Бах Ричард - Девятнадцать

Девятнадцать

Утром я проснулся навстречу солнечному свету просеянному и позолоченному водопадом ее волос на наших подушках. Я проснулся навстречу ее улыбке.
- Доброе утро, вуки, - ее слова прозвучали так близко и тепло, что я их едва уловил.
- Ты хорошо спал?
- М-м! - сказал я. - Еще как! Да. Да, спасибо, я отлично выспался! Может, вчера вечером мне приснился этот райский сон, что ты собиралась подвезти меня в отель? Я не мог удержаться и поцеловал тебя, а потом... какой прекрасный сон!
Единственный раз, единственный благословенный раз в жизни женщина, лежавшая рядом со мной в постели, не была здесь чужой. Единственный раз в моей жизни, место этой женщины, так же как и мое, было именно там, где она находилась.
Я коснулся ее лица.
- Еще минута и ты растаешь в воздухе, правда? Или зазвенит будильник или телефон, и ты спросишь меня, хорошо ли я спал. Не звони пока, пожалуйста. Пусть мой сон продлится еще немного.
- Дзинь... - пропела она тоненьким голоском. Откинув простыни, она поднесла невидимую трубку к уху. Ее освещенные солнцем улыбка, обнаженные плечи и грудь разбудили меня окончательно.
- Дзинь,... Алло, Ричард? Как тебе спалось сегодня ночью? А?
В то же мгновение она преобразилась в невинную обольстительницу, чистую и добродетельную, - блестящий ум в теле сексуальной богини. Я даже зажмурился от этой сокровенной близости, которую она создавала каждым движением, словом, мимолетным блеском глаз.
Жить с актрисой! Я и не представлял, сколько непохожих друг на друга Лесли могут уживаться в ней одной, в стольких еще осязаемых и узнаваемых образах может она появниться на своей сцене, внезапно выхваченная лучами прожекторов.
Ты... такая... восхитительная! - я запинался на каждом слове. - Почему ты мне не сказала, что ты так... прекрасна?
Телефон в ее руке испарился, и наивная простушка повернулась, ко мне с лукавой улыбкой. - Тебя же это никогла не интересовало.
- Можешь удивляться, но лучше тебе привыкнуть к этому, потому что я словесных дел мастер и время от времени не могу удержаться, чтобы не выпалить что-нибудь поэтическое. Это у меня в крови, и я просто не могу иначе: По-моему, ты просто потрясающая!
Она кивнула медленно, серьезно. - Вот это очень хорошо, словесных дел мастер. Спасибо. По-моему, ты тоже потрясающий. - В ту же секунду какая-то озорная мысль пришла ей в голову. - А теперь, для практики, давай-ка скажем то же самое, но без слов.
Я подумал: "Мне сейчас умирать от счастья, или немного погодя?"
Оказалось, что лучше немного погодя. Я плыл на грани смерти от радости, почти, но не совсем без слов.
Я не мог бы придумать более совершенной женщины для себя, думал я, настоящая, живая, скрывающаяся в знакомой уже много лет мисс Лесли Парриш под маскнй моего делового партнера, моего лучшего друга. Только этот обрывок изумления и всплыл на поверхность сознания и тут же был бесследно смыт ее образом в солнечном свете.
Свет и прикосновение, мягкие тени и шепот, и это утро, переходящее в день, переходящее в вечер, и вновь найденный путь навстречу друг другу после целой жизни, прожитой поразнь. Овсянка на ужин. И, наконец, мы снова были в состоянии разговаривать словами.
Сколько слов и сколько времени надо, чтобы сказать: Кто ты? Сколько времени, чтобы сказать Почему? Больше, чем было у нас до трех часов ночи, до нового восхода. Декорации времени исчезли. Светло было за стенами ее дома или нет, дождь ли шел, или было сухо, часы показывают десять, а мы не знаем утра или вечера в какой день какои недели это могло происходить. Для нас было утро, когда мы просыпались и видели звезды над безмолвной темнотой города; в полночные часы мы держали друг друга в объятиях, и нам снились часы пик в разгар дня в Лос-Анжелесе.
Родство душ невозможно, - это я усвоил за годы, с тех пор, как повернул Флита в сторону делания денег и построил свою империю за высокой стеной. Невозможно для людей, бегущих одновременно в десятке различных направлений с десятком различных скоростей, для прожигателей жизни. Неужели я ошибался?
Однажды около полуночи, хотя для нас это было утро, я вернулся в ее спальню, держа в одной руке поднос с нарезанными яблоками, сыром и крекерами.
- О! - сказала она, садясь в постели, мигая сонными глазами и приглаживая волосы, так что они лишь слегка спутанными прядями падали на ее голые плечи. - Ах ты мой хороший! Заботливый - фантастика!
- Я мог бы быть еще заботливее, но у тебя на кухне нет ни пахты, ни картошки, чтобы приготовить картофельную запеканку.(*)
- Картофельная запеканка! - изумилась она. - Когда я была маленькой, моя мама готовила такую запеканку. Я думала, что, кроме меня, никто в мире этого уже не помнит. А ты умеешь ее готовить?
- Рецепт надежно хранится в этом выдающемся уме, по наследству от бабушки Бах. Ты единственная, от кого я услышал это слово за последние пятнадцать лет! Нам надо бы составить список всего того, что у нас...
Я взбил несколько подушек и устроился так, чтобы хорошо ее видеть. Боже, думал я, как же я люблю эту со красоту!
Она заметила, как я смотрю на ее тело, и на какой-то момент села в постели выпрямившись и наблюдая, как у меня перехватило дыхание. Потом она натянула простыню до подбородка.
- Ты ответил бы на мое объявление?спросила она неожиданно робко.
- Да. А какое?
- В разделе "требуется". - Она положила прозрачный ломтик сыра на половинку крекера. - Ты знаешь, что в нем к говорится?
- Расскажи мне. - Мой собственный крекер трещал пол весом ломтя сыра, но я счел его достаточно прочным.
"Требуется: стопроцентный мужчина. Должен быть, умным, обладать творческими способностями и чувством юмора, должен быть способным на глубокое чувство и радость. Хочу разделять с ним музыку, природу, мирную, спокойную, радостную жизнь. Не должен курить, пить, употреблять наркотики. Должен любить знания и постоянно расширять свой кругозор. Красивый, высокий, стройный с крепкими руками, чуткий, нежный, любящий. Страстный и сексуальный, насколько возможно".
- Вот так объявление! Да! Я отвечаю!
- Я еще не закончила, - сказала она.
"Должен быть эмоционально уравновешенным, честным и порядочным, а также положительной конструктивной личностью; высокодуховной натурой, но не принадлежать к какой-либо организованной религии. Должен любить кошек."
- Да это же я, точь в точь! Я даже люблю твоего кота, хотя и подозреваю, что не пользуюсь его взаимностью.
- Дай ему время, - сказала она, - Какое-то время он будет немного ревновать.
- А, вот ты и проговорилась.
- В чем?спросила она, позволив упасть простыне, наклонившись вперед и поправляя подушки.
Результатом этого простого действия, этого ее наклона, было то, что меня словно швырнули изо льда в огонь. Пока она была неподвижна, я мог устоять перед ее притягательностью. Стоило ей пошевельнутья, и свету ее мягких округлостей и изгибов измениться, все слова у меня в голове смешивались в счастливую беспорядочную кучу.
- Хм...? - сказал я, глядя на нее.
- Ты животное, - сказала она. - Так, в чем я проговорилась?
- Пожалуйста, если ты будешь сидеть спокойно, мы прекрасно сможем поговорить. Но должен тебе сказать, что если ты не оденешься, то это небольшое перемещение подушек совершенно выбьет меня из колеи.
Я тут же пожалел о сказанном. Она потянула простыню, чтобы прикрыть грудь и, придерживая ее руками, строго посмотрела на меня поверх своего крекера.
- А, ну да, - сказал я. - Сказав, что твой кот будет ревновать какое-то время, ты тем самым проговорилась, что, по-твоему, я вполне соответствую требованиям твоего объявления.
- А я и хотела проговориться, - сказала она. - И я рада, что ты это понял.
- А ты не боишся, что если я буду это знать, то смогу использовать это против тебя?
Она подняла бровь, позволив простыне опуститься на дюйм.
- Ты разве бы смог сделать это?
Огромным усилием воли я дотянулся до нее и поднял повыше белое полотно.
- Я замечу, что она подает, мэм, и в интересах спокойного разговора с тобой еще хотя бы минуту, я подумал, что мне следует позаботиться о том, чтобы она не опускалась слишком низко.
- Очень мило с твоей стороны.
- Ты веришь, - спросил я ее, - в ангелов-хранителей?
- Чтобы защищать, оберегать и направлять нас? Иногда верю.
- Тогда скажи мне, зачем ангелу-хранителю заботиться о наших любовных делах? 3ачем им направлять наши любовные связи?
- Это просто, - сказала она. - Для ангела-хранителя любовь важное, чем что бы то ни было. Для них наша любовная сторона жизни важнее всех других сторон! О чем же ангелам еще заботиться?
Конечно, - подумал я, - она права!
- А как по-твоему, не может ли быть так, - сказал я, - что ангелы-хранители принимают друг для друга человеческий облик, чтобы раз в несколько человеческих жизней стать любовниками?
3адумавшись, она откусила кусочек крекера. - Да. - И чуть позже: - А ангел-хранитель ответил бы на мое объявление?
- Да. Наверняка. Любой ангел-хранитель ответил бы на это объявление, если бы знал, что дала его именно ты.
- Мне такой как раз и нужен, - сказала она, и чуть погодя, - А у тебя есть объявление? Я кивнул и сам себе удивился.
- Да, я его годами писал:
"Требуется: стопроцентный ангел-хранителе, женского рода я
человеческом образе. Независимая, любительница приключений, с
незаурядным умом. Предпочтительно умение творчески реагиронать
на многие формы общения. Должна владеть лошадиной латынью."
- ЭТО все?
- Нет. - сказал я.
"Обращаться только ангелу с чудисными глазами,
сногсшибательной фигурой и длинными золотистыми волосами.
Требуется выдающееся любопытство, неуемная жажда знаний.
Предпочтительны профессиональные навыки в сферах творчества и
бизнеса, опыт работы на руководящих должностях. Бесстрашная,
готовая на риск. Со временем гарантируется счастье".
Она внимательно слушала.
- Вот эта часть про сногсшибательную фигуру и длинные золотистые волосы, - не слишком ли это приземлено для ангела?
- А почему бы ангелу-хранителю не иметь сногсшибательную фигуру и длинные волосы? Разве станет она из-за этого не такой ангельской, менее совершенной для своего смертного подопечного и не такой способной в своей работе?
- В самом деле, почему ангелы-хранители не могут быть такими? - думал я, жалея, что со мной нет блокнота. - Почему бы не быть целой планете, населенной ангелами, освещающими жизни друг друга тайнами и приключениями? Почему хотя бы немногим из них не находить друг друга время от времени?
- Значит, мы принимаем такой телесный образ, какой наш смертный подопечный сочтет для себя наиболее очаровательным? - спросила она. - Когда учительница хорошенькая, тогда мы обращаем внимание на то, что она говорит?
- Верно, - сказал я. - Одну секунду...
Я отыскал блокнот на полу у кровати, записал то, что она сказала, потом поставил тире и букву "Л" - от Лесли.
- Тебе не приходилось замечать, как постепенно меняется внешний облик человека, которого уже знаешь какое-то время?
- Он может быть самым красивым в мире мужчиной, - сказала она, - "но может подурнеть, как воздушная кукуруза, когда ему нечего сказать. А самый некрасивый мужчина заговорит о том, что для него важно, и почему это для него важно, и через пару минут он становится таким красавцем, что хочется его обнять!
Я полюбопытствовал:
- И с многими некрасивыми мужчинами ты появлялась на людях?
- С немногими.
- Почему, если в твоих глазах они становятся красивыми?
- Потому что они видят стоящую перед ними Мэри Кинозвезду, этакую расфуфыренную красотку, и думают, что она смотрит только на Гарри Красавчика. Они редко просят, чтобы я появлялась с ними в свете, Ричард.
Дураки несчастные, - подумал я. - Они редко просят. Из-за того, что мы берем на веру лежащее на поверхности, мы забываем, что внешнее - это не то, что мы есть на самом деле. Когда мы находим ангела с блестящим умом, ее лицо становится еще прекраснее. А потом она говорит нам: "Да, кстати, у меня еще вот такое тело..." Я записал это в блокнот.
- Когда-нибудь, - сказала она, ставя поднос с завтраком на ночной столик, - я еще попрошу тебя почитать твои записки. - От ее движения простыня снова упала. Подняв руки она сладко потянулась.
- Сейчас я просить не буду, - сказала она, подвигаясь ближе. - Хватит на сегодня вопросов.
Поскольку думать я уже не мог, меня это вполне устраивало.

Двадцать

Это была не музыка, это был неблагозвучный скрежет пилы по металлу. Едва она отвернулась от стереоколонок, выведя их на максимальную громкость, как я уже весь кипел от недовольства.
- Это не музыка!
- ПРОСТИ, ЧТО? - сказала она, вся уйдя в звуки.
- Я ГОВОРЮ, ЭТО НЕ МУЗЫКА !
- БАРТОК!
- ЧТО? - сказал я.
- БЕЛА БАРТОК!
- ТЫ НЕ МОГЛА БЫ СДЕЛАТЬ ПОТИШЕ, ЛЕСЛИ?
- КОНЦЕРТ ДЛЯ ОРКЕСТРА?
- ТЫ НЕ МОГЛА БЫ СДЕЛАТЬ НЕМНОГО ПОТИШЕ ИЛИ НАМНОГО ТИШЕ? ТЫ НЕ МОГЛА БЫ СДЕЛАТЬ НАМНОГО ТИШЕ?
Она не расслышала слов, но поняла смысл и уменьшила громкость.
- Спасибо, - сказал я. - Вуки, это... ты что, серьезно считаешь, что это - музыка?
Присмотрись я внимательней, и помимо очаровательной фигурки в цветастом купанном халате, волос, упрятанных для просушивания в тюрбан из полотенца, я бы заметил разочарование в ее глазах.
- Тебе не нравится?сказала она.
- Ты любишь музыку, ты училась музыке всю жизнь. Как ты можешь называть эту дисгармонию, которую мы слышим, этот кошачий концерт, как ты можешь называть это музыкой?
- Бедняжка Ричард, - сказала она. - Счастливчик Ричард! Тебе еще столько предстоит узнать о музыке! Сколько прекрасных симфоний, сонат, концертов тебе предстоит услышать впервые! - Она остановила кассету, перемотала и вынула из магнитофона.
- Пожалуй, Барток - это чуть рановато. Но я тебе обещаю. Настанет день, когда ты послушаешь то, что слышал сейчас, и скажешь, что это великолепно.
Она просмотрела свою коллекцию кассет, выбрала одну и поставила на магнитофон, где до этого был Барток. - А не хотел бы ты послушать немного Баха... Хочешь послушать музыку твоего прадедушки?
- Возможно ты выгонишь меня из своего дома, оскорбившись на мои слова, - сказал я ей, - но я могу его слушать не больше получаса, потом я теряюсь, и мне становится немного скучно.
- Скучно? Слушая Баха? Тогда ты просто не умеешь слушать; ты никогда не учился его слушать! - Она нажала клавишу, и пленка поехала; прадедушка на каком-то чудовишном органе, это ясно. - Сначала тебе надо правильно сесть. Или, сядь здесь, между колонками. Именно здесь мы сидим, когда хотим слышать всю музыку.
Это было похоже на музыкальный детский сад, но мне очень, нравилось быть рядом с ней , сидеть, так близко рядом с ней.
- Уже одна ее сложность должна бы сделать ее для тебя неотразимой. Так вот, большинство людей слушает музыку горизонтально, идя следом за мелодией. А ты можешь слушать еще и структурно; ты когда-нибудь пробовал?
- Структурно? - cказал я. - Нет.
- Вся ранняя музыка была линейной, - сказала она сквозь лавину органных звуков, - незамысловатые мелодии, игравшиеся одна за другой, примитивные темы. Но твой прадедушка брал сложные темы со своими затейливыми ритмами и сплетал их вместе с неравными интервалами так, что создавались замысловатые структуры, и появлялось еще и ощущение вертикальности - гармония! Некоторые гармонии Баха диссонируют так же, как и Барток, и Баху это сходило с рук за целых сто лет до того, как кто-то хотя бы подумал о диссонансе. Она остановила кассету, скользнула за фортепиано и, не моргнув глазом, подхватила на клавиатуре последний аккорд, прозвучавший из колонок.
- Вот. - На фортепиано он прозвучал яснее, чем из колонок. - Видишь? Вот один мотив... - она заиграла. - А вот еще... и еще. Теперь смотри, как он это выстраивает. Мы начинаем с темы А правой рукой. Теперь А снова вступает четырьмя тактами позже, но уже левой рукой; ты слышишь? И они идут вместе пока не... вот появляется В. И теперь А подчиняется ей. Теперь А снова вступает справа. А теперь... С!
Она разворачивала темы одну за другой, затем складывала их вместе. Сначала медленно, потом все быстрее. Я едва поспевал за ними. То, что для нее было простой арифметикой, для меня было высшей математикой; закрыв глаза и сжав веки обеими руками, я почти уже понимал.
Она начала сначала, объясняя каждый шаг. По мере того, как она играла, в мои внутренний концертный зал, всю мою жизнь остававшийся темным, начал понемногу проникать свет.
Она была права! Одни темы сплетались с другими, танцуя вместе так, словно Иоганн Себастьян спрятал в своей музыке секреты для тайного удовольствия тех, кто научился видеть глубину, скрытую под поверхностью.
- Разве ты не радость! - сказал я, взволнованный тем, что понимаю, о чем она говорит. - Я это слышу! Это действительно есть!
Она радовалась так же, как я, и забыла одеться иди расчесать волосы. Она пододвинула нотные листки с дальнего конца музыкальной полки, стоящей на фортепиано, к себе. Надпись гласила Иоганн Себастьян Бах, а дальше ураган из нот и пространств, из точек и диезов, из плоскостей и бемолей, из трелей и внезапных команд на итальянском. С самого начала, перед тем, как пианистка могла убрать шасси и влететь в этот ураган, ее встречала команда con brio, что по моему разумению означало, что надо играть либо ярко, либо с холодком, либо с сыром.
Это внушало благоговение. Моя подруга, вместе в которой я только что вынырнул из теплых простыней и полных сладострастия теней, с которой я говорил по-английски с легкостью, по-испански со смехом, по-немецки и французски с замешательством и ощущением творческого эксперимента, эта моя подруга внезапно запела на новом и чрезвычайно сложном языке, в который я лишь первый день учился вслушиваться.
Музыка вырвалась из фортепиано, словно прозрачная, холодная вода, высеченная пророком из скалы, разливаясь и плескаясь вокруг нас, в то время как ее пальцы взлетали и парили, сгибались и замирали, и таяли, и мелькали в магическом пассаже, и молниями метались над клавишами.
Никогда прежде она для меня не играла, оправдываясь то тем, что давно не практиковала, то тем, что стесняется даже открыть клавиатуру инструмента, когда я нахожусь в комнате. Теперь между нами что-то произошло... то ли она почувствовала свободу играть, потому что мы стали любовниками, то ли была учительницей, так страстно желавшей помочь своему глухому ученику, что уже ничто не могло удержать ее от музыки?
Ее глаза не упускали ни одной дождинки из этого урагана на бумаге; она забыла о том, что у нее есть тело, остались только руки, вихрь пальцев, и душа, отыскавшая свою песню в сердце человека, умершего две сотни лет назад и по ее воле с триумфом восставшего из могилы к живой музыке.
- Лесли! Боже мой! Кто ты?
Она лишь слегка повернула ко мне голову и чуть улыбнулась, глазами, разумом и руками оставаясь в уносящемся вверх урагане музыки.
Потом она взглянула на меня; музыка резко оборвалась, и только струны в теле фортепиано еще дрожали, как струны арфы.
- И так далее, и тому подобное, - сказала она. Музыка мерцала в ее глазах, в ее улыбке. - Ты видишь, что он тут делает? Видишь, что он сделал?
- Вижу самую малость, - сказал я. - Я думал, что знаю тебя! Ты мне затмила дневной свет! Эта музыка... это... ты...
- Я давно не практиковалась, - сказала она. - Руки не работают так, как они...
- Нет, Лесли, нет. Стоп. Слушай. То, что я только что слышал, - это чистое... слушай!... чистое сияние, которое ты взяла с краешка облаков и у солнечного восхода и сотворила из него капли света, чтобы я мог его слышать! Да знаешь ли ты, как хорошо, как прекрасно то, что делает в твоих руках фортепиано?
- Хотела бы я! Ты же знаешь, карьера пианистки была мечтой моей жизни?
- Одно дело знать это на словах, но ты ведь раньше никогда не играла! Ты открываешь мне еще один, совершенно иной... рай!
Она нахмурилась. - ТОГДА НЕ СМЕЙ СКУЧАТЬ ОТ МУЗЫКИ ТВОЕГО ПРАДЕДУШКИ!
- Больше никогда, - сказал я кротко.
- Конечно, больше никогда, - сказала она. По складу ума вы с ним слишком похожи, чтобы ты не мог его понять. Любой язык имеет свою тональность, в том числе и язык твоего прадедушки. Скучно ему! Ну, действительно!
Она приняла мое обещание исправиться, и повергнув меня в благоговейный трепет, удалилась причесываться.

Двадцать один

Она отвернулась от пишущей машинки, взглянула в ту сторону, где я устроился с чашкой шоколада и черновиком режиссерского сценария, и улыбнулась мне.
- Вовсе не обязательно все выпивать одним глотком, Ричард, можно тянул, маленькими глоточками. Так его тебе на дольше хватит.
Я расхохотался сам над собой, с ней вместе. Я подумал, что в глазах Лесли я, должно быть, выгляжу, как куча огородных пугал на диване ее кабинета.
На ее письменном столе строгий порядок, папки аккуратно сложены, каждый клочок бумаги на своем месте. Да и сама она выглядела так же аккуратно: бежевые брючки в обтяжку, заправленная в них прозрачная блузка, лифчик такой же откровенный, как и блузка, отделанный прозрачными белыми цветочками. Ее волосы отливали золотом. Я подумал, - именно так и должна выглядеть аккуратность!
- Наши напитки - это не пресс-папье, - сказал я. - Многие люди пьют горячий шоколад. Твои друзья, например. Что до меня, то за то время, пока ты ознакомишься с содержимым одной чашки, я могу выпить достаточно горячего шоколада, чтобы возненавидеть его вкус до конца своих дней!
- Может, тебе лучше пить то, к чему ты более дружески относишься, - сказала она, - чем то, с чем ты едва знаком?
Близкое знакомство с ее шоколадом, ее музыкой, ее садом, ее машиной, ее домом, ее работой. С вещами, которые я знал, я был связан целой сетью тонких шелковых нитей; к своим вещам она была привязана плетеными серебряными канатами. В глазах Лесли все, что было ей близко, имело ценность.
Сценические костюмы и туалеты висели у нес в шкафах, рассортированные по цветам и оттенкам, каждый в чехле из прозрачного пластика. Подобранные в тон туфли стояли под ними на полу, подобранные в тон шляпки лежали над ними на полках.
Книги в шкафах подобраны но тематике; грампластинки и магнитофонные записи - по композиторам, дирижерам и исполнителям.
Несчастный неуклюжий паучок споткнулся и свалился в раковину? Все останавливается. На помощь пауку опускается сделанная из бумажного полотенца спасательная лестница. Забравшегося на нее наука поднимают наверх, осторожно выносят в сад и водворяют в безопасное место со словами утешения и мягким упреком насчет того, что раковины - это не лучшее место для паучьих игр.
Я во многом был совершенно иным. К примеру, аккуратность у меня была далеко не на первом месте. Пауков, само собой, надо спасать из раковин, но нежничать с ними ни к чему. Пусть благодарят свою счастливую звезду, если их хотя бы вынесут из дома и бросят на веранде.
Вещи, они исчезают в мгновение ока; прошелестит ими ветер, и их нет. А ее серебряные канаты... когда мы сильно привязываемся к вещам и к людям, то разве не уходит вместе с ними какая-то частица нас, когда уходят они?
- Гораздо лучше привязываться к вечным понятиям, чем к сиюминутным, преходящим вещам, - сказал я, сидя рядом с ней в машине, которую она вела по дороге в Музыкальный Центр. - Ты согласна?
Она кивнула, ведя машину с пятимильным превышением скорости и ловя зеленые светофоры.
- Музыка - это явление вечное, - сказала она. Как спасенного кота, меня кормили сливками классической музыки, к которой, как она уверяла, у меня были и способности, и слух.
Она тронула радио, и сразу же скрипки залились в серенаде какой-то веселенькой мелодии.
- На подходе очередная викторина, - подумал я. Мне правились наши викторины.
- Барокко, классика, модерн?спросила она, вылетая на открытую полоску, ведущую к центру города.
Я вслушался в музыку, полагаясь как на интуицию, так и на вновь приобретенные знания. Для барокко слишком глубока структура, для классики слишком непричесано и недостаточно формально, для модерна недостаточно витиевато. Романтично, лирично, легко...
- Неоклассика, - предположил я. - Похоже, крупный композитор, но тут он просто забавляется. Написано, я бы сказал, году в 1923.
Я был убежден, что Лосли знала эпоху, год, композитора, произведение, его часть, оркестр, дирижера и концертмейстера. Ей достаточно было услышать музыкальный отрывок - и она уже знала, что это; она подпевала каждой из тысячи собранных ею музыкальных записей Стравинского, для меня столь же непредсказуемую, как дикая лошадь на родео, она напевала, вряд ли осознавая, что делает.
- Угадал, - сказала она. - Тепло. Композитор?
Определенно не немец. Для немца недостаточно тяжело, не так много колес на дороге. Игриво, стало быть, не русский. Нет в ней ни французского привкуса, ни итальянского чувства, ни английского облика. Нет в ней и австрийского оттенка - недостаточно золота. Что-то домашнее, я и сам мог бы это напевать; домашнее, но не американское. Это танец.
- Поляк? Мне кажется, это было написано в краях к востоку от Варшавы.
- Удачная попытка. Это не поляк. Немного восточнее. Это русский. - Она была мной довольна.
Банта не замедлила хода; зеленые огни светофоров покорно служили Лесли.
- Русский? А где же томление? Где пафос? Русский! Боже ты мой!
- Не торопись с обобщениями, вуки, - сказала она. - Просто до сих пор та еще не слышал веселой русской музыки. Ты прав. Здесь у него игривое настроение.
- Так кто это?
- Прокофьев.
- Никогда бы не подумал! - сказал я. - Рус...
- ПРОКЛЯТЫЙ ИДИОТ! - Взвизгнули тормоза. Банта резко вильнула в сторону, всего на метр разминувшись с пронесшимся черной молнией грузовиком. - Ты видел этого сукина сына? Прямо на красный свет! Он чуть не убил... какого ЧЕРТА он себе думает...
Она переживала, словно автогонщик, случайно избежавший аварии, когда все уже миновало, и мы проехали четверть мили дальше по бульвару Крэншо. Но меня ошеломил не столько грузовик, сколько ее язык.
Все еще хмурясь, она взглянула на меня, увидела мое лицо, озадаченно взглянула еще раз, попыталась подавить улыбку, но безуспешно.
- Ричард! Я тебя шокировала! Я шокировала тебя своим "Черт набери?" - С большим усилием она сдерживала веселье. - Ах, моя бедная деточка! Я выругалась в твоем присутствии! Ну, извини!
Я и злился, и смеялся одновременно.
- Ну, ладно, Лесли Парриш, на этом конец! Наслаждайся этим моментом, потому что больше никогда в жизни ты не увидишь меня шокированным словами "черт побери!".
В тот самый момент, когда я произносил последние слова, они как-то странно прозвучали в моих устах, нескладно. Все равно, как если бы непьющий сказал "пьянка"; а некурящий или не наркоман сказал бы "бычок" или "притон", или любое другое жаргонное словечко, характерное для алкоголиков или наркоманов. Любое слово, если мы им никогда не пользуемся, в наших устах звучит нескладно. Даже слово фюзеляж нелепо звучит в устах того, кто не увлекается самолетами. Но слово есть слово, звук, разносящийся в воздухе, и нет такой причины, по которой я не мог бы произнести любое слово, которое захочу, и при этом не чувствовать себя болваном.
Несколько секунд, пока она поблескивала на меня глазами, я молчал.
Как можно практиковаться в брани? Под мелодию Прокофьева, все еще звучащую по радио, я тихонько начал:
- О... черт, черт, побори, черт-черт-побери-и-и-и-и черт-черт-побери-о... черт-черт-побори. ЧЕРТ-ЧЕРТ ПОБЕРИ-И-И. О, черт-черт-побе-побери-черт-черт-побери-о-черт-черт-побе-побери чер-рр-р-т; О, че-р-р-р-р-р-т... ДЬЯВОЛ!
Услышав, что я пою с такой серьезной сосредоточенностью, она повалилась на руль от хохота.
- Смейся сколько хочешь, черт побери, вуки, - сказал я. - Я намерен хорошенько выучить всю эту чертовщину! Дьявольщина! Как называется эта чертова музыка?
- Ox, Ричард, - она перевела дух, угирая слезы. - Это Ромео и Джульетта...
Я продолжал петь, несмотря ни на что, и, само собой, после нескольких строф эти слова совершепно утратили свое значение. Еще бы пару строк, и я бы с легкостью чертыхался и произносил самые жугкие проклятия! А там можно освоить и другие словечки! Почему мне еще тридцать лет назад не пришло в голову практиковаться в ругани?
У входа в концертный зал она заставила меня прекратить богохульства.
Только тогда, когда мы снова сели в машину, просидев весь вечер в первом ряду и слушая Чайковского и Сэмюэла Барбера в исполнении Лос-Анжелеского филармонического оркестра и Ицхака Перлмана под руководством Зубила Мета, я смог, наконец, выразить свои чувства.
- Это была адски, дьявольски прекрасная музыка! Тебе не кажется, что это было бо... то есть чертовски здорово?
Она умоляюще возвела очи к небесам.
- Что я наделала? - сказала она. - Что я натворила?
- Какого бы черта ты ни натворила, - сказал я, - у тебя это чертовски здорово получилось.
По-прежнему оставаясь деловым партнерами, мы решили непременно сделать какую-нибудь работу за эти недели, проведенные вместе, поэтому мы выбрали фильм для изучения и выехали пораньше, чтобы занять очередь на дневной сеанс. Улица глухо шумела и рокотала вокруг нас, пока мы дожидались своей очереди, но уличного шума для нас словно и не было, как-будто волшебное покрывало окружало нас на расстоянии протянутой руки, и все стало призрачным за его пределами, пока мы разговаривали на нашей уединенной планете.
Я по обратил внимания в этой дымке на женщину невдалеке, наблюдавшую за нами, но внезапно она приняла решение, которое напугало меня. Она подошла прямо к Лесли, тронула ее за плечо и разрушила наш мир.
- Вы - Лесли Парриш!
В то же мгновение улыбка моей подруги изменилась. Та же улыбка, но неожиданно застывшая; внутри она вся сжалась, насторожилась.
- Прошу прощения, но я вас видела в большой долине и в Звездной тропе и... я очень люблю ваши работы, и я думаю, что вы красавица...
Она говорила так искренне и робко, что стены стали тоньше.
- О, спасибо.
Женщина открыла сумочку. - Не могли бы вы... если вас это не слишком побеспокоит, не могли бы вы дать автограф для моей Корри? Она бы меня убила, если бы узнала, что я была рядом с вами и не... - Ей никак но удавалось, отыскать клочок бумаги для автографа. - Здесь что-нибудь должно быть... Я предложил свой блокнот, и Лесли согласно кивнула.
- Вот, возьмите, - сказал я женщине.
- Спасибо, сэр.
Она написала краткое пожелание Корри и поставила свою подпись, вырвала листок и вручила его женщине.
- Вы еще играли Дейзи Мэй в фильме Лил Абнер, - сказала женщина так, словно Лесли могла об этом забыть, - и в Маньчжурском кандидате. Мне очень понравилось.
- Прошло столько времени, а вы помните? Как это мило...
- Большое вам спасибо. Корри будет так счастлива!
- Обнимите ее за меня.
Какую-то минуту, после того, как женщина вернулась на свое место в очереди, царило молчание.
- Не говори ни слова, - буркнула мне Лесли.
- Это было так трогательно! - сказал я. - В самом деле. Я не шучу.
Она смягчилась.
- Она такая милая и искренняя. Не из тех, кто говорит: "Вы ведь такая-то, верно?" Я просто говорю "нет" и стараюсь улизнуть. "Нет, вы такая-то, я знаю, вы такая-то. Что вы сделали?" Они хотят, чтобы ты перечислила свои заслуги... - Она недоуменно покачала головой. - Что поделаешь! В общении с нечуткими людьми нет места для чуткости. Правда?
- Интересно. У меня такой проблемы нет.
- В самом деле, вуки? Ты хочешь сказать, что ни один грубиян не вторгался ни разу бесцеремонно в твою частную жизнь?
- Лично - нет. Писателям нечуткие люди присылают письма с настойчивыми просьбами, либо рукописи. Это около одного процента, может, даже меньше. Вся прочая почта интересна.
Я возмущался скоростью продвижения очереди за билетами. Не прошло и часа, как нам пришлось отрешиться от наших открытий, войти в кинозал с деловыми намерениями, усесться и смотреть фильм.
- Как многому я еще могу у нее научиться, - думал я, держа в темноте ее руку, касаясь плечом ее плеча, многое желая сказать, - больше, чем когда бы то ни было! А теперь еще между нами жила неистовая нежность секса, изменяя нас, дополняя нас.
- Вот женщина, которой не было равных в моей жизни, - думал я, глядя на нее в темноте. - Я не могу представить, что могло бы быть угрозой, разрушить теплоту близости к ней. Вот единственная женщина, из всех женщин, каких я знал, с которой никогда не может быть ни вопросов, ни сомнений в том, что нас связывает, до конца наших дней.
Не странно ли, что уверенность всегда приходит перед потрясениями?