Цивилизация Древнего Рима

Пьер Грималь
Цивилизация Древнего Рима

Часть первая
История цивилизации

Глава 1 ЛЕГЕНДЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ РАННЕГО ВРЕМЕНИ
Первоначальный миф. — Семь холмов Рима. — Италия доримских времен. — Основание Рима. — Организация города. — Город и его боги

Рим представляет собой великолепное пространство между сумерками доисторических времен Италии и столь же непроглядными сумерками эпохи, в которые западный мир погрузился после распада римской империи. Он освещает ярким светом приблизительно двенадцать столетий истории человечества. На этот период, безусловно, приходится более чем достаточно войн и преступлений, но наилучшая часть этого периода отмечена длительным и неоспоримым миром — римским порядком. Он был навязан и принят на огромном пространстве — от берегов Клайда до гор Армении, от Марокко до берегов Рейна и Эльбы, границы этого мира на некоторое время достигли пустынь Африки и берегов Евфрата. К этой огромной империи следует отнести целую группу государств, граничащих с ней и испытавших ее духовное влияние или очарованных ее престижем. И стоит ли удивляться тому, что эти двенадцать столетий истории принято причислять к наиважнейшим эпохам, которые когда-либо существовали в истории рода человеческого, и что воздействие Рима, вопреки всем революциям, всем достижениям свободы и изменениям, происходившим за последующие полтора тысячелетия, еще и теперь ощущается как нечто мощное и продолжительное.

Это воздействие пронизывает все сферы: национальные и политические рамки, эстетические и нравственные нормы, все мыслимые ценности, юридическую основу государств, обычаи и нравы повседневной жизни; всего того, что нас окружает, не имелось бы, если бы не существовал Рим. Даже религиозная жизнь сохраняет отпечаток влияния Рима. Разве не внутри империи родилось христианство, разве не там оно начинает утверждаться, не там ли образуется его иерархия и разве не там начинает в определенной мере вызревать его учение?

Перестав быть политической реальностью, Рим превращается в миф: варварские короли заставляли короновать себя, подражая римским императорам. Само понятие империи, неуловимое, сложное, может быть понято только в контексте римской перспективы: коронация Наполеона в соборе Парижской Богоматери могла быть осуществлена надлежащим образом только епископом Рима. Тогда, в самом начале декабря 1804 года, внезапное возрождение римской идеи, которую уже можно было бы считать умершей навсегда, не было фантазией тирана. Оно отражало политическую интуицию завоевателя, который, после тысячелетней истории французской королевской власти, обнаружил живой источник европейской мысли. Нетрудно вспомнить и другие, более близкие по времени попытки, провал которых не может заставить нас забыть о том, что они пробудили мощные отзвуки, когда целый народ намеревался провозгласить, что империя возрождалась на «судьбоносных холмах Рима»^[1].

* * *

Холмы Рима, те самые семь холмов, о которых сами историки древности в точности не знали, какими они были, всегда поднимались на берегах Тибра. Без сомнения, пыль веков покрыла долины, которые разделяют их, так что рельеф сгладился и холмы кажутся менее высокими. Только усилия археологов способны представить географию первоначального Рима. И не следует полагать, что это всего лишь ни на чем не основанная игра эрудиции: исследовать географию места, относящуюся к древнейшим временам, крайне важно, чтобы понять исключительную судьбу Вечного города, и столь же важно для того, чтобы распутывать клубок традиционных представлений и теорий относительно возникновения этого государства.

Цицерон на страницах своего знаменитого трактата «О государстве» воздает хвалу Ромулу, основателю Вечного города, за удачно избранное место, где прочертил священную борозду — архетип городского ограждения. Ни одно другое место, утверждает Цицерон, не подходило лучше для того, чтобы основать великую столицу. Ромул благоразумно отказался от желания построить свой город на берегу моря, что позволило бы легко достичь процветания. Дело не только в том, рассуждает Цицерон, что морские города подвергаются многочисленным опасностям со стороны пиратов и завоевателей, пришедших с моря, нападения которых всегда внезапны и заставляют постоянно содержать охрану. Но, главным образом, близость моря таит более серьезную опасность: море — соблазн нововведений, привнесенных иностранцами, дорогостоящие товары и неумеренный вкус к роскоши. Кроме того, море — всегда открытая дорога — постоянно зовет к странствиям. Жителям морских городов чужда спокойная жизнь на родине, их мечтания, как паруса, устремлены к далеким землям, вслед за мечтами летят и их надежды. Проницательность, которую Цицерон приписывает Ромулу, позволила основателю выбрать территорию, расположенную на достаточном расстоянии от моря (во избежание указанных опасностей), но довольно близко к побережью, чтобы почувствовавший в себе силы Рим имел возможность торговать с чужеземными странами, не испытывая трудностей. По реке, самой мощной и надежной во всей Центральной Италии, можно было транспортировать тяжелые грузы между Римом и морем, а также во внутренние области полуострова, и, когда она была не судоходной, ее долина представляла собой важный путь для коммуникации с севером. В этом отношении Цицерон совершенно прав: Тибр сыграл существенную роль в величии Рима, позволив молодому государству в добрый час приобрести «морские легкие», что отчасти определило его предназначение как колониальной метрополии, притягивавшей, а вскоре и подчинившей своему контролю и движение товаров, и передвижение народов из горных долин в Апеннинах, сходившиеся в этой точке и направлявшиеся на юг.

Эти преимущества проявились не сразу, их нельзя было предвидеть во внезапном озарении, это был механизм, винтики которого притерлись только на протяжении длительной эволюции. Ромул должен был бы обладать прозорливостью более чем божественной. В конце концов, географическую предопределенность можно ощутить только по ее последствиям, а для этого ход истории должен реконструироваться в обратном направлении.

Чтобы оправдать выбор Ромула, Цицерон приводит и другие аргументы, но они менее убедительны. Делая это, он вполне осознанно закрывает глаза на некоторые очевидные факты. Он пишет, например, что основатель «выбирает место, богатое источниками и здоровое, к тому же в середине нездоровой области, поскольку холмы хорошо проветриваются и предоставляют долинам тень». Это означает, что он позабыл о некой истине, которая сегодня, после раскопок на Форуме и на Палатине, представляется очевидной. На самом деле Рим древнейшей эпохи, развалины которого, сохранившиеся в недрах Вечного города, были обнаружены (то есть следы святилищ, вокруг которых возникал центр и появлялись бедные постройки), именно этот Рим был очень нездоровым местом. Весь центр будущего города, между Капитолием и маленьким холмом, который позже стал называться Велием, по большей части представлял собой болотистое место, наполовину поднимавшееся из воды и погружавшееся под воду при каждом наводнении Тибра. Ручьи, спускавшиеся с холмов, застаивались по всему Марсову полю, которое было образовано аллювиями реки, извивавшейся между Ватиканскими холмами и сбросовыми выступами, образованными на левом берегу скалами Капитолия, Палатина и Авентина. Все низменные места были болотистыми. Римляне должны были очень потрудиться, чтобы сдерживать эти капризные воды, заставить Тибр протекать между точно определенными берегами и оздоровить свой город. И — странный парадокс — на этом месте, осажденном жидкой субстанцией, римляне испытывали нехватку питьевой воды. Конечно, можно было обеспечить ее, выкапывая глубокие колодцы в низких местах. Именно это они и делали, поскольку раскопки обнаружили значительное количество таких буровых скважин на Форуме. Но на холмах нужно было правильно построить цистерны^[2] — дорогостоящая и ненадежная хитрость. Проблема воды для Рима окончательно была решена только в середине III века до н. э„спустя примерно пятьсот лет после основания города, когда началось строительство акведуков.

Таким образом, утверждение, что место было выбрано из-за его удобства и находилось в здоровой местности, малоубедительно и мы можем только предполагать, каковы подлинные причины этого выбора. Расположенный в западной оконечности огромного плато, над которым на востоке господствуют Альбанские горы, Рим, как кажется, вначале был чем-то вроде форпоста, «щупальцем», резко выдвинутым к западу латинами, которые утвердились на высотах Альбы. Латинские колонисты обосновались в укрепленном месте: посреди запутанного лабиринта болот они избрали холмы, защищенные быстрыми и глубокими водами Тибра, который часто выходил из берегов. Два из этих холмов им показались в особенности подходящими: Капитолийский и Палатинский. Эти крутые холмы соединялись с остальной территорией только очень узким естественным проходом. Часто говорят, что Рим возник у брода через Тибр и что по крайней мере в начале своего существования он был своеобразным городом-мостом. Однако, скорее всего, он ничем таким не был. Напротив, Рим занимает единственное место в низовье реки, где ее трудно преодолеть. Брод действительно существовал, но на несколько миль выше по течению, неподалеку от Фиден, и судьба Фиден ничем не напоминает судьбу Рима.

География Рима, зажав его вокруг Форума, как в кулаке, отрезала город от правого берега Тибра, и у него долго не было связи с этим берегом, огромный земляной вал изолировал его и от альбанской метрополии, отделял от Эсквилинского плато. Этим отчасти объяснялся жесткий партикуляризм римлян: всегда — даже во время своих побед в далеких краях — римляне чувствовали себя в осаде. Их завоевания велись только для того, чтобы удерживать на расстоянии возможного врага, которого они опасались. Риму не было дано ни счастливого рождения, ни мирного цветения, но всегда присутствовало недоверие народа; он вел войну против враждебной природы, он был обеспокоен своей собственной безопасностью и отрезан от мира.

* * *

Традиционно основание Рима относится к середине VII века до н. э., приблизительно к 754 году. Очень долго эта дата принималась безоговорочно, затем подвергалась резкой критике, но подтвердилась археологическими открытиями, если особенно выделить первый период — догородское поселение, до возникновения города в узком смысле, — начало VI века до н. э. Очень древний некрополь, который был обнаружен во время раскопок на Форуме в начале этого века^[3], а впоследствии систематические археологические раскопки на Палатине представили доказательства, что на территории Вечного города люди обитали с середины VII века до н. э. Поселение же существовало со времен первых греческих колонистов в Южной Италии (Великая Греция)^[4] и на Сицилии.

Положение Италии было сложным. Можно выделить различные группы племен, обосновавшихся в различных регионах; еще необработанные данные предыстории и протоистории, то есть описание facies^[5] цивилизации, дают материал для противоречивых истолкований. Несколько фактов, однако, представляются бесспорными: первая волна племен, для которых характерен погребальный обряд сожжения (то есть они сжигали своих покойников) и умение обрабатывать и использовать медь^[6], появляется в Северной Италии во II тысячелетии до н. э. Они селились в деревнях, имевших правильную форму (обычно трапеции), иногда — на болотах. Они строили то, что мы называем «культурой террамар»^[7], и обычно являлись представителями первых индоевропейских завоевателей, пришедших в Италию из заальпийских стран. Вторая волна племен, которые также практиковали погребальный обряд сожжения, приходит позже (в конце II тысячелетия до н. э.) и накладывается на культуру террамар. Эта цивилизация, обнаруженная впервые в середине прошлого века^[8], когда был открыт богатый некрополь в Вилланове, поблизости от Болоньи, также характерна своими погребальными обрядами: прах помещался в большую урну из обожженной глины, которую сверху накрывали крышками в форме чаши, урны зарывались в землю, в колодезные могилы^[9]. Техника производства у племен, относящихся к цивилизации Виллановы, свидетельствует о прогрессе по сравнению с техникой террамар; она отличается использованием железа. Племена, относящиеся к цивилизации Вилланова, занимали намного более обширную зону, по сравнению с предшественниками. Вероятно, центром их расселения был берег Тирренского моря в Центральной Италии, и равнины По они достигли достаточно поздно, во время своего расцвета, но их этническое происхождение связано с северными областями.

* * *

Италия была уже заселена, когда туда пришли племена, относящиеся к цивилизациям террамар и Вилланова. Там они встретились с другими общностями, очевидно средиземно-морского происхождения, принадлежащими еще неолитическим цивилизациям. Эти «первые» обитатели имели погребальные обряды и местами подверглись эгейскому влиянию. Соприкоснувшись с новоприбывшими, они быстро подверглись их влиянию и породили оригинальные цивилизации, различавшиеся региональными чертами. Таким образом, можно видеть, как на побережье Адриатики развивается типичная культура, которая, без сомнения, многим была обязана отношениям, установленным с иллирийскими племенами. Эта цивилизация, названная пиценской (так как ее центр располагается в древнем Пицене), является примером партикуляризма народов, которые в историческую эпоху сопротивлялись римскому завоеванию и по-настоящему интегрировались в Рим только после кровавой борьбы в начале I века до н. э.

В Лациуме цивилизация типа Вилланова основательно укрепилась в начале 1-го тысячелетия до н. э. Между тем латины, те самые, что основали Рим, не являются чистой этнической группой, а представляют собой новый народ, сложившийся в результате ассимиляции индоевропейских завоевателей с жителями Средиземноморья. Без сомнения, как и в Греции, язык, который сложился, был языком арийцев со следами языка первых жителей страны. В мифологической форме эта непростая реальность нашла свое выражение у римских историков. Они рассказывали, что латинский народ появился в результате слияния двух племен — аборигенов, суровых жителей Лациума, охотников, которые частично вели кочевой образ жизни, поклонялись деревьям и считали, что сами произошли от деревьев, и троянцев, сотоварищей Энея, пришедших из отдаленной Фригии после катастрофы, случившейся на их родине. Несомненно, эта легенда далека до археологических данных. Тем не менее давайте задержимся на этой концепции смешанного происхождения латинского народа, в котором элементы, «рожденные от почвы», оживились благодаря чужеземцам и оказались просвещенными. Возможно, что цивилизация этого народа была родственна цивилизации этрусков, ближайших соседей, которые оказали глубокое влияние на пороге становления Вечного города.

Историки до сих пор еще не могут прийти к согласию по вопросу о происхождении этрусков. Благодаря раскопкам мы, несомненно, знаем только то, что этрусская цивилизация появляется в Центральной Италии в VIII веке до н. э. и что она наступила сразу вслед за цивилизацией Вилланова. Доказательство — появление на той же территории искусства, испытавшего восточное влияние. Из этого не следует, что носитель этой культуры — мигрировавший с Востока народ, который мог к этому времени обосноваться в Центральной Италии. Этот феномен развертывается скорее в культурном плане, чем в плане насилия. Все произошло так, как будто внезапно развились скрытые тенденции, подобно тому как неожиданно, вдруг расцветает растение. Недавно предложенная гипотеза неплохо объясняет, каким образом могло случиться подобное явление. Ориентированная на Восток этрусская цивилизация, которая развивалась внутри цивилизации Вилланова и во многих отношениях оказалась реакцией на нее (обряд трупоположения вместо обряда трупосжигания, типичного для племен цивилизации Вилланова; богатство и даже роскошь погребений по контрасту с бедностью погребений предшествующих), предположительно могла сложиться под влиянием прибывших с Востока этнических элементов из бассейна Эгейского мира в начале XII — конце XIII века до н. э., то есть в разгар героической эпохи.

Подобным же образом модифицируется и традиционная историческая концепция относительно проблемы происхождения Рима и самой природы римской цивилизации. В этом смысле история, созданная античными авторами о союзе италийских племен и пришельцев с Востока, символом которого является брак Энея и Лавинии, дочери царя латинов, кажется не поэтической фантазией, а реальностью. Несомненно, римский народ всегда хотел противостоять этрускам. Римлянам нравилось противопоставлять свою трудолюбивую бедность, свое военное мужество изобилию и вялости этрусков; римляне часто выражали свое презрение к этим «тирренским пиратам», грабителям без веры и закона, но эти контрасты главным образом приходятся на исторический период, в то время как этруски, добывающие богатство торговлей и морским разбоем, постепенно приходили в упадок. Если обратимся к временам еще более древним, то противостояние оказывается менее ощутимым, и мы можем спросить себя, а не произошло ли то же самое и с самим Лациумом и не оказался ли он когда-то восприимчивым к влиянию чужаков, пришедших с моря, и начиная с зари цивилизации не были ли высажены там, в устье Тибра, культурные ростки, развившиеся позднее в историческую эпоху, когда обмен товарами с Грецией начинает по-настоящему эллинизировать латинскую страну.

Во всяком случае, нет оснований противопоставлять априори монолитный Рим, с чисто арийской сущностью, Греции, пропитанной восточной мыслью. Если Лациум и усвоил язык индоевропейских племен, в то время как этруски сохраняли вплоть до возникновения империи древний язык пеласгов, то в других отношениях — в частности, в вопросе о верованиях и обрядах, а также политическую и общественную организацию — старое средиземноморское сообщество отметило неизгладимой печатью своего наследия Вечный город, который еще только зарождался.

* * *

Основание Рима окружено легендами. Историки рассказывают, что новорожденных Ромула и его брата Рема, брошенных на берегу Тибра спустя несколько дней после рождения, чудесным образом вскормила своим молоком волчица, которая приходила из леса. Очевидно, ее посылал бог Марс, который был отцом Близнецов, и римляне до конца своей истории любили говорить о себе как о «сыновьях Волчицы». Детей подобрал пастух, добрый Фаустул, чье имя само по себе было самым благоприятным предзнаменованием, так как оно происходит от слова favere^[10]. Ромул и Рем были воспитаны женой Фаустула Аккой Ларенцией. За именами Фаустула и его жены скрываются имена божеств: первое напоминает имя Фавна (Faunus), пастушеского божества из лесов Лациума; имя второй намекает на ларов — божеств, защитников каждого римского очага; и в самом Риме существовал культ некой Матери ларов, которая могла быть превосходной приемной матерью близнецов. Вероятнее всего, легенда заимствовала имена божеств для того, чтобы придать достоверность своим героям.

Хижина Фаустула возвышалась, если верить традиции, на Палатине, и во времена Цицерона римляне с гордостью показывали это прочное строение, с соломенной крышей и глинобитными стенами. Считается, что легенда о Фаустуле была связана с этой лачугой как последним свидетельством о самой древней пастушеской деревне, расположенной на холме и сохраненной как священный знак первозданной невинности и чистоты. Лачуга на Палатине была, впрочем, не единственной, стоявшей здесь со времен архаичного Рима. На Капитолии, перед «главным» городским храмом, храмом Юпитера Всеблагого и Величайшего, с тех времен сохранялась и другая хижина, а поскольку легенды почти не заботятся о логике, то уверяли, что эта лачуга на Капитолии также была пристанищем Ромула в его царствование или его коллеги по царской власти сабинянина Тита Тация. Со временем число священных реликвий неоднократно возрастало. Впрочем, легендарные воспоминания здесь полностью подтвердила археология. Останки деревень, располагавшиеся на Палатинском холме, и некрополь Форума явно относятся, как и характерные черты керамики, обнаруженной в этих местах, к середине VIII века до н. э. Известно, что, возмужав, близнецы, заставили своего дедушку^[11] признать их, восстановили его на троне и отправились строить город на месте, которое оказалось для них столь благоприятным. Для совета с богами Ромул выбрал колыбель своего детства, Палатинский холм. Рем тем временем устроился на другой стороне долины Большого Цирка, на Авентинском холме. Боги благоприятствовали Ромулу, послав ему особенное предзнаменование — двенадцать летящих коршунов. В это же время Рем увидел только шесть птиц. Ромулу, таким образом, была предопределена слава основателя Вечного города. Вокруг Палатинского холма Ромул тотчас же плугом проложил борозду, отваленная земля символизировала крепостную стену, борозда — ров, а ворота были обозначены самим плугом, проделавшим проходом.

В эту историю, безусловно, верили не все римляне, но все ее принимали. Все знали, что их город был не только скоплением домов и храмов, но и пространством освященной земли (именно это в различных случаях означают слова pomerium и templum^[12]), местом, наделенным религиозными привилегиями, где особенно ощущалось могущество божественного присутствия. Продолжение рассказа драматическим образом утверждало освящение города: насмешник Рем посмеялся над земляной «стеной» и его смешным рвом; одним прыжком он перемахнул их, но Ромул набросился на него и умертвил, приговаривая: «Так погибнет всякий, кто будет покушаться на эти стены!»^[13] Двусмысленный, преступный, отвратительный поступок, отметивший первого царя клеймом братоубийцы, но этот поступок был необходим, он мистически предопределял будущее и закреплял, как казалось навечно, неприкосновенность города. Народ навсегда сохранит память об этой ужасной кровавой жертве, первой, которая была предложена божеству Рима. Более чем через семьсот лет после основания Гораций будет еще рассматривать это событие как некий изначальный грех, последствия которого грозили гибелью города и толкали его сыновей к взаимному истреблению.

В каждый критический момент своей истории Рим с тревогой обращался к памяти о том трагическом проклятии. Со дня своего возникновения Риму не было мира ни с людьми, ни с богами. Это беспокойное религиозное чувство оказывало давление на его судьбу. Легко, даже слишком легко, противопоставлять Рим очевидной чистой совести греческих городов. Но между тем Афины также познали преступления: Тезей пришел к власти через самоубийство Эгея. Мифическая предыстория Греции столь же исполнена преступлений, как и римская легенда, но греки считали, что нормального функционирования религиозных учреждений достаточно для того, чтобы стирать наиболее скверные пятна. Орест оправдан тогда Ареопагом, которым руководили сами боги^[14]. И в конце концов, грязное пятно, которое Эдип наложил на Фивы, было стерто изгнанием преступника; кровь, которая впоследствии будет пролита во искупление, всегда оказывалась только кровью Лабдакидов^[15]. Рим, напротив, чувствует себя безнадежно обреченным из-за крови Рема. Греческий оптимизм для него был невозможен; Рим трепещет, как много позже Эней, в котором Вергилий хотел символически выразить душу своей родины, будет дрожать в ожидании божественного предзнаменования.

Легенда о первых временах Рима, таким образом, полна «знаков», которые пытаются расшифровывать современные историки. Каким бы ни было происхождение отдельных легенд (похищение сабинянок, преступление Тарквиния, поединок Горациев и Куриациев^[16] и многие другие), пусть речь идет о реальных событиях, об интерпретациях старых ритуалов или еще более древних следах, о забытых теогониях, в этих рассказах отражены основы римского мировоззрения. Поэтому кто бы ни пытался постигнуть тайну римской цивилизации, должен принимать это в расчет, так как в этих преданиях выражена психология коллективной души Рима.

Далее в легенде рассказывается, что Ромул привлек в Вечный город молодых пастухов из соседних мест, затем всех бродяг, всех осужденных на изгнание, всех апатридов из Лациума. Следовало обеспечить будущее города, но поскольку среди пришельцев не было женщин, Ромул вознамерился устроить великолепные игры, куда пришли бы семьи из соседних поселений. В самый разгар зрелища по сигналу римляне набросились на девушек, в суматохе похитили их и насильно увлекли в свои дома. Именно так объясняется причина первой очень продолжительной войны, которую должны были вести похитители против отцов молодых женщин. Большинство этих женщин не принадлежали к латинским племенам, а были сабинянками, уроженками деревень, расположенных к северу от Рима. Второе поколение римлян, таким образом, стало населением со смешанной кровью, как это уже бывало среди латинских племен.

Известно, каким образом завершилось дело. Сабинянки, подговоренные мужьями, бросились между сражающимися, что привело к примирению. Своим согласием на брак они зачеркнули насилие и клятвопреступление. И здесь еще следовало бы поразмышлять над значением, которое приобрела эта драматическая история для римлян. Она свидетельствует о месте, которое в Вечном городе получила женщина: если женщина, согласно юридическому заключению, и является существом бесправным, если она теоретически не способна иметь те же права, что и мужчина, она тем не менее выступает хранительницей и гарантом связей, на которых основан город. Именно она, на поле битвы, принимала обещания, которыми обменялись между собой римляне и сабиняне; и традиция хотела, чтобы первые недвусмысленно обязались избавить своих супруг от любой рабской работы, оставляя им только заботу о том, чтобы «прясть шерсть». Изначально римлянка знает, что она не рабыня, а спутница, что она защищена святостью клятвы еще до того, как становится союзницей согласно закону. Именно это было вознаграждением за благочестие сабинянок, сумевших предотвратить кровопролитие, тесть не пролил кровь собственного зятя, а зятья не лили кровь, которая должна была течь в жилах их собственных детей.

Примирившись с соратниками Ромула, сабиняне в большом количестве прибывают в Вечный город, значительно увеличившийся, чтобы обосноваться в нем. Тогда же приглашают сабинского царя Тита Тация разделить царскую власть с Ромулом. Но античные историки, достаточно озадаченные этим коллегой по царству, не дают ему играть очень активную роль и стараются избегать говорить о нем, чтобы позволить Ромулу снова воцариться единовластно. Естественно, что следует задать вопрос о смысле этого эпизода. Наиболее вероятный ответ следующий: речь идет о том, что в легенде нашло отражение более позднее политическое явление — раздел власти магистратур между коллегами. Во времена республики подобная организация консульской власти получила дальнейшее развитие. Но в целом легенда о сабинянках, без сомнения, достоверное свидетельство о появлении со второй половины VIII века до н. э. на территории Рима сабинских племен и их союзе с латинскими пастушескими племенами. Это предание ценно своим историческим значением. Археологи верят, что сумеют найти в ходе своих изысканий доказательства наличия различных культур, которые проникли из внутренних областей.

После основания Вечного города, Ромул обеспечил постоянство его населения, организовал в самых общих чертах функционирование города, создав институт сенаторов (patres, главы семьи) и народное собрание, успешно завершил несколько незначительных войн и однажды исчез во время бури перед всем народом, собравшимся на Марсовом поле^[17]. Народная молва провозгласила его богом. Его культ стал почитаться под именем Квирина^[18], старого божества, которое считалось сабинским и у которого имелось святилище на Квиринальском холме.

Фигура Ромула, результат сложного синтеза разных элементов, господствует над всей историей Вечного города. Божественное происхождение «счастливого» основателя цени-. лось, возможно, меньше, чем невероятные счастье и удача, которые стали причиной успешности любого его начинания, отмечавшей его молодые годы. Литература — эпическая поэзия и, главным образом, театр — добавила к легенде о нем романтические элементы, позаимствованные из репертуара новых мифов греческого мира, но при этом не удалось скрыть некоторые основополагающие римские черты: Ромул — это законодатель, воитель и жрец. Всеми ипостасями Ромул был наделен одновременно, без видимой связи, и было бы тщетно искать в поступках, которые ему приписываются, единство характера или духа. Прежде всего, перед нами предстает идеальный образ того деятеля, которого впоследствии называли imperator, императором, — медиатора и интерпретатора воли богов, культового персонажа, обладающего магической благодатью, непобедимого бойца и по причине этой благодати, несомненно, и главного вершителя правосудия. Ромул наделен единственной целостностью — харизмой, которая будет сохраняться на протяжении всей римской истории; она сначала относилась к царям, затем, благодаря единственной добродетели — renuntiatio^[19] (их провозглашали как избранников народа), к должностным лицам республики, наконец, к императорам, которые будут, главным образом, должностными лицами, облеченными властью пожизненно. Стремление провозглашать царей останется навсегда достаточно сильным в римском народе: мера этого искушения определялась ужасом, который был связан с этим титулом. Если и опасались того, что должностное или даже частное лицо захватит царскую власть, то это было потому, что смутно ощущали, что она всегда готова возрождаться. Ромул — идеальное воплощение Рима, города, названного его именем, — преследовал воображение и во многих случаях реинкарнировался: в Камилле — после победы над Вейями, в Сципионе — когда был окончательно побежден Карфаген, в Сулле, в Цезаре, и только благодаря гибкому парламентскому маневру молодой Октавиан, победитель Антония, избежал опасной чести быть провозглашенным «новым Ромулом».

У нас мало информации о том, как развивался Рим в начале его существования. Похоже, что реальная значимость деревушки, расположенной на Палатинском холме, не соответствовала тому превосходству, что ей приписывает легенда. Вероятно, начиная со второй половины VIII века до н. э. все место в целом было занято отдельными деревнями: не только Палатинский холм с его двумя вершинами, сегодня соединенными строениями императорской эпохи, но и Капитолийский, Квиринальский холмы, западные склоны Эсквилинского холма были заселены. Долина Форума, осушенная с очень давних пор, образовывала центр общественной и религиозной жизни. Именно там — а не на Палатинском холме — находились древнейшие и наиболее значимые святилища, в частности святилище Весты, общий очаг, рядом с которым хранились пенаты римского народа: сакральные культовые загадочные фетиши, связанные со спасением Вечного города. На некотором расстоянии от этого святилища находилось другое, которое называлось Regia (то есть царский дом)^[20]. Это был приют Марса и богини Опс, олицетворявшей изобилие. Там же хранились и другие фетиши, священные щиты — один из них считался упавшим с неба, — которые были гарантами защиты от общей опасности. Между этими двумя культовыми местами проходила Священная дорога, путь торжественных процессий, которые периодически проводились царями в сопровождении народа, до скалы Капитолия, где поклонялись Юпитеру.

Установление религиозной жизни в Риме предание приписывает царю Нуме, сабинянину, который царствовал с 717 до 673 до н. э. и, как считается, был посвящен в божественные дела самим Пифагором. Уже римские историки отмечали противоречие: каким образом царь Нума, который, как утверждалось, жил в конце VIII века до н. э., мог встретиться с философом, учение которого в Южной Италии стало известно не раньше середины VT века до н. э.? Утверждался также факт, что пифагореизм^[21] Великой Греции включал религиозные элементы, которые существовали еще до Пифагора, и ничто не мешает допустить, чтобы к пифагореизму Нумы добавлялись обряды, верования и церемонии, происходившие из сабинских областей в самом широком смысле, то есть из внутренних регионов Центральной и Южной Италии. Нума символизирует религиозные формы жизни, которые отличались от связанных с imperator Ромулом и которые больше не были ориентированы на действия — политические или военные, но направлены на познание, более не заинтересованное в сверхъестественных реальностях. Таким образом, была выражена одна из наиболее жизнеспособных тенденций римской религии, и именно она сделала религию открытой любым формам влияния. Поскольку именно эта тенденция могла быть снисходительной к порокам, распространенным в народе, как опасались римляне, они старались выставить по отношению к ней множество препятствий, предназначенных для сохранения и стабильности традиций. Нума оказался новатором, но — как позже и Август — он был хитроумен и мудр, и ему удалось вписать свои нововведения в линию дедовских верований.

К реформам Нумы предание относит основание храма Януса, удивительного здания, расположенного на северной границе Форума и посвященного двуликому божеству, о природе которого богословы Рима немало рассуждали. Можно уверенно утверждать, что Янус не латинское божество. Кроме того, Нума разделил жреческие функции между многочисленными коллегиями, не связывая их исключительно с личностью царя. Нуме приписывается также учреждение жреческой должности фламинов: один из фламинов служил культу Юпитера, другой — культу Марса^[22]. Само слово «фламин», несомненно, восходит к индоевропейской традиции, об этом свидетельствует его этимология, близкая слову «брахман». При Нуме появилась коллегия салиев^[23]. Воинственные танцы салиев в честь бога Марса — один из древних обрядов италиков, об этом обряде в различных городах сохранились и другие свидетельства, в частности анциле (anciles), двояковогнутые щиты, что говорит об отдаленном эгейском влиянии, так как они характерны для Греции геометрического периода^[24]. Действительно, археологи обнаруживали двояковогнутые щиты в различных местах полуострова, датируемые около 700 г. до н. э., легенда сохраняет здесь воспоминание о реальных явлениях. Нума позаботился и о том, чтобы назначить главу, в обязанности которого входило бы соблюдение точности исполняемых обрядов и препятствие в будущем чрезмерному вторжению чужеземных новинок. Он назывался Великим понтификом: имя понтифика (pontifex) остается для нас загадкой. Люди Античности связывали его с понятием, обозначающим мосты, и понтифики первоначально якобы были «строителями мостов». Однако кажется очень маловероятным, что Рим, у которого столь долго существовало только очень ненадежное общение с правым берегом Тибра, мог бы предоставить столь значимое место в религиозной жизни жрецу, который в качестве основной функции должен был наблюдать за переправой через реку. Если нас не вводит в заблуждение обманчивое сходство и если понтифики действительно являлись «строителями мостов», то эти pontes первоначально должны были быть только дорогами (это значение близко другим языкам индоевропейской группы), а воображение подсказывает, что эти дороги могли быть теми путями, которые позволяли молитве и обряду достичь местопребывания богов. Но все это, конечно, лишь предположение. Есть мнение, что понтифики являлись жрецами-«неспециалистами», то есть отвечали только за исполнение тех обрядов, которые не входили в компетенцию других жрецов (фламинов, например).

Что бы там ни было, именно в царствование Нумы римляне приобрели прочную репутацию благочестивости и добросовестности (fides^[25]) как основы общественной жизни и международных сношений, поскольку Фидес предполагает замену отношений, построенных на насилии, отношениями, основанными на взаимном доверии. Можно предположить, что тогда складывалась правовая форма, предназначение которой состояло в том, чтобы регулировать в соответствии с мировым порядком жизнь Рима. Рим мыслился как часть общей системы, гармонично вписанный в космический ритм. В этом отношении важно, что Нуме приписывается роль великого преобразователя календаря: цель реформы состояла в сопоставлении (насколько это вообще возможно) лунных и солнечных циклов. Для этого была разработана система промежуточных месяцев, которая должна была соответствовать двадцатилетнему солнечному циклу.

В процессе формирования Рима возвышается третья фигура, какой рисует ее предание: это царь Сервий Туллий. Шестой царь, правивший после Ромула (и Тита Тация), Нумы, Тулла Гостилия (эти трое царствовали, сменяя друг друга, согласно преданию, в 672–641,639—616 и 616–579 гг. до н. э.), Анка Марция, Тарквиния Древнего^[26], Сервий Туллий был сыном рабыни из царского дома. При его рождении случилось предзнаменование, которое предопределило внимание к нему царя Тарквиния. Согласно другой традиции, первоначально этрусской, которую повторил император Клавдий, Сервий Туллий был искателем приключений, по имени Мастарна. Ставший царем после смерти Тарквиния, он приступил к реорганизации римского общества. Он распределил граждан по пяти «цензовым» классам, первый класс объединял самых богатых граждан, последний — самых бедных. Каждый класс в свою очередь (за исключением последнего, члены которого освобождались от несения военной службы) был разделен на различное количество центурий. Деление на центурии имело главным образом военный характер и соответствовало специализации граждан внутри армии. Так, существовали центурии всадников из числа знати — граждан первого класса, только они одни являлись достаточно состоятельными, чтобы приобретать лошадей и упряжь. Всеми классами (за исключением пятого) были предоставлены центурии пехотинцев, вооружение которых зависело от их состояния. Кроме того, царь формировал центурии солдат «таланта», ремесленников по дереву или металлу, чье умение обеспечивало армию, и центурии музыкантов — игроков на рожках и трубачей.

Разделение на центурии утверждалось голосованием, и это имело практический результат — в городе главенство получает знать. При голосовании каждая центурия имела только один голос, так что в центуриях, объединяющих наибольшее количество граждан (тех, кто принадлежал к наиболее бедным классам), голос каждого индивида весил меньше, чем в других. К тому же (и это главное) голосование начиналось с центурий первого класса и прекращалось, когда было получено большинство. Так что центурии последних классов никогда не голосовали.

Эта цензовая система сохранялась до конца республики и даже в эпоху империи. Высшие должностные лица избирались центуриатными комициями, то есть народом, состоящим в армии, еще во времена республики, ими же ставились на голосование некоторые важные законы. Очень вероятно, что деление общества на классы по реформе Сервия относится не к VI веку до н. э., а к значительно более позднему периоду, но существенно, что традиция приписала эту честь царю, рабу по происхождению, который, даже если и не осмелился разбивать старые социальные рамки, по крайней мере построил иерархию, основанную на богатстве. Что касается историчности царя Сервия Туллия, которая часто ставилась под сомнение особенно рьяными современными критиками, то теперь она общепризнанна. Несомненно, что в конце VI века до н. э. Рим пережил глубокие изменения, о которых упоминают античные историки и которые подтверждаются недавними раскопками.

До Сервия Туллия существовала другая административная система, которая относится к царствованию легендарного Ромула: весь народ был разделен на три трибы, носящие архаические имена Тициев, Рамнов (или Рамненсов) и Луцеров. Можно предположить, что деление общества на три части отражает деление, характерное для индоевропейских народов^[27] может быть, напротив, речь идет об этническом делении^[28], возможно и совсем простое объяснение по топографическому делению. Как бы там ни было, происхождение системы было неизвестным самим римлянам. Каждое племя формировало десять курий, а все тридцать курий составляли народное собрание. Без сомнения, вначале полномочия этих куриатских комициев были очень широкими, но после реорганизации Сервия Туллия они становятся ограниченными. Первоначально их основная роль состояла в том, чтобы назначить магистрата по избирательному праву auctoritas^[29] сената, и ему передавать imperium^[30]; это право всегда принадлежало именно куриатским комициям еще во времена Республики, тот же imperium передавался должностным лицам, избранным центуриатными комициями. С ними также советовались по поводу юридических исков по вопросам религии и по вопросам усыновления. Система городских курий основывалась на религиозных связях, участии в общем культе курии, жрец которого назывался курион: таким образом, между членами одной и той же курии существовало священное братство.

Третья система классификации граждан сформировалась на основе двух предшествующих, когда плебс постепенно добился официального признания собственных собраний, которые стали трибутными комициями. Эти комиции состояли в рамках триб, но были не три трибы Ромула, а четыре трибы по географическому делению, установленные Сервием Туллием. Четыре трибы соответствовали четырем регионам (мы говорили бы об округах), на которые был разделен Вечный город. Позднее количество триб стало больше, когда наряду с городскими трибами появились сельские трибы, объединяющие граждан, находящихся в своих владениях за пределами Рима.

Сложность системы, при которой сменявшие друг друга реформы накладывались одна на другую без намерения ликвидировать прежнее государственное устройство, оказалась чрезмерна. Консерватизм, присущий римскому политическому сознанию, не препятствовал осуществлению проводившихся административных реформ, но способствовал все большему усложнению государственной системы. Однако эволюция нравов, увеличение количества граждан обеспечили некоторые неизбежные упрощения. Так, состав куриатских комиций, за которыми после учреждения центуриатных комиций сохранялась простая формальная функция — их деятельность ограничивались лишь утверждением решения центуриатных комиций, чем-то вроде религиозного освящения, — был сокращен до нескольких второстепенных лиц: простой ликтор^[31] представлял каждую курию.

Традиция именно с Сервием Туллием связывает административное устройство, развивавшееся на протяжении всей истории республики: город, состоящий из разнородных элементов, не зависящих от благосостояния, а возможно (но это может быть и неточно), и от местонахождения, был объединен общей городской территорией и затем также был секуляризован. Реформа Сервия может рассматриваться, таким образом, как третий этап рождения Рима, на этот раз в плане политической жизни. Сервию же приписывается создание ценза (census), смысл которого состоял в том, что каждые пять лет составлялся список, по которому каждому горожанину определялось место по справедливости, в соответствии с его возрастом и состоянием, а также согласно его нравственным достоинствам. Ценз составлялся специальными судьями, цензорами, сопровождался некоторыми религиозными обрядами, существенная часть которых состояла в обряде очищения всего народа: граждане, каждый в своей центурии в соответствии с воинским рангом, собирались на Марсовом поле. В присутствии царя или в более поздние времена цензора совершалась церемония: вокруг народа обводили трех животных — свинью, овцу и быка, а затем этих животных приносили в жертву богам. С этой церемонией начинался люструм^[32] или период пяти лет, в течение которого действовала установленная классификация.

Реформы Сервия Туллия сопровождались территориальным расширением Вечного города и, по словам античных историков, строительством вокруг него ограждения, которое называлось стеной Сервия. Много споров было поднято вокруг руин этой ограды, которые современными историками датировались более поздним временем; утверждалось, что в VI веке до н. э., спустя двести лет после основания, Рим не мог расшириться в границах Сервиевой стены, как ее называли в классическую эпоху. Большинство аргументов оказались несостоятельными. Приходится признать вероятность того, что непрерывная стена была возведена именно в VI веке до н. э., в эпоху царствования этрусских царей (к чему мы еще вернемся), таким образом, чтобы окружать не только Форум, но и Капитолийский, Палатинский, Авентинский холмы, а также Целий, большую часть Эсквилинского плато, Виминал и Квиринал. Эта линия продиктована соображениями безопасности; она была единственной, которая бы могла обеспечивать эффективную защиту поселений, располагавшихся с древних времен в долинах и на холмах. Некоторые из найденных фрагментов архаичной ограды, кажется, действительно датируются VI веком до н. э. Несомненно, не вся местность, защищенная таким образом, была занята жилищами, были и свободные пространства. Наличие свободных пространств внутри города диктовалось необходимостью: в случае нападения город мог давать убежище сельскому населению, что характерно для античных городов, в отличие от укрепленных населенных пунктов средневековой Европы; известно, что так же устраивались большие города мусульманского мира, хранившие традиции древности.

Вероятно, в период возведения Сервиевой стены Рим состоял из разбросанных по племенному признаку жилых кварталов. Рядом с латинскими колониями на Палатинском холме могло располагаться поселение сабинян на Квиринале, тянувшееся, может быть, до северной вершины Капитолийского холма, на Целии — этрусское поселение и множество других поселений, основанных италийскими эмигрантами на других холмах. Реформа Сервия Туллия, как ее ни оценивать, свидетельствует, таким образом, о главной цели: заменяя древние религиозные культы одновременным введением новшеств — цензовым и топографическим, — Сервий Туллий осуществлял подлинный синойкизм^[33]; сооружая вокруг Вечного города общее ограждение, он обустраивал единое пространство Рима, где уже утверждалось деление общества по классам и по географическим трибам. Безусловно, трудно утверждать, что эта реформа была действительно творением единственного человека, но невозможно опровергать античных историков, которые обоснованно связывают с личностью царя Сервия ясное и связное видение того, каким образом происходило рождение Рима как города и как государства.

* * *

Если рассматривать уже не развитие учреждений, а сами события, которыми отмечены первые два столетия истории Рима, по рассказу Тита Ливия, но и археологическим данным, можно предполагать, что Вечный город был театром многочисленных сражений, легенда же старалась преуменьшать их значимость.

Рим был расположен на границах области латинян с этрусками или находившимися под их влиянием народами, он был открыт для частых вторжений сабинян-горцев, являлся соблазнительной добычей, и враги надеялись, что его смешанное население всегда готово было перейти на их сторону. Двойная царская власть Ромула и Тита Тация» попеременное правление царя латинов и царя сабинян говорят нам о существовании компромисса между двумя наиважнейшими этническими элементами. Этот компромисс появляется тогда, когда на протяжении VI века до н. э. получило превосходство этрусское влияние. Оба царя, которых традиция называет Тарквиниями, были этрусками, в чем нет сомнения. Этот факт доказывается свидетельствами древних историков и изображением на знаменитой фреске гробницы Франсуа, где изображен Тарквиний Римский, представленный среди этрусских героев, и, без сомнения, сам Сервий Туллий под именем Мастарна, что следует понимать как латинский титул magister, «властелин».

Тит Ливий рассказывает, что первый Тарквиний был сыном одного из жителей Коринфа по имени Демарат, который был изгнан со своей родины политической смутой и прибыл на жительство в этрусский город Тарквинии. Один из его сыновей, который носил имя Лукумон (это так называемое имя на языке этрусков является титулом и означает «предводитель»), отправился искать счастья в Рим, где он сумел попасть в ближайшее окружение царя Анка Марция. После смерти этого царя он стал кандидатом на царство, и народ, соблазненный его богатством, красноречием и умением производить впечатление, избрал его царем. Этот рассказ, несомненно, приукрашивает события. Отношения архаического Лациума, а именно Рима, с Коринфом находят подтверждение благодаря недавним археологическим открытиям, в частности терракотовым рельефам, которые датируются VII веком до н. э. Однако одна деталь событий остается неопределенной; очень вероятно, что этот «лукумон» (который принял, когда пришел к власти, имя Тарквиния, то есть «человек из Тарквиниев») был обязан своим возвышением насилию; возможно, он опирался на потомков этнических этрусков, предки которых поселились в Риме со времен основания города. Как бы там ни было, его царствование было отмечено триумфом тенденций и обычаев, импортированных из Этрурии, внутри молодой римской цивилизации. Первому Тарквинию приписывается ведение войн против латинян. Несомненно, что к этому времени (в начале VI века до н. э.) этрусское влияние распространяется на Лациум: кажется, что Рим поворачивается против соплеменников, и из бастиона, выдвинутого латинскими племенами, которым он был вначале, начинает превращаться в их соперника.

Римские историки между Тарквинием Древним и его сыном Луцием Тарквинием (тирания которого вскоре заставит дать ему прозвище Гордый) помещают царствование Сервия Туллия, который был, без сомнения, этрусским кондотьером; господство этрусских царей продолжалось непрерывно. Рим был освобожден от иностранного ярма (иностранцев, по крайней мере, на взгляд латинян и сабинян Вечного города) только благодаря революции, которая положила конец власти царей и установила республику. Этрусский период Рима был самым большим периодом распространения этрусского влияния в Центральной Италии (именно тогда этруски достигают городов Кампании, захватывают Капую и занимают берега Салернского залива), оказался решающим для образования будущей римской цивилизации, и вот тут-то свидетельства археологии ставят нас на твердую почву достоверенных фактов. Именно в это время были построены первые большие храмы Вечного города, и в особенности тот, которому суждено было стать эмблемой римского могущества — храм Всеблагого и Величайшего Юпитера на Капитолии. Тит Ливий уверяет, что Тарквиний Древний обещал его богам, и строительство, отложенное в царствование Сервия Туллия, было завершено на самом деле Тарквинием Гордым. На Капитолии был установлен культ божественной триады: Юпитера сопровождали Юнона и Минерва.

Юпитеру (это индоевропейское имя сочетает значение «день» и ритуальный эпитет pater, отец, который использовался в обращениях к главным божествам) уже поклонялись латиняне и, несомненно, сабиняне. В Лациуме ему было посвящено общее для всех племен святилище на вершине Альбанской горы (в настоящее время Монте-Каво), которая возвышается над озером Неми и Альбанским озером, и для латинских городов это был общий культ. Но Юпитер, под именем Тиния^[34], принадлежал к этрусскому пантеону, и объединение божеств в триады также является характерной чертой этрусской религии, так как раскопки обнаружили в поселенях Этрурии храмы с тремя часовнями. Таким образом, есть основание думать, что строительство капитолийского храма является эпизодом в медленном процессе синтеза и положило начало формированию религии классического периода Рима. Старые божества, заимствованные от индоевропейских завоевателей, окончательно уточняют свой облик и испытывают влияние различных средиземноморских религиозных традиций. Уже в ту доисторическую эпоху Лациум был свидетелем этих процессов. В Риме, в горниле племен, на перекрестке влияний, которые были характерны изначально, движение ускоряется. Римляне никогда не отрицали своего религиозного долга по отношению к Этрурии. Заимствование было двойным: с одной стороны, практика теургии, после которой старые туземные обряды казались дикими гримасами, с другой — установление иерархии божеств, познание «сонма богов», которые накладывались на древнюю индоевропейскую теологию, сохранившуюся в римской религии.

Строительство Капитолийского храма равным образом приобрело и другое значение: оно свидетельствовало и о восприятии Римом этрусского искусства, и о рождении собственно римского национального искусства. Этрусские мастерские, по крайней мере в течение столетия накануне основания Рцма, достигли чрезвычайного мастерства во всех областях пластики. Под влиянием коринфского искусства, затем ионического, они, в частности, увеличивают терракотовые пластины, украшенные рельефами. Эти терракоты предназначались для украшения фризов на фасадах храмов. Этруски умели также обжигать статуи больших размеров, среди которых наиболее типична дошедшая до нас статуя Аполлона Вейского, которая датируется последними годами VI века до н. э. и, следовательно, может считаться современницей храма, построенного Тарквинием Гордым на Капитолии. Античные историки, чьи рассказы находят подтверждение благодаря раскопкам, уверяют, что для украшения храма Юпитера, Тарквиний пригласил художников из Вей. Отныне Рим становится открытым для любых течений эллинского искусства. И одновременно под влиянием искусства, зарождающегося в Кампании, и через посредничество Этрурии, главным образом благодаря стремительному влиянию этрусских элементов внутри самого Рима, Рим входит в обширное сообщество средиземноморской цивилизации, в тот самый момент, когда в полисной Греции начинает расцветать эллинизм.

К концу VI века до н. э. римское государство уже создано: его материальное могущество выросло; оно господствует надо всем Лациумом. Альба, уничтоженная уже более века тому назад, стерта с лица земли, и ее жители переселены в Рим; другие города вынуждены были образовать под римской гегемонией латинскую конфедерацию. Древняя колония пастухов стала, в свою очередь, метрополией. Но главным образом — и это нас больше всего интересует — установлена основа римской цивилизации. Сформировались рамки политической деятельности; из расчлененной царской власти понемногу зарождаются республиканские магистратуры. У Рима есть свои боги, свои храмы, свои обряды; уже намечены крупные формы мысли. У него уже имеются мифы, которые до конца будут питать его сознание. Это оригинальное явление образовалось постепенно, из разных элементов, которые мы попытались обозначить, и, следовательно, теперь можно проследить за его развитием на протяжении веков.

Глава 2
ОТ РЕСПУБЛИКИ К ИМПЕРИИ
Пунические войны. — Расширение римского государства. — Конец Республики. — Правление Августа и его преемников. Веспасиан. — Антонины. — Агония империи

В течение последних лет VI века до н. э., как говорится в предании, Рим освободился от ярма Тарквиния Гордого и уничтожил царскую власть. Цари были заменены двумя должностными лицами, преторами, затем консулами, которые избирались ежегодно. Вместе с царской властью в Вечном городе заканчивалось и господство этрусков. Примерно в это же время Афины, как известно, также изгнали потомков Писистрата^{^[35]} и вернули себе свободу. Это совпадение кажется подозрительным большинству современных историков, которые отказываются считать дату 509 года до н. э., к которой традиционно относится учреждение республики, достоверной. Это совпадение не имеет ни достаточных оснований для того, чтобы оспаривать дату столь важного события, ни оснований, чтобы ее отрицать, поэтому она стала широко известной. Некоторые аргументы, впрочем, выступают против этого скептицизма. Можно считать, например, что греческое влияние, достаточно ощутимое в этрусском Риме, в V веке до н. э. заметно сокращается. Итак, известно, что начало V века до н. э. в Италии ознаменовалось снижением могущества этрусков, которые потерпели ряд поражений, вынуждены были отказаться от недавних завоеваний и замкнуться в самой Этрурии.

Как бы то ни было, Рим утрачивает в эту эпоху не только часть своего блеска, а может быть, и могущества. Латинский союз, над которым, вероятно, до сих пор господствовал сильный Рим и на который сильное влияние оказывали этруски, вновь заявил о своей свободе. С другой стороны, некоторые этрусские города, похоже, пытаются то ли восстановить власть царского рода Тарквиниев в Риме, то ли заменить их на троне, воспользовавшись пособничеством этрусков, которые проживали в Риме. Однако римляне повернулись лицом к внешней угрозе, ликвидировали в городе опасные группировки, сумели сохранить хорошие отношения с многими этрусскими городами, такими как Цере, в 499 году до н. э. разбили коалицию латинских племен в сражении при Регильском озере на территории Тускула. Несмотря на достигнутые преимущества, Рим выступает в роли осажденного города. Мир всегда оказывался ненадежным, ему постоянно угрожают коалиции, которые возникают непрерывно и состоят из народов различного происхождения, которые, в свою очередь, видели в молодом римском государстве грозного врага. Вероятно также, что изгнанники, рассеянные республиканским переворотом, повсюду интриговали и принимали участие в волнениях в организации волнений в Лациуме.

К середине V века до н. э. между Римом и латинскими городами был заключен мир. Он был вынужденным из-за новой угрозы: почти повсеместно в Центральной и Южной Италии племена, обитавшие в горах, спускаются к прибрежным равнинам. В Кампании самниты^[36] захватывают Капую и греческую колонию Кумы и основывают настоящее Кампанское государство. Вскоре их собратья по крови, луканцы, на юге Салерно расширяют свое господство до региона Пестума^[37]. Со стороны Адриатики греческие колонии, более процветающие и крепкие, чем колонии на побережье Тирренского моря, сумели оказать сопротивление волне сабелльских вторжений, но испытали глубокое поражение. Лациум также не избежал этого. Сабиняне, которые представляли собой ветвь самнитской расы, захватили этрусские области в долине по среднему течению Тибра, например город Фалерии. По южной границе Рима они продвигаются вплоть до гор, которые окаймляют горизонт Вечного города, и занимают дорогу на Кампанию. Еще раз Риму удается сдержать захватчиков, по крайней мере, если верить античным историкам и не считать сабинский период таким же достоверным, каким был период этрусский.

Если допустить, что внутреннее политическое равновесие города качнулось в пользу сабинян на какой-то момент в V веке до н. э., Рим не утратил ни своего единства, ни своей национальной независимости и перешел в наступление, защищаясь в северном направлении, захватив этрусский город Вейи на берегах Кремеры. Возможно, впрочем, что цель этой попытки была направлена не против Вей и не на сдерживание вероятных нападений со стороны этрусков, а лишение сабинян всякой возможности захватывать Лациум в долине реки и установление прочной базы на правом берегу Тибра^[38]. Война против Вей оказалась продолжительной. Город, как говорят, сопротивлялся так же долго, как Троя. Он был взят диктатором Фурием Камиллом только в начале IV века до н. э. (396 до н. э., согласно хронологии Тита Ливия).

Во внутренних делах Рима V век до н. э. был отмечен продолжительной борьбой патрициев и плебса, двух классов, на которые разделяется римское общество того времени. Это противостояние в какой-то момент поставило на карту само существование римского государства. Нам хорошо известно, что причиной конфликта являлось желание первых сохранять свои политические привилегии, а вторых — завоевывать равенство в правах. Не известно, как возник именно этот конфликт и каково точно происхождение патрициев и плебеев.

Очевидно, конфликт появляется с установлением республики, возможно, потому, что она вначале (как это часто происходило и в греческих городах) не являлась подлинной демократией, скорее олигархией, поскольку обстоятельства, при которых произошла революция в 509 году до н. э., сложились в пользу аристократии, постепенно формировавшейся на протяжении предшествующих веков. Патриции, скорее всего, являлись членами отдельных знатных семей, родовые традиции которых способствовали консервации архаических черт в организации общества. Главы этих семейств заседали в сенате, в этом совете анцианов^[39], установленном еще царями, который сохранился после падения царской власти. У этих patres^[40] для поддержания своего влияния имелся круг лиц из родственников и их свойственников, а также клиентов, то есть людей, которые сами не обладали состоянием и стремились получить богатого и знатного покровителя, от которого они получали помощь и защиту взамен некоторых определенных обязанностей. Этот институт клиентуры (присущий патрицианским gentes^[41]) не был исключительной чертой Рима; он встречается, например, в различных кельтских обществах. Есть основания предполагать, что он восходит к далекому прошлому, и в силу этого патрицианские gentes представляют собой пережиток древнейшей общественной организации, присущей индоевропейским завоевателям, поэтому общей и для латинян, и для сабинян. Но тут же следует уточнить: в Риме gentes, кажется, официально не входили в число официальных обитателей города. Патриции в V веке до н. э. уже предстают как крупные земельные собственники, занимавшиеся главным образом разведением скота. Плебеи же, напротив, прежде всего земледельцы. Оказываясь в городе, они становятся ремесленниками, незначительными людьми, которые не могли поддерживать и обеспечивать традиции какого-либо gens.

Что касается религиозной жизни, то патриции обладали привилегией, которая вскоре окажется очень значительной: они принимали «предзнаменования», то есть могли прямо, без посредничества жреца, толковать божественное волеизъявление. Взвесим значимость подобной власти, если подумать о том, что любому общественному акту должно было предшествовать соглашение с богами. Патриции вскоре стали монопольно претендовать на все государственные должности, которые предусматривали акт гадания, а именно консульство и другие главные магистратуры, количество которых постепенно увеличивалось. Этот религиозный аспект, дающий превосходство, сыграл свою роль в ужесточении противостояния обеих сторон римского общества, между которыми создается различие, и вскоре оно уже казалось неустранимым.

Революция 509 года до н. э. только обострила конфликт, скрытый до этого времени, по причинам, о которых мы уже говорили. Плебеи, совершенно устраненные от власти, так как не могли иметь доступ к консульству, которое заменило царскую власть, угрожали отделиться. Они ушли за пределы pomerium, на свой Авентинский холм, у подножия которого высился храм Цереры^[42] (богиня, которой по преимуществу поклонялись плебеи), и заявили, что хотят основать свой город, отдельно от Рима. Патриции были вынуждены согласиться с созданием особых плебейских магистратур, которые были предназначены для защиты плебеев от любого превышения власти со стороны других должностных лиц. Таким образом, была создана коллегия народных трибунов, вначале в нее входили два члена, затем пятеро^[43]. Народные трибуны пользовались чрезвычайно широкими полномочиями, так как имели право воспрепятствовать решению любого должностного лица единственным словом veto^[44] и их личность и имущество являлись неприкосновенными^[45], и это — одно из наиболее любопытных учреждений в Римской республике. Народные трибуны, считавшиеся священными, в буквальном смысле неприкасаемыми, вплоть до империи сохраняли автономное существование в иерархии магистратур, и, даже когда уже были преодолены все политические разногласия между патрициями и плебеями, трибуны не потеряли своего статуса.

Создание должности трибунов имело многочисленные последствия; для того чтобы избирать этих особенных должностных лиц из плебеев и их помощников, плебейских эдилов, надо было узаконить новое собрание, плебейское собрание (concilium plebis), которое собиралось в рамках триб. Со времени царствования Сервия Туллия новые трибы были добавлены к четырем уже существующим. Теперь их было семнадцать, их называли сельскими, потому что они простирались за пределами Рима, в латинской сельской местности. Очень быстро concilium plebis, не удовлетворившись лишь избранием должностных лиц из своей среды, начал ставить на голосование предложения общего значения, которые, естественно, не имели силу закона^[46] но избранники народа стремились к тому, чтобы конкурировать с решениями центуриатных комиций, где патриции, благодаря своему состоянию и уловкам цензовой иерархии, постоянно получали преимущество.

Лицом к лицу с плебсом, организованным подобным образом, законные привилегии патрициев уже не могли долго сохраняться. И в самом деле, плебеи очень быстро потребовали права становиться консулами. Патриции возразили: это невозможно, так как консул должен сам толковать предзнаменования, а эту функцию мог принимать на себя только патриций. Наконец появилось компромиссное решение: заменить консульство военным трибунатом с консульскими полномочиями и на эту должность допустить и плебеев^[47]. И снова это решение не было окончательным — в некоторые годы сохранялись консулы из патрициев; к хитрости с военными трибунами прибегали только в те годы, когда плебс, особенно активный, вынуждал патрициев пойти на уступки.

К середине V века до н. э. традиционно относят составление кодекса законов, которые до того времени оставались тайными и были известны только понтификам и должностным лицам из патрициев. Для этой работы была назначена комиссия из десяти юристов, естественно патрициев (децемвиры), которые в течение двух лет фактически пребывали у власти в Вечном городе. Результатом их деятельности стала публикация двенадцати таблиц законов, которые стали основой всех будущих законов.

* * *

Таким образом, Рим медленно эволюционировал и двигался к более демократическому режиму, вопреки эгоизму одного класса и влиянию религии, которая благоразумно придерживалась традиций, когда возникала катастрофа, которая, как казалось в какой-то момент, должна была привести к краху само существование города. Начиная с последних лет V века до н. э. кельтские отряды проникали в Северную Италию, откуда они стали выселять этрусков. Один из этих отрядов, образованный сенонами^[48], отважно бросился на юг и дошел до Рима. Спешно поднятая по тревоге римская армия, которая включала почти всех здоровых мужчин, направилась навстречу врагу. Встреча произошла недалеко от Рима на берегах Аллии. Охваченные паникой, римляне бежали. Дорога на Рим была свободна. Подозрительные галлы продвигались с осторожностью. Они готовились к активному сопротивлению, но скоро должны были признать очевидное: ворота открыты, на стенах никого не было, Рим не защищался. Тогда враг захватил весь город, разграбил и сжег дома и храмы. Небольшая группа защитников, с женщинами и стариками, укрылась в крепости на Капитолии. Они подверглись осаде, столкнулись с голодом и вынуждены были добиться ухода галлов посредством тяжелого выкупа.

Вторжение галлов не было продолжительным, но оставило ужасные развалины. Оно (и это было еще серьезнее) расшатало доверие, с которым римляне относились к Вечному городу, — до такой степени, что многие из них подумывали о том, чтобы покинуть оскверненную землю и устроиться дальше к северу, в недавно завоеванных Вейях. Патриотизм, однако, возобладал; без сомнения, одной из причин было то, что Капитолий не был занят врагом, честь была спасена и боги явно дали понять, что желают обитать там, где были размещены при основании города.

Период волнений во внутренних и внешних делах последовал за катастрофой. Во внутренних делах продолжали остро беспокоить традиционные проблемы: долги, которые тяжело давили на большую часть населения, использование завоеванных территорий (ager publicus) патрициями, которые занимались скотоводством и стремились захватывать эти земли в ущерб мелким земледельцам; и наконец, сопротивление патрициев, которые продолжали упорствовать, не желая допускать плебеев к консульству. В итоге законы Лициния^[49], поставленные на голосование в 366 году до н. э., позволили плебсу, хотя и временно, праздновать новую побед у. Отныне один из двух консулов мог быть плебеем; вскоре эта возможность даже превращается в обязательное условие, и вскоре оба класса горожан были равноправно представлены на высших государственных должностях в верховной судебной власти.

Это расширение кадров старого города имело непосредственный результат: поскольку у патрициев больше не было монополии на консульство, оно оказывалось доступным для вновь прибывших в город Рим, и те города, которые согласились бы связать свою судьбу с судьбой Рима, могли видеть, что к ним относятся как к равным. Смягчившись, Римское государство приобрело важную черту — способность принимать, предлагая полноту прав, если не врагов, то, по крайней мере, недавних чужеземцев.

Согласие, закрепленное во внутренних делах законами Лициния, позволило Риму преодолеть внешний кризис, который вынуждал направлять свои армии для борьбы с соседями, этрусками из Тарквиниев и Цере, а также с латинянами. Вскоре по окраинам римской территории образовалось окаймление из ряда городов-федератов, связанных с ним союзными договорами; в устье Тибра начинает играть важную роль колония Остия (основанная, возможно, в царствование Анка Марция), и римское население распространяется по всей протяженности прибрежной области до Анциума и Таррацины.

Союзные латинские города постигла участь быть безоговорочно аннексированными. Одновременно Рим, все более и более обеспокоенный угрозой, которую продолжали представлять для равнин сабелльские племена,^[50] вынужден был вмешаться в дела Кампании, впрочем, этого желала местная аристократия^[51]. Для Рима это обращение предоставило неожиданный случай закрепить свои завоевания на латинских берегах и прикрыть его колонии. Таким образом, к 340 году до н. э. было создано римско-кампанское государство, в котором капуанское всадничество, то есть знать, получило римское гражданство. Новые обстоятельства вынуждали Рим принять определенные обязательства; так, римляне ввязались в противостояние с самнитами, которое закончилось войной, продолжавшейся около семидесяти лет и отмеченной такими тяжелыми эпизодами, как засада, в которую попала римская армия в Кавдинском проходе (Кавдинское ущелье)^[52].

Из суровой школы самнитских войн римская армия вышла более крепкой, более организованной и приспособленной к тому, чтобы выдерживать продолжительные военные действия, очень отличавшиеся от экспедиций против соседних городов. Легионы начинают передвигаться по полуострову, преодолевать горы, леса и другие естественные препятствия, которые прежде ограничивали их действия. Кроме того, римское государство, ставшее береговой державой, укрепляет с помощью флота охрану побережья.

К концу IV века до н. э. Рим превращается в величайшую державу во всей Италии. Что касается Кампании, то она была связана с греческими колониями, которые видели в ней свою лучшую союзницу против италийских племен из внутренних областей. Прежде уже Рим сдерживал этрусскую угрозу, которая нависала над фокидской колонией Массилией^[53], и не исключено, что с конца VI века до н. э. римляне официально отправляли посланцев для того, чтобы консультироваться у Дельфийского оракула. В самом Риме существовало сообщество любителей всего греческого, влияние которого на мышление и образ жизни римлян с давних пор было значительным, даже если у нас для этого нет прямых доказательств. Влияние греческой культуры усиливалось с увеличением количества греческих колоний в Южной Италии в последние десятилетия IV века до н. э., а также с новой волной эллинизма, которая подпитывала этрусскую цивилизацию.

Греки, конечно, уже давно знали о Риме, но представление о нем имели смутное. Его считали греческим городом, основанным в героический период людьми, пережившими троянскую эпопею. В дальнейшем греки приобретают более конкретное знание о новом государстве, по мере того как римляне и их союзники начинают торговать с эллинскими государствами. Не следует думать, что Рим в одночасье построил свой торговый флот. Из прибрежных племен Лациума набирались моряки, а часто и пираты, как, например, пираты из Анциума. После завоевания они прикрывались римским флагом, стали более мирными, и не следует удивляться, что начиная с 306 года до н. э. Рим поддерживал дружественные отношения с жителями Родоса, которые в это время и еще более столетия активно осваивали восточное Средиземноморье. Тремя годами позже другой договор между Римом и Тарентом запрещал римским судам передвигаться на восток за мыс Лациний^[54].

Соглашение между городами Великой Греции и Рима не было продолжительным. Именно в Таренте разразился конфликт, первая война, в которой Рим столкнулся с эллинами. Повод, на который ссылались жители Тарента, заключался в том, что римляне нарушили условия договора 303 года до н. э., посылая флот в Ионическое море. В действительности Тарент видел в Риме соперника, который вел изворотливую политику, иногда объединяясь с луканцами, иногда поддерживая против них греков из Фурий, соперников Тарента, особенно ненавидевших его жителей и заселяющих побережье Адриатики многочисленными колониями, которые могли использоваться как базы для эскадр. По сложившейся традиции жители Тарента призвали чужеземную армию: они обратились к царю Эпира Пирру, который считал себя потомком Неоптолема, сына Ахилла.

Пирр прибыл в Тарент в 280 году до н. э. во главе армии эллинистического типа, которая включала — впечатляющее тактическое нововведение — боевых слонов. Он одержал победу при Гераклее у реки Сирис. Затем, уверенный в своей силе, а также в силе своей дипломатии, он предпринял поход на Рим, твердо надеясь, что его прибытие спровоцирует восстание в городах, подчиненных Риму. Ему удачно удалось продвинуться до Пренесты, неподалеку от Рима, но то, на что он рассчитывал (что союзники откажутся от поддержки Рима), не осуществилось, более того, ему преградили дорогу римские войска. Он отошел в Кампанию, откуда направил посольство во главе с Кинеасом^[55] просить мира. Но бывший цензор Аппий Клавдий Слепой, выступая в сенате, добивался того, что эти предложения были отвергнуты: он утверждал, что для Рима было бы позорным заключать мир до тех пор, пока чужеземный царь находится в Италии. Со следующего года (279) события доказывали правоту Аппия Клавдия. После нерешительного сражения при Аускуле^[56] Пирр фактически прекратил эту войну; ему предстояли другие честолюбивые начинания. Сицилийцы пригласили его для организации борьбы с Карфагеном, он уступил искушению и в течение трех лет был властелином острова, но по истечении трех лет сицилийские города, устав от него и его окружения, восстали, и Пирр, преодолев не без трудностей Мессинский пролив, вновь появился в Таренте. За время его отсутствия римляне вновь получили преимущество, заключив союз с Карфагеном. Пирр потерпел поражение около Беневенто и на этот раз окончательно вышел из игры. В 272 году до н. э. гарнизон, который он оставил в Таренте, вынужден был капитулировать и передать город в руки консула Луция Папирия Курсора. Шестью годами позже в Этрурии был захвачен и разграблен римлянами священный город Волсинии, религиозная столица конфедерации. Авантюра Пирра, воинственного государя и отважного политика, завершилась в пользу Рима. Рим, вдохновленный своими успехами в Южной Италии, предотвратил малейшую возможность этрусского возрождения и оставался неоспоримым властелином полуострова, к югу от Пизы до Римини.

* * *

Война против Пирра во многих отношениях предвосхищает длинный ряд войн, которые занимают вторую половину III века до н. э., их окончательное завершение наступит только в 146 году до н. э. с разрушением Карфагена. Этому городу, основанному выходцами из Тира в конце IX века до н. э., удалось создать обширное морское государство (thalassocratie) в Западном Средиземноморье, в основном за счет греческих купцов и колонистов. Соперничество в Сицилии ухудшило отношения до такой степени, что спровоцировало непрерывные войны между пуническими и греческими городами. Римская интервенция в Великой Греции после победы Рима над Пирром ускорила конфликт. Жители Мессины, италики, которые несколькими годами раньше захватили греческий город, чтобы избежать порабощения Карфагеном, обратились к римлянам. В 264 году до н. э. не без колебаний римляне согласились им помочь. Так началась Первая Пуническая война.

Римская армия очень быстро достигла больших успехов в Сицилии, что обеспечило Риму союз с сиракузским тираном Гиероном II. В 260 году до н. э. Дуилий, командующий римским флотом, одержал победу при Милах. Осмелевшие римляне приняли план сиракузца Агафокла и организовали экспедицию в Африку и Карфаген; командование было поручено консулу Аттилию Регулу. Регул сумел высадиться на побережье, но после благоприятного начала вынужден был капитулировать. Поражением римляне были обязаны греку, командующему наемниками спартанцу Ксантиппу.

Это поражение продолжило войну. Ряд неудач римских флотов обеспечили Карфагену господство на море. Отныне основные военные действия шли в Сицилии, в частности в окрестностях Палермо. Армией Карфагена руководил Гамилькар Барка, который, воспользовавшись превосходством на море, предпринимал неоднократные нападения на итальянские берега. Так продолжалось вплоть до того, когда, измученный, Рим построил новый флот, с которым консул Гай Лутаций Катул весной 241 года до н. э. у Эгатских островов одержал решающую победу над карфагенским флотом. Карфаген изнемогал от войны, которая продолжалась уже двадцать три года, не настаивал на продолжении борьбы и заключил мир. Жителям Карфагена пришлось покинуть Сицилию, и они обязывались уплатить тяжелую контрибуцию. Вскоре римляне прибавили и другие требования: жители Карфагена должны были отказываться в их пользу от Сардинии и Корсики, что они и сделали.

Карфагеняне, и главным образом клан Барка, решили основать в Испании другую империю, чтобы компенсировать утраченное. В тот самый год, когда Рим начинал оккупацию Сардинии, Гамилькар предпринял поход во внутреннюю территорию Испании. По его замыслу, следовало сберечь новые ресурсы ради успешного реванша. Сам он вскоре погиб, сражаясь против племени иберов^[57], но его зять Гасдрубал, который его сменил, продолжил политику Гамилькара, основав Новый Карфаген (Картахена). Рим забеспокоился. Он следил за успехами Баркидов, вероятно, получал сведения от союзников из Марселя. Чтобы предотвратить, насколько возможно, опасность, Рим вынудил Гасдрубала подписать договор, согласно которому карфагеняне обязывались не переходить реку Эбро (но, кажется, имеется в виду не современная Эбро, а Хукар — вопрос, однако, спорный) и не посягать на независимость греческих городов, расположенных на побережье.

В течение лет, которые разделяют две первые пунические войны, Рим не бездействовал. Расширяя свои действия на море, римляне вынуждены были вмешиваться в иллирийские дела. Буйное племя иллирийцев^[58] занималось пиратством на побережье Адриатики и донимало греков вплоть до Элиды и Мессении. На какой-то момент они даже оказались близки к созданию настоящей иллирийской империи в ущерб жителям Эпира. Чтобы защищать своих соотечественников, италийских торговцев и мореплавателей, которые передвигались в окрестностях, Рим вынужден был направить экспедицию, войска которой заняли Аполлонию и Эпидамн (Дураццо)^[59]. Перепуганные иллирийцы признали протекторат Рима. Рим стал господствующей державой на побережье Адриатики и занял плацдарм на балканском полуострове. Римские послы официально доложили в Коринфе о конце иллирийского кошмара, и жители Коринфа в благодарность предоставили римлянам право принимать участие в Истмийских играх, которые проходили на его территории. Рим, таким образом, символически вошел в религиозное сообщество эллинских городов.

К тому времени римские армии уже дошли до Северной Италии, оккупированной галльскими захватчиками. Они разбили галльское наступление и заняли Медиолан (Милан) в 222 году до н. э. Спустя некоторое время были основаны две колонии — Кремона и Плаценция^[60], аванпосты римской оккупации в цизальпийской Галлии.

Казалось, что Рим на правильном пути и завершает завоевание Италии, когда амбиции Ганнибала, сына Гамилькара, все снова ставили под вопрос. Война Ганнибала (именно так римляне называли Вторую Пуническую войну) была тяжелой не только потому, что само существование римского государства оказалось под угрозой, но и потому, что вся мысль, вся цивилизация Рима подверглись кризису, из которого он вышел глубоко изменившимся. Как это часто случается, окончательная победа наступила слишком поздно для того, чтобы можно было безоговорочно возвратиться к прежнему состоянию государства. Рим начал войну отчасти для того, чтобы защищать интересы западного эллинизма; он закончил ее как противник или, по крайней мере, как соперник эллинистического Востока. В начале ее он еще был открыт для любых эллинистических течений; к концу он снова замкнулся на себе, укрепился в своем желании сопротивляться, гордился тем, что победил Ганнибала, выдающегося полководца военной греческой школы тактиков.

Рим осознал собственные традиционные ценности, но, вместо того чтобы отказываться от течения, которое влекло его на протяжении многих столетий к эллинизму, собирался присвоить себе достижения этой цивилизации, упадок которой ускорялся ее же политикой, чем искренне взаимодействовать с ней.

Военные операции начались вследствие сознательной провокации со стороны Ганнибала, который в 219 году до н. э. пересекает Хукар и нападает на Сагунт. Сенат потребовал от Карфагена репарацию за это нарушение договора. Жители Карфагена поддержали Баркида, и он отправился в поход во главе устрашающей армии вдоль побережья Испании. Некоторые обязательства, но главным образом ужас, который он внушал, открыли ему проход. Его лазутчики уже давно подготовили ему соучастников. В цизальпийской Галлии они спровоцировали мятеж инсубров^[61] и бойев^[62], который отвлек римлян в их подготовке к войне. Когда римская армия появилась на Роне, было уже слишком поздно, чтобы помешать Ганнибалу перейти через Альпы: через перевал Малый Сен-Бернар, согласно другим современным историкам — через перевал Клапье. Римляне, на которых напали с тыла, не могли остановить Ганнибала в цизальпийской Галлии, а восстание галлов окончательно помешало оборонительным мероприятиям.

Весной 217 года до н. э. Ганнибал, спускавшийся по Апеннинам, появляется в Центральной Италии. Один из консулов, Гай Фламиний, ожидал его в регионе Арреция (Ареццо), но Ганнибал настиг его на берегах Тразименского озера, и армия Фламиния была уничтожена. Дорога на Рим была свободна. Однако Ганнибал не решился — как некогда Пирр — прямо напасть на Лациум. Он продвигался вдоль Адриатического побережья и попытался убеждением или силой привлекать на свою сторону племена, недавно покоренные Римом, особенно жителей Кампании. Действия Ганнибала дали римлянам некоторую отсрочку, которая позволила препоручить армию Квинту Фабию, одному из наиболее консервативных аристократов. Фабий выбрал благоразумную тактику выжидания и, возможно, сумел бы восстановить положение дел, если бы один из консулов 216 года до н. э. Гай Теренций Варрон не уступил искушению дать сражение на берегах Ауфида^[63]. Снова Ганнибал оказался победителем, на этот раз на поле битвы Канн^[64]. Это поражение, эта невиданная катастрофа для Рима, покончила с колебаниями жителей Кампании; вся Южная Италия провозгласила себя сторонницей Карфагена. Капуя отреклась от своего союзника,

Римляне между тем не пали духом. Они противопоставили Ганнибалу стратегию выжженной земли. Пунический вождь испытывал большие затруднения при снабжении армии провиантом. Своей целью римские войска избрали Капую и медленно замыкали вокруг нее кольцо. В 211 году до н. э. город был взят: аристократия истреблена, чернь продана в рабство, дома стояли пустые, и Ганнибал был даже лишен возможности попытаться спасти свою союзницу.

После захвата Капуи Ганнибал решить расширить военные действия; повернувшись к греческому миру, он вел переговоры о союзе с македонским царем Филиппом V. Этот договор предусматривал настоящий раздел мира между греками и карфагенянами; первые должны были получить Восток, вторые — Запад. Рим случайно узнал об этих переговорах, которые усилили его недоверие к эллинистическим царствам. Более чем прежде римские государственные деятели укрепились в своем убеждении, что они ведут борьбу во имя защиты цивилизации, которая им дорога, против пунического варварства и циничной коррупции восточных царей.

Вскоре стало понятно, что помощь, оказанная Филиппом V^[65] Ганнибалу, была малоэффективна и судьба войны решается не в Италии, а в другом месте. Именно в Испании, где Баркиды продолжали собирать подкрепления, им был нанесен первый удар. Совсем молодой человек Публий Корнелий Сципион добился от народа, чтобы ему было поручено отвечать за операции в Испании, где погибли его отец и дядя. Всего за несколько месяцев он нарушил равновесие сил, захватил Картахену, но не мог помешать Гасдрубалу, младшему брату Ганнибала, перейти с армией Пиренеи. Ганнибал готовился к походу на север Бруттия, куда римские легионы и близко его не подпускали. Казалось, что Рим не имеет силы для сопротивления двойному натиску, который вели оба брата. Но случилось настоящее чудо, которое спасло Рим. Посланцы Гасдрубала были захвачены римскими солдатами. Консул Клавдий Нерон, который был направлен наблюдать за Ганнибалом в Апулии, узнал о прибытии подкреплений из Испании. Он смело отправился навстречу и, оставив только войсковой заслон перед Ганнибалом, соединился с войсками своего коллеги Ливия Салинатора^[66] на берегах Метавра. Обе римские армии уничтожили Гасдрубала, который в отчаянии бросился в рукопашную и был убит (207). Несколькими днями позже его голова (вместо извещения о смерти) была брошена римлянами к ногам Ганнибала в его лагере. Отныне инициатива принадлежала Риму. Сципион получил от сената разрешение выступить походом на Африку и в 204 году до н. э. высадился в У тике. Ганнибал вынужден был покинуть Италию, чтобы прийти на помощь родине, но весь его гений не мог ему помочь избежать поражения при Заме, которое в 202 году до н. э. положило конец войне.

* * *

Рим выходил из Второй Пунической войны израненный и ожесточившийся. Ему отныне принадлежал исключительный авторитет во всем средиземноморском мире. Властелин всей Италии, превративший Сицилию в свою провинцию, он был втянут в дела Востока. Опасаясь создания обширного македонского царства, объединяющего Эпир и Иллирию, которое расширилось бы до пограничных областей Северной Италии, он объявил войну Филиппу V. Решающая победа, одержанная в 197 году до н. э. при Киноскефалах^[67], позволила Риму освободить греческие города от македонской оккупации. На Истмийских играх 196 года до н. э. греческие города были объявлены независимыми и получили свободу самоуправления.

За этим первым вмешательством на Востоке последовала борьба против царя Сирии Антиоха III, который также мечтал о большой империи. После своего поражения при Фермопилах он был изгнан из Греции и потерпел окончательное поражение в 189 году до н. э. в сражении при Магнезии^[68].

Сенат, который был вдохновителем борьбы, возвратил свой авторитет благодаря своей внутренней политике. Но когда опасность миновала, старый олигархический дух вновь возродился, и победитель Ганнибала Сципион гордо удалился в добровольное изгнание в Литерну на побережье Кампании из-за мелких интриг Катона. Большинство сенаторов, видимо, полагали, что отныне все усилия в Риме могут направляться только на сохранение победоносного равновесия.

Но именно с этого момента многие факторы вмешивались в римскую политику, чтобы можно было придерживаться этой мудрости. Солдаты и полководцы уже почувствовали и вкус грабежа, и опьянение от вседозволенности, и постепенно в сознании зреют планы о новых завоеваниях. Возрождение сильной Македонии под властью Персия создало новые угрозы и привело к новой войне, которая закончилась победой Эмилия Павла при Пидне в 167 г. до н. э. Это был конец независимой Македонии, и вскоре перед лицом анархии, к которой скатилась Греция, римляне вынуждены были превратить Македонию в римскую провинцию и усилить контроль над населенными пунктами и конфедерациями (148 до н. э.).

Постепенно под давлением Рима политическое равновесие эллинистического Востока утрачивалось. Чтобы уничтожить родосцев, слишком благосклонных к Персею, римский сенат решил создать свободную гавань на Делосе, что разрушило их торговлю и способствовало значительному развитию торговли: итальянские купцы принялись перекачивать в Рим богатства Востока.

К середине века римская власть установилась по всему периметру Средиземного моря. Карфаген, разрушенный тяжелыми условиями Рима, был осажден и захвачен Сципионом Эмилианом, который получил вторым по счету прозвище Африканский. Это произошло примерно в то время, когда Коринф, столица взбунтовавшейся ахейского союза^[69], также был взят и разграблен. В Испании, где сопротивление коренного населения продолжалось долго, усмирение велось непрерывно. Оно закончилось в 123 году до н. э. ужасающей осадой Нумансии^[70], последнего бастиона кельтиберов^[71]. В Азии последний пергамский царь Аттал III завещал свое царство римлянам, которые приняли наследство и создали первое ядро провинции Азии. Но это грандиозное событие имело очень серьезные последствия для внутренней политики, которые в конце концов привели республику и олигархический режим к краху.

Главную выгоду от римских завоеваний приобрели представители знати, которые получили огромные владения и огромное количество рабов, которые занимались земледелием и разведением скота. Торговля в свою очередь обогатила всадников, которые представляли собой мощный, активный городской слой. По сравнению с этими привилегированными классами экономическое положение плебса в самом Риме и в сельской местности было значительно хуже. Развитие капиталистической экономики и хищность дельцов и публиканов вкупе с сенаторским консерватизмом порождали нищету мелких собственников. Расширение империи влекло в Вечный город большое количество эмигрантов без средств: лишенных своих корней италийцев, греков, искавших покровителей, и праздную нищую массу вольноотпущенников — выходцев из разных племен. Нуждающийся плебс находил защитников среди аристократии — поклонников греческой философии, которые разделяли идеи справедливости и человечности и понимали, что во все времена сила Рима заключалась в стабильности класса крестьян, твердо убежденных в том, что следует защищать свою землю и продолжать жить на ней.

В 133 году до н. э. Тиберий Гракх, по матери внук Сципиона Африканского Старшего, был избран народным трибуном, и тотчас же взял в свои руки заботу о бедных. Он предложил аграрный закон, по которому ограничивались права на захват ager publicus крупными землевладельцами и предписывалось наделение нуждающихся граждан неотчуждаемыми земельными наделами. Оскорбленные олигархи подняли против него мятеж, в ходе которого Тиберий Гракх был убит. Закон был вновь выдвинут его братом Гаем Гракхом. Понимая, что достигнуть серьезных результатов можно только ценой глубоких государственных реформ, он различными мерами пытался ограничивать полномочия сената и призывал даровать право римского гражданства италийским массам. Союз италиков, основывавшийся на широкой общественной базе, имел бы больше силы и веса, чем римский плебс, чтобы сопротивляться засилью нобилей^[72] и более эффективно формировать администрацию. Таким образом, уже предвосхищались реформы, которые были намечены Цезарем и проведены в жизнь Августом. Они были направлены на исцеление от паралича, который поражал город, население которого состояло фактически только их коренных жителей. Но и Гай Гракх, как и его брат, пал жертвой насилия. Однако дело Гракхов, практически не достигшее цели, оказалось очень важным, поскольку спровоцировало образование партии популяров^[73] вожди которой вплоть до конца республики противостояли сенаторской партии. Усиливающееся недомогание скоро разразилось кризисом, который расшатал основы римской державы.

Италики, действительно, были недовольны тем, что оказались отрешенными от дел города Рима, что их территориям грозила опасность быть заселенным римскими колонистами вследствие аграрных законов, и восстали в 91 году до н. э. Старая ненависть запылала снова. Наиболее ожесточены были племена самнитов, которые основали столицу с символическим названием Италика, они пытались перетянуть на свою сторону жителей Кампании и этрусков. Страх заставил римский нобилитет пойти на уступки, ранее отвергавшиеся. Союзническая война закончилась в пользу Рима, и Италия из этого вышла изменившейся: старый город-государство шел по пути превращения в народ, итальянский народ. В целом в муниципиях, отныне организованных по образцу метрополии, на всех жителей распространялось римское гражданство: если гражданин, находясь вдали от столицы, фактически не пользовался предоставленным правом, то он всегда мог туда поехать по своей надобности, принять участие в выборах и голосовании законов и, таким образом, повлиять на происходящие события. Именно так и будет происходить в эпоху Цицерона.

Рим сотрясают все новые волнения. После завершения Союзнической войны открывается эра гражданских войн, которые закончатся только с диктатурой Октавиана и возникновением империи. Эта борьба принимала разные формы и была полна перипетий, однако цель ее оставалась неизменной и не зависела от главных действующих лиц. Речь идет о борьбе между социальными группами и конкретными людьми за пользование огромными владениями, которые присвоил себе город, вопрос состоял в том, в чью именно пользу она решится. За три четверти века Рим прошел через болезнь роста; олигархический полис, уже расшатанный Союзнической войной, расширяется до масштабов империи. По этой причине государственный аппарат должен был стать гибким или радикально измениться, и похоже, именно это и повлекло за собой серьезные и многочисленные столкновения. Можно видеть, что с приходом среднего класса, разбогатевшего за счет торговли — после Союзнической войны именно это характерно для новых граждан, происходивших из итальянских городов, — и сбора налогов в провинциях, появляются новые интересы. Количество вольноотпущенников и перегринов^[74] проживающих в Риме, непрерывно увеличивается — было бы трудно не принимать в расчет эту бурлящую массу, подстрекаемую недовольными. История этого периода, богатая конфликтами между отдельными людьми, плодовитая на героев и живописные эпизоды, тем не менее представляет собой монолит: старый мир трещит по швам, традиционные учреждения больше не выдерживают огромной тяжести империи и, вопреки колебаниям, которые в какой-то момент приостанавливают эволюцию, медленная работа продолжается тайно, неудержимо, пока машина окончательно не приспособилась ко всем новым потребностям.

Первый эпизод гражданских войн представлял собой борьбу между Марием, предводителем партии популяров, и Суллой, победителем понтийского царя Митридата (121—64 гг. до н. э.) на Востоке. Марий, чье блистательное начало во время военных действий против Югурты изобразил Саллюстий, в дальнейшем спас Рим от варварского вторжения сразу двух племен, одержав победу над тевтонами и кимврами^[75] в Эксан-Провансе и при Верчелли^[76] (102–101 гг. до н. э.). Сулла был вознесен милостью аристократов. Именно он в конечном счете получил преимущество, но его победа стоила много крови. Чтобы вернуться к миру, необходимо было прекратить обычную игру в республиканские учреждения и возложить на Суллу чрезвычайные полномочия, получив которые он стал царем без титула и безнаказанно приступил к проскрипциям, то есть физическому уничтожению политических врагов, которые были и врагами сенаторской олигархии. Сулла желал вернуть всевластие сената, уничтожая препятствия, которые около сорока лет стояли перед правительством аристократов. Он настоял на том, чтобы суды состояли только из сенаторов, чтобы из числа судей были исключены всадники, вследствие чего автоматически обеспечивалась бы безнаказанность недобросовестных наместников провинций, которые в случае обвинения представали перед судьями, равными себе, чья снисходительность обеспечивалась бы как услуга за услугу. Полномочия трибунов были ограничены, плебс все более разочаровывался, так как уничтожались результаты его столетних завоеваний и все возвращалось к тем темным временам, когда народ угнетался нобилитетом.

Доведя до конца реформы, Сулла отказался от диктатуры (79 до н. э.). Он сумел бы стать царем по образцу восточных монархов или, скорее, тираном по греческому образцу. Ему хватило мудрости отказаться от этого искушения, быть может, его удержал инстинкт римлянина, для которого царская власть не была вожделенной целью. Что бы там ни было, его достижения вскоре рассыпались в прах. Оказалось невозможным восстановить пошатнувшееся положение при столь мощном течении, которое влекло римский полис к большей человечности и политической справедливости. Отныне до прихода к власти Августа можно наблюдать последние судороги сенаторской олигархии, которая старалась сохранить свои привилегии.

Некоторые из проблем, которые Сулла считал решенными, вскоре после него были поставлены снова, и достаточно остро. Диктатор верил, что он объединяет Италию, повсеместно навязывая единый тип муниципального учреждения. Однако в Испании италик Серторий провозгласил себя защитником соотечественников против римской тирании. На юге Италии взбунтовавшиеся рабы объединялись вокруг фракийца Спартака, и потребовалось десять легионов, чтобы их подавить. Волнения среди плебса между тем продолжались, плебс требовал земли и распределения зерна. Снабжение Вечного города продуктами действительно не было обеспечено с необходимой регулярностью: Рим, зависящий в своем потреблении зерна от далеких провинций, мог существовать только в случае гарантированной безопасности морских сообщений. Однако по всему Средиземноморью передвигались пираты, которые перехватывали конвои.

Все эти трудности, взятые в отдельности, казалось, не превосходят сил Рима, но в совокупности создали смертельную угрозу, особенно когда царь Митридат, возобновивший борьбу после двух неудачных войн, попытался объединить усилия врагов Рима. Сенаторское правительство, основанное на регулярном чередовании магистратур между различными группами и аристократическими семействами, явно обанкротилось. Под давлением не только плебса, но и всадников и всех горожан, владевших собственностью, а также черни сенат был вынужден идти на серьезные уступки. Трибунам возвратили старые полномочия, суды снова были открыты для всадников (скандал Берреса был связан именно с этим), и главным образом в силу необходимости одному человеку препоручили обширную власть, превышающую полномочия должностного лица. Этим человеком стал Помпей, который пользовался доверием всадников, и особенно публиканов (которые имели право и важную привилегию брать на откуп сбор налогов в провинциях). В прошлом Помпей был заместителем Суллы и одним из победителей Сертория. В течение нескольких месяцев он ликвидировал пиратов; затем очень быстро усмирил Восток и завершил войну с Митридатом. Закончив начатое столетием раньше дело, он изгнал из Сирии последних Селевкидов и превратил их страну в провинцию. Отныне на берегах Средиземного моря сохранилось только одно свободное царство — Египет.

Однако внешние победы не решали всех проблем государства, и в особенности серьезного экономического кризиса, который в результате развития торговли с Востоком привел к тому, что большинство наличных денег вкладывалась в предприятия, связанные с импортом, а кредит становился дороже для мелких и средних земельных собственников. Вокруг Каталины, имеющего популярность искателя приключений, объединились всякого рода недовольные, и в 63 году до н. э. режим утонул бы в поджогах и массовых убийствах, если бы не бдительность консула Цицерона. Простыми, предпринятыми вовремя полицейскими мерами был раскрыт заговор, но потребовался ряд сражений для подавления восстаний, которые этот заговор спровоцировал в Этрурии среди бывших сторонников Суллы, а также среди некоторых италийских племен, всегда готовых поднять оружие против римского порядка. Прошел слух, будто Каталина нашел сподвижника в лице Гая Юлия Цезаря, молодого и честолюбивого сенатора, кандидата на консульство на следующий год.

В результате несостоятельности традиционных учреждений любые честолюбивые намерения могли выйти наружу. В 60 году до н. э. трое: Помпей, Цезарь и Красс (самый богатый человек своего времени) — тайно объединились для того, чтобы взять власть в свои руки. Этот вне закона союз, который мы называем Первым триумвиратом, не был узаконен, они заключили его исключительно в своих собственных интересах. В 59 году до н. э. Цезарь добился консульства при поддержке своих сообщников и немедленно возобновил прежнюю политику популяров. Он заставил поставить на голосование два аграрных закона, ограничил привилегии наместников провинций, затем, для того чтобы восстановить собственное состояние, утраченное по причине собственного расточительства, он также добился передачи на следующий год управления обеими Галлиями — Цизальпинской и Заальпийской. Прежде чем туда отправиться, он предоставил одному из своих сторонников, демагогу Клодию, полную свободу действий. Клодий для начала взялся за Цицерона, который по его требованию был изгнан, а затем добился голосования законов, которые предоставляли фактическую власть в народном собрании.

В то время как Цезарь, вовлеченный в приключение, всего размаха которого он сначала, возможно, не подозревал, покоряя один за другим галльские города Безансон, Бибракту, Аварик и, наконец, Алезию^[77], где впоследствии, осенью 52 года, капитулирует Верцингеторикс, что Помпей втайне стремился захватить лидерство. Красс, третий триумвир, в 53 году до н. э. был убит на поле битвы при Каррах^[78] в военной экспедиции против парфян. Между Помпеем и Цезарем соперничество возрастало с каждым днем. Дело доходило до того, что Помпей казался аристократам (без сомнения, это было, в сущности, иллюзией) лучшим гарантом республиканской законности по сравнению с Цезарем, удачливым завоевателем, сила которого заключалась лишь в оружии.

Конфликт обостряется в начале 49 года до н. э., когда сенат решает лишить Цезаря его полномочий в Галлии. Цезарь, отказавшись повиноваться, преодолевает Рубикон (маленькая река, которая отмечала границу его провинции между Равенной и Римини) и направляется на юг. Преследуя Помпея, который бежит и скрывается в Греции в сопровождении большинства сенаторов, Цезарь занимает Рим, требует от народа назначения себя диктатором, затем получает консульство (в законных формах) и начинает завоевание империи. В нескольких молниеносных военных походах он покорил Испанию, разгромил Помпея и сенаторскую армию при Фарсале^[79]. Побежденный, Помпей бежал в Египет, где по приказанию царского евнуха было организовано его убийство. После того как Цезарь усмирил Восток, его снова можно видеть в Риме, затем в Африке и вновь в Испании, где он уничтожил последние республиканские армии, которые затем были им реформированы. Наконец-то римскому народу был обеспечен мир, и Цезарь счел своим долгом реорганизовать государство, пребывавшее в состоянии полного политического разложения. Можно догадываться, что у него имелся замысел, что он обдумывал фундаментальные проблемы: он понял, что старинные формы политической жизни стали недееспособными, что поражение режима связано не с не людьми, а с административным управлением, которое в своем длительном развитии так и не сумело приспособиться к потребностям имперской политики. Трудности, которые государство испытывало во времена Гракхов и которые были отчасти разрешены после Союзнической войны, снова проявились, но теперь уже в масштабах империи, то есть в мировых масштабах. Размах деятельности Цезаря соответствовал проблемам. Цезарь, вопреки традициям, призывает в сенат выходцев из провинций, предоставляет широкие права римского гражданства целым народам, например цизальпинским галльским племенам, основывает колонии за пределами Италии, принимая туда часть плебса, образовывает центры романизации, восстанавливает муниципальную автономию в провинциальных городах, ограничивает частные ассоциации (коллегии), провоцировавшие беспорядки в Риме, и защищает провинциалов от злоупотреблений наместников, в особенности публиканов. Итак, он пытается повсюду утвердить порядок и правосудие. Но воплощение обширных замыслов основывалось на единоличной власти. Цезаря вдохновлял пример великого Александра, он мечтал о том, чтобы завершить завоевание Востока и покорить парфян, чтобы стереть позор поражения при Каррах и, может быть, даже превзойти славу македонца. Но римские патриции сохраняли ненависть к царям^[80], и 15 марта 44 года до н. э. Цезарь погиб от руки заговорщиков.

* * *

Убийство Цезаря было совершено партией того аристократического меньшинства, которое было убеждено в том, что именно в личности тирана была заключена причина, которая мешала возвращению к прежнему политическому положению дел. Они не осознавали глубины кризиса, они приписывали чрезмерному честолюбию Цезаря то, что в действительности представляло собой необходимое политическое урегулирование, обусловленное факторами, которые никто не мог контролировать. Таким образом, мартовские иды^[81] особенно ничего не изменили в ходе истории; они лишь продлили анархию и гражданские войны почти на пятнадцать лет.

Ближайший помощник Цезаря Антоний, который был тогда консулом, старался спасти то, что могло быть сущностью предпринятого; без особого труда он получил утверждение актов Цезаря, то есть их ратификацию сенатом. Таким образом, в мартовские иды диктатура выжила. Однако компромисса между аристократами и сторонниками Цезаря, которые имели полную поддержку народа, армии и бывших солдат, демобилизованных Цезарем, достигнуть не удалось, так как появился новый честолюбец, внесший сумятицу. В предшествующем году Цезарь усыновил своего племянника Гая Октавия, который, после того как был усыновлен, принял имя Гай Юлий Цезарь Октавиан^[82]. Наследник, по закону убитого диктатора, Октавиан (именно так традиционно его называют французские историки) возвратился из Аполлонии, где он руководил приготовлениями к военной экспедиции на Восток, задуманной его дядей. Ему было всего девятнадцать лет, но, внимая голосу своего честолюбия, он смело стал соперничать с Антонием. Искусно изображая союзника сенаторов (в особенности Цицерона, которого он бессовестно обманывал), ему удалось надавить на Антония. Оба с помощью Лепида, бывшего начальника конницы Цезаря, вынудили мартовских заговорщиков отправиться на Восток. И вновь началась такая же гражданская война, как в 49 году до н. э. И опять сторонники республики были побеждены — на сей раз при Филиппах — в октябре 42 года до н. э.

Казалось, история повторяется, Октавиан, Антоний и Лепид для борьбы со сторонниками республики также образовали триумвират, но на этот раз он не был основан на частных интересах, как союз Цезаря, Помпея и Красса. Договор был заключен открыто; триумвиры получили официальное поручение формировать новую административную систему, и с этой целью им были предоставлены все полномочия.

После победы при Филиппах триумвиры разделили мир. Антоний получил Восток, где надеялся успешно завершить честолюбивые проекты Цезаря; у Лепида была Африка, Октавиану достался остальной Запад. В то время как Лепид отошел от активной деятельности, Октавиан на Западе готовился к тому, чтобы устранить Антония. Антоний страстно мечтал о царской власти в восточном стиле, полностью предался этой мечте, но допустил тяжелые ошибки, из-за которых постепенно оттолкнул от себя всех своих римских сторонников. Октавиан, на которого поначалу смотрели с подозрением, оказался достаточно ловким для того, чтобы объединить вокруг себя римский народ и представить свое соперничество с Антонием как борьбу Рима против чудовищного, тиранического Востока, враждебного «имени римлян». Решающий момент наступил при Акции 2 сентября 31 г. до н. э.: Антоний и его супруга (и союзница) Клеопатра, последняя из Птолемеев^[83], потерпели поражение на море и на суше. Октавиан стал единственным властелином мира.

Как только Октавиан удостоверился в окончательном завоевании Востока, он возвратился в Рим. Он преодолел препятствия на пути к власти, но каким образом он намеревался использовать эту столь дорого приобретенную власть? Более благоразумный, чем Цезарь, наученный уроком мартовских ид, он умел выжидать. В конце концов, ему было еще только 32 года. Притворяясь, что у него нет иного желания, как снова стать простым гражданином, лишь только он восстановит порядок в государстве, он объединил вокруг себя обломки сенаторской партии и, определяя свое собственное положение, принял титул Августа, а не титул царя, который кое-кто из его неловких сторонников (или изменников) ему открыто предлагал. Эпитет Август был старинным ритуальным словом, которое выражало понятие «счастливый», и сулил успех лично Октавиану. Слово, близкое к религиозному термину augur^[84] означало, что для носителя имени любое дело было счастливым начинанием, освященным божественной силой. Август ничего не решал заранее относительно формы самого режима, но ему принадлежит заслуга того, что он выделил в идее царя именно то, о чем римляне сожалели всегда, и то, что республиканские магистратуры пытались сохранять, — незаменимое и почти магическое свойство царственной персоны. Заседание сената 16 января 27 года до н. э., когда Октавиан впервые был назван Августом, можно считать вторым рождением Рима: именно тогда был заключен новый договор между городом и его богами, договор, воплощенный в священной личности императора.

Власть Августа продолжалось 47 лет, и в течение полувека конституционная проблема им не была поставлена, но на практике решалась ежедневно. Император не навязывал политического строя, Рим сам каждый раз находил необходимые решения. Мудрый Август не прерывал (как это сделал Цезарь) диалога с римским народом, необычайно деликатного диалога, в котором его собеседниками в зависимости от ситуации были все сословия города, иногда провинциалы, иногда аристократы, иногда италийская буржуазия, иногда солдаты, даже рабы и вольноотпущенники. Талант Августа состоял в умении слышать голоса огромного римского сообщества, стараясь не приглушить ни одного. Чтобы прославить императорский римский мир, он призвал мыслителей и поэтов, которые сумели выразить то, к чему Рим исторически давно уже был готов, верил в собственное возрождение, и теперь, когда они продемонстрировали Риму его новое лицо, оно казалось ему именно таким, о каком он всегда мог только мечтать.

Честолюбие Августа, без сомнения, спасло римскую цивилизацию и одновременно способствовало ее расцвету, достижению материальных и духовных вершин и достаточно крепкого фундамента для того, чтобы надолго оставить след в истории человечества. Историческое равновесие, которое противопоставляло завоеванным провинциям единственный город — Рим, сменилось новым порядком, при котором роль народов, подданных Рима, возрастала день ото дня. Сенат больше не был единственным властелином; наряду с принцепсом^[85], он был только советом, где собираются главные должностные лица империи. Скрытые интриги между партиями уже больше не были единственной пружиной политической деятельности; администраторы больше не оказывались во власти честолюбивого соперничества; они действительно были служащими сильного правительства, перед которым обязаны были отчитываться. Командующие армиями больше не вели, как это происходило в прошлом, войн в собственных интересах; теперь они только помощники принцепса, единственного императора, единственного хранителя предзнаменований.

В преображенной империи, в которой полномочия определялись от лица Августа, быстро восстановился мир. Границы были укреплены, провинции умиротворены (это иногда потребовало длительных усилий, как в Испании и альпийских долинах), и к концу правления Августа, после нескольких неудачных попыток подчинить Германию, казалось, что Рим достиг максимально возможного территориального расширения.

Слабость системы между тем была обратной стороной личных успехов Августа: согласно праву, республика продолжала существовать вместе со своими учреждениями; на самом же деле все зависело от императора. Поэтому при каждом новом правлении все нужно было начинать сначала. Август ясно осознавал проблему, он неоднократно предпринимал попытки решить вопрос о своем преемнике, однако он правил столь долго, что люди, которых он предполагал назначить преемником, умирали до того, как перед ними открывалась возможность наследования власти. В результате в 14 году н. э., после его смерти, участь выпала на долю его пасынка Тиберия. Этот выбор, обусловленный обстоятельствами, не был удачным. Тиберий был, как говорят, в глубине души республиканцем и только с отвращением принял возможность властвовать над сенатом, к которому вначале он испытывал только симпатию. Но вскоре, разочаровавшись, он уединился на Капри, отошел от дел, передав власть префекту преторианцев Сеяну. Когда тирания Сеяна, а главным образом интриги, сделали фаворита неприемлемым, Тиберий, не колеблясь, принес его в жертву, и конец его правления был ужасен.

Попытки Тиберия восстановить власть сената оказались тщетными. По мере того как шла смена наследования правлений вплоть до смерти Нерона (68), последнего из потомков Августа по нисходящей линии, обнаруживается, до какой же степени упадок римской аристократии оказался непоправимым. Императоры все больше соблазнялись восточными формами правления; несмотря на несколько коротких периодов, когда казалось, что они возвращаются к традиционной концепции управления, они управляли с помощью правительства, составленного из своего окружения, своих вольноотпущенников, «своих» чиновников, которых они вербовали среди всадников. Сенаторам оставалась только видимость свободы. Управление провинциями было более эффективным, и там, если не принимать во внимание нескольких восстаний в малороманизованных областях, таких как Британия^[86], царили мир и процветание. Вокруг Средиземного моря, по которому передвигались бесчисленные торговые флоты, становится интенсивнее, чем когда бы то ни было, и духовный обмен, а восточные провинции понемногу снова завоевывают свой престиж, который некогда они утратили в неудачных войнах. Этот реванш Востока очень хорошо чувствовался во всех регионах. Императоры сами способствуют этому. Калигула почитает египетские божества и в личной жизни придерживается обычаев Лагидов^[87]. Нерона также притягивал Египет, а армянский царь просвещал его по поводу его маздеизма^[88], и император готов был провозгласить себя Царем-Солнцем. Но в то же время простонародье ревностно воспринимает экзотические формы мистицизма. Аристократы, более сдержанные в вопросах религии, находились под влиянием греческих философов, многие упражнялись в декламации на греческом языке, соперничая с профессиональными риторами.

* * *

Революция 68 года н. э., покончившая с династией Августа, была следствием многих причин. Поспешный переход власти от одного к другому, а затем и к третьему императору, которые становятся во главе империи до появления Веспасиана, хорошо это показал: наследие прошлого, республиканская и сенаторская тенденция лежали в основе движения, которое впоследствии привело к власти Гальбу. В то же время Отон, первый муж Поппеи^[89] и один из приближенных Нерона во времена их общей молодости, объединил вокруг себя надежды эллинизированного плебса, восхищавшегося Нероном и длительное время его поддерживавшего. Третий из конкурентов, Вителлий, командующий рейнскими армиями, выступает против Отона: именно тогда впервые солдаты с границ империи намереваются выдвинуть своего императора. А в ответ на эту претензию сотоварищей с Рейна солдаты на Востоке, в Сирии, и на Дунае собрались вокруг другого генерала — Веспасиана, в тот момент усмирявшего Иудею. В итоге именно Веспасиан стал законодателем.

Удивительно, что империя не погибла в течение того ужасного года «трех императоров». Казалось, что единство всего римского мира, тогда подвергалось угрозе. В Галлии батав^[90] Юлий Цивилис (имя которого говорит о том, что его семья могла получить право гражданства от одного из первых императоров) подал сигнал к восстанию. Движение, которое друиды ^[91] использовали в своих целях, распространилось в таких масштабах, что повстанцы провозгласили себя независимыми и основали Галльскую империю: эта любопытная попытка доказывает упорство галльского национализма больше, чем через столетие после завоевания. Впрочем, вполне возможно, что этот национализм будет обязан своим существованием римской унификации, столь хорошо усвоенной. В любом случае в рамках римской политики отделение могло совершиться только мысленно. В конце 70 года н. э. при Трире повстанцы были подавлены Петилием Цереалисом. Восстание длилось в течение года, и вся остальная империя признала Веспасиана. Хотя Веспасиан и был вознесен на вершину власти волей солдат, он мыслил себя императором италиков и провинциальной буржуазии. Империя больше не была собственностью только одной семьи, принадлежавшей к римской знати^[92], без сомнения ставящей себя выше других аристократических gentes^[93], но тем не менее она принадлежала ей своими историческими и культурными связями, участием в завоеваниях. Теперь этой империей распоряжался внук центуриона, потомок безродной сабинской семьи, который был обязан только самому себе, своим заслугам, а возможно, и своей безродности, тому, что в счастливую минуту был единодушно избран своими войсками. Приход Веспасиана ознаменовал необратимый конец закона завоевателей.

Веспасиан, не будучи вельможей, первоначально хотел узаконить в государстве совершенно провинциальную скупость. Он считал себя распорядителем всего, что имела империя, жестким хозяином в старинных традициях «отцов семейства» из италийской сельской местности. В то же самое время он хотел создать новую аристократию, призывая в сенат выскочек, бывших офицеров и крупных представителей провинциальной буржуазии, — сенат закончил тем, с чего начинались реформы Августа: он превратился в совет служащих, навербованных со всей империи, главным образом с Запада. Кажется, Веспасиан несколько остерегался Востока, который, однако, был доброжелательным свидетелем его возвышения. Он также опасался философов, отважные речи которых в былые времена славились силой убеждения и вдохновляли многих оппозиционеров на выступления. И хотя еще недавно Веспасиан слушал охотно их советы — Филострат уверяет, например, что многим он был обязан советам Аполлония Тианского, — став императором, изгнал их из Рима, чем вызвал осуждение своего еще недавнего наставника, высказанное им в письмах.

Если власть Веспасиана оказалась, так сказать, легитимной по причине своевременного отклика на требования эпохи, то из этого положения дел трудно было извлечь наследственный принцип, — империя, как и во время Августа, столкнулась с проблемой идеального узаконивания передачи власти. Попытки установления теократической монархии, предпринятые Калигулой и Нероном, не удались. Как рачительный глава семейства, Веспасиан передал власть своим детям — Титу, которого уже он привлекал к делам управления, затем младшему — Домициану, который по примеру Тиберия безжалостно уничтожил сенат. Домициан был убит 16 сентября 96 года н. э., при этом заговорщики предварительно заручились согласием почтенного сенатора Кокцея Нервы принять власть.

Нерва единодушно был избран сенатом как освободитель. Могло показаться, что наступил момент восстановления принципата Августа, а могущество сената возрождается под властью «покровителя». Но за полтора столетия времена изменились. Нерва был стар. Благоразумно он свои заботы направил на разрешение проблемы наследования власти, первостепенную значимость которой хорошо понимал. Речь шла о том, чтобы найти принцип, с которым согласился бы весь римский мир, принцип, дающий возможность правильно назначать императоров; в прошлом божественное предназначение Августа могло быть лишь исключением; после тирании Домициана династическая преемственность, как казалось, скомпрометировала себя. Нерва остановился на усыновлении. Без сомнения, Август и династия Юлиев — Клавдиев уже воспользовалась усыновлением преемников, но они поступали так скорее по необходимости, чем руководствуясь выбором, и не выходили за пределы собственной семьи. Нерва не принял во внимание родственные связи и избрал человека, способного поддерживать после него сплоченность империи, человека, чье происхождение и карьера гарантировали бы единодушие Рима, согласие Рима и провинций, что исключало бы любую возможность беспорядков. Официальный девиз гласил, что империя должна принадлежать «наиболее достойному». Приемный сын Нервы Марк Ульпий Траян (Траян) был испанцем, в 97 году он командовал легионами Верхней Германии. Таким образом, он соединял в себе все необходимое: провинциал, человек действия, военный, он обладал всеми привлекательными качествами. С Траяна начинается новая династия — Антонинов (от имени императора Антонина Пия), — в правление которой империя целиком прожила золотой век (96—192).

* * *

Порой можно удивляться тому, что Антонины, которые, несомненно, сделали счастливым римский народ, фактически учредили абсолютную власть, были правителями, подобными Нерону и Домициану, заставлявшими поклоняться себе как богам и очень мало были расположены предоставлять сенаторам и муниципальным советам провинциальных городов даже самую малую инициативу. И странно, что Плиний Младший посвящает императора в вопросы, которые сегодня не выходили бы за рамки компетенции совета супрефектуры. Наконец, даже сам Траян, благоразумный Траян, в конце своего правления принимает участие в шествиях в образе Геркулеса, а ведь в свое время Рим был шокирован дерзостью Нерона, когда тот придал черты своего лица колоссу — статуе Солнца. «Просвещенная монархия» Антонинов на деле представляла собой жесткое правление, они настаивали на своем божественном праве, как это пытались делать Калигула, Нерон и Домициан. Но императоры из династии Юлиев — Клавдиев были осуждены общественным мнением, поскольку еще не настало время для осуществления их намерения. В их время обожествление живого императора считалось лишь проявлением надменности. В эпоху Траяна, Адриана и Марка Аврелия достоинства императора давали право приравнивать его к богам, то есть существам, которые, согласно философским умозаключениям (особенно стоиков), являются недосягаемыми духовными образами. Но то, что в глазах высокообразованной элиты становилось философским символом, для всех остальных людей оказывалось буквальной истиной: император обладает, как верили, numen^[94], которая и ставит его выше остальных людей. Именно к божеству обращались в связи с трудностями повседневной жизни, им опасались клясться. Уважение, которое было связано не только с человеческим благоразумием, защищающим от возможных доносчиков: личность императора была священна, — но и опасались всуе использовать это почитаемое имя, что означало запустить в действие религиозный механизм, последствия которого непредсказуемы.

В империи, где к латинским и эллинским провинциям относились абсолютно одинаково (во времена Адриана имелось столько же сенаторов с Востока, сколько их прибыло из Галлии, Испании или из Африки), идеи циркулировали свободно, разница языков не была препятствием, поскольку, по крайней мере в городах, все образованные римляне владели двумя языками, на Западе почти все торговцы, солдаты, мелкие собственники понимали греческий язык. В результате притока рабов из эллинизированных стран жители Запада не только понимали профессиональный лексикон (врачи, музыканты, писцы, повара и многие другие «технические» специалисты, которые служили в знатных домах, уже давно использовали в Риме язык своего ремесла), но и мыслили и чувствовали, как греки. И очень показательно, что император Марк Аврелий, чья семья была испанского происхождения, создает свою книгу «Размышления»^[95] на греческом, а веком раньше Сенека, тоже испанец, философ-стоик, государственный деятель и выдающийся писатель, сочинял на латинском языке. Кажется, что живая мысль в II веке н. э. в действительности могла высказываться только на великом культурном языке Востока. В то время как в латинской литературе любители создавали произведения без особого блеска, Греция дала толчок к развитию второй софистики^[96], крупным представителем которой был Плутарх.

В это же время активно развивается жанр любовного романа, восходящий к народным преданиям, и становится очень популярным в крупных интеллектуальных центрах Афинах, Пергаме, Александрии, созерцательная философия ищет новые пути, которые вскоре выльются в неоплатонизм и объединится вокруг Плотина^[97]. В философии, в литературе, как и в политике, отражается падение влияния Италии, одновременно появляются первые симптомы экономического упадка, которые не могут не беспокоить императоров.

Старательная администрация, все возрастающее количество чиновников с их похвальным намерением быстрее и справедливее вершить правосудие, очень строгий контроль за финансами, организация государственной почты для оперативной передачи депеш и указов — все это уже предвещает Византийскую империю. Однако эти нововведения во имя облегчения деятельности правительства в результате привели к множеству трудностей, которые постепенно задушили провинции.

К концу жизни Август не хотел больше расширять границы империи. Однако Рим предпринимал новые завоевания. Британия досталась нелегко, война была затяжной, поэтому Адриан решил ограничиться территориями, расположенными к югу от линии, простиравшейся вдоль Шотландии. Завоевание Армении, с риском уничтожить имеющееся равновесие, могло отодвинуть римскую границу на Востоке до Парфянского царства. Траян решил завершить в нижнем течении Дуная сооружение пограничных укреплений, а поэтому был вынужден упорно бороться с независимым царством даков с тем, чтобы присоединить его к Римской империи в качестве провинции. Без сомнения, не только стратегические заботы были единственной целью, которая втягивала Траяна в эту авантюру. Дакия была очень богата, в ее шахтах добывались золото и железо. Дакийское золото, отвоеванное у царя Децебала, значительно поправило императорские финансы. По крайней мере, оно на некоторое время компенсировало затраты на войну с парфянами и покупку пряностей и шелковых тканей, привозимых с Дальнего Востока.

Сам Траян отчетливо осознавал экономическую угрозу и пытался ее избежать, расширяя на восток границы империи, явно в надежде снизить чрезмерные пошлины, которые поднимали народы пустыни. Так он аннексировал арабское Набатейское царство, это позволило ему проложить дорогу между Сирией и Красным морем для того, чтобы обеспечить быстрые коммуникации и экономичный транспорт.

Возможно, что разрыв между Римом и парфянами, который произошел в 112 году н. э., был следствием этой политики караванов. Итак, забеспокоились ли парфяне в связи с посягательствами Траяна в Аравии или же сам Траян спровоцировал конфликт, чтобы получить возможность продлить дорогу пряностей дальше на Восток? Но как бы там ни было, он вторгается в Армению в 114 году, а двумя годами позже достигает Персидского залива. Провинции, которые он захватил (Месопотамия, Ассирия), знаменуют момент величайшего расширения Римской империи (115), но закрепить надолго эти завоевания не удалось, и уже сам Траян вынужден был смириться и оставить эти территории «под покровительством» парфянского принца. В итоге они уходят из-под влияния империи сразу после того, как были захвачены.

Начиная с II века н. э. Рим понимает опасность, которая, по правде говоря, ему угрожала всегда, а теперь становилась все больше и которая стала одним из тех бедствий, что привели Рим к гибели, — это варварские вторжения. Эта опасность была особенно грозной на границе Германии, и все попытки Рима захватить хотя бы часть этой огромной территории и усмирить племена, потерпели поражение. Самое большее, что удалось, это установить широкую романизованную полосу на правом берегу Рейна, обустраивая там колонии и прокладывая стратегические дороги. Адриан (117–138) полагал, что он нашел окончательное решение, установив лимес, то есть укрепленную непрерывную линию от Андернаха до Регенсбурга. Но как можно было надеяться, что палисад^[98] даже фланкированный небольшими фортами, мог бы продержаться против многочисленных орд? Рим не сумел отразить давление германских народов, и оно начинает ощущаться; в 166 году н. э. квады, затем лангобарды, маркоманы начинают спускаться к югу, и в 167 году н. э. они появляются перед Аквилеей, большим торговым городом Иллирии. Император Марк Аврелий лично возглавил преторианские когорты для того, чтобы сражаться с варварами. Враги не пытались сопротивляться и отошли назад, и тем не менее потребовалось два года, чтобы окончательно освободить захваченные провинции. Этот результат император счел недостаточным и, оценив ситуацию, предпринял исключительные меры, чтобы привести войска в боевую готовность для экспедиции, предназначенной для предотвращения подобных катастроф. Был распродан императорский гардероб, вербовали рабов и гладиаторов, и война началась. О ее основных эпизодах рассказывали надписи на колонне Марка Аврелия, воздвигнутой в подражание колонне Траяна и его завоеванию Дакии. В одной кампании, проводившейся с большой энергией, Марк Аврелий добился капитуляции квадов и бросил вызов маркоманам. Но победа была временной.

На следующий год квады возобновили борьбу. Римская армия напрасно старалась продвигаться вперед, истреблять как можно больше врагов, добиваться возвращения римских пленников, захваченных варварами еще со времен их победоносного продвижения — окончательная победа всегда казалась столь же далекой. Кроме того, мятеж Кассия, командующего армией Сирии, помешал императору продолжать здесь военные действия. После подавления мятежа Марк Аврелий возвратился на придунайский фронт, но умер в армии, унесенный эпидемией чумы, которая тогда свирепствовала (17 марта 180 н. э.). Коммод, его сын, тотчас же прекратил нескончаемую войну, увеличил количество укреплений на границе по Дунаю и заключил с варварскими народами договоры, вскоре ставшие недействительными.

* * *

История вторжения квадов и маркоманов характерна для состояния, в котором находился тогда римский мир. К концу «золотого века» Антонинов угроза Риму становится определенной: то, чего Рим опасался на всем протяжении своего существования, сбывалось — он превращается в осажденный город. Пока его территория сохранялась в разумных пределах: Италия, провинции, омываемые Средиземным морем, — для него сохранялась и возможность защищаться. Теперь же было необходимо организовать фронты со всех сторон, а осаждающие были бесчисленными. Они приходили из глубин огромных равнин Германии и Скифии, чтобы все более плотными волнами сломить смешной барьер, который намеревались им противопоставить. Чтобы сохранять надежду, следовало иметь возможность бросать против этого человеческого потока постоянно обновляемые армии. Ведь римляне, как это случается, постепенно разлюбили военное ремесло. Военный пыл охлаждался материальным процветанием «золотого века». Когда было разрешено торговать, обогащаться, жить в мире и довольстве, кто выбрал бы тяготы солдатской жизни? Войска уже состояли только из людей, для которых война была ремеслом, а они стали особым социальным классом и были необходимы для того, чтобы обеспечить защиту границ, но все больше претендовали на то, чтобы участвовать в политической жизни. Власти императоров непрерывно угрожали восстания, pronunciamentos^[99] императоры обязаны были наводить порядок, бросив все прочие дела, — речь шла о спасении империи. Чтобы сократить риск военного мятежа императоры контролировали концентрацию и наличный состав войск, расположенных по границам. Они пытались заменять легионы оборонительными сооружениями. Септимий Север, например, который погиб в Йорке на подступах к «стене Адриана» ^[100], после волнений, которые его привели к власти, предпринял большие усилия для того, чтобы восстанавливать существующие укрепления. Но эта политика не обеспечила стабильности ни на границах, ни внутри империи. В эпоху Северов (193–238) и до конца III века беспорядки и угрозы лишь усиливаются.

В дальнейшем внешние войны, развитие бюрократии, периоды анархии после военных мятежей привели к падению Римской империи. Повсюду граждане жалуются на тяжесть налогов, на общее обнищание в контрасте с огромными состояниями нескольких привилегированных собственников огромных владений. Прежний социальный строй стал всего лишь воспоминанием. Старинная римская аристократия уже давно уступила место различным выскочкам, и императоры, при попытках восстанавливать свою власть, не могут больше опереться на нее. Все более и более политический режим проявляет тенденцию к превращению в царскую власть, перед которой все равны. Городское население сокращается. Системы сменяют друг друга, но никакая реформа не может оказаться эффективной, поскольку не действует достаточно долго.

На какое-то время казалось, что конец III века при нескольких энергичных принцепсах сумеет дать империи хотя бы видимость спасения, Аврелиан, офицер, выходец из Иллирии, был вознесен на трон в разгар кризиса (271): алеманны были в Италии, римская армия уничтожена при Плаценции^[101], и ужас охватил римлян до такой степени, что Аврелиан приказал в спешном порядке построить укрепленную крепостную стену вокруг Рима; именно ее остатки мы можем видеть даже сегодня. Затем в ходе нескольких удачных кампаний он прогнал врагов и восстанавливает везде римское присутствие, но в 275 году он погибает на Востоке от руки убийцы в маленьком фракийском городке. Период анархии продолжался до тех пор, пока после многих кратковременных царствований власть не попала в руки Диоклетиана (284–305). Он также был иллирийцем, и у него нашлось время для того, чтобы приняться за глубокие реформы.

Справедливо полагая, что империя была слишком обширной для того, чтобы ею мог эффективно управлять один-единственный человек, Диоклетиан назначил коллегу, Максимиана, и каждый из двух императоров усыновил молодого «цезаря» для наследования власти. Эта система получила название тетрархии. Она ставила целью разделять задачи власти, позволяя «персоне императора» присутствовать на всех фронтах одновременно. Результаты первоначально оказались удачными, но, рассчитанная на длительный срок, эта система уже содержала в себе зародыш будущего распада Империи. И хотя тетрархия Диоклетиана представляла собой только простое разделение ответственности должностей, а не территорий, она, однако, оказалась первым этапом на пути к окончательному распаду.

Если Диоклетиан решил увеличить количество императоров, вместо того чтобы просто назначать новых сотрудников, то это произошло потому, что тетрархия являлась теологической системой, которая соответствовала требованиям очень ясной политики. На протяжении анархического III века стремление обожествлять живого императора только усилилось. Все императоры этого времени изображались на монетах: голова окружена сияющим венцом, и это выражало претензию вождей считаться солярными божествами. Очень вероятно, что честолюбивое намерение, которое уже чувствуется у Нерона (в котором можно обнаружить след аполлонизма Августа), усилилось главным образом после Гелиогабала, при Северах, чьи сирийские связи объясняют их мистицизм и особенную привязанность к богу Солнца в Эмесе^[102]. Аврелиан официально установил в Риме культ Солнца, великолепный храм которого превосходил по величине храмы старых национальных божеств^[103]. В эту эпоху Солнце, благодетельная звезда, становится великим богом синкретической религии, в которой смешивались верования маздеистские и семитские, и император, идентифицируясь с солнцем, утверждается как Пантократор, властелин мира, всего космоса.

При тетрархии божество принцепсов выражается не в понятиях солярной теологии, но согласно более традиционному символизму и более типично римскому символизму.

Из династии Северов связи с Востоком (Сирией) имели только два последних императора: Гелиогабал (жрец бога Солнца) и Александр Север. С Северами они были в родстве по женской линии: их бабка Юлия Меза была сестрой жены Септимия Севера и матери императоров Геты и Каракаллы Юлии Домны. Обе сестры принадлежали к сирийской аристократии.

В 274 г. Sol invictus (солнце непобедимое) был провозглашен высшим государственным божеством. Сам Аврелиан впервые официально именовался богом и господином и носил царскую золотую корону с драгоценными камнями.

Диоклетиан повелел называть себя Jovius (мы сказали бы Юпитеров, принадлежащий Юпитеру), в то время как его соратник Максимиан был Геркулием (то есть Геркулесов, принадлежащий Геркулесу). Согласно древнегреческому мифу, Геркулес был порожден Зевсом (Юпитером) и в Риме очень рано стал символом всякой доблести. Покровителю триумфаторов, ему поклонялись, поскольку он показывал дорогу на небеса людям и получил бессмертие в конце жизни, полной подвигов и посвященной счастью смертных. Юпитер, происхождение и источник imperium, на протяжении ряда веков рассматривался философской мыслью как высший или единственный бог и символ души мира. Сближение обоих эпитетов Jovius и Herculius само по себе выражало теологию власти: Диоклетиан, подобный Юпитеру, при нем его «сын» и «уполномоченный» Максимиан, эманация его мысли и действия, и столь же божественный, как и он сам. Римское государство официально было возведено в ранг теократического и абсолютного царства, по образу вселенной философов — на практике же оно основывалось на силе армий и управлялось «божественным Провидением» императоров.

Под суровым давлением Диоклетиана это Провидение открыто проявилось в усилении административной деятельности. Императорские служащие вмешиваются повсюду, количество наместников возрастает в результате дробления провинций, и на эти уменьшившиеся провинции накладывается новая администрация из двенадцати диоцезов, которые часто соответствуют историческим или этническим единицам, которым предстояло утвердиться в процессе дальнейшего развития истории. Таким образом, появляется диоцез в Африке (включая Магриб), диоцез в Испании внутри всего Пиренейского полуострова полностью, два итальянских диоцеза (диоцез Милана с севером и диоцез Рима, включающий южную половину). Уже намечается средневековый мир.

Реформы требовали значительных расходов, и ненадежное состояние в экономической сфере почти не улучшалось.

Стоимость жизни непрерывно возрастала до такой степени, что в 301 году установили всеобщую таксацию цен^[104]. Именно эдиктом о максимуме закончилось (не без сильного сопротивления) опасное для экономики принуждение.

Отречение Диоклетиана открыло новый период волнений, которые прекратились — относительно — с приходом к власти Константина, ставшего единственным властителем империи (324). Известно, каким образом две большие части римского мира: языческое население, остававшееся верным дедовским культам, и христиане, которых становилось все больше, — нашли в нем посредника. Начиная с этого государя, возможно христианина по вере, открывается новый мир, и длинный раздор с арианством возвещает уже религиозные войны (явление, совершенно неизвестное до сих пор в империи). Можно допустить, что с победой у Мильвиева моста (над соперником Максенцием) и Миланским эдиктом (313) для нас завершается римская цивилизация. Материально Римская империя еще существует. Она даже еще официально не разделена на две сосуществующие рядом и нередко враждующие между собой части, но Константин уже создает вторую столицу, превратив старый Византий, свой излюбленный город, в Константинополь, будущую столицу Восточной империи (330). И этого вполне достаточно для того, чтобы доказать, до какой степени отныне разорваны связи с прошлым: без сомнения, Константинополь отчасти обязан был своим существованием стратегическим соображениям. Он находился гораздо ближе, чем Рим, к уязвимым точкам империи, и его можно назвать центральным командным пунктом — он на полпути и к придунайскому фронту, и сирийскому фронту. Но также, и это ясно продемонстрирует его судьба, он размещался в центре Востока, где возникла и откуда воссияла христианская мысль, которая сильно подпитывалась идеями эллинизма и иудаизма. Римская цивилизация не умерла, конечно, но только потому, что она породила нечто иное, отличное от самой себя, призванное бессмертить ее до наших дней.

Часть вторая
Избранный народ

Глава 3
ЖИЗНЬ И ОБЫЧАИ
Римская религия. — Человек в городе. — Семья и ее обычаи

В 167 году до н. э. в Рим прибыл Полибий, молодой гиппарх ^[105] из Ахейского союза, который вместе с тысячей других заложников, был обвинен в том, что поддерживал в Греции антиримскую партию, и интернирован из Греции в Италию. Благодаря этому обстоятельству сохранились свидетельства грека, обладавшего широкими взглядами и наделенного несомненным историческим мышлением, судьба которого оказалась тесно связана с пиком римской экспансии на Восток. По мнению Полибия, римские завоевания — важное историческое событие, значительнее любых других осененное чудом: каким образом этот маленький итальянский город менее чем за столетие сумел не только упрочить свое господство на полуострове, но и оказать сопротивление пугающему давлению со стороны мощной карфагенской республики, а затем, словно вихрь, разметать древние эллинистические царства и навязывать свой закон Востоку? Как и все чудеса, это чудо, конечно, могло иметь только божественное происхождение, и Полибий не совершил ошибки, ссылаясь на судьбы Рима, на «его демон», на который он возлагает ответственность за исключительное предназначение Рима, хотя известно, что для достижения своих целей божественное вмешательство использует человеческие пути. И если Рим стремительно приобрел неуязвимость, которая оправдывает его перед лицом врагов, то это произошло благодаря тому, что традиции и обычаи обеспечивали ему фактическое превосходство над остальным миром: суровость, дисциплина, верность обязательствам, строгая честность превратили его в исключительный город по сравнению с прочими городами. Довольно забавно, что Полибий констатирует, что грек, связав себя клятвой в присутствии десяти свидетелей, всегда отыщет средство освободиться от нее, в то время как слово римлянина, «будь то претор или консул», всегда будет для него законом.

Разумеется, что образ добродетельного народа, который столь нравился самим римлянам и который они стремились представить как присущий им с древнейших времен, не мог быть абсолютно точным. Но несомненно также и то, что римляне всегда придерживались очень высоких моральных требований и, избрав для себя идеал добродетели, который они относили к древнейшему прошлому, придавали ему значимость мифа, которого старались быть достойными.

Эта римская добродетель состояла из страсти, из строгости (gravitas, серьезность, свободная от всякого легкомыслия), самоотверженности по отношению к родине. Возможно, что именно патриотизм определял и ориентировал любые другие чувства, и он только по видимости напоминает современный патриотизм, с которым его часто хотели соотнести; скорее всего, римский патриотизм — это осознание иерархии, жесткая зависимость индивида от различных социальных групп. Самые непреложные требования диктует город, самые непосредственные — идут от семьи. Отдельно от своей функции в группе индивид почти ничего не значит: солдат душой и телом принадлежит своему начальнику; земледелец должен обихаживать свою землю изо всех сил, служа своему отцу или своему хозяину; если он просто член familia, то служит на благо самой familia, нынешней или будущей; если он отец семейства и ответствен за собственность семьи, то точно так же зависим. Что касается должностного лица, то его наделили полномочиями лица, равные ему, но это не дает ему ни малейшего личного преимущества; он должен жертвовать всем, что ему дорого, даже собственной персоной.

О «конфликтах долга», которые иногда проявлялись в начале эпохи республики, известно благодаря историкам. Брут, освободитель Рима, приказал казнить собственных сыновей, участников заговора о возвращении института царей. В тот же год другой консул, Тарквиний Коллатин^[106], добровольно подчинился приговору о ссылке и удалился в Лавиний, потому что он лично и его имя стали считаться угрозой для свободы. Без сомнения, эти образцы самопожертвования ассоциируются с воспоминаниями о других формах проявления самоотверженности, зафиксированных в мифах большинства первобытных обществ (к примеру, об этом рассказывается в цикле аттических мифов), — самоубийствах, совершенных ради спасения родины. На Форуме существовало особое место — озеро Курция, почти полностью осушенное болото. Как рассказывало предание, в эпоху царей на этом месте когда-то разверзлась земля; все усилия людей для уничтожения этого провала оставались напрасными; гадатели, к которым обратились за советом, ответили, что пролом в земле останется до тех пор, пока не будет принесена жертва подземным богам: «то, что составляет главную силу Рима». Никто не понял смысла сказанного оракулом; и лишь молодой человек, по имени Курций, понял о чем идет речь: могущество Рима — его молодое поколение, и Курций бросился в пропасть, которая тотчас же закрылась. Подобное жертвоприношение называлось devotio: ради успокоения гнева богов подземного царства и восстановления мирового порядка, нарушение которого угрожало стабильности общества и самому его существованию, человек сам добровольно и внезапно приносил себя в жертву. Примеры devotio были довольно часты, и в исторический период их совершали военачальники или знаменитые воины. Как ни далеки истоки этой традиции (несомненно, ее корни уходят во времена племенной царской власти, связанные с магией), почти все римляне воспринимали ее как должное, и торжественный акт самопожертвования происходил с молчаливого согласия каждого члена общества и во время войны, и в мирное время.

Вероятно, тираническая концепция гражданского долга возникла внутри патрицианского общества, которое стало у власти в 509 году до н. э. Это gens активно поддерживал строгую иерархию социальных элементов, власть клана, и pater familias держалась на материальной зависимости индивидов, упрочивалась распределением ежедневной пищи, члены дома опутывались сетью религиозной практики, которая символизировала доминирующую черту gens. И именно в этот момент утверждаются великие римские добродетели, зародившиеся в крестьянской среде. Основная, самая главная добродетель для римлянина более всего соответствовала крестьянскому идеалу — это добродетель постоянства. Посмотрим же, хорошо ли согласуется с ней то, что в результате станет поддерживать существующий порядок: плодородие земли, надежда на урожай, цикличность года, регулярное возобновление поколения, стабильность собственности. Все анархическое, нарушающее ритмичность, сбивающее с толку — осуждалось. Эволюция значения слова luxus, которое включало в себя столь важное для римлянина, позволяет понять образ его мышления. Слово принадлежало вначале крестьянскому словарю: им определяли спонтанную, нежелательную пышность растительности, «недисциплинированность» которой вредит урожаю, — буйство незрелых злаков, слишком густых, излишество виноградника, в котором все соки уходят в листья в ущерб гроздьям. Понятием luxus (luxuries) определяли все то, что нарушает меру; это могла быть, например, и плохо выдрессированная лошадь, и человек во всех его излишествах: любви к непривычным удовольствиям, роскоши в одежде и еде, вообще неумеренности в своей жажде жизни. Роскошь в современном значении этого слова осуждалась по причине ее нравственных результатов, потому что связывалась с наживой, ленью и отвлекала человека от его важнейших обязанностей.

Однако эти претензии были второстепенными: римская мораль не проявила бы себя столь сурово к любому злоупотреблению в повседневной жизни, если бы не основывалась на недоверии, присущем крестьянству, к любому новшеству, любому нарушению дисциплины, унаследованной от предков, ко всему, что стремилось за рамки города. Любитель роскоши, кем бы он ни был, осуждался за отсутствие личной дисциплины, за потворство собственным слабостям: жажде удовольствий, жадности, лени и, конечно, страху как естественному инстинкту самосохранения, который может проявиться в решающий час битвы.

Римская мораль четко ориентирована на подчинение личности полису, и этот идеал сохранится вопреки всем экономическим и общественным изменениям до завершения римской истории. Римлянин времен империи в слово virtus (из которого произошло слово «мужество» и которое означает способность быть мужчиной, vir^[107]) вкладывал не абстрактное содержание, а обозначал им особое свойство — способность на поступок, добровольный по преимуществу, самообладание, присущие мужчине, противопоставляя, не без презрения, женской слабости (impotentia sui) неспособность господствовать над своей природой. Во всем этом отсутствует какая-либо ценность религиозного порядка в том смысле, как ее понимает современное сознание. Римские боги никогда не проповедовали о десяти заповедях, да и общество не предпринимало этот обходной маневр для того, чтобы навязывать их повеления. Религия, однако, присутствовала в нравственной жизни, она была катализатором дисциплины, элементом иерархии. Боги не приказывают людям, как им вести себя в повседневной жизни, поступать тем или другим образом; они требуют только выполнения традиционных обрядов. Эта плата за их благотворное воздействие: Юпитер посылает дождь и внушает судьям справедливость, Опс^[108] гарантирует изобилие урожая, Церера выращивает зерно, Liber Pater^[109] способствует созреванию винограда и брожению вина. Марс защищает армии римлян, сражается на их стороне и вдохновляет сердца солдат. Но главным образом это божественное воздействие может уберечь от тысячи опасностей, которые угрожают ежеминутно различным формам человеческой деятельности. Робиго^[110], если ее попросить подобающим образом, избавит зерно от ржавчины, богиня Фебрис^[111] гарантирует хорошее здоровье, Клоакина очистит город от миазмов, Фавн и Палес^[112] отведут волков от стад.

Римская религия могла показаться холодной, и современные историки видят недостаток в том, что религиозная жизнь сводилась лишь к формальному выполнению соглашения между человеком и божеством. В ней они видят одну из главных причин, по которым Рим с древнейших времен оказался очень восприимчивым к восточным культам, более трогательным, более способным удовлетворять глубокие потребности души, иными словами, формализм римской религии должен был подготовить путь христианству. Когда общественные связи ослабли настолько, что патриотизм — в результате поступательного возрастания империи и безостановочного приращения к римскому городу все более многочисленных и все более чуждых национальной традиции народностей — оказался беспредметным, римляне должны были обратиться к возвышенному богу, этому «перводвигателю» нравственности, которого они больше не находили в городе. Но этот теоретический взгляд почти не поддается анализу. Религиозная жизнь римлян была более сложной, чем это утверждают те, кто рассматривает только официальную религию и игнорирует многочисленные повседневные открытые проявления сакрального чувства, которого у римлян всегда было достаточно.

Само значение слова religio затемнено. Прежде всего, оно обозначает не культ, связанный с божествами, но довольно неясное инстинктивное чувство, удерживающее от какого-либо поступка, смутно испытываемое ощущение от возможности оказаться очень близко перед опасностью сверхъестественного порядка. Подобное чувство испытывается, например, когда попирают освященную почву или отправляются в путешествие; оно содержит в себе предчувствия, суеверную интуицию. Именно оно заставляет перенести на следующий день дело, которое не представляется как начатое «в счастливый час». Для этого достаточно птицы, которая пролетела мимо, или случайно услышанного слова, которое сигнализирует о «неблагоприятном предзнаменовании». Это отношение универсально, и даже современные люди не свободны от него; оно непроизвольно проявляется в детской душе, а взрослый человек всякий раз, когда окружающий мир кажется ему непонятным, попадает в зависимость от фантазии и капризов невидимых существ. Итак, подобные чувства римляне испытывали в максимальной степени. Они везде видели «демонов», часто не называемых сверхъестественными силами, которые появлялись, чтобы помогать людям, но чаще, возможно, чтобы их мучить. Даже предки не лежали спокойно в своей могиле; в определенные дни года они из нее выходили. Двери ада открывались, и живые должны были успокоить manes (которых называли именем, чтобы заручиться их благосклонностью; manes означает «добрые»), потому что достоверно было известно, что они способны быть очень злыми. В эти дни домочадцы собирались вокруг очага и должны были чувствовать себя в безопасности, а отец семейства один выходил ночью из дома, чтобы умилостивить злых духов, бросив им горсть вареных бобов. Некоторые обстоятельства требовали официального присутствия умерших предков, например, они сопровождали покойника к костру. Их изображали актеры, надевавшие маски не только предков данной семьи, но иногда и близко-родственной семьи. Именно мертвые принимали вновь прибывшего, сам он, впрочем, присутствовал также. По обычаю — по крайней мере, с времен Августа, но, без сомнения, в той или иной форме с более древних времен — актер, чье лицо было скрыто маской, шел впереди носилок с покойным, имитируя манеру держаться умершего человека, то есть некоторым образом имитируя продолжение его жизни до момента окончательного уничтожения тела.

В сельской местности повседневная жизнь, возможно, в еще большей степени, чем в городе, была пропитана религией. Рим не вмешивался в отношения между человеком и божествами, и крестьянину надлежало лично исполнять ритуальные действа для поддержания отношений со сверхъестественным миром. Считалось, что вокруг крестьянского владения в безостановочном вихре двигались лары в виде двух молодых людей, чьи руки были полны плодов. Их хоровод отодвигал злокозненных демонов и гарантировал благополучие дедовского владения. Потому в благодарность за добрые услуги следовало ежемесячно подносить ларам пирожки из муки и меда, молоко, вино, цветы. В каждом доме обитал и свой гений, и подобно этому и каждое место имело своего демона защитника, олицетворяющего то божество, присутствие которого подозревалось или которого опасались. Гению тоже возлагалось жертвоприношение на домашнем алтаре. За пределами дома и владения присутствие сверхъестественного было столь же обычно. Пни на месте деревьев, когда-то произраставших в полях, старательно обходил плуг, заросшие пустоши, старые, вросшие в землю камни, установленные руками давно умерших людей, — множество их становилось алтарем, заповедным обиталищем божественного начала, сохранившимся с незапамятных времен, когда вся природа пребывала в неоспоримом владении Фауны и нимф.

Официальная религия не отличалась от этого наивного анимизма, по крайней мере в своей практической цели. Она стремилась поддерживать установленный порядок выполнением церемоний, без которых равновесие между человеком и божественным началом, всегда неустойчивое, всегда находившееся под угрозой, могло разрушиться. Римляне понятием pietas^[113] обозначали отношение, которое состояло в том, чтобы скрупулезно соблюдать не только обряды, но и отношения, сложившиеся между существами внутри вселенной: понятием pietas вначале выражалось представление о справедливости нематериального начала, поддерживающей духовные явления именно там и тогда, когда представлялся случай или какое-то бедствие. Это понятие находилось в тесной связи с глаголом piare, который обозначает действие, предназначенное стирать грязное пятно, скверное предзнаменование, преступление. Внутри человеческого сообщества pietas предписывает сыну повиноваться отцу и почитать его в соответствии с естественной иерархией. Сын, который ослушался отца или ударил его, является monstrum, чудовищем, противным естественному порядку. Поступок должен быть искупленным в рамках религиозной обрядности, чтобы этот порядок был восстановлен. Искупление, как правило, состояло в том, что виновник, который провозглашался sacer^[114] умерщвлялся, тем самым он принадлежал богам и исключался из человеческого сообщества. Ему больше не было места ни в городе, ни в любом другом месте на земле. Он должен был исчезнуть.

Таким образом, pietas имела отношение к богам, к различным группам и отдельным людям, к городу и его пределам, в конечном счете ко всему человечеству. Последняя ипостась понятия pietas не была поздним и постепенным явлением, как иногда утверждается. Она с давних пор нашла свое выражение в юридическим понятии jus gentium (право народов), которое накладывало обязательства на римлян даже по отношению к иностранцам. Но разумеется, понятие pietas окончательно сформировалось только под влиянием греческой философии, когда римляне переняли концепцию humanitas, идею о том, что сам факт принадлежности к человеческому роду создает настоящее родство, аналогичное тому, которое связывает членов одного gens или одного города, о долге, солидарности, дружбе или, по крайней мере, уважении. С понятием humanitas мы впервые сталкиваемся в литературе в замечательных афоризмах Теренция, один из персонажей которого произносит (в «Heautontimoroumenos», «Самоистязатель»^[115]): «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Возможно, Теренций и ограничился лишь тем, что перевел стих из Менандра, которому он подражал, но с уверенностью это утверждать нельзя. Как бы то ни было, интересно, что этот афоризм был очень популярен, над ним размышляли, его комментировали множество латинских писателей, и каждый вносил что-то свое в его толкование. Они трактовали его как формулу некой универсальной справедливости: civitas готапа расширилась до civitas humana^[116]. И можно полагать, что мысль греческих философов не имела бы того влияния на римлян, если бы в ней не содержалось того выражения чувств, которые в скрытом виде они испытывали и которые внезапно осветились откровением, пришедшим с Востока.

Одним из важных проявлений pietas было почитание долга, ftdes. Fides — обожествленная персонификация, на Капитолии у нее имелся храм рядом с храмом Юпитера Всеблагого и Величайшего. Храм был залогом добросовестности и взаимной благожелательности в общественной жизни в целом. Официальный титул Fides populi romani (верность римского народа), как и соседний бог, Термин^[117], гарантировал сохранность размежеваний: границ города, границ полей и всего того, что должно оставаться на своем месте для сохранения незыблемости порядка вещей. Fides гарантирует отношения между людьми по контрактам и договорам, еще глубже — по контракту, определенному обычаями, между гражданами. «О Fides quiritium!» («О верность граждан!») — кричат персонажи комического театра, когда на них обрушивается какая-то катастрофа. Этот вопль о помощи обращен к солидарности, которая должна быть между членами городской общины. Пренебрежение ею ставит под угрозу все общественное сооружение. И становится понятно, почему понятие fides составляло одну из основных добродетелей римской морали. Fides принадлежала еще одна сфера, именно она гарантировала побежденному невредимую жизнь, когда он признавал свое поражение и обращался, умоляя, к fides своего победителя, она ставила закон милосердия выше закона насилия, признавала право всех людей жить «с добрыми намерениями», даже если они претерпевали поражение в войне.

Virtus, pietas, fides — дисциплина, благочестие, верность долгу — таков был римский идеал. Эти три качества господствуют надо всеми аспектами жизни — военной, семейной, экономической и общественной, и нам представляется, что именно они и составляли суть римской религии, которая лишь укрепляла достигнутые результаты за пределами видимого мира, создавая законченную картину мира. Религия освящала эти основные добродетели, но не она была их первоосновой. Все выглядит так, как если бы мораль логически вытекала из императивов, необходимых для поддержания порядка во всех областях, для бессмертия того, что существует и чему угрожает время. Рим имел намерение противостоять, в силу мудрости и дисциплины, бедности, рабству, смерти. Он был убежден, что хороших законов и истинной добродетельности граждан достаточно для того, чтобы спасти город от рокового конца, который настигает всех живых существ. В этом смысле вся его мораль выступает главным образом как оборонительная, что, однако, не исключает (как показано) признания альтруистических ценностей, поскольку речь идет о том, чтобы защищать не индивида, но группу, семью внутри полиса. И в конечном счете эта мораль предполагает уважение к человеческой жизни как основной ценности, даже в лице недавнего врага, иностранца (hostis), это отношение, которое провозглашало и идеально позволяло следовать концепции универсальной империи в той мере, в какой этот imperium основывался бы не на насилии, угрозе и смерти, а на интегрировании в правовую систему и систему взаимных обязательств.

Известно высказывание Платона о том, что любовь есть не что иное, как потребность человека запечатлеться в красоте. Оно свидетельствует о том, что личная духовная потребность как основная причина и цель любой человеческой деятельности появилась у афинян V века до н. э. Но Рим не защищается от смерти красотой, он намеревается продлить существование благодаря мужеству и, более того, славе. Для римлянина ничего не было важнее хорошей репутации при жизни и славы, заслуженной доблестью, после смерти. Могила для него была не только местом упокоения, где его останки находили «покой земли», где дремали его manes, которые ежегодно пробуждались от ритуальных приношений; могила была памятником, знаком, адресованным живым и увековечивающим память о его деяниях. Именно по этой причине многочисленные могилы теснились около городских ворот и вдоль пригородных дорог: чем больше прохожих прочитает надгробную надпись, произнеся, пусть второпях, имя покойного, тем больше тот будет удовлетворен, что увековечен «устами людей». По этой же причине могилы украшались статуями и бюстами, это искусство нередко было грубоватым, строгим, не заботившимся об идеализации моделей, но вполне способным в камне фиксировать черты усопшего.

Забота о славе и надежда на вечную память о себе — это, несомненно, реванш человека, который при жизни принуждался тысячью разных способов обществом, в котором он жил: как должностное лицо он был обязан прекратить свою деятельность через год; военачальник, не успевший добиться решающей победы на поле брани за время командования, вынужден был передавать преемнику не только командование, но и шанс пожинать лавры. Только в смерти он наконец становился самим собой, а его жизнь оказывалась примером в той степени, в какой она соответствовала дисциплине во всех ее формах — virtus, pietas и fides.

* * *

Эта первооснова римской морали сохранит свою прочность до самого конца; она окажет сопротивление любым посягательствам критиков. Больше того, она приспособит философские учения и по-своему обогатит их, несмотря на все принципиальные разногласия.

Когда во II веке до н. э. Рим открылся для греческой философской мысли, римская gravitas^[118] инстинктивно сделала свой выбор между учениями. Поскольку эпикурейцы^[119] (несмотря на строжайший аскетизм своей жизни) были для многих римлян подозрительны, так как усматривали высшее благо в наслаждении, стоики^[120] встретили хороший прием. Их учение, казалось, возникло именно для того, чтобы оправдывать суть интуитивной нравственности римлян. Не используя поначалу ухищрений всесторонних доказательств, они приняли основную идею стоиков: основанием нравственности является соответствие природе, то есть тому, что наилучшим образом соотносится с собственной природой человека, как и с порядком, установленным для материального и божественного мира, а следовательно, и для Рима. Задача человека состоит в том, чтобы стараться осмыслить этот всеобщий порядок и его придерживаться. Первые стоики главным образом подчеркивали достоинства созерцательной жизни, теоретического знания, первоначально диалектического, а затем и научного, которое ведет к истине и через нее к божественной мысли, однако римлян привлекал, прежде всего, приоритет нравственных добродетелей, присущих активной жизни: самообладание, умеренность, справедливость, мужество, — которые греческие последователи стоицизма считали главными добродетелями мудрецов. Панетий, знаменитый популяризатор стоицизма, в Риме во второй половине II века до н. э. умело наставлял своих слушателей. Он использовал сравнение, ставшее знаменитым, которое хорошо раскрывает смысл его теории. Добродетель, утверждал он, едина, но она содержит в себе различные аспекты, по примеру того, как мишень разделена на секторы различных цветов. Если целятся в мишень и если в нее попадают, то неважно, какого именно сектора коснется стрела, стрелок все равно выигрывает. Так возвышается традиционный идеал римлян — virtus. Но учение Панетия имело еще более важные последствия, чем гарантия чистой совести сторонникам традиционной римской добродетели. Он раздвинул древние национальные представления, и главным образом ему (а также его прямым и косвенным ученикам, среди которых был Цицерон) принадлежит честь открыть путь для восприятия Римом гуманистических идей. Римляне оказались более восприимчивы к греческим теориям благодаря своеобразному моральному поручительству, которое они увидели в стоицизме, и они приняли ее не колеблясь, говоря себе, что, в конце концов, их собственная ошибка состояла в том, что они до сих пор не размышляли, поскольку были заняты тем, что завоевывали мир.

Таким образом, приблизительно с I века до н. э. в Риме формировалась гуманистическая концепция, которая для нас неразрывно связана с литературой и философией Античности. Греческая философия стоиков сама по себе не смогла бы выработать идеал, столь доступный для понимания разных людей. Римляне видели в ней противоречия, а ее эстетические категории и идея свободы (греческие мыслители уже с Сократа стремились отходить от идеи полиса) могли бы ввести в соблазн отдельных людей, но ей недоставало живого чувства, возможности иметь непосредственную связь с живой политикой и обществом. Провалу платонической республики победоносно противостоял римский принципат, опирающийся на стоицизм, который во времена Антонинов утвердит мир во всем мире.

Стоицизм распространился в благоприятный момент. После окончания Второй Пунической войны постепенно ослаблялись коллективные обязательные правила. Исключительные опасности, которым подверглось государство, привели к тому, что стали искать столь же исключительные меры для его спасения, и появляется Сципион Африканский Старший, призванный навести порядок в Испании, он был в том возрасте, когда при обычных обстоятельствах он мог бы только занимать низшие магистратуры. Успехи Сципиона возвысили его над остальными сенаторами, его стали почитать чуть ли не божеством, и он поддерживал свой престиж, выдавая себя за лицо, приближенное к Юпитеру, проводил долгие часы в одиночестве в храме этого бога. После окончательной победы Сципион уже не мог, как и множество других людей до него, вернуться к положению рядового члена общества. Его мощная личность продолжала играть важную роль в римской политической жизни вплоть до того дня, когда уравнительной политикой, которую представлял «обыватель» Катон, после его многочисленных попыток добиться успеха он все же был изгнан из Рима и вынужден был уединенно жить в Литерне, в ссылке, где мог только ворчать. Торжество Катона и всего того, что он представлял, оказалась эфемерным. Для окончательного завоевания мира появились другие герои. Пока сохранялась возможность направлять к далеким полям сражений это изобилие полководцев, традиционный режим мог сохраниться, однако наступило время, когда все чаще происходят мятежи внутри римского государства: выступление Гракхов, предпринятое во имя humanitas, ради того чтобы предоставить италийцам и римскому плебсу средства к существованию, которые у них оспаривала сенаторская олигархия. Это был и мятеж честолюбцев, которые не удовлетворялись тем, чтобы оставаться лишь винтиком при очередных выборах, и намеревались занять более высокое положение, пытаясь изменить законы. После мятежных трибунов появился «спаситель» Марий, который незаконно оставался консулом на протяжении многих лет, вплоть до времени, когда другой честолюбец, Сулла, присвоил себе диктаторскую власть, чуть не став царем, но внезапно изменил политику и восстановил господство сената. Спустя двадцать лет чуть не разразился новый кризис, в котором и погибла республика. После победы Цезари, а может быть, и гораздо позже, после его гибели, казалось, что Риму суждено стать добычей любого искателя приключений, который мог бы взять власть в свои руки. Именно тогда, в период гражданских войн, сформировалась политическая доктрина, которая должна была принести спасение.

Уже в период последних лет существования республики появилась концепция государства, согласно которой власть должна была осуществляться не консулами, избиравшимися ежегодно, полномочия которых не могли продлеваться, но обладающим властью «первым гражданином» (princeps). Он обязан был регулировать положение дел в государстве, защищать все сословия, должен был обладать предназначенной для этой роли силой, властью, заслугами, а также тем неопределимым качеством, которое наделяет человека удачей и явной защитой божества. Последователи стоицизма уверяли, что такой режим возможен при условии, если избранный «защитник» является мудрецом. Склоняясь к аристократизму в своей теории, они утверждали неравенство разума de facto, если не de jure. Толпе невежд (indocti) и дураков (stulti), которые не способны к рациональным суждениям, они противопоставляли избранных представителей элиты, которые единственно оказывались обладателями подлинного разума, и только они были способны задумывать и осуществлять добро, потому что только они способны осмыслить мировой порядок во всей его сложности.

Многие политические и религиозные реформы Августа соответствуют этой концепции исключительного человека, которого божество наделяет особой миссией и который озабочен тем, чтобы сохранить равновесие. Равновесию, гармонии ежедневно угрожают разного рода излишества. Именно ради этого Август старался вернуть древние нравственные ценности, ограничивать роскошь, подавая личный пример простоты, восстановить авторитет брака, которому угрожали и всеобщее безнравственное поведение, и широко распространившаяся практика развода, возвратить почитание забытых старинных культов и покровительствовал Вергилию, который воспевал святость деревенской жизни, убежище чистоты и простоты. Принципат Августа реализовался как попытка возвращения к прошлому, которую всеми средствами старались объяснить, что все это делается, поскольку именно в прошлом находились истоки исключительного инстинкта и счастливой судьбы римлян.

Господствующую роль сенаторов, последователей стоицизма, в течение неспокойного I века н. э. хорошо демонстрирует тесная связь между этой философией, преимущественно ставшей выражением римской духовной жизни, и принципатом Августа. Каждый раз, когда императоры отклоняются от политической линии Августа, оппозиция стоиков активизируется; напротив, принцепсы опирались на эту часть сената, если следовали принципам Августа. Когда в начале своего господства Нерон твердо заявил о своем желании порвать с административной деятельностью Клавдия и управлять согласно максимам основателя империи, он нашел в сенате своих сторонников. Со своей стороны Сенека, который фактически осуществлял власть от имени молодого императора и также принадлежал к стоикам, показался всем гарантом его искренности. Таким образом, первые пять лет царствования Нерона протекали в атмосфере согласия и надежного сотрудничества. Но этот негласный договор был прерван, когда Сенека оказался в полуопале, а Нерон позволил себе управлять как восточный деспот. Заговор Пизона образовался не столько против Нерона (сам Пизон был избран руководителем только по причине древности его знатного рода), сколько против Сенеки, который почитался как один из самых мудрых людей своего времени.

Несколькими годами позже Гальба, один из череды императоров, которые следовали друг за другом после падения тирана, попытался восстанавливать это господство добродетели, которое казалось характерным для принципата Августа. Попытка была прервана мятежом и вмешательством армий, находившихся на Рейне и Востоке, но она будет возобновлена после падения Домициана, когда снова возникли условия вроде тех, что спровоцировали революцию в 68 году н. э. Правление Антонинов сопровождается триумфом этой монархии, освещенной стоицистским вдохновением, где, вопреки всем революциям, выживает старый римский дух.

Несмотря на все недостатки и даже пороки, на трусость, попустительство по отношению к императорам (но что делать против властелина, который только один располагает силой?), в эпоху империи сенат внес свой вклад в поддержание древних нравственных ценностей. Когда старая римская аристократия исчезла, провинциальная элита, которая ее заменила, стремилась сохранить этот вечный идеал, который для нее был неотделим от Рима. Во времена Домициана и Траяна «выскочки» Плиний Младший и Тацит, оба выходцы из цизальпийской Галлии (несомненно, первый происходит именно оттуда, относительно второго это только предположение), были более ревностными сторонниками традиции, чем последние представители семей, знаменитых со времен Ганнибала. Без сомнения, их чувство родилось из восхищения римским прошлым, из традиций их родных небольших провинциальных городков, которые часто восхищались идеальным соседом — Римом, и оно подпитывалось образованием, полученным у риторов и философов. Когда они были молодыми людьми, то восхваляли в своих речах добродетели Фабриция^[121] Фабия Кунктатора, Сципиона, они клеймили позором Гракхов, обвиняли Катилину. Старинные нравственные ценности внушались им со школы, и образование, которое давали философы, подтвердило в принципе то, что они были приучены рассматривать как естественный идеал человека. Образование, разумеется, было одним из факторов, которые более всего внесли свой вклад в сохранение традиционного римского духа. Обращаясь главным образом к детям «просвещенных» классов, оно формировало будущих наместников провинций, крупных администраторов, военачальников, судей, всех, кто должен когда-нибудь войти в сенат, чтобы представлять элиту империи. Сенаторы, на которых повлияли Тит Ливий, Вергилий, соединяли в себе традиционный римский идеал с эллинской духовностью и не могли не выразить в поступках (в государственной деятельности — где бы они ни были) этот просвещенный гуманизм, который постепенно освободился от старинных предрассудков, присущих Вечному городу, и этот гуманизм сохранялся навеки вплоть до нашего времени. Для этой элиты римского гуманизма важнейшей целью были мудрость, внутреннее совершенство, которое включало в себя великие добродетели: справедливость, энергию, мужество перед лицом смерти^[122], — и нет недостатка в примерах, которые доказывают, что эти добродетели действительно применялись. В этом идеале место богов определялось философией: каноны религиозной практики ценились в той мере, в какой они должны были способствовать пользе установленного полисного порядка и поддержанию связей в обществе. Некоторые из них обладали несомненной ценностью, потому что отвечали на то или иное божественное требование: молитва, «вознесенная от чистого сердца», жертва, которая является добровольным приношением, свободное выражение признательности, воздаваемое творением Творцу. Впрочем, этот моральный рационализм не исключает некоторой веры в сверхъестественное: Плиний Младший невозмутимо рассказывает о поразительных историях, связанных с призраками, приводит цитаты о волнующих совпадениях; могучие умы твердо верят в то, что звезды оказывают воздействие на судьбы и души людей. Стоицизм и платонизм совместно постулируют, что существует тесная взаимосвязь между божественным началом и человеком. Божества официальной религии принимаются и как символы, и как нечто приблизительное. Даже эпикурейцы, которых несправедливо обвиняют в атеизме, представляют божества как символы высшего счастья и полагают, что их ясное созерцание может приблизить к счастью. Что касается остального, что сегодня рассматривается как сила религии — проблемы бессмертия души и загробной жизни, — то от него отказываются по свободному выбору: признание божественного тогда не предполагало верования в существование после смерти тела. Некоторые учения под влиянием спиритуализма считали, что существует обожествление души, освободившейся от земной оболочки: добродетельная душа, в должной мере очистившаяся благодаря практике в добродетели, в должной мере обученная, чтобы распознавать и развивать в себе ростки божественного, возносится в высокие небесные сферы, чтобы созерцать там вечные истины. Здесь платонизм и стоицизм сходятся и соглашаются с тем, что возможно звездное бессмертие, то есть возвращение индивидуальной души внутрь мировой души как вознаграждение за чистую жизнь. Но это скорее миф, то есть прекрасная надежда, чем вера. И впрочем, этот личный апофеоз мог быть только исключением; он предлагается только некоторым достойным душам элиты, способным на достижения добродетели, недоступные большинству. Божественный человек — это великий политик, великий поэт, великий мыслитель, и в нем соединяются и уравновешиваются мудрость и культура, и если он оказывается богом, то только потому, что он сумел при жизни, благодаря счастливым качествам, как и своей энергии и воле, стать совершенным человеком.

Этот духовный и почти мистический расцвет римского гуманизма является исключительно деянием элиты, правящего класса. Однако было бы ошибочно верить, что доступ к нему был ограниченным. Подобно тому как материальная роскошь и изысканность градостроительства нашли способ проникнуть в каждый провинциальный город, иногда даже в самые маленькие города, так и культура почиталась и была там востребована. Не было муниципия, каким бы скромным он ни был, который не желал бы убедиться в том, что для детей горожан есть хорошие наставники. Эти амбиции характерны на протяжении I века н. э. и продолжали возрастать вплоть до варварских вторжений. В эту эпоху функционировали несколько настоящих провинциальных университетов, например в Отене, в Бордо, в Трире^[123] туда стекались преподаватели, которые были выходцами из всех регионов империи. И нередко там можно было встретить галльского ритора, испанского ритора, афинского философа, причем все они разговаривали на одном языке, по-латыни, и преподавали одну и ту же мораль и одну и ту же эстетику. Благодаря им древнегреческая философия, родившаяся восемь или девять веков назад, продолжала формировать души. Вергилий комментировался, его «Энеида», почитавшаяся как Библия римского мира, заучивалась наизусть. Читали Теренция, Лукана. Латинская литература стала всеобщим наследием просвещенного человечества, и ее сохранение подготавливало в будущем Ренессанс.

Однако рядом со столичной и провинциальной элитой общая масса жителей империи (даже если не брать в расчет крестьян, которые часто вели почти дикую жизнь) должна была находить где-то в другом месте, не в интеллектуальной жизни, свои причины для того, чтобы жить и надеяться. Именно на эту массу главным образом и влияли восточные культы, то есть вера и практика религий, которые родились в Сирии, Малой Азии, Египте, в придунайских провинциях, которые обещали своим последователям, в виде компенсации за их веру, благополучие в этом мире и спасение в мире ином. Эти культы, которые возникли еще до римских завоеваний в восточных провинциях, сохранились и среди колоссального смешения населения, распространялись по свету вместе с их последователями, которые рассеивались, вместе со своими богами, по всему пространству Римской империи.

Культ египетской Изиды пришел в Рим во времена Суллы, и с этой эпохи там возникает и разрастается первая общность ее поклонников. На Марсовом поле был возведен храм Изиды, хотя противников этого, по разным причинам, было немало. Но с установлением империи, возможно даже с правления Августа, Рим принимает Изиду. Последователями ее культа являлись живущие в Италии египтяне, что вполне естественно, и женщины, главным образом вольноотпущенницы (сами часто бывшие восточного происхождения), которые были особенно чувствительны ко всему, что в культе богини обращалось к эмоциям. Больше всего Изида любила медленные процессии, гимны, завораживающую музыку флейты и систров, ритм тамбуринов, запах ароматических курений. Кроме того, жрецы — в льняных одеяниях, с бритыми головами, владевшие тайнами, пришедшими из глубины времен, повелители демонов — считались посвященными в глубочайшие таинства мира. О них рассказывали, будто они абсолютно лишены человеческих слабостей; они воздерживались от всего плотского, и верующие также обязаны были соблюдать телесную чистоту в определенные дни, чтобы иметь право предстать перед богиней. И все же Изиде, как и смертным, была ведома боль утраты, и каждый год она оплакивала утраченного возлюбленного, прежде чем нашла гроб с его забальзамированным телом внутри кедрового ствола^[124]. Мать страданий, она была снисходительна к грешницам, которые вблизи нее каялись и молились о прощении.

К концу I столетия н. э. в империи начинает распространяться митраизм^[125]. Митра был персидским божеством, культ которого, без сомнения, родился на берегах Понта Эвксинского^[126]. Вероятно, первоначально он был божеством воинов, считался защитником солдат. В митраизме смешались элементы различных религий разных областей Малой Азии, в свою очередь иранские верования восприняли теологию семитского происхождения; в глазах последователей Митра был царем Солнце, Непобедимым Солнцем. Рассказывали, что он родился на скале в день зимнего солнцестояния ^[127] и что неожиданно пастухи преподнесли ему дары от своих стад. Об иранском происхождении легенды говорит ее космогонический характер. Митра боролся с быком и, вонзив ему нож в горло, приносил его в жертву богу. Священная кровь животного, проливавшаяся на землю, оплодотворила ее. Так произошли съедобные злаки. Считалось, что именно Митра наделил мужчин бесконечными природными благодеяниями и, как Геракл, противостоял злым силам, стремясь уничтожить все, что ее опустошает.

Культовые обряды в митраизме разыгрывали драматические перипетии мифа. Место отправления культа часто находилось под землей; оно должно было напоминать пещеру, в которой родился бог. Свод пещеры символизировал звездное небо. Самым священным моментом богослужения являлось жертвоприношение быка. Позднее, когда именно — трудно сказать, жертвоприношение было дополнено обрядом, заимствованным из таинств Кибелы, — тавроболией. Быку перерезали горло над ямой, и его кровь орошала одного из верующих, который ожидал, стоя в яме, этого оплодотворяющего крещения.

Верующие объединялись церквями под властью духовенства. Само оно приобрело иерархию. Священники приносили клятву своему богу и обещали соблюдать его заветы. Нам достоверно не известно, какими были эти заветы; можно только предполагать, что они формировали очень высокую мораль, основанную на верности, отвращении ко лжи, человеческом братстве и потребности в чистоте. В митраизме содержался военный аспект, что и привлекало многих римлян, и неудивительно, что в Риме и на всем Западе (но не в Греции) устраивалось большое количество mithraea^[128], которые с конца I века н. э. практиковались почти повсеместно. Выше уже упоминалось о том, что это ими был увлечен Нерон, потребовав от Тиридата^[129] посвятить себя в тайны Митры, и с 64 году н. э. он стремился идентифицировать себя с царем-Солнцем. Значение религиозных пристрастий Нерона для будущего императорского культа, который в дальнейшем превратился (по крайней мере, частично) в солярную теологию^[130] таким образом, оказалось велико. Но митраизм в некотором роде подготовил пути к христианству^[131], не только распространяя монотеизм, который до него оставался главным образом философским учением (а оно не разделялось массой народа), но и пропагандируя восточную демонологию и противопоставляя принцип Добра, воплощенного в Митре, силам Зла, вступающим в борьбу против него^[132].

Митраизм, по своему характеру разнородная религия, в которой соединяются маздеистские^[133] элементы и вавилонская астрология, возможно, оказался наиболее мощным средством распространения этих идей на Западе, но концепции и аналогичные верования проникали туда и другими путями начиная с II века до н. э. Первоначально они были занесены сирийскими рабами, проданными в Италию после войн с Селевкидами. Эти сирийцы поклонялись богине Атаргатис^[134] парной богу Ададу. Постепенно сметливые сирийцы стали играть большую роль в коммерческой жизни Рима. Пример знаменитого Тримальхиона^[135], современника Нерона, показывает, какой удачи могли достигнуть некоторые из них, став вольноотпущенниками. В Римской империи сирийцы были везде, во всех факториях и торговых городах, а вместе с ними селились и их божества. Кроме культа Атаргатис и Адада, на Западе распространился культ Адониса, повелителя жизни и бога растительности. Каждую весну женщины оплакивали смерть Адониса и праздновали его воскресение^[136]. Сирийцы распространяли также халдейскую астрологию^[137], которую мистики неопифагорейцы пытались рационально объяснить, но к ее практике прибегали во всех общественных слоях, и императоры неоднократно принимали суровые меры против магов и халдеев. И не потому, что хотели предостеречь народ от ошибок, но потому, что сами верили в астрологию, боялись результатов предсказаний астрологов и пытались сохранить ее для своего собственного употребления.

Рим с времен своего возникновения был знаком с магией, и в законах двенадцати таблиц фигурирует закон, запрещающий malum carmen — зловредное колдовство. На этой благоприятной почве практика восточной магии могла только процветать. Этим ремеслом главным образом занимались женщины, и кажется, оно было очень прибыльным. У Горация мы можем найти эпизод об ужасной женщине, по имени Канидия, некромантке, которая собиралась выкапывать трупы в оссуарии и расчленяла их, чтобы раздобыть ингредиенты, необходимые для составления зелья, и даже уморила голодом младенца, закопав его по шею в землю, чтобы в его костный мозг проникли магические силы. Эти колдуны на заказ составляли не только любовное зелье, но и яды для избавления от чем-то помешавших мужей или престарелых отцов, никак не умиравших.

В период империи астрологи, колдуны и всевозможные предсказатели господствовали в повседневной религиозной жизни. Они были специалистами, к которым прибегали при разных обстоятельствах. До наших дней сохранилось большое количество гравированных свинцовых табличек, которыми пользовались колдуны. Тексты содержат обращения к божествам ада (демонам в восточных религиях), часто испрашивают побед для участников состязаний на колесницах, желают врагам неудачи, болезней и смерти; перечисляются в невероятном смешении варварские боги, имена часто трудно прочесть, потому что они стерты от времени. Там соединяются маздеистские демоны, италийские боги, египетские божества и все то, что подсказывала колдунам их фантазия. Старый римский анимизм также нашел свое место в колдовской практике: древняя религия с элементами магии в течение долгого времени упорядочилась жрецами и стала безобидной. Магия и восточные культы удовлетворяли духовные потребности народа, освобождали от жестких религиозных предписаний.

Государственная религия, находившаяся под контролем официальных жреческих коллегий, была гораздо менее жесткой, чем часто утверждается. Она умела мириться, особенно в кризисные периоды, с самыми дерзкими нововведениями. Так, во время войны с Ганнибалом она согласилась с введением в Риме культа фригийской богини Кибелы, обрядовость которого имела откровенно оргиастический характер: жрецы евнухи впадали в экстаз во время своих священных танцев, наносили себе ранящие удары кнутом и кинжалом, проливая кровь. Ничто не могло более открыто противостоять старинной дисциплине virtus. Но крайняя необходимость заставила принять Кибелу, так как в тяжелые годы Ганнибаловой войны священное могущество традиционных божеств не казалось достаточным, и прямой контакт с оргиастическими силами представлялся полезным. Римляне отправились с большой пышностью в Пессинунт, во Фригию, за священным камнем, который изображал богиню^[138], и его установили на Палатине, в самом центре Вечного города Ромула. Однако сенат не позволил, чтобы обряды варварского культа отправлялись во всей их жестокости; была создана жреческая иерархия, под присмотром которой служба смягчилась, праздники отмечались торжественно, — преимущества были приобретены, опасностей удалось избежать.

Волна мистицизма прокатывалась по полуострову время от времени, способствуя пробуждению наиболее разнузданных обрядов, образовывались коллегии мистов^[139] для совместного проведения оргиастических церемоний. Однако строгие меры полицейского вмешательства римских властей возвращали прежний порядок. Известен казус, связанный с культом Диониса, который в начале II века до н. э. распространялся и в сельской местности, и в городах, будоража население. Посвященные, мужчины и женщины, собирались вместе и предавались исступлению, характерному для обрядности Диониса, возможно даже совершая человеческие жертвоприношения. Реакция римского сената была беспощадной. Постановление сената запрещало под страхом смертной казни создавать сообщества последователей Диониса. Но сам культ бога не был запрещен при условии, что отправлялся жрецами, подчиненными наблюдению со стороны должностных лиц. Между тем не стоит говорить о римской терпимости. Чувства, которыми руководствовались сенаторы, вовсе не свидетельствовали об уважении к свободе совести, но представляли собой настороженность перед открытой демонстрацией божественного начала. Сознавая бесконечное его богатство, они догадывались, что официальная религия его не исчерпывала, и были готовы обеспечить государству благодетельное воздействие любой новой теургии. Они понимали также, что практика, к которой относятся терпимо, ни в коем случае не нарушит равновесие и дисциплину в городе.

Это состояние духа, которое сохраняется до конца существования Рима, объясняет в основном политику, проводившуюся императорами по отношению к христианству. В нем ничего не имелось такого, что могло бы глубоко шокировать религиозное сознание римлян: религия митраизма также утверждала исключительный монотеизм, обладала внутренней иерархией, своей моралью, своим крещением и своей теологией. Религия, связанная с поклонением Изиде, также накладывала на своих сторонников обязанность аскетической практики, ежедневных церемоний, ношения при определенных обстоятельствах особого одеяния и пищевые запреты. Однако ни Митра, ни Изида не подвергались преследованию. Христианская проповедь, как иногда утверждают, рисковала скомпрометировать общественное устройство, провозгласив равенство всех людей перед богом. Но такие идеи очень часто высказывались и философами, и социальная эволюция в эпоху империи сама по себе имела тенденцию к стиранию традиционных общественных границ между завоевателями и завоеванными, между свободными людьми и рабами. Причины преследований, направленных против христиан, были различны; первоначально они заключались в нетерпимости самих христиан, чуждой восточным культам. Очень часто именно христиане становились атакующей стороной, отказываясь принять то, что стало основным принципом политической деятельности, — культ божества императора, они также отказывались приносить военную клятву, которая, по сути, была религиозной. Но когда императоры начали политику, направленную на прекращение борьбы между разными формами официального язычества и христианством, они делали это во имя принципа, которым некогда руководствовался сенат в своем постановлении о вакханалиях:

«…Отменяются все постановления, — гласил рескрипт Лициния, опубликованный в 313 году н. э., — которые содержались в наших рескриптах, ранее направленных к нашим подданным по делам христиан и оказавшихся полностью, неблагодатными… Ныне все это утрачивает свою силу, и любой, кто желает следовать правилам религии христиан, отныне может свободно и беспрепятственно, без утеснений и беспокойства исповедовать эту религию… Этим же христианам мы предоставили право свободного и безусловного отправления религиозных обрядов… Подобным же образом мы разрешаем и другим пользоваться ради спокойствия нашего времени правом открытого и свободного отправления религиозных обрядов, чтобы каждый имел возможность свободно избрать и почитать, что ему угодно».

Так закончилась в соответствии с истинно римской традицией кровавая борьба, продолжавшаяся к этому моменту почти три столетия.

* * *

В течение длительного времени основой римского общества являлась семья. Таким образом, следует спросить у себя, как эволюционировала на протяжении римской истории сама семейная жизнь и в какой мере она сохраняла верность старинным традициям или же сумела от них освободиться?

Мы уже говорили о том, что в семейной жизни полновластно господствовал отец, который законным образом руководил домашними рабами, женой и детьми. Pater familias^[140] мог признавать детей, рожденных женой (отец брал новорожденного на руки и поднимал жестом, который подтверждал законность этого ребенка), или изгонять из дома, оставляя на милость любого, кто пожелает приютить ребенка, что на самом деле означало его обречение на смерть или, в лучшем случае, к рабству. Признанный сын мог быть изгнан из дома; тогда его продавали «за Тибром», однако сын, трижды проданный, на законных основаниях освобождался от patria potestas^[141]. В особенно серьезных случаях отец мог убить своих детей и жену, но обычай требовал, чтобы такое жестокое решение было принято на семейном совете, специально собиравшемся для этого. Известно, что эта старая практика сохранялась еще во времена Нерона, поскольку сенатор, жена которого была обвинена в приверженности чужеземным суевериям, был вынужден созвать семейный трибунал, чтобы ее осудить. Государство до конца сохранило величайшее отвращение к вмешательству во внутренние дела семьи и, следовательно, не ограничивало власть отца.

В действительности обычай все-таки смягчался. Все более и более исключительным становилось событие, когда отец продавал своего сына как раба. Допускалось, что сын, проданный таким образом, с точки зрения закона оставался свободным и, в отличие от других рабов, мог выступать свидетелем в суде и даже предъявить иск против своего нового хозяина. Согласно праву, pater familias всегда был законным представителем своих детей и жены и должен был дать свое разрешение на заключение ими любого юридического акта и подтверждение подлинности этого акта. Однако со II века до н. э. формируется процедура предоставления юридической дееспособности, выгодоприобретатель практически извлекается из сферы опеки отца: сын (или жена), получившие право юридической дееспособности, не переставая являться членами семьи, получают право лично владеть имуществом и самостоятельно управлять им.

Понятно, что для сохранения самого общества необходимо было, чтобы семейная ячейка была мощной, а брак особенно серьезным актом, потому что семья принимала действительно чужеродный элемент, хотя и необходимый для ее продления. Вопросы брака решались отцом семейства, заинтересованных лиц о склонности почти не спрашивали. Политические союзы играли большую роль, по крайней мере в аристократической среде. Помолвки отмечались, они торжественно подтверждали заключение взаимных обязательств между семьями, в том числе и религиозных. Советовались с богами и, если предзнаменования оказывались благоприятными, обменивались кольцами, которые приобретали символическое значение. Иногда это было кольцо в виде двух переплетенных колец, иногда — с геммой^[142], вырезанной на камне: погрудным портретом невесты и жениха или иным изображением, выражающим идею супружеского союза. Друзья семьи присутствовали на помолвках, они были свидетелями договора. Участие в помолвках являлось частью многочисленных officia^[143] римлянина, обязанностей, связанных с общественной жизнью, от которых нельзя было уклониться, не совершив серьезную оплошность. После обмена кольцами приступали к подписанию брачного контракта, в котором оговаривался характер и сумма приданого молодой женщины. Эти помолвки имели юридические последствия: если брак впоследствии не завершался надлежащим образом свадьбой, та из сторон, которая не получила удовлетворения, могла возбудить иск против другой стороны о возмещении причиненного ущерба. Как бы то ни было, если жених, однажды обрученный, обручался во второй раз, он считался двоеженцем. Невеста должна была хранить верность жениху, как супруга, но это обязательство имело свой срок. Если жених не вступал в брак, девушка была вправе заключать другой брак. Но если она была неверна жениху, то закон приравнивал ее к жене, нарушившей супружескую верность. Случалось, что помолвка оказывалась очень продолжительной, так как распространился обычай обручать малолетних детей, и возможность заключения брака ожидалась долгие годы.

Только римские граждане имели право заключать брак в глазах закона. Jus connubii^[144] — привилегия римского гражданства, и в классическую эпоху не существовало ограничений этого права, но известно, что некогда патриции не могли сочетаться браком с девушками, принадлежавшими к плебейским семьям, этот запрет был снят только в середине V века до н. э. Теоретически юноши могли сочетаться браком в возрасте 14 лет, девушки же считались достигшими брачного возраста в 12 лет. Однако хорошо известны случаи заключения браков до достижения невестой положенных лет и половой зрелости. Все же браки считались законными при условии, если достигался минимальный возраст, установленный законом.

В первые века республики существовали параллельно две формы брака: confarreatio^[145] — для патрициев и coemptio^[146] — для плебеев. Confarreatio состоял главным образом из религиозной церемонии перед домашним алтарем: кашей из полбы обмазывалось жертвенное животное, предназначенное к закланию, пирожок, тоже из полбы, делился между супругами, которые его съедали. Сельский и, без сомнения, чисто латинский и очень архаичный характер этого обряда, очевиден. Он составлял торжественный момент брачной церемонии, ему предшествовал и за ним следовал целый ряд живописных действий, которые описывают античные писатели.

Накануне свадьбы невеста отдавала своих кукол ларам отцовского дома. В тот же день она надевала белую тунику (tunica recta), полотно для которой ткали по старинному обычаю, ее перевязывали на талии двойным узлом. Прическа невесты украшалась копьеобразной железной палочкой (hasta caelibaris)^[147], волосы разделялись на шесть локонов, которые перевивали ленточками, соединяли в шиньон. Затем на голову накидывали фату оранжевого цвета (flammeum)^[148], на тунику набрасывалась широкая накидка (palla^[149]), прикрывающая верхнюю часть тела. Иногда наряд невесты дополнялся венком из цветов, украшениями — золотым ожерельем, браслетами. На ноги невеста надевала сандалии того же цвета, что и покрывало.

С рассвета на следующее утро начиналась церемония с гаданиями (свадьба могла праздноваться только в определенные дни, считавшиеся благоприятными), затем приступали к окончательному подписанию контракта, к которому прибавлялись имена десяти свидетелей. Тогда замужняя женщина в возрасте (pronuba^[150]), вступавшая в брак только один раз (что считалось счастливым предзнаменованием для судьбы молодых супругов), соединяла своими руками руки жениха и невесты; союз рук (dextrarum junctio) проводился в доме новобрачной; за этим обрядом следовало большое пиршество, устраиваемое отцом невесты, на котором подавалось определенное традиционное угощение. Вечером при появлении на небосклоне первой звезды к дому супруга девушку сопровождала процессия, во время шествия исполнялись некоторые ритуальные действия. Разыгрывалось целое драматическое представление: невеста притворно должна была искать спасения в объятиях матери, от которой ее силой отрывали и уводили. Затем выстраивался кортеж, зажигались факелы, свет которых давал предзнаменования: яркое пламя возвещало о том, что муж влюблен, а еле теплившийся огонь не обещал ничего хорошего. Поэтому факелоносцы встряхивали факелы так сильно, как только могли, чтобы огонь горел сильнее. Среди толпы находились друзья семейства с венками из листьев на головах, pronuba, шаферы, трое детей, у которых имелись и отец и мать, двое из них вели невесту за руки, третий нес перед нею факел из ветки боярышника, который был зажжен от домашнего очага. Музыканты, главным образом игравшие на флейтах, сопровождали шествие, в то время как зеваки вдоль дороги выкрикивали добрые пожелания, такие как этот таинственный «талассий»^[151], смысл которого уже никто не понимал. Обычай требовал исполнения грубых, явно непристойных песен, чтобы оберечь молодоженов от сглаза и пожелать многочисленного потомства. Жених бросал детям подарки, мелкие монеты и орехи — еще один символ плодовитости.

На пороге дома, хозяйкой которого она собиралась стать, новобрачная участвовала еще в нескольких ритуальных действах. Чтобы задобрить божества порога, она украшала порог цветами и шерстяными ленточками, натирала маслом дверной косяк. Когда приношение было закончено, двое друзей мужа поднимали невесту на руки и переносили через порог, так предупреждали возможное несчастье, чтобы молодая не споткнулась о каменный порог при вступлении в дом супруга. Если подобное случалось, то это было грозным предзнаменованием — угрозой самой жизни молодой четы. Что касается брачного ложа, оно располагалось в атриуме или в таблинии^[152], и именно туда pronuba приводила невесту для свершения таинства брака, которое иногда могло происходить спустя какое-то время.

Из самого брачного ритуала понятно, какова именно была его форма. Плебейский брак включал coemptio, символический взаимный торг супругов — один покупал другого. Наконец, существовала третья форма, вытекавшая из coemptio, брака per usum^[153], который являлся следствием фактического положения дел: если женщина жила в течение года в доме человека, считалось, что по истечении этого периода она становилась его супругой, но для этого было необходимо, чтобы совместная жизнь не прерывалась. Если в течение трех ночей подряд она отсутствовала, брак признавался несостоятельным. Здесь применялся юридический принцип, согласно которому при некоторых условиях обладание давало права (usucapio^[154]).

Эти три формы брака постепенно заменялись другим, который становится обычным в конце республики и в эпоху империи. Фундаментальной основой первых являлся юридический переход молодой женщины под manus^[155] своего мужа. Эволюционируя, нравы все более и более противостояли тому, чтобы удерживать женщин в этом своего рода узаконенном рабстве, так был изобретен брак sine manu^[156], при котором супруга оставалась теоретически под властью отца, но эта власть чаще всего заменялась властью законного опекуна. Несмотря на то что муж управлял приданым, супруга была свободна приобретать личное имущество и управлять им по-своему, опека в силу закона превращалась всего лишь в фикцию, которая, впрочем, не могла принести никакого реального ограничения для замужней женщины, так как по ее требованию претор мог разрешить ей выбрать другого опекуна, если тот, который был ей дан, не казался достаточно снисходительным. Законодательство Августа шло еще дальше, и в некоторых случаях даже полностью избавляло от опеки женщин, имевших троих детей. Все более и более предписания закона ослабляются, женщина приобретает личную свободу, и отцы больше не отдают замуж дочерей против их воли. От юридических форм, касающихся брака, почти ничего не остается из того, что первоначально предназначалось для обеспечения привилегированного положения pater familias и поддержания его законной власти. Вместо навязанного брачного союза, заключенного по контракту, чуждому по отношению к желанию мужчины и женщины, мы находим брак, основанный на взаимном согласии, который длится сколь угодно долго по обоюдному желанию супругов.

Как все другие контракты, брак мог подлежать отмене. Первоначально право расторжения принадлежало исключительно мужу: он мог всего лишь потребовать при свидетеле от своей жены ключи от дома и сказать ей лично или поручить это третьему лицу: «tua res habeto» — «забираю свое добро». Эти слова расторгали союз. Все-таки по обычаю требовалось, чтобы развод происходил только с согласия семейного совета, собранного для обсуждения. Если домашний суд решал, что женщина виновна, ее отсылали к отцу, а приданое не возвращалось. В принципе патрицианский брак confarreatio являлся нерасторжимым, но изобретательный ум римлян придумал церемонию, которую они называли diffareatio^[157] противоположную первой. Очень долго развод оставался явлением исключительным; известны случаи с неким Публием Семпронием Руфом, который развелся с женой, потому что та пошла на игры без его разрешения, и Спурием Карвиллием Ругой, сенатором, который отверг жену по причине ее бесплодия. Стабильность брака (современные историки полагают, что действительность не была идиллической, как считается) была недолгой. Уже ко второй половине II века до н. э. обычаи изменились до такой степени, что к концу республики развод был настолько частым, что составлял серьезную угрозу для всего института семьи.

Античные авторы рассказывают о некоторых особенно скандальных разводах, которые имели только одну цель — обеспечить супруге полную свободу. Известны слова Сенеки о женщине, «которая считала годы не по числу консулов, но по числу мужей». Святой Иероним рассказывал анекдот о другой женщине, которая была замужем двадцать два раза и вновь вышла замуж за мужчину, у которого до нее уже было двадцать жен. Впрочем, соображения, связанные с выгодой, кажется, сыграли в увеличении количества разводов более важную роль, чем желание свободно пользоваться жизнью. Женщина, являвшаяся практически хозяйкой своего состояния, нечасто предоставляла его в распоряжение человеку, который иногда оказывался менее богат, чем она. Женщины нередко искали партнера в надежде в скором времени стать его наследницей или иметь еще большую роскошь. Кроме того, римские женщины времен империи, кажется, испытывали отвращение к тяготам материнства. Это обстоятельство облегчало разрыв брачного союза, который оказывался временным, и из-за отсутствия детей не было причины его сохранять. Во времена империи можно было чаще увидеть не столько мужей, отвергающих жен, сколько жен, отвергающих мужей. Юридические тексты по этому вопросу предоставляют нам странные свидетельства. Мы знаем, например, случай с одной римской матроной, которая, испытывая денежные затруднения, попросила деньги взаймы у мужа. Он дал ей деньги при условии, что она пообещает с ним не разводиться. В другом деле именно свекровь делает завещание в пользу своей невестки прй условии: завещание будет отменено, если молодая женщина подаст на развод. Когда свекровь умерла и завещание вступило в силу, дама постаралась развестись с мужем.

Можно было бы привести еще многие подобные примеры, но трудно рассматривать эти архивы юрисконсультов как точное отражение состояния общества. В любую эпоху судебные канцелярии, как и документы адвокатов, знают истории семьи с печальной стороны. Историк может противопоставить этим примерам примеры другие, воскресить другие женские портреты, отличные от вышеупомянутых, но столь же достоверные. И не только Тацит в «Анналах» прославляет галерею героических супруг, таких как Аррия, жена Сецины Пэта, которая хотела умереть вместе с мужем, приговоренным к смерти Клавдием^[158], как Паулина, жена Сенеки, которая вскрыла себе вены и своим спасением была обязана вмешательству солдат^[159].

О трогательных историях супружеской самоотверженности рассказывают и надгробные надписи. Известен рассказ о Турин, образцовой супруге, чья доброжелательность распространялась на всех, кого любил ее муж; когда же муж подвергся проскрипциям и должен был бежать, она помогла ему и этим спасла его. Наконец, она пошла на величайшую жертву: зная, что не может иметь детей, она неожиданно для мужа предложила ему уступить свое место более счастливой женщине и остаться в доме, отказавшись от роли хозяйки. В надгробной надписи, которая нам сообщает эту историю, говорится, что муж отказался от такой жертвы.

Турия, предложившая удалиться ради того, чтобы предоставить мужу возможность обеспечить себе потомство, продемонстрировала верность подлинному духу римского брака. Целью супружеского союза прежде всего являлось рождение детей, затем их образование, что обеспечивало материальное и моральное постоянство города. Все должно было отступать, вплоть до самого брака, перед этим настоятельным долгом. Именно в этом духе необходимо понимать удивительную историю Катона Утического и его супруги Марции, как нам ее рассказывает Лукан в своих «Фарсалиях»^[160]. Марция, дочь оратора Луция Марция Филиппа, была второй женой Катона, от которого имела троих детей. Но случилось так, что знаменитый оратор Гортензий, чувствуя приближение старости, не хотел умирать, не оставив детей. Он открылся Катону, который предложил ему Марцию, способность к деторождению которой была несомненной. Марция, которую спросили, согласилась. Она развелась и вышла замуж за Гортензия, от которого родила детей. После смерти второго мужа она возвратилась к Катону и вышла за него замуж повторно. Лукан, говоря о повторном браке Катона и Марции, обращает внимание на его строгость, так как он не стал причиной возобновления плотского союза между супругами. Каждый из них по-своему представлял свой долг и следовал ему. Их личные чувства и еще меньше их удовлетворение не имели никакого значения для их поведения. Эта удивительная история мало доступна пониманию нашего разума, но прекрасно иллюстрирует соответствие той virtus, самодисциплине, которая, как нам представляется, является глубочайшей основой римской морали.

В основе римского брака оставалось непоколебимое чувство, которое выражалось в формуле при помолвке, которую произносила новобрачная в тот момент, когда ее рука соединялась с рукой мужа: «Ubi tu, Gaius, ego Gaia» — «где ты, Гай, там и я, Гайя», — формула, в которой абсолютно идентифицируются желания и сама жизнь, пока продолжается союз. Удивительно ли, что на практике этот возвышенный идеал не мог сохраниться навечно? Не утешительно ли, что он еще оставался наутро после свадьбы?

Глава 4 ЖИЗНЬ И ЗАКОНЫ
Римское право. — Учреждения. — Управление империей

Большинство современных государств, особенно те, что прямо или косвенно испытали влияние европейской философии XVIII века, очень многим обязаны Риму. Понятия, которыми обозначаются названия государственных учреждений, заимствованы из римского словаря, но при сходстве понятий мы не должны забывать о некоторых важных отличиях, которые подчеркивают оригинальность римского права и историю его становления, имеется в виду и организация полиса, и функционирование правосудия, и признание прав личности. Например, если современный магистрат — это прежде всего судья, то магистрат в Риме был одновременно и судьей, и лицом, которое наделено и другими полномочиями, и, согласно Монтескье, одни полномочия относятся к сфере исполнительной власти, а другие — к сфере законодательной власти. Не забудем также, что и понятия закона в Риме и в наши дни не идентичны. Закон тогда представлял собой волю народа, выраженную в определенной форме, и мог применяться к различным объектам, не только таким, как объявление войны, инвеститура должностных лиц, распределение земель, но и усыновление простым частным лицом ребенка, принадлежащего к другой семье. При этом очень важные законодательные меры, напротив, не зависели от закона. К ним относится, например, ведение финансовых дел: не было государственного бюджета, который бы ежегодно утверждался народом, финансы государства зависели только от руководства сената. Кроме того, любое должностное лицо обладало правом издавать эдикты, которое, бесспорно, относится к законодательной сфере. В то же время консул имел очень широкие полицейские полномочия, он мог взять на себя ответственность изгнать из Рима того или иного человека, поднять войска и прочее, если считал подобные действия полезными для выполнения миссии, которую налагала на него должность. Ни для гражданских дел, ни для уголовных, ни для конституционных проблем не существовало письменного кодекса, но действовали только обычаи, которые имели силу закона, хотя никогда не являлись предметом народного голосования. Римская конституция никогда не была результатом интеллектуальной деятельности одного человека или группы; она формировалась подобно живому организму, который постепенно приспосабливался к меняющимся условиям своей среды обитания, и таким образом ему удавалось выжить.

В Риме эпохи царей и даже еще в течение длительного времени в период республики судебное право и государственное право не были разделены. Царь, как впоследствии консул, являлся хранителем всей совокупности правил, предназначенных для установления отношений отдельных лиц друг с другом и с полисом. Первостепенная функция царя (затем консула) состояла в том, чтобы знакомить римлян с этими правилами по мере необходимости, в соответствии с возникавшими обстоятельствами. Царь восседал на помосте перед толпой и отвечал на вопросы, которые ему задавали обращающиеся за советом. Чаще всего проблемы, которые поднимались, были гражданского или уголовного характера, например жалоба истца, ставшего жертвой некой несправедливости или считавшего себя таковой. Решения, принятые царем (или консулом) при исполнении обязанностей, зависели только от его настроения, укрощаемого обычаем. По этой причине право предшествовало закону; конституционные нормы являлись лишь частным случаем этого права, от которого они освобождались очень медленно, запоздало и всегда несовершенно. Это объясняет нам, почему вплоть до конца империи императоры занимаются законотворчеством во всех видах судов. Они это делают не как абсолютные монархи, которые захватили прерогативы, принадлежавшие до них народу, а как преемники республиканских судей и, более того, царей. За кем бы ни сохранялся этот участок власти, носитель власти приобретал в качестве основной обязанности обеспечение и поддержание порядка, того мирового порядка, забота о котором, как отмечалось, чрезвычайно волновала сознание римлянина. И если гражданское или уголовное право имеет целью поддержание порядка в отношениях между отдельными лицами, то конституционное право имеет целью его поддерживать или обеспечивать в отношениях между частными лицами (или общностями) и полисом. Оно происходит от права по своей природе и в итоге утверждается среди прочих правовых институций. По этой причине нам необходимо рассмотреть функционирование права, прежде чем показать возникновение и эволюцию конституционной системы римлян.

Право в Риме происходит непосредственно от морали, в том смысле, что оно, как и сама мораль, имеет честолюбивую цель обеспечивать стабильность в полисе. Как и мораль, оно эволюционирует: обычаи, унаследованные Римом со времени образования государства, не оставались неизменными, они эволюционировали вместе с самим городом, приспосабливаясь к меняющимся условиям. Абсолютным императивам общества соответствовали законы, оставлявшие все расширяющееся место для прав отдельной личности и строгой законности, постепенно сменявшееся поиском справедливости.

На самом деле, римское право начинается для нас с Законов двенадцати таблиц — так назывался свод законов, который, по преданию, был составлен в первой половине V века до н. э. децемвирами^[161] — комиссией из десяти членов. Эта акция была предпринята, как гласит легенда, по решительному требованию плебеев, которые жаловались, что право, поскольку оно до сих пор являлось только устным, не применялось на равных условиях и зависело от произвола должностных лиц, которые в это время были в обязательном порядке патрициями. Децемвиры начали свою работу с изучения дел в греческих городах, чтобы воспользоваться чужеземным опытом. Результат их усилий был кратко изложен в двенадцати вырезанных таблицах^[162], которые были выставлены на Форуме, около Ростр.

Естественно, что текст этого кодекса до нас не дошел совсем, но античные авторы цитировали из него обширные пассажи, так что мы его знаем достаточно хорошо. Можно констатировать, что в нем содержалось большое количество правил различного характера. Некоторые из них свидетельствуют с полной очевидностью о религиозных истоках права, и сам по себе факт, что предписания для отправления обрядов фигурируют рядом с законами чисто гражданского значения, указывает на то, что действительно обе области еще не полностью разделились. Например, заметно изобилие правил, касающихся погребений: запрещалось хоронить или сжигать труп в самом городе, обтесывать скребком дерево для похоронного костра, женщинам запрещалось царапать щеки и выкрикивать жалобы, запрещалось класть на погребальное ложе приношения из золота, но можно было оставлять покойному золотые зубные коронки. Децемвиры предусмотрели использование заклинаний, при помощи которых колдун мог перенести урожай с одного поля на другое. Двенадцать таблиц, как можно заметить, сохраняют опыт очень древнего прошлого. Но если их сравнивать с законами, относящимися к царской эпохе — некоторые из них до нас дошли, — то можно видеть, что таблицы откликались на изменения, происходящие в жизни людей, в обществе и религии.

Большинство законов, приписанных Ромулу или Нуме, действительно носили религиозный характер. Они касаются случаев нарушения священных запретов и даже предусматривают случаи открытого божественного вмешательства в правосудие.

Таково, например, отношение к смерти человека, которого поразила молния: «Если человека поразила молния, то пусть не кладут труп на колени и пусть ему не делают положенных похорон»^[163]. В царских законах приговор к смертной казни часто совпадал по смыслу с жертвоприношением, сопровождаемым леденящим кровь восклицанием sacer esto^[164]. Правонарушитель не принадлежал больше человеческому сообществу, он принадлежит богам. Наказание не имело характера прямого нравственного урока, а исходило из законов религиозного поведения. Иначе как объяснить следующий закон (из законов Нумы): «Если кто-либо выкопает межу, то пусть и он и быки будут принесены в жертву богам»? Проступок сам по себе есть грязное пятно, которое представляет собой угрозу для целого города, так как компрометирует рах deorum, доброе соглашение с богами. Смерть виновника и уничтожение всего, что принимало участие в этом осквернении, является мерой безопасности, а не нравственным наказанием.

Сохранение этой концепции очевидно еще в Законах двенадцати таблиц. Вот закон: «Если патрон совершает обман по отношению к клиенту, пусть он станет sacer». Или закон, по которому приговаривался отцеубийца (то есть, без сомнения, убийца свободного человека). Преступление против религиозных установлений уже не является господствующим принципом уголовного права; он действует только в некоторых особо тяжелых случаях, для которых понятие нарушения религиозного запрета остается. Более часто встречается замена его идеей возмещения убытков за причиненный вред. Известно, что смягчение первоначального закона было характерно для развития греческого права (в частности, афинского) в конце VI века до н. э. Вполне возможно, что децемвиры были знакомы с этим обстоятельством, а практическое его применение было им известно из законов греческих колоний Южной Италии. Это нововведение имело значительные последствия. Благодаря ему в городе устанавливался сам принцип правосудия: suum cuique tribuere — воздавать каждому свое, по крайней мере отдавать свое, восстанавливать по возможности предшествующее состояние. Вероятно, что сама идея этого возмещения была близка Риму еще до греческого влияния; но возможно, что греческое влияние способствовало более ясному осознанию римлянами этого понятия и, следовательно, скорейшему становлению права. Иногда факт возмещения принимает форму возмездия, но только в том случае, если обе стороны не пришли к соглашению о возмещении, и почти исключительно в случае физического ущерба (для которого трудно зафиксировать расценки по возмещению). Обращение к акту возмездия всегда было исключительным средством; чтобы избежать его, закон определял точные цифры, например «возмещение убытков» стоимостью в триста сестерциев, в случае если кто-либо сломает кость свободного человека, и ста пятидесяти — если жертвой окажется раб.

Таким образом, мы наглядно можем себе представить становление закона, представить, как понятие ответственности разделяется на составляющие: ответственность по возмещению и ответственность за кощунство. Таким образом, за кражу урожая, «полученного благодаря плугу», если она имеет место ночью, нарушитель приносится в жертву Церере, форма казни (виновный привязывается к колонне, его секут прутьями, до тех пор пока не наступает смерть) носит ритуальный характер, но за то же преступление, совершенное несовершеннолетним, следует бичевание по милости претора и возмещение суммы украденного или удвоение этой суммы. Таким образом, денежные санкции, а именно они заменяют в случае малолетства жертвоприношение Церере, применяются как форма наказания в той степени, в какой оно превосходит действительную стоимость причиненного убытка.

Интересно посмотреть, как в Законах двенадцати таблиц отразились традиции и образ жизни римских патрицианских gentes, а также и то, что лежало в основе городской юридической практики, и то, что отвечало крестьянским обычаям. К сожалению, такой анализ можно провести только гипотетически, результаты будут неопределенными, система доказательств, почерпнутая у римских историков права, — противоречивой.

Без сомнения, многие из предписаний в Законах двенадцати таблиц направлены на обстоятельства сельской жизни. Там часто встречаются вопросы, связанные с урожаем, количеством произрастающих или срубленных деревьев, с потравами, совершенными животными в полях. И это естественно в обществе, экономика которого почти исключительно основывалась на сельскохозяйственном производстве. Ничто не указывает на то, что эти элементы более древние, чем остальные. Вся практика, напротив, обращена к городскому должностному лицу, претору, и нет даже следа специального сельского правосудия; оно, так же как и родовое право, имеет совершенно другой контекст, влияние которого на предысторию права несомненно. Во времена Законов двенадцати таблиц право является исключительно городским; и это подтверждается преданием об обстоятельствах, которые способствовали кодификации права децемвирами: именно плебеи, по требованию которых ₍и были составлены Законы двенадцати таблиц, представляют преимущественно городской элемент populus romanus. Разумеется, римское право изначально родилось в обстоятельствах существенной двойственности города. Поскольку плебс существовал за пределами gentes, необходимо было наличие независимого арбитра, способного урегулировать конфликты, появляющиеся не только между gentes, но (и это оказалось более важным для развития права) между ними и отдельными индивидами, которых не защищала никакая промежуточная группа между ними и государством.

Одной из наиболее долговременных черт римского права (именно она имела более всего последствий) является привилегированное положение, которое было предоставлено главе рода, pater familias: он один обладал полнотой ответственности, был абсолютным собственником, единственный имел возможность возбуждать дело в суде. Мы уже упоминали о том, что внутри семьи ни сын, ни жена первоначально не обладали никакими правами, никакой правосубъектностью. И если бы существовали семьи только такого типа, то государство вынуждено было бы регулировать отношения между patres. Все остальное зависело бы от суда семьи, семейного совета, о существовании и роли которого в некоторых случаях мы уже рассказывали. Право свелось бы к нескольким обычаям, известным только patres, и к упорядоченным религиозным правилам, которые сохранялись бы понтификами. Но существование плебса, его увеличение, его растущая значимость в экономической деятельности (плебеи изначально сконцентрировали в своих руках ремесленное производство и торговлю) вызвали потребность в организации правосудия, обращенного, прежде всего, к лицам, а не к группам. Шел постепенный процесс дезинтеграции gentes, который и привел к составлению Законов двенадцати таблиц, закреплению надродовой власти, к которой любой может обратиться по собственному делу и привести ее в движение при четко предопределенных условиях.

Законы двенадцати таблиц рассматривались римлянами как начала всего гражданского права, и это справедливо, так как в них были сформулированы все основные нормативы, которые управляли Римом до и после конца Римской империи и после ее падения. Прежде всего это принцип, который остается актуальным до сих пор, — privilegia^[165], то есть запрещение законов для отдельных лиц. Закон должен носить универсальный характер — это фундамент, на котором зиждется свобода и юридическое равенство. Кроме того, этот кодекс утверждал право любого гражданина обжаловать в народном собрании любое решение должностного лица по своему усмотрению, которое влекло уголовное наказание (смерть или изгнание). Право апелляционного обжалования (jus provocations) составляло очень важное ограничение imperium судей. Пример его применения традиционно связывается с легендой о Горации, победителе трех Куриациев и убийце своей сестры. Приговоренный к смерти царем в силу закона о parricidium^[166] (то, что является очевидным анахронизмом, так как приговор должен был выноситься отцом, в строгом соответствии с родовым обычаем), он апеллировал к народу, который, менее чувствительный к преступлению, чем к славе виновника, выносит оправдательный приговор. Мы не знаем, существовало ли действительно право апелляции к народу в царскую эпоху, но в принципе в этом деле нет ничего невозможного, поскольку общественная жизнь города в самый древний период могла руководствоваться политическими концепциями этрусков и использовать механизмы конституционной практики, заимствованные у греков. И конечно же, со времени Законов двенадцати таблиц должностные лица, облеченные верховной властью, утратили (если они им обладали когда-то) право казнить гражданина без народного решения. Однако jus provocations осуществлялся только в городе и только между людьми, носившими тогу^[167] (в гражданской жизни). Командующий армией использовал imperium со всей строгостью, в том числе данную ему власть распоряжаться правом жизни и смерти гражданина, завербованного в легионеры. Считается, что внесенные законом ограничения внутри города Рима вторичны и составляют политическое достижение. Но некоторые факты указывают на то, что это архаичная черта, присущая природе самой imperium: известно, например, что командующий армией не мог проникнуть внутрь pomerium, не рискуя лишиться своей должности. Ауспиции^[168] полководца отличались от городских ауспиций. Ниспосланные богами знамения утрачивали свое значение сразу же, как только выходили за пределы pomerium. Предзнаменования, полученные на Капитолии или на Комиции, не считались действительными на Марсовом поле. Как бы то ни было, право апеллировать к народу имело большие последствия для юридической жизни; гарантированное религиозными обрядами, оно продолжало применяться до начала империи; только с монархическим развитием императорской власти оно вышло из употребления.

Самая значительная часть Законов двенадцати таблиц, касающаяся деталей правовой процедуры, наиболее ее выразительных черт, уже зафиксирована. Первым принципом был следующий: к закону можно прибегать только в точно определенных случаях, предусмотренных законом и являющихся объектом специальных формулировок. Если не существовала формулировка, касающаяся предусмотренного случая, истец не мог вчинить иск. Например, человек, у которого похитили раба или от которого убежал раб, должен был обратиться к должностному лицу (вначале это был консул, затем претор — после учреждения должности судебного претора в 367 году до н. э.) со словами: «Я утверждаю, что этот человек принадлежит мне в силу права Квиритов». Именно эти сакраментальные слова следовало произнести, исключая любую другую формулировку. Должностное лицо, признавая ритуальную формулировку, объявляет дело открытым и определяет вопрос, который должен рассмотреть суд. Но он не выносит на основе этого постановления, он высказывает условно то, что может быть решением, в случае если претензии истца справедливы. Фактическое решение выносится арбитром, назначенным претором, иногда по согласию сторон. Этот арбитр и является судьей (judex).

Первая явка в суд в присутствии претора сопровождалась церемониалом, целой маленькой драмой, схема которой в случае actio sacramenti^[169] выглядела так: истец должен был обратиться к противоположной стороне в присутствии должностного лица, произнося формулу: «in jus te voco» («я взываю к тебе по праву»). Ответчик должен был повиноваться; если он сопротивлялся, истец имел право прибегнуть к силе, но в присутствии свидетелей. Тем не менее ответчик мог потребовать, чтобы судебное действие было перенесено, обещая предстать перед судом в указанный день, но должен был найти поручителя. Когда назначенный день наступал, обе стороны представали перед судьей. Если оспаривалось право собственности на движимый предмет, то предмет должен был быть представлен и стороны (каждый из них был вооружен палкой, festuca, символизирующей копье) совершали подобие поединка. Если спор касался земельной собственности, она символизировалась комом земли или черепицей. Тогда должностное лицо вмешивалось и требовало от бойцов объяснений; истец утверждал свое право; ответчик, если он полагал, что правда на его стороне, выставлял свое требование. Каждый из них произносил sacramentum, под эту клятву выкладывая определенную сумму, настоящий залог на пари. Тот, чья клятва после расследования была признана не соответствующей истине, лишался залога, и деньги посвящались искупительной жертве по причине того, что была произнесена ложная клятва. Такова была первоначальная схема. Когда право отдалилось от религиозных форм, гарантийный залог больше не использовался для искупления лживой клятвы. Теперь он принимает форму простого штрафа и выплачивается только после вынесения решения по существу процесса.

Существовали другие процессуальные формы, о которых мы знаем намного меньше. Вероятно, все они имели одинаковую цель: обязательное присутствие в суде, чтобы судья мог вести дело в суде. Судья находился на Форуме с утра, и стороны были обязаны представить дело до полудня; не явившаяся сторона автоматически осуждалась. Если решение не было принято до захода солнца, дебаты переносились на следующий день, осуждение в ночное время и в закрытом помещении считалось незаконным. Юпитер Fidius (бог светящегося неба и клятвы) должен был присутствовать во время дебатов. Это предписание говорит об очень древней, широко распространенной в древнем мире системе верований: вмешательство божества эффективнее, когда его материальное изображение «взирает» на происходящее, в котором желательно его участие.

Существенной чертой этого древнего состояния права было непременное использование истцом правильной формулировки — только это давало возможность возбуждать гражданское дело. В первые столетия истории Рима эти формулы, зафиксированные раз и навсегда, считались секретными, их список охранялся понтификами. Только в 304 году до н. э. секретарь Аппия Клавдия опубликовал сборник, скорее всего, по распоряжению хозяина. Однако вскоре стала очевидна уязвимость слишком жесткой системы, плохо приспособленной к бесконечному разнообразию реальных случаев, ограниченной устаревшими представлениями о городе. Например, никакой формулировки не было предусмотрено для того, чтобы выносить решение по спорам между гражданами и Перегринами, чужестранцами в римском городе. Перегрины не пользовались никаким правом и, следовательно, их сделки с гражданами не были защищены. Развитие римских завоеваний, идущих вместе с развитием торговли, а также развитие разнообразных отношений с внешним миром вынуждали расширить древнюю концепцию. Постепенно взамен традиционной устной формулировки начинает употребляться точная письменная формула, приличествующая каждому случаю исковых требований. В то же самое время письменная формулировка стала содержать некоторые юридические фикции, благодаря которым стали возможны постановления, распространяющиеся и на Перегринов, до сих пор действовавшие исключительно для граждан. Эта практика была официально узаконена lex Aebutii (около 150 до н. э.)^[170]. Но древние legis actiones окончательно были уничтожены только при Августе.

Новая система, per formulae, основывается на той же двойственности, что и предшествующая. Она также включает инстанцию in jure, перед претором (там, где необходимы письменные формальности), и инстанцию in judicio, перед судьей. Деятельность судьи оказывается более скрупулезной: он обязан рассматривать фактические обстоятельства дела, констатация которых требует автоматически, в силу закона, сумму возмещения; по формулировке, данной претором, судья имеет право сам, по справедливости, определять значимость ущерба или, если речь идет о выполнении контракта, судить об искренности сторон. Со своей стороны, претор уже не только простой официальный свидетель, инициирующий судебное дело и контролирующий его законное развитие; система per formulae предоставляет ему большую инициативу. В определенной степени именно претор создает закон. И действительно, когда он вступает в должность, он обнародует эдикт, в котором перечисляются принципы, согласно которым он будет действовать. Теоретически эдикт претора, изданный в силу его imperium, зависит исключительно от его благоразумия; действие эдикта прекращается в конце года, когда истекает срок должности его составителя, и не имеет никакого значения для преемника. Действительно, преторы один за другим представляют свой эдикт, составление которого является делом юрисконсультов, профессиональных советников судьи, как правило, они ограничиваются вводом второстепенных изменений по мере появления новых потребностей. Постепенно, таким образом, юриспруденции и практике гражданское право обязано больше, чем законодательным нововведениям, распространяющимся политическими властями — народными собраниями или сенатом. Облеченный imperium, претор мог проявить инициативу, чтобы сглаживать недостаточность права. Естественно, что эти инициативы были ограничены принципом libertas^[171], положением, определяющим права граждан и главным образом ius provocationis^[172], основной защитой от произвола.

Множество очень важных постановлений были введены этим «преторским правом» (часто называемым jus honorarium, потому что оно завершалось вместе с осуществлением самой honos, должности магистрата). В результате jus honorarium возникали, например, исключения, внесенные в формулировки, подталкивали судью к принятию отрицательного решения. Таково исключение в связи с «умыслом»: претор приглашает вынести то или иное решение — если становится явно, что исковое требование не основано на надувательстве со стороны истца, не противозаконно (и не станет таковым) в использовании общих положений права. Именно jus honorarium выработал условия права собственности, смягчив старое представление о квиритской собственности (признаваемой исключительно за гражданами, абсолютной в принципе, без ограничения) и приспособив его к новым условиям, связанным с завоеваниями. Когда право собственности признавалось исключительно за гражданами, то все остальные подданные Рима, таким образом, в принципе лишались права обладать собственностью, что на практике приводило к дестабилизации общественного порядка. Таким образом, преторы подготовили теорию фактической собственности, possessio, в силу своего imperium приказывая каждому соблюдать право possessors (фактических собственников). Собственность как таковая определялась некоторыми обязательными правилами: собственность не могла быть результатом насилия, собственник должен иметь желание обладать собственностью, предъявлять доказательства пользования собственностью на определенное время. Эта теория, чрезвычайно важная для узаконивания собственности перегринов, применялась и к гражданам для получения ими в собственность завоеванных земель — ager publicus, которые принадлежали народу и не могли быть квиритской собственностью. Поскольку следовало действительно обеспечивать использование земли для обработки и, следовательно, гарантировать стабильность права на нее для тех, кто ее занимал, за ними признали право possessio, которое всегда можно было отозвать, но только законными способами. Практически для лишения права собственности необходимы были законы, поставленные на голосование народным собранием. Это были аграрные законы, объект жестоких противостояний в конце республики, поскольку за ними последовала отмена права собственности для захватчиков (обычно представители крупной знати, которые, и только они, имели средства брать на себя эксплуатационные расходы), чтобы учредить колонии.

Преторское право в итоге составило основу гражданского права. При Адриане оно официально признается: в 129 году н. э. юристу Гаю Сальвию Юлиану было поручено придать ему окончательную форму. Таким образом, в римском государственном законодательстве был закреплен результат законотворческой деятельности юристов, которые на протяжении столетий, опираясь на собственный опыт, строили фундамент для дальнейшего развития гражданского права. Так завершилась законодательная деятельность судей. Отныне инициатива принадлежала исключительно императорам, эдикты и рескрипты которых сыграли в эволюции права роль, которая прежде принадлежала преторам.

Удивительно, что именно во II веке до н. э. начинается процесс послабления гражданского права, механизм становления которого мы только что показали. Право сыграло важную роль в открытости города, которая становится характерной для этой эпохи. Однако политических и экономических факторов было бы недостаточно для эволюционирования обычаев и юридической практики без влияния философии, которая имела большое значение в политической жизни Рима. Идеи греческой философии накладывались на изменения, происходившие в реальной жизни, и через восприятие юристов влияли на новые обстоятельства. Складывалось понимание того, что существующее право в несовершенной форме, — а следовательно, способной к совершенствованию, — через посредничество законов и традиций отражает естественное право, данное богами, и в этом смысле оно по самой своей природе относится к креации^[173] и является частью мирового порядка. Из тех способностей, которыми обладает человек, только способность мыслить дает ему возможность понимать цель креации, и право, как и мораль, должно быть основанным, таким образом, априори на абстрактных категориях, которыми владеет философия. Это важное обстоятельство имело серьезные последствия: разум как присущая человеку способность универсален, и право как результат мыслительной деятельности человека тоже должно содержать универсальные в целом и в частностях постулаты. Так, римское право начинает распространяться не на отдельный город или группу людей, а мыслится как принадлежность всего человечества. С точки зрения рациональности нет больше ни граждан, ни перегринов, ни свободных людей, ни рабов, но только люди, имеющие общие права.

Это не означало, что отныне уничтожаются существующие различия. Интерес отдельных людей не должен был превышать интересы общества в целом, но не потому, что интересы общества являются самоцелью, а потому, что общественная жизнь есть величайшая форма естественного организма, без которой человек не мог бы реализовать полностью свою природную сущность. Цель гражданского права — гарантировать обеспечение справедливости внутри города и защиту самого города. Ведь кроме самого Рима, вблизи него и далеко за его пределами существовали другие законные, равно достойные уважения общности, те государства, те полисы, которые завоевал Рим и включил в состав своей империи.

Понятие «международного права» (jus gentium), то есть «права народов» (других, не римлян), в теории выделилось довольно поздно и под влиянием философии, однако никогда не было абсолютно чуждым римскому сознанию. Так, например, обычаи ритуального объявления войны и заключения мирных договоров сложились в глубокой древности, а жрец pater patratus^[174] в ведении которого находился этот ритуал, стоял выше обоих фециалов (священных глашатаев, которые представляли римский народ в его отношениях с иностранцами). Pater patratus с атрибутами Юпитера Несущего Победу (императору принадлежали атрибуты Юпитера Всеблагого и Величайшего) имел только одну обязанность: быть посредником между римским городом и чужеземными народами. Ритуал, который он выполнял (вызов, символическое метание копья на условно вражескую территорию), ограничивал функцию государства, как, например, в гражданском процессе пехит — договор о продаже, заключенный в присутствии свидетелей, но и в этом случае свидетелями оказывались боги. Концепция международного права могла сводиться к идее контракта: в формуле о начале войны объявлялось, что римский народ рассматривает все находящееся на его территории как свое имущество; по закону врагом (hostis) является только тот человек, народу которого война была объявлена законным, в традиции Рима, образом; правом убивать врага обладает только гражданин, призванный положенным образом под командование императора, находящийся, следовательно, «на действительной службе». Иначе боги считались оскорбленными, а действия Рима объявлялись противоправными, несправедливыми. В соответствии с правом война не может продолжаться, если враг предоставил выкуп. Несправедливо — не соответствует jus, справедливости, — продолжать уничтожение врага, который больше не защищается, но сдался на милость победителя. Акт deditio (возвращение) составляет новый контракт, регулирующий отношения побежденных с римлянами. Сроки этого соглашения твердо не обозначались; фактически они зависели от желания победителей, но допускалось, что они могли приниматься по договоренности обеими сторонами (разве побежденный не свободен избрать смерть?). Договор, по которому прекращается война (foedus), должен соблюдаться обеими сторонами с крайней добросовестностью (fides), именно fides была основой для упорядочения того, что в отношениях между обоими народами не предусматривалось буквой римского международного права. Точно определялось положение побежденного, за которым чаще всего сохранялась широкая автономия. Земли объявлялись в принципе ager romanus, часть их переуступалась прежним владельцам, но не в качестве собственности, а как possessio и облагалась выплатой ежегодной подати. Города продолжали сохранять самоуправление на основе хартии, lex, которая им предоставлялась.

Таким образом, основа империи заключается скорее в foedus, чем в праве завоевания, и так как условия в договоре foedus могли изменяться по взаимной договоренности между сторонами, то открылась перспектива для развития правового состояния субъектов, которое постепенно приравнивает положение завоеванных народов к статусу завоевателей. Перманентная эволюция гражданского права завершается в 212 году н. э. эдиктом Каракаллы^[175], когда на всех свободных жителей империи распространилось право римского гражданства со всеми вытекающими обстоятельствами. Какими бы ни были настоящие причины этой меры (а они, без сомнения, были продиктованы целями налогообложения), они, возможно, также были вызваны потребностью упростить административное управление: различные города империи или отдельные группы, внутри одного поселения, пользовались привилегиями (отчего в результате возник запутанный юридический клубок). Эдикт Каракаллы оказался логическим завершением расширения Рима, по мере того как применялось римское право — генератор равенства между людьми.

* * *

Эволюция гражданского права показывает, что вмешательство государства становилось все больше: вначале оно выступало как простой свидетель и одновременно гарант выполнения судебного решения, должностное лицо имело полномочия приказывать или запрещать. Однако несмотря на свой долг, каким бы значительным он ни был по отношению к родовым обычаям и строжайшему соблюдению привилегий для некоторых групп (вначале families, затем коллегии и в конечном счете municipes — муниципии), целью римского права была сильная, авторитарная власть, стоящая выше человека и общества. В этом смысле государственное право Рима, если оно и не являлось источником гражданского права, то, по крайней мере, было его двигателем и гарантом.

Нам трудно понять до конца, каков принцип суверенитета в Риме. Из трудов древних историков можно лишь понять, что он не был простым, но факты, на которые они ссылаются, переосмысляются ими, или они поддерживают ту или иную идею, поэтому нам трудно интерпретировать факты, на которые они ссылаются. Всегда встает вопрос о том, насколько сами эти факты достоверны, или, по крайней мере, о том, были ли они искажены ради того, чтобы поддерживать ту или иную теорию. Ни в какой области нельзя обнаружить столько анахронизмов, предположений, мифов, сколько в области права. Между тем начинать следует именно с этих недостоверных данных, над которыми следует размышлять, анализировать, привлекая и эти факты, использовать и данные археологии и истории религии.

В царскую эпоху власть принадлежит царю, без какого-либо ограничения: военная власть, привилегия «вершить правосудие» (то, что станет в эпоху республики основной обязанностью претора), созывать народное собрание и выносить на него предложения, а также вся ответственность отношений с богами. Первый царь, Ромул, владеет этими полномочиями, поддерживаемый своим статусом основателя города, то есть непосредственно от богов, пославших ему благоприятное предзнаменование в виде коршунов. Среди богов в особенности Юпитер выступает как гарант (auctor) основания Рима, а не бог Марс, отец основателя (как могло бы ожидаться и как, несомненно, в подобном случае представили бы дело греческие мифотворцы). Действительно, Ромул, первый император, изображался на своей колеснице с упряжкой белых лошадей, в пурпуровой тоге, вышитой лаврами, как воплощение Юпитера Капитолийского. Однако, царь «по божественному праву», Ромул окружил себя советом patres, сенатом, и имел обыкновение созывать народ на собрания. Когда он исчез (был живым вознесен к богам во время его торжественного чествования как первого римского правителя), возникла конституционная проблема: кто будет избирать царя, так как на сей раз нельзя было рассчитывать на божественную волю? Тит Ливий нам рассказывает, что возникла искра великодушия между отцами и народом, которые предлагали друг другу взять на себя инициативу. В конце концов было решено, что царь должен быть назван народом и что это назначение должно быть утверждено сенатом. Этот компромисс имел значительные последствия: действительно, очевидное великодушие сената давало patres привилегию наделять властью ту персону, на которую указывал народ; иными словами, отцы выступали бы в качестве гарантов (auctores) царской власти (imperium). Народ ограничивался тем, что высказывал свое пожелание.

Понятно, что рассказ Тита Ливия является юридическим мифом, относящимся к тому периоду, когда сенат получил в государстве властные преимущества и желал их оправдать прецедентами. Фактически можно угадать, что роль народной инициативы некогда являлась более важной. Но эта аккламация ^[176] народа не была, по сути, выражением сознательного выбора; она была средством, которым пользовались боги для того, чтобы дать понять, какова была их воля. Нам непонятно это странное состояние разума, но именно оно объясняет некоторые черты римской конституции, например практику выборов в том виде, в каком она продолжалась на всем протяжении республиканского периода. Решение центурии, голосовавшей первой в центуриатных комициях, расценивалось как предзнаменование (omen), и другие центурии имели обыкновение поддержать это решение. Заседаниям собраний, созываемых должностными лицами по праву их imperium, предшествовало проведение ауспиций этими лицами: религиозные правила соблюдались для того, чтобы боги позволили услышать их голос, поэтому внимание к неблагоприятным знакам, которые могли подать боги, было особенное. Внезапный удар грома и молния, припадок эпилепсии, вдруг поразивший человека, — все говорило за отказ от предполагавшегося события, и собрание переносилось на ближайший назначенный для заседаний день.

При подобной системе для воли народа почти не остается места; может показаться, что выборы — это обман, задуманный правящим классом (сенатом, членами которого были должностные лица, назначенные для руководства центуриатных комиций), для создания видимости демократии. Эта точка зрения, сколь бы оправданной она ни казалась, не отражает глубокого убеждения римлян в том, что присутствие народа, пусть даже не слишком активное, было необходимо для «назначения» должностного лица. Воля народа сама по себе не расценивалась как источник imperium: народное собрание не проявляло инициативы, могло ставить на голосование только имена кандидатов с согласия должностных лиц, которые возглавляли собрание, и, что гораздо серьезнее, эти лица имели право не считаться с результатами голосования, даже не приступая к провозглашению (renuntiatio) имени избранного. А только это придавало избранному лицу легитимность должностного лица (designatus). И все же народ был обязан высказываться, иначе renuntiatio было невозможным.

У нас имеются и другие свидетельства, которые показывают значительную роль аккламации народом в предоставлении imperium, особенно важным было, без сомнения, «приветствие», которым солдаты (а они не только граждане города, но и его защитники) встречают победоносного полководца на поле битвы. Одобрительные приветственные восклицания солдат в адрес командующего как императора могут казаться излишними, так как полководец уже является должностным лицом, которому сенат поручил командование. Парадоксальность этого обычая говорит о его древнем происхождении. Он предстает как пережиток того времени, когда «глас народа» символизировал предзнаменование, omen, свидетельствующее о божественной воле.

Кажется, что в основе imperium, его сущностного правового характера, из которого следуют другие, лежит право советоваться с богами, то, что называли правом совершать ауспиции. Когда высшее должностное лицо (вначале царь, затем консулы) гибнет, «право совершать ауспиции возвращаются к отцам», тогда каждый сенатор осуществляет по очереди в течение пяти дней interregnum^[177]. Таким образом, imperium никогда не бывает вакантным. Для назначения нового царя или новой консульской коллегии было необходимо руководство этими выборами, чтобы renuntiatio осуществлялось должностным лицом, облеченным imperium. Такова была функция interrex (временно исполняющего обязанности властителя). Понятно поэтому (мы это уже отметили), отчего патриции столь долго сопротивлялись давлению плебеев, требующих права избираться в консульство: как можно было допустить к imperium плебея, который в эту эпоху считался неприемлемым в религиозном плане для передачи функции ауспиций? И вот тогда была придумана эта уловка именно для разрешения проблем религиозного права, именно тогда стали избираться военные трибуны «с консульской властью», но без imperium, что очень точно выражало связь споров с его настоящей подоплекой — сферой отношений с богами.

Можно, конечно, вообразить, что за проблемой о праве понтификов скрывался эгоизм класса и что патрициям было неприятно уступить плебеям хоть толику власти. Однако учреждение должности народных трибунов оказалось другой тяжкой уступкой, и нам достаточно хорошо известна значимость, придаваемая римлянами правовым формам, чтобы предполагать, что буквальное соблюдение ритуала было всего лишь простым лицемерием.

Imperium, такой, как мы пытались его определить в правовой и религиозной реальности, некоторым образом представляет собой, так сказать, распространение на весь город всемогущества Юпитера Всеблагого и Величайшего. Божественный по своей сущности, динамичный, результативный для тех, кто им обладает, imperium является источником любой политической деятельности. Каково бы ни было историческое происхождение подобной концепции (там, несомненно, угадываются этрусские элементы, соединявшиеся с индоевропейской теологической традицией), легко обозначить проблему, которую она выдвигала при организации республиканского города. Ее нормальное поле очевидно — это царская власть. Как примирить этот бурный imperium с требованиями политической и общественной системы, где личность нивелируется перед неизменностью группы?

Люди, совершавшие революцию 509 года до н. э., думали о том, как разрешить антиномию, разделяя imperium между двумя равными, ежегодно менявшимися должностными лицами, которых первоначально называли преторами (praetor, от praeitor — «тот, кто идет во главе», как утверждали римские этимологи, хотя мы и не разделяем их уверенность в этом вопросе), затем консулами. Но imperium не мог быть разделенным: власть целиком принадлежит тому человеку, который ею обладает. Оба консула осуществляли ее не одновременно, а поочередно — в год своего пребывания в должности. Эти должностные лица заменяли царя, и считалось, что краткосрочность их мандата и разделение власти между ними препятствуют их превращению в тиранов. В конечном счете римляне создали нечто вроде «царя понарошку», rex sacrificulus, которого называли царем и который продолжал исполнять предназначенные ему функции в отправлении религиозных обрядов. Таким образом, боги не были сбиты с толку и признали их Рим.

Когда Рим стал республиканским, подобная организация власти отделяла по возможности imperium от ее носителя, его почитали, так сказать, как абстракцию, так появилось понятие власти как чего-то бесплотного — государства.

Впоследствии власть, imperium, была разделена еще больше. Начиная с 367 года до н. э. только у городского претора были права вершить правосудие — обязанность, которая ранее возлагалась на консула. Для принятия правовых решений было необходимо должностное лицо, наделенное imperium, то есть наделенное правом принуждения, которое проявлялось главным образом в jus edicendi — праве обнародовать эдикт и руководить с использованием принуждения. Здесь imperium выступает и как источник и как основание власти.

Одновременно с начала V века до н. э. образуется другая власть, и появляется она с народными трибунами. Лишенные imperium (это было естественно, так как они были плебеями и не пользовались, таким образом, правом ауспиций), они обладали в качестве орудия власти jus intercessions, то есть правом противиться исполнению приказа, отданного другим должностным лицом, в том числе и консулом. Это право существовало уже внутри консульской коллегии, так как каждый из двух консулов мог, если он того желал, признать недействительными решения своего коллеги. Нововведение состояло в том, чтобы этим вооружать должностных лиц, назначенных в ходе сецессии^[178] плебеев, призванных по определению контролировать политику консулов. Опасность и даже абсурдность подобной системы позволяет предполагать, что должность народных трибунов была уловкой, к которой прибегали в момент кризиса; возможно, подобная хитрость использовалась в каком-то далеком прошлом и с грехом пополам ее приспособили к сложившейся ситуации. Какой могла быть действительно власть трибунов, если бы она была выше imperium и имела право аннулировать принимаемые решения? Все нам указывает на то, что она по своей сущности, как и сам imperium, являлась религиозной. Народные трибуны находились под покровительством плебейской богини Цереры на Авентине и пользовались правом неприкосновенности: посягнувший на их неприкосновенность заключался под стражу, сопротивлявшийся — незамедлительно приговаривался к казни. Такое впечатление, будто на наших глазах из глубины времен появляется некий колдун, перед которым каждый отступает. Происхождение слова «трибун» затемнено, история этой магистратуры также ничего об этом не говорит. Это, впрочем, относится и к другим административным лицам, должным защищать плебс. Слово, очевидно, связано со словом trubus (племя), означающим «большая часть народа», но это мало что нам дает. С давних пор, возможно первоначально, народные трибуны имели право собирать особое собрание, concilium plebis (позже стало называться трибутными комициями), призванное избирать плебейских должностных лиц, трибунов и плебейских эдилов (последние вначале определялись специально для служения в храме Цереры, затем стали помощниками трибунов и хранили архивы плебеев).

Каким-то чудом этому разнородному учреждению удалось функционировать без особых перебоев. Античные историки подчеркивают мудрость трибунов, которые умеренно пользовались своим правом intercessio, а также мудрость должностных лиц из патрициев, которые старались быть равно справедливыми по отношению ко всем гражданам. Возможно, что слаженность системы скорее объяснялась внешними условиями, когда Рим до конца Пунических войн беспрерывно сталкивался с опасными врагами, чем некоторой милостью богов, которые долгое время благоприятствовали римской политике. Перед лицом внешней угрозы общественное согласие было насущной потребностью, и богине Конкордии^[179] уже давно был выстроен храм на склонах Капитолия неподалеку от комиция. Кроме того, власть трибунов распространялась только внутри pomerium (и позже вокруг него шириной в милю). Imperium был действителен на остальной территории и, естественно, в армии. На протяжении длительного времени всеобщая мобилизация была наиболее действенным средством прекращать политические волнения, и патрицианские должностные лица пользовались этим средством без ограничения.

Наряду с магистратурами, прямо происходившими от царской власти (консульство, претура) и вследствие этого обладавшими imperium, и должностью народного трибуна существовала другая должность, которая также принадлежала некогда царской власти (как традиционно считается, прежде всего Сервию Туллию) и получила в эпоху республики название цензуры. Цензоры в количестве двух человек избирались на пять лет, но обычай требовал, чтобы они складывали с себя обязанности по истечении восемнадцати месяцев. Цензоры обязаны были повторно определять ценз граждан и имущества, чтобы классифицировать каждого гражданина в соответствии с его «цензом», то есть его состоянием. Но они обладали также нравственной юрисдикцией. Им было дано право «клеймить позором» любое лицо в рамках его частного поведения. Власть в этом отношении являлась почти неограниченной; традиционно в качестве цензоров избирались лица, единогласно почитаемые, достигшие вершины в успешной политической карьере, не имеющие личных пристрастий. Именно они в классическую эпоху составляли список сенаторов и список всадников; в течение своей магистратуры они определяли сумму налогов и распределяли общественные работы. Когда цензоры по истечении восемнадцати месяцев заканчивали свою деятельность, их по специальному обряду (lustrum) очищали на Марсовом поле в присутствии всего народа. После чего они снова становились простыми гражданами.

Кроме указанных должностных лиц, были и другие, по мере того как усложнялись дела, расширялась территория, множились поручения. Для того чтобы помогать консулам, были созданы должности, ответственные за финансовые вопросы (получение доходов от государства, содержание армий, охрана государственной казны). Это были квесторы. Наряду с плебейскими эдилами, избирались два «курульных» эдила (то есть патриции; только патриции могли восседать во время своей магистратуры на «курульном кресле»), которые разделяли с коллегами из плебеев полицейские функции, отвечали за содержание общественных зданий, за снабжение продуктами и за организацию игр. Эта последняя функция была очень затратной, так как по обычаю эдилы должны были принимать на себя часть денежных расходов для организации этих дорогостоящих празднеств; что они охотно и делали с помощью друзей, рассчитывая на популярность, которую приносила их щедрость. Искушение в дальнейшем возместить израсходованные деньги было сильным, потому что они рассчитывали на благосклонность народа при выборе их на более высокие должности.

Все это были обычные должностные лица, избрание которых происходило периодически, в большинстве случаев традиционно на год, пятилетний срок полагался только цензорам. Но существовала магистратура, история которой далеко не ясна. Она имела исключительный характер и, уже давно выйдя из употребления, снова возродилась в качестве крайней меры в период политической смуты, которая привела к падению республики. Эта магистратура, называвшаяся диктатурой (dictatura), предоставляла imperium непосредственно своему носителю. Его выбирал и представлял консул^[180] (это было необходимо, принимая во внимание то, что только должностное лицо, имеющее imperium, могло передать власть другому должностному лицу), но по предложению сената. Только диктатура, единственная изо всех римских magistratures, не подразумевает коллегиальности. Мог быть только один диктатор, который сам избрал себе подчиненного — начальника конницы (magister equitum). Это никоим образом не предполагает, что диктатура была по преимуществу военной функцией. Кавалерия, которой командовал начальник конницы, обычно представляла собой только всадников из первых центурий, то есть, согласно классификации Сервия Туллия, это была знать. Эта диктатура, римская по форме, вероятно, имела черты ранней италийской администрации, а скорее всего — латинской, так как мы знаем латинских диктаторов во главе древних городов Лациума, которых были лишены автономии после римских завоеваний. Скорее всего, диктатура как магистратура напоминает царскую власть, она также облечена особыми функциями в исполнении религиозных обрядов. Известно, что диктатор мог назначаться даже вне политического кризиса, чтобы исполнять специальную миссию, например ритуальным жестом вколотить гвоздь в стену Капитолия. Это действие, значение которого нам не понятно, не могло быть выполнено никем иным, только диктатором, вероятно, потому, что этим титулом обозначался забытый персонаж, о котором помнили только боги. На самом деле сенат вспоминал о диктатуре, когда государство переживало тяжелый кризис и коллегиальность консулов или право intercessio трибунов были несовместимы с порядком и безопасностью. Диктатор выражал imperium всеми своими поступками; на него не распространялось ни право апелляционного обжалования к народу, ни вето трибунов. Но власть его не могла продолжаться дольше чем один месяц^[181].

Предание сохранило воспоминание о нескольких диктатурах в архаическую эпоху. Многие из них вызывают сомнения, например диктатура Фурия Камилла, победителя галльских племен. Последним по времени среди лиц, неоднократно получавших диктатуру, был Квинт Фабий Максим Кунктатор, который был избран в 216 году до н. э., чтобы восстановить дела ввиду побед Ганнибала. Только Сулла приблизительно через 120 лет снова восстановит эту должность, но он прикроет этим словом фактическую тиранию, навязанную силой оружия. И то же самое будет происходить во время диктатуры Цезаря, которая тоже оказалась вынужденной мерой во время гражданской войны (49 до н. э.).

Таким образом, система магистратур постепенно формировалась в течение первых столетий истории Рима. Хотя первоначально ее целью было управление ограниченной территорией, единым нераздельным целым, она была достаточно гибкой, чтобы приспосабливаться к новым потребностям, возникавшим в результате завоеваний. Из двух консулов один обычно был ответствен за ведение текущей войны, второй в Риме нес бремя гражданского управления. С расширением количества театров военных операций, которые все больше удалялись от Рима, пришлось увеличивать количество должностных лиц, наделенных imperium; для этого было достаточно продлевать полномочия консулов и преторов, ограничивая их imperium определенной миссией (то, что называлиргovincia). Эти должностные лица, срок которых пролонгировался, назывались проконсулами или пропреторами. Они могли вести военные операции или управлять территорией, которая им поручалась и называлась их провинцией. В то же время возрастает количество традиционных должностных лиц (за исключением должности консула, которых во времена республики никогда не было больше двух). В начале I века до н. э. было шесть преторов: двое обеспечивали функционирование правосудия; один из них, городской претор, судил дела граждан; другой, претор перегринов, вел процессы, где одной из сторон выступал чужеземец. Четыре претора направлялись с поручениями — командовать армией или флотом, управлять провинцией. Количество квесторов составляло восемь человек: двое находились на службе при консулах, четыре — на службе при временно исполняющих другие обязанности преторах. Сулла увеличит количество преторов и квесторов: восемь преторов и двадцать квесторов (это означает, что к некоторым пропреторам приписывается квестор). При Цезаре после большой работы по реорганизации империи появилось шестнадцать преторов и сорок квесторов. Естественно, что этим должностным лицам помогают отделы, где работают писцы (scribae) и общественные рабы. Публичному появлению консула и претора при исполнении ими своих функций предшествовали ликторы, которые несли на плече связку прутьев, устрашающую эмблему власти, символ наказания. За пределами pomerium внутри связки из прутьев находился топорик.

Магистратуры не могли осуществляться в произвольном порядке. Очень быстро установился весьма естественный обычай назначать на низшие магистратуры (квестуру, эдильство) молодых людей, которые стремились доказывать свою состоятельность и в дальнейшем, получив большую власть, исполнять более трудные обязанности претора или консула. Что касается цензуры, то эту должность поручали бывшим консулам. Устанавливался предельный возраст, не достигнув которого ни один гражданин не мог стать должностным лицом. И наконец, для того чтобы один и тот же человек не мог постоянно находиться на должности, превращая претуру или консульство в фактическую царскую власть, допускалось переизбрание в качестве консула после истечения определенного количества лет и между двумя последовательными магистратурами (например, преторством и консульством) следовало соблюдать интервал обычно в два года. Эти меры проводились для упорядочения карьеры должностных лиц (cursus honorum). Мы плохо осведомлены о правилах, по которым организовывался этот cursus, и их изменениях в истории. В I веке до н. э. квестор не мог быть моложе 29 лет; после этого он мог получить должность эдила, претора и только потом претендовать на консульство. При соблюдении интервала между поручениями невозможно было достигнуть консульства до достижения 42 лет. Эти предосторожности должны были стать барьером, который, впрочем, оказался малоэффективным, для честолюбцев: в действительности от Сципиона до Помпея людям удавалось добиться магистратур в обход предусмотренного интервала. Для этого достаточно было серьезного политического кризиса или искусно использованной благосклонности народа, чтобы отступить от традиции.

Народ и должностные лица стояли друг против друга не без посредника. Этим посредником был сенат, постоянный совет, который имел много прерогатив, если говорить языком современного права, исполнительной и законодательной власти. По легенде, первый сенат был образован Ромулом. Он состоял из ста отцов семейств (patres), и древние историки представляли его как совет, играющий роль, аналогичную роли семейного совета при pater, который давал совет, но фактически имел только нравственное влияние. Конституционная функция сената определялась словом auctoritas, и мы вынуждены признать, что оно трудно переводимо на язык современных понятий одним концептом, поскольку содержит различные сложные значения. Этимологически оно связано с корнем augur, оно означает «факт эффективного обладания чем-то или кем-то; удачливое начинание чего-либо». В связи с народными собраниями мы говорили, до какой степени было важным начало действия — счастливое начало было залогом счастливого окончания. Auctoritas сената — это гарантия для любых начинаний. Мы сказали бы, что это auctoritas определялось духовной властью совета, но оно не было эквивалентным религиозной эффективности по определению. Осознание этой эффективности могло стираться, но оно не исчезало из римского политического сознания полностью, и уважение к постановлениям сената со времен империи основывалось на gravitas, их значимости, традиционно требовавшейся от сенаторов. Происхождение gravitas также связано с более интуитивным понятием religio, относящемся к собранию, которое заседает в торжественно открытом templum, то есть непосредственно на глазах богов, которые поощряли достойные инициативы.

После революции 509 года до н. э. сенат, лишенный царя и возглавлявшийся консулом, для которого настал черед принять власть, не мог упустить возможности стать постоянным хранителем власти. Мы видели, что именно к patres возвращался imperium (в виде междуцарствия) во время отсутствия носителя власти. Еще в древности patres (главы патрицианских родов) и люди, бывшие должностными лицами, заносились в «список» (conscripti) и почти автоматически приобретали право заседать в совете (начиная с Суллы — с квесторства). Сенаторы могли исполнять свою должность пожизненно, если не было каких-либо возражений со стороны цензуры, но после шестидесяти лет они просто освобождались от непрерывной службы. Естественно, что иерархия сенаторов определялась иерархией магистратур, которые они исполняли: так, самый старший консул был первым в иерархии; он был записан во главе списка (album senatorium) и носил титул princeps senatus, при обсуждении он первым высказывал свое мнение.

Способ, каким сенат осуществлял свою auctoritas, менялся с течением времени. В начале республики сенат обсуждал законы после голосования в народном собрании, что давало ему возможность аннулировать решение народа. Во второй половине IV века до н. э. процедура была изменена: сенат должен был высказываться до консультации народа. Возвращение к первоначальному понятию auctoritas, бесстрашия в проявлении инициативы, не уменьшило реального значения роли сената. С этого времени совет отцов стал советом бывших должностных лиц, и именно от их опыта зависела судьба законопроектов. Предложение, отвергнутое с самого начала сенатом, имело мало шансов быть вынесенным для голосования в народном собрании. Напротив, если за него проголосовали на комициях, оно почти автоматически одобрялось благодаря системе голосования по центуриям^[182].

Этого положения было бы уже достаточно, чтобы превратить Рим в олигархическую республику: элементы царской власти, которые сохранялись в магистратурах, были нейтрализованы властью отцов-сенаторов. Ведь именно в сенате готовились будущие выборы, и должностные лица, озабоченные своей карьерой, обязаны были выражать почтение к мудрости совета, который состоял из лучших и опытных государственных умов, поэтому имели обыкновение принимать во внимание суждения старейшин.

Советник администрации, сенат высказывал свое мнение в форме сенатских постановлений, которые были, собственно, отчетами о заседаниях, выражающими мнение большинства. Схема постановлений сената была следующей: сначала указывалось имя должностного лица, обычно консула, по распоряжению которого был созван сенат, затем формулировался предмет обсуждения, после следовала основная часть документа — заключение, — которая формулировалась в виде совета должностному лицу, имевшему право воплощать желательную меру (например, в силу его imperium). Текст составлялся секретарями заседания, назначенными председательствующим, они и заботились о верности редакции и принимали на себя ответственность. Юридически ничто не обязывало должностных лиц склоняться перед сенатом, но традиция, сам здравый смысл заставляли их действовать в согласии с сенаторами.

Влияние сената распространялось на все области политической деятельности. Именно он назначал должностным лицам и промагистратам их провинцию, то есть их сферу деятельности: во время войны он назначал их командующими армий или определял территорию для управления. Практически сенат решал, кто именно из обычных должностных лиц получит на следующий год продление через промагистратуру. Как постоянный совет при консуле сенат принимал иностранных послов или отказывался их принимать на основании собственного решения. Именно из своей среды он избирает legati — официальных посланников Рима при чужеземных правителях. Неограниченно распоряжаясь финансами государства, сенат по своему желанию «урезал довольствие» тому или иному полководцу или наместнику, чьи действия ему не нравились, и часто должностные лица выпрашивали у него субсидии. Значимость функции управления финансами очевидна: действительно, сенат являлся хозяином государственного бюджета, что давало ему свободу действия. Например, ни один проект основания новых колоний не утверждался без его одобрения, так как именно он распоряжался agerpublicus и распределял между колонистами земельные участки как отчуждение общественного достояния. Это объясняет, в частности, почему в Кампании, где была исключительно плодородная земля, занятая possessores, которые были сенаторами, в период Республики никогда не устраивались колонии.

Сенат пользовался привилегированным положением во внешней политике: в ведении войн, в управлении провинциями и общественными фондами, а также в области правосудия в постоянных судах — quaestiones perpetuae, — в чью компетенцию со II в. до н. э. входили уголовные дела (судьи избирались сенаторами по жребию). Это привилегированное положение основывалось только на традиции, и юридически ничто не препятствовало должностному лицу и народному собранию пренебречь ею. Это они иногда и делали. Тогда сенат мудро подчинялся, надеясь, что по привычке все вернется к установленному порядку.

Действительно, на всем протяжении «золотых веков» республики любая власть исходила от сената; именно он являлся подлинным воплощением государства, и, поскольку он состоял из самых богатых людей города, можно считать, что римская республика фактически представляла собой плутократию. Однако не следует забывать, что основу состояния сенаторов, как правило, составляла только земельная собственность. Всадники моли быть более богатыми, чем сенаторы, и по этой причине им было недоступно восхождение по карьерной лестнице должностей, которая единственно вела в высший совет. Этот принцип неоднократно подтверждался и сохранялся во времена империи (сенаторы должны были в обязательном порядке владеть землями в Италии), что свидетельствовало об историческом отголоске, когда сенат был советом patres — сельских племен. Римское государство находилось не в руках предпринимателей, а в руках крупных землевладельцев, связи которых с землей никогда полностью не прервались, и это, несомненно, внесло немалый вклад в непрерывность его традиционной политики, которая была озабочена прежде всего защитой своих земель, а войнам вынуждена была покоряться в оборонительных целях, чтобы отвращать угрозу своему терпеливому труду хлебопашцев. Это, возможно, объясняет некоторую ограниченность, тенденцию не думать о проблемах во всем их масштабе, жить в строго итальянской перспективе и иногда считать провинции временной собственностью наместника. Вероятно, именно в этом заключается одна из глубоких причин падения сенаторского режима, неспособного выстроить административную и политическую систему в масштабах всей империи.

* * *

После периода гражданских войн, когда Рим был очень близок к восстановлению монархии, чего очень хотел Цезарь, примирение состоялось вокруг Августа, который открыто стремился выйти из олигархической системы государства, которое потерпело поражение при Фарсале^[183], и спасти все, что еще можно было использовать. Показательно, что реформы Августа не изменили понятий: традиционные учреждения сохранили свою форму и свое название. Как и прежде, сенат сохранил свою роль советника власти, администрация избиралась старыми методами, и должностные лица, завершив срок пребывания в своей должности, командовали армиями или управляли провинциями, как это и было заведено прежде. Внешне все оставалось по-прежнему, но роль всех правительственных органов все же неуловимо изменилась, а в целом роль государства возросла.

Для Августа проблема состояла в том, чтобы легализовать собственную власть и обеспечить ее продолжительность. Многие решения принимались им не без колебаний, тем не менее способы управления государством совершенствовались. Он мог присвоить себе консульство и сохранять его годами, именно это он и делал в определенные моменты. Он мог считаться также промагистратом, ответственным за определенные провинции, — таким образом он оказывался облеченным imperium, по крайней мере в принятых под свою власть провинциях. Реформа Августа состояла в следующем. С 27 года до н. э. были образованы сенаторские провинции, которыми управляли промагистраты, уполномоченные сенатом, и императорские провинции, в которых законным наместником являлся принцепс, где он был представлен заместителем (legati), выбранным им самим, — уже в эпоху республики командующие армии и наместники окружали себя легатами по своему выбору. Императорские провинции были провинциями, где размещалась армия, таким образом, принцепс становился командующим всеми римскими силами, по преимуществу императором. Принцепс мог, наконец, благодаря юридическим тонкостям согласиться с волей народных трибунов, то, что его ставило выше всех других должностных лиц и предоставляло ему право вето внутри города Рима, где не применялся (теоретически) проконсульский imperium. Императоры, следовавшие за Августом, с приходом к власти прикрываются властью трибунов (tribifnicia potestas), не становясь трибунами (магистратура сама продолжала существовать), но получая вследствие этого все привилегии. Возобновлявшиеся ежегодно 10 декабря, трибутные полномочия обязательно упоминались в списке титулов принцепса, и дата, указанная ниже, указывает год правления.

Защищенный подобным образом принцепс, использующий ресурсы республиканской конституции, держит в руках все рычаги власти. Август боролся с проявлениями монархии и этим хотел оправдать в глазах всех чрезвычайную аккумуляцию полномочий, которая не имела примера во времена республики, даже в конце ее. Восстановив понятие, уже привычное для римлян с II века до н. э., он стал вначале princeps senatus, лицом, которое обладало самой большой властью в государстве: реальные, законные полномочия властелина в соответствии с римской традицией осенялись нравственным и почти религиозным отношением. Этой властью, о которой говорило само имя Августа, которым был назван принцепс, он обязан был своему прошлому, своим заслугам перед родиной, а также (и возможно, в большей мере) своим победам, своей счастливой звезде. Первый гражданин (определение двоякое, которое закрепляет за ним одновременно и его выдающиеся достоинства, и его право считаться впередсмотрящим), принцепс олицетворяет весь римский народ так же, как воля народа имела преимущества при голосовании по центуриям в комициях. По этой причине Август обладал одним из выдающихся качеств, которые во времена республики признавали за государством, — maiestas (из которого произошло слово «величество»): maiestas — это подлинная доблесть, свойство духовного порядка, подтвержденное поступками, которые ставят populus Romanus выше и других народов, и всех людей. Во времена республики, существовал lex maiestate populi Romani (закон о величии римского народа), карающий смертью любую попытку нанести ущерб этому первенству или оскорбить его морально. Во времена империи закон о величестве, применявшийся по отношению к самой личности принцепса, становится грозным инструментом власти: от имени величества действуют бесчисленные доносчики, имеющие право повсюду находить — настоящих или мнимых — противников и провоцирующие судебные разбирательства и конфискацию имущества, из которого они получали долю в виде компенсации за службу, оказанную государству.

Эта конституционная, юридическая, религиозная и духовная основа принципата позволила Августу сохранить cursus honorum, сенат, народные собрания, и, по видимости, ничто не изменилось. Однако наряду с традиционными органами была создана администрация, почти независимая от первой, подчинявшаяся непосредственно императору и установившаяся окончательно в эпоху последних Августов, когда возродилось «сенаторское сословие», не игравшее настоящей политической роли, но самое влиятельное во времена республики. Как проконсул императорских провинций император должен был иметь многочисленную администрацию по всей империи. Кроме того, захвативший огромные богатства во время гражданских войн, владеющий огромными территориями как частной собственностью (например, целый Египет никогда не был возведен в ранг провинции, но всегда оставался собственностью принцепса), он расширяет размеры собственного дома (familia), и по всей империи у него были слуги. Эти люди императора, как во всех больших римских домах, являлись рабами и вольноотпущенниками.

Имея свою внутреннюю бюрократию, принцепс наделял кураторов и префектов особенной ответственностью, которая отличалась от традиционных должностных обязанностей: сенаторы курировали дороги, акведуки, всадники исполняли другие важные функции. Например, один из всадников назначался на должность префекта преторианцев, то есть командующим преторианскими когортами — войсками, которые размещались в Риме, обеспечивали охрану принцепса и совместно с городскими когортами поддерживали порядок в городе. Всадники также являлись префектами аппопе (учреждение, ответственное за снабжение Рима) и префектами вигилий (корпус полиции по борьбе с пожарами), префектами обоих флотов в Мизене и Равенне, а также занимали должности бесчисленных прокураторов, которые в императорских провинциях стояли вслед за legati принцепса, чье положение равнялось положению квесторов в сенаторских провинциях.

Администрация империи требовала все большего и большего количества людей. Возникла потребность, чтобы эти люди, постепенно овладевавшие своими обязанностями, могли их осуществить в течение большего срока, чем это позволяла республиканская система, где сенат, недоверчиво относившийся к могущественным наместникам провинций, не держал их долго на месте. Такими служащими становились всадники, и постепенно, наряду с сенаторским cursus honorum, образовался настоящий cursus всадников, где сложилась своя иерархия военных и гражданских должностей, которые венчаются важными должностями префекта Египта, префекта аппопе и особенно префекта преторианских когорт. И так как любая административная должность включала обязанность осуществлять правосудие, то имелись и префекты, наделенные судебной властью. Таким образом, префекты претория обладали уголовной юрисдикцией в Италии, заменив преторов.

Этот громоздкий аппарат, изначально очень сложный, потому что он не был создан ex nihilo^[184], состоял из двух различных иерархий: должностных лиц сенаторского ранга и префектов и прокураторов из числа всадников — ив целом был очень результативным. Наместники чувствовали себя под наблюдением со стороны людей принцепса, и это стимулировало их усердие, в любом случае препятствовало хищениям денежных средств, что слишком часто случалось во времена республики. Устаревшие компании публиканов не пережили республику, и монополия на сбор налогов, которая прежде принадлежала всадникам, не была восстановлена. Чаще всего именно местные органы власти заботились о том, чтобы распределять бремя прямых налогов: поземельный налог, или stipendium, в сенаторских провинциях, подушный налог, или tributum, в императорских провинциях; эти налоги выплачивались только городами, имевшими статус провинциальных (за пределами Италии, которая от этого была свободна); императорская администрация поднимала косвенные налоги (5-процентный налог на наследство, 1-процентный налог с продаж, 5-процентный на освобождения, дорожные или таможенные пошлины различных ставок). Эти методы сбора обходились дешевле, чем откуп, и имели более ясное распределение доходов по разным денежным кассам: aerarium Saturni (казна, заключенная в цоколе храма Сатурна) заменяла республиканскую государственную казну, fiscus (или «корзина») — частная казна императоров и aerarium militare — казна армии, на которую, в частности, выделялась двадцатая часть налога с наследства.

Но огромных ресурсов империи, несмотря на все заботы для управления ими, оказалось недостаточно, чтобы противостоять всем расходам. Рим почти перманентно страдал от финансового кризиса, для преодоления которого императоры не могли найти средства. Содержание имперской столицы стоило очень дорого: роскошные гигантские здания, устройство игр, постоянные подарки императоров солдатам и народу и в особенности расходы, присущие системе аппопе (важность которой для повседневной жизни Рима мы увидим), периодически опустошали императорскую казну. Часто военные действия прекращались из-за недостатка средств на продолжение войны. В значительной степени та легкость, с которой захватчики-варвары смогли проникнуть в Империю, объясняется слабостью наличного состава, который не мог им противостоять. И причина была не только в нехватке людей, но и в скупости государства. Создается впечатление, что императоры не решались побеспокоить провинциальную буржуазию своими финансовыми проблемами, отвергая саму мысль о том, чтобы потребовать финансовых вливаний для достижения тех грандиозных задач, которые стояли. И тому имелась глубокая причина: даже сознающий свою имперскую миссию режим, установленный Августом, слишком глубоко дорожил древней концепцией полиса: принцепсы не считали возможным способствовать преуспеянию местных общин, и прежде всего столицы, даже если это было в ущерб общеимперским органам. Из-за этого либерализма и несмотря на все попытки оказать противодействие со стороны императоров — выходцев из Иллирии, империя в конечном счете и погибла.

Глава 5
ЗАВОЕВАТЕЛИ
Римское войско: организация и тактика. — Солдат в военное время. — Военная реорганизация в эпоху империи

Армия римлян, втянутых волей Ганнибала в жестокую борьбу против сил более значительных, чем те, что когда-либо ставились под ружье в какой бы то ни было войне эпохи древнего мира (за исключением, может быть, варварских орд под командованием Ксеркса против Греции), вынуждена была противостоять войскам, завербованным практически со всего средиземноморского мира, в основном наемникам, следовательно профессиональным солдатам. Ганнибал, которого с самого детства наставляли в военной науке, был наследником эллинистических стратегов. Лицом к лицу с ним и его армиями, организованными «по-научному», произошла встреча римских легионов и их вспомогательных войск, состоящих только из граждан Рима и жителей итальянских муниципий. Карфагенские армии были поразительным инструментом для завоевания; римские войска представляли собой национальную милицию, которая была нацелена только на оборону. Но легионы после ужасных поражений вначале в конечном счете превратились в нападающих, и, когда война завершилась, Рим заметил, что он в свою очередь создал армию, способную противостоять любому врагу, но еще не отказавшуюся от самого принципа, который в течение длительного времени оставался основой римской мощи: солдат должен был быть римским гражданином.

В трудах, написанных уже после побед, подряд одержанных римской армией над Македонией и Селевкидами, которые долгое время слыли непобедимыми, Полибий полагал, что, несомненно, этим успехам римляне частично были обязаны политическим и духовным основаниям города Рима, но они были бы невозможны без их военной организации, не имеющей равных в древнем мире. Он подробно описал основные принципы организации римской армии, и эти страницы драгоценны для нашего знания. К ним следует обратиться для того, чтобы понять, что же представляла собой военная организация римлян в самые прославленные времена республики.

Рим не содержал тогда постоянной армии. В древнейшую эпоху войны начинались только в начале весны, чтобы заканчиваться к осени; в течение зимы граждане оставались дома. Ежегодно назначалась новая мобилизация. В более поздние времена отдаленность театра военных действий, рост численности войск, имевшихся в наличии, вынуждали сохранять армию в течение всего года в боевой готовности, но старались ограничивать эту фактическую дежурную часть как можно меньшим количеством людей. Этот принцип тщательно соблюдался не только из-за желания экономить, но и для того, чтобы на протяжении длительного времени не отрывать большое количество граждан от их очагов и их земли.

Военнообязанными являлись все граждане, за исключением некоторых ограничений по возрасту. В.день сборов (dilectus) подлежащие мобилизации мужчины собирались на Капитолийском холме. Там 24 военных трибуна (tribuni militum), предварительно назначенные (одни определялись путем выборов, другие — по указанию консула, которому поручалось принять командование армией), распределялись между четырьмя легионами, которые предполагалось сформировать и которые составляли удовлетворительную численность ополчения. Так как (что было естественно) имелось намного больше мужчин, подлежащих мобилизации, чем включали четыре легиона (во времена Полибия легион обычно включал в обычной ситуации 4200 человек, в крайнем случае — 5000), то тянули жребий в трибе, откуда должны были набираться будущие солдаты. В списке призывников каждой трибы указывались вначале четыре человека, приблизительно равной силы, и в каждый легион направлялся один из них, затем четверо других, и так далее, таким образом, чтобы, насколько это было возможно, добиться равенства в физических силах четырех единиц. Когда резервы людей одной трибы были исчерпаны, начиналась жеребьевка во второй, затем в третьей и т. д. Это продолжалось до тех пор, пока не получали нужного количества воинов. После этого трибуны приносили клятву командующему и сами принимали клятву от солдат: эта клятва (.sacramentum) являлась юридической основой статуса солдата. Клятва связывала солдата и его начальника отношениями религиозного характера. Если в ходе военных действий менялся военачальник, солдату полагалось присягать заново. Кроме того, именно клятва давала солдату право пользоваться своим вооружением против врага, о котором должным образом провозглашали (hostis) фециалы^[185]. Общий смысл клятвы нам известен: солдат обязывался следовать за командующими, которые призывали его сражаться против любого врага, никогда не бросать значки^[186], не совершать никаких противозаконных действий. Нарушение sacramentum каралось смертью.

В течение нескольких дней после призыва солдаты распределялись по своим боевым единицам: самые молодые, также бедняки образовывали отряд велитов^[187] (их насчитывалось 1200 человек на легион). Они носили короткий меч^[188] испанского типа (короткий обоюдоострый меч которым можно было наносить колюще-режущие удары), несколько легких длинных копий (очень длинные, тонкие с длинным клювом-наконечником, который при ударе ломался, делая оружие непригодным, как только оно столкнулось с препятствием); в качестве защитного средства они имели круглый щит (parma) диаметром три фута (меньше метра) и кожаный шлем (galea), полностью покрытый шкурой животного, чаще шкурой волка (животное Марса, бога войны). Прочие легионеры распределялись на hastati, principes и triarii^[189]. Все носили полные доспехи: нагрудник (lorica) из очень широких кожаных ремней, которые на груди крепились квадратной металлической пластиной со стороной около 20 см. Самые богатые воины имели право носить нагрудник из металлических колец, что было заимствованно, кажется, у галлов. На голове был металлический шлем (cassis), увенчанный пучком пурпуровых или черных перьев, о котором Полибий пишет, что он «придает человеку красивый вид и внушает врагам ужас». Щит был выпуклым^[190], 75 см шириной, в длину чаще имел 1,2 м, по краям уплотнен на ширину ладони (около 7 см); он был сделан из двух сложенных деревянных пластин; в середине его находился железный выступ (umbo) для отражения снарядов: метательное оружие не могло погрузиться в поверхность щита. Наступательное вооружение состояло из меча и короткого копья (pila). Меч был таким же, как и меч велитов, то есть испанский меч. У pila (которыми были вооружены только гастаты и принципы) имелось длинное деревянное древко (около 1,5 м) и металлический наконечник такой же длины с крюком на конце. Во времена Полибия металлическая часть прочно крепилась с помощью заклепок до середины древка; впоследствии (после реформы Мария) одна из заклепок была заменена деревянным стержнем, который ломался под тяжестью копья, когда оно проникало в щит; второй железный стержень крепил соединение, древко поворачивалось вокруг этой зафиксированной точки, наклонялось к земле и стесняло противника. Того же результата достигали в разные эпохи и другими способами. Цезарь рассказывает, например, в начале «Записок о Галльской войне», о поражении врага с помощью копий, наконечник которых погружался только своим концом. Наконечник углублялся в щит, но железная основа сгибалась, так что копье было невозможно вытянуть, когда оно пронзало галльский щит, так что противник предпочитал освободиться от ставшего неудобным защитного вооружения и боролся без прикрытия.

Копье pilum, вес которого был от 700 до 1200 г, представляло собой грозное оружие, средняя длина полета которого достигала 25 м. Но при благоприятных условиях вооруженные им воины могли бросить его на расстояние до 40 м и даже дальше, если оно было снабжено ремнем (amentum), который придавал ему ускорение на старте. Сила удара его была такова, что могла пробить три сантиметра елового дерева и даже металлическую пластину.

Триарии были снабжены копьем гаста (hasta), оно было более длинным, менее прочным и использовалось в ближнем бою. Его не бросали. Распределение на гастатов, принципов и триариев осуществлялось в соответствии с возрастом солдат, самые молодые воины становились гастатами (1200 человек), затем шли принципы, которых насчитывалось столько же, и, наконец, 600 триариев.

Легион состоял из манипулов, в каждом сначала состояло по сотне человек, манипулами командовал сотенный начальник (centurio^[191]). В легионе имелось десять манипулов из гастатов, десять манипулов из принципов и десять — из триариев. В более поздние времена, а именно с IV века до н. э., манипул стал включать две центурии, каждая находилась под командой центуриона, под началом центуриона правой центурии (centurio prior) находился весь манипул. Велиты не распределялись ни по манипулам, ни по центуриям, они приписывались к тем манипулам, которые находились в бою. Хотя и включались в манипулы с оговорками.

Боевой порядок был следующим: гастаты располагались на первой линии, каждый манипул (в легионе из 4200 человек) образовывал прямоугольник из 120 человек (10 рядов по 6 человек в центурии, в случае если велиты были включены в манипул; обе центурии выстраивались рядами). Между двумя манипулами, стоящими друг за другом, был оставлен интервал, который был занят второй линией — манипулом принципов. Манипулы из триариев, которые составляли третью линию, состояли из меньшего количества воинов (60 человек, к которым при необходимости добавлялись 40 велитов), закрывали интервалы, оставленные для них манипулами принципов, то есть войско выстраивалось шахматным порядком. Внутри центурии люди обычно отстояли друг от друга приблизительно на 90 см, но в соответствии с ходом сражения открывали или стягивали ряды.

Легион, расположенный подобным образом, вовлекался в сражение последовательными рядами. Первыми в бой вступали гастаты, они метали свои копья во врага и вступали в рукопашную битву. Если они побеждали, то продвигались дальше вперед, а за ними на некотором расстоянии следовали две другие линии. Если же они были отброшены, то отступали в полном порядке между интервалами в ряду принципов, которые выдвигались на передовую линию, вовлекаясь в сражение. В это время триарии, упершись коленом в землю, прижав щит к плечу, нацелив копья вперед, образовывали оборонную линию, за которой перегруппировывались потерпевшие неудачу подразделения. Если враг обращал в бегство принципов, тогда обязаны были вступать в бой триарии: их манипулы приближались одна за другой таким образом, чтобы образовывать длинную линию, они бросались на последний приступ, в контратаку, которая должна была оказаться решающей.

У этой тактики было большое преимущество: легион состоял из немногочисленных подразделений, соблюдались интервалы, всегда сохранялись доступные резервы наличного состава, что позволяло противостоять в разных ситуациях. Подвижность тактических действий усиливалась расстановкой велитов, которые были независимы от центурии, к которой были присоединены: они образовывали два последних ряда, или же заполняли интервалы между двумя манипулами, следующими друг за другом, при необходимости образовать сомкнутый строй, или их бросали в качестве «стрелков» впереди линии, чтобы вовлекать противника в предварительные стычки. Такое вспомогательное подразделение не всегда было присуще легиону, который в начале республики представлял собой постоянную структуру. Но опыт научил римлян тому, что слишком жесткое расположение войска опасно. В войне с Пирром легион оказался вынужден противостоять слонам, и это научило римлян оставлять между подразделениями интервалы, через которые животные могли стремительно атаковать, не причинив вреда людям. Когда римские легионы встретились при Пидне с македонской фалангой, весь греческий мир пристально следил за столкновением двух армий, которые считались непобедимыми. Фаланга, грозная масса, ощетинившаяся копьями, распалась под ударами легионеров, которые атаковали ее со всех сторон, позволяли ей пронизывать свои ряды и закрывались вновь за ней, проскальзывали сквозь бреши и в конечном счете ее уничтожили.

Легион II века до н. э. был результатом долгой эволюции в области тактики. Его вооружение, описанное выше, было постепенно заимствовано у народов, с которыми римляне воевали: меч был испанский, pilum, несомненно, самнитский, щит, как пишет Полибий, копировал греческий. Распределение вооружения (pilum для первых линий, hasta для триариев) было тогда относительно недавним нововведением, поскольку словарь его не зарегистрировал, и воинов первой линии продолжали называть гастатами, хотя у них и не было больше hasta; в разговорном языке триарии назывались pilani, а это указывает, что прежде они были снабжены (единственные!) pilum, и первый центурион первой когорты триариев до конца империи назывался primus pilus, это был войсковой офицер, которого более всего почитали, и, как правило, самый старший. Во времена империи в армиях, ставших регулярными, действовала служебная иерархия; новые центурионы начинали командовать второй центурией десятого манипула гастатов, а к концу карьеры становились командующими первой центурией когорты.

В конце республики (и возможно, со времен Мария) легион стал делиться по-новому. К старому распределению сил добавилось разделение на когорты, из которых каждая включала один манипул гастатов, один манипул принципов и один манипул триариев, которые находились под командованием трибуна когорты. Таким образом, в легионе имелось десять когорт. Нет уверенности в том, что это нововведение соответствовало изменению тактики легионов. Скорее это отвечало требованию образовать подразделения, которые легко можно было разделить для выполнения определенных поручений.

Именно Марий ввел знаки легиона, до него свой знак имел только каждый манипул, движением знаков передавали приказы. Начиная с Мария знаком легиона становится орел, вначале он был серебряным, а затем, во времена империи, золотым; в сражении его несли на первой линии, и охранял его командующий первой центурией когорты легиона. Орел был предметом религиозного поклонения; ему посвящали жертвоприношения, в лагере недалеко от палатки командующего ему возводилась часовня.

Легион был основной единицей римской армии, но благодаря удачному стечению обстоятельств, наряду с этим корпусом граждан, использовались дополнительные силы, которые предоставлялись союзниками. В принципе в легион могли входить только граждане; это правило, по-видимому, отвечало религиозным опасениям, так как связи, соединяющие солдат с императором, основывались на самой природе полиса. Кроме того, союзнические контингенты были образованы в национальных рамках того народа, из которого они происходили. В римской армии они составляли корпуса, присоединенные к легионам, в бою их использовали на обоих флангах. Они отдавались под командование «союзнического префекта» (praefecti sociorum), а римские офицеры назначались консулом. Организация союзнических корпусов была разнообразной; она зависела от обычаев городов, воинские контингенты которого сохраняли свое традиционное вооружение. Италийские союзники (единственные, кто имел право называться socii^[192]) были организованы в когорты. Позже, когда стали вербовать войска из других народов, вновь прибывшим дали название auxilia^[193], а к концу республики, когда италийцы, все получившие римское гражданство, рекрутировались в легионы, римская армия состояла только из войск легионеров и auxilia. Auxilia предоставляли специализированные части, которых в легионе было недостаточно: пращники, лучники, копейщики и т. д.

Известно, что в войсках Рима эпохи царей первые центурии, образованные богатыми гражданами, должны были быть центуриями всадников. В эту эпоху кавалерия являлась элитой армии, но впоследствии ее роль уменьшилась, потому что стала преобладать пехота.

В легионе, описанном Полибием, фигурирует только 300 всадников, разделенных на 10 эскадронов (turmae) из 30 человек. Столь слабый наличный состав не мог использоваться для массированных атак кавалерии на поле битвы; обязанности кавалерии также были исключительны. Для того чтобы использовать всадников, прибегали к различным приемам; например, к ним присоединяли велитов, которые стоя на крупе лошади сражались среди всадников, но этим пользовались, главным образом, в целях разведки и для преследования обратившейся в бегство пехоты.

Слабость кавалерии ощущалась в легионе часто, поэтому с времен Пунических войн широко использовали вспомогательную кавалерию, которая набиралась в областях, чья кавалерия пользовалась славой и где всадничество было многочисленным: в Галлии, Испании, Африке. Даже Цезарь в течение первых лет своих кампаний в Галлии образовал кавалерию из германцев, которая во время восстания Верцингеторикса оказала ему величайшие услуги.

Одной из характерных черт легиона, которой особенно гордились римляне, была тщательность, с которой они устраивали ежевечерне лагерь. Эта забота о безопасности приобреталась ценой усилий тех людей, которые должны были ежедневно (когда войско находилось в походе) заниматься настоящими фортификационными работами, и казалась римлянам превосходством не только военным, но и нравственным, благодаря чему они стояли не только выше варваров, но и эллинистических армий. Именно по этой причине Полибий столь детально описал римский лагерь, который он рассматривал как «одно из красивых и серьезных явлений», которые заслуживают внимание читателей.

Лагерь, который описывает Полибий, представлял собой самый обычный лагерь; он устраивался для двух легионов со вспомогательными войсками, кавалерией и специальными корпусами, которые тогда обычно образовывали армию консула. В соответствии с обстоятельствами (наличный состав, общее положение, например) размеры лагеря, приведенные Полибием, могли меняться, но общие принципы оставались неизменными, и именно в диспозиции лагеря следует искать истоки строгости римской архитектуры в эпоху империи.

Во время похода с приближением вечера назначались трибун и несколько центурионов, которые направлялись на разведку для того, чтобы определить место для лагеря. Выбирали преимущественно высокое место, склон холма, с обзором окрестной местности, чтобы обезопасить себя от неожиданного нападения. В непосредственной близости от лагеря должен быть источник воды (река или другой полноводный источник), а также пастбище для лошадей. Если условия были удовлетворительные (насколько это было возможно), трибун фиксировал место praetorium (палатка командующего), устанавливая белое знамя. Именно оно было ориентиром для размещения всего лагерного комплекса по установленным правилам.

Сначала очерчивалось место для самого praetorium — квадрат со стороной 60 м, затем намечались две большие перпендикулярные линии, которые упирались в praetorium, — оси praetorium. Одна из них, ориентированная с севера на юг, называлась via principalis (главная улица), по примеру cardo^[194] городов, закладывалась согласно обычаю. Другая линия именовалась decumanus maximus и должна была тянуться с востока на запад. Via principalis продолжалась до главных ворот справа и слева, decumanus maximus шла до porta pretoria (ворот командующего), обращенных к востоку, и до porta decumana (заднего входа в лагерь), открытого с запада. Таким образом, религиозный ритуал был соблюден и план лагеря очень напоминал план городского templum^[195]. Конечно, положение местности диктовало свои условия, но влияние ритуала было несомненным: преторианские ворота, принципиально обращенные на восток, — это знак доброго предзнаменования (именно к востоку обращались при гаданиях, оттуда приходили добрые предзнаменования). Именно их открывали навстречу противнику, именно через них выводили войска на бой. Декуманские ворота считались проклятыми воротами. Осужденные солдаты проходили через них, идя на казнь.

Когда основные оси лагеря были определены, определяли место для различных подразделений. Офицеры (legati^[196], трибуны, союзнические префекты) располагались вдоль via principalis. Все пространство между ней и преторианскими воротами резервировалось для войск легионеров и союзников. Палатки ставились в два ряда и выходили на запасные дороги, параллельные decumanus maximus. По сторонам этого пути располагались эскадроны всадников; за ними находились триарии, то есть пехотинцы, занимавшие более высокое положение. Позади них располагались принципы, затем гастаты. Союзнические войска, всадники и пехотинцы занимали позиции, наиболее удаленные от decumanus maximus, и, следовательно, находились ближе к укреплению.

Позади via principalis первоначально находился офицерский квартал, в центре — praetorium, с обеих сторон от него располагался quaestorium^[197] и форум. Последний представлял собой площадь, где сосредоточивались войска; над нею доминировал tribunal — возвышение, на котором восседал командующий, подобно должностным лицам на римском Форуме, верша правосудие и отдавая приказы по армии. Quaestorium использовался для различных армейских служб, связанных с обеспечением и распределением продовольствия. С той и с другой стороны от форума и quaestorium стояли элитные войска, кавалерия и пехота легионов и вспомогательные войска, присоединенные лично к командующему, собранные им на основании его imperium. Велиты внутри лагеря не устраивались. Они предназначались для поддержки внешних аванпостов, располагались лагерем вокруг укрепления неподалеку от ворот и вступали в лагерь только в случае его осады.

Когда войско прибывало на место лагеря, планировка лагеря была завершена и размечена разноцветными флажками. Солдаты, в полном вооружении, немедленно направлялись на линии будущего укрепления и начинали рыть ров, землю откидывали внутрь лагерной территории, сооружая таким образом насыпь (agger), обкладывали ее дерном и ограждали частоколом (vallum). Каждый солдат носил для этой цели одну или несколько заготовленных заранее жердей, которые являлись частью его личного снаряжения. Между укреплением и первыми рядами палаток было оставлено незанятым расстояние около 60 м — необходимое условие для свободного передвижения армейских соединений, оно использовалось также для частичного сбора войск, и главным образом благодаря этому палатки размещались за пределами досягаемости вражеского метательного оружия.

На протяжении римской истории техника устройства лагеря менялась. Состав армий менялся, что вынуждало приспосабливать размеры и форму лагеря. Кроме того, образ жизни и обычаи народов, с которыми предстояло сражаться, природа местности заставляли военачальников вводить изменения. Таким образом, появились прямоугольные, не только квадратные лагеря, а также лагеря в форме полумесяца, круга или треугольника. Наконец, сама организация армии, которая определяла войскам почти постоянную дислокацию, заставляла превращать лагеря в крепости, способные сопротивляться настоящим осадам. Теперь предусматривались внутренние защитные укрепления, и эта необходимость заставила разделить лагерь на секторы в соответствии с тактическим использованием подразделений. Многие города, расположенные на границах империи, начинались от места расположения постоянных лагерей (castra stativa), где кирпичная и каменная стена заменила древние agger и vallum, обреченные на гибель.

Римские армии (и это было удачной находкой) прибегали к услугам специалистов — рабочих, обрабатывающих металл и дерево, выполняющих любые виды походных работ. Ремесленники (fabri) составляли ядро настоящего корпуса инженерных войск, подчиняющихся префекту, который назначался командующим. В период империи функция префекта ремесленников (praefectus fabrum^[198]) осуществлялась всадником. В обычное время этот офицер не руководил работами, которые выполняло само войско: укрепление лагерей, дорожное строительство и т. д. Он обязан был заботиться о содержании и ремонте личного оружия, следить за сооружением и исправностью боевых машин, точно так же, как и за некоторыми специальными работами во время проведения осад.

Обращение к механическим средствам в ведении войны начинается только с III века до н. э., когда римляне узнали об их существовании и употреблении от греков из Сицилии и Южной Италии. Развитие и применение военной техники в самих греческих армиях относится только к эллинистическому периоду. Греческая военная техника быстро усовершенствовалась, но кажется, что римляне не улучшили машины, которые они позаимствовали, а использовали их в том же виде довольно долго, как долго оставался неизменным механический принцип, на котором они были основаны.

Известны две большие категории машин: для метания снарядов и защиты личного состава во время нападений на вражеские укрепления. Первые включают катапульты^{Наш
сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального
закона Российской федерации
"Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995
N 110-ФЗ, от 20.07.2004
N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения
произведений
размещенных на данной библиотеке категорически запрешен.

Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.}

Пьер Грималь Цивилизация Древнего Рима

Часть первая История цивилизации

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Часть вторая Избранный народ

Глава 3 ЖИЗНЬ И ОБЫЧАИ Римская религия. — Человек в городе. — Семья и ее обычаи

* * *

* * *

Глава 4 ЖИЗНЬ И ЗАКОНЫ Римское право. — Учреждения. — Управление империей

* * *

* * *

Глава 5 ЗАВОЕВАТЕЛИ Римское войско: организация и тактика. — Солдат в военное время. — Военная реорганизация в эпоху империи

Пьер Грималь
Цивилизация Древнего Рима

Часть первая
История цивилизации

Часть вторая
Избранный народ

Глава 3
ЖИЗНЬ И ОБЫЧАИ
Римская религия. — Человек в городе. — Семья и ее обычаи

Глава 4 ЖИЗНЬ И ЗАКОНЫ
Римское право. — Учреждения. — Управление империей

Глава 5
ЗАВОЕВАТЕЛИ
Римское войско: организация и тактика. — Солдат в военное время. — Военная реорганизация в эпоху империи