|
|
От издательстваНезадолго до взрывов атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки правительственные и военные круги США, боясь, что Германия может опередить их в создании и применении атомного оружия, направили на европейский театр военных действий разведывательную группу с условным наименованием «Миссия Алсос». Задачей этой группы был сбор информации, поиски и захват документации, оборудования, материалов и персонала, имевшего отношение к германскому «урановому проекту».
В состав миссии входили, наряду с военными разведчиками, ученые различных специальностей.
Предлагаемая вниманию читателя книга «Миссия Алсос» написана научным руководителем этой миссии Сэмюэлем Гоудсмитом и была издана в 1946 г., т. е. сразу же после описываемых в ней событий.
Автор очень живо рассказывает о деятельности миссии, причем приводит подлинные документы, называет имена и места событий, даты, сообщает некоторые интересные бытовые детали, характеризует людей и т. д.
Книга повествует об очень серьезных событиях и обстоятельствах, которые не были освещены в литературе и неизвестны широкому кругу читателей.
Читатель без труда заметит слабые места книги. Так, С. Гоудсмит много говорит о «самостоятельности» науки, отрывая науку от политики, не хочет замечать существования «нацистских доктрин» в США и т. д.
Однако издательство надеется, что, несмотря на все это, книга С. Гоудсмита «Миссия Алсос» будет прочитана советским читателем с большим интересом.
(обратно)
ПредисловиеМиф о непобедимости нацистов был развеян союзными армиями навсегда, но легенды о германском научном превосходстве все еще имеют хождение. После окончания войны прошло более двух лет[1], но даже и сегодня не только далекие от науки люди, но и многие наши ученые и военные специалисты думают, что мы, включившись в отчаянную гонку с немцами за овладение секретом атомной бомбы, только благодаря чуду, вися буквально на волоске, оказались первыми.
Конечно, мы были втянуты в эту гонку, но, как теперь всем известно, она оказалась довольно односторонней и положение совсем не было таким отчаянным, как считали тогда. Дело в том, что немцы вовсе даже и не приближались к раскрытию секрета атомной бомбы. Темпы и направление, по которому они двигались, вызывают сомнения в возможности их успеха вообще в представляющий практический интерес отрезок времени. Прошли месяцы после того, как наши ученые доказали возможность изготовления атомной бомбы, а немцы все еще рассуждали об «урановой проблеме» и о возможности создания «урановой машины». Они все еще не знали, как получить цепную реакцию в урановом «котле»[2], и им ничего не было известно о плутонии.
С типично немецким высокомерием германские ученые считали, что если уж они не могут изготовить атомную бомбу, то этого не сделает никто, и поэтому им нет необходимости особенно беспокоиться. В тот день, когда наша атомная бомба упала на Хиросиму, этому самомнению был нанесен сокрушительный Удар.
Таковы некоторые факты, установленные так называемой миссией Алсос, научным руководителем которой имел честь быть автор данной книги.
Эта миссия была организована военным ведомством по настоянию военного руководителя проекта атомной бомбы, генерал — майора Л. Р. Гровса. Перед нею была поставлена задача: следуя вплотную за нашими войсками вторжения, выявить со всей точностью, как далеко продвинулись немцы в изготовлении атомной бомбы. Другими словами, это была научноразведывательная миссия, и так как все, что относилось к бомбе, было «Сверх — сверхсекретно», то, естественно, и наша работа была в то время засекречена. Но теперь о ее деятельности можно рассказать.
В предлагаемой книге рассказано о создании миссии и сделана попытка осветить ее деятельность по выслеживанию немецких ученых и оценке их разработок. Вряд ли стоило писать эту книгу, если бы из нее вытекал единственный вывод о превосходстве американской науки перед германской, по крайней мере в области ядерной физики. Важно знать причины неудач германской науки там, где американская и английская добились успеха. Факты логично приводят к выводу: наука под пятой фашизма не была и, по всей вероятности, никогда не будет равна науке демократических стран.
Слишком многие из нас все еще считают тоталитаризм способным делать конкретное дело там, где демократия только топчется на месте. По их мнению, в областях науки, имеющих военное значение, нацисты были способны «срезать все узлы» и проводить нужную работу безжалостно и с непревзойденной эффективностью. В действительности же дело обстояло далеко не так.
Единственной отраслью науки, в которой немцы обогнали нас, была аэродинамика. Это произошло потому, что Геринг, который был шефом авиации, развязал руки ученым и предоставил им неограниченные средства. Неудача немецких физиков — ядерщиков в значительной мере может быть объяснена самим «климатом» тоталитаризма, под воздействием которого они находились. Таковы уроки, которые следует извлечь из их неудачи.
Большим злом для немецких ученых было распространенное в их среде самомнение. Уверенность в превосходстве германской науки заставляла их считать, что ни одна нация не может сравниться с ними и никто не может иметь успеха там, где не сумели добиться его они.
Другой грубой ошибкой является вмешательство политических деятелей в науку и назначение партийных боссов на важные административные посты. Было бы глупо считать все эти ошибки исключительно германской монополией. Выдвижение политики на первое, а науки на второе место в значительной степени привело к упадку в исследовательской работе и в подготовке немецких научных кадров. Чтобы быть хорошим нацистом, совсем необязательно было быть хорошим ученым. Из немецких ошибок мы можем извлечь урок: оставлять науку ученым.
То же можно сказать и о догме, будь она политической, научной или религиозной. Дух свободного научного творчества несовместим с косностью догматизма или с такими понятиями, как «еврейская наука» или «арийская наука». Антисемитская доктрина нацистов оказалась бедствием для немецкой физики не только потому, что она привела к изгнанию некоторых известных ученых — их можно было заменить в свое время более молодыми коллегами. Но вторжение догматизма в область научного мышления означало, что нацисты стремились скомпрометировать сам предмет новейшей физики в целом с тем, чтобы сделать непопулярной в университетах «еврейскую науку». Однако наука по своему духу не может быть авторитарной и научное мышление не может диктоваться каким-либо «научным боссом», как бы талантлив он ни был. Вернер Гейзенберг, например, был в Германии выдающимся физиком, ученым с мировым именем, и ни одному молодому германскому физику не пришло бы в голову подвергать сомнению слово корифея. Но научное исследование представляет собой коллективный труд. Это сочетание попыток и ошибок, консультаций и исправлений, в котором участвуют многие умы. И всегда может случиться, что более молодой коллега окажется на правильном пути, а Гейзенберг— на ошибочном, как и было на самом деле.
Джемс П. Бакстер в своей книге «Ученые наперекор времени», отмеченной премией Пулитцера, определяет миссию Алсос[3] как «один из прекрасных образцов кооперирования ученых и военных». В этом отношении благодаря превосходному руководству полковника Бориса Т. Паша это была идеальная организация. Мы имели солидную поддержку в Вашингтоне. Полковник Чарльз П. Николас был нашим «ангелом — хранителем» в Военном министерстве. Доктор Алан Т. Уотермэн помогал нам всем, в чем мы нуждались.
Деятельность миссии Алсос охватывала различные области науки, но в данной книге описывается главным образом то, что имело отношение к атомной бомбе. Вполне естественно, что мы действовали в тесном контакте с разведывательным отделом штаба генерала Гровса.
Все предприятие в целом было новым и неизведанным, поэтому потребовалось некоторое время для того, чтобы мы освоились и получили ясное представление о наших задачах. После этого все пошло настолько гладко, что даже было бы скучно рассказывать. Надеюсь, что мне простят включение в книгу нескольких инцидентов, относящихся к первым беспокойным дням миссии Алсос.
С. Гоудсмит
(обратно)
Боязнь германской атомной бомбыЕсли с позиций сегодняшнего дня взглянуть на обстановку конца 1942 и начала 1943 годов, то нетрудно заметить, что в состоянии умов американских и немецких ученых имел место весьма комичный момент.
Американцы, осуществив первую цепную реакцию в урановом котле, считали создание атомной бомбы реальной возможностью и были уверены, что немцы добились в этом направлении еще больших успехов; ведь первооткрыватель явления ядерного деления Отто Ган и автор первой статьи о теории котла, основанного на цепной реакции деления, были немцами! Ядерные исследования немцы начали на два года раньше нас. И, кроме того, в то время все считали, что германская наука превосходит нашу.
Немцы тоже были убеждены в превосходстве своей науки и рассуждали так: если уж они в своих ядерных исследованиях блуждают во мраке, то чего могут добиться в этой области науки американцы.
В июле 1943 года, шесть месяцев спустя после того, как Энрико Ферми под трибунами университетского стадиона в Чикаго осуществил первую цепную реакцию, в ставку Германа Геринга на имя д — ра Гернерта было прислано приводимое ниже письмо. (Надо сказать, что, кроме различных других постов, Геринг возглавлял Государственный совет по исследованиям, созданный для руководства и координации научных работ во всех университетских институтах Германии.) Вот это письмо.
«Секретно. 8 июля 1943 г.
Советнику министерства д — ру Гериерту Ставка Рейхсмаршала.
Берлин 8, Лейпцигерштрассе, 3
Дорогой партейгеноссе Гернерт!
Посылаю Вам для информации Рейхсмаршала [Геринга] доклад уполномоченного по ядерной физике Государственного советника профессора доктора Эзау. Как видно из доклада, за несколько месяцев дело довольно значительно продвинулось вперед. Эта работа не может за короткое время привести к изготовлению практически применимых машин или взрывчатых веществ, поэтому можно быть уверенными, что в данной области вражеские державы не могут иметь в запасе какую-либо неожиданность для нас.
С лучшими пожеланиями
Хайль Гитлер!
Ваш Ментцель».
Если бы человек, подписавший письмо, пожелал назвать себя своим полным титулом, то это выглядело бы так: бригадефюрер войск СС, министериаль — директор[4], профессор, доктор Рудольф Ментцель. Обладатель «Золотого партийного значка» и бригадный генерал пресловутых гиммлеровских войск СС, он возглавлял все имевшие военное значение научные работы в университетах Германии. Он занимал пост, аналогичный посту президента Гарвардского университета Конэнта, который был одновременно президентом нашего Научного совета национальной обороны. К счастью, их сходство на этом заканчивается.
Доклад Герингу о ходе экспериментальных работ в немецком урановом проекте.
В действительности Ментцель был второразрядным химиком и получил этот высокий пост, действуя по извилистым каналам нацистской партийной политики. Настоящие немецкие ученые относились к нему с презрением, считая его «сержантом от культуры», и посмеивались над тем первым и единственным случаем, когда он попробовал прочесть лекцию по химии. Сам Ментцель по этому поводу как-то заметил, что он тогда только понял, насколько труднее читать лекции, чем выступать с политическими речами. Даже его партийные коллеги смотрели на него довольно-таки тусклым взором. Объяснялось это тем, что имелся секретный доклад гестапо относительно Ментцеля. В докладе выражалось резкое недовольство беспорядочным ведением Ментцелем своих дел; отмечалась невозможность изучения и оценки состояния всех военных исследований Германии в целом и, более того, указывалось, что большая часть опекаемых им исследовательских работ вообще не имеет никакой военной ценности.
Но, конечно, в те времена, в 1942–1943 годах, никто из нас ничего не знал ни о Ментцеле, ни о его пессимистично — оптимистичном докладе Герингу. Наши ученые ясно представляли себе зловещее значение атомной бомбы, и многие из них втайне надеялись, что работа над нею окажется достаточно сложной и ее не удастся завершить до окончания войны. Когда же возможность создания бомбы стала очевидной, то одна мысль о том, что немцы могут быть впереди, наводила на наших ученых почти панический страх.
Их рассуждения были логичны до наивности. Не следует забывать, что многие из них получили, хотя бы' частично, свое научное образование в немецких университетах, а некоторые из ученых, иностранцев по происхождению, даже и не частично, а полностью. Поэтому вполне естественно и в значительной мере оправданно было их преклонение перед немецкой наукой, — конечно, наукой догитлеровского периода. Немцы же начали свои урановые исследования за два года до нас, и мы считали, что они на два года опережают нас. Они могли еще не иметь бомбы, но у них уже должны были действовать в течение нескольких лет основанные на цепной реакции котлы. Следовательно, считали наши ученые, в распоряжении немцев уже были искусственные радиоактивные вещества в очень больших количествах, и это приводило их в ужас. Ведь немцам нетрудно было отравить воду и запасы продовольствия в наших больших городах химически неотличимыми веществами и в массовом масштабе сеять смерть среди нашего населения с помощью ужасных невидимых излучений!
Перепуганные ученые называли даже дату и место применения предполагаемых радиационных атак Гитлера. Они считали, что немцам известен Чикаго как центр наших исследовательских работ, связанных с атомной бомбой, и что Гитлер, с его склонностью к драматическим эффектам, должен был избрать день рождества для сбрасывания на город радиоактивных веществ. Многие из занятых в проекте бомбы людей были настолько встревожены, что даже отправили свои семьи за город. Были информированы военные власти, и страх начал распространяться. До меня доходили слухи об установке вокруг Чикаго соответствующей аппаратуры для обнаружения радиоактивности в случае немецких атак.
Именно тогда работа над проектом бомбы приняла характер «состязания» с Германией. К счастью, среди ученых и военных нашлись и реалистически мыслящие люди, которые руководствовались не только страхом: перед лицом немецкой угрозы необходимо было принимать какие-то меры.
Первым конкретным мероприятием было разрушение норвежского завода по производству тяжелой воды — наиболее подходящего вещества для ядерных реакторов. Эта операция, которая считается одним из второстепенных союзнических триумфов в войне, была выполнена британской разведкой, норвежским подпольным движением Сопротивления и американскими бомбардировщиками, ведомыми Бернтом Балченом.
Немцы, несомненно, должны были понять наше намерение сорвать их урановые исследования и нашу боязнь оказаться позади в этих исследованиях. Уничтожение норвежского источника получения тяжелой воды было серьезной помехой для немецких работ. Однако в руках у немцев был достаточно большой ее запас для продолжения исследований и наша операция их не остановила. Наоборот, они умножили усилия, и в то же время это сделало их еще более самоуверенными.
Норвежский завод тяжелой воды немцы восстановили быстрее, чем ожидалось, и это также не могло быть поводом для поздравлений в наш адрес. Стало ясно, что они придают урановому проекту очень большое военное значение.
Вот примерно все, что нам было известно. Если урановые разработки противника были развернуты в больших масштабах, то какая-то достоверная информация должна была просочиться через так называемых «нейтральных путешественников» и пленных солдат. Например, мы имели кое — какие сведения о таком крупном предприятии, как проект «Фау-2». Но тот факт, что относительно уранового проекта такой информации не было, мы объясняли совершенством немецкой системы сохранения секретности. В одинаковой степени это могло быть, конечно, и следствием незначительности достижений немецких ученых в этой области, как это на самом деле и было. Но такая мысль, как уже отмечалось, никому даже не приходила в голову.
С таких же позиций мы изучали и немецкие научные труды, попадавшие к нам через нейтральные страны. Всякий раз, когда они публиковали материалы, которые мы сами печатать не стали бы, мы думали, что это делалось сознательно, чтобы дезориентировать нас.
От французских коллег, бежавших вскоре после падения Франции, мы узнали об усиленном внимании немцев к знаменитой французской лаборатории по ядерной физике, возглавляемой выдающимся французским физиком Фредериком Жолио — Кюри, зятем мадам Кюри. Мы узнали, что в Париж приезжал немецкий генерал с намерением вывезти в Германию все важное оборудование лаборатории. Позднее было решено оставить аппаратуру на месте и прислать для работы в парижской лаборатории немецких ученых. Все это говорило об определенном интересе немцев к ядерной физике. Для нас стало ясным, что противник не имеет собственной аппаратуры, необходимой для столь специфической области научных исследований.
Таким образом, о немецком урановом проекте мы знали очень мало, а то немногое, что знали, мы почти неизменно истолковывали в пользу противника. В конечном счете это было, как говорят, к добру, потому что в огромной степени ускорило наши собственные работы. Но в те дни, еще до нашего вторжения в Европу, необходимо было знать побольше.
Обычные сводки разведки давали мало ценного. Постоянно в них содержались фантастические слухи об ужасающих разновидностях секретного оружия и атомных бомб. Об этих случаях доносили и британские агенты, но всякого рода технические детали неизменно представляли собой безнадежную чепуху. Причины были очевидны: ни один обычный шпион не был в состоянии дать нам нужную информацию просто потому, что, не имея научной квалификации, он не мог отличить существенное от несущественного. Требуемые данные нам могла дать только научно подготовленная агентура, а разновидность Маты Хари[5] со степенью доктора физических наук — персонаж весьма редкий даже в детективных романах.
Немецкая разведка действовала не лучше. То, что они ничего не знали о наших работах, ясно из письма, приведенного в начале этой главы. В получаемой ими информации о нас было столь же мало смысла, как и в тех сведениях, которые получали мы. До них доходили слухи о том, что американские ученые в больших масштабах ведут работу над атомной бомбой, но детали, приводившиеся в подтверждение этого, с научной точки зрения были настолько абсурдны, что немецкие ученые попросту игнорировали все это дело в целом.
Мы считали, что если бы нам удалось заполучить одного немецкого ученого, то мы быстро разузнали бы, чего достигли в этой области все остальные. Нам, физикам, эта проблема казалась совсем простой. Ведь даже те из нас, кто не участвовал непосредственно в проекте бомбы, знали довольно хорошо о положен нии дел. Никакие ухищрения военных органов безопасности не могли этого предотвратить. Военным трудно это понять. Ученые, активно работающие в некоторой общей области исследований, неизбежно образуют своего рода клан. Они работают совместно и знают все друг о друге. Нельзя оторвать группу ученых от их привычных мест и заставить их исчезнуть вместе с их семьями без того, чтобы их оставшиеся коллеги, удивленные этим, не сделали правильных выводов. Это, как мы знали, было справедливо и для Германии. Поэтому некоторые из нас настаивали на том, чтобы попытаться встретиться с немецкими учеными в Швейцарии. Однажды нам стало известно, что выдающийся немецкий физик — ядерщик Вернер Гейзенберг был на совещании в Швейцарии. Многие из нас знали Гейзенберга еще задолго до войны и даже были близко знакомы с ним. Если кто-нибудь из нас получил бы возможность хотя бы немного поговорить с ним в Цюрихе, то, вероятно, мы уже знали бы все, что нас интересовало. «Но то же самое мог бы сделать и он!» — возражали более мудрые военные умы. Они также отлично понимали, что квалифицированный ученый в роли шпиона может оказаться неудачником. Он, по всей вероятности, больше бы выдал секретов, чем собрал бы сам. Требуется нечто значительно большее, чем накладная борода и поддельные документы, чтобы уберечь ученого от разоблачения его другими учеными, даже если он будет молчать, что представляется маловероятным, когда речь зайдет о его специальности. Ученый может выдать секретные сведения без всякого злого умысла. Мне приходилось присутствовать при разговорах, когда два собеседника старались не обмениваться никакой определенной информацией. Они прилагали максимум усилий, чтобы не выболтать секрет, и беседовали только о допустимых вещах. Но самое их умалчивание и уклонение от определенных тем было весьма красноречивым для остальных.
Так обстояли дела в нашей среде в то время, когда наши войска готовились к вторжению в Европу. Нам ничего не было известно точно о немецком урановом проекте. Мы только предполагали, что он раз* вивается в том же направлении и, по всей вероятности, значительно быстрее нашего, и, естественно, мы сильно нервничали.
Гитлер хвастался новым секретным оружием. Что он мог иметь в виду, кроме атомной бомбы? Мы располагали разведывательными данными о Фау-1 и Фау-2. В перспективе немцы могли их использовать как средство доставки атомной взрывчатки. Из данных разведывательной авиации вырисовывалась картина таинственных установок, расположенных вдоль берегов Франции. Не были ли они фундаментами урановых котлов, предназначенных для производства бомб или по крайней мере для получения огромных количеств радиоактивных отравляющих веществ? И нечего удивляться тому, что наши отряды вторжения были снабжены специальными детекторами для обнаружения радиоактивных веществ. К счастью, они оказались ненужными.
(обратно)
Мы готовимся изучать немецкую наукуВначале миссия Алсос («Urmission», как могли бы назвать ее немцы) представляла собой укомплектованное научным и военным персоналом небольшое подразделение, направленное генералом Гровсом в Италию. Миссия вернулась еще до падения Рима, собрав весь возможный материал в университетах
Неаполя и Южной Италии. Как и ожидалось, с научной точки зрения ее деятельность не имела большого значения. Однако сам факт осуществимости подобной миссии и ее оперативность имели свои последствия. Было решено послать с войсками вторжения во Францию более крупную миссию, охватывающую все виды военных научных разработок. Организаторами миссии явились военное и военно — морское ведомства, Управление научных исследований Ванневара Буша и разведывательный отдел штаба генерала Гровса.
Полковник Борис Паш, военный руководитель первой миссии Алсос, был, естественно, кандидатом на тот же пост и в новом составе. Почему и как автор настоящей книги был назначен ее научным руководителем, остается загадкой для меня. Много месяцев спустя я узнал из одного документа, зашитого невнимательным секретарем в мое досье в Вашингтоне, что рассматриваемый вариант (речь шла о моей персоне) обладает «некоторыми ценными преимуществами, но и определенными недостатками». Недостатков, как я себе представлял, было много; преимуществ, достаточно существенных для того, чтобы отозвать меня с работы в области радаров, которой я тогда был занят, было, вероятно, два. Первое заключалось в том, что, будучи физиком — ядерщиком, я не участвовал в проекте атомной бомбы; другими словами, меня можно было «израсходовать», и если бы я попал в руки немцев, они не смогли бы извлечь из меня каких-либо важных секретов о бомбе. Второе состояло в том, что я был лично знаком со многими европейскими учеными, знал их области научной деятельности и владел европейскими языками.
Во всяком случае, преимущества все-таки перевесили недостатки, и я получил назначение. Но полностью я осознал характер предстоявшей работы лишь после того, как был проинструктирован и прошел проверку благонадежности в Вашингтоне. Сначала я думал, что она состоит в изучении состояния немецких радарных разработок и физики вообще. Поэтому я был отчасти удивлен, когда майор из проверочной комиссии отвел меня в сторону и сказал: «Вы, конечно, понимаете, что в действительности ваша задача состоит в том, чтобы разузнать все о разработке атомной бомбы?»
Однако официально моей обязанностью было выявление состояния немецкой науки вообще. Атомники смотрели на это, как на камуфляж для прикрытия истинного назначения миссии, но я старался делать все зависящее от меня и миссии, чтобы и другие области научной деятельности не оставались вне нашего поля зрения.
Я был единственным в миссии ученым, официально проинструктированным относительно нашего собственного проекта атомной бомбы. Военные опасались, что я мог знать о нем слишком много, и это могло быть одним из недостатков, упомянутых в моем досье. Меня должен был сопровождать представитель генерала Гровса, обязанный не спускать с меня глаз. Это был тот самый майор, который отозвал меня в сторону и сообщил мне истинную цель нашей миссии. Он обладал огромными полномочиями и имел дело без всяких посредников с самыми высокими американскими и британскими властями.
В моем представлении это был «загадочный майор», и сначала мне трудно было понять его. Я был убежден, что солидная шпионская организация снабдила нашу разведку подробной информацией о немецкой атомной бомбе, и когда майор, несмотря на все мои настояния, не сказал об этом ничего, я решил, что он просто не хочет мне говорить об этом. Его молчание казалось чересчур уж загадочным. И только некоторое время спустя я обнаружил, что его молчание в основном объяснялось отсутствием информации. Попросту говоря, наша шпионская организация не способна была иметь дело с ядерной физикой. Таким образом, наш майор, несмотря на его прямые связи с высшими властями, в конце концов совсем не прятался за какой-то мантией таинственности. Когда я понял это, наши отношения стали прекрасными, и, хотя сейчас он и не носит военной формы и преуспевает как архитектор, мы продолжаем оставаться близкими друзьями.
Вскоре после того, как мы обосновались в Париже, к миссии присоединились двое гражданских, до некоторой степени ознакомленных с секретами атомной бомбы. Один из них, инженер Фред, хорошо знал Европу, обладал талантом следопыта и был прекрасным компаньоном. Другой, Джим, также показал себя неутомимым в работе. Остальные члены миссии официально не были посвящены в ее задачи, хотя совершенно очевидно, что физикам и химикам даже без инструктажа было кое-что известно об урановой проблеме. Что касается таких людей, как физик из Мичигана Уолтер Колби, биохимик из Висконсина Карл Бауман, химик из Принстона Чарльз Смит, астроном из йеркской обсерватории Джерард Куипер, физик из Нью — Йоркского университета Эд Сэлент, Аллан Бэйтс из фирмы «Вестингауз», и некоторых из временных членов миссии, то им было известно куда больше, чем могли предполагать наши военные работники безопасности.
При рассмотрении начальных планов организации миссии Алсос за столами в Вашингтоне они казались довольно простыми. В состав миссии для постоянной службы было включено лишь немного ученых; других же предполагалось присылать по мере необходимости. Это никогда не выполнялось точно. Когда необходимость возникала, то люди редко оказывались на месте: канцелярщина и волокита делали невозможными быструю переброску их из Соединенных Штатов к месту действия даже в наиболее важные моменты.
Задачей ученых было получение и анализ всей информации, имеющей отношение к немецкой науке. Опираясь на эту информацию, им предстояло решать, какие именно места, институты, сооружения и люди на территории противника были важны для получения интересующих нас сведений. Полковник Паш и его персонал должны были обеспечить, чтобы мы первыми получили этих людей и заняли нужные объекты. Они должны были также снабжать нас всеми относящимися к делу разведывательными данными, собранными другими подразделениями американской и английской армий.
Нам предстояло решить еще одну серьезную задачу: наладить взаимодействие между военным и гражданским персоналом миссии. Это было чем-то новым в военной истории, что практически еще не имело прецедента. Кто и когда будет возглавлять и принимать решения что делать, куда направляться и как действовать? Позднее о миссии Алсос говорили как об «одном из самых прекрасных примеров сотрудничества военных и гражданских людей». Полковник Паш никогда не покидал нас. Мы питали к нему полнейшее доверие, а его подчиненные без всяких канцелярских проволочек обеспечивали все, что нам требовалось, как только наши войска овладевали важными объектами. В свою очередь полковник Паш никогда не подвергал сомнению наши суждения, когда мы говорили, что такой-то «объект» имеет первостепенную важность. Миссия Алсос своей деятельностью доказала полную возможность бесперебойной и эффективной совместной работы военных и гражданских лиц при условии, что их усилия основываются на взаимном доверии и взаимопонимании.
Полковник Паш был большим специалистом в части подбора людей. Все офицеры, его группы были прекрасные парни, специалисты по административным и оперативным вопросам. Это были подполковник Джордж Экман, прямо-таки чародей в вопросах борьбы со всякого рода канцелярской волокитой; майор Дик Хэм, первоклассный законовед, административное искусство которого избавляло нас от многих беспокойств; полевые операции проводились под умелым руководством майора Роберта Блэка или капитана Реджинальда Огестина; имен еще нескольких офицеров и унтер — офицеров назвать здесь нельзя, так как они были профессиональными сотрудниками контрразведки. Все это были великолепно обученные и натренированные люди, знавшие по одному и более иностранных языков.
Один из офицеров миссии, майор Рассел Фишер, был рекомендован мною, поскольку он был физиком и я был знаком с ним много лет. Весь остальной персонал: водители, механики, агенты, писари под коман дой сержанта Лолли, наш блестящий фотограф Микки Саргууд — показывал прекрасные образцы дружной работы.
Миссия была уникальной организацией, и весь персонал отлично понимал всю серьезность стоящих перед нею задач и считал себя в привилегированном положении.
Миссия Алсос была любимым детищем некоторых офицеров разведки в Военном министерстве и разведывательного отдела штаба генерала Гровса. К этой разнородной группе время от времени прикомандировывались ученые, главным образом гражданские, некоторые надолго, а большинство для выполнения кратковременных поручений. В целом весь коллектив действовал как одна большая семья; ссоры возникали очень редко и были незначительными, хотя, естественно, до того как установилась такая плодотворная атмосфера, были некоторые полезные для дела столкновения взглядов и мнений.
Сначала нам казалось возможным руководить действиями отдельных команд нашей миссии из парижской штаб — квартиры, но недостаток соответствующих средств связи в районах военных действий не позволил это осуществить. Посылавшиеся нами в различные места команды должны были действовать автономно и принимать свои решения самостоятельно. В предварительном планировании было мало проку, так как на местах всегда возникали неожиданные ситуации, предвидеть которые было невозможно. Например, когда Аллан Бэйтс с двумя агентами контрразведки прибыл в Урах (Южная Германия) для вывоза металлургической лаборатории, он нашел население города в смятении. Освобожденные «перемещенные лица», перепившись, начали буйствовать. Буйство стало принимать опасные размеры. Бэйтс немедленно организовал и вооружил (из запасов конфискованного оружия) роту из французских военнопленных, установил временное гражданское самоуправление, прекратил разгул и создал систему распределения продовольствия. Все это он вынужден был сделать для того, чтобы защитить двух наших аген тов, себя и интересовавших нас немецких ученых. К счастью, гражданские и военные сотрудники миссии Алсос были людьми, способными принимать реше* ния на месте, и не требовали большой опеки.
Управлять из Парижа действиями отдельных групп миссии Алсос на местах было невозможно. В еще большей степени это было невозможно делать из Вашингтона. Офицеры в штабе Гровса, ответственные за эту область, были способными и приятными людьми. Хотя они и были юристами, а не учеными, им все же не хотелось предоставлять нас самим себе, и поэтому они пытались руководить нашей деятельностью из-за океана. А мы должны были рассматривать любой приказ из Вашингтона как десять заповедей Моисея, абсолютно обязательных к выполнению без всяких «может быть». Внушительно выглядевшие радиограммы на розовых бланках со штампом «Совершенно секретно» или, что еще хуже, «Донести об исполнении» были в состоянии повергнуть в дрожь любой штаб. Время для исполнения ограничивалось зачастую только 24 часами.
Приведу типичный, хотя и несколько крайний, пример того, как невозможно было учесть абсолютно все в процессе организации миссии в Вашингтоне. Достигнув Рейна, мы должны были сразу же набрать для пробы речной воды. Капитан Роберт Блэк, находясь в составе передового отряда в Голландии, в конце сентября 1944 года под огнем противника добрался по мосту до середины реки и наполнил несколько бутылок столь ценной речной водой. Мы предполагали, что если немцы имеют крупное предприятие по изготовлению атомной бомбы, то для охлаждения уранового котла они могли использовать воды Рейна или его притоков. Если бы это было так, то в воду, несомненно, должны были попадать радиоактивные примеси, которые легко обнаружить с помощью особо чувствительной аппаратуры.
Бутылки тщательно закупорили и подготовили к отправке в Вашингтон. Майор X, желая доставить удовольствие остававшимся дома друзьям, добавил к этим бутылкам еще одну, с прекрасным француз ским вином, и написал на ее этикетке: «Проверьте и это на активность». Нам эта шутка показалась изящной и забавной.
Через несколько дней прибыла одна из совершенно секретных радиограмм, требовавшая немедленных действий. «Вода отрицательна. Вино обнаруживает активность. Посылайте еще. Действуйте».
«Вот молодцы! — подумали мы, — оценили нашу шутку и продолжают эту веселую игру». Но мы жестоко ошибались. Из следующих радиограмм стало ясно, что в Вашингтоне действительно измерили радиоактивность вина вместо того, чтобы его выпить, и получили положительный результат! Не значит ли это, что немцы имеют секретную лабораторию где-то в горах, среди виноградников? Им не приходило в голову, что во Франции имеется немало источников минеральных вод, обнаруживающих слабую радиоактивность.
Из формулировок текста радиограмм было ясно^, что их составлял кто-то, совершенно незнакомый с элементарной физикой. Мне не к кому было обратиться с просьбой разобраться во всей этой «винной чепухе». Мы были чрезвычайно заняты подготовкой к взятию Страсбурга, ожидавшемуся с минуты на минуту. Состав нашей миссии сократился до трех физиков и нескольких специалистов по другим вопросам. Я отказался действовать, несмотря на то, что телеграмма была подписана авторитетным ученым, занятым в проекте.
Но эту битву я проиграл. Мне пришлось послать одного из наших физиков, майора Фишера, на десятидневную «охоту» за радиоактивным вином. К счастью, нам было известно, откуда поступило это вино. Это была бутылка превосходного руссильона. Майор Фишер участвовал в освобождении Руссильона, когда он прибыл во Францию вслед за войсками вторжения с юга. Теперь я был вынужден послать его обратно в район Марселя.
«…Выполните всю работу полностью, — сказал я ему_ Не скупитесь в отношении конфиденциальных фондов. И, кроме того, имейте в виду, что на каждую отобранную вами бутылку вина вы должны обеспечить ее полноценную копию для нашей миссии в Париже».
Майор Фишер и сопровождавший его капитан Уоллес Райян прекрасно провели время. Они были свободны от забот, и им совсем не приходилось беспокоиться о получении вина и любой нужной им информации. Французские виноделы решили, что эти офицеры — американские бизнесмены, использующие свое положение военных для того, чтобы возобновить коммерческие отношения с французскими экспортерами. Всюду их встречали с распростертыми объятиями и навязывали им в качестве образцов восхитительную жидкость в количествах, значительно превышающих те, которые они могли осилить. Но все закончилось благополучно. Они вернулись в Париж с широчайшим ассортиментом вин из бассейна Роны, образцами гроздьев винограда, почвы, на которой они росли, воды из местных речек и ручьев, образцов для оптовой и розничной торговли и т. д. Все это, за исключением предназначавшихся для нас «копий» вин, было отослано в Вашингтон вместе с рапортом майора Фишера. Вероятно, такое необычное задание и связанные с ним тяжелые «питейные» испытания повлияли на майора, что явно отразилось на его рапорте.
С течением времени «дистанционное управление» из Вашингтона ослабело и дошло до минимума, но когда возникала необходимость, мы всякий раз хватались за эту «винную операцию» как за мощный аргумент в пользу нашей самостоятельности. Мы так никогда и не узнали, что же случилось с тем вином, которое мы послали в Вашингтон. Надеюсь, что получатели использовали его так, как предначертала для вина сама природа, а не растратили его в колбах и ретортах.
Произошло еще одно событие, которое помогло внести ясность в проблему самостоятельности миссии Алсос. Трудно было убедить наших коллег из военной разведки, что розыски ученых совсем непохожи на розыски шпионов или уголовных преступников. У нас был перечень «подозреваемых». На военном жаргоне они именовались «объектами», и в соответствии с обычной полицейской процедурой наша работа заключалась в расследовании всех обстоятельств, связанных с каждым из этих объектов в отдельности. Трудно было убедить военных, что далеко не все эти «объекты» стоили того, чтобы их разыскивать, так как одни из этих ученых представляли определенный интерес, а другие — никакого. Они никак не могли понять, как мы могли знать это наперед.
Однажды мы получили из Вашингтона официальный документ относительно таинственного немецкого ученого, который еще до войны приезжал в Соединенные Штаты. Вместо того чтобы привести нам данные о его научных работах, из которых все сразу стало бы ясно, в секретном документе сообщалось, какое пиво он любит, каково его мнение об американских женщинах, далее говорилось о том, что у него в 1938 году были глисты, в правой ноздре полип и что левое яичко у него атрофировано! После ознакомления со столь достопамятным досье даже военные работники нашей миссии стали скептически относиться к подобным вашингтонским документам.
«Винный инцидент» имел, однако, некоторые последствия. Научный консультант генерала Гровса позднее сделал мне строгий и справедливый выговор за то, что я не сумел разглядеть опасности разыгрывания шуток в военное время, находясь за три тысячи миль за океаном, шуток, связанных с таким серьезнейшим предметом, как проект атомной бомбы. Вашингтон не мог рисковать.
(обратно)
Проблема секретностиСекретность, как это было внушено нам в самом начале, была категорически необходима, несмотря даже на тот факт, что наше кодовое наименование, Алсос, казалось, невольно разоблачало тайну, так как оно было переводом на греческий язык слова «гровс». Генерал же Гровс возглавлял всю деятельность военного ведомства, относившуюся к атомной бомбе, поэтому не требовалось слишком большой догадливости, чтобы сделать соответствующий вывод. Кроме того, автомашины нашей миссии были снабжены номерными знаками с греческой буквой «альфа».
Очевидно, немцы даже и не собирались узнавать от нас что-либо о нашей бомбе. Узнать эти секреты от членов миссии они не могли никоим образом. Но наши люди также находились в неведении. Миссия Алсос должна была действовать, ничего и никому не говоря о том, что нас интересовало. Лишь немногие высшие американские и британские должностные лица были информированы о целях нашей миссии. Как я уже говорил, к нашей миссии были прикомандированы офицеры и гражданские лица, в отношении которых предполагалось, что они не должны знать ничего о наших главнейших задачах. Более того, в армии, флоте и в промышленных кругах уже существовали разведывательные группы, пытавшиеся собирать материал относительно немецких научных разработок. Это обстоятельство привело к тому, что одна из наиболее трудных задач нашей миссии заключалась в том, чтобы сдерживать усилия этих неправомочных сыщиков, не раскрывая им наших целей.
Так, в ноябре 1944 года мне позвонил из нашей парижской штаб — квартиры Жолио — Кюри и сказал, что какой-то офицер позвонил по телефону из Вашингтона и потребовал сведений об исследованиях, связанных с атомной бомбой. Жолио — Кюри ответил, что он уже рассказал все.
«Разве вам не известно, что здесь у вас имеется специальная группа для этой цели, миссия Алсос?» — спросил Жолио и хотел даже дать наш адрес. К счастью, благодаря принятым мерам удалось внимание этих людей отвлечь на другое направление и они ничего не узнали. Но после этого случая я сказал своим коллегам, что нам, пожалуй, стоит обзавестись вывеской — «Миссия Алсос. Особое подразделение по атомной бомбе».
В сентябре 1945 года в миссии раздался телефонный звонок из Главного управления военной разведки США в Германии. Они обнаружили лабораторию
Отто Гана, первооткрывателя деления урана — явления, на котором основано действие атомной бомбы, и собирались арестовать его для нас. Велико же было их изумление, когда я сказал им, что мы Ганом не интересуемся. Они, наверное, были бы еще более поражены, если бы узнали, что уже пять месяцев назад я разговаривал по телефону с д — ром Ганом и с тех пор он был интернирован.
Но если о том, что мы делали, знали очень немногие, то почти всем была известна цель нашего пребывания в Европе и уж, конечно, совершенно секретный характер наших работ. Это придавало нам незаслуженную значительность, весьма облегчавшую работу и обеспечивавшую нам неслыханные и временами совершенно ненужные привилегии. Когда бы ни понадобилась нам какая-либо особая помощь или любезность, нам достаточно было шепнуть на ухо соответствующему сержанту или генералу два слова — «атомная бомба» — и неизменно это творило чудеса и оказывалось более эффективным, чем любые официальные предписания из Лондона или Вашингтона. Важность и секретность пленяли воображение непосвященных, и они сразу же загорались желанием помогать нам.
Подобная впечатлительность приводила иногда к забавным последствиям. Например, мы получили несколько кубиков немецкого металлического урана. Они нам превосходно служили в качестве пресс — папье. Один из посетивших нас высокопоставленных офицеров был настолько взволнован выставлением напоказ совершенно секретного вещества, что не мог удержаться от разговоров об этом. Вскоре мы получили строгий приказ из штаба генерала Гровса держать эти урановые кубики в наших столах, а не на них. Это было очень досадно — они были такими великолепными пресс — папье!
Было естественно предположить, что отступающие немцы могли оставлять шпионов и информаторов; нас предупредили об этом, чтобы мы были настороже. И совершенно напрасно: их не было нигде, по крайней мере, мы не встречали никого, кто стал бы себя беспокоить по поводу наших дел. Нам советовали также быть осторожными с местным персоналом, чьими услугами мы пользовались, — с шоферами, с прислугой в отелях и т. п. Единственным, кого мы заподозрили, был портье в отеле, который благодарил меня за чаевые словами «данке зёр» (нем. — «большое спасибо»). Но оказалось, что это было только делом привычки. Он ведь говорил эти слова в течение четырех лет оккупации, а немцы ушли отсюда всего лишь пару дней назад!
Фактически же немцы никогда не интересовались нами, за исключением нескольких самых выдающихся их ученых, и то это было лишь, когда они находились уже под стражей и с них был снят допрос. Но даже и тогда у них оставалось впечатление, что они знают больше нас и владеют атомными секретами, которые нам еще неизвестны, а это именно и является причиной их ареста и допросов. Для всех них Хиросима оказалась в полном смысле слова сюрпризом. Только однажды, когда мы в ноябре 1944 года захватили четырех ученых — ядерщиков в Страсбурге, какой-то слух о нас просочился в Германию через лаборантку. Но она не знала ни наших имен, ни того, чем мы в действительности занимаемся, и ее информация для немцев оказалась практически бесполезной.
Немцы, так же как и мы, имели свои секреты, хотя в сохранении этих секретов они не были столь скрупулезны, как мы. Они не смогли удержаться от некоторого раскрытия их. Одним из первых следов, которые мы обнаружили в Страсбурге, был конверт со штампом «Представительство Рейхсмаршала ядерной физики». Это подействовало на нас подобно удару: создавалось впечатление, что у немцев был полноправный маршал, командующий ядерной физикой, в то время как у нас был только генерал с двумя звездочками! Но затем нам стало ясно, что это была одна из ловушек немецкого языка. В действительности это означало: «Представительство Рейхсмаршала Геринга по вопросам ядерной физики». Позднее мы узнали, что занимавшего столь ответственный пост физика его коллеги в шутку именовали рейхсмаршалом ядерной физики.
Подобные адреса на конвертах раскрывали то значение, которое правительство придавало этой отрасли науки, и даже второсортный шпион мог связать это с атомной бомбой. То же было и на бланках, заполнявшихся для пользования правительственными автомашинами, на проездных билетах, как мы их называли, на которых, помимо таких же штампов, значились слова: «Эта поездка имеет большое значение для военных целей».
Следует отметить, что такие конверты, проездные билеты и другие бланки применялись лишь в самой Германии. Но наших руководителей по части безопасности, несомненно, хватил бы удар, если бы и мы проделали то же со своей корреспонденцией. А если бы мы получили одну из таких бумаг еще в начале войны, то наша боязнь немецкой атомной бомбы была бы еще сильнее. Но мы никогда не знали ничего достоверного об этом до тех пор, пока нам не стало известно практически сразу же все. Это случилось после взятия Страсбурга.
Имеются и другие сведения, которые члены миссии не предполагают раскрывать. Мы не собираемся говорить точно, кто именно из военного персонала был непосредственно связан с разведывательными органами штаба Гровса. Мы не можем также сказать открыто, сколько было найдено в Германии урана и тяжелой воды и как они были использованы. Мы помогали разыскивать их, но точные данные об их количестве узнали лишь из более поздних сообщений немецкой прессы. Нам неизвестно, что стало с этими материалами, за исключением нескольких кусочков, которые остались у нас в качестве сувениров.
Ученые, входившие в состав миссии Алсос, иногда возмущались тем, что их не информировали более полно. Мы не могли понять, почему офицеры миссии пользовались преимуществом в отношении определенной секретной информации по сравнению с учеными-специалистами. Правда, теперь мне кажется, что в большинстве случаев официальными данными они располагали ненамного больше нас, а просто слухи в их среде распространялись значительно быстрее.
Нас часто спрашивали, как это мы ухитряемся добывать немецкие секреты. Людям посторонним это должно было казаться громадным достижением. Ведь все в Германии было укрыто и замаскировано, и наши оперативные парни на своих джипах должны были как можно скорее и раньше всех разыскивать запрятанные лаборатории, центры научного руководства, оборудование, материалы и секретную документацию противника. Конечно, то, что мы сделали, производит впечатление. Однако в действительности все было не так уж сложно. Секретный метод наших действий подобен так называемому секрету самой атомной бомбы. Какая-нибудь алгебраическая задача покажется полной глубокой тайны для непосвященного, но не вызовет никаких затруднений у любого студента высшей школы.
Тем не менее наша деятельность производила иногда впечатление даже на опытных профессиональных разведчиков. В чем же дело? Почему именно мы знали точно, куда надо ехать? Как мы узнавали, кто владеет секретами? Как нам удавалось узнавать, кто и в какой степени важен? Пожалуй, в этом последнем вопросе и есть ключ ко всей проблеме. Для человека постороннего профессор есть профессор и не более. Но мы-то знали, что никто, кроме профессора Гейзенберга, не мог быть «мозгом» немецкого уранового проекта. Да и любому физику в мире это было известно!
Находятся люди, которые частенько задают нам вопросы, твердо ли мы уверены в том, что нам известно все, чем занимались немцы. Почему мы уверены в том, что где-нибудь в Германии не существует неизвестная нам группа людей, которая даже сейчас продолжает в глубокой тайне заниматься изготовлением атомных бомб? Имелись даже донесения разведчиков, в которых высказывались подобные предположения. Во время оккупации русскими датского острова Борнхольм до нас часто доходили официальные и неофициальные сведения, что там якобы нахо — дилась группа немецких ученых, завершавших создание атомной бомбы. Я до сих пор не знаю, как лучше всего доказать абсурдность этих слухов людям, дале* ким от науки. Можно допустить, что расклейщик афиш сумеет оказаться военным специалистом, а виноторговец — дипломатом, но неспециалист просто не в состоянии приобрести за одну ночь необходимые научные познания для изготовления атомной бомбы!
Мы всегда считали, может быть с некоторым преувеличением, что во всем мире лишь двенадцать человек могут понимать Эйнштейна. Отсюда следует, что по крайней мере один из этой дюжины должен участвовать в разработке любого проекта атомной бомбы, так как такой проект тесно связан с теорией Эйнштейна! Другими словами, еще до начала нашей деятельности в Германии мы знали, какие ученые были нашими главными «объектами». Все, что мы должны были сделать, — это выяснить, как далеко они продвинулись в своем проекте изготовления атомной бомбы.
(обратно)
Операция «Целластик»Полковник Паш прибыл в Париж вместе с авангардом союзных войск, а мы, гражданские сотрудники миссии, — двумя днями позже. Естественно, что первый контакт мы установили со знаменитым французским физиком — ядерщиком Жолио — Кюри. В его лаборатории в Коллеж де Франс изготовлялись бутылки с зажигательной смесью и самодельные гранаты для бойцов французского Сопротивления. Человек, которого мы оставили здесь для охраны, был здорово напуган. Подобно большинству военных нашей миссии, он был сотрудником контрразведки, и перспектива провести несколько суток рядом с грудой самодельной взрывчатки не вязалась в его представлении с работой контрразведчика. Время, проведенное там до тех пор, пока не прибыли специалисты и не забрали все эти вещи, было для него явно неприятным.
Жолио рассказал нам все, что знал, однако ему ничего не было известно об атомных исследованиях в Германии. Он подтвердил уже известные нам сведения о том, что в самом начале оккупации к нему яви** лись двое высокопоставленных немецких ученых, профессор Эрих Шуман и доктор Дибнер. Они намеревались увезти в Германию циклотрон и другое научное оборудование. Позднее это намерение было изменено, и вместо этого они прислали своих физиков для работы в парижской лаборатории.
Тот факт, что немецкие ученые работали в лаборатории Жолио — Кюри, был известен. Он и послужил основанием для имевших хождение во время немецкой оккупации слухов о том, что Жолио был коллаборационистом. На самом же деле он очень мало имел дело с немцами, захватившими его лабораторию. Весьма далекий от того, чтобы сотрудничать с ними, он на самом деле был участником французского подпольного движения Сопротивления. Счастливым и поистине поразительным обстоятельством было то, что Гентнер, возглавлявший группу немецких физиков в Париже и единственный из них человек, с которым Жолио сохранял дружеские отношения, знал о политической деятельности французского ученого и оберегал его от гестапо. Сам Гентнер был антинацистом; до войны он работал в Соединенных Штатах с изобретателем циклотрона лауреатом Нобелевской премии Эрнестом Лоуренсом. Серьезный ученый и доброжелательный человек, Гентнер сам находился под подозрением, так как не был нацистом и, кроме того, согласно секретному донесению гестапо, которое мы позднее обнаружили, он находился под влиянием своей жены, швейцарки по происхождению.
В конце 1943 года Гентнера отозвали в Германию. Перед отъездом он предупредил Жолио, что человек, который будет прислан на его место, — рьяный нацист и с ним надо быть осторожным.
Все это было очень интересно, но никак не продвигало нас вперед в наших поисках атомной бомбы противника. Несколько писем, оставленных немцами в лаборатории Жолио, ничего нам не дали. Одно из
3*
35
них, например, было от дамы, которая просила получателя письма привезти духи Шанель. Поручение было чисто немецкое или, говоря точнее, чисто женское. Деньги, которые она посылала, предназначались для покупки сигарет, чая и духов; если денег окажется недостаточно, то предлагалось исключить сигареты; если денег все равно окажется мало, то исключить чай. Но Шанель — при всех обстоятельствах! Нечего и говорить, что это «секретное» послание очень мало интересовало миссию Алсос. С точки зрения наших целей и задач Париж определенно не оправдал надежд. Нам не оставалось ничего другого, как выждать некоторое время, пока фронт не продвинется ближе к нашим объектам.
Скорее для поддержания духа наших людей, чем в реальной надежде найти что-нибудь определенное, мы совершили рейд по опустевшим парижским представительствам различных немецких промышленных концернов. Особенно нас интересовала фирма «Сименс». Она представляла собой крупнейший немецкий электротехнический концерн, и нам было известно, что руководителем исследовательских работ там был превосходный физик. Мы знали также, что он занимался проектированием циклотронов и поэтому, возможно, участвовал в урановом проекте.
Парижская контора фирмы «Сименс» помещалась на верхнем этаже жилого дома, в котором отсутствовал лифт. До нас сюда никто не заходил, поэтому нам удалось найти несколько прекрасных электрических обогревателей и кое — какое канцелярское оборудование. Все это незамедлительно было нами конфисковано. Но чего-либо интересного для нас мы не обнаружили, хотя и натолкнулись на некоторые имена и адреса в стенографических тетрадях. Среди этих имен значилась мадемуазель Карола, и мы подумали: а вдруг мы обнаружили гениальную Мату Хари?! Но, увы! Наша мадемуазель Карола оказалась всего лишь портнихой почтенного возраста.
Однажды нам передали на просмотр груду немецких писем. Это были главным образом счета от французских фабрикантов стандартного электрооборудования, поставлявшегося немецкой фирме. Но один из счетов привлек наше внимание, так как относился не к обычным материалам. В нем шла речь об усовершенствованной модели радарного оборудования. Мы быстро разыскали французского инженера, выполнявшего эту работу, в надежде, что он сообщит нам, через какую именно агентуру противника ему была заказана эта работа и кто были эти люди. Инженер оказался очень общительным, особенно после пары хороших американских обедов и соответствующих порций французского вина, но не смог сообщить нам ничего интересного.
В процессе обсуждений и расспросов этому инженеру кое-что стало ясно, и он сказал: «Я вижу, вы разведывательная группа по научной части. Известно ли вам, что во время оккупации немцы имели здесь, в Париже, такую же организацию? Я работал на них. Моя обязанность заключалась в том, чтобы время от времени информировать их относительно новых изобретений и об изобретателях. Они называли свою организацию «Целластик» и пользовались услугами нескольких голландцев и швейцарцев, которые делали вид, что интересуются закупкой патентов. Но это была лишь вывеска. На самом деле это была самая настоящая шайка немецких шпионов в области науки и техники».
Он дал нам адрес: улица Квентин Бошар, 20, совсем недалеко от Елисейских полей. Это было совсем рядом с штаб — квартирой американской организации «плаща и кинжала», ОСС. Мы сразу же помчались туда. Дом оказался небольшим особняком. Соседи сказали нам, что он принадлежал потомкам наполеоновского маршала Нея. Перед войной этот дом сдавали в аренду дипломатической миссии Венесуэлы. Мы не торопились войти внутрь, а сначала, в соответствии с нашей привычкой в те холодные октябрьские дни, заглянули в винный погребок.
Помещение выглядело совершенно опустошенным, как будто у немцев было достаточно времени для эвакуации. Но в самый последний момент им, види мо, пришлось торопиться, поскольку внизу в большом зале валялись брошенные стаканы и другая посуда. Помещение производило странное впечатление: некоторые комнаты были сделаны звуконепроницаемыми, а служебные помещения были связаны между собой внутренней связью со специальным устройством, исключавшим возможность подслушивания. Наверху оказались остатки примитивной химической лаборатории.
Мы приступили к более тщательному изучению помещения, зная, что уничтожить все следы абсолютно невозможно. Остатки библиотеки говорили о том, что прежние владельцы проявляли большой интерес к чистой и прикладной наукам. Вскоре мы нашли еще более важные следы: план размещения, в котором были указаны имена и технические специальности людей, занимавших комнаты в этом доме. Брошенные копирки дали нам имена и адреса всех французских служащих; на телефонном коммутаторе мы нашли перечень сообщений и номера абонентов за последние два месяца. В книге швейцара были записаны поименно все посетители и даты их визитов за несколько недель.
Эта находка явилась большим откровением для нашего майора X, который понял, как легко было бы любому шпиону получить такую же информацию в Вашингтоне.
«Боже мой! — воскликнул он, как человек, внезапно прозревший. — Вашингтон полон такими перечнями! Любой может видеть, кто посещает Ванневара Буша или «Джи — Джи»[6].
Наконец мы нашли настольные календари с записями на голландском языке, относящимися к поездкам в лаборатории Сорбонны и встречам с некоторыми выдающимися французскими учеными. Из этих записей стало ясно, что два известных голландских физика, которых я знал, были связаны с этой организацией. Кроме того, еще два молодых голландских физика были здесь штатными сотрудниками.
Продолжая поиски, мы нашли в этом доме, показавшемся сначала пустым, еще очень много различных следов и красноречивых указаний. Так, в почтовом ящике оказалась нераспечатанная почта, ведомости выплаты жалованья внештатным служащим, в том числе и нашему французскому инженеру. Мы теперь могли убедиться в том, что он сказал нам правду.
С тех пор я стал всегда исследовать настольные календари во всех помещениях, которые мы осматривали.
Следующий шаг казался ясным — следовало разыскать тех французских служащих, имена и адреса которых мы нашли. Однако, если судить по размерам их жалованья, только двое из них могли иметь некоторое значение: инженер — радист и старший секретарь. Но нам с ними не повезло. Инженер — радист находился в специальной тюрьме для коллаборационистов, и нам удалось увидеть его только по особому разрешению, которое к тому же пришло слишком поздно: мы проверили его досье в знаменитом Втором бюро[7] и установили, что он, оказывается, принадлежал к французской нацистской партии, но и в его деле ничего не говорилось относительно этого таинственного немецкого учреждения. Что же касается мадемуазель, то она перепархивала с квартиры на квартиру. Всюду нам говорили о том, как она красива и элегантна, что, несомненно, побуждало нас искать ее еще более усердно. Может быть, мы на этот раз натолкнулись на новую Мату Хари, пусть несколько меньшего масштаба, но, возможно, такую же красавицу?! По последнему адресу, который нам удалось узнать, нам сказали, что она уехала с джентльменом в американской машине и что обратно ее не ждали. Казалось, удача отвернулась от нас.
Теперь нашей задачей был розыск тех ученых, чьи имена мы обнаружили. С этим намерением Фред и я направились к известному книготорговцу и издателю научной литературы неподалеку от Сорбонны. В его магазине было мрачно и холодно, и помещение могло бы послужить великолепной декорацией для детективного фильма. Его владелец, мистер Фрей, мексиканский подданный мексикано — индейского и наполовину европейского происхождения, проживал в Париже уже много лет. Он рассказал нам о всяких интересных случаях, происходивших с ним во время оккупации, и в разговоре, конечно, упоминал имена иностранных ученых, никогда не упускавших случая побывать у него в магазине.
— Приезжали ли в Париж во время оккупации какие-нибудь голландцы? — спросил я у него.
— Очень мало, — отвечал мистер Фрей. — Но один молодой физик частенько заходил сюда. Недавно я послал ему несколько книг, но они вернулись назад, как не полученные адресатом.
Он позвал своего клерка, который и принес нам посылку на имя мистера Цварта с уже известным нам адресом на улице Квентин Бошар. Мы были на правильном пути. Мистер Цварт был одним из молодых голландских служащих.
— О, чуть не забыл! — внезапно воскликнул наш хозяин. — Я же получил на днях письмо от него! Он очень славный малый. Дайте-ка я попробую найти это письмо. Я не прочел его тогда внимательно и сейчас просто не помню, о чем оно.
Письмо нашли. Из него стало ясно, что Цварт живет сейчас у дальних родственников в маленькой деревушке Пон Сен — Пьер, возле Руэна. Это было именно то, что нам хотелось узнать, но мы не могли уехать, не дав хозяину понять того, что имели более серьезные мотивы для визита, чем это случайное обстоятельство. Нам пришлось пробыть у него некоторое время, чтобы выслушать еще несколько рассказов об оккупации. А в магазине становилось все холодней и холодней. Наконец мы вышли. Чтобы согреться, мы зашли выпить в небольшой бар, где и начали строить планы относительно нашей завтрашней поездки в деревушку возле Руэна.
В деревушке с помощью местного командира ФФИ (французские подпольные вооруженные силы) мы быстро нашли то, что нам было нужно. На наш звонок дверь открыл молодой человек, в котором я сразу же узнал голландца. Есть такие мелкие детали в одежде, прическе и выражении лица, которые много говорят наблюдательному человеку и очень часто позволяют определить национальность незнакомца. Немцы, например, предпочитают зеленые и коричневые тона в одежде и шляпы из грубого фетра. Голландцев часто можно узнать по их небрежным позам. Конечно, могли быть и ошибки, но этот молодой человек, открывший нам дверь, явно «не вписывался» в пейзаж французской деревушки.
— Вы мистер Цварт, — сказал я, поставив ногу так, чтобы он не мог закрыть дверь. — Можно войти? Нам надо поговорить с Вами.
Когда мы сказали, что нам нужно, он отказался разговаривать. Даже когда я намекнул о том, что нам уже кое-что известно относительно этой таинственной фирмы, и упомянул несколько имен, он ответил лишь следующее:
— Я постоянно чувствовал, что в этой фирме «Целластик» было что-то не то, но не имел с ней никаких дел. Я не хочу впутывать лиц, в такой же степени невиновных, как и я, и поэтому не желаю больше с вами разговаривать.
Я наконец потерял терпение. Я сам родился в Голландии и не считал более необходимым соблюдать вежливость по отношению к голландскому коллаборационисту, квислингу, окончившему Лейденский университет, т. е. тот же, что и я.
Я попросил товарищей выйти и, когда мы остались с ним одни, внезапно обрушился на него на голландском языке и высказал ему полностью все, что я думал о его поведении, измене, трусости, эгоизме. Он не знал, кто я, но моя неожиданная атака на его родном языке достигла цели. Весь его вид говорил о том, что он напуган и сознает свою вину.
На меня самого это подействовало, вероятно, не меньше, чем на него. Встреча с предателем, хотя бы даже и покорным, во много раз хуже, чем встреча с врагом. На протяжении всего пути обратно в Париж я был в подавленном состоянии.
На следующее утро мы информировали о нашем открытии голландского военного атташе в Париже. Он приказал мистеру Цварту явиться. К этому времени тот стал уже весьма послушным и готовым к сотрудничеству и сообщил нам все, что знал об этой компании.
Позднее, после прорыва фронта, мы захватили несколько немцев, участников этой шайки по научному шпионажу.
Один неразборчивый в средствах голландец по имени Клейтер, делец в области патентов, предложил немцам вывеску своей фирмы «Целластик» как ширму для технического шпионажа. Парижскую контору фирмы возглавлял некто Ручевей, скрывавшийся теперь в Альпах, в небольшом княжестве Лихтенштейн. Среди немецких сотрудников конторы был известный химик, профессор Криге из университета в Карлсруэ, который позднее рассказал нам, что он был прикомандирован к парижской конторе «Целластик» как активный сотрудник немецкой военной разведки (Абвер).
Всем сотрудникам фирмы вменялось в обязанность быть в личном контакте с французскими учеными, не спускать с них глаз, не допускать использования их работ против Германии и делать все, чтобы любое ценное открытие их могло быть немедленно применено в интересах Германии. Так, молодая румынская женщина — физик мадемуазель Тэнэску находившаяся в Сорбонне, оплачивалась очень хорошо, хотя ее единственной обязанностью было докладывать по телефону этой шайке в «Целластике» о всех заметных в ученом мире посетителях университета и о читавшихся там важнейших лекциях. В ее обязанности входило также знакомить деятелей из «Целластика» с французскими учеными. Именно ее телефонные вызовы были наиболее многочисленными среди записей телефонистки на коммутаторе, которые мы нашли.
Мы допросили ее подробно, но она клялась, что не делала ничего плохого. Когда началась война, она оказалась «на мели», без всяких доходов, и вдруг появилась возможность зарабатывать очень легко хорошие деньги только за то, чтобы передавать по телефону некоторые сведения, большинство из которых можно было свободно найти на доске объявлений. Она утверждала, что ей ничего не было известно о самой фирме и лишь с трудом вспомнила о своем единственном посещении ее. Я не верю, чтобы такая ловкая девица, как мадемуазель Тэнэску, так уж ничего и не подозревала, но в те времена она должна была как-то добывать средства к существованию.
Двум знаменитым голландским ученым, профессору X из Лейдена и профессору Y из Амстердама, имена которых мы также нашли в Париже, с самого начала был известен истинный характер деятельности фирмы «Целластик». В действительности ее директора Клейтера еще до войны серьезно подозревали в шпионаже в пользу немцев. Но недостаточно оплачиваемые профессора нуждались в деньгах и полагали, что они могут легко перехитрить дельцов из «Целластика». Профессор X и его супруга пользовались необыкновенными привилегиями в путешествиях. Такие возможности обеспечивали им связи этой фирмы в те времена, когда пересекать границы разрешалось только самым высокопоставленным лицам. В конце концов они через Швейцарию удрали в Лондон, но там «забыли» информировать голландские власти о характере организации «Целластик», пока не были уличены в этом миссией Алсос. Несомненно, что главным фактором в поведении профессоров было скорее недопонимание происходящего, чем сознательная измена.
«Но, — сказал бывалый офицер — разведчик и законовед из нашей миссии, — большинство преступлений совершается скорее по глупости, чем по злому умыслу».
Правда, чего я не могу простить профессорам X и Y, так это того, что именно они толкнули в объятия фирмы «Целластик» двух своих молодых и совсем еще зеленых ассистентов. Это они порекомендовали этим молодым людям работать в качестве служащих У мистера Цварта и доктора К — Цварт не устоял перед соблазном пожить в Париже— в городе, о котором мечтает большинство гол ландских юношей, так же как и молодежь и пожилые люди в других странах. Он имел великолепный оклад, машину в военное время, мало работы и много досуга. О глубине его падения можно судить по той лжи, которую он допускал на своих французских визитных карточках, совершенно незаконно именуя себя «доктором» Цвартом и официальным представителем химической лаборатории профессора Ван Аркеля — одного из преданных голландскому подпольному Сопротивлению людей.
Годом позже мне пришлось ненадолго побывать в Голландии, главным образом в связи с делами «Целластик». На месте я увидел, что в голландских университетских кругах дела эти были восприняты куда серьезнее, чем я ожидал. Голландская военная разведка, обыскав служебные помещения этой фирмы в самой Голландии, собрала еще больше данных, проливавших свет на ее деятельность.
Моя поездка дала мне возможность посетить дом моих родителей в Гааге, где я воспитывался ребенком и учился в высшей школе. Я вел свой джип через лабиринт знакомых улиц, которые теперь казались мне такими маленькими и узкими, и с надеждой думал о том, что вдруг найду моих старых родителей ожидающими меня дома, такими же, какими я видел их в последний раз. Но, к сожалению, я знал, что это только мечта: в марте 1943 года я получил от них прощальное письмо, на котором был штамп нацистского концентрационного лагеря. Письмо дошло до меня через Португалию. Это было последнее письмо от них.
Дом не был разрушен, но когда я подъехал ближе, то заметил, что все окна выбиты. Поставив свой джип за углом, чтобы не привлекать внимания, я через окошко проник в дом. Внутри был полный разгром. Все, что могло гореть, было растащено горожанами и пошло на топливо в последнюю холодную зиму оккупации. Лестничные клетки выломаны, двери сорваны, выдраны куски потолка, стен — одним словом, все, что могло быть использовано как горючее. Но каркас еще стоял.
В маленькой комнатке, где я провел столько дней моей жизни, я нашел несколько разорванных бумаг и среди них свой студенческий билет, который мои родители так тщательно хранили все эти годы. Перед моим мысленным взором этот дом предстал таким, каким он выглядел тридцать лет назад. Вот здесь был застекленный балкончик — любимое место моей матери, в углу стояло пианино, а там был мой книжный шкаф. Что случилось с множеством книг, которые я оставил? Маленький садик за домом выглядел унылым и заброшенным. Уцелел лишь куст сирени.
Стоя здесь, среди этих руин, которые некогда были моим домом, я испытал то тяжелое чувство, которое знакомо всем, кто потерял свою семью, родных и друзей, попавших в лапы нацистских убийц, — ужасающее чувство своей вины. Все ли я сделал, чтобы спасти их? Ведь в конце концов мои родители уже имели американские визы! Все уже было подготовлено. Как раз за четыре дня до вторжения немцев в Голландию они получили последние документы на право выезда в Соединенные Штаты. Но уже было слишком поздно! Если бы я немного поспешил, не отложил бы на неделю посещения иммиграционного бюро, если бы я написал нужные письма немного раньше, возможно, я сумел бы спасти их от нацистов. Теперь я плакал от тяжелого чувства своей вины. Я знал, что такие же чувства выпали на долю множества людей, потерявших своих самых близких и самых дорогих людей, замученных нацистами. Увы! Мои родители были только двумя маленькими людьми среди четырех миллионов жертв, направленных в отвратительных, битком набитых вагонах для перевозки скота в концентрационные лагери. На возвращение из этих страшных лагерей смерти никто и никогда не мог рассчитывать.
Мир всегда так восхищался немцами за их аккуратность — они так методичны, им присуще такое высокое чувство корректности!.. А ведь именно эти качества позволили им с такой точностью и спокойствием вести записи всех своих злодеяний, записи, которые мы обнаружили позднее в Германии. Из этих записей я и узнал точную дату смерти моего отца и моей слепой матери в газовой камере. Это произошло как раз в. день семидесятилетия моего отца.
(обратно)
Операция «Тууспэйст»[8]Наши разведывательные органы в Париже информировали нас каждый раз, когда они выкапывали что-нибудь такое, что, по их мнению, могло представлять научный интерес. Благодаря этому мы получили возможность допросить некоего немецкого специалиста в области авиации. Как выяснилось, в действительности он не был таким специалистом: в прошлом летчик — испытатель, он во время войны был представителем известной немецкой авиационной компании во Франции.
Работники разведки содержали его в превосходных апартаментах, в доме, принадлежащем французскому коллаборационисту. Владелец дома в это время находился в тюрьме. Этот парень из авиации был очень дружелюбен и общителен, но он не мог дать никакой ценной для нас информации. Он, видимо, заметил выражение разочарования на лицах майора X и моем, потому что сказал: «Вы, кажется, интересуетесь научными вопросами. Сожалею, но не могу вам помочь; я сам мало что знаю об этом. Во французском лагере для интернированных я встретил человека по имени Розенштейн, который располагает как раз той информацией, в которой вы нуждаетесь. Он настоящий ученый и рассказывал мне поразительные вещи о химии и об атомных бомбах».
Наши друзья из разведки пообещали нам разыскать этого Розенштейна как можно быстрее. Мы с трудом могли его дождаться, но наше терпение было щедро вознаграждено.
Розенштейн — высокий, худой человек, приблизительно лет тридцати пяти — произвел на нас впечатление очень осторожного и чрезвычайно любезного на типично немецкий манер человека. Он говорил по-
французски без всякого акцента, а также немного владел английским. Это был типичный немецкий ученый, работавший в области прикладной науки и обладавший буквально энциклопедическими познаниями в области химии и физики и особенно химической технологии. В его записных книжках материал был расположен по очень хорошо продуманной системе, а все записи отличались просто необыкновенной четкостью. Книжки эти были полны всевозможной информации по прикладной химии. Там были некоторые интересные данные о химических процессах, неизвестные союзникам в таких тонких деталях.
Розенштейн по происхождению был евреем. Сначала он бежал в Швейцарию, где занимал хорошее место в промышленных кругах, но был недоволен недостаточным признанием его научных заслуг, что привело к ссорам по поводу патентов. Семья, а потому и мысли Розенштейна продолжали оставаться в Германии. Его глубокие познания в химии были полезны немцам, и во время войны они приложили немало усилий к тому, чтобы он вернулся. Они обещали ему, что в Германии к нему будут относиться как к ВВИ—* «экономически ценному еврею» — или даже как к почетному арийцу. Он клюнул на эту приманку. В течение некоторого времени немцы держали свое слово. Он работал в области защиты от отравляющих газов и занимал значительный пост на главном предприятии по изготовлению синтетического газолина. У него было преимущество, заключавшееся в том, что он имел хороших друзей среди своих прежних одноклассников и однокурсников по университету, занимавших теперь значительное положение в немецкой химической промышленности.
Тем не менее он столкнулся с трудностями. Его коллеги по работе на заводе, те самые немцы, которые сейчас клянутся, что они никогда не былй нацистами, возражали против того, чтобы еврей занимал столь важный пост. Компромисса достичь не удалось, и Розенштейна вытеснили. Компания направила его в Берлин работать в одиночестве над исследовательской проблемой в Технической школе. Обещанные ему привилегии так никогда и не были реализованы; он должен был, как все евреи, носить «желтую звезду», и его не допускали во многие места. В конце концов он решил исчезнуть.
Розенштейн добыл себе несколько фальшивых паспортов и удостоверений личности и в один прекрасный день покинул Берлин. В Эльзасе его спрятал один сотрудник швейцарской компании, в которой он когда-то работал. Затем ему помог один немецкий офицер, эльзасец по происхождению, симпатизирующий Франции, Этот офицер доставил Розенштейна в Париж, где последний и жил до самого освобождения как французский химик под вымышленной французской фамилией. Он намеревался, по его словам, отдать себя в руки американских властей, но не знал, как это сделать, и отложил свое намерение на несколько дней. Когда он в одном из французских кафе советовался по этому поводу со своим приятелем, их разговор подслушал агент французской охранки и немедленно арестовал его. Таков был путь, который в конце концов привел его к нам, в миссию Алсос.
Хотя лишь немногое из того, что он знал, имело какое-то значение для разведки, Розенштейн все же оказался для нас очень ценным человеком. Он рассказал нам о газе, который немцы собирались пустить в ход. Этот газ вызывал перебои в работе самолетного мотора, что приводило к аварии. Однако работа над этим газом была прекращена, так как он действовал и на экипаж самолета, а это могло быть расценено как ведение войны «с применением химических средств». Рассказал он и еще кое-что в таком же духе. Большая ценность Розенштейна заключалась в том, что он всесторонне знал страну и все, что касалось немецкой техники, тонко понимал психологию нацистов, был знаком с нацистскими искажениями немецкой речи, с многочисленными условными обозначениями военного времени, с сокращениями, названиями организаций и с жаргонными выражениями. Он также владел немецкой стенографией и взялся обучать некоторых сотрудников миссии Алсос французскому и немецкому языкам.
Розенштейн, таким образом, оказался наиболее ценным приобретением нашей миссии. Каждое утро его привозил к нам на джипе вооруженный сотрудник контрразведки, а по вечерам мы отправляли его обратно в лагерь для интернированных. Там он также был очень полезен офицерам как переводчик и вообще как знающий человек.
Мы, конечно, старались держать его в неведении относительно нашей миссии, однако он был достаточно развитым человеком, чтобы догадаться о наших целях. Часто он дополнял нашу информацию, пользуясь своим первоклассным знанием предмета. Когда мы нашли документы, подтверждающие эвакуацию страсбургской лаборатории в один из маленьких городков и размещение ее в школьном здании, то оказалось, что это была та самая школа, в которую Розенштейн ходил еще ребенком. Или, когда двум офицерам военно — морских сил было поручено изучить некоторые немецкие проекты в области химии, Розенштейн составил документ, облегчивший им выполнение этого задания.
Было, конечно, странно видеть немецкого пленного, читающего наставления офицерам союзных сил. Но он делал это отлично и даже написал несколько толковых разведывательных донесений для миссии Алсос, например о производстве синтетического газолина.
Этот человек был очень доволен: с ним хорошо обращались, он чувствовал, что делал полезное дело, и впереди его ничто не беспокоило. Но с расширением нашей деятельности мне в конце концов пришлось отказаться от его услуг, так как он мог узнать о нашей миссии слишком много и даже больше, чем любой из наших работников. Кроме того, мы ожидали, что вскоре нам придется выехать из Парижа. Не хотелось, конечно, терять такого полезного человека, но это было необходимо. Единственный приемлемый для нас путь, которым мы могли избавиться от него, заключался в том, чтобы сделать его свободным человеком. Хотя я и очень возмущался его возвращением в Германию из Швейцарии и, пусть кратковременным, участием
С. Гоудсмит
49
в немецких военных усилиях и сначала не доверял его лояльности и благонадежности, я все же был уверен в том, что его поведение в последний период войны и сотрудничество с нами после освобождения Парижа давало ему право на свободу. Так как официально он был пленником французов, то мы сообщили им наши рекомендации. Французы были очень удивлены, но не тем, что мы хотели его освободить, а тем, что мы совершенно добровольно отказывались от услуг столь полезного пленника. Они не знали, что наше великодушие диктовалось исключительно необходимостью.
Итак, вскоре Розенштейн сделался свободным человеком. Но теперь трудности для бедняги только начались: жить негде, нет ни денег, ни еды, ни работы, а доступ в миссию Алсос закрыт. К счастью, его затруднения продолжались недолго. Французские власти нашли для него подходящее место в своих исследовательских организациях. Мы же помогли ему разыскать в Германии невесту и родственников. Он женился и, вероятно, живет в Париже счастливее, чем когда-либо. Но нам было некоторое время трудно без этого неутомимого работника, этой живой химической энциклопедии и ходячего словаря.
Тем временем в сентябре 1944 года союзными войсками был освобожден Брюссель. Так как большая часть мировой добычи урана приходилась на Бельгийское Конго (ныне Республика Конго. — Прим. ред.), мы немедленно направились в этот город. Там мы узнали, что один крупный химик из «Ауэр Гезельшафт» — известного немецкого химического концерна интересовался главным образом местонахождением запасов урана и что он имел свою контору в Париже.
Мы возвратились в Париж и направились в помещение французской компании, имевшей дело с редкими химическими элементами и обладавшей монополией на торий. Эта фирма — «Редкие земли» — принадлежала евреям и была забрана концерном «Ауэр Гезелынафт». Незадолго до освобождения Парижа весь запас тория был вывезен в Германию. Приказ п его вывозе был дан тем самым химиком, который интересовался запасами урана. Все это прямо касалось нас. и
Нам было известно, что тории мог быть использован в атомной бомбе на одной из последних стадий ее разработки. Означал ли этот интерес к торию, что немцы фактически уже обогнали нас? Мы тщательнейшим образом проверили всевозможные промышленные применения тория и пришли к заключению, что даже небольшой части всего количества украденного тория хватило бы для атомной промышленности на двадцать лет.
Загадка с торием стала для нас буквально манией. Но французская фирма ничем не могла нам помочь. Французы не имели ни малейшего представления, зачем немцам понадобился торий. Мы навели необходимые справки относительно немецкого персонала. Нам сообщили, что химик, хотя и числился в Париже, много путешествовал и бывал здесь редко. Его замещали марионеточная фигура по имени Петерсен и весьма опытная секретарша фрейлен Вессель. Как нам сообщили, Петерсен не отличался особой смышленостью. С другой стороны, у фрейлен Вессель смышлености хватало на двоих. Весьма вероятно, что она была бельгийкой и жила где-то на севере.
— Они ничего не оставили, когда удирали? спросил я работников фирмы.
— О, нет, ничего. Они очистили всю контору.
Абсолютно ничего.
Я знал, что так не бывает; всегда остаются какие нибудь следы.
— Вы уверены, что они не оставили никаких бумаг? — спросил я снова.
— Действительно ничего. Только несколько каталогов. Но мы можем еще раз проверить все вокруг, чтобы удостовериться в этом.
Они принесли нам каталоги немецкой фирмы и несколько бумаг, среди которых были письма, представлявшие определенный интерес. В этих письмах Упоминались имена химика из концерна «Ауэр Ге-
зельшафт», Петерсена и фрейлен Вессель. В них сообщалось о междугородных телефонных переговорах на большие расстояния, а так как такие разговоры в военное время предоставлялись только лицам, имевшим соответствующие полномочия, можно было заключить, что Вессель представляла собой нечто большее, чем обычная секретарша.
Кроме того, мы нашли книгу регистрации входящей и исходящей почты. За небольшими исключениями, зарегистрированные письма адресовались в немецкие или французские конторы этой компании. Но в одной из последних записей значилось, что Петерсен направил письмо фрейлен Вессель в маленький городок Ойпен на германо — бельгийской границе. Возможно, что она еще была там.
Между тем к нам сыпались депеши из Вашингтона, требовавшие больше информации о немецкой компании и обо всем, что касалось тория. Петерсен уехал обратно в Германию. Единственное, что нам оставалось, это «cherchez la femme» («ищите женщину»), как говорят французы. Ойпен как раз только что перешел в руки союзных войск. Нам следовало поискать фрейлен Вессель там.
Для контрразведчика было недостойным связываться с канцелярской волокитой хотя бы потому, что это слишком затянуло бы дело. Как обычно в таких случаях, полковник Паш решил разыскать эту фрейлен сам.
— Я привезу ее сюда, — сказал он, садясь в машину вместе с двумя своими людьми. Они уехали.
Через несколько дней раздался звонок полковника по междугородному телефону.
Мы схватили его, — сказал он. Но связь, как всегда, была плохой, и я не был уверен в том, что я правильно его понял.
— Схватили кто? — спросил я не очень грамотно.
— Его, — сказал полковник. — Вы знаете кто.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал я. Но внезапно мне сразу стало ясно, что имел в виду полковник. Он разыскал не только фрейлен Вессель- он нашел также и Петерсена!
Петерсен и его секретарша были доставлены в Париж — сначала герр доктор, а немного позже и фрейлен. Когда Петерсена захватили, при нем был чемодан, полный различных документов. Это было очень счастливым обстоятельством для нас! Впервые к нам в руки попал настоящий пленник миссии Алсос. Мы очень надеялись, что наконец захватили человека, располагающего полной информацией о немецком урановом проекте. Ведь до сих пор наши сведения носили очень отрывочный характер и сводились к тому, что немцы усиленно работали над производством тяжелой воды в Норвегии. Кроме того, нам было известно из нейтральных источников о работе нескольких ведущих немецких физиков в небольшой деревушке, расположенной в южной Германии возле фамильного замка бывшего кайзера. В некоторых сообщениях утверждалось, что в замке Гогенцоллернов находятся секретные лаборатории. Однако подобные мысли могли быть внушены лишь детективными фильмами. Я знал этот замок. Он совершенно не подходил для проведения научных экспериментов. Скорее всего немецкие ученые находились в ближайшем городке, Эхингене.
Наш номер в отеле был превращен в «трибунал» для допроса наших пленников. Мы оделись в парадную форму, а полковник Паш нацепил столько ленточек и медалей, сколько смог разыскать. Ввели Петерсена. Мы посадили его лицом к окну с таким расчетом, чтобы видеть выражение его лица при наших вопросах. Но ответы Петерсена совершенно разочаровывали нас. Или он что-то скрывал, или действительно не знал, что к чему.
Страшно разочарованный, я начал изучать многочисленные документы, найденные в его чемодане. Было довольно холодно, и поэтому я забрался после обеда в постель, чтобы с удобствами и без помех заняться документами. Но только я начал читать, как чуть не вывалился из постели от возбуждения.
Этот Петерсен, подобно всем немцам, был чрезвычайно методичен, и из его бумаг оыло совершенно ясно видно, где он находился и что делал в последнее время. Трамвайный билет говорил о том, что всего две недели назад он находился в Берлине. Счет из отеля удостоверял, что его секретарша, фрейлен Вессель, также была там. Но больше всего меня взволновал счет из отеля, подтверждавший, что совсем незадолго до поездки в Берлин Петерсен посетил этот небольшой городок, Эхинген, возле замка кайзера. Для меня не оставалось сомнений — Петерсен по пути из Парижа на завод в окрестностях Берлина останавливался в месте, имевшем отношение к немецкому урановому проекту. В этом наблюдалась прямая связь между похищением тория из Франции и секретной проектной организацией в Эхингене, а также с концерном «Ауэр».
На следующее утро я с нетерпением ожидал новой встречи с Петерсеном. На этот раз мы буквально извели его расспросами об Эхингене. Он уверял, что ездил туда только для того, чтобы навестить свою мать. Последующее изучение документов подтвердило, что его мать действительно живет там, но в своем письме она упоминает об этом городке как о «запретной зоне». Мы снова расспрашивали его, почему городок был запретной зоной и много ли новых зданий появилось в нем. И почему так много солдат, ученых, лабораторий и так много автомобилей? Петерсен, по — видимому, не понимал, почему мы проявляем к этому городу такой интерес. Выражение «запретная зона» означало попросту то, что туда не разрешался въезд беженцам из разбитых бомбежками городов. И действительно, его матери было приказано выехать в другой город. Сам же Петерсен находился там всего пять дней и, как можно было судить по железнодорожному билету, приезжал в этот город еще раз, год назад, но не заметил никаких изменений во внешнем облике городка, за исключением увеличения числа беженцев.
Еще раз наши надежды оказались разбитыми вдребезги. Мы ни на шаг не продвинулись вперед!! Создавалось такое впечатление, что в Эхингене не было ничего похожего на наш Ок — Ридж. Однако все это могло быть в соседнем городке. Кроме того, было довольно странно, что этот человек из концерна «Ауэр» совсем ничего не знал об урановом проекте.
Мы изучили более тщательно документы, допросили его секретаршу, но нового ничего не добились. Петерсен покинул Париж перед самым освобождением города, получив приказ возвратиться в берлинскую контору, но у него было специальное разрешение на поездку в Эхинген для того, чтобы навестить мать.
Мы все же не были полностью удовлетворены. Снова и снова изучая документы, мы обнаружили несколько подозрительных писем, но при дальнейшем расследовании оказалось, что они не представляют для нас никакого интереса. Это была переписка с французскими врачами относительно торговли радием на черном рынке. Мы передали эти письма французским властям. Среди документов находился пропуск, которым Петерсен пользовался, когда однажды перевозил радий и платину стоимостью в миллион марок в Берлин. Согласно этому документу, его сопровождал чиновник немецкой секретной службы по имени Гарун Аль Рашид Бей, уроженец Сенвтенберга, провинции Лаузиц. Я был убежден, что Гарун Аль Рашид — вымышленное условное имя, но более опытные офицеры разведки сказали мне, что оно все-таки настоящее. Если бы немцы решили воспользоваться условным именем, то они назвали бы этого человека, например, Шмидтом. Опрос нашего пленника также подтвердил это.
Кроме того, в одной из бумаг сообщались приметы девушки Кармен фон Рензер, ее возраст, адрес и некоторые другие сведения. Документ походил на копию паспорта или удостоверения личности. Это полуиспанское, полунемецкое имя наводило на мысль, что теперь мы действительно натолкнулись на след «Маты Хари». Когда мы спросили нашего пленника о ней, он сначала даже не понял, о ком мы говорим. Однако, когда мы показали ему часть этой бумаги, он сразу же вспомнил и рассказал, что с этой девушкой он однажды имел дело в Париже. Она обошлась ему в три тысячи франков — факт, по его мнению, возмутительный.
«В Берлине на Курфюрстендамм, — сказал он, — такое развлечение стоит всего семь с половиной марок»!
Возмутившись тогда этим, он записал ее имя и приметы, рассчитывая информировать власти и вернуть таким образом хотя бы часть своих денег. Мы не поверили его рассказу и поручили двум нашим агентам контрразведки разыскать девицу и проверить правдивость его слов.
Через два дня они наконец выследили ее. Однажды после обеда, когда я беседовал с несколькими посторонними офицерами на политические темы, один из наших агентов, не зная, что у меня гости, приоткрыл дверь и, просунув голову, крикнул во все горло: «Доктор! Мы нашли вашу проститутку!»
Но на два вопроса мы все еще не получили ответа, причем это были вопросы большой важности. Прежде всего мы хотели знать, почему Петерсен не остался в Берлине и почему мы нашли его так близко от бельгийской границы. Вторым вопросом была, конечно, наша исходная проблема: что случилось с торием, который они забрали из Франции?
Мы продолжали допросы и изучение документов все более и более тщательно и наконец загадка прояснилась. Нашу работу облегчило наличие среди документов Петерсена составленного им для своей фирмы подробного доклада о том, что происходило в Париже в последнюю неделю перед освобождением. Фрейлен Вессель, с которой он был в весьма приятельских отношениях, отправилась на автомобиле в свой родной город. Петерсен передал ей некоторые свои вещи, а сам должен был вести машину в Германию, но, как уже упоминалось, заехал в Эхинген к своей матери. Оттуда он направился в Берлин, где, как сообщалось, находилась и его секретарша. Затем она вернулась в свой родной город, а его послали снова в район франко — германской границы разыскать несколько железнодорожных вагонов, затерявшихся где-то по пути из Парижа. Может быть, в этих вагонах и нахо дился торий? Во время этой поездки Петерсен оказался недалеко от городка, где жила его секретарша, и решил, что может провести с ней день и взять кое-что из своих вещей. К несчастью для. него, наши войска захватили городок прежде, чем он успел удрать. Здесь весьма своевременно и захватил его полковник Паш.
Но в чем же заключалась загадка тория? Документы и история Петерсена были поразительны. Руководители концерна «Ауэр», по — видимому, умели заглядывать далеко вперед. Мирное время не сулило им доходов от производства противогазов, прожекторных углей и других военных материалов. Они не желали, чтобы с концом войны их бизнес сошел на нет, и пришли к выводу, что в мирное время для химической фирмы большие деньги могут принести косметические изделия. Кроме того, они находились под сильным впечатлением американских методов рекламы. Один из руководителей располагал патентом на торированную зубную пасту, т. е. на пасту, смешанную с окисью тория, которая, как предполагалось, оказывает такое же отбеливающее действие, как и перекись водорода. В своих мечтах руководители концерна уже видели свою рекламу недалекого будущего: «Употребляйте зубную пасту с торием! Пусть ваши зубы сверкают радиоактивным блеском!»
В конце концов Америка имеет свою зубную пасту «Боб Хоп» и иридиевую. В Германии она может быть ториевой, так сказать, научной пастой! И для того чтобы быть уверенными в успехе, они решили стать монополистами и захватить себе весь запас тория. В результате у французов был украден весь торий. Это казалось маловероятным, но позднее все полностью подтвердилось. А мы-то ломали головы и боялись, что торий был вывезен для использования в атомной бомбе!
Хотя доказательство было весьма убедительно, мы все же не могли его сразу принять. Опасение, что немцы в своей разработке атомной бомбы опередили нас, все еще давило на наше сознание; очень тревожило также отсутствие достоверной информации об их урановом проекте. Так было до тех пор, пока мы не вступили в Страсбург, где наши опасения наконец рассеялись.
(обратно)
Операция «Джекпот»[9]Побывав на одном из французских оптических предприятий, мы узнали, что известный немецкий физик профессор Флейшман ныне преподает в Страсбургском университете. Позднее на предприятиях компании «Филипс» в Голландии нам стало известно о заказе этим университетом нового оборудования для ядерных исследований, а также о значительном увеличении его штатов. Предполагалось, что там же должен находиться первоклассный теоретик фон Вейцзекер.
В Париже нам удалось найти последний университетский каталог, который полностью подтвердил полученные сведения, а также показал, что в этом же университете, а не в Берлине, как мы думали ранее, находится ведущий специалист в области вирусологии профессор Хааген. Если там велась в значительных размерах подготовка к бактериологической войне, то, по всей вероятности, Хааген должен быть в курсе дел. Все говорило о том, что немцы старались превратить это французское научное учреждение в типично немецкий институт и что именно Страсбург представлял для нас наибольший интерес.
Операция по овладению Страсбургом все откладывалась и откладывалась, и нам оставалось лишь терпеливо ждать. Наконец 15 ноября операция началась. Полковник Паш немедленно помчался вперед, чтобы захватить нужных нам немецких ученых. Мне же пришлось остаться в Париже для встречи с доктором Ванневаром Бушем, который ненадолго приехал в Европу.
Первая телеграмма полковника вызвала разочарование: никого из нужных нам людей найти не удалось. С большой неохотой мне пришлось доложить доктору Бушу перед самым его отъездом, что страсбургская операция, на которую мы возлагали так много надежд, по — видимому, не принесет нам удачи. Затем пришла вторая телеграмма. В ней говорилось, что несколько человек удалось разыскать. Фред и я отправились в Страсбург.
Причина, по которой полковник Паш не смог сразу разыскать наши «объекты», заключалась в том, что ядерная лаборатория размещалась в крыле знаменитого страсбургского госпиталя, а немецкие ученые выдавали себя за врачей. Но полковник быстро это разгадал, и к тому времени, когда мы прибыли, Флейшман и сотрудники его лаборатории находились уже под стражей. Персонал был интернирован и находился в здании института, а Флейшмана посадили в местную тюрьму, чтобы не дать им возможности сговориться. Физик — теоретик фон Вейцзекер и вирусолог Хааген заблаговременно покинули город, и мы заняли комфортабельные апартаменты Хаагена под жилье и штаб нашей миссии.
Странное ощущение пришлось мне испытать во время визита к немецким ученым, которых мы держали под арестом. Среди них были люди, которых мы искали, а именно немецкие физики — ядерщики. Я чувствовал себя неуверенно и даже несколько терялся в их присутствии. Особенно смущала меня перспектива встречи с коллегами в тюрьме. Был ли я убежден, что они заслуживают тюрьмы? Или во время войны это в порядке вещей? Страсбургские физики не знали, кто мы и чего хотим, я же в течение нескольких дней ничего не говорил им об этом.
Допрос этих людей практически ничего не дал, за исключением того, что помог нам разобраться, кто из них играл наиболее важную роль в лаборатории. Но это мы установили и другими путями, как только нам стали известны их имена. Нам оставалось лишь надеяться, что конфискованные нами в лаборатории и в кабинете фон Вейцзекера бумаги расскажут больше.
Не оставалось ничего другого, как заняться этими бумагами, что мы и сделали с Фредом сразу же после того, как покончили с нашим импровизированным обедом по «рациону К». Вечер был ненастный. Немцы продолжали обстреливать город через реку. Наши пушки отвечали. Сверху доносился гул самолетов. Электричества не было, и нам пришлось обходиться несколькими свечами и лампой, работавшей на сжатом газе. В центре комнаты играли в карты наши солдаты. Мы с Фредом уселись в кресла в углу и начали просматривать немецкие бумаги.
Оба мы вскрикнули одновременно: и он, и я нашли бумаги, которые сразу же сделали все ясным для нас. Здесь, в совершенно на первый взгляд безобидной переписке, таилось столько секретных сведений для людей, способных понять их! Внешне это была всего лишь обычная болтовня коллег. Там и здесь были разбросаны незначительные неосторожные намеки, но в общем не было ничего такого, что могло бы вызвать возражения с точки зрения секретности, — так, обычные записки, какими все мы обменивались и с нашими друзьями в США. Имена даже не везде назывались или заменялись инициалами. Ясно, что такие записки ничего не могли сказать непосвященному человеку, но они, конечно, никак не предназначались для того, чтобы их читали ученые противника.
Мы нашли довольно прозрачные намеки в виде буквенных обозначений на некоторые немецкие секретные атомные центры. Наиболее важный из них, Физический институт кайзера Вильгельма, возглавляемый Вернером Гейзенбергом, был эвакуирован из Берлина в маленький городок Эхинген. Были указаны даже номера телефонов и точный адрес. При желании мы могли бы слетать в Швейцарию и позвонить им оттуда по телефону!
Мы нашли экземпляр письма «Дорогому Вернеру», очевидно, Гейзенбергу. В письме говорилось, над какими проблемами работали в Страсбурге. Упоминалось и об «особом металле», которым, очевидно, был уран, причем отмечались трудности получения этого «особого металла» в плитках, а не в порошкообразном виде.
Письма подтвердили, что именно концерн «Ауэр» производил нужный металл для немецких экспериментов. Узнали мы также о проведении на испытательном военном полигоне под Берлином экспериментов крупного масштаба. Были обнаружены отрывки вычислений, совершенно очевидно относившихся к теории уранового котла.
Флейшману приходилось присутствовать на многочисленных секретных совещаниях. Он делал стенографические записи, которые мы быстро научились расшифровывать. Кроме того, он вообще делал много заметок о разных событиях, таких, например, как разговоры с официальными лицами по организационным проблемам или ссоры с коллегами и из-за коллег. Он был великим собирателем слухов и сплетен и старательно их записывал. Даже после ареста он не преминул занести в свою карманную записную книжку все, что с ним произошло. В довершение всего эти записки, наброски и вычисления были датированы, в них указывалось местонахождение самых крупных немецких физиков — ядерщиков и указывались проблемы, которыми они занимались.
Правда, в этих бумагах отсутствовала точная информация, но того, что там было, вполне хватало для оценки состояния дел в немецком урановом проекте. Два дня и две ночи при свете свечей мы изучали эти документы и занимались этим до тех пор, пока у нас не заболели глаза. Несколько позже мы забрали эти бумаги с собой в Париж и снова тщательно изучили их там и только потом послали в Вашингтон, где их еще раз подробно проанализировали, зарегистрировали, перевели и прокомментировали.
Выводы не подлежали сомнению. Имевшиеся в наших руках данные со всей определенностью подтверждали, что Германия не имела атомной бомбы и, видимо, не могла иметь ее в ближайшее время. Больше не было оснований опасаться какой-либо атаки с применением атомной взрывчатки или радиоактивных отравляющих веществ.
Найденные нами в Страсбурге бумаги говорили также о том, что немцы не сумели достичь успеха в попытках выделить уран-235. Они пробовали осуществить разделение изотопов в очень небольших масштабах с помощью центрифуги и упорно работали над созданием уранового котла. И, по — видимому, лишь недавно они добились некоторого успеха в получении металлического урана.
Из их расчетов было видно, что еще в августе 1944 года их работы над котлом находились в самой начальной стадии. Они не сумели также получить цепную реакцию. Из проведенных предварительных экспериментов они не смогли сделать никаких выводов о тех громадных трудностях, которые им предстояло преодолеть для того, чтобы котел заработал. Короче говоря, они находились в таком положении, в каком мы были в 1940 году, еще до того, как развернули работы крупного масштаба над атомной бомбой. Хотя из бумаг было очевидно большое внимание к этой работе и факт участия в ней военного ведомства, все же не было никаких доказательств развертывания ее в больших масштабах.
После четырехдневного пребывания в Страсбурге мы, торжествуя, вернулись в Париж, захватив с собой Флейшмана и трех его коллег, чтобы передать их соответствующим властям для интернирования. Флейшмана мы взяли в свою машину, чтобы держать его отдельно от остальных, так как надеялись получить от него еще кое — какую информацию. Однако этого не произошло. Наши немецкие пленники продолжали держаться довольно вызывающе. Они не понимали того, что война ими уже почти проиграна, а наш особый интерес к ним приписывали важности своей работы в ядерной физике. Это выглядело довольно смешно, но нам часто приходилось с этим сталкиваться при встречах с немецкими учеными. До самого конца они продолжали пребывать в безмятежной уверенности в превосходстве немецкой науки. Мы же, работники миссии Алсос, менее, чем кто-либо, верили в это. Бывали моменты, когда нам очень трудно было сдерживать в себе желание высмеять их.
Но сейчас страсбургские деятели были еще очень самоуверенны и находились в прекрасном настроении.
Во время путешествия Флейшман, например, гордо показывал нам, где проходила или, вернее, как считали немцы, должна проходить германо — французская граница. Его наполняло гордостью, что даже в области Франции, довольно далеко расположенной от границы с Германией, люди свободно изъяснялись на немецком, языке. Кроме того, он страшно возмущался поведением местного нацистского лидера, гаулейтера Страсбурга, уверявшего население, что непосредственная опасность захвата города противником исключена.
«Если бы я только знал, — вздыхал Флейшман. — Мне достаточно было только перейти мост через Рейн. Не будете ли вы столь любезны отпустить меня обратно в Германию, чтобы я мог разыскать этого дурака гаулейтера? Подумать только! За день до этого одна женщина из соседнего дома прошла по мосту на другой берег отнести еду своим родственникам и, ничего не подозревая, вернулась на следующее утро в десять часов обратно. Часом же позже американцы заняли город. Если бы она знала, то могла бы просто остаться на том берегу Рейна! О, этот негодяй, гаулейтер!»
Флейшман и три его сотрудника были в конце концов направлены в Соединенные Штаты Америки. Они возмущались тем, что их интернировали, но при этом не переставали расхваливать еду и медицинский уход, которыми их обеспечивали. Возможно, все хорошее было забыто, когда они вернулись в 1946 году в свою любимую Германию.
Следует заметить, что в Страсбурге мы нашли очень важную информацию относительно немецких исследовательских работ вообще, не относящихся к ядерным исследованиям. Страсбургский университет был подвергнут чистке для превращения его в образцовый нацистский институт. Профессорско — преподавательский состав был подобран по признаку преданности партии. Некоторые из преподавателей были даже членами отборной гвардии — гиммлеровских войск СС. В частности, профессор анатомии Гирт был официальным представителем СС в университете. Именно он снабжал остальных профессоров жертвами из концентрационных лагерей для так называемых научных экспериментов.
В ноябре 1943 года профессор вирусологии Хааген писал Гирту:
«Из 100 направленных вами мне пленников 18 умерли в дороге и только 12 пригодны для моих экспериментов. Поэтому я требую, чтобы вы прислали мне еще 100 военнопленных в возрасте от 20 до 40 лет, которые по своему состоянию здоровья пригодны для военной службы. Хайль Гитлер!»
Это был тот самый Хааген, который за несколько лет до войны работал в рокфеллеровском институте в Нью — Йорке и уже тогда выполнял там какую-то нацистскую партийную работу. Мы были очень довольны тем, что именно миссия Алсос выследила его в Германии и передала в руки властей.
Несмотря на всю убедительность находок в Страсбурге, ни военные, ни наши гражданские коллеги сначала не были так уверены, как мы, в том, что опасения возможного атомного нападения немцев лишены всякого основания. Был ли я абсолютно уверен, что найденные нами в Страсбурге документы не оставлены специально для того, чтобы дезориентировать нас? Может быть теперь, когда мы знали, где работали Гейзенберг и его ведущие сотрудники, разумно, а может быть, даже необходимо, разбомбить это место? Планы бомбежки на самом деле уже разрабатывались, но мы сумели предотвратить ее, подчеркнув незначительность масштабов германского проекта. Аэрофотосъемка подтвердила наше мнение о том, что этот объект не имел большого значения.
Прошло некоторое время после взятия Страсбурга, пока мне стало полностью ясно все значение наших открытий.
— Разве не прекрасно, что немцы не имеют атомной бомбы? — сказал я майору. — Теперь мы можем не пускать в ход своих.
Его ответ, чрезвычайно корректный, удивил меня.
Письмо профессора Хаагена по поводу медицинских экспериментов над заключенными.
— Вы, конечно, понимаете, Сэм, — сказал он, если мы имеем такое оружие, то мы должны использовать его.
Это было начало 1945 года.
(обратно)
Мы встречаем немецких коллегВ середине марта 1945 года миссия Алсос, следуя по пятам за нашими войсками из Людвигсхафена в Мангейм, пересекла Рейн. Вскоре мы вступили в известный университетский город Гейдельберг. В Медицинском исследовательском институте кайзера Вильгельма находилась лаборатория выдающегося немецкого экспериментатора — ядерщика профессора Вальтера Боте. Ее захват и был первой нашей задачей. Спустя двадцать четыре часа после того, как наши люди выполнили это, прибыли другие части американских войск с задачей захватить институт врасплох. Надо сказать, что захваченными врасплох оказались они сами, когда обнаружили, что мы уже там.
Направляясь в лабораторию на встречу с Боте, я испытывал некоторое чувство неуверенности в том, как себя вести. Я впервые должен был встретиться с неприятельским ученым, знакомым мне лично и принадлежавшим к ограниченному кругу лиц, занятых в немецком урановом проекте. Не составляло, конечно, особого труда придерживаться по отношению к иностранцам повелительного тона, особенно, если учесть, что вы действуете при поддержке двух кадровых офицеров. Но как я мог принять подобный тон по отношению к Боте, моему старому знакомому и коллеге, к тому же более квалифицированному физику, чем я? Как можно было приказать старшему и уважаемому коллеге, чтобы он отдал свои бумаги?
Больше всего меня интересовали сведения о разработках, связанных с урановой проблемой, поэтому мой подход к делу во многом зависел от того, как сложится наша первая встреча. Меня мучили сомнения. Надо ли брать его под стражу? Или, может быть, его следует интернировать и направить в Соеди ненные Штаты, как это было сделано с физиками из Страсбурга?
Боте встретил меня тепло, мы пожали друг другу руки, что совсем не походило на неприязненность.
— Я рад возможности разговаривать с кем-то на языке физики, — сказал он. — Некоторые из ваших офицеров обращались ко мне с вопросами, но было очевидно, что они не специалисты в этой области. Насколько легче говорить с физиком!
Затем он начал рассказывать мне о некоторых исследовательских работах, проводившихся в его институте, и показал мне препринты, корректуры и рукописи всех трудов, написанных под его руководством за время войны. Он провел меня по лаборатории, где мы осмотрели циклотрон, составлявший гордость Боте. Это был единственный немецкий циклотрон, пригодный для эксплуатации, в то время как в Соединенных Штатах было около двадцати этих важнейших для ядерных исследований устройств!
Мы долгое время вели дружескую беседу. Меня удивило большое количество работ, проделанных в области чистой физики во время войны. Они как будто не оставляли времени для исследований, имеющих военное значение. Наконец я внезапно поставил вопрос ребром:
— Скажите, герр коллега, в какой степени ваша лаборатория занималась военными проблемами? Совершенно очевидно, что не все ваше время мы посвящали тем интересным работам, о которых вы столь пространно рассказывали?
Профессор Боте разнервничался:
— Мы находимся еще в состоянии войны, — ответил он, — вы, конечно, понимаете, что я не могу рассказывать ничего о том, что я обещал держать в секрете. Будь вы на моем месте, вы бы не раскрыли секретов. Не так ли?
Я мало что мог ответить на это. Я доказывал, что война уже почти закончена в Европе, и намекнул, что мне вообще-то уже кое-что известно относительно урановой проблемы. Но чем больше я настаивал, тем более волновался и сердился Боте. Я ничего не мог с ним поделать. Мой опыт говорил мне, что, просто задавая вопросы, далеко не продвинешься. Единственное, что можно было сделать, — это завладеть документами. Страсбург дал нам важные сведения по интересовавшему нас вопросу, но мы все еще не располагали настоящими научными докладами о проведенной исследовательской работе, которые содержали бы данные об измерениях, схемы и результаты.
— Я понимаю ваше нежелание говорить, — сказал я Боте, — но могу примириться с этим, если вы покажете мне какую-нибудь вашу секретную документацию. Это, я полагаю, нормально в условиях войны?
Боте покачал головой:
— У меня нет таких документов. Все секретное я сжег. Мне было приказано так сделать.
Говоря по правде, я не поверил ему. Он мог сжечь официальные бумаги, но трудно было поверить, чтобы физик предал огню результаты своих кропотливых изысканий, сколько бы раз на них ни ставился штамп со словом «Секретно».
Но Боте уверял, что говорит правду и что вынужден был сделать это по строжайшему приказу, хотя и с большим сожалением. Всестороннее расследование, проведенное нашими офицерами и сотрудниками контрразведки, не опровергло этого утверждения Боте. Мои подозрения оказались ошибочными. Все указывало на то, что Боте говорил правду.
Боте был человеком слова и заслуживал уважения. Он не раскрыл никаких секретов до самого Дня победы. И лишь после, в июле, он представил доклад о военных исследованиях его института в урановой проблеме. Несомненно, ему было известно, что к этому времени в наших руках уже было все относящееся к немецким работам в области урана.
Боте был лояльным немцем и никогда не был нацистом. Его лишили профессуры в Гейдельбергском университете, когда нацисты превратили это учебное заведение в крепость нацизма. Взамен этого он получил назначение в Медицинский институт кайзера Вильгельма, также расположенный в Гейдельберге, где партийная политика проводилась не так настойчиво. Директором этого института был известный химик — органик Ричард Кун. Когда химики из миссии Алсос, профессора Луис Физер из Гарварда и Карл Бауман из Висконсина, которых он знал раньше, встретились с ним, он проявил высшую степень готовности к сотрудничеству и приветствовал их в своей лаборатории. Кун сообщил, что не имел никакого отношения к военным работам: всем этим руководил химик Тиссен в Берлине. У него же не имелось никаких секретных докладов. Он занимался только вопросами химии в области изготовления новейших лекарств. В одной из пещер в Центральной Германии запрятана, по его словам, весьма полная библиотека Германского химического общества и там, возможно, находятся все доклады военного значения. Это послужило поводом к тому, чтобы Луис Физер пустился в полные приключений поиски этой пещеры. Кое-что ему удалось найти, но не библиотеку. Как мы узнали позже, библиотека находилась в пещере где-то возле Берлина, на оккупированной русскими территории, и в ней не содержалось секретных докладов.
Письменный доклад Ричарда Куна показался мне недостаточно убедительным. Будучи президентом Германского химического общества, он весьма рьяно выполнял все обряды нацистского культа. Приступая к занятиям, он никогда не упускал случая, подобно истинно нацистскому лидеру, отдать гитлеровское приветствие и провозгласить «Зигхайль!» Те, кто его хорошо знал, говорили, что все это он проделывал для того, чтобы уберечь германскую химию. Он держался за свой президентский пост, чтобы не допустить перехода этой важной области в руки ортодоксального нациста и плохого химика. Однажды он сказал одному из своих коллег следующее: «Я не даю нацистам возможности выгнать меня».
Куну, может быть, и удавалось провести нацистов, но я чувствовал, что с нами он также очень хитрит. Я не мог поверить, что он не был знаком с важными военными разработками, хотя у меня и не было времени заглянуть в дело поглубже. Нам было изве стно, однако, что он являлся одним из административных «боссов» германской военной химии, а несколько позже Бауман обнаружил в Берлине ценные секретные доклады из области прикладной химии, которые, вне всякого сомнения, были известны Куну. Вернувшись в Гейдельберг, мы с помощью одного из наших офицеров арестовали Куна. Я показал ему эти секретные доклады и упрекнул в том, что он полгода назад, зная, чего мы хотим, ничего не сказал нам о них, хотя и прикидывался сотрудничающим с нами.
«Смотрите, — говорил я ему, — ваше имя значится здесь повсюду. Здесь вы один из редакторов. Тут вы упоминаетесь как участник совещания. А вот доклад о вашей вступительной речи на секретном совещании относительно синтетической резины. Вы произвели большое впечатление на слушателей словами о необходимости выиграть битву против блокады и выиграть будущее для германской химии после войны. Вы видите, герр Кун, что наш сборник докладов не полон. Вы, несомненно, можете дать нам недостающие экземпляры».
Кун был, видимо, приперт к стене и обещал доставить все полностью немедленно. Офицер на джипе отвез его домой, и вскоре они возвратились с полным комплектом секретных периодических изданий в области химии. Это было очень важно. В нем содержались статья о ценных промышленных достижениях, таких, как производство пластмасс, асбеста, использования каменноугольной смолы, алюминия, целлюлозы, серы и т. д. Этот редкостный сборник документов сейчас находится в распоряжении Американского химического общества, но я до сих пор досадую на то, что позволил герру Куну дурачить себя. Мы смогли овладеть этими документами лишь в апреле следующего года.
Физиков в Гейдельбергском университете возглавлял глубокий старец по имени Ленард. Он был одним из самых старейших и самых ярых нацистов и, если можно так выразиться, выдающимся нацистом среди ученых. Ленард был членом этой партии с 1918 года, когда еще никто и не думал о Гитлере. Он вел агитацию против Веймарской республики и однажды даже сидел в тюрьме за монархические речи. В течение долгого времени его лаборатория была «запретной территорией» для физиков США и союзных с нами в первую мировую войну стран. Однажды он выполнил какую-то крупную работу по физике, за что получил в 1905 году Нобелевскую премию. Он утверждал, что рентгеновы лучи открыл именно он, а не Рентген, и огорчался по поводу непризнания его заслуг должным образом. Рост его политической деятельности после первой мировой войны сопровождался падением его квалификации как физика. Он все больше и больше становился политическим агитатором и все меньше и меньше физиком. И, наконец, он получил признание нацистов, включая самого Гитлера, получил то, о чем так страстно мечтал долгие годы.
Когда американские войска заняли Гейдельберг, Ленард из города исчез. Он, вероятно, опасался, что наши люди расстреляют на месте такую важную персону, как восьмидесятилетний нацист. Он скрывался где-то в соседней деревне, но через две недели явился сам и отдался в руки американских военных властей. Они обратились к миссии Алсос за советом. Величайший из немецких ученых сдался нашим офицерам. Что с ним делать?
«Не придавать ему никакого значения. Игнорируйте его», — ответил, я. Для нациста это было большим наказанием, чем даже суд в Нюренберге.
Ленард непосредственно нес ответственность за смещение Боте. Преемником Боте в Гейдельбергском университете был первосортный болтун и второразрядный физик Веш. Этот человек был главой гейдельбергских нацистов, и американские военные власти немедленно же посадили его в тюрьму. Не в пример Боте, но подобно всем нацистам, в тюрьме он сразу же предложил союзникам свои услуги как физик. Он написал пространное и напыщенное письмо о своих секретных военных работах и давал обещания, имея в виду грядущие успехи. В действительности же его работы ничего особенного не представляли, и все остальные немцы, работавшие в этой обла сти, попросту не обращали на них внимания. Его письмо в типично нацистской манере сопровождалось письменным «оправданием». Будучи членом СС, он тем не менее утверждал, что не был настоящим нацистом. Его манера защиты была типичной для нацистской психологии, поэтому очень трудно удержаться, чтобы не привести некоторые выдержки из этого «документа». После обещания продолжать свои исследования для военных нужд США он обращал наше внимание на то, что тюремная камера не является наилучшим местом для таких работ.
«Гехеймрат Ленард, — писал он, — великий ученый, лауреат Нобелевской премии, друг Резерфорда, почетный член Института имени Франклина (США), научное суждение которого не подлежит сомнению, несмотря на его политические взгляды, всегда указывал на меня как на своего лучшего ученика…».
Далее он пускался в перечисления своих добродетелей, вроде следующих:
«I. Мои секретные вклады и т. п.
1. Рисковал жизнью для союзнических армий. Предлагал лояльное сотрудничество с ними.
2. Всегда поддерживал притесняемых соотечественшков — католиков.
3. Был помощником, другом и защитником соотечественников — евреев в течение двадцати лет.
4. Многократно помогал другим соотечественникам в изменчивой политической обстановке, а также иностранцам.
//. В области политики
1. Не произносил никаких политических речей и не проводил какой-либо другой агитационной деятельности.
2. Давал ограниченную информацию только о своей научной работе в области прикладной физики и радио.
3. Против меня предпринимались действия, направленные на исключение меня из СС в связи с указанным в п. 1.
4. Мой брак не был признан в кругах СС; один из моих родственников был отправлен в концентрационный лагерь и там умер».
В июне, когда я вернулся в Париж, мне стало известно от наших работников в Гейдельберге, что местные органы контрразведки посадили Боте в тюрьму. Я приказал немедленно это расследовать. Оказалось, что павшие на него подозрения в связи с деятельностью «Вервольф» («Оборотень» — подпольная организация фанатиков — нацистов) были совершенно необоснованны. По нашему предложению его вскоре освободили. Боте вполне мог простить нам это недоразумение: при нацистах такие вещи случались с людьми гораздо чаще. Но совершенно непереносимым для него было то, что работники контрразведки, не располагая достаточным помещением для заключенных, посадили в одну камеру с ним его заклятого врага Веша.
(обратно)
ПрорывЗахваченная в Гейдельберге документация лишь подтвердила то, что мы уже и так знали. Теперь необходима была не разведка вообще, а настоящие технические данные, и ради этого мы должны были двигаться дальше в глубь Германии.
Мы ожидали следующего продвижения наших войск. Нам было известно о секретной лаборатории по разработке котла, организованной ранее военным ведомством и размещавшейся в одной из деревень в Тюрингене. Известно было также и о секретной лаборатории в Южной Германии, к югу от Штуттгарта, где работала группа Гейзенберга. Но мы не могли знать, какое из этих двух мест будет первым занято нашими войсками, а, сидя в Гейдельберге, выяснить это было невозможно.
В Париже мы узнали, что армия генерала Паттона очень быстро продвигается в центральной Германии и что деревня в Тюрингене может в любой день быть занята. Нельзя было терять время. Телефонная связь была ненадежной и для совершенно се кретноЙ информации считалась небезопасной. К счастью, Дэйв Григгс, один из гражданских советников генерала Спаатса из ВВС, был не только нашим братом — физиком, но и пилотом. Дэйв, вероятно, был единственным гражданским человеком, которому во время войны разрешалось летать в Европе на военном самолете. Он еще раньше обещал помочь мне, когда бы ни возникла в этом необходимость. Сейчас как раз наступил такой момент. Сначала он слетал в Гейдельберг, предупредил полковника Паша и его людей и последовал за ними в тюрингенскую деревню, которая на следующий же день оказалась в наших руках. Затем он прилетел за мною в Париж и доставил меня в секретную лабораторию.
Итак, мы нашли первую немецкую лабораторию по разработке уранового котла. Она размещалась в старинном школьном здании. Подвальное помещение этого здания сильно походило на естественную пещеру и служило довольно надежным укрытием от бомбежек. Здесь наши люди нашли нескольких физиков, спрятавшихся вместе со своими семьями.
Немцы были удивлены столь скорым нашим появлением. Полковник Паш сразу же заметил большой блок парафина, очень нужного для ядерных исследований, который лежал снаружи.
— Что это за черное вещество? — спросил он, указывая на какие-то предметы, похожие на брикеты.
— О, ничего особенного, просто уголь, — отвечали немцы. Полковник поднял один из кусков и заметил:
— Что-то чересчур тяжело для угля.
Вскоре немцы поняли, что мы здесь не случайно и догадались, что мы ищем. «Брикеты» оказались блоками спрессованной окиси урана.
Ближе к середине подвала была выкопана глубокая яма. В этой яме немцы собирались поместить окруженное тяжелой водой сооружение из блоков окиси урана. Дальше была. покрытая тяжелой свинцовой крышкой небольшая яма, в которой ранее находился радий. Когда мы прибыли сюда, его было там ничтожно малое количество. В общем, все выглядело довольно опустошенным.
Лаборатории наверху казались более или менее нетронутыми. В них, как в зеркале, отражались жалкие масштабы всего предприятия. Там были кое — какие хорошие приборы, большей частью стандартные, но все это было в рамках небогатого университета, а не серьезного предприятия, связанного с атомной энергией.
Все это было лабораторией ученых — ядерщиков, работавших некоторое время под руководством профессора Шумана из военного ведомства. Директором был физик Дибнер. Координация ядерных исследований осуществлялась Вальтером Герлахом из Мюнхена, который со своими служащими размещался тут же. Но все эти люди исчезли вместе с большей частью оборудования и материалов. Осталось только двое младших научных сотрудников. Они сообщили нам, что Герлах уехал давно, а Дибнер с несколькими основнымии работниками и всеми материалами для урановых исследований были вывезены лишь за два дня до нашего прибытия.
Совсем незадолго до оставления деревни, рассказывали они нам, в лабораторию прибыли гестаповцы с грузовиками и легковыми машинами. Они приказали Дибнеру собрать все необходимое для продолжения исследований по атомной бомбе, погрузить на грузовики и вместе с ведущими работниками следовать с ними. Место назначения держалось в секрете, но предполагалось, что их забрали в «баварский бастион», где самые твердолобые из нацистов собирались делать «последнюю остановку».
Позднее мы узнали, что произошло в действительности. Дибнера увезли в Баварию и приказали как можно быстрее завершать разработку атомной бомбы. Конечно, там не было никакого лабораторного оборудования. Дибнера перевозили с места на место и, наконец, бросили.
Все это указывало на совершенно определенную заинтересованность СС в атомных исследованиях. Это также' опровергало утверждение, которое часто приходится слышать, что немецкие ученые не пользовались поддержкой правительства.
Среди найденных документов наибольший интерес представляли подготовленные Герлахом доклады об общем положении дел. И снова получили подтверждение наши прежние предположения — немецкий урановый проект находился лишь в самой начальной стадии. Но теперешняя информация как бы сфокусировала картину на экране.
До изучения этих документов у нас было довольно смутное представление обо всем предприятии в целом. Теперь же все сделалось ясным и определенным. Стали известны имена, даты и средства, затраченные на проект.
Проведение полного расследования потребовало от нас нескольких дней. Деревня выглядела хмуро. Не было ни освещения, ни отопления, но, к счастью, было нехолодно. Вечерами мы работать не могли и, чтобы как-то бороться со скукой, играли в карты при свете свечей и единственной лампы, питавшейся от батарей в лаборатории. Реквизированный нами дом тоже имел мрачный вид. В нем находились солидные запасы продовольствия и одежды. По всему дому было развешано множество картин с изображением крупного сенбернара, расставлены всевозможные чучела животных. Там была одна особенно глупо выглядевшая птица, похожая на гуся; по мнению находчивых шутников, ее очень интересно было подсовывать кому-нибудь в спальный мешок. Залезая в него в темноте и внезапно натыкаясь на холодное и гладкое туго набитое тело, вы испытывали, мягко говоря, «приятную неожиданность».
Деревня была забита так называемыми «перемещенными лицами» всех национальностей. Они обнаружили винные погреба, перепились и начали буйствовать. К нашему небольшому отряду обратились с просьбой утихомирить их, но мы не могли позволить себе вмешиваться в это дело: нас было всего около двадцати человек, в том числе четверо гражданских. Мы сказали немцам, что они сами ввезли сюда этих людей, пусть сами и найдут способ от них изба* виться. К счастью, через два дня пришли оккупационные войска.
Одна область проблемы уранового проекта оставалась еще неясной. Пытались ли немцы получить чистый уран-235 методами центрифугирования? В Страсбурге удалось обнаружить некоторые намеки на это. Мы предполагали, что какая-то работа была уже проделана немцами, но где именно — оставалось загадкой. Теперь все стало ясным. Мы установили, что немцы действительно начали работы в Гамбургском университете, но в небольших масштабах. Из-за бомбежек за последние три месяца им пришлось перевезти аппаратуру сначала в Южную Германию, а затем снова на север. И, наконец, последним местом оказался маленький городок Целле, севернее Ганновера.
Шла середина апреля; северная и центральная части Германии были захвачены. Группа работников миссии Алсос во главе с майором Фишером находилась возле Геттингена, готовясь вступить в этот университетский город. В это время нам стало известно о местонахождении научного штаба Озенберга, штаба Государственного совета Третьего рейха по исследованиям. Необходимо было послать к Фишеру курьера и предупредить его о важности соседнего с Геттингеном городка Целле.
Через два дня я прилетел в Геттинген. Там я узнал о чрезвычайных успехах многочисленных групп нашей миссии. Все, что мы желали иметь, было получено: материалы исследовательских работ в области аэронавтики, химии и многое другое. Венцом же всех наших достижений был захват Озенберга со всем штатом сотрудников да плюс еще руководящего работника из геринговской исследовательской организации по аэронавтике, который оказался тут с визитом.
Майор Фишер с докторами Уолтером Колби и Чарльзом Смитом направились в Целле. Мы с майором X последовали за ними.
В те дни непосредственно через Целле проходила линия фронта. Артиллерийские обстрелы и воздушные бои были здесь повседневным явлением. Нам пришлось ехать через лесистую местность, все еще горев шую после обстрела. Дорога была занята длинной сплошной цепью бронемашин, бронетранспортеров и танков британской армии, шедших буфер к буферу. Наш малютка джип иногда ухитрялся проскальзывать, но все же двигался не очень быстро. В противоположном направлении двигались тысячи и тысячи перемещенных лиц — французов, бельгийцев, голландцев. На детских колясках, ручных тележках, тачках они везли свои скудные пожитки с неизменными матрацами. Некоторым счастливцам удалось разжиться лошадьми, запряженными в телеги, или даже неторопливо ползущим фермерским трактором, тянувшим три — четыре деревянных фермерских вагончика.
Преобладали мужчины и женщины, детей было мало. Люди были одеты в лохмотья и выглядели истощенными, но все они пели и гордо размахивали национальными флагами.
В Целле мы нашли лабораторию с центрифугами. Размещалась она в нескольких комнатах фабрики, выпускавшей парашютный шелк. Великолепный белый натуральный шелк явился военным сувениром для большинства работников миссии Алсос; не забыли мы также наших сержантов, офицеров и секретаря, оставшихся в Париже.
Лаборатория центрифуг была организована в скромных масштабах. Позже планировалось соорудить целую батарею из центрифуг. Отделение чистого урана-235 для бомбы не предполагалось. Немцы никогда не думали о практическом ее изготовлении за столь короткое время. Все, чего они хотели, — это получить какое-то количество урана, несколько более обогащенного изотопом уран-235 по сравнению с природным. Если бы они сумели его получить, то это облегчило бы им изготовление уранового котла с ограниченным количеством тяжелой воды, которой они располагали. Но единственная действующая у них центрифуга могла бы дать сколько-нибудь полезный результат лишь через сотню лет работы.
Руководил лабораторией центрифуги доктор Вилли Грот. Почти двадцать лет назад, когда я учился на рокфеллеровскую стипендию в Германии, он был моим компаньоном по комнате. Мы с ним сошлись очень близко и стали большими друзьями. Он был страстным почитателем Томаса Манна, что помогло ему избежать ловушек нацистской доктрины. Гамбуржец по происхождению, он обладал более широким и интернациональным кругозором, чем большинство немцев. Но он выполнил свой долг перед родиной: в начале 1939 года он и его коллега Гартек написали германским военным властям относительно возможности создания атомной бомбы.
Встреча наша была невеселой; воспоминания о былой дружбе не давали освоиться с мыслью, что мы стоим лицом друг к другу как враги. Оба мы понимали, что лучше бы наша встреча состоялась позже или даже никогда не произошла.
Я был рад заметить, что Грот мало изменился как внешне, так и в своих взглядах. Но свободный разговор у нас не получился. Мы обменялись несколькими тривиальными фразами о наших семьях, однако оба чувствовали, что есть много вопросов для глубокого обсуждения, но ни время, ни место никак не подходят для этого. Грот провел меня по лаборатории и дал несколько совершенно ненужных пояснений; я постарался сделать свой визит как можно более кратким.
* * *
Наша основная цель, однако, все еще не была достигнута: центр исследовательской работы по атомной бомбе не был в наших руках. Мы не вступили в контакт с «мозгом» германского уранового проекта— физиком Гейзенбергом. Нам было известно, что он и его группа работали во временной лаборатории в городке Эхинген. Отто Ган и его люди находились поблизости, в деревне Тайльфинген. В этот район южнее Штуттгарта, Земля Вюртемберг, были эвакуированы также многие другие важные исследовательские лаборатории. Швейцарский ученый Дёлленбах имел здесь отдельную лабораторию — «Исследовательский центр Д», — где он намеревался построить циклотрон, основанный на новых принципах. Он пользовался полной поддержкой и доверием нацистского совета. Неподалеку находились также Биологический и Металлургический институты кайзера Вильгельма.
Мы с нетерпением ждали занятия этого района, когда вдруг возникло новое осложнение: такую интересную в научном отношении территорию должны были занять французские войска! У нас была строгая инструкция, требовавшая сохранения в тайне от всего союзного персонала, за очень небольшим исключением, всякой «атомной» информации. Мы опасались, что аутсайдеры натолкнутся на особенно ценные для нас объекты.
Полковник Паш начал переговоры с военными властями и развил энергичные планы захвата Эхингена парашютным десантом. Он намеревался похитить ученых, а также вывезти их основную документацию и приступил к тренировке своих людей для выполнения этого особого задания.
Но я не разделял его планов. Мы теперь твердо знали, что проект немецкой атомной бомбы ничтожен по своему масштабу. Хотя парашютный десант и не был какой-то особенно опасной операцией, я все же считал, что германский проект не стоит даже одной вывихнутой ноги солдата союзных армий. При поддержке майора X я сделал такого рода представление, и парашютная операция была отменена. Боюсь, полковник Паш до сих пор не простил мне, что я помешал осуществлению этого, по — видимому, коронного для его карьеры плана.
Но проблема все еще оставалась нерешенной. Нам все-таки следовало попасть в Эхинген первыми, как это удавалось до сих пор, и при этом никому не дать никаких объяснений: В американской и британской зонах все это происходило гладко. Мы забирали документацию и людей, имевших отношение к атомной бомбе, без заполнения каких бы то ни было бланков и анкет в местных штабах и не ожидая чьих-либо разрешений. Правда, были два случая, когда миссии запретили проникнуть в некоторые районы, но такие приказы быстро отменялись.
Мы тщательно следили за соблюдением всех правил, когда в своей деятельности имели дело с вопросами, не относящимися к атомной бомбе.
В прежних операциях военные сотрудники миссии Алсос присоединялись к так называемым «отрядам Т», задача которых состояла в захвате лиц и объектов, не имевших особого тактического значения, но нужных для разведки, например японских консульств в Германии, высших нацистских деятелей и т. д.
Мы не могли присоединиться ни к какому французскому отряду Т без того, чтобы не дать каких-то объяснений. Руководство приняло решение, чтобы мы сформировали собственный отряд Т на время этой операции. Нам должны были временно придать некоторые силы из американских войск, предназначенных для оккупации района Мюнхена.
Полковник Паш быстро все организовал. Все это предприятие получило официальное кодовое наименование «Операция Хамбаг» (humbug — по — английски «обман»), У нас было две бронемашины, целый караван джипов и прочих средств передвижения.
Вдоль восточного берега Рейна, а затем в общем направлении на восток мы проникли в район нахождения секретных лабораторий. Сопротивления оказано не было, обменялись лишь несколькими выстрелами, и нескольким деревням было предложено сдаться по телефону. Из всех операций миссии Алсос эта была, вероятно, самой безопасной.
В этой экспедиции наши военные должны были двигаться первыми, а гражданские следовать за ними спустя полдня или более.
В операции полковника Паша сопровождал генерал Гаррисон, возглавлявший разведку на этом южном участке фронта. Со стороны французов помех также не было: их колониальные войска больше интересовались свиньями и курами, чем учеными-атомниками.
Наконец наши военные достигли Эхингена и сразу же направились к лаборатории Гейзенберга. Нас снабдили отличными картами и аэрофотоснимками, и поэтому найти ее не составило никакого труда. Полковник и генерал вошли в кабинет Гейзенберга, но его там не было. Первое, что они там к ужасу генерала увидели, была фотография, на которой вместе с Гейзенбергом был снят я. Снимок был сделан в Мичигане в 1939 году, когда Гейзенберг гостил у меня. Поддразниваемый полковником Пашем, генерал уже почти начал верить, что я недостоин доверия как человек, находившийся в непосредственном общении с врагом. Во всяком случае, мне пришлось выслушать и вытерпеть немало шуточек по этому поводу.
Полковник Паш расположил наш штаб в Эхингене и принял на себя командование отрядом Т. Началось всестороннее изучение найденного. К этому финальному успеху нашей миссии специально прибыли офицеры от генерала Гровса и несколько наших британских коллег.
К сожалению, я приехал слишком поздно и не сумел предупредить взрыв пещеры, в которой находился экспериментальный урановый котел. Взрывать это устройство было совершенно бесполезно — к счастью, это и не нанесло особого ущерба, так как все оборудование предварительно вывезли. Это была такая же ошибка, как и уничтожение нашей армией японских циклотронов.
Обсуждался также вопрос об уничтожении циклотрона в Гейдельберге, но здравый смысл восторжествовал, и рекомендации научного персонала миссии были приняты во внимание. Причиной беспокойства служило то обстоятельство, что все планы первоначально основывались на предположении, что немецкие работы по атомной бомбе были по своему уровню и состоянию в опасной степени близки к нашим собственным, и действовать надлежало в соответствии с этим. Кроме того, военные власти не были компетентны в вопросах о том, что опасно и важно в этой в высшей степени секретной и особой области. Так, циклотрон ошибочно приняли за очень важную часть атомной бомбы, а безобидного физика считали потенциальным диверсантом, способным взорвать Нью-Йорк.
Подобную точку зрения трудно было изменить даже после того, как стала очевидной незначительность размаха немецких работ; фактически планами такая возможность не учитывалась, и нам было приказано захватывать и интернировать всех немецких ученых, причастных к разработке германской атомной бомбы.
К моменту падения Страсбурга это было совершенно справедливо, но я тогда уже решил, что нет необходимости интернировать таких людей, как Боте; к нашему собственному урановому проекту он не мог добавить ничего нового, не знал он также и ничего такого, что могло бы послужить секретными данными для непосвященных. Теперь мы находились на территории, подлежащей французской оккупации. И лишь для того, чтобы убедить оставшихся в далеком тылу людей в правильности наших выводов, нам опять предстояло двигаться вперед в погоне за несколькими ведущими учеными.
(обратно)
Операция «Хамбаг»В то время как Фред и несколько других сотрудников миссии с помощью английских коллег изучали захваченные «сокровища» в виде документов, я допросил большинство физиков, находящихся теперь у нас под стражей. Мне еще предстояло решить, что с ними делать: кого совершенно спокойно можно оставить тут, а кого следует передать военным властям для интернирования.
Это была интересная группа людей, и было не так просто решить судьбу каждого из них. Например, Отто Ган, первооткрыватель деления ядра урана, основного процесса, делающего возможным создание атомной бомбы. Несомненно, меня будут сурово критиковать, если я не передам его в руки военных: Тут же находились фон Вейцзекер и Виртц — ведущие работники группы Гейзенберга. Фон Вейцзекера мы тщетно искали в Страсбурге, где он во время немецкой оккупации был членом совета факультета.
Теперь мы его настигли. Его досье было довольно любопытным.
Фон Вейцзекеру — отцу пришлось одно время быть статс — секретарем Министерства иностранных дел при гитлеровском правительстве, затем он стал германским послом при Ватикане. Будучи послом, он сумел однажды заступиться за нескольких итальянских физиков, обратившихся к нему как друзья его сына.
Фон Вейцзекера — сына никак нельзя было назвать настоящим нацистом; как и отец, он был хорошим дипломатом, знал, как достигать компромисса с нацистами, когда это было выгодно, и пользовался доверием нацистов и даже гестапо. Они обращались к нему за информацией о физике и физиках. Например, гестаповский департамент «культуры», секция 111с, в ноябре 1944 года прислала ему следующее письмо:
«Я уверен, что Вы, как выдающийся ученик Гейзенберга, пришлете краткий обзор современного состояния теоретической физики, насколько она поощряется правительством и политическими департаментами и насколько эффективным может быть ее применение к так называемым военным исследовательским работам. Кроме того, мы вообще интересуемся Вашими взглядами на так называемую «германскую физику».
Я буду признателен, если Вы исполните мою просьбу по возможности быстрее. Приветствую вас. Хайль Гитлер!
(подпись неразборчива)
Подполковник СС»
Во время войны фон Вейцзекер был кем-то вроде посланца доброй воли, представителем нацистской культуры за рубежом. Его посылали во Францию, Испанию и Португалию. По возвращении он представлял доклады о том, как его принимали. Например, в марте 1944 года, докладывая о поздке в Испанию и Португалию, он писал, что повсюду у него были тесные контакты с физиками, и указывал на некоторых, заслуживающих особого внимания. «Профессор Паласиоз в научном отношении более значи тельная величина, профессор Отеро обращает на себя внимание своими связями и симпатиями к Германии…» Далее фон Вейцзекер выступает за более близкие культурные связи с Испанией и Португалией, хотя Германии сначала и придется быть дающей стороной, но «культурные и политические преимущества, которые можно будет получить в этих странах, оправдают сделанные усилия». На него произвели впечатление интерес этих стран к немецкой философии и более определенные симпатии к Германии, чем в других странах Европы, которые он посетил во время войны. Прием, оказанный ему в Париже, по-видимому, был не совсем сердечным.
Тогда же германское Министерство иностранных дел просило его выступить с коротким заявлением в предназначенной для Соединенных Штатов Америки радиопередаче относительно немецкой науки, так как «вражеская пропаганда в течение нескольких лет распространяет злостные сообщения о мнимом упадке немецкой науки». Фон Вейцзекер ответил, что недостаточное знание английского языка не позволяет ему это сделать.
Он сыграл также заметную роль в умиротворении пронацистских ученых, рвавшихся запретить в учебных планах новейшую физику и теорию относительности из-за их «неарийского» происхождения. Он всегда умел так подбирать названия для вещей, что они становились приемлемыми для обеих сторон. По-видимому, во время войны этим делам он посвящал времени больше, чем физике. Основной его научной работой была представляющая определенный интерес новая теория происхождения планетной системы. Тем не менее он продолжал занимать видное место среди выдающихся физиков — теоретиков нашего времени.
Кроме Отто Гана, фон Вейцзекера и Виртца мы захватили двух более молодых ученых. Они были для нас интересны тем, что привели некоторые новые исследования в области разделения изотопов. Это очень озадачило фон Вейцзекера: он, очевидно, думал, что эта молодежь имеет слишком мало значения, чтобы ее нужно было интернировать.
«По какому принципу нас отбирали?» — сетовал он.
Трудно было принимать решение относительно фон Лауэ. По непроверенным слухам, он был главным деятелем в "немецком урановом проекте, но все прямые доказательства говорили о том, что он не имел ничего общего с этим. За все время гитлеровского режима, включая и годы войны, фон Лауэ открыто выступал против нацизма, его действий и идеологии. Он никогда не уступал им, и многие из его друзей опасались за его свободу и даже жизнь. Его пример показывает, что при наличии мужества вовсе не было необходимости гнуть шею перед нацистскими тиранами и лизать их сапоги.
Когда фон Лауэ во время войны приезжал в Швецию, он оттуда написал письма своим друзьям в союзных странах и описал положение внутри Германии. В Стокгольме он прочитал лекцию, в которой упоминал также и о теории относительности, за что по возвращении получил строгий выговор от нашего «старого приятеля» — бригаденфюрера СС, имперского директора, профессора, доктора Рудольфа Ментцеля.
Поклонник компромиссов, фон Вейцзекер посоветовал фон Лауэ так ответить своему официальному критику: «Теорию относительности следовало бы разработать без Эйнштейна, но ее не разработали без него». Фон Лауэ отказался от такого приспособленчества; вместо этого он опубликовал статью о применимости теории относительности и написал фон Вейцзекеру: «Вот это и должно быть моим ответом».
В 1914 году фон Лауэ получил Нобелевскую премию и до сих пор остается одним из ведущих физиков — теоретиков мира. Этот человек в течение войны фактически был на нашей стороне. Он достоин уважения своих коллег во всем мире как за научные познания, так и за личные качества. Такие люди, конечно, были редки в Германии. Тем не менее я решил интернировать его вместе со всеми остальными. Я считал, что наши ученые с успехом смогут обсудить с ним будущее немецкой физики. Но, хотя я и усиленно рекомендовал это, а наши военные обращались с ним очень хорошо, эти мои рекомендации так и остались невыполненными. В официальных бумагах я несколько раз повторял их и, наконец, сразу после Хиросимы писал относительно фон Лауэ и Отто Г ана:
«Я усиленно рекомендую, чтобы им была предоставлена возможность скорее встретиться со своими коллегами из стран союзников для обсуждения вопроса об общем состоянии науки в Германии перед войной и во время войны. Они смогли бы выработать конструктивные предложения для будущего. Если предполагается хотя бы в малых масштабах как-то оживить в Германии научное образование, — с нашей помощью или без нее, — то желательно, чтобы именно эти люди стояли у руководства этим делом».
Наконец караван командирских машин и джипов отбыл в Гейдельберг, увозя и шестерых наших пленников. Провожая их, я не мог не вспомнить прелестную каррикатуру Джемса Сарбера, снабженную подписью «Захват трех профессоров — физиков». Я чувствовал себя немного похожим на сарберовскую свирепую женщину, направившую пистолет на бедных испуганных профессоров. Во всяком случае, я радовался тому, что воспротивился планам полковника Паша о проведении воздушной операции против физиков. Осуществись она, мы, если можно так выразиться, «пересарберили» бы самого Сарбера.
Совершенно очевидно, в целом немецкая урановая организация была смехотворно мала по своим масштабам. Здесь, в центральной группе лаборатории все, что было смонтировано, умещалось в небольшой подземной пещере, в пристройке к маленькой текстильной фабричонке и в нескольких комнатах старого пивоваренного завода. Справедливости ради следует отметить — оборудовано все было хорошо, но по сравнению с тем, что было сделано в Соединенных Штатах, выглядело жалким. Нам даже иногда, приходила в голову мысль, что наше правительство тратило больше денег на одну нашу разведывательную миссию, чем германское — на весь их урановый проект.
Захват трех профессоров-физиков. Из альбома Джемса Сарбера «Война между мужчинами и женщинами». Рисунок Дж. Сарбера. «Нью-Йоркер». (Мужчина, женщина и собаки. Харкурт Брэйч).
Но у нас все еще недоставало Гейзенберга — нашего главного «объекта» среди немецких физиков. За несколько дней до захвата нами Эхингена он уехал на велосипеде к своей семье в Баварию, на территорию, находившуюся еще в руках у немцев. Перед отъездом он дал строгие указания запрятать все относящиеся к делу материалы и держать в тайне их местонахождение. Но его предупреждения и указания были напрасными: все, что было зарыто так тщательно — две тонны урана, две тонны тяжелой воды и десять тонн графита, — мы обнаружили, как подтвердил впоследствии в своем интервью агентству «Ассошиэйтед Пресс» Гейзенберг.
В найденных документах мы нашли некоторую нужную для нас техническую информацию. Но у меня оставалось чувство, что здесь было не все, часть документов отсутствовала. Казалось маловероятным, чтобы Гейзенберг спрятал только уран и не укрыл важные результаты своих исследований. Чем больше я об этом думал, тем больше убеждался в том, что некоторых важных документов не хватает.
Наконец, мне удалось пронюхать, что исчезнувшие документы запечатаны в большой бидон и опу щены в выгребную яму дворовой уборной одного из домиков, где жили физики. Я вызвал лейтенанта с солдатом и приказал немцу показать дорогу.
«Действуйте по указаниям этого немца, — сказал я лейтенанту. — Это очень важное задание. Смотрите не испачкайте руки!» Офицер был очень заинтересован своей миссией и, не зная, что его ожидает, сказал, что он высоко оценивает мое доверие. Однако он отомстил мне, и последним пришлось смеяться ему: он положил эту отвратительно пахнувшую находку прямо под моим открытым окном. Таким образом, не кому-нибудь, а именно мне пришлось беспокоиться о чистоте своих рук, когда я открывал бидон.
Как я и предполагал, в бидоне находились основные доклады о немецких изысканиях, связанных с урановым котлом.
Между тем и наши солдаты сделали прекрасное открытие. Они нашли запас изысканных вин, принадлежащий, по — видимому, семье фон Вейцзекера. Конечно, этот запас немедленно был конфискован и через две недели в Гейдельберге израсходован на праздновании Дня победы.
В начале июня оставленные нами в Эхингене немецкие физики попытались со специальным посыльным переправить письмо о происшедшем из французской зоны через американскую в британскую зону, где находились директора Общества кайзера Вильгельма. В те дни немцам проще было передвигаться, чем должностным лицам союзных армий, которым необходимо было иметь всевозможные пропуска и официальные предписания, чтобы перейти из одной зоны оккупации в другую. Письмо, конечно, было перехвачено миссией Алсос. Привожу здесь несколько выдержек из-за содержащегося в них не замеченного авторами столь характерного для немцев юмора. Рекомендую читателю обратить особое внимание на порядок, в котором перечислены потери Института.
«…Эхинген был оккупирован французскими и марокканскими отрядами в 17 часов 22 апреля
1945 года… В день оккупации около восьми часов тридцати минут появились четыре американских танка вместе с многочисленными автомашинами отряда «Т» шестого армейского корпуса под военным командованием полковника Паша и научным руководством профессора Гоудсмита. Все лаборатории… были заняты и обысканы, а присутствовавшие там сотрудники подверглись допросу…
Вывоз аппаратуры в Эхингене ограничился главным образом тем, что относится к урановой проблеме, а именно двумя установками для разделения изотопов доктора Багге и доктора Коршинга. Кроме того, были взяты в качестве сувениров все институтские резиновые штампы. Тягостными были потеря одной тысячи марок из институтского сейфа и пяти тысяч марок из сейфа фирмы «Гротц», контора которой была оккупирована американцами. В добавление к аппаратуре и материалам профессор фон Лауэ, профессор фон Вейцзекер, доктор Виртц, доктор Багге, доктор Коршинг и профессор Ган, вынуждены были сопровождать американцев в неизвестном направлении и на неизвестное время», После жалоб на многочисленные французские комиссии, посещавшие это место после нас, и на своих немецких коллег, раскрывших французам некоторые «урановые секреты», в письме заявлялось: «…Мы все еще надеемся, что институту такого класса, как наш, следует покровительствовать. Он. может принести славу Франции и всему миру», Хотя «Баварский бастион», в котором фанатики-нацисты намеревались сделать «последнюю остановку», был все еще не в наших руках, полковник Паш решил любым способом захватить Гейзенберга. Нам было известно, что он находится в маленьком городишке Урфельд, южнее Мюнхена, и полковник, взяв с собой шесть человек, направился туда через горы, избегая укрепленных районов, окружавших Мюнхен. Добравшись без помех до Урфельда, он быстро нашел того, кого искал.
Слух о том, что в городке находится американский полковник, быстро распространился, и вскоре к Пашу и его людям явились два высокопоставленных офицера войск СС. Они желали сдаться американцам вместе со своей сотней отрядов, укрывшихся в соседних горах. Они, конечно, были уверены, что у полковника под командой должно быть не меньше полка. Полковник Паш, посмотрев на карту, приказал им привести их людей к указанным местам и в указанное время на следующее утро. Затем он приказал своим офицерам охранять все дороги и принять сдачу. К несчастью, один лейтенант, видимо уставший и потерявший способность быть внимательным, внезапно ляпнул в присутствии понимавших по — английски офицеров СС: «Но, полковник, ведь нас же всего семь человек!»… Через час миссия Алсос поспешно ретировалась в безопасное место и не возвращалась в Урфельд до тех пор, пока наша армия действительно не заняла его.
Через несколько дней пал Мюнхен. Здесь Карл Бауман с несколькими офицерами и солдатами разыскал Вальтера Герлаха, возглавлявшего ядерные исследования и вообще все исследовательские работы в области физики за последние годы. Нашли они и Дибнера, а также уран, забранный гестаповцами из тюрингенской лаборатории, и привезли немало интересных документов.
Я только что вернулся в Гейдельберг, когда' туда же привезли Гейзенберга. Я сердечно приветствовал своего старого друга и бывшего коллегу. Исключительно под влиянием минуты я сказал:
— Не желаете ли вы ехать в Америку работать с нами?
Но он был еще слишком полон сознания своей значительности и чрезвычайной важности выполняемой им работы, чему, собственно, и приписывал свое интернирование.
— Нет, я не хочу уезжать, — сказал он, — Германия нуждается во мне.
Он часто говорил подобные вещи и раньше, но сейчас, может быть, он был и прав при условии, однако, что его контакт с нацистами не слишком изменил его. Он уже потерял доверие некоторых своих коллег — антинацистов.
— Если американские коллеги желают узнать что-нибудь об урановой проблеме, — продолжал он, — я буду рад показать им результаты наших исследований, если они приедут в нашу лабораторию.
Досадно и смешно было слушать эти слова. В то время мне уже было определенно известно, насколько больше мы знали и понимали в той проблеме, которую он имел в виду. Но я не имел права говорить ему о наших достижениях, а поэтому не противоречил, а ограничился благодарностью и оставил его пребывать в безмятежной уверенности, что они далеко опередили нас.
Я много лет знал Гейзенберга. Еще летом 1925 года он был у меня в Голландии. Несколько раз он бывал в Соединенных Штатах Америки и проводил летний отпуск вместе со мной в Мичиганском университете. В свой последний визит туда перед самой войной, в июле 1939 года, он гостил у меня.
Гейзенберга и сейчас считают величайшим немецким физиком — теоретиком и одним из величайших в мире. Его вклады в современную физику не уступают по значению тому, что сделал Эйнштейн.
Гейзенберг открыто боролся против нацистских крайностей. Ему даже удалось опубликовать в гитлеровской газете «Дас шварце корп» статью, где он защищал эйнштейновскую теорию относительности. За это он подвергся жестоким нападкам нацистов, особенно одного физика крайне нацистского направления, Иоганнеса Штарка. В передовой статье той же газеты он разнес Гейзенберга и других физиков-теоретнков, назвав их «белыми евреями». Штарк, как и Ленард, стал нацистом еще задолго до прихода Гитлера к власти. В 1919 году он получил Нобелевскую премию. Но его последующая работа в области физики была настолько плоха, что далее нацисты поняли это, но, учитывая его преданность, сделали его президентом Бюро стандартов; однако и там он продержался недолго.
Гейзенбергу много раз предлагали переехать в Соединенные Штаты Америки, но он был настолько убежден в значительности своей роли в Германии, что постоянно отказывался эмигрировать. Он всегда был убежден, что Германия нуждается в великом руководстве и что он мог бы быть одним из великих лидеров: «Придет день, — говорил он, — гитлеровский режим рухнет, и это будет момент, когда люди, подобные мне, смогут вмешаться».
Однако во время войны крайний национализм приводил его к заблуждениям. Он был настолько увлечен идеей о величии Германии, что считал усилия нацистов сделать Германию могущественной более важными, чем их эксцессы. Он пребывал в глупооптимистичной уверенности, что эти эксцессы в конце концов прекратятся, когда Германия достигнет господства над миром. Незадолго до конца войны, когда он был с визитом в Швейцарии и все уже казалось определенно проигранным, он промолвил: «Как было бы прекрасно, если бы мы выиграли эту войну».
Хотя он и мужественно выступал против нацистских эксцессов и особенно против нацистских глупостей, мотивы этой борьбы были вовсе не столь благородны, как можно было бы ожидать от столь великого человека. Он боролся с нацистами не потому, что они были плохи сами по себе, а потому, что они были плохи для Германии или по меньшей мере для германской науки. Его главным образом беспокоило то, что Германия может потерять свое ведущее положение в науке и особенно в физике. Вот почему он энергично возражал против изгнания из Германии физиков — евреев.
Гейзенберга глубоко обеспокоила подлая атака Штарка в гитлеровской газете на его выступление в защиту теории относительности, так как это грозило всему будущему немецкой физики. Прогресс в физике невозможен без изучения и понимания теории Эйнштейна, которая представляет собой не философскую доктрину, а комплекс экспериментально проверенных законов, подобных, например, законам Ньютона.
Письмо Гиммлера относительно Гейзенберга, адресованное Гейдриху.
Гейзенберг был знаком с семьей Гиммлера, поэтому после нападок в «Дас шварце корп» он решил попытаться вступить в контакт с главой гестапо. Гиммлер решил, что Гейзенберг просто ищет более хорошей работы, в то время как тот хотел только убедить Гиммлера в необходимости изучения теории Эйнштейна студентами.
В результате Гейдрих, прославившийся впоследствии как палач Лидице, получил приказ всесторонне проверить лояльность Гейзенберга. 21 июля 1938 года Гиммлер писал:
«Дорогой Гейдрих!
Я получил хороший и очень объективный доклад о профессоре Гейзенберге (Лейпциг). Прилагаю при сем очень объективное письмо профессора Прандтля (Геттинген), с которым я согласен, а также копию моего письма Гейзенбергу для Вашего сведения.
…Думаю, что Гейзенберг приличный человек и что мы не должны терять или заставлять молчать человека, который еще молод и способен воспитать подрастающее поколение в. науке».
А Гейзенбергу он писал в тот же самый день:
«Только сегодня я в состоянии ответить на Ваше письмо от 27 июля 1937 года, с которым Вы обратились ко мне в связи со статьей профессора Штарка в «Дас шварце корп».
Так как Вас рекомендовала моя семья, я приказал расследовать Ваш случай особенно тщательно и точно. Рад сообщить вам, что не одобряю нападок «Дас шварце корп» и принял меры против каких-нибудь атак на Вас в будущем. Надеюсь увидеть Вас в Берлине осенью, в ноябре или декабре, и мы сможем тогда лично и всесторонне переговорить.
С дружеским приветом Хайль Гитлер!
Ваш
Г. Гиммлер
P. S. Было бы лучше всего, однако, если бы в будущем Вы делали различие между результатами научных исследований и личными и политическими взглядами ученых».
В начале войны те, кто жаловался Гейзенбергу на непонимание нацистами истинного значения науки, получали от него ответ: «Может быть, они и не понимают этого, но они распоряжаются деньгами и могут их дать, если предлагаемые им планы достаточно грандиозны. Возможно, в ближайшем будущем я встречусь с одним из лидеров Германии. Если я, например, скажу ему о необходимости построить у нас самую большую в Европе астрономическую обсерваторию стоимостью в пять миллионов марок, он доложит Гитлеру, и тот, возможно, найдет эту сумму подходящей для такой цели и прикажет построить обсерваторию за один год».
«Это так, — мог добавить коллега, — а когда все будет готово, он назначит туда директором какого-нибудь плохонького астронома, но хорошего нациста, и вот вам ваша грандиозная обсерватория!»
В Гейдельберге мы очистили одну из наших прекрасных вилл для наших «гостей» — физиков, которых теперь стало девять. Здесь они содержались до тех пор, пока не появилась возможность переправить их в Париж и передать в руки военных властей. У нас они находились под строгой охраной. Мы не хотели, чтобы остальные ученые в Гейдельберге знали об их присутствии. Единственными людьми, пригодными для несения охраны в то время, были несколько американских негров. Всем нашим гостям это не нравилось: они, видимо, слишком долго прожили под влиянием арийского мифа. За исключением одного, все они, казалось, были в превосходном настроении. Они считали себя очень важными персонами, имеющими что предложить, чего, надо признаться, не считали мы. Лишь позднее, 6 августа, им пришлось самым прозаическим образом пробудиться от своих приятных иллюзий, когда радио принесло им весть о Хиросиме.
Письмо Гиммлера Гейзенбергу.
Вальтер Герлах выглядел очень изможденным по сравнению с тем, каким я видел его последний раз в Англии в 1938 году. Мы были тогда приглашены на конференцию Британской ассоциации содействия прогрессу науки. В течение многих лет я хорошо его знал, но в Англии он вел себя как-то уклончиво. Я пригласил его навестить меня в Голландии на обратном пути. Он дал неопределенное обещание, намекнув на то, что для такого визита требуется специальное разрешение нацистского правительства. Вместе с тем он пугался и уклонялся от разговора, когда я спрашивал о политическом положении в Германии.
Теперь же он был куда более откровенен; он снова был тем Герлахом, каким я его знал до гитлеровского режима. Правда, в своей лаборатории он вел себя, как абсолютный диктатор, и студенты и ассистенты боялись его; но им нравилось это.
Он был очень разговорчив и довольно объективно рассказал нам о положении науки под властью нацистов. Блестящий экспериментатор, лектор и руководитель, за то короткое время (около года), когда он замещал убежденного нациста Абрахама Эзау в качестве руководителя всех исследований в области физики, он сделал все, чтобы спасти немецкую физику. Он не был нацистом. Как мы узнали, его суждения во многих случаях были чреваты неприятностями для него и, чтобы их избежать, он подыгрывал иногда нацистам, особенно в первые дни их господства. В конце концов он устал от всяческих помех п нападок. Единственное, чего он желал, — это спасти немецкую физику по возможности без помощи, но и без помех со стороны нацистов. Официально он был связан с должностными лицами из шпееровского министерства вооружения и боеприпасов, поддерживавшими его старания. Но все это было слишком поздно. Еще до того как влияние Герлаха могло сказаться, началась война. Он старался быть объективным и признавал положительные стороны в проводившихся Дибнером исследованиях. Группа Дибнера, финансировавшаяся военным ведомством, соревновалась с группой Гейзенберга. Немудрено, что под держка Дибнера Герлахом натолкнулась на осуждение чопорной группы Гейзенберга.
От Дибнера нам узнать ничего не удалось. Он был угрюм, как настоящий пленник. Члены гейзенберговской группы, вместе с которыми ему пришлось жить, обращались с ним, как с отверженным.
Оставалось неясным лицо еще одного ведущего работника, специалиста по физической химии — Гартека. Его отчеты об исследованиях, которые мы начали изучать, говорили о том, что, по — видимому, он был одним из наиболее активных и дальновидных членов Уранового клуба. Его специальностью было отделение изотопов урана и получение тяжелой воды. Он давно уже понял, что все эти проекты должны перерасти стадию американских лабораторных исследований и иметь под собой прочную промышленную базу.
Майор Рассел Фишер разыскал Гартека в Гамбурге и доставил его в штаб — квартиру миссии Алсос в Париже. Это «похищение», осуществленное из соображений секретности без соблюдения надлежащих формальностей, принесло нам много неприятностей со стороны оккупационных властей той зоны; каким-то путем им стало известно о нелегальной деятельности миссии Алсос на их территории, но, по — видимому, они не знали, зачем мы там находились.
Гартека привели ко мне в кабинет. До этого мне не приходилось встречаться с ним. Сначала он не обнаружил желания разговаривать. Он не представлял себе, как много мы уже знаем о нем и его работе.
— Расскажите мне о ваших попытках получить газообразные урановые соединения, — сказал я, зная о том, что он предпринял такие исследования в надежде получить газообразную смесь, из которой было бы удобно выделять нужный изотоп методами газовой диффузии. Гартек признался, что он руководил этой работой.
— Но она была безуспешной, — сказал он. — Последнее, к чему мы пришли, была несколько усложненная органическая смесь из атомов урана, окру женных атомами водорода и углерода. Конечно, это очень сложные молекулы, чтобы о них можно было просто рассказать. Я попытаюсь показать вам.
Указав на лежавший на моем столе кубик, игравший роль пресс — папье, он продолжал:
— Предположим, этот кубик представляет собой уран.
Он сделал движение, чтобы взять его, и вес этого кубика поразил его:
— Но это же и есть уран на самом деле! — вскричал он.
Этот инцидент положил конец его колебаниям. Он сразу понял, что кубик урана был из числа тех, которые предназначались для немецких экспериментов с котлом и рассказал мне все, что знал.
На этом и закончилась наша погоня за немецкими физиками — ядерщиками. Мы нашли всех ведущих работников проекта, все документы и материалы. Четырнадцать человек из них мы интернировали, четверо были уже в Соединенных Штатах Америки. Те десять, которые оставались в Европе, содержались под охраной в Версале в так называемом «Дастбине» (dustbin — по — английски «мусорный ящик») — лагере для интернированных гражданских лиц. Оставалось всего несколько физиков — ядерщиков в Берлине или в русской зоне оккупации, но мы уже опросили двух из них в Лейпциге, когда этот город был открыт для доступа американского персонала.
* * *
Лишь в конце июля небольшая группа сотрудников миссии Алсос получила доступ в Берлин. Как мы и предполагали, ничего нового там не нашлось, но то, что мы узнали, нас вполне удовлетворило. Это было подобно недостающим кусочкам в мозаичной картине. Собранные нами обрывки случайных сведений дополнили общую, уже известную нам картину.
Мы нашли, например, главного химика химического концерна «Ауэр», которого разыскивали еще с момента вступления в Бельгию. Но он не сообщил нам ничего нового. Так же было и с остававшимися в Берлине немногими физиками, работавшими в промышленности. Ученые, работавшие в гестапо, были уже выявлены до нашего прибытия. Некоторые из них оставили в своих опустевших домах кое — какие следы для нас, чтобы мы позднее могли проследить за ними. Нашлась и секретарша Рудольфа Ментцеля. Она жила одиноко в большой выгоревшей и разбитой бомбами вилле и ютилась в уцелевшей каморке швейцара. В этой вилле некогда помещалась собственная научная академия Гиммлера, так называемая «Аненэрбе», или Академия родовой наследственности. Цокольный этаж, единственное не полностью разрушенное место, еще сохранил остатки странной тевтонской символики и обрядности; виднелись какие-то непонятные идолы, казавшиеся при первом взгляде телами жертв. В углу находилась яма с пеплом, в котором я нашел череп ребенка.
Египетский музей вряд ли можно считать подходящим местом для поисков следов уранового предприятия, но прежде я бывал в нем; тогда это был один из лучших музеев в своем роде и я полюбопытствовал взглянуть, во что он превратился теперь. Музей был полностью превращен в развалины. Почти единственным уцелевшим экспонатом была поврежденная взрывом печально выглядевшая мумия птолемеевской эры. Бедный старик — сторож, работавший в музее и раньше, был очень тронут моим интересом к музею и упорно хотел подарить мне эту уцелевшую мумию. На мгновенье я соблазнился возможностью послать ее в Вашингтон с указанием «Проверьте на радиоактивность». Но мумия оказалась чересчур большой для нашего джипа, и мне пришлось удовлетвориться несколькими клочками ее раскрашенной одежды.
Но главным образом мы хотели посетить ныне опустевшие помещения Физического института кайзера Вильгельма, где исследования урана начались еще в 1939 году. Это было одно из немногих уцелевших зданий. Крупный знак над дверью означал, что здесь находится штаб — квартира начальника разведывательной службы Контрольной комиссии США. Вокруг, казалось, все было пусто. Мы вошли в комнату с двумя столами. Встретивший нас офицер никак не мог понять нашего интереса к этому зданию.
Подземная урановая лаборатория Физического института кайзера Вильгельма в Берлине в том виде, как она была найдена миссией Алсос.
«Здесь все пусто, — сказал он. — Все, даже выключатели и провода, вывезено. Мы нашли какой-то хлам и выбросили его на задний двор. Подвальное помещение выглядит довольно странно. Похоже, там был плавательный бассейн. Пройдите и посмотрите».
Мы тщательно все проверили. «Хлам» на заднем дворе состоял из обломков лабораторного оборудования для исследований по ядерной физике и блоков прессованного оксида урана. Валялось также несколько записных книжек, по которым можно было судить о характере проводившихся там исследований. Подвальное помещение представляло собой защищенный от бомб бункер — лабораторию, которой немцы так гордились. Создавалось впечатление, что в прошлом она была превосходно оборудована. За «бассейн для плавания» приняли яму, в которой предполагалось соорудить котел. Металлические контейнеры и рамы для размещения кубиков урана стояли рядом.
Я вспомнил примитивную установку, с которой начинал Энрико Ферми в подвалах Колумбийского университета. По сравнению с ней эта берлинская лаборатория, даже пустая, производила впечатление большого достижения. Я остался там ненадолго один и в тусклом свете обратился к богу с благодарностью, что он дал мне великое счастье понять на языке физики, который был мне особенно близок, крушение нацизма.
(обратно)
Хиросима и немецкие ученыеОднажды в начале августа 1945 года я разбирался в руинах гиммлеровской штаб — квартиры. Я хотел найти что-нибудь конкретное, характеризующее интерес Гиммлера к научным исследованиям. Внезапно я услышал зовущий меня голос:
— Эй, Сэм! Сэм, где вы?
Звал меня один из офицеров нашей миссий. Он очень запыхался. По его словам, ему пришлось облазить весь Берлин, пока он наконец не заметил мой джип с эмблемой Алсос на номере среди развалин того, что прежде называлось Принц Альбрехт — штрассе. Он бросил торопливый взгляд на свои наручные часы.
— У вас осталось ровно пятнадцать минут, чтобы успеть на самолет во Франкфурт! — выпалил он.
— С какой стати я должен лететь во Франкфурт? — спросил я. — Я как раз назначил многим прийти сюда и помочь мне. Здесь в Берлине еще столько дел!
— Приказано, — ответил он. — Вас ждет специальный самолет.
— Что же, я не могу взять даже свою пижаму и зубную щетку?
— Времени нет абсолютно. Мы и так потеряли больше часа, разыскивая вас.
Все это производило впечатление чего-то важного. Грязный, — а я действительно перепачкался, роясь в гиммлеровских пожитках, — я забрался в джип, и мы, завывая сиреной, помчались по Берлину на темпельгофский аэродром через ворота, минуя всякие формальности, прямо к самолету. Пропеллеры уже вращались, у распахнутой двери стоял солдат, выразительно взглянувший на меня. Я прямо из джипа перебрался в самолет, дверь захлопнулась, взревели моторы, и мы взлетели. Все происходило прямо, как в кино!
Я не имел ни малейшего представления, зачем меня вызывали во Франкфурт, где находился штаб нашей разведки, и для чего нужна вся эта спешка. Экипаж самолета был мне незнаком. Было бесполезно расспрашивать их: похоже, что они знали не больше меня. Возможно, думал я, меня кто-нибудь встретит на аэродроме.
Когда через несколько часов мы приземлились во Франкфурте, там не было ни военного оркестра для моей встречи, ни джипа нашей миссии. Я сел в армейский автобус, на котором и добрался до штаба.
— Ну — с, я здесь, — произнес я. — Что дальше?
Все были удивительно уклончивы.
— Это связано с парнями, которых вы посылали в Мюнхен, — сказали мне. — Их ждут обратно, и мы думали, что вы хотели бы их проинструктировать перед отправкой в Вену. С ними также два офицера, прибывших из Лондона, а может быть, и из Вашингтона.
Никто не мог толком объяснить мне причин моего столь мелодраматического отбытия из Берлина. Даже полковник Паш сделал бесстрастное лицо, когда я обратился к нему с вопросами. Я был ужасно разозлен и с нетерпением ожидал очередного самолета, чтобы вернуться обратно к моим берлинским руинам.
Однако нашлась и крупица утешения. По пути из Парижа ко мне в Берлин прибыли Карл Бауман, Дик Бете и наш секретарь Мэри Бохан и привезли двухнедельный запас чистого белья. Продовольствие не было проблемой для миссии Алсос — еды всегда было достаточно. Но вследствие наших постоянных разъездов из города в город мы зачастую страдали от недостатка чистого белья. Одно время в Геттингене дело дошло до того, что Аллан Бейтс, наш металлург из фирмы «Вестингауз», обыскал весь немецкий дом, в котором мы остановились. Все, что он нашел, — это длинные розовые дамские рубашки. В течение нескольких дней он был вынужден носить эти рубашки.
В этот вечер, болтая после обеда у одного из наших гражданских ученых, я впервые услышал об успешном испытании атомной бомбы в Нью — Мексико. Узнал я также и о том, что офицерам нашей миссии уже было известно об этом, но они ничего не говорили мне. Конечно, из неофициальных источников мне тоже было известно о планировавшихся испытаниях и даже приблизительно об их дате. Но все же я чувствовал себя до некоторой степени задетым тем, что меня не поставили в известность о происходящем. Создавалось впечатление, будто меня умышленно не допускали к этим делам: видимо, боялись, чтобы я не проговорился о чем-нибудь при разговорах с немецкими физиками.
Мы вернулись домой незадолго до полуночи. Проводив Мэри Бохан в отель, мы остановились пожелать друг другу покойной ночи. Сержант у стола включил радио на полную мощность. Пробило полночь. И вдруг громкоговоритель разразился новостями о взрыве атомной бомбы над Хиросимой.
Меня поразила подробность сообщенной всему миру информации о том, что так долго хранилось под самым строжайшим секретом. Мисс Бохан была поражена еще больше. Секретность была настолько полной, что даже она, секретарь миссии Алсос, имела лишь самое неопределенное представление о том, зачем мы находились здесь. Только теперь она поняла, в какой организации работала. Всякие случаи из прошлого, которые в то время так и оставались для нее непонятными, теперь начали приобретать особый смысл. Она засыпала меня вопросами, и я далеко не на все смог ответить или из-за секретности, или потому, что сам не знал.
Во всяком случае, теперь мне были понятны причины моей внезапной вынужденной эвакуации из Берлина. Мои военные «ангелы — хранители» в Вашингтоне опасались, что сведения о бомбе могут быть занесены русским «на моем хвосте». В Берлине тогда не существовало барьеров между русской и американской зонами. В Вашингтоне побаивались, что русские похитят меня и заставят выдать атомные секреты. Все это было очень лестно, но глупо. Ведь русские не могли бы заставить меня рассказать то, чего я не знал! Потребовались бы месяцы бюрократической волынки, прежде чем они вообще узнали бы, кто я такой, где нахожусь и как подойти ко мне.
Я без промедления вернулся в Берлин, и единственным русским, вступившим в контакт со мной, был солдат, спросивший, не продам ли я ему часы. Надо же было так случиться,'что мои часы остановились как раз в это самое утро и, таким образом, мое намерение легко «сделать» двести пятьдесят долларов лопнуло как мыльный пузырь!
j}; sjc 4-
Чего бы я очень хотел в ту ночь, когда ошеломленный мир впервые узнал об атомной бомбе, так это находиться в Англии среди интернированных немецких физиков. После того как мы передали их в руки военных в Париже, их многократно перевозили с места на место, пока, наконец, не разместили в одном имении милях в пятидесяти от Лондона. Обращались там с ними очень хорошо. Их хорошо кормили, они имели газеты, в их распоряжении были даже радио, пианино и теннисные корты. Всех их снабдили новой одеждой. Но вследствие секретности, окружавшей все, что имело отношение к атомной бомбе, их местопребывание держалось в секрете. Если бы коллеги спросили меня, где спрятан Гейзенберг или Ган, я бы не смог ответить, так как имел об этом самое смутное представление. Надо сказать, что неофициально меня информировали об условиях их жизни. Единственное, чем они были недовольны, так это особым ограничением по сравнению с обыкновенными военнопленными на право переписки с семьями.
Все эти осторожности объяснялись нашим опасением, что немцы уже имеют атомную бомбу или, во всяком случае, были близки к ее созданию. Как оказалось на самом деле, они практически не сделали в этом отношении ничего значительного.
Тщательно проследив за их деятельностью и всесторонне изучив ее, мы теперь могли раскрыть свои карты. Действительно, немецкие ученые были очень уверены в своем превосходстве, и им никогда в голову не приходило, что мы сможем достигнуть успеха там, где они потерпели неудачу. Но наши военные специалисты по вопросам безопасности не были в этом уверены. Они опасались, что если эти люди окажутся на свободе, то слухи о нашем гигантском урановом проекте могут расползтись повсюду. Риск был слишком велик, поэтому оставалось только изолировать немецких ученых и держать их коллег и остальной мир в неведении.
Мне, признаться, было непонятно, почему этих ученых интернировали в Англии. Если бы они находились в Соединенных Штатах, можно было бы побеседовать с ними и, в частности, с фон Лауэ и Ганом о будущем германской физики. Может быть, наши военные просто не знали, что с этими учеными делать, после того как мы их разыскали, и были очень признательны англичанам, когда те предложили забрать ученых в Англию. В результате основная часть самых лучших немецких ученых попала в британскую зону оккупации и несколько превосходных ученых — во французскую. Что касается американской зоны, то в ней еще осталось несколько хороших физиков. Объяснялось это тем, что миссия Алсос не трогала их.
В обеденное время 6 августа интернированные немецкие физики узнали о Хиросиме. Первой их реакцией было явное недоверие.
«Это невозможно», — сказали они.
В конце концов они ведь сами несколько лет работали над урановой проблемой и убедились, что получить атомную бомбу за такое короткое время почти невозможно. Так как же могли это сделать американцы? Это абсурд!
Один из них заявил:
«Это не может быть атомной бомбой. Вернее всего, это пропаганда.
Может быть, у американцев появилось какое — нибудь новое взрывчатое вещество или необыкновенно большая бомба, которую они решили именовать «атомной», но это далеко не то, что можно было бы назвать атомной бомбой. Это не имеет ничего общего с урановой проблемой».
Придя к такому заключению, немецкие ученые спокойно закончили свой обед и даже частично переварили его. Но в девять часов по радио были переданы новые, значительно более подробные сообщения, весьма вероятно, те самые, которые услышал и я во Франкфурте.
На десятерых немецких ученых эти сообщения произвели сокрушительное действие. Все их мировоззрение рухнуло. Одним ударом все их самомнение разлетелось в пух и прах. Незыблемая уверенность в своем научном превосходстве сменилась острым чувством отчаяния и пустоты. Если так, то вся их работа за последние шесть лет была проделана впустую; их надежды на блестящее будущее германской науки были не больше чем иллюзией!
Только один человек из всей их группы не был этим задет, по крайней мере лично, — фон Лауэ. Он был просто наблюдателем и не разделял мечтаний физиков о могуществе и об атомной бомбе. Все же остальные считали, что атомная бомба означала могущество не только страны, сумевшей разрешить данную проблему, но и самих физиков и их науки. Из всех десяти интернированных в этом английском имении фон Лауэ, по — видимому, единственный полностью осознал потрясающий эффект взрыва атомной бомбы над Хиросимой. Во всяком случае, фон Лауэ воспринял новости спокойно. Не то было с другими. Говорили горькие слова, спрашивали, почему они, немцы, не сумели добиться успеха. Представители более молодого поколения с гневом обращались к старшим, упрекая их в отсутствии проницательности, в том, что они бросили Германию в час ее нужды.
Герлах расстроился больше всех. Он вел себя подобно потерпевшему поражение генералу. Он, «рейхсмаршал» ядерной физики, не сумел победить! Замечания более молодых ученых он воспринимал как критику именно в его адрес и несколько дней находился в состоянии глубокой депрессии. Коллеги всячески утешали и старались привести в равновесие расстроенного профессора.
Остальные оправились от истерики сами. Они проводили часы, обсуждая научные проблемы, связанные с бомбой, и пытались представить себе механизм ее действия. Но, несмотря на всю подробность радиосообщений, немецкие ученые были уверены в том, что мы сбросили на Хиросиму урановый котел. Неудивительно, что они были сбиты с толку. Конечно, для нас или для кого-нибудь другого было бы очень большим достижением поднять в Еоздух и сбросить целый урановый котел; вряд ли когда-нибудь удастся построить самолеты, способные выполнить такую задачу. Но если бы даже и был такой самолет, то все равно урановый котел никогда бы не смог быть бомбой. Он мог бы только шипеть и свистеть. Но немецкие специалисты не могли понять даже этого основного фактора.
Не сумев этого понять, они начали придираться ко всяким мелким деталям. Почему никто не хочет верить, что Отто Ган открыл явление деления урана? Почему в газетах ошибочно утверждается, что делеление открыла Лиза Мейтнер? И, в конце концов и прежде всего, почему Германия не смогла изготовить бомбу? Они выискивали всяческие объяснения и оправдания. Утверждалось, например, что нацистское правительство никогда не поддерживало науку в таких масштабах, как правительства союзных стран.
По — видимому, им удобно было в это время забыть об активном интересе гестапо и других правительственных органов, проявленном к урановой проблеме. Они сейчас забыли о том, что сами-то они были не очень уверены тогда в своих шансах на успех; будь у них такая уверенность, они, вероятно, имели бы больше правительственной поддержки. А некоторые прибегали к такой аргументации, что, дескать, если бы мы и располагали большей правительственной помощью, то мы все равно не дали бы в руки Гитлера такого ужасного оружия. Несомненно, это звучало бы правдой в устах таких людей, как фон Лауэ и Ган, но весьма сомнительно, чтобы это было так же верно для всех остальных.
Но почему, удивлялись германские ученые, газеты и радио уделяли такое внимание разрушению союзниками завода по изготовлению тяжелой воды в Норвегии? Ведь тяжелая вода не имеет ничего общего с изготовлением атомной бомбы? Ее можно использовать для изготовления «урановой машины», но никак не бомбы! И что такое говорят о плутонии? Что такое плутоний? Немецкие физики были смущены более, чем когда-либо. Должно быть, говорили они, эти глупые газетные репортеры и радиокомментаторы опять путают: нет такого вещества — плутония. Может быть, под плутонием они подразумевают полоний или протактиний — давно уже известные радиоактивные элементы? Но какую роль могут они играть в изготовлении атомной бомбы?
Прошло более суток с момента первого сообщения о Хиросиме, и лишь тогда Гейзенберг начал осознавать, как глубоко он и его коллеги ошибались в понимании основного принципа атомной бомбы. Только теперь он наконец понял, что атомный котел мы использовали лишь для получения нового вещества — плутония, — который и применили в бомбе. Котел сам по себе никогда и не предназначался для того, чтобы служить бомбой.
Гейзенберг собрал своих коллег и объяснил им все. Они были поражены и удручены. Все это было так просто! Как же они могли так промахнуться? И как им дальше жить после такого удара по германскому научному престижу?
Это было более чем академическим вопросом. Если бы было решено послать их обратно в Германию, то их жизнь могла бы оказаться в опасности: фанатики-нацисты возложили бы на них всю тяжесть ответственности. Стремление интернированных немецких ученых вернуться домой заметно поостыло, и они сразу же оценили по достоинству английское гостеприимство.
Среди более молодых немецких физиков нашлись и такие, кто оправдал свои неудачи. Они повернули дело таким образом, что сама неудача стала для них достоинством: стали отрицать вообще свои намерения изготовить атомное взрывчатое вещество, подчеркивая работу только над «урановой машиной» и забывая, что все их замыслы были направлены прямо на создание атомной бомбы. Они хотели уверить мир, что немецкие ученые никогда не согласились бы работать над такой отталкивающей и ужасной вещью, как атомная бомба!
Так в песне о германской науке появился новый лейтмотив: Германия работала над урановой проблемой только для мерных целей, а союзники — для целей разрушения. Поэтому для нас не было сюрпризом, по крайней мере для членов миссии Алсос, когда через два года после Хиросимы Гейзенберг сообщил репортеру «Ассошиэйтед Пресс» о германском урановом котле, который он построил, чтобы получать электрическую энергию для машин, а не бомбу.
Как мир теперь знает, в таком урановом котле производится взрывчатое вещество — плутоний.
Заявление Гейзенберга — прекрасный пример того, как можно использовать полуправду. Это правда, что немецкие ученые работали над «урановой машиной», а не над бомбой, но правда также и то, что они делали это, не сумев понять и увидеть разницы между «машиной» и бомбой. Хотели-то они иметь именно бомбу! То, что всему миру теперь известно о плутонии, немецкие ученые тогда не знали, не знали до тех пор, пока им не рассказали об этом после Хиросимы,
(обратно)
Плохая организация германской наукиМиф о германском организационном гении умирал медленно. Те, кто верил, что по крайней мере в военных науках немцы обладали поразительной способностью к хладнокровному, дальновидному и эффективному планированию и к выполнению своих планов, испытывали глубокое разочарование. Не будем спорить: у немцев действительно была масса всяких картотек, бланков, классификаций, бюро, департаментов и титулов, но когда доходило до дела, то они вовсе не являлись первоклассными исполнителями.
В Соединенных Штатах Америки все научные работы военного времени осуществлялись под контролем Управления научных исследований и разработок, возглавляемого доктором Ванневаром Бушем. Эта организация охватывала всех исследовательских работников, инженеров и ученых страны. Она состояла из ряда подразделений по признаку специализации — радары, ракеты и т. п. Внутри каждого такого подразделения осуществлялась полная кооперация между исследовательскими работами вооруженных сил, промышленности и университетов. Более того, ученым исследователям предоставлялась возможность наблюдать на фронтах за действием разработанных ими средств. Специальные научные группы совместно с армией и флотом вырабатывали рекомендации для правильного использования новых видов оружия и оценки его эффективности. Единственное, в чем упрекали Управление, так это в недостаточном обмене идеями между его подразделениями. В целом же это была большая организация, действовавшая бесперебойно и эффективно. В ней, между прочим, находился и отдел полевой службы, подбиравший гражданских ученых для миссии Алсос.
В Германии не было такой всеохватывающей организации, а ученые — исследователи не были связаны с действующей армией.
Проведенное по полученным нашей миссией документам изучение организации (точнее, плохой органи зации) немецких научно — исследовательских работ дало интересные данные, несомненно заслуживающие внимания.
Перед войной нацисты не скрывали своего пренебрежительного отношения к ученым и науке, причем они не стеснялись заявлять это на весь мир. Бесстрастная логика науки не очень-то гармонировала с мистическим культом крови и земли или верой в интуицию. Вступая в войну, нацисты были убеждены в своей способности выиграть ее в молниеносном темпе, и они считали, что не нуждаются в военных научных исследованиях. Все ученые без всякого разбора были призваны в армию, некоторые лучшие представители научной молодежи погибли. Только немногих из самых выдающихся освободили после недолгой службы в армии. Призыва в армию избежали только избранные, занесенные в «список Гитлера». В этот список, насчитывавший около тысячи имен, входили артисты, танцоры, киноактеры и, вероятно, астрологи, но только не ученые.
Вначале в нацистской Германии существовало несколько независимых исследовательских организаций. Координация их деятельности практически отсутствовала. Более того, немцы проводили резкое пагубное различие между «исследованиями» и «разработками». Последние относились главным образом к промышленности и находились поэтому в ведении министра вооружения и боеприпасов Альберта Шпеера. Ученые, работавшие на военное ведомство, почти ничего не знали о том, что делали ученые в военно — морских силах, а инженеры, занятые в промышленности, никогда не имели возможности видеть плоды своих трудов в действии.
Военные исследовательские работы находились в ведении Управления вооружений и возглавлялись посредственным физиком Эрихом Шуманом. Правой рукой Шумана был Дибнер. Эти два человека в начале 1939 f — ода начали секретные исследования, связанные с проблемой создания атомной бомбы для германской армии, не прибегая к помощи авторитетных немецких ученых — ядерщиков. Именно они явились
8 С. Гоуде МИТ
113
к Жолио — Кюри немедленно после оккупации Парижа с намерением конфисковать и вывезти все оборудование для ядерных исследований. Как сообщалось, они же приезжали в известный русский институт по ядерной физике в Харькове, когда этот город захватили немцы.
Шуман был профессором военной физики в Берлинском университете, хотя его немногочисленные труды были посвящены колебаниям струны. Возможно, это объясняется тем фактом, что он был родствен* ником композитора Шумана. Коллеги несколько презрительно называли его профессором военной музыки.
Между прочим, Шуман был директором Второго физического института Берлинского университета. Почему второго? Непосвященным это может показаться непонятным. Но здесь нет ничего удивительного. В Германии каждый должен быть директором чего-то; каждый профессор считает, что он должен быть директором института. В более крупных университетах, где имеется несколько профессоров физики, лаборатории объединяются в секции, каждая из которых именуется институтом, и, таким образом, каждый профессор становится директором института. Иногда при этом оказывалось и так, что некоторые такие институты размещались в отдельных зданиях. Чаще же эти институты располагались на отдельных этажах одного и того же здания лаборатории, и директор «Третьего физического института», например, был, попросту говоря, хозяином того или иного этажа. Конечно, каждый директор очень ревниво относился к другому, не допускал никаких нарушений границ своих владений и заявлял, что ему ничего не известно о работе его коллеги.
Работа Шумана еще до войны была засекречена. Никто не знал, что делалось во Втором институте, хотя высококвалифицированные физики, зная специализацию персонала этого учреждения, и не ожидали от него чего-нибудь очень важного и успешного.
В секретных гестаповских докладах — а гестаповские шпионы находились, по — видимому, в каждой группе — говорилось, что Шуман ни по своим знаниям, ни по личным качествам не соответствовал занимаемой должности. Но это, казалось, не влияло на его положение в военном ведомстве. Во время войны, поднимаясь по служебной лестнице, он достиг поста личного советника по вопросам научных исследований начальника штаба генерала Кейтеля. В этой должности он номинально руководил всей исследовательской работой вооруженных сил и представлял Кейтеля в важных научных комитетах и комиссиях.
Шуман был первым, кто взялся за проблему урановой бомбы; он же первым и отказался от нее. В начале 1939 года он поручил Дибнеру работу над урановым проектом на армейском испытательном полигоне в Куммерсдорфе, под Берлином. Здесь в небольшом подземном убежище они пробовали осуществить свои эксперименты с урановым котлом. Делали они это, соревнуясь с университетскими учеными, начавшими подобные же эксперименты в Берлине и ничего не знавшими об исследованиях военного ведомства.
Но урановая проблема несколько труднее тайны струн пианино, и Шуман становится нетерпеливым. К концу 1942 года он потерял интерес к проекту и передал Дибнера, персонал, оборудование и материалы гражданской исследовательской организации — Государственному совету по исследованиям, подчиненному Герингу. Но два миллиона марок, ассигнованных военным ведомством на эти исследования, он не передал.
Затем Шуман посвятил свой талант вопросам бактериологической войны. Весьма вероятно, что в этой области он был еще менее компетентен, чем в физике и ее военных применениях. Но ему хотелось участвовать в делах, казавшихся важными, и вскоре его имя стало появляться во многих списках членов исследовательских комитетов.
Когда Берлин пал, Шуман удрал в Баварию. Миссия Алсос некоторое время следила за ним, главным образом из любопытства, но вскоре прекратила это. Было совершенно очевидно, что как ученый Шуман не представляет никакого интереса.
Но в работах Управления вооружения было одно направление, где дела развивались успешно, — это группа Фау-2 в Пёнемюнде, на побережье Балтийского моря. Из докладов гестапо видно, что сначала эту исследовательскую группу раздирали серьезные противоречия между гражданскими специалистами и офицерами. Один из докладов, датированный 29 июня
1943 года, рисует яркую картину закулисной борьбы, зачастую имеющей место и не только за «немецким забором».
«В январе 1943 года выявилось серьезное разногласие по поводу продолжения работ по проекту Пёнемюнде. Среди прочих в спорах участвовали генерал Кейтель (начальник штаба) и генерал Дорнбергер (главный руководитель в Пёнемюнде).
Фюрер приказал каждому участнику спора изложить свою точку зрения письменно; после этого он собрал всех. Одну или две минуты спустя все военные были удалены, так как оказались не в состоянии ответить на прямо поставленные вопросы фюрера. Доктор фон Браун[10] (технический руководитель в Пёнемюнде) единственный из всех оставался там в течение тридцати минут и смог дать ясные и краткие ответы на вопросы фюрера. Поэтому фюрер принял решение в соответствии с предложениями доктора фон Брауна.
Говорят, что фюрер еще недостаточно осведомлен об этих повседневных стычках между офицерским и инженерным составом в Пёнемюнде…»
В докладе далее излагаются жалобы на непонимание значения этого важного проекта и на вытекающие из этого задержки и трудности в приобретении нужных материалов (непосредственно после этого доклада министр вооружения и боеприпасов Шпеер распорядился придать этому проекту значение наивысшей степени важности). В докладе упоминаются также имена двух хороших физиков, участвовавших в проекте, доктора Шиллинга и доктора Эльверса, со следующими комментариями: «…Последний заслуживает ответственного поста, но он лишь сержант ПВО, и поэтому не может быть повышен в должности в этой военной организации».
Проект Пёнемюнде увенчался успехом: в конце
1944 года ракеты Фау-2 были использованы против Лондона. С технической и научной точек зрения подобные изобретения — настоящее чудо. Но весьма сомнительно, чтобы они способны были изменить исход войны, даже если бы были введены в действие раньше. Ракета Фау-2 несла на себе сравнительно мало взрывчатого вещества; все ракеты этого типа, взятые вместе, по количеству несомой взрывчатки, нельзя сравнить даже с одним массированным воздушным налетом союзной авиации. Более того, это оружие было эффективно лишь против таких целей, как Лондон. В общем это было не более чем первой ступенью развития оружия, которое впоследствии должно было приобрести большое военное значение, но немцы воспользовались им поспешно и, следовательно, малоэффективно. Единственное реальное преимущество Фау-2 состояло в том, что их нельзя было сбить, как сбивались самолеты, и применение их не было связано с потерями такого высококвалифицированного персонала, как экипажи бомбардировщиков. Так что, может быть, выгнанные Гитлером через две минуты после начала беседы генералы были все-таки правы. Они, вероятно, знали лучшие пути использования физической и умственной энергии, затраченной на создание этого фантастического «оружия возмездия».
Следует отметить, что в противоположность постановке исследовательской работы в армии, в военно-воздушных силах Германии дело это, находившееся под опекой Геринга, было организовано блестяще и приносило успех. Для этого, конечно, были определенные причины. Главная заключалась в том, что в авиации интересовались результатами исследований, а не политикой. Руководивший исследованиями военно воздушных сил комитет состоял из людей, подобран ных по способностям. За незначительным исключе нием, они не принадлежали к нацистской партии Члены этого комитета отлично видели крупные недо статки в работе остальных немецких исследователь ских организаций и по мере возможности избегали каких бы то ни было контактов с ними. Таким образом, исследования практически по всем проблемам военно — воздушные силы проводили самостоятельно. Они имели подразделения, специализированные по вопросам радиосвязи, радаров, самолетных двигателей, бортового самолетного оружия и т. д.
Среди руководителей исследовательской работы в этой организации движущей силой был Адольф Беумкер. С его именем связана организация различных исследовательских институтов. Он понимал, что для успешной разработки новых идей нужны хорошо оборудованные лаборатории, способный персонал, надлежащие бытовые условия, хорошая координация дея* тельности ученых и минимум административного вмешательства. Он частным образом опубликовал книгу о проблемах исследовательских работ, контролируемых правительством. Крикливая по тону, она тем не менее содержала хорошие мысли. Примечательно, что в этой книге, изданной в 1943 году, не содержится упоминаний о нацистских доктринах и политике.
Под руководством Беумкера укреплялась связь между исследованиями, разработкой и промышленным производством. Важное значение придавалось испытаниям аппаратуры. Некоторые проблемы передавались для разработки в заводские исследовательские и университетские лаборатории.
Для исследовательских работников университетов такое положение было идеальным: работа на военно-воздушные силы означала полную обеспеченность материалами, людьми и деньгами.
Немецкие исследования в области аэронавтики на определенных этапах значительно опережали то, что делалось у союзников. Стоит напомнить только об их реактивных истребителях, аэродинамических трубах, особенно для сверхзвуковых скоростей, управляемых снарядах Фау-1. В секретных исследовательских отчетах и протоколах секретных совещаний содержится много полезной информации. Все это отлично отпечатано и удобно классифицировано для пользования.’
Германские военно — морские силы также имели исследовательскую организацию. В целом она была организована неплохо. Моряки держались особняком от других исследовательских групп, но тоже передавали некоторые проблемы на разработку заводским и университетским лабораториям. В отношении оборудования и штатных возможностей моряки значительно уступали военно — воздушным силам, но они привлекли к себе на работу несколько весьма способных гражданских ученых. Уже к концу войны была завершена блестящая работа по коренному усовершенствованию подводных лодок и торпед: случись это раньше, положение могло бы оказаться роковым для судоходства союзников.
Среди германских морских офицеров находились, однако, такие, познания которых в науке и технике, по — видимому, были не очень высоки. Они отдавали предпочтение более таинственным, оккультным методам ведения войны. Вероятно, — их вдохновлял пример Гитлера, пользовавшегося услугами астрологов. Вместо того чтобы обнаруживать наши конвои с помощью радаров; они придумали куда более простую схему действий: брали карту Атлантики и на ней помещали миниатюрный металлический кораблик. Над ним на тонкой нити подвешивали маятник, и когда маятник сдвигался в каком-либо направлении, то предполагалось, что этим он указывал местонахождение союзных конвоев.
Анонимные авторы в своих письмах негодовали по поводу такого способа ведения войны. Некоторые же офицеры, хорошо знавшие настоящую службу, злоупотребляли суеверием своего начальства для облегчения себе работы и высвобождения побольше времени для развлечений на приморских курортах. Адмирал, начальник морской разведки, отвечал на эти письма в Берлин в министерство, что такого рода «изыскания» были предприняты для объективной оценки эффективности данного «метода» и вскоре были прекращены.
Не одни только немцы подвержены суевериям. И у нас имеются бизнесмены, живущие по своим горо — скопам, и полковники, верящие в привидения. Такие суеверия значительно упрощают жизнь, так как устраняют необходимость принимать трудные решения и снимают ответственность. Гораздо проще свалить вину на оккультный маятник, если конвой не сумели разыскать, чем предъявить обвинение адмиралу, начальнику морской разведки. Во время войны в Англии и некоторых других странах газеты были сильно уменьшены в размерах, чуть ли не до формата брошюры, но как бы ни сокращались в них интересные и важные разделы, уголки астрологии никогда не урезались.
Исследовательской работе в гражданских организациях, где находились все великие умы германской науки, не придавалось большого значения, и организована она была плохо. Все университетские лаборатории и различные исследовательские институты находились в ведении Министерства образования. Его возглавлял бесхарактерный, малоавторитетный нацист Бернард Руст, не понимавший даже стоящих перед ним задач. На важные совещания он частенько являлся «под мухой», вел себя не так, как полагается воспитанному человеку, и вообще производил неприятное впечатление. Рассказывали, что во время первой мировой войны, когда ему пришлось находиться где-то возле фронта, он подписывал свои письма к детям «Euer Heldenfater» — «ваш героический отец».
Это был тот самый Руст, который перед войной сделал своего приверженца Ментцеля — твердолобого нациста, обладателя многочисленных титулов — административным директором Имперского совета по исследованиям и, следовательно, шефом всех исследовательских работ. В гитлеровском правительстве Руст, вероятно, был одним из самых малоавторитетных людей. Он не понимал задач немецкой науки и неспособен был защитить ее интересы.
Нацистское правительство с самого начала относилось с подозрением к академической науке и с недоверием к ученым. Такое враждебное или по крайней мере отрицательное отношение пагубно сказалось на развитии науки и подготовке новых кадров исследовательских работников. Например, существовало силь ное предубеждение против теории относительности и против абстрактных теорий вообще. Понимая вред такого предубеждения, наиболее дальновидные и просвещенные физики затратили немало сил и времени, пытаясь переубедить своих пронацистски мыслящих коллег. В ноябре 1940 года в Мюнхене происходило совещание, на котором удалось прийти к официальному соглашению по следующим пунктам:
«1. Теоретическая физика есть неотъемлемая часть всей физики.
2. Специальная теория относительности базируется на экспериментально проверенных физических фактах. Однако ее применимость к космическим проблемам еще остается неопределенной.
3. Теория относительности не имеет ничего общего с общей философией релятивизма. Никаких новых концепций времени и пространства не введено.
4. Новейшая квантовая теория дает единственно известный метод, позволяющий описать количественно свойства атома. До сих пор никто еще не мог превзойти его для более глубокого понимания атомной структуры».
Это «кредо» было подписано двенадцатью физиками, половина из которых были разумными людьми, а другая половина принадлежала к фанатичной оппозиции.
Но этого еще было мало. Двумя годами позже пришлось собрать следующее совещание, на этот раз в Зеефельде в Тирольских Альпах. Присутствовало тридцать ученых, причем некоторые из них были представителями правительственной нацистской организации учителей. И снова пришли к компромиссу; было отмечено, что «явная разница во мнениях была почти полностью обязана своим происхождением недоразумениям».
Многословный официальный доклад был состряпан в основном мастерами компромисса Заутером и фон Вейцзекером; в общих чертах он повторял кредо 1940 года. В нем подчеркивалось, что «до Эйнштейна арийские ученые, такие, как Лоренц, Хазенорль, Пуанкаре и другие, заложили основы теории относительно сти, а Эйнштейн просто логически развил дальше уже существовавшие идеи и добавил краеугольный камень». Заключительный параграф, смягченный дипломатом Вейцзекером, гласил: «На совещании в Зеефельде было выражено, однако, мнение, что следует отвергать протаскивание физической теории относительности в мировую философию релятивизма, как это пыталась делать еврейская пропагандистская пресса».
Миссия Алсос нашла частную стенографическую запись некоторых дискуссий, происходивших на совещании в Зеефельде. Можно только удивляться, как такой крупный ученый, как Гейзенберг, мог терпеть непроходимую тупость оппозиции, тем более возмутительную, что она исходила от так называемых коллег, а не от нацистских политиканов и прочих аутсайдеров. Как мы уже видели, Гейзенбергу было проще убеждать самого Гиммлера в необходимости преподавания теории относительности.
Подлинные ученые — физики прикладывали все усилия к тому, чтобы их идеи не попадали в руки невежественных шарлатанов. Они успешно боролись с фантастическими замыслами рентгенолога Шиболдта. Сей «джентльмен» предлагал использовать новую высоковольтную рентгеновскую аппаратуру, так называемый бетатрон (американское изобретение), против бомбардировщиков союзников. Идея его заключалась в том, чтобы рентгеновыми лучами сжигать экипажи бомбардировщиков. Эту его несбыточную фантазию поддерживал маршал авиации Мильх, не говоря уже о том, что у уранового проекта была снята и передана Шиболдту важная аппаратура.
В другом сумасбродном проекте ставилась задача выяснить, не могут ли два инфракрасных луча, пересекающихся под определенным углом, подорвать в Еоздухе бомбы на самолетах союзников. Этому проекту было дано мифологическое кодовое наименование «Хадубранд»; все это также было, конечно, утопией. Настоящие ученые понимали всю бессмысленность этой, с позволения сказать, идеи, но некоторые пробовали поддерживать ее, так как она сулила возмож ность провести интересные исследования в облает! молекулярных структур.
Сознавая всю важность роли науки в войне, некоторые патриотически настроенные научные работники предлагали свои услуги правительству. Те из них, ктс обращался к Русту, успеха не имели. Но даже и обращавшихся непосредственно в армию и флот не встречали с распростертыми объятиями. Например, небольшая группа компетентных ученых, трудившихся в начале войны над очень перспективной работой в области мин и торпед для германских военно — морских сил, вскоре была распущена из-за недостаточной поддержки.
Провал развязанной немцами подводной войны, успешная оборона Англии против массированных воздушных налетов и многое другое в конце концов заставили даже твердолобую гитлеровскую клику понять, что союзники с огромным преимуществом используют в войне научную аппаратуру. И лишь в конце 1942 года они наконец решили использовать научные и технические возможности в более широких масштабах.
Мобилизация германской науки сначала казалась простой задачей. Все соглашались с тем, что немецкие военно — воздушные силы, находившиеся в ведении Геринга, весьма успешно ведут исследовательские работы. Существовало ошибочное мнение, что это было следствием проницательности Геринга и его политического авторитета. В действительности же секрет успеха заключался в способностях членов его руководящего комитета. Решили изъять из ведения Руста Исследовательский совет и подчинить его непосредственно Герингу.
В связи с этим изменением у немецких ученых появились большие надежды. Наконец-то они смогут включиться в военные усилия своей страны; им будут предоставлены средства, люди, различные преимущества, необходимые материалы и, что самое главное, реальное право голоса в решении соответствующих вопросов. Они действительно получили много: Геринг отпустил им 50 миллионов марок, но они не знали, как использовать эту сумму, и к концу года половину возвратили. За исключением небольших изменений в штате и появления более импозантных бланков и заголовков на канцелярских бумагах, переход от Руста к Герингу существенных улучшений не принес. Основная причина этой неудачи заключалась в том, что Геринг, приняв все это хозяйство, взял и Ментцеля, который продолжал вести дела обычным порядком. Он оставался президентом — распорядителем Совета по исследованиям и председательствовал на очень редких теперь совещаниях. Геринг на них вообще не показывался и редко проявлял достаточно активный интерес к этой громоздкой и плохо руководимой организации. Сам он подписал лишь несколько наиболее важных директив, но в большинстве случаев курс определялся некомпетентным Ментцелем.
Между тем для Германии положение дел в подводной войне ухудшалось. Германские военно — морские силы 25 мая 1943 года собрали совещание с участием около 200 ученых, которым прочитали несколько весьма элементарных лекций о тактике подводных лодок. (Это было необходимо, так как большинство ученых плохо представляли себе действия лодок.) Затем вниманию ученых предложили поверхностную лекцию о радарах, после чего их распустили по домам. Никаких планов действий, никаких предложений о работе! Это был первый и последний случай, когда гражданских ученых информировали об оперативных проблемах вооруженных сил. Результатом, конечно, был нуль. Когда один оптимист — ученый, известный специалист по аэронавтике, вдохновленный этим совещанием, послал в военно — морские силы несколько конкретных предложений и планов, ему ответили, что это не его дело.
Некоторые из ученых больше уже не надеялись играть какую-нибудь роль в войне. Однако они хорошо понимали важное значение науки в потенциальных возможностях страны, экономических или военных, и заботились о том, чтобы удержать предполагаемое доминирующее положение Германии в науке. Они опасались, что «после победы» Германия окажется в по — ложении страны, проигравшей битву в лабораториях. Разумеется, говорили они, научные силы Германии все еще впереди союзников, хотя в те дни кое — какие сомнения должны уже были закрадываться в их сознание. Но они провозгласили лозунг: «Война на службе науки», а не наоборот.
Президент Германского физического общества Карл Рамзауэр довольно ясно представлял себе, в чем именно в Германии дела шли плохо. В прошлом он был автором выдающейся работы в области структуры атомов и руководил исследовательской работой в гигантском электрическом концерне АЭГ. Понимая, что физика представляет собой основу всех других естественных наук и техники, он ясно видел, как сузился до ничтожной величины разрыв между чистой наукой и практическим ее применением. Ясно ему было и то, что новейшие успехи физики, в частности той ее области, которая изучает деление урана, наверняка должны оказать огромное влияние на экономику и на способы ведения войны.
Несмотря на свое влиятельное положение, Рамзауэр не смог убедить власти прислушаться к нему. Исключением, довольно примечательным, явились работники военно — воздушных сил. В апреле 1943 года он выступал с лекцией в Воздушной академии. Беумкер энергично поддержал его. Рамзауэр указывал, что «в ходе военной и экономической борьбы наций физика представляет собой решающее оружие». Он утверждал, что Соединенные Штаты Америки и Великобритания в этой области науки обогнали Германию и, что особенно поразительно, Соединенные Штаты добились блестящего успеха в организации науки, то есть там, где немцы считали себя монополистами. Он говорил в резкой, насколько хватало смелости, форме о причинах упадка немецкой физики, заявляя, что она представляет собой «фактор военной мощи первостепенной важности». Рамзауэр закончил следующими словами:
«…Отсутствие трех тысяч солдат не ослабит сколько-нибудь заметно вооруженные силы. Но от — сутствие трех тысяч физиков может оказать решающее влияние на исход войны… Нам нет оснований опасаться англосаксонских физиков, если мы сумеем полностью мобилизовать все потенциальные возможности наших университетов и технических институтов. Но если мы окажемся не в состоянии сделать это, то да спасет нас бог!»
Выступление Рамзауэра было издано с грифом секретности, но последнюю фразу цензура вычеркнула.
В авиационных кругах соглашались с Рамзауэром, но указывали, что для соответствующей реорганизации потребуются годы; в данном же военном кризисе им придется ограничиться импровизацией «на ходу».
(обратно)
Урановый клубВ декабре 1938 года немецкий ученый Отто Ган открыл явление деления ядер урана. Потребовалось всего несколько месяцев, чтобы физики всего мира поняли значение этого открытия. Они обратили внимание своих правительств на важность сделанного открытия и уведомили их о том, что оно может привести к созданию сверхмощного взрывчатого вещества или источника получения промышленной энергии неслыханной производительности. В Германии некоторые ученые связались с высшим командованием; другие обратились письменно в Министерство просвещения, которое в те времена ведало всеми исследовательскими работами, проводившимися в университетах.
Научный консультант Управления вооружений профессор Шуман немедленно провел необходимую подготовку для проведения секретных изысканий по урановой проблеме, имея в виду получение супервзрывчатки. Но сам он был не более чем второразрядным физиком, а его помощники — не многим лучше.
В Министерстве просвещения всеми делами по части физики руководил президент министерского Бюро стандартов с совершенно не по — арийски звучащим именем — Абрахам Эзау. Он обладал некоторыми познаниями в электронике, но вряд ли разбирался в физике. Свой пост он получил главным образом благодаря тому, что прослыл пламенным нацистом.
В апреле 1939 года он созвал совещание шести физиков — профессоров Жооса, Ганля, Гейгера, Маттауха, Боте и Гофмана. Это совещание и положило начало возникновению Уранового клуба (UranVerein). С профессоров взяли подписку о неразглашении секрета, а Министерство обещало им полную поддержку. В разработке урановой проблемы должны были участвовать наиболее крупные немецкие физики, а штабквартирой всего этого проекта был Физический институт кайзера Вильгельма в Берлине. Весь наличный уран должен был поступить для исследований в лаборатории.
Вновь созданный Урановый клуб развернул организационную подготовку, совершенно не подозревая, что над той же проблемой по заданию Управления вооружения работает целая группа под руководством Шумана.
Летом 1939 года два члена Уранового клуба направились в Соединенные Штаты, куда их пригласили для чтения лекций. Там они ни одним словом не обмолвились о своей деятельности в Германии, но свои глаза держали широко открытыми, интересуясь развитием дел здесь. Однако в те дни в США мало что было сделано в этой области. Единственным местом, где что-то делалось, был Колумбийский университет, в котором Энрико Ферми проводил исследования, приведшие в конечном счете к успешному осуществлению им цепной реакции в урановом котле. В те летние месяцы Ферми читал лекции в Мичиганском университете, и обстоятельства сложились так, что встреча его с ведущим немецким физиком Вернером Гейзенбергом произошла у меня дома. Это был, вероятно, единственный случай, когда немцы получили какую-то достоверную информацию о наших работах в данной области. Правда, в следующем году газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала довольно напыщенную статью о некоторых исследованиях, проводившихся в Колумбийском университете по заданию военно-морских сил. Позднее в немецких архивах мы нашли копию этой статьи. Но это был единственный материал, которым они располагали.
Меморандум относительно образования Уранового клуба.
Как мы узнали позднее, одному из этих ученых-визитеров было приказано регулярно докладывать в различные германские консульства о его путешествии через всю страну на запад вплоть до Калифорнии. Из обнаруженных миссией Алсос в Германии документов видно, что нацисты, конечно, следили за этим ученым. Во время путешествия его постоянно сопровождала красивая молодая женщина. Конечно, на уме у нее был не роман, а нечто другое. Это видно из того, что она оказалась сотрудницей пресловутого немецкого консульства в Сан — Франциско и была там довольно значительным лицом. Во время войны ее направили в немецкое консульство в кишевший шпионами Лиссабон.
Возможно, что двое из гостивших у нас ученых вернулись в Германию с убеждением, что в части урановой проблемы в Соединенных Штатах практически ничего не делается, кроме обычного чисто академического изучения ядерной физики. Такое состояние дел вполне устраивало наших врагов. Для них этого было достаточно, и они тешили себя этим вплоть до конца войны.
Вскоре после возвращения этих ученых на родину разразилась война. Урановый клуб неожиданно обнаружил, что он не может получить обещанный уран, так как его забрала группа, работавшая для Управления вооружений. Еще более накаляло обстановку то, что университетские ученые считали Шумана и его группу значительно менее квалифицированными, чем были они сами. Они считали возмутительным, что таким людям, у которых наверняка ничего не получится, так много дается. Ссора в конце концов была прекращена соглашением о разделе материала и попыткой как-то кооперироваться путем обмена информацией.
Но существовала еще и третья группа, интересовавшаяся урановой проблемой. В Берлине жил один очень способный инженер, барон Манфред фон Арденне, имевший частную лабораторию. Он занимался проектированием и изготовлением различной аппаратуры для заводских и университетских лабораторий— электронных микроскопов, циклотронов, ускорителей и т. п. По немецким академическим понятиям фон Арденне не был физиком, но считался первоклассным экспериментатором, проектировщиком и конструктором важного лабораторного оборудования, а также удачливым бизнесменом. Ему стало известно, что в Почтовом ведомстве'имеется исследовательская секция с большим нереализованным бюджетом. Министром этого ведомства был Онезорге. Встретившись с ним, фон Арденне наговорил доверчивому министру о чудесных возможностях атомной энергии и о новом взрывчатом веществе. В результате берлинская лаборатория фон Арденне сделалась филиалом исследовательской организации Почтового ведомства, а на заседании кабинета министров Онезорге доложил Гитлеру об урановой бомбе.
«Послушайте, господа, — произнес Гитлер, — в то время как вы, специалисты, ломаете головы над тем, как выиграть эту войну, является наш почтмейстер и приносит нам готовое решение!»
Хотя Гитлер, по — видимому, просто шутил, однако его реплика имела серьезные последствия: некоторое время инженер барон Манфред фон Арденне был официальным экспертом по проблемам ядерной физики при нацистском правительстве. Даже сейчас университетские физики вспоминают об этом как об одном из самых тяжких оскорблений, полученных ими от правительства. Некоторых из них это сделало даже антинацистами.
«Если бы только правительство верило настоящим ученым, а не таким людям, как фон Арденне и Шуман!» — жаловались они нам впоследствии в миссии Алсос.
Эти физики удивлялись и завидовали тому, что американские ученые имели возможность работать в тесном общении с армией Соединенных Штатов. Один знакомый мне еще с довоенного времени немецкий коллега воскликнул, когда я вошел в занятую нами его лабораторию:
«Хэлло, Гоудсмит! Я поражен, видя вас здесь, на фронте, вместе с вашими войсками! Если бы только мы, немцы, располагали таким доверием армии и таким влиянием, то… вряд ли вы были бы здесь сейчас!»
Оторванные от армии и промышленности и возглавляемые некомпетентными нацистами вроде Эзау, университетские ученые не смогли добиться серьезного успеха в решении урановой проблемы. Настоящие физики не доверяли Эзау. Они справедливо возмущались тем, что он, незнакомый с этой областью науки, стремился решать вопросы единолично. Он скорее мешал урановой проблеме, чем руководил ею. Некоторое представление о его «компетентности» можно получить из того факта, что в докладах о ходе научных работ он ставил на первое место результаты, полученные именно в его лаборатории Бюро стандартов и не имевшие ничего общего с урановыми исследованиями.
Действительным мозгом уранового проекта был Вернер Гейзенберг, на мировоззрение которого оказывали очень большое влияние его крайний национализм и фанатическая вера в значение его собственной миссии для Германии. Ему делалось много предложений занять первоклассные места в университетах Соединенных Штатов, но он неизменно отклонял их, мотивируя это всегда одним и тем же: «Германия нуждается во мне». Он был убежден в крахе нацистского могущества и считал, что тогда он более чем когда-либо будет нужен для спасения германской науки и для ее грядущего прогресса.
Как уже упоминалось, Гейзенбергу удалось убедить нацистов в том, что новейшая физика нужна для Германии и особенно для ее военных усилий. Это было большой победой, в результате которой несколько уменьшились политические помехи, однако некомпетентные лица, назначенные по политическим сооб — ражениям профессорами в университеты, продолжали оставаться на своих постах и руководить работами. Видимо, Гейзенберг отнюдь не убедил нацистское правительство, так как еще в ноябре 1944 года гестапо сделало запрос профессору фон Вейцзекеру, чтобы он, как выдающийся ученик Гейзенберга, изложил свои соображения относительно роли и значения немецкой физики и теоретической физики в частности в военных усилиях Германии.
Конечно, Гейзенберг оставался вдохновителем и душой уранового проекта Германии. Направления исследований целиком определялись им; его слово было законом. Но принципы «вождизма» непригодны для научных разработок, которые носят присущий им характер коллективизма. Прогресс в научных исследованиях зависит от развития критики, вбирает в себя опыт многих умов и учитывает различные точки зрения. Если бы Гейзенберг меньше смотрел на себя, как на лидера, а его коллеги своим отношением не поддерживали бы в нем это мнение, а относились бы к нему, как к товарищу по работе, то немецкий урановый проект продвинулся бы значительно дальше.
К началу 1942 года немецкие ученые начали понимать, что проект требует расширения масштабов. Первое, что надо было сделать, — это привлечь внимание высокопоставленных правительственных должностных лиц. Для этого ученые в феврале 1942 года решили провести научное совещание. В наших донесениях об этом совещании упоминается как о «дебюте» уранового проекта.
Совещание организовывалось совместно министром просвещения и начальником Управления вооружений. Пригласительные билеты с грифом «секретно» были разосланы высшим военным, военно — морским и правительственным деятелям — Гиммлеру и Шпееру, начальнику штаба генералу Кейтелю, главнокомандующему военно — морскими силами адмиралу Редеру, рейхсмаршалу Герингу, нацистскому партийному боссу Борману и другим.
В пригласительном билете говорилось: «Будет обсужден ряд важных исследований в области ядерной физики, выполненных секретным порядком вследствие их большой важности для обороны нашей страны».
Предмет обсуждения и имена докладчиков были весьма интересны для собрания ученых, но неспециалистам все это могло показаться скучным и, конечно, непонятным.
Перечень лекций «дебюта» германского уранового проекта.
Совещание началось с доклада профессора Шумана «Ядерная физика как оружие» и закончилось докладом Абрахама Эзау «Расширение масштабов работ в области ядерной физики», в котором ставился вопрос о необходимости более серьезного внимания правительства и участия промышленности. Конечно, оба эти доклада были доступны пониманию армейских и флотских офицеров. Но, кроме этих докладов, было сделано еще шесть первоклассных докладов, авторы которых— Ган, Гейзенберг, Боте, Гейгер, Клузиус и Гартек — были лучшими специалистами, каждый в своей области.
Ученые хотели сделать все «как следует» и, помимо всего прочего, обещали накормить своих гостей тоже «как следует». Так как это совещание было научным, то они пришли к выводу, что на гостей произведет большее впечатление трапеза, поданная, если можно так выразиться, под «научным» соусом. В соответствии с этим меню было озаглавлено «Versuchsessen», что, вероятно, лучше всего перевести как «экспериментальный обед». Он состоял из предварительно замороженных и обогащенных витаминами различных кушаний, печеных или зажаренных на синтетических жирах. Все детали этого пиршества со всей ясностью были изложены в меню.
Доклады сулили довольно нудный день, трапеза могла спугнуть кого угодно, кроме разве ученых. Неудивительно, что крупные персоны так и не появились. Вместо этого они прислали любезные письма с просьбами об извинении. «Вы, конечно, понимаете, — писал генерал Кейтель, — что я слишком занят в данный момент, и поэтому вынужден отказаться. Я позабочусь, чтобы меня информировали о результатах, и желаю успеха вашему совещанию». Гиммлер сообщил, что его, к сожалению, в день совещания не будет в городе. Адмирал Редер сокрушался, что не имеет возможности присутствовать лично, но обещал прислать представителя. Короче говоря, дебют оказался «пшиком». Для усиления внимания к урановому проекту он не дал ничего.
Меню «экспериментальной трапезы»
Война для Германии оказалась не такой уж победоносной, как надеялись нацисты. Поэтому в июне 1942 года Государственный совет по исследованиям из ведения Министерства просвещения был передан в непосредственное подчинение Герингу. Через полгода группа Управления вооружений вместе с ее главным экспериментатором Дибнером, всем оборудованием и материалами была также передана геринговской организации.
В целом эти перемены оказали благоприятное воздействие на развитие немецкого уранового проекта, так как означали какую-то унификацию, а соперничавшие до сих группы должны были теперь работать совместно. Кроме того, во главе всех этих исследований, пусть номинально, был Геринг, а это уже большая поддержка для ученых. Блестящие успехи военно — воздушных сил в области исследовательской работы, опекавшейся Герингом, рассматривались как доброе предзнаменование. Но Ментцель все еше оставался на посту административного руководителя Государственного совета по исследованиям, а Эзау продолжал командовать физикой, в том числе и ядерной. И оба они отнюдь не стали более компетентными в этих делах от того, что перешли в ведение Геринга. Эзау же питал прямо-таки неприязнь к физикам — ядерщикам.
Отказ начальника штаба Кейгеля от посещения совещания.
Исследования в области урановых котлов проводились в нескольких местах. Основная работа велась в великолепно оборудованной и надежно защищенной от бомбардировок подземной лаборатории в Физическом институте кайзера Вильгельма в Берлине — (см. стр. 102). Эксперименты проводились также в Лейпцигском университете и под руководством Дибнера— па армейском испытательном полигоне возле Берлина (см. стр. 145). Значительная доля работы была выполнена и в Гейдельбергском институте кайзера Вильгельма.
Но пришло время, когда продолжать работу в городах стало невозможно из-за частых бомбежек. Физико — химический институт Гана в Берлине уже подвергся нападению с воздуха. Физический же институт остался невредимым, но руководство решило эвакуировать основные лаборатории куда-нибудь в глубь страны, где вероятность бомбардировки была не столь велика. Дибнер перебрался в школьное здание в маленьком городке в Тюрингии, Гейзенберг со своей группой — в деревушку Эхинген возле замка Гогенцоллернов, где они разместились в пристройке текстильной фабрики, а «котельную» лабораторию расположили в пещере по соседству с городком Хайгерлох. И вообще в эту южную область Германии переехало много лабораторий из разных городов. Институт Гана находился возле городка Тайльфинген.
Примитивность установок и оборудования, конечно, затрудняла работу. Тем не менее ученые продолжали исследования, возлагая на них большие надежды.
В Гамбурге Гартек ведал в основном всеми работами по получению тяжелой воды и отделению изото — па уран-235. Предполагалось осуществить разделение изотопов с помощью небольшой центрифуги. Все это оборудование также пришлось перебазировать, и к концу войны оно оказалось в маленьком городишке Целле возле Ганновера.
Лишь к началу 1944 года при тайной поддержке министра вооружения и боеприпасов Шпеера ученым удалось избавиться от Эзау, которого назначили руководить исследованиями в области радиосвязи и радаров. Министерство Шпеера также проявило интерес к урановой проблеме. Ему принадлежало последнее слово в отношении всяких привилегий, без него невозможно было получить нужные материалы. Поддержка Шпеера была существенной для проекта; он придал некоторым его направлениям, в частности производству металлического урана концерном «Ауэр», значение первоочередной важности.
На смену Эзау пришел настоящий первоклассный физик Вальтер Герлах из Мюнхенского университета. Способный экспериментатор, Герлах обладал также достаточным опытом ведения дел с правительством, военными, а также со всякими «примадоннами» научного мира. Он был приемлем для всех; даже составители гестаповских докладов были к нему благосклонны, несмотря на прежние столкновения. Он много делал для того, чтобы внести дух единства в работу различных групп, сотрудники которых так сильно конкурировали друг с другом.
Герлах с неохотой, но взялся за эту работу и лишь потому, что считал это своим патриотическим долгом. Одному из своих друзей, который сказал ему, что война уже проиграна Германией, он ответил: «Мы обязаны сохранить то, что имеем, и дать нашим физикам возможность продолжать работу в лабораториях и университетах. Мы должны дать им наилучшее оборудование и инструментарий и, кроме того, сохранить как можно больше людей и материалов на то время, которое наступит после поражения. Именно это я считаю своей задачей, своим долгом».
Он спасал физиков от военной службы и даже от призыва в ополчение («Фольксштурм»), кото рое, как предполагалось, должно было стоять насмерть.
Несмотря на административные перестройки и возросшее внимание к урановому проекту, он все-таки оставался сравнительно небольшим по масштабам. Общее количество ученых, занятых в проекте и в разработке тесно примыкавших к нему проблем, не достигало даже сотни. В лабораториях недоставало оборудования, необходимого для проведения важнейших предварительных и основных измерений. Ученые, например, в своих докладах жаловались, что в Германии не было циклотрона, в то время как в Соединенных Штатах Америки их было уже много. Свои опыты они вынуждены были проводить в Париже на циклотроне Жолио. Правда, в Германии в стадии проектирования или строительства находилось шесть ускорителей, но к концу войны удалось ввести в эксплуатацию только один — в Гейдельберге, в физической секции Медицинского исследовательского института кайзера Вильгельма.
Такова была база исследовательских работ по ядерной физике в Германии. Как далеко могли при таких условиях продвинуться немецкие ученые в решении урановой проблемы?
Они, несомненно, знали, что в принципе можно создать бомбу с применением урана-235, но считали практически невозможным получение этого изотопа в чистом виде. Вряд ли можно порицать их за это. Вероятно, только в Америке можно было не только мысленно представить, но и реализовать это в Окридже, где производился чистый уран-235 ценой буквально гигантских объединенных усилий ученых, инженеров, промышленности и армии. Ни такого предвидения среди немецких ученых, ни такого исполинского объединения всех сил, работающих на полную мощность, в Германии не было. Более того, немцы никогда и не предполагали о возможности использования для бомбы такого элемента, как плутоний, который чрезвычайно упрощал эту проблему. В немецкой довоенной научной литературе упоминалось о плутонии (тогда еще не имевшем наименования) и о его возможных свойствах. Упоминалось о нем также и в нескольких секретных докладах, но они полностью проглядели практическую возможность его использования.
Немецкое представление о бомбе очень сильно отличалось от нашего и было гораздо примитивнее. Немцы считали, что в конечном счете будет сконструирован такой котел, цепная реакция в котором будет протекать достаточно быстро, чтобы привести к взрыву, т. е. в их представлении атомная бомба была попросту взрывающимся котлом.
Именно эта ложная концепция заставила немцев уверовать в то, что котел для производства энергии был первоочередной задачей, требовавшей решения.
У нас все шло другим путем, так как мы поняли: атомную бомбу сделать легче, чем атомную силовую установку. Тяготевшая над нами уверенность в превосходстве германской науки лишь с трудом позволяла воспринять тот факт, что немецкие физики потерпели полную неудачу. В Америке есть ученые, которые п сейчас еще не могут поверить, что их германские коллеги могли сделать такие грубые ошибки. Чтобы они поверили в это, приведем заявления нескольких известных немецких ученых — физиков.
Когда осенью 1943 года величайший современный физик — атомник Нильс Бор бежал из Данни в Америку, то по прибытии он сообщил, что немцы занимаются попросту взрывающимся котлом. Тогда мы подумали, что немцам удалось скрыть свои истинные секретные цели даже от такого мудрого человека, как Бор.
Но в секретной гестаповской сводке, датированной маем того же года, говорится:
«Имеются две технические возможности применения деления урана.
1. Урановая машина может быть использована как двигатель, если удастся контролировать процесс деления атомных ядер в определенных пределах.
2. Может быть создана урановая бомба, есл! удастся подвергнуть ядра урана внезапной бом бардировке нейтронами. Выделенным в процесс' деления нейтронам не следует давать разлетаться а слишком высокую их начальную скорость над(замедлить до такой величины, при которой ош смогут произвести следующие акты деления. Про цесс разрастается лавинообразно.
Математические расчеты, проведенные на основа нии иностранных данных, показали, что возможности изложенные в пунктах 1 и 2, технически осущест вимы».
В одном из сообщений прессы приводилось выска зывание Гана, который якобы утверждал: «Мы знали что это вещество (плутоний) должно существовать но нам не удалось получить его».
Как сообщало агентство «Ассошиэйтед Пресс» Гейзенберг, по его словам, указывал немецкому пра вительству на то, что «атомное взрывчатое веществс можно получить двумя путями: или методом разделе ния изотопов урана, или созданием атомного котла» Это типичное осторожное заявление, рассчитанно(на то, чтобы наши ученые поверили, что он конечнс имел в виду использование котла для производстве плутония. В действительности же Гейзенберг никогда об этом и не думал. Немцы предполагали, что сам котел должен быть бомбой.
В ноябре 1944 года один инженер — эсесовец из отборной гвардии Гиммлера, общавшийся с венскими физиками, жаловался своему начальству, что Германия недостаточно энергично работает над атомной бомбой. В кратком письме он пытался описать преимущества такого оружия. Герлаха попросили дать для эсесовского руководства ответ на это письмо. В совершенно секретном письме Герлах заявил, что идеи инженера — эсесовца во многих пунктах близки к германскому урановому проекту, но, как он писал:
«…К сожалению, технические идеи его неверны. Согласно всем экспериментальным и теоретическим исследованиям, которые полностью сходятся в этом важнейшем пункте, невозможно получить интенсивное возрастание процесса ядерного деления при небольших количествах вещества. Могу Вас заверить в том, что мы снова и снова обращаемся именно к этой проблеме, подходя к ее решению с различных точек зрения. При малых количествах вещества нельзя выполнить даже основных лабораторных измерений этого эффекта; нужны по крайней мере две тонны его или более. Вот одна из причин, почему урановая проблема так трудна…».
Итак, немецкие физики усиленно занимались разработкой уранового котла. Они считали, что если в этом направлении все будет развиваться успешно, то бомба явится просто естественным следующим шагом. Во всяком случае, котел мог служить источником энергии, что во много раз увеличило бы экономическую мощь Германии и ее военный потенциал.
Успех, однако, не давался легко. Исследования продвигались очень медленно. Соперничество групп в начальной стадии существования Уранового клуба, многократные переезды из-за бомбежек, примитивность оборудования эвакуированных лабораторий, нехватка тяжелой воды после разрушения завода в Норвегии — все это затрудняло работу. Но основной, принципиальной помехой был, по — видимому, недостаток проницательности у Гейзенберга, идеи которого определили направление экспериментов.
Один немецкий физик, Фриц Хоутерманс, очень близко подошел к концепции плутония. В секретном докладе, написанном еще в 1941 году, он указывал, что в урановом котле можно получать новые вещества, более тяжелые, чем уран, и обладающие такими же взрывными свойствами. Более того, он утверждал, что такие новые элементы можно отделять значительно более простыми химическими методами. Но, хотя его доклад печатался дважды, по — видимому, никто' не обратил на него внимания. Хоутерманс не пользовался благоволением группы Гейзенберга, и никто не принимал его всерьез, так как он не принадлежал к узкому кругу избранных.
Письмо Вальтера Герлаха, из которого видно, что немецкие физики не знали способа изготовления компактной урановой бомбы.
Сначала Гейзенберг и Дибнер работали независимо друг от друга. Конечно, Гейзенберг и его избранное окружение смотрели на труды Дибнера свысока. Но оказалось, что Дибнер придумал значительно более удачную конструкцию уранового котла, чем Гейзенберг. Это был своеобразный щелчок для гейзенберговской группы, заставивший ее пойти на более тесный контакт со своими конкурентами.
Немецкие физики так и не сумели создать работающий котел. Правда, благодаря успехам Дибнера они довольно близко подошли к этому. В начале 1945 года, незадолго до окончания войны в Европе, немцы убедились, что их предварительные измерения наконец окончательно подтвердили возможность осуществления котла с цепной реакцией.
В феврале 1945 года в Берлине воцарилась паника— приближалась Красная Армия. Герлах, бледный, расстроенный и подавленный, приехал в Берлин спасать запасы тяжелой воды и других материалов для уранового проекта, которые предполагалось передать Гейзенбергу в южной Германии. Герлах особенно опасался того, что будет уничтожена драгоценная тяжелая вода. Он не хотел выпускать ее из-под своего контроля и дал Гейзенбергу строгие инструкции всячески беречь ее и металлический уран. Часть урана он спрятал в своей тюрингенской лаборатории.
Герлах был возбужден недавним прогрессом работ. Когда один из немецких ученых, Розбауд, научный редактор известного издательства «Шпрингер», спросил его, что будет Гейзенберг делать со всеми этими материалами, он ответил:
— Возможно, очень серьезное дело. Известно ли вам, что урановая машина работает?
Пораженный этими словами, Розбауд попросил рассказать ему подробнее. Герлах сообщил, что, согласно только что полученному от Гейзенберга сообщению, последние измерения оказались в полном согласии с теорией.
Германский «Ок-Ридж» — экспериментальная установка Военного ведомства для исследований по проблеме урановой бомбы (фото из книги «Combat scientists», by Lincoln R. Thiesmeyer and John E. Burchard. An Atlantic Monthly Press Book, Boston, 1947).
Тут Розбауд прервал его и сказал:
— Но ведь существует огромная разница между готовностью машины к работе и уверенностью в том, как она будет работать. Обычно уходит около десяти лет на то, чтобы научная идея получила техническое воплощение.
Германская «атомная бомба». Фотография немецкого экспериментального «уранового котла», из которого они намеревались сделать бомбу (слева). Схема экспериментальной «бомбы» из урана и парафина (справа).
— Да, мне это известно, — отвечал Герлах, — но в данном случае, по — видимому, можно получить реакцию в ближайшие шесть — семь месяцев.
— Да, — снова прервал его Розбауд, — но при теперешних обстоятельствах это означает почти год. Задолго до этого русские будут в Берлине, и вся Германия будет вскоре оккупирована союзными войсками. Возможно, состоится «последняя остановка» в районе Берхтесгадена, но это всего на несколько недель оттянет окончательное уничтожение нацистов в их пещерах. Не думаете же вы, что работа будет продолжаться в горной цитадели Гитлера?
Герлах был очень взволнован. Он проклинал нацистов и войну в целом. Ему очень хотелось, чтобы союзники оставались на своих местах, так как это дало бы ему возможность закончить урановый котел.
— Это будет величайшим триумфом, — говорил он. — Поймите его значение. Бензин и радий станут ненужными.
Все более возбуждаясь, он добавил:
— И сейчас еще не поздно. Благоразумное правительство, сознающее свою ответственность, могло бы добиться подходящих условий мира, так как мы, немцы, знаем теперь нечто, имеющее колоссальное значение, чего другие не знают. Но, — добавил он с горечью, — наше правительство не обладает ни благоразумием, ни чувством ответственности.
Розбауд довольно безжалостно возразил Герлаху:
— Вы считаете наших противников настолько глупыми, что они примут это за предмет торговли между сторонами? Откуда вы знаете, как они поступят? Может быть, перебьют всех физиков, чтобы они не могли больше причинить никакого вреда, или загонят их за колючую проволоку и будут держать там до тех пор, пока они не расскажут все об урановом котле или бомбе. Но даже и это может оказаться совершенно ненужным. Разве вы не допускаете, что американские, британские или русские ученые уже, возможно, знают столько же, сколько и вы, или даже больше?
Очень характерно, что этот разговор, как стало известно миссии Алсос, происходил еще до Хиросимы, до того, как мир узнал об успехе союзников в изготовлении атомной бомбы.
Розбауд, австрийский подданный, был один из немногих, кто сумел сохранить неизменными свои политические убеждения за время господства нацистов и войны. Его личные качества и глубокое понимание людей обеспечили ему дружбу и доверие всех истинных ученых, вступавших с ним в контакт. А таких было много. Каждый знал о его неприкрытых антинацистских взглядах и о попытках связаться с коллегами из лагеря союзников через нейтральные страны. Он доказал, что можно оставаться самим собой, не уступая давлению нацистов. Он никогда не отдавал нацистского салюта и не вывешивал нацистского флага. Среди немецких ученых оказалось немало таких, которые вели себя, как Розбауд, в частности физик фон Лауэ. Все это опровергает утверждение, что было абсолютно необходимо следовать за нацистами для того, чтобы выжить.
(обратно)
Гестапо в наукеКогда Государственный совет по исследованиям перешел в ведение Геринга, во главе вновь организованного Управления планирования был поставлен Озенберг — ничем не выделяющийся профессор — механик Ганноверского университета, но активный член партии нацистов. Его технические и научные познания были не очень обширными, но ему было поручено наблюдение за считавшимися перспективными работами по усовершенствованию торпед для военно — морских сил.
У Озенберга была настоящая мания организации и страсть к индексам и картотекам. Свою карьеру он начал как организатор научной работы для военно-морских сил. Он произвел впечатление на руководство своим утверждением, что большая часть университетских возможностей в отношении научных исследований не используется и что военно — морские силы могли бы отличным образом воспользоваться этим, пока не догадался кто-либо другой. Имея это в виду, он возглавил так называемый «Комитет Озенберга» по изучению положения дел в различных университетах. Но моряки вскоре отвернулись от Озенберга, когда убедились, что ему больше всего хочется перемещать и реорганизовывать. В Государственном совете по исследованиям, куда он попал рикошетом, казалось, им были довольны. Во всяком случае, большинство ученых хорошо отзывалось о нем даже после окончания войны. Причины совершенно ясны. Прежде всего высказывания Рамзауэра и другая информация рисовали перед учеными идеализированную картину нашей американской организации. Больше всего их восхищал наш широко разрекламированный «Перечень научного персонала». И тут очень кстати был Озенберг с его желанием сделать нечто подобное в Германии, т. е. создать полный указатель всех немецких ученых и инженеров и полную картотеку всех военных научных проектов. Но была и еще одна важная причина, почему Озенберг нравился им. Он был твердо убежден в том, что всех ученых следует вернуть из армии в лаборатории для участия в военных разработках. Озенберг сделал то, что не удавалось никому. В декабре 1943 года он сумел получить приказ Гитлера, названный «Акция Озенберг», об отзыве из вооруженных сил пяти тысяч ученых. «Это человек, который действительно спас немецкую науку», — говорили об Озенберге профессора.
Озенберг обладал определенной энергией, которая, кстати говоря, очень ему понадобилась для практической реализации полученного приказа. Ему приходилось постоянно ссориться с военными руководителями из-за спасаемых им ученых. К концу войны ему удалось вернуть около половины из указанных в приказе пяти тысяч.
Имея в своем распоряжении огромное количество личных дел, хозяин Управления планирования был в курсе дел о распределении научного персонала по различным проектным и исследовательским работам. В его власти было перемещать инженеров и ученых, и если приходилось расширять фронт тех или иных работ, то обращались к нему. Он даже стремился захватить в свои руки наблюдение за выполнением самих программ исследований, но это ему не удалось.
Из какого таинственного источника черпал Озенберг свое могущество? Это не было тайной: он был высокопоставленным сотрудником гестапо — гиммлеровской тайной полиции. Гестапо гордилось своим департаментом «культуры» (Секция 111с), возглавляемым Вильгельмом Шпенглером. Озенберг был правой рукой Шпенглера по вопросам науки. Задача этой секции сводилась к проведению в жизнь доктрины нацизма в учебных заведениях и различных культурных учреждениях. Это осуществлялось с помощью системы доносов и обследований. Доносчики и обследователи докладывали непосредственно Озенбергу. На всех научных конференциях и важных совещаниях присутствовали озенберговские шпионы. Имелись они и во всех лабораториях, причем кадры их вербовались из весьма широкого круга лиц, начиная от профессоров и кончая уборщицами. Эти шпионы доносили о ссорах между учеными, способностях тех или иных работников, причинах задержек в работе и о других обстоятельствах, мешавших прогрессу научных работ. Кроме того, Озенберг собирал сведения об отношении тех или иных людей к нацистской доктрине.
Собрание гестаповских дел было, вероятно, наиболее полным источником компрометирующих материалов, который он держал в своих руках. Именно из этого источника мы узнали, кого из ведущих ученых считали политически надежным и компетентным в той или иной области. Так, физик Вальтер Герлах, химики Тиссен и Ричард Кун высоко превозносились, но знаменитый ученый — медик Зауэрбрух, судя по докладам, не считался хорошим руководителем и политически надежным человеком. Шумана строго критиковали. Молодого способного физика Гентнера, кото — роге направляли в свое время в Париж работать в лаборатории Жолио — Кюри, обвиняли в приверженности к демократическим идеалам, возможно, внушенным ему его женой — швейцаркой. Несомненно, что образцовое поведение Гентнера во время войны, связанное с риском для его собственной жизни и с — вободы, полностью подтверждает скверное мнение гестаповских шпионов о нем.
Агенты Озенберга имели право обследовать научно — исследовательские институты и докладывать о ценности проделанных работ и о прогрессе этих работ вообще. В некоторых случаях их информация была весьма существенной.
Озенберг проводил также кампанию, направленную на то, чтобы столкнуть Ментцеля с его поста главы Совета по исследованиям вследствие его некомпетентности. Незадолго до конца 1944 года, после двух лет интриг Озенбергу это почти удалось. Секретный доклад, представленный Герингу в начале
1943 года, вероятно, самим Озенбергом, констатирует, что «Ментцель не способен руководить» и что «в немецких университетах царят хаос и неразбериха».
Пространный ответ Ментцеля весьма примечателен. Этот «лояльный наци», как он сам себя именовал, внезапно обнаружил некоторые пороки политического режима, когда сам подвергся атаке. Его самозащита была написана так, что под ней мог бы подписаться почти каждый антинацист. Он прямо ссылался на «с самого начала недостаточное признание университетов нацистской партией, когда ученых рассматривали как либералов, реакционеров, евреев или масонов и, во всяком случае, как антинацистов. Такой взгляд признали отчасти правильным, что привело к чистке, продолжавшейся до 1937 года… Было смещено около 40 % общего количества профессоров, в результате образовалась нехватка научного персонала. Возместить эту нехватку быстро было невозможно; лишь немногие нацистские преподаватели и ассистенты могли занять вакантные должности, но они не всегда удовлетворяли научным требованиям».
Ментцель отрицал царившие у него хаос и неразбериху, но указывал на плохой отбор студентов для научной работы.
В более позднем докладе, датированном августом 1944 года и написанном одним из людей Озенберга, критически рассматриваются проекты, осуществляемые под руководством Совета по исследованиям. В докладе подчеркивается, что практически ни один из них не имеет никакого отношения к военным усилиям страны. Из 800 рассмотренных проектов 70 % относилось к вопросам лесного и сельского хозяйства и только 3 %—к физике. Единственно существенными были работы, относящиеся к управляемым снарядам. Автор доклада указывал на бюрократическую рутину в берлинском центре Государственного совета по исследованиям. Дела содержались в беспорядке, ключи терялись, отчеты были чрезвычайно грязными, а система регистрации изобиловала грубыми ошибками.
Помимо этих секретных докладов, «культурная» секция гестапо требовала также информации непосредственно от самих ученых. В секретном письме фон Вейцзекеру в Страсбург в августе 1944 года от него требовали изложить взгляды на значение теоретической физики для военного потенциала Германии. Приблизительно тогда же запрашивалось мнение ученых из Боннского университета относительно «упадка научно — исследовательских работ как результата недостаточного правительственного руководства».
Это последнее письмо начиналось с утверждения, что «преимущество немецкой науки и техники перед первой мировой войной померкло по сравнению с гигантским их развитием в Америке». Далее в письме подчеркивалась важная роль ученых в современных способах ведения войны и критиковались Государственный совет по исследованиям и ему подобные организации за то, что они не сумели полностью использовать немецкий научный потенциал. В письме говорилось о новом плане и об устранении всех препятствий, мешавших ученым вносить свой вклад в военные усилия страны.
Кроме того, Озенберг часто посылал меморандумы главе нацистской партии Мартину Борману. Это были довольно необычно выглядевшие, безупречно отпечатанные брошюры, разукрашенные подчеркиваниями синими и красными чернилами, с прекрасно выполненными, но совершенно бессмысленными диаграммами, многочисленными приложениями, ссылками и т. д. Сомнительно, чтобы Борман или кто-нибудь другой, кому рассылались эти брошюры, когда-либо читал эту чепуху. Озенберг сетовал на то, что не получал никаких ответов на свои послания.
В одном из таких меморандумов Озенберг жаловался Борману на отсутствие мужества у окружавших Гитлера, которые не сообщили ему, что его излюбленное «оружие возмездия», которое предполагалось использовать против Лондона, было просто блефом и его следовало ликвидировать. Это оружие с кодовым наименованием «насос высокого давления» представляло собой пушечный ствол длиной в сотню ярдов (30 метров), в который на определенном расстоянии друг от друга закладывалась взрывчатка. Хотя испытания и показали, что это оружие действовать не будет, тысячи рабочих продолжали сооружать эти установки вдоль французского побережья, чтобы не расстраивать фюрера.
Мечта Озенберга наконец стала явью. В конце 1944 года Геринга уговорили принять план Озенберга. Опираясь на решение Гитлера в июне 1944 года о сосредоточении всех исследовательских работ на военной тематике, Геринг создал Верховный совет по исследованиям с Озенбергом во главе. Озенберг подчинялся непосредственно Герингу и сохранял в своих руках такие влиятельные рычаги, как планирование и распоряжение кадрами.
Все это рассматривалось как усиление прежнего Государственного совета по исследованиям путем придания ему такого энергичного руководителя, как Озенберг. Однако сам Озенберг расширил такое толкование: новая организация должна направлять все исследовательские работы армии, флота, авиации и промышленности. Он разослал напыщенный секретный циркуляр с невероятно сложной организационной схемой, которую получатели окрестили «сортировочной горкой», так как внешне она очень напоминала схему железнодорожных сортировочных путей. Эта схема выглядела более сложной, чем радиосхема.
Гитлеровский указ относительно военной техники. Подпись справа — «Адольф Гитлер».
Понятно, что исследовательские организации вооруженных сил, в том числе и находящаяся под личной опекой Геринга авиация, полностью игнорировали попытки Озенберга. Только электропромышленность проявила некоторое намерение кооперироваться, да и то неофициально.
Шел' ноябрь 1944 года. Бомбежки и продвижение союзных войск увеличивали хаос внутри Германии. Время было не совсем подходящее для создания новой организации. Неудивительно, что она так и осталась на бумаге.
Документы, захваченные миссией Алсос в ноябре
1944 года в Страсбурге, навели нас на след Озенберга. Его управление было эвакуировано в маленький городишко возле Ганновера. Мы решили, что если его дела сохранились в целости, то в них можно найти все интересующее нас о немецкой военной исследовательской работе. Захвату этого учреждения мы придавали большое значение.
Когда в начале апреля 1945 года этот городок был занят нашими войсками, туда направилась небольшая группа военных работников нашей миссии, возглавляемая физиком майором Фишером, которую сопровождали физик Вальтер Колби из Мичиганского университета и химию Смит из Принстонского института. Эта группа и захватила хозяйство Озенберга целиком.
Как все нацисты, Озенберг сдался в плен со всеми своими документами и папками личных дел в полной неприкосновенности и сразу же предложил нам свои услуги. Обыкновенные немецкие ученые, с которыми нам приходилось иметь дело, как правило, отказывались рассказывать о своей военной работе и прятали или уничтожали секретные бумаги. Совсем не так вели себя нацисты. Причиной того, что они так легко сдавались, было, конечно, стремление спасти свои шкуры, но в случае с Озенбергом основным мотивом было другое. Дело заключалось в такой степени его убежденности в своем собственном величии и в своей неотделимости от немецкой науки, что он был абсолютно уверен в невозможности для союзников управлять оккупированной Германией, если он не будет стоять во главе немецкой науки. На него произвело очень сильное впечатление оказанное ему внимание. Это впечатление усилилось, когда его отправили во Францию.
Предложенная Озенбергом схема огранизации, которую ученые окрестили "сортировочной горкой"
Пока члены миссии Алсос были заняты в соседних секретных лабораториях, офицеры штаба Верховного командования забрали Озенберга с его «зверинцем» и всей документацией. Их посадили на самолеты и направили в упоминавшийся раньше «мусорный ящик» (Dustbin) в Версале. Здесь Озенберг повел дело, как обычно, приказав своему секретарю лишь заменить прежний адрес на своих бланках словами «в настоящее время в Париже». Несомненно, он был очень полезен. Многие обращались к нему по техническим и научным вопросам, и он давал распоряжения своему аппарату составлять исчерпывающие доклады, блестяще выполненные и содержащие всю информацию по интересующим вопросам. Обычно эти доклады выполнялись в невероятно короткий срок. Все это усиливало его веру в свою значительность.
Закоренелый холостяк, возрастом уже за сорок, Озенберг был всегда доволен собой. Тот, кто хотел получить от него информацию, неизменно должен был выслушивать пространные рассуждения о его собственных идеях относительно ракет ПВО. Забавно было наблюдать, как он старался поддерживать декорум— один из его работников всегда должен был представлять ему посетителей. Правда, члены миссии Алсос вполне обходились без соблюдения такого этикета.
Озенберг правил своими людьми в типично немецкой манере, с помощью страха. Во время их интернирования среди его подчиненных вспыхнул бунт. С горечью он жаловался, что его подчиненные потеряли уважение к величию Германии; они могли позволять себе отпускать всякие насмешки в адрес высокопоставленных интернированных немцев, прогуливавшихся ежедневно в дворцовом саду. Он считал нетерпимыми такие перемены в его людях, хотя должен был понимать, что их недостаточное уважение распространялось также и на него.
Единственным исключением была его непохожая на женщину секретарша, обладавшая большой работоспособностью. Она производила впечатление наделенного нервами механического придатка к пишущей машинке и находилась под почти гипнотическим влиянием «герра профессора». Работники же его аппарата — мужчины, во многих случаях более способные, чем сам Озенберг, — переставали подчиняться ему. Они рассказывали нам, как у служащих, имевших несчастье не понравиться Озенбергу, аннулировались отсрочки и их посылали на фронт. Верным способом навлечь на себя гнев Озеиберга было попасться ему на глаза в кинотеатре с девушкой. Они составили целый перечень бывших работников его аппарата и рассказали нам о совершенно смехотворных причинах, по которым те были уволены. Даже если некоторые детали в их рассказах были и не совсем правильны, они все же отражали ненормальные отношения между Озенбергом и его людьми.
Мои друзья из штаба Верховного командования не смогли предварительно изучить захваченные ими сокровища. Поэтому они и не подозревали, что многих важнейших документов не хватало, а именно гестаповских дел Озенберга и основных дел Государственного совета по исследованиям, присланных Озенбергу из Берлина для надежного хранения. Я спросил озенберговских людей об этих документах. Они с готовностью подтвердили его связь с гестапо, но клялись, что бумаги он сжег.
Однажды, когда Озенберг, в который уже раз, надоедал мне извинениями и заверениями в лояльности по отношению к союзникам, я потерял терпение.
— Меня интересуют не ваши политические взгляды, — сказал я, — а техническая информация, которой вы располагаете. Во всяком случае, доверять вам нельзя. Вы находились во главе научной секции гестапо, о чем вы никогда не рассказывали нам, и, кроме того, вы сожгли все относящиеся к гестапо бумаги.
Эта неожиданная вспышка поразила его, он принялся защищаться и выболтал:
— Нет, я не сжег этих бумаг, я закопал их; более того, я был не главой научной секции гестапо, а только вторым по старшинству!
После этого заставить его рассказать, где были зарыты бумаги, было очень простым делом.
Подпись Озенберга заслуживает того, чтобы быть предметом изучения психиатра — графолога, если таковые существуют. Многие нацисты, по — видимому, подражая Гитлеру, превращали свои официальные подписи в иероглифы, совершенно неразборчивые, но очень доступные для подделки и выражавшие патологическую напыщенность этих людей. Эта привычка была особенно широко распространена среди гестаповских должностных лиц, хотя сам Гиммлер подписывался очень четко. По сравнению с их тевтонской каллиграфией запутанная восточная вязь представляет собой образец красоты и ясности.
Мне неизвестно, что стало с Озенбергом. Вероятно, связи с гестапо поставили его автоматически в категорию лиц, подлежащих аресту. Во всяком случае, бунт подчиненных разрушил мечты Озенберга о будущем могуществе. Его перевели для интернирования куда-то еще, а бумаги остались в «мусорном ящике» на попечении одного из его прежних рабов.
Если гиммлеровское гестапо щеголяло своей секцией «культуры», то его всеобъемлющая организация СС гордилась целой академией. СС было государством в государстве с собственным правительством, собственной армией и, что особенно интересно, с собственной наукой. Это было прямо-таки последним словом. нацистских идеалов. Члены академии, по замыслу, должны были отвечать требованиям «чистого» арийского духа и прочих неудобоваримых догм, так же как и его философских и религиозных доктрин, которые, как предполагалось, происходили от древних тевтонских поверий. Символ организации, СС (44), представлял собой повторенную дважды древнюю руническую букву С, а не две молнии, как часто неправильно утверждают.
Во время войны организация СС имела несколько собственных исследовательских лабораторий, которыми руководил эсесовец генерал Шваб. Здесь пытались провести некоторые работы с тяжелой водой, но вскоре передумали и послали своих специалистов по данному предмету в Гамбургский университет продолжать эту работу с признанными физиками.
Главным «научным» интересом СС была древнегерманская история. Этот интерес был связан с задачей доказать величие тевтонского происхождения. Именно для этой цели Гиммлер организовал в 1935 году «Анеиэрбе» — Академию родовой наследственности. Некоторые виды деятельности этой странной академии были окутаны тайной, и в них могло оказаться что-нибудь действительно важное, поэтому мы поручили Карлу Бауману всесторонне исследовать эту организацию.
За исключением упоминавшегося уже здесь письма Гиммлера палачу Гейдриху о физике Гейзенберге, Бауман не нашел в материалах «Аненэрбе» ничего относящегося к атомным исследованиям. Но его доклад об этой академии весьма поучителен.
Сначала «Аненэрбе» была просто культурно — пропагандистской секцией СС. Но Гиммлер никогда не удовлетворялся ничем скромным. Он желал иметь полноправную академию и быть ее президентом. Если же его академия стала бы дублировать функции министерства «культуры» Розенберга и министерства пропаганды Геббельса (как это и было), то тем лучше: это очень хорошо увязывалось с его методом проникновения всюду, куда только можно, для установления контроля.
Директором «Аненэрбе» по учебной части был доктор Вальтер Вюст, президент Мюнхенского университета и профессор санскритского и персидского языков. Главнейшим основанием для назначения его на этот высокий пост в гиммлеровской академии было то обстоятельство, что еще на заре нацизма он защищал позитивный взгляд на арийскую культуру в полемике с другими профессорами.
Административным главой «Аненэрбе» был полковник СС Вольфрам Зиверс. Этот психопатического склада джентльмен чрезвычайно кичился тем, что его фамилия начиналась и кончалась буквой S и всегда писал ее так:< ивер А. Он ушел с головой в тевтонские предания и, будучи по природе своей молчаливым, мог очень много говорить по поводу рунических символов. Зиверс был подчинен непосредственно Гиммлеру и полностью информировал его о деятельности академии. Он стоял также во главе издательской организации, выпускавшей книги и журналы. Кроме того, он занимал важный пост в Государственном совете по исследованиям, где был заместителем «нашего приятеля» Ментцеля и имел право подписывать все бумаги. Это еще один пример проникновения коварного Гиммлера в другие ведомства.
Хотя, как уже говорилось, «научная» деятельность «Аненэрбе» носила характер главным образом исторических изысканий для доказательства того, что нацистская идеология происходит непосредственно от древней тевтонской культуры и поэтому преобладает над всеми остальными идеологиями, там не пренебрегали и псевдонауками. Так, в академии существовали, например, такие подразделения, как «Генеалогия», «Изыскания источника происхождения собственных имен», «Исследования фамильных символов и гербов», «Спелеология» и «Народные поверия», не говоря уже о магических жезлах и об оккультных тайнах.
Сам Гиммлер закончил сельскохозяйственную школу и, возможно, благодаря этому иногда предлагал разумные программы исследований. Так, он планировал создание энтомологического подразделения для всестороннего изучения жизни насекомых и их влияния на человека. Но время от времени он способен был пускаться на поистине экстраординарные авантюры, что можно видеть из следующего письма Зиверсу, написанного им из полевого штаба в марте 1944 года:
«Для будущих исследований погоды, которыми мы собираемся заняться после войны… я предлагаю Вам заметить себе следующее: корни или луковит цы растения «безвременник осенний» в различные годы находятся на разных глубинах. Чем они находятся глубже, тем более суровой будет зима; чем ближе они к поверхности, тем зима будет мягче. На этот факт обратил мое внимание фюрер».
Академия имела несколько подразделений по естественным наукам, хотя на их деятельность университетские ученые смотрели неодобрительно. Так, было подразделение ботаники, которым руководил фон Лютцельбург, двоюродный брат Гиммлера, проведший двадцать семь лет в Бразилии и изучавший там растения джунглей и их медицинские свойства. Была секция прикладной геологии, выполнявшая секретные работы по определению месторождений нефти, минералов и воды. Руководитель этой секции профессор Виммер проводил значительное время в армии, помогая отыскивать источники водоснабжения на оккупированных территориях. Говорили, что Виммер пользовался «волшебным жезлом», сочетая это с изучением рельефа местности.
Среди изданий «Аненэрбе» был «Журнал для всех по естественным наукам», в котором пронацистски настроенные авторы печатали свои «научные» труды. Например, у них имелась своя собственная излюбленная теория строения Вселенной — теория мирового льда. Согласно этой теории, сердцевина всех планет и звезд состоит изо льда. Не из какой-нибудь особой разновидности льда, а из самого обычного.
В своем письме к Гейдриху относительно Гейзенберга Гиммлер писал: «Было бы целесообразным свести профессора Гейзенберга с профессором Бюстом… Вюсту следует попытаться установить необходимый контакт с Гейзенбергом, и тогда мы смогли бы использовать последнего в «Аненэрбе», которая постепенно становится полноправной академией. Гейзенберг — хороший ученый, и мы могли бы заставить его кооперироваться с нашими людьми по вопросам этой теории «мирового льда». Предложение, которое могло бы бросить в дрожь самого Гейзенберга!
«Аненэрбе» организовывала археологические и исторические экспедиции в другие страны. С чисто немецкой неразборчивостью в средствах они могли служить также для военных и шпионских целей. Эти академические «эксперты» грабили музеи в оккупированной России. Единственно, что их беспокоило, это чтобы их не опередили бандитские шайки из министерства «культуры» Розенберга. В таких случаях Зиверс бурно протестовал против нарушения его прав. Он не мог видеть, писал он, «как эти произведения искусства захватываются ведомством Розенберга, которому следовало собирать материалы для духовной борьбы против евреев и масонов…».
Другим образцом «научных» интересов Зиверса может служить следующее письмо, адресованное фрейлен Эрне Пиффль в марте 1943 года, когда война была в самом разгаре.
«Дорогая фрейлен Пиффль!
В печати недавно промелькнуло сообщение, что в местечке Рибе в Ютландии (Дания) живет старая женщина, умеющая вязать способом древних викингов. «Рейхслидер» (Гиммлер) выразил желание, чтобы мы послали немедленно кого-нибудь в Ютландию к этой старой женщине и изучили эти методы вязания.
Хайль Гитлер!
4 ивер 4
К несчастью для будущей науки, из документов не видно, увенчалась ли успехом миссия фрейлен Пиффль.
Во время войны было признано необходимым придать «Аненэрбе» новый важный отдел — отдел прикладных военных исследований, сферой деятельности которого были эксперименты над людьми. Так как Гиммлер был начальником над всеми концентрационными лагерями, то любая «научная» работа, для которой требовались заключенные, должна была осуществляться через его академию. Когда не хватало математиков для вычислительных работ, относящихся к разработкам Фау-1 и Фау-2, из знавших математику заключенных в концлагерях была образована «математическая секция». Как сообщалось, они очень хорошо справлялись с порученным им делом.
Но это было очень редко, чтобы отдел прикладных военных исследований действовал столь гуманно. В нем была, например, пресловутая «Секция Н» во главе с профессором Августом Хиртом и доктором Хаагеном из Страсбурга, которые проводили свои работы на узниках лагеря в Натцвейлере. Самой ужасной была «Секция R» в Дахау, в которой наиболее жестокие эксперименты проводились доктором Рашером[11] и его очень хорошенькой и элегантной женой Нини Рашер, урожденной Диль. По заданию ВВС они проводили эксперименты по изысканию способов оживления людей, долго находившихся в условиях весьма низких температур, а также по изучению явлений, связанных с пребыванием человека в условиях очень низкого давления.
Майор медицинской службы Лео Александер, известный бостонский врач, всесторонне изучил сохранившийся полностью комплект дел, относящихся к этим экспериментам. Миссия Алсос имела возможность — ознакомиться с его докладами.
Помимо бесчеловечной жестокости, деятельность Рашеров в Дахау отличалась самыми абсурдными поползновениями на научную объективность, что придавало ей вид пародии на научный метод. Так, одна серия экспериментов заключалась в погружении жертв на несколько часов в ледяную воду. Их держали там почти до момента наступления смерти (только самые выносливые удовлетворяли этому «почти»; большинство не выдерживало). Затем пробовали различные способы оживления почти мертвых людей.
Полученные результаты сравнивались, чтобы определить наилучший способ.
Один из методов заключался в том, что замороженного таким способом мужчину помешали в кровать вместе с молодой женщиной. Затем с типично тевтонской обстоятельностью они пробовали помещать жертву в кровать с двумя женщинами. Если бы время позволяло, они, несомненно, провели бы эксперименты с тремя, четырьмя и больше женщинами н в результате вывели бы соответствующую кривую. В течение всего эксперимента температура тела жертвы автоматически записывалась с помощью термопары, помещенной в прямую кишку. Майор Александер нашел даже графики, показывающие изменения температуры в процессе замерзания или оживления. Графики были снабжены пометками «отогревание одной женщиной», «отогревание двумя женщинами» и «отогревание женщинами после совокупления».
Хотя всеми секциями военных исследований «Аненэрбе» непосредственно ведал Зиверс, тем не менее Гиммлер, по — видимому, проявлял к их деятельности личный интерес. Большая часть писем и докладов Рашеров была адресована ему. В одном из таких писем Рашер просит, чтобы его перевели в концентрационный лагерь Аушвиц, потому что там значительно холоднее и он мог бы охлаждать свои жертвы, просто оставляя их голыми на открытом воздухе. Дахау же слишком мал, его эксперименты вызывают волнения среди заключенных, так как «пациенты, замерзая, кричат».
Когда мы допрашивали Зиверса, он сначала отрицал свою осведомленность об экспериментах над людьми; отрицал до тех пор, пока мы не представили убедительных доказательств его лжи. Но даже тогда он уклонялся от этой темы и предпочитал разговаривать о доисторической славе тевтонов. Он, однако, сказал нам о том, что его близкие друзья, супруги Рашер, сами закончили свою карьеру в качестве заключенных концлагеря. Для этого, вероятно, было несколько причин, но одна, подчеркнутая Зиверсом, заключалась в нарушении ими «кодекса чести» СС: Нини сделала аборт и выдала затем чужого ребенка за своего.
Как мы видели, обстоятельность, которой мы так восхищались в немецкой науке, может иногда превращаться в страшную пародию на научность. В библиотеке гестапо в Берлине мы нашли книгу «Германические символы». Там приведены сотни рун и других эмблем, снабженных глупейшими объяснениями. Например: «Гантели — символ для оппозиций». Другие символы объясняются так: рождение и смерть, жизнь и смерть, старый и новый год, зима и лето, небо и земля, получение, сохранение, всеобщность и т. п.
«Возвышенно логичная и глубокая», эта книга, естественно, начинается с начала всех начал — со зловещей точки. Точка, узнаем мы, есть «символ всех символов, означающий начало и конец жизни, сокровенное ядро и источник всевозможной силы. Это символ зародыша, но также и конца жизни…»
Напыщенная чепуха подобного рода особенно расцвела при нацистском режиме, но вообще она в Германии всегда принималась более всерьез, чем где бы то ни было, что объясняется ее претенциозностью и псевдонаучностью.
Самый стиль подобных немецких книг часто делал невозможным для неспециалиста судить об их содержании. Поэтому издавались специальные руководства' о том, как пользоваться этой полнейшей чепухой. Всему этому придавался наукообразный характер с помощью многочисленных примечаний, ссылок, таблиц и соответствующих иллюстраций. Иногда такой сверхобстоятельностью портили действительно хорошие книги.
Существует старый анекдот, который в слегка измененной форме появляется примерно раз в пять лет. В нем говорится о группе ученых разных национальностей, встретившихся в зоопарке. На этих ученых произвел большое впечатление верблюд, и они решили, что каждый должен написать о нем книгу. Англичанин сделал это первым, озаглавив свою книгу «Охота на верблюда в колониях»; француз дал своей книге название «Верблюд и его любовь»; американец назвал свою «Самые большие и самые лучшие верблюды»; немец же спустя два года выпустил «Руководство по верблюдам»: том I — «Верблюд в средние века» и том II — «Верблюд в новейшей германской цивилизации».
В последней части этого анекдота содержится более чем элемент истины. В небольшой модификации мы нашли именно такую немецкую книгу. Правда, она была не о верблюдах, а о собаках и не о собаках вообще, а только о германских собаках, особенно о немецких овчарках. Книга, о которой я говорю, называется «Немецкая сторожевая собака в описаниях и картинах», автор — капитан фон Стефаниц. Впервые она была издана в 1901 году, а у меня находился экземпляр из шестого издания, вышедшего в свет в 1921 году, т. е. задолго до «пришествия» Гитлера. Это определенно одна из лучших книг по уходу за собаками и их разведению, но оНа интересна и той манерой изложения, при которой ценный познавательный материал тонет под тяжестью претенциозной чепухи. В книге восемьсот страниц. Как и в большинстве немецких книг, повествование начинается с самого начала, т. е. с сотворения мира. Чтобы произвести большее впечатление, рассказ о сотворении мира начинается с цитаты из «Вендидады, древнейшей книги Зендавесты». По — видимому, можно не сомневаться, что каждый немец, разводящий собак, имеет на своей книжной полке этот древний персидский труд. Первые двести страниц посвящены происхождению сторожевых собак и их существованию во все времена и во всем мире — собака в Китае, собака в древней Греции, собака в Библии, собака в Египте. Имеется также раздел «Собака и евреи».
Мы узнаем, что в древности евреи презирали собак и что этим частично объясняется «…существующее и поныне презрение к собакам даже среди арийцев, в чем повинно большое влияние еврейских представлений, которые проникали в немецкую психологию, маскируясь под христианскую религию». И далее «отношение еврея к собаке осталось таким же и в наше время… Никогда собака не будет иметь для него никакой эмоциональной ценности, никогда не сможет он посвятить себя ей бескорыстно… Только германец способен на это, так как «быть германцем означает делать настоящее ради него самого (Вагнер)».
Среди иллюстраций в этой ничем не примечательной книге есть рисунок собаки с надписью «Дружеский привет. Профессор Б. Шмид».
И в заключение немецкие книги всегда снабжены блестящим указателем, «Немецкая сторожевая собака в описаниях и картинах» в этом отношении не исключение. Я приведу по порядку несколько пунктов из указателя этой книги, чтобы продемонстрировать, до каких крайностей может доходить немецкая пунктуальность:
Собака и другие животные.
Собака и слуги.
Собака и хозяйка.
Собака и хозяин.
Собака и собака.
Собака и дети.
Собака и игрушки.
Собака и инструменты.
Как я уже говорил, классический труд капитана фон Стефаница был написан задолго до Гитлера и Гиммлера. Это помогает нам понять, что не все нелепости в Академии СС были порождены нацизмом.
(обратно)
Возможности германской промышленностиВернувшись как-то в Париж после длительной поездки, я нашел у себя на столе пачку документов, совершенно очевидно не имевших никакого отношения к нашей миссии. Познакомившись с ними, я увидел, что они были присланы нам одним из полевых штабов. Но никто из нас их не запрашивал и не знал, зачем их прислали. Это была очередная, хотя и незначительная, военная тайна. Когда я попробовал воз вратить эти бумаги, там вежливо, ио твердо отказались от них. То же произошло и потом, когда я пробовал направлять их в различные отделы Военного министерства. Никто ими не интересовался, и я не имел никакой возможности отделаться от них.
И все же, хотя эти бумаги и не имели отношения к науке или урановым исследованиям в Германии, они рассказали нам многое.
Эти документы исходили из гиммлеровского «персонального штаба»; в них отразились тщетные усилия эсесовских гангстеров перевести немецкие авиационные заводы в подземные убежища. Организация СС действовала так быстро и решительно, что вскоре оказалась вовлеченной в серьезное столкновение как с «трудовыми» организациями, так и с промышленным капиталом, в результате чего в течение шести месяцев ничто не было доведено до конца. Досье содержало переписку гиммлеровской организации по этому вопросу в 1944 году. Фактически документы были написаны полковником СС доктором Р. Брандтом из гиммлеровского штаба, но на большинстве из них видны инициалы Гиммлера, написанные его любимым жирным зеленым карандашом; кроме того, на полях имелись его заметки.
Под аккомпанемент все возрастающего крещендо воздушных бомбардировок немцы оказались лицом к лицу с настоятельной необходимостью, с одной стороны, увеличить производство самолетов и, с другой— упрятать промышленность под землю. Для выполнения этой задачи Гитлер создал специальный комитет под названием «Егерсштаб», в который вошли высшие руководители нацистской партии, правительства, военно — воздушных сил и промышленности. В феврале 1944 года Геринг послал Гиммлеру следующую телеграмму с грифом «Совершенно секретно»: «Я хотел бы просить, чтобы Вы послали в мое распоряжение в максимально возможном количестве заключенных из концлагерей для использования их в авиационной промышленности, поскольку опыт показал положительные результаты их использования. Продолжающиеся воздушные налеты вынуждают нас укрыть промышленность под землей. Заключенные обеспечивают нам великолепный источник рабочей силы, поскольку они уже сосредоточены в одном месте и их можно разместить так, чтобы было удобнее использовать. Мероприятия по переводу производства под землю сделались категорически обязательными, чтобы обеспечить производство самых новейших самолетов, образцы которых уже разработаны. Фюрер во время своего последнего приезда в Инстербург придавал этим самолетам особое значение. Переговоры между моим и Вашим ведомствами уже начались. Я буду чрезвычайно признателен Вам за поддержку в проведении в жизнь этого проекта. Хайль Гитлер! Ваш Геринг, Рейхсмаршал Великой Германии».
Для Гиммлера это была золотая возможность запустить свои руки в дела военно — воздушных сил. Он сразу же ответил:
«Многоуважаемый Рейхсмаршал! Получил Вашу телеграмму 2. 14. Направил Ваши директивы обергруппенфюреру Полю немедленно. Всеми нашими силами мы примем участие в проведении мероприятий по переводу заводов под землю. Хайль Гитлер! Ваш герр Рейхсмаршал, преданный Г. Гиммлер».
Генерал СС Поль имел фактически неограниченную власть над всеми трудовыми концентрационными лагерями. Он представил детально разработанную таблицу для одиннадцати лагерей, в которой указывалось количество заключенных из каждого лагеря, уже работавших в промышленности, и планируемое увеличение этого количества. Указывались фирмы и характер работы. Упоминались все важнейшие авиапромышленные фирмы, а также изготовители, отдельных деталей — Юнкере, Дорнье, Хейнкель, Сименс и Гальске, Мессершмит и некоторые другие. Заключенные изготовляли фюзеляжи, микрофоны, пропеллеры и другое оборудование. Всего их работало 36 000. Поль планировал довести это число до 90 ООО. Кроме того, нужно было еще 100 000 человек для сооружения подземных помещений и создания в них условий, необходимых для обеспечения производства. И все же, несмотря на эти громадные цифры, находились немецкие промышленники, клявшиеся, что им ничего не известно о положении в концентрационных лагерях.
Экстренная телеграмма Геринга Гиммлеру относительно использования заключенных из концентрационных лагерей для рабского труда.
Основной план был подготовлен генералом Полем на утверждение Гиммлером. Гиммлер внес только одно изменение: он добавил примечание к четвертому абзацу доклада, из которого ясно видно, что он имел в виду увеличение своего могущества (добавление приводится курсивом).
План, как и все документы, представлявшиеся на личное рассмотрение Гитлера, был напечатан на особой пишущей машинке с шрифтом очень крупного размера. Почему Гитлер желал иметь документы, написанные особо крупным шрифтом, — точно неизвестно. Возможно, это было проявлением его тщеславия; но, может быть, он был близоруким. Однажды случилось даже такое происшествие. Машинка с крупным шрифтом у Гиммлера сломалась, и полковник СС доктор Брандт вынужден был просить своего друга Фегелейна, представителя Гиммлера в ближайшем окружении Гитлера, перепечатать документ, перед тем как показать его фюреру. Между прочим, Фегелейн был женат на сестре Евы Браун, любовницы Гитлера. Когда Гитлер понял, что Фегелейну необходимо было это влиятельное положение для того, чтобы помочь Гиммлеру прийти к власти, он в последние дни осады Берлина казнил его.
Текст основного предложения Гиммлера следующий:
«Совершенно секретно» 9 марта 1944
Многоуважаемый Рейхсмаршал!
В дополнение к моей телеграмме посылаю Вам обзор предложений по использованию заключенных из концентрационных лагерей в авиационной промышленности. Из этого обзора видно, что в настоящее время для нужд ВВС может быть поставлено на работу 36 000 заключенных. Предполагается довести это число до 90 ООО.
Планы проектирования и сооружения установок в настоящее время завершаются Министерством' авиации и начальником моего управления экономической администрации обергруппенфюрером СС генералом войск СС Полем. Мы объединяем все силы под своим руководством.
Обеспечением заключенными авиационной промышленности обязанности моего управления экономической администрации не ограничиваются, так как Поль и его штаб непрерывно наблюдают за деятельностью «команд» и осуществляют контроль, чтобы сохранить нужный темп работы и влиять на уровень производительности. Могу добавить, что увеличение нашей ответственности за повышение темпа работы во всей промышленности может определенно привести к увеличению ее производительности.
Наш собственный источник рабочей силы передан на некоторое время для пользования воздушным силам… В настоящее время мы производим 900 кабин в месяц и 120 000 различных деталей для истребителя «Мессершмит-109», используя 2 000 заключенных.
В Ораниенбург мы выделили 6 000 заключенных на завод Хейнкеля для изготовления самолетов «Хейнкель-177», что составит 60 % всей рабочей силы завода.
Заключенные работают превосходно. На сегодняшний день они внесли 200 предложений по улучшению производства самолетов. Предложения были использованы, и за них выплачены премии. Количество заключенных здесь будет увеличено до 8 000.
Мы также выделили для авиационной промышленности и резервы женской рабочей силы. Например, 2 000 женщпн — заключенных работают в настоящее время в механических мастерских в Нойбранденбурге по производству бомбосбрасывателей и рулевых механизмов. Линия сборки на здешнем заводе целиком обеспечивается трудом заключенных. За январь здесь было изготовлено 30 000 сбрасывателей и 500 рулей и элеронов. Мы увеличиваем женскую рабочую силу до 4 000 человек, так как производительность труда у них превосходная.
На нашем собственном заводе в Бутшовице возле Брюнна мы также изготовляем продукцию для воздушных сил, хотя здесь мы используем труд вольнонаемных рабочих…
Перевод авиационных заводов под землю потребует дополнительного выделения около 100 000 заключенных. Работы по их сосредоточению в соответствии с Вашим меморандумом находятся в полном разгаре.
Я буду многоуважаемый Рейхсмаршал, информировать Вас о дальнейшем развитии этого дела.
Хайль Гитлер!
Гиммлер».
Я хотел бы просто в общих чертах осветить последующее развитие событий, хотя досье заслуживает более детального изучения. В нем имеется немало интересных заметок на полях, которые мы здесь использовать не можем. Например, до этих пор под властью Гиммлера находились только концентрационные лагери, но уже планировалось передать ему некоторые лагери для военнопленных, так называемые сталаги. Немедленно же между генералом Полем и другими генералами СС вспыхнула ссора по поводу того, кому быть хозяином этих новых приобретений. Гиммлер в конце концов заверил Поля, что эта честь достанется ему, а не пресловутому Кальтенбруннеру.
Главным руководителем по переводу заводов под землю был генерал — лейтенант войск СС доктор Ганс Каммлер. Он представил комплект превосходно изготовленных цветных карт размещения и оценку проделанной работы. В июне 1944 года у него было готово три миллиона квадратных футов подземной площади. Это число он обещал к концу года довести до десяти миллионов. Но все это давалось нелегко.
Ссора между генералом Полем и другими эсесовскими генералами нз-за того, кому управлять военнопленными, была только одной из многих других, нашедших свое отражение в досье. Вскоре произошла битва между самолетостроительной фирмой «Дорнье» и авиамоторостроительной фирмой «Ванкель». В протоколах совещания, происходившего 11 мая 1944 года, имеются следующие записи:
«При заключительном обсуждении полковник Глейст обратил особое внимание на весьма неудачные обстоятельства, вызвавшие раздражение Рейхсфюрера СС (Гиммлера); вице — адмирал Хейе предложил, чтобы на пятом году войны даже те фирмы, которые долго конкурировали между собой, обязательно достигли гармонии и товарищеской кооперации в интересах общего благополучия».
Гиммлер поддерживал фирму «Ванкель» вопреки рекомендациям маршала авиации Мильха из военно-воздушных сил. Деятели этой фирмы сумели произвести на него впечатление новым типом мотора, который потом оказался непригодным — его нельзя было использовать даже на торпедных катерах.
Далее в досье мы находим жалобы эсесовского генерала инженера Каммлера на то, что начальник штаба генерал Кейтель не принял решения об освобождении из армии рабочих — специалистов по шахтным работам. В мае произошло столкновение с Государственным трудовым фронтом. Этой организации принадлежали резервные лагери, часть которых, по — видимому, была очень удобна для размещения заключенных из концентрационных лагерей, занятых на подземных работах. Каммлер конфисковал их, невзирая на протесты работников Трудового фронта. Он написал льстивые письма руководителю Государственного трудового фронта Хирлу и подписал их самым внушительным образом:
«Хайль Гитлер!
Ваш покорный слуга доктор инженер Каммлер, группенфюрер СС, генерал — лейтенант войск СС, особоуполномоченный Рейхсфюрера при Рейхс. министре вооружений и военной промышленности, «Егерсштаб».
Несмотря на столь устрашающую подпись, Хирл не успокоился. Он послал по телетайпу яростное письмо Гиммлеру и министру вооружения и боеприпасов Шпееру:
«Я понимаю, что Вы пытаетесь загладить допущенное пренебрежение как можно скорее. Я ясно представляю себе важность Вашей задачи, но требую, чтобы и Вы понимали, что никому не позволено выбрасывать подразделения Государственного трудового фронта на улицу. Я резко протестую против применения силы Вашей инспекционной комиссией. Трудовой фронт как вооруженная государственная военизированная организация в будущем станет отвечать насилием на насилие…»
Хотя из бумаг в досье этого и не видно, но можно не сомневаться, что Хирл проиграл эту битву.
Вслед за этим столкновением с «трудовиками» Каммлер вступил в конфликт с промышленным капиталом, в результате чего был арестован директор Баварского моторостроительного завода (БМВ) Ципприх. Это, конечно, доставило мало удовольствия министру вооружения и боеприпасов Шпееру, который не думал, чтобы подобные действия гиммлеровской шайки сказывались положительно на выпуске авиационных моторов.
Другая серьезная ссора произошла с военным ведомством. Генерал Поль жаловался, что некоторые подземные помещения остались неиспользованными и обвинял в этом начальника вооружений генерала Лееба. Последний ответил, что использование помещений не в компетенции генерала. Поля. Ответ Лееба взбесил Гиммлера. Он подчеркнул выражение Лееба «не ваше дело», написал на полях «мания величия» и приказал Полю постоянно информировать его об этом деле.
Те немногие выдержки, которые я взял из этого досье, помогут составить некоторое представление о порядках в стране, управляемой методами тайной полиции. Можно было бы и не упоминать, что в деле перемещения авиационных заводов под землю практически не удалось добиться никакого прогресса. Камм — лер писал радужные и оптимистичные доклады, которые с течением времени становились все короче и все ближе к действительности. Согласно его последнему докладу, датированному 5 декабря 1944 года, общее число работавших на подземных заводах узников составляло только 9000 вместо обещанных 55 ООО. Продвижение союзников вынудило отказаться от нескольких подземных сооружений, находившихся слишком близко к западному фронту. Короче говоря, общая фактически используемая площадь подземных помещений в декабре оставалась точно такой же, как и в июне. Каммлер писал:
«Крайние сроки, называвшиеся в прежних докладах, больше не являются правильными при существующих затруднениях с транспортом, горючим, инструментом и при недостатке полицейского персонала».
Тем не менее Гиммлер своим крупным угловатым типично немецким почерком написал на докладе Каммлера: «Очень хорошо». Эта похвала была должным образом передана Каммлеру в следующей записке:
«Рейхсфюрер СС благодарит Вас за присылку ему данных о выполнении особых планов. На Вашем сообщении он собственноручно написал «Очень хорошо».
Хайль Гитлер!
Ваш Р. Брандт, полковник СС».
(обратно)
У нас этого быть не можетРассказывают о французе, который будто бы говорил: «Моя страна всегда замечательно готовилась сражаться за прошлую войну. В 1914 году мы дрались за войну 1870 года. А в 1940 году у нас была «линия Мажино», которая могла бы послужить нам так же хорошо, как в 1914 году».
Рассказ этот, конечно, апокрифичен. И все же в нем есть зерно истины, которое может сослужить нам хорошую службу как предупреждение, чтобы исход второй мировой войны не сделал нас слишком благодушными и мы не почивали на лаврах. Ученые, возможно, больше, чем остальные люди, боятся третьей мировой войны и чувствуют отвращение к ее перспективе. Кроме того, они понимают, насколько безрассудно было бы для нас воображать, что нынешнее превосходство американской науки будет оставаться неоспоримым или что, поскольку мы владеем атомной бомбой, будущее автоматически за нами.
В предыдущих главах были показаны определенные ошибки в немецкой организации научных работ, а также определенные заблуждения немецких ученых и их правительства, но было бы ошибочным делать из этого для себя успокаивающие выводы. Значительно важнее для нас сделать из них выводы о том, как избежать повторения подобных ошибок в нашей собственной среде.
Вторая мировая война убедительно показала, что страна, сильная в научном отношении, находится в более благоприятном положении в отношении самозащиты.^ Некогда существовавший разрыв между чистой наукой и ее практическим применением почти исчез. Было время, когда инженеры относились скептически к теоретическим наукам, но сегодня такое отношение встречается значительно реже. В таких областях, например, как аэродинамика и радиотехника, результаты математических исследований могут сразу же переводиться на язык практических применений.
Но чистая наука никогда не была чьей-либо национальной монополией, и одной из самых опасных ошибок немецких ученых было убеждение в превосходстве немецкой науки. За очень небольшими исключениями, все они самоуверенно считали чем-то само собой разумеющимся, что их работа превосходила все достигнутое учеными союзных стран. Это особенно проявилось в отношении к урановой проблеме. Когда в 1943 году Рудольф Ментцель доказывал безнадеж — ную отсталость союзников, основываясь на медленном продвижении немецких ученых вперед, то это нельзя расценивать просто как мнение некомпетентного человека. Ментцель только выражал общее мнение немецких ученых. Именно этим объясняется следующее заявление такого способного физика, как Вальтер Герлах: «Я убежден, что в настоящее время мы идем еще значительно впереди Америки». Это говорилось в декабре 1944 года.
К счастью, подобное благодушие вряд ли можно встретить среди американских ученых. Они далеки от того, чтобы поддаваться тщеславию по поводу своих успехов в изготовлении атомной бомбы, так как знают, что устройство ее предельно просто. Но они считают, что любая другая страна, имеющая соответствующие сырьевые материалы, может в течение нескольких лет изготовить бомбу. Основные принципы ее хорошо известны любому человеку, изучающему новейшую физику, а инженерные решения могут оказаться даже более простыми, чем наши.
Но если среди американских ученых не встретишь много благодушия, то этого нельзя сказать с такой же степенью уверенности про широкую публику и некоторых ее представителей в правительстве. Тут господствует уверенность, что мы находимся далеко вне всякой возможности соперничества, так как обладаем атомной бомбой. У многих людей существует совершенно ребяческое представление об атомной бомбе, «секрет» которой мы, якобы, должны очень тщательно оберегать. Они представляют себе дело так, как будто бы секрет существует в виде формулы или диаграммы на листе бумаги, который при приближении вероятного противника следует немедленно проглотить Убежденные, что мы по крайней мере можем не опасаться атомных атак, они хотели бы иметь уверенность, что «секрет не утечет и их ночной сон не будет нарушен».
Если позволить таким представлениям широко распространиться, то наша научная неподготовленность может привести нас к такому положению, когда мы подвергнемся неожиданной атаке, по сравнению с ко торой Пирл — Харбор[12] покажется просто разбитым окном.
Как мы уже видели, нацистская догма создавала серьезные помехи немецкой науке. В результате преследований и изгнания людей, на которых лежало «пятно» еврейского происхождения, Германия потеряла несколько крупнейших ученых. В здоровой стране, однако, такая потеря может быть в сравнительно короткое время возмещена выдающимися учеными, последователями изгнанных работников. Но этого не произошло в Германии из-за влияния нацистской идеологии, которая делала все, чтобы «неарийские» науки, подобные новейшей физике, не были популярными. Условия учебы тех немногих студентов, которые осмеливались изучать абстрактные, или «неарийские», науки, все более ухудшались. Очень часто нацисты назначали таких учителей, которые даже сами не понимали того, чему они учили. Так, Мюнхенский университет под руководством великого Зоммерфельда был одним из самых выдающихся в мире университетов в области теоретической физики. Когда Зоммерфельд незадолго до войны ушел из университета, на его место был назначен нацист Мюллер, не веривший в новейшую физику (видимо, потому, что не мог постичь ее премудростей).
При нацистском правлении студенты страдали из-за невосполнимых пробелов в учебной программе, делавших их неспособными к предстоявшей серьезной работе. Кроме того, терялось драгоценное время на изучение ненужных и тем не менее обязательных курсов.
Попытки немногих истинных ученых улучшить обстановку оказались безуспешными. Им не только приходилось бороться с нацистскими должностными лицами. Многие их коллеги заражались этим нацистским психозом.
Записка Зиверса о книге профессоров Мюллера и Штарка «Германская и еврейская физика» с нападками на теорию относительности.
Немецкая система образования выпускала людей, способных выполнять серьезную работу лишь в узкой области исследований и чувствовавших себя совершенно неуверенно за пределами этой области. Таких людей вряд ли можно назвать учеными или даже образованными. Им присущи черты машины или сверхробота, который решает определенную наперед заданную задачу абсолютно правильно, но у которого сразу же перегорают предохранители, если его используют для решения задачи, несколько отличной от той, для которой он построен. Типичными представителями таких немецких социалистов могут служить Филипп Ленард и Иоганнес Штарк.
У нас в Америке нет нацистских доктрин, мешающих прогрессу науки. Тем не менее в нашей среде есть некоторые симптомы, наводящие на размышления. Имеются люди с прекрасными намерениями, но заблуждающиеся — люди, способные воспрепятствовать прогрессу медицины, потребовав принятия законов против вивисекции. Ведь нет разницы между законом штата Теннесси, направленным против учения об эволюции природы, и нацистскими установками против современной физики. Мы не отбираем нацистов для преподавания в наших университетах, но определенная расовая дискриминация у нас существует. Конечно, эта дискриминация не проводится нашим правительством, но члены факультетских советов, деканы, президенты, члены правлений университетов являются достаточно серьезной силой. Если такая дискриминация упорно остается и развивается, то она может достичь опасной для американской науки точки.
Да, у нас отсутствует нацистская догма, стремящаяся сделать абстрактную, «неарийскую», науку непопулярной среди студентов. Но тем не менее так называемые «серьезные науки» пользуются у американских студентов неважной репутацией. В результате количество молодых специалистов, посвятивших себя чистым наукам, все еще недопустимо мало. Идеалом, который избрала американская молодежь, является человек типа Эдисона, в то время как такой великий исследователь, как Д. Гиббс, теоретические исследования которого в 1870 году послужили основой для новой отрасли химии, остается практически неизвестным.
Благодаря атомной бомбе наблюдается увеличение числа студентов — физиков. Но как только развеется романтический ореол новизны, так их число, по всей вероятности, уменьшится. Повышение уровня заработной платы и авторитета преподавателей, а также популяризация на уровне высшей школы значения чистой науки — все это помогло бы исправить положение дел.
Мы не можем жить на занятый в Европе научный капитал. В будущем мы можем оказаться не в состоянии импортировать физика, подобного Энрико Ферми, работы которого оказались ключевыми для нашей атомной бомбы, или великого теоретика в области аэродинамики, подобного фон Карману, или выдающегося специалиста по вибрации Степана Тимошенко и многих других. Источник, из которого они появились, ныне иссяк, и мы должны производить своих собственных гениев. Нельзя терять времени. Мы должны убедить нашу молодежь, что новые идеи более важны для их страны и для всего мира, чем новые приспособления, пусть эти последние и приносят больше немедленной выгоды.
Несмотря на репутацию немцев как хороших организаторов, неудача их науки во время войны объясняется, как это ни странно, именно плохой организацией их исследовательской работы. Доказательством этого может служить тот факт, что превосходно организованная исследовательская работа в военно — воздушных силах дала отличные результаты, в то время как исследования в университетах вряд ли внесли что-нибудь существенное в военные усилия страны. Но ученые в обеих группах были в равной степени способными; возможно даже, что многие из них принадлежали к обеим организациям одновременно.
Научная работа не может развиваться под руководством таких людей, как бригадный генерал СС, министериаль — директор, профессор доктор Рудольф
Ментцель и министерский руководитель, профессор доктор Эрих Шуман, которым помогал, противостоял и за которыми шпионил Озенберг с его организационными схемами и индексоманией. Совершенно очевидно, что эти люди были плохими администраторами. Даже если их делопроизводство велось в должном порядке, они не пользовались доверием настоящих ученых.
Одна из главных задач административных руководителей научно — исследовательских работ состоит в том, чтобы привлекать внимание соответствующих правительственных органов к достижениям ученых. И обратно, они должны осведомлять ученых о тех проблемах, решение которых важно для армии, флота, авиации или других военных или гражданских организаций. Но Ментцель не мог оценить значения научных исследований, которыми он руководил, так же как и Шуман не был способен понять потребностей вооруженных сил. У них не хватало даже сообразительности передать эти важные функции более компетентным рядовым работникам. За очень небольшими исключениями, связь, игравшая такую важную роль в организациях союзников, у немцев или отсутствовала вовсе, или была неэффективной. Полковник Гейст в Министерстве вооружения и боеприпасов Шпеера был, вероятно, единственным по — настоящему способным для связи должностным лицом, понимавшим всесторонне нужды немецкой исследовательской работы.
Было бы ошибочным предполагать, что у нас в Америке имеется иммунитет против повторения таких ошибок. Важное значение науки, рост ее потребностей — все это требует какой-то единой системы контроля. Исследования, связанные с атомной бомбой, очень показательны в этом отношении, но это также существенно и для других участков исследовательской работы. Жизненно важное значение имеет вопрос и о правильном подборе людей на эти контрольные посты. В Германии их отбирали по степени доверия к ним со стороны нацистских партийных боссов. У нас это, по — вндимому, невозможно. Но было бы фатально, если бы административный руководитель избирался но каким-либо другим, не очень разумным признакам, ну, скажем, потому, что он служил много лет в Конгрессе, или потому, что он закончил ВестПойнт[13] или Гарвард[14], или потому, что он был демократом или республиканцем, или председателем правления банка, или ушедшим в отставку послом. Есть только один критерий пригодности данного человека для такой работы — доверие со стороны ученых, работающих под его руководством, и со стороны правительственных органов, с которыми ему предстоит взаимодействовать. Несомненно, необходимо уметь находить компромиссы. Среди нас, конечно, не найдется человека, назначение которого не вызвало бы какой-то критики отдельных ученых, работников Военного ведомства и политических деятелей. Но, в конечном счете, последнее слово должно оставаться за учеными в суждении о людях, которые будут руководить в административном отношении их деятельностью.
Трудности, возникшие перед Комиссией по атомной энергии после ее создания, ясно показывают, как близки мы к повторению ошибок нацистов. Комиссия в ее нынешнем составе располагает доверием большинства ученых; несомненно, что отсутствие такого доверия сильно повредило бы нашему атомному предприятию. Но американские ученые не подхалимы, и в будущем, если действия Комиссии начнут расходиться с мнением ученых, они не постесняются громко заявить об этом. Люди, бывшие блестящими руководителями в условиях военного времени, вовсе не обязательно остаются таковыми в дни мира. Генерал Гровс как глава «Манхэттенского проекта» проделал замечательную работу в то тяжелое время, когда требовались необыкновенно высокие темпы работ по колоссальному строительству в труднодоступных местах и быстрые решения всяких трудных проблем. Он оказался очень проницательным и проявил большое мужество, взявшись за руководство этим гигантским предприятием. Но, как заявил сенатор Маккеллар, ге нерал не является «открывателем величайших тайн, которые когда-либо были известны миру, автором величайшего открытия, научного открытия…» Совершенно несправедливо заявлять, что он задержал работу на целый год, как ложно утверждалось в некоторых кругах. Но, по — видимому, очевидно, что большие способности генерала, полезные в то время и которые еще будут полезны во многих областях деятельности, могут не соответствовать всей специфике сегодняшнего дня.
Уничтожение такого совершенно безвредного, но ценного в научном отношении устройства, как японский циклотрон, говорит о том, что у нас не всюду существует полное и всестороннее понимание проблемы.
Три уже упоминавшиеся до сих пор ошибки немцев — самодовольство, ущемление интересов чистой науки и жандармские методы управления наукой — являются основными. Мы тоже можем повторить их, если не проявим достаточной бдительности. Были у немцев и другие ошибки, но, к счастью, не такого рода, что могли бы повториться у нас, хотя мы ввезли слишком много немецких специалистов и слепо следуем их примеру. Например, среди различных групп немецких ученых отсутствовала достаточно дружественная согласованность в работе. Что же касается американской организации, то в ней нашлось бы место и для блестящего инженера, подобного фон Арденне, и для трудолюбивого новатора, подобного Дибнеру, рядом с первоклассными учеными из группы Гейзенберга. В Германии же, наоборот, разные группы презирали друг друга. Такое положение, не имеющее ничего общего со здоровым соревнованием, конечно, не способствует успеху исследовательских работ.
Другой типично немецкой чертой, вредно сказывавшейся на их работе, был необыкновенный культ отдельных ученых. Обожание, которым коллеги окружили великого физика Гейзенберга, з. ашло так далеко, что помешало ему самому относиться критически к собственной — работе. Как бы велик ни был Гейзенберг, урановая проблема слишком грандиозна, чтобы ее мог охватить во всей ее полноте один человек. Для успеха подобного предприятия необходимо столкновение идей и мыслей многих выдающихся специалистов. Гейзенбергу, например, никогда даже не приходила в голову мысль об использовании плутония, хотя принципиально она была высказана в секретном докладе его коллеги Хоутерманса, не принадлежавшего, однако, к избранному кругу лиц. Если бы эта идея была подхвачена, то немецкий урановый проект мог бы продвинуться значительно дальше. Немцы же своей ближайшей целью поставили разработку уранового котла на медленных нейтронах, а последующую задачу связали с ошибочной идеей взрывающегося котла.
Многие наши физики — ядерщики с трудом верят в то, что Гейзенберг не заметил того, что так очевидно им всем сегодня. Но не следует забывать, что наши ученые тоже начинали с идеи о взрывающемся котле. Нельзя отрицать, что некоторые немецкие предварительные работы, относившиеся к котлу, были выполнены блестяще, но они проводились слишком медленно и в слишком малых масштабах, чтобы иметь серьезное значение.
Наконец, следует говорить о таком щекотливом вопросе, как секретность. В этом отношении мы очень мало чему научились у немцев. По нашим понятиям, их система обеспечения секретности уранового проекта была малоэффективной. Но как бы ни была необходима строгая секретность в военное время, в мирное время она таит в себе определенные опасности. Если во имя секретности какие-то фундаментальные научные открытия приходится скрывать от остальных ученых, то результат может оказаться более опасным, чем запрещение изучения трудов Эйнштейна в Германии. Достаточно только представить себе, что бы произошло, если бы студенты учились по неправильным учебникам, так как правильные надо держать в секрете. К счастью, существующий порядок Допускает публикацию всех фундаментальных научных открытий и результатов измерений, относящихся к атомной бомбе, но и здесь чрезвычайно трудно определить, где следует провести границу, Замечательно то, что в самом начале узы секретности были наложены на атомный проект не военными или правительственными инстанциями, а самими учеными. Это был тогда единственный разумный путь. Когда в научных вопросах дело доходит до секретности, то наилучшими судьями являются сами ученые. Они знают, как и когда следует сохранять секретность.
Преувеличенная секретность тормозит прогресс науки и отрицательно сказывается на подготовке молодых ученых. Война серьезно помешала обучению студентов, и в результате теперь при сильно возросших потребностях в научных кадрах мы ощущаем нехватку физиков и других ученых. Но как можем мы готовить новых ученых, если то, что им необходимо знать, держится под секретом? Как можем мы направить умы молодежи на те области, которые спрятаны от них? Некоторые крупные открытия физики были сделаны очень молодыми людьми в самом начале их научной карьеры. Отнимите этот первичный источник прогресса — в науке на целое поколение воцарится застой.
Ученые иногда гордятся отсутствием национальных барьеров в их деятельности. Имеется немало примеров того, как в течение первой мировой войны британские ученые работали над немецкими проблемами и наоборот. Во время второй мировой войны существовал регулярный обмен астрономической информацией между астрономами союзных стран и стран оси через нейтральные государства. Секретность, конечно, исключила бы международную кооперацию научных работ. И даже хуже — она может привести к делению ученых на группировки в данной стране, данной лаборатории и в данном проекте, если не будет допускаться обмен информацией.
Присущее ученым желание обсуждать свои работы нельзя объяснить стремлением к хвастовству. Стремление бескорыстно делиться научной информацией также объясняется не какими-нибудь превосходными чертами характера ученых. Истина заключается в том, что обмен научными знаниями и, следователь но, объединение их совершенно необходимы для каждого отдельного ученого и прогресса всей науки в целом.
Потребность ученых во всемирной кооперации и их стремление к этому является положительным фактором для всего мира, который так нуждается в духе сотрудничества. Только устранив барьеры всяких догм, недоверия, страха и секретности, только в условиях свободного обмена идеями и максимального распространения правды может развиваться наука, а вместе с ней и повышаться уровень нашей цивилизации.
(обратно)
Примечания
1Эти строки писались автором в 1947 г. — Прим. ред.
(обратно)
2Вместо слова «котел» теперь применяют термин «реактор». — Прим. ред.
(обратно)
3Сведения об административном устройстве миссии Алсос можно почерпнуть в книге «Комбат сайентистс» («Сражающиеся ученые») Линкольна Р. Тизмейера и Джона Е. Бурхарда (Бостон, Литтл Броун).
(обратно)
4Министериаль — директор — чиновник центрального государственного аппарата (приравнивается к званию генерал — лейтенанта). — Прим. перев.
(обратно)
5Известная шпионка времен первой мировой войны. — Прим. ред.
(обратно)
6Генерал Гровс, — Прим. ред.
(обратно)
7Одна из французских разведывательных организаций. — Прим. ред.
(обратно)
8Тууспэйст — зубная паста (англ.). — Прим. перев.
(обратно)
9Джекпот — английское слово, означающее самый крупный выигрыш в лотерее. — Прим. перев.
(обратно)
10В настоящее время Вернер фон Браун является одним из ведущих специалистов по ракетостроению в США. — Прим. ред.
(обратно)
11Изуверская «деятельность» Рашера документально подтверждается в книге «СС в действии» (М., Изд — во иностр. лит., 1960, раздел «Биологические эксперименты над людьми», стр. 375–384). — Прим. перев.
(обратно)
12Здесь имеется в виду внезапное нападение японской авиации на базу флота США в Пирл — Харбор, принесшее американцам тяжелые потери и явившееся поводом для вступления США во вторую мировую войну. — Прим. ред.
(обратно)
13Привилегированная военная академия. — Прим. перев.
(обратно)
14Гарвардский университет в США. — Прим. перев.
(обратно)Оглавление
От издательства Предисловие Боязнь германской атомной бомбы Мы готовимся изучать немецкую науку Проблема секретности Операция «Целластик» Операция «Тууспэйст»[8] Операция «Джекпот»[9] Мы встречаем немецких коллег Прорыв Операция «Хамбаг» Хиросима и немецкие ученые Плохая организация германской науки Урановый клуб Гестапо в науке Возможности германской промышленности У нас этого быть не может
Наш
сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального
закона Российской федерации
"Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995
N 110-ФЗ, от 20.07.2004
N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения
произведений
размещенных на данной библиотеке категорически запрешен.
Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.
 |
|
Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно
