кропоткин П. А. 351, 353, 360.

Крыжановский С. Е. 158.

Крыленко Н. В. 400.

Кузин Д. В. 251—252, 255, 257.

Куликовский П. А. 250.

Кулябко-Корецкий Н. 392.

Куницкий С. 207.

Куракин А. Б. 33, 62, 383.

Курицин Ф. Е. 81, 212, 339.

Курлов П. Г. 121, 135, 312, 387— 388, 397.

Кускова Е. Д. 254—255.

Кутузова А. П. 339—340.

Лавров П. Л. 167, 223, 351.

Лагарп. 38.

Ландзен А. М., см. Гартинг А. М.

Ланской В. С. 383.

Ланской С. С. 383.

Латкин В. Н. 382, 384.

Лебедев В. И. 233.

Лемке М. К. 383, 384.

Ленин В. И. 278, 291, 349, 396, 399.

Леонович В. В. 320.

Леонтьев Г. 13.

Леруа. 153.

Либауэо А. 286.

Липранди И. П. 65—71.

Лоброзо Ц. 165.

Ломов, см. Троицкий В. П.

Лонге Ж. 391—392, 396, 398— 399.

Лонгинов Д. Н. 145.

Лопатин Г. А. 195, 198—200, 202—203, 206—207, 211, 213— 215, 318, 345, 351, 362, 372, 391—392, 397.

Лопухин А. А. 102—103, 120, 140, 150—151, 225, 240, 242, 248— 249, 267, 294, 303—304, 311, 314, 331—332, 347—355, 358, 361—364, 367, 385—387, 394, 396, 398—400.

Лопухин П. В. 39.

Лопухина Е. Д. 23, 347.

Лорис-Меликов М. Т. 83—85, 88—89, 96, 119, 147—148, 191, 383.

Луначарский А. В. 279, 396.

Луценко. 324.

Лучинская А. В. 323, 398.

Львов. 53.

Любатович-Джабадари О. С. 390.

Любимов Д. Н. 274.

Людовик XVI 273.

Людорф. 286.

Люстиг Ф. О. 170.

Мадерский А. Т. 68.

Майборода А. И. 45.

Майнов И. И. 320, 344.

Майский С. 105, 109, 386.

Макаров А. А. 134—135, 158, 335, 337, 354, 365, 383.

Макаров А. С. 39.

Макаров Н. А. 136, 324, 332, 337.

Макаров Н Е. 142.

Маклаков В. А. 334.

Маклаков Н. А. 100, 158,, 383.

Маков Л. С. 96, 383.

Максаков В. В. 155—156, 389.

Максимович К. К. 324, 337.

Малиновский В. Ф. 47.

Малиновский Р. В. 141, 148, 367—368.

Манасевич-Мануйлов И. Ф. 280, 284, 290.

Миньков А. Г. 381.

Мардарьев М. Г. 104, 106, 108, 111.

Мария Федоровна, императрица. 150, 225.

Марков П. А. 85.

Марков Н. Е. 142.

Маркс К. 165.

Мартов Ю. О. 214—215.

Мартынов А. С. 277.

Матвеев. 286.

Матюшинский А. И. 260.

Маудсли. 165.

Мадведева М. А. 277.

Медников Е. П. 126, 225, 240, 244, 249—250, 298, 324, 394.

Meдоке Р. М. 61.

Меер О. С. 325.

Мезенцев Н. В. 74, 82, 146—147.

Мейснер Д. И. 399.

Мельников М. М. 301.

Менкина Л. Г., см. Азеф Л. Г.

Меньшиков Л. П. 151, 153, 233— 234, 240, 280, 292, 300, 314, 319—321, 323, 337, 345, 359, 391—393, 396—399.

Меркулов В. А. 162—163, 171 — 172, 184, 191.

Мерьсе. 148.

Мещерский В. П. 115, 242, 244.

Мещерский Э. П. 145.

Миклашевский М. П. 157.

Милевский. 222.

Милорадович М. А. 41.

Милютин Д. А. 77—80.

Минаков Е. И. 180.

Мирович В. Я. 37.

Мирский Л. Ф. 179, 219.

Михайлов А. Д. 339—340, 343.

Михайлов М. И. 76.

Михайловский-Данилевский А. И. 40.

Михалевич С. Ф. 344.

Михина (Зубатова) А. М. 231 — 233.

Модзалевский Б. Л. 58, 156.

Моллов Р. Г. 386.

Монс-де-ла-Кроа. 23.

Мордвинов Н. С. 62.

Морозов Н. А. 95, 343, 374.

Мстиславский С. Д. 396.

Мулукиев Р. С. 387.

Муравьев М. Н. 77—78.

Муравьев Н. К- 157, 160.

Мышкин И. Н. 180.

Мякотин А. 22.

Мякотин В. А. 271.

Мясоедов Н. Н. 157.

Назаров Ф. 321.

Наполеон I. 48, 65.

Натансон М. А. 290, 351.

Наумов Н. Ф. 68.

Невский В. И. 256.

Недельский. 287.

Недзельский. 220—221.

Неклюдов Н. А. 50, 384.

Нечаев С. Г. 146, 179, 189, 216, 375.

Никифоров. 332.

Николадзе Н. Я. 196.

Николадзе. 223.

Николаев. 320.

Николаевский Б. И. 388, 393— 394, 396—400.

Николай I. 22, 25, 48—57, 59, 61—65, 67, 71—72, 75, 116, 383—384, 386.

Николай II. 50, 108, 116—118,

132, 150, 154, 225—226, 238, 245, 254, 259, 268—271, 274— 276, 279, 301, 370.

Новиков Н. И. 33.

Новицкий В. Д. 110, 132, 164, 386, 392, 394.

Новосильцев Н. Н. 38—39.

Носарь Г. С. 394.

Огарев Н. П. 76, 145.

Одоевский Н. И. 13.

Озерецковский Н. Н. 58.

Окладский И. Ф. 162—163, 165— 166, 171, 178—179, 191, 339, 389—390.

Окунцов И. К. 370.

Олеарий А. 17.

Оловенникова М. Н., см. Ошанина М. Н.

Ольденбург С. Ф. 156—157.

Олышев Л. П. 157.

Оржевский В. П. ПО.

Оржеховский И. В 383—385, 388.

Орлов А. Ф. 63—65, 70—72, 75, 144, 148.

Орлов Н. А. 148.

Осинский В. А. 164.

Осмоловская П. Я. 174—176, 218.

Осмоловский Г. Ф. 390.

Осоргин М. А. 388.

Остроухое. 296.

Ошанина (Полонская) М. Н. 181, 195, 197, 199—200, 203—204, 223.

Павел I. 33, 37, 44, 47, 51.

Павлов И. Я. 251, 254, 258—259, 265.

Павлов. 302.

Падлевский С. 147, 308.

Панин В. Н. 77.

Панин Н. И. 32.

Пален П. П. 144.

Пассовер А. Я. 363.

Патонин С. 28.

Пашкевич Е. Ф. 291, 396.

Перетц Е. А. 85, 88, 92, 385.

Перовская С. Л. 162—163, 171.

Перовский Л. А. 65—66, 68, 71 — 72, 383.

Перпер М. И. 388.

Перфильев С. С. 85.

Петерсон А. Г. 324—325, 337.

Петр I. 20—29, 31—32, 37, 54, 343.

Петр II. 27, 29, 31.

Петр III. 31, 34, 44.

Петрашевский М. В. 65—69, 71.

Петрищев А. 386.

Петров А. А. 344.

Петров Н. И. 297, 386.

Пешехонов А. В. 271.

Пешкова Е. П. 276.

Плеве В. К. 99, 110, 112, 122, 148, 150—151, 184, 186, 191, 193, 225, 241—244, 250, 254, 303— 312, 339, 347—348, 365, 383, 386.

Плеве Н. В. 158.

Плеханов Г. В. 277.

Плисов. 43.

Победоносцев К. П. 85, 104, 111, 115—116, 187, 246, 386.

Познанский В. В. 383.

Покровский Ф. И. 388.

Полевой Н. А. 167.

Половцев А. А. 209, 392.

Поляков А. С. 156.

Помер (Поммер) М. А. 193.

Попов И. И. 184, 198—199, 390— 392.

Попов М. Р 164, 187, 390.

Поссе В. А. 279—280, 396, 399.

Потапов А. Л. 92—93.

Потапов А. И. 320

Прайма С. 192.

Прибылев А. В. 177, 320, 390.

Прибылева-Корба А. П. 166—167, 170, 173, 176, 178—179, 193—195, 390—391.

Прозоровский С. В. 13.

Прокопович С. Н. 255.

Протопопов А. Д. 158, 365, 383.

Пугачев Е. И. 33, 37.

Пуришкевич В. М. 142.

Пушкин А. С. 73, 144, 384.

Пэлл А., см. Дегаев С. П.

Равдель. 296.

Радищев А. Н. 21, 33, 35, 47.

Разин С. Т. 17.

Ракитниковы. 320.

Распутин Г. Е. 137—138.

Ратаев Л. А. 150—151, 154, 235, 238, 296, 298, 304—307, 309—310, 313—314, 322, 363, 367— 368, 397.

Рачковский П. И. 136, 147, 149— 151, 154, 207, 219, 224—226, 244, 280—284, 288—289, 308—311, 322, 325, 329—330, 333, 339, 363,365,367—368, 393,398.

Рейнбот А. А. 135.

Рехневский. 207.

Родичев Ф. И. 157.

Розенкампф Г. А. 48.

Роман А К. 81.

Романов А. Ф. 157.

Ромодановский И. Ф. 24—25, 28, 34.

Ромодановский Ф. Ю. 24—25, 34.

Ростковский Е. П. 310—321.

Ротштейн Н В. 81.

Ротштейн. 223.

Роуан Р. 388.

Рубанович И А. 351

Рубановская Е. В. 35.

Рубинок О. Г. 333.

Рунич Д. П. 43.

Рутенберг А. П. 292.

Рутенберг В П. 292.

Рутенберг Е. П. 291

Рутенберг П. М. 266, 269, 272— 273, 277—278, 280—285, 288— 291, 359, 3%.

Рутенберг Р. М. 291.

Рыбаков И. Ф. 383.

Рыдзевский К- Н. 267, 271.

Рысаков Н. И. 162—163, 177.

Саблер В. К- 246.

Савинков Б. В. 281—282, 305, 312, 327—328, 350—351, 355— 356, 398.

Савинкова С. В. 328

Сагтынский А. А. 71.

Сазонов Е. С., см. Созонов Е. С.

Сазонов Я. Г. 247.

Салова Н. М. 199—200.

Салтыков С. А. 30.

Салтыков-Щедрин М. Е. 127, 210, 217.

Самбен. 153.

Самойлов А. Н. 33.

Самойлов В. 382.

Санглен Я. И., де. 41.

Санжарский. 358.

Сватиков С. Г. 155, 389.

Сверчков Д. Ф. 394—397.

Святловский В. В. 260.

Святополк-Мирская Е. А. 259, 395.

Святополк-Мирский П. Д. 102, 243—244, 254—255, 259, 267— 271, 275, 359, 363, 383, 395.

Селивестров Н. Д. 110, 146—147, 308.

Селюк М. Ф. 301.

Семевский В. И. 271.

Семенников В. П. 156.

Семенова А. В. 382.

Семякин Г. К. 148—149, 295, 297.

Сергей Александрович, вел. кн. 122, 151, 225, 230, 237—238, 242, 275, 312, 347, 350, 371.

Сергунин. 256.

Серебряков А. Э. 391.

Серебряков П. Э. 391.

Серебряков Э. А. 170, 194, 197, 199, 391.

Серебрякова Е. А. 194—195, 197—199, 202, 391.

Сивков К. В. 383.

Сигида Н. К. 185.

Сидорчук М. В. 384.

Сипягин Д. С. НО, 230, 301— 303, 339.

Скалой Г. А. 325.

Скандраков А. С. 193, 244, 248.

Скорняков-Писарев Г. Г. 26.

Слетов С. Н. 356.

Случевский. 157.

Смирницкая Н. С. 185.

Смирнов С. И. 256—257.

Смиттен Б. Н. 157.

Соболевский С. А. 73.

Созонов Е. С. 191, 305, 307.

Соколов М. Е. 180.

Соколов Н. Д. 157.

Соловьев А. К- 82.

Солодкин Н. И. 384.

Софья Алексеевна, царица. 24.

Спандони-Басманджи А. А. 183, 390.

Сперанский М. М. 41, 48—50.

Спиридович А. И. 90, 93, 111, 136, 138, 234, 240, 244, 298, 300, 313, 379, 385—386, 388, 393—394, 396—397, 400.

Старинин И. И. 233, 393.

Стародворский Н. П. 203— 206, 213—215.

Старынкевич И. Ю. 321.

Степанов. 323.

Стечкин С. Я. 260.

Столыпин П. А. 121, 124, 226, 233, 292—293, 312, 316, 330— 335, 339, 349, 354, 366—368, 376, 383, 393.

Стояновский Н. И. 116.

Страхов А. П. 296.

Стрельников В. С. 164, 389.

Стрешнев Т. Н. 23.

Строганов А. Г. 383.

Струве Г. 58.

Струмилин С. Г. 383.

Субботин. 256—257.

Суворин А. С. 218.

Суворов П. И. 204.

Судейкин Г. П. 116, 132, 162— 168, 171 — 178, 184—193, 195, 197—207, 209—210, 213, 215, 217—219, 222, 225—228, 292, 329, 339, 343, 358, 379, 389, 392.

Судовский Н. Д. 204—205, 210.

Суханов Н. Е. 171.

Сухомлин В. И. 199, 320.

Сухомлина К- И. 194, 200.

Таганцев Н. С. 118.

Тарле Е В. 157.

Татаров Н. Г., см. Татаров Н. Ю.

Татаров Н. Ю. 141, 226, 288, 308, 320—323, 339, 358, 366—367.

Татищев А. В. 145.

Теллалов А. П. 344.

Теплое А. Л. 223.

Терешкович К. М. 393.

Тетельман Е. А., см. Серебрякова Е. А.

Тетявкин. 256.

Тиберий, император римский. 16.

Тимашев А. Е. 75, ПО, 145, 383.

Тихомиров Л. А. 95, 149—150, 174, 181, 183, 187—190, 194— 204, 211—216, 238, 343, 359, 390—392, 398.

Тихонов Я. Т. 165.

Толстой Д. А. 76—77, 189—191, 209, 218, 222—223, 383.

Толстой Л. Н. 234.

Толстой П. А. 26—27.

Толстой Я. Н. 144.

Трандафилов Н. Л. 305—306.

Трахтенберг. 220.

Трепов Д. Ф. 142, 226, 230, 237— 239, 241—242, 258, 330—331.

Трепов Ф. Ф. 74, 76, 79, 111.

Троицкий В. П. 320.

Троицкий Н. А. 391—392.

Троцкий И. М. 383.

Трусевич М. И. 133, 143, 328, 344, 354, 386.

Тургенев И С. 210.

Тутушкин А. 314.

Тютчев Н. С. 320.

Уздалева М. К. 287—288.

Уколов. 356.

Урби П. П. 145.

Урусов С. Д. 322, 333—334, 348, 350.

Утгоф. 330.

Ушаков А. И. 26, 28, 30—31, 34.

Фабрикант В. О. 356.

Фасмер М. 381.

Федоров В. А. 384.

Федоров М. Е. 392.

Фейт А. Ю. 320.

Фигнер В. Н. 171 — 172, 181, 184, 199—200, 223, 339, 343, 351, 360, 389—390, 398.

Фигнер Е. Н. 95.

Филипп, см. Вашо Ф.-Н.-А.

Филиппов А. Н. 384.

Филиппёус К. Ф. 81.

Филонов П. Н. 391.

Фогель Г. 64.

Фок М. Я., фон. 43, 57—59, 64

Фонвизина Н. Д. 68.

Фондаминский М. И. 233.

Фосдик Р. 381.

Фриденсон Г. М. 178.

Фридман Д. 296.

Фуллон И. А. 254, 256—258, 267, 276.

Фурье Ш. 60.

Фуше Ж. 42.

Халтурин С. Н. 82, 389.

Харитонов В. Г. 251.

Хармс Д. И. 390.

Хвостов А. А. 383.

Хвостов А. Н. 101, 142, 158, 365, 383.

Хижняков В. В. 255

Хмельницкий Б. 17.

Хоменко О. Н. 290.

Храповицкий А. В. 31, 382.

Хрущев. 37.

Цветков. 341—342.

Цвибак (Седых) Я. М 370, 399— 400.

Цявловский М. А. 386.

Черевин П. А. 85, 96, 112.

Чередин. 320.

Чернов В. М. 281, 301, 351—352, 355—356, 358—359.

Чернышевский Н. Г. 76.

Чернявская Г. Ф., см. Чернявская-Бохановская Г. Ф.

Чернявская-Бохановская Г. Ф. 200, 204, 223, 393.

Чижов С. В. 256—257.

Членов С. Б. 136, 139, 387—388.

Чукарев А. Г. 387.

Шаевич Г. И. 242.

Шамшин И. И. 85—87.

Шапошников В. М. 68.

Шарашкин Н. А. 81.

Шварц М. 324.

Швейцер К. Ф. 144.

Швецов В. 81.

Швецов С. П. 389.

Шевченко Т. Г. 59.

Шевякин. 324.

Шервуд И. В. 45, 61.

Шешковский С. И. 31, 33—35, 37, 39.

Шилов А. А. 156, 255, 394.

Шильдер Н. К. 384.

Шинджикашвили Д. И. 387, 389.

Шишко Л. Э. 175, 215, 290, 392.

Шкряба Ф. 192.

Шмидт (Власов) Н. К. 221—222, 342.

Шор. 147.

Шрейбер А. 386.

Штейн В. И., фон. 229, 393—394.

Штиберт В. 144.

Штюрмер Б. В. 383 Шувалов И. И. 31.

Шувалов П. А. 75—79, 81, 89, 92, 104, 146.

Шувалов П. П. 216, 218.

Шувалов П. П. 250.

Шувалов. 218.

Шульц А. Ф. 146—147.

Щегловитов И. Г. 158, 365.

Щеголев П. Е. 97, 128, 156—159, 324, 327, 386—388, 397—398.

Щербаков Н. Б. 383.

Щербатов А. П. 216.

Эйдельман Н. Я. 384.

Эйхенбаум Б. М. 384.

Энгельсон В. А. 71, 385. Эренфельд Б. К. 386.

Ювачев И. П. 182, 390. Юстиниан, византийский император. 13.

Якимова А. В. 173.

Яковлев В. Я., см. Богучарский В. Я.

Яковлев. 324.

Якубович П. Ф., см. Якубович-Мельшин П. Ф.

Якубович-Мельшин П. Ф., 184, 198, 206, 390.

Примечания

1

1 См.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. М., 1971. С. 372.

Ф. Лурье Полицейские и провокаторы: Политический сыск в России. 1649—1917

1. КТО ЕСТЬ КТО

2. ПОЛИТИЧЕСКИЙ СЫСК

СОБОРНОЕ УЛОЖЕНИЕ

Царь Алексей Михайлович

ПРИКАЗ ТАЙНЫХ ДЕЛ

УКАЗЫ ПЕТРА I

ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ ПРИКАЗ И ТАЙНАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ

Граф П.А. Толстой

КАНЦЕЛЯРИЯ ТАЙНЫХ РОЗЫСКНЫХ ДЕЛ

ТАЙНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Князь А. Б. Куракин

ПОЛИТИЧЕСКИЙ СЫСК В ЦАРСТВОВАНИЕ АЛЕКСАНДРА I

А. Д. Балашов

Князь В. П. Кочубей

КОДИФИКАЦИЯ

Граф М. М. Сперанский

ОБРАЗОВАНИЕ КОРПУСА ЖАНДАРМОВ

III ОТДЕЛЕНИЕ (1826—1855)

Князь А. Ф. Орлов

ПЕРВАЯ ПОЛИЦЕЙСКАЯ ПРОВОКАЦИЯ

М. В. Петрашевский

III ОТДЕЛЕНИЕ (1856—1880)

Император Александр II

Граф М. Т. Лорис-Меликов

ОТДЕЛЬНЫЙ КОРПУС ЖАНДАРМОВ

ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ

Группа сотрудников Департамента полиции

Министр внутренних дел Н. А. Маклаков

Министр внутренних дел А. Н. Хвостов

Император Александр III

ЧЕРНЫЕ КАБИНЕТЫ

«ГРАНЬ ВЕКОВ»

ОХРАННЫЕ ОТДЕЛЕНИЯ

Сотрудники Петербургского охранного отделения, в центре (сидит)А. В. Герасимов

Печать библиотеки Петербургского охранного отделения

В. Ф. Джунковский

ЗАГРАНИЧНАЯ АГЕНТУРА

Граф Ф. И. Бруннов

АРХИВЫ, СВИДЕТЕЛИ

3. ДЕГАЕВ, СУДЕЙКИН И ЕГО УЧЕНИКИ

ДЕБЮТ ПРОВИНЦИАЛА

ПРИРОДА ПРОВОКАЦИИ

ПОДВИГ ГРАЧЕВСКОГО

ПОСЛЕ РАЗГРОМА

ЖАНДАРМОВЫ ГРЕЗЫ

СТРАХ ПРОВОКАТОРА

ЗАПУТАННАЯ ИСТОРИЯ

ВОЗМЕЗДИЕ

СКОРБЬ ПО СУДЕЙКИНУ

МИСТЕР АЛЕГЗЕНДЕР ПЭЛЛ

БАЦИЛЛА ПРОВОКАЦИИ

НЕФОРМАЛЬНОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ

ТАЛАНТЛИВЫЙ УЧЕНИК

4. ГАПОН И ЗУБАТ0В

Истоки

МНОГОЛИКИЙ ЗУБАТОВ

ГАПОН

СОБРАНИЕ РУССКИХ ФАБРИЧНО-ЗАВОДСКИХ РАБОЧИХ В г. ПЕТЕРБУРГЕ

Г. А. Гапон

Князь П. Д. Святополк-Мирский

И. А. Фуллон

ПОДГОТОВКА К ШЕСТВИЮ

ТОРГИ

РУТЕНБЕРГ

БАЦИЛЛА ПРОВОКАЦИИ

5. АЗЕФ И ЛОПУХИН

КОРРЕСПОНДЕНТ ИЗ КАРЛСРУЭ

Е. Ф. Азеф

В. К. Плеве

РАЗОБЛАЧИТЕЛИ

БАКАЙ

А. Г. Патерсон

РАЗГУЛ ПРОВОКАЦИИ

Д. Ф. Трепов

ОХОТА ЗА ПРОВОКАТОРАМИ

ЛОПУХИН

А. А. Лопухин

СЛЕДСТВИЕ

В. М. Чернов

Ф. Лурье
Полицейские и провокаторы: Политический сыск в России. 1649—1917