1812. Всё было не так!

Георгий Суданов
«1812. Всё было не так»

Творите мифы о себе – боги делали то же самое.

Станислав Ежи Лец

История – это правда, которая становится ложью.

Миф – это ложь, которая становится правдой.

Жан Кокто

Каждый миф есть одна из версий правды.

Маргарет Атвуд

Глава 1
Миф о том, что в 1812 году воевали только в России

Об Отечественной войне 1812 года говорят так много, что начинает казаться, что в тот год воевали только у нас в стране. На самом деле имела место настоящая мировая война, и военные действия велись в разных местах, причем не только в Европе.

Прежде всего широкомасштабные боевые действия против войск Наполеона велись в Испании и Португалии. После активных боев в 1808–1810 гг. и в первой половине 1811 года (сражения при Вимейро, Байлене, Ля-Корунье, Опорто, осада Сарагосы, сражения при Талавере, Бусако, Альбуэре, Фуэнтес де Оньоро и др.) противоборствующие армии были настолько обескровлены, что до конца года никаких крупных наступательных операций на Пиренейском полуострове не предпринималось.

По сути, Наполеону так и не удалось подчинить себе Португалию. В Испании же он в 1808 году вынудил короля Карла IV и его старшего сына Фердинанда отказаться от престола, посадив на трон своего старшего брата Жозефа, что не могло не вызвать волну возмущения по всей стране.

В 1811 году Наполеон отделил от Испании самую богатую провинцию (Каталонию) и присоединил ее к Франции. Перед самым походом в Россию император французов оставил командовать французскими армиями в Испании все того же Жозефа, но тот так и не смог призвать к порядку постоянно ссорившихся между собой маршалов. Кроме того, с собой Наполеон забрал лучшие войска, в частности боеспособных поляков, Молодую гвардию, а также ряд сильных командиров – маршалов Виктора и Макдональда, генералов Эбле, Монбрёна и Аксо.

Наполеон прекрасно понимал, что его старший брат – не самый выдающийся военачальник в его армии. Тем не менее под его командованием на Пиренейском полуострове осталось несколько армий, общая численность которых доходила до 230 000 человек. По словам историка Адольфа Тьера, от Жозефа «не ждали чудес, ему требовалось лишь продержаться». В помощь Жозефу был приставлен опытнейший маршал Журдан, который возглавил его Генеральный штаб.

Жозеф Бонапарт

* * *

В 1812 году у Наполеона на Пиренейском полуострове было пять армий: Северная, Центральная, Португальская, Андалузская и Арагонская.

Северная армия генерала Дорсенна насчитывала около 46 000 человек и контролировала провинции Наварра, Алава, Бискайя, Гипускоа и часть Старой Кастилии вплоть до Бургоса. Гарнизоны этой армии стояли в Байонне, Сан-Себастьяне, Бильбао, Витории, Толосе и Памплоне.

Генерал Дорсенн был мастером большой войны. Он мечтал о походе в Россию, но умер 24 июля 1812 года в результате неудачной операции после тяжелого ранения, полученного еще в сражении при Эсслинге.

Остальная часть Старой Кастилии, а также провинции Леон и Саламанка (до реки Тахо) контролировались Португальской армией маршала Мармона, также насчитывавшей около 45 000 человек. Еще 7000 человек из этой армии были направлены на север, в район Овьедо.

Название армии маршала Мармона, сменившего в мае 1811 года маршала Массена, сохранилось с былых времен. Никаких задач, связанных с Португалией, у нее больше не было. Она должна была лишь наблюдать за находившимися там англичанами, прикрывая территорию Испании от их возможного вторжения. Если бы это случилось, Мармона должны были поддержать с флангов армии Дорсенна и Сульта.

В армии Мармона имелись прекрасные дивизионные генералы – Клозель, Фуа, Топен и Томьер, но его войска были слишком разбросаны по большой территории – от Леона на севере до Саламанки на юге.

Со стороны противника Мармону противостояло примерно 40 000 англичан и 20 000 португальцев под командованием «железного герцога» Веллингтона, причем португальцы уже не выглядели теми беспомощными вояками, какими они были в 1807–1808 гг. Это была вполне боеспособная армия, руководимая отличными британскими офицерами – Томасом Брэдфордом, Дэннисом Пэком и Бенджамином д’Урбаном.

Сам Жозеф Бонапарт командовал Центральной армией, насчитывавшей около 14 000 боеспособных солдат и офицеров. Эта армия защищала Мадрид, растянувшись от Толедо до Гвадалахары. Она состояла из частей различных дивизий, принадлежавших различным армиям. В частности, 2000 человек были взяты из-под начала маршала Сульта, и он не прекращал требовать их обратно. Было в армии Жозефа и около 3000 испанцев, которых он оплачивал из своего бюджета и которые сохраняли ему верность, прямо пропорциональную получаемым суммам.

Андалузская армия, насчитывавшая 58 000 человек, находилась под командованием маршала Сульта. Из них 12 000 человек стояли в районе Кадиса, 10 000 – в провинции Гранада, 15 000 – в провинции Эстремадура, 14 000 – в Севилье.

Арагонской армией, насчитывавшей 58 000 человек, командовал маршал Сюше. Сам он с 17 000 человек находился в районе Валенсии. Корпус генерала Рейля (14 000 человек) стоял в провинции Арагон, поддерживая контакт с Северной и Центральной армиями. Генерал Декан с 27 000 человек контролировал Каталонию.

* * *

Военные действия в Испании возобновились в начале 1812 года.

На востоке страны маршал Сюше 9 января овладел прекрасно укрепленным городом Валенсия, показав себя одним из самых талантливых полководцев Наполеона.

Следует отметить, что для Наполеона, готовившегося к походу в Россию, очень важно было отметить начало 1812 года большой победой в Испании, поэтому уничтожение лучшей на тот момент испанской армии генерала Хоакина Блэйка стало для Сюше главной задачей. Что, собственно, он и сделал. Осада города длилась две недели, а в результате армия Хоакина Блэйка, насчитывавшая 18 000 человек, капитулировала со всеми своими орудиями и знаменами.

За этот выдающийся успех под Валенсией Наполеон декретом от 24 января 1812 года наградил маршала Сюше титулом герцога Альбуферского (по названию лагуны к югу от Валенсии, где происходила сдача в плен).

Маршал Сюше

* * *

Не успела утихнуть радость по поводу победы маршала Сюше, как на западе Испании вновь активизировалась получившая подкрепления и хорошо снабжаемая с моря армия под командованием сэра Артура Уэлсли, герцога Веллингтона. В результате 20 января 1812 года он штурмом взял Сьюдад-Родриго – крепость у самой границы с Португалией, на дороге, связывающей Лиссабон с Саламанкой, Бургосом и далее с Францией.

После этого пять дивизий Веллингтона вторглись на территорию Испании и стали угрожать с северо-запада наполеоновским армиям, имея реальные возможности перерезать их коммуникационные линии с Францией.

* * *

6 апреля, после многомесячной осады, пал другой приграничный город – Бадахос. Он держался почти месяц, но у осаждавших было около 32 000 человек, а у французского генерала Филиппона – в шесть раз меньше. Короче говоря, силы оказались слишком неравными, и Филиппон сдал город, потеряв убитыми и ранеными около 1300 солдат и офицеров.

После этого, 18 апреля, Наполеон предложил Англии мир, по условиям которого Испания в ее прежних границах осталась бы «под властью» Жозефа Бонапарта, а Португалия была бы возвращена изгнанному в 1807 году королевскому дому Браганса. Но британцы в резкой форме отклонили это предложение.

* * *

13 июня 1812 года армия Веллингтона (53 000 человек) перешла в наступление на Саламанку. Британский командующий решил разъединить силы Мармона и Сульта для того, чтобы последовательно разбить их поодиночке.

17 июня союзники уже стояли перед Саламанкой. Французы, уступавшие им в численности, оставили город без боя, отступив на север, к Вальядолиду, и оставив гарнизоны лишь в трех монастырях, превращенных в мощные форты. Веллингтон подтащил от Сьюдад-Родриго тяжелую артиллерию.

В результате 27 июня, после продолжительного обстрела и начавшихся пожаров, французские гарнизоны капитулировали, и Веллингтон полностью овладел Саламанкой. Но эти выигранные десять дней позволили маршалу Мармону собрать все свои силы в единый кулак. При этом (и это хотелось бы отметить особо) никто из командующих другими французскими армиями в Испании даже не подумал оказать Мармону содействие.

Сэр Артур Уэлсли, герцог Веллингтон

В ночь с 16 на 17 июля Мармон перешел в наступление, перейдя реку Дуэро в районе Тордесилльяса, и вскоре вышел к реке Гуаренья.

20 июля вечером армия Мармона расположилась на высотах Альдеаррубиа, а Веллингтон занял позиции у Сан-Кристобаля.

21-го Мармон занял небольшим отрядом Альба-де-Тормес и разбил лагерь между этим замком и Саламанкой. 22-го утром он двинулся навстречу противнику.

Между французами и англичанами находились Арапилы – два больших холма. Мармон отдал приказ генералу Бонэ занять один из них, и его войска расположились там со всей возможной быстротой. Англичане заняли другой холм.

Сражение при Арапилах

Генеральное сражение при Арапилах состоялось 22 июля 1812 года. У Мармона было 47 500 человек (восемь пехотных дивизий и три бригады кавалерии), у Веллингтона – 51 000 человек (семь пехотных дивизий, четыре отдельные пехотные бригады, пять бригад кавалерии и одна испанская дивизия). У французов было преимущество в артиллерии, у союзников – в кавалерии.

В самом начале сражения маршал Мармон получил тяжелое ранение: единичный орудийный выстрел, произведенный английской батареей, раздробил ему руку и нанес две глубокие раны с правой стороны в пояснице.

Командование сначала перешло к генералу Бонэ, но тот вскоре тоже был ранен, а затем – к генералу Клозелю.

Сражение при Арапилах стало центральным событием кампании 1812 года на Пиренейском полуострове. Сам Мармон оценил потери французов (убитыми, ранеными и взятыми и плен) в 6000 человек, а потери противника, по его мнению, были примерно такими же. Также примерно равными называет потери и историк Адольф Тьер. Историк Абель Гюго оценивает потери так: французы потеряли 5000 человек убитыми и ранеными и около 2000 человек пленными, а также одиннадцать орудий; союзники потеряли свыше 5000 человек убитыми и ранеными, а также одно знамя.

Со стороны французов, помимо маршала Мармона, были ранены генералы Клозель, Бонэ, Мокюн, Менн, Дегравье-Бертье (последний был взят в плен и умер в плену); генерал Томьер был убит, а генерал Ферей – смертельно ранен. Со стороны союзников ранения получили генералы Бересфорд, Альтен, Коул, Лейт и Коттон (его, похоже, по ошибке подстрелили португальские егеря); генерал Ле Маршан был убит.

Маршал Мармон

Понеся большие потери, французы оставили свои позиции и отступили на восток. Сражение было ими проиграно. Фактически всю тяжесть последствий взял на себя генерал Бертран Клозель, и именно ему французская армия была обязана своим спасением. Именно он, тоже раненый, произвел решительную контратаку, а затем возглавил более или менее организованный отход к Альба-де-Тормес под прикрытием дивизии генерала Фуа.

По приезде в Бургос Мармон написал подробный доклад о произошедшем. Капитан Фавье отвез его рапорт императору. Он сделал это так быстро, что, выехав из Бургоса 5 августа, 6 сентября уже был в Великой армии, а 7 сентября сражался и был ранен в Бородинском сражении.

* * *

Главной целью Веллингтона теперь стал Мадрид.

По мнению Мармона и Клозеля, вымотанная и потрепанная Португальская армия была не в состоянии вступить в новый бой с союзниками. Для защиты Мадрида они советовали Жозефу Бонапарту собрать воедино Центральную, Андалузскую и Арагонскую армии. То же самое говорил брату Наполеона и маршал Журдан. Но Жозеф и не думал защищать Мадрид. 10 августа он оставил испанскую столицу, а через два дня туда вступил Веллингтон. Город ликовал, встречая своих освободителей.

А тем временем Жозеф начал отступление на юго-восток, в сторону Валенсии. Туда же он приказал передислоцироваться через Мурсию и войскам маршала Сульта.

Сульт выдвинулся 24 августа. Перед этим он снял длившуюся с 5 февраля 1810 года осаду порта Кадиса, поддерживаемого с моря британскими кораблями. Это фактически означало эвакуацию всей Андалузии: французы уходили отсюда навсегда.

Маршал Сюше устроил Жозефу в Валенсии пышный прием, а в последних числах сентября произошло соединение армий Сульта и Сюше. Жозеф созвал военный совет. Маршал Сюше, естественно, предложил удерживать Валенсию и все восточное побережье Испании, сохраняя коммуникации с Францией. Маршал Сульт выразил желание включить в состав своей армии Центральную и часть Арагонской армии, чтобы объединенными силами двинуться для решительного удара в тыл союзникам. Маршал Журдан высказал нечто среднее между двумя вышеизложенными вариантами.

Объединив силы трех армий, Жозеф мог выставить против Веллингтона до 90 000 человек и 150 орудий. При этом в районе Мадрида союзники имели не более трех дивизий, а остальная часть армии Веллингтона 1 сентября двинулась на север против Португальской армии.

Как видим, реализация плана, предложенного маршалом Сультом, могла стать для Веллингтона фатальной. Но Жозеф все сделал не так, как предлагал опытный Сульт. Он объединил Андалузскую армию с Центральной, отобрав у Сульта примерно 6000 человек генерала д’Эрлона. При этом сам Сульт оказался в подчинении у Жозефа, что в планы честолюбивого и амбициозного маршала никак не входило. 18 октября обе армии общей численностью в 56 000 человек двумя колоннами выдвинулись в направлении Мадрида.

* * *

А тем временем генерал Клозель отступил на северо-восток, к реке Эбро, оставив генерала Дюбретона с небольшим гарнизоном в Бургосе для сдерживания преследовавших его войск союзников.

19 сентября Веллингтон подошел к Бургосу. Генерал Дюбретон, не имея достаточных сил для обороны города, укрылся в доминировавшем над городом замке. Всего отряд Дюбретона насчитывал чуть больше 2000 человек.

Войска Веллингтона обложили замок и начали планомерную осаду. Было произведено свыше 4000 орудийных выстрелов, пробито несколько брешей, предпринято пять атак. Все безрезультатно: гарнизон мужественно держался и не думал сдаваться.

Решительный штурм начался в ночь с 22 на 23 сентября, но и эту атаку французы отбили. Более того, 8 октября генерал Дюбретон предпринял успешную вылазку и сумел уничтожить все результаты подготовительных работ осаждавших.

18 октября генерал Суам, принявший командование Португальской армией вместо страдавшего от ран Клозеля, получил подкрепления из приграничных гарнизонов (примерно 10 000 человек), начал контрнаступление и деблокировал Бургос. Союзники вынуждены были снять длившуюся 33 дня осаду.

Мужественная оборона Бургоса полностью сорвала планы Веллингтона, потерявшего там убитыми и ранеными более 2000 человек, а вместе с этим еще и массу времени, инициативу и престиж, завоеванный в результате предыдущих побед.

* * *

Положение Веллингтона стало весьма опасным. С северо-востока на него шла 45-тысячная армия генерала Суама, а с юго-востока – 56-тысячная объединенная армия под командованием Жозефа Бонапарта. В этой ситуации осторожный Веллингтон принял решение отступить к Саламанке, приказав генералу Хиллу, стоявшему в Мадриде, также оступить в случае невозможности оборонять город. 30 октября войска генерала Хилла без всякого сожаления оставили Мадрид, узнав о том, что Центральная и Андалузская армии французов уже находятся в тридцати километрах.

2 ноября Жозеф торжественно вступил в испанскую столицу и лишь через двое суток после этого, уступая давлению своего начальника штаба, двинулся на соединение с Португальской армией.

Веллингтон воспользовался нерасторопностью французов и сумел выскользнуть из приготовленных для него «клещей». К счастью для него, пассивность Жозефа Бонапарта и разногласия между маршалами Сультом и Журданом не позволили им скоординировать свои усилия в этой операции.

Чтобы снять с себя ответственность за эту неудачу, Жозеф передал командование Центральной армией маршалу Сульту, а Португальской армией – графу д’Эрлону. Сам же он как ни в чем не бывало вернулся в Мадрид. Англо-португальская армия беспрепятственно отступила к португальской границе и прочно закрепилась в районе Сьюдад-Родриго. Португальская армия французов встала лагерем в Кастилии, Центральная армия – в районе Мадрида, а Андалузская армия – вдоль реки Тахо, между Аранхуэсом и Талаверой.

Фактически в целом безрадостная для французов кампания 1812 года на Пиренейском полуострове на этом и закончилась.

* * *

Все вроде бы вернулось на свои места, однако французы оставили весь юг Испании. Положение отступившего Веллингтона можно было бы оценить как неопределенное, однако известия о поражении Наполеона в России коренным образом изменили расклад сил. Стало очевидно, что к началу кампании 1813 года Жозефу не только не удастся получить подкреплений из Франции, но и самому придется сократить мощь своих армий, отправив подкрепления в Германию. Теперь ни о каком дальнейшем наступлении французов в Испании не могло быть и речи. Напротив, «железный герцог» начал готовить собственное наступление.

* * *

А еще, помимо серьезного «второго фронта» в Испании, в 1812 году имела место война между Англией и молодыми Соединенными Штатами.

Там, в Америке, 18 июня 1812 года президент Джеймс Мэдисон и Конгресс, рассчитывавшие расширить территорию США за счет Канады и Флориды, объявили британцам войну, и военные действия тут же начались в районах американо-канадской границы, а также Чесапикского и Мексиканского заливов. Они шли с переменным успехом и закончились лишь весной 1815 года.

В этой войне с обеих сторон участвовали индейцы, велась также интенсивная морская война (в 1812 году у берегов США британцы вынуждены были держать 85 военных кораблей).

Морской бой между американским и британским кораблями

Эпизод сражения между армиями Англии и США

Предпринятые в 1812 году попытки американского отряда генерала Уильяма Халла вторгнуться в Канаду окончились неудачей. Он вынужден был укрыться в форте Детройт, преследуемый войсками генерала Айзека Брока. А дальше произошло нечто странное. Англичане не успели начать обстрел форта, как вдруг генерал Халл капитулировал.

Генерал Айзек Брок 16 августа 1812 года доложил генерал-губернатору Британской Северной Америки сэру Джорджу Превосту:

«Спешу известить Ваше Превосходительство о захвате этого очень важного пункта: 2500 человек в этот день сдались мне в плен, и еще примерно 25 орудий были захвачены без единой потерянной британской капли крови».

Так бесславно закончилась попытка американцев захватить Канаду.

После взятия Детройта Айзек Брок планировал развивать наступление, однако Джордж Превост неожиданно для него заключил с американцами перемирие. После этого новое наступление американцев началось уже в октябре 1812 года. Они двинулись на Куинстон, где располагались части британского 49-го пехотного полка. Генерал Айзек Брок помчался туда и принял участие в бою, в котором одна из вражеских пуль поразила его прямо в сердце.

Бой за Куинстон в конечном итоге был выигран англичанами, но развить успех им не удалось, так как в командование вступил полковник Генри Проктор – отличный службист, но нерешительный военачальник. Его отказ от преследования расстроенных сил противника помешал Англии превратить местный успех в большую стратегическую победу.

* * *

Ну и, конечно же, не стоит забывать, что с 1806 года шла русско-турецкая война, в которой участвовала Дунайская армия (около 50 000 человек), вверенная в апреле 1811 года генералу М.И. Кутузову.

В сражении под Рущуком 22 июня (4 июля) 1811 года русские нанесли противнику сокрушительное поражение. Потом, несмотря на одержанную победу, М.И. Кутузов преднамеренно отвел свою армию на левый берег Дуная, вынудив турок начать преследование. Затем он блокировал переправившуюся через Дунай часть турецкой армии, а сам 2 (14) октября послал корпус генерала Е.И. Маркова в обход для нападения на оставшегося на южном берегу противника. Генерал Марков все сделал очень хорошо, и после этого Ахмед-паша бежал, бросив своих людей, а его генералы сдались вместе с 35-тысячной армией и 56 орудиями.

После этого, как ни странно, переговоры тянулись очень долго, и завершились они лишь 16 (28) мая 1812 года заключением Бухарестского мирного договора, согласно которому Бессарабия с частью Молдавии отошла к России.

Понятно, что французские дипломаты всеми силами старались затянуть переговоры, однако не торопился и М.И. Кутузов, что страшно раздражало Александра I. В конечном итоге он даже пошел на то, чтобы заменить Кутузова на адмирала П.В. Чичагова, поручив тому поторопиться.

В связи с этим генерал А.Ф. Ланжерон, командовавший одним из корпусов Дунайской армии, написал:

«Мы узнали, что Кутузов был замещен адмиралом Чичаговым. Кутузов был в отчаянии предоставить Чичагову заключать мир, что мог бы совершить он сам гораздо раньше. Он <…> не дал ни минуты покоя посредникам, и к нашему большому удивлению и радости, мир был заключен Кутузовым <…> тремя днями раньше приезда Чичагова, который мог бы иметь честь сделать то же, если бы приехал скорее. Повторяю, что этот мир был и будет для меня загадкой».

Короче говоря, мир с турками, каким бы он ни был, заключили ровно за месяц до вступления Наполеона в Россию. Это, несмотря на все задержки, стало крупной военной и дипломатической победой, сместившей в более выгодную для России сторону стратегическую обстановку к началу наполеоновского похода. Как минимум это освободило Дунайскую армию, и она успела принять участие в войне против Наполеона.

Глава 2
Мифы, связанные с подготовкой к войне

Хотел ли Наполеон завоевать Россию

Историк П.А. Жилин в своей книге «Гибель наполеоновской армии в России» утверждает, что «Россия для буржуазной Франции представляла прежде всего интерес как страна с огромными людскими и материальными ресурсами. Завоевать ее и овладеть всеми ее богатствами было первейшей задачей Наполеона».

Конечно же, этот миф придумал не полковник Жилин. Он и до него, и после него многократно кочевал из одной книги в другую.

На самом деле в планы Наполеона вовсе не входил захват российской территории и присоединение ее к своим владениям. Император французов рассчитывал в генеральном сражении или в ряде сражений разгромить русскую армию и заставить Александра I заключить «на барабане» мирный договор, который поставил бы дальнейшую политику России в прямую зависимость от Франции.

Император Наполеон

По крайней мере, таков был первоначальный план Наполеона.

Историк А.К. Дживелегов пишет:

«Можно утверждать с довольно большой определенностью, что общий план кампании у Наполеона изменился в течение похода. Он был один в Дрездене и Вильне, другой – в Смоленске. И нужно сказать, что тот, с которым он начинал свой поход, был не только лучше, но он был единственно возможный. Наполеона погубило то, что он от него отступил».

В самом деле, уже в мае 1812 года Наполеон понял, что ему придется отказаться от надежды решить исход кампании в одном генеральном сражении сразу же после перехода через Неман. Он был готов к тому, что русские будут уклоняться от генерального сражения и отступать. И он был готов преследовать их, но только до определенного предела.

Он с уверенностью говорил австрийскому дипломату Клеменсу фон Меттерниху (Австрия в тот момент была союзницей Наполеона):

– Мое предприятие принадлежит к числу тех, решение которых дается терпением. Торжество будет уделом более терпеливого. Я открою кампанию переходом через Неман. Закончу я ее в Смоленске и Минске. Там я остановлюсь. Я укреплю эти два города и займусь в Вильно, где будет моя главная квартира в течение ближайшей зимы, организацией Литвы, которая жаждет сбросить с себя русское иго. И мы увидим, кто из нас двух устанет первый: я от того, что буду содержать свою армию за счет России, или Александр от того, что ему придется кормить мою армию за счет своей страны. И, может быть, я сам уеду на самые суровые месяцы зимы в Париж.

Меттерних тогда поинтересовался у Наполеона, что он будет делать, если оккупация Литвы не вынудит императора Александра к миру.

На это Наполеон ответил:

– Тогда, перезимовав, я двинусь к центру страны и в 1813 году буду так же терпелив, как в 1812-м. Все, как я вам сказал, является исключительно вопросом времени.

Надо сказать, информация эта идет от самого Меттерниха, и у нас нет оснований не доверять его свидетельствам.

А.К. Дживелегов уверен в том, что «Наполеон не хитрил с Меттернихом. Он действительно излагал ему тот план, который он решил осуществлять в течение лета и осени 1812 года. И он еще в Вильне держался его твердо».

Собственно, это же подтверждает и генерал Филипп-Поль де Сегюр, который записал следующие слова Наполеона, сказанные им генералу Себастиани в Вильно:

– Я не перейду Двину. Хотеть идти дальше в течение этого года – значит идти навстречу собственной гибели.

Более того, уже в Смоленске Наполеон говорил маршалу Даву:

– Теперь моя линия отлично защищена. Остановимся здесь. За этой твердыней я могу собрать свои войска, дать им отдых, дождаться подкреплений и снабжения из Данцига. Польша завоевана и хорошо защищена; это результат достаточный. В два месяца мы пожали такие плоды, которых могли ожидать разве в два года войны. Довольно! До весны нужно организовать Литву и снова создать непобедимую армию. Тогда, если мир не придет искать нас на зимних квартирах, мы пойдем и завоюем его в Москве.

В том же мае 1812 года Наполеон писал своей жене Марии-Луизе:

«Думаю, что через три месяца все будет закончено».

Как утверждает историк В.М. Безотосный, Наполеон «рассчитывал, что вся кампания уложится в рамки лета – максимум начала осени 1812 года».

Естественно, имея «незаживающую рану» на Пиренейском полуострове, Наполеон и думать не хотел о затягивании похода в Россию до зимы. С другой стороны, у него имелся долгосрочный стратегический план: в течение нескольких месяцев нанести поражение русским войскам, а потом навязать императору Александру согласие на совместную франко-русскую экспедицию в Индию. Там Наполеон хотел нанести решительный удар по Британской империи. Поход планировалось завершить в 1814 году.

Сейчас подобные планы выглядят явной авантюрой, но Наполеон на полном серьезе вынашивал их, хотя четко сформулированных на бумаге индийских проектов не сохранилось.^[1]

Получается, что в 1812 году Наполеон сам же и не стал придерживаться разумной «тактики терпения». Как известно, он не остановился ни в Минске, ни в Смоленске… Он, на свою голову, пошел на Москву.

Русская кампания 1812 года

Что же побудило его к этому?

Историк А.К. Дживелегов дает такой ответ на этот вопрос:

«Чтобы остановиться в Смоленске и Минске и зазимовать в Литве и Белоруссии, нужно было, чтобы кампания прошла с таким же блеском, с каким проходили кампании 1805, 1806, 1809 гг. Иначе Париж и Европа могли дать знать о себе. Престиж империи требовал, раз война началась, чтобы было то, что сам Наполеон называл un grand coup^[2]. Он боялся, что, раз война пойдет скучно, будет складываться из множества более или менее нерешительных дел, Франция начнет высказывать недовольство, подвластные и вассальные страны заволнуются. И кто мог предсказать, куда приведет это недовольство, во что выльется это волнение».

По сути, политика спутала совершенно правильные стратегические расчеты великого полководца.

Как пишет современник событий 1812 года А.П. Шувалов, разбиравший ошибки Наполеона, его главная проблема «состояла в том, что он основал планы на политических расчетах. Сии расчеты оказались ложными, и здание его разрушилось».

На практике же, перейдя через Неман, Наполеон решил вклиниться между 1-й и 2-й русскими армиями, отрезать, окружить и уничтожить князя Багратиона. По его мнению, это было бы одним из тех grands coups, которые так были ему нужны. Но русским армиям удалось соединиться под Смоленском, и они вновь принялись отступать, заманивая Наполеона все дальше и дальше.

Занятие Смоленска – это было очень важно, но, как отмечает историк А.И. Попов, «политические соображения толкали Наполеона на продолжение кампании».

А.К. Дживелегов констатирует:

«При таких условиях остановиться на зимовку в Смоленске значило оживить все возможные недовольства и волнения во Франции и в Европе. Политика погнала Наполеона дальше и заставила его нарушить свой превосходный первоначальный план».

Наполеон был уверен, что русские для спасения своей столицы вынуждены будут дать генеральное сражение, что они будут разбиты, что Москва будет взята, а император Александр для ее спасения запросит мира. А если не запросит? В этом случае Наполеон надеялся найти в Москве достаточно ресурсов для комфортной зимовки…

О «вероломном» нападении Наполеона на Россию

Со школьных лет нам втолковывали, что Наполеон, подобно Гитлеру в 1941 году, совершил вероломное нападение на Россию. Вот лишь несколько примеров: «Наполеон вероломно, без объявления войны, напал на Россию» (История Белорусской ССР). «Франция без объявления войны вероломно напала на Россию» (История русской журналистики XVIII–XIX веков). «Наполеон вероломно нарушил союзные отношения между Россией и Францией» (Сборник «1812 год: к стопятидесятилетию Отечественной войны»). «В ночь на 12 июня 1812 года Наполеон вероломно, без объявления войны, начал захватнический поход на Россию» (Полоцк: исторический очерк)…

Перечень подобных утверждений можно было бы продолжать до бесконечности.

На самом деле все обстояло совсем не так. 10 (22 июня) 1812 года Наполеон официально объявил России войну, и сделано это было через французского посла в Санкт-Петербурге маркиза Жака-Александра-Бернара де Лористона, вручившего управляющему Министерства иностранных дел России А.Н. Салтыкову надлежащую ноту.

В ноте Лористона говорилось:

«Моя миссия окончилась, поскольку просьба князя Куракина о выдаче ему паспортов означала разрыв, и его императорское и королевское величество с этого времени считает себя в состоянии войны с Россией».

После этого Лористон покинул русскую столицу.

Чтобы было понятно, князь Александр Борисович Куракин в 1808–1812 гг. был русским послом в Париже. Он никогда не обманывался относительно Наполеона и его отношения к императору Александру. В своих письмах в Санкт-Петербург князь советовал Александру заручиться заблаговременно союзом с Пруссией и Австрией, а если это невозможно, то хотя бы их нейтралитетом, затем примириться с турками и заключить союз со Швецией. Более того, он предлагал заключить союз с Англией. Он писал о нем:

«Величайшая выгода для нас не только не отвергать его при настоящих обстоятельствах, а искать его, потому что, если, несмотря на всю добросовестность, с какой Ваше Величество исполняли свои обязательства относительно Франции, она непременно желает напасть на Вас, Ваше Величество вправе, по всем законам человеческим и божеским, не обращать больше внимания на свои прежние обязательства и имеете право, по справедливости, пользоваться всеми средствами, которые могут помочь Вам отразить нападение».

Кстати сказать, относительно возможной войны с Францией князь Куракин писал:

«Лучшая система этой войны, по моему мнению, – это избегать генерального сражения и сколько возможно следовать примеру малой войны, применяемой против французов в Испании; и стараться затруднениями в подвозе припасов расстроить те огромные массы, с какими идут они на нас».

А.Б. Куракин

В конце апреля 1812 года князь потребовал себе паспорта для отъезда из Парижа. Связано это было с несомненными признаками того, что война с Наполеоном решена окончательно. В связи с этим Александр Борисович писал императору Александру:

«Я питаю твердую надежду, что Ваше Величество, вооружившись мужеством и энергией и опираясь на любовь своих подданных и на неизмеримые ресурсы Вашей обширной империи, никогда не отчаетесь в успехе и не положите оружия иначе, как выйдя с честью из борьбы, которая решит славу Вашего царствования и неприкосновенность и независимость Вашего царства. Невозможно, чтобы, ввиду явной опасности, русские показали бы менее твердости и преданности, чем испанцы».

А вот отрывок из донесения князя государственному канцлеру Н.П. Румянцеву, написанного в декабре 1811 года:

«Не время уже нам манить себя пустой надеждой, но наступает уже для нас то время, чтобы с мужеством и непоколебимой твердостью достояние и целость настоящих границ России защитить».

Как видим, для русского посла в Париже все было очевидно задолго до начала военных действий.

15 апреля 1812 года Наполеон принял А.Б. Куракина в Сен-Клу. Аудиенция длилась долго, но ни к чему не привела. Безусловно, с каждой стороны высказывались обвинения в нарушении другой стороной своих обязательств и утверждалось, что нарушения эти ничем не были мотивированы. Тогда Наполеон прямо сказал, что Пруссия и Австрия будут в предстоящей войне на его стороне.

27 апреля император выехал к армии, а князь Куракин сложил с себя полномочия посла и остался дожидаться выездных паспортов как частное лицо. При этом он поселился на загородной вилле. Там ему дали знать, что выезд из Франции будет для него разрешен не раньше, чем по получении известия, что свободно отпущен из России генерал Лористон.

Из сказанного видно, что Россия заранее знала о готовящейся войне, так что ни о каком вероломстве со стороны Наполеона не может быть и речи. Более того, Россией были заключены мир с Турцией и союз со Швецией.

Отметим, что Бухарестский русско-турецкий договор был подписан в мае 1812 года, и он освободил Дунайскую армию, которую сразу же направили к западной границе государства. Султан же после длительной войны с Россией не принял предложения Наполеона о союзе с Францией, и Турция в войне 1812 года заняла позицию нейтралитета.

Не удалось Наполеону склонить на свою сторону и Швецию, в которой делами заправлял бывший наполеоновский маршал Бернадотт, позднее ставший королем этой страны. 24 марта (5 апреля) 1812 года был подписан русско-шведский договор о нейтралитете Швеции, что дало возможность России передвинуть часть своих войск с северо-западной границы на западную.

А потом, 6 (18) июля 1812 года, состоялось подписание еще двух очень важных договоров: русско-английского и англо-шведского. Эти договоры положили начало союзу трех стран, направленному против наполеоновской Франции. Двумя днями позже, 8 (20) июля 1812 года, был заключен союз с Испанией, по статьям которого обе державы обязывались вести «мужественную войну против императора французского».

Таким образом, договоры России с Турцией, Швецией, Англией и Испанией сорвали планы Наполеона по изоляции России в готовящейся войне.

Немного забегая вперед, скажем, что император Александр узнал о вступлении войск Наполеона на его территорию в Вильно поздно вечером 12 (24) июня. На другой день, 13 (25) июня, он вызвал к себе министра полиции А.Д. Балашова и сказал ему:

– Я намерен тебя послать к императору Наполеону. Я сейчас получил донесение из Петербурга, что нашему министру иностранных дел прислана нота французского посольства, в которой изъяснено, что как наш посол князь Куракин неотступно требовал два раза в один день паспортов ехать из Франции, то сие принимается за разрыв и повелевается равномерно и графу Лористону просить паспортов и ехать из России. Итак, в этом я вижу хотя и весьма слабую, но причину, которую Наполеон берет предлогом для войны, но и та ничтожна, потому что Куракин сделал это сам собой, а от меня не имел повеления.

После этого император Александр прибавил:

– Хотя, между нами сказать, я и не ожидаю от сей посылки прекращения войны, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем ее не мы.

В два часа ночи император вручил генерал-адъютанту Балашову письмо для передачи Наполеону и велел на словах прибавить, что «если Наполеон намерен вступить в переговоры, то они сейчас начаться могут, с условием одним, но непреложным, то есть чтобы армии его вышли за границу; в противном же случае государь дает ему слово, докуда хоть один вооруженный француз будет в России, не говорить и не принять ни одного слова о мире».

А.Д. Балашов выехал в ту же ночь и уже на рассвете прибыл к аванпостам французской армии в местечко Россиены. Французские гусары проводили его сначала к маршалу Мюрату, а потом к Даву, который весьма грубо, невзирая на протест, отнял у русского представителя письмо императора Александра и послал его с ординарцем к Наполеону.

На другой день Балашову было объявлено, чтобы он передвигался вместе с корпусом Даву к Вильно. В результате лишь 17 (29) июня Балашов попал в Вильно, а на другой день к нему пришел обер-гардеробмейстер Наполеона граф Анри де Тюренн, и Балашов был препровожден в императорский кабинет. Удивительно, но это была та самая комната, из которой пять дней тому назад император Александр отправлял его.

Далее, по свидетельству самого Александра Дмитриевича Балашова, Наполеон спросил его, какова дорога на Москву. На это генерал якобы ответил ему, что в свое время Карл XII выбрал путь на Москву через Полтаву.

А.Д. Балашов

По этому поводу историк Е.В. Тарле с полной уверенностью пишет:

«Это явная выдумка. Не мог Наполеон ни с того ни с сего задать Балашову совершенно бессмысленный вопрос: «Какова дорога в Москву?» Как будто в его штабе у Бертье давно уже не был подробно разработан весь маршрут! Ясно, что Балашов сочинил этот нелепый вопрос, будто бы заданный Наполеоном, только затем, чтобы поместить – тоже сочиненный на досуге – свой ответ насчет Карла XII и Полтавы».

Далее Наполеон якобы заявил, что ему жаль, что у императора Александра дурные советники, что он не понимает, для чего он уже овладел одной из его прекрасных провинций, не сделав ни одного выстрела и не зная, почему он должен воевать.

На это Балашов якобы ответил, что император Александр хочет мира и что князь Куракин действовал по своей воле, никем на подобное не уполномоченный.

Наполеон на это раздраженно сказал, что он вовсе не собирался воевать с Россией, что война с Россией для него не пустяк, что он сделал большие приготовления и т. д.

Далее Наполеон начал возмущаться по поводу отступления русских. Со слов А.Д. Балашова, он говорил примерно следующее:

– Неужели у вас предполагали, что я пришел посмотреть на Неман, но не перейду через него? И вам не стыдно? Со времени Петра I, с того времени, как Россия – европейская держава, никогда враг не проникал в ваши пределы, а вот я в Вильно. Уж хотя бы из уважения к вашему императору, который два месяца жил здесь со своей главной квартирой, вы должны были бы ее защищать! Чем вы хотите воодушевить ваши армии, или, скорее, каков уже теперь их дух? Я знаю, о чем они думали, идя на Аустерлицкую кампанию: они считали себя непобедимыми. Но теперь они наперед уверены, что они будут побеждены моими войсками…

Балашов пытался возражать, но Наполеон его не слушал:

– Как вы будете воевать без союзников? Теперь, когда вся Европа идет вслед за мной, как вы сможете мне сопротивляться?

За обедом, в присутствии Бертье, Бессьера и Коленкура, Наполеон вновь заговорил об императоре Александре:

– Боже мой, чего он хочет? После того как он был побит при Аустерлице, после того как он был побит под Фридландом, он получил Финляндию, Молдавию, Валахию, Белосток и Тарнополь, и он еще недоволен… Я не сержусь на него за эту войну. Больше одной войной – больше одним триумфом для меня…

По сути, аудиенция ни к чему не привела, и А.Д. Балашов удалился. Вопрос о войне был уже давно решен…

Была ли Россия готова к войне

Итак, к войне 1812 года Россия готовилась загодя. В том, что она будет, практически никто не сомневался, ведь, как совершенно справедливо отмечает историк Б.С. Абалихин, «русское командование своевременно получало данные о стратегических расчетах Наполеона». Более того, и на этот факт указывает историк В.М. Безотосный, сейчас уже давно ни для кого не секрет, что «в русских штабах задолго до войны знали о дне ее начала».

Безусловно, Россия к войне готовилась, но вот оказалась ли она к ней готова?

Если смотреть на сухие цифры, то вроде бы ответ на этот вопрос должен быть положительным.

Прежде всего резко пошла вверх кривая военных расходов (это, как мы сейчас увидим, в России всегда делать умели).

Из официальных источников следует, что в 1807 году военные расходы составляли 43 млн рублей, в 1808 году – 53 млн рублей, в 1809 году – 64,7 млн рублей, а в 1810 году – 92 млн рублей. Как видим, за три года военные расходы России увеличились более чем в два раза. А вот в 1811 году они составили уже 113,7 млн рублей, причем только на сухопутные войска.

Но, как известно, просто рост военных расходов не влечет за собой качественные изменения и не свидетельствует о повышении боеспособности вооруженных сил. Более того, как это обычно происходит в странах, где политика доминирует над экономикой, в России все закончилось серьезным кризисом, который, между прочим, разразился задолго до начала войны 1812 года. В самом деле, если резко пошла вверх кривая военных расходов, то нечего и спрашивать, откуда взялась инфляция и прочие проявления экономических проблем…

Конечно, кое-кто скажет, что главной причиной кризиса была Континентальная блокада Англии, к которой Россию вынудил присоединиться Наполеон. Но это не так, и государственный канцлер Н.П. Румянцев в докладе императору Александру так прямо и написал:

«Главная причина финансового кризиса отнюдь не в разрыве с Англией, а в невероятных военных расходах».

Очевидно, что гораздо более серьезной, чем Континентальная блокада, проблемой для России стала начатая в 1808 году война со Швецией, ведь война, как известно, всегда и везде провоцирует инфляцию и разрушает денежную систему.

Мы не будем утомлять читателя цифрами, демонстрирующими падение курса ассигнаций по отношению к серебру, рост дефицита государственного бюджета и т. д. Не станем приводить и прочие статистические выкладки. Ограничимся лишь тем, что приведем слова А.П. Никонова, автора книги «Наполеон. Попытка № 2», который называет эту печальную для России динамику «хроникой пикирующего бомбардировщика».

Страшный кризис привел к отставке экономиста и реформатора М.М. Сперанского, бывшего в России государственным секретарем и фактически вторым после императора человеком в государстве.

Более того, этот выдающийся человек был не просто отправлен в отставку. М.М. Сперанского обвинили в подрыве государственных устоев России, назвали изменником и даже французским шпионом.

Все это стало очередным подтверждением вечной истины: реформаторы в России не выживают…

Перед самой войной, в марте 1812 года, император Александр объявил «французскому шпиону» о прекращении его служебных полномочий, и тот был отправлен в ссылку, не успев сделать и малой доли того, что намечалось. Заметим, что устранен был не просто сановник очень высокого ранга; «убрали» человека, про которого граф А.А. Аракчеев, человек обидчивый и не страдавший особо низкой самооценкой, говорил: «Будь у меня хоть треть ума Сперанского, я был бы великим человеком!»

А тем временем по смете 1812 года расходы на армию и флот были увеличены еще на 43 млн рублей по сравнению с бюджетом предыдущего года.

Советский историк П.А. Жилин уточняет:

«Из общей суммы бюджета 1810 года 279 млн рублей на военные цели было израсходовано 147,6 млн. В 1811 году из общей суммы бюджета 337,5 млн рублей на военные расходы пошло 137 млн. Общие расходы на войну 1812 года, по самым скромным подсчетам, составили 155 млн рублей».

Очень быстро шел и количественный рост русской армии. По данным генерала М.И. Богдановича, на конец 1810 года она насчитывала 400 000–420 000 человек с 1552 орудиями. А вот к июню 1812 года численность регулярных войск была доведена до 480 000 человек с 1600 орудиями. Такого в России не наблюдалось никогда!

Под руководством военного министра М.Б. Барклая де Толли начала осуществляться военная реформа. Армия была переведена на более современную корпусную систему организации, были воздвигнуты укрепления в Киеве, Динабурге, Бобруйске и Дриссе, организованы запасные депо внутри империи, предназначенные для усиления действующих армий, и т. д.

Тем не менее времени, как всегда, не хватило.

По этому поводу военный специалист Карл фон Клаузевиц пишет:

«Главная квартира императора была битком набита знатными бездельниками; для того чтобы среди них выдвинуться своими советами и сделаться полезным, надо было бы, по крайней мере, обладать талантом опытного интригана и хорошо владеть французским языком. Полковнику Гнейзенау недоставало ни того, ни другого. Поэтому он был вполне прав, когда оставил мысль устроиться в России. Так как он уже посетил раньше Англию и встретил там благосклонный прием у принца-регента, то он полагал, что будет иметь возможность сделать больше для правого дела, вновь отправившись в Англию.

Так как он скоро убедился в Вильно, что приготовления русских далеко не отвечали грандиозности предстоявшей борьбы, то не без основания у него возникла очень сильная тревога за исход войны. Единственную надежду он возлагал на трудность завершения предприятия, задуманного французами».

Приготовления русских далеко не отвечали грандиозности предстоявшей борьбы…

Крайне неприятная оценка, причем примерно о том же самом говорили и многие другие специалисты. Например, генерал Н.Н. Раевский в самом начале войны писал А.Н. Самойлову:

«Неприятель начал свою переправу у Ковно <…> Вместо того чтоб его атаковать, первая армия тотчас без выстрела отступила за Вильну <…> По первому предложению мы, разбивши поляков, отступили бы к Тормасову, а главная армия тож должна была действовать наступательно. Князь получил в ответ – идти на Минск и оттоль стараться соединиться с первой армией. Едва сделали мы несколько маршей, как вдруг пишет государь, что он будет стоять в Свенцианах, чтоб мы шли на пролом корпуса Даву и с ним соединились. Мы уже начинали сходиться с французами, как вдруг получили от государя, что он отступает <…> Мы хотели идти опять в Минск и направили туда наше шествие, но получили [известие], что все дороги перерезаны неприятелем. Продолжение сего направления лишило бы нас обозов и продовольствия. К величайшему нашему удовольствию, получили мы вскоре, что государь предоставляет князю уже не искать с ним соединения, но действовать по его воле, почему мы следуем к Слуцку и, может, к Бобруйску, где остановимся <…>

Никогда войска не хотели так драться, и, конечно, имея 50 тысяч, мы 80-ти не боимся. Итак, без выстрела мы отдали Польшу. Завтра государь с армией [будет] за Двиной. У нас вчерась первая была стычка. Три полка кавалерийских насунулись Платова. Платов их истребил. Начало прекрасное. Государь пишет, что все силы и сам Бонапарте устремлен на нас. Я сему не верю, и мы не боимся. Если это [действительно] так, то что ж делает первая армия? <…>

Что предполагает государь – мне неизвестно, а любопытен бы я был знать его предположения. У него советник первый Фуль – пруссак, что учил его тактике в Петербурге. Его голос сильней всех. Общее мнение, что есть отрасли Сперанского намерения. Сохрани Бог, а похоже, что есть предатели».

Как видим, страна к войне оказалась не готова, в войсках в первые ее дни царило полное непонимание того, что происходит. Войск было много, но все они стояли на большом расстоянии друг от друга, и никто толком не знал, кто куда должен идти. Русские генералы видели главную причину всего этого в окружении императора Александра, взявшего на себя верховное главнокомандование, несмотря на то что никогда не служил в действующей армии. А его главная квартира «была битком набита знатными бездельниками».

Достаточно назвать такие фамилии, как Армфельд, Вольцоген, Штейн, Паулуччи и т. д. Но, пожалуй, главной проблемой был прусский генерал Карл-Людвиг-Август фон Фуль (или, как иногда неправильно пишут, Пфуль), упомянутый генералом Раевским. Историк Дэвид Чандлер совершенно справедливо называет Фуля «последним по старшинству и по способностям». Но зато он был в большом фаворе у императора Александра и фактически в начале войны играл роль его «серого кардинала».

Карл фон Фуль

Служащий Петербургского почтамта И.П. Оденталь с недоумением обращался к московскому почт-директору А.Я. Булгакову:

«Мы здесь ничего не знаем, ничего не понимаем <…> Мне уж представляется, что Бонапарте задал всем действующим лицам нашим большой дозис опиума. Они спят, а вместо них действуют Фули, Вольцогены. Проснутся – и увидят, кому они вверили судьбу нашу. Сюда прибыл еще Штейн. Вот еще детина! Что ж нам прикажут, несчастным, делать? Увы – воздыхать! Есть уже разные слухи о Фуле».

Надо было быть полным безумцем, чтобы взять таких людей себе в военные советники, но император Александр сделал это. В результате под руководством таких «специалистов» в русской армии штабы погрязли в мелочах и волоките, но самым острым был недостаток вооружения – и по количеству, и по качеству. Как отмечает историк Н.А. Троицкий, «неповоротливость казенных ведомств, безалаберность частных заводчиков срывали выполнение военных заказов». Что же касается основной части офицерского состава, то она, по оценке Дэвида Чандлера, «была ленива, малограмотна, не имела нужных навыков и предавалась пьянству и азартным играм».

Относительно генерала фон Фуля следует сказать, что его главным детищем был Дрисский лагерь, который по его инициативе был создан перед самым началом войны в излучине Западной Двины, между местечком Дрисса (ныне это город Верхнедвинск) и деревней Шатрово. В него, согласно плану Фуля, должна была отступить первая русская армия, а вторая в это время должна была действовать во фланг и в тыл Наполеона. Как говорится, гладко было на бумаге…

М.Б. Барклай де Толли, как пишет в своих «Записках» генерал А.П. Ермолов, нашел в этом лагере следующие серьезные недостатки:

«Многие части укреплений не имели достаточной между собою связи, и потому слаба была взаимная их оборона; к некоторым из них доступ неприятелю удобен, сообщение между наших войск затруднительно. Были места близ лагеря, где неприятель мог скрывать свои движения и сосредоточивать силы. Профили укреплений вообще слабы. Три мостовые укрепления чрезмерно стеснены, профили так худо соображены, что с ближайшего возвышения видно в них движение каждого человека».

Короче говоря, это была полная катастрофа, а не укрепленный лагерь, который должен был задержать наступление Наполеона. В результате Барклай был возмущен, а генерал Ермолов написал:

«Все описанные недостатки не изображают еще всех грубых погрешностей, ощутительных для каждого, разумеющего это дело».

Вывод военного историка М.И. Богдановича однозначен:

«Укрепления Дрисского лагеря, стоившие значительных трудов и издержек, не могли служить к предположенной цели – упорной обороне и действиям на сообщения противника. Напротив того – войска, занимавшие укрепленный лагерь, подвергались опасности быть разбитыми либо обложенными предприимчивым противником».

Первый адъютант Барклая полковник А.А. Закревский писал в начале войны генералу М.С. Воронцову:

«Мы бродили быстро и отступали еще быстрее к несчастной Дриссенской позиции, которая, кажется, нас приведет к погибели. По сих пор не могут одуматься, что предпринять; кажется, берут намерение к худому. Проклятого Фуля надо повесить, расстрелять и истиранить яко вредного человека нашему государству».

А вот мнение секретаря императрицы Н.М. Лонгинова, выраженное им в одном из писем к графу С.Р. Воронцову:

«Некто Фуль, который принят из Пруссии в нашу службу генерал-майором, был творцом нашего плана войны. Человек сей имеет большие математические сведения, но есть не иное, как немецкий педант и совершенно имеет вид пошлого дурака. Он самый начертал план Йенской баталии и разрушения Пруссии <…> Многие не без причины почитают его шпионом и изменником. Кто и как его сюда выписал – неизвестно, только он после Тильзита здесь очутился. О плане его и говорить нет нужды…»

Конечно же, М.Б. Барклай де Толли энергично и авторитетно выступил против дрисской затеи «шпиона и изменника». В ответ на это Фуль обиделся и уехал в Санкт-Петербург.

Сильно ли французская армия превосходила русскую по численности

Итак, Россия, как водится, к войне, о начале которой было известно заранее, подготовиться не успела. Тем не менее было составлено несколько армий.

Расположение войск перед началом войны 1812 года

1-й Западной армией командовал М.Б. Барклай де Толли, а 2-й Западной армией – П.И. Багратион. Кроме того, из резервов «на скорую руку» была образована 3-я Резервная обсервационная армия, которую поручили генералу А.П. Тормасову.

Помимо этого, имелась еще Дунайская армия, воевавшая еще совсем недавно с Турцией (ею в 1812 году командовал адмирал П.В. Чичагов), был Рижский корпус генерала И.Н. Эссена 1-го, отряд в Сербии генерала Н.И. Лидерса, Финляндский корпус генерала Ф.Ф. Штейнгеля, два резервных корпуса генералов Е.И. Меллер-Закомельского и Ф.Ф. Эртеля и некоторые другие части. Но при этом нужно не забывать, что резервные корпуса не успели получить окончательную организацию и, следовательно, могли рассматриваться лишь в качестве источника кадров для трех основных армий.

К началу войны 1812 года Михаил Богданович Барклай де Толли хоть и был военным министром, но командовал лишь 1-й Западной армией, размещенной в Литве. Эта армия, по данным Н.А. Троицкого, насчитывала «120 210 человек и 580 орудий».

Генерал Н.П. Михневич, один из авторов 7-томного сочинения «Отечественная война и русское общество», называет аналогичную цифру – 120 000 человек.

Его коллега подполковник В.П. Федоров приводит следующие цифры: в 1-й Западной армии «находилось в строю 127 тысяч человек при 558 орудиях. Они составляли 150 батальонов, 134 эскадрона и 18 казачьих полков».

2-я Западная армия под командованием князя Багратиона стояла между Неманом и Бугом, а 3-я резервная обсервационная армия генерала А.П. Тормасова была расположена на Волыни с главной квартирой в Луцке.

По данным Н.П. Михневича, в армии князя Багратиона было примерно 45 000 человек, а в армии Тормасова – 46 000 человек.

По данным В.П. Федорова, «в строю 2-й Западной армии под командой генерала Багратиона было 48 000 чел. Разделена она была на 58 батальонов, 52 эскадрона и 9 казачьих полков при 216 орудиях. В 3-й Резервной обсервационной армии Тормасова было в строю 43 000 человек, составлявших 54 батальона, 75 эскадронов и 9 казачьих полков при 168 орудиях».

Кроме того, Дунайская армия адмирала П.В. Чичагова (55 000 человек) стояла на юге, в Молдавии.

Еще примерно 35 000 человек составляли гарнизоны Риги, Динабурга, Борисова, Бобруйска, Мозыря, Киева и других городов.

Военный историк генерал М.И. Богданович утверждает, что «число русских войск, расположенных на западных границах, простиралось вместе с казаками до 193 тысяч человек, а без казаков было под ружьем регулярных вооруженных сил до 175 тысяч человек».

Н.П. Михневич уверяет, что в марте 1812 года Россия могла выставить против Наполеона около 220 000 войск.

По данным В.П. Федорова, «во всех трех армиях находилось в строю 262 батальона, 261 эскадрон и 36 казачьих полков, составлявших 218 тысяч человек».

Итак, 193 000 человек, 220 000 человек или 218 000 человек при примерно 940–960 орудиях… И это при условии, что, как мы уже говорили, все регулярные сухопутные силы России на тот момент составляли 480 000 человек при 1600 орудиях.

Удивительно, но император Александр и его «советники» умудрились из этого числа выставить против Наполеона менее половины, да и то – разделив их на три части, находившиеся на значительных расстояниях друг от друга.

Для сравнения: Великая армия Наполеона насчитывала, согласно тому же генералу М.И. Богдановичу, 608 000 человек, в том числе она имела 492 000 человек пехоты и 96 000 человек кавалерии.

К началу марта 1812 года были сформированы четыре корпуса.

Наиболее силен был 1-й корпус маршала Даву, стоявший в Гамбурге, его численность достигала 120 000 человек. Это было отличное войско, дисциплинированное и прекрасно обученное. 2-й корпус маршала Удино, располагавшийся в Вестфалии, насчитывал 35 000 человек, а 3-й корпус маршала Нея – 40 000 человек (он стоял на Среднем Рейне). Оба эти корпуса были сформированы преимущественно из новобранцев. Наконец, 4-й корпус (45 000 человек) вице-короля Италии Эжена де Богарне стоял в Северной Италии.

Естественно, самую блестящую часть наполеоновской армии составляла императорская гвардия (46 000 человек), находившаяся под командой маршалов Мортье, Лефевра и Бессьера.

Позднее Наполеоном была сформирована армия вторжения, разделенная уже на 11 корпусов.

1-й корпус (72 000 человек) маршала Даву состоял почти исключительно из французов. 2-й корпус маршала Удино из 37 000 человек имел около 2/3 французов, остальную часть составляли швейцарцы, кроаты и поляки. В 3-м корпусе маршала Нея (39 000 человек) почти половину составляли вюртембержцы, иллирийцы и португальцы. 4-й корпус Эжена де Богарне из 46 000 человек имел больше трети иностранцев: итальянцев, испанцев, далматинцев и кроатов. 5-й корпус князя Понятовского составила польская армия Великого герцогства Варшавского (37 000 человек), 6-й корпус генерала Сен-Сира состоял из баварцев (25 000 человек), 7-й корпус генерала Рейнье – из саксонцев (17 000 человек), 8-й корпус генерала Вандамма (его вскоре сменил Жюно) – из вестфальцев (17 500 человек), 9-й корпус маршала Виктора составляли французы (около трети) и отряды мелких немецких государств (всего 33 500 человек), 10-й корпус маршала Макдональда был образован из прусского вспомогательного отряда и нескольких польских, баварских и вестфальских полков (32 500 человек), 11-й корпус маршала Ожеро составляли в основном французские полки (3/4), а также немцы и итальянцы (всего 60 000 человек).

Наконец, австрийский вспомогательный отряд (34 000 человек), согласно договору с Австрией, составлял еще один отдельный самостоятельный корпус, которым командовал князь Шварценберг.

Кроме кавалерийских отрядов, входивших в состав вышеназванных корпусов, был образован большой кавалерийский резерв в 40 000 человек, и он встал под команду маршала Мюрата. Французы составляли в нем около 2/3 общего состава.

По плану Наполеона 9-й и 11-й корпуса должны были быть оставлены в Пруссии и Польше в качестве резерва. Остальная же масса войск должна была перейти границу и начать наступление.

В момент начала войны общая численность армии вторжения, по данным историка В.А. Бутенко, достигала 368 000 человек пехоты и 80 600 кавалерии. В целом – 449 000 человек при 1146 орудиях.

В течение войны к армии присоединилось еще 123 500 человек пехоты, 17 700 кавалерии и 96 орудий, а также отряд, посланный для осады Риги, в числе 21 500 человек при 130 осадных орудиях.

Таким образом, общая боевая сила Великой армии достигала неслыханных прежде масштабов: 612 000 человек при 1372 орудиях.

При этом за армией шло около 25 000 чиновников, прислуги и прочих нестроевых.

Напомним, что все регулярные сухопутные силы России на тот момент составляли 480 000 человек при 1600 орудиях. Однако из них непосредственно против армии вторжения Наполеона могло быть выставлено лишь примерно 220 000 человек при 940–960 орудиях.

Казалось бы, преимущество Наполеона было огромно.

Но не будем забывать: на момент начала войны у Наполеона было в России «всего» 449 000 человек. Остальные присоединились позже, но ведь и русская армия тоже получала подкрепления. Так что сравнивать надо именно первоначальные цифры, а это получается – 450 тысяч Наполеона против 480 тысяч русских, из которых могло быть реально противопоставлено лишь 210–220 тысяч человек.

По информации Карла фон Клаузевица, реальный расклад сил в начале войны был такой.

Война велась на пяти отдельных театрах военных действий: два слева от дороги, ведущей из Вильно на Москву (левое крыло), два справа (правое крыло) и огромный центр.

На нижнем течении реки Двины маршал Макдональд (30 000 человек) наблюдал за Рижским гарнизоном (10 000 человек), к которому потом подошли из Финляндии еще 12 000 человек под командованием генерала Ф.Ф. Штейнгейля (впрочем, эти войска недолго оставались в Риге и перешли потом к П.Х. Витгенштейну).

По среднему течению Двины (в районе Полоцка) сперва стоял корпус маршала Удино (40 000 человек), а позднее к нему присоединился Сен-Сир (стало 65 000 человек). Они действовали против отдельного корпуса (фактически армии) П.Х. Витгенштейна, выделенного из состава 1-й Западной армии. Силы Витгенштейна сначала составляли около 30 000 человек, позднее – 50 000 человек.

В Южной Литве располагались корпуса генералов Шварценберга и Рейнье (51 000 человек) против армии А.П. Тормасова (более 40 000 человек), к которому позднее присоединилась Дунайская армия П.В. Чичагова (35 000 человек).

Польский генерал Домбровский со своей дивизией и немногочисленной кавалерией (10 000 человек) наблюдал за Бобруйском и генералом Ф.Ф. Эртелем, формировавшим у Мозыря резервный корпус в 12 000 человек.

Наконец, в центре находились главные силы Наполеона, насчитывавшие примерно 375 000 человек, и они шли против двух главных русских армий, имевших в сумме 165 000–170 000 человек.

План Наполеона заключался в том, чтобы 230 000 человек переправились через Неман под Ковно и как можно скорее отбросили 1-ю Западную армию Барклая де Толли.

Примерно 78 000 человек под командованием Жерома Бонапарта должны были переправиться неделю спустя, чтобы двинуться против 2-й Западной армии Багратиона. Задача этих сил состояла в том, чтобы совершенно отрезать Багратиона от Барклая.

Еще 67 000 человек под командованием Эжена де Богарне должны были прикрывать правый фланг главных сил центра и образовать связующее звено с группировкой Жерома Бонапарта.

Корпуса Шварценберга и Макдональда должны были наступать на указанные им оперативные объекты, держась примерно на одной линии с войсками центра.

План был великолепный. К сожалению, не все командиры Наполеона были одинаково достойны той миссии, которая на них была возложена, и не все его войска были реально боеспособными.

Отметим, что лишь примерно 300 000 человек в его Великой армии составляли французы и жители вновь присоединенных к Франции стран. Австрийцев, пруссаков и немцев из государств Рейнского союза было 190 000 человек, поляков и литовцев – 90 000 человек и, наконец, итальянцев, иллирийцев, испанцев и португальцев – еще 32 000 человек. Естественно, боеспособность тех же испанцев и португальцев была близка к нулю, австрийцы, пруссаки и немцы воевать не особенно хотели. Реально боеспособными были лишь поляки и литовцы, которым в начинающейся войне было к чему стремиться.

Получается, что коренные французы составляли меньше половины армии Наполеона, то есть численность непосредственно французской армии была примерно равна численности русской армии. В то же самое время в состав Великой армии входило около 300 000 представителей наций, угнетенных Наполеоном и его ненавидевших, наций, только и ждавших момента, когда можно будет свергнуть французское иго. Понятно, что какие-нибудь баварцы не относились к французам с такой острой ненавистью, но зато вестфальцы, австрийцы или пруссаки явно были далеки от желания искренне желать Наполеону победы. По сути, они только и ждали первых серьезных неудач Наполеона, чтобы покинуть его знамена, и первый пример подобного «предательства» подали прусские части генерала Йорка уже в ходе войны 1812 года.

Глава 3
Миф о начальном этапе войны

Был ли Барклай в начале войны главнокомандующим

Почему-то принято считать, что главнокомандующим над всеми русскими войсками был М.Б. Барклай де Толли. Подобный вывод делается на основании того, что он занимал пост военного министра. Но на самом деле все обстояло совсем не так.

Когда в самом начале войны, оставив свой министерский кабинет в Санкт-Петербурге, Барклай прибыл в Вильно, он обнаружил там императора Александра, фактически принявшего на себя командование русской армией.

Военный историк Карл фон Клаузевиц констатирует:

«Он никогда не служил в действующей армии, а также не имел командного стажа».

Он же отмечает:

«Можно видеть, как мало император Александр подготовился к принятию действительного верховного командования. По-видимому, он ни разу не продумал этой задачи до полной ясности и ни разу формально ее не высказал. Так как обе армии пока были разъединены, а Барклай в качестве военного министра в известной степени распоряжался и второй армией, то, в сущности, понятие общего командования имелось лишь у Барклая и в его штабе. У него был начальник штаба в лице генерала Мухина, генерал-интендант и т. д. Все эти лица приступили к формальному исполнению обязанностей, связанных с их должностями; генерал Барклай ежедневно отдавал приказания, получал рапорты и донесения и т. д.

У императора же все это происходило крайне нерегулярно. Большинство распоряжений он делал через Барклая, кое-что проходило через руки Волконского, и даже Фулю приходилось несколько раз вмешиваться в дела».

Удивление вызывает фраза Клаузевица о том, что Барклай, будучи военным министром, «в известной степени распоряжался и второй армией», то есть не только своей 1-й Западной армией, но и 2-й Западной армией князя Багратиона.

Император Александр I

Биограф Барклая С.Ю. Нечаев пишет:

«Вопрос этот имеет принципиальное значение и нуждается в более подробном рассмотрении. На самом деле каждая русская армия имела своего главнокомандующего, который действовал на основании «Учреждения для управления Большой действующей армией», введенного в конце января 1812 года. В соответствии с этим основополагающим документом каждый главнокомандующий обладал высшей властью в своей армии и в прилегающих к театру военных действий губерниях».

Специально исследовавший этот вопрос А.А. Подмазо также утверждает:

«Единого главнокомандующего к началу войны в русских армиях не было. Почему? Вероятно, причиной было простое стечение обстоятельств и нерешительность царя».

На наш взгляд, дело было не в нерешительности Александра I. У императора имелись на это другие причины: в частности, он сам всегда хотел командовать и просто мечтал лично победить Наполеона.

Историк М.В. Довнар-Запольский отмечает:

«Для Александра война с Наполеоном была актом борьбы его личного самолюбия, независимо от тех политических причин, которые ее вызывали. Несмотря на внешность дружественных отношений, «византийский грек», как характеризовал Наполеон своего Тильзитского друга, никогда не мог перенести испытанного им унижения. Александр никогда ничего не забывал и никогда ничего не прощал, хотя замечательно умел скрывать свои истинные чувства. Мало того, Александр, подобно своему противнику, любил предаваться мечтам о такой деятельности, которая преследовала бы мировые интересы. Неудивительно, что война получила в глазах Александра двоякого рода значение: во-первых, чувство самолюбия побуждало его отомстить своему сопернику, а честолюбивые мечты выводили Александра далеко за пределы России, и благо Европы занимало в них первое место».

В воспоминаниях министра иностранных дел графа К.В. Нессельроде точно переданы его слова, сказанные еще осенью 1811 года:

«В случае войны я намерен предводительствовать армиями».

И он начал активно предводительствовать, направляя свои приказы командующим армиями, а иногда и командующим корпусами и даже отдельными отрядами. Причем делал он последнее, минуя их непосредственных начальников. По крайней мере, так было в первое время войны. Это, прямо скажем, необычное обстоятельство историк Е.В. Анисимов называет «весьма оригинальной формой руководства армией».

Безусловно, это не могло не сказаться на ходе военных действий.

14 (26) апреля 1812 года император Александр прибыл в Вильно, в главную квартиру 1-й Западной армии. Таким образом, в соответствии с § 18 «Учреждения для управления Большой действующей армией» он автоматически вступил в командование 1-й Западной армией.

Но, как ни странно, он стал главнокомандующим только этой армии, так как приказа о принятии императором на себя общего командования не последовало. Как отмечает всегда и во всем дотошный А.А. Подмазо, «не было создано ни отдельного Главного штаба при императоре, ни отдельной Главной императорской квартиры, ни других служб, которые по «Учреждению для управления Большой действующей армией» положено было создать при главнокомандующем. Утверждения же о том, что царь являлся единым главнокомандующим только потому, что он отдавал приказы всем армиям, не состоятельны, так как по своему статуту императора он мог отдавать любому генералу любые приказы вне зависимости от того, являлся ли он при этом единым главнокомандующим или нет. Подобные приказы царь мог отдавать (и отдавал), даже не выезжая из Петербурга. То есть юридически в начале войны царь был только главнокомандующим 1-й Западной армией, хотя фактически он взял на себя функции общего главнокомандующего».

По свидетельствам очевидцев, императорская главная квартира в Вильно представляла собой «блестящее собрание генералов, занятых балами и вообще придворной жизнью». Хорошо известно, что начало военных действий стало полной неожиданностью для императора и его ближайшего окружения.

Вслед за этим последовали первые военные неудачи.

Барклай был в бешенстве, но он ничего не мог поделать, ибо, как пишет М.В. Довнар-Запольский, он «занимал довольно оригинальное положение». И оригинальность эта (если не сказать – нелепость) заключалась в том, что Михаил Богданович был даже в своей армии не командующим, а лишь исполнителем повелений государя. Это создавало ему – профессиональному военному – массу неудобств.

А 7 (19) июля 1812 года император Александр вдруг покинул 1-ю Западную армию.

Почему? Как бы отвечая на этот вопрос, он потом написал своей сестре письмо, в котором с болью говорилось о том, что он вынужден был, в угоду общественному мнению, отказаться от личного участия в войне, что он не может упрекнуть себя в отсутствии личной храбрости и в нежелании быть в действующей армии. Просто, мол, обстоятельства сложились так, что ему пришлось пожертвовать самолюбием и т. д.

После отъезда императора, в соответствии с «Учреждением для управления Большой действующей армией», прежний главнокомандующий М.Б. Барклай де Толли сразу же снова автоматически вступил в командование.

При этом, и этот факт особо подчеркивается А.А. Подмазо, «тезис об оставлении царем армии без назначения командующего верен только в отношении единого главнокомандующего. М.Б. Барклай де Толли, хотя и был военным министром, все же не являлся единым главнокомандующим».

После того как император уехал, Барклай облегченно вздохнул и, как мы уже говорили, сразу же вступил в командование. Но вот чем? Еще раз подчеркнем – только своей 1-й Западной армией.

Подобное положение удивительно в условиях начавшейся войны, но формально командующий 2-й Западной армией князь Багратион не обязан был подчиняться Барклаю. Как совершенно верно отмечает историк В.М. Безотосный, император уехал, «оставив главнокомандующих самих искать выход из создавшегося положения».

Подобное положение странно, ибо каждый из двух главнокомандующих – и Барклай, и князь Багратион – имел право отдельно распоряжаться своими войсками и непосредственно переписываться с императором. Более того, штабы двух армий были переполнены «лишними» людьми, только мешавшими управлению войсками, повсюду царили неразбериха и интриги…

Е. Гречена в своей книге «Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах» иронизирует:

«Наверное, покидая армию, император Александр просто забыл о том, что на войне без единоначалия никак нельзя. А может быть, он этого и не знал? Все-таки не военный был человек. А вот по-настоящему военный человек Наполеон всегда говорил, что один даже плохой главнокомандующий все равно лучше двух хороших. В том, что это именно так, мы очень скоро убедимся».

О том, как войска Наполеона «форсировали» Неман

Кто только не писал о том, что войска Наполеона 12 (24) июня 1812 года форсировали Неман. Вот лишь несколько примеров подобных утверждений: «около 500 тысяч наполеоновских солдат форсировали реку Неман и вторглись в Россию» (Краткий справочник школьника), «около 600 тысяч наполеоновских солдат, включая воинские контингенты из оккупированных Францией стран, форсировали реку Неман с территории Великого герцогства Варшавского и вторглись в Россию» (Большая историческая энциклопедия) и т. д.

Но при этом в любом словаре можно посмотреть значение термина «форсировать» и убедиться в том, что это есть «переход через реку, теснину, обороняемое противником препятствие». Обороняемое! В данном случае это и есть ключевое слово, означающее, что форсировать Неман – это значит «преодолеть Неман с боем».

Как же все выглядело на самом деле?

На самом деле 11 (23) июня Наполеон прибыл в штаб маршала Даву, находившийся на расстоянии одного лье от Немана и Ковно, и приказал произвести рекогносцировку на берегах реки и во всех окрестностях. Вечером он сам сел на лошадь, чтобы при свете луны подробнее обследовать берег реки и определить точное место переправы.

Император объезжал берег в сопровождении генерала Аксо.

Утром следующего дня ему пришлось накинуть на себя шинель одного из польских солдат, чтобы не привлекать ненужного внимания.

Генерал Арман де Коленкур вспоминает:

«Когда император скакал галопом по полю, из-под ног его лошади выпрыгнул заяц, и она слегка отскочила вбок. Император, который очень плохо ездил верхом, упал наземь, но поднялся с такой быстротой, что был на ногах прежде, чем я подоспел, чтобы его поднять. Он вновь сел на лошадь, не произнеся ни слова. Почва была очень рыхлая, и он лишь слегка ушиб нижнюю часть бедра. Я тогда же подумал, что это – дурное предзнаменование, и я, конечно, был не единственным, так как князь Невшательский [маршал Бертье. – Авт.] тотчас же коснулся моей руки и сказал:

– Мы сделали бы гораздо лучше, если бы не переходили через Неман. Это падение – дурное предзнаменование.

Император, который в первые моменты хранил глубокое молчание и, очевидно, предавался не более веселым мыслям, чем мы, начал затем нарочно шутить по поводу своего падения с князем Невшательским и со мною, но, вопреки его стараниям, можно было заметить его дурное настроение и мрачные мысли. При других обстоятельствах он жаловался бы на лошадь, сделавшую глупый скачок, и на обер-шталмейстера. Но на сей раз он старался выказать хорошее настроение и делал все, что мог, чтобы рассеять те мысли, которые – он чувствовал – могли прийти в голову каждому из нас, так как, вопреки самим себе, люди бывают суеверными при таких решающих обстоятельствах и накануне таких великих событий. Каждый думал об этом падении, и на лицах некоторых чинов штаба можно было прочесть, что римляне, верившие в предзнаменования, не перешли бы через Неман».

Многие потом отмечали, что Наполеон, который всегда был таким оживленным в моменты, когда его войска осуществляли какие-либо крупные операции, был в течение всего дня 11 (23) июня 1812 года очень озабоченным.

Никто точно не знал о том, что делается на другом берегу реки. Иногда там замечали казачьи патрули, но не более того. О позициях русской армии не было никаких сведений.

Примерно в девять часов вечера дивизия генерала Морана спокойно перешла через Неман. За нею последовали другие, так как понтонные парки заранее были стянуты к реке. Операция была выполнена за несколько часов. Генерал Коленкур отмечает, что это произошло «без всяких помех со стороны казаков, которые в небольшом числе находились на другом берегу и стали отвечать на ружейные выстрелы, направленные против них, лишь тогда, когда наши части вступили в первую деревню по ту сторону Немана, находившуюся в некотором расстоянии от реки».

Сам Наполеон переправился через реку утром 12 (24) июня. На следующий день он уже был в Вильно. Лишь в районе этого города французский авангард имел довольно оживленную стычку с русскими. При этом капитан Октав-Анри-Габриель де Сегюр попал в плен.

Переправа через Неман войск Эжена де Богарне

Его старший брат, генерал Филипп-Поль де Сегюр, дополняет этот рассказ следующими деталями. Прежде всего Наполеон, произведя смотр войскам, приказал, чтобы 12 (24) июня через Неман было перекинуто несколько понтонных мостов. Во-вторых, первыми перебрались через Неман в лодке несколько саперов. По словам Сегюра, «изумленные, они пристали к русскому берегу и высадились на него без всяких препятствий». Все было тихо и спокойно. Однако очень скоро к ним подъехал казачий офицер, командовавший патрулем. Он был один и, по-видимому, не знал, что перед ним находится вся Великая армия Наполеона. Он спросил у саперов в синей форме, кто они такие.

– Французы! – последовал ответ.

– Что вам нужно? – осведомился русский офицер. – И зачем вы пришли в Россию?

Один из саперов резко ответил:

– Воевать с вами! Взять Вильно! Освободить Польшу!

Казачий офицер удалился, а французы зачем-то произвели в него несколько выстрелов…

То были первые французские выстрелы, прозвучавшие в России.

Историк А.К. Дживелегов пишет:

«Три роты пехоты немедленно переправились вслед за саперами, четвертая заняла остров, на возвышенностях левого берега развернулось несколько батарей. Из леса, из-за холмов показались войска. Без шуму подходили они к берегу, без шуму занимали места, дожидаясь очереди. Была торжественная, жуткая тишина. Солдаты словно чувствовали, что они идут на Голгофу. Наполеон почти не покидал своей палатки. В каком-то странном бессилии провел он весь этот день и был вне себя, когда до слуха его донесся звук первых выстрелов.

В 11 часов вечера три моста были готовы, и едва стал светлеть восток, как потянулись живой нескончаемой лентой, неудержимым потоком, стряхнув оцепенение, железные легионы Великой армии, покрытые славой стольких битв, лаврами стольких побед: уланы с пестрыми значками, драгуны с конскими хвостами, гусары, кирасиры, карабинеры, гренадеры, вольтижеры, велиты, фланкеры, стрелки, артиллерия, обозы…

Император переправился один из первых. Ступив на неприятельский берег, он долго стоял у мостов, ободряя солдат и слушая восторженные «Vive l’Empereur!». Потом, наэлектризованный, пришпорив коня, поскакал в лес во весь опор и долго мчался вперед, совершенно один, в каком-то опьянении. Наконец опомнился, медленно вернулся к мостам и, присоединившись к одному из гвардейских отрядов, направился в Ковно».

Переправа наполеоновской армии через Неман

Генерал Сегюр описывает переправу следующим образом:

«В трехстах шагах от реки, на самом возвышенном месте, виднелась палатка императора. Вокруг нее все холмы, все склоны и долины были покрыты людьми и лошадьми. Как только солнце осветило все эти подвижные массы и сверкающее оружие, немедленно был дан сигнал к выступлению. Тотчас же эта масса пришла в движение и, разделившись на три колонны, направилась к трем мостам. Видно было, как эти колонны извивались, спускаясь по небольшой равнине, которая отделяла их от Немана, и, приближаясь к реке, вытягивалась и сокращалась, чтобы перейти через мосты и достигнуть наконец чужой земли, которую они собирались опустошить и вскоре сами должны были усеять своими останками!

Горячность, охватившая их, была так велика, что две дивизии авангарда, оспаривая друг у друга честь первыми вступить на чужой берег, начали драку, и только с трудом удалось успокоить их <…>

Император быстро проехал через равнину и углубился в лес, окаймлявший реку. Он мчался со всей быстротой, на какую только была способна его лошадь, и, казалось, в своей горячности хотел один настигнуть врага. Наполеон проехал больше мили в этом направлении, но не встретил никого. В конце концов ему пришлось все-таки вернуться к мостам <…>

За исключением нескольких отрядов казаков, ни в этот, ни в следующие дни мы не встретили никого».

Вот такое было «форсирование» реки Неман.

О «добровольном» подчинении Багратиона Барклаю де Толли

Как мы уже говорили, князь П.И. Багратион, командовавший 2-й Западной армией, вовсе не обязан был подчиняться военному министру М.Б. Барклаю де Толли. При этом с самого начала войны Барклай выступал за отступление, то есть за отказ от генерального сражения и за заманивание противника в глубь территории Российской империи. В свою очередь, князь Багратион был сторонником наступательных действий.

Естественно, это порождало проблемы.

Как отмечает Карл фон Клаузевиц, Барклай самым энергичным образом возражал против генерального сражения и «требовал прежде всего соединения обеих армий, в чем он был совершенно прав».

П.И. Багратион же отвергал даже мысль об отступлении^[3].

Специально исследовавший этот вопрос А.А. Подмазо пишет:

«По тогдашней практике, общее командование принимал генерал, имевший над всеми старшинство в чине <…> М.Б. Барклай де Толли и П.И. Багратион были произведены в чин генерала от инфантерии в один день (20.03.1809), только Багратион был расположен в приказе выше и, следовательно, имел старшинство в чине перед Барклаем. Исходя из этого, Багратион должен был принять общее командование. Однако в армиях кроме них находились и другие генералы, имевшие над Барклаем и Багратионом преимущество в чине (например, Л.Л. Беннигсен и А. Вюртембергский, кроме того, в армии был брат царя Константин Павлович)».

Естественно, подобное положение привело к тому, что сразу же начались интриги по поводу общего командования.

А.А. Подмазо пишет:

«П.И. Багратион, несмотря на то что он мог требовать подчинения себе младшего по чину, видимо осознав ситуацию, предоставил общее командование над объединенными армиями М.Б. Барклаю де Толли, как военному министру. Это была лишь добрая воля Багратиона, и он в любой момент мог отказаться выполнять приказы Барклая. При этом никаких претензий к нему не могло бы быть предъявлено, так как «Учреждение» наделяло обоих главнокомандующих армиями равными правами и никак не регламентировало принцип их взаимной подчиненности».

Так называемая «добрая воля Багратиона» длилась все 42 дня, которые прошли с момента отъезда императора из армии до приезда М.И. Кутузова. Почему «так называемая»? В этом мы и попытаемся разобраться…

* * *

Историк А.Г. Тартаковский пишет:

«Двойственная позиция царя ставила и самого Барклая в положение крайне двусмысленное, создав, если можно так сказать, военно-юридические предпосылки развязывания борьбы против него в верхах армии после отъезда из нее Александра I. С одной стороны, в глазах множества военных и гражданских лиц Барклай представал в роли предводителя всех русских армий на театре военных действий, а с другой – не имея на то от царя официальных полномочий, был предельно скован в своих полководческих усилиях, будучи к тому же обречен проводить непопулярную в армии и обществе стратегическую линию».

Подобная трактовка является ключевой в понимании того, что происходило в первые месяцы войны 1812 года. Начнем с того, что Барклай после отъезда императора предпринял отступление к Дрисскому лагерю, а потом, после признания его полной негодности для обороны, – к Витебску.

В окрестностях Дриссы Барклаем был оставлен только 1-й корпус генерала П.Х. Витгенштейна. При этом граф Витгенштейн получил приказание прикрывать дорогу на Санкт-Петербург.

Таким образом, 2 (14) июля 1-я Западная армия, вынужденно потеряв из своего состава мощный корпус, насчитывавший примерно 25 000 человек и 120 орудий, перешла за Двину. Движение армии было быстрым. Барклай спешил, так как опасался флангового удара Наполеона.

11 (23) июля 1-я Западная армия вступила в Витебск, о чем Барклай тут же сообщил князю Багратиону.

М.Б. Барклай де Толли

В это время Михаил Богданович написал жене:

«Я нахожусь теперь на скользком пути, на котором многое зависит от счастья».

В Витебске Барклай узнал, что князь Багратион со своей армией находится в Могилеве, то есть в ста с небольшим километрах к югу от Витебска. Обрадованный этим, он подумал, что столь необходимое соединение двух армий – это дело почти свершившееся.

В это время П.И. Багратион, тоже получивший приказ императора идти к Витебску (через Минск), туда не пошел. Дело в том, что маршал Даву успел взять Минск и отрезал 2-й Западной армии путь на северо-восток. С юга же наперерез Багратиону шла группировка Жерома Бонапарта, брата Наполеона, которая должна была замкнуть кольцо окружения в районе Несвижа.

Отметим, что корпус Даву в то время насчитывал 40 000 человек, у Жерома было около 70 000 человек, а у князя Багратиона – не более 49 000 человек.

П.И. Багратион

В те дни Петр Иванович писал генералу А.П. Ермолову:

«Куда ни сунусь, везде неприятель. Что делать? Сзади неприятель, сбоку неприятель… Минск занят… и Пинск занят».

В результате он вынужден был идти на Могилев, но и там, после сражения под Салтановкой, имевшего место 11 (23) июля, он не смог прорваться на соединение с Барклаем, а посему пошел к Смоленску кружным путем через Мстиславль.

Естественно, Михаил Богданович ничего этого не знал.

* * *

О сражении под Салтановкой мы еще расскажем, а пока же отметим, что Барклай, ничего не зная о положении Багратиона, умолял того поторопиться. Он писал:

«Глас Отечества призывает нас к согласию. Оно есть вернейший залог наших побед и полезнейших от них последствий, ибо от единого недостатка в согласии даже славнейшие герои не могли предохранить себя от поражения. Соединимся и сразим врага России! Отечество благословит согласие наше!»

Как пишет биограф Барклая С.Ю. Нечаев, твердый в своем намерении, Михаил Богданович «решил удерживать позиции под Витебском, с минуты на минуту ожидая подхода 2-й Западной армии. Его целью было отвлечь внимание французов от Багратиона, чтобы тому было удобнее сблизиться с 1-й Западной армией, а посему он решился принять сражение при Островно».

Это сражение (а точнее – бой одного из корпусов армии Барклая в 25 километрах к западу от Витебска) имело место 13 (25) июля. При этом командующий армией намеревался дать Наполеону и генеральное сражение, думая, что Багратион вот-вот подойдет к Орше.

Однако утром 15 (27) июля от князя Багратиона прибыл поручик Н.С. Меншиков, который привез сообщение о том, что, к сожалению, князь не может пробиться к Орше, а посему он вынужден был перейти Днепр, дабы взять направление на Смоленск.

Получалось, что армия князя Багратиона пошла не в направлении к 1-й Западной армии, а в направлении от нее! Как написал потом в своих «Записках» генерал А.П. Ермолов, «если бы Наполеон сам направлял наши движения, он, конечно, не мог бы изобрести для себя выгоднейших».

Естественно, Барклай был крайне недоволен этим, и между ним и Багратионом «возникли недоразумения». Впрочем, «недоразумения» – это еще мягко сказано. Дело в том, что Петр Иванович был уверен, что именно против него были сосредоточены главные силы Наполеона, а посему он требовал, чтобы Барклай атаковал противника, дабы отвлечь на себя часть сил, действовавших против 2-й Западной армии. В результате Багратион был возмущен действиями Барклая, а Барклай – действиями Багратиона.

Для Барклая же все это могло означать лишь одно – нужно было вновь начинать отступление, ибо без войск Багратиона у его армии не было ни малейшего шанса на успех. Да и вообще – раздельное действие одной из двух русских армий против главных сил Наполеона было бы полной стратегической нелепостью.

Соответственно Барклай 15 (27) июля доложил императору Александру:

«Я принужден против собственной воли сего числа оставить Витебск».

Очевидно, что Барклай теперь должен был идти к Смоленску, чтобы там соединиться с армией Багратиона. Как пишет Карл фон Клаузевиц, Барклай в последнюю минуту изменил свое решение дать генеральное сражение под Витебском, и «в данном случае это явилось истинным счастьем, и мы вправе сказать, что русская армия <…> была спасена».

Наполеон, узнав об отходе русских только утром следующего дня, был взбешен, так как все его планы строились на том, чтобы разбить русские армии по отдельности, не дав им соединиться.

Генерал Арман де Коленкур рассказывает:

«Нельзя представить себе всеобщего разочарования и, в частности, разочарования императора, когда на рассвете стало несомненным, что русская армия скрылась, оставив Витебск. Нельзя было найти ни одного человека, который мог бы указать, по какому направлению ушел неприятель, не проходивший вовсе через город.

В течение нескольких часов пришлось подобно охотникам выслеживать неприятеля по всем направлениям, по которым он мог пойти. Но какое из них было верным? По какому из них пошли его главные силы, его артиллерия? Этого мы не знали».

* * *

20 июля (1 августа) главные силы 1-й Западной армии уже были в Смоленске и стали там лагерем.

В то же время и князь Багратион тоже двигался к Смоленску с юго-запада. В результате, как ни стремился Наполеон разбить русские армии порознь, добиться этого ему не удалось – 22 июля (3 августа) 1-я и 2-я Западные армии соединились в районе Смоленска, и это стало первой большой неудачей Наполеона в войне 1812 года.

Казалось бы, Барклай и Багратион наконец-то встретились и теперь все должно было бы пойти для русских по гораздо более удачному сценарию.

Генерал А.И. Михайловский-Данилевский рассказывает:

«При свидании главнокомандующих все объяснилось; недоразумения кончились <…> Князь Багратион был старше Барклая де Толли в чине, но от Барклая де Толли, как облеченного особенным доверием монарха, не были сокрыты мысли Его Величества насчет войны, и ему, как военному министру, были также известны состояние и расположение резервов, запасов и всего, что было уже сделано и приготовлялось еще для обороны государства. Князь Багратион подчинил себя Барклаю де Толли, который в прежних войнах бывал часто под его начальством».

Первая встреча двух командующих продолжалась недолго, и, как говорят, они расстались довольные друг другом. Например, Барклай после этого написал императору Александру:

«Долгом почитаю доложить, что мои сношения с князем Багратионом самые лучшие».

А князь Багратион написал в тот же адрес так:

«Порядок и связь, приличные благоустроенному войску, требуют всегда единоначалия; еще более теперь, когда дело идет о спасении Отечества».

Казалось бы, все наладилось. Но, к сожалению, это только казалось…

* * *

На самом деле все разговоры о совместных дружных действиях и единоначалии в соединенной армии – это была явная попытка выдать желаемое за действительное.

Прекрасно осведомленный о реальном положении дел начальник штаба Барклая генерал А.П. Ермолов потом в своих «Записках» рассказывал:

«Соединение с князем Багратионом не могло быть ему приятным; хотя по званию военного министра на него возложено начальство, но князь Багратион по старшинству в чине мог не желать повиноваться».

Поясним. По возрасту Багратион был моложе Барклая, а генералами от инфантерии они стали в один день, однако боевой опыт князя был значительно больше. К тому же генерал-майором Багратион стал в феврале 1799 года, а генерал-лейтенантом – в 1805 году, после сражения при Шенграбене. Для сравнения: Барклай был пожалован в генерал-майоры в марте 1799 года, зато вот генерал-лейтенантом он стал лишь в апреле 1807 года, после сражения при Прейсиш-Эйлау. На этой-то разнице и строились доводы Петра Ивановича. Более того, он справедливо считал себя учеником А.В. Суворова, вместе с которым он возвратился из Итальянского похода, как пишет А.П. Ермолов, «в сиянии славы, в блеске почестей».

После соединения двух армий под Смоленском оба они были командующими армиями, оба имели одинаковые воинские звания. При этом Барклай, как мы знаем, был еще и военным министром России. И в первое время князь Багратион, несмотря на их полную непохожесть, заявил, что готов служить дальше под начальством Барклая.

Карл фон Клаузевиц по этому поводу так и пишет:

«Когда Барклай прибыл в Смоленск, Багратион заявил, что весьма охотно будет служить под его начальством».

Охотно будет служить под его начальством? На самом деле, как подчеркивает А.Г. Тартаковский, «подчинение это было чисто символическим и эфемерным, что обнаружилось буквально через несколько дней».

Да и Карл фон Клаузевиц оговаривается, что единение двух генералов «было недолговечным, потому что скоро выявилось различие во взглядах, и на этой почве возникли недоразумения».

* * *

И если бы дело было только в различиях во взглядах. На самом деле Барклай и Багратион были людьми совершенно разными.

Вот, например, что писал о них в своих «Записках» тогдашний губернатор Москвы граф Ф.В. Ростопчин:

«Источник <…> ссор заключался в том, что князь Багратион был старше Барклая в чине, но последний опирался на свое звание военного министра и тотчас же, после соединения его армии с армией князя Багратиона, взял над ней начальство. Так как оба они очень дорожили мнением Москвы, то часто писали мне письма, полные жалоб друг на друга. Но Барклай, будучи более благоразумным, сохранял и более достоинства; между тем как князь Багратион говорил глупости о своем товарище и хотел выставить его то человеком бездарным, то изменником. Барклай был человек благородный, но осмотрительный и методичный: он сделал карьеру благодаря своим личным достоинствам, всегда служил отлично, был покрыт ранами. Забота его состояла лишь в том, чтобы сохранить армию, вести свое отступление в полном порядке. Храбрости он был испытанной и часто изумлял своим хладнокровием (в опасности). Багратион же, одаренный многими качествами, присущими хорошему генералу, был слишком необразован для того, чтобы иметь главное начальство над армией <…> Он все хотел сражаться, потому что Барклай избегал сражения, и если бы он командовал армией, то подверг бы ее опасности, а может быть, и погубил».

А вот мнение об этом секретаря императрицы Н.М. Лонгинова, выраженное в одном из писем к графу С.Р. Воронцову:

«Барклай, исполнитель <…> немец в душе, привлекший ненависть всех русских генералов, у коих он был недавно в команде, соединяющий гордость с грубостью, положил за правило никого не видеть и не допускать <…> Солдаты главнокомандующего не видели и не знали, кроме [как] в деле против неприятеля, где он всегда оказывал много храбрости и присутствия духа. Но все, что касалось до распоряжений прежде и после дела при беспрерывном отступлении после успехов, казалось непонятным, а о движениях неприятеля не иначе узнавали, как когда оные были уже произведены в действо, тогда как наши казались ему известными. До Смоленска винить Барклая нельзя (он исполнял предписанный план) <…>

Князь Багратион, хотя и неуч, но опытный воин и всеми любим в армии, повиновался, но весьма неохотно Барклаю, который его моложе, хотя и министр. Впрочем, он долг свой исполнил и соединился с ним, несмотря на все препятствия и трудности. После Смоленска он писал государю, что он готов повиноваться даже и Барклаю, но что сей командовать не способен и все солдаты ропщут <…>

В Дриссе узнали, что неприятель устремился на Смоленск, в военном совете положено туда [же] идти. Государь потерял голову и узнал, что война не есть его ремесло, но все не переставал во все входить и всему мешать. Граф Аракчеев уговорил его ехать в Багратионову армию с собою. Лишь коляски тронулись с места, он велел ехать в Смоленск, а не в Витебск и объявил ему, что ему должно ехать в Смоленск и Москву учредить новые силы, а что в армии присутствие его не только вредно, но даже опасно. Говорят, что Аракчеев взялся быть исполнителем общего желания всех генералов <…> Ненависть в войске до того возросла, что, если бы государь не уехал, неизвестно, чем все сие кончилось бы».

Как видим, ситуация сложилась пренеприятнейшая.

Дипломатичный генерал Н.П. Михневич, один из авторов 7-томного сочинения «Отечественная война и русское общество», излагает ее так:

«Соединением 1-й и 2-й Западных армий под Смоленском положение наше делалось, по-видимому, лучше, чем оно было в начале войны; оставалось только одно неудобство – разделение власти между обоими главнокомандующими; хотя Багратион и принял решение подчиниться Барклаю де Толли, но в трудные минуты это должно было сказаться невыгодным образом».

Неудобство – это слишком мягко сказано.

* * *

В своих «Воспоминаниях» русский офицер-артиллерист А.С. Норов пишет:

«Соединясь под Смоленском с армиею Барклая, Багратион с ним искренно примирился, когда оба главнокомандующие выяснили друг другу причины своих действий и разномыслий. Характер князя Багратиона был слишком откровенный, а потому, объезжая вместе с Барклаем ряды его армии, которую тот ему представил, он бы не стал несколько раз протягивать ему руку в виду всего войска, чему я был самовидцем».

Да, князь Багратион на людях протягивал руку Барклаю, но на самом деле он тут же начал показывать свое полное несогласие с решениями Барклая. Более того, он стал писать налево и направо письма, в которых Барклай обвинялся во всех существующих и несуществующих бедах русской армии.

Как пишет биограф Багратиона Е.В. Анисимов, князь «имел серьезный недостаток как полководец и человек – в какой-то момент он оказывался не в состоянии взвешенно и хладнокровно проанализировать ситуацию, в которой оказывались другие, и торопился с осуждением: он не хотел и допустить, что в своем поведении Барклай руководствуется иными мотивами, кроме трусости, бездарности, нерешительности или измены».

На самом деле отступление уже давно всем надоело, и это не подлежит сомнению. Вот, например, слова офицера русской артиллерии Н.Е. Митраевского:

«Носились слухи, что неприятельская армия так многочисленна, что нам нет возможности не только разбить ее, но даже остановить. Грустны были для нас такие известия. Мы ясно видели, что уже не ретируемся, как следует, но отступаем или, лучше сказать, бежим перед неприятелем и сами не знаем куда».

Но дело было не только в том, что русские армии «бежали перед неприятелем», в то время как солдаты и офицеры рвались в бой. Рваться в бой, будучи уверенным в победе, – это одно. Но и уверенности такой не наблюдалось. Напротив, повсюду царила растерянность, если не сказать еще более жестко.

Граф Ф.В. Ростопчин в те дни писал:

«Неприятель уже занял Минск, Могилев и Витебск. Страх распространился по Москве».

А вот мнение русского офицера Ф.Н. Глинки:

«Отступление армий наших продолжалось далее и далее. Все пространство между Вязьмой и Гжатском отдано неприятелю, который час от часу становился дерзостнее и наступал сильнее. Все окрестное дворянство, оставляя поместья свои, удалялось большею частью в замосковные губернии <…> Ужас предшествовал неприятелю; опустошение сопровождало его <…> С горьким, неизъяснимым чувством прискорбия солдаты наши видели землю русскую, объятую пламенем; видели храмы божии разрушаемые, иконы и алтари обесчещенные и веру отцов своих поруганную. С горестью видели они себя принужденными уступать хищному неприятелю села, города и целые области. Они разделили скорбь, повсюду распространявшуюся; они видели и слезы сограждан своих <…> Обе армии одушевлены, преисполнены были единым желанием – желанием стать твердою ногою на одном месте и, выдержав решительный бой, умереть или спасти Отечество. Есть случаи, в которых люди охотно жертвуют своею жизнью! Жертва эта тем важнее и благороднее, чем более клонится к пользе и спасению сограждан. Так и во время отступления армии каждый воин желал лучше умереть, нежели заслужить укорительное нарекание потомства».

Благородная жертва… Лучше умереть… Но такие рассуждения были простительны для обычного солдата или офицера. Барклай же, несший на себе груз ответственности за главную русскую армию, облеченный особым доверием императора и как военный министр знавший о состоянии и расположении резервов, позволить себе подобного не мог. И представить себе невозможно, как же тяжело приходилось ему в те драматические для России дни…

* * *

А тем временем П.И. Багратион написал императору:

«Дерзаю надеяться на беспредельное милосердие твое, что безуспешность в делах наших не будет причтена в вину мне, из уважения на положение мое, не представляющее вовсе ни средств, ни возможностей действовать мне инако, как согласуя по всем распоряжениям военного министра, который со стороны своей уклоняется вовсе следовать в чем-либо моим мнениям и предложениям».

Таким образом, «вулканический» князь сразу же расставил все точки над «i»: он отказывался признавать свою ответственность за происходившее, виня во всем Барклая.

При этом самого Михаила Богдановича он заверял:

«Я на все согласен, что угодно Вашему Высокопревосходительству делать для лучшего устройства наших сил и для отражения неприятеля, и теперь при сем повторяю вам, что мое желание сходственно вашим намерениям».

Прямо скажем – не совсем порядочно так поступать…

Но, как говорится, и это еще не все. Наблюдая за продолжавшейся не первый день напряженностью в отношениях двух командующих армиями, некоторые русские генералы (прежде всего Л.Л. Беннигсен, М.И. Платов, Д.С. Дохтуров и др.) начали делать все, чтобы подтолкнуть князя Багратиона к еще более решительным действиям, направленным против ненавистного многим Барклая де Толли.

Таким образом, можно говорить о том, что в армии сложился некий «генеральский заговор». Присутствие императора еще как-то его сдерживало, но потом недовольные генералы стали практически открыто говорить о том, чтобы силой лишить Барклая командования.

Столкновения среди генералитета – в то время это было обычное дело.

Историк В.И. Безотосный по этому поводу пишет:

«Редко какая кампания обходилась без личных стычек и мелочных обид на коллег среди военачальников. Ничего удивительного в этом не было – в любые времена и во всех странах генеральская среда всегда отличалась повышенной профессиональной конкуренцией и столкновением честолюбий. Борьба в недрах генералитета в 1812 году велась в нескольких плоскостях и в разных направлениях. Она затрагивала многие аспекты, а в зависимости от ситуации и актуальности возникающих проблем видоизменялась и принимала самые разные формы. На клубок профессиональных, возрастных, социальных и национальных противоречий накладывал заметный отпечаток груз личных претензий и неудовольствий генералов друг другом. Обычные служебные столкновения в военной среде в мирное время в стрессовый период боевых действий чрезмерно накалялись и искали выход, что и приводило к формированию группировок недовольных генералов».

Но одно дело – служебные столкновения и недовольство (куда же без этого), и совсем другое дело – обвинение в измене. И вот тут-то горячий по натуре князь Багратион «развернулся» во всю мощь. Как ни странно, этот далеко не самый русский по национальности человек во всем видел исключительно злой умысел иностранцев, и больше всего его раздражали «немцы». По его мнению, в 1812 году вся главная квартира была «немцами наполнена так, что русскому жить невозможно, да и толку никакого нет».

Удивительно, но князь Багратион искренне считал себя русским, а Барклая – немцем. И это тем более удивительно, что Михаил Богданович немцем не был по определению (его дед, выходец из старинного шотландского рода, стал российским подданным аж в 1710 году).

Конечно, нелепо сейчас рассуждать на тему, кто был более русским – Барклай или Багратион. Это глупо и неконструктивно. Но дело тут даже не в этом; просто ничто не дает права одному заслуженному генералу столь откровенно грубо отзываться о другом заслуженном генерале.

К сожалению, подобные рассуждения были чужды князю Багратиону, который, кстати, и говорил по-русски с сильным акцентом, и писал с массой грамматических ошибок.

А однажды в приступе гнева он написал графу Ф.В. Ростопчину:

«Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал – не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества… Я, право, с ума схожу от досады».

Естественно, подобные слова рано или поздно дошли до Михаила Богдановича. Не могли не дойти. В результате между двумя генералами имела место весьма бурная сцена.

– Ты – немец! – кричал князь Багратион. – Тебе все русское нипочем!

– А ты – дурак, – отвечал ему Барклай де Толли, – и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским.

А генерал Ермолов в это время стоял у дверей и никого не пропускал, уверяя, что командующие очень заняты важным совещанием.

* * *

К сожалению, слово «немец» оказалось ключевым в судьбе М.Б. Барклая де Толли.

Вот что пишет по этому поводу генерал-майор, философ и декабрист М.А. Фонвизин:

«При всех достоинствах Барклая де Толли, человека с самым благородным, независимым характером, геройски храброго, благодушного и в высшей степени честного и бескорыстного, армия его не любила за то только, что он – немец!»

Это просто бред какой-то… Не любили за то, что он немец… Можно подумать, что герой битвы при Эйлау Л.Л. Беннигсен и «спаситель Петрова града» П.Х. Витгенштейн были 100-процентные русские… Или министр иностранных дел К.В. Нессельроде, адмирал И.Ф. Крузенштерн, комедиограф Д.И. Фонвизин и декабрист В.К. Кюхельбекер? Или та же София-Августа-Фредерика фон Анхальт-Цербст-Дорнбургская, более известная как Екатерина Великая? Или, в конце концов, все прочие правители дома Романовых?

Публицист и издатель Н.И. Греч с сожалением пишет:

«У нас господствует нелепое пристрастие к иностранным шарлатанам, актерам, поварам и т. п., но иностранец с умом, талантами и заслугами редко оценяется по достоинству: наши критики выставляют странные и смешные стороны пришельцев, а хорошее и достойное хвалы оставляют в тени».

У него же читаем:

«Чем лифляндец Барклай менее русский, нежели грузинец Багратион? Скажете: этот православный, но дело идет на войне не о происхождении Святого Духа! Всякому свое по делам и заслугам <…> Дело против Наполеона было не русское, а общеевропейское, общее, человеческое, следственно, все благородные люди становились в нем земляками и братьями. Итальянцы и немцы, французы (эмигранты) и голландцы, португальцы и англичане, испанцы и шведы – все становились под одно знамя».

Впрочем, даже автор этих весьма разумных строк практически в том же абзаце добавляет:

«Разумеется, если русский и иностранец равного достоинства, я всегда предпочту русского».

Равного достоинства… Но как, простите, сравнивать достоинства тех же Барклая и Багратиона? На каких весах их взвешивать? Да и нужно ли это делать?

К сожалению, в 1812 году, во время затянувшегося отступления русских армий, никто такими вопросами не задавался…

М.А. Фонвизин поэтому рассуждает так:

«В то время, когда против России шла большая половина Европы под знаменами Наполеона, очень естественно, что предубеждение против всего нерусского, чужестранного сильно овладело умами не только народа и солдат, но и самих начальников. Притом Барклай де Толли с холодной и скромной наружностью был изранен, был с перебитыми в сражении рукою и ногою, что придавало его особе и движениям какую-то неловкость и принужденность; не довольно чисто говорил он и по-русски, и большая часть свиты его состояла из немцев: все это было, разумеется, достаточно в то время, чтобы не только возбудить нелюбовь армии к достойному полководцу, но даже внушить обидное подозрение насчет чистоты его намерений. Не оценили ни его прежних заслуг, ни настоящего искусного отступления, в котором он сберег армию и показал столько присутствия духа и мудрой предусмотрительности».

Не просто к сожалению – к несчастью, Михаил Богданович почти не имел в русской армии приверженцев.

Британский генерал Роберт Вильсон, состоявший в 1812 году наблюдателем при штабе русской армии, отмечал, что генералы «находились в открытом несогласии» с Барклаем из-за того, что тот «допустил врага захватить столько провинций и не принял каких-либо серьезных мер для обороны на линии Днепра».

По его словам, «Барклай уже не пользовался никаким доверием», а «недовольство было всеобщим».

Если же брать отдельно генералов, то все лучшие из них были или против Барклая, или совершенно к нему равнодушны. Многие, например А.П. Ермолов и Н.Н. Раевский, ему просто завидовали. По словам все того же М.А. Фонвизина, генералы Ермолов и Раевский «по высоким качествам, отличным способностям и характеру не могли удовлетвориться второстепенными ролями».

Тем не менее, несмотря ни на что, Барклай продолжал исполнять свой план, который заключался в том, чтобы искусным отступлением завлечь Наполеона с его огромной армией в самое сердце России и там, получив подкрепления, организовать ему погибель.

К сожалению, армия не понимала действия Михаила Богдановича, и даже не пыталась понимать.

А.С. Пушкин в стихотворении 1835 года «Полководец» написал о Барклае:

О, вождь несчастливый! Суров был жребий твой:

Всё в жертву ты принес земле тебе чужой.

Непроницаемый для взгляда черни дикой,

В молчанье шел один ты с мыслию великой,

И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,

Своими криками преследуя тебя,

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Ругался над твоей священной сединою.

И тот, чей острый ум тебя и постигал,

В угоду им тебя лукаво порицал…

Историк С.П. Мельгунов констатирует:

«Игру вели на фамилии, на «естественном предубеждении» к иностранцу во время войны с Наполеоном. Любопытную и характерную подробность сообщает в своих воспоминаниях Жиркевич^[4], он лично слышал, как великий князь Константин Павлович, подъехав к его бригаде, в присутствии многих смолян утешал и поднимал дух войска такими словами: «Что делать, друзья! Мы не виноваты… Не русская кровь течет в том, кто нами командует… А мы и болеем, но должны слушать его. У меня не менее вашего сердце надрывается»…

Какой действительно трагизм! <…> Человек, беззаветно служивший родине и, быть может, спасший ее «искусным отступлением, в котором сберег армию», вождь, как никто заботившийся о нуждах солдат, не только не был любим армией, но постоянно заподозревался в самых низких действиях. И кто же виноват в этой вопиющей неблагодарности? Дикость черни, на которую указывает Пушкин, или те, кто сознательно или бессознательно внушал ей нелюбовь к спасавшему народ вождю?»

* * *

А пока же князь Багратион, только что писавший, что на все согласен, что угодно Барклаю делать, и что его желание «сходственно» его намерениям, все продолжал и продолжал разжигать страсти, обзывая Барклая «чухонцем» и настаивая на своем старшинстве. В связи с этим еще раз напомним, что оба они были произведены в генералы от инфантерии в один день и одним приказом – 20 марта 1809 года.

Сейчас это выглядит смешным, но фамилия Багратион просто по алфавиту стояла в приказе выше фамилии Барклай де Толли. Бред какой-то! Но этого было достаточно для того, чтобы князь повсеместно заявлял, что он «старее министра» по службе, а посему именно он должен командовать.

* * *

Немного забегая вперед, скажем, что так продолжалось вплоть до самого назначения главнокомандующим М.И. Кутузова.

Вот, например, отрывок из письма Багратиона графу А.А. Аракчееву:

«Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его насмерть <…> И все от досады и грусти с ума сходят…

Ох, грустно, больно, никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь… Я лучше пойду солдатом, в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем».

В данном контексте небезынтересно будет мнение писателя и историка С.Н. Глинки, который писал так:

«На челе Барклая де Толли не увяла ни одна ветка лавров его. Он отступал, но уловка умышленного отступления – уловка вековая. Скифы – Дария, а парфяне римлян разили отступлениями. Не изобрели тактики отступлений ни Моро, ни Веллингтон <…> Не изобрел этой тактики и Барклай на равнинах России <…>

Снова повторяю: не завлечение Наполеона затрудняло Барклая де Толли, но война нравственная, война мнения, обрушившаяся на него в недрах Отечества. Генерал Тормасов говорил: «Я не взял бы на себя войны отступательной» <…>

Перетолкование газетных известий о военных действиях вредит полководцам. Но если это вредно в войну обыкновенную, то в войну исполинскую, в войну нашествия, разгул молвы, судящей по слуху, а не по уму, свирепствует еще сильнее. Напуганное, встревоженное воображение все переиначивало. Надобно было отступать, чтобы уступлением пространства земли обессиливать нашествие. Молва вопияла: «Долго ли будут отступать и уступать Россию!» <…>

Нашествию нужно было валовое сражение <…> Но России отдачей земли нужно было сберегать жизнь полков своих. Итак, Барклаю де Толли предстояли две важные обязанности: вводить, заводить нашествие вдаль России и отражать вопли молвы. Терпение его стяжало венец».

В самом деле, стоять на своем Барклаю становилось все труднее и труднее. Давили на него со всех сторон, и давление это с каждым днем становилось все более и более сильным.

Тем не менее в письме императору Михаил Богданович заявил о том, что он будет и дальше уклоняться от сражения, «чтобы предупредить случайности какого-либо слишком поспешного предприятия».

Безусловно, подобная позиция вызывала в армии крайнюю степень неудовольствия. Больше всех усердствовал, конечно же, князь Багратион: он не скрывал своего негодования и не жалел обидных упреков. В результате уже никто не верил словам Михаила Богдановича, а отдельные остряки начали за глаза звать вместо «Барклай де Толли» – «Болтай да и только».

Князь Багратион писал в те дни графу Ф.В. Ростопчину:

«Продолжаются прежние нерешительность и безуспешность <…> Далее же что будет, вовсе не знаю, не могу даже поручиться и за то, что не приведет [Барклай. – Авт.] неприятеля до Москвы. Скажу в утешение, армия наша в довольно хорошем состоянии, и воины русские, горя истинной любовью к своему отечеству, готовы всякий час к отмщению неприятеля за его дерзость, и я ручаюсь, что они не посрамят себя».

При этом князь был абсолютно уверен, что выражает мнение всей армии. Всей – не всей, но известно, например, что в районе Дорогобужа, когда Барклай проезжал вдоль идущих по дороге полков, он вдруг услышал, как какой-то солдат крикнул:

– Смотрите, вот едет изменщик!

Участвовали ли сыновья генерала Раевского в бою под Салтановкой

Упомянутый бой у деревни Салтановка, что в 12 километрах от Могилева, где 7-й пехотный корпус Н.Н. Раевского в течение десяти часов сражался с пятью дивизиями корпуса маршала Даву, занимает особое место в истории войны 1812 года.

Бой этот, как уже было сказано, происходил 11 (23) июля, и в самый решающий его момент сам генерал был ранен картечью в грудь. А дальше якобы произошло то, что в книге полковника П.А. Жилина «Гибель наполеоновской армии в России» описывается следующим образом:

«Генерал Раевский <…> встал во главе основных сил корпуса и повел пехоту в атаку. Вместе с ним шли его сыновья. Старший сын нес знамя Смоленского полка, младший шел с отцом. Подвиг Раевского вдохновил солдат и офицеров; в штыковых атаках противник был отброшен».

Эта история про генерала Раевского и его сыновей (17-летнего Александра и 11-летнего Николая) потом кочевала из одной книги в другую. А художник Н.С. Самокиш к юбилею войны даже нарисовал замечательную картину «Подвиг солдат Раевского под Салтановкой». На ней изображен Н.Н. Раевский в орденах и в шляпе с плюмажем, ведущий за собой своих чудо-богатырей, а непосредственно за ним бегут в атаку два юноши-офицера. Это сыновья генерала Раевского…

Подвиг солдат Раевского под Салтановкой (Н.С. Самокиш, 1912 год)

Картина полна экспрессии и настолько часто воспроизводится в различных книгах и каталогах, что уже давно стала восприниматься как некое подобие фотографии, иллюстрирующей события под Салтановкой. Но, к сожалению, это не фотография, а всего лишь плод фантазии художника.

На самом же деле уже давно доказано, что ничего подобного не было. Да и сам Раевский-старший позднее говорил, что сыновья были с ним в тот день, но в атаку не ходили. Вот его доподлинные слова, написанные в 1817 году в ответ на вопрос поэта К.Н. Батюшкова, своего бывшего адъютанта:

«Правда, я был впереди. Солдаты пятились, я ободрял их. Со мною были адъютанты и ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило, на мне остановилась картечь. Но детей моих не было в ту минуту. Младший сын собирал ягоды в лесу (он был тогда сущий ребенок), и шальная пуля ему прострелила панталоны; вот и все тут, весь анекдот сочинен <…> Граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я пожалован римлянином».

Эта пропагандистская «утка» была сочинена в Санкт-Петербурге. Да, Н.Н. Раевский-старший повернул отступающих солдат и повел их за собой, но все остальное оказалось лишь красивой легендой. Хотя это с какой стороны посмотреть: например, некоторые современные авторы уверены, что «вести в бой 11-летнего мальчика – это чистой воды преступление. За такое кощунство генерала наказали бы и тогда, и сейчас».

Кстати сказать, участник тех событий генерал И.Ф. Паскевич, командовавший дивизией в 7-м корпусе Раевского, в своих «Походных записках» описывает подвиг Николая Николаевича так:

«В это время я слышал в правой стороне сильный огонь. Это был генерал Раевский, атаковавший с фронта позицию неприятеля. Леса, окружавшие деревню Салтановку, не позволяли подойти к ней иначе как по большой дороге, вдоль которой была неприятельская батарея. В конце дороги был еще заваленный мост. Смоленский полк 12-й дивизии двинулся вперед с удивительною твердостью, но не мог овладеть мостом. Генерал Раевский и Васильчиков, спешившись, шли впереди колонн, но выгоды местоположения уничтожали все усилия мужества наших солдат. Они не могли ворваться в деревню и на дороге выдерживали весь огонь неприятельской батареи».

Как видим, генерал Н.Н. Раевский геройски шел впереди своих солдат… Но ни слова о его сыновьях…

Впрочем, и бог с ними. А главное тут заключается в том, что, несмотря ни на что, именно после Салтановки Николай Николаевич Раевский по праву стал одним из самых известных героев войны 1812 года.

Кто принял решение наступать на Рудню

В конечном итоге, как мы уже говорили, две русские армии все же соединились в районе Смоленска: 20 июля (1 августа) туда прибыла 1-я Западная армия М.Б. Барклая де Толли, а 22 июля (3 августа) подошла 2-я Западная армия П.И. Багратиона.

Поспешность отступления расстроила русские войска, но 1-я армия все еще насчитывала в своих рядах около 80 000 человек, а 2-я – около 40 000 человек.

После этого объединенная русская армия вдруг начала наступление в направлении Рудни, и этот маневр чуть не закончился для нее катастрофой.

Как пишет Карл фон Клаузевиц, Барклай «двинул всю армию к Рудне, в районе которой рассчитывали встретить центр неприятельской армии».

Каких только оценок не встретишь в различных книгах о войне 1812 года! Здесь и утверждения, что «Барклай считал необходимым атаковать Рудню», и рассуждения о том, что «Барклай приказал на следуюший день начать наступление к Рудне», и т. д.

А. Мартыненко в своей книге «Тайная миссия Кутузова» возмущается действиями Барклая под Смоленском:

«Армию требовалось увести отсюда куда-нибудь подальше. И сделать это побыстрее. И Барклай делал все возможное для этого. Но как столь трудное мероприятие исполнить?

Есть лишь единственный метод – имитация наступления – в надежде «нечаянно» пропустить сквозь вслепую куда-то выступающие войсковые колонны основные силы неприятеля».

Этот автор в своих рассуждениях доходит даже до такого:

«Наполеон собирался уже без всякого сопротивления овладеть оставленным без защиты Смоленском, услужливо предоставленным Барклаем для его овладения».

Даже такой авторитетный историк, как Н.А. Троицкий, отметил, что «руднинские маневры Барклая не нашли понимания ни у современников, ни у историков».

В самом деле, как отмечает генерал И.Ф. Паскевич, «все эти движения сперва к Рудне, потом к Поречью и опять к Рудне едва не были причиною погибели наших армий, открыв неприятелю наш левый фланг и большую дорогу в Смоленск».

Но вот кто на самом деле принял это странное решение?

На самом деле 25 июля (6 августа) 1812 года состоялся Военный совет, на котором присутствовали Барклай де Толли, князь Багратион, начальники их штабов и еще несколько высших офицеров.

Упомянутый генерал И.Ф. Паскевич, командовавший тогда бригадой в 7-м пехотном корпусе генерала Н.Н. Раевского, рассказывает об этом Военном совете следующее:

«Полковник Толь первый подал мнение, чтобы, пользуясь разделением французских корпусов, расположенных от Витебска до Могилева, атаковать центр их временных квартир, сделав движение большей частью сил наших к местечку Рудне. Хотя сначала намеревались было ожидать неприятеля под Смоленском и действовать сообразно сего движения, но как между тем получено было известие, что против нашего правого фланга неприятель выдвинул корпус вице-короля Итальянского с кавалерией, то и решились, по мнению полковника Толя, идти атаковать его, полагая, что и вся армия Наполеона там находится».

Военный историк Д.П. Бутурлин также утверждает, что именно полковник Толь предложил «немедленно атаковать <…> обратив главную громаду российских сил к местечку Рудне. Он представил, что, действуя с быстротою, должно надеяться легко разорвать неприятельскую линию».

По словам Д.П. Бутурлина, «мнение сие принято было всеми единодушно».

А вот это – неправда. Это князь Багратион всегда, не обращая внимания ни на что, выступал исключительно за наступление.

Историк В.М. Безотосный по этому поводу дает очень четкое определение:

«Победила точка зрения Багратиона, поддержанная большинством голосов».

Что же касается Барклая, то он был против этого.

Генерал М.И. Богданович в связи с этим уточняет:

«Последствия показали, что мы не имели тогда верных сведений ни о числе наполеоновых войск, ни о расположении их, и потому весьма трудно судить, какую степень вероятности успеха представлял план, предложенный Толем. Осторожный, хладнокровный Барклай, хотя и считал неприятеля слабейшим и более растянутым, нежели как было в действительности, однако же оставался убежденным, что тогда еще не настало время к решительному противодействию войскам Наполеона».

Итак, Барклай де Толли был против наступления на Рудню. Но при этом, как пишет М.И. Богданович, ему «было известно общее жаркое желание войск и начальников их – помериться с неприятелем и положить предел успехам его», и к тому же «сам государь изъявлял ему надежду свою, что соединение наших армий будет началом решительного оборота военных действий».

Биограф Барклая С.Ю. Нечаев отмечает:

«Как видим, Барклай находился под очень сильным давлением, в том числе и самого императора Александра, а мнение последнего всегда и во всем было решающим, и ослушаться его было практически невозможно».

Император Александр написал тогда Михаилу Богдановичу:

«Я с нетерпением ожидаю известий о ваших наступательных движениях».

С.Ю. Нечаев уверен – «это был приказ наступать, и никак иначе понимать эти слова императора невозможно».

Генерал М.И. Богданович констатирует:

«Таким образом, Барклай находился в самом затруднительном положении: с одной стороны – собственное убеждение в невозможности противостоять сильнейшему противнику побуждало его уклоняться от решительной с ним встречи; с другой – все окружавшие его, вся армия; вся Россия и, в челе ее, сам государь, требовали, чтобы наши армии заслонили от врага родную землю. Оставаясь в бездействии у Смоленска, невозможно было остановить дальнейшее нашествие французов.

Таковы были обстоятельства, заставившие Барклая де Толли, при объяснении с Толем, изъявить, против собственного убеждения, готовность свою предпринять наступление, но не иначе, как обеспечивая сообщение войск со Смоленском и не подвергаясь опасности быть атакованным с обеих сторон. Для этого, по мнению Барклая, следовало, оставив 2-ю армию у Смоленска для прикрытия московской дороги, двинуть 1-ю против левого крыла неприятельской армии, овладеть пространством между Суражем и Велижем и занять его отрядом генерала Винцингероде. Когда же 1-я армия таким образом утвердится на фланге неприятеля, тогда войска обеих армий должны были направиться к Рудне и действовать сосредоточенными силами».

22 июля (3 августа) Барклай доложил императору Александру:

«Я намерен идти вперед и атаковать ближайший из неприятельских корпусов, как мне кажется, корпус Нея, у Рудни. Впрочем, по-видимому, неприятель готовится обойти меня с правого фланга корпусом, расположенным у Поречья».

На Военном совете 25 июля (6 августа) полковник Вольцоген предложил укрепить по возможности Смоленск и ждать в нем французов. Это предложение явно не согласовывалось с общим мнением о том, что у Смоленска не было выгодной оборонительной позиции.

Генерал М.И. Богданович подчеркивает:

«За исключением Вольцогена, всегдашнего поборника отступления, и самого Барклая де Толли, все члены совета желали решительных наступательных действий, и потому положено было идти соединенными силами на центр неприятельского расположения, к Рудне».

Вышеизложенные обстоятельства дают право историку А.Г. Тартаковскому утверждать, что «в результате горячих дебатов» Барклаю де Толли «был навязан тот способ действий, который в глубине души он не одобрял».

А вот биограф князя Багратиона Е.В. Анисимов четко указывает на то, что «идея движения на Рудню принадлежала Багратиону».

Это следует из письма князя к Ф.В. Ростопчину:

«К великому стыду короля Вестфальского, маршала Даву и Понятовского, как они ни хитрили и ни преграждали всюду путь мне, я пришел и проходил мимо их носу так, что их бил. Теперь, по известиям, неприятель имеет все свои силы от Орши к Витебску, где и главная квартира Наполеона. Я просил министра и дал мнение мое на бумаге идти обеими армиями тотчас по дороге Рудни прямо в середину неприятеля, не дать ему никакого соединения и бить по частям. Насилу на сие его склонил».

А еще Е.В. Анисимов отмечает, что Барклай де Толли в тот момент «явно нервничал».

Еще бы тут не нервничать, когда все делается совсем не так, как следовало бы…

В.И.Левенштерн, бывший в 1812 году адъютантом Михаила Богдановича, потом рассказывал:

«Я никогда не замечал у Барклая такого внутреннего волнения, как тогда; он боролся с самим собою: он сознавал возможные выгоды предприятия, но чувствовал и сопряженные с ним опасности».

Как видим, все это явно противоречит утверждению А. Мартыненко о том, что Смоленск был «услужливо предоставлен Барклаем для его овладения вражеской армией».

Противоречит это и словам академика Е.В. Тарле о том, что Барклай «решил предупредить нападение на Смоленск и сам двинул было авангард в Рудню, но почти сейчас же отменил приказ».

С.Ю. Нечаев возмущается:

«Полная ерунда! На самом деле не сам решил и не сам двинул. Скорее, Барклай, вопреки собственному убеждению, вынужден был согласиться с мнением военного совета».

Согласился, но с одним условием: не отходить от Смоленска более чем на три перехода – на случай, если Наполеон попытается отрезать русские войска от Смоленска. Это очень важный момент, и мы к нему еще вернемся…

А тем временем князь Багратион, раздраженный всем, что делает Барклай, писал графу Ф.В. Ростопчину:

«Между нами сказать, я никакой власти не имею над министром [Барклаем де Толли. – Авт.], хотя и старше я его. Государь по отъезде своем не оставил никакого указа на случай соединения, кому командовать обеими армиями, и по сей самой причине он, яко министр <…> Бог его ведает, что он из нас хочет сделать: миллион перемен в минуту, и мы, назад и вбок шатавшись, кроме мозолей на ногах и усталости, ничего хорошего не приобрели».

В своей горячности этот человек пошел и еще дальше, пытаясь обвинять в военных неудачах самого императора:

«От государя ни слова не имеем, нас совсем бросил. Барклай говорит, что государь ему запретил давать решительные сражения, и все убегает. По-моему, видно государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный».

Наверное, потомок грузинского царя Вахтанга VI лучше понимал, что должен делать царь русский…

* * *

Как бы то ни было, 26 июля (7 августа) 1812 года русские армии выступили из Смоленска. На этот момент, как мы уже говорили, общая численность всего войска возросла до 120 000 человек.

Войска двинулись к Рудне, в районе которой планировалось встретить центр неприятельской армии. При этом расчет делался на то, что по дороге на Рудню есть удобные позиции, заняв которые можно было бы дать Наполеону генеральное сражение.

В это время армия Наполеона была сильно разбросана по территории. Понятно, что сделано это было умышленно – для облегчения ее довольствия. Сам Наполеон с гвардией и одной дивизией 1-го корпуса находился в Витебске, две другие дивизии 1-го корпуса – в Половичах. Эжен де Богарне стоял на левом фланге в Сураже, маршал Ней с 3-м корпусом – в Лиозне, маршал Мюрат с тремя кавалерийскими корпусами – в Рудне, генерал Жюно с его вестфальцами – в Орше, маршал Даву с остальной частью своего корпуса – на Днепре, у Расасны, польский корпус Понятовского – в Могилеве.

Таким образом, при наступлении наших армий к Рудне можно было разбить прежде всего три кавалерийских корпуса Мюрата, а потом находившийся в 20 километрах от него корпус Нея.

Некоторые историки, в частности генерал Н.П. Михневич, даже отмечают, что направление, избранное для наступления русской армии, «было очень выгодным».

Но в ночь с 26 на 27 июля (с 7 на 8 августа) 1812 года Барклай вдруг получил известие о сосредоточении войск противника у Поречья.

Боевые действия перед Смоленском (Руднинские маневры)

На самом деле это означало следующее: все передовые посты французов отступили, кроме отряда, стоявшего в Поречье. Из этого Барклай заключил, что основные силы Наполеона должны были находиться между Поречьем и Витебском, а посему, опасаясь быть обойденным с фланга и отрезанным от Смоленска, он решил остановить движение войск к Рудне.

Карл фон Клаузевиц поясняет:

«При таких условиях удар по воздуху в направлении Рудни являлся чрезвычайно опасным предприятием, так как он мог привести к потере пути отступления. Хотя это известие не было достоверным и представляло, скорее, плод различных соображений и догадок, и хотя такое сосредоточение французской армии было явно неправдоподобно <…> однако невозможно было уговорить Барклая предпочесть неизвестное известному и помешать ему самому пойти с первой армией по дороге на Поречье, задержав на дороге в Рудню вторую армию».

Короче говоря, Барклай приостановил наступление. Естественно, князь Багратион был чрезвычайно недоволен этим. Но осторожность Барклая нам вполне понятна: Наполеон мог занять оставленный Смоленск и отрезать русские войска от Москвы.

С.Ю. Нечаев пишет:

«Абсолютно достоверных сведений о положении войск Наполеона у него не было, а посему слишком рисковать он не счел нужным. Позиция князя Багратиона была несколько иной: сам он вряд ли знал о противнике больше, чем Барклай де Толли, но зато был совершенно уверен, что действовать нужно иначе. Но вот как? Как и всегда, обладавший вулканическим темпераментом князь Багратион предпочитал довериться своей интуиции».

При этом в отношении Барклая князь Багратион заявил следующее:

«Невозможно делать лучше и полезнее для неприятеля, как он <…> Истинно, я сам не знаю, что мне делать с ним и о чем он думает?»

В связи с этим С.Ю. Нечаев удивляется:

«Право же, складывается впечатление, что все, что думал и делал Михаил Богданович, вызывало в тот момент у князя Петра Ивановича изжогу».

Как видим, противостояние Барклая и князя Багратиона под Смоленском лишь усилилось. В результате после соединения с 1-й Западной армией последний уже открыто стал обвинять Михаила Богдановича в неспособности руководить войсками.

Позднее Барклай так написал про свои отношения с князем Багратионом:

«Я должен был льстить его самолюбию и уступать ему в разных случаях против собственного своего удостоверения, дабы произвести с большим успехом важнейшие предприятия».

И конечно же, дело тут было не в «великолепно спланированной масонами операции по передаче их руководителю [то есть Наполеону. – Авт.] ключа от Москвы» [то есть Смоленска. – Авт.], о которой с маниакальным упорством пишет А. Мартыненко. Проблема заключалась в том, и это отмечает серьезный британский военный историк Дэвид Чандлер, что «личные разногласия Барклая и Багратиона дошли до такой степени, что это уже мешало согласованию действий их армий».

* * *

Тем временем русские войска на четыре дня вообще остановились и простояли на месте, непонятно чего ожидая. В результате Багратион, как утверждает его биограф Е.В. Анисимов, «вышел из повиновения Барклаю».

А может быть, именно это и стало причиной «странного» стояния русских на пути к Рудне?

Но вот Наполеон в это время не дремал: 2 (14) августа его войска перешли через Днепр в районе Расасны и двинулись на Смоленск. Это наконец побудило русских тоже пойти назад к Смоленску.

То, что происходило в районе Рудни, британский генерал Роберт Вильсон, находившийся в 1812 году наблюдателем при русской ставке, называет «бесплодными маршами и контрмаршами, продолжавшимися в течение восьми дней».

Эти странные маневры в треугольнике Смоленск – Рудня – Поречье пагубно отразились на моральном состоянии войск и привели к активизации генеральской оппозиции по отношению к Барклаю де Толли. При этом о том, что инициатором всего этого был князь Багратион, почему-то никто и не вспомнил. А ведь, по сути, русским войскам в данном случае просто повезло, ибо эти маневры едва не стали причиной их гибели, открыв Наполеону практически прямую дорогу на Смоленск с юго-запада.

* * *

Считается, что Наполеон, лично руководя войсками и переведя их на другой берег Днепра у Расасны, совершил самое искусное движение из всех, сделанных им в течение всей войны 1812 года.

Он перевел через Днепр почти 175 000 человек, пошел параллельно реке и легко мог без боя взять оставленный русскими Смоленск, отрезав обеим их армиям дорогу на Москву. Как пишет историк С.Ю. Нечаев, «сделай он это, положение русских стало бы поистине катастрофическим. И фактически это была бы труднопоправимая ошибка <…> князя Багратиона <…> и того самого военного совета, мнение которого под давлением императора <…> вынужден был принять Барклай де Толли».

Задержал Наполеона бой под Красным, который имел место 2 (14) августа и в котором генерал Д.П. Неверовский со своей недавно сформированной дивизией, насчитывавшей всего 6000 человек^[5], выдержал атаки огромных сил французов.

* * *

Дело в том, что уже за Днепром авангард маршала Мюрата и корпус маршала Нея в районе полудня вдруг наткнулись на отряд Д.П. Неверовского, вышедший из Красного и расположившийся в полном боевом порядке. Естественно, Мюрат бросился в атаку, но русские быстро построились в каре и стали штыками пробивать себе путь для отступления.

Историк Н.П. Михневич описывает этот бой так:

«Мюрат с 15-тысячной конницей и дивизией пехоты повел атаку на нашу главную позицию. Драгуны на левом нашем фланге были опрокинуты, и противник успел захватить пять наших орудий; казаки на правом фланге тоже были сбиты. Неверовский остался с одной пехотой! К нему присоединился и батальон, занимавший Красный. Между тем противник, видя слабость нашего отряда, напрягал усилия, чтобы его уничтожить: пехота готовилась атаковать с фронта, конница охватила оба фланга.

Неверовский, решив отступить по Смоленской дороге, приказал батальонам построить каре и, объезжая их, говорил: «Ребята, помните же, чему вас учили; поступайте так, и никакая кавалерия не победит вас: не торопитесь в пальбе, стреляйте метко во фронт неприятеля, третья шеренга передавай ружья не суетясь, и никто не смей начинать без моей команды!»

Между тем неприятель ураганом несся в атаку на безмолвное каре Неверовского. Загремела «тревога», и дружный батальонный огонь послал тысячи метких пуль навстречу атакующим; вскоре масса всадников и лошадей, убитых и раненых, покрыла поле перед батальонами; доскакавшие до каре храбрецы гибли на штыках егерей. Атака отхлынула, Неверовский дал сигнал «отбой» и, снова объезжая войска, благодарил их и поздравлял с победой. Громкое «ура!» и «рады стараться» раздавались ему в ответ.

Отбив нападение, наши батальоны двинулись к Смоленску по большаку, вдоль канав, обсаженных деревьями. Неприятель ежеминутно производил атаки; каре останавливались и доблестно встречали врага смертоносным огнем и штыками. Пройдя таким образом верст пять, наши, без различия полков, тесно сплетясь, смешались в одну колонну, отступая, отстреливаясь и отражая атаки».

Подвиг отряда генерала Неверовского под Красным

Так продолжалось почти весь день, и лишь с наступлением темноты атаки французов прекратились. После этого остатки отряда генерала Неверовского быстро двинулись к Смоленску и, преодолев за ночь 40 километров, к утру стояли на позиции в 6 километрах от Смоленска.

Сам Наполеон осудил действия своих маршалов в этом бою, сказав:

– Я ожидал всей дивизии русских, а не семи отбитых у них орудий.

Итак, Неверовский отступал, как лев. Он потерял больше половины состава своего отряда, но все же сумел на время задержать наступление главных сил Наполеона и не позволил тому с ходу взять Смоленск.

Этот бой по праву следовало бы назвать одним из самых героических эпизодов войны 1812 года. Подвиг генерала Неверовского и его людей практически не имеет аналогов в военной истории. Но, говоря об этом, хотелось бы отметить, что именно М.Б. Барклай де Толли очень мудро приказал генералу Неверовскому на всякий случай передислоцировать свою дивизию на южный берег Днепра для охраны подступов к Смоленску и наблюдения за французскими войсками.

Не подлежит никакому сомнению тот факт, что если бы не героическое сопротивление отряда Д.П. Неверовского, то французские войска вполне могли бы достичь Смоленска уже к вечеру 2 (14) августа. Что стало бы тогда с отрезанными от своих тылов русскими армиями, можно лишь предполагать…

Историк Е.В. Тарле пишет:

«Армия бесполезно «дергалась» то в Рудню, то из Рудни».

Оставив за скобками вопрос о том, кто был истинным инициатором этого «дерганья», отметим, что и тут Барклай оказался на высоте.

Как отмечает генерал М.И. Богданович, «предпринимая против собственной воли движение к Рудне, он искал всякого благовидного случая приостановить его и обратиться к прежнему способу действий, которого необходимость впоследствии оказалась на самом опыте».

А вот мнение профессора Е.Н. Щепкина, одного из авторов 7-томного издания «Отечественная война и русское общество»:

«Меры предосторожности, принятые Барклаем, а именно – выделение отряда Неверовского к Красному и решение не удаляться от Смоленска далее трех переходов, спасли город от неожиданного захвата и превратили задуманный Наполеоном блестящий удар в азартную игру на авось полководца, избалованного выигрышами на ошибках противников».

А что же инициировавший движение к Рудне князь Багратион? Он не стал утомлять себя каким-то анализом ситуации, а просто взял и открыто обвинил Барклая де Толли в измене.

Почему Наполеон не окружил русских под Смоленском

3 (15) августа наполеоновские войска уже были под самым Смоленском. Предполагая, что город покинут русскими, Наполеон с уверенностью рассчитывал занять его на следующий день без боя.

На самом деле в городе еще оставался 7-й корпус генерала Н.Н. Раевского. Дело в том, что он тоже должен был выступить в направлении к Рудне, но из-за задержки одной из дивизий он двинулся только в восемь вечера и успел, к счастью, пройти всего 15 километров.

В результате он успел вернуться раньше подхода основных сил Наполеона.

Когда стало известно о бое под Красным, Н.Н.Раевский занял предместья Смоленска. По данным историка В.М.Безотосного, для обороны города генерал «имел под рукой 4 (16) августа примерно 15 тысяч человек».

Естественно, при таком соотношении сил Наполеон легко мог взять город. Но он не сделал этого, так как не сам Смоленск был его целью. Ему необходимо было победоносное генеральное сражение.

Русские войска, отошедшие от Смоленска на северо-запад, теперь спешили вернуться обратно.

Фабер дю Фор. Сражение под Смоленском

Князь Багратион писал генералу Раевскому:

«Друг мой, я не иду, а бегу. Желал бы иметь крылья, чтобы соединиться с тобой. Держись, Бог тебе помощник!»

4 (16) августа наполеоновские войска ограничились лишь несколькими попытками атак на укрепления Смоленска. С восьми утра сюда стала подходить кавалерия Мюрата, потом – корпус маршала Нея, а вскоре после полудня прибыл и сам Наполеон. Войска маршала Даву появились только после четырех часов дня. Однако дело ограничилось лишь одной канонадой, а слабые попытки овладеть Королевским бастионом были легко отбиты.

К вечеру к генералу Раевскому, потерявшему в тот день свыше 1000 человек, подошли подкрепления.

Русский офицер Ф.Н. Глинка свидетельствует:

«Дивизия Неверовского принесла сегодня французов на плечах; а храбрый генерал Раевский встретил их с горстью войск и не впустил в город».

Как мы уже говорили, общее количество русских войск после соединения двух армий составило примерно 120 000 человек. Им противостояла 175-тысячная наполеоновская армия. Но это – теоретически. На практике же непосредственно оборону Смоленска взял на себя М.Б. Барклай де Толли, а князь Багратион очень скоро отошел по Московской дороге.

Фактически сражение за Смоленск, как пишет М. Голденков, «превратилось в арьергардный бой с целью задержать противника и нанести ему как можно больший урон».

Почему? Да потому, что позиция для генерального сражения в районе Смоленска была, по мнению Барклая, невыгодной для русской стороны.

Понимали это немногие.

Например, русский офицер Л.А. Симанский писал родным из-под Смоленска:

«Все войско горит нетерпением сразиться с неприятелем, наказать его за дерзости, деланные им. Во всех больших и малых с ним делах наши побеждают, и он чувствует большие потери. Его пленных – множество, полками отдаются сами, ибо дерутся поневоле».

Видно, что человек тешил себя иллюзиями, «накручивал» сам себя и других. И подобных мнений было множество. Даже такой опытный генерал, как М.С. Воронцов, писал не менее опытному А.А. Закревскому уже в ходе боев:

«Надо держаться в Смоленске до последнего, мы все рады умереть здесь. Неприятель может пропасть, истребляя лучшую свою пехоту. Он от упрямства часто рисковал, но никогда столько, как сегодня, ибо уйти ему будет трудно. Мы все здесь готовы вас подкрепить. Ради бога, чтоб армии не расходились и составляли бы одну, как теперь. Я бы желал и еще ближе быть. Бога ради, или атаковать его, или держаться в городе».

«Вулканический» князь Багратион тоже был уверен, что «должно отстаивать Смоленск до последней крайности».

Но гореть нетерпением и драться до последнего – это не аргументы для настоящего полководца, ответственного за судьбу армии. В связи с этим огромный интерес представляет следующее мнение Карла фон Клаузевица:

«Из-за постоянно возникавших проектов наступления было упущено время для подготовки хорошей позиции, на которой можно было бы принять оборонительное сражение; теперь, когда русские вновь были вынуждены к обороне, никто не отдавал себе ясного отчета, где и как следует расположиться. По существу, отступление немедленно должно было бы продолжаться, но Барклай бледнел от одной мысли о том, что скажут русские, если он, несмотря на соединение с Багратионом, покинет без боя район Смоленска, этого священного для русских города».

В самом деле, положение Барклая было не из завидных. Мало того, что его фактически вынудили предпринять нелепый наступательный маневр в сторону Рудни, мало того, что из-за этого не успели подготовить хорошую позицию у Смоленска, так его еще и толкали на сражение под Смоленском, в котором сам полководец не видел большого смысла.

Лишь немногие соглашались с тем, что Смоленск совершенно негоден для сражения. Например, британский генерал Роберт Вильсон писал о Смоленске так:

«Трудно представить себе более непригодную для обороны крепость».

К сожалению, подобные объективные оценки буквально тонули в море призывов сражаться под Смоленском «до последней крайности».

Ф.Н. Глинка в своих «Письмах русского офицера» рассказывает:

«Я видел ужаснейшую картину – я был свидетелем гибели Смоленска. Погубление Лиссабона не могло быть ужаснее. 4-го числа неприятель устремился к Смоленску и встречен, под стенами его, горстью неустрашимых россиян. 5-го числа, с ранней зари до позднего вечера, 12 часов продолжалось сражение перед стенами, на стенах и за стенами Смоленска. Русские не уступали ни на шаг места; дрались, как львы. Французы, или, лучше сказать, поляки, в бешеном исступлении лезли на стены, ломились в ворота, бросались на валы и в бесчисленных рядах теснились около города по ту сторону Днепра. Наконец, утомленный противоборствием наших, Наполеон приказал жечь город, которого никак не мог взять грудью. Злодеи тотчас исполнили приказ изверга. Тучи бомб, гранат и чиненных ядер полетели на дома, башни, магазины, церкви. И дома, церкви и башни обнялись пламенем – и все, что может гореть, – запылало!..»

После того как город загорелся, несмотря на все призывы «держаться в Смоленске до последнего», Барклай принял решение: армия князя Багратиона должна была отступать по Московской дороге к Соловьевой переправе, а армия Барклая должна была удерживать Смоленск для прикрытия отступления Багратиона, после чего она тоже должна была отойти на Московскую дорогу.

Для обороны Смоленска был назначен 6-й корпус Д.С. Дохтурова, усиленный войсками Неверовского, Коновницына, а затем и другими подкреплениями. В целом на это было выделено до 30 000 человек.

* * *

На следующее утро, 5 (17) августа, все наполеоновские войска стояли в ружье, но Наполеон до полудня затягивал начало решительного штурма, все еще надеясь на вылазку русских и генеральное сражение «в чистом поле».

Поняв, что этого не последует, Наполеон вынужден был отдать приказ о штурме Смоленска.

Детали сражения под Смоленском уже много раз описывались в различных исторических книгах, и нам нет необходимости делать это. Ограничимся тем, что скажем, что лишь к восьми часам вечера Наполеон велел прекратить атаки. При этом он не пожелал ввести в дело Молодую гвардию и другие части армии, остававшиеся в резерве.

Специалисты считают, что гибель на месте сразу стольких солдат, сколько потребовалось бы для взятия города штурмом во что бы то ни стало, еще не входила в его планы. Наполеон и так потерял не менее 8000–10 000 человек (по некоторым оценкам, около 14 000 человек). Более того, сделано это было без особой нужды, потому что легче было бы перейти Днепр выше Смоленска и наступлением оттуда принудить русских очистить город.

Русские потери доходили до 10 000–11 000 убитых и раненых. К полуночи Барклай де Толли приказал начать отступление из города.

Тщетно все главные защитники Смоленска уговаривали его продолжать оборону города, а П.И. Багратион, Л.Л. Беннигсен и Великий князь Константин (брат императора) требовали даже перехода в наступление.

Как отмечает С.Ю. Нечаев, «решение Барклая об отступлении было как нельзя более своевременным, ибо в результате ожесточенного артиллерийского обстрела (французы установили против города около ста орудий) бревенчатые предместья Смоленска оказались в огне, и оборонять их стало практически невозможно».

А вот генерал М.И. Богданович уверен, что Барклай, «принимая на себя оборону Смоленска, уже имел в виду дальнейшее отступление».

Догадывались об этом не только генералы. Например, простой офицер-артиллерист А.С. Норов писал:

«Коснувшись Смоленска, мы остановимся покуда на этом предмете. Из всех обстоятельств видно, что план действия Барклая был им уже обдуман и решен и что те же причины, по которым он отменил наступление к Рудне, заставили его не отстаивать Смоленска. Барклай, не считая еще армию Наполеона достаточно ослабленною, руководствовался правилом: не делать того, чего желает противник, то есть до поры до времени не вступать в генеральное сражение, которого так добивался Наполеон».

* * *

Утром 6 (18) августа, в то самое время, когда армия Барклая де Толли, очистив Смоленск, расположилась к северу от Санкт-Петербургского предместья, армия Багратиона уже шла по Московской дороге в направлении Соловьевой переправы.

Сражение за Смоленск (литография А. Адама)

При этом, по мнению историка войны 1812 года Н.А. Полевого, Барклай «полагал, что по дороге от Смоленска найдется выгодная позиция, где можно остановиться и дать битву; надлежало только обеспечить отступление».

Примерно о том же самом свидетельствует и участник войны князь Н.Б. Голицын:

«Не входило в план <…> Барклая де Толли дать генерального сражения, но ему необходимо было удержать на несколько времени Смоленск за собою, для того чтобы армия могла совершить свое дальнейшее отступление».

По сути, Барклай, рискуя собственной репутацией, спас армию и в очередной раз обманул Наполеона надеждой на генеральное сражение, а генерал Дохтуров успел очистить Смоленск и уничтожить за собой мосты.

Смоленск пылал… Вместе с войсками покидали город и его жители.

Естественно, князь Багратион «рвал и метал». Не скрывая своего возмущения, он написал А.А. Аракчееву следующее, полное праведного гнева и явно предназначенное для передачи императору Александру:

«Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец, и писал, но ничто его не согласило. Я клянусь всей моей честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с пятнадцатью тысячами более тридцати пяти часов и бил их; но он не хотел остаться и четырнадцать часов. Это стыдно, и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около четырех тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну».

Хотя бы и десять… Потрясающий цинизм, который ничем не может быть оправдан…

Биограф Багратиона Е.В. Анисимов отмечает, что, кипя от досады, князь «вольно или невольно искажал действительность и представлял своим влиятельным адресатам ситуацию, прямо скажем, в превратном виде».

Тем временем войска Мишеля Нея проникли в опустевший город. После этого маршал отрядил свою головную дивизию на правый берег Днепра, чтобы скорее овладеть Петербургским предместьем.

По словам генерала Роберта Вильсона, «вошедшие в город французы нашли там только горящие руины».

Генерал Арман де Коленкур рассказывает, что Наполеон, показывая на горящий город, сказал ему:

– Это извержение Везувия! Не правда ли – красивое зрелище?

– Ужасное, сир, – ответил генерал.

– Ба! – возразил император. – Вспомните, господа, изречение одного из римских императоров: труп врага всегда хорошо пахнет.

Генерал де Коленкур пишет:

«Это рассуждение ошеломило всех. Что касается меня, то я тотчас же вспомнил соображения князя Невшательского [маршала Бертье. – Авт.]. Его слова и слова императора еще долго звучали в моих ушах. Я посмотрел на него. Мы переглянулись, как люди, понимающие друг друга без слов».

* * *

И только теперь Наполеон велел наконец 8-му корпусу генерала Жюно переправиться через Днепр выше города, у деревни Прудищево.

Этот маневр грозил русским войскам, еще остававшимся у Смоленска, полным окружением.

Понимая это, Барклай де Толли, довольствуясь кровопролитным уроком, данным противнику в Смоленске, приказал своим войскам перейти с Петербургской на Московскую дорогу, потом выйти к деревне Лубино, чтобы потом двинуться к Соловьевой переправе, что в 40 километрах на востоке от Смоленска, и восстановить контакт с ушедшим далеко вперед князем Багратионом.

Итак, на вестфальский корпус генерала Жюно была возложена важная задача: он должен был скрытно навести мост через Днепр у деревни Прудищево, обойти Смоленск с юго-востока, выйти на Московскую дорогу и отрезать русские войска, которые могли еще находиться между Смоленском и деревней Лубино.

Генерал Жюно (гравюра Ж.-Ф. Бадуро)

Принято считать, что Жюно представился отличный шанс окружить русских и отличиться в глазах Наполеона.

– Барклай сошел с ума, – говорил император. – Его арьергард будет взят нами, если только Жюно ударит на него.

Наведение мостов у Прудищева не стало, однако, неожиданностью для русских, так как об этом вовремя донес один вестфальский дезертир. При этом кавалерия маршала Мюрата не нападала на русский арьергард, да и корпус маршала Даву также простоял весь день в бездействии. Все якобы ждали переправы Жюно. Жюно же, перейдя через Днепр, остановился в нерешительности у деревни Тебеньково и не двигался вперед.

Это одна версия бездействия французов. Есть и другая, высказанная генералом М.И. Богдановичем:

«Неприятель не мог знать в точности, в каком положении тогда находилась наша армия, и поэтому оставался в бездействии».

Экспрессивный Мюрат неоднократно посылал гонцов к Жюно, торопил его, однако все его слова остались тщетны: Жюно не трогался с места, утверждая, что в двухстах шагах перед его фронтом находится топкое болото. Ему предложили обойти болото и напасть на русских с тыла, но Жюно отвечал, что для такой операции его корпус слишком малочислен^[6].

Конечно, на войне приказ есть приказ, и его нужно выполнять. С другой стороны, наличие топкого болота на пути Жюно – бесспорно. В связи с этим у генерала было лишь два выхода: первый – разрушить боевое построение, нарубить веток, заняться постилкой фашин, а затем по одному след в след попытаться перейти болото; второй – попытаться обойти болото. Любое из этих решений в своем осуществлении требовало массу времени и было чрезвычайно опасным.

События этого дня генерал М.И. Богданович описывает следующим образом:

«Ничто не мешало войскам Жюно выйти на Московскую дорогу, что, без всякого сомнения, не только заставило бы нас отказаться от обороны позиции за Строганью, но и поставило бы наш отряд в весьма опасное положение. Но Жюно, по уверению некоторых писателей, уже страдавший припадками сумасшествия, вместо того чтобы решительно занять большую дорогу, скрыл свои войска в Тебеньковском лесу и не пошел далее».

* * *

А в это время в районе Лубина (у Валутиной горы) корпус маршала Нея атаковал арьергард Барклая де Толли, прикрывавший отход русской армии от Смоленска. Именно здесь генерал П.А. Тучков 3-й был ранен и попал в плен.

По расчетам Наполеона, корпус генерала Жюно должен был выйти к Лубину раньше Барклая де Толли, но задуманного окружения не произошло.

Позднее, осмотрев поле боя у Лубина, император излил свой гнев на Жюно, ставя ему в вину то, что русская армия не потерпела совершенного поражения.

– Жюно, – повторял он с горечью, – упустил русских. Из-за него я теряю кампанию.

* * *

Британский генерал Роберт Вильсон констатирует:

«Бездействие Жюно было для русских истинным подарком Провидения».

Однако на все события под Смоленском можно посмотреть и с иных позиций.

Во-первых, Жюно при всем желании не мог совершить порученный ему обходной маневр. На это, кстати, указывает в своих «Походных записках» участник сражения генерал И.Ф. Паскевич. Он пишет:

«Французы приписывают неудачу их покушений в этот день ошибке генерала Жюно, не умевшего будто бы обойти наш левый фланг, но я думаю, что этот обход был даже невозможен за болотами».

Во-вторых, как отмечает генерал М.И. Богданович, под Смоленском Даву, Мюрат и Жюно «командовали только войсками, непосредственно им подчиненными. Все трое действовали независимо один от другого и поэтому не могли направлять своих усилий с надлежащим согласием к достижению общей цели».

Формально ни Мюрат, ни Даву не могли приказывать Жюно, и каждый, как отмечает А.И. Михайловский-Данилевский, «поступал по своему разумению».

В-третьих (это мнение высказывает, в частности, Н.А. Полевой), «не виноватее ли всех был сам Наполеон, не явившийся на поле битвы, не отдавший точных приказов?»

Ему вторит британец Дэвид Чандлер:

«Благополучный уход русских войск все же не был целиком на совести у Жюно. Показательно, что Наполеон покинул фронт и удалился в Смоленск в 5 часов вечера для отдыха; это уже не был тот блестящий полководец с безграничной энергией, как в прошлые кампании».

Историк Франсуа-Ги Уртулль также выражает недоумение по поводу поведения Наполеона:

«Отсутствие Наполеона в этом бою удивительно, он мог бы получше управлять этими разрозненными операциями».

А все тот же Роберт Вильсон даже дает этому объяснение:

«Но ведь гений и вдохновение, побуждающие героев и поэтов, должны время от времени «задремывать», поелику принадлежат они человеческой натуре, подверженной усталости, расстройствам и апатии».

В связи с этим возникает еще одно соображение: а зачем Наполеону вообще потребовалось основными силами штурмовать город и почему в обход он отправил лишь малочисленный и к тому же вестфальский корпус, солдаты которого воевать не хотели и не умели?

В самом деле, трудно объяснить, зачем Наполеон стал штурмовать город. Если бы он направил большую часть своих войск вверх по реке к Прудищеву, то, как совершенно справедливо отмечает генерал Роберт Вильсон, «это заставило бы Барклая опасаться за свои пути сообщения с Москвой и вынудило бы его отступить от Смоленска».

* * *

Бой при Лубине закончился тем же, что и бой под Смоленском, – планомерным отступлением Барклая де Толли.

Сам Михаил Богданович, сообщая императору Александру об оставлении Смоленска, написал:

«Отдача Смоленска дала пищу к обвинению меня <…> Слухи неблагоприятнейшего сочинения, исполненные ненавистью <…> распространились, и особенно людьми, находившимися в отдалении и не бывшими свидетелями сего события».

Конечно же, больше других усердствовал князь Багратион. 7 (19) августа он жаловался на действия Барклая и лично императору Александру, и другим высокопоставленным лицам. Вот, например, еще один отрывок из его письма графу А.А. Аракчееву:

«Министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя <…> Скажите, ради Бога, что нам Россия – наша мать скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдается сволочам и вселяет в каждого подданного ненависть и посрамление? Чего трусить и кого бояться?»

* * *

В «Описании войны 1812 года» генерала А.И. Михайловского-Данилевского читаем:

«После сражения при Лубине неприятель два дня не напирал на наш арьергард».

В это время 1-я Западная армия находилась на марше к Соловьевой переправе, а 2-я Западная армия – шла к Дорогобужу. Вскоре армия Барклая де Толли заняла позицию у Умолья. Дело в том, что Михаил Богданович предполагал подождать тут противника и принять сражение. По мнению А.И. Михайловского-Данилевского, «намерение Барклая де Толли не отступать далее казалось несомненным».

Е. Гречена в своей книге «Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах» по этому поводу пишет так:

«Относительно несомненности намерения – это всего лишь мнение Михайловского-Данилевского, а любое мнение, как ни крути, субъективно. Но, похоже, местные условия Барклай и в самом деле признал пригодными для сражения. Но главное заключалось не в этом: слишком уж велика была степень давления на него общего желания боя, царившего в русской армии».

В результате Михаил Богданович вроде бы как принял решение дать генеральное сражение французам при Умолье. Он даже отдал ряд соответствующих распоряжений.

А вот князь Багратион, находившийся в это время в Дорогобуже, все продолжал негодовать. На все – и на продолжение отступления, и на утомление солдат… В своем письме генералу А.П. Ермолову он выразил свое отношение к происходившему следующим образом:

«Зачем вы бежите так, и куда вы спешите?.. Что с вами делается, за что вы мною пренебрегаете? Право, шутить не время».

Как видим, ситуация сложилась крайне сложная, и, в конце концов, разрываясь между необходимостью и невозможностью, Барклай, как отмечает Е. Гречена, «похоже, и сам начал думать, что без генерального сражения ему уже больше не обойтись».

В этой драматической ситуации он написал графу Ф.В. Ростопчину:

«Нынешнее положение дел непременно требует, чтобы судьба наша была решена генеральным сражением <…> Все причины, доселе воспрещавшие давать оное, ныне уничтожаются. Неприятель слишком близок к сердцу России, и, сверх того, мы принуждены всеми обстоятельствами взять сию решительную меру, ибо в противном случае армии были бы подвержены сугубой гибели и бесчестью, а отечество не менее того находилось бы в той опасности, от которой, с помощью Всевышнего, можем избавиться общим сражением, к которому мы с князем Багратионом избрали позиции».

Наверное, в данном контексте было бы правильнее сказать, что Барклай просто готов уже был уступить всеобщему мнению, несмотря на свои убеждения…

* * *

На Барклая и в самом деле давили со всех сторон, и давление это с каждым днем становилось все сильнее и сильнее.

Тем не менее выбранная позиция в конце концов была признана неподходящей для сражения, и тут же было отменено намерение сразиться при Умолье.

После этого Барклай написал императору Александру:

«Потеря 1-й армии в последних сражениях весьма значительна. По этой причине и по тому уважению, что в случае неудачи армии не имеют за собою никакого подкрепления <…> я буду вместе с князем Багратионом стараться избегать генерального сражения».

В этом же письме Михаил Богданович говорил о том, что он будет и дальше уклоняться от сражения, «чтобы предупредить случайности какого-либо слишком поспешного предприятия».

Биограф Барклая С.Ю. Нечаев отмечает:

«Все эти случайности и все эти «слишком поспешные предприятия» он очень не любил и, всегда думая о конечном результате, старался избегать сомнительных по своей эффективности и целесообразности действий».

И все потому, что над ним, в отличие от многих его осуждавших, которые, как выражается историк Н.А. Троицкий, «дела никакого не делали, но болтали и критиковали», тяготела громадная ответственность за вверенное ему дело.

Что же это было – нерешительность или абсолютно трезвый расчет? Как говорится, вопрос вопросов… Впрочем, генерал Б.М. Колюбакин дает нам на него ответ:

«После оставления Смоленска идея прекратить отступление и заградить дальнейшее движение Наполеона стала общей во всей армии, и, естественно, тому должна была послужить первая встретившаяся позиция, каковой и была таковая на реке Уже. Но дело было не в позиции, а в сомнении своевременности дать бой, в отсутствии единства командования, в постоянных разногласиях между главнокомандующими армиями, а быть может, и в известной нерешительности Барклая, если только не объяснить это тем, что в решительную минуту расчет брал у него верх над всеми остальными, в области чувств, побуждениями».

«Конечно же, – возражает биограф Михаила Богдановича С.Ю. Нечаев, – ни о какой «известной нерешительности» Барклая де Толли тут не могло быть и речи. На самом деле все объяснялось хладнокровным расчетом ответственного за сохранение армии полководца».

* * *

Историк войны 1812 года Н.А. Полевой констатирует:

«Все падало на главнокомандующего: его обвиняли в незнании воинского дела, непростительной робости, даже измене. Холодно встречаемый солдатами, он не мог продолжать своего согласия с Багратионом. Цесаревич Константин Павлович с неудовольствием оставил армию; за ним уехал рассерженный Беннигсен <…> Русская удаль требовала битвы, сражения – победы или смерти! Хотели лучше умереть, но не хотели идти далее».

Уже упомянутый нами служащий Петербургского почтамта И.П. Оденталь писал московскому почт-директору А.Я. Булгакову:

«Общее внимание обращено на военные происшествия. Никакая другая мысль не находит места ни в чьей голове. Побьют врагов под Смоленском – все могут оставаться спокойными. Бонапарте должно будет тогда помышлять о собственной безопасности. Ежели же божеским попущением прорвутся злодеи после решительной битвы далее, то не вижу, любезный Александр Яковлевич, конца и меры бедствиям, которые покроют Отечество наше. Граф Витгенштейн продолжает истреблять силу неприятельскую, шедшую чрез Псков и Опочку на Новгород <…> Пусть прочие наши главнокомандующие столько же сделают, сколько успела до сих пор армия под начальством графа Витгенштейна <…> Надобно только действовать системою Витгенштейна, системою суворовскою, системою, которая одна может увенчивать нас всегда и везде победою. Ретирады замешивают только ум у полководцев, отнимают дух у солдата, расстроивают внутреннюю связь. Мне нечего говорить вам о впечатлении, какое до сих пор произвело на умы отступление главных наших армий до Смоленска <…> Бог спасет Москву от разбойничьего нашествия <…> Французы делают ужасы в городах, где они бывают <…> Удивляюсь, что французов берут живых в плен. Это сущая зараза, которую вводят вовнутрь России. Я могу сие говорить по верным сведениям, которые имею чрез спасшихся от истязаний варваров. Изверги сии напитаны таким духом, что их больше еще должно опасаться пленных, нежели сражаясь с ними».

Так рассуждали люди невоенные. А вот что писал полковник А.А. Закревский генералу М.С. Воронцову:

«Сколько ни уговаривали нашего министра, почтеннейший и любезнейший граф Михаила Семенович, чтобы не оставлял города, но он никак не слушает и сегодня ночью оставляет город. К сожалению нашему, город горит {…} Неприятель опять от города отступил, дрались долго и упорно {…} Нет, министр наш не полководец, он не может командовать русскими».

Приводим еще один отрывок из его письма М.С. Воронцову:

«Холоднокровие, беспечность нашего министра я ни к чему иному не могу приписать, как совершенной измене (это сказано между нами) <…> Сему первый пример есть тот, что мы покинули без нужды Смоленск и идем Бог знает куда и без всякой цели для разорения России. Я говорю о сем с сердцем как русский, со слезами. Когда были эти времена, что мы кидали старинные города? Я, к сожалению, должен вам сказать, что мы, кажется, тянемся к Москве, но между тем уверен, что министра прежде сменят, нежели он туда придет. Его не иначе должно сменять как с наказанием примерным <…> Будьте здоровы, но веселым быть не от чего. Я не могу смотреть без слез на жителей, с воплем идущих за нами с малолетними детьми, кинувши свою родину и имущество. Город весь горит».

Слова А.А.Закревского тем более поразительны, что он не был врагом Барклая. Напротив, он был его адъютантом, то есть человеком близким и надежным.

А вот мнение начальника штаба Барклая генерала А.П. Ермолова, которое он высказал в одном из писем к П.И. Багратиону:

«Имеете право нас бранить, но только за оставление Смоленска, а после мы себя вели как герои! Правда, что не совсем благоразумно, но и тогда можно быть еще героями! Когда буду иметь счастие вас видеть, расскажу вещи невероятные. Смоленск необходимо было защищать <…> Вам угодно было, чтобы мы остановились, дрались <…> Почтеннейший мой благодетель! Теперь вам предлежит дать нам помощь. Пусть согласие доброе будет залогом успеха! Бог благословит предприятие наше. Если он защищает сторону правую – нам будет помощником! Представьте, ваше сиятельство, что два дни решат участь сильнейшей в Европе империи, что вам судьба предоставляет сию славу. И самая неудача не должна бы отнять у нас надежду. Надобно противостоять до последней минуты существования каждого из нас. Одно продолжение войны есть способ вернейший восторжествовать над злодеями Отечества нашего. Боюсь, что опасность, грозя древнейшей столице, заставит прибегнуть нас к миру, но сии меры слабых и робких. Все надобно принести в жертву и с радостию, когда под развалинами можно погребсти врагов, ищущих гибели Отечества нашего. Благословит бог! Умереть россиянин должен со славою».

Можно себе представить, что говорили в те дни о Барклае другие русские офицеры и генералы…

Можно себе представить, что чувствовал в те дни сам Барклай…

Но и в таких тяжелейших условиях Михаил Богданович, как отмечает Н.А. Полевой, «соразмерял потребность и опасность битвы, видел необходимость и невозможность дать ее».

А.П. Ермолов изложил императору свое личное мнение по поводу Барклая де Толли в следующих словах:

«Дарованиям главнокомандующего здешней армии мало есть удивляющихся, еще менее имеющих к нему доверенность, войска же и совсем ее не имеют».

«Как видим, – пишет биограф Барклая С.Ю. Нечаев, – даже начальник штаба Михаила Богдановича не понимал спасительной для армии и России сути его действий. К сожалению, и он, в числе многих других, готовил этим почву к назначению популярного в России и в армии главнокомандующего. Однако хорошо известно, что популярный – это далеко не всегда лучший. Популярность длится день, и совсем не она достается по наследству детям и внукам, и не всем было дано понять то, о чем, не уставая, говорил Барклай де Толли».

Хотел ли Наполеон надолго обосноваться в Смоленске

Итак, 6 (18) августа 1812 года Наполеон вошел в Смоленск.

В свое время в Париже, готовясь к походу, он говорил, что не собирается продвигаться дальше Смоленска. У его войск не было зимнего обмундирования; никто и не помышлял о зимней кампании, а еще меньше – о зимнем отступлении. Наполеону нужно было победоносное генеральное сражение, какими он привык быстро заканчивать свои кампании в Европе. Однако, вопреки планам Наполеона, русские отступали и отступали. Они оставили и свой древний Смоленск. Они опять продолжили отступление…

Находясь в Смоленске, Наполеон должен был принять какое-то решение, и как можно быстрее. Понятно, что город был разрушен, но в нем все-таки можно было бы перезимовать.

Генерал Филипп-Поль де Сегюр, служивший квартирмейстером при главном штабе Наполеона, свидетельствует:

«В Смоленске недостатка в госпиталях не было. Пятнадцать больших кирпичных зданий были спасены от огня. Была даже найдена водка, вино и некоторый запас медикаментов <…> Но к сильному волнению, которое вызывали в душе императора все донесения, присоединялась еще страшная мысль. Пожар Смоленска больше уже не был в его глазах роковой и непредвиденной случайностью войны, ни даже актом отчаяния, а результатом холодного обдуманного решения. Русские проявили в деле разрушения порядок, заботливость и целесообразность, которую обыкновенно применяют к делу сохранения!»

Согласимся, страшное признание. Признание самому себе в том, во что отказываешься верить…

Считается, что вначале у Наполеона действительно было намерение обосноваться в Смоленске. Пути снабжения его армии еще не были слишком растянуты, а следующей весной, уже в 1813 году, он мог бы возобновить военную кампанию. А пока можно было бы признать независимость Польши, что обеспечило бы ему еще большее восхищение поляков, и его армия пополнилась бы новыми преданными солдатами и офицерами.

Безусловно, Наполеон не был настолько безрассуден, чтобы не понимать, что все идет не так, как он планировал. С другой стороны, он, возможно, и не представлял себе до конца всех тягот русской зимы. А как можно это себе представить, не испытав на собственном опыте?

А еще можно было вернуться в Вильно, где находилась часть войск и необходимые запасы продовольствия.

В любом случае считается, что Наполеон якобы серьезно стал подумывать о том, чтобы остановиться и не идти дальше.

Генерал Филипп-Поль де Сегюр пишет о Наполеоне:

«В состоянии озабоченности он говорил отрывистые фразы тем, кто попадался ему навстречу: «Ну, что же нам теперь делать? Останемся здесь? Или же пойдем дальше вперед? Можно ли останавливаться на такой славной дороге?» Но ответа он не ждал и отправлялся опять бродить, как будто искал чего-нибудь или кого-нибудь, кто помог бы ему решиться».

А вот свидетельство генерала Армана де Коленкура:

«Император старался сделать из Смоленска, как он говорил, ось и надежный узловой пункт своих коммуникаций на случай, если он будет вынужден против своей воли идти дальше. День и ночь он работал с графом Дарю, чтобы уладить во всех подробностях административные вопросы и, в частности, вопрос о продовольствии и снабжении госпиталей.

По его приказу производилось много рекогносцировок в районе города и его окрестностей. Когда генерал де Шасслу явился к нему с отчетом об этих рекогносцировках, он сказал ему шутя:

– Уж не хотите ли вы устроить мне здесь новую Александрию и слопать у меня еще 50 миллионов?

Генерал де Шасслу не предлагал ничего подобного; он говорил лишь о некоторых работах по устройству оборонительного пункта на Днепре. Назавтра император отдал приказ о производстве работ, как будто по-прежнему не желал идти далее Смоленска».

Почему не желал? Генерал Арман де Коленкур рассказывает:

«Отступление русских, не позволявшее предвидеть, где они остановятся, уверенность в том, что они сами подожгли свои здания в Смоленске, и весь характер этой войны, в ходе которой обе стороны взаимно губили друг друга, и мы не достигали другого результата, кроме выигрыша территории, чего мы вовсе не хотели, – все это заставляло императора сильно задумываться и укрепляло его желание не идти дальше и попытаться завязать переговоры. Вот факты, которые не оставляют сомнений в том, что у него было такое намерение, о котором к тому же он открыто говорил князю Невшательскому и князю Экмюльскому. По прибытии в Смоленск император велел навести справки, не осталось ли здесь какого-нибудь легко раненного офицера или какого-нибудь более или менее видного человека из русских. Нашли только одного русского офицера, который прибыл сюда, кажется, в качестве парламентера и был по некоторым соображениям задержан здесь. Император принял его и после нескольких незначительных замечаний спросил, состоится ли сражение. Он добавил, что честь русских требует, чтобы они не сдавали свою страну без боя, не померившись с нами силами хотя бы раз; после этого легко будет заключить мир – подобно двум дуэлянтам, которые примиряются после поединка. Война, сказал он, является чисто политической. Он не сердится на императора Александра, который, в свою очередь, не должен чувствовать обиды против него. Затем император сказал офицеру, что он отправит его обратно с тем условием, чтобы он передал императору Александру то, что он ему только что сказал, а именно, что он хочет мира и лишь от императора Александра зависело объясниться до того, как война началась. Офицер обязался передать эти слова, но заметил, что не верит в возможность мира до тех пор, пока французы остаются в России».

Возможно, в этом рассказе речь шла о генерале П.А. Тучкове 3-м, раненном и взятом в плен за Смоленском. 13 (25) августа этот генерал был представлен лично Наполеону, который был так восхищен его отвагой, что вернул ему шпагу. При этом он сказал:

– Вы взяты так, как берут только тех, кто бывает впереди, но не тех, кто остается сзади. Такой плен не делает вам бесчестья.

После этого император французов попросил Тучкова 3-го написать письмо своему брату Николаю, командиру 3-го пехотного корпуса, в котором выражалась готовность к началу переговоров с императором Александром.

Наполеон при этом высказывал следующие аргументы:

– Я ничего более не желаю, как заключить мир. Мы уже довольно сожгли пороху и пролили крови… За что мы деремся? Я против России вражды не имею… Зачем нам далее проливать кровь по-пустому? Не лучше ли вступить в переговоры о мире… Если я захочу, я займу Москву, и какие бы я ни принял меры для избавления ее от разорения, ничто уже не поможет. Занятая неприятелем столица похожа на девку, потерявшую честь. Что хочешь потом делай, но чести уже не вернешь…

Письмо было передано в Санкт-Петербург, но ответа на него не последовало.

Предлагаемый мир – это был миф. В равной степени мифом была и возможность остаться в Смоленске. Наполеон просто не мог себе это позволить. В противном случае он вынужден бы был признаться, что его план провалился. Что его расчет на быструю победу в течение первых двадцати дней войны не осуществился.

Более того, если бы он отложил кампанию до весны следующего года, это дало бы русским возможность привести в порядок свои войска – для наступления, а возможно, и для того, чтобы отрезать его от Европы. Со всеми вытекающими из этого последствиями, вплоть до возможности возникновения заговора в Париже.

Безусловно, Наполеон все еще был решительно настроен на генеральное сражение, но при этом он должен был сделать выбор между двумя основными направлениями дальнейших военных действий: двинуться на Санкт-Петербург – столицу русского императора – или продвигаться дальше, к древней Москве – городу, священному для всего русского народа.

Филипп-Поль де Сегюр рассказывает:

«Тогда-то император постиг всю громадность своего предприятия. Чем дальше он продвигался, тем больше оно разрасталось перед ним. Пока он встречал только королей, их поражение было для него игрушкой, так как он был более великим, чем все они. Но короли уже были побеждены, и теперь он имел дело с народами. Это была для него другая Испания, только более отдаленная, бесплодная и беспредельная, которую он встретил на другом конце Европы. Пораженный, он почувствовал нерешительность и остановился».

В самом деле, сначала Наполеону было нужно Вильно, потом – Витебск, потом – Смоленск. И все – во что бы то ни стало. По словам генерала де Сегюра, «он как будто отложил до Смоленска окончательное решение. Вот почему он был смущен, и это смущение было тем сильнее, что все эти пожары, эпидемии и жертвы, окружившие его, ухудшали положение. Его охватила лихорадка нерешительности, и взоры его попеременно обращались на Киев, Петербург и Москву».

В Киеве он мог разбить армии Тормасова и Чичагова. Этим он освободил бы правый фланг и тыл своей армии, занял бы польские провинции, наиболее богатые людьми, продовольствием и лошадьми. Укрепленные позиции можно было бы создать по линии Могилев – Смоленск – Витебск – Полоцк – Динабург – Рига. За этой укрепленной линией во время зимы он мог бы поднять и организовать всю Польшу, чтобы весной обратить ее против России…

Филипп-Поль де Сегюр продолжает эти рассуждения:

«Между тем в Смоленске Наполеон оказался как раз в самом узле дорог на Петербург и Москву. От одной из этих столиц его отделяли 29 переходов, от другой – 15. Петербург – это правительственный центр, узел, в котором сходятся все нити администрации, мозг России, место, где находятся ее морские и военные арсеналы, и единственный пункт сообщения между Россией и Англией <…> Идя на Петербург, в согласии с Сен-Сиром, он окружил бы Витгенштейна и заставил бы Ригу пасть перед Макдональдом. С другой же стороны, в Москве он мог атаковать дворянство в его собственных владениях, затронуть его древнюю честь. Дорога к этой столице была более коротка, представляла меньше препятствий и больше ресурсов. Великая русская армия, которой он пренебрегать не мог, которую он должен был истребить во что бы то ни стало, находилась там, так же как и все шансы выиграть сражение, как и надежда потрясти нацию, поразив ее в самое сердце в этой национальной войне.

Из этих проектов наиболее возможным представлялся ему последний, несмотря на позднее время года. Между тем история Карла XII постоянно находилась у него перед глазами. Но не та, которую написал Вольтер и которую Наполеон отбросил с досадой, считая ее романтичной и неверной, а дневник Адлерфельда. Его он читал постоянно, но и это чтение не остановило его. Сравнивая обе экспедиции, он все же находил тысячу различий и придирался к этому. Никто не может быть судьей в своем собственном деле! И к чему может служить пример прошлого, когда в этом мире никогда не встречается ни двух людей, ни двух вещей, ни двух положений совершенно одинаковых? Во всяком случае, в этот период времени имя Карла XII часто срывалось с его уст».

Наполеон тщательно изучал известия, получаемые со всех сторон, и они возбуждали его пыл. Отовсюду шли сообщения о победах. На правом фланге все было спокойно, на левом – маршал Удино теснил Витгенштейна.

В конечном итоге принять окончательное решение Наполеону помогла главная русская армия: она направилась по дороге, ведущей к Москве, и император французов решил пойти за ней в погоню.

Филипп-Поль де Сегюр: «Когда тело его отдыхало, ум продолжал работать еще напряженнее. Как много побудительных причин толкало его к Москве! <…> Точно приняв внезапное решение, он вставал, как будто боясь раздумывать, чтобы не поколебаться опять. Им уже овладел этот план, который должен был доставить ему победу. Он спешил к своим картам. На них он видел Москву, великую Москву, святой город! <…> При виде этой карты, разгоряченный своими опасными идеями, он находился словно во власти гения войны».

До Москвы между тем было еще почти 350 километров.

И было над чем задуматься. Армия Наполеона при выходе из Витебска насчитывала 185 000 человек, а теперь она сократилась до 157 000. То есть она стала слабее на 28 000 человек. Кто-то остался в гарнизонах Витебска, Орши, Могилева и Смоленска, кто-то был убит или ранен…

Но 157 000 человек, как считал Наполеон, было достаточно, чтобы истребить русскую армию и завладеть Москвой. А потом к нему подошли бы подкрепления из Кенигсберга и Варшавы.

Тем не менее Наполеон еще семь дней бездействовал в Смоленске. Его одолевали сомнения. Ведь все-таки стратегическое положение его армии за время похода от Вильно до Смоленска значительно ухудшилось. В самом деле, две русские армии теперь объединились, а численное соотношение сил Наполеона к русским войскам, которое в начале войны было близко к 3:1, теперь понизилось до 5:4. И все потому, что император французов не щадил свои корпуса. Непосильные форсированные переходы и потери убитыми и ранеными практически ежедневно уменьшали его армию. И при этом он мало выиграл во времени: продолжительные остановки в Вильно, Витебске и Смоленске затянули развязку кампании на неблагоприятное время года.

Любимец Наполеона Мишель Дюрок не одобрял его планы. Сначала он выражал свое неодобрение холодным молчанием, потом оно вылилось в правдивые доклады и колкие замечания. По словам генерала де Сегюра, «император отвечал ему, что он сам прекрасно видит, что русские стараются его завлечь».

Он несколько раз говорил Дюроку, что обоснуется в Смоленске, и если весной 1813 года Россия не заключит мира, она погибла. Ключ к обеим дорогам, в Петербург и Москву, находился в Смоленске, и теперь он – в руках Наполеона.

Дарю, заведовавший материальной подготовкой похода в Россию, тоже не выглядел довольным, и Наполеон спросил его, что он думает об этой войне.

– Я думаю, что она не национальна, – ответил Дарю, – и что ввоз кое-каких английских товаров в Россию не может служить достаточной причиной для нее. Ни наши войска, ни мы сами не понимаем ни ее цели, ни необходимости, и поэтому все говорит за то, чтобы остановиться.

Император закричал:

– Еще кровь не пролита! Россия же слишком велика, чтобы уступить без боя! Александр может начать переговоры только после большого сражения! Если понадобится, я пойду до самого святого города, чтобы добиться этого сражения! Мир ждет меня у ворот Москвы!

В заключение он прибавил, что Москва ненавидит Петербург и он воспользуется их соперничеством.

Дарю спокойно возразил ему, что дезертирство, голод и болезни привели к тому, что Великая армия уменьшилась на одну треть. А что будет дальше? Война стала принимать затяжной характер, а это значило, что растягиваются коммуникации, растут потери в боях, от дезертирства, болезней и мародерства, не хватает лошадей, отстают обозы…

Это была чистая правда. В отличие от походов 1805–1807 гг. в Австрию и Пруссию, охрана тыла армии вовсе не была организована. При таких условиях подвоз провианта и подход отставших к их частям были лишены безопасности, а эвакуация раненых и отправка пленных на запад стали просто невозможны. Еще до Смоленска случалось, что солдаты по пять-шесть дней не видели печеного хлеба и питались мукой, разведенной в кипятке. Между Вильно и Смоленском каждый корпус, каждый полк, каждый батальон сами должны были заботиться о своем пропитании. Из-за форсированных переходов падали лошади, умирали уставшие солдаты. В таких условиях Наполеон окончательно лишился права на ошибку.

А может быть, действительно стоило приостановить это безумное движение вперед? Может быть, действительно стоило заняться закреплением за собой тех областей, которые уже были завоеваны?

И Наполеона вновь охватили сомнения.

Генерал Арман де Коленкур пишет:

«Проект похода на Москву, каков бы ни был его результат, обещаемый императором с такой уверенностью, не улыбался никому. Наше отдаление от Франции и в особенности невзгоды всякого рода, которые являлись результатом новой русской тактики, сводившейся к разрушению всего, что приходилось оставлять нам, вплоть до жилищ, лишали славу всякого обаяния».

Начальник главного штаба маршал Бертье постоянно твердил, что фланги слишком растянуты и это выгодно русским. Он предупреждал, что русская зима также будет их союзником, между тем как, остановившись в Смоленске, император сам будет иметь зиму союзницей и сделается господином войны. Он будет держать ее в своей власти, вместо того чтобы идти за ней следом.

Наполеон спросил других генералов и маршалов. Но его вопросы заранее указывали им, что они должны были отвечать. Эти люди просто настолько привыкли повиноваться звуку его голоса, что забыли о собственном мнении. Но, как уверяет генерал де Сегюр, «все чувствовали, что зашли слишком далеко».

– Не пройдет и месяца, – говорил Наполеон, – как мы будем в Москве. Через шесть недель мы будем иметь мир.

Император Александр тем временем приводил в порядок свои войска, снова напоминая Наполеону о том, что его ожидает. В своем воззвании к народу он написал:

«Неприятель вошел с превеликими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше Отечество. Хотя и пылающее мужеством ополченное российское воинство готово встретить и низложить дерзость его и зломыслие, однако ж по отеческому сердолюбию и попечению нашему о всех верных наших подданных не можем мы оставить без предварения их о сей угрожающей им опасности: да не возникнет из неосторожности нашей преимущество врагу. Того ради имея в намерении для надежнейшей обороны собрать новые внутренние силы, наипервее обращаемся мы к древней столице предков наших, Москве. Она всегда была главою прочих городов российских; она изливала всегда из недр своих смертоносную на врагов силу; по примеру ее из всех прочих окрестностей текли к ней, наподобие крови к сердцу, сыны Отечества для защиты оного.

Никогда не настояло в том вящей необходимости, как ныне. Спасение веры, престола, царства того требует. Итак, да распространится в сердцах знаменитого дворянства нашего и во всех прочих сословиях дух той праведной брани, какую благословляет Бог и православная наша церковь; да составит и ныне сие общее рвение и усердие новые силы, и да умножатся оные, начиная с Москвы, ко всей обширной России. Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными, на поражение оному везде, где только появится. Да оборотится погибель, в которую мнит он низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России».

Это вышедшее еще в июле месяце воззвание было достойно самого Наполеона. Вполне вероятно, что Наполеон видел его, но он к нему не прислушался. Он твердо решил идти до конца.

Наполеон принял решение двигаться к Москве, по-прежнему ища генерального сражения. Он надеялся на такое сражение, которое, подобно Аустерлицу, должно было привести его к победе во всей этой ужасной войне.

Генерал Арман де Коленкур пишет:

«Перчатка снова была брошена, а император был не из тех людей, которые отступают. Вид войск и все эти воинственные маневры кружили ему голову. Мудрые размышления, которым он предавался в Смоленске, уступали свое место обаянию славы, когда он попадал в эту обстановку. «Враг будет настигнут завтра же, – говорил он теперь. – Его теснят. Он не может все время ускользать, если учесть темпы преследования. На настоящий отдых можно рассчитывать только после сражения. Без этого нас все время будут беспокоить». Словом, в пользу движения вперед он находил теперь столько же разумных доводов, сколько 48 часов тому назад в пользу того, чтобы оставаться в Смоленске; мы все еще гнались за славой или, вернее, за роком, который упорно мешал императору следовать своим собственным здравым намерениям и мудрым планам».

Как император Александр «назначил» главнокомандующим Кутузова

В книге А.В. Краско о генерале Витгенштейне сказано:

«8 августа русские войска оставили Смоленск. В тот же день царь назначил главнокомандующим 1-й армией М.И. Кутузова, с именем которого в народе связывались надежды на победу над врагом».

В одной этой фразе содержится целый ряд ошибок, которые являются типичными и переходят из одной книги в другую. Во-первых, не царь назначил, а во-вторых, не главнокомандующим 1-й армией.

Попробуем разобраться…

К сожалению, приходится признать, что после Смоленска в русской армии участь «чухонца» Барклая была решена. Окончательно и бесповоротно. Но вот кем его было заменить?

Император Александр еще со времен Аустерлица не любил М.И. Кутузова, но политик в нем всегда брал верх над простым человеком. А посему, испытывая крайнюю неприязнь к Михаилу Илларионовичу, он поручил решить вопрос о главнокомандующем специально созданному для этого Чрезвычайному комитету.

В Чрезвычайный комитет вошли шесть человек: генерал-фельдмаршал граф Н.И. Салтыков (председатель Государственного Совета), генерал от инфантерии С.К. Вязьмитинов (военный комендант Санкт-Петербурга), князь П.В. Лопухин, граф А.А. Аракчеев, граф В.П. Кочубей и А.Д. Балашов (министр полиции).

На свое заседание Чрезвычайный комитет собрался 5 (17) августа 1812 года. Дело было в доме графа Салтыкова, и в тот день обсуждалось несколько кандидатур: генерала от кавалерии графа Л.Л. Беннигсена, генерала от кавалерии графа П.А. Палена (он уже много лет находился в отставке), генерала от инфантерии князя П.И. Багратиона и генерала от кавалерии А.П. Тормасова. При этом М.И. Кутузов был назван лишь пятым, но именно его кандидатура в конечном итоге была признана единственно достойной такого высокого назначения.

Члены Чрезвычайного комитета долго сомневались в своем выборе. Все понимали, что имя Кутузова будет более всего неприятно императору, прежде всего из-за печально памятной «аустерлицкой конфузии».

И все же Чрезвычайный комитет решился представить свою рекомендацию императору. В документе говорилось, что «бывшая доселе недеятельность в военных операциях происходит оттого, что не было над всеми действующими армиями положительной единоначальной власти».

Относительно М.Б. Барклая де Толли было сказано, что «главнокомандующий 1-й Западной армией, соединяя вместе с сим постом и звание военного министра, имеет по сему случаю распорядительное влияние на действия прочих главнокомандующих; но как он будучи в чине моложе их, то, может быть, и сие самое стесняет его в решительных им предписаниях».

После этого утверждалось, что «назначение общего главнокомандующего армиями должно быть основано, во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве», а посему Чрезвычайный комитет единогласно предлагал генерала от инфантерии князя М.И. Кутузова. При этом Барклаю предлагалось «остаться при действующих армиях под командой князя Кутузова, но в таком случае сложить звание и управление Военного министерства». В противном же случае он мог «сдать командование 1-й Западной армией, кому от князя Кутузова приказано будет», а потом «возвратиться по должности военного министра в Санкт-Петербург».

В завершение, однако, говорилось, что «в обоих случаях, если бы военный министр Барклай де Толли согласился остаться в действующей армии или возвратился бы в Санкт-Петербург, то все же следует уволить его от звания военного министра, предоставя в обоих случаях полное управление сим министерством управляющему уже и ныне департаментами оного генерал-лейтенанту князю Горчакову».

Историк С.Ю. Нечаев пишет:

«Обстоятельства назначения М.И.Кутузова главнокомандующим принято представлять так: народ и дворянство потребовало, и император Александр в конце концов согласился. Однако эта версия документально ничем не подтверждается. Скорее всего, главную роль в этом назначении сыграли совсем другие причины».

Да, в армии бушевали «антибарклаевские» настроения, возглавляемые князем Багратионом. Это очевидно. Но члены «генеральской оппозиции» вовсе не просили императора о назначении М.И. Кутузова. Они лишь требовали немедленного отстранения «изменника» Барклая. Но и самого князя Багратиона назначить главнокомандующим было нельзя, ибо мнение о нем императора было однозначным. Его он выразил в одном из своих писем:

«Хотя я не вынес большого удовлетворения и от того немногого, что выказал в мое присутствие Барклай, но все же считаю его менее несведущим в стратегии, чем Багратион, который ничего в ней не смыслит».

А чего, например, стоила кандидатура масона и цареубийцы графа Петера-Людвига фон дер Палена? Мало того, что ему было 67 лет. Мало того, что это был человек «вероломный и безнравственный», так он еще и почти двадцать лет не встречался на поле боя с неприятелем.

А урожденный Левин-Август фон Беннигсен (в России Леонтий Леонтьевич), начинавший службу в ганноверской пехоте и не раз битый Наполеоном? Чем он был менее «немцем», чем Барклай де Толли, не имевший, кстати, к немцам ни малейшего отношения?

Конечно же, по сравнению со всеми ними Кутузов был, как выражается Н.А. Троицкий, «исконно русский барин, из древнего русского дворянского рода», а посему «почтенным аристократам Чрезвычайного комитета должна была импонировать феодальная состоятельность Кутузова».

К тому же М.И. Кутузов незадолго до этого получил титул Светлейшего князя, о чем не мог и мечтать тот же Александр Петрович Тормасов, исключительно русский и вполне заслуженный генерал…

Итак, представление Кутузова на пост главнокомандующего состоялось 5 (17) августа 1812 года, однако император Александр, недолюбливавший «старую лисицу» Кутузова за склонность к интриганству и угодливость, колебался еще три дня и только 8 (20) августа утвердил постановление Чрезвычайного комитета.

Чуть позднее император написал своей сестре Екатерине Павловне:

«Вот вам, дорогой друг, мой обстоятельный ответ, который я должен вам дать. Нечего удивляться, когда на человека, постигнутого несчастьем, нападают и терзают его. Что лучше, чем руководствоваться своими убеждениями? Именно они заставили меня назначить Барклая главнокомандующим 1-й армией за его заслуги в прошлых войнах против французов и шведов. Именно они говорят мне, что он превосходит Багратиона в знаниях. Грубые ошибки, сделанные сим последним в этой кампании и бывшие отчасти причиной наших неудач, только подкрепили меня в этом убеждении, при котором меньше, чем когда-либо, я мог считать его способным быть во главе обеих армий, соединившихся под Смоленском <…>

В Петербурге я нашел всех за назначение главнокомандующим старика Кутузова – к этому взывали все. Так как я знаю Кутузова, то я противился его назначению, но когда Ростопчин в своем письме ко мне от 5 августа известил меня, что и в Москве все за Кутузова, не считая ни Барклая, ни Багратиона годными для главного начальства, и когда Барклай, как нарочно, делал глупость за глупостью под Смоленском, мне не оставалось ничего иного, как уступить единодушному желанию – и я назначил Кутузова. И в настоящую еще минуту я думаю, что при обстоятельствах, в которых мы находились, мне нельзя было не выбрать из трех генералов, одинаково мало подходящих в главнокомандующие, того, за кого были все».

М.И. Кутузов

Генерал А.И. Михайловский-Данилевский рассказывает:

«В Петербурге народ следил за каждым шагом Кутузова, каждое его слово передавалось приверженными ему людьми и делалось известно; в театрах, когда произносились драгоценные для русских имена Дмитрия Донского и Пожарского, взоры всех были обращены на Кутузова».

Все это так, но на самом деле устранение Барклая де Толли вовсе не было уступкой императора Александра «единодушному желанию». Историк А.Г. Тартаковский уверен, что подобными ссылками на то, к чему якобы «взывали все», император лишь прикрывал «закулисное, но достаточно жесткое давление враждебной ему [Барклаю. – Авт.] генеральской оппозиции».

Как бы то ни было, в самом факте назначения Михаила Илларионовича главнокомандующим и по сей день для историков остается много неясного. Известно, например, что император писал Барклаю де Толли, что Кутузова он назначил главнокомандующим вопреки собственным убеждениям.

Известно также, что в начале августа 1812 года император встретился с Жаном-Батистом Бернадоттом (бывшим наполеоновским маршалом, усыновленным королем Швеции и ставшим в 1810 году наследником престола) и сделал ему несколько предложений, в том числе предложение о назначении главнокомандующим над русскими войсками. При этом Бернадотт должен был высадить все шведские войска в портах Прибалтики, объединить их там с наличными русскими войсками и подкреплениями, а потом во главе всей этой армии (около 150 000 человек) ударить в тыл Наполеону. Одновременно к Бернадотту переходило бы и главнокомандование над всеми русскими войсками, и все остальные русские армии автоматически становились бы второстепенными.

С точки зрения военной идея эта выглядела многообещающей. По крайней мере, на бумаге. Но вот по самолюбию русского генералитета, да и всего русского общества, ударить она могла самым невероятным образом. К счастью, Бернадотт отказался от этой идеи. Он вызвался действовать против Наполеона с одним условием – что ему будет передана во временное управление Финляндия, недавно завоеванная Россией у Швеции. Но на это император Александр не пошел, справедливо полагая, что бывший наполеоновский маршал просто хочет заполучить Финляндию обратно.

Как отмечает генерал М.И. Богданович, «Кутузов уступал Барклаю де Толли в административных способностях и князю Багратиону в деятельности». Тем не менее назначение получил именно всегда медлительный и осторожный старик, который по всем возрастным меркам того времени вполне мог находиться на пенсии, окруженный почетом и славой ученика и сподвижника А.В. Суворова. При этом император Александр сказал генерал-адъютанту Е.Ф. Комаровскому:

– Общество желало его назначения, и я его назначил. Что же касается меня, то я умываю руки.

* * *

Какова же была главная причина этого назначения?

Как пишет генерал М.И. Богданович, «имя Кутузова, природного русского, было русское, что в Отечественную войну 1812 года имело большую важность».

Карл фон Клаузевиц отмечает:

«В армии по этому поводу была великая радость. До сих пор, по мнению русских, дела шли очень плохо; таким образом, всякая перемена позволяла надеяться на улучшение. Между тем относительно боевой репутации Кутузова в русской армии не имелось единодушного мнения: наряду с партией, считавшей его выдающимся полководцем, существовала другая, отрицавшая его военные таланты; все, однако, сходились на том, что дельный русский человек, ученик Суворова, лучше, чем иностранец, а в то время это становилось особенно необходимым».

Этот же авторитетный военный специалист подчеркивает:

«Кутузов был старше Барклая на 15 лет; он приближался к семидесятому году жизни и не обладал той физической и духовной дееспособностью, которую нередко можно еще встретить у военных в этом возрасте. В этом отношении он, следовательно, уступал Барклаю <…> В молодости Кутузов был хорошим рубакой и отличался при этом большой духовной изощренностью и рассудительностью, а также склонностью к хитрости. Этих качеств уже достаточно, чтобы стать хорошим генералом. Но он проиграл Наполеону несчастное Аустерлицкое сражение и никогда этого не мог забыть. Теперь ему пришлось стать во главе всех боевых сил, руководить на беспредельных пространствах несколькими сотнями тысяч против нескольких сотен тысяч противника и при крайнем напряжении национальных сил русского государства спасти или погубить в целом это государство. Это были такие задачи, которые его умственный взор не привык охватывать».

Как бы то ни было, император Александр принял окончательное решение 8 (20) августа, и М.И. Кутузов тут же получил уведомление о своем назначении главнокомандующим. Но, естественно, не 1-й армией, как пишет А.В. Краско, а общим над всеми армиями главнокомандующим.

И еще раз подчеркнем, ибо это очень важно: Кутузов не сменил Барклая де Толли, а занял пост, который был до этого вакантным.

Но что удивительно, с назначением Кутузова на должность единого главнокомандующего вопрос о единоначалии в русской армии так и не был закрыт. Да, юридически Михаил Илларионович стал единым главнокомандующим, однако фактически он управлял только войсками 1-й и 2-й Западных армий, а также резервами. Произошло это потому, что император Александр через голову Кутузова отправлял приказы П.Х. Витгенштейну, А.П. Тормасову и П.В. Чичагову. Более того, иногда эти приказы прямо противоречили приказам Кутузова. Видимо, таким образом император решил «отомстить», продемонстрировать свое внутреннее несогласие с навязанным ему назначением. К чему все это приведет, мы скоро увидим…

«Всеобщий восторг» при приезде Кутузова в армию

Итак, император Александр недолюбливал «старую лисицу» Кутузова. Не любили его и многие другие люди – как при дворе, так и в армии.

Например, французский генерал Филипп-Поль де Сегюр, сын посла Франции в России еще при Екатерине II, характеризовал Михаила Илларионовича так:

«Он обладал мстительным, малоподвижным характером и в особенности хитростью – это был характер татарина!»

Британский же генерал Роберт Вильсон, хорошо знавший Кутузова, дал ему следующую характеристику:

«Фельдмаршал князь Кутузов <…> провел некоторое время в Париже и имел некоторую склонность к французам; при всем его недоверии к Наполеону все же нельзя сказать, что он относился к нему с враждебностью. Любитель наслаждений, человек обходительный и с безупречными манерами, хитрый, как грек, умный от природы, как азиат, но в то же время европеец, он для достижения успеха более полагался на дипломатию, нежели на воинские доблести, к коим по причине возраста и нездоровья был уже не способен».

Весьма осведомленный сардинский посланник в Москве Жозеф де Местр писал, что Александр возмущался, говоря о Кутузове: «Этот человек ни разу не возразил мне». Тот же де Местр свидетельствовал, что монарх ставил Кутузову в вину его «двуличие, себялюбие и развратную жизнь».

Сказано резко, но весьма верно. Но это все были мнения иностранцев. Что же касается русского двора, то и там открыто говорилось об угодливости и о волокитстве М.И. Кутузова. Более того, его едва ли не во всеуслышание называли «лобызалом» и «одноглазым сатиром».

Тем не менее, когда летом 1812 года жестко встал вопрос о том, кто будет главнокомандующим, император был вынужден согласиться с назначением именно Кутузова.

У Роберта Вильсона читаем:

«Перемена командующего стала необходимостью. Барклай уже не пользовался никаким доверием, ни в своих решениях, ни в твердости исполнения оных <…> Недовольство было всеобщим, дисциплина ослаблялась <…> Все требовали отставки генерала».

Как мы уже говорили, император Александр принял окончательное решение 8 (20) августа, и М.И. Кутузов тут же получил уведомление о своем назначении главнокомандующим.

Вслед за этим командующим четырьмя русскими армиями были направлены императорские рескрипты одинакового содержания, в которых говорилось:

«Разные важные неудобства, происшедшие после соединения двух армий, возлагают на меня необходимую обязанность назначить одного над всеми оными главного начальника. Я избрал для сего генерала от инфантерии князя Кутузова, которому и подчиняю все четыре армии. Вследствие чего предписываю вам со вверенною вам армией состоять в точной его команде. Я уверен, что любовь ваша к Отечеству и усердие к службе откроют вам и при сем случае путь к новым заслугам, которые мне весьма приятно будет отличить надлежащими наградами».

В.И. Левенштерн, адъютант Барклая де Толли, потом рассказывал обо всем случившемся так:

«Народ и армия давно уже были недовольны нашим отступлением. Толпа, которая не может и не должна быть посвящена в тайны серьезных военных операций, видела в этом отступлении невежество или трусость. Армия разделяла отчасти это мнение; надобно было иметь всю твердость характера Барклая, чтобы выдержать до конца, не колеблясь, этот план кампании. Его поддерживал, правда, в это трудное время император, видевший в осуществлении этого плана спасение России. Но толпа судит только по результатам и не умеет ожидать.

Император также волновался в начале войны по поводу того, что пришлось предоставить в руки неприятеля столько провинций. Генералу Барклаю приходилось успокаивать государя, и он не раз поручал мне писать Его Величеству, что потеря нескольких провинций будет вскоре вознаграждена совершенным истреблением французской армии: во время сильнейших жаров Барклай рассчитывал уже на морозы и предсказывал страшную участь, которая должна была постигнуть неприятеля, если бы он имел смелость и неосторожность проникнуть далее в глубь империи.

Барклай умолял Его Величество потерпеть до ноября и ручался головою, что к ноябрю французские войска будут вынуждены покинуть Россию более поспешно, нежели вступили туда.

Я припоминаю, что еще до оставления нами Смоленска Барклай, говоря о Москве и о возможности занятия ее неприятелем, сказал, что он, конечно, даст сражение для того, чтобы спасти столицу, но что, в сущности, он смотрит на Москву не более как на одну из точек на географической карте Европы и не совершит для этого города точно так же, как и для всякого другого, никакого движения, способного подвергнуть армию опасности, так как надобно спасать Россию и Европу, а не Москву.

Эти слова дошли до Петербурга и Москвы, и жители этих городов пустили в ход все свое старание к тому, чтобы сменить главнокомандующего, для которого все города были безразличны».

Военный историк генерал Д.П. Бутурлин пишет:

«Прибытие к армии генерала князя Голенищева-Кутузова сделало тем благоприятнейшее впечатление на дух войск российских, что беспрерывные отступления, доселе производимые, отчасти уменьшили доверенность армии к своим начальникам. Одно имя Кутузова казалось уже верным залогом победы. Знаменитый старец сей, коего вся жизнь, посвященная на служение Отечеству, была порукой за сию доверенность, по справедливости соединял в себе все качества, потребные для противовесия счастью Наполеона. К уму, сколь обширному, столько же и проницательному, присовокуплял он познания, собственной опытностью и опытом великих мужей, предшественников его, приобретенные; ибо глубокое исследование привело его в состояние ценить великие их подвиги. Кутузов, мудрый как Фабий, проницательный как первый Филипп Македонский, в состоянии был предузнавать и уничтожать предприятия нового Ганнибала, доселе весьма часто торжествовавшего счастливым соединением хитрости с быстротою, – оружий, без сомнения, опасных для противников с посредственным гением, но которые неминуемо долженствовала сокрушить благоразумная осторожность российского полководца».

Итак, одно имя Михаила Илларионовича казалось всем верным залогом победы. Например, в одном весьма характерном частном письме, написанном московской дворянкой М.А. Волковой своей подруге В.И. Ланской и датированном 3 сентября (15 сентября) 1812 года, можно прочитать:

«Мы узнали, что Кутузов застал нашу армию отступающей и остановил ее между Можайском и Гжатском, то есть во ста верстах от Москвы. Из этого прямо видно, что Барклай, ожидая отставки, поспешил сдать французам все, что мог, и если бы имел время, то привел бы Наполеона прямо в Москву. Да простит ему Бог, а мы долго не забудем его измены <…> Ведь ежели Москва погибнет, все пропало! Бонапарту это хорошо известно; он никогда не считал равными наши обе столицы. Он знает, что в России огромное значение имеет древний город Москва, а блестящий, нарядный Петербург почти то же, что все другие города в государстве. Это неоспоримая истина».

Генерал Н.И. Лавров писал А.А. Аракчееву:

«По приезде князя Кутузова армия оживотворилась, ибо прежний [главнокомандующий. – Авт.] с замерзлой душой своей замораживал и чувства всех его подчиненных».

Уже упомянутый экспрессивный И.П. Оденталь с восторгом писал московскому почт-директору А.Я. Булгакову:

«Кутузов победит, Россия избавится, Европа воскреснет. Он задохнется от славы, он умрет от радости. Какой блаженный конец! Для него нет другой награды, кроме бессмертия».

Подобных мнений было множество, и все они создавали фон, благоприятствовавший назначению Михаила Илларионовича. При этом, как отмечает генерал Роберт Вильсон, «когда Кутузов приехал к армии, ему уже исполнилось семьдесят четыре года^[7], и хотя выглядел он крепким стариком, дородность и неповоротливость принуждали его даже на поле сражения пользоваться небольшой четырехколесной повозкой, которую русские называют дрожками».

Конечно, можно сказать, что британец Роберт Вильсон не любил Кутузова и постоянно критиковал его действия. Да, это было так, но Вильсон был опытным боевым офицером, отличившимся в боях на Пиренейском полуострове, и его мнение о Михаиле Илларионовиче не может быть проигнорировано. К тому же не следует думать, что назначение Кутузова было всеми воспринято с восторгом.

Например, князь Багратион написал 16 (28) августа губернатору Москвы графу Ростопчину:

«Из попов да в дьяконы попался. Хорош и сей гусь, который назван и князем, и вождем! Если особенного он повеления не имеет, чтобы наступать, я вас уверяю, что тоже приведет к вам, как и Барклай. Я, с одной стороны, обижен и огорчен <…> С другой стороны, я рад: с плеч долой ответственность; теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги. Я думаю, что и к миру он весьма близкий человек, для того его и послали сюда».

Негативно отзывался о Кутузове и генерал А.Ф. Ланжерон, командовавший в 1812 году корпусом в Дунайской армии адмирала Чичагова:

«Кутузов, будучи очень умным, был в то же время страшно слабохарактерный и соединял в себе ловкость, хитрость и действительные таланты с поразительной безнравственностью. Необыкновенная память, серьезное образование, любезное обращение, разговор, полный интереса, и добродушие (на самом деле немного поддельное, но приятное для доверчивых людей) – вот симпатичные стороны Кутузова. Но зато его жестокость, грубость, когда он горячился или имел дело с людьми, которых нечего бояться, и в то же время его угодливость, доходящая до раболепства по отношению к высокостоящим, непреодолимая лень, простирающаяся на все, апатия, эгоизм и неделикатное отношение в денежных делах составляли противоположные стороны этого человека».

Тот же генерал Ланжерон в своих «Записках» утверждает, что Кутузов участвовал во многих сражениях и имел большой опыт, но «все эти качества были парализованы в нем нерешительностью и ленью физической и нравственной, которая часто и была помехой в его действиях».

А генерал Н.Н. Раевский, узнав о назначении Михаила Илларионовича, в письме к жене лаконично заметил:

«Переменив Барклая, который был не великий полководец, мы и тут потеряли».

Глава 4
Мифы о Бородинском сражении

«Отличная» позиция у села Бородино

Ф.Н. Глинка в своих «Письмах русского офицера» рассказывает:

«Как нетрудно понравиться солдату! Должно показать только ему, что заботишься о судьбе его, что вникаешь в его состояние, что требуешь от него необходимо нужного и ничего излишнего. Когда Светлейший князь объезжал в первый раз полки, солдаты засуетились было, начали чиститься, тянуться и строиться. «Не надо! Ничего этого не надо! – говорил князь. – Я приехал только посмотреть, здоровы ли вы, дети мои! Солдату в походе не о щегольстве думать: ему надобно отдыхать после трудов и готовиться к победе». В другой раз, увидев, что обоз какого-то генерала мешает идти полкам, он тотчас велел освободить дорогу и громко говорил: «Солдату в походе каждый шаг дорог, скорей придет – больше отдыхать будет!» Такие слова главнокомандующего все войско наполнили к нему доверенностью и любовью. «Вот то-то приехал наш «батюшка», – говорили солдаты, – он все наши нужды знает: как не подраться с ним» <…>

Говорят, что в последний раз, когда Светлейший осматривал полки, орел явился в воздухе и парил над ним. Князь обнажил сединами украшенную голову; все войско закричало «ypa!». В сей же день главнокомандующий приказал служить во всех полках молебны Смоленской божьей матери и для иконы ее, находившейся при армии, сделать новый приличный кивот. Все это восхищает солдат и всякого!»

Звучит красиво, трогательно, патриотично…

Тем не менее, приняв командование объединенной русской армией, М.И. Кутузов, от которого все ждали решительного изменения хода войны, приказал… продолжить отступление.

24 августа (5 сентября) он доносил императору Александру:

«Позиция, в которой я остановился при деревне Бородино <…> одна из наилучших, которую только на плоских местах найти можно».

На самом деле подобное заявление выглядит так же странно, как и расположение русских войск.

Оно, мягко говоря, выглядит довольно странно: основная часть армии стояла на правом фланге, на берегу реки Колоча, и была в этом месте практически бесполезна, так как против нее, на другом берегу реки, не было никого. При этом Наполеон сосредоточил свои главные силы в центре и на своем правом фланге, то есть значительно южнее села Бородино, где у русских войск было относительно мало.

Британский наблюдатель генерал Роберт Вильсон рассказывает:

«Повсеместно проходимый Колоцкий ручей, протекающий по глубокому оврагу, прикрывал фронт правого фланга и часть центра до самой деревни Бородино.

Левый фланг начинался у холмов выше Бородина, за селом Семеновским, на более открытой, но пересеченной глубокими оврагами и зарослями кустарника местности, что затрудняло наступление сомкнутым строем.

Справа от позиции, возле леса, были сооружены земляные укрепления.

На холмах перед Горками – в правом центре позиции – расположились два сильно укрепленных редута, господствовавшие над Бородином, Колочей и большой, так называемой Новой Смоленской, дорогой, которая, проходя через Бородино, Горки и центр армии, вела в Можайск. В четырехстах ярдах от батареи в Горках была выдвинута другая батарея, где находилось 1200 человек.

Наиболее слабым оказался левый фланг – бастионированная батарея с завесами, расположенная на высотах перед равниной. Эта батарея соединяла центр и левый фланг.

Село Семеновское, находившееся перед фронтом левого фланга, было сожжено, дабы не дать укрепиться в нем неприятелю. Здесь же предполагалось соорудить сильный редут, но укрепление сие оставалось лишь едва намеченным.

Перед руинами села проходил глубокий овраг, за которым располагались флеши, или реданы, предназначенные для поддержки передовых егерей, а около деревни Шевардино на холме между двумя перелесками было еще одно укрепление для защиты села Семеновского».

Расположение войск перед Бородинским сражением

Генерал Л.Л. Беннигсен и не пытается скрыть своего возмущения. Он пишет:

«Взгляните на план этого сражения. Обратите прежде всего внимание на огромное пространство, которое занимали наши войска (в этом заключалась величайшая ошибка, какую можно было сделать в ожидании атаки со стороны Наполеона, система действий коего хорошо известна и против которого можно было, следовательно, принять более действительные меры <…>). От последней батареи на нашем правом фланге до крайней батареи на левом фланге, или до 3-го корпуса, находившегося под командой генерал-лейтенанта Тучкова, который стоял на Старой Смоленской дороге, было более десяти верст, так что войска, или резервы, находившиеся на одном фланге, или хотя бы даже в центре, не могли подойти своевременно, чтобы поддержать другое крыло, – что и случилось 26 августа, несмотря на то что неприятель еще 24 августа (5 сентября) выказал намерение атаковать наш левый фланг. Я высказал свое мнение князю Кутузову, но все осталось по-старому».

А вот мнение генерала А.П. Ермолова:

«Слабость левого крыла в сравнении с прочими частями позиции была ощутительна, укрепления же на нем ничтожны, и по краткости времени нельзя было успеть сделать их лучшими».

Осмотрев за два дня до сражения русские позиции, князь Багратион написал Ф.В. Ростопчину:

«Все выбираем места и все хуже находим».

Говорят, что эту неудачную позицию выбрал даже и не сам М.И. Кутузов, а полковник К.Ф. Толь, назначенный главнокомандующим на должность генерал-квартирмейстера.

Во всяком случае, генерал Л.Л. Беннигсен в своих «Записках» утверждает, что «полковник Толь овладел умом князя Кутузова, которому его тучность не позволяла самому производить рекогносцировку местности ни до сражения, ни после него».

Вывод делает обер-квартирмейстер 6-го корпуса И.П. Липранди:

«Что касается до позиции в общем смысле, то опысывать ее подробно и исчислять ее недостатки и выгоды <…> было бы излишне. Замечу только одно, что на всем пространстве от Царева Займища, куда прибыл Кутузов, до Москвы не было ни одной позиции, которая, после всех недостатков, приписываемых Бородинской, была бы для нас лучше. А дать битву до Москвы, по соображениям главнокомандующего, было необходимо».

Тем не менее в своем докладе императору М.Б. Барклай де Толли сообщал:

«Прибыли мы наконец 22 августа в позицию при Бородине. Она была выгодна в центре и правом фланге, но левое крыло <…> совершенно ничем не подкреплялось и окружено было кустарниками на расстоянии ружейного выстрела».

Но Михаила Илларионовича все это ничуть не смущало. Он уверял императора Александра:

«Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить искусством».

Как ему это удастся, мы еще увидим…

О численности двух армий перед Бородинским сражением

Почему-то принято считать, что в Бородинском сражении Наполеон преобладал над русскими числом своих войск. Однако в настоящее время со всей очевидностью доказано, что русская армия в целом даже превосходила наполеоновскую по численности.

Военный историк Анри Лашук утверждает, что армия Наполеона насчитывала в своих рядах примерно 133 000 человек, а вот численность всех войск, собранных под командованием М.И. Кутузова, достигала 155 200 человек. Из них 114 000 человек приходилось на регулярные войска, а еще было 9500 казаков и 31 700 ратников ополчения. Как пишет Лашук, «из этого количества к утру 7 сентября, за вычетом потерь, понесенных за два предыдущих дня, оставалось в наличии около 150 000».

Естественно, русская сторона была заинтересована в том, чтобы занизить численность русской армии. Например, генерал Л.Л. Беннигсен потом написал:

«Подошли 22 августа (3 сентября) к Бородину с нашими двумя соединенными армиями, в которых насчитывали, однако, не более 90 000 человек».

А вот данные К.Ф. Толя:

«Российская армия имела под ружьем: линейного войска с артиллерией 95 000, казаков 7000, ополчения Московского 7000 и Смоленского 3000. Всего под ружьем 112 000 человек».

На самом деле более близка к действительности следующая оценка: около 150 000 человек, в том числе 116 000 строевых солдат и офицеров (остальное составляли казаки и ратники ополчения).

Соответственно численность наполеоновской армии русскими всегда завышалась.

Например, тот же К.Ф. Толь приводит следующие данные:

«Неприятельская армия имела войск под ружьем, а именно: 5-й корпус князя Понятовского, состоявший из двух пехотных дивизий и двух бригад кавалерии, – 16 000 человек; 1-й корпус маршала Даву, из пяти дивизий пехоты и двух бригад кавалерии, – 45 000 человек; 3-й корпус маршала Нея, из трех дивизий пехоты и двух бригад кавалерии, – 25 000 человек; 8-й корпус маршала Жюно, из двух дивизий пехоты и одной бригады кавалерии, – 10 000; 4-й корпус вице-короля итальянского Евгения, из трех дивизий пехоты и двух кавалерии, – 24 000; резерв из Молодой гвардии – 20 000, Старой гвардии с ее кавалерией – 10 000 человек. Четыре кавалерийских корпуса, состоявших каждый из трех дивизий, под командой короля Неаполитанского Иоахима, составляли 30 000 человек. К сему принадлежало более 1000 орудий артиллерии, что и составляет под ружьем всего войска с артиллерией более 185 000 человек».

Конечно же, это явный перебор…

Наполеон на Бородинском поле

А вот по данным маркиза де Шамбре, перекличка, проведенная 21 августа (2 сентября), показала наличие в составе наполеоновской армии 133 815 строевых чинов (за некоторых отставших солдат их товарищи отозвались «заочно», рассчитывая, что те догонят армию). Однако это число не учитывает 1500 сабель кавалерийской бригады генерала Пажоля, подошедших позже, и 3000 строевых чинов главной квартиры.

На наш взгляд, более близка к действительности следующая оценка: около 135 000 человек.

Имели русские преимущество и по численности артиллерии.

Генерал Роберт Вильсон утверждает, что «русские имели 640 орудий, неприятель – 1000», но это неправда. На самом деле у русских было 624 орудия, а у Наполеона – 587 орудий.

Как известно, по законам военного искусства наступающая сторона должна обладать превосходством хотя бы в одну четверть. У Наполеона этого не было, однако умелое расположение орудий позволило бывшему артиллеристу, ставшему императором, снивелировать это несоответствие.

Кто победил в Бородинском сражении

«Недаром помнит вся Россия про день Бородина…» Эти известные по школьной программе слова М.Ю. Лермонтова звучат в его произведении «Бородино» бравурно и утвердительно.

О победе русских при Бородине много писали и до Лермонтова, и после него. Например, советский историк Л.Г. Бескровный вообще договорился до того, что «в Бородинском сражении русская армия одержала полную стратегическую и тактическую победу».

Безусловно, все это идет от избытка патриотизма, и базируется это мнение на словах самого М.И. Кутузова, который уже на следующий день после сражения написал в своем рапорте императору Александру следующее:

«Сражение было общее и продолжалось до самой ночи. Потеря с обеих сторон велика: урон неприятельский, судя по упорным его атакам на нашу укрепленную позицию, должен весьма нашу превосходить. Войска вашего императорского величества сражались с неимоверною храбростию. Батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами».

Великолепное донесение! А главное – очень грамотно и вовремя направленное…

Кстати сказать, и своей жене М.И. Кутузов тоже написал:

«Я, слава Богу, здоров, мой друг, и не побит, а выиграл баталию над Бонопартием».

Видимо, он действительно верил в это. Или усиленно делал вид, что верит…

В результате Михаил Илларионович получил за Бородино фельдмаршальский жезл и огромную денежную премию. В своем рескрипте от 31 августа (12 сентября) 1812 года император Александр написал Кутузову:

«Князь Михайло Ларионович!

Знаменитый ваш подвиг в отражении главных сил неприятельских, дерзнувших приблизиться к древней нашей столице, обратил на сии новые заслуги ваши мое и всего отечества внимание.

Совершите начатое столь благоуспешно вами дело, пользуясь приобретенным преимуществом и не давая неприятелю оправляться. Рука господня да будет над вами и над храбрым нашим воинством, от которого Россия ожидает славы своей, а вся Европа своего спокойствия.

В вознаграждение достоинств и трудов ваших возлагаем мы на вас сан генерал-фельдмаршала, жалуем вам единовременно сто тысяч рублей и повелеваем супруге вашей, княгине, быть двора нашего статс-дамою.

Всем бывшим в сем сражении нижним чинам жалуем по пяти рублей на человека.

Мы ожидаем от вас особенного донесения о сподвизавшихся с вами главных начальниках, а вслед за оным и обо всех прочих чинах, дабы по представлению вашему сделать им достойную награду. Пребываем вам благосклонны».

Остается лишь удивляться, как подобное могло произойти? По мнению историка А.Ю. Бондаренко, Кутузову, «поспешившему доложить о победе при Бородине», просто «очень повезло».

Бородинское сражение. Французский лубок XIX века

На самом деле очень многие, в том числе и в России, искренне не понимают, почему победой считается сражение, после которого русские войска отступили? И почему после одержанной полной стратегической и тактической победы русские не просто отступили, а вообще вдруг взяли и оставили Москву?

Кстати сказать, для участников сражения подобного парадокса не существовало: многие российские генералы считали Бородино серьезным поражением.

Вот лишь несколько примеров.

Британский генерал Роберт Вильсон, находившийся наблюдателем при штаб-квартире русской армии, утверждает, что донесение М.И. Кутузова императору Александру «было и не верно, и не чистосердечно».

Генерал Л.Л. Беннигсен в своих «Записках» делает следующие неутешительные выводы: «Мы были оттеснены на всех пунктах, на которые была произведена атака», а Наполеон «овладел всеми высотами и стоявшими на них батареями». Он же говорит о том, что «одним из пагубных последствий Бородинской битвы была потеря Москвы, столицы Российской империи, что повлекло за собою огромные и неисчислимые потери для казны и множества частных лиц».

Генерал А.П. Ермолов называет день сражения «ужасным днем».

Адъютант Барклая де Толли В.И. Левенштерн пишет:

«Потери, понесенные нами людьми и лошадьми, были огромны».

Упрямые факты свидетельствуют именно об этом. Более того, сам М.И. Кутузов всегда говорил, что «тот генерал, который сохранит еще резерв, не побежден». В Бородинском сражении свой резерв (30-тысячную гвардию) сохранил Наполеон, а вот у Кутузова все резервы были задействованы в деле. Заявления же некоторых историков о том, что Кутузов сохранил к концу сражения 20-тысячный резерв, просто не соответствуют действительности.

Таким образом, получается следующее: ни Наполеон, ни Кутузов в Бородинском сражении не достигли своих главных целей. Наполеон не разбил русскую армию и не вынудил русских подписать выгодный для него мир, а Кутузов не отстоял Москву. При этом, если использовать спортивную терминологию, Наполеон одержал уверенную победу «по очкам». Почему? Да потому, что русские войска к концу сражения оставили все занимаемые позиции (слова М.И. Кутузова о том, что «неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли», явно противоречат действительности), что потери русских были огромны (об этом чуть ниже), что у них совсем не осталось резервов…

В этом смысле любые утверждения о том, что наполеоновская армия в ночь после сражения оставила все захваченные у русских позиции и отошла назад, являются очередным мифом. На самом деле войска Наполеона ночевали на поле сражения, сохранив в своих руках и село Бородино, и Багратионовы флеши, и село Семеновское, и Курганную высоту.

Да, похоже, что опытный М.И. Кутузов и не мечтал одержать победу при Бородине. Во всяком случае, авторитетный военный специалист Карл фон Клаузевиц высказывает об этом следующее мнение:

«Кутузов, наверное, не дал бы Бородинского сражения, в котором, по-видимому, не ожидал одержать победу, если бы голоса двора, армии и всей России не принудили его к тому. Надо полагать, что он смотрел на это сражение как на неизбежное зло».

«Гениальные» действия Кутузова

Как мы помним, М.И. Кутузов обещал императору Александру исправить слабость позиции при Бородине своим искусством. Вопрос: удалось ли ему это сделать?

Советский историк П.А. Жилин уверяет нас, что Михаил Илларионович проявил в ходе сражения «колоссальную энергию и умение руководить войсками на поле боя». А вот некоторые другие историки даже договорились до того, что «военный гений Кутузова оказался выше военного гения Наполеона».

К сожалению, это тоже один из мифов войны 1812 года.

Итак, позиция при Бородине была плохая, но это выглядело еще хоть как-то поправимым. Главное же заключается в том, что главнокомандующий даже не попытался что-либо «исправить искусством». Более того, складывается впечатление, что руководство боем М.И. Кутузов практически не осуществлял.

В этом смысле весьма красноречиво мнение опытнейшего генерала Н.Н. Раевского, который после сражения сокрушался:

«Нами никто не командовал».

А вот свидетельство еще одного очевидца событий, В.И. Левенштерна:

«Кутузов показывался редко».

Он же потом написал:

«Кутузов не сходил весь день с места».

Будущий декабрист А.Н. Муравьев также отмечает «малую подвижность» Кутузова, «стоявшего все время у деревни Горки, откуда и давал он свои приказания, не обнимая зрением всего поля сражения».

Чтобы было понятно, отметим, что деревня Горки находилась на крайнем правом фланге русской позиции, боевых действий там не было, а войск там Кутузов собрал огромное количество. Вопрос: зачем?

Многие специалисты полагают, что Кутузову с самого начала следовало сократить фронт своей армии и расположить его южнее – между Новой и Старой Смоленскими дорогами. Конечно же, главнокомандующий видел, что левый фланг является «слабым местом», но он не произвел никакой перегруппировки войск. К тому же полностью достроить укрепления на Семеновских высотах не удалось, так как, согласно приказу, еще 22 августа (3 сентября) весь шанцевый инструмент был передан в 1-ю армию, и требовалось много времени, чтобы вернуть его обратно.

Бородинское сражение (художник Ф. Лежён)

В результате в ходе сражения войска русского левого фланга, руководимые князем Багратионом, были довольно быстро уничтожены мощным ударом артиллерии и основных сил Наполеона. Чтобы хоть как-то исправить положение, было предпринято запоздалое перемещение находящихся в бездействии войск с правого фланга, но и это, по большому счету, не помогло. Левый фланг русской армии начал отступать, все больше и больше загибая линию русских позиций.

Вообще некоторые исследователи считают, что Шевардинский редут, взятый войсками Наполеона 24 августа (5 сентября), представлял собой опорную точку левого фланга русского фронта. Так, кстати, считал и генерал А.П. Ермолов. А это значит, что по ошибке М.И. Кутузова фронт русских войск вообще оказался фактически развернутым флангом к наступавшему противнику. Это выглядит полной нелепицей, и эту ошибку попытались исправить после Шевардинского боя, «отклонив» левый фланг русской армии к Семеновским высотам.

Представители советской военно-исторической науки в качестве примера гениальности М.И. Кутузова приводят тот факт, что он якобы скрытно поставил у деревни Утица 20-тысячный отряд генерала Тучкова. Считается, что Кутузов задумывал нанести им контрудар по наполеоновским войскам. На самом деле если такой план и существовал, то он имел серьезные недостатки. Прежде всего отсутствие леса у деревни Утица не давало возможности скрыть отряд такой численности.

Считается, что генерал Л.Л. Беннигсен нарушил план Кутузова, приказав корпусу Н.А. Тучкова выйти из засады. Но это не так. На самом деле корпус был обнаружен французами еще до распоряжения Беннигсена. К тому же в восьмом часу утра князь Багратион приказал Тучкову направить 3-ю дивизию генерала Коновницына к флешам, что и было исполнено.

По одной из версий, слова «расположены скрытно» по замыслу Кутузова должны были означать, что он якобы хотел создать у противника впечатление, что на Старой Смоленской дороге расположена очень сильная группировка русских войск. Другими словами, он якобы стремился скрыть не отряд Тучкова, а его истинную численность.

По сути, если это так, то Кутузов хотел «разменять» корпус Н.А. Тучкова и ополченцев на регулярные французские войска, находившиеся у Наполеона на правом фланге. Но это не получилось; против Утицы действовали поляки из 5-го корпуса Понятовского.

В Бородинском сражении Наполеону постоянно удавалось создать локальное превосходство в силах практически на всех участках поля битвы, что в конечном итоге привело к большим потерям в русской армии. К тому же Наполеону удалось сохранить весь свой главный резерв в виде его элитных гвардейских частей. Кутузову же сохранить резервы не удалось.

В ходе Бородинского сражения положение не смог исправить даже предложенный Кутузову штабными офицерами рейд русской кавалерии в тыл левого фланга французов. При этом атака регулярной кавалерии генерала Ф.П. Уварова не была поддержана казаками, так как атаман Матвей Иванович Платов в день Бородинского сражения был пьян и физически не мог руководить своими людьми.

Участник сражения Н.Н. Муравьев свидетельствует:

«От дурных распоряжений и нетрезвого состояния графа Платова войска сии, которые могли бы принести большую пользу, ничего не сделали».

А вот мнение о действиях казаков генерала А.П. Ермолова:

«Атаман Платов перестал служить, войска его предались распутствам и грабежам, рассеялись сонмищами, шайками разбойников и опустошили землю от Смоленска до Москвы. Казаки приносили менее пользы, нежели вреда».

Вывод историка В.М. Безотосного об атамане Платове однозначен:

«Предводитель казачьих полков оказался одним из немногих высших генералов, не награжденных за Бородино, затем был отрешен от командования арьергардом, а в Тарутинском лагере находился уже без всякой должности».

Естественно, рейд русской кавалерии, который в советской исторической литературе считают чуть ли не вершиной полководческого искусства М.И. Кутузова, закончился ничем (по сути, он был выполнен так плохо, что свелся к не слишком эффективной тактической демонстрации). Потом главнокомандующий во всем стал обвинять атамана Платова. А заодно и генерала Ф.П. Уварова. А заодно и еще многих других… Впрочем, у Михаила Илларионовича всегда было так: у него все время был виноват кто-то иной, а не он сам…

Впрочем, рейд кавалерии, по большому счету, и не мог ничего изменить, ибо судьба сражения решалась не на правом, а на левом фланге русских. Более того, Наполеон постоянно владел инициативой. Что же касается Кутузова, то он не потерпел серьезного поражения исключительно благодаря выдающемуся героизму русских солдат, а также умелому и энергичному управлению войсками, которое осуществляли М.Б. Барклай де Толли, П.И. Багратион и многие другие генералы и офицеры.

Военный историк Карл фон Клаузевиц констатирует:

«Роль Кутузова в отдельных моментах этого великого сражения равняется почти нулю. Казалось, что он лишен внутреннего оживления, ясного взгляда на обстановку, способности энергично вмешаться в дело и оказывать самостоятельное воздействие. Он предоставлял полную свободу частным начальникам и отдельным боевым действиям. Кутузов, по-видимому, представлял лишь абстрактный авторитет. Автор признает, что в данном случае он может ошибаться и что его суждение не является результатом непосредственного внимательного наблюдения, однако в последующие годы он никогда не находил повода изменить мнение, составленное им о генерале Кутузове <…> Таким образом, если говорить о непосредственно персональной деятельности, Кутузов представлял меньшую величину, чем Барклай, что главным образом приходится приписать преклонному возрасту».

Потери в Бородинском сражении

В российской литературе одно время была широко распространена следующая цифра наполеоновских потерь – 58 478 человек. А вот численность потерь русской армии в Бородинском сражении многократно пересматривалась историками.

Например, генерал Л.Л. Беннигсен дает нам следующие данные:

«У нас выбыло из строя свыше 30 000 человек».

Генерал А.П. Ермолов в своих «Записках» пишет:

«Сражение сие есть жесточайшее из всех в последние войны происходивших; ему уподобляется одно Ваграмское (бывшее в 1809 году между французами и австрийцами): оно стоило нам более 20 генералов, до 1800 убитых и раненых штаб– и обер-офицеров и до 36 тысяч нижних чинов».

А вот генерал-квартирмейстер К.Ф. Толь утверждает, что потеря с нашей стороны убитыми и ранеными составила всего 25 000 человек плюс 13 генералов и примерно 800 штаб– и обер-офицеров.

Встречаются и другие цифры. Например, цифра «45 тысяч» выбита на Главном монументе Бородинского поля, возведенном в 1839 году, а также указана на стене галереи воинской славы храма Христа Спасителя. Называются также цифры 42 500 человек, 39 300 человек и т. д.

Сразу же поставим все точки над «i»: наполеоновская армия в Бородинском сражении потеряла явно не 58 478 человек.

Разброс данных тут тоже немал. Например, во французской историографии наиболее распространенное число – это 30 000 человек. Оно основано на подсчетах французского офицера Деннье, служившего инспектором смотров при главном штабе Наполеона (он определил общие потери наполеоновской армии за три дня сражения при Бородине так: 49 генералов, 37 полковников и 28 000 нижних чинов, из них – 6550 убитых и 21 450 раненых). Таким образом, часто приводимая в литературе цифра 30 000 была получена округлением данных Пьера-Поля Деннье.

Участники сражения с наполеоновской стороны, так или иначе имевшие доступ к данным о потерях, называли следующие цифры: главный хирург Великой армии Жан-Доминик Ларрей – 22 000 человек, граф Роман Солтык – 18 000 человек и т. д. Сам Наполеон в пропагандистских целях писал о потерях в 8000–10 000 человек.

Конечно же, эти цифры слишком сильно занижены.

С другой стороны, тот же генерал Филипп-Поль де Сегюр определил потери Наполеона в Бородинском сражении в 40 000 солдат и офицеров. Но эта цифра, похоже, несколько завышена.

При этом, без всякого сомнения, пытаться проверить эти данные очень сложно, практически невозможно.

А существуют ли вообще убедительные способы просчитать потери армии? Этим вопросом задается историк В.Н. Земцов, и он дает на него следующий ответ: таких способов два. Первый из них – это сопоставление ведомостей состава армии до сражения и после сражения, второй – это подсчет на основе поименных списков убитых и раненых офицеров.

Соответственно В.Н. Земцов и проводит эти операции, внося в них необходимые, по его мнению, коррективы.

Получается, что на утро 27 августа (8 сентября) в строю у Наполеона гипотетически могло быть 97 275 человек. Поэтому общие потери Великой армии в боях при Шевардино и Бородино могли составить 32 000–34 000 человек.

Однако, как утверждает историк, данный способ подсчета имеет явные недостатки. Он пишет:

«Помимо того что мы вынуждены были оперировать рядом округленных цифр, мы не в состоянии учесть тех, кто, будучи легко ранен или контужен во время сражения, к 20 сентября уже встал в строй!»

Второй способ основан на пропорции между потерями офицерского и солдатского состава, которая составляет от 1:17 до 1:20. Исходя из того, что в Бородинском сражении наполеоновская армия потеряла 49 генералов и 1928 офицеров, усредненные общие потери могли бы составить 38 500 человек.

Приводя эти данные, В.Н. Земцов отмечает:

«Однако следует помнить, что немалое число бойцов, несмотря на раны, продолжало оставаться в строю, в том числе надеясь на награждение. В то же время не меньшее количество солдат было рассеяно, находясь вне своих частей, и только постепенно, 8 сентября, а нередко и позже, смогло к ним присоединиться».

На наш взгляд, более близка к действительности следующая оценка: около 35 000 человек убитых, раненых и пропавших без вести.

Фабер дю Фор. Бородинское поле после сражения

А как оценивали потери русских участники сражения с наполеоновской стороны?

Например, генерал Жан-Луи Шарье написал потом так:

«Русская армия совершенно деморализована <…> В битве 7 сентября она потеряла более 50 тыс. человек».

Наполеон сразу после сражения написал своей жене Марии-Луизе, что русские потери оцениваются в 30 000 человек. А вот позднее, во многом в пропагандистских целях, он написал австрийскому императору Францу о потерях врага в 40 000–50 000 человек. С этого, собственно, цифра русских потерь в 50 000 человек и вошла в мемуарную литературу.

На наш взгляд, наиболее близка к действительности следующая оценка русских потерь: около 45 000 человек убитых, раненых и пропавших без вести.

Таким образом, потери русской армии были больше, чем потери наполеоновской армии.

Об этом же говорят и видные современные историки. Например, Дэвид Чандлер приводит следующие цифры: согласно его данным, русские потеряли по меньшей мере 44 000 человек, а Великая армия – не менее 30 000 человек. Анри Лашук оценивает потери обеих сторон в Бородинском сражении несколько иначе: общие потери русских превышали 46 000 человек, у Наполеона общий урон составил 35 000 человек. При этом, «как и в большинстве сражений этой кампании, обороняющаяся сторона потеряла больше атакующей».

На этот факт обращают внимание многие. В самом деле, как можно говорить о пирровой победе Наполеона, если его армия, будучи наступающей стороной, потеряла людей меньше, чем русская армия, оборонявшаяся на позициях, усиленных полевыми укреплениями…

Никто не спорит: русские солдаты и офицеры проявили чудеса доблести и самоотверженности. Но это не смогло изменить результатов противостояния двух армий: как отмечает участник сражения Н.Н. Муравьев, иные русские полки «совершенно исчезли», а «во многих полках оставалось едва 100 или 150 человек, которыми начальствовали прапорщики».

С другой стороны, сражение недаром получило название «битва генералов»: с французской стороны погибло 12 генералов, было ранено и контужено 38 генералов и один маршал. Таким образом, общее число потерь среди генералитета составило 50 человек. С русской стороны потери среди генералитета составили 26 человек (были убиты генералы А.И. Кутайсов и А.А. Тучков 4-й; смертельно ранены – П.И. Багратион и Н.А. Тучков 1-й, ранены и контужены еще 22 генерала, в том числе А.П. Ермолов, П.Г. Лихачев, М.С. Воронцов, П.П. Коновницын, Д.П. Неверовский, А.И. Остерман-Толстой и Э.Ф. Сен-При).

Мост через реку Колочь у Бородина. Художник Х. Фабер дю Фор

Потери русских были больше, но при этом не стоит забывать о том, что отметил сразу же после сражения адъютант Барклая де Толли В.И. Левенштерн:

«Хотя потери, понесенные нами людьми и лошадьми, были огромны, но их можно было пополнить, тогда как потери французской армии были непоправимы; особенно пагубна для Наполеона, как это показали последствия, была дезорганизация его кавалерии».

И все же факт остается фактом: в Бородинском сражении потери русских были значительно больше, и в этих огромных потерях сыграли роль прежде всего далекие от безупречности стратегия и тактика М.И. Кутузова.

Французский генерал Пеле, бывший в 1812 году полковником, в своих «Записках» четко указывает на это. Он пишет:

«Потере сражения способствовали дурные распоряжения Кутузова».

Он же не может скрыть своего возмущения:

«Он осмелился объявить себя победителем: он объявил о мнимой победе не только жителям Москвы и царю <…> но и главнокомандующим другими русскими армиями, введенным его депешами в заблуждение. Александр приказал служить молебен: он назначил своей армии большие награды, а побежденного генерала произвел в фельдмаршалы, которых в России бывает очень немного».

Немаловажную роль в том, что русские потери оказались больше наполеоновских, сыграла и высокая эффективность действий французской артиллерии.

Историк В.Н. Земцов отмечает:

«Дело было не только в ее техническом состоянии <…> а в несравненно лучшей организации на поле боя».

Для сравнения: наполеоновская армия израсходовала во время сражения, по разным данным, от 60 000 до 90 000 снарядов, а русская – только 20 000.

Кроме того, как пишет В.Н. Земцов, «солдаты Великой армии более эффективно, чем русские, использовали и ружейный огонь, в том числе прицельный».

В целом русские солдаты были обучены ведению стрелкового огня значительно слабее французов. Нередко вместо стрельбы они предпочитали использовать холодное оружие (вспомним «странное» наставление А.В. Суворова: «Пуля – дура, штык – молодец»).

Кроме того, нужно отметить и худшее качество русского вооружения: ружей, сабель и т. д. Например, французские ружья быстрее приводились в порядок, все их части, в том числе замки, были взаимозаменяемы. О русских ружьях сказать подобное нельзя. Кроме того, в русских пушках лафеты опирались на деревянные оси, а во французских – на металлические.

Плюс в русской армии было большое количество неопытных новобранцев и т. д. и т. п.

О ранении князя Багратиона

Как известно, П.И. Багратион получил тяжелое ранение в ногу во время Бородинского сражения. После этого он умирал в течение шестнадцати (!) дней. Сначала его, истекающего кровью, повезли в Москву. Когда стало известно, что город будет сдан французам, князя отправили в имение его друга князя Б.А. Голицына в селе Сима Владимирской губернии. В результате врач осмотрел рану только через две недели, но время было упущено, и началась гангрена…

Удивительно, но обстоятельства ранения князя остаются весьма туманными.

Вот как описывает это дело А.П. Бутенев, состоявший чиновником при штабе князя Багратиона:

«Адъютант сообщил нам, что еще утром князь Багратион, отражая неприятельский натиск, получил тяжкую рану: пушечным выстрелом раздробило ему ногу, так что он без памяти упал с лошади, весь в крови, к ужасу окружавших и своих солдат, привыкших считать его неуязвимым, так как, в течение почти четверти века участвуя в стольких сражениях, он никогда не был ранен. Доктора тотчас же окружили его; он очнулся, был осторожно положен на носилки, под неприятельским огнем вынесен вне выстрелов и перевязан. Доктора объявили, что антонов огонь и кончина неизбежны, буде тотчас же не отнять нижнюю половину ноги, которую почти совсем оторвало от колена. Несмотря на страшные мучения, князь отвергал все представления и твердил, что ему лучше умереть, нежели остаться искалеченным. Не внимая убеждениям и просьбам князя Кутузова и генералов, поспешивших во время самого боя лично выразить раненому герою удивление и соболезнование, он стоял на своем; а настаивать было невозможно, зная его неукротимый и настойчивый нрав. Уже было темно, когда подъехала к нам дорожная коляска, в которой везли князя <…>

На следующее утро он был провезен через Москву и скончался в 100 верстах оттуда, в имении давнего своего приятеля, князя Голицына, селе Симе Владимирской губернии. Перед смертью доктора еще раз предлагали ему отнять ногу, но он опять не согласился».

Итак, по данным А.П. Бутенева, князь Багратион был ранен пушечным выстрелом в ногу. Но в какую? И пушечным ли выстрелом?

Участник сражения И.П. Липранди сделал весьма интересную попытку разобраться в том, что же на самом деле случилось с князем Багратионом. Анализируя слова генерала М.И. Богдановича, он пишет, что князь был поражен «в ногу картечной пулей, раздробившей ему берцовую кость».

Между тем князь Н.Б. Голицын, находившийся в ординарцах при князе Багратионе, в своих «Записках» четко указывает на то, что «в 11 часов утра обломок гранаты ударил нашего возлюбленного генерала в ногу и сбросил его с коня».

С другой стороны, в рапорте М.И. Кутузова императору Александру сказано просто: «Багратион ранен пулею в левую ногу», а генерал А.И. Михайловский-Данилевский утверждает, что «черепок чиненого ядра ранил князя Багратиона в правую ногу и пробил переднюю часть берцовой кости». Впрочем, у него же через несколько страниц сказано, что князь был ранен уже не в правую, а в левую ногу, и не черепком чиненого ядра, а пулей.

Также о том, что Багратион был ранен в правую ногу, говорит его биограф С.Н. Голубов («ранен в разгар сражения черепком ядра в правую ногу с переломом передней части берцовой кости»).

Как видим, мнения разнятся: нога называется и правая, и левая, а в качестве причины ранения указывается и пуля, и картечь, и черепок ядра, и обломок гранаты…

Между тем в письме П.И. Багратиона императору Александру четко сказано, что он «ранен в левую ногу пулею с раздроблением кости».

И.М. Жерен. Ранение П.И. Багратиона в Бородинском бою (1816)

Но во сколько это произошло? Еще утром или действительно в 11 часов?

Генерал Э.Ф. Сен-При, бывший в 1812 году начальником штаба армии Багратиона, утверждает, что находился рядом в момент ранения князя и был ранен почти в ту же минуту. В дневнике, который он вел от третьего лица, Сен-При записал:

«Около 9 часов утра был ранен пулей в ногу князь Багратион, а также граф де Сен-При в грудь».

Это же время он указал в письме императору Александру, написанном в тот же день.

Итак, согласно свидетельству генерала Сен-При, князь Багратион был ранен около 9 часов утра. Безусловно, тяжелое ранение командующего 2-й Западной армией в разгар сражения было тяжелейшей потерей для русских. Но слава П.И. Багратиона не нуждается в том, чтобы прибавлять к ней лишних два часа пребывания на поле битвы.

* * *

Как бы то ни было, Петр Иванович Багратион скончался 12 (24) сентября 1812 года. Причиной смерти стало банальное заражение крови, и умер князь после долгой и мучительной агонии.

Граф Ф.В. Ростопчин в своих «Записках» описывает смерть Багратиона так:

«Многие из моих знакомых являлись ко мне просить карет для перевозки в Москву их близких родственников, раненых (в сражении). Часть их прибыла на третий день, и в том числе князь Багратион. Я поспешил к нему: он был в полном сознании, страдал ужасно, но судьба Москвы не давала ему ни минуты покоя. Кость его ноги была разбита повыше щиколки; но сделать ему немедленную ампутацию не рискнули, так как ему было уже около 50 лет, и кровь у него была испорченная. Когда, утром того дня, в который Москва впала во власть неприятеля, я приказал объявить ему, что надо уезжать, он написал мне следующую записку: «Прощай, мой почтенный друг. Я больше не увижу тебя. Я умру не от раны моей, а от Москвы».

Конечно же, ранение князя Багратиона само по себе не было смертельным.

Д.П. Бутурлин написал о нем так:

«Чувствительнее всего для армии была потеря генерала от инфантерии князя Багратиона, раненного пулею в левую ногу. Рана сия, казавшаяся сначала неопасною, день ото дня становилась все хуже».

А.П. Бутенев и мы вместе с ним сожалеем:

«Будь в то время известен хлороформ, может быть, еще на многие годы спасена была бы жизнь этого доблестного и наиболее любимого в русском войске генерала. Ему было всего каких-нибудь 50 лет от роду».

* * *

В связи с этим, между прочим, родился еще один миф – миф о том, что П.И. Багратиону «помогли» умереть.

А. Мартыненко в своей книге «Тайная миссия Кутузова» рассказывает, что Петр Иванович очень тяжело переживал отступление с Бородинского поля и сдачу Москвы. Он видел в этом измену, предательство со стороны своего облеченного властью начальника.

В книге А. Мартыненко читаем:

«Есть ли где в истории подобный случай: чтобы раненный в ногу пулей (!) командующий армией, причем своевременно доставленный для оказания ему первой медицинской помощи в тыл, все-таки умер! Что ж там, в Москве (!), нормального медика в ту пору на всю Россию не нашлось?!

Не могло не найтись. Потому убийство вовсе не тяжело <…> но именно легко раненного слишком опасного для принявшего решение сдать без боя Москву генералитета этой очередной россиянской армии, командуемой исключительно немцами, является наиболее подходящим вариантом тогда случившегося <…>

И чтоб наиболее отчетливо нами утверждаемое было понятно, следует лишь привести слова Карла XII после того, как на рекогносцировке он получил подобное же ранение:

«Пустяки, в ногу…» – сказал он, улыбаясь… Но по возвращении в лагерь он потерял сознание, и тотчас, рассчитывая на моральное значение этого происшествия, Петр решился перейти Ворсклу» <…>

А потерял сознание Карл, судя по всему, лишь от потери крови. Ведь он находился в тот момент на коне, причем во главе маленького отряда, в непосредственном соприкосновении с врагом. Потому сами обстоятельства не позволяли даже вовремя перевязать рану. К тому же всем известная самолюбивость предводителя шведов не позволила ему и в этот раз выказать и малейшую слабинку перед своими подчиненными, а тем более – на виду у неприятеля. Потому время для перевязки было им, что и вполне понятно соответствующе сложившимся обстоятельствам, упущено. А когда Карл XII уже находился в безопасности, перевязка, что и понятно, не могла уже быть не произведена. Но поздно. Потому следует быть уверенным, что отнюдь не серьезность ранения, но исключительно весьма значительная потеря крови не смогла позволить Карлу XII продолжить командование своей армией. Что и повлекло в дальнейшем поражение его, к слову сказать, уже исчерпавшей к тому времени все свои возможности при осаде Полтавы армии <…>

Багратион же командовал атакой пехоты. Причем атака удалась – враг штыками был опрокинут и обращен к ретираде. Потому первая помощь, что и понятно, не могла быть ему не оказана в тот же момент».

В связи с этим А.Мартыненко делает предположение о том, что «конечная смерть Багратиона именно от раны – более чем сомнительна. А в особенности после нами вскрытого заговора, отдавшего врагу практически все, чтобы враг одержал конечную победу над Россией, смертельно в тот момент пораженной масонством в голову. И сдача Москвы, со всеми ее складами, не позволяла оставлять в свидетелях главного очевидца Бородинской победы. Потому главный виновник этой победы и был столь срочно масонами убит».

Потрясающий пассаж! Оказывается, князь П.И. Багратион не умер от банального заражения крови, а был убит русскими масонами! И почему? Оказывается, потому, что он был главным очевидцем победы русских при Бородине…

Бумага – она, как известно, все стерпит…

И главное во всей этой истории заключается в том, чтобы этот ничем не подтвержденный миф не стал той самой ложью, которая со временем и совершенно незаметно «становится правдой».

Глава 5
Мифы, связанные с оставлением Москвы

Хотел ли Кутузов дать новое сражение Наполеону под Москвой

В исторической литературе бытует мнение, что русское командование хотело уже на следующий день после Бородинского сражения дать Наполеону новый бой. Вспомним хотя бы знаменитые строки М.Ю. Лермонтова:

Вот смерклось. Были все готовы

Заутра бой затеять новый

И до конца стоять…

В доказательство этого обычно приводится записка, написанная 26 августа (7 сентября) 1812 года М.Б. Барклаем де Толли генералу К.Ф. Багговуту. В ней сказано:

«Главнокомандующий всеми армиями усмотрел, что неприятель в сегодняшнем сражении не менее нас ослабел и приказал армиям стать в боевой порядок и завтра возобновить с неприятелем сражение, почему рекомендовал вашему превосходительству со 2-м и 3-м корпусами занять позицию, которая вами ныне занимается, примкнув правым флангом к войскам генерала Дохтурова, и стараться всеми силами удерживать Старую Смоленскую дорогу и ни под каким видом оную неприятелю не отдавать».

Часто приводят и следующий факт. После падения Курганной высоты флигель-адъютант Л.А. Вольцоген заявил Кутузову, что «сражение проиграно», а в ответ Михаил Илларионович возразил:

– Что касается до сражения, то ход его известен мне самому как нельзя лучше. Неприятель отражен на всех пунктах, завтра погоним его из священной земли русской!

Эти слова главнокомандующего слышали многие…

Однако на самом деле в Бородинском сражении русские понесли «столь ужасные уроны», что никак не могли продолжить бой 27 августа (8 сентября).

Вот, например, слова генерала Д.С. Дохтурова из его письма жене, написанного вскоре после сражения:

«У нас было третьего дня престрашное сражение, верно, жесточее Прейс-Ейлавского^[8]. Меня Бог спас чудесно: не было места, где бы можно быть безопасно <…> Не могу представить, как я остался безвреден. Все побито и ранено возле меня <…> Мы очень много потеряли…»

А вот строки из письма жене генерала П.П. Коновницына:

«Обо мне ты нимало не беспокойся, я жив и здоров <…> Я командую корпусом. Тучков ранен в грудь, Тучков Александр убит, Тучков Павел прежде взят в плен. У Ушакова оторвана нога <…> Раненых и убитых много. Багратион ранен. А я – ничуть».

Естественно, в официальных рапортах эти прославленные русские генералы писали совершенно иное.

Тот же П.П. Коновницын, например, докладывал М.И. Кутузову, что полки его дивизии «продолжали отражать неприятеля», что «несмотря на всю жестокость перекрестных картечных выстрелов, полки сохранили прежнее устройство».

А вот официальный отчет Д.С. Дохтурова: все покушения противника «уничтожены совершенно мерами взятыми и беспримерной храбростью войск наших», «все войска в сей день дрались с обычной им отчаянной храбростью», «до наступившей ночи, которая прекратила сражение, все пункты почти удержаны, кроме некоторых мест» и т. д.

Но женам эти люди говорили правду, то есть то, что было на самом деле. А на самом деле все было очень страшно и грустно…

Как совершенно верно отмечает историк А.Ю. Бондаренко, «боевой задор прошел, уступив место трезвому расчету, и Кутузову стало ясно, что атаковать поутру некем и нечем».

В самом деле, с наступлением темноты 26 августа (7 сентября) войска принялись готовиться к продолжению смертоубийства, однако примерно в полночь поступил приказ М.И. Кутузова, отменявший приготовления к новому бою. Перед лицом неопровержимых фактов о понесенных страшных потерях он решил отвести остатки своей армии за Можайск.

Роль Кутузова в военном совете в Филях

А 1 (13) сентября М.И. Кутузов приказал собрать военный совет, который вошел в историю под названием военного совета в Филях.

Известный историк Н.А. Троицкий по этому поводу пишет:

«От сталинских времен и доселе совет в Филях изображается в нашей литературе, как правило (не без исключений, конечно), с заветным желанием преувеличить роль Кутузова: дескать, выслушав разнобой в речах своих генералов (Барклай де Толли при этом зачастую даже не упоминается), Кутузов произнес «свою знаменитую», «полную глубокого смысла и в то же время трагизма речь» о том, что ради спасения России надо пожертвовать Москвой. «Решение Кутузова оставить Москву без сражения – свидетельство большого мужества и силы воли полководца. На такой шаг мог решиться только человек, обладавший качествами крупного государственного деятеля, твердо веривший в правильность своего стратегического замысла» – так писал о Кутузове П.А. Жилин, не допуская, что таким человеком был и Барклай. «На такое тяжелое решение мог пойти только Кутузов», – вторят Жилину уже в наши дни <…>

А ведь документы свидетельствуют, что Барклай де Толли и до совета в Филях изложил Кутузову «причины, по коим полагал он отступление необходимым», и на самом совете ответственно аргументировал их, после чего фельдмаршалу оставалось только присоединиться к аргументам Барклая, и вся «знаменитая», «полная смысла, трагизма…» и т. д. речь Кутузова была лишь повторением того, что высказал и в чем убеждал генералов (часть из них и убедил) Барклай».

Попробуем разобраться…

На военный совет М.И. Кутузов пригласил к себе в занимаемую им избу генералов Барклая де Толли, Беннигсена, Дохтурова, Платова, Ермолова, Остермана-Толстого, Раевского, Коновницына и Уварова, а также полковника Толя^[9].

Из «полных» генералов не было только М.А. Милорадовича, но он командовал арьергардом и не мог его оставить.

Л.Л. Беннигсен

В тот день Михаил Илларионович чувствовал себя скверно: он не сдержал ни одного обещания, данного императору Александру, ощущал свою ущербность, вспоминая Бородино и Аустерлиц, и наверняка очень жалел, что согласился принять командование русской армией в столь неблагоприятный момент войны.

В данной ситуации главнокомандующему важно было спросить каждого: что делать?

Дело в том, что в тот день М.И. Кутузов осмотрел позицию, выбранную генералом Л.Л.Беннигсеном, а потом остановился на Поклонной горе. Его окружили все старшие командиры армии. Мысль об оставлении Москвы без боя уже крутилась в голове новоявленного фельдмаршала. Но никто еще не говорил об этом открыто. При этом многим была очевидна невозможность дать бой на избранной Беннигсеном позиции. Во-первых, она была изрезана многими рытвинами и речкой Карповкой, затруднявшими сообщение войск. Во-вторых, в тылу была река Москва и огромный город, отступление через который в случае нужды было бы для армии крайне затруднительно. Предлагали усилить позицию укреплениями с сильной артиллерией, и эти укрепления уже начали строить, но уже приближался вечер, а окончательного решения все не было. Из всех разговоров, к которым внимательно прислушивался Кутузов, можно было видеть одно: защищать Москву не было никакой физической возможности. Он подозвал к себе старших генералов. И тогда Михаил Илларионович со вздохом сказал:

– Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого.

В избе, где собрался военный совет, М.И. Кутузов сел в темный угол. Было видно, что он сильно волнуется.

По версии генерала А.П. Ермолова, Кутузов на этом совете просто хотел обеспечить себе гарантию того, «что не ему присвоена будет мысль об отступлении», что его желанием было «сколько возможно отклонить от себя упреки».

Начав заседание, Михаил Илларионович сказал:

– Господа, мы должны решить, сражаться ли под стенами Москвы? Выгодно ли нам рисковать потерей армии, приняв сражение, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение.

В ответ Л.Л. Беннигсен обратил внимание присутствующих на последствия, которые могут произойти от оставления Москвы без боя: на потери для казны и частных лиц, на впечатление, какое произведет это событие на народный дух и иностранные дворы, на затруднения и опасности прохождения войск через город. Он предложил ночью перевести войска с правого фланга на левый и ударить на другой день в правое крыло французов.

Потом слово взял М.Б. Барклай де Толли, заявив, что позиция под Москвой, выбранная генералом Беннигсеном, неудобна для обороны.

Генерал А.И. Михайловский-Данилевский пишет:

«Барклай де Толли объявил, что для спасения Отечества главным предметом было сохранение армии. «В занятой нами позиции, – сказал он, – нас наверное разобьют, и все, что не достанется неприятелю на месте сражения, будет потеряно при отступлении через Москву. Горестно оставлять столицу, но если мы не лишимся мужества и будем деятельны, то овладение Москвой приготовит гибель Наполеону».

После этого Барклай предложил идти по дороге к Владимиру, который, по его мнению, был важнейшим пунктом, способным служить связью между северными и южными областями России.

Генерал Л.Л. Беннигсен оспорил мнение Барклая, «утверждая, что позиция довольно тверда и что армия должна дать новое сражение».

Генерал П.П. Коновницын «был мнения атаковать». Он высказался за то, чтобы армия «сделала еще одно усилие, прежде чем решиться на оставление столицы».

А.Д. Кившенко. Военный совет в Филях

О том, что сказал генерал Н.Н. Раевский, существует несколько версий. По одним сведениям, он предложил самоубийственный сюжет – наступать на Наполеона, а по другим – присоединился к мнению Барклая де Толли оставить Москву.

Генерал Д.С. Дохтуров тоже говорил, что «хорошо бы идти навстречу неприятелю». Впрочем, отметив огромные потери русской армии в Бородинском сражении, он заявил, что в таких обстоятельствах нет «достаточного ручательства в успехе».

Позднее, когда был дан приказ оставить Москву, он написал своей жене:

«Я, слава Богу, совершенно здоров, но я в отчаянии, что оставляют Москву. Какой ужас! Мы уже по сю сторону столицы. Я прилагал все старание, чтобы убедить идти врагу навстречу. Беннигсен был того же мнения. Он делал, что мог, чтобы уверить, что единственным средством не уступать столицы было бы встретить неприятеля и сразиться с ним. Но это отважное мнение не могло подействовать на этих малодушных людей – мы отступили через город. Какой стыд для русских покинуть Отчизну без малейшего ружейного выстрела и без боя. Я взбешен, но что же делать? Следует покориться, потому что над нами, по-видимому, тяготеет кара божья. Не могу думать иначе. Не проиграв сражения, мы отступили до этого места без малейшего сопротивления. Какой позор! Теперь я уверен, что все кончено, и в таком случае ничто не может удержать меня на службе. После всех неприятностей, трудов, дурного обращения и беспорядков, допущенных по слабости начальников, – после всего этого ничто не заставит меня служить. Я возмущен всем, что творится!»

Генерал А.И. Остерман-Толстой был согласен отступать. Опровергая предложение действовать наступательно, он спросил Л.Л. Беннигсена, может ли он гарантировать успех.

На это Беннингсен холодно ответил:

– Если бы не подвергался сомнению предлагаемый суждению предмет, не было бы нужды сзывать совет.

Относительно мнения генерала Ф.П. Уварова историк А.Ю. Бондаренко даже не пытается скрыть своего недоумения:

«Не знаем, например, насколько был искренен государев любимец Уваров, предлагавший идти навстречу французам, атаковать и с честью погибнуть, – при Бородине у него была такая возможность, однако 1-й кавалерийский корпус потерял всего лишь 40 нижних чинов».

Впрочем, не прошло и часа, как Федор Петрович «дал одним словом согласие на отступление».

О своем собственном мнении генерал А.П. Ермолов пишет так:

«Не решился я, как офицер, не довольно еще известный, страшась обвинения соотечественников, дать согласие на оставление Москвы и, не защищая мнения моего, вполне не основательного, предложил атаковать неприятеля. Девятьсот верст беспрерывного отступления не располагают его к ожиданию подобного со стороны нашей предприятия; что внезапность сия, при переходе войск его в оборонительное состояние, без сомнения, произведет между ними большое замешательство, которым Его Светлости как искусному полководцу предлежит воспользоваться, и что это может произвести большой оборот в наших делах. С неудовольствием князь Кутузов сказал мне, что такое мнение я даю потому, что не на мне лежит ответственность».

Короче говоря, страсти кипели, и единодушия среди членов совета не наблюдалось.

Барклай не прекращал спорить с Беннигсеном. Он говорил:

– Надлежало ранее помышлять о наступательном движении и сообразно тому расположить армию. А теперь уже поздно. В ночной темноте трудно различать войска, скрытые в глубоких рвах, а между тем неприятель может ударить на нас. Армия потеряла большое число генералов и штаб-офицеров, многими полками командуют капитаны…

Генерал Беннигсен решительно настаивал на своем.

С Беннигсеном соглашались генералы Дохтуров, Уваров, Коновницын, Платов и Ермолов; с Барклаем – граф Остерман-Толстой, Раевский и Толь, который, как утверждает А.И. Михайловский-Данилевский, «предложил, оставя позицию, расположить армию правым крылом к деревне Воробьевой, а левым – к новой Калужской дороге <…> и потом, если обстоятельства потребуют, отступить к старой Калужской дороге».

Когда все уже изрядно устали спорить, граф Остерман-Толстой сказал:

– Москва не составляет России. Наша цель не в одном защищении столицы, но всего Отечества, а для спасения его главный предмет есть сохранение армии.

Историк С.Ю. Нечаев по этому поводу пишет:

«Рассматриваемый вопрос можно представить и в таком виде: что выгоднее для спасения Отечества – сохранение армии или столицы? Так как ответ не мог быть иным, как в пользу армии, то из этого и следовало, что неблагоразумно было бы подвергать опасности первое ради спасения второго. К тому же нельзя было не признать, что вступление в новое сражение было бы делом весьма ненадежным. Правда, в русской армии, расположенной под Москвой, находилось еще около 90 тысяч человек в строю, но в этом числе было только 65 тысяч опытных регулярных войск и шесть тысяч казаков. Остаток же состоял из рекрутов ополчения, которых после Бородинского сражения разместили по разным полкам. Более десяти тысяч человек не имели даже ружей и были вооружены пиками. С такой армией нападение на 130 тысяч – 140 тысяч человек, имевшихся еще у Наполеона, означало бы очень вероятное поражение, следствия которого были бы тем пагубнее, что тогда Москва неминуемо сделалась бы могилой русской армии, принужденной при отступлении проходить по запутанным улицам большого города».

К сожалению, точно узнать, кто что говорил во время совета в Филях, невозможно. Доводы русских генералов сохранились лишь в донесениях и воспоминаниях, а протокол происходившего по какой-то причине не велся.

В завершение М.И. Кутузов якобы поднялся со своего места и сказал:

– Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки. Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я властью, врученной мне государем и Отечеством, приказываю отступать.

Кстати, отступать он предложил в район Тарутино, то есть по Рязанской дороге.

На словах Михаила Илларионовича хотелось бы остановиться поподробнее, а заодно следовало бы развеять и миф о том, что «один Кутузов мог решиться отдать Москву неприятелю».

Советский историк П.А. Жилин утверждает, что Кутузов закончил военный совет фразой: «С потерею Москвы еще не потеряна Россия <…> Но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия. Приказываю отступать».

А.П. Апсит. М.И. Кутузов в Филях

Эта фраза стала крылатой, переходя со страниц одной книги на страницы другой. И что удивительно, никого будто и не интересует тот факт, что идея оставления Москвы ради сохранения армии принадлежала не ему, а Барклаю де Толли. Кутузов же лишь вынужден был с ним согласиться, совершенно забыв о том, что всего за две недели до этого в письме к графу Ф.В. Ростопчину он утверждал абсолютно противоположное – что, по его мнению, «с потерею Москвы соединена потеря России».

Впрочем, как отмечает в своих «Записках» генерал А.П. Ермолов, после совета в Филях М.И. Кутузов не мог «скрыть удовольствия, что оставление Москвы было требованием, не дающим места его воле, хотя по наружности желал он казаться готовым принять сражение».

М. Голденков в своей книге «Наполеон и Кутузов: неизвестная война 1812 года» пишет:

«Жаль старика. Говорят, он всю ночь провел в избе Фролова, не сомкнув глаз. Из его комнаты доносились то глухие рыдания, то скрип половиц. Слышно было, как Кутузов подходил к столу, видимо, склоняясь над картой. Но винить в создавшемся положении кого-то, кроме себя, Голенищеву-Кутузову было трудно. Он <…> оказался заложником собственного характера, амбиций, самоуверенности и упования на то, что всемилостивый Бог и сейчас поможет выкрутиться из сложнейшей ситуации, как он помогал Кутузову дважды выжить после страшных ранений. Он ли один был таков? Нет, но именно он был главнокомандующим, он привел армию в этот тупик».

Кто сжег Москву

2 (14) сентября 1812 года, как пишет историк Р.М. Зотов, «в день, навсегда плачевный для воспоминания русских, армия снялась с лагеря при Филях в три часа пополуночи и вступила в Москву чрез Дорогомиловскую заставу, чтобы, пройдя весь город, выйти в Коломенскую. Глубокое уныние распространилось во всех рядах войск. Привыкши почитать Москву матерью русских городов, они с поникшими головами проходили по опустевшим ее улицам, как бы погребая древнюю свою столицу. Большая часть жителей еще заранее оставила город; остальная часть спешила следовать за армией».

Когда М.И. Кутузова в свое время спросили, куда лучше отступать, и предложили идти на Калугу, чтобы перенести туда театр военных действий и заманить Наполеона подальше от священного для всех русских города, главнокомандующий, подумав, ответил:

– Пусть идет на Москву.

И наполеоновская армия пошла на Москву, но уже в первую ночь после занятия ею этого крупнейшего русского города, «подобно бурной реке, пламя разлилось по всем улицам, и Москва была предоставлена своему року».

* * *

Что же стало причиной пожара?

Сначала обвинили в этом французов. Понятное же дело, они взяли Москву, они ее и подожгли – таков был общий голос, раздавшийся в России. Так говорили со слов московских беженцев в других регионах, так смотрели на это дело в армии.

«Французы грабили и оскверняли храмы Господни, сожгли почти всю нашу древнюю столицу», – писала одна из современниц тех событий. «Наш милый, родимый город, – писала другая, – представляет лишь груды пепла <…> Не успевшие бежать из города подвергаются ужасным пыткам <…> В их глазах жгут и разоряют дома <…> Наполеон, иначе сатана».

Когда спрашивали жителей Москвы, почему они не тушат пожар, некоторые оправдывались страхом перед тем, что французы убьют их, если они будут тушить. Обвинение французов можно было встретить в церковных проповедях. В официальном сообщении о пожаре, написанном государственным секретарем А.С.Шишковым, – то же самое. Даже в Высочайшем рескрипте от 3 (15) ноября 1812 года было упомянуто о враге, который нанес ущерб России «действиями неприличных и срамных для воина зажиганий, грабительств и подрываний».

Служба в московском храме в присутствии французов

В своих «Записках» литератор Д.Н. Свербеев отмечает:

«Весь 1813 и 1814 гг. никто не помышлял, что Москва была преднамеренно истреблена русскими».

А в июне 1814 года граф С.Р. Воронцов писал:

«Нас считают варварами, а французы, неизвестно почему, прослыли самым образованным народом. Они сожгли Москву, а мы сохранили Париж».

Позднее стали говорить о некоей Божьей каре. Например, С.Н. Глинка в «Записках о 1812 годе» писал:

«Москва сгорела и должна была сгореть… Кто сжег Москву? Никто. Над нею и в ней ходил суд Божий… Нет ни русских, ни французов, тут огонь небесный».

Полковник П.А. Жилин в 70-е гг. прошлого века заявил:

«Нет сомнения, что главная ответственность за это огромное бедствие лежит на агрессоре, вероломно вторгшемся в пределы русской земли: бесспорно, не было бы французов в Москве, огонь не испепелил бы нашу древнюю столицу».

Миф этот оказался живуч, и вот уже в 2011 году А. Мартыненко написал:

«Зря Лермонтов достаточно, как теперь выясняется, предвзято сообщает:

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана.

В том-то и весь конфуз случившейся измены высвечивается и передача из рук в руки в целости Москвы: ведь не только не спаленная, но и со всеми складами и не вывезенными от внезапно впущенного в город врага святынями – отдана этому самому французу!

При всем при этом «ни о каком умышленном сожжении Москвы, как акте, который мог бы коренным образом повлиять на ход войны, у русского командования не было» намерения».

Короче говоря, отдали Москву Наполеону в целости и сохранности, со всеми святынями, старинными знаменами и штандартами, с оружием и боеприпасами и т. д.

Наполеоновская армия в Москве. Эстамп Й. Ругендаса

* * *

Наполеону поджигать полный припасов город, в который только что вошла его армия, не было никакого резона.

Историк В.М. Безотосный по этому поводу пишет:

«Мало, но встречаются еще историки, полагающие, что именно Наполеон сжег Москву в 1812 году. Другой вопрос, что такой тезис лишен элементарной логики и имеет откровенную цель обвинить французского императора (а также французских солдат) во всех тяжких грехах. Наполеон, войдя в Москву и даже будучи «кровожадным злодеем», безусловно, не был заинтересован в подобном пожаре. Хотя бы потому, что являлся реальным политиком (в этом ему отказать нельзя). Целая, несожженная «белокаменная» столица России ему была нужна с политической точки зрения – для ведения переговоров о мире с царем. Да и чисто военная целесообразность отнюдь не диктовала подобной крайней меры. Наоборот, какой главнокомандующий для места расположения своих главных сил выбрал бы пепелище, да еще им самим подготовленное? (Только сумасшедший, а он таковым не являлся!) Возникновение пожара оказалось для Наполеона неожиданным, именно он вынужден был организовать борьбу с огнем, да и в конечном итоге Великая армия значительно пострадала от последствий пожара».

Естественно, Наполеон объявил пожар Москвы делом рук русских, и прежде всего столичного губернатора Ф.В. Ростопчина. Об этом же свидетельствовали и многие другие участники войны 1812 года.

«Однако в отечественной историографии, – утверждает историк А.Г. Тартаковский, – роль Ростопчина в возникновении пожара представлялась не такой ясной и определенной».

Строго говоря, первым в 70-х годах XIX века версию о причастности графа Ростопчина к поджогам выдвинул историк А.Н.Попов, после смерти которого в 1877 году интерес к разработке данной весьма деликатной темы постепенно заглох. Что же касается советских историков, то они, понятное дело, отрицали причастность Ф.В. Ростопчина к уничтожению Москвы или просто обходили этот вопрос вниманием. Тот же П.А. Жилин, например, в своей книге «Гибель наполеоновской армии в России» в главе, посвященной пожару Москвы, фамилии Ростопчина не упоминает ни разу.

Что же касается самого графа Ростопчина, как пишет А.Г. Тартаковский, в зависимости от конъюнктуры и «колебаний общественного мнения <…>, а также в угоду своим честолюбивым устремлениям, он то объявлял Наполеона – в унисон с правительственной пропагандой – виновником пожара, то изображал себя его вдохновителем, в пылу патриотического самопожертвования готовым предать пламени древнюю столицу, то отрекался от славы поджигателя, возлагая всю ответственность на местных жителей, паливших без разбора городские строения».

В результате, как отмечает историк Е. Гречена, «подобная противоречивость слов графа Ростопчина стала причиной разноголосицы мнений среди историков: слова эти вырывали из контекста, подкрепляя ими любые, порою даже диаметрально противоположные, версии».

* * *

На самом деле в начале войны, когда русские войска только начали отступление, мало кто в Москве мог представить, что не пройдет и пары месяцев, как город будет отдан наполеоновской армии.

Во всяком случае, губернатор Москвы Ф.В. Ростопчин в сохранности города не сомневался. В письме П.А. Толстому он рассказывал:

«Положение Москвы дурное. Армии наши 13 верст от Можайска. Гжать занята французами. У злодея не более 150 тысяч, а у нас с пришедшими войсками – 143 тысячи. Милорадович пришел, Марков с 23 тысячами там. Кутузов пишет, что дает баталию и другой цели не имеет, как защищать Москву».

Другой цели не имеет…

И ведь действительно, М.И. Кутузов уверял в этом графа Ростопчина до самого последнего момента.

Лишь после того, как угроза оставления Москвы обозначилась достаточно очевидно, в переписке Ф.В. Ростопчина возникла тема сожжения древней столицы.

Например, 12 (24) августа 1812 года граф написал П.И. Багратиону:

«Ружей, пороху и свинцу – пропасть. Пушек – 145 готовых, а патронов 4 980 000. Я не могу себе представить, чтобы неприятель мог прийти в Москву <…> Народ здешний по верности к государю и любви к отечеству решительно умрет у стен московских. А если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу не доставайся злодею, обратит город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем недурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазейны хлеба, ибо он найдет уголь и золу».

Ф.В. Ростопчин

На другой день он почти дословно повторил то же самое в письме к министру полиции А.Д. Балашову:

«Мнение народа есть следовать правилу: «Не доставайся злодею». И если Провидению угодно будет, к вечному посрамлению России, чтоб злодей ее вступил в Москву, то я почти уверен, что народ зажжет город и отнимет у Наполеона предмет его алчности и способ наградить грабежом своих разбойников».

Подобные обращения графа Ростопчина к столь высокопоставленным адресатам явно имели особый смысл. Похоже, мысль о возможном сожжении Москвы сильно занимала его тогда. Кстати, именно так и понял полученное сообщение князь Багратион.

14 (26) августа 1812 года он написал Ф.В. Ростопчину:

«Признаюсь, читая сию минуту ваше письмо, обливаюсь слезами от благодарности духа и чести вашей. Истинно так и надо: лучше предать огню, нежели неприятелю. Ради Бога, надо разозлить чернь, что грабят церкви и женский пол насильничают, это надо рассказать мужикам».

При этом из переписки графа Ростопчина за 1812 год хорошо видно, что в августе месяце он об этом своем намерении не сообщил ни М.И. Кутузову, ни М.Б. Барклаю де Толли, которых, казалось бы, следовало известить в первую очередь. В чем же дело?

Е. Гречена в своей книге «Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах» отвечает на этот вопрос так:

«В этом видится хорошо продуманный план. Скорее всего, задумав уничтожение Москвы, граф Ростопчин решил не брать на себя одного ответственность за столь беспрецедентное действие. Поэтому-то он в вышеприведенных письмах и представлял все как проявление стихийно возникшей решимости местных жителей: в случае негативной реакции он всегда мог бы прикрыться «мнением народа». Но вот чьей реакции? Наверное, только высокопоставленных людей, на которых он мог всецело полагаться. Понятное дело, ни Барклай, ни Кутузов к таким людям не относились (с тем же Кутузовым граф Ростопчин вообще едва ли был тогда знаком)…

Другое дело – князь Багратион. С ним граф Ростопчин был близок еще с павловских времен, и в 1812 году они явно могли считаться единомышленниками».

* * *

1 (13) сентября 1812 года, в канун сдачи Москвы, граф Ростопчин увидел генерала А.П. Ермолова и, отведя его в сторону, сказал:

– Если без боя оставите Москву, то вслед за собою увидите ее пылающею!

В другом варианте слова Ростопчина звучат как выражение его личной решимости сжечь Москву. Денис Давыдов в своих «Военных записках» пишет:

«Граф Ростопчин, встретивший Кутузова на Поклонной горе, увидав возвращающегося с рекогносцировки Ермолова, сказал ему: «Алексей Петрович, зачем усиливаетесь вы убеждать князя защищать Москву, в которой уже все вывезено; лишь только вы ее оставите, она, по моему распоряжению, запылает позади вас».

Подобные «показания» А. П.Ермолова и Д.В. Давыдова единодушно свидетельствуют о том, что 1 (13) сентября на Поклонной горе граф Ростопчин высказывался в пользу сожжения Москвы. Более того, можно утверждать, что его слова были для него, как выражается А.Г. Тартаковский, «последним шансом прощупать настроения в армии относительно задуманной им акции».

Адресовать же подобные слова непосредственно М.И. Кутузову граф Ростопчин просто не решился.

* * *

Французские источники в один голос указывают на Ф.В. Ростопчина как на одного из главных виновников пожара. При этом граф не только говорил о возможном сожжении Москвы, он еще и предпринимал самые активные действия для подготовки к осуществлению этого замысла. Прежде всего он приказал эвакуировать из города все «огнегасительные снаряды», дабы лишить Москву средств защиты от огня.

Имеются данные о том, что именно Ростопчин приказал обер-полицмейстеру П.А. Ивашкину вывезти из Москвы «все 64 пожарные трубы с их принадлежностями», то есть с крючьями, ведрами и т. д. И это была не просто эвакуация казенного имущества. Дело в том, что для вывоза пожарных труб потребовался не один десяток подвод, но при этом из-за их «нехватки» в городе были оставлены гораздо более важные вещи: архивы, большие суммы денег, оружие, боеприпасы. Наконец, были брошены на произвол судьбы тысячи русских раненых, о судьбе которых будет рассказано чуть ниже.

Кроме того, граф Ростопчин приказал выпустить из тюрьмы преступников, чтобы они «подожгли город в двадцать четыре часа» по вступлении в него наполеоновских войск. Об этом имеется немало свидетельств очевидцев. Например, москвичка А.Г. Хомутова потом вспоминала, что тогда «никто не сомневался, что пожар был произведен по распоряжению графа Ростопчина: он приказал раздать факелы выпущенным колодникам, а его доверенные люди побуждали их к поджогу».

Наступление французов. Бегство местного населения

Доверенные люди – это были полицейские чиновники, которые получили приказ переодеться и тайно остаться в Москве, «чтобы распоряжаться зажигателями и дать им сигнал к запалению».

Не правда ли, серьезные обвинения?

В своих вышедших в свет на французском языке «Воспоминаниях» Наталья Нарышкина, дочь графа Ростопчина, потом написала:

«В 10 часов вечера, когда часть неприятельской армии заняла несколько кварталов города, в одно мгновение склады с припасами, нагруженные хлебом барки на реке, лавки со всевозможными товарами <…> – вся эта масса богатств стала добычей пламени, ветер распространил пожар, а так как отсутствовали насосы и пожарники, чтобы остановить огонь, жертва, вдохновленная велением момента, совершилась, и желание моего отца исполнилось».

Известно также, что утром 2 (14) сентября граф Ростопчин сказал своему 18-летнему сыну Сергею:

– Посмотри хорошо на этот город, ты видишь его в последний раз, еще несколько часов, и Москвы больше не будет – только пепел и прах.

В тот же день граф Ростопчин написал своей жене Екатерине Петровне:

«Когда ты получишь это письмо, Москва будет превращена в пепел <…> Если мы не сожжем город, мы разграбим его. Наполеон сделает это впоследствии – триумф, который я не хочу ему предоставлять».

По мнению историка А.Г. Тартаковского, «одного этого письма было бы достаточно, чтобы считать решающую роль Ростопчина в сожжении Москвы окончательно доказанной».

* * *

Британский генерал Роберт Вильсон рассказывает:

«С наступлением темноты в нескольких кварталах вспыхнули пожары. Почти одновременно запылали десять тысяч лавок на рынке, казенные магазины фуража, вина (тринадцать миллионов кварт), водки, воинских припасов и пороха.

Никаких средств тушения не нашлось – ни пожарных экипажей, ни даже ведер для воды. По приказу Ростопчина все было уничтожено или увезено».

С.И. Львов. Русские поджигатели

А вот продолжение его рассказа:

«Пожар Москвы с пожирающей яростью объял весь город, превратив его в сплошной океан огня. Все дворянские дома, все торговые склады, все общественные здания, все лавки, все, что только могло гореть, пылало, словно околдованное каким-то заклятием <…>

Двести-триста русских, заподозренных в поджогах, были казнены, но пожары продолжались с неослабевающей силой.

16-го от жара и летящих головешек стало невозможно находиться в Кремле, хотя он и не горел. Наполеону пришлось перенести свою главную квартиру в Петровский замок на Петербургской дороге. Он возвратился только 20-го, когда сильный дождь погасил пламя, сохранив всего лишь десятую часть города и те запасы продовольствия, кои сберегались в подвалах уцелевших домов. Впрочем, оные могли составить для неприятеля лишь весьма скудную помощь».

На вопрос о том, кто все это организовал, Роберт Вильсон отвечает так:

«В то время было удобно хранить молчание и приписывать самому неприятелю ужасное сие деяние, дабы возбудить противу него гнев народа; но, с другой стороны, не менее авантажной представлялась и собственная роль в глазах всего света, как героических патриотов.

Губернатор Ростопчин оказался в щекотливом положении. Он не мог ни отрицать сего дела, ни признаться в нем. Предыдущие заявления его о таковом намерении <…> увоз или уничтожение всех пожарных машин и средств, освобождение нескольких сотен преступников и составление из них шаек под руководством начальников – все это создает впечатление, что Ростопчин был зачинщиком и соучастником сего деяния».

* * *

На самом деле граф Ростопчин хотел сжечь Москву еще до вступления в нее французов – с тем чтобы такими крайними мерами ускорить развязку войны. Но, как ни странно, помешал Ростопчину в его планах… М.И. Кутузов.

Как мы уже знаем, он лишь 1 (13) сентября окончательно решил оставить Москву. Решившись же на это, он задумал оторваться от численно превосходившей его наполеоновской армии. А для этого ему нужно было, как пишет А.Г. Тартаковский, «не просто продолжать отступление, а отступать именно к Москве и через Москву, ибо лишь вступление сюда Великой армии вызвало бы задержку в ее наступательном порыве».

Мы же помним слова главнокомандующего: «Пусть идет на Москву»? Теперь смысл этих слов Кутузова о Наполеоне становится совершенно очевидным.

А сразу же после военного совета в Филях Михаил Илларионович сказал своему ординарцу А.Б. Голицыну:

– Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на Провидение, ибо она спасет армию. Наполеон подобен быстрому потоку, который мы сейчас не можем остановить. Москва – это губка, которая всосет его в себя.

Исходя из этого, становится ясно, что первоначальный замысел Ф.В. Ростопчина решительно противоречил планам М.И. Кутузова.

Е.Н. Понасенков в своей книге «Правда о войне 1812 года» четко объясняет, к чему могли привести замыслы графа Ростопчина:

«Наполеон, не задержавшись в сгоревшей столице, мог продолжить преследование русской армии или пойти на Петербург (такие планы у императора действительно были), в случае чего очередная отставка ему [Кутузову. – Авт.] была гарантирована. Поэтому-то Кутузов до последнего момента создавал видимость готовящейся обороны Москвы, о чем сообщал губернатору, которого на совет в деревни Фили просто не пригласили, а о сдаче столицы сообщили только в последние часы».

* * *

Многие историки уверены, что М.И. Кутузов даже не догадывался о замысле графа Ростопчина. На самом же деле это не так – слухи просачивались к жителям Москвы, а от них – в армию. Например, еще в середине августа 1812 года Д.М. Волконский отмечал в своем дневнике:

«Из Москвы множество выезжает, и все в страхе, что все домы будут жечь».

Кроме того, сохранились сведения, что князь Багратион охотно читал в штабных компаниях письма Ростопчина, в которых содержались намеки на его желание предать Москву огню. Как пишет А.Г. Тартаковский, «невозможно допустить, чтобы столь тревожные и грозные сведения не были доведены до Кутузова, да и сам Багратион не мог не сообщить их главнокомандующему».

Соответственно Михаил Илларионович сделал все, чтобы усыпить бдительность графа Ростопчина, каждый раз заверяя его, что непременно даст у Москвы новое сражение Наполеону.

Лишь к вечеру 1 (13) сентября Федор Васильевич понял, что Кутузов обманул его.

Тогда же он написал своей жене:

«Ты видишь, мой друг, что моя мысль поджечь город до вступления в него злодея была полезна. Но Кутузов обманул меня, а когда он расположился перед своим отступлением от Москвы в шести верстах от нее, было уже поздно».

В самом деле, М.И. Кутузов банально обманул Ф.В. Ростопчина, и тот, как утверждает генерал Роберт Вильсон, «никогда не простил Кутузову, «поклявшемуся своими сединами», обмана, каковой вынудил его к тайным приуготовлениям, словно бы он совершал некое зло против своей страны и своих соотечественников. В то время как исполнение данного обещания позволило бы ему восприять ответственное руководство и гражданским подвигом приумножить славу отечества».

* * *

На самом деле вся «хитрость» Кутузова была направлена лишь на то, чтобы прикрыть свое неумение военного. А в результате из-за этого, как отмечает Е.Н. Понасенков, «столичные власти не успели эвакуировать ни арсенала, ни государственных реликвий, ни раненых под Бородином: несколько тысяч русских солдат заживо сгорели в московском пожаре».

Иоганн-Фридрих Клар. Пылающая Москва

Генерал А.П. Ермолов с горечью потом писал о тех событиях:

«Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля».

По свидетельству И.А. Тутолмина, служившего главным смотрителем Воспитательного дома и оставшегося в Москве, пожары начались 2 (14) сентября вечером, через несколько часов после вступления конницы маршала Мюрата в город, а уже на следующий день он написал императрице:

«Был самый жесточайший пожар; весь город был объят пламенем, горели храмы Божии, превращались в пепел великолепные здания и домы; отцы и матери кидались в пламя, чтобы спасти погибающих детей, и делались жертвою их нежности. Жалостные вопли их заглушались только шумом ужаснейшего ветра и обрушением стен. Все было жертвою огня. Мосты и суда на реке были в огне и сгорели до самой воды <…> Пламя разливалось реками повсюду <…> и ночь не различалась светом со днем. В Воспитательном доме воспитанники с вениками и шайками расставлены были по дворам, куда, как дождь, сыпались искры, которые они гасили. Неоднократно загорались в доме рамы оконничные и косяки».

* * *

Наполеон в возмущении кричал, глядя на горящую Москву:

– Какая решимость! Варвары! Какое страшное зрелище!

Безусловно, Москву подожгли не французы. Более того, по приказу Наполеона, когда пожар стал угрожать Кремлю, где расположился император, его солдаты несколько дней подряд боролись с бушевавшим огнем. И, надо признать, маршалу Мортье, назначенному московским генерал-губернатором, и его людям удалось спасти от уничтожения несколько кварталов. В частности, они смогли потушить огонь на Красной площади. Но положение продолжало ухудшаться, и дышать становилось все труднее и труднее от гари и дыма.

В.В. Верещагин. Наполеон с кремлевской стены смотрит на пожар города

И тогда Наполеон воскликнул, обращаясь к генералу Коленкуру:

– Это война на истребление, это ужасная тактика, которая не имеет прецедентов в истории цивилизации… Сжигать собственные города!.. Этим людям внушает демон! Какая свирепая решимость! Какой народ! Какой народ!

В бюллетене Великой армии, подготовленном вечером 4 (16) сентября, Наполеон недвусмысленно возложил вину за пожар Москвы на графа Ростопчина:

«Русский губернатор, Ростопчин, хотел уничтожить этот прекрасный город, когда узнал, что русская армия его покидает. Он вооружил три тысячи злодеев, которых выпустил из тюрем; равным образом он созвал шесть тысяч подчиненных и раздал им оружие из арсенала <…> И полыхнул огонь. Ростопчин, издав приказ, заставил уехать всех купцов и негоциантов. Более четырехсот французов и немцев также подпали под этот приказ; наконец, он предусмотрел вывезти пожарных с насосами: таким образом, полная анархия опустошила этот огромный и прекрасный город, и он был пожран пламенем».

Пожар Москвы

В.В. Верещагин. Расстрел поджигателей в Кремле

А.П. Апсит. Наполеон в сожженной Москве

А 8 (20) сентября Наполеон написал императору Александру:

«Прекрасный и великий город Москва более не существует. Ростопчин ее сжег. Четыреста поджигателей схвачены на месте; все они заявили, что поджигали по приказу этого губернатора и начальника полиции: они расстреляны. Огонь в конце концов был остановлен. Три четверти домов сожжены, четвертая часть осталась. Такое поведение ужасно и бессмысленно».

Будущий генерал Фантен дез Одоар в те дни сделал в своем в дневнике следующую запись:

«Пускай Европа думает, что французы сожгли Москву, может быть, в конце концов история воздаст должное этому акту вандализма. Между тем правда состоит в том, что этот великий город лишен отца, рукою которого он должен был бы быть защищен. Ростопчин, его губернатор, хладнокровно подготовил и принес жертву. Его помощниками была тысяча каторжников, освобожденных ради этого и которым было обещано полное прощение, если эти преступники сожгут Москву».

Он же потом сделал такой вывод:

«Бешеные сами уничтожили свою столицу! В современной истории нет ничего похожего на этот страшный эпизод. Есть ли это священный героизм или дикая глупость, доведенная до совершенной крайности? Я придерживаюсь последнего мнения. Да, это не иначе как варвары, скифы, сарматы – те, кто сжег Москву».

* * *

Пожар все еще бушевал 5 (17) сентября. Но затем, к счастью, погода изменилась, небо покрылось тучами, пошел сильный дождь, и на другой день пожары почти прекратились, хотя в разных местах еще долго потом дымились пожарища.

В современной литературе приводятся следующие данные: до нашествия Наполеона в Москве проживало примерно 270 000 человек, имелось 329 храмов, 464 фабрики и завода, 9151 жилой дом, из которых только 2567 были каменными. В результате пожара, продолжавшегося на протяжении пяти дней, было уничтожено 6496 жилых домов, 122 храма и 8521 торговое помещение.

Таким образом, было обращено в пепел 37 % храмов и более 70 % домов.

По словам участника войны и историка Р.М. Зотова, «Москвы не стало, едва десятая часть уцелела».

Количество погибших измерялось тысячами.

* * *

Историк Е.В. Тарле уверен:

«Ростопчин, конечно, активно содействовал возникновению пожаров в Москве, хотя к концу жизни, проживая в Париже, издал брошюру, в которой отрицал это. В другие моменты своей жизни он гордился своим участием в пожарах, как патриотическим подвигом».

В самом деле, в 1823 году граф Ростопчин издал в Париже на французском языке книжку «Правда о московском пожаре», где отвергались все обвинения в его адрес, связанные с причастностью к поджогу города.

С.Н. Глинка, бывший в курсе всех действий Ростопчина и ночевавший у него в доме накануне вступления французов в Москву, позднее написал:

«В этой правде все неправда. Полагают, что он похитил у себя лучшую славу, отрекшись от славы зажигательства Москвы».

Почему же граф Ростопчин «похитил у себя лучшую славу»? Тому есть несколько причин, и главную из них Е. Гречена видит в том, что «он не захотел противоречить официальному Санкт-Петербургу, решительно объявившему поджигателем Наполеона. Кроме того, ему хотелось спасти себя от ненависти соотечественников, разоренных в результате пожара Москвы».

А вот мнение историка С.П. Мельгунова, одного из авторов 7-томного произведения «Отечественная война и русское общество»:

«При том впечатлении, которое произвел на русское общество пожар Москвы; при том негодовании против варварского поступка французов, какое он вызвал, – признание со стороны Ростопчина, что он участвовал в сожжении Москвы, хотя бы даже с патриотической целью, показалось бы чудовищным и вызвало бы, скорее, бурю негодования. Ростопчину неизбежно приходилось молчать о своем «патриотическом» подвиге. Нельзя забывать и того, что только в официальных реляциях можно было утверждать, что Москва оставлена пустой, что из нее все вывезено. Современники, зная правду, конечно, не верили подобным сообщениям, тем более что в момент оставления Москвы <…> решительно никаких сознательных патриотических целей не ставилось. Содействуя поджогам Москвы, не ставил каких-либо сознательных патриотических целей и сам Ростопчин: это была простая месть человека, находившегося «в крайне раздраженном состоянии», «слепая ненависть», как выразился один из современников <…> И эта «слепая ненависть» отзывается действительно чем-то «скифским», если мы припомним, что в Москве на милосердие неприятелей оставляли тысячи русских раненых».

О сгоревших в Москве русских больных и раненых

Кстати, о раненых. Историк Н.А. Троицкий пишет об оставлении Москвы:

«Царские власти оставили в городе, обреченном на сожжение, 22,5 тыс. раненых, из которых от 2 до 15 тыс. (по разным источникам) сгорели».

Но так ли все было на самом деле?

С одной стороны, действительно в Москве было сосредоточено огромное количество больных и раненых русских солдат и офицеров. Из сохранившихся документов следует, что к 1 (13) сентября 1812 года в Москве в госпиталях было собрано 22 500 человек. Но в этих же документах говорится, что в девять часов вечера было дано «внезапное приказание о выводе больных и раненых из Москвы, коих большая часть взяла направление к Владимиру и Рязани».

Историк А.А. Смирнов, специально занимавшийся этим вопросом, делает предположение, что 22 500 человек «не были «оставлены в городе», а только собраны в Москве. А поскольку большая часть больных и раненых вышла из Москвы, то остаться могла лишь примерно треть указанного количества, то есть около 7 тыс. Однако это еще не означает, что все они сгорели, ибо, как известно, пожар уничтожил не все госпитали».

С другой стороны, граф Ф.В. Ростопчин, в последний момент узнав о решении М.И. Кутузова сдать Москву, с негодованием писал жене: «Бросают 22 000 раненых…» Этим он, естественно, стремится подчеркнуть, что «бросают» они, военачальники, принявшие такое решение, а лично он к этому не имеет никакого отношения, хотя вся тяжесть эвакуации города легла именно на его плечи.

При всем при этом Ф.В. Ростопчин даже не высказывает предположения о возможной гибели какого-либо числа русских больных и раненых в московском пожаре.

Генерал А.П. Ермолов в своих «Записках» тоже указывает на то, что в Москве было собрано более 20 000 человек. Но он говорит об этом так:

«Кутузов дал необдуманное повеление свозить отовсюду больных и раненых в Москву <…> и более двадцати тысяч их туда отправлено».

Получается, что генерал Ермолов тоже говорит не об оставленных в Москве, а о собранных в ней.

Иногда даже называется цифра 26 000 больных и раненых, но из них якобы осталось в городе около 10 000 человек, а остальные были вывезены или как-то выбрались сами.

Карл фон Клаузевиц в письме жене об оставлении Москвы, датированном 28 октября 1812 года, сообщает:

«Улицы были полны тяжелоранеными. Страшно подумать, что большая часть их – свыше 26 000 человек – сгорела».

Историк А.А. Смирнов по этому поводу пишет:

«Достоверность этих сведений весьма сомнительна. Скорее всего, они основаны на слухах, ибо автор письма не знал русского языка <…> Будучи во время оставления Москвы начальником штаба 1-го кавалерийского корпуса, Клаузевиц находился в арьергарде российских войск и покинул Москву одним из последних. Конечно, он мог видеть раненых, но количества их не подсчитывал, а воспользовался, вероятно, чьим-то рассказом».

Что же касается Бюллетеней Великой армии, то вряд ли их можно рассматривать как объективные документы, что неоднократно уже доказывали историки. В 19-м Бюллетене от 4 (16) сентября 1812 года сообщалось из Москвы:

«Тридцать тысяч раненых или больных русских находятся в госпиталях, оставленные без помощи и пищи».

А, например, 20-й Бюллетень на другой же день заявлял:

«Тридцать тысяч русских раненых и больных сгорели».

Совершенно непонятно, как французы могли подсчитать это количество?

В 23-м Бюллетене от 27 сентября (9 октября) сказано:

«Большого стоило труда вытащить из загоревшихся домов и госпиталей некоторую часть больных русских; осталось еще четыре тысячи сих несчастных. Число погибших во время пожара чрезвычайно значительно».

Погрузка раненых

А.А. Смирнов по этому поводу иронизирует:

«Сопоставив эти цифры, получим, что все 30 тыс. раненых, оставленных в Москве, сгорели. Если так, то какую же часть из них французы спасли? А если спаслись от пожара 4 тыс., то, значит, оставлено было гораздо больше 30 тысяч, а 30 тыс. были лежачими, то есть не могли самостоятельно выбраться из огня. В этом случае цифра оставленных в Москве русских раненых может превысить общую цифру потерь в Бородинском сражении. Как видно, если верить бюллетеням, то можно дойти до абсурда».

На самом деле назвать точную цифру брошенных на произвол судьбы больных и раненых вряд ли возможно. Разные источники насчитывают оставленных в диапазоне от 2000 до 15 000 человек, но это совершенно не значит, что все они сгорели в московском пожаре.

Генерал А.И. Михайловский-Данилевский пишет, что в Москве к моменту ее сдачи накопилась 31 000 раненых, и «гражданское начальство принуждено было покинуть в Москве до 10 000 раненых, из коих весьма немногие спаслись от огня, голода и свирепства неприятелей».

Итальянский офицер Чезаре Ложье утверждает, что в Москве оставалось «более 20 000 тяжелобольных и раненых; считают, что погибло 10 000, то есть приблизительно половина всех».

Историки Эрнест Лависс и Альфред Рамбо в своей «Истории XIX века» говорят о том, что «русские раненые из-под Бородина были брошены в госпиталях; 15 000 их сгорело».

Впрочем, источников подобных заявлений никто не приводит.

В самом деле, можно быть свидетелем какого-то события и потом написать о нем, но как можно пересчитать в огромном горящем городе всех больных и раненых солдат и офицеров одной из армий, а потом еще и выделить из них число сгоревших? Очевидно, что это нереально…

Вот, например, строки из письма лейб-хирурга Я.В. Виллие А.А. Аракчееву:

«Раненые, отправленные в Москву, получали на каждой станции перевязку; теплую пищу, вино и прочее <…> К крайнему моему сожалению, не имею я до сих пор сведения, сколько больных и раненых вышло из Москвы: ибо они принуждены были оставить оную внезапно и идти по разным дорогам. Причины же умножения в армии больных должно искать в недостатке хорошей пищи и теплой одежды. До сих пор большая часть солдат носят летние панталоны, и у многих шинели сделались столь ветхи, что не могут защищать их от сырой и холодной погоды».

Как видим, даже главный медик действующей армии Джеймс Виллие (он был шотландцем по происхождению) не имел точных сведений о том, сколько больных и раненых вышло из Москвы. Что же говорить о других…

Понятно, что судьба брошенных в Москве больных и раненых была ужасна. И дело тут не в точном подсчете их количества. Все это страшно, независимо от того, было их 15 000 или, например, «всего» сто человек.

Один из очевидцев происходившего в Москве оставил нам кошмарные воспоминания:

«Как только огонь охватил здания, где были скучены раненые, послышались раздирающие душу крики, восходящие как бы из громадной печи. Вскоре несчастные показались в окнах и на лестницах, напрасно силясь унести свое полуобгоревшее тело от огня, который их обгонял… Силы им изменяли; задыхаясь от дыма, они не могли уже более ни двигаться, ни кричать… Несчастные умирали в страшных мучениях».

Повторимся, совершенно неважно, сколько их было. Все их жизни лежат на совести совершенно конкретных людей…

Историк А.И. Попов делает вывод:

«Конечно, нельзя исключить некоторые случаи жестокого обращения наполеоновских солдат с русскими ранеными, но они не носили массового характера. Основная часть русских раненых погибла в результате пожара, главными виновниками которого – и в этом нет оснований сомневаться – были их соотечественники. Знал ли Ростопчин, что Кутузов оставит Москву и в ней столько раненых? Знал ли Кутузов, какую участь готовит первопрестольной Ростопчин? Вопросы риторические – Ростопчин не был приглашен на совет в Филях».

Глава 6
Миф о том, что с Наполеоном воевали только армии Барклая де Толли и Багратиона

Читаешь многие книги о войне 1812 года, и складывается впечатление, что с Наполеоном воевали только армии Барклая де Толли и Багратиона, которые потом соединились под Смоленском. А дальше воевал только М.И. Кутузов, гений которого сыграл «выдающуюся роль в победе русского народа».

К сожалению, имена таких героев войны 1812 года, как генерал от кавалерии А.П. Тормасов и адмирал П.В. Чичагов, вообще известны лишь узкому кругу специалистов (причем последний – в основном в негативном свете). А ведь они в 1812 году командовали армиями! Практически неизвестны имена генералов Штейнгеля, Эссена, Ламберта, Воинова и многих других. Да и имя генерала П.Х. Витгенштейна, тоже фактически ставшего командиром отдельной армии, известно не так широко, как оно того заслуживает.

А.В. Краско, автор недавно вышедшей книги о П.Х. Витгенштейне, пишет:

«Заслуги П.Х. Витгенштейна как военачальника в той войне сравнимы с заслугами признанных героев Отечественной войны 1812 года: М.И. Кутузова, П.И. Багратиона, М.Б. Барклая де Толли. О нем писали историки того времени Д.Н. Бантыш-Каменский, А.И. Михайловский-Данилевский <…> Однако уже к началу ХХ века имя Витгенштейна оказалось почти забытым. Когда в 1912 году праздновалось 100-летие Отечественной войны 1812 года, центром общественного внимания стали события, происходившие под Москвой, на Бородинском поле, а сражения на Петербургском направлении «ушли в тень».

Конечно же, это несправедливо.

* * *

Напомним, что в самом начале войны М.Б. Барклай де Толли выделил из своей 1-й Западной армии корпус П.Х. Витгенштейна. Произошло это в районе Дриссы, и насчитывал этот корпус тогда примерно 25 000 человек. При этом граф Витгенштейн получил приказ прикрывать пути возможного наступления наполеоновских войск на Санкт-Петербург.

Итак, 2 (14) июля 1812 года П.Х. Витгенштейн получил приказ контролировать пространство между Двиной и Новгородом, а в случае необходимости отходить ко Пскову, где находились большие склады продовольствия.

Генерал М.И. Богданович характеризует Петра Христиановича следующим образом:

«Граф Витгенштейн, которому тогда было сорок четыре года от рода, бодрый, деятельный воин, не обладал многосторонними познаниями, но умел одушевлять войска личным примером, внушать преданность к государю и отечеству в своих подчиненных и возбуждать их усердие на пользу общую. Ласковый, великодушный начальник, Витгенштейн отдавал полную справедливость заслугам своих сподвижников».

Его вывод однозначен:

«Согласие, господствовавшее в штабе графа Витгенштейна, давало нашему военачальнику решительный перевес над неприятельскими полководцами, действовавшими против него без надлежащей связи между собою».

Против войск Витгенштейна Наполеон направил действовать корпус маршала Макдональда (примерно 32 500 человек), который, наступая от Тильзита, в конечном итоге должен был овладеть Ригой, чтобы обеспечить доставку припасов для Великой армии морским путем. Кроме того, против Витгенштейна был нацелен корпус маршала Удино, а потом еще и Сен-Сира. Но все эти полководцы, талантливые и решительные, действовали сами по себе, и это обстоятельство отнюдь не увеличивало их силу.

Естественно, Рига была объявлена на военном положении и стала готовиться к осаде. Аналогичным образом стал готовиться и Динабург, находившийся примерно на полпути от Дриссы до Риги.

Корпус маршала Удино, захватив брошенные русскими «несуразные» укрепления Дрисского лагеря и город Полоцк, повел наступление в сторону Клястиц, и там ему пришлось встретиться с передовым отрядом Витгенштейна, которым командовал генерал Я.П. Кульнев. При этом он действовал без всякой связи с Макдональдом, который ограничивался лишь демонстрациями по направлению к Риге, ожидая подкреплений.

Фактически маршал Удино вышел 15 (27) июля из Полоцка и на третий день утром уже был у Клястиц. Там его атаковал генерал Кульнев, имевший всего около 4000 человек с 12 орудиями. У Удино в это время было порядка 13 000 человек с 72 орудиями.

19 (31) июля бой пошел с новой силой, и в нем приняли участие и другие русские части (всего сражалось примерно 23 000 русских против примерно 28 000 французов и их союзников).

Натиск П.Х. Витгенштейна был настолько силен, что маршал Удино начал отступать к Полоцку, оставив пленных и значительную часть своего обоза. Преследовать его бросилась кавалерия генерала Кульнева, однако отважный генерал слишком увлекся и был опрокинут. Сам он в этой атаке был поражен вражеским ядром, оторвавшим ему обе ноги.

Я.П. Кульнев. Художник Дж. Доу

Говорят, что, умирая, Я.П. Кульнев сорвал с себя Георгиевский крест и сказал своим солдатам:

– Увезите этот крест, чтобы неприятель не знал, что ему удалось убить русского генерала…

В это время граф Витгенштейн находился в районе села Головщицы, что в десяти верстах от Клястиц. Получив известие о поражении своего авангарда, он расположил свои войска на новой позиции и дал французам, считавшим себя победителями, новый бой.

В этом бою граф Витгенштейн, лично управлявший атакой, был ранен пулей в голову, но не оставил поля сражения. Приказав наскоро перевязать рану, он сделал распоряжения для преследования французов, начавших отступать на всех пунктах.

Таким образом, сражения, длившиеся в течение трех дней, стоили русским 4300 человек, а французам и их союзникам – от 3000 до 4000 человек, но многие русские историки считают их гораздо большими.

После этого войска маршала Удино отошли к Полоцку, а граф Витгенштейн, в ожидании наступательных действий со стороны Макдональда, остался со своими главными силами на правой стороне Дриссы, у Соколищей.

В это время Наполеон двинул на помощь Удино баварский корпус генерала Сен-Сира (13 000 человек). Это значительно увеличило численность его войск в районе Полоцка. Граф Витгенштейн, напротив, хотя и ожидал прибытия подкреплений, однако же пока их не имел, и у него в наличии находилось порядка 20 000 человек. Но зато эти его войска, в отличие от наполеоновских, отлично снабжались всем необходимым.

27 июля (8 августа), на следующий день по прибытии Сен-Сира к Полоцку, граф Витгенштейн со своими главными силами достиг Расиц. Бездействие маршала Удино, продолжавшееся уже несколько дней, побудило его обратиться к своему первоначальному плану действий против Макдональда, который к тому времени уже захватил Динабург. Однако Удино и Сен-Сир вместе выступили из Полоцка и атаковали русских.

Сражение под Полоцком имело место 5 (17) августа 1812 года. В нем граф Витгенштейн, сильно страдавший от раны, полученной в бою при Головщицах, отбросил войска маршала Удино. При этом сам маршал был тяжело ранен картечью в плечо и сдал начальство над обоими корпусами Сен-Сиру, который тоже был ранен, но довольно легко. На следующий день Сен-Сир предпринял большое наступление и даже захватил семь русских пушек, однако русская кавалерия решительно контратаковала, и сражение противники закончили практически на исходных позициях. Потери с каждой из сторон оцениваются примерно в 5000–6000 человек, но каждая сторона сочла события под Полоцком своей победой, а Сен-Сир даже получил за это маршальский жезл.

Что же касается Витгенштейна, то он доложил императору:

«Французы спаслись только с помощью лесистых мест и переправ через маленькие речки, на которых истребляли мосты, чем затрудняли почти каждый шаг и останавливали быстроту нашего за ними преследования, которое кончилось вечером. Полки мужеством и храбростью делали невероятные усилия, которых не могу довольно описать. Все, что им ни противопоставлялось, батареи и сильные колонны, несмотря на ожесточение, упорнейшее защищение, опрокидывали они и истребляли штыками и действием артиллерии».

После этого на этом участке военных действий на два месяца наступило относительное затишье.

П.Х. Витгенштейн

Впечатление в России, и особенно в Санкт-Петербурге, от всего этого было огромным. Дело в том, что тогда угроза Северной столице представлялась всем вполне реальной. Соответственно и атмосфера в Санкт-Петербурге, особенно при дворе, была весьма напряженной. Мужество же и искусство П.Х. Витгенштейна уничтожили все страхи. Более того, впечатление оказалось тем более сильным, что главные русские армии в это время еще продолжали отступать.

За свои подвиги П.Х. Витгенштейн был провозглашен «спасителем Петрова града», и император Александр наградил его орденом Святого Георгия 2-й степени. Если быть честным, больших побед одержано не было, однако своими действиями граф Витгенштейн оттянул на себя три корпуса наполеоновской армии, которые так ничего и не смогли поделать на направлении на Ригу и Санкт-Петербург, но при этом они не помогли Наполеону на основном участке его наступления.

Возможно, Петр Христианович и «не обладал многосторонними познаниями», однако его заслуг под Клястицами, Головщицами и Полоцком, позволивших надолго блокировать три наполеоновских корпуса, не признать невозможно.

* * *

Ближе к концу войны корпус П.Х. Витгенштейна усилился ратниками Петербургского ополчения, и его численность возросла до 40 000 человек. Потом, 4 (16) октября, граф начал наступление на войска недавно ставшего маршалом Сен-Сира.

7 (19) октября он предпринял общую атаку на Полоцк и отбросил корпус Сен-Сира за Двину. В два часа ночи его войска захватили город. За эту победу П.Х. Витгенштейн был произведен в генералы от кавалерии.

Маршал Сен-Сир, страдая от полученного под Полоцком ранения и не имея возможности лично распоряжаться войсками, поручил их баварскому генералу Карлу фон Вреде.

8-го (20-го) утром Вреде двинулся против Финляндского корпуса графа Ф.Ф. Штейнгеля и разбил его авангард, находившийся под командованием полковника А.П. Турчанинова. В ответ на это П.Х. Витгенштейн поддержал Штейнгеля 12-тысячным отрядом генерал-майора И.Т. Сазонова.

9 (21) октября граф Штейнгель, не зная о действительной силе отряда Вреде и полагая, что за ним следует весь корпус Сен-Сира, отступил на правую сторону реки Двины.

В свою очередь, маршал Сен-Сир, опасаясь, как бы Вреде не подвергся отдельному поражению, приказал ему остановиться. Более того, терпя недостаток в боеприпасах и желая сохранить сообщение с Великой армией Наполеона, он решил отступить, пойдя навстречу корпусу маршала Виктора, двигавшемуся от Смоленска. При этом он поручил командование своими войсками французскому генералу Леграну. Но баварец Вреде не захотел повиноваться простому дивизионному генералу Леграну и отвел баварские войска в противоположную сторону. Оскорбленный его явным ослушанием, Легран отказался от командования, которое принял генерал Мерль, но уже с условием не отдавать никаких приказаний союзникам-баварцам.

Несмотря на эти организационные неурядицы, корпуса маршалов Сен-Сира и Виктора все же соединились, а 18 (30) октября объединенные корпуса Витгенштейна и Ф.Ф. Штейнгеля, составившие единую армию под командованием Петра Христиановича, одержали над ними убедительную победу.

После этого Наполеон, опасаясь, как бы войска графа Витгенштейна не стали на пути отступления остатков его Великой армии, приказал Виктору активизировать свои действия и обойти Витгенштейна с фланга. Однако маршал не осмелился предпринять это движение. В свою очередь, Витгенштейн остановился в ожидании приближения к нему главных сил М.И. Кутузова, ограничившись наблюдением за неприятельскими корпусами.

* * *

Действия П.Х. Витгенштейна в 1812 году имели величайшее влияние на дух русских войск. Более того, они несказанно порадовали и всю Россию. Победы Витгенштейна каждый раз приводили к всеобщему восторгу. Очевидцы рассказывают, что народ со слезами на глазах молился за своего героя.

Поэт В.А. Жуковский посвятил ему такие стихи:

Наш Витгенштейн, вождь-герой,

Петрополя спаситель.

Хвала!.. Он щит стране родной,

Он хищных истребитель!

Читая донесения Витгенштейна, М.И. Кутузов говорил:

– Хорошо, так хорошо, что лучше сделать нельзя!

Жители Пскова просили позволения воздвигнуть Витгенштейну памятник в своем городе. Другие города предлагали построить церковь, выбить медаль, преподнести его портрет и т. д. Но Петр Христианович всегда отказывался от подобных изъявлений благодарности.

* * *

В одной из советских энциклопедий о Витгенштейне сказано:

«Был храбрым, но нерешительным военачальником, не обладал полководческим талантом».

Аналогичные оценки встречаются и в других источниках. Это несправедливо. По крайней мере, по отношению к событиям 1812 года. На северном направлении лучшие военачальники Наполеона не смогли сделать ничего, что могло бы помочь императору в решении его главной задачи. По сути, если бы не П.Х. Витгенштейн, судьба наполеоновской армии могла бы быть не так плачевна. Если бы трем соединенным корпусам удалось уничтожить Витгенштейна и двинуться на Санкт-Петербург, война, очевидно, приняла бы совсем другой оборот. Но этого не произошло, и за это граф Витгенштейн заслуживает не просто большой похвалы, но и гораздо более приличного места в «памяти народной».

Глава 7
Мифы о так называемой «дубине народной войны»

Малая война, партизанская война, народная война…

С сожалением приходится констатировать, что слишком много мифов у нас придумано и о так называемой «дубине народной войны».

Например, уже много раз цитированный нами П.А. Жилин утверждает, что «партизанское движение явилось ярким выражением народного характера Отечественной войны 1812 года. Вспыхнув после вторжения наполеоновских войск в Литву и Белоруссию, оно с каждым днем ширилось, принимало все более активные формы и вырастало в грозную для врага силу».

А вот мнение еще одного классика, академика Е.В. Тарле:

«Наполеон вторгся в Россию в качестве завоевателя, хищника, беспощадного разорителя и ни в малейшей степени не помышлял об освобождении крестьян от крепостной неволи. Для русского крестьянства защита России от вторгшегося врага была в то же время обороной своей жизни, своей семьи, своего имущества.

Начинается война. Французская армия занимает Литву, занимает Белоруссию. Белорусский крестьянин восстает, надеясь освободиться от панского гнета. Белоруссия была в июле и августе 1812 года прямо охвачена бурными крестьянскими волнениями, переходившими местами в открытые восстания. Помещики в панике бегут в города – в Вильну к герцогу Бассано, в Могилев к маршалу Даву, в Минск к наполеоновскому генералу Домбровскому, в Витебск к самому императору. Они просят вооруженной помощи против крестьян, умоляют о карательных экспедициях, так как вновь учрежденная Наполеоном польская и литовская жандармерия недостаточно сильна, и французское командование с полной готовностью усмиряет крестьян и восстанавливает в неприкосновенности все крепостные порядки. Таким образом, уже действия Наполеона в Литве и Белоруссии, занятых его войсками, показывали, что он не только не собирался помогать крестьянам в их самостоятельной попытке сбросить цепи рабства, но что он будет всей своей мощью поддерживать крепостников-дворян и железной рукой подавлять всякий крестьянский протест против помещиков».

Звучит, конечно, красиво. Но на самом деле в Литве и Белоруссии (подробнее об этом будет сказано ниже) дело обстояло несколько иначе.

* * *

Что же касается коренной России, то на самом деле огромное количество жителей империи, особенно живших в отдаленных от театра военных действий губерниях, ничего ни про какую войну с Наполеоном вообще не знало.

Е. Гречена уверен, что «главная проблема в истории про «дубину народной войны» заключается в том, что до сих пор у историков нет четкого определения, что такое «партизанская война» и что такое «народная война».

В былые времена специалисты четко различали народную войну и партизанскую войну, относя последнюю к «малой войне». Например, как отмечает историк А.И. Попов, в XVIII–XIX веках «это понятие имело расширенное толкование – так назывались все действия войск малыми отрядами, в противоположность действиям крупных соединений и армий». В частности, к «малой войне» относили рекогносцировки, засады, нападения на отдельные колонны, обозы, отряды фуражиров и т. д.

Проще говоря, под термином «малая война» подразумевались второстепенные военные операции, а под термином «партизанские действия» – война «в малом виде». При этом утверждалось, что «народная война» составляет средство вполне самостоятельное, отдельное от «партизанской войны». Считалось, что два эти средства могли находиться рядом, могли взаимодействовать, но они никогда не сливаются.

Позднее взгляды на этот вопрос изменились: к началу XX века под «малой войной» стали понимать только «партизанскую войну». Постепенно эти понятия стали синонимами, а термин «малая война» стал выходить из употребления.

Общеизвестно, что в 1812 году собственно партизанами были временные отряды, составленные из военнослужащих регулярных частей и казаков. Эти армейские отряды специально создавались русским командованием для действий в тылу и на коммуникациях наполеоновской армии.

Российская историография XIX – начала XX века четко разделяла действия партизан (армейских партизан) и стихийно создававшиеся отряды самообороны поселян. Более того, для описания действий последних и был введен термин «народная война». А вот термин «крестьянское партизанское движение» был введен уже советскими историками, трактовавшими Отечественную войну 1812 года как уменьшенную копию Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.

Пропагандистско-политическая подоплека тут видна невооруженным глазом. При этом совершенно непонятно, кого же, собственно, следует называть партизанами 1812 года: отдельные части регулярных войск или же представителей народа, действовавших по своей инициативе, на свой страх и риск?

К сожалению, неразбериха в терминологии привела к тому, что понятия «партизанская война» и «народная война» стали отождествляться. В результате, как отмечает Е. Гречена, «армейские партизаны, в том числе и офицеры с подходящими (русскими) фамилиями, оказались в числе героев «народной войны».

При этом фантазии советских историков можно было только позавидовать. Например, Н.Ф. Гарнич уверял, что «едва враг переступил границу, как в Литве, Белоруссии и на Украине возникла народная, партизанская война». Полковник П.А. Жилин добавил к этому, что будто бы «в районе Витебска, Орши, Могилева отряды крестьян-партизан совершали частые дневные и ночные налеты на обозы противника, уничтожали его фуражиров, брали в плен французских солдат».

Ну, а Е.В. Тарле в своей знаменитой книге «Нашествие Наполеона на Россию» процитировал известное письмо М.А. Волковой к В.И. Ланской от 30 сентября 1812 года. В нем Мария Аполлоновна Волкова пишет:

«Мы живем против рекрутского присутствия, каждое утро нас будят тысячи крестьян: они плачут, пока им не забреют лба, а сделавшись рекрутами, начинают петь и плясать, говоря, что не о чем горевать, что такова воля Божья. Чем ближе я знакомлюсь с нашим народом, тем более убеждаюсь, что не существует лучшего».

Для любого мало-мальски знакомого с русской деревней очевидно, что здесь описана обычная реакция мужиков, когда выбор за них сделан и остается лишь покориться судьбе. Каков же комментарий Е.В. Тарле? Он пишет: «Мы знаем, как вели себя под Смоленском, при Бородине, под Малоярославцем те рекруты, которые «пели и плясали» от радости, когда их брали в солдаты».

Подтасовка тут очевидна, ибо у нас есть и другие примеры того, как «пели и плясали» русские люди. Например, весьма характерный случай рассказывает ростовский купец М.И. Маракуев, оказавшийся в то время в Москве. В его дневнике есть следующая запись от 12 июля 1812 года:

«Император Александр приехал в Кремль, собралось огромное количество народа, и вдруг распространился слух о том, что прикажут запереть все ворота и брать каждого силой в солдаты. Едва эта молва промчалась, как чернь ринулась вон, и в несколько минут Кремль опустел. Из Кремля разнеслось эхо по всей Москве, и множество черного народа из нее разбежалось».

Но советские историки шли и еще дальше. Например, тот же Е.В. Тарле для «научного обоснования» мифа о народной войне не постеснялся приводить легенды типа истории про некую «партизанку» Прасковью, крестьянку деревни Соколово Смоленской губернии, которая якобы с одними вилами напала на шестерых французов, убила вилами трех из них (в том числе полковника), изранила и обратила в бегство трех других, но так и осталась для потомства без фамилии.

А.И. Тургенев, А.Ф. Воейков и Н.И. Греч, располагавшие собственным печатным органом «Сын Отечества» и руководимые самыми благими намерениями поднятия патриотического духа, публиковали сочиненные ими рассказы о якобы имевших место подвигах крестьян. Так, например, появились сюжеты о «русском Сцеволе», отрубившем себе руку, чтобы не служить Наполеону, или о казаке, с одной нагайкой захватившем французскую пушку… Эти сюжеты потом были растиражированы в виде «народных картинок» художником И.И. Тербеневым.

И.И. Тербенев. Русский Сцевола (офорт начала XIX века)

На самом же деле отношение русских крестьян к солдатам Наполеона было вполне лояльным, пока те относились к ним хорошо, платили деньги за ночлег и продукты и не прибегали к неоправданному насилию. Кстати сказать, имеется немало свидетельств того, что крестьяне приветствовали Наполеона и установленную им власть как своих избавителей от помещиков, что они грабили помещичьи имения и т. д. Подробнее об этом мы расскажем ниже.

Кто был первым русским партизаном

В 1812 году казачьи части и армейские партизанские отряды не образовывали сплошного кольца вокруг Москвы и, по большому счету, не представляли серьезной боевой силы. По сути, их невозможно сравнивать с истрепанными в боях, но все еще грозными корпусами наполеоновской армии. Они, как комары, облепили льва, попавшего в ловушку, но вынудить его к бегству не могли.

Тем не менее многие историки именно им приписывают изгнание противника из России. Конечно же это неверно. И тем более «виноваты» в этом не мифические «крестьяне-партизаны».

В связи с этим историк А.И. Попов совершенно справедливо заявляет, что в реальности все осуществляла русская армия. А «подвиги мирных жителей создавались советскими сочинителями буквально из ничего. Иные из них не брезговали и откровенной ложью».

Итак, еще раз подчеркнем – армейские отряды, воевавшие в тылу наполеоновской армии, вели партизанскую войну, но, строго говоря, не были партизанами в традиционном смысле этого слова.

Сначала М.Б. Барклай де Толли, а потом и М.И. Кутузов отряжали во все стороны такие армейские отряды с повелением переноситься с одного места на другое, нападать внезапно и действовать то совокупно, то порознь. Отряды эти редко превышали 500 человек и были большей частью составлены из казачьих войск. Иногда к ним присоединяли некоторое число регулярной кавалерии.

Но это были не партизаны, а отряды регулярной армии, выполнявшие специальные диверсионные задания.

Соответственно самый знаменитый ныне русский герой-партизан 1812 года подполковник Ахтырского гусарского полка Денис Васильевич Давыдов, строго говоря, тоже не был партизаном. «Просто он, – как отмечает Е. Гречена, – за пять дней до Бородинского сражения предложил князю Багратиону идею диверсионного отряда, который действовал бы в тылу неприятельской армии».

Д.В. Давыдов написал тогда П.И. Багратиону:

«Ваше сиятельство! Вам известно, что я, оставя место адъютанта вашего, столь лестное для моего самолюбия <…> имел предметом партизанскую службу и по силам лет моих, и по опытности, и, если смею сказать, по отваге моей <…> Вы мой единственный благодетель; позвольте мне предстать к вам для объяснений моих намерений; если они будут вам угодны, употребите меня по желанию моему и будьте надежны, что тот, который носит звание адъютанта Багратиона пять лет сряду, тот поддержит честь сию со всею ревностию, какой бедственное положение любезного нашего Отечества требует».

Успехи Дениса Давыдова, безусловно, сделали его героем войны, но не сделали партизаном. Он как был офицером-дворянином, служившим в регулярной армии, так им и остался, дослужившись в конечном итоге до чина генерал-лейтенанта.

Д.В. Давыдов

К сожалению, в нашей переполненной всевозможными мифами и фальсификациями истории не стали героями-партизанами войны 1812 года генерал Ф.Ф. Винценгероде, полковник А.Х. Бенкендорф, майор В.А. Прендель и некоторые другие. «Наверное, – предполагает Е. Гречена, – у них просто были «не те» фамилии. То ли дело – Денис Давыдов, Ермолай Четвертаков и Герасим Курин…»

Но Денис Давыдов, как мы уже говорили, пришел со своим предложением к князю Багратиону всего за несколько дней до Бородинского сражения.

22 августа (3 сентября) вечером Багратион вызвал к себе Давыдова и сказал ему, передавая мнение Кутузова:

– Светлейший согласился послать для пробы одну партию в тыл французской армии, но, полагая предприятие это неверным, определяет на него только 50 гусар и 150 казаков, он хочет, чтобы ты сам взялся за это.

Давыдов вспылил:

– Людей мало, дайте мне тысячу казаков, и вы увидите, что будет…

На это последовал ответ:

– Я бы тебе дал три тысячи, не люблю такие дела ощупью делать, но об этом нечего и говорить: фельдмаршал сам назначил силу партии… Надо повиноваться…

Вот такой состоялся любопытный диалог, результатом которого стала следующая инструкция:

«Ахтырского гусарского полка господину подполковнику Давыдову. С получения сего извольте взять сто пятьдесят казаков от генерал-майора Карпова и пятьдесят гусар Ахтырского гусарского полка. Предписываю вам употреблять все меры, беспокоить неприятеля со стороны нашего левого фланга и стараться забирать их фуражиров не с фланга его, а в средине и в тылу; расстраивать обозы, парки, ломать переправы и отнимать все способы; словом сказать, я уверен, что, сделав вам такую важную доверенность, вы почтитесь доказать вашу расторопность и усердие и тем оправдаете мой выбор; впрочем, как и на словах я вам делал мои приказания, вам должно только меня обо всем рапортовать, а более никого; рапорты же ваши присылать ко мне тогда, когда будете удобный иметь случай, о движениях ваших никому не должно ведать, и старайтесь иметь их в самой непроницаемой тайности. Что ж касается до продовольствия команды вашей, вы должны иметь сами о ней попечение.

Генерал от инфантерии князь Багратион».

Заметим еще раз, что происходило все это 22 августа (3 сентября) 1812 года. При этом отряд того же Ф.Ф. Винценгероде был отряжен М.Б. Барклаем де Толли для действий в тылах противника еще под Смоленском. Таким образом, первый армейский партизанский отряд был создан в конце июля, и именно перу Барклая (а вовсе не Багратиона) принадлежит первая инструкция о действиях партизан в неприятельском тылу.

Ф.Ф. Винценгероде

19 (31) августа генерал Винценгероде уже докладывал императору Александру о действиях своего отряда:

«Положение неприятельской армии, на левом фланге и в тылу коей находится уже несколько недель мой малой корпус и которую храбрые казаки мои обеспокоивают и день и ночь, конечно, не очень блистательно. На всех дорогах находятся шайки грабителей и мародеров французской армии, часто даже под предводительством их офицеров; они весьма дурно одеты, совсем почти оборваны, дурно кормлены, и конные имеют весьма плохих лошадей, и ежели их атакуешь решительно, то они почти не защищаются. В продолжение 10 или 12 дней я взял 300 человек в плен, в числе коих 10 офицеров, и все оное не стоило нам 30 человек убитыми и ранеными <…>

В найденных бумагах на адъютанте генерала Пино, который следовал с донесениями в главную квартиру французской армии, с удовольствием усмотрел я, что неприятель полагает, что мой корпус составлен из 1000 кирасир, 1000 драгун и 3000 казаков, хотя он состоит только из 1300 человек».

Тем не менее советский историк Л.Г. Бескровный утверждает:

«В конце августа, кроме отряда Давыдова, был сформирован также отряд Винценгероде, в который вошло 3200 человек».

В конце августа?.. Также?..

С точки зрения исторической справедливости это выглядит полным абсурдом. Или осознанным нежеланием видеть очевидные вещи.

Тем не менее именно Дениса Давыдова академик Е.В. Тарле, а вслед за ним и многие другие историки называют «главным пионером партизанского движения».

На самом же деле хотелось бы отдать должное барону Ф.Ф. Винценгероде. Его отряд уже в первых боях в районе Витебска взял около тысячи пленных. Соответственно именно Фердинанда Федоровича, начавшего службу в гессенской и австрийской армиях, но в 1797 году перешедшего на русскую службу, следует (абстрагируясь от терминологических игр) считать первым партизаном войны 1812 года.

Еще один из «партизан» звался Виктором Антоновичем Пренделем, и происходил он из тирольских дворян. Этот человек родился в 1766 году и свободно владел восемью языками. В войне 1812 года он сражался под Смоленском, а потом поступил в распоряжение генерала Винценгероде, а несколько позже сам стал командовать отдельным армейским партизанским отрядом. За отличие в этом он был пожалован чином подполковника.

В.А. Прендель

А.Х. Бенкендорф

Ну и, конечно же, нельзя не отметить графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, будущего шефа жандармов и начальника так называемого Третьего отделения. Войну 1812 года он начал флигель-адъютантом при императоре Александре, осуществляя связь главного командования с армией князя Багратиона. Затем он командовал авангардом отряда генерала Винценгероде, а после ухода Наполеона из Москвы был назначен ее комендантом. В разных делах он взял в плен 3 генералов и более 6000 нижних чинов.

В своих «Записках» А.Х. Бенкендорф потом написал, что отряд генерала Винценгероде состоял из Казанского драгунского и трех казачьих полков. Конечно же, это были регулярные войска, и их целью, согласно плану М.Б. Барклая де Толли, было сохранение сообщения между главной армией и войсками генерала П.Х. Витгенштейна, а также защита определенной территории от мародеров и рассылаемых противником фуражиров. Первый бой «партизан» Винценгероде имел место 26 июля (7 августа), когда у села Озерок были взяты в плен один офицер и 18 гусар-французов.

Потом полковник Бенкендорф во главе драгунского полка атаковал французов у Велижа, а сам Винценгероде 7 (19) августа явился к воротам Витебска, приведя в ужас оставленный там для обороны французский отряд. После же Бородинского сражения отряд Винценгероде передислоцировался к Рузе и Звенигороду.

Очевидно, что все это делалось задолго до того, как стал практиковать «партизанство войскового типа» Д.В. Давыдов.

При этом, как отмечает в предисловии к «Запискам Бенкендорфа» П.Н. Грюнберг, «ни Бенкендорф, ни Винценгероде, ни высшее командование нигде не приравнивают их отряд к отрядам армейских партизан, даже когда отдельные партии из их «летучего корпуса» и занимаются партизанской работой: транспорты, мародеры, обозы и т. п.».

Одним из выдающихся подвигов Д.В. Давыдова стало дело 28 октября (9 ноября) под Ляховом, где он вместе с другими армейскими отрядами взял в плен почти двухтысячный отряд генерала Ожеро. «Однако, – утверждает Е. Гречена, – не надо путать партизанскую войну и партизан как таковых. Генерал Винценгероде, полковник Бенкендорф, майор Прендель, подполковник Давыдов и многие другие вели партизанскую войну, но не были никакими партизанами – они являлись офицерами регулярной армии, выполнявшими спецзадание».

Этот же историк в книге «Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах» пишет:

«К сожалению, для советской «куртизанки-истории» нужны были герои только с русскими именами и фамилиями, а посему все сейчас знают Давыдова и Сеславина (хотя бы по названиям московских улиц), и почти никто не знает Винценгероде и Пренделя. Но в любом случае все они были офицерами регулярной армии, а их отряды логичнее считать армейскими диверсионными группами».

Что же касается советских историков-пропагандистов, то они, как пишет в своей любопытной книге «Наполеон и Кутузов: неизвестная война 1812 года» М. Голденков, «видя явный недостаток в героях-партизанах, сделали партизаном и Давыдова».

Про обладателей же «неправильных» фамилий, к сожалению, вообще было забыто, как будто бы их и не существовало вовсе. Дошло до того, что в известной книге о войне 1812 года советского автора М.Г. Брагина маршрут движения небольшого отрядика Дениса Давыдова был обозначен такими же стрелками на карте театра военных действий, как и маршруты армий и корпусов. Ничего, кроме горькой усмешки, подобное вызывать не может…

И все-таки Д.В. Давыдов был первым. Но вот в чем?

Ответ прост – бессмертную славу ему обеспечило талантливое перо поэта и публициста. Еще в 1821 году он первым опубликовал «Опыт теории партизанского действия», а после ухода в отставку, как он сам говорил, «пустился в военные записки», в которых он первым подробно осветил так называемые «партизанские действия», сделав это талантливо и очень увлекательно. Но, отдавая ему в этом должное, все же не будем забывать, что лихой гусар Д.В. Давыдов стал прежде всего популярным писателем, а не историком. Недаром же бывший кавалерист, а впоследствии декабрист и писатель А.А. Бестужев-Марлинский в одном из писем заметил:

«Дениса Давыдова судите по его словам; но между нами будь сказано, он более выписал, чем вырубил, себе славу храбреца».

Кто изображен на знаменитом портрете Дениса Давыдова

Любителям истории, да и не только, хорошо известен портрет бравого гусара, выполненный в 1809 году художником О.А. Кипренским и вывешенный в Государственном Русском музее в Санкт-Петербурге.

На большом холсте, почти во весь рост, на фоне героического предгрозового пейзажа изображен молодой гусарский полковник.

Долгое время считалось, что на нем изображен Денис Васильевич Давыдов. Во всяком случае, во многих книгах о войне 1812 года, а также в интернет-источниках именно так и говорится.

С другой стороны, никакой другой портрет не вызывал столь многочисленные споры по вопросу о том, кто же на самом деле на нем изображен.

О.А. Кипренский. Портрет Давыдова… Но вот какого?

В самом деле, почти полтора века считалось, что это портрет Д.В. Давыдова. Однако в 40-е годы прошлого века известный исследователь истории русского искусства Э.Н. Ацаркина выдвинула мысль о том, что на портрете изображен брат Д.В. Давыдова – Евдоким Васильевич. Или его дальний родственник – Евграф Владимирович.

Долгое время под сомнение ставилась достоверность в написании художником мундира. Однако именно точность в передаче деталей сложного гусарского обмундирования позволила утверждать, что на портрете изображен не Денис Васильевич Давыдов.

Богатая расшивка доломана четко говорит о том, что перед нами штаб-офицер. При этом известно, что белые чакчиры и кивер с султаном из белых с примесью черных и оранжевых перьев были заменены гвардейским гусарам на синие чакчиры и кивер с белым волосяным султаном в апреле 1809 года.

Отметим еще одну деталь – на ментике можно насчитать одиннадцать рядов шнуров, что нарушает существовавшие с 1797 года правила, по которым таких шнуров должно было быть пятнадцать рядов. Но такое отклонение было характерной деталью для быта гусар того времени, так как при подгонке на фигуру не всегда имелась возможность выдержать это правило (на портретах встречается от одиннадцати до восемнадцати рядов шнуров).

На основании всего этого был сделан вывод: изображенную на портрете форму в 1809 году мог носить именно полковник лейб-гвардии Гусарского полка Евграф Владимирович Давыдов (1775–1823).

Вариант с Евдокимом Давыдовым сразу отпал: он был кавалергардом и никогда не служил в гусарах.

Была найдена протокольная запись Совета Императорской Академии художеств, где произведение О.А. Кипренского упомянуто как «картина, представляющая лейб-гусарскаго полковника г-на Давыдова».

А поскольку в апреле 1812 года Денис Давыдов стал лишь подполковником, то вывод напросился сам собой – на портрете Евграф Владимирович Давыдов.

Этот человек родился в Тульской губернии в семье В.С. Давыдова. В 1791 году он поступил на службу вахмистром, а в 1803 году уже был полковником. Во время войны 1812 года он командовал лейб-гвардии Гусарским полком и был тяжело ранен картечью в бою под Островно. В 1813 году за отличие в сражении при Кульме он был произведен в генерал-майоры.

Денис Васильевич Давыдов, о котором шла речь выше, был его дальним родственником (иногда их ошибочно называют двоюродными братьями).

Казалось бы, и проблемы нет. Однако есть сомнения.

Прежде всего в год написания портрета Евграфу было 34 года, а Денису – 25. На портрете же изображен именно молодой человек в возрасте Дениса. Но это, как говорится, не факт…

С другой стороны, в обнаруженном «Реестре» О.А. Кипренского 1831 года, где художником проставлены у Давыдова инициалы «Ев. В.», можно заподозрить умышленную маскировку произведения. Дело в том, что император Николай I Д.В. Давыдова недолюбливал, а художник очень хотел, чтобы император купил его картину. Соответственно, именно он сам и подменил имя Давыдова на портрете…

Понятно, что это всего лишь одна из версий. Но ее сторонники говорят, что О.А. Кипренский обращался к Николаю I с просьбой о материальной помощи, и вполне уместно допустить, что он не счел возможным включать в упомянутый «Реестр» своих произведений имя опального Дениса Давыдова. Но вот уже в каталоге произведений музея Академии художеств, изданном в 1842 году, холст, выкупленный у вдовы О.А. Кипренского, был назван «Портрет Д. Давыдова».

Еще один странный факт. Сохранился текст письма сына Дениса Давыдова, Николая Денисовича, конференц-секретарю Академии художеств П.Ф. Исаеву:

«Милостивый государь, Петр Федорович! Позвольте мне вас просить разрешить снять фотографию с портрета моего отца Дениса Давыдова, рисованного Кипренским и находящегося в Академии под № 70. 28 февраля 1874 года».

Получается, что сыновья Дениса Давыдова, Николай и Василий, а также его жена Софья Николаевна, которая была жива в ту пору, хотели иметь у себя дома портрет Евграфа Владимировича? Как-то странно это…

И, наконец, еще один факт. Отделом антропологии Института этнографии АН СССР была проведена антропометрическая экспертиза трех портретов Дениса Давыдова: полотна кисти О.А. Кипренского, картины Джорджа Доу из галереи героев войны 1812 года Эрмитажа и гравюры Афанасия Афанасьева по портрету В.П. Лангера.

В выданном акте экспертизы сказано:

«На основании произведенного анализа становится очевидным, что все три портрета (включая портрет Кипренского) являются изображением одного и того же лица, а именно Д.В. Давыдова. Следует отметить убедительную точность передачи как основных пропорций лица, так и всех описательных признаков внешности. Вывод, что все три портрета представляют лицо Дениса Давыдова, подтверждает и их явное фотосовпадение».

Отметим, что этот вывод экспертов не был признан сотрудниками Государственного Русского музея в Санкт-Петербурге. Соответственно, знаменитое полотно так и не получило до сих пор точного имени своего героя.

Крестьяне-партизаны

А что же простые русские крестьяне? Неужели они вообще не принимали участия в войне? Нет, конечно же, принимали, но вот каким образом…

Военный историк Карл фон Клаузевиц различает понятия «партизаны» и «народная война». В своей фундаментальной работе «О войне» он пишет, что партизаны «совершают смелые марши и нападают со своими маленькими отрядами на мелкие неприятельские гарнизоны, транспорты, передвигающиеся взад и вперед команды, ободряют взявшуюся за оружие часть населения и соединяются с ней для отдельных предприятий».

К этому он добавляет, что подобные отряды, «скорее, должны быть многочисленны, чем сильны, и так организованы, чтобы было возможно объединение нескольких отрядов для выполнения более крупных предприятий».

Если следовать логике Клаузевица, партизаны – это небольшие армейские отряды, отличающиеся от некоей «взявшейся за оружие части населения». Но тогда – что же такое это последнее? Это могут быть и организованные из гражданского населения «дружины самообороны», и «партии поселян», и «внутреннее охранное войско», которое охраняет ту или иную территорию не только от противника, но также от своих же мародеров.

В.И. Боярский в специальном исследовании «Партизанство» четко различает понятия «партизанство-повстанчество» и «партизанство войскового типа».

Он же пишет:

«Партизанство есть первая возможность и первое средство слабейшей стороны вести самостоятельную борьбу. Партизанство самобытно и не обусловливается наличием своей армии. Партизанские отряды из армии не больше, чем частностный тип. Главная масса партизан всегда выходит из среды народа, в момент наибольшей опасности стране от тех или иных враждебных посягательств, и обусловлено это именно отсутствием армии».

Партизаны и партизанская война (партизанство) – это совершенно разные вещи. Партизанская война – это удары по тылам противника, мелкие неожиданные нападения, засады и т. д. Такую войну может вести как гражданское население, так и регулярная армия. Так, например, воевали против русских войск в русско-шведской войне 1808–1809 гг. Однако тогда против русских так воевала армия, а армия, даже в виде небольших мобильных отрядов, – это не партизаны в классическом современном понимании этого слова.

Партизанами же или партизанами-повстанцами уже давно принято называть вооруженные отряды гражданского населения, действующие против врага.

Их мы условно будем называть классическими партизанами или крестьянами-партизанами.

* * *

Классические партизаны в 1812 году были, но в основном лишь в Смоленской губернии. Там крестьяне очень быстро расстались с надеждами на то, что Наполеон освободит их от крепостного права. Впрочем, многое говорит о том, что Наполеон и не собирался этого делать. С другой стороны, простым крестьянам страшно досаждали фуражиры и мародеры наполеоновской армии. И им, естественно, оказывали активное сопротивление.

А.П. Апсит. Французские солдаты грабят русских крестьян

А еще многие крестьяне убегали в леса при приближении противника, как пишет А.П. Никонов, «зачастую просто со страху. А не от великого патриотизма».

Французский генерал Арман де Коленкур в своих «Мемуарах» констатирует:

«Армия могла питаться лишь тем, что добывали мародеры, организованные в целые отряды; казаки и крестьяне ежедневно убивали наших людей, которые отваживались отправиться на поиски».

Но вот можно ли назвать это полноценной партизанской войной, направленной против захватчиков? Ведь если быть предельно честными, то надо говорить обо всех мародерах, а не только о наполеоновских.

М. Голденков иронизирует:

«Естественно, что с подачи советских и российских историков в русской армии якобы мародеров не было. Оказывается, были, да порой и побольше, чем во французской».

Происходило это, в частности, по причине того, что продовольственные службы русской армии работали из рук вон плохо, вследствие чего солдаты часто голодали, и это приводило к грабежам.

Историк М.Н. Покровский пишет:

«Грабежи не прекращались; грабили и около Вильны, и около Витебска, и под Смоленском, и под Москвой, и не грабить было нельзя, ибо солдатам надо было что-нибудь есть. Надо прибавить, что если солдаты грабили просто под непосредственным давлением голода, то высшие чины грабили не меньше, но с большим комфортом и с меньшей опасностью».

Фабер дю Фор. Португальские мародеры в России

Естественно, крестьяне возмущались подобным к себе отношением, но в первое время они не решались вооружаться. Сначала они боялись, но потом осмелели и начали давать отпор…

Именно так, кстати, прославилась Василиса Кожина, именем которой сейчас названа одна из московских улиц.

Советский историк Н.Ф. Гарнич пишет:

«Бессмертную славу приобрела простая русская женщина Василиса Кожина – крестьянка Сычевского уезда Смоленской губернии, жена убитого французами старосты одной из деревень. Когда наступающие от Смоленска на Москву французы появились в Сычевском уезде, Василиса Кожина создала целый отряд из женщин, девушек и подростков».

Пожалуй, образ Василисы Кожиной – один из самых мифологизированных и противоречивых среди героев войны 1812 года. Многие историки вообще считают, что Василиса – это образ собирательный, созданный лишь для того, чтобы поднять страну на борьбу с захватчиками и усилить патриотический дух среди населения.

Удивительно, но в документах того времени нет никаких сведений о жизни Василисы Кожиной – ни до войны, ни после нее. А ведь ее якобы награждал серебряной медалью за храбрость сам М.И. Кутузов. А ведь о ней якобы знал сам император Александр…

Василиса Кожина

По этому поводу Е. Гречена пишет так:

«Скорее всего, партизанка Василиса Кожина – это обычная легенда, приумноженная пропагандистскими мифами».

А вот мнение М. Голденкова:

«Нет никаких документов, подтверждающих посещение Кожиной Кутузова, который якобы лично наградил ее медалью. Ну, а брать в плен замерзших, голодных и больных наполеоновских солдат во время их отступления через Смоленск в самом деле могли и дети с женщинами, вооруженные вилами и косами; возможно, что этим они и занимались. Скорее, отряд Кожиной был армией спасения, ибо обмороженных и больных солдат «партизаны» спасали от неминуемой смерти на русском морозе. Такой отряд вряд ли можно назвать партизанским, но образ женщины-героя как нельзя лучше подходил для заметок в газетах».

* * *

Итак, настоящих партизан-повстанцев в 1812 году было немного. Да, они тревожили французские обозы и были великолепными разведчиками, но не они «сломили хребет» захватчикам. Зато потом вовсю потрудились некоторые участники войны и историки-пропагандисты.

Типичный пример: деятельность крестьянского отряда под предводительством Герасима Курина, который якобы давал успешные бои регулярным частям противника, истреблял их сотнями, захватывал орудия, освободил город Богородск Московской губернии, был награжден знаком отличия Военного ордена лично М.И. Кутузовым и т. д. По этому поводу даже публиковались опусы с заголовками типа «Как крестьянин Герасим Курин одолел маршала Нея».

Герасим Курин

На самом деле все обстояло гораздо скромнее.

Богородск (ныне Ногинск) был занят частями корпуса маршала Нея 23 сентября (5 октября). Общая численность вражеских войск, вошедших в город, составляла около 6000 человек при 8 орудиях. Позднее численность войск, разместившихся в городе и его окрестностях, достигла 14 000 человек при 16 орудиях.

Понятно, что занятие Богородска создало непосредственную угрозу местным крестьянам, которые до того не имели причин агрессивно относиться к иностранным солдатам: война шла стороной. После этого, конечно, при одобрении местного головы Егора Стулова, было решено сформировать дружину самообороны (ее численность доходила до 6000 человек), а женщин, стариков, детей и движимое имущество укрыть в лесах. Командовать дружиной сход поручил местному крестьянину Герасиму Курину.

24 сентября (6 октября) прибывшие из Богородска фуражиры корпуса Нея разграбили и сожгли деревню Степурино, убив при этом местного крестьянина. В ответ они были атакованы местными мужиками и бежали, бросив повозки. Через три дня фуражиры заняли деревню Субботино. Отметим, что пришедшие в Богородский уезд войска в значительной степени состояли из немцев, оставивших по себе после войны 1812 года память в целом худшую, нежели французские солдаты. Крестьяне бросились на штурм деревни, перебили 18 солдат и взяли троих пленными. Остальные бежали.

После этого в Богородске было казнено пятеро местных жителей, подозреваемых в убийстве наполеоновских солдат. Двое были расстреляны, двое повешены за ноги, а один был облит маслом и сожжен заживо. Подобная жестокость объяснялась тем, что русские крестьяне тоже не отличались благородством и закапывали пленных живьем.

Егор Стулов

28 сентября (10 октября) Герасим Курин и Егор Стулов прибыли в штаб командующего Владимирским ополчением князя Б.А. Голицына и попросили о поддержке своего отряда казаками. В ответ было выделено около 40 кавалеристов для разъездов в направлении Богородска. Этот отряд был отдан под команду штаб-ротмистра Павлоградского гусарского полка Богдановского.

Получив поддержку, Герасим Курин повел свой отряд к деревне Назарово, где были замечены вражеские фуражиры. Внезапное нападение мужиков и казаков вынудило их бежать, бросив повозки и лошадей. 29 сентября (11 октября) отряд напал на фуражиров в районе деревни Трубицыно. В результате было убито 15 солдат и возвращено все награбленное имущество.

Наконец 1 (13) октября отряд из корпуса Нея численностью около 800 человек вышел из Богородска в Павлово (ныне Павловский Посад). Основная часть этого отряда осталась у деревни Грибовой, а вперед выдвинулись два эскадрона (всего не более 200 человек). Один встал на околице Павлова, второй же зашел в село и попытался потребовать у жителей провиант и фураж.

Между тем Герасим Курин сказал своим людям следующую речь:

– Любезные друзья! Постараемся за Отечество свое! Неприятель грозит наше селение предать огню, а нас в плен побрать, с живых кожи снимать…

Потом он разделил свой отряд на три части. Одна, под командой местного сотского Ивана Чушкина, укрылась в засаде за селом, другая ждала противника, спрятавшись в павловских дворах, а третья, состоявшая из конных крестьян под командой Егора Стулова, разместилась в ближней деревне Меленках. Как только бдительность врагов была усыплена притворно радушным приемом, была предпринята атака. Части вражеских кавалеристов удалось ускользнуть. Крестьяне бросились вдогонку, но нарвались на второй эскадрон, а затем – на главные силы, о которых Курин и не подозревал.

В результате противник легко отразил наскок мужиков и погнал их назад в село. Но тут в дело вмешалась кавалерия штаб-ротмистра Богдановского. Застигнутый врасплох появлением с фланга регулярных русских кавалеристов и казаков, враг ретировался в Богородск, бросив много лошадей, оружия и подвод с награбленным хлебом.

Точные данные о его потерях неизвестны, но в рапорте князя Б.А. Голицына графу Ф.В. Ростопчину называются следующие цифры – 25 убитых и 4 пленных. И что характерно: по словам князя, сделали не крестьяне, а люди штаб-ротмистра Богдановского. Вот доподлинные слова Б.А. Голицына:

«Первого сего месяца малый отряд гусар и казаков под командою штаб-ротмистра Богдановского встретил неприятеля Богородского уезда при деревне Грибове в превосходном против себя числе, но храбрый офицер Богдановский решился сделать нападение, опрокинул его и рассеял, оставя с неприятельской стороны убитыми 25, а в плен взял 4 человек».

Впрочем, это не помешало некоторым авторам договориться до того, что отряд Герасима Курина уничтожил «до 50 неприятелей». Да еще взял в добычу 20 повозок, 40 лошадей, 85 ружей, 120 пистолетов, 400 сум, наполненных порохом, патронташей, которые неприятель бросил во время бегства…

Это все была, как говорится, официальная версия. На самом же деле в «сражении» 1 (13) октября 1812 года не погибло ни одного крестьянина. С трудом верится, что сильный отряд профессиональных солдат мог быть так разбит простыми мужиками и малочисленной группой русских кавалеристов. Разве что солдаты из корпуса маршала Нея вообще не стреляли…

Порой доходит до полной фантастики. Например, в одном из так называемых «источников» написано:

«Войска Нея потеряли убитыми несколько сот человек. Сам Курин в этом бою лично поразил офицера и двух солдат <…> На другой день Курин отважно двинулся со своим отрядом на главные силы маршала Нея к Боровску».

Видимо, автор этих строк вообще потерял всякую ориентацию, если у него отряд плохо вооруженных и необученных мужиков идет на главные силы маршала Нея. Да еще к Боровску, который находится в 150 км, на юго-западе от Москвы, в Калужской губернии…

На самом деле в тот день корпус маршала Нея, в числе других корпусов, стоявших вокруг Москвы, получил приказ срочно вернуться в столицу. Это-то и послужило причиной оставления Богородска.

Собственно, на этом «подвиги» отряда Герасима Курина и закончились. Что касается якобы взятых отрядом пушек, то они, по всей вероятности, были попросту найдены в оставленном Богородске.

Ну, а дальше началось то, что сейчас называется «пиаром». Начальник Владимирского ополчения известил Ф.В. Ростопчина «об инициативных крестьянах» Стулове, Курине и Чушкине. Граф Ростопчин, преследуя собственные политические цели, сформировал обойму «народных героев» для представления их к царским наградам. В нее попали 50 человек, согласно распоряжению императора Александра получившие либо знаки отличия Военного ордена, либо медали «За любовь к Отечеству».

Вот так пишется история…

Что же касается награждения Герасима Курина лично М.И. Кутузовым, то это миф, не имеющий под собой ничего, кроме очевидной идеологической подоплеки. Все дело в том, что награждение это происходило в московском губернском правлении в мае 1813 года. Награды вручал Ф.В. Ростопчин, а М.И. Кутузова к тому времени уже просто не было в живых – он умер 16 (28) апреля.

* * *

Мягко скажем, «преувеличения», допущенные при описании «партизанских подвигов», вызвали суровую оценку со стороны князя С.Г. Волконского, который и сам некоторое время командовал армейским партизанским отрядом. В своих «Записках» он, в частности, написал:

«Описывая партизанские действия своего отряда, я не буду морочить читателя, как это многие партизаны делают, рассказами о многих небывалых стычках и опасностях; и, по крайней мере, добросовестностью моей, в сравнении с преувеличенными рассказами других партизанов, приобрету доверие к моим запискам».

Даже советский историк Е.В. Тарле, много писавший о партизанской войне 1812 года, вынужден был признать, что «были преувеличения» и «умел при случае прихвастнуть» даже сам Денис Васильевич Давыдов.

Французы – голодные крысы – в команде у старостихи Василисы (пропагандистская гравюра А. Венецианова, 1812 год)

Кстати сказать, этот видный ученый, работавший в известное время и под влиянием известной политической конъюнктуры, описывая народную войну, предельно честно констатировал:

«В России крестьяне никогда не составляли целых больших отрядов, как это было в Испании, где случалось так, что крестьяне без помощи испанской армии сами окружали и принуждали к сдаче французские батальоны <…>

Французы видели, что если в России против них не ведется та самая народная борьба, как в Испании, то это прежде всего потому, что испанская армия была вконец уничтожена Наполеоном и были долгие месяцы, когда только крестьяне-добровольцы и могли сражаться. А в России ни одного дня не было такого, когда была бы совсем уничтожена русская армия. И народное чувство ненависти к завоевателю и желание выгнать его из России могли проявляться организованнее всего в рядах регулярной армии».

* * *

Е. Гречена в своей книге «Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах» пишет:

«На самом деле сейчас гораздо честнее было бы сказать, что Наполеону нанесли поражение главным образом три русских «партизана»: Мороз, Дороги и Тиф.

В самом деле, ни регулярные войска, ни тем более партизаны так и не смогли что-то противопоставить гению Наполеона, а вот его Великая армия словно бы сама собой растворилась в бескрайних российских заснеженных просторах».

Конечно, многие сейчас скептически усмехнулись, однако им было бы неплохо вдуматься в следующие слова А.П. Никонова, автора книги «Наполеон: попытка № 2»:

«Обыватели часто не верят, что какой-то там мороз может убить закаленную в боях армию, полагая это дешевой отмазкой проигравших. Просто привыкли люди, что армии уничтожаются другими армиями. Для тех, кто сомневается в том, что именно мороз уничтожил наполеоновскую армию, рекомендую зимой максимально возможно утеплиться, в двадцатиградусный мороз выйти из дома и пройти пешком хотя бы сто километров <…>

Если мне не изменяет память, полярный исследователь Амундсен говорил: «Ко всему можно привыкнуть. Только к холоду привыкнуть нельзя». Холод деморализует и убивает быстрее, чем голод. А иногда и быстрее, чем пуля… Представьте такую фантастическую картину: температура вдруг упала до абсолютного нуля, то есть до минус 273 градусов по Цельсию. За сколько времени умрет армия? Численность армии в данном случае неважна: какова бы она ни была – хоть миллион, весь этот миллион народу перестанет существовать через считаные мгновения.

Разумеется, до абсолютного нуля градусов температура не падала, но зависимость смертности от температуры ясна – каждый следующий градус падения ускоряет смертность нелинейно, лавинообразно <…>

Можно быть большим храбрецом и героем в бою. Но я хочу, чтобы вы поняли, как убивает холод. И во что он превращает героев».

* * *

А существовали ли вообще в начале XIX века классические крестьяне-партизаны? Да, существовали. В Испании и Португалии, и задолго до войны 1812 года. Там наполеоновские армии воевали с 1807 года. Там серьезной ошибкой Наполеона стал коварный арест в Байонне испанского короля Карла IV и его наследника Фердинанда, а также назначение на их место в Мадриде своего не самого талантливого брата Жозефа. Это возмутило испанцев и подтолкнуло их к вооруженному сопротивлению, успехи которого не могли не сказаться и на обстановке в соседней Португалии. По словам историка Огюста Бушо, «бывшие еще совсем недавно врагами, португальцы и испанцы теперь объединились под воздействием общей ненависти». В результате Наполеон добился лишь того, что против французов в конечном итоге восстал весь Пиренейский полуостров.

Причин неудач Наполеона в Испании и Португалии можно назвать много, но при этом одной из главнейших была так называемая «тактика выжженной земли», практиковавшаяся местным населением. С этим, кстати говоря, французам впервые пришлось столкнуться именно в Португалии. Они практически без единого выстрела проходили по огромным территориям, на которых не оставалось ни жителей, ни съестных припасов. Именно в Португалии с самых первых дней первого похода (а всего их было три и все – неудачные) французская армия начала испытывать недостаток продовольствия и фуража. Люди и лошади гибли от истощения, остро ощущалась нехватка боеприпасов и обмундирования. Типичная картина – измученная французская армия движется вперед по разоренной и пустынной стране, оставленной местным населением. И это было за несколько лет до того, что принято называть «скифской войной» в России 1812 года!

В отечественной историографии всегда было очень модным представление о наполеоновском походе в Россию в 1812 году как о величайшей странице в истории национально-освободительных войн, как о беспримерной Отечественной войне, в которой не только регулярная армия, но и весь народ Российской империи в едином порыве, отстаивая свою национальную независимость, не только победил Наполеона, но и положил начало освобождению всей Европы от наполеоновской тирании.

Все это, может быть, и так, но не следует забывать о том, что все это имело место и в той же Португалии, причем задолго до 1812 года. И если наша война для наших историков – Отечественная, то та же португальская война, следуя этой логике, была, по меньшей мере, Великой Отечественной, так как длилась она не шесть месяцев, а почти в семь раз дольше, и жертв она потребовала несравненно больше.

Конечно же, многочисленное португальское ополчение, «орденанса», которое историк Чарльз Оман называет «абсолютно лишенным дисциплины» (totally undisciplined), равно как и несчетное множество просто банд, состоявших как из крестьян (в Португалии разбой и контрабанда всегда были традиционным элементом сельской экономики), так и из беглых солдат различных национальностей, явно не ставивших перед собой никаких других патриотических целей, кроме собственного обогащения, хотя и явилось усилением регулярной армии, но никак не превратилось в решающий фактор победы над французами.

Но ответим себе, а стало ли таковым фактором российское ополчение и партизанское движение в 1812 году? И что бы было с этой так называемой «дубиной народной войны», если бы не огромные российские просторы и суровые климатические условия? Безусловно, португальские ополченцы и партизаны, если их можно так называть, были в несравненно менее выгодных условиях.

Приходится констатировать, что чрезмерно преувеличивать значение народной войны, несмотря на весь ее драматизм, не стоит ни в Португалии, ни в Испании, ни в других странах. Вряд ли все эти нападения на обозы, на раненых и отставших имели какое-то решающее военное значение. Десятки тысяч ополченцев легко рассеивались небольшими отрядами французской пехоты с парой-тройкой пушек. Например, крупнейшим «специалистом» по португальской народной войне был генерал Луазон.

В июне 1808 года он совершил решительный марш-бросок из Лиссабона и вступил в Альмейду. У него было всего 1800 человек, но он смело атаковал португальцев у деревни Пезу да Регуа. Ему противостояли португальские войска и многотысячная толпа вооруженных крестьян и ополченцев. Бой длился весь день, генерал Луазон был ранен, численность португальцев в десять раз превосходила численность его отряда, но Луазон победил. Как пишет в своих воспоминаниях генерал Фуа, «было безумием пытаться с двумя батальонами противостоять многочисленному и разъяренному местному населению».

Потом португальцев поддержали полки Опорту, Вианы, Браги и Шавиша, находившиеся в стадии спешного формирования, а также испанцы, пришедшие из Вила-Реала. Луазон вынужден был начать отступление. Отбиваясь от яростных атак португальцев, он укрылся за стенами Альмейды. По дороге он приказал сжигать любой населенный пункт, где только будут замечены признаки восстания. Затем, оставив в Альмейде небольшой гарнизон, а также раненых и больных, генерал Луазон двинулся на юг, буквально штыками прокладывая себе дорогу через провинцию Алта-Бейра, также охваченную восстанием.

5 июля 1808 года в деревушке Аталайя небольшой отряд Луазона разгромил португальцев, руководимых местным кюре. 9 июля отряд Луазона уже был в Абрантише, а 11-го – в Сантареме. В районе Алкобаса он буквально в пух и прах разнес 15-тысячную армию восставших.

29 июля Луазон подошел к Эворе и там разбил испанско-португальский отряд, которым командовал генерал Лейте, взяв в плен около 4000 человек.

Это была настоящая народная война. Французы одерживали победу за победой, но против них выходили все новые и новые отряды, составленные из бывших солдат (португальская армия была распущена генералом Жюно), ополченцев и простых крестьян. Со взятыми в плен генерал Луазон обходился с особой жестокостью.

– Эти мерзавцы не заслуживают французских пуль! – кричал он. – Веревка! Только веревка! Пусть их всех повесят!

Именно после Эворы генерал Луазон окончательно закрепил за собой такую «всенародную любовь» португальцев, что за его голову была обещана огромная премия, а его имя и поныне вспоминается с негодованием. Здесь он, потерявший руку в 1806 году в результате несчастного случая на охоте, получил и свою ставшую знаменитой кличку «Maсeta» (однорукий).

Историк Жак Бельмас пишет:

«Эта кровавая экзекуция оставила за генералом Луазоном грустную славу в этих краях и стала поводом для ответных репрессий и мести со стороны вспыльчивых португальцев».

Бунты и восстания, происходившие в брошенной королевской семьей Португалии, имели самое прямое отношение к «пробуждению народов» и к «национально-освободительному движению португальского народа». Регулярной армии на тот момент у португальцев просто не было. Безусловно, все это, как правило, имело чисто бытовые и религиозные корни. Французские солдаты сожгли дом крестьянина, а он за это затаился и через два дня ударил ножом в спину французского офицера. Или наоборот – группа крестьян убила и ограбила французского офицера, а за это пришла рота солдат и, не найдя виновников, сожгла всю деревню.

Источников же взаимного недовольства было множество. Без всякого сомнения, проход чужеземной армии по территории любой страны чрезвычайно разорителен для населения этой страны. Несмотря на все попытки поддержания дисциплины, французские солдаты (не говоря уж о пруссаках, ирландцах, ганноверцах и т. п.) все равно не могли удержаться от того, чтобы не пополнить свои скромные жалованья и продовольственные рационы за счет жителей находящихся на их пути городов и деревень. Любой, даже самый скромный и деликатный, ночлег вражеского батальона – это моральный и материальный ущерб для мирного населения, это источник недовольства и разного рода унижений. Да, французы были представителями культурной нации, но долгие годы суровой службы вдали от родного дома не только приучили их к насилию, но сделали их невосприимчивыми к проблемам гражданского населения, что нередко приобретало формы плохо скрываемой враждебности.

Кроме того, не следует забывать, что присутствие в экстремально католической Португалии французских войск – этих «проклятых якобинцев» с их неуважением к духовенству и традиционным святыням – оскорбляло религиозные чувства рядовых португальцев. И если национализма в современном понимании в Португалии не было, то чувство гордости местными (в огромной степени религиозными) институтами и историей имело самые гипертрофированные проявления. Французы волей или неволей регулярно попирали эти чувства, а это порождало враждебность, но не политическую, а бытовую и социальную. А эта враждебность усиленно подогревалась местным духовенством, подталкивавшим гражданское население к различным ее проявлениям.

Вопрос о португальских партизанах очень сложен. В большинстве случаев это не были отряды, специально организованные для действий в тылу французской армии. Для того чтобы побудить португальского крестьянина к активным действиям, мало одной преданности сбежавшему в Бразилию принцу-регенту и традиционному католицизму. В большинстве своем партизаны просто-напросто вольно паразитировали как за счет нападений на французские обозы (как же без этого!), так и за счет окружающих своих же мирных селян, что особенно явным стало после того, как французские войска покинули Португалию, а партизаны еще долго продолжали «бороться за независимость своей родины». Во всяком случае, известно, что после эвакуации французской армии генерала Жюно в 1808 году по всей территории Португалии от Тежу до Мондегу еще долго имели место серьезные беспорядки, направленные против представителей своих же имущих классов.

К тому же в португальской армии большой проблемой было дезертирство, а рыскающие по горам и лесам партизанские отряды (или банды, кому какой термин больше нравится) служили для дезертиров наилучшим убежищем. Причем «партизанили» не только португальские дезертиры, но и испанские, и немецкие, а уж эти позволяли себе нападать не только на мирные села и французские обозы и раненых, но и на самих британцев.

Подвести итог рассуждениям о партизанской войне можно словами историка Чарльза Исдейла:

«Хотя эта война, безусловно, отчасти обусловливала трудности, испытываемые французами на Пиренейском полуострове, даже в Испании и Португалии партизанам не удалось сбросить французское иго <…> Говоря военным языком, народному сопротивлению на самом деле просто недоставало потенциала, оправдывающего тот вес, который ему придается».

Конечно же, ни в Португалии, ни в Испании «дубина народной войны» не имела оснований стать непреодолимой силой. Нужда была только в бесперебойной поставке подкреплений и боеприпасов, а вот этого-то Наполеон как раз и не делал по одному ему ведомым причинам.

По большому счету, Пиренейский полуостров в рассматриваемый нами период спасло только присутствие дисциплинированной и отлично подготовленной британской армии. Война там – это была война герцога Веллингтона. Ну, и британских денег, конечно же. Тем не менее невозможно отрицать и тот факт, что в Испании и Португалии поднялись против Наполеона все слои населения, и многочисленные партизанские отряды уж точно не были частями регулярной армии, как это имело место в России.

Крестьянские волнения в 1812 году и народное ополчение

А теперь несколько слов о патриотизме простого народа Российской империи.

В соответствующей главе своей книги «Народное ополчение в Отечественной войне 1812 года» В.И. Бабкин пишет:

«Вероломное вторжение наполеоновских полчищ в пределы России всколыхнуло могучие патриотические силы народных масс. Первыми выступили литовские и белорусские крестьяне, раньше других подвергшиеся нападению французских оккупантов».

О «вероломстве» Наполеона мы уже говорили. Теперь – о литовских и белорусских крестьянах.

Начнем с того, что территория Литвы и Белоруссии (раньше это было Великое княжество Литовское, а потом польско-литовское государство Речь Посполитая) в XVIII веке была поделена между Россией, Австрией и Пруссией. Соответственно большая часть Литвы и Белоруссии была присоединена к России. Понятно, что в таких условиях литовское население не могло испытывать особых восторгов по отношению к русским.

С одной стороны, император Александр содействовал развитию литовских и белорусских губерний, присоединенных к России после разделов Речи Посполитой, с другой стороны, под влиянием русских националистов там постоянно имели место нарушения, тяжелым грузом ложившиеся на местное население. Колебания Александра шли от мысли восстановить княжество Литовское для его последующего воссоединения с Польшей до замысла совершенно обрусить его.

Короче говоря, жить людям в Литве и Белоруссии было непросто.

Как пишет в статье «Призрак Великой Литвы» историк И.Ю. Кудряшов, «еще недавно всерьез принималась точка зрения, согласно которой народы, населявшие тогда Российскую империю, едва ли не в едином порыве поднялись против французских захватчиков <…> Получалось, что подавляющая часть населения западных губерний готова была восторженно подставить шею под сладчайшее ярмо православия и крепостничества. Все было не так однозначно».

Когда Наполеон вступил в Вильно, его встретила громадная толпа народа, которая приветствовала его как своего освободителя. Кстати сказать, первым полком Великой армии, вступившим в столицу Литвы, был 8-й уланский полк под начальством Доминика Радзивилла.

Профессор А.Л. Погодин, один из авторов 7-томного сочинения «Отечественная война и русское общество», отмечает:

«Несомненно, это была одна из торжественнейших минут в жизни Вильны и вместе с тем чрезвычайно тонкий тактический прием со стороны Наполеона, который не связывал себя никакими заявлениями и обещаниями по отношению Литвы, но как бы делом свидетельствовал о том, посылая освобождать город от русского владычества потомка литовских князей».

Торжественный въезд Наполеона в город

Когда 26 июня (8 июля) авангард французского корпуса Даву вступил в Минск, маршал после приветствия местной шляхты сказал, что наполеоновская армия не хочет угнетать белорусов, а пришла вернуть им Родину. Его встретили овациями и иллюминацией. В этот же день в Новогрудок вошел авангард войск Жерома Бонапарта – дивизия польской кавалерии генерала Рожнецкого. А вечером, в сопровождении оркестра, – пехота и полк польской кавалерии во главе с самим князем Юзефом Понятовским и генералом Домбровским.

* * *

Вскоре Наполеоном было создано княжество Литовское. Оно образовалось на территории Виленской, Гродненской, Минской губерний и Белостокской области, которые составили четыре департамента. Столицей стал Вильно, в котором проживало 35 000 человек.

Занимаясь устройством временного управления в новообразованном княжестве, Наполеон вынужден был задержаться в Вильно.

Это временное управление представляло собой «мешанину форм французской администрации с местным порядком вещей». Оно было поручено местным жителям, но под руководством французов.

Нося название правительственной комиссии Литвы, оно состояло из семи видных жителей Литвы (Станислав Солтан, Карл Прозор, Юзеф Сераковский, Александр Сапега, Франц Ельский, Александр Потоцкий, Ян Снядецкий) и стояло в непосредственной зависимости от французского комиссара (барона Биньона), который должен был служить посредником между Литвой и Наполеоном.

Власть этой комиссии, распространенной на Виленскую, Гродненскую, Минскую и Белостокскую губернии, ограничивалась заведованием местными приходами, доставкой провианта и фуража для войска и организацией муниципальной гвардии Вильно и жандармерии во всей Литве.

Высшая военная власть в княжестве принадлежала назначенному Наполеоном генерал-губернатору графу Дирку ван Гогендорпу, а в каждом департаменте действовал военный губернатор. В Виленском департаменте им стал известный в будущем военный теоретик и историк генерал Антуан-Анри Жомини, в Гродно – генерал Жан-Антуан Брюн, в Минске – генерал Жозеф Барбанегр (затем – польский генерал Миколай Брониковский), в Белостоке – генерал Жак-Жозеф Феррьер.

Дирк ван Гогендорп

По приказу Наполеона в городах создавалась национальная гвардия (в Вильно она насчитывала 1450 человек, и ее командиром стал отставной полковник Козельский).

Кроме того, Наполеон велел образовать по польскому образцу несколько белорусско-литовских полков. И они были созданы. В частности, гвардейский уланский полк состоял из одного дворянства, в других полках дворяне назначались офицерами.

Историк И.Ю. Кудряшов пишет:

«Новорожденная государственная машина с первых дней работала со скрипом. Генерал Гогендорп был очень недоволен работой новых властей: «Они ничего не делают». В итоге 24 августа он был поставлен во главе комиссии. «Власть военная и власть гражданская должны быть совмещены», – писал по этому поводу Наполеон. Среди самих французов тоже не все ладилось. Гогендорп и генерал Жомини не уживались друг с другом. Конфликт быстро разрешился в пользу старшего чином – 30 августа Жомини был снят с должности Виленского губернатора и направлен на равноценную должность в выжженный Смоленск».

А что же литовские и белорусские крестьяне, которые якобы выступили против наполеоновских захватчиков первыми?

Как отмечает все тот же И.Ю. Кудряшов, «население оказывало поддержку новому режиму и сопротивление – русской армии. Вот лишь некоторые факты: Шавельские помещики вооружались и обороняли свои земли от русских; жители Пинского уезда не поставляли лошадей и волов для вывоза продовольствия и артиллерии, затем восстали и помешали русским эвакуировать склады; отряд под командой Твардовского напал на обозы армии Тормасова и взял 80 пленных. Фабиан Горнич захватил обоз уланского полка русской армии, обмундировал и вооружил свой отряд, а генерал Мирбах, участник восстания 1794 года, собрал в течение нескольких дней отряд в 2000 человек, из коих сформировал егерский полк и 3 эскадрона кавалерии. В г. Крожи крестьяне, мобилизованные для вывоза хлеба, выпрягли лошадей и ушли в лес; обыватель Мозырьского уезда Минской губернии Богуш скрыл в лесу транспорт из 12 волов, предназначавшийся для русской армии, и передал затем французам; Петр Билинский, управляющий имением Викторишки (на дороге Вильно – Ошмяны), вооружил крестьян и, окружив группу русских мародеров, грабивших усадьбу, взял в плен 55 человек и отконвоировал их в Вильно».

Получается, что крестьяне западных губерний Российской империи искренне ждали Наполеона, рассчитывая, что он освободит их от крепостной зависимости. Они не только не выступили против «наполеоновских захватчиков», наоборот, они встречали французов даже с большим энтузиазмом, чем местная шляхта.

И.Ю. Кудряшов пишет:

«Крупная знать также проявляла максимум восторженной активности, столь же энергично была настроена молодежь. Некоторая же часть мелкого дворянства, лишившаяся доходной службы при Александре, отнеслась к французам негативно. Во взглядах духовенства не было единства. Если католические и особенно униатские священники поддерживали Наполеона, то православный клир, преобладавший в Белоруссии, остался по большей части на стороне русского царя».

Говоря о «могучих патриотических силах народных масс», не следует забывать, что в 1812 году в русской армии служило много белорусско-литовских уроженцев. Так вот – с началом войны их дезертирство стало принимать просто угрожающие масштабы. Дезертиры пополнили ряды формируемых Наполеоном войск. Для примера: один только 18-й пехотный полк Александра Ходкевича^[10] получил 354 человека.

Отметим, что в конце войны белорусско-литовские полки приняли участие в боевых действиях: 22-й и 23-й пехотные полки, а также 18-й уланский были почти целиком истреблены под Новосверженем, гвардейский полк Яна Конопки погиб в бою под Слонимом (сам генерал был взят в плен, а после войны жил в Варшаве), другие части обороняли Вильно, а затем отступили к Варшаве и Кенигсбергу.

Литовско-татарская кавалерия на службе Наполеона

Минский историк М. Голденков утверждает, что за Наполеона воевало около 25 000 уроженцев белорусских земель. При этом во 2-й и 3-й русских армиях их было до 32 000 человек.

По мнению М. Голденкова, «распределение белорусов на два противоборствующих лагеря вполне просто объяснить: одни не теряли надежды вернуть утраченную свободу, другие смирились, считали себя частью Российской империи или просто исполняли свой воинский долг и присягу российскому царю».

* * *

Теперь – о русских крестьянах.

Как пишет в своей книге «Наполеон: попытка № 2» А.П. Никонов, «солдаты наполеоновской армии, как и потом немцы в 1941-м, были просто шокированы той нищетой, в которой жили русские крестьяне. И полным отсутствием всех представлений о человеческом достоинстве. Генерал Компан писал, что во Франции свиньи живут лучше, чем люди в России».

От такого порабощенного и крайне забитого народа трудно было ожидать патриотического чувства в современном понимании этого слова.

Чтобы было понятно, рассмотрим некоторые факты.

После призыва императора Александра дать отпор врагу и собрать ополчение, из многих деревень вообще никто не пошел в ополчение. Таких «уклонистов» было великое множество, да и состав «выставленных» часто не отвечал никаким требованиям. В основном в ополчение «жертвовали» людей больных, старых и увечных. М. Голденков констатирует: «Да, среди дворянства был подъем патриотического духа. Особенно молодые юноши рвались в бой, но в деревнях, селах и на хуторах бескрайних просторов России идти на войну никто не горел желанием».

В городах – тоже, ибо желающие вступить в ополчение из числа городского населения должны были сначала уплатить все подати, а потом находиться «под ружьем» на своем собственном иждивении. Естественно, таких было немного.

В указе императора Александра подчеркивался временный характер созываемого ополчения. В нем было сказано:

«Вся составляемая ныне внутренняя сила не есть милиция или рекрутский набор, но временное верных сынов России ополчение, устрояемое из предосторожности в подкрепление войска и для надлежащего охранения отечества <…> По прошествии надобности, то есть по изгнании неприятеля из земли нашей, всяк возвратится с честью и славою в первобытное свое состояние и к прежним своим обязанностям».

Дело в том, что руководство страны сильно опасалось бунта крепостных.

Например, в Санкт-Петербурге в связи с предполагаемым выездом из столицы министерств были высказаны следующие соображения:

«Всякому известно, кто только имеет крепостных служителей, что род людей сих обыкновенно недоволен господами. Если правительство вынуждено будет оставить столицу, то прежде, нежели б могло последовать нашествие варваров, сии домашние люди, подстрекаемые буйными умами, без всякого состояния и родства здесь живущими, каковых найдется здесь весьма довольно, в соединении с чернью все разграбят, разорят, опустошат».

Будущий декабрист В.И. Штейнгель, вступивший в 1812 году в ополчение, отмечал, что «в одной Москве девяносто тысяч одних дворовых, готовых взяться за нож, и первыми жертвами будут наши бабушки, тетушки, сестры».

Соответственно набор в ополчение строго «фильтровался», и ополченцев не спешили вооружать.

* * *

Ратниками ополчения могли быть помещичьи крестьяне, но они не имели права вступать в ополчение добровольно. Как отмечает В.И. Бабкин, «ратник ополчения расценивался только как «дар» помещика, вносимый для защиты Отечества». На эту тему было даже сделано особое пояснение:

«Вызов желающих [послужить] на пользу Отечества не может распространяться <…> на дворовых людей и помещичьих крестьян, коими непосредственно располагают их владельцы, и от их воли зависит объявлять всякое пожертвование ко благу общему».

Впрочем, такие добровольцы были известны (например, некий Иван Коньков, принадлежавший помещице Мининой), но их за это объявляли «беглыми», возвращали владельцам и сурово карали.

Русские ополченцы

М. Голденков подчеркивает:

«Патриотизм простолюдинов без барского одобрения, как видим, не только не поощрялся, но даже наказывался».

Крепостники-помещики в основном отправляли в ополчение (подчеркнем – отправляли силой) лишь тех своих крестьян, которые либо были беспробудными пьяницами, либо от которых в поместье просто не было никакого толку. В связи с этим при приеме ратников предлагалось не браковать «ни в рост, ни в чем, был бы только здоров».

В Московской губернии, как отмечает В.И. Бабкин, разрешалось принимать в ополчение даже кривых, «только не на правый глаз, были бы целы пальцы».

Владелец тысяч крестьян граф В.Г. Орлов предписывал управляющему Усольской вотчиной:

«Наблюдать очередь, между крестьянами в рекрутстве поставленную, пьяниц, мотов, непрочных для вотчины отнюдь не беречь, хотя бы и очереди не было».

Теоретически люди, представленные в ополчение, должны были быть снабжены одеждой по установленной форме, оружием и провиантом на три месяца. Но это делали далеко не все. Например, князь П.В. Мещерский «пожертвовал» 23 ратника без всякого обмундирования, в одной собственной одежде. Он же передал в ополчение истощенных лошадей для конного полка.

«Патриотический» подход, нечего сказать…

* * *

Как известно, набор ополчения был объявлен в ближайших к театру военных действий 16 губерниях России, разделенных на три округа. Одновременно с этим в этих 16 губерниях шел сбор средств на ведение войны.

Военный историк М.И. Богданович делает следующую оценку:

«На основании имеющихся недостаточных сведений о пожертвованиях, сделанных шестнадцатью губерниями, участвовавшими в Ополчении 1812 года, оказывается общая сумма приношений свыше тридцати шести миллионов рублей; но можно безошибочно положить, что каждая из губерний, входивших в состав первых двух округов, пожертвовала не менее 4 миллионов рублей, а Санкт-Петербургская, Московская, Смоленская и Тульская губернии – гораздо более; из числа же губерний третьего округа Пензенская пожертвовала до 21/2 миллиона, а прочие, за исключением Казанской и Вятской, – до 11/2 миллиона рублей. По этому приблизительному расчету, губернии, выставив 220 тысяч ратников, пожертвовали деньгами, припасами и поставками около шестидесяти миллионов рублей».

Относительно численности ополчения имеются и другие цифры.

Например, советский историк П.А. Жилин пишет:

«Общее число ополченцев всех трех округов составило 192 976 человек. Из почти 200-тысячной армии ополченцев 147 тысяч человек принимали непосредственное участие в борьбе с противником в период пребывания Наполеона в Москве».

По подсчетам В.И. Бабкина, всего в России «в течение нескольких недель была создана ополченческая армия численностью в 420 297 человек».

А вот по информации Н.А. Троицкого, «присоединились к регулярной армии и начали боевые действия больше 120 тысяч ополченцев», остальные же «оставались в резерве и выполняли очень важные охранные функции».

Как видим, цифры весьма разнятся и (особенно у советских историков) большого доверия не вызывают.

По свидетельствам очевидцев, значительная часть взятых в ополчение была «по старости и состоянию здоровья совершенно негодна к военной службе». Было много людей в возрасте 50–60 лет и при этом «в струпьях и слабости сил». Ратники не имели ни шапок, ни сапог. О достойном вооружении вообще говорить не приходится…

Матвеев – ратник 1-й дружины Санкт-Петербургского ополчения

Например, ратники Московского ополчения по Можайскому уезду получили всего 5 ружей, 4 пистолета, 34 сабли, 1600 пик и 11 никуда не годных пушек; по Коломенскому уезду – 9 ружей, 29 сабель, 11 тесаков и 485 пик. И так по всем уездам.

К сожалению, и настоящих добровольцев в ополчении практически не было. Например, будущий декабрист Д.И. Завалишин записал слова одного из таких «добровольцев»:

«Вот если бы, господа, вы нам тогда сказали, что будет сбавка службы, да не будут загонять в гроб палками, да по отставке не будешь ходить с сумой, да детей не будут бесповоротно брать в солдаты, ну, за это бы и мы пошли».

Вот такие были в 1812 году «могучие патриотические силы народных масс». Да и трудно было бы ожидать чего-то иного от совершенно бесправных людей, практически рабов.

* * *

Следует отметить, что губернии, не вошедшие в число шестнадцати «избранных», делали пожертвования деньгами, провиантом и т. д.

Генерал М.И. Богданович утверждает:

«Из дошедших до нас сведений об этой славной эпохе можно заключить, что приношения губерний, не вошедших в состав трех округов ополчения, простирались на сумму не менее 25 миллионов рублей. Но как многие из пожертвований в натуре не оценены и даже не помещены в имеющихся ведомостях, то нет сомнения в том, что эти поставки вместе с денежными приношениями превышали показанное число, по крайней мере, в полтора раза».

Этот же военный историк делает окончательный вывод:

«Следовательно, Россия, несмотря на несколько наборов, сделанных в продолжение 1811 года и первой половины 1812 года, несмотря на разорение неприятелем многих областей империи, <…> принесла на пользу общую не менее ста миллионов рублей».

Н.А. Троицкий называет аналогичную цифру:

«В целом же население страны пожертвовало 100 млн рублей, то есть сумму, равную всем военным расходам империи на 1812 год по государственному бюджету».

Подобные цифры выглядят весьма серьезно, но не стоит забывать, что деньги на войну давали в основном богатые купцы и помещики. Но, жертвуя миллионы, они их тут же возвращали, «ходко и втридорога сбывая свои товары». Ко всему прочему процветало невиданное воровство, и якобы собранные для нужд армии миллионы уходили куда угодно, но не в армейские кассы.

В этом смысле просто вопиющий случай приводит в своих «Записках» генерал А.П. Ермолов. По его словам, генерал Н.О. Лаба, главный провиантмейстер армии, докладывал военному министру, что в Велиже был сожжен склад, в котором содержалось несколько тысяч четвертей овса и 64 000 пудов сена. Все это якобы было сделано с похвальным намерением лишить противника возможности воспользоваться всем этим. Но потом выяснилось, что все это обман, совершенный с целью наживы: склад сожгли пустой, а деньги из казны были положены в карман. По этому поводу боевой генерал Ермолов сказал, что «за столь наглое грабительство достойно бы вместе с магазином сжечь самого комиссионера».

Подобных случаев было великое множество. Это дало историку Е.В. Тарле полное право написать следующие горестные слова:

«Интендантская часть была поставлена из рук вон плохо. Воровство царило неописуемое».

Что же касается радикального предложения генерала Ермолова, то оно было бесполезно: нельзя же было, как пишет Е.В. Тарле, «сжечь все провиантское ведомство в полном составе».

* * *

В 1812 году крепостное крестьянство составляло 23 млн человек, или около 44 % населения империи.

Условия жизни большинства крепостных были просто чудовищными, и, говоря о народном патриотизме в 1812 году, многие историки, как пишет А.И. Михайловский-Данилевский, «активно замалчивают реалии крепостного права, всячески стараясь его приукрасить».

Зачем? Да для создания все того же мифа о «дубине народной войны».

На самом же деле крестьяне были крайне недовольны своим положением и своими господами.

Историк Е.В. Тарле утверждает:

«Конечно, классовая борьба, борьба крепостного крестьянства против помещиков, не прекращалась и в 1812 году, как она не прекращалась ни на один год, ни на один месяц и до и после 1812 года. Но изгнание врага из пределов России сделалось для русского крестьянства первоочередной задачей во всю вторую половину 1812 года.

Хищник, вторгшийся в русские пределы, нес крестьянам не свободу, а новые тяжелые цепи. И русское крестьянство это очень хорошо поняло и по достоинству оценило.

Если русское крепостное крестьянство очень скоро удостоверилось, что от Наполеона ждать освобождения не приходится, то отсюда не следует, что в 1812 году в России не было вовсе крестьянского движения против крепостного права. Оно, бесспорно, было, но не связывало в подавляющем большинстве своих надежд с нашествием <…>

Общее впечатление такое: крестьяне в 1812 году то в одном, то в другом месте восставали против помещиков, как и в предшествующие и последующие годы. Но наличие неприятельской армии в стране, конечно, не усиливало, а, напротив, ослабляло движение против помещиков. Беспощадно грабящий неприятель решительно отвлекал внимание крестьян от помещиков, и мысль о грозящей гибели России, о порабощении всего русского народа иноземным хищником и насильником все более выступала на первый план <…> Чувство родины разгорелось в народе в особенности после гибели Смоленска».

На самом деле все это очередной миф. Крестьянские волнения полыхали в России в 1812 году повсюду, и никакой неприятель не отвлекал внимание крестьян от их главных врагов – помещиков.

Даже советский историк В.И. Бабкин признает, что крестьяне в 1812 году вели борьбу «одновременно с неприятелем и с местными помещиками. Они нападали на имения, забирали хлеб».

Соответственно в 1812 году и помещики больше опасались не французов, а бунта своих крепостных крестьян. В результате, как пишет Е.В. Тарле, «очень многие из помещиков просто убегали из своих деревень в столицы и в губернские города». Французские же военные власти брали под свою защиту русских помещиков и выделяли специальные отряды для подавления крестьянских волнений.

С другой стороны, Наполеон прекрасно понимал «скрытые резервы» этого явления и даже писал своему пасынку генералу Эжену де Богарне:

«Дайте знать, какого рода декрет и прокламацию можно было бы издать, чтобы возбудить восстание крестьян в России и привлечь их на свою сторону».

Рассказывают, что, уже находясь в Москве, Наполеон приказал разыскать в уцелевших архивах все, что касалось крестьянского бунта 1773–1775 гг. При этом особенно его интересовали последние воззвания Емельяна Пугачева. Писались даже проекты подобных воззваний к русскому народу.

В.Н. Курдюмов. Разграбление помещичьей усадьбы

В.В. Верещагин. Пойманные бунтовщики. Руки в порохе? Расстрелять!

А еще Наполеон, разговаривая с мадам Мари-Роз Обер-Шальме^[11], владетельницей очень большого московского магазина женских нарядов и предметов роскоши, спросил ее:

– Что вы думаете об освобождении русских крестьян?

Она ответила, что, по ее мнению, одна треть их, быть может, оценила бы это благодеяние, а другие даже не поняли бы, что им хотят сказать.

– Но разговоры по примеру первых увлекли бы за собою других, – возразил Наполеон.

– Сир, откажитесь от этого заблуждения, – заверила его собеседница. – Здесь не то что в Европе. Русский недоверчив, его трудно побудить к восстанию. Дворяне не замедлили бы воспользоваться этой минутой колебания. Эти новые идеи тут же были бы представлены как противные религии и нечестивые. Увлечь ими было бы трудно, даже невозможно.

В конечном итоге Наполеон отказался от намерения попытаться возбудить бунт русских крестьян, ибо их выступления против своих господ шли и без специальных усилий с его стороны.

Потом он говорил:

– Я веду против России только политическую войну… Я мог бы вооружить против нее самой большую часть ее населения, провозгласив освобождение рабов; во множестве деревень меня просили об этом. Но когда я увидел огрубение этого многочисленного класса русского народа, я отказался от этой меры, которая предала бы множество семейств на смерть и самые ужасные мучения.

* * *

Тем не менее, как подсчитали советские историки, в 1812 году в России было 67 антикрепостнических восстаний, но М. Голденков уверен, что «цифра эта сильно занижена и нуждается в уточнении».

В частности, крестьяне деревни Тростяны Борисовского повета убили своего помещика Глазко вместе со всей семьей в девять человек. Акт расправы с помещиком был совершен при следующих обстоятельствах. При приближении французов крестьяне бежали в лес, за ними последовал и помещик, но он продолжил требовать от них исполнения непосильной работы и подвергать их наказаниям еще более бесчеловечным, чем прежде. В ответ на это разозленные крестьяне расправились с помещиком, а заодно и с его семьей. При этом трупы всех убитых были свалены во дворе имения помещика и сожжены на костре. Барский дом и все хозяйственные постройки тоже были сожжены.

В Лепельском уезде восставшие крестьяне помещика Малышева разгромили усадьбу своего господина, забрали у него хлеб и 5000 рублей денег, крестьяне Порховского и Новоржевского уездов, объединившись в отряд, напали ночью на село Костомары, убили помещика Калюбакина и забрали господское добро…

В Витебской губернии не было ни одного уезда, где бы крестьяне не выступали против своих помещиков.

Маркиз де Пасторе, назначенный Наполеоном интендантом Витебской губернии, в своих «Записках» рассказывает:

«Прикрепление к земле, обязанность отдавать господам часть своего рабочего времени, требование разрешения господина для вступления в брак, запрещение жениться на женщине из другого имения, наказания по усмотрению господина, нещадные телесные наказания по его безапелляционному приказанию, возможность совершенного изменения судьбы человека, состарившегося в занятии каким-нибудь ремеслом, и сдача его в солдаты или матросы – все это мы находим в холодном климате Белоруссии».

Маркиз жалуется на то, что в деревнях Витебской губернии господствовал страшный беспорядок вследствие восстания крестьян, которым «внушили, что свобода не что иное, как крайнее своеволие».

Известно, что витебские дворяне-поляки обратились к Наполеону с просьбой о подавлении беспорядков, нарушавших их права.

Подавляли крестьянские восстания и русские войска. Например, крестьяне Полоцкого уезда разбили карательный отряд поручика Квитковского, посланный на усмирение их восстания. Оно потом было подавлено эскадроном кавалерии, выделенным генералом П.Х. Витгенштейном.

Крестьяне Дризинского уезда, «собравшись во множественном числе и засевши в большой лес, из оного делали нападение на разные неприятельные транспорты и помещиков». И это выступление было подавлено воинской силой. Организаторы выступления Ковзель и Гузик были преданы военно-полевому суду и «к воздержанию других казнены смертью».

* * *

Следует сказать, что Александр I задолго до войны принял меры предосторожности: видя, что война с Наполеоном неизбежна, и опасаясь народных выступлений, он распорядился для их подавления заранее разместить в каждой губернии карательные отряды – «по полубатальону в 300 человек».

Во время войны возмущения крестьян против своих помещиков и поджоги имений имели место в Минской губернии. Французский губернатор города Борисова, отвечая на просьбы этих помещиков, уже в конце июля 1812 года вынужден был выслать в Есьмонскую волость карательный отряд.

Крестьянские волнения происходили в Смоленской, Костромской, Калужской, Орловской, Нижегородской, Казанской, Саратовской и других губерниях.

Даже в Московской губернии происходили волнения. Например, в одном имении в окрестностях Можайска крестьяне убили управляющего-шотландца, разграбили, сожгли дом помещика и разбежались по лесам и соседним деревням. А в имении графа М.А. Дмитриева-Мамонова два крестьянина убеждали товарищей, что они не принадлежат уже графу, так как Бонапарт в Москве и теперь он их государь.

В Архангельском, в имении князя Н.Б. Юсупова, где владелец собрал прекрасную коллекцию произведений искусства, крестьяне усыпали сады обломками статуй из каррарского мрамора работы знаменитых итальянских скульпторов. Спокойствие было восстановлено лишь отрядом конной полиции.

Подобные примеры можно было бы приводить очень долго.

М. Голденков совершенно верно говорит о том, что «война с Наполеоном, как лакмусовая бумажка, наглядно продемонстрировала истинное отношение большинства крестьян к своим хозяевам и что, в принципе, любой завоеватель может быть расценен рабом как освободитель».

* * *

Еще раз подчеркнем, что для подавления крестянских выступлений очень часто использовались регулярные русские войска. Например, в Псковской губернии восставшие крестьяне помещика Репнинского захватили деревню Каменки, а потом составили отряд в 1000 человек, который начал громить помещичьи имения. На подавление его генерал П.Х. Витгенштейн вынужден был послать целый полк. Его командир пытался уговорить крестьян мирно разойтись по домам, но это не помогло. В результате последовала вооруженная расправа и главные «возмутители» были казнены.

В Дорогобужском уезде крестьяне объявили себя свободными, но на их усмирение был послан воинский отряд под командованием полковника Дибича, по приказу которого крестьянские вожаки этого выступления были расстреляны.

Как видим, во всех этих случаях русские крестьяне боролись явно не с «французскими оккупантами». По сути, это больше походило на гражданскую войну…

Как отмечает В.И. Бабкин, «известны случаи, когда дворянство в интересах сохранения своих классовых привилегий становилось на путь измены родине, обращаясь нередко за содействием к неприятелю. Так поступили, например, дворяне Витебской губернии. Испугавшись бунтующих крестьян, они обратились за военной помощью к французскому губернатору в Витебске генералу Шарпантье. И наполеоновский наместник послал по деревням карательные отряды французских войск, которые беспощадно расправлялись с русскими крестьянами, восстанавливая привилегии помещиков».

То же самое происходило и на Смоленщине.

А вот в Волоколамском уезде местная администрация оказалась бессильна перед восставшими крестьянами, и на подавление восстания генерал Ф.Ф. Винценгероде, по праву считающийся первым русским армейским партизаном, выделил аж два полка регулярных войск.

Хорошо известно также антикрепостническое восстание ратников Пензенского ополчения, имевшее место в декабре 1812 года в трех городах губернии – Инсаре, Саранске и Чембаре.

Начальником Пензенского ополчения был отставной генерал-майор Н.Ф. Кишенский. А поводом к восстанию послужил вдруг распространившийся среди ратников слух о том, что будто бы существует царский указ, объявлявший волю всем участникам войны, но командиры-дворяне этот указ скрывают.

Была и еще одна серьезная причина недовольства ратников: их очень плохо кормили.

Это и послужило основной причиной для восстания. Были произведены погромы: разграблено имущество дворян, купцов и разночинцев. При этом ратникам активно помогали местные жители.

О целях этого восстания очевидец событий пензенский помещик И. Шишкин написал потом так:

«Они хотели, истребив офицеров, отправиться целым ополчением к действующей армии; явиться прямо на поле сражения, напасть на неприятеля и разбить его; потом <…> в награду за свою службу выпросить себе прощение и вечную свободу из владения помещиков».

На подавление этого восстания, в котором принимало участие до 7200 человек, в очередной раз были посланы регулярные войска. В результате главные участники волнений (всего более 300 человек) были подвергнуты наказаниям шпицрутенами, палками и кнутами. По воспоминаниям очевидцев, «три дня лилась кровь виновных ратников, и многие из них лишились жизни под ударами палачей! Из уцелевших, оставшихся после наказания ратников часть отправлена в каторжную работу, часть – на поселение, а другие – на вечную службу в дальнейшие сибирские гарнизоны».

* * *

Оставление Москвы вызвало сильное раздражение простого народа против императора Александра. Его сестра, Великая княгиня Екатерина Павловна, писала брату из Ярославля:

«Недовольство достигло высшей степени, и вашу особу далеко не щадят. Судите об остальном по тому, что это доходит до моего сведения. Вас открыто обвиняют в несчастии, постигшем ваше государство, в разорении общем и частных лиц, наконец, в том, что обесчещены и Россия, и лично вы. Не один какой-нибудь класс населения, а все единогласно кричат против вас».

О патриотизме русского дворянства и купечества

Что касается русского дворянства и купечества, то эти группы населения, конечно, были настроены гораздо более патриотически, но их патриотизм в ряде случаев буквально увязал в корысти.

Например, как пишет историк Н.А. Троицкий, московские дворяне «сгоряча пообещали царю пожертвовать 3 млн рублей, но потом выяснилось, что 500 тысяч из них собрать «вскорости не можно», и часть денег вносилась силком еще в 1814 году».

Иные из горе-патриотов позволяли себе говорить: «У меня тридцать тысяч долгу: приношу их в жертву на алтарь Отечества».

Да что там какие-то «иные», если даже брат императора Константин Павлович в 1812 году представил для армии 126 лошадей, потребовав за каждую 225 рублей. Экономический комитет ополчения засомневался, посчитав, что лошади такого качества таких денег не стоят, но император Александр отдал приказ, и Константин Павлович «получил 28 350 рублей сполна». Затем, правда, 45 лошадей были «застрелены немедленно, чтобы не заразить других, 55 негодных велено было продать за что бы то ни было», и лишь 26 лошадей были причислены в Екатеринославский полк.

Конечно же, большинство было совершенно иным. Более того, можно даже утверждать, что Отечественная война 1812 года стала триумфом русского дворянства. Именно оно создало идеологию освободительной войны, составило костяк армии и ополчения. Русское дворянство изумило всю Европу: ведь во многом благодаря ему отсталая феодальная Россия выиграла войну у свободной буржуазной Франции.

Типичный пример – письмо Анны Ивановны Коновницыной (урожденной Корсаковой) своему мужу генералу П.П. Коновницыну. 2 (14) июля 1812 года она писала:

«Мужики все в унынии, все страшатся французов. Сегодня многие приходили, о тебе спрашивают, я, сколь могу, ободряю, что ты там [французов] не допустишь. Тем их успокоила. {…} Я за себя не трушу, Бог нас не оставит, лишь ты бы жив был. Имения все[го] рада бы лишиться, лишь бы любезное Отечество наше спасено было. Лиз^[12] ополчается крепко – дух отечественный страшный в этом ребенке – и жалеет крепко, что не мальчик: пошла бы с радостью служить и Отечество защищать и говорит, что жаль, что братья малы, что не могут государю доброму полезны быть. Иван^[13] говорит: «Я ножами защищаться [буду]». Ну, такой дух во всех наших, и я уже только и думаю: защити Бог Отечество!»

Примеров подобного благородства и самоотверженности было множество. Тем не менее, и это тоже факт, ненависть к дворянам все еще продолжала тлеть в народной среде (со времен Емельяна Пугачева ведь прошло всего 37 лет), и сами дворяне инстинктивно чувствовали эту ненависть. И боялись ее чрезвычайно.

В частности, уже 28 июня (10 июля) 1812 года генерал Н.Н. Раевский писал А.Н. Самойлову:

«Я боюсь прокламаций, чтоб не дал Наполеон вольности народу, боюсь в нашем краю внутренних беспокойств. Матушка, жена, будучи одни, не будут знать, что делать».

С другой стороны, ряд дворян (и это тоже факт), выделенных в то же ополчение на офицерские должности, под разными предлогами уклонялись от явки в части.

Например, поручик 3-го пехотного полка Маклаков, притворившись больным, остался в городе Белом и затем вернулся домой. Комитет ополчения расследовал это дело и признал, что «упомянутый Маклаков с начала существования Тверского ополчения, под предлогом болезни, не был таковым, уклоняется от возложенного на него служения». Командир 1-го полка майор Шишков по истечении срока отпуска тоже «заболел» и не вернулся в полк. Его стали разыскивать. И только спустя несколько месяцев уездный предводитель дворянства донес в комитет, что Шишков был «одержим поносом от простуды, ему приключившимся». Комитет в связи с этим отметил, что поскольку «болезнь эта недолговечная и что в течение сего времени должна уже кончиться, то тверскому господину исправнику предписать с тем, чтоб он его, Шишкова, не приемля ни малейших отговорок, выслал к команде непременно».

Офицер Тульского ополчения

В.И. Бабкин в своей книге о народном ополчении 1812 года указывает на то, что, например, в Тверской губернии из 410 дворян, выделенных в ополчение, в полки явилось всего 236 человек, и укомплектование Тверского ополчения офицерскими кадрами оказалось под угрозой срыва.

И что же делалось? Господ дворян, уклонявшихся от службы в ополчении, не судили строго, а уговаривали, взывая к их патриотическим чувствам.

* * *

Как известно, в те времена многие дворяне состояли в тех или иных масонских ложах. Казалось бы, это их личное дело. Но вот проблема: русское масонство в целом встретило нашествие Наполеона на Россию неоднозначно.

С одной стороны, русские масоны, ориентировавшиеся на Англию, всячески старались толкнуть императора Александра к войне с Наполеоном. Англия была родиной европейского масонства, и она была заинтересована в поражении Наполеона, превратившего революционную республику, созданную трудами французского масонства, снова в монархию. В связи с этим план английского масонства заключался в следующем: сначала столкнуть Наполеона с Россией, добиться поражения Наполеона, а потом обратить усилия масонства на уничтожение монархии в России.

С другой стороны, не все русские масоны разделяли позицию масонов-англичан. Для части русских масонов и революционно настроенной части русского дворянства Наполеон оставался носителем «прогрессивных идей» Великой французской революции, и они хотели, чтобы император французов освободил Россию от ига монархии.

Еще в 1811 году граф Ф.В. Ростопчин подготовил и через великую княгиню Екатерину Павловну передал императору Александру специальную докладную записку. Коротко изложив в ней историю русского масонства, он утверждал, что рядовые члены масонских лож стали жертвами обмана, надеясь «приобрести царствие небесное, куда их прямо введут их руководители».

Этот убежденный противник масонства и франкофоб, воспринимавший все французское как синоним либерального и даже революционного, писал:

«Московские и петербургские масоны поставили себе целью произвести революцию, чтобы играть в ней видную роль, подобно негодяям, которые погубили Францию и поплатились собственной жизнью за возбуждение ими смуты <…> Я не знаю, какие сношения они могут иметь с другими странами, но я уверен, что Наполеон, который все направляет к достижению своих целей, покровительствует им и как-нибудь найдет сильную опору в этом обществе, столь же достойном презрения, сколько опасном. Тогда увидят, но слишком поздно, что замысел их не химера, а действительность, что они намерены быть не посмешищем дня, а памятными в истории, и что эта секта не что иное, как потаенный враг правительства и государей».

Граф Ростопчин предупреждал императора Александра, что русские масоны и русские якобинцы распускают ложные слухи о том, что Александр будто бы разрешил проникнуть в Россию Наполеону с тем, чтобы, опираясь на наполеоновскую армию, дать всем свободу.

«Все злые слухи, – писал Ростопчин Александру, – распускаемы с целью обвинить вас, все это идет от мартинистов^[14] и всех неистовее университет, состоящий из якобинцев-профессоров и воспитанников».

Граф Ростопчин был уверен, что источник смуты – это профессора университета. Да и сардинский посланник Жозеф де Местр, семнадцать лет проведший в Санкт-Петербурге и хорошо знавший представителей русского высшего слоя, говорил, что «Россию погубит Пугачев, который выйдет из университета».

Б.П. Башилов в своей «Истории русского масонства» пишет:

«Русские якобинцы ждали Наполеона как силу, которая сломит остатки самодержавной власти Александра и утвердит конституционный образ правления, о котором русская аристократия не переставала мечтать со времени смерти Петра I. Русские масоны и «прогрессивно» мыслящие военные еще во время нашествия Наполеона готовы были изменить русскому царю, как это они сделали спустя сто лет, в 1917 году, во время войны с Германией».

Русские масоны, находившиеся в зависимости от французских (Наполеон и Кутузов, кстати, тоже были масонами), старались оказать влияние на ход войны в позитивном для Наполеона смысле.

К сожалению, историки обычно обходят этот вопрос молчанием, но известно, что именно масоны распространяли листовки с речью Наполеона, в которой имелись такие слова:

«Не пройдет и шести месяцев, как две северные столицы, Москва и Петербург, узрят в своих стенах победителей всего мира».

В сохранившемся письме В.И. Бакуниной подруге утверждается, что имеется немало лиц, ждущих победы Наполеона.

«Наполеон, – пишет она, – слишком хорошо обо всем осведомлен. Вот еще несчастие для России – иметь столько предателей. Их подозревают, но боятся еще называть».

Далее Варвара Ивановна рассказывает о поведении графа Ростопчина в Москве:

«Не могу не сказать вам несколько слов о графе Ростопчине, который замечательно ведет себя в Москве. Все обожают его за его популярность, он так умело и так умно себя ведет, что не оставляет ничего желать. Однажды ему доложили, что одна известная владелица модного магазина держала весьма вольные речи и не говорила ни о чем ином, как о предстоящем приходе Бонапарта, о свободе, которую он дарует всем, и пр. Эти слова были доложены графу Ростопчину, который с трудом поверил им, так как эта женщина, всем известная и очень богатая, рисковала все потерять. Тем не менее он ее вызвал, спросил ее, неужели она держала подобные речи. Она, ничуть не смущаясь, подтвердила. Он тогда спросил ее, раз она так уверена в его приходе в Москву, какой дорогой придет он. «Можайской, граф». – «Можайской? Хорошо же – чтобы достойно принять его, сударыня, вы будете так добры поддерживать ее в порядке и чистоте». Она попробовала было сопротивляться, но он присудил ее к неделе работы. Она попросила у него позволения переодеться. Он сказал: «Нет, сударыня, я слишком вежлив, чтобы заставить вас снять ваше нарядное платье и причинить вам это затруднение. Именно в этом наряде, в сопровождении двух драгун, вы отправитесь на шоссе». Когда княгиня Голицына явилась к нему просить за эту женщину, он сказал ей, что это невозможно, но что, раз княгиня так уж за нее заступается, он разрешит ей присоединиться к ней».

* * *

А. Мартыненко в своей книге «Тайная миссия Кутузова» вообще доходит до того, что обвиняет русских масонов в предательстве. Постоянно указывая на то, что Михаил Илларионович был масоном, этот автор утверждает, что и Москва была сдана масону Наполеону русскими масонами. Он пишет:

«Вообще все русское масонство стало представлять собой лагерь неприятеля: они переходили на прямое подчинение Парижу, с которым Александр каким-то непонятным тогда еще образом все же вознамеривался воевать».

Масонами у А. Мартыненко являются и Барклай де Толли, и генерал Раевский, и многие другие…

В своем обличительном запале этот автор утверждает, что «главнокомандующий русской армией на поверку оказался иностранным шпионом».

Короче говоря, согласно версии А. Мартыненко, в русской армии масонами и шпионами были все, за исключением графа Ростопчина (его автор почему-то называет Растопичным), который «оказался практически единственным на противоборствующей масонам стороне, а посему впал в немилость практически всех без исключения «историков» – что дореволюционных, что послереволюционных».

По-видимому, и все историки, когда-либо писавшие о войне 1812 года, тоже были масонами…

В своих обличениях А. Мартыненко заходит очень далеко. Он даже делает ряд удивительных открытий. Например, на странице 141 своей книги он воспроизводит картину всем хорошо известного художника и дает под ней следующую подпись: «Бородинское сражение. Отбита последняя атака неприятеля, и стало уже для многих очевидно: русской армией одержана победа».

В.В. Верещагин. Конец Бородинской битвы (1900)

Выглядит это потрясающе, ибо приведена известная картина Василия Верещагина, на которой изображены… французские солдаты, размахивающие киверами, ружьями и знаменами и отмечающие тем самым взятие Курганной высоты, ключевой позиции русских на Бородинском поле.

Кстати сказать, вышеприведенная история – это, как и случай с «убийством» Багратиона, еще один типичный пример того, как из ничего создаются мифы.

* * *

И все-таки русское дворянство, надо отдать ему должное, выступило в войне 1812 года как более или менее организованное целое.

С другой стороны, русское купечество хоть и выражало патриотические чувства, но, как пишет П.А. Берлин, один из авторов книги «Отечественная война и русское общество», стояло «темной массой статистов на заднем плане исторических событий».

И это удивительно, ведь война сильно задела это «темное царство». Соответственно с самого начала русское купечество должно было смотреть и смотрело на нее как на источник возможных экономических обогащений или разорений. Как говорится, кому что…

Графу Ф.В. Ростопчину, генерал-губернатору Москвы, да и вообще русскому дворянству купечество рисовалось в не самом лестном виде толстосумов, которых словами патриотического убеждения нужно было «подвинуть на дела щедрого благотворения».

Грубо говоря, простой народ должен был поставлять солдат, дворяне – командиров, а купечеству отводилась роль финансистов Отечественной войны.

В своей речи, произнесенной в середине июля 1812 года, Ф.В. Ростопчин обратился в дворянском собрании к дворянам. Апеллируя к их патриотическому разуму и чувству и указывая широким жестом на зал, где собрались купцы, он уверенно воскликнул:

– Оттуда польются к нам миллионы, а наше дело выставить ополчение и не щадить себя!

И миллионы «оттуда» действительно полились. Например, московское купечество пожертвовало на оборону 10 миллионов рублей – сумму, по тем временам огромную. Были значительные пожертвования деньгами также от купечества других губерний.

Как видим, Ф.В. Ростопчин был спокоен за «свое» купечество. Он был уверен, что русские купцы совершенно невосприимчивы к той «заразе», которая, к его глубокому возмущению, проникала в Россию с Запада.

Граф Ростопчин писал:

«Купцы и крестьяне хотя и подвержены всем известным болезням, кроме нервов и меланхолии, но еще от иноземства кое-как отбиваются, и сия летучая зараза к ним не пристает».

Итак, в 1812 году русское купечество в основном жертвовало денежные средства и пассивно ожидало развязки происходивших грандиозных исторических событий. И напрасно Е.В. Тарле пишет, что «купечество, тот «средний класс», который Наполеон рассчитывал найти в Москве, обнаружило дух полной непримиримости к завоевателю».

Офицер мещанской сотни Московского ополчения

На самом деле чем дальше развивались военные действия, тем больше поднимались цены на все товары внутри России. И связано это было в значительной степени с тем, что русское купечество сумело широко использовать войну для своего обогащения. Дело в том, что в высшем русском обществе стало признаком хорошего патриотического тона покупать только русские товары и только в русских лавках. Иноземным товарам был объявлен патриотический бойкот. Как результат: мука в Санкт-Петербурге подорожала с 18 до 25 рублей за пуд, сукно – с 35 до 50 рублей за аршин, сахар вообще сделался недоступной роскошью – до 80 рублей за пуд.

Понятно, что городское население было возмущено громадным и внезапным ростом цен на все товары вообще и на предметы первой необходимости в частности. И оно винило в этом купцов.

Но что самое возмутительное, резко повысились цены на вооружение, амуницию и продовольствие для войск. Это была типичная спекуляция. Например, до патриотических воззваний императора Александра и объявления об ополчениях сабля в Москве стоила 6 рублей и дешевле, а после воззваний и учреждения ополчений – 30 и даже 40 рублей. Ружье тульского производства до воззваний царя стоило от 11 до 15 рублей, а после воззваний – 80 рублей; пистолеты повысились в цене в пять-шесть раз.

Русские купцы видели, что голыми руками отразить нашествие Наполеона нельзя, и бессовестно воспользовались этим для своего обогащения. При этом каких-то больших успехов в области политического сознания или классового сплочения купечество не сделало.

А после войны купцы мгновенно подсчитали свои потери и, возвратясь на пепелище Москвы, подали на имя генерал-губернатора перечень уничтоженного имущества и его стоимость. Например, купец 1-й гильдии А. Ценкер выставил счет на 787 057 руб. 50 коп., А. Корзинкин – на 388 542 руб. 37 коп., И. Лобанов – на 343 280 руб. 00 коп., М. Абдулов – на 373 580 руб. 00 коп., П. Кожевников – на 1 524 800 руб. 00 коп.

Невозможно сказать, насколько честно указывалась сумма, но скрупулезность в подсчете с точностью до копеек вызывает недоумение. Для информации: по распоряжению генерал-губернатора Москвы Ф.В. Ростопчина простым жителям, разоренным неприятелем, полагалось содержание в сумме: 25 копеек – благородным и 15 копеек – разночинцам.

В связи с вышеизложенным просто смешно выглядят заявления вроде того, что общенациональный подъем народных масс, выступивших на защиту Отечества, стал главной причиной победы России в войне 1812 года.

Глава 8
Мифы о контрнаступлении Кутузова

О странной «активности» Кутузова

Но вернемся к военным действиям.

Как известно, 20 сентября (2 октября) 1812 года русская армия, оставившая Москву, расположилась лагерем на позиции у деревни Тарутино (на юго-западе от Москвы, в нынешней Калужской области). Потом Наполеон послал к М.И. Кутузову своего генерала Лористона для переговоров о мире, но нужного результата тот не добился.

А потом Наполеон вынужден был оставить сгоревшую Москву.

Существует мнение, что после этого М.И. Кутузов предпринял гениальное контрнаступление, что в конечном итоге и привело к полному разгрому Наполеона. Историк П.А. Жилин даже утверждает, что «контрнаступление русской армии, успешно осуществленное под руководством фельдмаршала М.И. Кутузова, явилось решающим событием Отечественной войны 1812 года».

На самом деле все обстояло не совсем так. Более того, можно даже утверждать, что никакого контрнаступления, по сути, и не было.

Начнем с того, что М.И. Кутузов, как пишет историк А.А. Кожевников, – это человек, «дороживший каждым днем промедления военных действий и не желавший вызывать на них неприятеля».

Обосновавшись в Тарутине, он, даже узнав о выступлении наполеоновской армии из Москвы, не сделал ничего. Точнее, он, как всегда, выслушивал советы своих генералов, но ничего не предпринимал до тех пор, пока не вмешался император Александр, потребовавший дать наступательный бой.

Что это был за наступательный бой, мы сейчас увидим.

Прежде всего Михаил Илларионович создал вокруг себя малоприятную обстановку: в армейских штабах, как отмечает В.М. Безотосный, «бушевали нешуточные страсти, разыгрывались различные закулисные комбинации, а причина таилась в оскорбленном честолюбии и непомерных амбициях генералов».

В этом смысле потрясает признание генерала Н.Н. Раевского, который в одном из своих писем того времени написал:

«Я в главную квартиру почти не езжу, она всегда отдалена. А более для того, что там интриги партий, зависть, злоба, а еще более во всей армии эгоизм, несмотря на обстоятельства России, о коей никто не заботится».

Более того, в донесениях, поступавших из Тарутина в Санкт-Петербург, по словам В.М. Безотосного, «фигурировало и обвинение, что главнокомандующий спит по 18 часов в сутки».

Конечно же, боевых генералов все это страшно раздражало, ибо настала пора решительных действий, а вот их-то и не последовало. Как пишет историк А.Ю. Бондаренко, «кто-то должен был взять на себя инициативу, но это оказалось не так-то просто: войска свыклись со своей полумирной жизнью, и вновь идти умирать никому особо не хотелось».

Как ни странно, инициативу на себя взял Наполеон, который решил нанести поражение главной русской армии, чтобы обезопасить свои тылы во время возможного отхода на зимние квартиры к Смоленску и даже к Вильно.

Когда об этом доложили М.И. Кутузову, тому просто ничего другого не оставалось, как попытаться преградить путь наполеоновским войскам.

* * *

Для начала авангард Наполеона под командованием маршала Мюрата вышел к реке Наре и атаковал русские позиции. По отзывам современников, главная диспозиция М.И. Кутузова «была написана очень длинно и с излишними подробностями». Кроме того, генерал Беннигсен, командовавший войсками правого фланга русских, по которому пришелся главный удар противника, не преминул и сам написать диспозицию, сильно отличавшуюся от главной. Но, как это обычно и бывает, реальный бой разыгрался совсем не по диспозиции. В частности, генерал В.В. Орлов-Денисов с 14 полками кавалерии прождал в назначенном месте несколько часов, а потом решил действовать самостоятельно.

Несмотря на отсутствие поддержки, первый натиск русской кавалерии оказался очень удачен, и французы были отброшены. Но затем казаки Орлова-Денисова, как обычно, занялись грабежом, и это дало возможность противнику прийти в себя. Последовала контратака, казаки беспорядочно отступили, но тут им на помощь начали подходить войска 2-го корпуса генерала К.Ф. Багговута. Русская пехота пошла вперед, но была встречена артиллерийским огнем. Генерал Багговут при этом был убит. После этого на место боя прибыл Л.Л. Беннигсен.

К.Ф. Багговут

Впрочем, видя неудачу русских войск, он не предпринял никаких решительных мер, вследствие чего часть 2-го корпуса оставалась в бездействии под огнем противника в течение часа. Все это время генерал Беннигсен ждал выступления 4-го корпуса генерала А.И. Остерман-Толстого, который, согласно его диспозиции, должен был вступить в бой одновременно со 2-м корпусом.

Когда наконец подошел 4-й корпус, авангард французов уже начал отступление в полном боевом порядке. После этого генерал Беннигсен потребовал, чтобы главнокомандующий двинул вперед главные силы, но Михаил Илларионович отказался делать это, отрядив для преследования лишь часть легкой кавалерии, а остальные войска были возвращены в Тарутинский лагерь.

Во время отступления французских войск к Спас-Купле не произошло никаких серьезных военных действий. В результате общий успех боя оказался ничтожен: противники потеряли примерно по 1500–2500 человек.

В связи с этим историк А.А. Кожевников пишет:

«Трудно объяснить поведение Кутузова и отказ его двинуть главные силы. Невольно возникает мысль, не желал ли он выставить на вид бездарность Беннигсена, который не сумел с превосходными силами и при очень выгодной для него боевой обстановке довести бой до решительных результатов. Но это, конечно, только предположение. Очень возможно, что совершенно добросовестно, видя отступление французов, он считал силы Беннигсена вполне достаточными для решительного поражения. Не мог он в минуту боя знать о том, что отряд Орлова-Денисова будет почти бездействовать во время отступления неприятеля и что Дорохов совсем не примет участия в битве. Наконец, его нерешительность объясняют тем, что во время самого боя им было через партизанские отряды получено известие о выступлении Наполеона из Москвы. Так как было неизвестно, по какому он выступит направлению, то Кутузов, боясь обхода, не решился отводить свои главные силы далеко от укрепленного Тарутинского лагеря».

В любом случае Л.Л. Беннигсен был настолько взбешен действием (точнее – бездействием) Кутузова, что после боя «не счел даже нужным соблюсти перед ним воинскую вежливость и, принимая от него поздравление с победой, не слез даже с лошади». Более того, он даже в частных беседах обвинил Кутузова в том, что тот умышленно задержал корпус Остерман-Толстого.

В боевых действиях на юго-западе от Москвы, как отмечает автор книги «Наполеон: попытка № 2» А.П. Никонов, «Кутузов не только не помог Беннигсену сражаться и победить, но и запретил стоящему на левом фланге Милорадовичу помогать Беннигсену. И это опять-таки в натуре Кутузова: а вдруг Беннигсен и вправду победит? Тогда вся слава достанется ему! А это для Кутузова – как ножом по сердцу».

Более того, Кутузов, как пишет Е.В. Тарле, «по злостному капризу» не только не дал в нужный момент подкрепление, но и приказал войскам отступить и вернуться на свои Тарутинские позиции. Естественно, генерал Л.Л. Беннигсен был вне себя от ярости:

«Я не могу опомниться! – писал он жене. – Какие могли бы быть последствия этого прекрасного, блестящего дня, если бы я получил поддержку <…> Тут, на глазах всей армии, Кутузов запрещает отправить даже одного человека мне на помощь, это его слова. Генерал Милорадович, командовавший левым крылом, горел желанием приблизиться, чтобы помочь мне, – Кутузов ему запрещает <…> Можешь себе представить, на каком расстоянии от поля битвы находился наш старик! Его трусость уже превосходит позволительные для трусов размеры, он уже при Бородине дал наибольшее тому доказательство, поэтому он и покрыл себя презрением и стал смешным в глазах всей армии».

* * *

Наполеон выступил из Москвы 7 (19) октября 1812 года, и пошел он по Старой Калужской дороге, где в Воронове стоял отступивший из-под Тарутина авангард маршала Мюрата. Потом, не доходя до Воронова, Наполеон повернул на запад и перешел по берегу Пахры на Новую Калужскую дорогу. Потом Наполеон занял Боровск, намереваясь идти дальше на Калугу, где располагались богатые провиантские магазины.

Русские решили предупредить неприятеля в Малоярославце, чтобы не дать ему пройти на юг.

Соответственно 11 (23) октября 6-й корпус генерала Д.С. Дохтурова двинулся из Тарутина к Малоярославцу.

О том, что произошло дальше, князь Н.Б. Голицын рассказывает так:

«Фельдмаршал <…> отрядил 6-й корпус генерала Дохтурова для защищения этого важнаго пункта, и вслед за сим выступил со всею армиею туда же. 12 октября освятило последнее покушение Наполеона, которым, если бы оно удалось, он мог еще спасти свою армию, заведенную в такой отдаленный край, в самое неблагоприятное время года. Корпус Дохтурова выдержал с большим мужеством весь натиск гораздо превосходнейшего неприятеля, и город Малоярославец в продолжение этой упорной битвы переходил несколько раз из рук в руки. Между тем вся армия наша успела выстроиться к вечеру позади города. Ночь прекратила кровавое сражение. На другой день, 13 октября, мы заняли выгодную позицию в уверенности, что неприятель возобновит свою атаку».

К этому он добавляет:

«Удивление наше было чрезвычайно, когда мы узнали, что Наполеон решился отступить и направил свой путь на Смоленскую дорогу, столько раз опустошенную. Наконец час освобождения настал: сердца наши исполнились радости и надежд».

Это значит, что 13 (25) октября 1812 года Наполеон с остатками своей армии начал отступать в направлении Смоленска, и с этого момента, как пишет Е. Гречена, «начался заключительный этап войны, в котором М.И.Кутузов в очередной раз проявил себя как полководец, ненавидевший активные действия».

Уточним: в тот момент у Кутузова было 87 000 человек при 622 орудиях плюс 28 казачьих полков, то есть еще примерно 14 000 человек.

У Наполеона же на момент выхода из Москвы было 116 000 человек (включая нестроевых) и 569 орудий.

Как видим, у Наполеона уже не было серьезного превосходства в силе, как в начале войны. Несмотря на это, М.И. Кутузов и здесь не стал наносить противнику решительный удар.

Малоярославец несколько раз переходил из рук в руки. Очевидцы говорят, что это происходило восемь раз и от города остались лишь груды развалин. При этом М.И. Кутузов с главными силами стоял в нескольких километрах от города, а потом вообще приказал двинуться на Калугу, так как якобы боялся, что неприятель обойдет его с фланга.

Получается, что в сражении под Малоярославцем, которое стало третьим по масштабам за всю историю войны 1812 года, после Бородина и Смоленска, Михаил Илларионович не просто оставил город, но и отступил к югу. При этом в своем донесении императору Александру он фальсифицировал результат сражения, объявив, что Малоярославец остался у русских.

А дальше вообще происходило нечто удивительное. Как известно, Наполеон находился в Малоярославце до 15 (27) октября, а потом двинулся на север. При этом Кутузов продолжил отступать на юг. Это выглядит невероятным, но с обеих сторон имело место отступление от отступающего противника…

Считается, что маневры М.И. Кутузова под Малоярославцем стали крупной стратегической победой русской армии, которая завладела инициативой, не допустила выхода противника в южные губернии и вынудила его к отступлению по разоренной Смоленской дороге, что имело для наполеоновской армии фатальные последствия из-за острых проблем со снабжением.

На самом деле все решил генерал Д.С. Дохтуров и его 6-й корпус. При этом, сражаясь за Малоярославец, он постоянно направлял к главнокомандующему гонцов с просьбой срочно прислать подкрепления.

Не получив их, генерал сказал: «Наполеон хочет все же пробиться, но он пробьется только по моему трупу».

Позднее, когда город уже несколько раз перешел из рук в руки, Дохтурова подкрепил 7-й корпус генерала Н.Н. Раевского. К этому времени, правда, ему противостояла уже вся наполеоновская французская армия. Основные же силы М.И. Кутузова так и не двинулись с места. Генерал Дохтуров умолял Кутузова поспешить, но безрезультатно.

Сражение под Малоярославцем

В своих «Записках» генерал А.П. Ермолов, находившийся в тот день рядом с Д.С. Дохтуровым, рассказывает:

«Испросивши позволение генерала Дохтурова, я поручил генерал-адъютанту графу Орлову-Денисову от имени моего донести фельдмаршалу во всей подробности о положении дел наших и о необходимости ускорить движение армии, или город впадет во власть неприятеля. Армия стояла на реке Протве у села Спасского. Неприятным могло казаться объяснение мое фельдмаршалу, когда свидетелями были многие из генералов. Он отправил обратно графа Орлова-Денисова без всякого приказания.

Не с большою благосклонностью принят был вторично посланный от меня (также многие из генералов находились при фельдмаршале), и с настойчивостию объясненная потребность в скорейшем присутствии армии могла иметь вид некоторого замечания или упрека. Он с негодованием плюнул так близко к стоявшему против него посланнику, что тот достал из кармана платок, и замечено, что лицо его имело более в том надобности».

Потрясающее свидетельство! Оказывается, М.И. Кутузов не только не ускорил движение основной армии, но и даже плюнул в лицо того, кто доставил ему просьбу об этом. Тут уж, как говорится, не убавить и не прибавить…

Некоторые историки утверждают, что генерал Дохтуров пошел к Малоярославцу, не ожидая приказания. Но это не так – такой приказ был. И Дмитрий Сергеевич, несмотря на отсутствие поддержки, с честью выполнил поставленную задачу.

В течение всего сражения он находился в самых «горячих точках». Адъютанты умоляли его поберечь себя, но генерал не обращал на это внимания. Он обещал, что Наполеон не пройдет, и он сдержал свое слово.

После Малоярославца Д.С. Дохтуров написал своей жене:

«Целый день я был в сем деле, устал как собака, но, слава Богу, совершенно здоров и невредим. Наши дрались славно, много у нас ранено и убито, но у нашего злодея несравненно более. Я все сделал, что мог; пока не прислали подкрепления, с одним моим корпусом мне было весьма трудно».

В результате французы потеряли под Малоярославцем от 5000 до 7000 человек, а русские – примерно столько же или чуть больше. Но Наполеон в конце концов прекратил бой и отошел от Малоярославца. Войска его остались на левом берегу реки Лужи и вынуждены были двинуться на запад, по Старой Смоленской дороге, разоренной еще при наступлении на Москву. Воздавая почести подвигу Д.С. Дохтурова, император Александр I наградил его за это сражение орденом Святого Георгия 2-й степени.

И все же в конечном итоге русская армия не смогла одержать решительной победы ни под Тарутином, ни под Малоярославцем. При этом М.И. Кутузов с упорством, достойным лучшего применения, придерживал свои основные силы и старался не втягивать их в бой с остатками армии Наполеона.

А вот то, что последовало после 15 (27) октября, когда обе армии начали отступать в направлении друг от друга, историк Н.А. Троицкий называет «парадоксальным, беспримерным в истории войн фактом».

В самом деле, отступая от отступающего противника, М.И. Кутузов не только не вел никакого контрнаступления, но и дал Наполеону огромный выигрыш во времени, а также возможность оторваться от русской армии.

Медлительность М.И. Кутузова труднообъяснима. «Поведение фельдмаршала приводит меня в бешенство» — так написал по этому поводу британский генерал Роберт Вильсон, находившийся наблюдателем при главном штабе русской армии.

* * *

В сражении под Вязьмой 22 октября (3 ноября) 1812 года М.И. Кутузов выступил в характерной для него манере: он, как пишет В.И. Левенштерн, «остался безучастным зрителем этого боя».

Это бездействие главнокомандующего не позволило генералу М.А. Милорадовичу, командовавшему авангардом, отрезать под Вязьмой как минимум один, а то и два-три наполеоновских корпуса.

В сражении под Красным 4–6 (16–18) ноября получилось примерно то же самое. Как отмечает В.М. Безотосный, «главные силы Кутузова фактически не участвовали в трехдневных боях».

В обоих случаях М.И. Кутузов, как и под Малоярославцем, стоял с основными силами на близком расстоянии (примерно в восьми кмлометрах), но с места не двигался.

Маршал Ней в сражении под Красным

У военного историка генерала А.И. Михайловского-Данилевского имеется следующая версия произошедшего. Якобы М.И. Кутузов не знал о намерениях Милорадовича произвести атаку, «что явилось следствием недоразумения. Милорадович 21-го числа составил донесение фельдмаршалу, конверт был послан в главную квартиру и при вскрытии найден пустым, так как донесение забыли вложить».

О пресловутом пустом конверте пишут и некоторые другие. А, например, генерал А.П. Ермолов в своих «Записках» утверждает, что Милорадовичу вообще были свойственны беспорядки, каких он не видывал в своей жизни «и с которыми Милорадович не мог разлучиться ни на одну минуту. В ежедневной дислокации войск авангарда назначалась его квартира, и ни одного раза он в ней не находился. Посылаемые за приказаниями офицеры, сталкиваясь по дорогам, его разыскивали».

Этому созвучно и утверждение Д.В. Давыдова:

«Беспорядок в командуемых им войсках был всегда очень велик; он никогда не ночевал в заблаговременно назначаемых ночлегах, что вынуждало адъютантов подчиненных ему генералов, присылаемых за приказаниями, отыскивать его по целым ночам».

Обвинения серьезные. Но тут стоит заметить, что при этом Михаил Андреевич побеждал и самых высокоорганизованных противников, в том числе и, пожалуй, самого педантичного из них – маршала Даву.

А в трехдневном сражении под Красным Милорадовичу опять пришлось «выкручиваться» одному. Но при этом М.И. Кутузов, вновь фактически не участвовавший в боях, именно за успехи под Красным был наречен «Смоленским» и награжден орденом Святого Георгия 1-й степени. Почему? Это тема отдельного разговора, но если говорить коротко – таков уж был этот человек…

Что же касается М.А. Милорадовича, то он был награжден орденом Святого Георгия 2-й степени.

Генерал Н.Н. Раевский, кстати сказать, тогда возмущался:

«Кутузов, князь Смоленский, грубо солгал о наших последних делах. Он приписал их себе и получил Георгиевскую ленту».

* * *

Как видим, ни о каком контрнаступлении Кутузова не было и речи.

По определению, контрнаступление – это один из основных видов военных действий (наряду с наступлением, обороной и встречным боем). Отличием от простого наступления здесь является то, что сторона, намеренная перейти в контрнаступление, сначала максимально изматывает противника, а потом неожиданно для противника захватывает инициативу и навязывает ему свою волю.

Никакого захватывания инициативы и навязывания своей воли Наполеону не было. Не было в результате такого вот «контрнаступления» и взятия противника в «котел». Не было ни срыва его наступательных действий, ни решающего сокрушительного удара…

На самом деле М.И. Кутузов из оборонительного положения медленно перешел в движение за противником. Он со своей главной армией лишь неторопливо следовал за отступавшим Наполеоном. Причем – на значительном от него расстоянии. И это правильнее было бы назвать «параллельным преследованием». Никаких иных задач перед собой Кутузов не ставил. Строго говоря, контрнаступление в 1812 году предпринял адмирал П.В. Чичагов, и об этом будет рассказано ниже.

Как пишет С.В. Шведов, Кутузов «не хотел пересекать путь неприятелю до момента его полного истощения и разложения и явно вводил в заблуждение императора Александра».

Этот же историк делает заключение о том, что Михаил Илларионович «нашел свой, менее рискованный путь к победе. Он заключался в том, чтобы создать условия для бегства неприятеля, постоянно угрожая ему с флангов и одновременно преследуя».

Отступление наполеоновской армии

А вот многие другие специалисты, говоря об этом «странном» поведении М.И. Кутузова, используют выражение «золотой мост». Подразумевается, что в конце войны 1812 года он построил «золотой мост» противнику, то есть умышленно позволил ему уйти. Впервые это выражение появилось в разговоре Михаила Илларионовича с генералом Робертом Вильсоном. Тогда Кутузов сказал:

– Ваши соображения меня не убеждают. Я лучше желаю построить «золотой мост» моему неприятелю, нежели поставить себя в такое положение, чтобы получить «укол шпагой».

Фраза эта не может трактоваться как-то иначе – Кутузов понимал, что если загнать Наполеона «в угол», то он может нанести неожиданный удар. И Кутузову это было явно не нужно. Он боялся Наполеона и не любил рисковать. Никогда не любил…

Был ли виноват адмирал Чичагов в неудаче операции на реке Березине

Последнее «недоразумение» войны 1812 года имело место на реке Березине.

Казалось бы, вот она – победа! Русские войска вполне могли преградить путь отступавшему Наполеону. И все! Конец войне, конец зарвавшемуся Бонапарту!

Карл фон Клаузевиц авторитетно заявляет:

«Никогда не встречалось столь благоприятного случая, как этот, чтобы заставить капитулировать целую армию в открытом поле».

Но, к сожалению, ничего подобного не произошло: Наполеону удалось навести мосты и переправить на спасительный правый берег реки основную часть войск. И конечно же, очень быстро был найден виновник этого серьезного стратегического просчета. Им не без участия М.И. Кутузова «назначили» адмирала П.В. Чичагова.

* * *

Но что же произошло на самом деле?

Согласно плану, составленному в Санкт-Петербурге, все русские армии должны были одновременно и решительно перейти в наступление, чтобы, разбив войска, охранявшие тылы Наполеона, преградить ему путь отступления. Главная роль тут выпадала на долю Дунайской армии адмирала Чичагова, которому следовало овладеть Минском, занять линию реки Березины и преградить там путь отступления наполеоновской армии. Для выполнения этой задачи Чичагову предписывалось устроить у Борисова укрепленный лагерь и войти в контакт с П.Х. Витгенштейном, который должен был «замкнуть кольцо» с севера.

Отметим, что в армии П.В. Чичагова было только 32 000 (по другим данным – 27 000) человек, в том числе более трети кавалерии, которая не могла эффективно действовать на лесистых и болотистых берегах Березины. При этом у Кутузова, шедшего с востока, в тот момент имелось более 50 000 человек (по другим данным – около 70 000), а у Витгенштейна – около 40 000 человек.

Нетрудно подсчитать, что под общим командованием М.И. Кутузова находилось от 120 000 до 140 000 человек. Наполеон же, даже присоединив к себе корпуса маршалов Удино и Виктора, имел лишь 40 000 боеспособных солдат и офицеров, а также примерно 35 000–40 000 безоружных и больных, которые уже давно не только не помогали армии, но даже мешали ей.

К сожалению, даже имея такое серьезное превосходство в численности, Михаил Илларионович не показал ни малейшего желания вступать в открытый бой с Наполеоном. Действия его главной армии, измотанной и поредевшей пуще наполеоновской, ограничивались лишь преследованием отступавших, да еще находясь при этом на значительном расстоянии.

П.В. Чичагов

17 (29) сентября армия генерала А.П. Тормасова была соединена с армией адмирала Чичагова под общим командованием последнего. Примерно в это же время отдельный корпус П.Х. Витгенштейна был увеличен до 50 000 человек при 170 орудиях.

Адмиралу Чичагову при этом был отдан приказ оставить обсервационный корпус (фактически войска Тормасова) против австрийских войск князя Шварценберга, а с «другой частью обратиться через Минск на Борисов».

В письме главнокомандующего к Чичагову было сказано:

«Поспешите к общему содействию, и тогда гибель Наполеона неизбежна».

4 (16) ноября 1812 года П.В. Чичагов, как и предписывалось, занял Минск, где захватил огромные запасы продовольствия, пороха и свинца, приготовленные для армии Наполеона, а также большой госпиталь (а вместе с ним более 2200 пленных). Отметим, что Минск в то время был одним из крупнейших тыловых пунктов снабжения неприятеля, и его потеря резко ограничила возможные пути отступления французов и их союзников.

Историк С.В. Шведов пишет:

«Минск и огромные склады продовольствия попали в руки противника. Удар неожиданный. Наполеон надеялся, что этот важный этапный пункт надежно защитит Шварценберг. Но тот ушел на помощь Рейнье, и Чичагов сумел проскочить со своими главными силами в образовавшийся открытый проход между французским флангом и центром и вытеснил из Минска гарнизон к Борисову. Снова нависла реальная угроза, что русским удастся преградить путь отхода Великой армии у Березины».

9 (21) ноября авангард Чичагова под командованием генерала К.О. Ламберта после упорных боев захватил Борисов, нанеся поражение польской дивизии генерала Домбровского.

У Домбровского был четкий приказ Наполеона – любой ценой удержать Борисовский плацдарм. Но он не смог удержать контроль над важнейшей переправой через Березину. Десять часов он храбро противостоял трем дивизиям армии П.В. Чичагова. Не получилось…

При этом генерал Ламберт был ранен. На следующий день армия Чичагова полностью заняла линию Березины и начала переправу на другой берег.

Казалось бы, все – положение безвыходное, мышеловка захлопнулась!

Чичагов даже издал специальный приказ на случай пленения Наполеона:

«Наполеонова армия в бегстве, виновник бедствий Европы с нею; мы находимся на путях его; легко быть может, что Всевышнему угодно будет прекратить гнев свой, предав его нам; почему желаю я, чтоб приметы сего человека были всем известны. Он росту малого, плотен, бледен, шея короткая и толстая, голова большая, волосы черные; для вящей же надежности ловите и приводите ко мне всех малорослых. Я не говорю о награде за сего пленника. Известные щедроты монарха нашего за сие ответствуют».

Но, как потом выяснилось, предполагаемая мышеловка захлопнулась лишь с одной стороны: в Борисове Чичагов так и не дождался ни Кутузова, ни Витгенштейна.

Возникает вопрос – почему?

Перед тем как ответить на него, расскажем, что 11 (23) ноября корпус маршала Удино выбил авангард Чичагова из Борисова, и после этого для Наполеона вновь открылся путь к отступлению на запад.

Чичагов, потеряв в Борисове более 2000 солдат, отступил обратно за Березину, взорвав за собой борисовский мост. А 12 (24) ноября к Березине подтянулись основные силы Наполеона, включавшие теперь еще и корпуса Виктора с Удино.

13 (25) ноября рядом искусных маневров Наполеону удалось отвлечь внимание Чичагова к юго-востоку от Борисова. С этой целью по приказу Наполеона была устроена ложная переправа у деревни Ухолоды.

И задуманная Наполеоном хитрость удалась. Пока Чичагов передислоцировался, стягивая свои силы к предполагаемой переправе, инженеры генералов Эбле и Шасслу-Лоба поспешно построили два моста у деревни Студянка (в 16 километрах к северо-западу от Борисова): один – для прохода людей, другой – для артиллерии и повозок. Это знаменитое сооружение мостов через стометровую реку французы производили, стоя по грудь в ледяной воде, и этот их подвиг многократно описывался в исторической литературе. Но в данном случае речь не об этом.

Подчеркнем – перехитрил Наполеон не только и не столько Чичагова. Обманул он Кутузова, который в переписке с подчиненными прямо указывал на переправу в Ухолодах.

Строительство мостов через Березину

При этом (и это тоже стоит лишний раз подчеркнуть) сам главнокомандующий находился на большом удалении от Березины и никаких активных действий не предпринимал. Более того, мягко скажем, «странные» приказы Михаила Илларионовича вынудили и генерала Витгенштейна, подходившего с севера, прекратить всякую активность.

Как отмечает С.В. Шведов, «Витгенштейн понял из предписаний Кутузова, что более не обязан вместе с Чичаговым преграждать дорогу Наполеону».

В результате П.В. Чичагов совершенно справедливо отметил потом в своих «Записках»:

«Вместо 100 тысяч человек, которые, по расчетам императора Александра, должны были собраться на правом берегу Березины, оказалось только моих 20 тысяч человек для сечи и задержания Наполеона».

На самом деле адмирала можно понять: в рапортах со ссылкой на показания многочисленных пленных он определял силы противника в 80 000–90 000 человек, а число своих войск он снизил до 20 000 за счет потерь во время марша до Березины и во время боев в районе Борисова.

Еще раз напомним, что у Кутузова в тот момент имелось от 50 000 до 70 000 человек, а у Витгенштейна – около 40 000 человек.

Таким образом, в течение нескольких дней небольшой армии Чичагова противостояла вчетверо большая армия во главе с самим Наполеоном. Если бы к адмиралу, в соответствии с планом операции, присоединились 2-й Резервный корпус генерала Ф.Ф. Эртеля (12 000 человек) и отряд генерала Н.И. Лидерса (6000 человек), то его положение было бы гораздо прочнее. Но Эртель не подошел, сославшись, по словам Чичагова и Ермолова, на «ничтожные причины», и был отдан адмиралом под суд.

Историк С.В. Шведов по этому поводу пишет:

«Этот эпизод в историографии только упоминался, и никто, кроме Чичагова, не придавал ему большого значения. Приехавший в армию император Александр перед походом в Европу не мог ссориться с Кутузовым и уступил ему в деле Ф.Ф. Эртеля. Очень скоро этот вопрос в штабе Кутузова закрыли, а 10 декабря Эртель был награжден (даже раньше, чем участники битвы при Бородине) орденом Святого Георгия <…> за небольшое сражение 3–4 сентября у Горбачевичей и назначен полицмейстером тыла армии. Фактически Эртеля молчаливо признали невиновным».

Отметим, что потом, обвиняя во всем адмирала Чичагова, М.И. Кутузов даже не упоминал фамилии Эртеля.

* * *

Переправа у Студянки Наполеону удалась, и русские смогли отрезать и пленить лишь одну дивизию генерала Партуно, да и то потому, что она заблудилась. Тем не менее четыре дня на обоих берегах Березины шли упорные бои, в которых самыми активными были части Дунайской армии адмирала Чичагова. И это факт – из трех командующих русскими армиями именно Павел Васильевич больше всех мешал Наполеону переправиться через Березину и причинил ему наибольший урон.

В результате Наполеон потерял от 25 000 до 40 000 человек (это огромные потери), а убыль русских войск составила, по разным данным, от 8000 до 14 000–15 000 человек.

К сожалению, имея слишком мало людей, адмирал Чичагов просто физически не мог ни остановить Наполеона на всех пунктах по течению Березины, ни противостоять ему в каком-то одном месте.

Переправа через Березину

Один из мостов через Березину

Переправа французов через Березину

17 (29) ноября генерал Эбле приказал поджечь мосты. После этого практически все обозы наполеоновской армии остались русским. С ними же на восточном берегу была брошена многотысячная толпа больных и безоружных людей, и лишь после этого к месту переправы запоздало подошли казаки атамана Платова и части П.Х. Витгенштейна.

В тот же день Наполеон с гвардией направился к Зембину, а спасшиеся остатки его армии начали отходить на запад. Войска Чичагова, как могли, преследовали их. При этом адмирал предложил М.И. Платову атаковать Зембин, но тот вернулся назад, якобы натолкнувшись на непроходимые болота. В любом случае поставленная задача не была выполнена. С другой стороны, генерал Е.И. Чаплиц, получивший аналогичный приказ, 17 (29) ноября выступил на Зембин и за день достиг цели. Но Наполеон все же успел бежать в Вильно и вскоре, бросив своих людей на произвол судьбы, уехал во Францию.

Авангард генерала Чаплица быстро наступал на Вильно. При этом в боях между Березиной и Вильно была разбита свежая французская дивизия генерала Луазона.

28 ноября (10 декабря) авангард Чаплица вступил в Вильно. На следующий день в город вошли основные силы адмирала Чичагова, и лишь после этого туда перебралась главная квартира М.И. Кутузова.

* * *

Историк И.Н. Васильев пишет:

«Пассивность главнокомандующего русскими войсками Кутузова послужила почвой для многих вопросов и нареканий уже в то время, вызывая возмущение россиян и удивление французов».

Наполеоновский генерал Арман де Коленкур потом так выражал свое изумление «странными» действиями русского главнокомандующего:

«Мы никак не могли понять маневра Кутузова. Мы знали, что он находится в трех-четырех переходах от нас; между тем, поскольку Витгенштейн не соединился с Молдавской армией^[15], мы могли и даже должны были опасаться, что Кутузов соединится с ней, чтобы действовать согласованно».

Недоумение выражали и участники событий с русской стороны. Например, адъютант Барклая В.И. Левенштерн написал об этом так:

«Фельдмаршал мог упрекнуть себя в том, что он действовал слишком медленно <…> Каково должно быть разочарование императора Александра, когда он узнал, что его прекрасный план, переданный на операционные линии <…> был таким образом искажен <…> Люди тут ни при чем. Кутузов лишил армию лишней славы».

На вопрос, чем же руководствовался Михаил Илларионович, Карл фон Клаузевиц дает следующий ответ:

«Личное опасение понести вновь сильное поражение от Наполеона являлось одним из главных мотивов его деятельности».

Пока адмирал Чичагов вел бои на Березине с превосходящими силами Наполеона, М.И. Кутузов с главной армией находился далеко позади, простояв несколько суток в Копысе (в 100–120 километрах от места переправы).

Более того, как признает историк Е.В. Тарле, «Кутузов не только простоял два дня в Копысе, но и от Копыса до Березины делал такие частые дневки и привалы, каких даже он никогда не делал до сих пор».

К сожалению, успешная переправа Наполеона через Березину стала очередным сорвавшимся планом Кутузова. Наполеону вновь удалось отбиться и уйти, а Михаил Илларионович, как всегда, быстро нашел виноватых…

По сути, Кутузов просто «подставил» адмирала Чичагова.

Механизм этой мелочной «подставы» весьма доходчиво излагает в своих «Военных записках» Д.В. Давыдов. Он пишет:

«Кутузов со своей стороны, избегая встречи с Наполеоном и его гвардией, не только не преследовал настойчиво неприятеля, но, оставаясь почти на месте, находился все время значительно позади. Это не помешало ему, однако, извещать Чичагова о появлении своем на хвосте неприятельских войск. Предписания его, означенные задними числами, были потому поздно доставляемы адмиралу».

А вот объяснения Е.В. Тарле:

«Кутузов помечал свои приказы Чичагову задним числом, так что адмирал ничего понять не мог».

Умышленно введенный в заблуждение Чичагов мог сколько угодно ругаться на курьеров, которые доставляли ему приказы, которые уже невозможно было выполнить. Курьеры не были ни в чем виноваты. Виноват был Кутузов, чьи неправильно датированные приказы, как выражается советский историк, «выбивали из-под ног Чичагова всякую почву».

* * *

17 (29) ноября 1812 года участник войны А.В. Чичерин записал в своем дневнике:

«Наполеон, говорят, убежал от нас; прекрасный маневр трех армий, соединившихся, чтобы раздавить и совершенно уничтожить одну деморализованную и обессиленную армию, не удался по воле одного человека в силу несчастной привычки, кажется им усвоенной, – задумывать блестящий маневр и не осуществлять его как раз тогда, когда успех особенно вероятен».

Читая подобные свидетельства, невольно задаешься вопросом – а хотел ли вообще Кутузов успеть вовремя к переправе?

К сожалению, приходится констатировать, что не особенно-то и хотел. Похоже, что все и было им задумано исключительно для того, чтобы переложить всю полноту ответственности за «невероятное спасение» Наполеона на адмирала Чичагова.

Например, он написал императору Александру:

«Сия армия [Наполеона. – Авт.], можно сказать, 12, 13 и 14 ноября находилась окруженная со всех сторон. Река Березина, представляющая натуральную преграду, господствуема была армиею адмирала Чичагова, ибо достаточно было занять пост при Зембине и Борисове (пространство 18 верст), чтобы воспрепятствовать всякому переходу неприятеля. Армия Витгенштейна от Лепеля склонилась к Борисову и препятствовала неприятелю выйти с сей стороны. Главный авангард армии Платова и партизаны мои теснили неприятеля с тыла, тогда как главная армия шла в направлении между Борисовом и Березином с тем, чтобы воспрепятствовать неприятелю, если бы он восхотел идти на Игумен. Из сего положения наших армий в отношении неприятельской должно бы полагать неминуемую гибель неприятельскую; незанятый пост при Зембине и пустой марш армии Чичагова к Забашевичам подали неприятелю удобность перейти при Студенке».

Это выглядит невероятно, но М.И. Кутузов в очередной раз писал императору неправду. Он сыпал не имеющими отношения к делу географическими названиями и излагал все так, словно перед Чичаговым никого не было, словно Наполеон и не предпринимал никаких усилий, чтобы обмануть русских с местом переправы, и т. д.

Он и не подумал написать, что Чичагов был единственным, кто отчаянно и безуспешно пытался в одиночку остановить Наполеона, отчаявшись ждать помощи от основных сил русских.

Впрочем, и так ясно, почему он этого не сделал. Просто он знал, что имеет вес в масонском обществе Санкт-Петербурга, и его расчет полностью оправдался: вся пропаганда тех лет обрушились с упреками не на него, а на ни в чем не повинного адмирала Чичагова. Ко всему прочему поэт Г.Р. Державин высмеял адмирала в эпиграмме, а баснописец И.А. Крылов написал известную басню, заканчивавшуюся словами: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник».

* * *

Советский историк Л.Г. Бескровный в связи с этим умудрился сделать вывод, что Кутузов «справедливо полагал, что двух армий Чичагова и Витгенштейна достаточно для того, чтобы закрыть Наполеону дорогу к Вильне, заставить отступать по Минской дороге, и таким образом, принять удар французской армии на главные силы». По его словам, «вся имеющаяся документация позволяет нам сделать этот бесспорный вывод».

С подобным выводом, пожалуй, можно было бы согласиться, если бы соединение войск П.В. Чичагова и П.Х. Витгенштейна произошло до начала наполеоновской переправы, но этого, как мы знаем, не произошло по вине Кутузова.

Историк С.В. Шведов, подводя итоги всей операции, констатирует:

«Те обвинения, которые выдвинули против адмирала П.В. Чичагова как главные причины невыполнения плана, на поверку таковыми не оказались. Кто-либо другой на его месте едва ли смог бы достичь лучшего результата. Он пал жертвой генеральских интриг».

Генеральских? А почему бы четко не назвать имя того, чьи это были интриги? Почему бы не назвать имя М.И. Кутузова, старательно строившего для Наполеона «золотой мост»?

Говоря об этом, С.В. Шведов отмечает:

«Стратегия «золотого моста» до определенного момента не противоречила принятому плану разгрома противника, больше того, она была им предопределена, и наиболее активную роль в нем император Александр отводил армии П.В. Чичагова. В случае выполнения плана все 600-верстное преследование Наполеона становилось лишь подготовительной фазой операции на Березине. Перед Кутузовым резонно встал вопрос, стоит ли ему рисковать своей репутацией, а главной армии терпеть тяжелые лишения и нести потери, чтобы отдать лавры победы любимцу царя – адмиралу П.В. Чичагову».

Конечно же, и это Михаилу Илларионовичу было совсем не нужно. Он не любил делиться славой, а уж о том, чтобы отдать ее кому-то другому, вообще не могло быть и речи. Именно по этой причине он и начал тихо саботировать все, что было связано с адмиралом Чичаговым. Как отмечает С.В. Шведов, «Кутузов в переписке с адмиралом сначала подробно, а потом все скупее говорил о движении своих отрядов и об организации будущей операции».

В конечном итоге П.В. Чичагов, как пишет И.Н. Васильев, «дезорганизованный ложными сведениями, по сути, оказался брошенным на произвол судьбы».

Более того, своими действиями Кутузов фактически лишил Чичагова упомянутого резервного корпуса генерала Ф.Ф. Эртеля, который должен был усилить Дунайскую армию. Для этого он «провернул» следующую интригу. Он сообщил П.X. Витгенштейну, что корпус Эртеля присоединился к Чичагову, а от главной армии к нему же приближаются отряды Д.В. Давыдова и А.А. Ожаровского. На самом же деле Ф.Ф. Эртель в это время выполнял указание Кутузова о сопровождении транспортов с продовольствием, шедших из Волыни к Могилеву. Отрядам же Д.В. Давыдова и А.А. Ожаровского запретили в течение нескольких дней переходить Днепр. В результате армейские партизаны оказались не впереди армии Наполеона для ведения разведки и определения истинных его намерений, а позади него.

В результате П.В. Чичагов, как мы уже говорили, в течение нескольких дней находился в неполном составе один на один с самим Наполеоном, не имея достоверной информации о реальном положении дел.

Историк И.Н. Васильев предполагает:

«Скорее же всего, Кутузов не имел ни определенного плана своих действий, ни желания вмешиваться в решающие события, предпочитая отдать все на волю случая. Но при этом он сделал все, чтобы обезопасить себя от каких-либо нареканий, что в свою очередь нуждалось в подыскании другой удобной кандидатуры для нападок. А кого выдвинуть на эту роль, как не своего заклятого врага? Просто нужно было надлежащим образом подготовить к этому общественное мнение, чем фельдмаршал активно и занялся».

Этим врагом, понятное дело, был адмирал Чичагов, в свое время сменивший Кутузова на посту командующего Дунайской армией и нашедший в ней множество следов злоупотреблений предыдущего командования. Тогда Чичагов доложил обо всем «наверх», а мстительный Кутузов затаил злобу, и вот теперь ему представился отличный случай отомстить…

А вот биограф адмирала Чичагова Н.В. Скрицкий четко указывает на то, что Кутузов просто «не хотел пленения Наполеона», отмечая при этом, что «этот вопрос еще нуждается в разработке».

Всегда старающийся сохранять объективность Дэвид Чандлер недоумевает:

«Трудно понять медлительность Кутузова вплоть до 26 ноября, если не видеть в этом намеренного желания дать Наполеону уйти за Березину. Его противоречивые приказания своим подчиненным, особенно Чичагову, были основной причиной потери, казалось бы, неизбежного и полного успеха».

Как бы то ни было, Наполеон ушел, а «козлом отпущения» был сделан адмирал Чичагов.

Почему? Повторимся – Михаил Илларионович ненавидел Чичагова за «прошлые дела». Плюс он видел в нем соперника, способного отнять у него часть славы, а также моряка, успешно, в отличие от него самого, ведущего боевые действия на суше.

По свидетельству князя А.Б. Голицына, ординарца Кутузова, тот с насмешкой говорил, «что моряку нельзя уметь ходить на суше и что он не виноват, если государю угодно было подчинить такие важные действия в тылу неприятеля человеку хотя и умному, но не ведающему военного искусства».

И.Н. Васильев утверждает:

«Необоснованность большинства обвинений Кутузова была очевидна современникам и не могла сбить их с толку. Они-то прекрасно понимали, кто на самом деле является виновниками срыва операции».

С этим мнением, пожалуй, можно согласиться, но лишь частично.

С одной стороны, да, британский наблюдатель при главном штабе русской армии Роберт Вильсон писал 18 (30) ноября 1812 года в Санкт-Петербург своему непосредственному начальнику лорду Каткарту:

«Я ни от кого не слышал, чтобы адмирал Чичагов заслужил неодобрение. Местное положение дел таково, что не позволяло ему идти на неприятеля. Мы виноваты, потому что два дня были в Красном, два дня в Копысе, почему неприятель оставался свободным с тыла, что есть немаловажная выгода, когда предстоит переходить реку, имея перед собой неприятное ожидание найти две противные армии».

И генерал А.П. Ермолов в своих «Записках» отмечает примерно то же:

«Не могла слабая армия адмирала удержать Наполеона. Ему выгоднее было направление на Минск, но более необходим был кратчайший путь, ибо мог ли он не полагать, что вся наша армия в самом близком расстоянии и, соединясь с армиею адмирала для преследования, могла его уничтожить».

С другой стороны, как утверждает военный историк генерал М.И. Богданович, в том, что русская армия упустила Наполеона, современники обвиняли «исключительно одного Чичагова».

Более того, как пишет Н.В. Скрицкий, о Чичагове «говорили чуть ли не как об изменнике».

«Да и не могло быть иначе, – читаем у М.И. Богдановича, – князь Кутузов – освободитель России от нашествия Наполеона и его полчищ, граф Витгенштейн – защитник нашей северной столицы, утешавший своими победами русских в тяжкую годину, когда отовсюду приходили вести о наших невзгодах: оба они стояли так высоко в общем мнении, что никто не смел усомниться в безошибочности их действий. Никто не помышлял, что военное дело, будучи основано большей частью на неопределенных данных, сопряжено с ошибками, которых избегнуть не может самый гений. Общему порицанию подвергся Чичагов, потому что, во-первых, положение, занимаемое его армией, давало ему наиболее возможности преградить путь Наполеону; во-вторых, потому что, командуя в Отечественную войну впервые сухопутными силами, он еще не успел заслужить славы искусного военачальника».

Этот же автор констатирует:

«Кутузов не хотел изнурить вконец свою армию усиленными переходами и вовсе не имел намерения вступать в решительный бой с гениальным противником и его армией, которая, будучи поставлена в отчаянное положение, могла продать дорогою ценою свое существование».

* * *

Что касается Чичагова, то он потом написал императору Александру подробное объяснение своих действий. Но он счел ниже своего достоинства оправдываться. Да ему и не за что было это делать.

К сожалению, Павел Васильевич так и не дождался опровержения всех обвинений. Они должны были последовать со стороны императора, но не последовали. В результате 1 (13) февраля 1813 года Чичагов сдал командование армией М.Б. Барклаю де Толли, а затем, получив бессрочный отпуск, уехал за границу. С тех пор он более не возвращался в Россию. Последние годы своей жизни адмирал Чичагов, ставший британским подданным, провел преимущественно в Париже. Ослепший, не оцененный по заслугам, всеми забытый, он жил у своей дочери, графини Екатерины дю Бузе, и умер 20 августа (1 сентября) 1849 года в возрасте 82 лет.

Его биограф Н.В. Скрицкий пишет:

«Ошибочное мнение о Павле Васильевиче как о виновнике бегства Наполеона сохранялось очень долго, как до революции, так и позже. Достаточно сказать, что в галерее Зимнего дворца, увешанной портретами героев войны 1812 года, нет его изображения».

Добавим, что до недавнего времени не было ни книг, ни даже серьезных статей о нем.

Почему, ведь прошло столько лет?

На этот вопрос с сожалением отвечает историк И.Н. Васильев:

«Даже после крушения социалистической системы и ее идеологии, когда, кажется, сняты все препоны, начинает издаваться и переиздаваться все больше мемуарной и исторической литературы, но укоренившиеся традиционные представления и взгляды продолжают по-прежнему довлеть над сознанием, отождествляя образ Кутузова с победой над французской армией, в то время как П.В. Чичагов по-прежнему остается бессменной и удобной фигурой для всех политических режимов <…> в качестве пугала».

И с этим невозможно не согласиться…

Потери русской и наполеоновской армий в войне 1812 года

Итак, в 1812 году была одержана победа над непобедимым до того Наполеоном. Это бесспорно, но, к сожалению, как отмечает историк Д.М. Бутурлин, «для отечественного менталитета не характерно отягощать себя вопросом о цене победы».

Тем не менее цена победы в 1812 году была очень высока.

Прежде всего, несмотря на то что М.И. Кутузов особенно не перегружал себя интенсивностью военных действий, в период отступления французов он, как утверждает в своей книге «Правда о войне 1812 года» Е.Н. Понасенков, «умудрился привести к границе России только 27 000 человек из 130 000 бывших в его армии в Тарутино».

Куда же подевались остальные?

Советский историк П.А. Жилин утверждает, что за период с 1805 по 1815 год «потери русской армии <…> составили 360 тыс. человек, в том числе в Отечественной войне 1812 года – 111 тыс. человек».

Но на этот предмет есть и другие мнения.

Например, генерал М.И. Богданович, проведя определенные подсчеты, оценил потери русских в войне 1812 года в 210 000 человек.

А вот, скажем, сам Александр I в письме к австрийскому императору летом 1813 года, говоря о потерях России в 1812 году, написал так:

«Провидение пожелало, чтобы 300 тыс. человек пали жертвой во искупление беспримерного нашествия».

Безусловно, император Александр специальных подсчетов не проводил и писал приблизительно, но все-таки 300 000 – это не 111 000, а почти в три раза больше.

Вслед за Александром и историки Б.С. Абалихин с В.А. Дунаевским стали утверждать, что «потери русских войск составили около 300 тыс. человек», но при этом они уточняли, что «из них 175 тыс. – небоевые потери, главным образом от заболеваний».

Историк С.В. Шведов также говорит о том, что «в ходе боевых действий потери русских войск составили приблизительно 300 тысяч человек. Большая часть потерь – около 175 тысяч человек – оказались небоевыми. Среди факторов, оказавших сильное влияние на рост небоевых потерь в русской армии, необходимо отметить: изнурение людей в связи с передвижениями на огромные расстояния по плохим дорогам в неблагоприятных климатических условиях, недостаток продовольствия, воды, фуража, теплого обмундирования, болезни, принимавшие характер эпидемий».

Историк А.И. Попов ссылается на подсчеты С.В. Шведова (потери около 300 тысяч человек, то есть более половины из 580 тысяч человек, принявших участие в войне), но при этом он уточняет, что «из них 40 тыс. человек возвратились из госпиталей в строй в следующую кампанию».

Он же добавляет:

«Существует документ, красноречиво свидетельствующий о неслыханных размерах катастрофы – рапорт Балашова о числе захороненных специальными рабочими дружинами человеческих трупов и конских падалей на всей дороге от Москвы до западной границы империи. Было погребено 430 707 человеческих трупов. А ведь убитых и умерших погребали и в ходе войны сами войска и местные жители. Следовательно, погребено было более полумиллиона человек, в том числе около половины приходится на русские войска и гражданское население».

Известный советский демограф Б.Ц. Урланис приводит следующую информацию:

«Такой авторитетный исследователь, как Бодар, устанавливает для России цифру в 200 тыс. убитыми <…> Фрёлих определяет русские потери в 300 тыс. человек умерших, Ребуль – в 250 тыс., а немецкий историк войны 1812 года Байцке считал, что потери русской армии составили не менее 300 тыс. человек».

Сам он при этом уверяет, что эти оценки преувеличены иностранными авторами.

Историк М. Голденков пишет:

«От мороза страдали не только южане – французы, итальянцы и австрийцы, но и сами русские. Была масса обмороженных и больных. Более того, русская армия так же оказалась не готова к суровой зиме, и вот чего никогда не писали историки – поредела от болезней и боев пуще французской: в Тарутино армия Кутузова увеличилась до 97 000, но в Вильно вступили немногим более 27 000! От 15 000 донских казаков Платова до Немана дошли лишь 150 человек <…> Ужасные, чудовищные потери! Просто катастрофические!»

Историк Н.А. Троицкий делает вывод:

«Как ни осторожничал светлейший, руководимая им победоносная русская армия, преследуя Наполеона, понесла потери немногим меньше, чем побежденная и чуть ли не «полностью истребленная» французская армия. Документы свидетельствуют, что <…> Кутузов вышел из Тарутино во главе 120-тысячной армии (не считая ополчения), получил в пути как минимум 10-тысячное подкрепление, а привел к Неману 27,5 тыс. человек (потери не менее 120 тыс. человек) <…> Стендаль был близок к истине, заявив, что «русская армия прибыла в Вильно не в лучшем виде», чем французская <…> Ослабевшая более чем на три четверти «в числе людей» армия к тому же «потеряла вид»: она больше походила на крестьянское ополчение, чем на регулярное войско».

Б.Ц. Урланис также называет эту цифру: «С умершими от болезней общее число убитых и умерших в действующей армии за всю кампанию 1812 года составило около 120 тыс. человек».

Историк Е. Гречена с этой цифрой не согласен. Он подчеркивает:

«120 000 человек – это только убитые и умершие в действующей русской армии. Число же больных и раненых, а также число погибших казаков, ополченцев и мирных жителей вообще не поддается исчислению».

В связи с этим тот же Б.Ц. Урланис пишет:

«Считаясь с тем, что значительное число погибших не было учтено (партизаны, погибшие в плену, от несчастных случаев и т. д.), примем летальные военные потери России в войнах с Наполеоном равными 450 тыс. человек».

Прекрасно! Вот только вопрос: в каких войнах с Наполеоном? Это начиная с 1805 года, что ли? И по 1814-й?

Как видим, не особо торопившийся воевать М.И. Кутузов не уберег ни сотни тысяч своих людей, ни себя (он умер в апреле 1813 года). И на Западе вовсе не преувеличивают русские потери от боевых действий, зимы и болезней.

М. Голденков недоумевает:

«Это ужасно, об этом никто никогда не писал в советские годы, но после ухода Наполеона из Москвы Кутузов потерял до 48 000 только больными людьми, разбросанными по разным госпиталям и крестьянским домам».

А сколько людей было покалечено, пропало без вести, замерзло…

Е. Гречена пишет:

«Оказалось, что не только теплолюбивые французы плохо переносят тридцатиградусный мороз без соответствующего обмундирования и пищи, но и русские».

Е.Н. Понасенков добавляет к этому уже вполне конкретный упрек:

«Занятый интригами, главнокомандующий совсем позабыл об обеспечении своей армии необходимым».

В конце ноября 1812 года гвардейский офицер А.В. Чичерин записал в своем дневнике:

«Сейчас меня очень тревожит тяжелое положение нашей армии: гвардия уже двенадцать дней, а вся армия целый месяц не получает хлеба. Тогда как дороги забиты обозами с провиантом, и мы захватываем у неприятеля склады, полные сухарями».

Участник войны Н.Н. Муравьев свидетельствует:

«Ноги мои болели ужасным образом, у сапог отваливались подошвы, одежда моя состояла из каких-то синих шаровар и мундирного сюртука, коего пуговицы были отпороты и пришиты к нижнему белью; жилета не было, и все это прикрывалось солдатской шинелью с выгоревшими на биваке полами, подпоясался же я французскою широкою кирасирскою портупеею, поднятою мною на дороге с палашом, которым я заменил мою французскую саблю».

И это пишут офицеры армии-победительницы, шедшей по своей собственной территории!

А вот что рассказывает британский генерал Роберт Вильсон, находившийся в 1812 году при русской армии:

«Русские войска, проходившие по уже опустошенным неприятелем местам, терпели почти те же лишения, что и последний, испытывая недостаток пищи, топлива и обмундирования.

У солдат не было никакого крова для ночных бивуаков на ледяном снегу. Заснуть более чем на полчаса означало почти верную смерть. Поэтому офицеры и нижние чины сменяли друг друга в этих урывках сна и силою поднимали заснувших, которые нередко отбивались от своих будителей.

Огня почти никогда не находилось, а если он и был, то приближаться к нему следовало лишь с величайшей осторожностью, дабы не вызывать гангрену замерзших членов. Однако уже в трех футах от самых больших костров вода замерзала, и пока тело начинало ощущать тепло, возникали неизбежные ожоги.

Как свидетельствуют официальные отчеты, погибло более девяноста тысяч. Из десяти тысяч новобранцев, шедших в Вильну как подкрепление, самого города достигли только полторы тысячи: большая их часть – больные и искалеченные – остались в госпиталях. Одна из главных причин сего заключалась в том, что брюки от непрерывных маршей истирались по внутренней стороне, отчего и происходили отморожения, усугублявшиеся еще и трением».

К сожалению, подобным свидетельствам англичанина нет основания не доверять…

Говоря о цене победы в войне с Наполеоном, историк В.М. Безотосный высказывается осторожно, но называет страшную цифру:

«На наш взгляд, людские потери России в 1812–1814 гг. можно оценить приблизительно в диапазоне до 1 миллиона человек, но никак не больше. Но <…> это все предположительные данные. С достаточной долей достоверности сегодня никто не сможет точно сказать, сколько людей в России сражалось против наполеоновской армии и сколько из них погибло. Этим делом, видимо, займутся лишь будущие поколения историков, если они будут располагать новой и надежной методикой подсчетов».

Чтобы избежать упрека в одностороннем цитировании, приведем еще и мнение историка В.Р. Мединского, который называет подобные цифры «мифом» и даже «байкой». При этом он пишет:

«Происхождение именно этого мифа известно: он сочинен в 1820-е годы бывшими офицерами армии Наполеона, участниками похода 1812 года. Они приписывали русской армии совершенно фантастические потери в сотни тысяч и миллионы людей.

Эта байка не выдерживает никакой, даже самой поверхностной критики <…> За всю же кампанию 1812 года потери русской армии не превысили 80 тысяч человек ранеными и убитыми, 100 тысяч заболевшими и обмороженными, 5 тысяч пленными».

* * *

А сколько потеряли в России французы и их союзники?

Тот же В.Р. Мединский с уверенностью пишет:

«Потери французов составили не менее 200 тысяч убитыми и ранеными, 100 тысяч обмороженными и заболевшими и 250 тысяч пленными. Почти все раненые тоже попали в плен.

Фактически вся армия, все 600 тысяч, перешедших русскую границу 12 июня 1812 года, была уничтожена и пленена. После катастрофической для французов переправы через Березину в ноябре 1812 года бежало из России не более 7 (по собственному французскому исчислению – 25) тысяч человек. Уже не армия, даже не остатки ее, а толпа, кучка случайно спасшихся».

Расчеты ученого вызывают удивление. Если, по его же данным, перешло границу 600 тысяч человек, а убитых, раненых, обмороженных, заболевших и взятых в плен было (200+100+250) 550 тысяч человек, то разница должна составить 50 тысяч человек. Вопрос – и каким же образом «бежало из России не более 7 тысяч человек»? А куда делись еще 43 тысячи?

Историк С.В. Шведов называет несколько иные цифры:

«После разгрома армии Наполеона исчез кадровый цвет французской армии. В 1813–1814 годах численность участников Московского похода составляла менее 5 % состава войска Наполеона. Так бесславно окончилась попытка Наполеона победить Россию. В своем донесении М.И. Кутузов подводил следующие итоги военной кампании: «Наполеон вошел с 480 тысячами, а вывел около 20 тысяч, оставив не менее 150 000 пленными и 850 пушек».

Но это, как мы понимаем, данные М.И. Кутузова, а верить ему на слово, как мы уже видели, нельзя.

Академик Е.В. Тарле пришет о том, что у Наполеона ко второй половине декабря 1812 года осталось «несколько менее 30 тысяч человек».

П.А. Жилин уверен, что «общие потери вторгшихся на русскую территорию войск <…> составили 570 тыс. человек, включая пленных. Погибло более 150 тыс. лошадей. Из 1300 орудий у французов осталось не более 250, остальные или были потеряны в боях, или брошены на путях отступления».

А.И. Попов пишет о составе наполеоновской армии так:

«В Великой армии насчитывалось почти 675 тыс. человек, в том числе 620 тыс. комбатантов, находившихся под ружьем. Но это число не определяет точно численности войск, которые перешли российскую границу, так как включает войска, которые так и не двинулись с оккупированных немецких и прусских территорий, из гарнизонов крепостей. С другой стороны, эта цифра не охватывает по большей части маршевых пополнений, которые подходили в течение войны, других подкреплений и литовских войск».

Этот историк указывает на то, что «в начале кампании Неман и Буг пересекло более 430 тыс. человек». Далее к этому числу прибавились 9-й и 11-й корпуса, 1-я резервная дивизия, польская дивизия А. Косинского, несколько третьих батальонов польских полков, маршевый полк легиона Вислы, несколько вестфальских, гессен-дармштадтских, баварских и мекленбургских полков, неаполитанские конные гвардейцы и т. д. По его данным, «общая численность этих войск второго эшелона и пополнений, введенных на театр военных действий, составила около 115 тыс. человек. Таким образом, общее число войск, использованных на российской территории, составило 545 тыс. человек, к которым следует прибавить около 15 тыс. литовцев; в итоге получается 560 тыс. человек, сражавшихся на стороне Наполеона в России».

Говоря о потерях, дотошный А.И. Попов утверждает, что «из корпусов главной армии в конце декабря – начале января за Неманом собралось около 30 тыс. человек. К этому следует добавить около 6 тыс. человек 7-й дивизии 10-го корпуса, около 15 тыс. человек из корпуса Рейнье (около 8 тыс. саксонцев и 7 тыс. человек 32-й дивизии), около 7 тыс. человек польских отрядов, действовавших на Буге, и до 6 тыс. литовцев. Таким образом, из войск, оперировавших на флангах, возвратилось около 64 тыс. человек. К этому следует прибавить большое число возвратившихся отдельно, многих эвакуированных еще в ходе кампании либо отосланных в качестве кадров; их число неизвестно, но речь может идти о десятках тысяч. Кукель считал возможным довести число спасшихся из России до 100 тыс. человек, но при этом отметил, что «спасение это было относительное. Их по-прежнему косили сыпной тиф, легочные болезни, возникала гангрена из-за обморожения».

Итак, из России не вернулось 400 тыс. военнослужащих и еще неизвестное число гражданских лиц, следовавших за армией. Потери составили 80 % использованных сил, и потери эти были безвозвратные. Какая часть из них приходилась на убитых и раненых в бою, неизвестно. Списки потерь не сохранились, и во время отступления не было и речи об их составлении <…>

Сразу после окончания войны русское командование заявило, что взято в плен 190 тыс. человек, но Кукель не без оснований заметил, что их число было, как обычно, раздуто в рапортах и требует значительного сокращения. Даже если это число редуцировать до 150 тыс., то и тут нужно учесть, что огромный процент пленных вскоре умер от холода, голода и болезней. Баланс французских потерь, оглашенный в России в 1813 году, говорил уже только о 136 тыс. человек, взятых в плен. Так что число в 100 тыс. пленных, которые пережили первые недели плена, не кажется слишком низким. Из них в 1814 году возвратились из плена 30 тыс. французов; сколько союзников – неизвестно. Но последних было несколько больше, так как союзные войска – немецкие и особенно испанские, португальские солдаты охотнее сдавались в плен, нежели французы или поляки, и отношение к ним русских властей было иным. Следовательно, в ходе кампании погибло, включая часть пленных и нестроевых, более 300 тыс. человек».

И.М. Прянишников. Пленные французы в 1812 году

Фабер дю Фор. Остатки наполеоновской армии под Смоленском

Карл фон Клаузевиц рассуждает следующим образом:

«Когда остатки французской армии собрались в течение января месяца за Вислой, оказалось, что они насчитывают 23 000 человек. Австрийские и прусские войска, вернувшиеся из похода, насчитывали приблизительно 35 000 человек, следовательно, все вместе составляли 58 000 человек <…>

Таким образом, в России осталось убитыми и пленными^[16] 552 000 человек.

При армии находилось 182 000 лошадей. Из них, считая прусские и австрийские войска и войска Макдональда и Рейнье, уцелело 15 000, следовательно, потеряно было 167 000. В армии было 1372 орудия: австрийцы, пруссаки, Макдональд и Рейнье привезли с собою обратно до 150 пушек, следовательно, было потеряно свыше 1200 орудий».

Британский генерал Роберт Вильсон пишет:

«По оценке русских, неприятель потерял в сражениях 125 тыс. человек; сорок восемь генералов, три тысячи офицеров и сто девяносто тысяч солдат оказались в плену, а сто тысяч погибли от холода, болезней и голода. Лишь около восьмидесяти тысяч, включая австрийцев и пруссаков, перешли обратно через границу. Русские взяли 75 орлов и 929 орудий, не считая зарытых или утопленных. Сии цифры в целом не дают никакого повода для сомнений касательно их достоверности».

Советский демограф Б.Ц. Урланис приводит следующую информацию: число убитых (включая умерших от ран) солдат и офицеров французской и союзных с ней армий в 1812 году составило 112 000 человек, число раненых – 213 800 человек. Итого: 325 800 человек.

* * *

Одним из самых малоизученных и спорных вопросов, относящихся к наполеоновским потерям в войне 1812 года, является определение общего количества пленных, взятых в ходе ведения боевых действий. По оценкам, их было от 100 до 200 тысяч человек.

Например, М.И. Кутузов в письме к своей дочери указывал:

«Наполеон вошел с 480 000, а вывел около 20 000, оставив нам не менее 150 000 пленных и 850 пушек».

Историк В.А. Бессонов пишет:

«Анализ публиковавшихся в официальных изданиях документов, содержащих информацию о ведении боевых действий, позволяет сделать вывод, что в 1812 году было взято в плен примерно 38 генералов, 2646 офицеров и 173 725 нижних чинов».

Д.П. Бутурлин показывал количество пленных так: 48 генералов, 3800 офицеров и более 190 тысяч нижних чинов.

В «Истории XIX века» Эрнеста Лависса и Альфреда Рамбо говорится:

«Около 50 000 дезертировали в самом начале кампании. Около 130 000 остались в плену в России».

Итак, пленных было от 100 до 200 тысяч человек, и многие из них умерли от болезней и холода. Но вот что такое многие? Половина? Треть? Десятая часть? Например, в книге В.Г. Сироткина «Наполеон и Россия» говорится:

«Общее число оказавшихся на 1 января 1813 года пленных составило 1/3 численности Великой армии, или более 216 тысяч: из них 140–150 тысяч «организованных» (в лагерях) и 50–60 тысяч «неорганизованных» («шерамыжников»)».

А вот мнение В.А. Бессонова:

«Учитывая численность военнопленных, не отразившуюся в документах, присланных из 45 регионов, получаем, что общее количество взятых в плен представителей Великой армии в период Отечественной войны можно оценить в 110 тысяч человек, из числа которых к началу 1813 года умерло примерно 60 тысяч пленных <…> Таким образом, из 560 тысяч представителей Великой армии, перешедших границу России, в ходе Отечественной войны 1812 года примерно 1/5 часть оказалась в плену. Из них уже к началу 1813 года умерло больше половины».

* * *

Попробуем теперь как-то систематизировать все эти мнения и разнообразные цифры. Условимся, что в наполеоновской армии всего было в России примерно 600 000 человек. Из них, включая остатки главных сил, а также остатки фланговых корпусов (австрийцев, пруссаков, поляков и др.), смогло выбраться из России примерно 100 000 человек. В плен попало примерно 200 000 человек, многие из которых потом погибли, так что в 1814 году домой смогли вернуться порядка 30 000 французов и не менее 40 000 их бывших союзников.

Таким образом, в 1812 году потери в ходе боевых действий составили более 300 000 человек, в том числе было убито примерно 100 000–125 000 человек, а умерло от холода, голода и болезней еще порядка 100 000 человек. К ним также надо добавить от 50 000 до 100 000 погибших и пропавших без вести в плену.

В русской армии дело обстояло следующим образом. Всего в первых трех армиях было примерно 215 000–220 000 человек. Если добавить к ним Дунайскую армию и резервные части, подошедшие позднее, то общая численность русских войск, в той или иной степени боровшихся в 1812 году против Наполеона, достигает примерно 400 000 человек. Из них потеряно было примерно 300 000 человек, из которых 175 000 составили небоевые потери (главным образом от болезней). Еще несколько тысяч человек было взято в плен (об этом подробнее будет рассказано ниже). При этом из 300 000 погибших, больных и раненых примерно 40 000 человек потом возвратились из госпиталей в строй.

Итого потери русских составили в 1812 году примерно 260 000 человек, а потери Наполеона – примерно 400 000 человек.

Как видим, это совсем не 185 000 против 550 000, о которых говорит В.Р. Мединский, и не 111 000 против 570 000, о которых говорит П.А. Жилин. Да, у Наполеона потери оказались больше, но и действующая армия его тоже была больше. Если же соотнести потери с общей численностью армий, то получится 65 % у русских против 66 % у Наполеона, что дает практически полное равенство.

Конечно же, расчеты эти весьма приблизительны. Впрочем, как и все остальные расчеты тоже. Более того, у нас, и с этим приходится мириться, до сих пор нет надежной методики подсчетов. В равной степени нет и информации о потерях среди мирного населения России, о потерях среди казаков и ополченцев, среди кое-как вооруженных крестьян и т. д. Что касается наполеоновской армии, то никто точно не знает, сколько при ней было всевозможных нестроевых, женщин и детей. Соответственно никто не может оценить и потери среди них.

Здесь важно другое. Важно прекратить наконец умышленно преувеличивать потери Наполеона и приуменьшать потери русских, которые страдали от ядер, пуль, холода и голода не меньше французов или каких-нибудь саксонцев… Важно перестать заниматься мифотворчеством и признать, что Наполеон был серьезным противником и окончательная победа над ним далась русским очень непросто. Между прочим, этим она и ценнее.

О «десятках тысяч» русских пленных

Историк А.И. Попов пишет, что «общее число русских воинов, попавших в плен в ходе войны, неизвестно, и вряд ли вообще возможно точно его установить, но речь должна идти о десятках тысяч человек».

Оставим пока в стороне эту весьма сомнительную количественную оценку и поговорим о самом факте наличия русских пленных у фактически бежавшей из России армии Наполеона. Понятно, что вообще не быть пленных не могло, хотя, например, по итогам Бородинского сражения все без исключения очевидцы отмечали, что пленных было очень мало.

Прежде всего, наполеоновские солдаты брали пленных на начальном этапе войны, когда русские армии в спешке отступали. Во-вторых, как это ни удивительно, было взято много пленных на Березине! Произошло это при оставлении войсками адмирала Чичагова города Борисова.

Генерал А.Ф. Ланжерон, командовавший корпусом в Дунайской армии, написал об этом так:

«Мы понесли необычайные потери; наши раненые и больные были оставлены с госпитальными вещами, и все погибли».

По оценке британского генерала Роберта Вильсона, в плен под Березиной попало около семисот русских егерей. Генерал Коленкур утверждает, что пленных было более полутора тысяч человек, а сам Наполеон говорил о десяти тысячах (но не о десятках тысяч) русских пленных, но эта цифра явно преувеличена.

Тем не менее в плен русские попадали, и отрицать это было бы глупо.

В начале войны отношение к русским пленным со стороны солдат и офицеров наполеоновской армии было относительно гуманным, но в последние три месяца оно явно ухудшилось, и причина тут крылась не в антипатии или религиозной ненависти, а исключительно в заметном ухудшении условий существования солдат и офицеров Великой армии. В самом деле, приходится признать, что жертвами «скифской войны» стали не только завоеватели, но и русские военнопленные, которых просто нечем было кормить.

Так сколько же всего было русских пленных в войне 1812 года?

22 сентября (4 октября) генерал А.П. Ермолов со слов А.С. Фигнера доносил о 3000 пленных, которых вели из Москвы к Смоленску. Их конвоировало, как потом выяснилось, около 900 французов. М.И. Кутузов известил об этом полковника И.М. Вадбольского, командовавшего армейским партизанским отрядом, приказав ему освободить их «из рук неприятельских», но, к сожалению, время было упущено.

Известно, что 23 сентября (5 октября) М.И. Кутузов написал императору Александру о том, что французский генерал Лористон «предлагал размену пленных», но ему в этом было отказано. «Это делается по окончании войны», – почему-то ответил Лористону Михаил Илларионович.

Очевидно, некоторым пленным удалось бежать. Известно, например, что 468 пленных были конвоированы в Гжатск, но до места назначения дошло лишь 339 человек. Остальные либо умерли от изнеможения, либо бежали.

Особые зверства по отношению к русским пленным проявляли вестфальцы и португальцы.

Офицер 8-го вестфальского полка Генрих Ляйфельс рассказывает о том, что он видел в районе Гжатска:

«Колонну пленных русских солдат конвоировали солдаты вестфальской гвардии. Эти негодяи попросту пристреливали шедших сзади русских так быстро, как только могли перезаряжать ружья! Несчастные русские сбились, как овцы, и последние сталкивали передних с дороги. Во время марша некоторые грызли давно испорченные лошадиные ноги, другие – кости. Один из этих несчастных держал в руке солому и торопливыми движениями выискивал колосья, которые глотал; другие грызли подхваченную древесину».

Когда Ляйфельс сказал одному из солдат, добивавших пленных, «об омерзительности получать удовольствие от убийства, тот совершенно хладнокровно ответил, что его товарищи развлекаются этим! Действительно, офицер, который вел колонну, рассмеялся, когда были злодейски убиты двое несчастных русских».

Как известно, в плен попадали и генералы. Совершенно точно известно, что в 1812 году в плену оказались генералы П.Г. Лихачев, П.А. Тучков 3-й, М.М. Свечин и Ф.Ф. Винценгероде. Последний был схвачен буквально в последние часы пребывания французов в Москве, причем по своей же неосторожности.

Его подчиненный, полковник А.Х. Бенкендорф, в своих «Воспоминаниях» написал:

«Желая спасти Кремль, генерал отправился лично к нашим аванпостам, которые уже проникли внутрь города и находились в виду французского караула, поставленного возле дома губернатора. Генерал приблизился к нему, махая платком и не захотев, чтобы кто-нибудь за ним следовал. Офицер принял его, как парламентера, и собирался послать уведомить маршала Бертье, бывшего в Кремле, когда на генерала бросился пьяный гусар и увел его в плен. Наши казаки находились слишком далеко, чтобы подать ему помощь, а молодой Нарышкин, кинувшийся один разделить участь своего начальника, объявил его имя и звание и был также уведен в плен».

Чтобы было понятно: узнав о данном маршалу Мортье приказе взорвать Кремль, Ф.Ф. Винценгероде отправился к нему для переговоров, и это закончилось таким нелепым пленением.

Узнав об этом, А.Х. Бенкендорф написал маршалу Мортье, что если с Винценгероде что-либо случится, то будут расстреляны пленные французские генералы. В свою очередь, Наполеон сначала приказал расстрелять Винценгероде, как уроженца Гессена, входившего в состав подконтрольного ему Рейнского союза, то есть как изменника. Но приближенные сумели отговорить императора от этого шага.

В дальнейшем генерал Винценгероде при следовании под конвоем к западным границам России был освобожден армейским партизанским отрядом А.И. Чернышева где-то между Вильно и Минском. После этого он принимал участие в кампаниях 1813 и 1814 гг.

Кстати сказать, отрядом А.И. Чернышева был отбит и генерал М.М. Свечин. А генерал П.Г. Лихачев, взятый в плен в Бородинском сражении, был освобожден в начале 1813 года уже в Кёнигсберге, и совершенно напрасно А. Мартыненко пишет, что «после Багратиона среди погибших в [Бородинском. – Авт.] сражении следует назвать генерала П.Г. Лихачева».

Генерал П.А. Тучков 3-й, взятый в плен в арьергардном бою за Смоленском, был отправлен во Францию. Его освободили только весной 1814 года, когда союзные войска вошли в Париж. Известно, что во Франции ему, как генералу, было выделено 2000 франков годового содержания.

Отметим, что из армии Наполеона в 1812 году в плен попало 39 генералов и около 50 полковников. Большинство из них благополучно вернулись домой в 1814 году.

С пленными русскими солдатами, естественно, обращались гораздо хуже. Например, португальцы получили приказ расстреливать русских, которые не могли идти. Соответственно они приставляли стволы ружей к головам пленных и стреляли с нескрываемым удовольствием, причем делалось это очень неумело.

А вот маршал Бертье убеждал солдат охраны ночью давать возможность пленным спасаться бегством. Он понимал, что кормить их все равно нечем, а охрана требует сил, которых у отступающей армии не было.

Конечно же, пленных периодически отбивали армейские партизанские отряды и казаки. И жестокость конвоиров по отношению к пленным вызывала с их стороны ответную жестокость.

Как мы уже говорили, особое зверство демонстрировали никогда не отличавшиеся особым героизмом в боях португальцы. Они вызывали возмущение даже у видавших виды французов.

Генерал Филипп-Поль де Сегюр свидетельствует:

«Мы были изумлены, встретив на своем пути, видимо, только что убитых русских. Примечательно было то, что у каждого была совершенно одинаково разбита голова и окровавленный мозг разбрызган тут же. Нам было известно, что впереди шло около двух тысяч русских пленных и вели их испанцы, португальцы и поляки».

Штабные офицеры реагировали по-разному: кто-то негодовал, кто-то пытался оправдывать, кто-то оставался безразличным. А вот генерал Арман де Коленкур совершенно вышел из себя и закричал:

– Это какая-то бесчеловечная жестокость! Вот она – пресловутая цивилизация, которую мы несли в Россию! Какое впечатление произведет на неприятеля это варварство? Разве мы не оставляем у русских своих раненых и множество пленных? У нашего неприятеля – все возможности самого жестокого мщения!

Наполеон в ответ промолчал, но на следующий день эти убийства прекратились.

Фабер дю Фор. Русские военнопленные

Тем не менее положение русских пленных было ужасно. Особенно лютой зимой.

Вюртембергский лейтенант Генрих-Август фон Фосслер свидетельствует:

«Отряд примерно из 2000 русских пехотинцев, плененных французами в битве при переходе через Березину и идущий с армией по направлению к Вильно, испытал подобную участь. Лишь горстка из них достигла пункта назначения. Большинство замерзло до смерти ночью на биваках, и многие из оставшихся, неспособные держаться из-за изнурения и обморожения, были застрелены своими охранниками и оставлены лежать на обочине дороги».

Маркиз де Пасторе из интендантской службы рассказывает:

«Я сам видел, как русские пленники доходили до последних крайностей под влиянием раздирающего голода, который одолевал их, потому что съестных припасов не было и для наших собственных солдат».

Обессиленные солдаты наполеоновской армии, пораженные после переправы через Березину страшными морозами, не имели сил конвоировать никому не нужных пленных и вскоре сами становились таковыми.

Десятки тысяч русских пленных – это очередной миф о войне 1812 года. Но пленные все же были, и было их немало. К сожалению, М.И. Кутузов, имея все возможности помочь несчастным, не сделал ничего для их спасения. Он радовался тому, что отступающий противник вынужден питаться лошадиным и даже человеческим мясом, но при этом даже не задумывался над тем, что муки русских пленных от голода и холода были еще страшнее.

* * *

Список использованной литературы

1812 год в воспоминаниях современников. – М., 1995.

Абалихин Б.С., Дунаевский В.А. 1812 год на перекрестках мнений советских историков 1917–1987. – М., 1990.

Aлексеев В.П. Народная война // Отечественная война и русское общество. Т. IV. – М., 1911. – С.227–237.

Анисимов Е.В. Генерал Багратион: жизнь и война. – М., 2009.

Бабкин В.И. Народное ополчение в Отечественной войне 1812 года. – М., 1962.

Бакунина В.И. Двенадцатый год в записках Варвары Ивановны Бакуниной // Русская старина. – 1885. – № 9. – С.391–410.

Бантыш-Каменский Д.Н. Российские генералиссимусы и генерал-фельдмаршалы. – М., 2008.

Башилов Б.П. История русского масонства. – М., 2003.

Безотосный В.М. Борьба генеральских группировок в русской армии эпохи 1812 года // Эпоха 1812 года. Сборник материалов. – М., 2002. – С.7–46.

Безотосный В.М. Разведка и планы сторон в 1812 году. – М., 2005.

Безотосный В.М. Наполеоновские войны. – М., 2010.

Безотосный В.М. Индийский проект Наполеона // Император. – 2001. – № 2. – С.2–8.

Бенкендорф А.Х. Записки Бенкендорфа. – М., 2001.

Берлин П.А. Русское купечество и война 1812 года // Отечественная война и русское общество. Т. V. – М., 1911. – С.114–120.

Бескровный Л.Г. Отечественная война 1812 года. – М., 1962.

Бессонов В.А. Потери Великой армии в Отечественной войне 1812 года (к вопросу определения численности военнопленных) // Эпоха 1812 года. Сборник материалов. – М., 2002. – С.167–183.

Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года: по достоверным источникам (в томах). – СПб., 1859–1860.

Бондаренко А.Ю. Милорадович. Серия «Жизнь замечательных людей». – М., 2008.

Бородино. Документы, письма, воспоминания (под редакцией Л.Г.Бескровного). – М.,1962.

Бородино в воспоминаниях современников (составитель Р.А.Кулагин). – СПб., 2001.

Боярский В.И. Партизанство. – М., 2003.

Брагин М.Г. Кутузов. – М., 1995.

Бунт военных поселян в 1831 году. Рассказы и воспоминания очевидцев. – СПб., 1870.

Бутенко В.А. Состав «великой армии» // Отечественная война и русское общество. Т. III. – М., 1911. – С.40–49.

Бутурлин Д.М. История нашествия императора Наполеона на Россию в 1812 году. Ч. I. – СПб., 1837.

Васильев И.Н. Несколько громких ударов по хвосту тигра. – М., 2001.

Вильсон, Роберт. Повествование о событиях, случившихся во время вторжения Наполеона Бонапарта в Россию и при отступлении французской армии в 1812 году (перевод с английского). – М., 2008.

Гарнич Н.Ф. 1812 год. – М., 1956.

Герои 1812 года. Сборник (составитель В.Г.Левченко). – М., 1987.

Глинка С.Н. Записки о 1812 годе. – М., 1836.

Глинка Ф.Н. Письма русского офицера: Проза. Публицистика. Поэзия. Статьи. Письма. – М., 1985.

Голденков М. Наполеон и Кутузов: неизвестная война 1812 года. – Минск, 2010.

Голицын Н.Б. Офицерские записки, или Воспоминания о походах 1812, 1813 и 1814 годов. – М., 1838.

Греч Н.И. Записки о моей жизни. – М., 2002.

Гречена Е. Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах. – М., 2012.

Давыдов Д.В. Военные записки. – М., 1982.

Дживелегов А.К. Вторжение. План Наполеона // Отечественная война и русское общество. Т. III. – М., 1911. – С.143–147.

Довнар-Запольский М.В. Отношение императора Александра I к Отечественной войне и его роль в ней // Отечественная война и русское общество. Т. III. – М., 1911. – С.115–129.

Дубровин Н.Ф. Отечественная война в письмах современников (1812–1815 гг.). – М., 2006.

Дубровин Н.Ф. Письма главнейших деятелей в царствование императора Александра I (1807–1829 гг.). – М., 2006.

Жилин П.А. Контрнаступление русской армии в 1812 году. – М., 1953.

Жилин П.А. Гибель наполеоновской армии в России. – М., 1974.

Завалишин Д.И. Воспоминания. – М., 1904.

Записки А.П.Ермолова, 1798–1826. – М., 1991.

Земцов В.Н. Битва при Москве-реке. – М., 2001.

Зотов Р.М. 1818 год // Двадцатипятилетие Европы в царствование Александра I. Собрание сочинений. Т. 5. – М., 1996.

Исдейл, Чарльз. Наполеоновские войны (пер. с английского). – Ростов-н/Д, 1997.

История русской армии от зарождения Руси до войны 1812 г. – СПб., 2003.

История русской армии, 1812–1864 гг. – СПб., 2003.

Кабанов А.К. Малоярославец и начало отступления // Отечественная война и русское общество. Т. IV. – М., 1911. – С.197.

Катаев И.М. Пожар Москвы // Отечественная война и русское общество. Т. IV – М., 1911. – С.141–151.

Клаузевиц, Карл фон. 1812 год (перевод с немецкого). – М., 1997.

Князьков С.А. Партизаны и партизанская война в 1812 году // Отечественная война и русское общество. Т. IV – М., 1911. – С.208–226.

Кожевников А.А. Бой под Тарутином // Отечественная война и русское общество. Т. IV. – М., 1911. – С.186–189.

Коленкур, Арман де. Поход Наполеона в Россию (перевод с французского). – Смоленск, 1991.

Колюбакин Б.М. Ход войны на главном театре действий в период с 8 по 17 августа // Отечественная война и русское общество. Т. III. – М., 1911. – С.198–227.

Краско А.В. Забытый герой войны 1812 года генерал-фельдмаршал П.Х. Витгенштейн. – М., 2012.

Кудряшов И.Ю. Призрак Великой Литвы // Родина. – 1992. – № 6–7. – С.32–35.

К чести России. Из частной переписки 1812 года (составитель М.А.Бойцов). – М., 1988.

Ланжерон А.Ф. Записки // Фельдмаршал Кутузов. Документы, дневники, воспоминания. – М., 1995.

Лашук, Анри. Наполеон. История всех походов и битв, 1796–1815 (перевод с французского). – М., 2008.

Левенштерн В.И. Записки // Русская старина. – 1901. – № 1.

Липранди И.П. Война 1812 года (замечания на 2-й том книги М.И.Богдановича «История Отечественной войны 1812 года»). – М., 1869.

Мартыненко А. Тайная миссия Кутузова. – Киров, 2011.

Мединский В.Р. Мифы о России. – URL: http://samlib.ru/r/nachalo/mify.shtml

Мельгунов С.П. Дела и люди Александровского времени. Т. I. – Берлин, 1923.

Мельгунов С.П. Кто сжег Москву? // Отечественная война и русское общество. Т. IV. – М., 1911. – С.162–171.

Мельгунов С.П. Барклай де Толли и Багратион // Отечественная война и русское общество. Т. III. – М., 1911. – С.90–98.

Митраевский Н.Е. Рассказы об Отечественной войне 1812 года // Отечественная война 1812 года в воспоминаниях современников. – М., 2011.

Михайловский-Данилевский А.И. Отечественная война. Описание войны 1812 года. – СПб., 1899.

Михневич Н.П. Расположение русских войск // Отечественная война и русское общество. Т. III. – М., 1911. – С.138–142.

Михневич Н.П. Фили // Отечественная война и русское общество. Т. IV. – М., 1911. – С.30–33.

Муравьев А.Н. Сочинения и письма. – Иркутск, 1986.

Нечаев С.Ю. Барклай де Толли. – М., 2011.

Нечаев С.Ю. В 1812 году Наполеону пришлось несладко не только в России // Эпоха 1812 года. Сборник материалов. – М., 2006. – С.23–42.

Никонов А.П. Наполеон: попытка № 2. – М., 2008.

Погодин А.Л. Наполеон и Литва // Отечественная война и русское общество. Т. III. – М., 1911. – С.162–169.

Подмазо А.А. К вопросу о едином главнокомандующем российскими армиями в 1812 году // Воин. – 2002. – № 10. – С.34–35.

Подмазо А.А. Большая Европейская война 1812–1815 годов. Хроника событий. – М., 2003.

Подмазо А.А. Российская армия в июне 1812 года // Родина. – 2002. – № 8. – С.60–69.

Полевой Н.А. Наполеон в России в 1812 году. – М., 1905.

Понасенков Е.Н. Правда о войне 1812 года. – М., 2004.

Попов А.И. Великая армия в России. Погоня за миражом. – Самара, 2002.

Попов А.И. Русские военнопленные в 1812 году // Император. – 2003. – № 4. – С.42–48.

России двинулись сыны. Записки об Отечественной войне 1812 года ее участников и очевидцев (составители С.С. Волк и С.Б. Михайлова). – М., 1988.

Ростопчин Ф.В. Записки (перевод с французского) // Отечественная война 1812 года в воспоминаниях современников. – М., 2011.

Семлевский В.И. Волнения крестьян в 1812 году и связанные с Отечественной войной // Отечественная война и русское общество. Т. V. – М., 1911. – С.74–113.

Сирый С.П. Адмирал П.В.Чичагов. – URL: http://rgavmf.ru/lib/siry_chichagov.pdf

Скрицкий Н.В. Два адмирала Чичагова. – М., 2012.

Смирнов А.А. Сколько же их было? О раненых российских солдатах, оставленных в Москве в 1812 году // Император. – 2001. – № 2. – С.40–42.

Тарле Е.В. Отечественная война 1812 года. Избранные произведения. – М., 1994.

Тартаковский А.Г. Обманутый Герострат // Родина. – 1992. – № 6–7. – С. 88–93.

Тартаковский А.Г. Неразгаданный Барклай. Легенды и быль 1812 года. – М., 1996.

Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты. – М., 2003.

Троицкий Н.А. Александр I и Наполеон. – М., 1994.

Троицкий Н.А. 1812. Великий год России. – М., 1988.

Урланис Б.Ц. Войны и народонаселение Европы. – М., 1960.

Федоров В.П. Подготовка России к войне и разрыв // Отечественная война и русское общество. Т. III. – М., 1911. – С.130–137.

Фонвизин М.А. Записки Фонвизина, очевидца смутных времен царствований: Павла I, Александра I и Николая I. – Лейпциг, 1859.

Чандлер, Дэвид. Военные кампании Наполеона (перевод с английского). – М., 1999.

Чичерин А.В. Дневник Александра Чичерина. 1812–1813 (перевод с французского). – М., 1966.

Шведов С.В. О стратегии «золотого моста» М.И.Кутузова // Император. – 2004. – № 6. – С.40–43.

Шведов С.В. События на Березине // Император. – 2003. – № 5. – С.7–13.

Шишкин И. Бунт ополчения в 1812 году // Заря. – 1869. – № 8. – С.112–151.

Шишов А.В. Кутузов. Фельдмаршал великой империи. – М., 2006.

Щепкин Е.Н. От Вильны до Смоленска // Отечественная война и русское общество. Т. III. – М., 1911. – С.180–193.

Belmas, Jacques. Journaux des si`eges faits ou soutenus par les francais dans la P'eninsile de 1807 а 1814. Volume I. – Paris, 1836.

Bouchot, Auguste. Histoire du Portugal et de ses colonies. – Paris, 1854.

Correspondance g'en'erale de Napol'eon Bonaparte. Volume XII. 1812 – La campagne de Russie. – Paris, 2012.

Foy, Maximilien-S'ebastien. Histoire de la guerre de la P'eninsule sous Napol'eon. Tome IV. – Paris, 1827.

Hourtoulle, Francois-Guy. Davout, le terrible. – Paris, 1975.

Journal du g'en'eral Fantin des Odoards. 'Etapes d’un officier de la Grande Arm'ee. 1800–1830. – Paris, 1895.

Oman, Charles. A History of the Peninsular War. Volume II. – London, 1903.

Segur, Philippe. Histoire de Napol'eon et de la Grande Arm'ee en 1812. – Paris, 1842.

Thiers, Adolphe. Histoire du Consulat et de l’Empire. Tome XIV. – Paris, 1856.

Примечания

1

Сохранились лишь письма тогда еще Первого консула Бонапарта императору Павлу I о возможной посылке 70-тысячной совместной экспедиции через Астрахань и Каспийское море в Индию.

(обратно)

2

Большой удар.

(обратно)

3

Хорошо известны его слова: «Мой маневр – искать и бить!» Не менее известен и его легковесный план действий против французов: «Ей-богу <…> шапками их закидаем!»

(обратно)

4

Имеются в виду «Воспоминания» витебского губернатора И.С. Жиркевича (1789–1848), публиковавшиеся в «Русской старине» и «Историческом вестнике».

(обратно)

5

27-я дивизия Неверовского, составлявшая ядро его отряда, была составлена из молодых солдат, не бывавших еще в бою. Кроме того, у генерала имелся Харьковский драгунский, а также три казачьих полка.

(обратно)

6

В это время вестфальский корпус насчитывал всего 13 600 человек.

(обратно)

7

На самом деле Кутузову было 67 лет, но это не меняет сути дела.

(обратно)

8

Сражение при Прейсиш-Эйлау.

(обратно)

9

Некоторые историки называют среди участников совета в Филях еще и полковника П.С. Кайсарова, некоторые – генерал-интенданта В.С. Ланского.

(обратно)

10

Этот человек был сыном Яна-Миколая Ходкевича, а мать его была урожденной княгиней Ржевусской, дочерью литовского гетмана. Он был офицером польских войск, участником восстания 1794 года под руководством Тадеуша Костюшко. После подавления восстания в чине полковника он вышел в отставку. В 1812 году, после занятия Наполеоном Вильно, он за свой счет сформировал 18-й пехотный полк в составе армии Наполеона и был назначен его командиром. В 1813 году он попал в плен, а потом стал начальником штаба гвардии Царства Польского. Вышел в отставку генерал-майором.

(обратно)

11

Жена купца 2-й гильдии Николая Обера. Оба они были хорошо известны в Москве. Например, в 1803 году Н. Обер стал участником необыкновенного в Москве зрелища – полета на воздушном шаре. Магазин мадам Обер-Шальме был сборным пунктом высшего и богатого московского общества. Считается, что она выполняла шпионские поручения Наполеона. Находясь в Москве, он вызывал ее к себе в Кремль, расспрашивая о «настроении умов в России». Потом мадам Обер-Шальме была вынуждена покинуть разоренную и сожженную Москву вместе с наполеоновской армией. Она погибла при переправе через Березину.

(обратно)

12

Одиннадцатилетняя дочь Коновницыных Елизавета, будущая жена декабриста М.М. Нарышкина, последовавшая за ним в Сибирь.

(обратно)

13

Шестилетний сын Коновницыных.

(обратно)

14

Мартинисты – мистическая секта, основанная в XVIII веке Мартинесом Паскалисом. Ее члены считали себя «визионерами», то есть способными видеть сверхъестественные явления.

(обратно)

15

Так французы называли Дунайскую армию адмирала Чичагова.

(обратно)

16

Клаузевиц, похоже, тоже уверен, что все раненые попали в плен, но это не так.

(обратно)

Георгий Суданов «1812. Всё было не так»

Глава 1 Миф о том, что в 1812 году воевали только в России

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава 2 Мифы, связанные с подготовкой к войне

Хотел ли Наполеон завоевать Россию

О «вероломном» нападении Наполеона на Россию

Была ли Россия готова к войне

Сильно ли французская армия превосходила русскую по численности

Глава 3 Миф о начальном этапе войны

Был ли Барклай в начале войны главнокомандующим

О том, как войска Наполеона «форсировали» Неман

О «добровольном» подчинении Багратиона Барклаю де Толли

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Участвовали ли сыновья генерала Раевского в бою под Салтановкой

Кто принял решение наступать на Рудню

* * *

* * *

* * *

* * *

Почему Наполеон не окружил русских под Смоленском

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Хотел ли Наполеон надолго обосноваться в Смоленске

Как император Александр «назначил» главнокомандующим Кутузова

* * *

«Всеобщий восторг» при приезде Кутузова в армию

Глава 4 Мифы о Бородинском сражении

«Отличная» позиция у села Бородино

О численности двух армий перед Бородинским сражением

Кто победил в Бородинском сражении

«Гениальные» действия Кутузова

Потери в Бородинском сражении

О ранении князя Багратиона

* * *

* * *

Глава 5 Мифы, связанные с оставлением Москвы

Хотел ли Кутузов дать новое сражение Наполеону под Москвой

Роль Кутузова в военном совете в Филях

Кто сжег Москву

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

О сгоревших в Москве русских больных и раненых

Глава 6 Миф о том, что с Наполеоном воевали только армии Барклая де Толли и Багратиона

* * *

Георгий Суданов
«1812. Всё было не так»

Глава 1
Миф о том, что в 1812 году воевали только в России

Глава 2
Мифы, связанные с подготовкой к войне

Глава 3
Миф о начальном этапе войны

Глава 4
Мифы о Бородинском сражении

Глава 5
Мифы, связанные с оставлением Москвы

Глава 6
Миф о том, что с Наполеоном воевали только армии Барклая де Толли и Багратиона

Глава 7
Мифы о так называемой «дубине народной войны»

Глава 8
Мифы о контрнаступлении Кутузова