|
|
Анна Ермановская
Древние цивилизации
Страна городовПочти шесть тысяч лет назад на земле, которую сегодня называют Украиной, на самом краю цивилизованного земледельческого мира того времени были выстроены города. Возможно, наиболее древние города Европы. Когда только начиналась история цивилизации Шумера, руины трипольских городов уже давно исчезли среди зеленого разнотравья украинской лесостепи.
Что за народ оставил нам в наследство эти руины? Мы не знаем, как называли себя эти люди и на каком языке они говорили. Археологи назвали их трипольцами – по имени созданной ими трипольской археологической культуры. В Европе эта культура больше известна под румынским названием Кукутени.
Трипольская культура была открыта в конце XIX века. Некоторые ее памятники случайно попадались археологам и раньше, но на них не обращали особого внимания. Настоящим первооткрывателем культуры стал Викентий Хвойка. Он приехал в Россию из Чехии, окончил коммерческое училище, учительствовал, занимался сельским хозяйством. Увлекшись археологией, стал членом Киевского общества любителей старины и искусства. Как археолога, его интересовали орудия труда, оружие, посуда древних жителей Поднепровья. Летом 1893 года во время раскопок на Кирилловской улице в Киеве Хвойка нашел расписной сосуд новой для него культуры. Почти одновременно с В. Хвойкой похожую керамику нашел в селе Шипинцы недалеко от Чернигова учитель В. Арийчук. Вскоре Хвойка обнаружил целый район распространения этой расписной посуды. Оказалось, что крестьянам во время вспашки полей часто попадались такие черепки на западной околице села Триполье недалеко от речки Красной на Киевщине. Именно там в 1896–1901 годах В. Хвойка раскопал остатки двадцати помещений площадью от 30 до 140 квадратных метров.
Раскопки были продолжены. Были исследованы поселения близ города Ржищева, около сел Триполье, Веремья, Щербановка, Халепье, Жуковцы, Стайки, на полях от реки Стугны до Припяти. Хвойка убедился, что открыл новую, неизвестную дотоле археологическую культуру. Назвал он ее по имени села, где было обнаружено первое большое скопление предметов данной культуры.
Российские ученые познакомились с открытием на XI Всероссийском археологическом съезде в Киеве в 1899 году. А в 1900 году на Парижской выставке весь научный мир воспринял это открытие как сенсацию.
Хвойка продолжал находить поселения, описывал их, классифицировал, определял возраст. Новую культуру он считал возможным назвать «древнеарийской и, в частности, древнеславянской», а территорию Украины – прародиной индоевропейских (арийских) народов.
Прежде чем говорить об этой интересной и во многом до сих пор загадочной древшейшей культуре, совершим экскурс в еще более древнюю историю – к самым истокам цивилизации. По словам В. И. Вернадского, «открытие земледелия, сделанное более чем за 600 поколений до нас, решило все будущее человечества». Это был великий переход от сбора растений к их искусственному выращиванию и от охоты на диких животных к их приручению – «неолитическая революция», растянувшаяся на тысячелетия. Открытие земледелия и скотоводства предопределило долгий и сложный путь развития человечества от раннеземледельческих общин к государствам Древнего мира. Даже сейчас, когда наука располагает огромным количеством источников, относящихся к различным историческим эпохам, трудно сказать точно, когда человечество начало заниматься земледелием. Археологи, правда, уверены, что зародилось оно в том регионе, который сейчас называют Средним Востоком, то есть где-то в районе современных Ирана и Ирака. Дикая пшеница и ячмень, распространенные в этих землях, хорошо приживались на предназначенных для этого древними агрономами первых полях, быстро прорастали, давали обильный урожай. Их зерна легко обрабатывались, размалывались в муку, которую можно было хранить месяцами, а затем выпекать из нее хлеб. Но не только на Среднем Востоке проживали первые земледельцы. Для развития земледелия, конечно, необходимы некоторые условия, и прежде всего – плодородная земля. Это главное условие выполнялось в регионе, расположенном между Персидским заливом и Средиземным морем. Огромным полумесяцем длиной около 1600 километров он окаймляет сухую и безжизненную Аравийскую пустыню. Эта территория так и называется – Плодородный полумесяц. В Палестине зарождение навыков земледелия обычно связывают с натуфийской культурой, которая датируется X–IX тыс. до н. э. Обитатели поселений этой культуры занимались охотой на газелей, диких быков, оленей, коз, ловили рыбу, птиц, собирали моллюсков. Но кроме этого натуфийцы собирали дикорастущие злаки. В их поселениях находят микролиты – мелкие плоские орудия более или менее правильной геометрической формы, кремневые вкладыши жатвенных ножен, сохранились и их костяные основы. Это были первые жатвенные приспособления. Поэтому археологи сделали предположение о том, что обитатели ранних натуфийских поселений уже были земледельцами. Не все ученые согласны с этим, но считают возможным рассматривать этот период как время вероятного зарождения растениеводства.
Секрет приготовления растительной пищи «собирателями урожая» натуфийцами раскрыт благодаря изучению поселения Вади-эль-Мугарет. Здесь была обнаружена каменная терраса, где на специальной вымостке происходила очистка зерен от шелухи. Рядом располагались чашеобразные углубления и песты для растирания зерна. Большая ямка в виде ванночки, видимо, служила для смешения приготовленной массы с водой. Тесто выпекалось в очаге, который дополнял «кухонный» комплекс «собирателей урожая» – обитателей поселений.
Там же, в Палестине, в Иерихоне и Бейде, были обнаружены наиболее древние остатки культурной растительности. Так, в Иерихоне, в слое «Л», были найдены зерна культурной пшеницы двузернянки и пленчатого двурядного ячменя, которые датируются 8000 г. до н. э. Раннеземледельческое поселение в Юго-Восточной Турции – Чагони (7500–6500 гг. до н. э.) также дало большое число остатков зерен злаков и фруктов, пшеницы, гороха, чечевицы, вики, фисташки и миндаля. Блестящие раскопки английского археолога Джеймса Меллаарта в Анатолии в поселении Чатал-Гююк открыли удивительный мир оседлых земледельцев с ярко выраженным культом быка. Здесь и святилище с множеством изображений священных быков, и небольшая фигурка богини Великой матери, простирающей руки над телятами.
Итак, самые ранние памятники культуры оседлых земледельцев были найдены в разных районах: Иерихон в Палестине, Джармо, Сараб и Тепе-Гурап в Иракском Курдистане, Али-Кош в Иране, Хаджилар и Чатал-Гююк в Анатолии, Аргисса и Неа Никомедия в Греции. Это значит, что переход к регулярному земледелию и возделыванию злаков произошел почти одновременно в трех или четырех очагах и почти независимо друг от друга. Древнейшие земледельцы использовали местные виды дикорастущих полезных растений и приспосабливали свою сельскохозяйственную деятельность к особенностям местных почв, рельефа и климата (осадкам или паводкам на ручьях и реках, озерным разливам и т. п.). По мнению археологов, одомашнивание пшеницы-однозернянки произошло в западных районах «Плодородного полумесяца», в предгорьях Загроса и Тавра, а двузернянки – на юге, в бассейне Иордана. А еще очевидно, что даже такие удаленные друг от друга районы, как Юго-Западная Азия (Чатал-Гююк, Хаджилар) и Юго-Восточная Европа, Балканы (Неа Никомедия, Аргисса), все же не были вовсе изолированы друг от друга. Это привело к тому, что новые знания и навыки распространялись далеко за пределы древнейших очагов земледелия.
Вернемся в Украину. Шесть тысяч лет тому назад земледельческие племена жили на территории от Румынского Прикарпатья на западе до Днепра на востоке. Их археологическая культура была открыта почти одновременно с легендарной Троей в 70-е годы XIX века. Длительное время считалось, что в древности Европа, находясь на задворках высокоразвитых цивилизаций Древнего Востока, могла быть не более чем их бледной тенью. Лишь сенсационные археологические открытия второй половины позапрошлого века поколебали эти традиционные представления. Теперь мы знаем, что одна из ярких страниц древней истории человечества связана с европейской – трипольской культурой.
За границей о работах украинских археологов даже специалистам сегодня известно немного, хотя именно эти исследования имеют огромное значение для понимания того, какое место занимала Юго-Восточная Европа в цивилизованном мире шесть тысяч лет назад. Но и сами украинские специалисты долгое время не знали, что впереди их ждут необыкновенные открытия. Около ста лет несколько поколений археологов раскапывали поселения трипольцев, не ведая, что одна из главных загадок этой культуры – огромные, площадью в сотни гектаров поселения-протогорода – лежит у них под ногами. В истории поисков трипольских протогородов, которая насчитывает уже три десятилетия, было все, что сопровождает археологические сенсации, – недоверие скептиков, романтика экспедиций, триумф.
* * *
Обыкновенный самолет выполнял аэрофотосъемку центральных областей Украины по заказу военных топографов. Из года в год майор К. В. Шишкин видел на полях вблизи сел и городов Черкасской области огромные, иногда больше километра в диаметре, светлые и темные овалы и полосы. Эти полосы не были ни современными дорогами, ни секретными объектами. Известно свойство древних ландшафтов, уже похороненных под тысячелетними наносами, проступать на поверхности благодаря растениям. Четкость контуров становится наибольшей в тот момент, когда корни растений, достигая препятствия (остатков древних построек), усыхают, а растения желтеют, сигнализируя: в земле что-то есть! Из этого следовало, что таинственные овалы и полосы возникли не сегодня и не вчера, а достаточно давно – настолько давно, что находятся на глубине 0,5–1 м. На образование такого слоя земли уходит, по меньшей мере, несколько тысячелетий. Ответить окончательно на вопрос, чьи это постройки и когда они существовали, могли только археологи.
Осенью 1964 года К. В. Шишкин и работавший долгие годы на Уманщине археолог и краевед В. А. Стефанович стояли на склоне плато у села Ольховец под Звенигородкой, разглядывая противоположную сторону широкой балки. Древний поселок занимал когда-то пригорок около слияния двух ручьев. Там, на свежевспаханном поле, проступили рыжие пятна – следы сгоревших древних построек. Поражала площадь поселения – 110 гектаров, то есть свыше квадратного километра. Для сравнения: Ур – город древних шумеров – в III тыс. до н. э. занимал всего 90 гектаров. А ведь поселение под Ольховцом было не самым большим, объект под Майданецким поселением занимал более 200 гектаров, а под Тальянками – все 400 гектаров, превосходя по размерам стольный Киев-град времен Ярослава Мудрого!
Предполагалось, что таинственные овалы связаны с местами расположения поселений трипольской культуры. Другие ее поселения раскапывались еще в начале XX века, а некоторые – в тридцатые и сороковые годы. Овалы новых поселений были вдоль и поперек исхожены Стефановичем в 1960-е. Собственно, новостью были только их размеры, о которых говорил К. В. Шишкин, ссылаясь на аэрофотоснимки: десятки, порой сотни гектаров. Там, где археологи раньше наносили на карту четыре или даже восемь возможных отдельных поселений, на самом деле, утверждал майор, стояло одно. Аэрофотоснимки рассказали немало подробностей о планировке трипольских протогородов, многие из которых были подтверждены последующими многолетними раскопками.
Естественно, поначалу эти сообщения особого энтузиазма среди археологов не вызвали. Первый аргумент скептиков был «железным» – этого не может быть, потому что этого не может быть вообще. Ведь каждому студенту из фундаментальных трудов Т. С. Пассек и С. Н. Бибикова было совершенно точно известно, что трипольцы строили небольшие родовые поселки в 30–40 домов, а единственное исключение – поселение у Владимировки, крупнейшее из известных – насчитывало всего 200 домов. И тут какой-то военный утверждает, что трипольские поселки насчитывали тысячи построек, а по размерам превосходили города древнего Шумера?! Нет, это просто немыслимо.
Только в 1971 году исследователю трипольской культуры Н. М. Шмаглию удалось отыскать немного средств на небольшую разведочную экспедицию. Результаты визуального обследования и магнитной съемки совместили с аэрофотоснимком – и они в общих чертах совпали! Выводы ученых были таковы: «Новые данные о размерах, планировке и количестве жилищ на трипольских памятниках Уманщины указывают на существование в энеолите Юго-Восточной Европы протогородов. Общее количество жилищ Майданецкого поселения должно приближаться к 1,5 тыс. Аналогичные черты свойственны и некоторым другим поселениям средней части Побужья».
Вот так, не больше и не меньше – существование в энеолите Европы протогородов! И не где-нибудь на Крите или, скажем, в Греции, а в центре Украины. Прошло более тридцати лет с выхода этой публикации, а дискуссии о трипольских протогородах не видно конца. Тогда же, осенью 1971 года, ученым еще предстояло решить, что делать дальше. Под землей лежали руины древнего поселка – тысячи жилищ, укрепления, возможно, культовые постройки и другие сооружения, разбросанные на площади в два квадратных километра. Как именно и где что лежит – совершенно неизвестно, если не считать аэрофотоснимка, который пока не вызывал полного доверия.
Трипольские поселения раскапывались относительно медленно: за сезон раскрывали остатки нескольких – в лучшем случае десяти – жилищ на площади в несколько сотен квадратных метров. Однако сейчас речь шла об исследовании тысяч жилищ. Если даже копать по десять жилищ в год, чтобы установить планировку, архитектуру и хронологию поселка, при таких темпах понадобилось бы полтораста лет. А люди, а деньги, наконец? Смета на раскопки полутора тысяч жилищ составила бы совершенно невероятную для советской археологии сумму почти в два с половиной миллиона рублей (а рубль тогда официально был равен доллару)! Европейская археология вообще не имела прецедентов решения подобных проблем. Раскопки поселков этой эпохи велись на площади в лучшем случае в один-два гектара. Было понятно, что трипольские протогорода требуют какого-то особого подхода. Однако киевские археологи в этой безнадежной, на первый взгляд, ситуации проявили находчивость. На помощь ученым пришла технология, которая помогла всего за несколько лет (и к тому же всего за несколько тысяч рублей) вызвать из небытия протогорода трипольцев.
С конца 1960-х годов для выявления планировки археологических памятников в мире успешно используются геофизические методы. В Украине при изучении трипольских памятников их впервые применили еще в 1966 году, и во время разведки в 1971-м было поставлено задание выяснить целесообразность использования в рамках данного метода магнитной съемки на поселениях подобного типа. Следует объяснить, каким образом магнитометр «ловит» остатки трипольского жилища. Дело в том, что эти остатки являются скоплением обожженной глины, а она имеет остаточную термическую намагниченность. Каждое когда-то сожженное трипольское жилище представляет собой несколько тонн магнитной глины, являясь маленькой магнитной аномалией, на которую реагирует даже обычный компас. Магнитометр – прибор намного более чувствительный, чем компас, и обнаружить аномалию в виде жилища или хозяйственной ямы с его помощью не составляет проблемы. Оказалось, что стандартное жилище дает аномалию от 10–20 до 150–200 единиц, т. е. именно в этом диапазоне измерений лежат интересующие археологов объекты.
Для начала выбрали участок в 1,5 га, где на поверхности не было никаких следов жилищ. Померяли – и обнаружили 8 аномальных зон. Их было значительно меньше, чем на аэрофотоснимке. В другом месте засекли еще 6. Это совпало с данными визуального наблюдения и аэрофотоснимком. Затем проложили два 200-метровых профиля через возвышавшийся посреди поля двухметровый курган, на поверхности которого были найдены обломки глиняной обмазки. Магнитная съемка показала, что курган перекрывает 12 аномальных зон.
Всего за несколько недель были выяснены местонахождения, размеры и взаимное расположение 26 жилищ. Для решения этого вопроса путем раскопок понадобилось бы не меньше трех сезонов. Так уже первые эксперименты с магнитной съемкой показали: да, действительно, можно составить достоверный план трипольского протогорода, не прибегая к многолетним дорогостоящим раскопкам. Нужны магнитометры, нужны люди, которые бы умели с ними работать, и относительно немного времени – два-три полевых сезона.
Приборы, люди и средства были найдены, и в 1972 году началась работа по геомагнитному картированию Майданецкого поселения. Три сезона, с 1972 по 1974 год, под июльским солнцем, по росе, по стерне, двухметровой кукурузе, сахарной свекле, профиль за профилем прошли майданецкими полями команды с магнитометрами и сделали более ста тысяч измерений. Обрабатывали данные тогда вручную – считали, чертили графики. Сколько на это пошло бумаги… Отчет о работе геофизического отряда вместе с соответствующими чертежами едва вместился в семи объемистых папках. Потом началось самое главное – выделение трипольских аномалий, нанесение их на план. Последняя точка на нем была поставлена поздней осенью 1974 года. Первый план трипольского Майданца склеили из трех рулонов миллиметровки и разложили как-то вечером прямо на полу – он не умещался даже на огромном столе посреди лаборатории. Впервые перед глазами ученых из глубины шестидесяти веков предстал во всем своем загадочном величии план одного из древнейших городов Европы. Четыре овала с аномалиями от жилищ, наименьший овал – диаметром свыше километра, наибольший – полтора. Следы улиц, кварталов, въездов в поселение – то есть буквально все, что дешифровал на аэрофотоснимках К. В. Шишкин, – нашли свое подтверждение. Самое главное – стало понятно, что речь идет в самом деле об одном, построенном по единому замыслу и согласно определенному плану поселении. На план было нанесено 1575 аномалий, которые можно было бы отождествить с трипольскими жилищами.
По своим масштабам и результатам магнитная съемка в Майданецком не имела в то время аналогов в археологической практике Европы. Без многолетних изнурительных и дорогих полевых исследований был получен полный план города медного века площадью в два квадратных километра. О подобном археологи и историки раньше могли разве что мечтать. Вообразите, что в архивах обнаружены точные планы Вавилона времен царя Хаммурапи или, скажем, Киева времен святого Владимира. Какие возможности открылись бы тогда перед исследователями! В то же время даже упорным скептикам было доказано, что десятки огромных поселений, дешифрованных на аэрофотоснимках, – не плод воображения, а неизвестная ранее страница древнейшей истории Европы.
Магнитная съемка показала: невозможного в выявлении трипольских протогородов нет. Требуется время, приборы, люди и деньги – причем денег в тысячи раз меньше, чем на раскопки. Можно снять любое заинтересовавшее вас поселение, и не одно, а два, три, десять – сколько нужно; найти наиболее перспективные участки и потратить несколько лет именно на их раскопки.
Вторым из числа поселений-гигантов, охваченных магнитной съемкой, стали Тальянки. На Черкащине, между селами Легедзине и Тальянки, лежит ровное и большое поле. Всю его площадь – 4,5 кв. км – охватывал овал, свидетельствовавший о наличии тут древних укреплений. Поселение было частично разрушено при прокладке дороги и строительстве фермы, часть его занимало село. Но и то, что сохранилось, впечатляло: радиальные улицы в северной части, въезды, фланкированные постройками, ряды жилищ-укреплений. Здесь должно было быть не меньше 2700 зданий – почти вдвое больше, чем в Майданецком. Огромный поселок, город, построенный по единому плану, представлял собой целостную систему, величественную и совершенную.
После Тальянок геофизиками были сняты еще десятки трипольских поселений в Украине и Молдове. Около полусотни планов поселков разных периодов двухтысячелетней истории трипольской культуры теперь были доступны для изучения. Ни в одной из европейских стран археологи, занимающиеся культурами медного века, пока не располагают такими уникальными источниками!
Эти открытия, а также результаты многолетних археологических раскопок позволяют сегодня некоторым историкам говорить о трипольской культуре как о цивилизации. Многие специалисты в свое время решили, что археологическими признаками цивилизации следует считать наличие городов (поселений с числом жителей свыше 5000), монументальной архитектуры и письменности. По крайней мере, одно из этих условий трипольцами соблюдено – ими были созданы огромные поселения с продуманной планировкой и населением более 5000 человек.
Что мы знаем о трипольской культуре на сегодняшний день?
На Юго-Востоке Европы в V–IV тыс. до н. э. сложился крупный центр высокоразвитых земледельческо-скотоводческих культур. Этот центр охватывал Балканский полуострова и юг Апеннинского, Нижнее и Среднее Подунавье, территорию Трансильвании, Молдавии и Правобережной Украины. Основой для его возникновения были традиции раннеземледельческих культур с расписной керамикой. Вероятно, новые импульсы с Переднего Востока способствовали становлению на Балканах и в Подунавье культур, достигших более высоких ступеней развития. Это такие земледельческие культуры, как Сескло в Фессалии и Димини; на Балканах и в Карпатском регионе – высокоразвитая культура Винча; во Фракии – культура Караново III – Веселиново; в Нижнем Подунавье – культуры Дудешть и Хаманджия. В начале IV тыс. до н. э. этот центр охватил еще более значительные территории – почти весь Карпатский регион (культуры Лендьел, Петрешть, Тисаполгар), Нижнее Подунавье (Варна, Гумельница), Молдавию и часть Украины, где в это время складывается трипольско-кукутенская историко-культурная общность. Культуры, входившие в этот центр, называют энеолитическими, так как их представителям был известен металл – медь и золото.
Представители культур юго-восточного центра сделали заметные успехи в области хозяйства. С полным основанием ученые предполагают, что в земледелии таких культур, как Гумельница и Триполье, применялись соха или примитивный плуг, а в качестве тягловой силы – волы. Был известен и бесколесный транспорт – сани, волокуши. Из меди и золота изготавливались украшения, кроме того, медь использовалась для отливки плоских и проушных топоров и тесел. Уже в IV тыс. до н. э. ткачество, кожевенное дело, изготовление керамики, вероятно, стали самостоятельными ремеслами наряду с металлургией и металлообработкой. Широкое развитие получили обмен и меновая торговля, в них участвовали в первую очередь металлы и изделия из них, предметы роскоши, престижа, ритуала, украшения, морские раковины, обсидиан и высококачественная керамика. По всей видимости, в руках верхушки трипольского общества уже были сосредоточены большие богатства, прежде всего золото. На это указывает и структура поселений, и наличие богатого инвентаря в погребениях.
Жителями энеолитического Юго-Востока Европы почитался целый пантеон земледельческих божеств. Их культы отправлялись в специально построенных святилищах и даже, возможно, храмах. Такие храмы раскопаны в Кэсчиоареле близ Бухареста (культура Боян). Стены одного из храмов были расписаны красными и зелеными спиральными узорами, имелись глиняные столбы со сложной росписью. В верхних слоях Кэсчиоареле (культура Гумельница) открыта модель храма из четырех зданий на высоком подиуме. В энеолите Юго-Восточной Европы засвидетельствовано существование письменности в различных формах: это и так называемая протописьменность в виде миниатюрных глиняных изображений различных предметов, существ и символов чисел, и пиктографическое письмо, и знаки линейного письма, особенно часто встречающиеся на сосудах Винчи.
Конечно, эти земледельческие культуры имели и свои особенности, отличающие их друг от друга. В культуре Гумельница (Болгария) земледельцы в качестве пахотного орудия использовали соху из дерева и оленьего рога, а в качестве тягловой силы – быка или вола. Основной зерновой культурой Гумельницы в IV тыс. до н. э. была пшеница (однозернянка, эммер, спельта), известен многорядный ячмень. Из бобовых выращивались вика, чечевица, горох. Полагают, что на территории Болгарии существовало даже примитивное искусственное орошение, для которого использовались разливы рек, приносившие полям не только воду, но и плодородный ил. В местах разливов возводились дамбы, которые должны были направлять паводковые воды на поля. Важной отраслью хозяйства оставалась охота.
Особенностью земледелия культуры Винча было выращивание пшеницы при почти полном отсутствии ячменя. Сеяли быстро созревавшее просо, овес. Бобовые растения не играли существенной роли. Поголовье скота было еще небольшим, в нем преобладал крупный рогатый скот и свиньи. Охота велась на благородного оленя и кабана.
В культуре Лендьел в IV тыс. до н. э. важную роль приобрели пшеница-спельта и двурядный ячмень. Напротив, земледелие в культуре Тиса того же времени основывалось на древних пшеницах – эммере и однозернянке, но выращивали еще и многорядный голозерный ячмень. Большое значение имел посевной горох.
В Карпатском регионе крупный рогатый скот преобладал в составе стада во всех культурах IV тыс. до н. э., причем встречались и недавно одомашненные виды, и появившиеся в результате скрещивания дикого быка и домашнего скота, овец и коз стало меньше. Резко возрастает значение охоты. Частым явлением становится отлов молодых животных – зубра и кабана – для приручения и пополнения стад.
Трипольско-кукутенская культурно-историческая общность сложилась в начале IV тыс. до н. э. как земледельческо-скотоводческая. Археологи выделяют в развитии культуры три периода: ранний – 4000–3600 гг. до н. э.; средний – 3600–3150 гг. до н. э.; поздний – 3150–2350 гг. до н. э.
Основной зерновой культурой у трипольцев была пшеница, но часто высевали и ячмень. Сеяли также просо, возможно, овес. Из бобовых выращивали горох, вику, чечевицу, вику-эрвилию. Лен и конопля давали растительное масло. Есть свидетельства выращивания алычи, абрикосов, слив и даже винограда, но их немного: видимо, садоводство и виноградарство, если и существовали, были в зачаточном состоянии. До сих пор многие считают, что трипольско-кукутенское земледелие было мотыжным. Но, учитывая общий уровень развития этой общности, размеры трипольских поселений и количество их обитателей, а также использование упряжек быков или волов и появление сохи или плуга в соседних культурах, можно предположить пахотный характер трипольского земледелия, хотя сам плуг (вероятно, деревянный) еще не найден.
Данные о скотоводстве и охоте трипольского населения очень многочисленны, но их полный анализ до сих пор не проведен. В подавляющем большинстве трипольских поселений скотоводство преобладало над охотой по количеству мяса, которое эти два занятия давали населению. Крупный рогатый скот был основным у трипольского населения на протяжении всей истории этой культуры. Лишь в некоторых поселениях свиней было больше, чем крупного рогатого скота, но значение свиноводства падало по мере уменьшения площади лесов, особенно на юге трипольского района. С появлением позднетрипольских поселений в причерноморских степях резко возросла роль мелкого рогатого скота. Кости овец и коз составляют на этих поселениях 45 % всего материала. Археологами не решен вопрос об одомашнивании лошади в трипольской культуре. Кости этого животного встречаются и в ранних трипольских поселениях, но в небольшом количестве.
Основным объектом охоты трипольцев был благородный олень, а также кабан и косуля. Есть свидетельства пушной охоты (на рысь, лисицу, бобра, волка, выдру). Трипольцы занимались и рыболовством, ловили сомов, вырезуба, карпа, окуней. Очень популярным занятием было собирательство наземных и речных моллюсков, яблок-дичков, груш, черешни, вишни, боярышника, терна.
Поселения раннего этапа Триполья часто располагались в пойме реки или на первой террасе и лишь изредка – на коренном берегу реки, довольно высоко над водой. На среднем этапе, наоборот, они гораздо чаще размещались на высоких мысах, в местах, защищенных природой и пригодных для обороны. Именно на этом этапе увеличивается количество поселений, укрепленных рвом и валом, иногда двумя. Еще больше укрепленных поселений становится в III тыс. до н. э. Многие из них лежат на высоких, труднодоступных скалах. Рвами и валами с палисадами укрепляют теперь не все поселение, а лишь часть его – наиболее высокое место. Служили ли такие «акрополи» убежищами для всего населения в случае опасности или детинцами, отделенными от посада, сказать трудно.
Уже на раннем этапе Триполья поселения свидетельствуют об определенной иерархической структуре общества. Несколько небольших поселений группируется вокруг более крупного. В раннем Триполье поселения насчитывают до 10 домов размерами от 12 до 150 кв. м, где жили по 40–60 человек. Размеры малых поселений и количество их обитателей в среднем Триполье увеличиваются. Эти поселения имеют площади 2–3 га и 20–50 жилищ, расположенных концентрическими кругами. В поселении Владимировка 200 жилищ располагаются пятью кругами. Позднетрипольское поселение Коломийщина-1 имеет площадь около 3 га. Дома располагались по кругу, в центре круга – два дома. Возможно, был еще один, внешний, круг домов. Вероятно, центральные дома были заняты вождем общины или же предназначались для общинных ритуалов. Большинство домов были однокамерными, но некоторые разделены на два-четыре помещения, каждое – с печью. Всего в домах найдены 72 печи, что, возможно, свидетельствует о проживании тут 72 семей. Можно предполагать, что в раскопанной части поселения жило от 250 до 400 человек, а во всем поселении, вероятно, чуть ли не вдвое больше.
Иерархическая структура трипольской системы поселений гораздо более четко видна в среднем и позднем периодах. Поселения этого времени могут быть разделены на малые (2–3 га), средние (4–8 га) и крупные (более 10 га). В среднем Триполье площадь крупных поселений достигает даже 25–60 га. В начале позднего этапа есть поселения площадью 250–300 и даже 400 га. В одном из таких поселений (у города Умань) прослежена застройка по четырем эллипсам и установлено одновременное существование более 1500 домов. Поселение в Доброводах имело площадь около 250 га. Дома в нем располагались по девяти-десяти кольцам. Население столь крупных поселков определяется в 10–20 тыс. человек. В ряде поселений позднего Триполья отмечается групповое расположение жилищ, хотя и сохраняется кольцевое. В Петренах (Молдова) обнаружено около 500 жилищ, расположенных кругами, с радиальными и кольцевыми улицами. Это, вероятно, один из административных центров позднетрипольской цивилизации.
К числу загадок трипольской культуры относятся отсутствие оружия в поселениях и отсутствие одной из наиболее информативных категорий археологических памятников – погребений – на раннем и среднем этапах развития.
* * *
V тыс. до н. э. в степной зоне ознаменовалось появлением первого металла – меди. Это послужило толчком к развитию новых технологий, организации производства, усовершенствованию методов изготовления и обработки орудий, а также к расширению их ассортимента. Естественно, медь из-за своей мягкости еще не могла вытеснить камень, но древние металлурги и кузнецы все же нашли способы ее укрепления при помощи упрочающей ковки. Вследствие этого появляется первое оружие из металла ударного действия. С этого же времени оружие становится не только средством уничтожения, но и престижным предметом, символом власти, показателем социального и имущественного положения элиты общества и ее особой психологии. Оружие уже не столько обеспечивало пропитанием, сколько служило средством защиты племени, рода, семьи и их благосостояния, однако одновременно было и средством разрушения, грабежа, подчинения…
С V тыс. до н. э. на арену древней истории Украины выходят представители двух разных миров – мира земледельцев лесостепной зоны (культура Кукутени-Триполье) и мира скотоводов-пастухов причерноморских степей. В отношениях между этими группами многие ученые видят непримиримое противостояние, рисуя при этом ужасные картины разрушений земледельческих поселений воинственными кочевниками-всадниками, возводившими в степи монументальные культовые сооружения над погребениями соплеменников, известные в устной народной традиции как могилы и курганы.
Действительно, на степных просторах впервые появляется прообраз этих удивительных монументальных сооружений над могилами степной элиты, но как это ни удивительно, последние не содержат оружия. В могилах представлены ценные, престижные медные украшения, реже – каменные и высококачественные кремневые орудия (плоские тесла или топоры, длинные кремневые пластины, так называемые «треугольные» наконечники дротиков). Есть в них чудесные каменные булавы и навершия-скипетры, которые, по мнению многих ученых, схематически или реалистически изображают лошадиную голову. Такой трактовке известных изделий этого типа способствовала находка в одном из погребений, исследованном у села Суворово близ Одессы, уникального навершия в виде лошадиной головы, выполненного с большим мастерством и реализмом. В погребениях присутствуют даже золотые изделия, аналогичные тем, что были найдены в известном могильнике, обнаруженном в городе Варна (Болгария). Но где же наборы оружия? Воины-кочевники, постоянная угроза для земледельческих поселений – и без оружия? Почему? Ведь в нашем представлении воинственная психология степняков, милитаризованная организация их общества должны отражаться в идеологии и ритуалах, в частности в погребальных традициях прежде всего элиты этого общества.
Может быть, бескомпромиссность военного противостояния значительно преувеличена? Возможно, нужно говорить не о противостоянии, а напротив, о сотрудничестве, взаимовыгодном обмене и, таким образом, о мирном сосуществовании народов? Иначе почему в многочисленных поселениях трипольцев до сих пор не обнаружены следы вражеских вторжений и их разрушительных последствий сродни тем, что имели место в шумерском Уре? Естественно, трудно отрицать сложный характер отношений между двумя мирами, предполагающий и их периодическое обострение, но нет гарантий и того, что подобные отношения не могли возникать и внутри каждого из этих миров.
Что касается погребений, то в раннем Триполье распространено единичное погребение в жилище; в позднем Триполье встречаются свидетельствующие о трупосожжении могильники с инвентарем. Среди вещей, сопровождающих умершего в потусторонний мир, – кремневые серпы, каменные боевые топоры-молоты, медные кинжалы, шилья, ножи, украшения – браслеты, пронизи, каменные бусы. Вероятно, изменение в обряде погребения означает какие-то этнические изменения, чье-то влияние?
Происхождение трипольской культуры до сих пор остается неясным. Некоторые исследователи в связи с этой проблемой затрагивают вопрос об арийском происхождении трипольцев. Ранняя история населения Евразии – одна из дискуссионных проблем в исторической науке. Особенно много споров вызывает вопрос о прародине индоевропейцев. Длительные исследования показали, что невозможно установить точное соответствие между археологической культурой, антропологическим типом и конкретным народом. Поэтому основным источником информации является лингвистический, то есть языковой материал. Исследователи разработали процедуру восстановления, реконструкции словарных единиц, которая позволила определить термины, общие для всех индоевропейских языков. Оказалось, что общая лексика касается прежде всего скотоводства, действий и орудий по обработке земли, природных условий, названий животных – диких и домашних, транспорта – наземного и водного. Исходя из этих данных, историки сформулировали четыре основных гипотезы о прародине индоевропейцев: Балкано-Карпатский регион, евразийские степи, Передняя Азия и циркумпонтийская зона (проще говоря, территория вокруг Черного моря). У каждой из этих гипотез есть сторонники и противники, все они приводят более или менее убедительные доводы в подтверждение своих взглядов.
Начало распада индоевропейской общности обычно относят к рубежу IV–III тыс. до н. э. С этого времени индоевропейские племена расселяются в направлении на запад и юго-запад (на Балканы – греки, фракийцы), на юг (в Малую Азию – хетты) и восток (в Иран и Среднюю Азию – иранцы, а через Иран в Индию – индоарийцы).
В настоящее время почти всю Северную и частично Южную Индию населяют народности, говорящие на индоевропейских языках, в большей части Южной Индии говорят на дравидских языках, в Центральной Индии – на языках мунда и в предгорьях Гималаев – на тибето-бирманских. Кроме того, в Южной Индии проживают малочисленные веддоидные племена (от названия одного из них – ведда; к «Ведам», религиозным книгам Древней Индии, оно не имеет отношения). Предки носителей этих языков переселились в Индию в разное время. В Иране в древнейшие времена в южной части нагорья жили эламиты, родственные по языку дравидам, в северной и западной, – видимо, племена, родственные по языку кавказцам, и др.
Относительно поздно в Индии и Иране появились так называемые индоиранские племена, язык которых принадлежал к индоевропейской семье. Судя по близости языков древних иранцев и индоарийцев, а также сходным явлениям в культуре и религии, около середины III тыс. до н. э. существовало индоиранское единство какого-то количества племен. Разделение произошло уже после середины II тыс. до н. э., когда одна часть племен осела в Иране, а другая продолжала продвижение в Индию.
Среди индоиранцев (и только среди них) был широко распространен термин «арья» – «благородный». Им называли себя, по-видимому, члены племен, занимавших руководящее положение в существовавших в то время племенных союзах. Поэтому индоиранские по языку племена в науке часто называются и арийскими. Оставшихся в Иране называют иранцами, а переселившихся в Индию – индоариями, или индоарийцами; а языки называют иранскими и индо-арийскими соответственно. Таким образом, термин «арий» – скорее лингвистический, а совсем не расовый; никакой арийской расы никогда не существовало ни в Европе, ни вне ее. При передвижении племен происходило усвоение языков индоевропейской семьи местными племенами различных антропологических типов. Неизвестно даже, были ли антропологически однородными первые племена, говорившие на праиндоевропейском языке.
Обе восточные группы индоевропейских племен – иранцы и индоарийцы, несомненно, прошли через Иранское нагорье, т. е. через территорию нынешних государств Иран и Афганистан. К сожалению, не установлено, ни откуда они двигались, ни какими путями они дошли до окраин нагорья; письменных свидетельств об этом нет, а данные памятников материальной культуры и лингвистические данные археологи и лингвисты все еще толкуют по-разному.
Считается, что индоиранцы были пастушеско-земледельческими племенами, причем не только овцеводами, но и коровьими пастухами. Они знали плуг или соху и колесную повозку на сплошных колесах, в которую запрягали, вероятно, главным образом волов. Им, безусловно, была известна и лошадь. Вопрос о том, была ли им известна легкая конная колесница, остается пока спорным, а верховая езда распространилась, по крайней мере, с середины II тыс. до н. э.
Можно ли определить дату переселения пастушеско-земледельческих племен по археологическим памятникам? Часто такие переселения не оставляли о себе никаких материальных данных, поэтому археология тут бессильна. Исключения составляют те переселения, которые сопровождались массовой резней и пожарами. Но чаще новые поселенцы быстро и безболезненно перенимали материальную культуру местного населения, приспособленную к местным условиям. В Иране все попытки определить на археологическом материале дату появления племен арья оказывались напрасными. Вероятно, индоиранцы не внезапным нашествием, а отдельными передвижками, разделенными между собой поколениями, продвигались на юг.
При определении возможных путей их продвижения в Иран совершенно отпадают зоны тогдашних субтропических лесов, непригодных для прогона скота, – Черноморское побережье и южное побережье Каспийского моря, а также высокогорные перевалы, доступные легкому конному войску без обоза, но недоступные для тяжелых примитивных обозных повозок со скарбом, женщинами и детьми и для крупного рогатого скота, т. е. перевалы Большого Кавказа, Гиндукуша и Памира. Отпадают и те районы, где невозможен круглогодичный выпас скота и подсобное земледелие. Вероятно, основной линией проникновения на юг индоарийских и ираноязычных племен следует считать современные Туркмению и Афганистан.
Появление индоарийцев в Индии еще не так давно было принято излагать как завоевательное вторжение племен высшей расы, частично истребившей, а частично поработившей местное население, погрязшее в темноте и бескультурье. Открытие индской цивилизации в 20-х годах XX века доказало, что культура доарийского населения северо-запада страны была выше, чем у пришельцев, к разрушению же индской цивилизации арии, видимо, прямого отношения не имели.
Никаких данных, которые подтверждали бы факт единовременного и массового вторжения ариев в Индию с завоевательными целями, нет. По-видимому, не позже второй половины II тыс. до н. э. действительно началось просачивание индоарийских (по языку) племен в Индию, но оно было медленным и постепенным. Конечно, отношения пришельцев с местным населением (так же как и между собой) далеко не всегда были мирными, но в конце концов в результате этнических перемещений и взаимных контактов происходило поглощение пришельцев коренным населением Индии; в то же время пришельцы передавали этому населению свой язык.
В литературе можно встретить утверждение о том, что носителями арийского духа являются современные украинцы. Каким было арийское общество по мнению сторонников этой теории? Характерной его чертой был дух воинственности. Война рассматривалась как священное занятие. Общество имело трехсословную структуру: жрецы-брахманы, обладавшие высшим знанием; из среды воинов выходили представители власти – князья, цари, их атрибутом были чубы-оселедцы на головах (они прежде всего означали презрение к смерти, так как тогда был распространен обычай скальпирования); общинники, которые обеспечивали жрецов и воинов всем необходимым. Цветом арийских воинов был красный – цвет огня, крови, войны и смерти. Важнейшими элементами арийской военной культуры считают семейный принцип организации, равенство, побратимство, демократизм; высокий престиж ратного дела и низкий – мирного труда. Особенное мужество, кодекс рыцарской чести, готовность к самопожертвованию, солдатский аскетизм (даже целибат), религиозность, почитание бога войны, оружия, коня, Солнца-колеса (то есть свастики) – все это называли и называют отличительными особенностями древних арийцев. Характерной чертой погребального обряда ариев считают курганные насыпи над могилами.
Впрочем, то, чем сейчас располагает наука, никак не подтверждает не только принадлежности трипольцев к ариям, но и обладания ариями какими-то особыми качествами. Трипольская культура до сих пор не раскрыла всех своих тайн, и, наверное, поэтому существует много теорий или даже мифов, целью которых является доказать непосредственную связь этой культуры с современными народами. Обаяние такой глубокой древности не оставляет равнодушными ни историков, ни писателей, ни политиков.
В науке утвердилось мнение, что трипольцы принадлежали к средиземноморскому антропологическому типу. Но это очень обижает сторонников прямого наследования современными украинцами «трипольско-арийского» наследия. «Праукраина» современных почитателей трипольцев лежала в границах современной Украины. Происхождение термина «Украина» поясняется так: это не окраинная земля и не степная область (от тюркского «кра» – степь). Название Украина якобы имеет прочные духовные основания. Было среди ариев многочисленное и влиятельное племя укров. Отголосок этого названия остался в современных названиях австрийской и сербской Крайны. Праукраинцы, появляясь в других европейских регионах, оставляли там свои топонимы – например, прусский Уккермарк рядом с городом Бауценом на реке Укре. Название Украина, по версии сторонников его арийского происхождения, не что иное, как «Ук-Ор-Ай-Ану», что в приблизительном переводе означает «Владение небесного бога солнцевиков-пахарей». Название это местное и возникло без чьего-либо влияния извне. Трипольская же культура стала мощной праисторической основой украинского народа. С тех пор верования, обычаи, песни, искусство, домашний быт, земледельческий образ жизни как общая ментальность стали для него объединяющим фактором. А вот принадлежность трипольцев к средиземноморскому антропологическому типу не нравится сторонникам этой теории. М. Г. Иванченко пишет: «И все-таки, какими были трипольцы? Малорослыми, «носолобыми», узколицыми? Конечно, были отклонения от вислянского антропологического типа светлочубых и светлооких, высоких и т. д. Но за тысячелетия резкие внешние отличия стирались. Рядом с Майданецким первогородом раскопан почти двухметровый костяк. Трипольцы стали основой украинской нации больше, чем кто-либо иной».
Создатель одной из теорий происхождения современной европейской цивилизации археолог и писатель Ю. Шилов располагает на территории Украины якобы созданные индоевропейцами древнейшее в мире государство Аратта и протогосударство Ариан. В доказательство он приводит некие надписи, найденные на камнях в нижнем течении Днепра. Согласно теории, которую поддерживает Шилов, около 6200 г. до н. э. экспедиция жрецов-правителей малоазийского Шу-эден-на-ки-дуга («Руки-закона степи страны благой», так называлось тогда поселение праиндоевропейцев у современного Чатал-Гююка) якобы достигла святилищ приднепровского Шу-нуна («Руки-закона владычицы», современной Каменной Могилы). С плит святилища странники сняли копии пранадписей. Нашедший эти копии шумеролог А. Г. Кифишин расшифровал надписи так:
4. богиня Гатумдуг, владычица степи [окрестностей Шунуна], судит и сражает Ану [бога Небес];
39. по жребию богини Инанны, праматери благой земли и степи, гибнет (также) Су-хур-алаль [предтеча Энлиля];
9/6. Месламтаэа [сын Ану] убивает Большую Птицу [Смерть], а семиголовая Нин-дара-из-бездны [жена Ану] помогает судом своему мужу, – который, обретя [за время пребывания в бездне Большой Птицы] разум Мыши, справляет праздник (своего воскресения) на Поселении;
29. бог-громовик Им или Ишкур – великий судья богини зерна Ашнан – судит богов в «праведные годы»;
10. богиня-медведица Аз, пользуясь лирой, освящает суд.
Так завершается первый календарно-мифологический сюжет. Далее приводятся перечни мифологических и легендарно-исторических правителей Благой Земли и Степи:
25/А. Думузи, Сухур-алаль, Кас-кисим, Ри-алаль, Уту-паиль, Му-ги, Энлиль-паиль, Ки-саль, Саль-туш (и еще 5 правителей между Думузи и Сухур-алалем);
25/В. А-энзу, Кас-шегбар, Намтар – «творец полей утугов (демонов)», Килим – «разливающая воду», Ибаз – «творец волокуши (?)», Ламар – «древом поразивший мудрецов», Уту – «творящий суд воды» (и еще 4 правителя между А-энзу и Кас-шегбаром).
Третья часть подобна первой своим календарно-мифологическим содержанием:
37/4—34/А. Бог Энлиль осужден за неправильное бракосочетание с Нинлиль и казнен. Однако позже (отыскав в потустороннем мире Нинлиль вместе с их сыном – богом луны Энзу) Энлиль воскресает.
Нужно сказать, что далеко не все исследователи согласны с таким переводом и не все видят в знаках Каменной Могилы письменность. Однако, по мнению Ю. Шилова, можно считать, что наличие двух «экземпляров» древнейшей в мире летописи (оригинала и копии) свидетельствует о заключении мирного договора, означавшего открытие циркумпонтийской зоны формирования индоевропейской общности. Этот древнейший в мире письменный договор ознаменовал собой начало всемирной цивилизации (государственности).
Сообщения о цивилизации Аратта действительно содержатся в шумерских поэмах. Сами шумеры помещали город Аратту на востоке, между Эламом и Индией. Поэма «Энмеркар и верховный жрец Аратты» записана на нескольких более или менее уцелевших глиняных табличках и состоит из 30 разделов. Энмеркар – имя верховного жреца шумерского города-государства Урука, главный храм которого является «домом Энлиля». Аратту же и ее главный храм основала Инанна, а опекает ее возлюбленный Думузи. Сообщается также, что выходцы из Аратты основали Урук, однако его жрец-правитель добивается теперь отвращения Инанны от метрополии и подчинения ее Уруку. В знак покорности жители Аратты должны предоставить для реконструкции его храмов металлы, каменья, строительные материалы, а также ремесленников; за невыполнение Энмеркар угрожает городу разрушением, населению – рабством, главному жрецу – убийством. Тот на угрозы отвечает так:
Я – верховный жрец, назначенный чистой рукою (Инанны).Скипетр небесного царя (Ану), владычица вселенной,«Иннин» всех законов, светлая Инаннав Аратту, страну чистых обрядов воистину меня привела,в горах пред нею поставила словно врата, —то как же Аратта может покориться Уруку?Гора(-Аратта) – это герой, напитанный мудростью,она подобна вечерней заре, идущей к родимому домуи прогоняющей мрак пред своим (лучезарным) лицом.Она подобна луне, вздымающейся на небеса,лик которой блеском исполнен.Она подобна деревьям, окружающим горы.Внявшая увещеваниям Энмеркара, Инанна отвернулась было от Аратты и перестала ее защищать… Гонец несколько раз носил грозные приказы из Урука в Аратту, а обратно – неопределенные ответы. Приказы, помимо требований и угроз, включали магические загадки и напоминания о тех временах, когда не только Шумер и прочие страны, а «все благочестивое человечество, вся вселенная общим наречием искренне восхваляли Энлиля», чей храм теперь – главный в Уруке. Ответы тоже аппелируют к истории и сетуют на то, что нынче «Аратта подобна отаре, которая разбрелась; пути ее – враждебная (араттам) земля»; взамен дани, которую вымогает Энмеркар, его коллега-антипод молит прислать зерна своим страждущим от засухи соотечественникам. Не сразу, однако же, удовлетворяется эта просьба. А пока благодарные горожане собирают в ответ караван, нетерпеливый Энмеркар вновь присылает гонца – с новой головоломкой о скипетре, который надлежит принести в храм Энлиля. На это верховный жрец Аратты отвечает достойной загадкой. Такое дипломатическое общение вскоре настолько запутывается, что несчастный гонец уже не в состоянии запоминать поручения. Вот тогда-то Энмеркар будто бы изобретает письменность, которую его «неграмотный» коллега из Аратты почему-то без затруднений прочитывает. А пока обдумывает очередной ответ, Инанна, смилосердясь к родному городу, поливает его поля долгожданным дождем.
Теперь Аратта спасена от жажды и голода, защищена разливами рек! К тому же богиня устраивает здесь праздник в честь воскресающего Думузи… Ввиду таких неблагоприятных для себя перемен, Энмеркар решает закончить спор миром – и отправляет в Аратту новую партию зерна, а также скот на предстоящее празднество. В ответ на это жители Аратты посылают-таки дары для храмов Урука… Конец поэмы почти не сохранился, но все же понятно, что некто на празднике поучает Энмеркара: дела следует улаживать не войною, а миром.
В VII тыс. до н. э. земледельцы и скотоводы малоазийского происхождения продвинулись в долины Дуная, Днестра, Буга, Нижнего Днепра, населенные аборигенами-охотниками и собирателями. Постепенно в циркумпонтийской зоне начала формироваться общность племен, которая позднее получит название индоевропейской. Самая большая волна переселенцев из Малой Азии (культура Винча) тронулась на Балканы и в Подунавье во второй половине V тыс. до н. э. Новые пришельцы оттеснили предшественников дальше на север в Среднее Поднепровье. Здесь в IV тыс. до н. э. и расцвела земледельческая цивилизация, условно названная трипольской археологической культурой.
Если вооружиться теорией Шилова, можно сделать вывод, что за тысячелетие до цивилизаций Шумера и Египта трипольцы образовали государство, которое называли Аратта. Она должна была представлять собой содружество государственных образований полисного типа: крупные поселения с сельской округой – те самые, которые разыскали украинские археологи. Города достигали невиданных в древнем мире размеров – до 500 га и численности населения – до 40 тысяч. Преимущественно деревянные одно– и двухэтажные дома с подвалами, хозяйственными помещениями и мастерскими строились для проживания больших семей, которые даже в условиях города держались своих родов (обычное число родственников, которые жили под одной крышей, достигало 50–60 человек). Города строились одновременно, по единому концентрическому плану – внешние стены домов крайней улицы соединялись и служили защитой, в центре находилась большая площадь, которая была одновременно загоном для скота. Некоторые постройки выполняли роль храмов (древнейшие из святилищ обнаруживают схожесть со зданиями жреческого квартала Чатал-Гююка). Наконец, в каждом доме для отправления молитв отводилась отдельная комната, в которой возле костра находился глиняный алтарь со статуэтками богинь. Почти все статуэтки изображают стоящую женщину – Праматерь. Ее черепашья голова, змеевидная и прочая орнаментика позволяют некоторым специалистам отождествлять ее с шумерской богиней Гатумдуг; Инанне же более отвечают реалистические статуэтки второго этапа развития трипольской цивилизации. Живот и лоно Праматери орнаментировались преимущественно ромбическими символами плодоносящего поля (что усиливалось примесями муки и зерен в глине статуэток), а груди – змеевидными символами мужского начала. Последний образ был особенно характерен для предшествующей буго-днестровской культуры. В роли священника выступал, вероятно, патриарх рода.
Могильники раннего и среднего этапов Триполья до сих пор не обнаружены – их, вероятно, в виде привычных нам кладбищ и не было. Из этнографии различных индоевропейских народов известны захоронения на деревьях (древние черкесы и осетины), на столбах у дорог (славяне); трупосожжения (у индусов) доныне сочетаются с обычаями развеивать пепел над полями, а останки спускать по воде. Такой обычай доминировал, быть может, в Аратте; данным образом можно объяснить распространенность среди индоевропейских народов слов «навь», «наус» и т. п. со значениями не только «судно», но также и «покойник», «смерть». На кремирование умерших указывают также редкие останки человеческих жертвоприношений, которые в виде черепов и отдельных костей по древней, еще ближневосточной традиции располагались в жилищах возле очагов. О сожжениях жертв свидетельствуют и такие надписи из подунайской Аратты:
40-е княжение (?). По велению бога Шауэ старейшина ритуально сожжен. Это 10(-я жертва); «женщина воинов» возвеличила [сожгла как жертвоприношение] воинов-стражей святилища Огня, не дав (им) выйти из (пылающего) святилища; «женщина воинов» (их) в степи возвеличила.
Сожжение, как видим, возвеличивает человека; добровольно-принудительное (узаконенное традицией и неприятием смертности души) самопожертвование является честью. Жрецы и жрицы господствуют в обществе. Воины, помимо защиты родины, прислуживают в храмах и время от времени приносятся в жертву – как и старейшины (вожди, достигающие преклонного возраста)… Так вот, в Аратте были заложены основы присущего индоевропейцам института Спасительства, снятия основного противоречия всех времен и народов – противоречия бытия-и-небытия, жизни-и-смерти. Вполне очевидно, что именно этот институт самопожертвования во имя общего блага являлся стержнем и авторитета, и власти «первобытной интеллигенции» – жрецов-правителей «Солнцеподобной страны».
Среди известных нам надписей Аратты единожды упоминается раб (да и то в шумероведческом понимании соответствующего иероглифа). Сей «раб плуга страны» мог быть и жрецом, обязанным починать пахоту и прочие работы сельскохозяйственного цикла – пережитки чего сохранялись, например, на Руси и в царских обязанностях времен Иоанна Грозного…
II этап развития «трипольской» Аратты начался примерно в 3600 г. до н. э. – где-то за полтысячелетия до возникновения Шумера. На этом этапе хозяйство, быт, территория изменились немного, однако количество поселений и площади их значительно возросли; несколько племен или родов достигли Днепра выше Роси.
Итак, практически исчезли малые поселения, их площадь составляет теперь 3—40 га. Рядовая планировка сменяется концентрической с майданом – площадью посередине. Оборонительные рвы замещаются соединенными между собою домами внешнего круга. Защищались, по-видимому, не столько от врагов, сколько от хищников – волков, медведей и львов (которые встречались в Северном Причерноморье еще в скифское время). Дома становятся большими и преимущественно двухэтажными; в них обитают, по-видимому, парные семьи трех поколений. В планировке поселений прослеживаются «концы», группирующиеся по ремесленно-профессиональным и, вероятно, родственным признакам. На алтарях нередко встречаются керамические модельки святилищ – в том числе и весьма архаического типа, восходящего к храмам малоазийского Шу-эден-на-ки-дуга.
Из ремесел наиболее развиваются обработки камня и металла (ковка и сварка медных изделий, простейшее бронзовое литье), а также гончарство. Последнее все еще обходилось без круга, но пользовалось горном. Наряду с традиционной «кухонной» посудой распространяется расписная «парадная». Гораздо разнообразнее становятся женские и др. статуэтки, иногда даже с портретными лицами. Хоть они почти исключительно культовые, однако позволяют судить о внешнем виде араттов.
По скульптурным изображениям Ю. Шилов восстанавливает внешний облик трипольских женщин. Они заплетали косы, но преобладала (во всяком случае, при отправлении ритуалов) длинная прическа с прямым пробором посередине; на спине концы волос прятались в сетчатые или сплошные футляры разнообразных форм. На головах носили колпаки, грибовидные шляпы и др. На шеях – монисто, гривны и подобия пекторалей; гривны иногда дополнялись лентами или подвесками. Носили рубахи разной длины и с различными вырезами, а также жилетки. Нижнее белье представлено набедренными повязками. Подпоясывались разнообразными поясами и перевязями – через оба или одно плечо. Лица раскрашивали, а может, и татуировали. Красная и другие краски на черепах «усатовского варианта поздней трипольской культуры» отражают следы не только причесок, но и кастовой принадлежности, аналоги которых доныне бытуют в Индии, а до недавнего времени встречались и в Украине (казачьи «оселедцы» и др.). Обувь в росписи рассматриваемых статуэток представлена сандалиями, черевиками и сапожками – нередко с меховыми отворотами.
Традиционно преобладают фигурки стоящей женщины – однако теперь уже не только Матери, но и Девы. На алтарях и в антропоморфных сосудах их нередко объединяли, как арийских Ддити и Ушас или греческих Деметру и Персефону. Распространяется также образ женщины, восседающей на рогатом троне-Тельце. В. Н. Даниленко и Н. А. Чмыхов считали такие комплексы свидетельствами зарождения греческого мифа о Европе и Зевсе, но в рассматриваемой этноисторической обстановке надежнее ограничиться соответствием индоевропейским Притхиви и Дьяусу: матери-Земле и Небу-отцу, которые в гимнах аратто-арийской Ригведы предстают в обличьях людей или крупного рогатого скота.
Образ Притхиви – Дьяуса зародился еще в храмах Чатал-Гююка и Хаджилара, но его распространение было обусловлено, вероятно, появлением довольно специфических святилищ-обсерваторий подунайской культуры Лендьел, сменившей в начале IV тыс. до н. э. предшествующую Винчу. Унаследовав круговую планировку поселений, они строились не у воды, а на удобных для календарно-астрономических наблюдений «лысых горах». Распространившись на протяжении IV – середины II тыс. до н. э. вдоль северной, лесостепной границы тогдашнего земледелия, эти сооружения достигли британского Стоунхенджа и зауральского Аркаима, оставшись для потомков наиболее очевидным свидетельством существовавшей Аратты, высочайшего интеллекта ее правителей и крепчайших общественных связей.
Письменность Кукутени-Триполья представлена «счетными фишками» (подобие наборной азбуки и арифметики, да только из керамических кубиков и т. п.), неясными пока еще знаками на сосудах и вышеуказанными прашумерскими табличками. Упоминаемые на них «близнецы Инанны» обнаруживаются, возможно, уже в барельефных изображениях чатал-гююкских храмов. Можно предположить, что с распространением указанных выше святилищ-обсерваторий эти близнецы перевоплотились в Аполлона и Артемиду (в персонификацию главных созвездий зодиака и зенита, т. е. в Тельца с его Плеядами и Медведиц с их Полярной звездой) – детей Дьяуса (-Дзеуса-Зевса или Дия) и Рато (-Лато-Латону), где последняя воплощала зодиак и закон (Рита аратто-арийской Ригведы).
Если признать ошибочными расшифрованные датировки 5702–5622 гг. до н. э., указанные в летописи приднепровского Шу-нуна, то завершение рассмотренного этапа «трипольской» Аратты можно соотнести с вышеприведенными строками о возникновении шумерского Ура.
III этап охватил приблизительно 3000–2250 гг. до н. э. (от укоренения Шумера до возникновения Вавилонии). Уже в начале данного этапа центр «Солнцеподобной страны (земледельцев)» утвердился в почти замкнутом междуречье Буга («Бога» не с того ли этапа?), Соба, Роси, Синюхи и достиг здесь максимального за всю историю Аратты развития.
В 1960-х годах пилотом К. В. Шишкиным и археологом Н. М. Шмаглием были открыты грандиозные трипольские (т. е. араттские, как теперь выясняется) города площадью до 500 га. Обладая ранее сложившейся концентрической планировкой и проч., они окружались небольшими селами с преимущественно нерегулярной застройкой, а также святилищами-обсерваториями лендьельского типа. Очевидно, что каждый такой комплекс представлял собой довольно автономный район – подобный одновременным городам-государствам Шумера, последующим полисам Греции, еще более поздним Палуни и полянам, а также «городам и весям» Древней Руси.
Языковеды знают, что древнерусская весь – «вся» обжитая той или иной крестьянской общиной округа – соответствует вис(ш)ям Индии-Бхараты и соприкасается с почитаемым в ней «Всеобъемлющим» Вишну. Наиболее известный атрибут этого бога – стопа третьего шага, с которым гигант в жертвенном пламени возносится на небеса. Такие представления хорошо согласуются и со стопообразными очертаниями наибольшего города приднепровской Аратты (у села Тальянки Тальновского р-на Черкасской обл.), и с удивительным обычаем периодического самосожжения «городов и весей» этого древнейшего в мире индоевропейского государства.
Данный обычай вытекал из переложной системы землепользования, несовершенства агротехники и, по-видимому, стремления жрецов-правителей «Солнцеподобной страны» предотвратить расслабление и деградацию народа. Во всяком случае, примерно через три поколения – когда почва окрестных полей истощалась – неподалеку поднималась целина, строились новые город и села, а старые приводились в ритуальный порядок и поджигались… Так были заложены основы учения о «дне Брахмы» – сохранившегося в Бхарате-Индии и вспоминаемого в Рахманском Великдне долины Артаплота и других районов Украины. Ритуальные самосожжения поселений Аратты были сопряжены с институтом Спасительства и сделали его основным инструментом государственных связей.
Выдающийся археолог В. Н. Даниленко впервые обратил внимание на «азово-черноморскую линию развития степного энеолита» и объяснил ее связями Триполья с ближневосточными цивилизациями. Этот путь начали торить если не чатал-гююкские, то уж, во всяком случае, буго-днестровские путешественники в необжитую тогда Месопотамию. Помимо отдельных находок, захоронений и смешанных пограничных культур, на Чонгарском полуострове (в преддверии Крыма) было обнаружено небольшое зимовье араттской экспедиции. С другой стороны, в районе Каменной Могилы (у с. Надеждино) и даже в междуречье Днепра – Ингульца (в пос. Большая Александровка) обнаружены шумерские захоронения с надписью и зодиакальным изображением; в последнем случае – в паре с араттским захоронением.
Надписи приднепровского Шу-нуна (Каменной Могилы) свидетельствуют, что в 2782 г. до н. э. на нем побывала делегация из одноименного шумерского города на севере Месопотамии и сняла копии с вышеупомянутых надписей на плитах 2–7 для своей едва ли не древнейшей в Шумере библиотеки. По авторитетному мнению московского шумеролога А. Г. Кифишина, именно в данной связи мог сложиться известный шумерологам цикл из пяти поэм «Тайного Святилища», где праматерь Инанна и бог-воитель Нингирсу (один из сыновей бога-творца Энлиля) хранили 7 древнейших в мире кудурру – храмовых подобий так называемых чуринг (священных, чаще всего каменных продолговатых предметов). Кифишин считает, что их-то и нашел Даниленко в каменномогильском «Гроте чуринг», восходящем к XII тыс. до н. э.; они были изукрашены как изображениями мамонтов и т. п., так и шумерскими письменами.
2535 г. до н. э. завершается летопись потомков упоминавшегося выше каменномогильского «дома Имдугуда», который перед этим 10 лет воевал с родственным месопотамским «домом Барагеси». В 2530 г. до н. э. новая шумерская делегация оставила многочисленные надписи на плитах 1 и 52/А, а также обновила некоторые из старых. Среди них значится «владыка Эшнуна» – города, который именно с этого года 30 лет вместе с Уром, Уруком, Лагашем воевал против Киша.
В 2517 г. до н. э. случилось последнее, быть может, посещение, во время которого на плите 7 была оставлена надпись: «Шара, владыка Страны (Шумера) и Семи». Шарой именовался один из лунных богов, нижняя часть которого была смертной – людскою. Вероятно, эта делегация не только почтила пращурское святилище, но и оставила жертвенное захоронение у Надеждино. Оно содержало кости ног и таза взрослого человека и было перекрыто каменномогильской плитой с шумерской надписью «Шара».
Конец заключительного этапа «трипольской» Аратты отмечен несколькими знаменательными, взаимосвязанными событиями внутреннего и внешнего порядка. Прежде всего сказались геокосмические причины, сопряженные с известным историкам Огиговым потопом конца III тыс. до н. э. К этому времени Аратта уже имела на черноморском побережье (в районе между современными селами Усатово и Маяки на Одесщине) свой южный форпост. Особенности его металлургии неоспоримо свидетельствуют о развитых связях с малоазийской прародиной, которые осуществлялись, несомненно, преимущественно водным путем. Вследствие этого сухопутный путь захирел. Стали угасать и традиции матриархата: усатовско-маяцкие статуэтки преимущественно мужские, фаллические. Исчезают города с населением в 10–40 тысяч человек, распадаются полисы. Часть населения уходит на север, в озерно-лесные низовья правобережной Припяти и левобережной Десны – притоков Днепра. Образованные этими переселенцами культуры связываются исследователями с началом этногенеза славян. Южная же часть населения – до вероятного морского переселения в район малоазийской Троады – все теснее сосуществует с арийскими племенами ямной археологической культуры. Последнее обстоятельство отчетливо отразилось в антропологии останков из кладбищ и курганов возле Усатово и Маяков.
Трипольские дома, алтари, скульптуры, посуда поражают своей эстетичностью; на всем лежит печать особой духовности. В связи с истощением окружающих угодий поселения периодически сжигались и каждый раз восстанавливались на новом месте. Так же в определенные промежутки времени, преследуя космические цели спасительства, сходили на ритуальный костер жрецы-правители. Цивилизация Аратты была прежде всего земледельческой и занимала оптимальные для этого лесостепные пространства. Близлежащие степи заселяли скотоводческие племена, тоже индоевропейского происхождения. Ю. Шилов считает, что правители Аратты, проторяя новый путь на малоазийскую родину, повлияли на организацию полукочевой стихии соседей – носителей ямной культуры. Введенные в их общество жрецы-брахманы ускорили формирование специфической общности, известной в Истории под названием ариев. Эта подвижная общность – протогосударство Ариан – стала проводником мигрантов через Кавказ к Малой Азии и к верховьям Месопотамии, где был основан Шумер. Прокладка этого пути известна археологам как «азово-черноморская линия развития степного энеолита».
Установив связи с Шумером и укротив стихию полукочевых скотоводов, Аратта не только создала стрежень и катализатор формирования ариев, но и полюса их дальнейшего развития, причем она сама стала полюсом отталкивания, а рабовладельческий Шумер стал полюсом притягивания.
Принято полагать, что арии заложили основу индоевропейской цивилизации. Но это не так. Пять арийских племен, достигнувших Инда из долин Днепра, Дона, Кубани, Волги, Урала, нарекли свою новую родину Бхаратой – «Божественной Аратой»; есть в Индии и провинция Арата. Все это – в честь прекрасной страны, породившей также шумерскую Аратту, иранскую Аратту-Арту, этрусскую Артану, древнерусскую Арту-Арсанию, легендарный греческий Ортополис и доныне бытующую украинскую Артаплот. Это все воспреемники действительно древнейшей в мире цивилизации (государственности), традиция которой сохранилась в Бхарате-Индии.
Из доиндийских Аратт, «кочевавших» с конца VII тыс. до н. э. центров индоевропейского мира, лучше всего известна шумерская, сопоставленная недавно с городищем Шахри-Сотхе (на границе Ирана и Афганистана). Аратта в низовьях реки Хильмунд представляла собой уру (аналог будущих древнегреческих полисов и древнерусских «городов и весей»). Некогда выходцы из этой Аратты основали известный шумерский Урук, верховный жрец которого Энмеркар попытался затем через своего коллегу из Аратты добиться подчинения былой метрополии. По мнению Ю. Шилова, есть основания полагать, что не только Урук, но и другие города-государства Шумера выводили себя из Аратты. На древнейшее ее местоположение указали глиняные таблички с протошумерскими письменами, более сотни которых найдено уже в Подунавье. Однако наибольшей историко-археологической сенсацией последних лет стало открытие московским шумерологом А. Г. Кифишиным надписей Каменной Могилы в пойме р. Молочной (у Мелитополя). Наряду с десятками строк древнейшей в мире летописи, ученый обнаружил также своеобразные географические карты верхнепалеолитической и последующих эпох.
А. Г. Кифишин выдвинул следующую концепцию зарождения Аратты. Примерно к XII тыс. до н. э., еще во времена таяния ледника и существования мамонтов, была освоена благоприятнейшая для охотников территория от Крыма до Карпат, от Подолья до Подунавья. Этот квадрат, праобраз аратто-арийской Вары, был разграничен жрецами наподобие «мальтийского креста»: противолежащие концы поочередно становились то охотничьими угодьями, то заповедными зонами… С этого-то и началось становление «Солнцеподобной» Аратты. Из ее многочисленных святилищ вскоре выделилась Каменная Могила – уникальное, подобное пчелиным сотам, геологическое образование: холм из песчаниковых плит, образующих бесчисленные пещерки, гроты, навесы. На протяжении XII–III тыс. до н. э., а местами и до середины I тыс. н. э., они были едва ли не сплошь покрыты довольно реалистичными изображениями, символами и примерно с середины VII тыс. до н. э. – письменами. А. Г. Кифишину удалось расшифровать календарное обозначение 11 582 г. до н. э., а также указания на мифологические даты начала XX тыс. до н. э.
Между тем, с IX тыс. до н. э. на Ближнем Востоке, особенно на территории «полумесяца плодородных земель» вдоль восточного побережья Средиземного и южных побережий Черного, Каспийского, Аральского морей, началось становление нового хозяйственно-культурного типа. На смену присваивающему (охота и собирательство) все интенсивнее внедрялось производящее хозяйство (скотоводство и земледелие). Разворачивалась так называемая Великая неолитическая революция, породившая земную цивилизацию (государственность).
С начала VII тыс. до н. э. лидером становления древнейшей на Земле цивилизации становится западная оконечность «полумесяца плодородных земель», в особенности малоазийское поселение Шу-эден-на-ки-дуг («Руки-закона степи Земли Всеблагой», по расшифровке Кифишина, современный Чатал-Гююк). Английский археолог Дж. Мелларт раскопал здесь, на прародине индоевропейских племен, «жреческий квартал», где на протяжении тысячелетия было сооружено более 40 храмов. Они представляли собой довольно большие однокомнатные помещения с алтарями и настенными изображениями календарно-зодиакальных сцен; южная стена при этом уподоблялась белому экрану, который совместно с люком в потолке над нею служил для наблюдений за кульминациями небесных светил.
Интенсивное земледелие в совокупности с примитивной мелиорацией привело к демографическому взрыву и засолонцеванию орошаемых полей. На данную катастрофу наложилась и геокосмическая, обусловленная перепадами солнечной активности и вулканическими извержениями в Средиземноморье… И вот, ввиду таких обстоятельств, жрецы-правители Шу-эден-на-ки-дуга, около 6200 г. до н. э. совершают разведочную экспедицию вокруг Черного моря с целью выявления районов для расселения. Неизвестно, обошла ли экспедиция все побережья, побывала ли и в других регионах, однако факт посещения Каменной Могилы (Шу-нуна по А. Г. Кифишину) у Ю. Шилова не вызывает сомнений.
К данному открытию отечественные археологи подходили давно и с различных позиций. Еще в 1930-е годы В. Н. Даниленко начал раскопки не только полузасыпанных гротов Каменной Могилы, но и одновременного с ее святилищами многослойного поселения возле нее. Позже исследователь обратил внимание на то, что именно на этом поселении уже в VI тыс. до н. э. впервые в мире появился одомашненный крупный рогатый скот, а специфические каменные сосуды имеют аналоги лишь в Чатал-Гююке. Тогда же, в 1960—1970-х годах, Д. Я. Телегин в содружестве с антропологами показал сосуществование с VII тыс. до н. э. (если не раньше) в низовьях Днепра как европейских потомков охотников за мамонтами, северными оленями (гипотетическая Аратта тех далеких времен), так и восточно-средиземноморских пришельцев. О. Н. Бадер предположил (и безрезультатно тогда попытался склонить к этой мысли А. Г. Кифишина), что среди сотен и тысяч рисунков и знаков Каменной Могилы немало подобий шумерским или же протошумерским письменам. Однако час открытия пробил лишь в 1994–1996 годах, когда Кифишин посетил этот «самый выдающийся памятник Древнего мира, неизмеримо превосходящий своим значением любой из доныне известных нам памятников времен становления земной цивилизации». Ибо здесь, обрамляя древнейшие в мире списки мифических и легендарных правителей Энлиля, Думузи и многих других, впервые рассказано о происхождении сущего…
Странствующие жрецы малоазийского Шу-эден-на-кидуга скопировали невиданные доселе письмена (здесь же, в приднепровском Шу-нуне, изобретенные) и, возвратившись на родину, запечатлели их на рельефе Праматери Сущего. Ее нынешняя радиокарбонная дата – 6200 г. до н. э. – может считаться, с известной долей условности, началом всемирной цивилизации-государственности. Ибо спустя короткое время в новом, уже не малоазийском, а придунайском центре расселяющихся индоевропейских племен возникает первая в мире держава, назвавшаяся Араттой. Возможно, в честь более ранней (еще не государства, а только страны, обжитой охотниками постледниковой эпохи), упомянутой выше.
Опираясь на письменность придунайской Аратты и археологические данные, можно судить, что государственность Аратты вырастала из периода не «военной», а «священной демократии», когда не воин, а священнослужитель («первобытный интеллигент») возглавлял своих соплеменников. Кроме того, это государство было не классовым и рабовладельческим, а общинно-иерархическим или же «первобытно-коммунистическим». Не вызывает сомнений, что в Аратте тоже были свои трудности и противоречия, однако же в фольклоре и священных книгах индоевропейских народов Аратта-Бхарата-Арта-Ортополис-Артаплот остается аналогом Золотого Века и Божественного Миропорядка.
Одновременно с возникновением придунайской «Солнцеподобной страны (земледельцев)» Аратты, гораздо более известной ныне под условным названием «археологическая культура Старчево-Кереш, до Шу-нуна (на левобережье низовьев Днепра) протянулись родственные «буго-днестровская», «сурско-днепровская» и «приазовская» археологические культуры. Это были пока еще безгосударственные, первобытно-общинные форпосты индоевропейской Аратты. С середины V тыс. до н. э. они стали базой для перемещения ее центра на правобережье Днепра, особенно на территорию между Бугом, Синюхой и Росью.
Из глиняных табличек подунайской Аратты известно, что в середине V тыс. до н. э. бог земных недр Кулла и богиня степей Гатумдуг (имя которой открывает мифологическую летопись Каменной Могилы, или Шу-нуна, «Руки-закона владычицы») прекратили ссоры и объединились против нашествия с юго-востока «воинов богини Ишхары». Таким образом сменой господствующих археологических культур и засвидетельствован приток в Европу второй значительной волны индоевропейских племен с их малоазийской прародины. Пришельцы утвердились в Подунавье и прилегающих областях, породив культуры Винча – Лендьел, тогда как родственные им предшественники сместились ближе к Поднепровью, породив культуру Кукутени-Триполье, как уже говорилось – по названиям современных населенных пунктов, где впервые были обнаружены археологические памятники соответствующих типов.
Сместившись к Днепру, центр государства Аратты достиг в IV тыс. до н. э. апогея своего развития. Укрепилась система уру-полисов, автономных городов, окруженных полями, угодьями, селами. Площадь этих городов достигала 300–500 га, они имели по нескольку тысяч одно-трехэтажных домов с хозяйственными пристройками и помещениями, до 20–40 тысяч жителей. В центре находилась большая площадь-майдан, окруженная обычно тремя улицами (причем внешний ряд домов соприкасался и образовывал подобие крепостной стены) и менее регулярными застройками; строения были каркасные, в основном деревянные, обмазанные и раскрашенные в белые и красноватые тона. Каждое жилище имело алтарь – глиняное возвышение округлой, крестообразной или человекоподобной формы, уставлявшееся разнообразной посудой, моделями святилищ чатал-гююкского и других типов, а также статуэтками различных богинь. Судя по надписям, особенно почитались Инанна и некие ее близнецы (предтечи Артемиды и Аполлона?). В аэрофотоснимках и геомагнитных планах некоторых поселений угадываются символы Солнца, Змия-вседержителя и «стопы Вишну». Одесским археологом К. В. Зиньковским выявлен поразительный обычай, о котором уже упоминалось, периодического (очевидно, после истощения окрестных полей и перенесения полиса в иной, более обжитый район) самосожжения араттских городов и сел. Данный мифоритуал был изначально связан с институтом Спасительства (ритуального, прилюдного самоубийства престарелых вождей, становившихся таким образом «посланниками к богам» и снимавшими общественные противоречия между бытием-и-небытием), заложив затем основы учения о «дне Брахмы», вселенских циклах самозарождения сущего из «золотого (огненного) зародыша», прохождения через четыре больших периода-юги и сгорания-обновления во имя следующего витка развития.
Надписи приднепровского Шу-нуна и его северомесопотамского тезки засвидетельствовали генетическую связь Аратты и Шумера. Первая из них примерно в то же время, в середине IV тыс. до н. э., стимулировала формирование ариана – общности степных скотоводов-кочевников, через земли которых пролегал путь из «Солнцеподобной» в «Страну», а также на малоазийскую прародину всех этих индоевропейских народов.
Был и другой путь – морской, связующий причерноморскую часть Аратты («усатовская археологическая культура позднего Триполья» современной Одесщины) с Малой Азией. Очевидно, что Огигов потоп конца III тыс. до н. э. стимулировал переселение многих «усатовцев» в малоазийскую Троаду, письменные источники которых засвидетельствовали затем племена лелегов-пеласгов-венедов и других, до и после Троянской войны переселявшихся оттуда в Италию и далее в Прибалтику и Поднепровье. С тех же времен и, быть может, событий сохранились в Украине специфические имена и фамилии, аналоги которым известны лишь в Пеласгии: Палажка, Лелека, Гайман, Гамалия и др. Сохранилась и приуроченная к рахманскому Великдню (от ведического Дня Брахмы) легенда о переселении рахманов «за Синее море». Ежегодную весточку посылают им тем, что бросают скорлупу от великденьских крашенок-писанок в реки, текущие в Черное море, – заморские рахманы собирают, мол, ту скорлупу и ежегодно же воссоздают из нее Праяйцо…
Связь этого уникальнейшего мифоритуала с описываемыми событиями подтверждается, с одной стороны, аратто-«трипольскими», а с другой – крито-микенскими изобразительными аналогами украинских писанок. По народной традиции, изображенные на них свастики, бегущие волны, меандры и проч. называются сваргами, бесконечниками, круторогами; есть здесь и соответствующие теме нашего разговора «черное море», «черногузы» (те же лелеки), «ветрячки», «берегини».
На морской характер этих связей указывают, по мнению Ю. Шилова, изображения парусных кораблей в святилищах Каменной Могилы. Изучивший эти изображения Б. Д. Михайлов указал на критские аналоги 3000–1400 гг. до н. э. Он же допускает наличие здесь соответствующих надписей и мифоритуальных соответствий тем, которые описаны в «Илиаде» Гомера. Исследователь обращает внимание на схождения главного святилища гомеровской Трои с обустройством вершины приднепровского Шу-нуна (по А. Г. Кифишину), на «поразительную согласованность топографии» этой исконной «Руки-закона владычицы» с древнегреческими храмами Деметры и Афродиты, на аналоги среди ее изображений известным древу Диониса и Зевса и двулезвийной секире последнего… Сюда же следует присовокупить жреческие воплощения Зевса Талейского (специфически критского), Аполлона Таргелия (гиперборейского) и Диониса, обнаруживаемые в упоминавшихся уже погребениях ингульской (по наименованию реки между Днепром и Бугом) археологической культуры, производной от усатовской и родственной также среднеднепровской. Но это аналоги уже постараттского времени, XVIII–XVII вв. до н. э. Что же касается отмеченного выше схождения святилищ, то специфические соответствия троянским имеются и в древнеславянской культуре.
Так, в руинах Трои открывший ее Г. Шлиман нашел «клад L», состоявший из янтарной бусины гиперборейского происхождения, шести хрустальных наверший кинжалов, более сорока разнообразных линз из такого же камня, четырех ритуальных топоров из различных пород лазурита и жадеита, а также двух металлических фигурок… А вот свидетельство одного из авторов гораздо более позднего времени и никак с Троадой не связанного: «Были в земле Славянской священные строения. Одно из них находилось на горе – одной из наивысших, как утверждают философы. То строение славно своею архитектурой, каменьями разных пород и цветов, отверстиями вверху надстроек, сделанными в них для наблюдений точек восхода солнца; драгоценными камнями, что в них хранятся; знаками, на нем изображенными, показывающими грядущие дела, напророчествованные теми драгоценными камнями до их свершения…» Ну, как тут не вспомнить Кассандру, предрекшую падение Трои!..
Хотя бы частичному переселению приморских араттов в Троаду несомненно содействовали геокосмические катастрофы, сотрясавшие побережья Черного и Средиземного морей. Установлено, что накануне, а может, и в период Огигова потопа Троя-II была разрушена страшным землетрясением и около полувека пролежала в руинах. Ее восстановление и заселение в начале XXIV в. до н. э. вполне могло осуществляться исчезавшими в то же самое время из Северного Причерноморья араттами.
Заселившие Троаду племена назывались, как уже указывалось, лелегами – «(перелетными) аистами» («лелеками» по-украински). Греки («грачи»; «граки» по-украински) перевели данный этноним на свое наречие как пеласги – и указывали на их (очевидно, привычное) расселение на побережьях и островах, есть и фольклорная параллель женоподобным изображениям среди «уточек», «деревцев» и проч.:
За ворiтьми, за приворiтьми,Там сто?ть сосна, вiд срiбла ясна,Вiд злота красна, —А в тi? cocнi корабель пливе,А в тiм кораблi гречна панна…Троя, конечно, постоянно напоминает об «Илиаде» Гомера. Своим названием «Солнечный» Илион обязан Иллою, которого греки-эллины называли Аполлоном и не зря считали покровителем Трои. Указанное же имя было сугубо лелегским; оно сохранялось затем их италийскими потомками – этрусками, посвятительные надписи которых, вроде «это дето ази Иллояс» («это дано богу Иллою»), указывают и на праславянскую принадлежность данного божества. Действительно, ему родственны не только Ильи древнерусских былин и поверий, но также описанный Геродотом загадочный город Гелон, в котором особо почитали младшего брата Аполлона – Диониса. Археологи отождествляют этот город с гигантским – наибольшим в тогдашней Европе – городищем у современного Вельска над долиной Ворсклы. Возник он уже после падения Трои, в скифское время, но (если верить «Велесовой книге» и ее предложенной выше трактовке) в связи со скитаниями переселившихся в Италию потомков Энея и Антенора («анта Ора»?)… Что же касается творца «Илиады», то исследователи все более склоняются к выводам о его лелегско-пеласгийском происхождении и собирательности этого образа из плеяды омиров (как, кстати, и называют древние авторы уже привычного просвещенному миру Гомера). Омирами лелеги называли сказителей, обычно к иным делам не способных, – как тот же слепец Гомер или слепые лирники и т. п. украинцев.
Здесь следует указать и на другие довольно специфические для троянцев (илионов) особенности, обнаруживающие аналоги в славянской культуре. Сведения об этих особенностях сохранили римляне, долгое время соседствовавшие с такими городами переселенцев из Троады, как Медула, Трикрины, Калатия, Волы, Турана, Конина и др. От них соседи переняли, в частности, такие фараки («браки» от брать, вспомним характерное для Руси дохристианских времен «умыкание жен»), которые вошли в историю как «похищение сабинянок». При этом этруски осуждали майские браки и одобряли июньские («…а то будете маяться. Дождитесь Купалы!» – доныне поучают нетерпеливую молодежь на Руси). Перенятые у тех же этрусков особые воинские игры традиционно назывались римлянами троянскилиду («троянские люди»). Другой танец назывался трипадурэ и, судя по описаниям, напоминал украинско-казачьи трепак и гопак. Якобы изобретшие этот воинственный танец этрусские жрецы куреты включаются исследователями в семантический комплекс таких культурных проявлений, как Курес и Кера («Городки» недалеко от Артаны), а также куры (из-за причесок в виде «петушиных гребней»); правомернее бы сопоставлять куритов с куренями и характерниками тех же казаков. Тем более, что этрусская Артана сродни и древней Аратте, и доныне существующему украинскому Артаплоту (реке и долине на Полтавщине)…
Настал момент указать и на родство названий Триполье и Троя – возможно, действительно породнившихся во времена странствий героев «Велесовой книги» и формирования той воинской касты «веков Трояних», о которых с тоской вспоминает автор «Слова о полку Игореве».
Народная, а за ней и научная этимология ищет в Триполье «Три поля». Однако при взгляде на карту мы видим три «Змиевых вала», расходящиеся от городка и Днепра; кроме того, у Днепра же, на равном расстоянии от основы этого тризуба, расположены кольцевые валы славянских городищ у Зарубинцев и Трахтемирова. Так что куда правомернее сопоставлять Триполье с Артаплотом, Аполлоном и Гопаланом, Купалою и полянами, а также Палунью. Во всех этих случаях имеем дело с «городами-защитами» – о чем выше уже говорилось. К тому же в молдавском наречии фракийцев троян – это «вал». Ю. Шилов ссылается на упоминаемых возле Альп этрусках-триполянах, обитавших в долине Валь Тримпия… У истоков этрусско-римских календ и календаря стоят пеласгийский титан Коя и славянские Коло – «Солнце» и «солнечный Год»; календарь произошел, очевидно, от Кола дара. При этом «Велесова книга» сохраняет традицию аратто-лелегских времен:
«И те свята – первое Колядь (зимний солнцеворот), Рождество и второе – Ярь (весеннее равноденствие) и Красна гора, и Овсяна (Езмень, Ясень – осеннее равноденствие) Великая и Малая…» «А Богов купальте («оберегайте») и Даждя чтите (Солнце летнего, Купальского солнцеворота)». Здесь отражен весьма архаический, еще индоевропейский календарь: трехсезонный, с равноденствиями и солнцестояниями. Такой комплекс признаков характерен для эпохи Тельца 4400–1700 гг. до н. э. Затем последует 8-частный солнечно-зодиакальный календарь эпохи Овна – с акцентированием Риздва, Колодия, Великдня (Пасхи), Русалки (Троицы, Зольника), Купалы, Спаса, Врожая, Макоши (разделением лета между весною и осенью; наметившееся четырехсезонье приурочивается к Колиты). Ю. Шилов приводит список некоторых этрусско-русских языковых соответствий: мак – мак, паин – господин (укр. пан), погани – плохой (укр. поганый), пикун – пекти, пелянос – каравай (укр. паляница), перома – паром, патакс – птица (укр. птах), ртеле – тщательно (укр. ретельно), секурис – секира, скрипиум – сундук (укр. скрыня), сопил – сопилка, спака – собака, сутина – полумрак (укр. сутинки), скатера – скатерть, талан – судьба (укр. талан), теремнон – терем, цена – цена.
Разнообразие и частота схождений указывают на несомненное родство лелегско-венедско-этрусского и славянско-украинско-русского языков. При этом наибольшая близость именно украинского подтверждает выдвигаемую концепцию морского переселения из причерноморской (район Одессы) Аратты в Троаду, а оттуда – в Этрурию. На это же указывают и вышеприведенные этнографические данные, также, по большей мере, сконцентрированные в Украине.
Что касается шумерской ветви Аратты, то она была в значительной мере семитизирована и трансформировалась в Вавилонию. А вот арийская (индоиранская, как условно называют ее ученые) ветвь укоренилась на протяжении II тыс. до н. э. в Иране и в Индии, сохранив там доныне пиетет перед дунайско-днепровско-хильмундской Араттой; в Бхарате-Индии она существует поныне.
Ю. Шилов выделяет наиболее очевидные, по его мнению, свидетельства сохранения араттской традиции в восточнославянской культуре.
Итак, потомки араттов (лелеги, известные здесь позже – по Геродоту – как «гиперборейцы», гелоны, сколоты, борисфениты и проч.) отчасти продолжали обитать на своей территории между Днепром и Дунаем, а частично (с конца III тыс. до н. э.; пеласги, илионы, лиды, венеды, этруски, русы и др.) расселились по свету, чтобы затем (в IX в. н. э.) сойтись, в значительной мере, на своей исконной родине под новым именем Русь.
За прошедшие века с кем только не сводила судьба то или иное пра– или славянское племя, чего не набрались и чего не утратили! Однако без рахманов, характерников, волхвов и подобных им мудрецов не обходился никто, а они уж умели постоять за традиции!.. Вот так и хранили веками язык и заветы.
Если уж оседло-земледельческая Аратта (в III тыс. до н. э. с центром на Правобережье Днепра) оказалась в потоке перемещавшихся стран и народов, то скотоводческо-кочевому Ариану (соседу Аратты) и бог велел!.. Однако даже и в скифские времена в низовьях Днепра наряду с «царскими скифами» продолжали обитать дандарии – «жезлоносные арии»; так что традиция арийской прародины не прерывалась. Наряду с этой «старой Синдикой» где-то в середине II тыс. до н. э., в процессе частичного переселения в Индию, в низовьях Кубани сложилась и «новая Синдика». Именно к последней – через армянскую хронику VII в. (а много ранее и через кавказских энетов в районе озера Ван, а также этрусские ассоциации «Велесовой книги») – тянутся нити аратто-арийско-индийско-славянского родства. Нити уже вполне очевидные, но почти не исследованные.
Отдельные роды днепро-кубанских ариев – очевидно, из племен дандариев, чангар, синдов – переселились в Индию в середине II тыс. до н. э.; другие роды тех же и прочих племен остались на месте или были втянуты в иные миграции «народов моря» и киммерийцев. Арийская принадлежность последних, тяготеющая к пеласго-фракийско-индийской ветви, стала довольно определенно проступать после обнаружения в их могильнике у села Кайры, недалеко от Каховки, аналогов основному мифу Ригведы. В ту часть потока, которая оказалась причастной к Троянской войне, попали пращуры создателей «Велесовой книги», начинающей изложение исторических преданий уже после переселения разбитых троянцев в Этрурию. Указания на прапредков Богумира и Ора можно рассматривать как отражение изначального лелегско-арийского союза родов, ославянившегося в период освоения Энеем и Антенором Италии.
Потомки Ора – Кий, Щек и Хоров – побывали в Голуни (Гелоне, производном от Илиона и основанном родом, вернувшимся на прародину из разгромленной Трои?) и близ расположенном Киеве (будущей столице Руси); могли побывать они в IX–VIII вв. до н. э. и на Синдике, что напротив столь чтимого ими Сурожа. Ее Тмутаракань мог основать Лебедян (он же Славер), воспреемник умершего Кия; тогда же, возможно, появились возле озера Ван энеты… То, что эти предания восприняло индусское племя, которое на время переселилось в Армению, – свидетельство традиции арийских этноисторических связей, хранимых вплоть до возвращения в Европу из Индии части чангар-чингян-цыган. То, что эти же предания «Велесовой книги» были использованы киевским летописцем Нестором в XII в., – свидетельство сохранения славянских этноисторических связей, но уже подгоняемое под хронологию христианства. Воистину «греки стремятся и нас окрестить, чтобы мы забыли богов наших».
Таким образом, историческая связь древнейших славян с ариями времен переселения тех в Индию у Ю. Шилова уже не вызывает сомнений. Не должна вызывать сомнения и гораздо более древняя связь (со времен расцвета приднепровской Аратты и зарождения Ариана), ибо откуда же взяться и Рахманскому Великдню украинцев, и подчеркиваемым Б. А. Рыбаковым славянско-ведически-индийским связям? Остановимся на нескольких примерах последних.
Прежде всего – о кургане Савурюга над Конкой, меж селами Григорьевкою и Юльевкою на Запорожье. Его название родственно ведическому Суварюга – «Золотому веку»; сопоставление подтверждается сходным названием речки – Канка, «Священная река» или «Река празднеств». По ведической традиции, Золотой век завершился в ночь с 17 на 18 февраля 3102 г. до н. э. Случилась тогда катастрофа или сменились календари – курган в честь подобного события насыпать могли; могли и приурочить его к соответствующей махаюге «дня Брахмы». К тому же Сварог, высшее божество древнейших славян, мог произойти не только от Сварги, но и от ведического же С(у)вар-аг(ни) – «Золотого (Солнечного) огня»…
С Савурюгою, или Савур-могилой, и Конкой связаны легенды о Первопредке-всаднике, мудром пращуре Савуре, Казаке-характернике, Золотом коне… Рассказывают о брате-Первопредке, казнившем вероломную сестру за сговор со Змием, – и проступает время формирования ариев-всадников, утверждающих патриархат. Рассказывают о предтечах Казака Мамая (мамаями на Украине называли каменных идолов на курганах-могилах) – и проступает образ арийского Спасителя Гандхарвы. Рассказывают о Городище на месте кургана, о спасшем горожан от нашествия мудром патриархе Савуре – и проступает образ приморской Аратты лелегских времен.
Особую научную ценность имеют сопоставления местных, давно уж опубликованных легенд и преданий, с реалиями недавно раскопанных археологами курганов, фигурирующих в этом фольклоре. Такие исследования были произведены в устье Псела и долине Белозерки, на полуострове Чонгар, над Новосельской переправой через Нижний Дунай. Так возникла гипотеза о сохранении традиций не только изустно и т. п., но также посредством биополей («душ предков»), хранимых энергетикой людей и природы… Вывод, конечно, за пределами «академической науки» и «здравого смысла», однако некоторые из сопряженных с ним фактов столь очевидны, что заставляют работать и в этом направлении тоже. А то ведь как разберешься с истоками йоги и прочими чудесами, сохраненными аратто-арийскими брахманами Индии и угасшими на нашей арийской прародине вместе с рахманами и их воспреемниками…
Княжество Арта-Арсания сохранялось в составе Руси до монгольского нашествия, а Артаплот существует и поныне. Во времена древнегреческого «отца истории» Геродота и запечатленных им преданий середины II–I тыс. до н. э. образ этого государства проступает в именах родоначальников племен Поднепровья: Колаксай (иранский Сколахшайя) и Арпоксай – цари сколотов, Гелон – основоположник одноименного города; отцы первых двух – Таргитай и третьего – Геракл. Колаксай – это «Солнце-царь»; Арпоксай, возможно, несколько искаженное «Царь Арты»; Гелон родственен Илиону (Трое) – Солнцу. Так что здесь вполне вероятны праславянские и другие кальки с «солнцеподобной» Аратты. Почитание Таргитая (скиф.) и родственных ему Таргелия, пеласгийско-греческий эпитет Иллояса-Аполлона, родственника славянского Купалы, Тарха-Тараховича (рус.) и многих других было широко распространено в индоевропейском мире. То же можно сказать о пеласгийско-греческом Геракле – «Герой прославленный», или же Ярославе. Богиня Гера родственна германскому «Году» – Йару, а также славянскому Яриле; особенно близка ей белорусская Ярила, представлявшаяся белой девушкой на белом коне, со снопом и человеческой головой в руках… Все это имеет соответствия в восточнославянской этнографии. В том числе и упомянутые выше лелеги-пеласги. Оба этнонима – само название и греческий перевод – означают «аисты» или «лелеки» (по-украински). А эллины (по имени легендарного родоначальника), отпочковавшиеся все от тех же араттов-лелегов-пеласгов, как уже говорилось, получили от последних прозвище «греков» («гракив», по-украински «грачей») за преобладающий цвет волос. То обстоятельство, что греки считали родоначальника Пеласга гиперборейцем, указывает на тождество легендарной «сверхсеверной» Гипербореи с приднепровской Араттой.
Ю. Шилов, таким образом, ставит вопрос об общем корне Аратты, а также славянской, греческой и скифской (поздней арийской) культур; о наибольшей сохранности этого корня именно в славянской культуре. Тем более, что в ее Леле и Ляле с их Красной Горкой хранится живая память о доиндоевропейских Энлиле и Нинлиле, первого из которых шумеры потом называли Кургалем, «Горой великой», предтечей наших курганов, на которых преимущественно и празднуется Красная Горка. К ее, а также Великдня, атрибутам относятся крашеные и расписные яйца, в орнаментике которых в Украине сохраняется множество специфических композиций, восходящих к Триполью – Аратте.
Помимо обычного Великдня в Украине сохранились и другие, заведомо дохристианские праздники: навский, или мрецкий, а также упоминаемый выше рахманский Великдень, созвучный аратто-арийскому «дню Брахмы». При этом предания о лучших из пращуров и людей вообще рахманах соответствует брахманам, а «велик» следует понимать не столько как великий, сколько как Белесое (производный от аратто-арийского Валы). Согласно легендам, «рахманы ушли с Украины за Синее море» (скорее, с частью араттов в малоазийскую Троаду, нежели с частью ариев в индийскую Бхарату); поэтому скорлупу крашенок-писанок надлежит бросать в реки, стекающие в Черное море, чтобы заморские брахманы, увидав плывущую по волнам скорлупу, знали о наступлении Великдня на оставленной родине и могли слепить из этой скорлупы одно гигантское яйцо, праобраз «Золотого зародыша мироздания».
Специфической деталью Рахманского Великдня украинцев является блюдо с моделью кургана: земляной холмик загодя засевают овсом или житом, а затем обкладывают красными яйцами по числу поминаемых умерших. Такая модель отвечает именно арийским курганам, покойников которых окрашивали охрой и называли Мартандой – «Мертвым яйцом». Засвидетельствован также обычай (в с. Обиточном на берегу Азовского моря) выхода населения в степь «бить гадюк, за каждую из которых Бог прощает по сорок грехов». В арийские времена, по-видимому, это расценивалось как помощь змиеборцу Индре в его битве с демоном Вритрой за освобождение зародыша мироздания Валу. Известно, что от этих образов произошли славянские Волох (Велес) и Воротар, доныне изображаемые на писанках-яйцах и упоминаемые в фольклоре…
Ярчайшим признаком арийской культуры есть конь: впервые здесь его приручили, впервые создали конницу, всадник Гандхарва стал здесь арийским Спасителем. Случайно ли на украинской прародине ариев конь, по авторитетному заключению фольклористов-этнографов, доныне остается самым любимым и священным животным? (За ним следует корова, а дальше – вол и собака.) При этом почитание коней обнаруживает специфически арийские связи с вершинами (вспомним Валу и птицеподобность Гандхарвы), трехчастным делением мира; иногда даже с голубем – как символом загробного мира (в то время как ворон обнаруживает свою связь с солнцеподобным Аполлоном).
Iз-за гори крем'яно? голуби лiтають —
Не зазнала розкошоньки, вже й лiта минають.
Запрягайте конi в шори, конi воронi?,
Та й по?дем здогоняти лiта молодi?…
По мнению Ю. Шилова, лексика ведического санскрита соответствует некоторым из наших доныне часто употребляемых слов: кара – кара, карб – заметка (укр. карб), крин – корень (хрен), кшатрий – военачальник (укр. кошовый), лата – латка, любгьяти – любить, Мара – Мара, матар – матерь, мриты – умирать, мира – мера, мур – кладка (каменная, укр. мур), нана – мама (укр. неня), пан – господин (укр. пан), плавана – плавание, потджати – мощный (укр. потужный), прията – приятель.
Есть еще одно объяснение происхождения термина «арии».
Древние тексты позволяют предположить, что название «арийцы», видимо, произошло не от глагола «орати» (пахать), поскольку это более позднее занятие – первоначально они были скотоводами, – а по названию места обитания «о Pai» (на Ра), так как они жили на Рай-реке (Волге) и потому именовались «раями», «райцами» или «орайцами», то есть «арийцами». Отсюда и имя вождя-предводителя славян Орей (первоначально, видимо, Орай).
РА(Й) – река – самая главная из всех, впадающих в Каспийское (Фасистое) море. Прикаспийская низменность – действительно зеленый к-РАЙ, обильные благодатные угодья, места, куда на зимовье прилетают птицы. Для наших предков РА была священной рекой, протекающий по земле и по небу, разделяя Сваргу и Явь, которые мостом связывает семицветная РАЙ-дуга. Вот почему название Священной реки отражается во многих связанных с ней наименованиях других рек, гор, городов: У-РА-л (горы, находящиеся у РА), Сама-РА, А-РА-л, А-РА-кс, Ку-РА, Су-РА и др.
При впадении Pa-Волга образует огромную дельту, разветвляясь на множество притоков, основных из которых насчитывается семь – священное Семиречье наших предков.
Придя в Индию и обнаружив там Семиречье (Пятиречье) Инда, славяно-арии посчитали это священным знаком богов, осели в этих местах и открыли индусам Веды. И не случайно, видимо, главный бог индо-ариев соединил в себе названия двух величайших и священных рек ИНД-РА.
В священном Семиречье («Пенже») пребывало и семейство Богумира, имевшего жену Славуню, трех дочерей – Скреву, Древу, Полеву и двух сыновей – Севу и Руса, от которых произошли племена кривичей, древлян, полян, северян и русов. «Создались те роды в Семиречье, где мы обитали за морем в Краю Зеленом и где водили скот еще прежде исхода к Карпенским горам».
По данным археологов, обнаруженный в раскопках единый стиль арийской «воротничковой керамики», сходной по форме и орнаменту, встречается в районах Прикаспия, Южного Приуралья, Оренбуржья и Нижнего Поволжья и датируется IV–III тыс. до н. э.
Таким образом прослеживается мощная волна движения протоариев с Подунавья (VIII–VI тыс. до н. э., винчанская и лендьельская культуры), к Днестро-Днепровскому региону (VI–IV тыс. до н. э., кукутень-трипольская культура), затем к Волге (IV–III тыс. до н. э.) и в Индию (II тыс. до н. э.).
Затем началось обратное движение ариев к Волге, в Переднюю Азию – Загрос (Иран), Двуречье (Ирак), Сирию, расселение на Кавказе, движение вновь к Днепру и Дунаю, вплоть до Балтики.
Кому-то эти теории, возможно, и покажутся стройными…
Земля первооткрывателейМесопотамия – огромная страна. Сейчас большую часть этой территории занимает государство Ирак, но северные ее районы принадлежат современным Турции, Сирии, Ирану и Армении. Путешественник, следующий в Ирак по суше из какого-либо сирийского порта, обратит внимание на то, как зеленые горы и долины Средиземноморского побережья по мере продвижения на восток постепенно переходят в необжитую пустыню. Достигнув излучины реки Евфрат, он безуспешно будет искать в песках следы большого оазиса, граница которого когда-то проходила в этих местах. Этот оазис простирался между двумя великими реками – Тигром и Евфратом, от Армянского нагорья на севере до Персидского залива на юге, занимая территорию, почти равную территории Италии.
Там была родина древних ассирийцев и вавилонян. Там находились многолюдные города древних держав, которые временами господствовали не только над Малой Азией, Сирией и Палестиной, но и над Египтом. На востоке же границы этих держав достигали Ирана.
В центральной части Двуречья, по обоим берегам Тигра, раскинулся Багдад, известный всему миру сказочный город халифов, с его мечетями, медресе и базарами. Сегодня Ирак существует в первую очередь за счет нефти, то есть живет милостями земных недр. Когда-то страна жила милостями рек – Тигра и Евфрата. Когда на севере, в горах Армении, весной начинал таять снег, вода в реках прибывала. Половодье на Тигре начиналось обычно в марте, на Евфрате – в апреле. В июне – июле вода достигала максимального уровня, и тогда благодатная влага обильно орошала поля и делала их плодородными.
Но иногда реки выходили из берегов, вода разрушала дамбы и уничтожала посевы. Тогда приходил голод. Умирали не только животные, но и люди. Голод настигал людей, и если воды было недостаточно для орошения полей. Поскольку сосуд со спасительной влагой крепко держали в своих руках боги, жители древней Месопотамии истово молились им, просили не затоплять всю землю, но и не скупиться, отпуская воду.
Лето в Двуречье длится долго. Оно начинается уже в середине марта и продолжается до конца ноября. Зима фактически длится не более 8 недель. Уже в феврале в оазисах зеленеют луга. Климат здесь более жаркий и сухой, чем в любой другой части света. Летом температура может достичь почти 60 градусов по Цельсию, страна превращается в желтый ад – песок покрывает холмы и долины. Гигантские песчаные смерчи поднимаются над высохшими полями, неся смерть всему живому. Дожди выпадают редко. Но если уж пойдет дождь, то это не просто дождь, а сильнейший ливень. Под сверкание ужасных молний он превращает землю в море грязи. Кто проезжает по стране в такое время, рискует погибнуть в топком болоте.
Природа демонстрирует здесь, в этой необычной стране двух рек, всю мощь своих стихий. Она выразительно показывает человеку, как он беспомощен, в любое время играючи перечеркивает все его планы, делает послушным и кротким. Но она же делает его терпеливым и выносливым.
Весной пробуждаются целые полчища блох и кровожадно бросаются на людей. Затем, когда солнце начинает посылать палящие лучи на землю, блох сменяют облака песчаных мух, укусы которых весьма болезненны. Приходится опасаться и финиковых ос, оставляющих после укуса горящие нарывы. Скорпионы, ядовитые змеи, гигантские пауки и легионы различных жуков отравляют жизнь. Это страна, где когда-то возвышались роскошные дворцы и храмы. Страна, в которой жили люди покорные и жестокие, послушные и беспощадные одновременно. Страна, в которой было открыто земледелие.
Уже за 8000 лет до н. э. оно практиковалось в верхнем течении Тигра и Евфрата. В 220 километрах к востоку от Тигра, в северном Ираке, есть местечко под названием Джармо. Именно там в 1948 году американский археолог Роберт Дж. Брейдвуд открыл следы очень древнего поселения, где были обнаружены инструменты для жатвы – настоящие серпы и каменные сосуды для воды. С течением времени техника обработки земли распространялась на запад. Примерно в 5000–4500 гг. до н. э. в верхнем течении Тигра, в ста километрах к западу от Джармо, существовала культура, получившая название хассунской. Здесь, едва ли не впервые в мире, начало применяться искусственное орошение, а керамика была более совершенной, чем любые находки в древнем Джармо.
Еще позже, в 4500–4000 гг. до н. э., там же, в Северной Месопотамии, в поселении Телль-Халаф, древние земледельцы жили уже в кирпичных домах, делали очень красивые расписные сосуды, умели обрабатывать медь и научились изготавливать печати. Эта культура была открыта в начале XX века бароном Максом фон Оппенгеймом.
39-летний любитель древностей впервые появился в сирийской деревушке Рас-эль-Аин, расположенной у истоков реки Хавур, впадающей в Евфрат, в 1899 году. Он с молодых лет увлекался путешествиями по странам Востока – побывал в Марокко, Алжире, долгое время жил в Египте, путешествовал по Индии и Восточной Африке. В последнее время барон странствовал по Северной Аравии, Сирии и Месопотамии, изучая язык и обычаи бедуинов. От них он узнал о таинственных находках, которые местные жители обнаружили на одном из окрестных холмов. Это были какие-то необыкновенные каменные изваяния, изображающие животных с человеческими головами. Оппенгейм решил увидеть эти изваяния собственными глазами и немедленно отправился в Рас-эль-Аин. Здесь он впервые услышал название Телль-Халаф. Так назывался холм, где были найдены таинственные изваяния. Оппенгейм вспомнил, что название Халаф, так же как и река Хавур, упоминается в Библии.
Вскоре начались раскопки на вершине холма, были открыты часть фасада большого дворца, фрагменты покрытых рельефами стел, каменные статуи. Но работы пришлось прекратить из-за их неофициального характера, присыпать все находки землей и… вернуться сюда десять лет спустя, в 1911 году.
Свои раскопки Оппенгейм начал на старом месте. Снова из земли встали стены разрушенного дворца и могучие статуи-колоссы, изображавшие сфинксов с женскими головами. Найденные каменные барельефы изображали охоту на быков, борьбу льва и быка, человека и льва. Раскопанный Оппенгеймом храм в Телль-Халафе существовал в XI–IX вв. до н. э., в эпоху процветания государства Митанни. Но повсюду археологи натыкались на следы разрушений и пожара. На каменном полу храма лежали остатки обгоревших рухнувших перекрытий. В восточном углу зала лежал скелет девушки с сохранившимися украшениями. Вероятно, храм Телль-Халафа погиб в огне войны.
Раскопки шли очень медленно. А в 1914 году их пришлось надолго прервать – началась Первая мировая война. Спустя еще 13 лет, в 1927 году, Оппенгейм снова вернулся в Телль-Халаф и продолжил исследования, еще больше углубившись в недра холма.
И здесь его ждали главные находки. Это были амулеты с изображениями быков, баранов и фантастических существ – полурыб-полузмей с человеческими головами; грубые глиняные фигурки сидящих на корточках женщин, рожающих уродливых младенцев; яркая керамическая посуда характерной яйцевидной формы. И все эти находки датировались концом VI–V тыс. до н. э. Это были следы одной из древнейших земледельческих культур мира. Носители этой культуры (сейчас ее называют халафской) выращивали пшеницу, ячмень, лен, лепили из глины кирпичи и посуду, щедро украшали ее разными узорами, ткали шерсть и торговали по всей огромной территории от Персидского залива до Средиземного моря.
Месопотамия граничила с чужаками на двух флангах. На севере и северо-востоке жили суровые горцы, а на юге и юго-западе – не менее суровые сыны пустыни. Около 4000 г. до н. э. пришел к концу период Халафа, так как кочевники обрушились на Месопотамию с горного массива Загрос. Дальнейшее развитие происходило уже в Южной Месопотамии в V–IV тыс. до н. э. Этот период назван Убайдским.
До Первой мировой войны в Южной Месопотамии исследований практически не проводилось. В 1918 году вместе с британским экспедиционным корпусом в эти места попал призванный в армию ассистент Британского музея в Лондоне Кэмпбелл Томпсон. Он осмотрел некоторые холмы с погребенными в них руинами – как оказалось позднее, это были руины священного города Эриду, который шумеры считали древнейшим городом на Земле, и развалины Ура – столицы шумеров, города библейского Авраама. Вернувшись в Лондон, Томпсон заинтересовал своими находками Британский музей.
Руководителем экспедиции в Месопотамию стал молодой ассириолог Р. Холл. Зимой 1918/19 года экспедиция приступила к раскопкам в Эриду и Уре. Внимание Холла привлек холм Телль-эль-Убайд, расположенный в 7 км к западу от Ура. Он раскопал часть древнейшего в Месопотамии храма, относящегося к середине III тыс. до н. э. Этот древний храм из Эль-Убайда не перестраивался и сохранил свой облик.
Святилище стояло на искусственно сооруженной террасе, которая, в свою очередь, опиралась на стены из обожженного кирпича. Наверх вела монументальная лестница из известняка. По обеим ее сторонам стояли изваяния львиных голов в натуральную величину, сделанные из битума и покрытые медью. Широко открытые глаза из красной яшмы, белого ракушечника, зеленого стеатита и красный, далеко высунутый язык производили жуткое впечатление.
Над входом в храм некогда помещался большой рельеф, изображающий орла с головой льва, держащего в когтях двух оленей. Перед храмом был устроен алтарь из обожженного кирпича. На его внешней поверхности был изображен знак планеты Венера. Находки Холла были сенсационны, а перспективы раскопок весьма многообещающими. Но продолжились они только три года спустя.
Руководителем объединенной экспедиции Пенсильванского университета и Британского музея был назначен английский археолог Леонард Вулли. Главной целью экспедиции был определен Ур. Но Вулли не мог пройти мимо находок Холла, сделанных в Эль-Убайде. Его очень привлекал этот загадочный храм, который тогда считался древнейшим сооружением Месопотамии и вообще древнейшим зданием в мире, архитектуру которого можно было воссоздать более или менее достоверно.
Но отправную точку для датировки открытий дали не грандиозные здания, а такая прозаическая вещь, как глиняная посуда. При любых раскопках это – основная масса находок. Форма бытовых глиняных сосудов меняется по мере развития культуры. Кроме того, глиняные сосуды наиболее многочисленны – обожженная глина, несмотря на свою хрупкость, практически не разрушается – при датировке лучше опираться именно на них.
Тогда археологи имели очень слабое представление о типах месопотамских глиняных сосудов разных периодов, а о сосудах наиболее древних эпох не знали совсем ничего. Поэтому находка в Эль-Убайде имела огромное значение. Археологи обнаружили там более сотни разновидностей сосудов и изучили способы их изготовления. Тот факт, что все они относятся к определенному историческому периоду, сыграл большую роль, и, когда начались раскопки других шумерских поселений, исследователи сумели правильно датировать их, в основном опираясь на образцы глиняной посуды из могил Эль-Убайда.
Глиняная посуда позволила пролить свет и на загадку происхождения убайдцев, являвшихся предшественниками шумеров. Сопоставив все известные данные, исследователи пришли к выводу, что глиняная посуда Эль-Убайда имеет не местное происхождение. Очевидно, первые поселенцы принесли сюда стиль и формы керамики из своей родной страны. Где же она находилась? Единственное место, где была обнаружена керамика сходного типа, – это Элам, горная область, расположенная на юго-западе современного Ирана. Именно отсюда в плодородную долину Евфрата шесть тысяч лет назад пришел земледельческий народ, владевший искусством тонкой обработки камня, возделывавший землю каменными мотыгами, размалывавший зерно на каменных ступках и ручных жерновах и делавший из обожженной глины серпы. Эти-то люди около 4400–4300 гг. до н. э. и создали в Южном Ираке так называемую убайдскую культуру, с распространения которой по всей Месопотамии начинается тысячелетняя эра различных культур, приведшая к шумерской цивилизации. Кем были создатели всех этих земледельческих культур, как они выглядели, на каком языке говорили? Скорее всего, они принадлежали к так называемой европеоидной большой расе, а внутри ее – к средиземноморской малой расе. Это были смуглые люди с прямым носом и прямыми, может быть, волнистыми, волосами. А о языках, на которых они говорили, можно высказывать только предположения.
Культуру Эль-Убайда погубил потоп. Так, по крайней мере, считал глубоко верующий в истинность библейских преданий Леонард Вулли (современные ученые не отрицают самого факта катастрофического потопа, но датируют его более поздним временем – 2900–2800 гг. до н. э.). И следы этой катастрофы были обнаружены под одним из самых древних городов Междуречья – Уром.
В самом начале работ археологи натолкнулись на развалины домов. Стены были сложены из прямоугольных кирпичей с округленно-выпуклой верхней частью, таких же, как и в Эль-Убайде. Под этими развалинами лежал второй слой построек, а под ним – третий. Углубившись на семь метров, археологи прошли восемь пластов с руинами домов, возведенных над остатками построек предшествующей эпохи. В трех нижних пластах вместо выпуклых кирпичей обнаружились обычные кирпичи с плоским верхом, и глиняная посуда была здесь другого типа. Затем развалины зданий исчезли, и археологи углубились в плотный слой глиняных черепков. Он оказался толщиной около шести метров. В нем на разных уровнях попадались печи для обжига глиняной посуды. Видимо, здесь когда-то находилась гончарная мастерская, бракованные изделия разбивались и оставлялись рядом с печью. Судя по шестиметровому пласту черепков, мастерская работала здесь очень долго.
Еще глубже археологи нашли тяжелый диск из обожженной глины. Его диаметр составлял около метра, в центре было отверстие для оси и маленькое отверстие у края для ручки. Это был гончарный круг, а точнее – древнейший образец этого приспособления. На тридцать сантиметров ниже того уровня, где был найден гончарный круг, начался слой черепков посуды типа убайдской, изготовленной вручную.
Дальше пласт черепков неожиданно оборвался. Под ним лежал слой чистого ила, нанесенный потопом. В наносном слое было выкопано несколько могил, в которых археологи нашли посуду типа убайдской, но более пышно украшенную, чем в верхнем пласте рядом с гончарной печью. В одной из могил оказался медный наконечник копья – самый ранний пример использования металла для изготовления оружия или инструментов.
Все скелеты в могилах лежали в вытянутом положении на спине, руки были сложены ниже живота. Более поздние захоронения в Месопотамии, как правило, скорченные. Изменение погребального ритуала очень важно: оно говорит об изменениях в религии народа. Все могилы были выкопаны в илистых отложениях значительно позже потопа, но в то же время они были гораздо древнее гончарной мастерской, построенной над ними в самом конце Убайдского периода. Ниже могил лежал илистый пласт, достигающий трех с половиной метров толщины, совершенно чистый и однообразный.
Еще ниже снова появились следы человеческого поселения – распавшиеся необожженные кирпичи, зола и черепки. Археологи насчитали три последовательных слоя. Здесь в изобилии попадались богато расписанные сосуды убайдского типа, глиняные фигурки и плоские, прямоугольные кирпичи, сохранившиеся благодаря тому, что по какой-то случайности попали в огонь, а также куски глиняной штукатурки, тоже обожженной пламенем. Еще на метр ниже современного уровня моря залегал плотный слой зеленой глины с извилистыми коричневыми полосами, оставленными корнями тростника. Здесь уже нет никаких следов человеческой деятельности. Это – дно Месопотамии.
Раскопки были длительными и дорогостоящими, но зато они полностью вознаградили археологов обилием нового исторического материала и дали ряд ценных подробностей. Выкопанный Вулли котлован как книга рассказал исследователям всю древнюю историю этой земли.
Зеленая глина нижнего слоя была дном древнего болота, окружавшего остров в те времена, когда его заняли первые поселенцы. Глину пронизывали корни тростника, сверху на нее оседали мертвые листья и стебли, в нее погружался весь мусор, который выбрасывали с острова. Постепенно глина густела, болото мелело, и на его месте возникла суша, на которой люди начали строить свои хижины. Теперь это место стало как бы подножием холма, на котором стоял город.
Великий потоп смыл расположенные в низине кварталы и занес их илом. Конечно, не все люди погибли. Уцелевшие сохранили остатки древней культуры: ее следы археологи нашли в захоронениях. В богатую, но теперь почти обезлюдевшую долину хлынула новая волна пришельцев, на сей раз с севера. Они принесли с собой и более развитую культуру – умение свободно пользоваться металлом, обрабатывать медь и изготовлять посуду на гончарном круге. Сначала они просто селились рядом с уцелевшими от потопа убайдцами, но вскоре стали хозяевами страны.
Все древние города Месопотамии сохранили следы наводнений, происходивших в разное время. Но Вулли был убежден, что нашел следы такого наводнения, какого Месопотамия не знала за всю свою многовековую историю: максимальная толщина принесенного потопом слоя ила доходит до трех с половиной метров, то есть вода должна была подниматься, по крайней мере, на семь с половиной метров. Во время такого наводнения на плоской низменности Месопотамии под водой оказалось огромное пространство – километров пятьсот в длину и сто пятьдесят в ширину. Вся плодородная долина между горами Элама и плато Сирийской пустыни была затоплена, все деревни разрушены, и, очевидно, лишь немногие города, расположенные на искусственных холмах, уцелели после такого бедствия. Другие, и в том числе Эль-Убайд, были покинуты жителями и заброшены надолго или навсегда.
О потопе свидетельствуют и другие источники. Знаменитый шумерский «Список царей» был создан около 2100 г. до н. э. и спустя четыре тысячи лет найден в развалинах Урука. Этот документ написан клинописью и делит царей на тех, кто правил до и после потопа. Время царствования первых тридцати – тридцати пяти поколений указано в нем неимоверно долгим: Энмелуанна из Бадтибиры сидел на троне 43 200 лет, Алалгар царствовал 36 000 лет, Думузи и другие правили по 28 800, 21 000, 18 600 лет. После потопа богоподобные шумерские цари умирали более молодыми, но все же Этана, царь города Киш, первым объединивший страну, правил 1560, Агта – 625, а Гильгамеш – 126 лет.
Долгое время ученые не верили в реальность существования этих царей, пока раскопки не дали непосредственного доказательства жизни некоторых из них; были найдены современные им предметы из металла, камни, плиты с их именами. Конечно, их долгая жизнь – продукт позднейших легенд, но они существовали на самом деле.
И потоп тоже был, хотя и не тот, заливший всю землю и оставивший над водой лишь вершину Арарата, о котором говорится в Библии. Но нам известно, и это доказано раскопками, что страшной силы морской прилив залил значительную часть страны. Созданию легенды о потопе способствовали и опустошительные наводнения – гигантские разливы рек, смывавшие с лица Земли города чуть ли не со всем населением. Так что библейская легенда имеет под собой реальную основу, ведь праотец иудеев, Авраам, по преданию, перекочевал вместе со своим народом из земли Шинеар, т. е. Шумер, на северо-запад, чтобы вести жизнь пастухов, кочующих по травянистым степям. Народ Авраама унес с собой один из вариантов древнего предания о потопе, которое, преобразовываясь в устах потомков, в конце концов попало в Священное Писание на древнееврейском языке.
Другая хорошо известная библейская легенда, которая также встречается на найденных при раскопках глиняных табличках с клинописью, это легенда о смешении языков. Но здесь не упоминается Вавилонский столп! Он и не мог упоминаться, хотя посвященная богу Мардуку семиступенчатая Вавилонская башня действительно существовала в течение добрых пятнадцати веков. Но в то время, когда шумеры слагали легенду о том, что в давние времена люди не знали боязни и страха, никто из людей не поднимал руки на другого, потому что все народы говорили на одном языке, она еще не была построена. Энки, одно из главных божеств Шумера, владыка земли и моря, бог знания и ремесел,
изменил в людских устах язык,поселил помехи и смешеньев языке людей,что прежде был единым.В действительности же можно скорее предполагать, что предки шумеров жили когда-то в таких краях – в долинах, окруженных со всех сторон горами, или на островах в море, где им не приходилось встречаться с людьми, говорящими на другом языке, и в мифах сохранилась память об этих временах. Может быть. Но и это недостоверно.
Кто такие шумеры? Мы не знаем, откуда они пришли. Не знаем и того, как они пришли, по суше или по морю. Сами они считали местом возникновения человечества, а, следовательно, и своей родиной, остров Дилмун (Бахрейн) в Персидском заливе. Древнейшим своим городом шумеры называли Эриду (по-шумерски Эре-дуг – «Добрый город»). Достоверно лишь то, что город Эриду был построен на берегах пресноводных болот, в местности, теперь примыкающей к Персидскому заливу. (На давнишних берегах, конечно, потому что с тех пор реки-близнецы засыпали принесенными ими наносами такую большую территорию, что теперь берег моря пролегает в 110 километрах от развалин города.) В эпосе о боге Энки говорится, что он – предок всех ремесленников и земледельцев – прибыл с моря, со стороны «сияния». Другие следы указывают скорее на то, что некий живший на суше народ осмелился сойти с находящихся по соседству иранских гор и поселился на равнинах вдоль рек. Судя по языку, шумеры, прибывшие на кораблях или пришедшие по суше, не были ни семитами, ни эламитами, к племенам которых относились тогдашние жители близлежащих местностей. Не были они и народом индоевропейского происхождения. Пока что происхождение их покрыто густым туманом.
Этот густой туман не рассеялся и тогда, когда стало известно, что шумеры склоняли и спрягали свои слова подобно тому, как это делают угрофинские и тюркские народы, а также японцы, – появившиеся на арене истории тысячелетиями позднее. Например, когда шумеры хотели сказать: великие боги, они говорили: дингир голлад («боги большие»). Бездетный: думу-ну-так, то есть «ребенок-нет-быть».
Реку Евфрат шумеры называли Бурунунна, реку Тигр – Идигина. Самих себя – «саггиг» (черноголовые), а живущие на запад от них кочевые пастушеские племена – «марту». Вся территория Шумера имела площадь не более 15 000 квадратных километров. Население даже в эпоху расцвета не достигало и миллиона человек. Правда, по тем временам шумеры считались большим народом не только по размеру принадлежавшей им страны, но и по численности. При переселении в Междуречье шумеров было еще немного, вероятно, всего несколько десятков тысяч человек. К тому же они стояли на более низкой ступени цивилизации, чем тогдашние жители Междуречья.
Внешне шумеры вряд ли отличались от своих предшественников. Даже если «черноголовые» были пришельцами в Южной Месопотамии, они не слишком изменили физический тип древнего населения этого района. В истории редко случается, чтобы пришельцы полностью истребляли местных жителей. Чаще пришельцы брали жен из местного населения.
Шумеры не ленились учиться у своих предшественников. Одно поколение сменялось другим, и над болотами поднимались все новые и новые города. Росло население, все дальше простирались вспаханные, засеянные, орошаемые поля. В год шумерские крестьяне снимали два-три урожая, пастухи умножали стада, пасшиеся на заливных лугах вдоль рек и в сухих, поросших редкой травой степях. С богатой добычей возвращались домой рыбаки, птицеловы. Население могло расти: зерна и прочего продовольствия было достаточно. Хватало его и мастеровым, занимавшимся самыми различными ремеслами, и жрецам, и писцам, и слугам на царском дворе, более того, хватало и для торговли, для продажи, а взамен покупали не имеющееся нигде в Двуречье золото, серебро, медь, олово, дерево ценных пород, строительные и драгоценные камни.
Предшественники шумеров отвоевали у болота только острова, одни больших, другие меньших размеров. Шумеры же – целую страну, которая за несколько столетий стала самой богатой, самой цивилизованной областью тогдашней Азии.
Изобретение письменности на грани IV–III тысячелетий до н. э. – вот тот рубеж, за которым начинается уже бесспорно шумерская история и невероятный взлет этого талантливого народа. В Южном Междуречье было много глины, которая послушно принимала любую форму. Ее шумеры использовали при строительстве. Они не могли не заметить, что мягкая глина сохраняла отпечатки и после того, как она обжигалась и затвердевала в виде кирпича. Поэтому мастера вполне могли додуматься до того, чтобы делать отметины умышленно, вроде подписи на собственной работе. Чтобы помешать возникновению «подделок», они придумали выпуклые штампы, которые можно было оттиснуть на глине в форме картинки или рисунка, служивших подписью.
Следующий шаг был сделан в городе Урук, расположенном в 80 км выше по течению от Эриду. Именно в руинах этого города были найдены древнейшие надписи. Быть может, Урук стал деятельным и процветающим именно потому, что там были сделаны новые изобретения, или, наоборот, изобретения появились потому, что Урук стал деятельным и процветающим. Так или иначе, но к 3100 г. до н. э. он стал самым значительным городом мира. Его площадь составляла более 5 кв. км. Город имел храм 78 метров длиной, 30 метров шириной и 12 метров высотой – вероятно, крупнейшее здание в мире того времени. Расцвет торговли вслед за появлением письменности способствовал росту размеров и великолепия города.
В Уруке выпуклые штампы были заменены цилиндрическими печатями. Печать представляла собой маленький каменный цилиндр, на котором в углубленном рельефе вырезалась какая-нибудь сценка. Цилиндр можно было прокатать по глине, получив отпечаток, повторяющийся снова и снова.
Таких цилиндрических печатей было много в последующей месопотамской истории, и они представляли собой не только средства для подписи, но и настоящие произведения искусства.
Еще одним стимулом для изобретения письменности была необходимость учета. Храмы были центральными складами зерна и других вещей, при них находились загоны для скота. Избыток продуктов расходовался на жертвы богам, на продовольствие в голодные годы, на военные нужды и т. д. Жрецы должны были знать, что они имели, что получали и что отдавали. Простейший способ учета – делать отметки, например зарубки на палочке.
С деревянными палочками у шумеров было плохо, но печати подсказывали, что можно использовать глину. Так стали делать отпечатки разного вида для единиц, для десятка, для шести десятков. Глиняную табличку, на которой содержались учетные данные, можно было обжечь и хранить как постоянную запись.
Чтобы показать, относится ли данное сочетание меток к скоту или к мерам ячменя, жрецы могли сделать на одной табличке грубое изображение головы быка, а на другой – изображение зерна или колоса. Определенная метка обозначала определенный объект. Так появились пиктограммы – «картиночное» письмо. Далее додумались до того, что абстрактные идеи можно выражать идеограммами («понятийным» письмом). Так, кружок с лучами мог представлять Солнце, но он мог обозначать и свет. Грубый рисунок рта мог означать просто рот, но мог и голод. Вместе со схематичным изображением колоса он означал еду.
Время шло, значки становились все более схематичными и все меньше напоминали то, что они первоначально изображали. Ради скорости писцы перешли к изготовлению значков путем вдавливания в мягкую глину острого инструмента так, что получалась узкая треугольная вмятина, похожая на клин. Письмо, которое стали составлять из этих меток, называется клинописью.
Египтяне, деревни которых усеивали берега реки Нил в Северо-Восточной Африке, в полутора тысячах километрах к западу от шумерских городов, вероятно, узнали о новой системе. Они позаимствовали идею, но кое в чем усовершенствовали ее. Египтяне использовали для письма папирус – листы, сделанные из волокон речного тростника, которые занимали намного меньше места и с которыми было намного легче работать. Писцы покрывали папирус символами, намного более изящными, чем грубая клинопись шумеров. Египетские символы вырезались на каменных монументах и рисовались на внутренних стенах гробниц. Они сохранились на виду, в то время как покрытые клинописью кирпичи оставались скрытыми под землей. Именно поэтому долго думали, что египтяне изобрели письменность первыми. Теперь эта честь возвращена шумерам.
С изобретением письменности учитывалось уже все – люди, скот, продукты, добыча охотников и рыбаков, площадь пахотной земли, количество семян, объем урожая, число орудий, наличие материалов – все, что давала щедро политая потом шумерских тружеников земля.
Но это неслыханное изобилие требовало и другого: прочных городских стен, умелого, стойкого войска. Ведь богатый урожай полей и кочующие с пастбища на пастбище стада нужно было защищать от постоянно возобновляющихся набегов степных и горных племен, от жителей соседних городов. С ними у шумеров часто бывали кровавые стычки из-за границ. В таких случаях ни право, ни справедливость не стоили ничего: спор решала грубая сила. Точнее говоря, отвага и лучшее вооружение.
У шумеров в изобилии было и то и другое. У них уже имелись даже военные повозки, правда, довольно неуклюжие, громоздкие, ведь вместо появившихся позднее легких колес на спицах они катились на массивных дисках, вместе с которыми крутилась и ось. В повозку запрягали четырех куланов. Воины были одеты в шлемы и кожаные панцири, вооружены копьями, дротиками, боевыми топорами. Возницы и легко– и тяжеловооруженные пешие воины действовали совместно и в обороне, и в нападении. Именно прекрасно организованной армии во многом обязан народ этой маленькой страны своим тысячелетним процветанием, тем, что мог расти и развиваться более или менее спокойно.
Научиться письму было нелегким делом. Шумеры придумывали отдельные символы для каждого основного слова, и придумали их 2 тысячи. Для запоминания это представляло серьезные трудности. У шумеров были школы, которые по ряду параметров далеко опередили школы греков, римлян, позднейшей Европы. Эти школы назывались домами табличек, потому что посещавшие их ученики писали на глиняных табличках, читали и учились по ним. Будущих писцов – детей дома табличек – учителя держали, очевидно, в строгости, так как на одной табличке, написанной по-шумерски, мы читаем такие жалобы:
В доме табличек надсмотрщик сделал мне замечание: «Почему ты опоздал?»Я испугался, сердце мое бешено заколотилось.Подойдя к учителю, я поклонился до земли.Отец дома табличек выспросилмою табличку,Он был ею недоволен и ударил меня.Потом я усердствовал с уроком,мучился с уроком.Когда учитель проверял порядокв доме табличек,Человек с тростниковой палкой сделалмне замечание:«На улице надо быть осторожным: рвать одежду нельзя!» – и ударил меня.Отец дома табличек положил передо мной исписаннуютабличку;Классный надсмотрщик приказал нам: «Перепишите!»Я взял свою табличку в руки,Писал на ней,Но было на табличке и то, чего я не понимал,Чего не смог прочесть.…Судьба писца мне опостылела, судьбу писца я возненавидел.Но все-таки счастливы были те, кто оканчивал школу дома табличек, так как со временем к ним в руки попадали не только ключи от складов, не только измерительные линейки, не только тростниковая палочка для писания, но и власть, они становились начальниками работ в мастерских, на строительстве, при возделывании земель.
Шумеры, собственно говоря, и в этом проложили дорогу потомкам; они умели запрягать не только волов и ослов, они умели заставлять людей работать; умели разумно организовывать, направлять общую работу. Страна, где они жили, была когда-то болотистой местностью, где заросли тростника, осоки чередовались с пространствами чистой воды, где было много рыбы и птиц, но очень мало годной для обработки земли. Для того чтобы пахать, сеять и жать, шумеры должны были рыть дренажные канавы, преграждать путь воде насыпями, направлять по каналам укрощенную воду, которую они собирали и держали в водохранилищах, в вырытых в земле водоемах до времени, когда она требовалась для полива полей.
Очевидно, это заставило шумеров работать сообща. Примитивными деревянными мотыгами, привязанными к концу палки, они сначала разрыхляли землю, затем собирали ее в плетенные из ивовых прутьев корзины и тащили на спинах – когда на близкое, когда на далекое расстояние – туда, где надо было поднять выше насыпь или уровень полей. Позднее они уже работали с помощью металлических орудий и вьючных животных, но такими же строго организованными отрядами, иногда даже целыми армиями работников.
Конечно, не только письменность позволила вознестись шумерской цивилизации. Немаловажным было и изобретение новых орудий труда. Высочайшим достижением техники стал месопотамский плуг. Его тащили волы, а специальное приспособление в виде трубки выбрасывало зерна в борозду. Месопотамские земледельцы не вывозили навоз на свои поля: для повышения плодородия почвы использовался мусор из разрушенных селений. Так как ячмень может расти на неплодородной почве, то в Месопотамии его предпочитали пшенице (а Египет, например, стал землей именно пшеницы). Когда ячмень собирали, его приходилось молотить, веять, промывать и сушить, прежде чем его можно было отправить в надежные зернохранилища или ссыпать в кучи, покрытые матами. Для еды зерно очищали от шелухи опаливанием («поджаренное зерно»), вымачивали или дробили пестиками, превращая в грубую крупу. Потом зерно просеивали, толкли или мололи на ручных зернотерках, так как никаких мельниц еще не было. Из ячменной муки готовили плоские хлебные лепешки, которые надо было есть практически сразу по готовности. Иногда ячменю давали прорасти. Из образовавшегося солода получали алкогольный напиток – пиво. Его производство в Месопотамии было сложным, названия входящих в него ингредиентов и различных сортов пива исчисляются десятками.
Земля Шумер, благословенная письменностью и другими важными достижениями, сделалась наиболее развитым районом Месопотамии. Страны выше по течению, фактически с более древней цивилизацией, отстали и были вынуждены подчиниться политическому и экономическому господству шумерских царей.
Шумерские легенды рассказывают о полном опасности походе царя Урука Гильгамеша за кедрами. Предпринял он этот поход потому, что ему и его соотечественникам нужны были деревья. Стволы растущих вдоль Тигра и Евфрата пальм, яблонь, смоковниц не годились для строительства, как и искривленные стволы росших там же осокорей. Для больших и роскошных зданий – храмов, дворцов – требовались деревья благородных пород, растущие в далеких горах: кедры, кипарисы, эбеновое дерево, дубы. Ради стройных кедров рисковал Гильгамеш и собственной жизнью, и жизнью своих товарищей. Правда, взял он с собой только воинов, у которых не было ни матери, ни семьи. В жестоком бою Гильгамеш победил ужасного хозяина кедровых лесов Хумбабу, а потом вместе с товарищами взялся рубить лес, деревья которого образовывали густую чащу. Они скатывали стволы кедров к берегу реки и по святой воде Буранунны сплавляли их.
Как у большинства сказаний, так и у этого, воспевающего поход за кедрами, есть своя реальная историческая основа. Для шумерских городов в течение веков главной заботой была добыча – в обмен или силой – не встречающихся в их краях, но необходимых им природных богатств. На недостаток хлеба, пива, фруктов, молока, мяса, шерсти, льна, тростника шумеры (за исключением, пожалуй, городских бедняков) не жаловались. Хватало у них и глины, чтобы лепить сырцовые кирпичи. Но откуда было взять им руду? И где – ведь жили они в долинах двух рек, сплошь покрытых илом, – могли бы они добывать камень? Где могли бы они рубить стройные корабельные деревья? Да и с окружающими их варварскими народами торговать шумерам было нелегко. Золото, серебро, лазурит, сердолик, диорит и другие драгоценные камни соседи, особенно в голодные годы, в обмен на зерно давали довольно охотно. Но то, что могло еще более укрепить могущество опасных шумеров – металл для орудий труда и оружия, дерево для строительства укреплений и военных повозок, – все это зачастую приходилось добывать с трудом.
Шумерская легенда рассказывает нам о том, как одному из предков Гильгамеша, Энмеркару, царю Урука, удалось склонить властителя полулегендарной Аратты, находившейся в восточных горах, к торговой сделке, как посылал к нему послов с подарками и угрозами. Энмеркар просил у царя Аратты благородные металлы и драгоценные камни и давал за них в обмен овец, коз, ослов и коров, финики, фиги, ячмень и бобы, а также тростник. Легенда гласит, что заключению сделки помогли шумерам боги: они связали ветер и не позволили пролиться дождям, чтобы на землях жителей Аратты, не знавших орошения, ничего не росло и голод вынудил бы их к торговле.
В этом было большое преимущество шумеров: орошаемые земли почти всегда приносили им обильный урожай. В каждом городе возле храма стояли амбары и закрома, куда свозили собранные у земледельцев, скотоводов, рыбаков продукты питания, шерсть, лен и прочее – все, что было предназначено на содержание жрецов, писцов, придворных, различных ремесленников и работников, а также для внешней торговли. Там же хранились под замком добытые в других странах сокровища, сырье, готовые изделия, а также находилась документация: глиняные таблички, на которых в шумерских мерах объема, веса и длины все было записано, всему велся точный учет.
Правда, достигнув однажды уровня более высокого, чем у соседей, месопотамская цивилизация как бы застыла. Не важно, чего это касалось: приготовления блюд из зерновых или способов ведения сельского хозяйства, – на протяжении всего отраженного в документах шумерского периода никаких существенных изменений в области технологий не происходило. Не окультуривалось и не ввозилось никаких новых растений, не появлялось никаких новых способов обработки земли или сбора урожая.
Шумеры были хорошими хозяевами. Они бережливо относились даже к крошкам, учитывая и их. Наименьшей мерой веса было ше – средний вес одного ячменного зерна. Гин весил в 180 раз больше (около десяти граммов), мана была в 60 раз тяжелее гина (немногим более полкилограмма).
Из маленьких ручейков образуются реки, и маленькие ячменные зернышки, собранные миллионами и миллиардами в одном амбаре, делали исключительно богатым хозяина амбара. И если можно еще усомниться в правильности тогдашних письменных документов, то нельзя не поверить свидетельству раскопанных могил, а раскопки эти говорят о роскоши и богатстве шумерской знати уже в ранний период шумерского государства. Правда, немногие из этих могил остались нетронутыми за прошедшие пять тысяч лет, но то, что сохранилось, позволяет судить об остальных.
Ко времени I династии Ура относится одна из самых поразительных археологических находок, условно называемая царскими гробницами. Наиболее знамениты из них две: гробница Мескаламдуга и гробница жрицы или царицы, имя которой мы не можем еще с уверенностью прочитать; если читать его по-семитски, оно, вероятно, звучало бы Пу-аби.
Зимой 1926 года Леонард Вулли начал раскопки на большом погребальном поле в районе храмов Ура. Скоро он обнаружил два расположенных друг над другом некрополя. В верхних могилах нашли цилиндрические печати с надписями времени аккадского царя Саргона. Это говорило о том, что возраст верхнего некрополя превышал 4000 лет.
На следующий сезон было запланировано исследование нижнего, а значит, и более раннего некрополя. В юго-восточной части района храмов лопаты натолкнулись на известняковые блоки, каменные плиты и потом – на ход, наклонной траншеей уходящий вглубь. Здесь попадались остатки циновок.
Лопата за лопатой, со всевозможной осторожностью расчищали наклонную траншею, и вот показались новые следы: на дне траншеи на циновках лежали один рядом с другим остатки пяти мужских скелетов. Рядом с ними находились медные кинжалы и несколько глиняных чаш. Ориентируясь по циновкам, начали копать дальше. Постепенно траншея расширялась, и приблизительно на глубине 9 метров перешла в большую яму, вырытую в форме прямоугольника. Неподалеку от входа в эту яму были обнаружены остатки повозки и человеческие кости.
Повозка была поистине роскошной. По краям она была отделана мозаикой; золотые львиные головы с голубыми гривами из лазурита и раковин, маленькие золотые и серебряные головы львов и львиц перемежались с золотыми бычьими головами. Перед повозкой лежали распавшиеся скелеты двух ослов и их кучеров. На дышле сохранилось двойное серебряное кольцо, сквозь которое когда-то проходили вожжи. Для кого все это предназначалось?
В санях лежали драгоценная игральная доска, посуда, орудия труда. Среди инструментов бросались в глаза золотая пила и несколько долот. Потом извлекли остатки нескольких женских скелетов. Десять женщин лежали двумя рядами, как будто они приготовились к дворцовой церемонии. На всех были замечательные украшения – золотые диадемы и жемчужные ожерелья. Как и в случае с пятью мужскими скелетами, рядом с этими женщинами отсутствовала привычная погребальная утварь. Вместо нее в шахте лежали остатки дорогой арфы с инкрустациями из золота и слоновой кости. Арфа была украшена изображениями животных. Орел с львиной головой парит над двумя рогатыми животными. У священного дерева стоят два быка. Здесь изображена также сцена борьбы между львом и быком: оба они поднялись на задние ноги, обхватив передними друг друга. Кроме того, на инкрустациях арфы обнаружили «человеко-быка» с рогами и копытами. Он хватает двух маленьких львов за задние лапы.
Среди необозримого множества сосудов, чаш и кувшинов из меди, камня, серебра, эмали, лазурита, алебастра, мрамора и золота лежали остатки большого деревянного ларца, размером два метра в длину и около метра в ширину. Он был украшен мозаичным узором из перламутра и лазурита. Ларец был пуст. За четыре с половиной тысячи лет вещи, которые в нем лежали (к примеру, одежда), могли просто истлеть. Ларец, возможно, принадлежал женщине. Но ее останков пока что не обнаружили.
Там же лежала длинная золотая трубка, украшенная лазуритом, видимо, предназначенная для того, чтобы через нее сосать молоко или лимонад из сосуда, рядом стоял серебряный сосуд с длинной шейкой и широким венчиком. Изображения таких сосудов встречались на каменных рельефах, судя по всему они имели религиозное назначение. Рядом с серебряным сосудом находился целый набор высоких серебряных кубков, вставленных один в другой. Около них – еще кубок такого же типа, но уже золотой, гравированный, с желобками. Все вместе это походило на сервиз. Но нигде не видно останков человека, которому принадлежало все это великолепие.
Оказалось, что под остатками ларца скрывалось отверстие в полу, вход в кирпичный подвал. Это значило, что внизу находилась погребальная камера, склеп. Но он тоже оказался пустым. Исследователи пытались найти вход в пустой склеп снаружи. Они стали копать вдоль наружной стены каменного погребения и наткнулись на новую шахтовую могилу. Археологи обнаружили вторую наклонную траншею, ведущую вниз. На этот раз не пять, а шесть воинов лежали у входа в гробницу – двумя правильными рядами, с медными копьями сбоку и медными шлемами на головах. Шлемы были совершенно расплющены вместе с черепами, но они были одеты на головы воинов, когда к ним пришла смерть.
Проход, изгибаясь, переходил в большое помещение, вход в которое был загражден двумя деревянными четырехколесными повозками. Колеса и края повозок были инкрустированы длинными рядами серебряных и лазуритовых бусин и украшены серебряными кольцами и амулетами, изображавшими быков. Дерево в течение тысячелетий сгнило, однако повозки легко поддавались реконструкции, так как они лежали в яме, совершенно нетронутой. На колесах можно было еще увидеть следы от прикосновения кожаного обода. В каждую повозку было впряжено по три быка. Скелеты животных лежали вместе с остатками сбруи. Рядом, перед головами быков, находились скелеты конюхов, которые держали животных за поводья. Внутри повозок были найдены останки возниц. Сидя на своих местах, они держали в руках вожжи. Так их и застала смерть тысячелетия назад.
Когда Вулли и его помощники, освободив проход, вошли в гробницу, то увидели целое поле, усеянное трупами. Прислонясь к наружной стене, лежали останки девяти женщин. На них были парадные головные уборы из лазуритовых и сердоликовых бус с золотыми подвесками в форме буковых листьев и большими серповидными серьгами из золота. Прекрасные серебряные гребни, украшенные золотыми цветами и выложенные листьями из голубого лазурита и перламутра поддерживали их волосы. Шейные украшения женских скелетов также были сделаны из золота и лазурита. Женские головы прислонились к стенам так, как будто те, кому они принадлежали, еще спали. Тела лежали в проходе вытянувшись и загораживая дорогу. Все огромное пространство между повозками и погребальной камерой заполняли нагроможденные друг на друга останки человеческих тел.
Эти женщины и мужчины были придворными дамами и воинами. Воины имели при себе кинжалы. У одного из них была связка из четырех дротиков с золотыми наконечниками, у двух других – серебряные дротики; рядом с четвертым лежали остатки щита. На его медной поверхности были изображены два льва, терзающие поверженных людей.
Возле девяти придворных дам у наружной стены гробницы стояла арфа. От нее сохранилась только бычья голова из меди да перламутровые пластинки, которыми она была отделана. Неподалеку от нее лежала вторая арфа с чудесной головой быка. Она была сделана из золота, а глаза, борода и кончики рогов быка – из лазурита.
Сама погребальная камера была, по-видимому, ограблена. Грабители не оставили почти ничего. Остались лишь человеческие скелеты без всяких украшений. Может быть, среди них и находился, превратившийся в прах, тот, для которого когда-то построили эту каменную гробницу. Ничего на нем не осталось: ни одного драгоценного кольца, ни скипетра, ни налобной ленты. Но имя этого царя или правителя сохранилось. На цилиндрической печати можно было прочитать: Абараге.
Около стены были обнаружены модели двух лодок. Одна, медная, была совершенно разрушена временем, другая, серебряная, приблизительно 60 сантиметров длиной, хорошо сохранилась. Нос и корма этой серебряной лодки подняты вверх, отчего она напоминает серп луны. Грабители похитили все, кроме этих лодок. Может быть, они считались священными, неприкосновенными? На таких лодках умершие – царь и его придворные – могли отправляться в потусторонний мир.
Но из погребения исчезли не все ценности. Кому же принадлежало то, что лежало рядом с ларцом? Где же царица, и почему грабители не похитили дорогую утварь, золотые и серебряные чаши и посуду, наряды придворных дам и многое другое?
Вулли нашел ответ на эти вопросы. Все, что находилось не в замурованной усыпальнице царя, а в обычном погребении и было лишь прикрыто землей, грабители не тронули, потому что искать украшения и драгоценности в засыпанной землей яме было очень трудно и могло вызвать подозрение. Грабители просто не смогли бы совершить свое преступление незаметно.
С замурованной усыпальницей дело обстояло гораздо проще. Как только грабители обнаружили сводчатый потолок погребальной камеры, им было достаточно разобрать кирпичи, чтобы дать возможность одному человеку проскользнуть через образовавшееся отверстие внутрь гробницы. Там он свободно занимался грабежом, оставаясь незамеченным.
Но если царица не лежала в той же самой усыпальнице, что и царь, то должна была быть еще и вторая гробница. Она была найдена быстро. Стало понятным, почему этот склеп не был обнаружен грабителями: усыпальница обвалилась. Замурованный кирпичами свод обрушился, по-видимому, под тяжестью земли и накрыл все, что было в гробнице.
Когда Вулли вошел в этот склеп, он сразу же увидел в наполненной драгоценностями усыпальнице останки женщины. Она лежала на деревянном ложе, у ее головы и ног сидели на корточках две прислужницы. Возле руки царицы стоял массивный золотой кубок. Верхняя часть тела совершенно скрывалась под массой золотых, серебряных, лазуритовых, сердоликовых, агатовых и халцедоновых бус. Длинные нити таких бус ниспадали как покрывало от самого головного убора и шейных украшений до талии, окружая тело широкой каймой цилиндрических бусин из драгоценных камней.
Головной убор царицы был похож на тот, что носили придворные дамы, которые лежали близ повозки, запряженной ослами, но только гораздо богаче. Широкий золотой обруч с гирляндой золотых колец составлял нечто вроде помоста для всей искусной постройки. Было очевидно, что это сооружение совершенно невозможно укрепить на естественных женских волосах, хотя бы и очень густых. Наверное, царица носила огромный парик.
На этом парике были укреплены богатые венки из золотых буковых и ивовых листьев и золотых цветов. Все это было перевязано тройной нитью сердоликовых и лазуритовых бусин и закреплено на затылке с помощью золотого гребня. Убранство завершалось рядами драгоценных четырехгранных камней и большими серьгами в форме полумесяца. Неудивительно, что под тяжестью таких украшений бедная женская головка не смогла бы держаться даже при наличии парика. Череп проломился. Рядом с ним висели два лазуритовых амулета: один с изображением лежащего быка, второй – теленка.
Казалось невероятным, что все это великолепное убранство сохранилось нетронутым. Археологи получили возможность реконструировать все сооружение, все изысканное убранство царицы. Жена Леонарда Вулли даже попыталась воссоздать прическу царицы.
Описанным выше головным убором, однако, еще не исчерпывалось богатство наряда правительницы. У ее правой руки лежали три амулета в форме рыбок: два золотых и один небесного цвета, из голубых кристаллов лазурита. Еще один амулет – тоже золотой – выполнен в виде двух животных с рогами. Рядом с телом царицы лежал еще один головной убор. Эта диадема состояла из полосок белой кожи, расшитых тысячами крохотных лазуритовых бусинок. На голубом сверкающем фоне изображены фигурки рогатых животных. Между ними – плоды граната и другие фрукты, листья и ветви, все из чистого золота. Золотые розетки были размещены среди витков золотой проволоки, стерженьков, цветочков, рогов на сине-голубом сверкающем звездами небе.
Под крышей, над самым сводом усыпальницы, было воткнуто копье. Его бросили, наверное, в яму вместе с повозками в тот момент, когда ее засыпали землей. Рядом с древком копья была найдена цилиндрическая печать из голубого лазурита. На ней имя: предположительно, Пу-аби – вероятно, так звали царицу.
Вокруг склепа было выкопано довольно обширное помещение, в котором с серебряными лентами в волосах и в цветных плащах сидели женщины из свиты, музыкантши и др., видимо усыпленные или добровольно отравившиеся. Тут же были найдены поразительной работы арфы; к резонаторам были приделаны золотые или серебряные головы быков с лазуритовой бородой (быка бога Нанны) или священной коровы богини Нингаль; найдены были также золотые туалетные приборы, доски для игры в кости (вроде нардов) и разная драгоценная утварь. В засыпанном землей пологом спуске-коридоре, ведшем с поверхности земли в склеп, были обнаружены повозки, скелеты волов и их погонщиков, а также воинов в шлемах-шишаках и с копьями, как бы охранявших вход. Все эти люди, сопровождавшие Пу-аби в загробный мир, вряд ли могли быть рабами и рабынями, но, конечно, находились под властью царицы.
Для понимания этого обряда погребения необходимо иметь в виду, что Ур был в то время столицей царства. Царь был верховным жрецом местного божества, и жена царя сама была жрицей. В Уре большим почетом и властью пользовались не только царицы, но и женщины-жрицы. Дело в том, что верховный жрец-мужчина с титулом «энтум» обычно назначался в тех государствах, где верховное божество было женского пола, например богиня Инана в Уруке. В Уре же, где верховным божеством был бог Луны Нанна, титул «энтум» был присвоен женщине – верховной жрице. Во времена I династии Ура верховной жрицей-эн бога Нанны, возможно, была жена правителя. Позже ею всегда становилась дочь царя. Такое распределение жреческих ролей связано, вероятно, с тем, что жрец или жрица-энтум был партнером божества в обряде «священного брака».
Действительно, среди изображений, сохранившихся в виде оттисков печатей из Ура, несомненно, есть сцены, представляющие обряд «священного брака», совершаемый в присутствии арфисток и певчих. При этом, так как в Уре местный бог почитался в виде дикого быка, лицо, игравшее его роль, представлено в бычьей маске, в то время как жрице-энтум ее прислужницы одевают на голову причудливый убор с коровьими рогами и ушами. Возможно, обряд был связан с мифами о божествах плодородия, уходившими под землю и воскресавшими вместе с растительностью и животной жизнью. Когда-то такой обряд мог быть магическим средством обеспечения изобилия для общины, он был связан с природным циклом и повторялся периодически. Характерно, что во время обряда «священного брака» жрица на изображениях обычно держит во рту тростинку, опущенную в сосуд, стоящий на земле. Возможно, это магический способ передачи плодородия земле.
Могила Пу-аби была не единственным сюрпризом царского некрополя древнего Ура. Зимой 1928/29 года Вулли продолжал исследования. Он нашел новый след, который повел его от глиняной стены на участке, где могилы простых людей располагались необычайно тесно, до разбросанных на большом пространстве кувшинов, алебастровой вазы и остатков деревянного ящика. В ящике Вулли нашел два кинжала с золотыми лезвиями и золотыми заклепками на рукоятках. Между ними была печать из белого перламутра с надписью: «Царь Мескаламдуг». Рядом с ящиком стоял деревянный гроб с телом мужчины. Однако найденные в нем предметы были столь скромны, что вряд ли можно было говорить о найденном мужчине как о царе. Обнаруженной археологами стеной был обнесен огромный квадрат, в котором гроб занимал лишь небольшое место в углу. В другом углу квадрата удалось найти второй гроб. Он находился под глинобитным полом.
Появились на свет медные и каменные вазы, а также оружие. Под этим слоем нашли новые погребальные приношения. Потом опять шли прослойки глины. Дальше оказалась чистая земля, заполнившая весь квадрат. В этом слое лежал лишь небольшой плоский глиняный сосуд, а под ним несколько маленьких чашечек для еды, тщательно расставленных на циновке. Вулли предполагал, что это остатки трапезы властелина подземного царства. Внезапно под глиняным слоем появились известковые блоки, скрепленные зеленой глиной. Эти блоки, как потом оказалось, образовывали каменный свод. Очевидно, его не тронул ни один из грабителей.
Постепенно перед глазами археологов предстал весь купол усыпальницы. Правда, он был уже сильно поврежден. Тяжелые балки, поддерживающие купол, с течением времен прогнили и опустились, поэтому в каменной кладке образовались сквозные отверстия, сквозь которые можно было заглянуть внутрь усыпальниц. При свете фонаря в склепе засверкало золото. Осторожно вскрыли всю купольную гробницу. Между усыпальницей и стенами, образующими четырехугольник, земля смешалась с золой, глиняными обломками и костями животных. Перед входом в усыпальницу лежали скелеты трех овец, принесенных в жертву.
Когда убрали тяжелый камень, закрывавший вход, археологи увидели под сгнившими остатками балок, выпавших из свода, пять скелетов. Четверо мужчин, судя по их скромной одежде, были слугами. Пятый скелет оказался женским. Эта женщина, очевидно, была высокого звания. Она носила драгоценный головной убор, такой же, как у царицы Ура. Длинная изогнутая золотая булавка скрепляла ее накидку. В руках эта женщина держала рифленый золотой кубок, украшенный резьбой, подобный тем, которые были найдены в могиле Пу-аби. Рядом с нею лежала цилиндрическая золотая печать. Это была царица, а не царь Мескаламдуг.
Его гробница была найдена по соседству. Первым, что бросилось в глаза в этой второй могиле, был медный наконечник копья, вертикально воткнутый в землю. Потом нашли несколько таких копий, стоявших в один ряд остриями в землю. Это была головная часть усыпальницы больших размеров, в которой находился деревянный гроб. По сторонам от него лежала алебастровая и глиняная посуда. Там и нашли два отделанных золотом кинжала и некоторые инструменты.
Вслед за тем было обнаружено много погребальных принадлежностей: более 50 медных сосудов, кувшинов, блюд, еще медные кубки и другая каменная и глиняная посуда. В другом конце усыпальницы из земли опять торчали копья и стрелы.
Когда остатки деревянного гроба очистили от земли, открылось неожиданное зрелище. Труп лежал на правом боку. Вокруг талии был обернут широкий серебряный пояс. К нему подвешен золотой кинжал и оселок из лазурита. В руки покойника тысячелетия назад вложили чашу из самородного золота. Рядом с ней лежала еще одна, овальная, тоже золотая, но крупнее. Третья золотая чаша находилась за головой. Вблизи трупа стоял, кроме того, золотой светильник в форме раковины.
Тело было осыпано сотнями бусин из золота и лазурита. У правого плеча лежал двусторонний топор из электрона, у левого – обыкновенный топор из того же сплава. Позади тела в одной куче перепутались браслеты, жемчужины, серьги в форме полумесяца, спиральные кольца, а также золотой головной убор и амулет – золотой телец.
Но самым замечательным произведением древнейшего ювелирного искусства из Ура был восхитительный шлем из электрона. Он еще покрывал распавшийся человеческий череп. На этом шлеме были имитированы волосы и даже уши с отверстиями, чтобы его владелец мог хорошо слышать. На двух золотых чашах и на золотом светильнике выгравировано: «Мескаламдуг – герой благодатной страны».
Леонард Вулли, открывший царские могилы Ура, попытался восстановить похоронную церемонию III тысячелетия до н. э. Когда умирал царь или царица, прежде всего выкапывали прямоугольную яму глубиной 9—10 метров. У одной ее стороны сооружали наклонный спуск, служивший входом в могилу. Затем на дне, в углу ямы, строили усыпальницу – каменный склеп с крепким кирпичным сводом. В одной из более длинных стен усыпальницы оставляли открытую дверь. Потом к могиле подходила траурная процессия с мертвым владыкой и несколькими приближенными, занимавшими места рядом с телом в каменном склепе. Этих людей, очевидно, убивали или отравляли каким-либо ядом. После этой церемонии вход в гробницу замуровывали.
Начиналась вторая часть церемонии. Погребальная процессия – придворные, слуги, конюхи, возницы, женщины, солдаты – подходила к яме и опускалась по наклонному настилу, усыпанному цветами, в яму. Женщины, участвовавшие в этой процессии, были одеты в яркие красные одеяния, сверкавшие драгоценностями. Военачальники шли со всеми своими знаками отличия, музыканты – с арфами или лирами. За ними въезжали повозки, запряженные быками. На повозках сидели пажи или возницы, ездовые вели упряжки под уздцы. В конце концов все занимали заранее отведенные им места; воины, замыкавшие процессию, становились на стражу у выхода.
У всех мужчин и женщин в руках были небольшие чаши – единственный предмет, необходимый для завершения обряда. Некоторые жертвы в последние минуты своей земной жизни должны были еще выполнять определенные задания, по крайней мере, точно известно, что музыканты до самого конца играли на своих инструментах. Когда через тысячелетия гробница была вскрыта, их руки все еще судорожно сжимали струны арф или лир.
По команде все выпивали смертоносное зелье. В одной из гробниц археологи нашли посредине рва большой медный горшок, в который, очевидно, был налит яд. После этого каждый укладывался на свое место в ожидании смерти и перехода в иной мир вместе со своим царем или царицей. «Все они лежали на боку, – пишет в своем отчете о раскопках сэр Леонард Вулли, – с чуть подобранными ногами и поднятыми к лицу руками, так тесно друг подле друга, что голова лежащих в одном ряду покоилась на ногах лежащих в другом ряду. Здесь еще больше, чем в гробницах царицы Шуб-ад (прежнее прочтение имени царицы Пу-аби) и ее мужа, бросалось в глаза декоративное расположение мертвых тел, исключающее даже видимость какого бы то ни было насилия».
Затем могильщики убивали жертвенных животных, клали лиры или арфы на тела умерших музыкантш или музыкантов и обрушивали сверху на еще борющихся со смертью людей землю, пока вся яма не оказывалась засыпанной до конца.
Радовались ли эти люди тому, что могли умереть? Что одурманенные наркотиками или ядом могли во сне отойти, как они полагали, в лучший из миров и там продолжать свою прерванную на земле жизнь? Вряд ли их самоубийство было радостным праздником. Даже в самых больших шумерских городах жило не более десяти-двадцати тысяч человек. С уходящими навек здесь прощались как с хорошими знакомыми. Тем, кто удалялся под землю, – а это были не только нищие рабы, но и придворная знать, – плакать не пристало: сохраняя достоинство, в нарядных одеждах, торжественно шли они в свой последний путь. Но толпящиеся вокруг могилы люди, семьи и родственники уходящих, разражались громкими рыданиями, и напрасно свистели дудки и били барабаны, звенели арфы и лютни, звуки их заглушались воплями остающихся в живых…
Так или иначе, но правители Ура и их вельможи обладали поистине огромными сокровищами. Можно даже судить об их происхождении: золото, столь обильное в урских гробницах, могло поступать только из Индии (шумерская Мелаха), с которой портовый Ур вел прибыльную прямую торговлю. Через Индию из нынешнего Афганистана доставлялись и куски лазурита, которые пошли на плащ Пу-аби, бороду быка бога Нанны со священной арфы и на многочисленные бусы; индийским же был и сердолик для бус. Медь, по-видимому, шла с полуострова Оман (шумерский Маган), серебро привозили с севера, с полуострова Малая Азия.
Но звезда Ура вскоре закатилась. Во второй половине III тыс. до н. э. лидером среди городов Шумера становится Лагаш. В середине XXV в. до н. э. армия царя Лагаша Эанатума в жестокой битве разбила своего извечного противника – город Умму и нанесла его армии огромные по тем временам потери. Целое столетие после Эанатума Лагаш оставался сильнейшим шумерским государством. Он контролировал территорию площадью около 4700 кв. километров – колоссальную по тем временам.
За время шестилетнего правления Уруинимгины, правителя Лагаша, были осуществлены важные реформы, подтвержденные древнейшими известными на сегодняшний день правовыми актами. Уруинимгина провозгласил лозунг: «Пусть сильный не обижает вдов и сирот!» От имени верховного бога Лагаша он гарантировал права граждан города, освободил от податей жрецов и храмовую собственность, отменил некоторые налоги с ремесленников, уменьшил размеры трудовой повинности по строительству оросительных сооружений, ликвидировал многомужество.
Однако расцвет Лагаша длился недолго. Правитель Уммы Лугальзагеси, заключив союз с Уруком, напал на Лагаш и разгромил его. Впоследствии Лугальзагеси распространил свое господство почти на весь Шумер. Столицей его государства стал Урук. А Лагаш медленно угасал, хотя его название изредка встречается в документах вплоть до времени правления вавилонского царя Хаммурапи. Постепенно глина и пески поглотили город.
Однако и Лугальзагеси пришлось столкнуться с сильным противником. Это были семитские племена, которые пытались напасть на Шумер еще до потопа. Тогда шумеры отбросили их, и кочевые племена повернули на север, заняв территорию выше по течению Евфрата и Тигра. Язык новых обитателей Месопотамии отличался от шумерского, он принадлежал к языковой семье, в которую входят и древневрейский, и арабский языки.
Около 2350 г. до н. э. семитский правитель города Агаде (или Аккад) по имени Саргон захватил цветущие города Южного Двуречья. Его войска дошли «до кедрового леса и серебряных гор», то есть до Малой Азии и предгорья Тавра. Так возникла первая настоящая империя, то есть многонациональное государство, созданное завоеваниями.
Один из первых известных всемирной истории великий завоеватель упоминается в шумерском «Списке царей». О Саргоне I в этом списке говорится, что его отец выращивал финики, а сам он был виночерпием у царя. Правил Саргон, по его собственным словам, 55 лет и сам же рассказал о перипетиях своей фантастической биографии: «Я – Саргон, могучий жрец Аккада. Мать моя – жрица, отца я не знал. Мой город – Асупирану, что лежит на берегу Евфрата. Мать моя родила меня втайне. Положила в тростниковый ящик, вход смолою закрыла, бросила в реку. Понесла река, принесла меня к Акки-водолею. Акки-водолей багром меня поднял. Акки-водолей садовником меня сделал. Я был садовником, меня полюбила богиня Иштар. Пятьдесят пять лет я был на царстве». История Саргона напоминает биографию Моисея, но достоверно лишь то, что Саргон I вырос в бедности и был садовником.
Саргон добился успеха, когда города Шумера, как это бывало уже не однажды, воевали друг с другом. Два города-соседа, Лагаш и Умма, вели кровавые пограничные споры. По ходу этой войны в Лагаше разразилось восстание против жадных чиновников, сборщиков податей, ростовщиков, скупщиков, спекулянтов. Лежавшие же на юге города-союзники Ур и Урук боролись за господство над всей страной с расположенным на северо-западе городом Киш. Объединенные силы южных городов разбили армию Киша и разрушили город. Присоединившиеся к ним жители Уммы ворвались в Лагаш, где начали жечь, убивать, грабить… Тут-то и вмешался в братоубийственную войну аккадский правитель Саргон I. Предлог найти было легко: город Аккад был до этого времени вассалом Киша, так что Саргон I поспешил на помощь побежденной шумерской метрополии. Наверняка к нему присоединились и шумерские войска – из Киша и других городов, выступавших против южной коалиции.
Шумеры были все еще вооружены лишь топорами, секирами, копьями, дротиками. Саргон же применил новый род войск – лучников. В лаконичном сообщении говорится, что Саргон I победил в битве под Уром и Уруком, разбил третий южный город, Энинмар, и подчинил своей власти всю страну, вплоть до моря, в знак чего омыл в его водах свое оружие. Главу южного союза, царя Урука, он взял в плен и в цепях привел к воротам Энлиля, храма шумерского божества воздуха, и там, по-видимому, принес его в жертву в благодарность за свою победу. Саргон I принял титул царя Киша и правил всем Шумером и Аккадом. Со временем он предпринял и другие походы и основал первую великую державу Ближнего Востока. По-аккадски имя Саргона звучало как Шаррукин – «истинный царь». Вероятно, это было тронное имя. Его царство простиралось от Верхнего моря (Средиземного) до Нижнего (Персидского залива), от Элама и Шумера до богатой металлами Малой Азии и богатого кедровыми лесами Ливана. Во всех больших городах царства возводились грандиозные постройки. Вся центральная часть страны между Евфратом и Тигром была усеяна многоэтажными ступенчатыми башнями – зиккуратами, по которым боги должны были спускаться к верующим.
Несмотря на все это великолепие, шумеры были совсем не в восторге оттого, что их страна стала частью царства под властью чужеземца. Пользу из нового положения вещей извлекли в первую очередь аккадские купцы и царский двор в Аккаде, который так вырос, что старый дворец пришлось увеличить в пять раз, а около старого города построить новый, чтобы было где поместиться множеству придворных и еще большему количеству слуг.
Правда, при дворе Саргона I находилось много представителей шумерской знати и шумерских писцов. Аккадцы переняли шумерскую клинопись, приспособив старые знаки к собственному языку, переняли они у более цивилизованных южан и многое другое. В школах аккадских юношей учили и шумерскому языку. По крайней мере, еще тысячу лет этот язык оставался языком образованных людей, главным образом жрецов. Шумерский язык играл ту же роль, что и язык поверженной Западной Римской империи – латынь – в средневековой Европе.
Но сам Шумер оставался беспокойным. Еще при жизни Саргона I, который был тогда уже в преклонном возрасте, в Шумере начался мятеж, и сын царя, Римуш, усмирил восставшие города, учинив жестокую расправу над бунтарями. По свидетельству одной из надписей, кроме погибших в бою, а число их превышало двадцать тысяч, «пять тысяч семьсот воинов вывел он из шумерских городов и казнил их». Не меньшее число людей было уведено в рабство. «Клянусь богами Шамашем и Амалом, это не ложь, это чистая правда», – похваляется аккадская царская надпись, в которой говорится о 54 тысячах молодых мужчин, которых потеряла шумерская земля.
Одной из причин, объясняющих одержанные аккадцами победы, было то, что они организовали прекрасную армию. В тексте времен Саргона I с гордостью говорилось: «Каждый день 5400 воинов едят его хлеб». Эти постоянно упражняющиеся и в любой момент готовые вступить в бой наемники были в то время непобедимы, они получали от царя все, чтобы жить без забот.
Страна процветала. Как говорится в одном из шумерских сказаний:
Тогда Агаде наполнил свой дом золотом,сверкающий свой дом наполнил серебром.Как закрома зерном, забил он доверху складыглыбами лазурита, оловом, медью;всего было в изобилии,откладывалось и про запас.От этого изобилия получали свою долю и шумеры, главным образом, благодаря вновь оживившейся торговле и расширенной и хорошо содержавшейся сети оросительных каналов. Однако именно шумеры несли тяжелое бремя налогов, пошлин, обязательных даров власть имущим – на новолуние, на новый год. Аппетит аккадцев не знал меры.
Династия Саргона правила двести лет, а затем пала. Около 2200 г. до н. э. Двуречье было покорено племенами кутиев. А где же была аккадская армия? Наверняка с ней произошло то же, что и с многими наемными армиями более поздних эпох: с течением времени она разложилась изнутри. Жалованье солдаты требовали, идти же на смерть не хотели. «Царство Агаде разрушилось, остатки его превратились в ничто, сокровищницу его разграбили солдаты».
Кутии («по виду они похожи на людей, а речь их подобна собачьему лаю») опустошили Шумер. Правда, в обнесенные крепостными стенами города ворваться им не удавалось, но они угоняли стада, и в страхе перед ними шумеры оставляли большинство пахотных земель и садов невозделанными, «с голода народ ел собственное мясо».
Горные племена разрушили город Аккад, причем так основательно, что до сих пор не удалось обнаружить его следов и установить, где он находился, шумерские же города благодаря этому сумели подняться вновь. Довольно долгое время кутии держали их под своей властью, но спустя два поколения окрепший Шумер сбросил иго чужеземцев; столицей Междуречья стал Ур.
Уже царь Лагаша Гудеа, правивший в качестве наместника кутиев, в сочиненной им песне, исполнявшейся под аккомпанемент арфы, с гордостью говорит о новых больших постройках, о притягивающей много чужеземных товаров торговле, о возделывании земель, заросших прежде кустами и сорняками, о доении коров, откармливании овец, о поросших виноградом горах, дающих вино, о пиве, льющемся из пивоварен. Гордится он и тем, что мягче стали нравы: люди не судятся друг с другом, матери не бранят детей, дети не перечат матерям, хозяин не бьет слугу, даже если тот провинился, хозяйка не дает служанке пощечин.
Полную свободу Шумер завоевал около 2140 г. до н. э., по-видимому, в правление царя Утухенгаля из Урука. После него страну возглавлял Урнамму из Ура, затем Шульги, сидевший на троне шумерского царства почти полстолетия. Шульги называл себя «царем четырех стран света, богом всех стран», а также «пастырем черноголовых», «львом с раскрытой пастью», богом солнца. Главной своей заслугой он считал то, что сделал безопасными торговые пути: построил вдоль них крепости, чтобы ничто не угрожало караванам, даже если идут они ночью.
Цари III династии Ура правили Месопотамией более ста лет. При них, вероятно, впервые в мировой истории началось возведение протяженных укреплений на границах государства. Царь Ура Шу-Суэн соорудил оборонительную стену, защищавшую Двуречье от аморейских племен. Прославленный многочисленными храмами и дворцами Ур в эпоху III династии процветал. Многочисленные торговые пути вели к нему с гор и от моря, что доказывало благосостояние страны и безопасность торговли.
Ур считался городом бога луны Сина или Нанны. Основатель III династии царь Урнамму построил здесь на рубеже XXII–XXI вв. до н. э. знаменитый зиккурат Ура, рядом с которым находились царский дворец и гробница сына Урнамму – Шульги. Трехступенчатый зиккурат в Уре высотой 21 м сохранился до наших дней лучше других подобных сооружений Междуречья. Его верхние ярусы опирались на громадную прямоугольную (43x65 м) в плане пирамиду высотой около 15 м. На вершину зиккурата вели три широкие и длинные лестницы, по которым во время религиозных празднеств двигались ритуальные процессии. Террасы зиккурата были разного цвета: нижняя – черного, средняя – красного, а верхняя – белого.
В стенах башни Ура исследователи нашли множество глиняных конусов, подобные тем, что закапывали в землю при закладке здания; на них была надпись: «Во славу царственного сына; Нанна, сияющего с ясных небес, внемлющих мольбам и молитвам. Я, Варадсин, благочестивый правитель, когда бог новолуния послал мне добрые предзнаменования, подарил мне жизни и повелел воздвигнуть сей храм и восстановить обиталище, во имя жизни моей и жизни породившего меня отца моего Кудурмабуга построил для бога дом его, радость сердца Этеменнигур. Чудо и украшение земли, да стоит вечно». Несмотря на то что зиккурат осыпался и пострадал от времени, его огромный холм и сегодня производит большое впечатление.
Однако последний расцвет Шумера был непродолжительным. Шумерские женщины рожали мало детей. Шумерские города, жители которых часто умирали от чумы и других заразных болезней, постепенно оказались населенными чужеземцами. Чужеземцами были уже не только рабы и солдаты-наемники, но и большинство богатых купцов и ремесленников. Жившие в приграничных местностях пастухи, земледельцы, рыбаки и охотники были уже не шумерами, а сыновьями аморитов, выходцами из семитского племени марту, поэтому они охотно помогали приходившим из степей и говорившим на одном с ними языке отрядам грабителей, нападавшим на Шумер. В этой помощи нападавшие очень нуждались, ибо на землях, прорезанных вдоль и поперек густой сетью каналов, степные кочевые племена поначалу чувствовали себя неуверенно.
О хозяйничаньи пришельцев говорят письменные источники. Например, аккадец Ишби-Эрра, доверенное лицо последнего шумерского царя Ибби-Суэна из Ура, в 2027 г. до н. э. скупил в северных провинциях зерно для населения южных городов, всего 72 тысячи гуртов, т. е. более 60 тысяч центнеров. В письме царю Ишби-Эрра жалуется, однако, на то, что «поскольку весь народ марту находится здесь, в Стране, и захватывает одну за другой все большие крепости, из-за народа марту я не могу доставить к тебе это зерно. Они сильнее меня, и я могу попасть в плен». Вскоре же сам Ишби-Эрра поднял мятеж и основал на севере собственное царство. «Да, Энлиль послал Шумеру страшные времена, – жалуется в одном из своих последних писем Ибби-Суэн. – Да, сонм богов оттолкнул от себя Шумер».
В это время ослабевший Шумер подвергался уже и набегам со стороны горных племен Элама. Тревожные письма Ишби-Эрра о положении на севере державы написаны в 2017 г. до н. э. А через год, в 2016-м, эламиты захватили южную столицу Ур, разграбили его и разрушили до основания, жителей же поубивали.
На улицах, по которым ходили люди,валяются мертвецы,на месте празднеств Страны горы трупов,льется кровь Страны,как медь, как олово в плавильной яме,расплываются трупы,как овечий жир на солнце.Жизнь в Уре теплилась еще, по крайней мере, тысячу лет. Проходили века, грандиозные сооружения ветшали, некогда неприступные стены превращались в пыль; слава новых народов затмевала старую, а порой совсем стирала ее. Лишь отголоски древних легенд, пробиваясь сквозь толщу веков, напоминали о величественных храмах и дворцах Ура.
Шумерское господство окончилось с упадком Ура. Во II тысячелетие до н. э. Месопотамия вошла, говоря на другом, аккадском языке. Шумеров не изгоняли, не убивали, они просто перестали считать себя шумерами… Они подарили последующим поколениям колесный транспорт, астрономию, математику, торговлю, крупномасштабное строительство из кирпича, арки и купола, письменность. То есть то, что мы и называем цивилизацией.
Шумеры считали, что всем этим они обязаны своим богам. В их представлении свое, особое божество имели не только небо, воздух, суша и море, подземный мир, солнце и луна, буря и огонь, но и прядение и ткачество, пахота и сеяние, пастушество и земледелие, рождение, чума, исцеление, письменность, отчетность, судоходство, рыболовство, каналы и плотины, изготовление самана (кирпича) и пивоварение. Во всем была необходима помощь богов, чтобы начатое дело могло быть успешно закончено.
Но шумеры не ограничивались одними молениями богам, они сами исследовали, экспериментировали, старались найти наилучший способ выполнения любого дела. В этом шумеры были поистине великим народом. С дрожью вспоминали они о давних временах, когда люди «…еще не знали хлеба, пищи, не знали еще одежды, как овцы, зубами срывали траву, воду пили из ям в земле». В своем эпосе древние жители Междуречья утверждали, что они – хвала богам – уже далеко ушли от этой дикости, что у них есть мотыга с медным наконечником, которой они вскапывают стерню, глубоко входящий в землю медный лемех к плугу, медный топор – чтобы вырубать кусты, медный серп – чтобы жать хлеб; есть у них быстро скользящие по воде барки, гребцы которых по команде держат нужный темп. Есть у них порты, куда купцы из заморских стран привозят древесину, шерсть, золото, серебро, олово, свинец, медь, бронзу, камни для строительства и драгоценные камни, смолу и гипс. Есть мастерские, где варится пиво, выпекается хлеб, шьется льняная одежда, кузнецы отливают и точат сабли и топоры; есть хлева и скотные дворы, где пастухи доят скот, сбивают масло; есть рыбные пруды, в которых полно карпов и окуней; есть каналы, из которых специальные устройства передают воду на поля; пашни, на которых растут полба, ячмень, просо, горох и чечевица; есть гумна, высокие мельницы, зеленеющие сады… Все это было создано не только усердием, но и сметливостью этих большеглазых и большеносых людей, о которых нам известно, что на заре истории человечества они прокладывали дорогу своим потомкам. Но откуда пришел этот народ – это, по-видимому, надолго или навсегда останется тайной.
Складывается впечатление, что сама земля Месопотамии благоприятствовала тому, чтобы ее жители (хотя и представлявшие самые разные народы) были пионерами человеческой цивилизации. После аккадцев на земли Месопотамии пришли семиты-амореи, то ли «кочевники», то ли «люди Запада». Они захватили маленький аккадский городок Бабилум (на аккадском «Врата бога»).
Столица Вавилонии – Вавилон (Баб-илум в греческом прочтении), по верованиям древних, была сначала построена на небе, к тому же всего за один год. Лишь после этого бог Мардук возвел руками народов, живущих вдоль рек-близнецов, «земное подобие Вавилона», а в нем свой великолепный храм – Вавилонскую башню.
Вавилонскую башню построили владыки нового огромного государства Вавилонии, возникшего после окончательного падения Шумера. Одним из них был шестой правитель аморейской линии Хаммурапи, один из первых законодателей Древнего мира (приблизительно 1792–1750 гг. до н. э.). До возвышения города Вавилона (XIX в. до н. э.) владыки этого царства называли себя царями Шумера и Аккада и на самом деле это были аккадцы.
Слава Вавилона началась при мудром Хаммурапи. Он сделал город столицей обширного государства, и весь район, который когда-то носил имя Шумера и Аккада, стал называться Вавилонией. Новая столица поднялась на территории бывшего Северного Шумера, недалеко от города Киш, а катившая свои волны река называлась уже не Буранунна, как во времена шумеров, а Пуратту (на языке Библии – Прат, по-гречески – Евфрат).
Вавилоняне сохранили многое из богатого наследия шумеров, в школах они и дальше учили шумерский язык, которым пользовались во время религиозных обрядов, развивали шумерскую астрономию, математику, медицину, архитектуру, различные ремесла. Переняли они и клинопись: причем писали они и по-шумерски, и по-аккадски, как это делали книжники исчезнувшего Аккада. Они продолжали почитать шумерских богов, хотя в большинстве случаев под другим именем и в другом виде. Передавались далее, обогащаясь новыми подробностями, сказания о Гильгамеше и другие шумерские мифы. Даже храму своего главного бога, Мардука, они дали шумерское название: Эсагила, что значит Дом, где поднимают голову. Город же свой называли они пупом неба и земли, звучало это примерно так: Бабили, маркас шамэ у ирситим.
Когда получил город это название? Достоверно лишь то, что уже в последние века существования Шумера это было большое поселение. Со временем Вавилон стал столицей одного из крошечных государств, возникших после падения Ура, но только в эпоху Хаммурапи превратился он в центр большого царства. «Всемилостивейший владыка», «вечный царский плод», «приносящий благо царский плод», «приносящий благо пастырь», «гроза четырех стран света, упрочитель славы Вавилона», «накопитель изобилия и богатства», «могучий буйвол, поднимающий на рога своих врагов», «муж среди царей, воин, пред которым нельзя устоять», – это только некоторые из титулов, которыми осыпал себя Хаммурапи. «Слова мои изысканны, нет ничего равного моей мудрости, – записывали писцы его речения, – нет соперника у моих деяний». «Я, Хаммурапи, совершеннейший среди царей».
Еще при жизни Хаммурапи воздвигнул себе памятник, такой огромный, что медное подножие было готово лишь в тринадцатый год его царствования, а сам памятник – лишь на двадцать второй год. Своим именем назвал он два вновь выкопанных оросительных канала: «Хаммурапи-изобилие» и «Хаммурапи, богатство народа».
Но и Хаммурапи склонял голову перед богами. Каждый день он ходил молиться в Эсагилу – храмовый комплекс в Вавилонской башне, и в качестве одной из его заслуг на столбе из черного базальта (том самом, который донес до нас его законы) было указано: «Смиренным и покорным был он с великими богами».
Законы Хаммурапи свидетельствуют о том, что самообожание не совсем вскружило ему голову. Была в нем мудрость правителя, и он старался обуздывать произвол власть имущих, жадность богачей, чтобы могли жить те, кто платит налоги в царскую казну и поставляет солдат в царскую армию. Царь пишет: «Закон и справедливость вложил я в уста Страны и улучшил плоть народа».
Хаммурапи (или его советники) составил первый в истории человечества свод законов, высеченный на уже упоминавшемся базальтовом столбе. Эламиты позднее увезли этот столб в свою столицу, Сузы, и соскоблили с него 35 статей, но большая часть их все же дошла до нас в копиях.
Сборники законов меньших размеров составлялись и раньше, нам известны 38 статей одного сборника на шумерском языке и 60 статей другого сборника – на аккадском. Но они давали лишь отрывочное представление о своем времени. А 282 раздела свода законов Хаммурапи, в которых рассматриваются всевозможные судебные случаи, рисуют нам значительно более полную картину жизни жителей древнего Междуречья. Тем более, что многие из законов наверняка отражали обычаи, нормы традиционного права, которые сложились задолго до того, как Хаммурапи приказал их зафиксировать.
Плохо приходилось клеветникам. Обвинил кто-то другого без оснований в убийстве? Лживо клялся на важном процессе? Наказанием за это была смерть. К смерти приговаривали и того, кто, продав свой товар, заявлял потом, что покупатель этот товар у него украл. Пойманного грабителя убивали перед щелью, проделанной им в доме, который он хотел ограбить. Вора, застигнутого на месте преступления во время тушения пожара, тут же бросали в огонь. Женщину, убившую своего мужа ради другого мужчины (или подговорившую других убить его), сажали на кол, мотовку бросали в воду. Смерть ожидала строителя, если построенный им дом обвалился и придавил хозяина. Если же погибал сын хозяина, то убивали сына строителя. Око за око, зуб за зуб, перелом за перелом – таково было наказание, если речь шла о свободном человеке. Если врач плохо сделал операцию, ему отрезали руку.
Если кто-нибудь убил человека ненамеренно, во время ссоры, то мог выкупить себя, заплатив полманума – добрые четверть килограмма – серебра. Если кто-нибудь намеренно ударил по лицу свободного человека одного с ним звания, то должен был платить за это манум серебра. Если же кто-то надавал пощечин лицу высшего, чем он, звания, за это полагалось публичное наказание шестьюдесятью ударами кнута из бычьей шкуры.
Сын, ударивший отца, расплачивался за это потерей руки. Руку отрубали и цирюльнику, если он срезал с тела раба господское клеймо. Но если цирюльника принудил к этому свободный человек (чтобы беглый или украденный раб стал его собственностью и он мог бы поставить свое клеймо на месте старого), тогда этого человека вешали перед его собственным домом. Смерть грозила и тем, кто помогал рабам бежать или укрывал их, а также тем, кто крал ребенка у свободных родителей, чтобы превратить его в раба. Казнь ждала и того, кто покупал или укрывал имущество, тайком вынесенное сыном или рабом хозяина.
А что делали с рабом, который крал? Его мог наказать по своему желанию хозяин, государство в это не вмешивалось. Если он причинил ущерб другому свободному человеку, перед законом отвечал только его хозяин. Раб считался чем-то вроде домашнего животного. Так же, как и его дети: хозяин решал, кого из них оставить рабом в доме, кого продать. Но часто бывало и так, что нужда заставляла свободных бедняков продавать своих детей. Как говорил народ: «Сильный человек живет руками своими, слабый – ценой своих детей». Закон Хаммурапи позволял и это.
В том мире это было неизбежно. Но закон стремился улучшить и «плоть народа». В первую очередь закон защищал солдат. Никто не мог отобрать у них пожалованные царем землю, сад, дом или скот, даже если выплачивал стоимость этого имущества. Закон защищал права попавших в плен и вернувшихся из плена, защищал жен и детей солдат, защищал задолжавших свободных людей от ростовщиков, чтобы эти последние не забрали у них всего и не заставили бы их превратиться в рабов; закон защищал имущество вдов, сирот; отпускал на свободу детей раба, рожденных от свободной женщины, и детей рабыни, рожденных от свободного человека; присуждал возмещение убытков тому, кого ограбил неизвестный преступник; давал льготы пострадавшим от наводнения; освобождал от уплаты податей пастухов, в загонах у которых разбойничал лев или скот которых гибнул от «наказанья господнего», т. е. от эпидемий и т. п.
Хаммурапи стремился подчинить всю жизнь Вавилонии строгому распорядку, лично контролировать выполнение своих законов, получать полный отчет о судебных процессах, передвижении торговцев и т. д. Рука государства должна была чувствоваться во всем и всеми. Найдено письмо Хаммурапи, посланное в Ларсу, в котором правитель лично давал указание своему наместнику: разобраться по справедливости в деле мельника Лалума, у которого деревенский староста-самодур хочет отобрать землю. На берегу Пуратту царь заложил особый город: жившие в нем вооруженные речные стражники должны были осматривать все проходящие мимо торговые суда и проверять, есть ли у них разрешение на проход, выдавленное на глиняной табличке. Царь направлял стражников и на караванные пути, так как торговля с дальними странами приносила царской казне обильные доходы.
Законы, суды, палачи, наместники, речные стражники, военные гарнизоны – все стояли на страже порядка. Только бы не пошатнулась Вавилония, не обрушилась бы Вавилонская башня. Столетия приносили много перемен, но нападавшие на страну завоеватели – будь то аморейские племена, касситы, ассирийцы – раньше или позже вводили тот же самый порядок: на месте разрушенного царства создавали новое, но столицей новых держав был все тот же Вавилон.
После смерти Хаммурапи на плодородные земли Месопотамии с северо-востока стали нападать кочевники хурриты и хатты. Это были первые индоевропейцы на этих землях. За ними пришли пастушеские племена касситов. В 1595 г. до н. э. они захватили царскую власть в Вавилонии и удерживали ее в течение 400 лет. А на севере тем временем собирали силы новые завоеватели, которые первыми в истории человечества применили железо для изготовления оружия.
Когда воины древнего Ашшура в XIV в. до н. э. при царе Ашшурубаллите двинулись в свой первый завоевательный поход, чтобы наконец вступить на равных в большую игру великих держав, они не знали, что их марш будет продолжаться семь столетий. К этому времени в междуречье Тигра и Евфрата господствовал Вавилон, в Малой Азии гегемоном было Хеттское царство. Ассирия же еще не возвысилась, и городу-государству Ашшур приходилось выживать в очень сложной международной обстановке.
Первоначально это было небольшое поселение конных пастухов и купцов. Когда в Шумере в основном жили еще собственно шумеры, территорию будущей Ассирии населяли хурриты. Здесь, в верховье Тигра, было в достатке камня, меди, дерева. Связав деревья в плоты, их сплавляли в Аккад и Шумер. Нагруженные камнем и медью отсюда по реке плыли такие кожаные корабли, которые много позднее видел и описал Геродот: «Корабли, которые плывут по реке к Вавилону, все круглые и сделаны из кожи. Жители Армении, лежащей на север от Ассирии, рубят ивы, делают из них остов судна; остов обтягивают распяленными толстыми кожами. У изготовленных таким способом водных средств передвижения нет ни кормы, ни носа; они круглые, словно щиты. Дно их застилают тростником, кладут на этот настил товары и так спускают их на воду… Каждое судно берет с собой живого осла, а те, что побольше, даже и нескольких. Когда корабельщики, прибыв в Вавилон, выгрузят свои товары, то остов своих кораблей и тростник они продают, а кожи нагружают на ослов и так возвращаются в Армению. Поступают они так потому, что течение реки столь стремительно, что вверх по течению плыть невозможно».
Ассирийские купцы уже знали ростовщичество и имели опыт создания международных торговых «компаний» на важных торговых перекрестках. Уже в XIX в. до н. э. во множестве двигались по дорогам хитроумные негоцианты из Ашшура, они закладывали поселения, фактории далеко за рубежами своей страны, вблизи более крупных городов, чтобы продавать там свои товары. В Малой Азии они продавали, главным образом, ткани, выделанные в Междуречье, покупали же серебро, медь, свинец, кожи, шерсть и т. п. Повсюду в этих поселениях имелось доверенное лицо ашшурского совета, взимавшее пошлины за торговые операции. Родина была и далеко, и близко: власть ее распространялась на всех купцов, где бы ни занимались они торговлей.
Не только торговля была традиционным занятием жителей Ашшура, но и коневодство. Из 1700-х гг. до н. э. до нас дошли письма ассирийского правителя Шамшиадада, аморея по происхождению, к сыну, Яшмахададу. Он управлял хозяйством захваченной в Северной Сирии провинции, лежавшей километрах в пятистах на запад от его родного города. Из писем выясняется, что не в последнюю очередь занимался он коневодством и приучением лошадей к хождению в упряжке, в боевых колесницах. Для колесничих он устраивал временами большие соревнования: это были, вероятно, первые в мире конские бега.
До XIV в. до н. э. Ассирия называлась «алум Ашшур», то есть «община (бога) Ашшура». Общинным было владение землей. Черты «общинности» прослеживаются и в организации власти. Народное собрание «малых и великих» уже утратило свое значение, но высшим органом власти все еще оставался «дом города» – совет знати. Совет избирал сроком на один год городского казначея, а также судью-администратора государства. И хотя в Ашшуре существовала наследственная должность правителя – ишшаккума, до эпохи больших военных походов никто не считал его «царем» и он исполнял в основном жреческие функции.
Вообще, цари Ассирии и Вавилона не считались непререкаемыми самовластными владыками, свободными по своей прихоти казнить или миловать. Царь оставался ответственным перед народом и «общиной». Яркий пример «подотчетности» царя народу являет обычай «обновления сил царя», бытовавший и в Вавилоне, и в Ассирии. Смысл его в том, что один день в году царь должен был посвятить своему «очищению»: его подвергали унизительным обрядам – водили по улицам, обливали водой, высмеивали или ругали, плевали в лицо. Царь, безропотно прошедший через это, считался полностью обновленным и очищенным и с почетом возвращался на трон. Иногда правители на словах отказывались от власти на этот день и ставили вместо себя подменных царей из простолюдинов – они-то и проходили через унизительный обряд, а сила считалась обновившейся у настоящего царя. На следующий день правитель «возвращался» к власти. Правда, прием этот, по свидетельствам древних источников, не всегда удавался. Один из вавилонских царей не пожелал подвергаться унижениям и вместо себя отправил на поругание толпы своего садовника. Но пока того высмеивали и оплевывали, спрятавшийся во дворце царь подавился кашей и умер, а садовник так и остался царем и правил не хуже своего бывшего господина.
Конечно, по мере усиления власти монарха этот обычай уходил в прошлое – особенно быстро в Ассирии, чьи цари с началом эпохи походов стали всевластными хозяевами страны, «шутить» с которыми стало небезопасно.
Древние ассирийцы еще не проявляли той жестокости, которая составила им дурную славу среди соседей в более позднее время. Шамшиадад предостерегал сына, чтобы тот не отбирал у одного степного племени земель, лежащих вдоль Евфрата, и не разделял их между своими подданными. «Не раздавай никаких земель, лежащих на берегах Пуратту. По древнему обычаю, человеку причитается то, что принадлежало ему и раньше. Не нарушай никаких межей. Земли же умерших и убежавших, измерив их, дай тем, у кого земли нет!» Но по мере роста могущества Ассирии все меньшими становились терпение и мудрость ее правителей. Хурриты постепенно растворились в массах аккадцев и амореев, говоривших на своеобразном ассирийском диалекте. Традиции же коневодства в стране сохранялись, и когда распалось царство Митанни, а могущество Вавилона ослабло, настало время ассирийцев. Они начали расширять свои границы на восток, запад и север, предавая огню и мечу города и посыпая солью то место, где они некогда стояли; в каждой покоренной стране ассирийцы набирали мешок земли, везли ее на родину и высыпали у ворот города Ашшур в знак того, что он всегда будет господствовать над этими землями. Они накладывали дань, забирали рабов, угоняли стада овец, а врагов своих убивали, как баранов.
Можно сказать, что в те времена все завоеватели поступали подобным образом. Но ассирийцы были более искусными воинами и поэтому с большим успехом убивали, грабили, захватывали добычу.
Наивысшего своего расцвета Ассирия достигла в начале XI в. до н. э. при Тиглатпаласаре I. Это было время больших перемен: древние царства не выдержали натиска новых и, как, например, Миттани и Хеттское царство, исчезли. Вавилон переживал затяжной политический и экологический кризисы. Поливное земледелие за много веков привело к засолению почв, и плодородные прежде поля Вавилонии стали безжизненными. Египет в очередной раз охватило пламя междоусобиц. В этой обстановке Ассирия перехватила роль регионального лидера.
При Тиглатпаласаре I воины Ашшура совершают более 30 походов на запад, захватывают Северную Сирию, Финикию и некоторые провинции Малой Азии. Нити торговли, связывающие Запад с Востоком, оказываются в руках ассирийских купцов. В честь своего триумфа после завоевания Финикии Тиглатпаласар I устраивает демонстративный выход на финикийских военных кораблях в Средиземное море. Из Египта триумфатору незамедлительно были присланы богатые дары.
Ассирийский гений ярче всего проявился в войне. Самые важные нововведения в военной области совершил Тиглатпаласар III (VIII в. до н. э.). До захвата власти в стране он был военачальником, поэтому главные его реформы касались именно военного дела. Реформатор создал в Ассирии «царский полк» – огромную регулярную армию, в которую брали покоренных, оторванных от своей среды и земли людей, не знавших иной воли, кроме воли царя и непосредственного командира. При Тиглатпаласаре III в ассирийской армии находилось 120 тысяч человек. Армия была единообразно экипирована и прекрасно обучена. Равных себе она не знала. Дело было не только в ее чудовищной численности. Ассирийцы ввели ряд новаций, неведомых Древнему миру и сохранившихся до нового времени.
Помимо колесниц, ударной силой в бою они сделали подвижную конницу, создав кавалерию как род войск. Сражаться на повозках научились уже и другие народы. Но ассирийцы были одними из первых, кто использовал всадников. Причем не только как разведчиков и курьеров, но и как настоящую боевую конницу, посылая ее в битву для неожиданного нападения с тыла на строй пеших воинов или для преследования спасающихся бегством врагов. Ассирийцы опередили большинство других народов и в использовании железного оружия.
Воинственные уроженцы Северной Месопотамии учредили военную разведку и позаботились о создании вспомогательных частей, необходимых в любом походе: армейские оружейники чинили оружие, инженерные части помогали армии наводить мосты, вести осаду крепостей. Ассирийская осадная технология достигла такого совершенства, что города-крепости, которые в прежние века выдерживали осады продолжительностью в 15–20 лет, ассирийцы брали за 20 дней: насыпали стены, по высоте равные стенам осаждаемых крепостей, оставляли город без воды, отводя в сторону реки, или, наоборот, затапливали его, строя или разрушая плотины. Если не помогало и это, они перемалывали крепостные стены своими таранами, которые представляли собой подвижные мини-крепости с башенками для лучников наверху и деревянной крышей, скрывавшей отряд воинов, раскачивающих обитые железом исполинские бревна, способные проломить любую кладку.
Ассирийцы были по-настоящему великими мастерами ратного дела. Не раз противник не успевал еще ничего заметить, как ассирийцы уже были по ту сторону оборонительных стен. Они превосходно умели строить огражденные военные лагеря, крепости, мосты; чинить дороги, чтобы идущие вперед отряды было легко снабжать всем необходимым; ночью с помощью костров они передавали важные сообщения на расстояние до тысячи километров, а когда продвигались по незнакомой местности, всегда находили надежных проводников.
Молва об ассирийцах опережала армию и облегчала ей задачу. Было известно, что они щадят, не убивают жителей городов, сдающихся им добровольно, но там, куда врываются силой, путем осады, не милуют даже младенцев. Лучше поэтому склониться пред ними, заплатить дань. Лучше позволить увести часть мужчин, женщин, детей в рабство, цвет юношей – в солдаты… Лучше, чем погибнуть всем до последнего человека, стать пищей стервятников, воронов и гиен.
Подчинять себе целые народы, разбивать войска, осаждать города было легче, чем затем долгие годы держать покоренное население стольких стран в узде. Ассирийцы по-настоящему были спокойны лишь в отношении мертвых. Эти уже не бунтуют, не замышляют против них ничего плохого. Даже тех, кого оставляли в живых, обычно угоняли из родных мест. Исключение составляли неимущие бедняки. Целые народы ассирийцы уводили в далекие края, не раз в цепях и колодках, голыми. Известно, что при Тиглатпаласаре III из одной лишь Сирии было выселено 73 тысячи человек. Идущих конвоировали всадники, которые, чтобы не задерживать всю процессию, пиками закалывали падавших от голода и жажды, отстающих из-за усталости или болезней. Тех, кто выживал в этих тяжелых переходах, поселяли в качестве рабов среди других народов, часто разделив на маленькие группы. Тогда уже не надо было опасаться, что они осмелятся бунтовать, убьют своих надсмотрщиков и скроются. Ведь все равно они не смогли бы добраться до дому живыми. На некоторое снисхождение могли рассчитывать только народы и племена, доказавшие на деле, что являются «людьми Ашшура»: не только выплачивают полностью тяжелую дань, но еще и помогают усмирять недовольных.
В VIII в. до н. э. Ассирия окончательно расчистила себе путь на Запад, подчинив Дамасское и Израильское царства, совершила ряд успешных походов в Урарту и Мидию и в очередной раз «одолела» Вавилон, где Тиглатпаласар III короновался вавилонской короной. В течение века Ассирия не знала поражений. Она сокрушила Израиль, стерев его с политической карты мира, нанесла смертельные раны Урарту, оторвала еще несколько провинций у Мидии и довольно удачно сдерживала не создавших своих государств, но обладавших колоссальной разрушительной силой кочевых племен – киммерийцев на севере и арабов Аравийского полуострова на юге. Казалось, могуществу ассирийской державы ничто не угрожает.
И все же порядка и спокойствия не было: то здесь то там вспыхивали мятежи. Страдала от внутренних распрей и сама метрополия, Ассирия. Две партии, купцов и воинов, враждовали между собой, и каждая старалась перетянуть царя на свою сторону. Купцам по прошествии некоторого времени уже ни к чему были разрушения и уничтожения. Им нужны были мирные провинции, цветущие города с ремесленниками, вырабатывающими хорошие товары, усердными виноградарями, садовниками, возделывающими оливы, смоковницы и финиковые пальмы. Горожане, пусть и не ассирийцы по национальности, приносили купцам доход.
Воины же хотели только грабить. Снова и снова, больше и больше. Главным образом, грабить города, ведь именно в них можно было найти золото, серебро и другие сокровища. Воинам было безразлично, что города сотнями превращаются в пепел и развалины. Они беспощадно уничтожали не только население, но и виноградники и плодовые сады, только бы не дать возвратиться жизни за обрушившиеся стены города. Воины знали на опыте: горожане – главные мятежники. Сельские жители покорнее склоняют головы перед вооруженной властью. Воины не боялись, что уменьшится число поддающихся грабежу городов. Нападут на новые страны!
Купцов это не утешало. Даже бесчисленное множество сокровищ, притекающих в царство, не могло заставить их забыть о том, что за это не желающее иметь конца опустошение однажды наступит расплата. Но воины достигли своей цели: царь оставил Ашшур и основал новую столицу. Он отобрал привилегии у самых больших ремесленных и торговых городов Междуречья, которые зато были обложены огромными налогами.
Вавилон еще и тогда был центром мира. Населяли его ремесленники, торговцы, банкиры, ученые, жрецы. Сами ассирийцы всему, от умения читать и писать до довольно высокой математики, от ремесел до волхований, в сущности, научились у Вавилона. Этот город и саму Вавилонию поначалу и не терзали так, как другие города и провинции региона. Когда удалось объединить Вавилонию с Ассирией, на некоторое время ей был предоставлен особый, льготный статус.
Но ассирийцы все же восстановили вавилонян против себя. В царствование ассирийского царя Синаххериба (705–680 гг. до н. э.) между ассирийцами и вавилонянами шла борьба не на жизнь, а на смерть. Этот царь, по его собственным словам, был «защитником права», человеком, «который любит справедливость, оказывает благодеяния, подряжается в помощь слабому, который всегда поворачивается к добру, совершеннейший герой, смелый муж, первый среди царей, тот, кто разбивает своих противников и поражает молниями зло…» Вавилон был знаком, скорее, как раз с его молниями, а не с добротой. В первый раз Синаххериб захватил и разграбил Вавилон в 702 г. до н. э. Кроме золота, серебра и драгоценных камней он «захватил 208 000 человек, взрослых и детей, женщин и мужчин, лошадей, мулов, ослов, верблюдов, волов и овец без счета, с огромной добычей вернулся… в страну Ашшура. Во второй раз Вавилон попал ему в руки в 689 г. до н. э., но уже после долгой осады. Чтобы наказать вавилонян за сопротивление, Синаххериб приказал своим воинам вывезти в Ассирию скульптурное изображение бога Мардука, затем повелел открыть шлюзы каналов и затопил город водой, а оставшихся в живых жителей расселил по отдаленным провинциям.
Но державе не хватало Вавилона. Напрасно с такой заботой строил и украшал Синаххериб свою столицу, Ниневию (он постановил даже, чтобы тех, кто строит не по правилам и нарушает прямую линию улицы, сажали на кол на крышах их собственных домов), – ничто не могло заменить «ворота бога», Бабили. Ассирийские купцы не могли обойтись как без тысяч различных товаров, вырабатываемых ранее вавилонскими мастерами, так и без богатых грузов, традиционно доставляемых в Вавилон со всех концов света на кораблях и караванами.
Лишь только Синаххериб умер (заговорщики убили его в храме, когда он молился), Вавилон вновь начал отстраиваться. Сам новый царь Ашшурахиддин, сын Синаххериба, переселил обратно в Вавилон угнанных оттуда одиннадцать лет назад жителей, конечно, тех из них, кто еще был в живых. «Проданных в рабство, – говорится в посвященной этому событию царской надписи, – находящихся в кандалах и оковах я собрал и вписал в число жителей Бабили. Я вернул им имущество, забранное у них в качестве трофеев. Голым дал одежду и направил их шаги на дорогу, ведущую в Бабили. Жить в этом городе, строить дома, ухаживать за посадками, рыть каналы – к этому поощрял я их сердца. Вернул я им утерянную свободу».
Ашшурахиддина вынудило к этому доброе сердце? Скорее мудрое благоразумие. Он не оставил без внимания пожелания купцов, хотя продолжал и грабительские походы, и принудительное переселение народов державы. «Те, кто, пытаясь спасти свою жизнь, бежал на середину моря, не избежали моих сетей, не спасли своей жизни. Быстроногих, решивших взобраться высоко в горы, я выловил, как птиц, и отрубил им руки… Тех, кто жил у моря, по моему указу переселили в горы, тех, кто жил в горах, – к морю».
Ашшурахиддин захватил и северную часть Египта, дельту. Мемфис он будто бы взял за полдня, подкопав стены, сделав в них проходы и возведя осадные насыпи. Потом разграбил его и поджег. В Египет он назначил «царей, правителей провинций, полномочных доверенных лиц, надсмотрщиков портов, посланцев» и определил ежегодный налог – 180 килограммов золота и 9 тонн серебра. Но египтяне, по-видимому, сочли налог слишком тяжелым, потому что через два года Ашшурахиддину пришлось вновь выступить в поход против них. В пути он заболел и умер.
Его сыном и преемником был Ашшурбанипал, основатель знаменитой библиотеки, который в нижней части некоторых табличек похвалялся тем, что его, царя Вселенной, боги Набу и Ташмету наградили огромными ушами и ясным взором, т. е. сделали так, чтобы он слышал и видел всю мудрость. Его называли «самым выдающимся из писцов». С гордостью он пишет: «Из предшествующих мне царей никто не овладел этим искусством».
Но все его знания и мудрость не мешали Ашшурбанипалу разделять безумства его предшественников. Вот чем гордился этот «Великий Библиотекарь»:
«Оставшееся население… я перебил. Разрубленным мясом их тел я накормил собак, свиней, волков, стервятников, птиц небесных и рыб в пресноводном море». «Царь Аравии, Уайте… попал ко мне в плен. Вознеся свою руку, которую я привык поднимать для покорения своих врагов, и взяв в нее по приказу бога Ашшура и богини Нинлилы свой кривой нож, я располосовал ему лицо, приказал надеть на него узду, посадил его на собачий ремень и держал его в клетке у восточных ворот, находящихся в центре Ниневии, у ворот, имя которым "Ворота шествий народов"».
«Арму… в ходе битвы попал ко мне в руки живым. В Ниневии, в городе моих владений, содрал я с него кожу».
Карательные и грабительские походы продолжались и дальше, ассирийские войска в долине Нила дважды доходили до сказочно богатого Васета (Фив), на востоке трижды захватывали и грабили столицу Элама, Сузы. Воевали ассирийцы и с финикийскими городами, и с жителями гор Азербайджана, и со степными племенами Аравии, а также с вновь восставшим против них Вавилоном, с которым и Ашшурбанипал не мог жить в мире дольше пятнадцати лет, хотя там и правил его собственный брат, Шамашшумукин.
В Сау, по-гречески – в Саисе, и других городах Египта завоеватели «убили и взрослых, и детей, всех до последнего человека. Трупы повесили на столбах, кожу с них содрали и повесили на городских стенах». Но все же Египет вскоре отпал от Ассирии. В Эламе трупами казненных пленников, «как кустами шиповника и лопухами», завалили все окрестности Суз, кровью их окрасили воду реки Улан. Даже кости древних царей Элама выкопали из могил и увезли в Ассирию, вместе со всеми сокровищами дворцов и храмов, с толпами угоняемых в рабство жителей, стадами скота. В Аравии спасающихся от ассирийского оружия загнали в горы и поставили стражу у каждого водоема и родника, чтобы несчастные туземцы либо погибли от жажды, дойдя до того, что стали бы пить кровь и мочу своих верблюдов, либо сдались. В Вавилоне осажденном ассирийцами, начался страшный голод, а потом, когда Шамашшумукин сам поджег свой дворец и погиб в огне, а город сдался, воины Ашшурбанипала продолжали без пощады убивать тех, кого еще не унесли голод и болезни.
Ассирия казалась такой могучей, как никогда. Народы трепетали перед ней, покоренные цари бородами мели землю, целуя ноги Ашшурбанипала. Однако спустя одно поколение Ниневия уже была грудой развалин. Поверженный Вавилон вновь поднял голову и после смерти Ашшурбанипала сначала отпал от державы, а потом организовал обращенный против нее союз с участием становящегося все более могущественным иранского народа, мидийцев. Эта коалиция навсегда сокрушила мощь ассирийцев.
Теперь уже их резали, как овец, сгоняли в кучу, как скот, угоняли в чужие земли, принуждали к тяжелому рабскому труду. Те, кто остался на родине, смешались с толпами переселившихся с запада арамейцев. Еще долго называли страну Ассирией, но сами ассирийцы исчезли гораздо раньше, чем те народы, которые они угнетали, терзали, уничтожали. Все крупные ассирийские города – Ашшур, Ниневия, Харрасан и Каркемиш – были попросту стерты с лица земли, ассирийская знать истреблена, население же Ассирии расселилось по соседним землям, смешавшись с другими народами. Часть ассирийцев бежала на запад и даже пыталась основать там новое царство, но отвратить гибель уже не могло ничто. Вавилоняне добили извечных врагов в 609 г. до н. э. История Ассирии завершилась.
А еще через семьдесят лет придут новые завоеватели, другой крови, из другой страны. Без кровопролитного боя возьмет великий Вавилон персидский царь Кир. Самого Мардука, верховного бога Вавилона, назовет он своим покровителем: «Без боя и борьбы открыл он ему дорогу в Вавилон… Все жители Вавилона, вся шумерская и аккадская земля, сановники и наместники склонились перед Киром, целовали ему ноги, радовались его власти, сияли счастьем их лица».
Защищенные моремДревнейшее прошлое настолько слилось в памяти греков с мифической историей богов и героев, что фактически было забыто, превратившись в легенду… Из богов первым правителем мира был Уран. Он был побежден и свергнут собственным сыном Кроном. Крон, опасаясь быть также свергнутым одним из собственных сыновей, стал пожирать подряд одного за другим всех рождавшихся у него детей. Когда очередь дошла до шестого из них, Зевса, его мать Рея поднесла мужу вместо новорожденного сына завернутый в пеленки камень, который и был проглочен не подозревавшим обмана Кроном.
Зевс, появившийся на свет в одной из горных пещер на Крите, был вскормлен здесь молоком козы Амалтеи (сломанный рог Амалтеи, он же «рог изобилия», способный дать все, что ни пожелаешь, вошел в поговорку), воспитан местными нимфами и жрецами-куретами. Если младенец начинал плакать в своем тайном убежище, жрецы, постоянно охранявшие вход в пещеру, чтобы заглушить его плач, ударяли копьями в щиты. Когда Зевс вырос, он одолел в упорной борьбе своего жестокого отца и, став царем богов, поделил с братьями мир: ему самому вместе с верховной властью досталось небо, Посейдону – море, Аиду – подземное царство.
Из всех историй, связанных с Зевсом и другими легендарными героями и богами, нас интересуют те, что непосредственно относятся к острову Крит – одному из крупнейших в Средиземном море. Полюбив финикийскую царевну Европу (древняя страна Финикия располагалась на восточном побережье Средиземного моря, в основном на территории нынешнего Ливана), Зевс явился к ней в образе прекрасного быка, когда она пришла с подругами на берег моря. Прельстившись красотой и кротким нравом животного, мирно улегшегося у ее ног, царевна доверчиво села ему на спину. Вдруг бык вскочил на ноги и, стремглав бросившись в море, быстро поплыл от берегов Финикии на запад. Вскоре они достигли острова Крит. Здесь Европа родила от Зевса трех сыновей, Миноса, Сарпедона и Радаманта, которых воспитал как собственных детей повелитель критян Астерий (в действительности «астериос», что по-гречески значит «звездный», – это эпитет того же Зевса на Крите). По имени же Европы, ставшей критской царицей, была названа одна из трех частей света, известных древним грекам, в которой жили они сами и которая лежала к западу от Азии и к северу от Африки.
Когда братья выросли и возмужали, возникшее между ними соперничество переросло в открытую войну. В этой борьбе победителем вышел Минос, а побежденные Сарпедон и Радамант были изгнаны с острова. После смерти царя Астерия Минос стал правителем Крита. Получить власть над критянами ему помогло утверждение, будто боги могут выполнить любую его просьбу. Желая доказать это, он стал молить владыку моря Посейдона выслать из пучины вод быка, обещая принести затем быка ему в жертву. Но когда бык появился, Миносу стало жаль расставаться с ним, и он подменил его при жертвоприношении другим животным. За это разгневанный Посейдон наслал на своего быка бешенство. Позднее огнедышащего критского быка сумел одолеть величайший герой древнегреческой мифологии Геракл (седьмой из его двенадцати знаменитых подвигов).
Минос не только захватил власть на Крите. Он установил морское господство над всем Восточным Средиземноморьем. Ему подчинились почти все острова Эгейского моря. Со своим флотом он осадил город Мегары на восточном побережье Средней Греции. Правившему там царю Нису было предсказано, что он погибнет тогда, когда будет вырван растущий у него на макушке пурпурный волос. Дочь Ниса, Скилла, воспылав любовной страстью к Миносу, вырвала у отца из головы заветный волос и тем самым погубила его. Захватив Мегары, Минос приказал стены города разрушить, а предательницу Скиллу утопить в море.
После этого критский флот направился к берегам близлежащей области – Аттики, и Минос принялся осаждать ее главный город Афины, мстя его царю Эгею за вероломное убийство своего сына Андрогея (в другом варианте – Аристея, который погиб во время Панафинейских игр). Побежденный афинский царь был вынужден, подобно Мегарам, подчиниться могучему владыке Крита и согласился регулярно выплачивать ему тяжелую дань.
Прославился Минос не только своими успешными морскими походами, но и государственной мудростью и справедливостью. Миносу и Радаманту приписывалось создание первых законов для жителей Крита (именно поэтому, как справедливейшие из людей, они, по представлениям древних греков, стали после смерти судьями в подземном царстве Аида).
В царствование Миноса ни один чужеземный корабль не мог беспрепятственно приблизиться к побережью Крита. Медный гигант Талос каждый день трижды обегал кругом весь остров. Замечая подплывающий к берегу корабль, он бросал огромные камни в непрошеных гостей, а если кто-либо из них осмеливался высадиться на сушу, Талос сначала раскалялся на огне, а потом заключал пришельцев в свои губительные объятия. Среди прочих диковин Миносу принадлежали неутомимый в погоне охотничий пес и не знающее промаха копье.
При Миносе на Крите жил и трудился замечательный изобретатель, искусный зодчий и прославленный скульптор Дедал, который первым ввел в употребление множество полезных инструментов и других ремесленных новшеств, создал искусство ваяния, построил в столице Миноса, городе Кноссе, знаменитый Лабиринт. Это было грандиозное здание с массой запутанных ходов, откуда не мог выбраться никто из вошедших внутрь.
В центре Лабиринта жил Минотавр (буквально – бык Миноса), питавшийся человеческим мясом. Это чудовище было плодом греха, совершенного Пасифаей, женой Миноса. Она отличалась неслыханным сластолюбием. Зная это, бог морей Посейдон подослал к Пасифае белоснежного быка, от которого она и родила Минотавра. К нему попадали на съедение юноши и девушки, определенное число которых присылалось критскому владыке в качестве дани из покоренных им городов материковой Греции, в частности из Афин и Мегар. Желая освободить свой город от столь страшной и позорной дани, сын афинского царя Эгея, Тесей, добровольно отправился на Крит. Здесь его полюбила дочь Миноса, Ариадна. Чтобы спасти Тесея от неминуемой гибели, она по совету Дедала дала ему клубок ниток. Пробираясь по закоулкам Лабиринта, Тесей разматывал нить, а когда нашел и убил Минотавра, с ее помощью легко отыскал обратную дорогу. Однако, плывя домой в Афины, он забыл заменить черные паруса корабля на белые, как у него было заранее условлено с отцом на случай благополучного возвращения. Увидев корабль сына под черными парусами, старик Эгей в отчаянии бросился в море, которое с тех пор стало называться Эгейским. После него афинским царем стал Тесей, позднее женившийся на другой дочери Миноса, Федре.
Разгневавшись на Дедала за помощь Тесею, Минос заточил его вместе с юным сыном Икаром в Лабиринте. Тогда Дедал смастерил из перьев и воска крылья для себя и для сына, чтобы улететь с Крита. Во время полета Икар неосторожно поднялся слишком высоко, и воск, скреплявший перья, растаял на солнце. Крылья юноши рассыпались, он упал вниз и утонул в волнах моря, получившего название Икарийского (юго-восточная часть нынешнего Эгейского моря). Дедал же сумел добраться до острова Сицилия, где его радушно принял местный царь по имени Кокал.
С целью узнать местопребывание Дедала Минос пошел на хитрость. Он пообещал богатую награду тому, кто сумеет пропустить тонкую нитку через спиральный внутренний ход морской раковины, будучи совершенно уверен, что сделать это будет по силам только Дедалу. Последний по просьбе Кокала без труда решил эту задачу, заставив муравья с привязанной к нему ниткой проползти через раковину насквозь. Таким образом Миносу удалось наконец выяснить, где скрывается разыскиваемый им беглец, и вскоре многочисленный критский флот подошел к сицилийскому городу Камику – столице Кокала. Испуганный Кокал не посмел отказать могущественному владыке Крита в выдаче Дедала. Он принял Миноса как самого дорогого гостя, но во время купания Минос был коварно умерщвлен дочерями Кокала, налившими в ванную с находившимся в ней критским царем крутой кипяток. Флот же критян неожиданно уничтожила сильная буря.
На Крите Миносу наследовал его старший сын Катрей, которому было предсказано, что он будет убит собственным сыном. Единственный сын Катрея, Алтемен, узнав об ужасном предсказании и надеясь избежать такого несчастья, переселился с Крита на остров Родос (у юго-западного побережья полуострова Малая Азия). Со временем состарившийся Катрей захотел передать царскую власть Алтемену и приплыл за ним с Крита на корабле. Но жители Родоса по ошибке приняли прибывших критян за пиратов и напали на них. В завязавшейся схватке брошенное рукой сына копье поразило Катрея насмерть. Узнав о совершенном им против воли отцеубийстве, Алтемен умолил богов, и его поглотила расступившаяся земля.
После этого власть над Критом перешла ко второму сыну Миноса, Девкалиону, а затем к сыну Девкалиона, Идоменею. Прославившийся во время Троянской войны как храбрый и искусный военачальник, Идоменей вместе со своим племянником Мерионом (сыном Мола, внуком Девкалиона) был одним из главных вождей греческого войска под стенами Трои, после взятия которой он благополучно вернулся на Крит с богатой добычей.
Античные авторы, как и не имеющие авторов мифы, сохранили сведения о могучей критской державе царя Миноса, силе ее флота, когда-то безраздельно господствовавшего в водах Восточного Средиземноморья, о мудром законодательстве критян, послужившем образцом для законодательства одного из самых известных государств Древней Греции – прославленной Спарты.
По словам «отца истории» Геродота, Минос, установив владычество на Эгейском море, подчинил своей власти его многочисленные острова, покоренные жители которых принуждены были служить гребцами на быстроходных критских кораблях, и затем совершил поход в далекую Сицилию. Величайший древнегреческий историк Фукидид сообщает, что на многих из завоеванных Миносом островах были основаны колонии критян. Управление ими было поручено царским сыновьям, а для обеспечения безопасности морских торговых путей велась активная борьба с процветавшим до того пиратством.
Глубоко врезавшиеся в память эллинов представления о могуществе владык Крита и отдельные эпизоды сложных и разнообразных взаимоотношений их с обитателями греческого материка, иногда дружественных или родственных, а иногда и резко враждебных, отразились во многих передававшихся из поколения в поколение исторических преданиях и стихотворных эпических сказаниях. Вот, например, строки, которые посвятил Криту в «Одиссее» гениальный Гомер:
Остров есть Крит посреди виноцветного моря, прекрасный,Тучный, отвсюду объятый водами, людьми изобильный;Там девяносто они городов населяют великих.Разные слышатся там языки: там находишь ахеян,С первоплеменной породой воинственных критян; кидоныТам обитают, дорийцы кудрявые, племя пеласгов,В городе Кноссе живущих. Минос управлял им в то время,В девятилетие раз общаясь с великим Зевесом…В другой бессмертной гомеровской поэме – «Илиаде» – о внуке легендарного Миноса, предводительствовавшем во время знаменитой Троянской войны 80-ю кораблями с Крита, говорится:
Там, среди критских дружин, возвышается, богу подобныйИдоменей, и при нем предводители критян толпятся…Критян же Идоменей предводил, знаменитый копейщик;В Кноссе живущих мужей, в укрепленной стенами Гортине,Ликт населявших, Милет, и град белокаменный Ликаст,Ритий обширный и Фест, многолюдные, славные грады,И других, населяющих Крита стоградного земли,Был предводителем Идоменей, знаменитый копейщик.Все эти замечательные образы так и остались бы легендой, если бы на Крит однажды не приехал Артур Эванс.
Остров привлекал внимание и раньше. Уже с XV столетия образованные европейские путешественники, посещавшие Крит, интересовались остатками древних сооружений, которые встречались в разных частях острова. Но первые археологические исследования были проведены здесь лишь в 1876 году. Местный житель, тезка легендарного критского царя Минос Калокеринос, исполнявший обязанности испанского консула, раскопал неподалеку от города Гераклиона часть огромного здания. Спустя пять лет американский ученый Уильям Стилмен «опознал» в этом здании знаменитый кносский Лабиринт.
Раскопками на Крите собирался заняться сам Генрих Шлиман. Он даже почти купил заинтересовавший его участок, но в последний момент разорвал договор о покупке, так как обнаружил, что недобросовестный продавец попытался его обмануть – вместо оговоренных 2500 оливковых деревьев на участке оказалось всего 888. Коммерсант в Шлимане победил. Из-за 1612 оливковых деревьев он лишил себя звания первооткрывателя новой, ранее неизвестной цивилизации. Причем в ее существовании он не сомневался.
С 1884 года на южном побережье Крита начала работать экспедиция итальянских археологов. Ее участники сделали немало важных открытий в Гортине. Здесь была обнаружена надпись, содержащая самый ранний из известных древнегреческих сводов законов. В Фесте и соседней Агиа Триаде были раскопаны дворцы фестских владык. Но все это были единичные находки, пусть даже и замечательные. Они мало что говорили о грозной морской державе греческих мифов. Настоящим первооткрывателем критской цивилизации стал Артур Эванс, сын сэра Джона Эванса, известного своими работами в области первобытной археологии.
Артур Эванс учился в Хэрроу, Оксфорде и Геттингене. В 1884 году он стал хранителем Эшмолейского музея в Оксфорде. Его интересовали монеты, печати и иероглифы. Однажды, всматриваясь в печати (у него была близорукость), привезенные из Микен, он обратил внимание на схожесть знаков на печатях из Греции и с Крита.
Эванс купил участок на Крите, на который когда-то претендовал Шлиман, и 24 марта 1900 года приступил к раскопкам. Он и не предполагал, что они растянутся на десятилетия: вначале Эванс рассчитывал задержаться на острове на пару лет.
Первые же дни принесли впечатляющие результаты. Археологи обнаружили остатки строения площадью в два с половиной гектара. Спустя несколько лет Эванс заявил, что найден Лабиринт – дворец Минотавра, а открытую цивилизацию назвал по имени ее мифического правителя минойской: «Я поверил в Ариаднину нить истории – в мифы».
Критский дворец оказался самым прекрасным сооружением всего Эгейского мира. За годы раскопок были открыты тысячи и тысячи квадратных метров площади: сложные системы комнат, залов, внутренних двориков, световых колодцев, кладовых, водоотводных каналов, банные помещения. Все это складывалось в сложнейшую, тщательно продуманную архитектурную композицию, которая, казалось, отражала саму бесконечность времени.
Центром дворца был Тронный зал. С трех сторон в этой комнате у стен стояли каменные лавки, а возле обращенной на север стены находился высокий алебастровый трон – трон правителя Крита. Трон опирался на высеченные из камня стебли какого-то растения, связанные в узел и образующие дугу. На стене по бокам трона – изображения грифонов, между ними – гибкие стебли и цветы папируса.
Главным украшением покоев была живопись. Стены залов покрывали фрески, краски которых не поблекли и через тысячелетия. Некоторые изображали сцены из жизни природы: растения, птиц, морских животных. На других запечатлены сами обитатели дворца: стройные загорелые мужчины с длинными черными волосами, уложенными прихотливыми вьющимися локонами, с тонкой, «осиной» талией и широкими плечами; их одежда очень проста, чаще всего это лишь набедренные повязки, зато на головах – великолепные уборы из перьев, на шеях и запястьях – ожерелья и браслеты. Дамы – в пышных колоколообразных юбках с множеством оборок и в туго затянутых корсажах, оставляющих грудь совершенно открытой. Все эти люди участвуют в каких-то сложных ритуалах и церемониях. Одни чинно шествуют, неся на вытянутых руках священные сосуды, другие плавно кружатся в танце вокруг дерева, третьи наблюдают за каким-то обрядом или представлением, расположившись на ступеньках «театральной площадки».
Но самые великолепные фрески изображают «игры с быками». Стремительно несется бык, а хрупкий акробат прямо у него на рогах и спине проделывает серию невероятных сальто. Перед быком и позади него стоят девушки в набедренных повязках. Кто они и зачем участвуют в этом смертельно опасном «спорте», мы уже, наверное, никогда не узнаем. Эта сцена – самая тревожная нота в минойской живописи. В ней нет жестоких кровавых сцен войны и охоты, которыми насыщено искусство стран Ближнего Востока и материковой Греции. Судя по фрескам, жизнь обитателей дворцов протекала в радостной атмосфере празднеств и спектаклей. Волны Средиземного моря надежно защищали островных жителей от враждебного внешнего мира. Но не все так ясно и понятно в этой безмятежной жизни.
Артур Эванс восстановил первоначальный образ некоторых кносских предметов и сооружений, разрушенных временем. Сейчас многие ученые не согласны с реконструкциями авторитетного археолога, а в те времена мало кто сомневался в правоте Эванса, особенно многочисленные туристы, хлынувшие на остров. Правда, некоторые коллеги англичанина уже тогда высказывали свое несогласие. Вот что писал австрийский археолог Прашникер: «Недавно мне представилась возможность вновь посетить дворец Миноса, и я должен признать, что самые мои худшие предчувствия оправдались. Столько всего понастроено заново, что старых камней уже и не увидишь. Мы шагаем сквозь гипотезу, построенную из железобетона». Трудно поверить в то, что такой великий ученый и скрупулезный исследователь, как Эванс, превратил реконструкцию в фантазию, но сохранился портрет Эванса на фоне знаменитой фрески «Принц в поле лилий». Оказывается, от подлинной фрески сохранились лишь торс и правая рука, а также деталь левой ноги. Все остальное по просьбе Эванса и под его руководством дорисовал художник Жилерио. Вот тут-то и возникает вопрос о достоверности наших знаний о древности. Но, конечно, так удачно «реконструированы» не все критские древности.
Размышления над сюжетами удивительных минойских фресок позволяют сделать весьма интересные выводы. Исследователи критской цивилизации уже давно обратили внимание на характерное для нее смещение «центра тяжести» общества в сторону обычно бесправных и униженных женщин. А. Эванс, изучая открытые им произведения критского искусства, пришел к выводу, что женщины занимали в минойском обществе особое, можно сказать, привилегированное положение. На эту мысль его натолкнули, прежде всего, поражающие своей живой экспрессией изображения «придворных дам» (Эванс называл их «парижанками») на миниатюрных фресках из Кносского дворца. Для них трудно подыскать сколько-нибудь близкие аналогии в искусстве стран Древнего Востока и среди художественных шедевров классической Греции. Многое в этих фресках кажется необычным, не укладывается в привычные представления об отношениях двух противоположных полов. Необычны уже сами по себе большие скопления представительниц «прекрасного пола», изображенных не в замкнутом пространстве дворцового гарема, как на некоторых египетских росписях, а под открытым небом среди возбужденной толпы оживленно переговаривающихся и жестикулирующих участников какого-то празднества. Удивительны свобода и раскованность поведения этих «дам», прекрасно переданные запечатлевшими эти сцены живописцами. На одной из фресок сразу же обращают на себя внимание две группы женщин, по всей видимости жриц, восседающих в каком-то подобии почетной ложи по обе стороны от небольшого святилища. Другие, видимо, более молодые женщины стоят в проходах на лестничных ступенях. Интересно, что среди этих выписанных с особой тщательностью «почетных гостей» нет ни одного мужчины. Длинные ряды мужских голов, раскрашенные согласно принятому в минойском искусстве канону в кирпично-красный цвет, виднеются перед ложей жриц и позади нее, очевидно, заполняя места, отведенные для публики попроще.
Также и на другой фреске, изображающей ритуальный танец жриц в священной роще, мы видим большую толпу зрителей, наблюдающих за этой красочной церемонией. И здесь женщины расположились в центре, заняв самые лучшие, почетные места, в то время как мужчины, почтительно соблюдая дистанцию, толпятся у них за спиной и по сторонам. В науке давно уже признано, что сцены такого рода изображают не просто увеселения для народа наподобие современных театральных или спортивных представлений. Скорее всего, это важные религиозные обряды, входившие в число календарных празднеств в честь главных божеств минойского пантеона. То, что мы видим на фресках, нельзя расценивать как отражение придворного этикета, следуя которому минойцы-мужчины должны были оказывать знаки внимания своим «дамам» как представительницам «слабого» и одновременно «прекрасного пола». Гораздо более вероятно, что женщина пользовалась в минойском обществе особым почетом и уважением как существо, по самой своей природе тесно связанное с таинственной и священной сферой бытия. Не случайно, что в многочисленных ритуальных сценах, запечатленных в критской фресковой живописи, женщины, жрицы или богини ведут себя намного более активно, чем сопутствующие им мужчины. На долю мужчин обычно достаются лишь второстепенные функции. Наверное, соотношение сил в религиозной сфере жизни минойского общества складывалось явно не в пользу «сильного пола». Женщины занимали здесь все наиболее важные, командные позиции. Естественно, что только из их числа могли избираться жрицы так называемой великой богини и других женских божеств. А поскольку именно великая богиня в ее многообразных воплощениях была центральной фигурой минойского пантеона, постольку и ее служительницы должны были пользоваться совершенно исключительным влиянием и могуществом.
Это можно объяснить следующим образом. Испытывая благоговейный ужас перед землей, которой они поклонялись в образе великого женского божества – дарительницы жизни и в то же время ее губительницы, минойцы какую-то часть этого смешанного со страхом уважения переносили на женщин – своих матерей, сестер и жен. Самой природой женщины были поставлены в положение своего рода «полномочных представительниц» великой богини и всех женских божеств. В них видели как бы смертных дублерш божества, частицы той благодетельной и одновременно смертельно опасной, враждебной человеку силы, присутствие которой минойцы постоянно ощущали в своей повседневной жизни. Рядом с этими загадочными существами миноец-мужчина должен был особенно остро осознавать свою слабость, и этот комплекс неполноценности ставил его в определенную зависимость от женщины, превращая как бы в большого ребенка, всю жизнь остающегося на попечении и под присмотром заботливых, но строгих мамушек и нянюшек.
Конечно, как и в любом другом древнем обществе, мужчины на Крите всегда оставались наиболее активной и предприимчивой его частью. От них зависело развитие минойской цивилизации. Именно они предпринимали далекие морские экспедиции к берегам Сирии и Египта, проектировали и строили дворцовые комплексы, непрерывно экспериментировали, разрабатывая новые, более совершенные технологии в металлургии и других отраслях ремесленного производства. И конечно, мужчинами были созданы все наиболее известные шедевры минойского искусства. Тем не менее, именно женщины, оставаясь все время на месте – у своих очагов, держали в своих руках наиболее важную, с точки зрения самих минойцев, часть системы их жизнеобеспечения – контакты с потусторонним миром и с населяющими его бесчисленными божествами и духами. Именно они были тем неподвижным центром, вокруг которого вращался весь минойский мир.
Можно сказать, что вся минойская культура несет на себе печать феминизма, т. е. типично женских вкусов и склонностей. Минойский художественный вкус несет отпечаток женственности: скульпторы и художники предпочитают миниатюрные формы, мелкие детали, пренебрегают чрезмерно строгими канонами и вообще слишком жесткой дисциплиной художественного творчества, часто используют плавные, льющиеся линии, избегают резко очерченных, угловатых контуров фигур и предметов, любят яркие, даже пестрые тона в настенной и вазовой живописи.
Занимая столь высокое положение в обществе, женщины, по всей видимости, вполне могли заставить считаться со своими вкусами мастеров изобразительного и прикладного искусства. Действуя как своеобразный камертон творческой активности мужчин, эта «женская цензура» могла усиливать или, наоборот, ослаблять, иногда даже полностью пресекать свойственные представителям «сильного пола» склонности к определенного рода сюжетам или мотивам. Может быть, этим объясняется удивительное равнодушие минойских художников к трем самым популярным в искусстве народов Древнего мира темам – войне, охоте, эротике.
Создается впечатление, что какая-то странная, совершенно не характерная для тех времен щепетильность заставляла минойских мастеров избегать в своем творчестве чересчур грубых и непристойных сцен, изображений полностью обнаженного человеческого тела, как мужского, так и женского, фаллических символов и других проявлений откровенного эротизма. Можно подумать, что минойцы то ли совершенно не знали радостей плотской любви, то ли тщательно их скрывали от посторонних глаз. Ведь даже столь распространенный в искусстве стран Восточного Средиземноморья и Передней Азии сюжет «священного брака» великой богини в критском искусстве практически неизвестен. Некоторые исследователи склонны видеть в этом проявление вообще свойственной женщинам стыдливости. Возможно, запрет эротических изображений и символов в минойском искусстве был связан с дискриминацией мужского пола, умаления его значимости. Из искусства было устранено все то, что могло напоминать об основной биологической функции мужчины как производителя, отца и супруга. Его роль сексуального партнера женщины и одного из двух главных участников в процессе детопроизводства была то ли сведена к ничтожному минимуму, то ли вообще поставлена под сомнение. Возможно, с этим связана и символика минойского костюма, как мужского, так и женского. В то время как мужчины тщательно скрывали наиболее важные признаки своего пола под плотно обтягивающим верхнюю часть бедер передником, женщины, как молодые, так и пожилые, демонстративно выставляли на всеобщее обозрение обнаженную грудь. Они будто подчеркивали свое превосходство над представителями противоположного пола, по своей природе не способными ни к рождению, ни к вскармливанию детей.
Мужчины, изображенные на фресках и в других произведениях минойского искусства, имеют довольно-таки женственный вид. В большинстве своем они тщательно выбриты. Их волосы уложены длинными прихотливо вьющимися локонами. У них такие же тонкие талии, как и у женщин. Они почти столь же кокетливы и так же любят украшения. Там, где представители обоих полов оказываются в близком соседстве друг с другом, их можно различить только по расцветке лиц.
Вполне вероятно, что природная мужская драчливость и любовь к авантюрам в минойском обществе искусственно сдерживались. Существовали лишь две возможности демонстрации удали и молодечества – кулачные бои и так называемые игры с быками – тавромахия. Оба эти весьма популярных на Крите и на всей территории, охваченной влиянием минойской цивилизации, вида атлетических состязаний заключали в себе какой-то не доступный нашему пониманию магический «подтекст» и входили в обязательную программу наиболее важных религиозных празднеств. Поэтому их изображения, в особенности сцены тавромахии, представлены почти во всех жанрах минойского искусства. Насколько позволяют судить эти изображения, игры с быками в их минойском варианте были сопряжены со смертельным риском для их участников и едва ли обходились без серьезных человеческих жертв. Вполне вероятно, что их конечной целью было умилостивление божества, которому в процессе состязания предоставлялась возможность выбора угодной ему кровавой жертвы. Тем не менее, трагический исход такого рода представлений, как правило, остается скрытым от нас.
Женщины явно не хотели уступать пальму первенства представителям «сильного пола» даже и в этих своеобразных «корридах», требовавших от их участников огромной физической выносливости, силы, ловкости и отваги. На известной «фреске тореадора» из Кносского дворца мы кроме мужчины-акробата, совершающего рискованный прыжок через быка, видим также двух девушек, одетых по мужской моде в короткие передники с туго стянутыми на талии поясами и легкие полусапожки. Одна из них ухватилась руками за направленные прямо на нее бычьи рога с явным намерением последовать за своим партнером, повторив тот же «смертельный номер». Другая, похоже, уже приземлилась сзади от быка после удачно выполненного сальто и теперь в радостном возбуждении наблюдает за действиями своих товарищей по «команде». Кносская фреска ясно показывает, что в минойской тавромахии женщины отнюдь не довольствовались исполнением чисто вспомогательных функций наподобие ассистентов матадора в испанской корриде. Они отважно вступали в смертельно опасную схватку с разъяренным животным наравне с мужчинами. Уже само по себе это свидетельствует о необычайно высоком, даже непозволительном, по понятиям почти всех древних народов, уровне активности критских женщин, их чрезвычайной уверенности в себе и обостренном чувстве собственного достоинства. Первооткрыватель Кносса А. Эванс не сомневался: «Прыжок через быка олицетворяет неистовый экстаз, характерный именно для религий, где почитают материнские божества».
Однако было бы ошибкой полагать, что единственным стимулом, который заставлял их выходить на арену, было обычное честолюбие или жажда самоутверждения. Поскольку тавромахия представляла собой своего рода священнодействие, было бы логично предположить, что женщины просто не хотели уступать мужчинам это важное средство общения с потусторонним миром.
Платон и Плутарх утверждали, будто критяне называли свою страну не отечеством, землей отцов, а землей матерей. А немецкий историк культуры Э. Корнеман писал: «Кто однажды стоял перед настенными росписями критских дворцов с изображениями массовых сцен, где женщина показана в различных ситуациях на равных правах с мужчиной и, больше того, можно увидеть, как женщины сами в мужской одежде, с одним передником на бедрах активно участвуют в религиозных играх с быком или каких-то гимнастических празднествах, тому уже давно ясно, что здесь жил своей жизнью мир, отличный от тех поздних времен греческой классики, когда женщине под страхом смерти запрещалось смотреть на состязания обнаженных мужчин в Олимпии».
Так, может быть, действительно можно говорить о «минойском» матриархате? Сторонники такого взгляда на особенности критской цивилизации относят ее к категории «несостоявшихся цивилизаций» или к большой древнеевропейской «цивилизации богини».
«Минойский матриархат» может быть понят как защитная реакция древнего общества на слишком быстрые для него перемены. Оно нуждалось в тормозе, который мог бы хоть сколько-нибудь замедлить это движение. Эту потребность могли еще более усилить стихийные катаклизмы вроде великого землетрясения рубежа XVIII–XVII вв. до н. э., обратившего в развалины чуть ли не все критские дворцы и поселения. Такие события обращали вспять, к своим истокам, и без того уже травмированное сознание минойцев, вынуждали его к отказу от сомнительного и опасного будущего во имя надежного, не раз проверенного прошлого.
В этой обстановке женщины, как наиболее консервативная и традиционно мыслящая часть общества, и смогли выдвинуться на первый план жизни. Привязанные к своим домашним очагам и детям, да и чисто физиологически ограниченные в своей деятельности, они пользовались огромным авторитетом как главные блюстительницы культов земных божеств, которые, по понятиям древних, несли основную ответственность за землетрясения и другие стихийные бедствия. Это давало им возможность контролировать поведение своих мужей и братьев, сдерживать их чрезмерный азарт, жажду нового и склонность к авантюрам и тем самым тормозить слишком быстрое движение общества по пути исторического прогресса. Может быть, в этом следует видеть одну из основных причин недоразвитости или неполноценности самой минойской цивилизации. Минойские женщины, стремясь сохранить привычный уклад жизни, сознательно культивировали в обществе инфантильность мужчины. Впрочем, едва ли стоит порицать за это минойских женщин. Ведь именно их мудрой опеке над представителями противоположного пола обязаны мы тем, что созданная ими культура стала едва ли не самым прекрасным из побегов на древе истории древнего Средиземноморья.
Еще об одной особенности минойского искусства следует упомянуть в связи с положением женщины в критском обществе. Минойское искусство знало только один вид движения – движение в пространстве, но почти совершенно не знало движения во времени. Минойские художники почти не замечали или не хотели замечать даже простого чередования событий. Создается впечатление, что ощущение исторического времени было вообще им незнакомо, оставаясь где-то за пределами их жизненного опыта. Если в искусстве стран Древнего Востока фиксирование исторических событий было важнейшей задачей, источником образов и вдохновителем творческого процесса, начиная уже с древнейших времен, то в искусстве Крита не встречаем произведений на исторические сюжеты.
Среди фресок Кносского дворца трудно найти хотя бы одну композицию, запечатлевшую какой-нибудь важный или второстепенный эпизод из истории правящей династии и всего государства. По существу здесь нет ни исторических событий, ни исторических личностей. Изображенные на фресках сцены из так называемой придворной жизни едва ли могут быть привязаны к какому-то определенному хронологическому моменту или периоду. Участвующие в них персонажи («дамы» и «кавалеры») настолько похожи друг на друга, что едва ли могут быть названы по именам. Все происходящее в этих сценах существует как бы вне времени, т. е. вечно и неизменно повторяясь в годичных циклах религиозных празднеств. Здесь явно господствует восприятие времени как замкнутого круга, в котором все постоянно возвращается к исходной точке, прошлое и настоящее как бы слиты в одно застывшее целое, а будущего вообще нет. Очень трудно найти хотя бы намек на какие-то конкретные исторические события также и в других дошедших до нас произведениях минойского искусства. Столь обычные в древневосточном – египетском, шумеро-вавилонском и ассирийском искусстве сцены битв, осады крепостей, морских экспедиций, царской охоты, прибытия иноземных послов, строительства храмов, транспортировки огромных статуй и т. д. в искусстве Крита практически неизвестны. Исключение составляют только изображения военных и охотничьих эпизодов на вещах, изготовленных минойскими мастерами явно по заказу ахейских правителей Пелопоннеса; найдены они в шахтовых могилах в Микенах.
В связи с этим возникает вопрос о роли царя, монарха, в критском государстве. Минойская монархия остается на удивление безликой. Как бы ее ни представлять: как свирепую и безжалостную тиранию легендарного царя Миноса или же как справедливую и благодетельную власть кносского «царя-жреца», некогда возникшую в воображении А. Эванса, оба этих взгляда при отсутствии по-настоящему «читабельных» письменных источников пока не удается подтвердить с помощью имеющихся археологических данных.
Конечно, известные сейчас дворцы-храмы Кносса, Феста и других минойских центров вполне могли выполнять функцию парадных резиденций «священного царя» или, может быть, нескольких таких царей (если предположить, что Крит еще не успел стать вполне централизованным государством). Выделение так называемых жилых покоев царя и царицы в восточном крыле дворца все еще остается не доказанным реальным фактом. Но ни размеры дворцов, ни величие их архитектуры, ни богатство и великолепие их внутреннего убранства сами по себе еще не могут служить прямым подтверждением дошедших до нас в античной мифологии сведений об исключительном могуществе критского Миноса или Миносов. В действительности мы не знаем, кем был главный обитатель даже самого большого Кносского дворца: самодержавным деспотом наподобие египетских фараонов, «конституционным монархом» вроде царей Угарита или же просто безвольной и безвластной марионеткой в руках клики придворной знати, как японские императоры эпохи сёгуната. Мы все еще не можем с уверенностью сказать, кому на самом деле принадлежали «царские знаки» вроде уникальных образцов парадного оружия, открытых при раскопках дворца в Маллии, кто восседал на алебастровом «троне Миноса» в тронном зале Кносского дворца и кто был похоронен в так называемой храмовой усыпальнице близ Кносса. До нас не дошло ни одного надежного изображения «царствующей особы». По разным причинам переоценке подверглись практически все те произведения искусства, в которых Эванс и другие ученые его поколения склонны были видеть если не настоящие портреты неведомых нам критских царей, то, по крайней мере, их условно обобщенные изображения.
Конечно, трудно смириться с мыслью, что цари Крита были настолько слабы и ничтожны, что даже их придворные художники совершенно ими не интересовались и не пожелали запечатлеть для потомства их облик. К тому же то, что изображения царей в минойском искусстве отсутствуют, можно истолковать и так: особа царя почиталась настолько священной, что простые смертные были лишены возможности ее лицезрения даже в виде картин или статуй. Эта последняя догадка позволяет понять, почему фигура царя не находит места в произведениях фресковой живописи, украшавших дворцовые залы или парадные покои домов богатых горожан и открытых для публичного обозрения. Может быть, такие изображения встречаются на вещах, которые использовал сам царь или близкие ему люди?
Одним из таких предметов может считаться стеатитовый сосуд из «царской виллы» в Айя Триаде, известный в науке под условным обозначением «кубок принца» или – в другом варианте – «кубок вождя». Стенки сосуда украшает рельефная композиция, состоящая из двух сюжетно связанных между собой сцен. Их общий смысл разными авторами объясняется по-разному. Артур Эванс был убежден, что мужская фигура с длинными волосами и жезлом или, может быть, копьем в повелительно вытянутой вперед руке изображает «юного минойского принца», который, стоя перед воротами своей резиденции, отдает распоряжения «офицеру своей гвардии». Почтительно вытянувшийся перед своим повелителем «офицер» держит в одной руке меч, а в другой загадочный предмет, который Эванс квалифицировал как «очистительное кропило». В его понимании меч и кропило были на Крите двумя главными атрибутами и символами верховной власти царя-жреца, одновременно светской и духовной. Эту мысль Эванс удачно подкрепил ссылкой на одну из своих находок – цилиндрическую печать из Кносса. На ней изображена женщина, по всей видимости богиня. В одной руке она держит типично минойский меч в виде рапиры, а в другой – тот же самый предмет, что и в левой руке «офицера» на кубке из Айя Триады, т. е. «кропило». Странное только на первый взгляд присвоение богиней царских регалий, по мысли Эванса, становится вполне объяснимым, если предположить, что она почиталась на Крите как небесная или, может быть, подземная покровительница царя-жреца, а он – как ее представитель на земле.
К сожалению, замечательный английский археолог не счел нужным расставить все точки над «i» и смысл сцены, представленной на сосуде из Айя Триады, остался нераскрытым. Не объяснил он и второй части рельефной композиции, находящейся на другой стороне сосуда и изображающей трех мужчин, облаченных в странные широкие одеяния вроде кавказских бурок. Эванс предположил в свойственной ему экстравагантной манере, что одеяния эти представляют собой не что иное, как шкуры африканских слонов, доставленные юными охотниками на Крит и, видимо, преподнесенные в дар царю.
Есть и другие объяснения сюжетов рельефов кубка из Айя Триады: по мнению некоторых исследователей, они изображают кульминационный момент торжественного жертвоприношения во дворце. Слуги преподносят царю только что содранные шкуры жертвенных быков, причитающиеся ему как персоне, то ли воплощающей в себе божество, то ли являющейся его главным представителем на земле. Бык почитался на Крите как священное животное, может быть, как воплощение одного из главных божеств минойского пантеона, и поэтому его участие в изображенной на кубке сцене, хотя бы только в виде свежесодранной шкуры, наполняет всю композицию особым смыслом. Кроме того, определенным образом обработанные бычьи шкуры использовались для изготовления больших щитов в виде восьмерки. Щиты эти ценились не только сами по себе как важнейшие элементы защитного вооружения минойских воинов, но еще и как очень значимые для набожного критянина священные символы. В минойском искусстве они постоянно сочетаются с двойными топорами-лабрисами, так называемыми рогами посвящения и другими культовыми элементами. Учитывая все это, нетрудно догадаться, что царь в этой сцене выступает одновременно в двух главных своих ипостасях: верховного жреца, выполняющего ключевые роли в общегосударственных религиозных церемониях, и верховного главнокомандующего критской армии, осуществляющего высший надзор над экипировкой своих воинов.
Некоторые из трактовок изображений на кубке просто удивляют. Так, известный греческий археолог Спиридон Маринатос предположил, что изготовивший этот маленький пластический шедевр камнерез имел в виду всего-навсего детскую игру в войну. На эту мысль его натолкнули будто бы отрочески свежие лица изображенных на кубке персонажей. Еще одна интересная гипотеза: сцена, представленная на кубке из Айя Триады, в обеих своих частях изображает церемонию инициации или посвятительный обряд, совершаемый над мальчиками-подростками их предводителем-юношей или молодым мужчиной, старшим и по возрасту, и по статусу. Страбон в «Географии» рассказывает о воспитании подрастающего поколения у критских дорийцев, о жизни мальчиков в так называемых агелах, о курьезном обычае умыкания мальчиков их уже взрослыми возлюбленными. После продолжавшегося около двух месяцев сожительства где-нибудь в лесу за городом похититель должен был подарить похищенному воинское одеяние, чашу и быка. Обряд посвящения, таким образом, состоит в одаривании похищенного мальчика (так называемого офицера) его возлюбленным – молодым аристократом (так называемым принцем). В сцене на кубке такими дарами могут считаться меч и предмет, напоминавший Эвансу кропило, в руках у «офицера», а также шкуры трех, очевидно, уже принесенных в жертву быков, которые несут на своих плечах юноши, изображенные на том же сосуде, но с другой стороны.
На этом эпизоде Страбона построена и вторая версия, более правдоподобная: две фигуры, противостоящие друг другу в основной сцене, изображают, соответственно, юношу – предводителя агелы («офицера») и его непосредственного начальника («принца»), отдающего распоряжения относительно только что принятых в агелу неофитов (фигуры, закутанные в бычьи шкуры, в другой части той же композиции).
Однако искусству минойского Крита изображение бытовых сцен вообще неизвестно. Сюжеты большинства произведений минойского искусства относятся, скорее, к разряду священных или мифологических. В центре внимания художника, как правило, находятся события общегосударственного масштаба, иногда происходящие на земле, иногда в мире богов, но не эпизоды из чьей-то частной жизни. Тем более, «кубок принца» был найден на территории так называемой царской виллы в Айя Триаде, то есть в здании официального характера, как и дворцы Феста или Кносса. Само место находки дает основание предполагать, что мастер, изготовивший кубок, имел в виду нечто более значительное, чем прием новых подростков в компанию «скаутов» или же куртуазную сцену из жизни молодых аристократов.
Это допущение подтверждают два важных момента. Во-первых, это характерная поза «принца» и, во-вторых, предметы, которые держит в обеих руках стоящий перед ним «офицер». «Принц» стоит в очень характерной позе: повелительно вытянутая вперед правая рука с жезлом или копьем, согнутая в локте левая рука, фронтально развернутое туловище при показанных в профиль голове и ногах, длинные ниспадающие на спину волосы. Эта поза точно соответствует канону изображения божества или же человека, приравненного к божеству. Предметы в руке «офицера» не могут быть не чем иным, кроме как атрибутами царской власти. Странный предмет в левой руке «офицера», принятый Артуром Эвансом за «очистительное кропило», в действительности может быть истолкован и по-другому: либо как бич, либо как крюкообразный жезл. Оба эти символа власти присутствуют на портретных изображениях египетских фараонов, начиная уже с эпохи Древнего царства. Странно, что Артур Эванс, всегда настойчиво искавший и находивший в минойской культуре элементы египетского происхождения, не обратил внимания на это сходство. Ведь ссылка на него могла бы стать гораздо более весомым аргументом в поддержку его египетской гипотезы. Крюкообразный царский жезл (так называемый калмус) был известен также и у хеттов. Он фигурирует в описаниях различных религиозных обрядов в хеттских священных текстах. На хеттских барельефах царь почти всегда изображается с калмусом в руке. Известно, что минойский Крит имел достаточно тесные, хорошо налаженные контакты как с Египтом, так и с царством хеттов, и, следовательно, минойцы могли заимствовать свою религиозную и государственную символику как в той, так и в другой стране. Египетский вариант в данном случае кажется более предпочтительным, так как загадочный предмет в левой руке «офицера», пожалуй, больше напоминает эластичный кожаный бич, чем твердый деревянный или металлический жезл. На уже упоминавшейся цилиндрической печати из Кносса с изображением богини, вооруженной мечом и, по всей видимости, тем же самым «кропилом», его сходство с бичом не вызывает никаких сомнений.
Человек с прямым жезлом в руке должен быть признан царем, хотя совсем не обязательно видеть в нем самого легендарного Миноса. Человек, застывший перед царем в позе, выражающей беспрекословное повиновение, может считаться одним из его приближенных, например придворным сановником. Но почему в таком случае этот персонаж держит в руках два главных атрибута царской власти – меч и бич, находясь не позади царя, что было бы более или менее понятно? Слуга должен нести за своим повелителем принадлежащие ему регалии либо чтобы просто избавить его от лишней тяжести, либо чтобы освободить его руки для каких-то важных манипуляций. Почему же он стоит прямо перед царем? Объяснение, вероятно, может быть только одно: в следующий момент сановник должен вручить своему монарху его священные знаки, и это будет означать, что именно теперь он становится царем в самом прямом и точном значении этого слова. Иными словами, перед нами – не просто выхваченный наугад эпизод придворной жизни, а сцена вступления на престол нового царя.
В эту схему хорошо вписываются также и бычьи шкуры, изображенные на противоположной стороне кубка. Судя по тому, что группа юношей, несущих эти шкуры на своих плечах, помещена художником на заднем плане, как бы за кулисами этого маленького спектакля, им еще предстоит сыграть некую важную роль в его следующем акте, после вручения царю символов его власти.
В древности было распространенным представление о том, что перед вступлением на престол царь должен прежде всего очиститься от всей накопившейся в нем скверны. В самой церемонии очищения у многих древних народов часто использовались шкуры жертвенных животных – быков или баранов, как правило, только что содранные. Человек, нуждающийся в очищении, должен был встать на шкуры босыми ногами или опять-таки босиком пройти по полу святилища, устланному шкурами. Считалось, что шкуры при этом впитывают в себя скверну, как грязь или влагу.
В 1983 году в Хании (Западный Крит) была сделана сенсационная находка. Здесь среди руин минойского поселения, погибшего в огне пожара, был открыт совершенно уникальный слепок с печати с изображением города или, быть может, дворца. На его кровле среди «рогов посвящения» гордо высится монументальная мужская фигура, своей позой и характерным жестом вытянутой вперед руки со сжатым в ней длинным жезлом напоминающая фигуру юного царя на «кубке принца». Мнения ученых, впервые увидевших этот слепок, сразу же резко разделились. Одни готовы были видеть в изображенной на нем загадочной фигуре царя, другие полагали, что это может быть только божество. Как бы то ни было, совершенно очевидно, что это «Владыка города». Простирая вперед руку с жезлом, «Владыка» как бы принимает под свое державное покровительство и опеку лежащий у его ног город, но и сам при этом утверждается в своем праве на высшую власть. Неведомый нам критский резчик сумел на таком ограниченном пространстве впечатляюще передать всю торжественность момента царского апофеоза. Исполненная грозного сверхчеловеческого величия фигура «Владыки города» невольно вызывает в памяти зловещий и трагический образ легендарного Миноса.
Конечно, было бы преждевременно пытаться сделать на основании этой находки сколько-нибудь далеко идущие выводы относительно царской власти на Крите. Трудно удержаться от мысли, что наши представления о ней ограничены крайней скудостью имеющейся в нашем распоряжении информации. Вероятно, не все критские цари были ничего не значащими марионетками, послушно выполнявшими все прихоти и капризы правящей клики придворных жриц. Возможно, и среди них время от времени появлялись люди, наделенные сильным героическим или тираническим темпераментом, сумевшие проявить себя как доблестные воители или как мудрые законодатели. Недаром главными атрибутами царствующей особы на Крите считались меч воина и бич пастуха.
Но нельзя сбрасывать со счета странную анонимность царской власти. Если справедливо предположение о сознательном запрете на изображения царской персоны, то это свидетельствует об осознании минойцами огромной священной значимости личности царя как представителя Великой богини или, по меньшей мере, ее верховного жреца и главного посредника между миром богов и миром людей. Стремление как можно более надежно застраховать этого гаранта всенародного процветания и благоденствия от каких бы то ни было вредоносных влияний могло натолкнуть на мысль о необходимости сокрытия его священной особы от праздного любопытства толпы, что и привело к изъятию этой темы из репертуара минойских художников. В Египте и в некоторых других странах Древнего Востока развитие идеи привело к прямо противоположному результату, т. е. к публичной демонстрации царского величия, в том числе и средствами «монументальной пропаганды». Но на Крите этого не произошло. Почему?
Возможно, будь в нашем распоряжении письменные источники, мы смогли бы ответить и на этот вопрос, и на многие другие. Но без них самые поразительные вещественные памятники безмолвны.
Критская письменность – еще одна загадочная страница истории великой цивилизации.
…Казалось, ничто не предвещало того, что этот день станет столь важной датой в истории изучения прошлого народа, стоявшего у колыбели европейской цивилизации. В летний сезон 1908 года итальянская археологическая экспедиция, с середины 80-х годов XIX столетия работавшая в южной части острова Крит, вела раскопки царского дворца на акрополе древнего города Феста. И вот вечером 3 июля Луиджи Пернье, исследуя культурный слой в одном из подсобных дворцовых помещений, обнаружил вместе с табличкой, исписанной известным уже тогда критским линейным письмом, памятник дотоле неизвестной письменности. Это был небольшой по размерам диск из хорошо обожженной глины, имевший диаметр 15,8—16,5 см и толщину 1,6–2,1 см. Сформованный вручную без помощи гончарного круга, он имел не совсем правильную геометрическую форму. С обеих сторон подобно причудливому узору его покрывала спирально идущая надпись. Она была составлена из множества аккуратно нанесенных на керамическую поверхность рисуночных знаков. Знаки эти объединялись в группы, выделенные прямоугольными рамками или, точнее, заключенные в отдельные ячейки. Под последними знаками в некоторых группах имелась странная косая черта, напоминавшая вираму – особый значок индийского слогового письма. Богатая древностями земля Крита подарила исследователям новый уникальный памятник и одновременно загадала им очередную загадку, причем пока самую трудную.
Фестский диск сразу породил массу вопросов. И первым был, конечно, вопрос о его происхождении. Специалисты ломали головы над тем, где следует искать место изготовления таинственного диска: на самом острове или за его пределами? Ясно было только одно: исходя из имевшихся к моменту его обнаружения в распоряжении ученых данных, не приходилось сомневаться в том, что этот памятник вполне мог появиться на Крите.
Наибольшее количество критских надписей записано на глиняных табличках так называемым линейным письмом Б. Расшифровать его пытались более сорока лет. Главную трудность в расшифровке создал не кто иной, как сам Артур Эванс. Он сделал очень многое для разгадки минойской письменности: определил слоговой характер некоторых знаков письма Б, распознал в исписанных табличках хозяйственные документы, расшифровал цифровые обозначения на этих табличках, указал на связь критской письменности с другими письменными системами Средиземноморья. Но Эванс предпочитал работать самостоятельно, на правах первооткрывателя задержал публикацию материалов и, таким образом, сделал их недоступными для других ученых. Кроме того, ученый полностью исключал возможность того, что язык надписей линейного письма Б окажется греческим, каковым он на самом деле и был. Авторитет Эванса был так велик, что никто не осмеливался оспорить его мнение. Даже тогда, когда в Пилосе (юго-запад Пелопоннесского полуострова), легендарной столице мудрого старца Нестора, участника Троянской войны, американский археолог Карл Блеген нашел сразу 600 табличек, написанных письмом Б, ученые сочли их привезенными с Крита.
Неудивительно поэтому то, что решение проблемы критской письменности стало возможным, к сожалению, уже после смерти сэра Артура Эванса. Он умер на Крите в 1941 году, накануне немецкой оккупации острова. В 1951 году профессор Беннет опубликовал пилосские таблички, и уже через год молодой английский ученый Майкл Вентрис, архитектор по образованию, дешифровал линейное письмо Б.
Вентрис занимался этой проблемой больше десяти лет. Долгое время он был уверен, что языком этих табличек был этрусский язык. Во всяком случае, он и мысли не допускал (авторитет Эванса!), что им может оказаться греческий. Но этрусский язык никак не хотел вписываться в «сетку» изменяющихся окончаний слов, которую составил Вентрис. И тогда ученый решил посмотреть, как в эту «сетку» впишется греческий. Результат оказался невероятным: греческий язык подошел как нельзя лучше!
Майкл Вентрис погиб в 1956 году в автомобильной катастрофе в возрасте 34 лет. Его колоссальный труд завершил один из лучших знатоков древнейших греческих диалектов, доктор Кембриджского университета Джон Чэдуик.
Благодаря дешифровке линейного письма Б, многие знаки которого совпадают почти или полностью совпадают по начертанию со знаками линейного письма А, удалось прочитать подавляющее большинство надписей последнего. Но понять при этом прочитанные тексты не удается, так как невозможно установить родство языка минойцев ни с одним из известных древних или современных языков. А следовательно, невозможно найти близкие по смыслу и звучанию слова. Кроме того, надписей на языке линейного А мало, в несколько десятков раз меньше, чем на языке линейного Б, а имеющиеся – очень краткие.
На фестском диске представлен третий вариант критской письменности. Десятилетия упорной работы исследователей, трудившихся над его дешифровкой, не пропали даром. Хотя они и не увенчались решающим успехом, но все же позволили значительно продвинуться вперед в изучении этого уникального памятника.
Прежде всего удалось, наконец, установить истинное происхождение диска и его письменности. Этому особенно помогли две важнейшие находки археологов. Проводивший в 1934–1935 годах раскопки пещерного святилища в Аркалохори (Центральный Крит) выдающийся греческий ученый Спирос Маринатос нашел здесь медную литую секиру с выгравированной на ней надписью, содержащей знаки, полностью идентичные тем, что встречаются на фестском диске. В 1970 году был опубликован происходящий из Феста оттиск на глине знака, тождественного знаку 21 (по нумерации, принятой учеными) письменности диска.
Постепенное накопление новых археологических материалов дало возможность утверждать: неразгаданная письменность фестского диска имеет местные критские корни, причем даже те знаки, которые раньше рассматривались как свидетельства иноземного происхождения диска. Например, знак 02 – «голова, украшенная перьями». Артур Эванс сравнивал его с изображениями корон из перьев на шлемах воинов-филистимлян с древнеегипетских рельефов, которые на несколько столетий моложе фестского диска. Но при раскопках одного из горных святилищ на востоке Крита были найдены глиняные головы подобной формы. Кроме того, имеются изображения фантастических полулюдей-полуживотных, связанных, по-видимому, с солнечным культом, с такими же зубчатыми гребнями и клювообразными носами, как и у знака 02. Все это дало возможность сделать вывод о том, что знак «голова, украшенная перьями», есть не что иное, как смешанный образ человека и петуха – священного животного на Крите, бывшего атрибутом верховного божества.
Знак 24 («пагодообразное здание») одно время сопоставляли с деревянными домами жителей Ликии, страны на юго-западе Малой Азии. Однако куда большее сходство с этим знаком обнаруживают критские многоэтажные здания, изображение которых имеется на оттиске печати из Закроса (Восточный Крит).
О знаке 06 («женщина») А. Эванс отзывался, как о резко контрастирующем с обычным обликом минойских придворных дам. Но выяснилось, что знак 06 изображает вовсе не человеческое существо, а богиню-бегемотиху Таурт (греческая Тоэрис), почитание которой было заимствовано из Египта и существовало на Крите задолго до создания фестского диска, причем богиня на этом рисунке изображена в характерной критской женской одежде.
Так разрешилась проблема знаков письменности диска, считавшихся ранее некритскими по происхождению. Теперь практически для всех знаков, встречающихся на диске, могут быть подобраны прототипы, принадлежащие целиком к несомненно минойским сюжетам. Само спиральное расположение надписи не чуждо и критскому линейному письму А, и напоминает об излюбленном орнаментальном мотиве в искусстве древних критян.
Вопрос о том, в каком направлении следует читать надпись на диске, справа налево или слева направо, т. е. от края к центру или наоборот, также можно считать решенным окончательно. Уже один из первых исследователей фестского диска, Алессандро делла Сета, указал на то, что развертывание надписи, как нескончаемой череды рисуночных знаков, идет против часовой стрелки: сначала по краю диска, затем лента надписи в конце первого витка спирали «натыкается» на его начало и резко «перепрыгивает» во второй ряд, начиная следующий виток. К тому же на обеих сторонах диска перед крайней ячейкой с внешнего конца спиральной ленты нанесено по пять крупных точек, которые могут быть истолкованы как указывающие на слова, стоящие в начале строки.
Последним и самым убедительным аргументом в пользу чтения надписи справа налево явились рассуждения о том, как чисто технически выполнялось нанесение отдельных знаков на диск. Выяснилось, что когда миниатюрные матрицы накладывались на поверхность сырой глины не совсем ровно, то их оттиски получались более глубокими с левой стороны. Следовательно, древнекритский художник-«печатник», штампуя надпись, действовал левой рукой. А работать таким способом было удобно, и даже единственно возможно, только в том случае, если знаки последовательно наносились справа налево. При обратном его направлении мастер, печатавший текст, неизбежно сам создавал бы себе практически непреодолимые трудности в своей тонкой работе. Левой рукой, державшей штамп, он совершенно заслонял бы предыдущие, уже нанесенные на глину знаки и терял бы всякую возможность аккуратно и в правильном порядке ставить новые оттиски в туго скрученную для большей компактности спиральную надпись. А раз написание текста производилось справа налево, то таковым должно было быть и его чтение (иначе пришлось бы допустить, что вопреки всякому здравому смыслу и в пику прочим наборщикам всех времен и народов критский мастер имел обыкновение начинать набор текста с последнего печатного знака).
За годы исследований было предложено множество вариантов прочтения текста фестского диска, но ни один из них не был признан всеми специалистами. Вот один из наиболее аргументированных вариантов: «Сакавипи правитель, в Кноссе царь, собрал? (освятил власть?): Са…нор(а) правителя, в Амнисе а-…-di (наименование сана); Саяпис(и), правителя Тилисса; Са… – нас(и), правителя Ви…нон(и); Сатетот(а), правителя По…; Апафатоп (и), правителя Дав(и); Сатур(и) правителя, сына Сааси… правителя, [правителя] Лато; Сатур(и) правителя, сына Апафатоп(и) правителя, [правителя] Дав(и); Сатур(и) правителя, сына Саа…тепи(а) правителя, ja-pri-so-na (наименование сана) в Тилиссе; Сакав(и) правителя, to-na-si (наименование сана) в Фесте; Сааси…правителя, прорицателя в Фесте; Саунон(и), правителя Амниса; тот(и) правителя, u-pra-a (наименование сана) в Р/Лако…се…»
Толкование этого текста таково: это самая древняя в Европе надпись, посвященная историческим событиям. Содержание ее составляет, скорее всего, священный договор, в основе которого помещен список правителей отдельных городов Крита. Форма диска напоминает солнечный символ, что заставляет вспомнить о происхождении критских царей от бога Солнца. Видимо, каждый участник договора получил свой экземпляр, это объясняет применение метода штамповки надписи. Что же касается письменности, то высказывается предположение, что это специально введенная письменность сакрального, т. е. священного, характера. Конечно, это всего лишь одна из теорий.
* * *
За свою историю Криту пришлось неоднократно испытать разрушительные землетрясения. Главными их результатами поначалу стало строительство на развалинах Старых дворцов еще более грандиозных и величественных – Новых. Как это ни странно, пережитые критянами стихийные бедствия как будто не только не помешали, но и по-своему способствовали дальнейшему расцвету минойской культуры.
Единое Критское государство с центром в Кноссе окончательно сложилось в 1580–1450 гг. до н. э. Именно тогда всю заселенную территорию острова охватывает густая сеть дорог, безопасность которых охраняли устроенные через определенные интервалы сторожевые посты. Централизация власти достигает своего максимума. В обширных кладовых Кносского дворца скапливаются колоссальные продовольственные запасы и огромное количество всевозможных ремесленных изделий, которые в виде собираемых с населения натуральных податей поступают сюда из разных уголков острова. Все поступления в царскую казну, по-видимому, строжайшим образом учитывались с помощью большого штата специальных чиновников.
В других крупных критских городах дворцовые кладовые также были наполнены заготовленными впрок съестными припасами и изделиями ремесла. Критяне выращивали пшеницу, просо, ячмень, чечевицу и горох, виноград и оливки, пряности, лен и шафран (из него делали высококачественные красители), занимались садоводством и огородничеством, разводили крупный рогатый скот, овец и коз (лошадь впервые появляется на острове не ранее середины XVI в. до н. э.). Занимались и древнейшими промыслами – рыболовством и охотой, бортничеством.
Подвластные Криту заморские земли, в первую очередь острова Эгейского моря, тоже вносили свою лепту в укрепление могущества гегемона. Значительная часть ценностей поступала в кладовые критских дворцов, вероятно, в качестве дани. Как раз в это время устанавливается знаменитая «талассократия Миноса» – полное господство критского флота в Восточном Средиземноморье, сделавшее Крит мировой державой. Во времена могущественного фараона-завоевателя Тутмоса III (1525–1473 гг. до н. э.) критяне, в отличие от многих других народов, на равных общаются с египтянами, поддерживают с ними регулярные дипломатические отношения.
Очистив воды прилегающих морей от пиратов, кносские владыки открыли своим торговым кораблям свободный путь во все стороны света. Великолепные изделия критских ремесленников проникали на восток до Месопотамии (на территорию нынешнего Ирака), на запад – до Пиренейского полуострова. Они часто встречаются при раскопках на севере Балкан и в Египте. В обращении появились первые примитивные деньги – медные слитки определенного веса в виде бычьей шкуры. Архитектура и изобразительное искусство на Крите достигают наивысшего расцвета.
Кносская держава находилась на вершине своего могущества, когда стихийное бедствие нанесло минойской цивилизации жестокий удар.
Весь густо населенный мифологический мир богов и героев Эллады имел для греков вполне определенные точки отсчета – грандиозные катаклизмы. Первым из них считался потоп, который относили ко времени сына Посейдона Огига, царствовавшего над древнейшими народами Беотии в Фивах еще до появления там легендарного Кадма. После Огигова потопа новое расселение людей началось с Аргоса – города на полуострове Пелопоннес. Постепенно земли, ставшие впоследствии эллинскими, заняли потомки Форонея, сына реки Инаки – «первого человека, владевшего Пелопоннесом». Царившие затем потомки Форонея и их подданные были уничтожены, по мнению греков, следующим, Девкалионовым, потопом, названным так по имени сына Прометея Девкалиона. Огигов потоп мало интересовал греческих мифографов и историков, поскольку это была история древнейшего, догреческого населения. Некоторые авторы даже и не узнали об этом потопе, а полагали, что управляемый Огигом народ вымер от чумы. Комментатор Платона, излагая платоновскую теорию повторяющихся катастроф, упоминает об Огиговом потопе как о первой на памяти греков гибели человечества. Никаких подробностей при этом он не приводит. Подробности, хотя и незначительные, мы находим в труде римского антиквара I в. до н. э. Варрона «О римском народе». Передавая содержание этого несохранившегося произведения, христианский автор Августин сообщал, что при Огиге изменила свои размеры, цвет и путь Вечерняя звезда (Венера), видимая в дневное время. Другой христианский автор, Евсевий, располагавший не дошедшим до нас хронографическим сочинением Кастора, датировал Огигов потоп временем за 260 лет до Девкалионова. Вот и все, что донесла до нас греко-римская традиция.
Девкалионов потоп, напротив, вызывал самый живой интерес. Согласно мифу, впервые изложенному Геллаником в сочинении «Девкалиония», весь мир – от долин до горных хребтов – был залит потоками воды, и лишь сына Прометея фессалийца Девкалиона и его жену Пирру пощадили боги, чтобы не прекратилась жизнь на земле и не перестали небожители получать от людей положенные им жертвы. Девять дней и ночей носило по морю плот с этой единственно уцелевшей парой, пока не прибило к одной из горных вершин Средней Греции – Парнасу. Так рассказывали большинство древних, и лишь сицилийские авторы уверяли, что плот пристал к сицилийской Этне.
После того как Девкалион и Пирра принесли благодарственные жертвы (одни утверждали – Зевсу, другие – Фемиде, чей храм уцелел у подножия Парнаса), боги дают им совет, как возродить человеческий род, и, следуя ему, они бросают через голову камни – «кости» матери-Земли. Из камней, брошенных рукой Девкалиона, «родилось» новое поколение мужчин, рукой Пирры – женщин.
«То-то и твердый мы род, во всяком труде закаленный,И доказуем собой, каково было наше начало».Девкалион и Пирра оставили на земле потомство: дочь Протогенею, о которой греки ничего рассказать не могли, и двоих сыновей – Амфиктиона и Эллина. Амфиктион правил сначала Фермопилами, затем, вступив в брак с дочерью афинского царя Кадма и изгнав его, захватил власть в Афинах, объединил их с Фермопилами и царствовал в течение восьми лет, пока не был свергнут сыном Гефеста и Геи Эрихтонием. После этого греки потеряли его след. Зато Эллина считали родоначальником всех греческих племен, ибо сыновьями его были Эол, от которого пошли эолийцы, Дор, прародитель дорийцев, и Ксуф, чьи сыновья Ион и Ахей дали имя ионийцам и ахейцам.
Греки даже вычислили дату потопа, и в хронике, запечатлевшей знаменательные события с древнейших времен до времени ее составления (так называемой Паросской надписи), он отнесен в переводе на наше летосчисление к 1530 г. до н. э. С этой даты начинается, в представлении греков, не просто новое поколение людей – начинается греческая история с ее многочисленными героями, поставленными у истоков знатнейших аристократических родов. До того мир принадлежал богам и титанам и их бессмертному или полубессмертному потомству. Смертные же – все без исключения – «безвестными уходили в мир Аида». Отныне в жизнь вступили поколения, рождавшие героев, соперничавших славой с самими богами. До того на земле с копошившимися на ней ничтожными людьми не совершалось великих событий (разве только в Афинах первому царю Аттики Кекропу довелось стать судьей в известном всем грекам споре между Афиной и Посейдоном за владычество над Аттикой). Отныне же земля превратилась в арену напряженного драматического действия, героями которого были не только и не столько боги, сколько люди, совершавшие совместные походы и индивидуальные подвиги, вступавшие в братские союзы и столкновения друг с другом, с чудовищами и даже с богами.
Опыт Шлимана уже доказал возможность соответствия между мифом и археологическим материалом. Однако трудно было рассчитывать на археологическое подтверждение исторической основы мифа о Девкалионовом потопе, особенно после того, как в 1930-х годах раскопками в долине Евфрата на огромном пространстве (по крайней мере, 150x500 км) был выявлен пласт песка и глины, разделивший «допотопный» и «послепотопный» слои близ устья реки несколькими метрами. Это был реальный след гигантского наводнения, породившего шумерский миф об Утнапиштиме, впоследствии заимствованный библейскими авторами и переработанный ими в легенду о Всемирном потопе и спасшемся от него Ное. Хотя значительное отличие греческого мифа и от шумерского, и от библейского ни у кого не вызывало сомнения, исследователи усматривали в нем сильно преобразованный вариант «бродячего» древнешумерского сюжета.
Молодой греческий археолог Спирос Маринатос вряд ли задумывался над этой проблемой, когда в 1932 году начинал раскопки километрах в шести к северу от знаменитого Кносса. Пологий холм, спускающийся к самому морю, привлек внимание тогда еще никому не известного ученого, надеявшегося найти памятники, подобные тем, которые обнаружил в Кноссе Эванс: ведь, по сообщению греческого географа Страбона, именно здесь, у моря, находился Амнисс – порт могущественного владыки Крита Миноса, чья столица Кносс располагалась в глубине острова.
Раскопки оказались успешными: и на вершине холма, и на его склонах стали находить остатки стен, домов, алтарей, расписные глиняные сосуды. Полностью раскопав виллу, украшенную тончайшей работы фресками с изображениями лилий, приступили к работам на северной стороне холма. Начали освобождать от земли обнаруженную у самого моря довольно значительную постройку, относившуюся к концу XVI в. до н. э. Короче говоря, вырисовывался еще один центр времен морского могущества Крита, реальность которого уже доказали блестящие открытия Эванса в Кноссе. Такое открытие само по себе было большой удачей для начинающего археолога. Но если бы Спирос ею и ограничился, его имя затерялось бы в тени славы первооткрывателя критской цивилизации, подобно именам многих других археологов, работавших вместе с Эвансом и после него. Этому помешала находка, связавшая всю дальнейшую судьбу археолога с небольшим островком Фера, лежавшим в 120 километрах к северо-востоку от Крита. Открытия на этом островке принесли Маринатосу в конце жизни не менее громкую славу, чем Эвансу раскопки на Крите.
На первый взгляд это даже нельзя было назвать археологической находкой: всего лишь осыпь камней в одном из обращенных к морю помещений северной постройки. Археологи ищут следы деятельности людей, а здесь свой след оставила природа. Камни, не тронутые человеком, обычно сбрасывают в отвал. Так, видимо, и поступил бы рядовой археолог. Но в руках Маринатоса кусок пемзы оказался ключом к одному из самых крупных открытий века.
Пемза – вулканическая порода, а на Крите и в непосредственной близости от него нет ни одного не только действующего, но и потухшего вулкана. Как же попала эта груда камней на северное побережье острова? Если открытия Артура Эванса показали, что в основе мифов о Миносе лежало воспоминание о прошлом могуществе Крита, то почему бы, рассуждал Маринатос, не обрести реальность и мифу о Девкалионовом потопе. Ведь древние относили его как раз к концу того XVI в. до н. э., в слое которого и была сделана необычная находка.
Ближайший вулкан удален от Крита более чем на сто километров. И если воздушная волна могла перенести выброшенную вулканом породу на такое расстояние, какова же была мощь извержения?! Какова была сила землетрясения и величина поднятого им вала, обрушившегося на острова и побережья Эгеиды?!
Когда на небольшом островке Кракатау, лежащем в Тихом океане между Явой и Суматрой, в августе 1883 года произошло извержение, о нем долго писали газеты и журналы всего мира как о самой крупной катастрофе века. Пар, образованный хлынувшей в кратер водой, разорвал остров и взметнул 50 тысяч кубометров раскаленных каменных обломков и песка на тридцатикилометровую высоту. Остатки острова разбросало на расстояние до 2 тыс. км. Земля и море на многие километры покрылись метровым слоем пепла и были окутаны мраком, а гигантская волна-цунами докатилась до Южной Америки, принеся гибель почти 40 тысячам человек. От Кракатау до Америки несколько тысяч километров. Что же должно было твориться на островках Эгейского моря, когда похожим образом пробудился вулкан Феры! Ведь до самого дальнего из островов Эгеиды, Крита, было всего 420 километров, а до Фессалии, которую мифы связывали с именем Девкалиона, немногим менее двухсот.
В 1934 году, через два года после находки на критском побережье пемзовых камней, Спирос Маринатос впервые высказал идею, что катастрофу, в результате которой в конце XVI в. до н. э. погибли критские дворцы, вызвало извержение вулкана на Фере. Пока это была только гипотеза. Чтобы проверить ее правильность и убедить других, ему следовало, временно переквалифицировавшись в геолога, изучить вулканическую деятельность Кракатау и сопоставить ее с геологическими условиями Феры. К тому же нужно было доказать, что жизнь на Фере прервалась именно в конце XVI в. до н. э., то есть одновременно с разрушениями на Крите, известными по раскопкам А. Эванса. Следы этой жизни в конце прошлого века обнаружили французские, а затем и немецкие археологи, но не сумели датировать случайно открывшийся слой – они отнесли его к значительно более позднему времени. Находки французов и немцев не вызвали интереса в научном мире. Даже точное место французских раскопок было забыто. Все пришлось бы начинать сначала… Но для этого С. Маринатос должен был выбить средства, убедить научный мир, спонсоров, власти в том, что раскопки на безвестном вулканическом островке важны и могут пролить свет на древнейшую историю знаменитого Крита.
Греческое правительство охотно выделяло средства для работ на Балканском полуострове, Крите или на островах Эгейского моря, считавшихся перспективными. Но оно совсем не стремилось поощрять «фантазии» начинающего археолога. Однако Маринатос не сдавался. Он тщательно изучил еще несколько вулканов, напоминавших ферский, что позволило ему с большей уверенностью сопоставлять последствия извержения на Кракатау и на Фере. Он детально ознакомился со всеми археологическими отчетами, связанными с раскопками на Крите и Фере, после чего счел себя вправе опубликовать в 1939 году в одном из ведущих научных журналов Англии статью «Вулканическое разрушение минойского Крита», в которой обобщил археологический и геологический материал, касавшийся гибели критских дворцов в конце XVI в. до н. э. Маринатос доказывал прямую связь между извержением вулкана на Фере и критской катастрофой.
Ученому удалось не только рассчитать, что мощь извержения на Фере вчетверо превышала мощь извержения на Кракатау, но, главное, – восстановить геологическую картину катастрофы. Дополненная и уточненная впоследствии греко-американскими геологическими изысканиями, она такова.
Когда началось извержение и раскалившийся кратер вулкана заполнился водой, взрывом пара выбросило чуть ли не втрое больше камней и пепла, чем это было на Кракатау. На месте горного массива с вулканом, на 2 километра возвышавшимся над уровнем моря, осталась плоская коса протяженностью 11 километров. Большая часть острова превратилась в кратер гигантских размеров. И этот кратер, и то, что осталось от острова после катастрофы, покрылись многометровым слоем белой пемзы и красноватого пепла. Удушливые газы, пепел и пожары почти полностью уничтожили жизнь, по крайней мере, в радиусе до 170 километров. Взрыв острова сопровождался к тому же двадцати-тридцатиметровой волной-цунами, которая, довершив разрушения, смела крупные города восточной и северной части Крита, не говоря уже о мелких портовых городках Кикладских островов.
Было невероятной смелостью выступать на родине Эванса с гипотезой, по-новому осветившей одну из самых загадочных страниц критской истории. Первооткрыватель критской цивилизации, чей авторитет для англичан был незыблем, ревниво относился ко всем публикациям о Крите. Может быть, поэтому редактор счел необходимым предварить статью С. Маринатоса комментарием, в котором подчеркивалось, что редакция не разделяет точки зрения ее автора, идущей вразрез с мнением Эванса.
Археологи и историки встретили статью о гибели Феры с равнодушным недоверием. Зато геологи проявили к ней живой интерес. Действительно, на вулканическую деятельность Феры никогда не обращали особого внимания, тогда как несравнимо менее мощные вулканы Везувия, Этны и даже крошечного островка Стромболи близ берегов Сицилии были изучены тщательнейшим образом. Возможно, так случилось потому, что кратер древнего вулкана с поднимающимися из моря отвесными краями ни формой, ни размером не был похож на кратер: диаметр этой огромной чаши достигал 11 километров (между тем вулкан Кракатау, считавшийся до тех пор одним из наиболее грандиозных в мире, имел пятикилометровый кратер).
Греческие, американские, шведские геологи подхватили идею Маринатоса. Исследования, прерванные Второй мировой войной, возобновились сразу же после ее окончания. В 1946–1947 годах шведская подводная экспедиция обнаружила на дне моря у северного берега Крита мощный слой пепла. Химический анализ показал, что он аналогичен пеплу вулкана Феры.
Теперь уже и многим историкам мысль о связи извержения вулкана Феры с критскими разрушениями перестала казаться фантастической. Они внимательнее присмотрелись к руинам критских дворцов и поселений. Под новым углом зрения было исследовано несколько близлежащих островков Эгейского моря. В результате обнаружилось, что одновременно на Крите и островах Эгейского моря угасло более сорока очагов жизни. Эта серия катастроф, казавшихся раньше изолированными, совпадала по времени с катастрофой на Фере.
Когда в 1967 году Маринатос приступил наконец к раскопкам Феры, от них уже ждали успеха. Ученый высадился на острове до начала археологического сезона, чтобы наметить место для предстоящих работ. Предстояло решить, где искать столицу этого небольшого островка. На мысу Акротири, близ крошечной современной деревушки Феры, где вяло и безрезультатно вели раньше раскопки французские археологи, или восточнее, где немецкая экспедиция открыла руины какого-то дома? До прибытия на остров, готовя план экспедиции, Маринатос склонялся ко второму варианту. Однако после тщательного исследования острова его мнение изменилось, и он решил начинать с Акротири. «Непосредственное изучение местности, когда красноречиво говорит сама природа, гораздо полезнее и надежнее, чем "археология письменного стола"», – писал он много лет спустя в дневнике. Интуиция археолога подсказала ему, что главный город острова должен лежать на южном побережье.
Раскопки начались в мае 1967 года, а уже через два года было ясно, что Фера может стать эгейскими Помпеями. Маринатос организовал на острове международный конгресс, посвященный вулкану, и вынес свое открытие на суд археологов, историков и геологов. Из-под двойного слоя пемзы и пепла на глубине от трех до семи метров перед глазами участников конгресса показался город, жизнь в котором оборвалась около 1520 г. до н. э.
На пятый год раскопок перед археологами уже лежал город эпохи бронзы, современный минойскому Кноссу, Маллии, Фесту. И хотя город был небольшой, его постройки оказались в основном двух– и даже трехэтажные. Самая значительная из них, скорее всего святилище, состояла из ряда помещений разной величины, некоторые из них были сплошь заполнены культовыми предметами – жертвенными расписными столиками исключительно тонкой работы, сосудами, амулетами. Открылись и великолепные фрески.
В домах раскопанного города обнаружено большое количество сосудов, в основном местного производства, реже критских. По художественному уровню местная керамика не уступает критской. Так же, как критяне, жители Феры украшали свои сосуды растительным орнаментом, но был у них и собственный излюбленный сюжет – ласточка, приносящая на своих крыльях весну. Найдены в городе и предметы домашнего обихода, вернее, пустоты, образовавшиеся в пепле на месте истлевшего дерева, которые после заливки их гипсом дают точные слепки кроватей, табуретов и другой мебели, служившей жителям острова до дня катастрофы.
С самого начала раскопок археологи стремились оставить после себя музей, а не разграбленные руины. Все сохраняли по возможности на местах, чтобы создать впечатление живого города. А между тем условия работы связывали ученых дополнительными трудностями. Город нельзя было раскапывать, как обычно: сверху можно было расчищать лишь те здания, которые сохранились до двух-трех этажей и находились на глубине не более трех метров. Остальная часть города лежала на глубине 9—11 метров. Метра на два ее покрывал слой пемзы, а затем на 7–9 метров шла масса вулканического пепла. В этом пепле, очень эластичном и прочном, археологи прокладывали шахты и тоннели и таким образом находили улицы, переулки, дома. В шахты, окружавшие раскапываемые строения, вставляли металлические опоры, на которых закрепляли крышу. Частично секции такого рода крыш делались прозрачными. Поскольку к концу каждого сезона раскопанная часть города оказывалась под крышей, это обеспечивало сохранность фресок – их можно было оставлять на месте. Фрески этого здания ничуть не менее выразительны, чем во дворцах Крита, и даже более разнообразны по сюжетам. Здесь и стадо голубых обезьян, карабкающихся в гору, и испуганно озирающиеся антилопы, и панорама весны с парящими в воздухе ласточками, и торжественное шествие празднично одетых женщин с дарами в вытянутых руках, и дети, занятые кулачным боем. Удивительны росписи так называемого Западного дома, особенно поражает техника фрески-миниатюры. На шестиметровой полосе развернуто целое действие. Перед нами три города – один из них критский, судя по типичным для критских дворцов рогам. Здесь же изображены две реки и флотилия из множества кораблей, украшенных гирляндами, видимо, в знак победы. Флотилия входит в гавань. Женщины и дети с балконов и крыш домов приветствуют корабли высоко поднятыми руками.
С техникой фрески-миниатюры археологи встречались и раньше, в критских дворцах, но та, что найдена на Фере, не только самая крупная из всех нам известных, но, может быть, и самая совершенная. Особенной тонкостью и точностью отличалась рука одного из мастеров, трудившихся над ее созданием, – ведь некоторые рисунки имеют линии толщиной с волос. А по углам комнаты, украшенной этой фреской, почти в натуральную величину изображены два рыбака. Один из них сохранился полностью. Это юноша с тонкой, как на критских изображениях, талией и с широкими, повернутыми в фас плечами, с некоторым удивлением рассматривающий свой улов.
К 1972 году стало ясно, что на некогда процветающий центр в течение полувека обрушились две катастрофы. В середине XVI в. до н. э. город пострадал от сильнейшего землетрясения и превратился в руины, его отстраивали заново. Во многих домах к старым полуразрушенным стенам были пристроены новые, намного более тонкие; иногда новую стену возводили рядом со старой.
Разрушенный город быстро возрождался. По тому, как много его обитатели построили добротных домов сразу после землетрясения, можно судить о процветании острова. Большой военный флот тоже говорит о его могуществе. В случае необходимости корабли использовались в торговых целях – недаром археологи находят вместительные сосуды, какие обычно размещали на палубах торговых судов. Флот этот представлен не только на упоминавшейся уже фреске-миниатюре. На одной из фресок из того же Западного дома изображен большой военный корабль с шестью каютами. Над их люками высятся шесты, поддерживающие шлемы, украшенные бычьими рогами. Художник тщательно выписал фигуру кормчего с огромным веслом в руках, гребцов, капитана, выглядывающего из каюты, над которой поднято вместо одного два шлема. Судя по размерам корабля, он совершал дальние плавания. Фрески дают представление о маршрутах таких плаваний. Среди городов, изображенных на фреске-миниатюре, есть критский (археологи узнали его по характерному украшению архитектуры – двойным бычьим рогам) и африканский (с пальмами возле домов). О тесных контактах с городами дельты Нила говорят изображенные на обеих фресках шесты с символами египетской богини Буто – пучками переплетенных лилий. Такой же символ – и над каютой капитана на фреске с кораблем. Идет ли речь о каком-то политическом союзе Феры с Египтом или только об определенном религиозном влиянии, сказать трудно. Непонятно и то, почему предпочтение отдано символике Египта, а не Крита, с которым Фера была связана намного теснее.
Итак, жизнь Феры только вошла в обычную колею, как вновь проснулся вулкан. После новой катастрофы уже некому было возрождать город. Да это было бы и невозможно: многометровый слой пемзы полностью скрыл следы жизни.
После землетрясения, которое можно было бы датировать примерно 1580 г. до н. э., и после обрушившейся на Феру катастрофы (около 1520 г. до н. э.), основные критские центры с их великолепными дворцами возродились. Полное запустение Закры, Маллии, Феста, Кносса произошло не одновременно, а приблизительно полстолетия спустя после извержения вулкана на Фере и гибели ее населения – между 1470 и 1450 гг. до н. э. Именно тогда все города Северного и Восточного Крита оказались разрушенными настолько, что подняться из руин смог только Кносс. Остальные же центры, покинутые жителями, впоследствии превратились в платформы для новых поселений, где обитали уже другие народы.
Сначала такое несовпадение было воспринято большинством исследователей как противоречие, разрушающее теорию Маринатоса. Однако после внимательного изучения пепла на Фере выяснилось, что он покрывает остров двумя одинаковыми по химическому составу слоями. На нижнем слое успела появиться эрозия. Значит, между двумя событиями – прекращением жизни на острове и последним пробуждением вулкана – прошло не менее полувека. Правда, многие исследователи не были убеждены этим доводом и обращали внимание на то, что в руинах критских городов никакого пепла не оказалось. Но это легко объяснить, если учесть, что раскопки велись главным образом в то время, когда никому не приходило в голову связывать критское разрушение с извержением далекого вулкана Феры. Зато «молчание» критских руин полностью компенсировали многочисленные пробы вулканического пепла, поднятые со дна моря в ходе морских геологических экспедиций. Экспедиции обследовали морское дно в радиусе примерно 150 км к северу, западу и югу от Феры и по крайней мере на расстоянии 600 км к востоку от нее. Ни к северу, ни к западу, ни к югу от острова ни один лот не поднял пепла, зато к востоку результаты превзошли самые смелые ожидания. Наиболее мощный слой залегания пепла (212 сантиметров!) был обнаружен в 150 км к востоку от Феры, на расстоянии 50 км от Родоса. И почти на той же долготе, в 50 км от восточной оконечности Крита, толщина пепельного слоя уменьшилась до 78 см, а на расстоянии 100 км к югу, по другую сторону от Крита, слой пепла, став тоньше почти в 20 раз по сравнению с максимальным залеганием, составил всего лишь 4 см.
Вероятнее всего, пепельный ураган несся на восток. Только этим можно объяснить то, что в 500 километрах восточнее Феры слой пепла достигал 4,5 сантиметра и лишь в 600 километрах уменьшился до 0,5 сантиметра.
Радиокарбонным методом установлено, что пепел, который залегал возле Крита и Родоса, и тот, что на 600 км был удален от места катастрофы, образовался в одно и то же время – около 1390 (с погрешностью в 60 лет) года до н. э. Значит, относить его следует не к первому, гибельному для Феры, а ко второму извержению, сопровождавшемуся более разрушительным уже для более крупного Крита землетрясением. Тем же временем была датирована пемза, обнаруженная в послевоенные годы на островах Эгейского моря, на побережье Малой Азии и даже на территории Македонии. Более того, выяснилось, что пемзу, найденную Маринатосом в 1932 году в Амниссе, следует отнести к первой половине XV в. до н. э.
Эти три катастрофы, произошедшие с интервалом в 50 лет – около 1580, около 1520, около 1460 гг. до н. э., – для греков Балкан должны были слиться в единое воспоминание. А может быть, в Балканской Греции действительно катастрофические последствия имела лишь одна из них.
В созданной греками картине Девкалионова потопа навстречу обрушившемуся с неба ливню устремились вышедшие из берегов потоки. Видимо, тридцатиметровая, как подсчитал Маринатос, волна, сопровождавшая извержение вулкана около 1520 г. до н. э., двигалась в сторону Балканского полуострова – цунами обычно имеет одно направление. Будь это направление «критским», небольшой остров был бы сметен.
К тому же волна была неизмеримо ниже, чем во время гибели Феры, и не могла вызвать ощущения глобальной катастрофы ни у населения Крита, ни тем более у населения Балкан. Зато более сильным был пепельный ураган. Но туча вулканического пепла неслась не в сторону Греции, а на восток, задевая краем египетское побережье. Поэтому не случайно исследователи стали усматривать в библейском предании о «тьме», окутавшей землю, отголосок реальных последствий ферской катастрофы. Это та самая «тьма египетская», которую библейские авторы связывали с так называемым исходом евреев из Египта. «Осязаемая тьма», «густая тьма», в которой «не видели друг друга, и никто не вставал с места своего три дня», – подобная картина, рисуемая библейским автором, не могла быть вызвана солнечным затмением, зато она живо напоминает описание очевидцем намного более слабого извержения Везувия, погубившего в августе 79 г. н. э. близлежащие Геркуланум, Помпеи и Стабии. Очевидец – Плиний Младший, известный писатель и политический деятель Рима, друг знаменитого историка Тацита.
Семнадцатилетним юношей он пережил катастрофу, находясь километрах в тридцати от вулкана, в небольшом городке Мизен, расположенном на мысу близ Неаполя. В зрелые годы он по просьбе Тацита в письме к нему описал свои впечатления. Сначала, по его словам, над Везувием нависла огромная черная туча, прорезаемая гигантскими зигзагами и лентами пламени. Опустившись на землю, она окутала море и скрыла от глаз перепуганных жителей Мизена соседний остров Капри и сам мизенский мыс. Людей, пытавшихся покинуть сотрясаемый подземными толчками город, настигал густой мрак, разливавшийся по земле подобно потоку. «Наступила темнота, не такая, как в безлунную или облачную ночь, а какая бывает в закрытом помещении, когда огни потушены… Пепел сыпался частым, тяжелым дождем. Мы все время вставали и стряхивали его, иначе нас засыпало бы и раздавило под его тяжестью». Когда мрак начал понемногу рассеиваться, «превращаясь как бы в дым и туман», «все предстало изменившимся глазам еще трепетавших людей. Все было засыпано, словно снегом, глубоким пеплом». И от этой огромной массы пепла, покрывшего в Помпеях слой обрушившихся на город пемзовых камней двухметровой пеленой, на дне Неаполитанского залива нет и следа. В Мизене же пепел не обнаружен не только на морском дне, но и в земле. Значит, пепельный ураган, вызванный извержением на Фере, был неизмеримо сильнее даже на расстоянии сотен километров от вулкана.
Во время извержения Везувия тучи смешанного с пылью пепла носились в Риме, застилая солнце, и достигли берегов Африки. Можно себе представить, какими для Египта были последствия катастрофы на Фере! Впрочем, коснулись они, скорее всего, только дельты Нила. К тому же пепельный дождь был устрашающим, но отнюдь не гибельным. Даже Крит, лежащий гораздо ближе к вулкану, чем Египет, пострадал в основном от землетрясений и пожаров, вызванных долетавшими с Феры раскаленными камнями. Похоже, что лишь на северном берегу, в Амниссе, здания были не только разрушены подземными толчками, но и раздавлены тяжестью навалившихся на них пемзовых камней и пепла.
Именно после этого последнего разрушения происходит на Крите смена населения. Данные археологических исследований на островах Эгейского моря говорят о том, что XVI–XV вв. до н. э. были временем, когда ахейские племена Балканского полуострова пришли в движение. Они постепенно расселяются – сначала на северную часть Кикладских островов, затем до самого Кипра; центры ахейской культуры обнаружены на Делосе, Кеосе, Паросе, Наксосе, Мелосе.
Бедствие, обрушившееся на Крит, благоприятствовало проникновению туда ахейцев, поскольку ослабило население острова, сделав его неспособным к активному сопротивлению. Уничтожение критской державы с ее могущественным флотом образовало вакуум, который вскоре заполнили обитатели юга Балканского полуострова, значительно менее пострадавшие от бедствия. Они переправились на Крит и заняли его разрушенные и опустевшие города и дворцы. Об изменении состава населения на Крите мы знаем из предания, которое записано Геродотом со слов пресиев, считавших себя потомками первых обитателей острова и бывших свидетелями переселения новых народов, главным образом эллинских. Геродот также сообщает, что Крит дважды опустошался катастрофами и долгое время оставался безлюдным.
При ахейцах дворцовые комплексы Феста и Маллии превратились в сельские поселения. Обширные залы Кносского дворца с помощью внутренних перегородок были превращены в небольшие комнаты, а двери замурованы. Значительно примитивнее стала керамика. На смену линейному письму А, которым пользовались минойцы, пришло линейное письмо Б, передавшее древнейший диалект греческого ахейского языка. Изменился погребальный обряд: вместо захоронений в глиняных саркофагах появились скальные гробницы.
Те же перемены, судя по историческим преданиям, коснулись и другого острова Эгеиды – Родоса. Диодор Сицилийский, использовавший родосскую легендарную традицию, сообщает о трех периодах в истории острова. До первого катастрофического наводнения Родос был заселен «детьми моря» тельхинами, прославившимися многими полезными изобретениями, ревностным почитанием статуй богов и умением предугадывать природные бедствия. Предвидя катаклизм, тельхины заблаговременно покинули остров и поселились в Малой Азии. Остальное население погибло, ибо Родос был полностью покрыт водой. Когда вода отступила, обнажились горы, а низменная часть острова превратилась в сплошное болото. Тем временем Гелиос, совершавший по небу свой каждодневный путь, направил на Родос свой пылающий взгляд. Болото высохло, и возродилась жизнь. Наряду с птицами и животными появились семеро юношей и их сестра Электриона. Это были гелиады, «дети солнца», второе, «послепотопное» население Родоса. С них на острове началось почитание отца всего живого Гелиоса. «Дети солнца», согласно Диодору, превзошли «детей моря» в познании тайн природы – они постигли звездное небо, а кроме того, разделили сутки на часы, усовершенствовали мореплавание, открыли письменность. Всему этому, в отличие от тельхинов, скрывавших свои знания, гелиады научили людей. Но и эта культура была уничтожена гигантским наводнением, случившимся после непрерывных дождей. И вновь пришлось начинать все сначала. Греки даже забыли, что при «детях солнца» владели письмом, и были уверены, что грамотой они обязаны финикийцу Кадму.
Взгляды современных ученых совпадают с картиной, которую рисуют мифы в обработке авторов эллинистической эпохи. Некоторые удивительные совпадения археологических данных с мифами говорят о том, что в античности знали о крито-микенской культуре больше, чем это принято думать. Например, постоянные «морские» мотивы, характерные для росписей сосудов минойской эпохи, отражающие роль моря в жизни обитателей доахейского Крита, могут служить иллюстрацией к рассказу о «детях моря», а письменность «детей солнца», впоследствии забытая греками, предвосхищает открытие документов линейного письма в Кноссе.
Конечно, античным авторам, пользовавшимся мифами как историческим источником, минойская эпоха представлялась лишь в общих чертах. Но благодаря подвижникам археологии древнейшая история эгейского мира предстала перед нами в той полноте, о какой не смели и мечтать древние мифографы.
Катастрофа, уничтожившая минойскую цивилизацию, давно перестала быть легендой. А что случилось с населением острова? Погибло ли оно или уступило место новым хозяевам Кносского дворца? А может быть, кто-то успел спастись и начал новую жизнь на одном из бесчисленных островов Эгейского моря? Из тумана веков появляется другой большой остров – не в Эгейском, а в Тирренском море, Сицилия.
С Сицилией связано несколько легенд, свидетельствовавших о контактах ее древнейших жителей с населением Восточного Средиземноморья: бегство с Крита в Сицилию Дедала и преследование его Миносом, погибающим в выстроенном Дедалом неприступном Камике; путь Геракла из далекой Иберии с быками Гериона; высадка на крайнем западном берегу Сицилии беглецов из Трои. Часть из них, смешавшись с местными жителями, сиканами, положила начало народу элимов, другая – во главе с Энеем, пройдя через Сицилию, осела в Италии. Одиссей плавал в омывающих Сицилию морях, побывал в стране лестригонов и на островах циклопов, Кирки, Каллипсо, Эола.
Первая из этих легенд, связывающая Крит с Сицилией, стоит особняком среди преданий, созданных греческой фантазией о Крите. Ведь в большинстве легенд критского цикла мы видим отражение самой блестящей поры в древнейшей истории острова. А к тому времени, о котором начинает повествовать история Дедала, Крит уже стал малопримечательным регионом эллинского мира.
Миф о Тесее – первый намек на приближающийся закат критского морского владычества. К нему примыкают и другие предания о критских неудачах. Геракл по пути в страну амазонок побеждает на Паросе правящих там сыновей Миноса и забирает двух его внуков взамен двух своих спутников, убитых на этом острове. Примерно тогда же аргонавты, проплывая мимо Крита, уничтожают медного великана Талоса, забрасывавшего камнями всех, кто приближался к острову с враждебными намерениями. Один из малоизвестных вариантов мифа, трактующий сюжет освобождения Афин от власти Миноса, прямо связывал конец критского морского могущества с созданием флота в Афинах. Согласно этой версии, которую Плутарх взял у какого-то более раннего автора, в Афины с Крита бежал на корабле Дедал, и Минос пустился за ним в погоню на больших кораблях. Но буря занесла Миноса в Сицилию, где он и закончил свои дни, а его сын потребовал от афинян выдачи Дедала, грозя умертвить взятых отцом афинских заложников. Правивший тогда Афинами Тесей пошел на хитрость. Вступив в переговоры с новым царем Крита, он построил, между тем, флот и двинул его к берегам острова. Критяне, не подозревавшие о существовании кораблей у соперников, приняли их за дружественный флот и не препятствовали высадке. Заняв гавань, Тесей устремился к критской столице Кноссу и там, у ворот Лабиринта, убил в сражении царя и его телохранителей. Власть перешла в руки Ариадны, и Тесей, заключив с ней мир и вечный союз, освободил находившихся на Крите сограждан.
Согласно общепринятому варианту мифа, в период правления Миноса держава его, несмотря на отдельные неудачи, не утратила своей мощи. Не случайно художник и строитель Дедал, которого насильственно удерживал Минос, не мог покинуть остров, и лишь воздух – единственная неподвластная людям стихия – открыл ему путь к свободе. Это было последнее свидетельство о силе Миноса. А дальше наступает конец могущества Крита. О нем повествует предание о походе Миноса в Сицилию вслед за непокорным художником и его гибели в неприступном Камике, возведенном Дедалом для местного царя Кокала.
Первый дошедший до нас пересказ этой легенды сохранился в труде Геродота в неожиданной связи с Саламинским сражением: афиняне обратились к критянам с призывом к участию в общеэллинской борьбе с персами; те, прежде чем дать ответ, отправили послов в Дельфы, и пифия напомнила жителям острова, что эллины в свое время не помогли отомстить им за смерть их царя Миноса на Сицилии. Приведя ответ оракула, историк комментирует его рассказом о сицилийской истории критского царя. Минос достигает в поисках Дедала Сицилии (носившей тогда еще название Сикания по населявшему ее народу сиканов), а через некоторое время за ним в ту же Сиканию отправляются почти все критяне, кроме полихнитов и пресиев, и осаждают Камик. Не сумев, несмотря на пятилетнюю осаду, взять город, критяне покидают остров. Смерть Миноса, подробности которой Геродот не сообщает, он датирует третьим поколением до Троянской войны. Продолжая рассказ о дальнейшей судьбе попавших на Сицилию критян, историк пишет, что критские корабли были уничтожены бурей и вместо родины уцелевшие участники похода оказались в Южной Италии, где дали начало роду мессапиев.
Фукидид, считавший критскую талассократию Миноса реальным историческим фактом, ничего не сообщает о Миносе в Сикании, как и о Дедале и Кокале. Это не означает, что Фукидид не знал предания. При нем постановка на афинской сцене трагедии Софокла «Камикейцы», вызывавшая самые живые ассоциации с катастрофической неудачей сицилийского похода самих афинян, сделала сюжет популярным. Поэтому игнорирование его афинским историком показывает, что он не считал поход Миноса реальностью.
Другие греческие авторы отнеслись к мифу с большим доверием. О прибытии Дедала к царю сиканов Кокалу рассказывают Филист и Эфор. Гераклид Понтийский в своей «Минойской политии» связывает изменение старого названия сицилийского города Мака на новое – Миноя с тем, что в этом городе высадился Минос и побежденные варвары приняли здесь критские законы. Аристотель, разбирая критское государственное устройство, сообщает о нападении Миноса на Сицилию и о его гибели в Камике. Филостефан, а также Каллимах в «Причинах» повествуют о том, что Дедал, прибыв в Камик, ожидал сына у дочерей Кокала, которые и убили с помощью кипятка явившегося туда в погоне за Дедалом Миноса.
В I в. до н. э. к этому сюжету обращается Диодор в посвященных Сицилии главах своего труда. Он рассказывает о бегстве Дедала с Крита, о его деятельности в земле сиканов и о гибели настигшего его там Миноса, перечисляет приписываемые гению Дедала островные сооружения. Среди них – возведенный для Кокала неприступный город Камик, узкий и извилистый вход в который могли охранять три-четыре воина; туда, в царский дворец, Кокал смог перенести свои богатства. Из остальных творений, сохранившихся, по словам Диодора, до его дней, он называет бассейн в окрестностях города Мегары, через который несла свои воды в море река Алабон; пещеру в области Селинунта, куда отводились пары горячих подземных источников, дававших целебное тепло; изваяние барана из золота, посвященное Афродите Эрицинской, а также, добавляет историк, «много… других искусных сооружений в Сицилии, которые разрушились за давностью лет». Минос же, по словам Диодора, узнав, что Дедал находится в Сицилии, двинулся туда со значительным войском и, причалив в районе Акраганта, потребовал выдачи мастера. Кокал, пригласив Миноса, обещал выполнить это требование, но во время разговора с гостем вылил на него кипяток, после чего передал тело критянам, объяснив смерть несчастным случаем. Воины торжественно погребли своего царя, которому была воздвигнута монументальная гробница, соединенная с храмом Афродиты, где многими поколениями ему воздавались почести, пока при расширении Акраганта в V в. до н. э. ее не разрушил Ферон, отдавший затем критянам обнаруженные внутри останки.
Излагает историк и судьбу оставшегося без предводителя критского войска: поскольку служившими у Кокала сиканами были сожжены критские корабли, критяне, лишенные надежды вернуться на родину, остались на Сицилии. Часть из них осела в городе, названном по имени царя Миноей, часть, продвинувшись в глубь острова, заняла укрепленное место, основав там город Энгий, в дальнейшем прославившийся храмом Матерей, культ которых напоминал критский. Правда, другие греческие авторы столицу Кокала называют не Камиком, а Иником.
При всех отличиях деталей мифа в изложении сохраняется костяк, сводящийся к простому сюжету: Дедал бежит от Миноса и прибывает в царство Кокала; Минос, настигнув беглеца в столице Кокала Камике (или Инике), погибает. Кроме того, Геродотом и Диодором к этому сюжету добавлен рассказ о судьбе критского войска, прибывшего на Сицилию вслед за критским царем (согласно Геродоту) или вместе с ним (согласно Диодору) и вынужденного остаться в западных землях (в Южной Италии – по Геродоту, в Сицилии – по Диодору) из-за гибели кораблей (по версии Геродота, уничтоженных бурей, по версии Диодора – местными жителями).
Что касается судьбы Крита после гибели Миноса, то о ней сообщает Геродот, излагая предание, услышанное им от потомков тех самых пресиев, которые не участвовали в сицилийском походе: на опустевший остров переселились другие народы, главным образом эллины. И датирует он это событие временем за три поколения до Троянской войны. Близкую хронологию дают и другие легенды, единодушно связывая конец критской талассократии с концом жизни Миноса, отодвинутой от Троянской войны на те же три поколения (Приам и Нестор, бывшие совсем юными в момент победы Геракла над сыновьями Миноса, стали глубокими старцами ко времени Троянской войны; современники старости Миноса – отцы или деды участников сражений под стенами Трои).
После возвращения критян, бывших союзниками Менелая, утверждает Геродот, остров вторично опустел из-за начавшегося там мора, и современное Геродоту население Крита, по его мнению, – это уже третий поток переселенцев, объединившийся с остатками прежних обитателей острова. Они ничем не напоминали сподвижников Миноса или героев Троянской войны и были известны как жители острова, ничем не примечательного, кроме разве что некоторой отсталости по сравнению с остальным эллинским миром.
Когда в ходе раскопок Артура Эванса далекое прошлое Крита начало «возвращаться» из легенды в реальную историю, связанные с ним мифы, вписавшись в общую картину крито-микенской эпохи, прекрасно дополнили археологический материал. Это позволило в самих этих мифах увидеть своеобразный исторический источник, хотя и нелегкий для понимания. И общая картина, воссозданная творцами мифов, и отдельные вплетающиеся в нее предания оказались стоящими на твердой почве фактов.
Итак, Сицилия дала приют осколку того, что осталось от критского могущества. Это могло быть в начале XIV в. до н. э., когда Крит вступил в новую фазу своего существования – фазу ахейскую; и вместе с остальными ахейцами, как повествует предание, три поколения спустя новое критское население участвовало в грандиозном по тем временам совместном предприятии греков – Троянской войне, которую аэды украсили столькими невероятными подробностями.
Основным условием благополучного развития цивилизации на Крите было его островное положение. Именно оно обеспечило минойцам долгие годы спокойствия – Крит не подвергался вторжениям извне. Египтяне, возможно, были слишком заняты; с севера долгое время вероятность вторжения была исключена. Но все изменилось в смутные времена окончания бронзового века. На материке пришли в движение индоевропейские племена. Некоторые из них проникли на Крит уже после упадка Кносса; они оказались прилежными поселенцами и занялись земледелием в долинах, а коренных жителей загнали в небольшие одиночные поселения, где они со временем навсегда покинули подмостки мировой истории. Ирония судьбы – лишь за два или три столетия до этого культура Крита оказывала огромное влияние на греческую, и остров навсегда остался в представлении греков таинственным затерянным золотым краем. Сведения о минойской культуре проникли на материковую Грецию вместе с ахейцами, которые вторглись в XVIII–XVII вв. до н. э. на территорию Аттики и Пелопоннеса и основали там селения и города. До наших времен сохранились материальные символы критского влияния на ахейскую культуру – укрепления на возвышенных частях городов (акрополи). По уровню своего развития ахейцы изначально были намного ниже покоренных ими народов, хотя у них и были боевые колесницы. На собственном опыте познавшие насилие и войны, в отличие от жителей острова (в частности и потому, что они не были защищены морем и испытали притеснение со стороны других племен на своей родине, откуда пришли), ахейцы надежно укрепили города и возвели своеобразные замки. Это была военизированная цивилизация. Время от времени пришельцы выбирали места для городов, которые спустя много лет превратились в центры греческих городов-государств. Среди них были Афины и Пилос. Это были небольшие города, самые крупные из них насчитывали не более нескольких тысяч жителей. Один из самых могущественных центров – Микены – дал имя цивилизации, которая в конечном счете продолжила свое существование в середине II тыс. до н. э. в бронзовом веке.
Микенская цивилизация оставила после себя великолепные золотые реликвии. Записи на кносских и других табличках, найденных в Пилосе на западе Пелопоннеса и датируемых 1200 г. до н. э., наводят на мысль об очень сильном критском влиянии. Но, хотя многое в ахейской Греции и напоминало Крит, это был совсем другой мир. Микенская цивилизация была патриархальной, что характерно для многих индоевропейских племен. Каждый сколько-нибудь значительный город имел царя. Один из них царствовал в Микенах, правя обществом воинов-землевладельцев, в подчинении которых находились арендаторы земель и рабы из числа автохтонного населения. Возможно, он возглавлял своего рода федерацию царей. На эту мысль наводят сведения, полученные из дипломатических записей Хеттского царства, в которых есть указания на существование в микенской Греции подобия политического объединения.
Кроме сведений о царях пилосские таблички содержат материал, позволяющий говорить о существовании жесткого надзора центрального управления над общинной жизнью, а также о наличии четкой иерархии официальных должностных лиц. Не вызывает сомнения, что имелись различия между положением рабов и свободных общинников. Нам только не дано узнать, как эти различия проявлялись в повседневной жизни. Не очень много мы знаем и об экономической жизни, которая своими корнями уходит в микенскую культуру, традиционно ориентированную на полное подчинение всей экономики царскому «дворцу», как это было на Крите.
К 1400 г. до н. э. влияние Микен было очень заметно и в материковой Греции, и на островах. Можно даже говорить о единой культуре, хотя существовали языковые различия в виде племенных диалектов, сохранившихся вплоть до времен классической Греции. Микены сменили Крит, утвердив свое торговое превосходство в Средиземноморье. Они основали торговые центры в Восточном Средиземноморье, и с ними считались хеттские правители. Со временем микенские керамические изделия вытеснили критскую керамику, а основанные критянами фактории отошли к микенцам. Микенская империя достигла вершины своего расцвета в XV и XIV вв. до н. э. Кроме всего прочего, этому благоприятствовали ослабление Египта и крушение Хеттского царства. На берегах Малой Азии были основаны колонии Микен, процветала торговля с азиатскими городами, особенно с Троей. Примерно с 1300 г. до н. э. начало нарастать напряжение между последней и греческими городами, и единственным выходом из этого состояния могла быть война. Ахейцы составили основную ударную силу коалиции племен, вторгшихся в Египет в конце столетия, и, по-видимому, это грандиозное вторжение завершилось примерно в 1200 г. до н. э., навеки оставшись в памяти как осада Трои.
То, что обозначается термином «смутные времена Эгейского мира», закрыто от нас и так же неясно, как и то, что происходило приблизительно в этот же период на Ближнем Востоке. Когда Троя пала, в материковую Грецию уже началось вторжение новых племен варваров. В конце XIII в. до н. э. крупные центры микенской цивилизации были, по-видимому, разрушены в результате землетрясения, и греков разбросало по разным местам. Так наступил конец микенской цивилизации, хотя и не все ее центры были уничтожены. Но их существование продолжилось уже на гораздо более низком уровне развития. Исчезли царские сокровища, дворцы так и остались не восстановленными. В уцелевших городах обосновались тогда еще менее цивилизованные племена, которые успешно просуществовали тут еще целые столетия; в некоторых местностях коренные жители были изгнаны или превратились в рабов новых завоевателей, индоевропейских племен с севера, продвижение которых началось примерно за столетие до падения Трои. Это нашествие совершенно не походило на прежние, когда завоеватели просто заселяли опустошенные ими земли; на этот раз они принесли с собой уже существующие у них порядки, никак не связанные с микенцами. Эгейский мир распадался, наступал период хаоса. Только перед самым наступлением 1000 г. до н. э. стали вырисовываться смутные очертания нового высококультурного образования – классической Греции.
В поисках «сынов хеттовых»Для владельца любой современной энциклопедии не составит большого труда узнать, что хеттами называют племена и народности, жившие в центре и на востоке Малой Азии во II–I в. до н. э. О хеттах упоминали египетские, ассирийские, вавилонские тексты. Судя по этим сообщениям, держава хеттов была могучей соперницей великих держав Древнего мира.
«Вот идет побежденный владыка хеттов, вместе с царями из других стран, которые идут с ним, которых он силой ведет с собой из тех стран, что на территории хеттов… Вооружены они войсками, воинами на боевых колесницах, оружием, больше их, чем песчинок на берегу. Смотри, вот стоят они, готовые к битве, под Старым Кадешем».
Так говорили фараону Рамсесу II двое пленных из сторожевого отряда хеттской армии перед битвой у города Кадеш, в Сирии. Фараон был ошеломлен. Ведь ему донесли, что царь хеттов Муваталлис со своим войском отсиживается в окрестностях Халпы (теперешнее Алеппо) и не осмеливается продвигаться на юг, боится идущих на север войск фараона. Фараон немедленно созвал военный совет. Но было уже поздно.
«В то время как его царское величество совещался с сановниками, побежденный, презренный владыка хеттов приблизился со своим войском, воинами на повозках и сопровождающим его множеством чужеземных народов. Они переправились через находящийся на юге от Кадеша канал, прорвались между отрядов его царского величества, которые, находясь в походе, об этом не знали. Отряды и воины на боевых повозках его величества бежали от них на север, где находился его величество. Тогда вражеские отряды побежденного владыки хеттов окружили свиту его величества, находившуюся подле него…»
Отчет об этом походе был написан в Египте, во славу фараона, поэтому называется в нем царь хеттов презренным и побежденным, даже тогда, когда как раз одерживает победу. В действительности же не был он побежденным ни до, ни после битвы у Кадеша, которая, после того как фараону посчастливилось вырваться из окружения и даже хватило сил перейти в наступление, закончилась чем-то вроде ничьей. После этого враждующие стороны заключили соглашение; т. е., по словам египетских писцов, «великодушный, милостивый» Рамсес II, «продвигаясь к югу, протянул руку в знак мира».
Кадешская битва была одной из самых крупных попыток Хеттского государства и Египта померяться силами. Хетты, судя по дошедшим до нас сведениям, атаковали двумя с половиной тысячами боевых повозок, «с различными воинами бесстыдной страны Хатти и многих ее союзников из Арадоса, Педеса, Кешкеша, Ируна, Киззувадана, Хереба, Икерета, Кадеша, Реке. По трое стояли на повозках воины…»
Хеттское царство просуществовало более тысячи лет, и даже после его разгрома в небольших государствах, возникших на его развалинах, жили хеттские традиции. Между тем, еще 150 лет назад наука не знала о хеттах ничего.
В 1902 году норвежский ученый Кнудсон заявил, озадачив весь научный мир, что им открыт новый, доселе неизвестный индоевропейский язык. Он утверждал, что обнаружил его на двух глиняных табличках с клинописью, найденных пятнадцать лет назад в Египте, в Эль-Амарне, среди дипломатических документов времен фараона Эхнатона (1379–1362 гг. до н. э.) и его отца Аменхотепа III (1417–1379 гг. до н. э.). Поскольку одна из табличек была обращена к царю доселе неизвестного государства Арцава, язык получил название «арцавского». Гипотезу Кнудсона о том, что это один из индоевропейских языков, несмотря на приведенные аргументы, современники встретили с большим недоверием. Но было известно, что в Богазкёе (Центральная Анатолия, Малая Азия) найдены отдельные фрагменты табличек с надписями на том же языке. В 1906 году там начались активные раскопки, и вскоре был обнаружен целый архив из тысяч глиняных табличек, многие из которых содержали надписи на «арцавском» языке.
Еще в середине XVIII века английский путешественник Мондрелл обратил внимание на то, что на территории нынешней Сирии вблизи Харрана – города, расположенного в излучине Евфрата, встречаются камни, испещренные какими-то неведомыми знаками. То, что камни эти древние, а письменность – иероглифическая, очевидно. Но чья это письменность? Что означали диковинные знаки, не похожие на египетские иероглифы? Судя по находкам, создатели этих иероглифов некогда населяли Северную Сирию примерно там, где Евфрат делает петлю, круто сворачивая на юг. Это был район двух древних городов – Харрана и Каркемиша. Если первый существует и сейчас, то местонахождение Каркемиша, упоминаемого в Библии, долгое время оставалось загадкой.
В 1876 году английский ученый Джордж Смит начал поиски древнего города. Руководствуясь указаниями ассирийских глиняных табличек, он добрался до холма Джераблус в Двуречье, где находились какие-то древние руины. Смит успел исследовать их и понять, что перед ним – не что иное, как развалины Каркемиша. Он подробно описал гигантские руины и загадочные иероглифы, которые нашел здесь. Через несколько месяцев Смит умер от холеры, и только в 1911 году стало окончательно ясно, что Смитом найден Каркемиш – город, располагавшийся на южном рубеже одного из самых загадочных государств древности.
В 1870-х годах наука не имела никакого представления о хеттах. А между тем об этом народе упоминали египетские, ассирийские, вавилонские тексты. Из них следовало, что хетты были могучим народом, что их государство являлось грозным соперником Египта, что в середине XI века до н. э. оно было великой державой Востока.
Но кто такие хетты? Где находилось их государство?
В 1903 году вышла книга английского языковеда Сейса «Хетты, или История забытого народа». В ней Сейс заявил, что все или почти все древние монументы и надписи, найденные в Северной Сирии и в Малой Азии, имеют хеттское происхождение. Сейс обратил внимание археологов на то, что таинственные иероглифы хеттов встречаются не только в Сирии, но и в северных областях Малой Азии, в том числе на скалах Язылыкая, близ деревни Богазкёй, расположенной в 150 км к востоку от современной столицы Турции Анкары.
Турецкое название «Язылыкай» означает «расписанные скалы». Здесь, среди нагромождений камней и горных расселин, сохранились высеченные на скалах изображения богов, крылатых демонов, воинов в островерхих шапках и вырезанные на камне иероглифы – знаки неведомого древнего языка. А рядом, на окраине забытой богом турецкой деревушки, заросшие кустарником холмы скрывали развалины огромного города…
Еще в 1882 году Отто Пухштейн, будущий глава немецкого Археологического института, составил план руин Богазкёя. Но только в 1906 году другой немецкий археолог, Гуго Винклер, начал здесь систематические раскопки. И одной из первых его находок стало письмо на глиняной табличке, написанное на вавилонском языке: письмо фараона Рамсеса II Великого, адресованное хеттскому царю Хаттусилису II о договоре между египтянами и хеттами, заключенном после битвы при Кадеше.
За этой находкой последовали другие. Вскоре в руках Винклера оказался весь хеттский государственный архив. Сомнений больше не было: Богазкёй – столица древней Хеттии, легендарный Хаттушаш, укрытый в горах Анатолии…
Весть об открытии Винклера облетела всю мировую печать. Более 15 тысяч глиняных табличек с клинописными надписями на хеттском, аккадском и других древних языках Азии, найденных в развалинах Хаттушаша, оказались хрониками, сводами законов, договорами, астрологическими предсказаниями, шумерско-аккадско-хеттскими словарями и т. д. Эти документы дали ценнейшие сведения о цивилизации, существовавшей на территории Анатолии еще в III тыс. до н. э.
Исследования показали, что в XVII–XIII вв. до н. э. город Хаттуса являлся столицей обширного и богатого царства, которое соперничало с Египтом за господство в Передней Азии. С ростом могущества хеттов город достиг площади свыше 121 га. С трех сторон он был окружен массивной оборонительной стеной циклопической кладки, с четвертой стороны естественной границей города являлась неприступная скальная гряда. Из пяти городских ворот трое были украшены монументальными рельефами с изображениями бога-громовержца («Царские ворота»), львов и сфинксов («Львиные ворота»). Особенностью ворот Хаттусы была арка из двух циклопических монолитов.
Сам город состоял из двух частей – верхней и нижней, разделенных каменной крепостной стеной. На высокой скале была сооружена цитадель. В верхнем городе располагались многоколонный царский дворец с большим парадным залом и храмы, посвященные различным богам. Самый значительный из храмов был сооружен в честь бога ветров и бурь. Он имел длинный внутренний двор, на который выходила колоннада, украшавшая зал святилища. В ярко освещенном помещении храма стояла статуя грозного божества.
Сейчас факт существования одной из могущественных цивилизаций древности не вызывает сомнений. Хеттское наследие напоминает искусную мозаику, рассыпанную на Анатолийском плоскогорье: чем больше фрагментов собрано, тем больше остается собрать. Понятен хеттский язык – расшифровано несколько сот письменных памятников, относительно известно их мироустройство: государственный уклад, семейные отношения, есть информация о том, во что они верили, к кому обращали свои молитвы, с кем воевали и дружили, как умели ваять, рисовать, что выращивали и что ели на обед.
Но кто были их предки? О них ли – о «хеттеях» и «хеттеянках» – упоминается в Ветхом Завете? Откуда пришли они в Анатолию, действительно ли разгромивших хеттов мушков можно считать их наследниками?
Вопросов много. Но даже при таких белых пятнах жители исчезнувшего царства оказались для хеттологов, в общем-то, достаточно щедрыми: из многих сотен хеттских деревень и городов около десятка уже раскопано и исследовано.
Итак, хетты. Регион обитания – Анатолийское плоскогорье на полуострове Малая Азия. Время – XVIII–XII в. до н. э. Форма государственности – царство с «неабсолютной монархией». Язык – индоевропейский. Предки – неизвестны. Этническая родина – неизвестна. Потомков нет.
Если говорить о предыстории, то на месте образования Хеттского царства в IV–III тысячелетиях до н. э. проживало несколько десятков народов. В горах и лесах Причерноморского Тавра от устья реки Галис и по направлению к Западному Закавказью жил народ каска, или каскейцы. Южнее каска, в излучине реки Галис и к югу от нее жили хатты. Впервые под таким именем они упоминаются в XXIII в. до н. э. Их не следует смешивать с собственно хеттами: название «хатты» относилось первоначально к жителям города Хатти (по-хаттски), или Хаттусы (по-хеттски). Язык хаттов известен по записям религиозных обрядовых текстов в найденных дворцовых архивах Хеттского царства. Хеттские писцы, записывавшие эти тексты и часто даже приводившие их хеттский перевод, сами-то хаттского языка, вероятно, уже не понимали, и их записи, скорее всего, просто неточны. Кроме того, система клинописи в том виде, в каком она применялась для записи хаттских текстов, совершенно не приспособлена для передачи звукового состава хаттского языка. Она позволяет различать только 13–14 согласных, хотя в хаттском их было несколько десятков. Поэтому до сих пор было невозможно восстановить звуковую систему хаттского языка, а это делало невозможным и решение вопроса о его принадлежности к определенной языковой семье.
Южнее хаттов, в горах Малоазийского Тавра и к северу от него, жили лувийские племена, а в долине верхнего Евфрата уже с III тысячелетия до н. э. проживали хурритские племена. Эти племена говорили на неиндоевропейских языках. Хатты, а также хурриты создали в Малой Азии на рубеже III–II тысячелетий до н. э. такие города-государства, как Пурусханда, Амкува, Куссара (Кушшар), Хатти, Каниш, Вахшушана, Мама, Самуха и многие другие. Они заключали соглашения с чужеземными торговцами, вели между собой войны и вступали в союзы. От ашшурских торговцев они восприняли особую разновидность клинописи и ашшурский диалект аккадского языка, которым пользовались в своей официальной переписке.
По мнению некоторых исследователей, первые носители индоевропейских языков появились в этом районе в III – начале II тысячелетия до н. э. Но откуда и каким образом эти племена пришли на территорию древней Анатолии – до сих пор невыяснено.
Случайные обстоятельства развития истории науки привели к тому, что вокруг терминов «хетты» и «хеттский» возникла большая путаница. Еще в XIX веке было обнаружено, что в египетских источниках времен Нового царства (XVI–XIII вв. до н. э.) в качестве главного врага Египта в Палестине и Сирии называется царство «ht» (условное чтение – «Хета»). Это название было сопоставлено с названием одного из народов Палестины, упоминаемого в древнееврейском тексте Библии под именем хитти. В различных европейских переводах Ветхого Завета это название передавалось как Chetaioi (по-гречески), Hittites (по-английски), Hethiter (по-немецки), хетеяне, хеттеяне (по-русски). Тогда же, в XIX веке, этот термин был обнаружен и в ассирийских надписях I тысячелетия до н. э. в форме «мат-Хатти» – «страна Хатти». Так называли ассирийцы все области к западу от большой излучины Евфрата, включая сюда Малую Азию, Сирию и Палестину. Естественно, что Хеттское царство стали искать в Сирии. Поэтому, когда в конце XIX века в Сирии и юго-восточной части Малой Азии стали находить надписи, сделанные посредством особого иероглифического письма, отличного и от клинописи, и от египетских иероглифов, его приписали предполагаемому народу той великой державы, которая соперничала в Сирии с Египтом, т. е. народу царства «Хеты» – хеттам.
В 1915 году чешский ученый Б. Грозный расшифровал хеттские клинописные тексты и доказал принадлежность хеттского к индоевропейской семье языков. Действительно, его слова близки не только греческому и латинскому, но даже немецкому и английскому. Например: хеттское Vatar соответствует немецкому Wasser, английскому Water и русскому Вода; хеттское Petar – немецкому Feder, английскому Feather и русскому Перо. Правда, многие другие слова стоят ближе к кельтскому языку или вообще не находят параллелей.
Открытие Грозного стало сенсацией, и за короткое время появилось громадное количество серьезной научной литературы, в которой этот язык обозначался как «хеттский». Но в 1919–1920 годах швейцарцем Э. Форрером и тем же Б. Грозным было установлено, что так называемые хетты обозначали термином «хеттский» только свое царство – по его столице Хатти, или Хаттусе, основанной, однако, не ими, а народом хатти, который им предшествовал; свой же собственный язык они называли «неситским»; а подданные Хеттского царства сами себя считали «хеттами» вне зависимости от языковой принадлежности. Таким образом, за более древним народом хатти оставили обозначение хаттов, «неситский» же язык продолжают называть «хеттским», а его носителей – «хеттами».
Одновременно выяснилось, что в богазкёйском архиве, помимо документов на индоевропейском «хеттском» («неситском») и «хаттском» («протохеттском») языках, содержались еще и письменные памятники на шумерском, аккадском и хурритском языках. Были тексты и на двух родственных «хеттскому» языках – палайском и лувийском; из них на первом говорили в северной части Малой Азии, а второй был распространен по всему югу полуострова. Возможно, существовали и другие древнеанатолийские языки, не зафиксированные письменно.
Оставался еще вопрос о «хеттских» иероглифах Сирии и юга Малой Азии. Они были прочитаны лишь в 40—50-х годах XX века. Наиболее древние тексты, написанные этими иероглифами, и сейчас непонятны, но более поздние (XIII–VIII вв. до н. э.) написаны на диалекте лувийского, отличающемся от «лувийского клинописного» архивов Богазкёя. Вероятно, жители царств, пользовавшиеся этой иероглифической письменностью, сами себя, как и «неситы», тоже называли «хеттами», и точно так же их называли их восточные соседи на Армянском нагорье и в Месопотамии.
Таким образом, вопрос происхождения того народа, который сейчас называют хеттами, очень сложный даже с точки зрения исторических понятий. Термин «Хатти» может обозначать: 1) город на месте нынешнего городища Богазкёй – Хатти, или Хаттуса, по-аккадски Хаттуша; 2) местный народ, для которого этот город был центром до начала II тыс. до н. э., – «хаттов», или «протохеттов»; 3) державу, имевшую этот город своей столицей, а официальным языком – индоевропейский язык хетто-лувийской, или древнеанатолийской, ветви, так называемый «хеттский», или «неситский», а также население этой державы в целом, независимо от языка; эту державу в науке сейчас принято называть Хеттским царством, а всех ее жителей – хеттами; 4) государства, возникшие на руинах Хеттского царства с XII в. до н. э. («позднехеттские царства»), население которых тоже называло себя «хеттами»; 5) все население территорий к западу от Евфрата в первой половине I тыс. до н. э.
Существование же самого Хеттского царства относится к периоду 1750–1180 гг. до н. э. Три века в истории этого царства – с XVIII по XVI в. до н. э. – называют Древнехеттским периодом. Именно в это время, как считают многие специалисты, пришедшие в область Хатти индоевропейцы под условным названием «хетты» объединились с автохтонным населением – хаттами.
Что же представляло собой Хеттское царство в начале своей истории?
Верховную власть в Хеттском царстве представлял «великий царь», который в период расцвета государства был наделен божественным статусом и титуловался «Солнцем».
Однако вначале цари хеттов не были такими всемогущими «великими богами», как владыки Египта, Вавилона или Ассирии. Они правили совместно с так называемым панкусом. Первоначально это было народное собрание всех воинов, но затем, по мере разрастания государства, оно превратилось в совет, включавший граждан-воинов столицы Хаттусы, а также всех мужчин – родичей царя и важнейших царских военных и административных должностных лиц, которые нередко также были его родственниками. Судя по всему, первоначально в полномочия именно панкуса входило избрание царя, вероятно, из членов одного определенного рода. Панкусом руководил совет – тулия, который представлял и защищал интересы родовой аристократии, в большей степени – членов царского рода: братьев царя, его сыновей и других родственников. Наследовал царю поначалу не родной сын, а усыновленный племянник – сын его сестры. Поскольку панкус и тулия весьма ограничивали власть царей, то на этой почве между ними нередко возникали разногласия.
Примечательно, что если царь умирал, а царица переживала его, то она сохраняла за собой титул царицы в правление нового царя, а супруга последнего называлась лишь «женой царя» и только после смерти вдовствующей царицы приобретала ее статус. Наибольшим наказанием для родственников царя была почетная ссылка, в которой они пользовались всеми благами, им выделялись дворцы, земли, скот.
Хеттское могущество было порождено разведением и содержанием лошадей. Те, кто пересел на повозку, на несколько голов стали выше простых людей, ходивших пешком. Тот, кто был большим господином, становился еще большим, ибо у него хватало богатства держать свиту из вооруженных воинов на колесницах, с помощью которых он мог заставить подчиняться себе кого угодно в любых далеких землях.
Хетты были не первым народом, приручившим лошадей. А вот научиться этому искусству они могли у хурритов. Этот народ жил к юго-западу от Каспийского моря. Ученые предполагают, что именно они превратили лошадь во мчащегося с повозкой боевого коня, участника войн, решавшего исход сражений. В Богазкёе были найдены глиняные таблички с клинописным текстом почти в тысячу строк, написанным поселившимся в столице чужеземцем «Киккули из Земли Митанни». Весь текст посвящен тому, как разводить и приручать лошадей. В написанных на табличках советах предписывается семимесячный срок приручения. Митанни – государство, основанное хурритами и завоеванное хеттами. Хурриты же стали одной из составляющих многоцветной мозаики Хеттского царства.
Ростом своего могущества хетты были обязаны не только лошадям и боевым колесницам, но и железу. Олово плавится при температуре 232 градуса по Цельсию, медь – при 1083 градусах, железо – при 1530. Поэтому человек гораздо раньше, чем железо, научился плавить медь и, добавляя к ней олово, получать бронзу. Для этого достаточно было использовать в качестве мехов простую трубку, а тому, кто раздувал древесный уголь, – мощь собственных легких. Выплавить из железной руды чистое железо было делом более трудным: для этого требовалось сооружение для раздувания огня – меха, которые можно было бы приводить в движение руками или ногами. Мы не знаем, кто и как додумался до того, что красновато-коричневые, темно-серые или другого цвета тяжелые «камни» скрывают в себе железо, «небесный» металл, который до того встречался лишь в виде упавших с неба метеоритов и ценился дороже золота и серебра. Но, по-видимому, первооткрывателем или, по крайней мере, первым производителем железа было одно из племен Малой Азии. Известно, что жители горной местности Киззувадана первыми начали строить железоплавильные печи и из выплавленного металла ковать оружие и орудия труда. Вскоре выяснилось, что новые боевое оружие и инструменты более крепки, прочны, чем бронзовые, и что делать их легче, дешевле и к тому же можно изготовлять в большом количестве. И все же внедрялось новшество довольно медленно.
Кузнецы Киззувадана не спешили делиться своими секретами с другими народами, а у господствовавших над ними царей Митанни, а затем Хеттского государства хватало ума самим пользоваться преимуществами, даруемыми железом. Торговать железом могли только доверенные царские люди, и когда отправлялись посольства в чужеземные страны, в качестве царского дара они брали с собой несколько выкованных из железа предметов. В гробнице фараона Тутанхамона, например, наряду с множеством золотых и серебряных изделий археологи нашли всего лишь 19 предметов из железа. Но и спустя сто лет после смерти Тутанхамона владыки Египта и Ассирии напрасно просили хеттских царей поделиться с ними железом. Все равно они не получали от них столько железа, сколько им хотелось. «Что касается железа доброго качества, о чем ты писал мне, – отвечал, например, на одно такое письмо царь Хаттусилис III (около 1275–1250 гг. до н. э.), – в настоящее время на наших киззуваданских складах доброго железа нет. Погода в данный момент не благоприятствует изготовлению железа. Оно еще не готово, однако как только будет изготовлено, пошлю тебе. А пока что посылаю тебе одно железное лезвие для меча».
Подлинной причиной этого вежливого отказа вряд ли была нехватка железа. Хеттские войска всегда имели в достатке железного оружия. С ним отправлялись они во все новые и новые грабительские походы, на охоту за людьми. «Когда я, Солнечное Светило, покорил всю страну Арцаву, – читаем мы в одной из царских годовых записей, – привел я в царский дом в качестве добычи людей, всего 66 000 человек. А сколько людей и скота всякого захватили военачальники, воины и колесничие – и сосчитать было невозможно».
Жители покоренных долин платили хеттам дань зерном, соломой, шерстью, скотом, дровами, сообща работали: пахали, копали, возили, строили крепости, мосты, водопроводы, оросительные сооружения. Десятки тысяч людей подчинялись сотням, сотни тысяч – тысячам. Хетты были быстры на расправу всякий раз, когда где-то кого-то надо было наказать. Если вельможа отправлялся в поход, то дома всегда оставлял достаточное число воинов с боевыми повозками, чтоб было кого бояться безоружным земледельцам, было перед кем дрожать надрывающимся в тяжком труде рабам. А отправлялся он в поход часто: не только в грабительские походы в соседние страны, но и на собрания знати, где решались важнейшие вопросы, касающиеся общегосударственных дел. Территория самого Хеттского царства, без подчинявшихся ему стран, была не очень велика, члены панкуса, собрания воинов, или более узкого совета знати, тулия, могли съехаться за один-два дня.
Царь мог вершить приговор над знатными вельможами, лишь если собравшаяся на совет знать передала их в его руки: «Если кто поступает злоумышленно, будь то отец дома, будь то начальник дворцовых слуг, будь то начальник виночерпиев, будь то начальник телохранителей, будь то предводитель военных отрядов, состоящих из знати, – должно их арестовать и передать в целях наказания», – записал в законе царь Телепинус. А состоящий из многих разделов хеттский свод законов предписывал: «Если кто воспротивится приговору, вынесенному царем, – у того уничтожат всю семью. Если кто выступит против приговора, вынесенного военачальником, тому отрубят голову».
Правящий совместно, дисциплинированный народ коневодов сплачивал воедино лоскутное Хеттское царство. Здесь не обращали внимания на то, кто на каком языке говорит, какому богу поклоняется, лишь бы платил подати, выполнял предписанные законом общественные работы.
В конце XVIII в. до н. э. династия первого царствующего рода Анитты уступила власть другому царскому дому. Один из царей этого дома, Лабарна I (ок. 1675–1650 г. до н. э.), проявил себя, как выдающийся военный деятель и реформатор. Ему удалось расширить границы Хеттского царства «от моря до моря». Из договора между хеттским царем Муваталлисом и Алаксандусом, царем Вилусы, видно, что Лабарна добирался и до этого отдаленного уголка Малой Азии. Современники Лабарны по достоинству оценили его деятельность: имена царя и его супруги Таваннанны стали титулами всех последующих хеттских царей и цариц. Его преемник, племянник Хаттусилис I (ок. 1650–1625 гг. до н. э.), продолжил реформаторство: он перенес столицу царства в некогда бывший главным центр хаттов, Хаттусу, после чего государство стало называться Хеттским. Хаттусилис I еще более расширил владения хеттов вплоть до Сирии.
О Хаттусилисе более поздний текст царя Телепинуса рассказывает так: «Затем царил Хаттусилис. Его сыновья, его братья, его родичи, его свойственники, а также его воины были объединены, и, куда он ни отправится в поход, там он держал ту вражескую страну покоренной сильною рукой: он разорял страну, он страну обессиливал. Он оттеснял их к морю. Когда же он возвращался из похода, каждый его сын шел (правителем) в какую-либо страну; великие города находились в его руке».
От Хаттусилиса I дошли и собственные весьма интересные тексты. Один из них, аккадско-хеттская билингва (двуязычная надпись), представляет собой описание его деяний, главным образом военных; этот текст является как бы зачатком позднейших анналов хеттских, ассирийских и урартских царей. Хаттусилис говорит о походе на важное царство Арцава, которое надо искать в западной части Малой Азии и которое включало в свою сферу влияния также и Вилусу, то есть, возможно, Трою. (Хеттские цари правили всей этой территорией не непосредственно, а путем подчинения местных царей или сажали в каждый город-государство своих родичей.) Если не считать этого и еще двух походов (один из них опять в Арцаву), все военные кампании Хаттусилиса I были направлены в Северную Сирию. Хеттский царь хвастает, что он первым из царей после Саргона аккадского перешел здесь Евфрат и что город Хахху не удалось сжечь даже Саргону, между тем как он, Хаттусилис, не только сжег Хахху, но и запряг царя этого города в повозку.
Помимо удачных завоевательных походов, этот царь вошел в историю зачинщиком дворцовой смуты, хотя сам себя он, конечно, таковым не считал. Из письменных источников известно, что Хаттусилис I, игнорируя традиции, отстранил от наследования своего племянника. Причем предлог для этого он отыскал более чем убедительный: племянник равнодушно отнесся к болезни дяди. В результате ссоры царь ополчил против себя многих членов рода, даже собственных детей. Разбираться в таких давних перипетиях весьма любопытно: писцы зафиксировали по этому вопросу многие «выступления» Хаттусилиса I – красноречия ему было не занимать.
Весьма интересно сохранившееся политическое завещание Хаттусилиса I, записанное по-аккадски и по-хеттски, когда он лежал больной в Куссаре. Согласно завещанию, от наследования отстранялись два его мятежных сына и дочь, а также назначенный самим Хаттусилисом племянник (сын его сестры) Лабарна II. Все они были отправлены в ссылку, а своим «сыном» и наследником Хаттусилис сделал Мурсилиса – по-видимому, своего внука; право его на наследование престола должен был утвердить панкус. Хаттусилис I обращается к Мурсилису и к панкусу с такими словами: «Блюди слово отца! Пока ты будешь так поступать, ты будешь есть хлеб и пить воду. Когда (для тебя) наступит возраст зрелого мужа, ешь дважды и трижды в день и заботься о себе! Но лишь когда старость западет тебе в сердце, то пей досыта. А вы будете моими верховными слугами – и мои, царя, слова вы должны [соблюдать], – тогда вы будете есть хлеб и пить воду. [Тогда] возвысится [город Хаттуса, и страна моя упокоится в мире]! Но коль вы не станете соблюдать слово царя, то вы не останетесь в живых…» Хаттусилис наказывает своим ближайшим сановникам воспитывать наследника в строгости, а вельможам, гражданам Хаттусы и других городов, запрещает наговаривать друг на друга перед царевичем.
Государство Хаттусилиса было весьма рыхлым образованием; даже на важнейших государственных чиновников и военачальников он не всегда мог полагаться: до нас дошли известия об их изменах и о понесенных изменниками жестоких наказаниях.
После всех передряг новым престолонаследником стал усыновленный внук царя – Мурсилис, с которым, по всей видимости, он быстро нашел взаимопонимание. Мурсилис I (ок. 1625–1590 г. до н. э.) продолжил дело Хаттусилиса. По сообщению дошедших до нас исторических текстов, он «отомстил Халебу за кровь своего (приемного?) отца» (возможно, раненного в бою с халебскими войсками, когда он, по словам того же текста, «покончил с достоинством великого царя», которым до тех пор обладал правитель Халеба). Царство Халеб было при Мурсилисе I вовсе упразднено, и им были разрушены «все» города хурритов. Согласно тексту Телепинуса, Мурсилис «разрушил Хальпу и доставил пленных и имущество Хальпы в Хаттусу; затем он пошел на Вавилон и разрушил Вавилон; он побил хурритов и удержал пленных и имущество Вавилона в Хаттусе». Однако главный трофей – статуя вавилонского бога Мардука – в Хаттусу не попал, а остался в Хане на Евфрате, может быть, в связи с ударом хурритов по отходящим войскам Мурсилиса.
Но его блестящим победам радовались немногие. Хеттская знать понимала, что тем самым царь укрепляет и без того сильную власть. В результате заговора некоего Цитандаса, а также Хандилиса, зятя Мурсилиса, царь был убит. В Хеттском царстве началась полоса упадка и постоянно следовавших друг за другом заговоров и цареубийств. После убийства Мурсилиса I на престол взошел Хандилис, женатый на царице Харапсилис. Хандилис, не будучи сыном царской дочери (он был чашником), no-видимому, не принимал царского титула, действуя как регент вместо своего сына (или сына своей жены) Кассениса. После смерти Хандилиса Кассенис и его родичи были умерщвлены Цитандасом, убийцей Мурсилиса I, женатым на дочери Хандилиса и Харапсилис. Однако сын Цитандаса Аммунас, вероятно, желая противодействовать принципу наследования престола не сыном царя, а мужем или сыном его дочери, «взошел на престол своего отца», убив его.
Хандилис, преемник Мурсилиса I, пытался поддерживать власть хеттов в Сирии, но хурриты сами совершили вторжение в Малую Азию, причем царская жена Харапсилис и ее дети были уведены в Сирию, в город Шуксию, где она и умерла. При Хандилисе же пришли в движение и стали наступать на Хеттское царство племена каска. Именно в это время они навсегда отрезали хеттов от Черного моря, и прежнее утверждение древнехеттских царей об их владычестве от моря до моря в хеттских текстах не повторяется. Хандилис был вынужден срочно укреплять хеттские города, в том числе и Хаттусу, однако ряд важных городов, как, например, культовый центр Нерик, были потеряны, хотя Хандилис и не дал каска перейти реку Кумесмаха. При Аммунасе хетты продолжали терпеть поражения и потеряли еще ряд городов и областей, в том числе Арцаву, на западе полуострова.
При Телепинусе (он правил около 1530–1500 гг. до н. э.) панкус был вновь возрожден, что доказывает «Указ» этого царя. Еще одним важным нововведением в «Указе» было запрещение царю предавать смерти кого-либо из остальных членов своего рода. Приказав умертвить родных, сам царь подлежал бы суду панкуса и мог быть предан смерти. В случае серьезной вины кого-либо из членов царского дома тот тоже подлежал суду панкуса, причем особо оговаривался принцип только личной ответственности: члены семьи виновного не должны были подвергаться каре или лишаться имущества. Все эти постановления Телепинус представил на утверждение панкуса.
Тем временем знать получала все большую власть. Во времена Телепинуса тулия добилась права не только судить, но и казнить царей. Причем без согласия тулии царь не мог казнить ее членов и отбирать их имущество. Но это было не единственное поражение царя. Около 1450 г. до н. э. удачливый сановник не хеттского происхождения захватил трон и основал новую хеттскую династию. С этого времени начался так называемый Новохеттский период – середина XV – начало XII в. до н. э. Теперь царь стал абсолютным правителем: он сам назначал себе преемника.
В начале XIV в. до н. э. в Хатти приходит к власти узурпатор Суппилулиума I (ок. 1380–1335 гг. до н. э.) – талантливый политик и полководец, покоривший почти всю Малую Азию и в итоге трех больших войн сумевший победить Египет и завоевать все Восточное Средиземноморье вплоть до южных рубежей Палестины. В итоге Хеттское царство вместе с зависимыми территориями простерлось от Закавказья до Южной Палестины и от Эгейского моря и Кипра до ассирийских и вавилонских границ. Вавилония и Ахейская держава считали необходимым поддерживать дружбу с Суппилулиумой. Все эти успехи, однако, грозили хеттам роковыми последствиями. Государственные таланты Суппилулиумы поставили под власть хеттов огромные пространства, контроль над которыми намного превышал возможности народа-гегемона. Поэтому существование огромной державы, основанной Суппилулиумой, его преемникам приходилось поддерживать почти непрестанными походами против мятежных окраин и посягавших на владения Хатти других держав. Кипевшие войны медленно, но верно истощали силы Хеттского царства. При последних хеттских царях – Тудхалии IV и двух его сыновьях – царство ведет борьбу на два «фронта» – в Верхней Месопотамии и Западной Малой Азии, где, помимо ахейцев, сталкивается с вторгшимися сюда с Балкан фригийцами. Тудхалия IV смог в конце концов отбросить ахейцев и разгромить Илион. Гомер в «Илиаде» упоминает неудачную войну Илиона и союзных ему сангарийских фригийцев против амазонок в дни молодости Приама. Ученые же полагают, что малоазиатские амазонки были в греческих преданиях отражением хеттов. При последнем хеттском царе, носившем имя Суппилулиума II, хетты снова захватили Кипр, но их дни были уже сочтены.
Как жили, как выглядели хетты? Повседневная жизнь Анатолии II тыс. до н. э. почти полностью была связана с сельским хозяйством. Письменные источники и археологические свидетельства позволяют нам составить достаточно ясное представление о флоре и фауне Анатолии, о ее одомашненных и диких животных и растениях.
Основными злаками были разновидности пшеницы и ячменя; кроме того, здесь произрастали горох, фасоль, чеснок, лен, фиги, оливки, виноград, яблоки, а также, возможно, гранаты и груши. Жители Анатолии содержали коров, свиней, коз, овец, лошадей, ослов, собак и буйволов, а также разводили пчел. В дикой природе встречались львы, леопарды, волки, олени, лани, дикие буйволы, кабаны, горные козлы, орлы.
Повседневная пища анатолийцев состояла в основном из всевозможной выпечки, сыра, молока, меда, разных каш и либо мясных, либо овощных похлебок.
В различных поселениях сохранились свидетельства сельскохозяйственной деятельности. В словаре хеттов мы находим такие названия: ферма, овчарня, свинарник, козий загон, стойло, молотильный ток, дровяной сарай, фруктовый сад, луг, пасека, зернохранилище, мельница, водоотвод, плуг, лопата, телега, сбруя. Иными словами, жизнь земледельцев древней Анатолии мало чем отличалась от жизни их современников на всем Ближнем Востоке и весьма походила на жизнь их преемников в современной Турции.
Однако сельское хозяйство было не единственным занятием хеттов. Сохранились свидетельства того, что среди них были врачи, строители, плотники, каменщики, ювелиры, медники, гончары, пекари, сапожники, прядильщики, портные, ткачи, рыбаки, повара, носильщики и стражники, хотя в основном все эти люди состояли на службе во дворцах или храмах.
Земля в Хеттском царстве принадлежала государству. На большей ее части располагались крупные хозяйства, которые обеспечивали царя и членов его рода. То есть работали на «дом царя», «дом царицы», «дом дворца» – местную администрацию. Был и общинный сектор, где землевладение уходило корнями в доклассовую эпоху. В нем, по всей видимости, можно было покупать и продавать участки земли. Старейшина общины имел довольно широкий круг полномочий, связанных с судебной и административной властью. И на государственных, и на общинных землях широко использовался труд рабов. Обязательная служба царю и уплата ему натурального налога называлась саххан, трудовая повинность – луцци. По-видимому, они распространялись на большую часть населения страны, в том числе и на общинников.
Все население делилось на две группы. В число «свободных» входили лица, освобожденные от повинностей в пользу государства и храма. Это были члены общин коренных хеттских городов. Из них же набиралась правящая верхушка. Вторая группа – «несвободные» – то есть лица, на которых распространялась государственная и храмовая эксплуатация. Среди «несвободных» производителей, стоящих вне общин, были рабы, кабальные должники, наемники, зависимые земельные собственники. Они иногда были достаточно богаты и имели собственных рабов.
Обычной, повседневной одеждой для хеттов служила похожая на рубаху туника, которая доходила до колен, имела длинные рукава и носилась без пояса. По праздникам хетты надевали более длинную и роскошную тунику, известную под названием «хурритская рубаха». Обычно эту одежду украшали вышивки или металлические аппликации, а иногда пояс и манжеты с вышитым на них орнаментом.
Легкая туника и «шотландская» юбка были, по-видимому, формой легковооруженных воинов, а длинная хламида или плащ, также часто встречающиеся на памятниках, обычно служили облачением царей и жрецов во время священных церемоний. Кроме того, цари и жрецы носили на головах круглые шапки или головные повязки. Иногда цари по случаю важных государственных торжеств надевали высокую коническую шапку – символ божественного происхождения.
Башмаки или сапоги с загнутыми кверху мысками изготовляли из разноцветных кож, со всевозможными украшениями. Хетты носили также чулки или гетры.
Одежда городских женщин, как правило, состояла из плаща, в который они закутывались с головы до пят, и легкой туники под ним. Оставаться в одной тунике женщины могли только дома. В длинную тунику, ниспадающую складками, с вышитым поясом и высоким головным убором, вероятно, первоначально облачали только богинь в Язылыкае, но позднее так стали одеваться и царицы, исполнявшие функции верховных жриц.
Все эти одеяния, как правило, скреплялись на плечах одной или двумя бронзовыми булавками. Обычно хетты носили длинные волосы, спадающие на шею и затылок, иногда заплетали их в косицу. Мужчины брились. И мужчины, и женщины носили ювелирные украшения – иногда серьги, но чаще браслеты и ожерелья. Особенно популярны были подвески, очевидно, игравшие роль амулетов: солнечные диски, полумесяцы, изображения диких животных или быков. Носили хетты и кольца. Один найденный экземпляр, видимо, служил личной печаткой, но в целом кольца с печатками, как и цилиндрическая печать, были у хеттов редкостью.
Во всей истории хеттов значительную роль играла армия. Насчитывавшая иногда до 30 000 человек она состояла из двух основных частей – пехоты и колесниц. В пехоту входило сравнительно небольшое число постоянных отрядов, из которых одни представляли личную охрану царя, другие патрулировали границы и подавляли мелкие бунты. О том, как формировались эти отряды, нам ничего не известно, но мы знаем, что в отдельные периоды среди них были и наемные войска.
Во время военных кампаний пехота пополнялась за счет рекрутов из местного населения, а в случае необходимости – отрядов из вассальных государств. В пехоту входили также специальные подразделения «саперов», которых использовали при осадных работах, и горные войска. Колесницы были главной ударной силой империи хеттов, как, впрочем, и других держав Ближнего Востока той эпохи.
Главным военачальником был сам царь, и достоверно известно, что хеттские цари лично участвовали в сражениях. Царь перепоручал кому-либо командование лишь в тех случаях, когда сам был болен, занят военными действиями в другом месте или же исполнял культовые обязанности верховного жреца. Тогда во главе войска вставал, как правило, член царской семьи, носивший какой-нибудь громкий дворцовый титул вроде «главного виночерпия» или «главы пастухов». В отдельных беспокойных районах, например на северной границе и в Каркемише, требовалось постоянное присутствие царского военачальника. В таких случаях одному из принцев присваивали титул «царя» данной области и наделяли правами более или менее самостоятельного командования.
О том, сколь искусны были хеттские цари в тактике ведения боя, лучше всего свидетельствует подробно описанное в египетском тексте и уже упоминавшееся нами сражение при Кадеше (1296 г. до н. э.). Хеттской армии, вставшей лагерем в Кадеше, удалось укрыться от египетских разведчиков. Ничего не подозревающие египтяне подошли к городу и принялись разбивать лагерь. В это время отряд хеттских колесниц незаметно для неприятеля покинул город через противоположные ворота, переправился через Оронт и нанес сокрушительный удар по центру египетской колонны. Вероятно, египетская армия была бы полностью уничтожена, если бы в этот момент на выручку ей не подоспел отдельный полк, который двигался к Кадешу с другой стороны и, в свою очередь, застал врасплох хеттов, разорявших лагерь. Благодаря этой счастливой случайности фараон спас остатки своей армии и сумел представить своим подданным битву с хеттами великой победой. Следует, правда, иметь в виду, что армия, выступившая против египтян при Кадеше, была самой мощной из всех, какие когда-либо удавалось собрать хеттским царям.
Иерархическую лестницу хеттской армии сейчас уже воссоздать почти невозможно, но, по всей видимости, командные должности распределялись в соответствии со знатностью, а сама организация строилась по десятичной системе, где низшим было объединение из десяти человек, далее – из ста и, наконец, тысячи.
Так же мало мы знаем и об оплате воинов. Во многих случаях военная служба была одной из повинностей, но хетты наверняка рассчитывали на победы, за которыми немедленно следовал раздел захваченной добычи. Опасность этой системы ярко проявилась в битве при Кадеше, где сравнительно легкая победа хеттов едва не обернулась их поражением, когда колесничие бросились грабить египетский лагерь, не убедившись в том, что враг полностью разбит. Находясь на вражеской территории, хеттские воины наверняка старались поживиться за счет местных жителей. Гарнизоны пограничных крепостей, очевидно, собирали дань с местного населения, и, вероятно, та же система применялась, когда крупные воинские контингенты перемещались из одного конца Хеттского царства в другой. Но, помимо этого, у хеттских воинов были большие обозы из вьючных ослов и влекомых быками повозок, в которых за ними следовало не только вооружение, но и, вполне возможно, провиант. Главной проблемой и в Анатолии, и в Северной Сирии была вода. Во многих районах число дорог, по которым могли следовать даже небольшие отряды, резко ограничивалось отсутствием этого жизненно важного ресурса.
Вооружение хеттского войска вполне соответствовало основному принципу воинского искусства: «чтобы превзойти противника, необходимы три вещи: маневренность, превосходство в мощи и надежность защиты».
В первом хеттам, как и некоторым другим древним народам, помогали легкие колесницы. Они появились у хеттов около середины II тысячелетия до н. э. и быстро распространились по всему Ближнему Востоку. Усовершенствованная колесница была шедевром инженерного искусства – маневренная, развивающая большую скорость. Основу ее составляла деревянная рама, обитая кожей. Она стояла на широкой оси с деревянными колесами с шестью спицами. Из-под рамы выступало дышло, к которому с обеих сторон припрягали двух лошадей. Однако превосходство хеттов объяснялось не тем, что у них были колесницы, а тем, что хетты умело видоизменяли основную конструкцию применительно к обстоятельствам.
Главная проблема в конструкции колесниц заключалась в том, чтобы совместить скорость и маневренность с атакующей мощью и безопасностью. Для достижения этих задач конструктор был обязан обратить особое внимание на легкость рамы, длину и расположение оси, а также на достаточную устойчивость повозки, чтобы эффективно использовать применяемое с нее оружие. Необходимо было еще придумать какие-то приспособления для обороны, найти способ, с помощью которого воин на колеснице мог бы защищаться. Египетские фараоны разрешили эту проблему по-своему. Например, в битве при Кадеше Рамсес II изображен в кольчуге, вожжи привязаны у него к поясу, и, таким образом, обе руки свободны, что позволяет ему разить врагов из лука. Кроме того, сбоку его колесницы прикреплен колчан с дротиками. Сама колесница, подобно всем египетским колесницам того периода, имела ось в задней части кузова; такое расположение делало ее чрезвычайно маневренной даже на большой скорости. Однако далеко не все египтяне обладали «универсализмом» фараона, и на обычных египетских колесницах ехали двое – возница и воин, вооруженный луком и дротиками. Совершенно очевидно, что египтяне рассматривали колесницы как «летучие» боевые платформы, с которых можно было на большой скорости поражать врагов метательными снарядами, внося в ряды противника замешательство.
Отношение хеттов к боевым колесницам было иным. Для них колесницы представляли собой тяжелую наступательную технику, способную мощной организованной атакой прорвать и уничтожить оборонительные линии вражеской пехоты. Поэтому основным оружием хеттских воинов на колесницах были копья для ближнего боя. Ось колесницы располагалась не сзади, а в середине кузова, из-за чего колесницы могли перевернуться на большой скорости. Но такой недостаток маневренности с лихвой окупался более мощной поражающей силой, потому что благодаря среднему расположению оси хеттская колесница несла не двух, а трех человек: возницу, воина с копьями и воина со щитом, защищавшего всех троих. Таким образом, дополнительный вес усиливал мощь атаки, а в последующей рукопашной схватке у хеттов сразу оказывалось численное превосходство. У других анатолийских держав, таких как Арцава, Аххиява и Каска, тоже были колесницы, но они лишь упоминаются в хеттских текстах, и мы ничего не знаем об их конструкции и вооружении. Дело в том, что в такой пересеченной местности, как Анатолия, от колесниц в сражениях было немного толку. По-видимому, они служили в основном для быстрого передвижения царей и высокопоставленных чиновников и, конечно, для поспешного бегства врагов хеттов, которые после поражения «бежали в одиночку», бросая свои войска и даже детей и жен на милость великого хеттского царя. Примером может служить обращение фараона Рамсеса II к богу Амону в знаменитом гимне о битве при Кадеше: «Я взываю к тебе, мой отец Амон!.. Я одинок, предоставленный себе самому, и нет никого со мной. Я брошен своим многочисленным войском, и никто из колесничих не видит меня. Я кричу им, но не слышит меня ни один из них».
Об организации хеттской пехоты мы знаем меньше. В битве при Кадеше она играла весьма незначительную роль, в основном защищала обозы с провиантом и вооружением от внезапных налетов противника. Однако в горах Анатолии пехота играла самостоятельную роль, и хеттская армия и здесь превосходила своих противников. Это превосходство достигалось не огневой мощью, а лучшей тренированностью и дисциплиной, позволявшей военачальникам скрытно и быстро передвигать свои войска на большие расстояния, пользуясь естественными складками местности или темнотой. Это давало им элемент внезапности, столь важный для успешного развития боя. А когда начиналась атака, маршевую колонну с хода разворачивали в боевые порядки, которые прорывали ряды врагов, прежде чем те успевали организовать оборону. Некоторое представление о быстром продвижении хеттских боевых колонн дает скульптурная галерея Язылыкая, где изображены зловещие в своем однообразии стремительно шагающие воины-боги.
Главное оружие хеттской пехоты варьировалось в зависимости от характера местности. В Северной Сирии, где сражения происходили на открытых равнинах, воин был вооружен длинным копьем. В Анатолийских горах хеттские воины использовали рубящие мечи – страшное оружие в форме больших серпов с режущим наружным краем. И только почти в самом конце II тысячелетия до н. э. мастерство кузнецов настолько возросло, что появились длинные прямые мечи. Кроме того, у хеттских воинов были короткие колющие мечи или кинжалы, которые часто изображались на скульптурах. Эфесы их часто имеют изогнутую серпообразную форму или искусно украшены головами животных.
В начале II тысячелетия до н. э. рукоятка мечей и кинжалов крепилась к лезвию с помощью заклепок, но позднее появилась более усовершенствованная форма: лезвие и основа рукоятки ковались из одного бруска металла, а уже к основе рукоятки заклепками и загибающимися краями крепили инкрустированные пластины из дерева или кости. Часто эфесы мечей и кинжалов были украшены головками из камня, кости или металла, которые сохранялись гораздо дольше, чем само лезвие. Еще одно оружие хеттских воинов – боевые топоры. Они имели две основные формы: первая – с отверстием, куда вставлялась рукоятка, и вторая – плоский топор, который вклинивали в расщепленное топорище, а затем привязывали для прочности.
Огромную роль в Хеттском государстве играла религия. Не случайно культовые функции царя считались важнее военных. Буквально каждое повседневное действие человека, а особенно царя, не говоря уже о каких-либо важных событиях общественной или личной жизни, было обставлено сложнейшей сетью ритуалов, заговоров, заклинаний, магических обрядов. Но культы играли свою роль и в экономике, ведь храмы сами были крупными хозяйствами. Божества обслуживал обширный штат разнообразнейших служителей – мужчин и женщин.
Хеттская религия складывалась в результате взаимодействия традиций многих народов – индоевропейских (хеттских и лувийских), хаттских и месопотамских. Подавляющее большинство божеств древнехеттского пантеона по своему происхождению хаттские, и прежде всего главные божества хеттского пантеона – небесный бог грозы (имя которого неизвестно) и богиня Солнца, покровительница города Аринна – Вуруму. Популярны были боги и богини плодородия, например Телепину – умирающее и воскресающее божество, связанное со сменой времен года. Исключительным влиянием пользовалась богиня любви, разрушения и войны Сауска. Второстепенный бог ворот Апуллуна стал, по-видимому, прообразом греческого Аполлона. В XIII в. до н. э. был создан единый пантеон богов, который представляют скальные рельефы города Язылыкая близ Хаттусы, изображающие две встречные процессии мужских и женских божеств, стоящих на зверях и птицах.
Вообще в древнехеттском государственном пантеоне очень мало собственно хеттских (индоевропейских) богов – бог дневного света Сиусумми, бог, восседающий на лошади, Пирвас (его имя считается родственным хеттскому «перуна» – «скала», славянскому Перун, литовскому Перкунас – «бог грозы») и некоторые другие.
В Новохеттский период в государственном пантеоне появляются лувийский бог Сантас, месопотамские божества Ану, Анту, Энлиль и Нинлиль, Эйя и другие. Некоторые исследователи отождествляют также хеттского бога по имени Акнис с индоевропейским богом огня Агни. Божествам хеттского пантеона, как правило, поклоняются в человеческом обличье, но известны и зооморфные образы. Так, бог грозы иногда фигурирует в образе быка (или горы). Обычно божество изображается стоящим на священном животном – льве, леопарде, лошади, олене, баране. Атрибуты – палица, жезл, копье, щит – подчеркивают функции бога.
Боги принадлежат к одной из частей макрокосма – небесной, земной, подземной. По принципу «земной – небесный» могли различаться однотипные божества: небесный бог Солнца (Истанус) противопоставляется в ритуалах подземной солнечной богине земли (Вурусему). Любопытно, что одно и то же божество у людей называется одним именем, а среди богов – другим, то есть «язык богов» и «язык людей» отличаются друг от друга.
Божествам посвящали многочисленные праздники. Например, в хеттской столице Хаттусе их отмечалось восемнадцать. В древнем хаттском культовом центре Нерик в начале года (весной), при первых громовых раскатах, проводился праздник грозы. Для бога грозы города Нерика и бога грозы города Цахалукка, божеств Инарас, Телепину и Хасамилиса устраивали также весеннее и осеннее празднества, а в честь бога Вурункатте – только осеннее. Кроме того, в текстах из Нерика говорится, например, о двенадцати ежемесячных праздниках бога грозы города Нерика и бога грозы города Цахалукка. Эти последние происходили в середине месяца, по-видимому, в течение трех-четырех дней. В Нерике отмечались еще праздник урожая и факельный праздник.
Совершались также ритуалы и магические обряды по любому возможному случаю – сооружения нового дворца и храма, установления во дворце нового засова, очищения войска, потерпевшего поражение, изгнания болезней, восстановления функций органов тела, прекращения раздора в доме и т. п. Обряды же черной магии были запрещены. Согласно хеттским законам: «Если свободный человек убьет змею и (при этом) скажет имя другого человека, (то) он (должен) дать (в качестве возмещения) одну мину серебра. А если (совершит это) раб, (то) он сам умрет (будет умерщвлен)».
Во время ритуалов и обрядов приносились в жертву животные: бык, корова, козел, овца, свинья, собака (или какая-нибудь часть животного в сыром или жареном виде); напитки: вино, разные сорта пива, молоко или мед и масло; мучные изделия, фрукты. Некоторым богам можно было приносить в жертву только определенных животных. Иногда в жертву приносили человека («пленного», «уведенного» – арнувалас).
Богослужение, включая жертвоприношения, сопровождалось песнопениями (совершавшимися на языке того народа, к традиции которого относилось божество, фигурировавшее в обряде), танцами (иногда в подражание какому-либо животному) под аккомпанемент струнных и ударных инструментов.
Совершение ритуалов было основной обязанностью служителей храмов. Жрецы ежедневно совершали омовение божества (его статуи), снабжали его едой и питьем, услаждали песнями и танцами. Вся жизнь их была ограничена определенными запретами, и если они нарушали, например, особые правила взаимоотношений с семьей или обращения с огнем и т. п., то они сами, а также члены их семей могли быть осуждены.
Вместе со жрецами в ритуалах принимали участие придворные. Особенно часто упоминаются придворные с титулами «сын дворца», «виночерпий», «стольник», «повар», «чашник», «привратник», «брадобрей», «человек жезла». Придворные и служители культа нередко участвовали в ритуалах и ритуальных праздниках, проводившихся под непосредственным руководством царя и царицы. К царским ритуалам прежде всего относится новогодний ритуал Вуруллия, а также многодневные, до нескольких десятков дней, весенний – антахшум (по названию какого-то растения, возможно шафрана) и осенний – нунтариясха (от глагола нунтарну – «спешить»). Во время антахшума и нунтариясхи царь и царица ездили в важнейшие храмы Хеттского государства, где совершались обряды, посвященные различным богам страны.
Считалось, что от благополучия царя и царицы зависит благосостояние всего населения страны. Поэтому многие хеттские обряды посвящены «обновлению» сил царя и царицы, дарованию им и их потомству долгих лет жизни. С этой же целью проводились так называемые обряды «возмещения». В них пленный мужчина, одетый в царские одеяния, рассматривался в качестве ритуальной «замены» царя, а пленная женщина – в качестве «замены» царицы, для ритуальной «замены» использовали и статую.
Личности царя и царицы были окружены рядом ритуальных запретов. Ритуально нечистым лицам нельзя было приближаться к царю. Сапожники, скорняки, изготовлявшие кожаные предметы для царя и его колесницы, могли использовать шкуры, полученные только из «дома повара». Крайне осторожными должны были быть и лица, доставлявшие воду царю: «Вы, водоносы, которые внутри (во дворце)! И в деле воды будьте очень осторожны, и воду ситом процеживайте! Как-то я, царь, в городе Санахвиттас в медном сосуде обнаружил срезанный волос. И (моя) царская душа разгневалась, и на водоносов я рассердился: «Это-де осквернение!» Так ответил Арнулис: «Цулияс был послан (за водой)». Так сказал я, царь: «Пусть Цулияс пойдет к реке! Если он чист, то он очистится, а если же осквернен, то пусть он умрет!» Впрочем, существовали и предписания религиозного характера, которые ограничивали свободу действий самого монарха.
Царь и царица находились под покровительством богов, которые защищали их от козней подданных и внешних врагов: «Лабарна-царь богам угоден да будет! Страна принадлежит богу грозы. Небо, земля, воины принадлежат богу грозы. И он Лабарну-царя своим наместником сделал, и ему страну Хаттусу целиком отдал. И страной всей Лабарна рукой своей да управляет! Кто же к нему, Лабарне-царю, и к его области приблизится, того бог грозы да поразит!» Считалось, что боги оказывали содействие царю в сражениях. Например, хеттский царь Мурсилис II так сообщает о своем завоевании страны Арцава: «Когда горы Лаваса я достиг, и могучий бог грозы, господин мой, явил свою божественную власть, и показал палицу, и войско мое палицу видело, (и) страна Арцава (ее) видела. И палица пошла (разить врагов), и страну Арцава она поразила, и город Апасас Уххацитиса она поразила». Если правитель какой-нибудь страны, имевший договор с хеттским царем, нарушал условия соглашения, то «тысяча богов» хеттов должна была погубить виновного вместе с его домочадцами, «странами, городами, виноградниками, пустошами, угодьями, быками, овцами – со всем, что бы ни было у него».
Отношение к царской власти древними хеттами подразумевает определенную двойственность. С одной стороны, во время царского праздника «царь надевает «одежду божества», рубашку, праздничный наряд адупли и поясом [под]поясывается», то есть царь «становился богом» не только после своей смерти, но и выступал в роли божества при жизни. Тем не менее, другие хеттские тексты не содержат явных признаний божественности правителя, например, древний «Текст Анитты» отмечает лишь: «Он (царь) был мил небесному богу бури…». Хотя у хеттского царя и бога грозы много общих функций и атрибутов, основное проявление связи между ними состоит в том, что бог вручает царю царственность, делает его своим наместником, но не богом. Вот как говорит о себе царь Хаттусилис III (XIII в. до н. э.): «Хаттусилис, великий царь, царь страны Хатти, сын Мурсилиса, великого царя, царя страны Хатти, внука Суппилулиумы… потомок Хаттусилиса, царя Куссара». Он признает себя человеком и потомком людей, но «Иштар, госпожа моя, дала… царскую власть над страной Хатти, и я стал великим царем».
В случае смерти царя, когда он, по выражению хеттов, становился «богом», над телом совершался в течение четырнадцати дней погребальный ритуал. Сначала труп сжигался в так называемом постоянном огне, огонь поливался вином и пивом. Обгоревшие останки опускались на некоторое время в сосуд с маслом. Затем они заворачивались в ткани и красивые одеяния. Впоследствии прах помещался в «каменный дом» (личную усыпальницу, мавзолей). Здесь устраивалось угощение для участвовавших в ритуале, делались жертвоприношения в честь умершего и важнейших божеств страны. В дальнейшем новоявленному богу воздавались в «каменном доме» те же почести, что и другим божествам государственного пантеона. Сходным образом устраивались и похороны царицы. Хетты хоронили своих покойников либо в земле, либо в сосудах.
Некоторые заимствования из хаттского языка сохранились и в хеттском, и в других языках вплоть до настоящего времени. Это прежде всего относится к названию железа, изобретателями способа выплавки которого были хатты. Задолго до того, как началось широкое использование этого металла в различных частях света (IX в. до н. э.), у хаттов уже было налажено производство изделий из него. В «Тексте Анитты» (XIX в. до н. э.) говорится о железном троне и скипетре, которые в подтверждение своего «вассалитета» принес Анитте правитель Пурусханды, хаттского или хурритского города. Железо упомянуто и в документах ассирийских купцов. Именно с целью получения этого металла ассирийские купцы вели торговлю и создавали свои фактории в Анатолии. Существует предположение, что хатты делали свои изделия из метеоритного железа. Действительно, метеоритное железо было им хорошо знакомо, но исключительно важно именно то, что ими было освоено и производство железа сыродутным способом.
Другим заимствованием из хаттского является название леопарда. К хаттскому haprass восходит как хеттское название священного животного pars-ana – «леопард», так и название животного (со значениями «барс», «пантера», «тигр») в целом ряде языков Евразии. Существует и еще одна общая черта хаттской и хеттской культур – почитание льва. Лев наряду с другими «животными богов» часто упоминается в хеттских текстах. Хетты почитали его как божество, ему был посвящен специальный «львиный храм». Лев стал у хеттов одним из важнейших символов царской власти. В «Анналах» Хаттусилис I, описывая свою победу над страной Хассува, сравнивает себя со львом: «И страну Хассува, подобно льву, ногами [своими] я растоптал». В «Законодательстве» Хаттусилис I, требуя у «собрания» признать наследником престола Мурсилиса, заявляет: «[Только] льва божество может поставить на львиное место». Здесь перед нами не просто метафора. В обозначении наследника престола как льва явственно ощущается влияние хаттского обозначения царя как «правителя – отпрыска льва». В то же время под «львиным местом» подразумевается царский трон.
В хеттских мифах и ритуалах часто возникает мотив мирового дерева. В его корнях гнездится змей, символизирующий царский трон, на зеленой макушке сидит орел, воплощающий бога грозы, «середину же его пчела занимает» (сам царь). То есть царская власть священна, но царь ниже, чем орел-бог. На городской стене Аладжи-Хююка изображены участники странного ритуала. Один из них лезет по лестнице. По представлениям хеттов, лестница или дерево – это «дорога», по которой переходят из одного мира в другой боги и некоторые жрецы – посредники между богами и людьми. Видимо, на рельефе из Аладжи представлено восхождение жреца по такой лестнице.
Дерево для хеттов было и символом судьи. Существовал, например, высокий титул «глава лестницы». Он был ниже лишь статуса верховного правителя страны. «Глава лестницы» был помощником «верховного судьи» – царя; на него, видимо, возлагались функции в основном повседневного ведения судебных дел, в том числе и контроль исполнения решений царского суда.
Хетты многое о себе рассказали сами – в литературных произведениях, обнаруженных при раскопках хеттской столицы Хаттусы. Это прежде всего мифологические повествования, например сказание о борьбе бога грозы со змеем Иллуянкасом. Его рассказывали на празднике Нового года – Вуруллия. «Когда бог грозы и змей Иллуянкас в городе Кискилуссас сразились, и змей Иллуянкас бога грозы победил, бог грозы всех богов попросил: «Вы (ко мне) приходите!» И богиня Инарас устроила пир, и все во множестве она подготовила: сосуд с вином, сосуд с пивом марну-вандас, сосуд с пивом валхис. И с сосудом она вошла и устроила (праздник). Затем Инарас в город Цигаратта пошла и (там) встретила Хупасияса, дитя человечества. Так (говорит) богиня Инарас Хупасиясу: «Смотри! Вот это дело я сделаю, и ты ко мне переселись!» Так (отвечает) Хупасияс богине Инарас: «Когда я с тобой как с женщиной посплю, (тогда) я приду и (то, что угодно) сердцу твоему, сделаю». Инарас с ним провела ночь, а потом увела Хупасияса и спрятала его. Затем Инарас принарядилась и змея Иллуянкаса из норы (то есть входа в подземный мир) позвала: «Смотри! Праздник я устраиваю. Приходи ты ко мне есть и пить!» Вот они – змей Иллуянкас вместе с сыновьями своими – вверх поднялись, и поели они, (и) выпили. Весь сосуд они выпили и упились, к норе уже не идут. (Тут) Хупасияс пришел и связал (с помощью) пут Иллуянкаса. Бог грозы пришел и убил змея Иллуянкаса. И боги были (вместе) с ним».
Один из любимых героев хеттских сказаний – Уликумми, человек из горной породы диорита, которого в детстве посадили на плечи великана, держащего на себе мир, и рос он в воде быстрых морских течений. В день вырастал он на локоть, как столп возвышался он над морем, и наконец он уже головой достал до неба. И тогда боги объединились против него. Сначала попытались они приручить его пением, потом послали ветры, дожди, молнии, чтобы разбить его на куски. Но напрасно: непоколебимо стоял каменный человек. Тогда семьдесят богов спустились в море, чтобы его свалить, но не смогли даже сдвинуть с места. Уликумми рос и рос дальше, как башня вздымался он ввысь, достиг он жилища богов и как легкое покрывало поднял небо. В вышину вытянулся он уже на девять тысяч миль. Тогда приготовился к новой схватке с Уликумми бог бурь. «Принесите-ка мне тот старый медный нож, – сказал он древним богам, – который в дни сотворения мира отрезал небо от земли! Я перережу им ноги Уликумми!»
Конец этой истории нам неизвестен, записи ее утеряны. Но лежащее на горах Хеттское царство в глазах соседних народов выглядело чем-то вроде великана, похожего на сказочного Уликумми.
Больше всего мифологических текстов связано с исчезнувшим богом. В роли божества чаще всего фигурирует бог Телепину, а в других – бог грозы. В мифах рассказывается, как, по-видимому, в результате какой-то ссоры со своим отцом, богом грозы, Телепину в гневе исчез. Гнев подчеркнут тем, что Телепину путает свою обувь. Правый башмак он надевает на левую ногу, а левый – на правую ногу.
После исчезновения Телепину «(густой) туман окутал окна, дым охватил дом. В очаге же замерли поленья, на постаментах замерли боги. Внутри скотного двора точно так же замерли овцы, внутри хлева замерли коровы. Овца отказалась от своего ягненка, корова же отказалась от своего теленка… Ячмень и полба не созревают, и коровы, овцы, люди не зачинают. (Те же), что зачали, не рожают. И горы высохли, деревья высохли, и побеги (на них) не появляются. Пастбища высохли, источники высохли, и внутри страны голод наступил, люди и боги от голода начали погибать». И далее повествуется о том, что бог Солнца организует «пир», на который собирается тысяча хеттских богов. Однако боги «ели, но не насытились, они пили, но не утолили жажды». Тогда боги (в том числе и отец Телепину) начинают разыскивать исчезнувшее божество, но нигде не могут найти его. На розыски Телепину «в высоких горах, глубоких долинах, черных волнах» отправляют «быстрого орла». Но и он не может нигде найти бога. Лишь пчела обнаружила Телепину на лугу и, ужалив руки и ноги бога, пробудила его. Возвратившись обратно в свой дом, Телепину «страну свою сосчитал. Туман покинул окна, дым покинул дом. На постаментах боги ожили, поленья в очаге ожили, внутрь скотного двора овец он впустил, внутрь хлева коров он впустил. И мать заботилась о своем сыне, овца заботилась о своем ягненке, корова заботилась о своем теленке, а Телепину – о царе (и) царице. И их жизнь и здоровье на будущее он сосчитал».
В этих мифологических сюжетах легко угадываются общие индоевропейские мотивы. Борьба бога-громовика с врагом в облике змея, умирающая и воскресающая природа – эти сюжеты напоминают хорошо известные истории греческих Зевса, Деметры и Персефоны.
Среди сохранившихся произведений хеттской литературы очень интересны назидательные рассказы, а также подробные царские «анналы» и «автобиографии», составлявшиеся, вероятно, писцами, но имеющие на себе явный отпечаток личности заказчика-царя. Эти тексты позволяют представить хеттов не только завоевателями, но и думающими, тонко чувствующими людьми. Они дают возможность даже выделить основной моральный принцип правителей этого государства – рыцарственное великодушие.
Хетты любили подчеркивать, что они не делали зла иначе, как в ответ на зло, и даже тогда могли отказаться от мести поверженному врагу, морально превозносясь над ним. В детальной «автобиографии» Хаттусилиса III, одной из первых в мировой литературе, этот царь считает нужным специально оправдать перед аудиторией свержение племянника, ссылаясь на нестерпимые притеснения с его стороны, а также санкцию богини любви Сауски, своей покровительницы. В доказательство этого он заявлял: «Если бы со мной он сам (первым) не начал враждовать, разве боги унизили бы праведного Великого царя перед малым царем? Но теперь из-за того, что он (стал) враждовать со мной, боги по суду его унизили передо мной».
Хеттская литература обращается прежде всего к человеку и его деяниям. Отдельный человек интересует ее как участник межчеловеческих отношений. Здесь хеттов занимает в первую очередь поступок – благо или зло, которое один человек может сознательно причинить другому, и проблема воздаяния за него со стороны этого другого. Человек, первым причиняющий зло, безоговорочно осуждался. Ко всему прочему, считалось, что такой поступок сам по себе обрушивает на голову виновного суд богов с тяжкими последствиями. Об этом суде даже не обязательно было просить, он творился автоматически. Хетты полагали, что неспровоцированное причинение зла возмущает самую природу мира, хранителями и средоточиями которой здесь и оказываются боги, которые сами по себе не более справедливые и благие, чем люди. В результате успех в спорном деле был для хеттов существенным свидетельством правоты победителя.
Хеттские государи, описывая свои войны, весьма настойчиво подчеркивают, что первый, причем неспровоцированный удар был нанесен не ими, а им. Указав на этот удар, они одновременно обращались и к суду богов, и к мнению людей. Например, в «Деяниях Суппилулиумы», составленных при его сыне, хеттский царь, враждуя с Египтом, считает необходимым оправдать свои действия перед самими же египтянами в следующих словах: «Я был к вам благосклонен. Но вы мне внезапно причинили зло! Вы напали на правителя Кинзы, которого я избавил от хурритов. Когда я услышал об этом, я прогневался, и я послал воинов и колесницы с военачальниками». Позднее, претерпев новые козни со стороны египтян, он немедленно обращается к богам со словами: «О боги! Я не совершал зла, но люди Египта его совершили, и они напали на границы моей страны».
В исторических предисловиях к договорам новохеттские цари стремились упомянуть, что они не делали никакого зла своим партнерам по договору. Так, Мурсилис II в договоре с одним из малоазиатских царей повторяет: «Я, Солнце, никогда никакого зла тебе не делал», «Я оберегал Масхуилуваса (твоего отца) и ему не делал никакого зла». Только нанесенный тебе неспровоцированный удар позволяет причинить ответное зло.
Что же, однако, делать, если ты все же подвергся неспровоцированному нападению? Особой доблестью, возвышающей человека, считался в этом случае отказ от мести. Предметом специальной гордости и похвальбы хеттов были ситуации, в которых они не ответили злом на зло. Примеров такого подхода, уникального для древнего Ближнего Востока, в хеттской литературе много. Еще древнехеттские государи оставляли в своих надписях пассажи такого рода: «Пусть она (речь идет о мятежной дочери царя Хаттусилиса I, помилованной им) ест и пьет! Вы же ей зла не делайте! Она делала зло. Я же в ответ ей зла не делаю! Но она меня не назвала отцом, и я ее не называю дочерью своей». Или другой фрагмент: «И сказал он (царь Телепинус о своих врагах, покушавшихся на его убийство): «Пусть идут они себе, и да будут они жить, и пусть едят и пьют. Зла же им никакого не причиняет Телепинус. И так я постоянно говорю: мне сделали зло, я же тем зла не делаю!»
Если в конце концов обиженный все же предпринимал справедливую расправу над обидчиком, для него считалось хорошим тоном подчеркивать свое долготерпение, выразившееся в том, что он долго сносил обиды, не желая воздавать злом за зло, но поневоле исчерпал все пределы миролюбия. Мурсилис II, проведя судебный процесс против своей мачехи Таваннанны, вдовы своего покойного отца, многократно повторяет в молитве богам, что он стерпел целый ряд злоупотреблений и преступлений обвиняемой и обрушился на нее только тогда, когда она поистине превзошла сама себя, уморив колдовством жену и детей самого Мурсилиса.
Близко к этому еще одно представление хеттов: считалось весьма достойным демонстративно предоставить противнику возможность оправдаться. Мурсилис II похваляется: «Я ему не делал зла, Масхуилувас же затеял со мной ссору, он подстрекал против меня страну Питасса и людей Хатти – моих подданных, и он пошел бы на меня войной. Когда я, Солнце, об этом услышал, я не замыслил на него никакого зла и не сделал ему ничего плохого, а сказал ему так: «Я пойду вновь привести в порядок это дело…» И я написал Масхуилувасу: «Приди ко мне!» Так как Масхуилувас видел свой грех, он ответил мне отказом и сбежал… тем самым вполне обличив свою вину перед всеми».
В самом воздаянии злом за зло считалось необходимым соблюдать определенную порядочность, не используя любые средства без разбора (тоже уникальный для Азии мотив). Конечно, описанная хеттская концепция не имеет ничего общего с привычными для нас христианским «всепрощением» и восходящей к нему современной «гуманностью», основанными на всечеловеческой любви к «ближнему». Любая культура отличает достойные поступки от особо доблестных. Люди не вправе их ожидать или требовать, но могут лишь восхвалять и превозносить. Именно таким актом свободной благой воли «сверхсправедливости» хетты считали прощение. Оно диктовалось не добротой, а великодушием: прощая врага, хетт руководствовался не состраданием, а презрительным пренебрежением к нему – по принципу «руки об тебя марать неохота».
Особенно ясно это видно в древнехеттском тексте об осаде города Уршу: «Царь тогда сказал (полководцам о вражеском городе): «…Будьте осмотрительны! Не то (вражеский) город будет полностью разрушен и произойдет грех и (неоправданное) опустошение. Если же будешь осмотрителен, город не будет разрушен»… Они отвечали царю: «Мы будем внимательны и избежим греха опустошения города». Тогда царь сказал им: «Если город совсем погибнет, это будет грех, будет преступление!» И тогда они отвечали так: «Восемь раз мы шли на штурм, и теперь город, хотя и будет разрушен (в ходе столь ожесточенной осады), но греха мы не совершим (так как ожесточенность сопротивления делает разрушение оправданным)». И царь был доволен их ответами».
Итак, великодушие царя диктовалось вовсе не жалостью к жителям города (он доволен тем, что ему удастся истребить их как можно больше без ущерба для своей чести!), а стремлением не осквернить себя самого, свою честь неоправданной жестокостью. Поэтому прощение ни в какой степени не считалось обязательным: на деле получается, что достойным ответом на зло была как раз полномасштабная месть. Еще древнехеттский Хаттусилис I заявлял: «На вражду я отвечаю враждой!», а Хаттусилис III, который так подчеркивал свое великодушие, в том же тексте с нескрываемым удовлетворением пишет о других своих врагах, не видя здесь никакого противоречия: «Врагов моих и завистников богиня Иштар (…) в руку мне положила, и я с ними покончил». Или: «Богиня Иштар мне моих завистников, врагов и противников по суду в руки отдавала. Кто из них был убит оружием, кто умер в назначенный ему день, но я с ними со всеми покончил!» В самом деле, все оправдание Хаттусили в целом построено именно на том, что самооборона, ответный удар справедливы.
Если обидчик успевал сам отдаться в руки обиженного, признать свою вину и просить о милости, прощение считалось почти обязательным, во всяком случае, ожидаемым, хотя формально дело по-прежнему оставалось в воле обиженного. Именно такого прощения просит – собственно, почти требует – Мурсилис у богов в «Молитве во время чумы»: «Этот грех я признал во истину перед богами. Это истинно так, мы это сделали. Но после того как я признал грех, да смягчится душа богов. Я так скажу об этом: если раб совершает какой-либо проступок, но проступок этот перед хозяином своим признает, то хозяин его смягчится… и того раба не накажет». То есть повинную голову меч не сечет». Сам Мурсилис не только просил, но и с охотой давал такого рода прощение, всячески подчеркивая это в своих договорах и «Анналах»: «Когда люди (враждебного) города Туккама меня завидели издали, они вышли ко мне навстречу: «Господин наш! Не допусти, чтобы у нас все разграбили для (твоей) Хаттусы, как это было в городе Арипса… и не угоняй нас в Хаттусу, а сделай нас своими пешими воинами и колесничими! И тогда я, Солнце, не приказал разграбить город Туккаму, и те три тысячи пленных, что из Туккамы взяли (для угона) в царский дворец, я сделал своими пешими воинами и колесничими».
В разных текстах хеттской «политической царской публицистики» излагаются оригинальные моральные нормы. Если человек не делает зла первым, а в ответ на чужое зло щадит виновного «с позиции силы» (то есть предварительно победив его), а также ограничивает себя в выборе средств в ходе самой борьбы, то он пользуется особым уважением, дополнительно превозносится перед врагом и вправе хвалиться собой перед богами и людьми. Иными словами, он занимает «сильную позицию» в отношениях. Это позволяет ему гордиться перед окружающими.
Сами цари и поясняют логику своей морали. Мурсилис II в одном из договоров вскользь упоминает: «Затем, так как людям вообще свойственно поступать криво…» В «Молитве во время чумы» он же говорит: «Боги, господа мои, так все и совершается: кругом грешат». Если все люди грешат и совершают зло, то последовательное и полномерное воздаяние злом за зло окажется для них попросту путем к самоистреблению. Непрерывный круговорот зла должен быть где-то разорван, и особенный почет воздается как раз тому, кто способен разорвать его великодушным прощением. Но оставалась опасность, что подобный путь мог привести к одному лишь поощрению и умножению зла, поэтому прощение останется необязательным, и будет допускаться только «с позиции силы».
Многое о хеттах говорят и другие их творения. Самый выразительный вид хеттского искусства – каменный рельеф. Именно он наиболее ярко отражает дух Хеттской державы. За время ее существования не сложился единообразный канон, хотя какие-то основные принципы создания хеттских рельефов были, они придавали произведению собственное, неповторимое лицо. Рельеф всегда как бы возникает из массы камня. Это подчеркивается и его небольшой высотой, и ясностью и простотой крупных фигур, застывших в ритуальных «каменных» позах. Даже подробная разработка деталей на изображении бога Тархунтаса в царских воротах Хаттусы не нарушает целостности и монументальности изображения каменного стража, так как все узорные детали – орнамент на юбке, волосы на груди и т. п. – выполнены тонкой гравировкой и видны только вблизи.
Пропорции фигур и изображение лица были канонизированы уже в древнехеттское время: круглая голова всегда в профиль, чуть покатый лоб, резко выступающий вперед и слегка опущенный крупный нос, подчеркнутая носогубная складка, небольшой сжатый рот и несколько отступающий назад крепкий небольшой гладкий подбородок. Для хеттских мастеров этот канон – идеальный тип лица вне зависимости от пола и возраста. Египтяне изображали хеттов точно так же, поэтому можно предположить, что эти «портреты» созданы на основе непосредственного наблюдения.
Особенно интересен памятник конца эпохи Новохеттского царства – святилище Язылыкая. Оно представляет собой целую систему – сочетание созданных человеком храмов и естественных священных ущелий, покрытых рельефами. От трех храмов до нас дошли только фундаменты, позволяющие судить о планировке зданий. Храмы запирали вход в священные ущелья, в которых, вероятно, происходили главные действа. Изображения на рельефах свидетельствуют о богослужениях, посвященных различным божествам. (Божества эти хурритские, но имена их написаны лувийскими иероглифами.)
Ущелья Язылыкая говорят о культе священных мест. Многие рельефы связаны с такими священными местами – скалами, на которых высекались рельефы, с источниками, над которыми воздвигались кубические сооружения из обтесанных глыб, опять-таки покрытые рельефами. Судя по структуре расположения рельефов в Язылыкае, здесь был либо комплекс священных мест разных богов, либо одно священное место, где обитали разные боги. Все оформление Язылыкая соответствовало своему назначению и, должно быть, оказывало огромное воздействие на участников ритуала.
Для хеттской архитектуры характерны строгость, монументальность, слитность с гористым, скалистым рельефом страны. Города, особенно столица Хаттуса, строились в виде мощных крепостей с одной или несколькими цитаделями, в которых размещались дворцы и главные храмы. Строители учитывали рельеф местности при возведении оборонительных сооружений, которые состояли из двух-четырех линий стен с башнями. Ворота помещались в проеме между двумя башнями.
Оборонительные сооружения возводились не только для того, чтобы остановить врага. Это вело бы к длительным осадам, когда защитники неминуемо оказались бы в невыгодном положении. Они должны были обеспечить защитникам превосходство в маневренности и огневой мощи. Это достигалось тем, что защитники находились над противником и на его флангах. Кроме того, их конструкция должна была позволять обороняющимся активно отвечать на любые действия противника.
Первое, что впечатляет при взгляде на остатки стен, – это их непомерная толщина. Именно она позволяла возводить достаточно высокие стены, чтобы обороняющиеся были недосягаемы для противника и господствовали над ним. Толщина фундаментов делала высокие стены устойчивыми и позволяла обороняющимся успешно защищать наиболее уязвимые места. Гребень делался широким, дабы защитники могли свободно по нему передвигаться и стрелять без помех. Отсюда необходимость в бойницах и в широкой дороге за ними. Подножие стены приходилось защищать от таранов и от атак нападающих со штурмовыми лестницами. Эта задача решалась так: нижнюю часть стены делали не вертикальной, а покатой, сооружая так называемые гласисы. Они давали еще одно преимущество – сброшенные сверху камни отскакивали от них во все стороны, нанося противнику максимальный урон и сея панику. Углы крепостных стен были наиболее уязвимы для подкопов, поэтому анатолийские строители старались обходиться вообще без углов. Их крепости явно тяготели скорее к круглым формам, а не к прямоугольным, и, если у крепости все же были углы, их, как правило, защищали массивные башни. То же самое относилось и к воротам – самому слабому месту любого укрепления. Кроме того, проход к воротам делался с несколькими крутыми поворотами, что мешало быстрому продвижению противника.
Наиболее крупные города, которые могут служить примером всех этих фортификационных ухищрений, это Богазкёй и Троя. Стены Богазкёя образуют неровный эллипс длиной более четырех километров. Они окружают участок, который поднимается от старого города на севере к высокому, скалистому хребту на юге. На насыпном фундаменте стояла главная городская стена. Она состояла из внешней и внутренней каменной кладки с разными перегородками, промежутки которой были заполнены щебнем. «Самая замечательная часть городской стены, – писал немецкий археолог Людвиг Курциус, – это сооружение на горе Джер Капу (1242 метра над уровнем моря). Здесь, на самом высоком месте акрополя, был сделан большой вал с укрепленными склонами, двойной стеной и башнями, к которым вели лестницы. От середины возвышенности начинался облицованный камнями туннель длиной около 70 метров, шириной 2,4 метра и около 3 метров высотой, который вел во внутреннюю часть города. Мы нашли этот туннель таким грязным и разрушенным, что сначала могли передвигаться в нем только ползком».
На гребне этого сооружения возвышалась еще одна стена из кирпича-сырца. Прямоугольные башни выступали из стен примерно на расстоянии трех метров друг от друга, а в некоторых местах дополнительные выступы нависали над крепостными стенами через каждые восемь метров над фронтальной стеной и усиливали бастионы между главными фронтальными башнями.
Центральные ворота охранялись высокими башнями, к которым примыкали с обеих сторон гребни главной стены. Между этими башнями стояли ворота, украшенные снаружи бронзовыми рельефами, но уже вторые ворота украшались со стороны города. К воротам можно было подойти только по пологому подъему, параллельному городским стенам, что заставляло атакующего противника подставлять открытый фланг защитникам. Кроме того, еще одна башня на внешней стороне прохода обеспечивала дополнительное прикрытие.
В самом южном районе города находились маленькие ворота («Ворота сфинксов») – только для пешеходов. Здесь крепостная стена возвышалась всего метров на десять, однако войти в эти ворота можно было лишь по двум лестницам, вырубленным в основании крепостной стены на некотором отдалении по обе стороны ворот.
Под этими воротами задолго до того, как появилась сама крепостная стена, был прорыт крытый туннель, который вел к центру города. Наверняка этот туннель не предназначался для сокращения пути ленивых горожан. Он был одной из характерных особенностей хеттской оборонительной архитектуры. Такие туннели использовались либо для контратак, либо для того, чтобы захватить противника врасплох, когда он уже ослабел. Но расположение этого туннеля в Богазкёе под южной стеной, противоположной обычному направлению постоянных налетов врагов, позволяет думать, что это – оставленный на крайний случай путь отступления в сторону дружественного юга во избежание позорного плена.
Внешнее кольцо стен Богазкёя – не единственная его оборонительная линия. Внутри город разделялся на отдельные кварталы, которые могли защищаться самостоятельно, если бы городская стена не устояла. Самым мощным из этих внутренних укреплений, несомненно, была цитадель, где располагались царские дворцы и архивы, самая высокая точка над старым городом. Естественное господствующее положение ее укреплялось такими же стенами, как внешняя. Еще одни стены делили город на отдельные меньшие кварталы, в которых иногда были укрепленные здания. Однако успех обороны любой фортификационной системы, даже самой продуманной, зависит от того, смогут ли защитники долгое время обходиться без общения с внешним миром. Это прежде всего означало, что крепость должна иметь достаточные запасы продовольствия и воды.
Продовольствие запасти сравнительно нетрудно. Например, в Трое в пол почти каждого дома были вкопаны многочисленные глиняные сосуды для хранения зерна и т. п. Другое дело – вода. Естественные источники внутри крепости тщательно оберегались, а если их не было, строили для сбора и хранения воды цистерны.
Охраняли города и сверхъестественные силы. В Хаттусе «Царские ворота», «Львиные ворота», «Ворота сфинксов» были украшены рельефами, которые должны были отгонять от них злые силы и недобрых людей. Храмы и дворцы представляли собой целые комплексы помещений, предназначенных для самых различных целей, в том числе и склады.
Город не имел правильного геометрического плана. Но планы зданий достаточно легко читаются. Логическим центром дворца был огромный приемный зал. Его плоское перекрытие опиралось на ряды колонн. Храмовые помещения группировались вокруг главного двора, причем святая святых находилась в стороне, противоположной входу. Территория некоторых храмов явно делилась на две половины, может быть, предназначенные для богов разного происхождения.
Простота и четкость хеттской архитектуры подчеркивались массивностью кладки стен и гладкостью оштукатуренных поверхностей. Они лишь иногда украшались «стражами ворот» и вертикально поставленными плитами с рельефами, изображавшими культовые сцены.
Трудно не обратить внимания на сходство оборонительных сооружений Хаттусы и городов Микенской Греции. «Львиные ворота», циклопическая кладка, туннели внутри крепостных стен – вот наиболее очевидные точки соприкосновения. Можно предположить, что и процесс строительства осуществлялся приблизительно одинаково. В Греции классической эпохи считали, что эти гигантские укрепления возвели пришлые мастера, циклопы, трудившиеся под надзором специалистов из далекой Ликии. Цари Тиринфа, Коринфа и Аргоса – Прет, Беллерофонт и Персей – лица, несомненно, исторические и жившие в конце XIV – начале XIII в. до н. э., – по-видимому, пригласили для строительства укреплений целую армию наемных рабочих, которых традиция именует еще сторукими, гастрохирами или хирогастрами, то есть «теми, кто состоит лишь из рук и желудка».
Та же традиция различает четыре вида циклопов, сплошь чужеземцев и варваров, абсолютно необходимых микенскому миру: гиганты, несравненные металлурги, по легенде, сковавшие оружие богам-олимпийцам для битвы с местными божествами; чернорабочие и каменщики из Ликии, строители всех колоссальных памятников зодчества Греции и Сицилии; невиданно могучие пастухи, знаменитые скотоводы, державшие свои стада в пещерах, они же – большие любители поесть и выпить, а заодно превосходные музыканты; наконец, нечеловечески мощные воины – обитатели Горнего Края. Мастера-кузнецы, мастера-каменщики, мастера-пастухи и мастера-воины слыли необычайными умельцами, они якобы объединились в тайные братства и установили особые обряды посвящения для молодежи. Считалось, будто могуществом и умом циклопы были обязаны необычно расположенному глазу, наделявшему их ясновидением и мудростью.
Глядя на циклопические памятники, невозможно не думать о том, как их строили. Гигантские блоки известняка, обтесанные и необработанные, весят более 120 тонн и имеют 8,5 метра в длину. Четыре трехметровых каменных куба, обрамляющих знаменитые «Львиные ворота» в Микенах, весят никак не меньше. Во времена Троянской войны или незадолго до нее благодаря знаниям и энергии легендарных циклопов, инженеров и ремесленников был найден способ доставки этих махин из каменоломен в двух километрах к юго-западу от цитадели, поднять их более чем на 200 метров, обтесать, поставить и укрепить таким образом, чтобы стены устояли перед яростью стихий и натиском врагов.
Изучив египетские рельефы, микенскую отчетность, античные трактаты по архитектуре и античные надписи, можно хотя бы приблизительно представить, как работали строители малых и крупных сооружений второй половины II тыс. до н. э. На таком строительстве были необходимы мастера разных специальностей. В отличие от чернорабочих, чьи задачи сводились к трем операциям – идти, нести и тянуть, – бригадиры, старшие мастера и прорабы различных строительных работ должны были уметь обрабатывать как дерево, так и металл, глину или камень, быть одновременно макетчиками, угольщиками и плотниками, прокладывать дороги, возводить у стен крепости леса, строить печи, использовать известь, гипс, строительный раствор, мять глину, изобретать, обдумывать и управляться с разными инструментами – эталонами мер, транспортными средствами, ремесленными орудиями, приспособлениями для подъема и тяги.
Египет обожествил Имхотепа, строителя пирамиды в Саккара, Финикия почитала Котара-ва-Кази («Ловкий и хитроумный») как Повелителя всех ремесел. Микенская Греция также знала длинную череду демиургов-творцов, одни из которых превратились в богов (Прометей, Гефест, Афина), другие – в полумифических героев вроде Эвпалама («Ремесленника с ловкими руками»), Дедала («Мастера»), Эпея, сына Панопея, – художника, плотника и создателя Троянского коня. Все эти легендарные изобретатели владели многими ремеслами, и в их руках сосредоточивались все работы, которые в наши дни выполняют разные специалисты узкого профиля.
Предполагается, что строители циклопических стен пришли из Ликии, страны на юго-востоке Малой Азии. Именно в Ликии встречаются некоторые здания, святилища и гробницы, которые, скорее всего, вдохновили творцов микенских памятников. Деревянные балки составляли каркас зданий. Такая балка закладывалась в основание, на нее водружались вставленные в пазы угловые столбы и стойки. На разных уровнях находились поперечины, лежни или горизонтальные балки, которые поддерживали и выравнивали внешнюю поверхность камня, кирпича-сырца или глины. Кирпичные стены по углам укреплялись деревянной обшивкой. Дерево использовалось для изготовления дверных и оконных рам, обшивки стен внутри дворца, потолков, крыш, архитравов, опор и лестниц. Из него же делали сани, повозки, катки для перетаскивания камня, подъемники, приставные лестницы, леса и наклонные плоскости, по которым каменщики поднимали блоки и штукатурку.
Если были нужны крупные блоки для строительства храма или царского дворца, различных слоев укреплений или мола, приходилось поднимать и перевозить многотонные грузы. Вряд ли современники предводителя ахейцев в Троянской войне Агамемнона знали лебедку на шкиве, козловой подъемный кран, рычаги для переноски тяжестей, распространенные в классическую эпоху. Самое большее, что они могли делать, – это использовать ворот и подвижный деревянный цилиндр на оси, грузовую стрелу да колодезные журавли. Поставив рядом, ими поднимали тяжелые глыбы камня, которые, опутав канатами и обложив соломой, устанавливали на особого рода сани, если двигаться предстояло вниз, или на ломовые дроги, если требовалось перемещаться в обратном направлении. В первом случае сопровождающие придерживали сани канатами. Во втором – в дроги запрягали несколько пар волов или мулов (а то и людей): каждый такой «чернорабочий», перекинув канат через плечо, тянул изо всех сил. Ксенофонт в «Киропедии» уверяет, что упряжка тягловых животных по хорошей дороге могла перевезти около 900 килограммов. Диодор Сицилийский сообщает, что для перевозки на 19 километров тяжелых камней на строительство храма двух Богинь в Энне на Сицилии понадобилось 100 пар быков. Счета крупных святилищ показывают, что иногда 40 пар тягловых животных волокли всего один барабан для колонны. Но совместных усилий людей и животных не хватило бы, чтобы поднять 120-тонные каменные блоки некоторых циклопических укреплений приблизительно на 15 метров над землей, если бы инженеры не догадались установить, как в Египте, временные земляные платформы и опоясать, как на Сицилии, крупные глыбы, требующие транспортировки, множеством деревянных ободов. Их как бы заключали в гигантское колесо или цилиндр и потом катили, словно исполинские бобины. В конце пути доставить груз на место помогала система деревянных катков и рычагов. Наконец камень помещали между других блоков, а пустоты замазывали глиной.
Вероятно, хеттская культура стала посредницей между цивилизациями Ближнего Востока и Греции. Согласно одной из точек зрения, эти контакты осуществлялись через западную часть Анатолии, где, возможно, с глубокой древности существовали ахейские (греческие) поселения. С ними связывают царство Аххиява, которое неоднократно упоминается в хеттских документах XIV–XII вв. до н. э.
Среди ряда аргументов, которые приводятся в обоснование контактов хеттов и ахейцев, – возможное участие хетта или лувийца Муртила в обучении ахейцев езде на колесницах, несомненное хеттское влияние на тип колесниц, известных по памятникам микенской эпохи и микенским табличкам.
Особого внимания заслуживает влияние хеттских мифологических поэм на греческую мифологию. В языке раннего греческого эпоса сохранились заимствования из хеттского. Это, например, гомеровское противопоставление «языка богов» и «языка людей» в греческом эпосе при соответствующем различии и в хеттских текстах. Представления об особом «языке богов» и «языке людей» известны не только в греческой, но и в других индоевропейских традициях (древнеисландской, древнеирландской).
Возможно, заимствованными хеттскими образами были гомеровские образы Страха и Трепета, упомянутые и в хеттском гимне Солнцу. Когда Солнце объезжало четыре стороны света, справа от него бежали Страхи, слева – Ужасы. Аналогию этому образу видят в тексте «Илиады», где Страх и Трепет запрягают колесницу бога Арея.
Сходства обнаруживаются между хеттскими текстами и греческими мифами в «Теогонии» Гесиода, греческого поэта VIII–VII вв. до н. э. Например, во многом похожи греческий миф о борьбе Зевса со змееподобным Тифоном и хеттский миф о сражении бога грозы со змеем. Имеются параллели между этим греческим мифом и хурритским эпосом о каменном чудовище Улликумми из «Песни об Улликумми». В ней упоминается гора Хацци, куда переселяется бог грозы после первого сражения с Улликумми. Эта же гора Касион (по Аполлодору) – место сражения Зевса с Тифоном.
В «Теогонии» история происхождения богов описывается как сопровождаемая насилием смена нескольких поколений богов. Эта история, возможно, восходит к хеттскому циклу о царствовании на небесах, согласно которому первым в мире царствовал бог Алалу (связанный с нижним миром). Он был свергнут богом неба Ану. На смену ему пришел бог Кумарби, который, в свою очередь, был низвергнут с престола богом грозы Тешубом. Каждый из богов правил девять веков. Последовательная смена богов (Алалу – Ану – Кумарби – бог грозы Тешуб) представлена и в греческой мифологии (Уран – Крон – Зевс). Совпадает в мифах древних народов мотив не только смены поколений, но и функций богов (хеттский Ану от шумерского Ан – «небо»; бог грозы Тешуб соответствует греческому Зевсу). Среди отдельных совпадений греческой и хеттской мифологий – греческий Атлант, который поддерживает небо, и хеттский великан Упеллури из «Песни об Улликумми», поддерживающий небо и землю. На плече Упеллури росло каменное чудовище Улликумми. Бог Эа лишил его силы, с помощью резака отделив его от плеча Упеллури; согласно хурритской мифологии, этот резак был впервые использован при отделении неба от земли. Как и в «Песне об Улликумми», в греческих мифах специальное орудие (серп) используется для отделения от земли (Геи) неба (Урана) и его оскопления. Этот же серп впоследствии стал оружием Зевса в борьбе с его отцом Кроном.
После гибели микенской цивилизации греки «забыли» то, чему научились у хеттов. Но традиции хеттской культуры после падения Хеттского государства продолжались в культуре «позднехеттских» царств. Так, наследие хеттской культуры сохранилось в Лидийском царстве. Согласно Геродоту, один из лидийских царей носил традиционное хеттское имя Мурсил (сын Мурса). Крез, царь Лидии, преподнес общегреческому святилищу в Дельфах статую льва из чистого золота; древний царь Мелес обнес льва вокруг стены столицы государства Сард, дабы сделать этот город неприступным. Эти сведения позволяют предположить, что лидийцы, вслед за хеттами, почитали льва как священное животное, символ царской власти. У лидийцев существовал обряд закалывания и последующего сожжения щенков. Этот обряд может быть прямым продолжением хеттских ритуалов сожжения жертвенных щенков. Следы этого культа обнаруживаются и в лидийском сказании о Кандавле – герое, удавившем пса (подобно ирландскому Кухулину). Лидийские сказания, особенно сюжет о Кандвале, были широко известны в античном мире благодаря сочинениям Геродота и Гипонакта, греческого поэта, уроженца Лидии. Некоторые исследователи проводят прямые параллели между лидийскими сказаниями, сохраненными античными авторами, и хеттскими историческими текстами периода Древнего царства. Возможно, что благодаря лидийской традиции наследие хеттского царства еще раз дошло до античной Греции.
Ход событий, в результате которых погибло одно из сильнейших государств древней Анатолии, до сих пор точно не установлен. Ясно одно: смерть Хатти пришла из-за моря, с Балкан.
Из сильно разрушенных анналов Тутхалияса IV (начало царствования около 1250 г. до н. э.) видно, что при нем запад Малой Азии отпал от хеттов; анналы сообщают о хеттских кампаниях. Военные действия, видимо, приняли очень широкий размах, так как хетты, по словам анналов, только в одном походе пленными взяли 10 тысяч пехотинцев и 600 колесничих.
Около этого же времени в северо-западной части Малой Азии, как раз там, куда были направлены походы Тутхалияса, врагами была разрушена Троя VIIa – гомеровский Илион.
Зачем ахейцы пошли на Трою? Они столько лет провели на азиатской земле, между Дарданеллами и горой Илион, что уже и не знали, удастся ли им вообще когда-нибудь покорить Троаду, Приама и его народ конеборцев. «Ах, если бы я мог поведать обо всех наших страданиях, о тесноте и узких закутках, где и лечь-то невозможно! Был ли хоть один час, когда бы мы не стонали? А на земле наступил еще худший кошмар. Мы ложились лицом к вражеским укреплениям, и вечный дождь превращал наши одежды в шкуры зверей. О, эта так называемая зима, убивающая птиц, и эти несносные снега Иды! Или знойное оцепенение лета, когда полуденное море засыпает в ложе своем без единой волны и ветерка!» – горько жалуется вестник Агамемнона в трагедии Эсхила.
Современному путешественнику окрестности Трои не покажутся романтичными. Иду от Трои не видно. Взгляд замечает лишь низкие холмы вдали, степь, заросшую тамариском и чертополохом, да редкие пятна травы. Меж илистых берегов, среди осин и олеандров змеится Скамандр. У мыса Ройтес он теряется в темно-синих водах пролива, за которым видна лиловато-серая громада Херсонеса. Слышатся звуки, обычные для анатолийской земли, когда она обитаема: лай крупных белых собак, бродящих от деревни к деревне, оглушительные крики ослов, песни и короткие переклички крестьян, скрип колес телег, влекомых быками. В небе очерчивают круги несколько ягнятников-бородачей да иногда пролетает журавль. Порывистый северный ветер приносит с собой горьковатый запах, такой непохожий на ароматы греческих лесов. С востока изрытое тело холма выглядит разве что пригорком, но с запада он прочно господствует над долиной. Город окружает довольно грубой кладки стена, своими сводчатыми проходами напоминающая микенскую.
Конечно, Гомер преувеличил и приукрасил действительность. На этом маленьком клочке суши меж двух морей не уместилось бы 1186 кораблей и 10 тысяч воинов легенды, не считая временных жилищ, повозок, женщин и пленников! Да и в Трою никогда не втиснулось бы 50 тысяч солдат (а именно такова была, согласно Гомеру, численность армии Приама), ведь в крепости рядом с нынешней деревней Гиссарлык жило максимум две тысячи обитателей! Издалека поэты склонны видеть все в более крупных размерах и творят города под стать героям. Но и действительность производит впечатление: громадные укрепления, хорошо охраняемые башни и куртины, система ворот, вынуждающая врага проходить между двумя стенами, где полным-полно защитников, тесно слепленные домики, набитые посудой, продуктами, золотом и серебром. Посередине – небольшой дворец с мегароном, где царь, будучи истиным азиатским владыкой, содержал роскошный гарем. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы подогреть алчность горстки солдат, которые, разграбив несколько городков на Лесбосе, явились разорять побережье Дарданелл. Черные корабли вытащили на песок и окружили деревянной стеной. Одновременно осажденные и осаждающие ахейцы выжидали момента, когда недальновидность противника, а также прихваченные с собой талисманы и милость Неба отдадут в их руки сокровища Трои.
Зачем они начали войну? В отместку, утверждает легенда. Но похищение пастухом с Иды Парисом супруги царя Менелая, имевшее место в весьма отдаленных землях, в самом сердце Пелопоннеса, служило лишь предлогом. Прекрасная Елена, дочь Леды и Зевса, представляется историкам скорее богиней, чем женщиной. Это был удобный повод, ведь множество пиратов, с тех пор как существуют сосновые корабли, взяли за правило похищать на берегах Эгейского моря женщин и детей для любви и для торговли. Поэтому, чтобы сделать преступление гнусным, позор Менелая – нестерпимым, а отмщение – необходимым, легенда добавляет, что Парис нарушил один из наиболее священных законов греческой земли: будучи в гостях, соблазнил жену хозяина дома. Это не первый случай, когда войну пытались оправдать соображениями нравственности. Но вопрос об оскорбленной чести и поруганной добродетели выглядит надуманным и второстепенным. Невольно приходит в голову, что его сочинил какой-нибудь поэт лет через 500 после битвы. Нет, в Троянской войне, как и во многих других войнах XIII в. до н. э., ахейскими воинами руководили иные побуждения, нежели поиски женщины и отмщение за честь ее супруга.
Они воевали потому, что научились это делать, и потому, что каста воинов жила лишь войной и лишь ради нее. В те времена это повсюду считалось почетным занятием. Полководцы и правители уверяли, что воевать выгодно. На относительно бедной и перенаселенной земле властители карликовых государств с легкостью вербовали гребцов и пехотинцев, суля им славу и богатство.
Воспитанные на постоянных конфликтах с соседями и стычках между молодежью, обученные нападениям в чащах лесов особыми наставниками (в легендах это кентавры, силены и циклопы), получая советы от старых щитоносцев вроде Нестора и Феникса, юные господа обзаводились все более многочисленной армией по мере возмужания и роста их жадности. Став главарями вооруженных банд, они совершали набеги, чтобы увеличить поголовье скота, расширить личные земельные владения, поживиться и разбогатеть. Разумеется, трофеи приходилось делить, но по закону вождь оставлял себе львиную долю добычи. В этом – его привилегия, его честь. Если речь шла о земле, вождю предоставляли право выбирать наиболее понравившиеся ему угодья, и он получал их в пожизненное владение. Точно так же он забирал свою долю из числа плененных женщин, угнанных стад и награбленной медной посуды. Остальное делили по жребию. Рассчитывая завоевать расположение воинов и понимая, что щедрость – наилучшая политика, вождь из своей доли наделял особо отличившихся. Но если дележка была закончена и совершены последние обмены, горе тому, кто вздумал бы покуситься на чужую наложницу или раба.
Войны начинались из экономических, а не из сентиментальных соображений. Само собой, если противник в Дарданеллах, в Ливии или на Сицилии упорно защищал свою собственность и людей, война могла стать вопросом жизни и смерти, но для воина она все равно оставалась способом доказать свое право наслаждаться благами мира сего и владеть ими. Чтение глиняных табличек из Микен, Пилоса, Кносса приводит к выводу, что Троянская война была вызвана желанием трех-четырех ахейских монархов выпутаться из экономических неурядиц. Завладев сокровищами Трои, они хотели вернуть процветание собственным дворцам.
Троянцы же сражались за сохранение трех главных источников дохода: транзита товаров, прежде всего золота; золотых, серебряных, свинцовых и цинковых рудников, разрабатываемых у подножия Иды в дне ходьбы от города; наконец – бесценного леса, из которого делали обшивку жилищ и корабли. Ограбив Трою, в том числе храмы, ахейцы вовсе не собирались там селиться или основывать колонию по соседству, хотя и заключали союзы со многими местными царьками. Их честолюбие не простиралось даже до того, чтобы контролировать Дарданеллы, а учитывая ненадежность ахейских судов, сомнительно, что они могли торговать в Черном море. Воины жаждали только сокровищ, пленников, породистых лошадей, дерева для строительства новых судов и доступа к массиву Иды в Троаде, ибо он был в десять раз богаче ресурсами, чем Ида на Крите. Ну и, конечно, каждый мечтал после окончания войны спокойно вернуться домой, но не без того, чтобы на обратном пути прихватить кое-какую добычу на берегах Фракии.
Ахейскую коалицию, возникшую из временного соединения противоположных, по сути, интересов, не вдохновляла ни религиозная идея, ни патриотизм, ни общие цели. Ничего, кроме выгоды.
Нет ничего невероятного в том, что Трою, как и утверждают гомеровские поэмы, датируемые VIII в. до н. э., разрушила коалиция «ахейцев», или данайцев, напавших на Трою с моря во главе с микенским царем Агамемноном. Правда, если судить по греческим легендарным генеалогиям, Троянскую войну следовало бы датировать лет на 50–75 позже; однако подобные ошибки в легендах вполне возможны. Конечно, похищение спартанской царицы Елены, жены брата Агамемнона – Менелая, троянским царевичем Парисом-Александром, троянский царь Приам и его 50 сыновей, вещая Кассандра, ссора Агамемнона с Ахиллом, единоборство Ахилла с Гектором, гибель Ахилла от стрелы Париса в Скейских воротах Трои, троянский конь, с помощью которого Илион был взят, – все это пока относится к области неподтвержденных фактов – нет и вряд ли будет возможность проверить, есть ли во всем этом какое-либо историческое зерно. Однако в главном легенда о Троянской войне не противоречит фактам, известным из письменных и археологических источников.
Согласно гомеровским поэмам и более поздней греческой традиции, «ахейцы», разрушив Трою и полностью уничтожив или взяв в плен ее население (лишь немногие бежали), стали возвращаться в свои города, но почти все из их предводителей, каждый по своей причине, поодиночке погибли. Немногие оставшиеся в живых благополучно правили в своих городах, а за ними их сыновья и внуки, пока – примерно на третьем поколении после Троянской войны – не началось из глубины Балканского полуострова вторжение дорийских племен во главе с потомками Геракла. В результате нашествия дорийцев «ахейская» цивилизация погибла и начался новый период в истории Греции, завершившийся созданием классической цивилизации в I тыс. до н. э.
Представление о том, что греков-«ахейцев» после Троянской войны разбросало едва ли не по всему Средиземноморью, не подвергалось древними никаким сомнениям. По археологическим данным, после разрушения Трои VIIa на ее месте вновь, хотя и очень ненадолго, возник город – Троя VIIб, который погиб примерно тогда же, когда и Хаттуса. В материковой Греции микенские города-крепости просуществовали еще в течение 50—100 лет, а затем были покинуты.
Какими бы масштабными события Троянской войны ни выглядели в изложении Гомера, но вылазки «ахейцев» к Трое, в юго-западную часть Малой Азии и на Кипр были лишь небольшим эпизодом в истории Восточного Средиземноморья той эпохи. Грандиозное переселение народов началось в глубине Балкан; основными группами, двинувшимися на Малую Азию и Средиземноморье, были пеласги, протоармяне и т. п.; греков же это движение затронуло только незначительно, и поэтому они не сохранили в своей исторической памяти всего его размаха. Участвовавшие в движении племена в науке условно обозначаются как «народы моря», хотя лишь часть из них действительно была связана с морем. Первое из упоминаний одного из «народов моря» встречается в надписи фараона Рамсеса II: они служили наемниками в египетском войске. Во время войны фараона Мернептаха с ливийцами в числе их союзников были ликийцы, лувийское племя юго-запада Малой Азии, этруски, которым легенда приписывала малоазийское происхождение, – все они также могли быть теми самыми «народами моря».
К концу XIII в. до н. э. Хеттское царство переживало упадок. Непрерывные походы серьезно ослабили страну. В государстве царил голод: хлеб для хеттов доставляли Египет и финикийский Угарит. Тутхалияс еще мог уделять много времени и внимания строительству храмов и приведению в порядок культов, дворцовых и храмовых архивов. При нем были созданы знаменитые рельефы скального святилища Язылыкая. Преемник и сын Тутхалияса Арнувандас III процарствовал недолго и умер бездетным; на престол взошел его брат (вероятно, единокровный, от наложницы отца) Суппилулиумас II, поддержанный неким «начальником писцов на деревянных табличках». По-видимому, возвышение нового царя вызвало широкое недовольство, и, как обычно, множество окраинных областей отпало. Однако родич Суппилулиумаса Тальми-Тешшуб, царь Каркемиша, поддержал его. Между тем угроза нашествия с моря и с суши усиливалась; из Угарита все наличные сухопутные войска были вызваны в центр Малой Азии.
Основной удар по Хаттусе (около 1200 г. до н. э. или несколько позже) был, по-видимому, нанесен племенами пеласгов и мушков. Как и где были повержены последние отряды хеттского двора, неизвестно. Мушки разгромили Хаттусу, другие земли хеттов и заняли их, истребив значительную часть населения. Этнос хеттов перестал существовать. Малая Азия представляла тогда коридор, продуваемый всеми ветрами: на хеттов во время их существования посягало множество племен с севера, запада, востока, тогда как, например, Египет имел более выгодное географическое положение, да и населения там было многим больше, чем в Хеттском царстве: полчища, опустошающие Малую Азию, доходили до него реже и уже с подорванными силами.
Разрушения в Хеттском царстве были катастрофическими: исчезли старые городские центры, исчезла клинописная писцовая традиция. За период почти в четыре столетия, последовавшие за падением Хаттусы, до нас не дошло из срединных частей Малой Азии ни одного письменного памятника. Лишь на юго-восточной окраине хеттского мира сохранились государства, претендовавшие на продолжение истории хеттов: таковы были царства Хатти в Мальдии, Хатти в Каркемише и некоторые другие.
Продвижение племен-завоевателей продолжалось сушей и морем на юг, через Сирию и Палестину. В надписи фараона Рамсеса III (начало XII в. до н. э.) сообщается: «Ни одна страна не устояла перед десницей их, начиная от Хатти; Кеде, Каркемиш, Арцава, Аласия были уничтожены. Они разбили лагерь посреди Амурру, они погубили его людей… Они надвинулись на Египет… Они наложили руки на страны до края земли, сердца их были полны упования, и говорили они: "Преуспеют наши замыслы"». Тем не менее, Рамсесу III удалось задержать передвижение «народов моря» на подступах к Египту. Пеласги и сикулы, будущие жители Сицилии, осели на побережье Палестины. Предположительно, именно пеласги, известные истории в дальнейшем как филистимляне, дали этой стране свое название. Данайцы, по-видимому, осели в равнинной Киликии, недалеко от залива Искендерон (Искендерун), в юго-восточной части Малой Азии. Каркемиш и Амурру оправились от поражения, а на Кипре сохранилось прежнее, «ахейское» население. Судьба других «народов моря» неизвестна, по-видимому, они переселились на запад Средиземноморья.
Почти одновременно с хеттской погибла и соперничавшая с ней крито-микенская цивилизация. Непрерывные военные набеги и внутренняя нестабильность способствовали в течение XII в. до н. э. все большему ее упадку, а затем переселение в микенские области северогреческих племен дорийцев привело к ее окончательному крушению…
Благоуханное царство безымянной царицыМного ли женщин оставили свой след в истории Древнего мира? Конечно, сразу вспоминаются Хатшепсут, Нефертити, Клеопатра – в Египте женщины были свободнее, чем в других странах. Еще одна женщина вошла в историю как правительница одного из богатейших государств Древнего Востока. О посещении этой дамой Иерусалима говорится в Книге Книг – Библии. Правда, рассказ о нем – всего лишь эпизод весьма пространного повествования о Соломоне.
Слава о мудрости Соломона, его богатстве и роскоши его двора разошлась по всему свету. Послы из самых разных стран прибывали в Иерусалим для заключения договоров о дружбе и торговле. Жители столицы почти ежедневно встречали кортежи экзотических гостей, везущих царю щедрые дары. И несомненно, гордились тем, что их родной город стал столь славным среди многоязычного люда ойкумены.
Однажды разошелся слух о прибытии каравана царицы Савской из далекой Аравии. Народ вышел на улицы и восторженно приветствовал царицу. Ее сопровождала многочисленная толпа придворных и рабов. Замыкал шествие длинный ряд верблюдов, навьюченных роскошными подарками для Соломона. Ее въезд в Иерусалим был поистине великолепен. Верблюды в богатых ярких чепраках, украшенных золотом, везли грозных воинов пустыни, придворных вельмож, женщин и бесчисленные дары: золото, драгоценности, благовония. Царица ехала в паланкине, который качался на животном, как корабль на морских волнах. Соломон ждал царицу в тронном зале, одетый в пурпур и золото. При виде этой экзотической женщины он вскочил с престола и побежал ей навстречу. Он не сводил пылающего взора с ее изящной фигуры, вырисовывающейся под тонким шелком расшитого золотом платья, восхищаясь ее смуглым, с тонкими чертами лицом и погружаясь взглядом в огромные черные горящие скрытым огнем глаза. Словно павлин хвост, развернул он перед царицей весь свой разум и богатства. Целыми часами он беседовал с ней, отвечая на вопросы и давая ценнейшие советы. Царица Савская убедилась в мудрости и богатстве Соломона. Ее поразила невиданная роскошь дворца, залы со стенами, выложенными кедровым деревом, нарядные занавесы, золоченый трон из слоновой кости и несметное множество драгоценной посуды. Во время одной из бесед она сказала с восторгом: «Верно то, что я слышала в земле своей о делах твоих и о мудрости твоей. Но я не верила словам, доколе не пришла и не увидели глаза мои: и вот, мне и в половину не сказано. Мудрости и богатства у тебя больше, нежели я слышала». На прощание царица Савская подарила Соломону разнообразные сокровища, в частности сто двадцать талантов золота, он же ответил ей не менее богатыми дарами.
Приведенная легенда послужила отправной точкой для создания целого букета сказаний, причем некоторые из них – весьма почтенного возраста. Так, в Евангелиях царица Савская обозначается, в полном соответствии с иудаистской традицией, как царица Юга: «Царица Южная восстанет на суд с людьми рода сего и осудит их, ибо она приходила от пределов земли послушать мудрости Соломоновой…» (Лука, II, 31).
Однако образ царицы, сохраненный памятью древних евреев, скорее отрицательного свойства: она представляется колдуньей. В Книге Эсфирь, составленной к концу VII в. до н. э., автор, почерпнув известия о царице Савской из более ранних восточных источников, дает далее волю своему воображению. Соломон, царь над птицами, дикими зверями и демонами, вызывает к себе удода, только что вернувшегося из дальних странствований. «Посетил я, – повествует удод, – некую страну, чья столица по названию Китор находится на Востоке, в недрах которой сокрыто великое множество слитков из чистого золота, а что до серебра, то оно, подобно пыли, рассыпано по улицам… И видел я женщину, которая страной этой правит. Зовется она царица Савская». Удод вновь пускается в путешествие, чтобы передать царице приглашение Соломона. Царица должна предстать и преклониться перед царем Израиля, иначе Саба, ее страна, будет разрушена. Правительница отправляется в путь и наконец прибывает в Иерусалим – вместе с кораблями из ценных пород дерева, украшенными жемчугами. Соломон уже ожидает ее в своем хрустальном дворце. Царь в нетерпении: он слышал, что у его гостьи есть один недостаток – очень некрасивые ноги. Но как это проверить? Соломон придумал хитрость: он приказал сделать пол в приемном зале стеклянным, налить под него воды и пустить рыб. Царица, думая, что перед ней вода, приподняла подол своего платья – и открыла ноги, заросшие волосами. «Твоя красота – женская, но волосатые ноги приличествуют скорее мужу!» – восклицает Соломон, устрашенный этой женщиной, которая, смешивая половые признаки, нарушает порядок, установленный природой. Рассерженная и униженная царица покидает Иерусалим, а Соломон, желая загладить свою вину, посылает за ней вдогонку скорохода с подарком – порошком для удаления волос. Скороход не вернулся.
Встреча двух царственных персон позднее пленяет собой и средневековое воображение: она как бы предвещает пришествие волхвов к колыбели Спасителя, посещение Соломона царицей Савской служит прообразом церкви язычников, смиренно склоняющей свое чело перед Церковью Христовой. В иллюстрациях в «Саду наслаждений» Хохенбурга (XII в.) признание царицей Савской Соломона своим сюзереном прямо соотносится с прибытием волхвов. Обремененные золотом, драгоценными камнями и благовониями, они входят в Иерусалим – точно так же, как много столетий тому назад в него входила царица. В сцене венчания Пресвятой Девы царица Савская занимает место рядом с Соломоном – как раз симметрично фигурам Марии и Христа.
Мусульманская традиция всего лишь вторит библейской. Дивно мудрый царь Сулейман (под таким именем в мусульманских текстах фигурирует Соломон) набирал свои войска среди людей, джиннов и птиц. Удод, который всегда был тут как тут, докладывает государю на ухо самые достоверные сведения из Сабы: «Как стало мне доподлинно известно, Сабой правит женщина, женщина эта – царица страны, она, царица, несказанно богата, у нее – великолепный трон, который и описать-то невозможно. До меня также дошло, что царица и народ ее поклоняется Солнцу, а вовсе не Аллаху! Демон сбил их с пути истинного и толкнул на этот!» Сулейман через удода вызывает ее к себе, и она прибывает. «Сделайте этот трон ее (нужно думать, перенесенный по воздуху) для нее неузнаваемым», – приказывает он джиннам накануне аудиенции, – и Мы увидим, на верном ли она пути или среди тех, кто с него сошел». Как только царица входит, он спрашивает ее: «Таков ли твой трон?» – «Мне кажется, – отвечает она, – что это он и есть. Нас просветили, и теперь мы Богу покорны». Ранее она была совращена, поклонялась не Аллаху и была среди неверных. Вступая в зал, глядя на его подобный водной глади пол, царица подумала, что перед ней водоем, и, невольно приподняв полы платья, обнажила свои икры. На этот жест Сулейман заметил: «Наш дворец – из хрусталя, и пол его гладок». – «Господи, – воскликнула она, – ранее я была виновна, но ныне, вместе с Сулейманом, я покорна Аллаху, Господу Миров!» (Коран, сура 27 «Муравьи», 45). Коран, таким образом, подчеркивает первоначальное нечестие царицы и последовавшее обращение ее в единобожие.
Йеменские историки усматривают в Билкис (таково арабское имя царицы Савской) одну из трех химьяритских цариц, известных по их родословной, а также по имени их супругов – Билкис, дочь одного из царей Химьяра. Когда подошла пора замужества, она столкнулась с серьезной проблемой: ни один из равных ей по рангу претендентов на ее руку не соответствовал ее моральным требованиям – несомненно, очень высоким. Тогда она, собрав вокруг себя пышную свиту из своих благородных слуг, направляется к Сулейману. Убедившись, что слава о его мудрости и доброте не пустые слова, она открывает перед ним свое сердце. Сулейман посоветовал ей выйти замуж за одного из ее благородных слуг из рода Бата, и она последовала совету царя. Царствуя над Йеменом через своего протеже, Сулейман послал туда легион джиннов, дабы они для него, царя Израиля, возвели дворец. Они старались, как могли, но едва до слуха этих скромных тружеников донеслась весть о кончине их господина, они, так и не закончив порученную им работу, разлетелись кто куда. История добавляет, что у Билкис и зу-Бата не было наследника.
Кем была эта легендарная царица, героиня одного из самых захватывающих библейских сказаний? Нигде в Южной Аравии не было найдено ни одной надписи царицы Савской; даже в Ма'рибе, столице ее царства, – Марйаб (в местном произношении), откуда и произошло его нынешнее наименование, – не удалось обнаружить ничего подобного. В связи с этим, естественно, встает вопрос: кто, собственно, посещал царя Соломона в Иерусалиме, чтобы восхититься его мудростью и задать ему несколько загадок?
Можно предположить, почему царица Савская собралась в гости к Соломону. Торговый путь, именуемый Дорогой благовоний, по которому жители Савского царства вывозили свои товары в Египет, Сирию и Финикию, шел вдоль Красного моря и пересекал территории, подчиненные Израилю. Поэтому благополучное продвижение караванов зависело от доброй воли Соломона. Царица Савская, скорее всего, приехала с чисто практической целью: щедрыми дарами и обещанием доли в прибылях склонить израильского царя к заключению договора о дружбе.
Но народная фантазия обошла молчанием характер визита и придала ему романтическую окраску. Абиссинская Кебра-Нагаст, или книга «Слава царей», в деталях рассказывает о том, как царицу (абиссинцы зовут ее Македа) соблазнил Соломон. Пораженный яркой красотой царицы, он воспылал к ней страстью. Но гордая царица не отвечала Соломону взаимностью. Тогда влюбленный царь пошел на хитрость. Он приказал своим слугам угостить Билкис очень вкусной, но очень соленой едой. Ночью, измучившись от жажды, царица выпила воды, которую Соломон предусмотрительно приказал поставить рядом с ее постелью. В этот момент вошел Соломон, обвинил гостью в том, что она присвоила его имущество, и на этом основании заставил ее уступить его домогательствам. На следующий день царица покинула Иерусалим, а вернувшись домой, вскоре родила сына. Когда принц повзрослел, он сам отправился в Иерусалим и в конце концов вернулся обратно на родину, принеся с собой Ковчег завета, который он и его компаньоны украли из Храма. Звали его Менелик I. Эфиопы по сей день утверждают, что именно от него происходит династия эфиопских царей-негусов.
Так подлинный Моисеев Ковчег завета якобы оказался в Аксуме. Он стал величайшей святыней абиссинцев, и никто из живущих не имеет права его увидеть. Во время праздника Москал, в честь окончания поры дождей, выставляется для всенародного обозрения копия Ковчега.
«Счастливая Аравия» – так называли страну загадочной царицы античные авторы. Начиная с VII в. до н. э. в городах Восточного Средиземноморья и Двуречья египтяне, сирийцы и персы принимают грузы благовоний, доставляемые караванами из Южной Аравии. Ассирийцы, а вслед за ними и евреи, употребляют ладан и мирру в религиозных обрядах, и появление в их странах маленьких алтарей кубической формы для воскуривания фимиама – явное следствие моды на эти благовония. В Элладе поэтесса Сапфо впервые по-гречески называет мирру, шафран и восточную корицу. Греции архаического периода уже известен целый словарь терминов, относящихся к области обоняния, парфюмерия обогащается новыми экзотическими товарами.
Геродот, прибывший в Вавилон около 450 г. до н. э., был изумлен популярностью ладана и записывает связанные с ним истории, подчас явно фантастические. В Аравии даже от самой земли исходит, по его словам, пленительный, исполненный восхитительной нежности запах. По Геродоту, Йемен – некое мистическое пространство, на котором нет иной растительности, кроме ладана, киннамома да еще носителя особой смолы, называемой леданон. Впоследствии античные авторы становятся для европейцев главным источником знаний о Южной Аравии. Теофраст, выдающийся географ III в. до н. э., передает известие о том, что деревья, несущие смолу ладана, произрастают в Сабе, в Хадрамауте, в Катабане и в Ма'ине.
Слухи порождают зависть и вожделение. Завоевание этих стран было пределом мечтаний Александра Македонского. Проект остался, правда, всего лишь проектом. Но – только из-за смерти его автора, последовавшей в 323 г. до н. э. Значительно позже уже Октавиан Август, в свою очередь, пытается наложить руку на родину благовоний, разрушить ее монополию на торговлю ароматическими смолами и добраться в конце концов до тех мест, где они добываются. Экспедиция, снаряженная им в 26–25 гг. до н. э., была вынуждена всего через шесть месяцев вернуться ни с чем, если не считать некоторого ознакомления с регионом. Римляне, впрочем, прокладывают туда и иные пути – морские. Они стремятся освоить порты Хадрамаута, превратив их в базы снабжения, и поставить под свой контроль торговые пути по Красному морю и западной части Индийского океана. Однако старые хозяева посреднической караванной торговли и не думают от нее отказываться: в бесплодной стране, лишенной каких-либо источников богатства, постепенно сосредоточиваются арабские бедуинские племена, и, наконец, обширная территория на плоскогорье (в Высоких Землях) Йемена объединяется в составе княжества Химьяр.
Первые достоверные сведения об этой стране были собраны лишь в Новое время. Путь к сабейским тайнам был труден. Можно подумать, что первых исследователей преследовал какой-то рок.
В 1761 году Карстен Нибур, известный специалист по дешифровке клинописи, по поручению датского короля выехал с четырьмя сопровождающими в Йемен. Там в течение нескольких месяцев погибли два члена этой экспедиции. Не доехав всего лишь 100 километров до столицы, экспедиция вынуждена была вернуться. Ее участники отплыли в Индию. В пути умирает третий, а в Бомбее – четвертый исследователь. Карстен Нибур остался один. Однако он считал, что никого не должна пугать смерть его товарищей и не следует отказываться от мысли об экспедиции в Аравию.
В 1802 году 35-летний ольденбуржец Ульрих Яспер Зеетзен, медик и естествоиспытатель, совершает путешествие через Сирию и Палестину в Аравию. В 1809 году он посетил Мекку и Медину. В 1810 году держит путь из гавани Моха в центр внутреннего района Йемена – Сану. Но по пути в Сану Зеетзен умер. Возможно, что он был отравлен. В те времена казалось совершенно невозможным, чтобы иноземец, безбожник мог посетить без риска для жизни эти места, а в особенности что-либо искать там.
В 1843 году фармацевт, француз Том Арно, интересующийся пряностями царицы Савской, первым из европейцев проник в ее легендарную столицу Ма'риб.
В 1869 году французский ученый Жозеф Галеви, специалист по древним языкам и письменности, также отправился в Йемен. Парижская академия наук поручила ему изучить там сабейские надписи. Но Галеви прибыл туда не как европеец. Переодетый в одежду бедуина, он тайно проник в эту страну. После утомительного 300-километрового путешествия пешком под жгучим солнцем он достиг наконец Ма'риба. Там он успел скопировать 686 надписей на развалинах различных построек. Это были не только сабейские надписи, но и образцы до того времени неизвестного минейского языка. (Несколькими десятками лет позже Олбрайт указал на сходство южноаравийских языков с языком Библии, то есть языком Моисея и Синая.) В 1872 году Жозеф Галеви сообщил пораженным ученым о своем путешествии в Ма'риб. Но о царице Савской он ничего не знал.
Пример Галеви натолкнул Эдуарда Глазера из Богемии на мысль повторить его поездку. Сначала Глазер изучает в Праге арабский язык. В 1883 году он в одежде бедуина достигает Саны, расположенной на юго-запад от Ма'риба. Начав свое путешествие в Сане, он в течение нескольких лет осматривал руины таинственных городов Южной Аравии и прибыл, наконец, в Ма'риб. Глазер – человек необыкновенно искусный в обращении с бедуинами, отличавшийся личной храбростью – сумел завоевать доверие сынов пустыни, которые по натуре своей осторожны, недоверчивы и фанатичны, и отправился в Сану и Ма'риб на поиски надписей. После четырех длительных поездок Глазер вернулся в ошеломленную Европу с богатым собранием надписей, древних арабских манускриптов и отрывков из текстов на различных диалектах.
После Первой мировой войны в Йемене начинаются уже масштабные археологические работы. В 1927–1928 годах немецкий археолог и этнограф Карл Ратьенс вместе со своими коллегами совершает первую поездку в Южную Аравию. Вторая поездка, в 1931 году, приводит его в Сану, где за два поколения до него побывал Глазер. В 1934 году состоялась третья, а в 1937 году – четвертая поездка Ратьенса. С необычайно богатыми археологическими трофеями возвращается он домой. Его обширные строго научные доклады были опубликованы в Гамбурге в «Сообщениях Музея этнографии» – «Сабеика». В частности, Карл Ратьенс сообщил о знаменитой плотине Ма'риба. Построенная в VIII в. до н. э. плотина позволила превратить пустыню вокруг Ма'риба в цветущий сад. Однако несколькими веками позже она разрушилась, и Ма'риб снова превратился в пустыню.
В 1949 году ученые из «Американского фонда по изучению истории человечества» попытались получить разрешение правительства Йемена на проведение археологических исследований и раскопок в Ма'рибе. Такое разрешение было дано. Соседние с Йеменом государства также согласились на раскопки. Американцы готовились. Они намеревались затмить результатами своей работы все имевшие здесь место ранее археологические открытия.
В феврале 1950 года американцы с тринадцатью доверху нагруженными грузовиками прибыли в южноаравийский порт Мукалла и начали свою поездку по Аравии. Руководителем экспедиции стал молодой ученый Вендель Филиппс, в ней также принимал участие президент фонда, известный языковед Вильям Ф. Олбрайт. Никто из них не знал, что им предстояло найти.
Первое их впечатление о стране – это пауки. Пауки длиной от 19 до 22 сантиметров, круглые, толстые, с волосатым телом и ногами, толстыми, как спички, но почти вдвое длиннее. «Они нападали на нас стаями», – рассказывал Филиппс, который видел, как такой паук разорвал на части огромную саранчу. «Против таких громадин обыкновенные хлопушки оказались бесполезными, – продолжал Филиппс. – Я всегда боялся, что они просто-напросто вырвут у меня из рук хлопушку и ударят по моей же голове». Единственным возможным оружием против таких огромных пауков, по его мнению, был револьвер. Их можно только застрелить!
Конечно, здесь он несколько преувеличивал. Однако огромное количество насекомых в Южной Аравии объясняет, например, почти полное исчезновение там папируса. «Здесь нельзя даже положить книгу, – пояснял Олбрайт, – без того, чтобы в течение нескольких дней на ее страницах не появилось больших дырок». К этому следует добавить полное равнодушие арабов ко всей древней письменности из «времен неведения», то есть письменности населения Аравийского полуострова до появления Корана. Даже великие арабские ученые Средневековья мало занимались рукописями своих предков или надписями на памятниках.
В течение всего июля 1951 года грузовики американцев приходили в Ма'риб. Они привезли целую мастерскую для ремонта автомобилей, генераторы для электростанции, полевой лазарет, оборудование для кино– и фотолаборатории, холодильники, медикаменты и питание. Поездки через пустыню и по горам – далеко не простое дело. Сначала Филиппе послал в Ма'риб только самых нужных людей: специалиста по надписям доктора Джамме, врача, переводчика, фотографа и кинооператора, а также шоферов грузовиков.
Американцы смело взялись за дело и с помощью рабочих, нанятых среди местного населения, в течение нескольких месяцев раскопали в песках недалеко от Ма'риба храм овальной формы 350 метров в окружности – храм Билкис. Откопали остатки изящного зала с колоннами и большой постройки с восемью высокими пилястрами. На внутренней стене храма ученые обнаружили 64 вырезанных в нише ложных окна, украшенных решетками и расположенных в один ряд.
Археологические изыскания вскоре прервались более чем на двадцать лет. Только в 1974 году правительство Демократической Республики Йемен доверило проведение раскопок в Шабве, древней столице Хадрамаута, французской экспедиции. С тех пор там плодотворно работают археологи из разных стран – немцы, итальянцы, русские, арабы. Но знания об этой удивительной стране накапливаются очень медленно.
Агатархид Книдский, знаменитый александрийский грамматист, так описывал сабейцев и их землю: «Сабейский народ, в Аравии среди прочих самый значительный, живет в полном довольстве, даже в роскоши, во всех смыслах этого слова. Их земля для жизни производит все то, что и наша. Сами они – люди видные. У них несметные стада скота. Благоухание, разлитое по всему их побережью, доставляет прибывающему к ним блаженство дивное, несказанное. Проистекает же это благоухание оттого, что на морском побережье – великое множество бальзамических тополей, коричных деревьев, иных ароматичных растений, которые представляют собой, на корню, радостное зрелище».
Сказочное описание вполне типично для эллинских географов. Очевидно, они мало что знали об «Аравии каменистой» и «Аравии пустынной» (это уже римские географические термины) с их морями песка и огромными пространствами, покрытыми мелким камнем. Однако в рассказах тех, кто торговал с «Аравией счастливой», верно отображено своеобразие йеменских гор, самых высоких на всем Ближнем Востоке.
Южноаравийский ландшафт поражает своей мощью. Горная гряда, которая тянется тысячу километров с севера на юг параллельно впадине Красного моря, – один из самых больших рифтов Аравийско-Африканской плиты. Она состоит из ряда вершин, многие из которых превышают 3000 метров над уровнем моря. Расположенные за этим хребтом высокогорные плато – местности с весьма оригинальной природой. Впадины на высоте 2000 метров, испещренные плодородными отложениями, чередуются с совершенно голыми каменными гребнями. Горы с остроконечными вершинами со всех сторон сторожат огромную равнину. На каждой горе расположена превращенная в настоящую крепость деревня. Со стороны ли моря или со стороны суши, с севера ли или с юга, с востока ли или с запада – со всех направлений непрерывно и неуклонно повторяется все та же картина: словно чья-то таинственная и всемогущая рука пустила вверх струю огромных камней. На громадной высоте, за облаками, эта струя навеки застыла, образовав нерушимые крепостные стены, башни, бастионы, редуты. Здесь ничто не меняется. Равнина покрыта серыми камнями, горные склоны – угрюмыми скалами. И это – раз и навсегда.
Точно так же наличие воды предопределило раз и навсегда местоположение деревень, отдельных домов, садов, огородов и самой древней столицы. Караванные маршруты проторили горные тропы, существующие по сей день. И веками, тысячелетиями верблюды темной горной породы медленно вышагивают по ним, образуя на склонах красивую движущуюся кайму черного цвета. На западе могучий массив возвышается над низменностью Тихама, самой безжизненной частью Йемена. Эта приморская пустыня – у воды, но без воды – практически лишена растительности: лишь изредка попадаются отдельные пальмы да акации. Верхняя Тихама (на севере), правда, менее засушлива: она худо-бедно орошается несколькими нисходящими на нее с гор вади. Восточные горы Йемена постепенно снижаются к пустыне Рамлат ас-Саб'атайун, которая является продолжением знаменитой и ужасной Руб'аль-Хали. Пустыня эта, с характерными только для нее строго ориентированными рядами дюн (они «выстроены» с северо-востока на юго-запад), простирается вплоть до приграничной с Хадрамаутом зоны. Ее пересекает один-единственный водный поток, образуемый двумя вади – вади Джауф и вади Хадрамаут. Последний, вместе со своим продолжением – вади Василах, впадает в Индийский океан.
Горы Йемена – наиболее «влажная» часть Аравийского полуострова. Западный фасад гор, исхлестанный юго-западными муссонами, и их южные склоны получают такое количество осадков, что иной раз их годовая норма превышает 500 миллиметров; а местами она может достичь и 900 миллиметров. Вот это и есть «зеленый Йемен», самое сердце «счастливой Аравии». Год там делится примерно на два сезона: с марта по август – влажный сезон, с характерными для него ливнями во второй половине дня; зимой – сухой сезон. В некоторые годы бывают два сезона дождей, разделенные двухмесячным перерывом или ослаблением: первый длится с марта по апрель, второй, более обильный, – с июля по август. На высокогорье желтоватые земли, по которым в конце зимы гуляют пыльные вихри, после апрельских дождей оживают и сплошь покрываются зеленью.
Этот резервуар, роль которого исполняют йеменские горы, распределяет свои водные богатства по обе стороны от легко различимой черты водораздела. На востоке, на высоте примерно 2000 метров, образуются большие бассейны, которые питают собой вади, сбегающие по склонам к восточной пустыне. Самый крупный из них, бассейн вади Зана, занимает площадь около 8000 квадратных километров. На его восточном берегу – Ма'риб, столица древней Сабы.
На высоких плато, что к юго-западу от Саны, горные гребни разделяют плодородные впадины, а вулканы окружены застывшими потоками лавы. На равнинах земляные насыпи соседствуют с полями, огороженными каменными стенками, которые удерживают на них как дождевую воду, так и почву – от вымывания. На горных склонах, ограничивающих долину, располагаются террасы под сельскохозяйственными культурами – террасы, возведенные и поддерживаемые упорным трудом. Коричневые или цвета охры зимой, покрытые зеленью во влажный сезон, они служат полями, на которых выращиваются сорго и твердые сорта пшеницы, причем иногда, в зависимости от количества осадков, с них собирается и по два урожая в год. В целом же долина с марта по август являет собой картину буйно цветущего сада. Для поддержания столь привлекательного пейзажа требуются постоянные усилия всего многочисленного населения долины.
Здесь занятие земледелием – древняя традиция. Уже в эпоху неолита долина Зана благодаря благоприятным климатическим условиям была заселена довольно густо: археологи распознали здесь древние террасы, а также обнаружили следы животноводства. В эпоху бронзы поселения множатся, особенно вдоль дорог, связывающих пустыню с Красным морем. Наиболее крупные из них, площадью более чем в 10 тысяч квадратных метров, занимают господствующее положение относительно мелких, рассыпанных по всей местности.
Деревни на плоскогорьях являют собой скопище домов, которые обступают со всех сторон незастроенное срединное пространство. В обычном доме – две овальные комнаты, которые, сообщаясь между собой, имеют, каждая в отдельности, выход во двор. Есть и дома не совсем обычные – со множеством комнат и внутренних помещений, с монументальным входом. Видно, статус их обитателей был выше, чем у их соседей. Все эти строения представляют собой, при взгляде на них с высоты птичьего полета, кольцо. Оборонительное кольцо, препятствующее вторжению извне. Любое поселение, большое или малое, оказывается автономной замкнутой единицей.
В сорока километрах от Ма'риба – устье вади Кавках, несколькими километрами ниже – вулканический комплекс Сирваха, потоки застывшей лавы которого достигают ворот Ма'риба. Над котловиной Сирваха и в наши дни высится одноименный с ней древний город. Важный оплот сабейцев, и поныне внушающий к себе почтение своими мощными крепостными стенами, Сирваха включает в себя руины храма овальной конфигурации, посвященного богу Альмакаху. На внутренней каменной стене храма высечен один из самых значительных сабейских исторических текстов.
В его предместье на скальном выступе в VIII–VII в. до н. э. располагалось сабейское поселение Карн. Небольшой по размерам населенный пункт состоит из прилепившихся друг к другу, похожих один на другой домов и образует опять-таки овал, внутри которого, возможно, возвышалось святилище. На другом выступе – храм Вадда зу Масмаим, скромное здание которого включает в себя три внутренних святилища; к нему примыкает еще одно строение, обозначенное как «Самсара» (караван-сарай). В одном из помещений, помимо алтаря, предназначенного для возжигания ладана, археологи обнаружили разнообразную керамику и корзины, наполненные ладаном.
Примерно в десяти километрах выше Ма'риба вади Зана входит в ущелье Джебеля Балак. Крутые, почти отвесные и лишенные какой-либо растительности склоны ущелья как бы нависают над вади, ширина которого не превышает здесь 600 метров. Вырвавшись из теснины, Зана, уже не встречая сопротивления, на огромной равнине Ма'риба расширяет свое ложе, проходящее по окраине пустыни Саб'атейн на высоте 1200 метров.
Достигнув Ма'риба, вади попадает в совсем другую среду. Здесь очень сухо: дождей за год выпадает не более 100 миллиметров. Случаются и годы (например, 1985-й), когда осадки не превышают 20 миллиметров. Редкие дожди могут выпасть лишь в июле-августе, а потому водоснабжение в основном зависит от объема воды, поступающей из глубинных районов страны, с Йеменского высокогорья. Оттуда воды вади низвергаются сквозь обнаженные известковые горизонты, унося с собой землю и каменные глыбы, а затем с этим «грузом» обрушиваются в гигантские ущелья. Одно из них, рассекающее Джебель Балак, служит своеобразной воронкой, сквозь которую дважды или трижды в год на равнину изливается внезапный, вызванный ливневыми дождями в горах паводок – «сейль» по-арабски.
Предвестья половодья постепенно появляются и внизу, на окраине пустыни: еще задолго до него небо заволакивается обложными, скрывающими горизонт тучами, затем принимаются дуть неистовые ветры, идут ливни; перед наводнением слышен далекий и какой-то странный храп или хрип. И вот в вади показывается вода, она медленно продвигается вперед, вспениваясь на прокаленной солнцем гальке. Это еще не волна, а всего лишь предвестница первой волны. За ней наконец идет и сама волна – желтоватая от грязи, несущая в себе вырванные здесь и там растения.
Сам паводок продолжается недолго. Если он начинается днем, то к вечеру вода достигнет пика высоты – в 2,5 метра. Потом ее уровень резко упадет, к утру наводнение закончится. Но пока оно продолжается, волны вырывают деревья с корнями, подмывают берега, захватывая с собой и землю, и камни, и валуны, и даже скалы. Они сносят земляные дамбы, затопляют прибрежные поля, уничтожают запасы кормов. Горе постройкам, расположенным слишком близко от берега: им не выстоять перед напором воды! Горе разбредшимся по лугам стадам, горе крестьянам, застигнутым паводком на полях: они будут унесены потоком. Горе этим полям, не защищенным достаточно высокими и прочными насыпями: плодородная почва с них будет смыта. Если паводок обычный, то по вади проходит вода со скоростью 400 кубических метров в секунду, а если очень сильный – до 1500 кубических метров в секунду. После него даже окрестная пустыня являет собой картину разорения, хотя разорять там вроде бы нечего.
Гениальность крестьян древней Аравии в том, что они сумели поставить себе на благо мощь такой стихии. В течение тысячелетий они учились – и научились – «ломать волну», а затем удерживать воду простыми запрудами. Первоначально свои опыты они производили там, где на простор из теснин выходили сравнительно небольшие вади, поступление воды из которых не превышало нескольких кубометров в секунду. Им были известны те места ската, где вода задерживается, возможности местности относительно устройства полей и садов; им были хорошо известны и извилины реки, где они могли бы сравнительно легко соорудить водохранилища. Они научились пускать потоки в заданном направлении на заранее подготовленную площадь и управлять ими посредством щитов из дерева и камня. Таким образом, они обеспечили отвод большой части воды в зоны орошения, где оседали мельчайшие – и наиболее плодородные – частицы ила.
Этот долгий период ученичества охватил по меньшей мере IV и III тыс. до н. э. Затем крестьяне принимаются за обуздание потоков все более могучих и за орошение площадей все более обширных.
Решение непростой задачи предполагает организацию направляемой на орошаемые земли водной массы, то есть управление паводком. Настойчивость сабейцев позволяет им ежегодно, а иногда и не раз в году, возобновлять орошение полей без значительной перестройки ирригационной системы. Проблема состоит в том, как направить могучие потоки, внезапно устремляющиеся по широкому руслу вади, на предназначенные заранее земли. Противостоять паводкам способны лишь каменные сооружения. И вот в руслах, остающихся сухими большую часть года, возводятся мощенные щебнем волноломы, которые укротят бешеный напор низвергающейся с заоблачных высот водной массы. За ними встают длинные, отчасти каменные, отчасти глинобитные, стенки, между которыми разделенные струи устремятся к намеченным пунктам.
Недавно в Ма'рибе были обнаружены монументальные гидротехнические сооружения. Самое древнее из них – шлюз, датируемый второй половиной III тыс. до н. э. В начале же II тыс. до н. э., то есть спустя несколько веков, выше по течению возводится еще один шлюз. Оба следуют одной и той же модели: это прежде всего длинные каменные молы (в первом случае их три, во втором – четыре), расположенные параллельно и на расстоянии один от другого в 3–4 метра. Их головы, ориентированные навстречу волне, тщательно закруглены, а их хвостовая часть продолжена массивами каменной кладки. Молы соединены каменными гребнями водослива, снабженными пазами, которые достаточно широки, чтобы по ним «ходили» подъемные щиты из дерева. Примыкавшие к молам земляные насыпи давно уже исчезли. Удивляет качество каменной кладки – каменные блоки старательно обтесаны и плотно пригнаны один к другому, они искусно соединены между собой посредством штырей и гнезд.
Позади этих сооружений – водораспределительные каналы, проложенные в грунте. Сначала тянутся главные каналы шириной от 7 до 8 метров. Они заканчиваются большими каменными затворами, снабженными вертикальными желобами, по которым поднимался и опускался заградительный щит. Вслед за главными – каналы более узкие, ведущие к распределителям. Распределители представляют собой довольно простые конструкции со множеством отверстий, которые могут разновременно или одновременно открываться и закрываться. Вода должна достигать полей со скоростью не слишком большой (чтобы не размывать насыпей), но и не слишком малой (чтобы успеть равномерно разнести по всему полю плодородные частицы ила). Через равные временные промежутки посредством дренажа из каналов отводится вода на начало, то есть на относительно приподнятый участок, орошаемого поля. Ограниченное множеством оросительных желобов поле принимает четырехугольную, иногда даже квадратную форму.
Однако ил, источник богатства, одновременно оказывается и источником серьезных технических проблем. Поля вместе с водой получают изрядное количество песка и грязи, вследствие чего их уровень, естественно, поднимается – со средней скоростью 0,7 сантиметра в год или, по меньшей мере, 70 сантиметров в столетие.
Последствия подъема грунта многочисленны. Город Ма'риб вынужден был бороться с ними постоянно. Западный вал, что напротив плотины, несмотря на наличие крепостной стены, насыпался все выше и выше несколько раз. Относящийся примерно к IX в. до н. э. храм Бар'ана мало-помалу оказался в окружении наносов со всех сторон, но в наиболее угрожаемом состоянии находился все же передний двор. Ворота надстраивались, но, несмотря на все усилия, были завалены наносами сверху. Очевидно, для того чтобы противостоять им, с северной и с западной сторон храма в III в. до н. э. была воздвигнута кирпичная стена толщиной в три метра; на втором этапе строительства она была укреплена тремя четырехугольными башнями. Святилище Махрам Билкис подвергалось подобной же опасности: его овальные стены время от времени надстраивались. В оазисе ил постепенно погребал под собой целые хутора и фермы: в ходе недавних раскопок то здесь то там выходили на белый свет кирпичные стены. Целая деревня также исчезла и в вади Байхан. Там эрозия почвы постепенно высвобождает из-под земли совершенно неповрежденные дома IV в. до н. э., с их керамикой, комнатами и служебными помещениями.
Самые древние в Южной Аравии надписи восходят, по всей видимости, по меньшей мере, к VIII в. до н. э., однако обнаруженные в Йале и Райбуне фрагменты глиняной посуды, которые могли бы быть датированы X в. до н. э., несут на себе отдельные буквы, вдавленные в глину или нарисованные краской. Вероятно, не позднее X в. до н. э. возникает аравийская письменность – на основе алфавита, который имеет черты сходства с финикийским, но коренным образом отличается от него своим порядком.
Аравийский алфавит, состоящий из 29 согласных, окончательно оформляется к VIII в. до н. э. В ту эпоху тексты на нем пишутся либо справа налево, либо слева направо. Первое направление было преимущественным, и оно окончательно вытесняет второе к VII в. до н. э. Хорошо отличимые одна от другой буквы этого алфавита отвечают определенным эстетическим нормам. Нормы эти становятся подлинным каноном в эпоху господства Сабы над Южной Аравией. В надписях говорится о завершении строительства общественных сооружений или частных зданий, о жертвоприношениях, в них излагаются царские указы, храмы посредством их фиксируют размежевание полей и угодий, оповещают о порядке культовых обрядов.
Ныне науке известно около 15 тысяч надписей, но это огромное число, очевидно, составляет лишь ничтожную часть от общего объема письменных документов южноаравийской цивилизации. Отсутствуют своды законов, отсутствуют царские летописи, да и вообще какие бы то ни было исторические тексты. Отсутствует правительственная корреспонденция. Нет ни литературы, ни эпоса, ни поэм, ни гимнов. И все же, общее число дошедших до нас письменных свидетельств ставит южных аравитян в этом отношении намного впереди финикийцев, евреев, карфагенян или персов.
Примерно тридцать лет тому назад раскопки выявили еще одну категорию письменных памятников: письмена на очищенных от коры древесных ветвях, причем выполненные алфавитом, явно производным от канонического, но вместе с тем весьма от него отличным. Если бы не материал, на котором вырезаны эти письмена, можно было бы сказать, что они выполнены «беглым почерком». Позднее и помимо этих находок в Джауфе и Хадрамауте были обнаружены сотни текстов на пальмовых листьях. Черенки – 10–40 сантиметров в длину и 2–3 сантиметра в ширину – исписаны строками справа налево по продольной оси: на каждый приходится по десятку строк. Среди опубликованных текстов – и частная переписка, и всякого рода договоры, и долговые расписки, и списки лиц и целых кланов. Все они относятся к той или иной стороне сельской жизни, причем их так много, что из них можно было бы составить целые библиотеки. Ведущиеся раскопки позволяют надеяться и на открытие государственных архивов.
В Южной Аравии имелось четыре основных языка. В надписях шире всего представлен сабейский язык. Первоначально он был языком лишь племени Сабы, обосновавшегося в Ма'рибе и в его окрестностях. В ходе сабейских завоеваний осуществлялась и «языковая экспансия»: по-сабейски заговорили и иноплеменники. Однако с IV в. до н. э. это языковое пространство сужается, так что к концу столетия по-сабейски говорили лишь в областях Ма'риба и Саны. Язык минейских торговцев (откуда его второе название – минейский) получил распространение во всех их колониях, разбросанных по всей Северной Аравии до самого Египта. Он исчез вместе с царством Ма'ин (отсюда – «минейский») к I в. до н. э. В царстве Катабан, то есть во всем юго-западном Йемене, в употреблении был катабанийский язык, представляющий немалые трудности при дешифровке. Что касается хадрамаутского, то на нем говорил весь восток страны, язык этот зафиксирован в трех-четырех сотнях текстов. Языки эти очень трудно между собой различать, поскольку остаются неизвестными их фонетика и произношение. При полном незнании гласных и удвоений согласных приходится довольствоваться условным чтением.
Так что же это такое – Саба? Царством Саба называют объединение племен, выработавших общий язык, общий религиозный культ и некоторые общие учреждения. Сабейский язык, сравнительно с другими аравийскими языками, значительно ближе к современному арабскому, чем к древнеэфиопскому. Он запечатлен в монументальных южноаравийских надписях по крайней мере начиная с VIII в. до н. э. и оставался письменным довольно долго – до IV–V вв. н. э. Сабейский язык к тому же в наибольшей степени документирован: более шести тысяч надписей. Правда, наиболее древние южноаравийские надписи очень фрагментарны: самые короткие из них состоят всего из нескольких слов, а самые длинные – не более чем из десятка.
Где находятся первые сабейские надписи? Прежде всего в оазисе Ма'риб, где и находилась колыбель сабейской цивилизации. Затем – на окружающих его высотах Джебеля Балака и Амуда. Потом – вдоль вади Зана вплоть до Сирваха и в притоках этого вади, особенно в вади Йала.
Первые упоминания о Сабе встречаются в очень кратких надписях. Они, например, гласят: «Такой-то, мукарриб Сабы». Это значит: государь запечатлевает для потомства факт постройки или освящения того или иного сооружения, того или иного монумента. Саба никогда не обозначается словом, указывающим на племя или на царство. Стержнем, на котором крепятся все составляющие элементы этой общности, своеобразного политического союза, служит культ Альмакаха: каждый из коллективных членов сабейской общины ведет свое происхождение от этого божества, а все вместе имеют общий пантеон. Совместное упоминание в надписях Сабы и Альмакаха прямо указывает на Сабейское государство, первым представителем которого выступает царь.
Первые сабейские государи носят титул мукарриб – «тот, который собирает, объединяет». Обладатели этого титула заявляют претензию на господство над всей Южной Аравией. Он был предметом вожделений и соперничества: соседние государи пытались присвоить его, и иногда им это удавалось. Все же на протяжении двух столетий (VII–VI в. до н. э.) этот титул принадлежал исключительно сабейским царям.
Титул мукарриба не содержит в себе указаний на абсолютную власть. И действительно, она не была таковой. Напротив, государь разделяет принятие решений с другими участниками обсуждения – со своими личными советниками, а также – со всякого рода другими «советами» и «ассамблеями». Особенно по вопросам орошения. Что касается сабейских городов, то они имеют над собой несколько руководителей – как своих, местных, так и назначенных царем.
Столица сабейского политического образования – Ма'риб. Город стоит в вади Зана, примерно в десяти километрах от выхода вади из теснины, в самом средоточии орошаемой долины. Здесь находилась резиденция мукарриба и «министров Марйаба», находящихся под его прямой властью.
В VIII в. до н. э. первые мукаррибы носят имена: Кариб'иль, Йаси'амар, Сумали, Замар'али и т. д. с эпитетом Байан, Ватар, Йануф… Только один из них хорошо известен: Йаси'амар Байан, сын Сумху'али. Он правит сначала единолично, затем, сохраняя за собой некоторое первенство, делит власть с Кариб'илем Ватаром. Известность государя, который царствовал так долго – возможно, более тридцати лет, вполне была в состоянии перешагнуть рубежи сабейской державы. Анналы ассирийского царя Саргона II (722–705 гг. до н. э.) упоминают об уплате дани царицей арабов Самси и Ита'амром Сабейцем после кампании, предпринятой против них около 716 г. до н. э.
Первые мукаррибы направляют работы по строительству – крепостной стены, храмов, гидротехнических сооружений; один из них руководит строительством даже домов – в городе Йала (в древности Хафари), расположенном в 35 километрах юго-западнее Ма'риба. Они также главенствуют на культовых церемониях, на пиршествах, при торжественном заключении договоров. Все заставляет полагать, что они утверждают и упрочивают свою власть проведением гражданских работ и военных акций.
В конце своего правления мукарриб Кариб'иля Ватар повелел высечь две надписи. Очень длинные, они покрывают лицевые стороны двух монументальных блоков, установленных в ограде храма Альмакаха в Сирвахе. В первой из них царь повествует о восьми победоносных походах, предпринятых за его долгое правление, продолжавшееся, предположительно, около пятидесяти лет. Он восхваляет себя за то, что установил сабейское владычество над сопредельными с Сабой пустынями. Его цель – установление контроля над всеми путями и тропками, по которым «караванные царства» ведут свою торговлю благовониями.
В этом предприятии у Сабы было два главных соперника. Прежде всего – Асван, к юго-востоку от Ма'риба. Это царство возникло в срединной части долины Марха. Местонахождение Асвана было исключительно удобным – между Хадрамаутом на востоке и Сабой на западе. Тут процветали и деревни, и многочисленные города во главе со столицей Йахирр. Цари Асвана раздвинули пределы своего царства к юго-востоку – вполне возможно, до самого Индийского океана. Присвоив себе в конце концов титул мукарриба, они стали претендовать на гегемонию в регионе. Их держава производила благовония – в первую очередь мирру.
Вторым соперником Сабы, на северо-западе, был Нашшан – ныне Байда («Белая»). Благосостояние этого города первоначально основывалось на бережливом использовании вод двух вади – Мазхаба и Харида, что и позволило ему развернуть широкое строительство вне своих крепостных стен. Начиная с VIII в. до н. э. он медленно распространяет свое влияние по долине Джауф на мелкие соседние государства, которые волей-неволей признают его верховенство. К тому же область Нашшана никак нельзя миновать на пути между Сабой на юге и Наджраном на севере. В самом деле, Джауф представляет собой огромную котловину протяженностью более чем в сотню километров и растянутую с северо-запада на юго-восток. Тот, кому принадлежал Джауф, мог пресечь движение караванов. Если бы Нашшану удалось утвердить свое господство над маленькими государствами Каминаху, Харам и Иннаба, он стал бы представлять действительную угрозу для сабейской гегемонии. Карта древней Аравии показывает совершенно ясно, насколько опасным была зажатость Сабы между ее могущественными соседями.
Свой первый поход мукарриб Ма'риба Кариб'иль направляет на юг Йеменского горного массива. Этот горный край плодороден, так как обильно орошается муссонными дождями. Царь здесь берет в плен восемь тысяч своих врагов, из которых предает смерти три тысячи.
Затем он направляется на юго-восток страны, к нынешнему вади Марха, и углубляется в земли Асванского царства. Развертываются ожесточенные бои: 16 тысяч убитых асванцев и 40 тысяч пленных. Множество городов разрушено, сельская местность опустошена, дома сожжены. Дворец асванского владыки, Мисвар, который размещался, скорее всего, в столице Хаджар Йахирре, срыт до основания, а все надписи, сделанные на находившихся в нем монументах, вывезены. Редко когда военная кампания демонстрирует столь непреклонную волю сильнейшего к уничтожению и истреблению. Однако поражение, нанесенное Асвану, далеко не полно, и потребуются еще две дополнительные карательные экспедиции, чтобы подчинить страну окончательно.
Третий поход приводит Кариб'иля на невысокие горы, что возвышаются над Аденским заливом. На северо-востоке гор – древний Дахас (ныне район Йафи), на севере – древний Тубани (нынешний вади Тубан). Оба они – владения Асвана. Достиг ли сабейский царь дельты Тубана, соседней с Аденом? Это возможно. Местечко Сабр подверглось такому неистовому разрушению, что остается только поздравить его жителей с избавлением от неминуемой гибели: они вовремя бежали, не захватив с собой из своего имущества ровно ничего… Впрочем, археологи ожидают от ныне ведущихся в городище раскопок дополнительных материалов для окончательного вывода. Общий итог этой третьей кампании – пять тысяч пленных, а четвертой, проведенной там же, – тысяча пятьсот.
Пятая и шестая кампании развертываются в Джауфе, в сотне километров к северу от Ма'риба: они имеют мишенью Нашшанское государство. Перед тем как вступить в войну, Кариб'иль пытается, как кажется, заручиться если не помощью, то, по меньшей мере, нейтралитетом таких городов, как Харам и Камна. Затем он сосредоточивает свои войска у входа в долину и овладевает Йасиллем (современным Баракишем). Продолжая поход, обходит Харам (нынешний Хирбат Хамдан) и останавливается у Каминаху (ныне Камна), откуда уже виден Нашшан – с расстояния менее чем в пять километров.
Прибыв туда, царь осматривает мощные фортификационные сооружения, обрамляющие город в форме четырехугольника и включающие в себя множество башен. Тогда он повелевает возвести вокруг города стену (это, несомненно, земляной вал), дабы голодом принудить его к сдаче. Традиционный прием, известный, к примеру, и Греции эпохи архаики. И действительно, после трехлетней осады Кариб'иль овладевает Нашшаном. После чего приказывает срыть крепостные стены, разрушить святилище и сжечь дворец Афрав.
Шестнадцатая строка надписи в Сирвахе гласит: «[Он] разрушил крепостные стены Нашшана с тем, чтобы не предавать сам город огню. Заставил его (царя Нашшана) разрушить свой дворец Афрав, возложил на город дань, от выплаты которой не были избавлены и священнослужители. Потребовал, чтобы те нашшаниты, которые не проявляют благочестия, были перебиты. Заставил Сумхуйафа и Нашшан принять в город колонию сабейцев и принудил их (Нашшан и его царя) воздвигнуть в городе храм Альмакаху».
Царь Нашшана Сумхуйафа, хотя и потерпел сокрушительное поражение, не был ни казнен, ни выслан. Что касается Кариб'иля, то он, чтобы сделать свою победу окончательной, повелевает разрушить городские укрепления, вводит в город свой гарнизон и сабейцев-колонистов. Он вознаграждает своих союзников из Каминаху и Харама, даруя им земли и шлюзы, бывшую собственность Нашшана. Наконец, он укрепляет соседний с Нашшаном город Нашк, вводит туда свои войска, размещает сабейцев-колонистов и возводит храм, посвященный Альмакаху.
Где велась седьмая кампания – трудно сказать. Может быть, в Тихаме, параллельной Красному морю равнине. Может быть, по ту сторону этого моря – на эритрейском побережье.
Восьмой (и последний) поход был направлен, вероятно, к северу от Джауфа. Обосновавшиеся вокруг Наджрана (ныне в Саудовской Аравии) племена были в значительной степени обессилены учиненным кровопусканием: 5 тысяч убитых, 12 тысяч пленных. Стоит еще упомянуть 200 тысяч голов захваченного сабейцами скота.
Эти цифры наверняка преувеличены, но тем не менее демонстрируют размах завоеваний. Огромные сельскохозяйственные территории разорены, целые племена перебиты или обращены в рабство. Пленники направлены на работы в строительстве или в сельском хозяйстве.
Осторожный правитель Катабана Варав'иль предпочитает союз с Кариб'илем и за это вознагражден им некоторыми территориями Асвана. Еще восточнее царь Хадрамаута делает аналогичный выбор, становясь на сторону Кариб'иля. Но с сабейской стороны этот союз представляется по меньшей мере странным. Разве не в Хадрамауте производится в больших количествах ладан? Разве Шабва не служит центром его сбора и дальнейшей транспортировки? Предпочел ли Кариб'иль союз войне или же отложил до лучших времен овладение этой обширной областью? За отсутствием подтверждающих документов ответить невозможно.
Завершив свои большие походы, Кариб'иль пожинает плоды одержанных побед. В большом храме в Сирвахе два каменных блока несут на себе длинную надпись, перечисляющую все осуществленные мукаррибом замыслы в сфере строительства. Теперь в его распоряжении большие трудовые ресурсы, которыми он маневрирует, перебрасывая, по мере надобности, от одной стройки к другой.
Текст упоминает прежде всего два города, укрепленные им: Баракиш и аль-Байда. Расположенные к западу и к востоку от Нашшана, эти два оплота контролируют вход и выход ко всем владениям побежденного царства.
Далее Кариб'иль посвящает себя работам в области гидротехники и ирригации – главным образом в окрестностях Ма'риба, где он расширяет орошаемые земли, сооружая в вади заградительные щиты и распределители воды. На новые территории и даже за их пределы он выводит колонии сабейских переселенцев. Побежденные города (как Нашшан) или только что основанные (как Нашк) получают каждый по контингенту сабейских колонистов. Помимо сабейцев, волна сабейской колонизации увлекает с собой и всякий люд, принадлежащий к другим племенам, но обосновавшийся в Сабе (среди такого рода «полусабейцев» немало торговцев). Эти инородцы, продвигаются даже далее, чем «чистые» сабейцы-колонисты. Одни из них обосновываются в вади Марха и в самом сердце вади Дура, и на склонах, ведущих к равнине Дарина; другие выбирают для новоселья высокие плоскогорья – к югу от Таизза, в окрестностях Саны, в том числе в горном массиве Наби Шу'айб. Третий поток миграции устремляется в сторону Хадрамаута. Там, в столичной Шабве имелось святилище Альмакаха – верный признак присутствия сабейцев или, в любом случае, выходцев из Сабы.
На берегах Красного моря сабейцы появляются в районе Хурейды и обучают там туземцев своему письму. Они появляются и на другом берегу моря: их присутствие в Эфиопии засвидетельствовано уже в эпоху Кариб'иля Ватара. Ученые предполагают, что сабейцев (в большинстве своем ремесленников и купцов) привлекли природные условия: по климату и характеру растительности эта часть Эфиопии очень сходна с Йеменом. Большинство переселенцев – из Ма'риба, другие пришли с той равнины, где стоит Сана. Как каменщики и каменотесы они используют приемы, завезенные с восточного побережья Красного моря. Так, одно из святилищ в Йехе (на юге Аксума) считается произведением их рук: архитектура, техника строительства, монолитные пилоны, карниз, украшенный зубчиками, – все это повторяет странным образом сабейские храмы той же эпохи.
Во всех этих районах сабейцы распространяют свой язык. К концу царствования Кариб'иля сабейский язык становится средством общения в очень значительной части Южной Аравии, он преобладает по всему периметру окружающих Йемен пустынь. Он проникает также в Эфиопию: несколько обнаруженных там текстов упоминают сабейские божества и одного из сабейских государей.
Как объяснить эти сабейские победы, следующие непрерывной чередой в течение полувека? Политическая ситуация была, конечно, для Кариб'иля благоприятна: раздробленность Южной Аравии, состоявшей из множества мелких и мельчайших государств, могла лишь способствовать успехам его начинаний. Северные районы не имели между собой какой-либо политической связи, необходимой для действенного сопротивления сабейцам. То же самое следует сказать и о племенах, населявших горные области, возвышающиеся над Аденом и побережьем Индийского океана. Только царство Асван являло собой подлинное государство, способное противостоять Сабе. Это объясняет ожесточенность боев и ярость последовавшего за ними «усмирения».
Какими средствами располагала Саба? Ее превосходство следовало из ее процветания – главным образом в области сельского хозяйства. Размеры Ма'рибского оазиса, интенсивность его эксплуатации и окупаемость вложенного в него труда были источником ресурсов Сабы. Однако использование этого источника было бы невозможным без четкой организации труда той общины, что носила имя Саба. Межплеменная сплоченность сабейцев и объясняет во многом их превосходство.
Процветанию Сабы способствовали также прибыли от торговли благовониями. Начиная с VIII в. до н. э. страны Восточного Средиземноморья, за исключением Египта, потребляют ароматичные продукты, а в течение VII в. до н. э. – во все возрастающих количествах. С самого начала Саба старается взять всю торговлю под свой контроль, и походы Кариб'иля имеют своей целью упрочение ее господства на главных караванных путях. Союз с Хадрамаутом был для Сабы, наверное, более выгодным, нежели навязанное ему силой владычество. Можно утверждать, что царствование Кариб'иля примерно совпадает по времени с процессом роста потребления благовоний на Ближнем Востоке и с развертыванием торговли ими. Разве сабейский царь по имени Карибилу не подносит в дар государю Ассирии Сеннахерибу (705–681 г. до н. э.) драгоценные камни и «ароматы» в ходе освящения храма по случаю Нового года?
Однако экономическое могущество не объясняет полностью успехов сабейцев. Вероятно, изобилие продуктов питания повлекло за собой демографический взлет в области Ма'риба. Остается неизвестным, было ли военное превосходство Сабы, продемонстрированное не раз на полях битв, следствием большей численности ее войск. Тексты сообщают о потерях противоположной стороны – и только. Они, однако, позволяют догадаться о большой численности тех сабейских колонистов, которые поселились на недавно завоеванных землях. Сабейская колонизация, конечно, связана с демографической мощью Сабы. А она проистекала из двух источников – из естественного прироста населения и из волны переселенцев, прибывавших в Сабу извне. Эти выводы более правдоподобны, чем предположение о сабейском военном превосходстве. Никаких сведений о военном гении Кариб'иля или о более высоком качестве вооружений его армии просто нет.
Какова была судьба Сабейской империи? Империя Кариб'иля представляется слишком обширной, чтобы иметь шансы на сколь-либо длительное существование. Однако трудно сказать, когда она дала первые трещины. Известно, что один из его преемников был вынужден воевать на разных направлениях. Прежде всего он поднимает меч на Джауф, расположенный всего в какой-то сотне километров от Ма'риба. Там царство Ма'ин пытается утвердить свою относительную независимость и обеспечить себе контроль над Баракишем: сабейский государь в ответ отдает на разграбление своим солдатам окрестности Ма'ина. Затем его войска направляются к северу от Джауфа, где местные племена к этому времени выходят из повиновения. Военные действия ведутся до самого Наджрана. Еще более серьезное положение складывается на юге страны, в районе Йафа и на высотах, окружающих полукольцом Аденский залив. Царство Катабан, давнишний союзник Сабы, принимается мутить некоторые племена, подстрекая их порвать узы зависимости от Сабы: Катабан отныне становится соперником. Сабейский мукарриб вынужден вторгнуться со своими войсками в район вади Тубан, где скрещивает клинки с племенем Дахас и истребляет четыре тысячи его членов. Так закатывается звезда Сабейской империи и начинается возвышение Катабана.
Основой процветания всех южноаравийских государств было земледелие и торговля весьма ценным товаром – благовониями. «Если продвигаться на юг, то самой последней из всех обитаемых земель окажется Аравия. Это единственная страна, которая производит ладан, мирру, корицу, киннамом, ладанон… От всей Аравии исходит неизъяснимо нежный, дивно пленяющий аромат». Так в V в. до н. э. Геродот Галикарнасский описывал страну, расположенную на самом краю его плоского мира. Ее описание «отец истории» мог составить лишь из разрозненных сведений, собранных им то здесь то там на обширной территории между Нилом и Евфратом и расцвеченных к тому же поэтическими легендами. Вот что, например, рассказывает Геродот о том, как арабы снимают урожай со своих благовонных «полей»: «Ладан они собирают, воскуривая стиракс, растительный клей, ввозимый греками из Финикии. Это необходимо, так как дающие ладан деревья охраняются летучими змеями. Змеи эти невелики, имеют разноцветную окраску и летают вокруг деревьев и промеж ветвей без устали. Ничто не в состоянии отогнать их, кроме дыма стиракса (…) Чтобы собрать корицу, арабы надевают на себя бычью шкуру, которая покрывает все тело, закрывает лицо и в которой проделаны отверстия лишь для рук да для глаз. В таком-то облачении они и отправляются на поиски коричного растения, которое произрастает в не очень глубоких озерах. Местность кишмя кишит этими крылатыми животными, сходными с нашими летучими мышами. Все это летающее, порхающее и вьющееся зверье оглашает озера ужасающими криками. Против него при сборе корицы нужно всегда быть настороже, оберегая, паче всего прочего, глаза.
Сбор киннамома еще более удивителен. Из каких краев он привозится сюда? Никто ничего толком не знает. Люди Востока полагают, что он произрастает в той стране, где воспитывался Дионис; впрочем, имя его – финикийское.
Кору киннамома, как утверждают некоторые, приносят большие хищные птицы на вершины неприступных скал, где и сооружают свои гнезда – из смеси этой коры с глиной. Чтобы до этой бесценной коры все-таки как-то добраться, арабы прибегают вот к какой уловке. Они разрубают туши быков, ослов и других животных на очень крупные куски, привозят эти куски мяса к месту гнездования и разбрасывают их у подножия скал, после чего прячутся поблизости. Птицы, завидев мясо, набрасываются на него и уносят его в свои гнезда. Так как куски слишком тяжелы, гнезда рушатся вниз. Арабы тогда выскакивают из засады и собирают эту киннамомовую кору. Потом киннамом развозится по разным странам».
Теофраст (372–287 гг. до н. э.), в отличие от своего знаменитого предшественника, уже хорошо знает основные аравийские племена и источник их богатства. «Ладан, мирра и киннамом произрастают на Аравийском полуострове в областях: Саба, Хадрамут (Хадрамаут), Китбаин (Катабан) и Мамали (Ма'ин). Дающие ладан и мирру деревья растут либо в горах, либо в частных владениях. Некоторые из них – дички, в то время как другие – уже окультуренные растения. Горы здесь высоки, покрыты лесами, а на своих вершинах иногда и снегом. С их вершин берут свое начало реки, которые низвергаются бурными потоками по крутым склонам на равнину.
Сабейцы – господа гор, потому-то они и распределили их, горы, между собою ради удобства пользования. Сабейцы честны между собой и не испытывают нужды выставлять охрану для защиты своей собственности. Пользуясь безлюдьем, путешественники имели полную возможность набрать в этих лесах ладана и мирры столько, сколько было по силам их вьючным животным. Они затем перетаскивали бесценную поклажу на свои суда и поднимали паруса. Они рассказывали также, что мирра и ладан со всей страны свозятся в святилище Солнца (сабейцы почитают Солнце более других племен). Вот там эти запасы охраняются несколькими вооруженными людьми».
Пожалуй, самое поэтичное описание экзотических растений было дано около 120–110 гг. до н. э. в одном из сочинений знаменитого грамматиста Агатархида. «Внутренние области тех земель покрыты густыми и высокими лесами. Растут там гордые деревья-гиганты – мирра и ладан. Есть между ними и киннамом, и пальма благоухающая. Благоухают, впрочем, не только они, но и множество других растений, даже тростник. Лес напоен таким ароматом, что словами невозможно передать даже и малую часть того блаженства, которое испытывает всякий, кто вдыхает его. С ним ни в какое сравнение не идет тот, что источается духами. Благовония, оторванные от своих природных носителей, запертые в склянку и состарившиеся в ней, никак не могут соперничать с тем естественным благоуханием, которым одаряют мир эти дивные растения на корню в пору своего цветения и зрелости».
Одно из драгоценных благовоний – мирра. Ее название происходит из семитских языков, в которых «мирр» означает «горький». В греческом название этой коричневато-красноватой смолы отличается от стакте, ароматического масла, выделенного из нее. В Евангелиях волхвы приносят свои подарки в виде золота, ладана и мирры (Матф., 2,1—11). Мирра, как и ладан, принадлежит семейству Burseraceae (бальзамов), для которого характерно наличие смолы под корой. Плиний различает очень большое число видов мирры, классифицируя их в зависимости от места произрастания – в Ма'ине, Катабане или в Хадрамауте. При этом он уточняет: «В общем, хорошая мирра имеет форму неравных по размеру шариков, которые образовались в результате выделения беловатого сока и которые легко плавятся; на разломе она являет покрытую зубчиками поверхность; на вкус она слегка горчит. Еще одно свойство: внутри она пестрая. Хуже, если она внутри черная. Еще хуже, если она черна и снаружи».
По описаниям греческих географов, мирровое дерево невысоко – от двух до трех метров и имеет много ветвей. Своими листьями оно напоминает персиковое дерево, но у него они меньше и толще. Шкурка у него такая же нежная, как у ягоды. В пору цветения дерево покрывается мелкими розовыми цветами.
Древние использовали мирру самыми различными способами. Во времена Моисея существовал рецепт изготовления святого масла для помазания первосвященника: оно состояло из жидкой мирры (мор), благовонного киннамома, экстракта из ароматического тростника и оливкового масла. Гораздо позднее греки применяли коричнево-красную мирру, которая растворяется в вине и в масле, при приготовлении аперитива, горького напитка, возбуждающего аппетит. Они использовали ее в парфюмерии и как составляющую в разного рода медицинских бальзамах.
На Крите и в Пелопоннесе большими любителями и знатоками духов слыли уроженцы Кипра. Они, киприоты, не забывали напоминать прочим грекам, что Афродита (она же Киприда), богиня любви, выйдя из пены морской на берег их родного острова, изумительно приятно пахла. Героиня греческих мифов Мирра (живое воплощение мирры) воспылала преступной страстью к своему собственному отцу, царю Кипра Кинирасу, и, выдав себя за другую женщину, разделила с ним ложе. Когда же ужасная правда открылась царю, он погнался за своей дочерью, чтобы умертвить ее. Убегая от него, она обратилась к богам с просьбой избавить ее от неминуемой смерти. Боги сжалились над нею – и превратили в мирровое древо. Слезы же, которые она лила, обернулись капельками благоуханной смолы, выступающими на древесном стволе. Зачав от отца, она никак не могла под своей корой разрешиться от бремени и снова воззвала к богам. Они смилостивились еще раз, и из ствола вышел Адонис, сын миррового дерева и, в будущем, любовник самой Афродиты.
Ладан прославил «Аравию счастливую». Не было греческого географа, который бы не упоминал ладан наряду с миррой. Именно сабейский термин libnay проникает во все языки Сирии, Месопотамии и Греции, а это служит верным свидетельством того, что ладан во все эти страны поступал из одного и того же места – с юга Аравийского полуострова. Не знавший этого термина Египет ввозил ладан из других областей, с африканского побережья Сомали или из Судана. В ассирийском языке ладан обозначается как lubbanitum; в греческом – libanos; в латинском – libanus, libanum или olibanum. Позднее в арабском появилось еще одно слово, обозначающее то же понятие: luban. В Ассирии ладан упоминается со второй половины VIII в. до н. э., в Палестине – с конца VII в. до н. э. В VII в. до н. э. небольшие алтари кубической формы для воскуривания ладана появляются в частных домах в Палестине; и именно в это время воскуривания заменяют собою принесение в жертву тучных животных. Именно в VII в. до н. э. поэтесса Сапфо вводит в греческий язык обозначения ладана, мирры, шафрана и восточной корицы.
Ладан – это смола, собираемая с различных видов дерева, обозначаемого ботаниками как Boswellia. Этот термин охватывает около двух десятков мало отличающихся друг от друга видов, которые произрастают в Сомали, Эритрее и Южной Аравии. Только на острове Сокотра обнаружено шесть различных его видов, а на юге Йемена – еще дюжина. Наиболее распространенный вид Boswellia sacra стал предметом многочисленных исследований. Это дерево высотой от трех до семи метров, разделенное с самого основания на несколько стволов, которые, по мере роста, все более отодвигаются один от другого. Крона его раскидиста, в стволе – четыре-пять слоев, но только один из них выделяет внутри дерева сок темно-красного цвета; каналы, по которым перегоняется смола, находятся в глубинном слое коры.
Районы, в которых произрастают ладановые, в основном расположены на юге и на западе Аравийского полуострова. Их восточная граница проходит по нижней части горных плато Хадрамаута. Некоторые популяции Boswellia на юге обнаружены в долинах, спускающихся с высоких плато к Индийскому океану. Внутренние районы полуострова на высоте 1000 метров усеяны рощицами ладановых. Чем дальше на восток, тем больше, по словам всех путешественников, там ладановых. Естественные условия в этих краях благоприятны: горный барьер, местами достигающий высоты в 1500 метров, принимает на себя муссонные ливни, хлещущие с июня по сентябрь.
Сбор ладана с древности до наших дней происходит одним и тем же способом. Плиний в I в. н. э. описывает следующую практику: «В прошлом, когда продажи продукта были относительно невелики, его сбор производился один раз в год. Ныне приманка выручки заставляет собирать его дважды. Первый и, так сказать, «естественный» сбор по времени совпадает с самой сильной летней жарой, со временем созвездия Пса. Надрез делается там, где под набухшей корой угадывается скопление сока. Из надреза течет маслянистая пена, которая затем свертывается и загустевает. Кора при этом не снимается, а лишь слегка отодвигается от места надреза. Пена стекает либо на подстилки из пальмовых листьев, либо прямо на утоптанную вокруг деревца почву. Ладан, собранный вторым способом, более чист, но первый способ гарантирует более высокое качество. Приставшие к дереву остатки смолы затем соскабливаются особым железным орудием. Ладан, полученный последним способом, содержит в себе частицы коры».
Сбор ладана производился в летние месяцы. Затем он хранился в погребе до зимы, потом перевозился к побережью: раньше этого делать нельзя, так как ни одно судно не рискнет выйти в открытое море во время бурь. Эта отсрочка позволяет продукту высохнуть, хотя он обычно готов уже двадцать дней спустя после сбора.
Земли Южной Аравии полнятся благоуханием не только мирры и ладана, но и других ароматических растений. После этих двух бесспорных лидеров следует ладанник, по-французски le ladan, по-латыни ladanum. Общее имя объединяет целое семейство многообразных растений, так что экстракт из ладанника представляет собой клейкую смолу, взятую не от какого-то одного конкретного подвида, а от многих растений. Ладанник или, вернее, ладанники растут в скалах. Сбор их сока связан с большим риском.
Несмотря на высоту, до ладанника по крутизне добираются козы, эти губительницы любой лиственной поросли и особые ценительницы свежих благоухающих веточек. Сначала они ощипывают набухшие, наполненные сладкой и ароматной жидкостью почки, а потом добираются и до веток, своей бородой старательно вытирая капающий из раненого растения сок. Сок падает и на землю, смешивается с пылью, затвердевает на солнце – вот откуда в готовом твердом экстракте козья шерсть.
В готовом к употреблению виде ладанум невзрачен и пахнет чем-то странным, терпким, но, будучи зажжен, горит ярким пламенем, испуская сильный и вместе с тем приятный запах. Применяется он в парфюмерии и в медицине.
Корица насчитывает, по меньшей мере, четыре вида, из которых аравийского происхождения только один, а именно – кассия, или ложная корица; корица же истинная – родом с Цейлона. Аравитяне, называя кассию по-своему – сали-хат, используют ее листья и стручки как медицинское средство. Кассия, по различным легендам, растет по краям болот и охраняется отвратительными летучими мышами и, что еще хуже, крылатыми змеями: «Такими россказнями, – комментирует эти сообщения Плиний, – только вздуваются цены на эти товары, и все они лживы… На самом же деле кассия – деревце высотой, самое большее, в два локтя, а самое меньшее, в одну пядь, толщиной в четыре пальца. Оно начинает давать побеги, едва поднявшись над землей, а потому его поросль напоминает, при взгляде на нее сверху, карликовый лес. Оно не пахнет, пока зелено, его листва такая же, как у душицы. Оно любит сухую почву и вообще сушь. В сезон дождей оно дает меньше (сока) и даже начинает терять ветви… Сок наилучшего качества исходит из самых тонких ветвей, длиной в одну пядь, если считать с их конца. Качества несколько худшего – из следующей части ветки, уже меньшей протяженности. Сок среднего качества можно добывать, делая надрез даже на корневище, на той части ствола, что ближе всего к корням. Качество сока здесь ниже, потому что ствол внизу почти лишен коры… Некоторые авторы различали два вида киннамома: белый и черный. Некогда отдавали предпочтение белому, теперь хвалят черный и предпочитают белому даже пестрый. Плохим считается деревце с мягкой и отвисшей корой».
На острове Сокотра (или Сукутра, Dioskorides по-гречески), расположенном в 300 милях от побережья Хадрамаута, произрастают многие виды алоэ. Самое известное из них, алоэ сокотрское, выделяет сок, заслуживший очень хорошую репутацию. Более того, сок этот прославил сам остров. Разве Аристотель, воспитатель Александра Великого, не советовал своему питомцу захватить Сокотру и поселить там греческих колонистов с тем, чтобы они отправляли алоэ в Грецию и Сирию? Плиний также подчеркивает его исключительное качество. Собирают мясистые листья алоэ, когда они переполнены соком, сразу же после сезона дождей, примерно в сентябре. Листья складываются в подземном помещении, обложенном камнями или козьими шкурами, и держат их там до выпотевания. Затем сок из них выпускают в бурдюки, выставленные на ветер для того, чтобы сок в них затвердел. Застывание происходит через шесть недель, к этому времени экстракт представляет собой очень темную коричнево-зеленую массу. Она используется в традиционной медицине для облегчения пищеварения и для заживления ожогов и ран.
На Сокотре добывают и кинабр – красную смолу, которая за свой цвет называется то «кровью дракона», то «драконовой кровью», то, наконец, «кровью двух братьев». По рассказу Плиния, смола эта вытекла из дракона, когда тот был повержен на землю слоном и затоптан им. Дерево Dracaena cinabri, открытое европейцами только в XIX веке, является эндемиком острова. Из его ствола без всяких надрезов, сами собой сочатся капли этой смолы пурпурно-яркого цвета. Их собирают в емкости, подобные маленьким бурдюкам; а засохшие куски смолы отделяются от ствола ножом. Первосортная смола течет почти с самого верха дерева или, точнее, там, где от ствола отходят самые высокие ветви. Драконова кровь используется в медицине для остановки кровотечения и при лечении глазных болезней. Ею же окрашивают в красный цвет дерево ценных пород, предназначенное для изготовления мебели.
Но обитатели Аравии не только вывозили, но и ввозили парфюмерию: костус – корень, собираемый в дельте Инда и обладающий свойствами стимулятора и возбудителя. За ним следует стиракс – ароматическая смола, которую аравитяне, не скупясь на расходы, ввозили с Кипра и из Анатолии. Настоящий стиракс помогает при катарах, насморке, потере голоса, шуме в ушах, желудочных болях и т. д. Еще его использовали для окуривания при сборе ладана, чтобы отогнать крылатых змей и прочую нечисть.
Невозможно даже приблизительно определить объем южноаравийского производства благовоний в античную эпоху – прежде всего из-за полного отсутствия сведений по этому вопросу в южноаравийских текстах. Можно прибегнуть к помощи греческих и латинских авторов, но и они очень мало информированы. Калькуляция на основе встречающихся у Плиния данных все же позволяет оценить ежегодный импорт в Римскую империю: ладана – 1700 тонн, мирры – 450–600 тонн. К этим цифрам следует относиться с большой осторожностью. Впрочем, следующий факт достаточно достоверен: римляне потребляли очень большое количество ароматических продуктов, тем более что запасы последних могут пополняться до бесконечности. Ливия, дочь Августа, каждый год жертвовала храму на Палатинском холме сочащийся каплями смолы корень миррового дерева. Веспасиан освящал на Капитолийском холме и в храме Мира золотые диадемы с инкрустированным киннамомом. Наконец, Плиний утверждает, что при погребении Поппеи Нерон воскурил столько ладана, сколько не производится и за год.
Благовония доставлялись до потребителя в Греции или Риме очень долго. Сначала это были караванные тропы, потом – морское путешествие. Длительность и условия транспортировки благовоний объясняют их цены на рынках Запада. Численные данные редки, они практически отсутствуют, за исключением тех, что приводятся Плинием. Наиболее дорога обычная кассия – 300 динариев за фунт, 50 динариев за фунт (или 520 граммов монетного серебра за килограмм). Однако ладан стоил всего от 3 до 6 динариев в зависимости от качества (или от 31 до 62 граммов монетного серебра за килограмм), ладанум – 4 динария (40 асов или 26 граммов монетного серебра за килограмм) и т. д. Достаточно любопытно следующее обстоятельство. Высший сорт мирры, стакте, стоил 50 динариев за фунт, а возделываемая мирра – только 11 динариев; низший сорт мирры продавался по цене вдвое более высокой, чем ладан. Цены эти были высокими, но все же по карману состоятельным людям: 120 динариев в год – жалованье представителя императорской власти в Сирии и Палестине. Солдат Цезаря получал около 72 динариев в год, то есть 6 килограммов ладана в год. По Плинию, в I в. н. э. килограмм ладана был равноценен 30 килограммам муки.
Обратим внимание на одно любопытное обстоятельство, связанное с торговлей, которую вели жители Аравийского полуострова. Плиний указывает, что поклажа одного верблюда облагалась суммой в 688 динариев, состоящей из налогов и транзитных платежей. Если эту поклажу оценить в 150 килограммов, требуется по пути уплатить 1,5 динария за каждый перевозимый фунт, то есть приблизительно одну четверть от продажной цены, что нельзя считать чрезмерным. Однако римляне постоянно жаловались на бессовестных посредников. Возмущен даже Плиний: «По самой низкой оценке, сто миллионов сестерциев Индия, Серес (Китай) и этот полуостров выкачивают из нашей Империи ежегодно! Вот во что обходятся нам наша роскошь и наши женщины! Какая же часть из этой баснословной суммы возвращается, хотел бы я знать, нашим богам, в том числе подземным?» Сотня миллионов сестерциев представила бы собой в золотых монетах около 8 тонн, а в монетном серебре – 85 тонн. Если Плиний полагает, что торговля с Индией обходится Империи никак не менее 50 миллионов сестерциев в год, то на Аравию ложится примерно половина этой половины – 12 миллионов сестерциев. Но вот парадокс: римские золотые монеты, найденные к настоящему времени в Южной Аравии, крайне редки. Красноречивый пример – в Шабве найден один ауреус (золотой) с ликом императора Аврелия – всего лишь один! Римские торговцы недоумевали: они скупают оптом весь товар, рассчитываются полновесной монетой, но их аравийские партнеры никуда ее не тратят, не покупают ничего ни у римлян, ни у кого-нибудь другого. Они просто возвращаются с этим золотом домой. А что с ним происходит дальше? Какова его судьба? На этот вопрос не могут ответить и археологи. Есть бронза, есть серебро, золота просто нет. Куда сгинуло богатство, копившееся веками, неизвестно.
В IV и III в. до н. э. не только сухопутный маршрут соединял Аравию с побережьем Средиземного моря и Персии. Начиная с III тыс. до н. э. египтяне прокладывают и морской путь, направляя экспедиции к Пунту (то есть, по всей видимости, к берегам Судана или Эритреи) в поисках ароматических растений. Около 1500 г. до н. э. царица Хатшепсут пытается акклиматизировать вывезенные из Пунта деревца в садах Фив. Храм-гробница царицы украшен орнаментом, на котором изображена процессия из тридцати человек, каждый из ее участников торжественно несет перед собой ладановое дерево.
Дарий Великий поручил греку Скилаку практически изучить возможности мореплавания в Индию и по Индийскому океану. Скилак через Персидский залив вышел в Индийский океан, достиг устья Инда, поднялся по реке вверх, вернулся к устью, пересек океан в обратном направлении, затем, взяв курс на запад, обогнул южное побережье Аравии, преодолел опасный пролив Баб-аль-Мандеб, проник через него в Красное море и прошел до Камеренийских островов. Параллельно велось исследование Красного моря и со стороны Средиземного. Предполагалось вновь открыть канал между Нилом и Красным морем, проложенный еще при фараонах. Эта двойная, предпринятая с двух противоположных сторон и почти одновременная попытка невольно наталкивает на мысль о том, что флот Ахеменидов намеревался взять Красное море в клещи с севера и с юга. Тексты не позволяют поверить в настоятельную необходимость установления прямых торговых связей между Персией и Эфиопией. Скорее всего, единственной стратегической целью всего проекта остается Аравия. От этого проекта вскоре, правда, пришлось отказаться, и никто из преемников Дария так и не попытался претворить в жизнь его идею о морском пути между Суэцем и Персией.
Сто семьдесят лет спустя Александр Великий отправил флот Неарха вдоль побережья Персидского залива к устью Инда с поручением разведать путь и составить его карту. Вернувшись из Индии, Александр приступил к подготовке похода на Аравию. Рассказ Арриана не оставляет сомнений относительно мотивов экспедиции. Ее общая и конечная цель – установление власти Александра над всем регионом. План предусматривал также установление контроля над областями, производящими ладан, и над их торговлей: Арриан говорит, что Александр «намеревался, опираясь на сопровождающий армию флот, пройти большую часть Аравии, Эфиопии и Ливии». Фактически Неарх не поплыл далее мыса, отделяющего Оманский залив от Аравийского моря: «и этому отказу Неарха (так и не дерзнувшего пересечь невидимую границу залива) флот Александра обязан своим спасением, так как дальнейшее плавание вдоль аравийских пустынь неизбежно завершилось бы его гибелью». В 324 г. до н. э. Неарх встретился с Александром в Сузах, где тогда находилась резиденция царя. План был оставлен до лучших времен, которые так и не наступили, так как великий монарх умер в следующем году.
Однажды Александр, еще мальчиком, возжигал ладан на алтарях богов, переходя всякую меру. Леонид, его воспитатель, попросил своего питомца повременить с проявлениями царственной щедрости до той поры, пока страны, производящие благовония, не будут им завоеваны. Александр, уже став господином Аравии, направил своему учителю целый корабль, груженный ладаном, чтобы Леонид смог возблагодарить богов с такой же щедростью. Те торговцы, философы, ученые, что сопровождали Александра в его великом азиатском походе, принесли с собой в свое родное Средиземноморье семена множества видов растений как «пищевых», так и «медицинских». Вместе с ними приходит и новая волна увлечений восточными благовониями, парфюмерией и косметикой. После похода Александра на Восток чувство обоняния у людей Запада становится куда более тонким и взыскательным. В эллинистических городах местная аристократия вводит в моду новые духи, новые ароматические масла, новые благовонные мази. Царь Селевк отправляет в знаменитый храм Аполлона в Дидимейоне целую сокровищницу из золотых и серебряных изделий, сопровождая свой дар 360 килограммами ладана, 36 килограммами мирры, 1200 килограммами корицы. В монументальной надписи, восславившей щедрость царя (щедрость, безусловно, царскую), говорится также и о киннамоме, и об особом, индийском ладане.
Капитаны судов, посланных Александром как в Персидский залив (на востоке), так и в Красное море (на западе), никогда и не встретились: между ними осталось непройденное пространство в 1000 километров. Однако в эпоху диадохов и эпигонов (правителей государств, образовавшихся после распада державы Александра Македонского) плавания греческих судов, по крайней мере по Красному морю, становятся не такой уж редкостью. Географ, филолог, историк и философ Агатархид, поднявшийся на борт греческого судна где-то в Суэцком заливе, упоминает прохождение через пролив Баб-аль-Мандеб и описывает один из сабейских портов на юго-восточном побережье Аравии.
Суда за море уходили в поисках благовоний и пряностей, драгоценных камней и черепашьих панцирей. Торговля оставалась, тем не менее, монополией государя. Государство скупает у мореходов все, что они успели добыть, по фиксированным ценам. Оно же иногда входит в пай с купцами. Повторявшиеся путешествия помогали накоплению географических знаний, чем и подготавливали большие экспедиции – уже в Индийский океан.
По убеждению античных авторов, климат «Аравии счастливой» для человеческого существования настолько благоприятен, а ее водные ресурсы настолько обильны, что она не только может, но прямо-таки должна быть заселена очень плотно. Ими приводится внушительный список аравийских племен, перед глазами читателя возникает густая сеть городов. Однако все не так просто. На Йеменском плоскогорье, на Высоких Землях, процветающее земледелие и на самом деле возможно, но только в не очень обширных котловинах, окруженных горными гребнями. На краю пустыни природные условия другие: земледелие здесь может быть лишь поливным, а значит, ограничено только теми районами, на которые время от времени изливается поток паводка. И «наверху», и «внизу» годная к возделыванию территория очень мала, а ее заселенность сравнима с долиной Нила. Возделанные оазисы – всего лишь островки в море песчаной и каменистой пустыни, отделенные один от другого обширными пространствами. Поэтому в этой приграничной области число городов, достойных этого названия, едва ли достигнет и трех десятков.
Все эти города – средние по размерам: от 5 до 10 га. Баракиш занимает площадь в 7,25 га, Ма'ин – 5, Камна – едва ли 10 га. Длина их крепостных стен, как правило, не превышает одного километра. Камна и аль-Байда выглядят как большие города со стенами, соответственно, в 1350 и 1500 метров. Три города являются, однако, исключением из общего правила. Это – столицы Катабана, Хадрамаута и Сабы. Первый, Тамна', обнесен стеной длиной в 1850 метров, что, впрочем, не так уж и много для метрополии некогда обширной империи. Шабва расположена в треугольнике из трех холмов, ограничивающих обширное срединное пространство. Город развернулся на южном склоне гребня аль-Акаб и окружен стеной протяженностью в 1500 метров. Сверх того, возвышающиеся над ним холмы увенчаны цепью легких фортификационных сооружений длиной в 4000 метров. Шабва занимала площадь около 57 га. Ма'риб же вызывает почтение своими исключительными размерами: периметр стен – более 4500 метров, площадь – 90 га. Это не только самый большой город Аравии, это ее единственный город, чья слава перешагнула ее пределы. О численности его населения остается только гадать, однако вряд ли она доходила до 10 тысяч человек.
Нет ни одного южноаравийского города, который не был бы обнесен крепостной стеной. Причин тому несколько. Самая главная из них та, что они построены по большей части на плоскости, не имеющей естественной защиты и прямо переходящей в пустыню. Города господствуют над оазисами, каждый над своим. Они заключают в кольцо своих крепостных стен жилые дома и святилища, хранящие под своими кровлями разного рода богатства. Города служат местопребыванием власти, неважно, в чьих она руках – старейшин или государя. А так как от соседей-кочевников постоянно исходит угроза нападения, горожанам надобно было позаботиться об обороне.
Корни этих оборонительных систем теряются во мраке тысячелетий, но уже к VIII в. до н. э. системы эти присутствуют, причем в полной боевой готовности. Саба разрушала города своих противников или, по крайней мере, их крепостные стены. Одновременно сабейские мукаррибы строят и перестраивают свои крепостные сооружения. Иногда они возводят целые города – как, например, Нашк (аль-Байда), призванный контролировать долину Джауф. Первые начертанные мукаррибами надписи упоминают о строительстве башен.
Для сабейских оборонительных сооружений аль-Байда наиболее характерна. Приблизившийся к ней сквозь заросли кустов и акаций вдруг обнаруживает за изгибом одного из рукавов вади Мазаб овал ее крепостных стен. Эта фортификационная линия еще более усиливается куртинами – дугообразными выступами, которые чередуются через правильные промежутки. В крепостной стене проделано двое ворот. На стенах и на куртинах высечены надписи-посвящения, подобные следующей: «Ллисама Набат сын Набат'али, царь Каминаху (Камны), (…) построил два эти выступа во имя бога Альмакаха и царей Марйаба (Ма'риба)». Всего на внешних укреплениях – 91 надпись такого рода. Все надписи выполнены монументальным шрифтом. Хорошо сохранившиеся западные ворота состоят из двух башен, которые вверху соединены перемычкой, а внизу обрамляют собой довольно узкий вход, ведущий в длинный переход, легко превращающийся в ловушку для штурмующих крепость.
Поражает высокое качество обработки камня: ведь каменные монолиты размером в 2–3 метра сочленены в единое целое без строительного раствора, да так, что между ними не проходит даже лезвие ножа: каменотесы в VII в. до н. э. отличались высочайшим профессионализмом.
Баракиш (в древности Йасилл), стоящий на рубеже между оазисом и пустыней, являет собой еще более величественное зрелище: за много километров от него видны его высокие стены на фоне окрестных полей. Именно эта крепостная стена «прошла» сквозь века в состоянии исключительной сохранности: ныне она – почти та же самая, что была еще без малого двадцать семь столетий тому назад. Город возвышается на горном гребне из песчаника, образуя неправильный полукруг диаметром в 276 метров. Крепостная стена насчитывала 56 башен высотой до 14 метров, одна из них сохранилась до наших дней на южной стороне. Древнейшие участки стены легко отличить от позднейших по следующим признакам: у основания стены положены тщательно подогнанные друг к другу крупные широкие блоки; чем выше, тем они уже; блоки обработаны соответственно общему стандарту: по краям гладкий рант, середина покрыта насечкой; стена сложена из них до самого венца без строительного раствора. Блоки неправильной формы или же блоки, уложенные косо, – следы позднейших ремонтных работ, которые в крепости предпринимались неоднократно, причем в последний раз – в XVII веке (в том же столетии крепость была заброшена).
С внутренней стороны крепостная стена подпирается солидным массивом, сложенным из необожженного кирпича. Массив этот, по-видимому, ради предотвращения эрозии прикрыт еще одной стеной. Первоначально он служил опорой для деревянной надстройки, отдельные части которой сообщались между собой через лестницы. Ни те ни другие до наших дней не сохранились. В Баракиш можно было проникнуть лишь через одни ворота, расположенные на юго-западе и защищенные башней; потайной ход, проделанный в восточном направлении, позволял выйти в святилище. Впервые окружил Баракиш крепостной стеной Кариб'иль Ватар – вероятнее всего, из камня. Однако стена, которую можно увидеть и в наши дни, была сооружена между IV и II вв. до н. э.
Чисто оборонительными потребностями трудно объяснить возведение таких высоких и столь заботливо украшенных орнаментом стен. Перед лицом какого врага они сооружались? Что кочевники могли бы предпринять против них? У бедуинов отсутствовали необходимые для взятия крепостей знания, навыки, осадная техника. Для овладения ею требовались усилия целого государства, даже Кариб'иль осаждал Нашшан три года, прежде чем заставил его сдаться. Вероятно, оборонительные сооружения такого рода служили прежде всего для выставления напоказ богатства города, вокруг которого они возводились. Нет ничего удивительного в том, что разбогатевшие на торговле благовониями города вроде Ма'ина, Баракиша, Шабвы понастроили вокруг себя столь великолепные оборонительные ансамбли, и в том, что вожди караванов хвастались тем, что финансировали строительство тех или иных сооружений.
Каких-то жестких правил градостроительства в те времена, вероятно, не существовало. В средиземноморских городах той эпохи трудно различить, например, улицы, которые возводились бы по линиям заранее данного плана. Совсем не просто отличить общественные здания от частных домов, площади от рынков и в некоторых случаях даже храмы от некультовых сооружений. Даже по вопросу о том, что, собственно, следует считать городом, историками было пролито немало чернил. Плиний, например, насчитал 60 храмов в Шабве. Но когда в 1938 году закончились раскопки одного из них, оказалось, что это не храм, а мавзолей. Шабва, стало быть, представляла собой обширный некрополь. Некоторые историки, подчеркивая, что в отдельных городах вообще не обнаружено домов с надземными помещениями, задаются законным вопросом: что же это за города, какова их истинная природа? Видимо, храмы и частные дома очень часто возводились по одним и тем же архитектурным проектам и с использованием одних и тех же приемов строительной инженерии. Чтобы отличить одни от других, следует определять прежде всего их этажность, их разрез, их вертикальную проекцию. Однако как раз верхние этажи у раскапываемых зданий чаще всего не сохранились – по разным причинам: эрозия, пожары, грабежи…
Археологам во многом помогли аналогии с современным традиционным зодчеством данного региона. Так, еще в 1942 году сэр Леонард Вулли высказал две догадки: во-первых, древние дома в Хадрамауте должны походить на нынешние; во-вторых, строения в Шабве не были ни храмами, ни усыпальницами. Но небольшое количество изученных в то время памятников не позволило проверить эту догадку на практике. Лишь в восьмидесятые годы прошлого века противники его взглядов оказались вынужденными капитулировать. Раскопки в Шабве сделали решающий вклад в раскрытие проблемы.
Путешественник, подъезжая к Шабве с запада, узнает ее издали по ее серым холмам, усеянным валунами и покрытым галькой. За сотню метров до въезда в город он по мосту пересечет взятое здесь в трубопровод течение вади Атф. Затем поднимется по широкому гребню холма Карат аль-Хадида и окажется перед линией укреплений, венчающей хребет и сочленяющейся с укреплениями внутри города. Пройдя мимо угловой башни Дар аль-Кафир, он попадет в широкую впадину, окруженную треугольником холмов с юга, запада и востока. В наши дни это пространство называется ас-Сабха (солончак): там много соляных рудников. Соль еще со времен античности служила городу основой благосостояния. Однако ее присутствие имеет и обратную сторону: оно делает всю эту небольшую долину довольно неустойчивой, губчатой, а после выпадения дождей покрывает ее белесой коркой.
Наш путешественник идет вдоль вала, за которым высятся грозные башни, и доходит до больших северных ворот. Он видит открывающуюся перед ним центральную транспортную ось города. Ее трудно назвать «главной улицей» – слишком изменчива она по ширине и капризна ее трасса. С той и с другой ее стороны высятся многочисленные (около 120) и очень похожие одно на другое здания. Можно представить, как выглядели они первоначально. Построенные в форме прямоугольника, они состояли из множества этажей. Все они выглядели очень массивно – с солидными каменными цоколями, с неудобными лестницами, слуховыми окнами, нижним нежилым этажом и террасой на кровле.
«Главная улица», поднимаясь к югу, приводит к монументальному храму Сийаха. Ныне лишь с трудом можно представить себе его великолепие: он был уставлен статуями и другими произведениями искусства, но все это исчезло. На его монументальной лестнице и над ней высились четыре статуи и четыре покрытых бронзой пилона. С восточной стороны на мощном цоколе-монолите была установлена колоссальная статуя из бронзы. Смежные террасы были украшены статуями животных (возможно, лошадей в натуральную величину) и другими бронзовыми статуями. Все это – лишь парадный вход в храм. От входа кое-что сохранилось, от самого храма – ничего. Так сооружение выглядело в первые века нашей эры; от более древних времен остались лишь подиум с ведущими на него ступеньками.
Южноаравийское общество представляло собой пирамиду, каждая из ступеней которой обеспечивает сплоченность целого. Основная ячейка всей системы – племя (многие древние племена существуют и сейчас). На вершине этой пирамиды – несколько больших благородных семейств. Эти «гранды» проживают по городам, а их богатство создается в имениях за городом; каких-либо титулов они не носят. Монархи – выходцы из этих больших семейств. Они носят высокий титул, но абсолютной властью не пользуются. Им в повседневной работе помогает городской «совет», в важных случаях созывается племенное собрание. Эти органы власти во главе с царем издают указы, имеющие силу закона.
Второй уровень власти – объединение племен во главе с царем и «благородными» – «кайл» и советом. Ниже благородных располагается стоящая во главе кланов и племенных объединений знать. На еще более низком уровне – члены кланов и фракций, а на самом низу общества, уже вне племенной пирамиды, – раб ('адам). Он принадлежит не отдельному господину, но семейству или целому клану; он может владеть землей, работать на ней или в каменоломнях, но у него нет права ни на свободное перемещение, ни на ношение оружия.
Благородные поглощены войной или ведением сельского хозяйства в своих владениях; члены племен могут посвятить себя торговле или ремеслу. Коммерцией пренебрегала аристократия таких больших племен, как Саба и Катабан. Минейцы, напротив, специализировались на торговле.
Были ли в сабейскую эпоху выдающиеся женщины? Вообще роль и место женщин в южноаравийском обществе определить трудно. Вероятно, они имели статус повыше, чем в современном йеменском обществе, но и там, в древней Аравии, женщины не достигали равенства с мужчиной. Некоторые тексты упоминают женщин, которые пользуются относительной финансовой независимостью: Абиразад, которая построила одну башню и одно надгробие, правда, с помощью своего мужа и сыновей, но все же в основном на свои собственные денежные средства; или Хальхамад, повелевшая построить дом. Некая женщина жертвует божеству алтарь для воскурения фимиама, украшенный дарственной надписью в ее честь. Любопытная подробность: в дарственных посвящениях отсутствует упоминание о вкладе в дар мужчины. Женщины испрашивают в письменной форме благосклонность и милость у божеств, причем ожидаемые благодеяния должны излиться на лиц даже вне семейного круга просительницы. И наконец, некоторые женщины выступают и на общественной арене, но в виде редкого исключения. Здесь напрасно искать аналогий с царицами Северной Аравии, которые, случалось, вели свои войска в бой: царица Савская явно не из разряда воительниц. Если говорить о южноаравийском обществе в целом, неоспорим вывод: господствующая роль в нем принадлежит мужчине.
Родство ведется по отцовской линии, но одиночные отступления от правила все же имеются. Об этом свидетельствуют три надписи. В первых двух сабейский царь повелевает включить некое семейство в более широкую племенную группу. Примечательно то, что тексты по именам называют не только мужчин «с их братьями, сыновьями и прочими родственниками», фигурируют тут и женщины «с их сестрами, дочерьми и прочими родственницами».
В третьей надписи три женщины со своими дочерьми из одного и того же семейства (они названы «теми, что из семьи Гурхум») торжественно извещают всех о том, что посвящают своим детям, одному мальчику и трем девочкам, четыре статуи – одну мужскую и три женские. То, что публичное заявление об акте дарения делает переход собственности из рук в руки законным, – это понятно. Труднее понять то, что женщины и их дочери дарят нечто своим дочерям – как это? Недоразумение, возможно, разрешается тем соображением, что замужняя часть клана Гурхум одаривает ее незамужнюю часть, не вдаваясь в такие подробности, как степень родства. Примечательно то, что, несмотря на присутствие мальчика в числе одаряемых, все они наречены «дочерьми тех, что из Гурхума». Согласно тем же текстам, мужчина вполне мог бы проживать в доме своей супруги.
Другой любопытный текст, на этот раз из сочинений Страбона, вроде бы подтверждает догадку о наличии в Южной Аравии его времени матриархальных отношений: «Все мужчины одного семейства имеют женой одну и ту же женщину. Всякий, кто к ней входит ради полового сношения, оставляет перед дверью палку, так как каждый мужчина, согласно обычаю, должен ходить с палкой. Ночь она, однако, проводит только со старшим в семье. Все ее дети считаются между собой братьями и сестрами. Мальчики, достигнув половой зрелости, также совокупляются со своей матерью. Неверность мужчины, который предпочел женщину из другой семьи, карается смертью». Но можно ли верить Страбону, слишком уж отдаленному от Аравии наблюдателю?
Современные бедуинские племена Южной Аравии сохраняют элементы родства по женской линии. В полукочевом племени Хумум женщина может иметь внебрачных детей, которые в таком случае носят имя матери или имя своего дяди по материнской линии, а ее внебрачные связи не влекут за собой кару за супружескую измену. Однако ее неверность осуждается, напротив, очень строго, когда ее муж «у очага», то есть дома, не в отлучке. Как бы то ни было, женщины из племени Хумум пользуются большой сексуальной свободой как до заключения, так и после заключения брака. А каковы обычаи у других йеменских племен? По сообщениям некоторых средневековых путешественников, женщина из племени Сару могла взять себе любовника, когда муж находится в длительном отъезде; по другим источникам, в ряде деревень было принято в качестве проявления гостеприимства предлагать гостю на ночь женщину. Все это, может быть, указывает на то, что йеменская женщина не была стеснена слишком строгой моралью, что она могла становиться любовницей по собственному выбору и что ее дети оставались под опекой ее брата, как правило, старшего.
То же самое следует сказать и о полиандрии (многомужестве), и о временном браке. Халхаман, имея двух мужей, заказывает постройку дома и оказывает финансовую помощь своим мужьям, уплачивая тысячу монет за их долг. Две другие не имеющие детей замужние женщины из того же семейства пользуются сексуальными услугами еще одного мужчины, не из числа их мужей, и возносят хвалу богам, когда одной из них удается забеременеть.
Из этих отрывочных известий трудно вывести с уверенностью какое-либо заключение о свободе нравов в древней Аравии. Может быть, так было только в кочевой среде?
Боги Южной Аравии неотделимы от оазисов. Их характеристики тесно связаны с земледелием: все они дают дождь или способствуют орошению. Влияние того или иного божества не выходит за пределы области, а иногда область эта сводится всего лишь к одному городу или даже к одной деревне. Только одно божество в южноаравийскую эпоху почитается повсеместно: Астар. Всем государствам региона он известен под одним и тем же именем, и имя это всегда при перечислении богов называется первым. А когда Саба расширяет свое господство почти до пределов всей Южной Аравии, культ ее бога Альмакаха становится обязательным во всех племенах, даже успевших к тому времени обзавестись собственным пантеоном.
Наше знание южноаравийского язычества сводится к данным эпиграфики (то есть изучению надписей) и археологии. Надписей много, их число приближается к восьми тысячам, но это не литературные или религиозные тексты. Обряды, списки богов, составлявших местные пантеоны, магические заклинания и речения оракулов – все это и многое другое из религиозной практики остается неизвестным. До нас дошел всего лишь один (!) религиозный рифмованный гимн, да и то не из седой старины, а из I в. н. э.
Раскопки, ведущиеся вот уже более двух десятилетий, выявили немало святилищ. Однако они молчат о том, какие же церемонии проводились в этих святилищах. Изваяния богов вполне могут быть человекоподобными; беда, однако, в том, что статуи людей, которые могли бы сойти за изображение божеств, крайне редки. Ни одной бронзовой статуи не удалось извлечь из-под обломков двух больших храмов в Шабве и Ма'рибе. Декоративные элементы фризов часто воспроизводят фигурки каменных козлов, сидящих или стоящих, быков, газелей, но представителями каких именно божеств животные выступают – этот вопрос остается открытым. Довольно абстрактные божественные символы могли бы быть распознаны, так как они сопровождают надписи, содержащие в себе имя божества. Но такого рода надписи немногочисленны и весьма скудны по содержанию.
К этим неясностям добавляется и расплывчатость эпиграфических данных. Положим, иерархия богов более или менее известна благодаря «заключительным воззваниям»: посвящение богам всегда завершается призывом ко многим богам взять под свое покровительство это лицо или этот объект. Из такого общего их списка можно выделить пары богов одного и того же пола или противоположных полов, но имя женских божеств не обязательно имеет грамматическую форму женского рода, иногда неизвестно, идет ли речь о боге или о богине. Некоторые божества – такие, как Астар (близкий к месопотамской Иштар) или Шамс (богиня, а не бог Солнца), – имеют астральный характер. Но они скорее исключение, чем правило. Южноаравийская религия совершенно чужда всяким астрономическим заботам и занятиям. В отличие от вавилонских верований, она не содержит в себе никакого культа небесных светил.
Античные источники не идут дальше поверхностных наблюдений и аналогий. Пытаясь сблизить южноаравийских богов с греко-римскими божествами, Геродот, Диодор Сицилийский, Плиний Старший, Плиний Младший просто нагромождают материалы. Арабские источники вспоминают об «эпохе невежества» только для того, чтобы ее сурово осудить.
Бог Астар, почитаемый всеми племенами Южной Аравии, занимает в пантеоне первое место. Это бог грозы и естественного орошения – дождя, который противопоставлялся искусственной ирригации засушливых зон; это бог грома, часто называемый «Шарикан» («Восточный»); это бог-мститель, к которому взывают, чтобы он покарал осквернителей могил. Среди ритуальных действий, посвященных Астару и его спутнику, другому божеству по имени Кирвам, на первом месте находится имитация охоты. Сабейские государи прибегали к этому роду священнодействия, чтобы испросить милости у бога дождя: по-видимому, именно так традиционная жертва охотника газель становится атрибутом Астара.
Альмаках – некогда главный бог у сабейцев. Альмаках – бог земледелия и искусственного орошения и, быть может, бог ирригации – вероятно, даже в первую очередь, так как именно искусственное орошение позволило превратить Ма'риб в цветущий оазис. Атрибут этого бога – бык и в некоторых случаях виноградная лоза. Альмаках – солнечное божество, символизирующее собой мужское начало и мужскую мощь, между тем как Шамс (Солнце) – богиня, выступающая в двойной роли супруги Альмакаха и покровительницы царского рода Сабы.
Роль Альмакаха была основной в процессе образования Сабейского государства. Об этом говорят две большие надписи в Сирвахе, выполненные по повелению Кариб'иля Ватара. Сабейская народность называется в них «потомством Альмакаха». Сабейские завоевания распространили культ Альмакаха на другие племена, побежденные или союзные. Царь Камны, возведший башни в кольце крепостных стен города Нашк, посвящает их Альмакаху, царям Ма'риба и Сабы. Когда сабейцы овладевают городом Нашшан, они обязывают его обитателей построить внутри его стен храм, посвященный Альмакаху: это символ подчинения.
На пограничных с пустыней землях святилища в честь Альмакаха возводятся во множестве. Больше всего их в самом Ма'рибском оазисе, а самое величественное из последних – тот храм, что в надписях называется «Аввам» (ныне «махрам Билкис», то есть «храм Билкис», легендарной царицы Савской) и посвящен «Альмакаху Сахвану, господину Аввама». Именно здесь ежегодно в июне собирались толпы паломников.
Второй большой храм находится довольно близко от упомянутого, в местечке аль-Амйад («Столбы»), он именуется в надписях под названием «Бар'ан», а ныне местными жителями именуется «Арш Билкис» («Трон Билкис»). Бог, который здесь почитается, носит титул: «Господин Маската и Тот, кто пребывает в Бар'ане». Третий храм должен бы находиться в крепостной стене, опоясывающей Ма'риб, но точное место его расположения до сих пор не обнаружено. В тридцати километрах к югу от Ма'риба высится огромное святилище аль-Масаджид, называемое также «Ма'рибум». Это огороженное пространство размером 110 на 46 метров, к которому ведет монументальный портал с колоннами, ныне разрушенными. Посреди него расположен собственно храм в обрамлении внутреннего двора, образуемого портиками и крылом того же храма, в котором находятся целлы (внутренние святилища, содержащие в себе скульптурное или живописное изображение божества).
Хавбас – божество малоизвестное. В одних текстах оно – бог, в других – богиня. Но, как бы то ни было, в надписях оно появляется ранее Альмакаха, чем и доказывает свое старшинство по отношению к нему. Его имя украшает собой вырубленные в скалах бассейны на одной из вершин Джебеля Балак, возвышающегося над Ма'рибом. Это божество затем исчезает из надписей эпохи мукаррибов для того, чтобы появиться вновь к VI в. до н. э. Хавбас в большой чести у сабейцев, обосновавшихся в Эфиопии: до нас дошло их несколько посвящений этому богу.
В царстве Ма'ин главное божество называлось Вадд – Любовь. Происходя, вероятно, из Срединной или из Северной Аравии, оно почиталось и в ряде царств на юге полуострова. Это лунное божество, называемое иногда попросту Луной. Вместе с тем оно мужского пола, это бог-покровитель, который в качестве мифического родоначальника призывается на помощь магической формулой Вадд-Абб (Вадд-отец), высеченной на множестве амулетов вместе с его символом – полумесяцем со звездой (эта звезда – планета Венера). Животное-атрибут Вадда – змея, символизирующая собой плодородие почвы, а также всякую плодовитость – людей и животных.
В Катабане национальное божество носит имя Амм – Дядя (со стороны отца), что указывает на его функцию и на его место в пантеоне. Катабаниты называли себя, помимо этого имени, еще и «детьми Амма», то есть «происходящими от Дяди». Понятие Государства у катабанитов выражается двойственно: Амм и Анби. Последнее божество занимает третье место, после Астара и Амма, в катабанитских заклинаниях. Поскольку Амм рассматривается как общий покровитель, можно предположить, что он в первую очередь являлся покровителем катабанитской династии и от его имени государь руководил земледельческими работами, разграничивал собственность и даровал права на обладание ею. Согласно этимологии, Амм – это «тот, кто объявляет».
В Хадрамауте национальное божество называется Саййин, что означает бог-Солнце. Так же, как и в Катабане, жители Хадрамаута называли себя детьми своего главного бога. Античные авторы дают о Саййине и его культе очень скудную информацию. Теофраст рассказывает, что ладан свозится в храм Солнца. Плиний Старший сообщает, что жрецы взимают с продажи ладана пошлину в пользу бога Сабис (возможно, это и есть Саййин), так как это божество потчует чужеземных купцов бесплатными яствами в течение определенного числа дней.
В Хадрамауте Саййину посвящено множество храмов. Главный из них находится в Шабве: примкнув торцом к крепостным сооружениям аль-Акаб, он возвышается над главной улицей города. С наружной стороны крепостной стены, уже вне ее, но лицом к ней, на холме располагается еще одно святилище, вероятно, того же Саййина. В Хадрамауте бог Саййин частенько к своему имени добавляет тот или иной эпитет: так, известен Саййин зу-Хальсум (Саййин местности Хальсум), Саййин зу-Алим (Саййин ритуальных пиршеств).
Не все божества принадлежат к официальному пантеону того или иного царства, даже в случае, если их культ получил широкое распространение. Есть боги, которые почитаются только одним племенем, одним городом. Их обозначают малопонятным термином «шамс» (не следует путать это имя нарицательное с именем собственным Шамс – богини Солнца), который означает нечто среднее между «заступником» и «хозяином дома». В доме имеется священное пространство для принесения им жертв, алтари для воскуривания фимиама и столы для совершения возлияний. Некоторые боги известны лишь своими родственными узами с более знаменитыми: «мать Астара», «сын Хавбаса», «дочери иля» (то есть дочери некоего неизвестного божества) и «служитель Альмакаха».
Интересно, что южноаравийские государи, в противоположность эллинистическим правителям, никогда не обожествлялись. Они не могут быть объектом никакого культа, так как они – всего лишь «служители богов».
Имели ли южноаравийские божества облик и подобие человека? Ответ далеко не однозначный. Во всяком случае, на воспроизведение человеческого облика не был наложен запрет так, как это произошло позднее, уже в эпоху ислама. В ходе раскопок обнаружено довольно большое число статуй, а также украшенных фигурками панно, однако ни те ни другие никогда не сопровождаются текстами, разъясняющими, кто же именно здесь представлен. Многие святилища в Джауфе украшены изображениями каких-то персон, вероятнее всего женщин, но их имена никогда не появляются в надписях, высеченных на колоннах.
В самых древних храмах Джауфа, восходящих к VIII в. до н. э., колоннада портиков и колонны внутри здания покрыты декоративными панно с изображениями животных, растений и каких-то персонажей. В сабейских областях храмовая архитектура более сдержанна в своем отношении к декору. Ни одно из больших святилищ Ма'риба и Сирваха по своему внутреннему убранству не идет ни в какое сравнение с храмами в Джауфе. Элементы орнамента (украшение фризов, пластины с изображением каменных козлов и др.) присутствуют, но они не смягчают общей суровости архитектурного стиля. Пусть сабейские святилища и наполнены статуями из бронзы, надписями на стелах – им все равно не дано произвести на зрителя такой эффект, какой производят культовые памятники Джауфа.
Животные разных видов представлены как в храмовых изображениях, так и в прочих произведениях искусства. Прежде всего – рогатые животные: быки, буйволы, антилопы, каменные козлы. Некоторых из них распознать легко – лежащих быков, ориксов с длинными изогнутыми рогами, страусов. Других сложнее, особенно если представлены всего лишь их головы. Ибекс (или каменный козел), священное животное Альмакаха, узнаваем с первого взгляда по неповторимому изгибу его длинных рогов. Он был некогда широко распространен в горах Йемена. Ныне он встречается только в Хадрамауте, где охота на него разрешается лишь в исключительных случаях. Ибекс украшает собой те алебастровые доски, что служат элементами внешнего декора на сабейских храмах Ма'риба; встречается он – стоя или присев на задние ноги – и на пилонах и архитравах святилищ в Джауфе; изображения его головы анфас проходят нескончаемой чередой по фризам, венчающим собой стену храма в Сирвахе.
Бык символизирует прежде всего Альмакаха. Однако и другие боги (например, Сами) представляются в виде того же животного. В храмах Астара его изображения чуть ли не на каждом шагу. Вероятно, это не атрибут какого-то конкретного бога. Скорее, он выполняет функцию символа в отношении некоторых свойств, которые присущи многим богам. С образом быка связываются, очевидно, такие категории, как сила и надежда на возрождение после смерти. В областях Катабана и Сабы изображения быка часто встречаются на алебастровых плитах, входящих в надгробные комплексы I в. до н. э. – I в. н. э. Бычьи головы украшают собой даже водосточные трубы, пущенные по углам зданий различного предназначения. Только в развалинах царского замка в Шабве обнаружены десятки такого рода сливных труб, над воронкой которых на крыше гордо высилась бычья голова.
Орел, напротив, служит символом только одного определенного божества, а именно – бога Саййина. Саййин на хадрамаутских монетах высокого достоинства предстает в образе орла, а на мелкой бронзовой монете – в образе быка.
Посвященные богам надписи часто сопровождаются символами. Наиболее распространенный из них – полумесяц; часто над ним виден и маленький кружок, который истолковывается как образ планеты Венера. Эти взаимосвязанные символы встречаются на плитах с надписями, на алтарях, предназначенных для воскурения ладана, на стенах домов и храмов. Иногда к этим двум значкам добавляется и третий, указывающий на то или иное божество, – в этом случае мы имеем дело, скорее всего, с талисманом.
Верующие, поклоняясь своему божеству, посвящали ему отдельные предметы. Прежде всего такие архитектурные элементы святилища, как пилоны и стены; каменные изделия, входящие в храмовую утварь: алтари, столы для возлияний, курильницы для фимиама, металлические изделия – бронзовые доски разных размеров с посвятительными надписями. В дар божеству верующие приносили и многочисленные бронзовые статуэтки людей и животных. В храме Астара в ас-Савде очень плоские (толщиной всего в 3–4 миллиметра) статуэтки людей с вытянутыми вперед руками втыкались между камнями стены. В больших сабейских храмах верующие приносили богу бронзовые и серебряные скульптуры покрупнее, одну краше другой. Два офицера пожертвовали Альмакаху серебряную статую в благодарность за спасение их слуги и просят бога охранить их от дурного глаза, коварства, хитростей и клеветы со стороны недругов. Другие военные посвящали статуи Альмакаху в знак признательности за то, что он вывел их из битвы живыми и невредимыми, даровав им при этом победу.
Каменные и бронзовые (редко из серебра) статуэтки обычно изображают быков и верблюдов, причем быки посвящаются Альмакаху, верблюды же – зу-Самави. Помимо сабейских храмов, статуэтки верблюдов обнаружены также в храмах Саййина в Шабве и в зат-Химйам в Райбуне. В одном из посвящений говорится о даре богу золотой статуэтки верблюда в благодарность за спасение дарителя и его верблюдов. В посвящениях довольно часто упоминаются изваяния лошадей, мулов и других животных.
В древности в дар божеству приносились и люди, начиная с особы самого дарителя. Причем жертвы такого рода стоят во главе списка прочих пожертвований. Один из верующих жертвует Астару себя самого, свою супругу и своих детей. Эти «жертвы» – всего лишь благочестивая формула, так как действительного кровопролития не предусматривают. Один верующий, подданный царя Хадрамаута, приносит в жертву Саййину и другим божествам Шабвы «себя самого, свои способности, своих детей, свое имущество, ясность своих глаз и признательность своего сердца за Его (Саййина) помощь и покровительство».
Верующие просят у бога совета в сложных житейских вопросах. Тот обычно открывает им свою волю через одного из своих служителей, выполняющего по совместительству обязанности оракула. Если предсказание оказывается благоприятным, верующие не поскупятся на возведение в память о нем стелы. Так, некто Аммикариб после совещания с оракулом дарит богу Та'алабу статую в благодарность за то, что тот спас его от кровной мести. Другим воля божья открывается посредством жребия, игральной кости или во сне. Магия тесно связана с религиозной практикой, но, к сожалению, ни одно заклинание до нас не дошло. Только граффити на скалах сопровождаются иной раз магическими знаками и изображением ладони с раздвинутыми пальцами, которая отталкивает злую судьбу. В других текстах говорится об обереге от дурного глаза и о надежде на рождение ребенка под благоприятным сочетанием небесных светил.
Святилища области Ма'ина дали исследователям ряд надписей, которые могли бы быть названы «ритуальными признаниями». В них обычно выражается раскаяние дарителя в совершении тех или иных прегрешений, обычно связанных с нарушением ритуальной чистоты. Текст всегда начинается следующим образом: «Такой-то (такая-то) исповедуется и приносит свое покаяние богу». Затем идет изложение того, в чем состоит грех; потом следуют слова покаяния и в заключение выражается надежда на прощение. В признании речь может идти о грехах как личных, так и коллективных. Так, восемь магистратов Харама и стражей порядка в сельской округе этого города признаются в богохульстве, которое было совершено всего лишь одним из них, но ответственность за которое ложится на всех. Некто Аммийаса и его люди похитили из святилища в Баракише плиту с посвящением богу. Царь Ма'ина, хотя ни в коей мере не был причастен к воровству, тем не менее, приносит публичное покаяние, раздирает лицо ногтями из-за того, что великий грех падает на него, равно как и на раскаивающихся в содеянном воров. Еще один человек вместе со всем своим кланом приносит публичное покаяние в том, что отогнал стадо, принадлежащее богу Халфану, и вот теперь, после паломничества в его храм, торжественно возвращает богу похищенное.
Что до женщин, то они повинны прежде всего в чисто личных грехах. Ухаййат грешила у себя дома, в храм она направилась не в состоянии ритуальной чистоты и совершила несколько других, менее крупных прегрешений. Другие женщины признаются в том, что целовались с мужчиной, грешили в храме, явившись туда в состоянии нечистоты, и грешили ночью. Хавлийат, служанка, выказывает раскаяние в том, что явилась «пред лицом господ (богов) зу-Анийата и зу-Самави в грязном, изношенном и заштопанном платье, хотя могла бы надеть одежду поприличнее. Еще одна женщина в услужении признается в том, что входила в незаконную интимную связь с некоторыми из своих нанимателей, что и отвратило от нее благосклонность божества.
Во всех случаях публичная исповедь должна быть изложена в письменном виде либо на бронзовой табличке, выставленной в святилище, либо на каменной стеле, воздвигнутой в самом храме или недалеко от него. Исповедь восьми магистратов Харама завершается выражением желания узреть бога Халфана, который, без сомнения, наказал город и племя, лишив их дождей, и испросить у него возвращение его благодеяний. Любопытно то, что богохульство считается, вероятно, не столь уж великим грехом, раз не влечет за собой никакого искупительного ритуала и никакого денежного штрафа. Впрочем, можно предположить, что требовалось большое мужество и для того, чтобы признаться публично в своих грехах, а затем видеть их изложение на табличке, выставленной в храме. Что касается грехов и прегрешений сексуального характера, то южные аравитяне склонны были смотреть на них скорее как на правонарушения, нежели как на нарушения норм морали.
Надписи упоминают «ритуальные трапезы» или «ритуальные пиршества». Торжественное застолье находит свое отражение в примерно такой формуле: «Устроив ритуальную трапезу в честь Астара зу-Зибана, он (некто) преподнес ему (богу) жертву в огне Тараха». Насколько известно, в честь каких-то иных божеств, кроме упомянутого, пиршества не устраивались. В области Ма'риба маленькое святилище в Диш аль-Асваде включает в себя центральный зал, уставленный двумя рядами скамей (общим числом 14); двери зала открываются во внутренний двор, где тоже имеются скамьи. В той же области известен и другой «банкетный» зал, однако самый знаменитый храмовый комплекс находится все же в Джебеле аль-Лавзе, на горе, которой замыкается с севера долина Джауфа. У подножия скалистого пика в форме головы сахара два очень больших здания предлагают для ритуальных пиршеств уставленные скамьями залы под открытым небом. Одно из зданий, длиной 98 и шириной 41 метр, включает в себя как минимум два зала. В каждом из залов – ряды низких и широких скамей, между которыми поставлены скамьи более узкие. Вполне возможно, что такой порядок расположения позволял, хотя и без особых удобств, принять для угощения яствами большое число верующих.
К востоку от этих зданий узкая тропа, идущая вверх по крутому склону, приводит к расположенному среди скал почти на самой «сахарной голове» святилищу Мушджи. Те 65 стел, что недавно были подняты из праха, несут на себе надписи, высеченные в очень отдаленные времена: лишь государи ранних эпох, по-видимому, могли подниматься так высоко. Кариб'иль Ватар посвящает надписи, ритуальные пиршества и жертвоприношения одновременно Астару зу-Зибану, Хавбасу и Альмакаху. Вслед за ним другие государи возглавляют подобные же церемонии. Ритуальные трапезы имеют место не столь уж часто; скорее всего, они устраиваются в дни празднования «годовщины» объединения нескольких племен, результатом которого стало образование в древнейшую эпоху Сабейского государства. Мукаррибы в память об этом событии собирают представителей всех составляющих Сабу племен, союзных и покоренных, сажают за общий стол, приносят от имени всех присутствующих жертвы Астару и Альмакаху в знак общего признания этих божеств. Любопытен союз этих двух богов: Астар остается верховным богом, всегда занимающим первое место в коллективных молениях, однако его первенство уже подвергается сомнению, так как подлинным богом-покровителем становится Альмаках.
Упомянутые церемонии предоставляют государю возможность укрепить свои личные связи с племенной верхушкой, провозгласить меры по обеспечению коллективной безопасности, обнародовать указы. Сабейские цари возглавляют также и ритуальную охоту. С самого начала Сабейского государства охота имела явно выраженное сакральное значение, так как проводилась в честь божеств. Государь лично руководит охотой, которая требует строжайшего и подробнейшего соблюдения ритуала. В надписях ни одно из животных, ставших добычей охотников, не названо прямо по его имени. Приводится только их число: десять, двадцать, пятьдесят, шестьдесят, сто пятьдесят, две сотни, четыреста шестьдесят и тысяча. Ибекс – наиболее распространенное дикое животное, а потому он по преимуществу и становится добычей. Одна поздняя надпись упоминает четыре тысячи ибексов, убитых во время одной охоты на высокогорном плато. Но, конечно, и другие животные дополняют собой общую картину: дикие быки, молодые верблюды, гепарды (или пантеры), львы.
В честь божеств организуются большие паломничества. Наиболее многочисленные из них – в честь Альмакаха в Ма'рибе. Вероятно, пилигримы направлялись к храму в Авваме. Исходя из этого, легко объяснить и общие размеры здания, и его конфигурацию, и наличие широкого пространства, обнесенного стеной овальной формы. Паломничество происходило примерно в июне, то есть во влажный сезон. Его участники выполняли ряд обрядов, чтобы испросить дождя (современные арабы эту церемонию моления о дожде называют истика).
По изображениям в святилищах можно с определенной степенью достоверности восстановить внешний облик жителей Сабы. Одеты они, как правило, в длинные туники, вероятнее всего, сшитые из льняной ткани. Туники иногда ниспадают до ступней, иногда прикрывают ноги до половины икры, иногда ниспадают свободно, иногда на талии схватываются простым поясом. Статуэтки сидящих мужчин указывают на то, что длинное одеяние спускается до босых ступней. Женское платье едва обрисовывает груди. На яйцевидном лице сильно выступают нос и надбровные дуги, обрамляющие в форме ромба глаз с отверстием на месте зрачка. Эти статуэтки очень многочисленны, но их происхождение остается неясным. Что касается их датировки, то они, вероятно, восходят к началу I тыс. до н. э. Другие статуэтки представляют стоящих персонажей, одетых в ту же облегающую тунику, спускающуюся до половины икр и подпоясанную куском обмотанной вокруг талии ткани, край которой свисает между ног. Простое ожерелье располагается не ниже основания шеи.
Колонны храмов часто украшает еще одна традиционная фигура. Высотой примерно двадцать сантиметров, шириной – не более десяти, этот персонаж гордо высится на пьедестале. Он стоит анфас, но его ноги – в профиль; на нем длинное, украшенное нашивками и стянутое в поясе одеяние; на ногах, чуть выше лодыжек, – кольца. Еще одна мода: платье, поддерживаемое, как кажется, двумя перекрещивающимися бретельками, имеет на рукавах разрезы, так что спадает с них двумя складками, оставляя предплечья обнаженными. Голова, за исключением симметрично расположенных с двух ее сторон пучков волос, наголо обрита. В правой руке – какое-то, иногда раздвоенное на конце, орудие; левая же сжимает длинный, загнутый сверху посох. Если не считать грудей, которые едва обозначены маленькими кружками, ничто не указывает на принадлежность персонажа к женскому полу. Фигурки представлены в нескольких вариантах. У одних из них – платье «колоколом» расширяется внизу, причем его контур оттеняется отброшенным назад покрывалом. У других оно гораздо короче и украшено внизу зубчиками.
С некоторых колонн храма в ас-Савде на нас взирают персонажи явно мужского пола: коренастые, в короткой юбочке, выступающей из-под туники, с взъерошенными волосами. Эти фигурки всегда в правой руке держат какой-то изогнутый, в форме угла, инструмент – на конце иногда раздвоенный, иногда нет. Что это за орудие или предмет, остается только догадываться. Может быть, это скипетр. Может быть, это мотыга или кирка. Все эти персонажи занимают центральное место в декоративных панно храмов, построенных в VIII в. до н. э. Некоторые признаки указывают на то, что фигурки восходят к еще более седой старине, нежели украшаемые ими святилища. За их плечами – древнее наследие, быть может, уводящее к эпохе освоения ткачества.
На некоторых каменных блоках в святилищах Ма'ина изображены персонажи еще более странные. На одном из них представлена процессия танцоров или музыкантов, разделенных на два регистра. Изображенные в профиль фигуры одеты либо в туники, либо в звериные шкуры с опущенным сзади хвостом зверя. Их наголо обритая голова, с круглым и чрезмерно подведенным глазом, с чересчур выдающимся подбородком, к которому, как кажется, подвязана накладная борода, странно отброшена назад. Два музыканта играют на коротких арфах, расположенных горизонтально; между тем как другие танцоры поднимают этот инструмент над собой.
На другом блоке из той же серии – персонажи, одетые не менее экстравагантно. Один из фигурантов намного выше шести прочих, тоже распределенных между двумя регистрами. Он, с обнаженным торсом и одетый только в очень короткую плиссированную юбочку, держит в руке длинную палку с продольными желобками. На других фигурантах – звериные шкуры с загнутыми назад хвостами. Четверо поднимают вверх согнутые углом инструменты правой рукой, между тем как их левая рука покоится на рукоятке кинжала. Пятый персонаж опирается на прямую трость, а шестой держит вазу с распустившейся ветвью. Эти два панно воспроизводят, быть может, торжественные процессии в честь одного из божеств Ма'ина.
Использование в качестве одежды звериных шкур было столь же почетным, сколь и символическим. Бронзовая статуя Ма'дикариба, найденная в храме Аввам в Ма'рибе, изображает собой бога или человека в короткой тунике, на которую наброшена шкура льва с перекрещенными лапами – одна пара на плечах, вторая на ногах. Туника, целиком испещренная каким-то длинным текстом, по талии схвачена широким поясом, за которым заткнут кинжал в изукрашенных ножнах. Этот способ ношения холодного оружия повторяется и в других изображениях; иногда к кинжалу добавляется и прямой меч.
В южноаравийском изобразительном искусстве женщины представлены в числе ничуть не меньшем, чем мужчины. На так называемых «пластинах, посвященных богине», повторяются поясные изображения женщин, которые в левой руке держат колосья пшеницы, а правую поднимают благословляющим жестом. Они одеты в туники, декольтированные до середины плеча и основания шеи и смутно обрисовывающие формы женской груди. Рукава туники иногда не спускаются ниже локтя, иногда покрывают руку целиком. Некоторые туники украшены аппликациями или декоративными швами. На шее женщина носит ожерелье, составленное из наложенных одно на другое колец или из нанизанных на ленту пластинок. Самые дорогие колье состоят из изваяний голов антилоп с рогами. На весьма схематично представленных лицах – в обрамлении густых ресниц глаза со зрачком из полудрагоценного камня. Слегка вьющиеся волосы разделены пробором посреди головы. Некоторые исследователи признают в таком изображении богиню зат-Химйам, другие, напротив, усматривают в нем молящуюся богине женщину, третьи – одну из служительниц храма.
Прекрасны были эти храмы посреди возделанных полей и густой сети ирригационных каналов! Однако священнослужители, как и их паства, вполне отдавали себе отчет в том, что внешняя среда, столь благостная в настоящем, таит в себе серьезные угрозы в будущем. Паводки, если их своевременно не укротить, затопят храмовые комплексы, а постоянное, год за годом, заиливание почвы приведет к тому, что здания окажутся под землей. Ничего не оставалось, как надстраивать храм, когда наносы подходили к верхнему краю его крепостной стены. Те святилища, что были воздвигнуты на горных склонах или в городах, находились в относительной безопасности, чем и объясняется их малая высота: цокольная часть здания да еще один этаж над ней. В городе они как бы терялись среди теснившихся вокруг них высоких домов. Храмы в большинстве своем очень походили на крепости, огороженные высокими и толстыми, с очень узкими проемами, стенами. Кажется, что они стремились сохранить свою отрешенность от внешнего мира, а не привлечь толпы паломников; их один-единственный, причем очень узкий, вход в глубине портала давал доступ к «святая святых» вовсе не всякому желающему, а только избранным.
Такова была эта страна. В течение тысячелетия она не знала борьбы за власть между наследниками престола, военных переворотов, мятежей на окраинах своей обширной территории. Всю долгую историю страной правила одна династия. Государство на этой земле родилось из договора, а не в муках завоеваний. Местные жители собирали благовония и снаряжали в долгий путь караваны, строили храмы и величественные дворцы, неприступные крепостные стены и многоэтажные дома-башни. Царица богатейшей страны Южной Аравии однажды посетила мудрого Соломона, и эта встреча с царем Израиля прославила ее на века.
Однако сабейские надписи эпохи Кариб'иля не упоминают никакой царицы Савской. Откуда же приходит эта таинственная правительница? Кратко о посещении царицы повествует Третья книга Царств в первых десяти стихах 10-й главы. О ней говорится также и в стихе 13, который следует за стихами, относящимися к царю Тира Хираму. Такое расположение имеет свои резоны. В самом деле, визит царицы Савской как бы повторяет, воспроизводит те отношения, что завязались между Соломоном и Хирамом, соответствует эталону отношений, которые должны бы устанавливаться между царем Израиля и иноземными государями: царица Савская и царь Тира в унисон возносят хвалу величию израильского правителя. Рассказ о царице, по-видимому, создан между VII и VI в. до н. э. И хотя в X в. до н. э., когда правил Соломон, сабейцы, судя по всему, были еще неизвестны в Палестине, рассказ все же несет на себе отпечаток какого-то древнего народного предания и отражает какое-то реальное событие.
Мог ли Соломон принимать у себя вообще какую-либо царицу из Сабы? Ничто не говорит о том, что в эту эпоху дипломатические отношения между Иерусалимом и Сабой уже существовали. Если не считать Книги Царств, упоминания о ней можно встретить только у Иезекииля и у Иеремии (VII – начало VI в. до н. э.) как о царстве Шеба. О Шебе же в библейских текстах, относящихся к X–VIII вв. до н. э., вообще не говорится ни слова. Недавно в Иерусалиме найдены южноаравийские надписи, но они были сделаны никак не ранее VII в. до н. э. К тому же, было бы очень странно, если бы первую ознакомительную миссию возглавила сама царица.
Некоторые аравийские царицы истории, впрочем, известны. Беда в том, что все они – из Северной Аравии. Одна из них – Забиба, царица страны Кедар, платившая дань ассирийскому царю Тиглатпалассару (744–727 гг. до н. э.). А другая – «царица арабов» Самси – современница Саргона II (722–705 гг. до н. э.).
Скорее всего, библейский рассказ был составлен «к вящей славе» Соломона, и если он и основан на каких-то реальных исторических фактах, то они подверглись серьезной «переработке».
Этрусские химерыИстория на многих примерах показывает, что развитие каждого народа, каждой культуры идет в соответствии с определенными законами. Почему так получается, пытались объяснить многие, но безуспешно. Одно из проявлений этой тайны – история древней Этрурии – цивилизации, что расцвела в северной Италии в начале I тыс. до н. э.
Открытие Этрурии, как и многих других государств, произошло совершенно случайно. Весной 1828 года тосканский крестьянин вышел пахать землю. Неожиданно бык, тянувший плуг, провалился в глубокую яму. Вытаскивая быка, крестьянин обратил внимание на то, что провал был чрезвычайно глубоким и расходился куда-то в стороны. Заинтересовавшись, крестьянин взялся за лопату. К вечеру в его руках была целая гора драгоценностей: золотые вазы, кубки, массивные серьги, кольца, браслеты. Яма оказалась древним захоронением. В Тоскане и раньше случались подобные находки, хотя захоронения, как правило, оказывались разграбленными еще в древности.
Находка послужила толчком к вспышке настоящей «золотой лихорадки». Открытием заинтересовался сам Люсьен Бонапарт, князь Канино, родной брата Наполеона Бонапарта. Он разогнал кладоискателей и взял дело в свои руки. Из нескольких сотен гробниц извлекли около двух тысяч античных ваз, сотни золотых украшений, статуэток, сосудов, кубков, браслетов. Раскопки в Тоскане вызвали интерес не только при европейских дворах, но и в среде ученых. Люсьен Бонапарт продал часть своей коллекции ряду музеев Франции, Англии, Германии, Италии. С этого, по сути, началось научное изучение древностей этрусков – народа, чья культура во многом стала предшественницей культуры Древнего Рима.
Первым был найден некрополь Вульчи, одного из самых богатых и значительных городов древней Этрурии. В последующие годы были открыты другие центры этрусской цивилизации – Тарквинии, Черветери, Кьюзи. Позднее археологи отыскали знаменитые гробницы Барберини и Бернардини в Пренесте, потрясшие мир роскошью найденных здесь золотых изделий и тончайших украшений из слоновой кости. Французский археолог Ноэль де Вержер так описывал открытие одной из гробниц: «С последним ударом кирки камень, закрывавший вход в склеп, разлетелся на куски, и при свете наших факелов мы увидели уходящие вглубь своды, чей покой на протяжении двадцати веков не был никем потревожен. Все здесь находилось еще в том самом виде, как в тот давний день, когда склеп был замурован. Античная Этрурия предстала перед нами такой, какой она была во времена своего величия. На погребальных ложах воины в доспехах, казалось, отдыхали от боев, участниками которых им пришло быть – против римлян или наших предков галлов. Очертания тел, одежды, материи, краски были видны несколько минут, затем все исчезло по мере того, как свежий воздух проникал в склеп, где наши мерцающие факелы едва не погасли из-за отсутствия кислорода. Прошлое восстало перед нами и тут же исчезло, подобно сновидению, исчезло, словно для того, чтобы наказать нас за наше дерзкое любопытство… По мере того как эти хрупкие останки превращались в прах, воздух становился более прозрачным. И тогда мы увидели себя в компании других воинов, на этот раз детищ художников Этрурии. Казалось, в колеблющемся свете наших факелов ожили на всех четырех стенах огромные фрески, украшавшие склеп. Они вскоре привлекли все мое внимание, ибо показались мне самым значительным в нашем открытии…»
Об этрусках сохранились очень скудные сведения. Разные причины привели к тому. Многое из того, что писали древние греки и римляне, погибло. Этрусский язык до сих пор остается «тайной за семью печатями», и о содержании тех немногих этрусских текстов, что чудом сохранились, приходится только догадываться. И главное, этрусская цивилизация, которая постепенно раскрывается перед учеными, оказывается настолько непохожей на другие, уже известные, что не приходится удивляться ни множеству ошибок, допущенных при ее описании греками и римлянами, современниками этрусков, ни нашему нынешнему, чрезвычайно замедленному проникновению в этрусские тайны.
Об этрусках упоминали античные и средневековые авторы. Римский император Клавдий написал историю этого народа. В XV веке монах-доминиканец Аннио де Виттербе создал «Историю этрусских древностей», в XVI – ирландец Томас Демпстер выпустил в свет фундаментальный труд, содержащий свод всех сохранившихся от античности сведений об этрусках, перечень и описание известных в то время этрусских древностей. Об этрусках писали ученые XVIII века. Но только после открытий в Тоскане этрусская цивилизация стала объектом серьезных исследований. И все же, несмотря на десятки лет изучения городов и некрополей, сотни научных работ, история этого народа во многом остается загадочной и непонятной.
Вопрос о происхождении этрусков интересовал еще античных авторов. В V в. до н. э., когда слава этрусков еще не закатилась, греческий историк Геродот, которого называют «отцом истории», записал интересные сведения. В одном из произведений он, описывая главным образом столкновения между греками и персами в первой половине V в. до н. э., сообщил много ценных данных о жизни других современных ему народов, и в том числе о малоазийских лидийцах: «…в царствование Атиса, сына Манея, была большая нужда в хлебе по всей Лидии. Вначале лидийцы терпеливо сносили голод; потом, когда голод не прекращался, они стали измышлять средства против него, причем каждый придумывал свое особое. Тогда-то, говорят они, и были изобретены игры в кубы, в кости, в мяч и другие, кроме шахматной игры; изобретение шахмат лидийцы себе не приписывают. Изобретения эти служили для них средством против голода: один день они играли непрерывно, чтобы не думать о пище, на другой день ели и оставляли игру. Таким способом они жили восемнадцать лет. Однако голод не только не ослабевал, но все усиливался; тогда царь разделил весь народ на две части и бросил жребий с тем, чтобы одной из них остаться на родине, а другой выселиться; царем той части, которая по жребию оставалась на месте, он назначил себя, а над выселявшейся поставил сына своего, по имени Тиррен. Те из них, которым выпал жребий выселиться, отправились в Смирну, соорудили там суда, положили на них нужные им предметы и отплыли отыскивать себе пропитание и местожительство. Миновав многие народы, они прибыли наконец к омбрикам, где основали города и живут до настоящего времени. Вместо лидийцев они стали называться по имени сына того царя, который заставил их выселиться; имя его они присвоили себе, и названы были тирренами».
Так звучит самый древний рассказ античного историка о происхождении этрусков. Геродот считал, что этот народ не принадлежал к местному италийскому населению. Тот факт, что именно Геродот упоминает о происхождении этрусков, сам по себе не является чем-то исключительным и не может служить доказательством исторической достоверности версии греческого историка. В древнее время было принято интересоваться происхождением самых различных явлений. Люди хотели знать, кто основал их город, кто был праотцем их народа, кто установил те или иные порядки, и придумывали легендарных героев или объясняли все вмешательством богов. Откуда Геродот почерпнул сведения, которые он излагает? Сам он источника не указывает. Вполне возможно, что он пересказал предание, распространенное в его время.
В древности долгое время господствовала точка зрения, что этруски пришли в Италию с востока. Она подтверждается тем, что практически на протяжении всего античного периода писатели и историки придерживались единого взгляда на происхождение этрусков. Во всех случаях прямым или косвенным источником их сведений был Геродот.
«В этот период в Лидии правили два брата, Лидий и Тиррен; и они после того, как были принуждены к этому неурожаем, бросили жребий, кто из них должен вместе с частью населения покинуть родину. Жребий пал на Тиррена. Он доплыл до Италии и дал земле и ее населению и морю свое имя, которое стало известным и до сих пор сохраняется», – пишет Веллей Патеркул, историк эпохи императора Тиберия (14–37 гг. н. э.).
Корнелий Тацит, живший на рубеже I и II вв. н. э., также использовал сообщение Геродота: «ибо Тиррен и Лид, от царя Атиса рожденные, по причине умножившегося народа разделили его между собою. Лид остался в отеческих землях, а Тиррену предоставлено основать новые селения, и по именам предводителей народ, в Азии поселившийся, наименован Лидянами, а в Италии – Тирренами…»
Лишь Дионисий из малоазийского города Галикарнаса выступил против версии Геродота. Дионисий жил в Риме в конце I в. до н. э., входил во влиятельную литературную группу и оказал большое влияние на литературную деятельность своего времени. Он написал исторический трактат «Римские древности», в котором проанализировал самую древнюю фазу римской истории от основания Рима до его первого столкновения с Карфагеном, когда римское государство впервые выступило на международной арене как серьезный претендент на гегемонию в западной части Средиземноморья.
Дионисий Галикарнасский подробно описал в своем труде легендарный период римской истории. Он стремился доказать, что родословную римского народа следует вести прямо от греков. Этрусков он упоминает поэтому, только рассматривая историю Греции и Рима и сопоставляя параллельные явления, характерные для развития обоих государств. Тем не менее, приводимые им сведения об этрусках, в том числе об их происхождении, до сих пор представляют немалый интерес.
Дионисий отрицает точку зрения Геродота, ибо, утверждает он, у этрусков не было с лидийцами ни общего языка, ни общих богов, законов или традиций. «Поэтому, кажется мне, правы скорее те, кто считает их местным населением, а вовсе не пришельцами». Споря с Геродотом, Дионисий ссылается и на то, что современник Геродота Ксанф, автор четырехтомной «Истории лидийцев», вообще не упоминает об их переселении в Италию. По версии Ксанфа, сына царя Атиса звали вовсе не Тиррен, а Тореб, и он остался в Малой Азии, где владел частью царства своего отца. По имени Тореба его подданные якобы назывались торебяне, а один из малоазийских городов стал именоваться Тореб.
Свидетельство Дионисия представляет особый интерес, потому что Дионисий знал этрусков и мог слышать их речь. Кроме того, он сам происходил из местности, которая считалась прародиной этрусков. Некоторые современные исследователи называют Дионисия Галикарнасского создателем так называемой «этрусской проблемы». Но если бы отрывок из произведения Дионисия и не дошел до нас, «этрусская проблема» все равно возникла бы – своеобразие этрусского языка, этрусского искусства и всей этрусской цивилизации пробуждает интерес к источнику ее зарождения.
Когда ученые стали собирать и анализировать свидетельства античных авторов, которые могли бы пролить свет на происхождение этрусков, их внимание привлекло одно место в произведении Тита Ливия, позволяющее думать, что в древности, возможно, существовала еще одна точка зрения на этот вопрос: «И альпийские племена, бесспорно, тоже по происхождению этруски, особенно ретии, которые, однако, под влиянием окружающей природы одичали до такой степени, что они не сохранили от старых обычаев ничего, кроме языка, но даже и язык они не сумели сохранить без искажения».
Ретия – область, простирающаяся от Боденского озера до Дуная и включающая нынешний Тироль и часть Швейцарии. Отрывок из Ливия не проясняет вопроса и допускает различные толкования. Одно из них заключается в том, что еще в древности считали, что этруски проникли в Италию с севера по суше и что Ретия была своеобразным промежуточным пунктом на их пути. В отличие от предыдущих теорий, это уже гипотеза современных исследователей.
Прошло много столетий, прежде чем мир снова открыл этрусков, а вместе с древностями этого народа и загадку его происхождения. Наибольшее число сторонников вначале имела теория, или скорее, гипотеза о том, что этруски пришли в Италию с севера.
В XVIII и начале XIX века ученые не располагали широкими познаниями об этрусском народе. Стремясь раскрыть тайну его происхождения, они в основном начинали с того места, где обрывались свидетельства Геродота, Дионисия и Ливия. Высказывание Дионисия казалось им достаточно убедительным и поколебало веру в историческую достоверность рассказа знаменитого Геродота, но в то же время не было столь бесспорным, чтобы устранить все сомнения. Поэтому главным источником сведений, к которому обращались при поисках родины этрусков, стал Ливий.
Сторонники его точки зрения подчеркивали два обстоятельства. Первое – это сходство звучания слов «Ретия» и «расенна» – так называли себя этруски. Второе – тот факт, что в придунайской ретийской области были обнаружены надписи, сделанные этрусскими буквами на языке, похожем на язык этрусков. Авторитет Ливия, казалось, возрос еще больше, а теория северного происхождения этрусков, похоже, была доказана.
На самом деле проблема была решена далеко не окончательно, и точка зрения Ливия торжествовала недолго. Ее с самого начала опровергали данные другого античного историка. Им был не кто иной, как Плиний Старший, который пишет, что ретами называли этрусков, которых в IV в. до н. э. вытеснили из долины реки По вторгшиеся туда кельты. Эта гипотеза объясняет и происхождение этрусских находок в придунайской области.
Точка зрения Геродота все же имеет сторонников. Новые открытия как бы помогли Геродоту вновь обрести утраченную репутацию. Один такой спасательный круг был брошен египтологами. В египетских надписях, сделанных в XII в. до н. э., говорится о врагах, приплывших из-за моря и угрожавших тогдашней Египетской империи. Это были «морские народы», обитавшие, по всей вероятности, на островах Эгейского моря или на побережье Малой Азии. Выяснилось, что один из этих народов назывался турша, что имело особое значение для этрускологов: название «турша», встречающееся в египетских надписях, они отождествили с греческим названием этрусков «тиррены» и приписали этрусским мореплавателям неудавшуюся попытку вторжения в Египет.
В 1885 году было сделано важное открытие на острове Лемнос в Эгейском море. Французские археологи нашли близ деревни Каминия надгробную стелу, на которой штрихами был изображен воин с копьем и круглым щитом. Рядом с рисунком на стеле была выбита греческими буквами надпись, но не на греческом языке, хотя основное население острова составляли греки. При сравнении текста с этрусскими письменными памятниками было доказано, что язык, на котором он написан, имеет общие черты с этрусским.
Лемносская стела, как и сами этрусские надписи, до сих пор не поддается расшифровке, но возможно, что стела все-таки имеет отношение к этрускам. Может быть, они некоторое время жили на острове, а это значит, что они пришли в Италию из-за моря. Лемнос мог быть временным пристанищем, где этруски останавливались на пути с востока на запад, или даже исходной точкой, откуда начала свое продвижение одна из групп этрусских мореплавателей. Правда, еще нужно доказать, что надпись действительно сделана на этрусском языке.
Теория малоазийского происхождения этрусков получила подтверждение в дальнейшем, когда было обнаружено, что между некоторыми малоазийскими и этрусскими именами существует удивительное сходство.
Современные ученые приводят еще некоторые аргументы в поддержку теории о восточной прародине этрусков: сходство некоторых этрусских захоронений с теми, что были обнаружены на Востоке, в особенности с захоронениями царского дома Лидии; высокое положение женщины в обществе, традиция писать имя матери наравне с именем отца в надгробных надписях, гадания, которые использовались этрусками для толкования воли богов, особенно гадание на внутренностях животных, известное вавилонянам и другим народам Востока.
Но как бы ни интересны были все эти построения, как бы ни убедительны были аргументы, приводимые сторонниками той или иной теории, по мнению некоторых современных этрускологов, проблема происхождения этрусков не самое важное. Главное не в том, пришли ли этруски в Италию и если пришли, то откуда, а в том, как сложился на территории Италии этрусский народ и благодаря чему достиг таких успехов.
В этрусских городах почти не проводились археологические исследования. Все, что осталось от их поселений, в основном покоится в земле. В последующие века на этих местах выросли города или поселения, окруженные плодородными полями. Чтобы вести раскопки, надо сначала выкупить землю. Естественно, что этрускологи предпочли вскрывать другие – лучше сохранившиеся и сулившие больше надежд на успех – объекты, например склепы и целые некрополи, которые были и до сих пор остаются наиболее богатым источником наших знаний о жизни этрусков.
Этрурия не была единым государством. В ней процветали отдельные города-государства, напоминающие полисные образования Греции. Ежегодно представители двенадцати городов Этрурии собирались в храме Вольтумна, который был расположен на территории древних Вольсиний. Здесь представители полисов обсуждали военные и политические вопросы. В этом этрусские города, вероятно, следовали примеру союза двенадцати греческих городов в Малой Азии. На протяжении столетий ситуация менялась, тот или иной этрусский город достигал расцвета или, напротив, приходил в упадок. Политическое лидерство переходило от города к городу. Связь между этрусскими государствами должна была быть прежде всего религиозной; можно предположить, что, подобно грекам, собиравшимся в Дельфах или Олимпии для проведения общегреческих празднеств, этруски также собирались в Вольсиниях, чтобы принять участие в играх и большой ярмарке, а представители городов-государств обменивались здесь мнениями и вырабатывали планы общих действий. На этих собраниях избирались некие общеэтрусские официальные лица. Некогда здесь, возможно, выбирали и царя, а позднее жрецов.
Вряд ли между этрусскими полисами существовало такое острое соперничество, какое бытовало между греческими городами-государствами, но они все же с трудом объединялись для совместных действий. В большинстве войн этрусские полисы сражались в одиночку или же заключали временные союзы с другими государствами, независимо друг от друга вступали в соглашения с Римом, заключая с ним перемирия. Можно сказать, что этрусские полисы образовывали свободную конфедерацию независимых городов-государств, связанных религиозными узами, общим языком и в некоторых случаях обоюдными интересами.
Хотя в античных источниках и упоминается двенадцать городов Этрурии, точный список этих городов неизвестен. Скорее всего, он не оставался постоянным на протяжении столетий. В этот список могли входить Цере, Тарквинии, Вульчи, Рузеллы, Ветулония, Вольсинии, Клузий, Перузия, Кортона, Арретий и Волатерры, а когда пали Вейи, их место заняла Популония.
Римляне переняли некоторые наиболее яркие этрусские традиции, включая инсигнии – символы царской власти, которые впоследствии стали символами римских магистратов. По утверждению Ливия, принимая царский сан от двенадцати ликторов, Ромул следовал этрусским традициям. После установления республики у жрецов-ликторов появились фасции – пучки прутьев с воткнутыми в них топориками, которые они несли перед консулами. Дионисий Галикарнасский рассказывает, как Луций Тарквиний Старший одержал победу над этрусками и те преподнесли ему символы царской власти – «золотую корону, трон из слоновой кости, скипетр с орлом на набалдашнике, пурпурную тунику, украшенную золотом, и расшитую пурпурную мантию». Археологические раскопки наглядно подтверждают, что этруски в самом деле использовали многие из приписываемых им регалий.
Из рассказов античных авторов известно, что закладка города была для этрусков не только технической проблемой. Их мировоззрение основывалось на представлении, что жизнь человека предопределена богами. Поэтому прежде всего они стремились узнать волю неба по полету птиц. Затем определялось священное место – центр города, по-латыни mundus. Через него проводились две главные оси, одна с востока на запад – decumanus, вторая с севера на юг – cardo. Впоследствии эту традицию унаследовали римляне. Этот обычай описан с весьма интересными подробностями составителем словарей римлянином Фестом, жившим во II в. н. э.
Основатель города, покрыв голову углом платка, прокладывал плугом с бронзовым лемехом вокруг территории будущего города борозду. Поднятый пласт земли должен был лечь внутрь круга, чтобы в будущий город текло богатство. Плуг тянули бык и нетель. Бык – с внешней стороны круга, чтобы город был сильным по отношению к внешним врагам, нетель, как символ будущего изобилия в городе, – с внутренней. Борозда в представлении людей того времени играла ту же роль, что и крепкие стены. Она разделяла два мира – тот, что находился под защитой богов, и тот, который был ее лишен. Однако спустя короткое время жители города, как правило, уже обносили очерченный круг не только символической, но и настоящей стеной. Если верить легенде, точно так же был основан и Рим.
Когда археологи заинтересовались ранними этрусскими городами, они были удивлены тем, что планировка многих из них не соответствует идеальным принципам градостроительства. Обнаружилось, что эти города застраивались хаотично, а многочисленные изгибы и повороты их улиц обусловлены рельефом местности. Лишь в городах, основанных позже, около VI–V вв. до н. э., стала применяться строгая планировка с системой взаимоперпендикулярных улиц и кварталов. В тот период эти принципы применялись не только в Этрурии, но и во всем цивилизованном Средиземноморье, и пальма первенства в этой области принадлежит совсем не этрускам. Однако римляне считали, что планированное градостроительство – заслуга этрусков.
Шахматный принцип планировки был применен при строительстве этрусского города, заложенного в VI в. до н. э. Это город Миса недалеко от Болоньи, и просуществовал он недолго. Уже в IV в. до н. э. на него напали кельты. Судьба обошлась с жителями города безжалостно, но для археологов это обернулось удачей. Они обнаружили настоящий этрусский город, в котором внезапно оборвалась жизнь, и поэтому все, что дошло до нас, сохранилось в первозданном виде. На Мису не повлияли последующие исторические перемены, перестройка и расширение города – это были этрусские Помпеи.
Перед глазами археологов предстали остатки небольшого поселения, расположенного на важном торговом пути. Главные улицы Мисы были на удивление широкими – с мостовой и тротуарами они достигали 15 метров. Параллельно и перпендикулярно им тянулись более узкие улочки. От стоявших когда-то вдоль них домов сохранились каменные фундаменты. Остальные строительные материалы – дерево и необожженный кирпич – оказались менее долговечными. Над городом возвышался акрополь, в котором нашли остатки храмов и алтарей. Улицы, по всей вероятности, были мощеные, и город имел свою канализационную сеть. По аналогии с Марцаботто можно представить себе систему обеспечения города питьевой водой. В акрополе, вблизи от источника, находился крытый водный резервуар из туфа. От него отходили четыре трубопровода, также выложенные туфом. Трубопровод, по которому вода из резервуара поступала в город, удалось обнаружить сравнительно недавно – в 1954 году, хотя отдельные его части были найдены раньше. Трубы сделаны из терракоты, один их конец немного шире, другой – у?же, так что они вставляются один в другой.
В Этрурии были не только свои Помпеи, но и своя Венеция – расположенный неподалеку от Мисы город Спина. Об этом крупном городе-порте на Адриатическом море упоминали многие источники, например, Страбон подробно описал местность, где он располагался. Но раскопки 1922 года в предполагаемых окрестностях Спины не дали результатов. Обнаружить город не удалось.
В 1954 году итальянские археологи Н. Альфиери и П. Е. Ариас обнаружили в этом районе множество захоронений и на этом основании заключили, что Спина находится недалеко, но определить точное местоположение города на побережье, изрезанном лагунами, было трудно.
В свое время стало известно, что христианский храм Девы Марии, построенный в VI в. н. э., расположен на месте языческого святилища. Оно находилось вблизи одного из рукавов реки По, названного Старая По. Это важное для этрускологов сообщение, однако, надо было проверить, прежде чем начинать раскопки. Археологи засели за архивы, и действительно в 1956 году им удалось найти документ, который подтвердил эти сведения.
Кроме того, Альфиери и Ариас воспользовались данными аэрофотосъемки. Она дала неожиданные результаты. На фотографиях запечатлелся древний канал длиной 3 километра и шириной 30 метров, который соединял Спину с морем. В соответствии с градостроительными принципами этрусков канал был сориентирован с востока на запад, а часть его представляла собой decumanus Спины. Параллельно и перпендикулярно главному шли более узкие каналы. Так археологи узнали, что Спина была городом каналов. Ее дома строились на сваях, а жители передвигались по воде.
Значение Спины как порта особенно возросло во второй половине V в. до н. э., после того как сиракузцы разгромили этрусков в Тирренском море и фактически закрыли им туда доступ. В Спину корабли доставляли из Аттики керамические изделия, а из Спины вывозили главным образом зерно, выращенное в долине По, янтарь, поступавший с севера, и другие товары. Порт находился на перекрестке дорог, соединявших Этрурию с Грецией. Греки занимали в Спине не менее влиятельное положение, чем знатные этруски. Об этом говорят богатые греческие могилы. В некрополе города можно встретить и бедные могилы, и роскошные склепы, не оставляющие сомнений в том, что в них захоронены богачи. Спина, город с очень пестрым населением, как и любой морской порт, рассказала о себе еще далеко не все. Некоторые археологи считают, что именно здесь, где существовала греко-этрусская среда, скорее всего, может быть найдена греко-этрусская двуязычная надпись, которая даст ключ к расшифровке этрусского языка.
Раскапывая остатки этрусских городов, археологи находят «города без домов». По остаткам фундаментов бывших строений очень трудно судить о том, как выглядел этрусский дом. Тем не менее, некоторое представление о нем составить можно. Путеводителем при этом служит форма склепов: многие из них строились по аналогии со зданием, которое человек занимал при жизни, но были намного прочнее. Кроме того, в этрусских захоронениях встречаются урны, по виду напоминающие дома или хижины. Некоторые из них имеют двухскатную крышку, в которой сделано отверстие. Такое же отверстие встречается и в некоторых склепах. Это не что иное, как копия окна в крыше жилищ, через которое в центральное помещение проникал свет и стекала дождевая вода в бассейн, устроенный в полу. Конструкция крыши с отверстием в ней была не простой, ее подсказал, очевидно, многолетний опыт. Этруски, ценившие воду, сумели найти оптимальное решение, которое заимствовали и римляне.
Судя по всему, немало элементов римских домов унаследовано от этрусков. Это тоже помогает реконструировать этрусское жилище. Если положить рядом планы этрусского склепа и римского дома, то в глаза бросится разительное сходство между ними. Это относится, например, к склепу, который был обнаружен в середине прошлого века недалеко от Перузии. Он довольно большой, к каменным входным дверям ведут крутые ступени. Сразу за входом находится самое просторное помещение, которое напоминает римский двор-атрий. По правую и левую стороны от центрального зала расположены комнаты меньшего размера – точно так же, как по бокам атриев в жилых домах. Атрий гробницы ведет в таблинум. В римских и этрусских домах таблинум был комнатой главы семейства. В таблинуме гробницы стояла урна Арнта Велимны, главы многочисленного рода Велимнов – Волумниев. Рядом находились урны других членов его семьи. Склеп Волумниев, относящийся к III в. до н. э., – точная копия жилого дома.
Благодаря находкам из этрусских склепов нам известна также и обстановка этрусского дома. В Клузии была даже найдена коллекция миниатюрной посуды, которой пользовались этрусские хозяйки.
Мебель у этрусков была простая и состояла, как правило, из немногих предметов. Для сна служили лежанки. Но ими с успехом пользовались и во время трапез: этруски возлежали на них, опираясь на один локоть, а пищу брали с низких прямоугольных столиков на трех ножках. Кроме того, были распространены и более высокие столы на четырех ножках. Полагают, что этруски пользовались креслами. Во всяком случае, кресла из терракоты и бронзы встречаются в могилах клузийского некрополя. На них стояли канопы – урны в форме человеческого тела. В нескольких могилах обнаружены каменные кресла, но при жизни этруски, скорее всего, сидели на плетеных креслах. Позже их сменили легкие греческие сиденья. Платяного шкафа в этрусском доме не найдешь – в то время одежду хранили в сундуках. Из предметов домашнего обихода тогда больше всего ценили не мебель, а подсвечники, треножники, жаровни, нередко представлявшие собой настоящие произведения искусства.
Мы знаем также, как этруски одевались. Источником этих сведений являются произведения этрусских скульпторов, а также фрески на стенах могил. Мужское платье довершал короткий плащ, надевавшийся через голову. Он ниспадал с левого плеча, оставляя правое открытым. На рисунке, относящемся к VI в. до н. э., в такой плащ – тебенну – одет царь. Тебенна, обычно пурпурная, по краям была отделана вышивкой. От этрусков этот предмет одежды заимствовали римляне. У них тебенну носили жрецы и воины. Значительно больше в Риме была распространена удлиненная тебенна – тога.
Женщины носили свободно ниспадающие льняные туники. Туника, состоявшая из двух частей, скалывалась на плече. Рукава были не обязательны. Поверх туники, ниспадавшей многочисленными складками, – часто ее перехватывал пояс, – накидывали белый плащ. Наряду с повседневной одеждой существовали и более изысканные наряды. На этрусских фресках изображены танцовщики и музыканты в ярких платьях, поражающих своими линиями и покроем. Возможно, однако, что это были специальные туалеты, предназначенные для особо торжественных случаев. Что касается обуви, то тут этруски имели довольно большой выбор. Они могли, например, носить кожаные остроносые туфли, перепоясанные ремешками, кожаные или матерчатые сапоги с вышивкой, шнуровавшиеся спереди, сандалии без каблука, иногда на деревянной подошве.
Этруски любили роскошь. Знать наслаждалась ею не только в домашней обстановке, но даже и в военных лагерях. Вот что говорит об этом Дионисий: «Вкусы у тирренов самые изысканные, они всюду носят с собой не только необходимые им вещи, но также и драгоценные предметы разного рода, предназначенные для удовольствия и роскоши». А вот оценка этрусков, прозвучавшая из уст Диодора, жившего в I в. до н. э. «Этруски, – писал он, – утратили доблестную стойкость, столь высоко ценимую ранее, а вследствие своего пристрастия к пиршествам и изнеженным удовольствиям они лишились славы, которую их предки завоевали на поле брани».
Украшения очень любили богатые женщины. Раскопки говорят не только об их изысканном вкусе, но и о невоздержанности некоторых из них, кичившихся многочисленными драгоценностями. Например, тело Лартии, похороненной в Цере, в могиле, названной по имени нашедших ее Реголини и Галасси, было в буквальном смысле слова завернуто в золотые и серебряные украшения. В одной из гробниц в Марсильяне найдена очень красивая золотая пряжка, украшенная уточками, меандровыми узорами и парой золотых львят. Много драгоценностей, особенно пряжек, найдено и в Ветулонии. Во многих видах ремесел этруски были непревзойденными мастерами.
Если погребения этрусских женщин так богаты, то какое же положение занимали женщины в обществе?
Этрускологи сходятся во мнении, что главой этрусской семьи, как и римской, был мужчина. Однако этрусские женщины, в отличие от римлянок и гречанок, пользовались в семье большим авторитетом и принимали активное участие в общественной деятельности. Поведение этрусских женщин даже вызывало сомнение в их нравственности – настолько оно отличалось от привычек других представительниц слабого пола античности, интересы которых в основном ограничивались семьей и домом. Аристотель, ссылаясь на утверждения историка Феопомпа, обвиняет этрусских женщин в том, что они пировали вместе с мужчинами, лежа под одним плащом. Вспомним Лартию, погребенную в гробнице Реголини – Галасси в середине VII в. до н. э.; для нее в гробнице было отведено почетное место. Римские авторы записали несколько историй об этрусских женщинах – в основном это жены знатных этрусков Тарквиниев. Римлянам чрезвычайно трудно было представить себе поведение женщин, настолько расходившееся с их собственными представлениями о морали.
Танаквиль, этрусская высокорожденная особа, супруга Луция Тарквиния Старшего, была весьма искусна в толковании предзнаменований и предсказала своему мужу блестящее будущее. После смерти супруга она отстранила своего сына от власти с тем, чтобы царем стал ее зять, Сервий Туллий. Истории, рассказанные о молодых Тарквиниях и их женах, поистине удивительны. Жена Тарквиния Великолепного, упрямая и жестокая Туллия, не только направила свою колесницу на Форум, переехав при этом тело своего мертвого отца, но и первая провозгласила Тарквиния Великолепного царем.
Отличия в нравах этрусских и римских женщин видны и из рассказа-легенды Тита Ливия. Ливий повествует о событии, которое произошло в тот период, когда Римом правил этрусский царь Тарквиний Гордый. Под его предводительством римляне пытались овладеть городом Ардеи. Сначала им это не удалось, и они приступили к длительной осаде. Во время осады, как рассказывает Ливий, царские сыновья устраивали пиршества и попойки. На одном из таких сборищ у Тарквиния Коллатина разговор зашел о женах. Каждый стал хвалить свою супругу. Тарквиний Коллатин сказал, что не нужно лишних слов, и предложил всем убедиться, что его жена Лукреция лучше остальных. Мужчины, не долго думая, повскакивали на коней и в ту же ночь домчались до города, где оставались их жены. Они обнаружили, что Лукреция сидит дома и прядет, а ее невестки проводят время в обществе, наслаждаясь роскошными трапезами. По рассказу Ливия, самой достойной оказалась Лукреция, в образе которой воплощен римский идеал женщины и жены. Но среди этих женщин Лукреция была единственной римлянкой, в жилах жен других Тарквиниев текла этрусская кровь. Об этой важной подробности Ливий умалчивает.
То, что этрусские женщины пользовались в обществе относительной свободой, хорошо видно из настенных росписей в гробницах. Женщины изображались обедающими со своими супругами (при этом чета возлежала на одном ложе), они нередко присутствовали на играх, занимая иногда почетные места. Подобные вольности шокировали греков, которые не уставали рассказывать самые непристойные анекдоты об этрусской распущенности. Античный автор Феопомп, славившийся своим злоязычием, рассказывал о прекрасных этрусских женщинах, которые выполняли упражнения обнаженными, обедали с мужчинами, которые не являлись их мужьями, были невоздержанны в употреблении крепких напитков и столь неразборчивы в связях, что производили на свет детей, не зная при этом, кто является отцом. Этрусские мужчины, по Феопомпу, не стыдились совершать половые акты публично, открыто вступали и в гомосексуальные отношения. Плавт также писал, что этрусские женщины не стыдятся зарабатывать себе приданое проституцией. Однако дошедшие до нас этрусские памятники свидетельствуют о том, что обвинения Феопомпа – не более чем пересказ сплетен. Надгробные надписи полны гордости за семью, а изваяния любящих пар на саркофагах олицетворяют чистый идеал супружеской любви.
Каков был истинный идеал этрусской женщины, мы не знаем. Известно лишь, как представляли себе совершенную женщину римляне: pudica, lanifica, domiseda, т. е. она должна была быть целомудренной, уметь ткать, сидеть дома. Естественно, многие римлянки восставали против этого шаблона. Из «Жизнеописания императора Августа» Светония мы знаем, что Август носил одежду, которую ему изготовила жена Ливия вместе с дочерью Юлией и внучкой, тоже Юлией. Но обе Юлии охотнее пряли и ткали, чем исполняли обет целомудрия. Августу, который очень ценил в семье добропорядочность, не оставалось ничего иного, как в конце концов выгнать обеих.
Известно, что принимались меры, направленные на ограничение свободы нравов римских женщин. Тот же император Август разрешал замужним римлянкам смотреть сражения гладиаторов только с верхних ярусов. На состязания атлетов их вовсе не допускали. А гречанки? За исключением жрицы богини Деметры они не имели права принимать участия в Олимпийских играх. Этрусским же женщинам не возбранялось участвовать в играх и танцах. Роскошно одетые, они могли присутствовать на всех состязаниях и даже исполнять роль распорядителя.
Развлекающимися и пирующими с мужчинами этрусские женщины изображены и на стенных фресках в склепах. На фресках более позднего периода они, правда, помещены сзади мужчин и едят сидя, видимо научившись у римлянок скромности.
Этрусских женщин нельзя было запереть в четырех стенах дома. Влиятельных представительниц аристократических семей привлекала общественная деятельность. На этом поприще они могли проявить инициативу и оказаться в гуще событий. Сохранились предания о том, как женщины решали судьбу общества.
Одно из них – легенда о Танаквиль, жене этрусского царя Тарквиния Приска. Он стал римским царем благодаря своей жене. Однако Танаквиль была не только тщеславна. Предание приписывает ей и другие качества. Как многие этруски, она умела толковать предзнаменования и воспользовалась этим искусством в своих интересах. Однажды у Сервия Туллия, грудного ребенка рабыни из Тарквинийского дворца, загорелась голова. Поднялся крик, все бросились тушить пламя, но Танаквиль, привлеченная шумом, распорядилась, чтобы никто не касался ребенка, пока он сам не проснется. И действительно, как только младенец открыл глаза, сверхъестественное знамение исчезло. Танаквиль тайно сообщила своему мужу, царю Тарквинию, что этот мальчик станет его преемником. Они взяли его на воспитание и, когда он вырос, обручили со своей дочерью, показав тем самым, что прочат юношу в наследники трона. Предсказание Танаквиль сбылось, причем она активно содействовала этому: когда Тарквиний Приск был убит своими врагами, жаждавшими власти, она помогла Сервию Туллию занять престол.
В римской среде некоторые влиятельные женщины этрусского происхождения сохранили энергию и привычки, присущие миру этрусков. Этрусская кровь проявляла себя спустя столетия и после упадка могущества этрусков. Одна из таких женщин, Ургулания, пользовалась влиянием при императорском дворе. Дружба с императрицей Ливией, женой Августа, вознесла ее, по словам Тацита, «выше законов… Впрочем, сила Ургулании столь была безмерна, что когда в сенате по одному делу нужно было ее свидетельство, то она в сенат прийти отказалась, и для его получения послан был к ней претор…» Решительность эта влиятельная женщина проявила, например, в таком случае. Как пишет Тацит, ее внук, претор Плавт Сильваний, убил свою жену Апронию, но перед императором утверждал, что спал и ничего не помнит и что Апрония сама себя убила. Император Тиберий этой выдумке не поверил и пришел к убеждению в виновности Плавта. Его ждало суровое наказание. Однако решительная бабушка послала внуку кинжал, чтобы он покончил с собой и избежал судебного преследования.
Кстати, родственные связи этой семьи довольно интересны. Сын Ургулании женился на Лартии, женщине этрусского происхождения. Примеру отца последовали сыновья. Уже упомянутый М. Плавт Сильваний женился на Апронии – девушке с этрусским именем. Другой внук Ургулании, П. Плавт Сильваний, был женат на Вибии, предки которой также были этрусками. У Ургулании оставалось еще двое внуков – Авл Плавт Ургуланий и девочка Ургуланила, которую Ургулания выдала замуж не за этруска, а за будущего императора Клавдия, увлекавшегося этрусской историей. Вполне возможно, что эта полуримская, полуэтрусская атмосфера в семье и побуждала Клавдия проявлять интерес к истории этрусков.
Видное положение этрусских женщин в семье и их активное участие в общественной жизни породили точку зрения, будто этрусское общество было матриархальным. Впрочем, надгробных надписей, в которых родословная этрусков велась по материнской линии, немного. И если рядом с именем умершего стоит имя его матери, то, как правило, приводится и имя отца. И стоит оно перед материнским именем. Пояснить эту двойственность можно тем, что такие надписи встречаются, в основном, в III и II вв. до н. э., то есть в тот период, когда этруски потеряли уже все или почти все и подчинились Риму. Этрусская аристократия стремилась сохранить и выставить напоказ привилегии, которыми она еще пользовалась, и с этой целью действовала так же, как во все времена поступали представители аристократических семей: подчеркивала чистоту этрусской крови. Именно этим можно объяснить этрусский обычай указывать на происхождение и по отцовской, и по материнской линиям. А в труде Геродота есть замечание о малоазийских ликийцах из Анатолии: «Они называют себя по матерям, а не по отцам. Если вы спросите мужчину, кто он, он ответит, назвав свою мать и мать своей матери». Греческий историк Феопомп нечто подобное говорил и об этрусках – они якобы имели общих жен, и их дети не знали отцов. Эти сообщения особенно подчеркивают сторонники восточного происхождения этрусков.
Этруски были истинными жизнелюбами. Они предавались всем возможным жизненным удовольствиям, в том числе общественным играм. И в этом этруски нашли верных учеников и последователей в лице римлян, которые интересовались играми, если верить преданию, еще во времена основания Вечного города.
Когда Луций Тарквиний Старший пожелал провести игры в Риме куда более торжественно, чем его предшественники, он повелел возвести деревянные трибуны для публики, которую развлекали «лошади и кулачные борцы, выписанные из Этрурии». Подобные деревянные трибуны можно увидеть на росписях гробницы Колесниц в Тарквинии: группы мужчин и женщин сидят на скамьях, защищенных от непогоды навесом, в то время как на арене внизу разворачиваются состязания. Некоторых лошадей еще только запрягают, три колесницы уже готовы, и их проводят мимо трибун. Одна роспись гробницы из Клузии показывает возничего, сброшенного с колесницы, а в гробнице Олимпийских игр в Тарквинии изображена упавшая лошадь. Ее ноги запутались в вожжах, а возничий с кнутом в руке оглядывается назад, чтобы оценить расстояние, отделяющее его от соперника. В античных источниках встречается короткое упоминание о гонках колесниц в Вейях. Тарквиний Гордый заказал мастерам этого города терракотовую колесницу, запряженную четверкой лошадей, предназначенную для установки на крыше нового великолепного храма в Риме. Скульпторы из города Вейи выполнили заказ, но когда терракотовое изваяние уже было в печи, оно вдруг раздулось и затвердело так странно, что мастера, испугавшись, незамедлительно позвали прорицателей. Слава ждет того, сказали те, кто будет владеть этой колесницей. Услышав это, жители Вей решили не отправлять терракотовую колесницу в Рим, и вскоре после этого в городе состоялись гонки колесниц, призом в которых и было терракотовое изваяние. Победителем вышел возничий знатного происхождения. Получив приз, возничий уже выводил своих лошадей с арены, когда они вдруг взвились на дыбы и понесли, не останавливаясь, до самого Рима и Капитолийского холма. Это предзнаменование убедило жителей города Вейи передать терракотовую колесницу в Рим, и все, что было предсказано прорицателями, сбылось.
На арене, изображенной на стенах гробницы Колесниц, происходят другие состязания. Вот кулачные бойцы, кисти их рук защищены ремешками. Один атлет сгибает колено, другой готовится к прыжку, ждут своей очереди метатели дисков, прочие атлеты готовятся к гонке или к исполнению танца. На других изображениях – конские скачки и состязания в ходьбе, метании копья и по прыжкам в длину, выполняемых в греческой манере – с грузами в каждой руке. Все эти виды легкоатлетических соревнований пришли из Греции.
Наглядно рассказывают об играх фрески на стенах одной из этрусских могил в Тарквиниях – «Склепа авгуров», названной так потому, что на ее стенах изображены две фигуры, которые исследователи принимают за авгуров – предсказателей будущего, угадывавших волю богов по полету птиц. Фигуры стоят по разным сторонам закрытой двери, их жесты можно истолковать как ритуальные. В том, что это, скорее всего, авгуры, нас убеждают нарисованные в нескольких местах птицы.
Фрески «Склепа авгуров» открывают жестокие обычаи этрусков, которые соблюдались в первую очередь при похоронах знати. В честь умершего обычно проводились бои, чаще всего между пленными. Это была кровавая борьба не на жизнь, а на смерть, с применением различных садистских приемов.
На одной фреске показана наиболее жестокая сцена: полукомичный, полудемонический человек по имени Ферсу в фантастическом наряде, с уродливой маской на лице следит за кровопролитной схваткой собаки с человеком. Борющийся обнажен, но голова его закутана тканью или кожей, так что он должен вслепую биться с разъяренным голодным псом. Правда, он вооружен палкой, но пользоваться ею может лишь ограниченно, так как она обмотана веревкой, которая захлестнута петлей вокруг его левой ноги. Один конец веревки привязан к запястью его правой руки, которой он сжимает палку, другой держит в руке Ферсу. Сражающийся может сам себя повалить на землю, если слишком сильно дернет за веревку, обмотанную вокруг ноги. В другой руке Ферсу держит еще одну веревку, привязанную к шее собаки, и может подстегивать, раздражать пса, если тот успокоится. Ферсу, таким образом, выступает в роли кровавого дирижера, который обеспечивает зрителям более длительное и острое зрелище.
Этруски также выполняли ритуал, или упражнение, которое впоследствии было перенято римлянами, назвавшими его Троянской игрой; они и придумали историю, связавшую ритуал с древней Троей. Этрусская ваза VII в. до н. э. украшена изображением лабиринта, помеченного словом truia. Точное значение этого слова неизвестно – оно может означать танец вооруженных воинов или место, где он исполнялся. Из лабиринта на изображении выходят вооруженные танцоры и два всадника. Возможно, танец этот был связан с умением владеть оружием и искусством верховой езды.
Наряду с легкоатлетическими состязаниями были и другие, подобные тем, что изображены на росписях гробницы Жонглеров в Тарквинии или гробницы Обезьяны в Клузии. Главная фигура на рисунках – тот, для кого и сооружена гробница. Он наблюдает за представлением, устроенным в его честь. Гробница Обезьяны названа так по изображению маленькой обезьянки, сидящей на дереве с цепью на шее. Другой рисунок изображает сидящую на высоком стуле женщину в накидке, ее ноги стоят на скамеечке, а над головой она держит зонтик. Женщина наблюдает за состязаниями девушки-жонглера и человека ростом с младенца, но с бородой – вероятно, комического актера. На изображении же в гробнице Жонглеров девушка балансирует с зажженной жаровней для благовоний на голове, а юноша стоит наготове с диском или мячом в руках. Они исполняют свой номер под аккомпанемент флейтиста, под эту же музыку танцует женщина в яркой одежде и с нарумяненными щеками.
Этрусские мужчины проводили много времени, охотясь на диких зверей, которые в Этрурии водились в изобилии. Художники часто изображали сцену погони за оленем или кабаном, зайцем или птицей, при этом охотники могли быть как пешими, так и конными, а помогала им свора собак. На оленей охотились с луками, кабанов травили собаками, забивали копьями, а иногда и топорами. Зайцев преследовали с собаками и забивали толстыми палками, а птиц сбивали камнями, пущенными из пращи. Закрепленные на шестах сети служили ловушками и для загнанной дичи. Кстати, вот любопытный способ загона зверей в расставленные сети: «Говорят, что в Этрурии наряду с обычными способами охоты на кабанов и оленей, при которых используются сети и собаки, применяется и другой, куда более успешный метод – в качестве приманки используется музыка. Сети натянуты, и ловушки расставлены. И вот появляется музыкант, играющий на свирели. Он старается избегать громких и резких звуков, его свирель издает самые нежные мелодии, на которые она способна. В тишине волшебные звуки разносятся по лесу, долетая до горных вершин, проникая в ущелья и заросли, во все звериные норы и гнезда. Сначала, когда звуки музыки долетают до них, звери пугаются, но затем они невольно поддаются очарованию свирели. Околдованные музыкой, звери покидают своих детенышей и свои логова. Дикие животные тирренских лесов, привлеченные певучими звуками свирели, постепенно подходят все ближе и ближе к охотникам, пока не попадутся в расставленные тенета».
Росписи показывают различные этрусские занятия. На фреске «Склеп охоты и рыбной ловли» можно увидеть этрусков на берегу моря. Вот мальчик карабкается на поросший травой холм, а другой в это время ныряет в море. Вот мужчины ловят рыбу. На волнах качаются маленькие весельные лодки, а кормчие крепко сжимают рулевые весла. На одной лодке мужчина целится копьем в рыбу, на другой – мальчик бросает в воду леску с крючком. Это был не единственный метод рыбной ловли, известный в Этрурии. Мальчик, изображенный на оборотной стороне зеркала, в одной руке держит удочку, а в другой – только что пойманную рыбу. Другая сцена показывает возвращение охотников в удачный день: впереди бегут собаки, за ними следуют верхом охотники, за охотниками идут слуги, несущие на шестах добытую дичь.
Этрусские пиршества иногда проводились под открытым небом. Об этом можно судить по изображенным в некоторых гробницах ярким навесам, защищающим пирующих от непогоды. Пиры были не только частью погребальных ритуалов, но и неотъемлемым элементом общественной жизни. Вот что говорит об этом Диодор: «…дважды в день они [этруски] накрывали великолепные столы, на которых было все для роскошного пиршества, ставили ярко расписанные ложа и серебряные чаши разного рода, тут же присутствовало немалое количество слуг…» Обычай устраивать пиршества дважды в день казался грекам столь же странным, как и присутствие на ужинах жен пирующих. На настенных росписях женщины либо возлежат на одном ложе с супругами, либо сидят возле ложа своих мужей. Этруски, подобно грекам, ели руками. Столы уставлялись яствами, рядом располагались пиршественные ложа, а глиняные сосуды и бронзовые жаровни стояли на буфетах, залы освещались свечами в бронзовых канделябрах.
Когда присутствовало большое количество пирующих, мальчики-слуги торопились добавить вина в чаши гостей, снуя между ними со своими кувшинами. Музыка и танцы – неотъемлемая часть пира, а под ложами видны собаки, кошки и птицы, подбирающие крошки. Вся сцена наполнена веселым оживлением, несмотря на то, что она изображена на стене гробницы.
На пирах играли в коттабос – археологами найдены бронзовые подставки, которые использовались для этой игры. Они имели тяжелое круглое основание и тонкий вертикальный стержень высотой около двух метров. Большой диск фиксировался примерно на середине шеста, а второй, меньший по размеру, балансировал на верхушке. Целью этой застольной игры было вылить остатки из чаши с вином так, чтобы они попали в верхний диск, заставив его упасть на нижний. На одной из этрусских чаш мы видим менаду, меняющую диск на шесте коттабоса, в то время как Бахус, уже изрядно захмелевший, наблюдает за ней.
Этруски играли и в кости, а кроме того, кости могли использоваться для предсказаний. Обычно игральные кости помечались точками, как и современные, но на одной паре есть этрусские слова – это названия первых шести цифр. Модель игровой доски, вместе с маленьким мешочком, в котором хранились кости или фишки, изображена на стене гробницы Рельефов. Зеркало из Палестрины показывает, как использовалась эта доска. Молодой человек и женщина сидят в помещении, перед ними лежит доска с отчетливо видимыми параллельными линиями. Короткий разговор записан рядом с ними на архаической латыни. «Думаю, что я выиграю», – говорит молодая женщина, а юноша отвечает: «Надеюсь!»
Одной из характерных особенностей этрусков, которую особо отмечали античные писатели, была их любовь к музыке. Этрускам или лидийцам приписывалось изобретение военной трубы. У них было несколько разновидностей бронзовых инструментов, которые использовались при торжественных шествиях или выпасе стада. Особенно же славились этруски своим пристрастием к игре на флейте. Флейтист – одна из наиболее часто встречающихся фигур на этрусских изображениях. Эти музыканты появлялись на религиозных празднествах, военных парадах, на играх, пирах, на кухне и якобы умели очаровывать своей игрой даже животных, выманивая их из нор. Греки говорили, что этруски занимались кулачными боями, месили тесто и даже секли своих слуг под звуки флейты.
Излюбленный тип флейты у этрусков имел две трубки. Флейтисты часто изображались в форбеях – полосках кожи или ткани, прикреплявших мундштук ко рту музыканта. Известны были и флейты с одной трубкой, подобные современным. Иногда можно увидеть флейты Пана, с ними, как правило, изображались сатиры или сирены. Часто флейте аккомпанировала лира. Форма лиры менялась на протяжении столетий, но, как правило, этот инструмент имел семь или более струн, по которым ударяли плектроном, удерживаемым в правой руке. Иногда флейтисты и музыканты, игравшие на лире, танцевали под свою собственную музыку, но чаще всего приглашались другие танцоры, которые могли держать в руках инструменты, подобные кастаньетам.
На играх исполнялись воинственные танцы. Хотя мы не знаем ни мелодий, ни ритма, есть предположение, что размер был трехдольным, то есть танцевали нечто вроде трипудия, танца, исполнявшегося жрецами одной из древних коллегий Рима. Характерным элементом этого танца был троекратный удар ногой о землю.
Источники донесли до нас рассказ о событиях 364 г. до н. э. в Риме. В том году разразилась чума, и когда все жертвы были принесены, но избавления от напасти не последовало, из Этрурии пригласили артистов, которые должны были смилостивить богов с помощью сакральных танцев. «Без песен, даже не имитируя действия певцов, артисты, вызванные из Этрурии, танцевали под мелодии флейтистов, и движения их были грациозны. Молодые римляне стали подражать им и впоследствии стали называться гистрионами (от этрусского слова «истер» – актер)». Гистрионы из Рима сопровождали свои представления песнями. Странно, однако, что сами этруски, судя по всему, не пели даже под аккомпанемент лиры, как это было принято у греков. Нет ни одного изображения этрусских певцов.
Древние авторы утверждают, что высокого уровня этруски достигли и в искусстве врачевания, что даже нашло отражение в намного переживших саму этрусскую цивилизацию античных пословицах и поговорках. Известно, что этруски знали целебные свойства источников и некоторых растений. Теофраст, греческий ученый, живший в IV–III вв. до н. э., в сочинении о растениях пишет: «…народ этрусков – это народ, знающий лекарства». Римский историк Марциан Капелла, живший в IV–V вв. н. э., подтверждает это мнение: «Этрурия, прославленная открытием лекарств». Этрусские произведения изобразительного искусства дают представление о том, как хорошо их авторам была известна анатомия человека.
В развалинах храмов, а также в специальных ямах рядом с ними было обнаружено множество глиняных, мраморных и бронзовых моделей – так называемых вотивов – рук, ушей, ног, а также внутренних органов животных и человека. Этруски приносили эти изображения в жертву божествам, заботящимся о здоровье людей и животных, и просили их помощи, чтобы излечиться от болезни или сохранить от падежа скот, а также благодарили за выздоровление. Вотивы прикреплялись к стенам в святилищах. Когда на стенах больше не оставалось места, вотивы снимали и складывали в особые священные ямы.
В первые десятилетия XX века ученые придавали этим моделям внутренностей очень большое значение, считая их уникальными древними свидетельствами анатомических познаний этрусков. Со временем стало ясно, что многие вотивы содержат грубые ошибки. Поэтому сейчас исследователи оценивают эти предметы намного более сдержанно.
Этруски занимались предсказаниями по внутренностям животных – гаруспицией. Поэтому они должны были бы в совершенстве знать строение их тела. Но и этот вопрос до сих пор не совсем ясен. Конечно, гаруспики, угадывавшие волю богов по внутренним органам, в общих чертах знали, где они расположены, какую имеют форму и окраску. Но анатомия животных интересовала их не с научной точки зрения, так что гаруспики не слишком серьезно обогатили познания своих соплеменников в этой области…
Большего уважения этруски заслуживают как стоматологи. В их могилах найдены зубные протезы. Один протез представляет собой четыре золотых кольца, которые стягивали четыре зуба. Сохранились лишь два крайних здоровых зуба, искусственные выпали. Во втором протезе, наоборот, два искусственных средних зуба пережили века. Каждый из четырех зубов был стянут золотым кольцом, а искусственные зубы, кроме того, были еще и приклепаны. Некоторые протезы были сделаны так умело, что служили своим владельцам до самой их смерти. По всей вероятности, вблизи Старой Фалерии, где найден череп с сохранившимся зубным мостом, когда-то работал опытный протезист. Другой вид протеза предназначался для укрепления шатающихся зубов. Чтобы устранить этот недостаток, этрусские дантисты тонкой золотой проволочкой, словно спиралью, опоясывали основание зубов. Кроме того, этруски надевали на испорченные зубы золотые и терракотовые коронки.
Нелегко узнать, о чем думали люди, жившие в древности, что чувствовали и переживали. И все же кое-что мы знаем о ментальности этрусков благодаря их своеобразной религии и удивительным произведениям искусства, созданным мастерами Этрурии. В Древнем мире религия была не только личным делом каждого человека. Она пронизывала все области жизни, в том числе важнейшие сферы общественной и государственной деятельности. В этом отношении этруски не были исключением. Они были не только религиозным, но и суеверным народом. Тит Ливий писал о набожности этрусков: «Народ, который посвятил себя религии больше других народов, потому что он отличался искусством религию культивировать». А в IV в. н. э. Арнобий, апологет христианства, назвал Этрурию «родиной и матерью суеверий».
Греки признавали силу всемогущей судьбы и любили по всякому поводу советоваться с оракулами, занимались прорицательством и обыватели. Однако эллины все же давали человеку определенную свободу воли, возможность противостоять слепому року. Этрускам же был присущ абсолютный фатализм, глубокая вера в непреложность божественной воли, в предопределенность жизни людей и целых народов. По мнению этрусков, высшим предназначением человека было истолковывать волю богов и жить в полном соответствии с нею.
Ритуалы должны были выполняться скрупулезно, поскольку этруски верили, что воля богов выражается с помощью предзнаменований; обязанностью человека было эти предзнаменования отслеживать и правильно их толковать. Об отношении этрусков к предзнаменованиям говорил Сенека: «В то время как мы (римляне) верим, что молния есть следствие столкновения туч, они (этруски) убеждены, что тучи сталкиваются с целью произвести молнию, поскольку этруски приписывают все происходящее богам. Они верят не в то, что вещи имеют значение, поскольку они случаются, а, наоборот, что они происходят, потому что обязательно должны иметь некое значение». В самом деле, большая часть интеллектуальных усилий этрусков была направлена на то, чтобы найти правильные вопросы, которые можно задать божествам, а затем правильно истолковать знаки судьбы.
Ученые с большим трудом воссоздают общую картину этрусской религии, и краскам ее по яркости и колориту еще далеко до оригинала. Мы знакомимся с этим миром по изображениям, созданным живописцами или граверами на декоративных изделиях и зеркалах. Перед нами встают боги и герои этрусских мифов и легенд. Рядом с изображениями богов приведены их имена, обычно на этрусском языке. Некоторые из них по звучанию близки к греческим и римским. Например, этрусская Аритими – это, вероятно, греческая Артемида, этрусская Уни похожа на римскую Юнону. Богов и легендарных героев, чьи имена не имеют соответствия в греческой или римской мифологии, нетрудно отождествить с античными «коллегами» по традиционным атрибутам, внешнему виду, роли, которую данное божество, по всей видимости, играло в жизни человека и природе. Так, например, нетрудно установить, что этрусская богиня Туран – это греческая Афродита или римская Венера, этрусский Тиния – греческий Зевс или римский Юпитер. Фрески на стенах гробниц дают возможность познакомиться и с представлениями этрусков о загробной жизни.
Для религии этрусков (как и для большинства древних религий) характерен политеизм – множественность божеств, меняющих от легенды к легенде, от изображения к изображению свои функции и эпитеты. Конечно, это затрудняет задачу изучения этрусского пантеона. Кроме того, первоначальные верования этрусков подпали под сильное влияние греческих и древнеиталийских, и сейчас не всегда удается выделить из того или иного культа его истинно этрусскую составляющую.
Мы не имеем цельного представления о мире этрусских богов и многих из них знаем только по именам. Этот мир представлял собой иерархическую лестницу, на вершине которой вначале находилось одно всемогущее божество, а позже двое богов – Тин, или Тиния, – бог молний, и Туран – владычица всего живого. Эту божественную двоицу этруски вскоре отождествили с высшим греческим богом Зевсом и богиней Афродитой или римскими Юпитером и Венерой. Как пишет Сенека, Тин повелевал молниями трех видов. Одними он мог предостерегать людей; вторые представляли собой большую опасность, и их Тин мог послать, только посоветовавшись с двенадцатью другими богами; третьими – самыми страшными – Тин карал смертных по совету избранных богов. Сила удара этих молний была столь велика, что они безжалостно уничтожали все живое на своем пути.
Имя высшего этрусского божества – Тин, или Тиния, – выгравировано на зеркалах, изображено на посуде, на модели овечьей печени, найденной в Плаценции. Не совсем ясно, как этруски его себе представляли. Правда, найдены бронзовые статуэтки, самые ранние из которых относятся к V в. до н. э., похожие на изображения высшего греческого божества Зевса, но другие сохранившиеся фигурки с молниями совсем не похожи на греческого громовержца или римского Юпитера. На зеркалах Тин также изображен то как Зевс, то как юноша, не имеющий ни малейшего сходства с Зевсом, и лишь надпись «Тиния» не позволяет принять этого молодого бога за Аплу (этрусская версия греческого Аполлона) или другое божество.
Так как Этрурия была морской державой, среди богов не могло не быть могущественного морского бога. Он назывался Нетун. Здесь явно чувствуется сходство с именем, которым назвали бога морей римляне. Нетун изображался с трезубцем, так же как и его греческий прототип Посейдон. Этрусский бог войны Марис походил на статного и моложавого римского Марса. В Этрурии также поклонялись богу вина, олицетворявшему, подобно греческому Дионису, веселье и жизнелюбие. Его особенно чтили в городе Популонии, по-этрусски Пуплуне или Фуфлуне, в честь которого бога веселья назвали Фуфлус. С подземным царством связан бог Турмс. Он приводил души умерших в загробный мир, как греческий Гермес или римский Меркурий. Его культ был важнейшим для города Арреции.
Многие другие этрусские божества также были тесно связаны с определенными городами. Жители Перузии, например, были горячими поклонниками бога огня Сефланса. Но кроме Сефланса существовал другой бог огня, изображение которого напоминает греческого Гефеста или римского Вулкана. В Популонии чеканилась монета с изображением бога огня и покровителя кузнецов – Велканса.
Один из этрусских богов (или одна из этрусских богинь?), которого даже иногда называют главным этрусским божеством, удостоился великой чести. Его поместили в римский пантеон, где называли Вортумн или Вертумн. Скульптура бога стояла на Этрусской улице, и римский поэт Проперций писал о ней:
В теле едином моем, что дивишься ты образам многим?Отчие признаки ты бога Вертумна узнай.Родом и племенем я – этруск, но нимало не горькоБыло мне в бегстве от войн бросить вольсинский очаг.По мнению некоторых ученых, это божество является этрусской богиней Вольтумной. В ее святилище в Вольсинии проходили, по сведениям античных историков, религиозные празднества. Именно в этом храме каждый год собирались представители двенадцати этрусских городов. Римляне, вероятно, присвоили это божество, но в мужском варианте. Они были убеждены, что, похитив чужих богов, добьются их благосклонности и легко одержат победу над врагами, лишившимися поддержки свыше.
Бог войны Марис вызывает у этрускологов затруднения. Его имя созвучно с именем римского бога Марса, но на этрусских зеркалах Марис часто изображается безоружным, что вовсе не подобает богу войны. Зато на зеркалах же встречаются три других вооруженных бога – Ларан, Царслан и Летан, которых тоже считают богами войны. Кое-кто из ученых, глядя на этот список «военных министров», с сомнением качает головой, считая, что слишком много выходит «коллег» для одного пантеона. Таких споров при определении специализации отдельных богов немало. Так что, пока лишь в немногих случаях можно говорить об особенностях этрусской религии с большой долей уверенности.
В честь своих богов этруски строили святилища и храмы. Однако наши знания об этих постройках тоже очень отрывочны. Дело в том, что этрусские храмы создавались из непрочных материалов. Кроме того, археологи долгое время мало ими интересовались, уделяя главное внимание раскопкам богатых этрусских могил. А когда очередь дошла до исследования городов, от храмов остались лишь необожженные кирпичи, каменные фундаменты и кое-где лепка из обожженной глины. И все-таки даже по этим остаткам мы можем представить себе, как выглядели внутри и снаружи храмы этрусков.
Храмы этрусков, как правило, разделены на две или три части. Точно так же была разделена святыня римской капитолийской триады – Юпитера, Юноны и Минервы, строительство которой, по преданию, было начато в тот период, когда Римом правила этрусская династия Тарквиниев. До сих пор вызывает споры вопрос, чтили ли в храмах, разделенных на две или три части, двух, трех или нескольких богов. Еще более усложнилась эта проблема сейчас, когда выяснилось, что божественная триада, собственно, была у этрусков одна, известная и римлянам: Тин (Юпитер), Уни (Юнона), Менрва (Минерва). Раньше считали, что триаде богов небесных соответствует триада богов подземных, но оказалось, что это не так. Вместо триад богов гораздо чаще на рисунках или зеркалах встречаются пары богов – таких как Аплу – Аритими (Аполлон – Артемида), Аита – Персипуай (Аид – Персефона) и т. д.
Мы почти ничего не знаем о ритуалах, проводимых в храмах, но редкие изображения жертвенных животных, которых ведут к алтарю, где пылает огонь, очень похожи на греческие и римские изображения. Подобные жертвы призваны были умилостивить богов, с их помощью выспрашивали божественную волю. Этруски уделяли жертвоприношениям большое внимание, похоже, что существовал особый календарь для подобных ритуалов.
На тысячах найденных этрусских зеркал и на могильных фресках часто встречаются также изображения легендарных героев. Темой для подобных сюжетов их создателям служили свои и чужеземные, в частности греческие, мифы о жизни богов и полубожественных героев. Некоторые мифологические сюжеты пользовались особым успехом. Очень часто на зеркалах изображен Геркл, по-гречески Геракл, известный у римлян под именем Геркулеса. Этот герой, по греческой мифологии, сын бога Зевса и смертной Алкмены, был вынужден служить ревнивой Гере, которая подвергала его многочисленным опасностям и заставляла совершать сверхчеловеческие подвиги. Однако, несмотря на все усилия, Гера не смогла добиться своей цели. Геракл каждый раз выходил победителем и таким образом стал прославленным героем.
На одном зеркале V в. до н. э., найденном в Вульчи, Геракл стоит рядом с Атласом. Эта сцена взята из мифа об одном из знаменитых подвигов Геракла. Эти подвиги герой совершал, когда по приказу Геры был вынужден служить Эврисфею, царю Тиринфа. Тот велел Гераклу принести три золотых яблока из садов Гесперид. Когда царь задал эту почти невыполнимую задачу, Геракл не знал, куда идти и где искать яблоки. Он бродил по земле, пока не добрался до Атласа, великого титана, державшего на плечах небесный свод. Геракл уговорил Атласа, чтобы тот помог ему достать золотые яблоки, и пообещал, пока Атлас будет ходить, взять на себя его тяжкое бремя. Атлас действительно принес яблоки, которые охраняли нимфы Геспериды, но решил сам отнести их Эврисфею и навсегда оставить Геракла держать небосвод. Однако умный Геракл перехитрил титана. Он не стал возражать Атласу, а попросил того на минуту подержать ношу: ему якобы хотелось положить на плечи подушку, чтобы небесный свод не так на них давил. Ничего не подозревавший Атлас согласился, а Геракл, избежавший ловушки, сразу же пустился в обратный путь. Художник запечатлел их в тот момент, когда Геракл уходит. Он сделал шаг в сторону, в правой руке у него палица, в левой – золотые яблоки, и видно, что он не намерен мешкать.
Другой мифологический сюжет, часто повторяющийся на гравюрах, – суд Париса. В древних Тарквиниях было найдено поврежденное зеркало, относящееся к III в. до н. э. На нем можно разглядеть трех богинь, из которых пастух Парис должен был выбрать самую красивую. Гравер подписал под каждой фигурой имена – Менрва (на зеркале осталась лишь часть «нрва»), Уни, Туран и Элахснтр, т. е. Александр, как еще называли Париса.
На зеркале из Пренесте (III в. до н. э.) Юпитер творит суд над Венерой и Прозерпиной. Предметом раздора стал прекрасный Адонис, который в этот момент спрятан в ящике. Этим ящиком очень энергично стремится завладеть Прозерпина, а Юпитер, небрежно держа в левой руке свои молнии, со строгим видом выговаривает капризной повелительнице любви. По греческому мифу, Венера доверила воспитание Адониса богине подземного мира Прозерпине, которая так полюбила юношу, что отказалась отпустить его из своего царства. Юпитер рассудил, что Адонис должен одну треть года находиться у Прозерпины, другую – у Венеры, а третью там, где он пожелает. Естественно, Адонис решил две трети года проводить у богини красоты Венеры, но об этом уже зеркало не сообщает. Имена богинь Венос, Прозепна и бога Юпитера (Дия) написаны на древней латыни. Почему-то каждое из них стоит в другом падеже.
На шкатулках, так называемых цистах, и на зеркалах, особенно эллинистического периода (с конца IV в. до н. э.), часто изображена богиня Туран со своей свитой – прелестными девами, иногда крылатыми, одеяние которых состоит лишь из сандалий и диадемы. Их украшают бусы, в руках они держат коробочки с благовониями. Это Ласы, демонические полубожественные персонажи, которые сопровождали не только Туран, но и других богинь.
Иногда на зеркалах и цистах воспроизведены эпизоды из греческой мифологии, которые не встречаются в других произведениях изобразительного искусства. При этом гравер, который либо плохо знал греческий миф, либо не совсем понимал его, нередко кое-что изменял в сюжете. Так, например, на одной гравюре показана Медуза Горгона, из тела которой, после того как Персей отрубил ей голову, появляются два чудовища. А в греческом мифе говорится, что из крови Медузы родились два ее сына – Пегас и Хрисаор. Некоторые мифические сюжеты на зеркалах нельзя считать новой версией уже известного мифа, вероятнее, их создатели просто допустили ошибку.
Однако этрусков прославили не столько их боги, частично известные нам из греческого и римского пантеонов, сколько жрецы-прорицатели и религиозное учение – Этрусское учение, как его называли римляне. Его важной составной частью было умение предсказывать будущее по внутренностям животных и объяснять значение молний, посылаемых богами.
Этрускам эти знания якобы передали сами боги. По легенде, рассказанной Цицероном, этрусский землепашец, работавший на поле возле Тарквиний, случайно провел более глубокую, чем обычно, борозду. Из нее вылез божок Тагес с детским лицом, но мудрый, как старец, и обратился к пахарю с речью. Тот испугался и поднял крик. На его зов сбежались люди. Они выслушали Тагеса, который умел предсказывать будущее по внутренностям животных, и вожди этрусков записали слова Тагеса в священные книги. Искусству прорицания якобы учила этрусков и нимфа, именуемая по-латыни Бегое, Вегое или Вегоя, а по-этрусски – Вецуи. Она преподала им сложную науку толкования молний, которые считались божественными знамениями, и дала кое-какие практические знания, например, научила Аррунта Велтимна измерять поля. Изложенные Бегое принципы также были занесены в священные книги. В дальнейшем оба учения – Тагеса и Бегое – постоянно обогащались опытом жрецов, наблюдавших за жертвенными животными и молниями.
Священные книги были трех видов. В одних давались подробные указания, как узнавать волю богов по внутренностям жертвенных животных. В других истолковывались божественные знамения, посылаемые с помощью молний. В третьих – наиболее многочисленных – говорилось, как закладывать города и строить храмы, как управлять государством. К третьей категории относятся и книги мертвых, рассказывающие о смерти и посмертной жизни, а также специальные книги, объясняющие некоторые предзнаменования. Священные по своему характеру, они не были лишь чисто практическим руководством. Судя по сообщениям античных историков, в них излагались взгляды на сотворение мира, его судьбу и другие основополагающие вопросы бытия мира и человека.
Римлян интересовали религиозные книги этрусков, многие из них были переведены на латынь. Один такой перевод – до нас он не дошел – сделал в первой половине I в. до н. э. Тарквиний Приск. Однако римляне начали интересоваться этрусской религией слишком поздно, в тот период, когда уже имели о ней не более ясное представление, чем о собственных древних религиозных культах. Хотя римляне были современниками этрусков, образ мышления последних был им чужд, поэтому вряд ли они могли правильно понять их религию.
Из всего религиозного «опыта» и обрядов этрусков римлян больше всего интересовала гаруспиция, т. е. предсказания по внутренностям жертвенных животных. Значение самого термина «гаруспиция» спорно. Вторую часть его лингвисты связывают с латинским словом spicio, встречающимся лишь в словосочетаниях и означающим «смотрю, наблюдаю». Первая же часть слова труднообъяснима, и ее толкуют по-разному. Одни исследователи связывают ее со словами некоторых европейских языков, обозначающими внутренности. Другие отождествляют «гару» с ассирийским словом har, что означает – печень. Эта старая гипотеза долгое время имела много приверженцев, но затем от нее отказались. Теперь же она снова получила распространение, так как обнаружилось, что между гаруспициями этрусков и вавилонян (соседей ассирийцев) есть сходство. Подобное объяснение слова «гаруспиция» особенно привлекательно для сторонников восточной теории происхождения этрусков.
Печень жертвенных животных действительно была предметом самого пристального внимания гаруспиков. Среди этрусских памятников есть один любопытный предмет – бронзовая печень овцы с именами богов, найденная в 1877 году в окрестностях Плаценции, нынешней Пьяченцы. С самого начала было ясно, что «печень» служила «шпаргалкой» гаруспикам или тем, кто только учился искусству предсказаний. Форма букв свидетельствует о том, что это изделие относится к III в. до н. э., а может быть, и к более позднему времени. Поверхность печени тщательно разделена на секторы, на которых выгравированы имена богов, как добрых, так и злых. Одни из них уже известны по надписям, другие встречаются впервые, третьи пока даже невозможно правильно прочесть. Похожие глиняные модели печени были обнаружены в одном из центров царства хеттов и в других странах Востока.
Этрусские жрецы выбирались из числа знати, из надгробных надписей мы знаем о продвижении этих людей по служебной лестнице. На саркофаге из Волатерры помещено изваяние гаруспика. Он облачен в мантию с каймой, застегнутую фибулой, и высокую коническую шапку. Иногда жрецы держат в руке изогнутый посох. Некогда гаруспики обладали грозной репутацией, но ко II в. до н. э. в Риме к их способностям начали относиться скептически. Катон заметил, что не может понять, почему один «прорицатель не смеется, когда видит другого прорицателя». И все же римский сенат принял меры к сохранению Этрусского учения, а в I в. до н. э. члены знатных этрусских семей, таких как Тарквинии, переводили этрусские тексты на латынь и передавали свои знания от отца к сыну. Знатные римляне имели этрусских гаруспиков в своем личном окружении, один из них, Спуринна, предупреждал Юлия Цезаря о Мартовских идах. К I в. н. э. была основана коллегия, в состав которой входили шестьдесят гаруспиков. Еще в правление Константина, в начале IV в. н. э., в храме Вольтумна продолжались собрания жрецов. А в 410 г. н. э., когда умолкли оракулы Греции и империя вот уже сто лет как приняла христианство, этрусские гаруспики предложили призвать божественную молнию, чтобы отбросить вестгота Алариха от стен Рима.
Функции гаруспика можно себе представить благодаря гравюре на зеркале, найденном в Вульчи. Художник IV в. до н. э. изобразил этрусского жреца склонившимся над столиком с остатками внутренностей, в которых легко распознать трахею и легкие. В левой руке гаруспик держит печень и внимательно ее рассматривает.
Жрец, предсказывавший по внутренностям судьбу человека или целого государства, должен был в совершенстве знать цвет и форму печени, ибо малейшее их изменение предопределяло будущее, выявляя волю богов. Гаруспики особое внимание уделяли пирамидальному отростку, который бросается в глаза и на «плацентской печени». Большой отросток предвещал человеку, который обратился к гаруспику, радость и процветание, маленький – несчастье и даже смерть. Расчлененный отросток угрожал городу войной и расколом. Нарост на его вершине, подобный венцу, толковался как недвусмысленное предзнаменование победы в войне. Понятно, почему гаруспики именно пирамидальному отростку придавали такое большое значение: разнообразие его форм открывало широкие возможности для их фантазии.
Но гаруспики не ограничивались этим отростком. Они изучали верхнюю – «неблагоприятную», и нижнюю – «благоприятную» стороны печени. Если некие знаки на верхней стороне говорили о счастье для того, кто интересовался своей судьбой, то такие же знаки на нижней – счастье для его врага.
Как правило, гаруспики рассматривали печень и желчь жертвенного животного, реже – его сердце и легкие. Имело значение также, какому животному принадлежали внутренности. Предписания, касающиеся этого пункта, были довольно строгими. Животные, предназначенные для жертвоприношения, в основном крупный рогатый скот, должны были быть совершенно здоровыми и не оказывать сопротивления, когда их вели к жертвенному алтарю.
Гаруспики также толковали знамения, посылаемые богами посредством молний. Это была нелегкая «наука», которую тоже часто называли гаруспицией. Толкователь молний изучал небосвод. Марциан Капелла пишет, что этруски делили небесный свод на шестнадцать частей, в каждой из которых помещался один из богов. Восточная сторона при этом считалась благоприятной, западная – неблагоприятной. Жрец, наблюдавший за молниями, став лицом к югу, старался точно определить, откуда молния вышла и куда была нацелена. При этом он определял не только, какой бог послал молнию, но и почему он это сделал, как надо выполнять его волю или в более широком смысле толковать предзнаменование, ибо, с точки зрения гаруспиков, молнии были разные. Одни советовали или, наоборот, не советовали приниматься за дело, в успехе которого вопрошающий не был уверен, другие посылались уже после того, как смертный совершил поступок, и показывали, был ли этот поступок хорошим или плохим. Были, наконец, молнии, предназначавшиеся для тех, кто в данный момент ничего не делал и не намерен был делать, и являвшиеся напоминанием или прямой угрозой.
Самые грозные молнии шли с северо-запада, самые благоприятные вспыхивали на северо-востоке. Определенное значение при этом имели цвет и форма молнии, дата, когда ее наблюдал жрец, место, куда она ударила. Если молния попадала в общественное здание или на общественную территорию, значит, поселению угрожали внутренние раздоры или государственный переворот. Если же она ударяла в городскую стену, то гаруспики предсказывали нападение врага, и именно с той стороны, куда ударила молния. Если уж она ударяла в святилище, знамение толковалось в зависимости от того, кому святилище было посвящено.
Ливий описывает церемонии, которые устраивали римляне, когда происходило нечто подобное:
«Молния ударила в храм царицы Юноны на Авентине. Так как предсказатели объяснили, что это знамение имеет отношение к матронам и что богиню следует умилостивить дарами, то, согласно эдикту курульных эдилов, были созваны на Капитолий женщины, живущие в самом городе и не далее (расстояния) 10 камней от города; здесь они сами из своей среды выбрали 25, к которым остальные должны были доставлять пожертвования из своего приданого. На эти деньги был сделан дар – золотая чаша – и отнесен на Авентин; матроны чисто и непорочно принесли жертву. Тотчас был назначен децемвирами день для другого жертвоприношения той же богине; порядок его был таков: от храма Аполлона повели через Карментальские ворота двух белых коров; за ними несли две кипарисных статуи богини Юноны; затем шли 27 девиц в длинных одеждах и пели в честь царицы Юноны гимн, который в то время для людей, стоявших на довольно низкой ступени развития, казался, может быть, достойным похвалы, а теперь, если передать его, негармоничным и нескладным; за рядом девиц шли децемвиры, увенчанные лавровыми венками и в обшитых пурпуром тогах; от ворот они пришли по Югарской улице на форум; здесь процессия остановилась, и, взявшись руками за веревку, девицы шли мерным шагом в такт гимна. Затем они двинулись далее по Этрусской и Велабрской улицам через Бычью площадь на Публициев холм и к храму царицы Юноны. Здесь децемвиры заклали двух жертвенных животных, а кипарисные изображения были внесены в храм».
По убеждению этрусков и римлян, во власти гаруспиков было отвести угрозу бога или, по крайней мере, смягчить ее. С этой целью жрецы совершали магические ритуалы и обряды, призванные умилостивить божество. Место, куда попадала молния, гаруспики тщательно очищали, устраняли следы удара молнии и закапывали все, что было при этом повреждено. Затем они окружали пострадавший участок оградой и посвящали его божеству, а для смягчения его гнева приносили жертву. На месте «погребения» молнии делали соответствующую надпись. В Риме очистительными жертвоприношениями, как правило, занимались гаруспики, получавшие свои полномочия от сената. Иногда сенат поручал выполнение подобных обрядов римским жрецам. Их ритуальные действия несколько отличались от ритуала этрусков.
Этруски и римляне верили, что гаруспики способны молитвами и жертвоприношениями добиться того, чтобы боги посылали или, наоборот, не посылали молнии. Сначала римляне обращались к этрусским гаруспикам лишь в случае крайней необходимости, так как считали их учение чуждым своим верованиям. Лишь позже, когда римляне подчинили себе этрусков, гаруспиция постепенно стала частью официальной римской религии.
Один из первых случаев, в связи с которым гаруспики были приглашены из Этрурии в Рим, описан Титом Ливием: «Мысли людей ужаснуло сообщение, что во Фрусине (город в Лации) родился ребенок, выглядевший как четырехлетний. Немалое удивление возбудил его рост, но намного большее волнение вызвало то, что невозможно было определить, мальчик это или девочка. Гаруспики, вызванные из Этрурии, провозгласили, что это неблагоприятное знамение, и распорядились вывезти дитя за территорию Рима, удалиться с ним от суши и утопить его посреди моря. И положили дитя в ящик и заживо бросили его в море».
Во времена Республики и в начале Империи (примерно до середины I в. н. э.) гаруспицией занимались жрецы этрусского происхождения. Впрочем, и позже римляне принуждали юношей из привилегированных этрусских семей давать пророчества. Римская знать стремилась к тому, чтобы учение гаруспиков сохраняло свои аристократические черты. И действительно, пророчества гаруспиков в период Республики играли на руку аристократии Рима. Они были направлены против демократических движений, с одной стороны, и против попыток отдельных влиятельных лиц захватить в свои руки власть – с другой. Этрусские гаруспики, например, приложили усилия, чтобы воспрепятствовать народному трибуну 123–121 гг. до н. э. Гаю Гракху, предложившему расселить безземельных римлян в Африке, там, где раньше стоял Карфаген. Они заявили, что при основании колонии волки якобы подрыли межевые столбы, отмечавшие ее границы, и что это неблагоприятное знамение, знак несогласия богов с предложением Гракха. Гаруспики ссылались главным образом на то, что после победы над Карфагеном в 146 г. до н. э. римляне прокляли его территорию и запретили строить на ней поселения. Позже жрецы старались воспрепятствовать установлению диктатуры Суллы и Цезаря, опиравшихся на низшие слои населения.
Со временем гаруспики стали неотъемлемой частью жизни Рима. В период Империи они объединились в коллегию, или корпус, центром которого были Тарквинии. Римляне обращались к гаруспикам и по личным вопросам, и по делам, имевшим важное государственное значение. Когда в 70 г. н. э. обновлялся Капитолийский храм, гаруспики имели решающий голос при обсуждении вопросов, связанных с выбором строительных материалов и способа строительства. Кстати, в I в. н. э. спекуляции на тему предсказаний гаруспиков стали так популярны, что император Тиберий распорядился, чтобы жрецы гадали для частных лиц лишь в присутствии свидетелей. Император же Клавдий, идеализировавший историческое прошлое этрусков, естественно, благоволил и к их религии.
Доверчивостью людей начали злоупотреблять предприимчивые дельцы, для которых гаруспиция стала золотым дном. Они предлагали свои услуги, разумеется, не бескорыстно, в основном солдатам и крестьянам. «…Гаруспики, весталки – все они заставляют простых, необразованных людей тратить деньги ради лживых суеверий», – пишет Колумелла. О мнимых гаруспиках говорит и Катон: «Пусть не спрашивает совета у гаруспиков, авгуров, весталок и звездочетов». Интересна точка зрения на гаруспицию Цицерона. В своей книге о предсказаниях он в дискуссии с братом говорит:
«Принимая во внимание государство и общественную значимость религии, я думаю, мы должны ее уважать. Но здесь мы одни и, следовательно, можем, ничем не рискуя, оценивать вещи, особенно я, который в большинстве вещей сомневается. Рассмотрим, если хочешь, сначала внутренности. Может ли кто-либо кого-либо убедить, что гаруспики вследствие длительного опыта знают, что якобы предсказано во внутренностях? Но как долго этот опыт мог накапливаться и как давно его стали использовать? Или каким образом они сообща договорились о том, какая сторона неблагоприятна и какая благоприятна, какая извилина предвещает несчастье, а какая успех и благополучие? Чтобы обо всех этих вещах могли договориться гаруспики этрусские, элидские, египетские и пунические? Но они не могли этого сделать, да и вряд ли это сделать мыслимо.
Ведь каждый, как известно, предсказывает по внутренностям по-разному, и у них нет единой общей науки. Кроме того, если внутренности обладают свойством предсказывать будущее, они должны быть связаны с естественной сущностью вещей или должны быть подвержены воздействию и воле богов. Но что может иметь общего с сущностью вещей, могущественной и прославленной, определяющей все частности и все движение, – я даже не беру желчь, хотя некоторые считают эту часть внутренностей, видимо, важнейшей, – но печень могучего быка, или его сердце, или легкие? Что имеют в себе эти внутренности столь значительного, чтобы по ним можно было бы предсказывать будущее?»
Легенду о Тагесе, которого нашел в борозде некий тарквинийский пахарь, Цицерон сопровождает полным иронии комментарием: «Будет ли кто-нибудь так глуп, чтобы поверить, что был вырыт – бог ли, человек? Если бог, почему он вопреки своему естеству скрывался в земле, чтобы появиться на свет выкопанным? Как же так, разве не мог этот бог познакомить людей со своим учением с места более возвышенного? Если же был этот Тагес человеком, то как он мог жить под землей? И далее, где он мог научиться тому, чему учил других? Право же, сам я глупей тех, кто такому болтуну верит, если против них так долго говорю».
Нет, Цицерон не верил гаруспикам: «Хорошо известно высказывание Катона, который удивляется, почему гаруспик не смеется каждый раз, когда увидит гаруспика. Сколько их предсказаний исполнилось? Или, если исполнилось какое-нибудь их предсказание, где доказательство, что это не произошло случайно? Когда Ганнибал, живший в изгнании у царя Прусия, предлагал ему сражаться до конца, царь ответил, что он не осмеливается, ибо якобы этого не позволяют сделать предзнаменования внутренностей. В ответ Ганнибал воскликнул: "Смотрите-ка! Неужели ты поверишь скорее куску телятины, чем опытному полководцу?"»
Но, несмотря на то что Цицерон и многие другие выдающиеся люди относились к искусству гаруспиков скептически, тем не менее, вера в их предсказания жила еще долго. Даже в IV в. н. э. император Константин, в правление которого были прекращены гонения на христиан, вынужден был издать строжайшее распоряжение, запрещавшее гаруспикам приносить жертвы у общественных алтарей и в храмах, и, в конце концов, приказал им прекратить под страхом смерти свою деятельность. Однако попытка императора уничтожить гаруспицию не увенчалась успехом. При его наследниках, в период заката римского могущества, гаруспики продолжали заниматься предсказаниями. Правда, фортуна не всегда поворачивалась к ним лицом: порой власти смотрели на их действия сквозь пальцы, а порой сжигали их книги. Но вырвать корни этого учения было почти невозможно, и христианским священникам и государям приходилось вести с наследниками этрусских мудрецов постоянную борьбу. Еще в VII в. н. э. издавались указы о том, чтобы гаруспики не занимались пророчеством.
Этруски, как и другие древние народы Средиземноморья, верили в загробную жизнь. Этим можно объяснить обычай этрусков строить склепы наподобие домов, снабжать их предметами первой необходимости, украшать стены фресками и хоронить мертвых в одежде и с драгоценностями. Это был даже не акт уважения, но прямая обязанность живых по отношению к мертвому. С давних пор в Этрурии была известна и кремация тел. Можно предположить, что, по представлениям этрусков, душа и тело не связаны тесными узами, и сожжение тела освобождает душу. Примечательно, что пепел сожженных ссыпали в урны, напоминавшие формой дом или тело человека.
Но в общем у этрусков были настолько сложные представления о загробной жизни, что пройдет еще, вероятно, немало времени, прежде чем ученые смогут внести ясность в этот вопрос. На основании сохранившихся могильных фресок и сопоставления греческих и этрусских религиозных культов можно сделать вывод, что у этрусков, вероятно, существовало несколько совершенно отличных друг от друга представлений о загробной жизни. Так, например, этрускам было не совсем ясно, живут ли умершие в самой могиле или переселяются в подземное царство. Обе эти точки зрения мирно уживались в этрусском обществе.
Сведения о том, как представляли себе этруски загробную жизнь, мы черпаем в основном из фресок богатых склепов. На них часто изображалось путешествие в подземное царство. Усопший отправляется туда пешком, верхом или на колеснице, иногда на руках крылатого гения. А какова сама загробная жизнь? На некоторых картинах она изображена полной радости, веселья и гармонии; умершие участвуют в богатых пирах, устроенных в их честь, во время которых все присутствующие наслаждаются музыкой и танцами. На других фресках мы видим богов подземного царства из греческой мифологии – Аида, которого этруски называли Аита или Эита, с волчьей шкурой на голове, и Персефону, по-этрусски – Персипуай. Популярным сюжетом в этих фресках является также трапеза, но проходит она в совсем другой обстановке. Лица демонов, прислужников бога мрачного подземного царства, не выражают умиротворения, характерного для персонажей предыдущих картин. Эти демонические существа, порожденные представлениями самих этрусков, внушают страх. Таков, например, Харун, хотя и названный как Харон – у греков мифический перевозчик через реку Стикс, – но не имеющий со своим греческим прототипом ничего общего, кроме имени. Крючковатый нос, оскаленный рот и синее, словно гниющее, тело производят отталкивающее впечатление получеловека, полузверя. Другой, уже чисто этрусский, демон – Тухулха в своем безобразии не уступает Харуну. Лошадиные уши и нос, напоминающий клюв грифа, обезображивают лицо, крылья нетопыря, поднимающиеся над его головой и обвивающие талию и ноги, дополняют образ.
Немаловажен тот факт, что фрески, на которых изображены радостные пиры и празднества, относятся к более раннему периоду – к VI и V вв. до н. э., тогда как тревожные, зловещие изображения стали появляться в IV в. до н. э. Большинство исследователей полагает, что это изменение было вызвано начинавшимся закатом этрусского могущества.
Считается, что религия этрусков изучена лучше других областей этрускологии. Тем не менее, как мы видим, ученые и здесь часто разводят руками. Хотя источников, пополняющих наши сведения об этрусской религии, немало, все же дает о себе знать то обстоятельство, что священные этрусские тексты и надписи пока молчат. Возможно, однако, что, даже если они заговорят, мы и тогда не узнаем многого, так как подавляющая часть этрусской религиозной литературы до нас не дошла.
Одной из загадок этрусской истории являются некие «лукумоны». Ученые до сих пор не знают, за что именно тот или иной человек мог быть назван этим титулом. Римский грамматик IV–V вв. н. э. Сервий в комментариях к Вергилию писал: «Лукумоны на языке этрусков это цари». На этом суждении исследователи построили массу гипотез о значении термина. Одни считали лукумонов просто царями, другие уточняли – «цари, наделенные сакральной властью». Третьи полагали лукумонов родовыми старейшинами, четвертые – выборными царями, пятые – сословием аристократов, а шестые – особой должностью.
Источники о лукумонах можно распределить по группам данных. Во-первых, это информация из первых рук: этрусские памятники. Во-вторых, разнообразные предания о лукумонах, дошедшие до нас с помощью греческих и римских авторов. Из таких свидетельств выстраивается довольно длинная цепочка фактов, последнее звено которой относится к IV в. до н. э., а первое теряется в туманной древности.
Этрусские памятники дают возможность познакомиться с одним из лукумонов. Каменный саркофаг, крышка которого сделана в виде фигуры грузного пожилого мужчины: он возлежит на мягком ложе, опираясь левой согнутой в локте рукой на две подушки. Этот мужчина, имя которого Ларс Пулена, разворачивает свиток. В довольно пространной надписи сообщается, какие Ларс Пулена занимал должности, а также перечисляются линии родства. Ларс Пулена был лукумоном. И еще – жрецом этрусского аналога бога Диониса. Прадед Ларса Пулены, судя по прозвищу «greice», был греком.
Саркофаг относится к первой половине III в. до н. э. и происходит из Тарквинийского государства. Второй источник более поздний (в пределах 150—30 гг. до н. э.). Это самый длинный из известных на сегодняшний день этрусских текстов. Запись сделана на пеленах для бинтования мумии. Мумия молодой женщины – творение египетских специалистов и обработана в полном соответствии с законами этой страны. Но на пеленах записан этрусский текст, нечто вроде религиозного календаря с указанием необходимых ритуалов в честь того или иного божества в течение года. И вот среди специальных религиозно-культовых терминов возникает этрусская форма «Lauxumneti». Учитывая грамматическую форму, возможно, речь идет о некоем месте, связанном с лукумонами.
Одно и то же предание о лукумонах пересказывают античные историки – Полибий, Тит Ливий, Плутарх. Все они излагают важный, с точки зрения римлян, эпизод: осада галлами сначала этрусского города Клузия, а затем уничтожение ими самого Рима в 390 г. до н. э. Оказывается, галлы под стенами Клузия появились благодаря именно лукумону. Он был сыном очень знатного и богатого этруска, который, умирая, поручил Аррунту, жителю Клузия (по-видимому, торговцу – он возил в Галлию вино), воспитание своего ребенка. Однако воспитанник отплатил Аррунту черной неблагодарностью. Чтобы наказать лукумона, Аррунт обратился за помощью к галлам. Как пишет Ливий, «за то, что тот соблазнил его жену, а поскольку сей юноша обладал большой властью, то невозможно было наказать его иначе, как прибегнув к чужеземной силе».
Судя по этому эпизоду, лукумон находился над всеми структурами управления, хотя и не был наделен какой-либо должностью, просто сказано, что «обладал большой властью». Правда, античные авторы не знают точно – лукумон в этой истории – это звание или имя. В одних источниках лукумоном назван умирающий отец, в других – его сын. Может, «титул» передавался по наследству?
История лукумонов в Риме, согласно античной традиции, начинается с Ромула, то есть с середины VIII в. до н. э. Лукумоны из Этрурии направляются на помощь первому римскому царю, но, оказавшись на новом месте, они перестают быть тем, кем являлись на родине. Об их деятельности ничего не известно. След лукумонов пытаются увидеть лишь в термине «луцеры». Появляется легенда о том, что некто Лукумон, или иначе Луцер, дал имя одной из триб Рима. Триба в городе – особое административно-социальное подразделение. Поскольку Рим был многонациональным поселением, здесь существовало три трибы: рамнов, титиев и луцеров. Рамны назывались так по имени Ромула, а титии – сабинского царя Тита Татия. Полагали, что в трибе рамнов преобладают коренные римляне, среди титиев – сабиняне и их потомки, среди луцеров – этруски.
Но это легенды. В более же или менее достоверной истории этрусков особого внимания заслуживает судьба Тарквиния Древнего. Он был родоначальником этрусской царской династии в Риме (616–510/509 гг. до н. э.). При этом Тарквиний сохранил за собой статус или титул лукумона, который получил еще в Этрурии. Относительно же его преемников – Сервия Туллия и Тарквиния Гордого – такой определенности нет. Надо сказать, что Тарквиний Древний по происхождению вовсе не этруск, а грек, сын коринфянина Демарата. Некоторые древнеримские авторы утверждают, что Этрурия с ее жесткими сословными барьерами не позволяла эмигранту сделать достойную карьеру. Но, читая Ливия, легко убедиться, что данное, в общем-то верно подмеченное, правило применительно к лукумону не имело силы. В самом деле, этот чужак находит себе удивительную жену – знаменитую прорицательницу Танаквиль, он баснословно богат. Он лукумон, и что бы это ни значило, для этрусков данного факта вполне достаточно, чтобы проявлять особое уважение даже к иноземцу.
Откуда у ученых возникло представление о лукумонах как о царях, наделенных сакральной властью, царях-шаманах? Дело в том, что почитание царя у этрусков тесно связано с культом подземных божеств. Царь-чародей воспринимается как средоточие связей с потусторонним миром, а его дворец, его столица – как своеобразный портал из мира мертвых в мир живых и наоборот. В царском дворце (Региуме) постоянно совершались чудеса, о которых рассказывали леденящие душу истории. Цари этрусков уже при жизни строили себе усыпальницы, учредили чудовищный праздник, в ходе которого следовало умертвить младенца. В римском пересказе порядки, заведенные этрусскими царями (в том числе представителями соответствующей династии в самом Риме), неизменно представали в виде мерзких в религиозном и унизительных в социальном отношении. Принесение ребенка в жертву богам загробного мира для римлян было таким же несусветным и ужасным деянием, как и мобилизация всех жителей без различия сана и возраста для прокладки под землей дренажной системы. Собственно, эти рассказы увязывались в один цикл – отношения этрусских царей-деспотов с Подземельем. Мы же можем сделать вывод о явном сходстве древнеэтрусских обычаев с теми, что существовали, например, в Древнем Египте – как в отношении представлений о жизни после смерти, так и в отношении полного подчинения населения правителю страны.
Одно из сказаний связано с освоением этрусками новых земель. Тархон – легендарный основатель города Тарквинии и многих других городов в Этрурии – с войском перешел Апеннины и «заложил в первую очередь город, который тогда назвал Мантуей, что по-этрусски означает имя отца Дита. Затем посвятил отцу Диту еще одиннадцать городов и праздник, а также освятил место, где постановил сходиться двенадцати городам на совещание». Дит – великий бог подземного мира. Таким образом, Тархон делает то же, что и Тарквиний Древний: переселяясь в чужие края, он как бы перевозит сюда и подземных богов из родных мест. Недаром ведь центральным пунктом в законе об основании городов «Этрусского учения», знаменитого свода этрусских религиозных книг, переведенных в I в. до н. э. на латинский язык (благодаря чему и известных нам), становится ограждение от внешнего мира городской чертой – бороздой в земле. Правильно устроенный город должен иметь в своих стенах особое углубление («мундус»), через которое наземный мир мог бы общаться с подземным.
Очередная легенда о лукумонах дошла до нас в большом числе вариантов начиная с I в. до н. э. и кончая VI в. н. э. Вспомним о Тагесе, младенце-старце. Очень интересна мотивация его появления из-под земли: пахарь провел борозду глубже обычного, поэтому и появляется демон, показывая, что живущие на поверхности не знают законов богов. Лукумоны оказываются в числе тех, кому Тагес передает свои знания. Послушать его собираются представители «двенадцати городов Этрурии». Правда, для поездки в Тарквинии лукумону, скажем, из североэтрусского города Волтерр потребовалось бы много времени, ведь надо было преодолеть 160 километров. А до Арреция (современный Ареццо) от Тарквинии – 140 км. Между тем, античная традиция говорит о быстротечности пребывания Тагеса на земле. Это выразительно звучит в «Метаморфозах» Овидия:
…некогда пахарь тирренский,В поле увидевший вдруг ту глыбу земли, что внезапно,Хоть не касался никто, шевельнулась сама для начала,Вскоре же, сбросив свой вид земляной, приняла человечий,После отверзла уста для вещания будущих судеб.Лукумоны, по определению, сохранившемся в словаре Феста, – «некие люди, называвшиеся так за их безумие, потому что места, к которым они подходили, становились опасны». Такое определение не исключает, однако, что лукумон только на определенное время мог впадать в экстаз, а обычно был вполне нормален. Итак, судя по вышеприведенной цитате, лукумон обладает особенной (магической) силой, которая распространяется на окружающее пространство и смертельна для обывателей. Лукумоны же, перебиравшиеся в земли далеко от родных мест (где они черпали свою сверхъестественную энергию), утрачивали свои способности. Сказание о Тагесе отнесено этрусской легендарной историей к глубокой древности. «Этрусское учение», провозвестником которого якобы был Тагес, было популярно в эпоху уже достаточно развитой цивилизации, которая создала города, открыла плужное земледелие, пользовалась письменностью. Значит, время появления на земле Тагеса следует отнести к более раннему времени, к бронзовому веку. Именно в том времени, вероятно, следует искать корни особого отношения к лукумонам.
Возможно, сама природа Этрурии заставляла местных жителей выделить из своей среды кого-то вроде посредников между миром богов и миром людей – лукумонов. Недра таили в себе множество разнообразных полезных ископаемых. Это способствовало развитию в этих краях всевозможных ремесел, торгового обмена с весьма отдаленными народами, которые нуждались в железной и медной руде, цинке, квасцах и многом другом, чем оказалась богата земля Этрурии. Подземные богатства притягивали сюда людей. Значительная часть этрусской территории оказалась покрыта вулканическими выбросами, поверх которых постепенно образовывался плодородный слой земли. В районе Этрурии Апеннины образуют дугу, как бы прогибаясь под натиском влажных ветров Атлантического океана. Высота гор здесь весьма солидная, и они задерживали влагу. Вода стремилась обратно – к морю – и становилась одним из главных факторов, влияющих на историю Этрурии. Потоки буквально пропиливали вулканическую основу почвы. И если взглянуть на область сверху, можно увидеть, что вся она прорезана глубокими каньонами. Часто вода пряталась в толще земли, просверливая каналы, создавая озера. Вода и солнце сделали «этрусский амфитеатр» настоящим раем для растительного и животного мира, но не для человека, во всяком случае до тех пор, пока он не понял и не поставил себе на службу особенности природы этой области.
Для тех же, кто бездумно пытался изменить окружающую среду, этрусская природа приготовила немало сюрпризов. Попытки человека наладить регулярное земледелие – например, вскапывать землю или выкорчевывать лес, вызывали негативные последствия. Нарушался водный баланс, а это означало: засоление земель – они делались непригодными для земледелия; образование новых болот – распространялась малярия; мелели реки, прибрежные лагуны затягивались илом, судоходству и торговле наносился страшный удар…
История проникновения человека в этрусский амфитеатр и его приспособления к местной природе – это история борьбы с водной стихией. Вот из этого напряженного противостояния и мог родиться феномен лукумонства.
Следует отметить, что человек не спешил забираться в этрусский амфитеатр. Уже к IV–III тыс. до н. э. Апеннинский полуостров мог похвастать рядом весьма продвинутых в культурном отношении регионов. На севере, в Паданской равнине, развивалась так называемая культура террамар – земледельцев, скотоводов, металлургов. И весь юг полуострова был охвачен очагами подобных культурных образований. Явное проникновение человека в этрусский амфитеатр прослеживается археологами только с первой половины II тыс. до н. э. Тогда вся территория Этрурии оказалась во власти скотоводов. Показательно, что именно пастухи с относительно небольшими стадами благополучно интегрируются в местное природное окружение, вероятно, нанося ему минимальный вред. Представители других культур появлялись тогда время от времени, чтобы извлечь из этрусских недр спрятанные там природой минеральные богатства. То были «охотники за металлом», которых посылали в Этрурию народы Апеннинского полуострова, развивавшие свои культуры к северу, югу, западу и востоку от нее. Они добывали руду, переплавляли ее в слитки и уносили домой. Наверное, не всякий раз такие экспедиции кончались благополучно, они пресекались воинственными пастухами. Приходилось оставлять тяжелый груз, пряча его в надежные места, и не всегда удавалось за ним вернуться. До сих пор в земле Этрурии находят довольно много таких слитков.
Так продолжалось, вероятно, много веков, однако в XVII–XVI вв. до н. э. в этрусском амфитеатре появляются оседлые поселения. Жители занимаются здесь переработкой полезных ископаемых, производством из них нужных в хозяйстве предметов. И не то удивительно, что такие поселки появляются, что они прячутся в глухих местах, опасаясь своих могучих соседей… Удивительно то, что люди сумели понять местную природу, приспособиться к ее капризам. Работать на местной земле было возможно только с помощью дренажных систем. Наверное, на первых порах они были предельно примитивными. Но со временем накапливался опыт, и в эпоху развитой этрусской цивилизации местные ирригаторы умели уже практически все: строили подземные водоотводные каналы, пробивали скалы, сооружая наземные рукотворные реки, делали и многое другое. С водой они были теперь на «ты». Не было в Италии других таких специалистов, которые могли бы поспорить с этрусскими знатоками в умении находить подземные воды по внешним признакам. Для этих и других практических целей в Этрурии существовали специальные травники. Но таким премудростям надо было еще очень долго учиться, поскольку они основывались на многолетнем наблюдении уникальных особенностей этрусской природы. Вероятно, носителями знаний об этрусских водах, травах и многих других природных явлениях и становятся лукумоны.
XII в. до н. э. стал для всего Средиземноморья эпохой катастроф. Огромные массы людей, населявших Центральную Европу, двинулись на юг, сокрушая на своем пути высокоразвитые цивилизации. Погибла Ахейская Греция, воспетая Гомером страна Агамемнона и Одиссея. И на Апеннинском полуострове все было разрушено и сожжено. Однако эти толпы переселенцев так и не решились вторгнуться в этрусский амфитеатр. Снова путь им, как и много веков назад их предшественникам, преградила здешняя коварная природа.
Этруски пребывали еще в бронзовом веке, а пришельцы принесли с собой умение обращаться с железом. Они уже были земледельцами. Еще, судя по археологическим данным, пришельцы были исключительно воинственны, но, несмотря на это, остановились у границ Этрурии и оставались там длительное время – с XII по IX в. до н. э. Да и потом, когда они, очевидно, сумели приспособиться к новым условиям и начали движение внутрь амфитеатра, это движение не привело к насилию. Напротив, возник союз культур. Обитатели оседлых поселений и воинственные жители пограничных районов Этрурии образуют тандем. Некогда бесстрашные свободные пастухи, очевидно, составили базу низших слоев населения, чье положение мало чем отличалось от рабского. В результате стремительных преобразований фигура древнего лукумона в новом обществе как бы скрывается в тени. Носителем высшей власти становится правитель. Особый статус лукумона теперь присваивается им. По характерным изменениям в погребальном обряде на протяжении VIII–VII вв. до н. э. видно, как новая власть постепенно находит свое лицо в системе не только общественных отношений, но и мифологической картине мира древних этрусков. На основании изучения похоронной практики этрусков специалисты делают выводы и о представлениях, которые царили в этом обществе, в отношении смерти и возможности жизни после нее. Здесь следует обратиться к истории соседей этрусков – древних италийцев и греков, которые разработали стройную систему взглядов на эту проблему. Оказывается, что между взглядами этрусков и, к примеру, италийских греков-колонизаторов существует множество параллелей.
Традиционно считается, что именно юг Италии, колонизованный греками, был зоной распространения орфико-пифагорейских представлений. Ключевым пунктом и орфического, и пифагорейского учений была вера в переселение душ и загробный суд, после которого душа либо возвышалась над своим прежним положением, либо низводилась ниже. Имея общий «фонд идей», орфики и пифагорейцы обращались с ним по-разному. Орфики, подобно многим другим представителям тайных, мистических учений, противопоставляли себя всем остальным людям, помышляя прежде всего о личном спасении. У пифагорейцев же пассивная вера в бессмертие, характерная для орфиков, преобразуется в уверенность в том, что на цепочки переселения души можно оказать воздействие еще в процессе преображения душ, влияя таким образом и на конечный итог функционирования Вселенной.
Было ли в греческой Италии нечто орфическое до появления здесь Пифагора (ок. 540–500 гг. до н. э.)? Всеми античными авторами признавалось, что Пифагор, чужак для Италии, появляется здесь уже как сложившийся реформатор. Все версии античных биографов знаменитого мыслителя описывают его путешествия по белу свету вплоть до поселения в Италии. Но вот относительно маршрутов этих странствий мнения биографов расходятся. Наибольший интерес представляют те источники, которые связывают Пифагора с Этрурией.
Источники часто противоречат друг другу. Одни склонны считать Пифагора пропагандистом своих идей в Этрурии. Так, у Пифагора, оказывается, были ученики, выходцы из Этрурии и Центральной Италии. Самый знаменитый из них – второй римский царь Нума Помпилий. Кстати, устанавливаемые им порядки в собственном государстве очень сильно напоминали этрусские.
Другие стремятся самого Пифагора сделать этруском. Так, например, говорили о тирренском происхождении Пифагора, а в грекоязычных источниках тирренами, как мы уже знаем, именовали этрусков. В этрусском городе Кортоне показывали «Гробницу Пифагора» – некое архитектурное сооружение, вокруг которого невесть как возникли соответствующие легенды. Но самую интересную информацию такого рода донес до нас римский поэт IV в. н. э. Авзоний, назвав Пифагора лукумоном.
Надо сказать, что легенды об этрусском происхождении Пифагора возникли не на пустом месте. Современные ученые давно обратили внимание на достаточно необычное поведение греков, переселившихся в Италию. По мнению некоторых историков, здесь можно говорить об изменении этнической психологии. Италийские греки становились суеверными, у них появлялся комплекс неполноценности перед лицом встретившей их на Апеннинском полуострове природы. Развитие орфико-пифагорейских представлений здесь – один из показателей такого феномена. Интересно, что, помимо всего прочего, италийские греки, выступавшие в роли философов, законодателей и наставников иного рода, старались внушить почитателям, что способны творить чудеса. Достаточно напомнить о легендах, связанных с именами Пифагора и Эмпедокла, многие из которых имели реальную основу. Например, вполне правдоподобно выглядит самоубийство Эмпедокла, бросившегося в жерло вулкана, чтобы люди не могли найти его тела и верили в божественность происхождения. В греческой Италии резко возрастает значение богов подземного мира. Так, зеркала, в которых не видели ничего особенного жители метрополии, в колониях окружаются всяческими небылицами и превращаются в инструмент, с помощью которого этот мир общается с преисподней. Такое отношение к предметам характерно для Этрурии.
Еще одна параллель между обычаями италийских греков и этрусков связана с так называемыми «пишущими демонами» Этрурии. Они довольно часто изображались на памятниках, связанных с заупокойным культом, что-то записывающими на досках, диптихах, свитках. Эти изображения в совокупности с некоторыми литературными свидетельствами указывают на существование в Этрурии представлений об особой «Книге жизни», загробном суде и тому подобных сюжетах. Известно, что и в греческой Италии подобные представления получили широкое распространение.
Следующий сюжет связан с духовной литературой этрусков. Корнелий Лабеон, писатель III в. н. э., специализировавшийся на разного рода демонологических проблемах, в одном из своих многочисленных сочинений, обратившись к вопросам бессмертия в орфическом ключе, процитировал этрусков. В передаче Сервия это звучит так: «…есть некие священные средства, с помощью которых человеческие души обращаются в богов, которые называются animales, потому что возникают из душ». Чтобы понять, что имел в виду Лабеон, обратимся к одному этрусскому памятнику, хранящемуся в Эрмитаже. Он позволяет довольно детально проанализировать процедуру, которую должны были пройти персоны ранга лукумона или близкие ему. Это небольшое (примерно вполовину меньше натуральной величины) изображение возлежащего на пиршественном ложе молодого мужчины. Отчасти данный памятник напоминает саркофаг Ларса Пулены. Все детали бронзового изваяния подчинены продуманной до мелочей программе. Бронзовый этруск – полый. Фигура располагалась на каменной плите, с которой соединялась с помощью особых крючков по бокам прямоугольного ложа. Конструкция обеспечивала сохранность помещаемого внутрь фигуры праха. Кроме сожженных останков человека внутри находились несколько предметов, каждый из которых имел символическое значение, определяя важнейшие этапы в жизни человека. Золотая булла – маленький шарик, охранявший мальчика в детстве, – украшена изображением бегущего воина со щитом. Рядом – ожерелье с фигуркой фантастического сфинкса-мутанта с двумя туловищами, сросшимися у основания одной-единственной головы. Сфинкс, очевидно, обозначал средний отрезок жизненного пути, когда умерший являл свою истинную сущность, обладая необыкновенной силой воздействия на общество. Наконец, золотой венок – символ перехода усопшего в состояние потустороннего бытия. Венок украшен двумя одинаковыми рельефами с изображением сцен, напоминающих греческий миф о Тезее и Минотавре: мужчина убивает монстра с телом человека и головой быка. Этруски своеобразно воспринимали даже заимствованные у греков мифы, поэтому не стоит ставить знак равенства между двумя схожими сюжетами. Здесь есть намек на грядущее возрождение, здесь заложена идея, хорошо знакомая нам по христианству, – попрание смертью смерти. Она возникает из объединения всех трех предметов, хранимых бронзовым этруском. Человеческое, воинственное начало, воплощенное в фигурах воина и «Тезея», преодолевает свою животную сущность, убивая монстра.
Уникальность бронзового этруска в том, что создавший его мастер стремился передать внутреннее, духовное преображение человека. Когда мы смотрим на фигуру, то сразу чувствуем резкий диссонанс между головой и телом. Тело производит сложнейшее движение, а голова ведет себя так, будто и нет под нею никакого тела. Дело в том, что мастер включает в образный строй своего произведения понятие так называемой «вотивной религии».
Вкратце суть этой религии такова. Этруски верили, что кроме известных им по именам богов и богинь должны существовать и неизвестные. Они так и назывались «боги неизвестные» и считались самыми могущественными. Вот почему, когда происходило что-то очень серьезное и казалось невозможным поправить дело обычными молитвами, ритуалами, гаданиями, этруск задумывался о «богах неизвестных». В особых святилищах обнаружены изображения практически всех членов тела и внутренних органов. Такие изображения были необходимы для общения с богами, а смысл подобных символов хорошо иллюстрируется традиционной формулой древнего права: «Я даю тебе, чтобы ты дал мне». Применительно к конкретной просьбе, адресованной к «богам неизвестным», это значило следующее: «Я даю тебе, о бог, свое тело, пораженное недугом, чтобы ты вернул мне его здоровым». То, что подносилось богам в виде изображений разных органов, и было больным. Процесс оздоровления понимался обычно как рождение заново. Больное умирало, здоровое рождалось. Вот почему, когда речь шла о здоровье в целом, а не конкретной болезни, больной приносил в святилище собственный портрет. При этом невидимое жителям мира сего преображение мужчины (из больного в здорового, из живого в мертвого) обязательно должно было пройти фазу превращения его в женщину. До нашего времени дошла целая группа памятников, которые показывают эту метаморфозу.
Так, проблема преобразований человека нашла свое отражение и в памятнике из Эрмитажа. Создатель бронзового этруска передает внутреннее преображение следующим образом. Шея изображенного не имеет кадыка («адамова яблока»). Она рассечена продольными складками («Венериными»). Так этруски изображали женскую шею, подчеркивая ее характерные анатомические особенности. Нам хотят показать процесс преображения, развивающийся в сторону временного воплощения в тело женского божества.
Этрусская культура подобна стране чудес, где каждая тропинка уводит в бесконечность. Еще один источник знаний об этом удивительном народе – памятники искусства. Этрускам принадлежит ряд великолепных шедевров, свидетельствующих о техническом совершенстве и художественном мастерстве их создателей. Но к искусству этрусков долгое время относились недостаточно внимательно. Исследователи, которые изучали эту цивилизацию, признавали, что у них были великолепные мастера, создавшие замечательные глиняные, каменные и металлические изделия, восхищались строителями этрусских городов, соглашались, что творившие там скульпторы и живописцы оставили произведения исключительной художественной ценности, но тем не менее не признавали самобытность этрусского искусства.
Это убеждение порождено формальной точкой зрения на произведения этрусских авторов. Эталоном художественного творчества античности длительное время считалось искусство греческое, с которым сопоставлялись шедевры других народов. Подобный принцип был применен и по отношению к этрусскому искусству. Между греческими и этрусскими памятниками обнаружились удивительные параллели и совпадения, которые объясняли тем, что этруски лишь копировали греческие образцы. Так укоренилось мнение, что этрусское искусство – явление второразрядное, что оно лишь отблеск и тень искусства блестящей Эллады. Этот взгляд господствовал в науке в XIX веке.
Однако маститые ученые (среди которых были и выдающиеся этрускологи своего времени), отказавшие этрускам в самостоятельном художественном творчестве, не смогли принизить этим истинное значение и величие искусства древней Этрурии. С увеличением интереса к этрускам стали громче раздаваться голоса, утверждавшие самостоятельность этрусского искусства. Одним из исследователей, которые стремились поставить этрусских творцов на их законное высокое место на пьедестале почета античного арта, был немецкий историк искусства Винкельман.
Он родился в 1717 году. С памятниками римского и греческого искусства Винкельман мог не только познакомиться по книгам, но и увидеть их воочию. Этот ученый, которого иногда называют основоположником современной истории искусства, наиболее систематически изложил свои взгляды на античное искусство в 1764 году в знаменитой «Истории искусства древности». Для Винкельмана не существовало вопроса, можно ли вообще говорить об этрусском искусстве. Этрусское искусство было для него таким же бесспорным фактом, как искусство греческое, римское или египетское. И то, что этрусское искусство не достигло уровня греческого, не заставило его презрительно отмахнуться от этрусских художественных произведений. Наоборот, он стремился выделить исконно этрусский элемент в искусстве Этрурии, справедливо полагая, что решение этой проблемы можно найти в истории этого народа.
Никто не отрицает, что греческое влияние в этрусском искусстве действительно было очень велико. Настолько велико, что специалисты не без основания считают авторами многих творений не этрусков, а греков, живших в этрусских городах. Вместе с тем в художественных произведениях этрусков можно различить типично восточные элементы. В этом черпают свои доказательства сторонники теории восточного происхождения этрусков. Однако в этрусском искусстве есть и черты, определяющие его подлинную индивидуальность, выражающие типические особенности этрусской среды.
Истинную красоту, скрытую в этрусских произведениях искусства, в большинстве случаев трудно заметить при поверхностном осмотре. При первом взгляде на этрусские памятники они производят впечатление непривычной суровости, иногда даже жестокости. Лишь длительное изучение их содержания и формы позволяет понять, в чем сила их эмоционального воздействия.
Наряду с реализмом, характерным для этрусского искусства, необходимо подчеркнуть его тесную связь с мифологическим миром религиозных представлений. Его герои были хорошо знакомы каждому этруску, они сопровождали его на протяжении всего жизненного пути. Боги, демоны, легендарные титаны представляли собой такую же реальность, как собственная жизнь обывателей Этрурии. Наряду с бытовыми сценами и веселыми пиршествами мифология и религия были наиболее обильным источником сюжетов для этрусского искусства.
Его началом считается VIII в. до н. э. В памятниках того времени чувствуется влияние ранних италийских и средиземноморских культур железного века. Так, простой геометрический орнамент встречается не только на древнейшей греческой керамике, но также на изделиях мастеров Италии.
Второй период – ориенталистский – продолжался с VII до начала VI в. до н. э. Он характеризуется появлением в искусстве восточных элементов. Тут сказались связи этрусков с Востоком. Некоторые изделия свидетельствуют об особенно тесных контактах с Египтом и Финикией. Посредником между Этрурией и Востоком был Кипр, занимавший в Средиземноморье важное положение. О сильном восточном влиянии на этрусское искусство говорят увлечение изображением демонических существ, обработкой изделий из слоновой кости, а также архитектура склепов.
В третьем периоде, охватывавшем примерно VI и первую половину V в. до н. э., в этрусском искусстве чувствовалось влияние греческих центров в Ионии, Малой Азии и Аттике. Греческие художественные изделия, особенно вазы, явились образцами, которым следовали этрусские художники. Часто они учились у греческих мастеров, переселившихся в Этрурию. Вначале этруски просто копировали тематику и технику греков, но постепенно сами стали выдающимися мастерами.
Творческий дух этрусков проявился в таком прикладном виде искусства, как архитектура. Для строительства городов и уникальных зданий, особенно храмов, естественно, нужны были опытные архитекторы и инженеры. Сохранившиеся укрепления в некоторых этрусских городах свидетельствуют о том, что этруски умели решать довольно сложные технические задачи.
Для творчества этрусских зодчих наиболее типичны склепы. Многие из них поражают размерами, например гробницы из обширных некрополей в окрестностях Цере и других городов. Известный римский энциклопедист Плиний Старший, живший в I в. н. э., привел в своем труде описание могилы клузийского владыки Порсены, сделанное в I в. до н. э. римлянином Варроном: «Порсена похоронен недалеко от Клузия, где оставил четырехгранный памятник из каменных плит; длина его сторон составляет 300 стоп (88,8 метра), высота 50 стоп (14,8 метра). В этом квадратном постаменте расположен непроходимый лабиринт; если кто-нибудь в него войдет без клубка шерсти, то не сможет найти выход. На этом четырехгранном основании стоят пять пирамид, четыре в углу и одна в центре. У основания они шириной 75 стоп (22,2 метра), а высотой 150 стоп (44,4 метра). Они сужаются в высоту так, что сверху покрыты металлическим кругом, с которого свисают колокола на цепях. Их раскачивает ветер, и их звук слышен вдали, так же, как это было в Додоне. На этом круге стоят четыре пирамиды, каждая высотой 100 стоп (29,6 метра). Над ними на общем основании стоят пять пирамид, высоту которых Варрон не сумел привести; этрусские предания, однако, утверждают, что они были так же высоки, как вся постройка до них».
Для этрусских некрополей типичны внушительного вида склепы, так называемые тумулы, обнаруженные в окрестностях нескольких этрусских городов. Особенно известны тумулы, расположенные вблизи от Цере. Строился тумул так: вокруг большого склепа или нескольких небольших могил сооружали круговой фундамент, на который насыпали глиняный куполообразный холм. Тумулы производят величественное впечатление благодаря строгой простоте и большим размерам – самый крупный тумул в Цере имеет в диаметре 48 м, т. е. по площади равен небольшому городскому кварталу. Строительство таких могил, разумеется, обходилось недешево.
Города мертвых сооружались этрусками столь же добротно, как и города живых, а может быть, еще тщательнее. Жилые дома в этрусских городах чаще всего представляли собой легкие здания, а обширные некрополи, эти выдающиеся творения этрусских инженеров, строились прочно, на века.
Некрополи располагались вблизи от городов и представляли собой замкнутый комплекс, своеобразный мир в себе. Города мертвых были настоящими двойниками и спутниками мира живых, как и сама смерть, незаметно, но постоянно сопровождающая человека на его жизненном пути. Царские гробницы строились не хаотически одна возле другой, общий план некрополя был продуман, в нем чувствуется та же целеустремленность, что и в планировке городов. Традиции не позволяли хоронить мертвых в стенах города, но их останки, особенно богачей, все равно покоились в обстановке, во всем напоминающей ту, что окружала их при жизни.
Поистине уникальна стенная живопись склепов в окрестностях Тарквиний. Первые значительные открытия были сделаны здесь в XV веке, и с тех пор интерес к этому городу постоянно растет. Раскопанные могилы неизменно вызывают восхищение. Перед теми, кто видел картины на их стенах, открылся мир этрусков во всем его многообразии и красочности. Здешние находки относятся к разным периодам. Самые ранние могилы датируются второй половиной VI в. до н. э., самые поздние – II в. до н. э., они являются свидетелями почти всей истории взлета и падения этрусского народа. Стенная роспись позволяет бросить лишь беглый взгляд на мир, изображенный на фресках, но и этого достаточно, чтобы убедиться в необычайном даровании художников, чьи произведения воздействуют на современного человека, быть может, несколько иначе, но с не меньшей силой, чем на людей, для которых они предназначались.
Как и в склепах, находящихся в других частях Этрурии, стенная живопись в Тарквиниях должна была создавать иллюзию, что место вечного отдыха этрусских вельмож – их дом, полный жизни, и что смерть не лишила его обитателей связи с миром.
К самым ранним склепам, украшенным фресками, относится «Могила с быками» (вторая половина VI в. до н. э.), названная так потому, что на ее стенах изображены быки. Их стилизованные контуры нанесены простыми, даже грубоватыми штрихами. Это упрощение не режет глаз, несмотря на то, что художник не сохранил пропорций тел животных, удлинив и сузив их. Смысл этого изображения до сих пор неясен. Возможно, этрусский художник находился под влиянием распространенного в Средиземноморье представления о быке как о символе плодородия. Если это действительно так, то, видимо, художник хотел противопоставить бренности бытия, о которой не может не думать каждый, кто входит в склеп, идею постоянно обновляющейся жизни.
Из фресок, сохранившихся в «Могиле с быками», особенно интересна сцена, изображающая последнее мгновение перед смертью троянского героя Троила, сына царя Приама. Троил скачет к водоему, чтобы напоить своего коня, но из засады выглядывает греческий герой Ахилл. Через секунду Ахилл выскочит – и Троил падет на землю мертвым.
Весь комплекс фресок вызывает мысли о роковой неотвратимости судьбы и внезапности смерти. Она настигает человека в тот момент, когда он ее меньше всего ждет. Однако герои не просто умирают. Они гибнут в бою, покрывая себя славой, благодаря которой продолжают жить и после смерти в мыслях и сердцах будущих поколений. Источником, вдохновившим художника на создание этих росписей, был хорошо известный этрускам цикл легенд о Троянской войне.
Этрусская живопись относится к наиболее замечательным сторонам этрусского искусства. Художники, украшавшие стены склепов, умели передавать свои замыслы с особым лаконизмом и простотой. Их произведения поражают также цветовыми контрастами. Наше восхищение их мастерством увеличивается при мысли, что они вынуждены были творить при слабом искусственном свете, в полутьме могил.
Большинству этрусских живописцев присуще умение изобразить героев в движении или за мгновение до его начала. Танцовщицы, схваченные в момент резкого поворота, кажется, вот-вот закончат пируэт, при исполнении которого они застыли, повинуясь волшебной кисти художника. Противники на стене «Склепа авгуров» в следующую секунду бросятся друг на друга… Реализм изображения порождает даже звуковую иллюзию: нам кажется, что с фрески «Склепа охоты и рыбной ловли» доносится шум птичьих крыльев или звук музыкального инструмента, сопровождающего хоровод. Только люди на картинах безмолвствуют, ни одна сцена не оставляет впечатления беседы. Гордое молчание персонажей надгробных фресок усиливает впечатление монументальности.
Этруски издавна стремились подчеркнуть индивидуальность человека. Замечательные изделия этрусских мастеров, так называемые антропоморфные канопы, в большом количестве найдены в окрестностях древнего Клузия (некоторые из них относятся к VII в. до н. э.). Это овальные урны, стилизованные под человеческое тело, с ручками в виде человеческих рук. Урна закрывалась крышкой с изображением головы умершего.
При изготовлении крышек проявилось умение этрусков передавать портретное сходство. Отдельные изделия отличаются друг от друга не меньше, чем сами люди при жизни, но выражение их лиц говорит о том, что они смотрят на нас не из мира живых. Эти портреты напоминают посмертные маски. Урну с крышкой помещали на подставку, имевшую форму трона или парадного кресла с широкими подлокотниками, подобно креслу из «Склепа со щитами», обнаруженному в окрестностях Цере. Смысл этого обычая ясен – тот, кто занимал при жизни высокое положение, хотел и после смерти сохранить свои привилегии и давал это понять потомкам.
В свою очередь, и этрусские скульпторы создали выдающиеся произведения, совершенство которых не может не вызывать восхищения. Самое знаменитое из них – статуя Аполлона, найденная в Вейях вместе с обломками скульптуры бога Меркурия. Аполлон и Меркурий из Вей, созданные около 500 г. до н. э., являются шедеврами этрусского изобразительного искусства. Они изваяны замечательным мастером, имя которого случайно сохранилось: Вулка прославился терракотовыми скульптурами, предназначавшимися как для Вей, так и для Рима, которым тогда правили этрусские цари.
Оба эти памятника раскопал в 1916 году итальянский археолог Джилиоли. Они были частью оформления храма Аполлона, являясь персонажами сцен борьбы Аполлона с Геркулесом за лань. От всей сцены остались лишь обломки, но ученым удалось реконструировать ее, так что она, пусть не полностью, все же соответствует первоначальной композиции. Статую Аполлона, к счастью, время почти не тронуло. В ней мы можем наблюдать черты, типичные для этрусской скульптуры конца VI в. до н. э., – характерное выражение лица, реалистическое отображение пропорций тела, легкость, с которой ваятель передал движение. Благодаря этому мы вправе назвать статую Аполлона уникальным памятником этрусского искусства.
Не меньшего восхищения заслуживает бронзовая статуя воина из Тоди, известная под названием «Марс из Тоди». Это произведение искусства, найденное в 1835 году, относится к IV в. до н. э., когда на этрусков уже оказала сильное влияние классическая греческая скульптура. Мягкое и мечтательное выражение лица изображенного юноши контрастирует с прочным панцирем и копьем, недвусмысленно свидетельствующими о том, что его профессия – война. Шлем с высоким гребнем, который можно увидеть на старых фотографиях древней скульптуры, представлял собой дополнение XIX века. В наше время шлем с головы воина снят. Марс из Тоди, жемчужина этрусской коллекции Ватиканского музея, стоит с непокрытой головой, гордый и безучастный, равнодушно внимая спорам своих поклонников, из которых одни досадуют, что великий воин стоит без шлема, а другие возмущаются тем, что на него могли одеть шлем.
К началу I в. до н. э. относится бронзовая скульптура Оратора, найденная в Санквинете в окрестностях Тразименского озера. Из надписи на постаменте явствует, что это статуя Авла Метеллы. Скульптура была создана в то время, когда в Этрурии усиливалось влияние Рима. Собственно, этого этруска нелегко отличить от римлянина. Спокойным жестом правой руки он призывает к тишине слушателей, к которым хочет обратиться с речью. Скульптурой Оратора этрусский мир как бы прощается со своим прошлым, ибо неумолимый ход истории уже показал, что этрусской культуре суждено умереть.
Тематика этрусской скульптуры не исчерпывается изображением человека. Здесь, как и в живописи, проявилось увлечение этрусков изображениями животных. Скульпторы не отступили даже перед нелегкой задачей воспроизвести мифологическое чудовище Химеру. К не менее известным творениям относится и Капитолийская волчица, датируемая концом VI – началом V в. до н. э. Полагают, что она была создана скульптором, работавшим или обучавшимся в известной мастерской в Вейях, где была изваяна статуя Аполлона. Однако утверждать наверняка, что Капитолийская волчица вышла из Вей, нельзя, в этом вопросе еще немало темных мест, которые ждут своего исследователя. Благодаря прямым передним лапам животного и шее, являющейся продолжением корпуса, кажется, что волчица оцепенела. Тем не менее, изображение не производит впечатления окаменелости, застывшей неподвижности. Выполненная в реалистической манере голова волчицы словно оживляет схематичные тело и лапы и приковывает к себе внимание зрителя, благодаря чему второстепенные детали ускользают из его поля зрения. Капитолийская волчица относится к циклу мифов о легендарных основателях Рима – Ромуле и Реме, которых их дядя приказал утопить в Тибре. Благодаря счастливому стечению обстоятельств им удалось избежать уготованной печальной участи. На помощь детям, плакавшим на берегу Тибра, якобы пришла волчица, лишившаяся своих волчат. Она накормила Ромула и Рема своим молоком и тем самым спасла от голодной смерти.
В эпоху Возрождения к изображению волчицы были присоединены фигуры Ромула и Рема. Предполагалось, что тем самым скульптуре будет придан ее первоначальный вид. Однако в настоящее время волчица демонстрируется в том виде, в каком была найдена. Она притягивает зрителя своим взглядом, несколько презрительным и устремленным мимо него в мир неведомых зверей, к которому она сама принадлежала без Ромула и Рема, спрятавшихся в ее тени.
Статуя V в. до н. э. мифического существа Химеры была найдена в 1553 году в Ареццо. Ее восстановил знаменитый Бенвенуто Челлини. Эта бронзовая фигура вначале вызвала немало споров. Ученые, не слишком верившие в творческие способности этрусков, считали, что она либо ввезена из эллинизированных регионов, либо создана греческим мастером, творившим в Этрурии. В наши дни сомнения отпали, и Химера считается одним из высших достижений художественного гения этрусков. И действительно, немногие из этрусских памятников так наглядно и убедительно, как Химера, демонстрируют характерное для этрусского искусства сочетание изысканности и простоты. В целом эта скульптура создает впечатление сказочного существа. Но если вглядеться в отдельные ее части, исполненные в реалистической манере, это впечатление исчезает, ибо сами по себе они не кажутся страшными и необычными. Восхищение вызывает не только художественная композиция мифологического существа, но и мастерство исполнения, ибо отдельные части скульптуры – на первый взгляд несовместимые – слиты в единое целое удивительной впечатляющей силы. Достигается это благодаря поистине математической точности и совершенству исполнения.
Возможно, наивысшее достижение этрусских мастеров – их ювелирные изделия, отличающиеся великолепной техникой исполнения, изяществом, изысканностью форм. Особенно успешно этруски обрабатывали золото, причем нередко в качестве образца они пользовались чужеземными ювелирными изделиями, в частности восточными. Изяществом поражают ювелирные изделия этрусков из ажурной проволоки, так называемая филигрань, и гранулированные украшения. Грануляция, то есть припаивание мельчайших золотых шариков к медному основанию, пользовалась большой популярностью у этрусских ювелиров. Золотые крупинки были очень малы, почти микроскопичны – на этрусских украшениях они достигают 0,14 мм в диаметре. Естественно, для каждого изделия их требовалось огромное множество. На некоторых, особенно дорогих украшениях, их число достигало нескольких тысяч.
Искусство грануляции, достигшее высокого уровня в Древнем мире, около 1000 г. н. э. было забыто. Только в XIX веке были сделаны попытки восстановить технику грануляции, но они не дали результатов. Тайну удалось открыть лишь намного позже – в 1933 году. Раньше никто не мог объяснить, как золотых дел мастера в древности припаивали золотые крупинки к меди, не расплавляя их при этом. Технология оказалась довольно сложной. Золотые шарики особым способом приклеивали к папирусу, который затем накладывали на медную основу и постепенно нагревали. При температуре 890 градусов шарики припаивались, так как при нагревании меди в контакте с золотом их общая температура плавления ниже, чем при нагревании каждого металла в отдельности. В этом и заключается секрет припаивания золота к меди. Однако тайна грануляции до сих пор не раскрыта до конца. Загадкой, например, остается, как древние ювелиры изготавливали сами золотые шарики.
До сих пор не прочитаны этрусские надписи. Этрусский язык не принадлежал к индоевропейской семье языков. Единственный из известных нам похожих языков обнаружен в нескольких надписях с острова Лемнос и из западной Малой Азии. Затруднения у тех, кто пытается расшифровать этрусский язык, вызывает почти полное отсутствие сравнительного материала и двуязычных надписей. Этрусский язык не похож ни на один из известных нам языков. Тем не менее, предпринимаются все новые и новые попытки соотнести его с греческим, латынью, древнееврейским; древнеэфиопским; египетским, арабским, коптским, китайским, кельтским, баскским, англосаксонским, тевтонским языками, руническим письмом и даже с русским и украинским.
Расшифровка языка трудна не потому, что невозможно прочитать тексты. Каждая буква этрусского алфавита сейчас хорошо известна. Нельзя понять составляемые из этих букв слова. Чтобы начать расшифровку книг, ученый должен отыскать слова – сначала, возможно, имена или титулы, – которые можно распознать, перенеся их из известного языка в неизвестный, попытаться найти повторяющиеся группы слов и грамматических форм, чтобы постичь лексический состав и синтаксис неизвестного языка.
Письменностью этруски овладели к середине VII в. до н. э. На некоторых особенно ценных предметах, обнаруженных в гробнице Реголини – Галасси, было написано имя их владелицы – Лартия; также были обнаружены буквы, нацарапанные на сосудах. Наиболее древним примером полного алфавита из Этрурии является тот, что был написан на маленькой табличке из слоновой кости, обнаруженной в Марсилиане. Здесь записаны двадцать две буквы финикийского алфавита с четырьмя греческими дополнениями в конце. Греки заимствовали свои буквы из семитского языка, и марсилианский алфавит был получен из греческого источника.
Язык предъявляет свои требования к письму, поэтому на протяжении столетий в этрусском алфавите происходили изменения. Например, этрусский язык нуждался в букве, которая могла бы выражать звук «ф», – и заимствовал для этого символ «8». Жителям Этрурии не требовались все финикийские и греческие буквы, так что к IV в. до н. э. этрусский алфавит сократился до двадцати букв. Одним из ценнейших даров, переданных этрусками своим соседям, было искусство письма. Народы Северной Италии получили письменность именно от них, и среди получивших таким образом письменность были и римляне.
Этрусские надписи можно прочесть, но как их понять, не имея под рукой сравнительного языка? Существует ряд подходов к решению этой проблемы. Мы располагаем несколькими толкованиями или переводами этрусских слов, упомянутых в работах греческих и римских авторов. Известны названия некоторых этрусских месяцев, всего расшифровано около шестидесяти значений отдельных слов.
Вот одна из историй, дающая толкование слова, которую поведал Светоний. Незадолго до смерти Цезаря Августа молния ударила в памятник, на котором было написано его имя – Caesar – и стерла первую букву «С». Поскольку эта буква также означала и число «сто», это знамение было истолковано так, что Август проживет на сто дней больше, а затем присоединится к богам, поскольку слово aesar имело в этрусском языке значение «боги».
Очевидно, что собственные имена людей или названий мест в целом остаются неизменными в ряде языков. Следовательно, мы можем прочесть названия городов в этрусских надписях и узнать, например, что Вольтерра (латинские Волатерры) писалась в этрусском языке как Vetlatri, а Популония – Pulpuna. Сохранившиеся названия мест иногда помогают нам подтвердить значение этрусского слова. Так, в нескольких надписях было вычленено слово tular, означающее «граница». Любопытно, что это слово, вероятно, отражается в современном названии городка Толлара, близ Пьяченцы.
Существуют также двуязычные надписи, преимущественно этрусско-латинские, но их крайне мало, и они очень коротки. Если бы отыскалась длинная надпись на двух языках, это помогло бы делу расшифровки этрусского языка.
Часто повторяющиеся тексты можно расшифровать благодаря простым умозаключениям. Существуют надписи на предметах, приношениях или погребальные тексты. В надписях обычно дается имя владельца, часто с формулой «Я принадлежу…». Надписи на посвятительных приношениях фиксируют имя того, кто совершил приношение, а иногда и имя бога. Погребальные надписи сообщают имена и семейные связи, возраст покойного и часто должности, которые он занимал. Из всего этого мы знаем, что слово puia означает «жена», sec или sex – «дочь», a ati – «мать».
Можно воспользоваться и другими методами. В этрусских надписях встречаются одни и те же группы слов, их можно сопоставить с похожими группами слов из аналогичных контекстов на латыни. Слово phersu, написанное рядом с фигурой в маске и имеющее латинский эквивалент – persona, может иметь то же основное значение. Другой пример – слово hinthial, написанное рядом с именем Тиресия в сцене в подземном царстве из гробницы Орка. На основании известного упоминания в тексте Гомера «тени Тиресия» в подземном царстве было сделано заключение, что это слово означает в этрусском языке «тень» или «душа».
Известны греческие слова, заимствованные этрусками и перешедшие через них в латынь. Особенно важны имена греческих богов и героев, нередко написанные на зеркалах. Эти слова и имена позволяют нам проникнуть в суть этрусского языка. До наших дней сохранилось много надписей, позволяющих воссоздать элементарную грамматику на основании наблюдаемых изменений в окончаниях существительных и времен глаголов. Но проблема расшифровки языка слишком трудна без достаточного количества сравнительного материала.
Существует около десяти тысяч этрусских надписей, сделанных в период с VII до I в. до н. э. Большая часть надписей представляет собой погребальные тексты, написанные на каменных или терракотовых памятниках, на стенах гробниц. Существуют надписи, сделанные на различных материалах, как, например, на Капуанской черепице, пограничном камне близ Перуджи, свинцовом диске Мальяно со спиралевидной надписью, бронзовой модели печени из Пьяченцы, а также на зеркалах, на гончарных изделиях, на свинцовых шариках для пращи, на монетах и даже на игральных костях. Все эти предметы имеют одно общее свойство: надписи были сделаны на прочных материалах. Обычные письменные принадлежности были иными. Подобно грекам и римлянам, этруски пользовались вощеными деревянными табличками. Эти таблички могли быть простыми или складными. Буквы писались на воске острием или стилосом. В большинстве этрусских текстов письмо идет справа налево; поэтому таблички иногда держали развернутыми на коленях.
Кроме того, для письма этруски использовали свитки. Один из таких свитков, наполовину развернутый, можно увидеть в руках Ларса Пулена на его саркофаге в Тарквиниях. Это римский свиток (volumen), который представлял собой длинную полосу ткани, часто льняной. Слова писались в столбик тростинкой или пером черными или красными чернилами. Есть предположение, что маленький сосуд с узким горлышком, выполненный в виде петуха и с написанным на нем алфавитом, мог служить чернильницей. Свитки хранили свернутыми, часто в ящиках. Это был не слишком удобный материал для письма и чтения. По счастливой случайности часть этрусских льняных свитков дошла до нашего времени. Каким-то образом в свое время эти свитки попали в Египет и там были использованы в качестве бинтов для мумии. В XIX веке мумию приобрел путешественник, привезший ее домой, в Югославию, она и сейчас находится в музее Загреба. Письмена сохранились достаточно хорошо, чтобы можно было установить, что это этрусский религиозный текст, перечисляющий ритуалы, которые следовало совершать в определенные дни.
Хотя греческие и латинские тексты, как и этрусские, были написаны на материалах, подверженных тлению, многие письменные памятники сохранились. Греческий и латынь были хорошо известны и в Средние века, а многие тексты ценились и монахами, поэтому ряд античных произведений неоднократно переписывался и таким образом дошел до нас. Этрусский же язык к I в. до н. э. устарел, и, если текст не был переведен на латынь, его не копировали и позже, а документ, таким образом, исчезал. Античные источники говорят о разных сферах литературной деятельности этрусков, примеры чего, к сожалению, не сохранились. Можно привести известный отрывок из Ливия, который, поведав об образовании, полученном братом римского консула в Цере в IV в. до н. э., говорит: «У меня есть все основания полагать, что в то время римские юноши… изучали этрусскую литературу, подобно тому, как ныне они постигают греческую». Нельзя сказать точно, какую именно литературу имел в виду Ливий, однако его слова позволяют говорить об этрусской учености, а памятники подтверждают, что этруски знали произведения Гомера и работы других греческих авторов.
До нас дошли исторические повествования об этрусках, некоторые из них иллюстрированы. Воспоминания об античной истории городов, которые сохранились в Тарквиниях и Вульчи, возможно, базируются на письменных источниках, положенных в основу двадцати томов, или свитков, которые написал император Клавдий об этрусках. Нам известно также об авторе с этрусским именем, писавшем на сельские темы, и об этрусском драматурге, жившем во II в. до н. э.
Дошедшие до нас памятники и все, что мы узнали об этрусках, говорит о том, что этруски были известны в античности благодаря своей религиозной литературе. В этом контексте упоминания об этрусках встречаются чаще. Мы знаем о Книгах, содержащих откровения Тагеса и Бегое, о Книгах Гаруспиков, повествующих о прорицании; о Книгах Ритуалов, содержащих регламент отправления обрядов, а также информацию о ритуальном членении времени и пространства. Но ни эти письменные труды, ни памятники не раскрывают нам особенности уклада жизни этрусков. Мы не знаем, были ли у этрусков писаное право, административные нормы, коммерческие реестры и контракты и т. д. Конечно, то, что мы лишены в силу исторических обстоятельств многих видов письменных источников, влияет на наше суждение об этом народе: мы слышим лишь слабое, возможно, искаженное эхо живого голоса этрусков.
Список использованной литературыАндреев Ю. А. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа. – СПб., 2002.
Андрианов Б. В. Земледелие наших предков. – М., 1978.
Археология Украинской ССР: Т. 1. – Киев. 1985.
Бакстон Д. Абиссинцы. – М., 2002.
Бретон Ж. Ф. Повседневная жизнь «Аравии счастливой» во времена царицы Савской. – М., 2003.
Буриан Я., Моухова Б. Загадочные этруски. – М., 1970.
Вардиман Е. Женщина в Древнем мире. – М., 1990.
Вейнберг И. П. Человек в культуре древнего Ближнего Востока. – М., 1986.
Велесова книга. – М., 2006.
Видейко М. Первые города Европы // Древний мир. – 2001. – № 2.
Вулли Л. Забытое царство. – М., 1986.
Голованов В. Марш несокрушимых // Вокруг света. – 2003. – № 12.
Грант М. История древнего Израиля. – М., 1998.
Довелесова книга. – М., 2007.
Дьяконов И. М. Люди города Ура. – М., 1990.
Ильинская Л. С. Легенды и археология. – М., 1988.
История Древнего Востока: В 2-х томах. – М., 1983.
История Древнего мира: В 3-х томах. – М., 1983.
История Европы: Т. 1. – М., 1988.
Iванченко М. Г. Таємниця нашо? прадавнини. – Ки?в, 2000.
Клочков И. С. Духовная культура Вавилонии. – М., 1983.
Кондратов А. Этруски: загадка номер один. – М., 1977.
Косидовский 3. Библейские сказания. – М., 1975.
Маккуин Дж. Г. Хетты и их современники в Малой Азии. – М., 1983.
Макнамара Э. Этруски. – М., 2006.
Молчанов А. А. Таинственные письмена первых европейцев. – М., 1980.
Немировский А., Краснова Е. Неабсолютная монархия хеттов // Вокруг света. – 2005. – № 6.
Низовский А. Сто великих археологических открытий. – М., 2004.
Оппенхейм Л. Древняя Месопотамия. – М., 1990.
Пендлбери Дж. Археология Крита. – М., 1950.
Сетон Ллойд. Археология Месопотамии. – М., 1984.
Фор П. Повседневная жизнь Греции во времена Троянской войны. – М., 2004.
Церен Э. Библейские холмы. – М., 1986.
Шилов Ю. А. Прародина ариев. – Киев, 1995.
Оглавление
Страна городов Земля первооткрывателей Защищенные морем В поисках «сынов хеттовых» Благоуханное царство безымянной царицы Этрусские химеры Список использованной литературы
Наш
сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального
закона Российской федерации
"Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995
N 110-ФЗ, от 20.07.2004
N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения
произведений
размещенных на данной библиотеке категорически запрешен.
Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.
 |
|
Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно
