Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика





НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ЭТОЙ КНИГЕ И ЕЕ АВТОРЕ

Предлагаемая вниманию читателей книга необычна. Как явствует из названия, она посвящена народно–освободительной борьбе горцев Дагестана под предводительством Шамиля. Это не строгое, поэтапное, последовательное изложение войны на всем ее протяжении, а свободное и непринужденное описание впечатляющих событий и эпизодов той поры. Не претендует книга и на документальную безупречность во всех деталях и научную достоверность каждой интерпретации.

Вместе с тем, мы имеем дело с вполне продуманным, творческим соединением документальной основы с бытующими в народе представлениями о сложном периоде его истории. Заимствования из прежних публикаций здесь соседствуют с преданиями и легендами, осмысленными авторским разумением. Перед нами труд, дающий целостное представление о непростых перипетиях и важнейших этапах борьбы горцев в 20–50–х гг. XIX столетия, а не эклектическое скопление разрозненных зарисовок, толкований и оценок, итог длительной поисковой работы любознательного и заинтересованного исследователя, в котором реалии действительности пропущены через авторскую фантазию и одухотворены страстной влюбленностью в историю родного края.

Думается, что нет нужды представлять дагестанскому читателю автора настоящей книги. Булач Имадутдинович Гаджиев — личность незаурядная, редкостного дарования и недюжинных способностей. Необыкновенно широка популярность замечательного педагога и наставника, признанного историка–краеведа, человека высокого интеллекта, с широким диапазоном интересов и активных жизненных позиций, являющего собой образец последовательного и честного служения своему гражданскому призванию и профессиональному выбору. Без преувеличения можно сказать, что в Дагестане не найдется аула, школы, очага культуры, где бы не знали имя Булача. Кому из дагестанцев не полюбились его проникновенные телевизионные беседы для детей и взрослых о прошлом и настоящем Страны гор, увлекательные публикации по интереснейшим страницам истории и культуры Кавказа. И, надо сказать, что если современная дагестанская молодежь в какой-то мере еще может составить представление о важнейших эпизодах истории Кавказской войны, то огромная заслуга в этом принадлежит Булачу Имадутдиновичу.

Настоящая книга — одна из первых целостных работ, широко освещающих борьбу горцев за свободу и независимость против царского самодержавия, попытка преодоления грубых извращений истории, имевших место в последние четыре десятилетия. Надо сказать, что она хорошо вписывается в цели и задачи, определенные «Основными выводами и рекомендациями» Всесоюзной научной конференции «Народно–освободительное движение горцев. Дагестана и Чечни в 20–50–х годах XIX в.», состоявшейся в Махачкале 20–22 июня 1989 г.

Как известно, конференция подтвердила, что борьба горцев выражала интересы всех народов Дагестана, Чечни и Северо–Западного Кавказа, находила общенародную поддержку, носила освободительный, антифеодальный, антиколониальный характер. Участники конференции отвергли имевшую вплоть до последних лет широкое распространение антинаучную точку Зрения о якобы реакционном, антинародном, националистическом и инспирированном извне характере движения горцев. Теперь, кажется, все сходятся на том, что в методологическом, научном и нравственном отношениях неприемлемо и недопустимо отказать в справедливой и прогрессивной природе народно–освободительной борьбы кавказских горцев и охарактеризовать ее как феодально–религиозную, сепаратистскую и экспансионистскую. Конференция признала необходимым осуществить подготовку и издание обширной серии документальных, научных и научно–популярных работ, в которых бы была воссоздана правда об историческом прошлом народов, об их борьбе за социальную и национальную свободу. В рамках идейных, научных и организационных установок представительного и авторитетного форума научной общественности правомерной и логичной представляется и публикация книги Б. И. Гаджиева.

Можно предвидеть нарекания отдельных читателей, главным образом исследователей, по поводу того или иного подхода к освещению отдельных страниц истории борьбы горцев в данной работе. Допускаю, что книга не лишена неточностей, авторских домыслов. И это вполне естественно при столь большом многообразии интерпретаций и толкований, которыми окутаны прошлое. и настоящее исторического процесса. Это тем более неизбежно в условиях, когда история Кавказской войны в течение многих десятилетий не изучалась в научном плане, — была, так сказать, под строгим запретом, — а лишь извращалась и искажалась всеми доступными средствами, включая непозволительные. Хотелось бы авторам новых исследований и предстоящих публикации выразить самые добрые пожелания в подлинно научном изучении одного из сложнейших явлений в истории Кавказа и России, в правдивом освещении уникальной страницы славного прошлого народов, каковой предстает народно–освободительное движение горцев Дагестана и Чечни в середине девятнадцатого века. А пока свое слово сказал Б. И. Гаджиев. Спасибо ему и доброго пути его


ГАДЖИ ГАМЗАТОВ


Булач Гаджиев
Шамиль
От Гимр до Медины


В НАЧАЛЕ ПУТИ

В дагестанском ауле Гимры в семье кузнеца Дэнгау–Магомы и крестьянки Баху–Меседу 22 июля 1795 года родился мальчик Али. Рос он хилым, часто болел. В это время в аул была занесена оспа. Ею страдали многие. Не избежал хвори и Али. Жизнь постепенно угасала в нем. Когда стало ясно, что гимринские хакимы бессильны перед болезнью, родители вспомнили древний обычай: Али дали новое имя — Шамиль. Предание гласит, будто после этого сын Дэнгау–Магомы начал поправляться. Хотя мальчик спасся от смерти, болезнь оставила на его лице свою «печать» — рябинки.

Детство и юные годы Шамиля прошли в родном ауле. Товарищем по играм был соседский мальчик Кази–Магомед. Со временем их связь перерастет в глубокую дружбу, а Кази–Магомед, который был на четыре года старше Шамиля, станет даже учителем нашего героя. Им придется вместе учиться, исходить не одну тропу в Дагестане, испытать радости и невзгоды. На их пути будут и светлые дни и дни горечи, поражения и победы, но они навсегда останутся верными друг другу и избранному пути. Когда же Кази–Магомеда признают первым имамом Дагестана, Шамиль, как всегда, окажется рядом и станет его правою рукою.

Это будет впоследствии. А пока, в шесть лет, наш герой начал учиться.

С той поры жажда к знаниям овладела Шамилем. Но так как у одного учителя невозможно получить достаточное образование, то сын Дэнгау–Магомы вынужден был переходить от одного учителя к другому. Шамилю повезло. Его учителями были известные на весь Дагестан алимы Сайд, Джемал–Эддин, Лачинилау. У одного он узнает одно, у другого что-то другое, новое. Учился он в аулах Араканы, Чиркей, Чирката, Зу–бутли, Ирганай, Хунзах, Кудутли и даже в Тарках. Шамиль изучал такие науки, как грамматика, риторика, логика, философия, блестяще овладел арабским языком.

Так, в учении, прошло более 10 лет.

Шамиль отличался еще и тем, что никогда не забывал развивать себя физически. Хилый от природы, с помощью физических упражнений он сделался необыкновенно крепким, выносливым и здоровым в юности. Шамиль увлекался различными упражнениями, благо возможностей для этого вокруг было сколько угодно. В Гимрах, например, на площади, взрослые соревновались в метании камня. На краю аула Шамиль проделывал это же самое со своими товарищами. Он внимательно наблюдал за приемами лучших метателей, а затем не только применял, но и совершенствовал их. И вскоре не было равных ему в Гимрах в этом виде упражнений.

Чтобы сбивать хурму или собирать груши, необходимо было взбираться по толстым стволам деревьев на высоту 15–20 метров. Лазание на деревья Шамиль превратил в своеобразную игру, где победителем считался тот, кто первым окажется как можно выше. И здесь отличался гимринец. Дети горцев, что называется, с пеленок не боятся высоты. Тогда нередко можно было наблюдать, как двух- или трехлетний малыш сидит на скале, свесив ножки над пропастью. Беготня по плоским крышам саклей, когда малейший промах может привести к гибели, считалась обычным явлением, так же как и прыжки с крыш, с камней, через канавы, ямы, бревна, прыжки в длину с места и с разбега. В некоторых селах при прыжке в длину применяли небольшие камни: во время толчка их отбрасывали назад из ладони, за счет чего результат прыжка получался лучшим. В то время в Дагестане хороших атлетов было много. Но Шамиля нужно отнести в разряд самых выдающихся. Путешественник Е. Марков, а затем и доктор наук Р. Магомедов утверждают, что Шамиль легко перепрыгивал через веревку, натянутую на уровне головы взрослого человека. Следует заметить, что упражнялся Шамиль в очень неудобной для этого одежде и без специальной обуви. Его прыжок через Андийское Койсу с ребенком за спиною вряд ли можно повторить, так же как и 9–метровый полет с двухэтажной башни, совершенный Шамилем в 1832 году в Гимринском ущелье.

Расул Магомедов рассказывает о таком факте, происшедшем в ауле Тануси: «Когда Шамиль учился там… подошел к огромному гладкому камню, на который никому до этого не удавалось взобраться. Разбежавшись, Шамиль легко вскочил на неприступную скалу… Восхищенная молодежь выбила впоследствии на скале следы ног Шамиля»[1].

В ауле Кудутли жил человек по имени Махулау. Далеко за селом знали его как сильнейшего атлета. Почему-то он вызвал Шамиля на борьбу. Гимринец долго отказывался, но в конце концов, чтобы не сочли его трусом, согласился. Состязались на плоской крыше мечети. Народу собралось много. Большинство считало, что победит их земляк. Однако в результате Шамиль хитроумным приемом бросил Махулау на лопатки. После этдго случая гимринец приобрел в Кудутли непререкаемый авторитет.

В жизни Шамиля происходили и другие события, которые в глазах непросвещенной толпы выглядели чудом. Оставалось непонятным, к примеру, как мог Шамиль покинуть Ахульго, скалистый утес, обложенный плотным кольцом царских войск. Между прочим, до сих пор об этом говорят разное. Одни авторы уверяют, что Шамиль прыгнул в Койсу, другие — будто спустился по веревке, третьи — что перебрался по бревну из пещеры на противоположную скалу и т. д. «В другой раз, — сообщает Е. Марков, — Шамиль упал, смертельно раненный двумя пулями… на глазах всех горцев. Уже его оплакивали… как вдруг он через несколько дней явился между мюридами, показывая на своей груди две открытые раны, из которых уже не сочилась кровь».

Торцы уверовали, будто Шамиль наделен свыше особой силой, неуязвим и что его нельзя победить. Слухи, одни фантастичнее других, передавались из уст в уста, из одного аула в другой. Разумеется, все это сыграло не последнюю роль в популяризации личности Шамиля еще задолго до того, как он стал имамом.

Мы не знаем, как сложилась бы жизнь его, если бы не война. Может быть, он копался бы в саду отца, может, заменил бы его в кузне, а скорее всего, стал бы ученым–арабистом… Мы не знаем. Но Кавказская война направила его судьбу по особому руслу. Маленькая родина требовала и его усилий, и он не остался в стороне. В юности Шамиль помогал своему первому другу и учителю Кази–Магомеду, затем — Гамзат–беку, второму имаму Дагестана. Уже в это время люди признавали в нем не только ученость, мудрость, но и военный талант. Шамиль находился в самых горячих и опасных точках военный действий, никогда не жалел, не щадил себя.

Когда погибли оба имама, то депутаты от народа без колебаний назвали имя нового имама —г его имя. Случилось это 20 сентября 1834 года в селении Гоцатль. Но еще задолго до этого дня началась многотрудная военная дорога Шамиля, дорога, полная драматизма и блестящих побед, сомнений и удач.


ПРИЧИНЫ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ

Интерес к Дагестану царская Россия стала проявлять с XVI века. Но завоевание Кавказа началось лишь в XIX веке, то есть через три столетия. Правда, в 1722 году Петр I предпринял так называемый Восточный поход и дошел до Дербента.

В 1816 году в Дагестан прибыли царские войска во главе с генералом А. П. Ермоловым. Апшеронский, Куринский, Нижегородский и другие полки, известные по войне с Наполеоном, расположились в Чечне и по Каспийскому побережью. Шамхал Тарковский, хозяин земель, простиравшихся от моря на запад почти до Гимринского хребта, лояльно принял царских солдат. Но не все дагестанские феодалы поступили таким образом. Султан–Ахмед–хан Аварский, Гасан–хан Мехтулинский и некоторые другие владетели не захотели терять экономическую и политическую власть над подданными. Они надеялись укрыться за высокими горами, а если царские войска станут двигаться в глубь Дагестана, — поднять соплеменников на войну с иноземцами. Когда об этом узнал А. П. Ермолов, он со своим войском поспешил из Чечни в Дагестан и занял Параул, Нижний и Верхний Дженгутаи, аулы Мехтулинского ханства.

В это же время на юге Дагестана, в Кайтаге, действовал другой генерал — Пестель. Жители аула Башлы стали сопротивляться завоевателям. От мятежного аула, как докладывал Пестель, «не оставили камня на камне». Такова же была судьба и восставших в конце 1819 года даргинских селений. «Область покорена, — писал, обращаясь к участникам карательной Экспедиции генерал А. П. Ермолов, — и новые подданные Великого нашего государя благодарны за великодушную пощаду». «Благодарные» акушинцы ушли в горы, а на месте Левашей, Аллу–Айя и других сел остались пепелища.

По мере движения царских войск в горы строились дороги, а на стратегически важных пунктах — в Тарках, Темир–Хан–Шуре, Ахтах, Таш–Гечуве — посты, блокгаузы, укрепления. За войсками объявились купцы, торговцы, казаки, жители глубинных районов империи. У Чирюрта, Ишкарты и в других местах близ царских укреплений возникли слободы. Землю колонисты получали за счет местного населения. К примеру, слободы Чапчах и Алексеевка присвоили 600 десятин земли, отобранной у каранаевцев и ишкартинцев. Названная цифра выглядит каплей в море по сравнению с тем, что захватили царские генералы и помещики. Граф Воронцов–Дашков «отхватил» в Дагестане 3314 десятин земли, генерал

Лазарев — 765, помещик Кожевников — 5472, дворянин Пильцов — 2175 десятин и т. д.

Новые хозяева принесли новые порядки. Генерал Фезе с жителей Койсубулинского общества потребовал по одному рублю серебром и по одному барану в год, с салатавцев — по 4 барана и обязанность содержать караулы царских солдат. Жители Казикумухского ханства должны были внести в казну 3 тыс. червонцев, акушинцы — 2 тыс. червонцев и 2 тыс. овец. С рутульских обществ в год взималось 500 рублей.

Вскоре А. П. Ермолов, как оказалось, вынужден был признать, что дань полностью» не может быть собираема».

Генерал Фезе у барона Розена требовал применять оружие в случае сопротивления горцев.

По приказу А. П. Ермолова в 1819г. перевалы на Азербайджан и Грузию были закрыты. Этой мерой пресекались торговые связи дагестанцев с соседями. «В случае обнаружения дагестанцев в Кахетии, — говорится в директиве кавказского начальства, — подвергать их немедленному аресту, а имущество конфисковать». Зимние пастбища на кумыкской плоскости также оказались заблокированными. Появилась угроза захирения скотоводства, ведущей отрасли хозяйства в «вольных» обществах. Строго запрещалось передвижение населения из одной части Дагестана в другую. Тысячи горцев, живущих за счет труда на отхожих промыслах, также остались без средств к существованию. Ощущалась острая нехватка продуктов, они резко подорожали. Даже соль, как рассказывают, оценивалась на вес золота. «Все это, — читаем в «Истории Дагестана» (т. И. М, 1968. С.84), — обрекало горцев на полуголодную жизнь. Им оставалось одно из двух: либо влачить жалкое существование, либо подняться на защиту своих прав». Дагестанцы предпочли второе.

Была и другая причина, вызвавшая волнения. Шамиль говорил: «Всякого рода насилие, взятки и поборы, а в случае сопротивления открытый грабеж, нередко сопровождавшийся убийством, составляли ежегодные заботы дагестанских владетелей». Шамиль считал, что перечисленные мотивы «побудили имамов призвать соотечественников к оружию».

Ханы и беки чинили суд и расправу над крестьянами, заподозренными в чем-либо, сажали в ямы, политически опасным отрезали уши, нос, выкалывали глаза. За счет народа увеличивали земли, раздували подати и повинности. А многие из них, получив покровительство царя, вовсе распоясались. «Мы, — писал А. Руновский в своем «Дневнике…», — способствовали угнетению горцев со стороны их владетелей…». «Шамхал Тарковский, — сообщал один из современников, — не боится никакой вражды народной, продолжает рубить и притеснять своих подвластных, не отдавая никому в этом отчета».

Все это вызывало ропот, а нередко и открытые выступления горцев. В таких случаях на подавление восставших прибывали генералы с войсками. Когда крестьяне Нижнего Казанища проявили неповиновение шам–халу Абу–Муслиму, князь Орбелиани с воинской частью двинулся ему на помощь. В этой операции участвовал и шамхал. Недалеко от аула войска остановились и по приказу князя дали несколько холостых орудийных залпов. Затем во дворе Далгата, сына Абу–Муслима, наместника шамха–ла в селениях Верхнее и Нижнее Казанище, собрали народ. Вызвали одного из «непокорных», привязали его к столбу и избили. Так же поступили со вторым. Горцы стали просить у Орбелиани пощады. Дома заступников и тех, кто бежал из аула, были уничтожены. Затем крестьяне с обнаженными головами были вынуждены слушать оскорбительную речь шамхала. После этого, оставив в этих селениях 2 батальона пехоты и дивизион артиллерии, которые должны были жить за счет казанищенцев, Орбелиани вернулся в Темир–Хан–Шуру, а шамхал Абу–Муслим — в свою резиденцию в Кафыр–Кумухе. Подобных примеров можно привести множество.

Таким образом, Кавказская война явилась результатом беспощадного угнетения трудящихся горцев ханами и беками, с одной стороны, и царскими колонизаторами, с другой. Ни один ив трех имамов, не будь всего этого, не сумел бы поднять народные массы на войну.

Долгая борьба против колонизаторов и местных феодалов также не могла бы вестись без социальной базы, с помощью лишь «кучки мюридов», как считают некоторые. Выступившие под флагом газавата — «священной войны» острие удара направили не только против самодержавия, но и против беков и ханов, которые изнутри старались разрушить движение.

Родиной дагестанского мюридизма (откуда разнеслись призывы к газавату) следует считать лезгинский аул Юхари–Яраг Кюринского округа. А первым человеком, начавшим проповеди мюридизма, был мулла Магомед. На сходе земляков он заявил, что все их беды начались, прежде всего, с прихода в Дагестан царских войск. Он напомнил, что семь лет их родиной правил генерал Ермолов.

«Что делаете в это время вы? — спрашивал мулла Магомед толпу. — Чем заняты? Совершенно забыли религию. А отсюда и проистекают самые дурные последствия: воровство, пьянство, разврат. Во главе аулов находятся люди невежественные, страдающие дурными пороками. Убийство и кровопролитие у нас в порядке вещей… Я пришел к выводу, — продолжал говорить Магомед Яраглинский, — что если так и дальше будет оставаться, то царские войска захватят весь Дагестан, а мы падем до последней степени нравственно и духовно… И тогда никому из нас не избежать божьего наказания».

Экзальтированная масса спрашивала, что ей делать.

«Идти на газават! — тогда объявил мулла. — На священную войну!»

Слухи о странных проповедях докатились в Казикумух к Аслан–хану, в земли которого входил и Юхари–Яраг. Предчувствуя недоброе, хан тотчас отправил в Южный Дагестан своего личного секретаря Джамалутди–на. Выбор пал на этого человека еще и потому, что он, как никто в Дагестане, знал религиозные учения самых разных толкований. Но, побывав в Юхари–Яраге, Джамалутдин не только не разоблачил, не изолировал муллу Магомеда, но и остался с ним, отказавшись вернуться к своему повелителю. Он видел, как сюда прибывали и простые горды, и муллы из самых отдаленных точек Дагестана и даже из Чечни.

«Народ, — обращаясь к ним с крыши высокой сакли, внушал Магомед, — мы не магометане, не христиане и не идолопоклонники. Магометане не могут быть под властью неверных… Молитесь богу усердно, плачьте и просите его… а когда нужно будет вооружиться — о том я узнаю по вдохновению от бога и тогда объявлю вам…»[2].

Очень скоро в Кюрдрмирском обществе, Казикумухском и соседних с ним округах можно было наблюдать, как взрослые люди, называвшие себя мюридами, ходили из аула в аул, размахивая деревянными саблями, и беспрерывно повторяли слово «газават» — «священная война».

Чтобы стать мюридом–послушником, требовалось благословение мюр–шида. Первым наставником был признан шейх Магомед Яраглинский. На Кавказе мюриды делились на мюридов по тарикату и мюридов наибских. ГЙрвые являлись скорее монахами, чем воинами. Они обязаны были вести аскетический образ жизни, мало разговаривать, как можно больше молиться богу, не думать о газавате, чувствовать к войне отвращение. Мюриды наибские, напротив, должны были целиком посвятить себя войне: бросить семью, детей, взять в руки ружье и идти на газават против неверных. Своей пропагандой и призывами мулла Магомед придал мюридизму политическое направление.

Таким образом, мюридизм как движение стал формироваться где-то с 1823 года. Нужен был человек, который возглавил бы его. В 1824 году в этой роли выступил житель аула Гимры Койсубулинского общества Кази–Магомед. Он был объявлен первым имамом. Искра, брошенная его учителем, муллой Магомедом, разожгла пожар в части Дагестана и Чечни. Кази–Магомед очистил от царских войск десятки аулов, обрушился на города Дербент и Кизляр. Восемь лет носился он из края в край, будоражил массы, толкал их на борьбу, но, хотя военные успехи его были внушительными, целей своих первый имам Дагестана не достиг.

Кази–Магомед, многие участники восстания вели борьбу против «неверных», с которыми по сути никогда не виделись. В то же время феодальный гнет, крепостное право, а кое–где и рабство в Дагестане сохранились. Прежде всего поэтому крестьянство, главная движущая сила восставших, охладела к борьбе. Первый имам не оправдал их надежд. Оказавшись в кольце царских войск, в октябре 1832 года Кази–Магомед погиб.

Второй имам, Гамзат–бек, был во главе движения очень короткое время. Его убили в Хунзахской мечети 19 сентября 1834 года сторонники аварских ханов.

Шамиль видел в мюридизме подходящее идеологическое оружие в «священной войне», газавате, против царизма. Но он был первым из имамов, который рядом со словом «газават» поставил слово «равенство». Следовательно, объектом газавата для горцев был российский царизм, а для

достижения «равенства» необходимо было вести борьбу и против ханов, беков.

Судьба Шамиля была бы такой же, как и у других имамов, если бы народ не знал что в основании его действий лежит идея равенства, идея освобождения большинства из-под ига меньшинства… Если бы на его месте был кто-нибудь, действовавший по другим принципам, он с первых же шагов был бы выдан властям или убит своими же сородичами.

«Теперь нет споров, — говорит доктор исторических наук А. В. Фадеев, — что в движении под флагом мюридизма на Северном Кавказе участвовали народные массы. Бесспорно, что участие масс в этом движении было проявлением стихийного протеста против завоевательной политики царизма и против произвола феодалов».

Таким образом, только социально–политическая обстановка, сложившаяся к 20–м годам XIX века в Дагестане и Чечне, бесчеловечная эксплуатация крестьян ханами и беками и вторжение войск Российской империи в ущелья гор, а не мюридизм, не газават — война с «неверными» — были причинами, заставившими горцев взяться за оружие. И из имамов это сумел понять лишь Шамиль. Правда, надо помнить, что справедливая война, которую вели горцы с царским самодержавием, была облачена в реакционную оболочку. И еще одно: горцы воевали не с русским народом, а выступали против жестокой колонизаторской политики царского правительства на Северо–Восточном Кавказе. Борьба горцев ослабляла позиции самодержавия в целом и, следовательно, объективно способствовала революционному движению трудящихся масс в самой России. Этого очень важного положения также не следует забывать. «Вот тропа Шамиля», — покажут вам едва видимую глазом линию на скале у Красного моста. «Эту крепость построил Шамиль», — скажут вам в Гуни–бе. Вас торжественно попросят сесть на каменный стул «самого Шамиля», что сохранился в Читле. Хотя Шамиль, может быть, никогда не ходил по тропу у Красного моста, не строил Гунибскую крепость и не садился на каменный стул в Читле. Но такова память и любовь народа к своему герою. В годы Великой Отечественной войны дагестанцы на свои личные сбережения построили танковые колонны «Шамиль», чтобы бить фашистов, наших общих врагов.

«Имя Шамиля никогда не должно служить помехой дружбе народов Дагестана с русским и кавказскими народами, — справедливо отметил профессор Р. М. Магомедов, — мы, дагестанцы, скорее забудем имя Шамиля, чем допустим это. Интернациональное чувство для нас превыше всего».

Эта книга — своеобразная попытка, не особенно придерживаясь исторических рамок и хронологической канвы, рассказать о личности Шамиля, о его семье, о людях, которые были так или иначе близки к нему, о его потомках и о прочем, что, как нам кажется, может представить интерес для читателя.


«КОРИДОР СМЕРТИ»

Во второй половине 1832 года первый имам Дагестана Кази–Магомед удачно действовал в Чечне. Туда был отправлен десятитысячный отряд генерала Розена, и имам вынужден был отбыть к себе, в аул Гимры. Розен решил следовать за отступающими горцами.

8 октября 1832 года царский генерал прибыл в Темир–Хан–Шуру, имея в своем подчинении восемь тысяч человек. Войска двинулись на запад с двух перевалов Гимринского хребта — Каранайского и Эрпелинского, спустились в ущелье и завязали бой с мюридами Кази–Магомеда.

14 октября солдаты подошли к Гимрам. Три дня ушло на расчистку дороги и уборку снежных заносов.

17–го завязался бой, и, как сообщал военный историк Семен Эсадзе, «после четырехчасовой свалки, наконец, Гимры, заваленные трупами, были взяты». В это время Кази–Магомед и Шамиль с 13 мюридами находились в двухэтажной башне, построенной в самом узком месте Гимринского ущелья. Осаждавшие предлагали им сдаться. Но из башни отвечали выстрелами. Когда же солдаты, взобравшись на крышу сооружения, начали безнаказанно стрелять в тех, кто находился внутри, Кази–Магомед схватил шашку и прыгнул со второго этажа. Преодолеть шесть рядов солдат, стоящих шпалерами, ему не удалось. Имама приняли на штыки. За ним выпрыгнул, в надежде очутиться за стеною из людей, племянник Кази–Магомеда Мухамед–Султан, но погиб и он. Ни один мюрид не захотел последовать их примеру. Тогда к прыжку приготовился Шамиль. Засунув полы черкески за пояс, он вытащил шашку. Оглянувшись на мюридов, Шамиль попрощался, сделал небольшой, но энергичный разбег и так стремительно вылетел из башни, что очутился на земле позади солдат. Во время полета из башни кто-то прикладом сбил с Шамиля папаху с чалмою. Когда он приземлился и чудом устоял на ногах, на него набросились люди. Ударом шашки храбрец свалил одного, другого. Кольцо разорвалось, и Шамиль побежал. Он устремился вниз по ущелью в сторону аула. Это ущелье было знакомо ему с детства, он знал в нем все ходы и выходы.

По обеим сторонам узкого ущелья стояли войска. Боясь угодить в своих, никто не стрелял, действовали холодным оружием. Шамилю казалось, что свобода близка. Но неожиданно навстречу выбежал какой-то смельчак в бурке и папахе и выстрелил в него с расстояния около 10 шагов. Вероятно, рука его дрожала: не попал, снова двинулся на Шамиля. Будущий имам нанес удар шашкой по голове нападавшего, но тот подставил руку, замотанную буркой, и спасся. Шашка взлетала и падала, но каждый раз удачно для врага. В какой-то момент Шамиль изменил направление удара, будто собирался полоснуть по телу. Противник отвел руку с буркой, и это погубило его. Шамиль опять побежал по ущелью. На его пути снова стал противник, на этот раз офицер. Он вышел на тропу и, чуть повернувшись боком к приближающемуся, стал ждать. Когда Шамиль поднял шашку над головой, офицер внезапно сделал выпад левым коленом вперед и всадил штык ружья в грудь. Для Шамиля вокруг все зашумело, закричало, чтобы в тот же миг замереть. Увидя, что убил человека, офицер инстинктивно выпустил винтовку из рук. Но тут случилось непредвиденное. Шамиль каким-то чудом вытащил штык из груди, а затем ударом приклада свалил противника.

На пути горца более никто не становился. Но сзади кто-то бросил тяжелый камень. Удар пришелся по плечу, и бегущий чуть не упал на тропу. В это же время залп из ружей многократно отозвался эхом в горах. Пули просвистели где-то выше Шамиля. Раненое легкое клокотало в груди, силы покидали его. Еще несколько усилий — и Шамиль повернул влево. Он почти остановился и хотел прилечь, но услышал позади себя топот. Взгляд назад. Что это? Шамиль смотрел и не вериА своим глазам. К нему бежал гимринский мудун. Оказалось, вслед за Шамилем и он выпрыгнул из башни и бежал за ним, как тень, и это спасло мудуна.

Ночь провели в кустах. Голод и сквозная штыковая рана в груди мучали Шамиля. Он часто терял сознание. С рассветом беглецы поплелись в сторону Унцукуля, так как в Гимрах находились царские войска. Но в Унцукуле Шамиля не приняли. Мало того, по требованию аульской власти кунак отвел его в молельню, находящуюся далеко за селом.

«Его не оставили бы и там в покое, — писал впоследствии личный секретарь имама Мухаммед–Тахир ал–Карахи, — если бы унцукульцы не рассчитывали на его скорую смерть» Но Шамиль выжил. Через много лет губернатор Калуги генерал Чичагов спросил у Шамиля о штыковой ране, полученной в 1832 году в Гимринском ущелье. Когда, они уединились в кабинете генерала, Шамиль обнажил себя до пояса. Выше правой лопатки губернатор увидел большой рубец. Каково же было удивление Чичагова, когда на теле Шамиля он насчитал следы еще 22 ран, полученных в разные годы, в разных боях.


ОТ ГИМРИНСКОГО УЩЕЛЬЯ ДО АХУЛЬГО

Подробности прыжка Шамиля из башни и бег его по «коридору смерти» быстро стали известны в горах. Правда об этом удивительном случае переплеталась с вымыслом, рассказы обрастали новыми подробностями. Горцы, ставя превыше всего отвагу, понимали, что в лице Шамиля они имеют человека, который может занять место погибшего Кази–Магомеда. Но, как говорится, пока суд да дело, пока Шамиль понемногу излечивался от своих ран, в ауле Корода имамом был избран Гамзат–бек. Некоторые исследователи полагают, что это будто бы сильно задело Шамиля. Возможно, что его смущали и некоторые действия Гамзат–бека. Непонятно было, к примеру, почему в то время, когда мюриды и Кази–Магомед насмерть бились в Гимринском ущелье (в 1832 году), Гамзат–бек не пришел им на помощь, а раблюдал бой с горы Нарат–меэр. Почему одних ханов и беков он преследовал, а другим потворствовал? Вероятно, непоследовательность действий второго имама привела к тому, что и среди избирателей в Короде не было единодушия в оценке действий Гамзат–бека.

Дисциплинированный и умеющий не только учить, но и учиться, не только командовать, но и подчиняться, Шамиль после выздоровления решил отправиться к Гамзат–беку. Но до того, как явиться к новому имаму, он стал наводить «порядок» у себя в Гимрах.

Однажды он застал группу женщин, которые с открытыми лицами и ногами грелись на, солнце. Упрекнув их в «бесстыдстве и разврате», он прошел дальше в «холодную баню», куда имел обыкновение ходить на молитву. Ту же картину застал Шамиль, возвращаясь с омовения. Увидя его, женщины стали расходиться, но одна из них осталась сидеть на месте. На нее посыпались удары. Женщина стала звать на помощь. Прибежал ее муж. С Шамилем он ничего не мог поделать, пришлось обратиться к мулле. Тот вызвал аульского судью и потребовал наказать виновника. Но Шамиль так настоятельно убеждал муллу и судью, что те в итоге изменили своё мнение и двадцать палочных ударов присудили мужу, «распустившему жену». После этого случая и мюриды в Гимрах поняли, как тверд Шамиль в своих убеждениях. Но противников шариата все равно было много в ауле. На рассвете другого дня Шамиль застал в молельне большую толпу, которая веселилась и подтрунивала над отсутствующими мюридами. Шамиль обнажил кинжал и с криком ворвался в молельню. Толпа в страхе разбежалась. Гимринцы пожаловались старшине аула — бегаулу. Тот не то просил, не то требовал, чтобы Шамиль заплатил за бубен, который разрезал кинжалом на куски.

«Да будет вам всем ведомо, — отвечал Шамиль послам бегаула, — что я не позволю никому унижать и оскорблять святую веру». Он хотел, чтобы гимринцы следовали шариату, чтобы молодые бросили бы мирские занятия, отказались от музыки, танцев, игр, вооружились и пошли бы воевать против царских войск и тех дагестанцев, которые им прислуживают. Приблизительно обо всем этом говорил Шамиль перед мечетью в день Уразы–байрама. В конце речи он добавил: «Вы отлично знаете, что я превосхожу Гази–Мухаммеда и Гамзат–бека и умом, и ученостью, и силой. Желающие изменить шариату пусть объявят себя теперь же. Я хочу посмотреть на этих молодцов и полюбоваться их мужеством и храбростью». Таких в Гимрах не нашлось. Вот тогда-то, считая, что «порядок» в Гимрах наведен, Шамиль отправился в Гоцатль к Гамзат–беку. Вместе с ним он стал объезжать подвластные имаму земли.

Шамиль замечал, что не только в его родном ауле, но и в других плохо воспринимают установления шариата. Ирганайцы, например, просили оставить их в покое. Гамзат–бек, чтобы неповадно было другим, приказал убить двух «вероотступников» из этого аула. Перед аулом Гарадарих произошел бой с хунзахцами, которые настраивали дагестанцев против самого имама и его порядков. «Много гордых жителей Гергебиля» пришлось арестовать и доставить в Гоцатль — на родину Гамзат–бека. Карадахцы заперлись в своем страшном, ущелье Бек кварилхи и не хотели встречаться с мюридами. Гоготлинцы и телетлинцы встретили людей имама баррикадами на улочках. Андалалцы укрепились на Ружгинской горе. В действиях против жителей «взбунтовавшихся» аулов Шамиль показал незаурядные качества руководителя и дипломата. Он заставил унцукуль–цев выплатить 600 рублей, хитростью выманил из башни Сулдтанилава, вождя андалалцев, разбил хунзахцев в бою в Гарадарихе. Не все эти дела приносили удовлетворение, но ради выполнения поставленной цели Шамиль не жалел и себя. Он заботился о сборе бойцов, пополнении материальных средств, водил мюридов в атаку.

В августе 1834 года Гамзат–бек подошел к Хунзаху. Аварская ханша Паху–бике согласилась принять шариат, лишь бы ее и еб подданных оставили в покое. В качестве заложника она отдала младшего сына Булач–хана. Но имам не только не снял осаду, а стал готовиться к штурму. Чтобы уладить назревающий конфликт, в лагерь мюридов отправились два других ее сына — Умма–хан и Нуцал–хан. ИХ сопровождали 200 нукеров. Шамилю молодые ханы предложили 2 тысячи рублей за снятие осады. Шамиль деньги не принял, начался спор, затем перестрелка. Дети Паху–бике были убиты, а мюриды Гамзат–бека беспрепятственно вошли в Хунзах. В ауле была умерщвлена сама ханша и кое-кто из приближенных, казна и дворец разграблены. Булач–хана сослали в Гоцатль,

Гамзат–бек вознамерился объявить Хунзах своей резиденцией. На этой почве методу «им и Шамилем произошла размолвка. Шамнльечитал, что имаму следовало бы жить и действовать в Гоцатле, где корни мюридизма были крепки. Гамзат не изменил своего решения, а расстроенный Шамиль уехал к себе в Гимры и отстранился от борьбы. Второй имам разработал план борьбы с царскими войскам, его агенты во многих аулах вербовали людей в мюриды, заготавливали свинец, порох, собирали оружие… Но неожиданно, мы не знаем почему, Гамзат–бек охладел ко всему этому и решил возвести в Хунзахе огромную мечеть. Ходили слухи, что имама мучает убийство Паху–бике и ее детей. Он запретил употребление вина, табака, приказал своим подданным вести строгий образ жизни, наказывал тех, кто нарушал правила шариата.

Все это вызвало брожение среди зажиточной части населения, близкой к. аварским ханам и ориентирующейся во внешней политике на царскую Россию. Против имама был составлен заговор. 19 сентября 1834 года его убили прямо в мечети.

Мухаммед–Тахир ал–Карахи пишет, что Шамиль долго не соглашался принять предложенное ему имамство. Это и понятно: нового имама ждали впереди неимоверные трудности. Гамзат–бек не оставил в «наследство» Шамилю ни постоянной территории, ни армии, ни казны, ни оружия. Боялся ли Шамиль трудностей? Нет. Он был из тех, кто любил преодолевать их. «Отказываясь» занять почетное место, он понимал, что, во–первых, нет более достойной кандидатуры, и, во–вторых, «уступая» просьбам почтенных граждан, хотел закрепить за собой право действовать шире и решительнее, чем предыдущие два имама.

Став во главе государства, Шамиль на самом деле круто взялся «наводить порядок». Он приказал, например, казнить 45 беков Султаналиевых из Ругуджи, содержавшихся в Гимрах еще со времени Гамзат–бека. Зло никогда не приносит добра; даже простые люди не одобрили этот акт. В это время совершенно неожиданно для Шамиля из Темир–Хан–Шуры прибыли царские войска. Имам Дагестана с оставшимися ему верными 13 мюридами скрылся в лесу. Когда войска неприятеля ушли, имам занял Гимры. Подобное повторилось несколько раз. Хотя действия Шамиля на первых порах не имели размаха, и сам он рубился в строю, как рядовой боец, но царское командование начало понимать, что в лице Шамиля оно имеет врага более опасного, чем Кази–Магомед и Гамзат–бек вместе взятые.

Из Темир–Хан–Шуры в Гимры был командирован сын шамхала — Абу–Муслим. Он и его нукеры остановились перед аулом, у кладбища. Послали за Шамилем, но тот отказался от свидания. Земляки обвинили его в трусости. Шамилю пришлось пойти.

— Зачем вы меня звали? — спросил он у Абу–Муслима.

— Отец мой желает, — отвечал сын шамхала, — чтобы ты приехал к нему и наставил бы его на путь истины.

— Я согласен, — заявил имам, — я прошу его послать одну из своих жен наибу Кебет–Мухамеду, пока я буду занят приведением в исполнение его желания.

— Это невозможно, — не согласился хан.

— В таком случае, — резко бросил Шамиль уходя, — и желание твоего отца невозможно исполнить.

На окраине аула его встретили гимринцы. Их удивило, что у имама не было оружия.

— Если шамхальцы позволили бы в отношении меня неприязненные действия, — сказал Шамиль, — я бы выхватил у первого попавшегося из них кинжал и умер бы с ними.

Но и после этого случая состоятельные гимринцы не изменили своего отношения к имаму, а наоборот, число сторонников имама увеличилось. Вскоре Шамиль вместе с семьей и 18 мюридами ушел в Ашильту. Кроме звания имама, у Шамиля пока ничего не было.

И в Ашильте на первых порах дела его складывались неудачно. Унцу–кульцы три раза нападали на аул и требсгвали, чтобы оттуда выдворили гимринца. В третий раз имам с десятью мюридами вышел им навстречу. Унцукульцам пришлось уступить. Но в отместку они сожгли хутор, порубили фруктовые деревья, принадлежавшие Ашильте. Среди населения Ашильты поднялся ропот. Во всем винили Шамиля. Тогда имам вызвал одного из недовольных, при всем народе отчитал его и сказал: «Ашильта — Стамбул Дагестана, а я падишах его!»

Возможно, и сам Шамиль не был доволен своими действиями, кто знает?

Постепенно он собирает верных людей. На первых порах их оказалось не очень-то много — 30 ашильтинцев и 40 чеченцев. С них, первых приверженцев, начинается рождение его армии. Действия этих 70 смельчаков удивляют нас. Шамиль подчиняет ближайшие к Ашильте аулы — Чирката, Инхо, Орота, Харахи. На площади каждого аула он выступает с горячей речью, рисует ближние и дальние перспективы, агитирует, говоря горцам приблизительно следующее: Родина в опасности. Надо временно оставить мирские занятия, жен, детей, вооружиться, идти на войну против иноземцев, пока они не пришли в аулы, не разорили сакли и не сделали из горянок жен для себя. Побив их, мы очистим Родину. Но я спрашиваю вас, обращается он к аульчанам, может ли быть свободной Родина, если люди, населяющие ее, сами не свободны. Что толку от так называемой свободы, если у вас нет земли вдоволь, нет скота, нет садов, воды. Поэтому, изгоняя царские войска, мы не должны забывать и о других своих ханах и беках.. Доколь вы можете терпеть! Или на ваших головах вместо папах — чохто и платки, вместо усов — гладкая кожа, вместо кинжала на поясе — серебряный камарг, вместо сердца в груди — тлеющий кизяк? Мужчины, рассердитесь на меня, ругающего вас на чем свет стоит, но и себя не пощадите, если после моих слов не закипит гневно кровь в ваших жилах! Я, Шамиль, зову вас, могущие носить оружие, поднимайтесь на газават!

Речи имама производили определенное действие. Каждый аул пополнял его отряд новыми бойцами, из которых большинство составляла молодежь.

Шамиль подчиняет Унцукуль и ставит там наибом прославленного Сурхая. К имаму примкнули Татав–Гаджи из Чечни, Кибит–Магома из Телетля и значительная часть племен в Нагорном Дагестане.

Царское командование к этому времени от пассивных переговоров пе-, решло к решительным действиям. Такие ключевые позиции, как Хунзах, Тлох, Гидатлинское ущелье были заняты войсками генерала Фезе. Маневрам царских войск активно помогали шамхал Тарковский, Ахмед–хан Мехтулинский и Магомед–Мирза Казикумухский. Шамиль в состоянии был ответить им только партизанской войной. Но территория, подчиненная ему, была настолько мала, что он мог быстро оказаться в кольце и быть разбитым.

Имам счел за лучшее закрепиться в ауле Телетль, у подошвы Седло–горы.

Начались вооруженные столкновения. Героически оборонялись мюриды, но сил у противника было много, и им пришлось запросить мира. Шамиль отдал Фезе своего племянника заложником, сам ушел в Чиркату, а генерал вернулся в Темир–Хан–Шуру. Горцы события в Телетле поняли по–своему: поспешный уход Фезе они приняли за поражение. Со временем и генерал понял, что зря он выпустил из своих рук Шамиля.

Имам обратился к горцам с воззванием, где, между прочим, есть и такие строки: «Мусульмане!… Я с горстью храбрых уничтожил царские войска… неведомая сила заставила их в слепоте бежать с гор на спасение домов своих и имущества, награбленного у вас».

Исследователь Пружановский отмечает, что экспедиция Фезе «уверила наших противников, что Шамиль в состоянии бороться с огромными силами… царизма и разрушить все успехи наши»**.

Действия царских войск активизировались. Солдаты появились в Ахальчи, Гоцатле, Гергебиле, Балаханах, Унцукуле и даже на родине имама — в Гимрах.

Чирката стал центром, куда устремились все те, кто решил бороться под знаменами ислама. Шамиль часто перемещался из одного селения в другое и, наконец, облюбовал гору Ахульго. Пока ее укрепляли, успел совершить рейд по Андийскому Койсу, вышел на Сулак, «оседлал» аул Зубутли. Навстречу ему выступил генерал Граббе. Силы были неравные, и Шамиль отступил.

В 1837 году на Кавказ должен был прибыть Николай I. В связи с этим Шамилю предложили встретиться с Российским императором. Имам отказался.

1838 год не дал ни той, ни другой стороне желаемых результатов.

Петербург торопил события и требовал как можно скорее подавить восстание. С этой целью в 1839 году были снаряжены две экспедиции, которые должны были усмирить горцев.

Шамиль отступал с боями, а затем укрылся на горе Ахульго.


АХУЛЬГО

Летом 1839 года внимание народов Кавказа было приковано к дагестанской горе Ахульго. Здесь в течение 90 дней происходил беспримерный поединок горцев с регулярными войсками царя. Но не будем забегать вперед и торопить события.

Мать имама, Баху–Меседу, была родом из Ашильты. Напротив этого аула высится гора Ахульго. Между ними пролегает узкий речной каньон. У подножия горы, над пропастью, в те годы ютился хуторок Цияб–Ахульго — Новое АхуЛьго. Шамиль, бывая в этом ауле, не раз обращал внимание на недоступность горы. Вспомнил он об Ахульго и в 1837 году, когда генерал Фезе, командуя 8 батальонами пехоты, 3 сотнями казаков, с 18 пушками, 4 полупудовыми единорогами (пушками) из Хунзаха подступил к Ашильте.

По приказу Шамиля на Ахульго защищались со своими воинами два наиба — Алибек Аварский и Уда–Мулла. Имам в это время находился в Телетле.

Громадное превосходство в людях и вооружении позволило Фезе разбить наибов. Разрушив аул, генерал двинулся к Телетлю и овладел им. Но Шамиля упустил, как упустил Алибека Аварского из Ахульго.

1838 год. Кавказская война в полном разгаре. Царские войска заняли Ахалчи, Моксох, Гоцатль, Зирени, Гергебиль, Балаханы и Гимры. Эти аулы были укреплены, там расположились военные гарнизоны.

Шамиль обратился к общинам аулов с призывом остановить противника, и на его зов откликнулись: отряд его пополнился еще некоторым количеством мюридов. Двинулись. в Аракани. С помощью местных жителей устроили завалы у ущелья, где две гигантские скалы сошлись так близко, что между ними едва могли разойтись встречные арбы. Повсюду — за валунами, в нишах и пещерах укрылись снайперы. Укрепили и сам аул. Царские солдаты безуспешно штурмовали Аракани. Рассказывают, какой-то мехельтинец по имени Гулла посоветовал им занять господствующую высоту. Так и сделал командующий — генерал Граббе, и аул предстал перед ним как на ладони.

Из орудий били прямой наводкой. От первого же выстрела вздрогнули горы. Затем стреляли еще и еще. Казалось, полукилометровая скала Элен вот–вот рухнет на аул и погребет его под собой. Бой продолжался. Когда же все укрепления и сакли были разрушены, солдаты бросились в атаку. Оставшиеся в живых мюриды, прыгая с круч и скал, ушли в сторону Аварского Койсу.

В Аракани погибло много храбрецов и ученых мужей и, хотя противник понес ощутимые потери, Шамиль находился в крайней тревоге. По донесениям его лазутчиков, главные силы царских войск расположились на хребте Толохори в Центральном Дагестане. Их задачей был контроль районов, находящихся между этой частью Дагестана и Кахетией. Не надо быть особо прозорливым, чтобы представить, какую ловушку готовил противник имаму. В связи с этим Шамиль созвал, как рассказывает его личный секретарь Мухаммед–Тахир ал–Карахи, «большой совет из всех • ученых и почетных людей для обсуждения создавшегося положения». Совет проходил на Судунском поле близ Чиркаты. Имам обрисовал обстановку. Многие из присутствовавших предложили как можно скорее набрать годных для войны мужчин, переселиться в Чечню и уже оттуда начинать беспокоить врагов.

Шамиль и меньшинство, среди которых находился ученый Сурхай, не согласились с таким мнением. Они считали, что бойцы лучше будут сражаться у своих очагов, на своей земле. Совет в итоге счел это более приемлемым. Местом, где будет дан отпор врагу, избрали Ахулыю. На совете были и такие, которые не хотели идти ни в Чечню, ни на гору, а просились домой, чтобы заняться хозяйством и быть с семьей. Шамиль сказал им: «Вы, вероятно, хотите предать нас врагам… передать им все наши планы и секреты относительно изгнания их из нашей Родины, помогая им в борьбе с нами. Этого вы не дождетесь. Мы клялись в борьбе и исполним свою клятву, не отступая ни перед какими обстоятельствами и соображениями»[3].

Речь имама сильно подействовала на слушателей. «Охотников уклониться от защиты Ахульго не оказалось», — записал секретарь Шамиля Мухаммед–Тахир ал–Карахи.

Около 500 мюридов со своими женами, детьми и жалким скарбом отправились на Ахульго. День и ночь здесь шли работы. Горские умельцы, каменных дел мастера и рядовые бойцы, отложив в сторону ружья и сабли, вооружались лопатами. Где лопата была бессильна, применяли порох. Густой пылью окутывалась гора. Женщины и дети по крутой тропе со дна речного каньона поднимали камни в хурджунах, перетаскивали землю в подолах. Старухи готовили еду, смотрели за малышами, перевязывали раненых, получивших травму на строительстве. Древние старики, будто тени, возникали то здесь, то там. Их губы шептали молитвы.

Очень скоро под землей возник целый лагерь для защитников Ахульго и их семей. Подземные жилища были соединены между собой крытыми ходами. Завалы, баррикады, окопы, канавы, небольшие углубления покрыли всю гору. Учитывая опыт 1837 года, Шамиль не строил высокие башни, которые легко могла разрушить русская артиллерия.

Не забыли и о мечети. Её также построили под. землей. Здесь должны были происходить моления, а при необходимости — собрания. Весь полуостров, образуемый Андийским Койсу, перерезала траншея, которая незаметно вела к горе Шулатлулгох, господствующей над Ахульго. Из верхней части речки Ашильтинки, прорубив в скалах ложе, провели воду прямо на Ахульго. Это было удивительное сооружение. Несколько смельчаков во время работ сорвалось вниз и разбилось о дно каньона.

Каждый день гонец доставлял известия о производимых работах Шамилю, жившему со своей семьей и несколькими наибами в Чиркате. Когда все было закончено, имам передал благодарность строителям и приказал всем быть готовыми к встрече любой опасности.

Тем временем царское командование, хорошо понимая, что малыми силами невозможно будет расправиться с восставшими горцами, весною 1839 года направило в Дагестан два отряда во главе с генералами Граббе и Головиным. Первый отряд, называемый Чеченским, имея в своем составе 9 батальонов пехоты, роту саперов, 5 сотен казаков, более 3–х тысяч воинов милиции при 22 орудиях, должен был через укрепление Внезапное и аул Аргуани идти к Ахульго на Шамиля. 2–му Самурскому отряду, имевшему примерно столько же сил, было приказано действовать на юге Дагестана против лезгин.

Генерал–майор шамхал Тарковский с сотней всадников отправился к горе Бетлет, что с юго–запада нависает над котловиной, где притаились Ашильта и Ахульго. Кумыкский феодал, находившийся на службе у царя, с помощью тех, кто был в оппозиции к движению горцев, собирался наблюдать за действиями Шамиля и по возможности мешать ему. На северо–западной границе Аварии ту же задачу выполняли 200 милиционеров из Мехтулинского ханства. Им помогали еще 45 дагестанских князей и старшин. Ко всему этому жители некоторых населенных пунктов, узнав о прибытии царских войск в Нагорный Дагестан и последовавшем за этим строительством сооружений, перестали активно служить имаму. Исключение из этого числа составляли аулы Игали, Чирката, Ашильта и еще несколько селений.

Царские генералы считали, что появление их солдат в центре Дагестана приведет горцев в смятение. Но ожидаемого эффекта не получилось, положение в Дагестане по–прежнему оставалось тревожным.

Чтобы дать Шамилю возможность укрепиться на Ахульго, чеченский наиб Ташев–Хаджи постоянно тревожил царские гарнизоны в районе Северного Дагестана. Он сумел вовлечь в борьбу аулы, расположенные между реками Аргунь и Акташ. В районе урочища Ахмат–тала на реке Аксай Ташев–Хаджи построил укрепление Мискит.

Генеральное сражение Шамиль считал единственной преградой, которая остановит, а может, и погубит захватчиков. Местом такого сражения и была выбрана гора Ахульго.

Весной 1839 года ущелья Дагестана сотрясались от гула. Это царские солдаты–саперы взрывали скалы, прокладывая дороги для пехоты и артиллерии. Они пришли к Ахульго.

А в это время на горе заканчивались последние приготовления перед схваткой. Все как будто учтено, даже грудных детей научили засыпать под оружейные выстрелы и грохот барабанов.

Теперь, веред1, но, следует рассказать и о самой горе, на которой укрепился Шамиле и его сторонники.

Ахульго — одна из более чем ста вершин Дагестана, поднявшихся на высоту от двух до четырех тысяч метров над уровнем моря. Не обозначена ни на одной карте нашей республики. Она невысокая, да и площадь занимает небольшую. Ахульго находится в кольце других гор. К северу от нее, над Сулаком, возвышается Салатау, на востоке — Гимринский хребет, на западе — Андийский и, наконец, на юго–западе — Бетлидские горы. Их вершины выше Ахульго.

Почему же Шамиль избрал для обороны именно Ахульго? Что в ней привлекло вождя горцев? „

Андийское Койсу, огибая с трех сторон северную подошву Ахульго, как бы образует полуостров, который, в свою очередь, разрезан на две части речкой Ашильтинкой. В западной части полуострова располагается аул Старое Ахульго, в восточной части Шамиль–построил Новое Ахульго. Оба аула, и Старое и Новое Ахульго, занимали два высоких утеса. Между ними в глубоком ущелье протекала Ашильтинка. В одном месте оба утеса, на которых стояли аулы, близко сходились друг с другом и были соединены узким бревенчатым мостиком. Под ним зияла пропасть глубиной 40 метров. Спуск с обоих Ахульго к мостику был труден и опасен. Местами тропа шла по искусственным настилам, прилепленным к горе. Если исключить тропу, идущую в километре от горы к аулу Ашильта, то дорог к Ахульго не было. Человек, направившийся к Ахульго, откуда бы ни шел, виден был с горы как на ладони. На Ахульго имелось много камня, гораздо больше, чем земли. Камень во все периоды Кавказской войны служил не только строительным материалом, но при необходимости заменял снаряды, ядра, пули. Вблизи от горы находились аулы Ашильта, Чирката, Унцукуль, Бетль, Кахабросо, Инхо. Оттуда Шамиль мог получать пополнение людьми и продовольствием.

Надо думать, что все эти и другие факторы учитывались Шамилем, когда он решил укрепить Ахульго и принять здесь бой. Над Ахульго возвышалась метров на 100 остроконечная вершина — Шулатлулгох. О происхождении названий Ахульго и Шулатлулгох можно сказать следующее. Как и когда возникли эти названия, установить нам не удалось. Скорее всего, задолго до Кавказской войны. «Ахульго» в переводе с аварского языка обозначает «Набатная гора», «Тревожная гора». Шулатлулгох — «Крепостная», или «Укрепленная гора». К Шулатлулгоху от Нового Ахульго вела едва заметная крутая тропа. Сперва она шла над обрывами, затем по узкому карнизу взбиралась к вершине через скальные барьеры высотой 8–15 метров. Вершина Шулатлулгоха — это почти ровная площадка не более чем в сто квадратных метров.

Вероятно, и на Ахульго, и на Шулатлулгохе задолго до Кавказской войны имелись укрепления, куда при опасности уходили жители Старого Ахульго, Ашильты, Чиркаты. Иначе чем же объяснить происхождение названий Набатная гора, Крепостная гора?

При Шамиле скала Шулатлулгох получила и второе наименование — Сурхаева башня. На вершине скалы по проекту сподвижника имама ученого Сурхая построили несколько саклей, одна из которых возвышалась над другими и напоминала собой нечто похожее на башню. Отсюда и название Сурхаева башня.

Перед тем как идти на Ахульго, Граббе решил овладеть и Мискитом, укреплением Ташев–Хаджи. 9 мая 1839 года 6 батальонов пехоты, соединение казаков и милиции, имея 12 орудий, вышли из крепости Внезапной. Немного раньше к Мискиту направился. со своими частями полковник Лабинцев. Объединенными усилиями Граббе и Лабинцев выбили чеченцев из укрепления. После этого царские войска отправились в Центральный Дагестан. Во главе Чеченского отряда из 8 тысяч человек был сам Граббе.

22 мая генерал прислал горцам следующее письмо: «Салатавцы! Я прибыл в ваши земли с намерением… поражать и истреблять только Шамиля и тех изменников, которые нарушают общественное спокойствие… Одною покорностью можете вы обезоружить мой гнев. Я иду вперед — берегитесь!»[4]

Отряд вышел из крепости Внезапной и через урочище Кырк направился к селению Аргуани. Шамиль встретил здесь царские войска, имея по некоторым сведениям около 10 тысяч мюридов.

Аргуани лежит на возвышении, некоторые его сакли расположились на скале горы. Вокруг — сплошные обрывы. Только две тропы соединяли аул с внешним миром. 500 его каменных саклей, похожих на башни, располагались шестью ярусами. Ко всему этому Аргуани пересекался не только извилистыми улочками, прегражденными завалами в 8–10 метров высоты, но и глубокими балками.

Вечером 29 мая 1839 года батареи Граббе открыли огонь по аулу. Обстрел шел два дня. Сакли Аргуани пылали. К 8 часам утра 31 мая апше–ронцы, кабардинцы и куринцы под грохот барабанов, прерываемый залпами пушек, бросились на штурм. Бой длился дотемна. Обе стороны потеряли в общей сложности не менее 2–х тысяч человек убитыми, ранеными и пленными.

«1–го июня главный чеченский отряд занимался уборкой мертвых тел, коими усыпан был не только аул, но и все окружающие балки»[5], — так сказано в официальном донесении. Аргуанский успех царских войск по существу решил судьбу Чиркаты. Чеченский отряд пошел и на этот аул. Узнав о приближении противника, чиркатинцы покинули свои дома и сожгли мост через Андийской Койсу. Вскоре аул со своими знаменитыми садами и каменными саклями достался противнику. . Вечером 6 июня 1839 года спустившиеся к Чиркате солдаты Граббе увидели, как на одной из вершин Арак–меэра вспыхнула ракета — это извещал о себе генерал–майор Ахмед–хан Мехтулинский, шедший на Ашильту. Туда же торопился шамхал Тарковский, чтобы помочь царским войскам.

7 июня часть солдат Граббе приступила к строительству моста через Андийское Койсу. Отряд же из двух батальонов во главе с полковником Катениным помчался по левому берегу реки и, захватив так называемый Сагритлотский мост, переправился на другой берег.

8 июня Тарковский соединился с Граббе. Через два дня Катенин взял Ашильту. Таким образом, основные силы царских войск оказались в центре Нагорного Дагестана у горы Ахульго. Имея 11 батальонов пехоты,. роту саперов, 2 сотни конных и 3 сотни пеших казаков, 2 сотни горской милиции и 24 орудия, царский генерал, поднявшись со стороны Андийского Койсу, появился у Ахульго.

Темно–коричневая гора была безмолвна. Господствующая над окружающей местностью Сурхаева башня тоже молчала. Но Граббе и солдаты знали цену этой тишине.

Какая-то женщина, убежавшая из Ахульго, явилась в Унцукуль и рассказала о приготовлениях старшине Алилу. Тот в свою очередь передал эти сведения самому Граббе.

Солдаты знали, что за ними наблюдают тысячи настороженных глаз, а на Сурхаевой башне несут ответственную вахту сто отчаянных мюридов, давших клятву Шамилю скорее погибнуть, чем покинуть Ахульго. Там, наверху, командовали мюридами бесстрашных наиб из Хунзаха Алибек Аварский.

Молчали горы. Только снизу, со дна каньона, едва слышался плеск Ашильтинки. День стоял знойный, солдатам очень хотелось пить. Кто-то из них начал спускаться к речке, но не успел сделать и более 50 шагов, как со скалы раздался выстрел. Солдат схватился за живот, согнулся и, будто камень, пущенный сильной рукой, полетел вниз. Только через несколько секунд эхо выстрела спряталось в самых дальних ущельях. Снова наступила тишина. Солдаты и офицеры осенили себя крестом. Первая жертва была принесена. Генерал взглянул на часы. Был полдень 8 июня 1839 года. До вечера производили рекогносцировку. Она показала, что Ахульго внезапным штурмом не возьмешь. 12 июня начались осадные работы. В пяти местах были установлены батареи. Из-за того, что не хватало земли, туры для орудий заполнялись камнями. Да и доставка пушек в то или иное место представляла неимоверную трудность. Кое–где приходилось высекать дорогу прямо в скалах. Царские войска на первых порах плохо знали местность. Мюриды–снайперы пользовались этим и стреляли наверняка.

Шамиль понимал: хороших позиций мало, нужна была помощь извне. Граббе стянул к Ахульго более 10 тысяч солдат, а при нем оставалась лишь тысяча подготовленных к бою мюридов и четыре тысячи ополченцев, главным образом стариков, женщин и детей.

18 июня у крепости появился Ахверды–Магома с тысячным отрядом чеченцев. Он занял высоты над Ашильтой. Его люди не спали до утра, громко пели и этим обнаружили себя. Граббе и полковник Лабинцев ударом во фланг заставили наиба Шамиля отступить. Ахверды с остатками отряда ушел к Сагритлотскому мосту.

23 июня Граббе прибыл к Ахульго. Пока действовали защитники Сур–хаевой башни, солдатам генерала нечего было и мечтать о захвате Ахульго. Граббе решил поставить батарею легких орудий к югу от башни» на высокой каменистой вершине.

28 июня из Темир–Хан–Шуры пришел транспорт, который доставил продовольствие и артиллерийские снаряды. Прибыли еще два орудия. Последние усилили батарею, нацеленную на Сурхаеву башню.

С рассвета 29 июня шесть орудий начали обстрел, который продолжался несколько часов. Часть стен Сурхаевой башни рассыпалась. Ровно в 9 часов утра полковник Пулло бросил своих солдат на штурм Ахульго. Им пришлось взбираться по почти отвесным скалам. Сверху летели камни, пули, бревна. Солдаты, падая, увлекали за собой тех, кто был ниже. Стоны и крики раненых оглашали окрестность.

Подпоручик Аргунский и солдат Отченашенков по крутой осыпи поднялись почти до «башни», но мюриды и их сбросили вниз.

Пулло дал сигнал к отступлению. Как только солдаты отошли, артиллерия возобновила обстрел. В четыре часа дня полковник Лабинцев повел батальон Кабардинского полка на Ахульго. Но и на этот раз безуспешно. Командир Моздокского поАса полковник Власов, штабс–капитан Генуш и 24 солдата остались лежать на склоне Ахульго. Десять офицеров и 165 рядовых получили тяжелые ранения. А защитники крепости, полностью сохранив свои позиции, потерь почти не имели. Правда, во время штурма тяжело ранило ядром Алибека Аварского. Он скончался на руках своих мюридов.

Неудача 29 июня заставила царское командование еще более усилить батарею, действовавшую против Сурхаевой башни, 4 июля 1839 года около 300 мюридов совершили вылазку из Старого Ахульго, чтобы захватить или в крайнем случае разрушить эту батарею. Люди Шамиля были встречены прицельным огнем и с потерями отступили.

Во второй половине этого же дня Граббе приказал открыть огонь по Шулатлулгоху. До пяти часов вечера десять пушек непрестанно бомбардировали скалу. А затем наверх устремились 200 солдат и офицеров, специально отобранных из Апшеронского, Кабардинского и Куринского полков. Штурмующие держали над головами деревянные щиты, обитые войлоком, чтобы предохранить себя. На солдат, как и 29 июня, посыпались камни, земля, бревна. Снова люди, срываясь в пропасть, гибли. И все-таки в ночь на 5 июля Сурхаева башня пала. В руки врага попало лишь несколько умирающих бойцов. Среди развалин башни лежали 34 убитых горца. Семь мюридов, пользуясь ночной темнотой, спустились к Новому Ахульго. Среди них не было ни одного человека, который бы не получил тяжелых ранений.

Падение Сурхаевой башни резко ухудшило положение осаждаемых. Царское командование готовилось к решающему штурму. 12 июля на помощь Граббе из Южного Дагестана прибыли три батальона пехоты под командованием полковника Врангеля. Перед Ахульго теперь стояли 13 тысяч солдат и офицеров. На крепость нацелили свои жерла 30 орудий.

Граббе приказал сообщить Шамилю, что если тот к вечеру 16 августа не выдаст в заложники одного из своих сыновей, то начнется новый штурм, который приведет к падению Ахульго, Войска заняли боевые позиции.

Тем временем из Сурхаевой башни непосредственно к Новому Ахульго саперы проложили удобную тропу, соорудили две лестницы, а для спуска орудий приготовили блоки и ящики на канатах.

Генерал так и не дождался ответа от Шамиля. На рассвете 17 августа начался новый штурм. Наступающие шли тремя колоннами. Врангель с ширванцами действовал против Нового Ахульго. Офицер Попов с апшеронцами проводил ложный отвлекающий маневр. Средняя колонна майора Тарасевича должна была, спустившись в ущелье Ашильтинки, прервать сообщение между Новым и Старым Ахульго. Горцы защищались с необыкновенным героизмом. Руководил и вдохновлял обороняющихся, разумеется, Шамиль.

«Умелым расположением укреплений, способностью в самые критические моменты воодушевлять упавшие духом войска он показал, что обладает талантом полководца»[6] — такую высокую оценку получили действия Шамиля на Ахульго.

Бои шли день за днем. Мухаммед–Тахир ал–Карахи описывал (со слов Шамиля), что происходило с защитниками под пушечным обстрелом: «Гора Ахульго качалась, когда стреляли по ней, так что пули ударяли в спину тому, кто стоял, прислонившись к горе… находящиеся в Ахульго не спали ночью и не имели покоя днем». Они каждую ночь копали подземные убежища и делали завалы на выступах для того, чтобы укрыться за ними в течение дня. Но пушки Граббе снова разрушали их.

У обороняющихся кончились медикаменты и перевязочный материал. Что называется, по капле раздавали воду, строго экономили пищу. Чтобы не расходовать энергию, людям приказывали меньше двигаться. Для пополнения боеприпасов мюриды пользовались застрявшими в камнях и земле пулями противника.

Шамиль переходил из одного окопа в другой, из одной траншеи в другую. Он осматривал раненых, ободрял их, читал молитву над только что скончавшимся бойцом. Горя было много. И только однажды пришла радость. Около 100 чиркеевцев во второй половине июля, пользуясь темнотой, на бревнах и надутых воздухом бурдюках переплыли Андийское Койсу. По кольям, забитым в скалы, они взобрались на Ахульго и явились к Шамилю. Но увы, изменить общую обстановку эта небольшая помощь не могла. Некогда было хоронить убитых, ухаживать за ранеными. Погода, как обычно в этом крае, стояла жаркая. Людей косили болезни, началась холера. Единственное, что м»ог сделать Шамиль, — это наравне со всеми нести тяготы осады. Вероятно, иногда были такие минуты, когда и он, зождь горцев, приходил в отчаяние. .

Наступал новый день, и Шамиль, как его товарищи по борьбе, простые горцы, проникнутые беззаветной любовью к родине, продолжал сражаться, показывая чудеса храбрости. Снова и снова он шел к бойцам, чтобы вместе с ними биться с врагами. На Ахульго отличились и женщины, которые, как писал будущий начальник штаба всей Кавказской армии Милютин, «ив плену покушались на солдат». В тесном ущелье между обоими Ахульго лежали сотни погибших мюридов Шамиля, и, как свидетельствует тот же Милютин, «большое число их неслось по реке».

… Итак, на рассвете 17 августа, едва по ахульгинским утесам скользнул первый луч солнца, как по естественной крепости одновременно ударили все 30 пушек. Гора окуталась пылью и дымом. Земля дрожала под ногами воинов. Стоило только замолчать орудиям, как солдаты бросились в новый, третий по счету штурм. Передовые укрепления Нового Ахульго оказались в их руках. Шашки мюридов разбивались о приклады ружей, росла гора трупов. Бой шел до полудня. Чувствуя, что еще немного — и Новое Ахульго падет, Шамиль приказал вывесить белый флаг. Он дал согласие на переговоры. Выстрелы и крики «ура!», с одной стороны, и пение «ла иллага!», с другой, постепенно прекратились.

18 августа на Ахульго взобрался полковник Пулло со свитой. Он был уполномочен говорить от имени Граббе. Шамиль вышел к парламентерам. Перед тем как появиться царскому офицеру, оставшиеся в живых женщины и девушки были одеты в черкески и вооружены. Мухаммед–Тахир писал:" «Этим он (Шамиль — Б. Г.) хотел показать… что… еще не так слаб и что в случае чрезмерных их требований он может причинить им немало хлопот и забот»[7].

Пулло явился с внушительной охраной. Было жарко, и подъем утомил полковника. Поздоровавшись, он предложил Шамилю сесть. Имам выполнил просьбу, и, будто нечаянно, подложил под себя полу шинели парламентера.

Шамилю вручили письмо. Четыре его пункта категорически требовали:

«1. Шамиль предварительно отдает своего сына аманатом.[8]

2. Шамиль и все мюриды, находящиеся ныне в Ахульго, сдаются русскому правительству; жизнь, имущество и семейства их остаются неприкосновенными; правительство назначает им место жительства и содержание; все прочее предоставляется великодушию русского императора.

3. Все оружие, находящееся ныне на Ахульго, забирается как трофеи.

4. Оба Ахульго считать на вечные времена землею императора Российского, и горцам на ней без дозволения не селиться»[9].

Каждый пункт читали громко и по несколько раз, чтобы все поняли смысл, вложенный в них. Недвусмысленное содержание письма Граббе защитники приняли с возмущением и проклятиями. Кроме того, Пулло устно объявил Шамилю, что с ним хочет встретиться сам император. Услышав это, имам воскликнул: «Слышите, братья, нам предлагают доверчиво вложить свою шею в ярмо… их царя! Я вам говорил, что из этих переговоров ничего не выйдет,..»[10]

Шамиль согласился встретиться с Граббе, но потребовал, чтобы генерал сам явился к нему. Генерал может привести с собой тысячу телохранителей, а он, Шамиль, приведет только сто человек. — Пулло стал доказывать, что это невозможно, что для такой встречи необходимо личное разрешение самого царя. В разговор вмешался Бартыхан — дядя Шамиля. Он сказал, что имам и другие руководители восставших посоветуются со стариками и решат, как поступить дальше.

В это время протяжно запел мулла, приглашая к полуденному намазу. Шамиль вернулся со своими людьми в Ахульго. Пулло же отправился с докладом к Граббе.

Создавалось безвыходное положение: сдаться Шамиль не мог, да этого и не позволили бы его соратники. Но защитники не могли бесконечно сражаться: с каждым днем бедствия, о которых уже шла речь, усиливались. Ради передышки для измученных защитников крепости Шамиль выдал царскому командованию в качестве заложника своего старшего сына — Джамалутдина. Имам потребовал, чтобы ему самому дали возможность уйти в горы, обещая больше не браться за оружие. Сына он просил передать на воспитание чиркеевскому старшине Джамалу. Трехдневный срок перемирия истекал.

Граббе требовал Шамиля к себе. Тот отвечал письмом:«… Итак, откровенно говорю от имени не только своего, но и всех здешних жителей, прошу Вас не требовать меня.,. Не какая-нибудь прихоть или другое помышление удерживает меня от этого, — я уже являлся к Вашему помощнику и прежде бывал у разных начальников; следовательно, без всякого опасения мог бы явиться и к Вашему превосходительству. Но около Вас есть мусульмане, имеющие со мною жесткую вражду. Я опасаюсь их и по обычаю края стыжусь их.. Убедительно прошу Вас… не возлагать на меня того, чего теперь снести я не могу… Я… отдал Вам в залог верности любимого сына, которого никогда и никому не отдавал….»[11]

В конце письма имам просил быть благосклонным к его парламентерам и «не ввергать их снова в уныние».

В тот же день, 19 августа 1839 года, Шамиль послал второе письмо. Он благодарил Граббе за теплые слова в его адрес, переданные через парламентеров, и уверял генерала, что будет жить в Гимрах и не мешать никому, но что уехать тотчас из Ахульго он не может. Ему нужен месячный срок. Шамиль просил верить ему: «Я вручил Вам моего сына, — писал он. —… Все остальное лично объяснят Вам вторично посылаемые мною поверенные мои». Таким образом, ни та, ни другая сторона каких-либо новых предложений не сделала. Хотя стояли солнечные дни и было жарко, генерал знал, что скоро начнутся дожди, дороги станут непроходимыми, и тогда его войска могут сами оказаться в ловушке. Условий имама он не принял, решив взять Ахульго штурмом.

21 августа истек срок перемирия. Рано утром по крепости ударили пушки. Защитники гибли в развалинах, но отчаянно сопротивлялись. Солдаты обратили внимание на странное движение людей. Потом узнали, что исполнялся последний приказ Шамиля: всем перейти в Старое Ахульго! Женщины и дети бежали из Нового Ахульго. Поражало, что люди несли с собой имущество. Вероятно, надеялись сражаться и дальше.

Наступающие ворвались в окопы горцев. Первым из них был унтер–офицер Куринского полка Якостецкий, бывший студент Московского университета. Закипел отчаянный бой. Та и другая сторона были ожесточены. Казалось, жизнь потеряла всякую цену для этих людей. Отовсюду слышались громкие крики, проклятия…

Мюриды начали спускаться к мостику над Ашильтинкой, стараясь вслед за семьями перебраться в Старое Ахульго. Их преследовали буквально по пятам. Чтобы остановить солдат, на их штыки бросались безоружные женщины. Но и это не помогало. Лишь 200 горцев добрались до Старого Ахульго.

Шел 79–й день обороны. В 10 часов утра Пулло повел 3–й батальон апшеронцев на штурм Старого Ахульго. Туда же поднялся со своими солдатами майор Тарасевич.

К 2 часам дня 22 августа 80–дневная эпопея сражения на Ахульго была окончена. На обоих утесах в этот печальный день остались лежать около 700 горцев.

Б. Эсадзе писал: «В плен взято до 900 человек, большей частью стариков, женщин, детей. С трудом мирились гордые горцы со своим положением, несмотря на полное изнурение и раны».

Царские войска только 21 и 22 августа потеряли убитыми и ранеными 22 офицера и 645 солдат. Пропитанной кровью и потом каменистой земле Ахульго были отданы и лучшие из лучших горцев: храбрец Алйбек из Хунзаха, ученый муж и отважный человек Сурхай из Кулла, бесстрашный Бабал Мухамме и Мухаммед–Султан из Игали, племянник Шамиля Осман, Гусейн и Магомай из Аракани, Алихан из Арчи, Муртазали, Ал–хал–Гусейн и Саадул из Орода, Омар–Хаджи из Согратля, Султанбий из Дылыма, Муртазали из Чиркаты, Магомед и Магомед–Султан из Рихуни, Магомед и Ибрагим–Гусейн из Гимр, Асхаб из Арадаха, Алихан из Хара–чи, Муртузали из Уркачи, Муртузали из Магада, Магомед–Амин из Хо–тода, Бусийлав из Тинди и многие другие.

Казалось, для восставших нет выхода из создавшегося положения. Шамиль мучился в поисках ответа: что делать? О позорном плене не могло быть и речи. Для того ли пали сотни его отважных мюридов, чтобы ему, после стольких мук, поднять белый флаг и сдаться на милость противника?

Оставался один выход — смерть, но смерть упорно щадила его, хотя наравне с рядовыми бойцами он лежал в окопах и отбивал атаки штурмующих. Видя, что смерть стала для него желанна, мюриды силою увели его в пещеру.

Наконец, Шамиль отобрал 10 добровольцев и двинулся к завалу, где находились солдаты. Дорогу имаму преградил Тагир из Унцукуля:

— Что ты думаешь здесь делать и что нам тут делать?

— Умрем, а не отступим отсюда никуда! — ответил Шамиль.

— Смерти твоей только обрадуются враги… не лучше ли поберечь себя для… дела? — возразил Тагир.

При этом разговоре присутствовали дядя имама Бартыхан и некоторые из приближенных Шамиля. Они поддержали Тагира и опять силою увели имама обратно в пещеру, находившуюся в толще скалы Ахульго. В ней находились и его жена Патимат и сын Кази–Магомед. Гора постоянно содрогалась от взрывов. Недалеко от пещеры также обреченно рвалась и металась река Андийское Койсу. В каменном мешке нечего было есть, не было воды, жажда мучила взрослых, дети плакали. Кое-кто прикладывался губами к влажным стенам пещеры. Еще раз посоветовались: сдаться противнику, умереть от голода и жажды или попытаться бежать? Остановились на последнем. Из всех личных вещей Шамиль захватил только оружие и книги. Спутникам имам приказал в любом случае бороться до последнего и ни при каких обстоятельствах не сдаваться в плен. Он подбадривал товарищей, приводил имена героев Ахульго, погибших на их глазах, требовал стоять до конца. Договорились: если кого ранят, тот, чтобы не стать обузой другим, должен броситься в реку. На всякий случай попрощались друг с другом еще в пещере. После этого имам благословил товарищей.

Стояла глубокая ночь с 22 на 23 августа. Шамиль осторожно приставил балку к противоположной скале. Она повисла над речкой Ашильтинкой на высоте не менее 20 метров. Упадешь — верная гибель. Первым двинулся вперед Шамиль. К его спине был привязан 7–летний Кази–Магомед. Через несколько минут имам был на другой стороне. Накрепко придавив конец балки к камням, Шамиль велел переходить и другим.

Все обошлось как нельзя лучше. По очереди все покинули пещеру. Темнота скрывала их от врагов. Когда по козьей тропе люди поднялись на вершину скалы, юноша Магомед из Ашильты принял на свои плечи Кази–Магомеда. Первым снова пошел Шамиль. В руках он держал обнаженную шашку, за спиной было ружье. Вскоре пришлось остановиться: впереди что-то чернело, казалось, сторожевой пост. Раздались выстрелы. И это место горцы проскочили, но переполошили противника. На всех вершинах и других важных точках зажглись огни костров. Но это имело и свои преимущества: давало возможность Шамилю и его товарищам хорошо ориентироваться. Они заметили, как в одном узком месте собралась большая группа солдат. Долго прятались от них за обломками скал. Постепенно все костры потухли. Единственный возможный проход был там, где скопились солдаты. Возвращаться назад было равносильно смерти. Посоветовавшись, подошли еще ближе. Решили действовать хитростью. Горцы закричали, затопали ногами и мгновенно спрятались за скалой. Солдаты разрядили ружья на голоса. Тогда беглецы стремительно понеслись к посту, расчищая дорогу шашками. Противник бежал, забыв обо всем. Шамиль хотел преследовать солдат, но Ахверды–Магома удержал его. И только тут обратили внимание, что не хватает семьи Шамиля. Юнус Чиркеевский немедленно отправился в обратный путь и через несколько минут привел Патимат и Кази–Магомеда. Сын был ранен в колено, погибла сестра Шамиля, бросившись в реку. В отчаянии Шамиль винил в этом только себя. Когда имам немного успокоился, решили пересчитать людей. Из пещеры на Ахульго вышло 30 человек, теперь осталось 24 и среди них — Шамиль, жена его Патимат, сын Кази–Магомед, друг имама чиркеевец Юнус, наиб Ахверды–Магома, юноша Ахмед из Ашильты, мюрид Якуб и девочка Кантурай из Ашильты. Имена других мы не знаем. Из шести погибших, кроме сестры Шамиля, нам известен Султан–бек из Салима…

Остаток ночи шли по тропе. На рассвете следующего дня беглецы уже подходили к месту слияния Аварского и Андийского Койсу.

Заканчивая главу «Ахульго», сделаем небольшое добавление. Хотя 22 августа над горой и селением Ахульго развевались царские флаги, бои не прекращались до 29 августа. Оказалось, что в пещерах, в подземных жилищах, в ямах от снарядов, в траншеях, высохшем бассейне и других крытых местах находились бойцы, не желавшие сдаваться. «Трудно изобразить, — писал участник событий полковник Милютин, — все сцены этого ужасного, фантастического боя».

Во время штурма и Граббе также терял своих людей. «Батальоны ослабели до того, — читаем в книге «История русской армии и флота», — что насчитывали в своих рядах не более 200 штыков. Обувь и одежда были изношены, лошади дошли до полного истощения, и их не хватало под оружие и повозки»[12].

Не менее половины войск 22 августа была занята похоронами погибших товарищей. Братские могилы рыли на возвышенных местах, некогда было высекать кресты из камня, их делали из дерева. Сурхаеву башню и другие укрепления взорвали и сровняли с землей.

30 августа Граббе заторопился. Экспедиционный отряд стал покидать ровавую гору, где оставил третью часть войск, пришедших сюда 90 дней «зад. Полковник Милютин рассказывает, что 30–го утром войска молились. Все были рады, что покидают страшную гору.

После взятия Ахульго Граббе ушел в Темир–Хан–Шуру. Ни в одном месте Дагестана не были созданы опорные пункты, не оставлены гарнизоны, и потому все это пространство оставалось по–прежнему вне власти и влияния царского командования. Роль же Шамиля в этих событиях как нельзя лучше описал один из военных историков царской России подполковник Семен Эсадзе: «Оценивая весь ход этой экспедиции, нельзя не признать, что Шамиль действовал в высшей степени умно и расчетливо; извлек из недоступности гор и приверженности горцев все средства для упорной обороны и так искусно ими пользовался»[13]. А вот признания другого специалиста — Служивого: «Несмотря на страшный погром мюридов в Ахульго, значение его свелось на ничто, ибо Шамилю удалось ускользнуть из наших рук»[14].

Относительные военные успехи царского генерала были достигнуты слишком дорогой ценой. Больше того, Шамилю удалось осуществить свой главный стратегический замысел. Он на три месяца приковал к скалам Ахульго основные силы войск противника и не допустил их продвижения в глубь Дагестана. Ничего не получилось и у царя и у его генералов из попытки обезглавить восставших: ни среди убитых, ни среди захваченных в плен Шамиля и его семьи не оказалось.

За Ахульго генерал Граббе получил орден Станислава и хвастливо заявил, что «делу конец, хотя… Шамиль успел скрыться, нет ему больше веры в горах». Сказав так, он, вероятно, уверовал в это сам: оставив войска полковнику Пулло, он выехал в Ставрополь, а оттуда в Пятигорск. Но не успел «герой Ахульго» приступить к «заслуженному отдыху и лечению», как пришло тревожное известие: восстала Чечня и руководит ею тот же Шамиль, которого упустил из каменного мешка незадачливый генерал!


ГОСУДАРСТВО ШАМИЛЯ

К 40–м годам XIX века восстанием была охвачена территория от Гимринского до Главного Кавказского хребта, от Дюльтидага до горной Чечни и далее до Назрани, что в окружности составляло около 900 км. На этих землях проживали аварцы, даргинцы, лакцы, лезгины, кумыки, чеченцы и другие народности общим числом приблизительно 700 тыс. человек. Шамилю удалось создать единое военно–теократическое государство — имамат, где ханы, беки, баи или были смещены или ликвидированы. Для облегчения управления краем он разделил подчиненные земли на части: Авария, Анди, Анцух, Балаханы, Ботлих, Гергебиль, Унцукуль, Салатау, Согратль, Гимры, Гидатль, Гумбет, Ириб>Ичичали, Карата, Койсубу, Технуцал и другие — в Дагестане, а в Чечне — Ичкери, Ми–чик, Шабут, Шали, Шоро, Большая Чечня, Малая Чечня и другие. Некоторые из них, особенно расположенные на плоскости, иногда «исчезали», переставали существовать по той причине, что бывали захвачены царскими войсками. Так что постоянное число наибств не превышало трех десятков. В каждом из них имелся военный и духовный аппарат во главе с наибом, подчинявшийся имаму. По площади и числу жителей наибства были неодинаковы.

Шамиль считался вождем народа. Управлять государством (имаматом) ему помогал Совет — Диван–хана, организованный в 1841 году по предложению тестя имама Джемал–Эддина. В Государственный Совет входили 32 человека, но решающим голосом в нем обладали шесть человек — признанные народом мудрецы — названный нами Джемал–Эдцин Казикумухский, Мухаммед–Эффенди Казикумухский (или Кур–Эффен–Ди), Раджабиль–Магома Чиркеевский, Яхья, Хаджи–Дебир Каранайский и Митлих–Муртузали. Функции Диван–ханы с накоплением опыта в зависимости от военной и политической обстановки в стране изменялись. Совет Шамиля имел своеобразные министерства — отделы по делам налоговым, военным, общественного порядка, по надзору за исполнением шариата, судебным делам. Позднее возникли новые отделы — по покровительству науке и ученым, по делам христиан, веротерпимости. Большую роль в государстве играли ревизоры, подчинявшиеся непосредственно Шамилю и его помощникам.

Имам установил «низамы» — правовые положения, по которым организовывалось его государство — имамат. Был низам о наибах, низам о наказаниях, низам по брачным делам, по делам о наследстве, по бракоразводным делам, по торговле. Существовал низам о содержании административных лиц, о военных учреждениях, об общественной казне, о разделе добычи и т. д. вплоть до того, кому и какого цвета носить на голове чалму.

Государство Шамиля имело тайный Совет по особо важным делам, казну, флаг, столицу. В зависимости от военной обстановки местоположение столицы менялось. Ею попеременно были Ахульго, Дарго, Ведено. Возникновение государства Шамиля — явление прогрессивное. До этого всю общественную жизнь горцев регулировали адаты. В разных частях Дагестана они были разными; принципы, которыми руководствовались при решении того или иного вопроса, также не были одинаковы. Адаты менялись, модернизировались и в конце концов в руках феодалов стали орудием угнетения и порабощения горского крестьянства.

Но и шариат (правовые нормы), взятый Шамилем из Корана и пронизанный религиозным духом, на основе которого строилось государство, не отвечал ни дагестанской действительности, ни характеру горцев. Сам имам видел в шариате много противоречий. Он говорил, что в каждом из постановлений мусульманского законодательства «несколько своих собственных дорог» и что «духовенство вечно будет блуждать по этим дорогам, не находя настоящей».

«Шамиль считал для себя необходимым, — писал по этому поводу А. Руновский, — избрать дорогу по собственному усмотрению и направить по ней горцев. С этой целью он дополнил и изменил некоторые постановления шариата сообразно потребностям страны»[15].

На почве кровной мести или по другим мотивам немало людей перебегали в имамат из земель феодалов, занятых царскими войсками. Для них близ некоторых аулов создали поселения. Меньшая часть из этих людей приняла участие в войне, а другая занималась ремеслом или торговлей. Поселения были выстроены и для беглых солдат и офицеров. Для тех из них, кто не пожелал изменить веру, в Ведено построили христианскую церковь.

Шамиль организовал свою армию. Количество воинов в ней не было постоянным; временами достигало 60 тысяч человек. Дагестанцы исстари являются великолепными наездниками, может быть, поэтому ядром армии стала конница. В 40–е годы у Шамиля было 6 тысяч всадников.

Бывший в 1842 году в плену у горцев князь И. Орбелиани писал, что из каждых 10 дворов в армию забирали одного человека. Но если обстановка требовала, то жители аулов выступали поголовно. «Осенью прошлого года, — сообщал князь, — приказано было всем лезгинам, способным носить оружие, завести по лошади… Даже мальчикам приказано было завести и носить оружие, чтобы привыкнуть к обращению с ним». Дело в том, что в армию призывали с 15–летнего возраста.

Каждый наиб должен был иметь до 300 человек в коннице. Жители, выставившие конного, снаряжали и содержали его, поставляя для этого 10 арб сена и определенное количество хлеба. Кроме постоянных войск, находившихся в распоряжении наибов, и все жители аулов составляли ополчение. Его задача состояла в том, чтобы защищать родной аул; в особо сложных случаях Шамиль привлекал ополченцев для участия в походах. Отправляясь в дорогу, мюрид брал с собой запас продуктов на несколько дней. Если же поход продолжался дольше предполагавшегося,. то бойцов обеспечивали всем необходимым жители аулов, где происходили в ту пору военные действия.

Во главе каждого десятка, сотни, пятисот мюридов стояли командиры. Военачальники вместе с Шамилем обсуждали вопросы тактики и стратегии. Горцы отлично сражались в лесу, ущельях, скалах, на улицах аулов, но в открытой местности не выдерживали атаки царской пехоты. В 1846 году, например, имам со своими воинами явился в Кабарду, но, увидя, что местность там ровная, «как воловья кожа», сильно разочаровался в своем предприятии и решил отступить». Три дня мюриды подвергались атакам с разных сторон, пока чеченские леса не укрыли их. Шамиль чаще всего выступал как обороняющаяся сторона, войсковые части которой почти не маневрируют. Если же приходилось наступать, то и в этом случае бои происходили в лесистой или горной местности, где горцы чувствовали себя более уверенно.

Обычно горцы двигались на противника врассыпную, так же действовали, если атака захлебывалась. Для охраны Шамиля, его семьи и Совета имелась особая гвардия — муртизигаторы — около тысячи человек. Ядро гвардии состояло из чиркеевцев и гимринцев. Каждый муртизигатор перед началом службы давал клятву на Коране перед членом Совета Джемал–Эддином, обещая все свои помыслы и заботы посвятить вождю и родине. Еще клялся, что не оставит Шамиля, «во всю его жизнь», не будет грабить, трогать чужое, во всех делах будет примером остальным дагестанцам. Муртизигаторы должны были выполнять любое приказание имама хорошо и без промедления. Ни одно подразделение в войске Шамиля не соблюдало так строго дисциплину, как муртизигаторы. Они несли охрану резиденции имама: вокруг его дома, у ворот, у дверей библиотеки и кабинета, где заседал Совет Шамиля.

Муртизигаторы, или гвардейцы, имели ряд преимуществ перед другими воинами — в месяц получали до полутора рублей серебром, бесплатное питание и фураж для лошадей. В Ведено для них специально была выстроена казарма. Почти все они имели жен и детей, живших в саклях недалеко от места службы. Шамиль относился к ним дружелюбно, особо отличившимся давал оружие, лошадь. Неженатые муртизигаторы могли жениться на девушках, воспитанных в резиденции имама.

Муртизигаторы никогда не покидали Шамиля. Когда Шамиль и члены его Совета шли в мечеть, муртизигаторы, образовав живой коридор, пели религиозные псалмы. Пока Шамиль молился, а это продолжалось минут 20–25, они безмолвно стояли вокруг мечети. Стоило имаму показаться у дверей, как муртизигаторы, стремительно развернувшись, опять составляли две шеренги и снова пели «Ла аллаху иль–Аллах», до тех пор, пока Шамиль не скрывался в резиденции. В ставку Шамиля люди допускались только после тщательной проверки.

Имам берег свою гвардию. Правда, несколько раз для спасения положения приходилось и ее бросать в бой. К концу войны почти все муртизигаторы либо погибли, либо были искалечены. История борьбы горцев не знает случая сдачи муртизигатора в плен. ._,

Каждая войсковая часть имела свои значки, каждый отличившийся награждался особым значком. За усердие отмечали четырехугольной или круглой медалями из драгоценного металла, за отличие в бою — знаком треугольной формы с надписью: «Храбр и мужествен». Его носили на груди. Особо отличившиеся перед народом и государством, сверх того, получали еще шашку с именной надписью: «Нет (такого-то) храбрее, нет сабли его острее». Заметим, что знаки отличия за всю 25–летнюю войну получили всего несколько десятков человек, хотя отчаянных храбрецов у Шамиля была не одна сотня. Удостоенные именной надписи имели право на получение трех рублей серебром в месяц. До 1841 года награды были еще и в виде оружия, одежды, денег, баранов. Отличившиеся в какой-либо операции войсковые части также награждались. Наибы за бой в Ичкерийском лесу против Граббе получили знамена из рук Шамиля.

Жители аулов Чирката, Шабута, Кикуни, Гуниб, Тлох, Муни, Хиндах добывали и поставляли серу. Во время войны на площади любого аула можно было увидеть громадный камень с довольно большим углублением в середине — своеобразную общественную ступу. Пожелавший изготовить порох клал в углубление серу, селитру и уголь в определенных пропорциях, затем опускал каменный пест с деревянным рычагом. Несколько человек начинали вращать рычаг до тех пор, пока содержимое не превращалось в порошок. Облив его водой, получали тестообразную массу. Ее клали в мешок, сшитый из подбрюшной кожи барана. Несколько человек вращали мешок. В результате из теста образовывались мелкие зерна. Их пропускали через решето, чтобы еще более размельчить. Приготовленный таким образом порох имел буро–зеленый цвет и при определенной сухости мог быть использован.

У Шамиля имелись и заводы по изготовлению пороха в Унцукуле, Гунибе, Ведено. Веденским заводом управлял Джабраил–Хаджио, который, по собственному признанию, научился искусству изготовления пороха во время путешествия в Мекку. Завод представлял из себя двухэтажный сарай. На верхнем этаже находилось несколько деревянных жерновов, приводившихся в движение с помощью воды. Здесь сера, селитра и уголь стирались в порошок. А на нижнем этаже в ступах посредством рычагов измельченные частицы обращались в мягкую массу.

«Заводской порох мало чем отличался от тего, что сами горцы выделывали в аулах. В случае надобности Шамиль из государственных запасов отпускал его в тот или другой район», — писал личный секретарь Шамиля.

Горцы использовали и боевые гранаты царского производства. Как-то Шамиль рассказывал, что во время осады Чоха он наполнил 3 дома ядрами, взятыми у противника.

Большую помощь оказывали старики и старухи. Обходя места сражений, они собирали ядра и гранаты. Имам давал им за каждое ядро 10 копеек серебром. Железо и сталь удавалось добывать главным образом в царских крепостях. Например, в 1842 году очень много железа захватили горцы у противника в Ичкерийских лесах. «Этого железа было так много, — сообщает С. К. Бушуев, — что горцы редко ощущали в нем недостаток»[16].

На ядра шла мелкая посуда, имевшаяся в любой сакле горцев. Таким образом каждый аул мог дать в среднем от 300 до 500 шестифунтовых ядер. В 40–е годы у Шамиля имелось около 10 тысяч пудов меди.

Ядра и пули отливали и сами горцы. Пули изготовляли из меди или из сплава меди и свинца. Они и размером и весом были вдвое, меньше тех, что имелись у противника. Иногда приходилось во время боя изготавливать каменные ядра и метать их во врага. Бывали и совсем курьезные случаи. В Чечне, а однажды и в Буртунае, артиллеристы Шамиля стреляли осколками топоров и других железных инструментов.

Из чугунных орудий, брошенных царскими войсками в Хунзахе, также изготовляли ядра. Горцы с почтением относились к пушке и называли ее «тысяча воинов».

В Унцукуле жил кузнец по имени Джабраил, посетивший некогда Константинополь и Мекку. Вернувшись на родину, Джабраил встретился с имамом и заявил о своей готовности отливать пушки из чугуна. Шамиль сомневался в удаче, но дал разрешение на опыты. Вскоре первая пушка была отлита. Оставалось испробовать. На длинном шесте из-за укрытия поднесли зажженный фитиль к стволу. Раздался выстрел. Ствол разорвался пополам. Естественно, что Джабраил был очень огорчен. Если на первых порах Шамиль скептически относился к предложению унцукуль–ца, то теперь при неудаче имам, как пишет Мухаммед–Тахир, «поклялся тут же, что добьется успеха и не пожалеет расходов.»

Второе орудие оказалось удачным. Его сейчас же отправили, чтобы использовать в бою. Одну пушку, по словам Шамиля, изготовляли две недели. Всего за годы войны было отлито 50 пушек, но годными оказалось только 14.

Шамиль создал единую государственную казну. Для пополнения ее брали десятую часть с доходов, которые дает земля, и одного из 50 баранов (если в стаде их было меньше 50, то хозяин освобождался от налога). С 10 рублей взималось 50 копеек. Пятая часть добычи на войне, столько же денег, вырученных за пленных, также шли в казну, кроме того, в казну поступали деньги в виде разного рода штрафов и имущество казненных. Поступало в казну имущество погибших воинов, не оставивших потомства. Деньги забирал казначей Шамиля Хаджио, а продукты оставались у наибов, которые должны были делить их между бедными, беречь на случай осады, отправлять с уходящими в поход и т. д. В казну перешли и конфискованные у ханов и беков земельные угодья.

Наибольшая часть средств государства расходовалась на военные нужды.

И если имамат продержался 25 лет, то одной из причин этого была бережливость Шамиля. Он сократил общественные и личные расходы, а тех, кто покушался на народное добро, строго карал.

Шамиль и Совет большое значение придавали торговле. Имам выдавал купцам охранные грамоты. Такие бумаги были даны более чем 80 лицам. Предметом купли–продажи чаще всего были бурки, ситец, парча, нанка. Некоторым из купцов для расширения торговли казна выдавала и ссуды. Особым уважением Шамиля среди них пользовался Муса Казикумухский.

В государстве поощрялось и развитие ремесел. Близ Ведено целый аул занимался ремеслами, там были прекрасные оружейники, кузнецы, плотники, часовых дел мастера.

В Короде, Ирибе, Согратле, где скрещивались дороги, Шамиль устраивал ярмарки. На них происходил оживленный обмен товарами, продуктами. Имамат по возможности вел торговлю и с той частью Дагестана, которая была в руках феодалов и царских войск. С помощью «мирных» кумыков на базарах Кизляра, Дербента и Темир–Хан–Шуры удавалось закупить «стратегические» товары: железо, сталь, медь, соль, порох. Все это тайно переправлялось в горы.

Моральное воспитание горцев занимало особое место в планах Шамиля. Сам он никогда не употреблял алкогольных напитков, не курил, того же в категорической форме требовал и от сородичей. Человек умный, образованный, Шамиль высоко ценил ученых, старался приблизить их к себе и по возможности старался помочь им в их трудах.

Невзирая на колоссальную работу по руководству государством, имам почти каждую ночь вызывал к себе секретаря Мухаммед–Тахира ал–Карахи и диктовал ему страницы будущей книги «Три имама».

Деятельность Главного совета государства — Диван–хана осуществлялась следующим образом.

Если не было похода, в котором участвовал бы имам, то Главный совет работал ежедневно, исключая пятницу. Дела края по всем отраслям разбирали по понедельникам, вторникам, средам и четвергам. В субботние и воскресные дни принимали посетителей. Пятница отводилась молитве, остаток дня отдыхали. Работа Совета не ограничивалась во времени: заседали с утра до глубокого вечера. В Диван–хане, то есть в комнате, где собирались. члены Совета, не было ни стульев, ни столов. Пол был застлан коврами и войлоками. Садились на тюфяки, брошенные под стенами. Зять Шамиля Абдурахман говорил, что для имама, кроме тюфяка, полагалась еще подушка, на которую он временами облокачивался. Шамиль располагался возле единственного окна. Это было удобно тем, что он мог выслушать через окно, скажем, казначея Хаджио или кого-либо из близких лиц, не прерывая заседания Совета. Члены Дивана устраивались справа от имама. Войдя в комнату, каждый из них старался уступить место другому. Чаще всего рядом с имамом оказывался Кур–Эффенди. Если же в Ведено прибывал почетный гость, то только он мог занять место между главою государства и казикумухцем. Слева и чуть впереди имама было место секретаря Амирхана Чиркеевского, также трудившегося без стола, хотя рука его должна была работать без устали. Далее — переводчик, хорошо знавший чеченский и другие не дагестанские языки. Рядом с толмачом сидел начальник телохранителей Шамиля — Митлик–Муртазали. Ближе к дверям размещались не члены Совета — начальник караула, десятник, просители, жалобщики.

По хлопку в ладоши начальника телохранителей в Диван–хане наступала тишина. Она длилась одну минуту, пока каждый мысленно читал молитву. Затем по движению руки имама начиналась работа Совета. Начальник телохранителей докладывал о внутреннем положении страны, просителях, претензиях. Иногда в Совет приводились люди, арестованные по какой-либо причине, или лица, вызванные высшим органом государства. После информации «министра внутренних дел» Митлика–Муртузали приступали к обсуждению вопросов. Если это была жалоба на действия наибов, решал сам Шамиль. В остальных делах участие принимали все члены Совета, на равных. Если обсуждаемый вопрос оказывался очень трудным, Шамиль имел обыкновение прерывать заседание словами: «Отложим наше решение до завтра, а сегодня и я и вы совершим истарах–намаз».

Меры к провинившимся применялись следующие: осуждение перед народом, отстранение от должности, денежный штраф. Вопрос считался решенным, если приходили к единому мнению. После этого Шамиль диктовал секретарю Амирхану Чиркеевскому приказ, указание или обыкновенное письмо. Чаще всего документы такого порядка адресовались наибам как главам округов.

Специальные курьеры должны были как можно скорее доставлять указания Совета по месту назначения. Письма были лаконичными. Приведем некоторые из них.

Наибу Голбацу. 1844 г.

«От Шамиля к дорогим братьям — кадию Голбацу, всем его сподвижникам и друзьям. Привет всем и милость. А затем. Выселите из селения

Хунзах 150 дворов сторонников нечестивых в места, где есть наибы… Затем, Голбац, я разрешил тебе взять два орудия в твой вилайет. Все»[17].

Наибу Дуба. 1845 г.

«Вечный привет. Затем. Я предоставляю тебе все права в своем вилайете. Поэтому делай в нем все то, что целесообразно и полезно… не воздерживаясь, не ожидая»[18].

Обществу Аракани. 21 октября 1845 г.

«Привет и милости. Затем, я поручил управление над вами наибу Ибрагиму. Он благонадежный, несомненно справедливый человек. Он не делает различий между богатыми и бедными. Остальное расскажет вам посланец Дибир, вы послушайте его. Все».[19]

Кадию Мухаммеду. 1845 г.

«Мир и божье милосердие над вами. А затем, выдайте подателю сего Курбану, а также подобным ему бедным и нуждающимся переселенцам пособие из закята».[20]

К согратлинскому наибу Магомеду. 12 марта 1846 г.

«Постоянный привет. Затем. Вам следует подателям сего письма Ма–лачию и Ахмеду выдать 20 мерок пшеницы из того, что имеется у вас. Оба они нуждаются в том, а нам положено помогать таким»[21].

Денежные штрафы полагались за три вида преступлений: за воровство, уклонение от воинской повинности и за умышленное прикосновение к женщине. Штраф сопровождался тюремным заключением. Расчет велся по проведенным в ямах ночам, считая за каждую из них 20 копеек. В вопросе воровства Шамиль отошел от диких правил шариата. Коран велит за первое воровство отсечь правую руку, а за пятое — голову. Шамиль и Совет за два первых случая воровства наказывали тремя месяцами ямы, за третий — смертью. За уклонение от службы виновного сажали в яму на столько дней, сколько провели в походе его товарищи. За прикосновение к женщине в первый раз — яма на три месяца, второй — четыре месяца, третий — смерть. Продевание бечевки с курительной трубкой сквозь ноздрю было наказанием для лиц, замеченных в курении табака. Кусок войлока или медная четырехугольная бляха на спине были наказанием для воина, бежавшего с поля боя. До сорока палочных ударов получали пьяницы. В яму сажали блудниц или пленных. Особо провинившихся перед народом отправляли в Сибирь или предавали смертной казни;

Шамиль и Совет в решении всех вопросов старались быть справедливыми. Известны случаи, когда провинившихся, пусть даже принесших много пользы государству, осуждали, и они получали свою меру наказания.

При возникновении вопросов государственной важности, когда требовалось узнать мнение ученых алимов, наибов, лиц, имеющих авторитет на местах, Шамиль и Совет созывали съезд представителей Дагестана и Чечни.

История Кавказской войны знает несколько съездов. В 1841 году один из них состоялся в Дарго. В 1845 году — в Алмаке, ауле, находящемся в Салаватии. Значительным был съезд, проходивший в Анди в 1848 году. Собравшиеся заслушали и разобрали 17 вопросов: назначение муфтиев к каждому наибу, указания муфтию и наибу, по каким делам они должны обращаться к имаму, о средствах для содержания беглых солдат и т. п. Говорилось на съезде и о том, что не следует копить доходов с налогов, что нужно изживать зависть, прекратить притеснения подчиненных, «чтобы второй не портил того, что сделал первый», «не идти путем эмиров–тиранов», чтобы «наиб и кадий не были вторично назначаемы на те же должности в том же месте» и т. д.

Перед началом съезда в Анди Шамиль заявил, что более 10–ти лет правит народом, потому просит сложить с него сан имама, обещая быть верным помощником тому, кого бы наибы, алимы и другие почтенные люди ни выбрали на его место. Съезд единогласно просил Шамиля и впредь оставаться их вождем. Всё депутаты съезда обещали исполнять волю имама. После этого Шамиль сказал, что подчиняется воле народа, и представил наказ, определяющий «общие и постоянные обязанности всех, а также ответственность за нарушение их».

В последующие годы также созывались съезды. К примеру, отметим съезд наибов в Ругудже 17 июня 1851 года, съезд алимов в Шали в 1858 году. Последний съезд наибов состоялся в Хунзахе перед самым концом войны в 1859 году. Все они влияли на ход событий, помогали Шамилю найти верное решение в тех или иных вопросах, узнать настроение народа и его руководителей.

Резюмируя вышеизложенное, следует заметить, что, хотя имама* стремился ликвидировать власть ханов и беков над трудящимися и освободить Дагестан от царизма, все-таки Шамиль и его государство в тех конкретно–исторических условиях не ставили да и не могли поставить задачу ликвидации социального неравенства. Теократическая система имамата создавала возможности для обогащения отдельных наибов и кадиев, что в итоге еще больше обостряло классовый антагонизм между крестьянством, продолжающим бороться, и теократической системой имамата[22]. Регулирование этих процессов Шамилем, да и вообще кем-либо, было невозможным.


ПОМОЩНИКИ ШАМИЛЯ

Рассказывая о Шамиле, нельзя обойти молчанием его соратников — нескольких членов Совета, людей, с которыми Шамиль имел контакт, жил, беседовал, спорил, советовался, которых учил и у которых сам учился мудрости.

Выдающимся авторитетом в стане восставших являлся тесть Шамиля Джемал–Эддин Казикумухский. Среди лучших его качеств отметим гуманность; проявлялась она действенно. Джемал–Эддин сыграл большую роль в освобождении грузинского князя И. Орбелиани, плененного горцами. Вот как он вспоминает первый день свободы: «Раз вечером с радостью на лице пришел ко мне Джемал–Эддин и объявил, что завтра я могу отправиться на родину. На другой же день он пришел за мною, повел к себе на квартиру и напоил чаем»[23].

Большое участие принял Джемал–Эддин и в судьбе пленных грузинских княгинь. Старик навещал их, справлялся о здоровье, давал советы. В феврале 1855 года, незадолго до обмена их на сына Шамиля, Джемал–Эддин в очередной раз пришел к княгиням.

— Как здоровье у вас обеих? — спросил он княгиню Варвару Ильиничну-

— Сестра больна, — отвечала княгиня.

— Я это давно слышал. Мне жаль вас, но вы сами себя убиваете. Я не понимаю, зачем вы так отчаиваетесь. Ведь с самого начала мы говорили, что ничего худого не будет»[24].

Варвара Ильинична сомневалась, что когда-нибудь обмен состоится. Джемал–Эддин горячо проговорил: «Клянусь головой моей, что для вас все благополучно кончится. Шамиль хоть и решительный человек, но все же он сын мой!»

9 марта 1855 года, в день отъезда княгинь на родину, провожать их вышел Джемал–Эддин. Он стоял у дверей грустный. Сестры заметили старика. С полупоклоном они сказали ему, что очень хорошо знают и чувствуют, чем обязаны ему. Он ответил, как всегда, добродушно и скромно: «Бог да будет над вами! Будьте счастливы: вы много страдали».

Теперь несколько слов о другой стороне его деятельности. Вторая половина 50–х годов отмечена была рядом неудач в движении горцев. Когда в 1856 году пал Буртунай, Джемал–Эддин, заручившись поддержкой сыновей имама Джамалутдина и Кази–Магомеда, отправился к Шамилю с сообщением, что дальнейшая борьба не принесет успеха. Имам при всем уважении к тестю на этот раз не послушался его.

Как мы уже отмечали, Джемал–Эддин во все время Кавказской войны находился при дворе Шамиля, являясь членом Совета. Во время осады Гуниба он жил в ауле Телетль. Когда пленного Шамиля привезли в Те–мир–Хан–Шуру, туда же для прощания со своими детьми и имамом было дано разрешение прибыть и Джемал–Эддину. Они сердечно расстались с Шамилем. Своих детей Абдурахмана, Абдурахима и Зайдет, которые следовали в Россию, отец напутствовал добрыми словами и велел строго выполнять приказания и просьбы Шамиля.

После отъезда троих детей в Россию, оставшись с семьей, в том числе с сыновьями Сейду–Ахмедом и Бедави, Джемал–Эддин поселился в Нижнем Казанище у шамхала Абу–Муслима. После смерти последнего в 1861 году Джемал–Эддин решил уехать в Турцию. В этом ему особенно помог губернатор Чавчавадзе. В Тифлисе его приняла семья Орбелиани, не забывавшая о роли старика в обмене княгинь Варвары Ильиничны и Анны Ильиничны. 25 дней гостили Джемал–Эддин и его близкие в доме хлебосольных хозяев. Перед тем как расстаться, они одели своих гостей во все новое и дали экипажи и лошадей на дорогу. Из Карса дагестанец прислал теплое письмо, где сообщал, что благодаря любезности и помощи Орбелиани их доставили–в этот город, что он просит «не забывать его и его семью во все времена».

***

Мало сохранилось сведений о Кур–Эффенди, или, как его по–другому называют, Мухаммеде–Эффенди, выходце из аула Хойми Казикумухского округа. Он служил муллой в селении–Магарамкент и, может быть, им оставался бы всегда, если бы не один случай.

После, Аслан–хана ханом в Казикумухе стал его сын — Магомед–Мирза. Однажды он вызвал к себе Кур–Эффенди и, будто бы угощая, подал ему вина. Гость вежливо отказался. Магомед–Мирза потребовал, чтобы гость все-таки выпил. Кур–Эффенди, ссылаясь на свой сан, запрещавший употреблять спиртное, стоял на своем. Тогда хан приказал слугам избить гостя. Кур–Эффенди мужественно перенес побои и пытки. Взбешенный стойкостью муллы Магомед–Мирза, как это в свое время практиковал его отец Аслан–хан Казикумухский, велел слугам выколоть упрямцу глаза. Кур–Эффенди вырвали один глаз, другой же только поранили, причем так, чтобы хан не догадался о жалости слуг, и отпустили. При первой же возможности Кур–Эффенди бежал к Шамилю. Имам высоко оценил мужество и ум лакца и приблизил его к себе. С тех пор до конца Кавказской войны Кур–Эффенди командовал всадниками, занимал другие должности и был так близок к Шамилю, что иногда спал с ним в одной комнате. А это — честь, которой никто, кроме Джемал–Эддина Казикумухского — тестя имама, не удостаивался.

Зять имама Абдурахман называл Кур–Эффенди «вице–президентом». Кур–Эффенди садился ближе всех к имаму; при разборе вопросов первым почти всегда выслушивали его. Умер он в Кази–Кумухе, вскоре после сдачи Шамиля в плен.

***

Раджибиль–Магома, выходец из Чиркея, также считался членом Совета. Имам более всего уважал его за прямоту. Погиб Раджибиль–Магома во время артиллерийской дуэли в 1858 году. Другими сведениями о нем мы не располагаем.

***

Более 20 лет был личным секретарем у Шамиля Амирхан из Чиркея, сын ученого Нурмагомеда. Амирхан хорошо знал арабский, аварский, кумыкский и другие языки, изучал разные науки. Впоследствии чиркеевец был назначен начальником канцелярии имама.

Обычно во время разбирательства дел в Совете глава дагестанцев садился в углу, под окном. Перед ним устраивался секретарь Амирхан с бумагой и чернилами. Имам диктовал письма или указания наибам, отвечал на жалобы, письма, а Амирхан записывал все это своим красивым почерком. Стола или каких-либо других приспособлений не было. Писать приходилось, положив стопку бумаг на войлок и наклонившись всем туловищем к полу.

Человек этот исполнял не только мирские обязанности. Когда обстановка требовала, Амирхан садился на коня, менял перо на саблю и сражался не хуже любого храбреца, которыми так славились войска имама. Шамиль высоко ценил его и как военачальника. И было за что. Например, в 1844 году во время осложнения обстановки в районе аулов Эрпели и Караная, близ царской крепости Темир–Хан–Шуры, Амирхан Чиркеевский командовал войсками четырех мюридов и задачу, поставленную перед ним, выполнил успешно.

Доверие к нему было так велико, что секретарю поручались и тайные дела. Однажды, как сообщает Мухаммед–Тахир ал–Карахи, имам получил письмо от черкеса Юсуфа–Хаджи. В письме была такая фраза: «Если желаешь переписываться с Хункаром[25], то можешь это сделать через меня». Шамиль переговорил об этом предложении с Амирханом. Тот не только одобрил возможность переговоров, но и вызвался доставить письмо имама в Стамбул. Шамиль дал ему в помощь троих надежных людей — Мусу из Балаханы, Ису–Хаджи и еще одного человека. Вчетвером они должны были доставить письмо турецкому султану, но в переговоры с ним не вступать. Получив благословение имама, люди отправились в путь. Известия о четырех послах Шамиля по каким-то каналам были получены царским командованием. Оно усилило посты по пути их следования. Вскоре пришло донесение, что депутация уничтожена. Но сведения оказались ошибочными: убили черкесов, случайно наехавших на один из караулов.

Тем временем депутация во главе с Амирханом продолжала свой путь, передвигаясь лишь по ночам. Наконец, они прибыли в Абхазию и передали письмо Шамиля Юсуфу–Хаджи, он обещал связать имама с турецким султаном. Амирхан обратил внимание на то, что Юсуф–Хаджи ведет себя более чем странно: сообщает всем и каждому о миссии своих тайных гостей, т. е. о них. Амирхан потребовал от него объяснений по поводу его невоздержанности. Юсуф–Хаджи успокоил дагестанцев, сказав, что на его сородичей можно надеяться, они не предадут. После 10 дней пребывания у Юсуфа–Хаджи депутация Шамиля была доставлена к берегу Черного моря между Анапой и Сухумом. Здесь было небезопасно. В ожидании корабля, следующего в Турцию, послы разместились у своих кунаков. На первое отправляющееся туда судно не сумели устроиться: берег зорко охранялся. Второе судно было замечено береговой охраной и изрешечено русскими ядрами. Затем послы узнали, что прибыл еще один корабль. Но вскоре он подорвался на мине. Еще некоторое время послы ждали оказии, но, поняв, что власти знают о них и месте их пребывания, решили вернуться домой.

Считая, что всему виной Юсуф–Хаджи, Амирхан и его товарищи решили убить его, но, как сообщает ал–Карахи, «по не зависящим от них обстоятельствам они не смогли осуществить задуманное».

Амирхан вернулся в Ведено. На обратном пути его спутники предложили заготовить подложные письма от турецкого султана со множеством обещаний поддержки и помощи горцам. Секретарь Шамиля не только согласился, но и выслал вперед гонцов с сообщением, будто экспедиция возвращается с удачей. Шамиль, которому открыли тайну, никого не наказал, хорошо понимая выгоду от морального эффекта этого сообщения у его подданных.

Амирхан похоронен в Чиркее.

Уроженец аула Карата Хаджио был преданным другом имама и его казначеем. Хаджио участвовал во многих боях, отличался храбростью. В последний день Кавказской войны 25 августа 1859 года был в числе последних товарищей Шамиля (на Гунибе). Из его обязанностей отметим следующие. Хотя казначей не входил в состав Совета Шамиля, но на его заседаниях всегда присутствовал, притом садился близко к имаму, чтобы при необходимости дать ответ на тот или иной вопрос. Во время каких-либо переговоров или встреч становился радом с Шамилем. По вечерам он с фонарем обходил двор в Ведено и пересчитывал пленных. Это также входило в круг его обязанностей. Надо сказать, что хотя Хаджио был казначеем, о финансах он имел самое отдаленное представление. В 1854 году Шамиль потребовал за грузинских княгинь, кроме своего сына, около 5 миллионов рублей серебром. Того же хотел и «министр финансов»

Хаджио. Никакими доводами убедить Шамиля и его казначея в фантастичности названной суммы не было возможности. Хаджио даже старался доказать пленным княгиням, что цифра невелика: казначей достал где-то газету «Русский инвалид» и принес ее грузинкам; в ней говорилось, что английская королева Виктория отдала кому-то за пленников миллионную сумму. Хаджио считал, что и царица России должна заплатить за пленниц большие деньги. Каково же было удивление Хаджио, когда он, получив за пленных княгинь 40 тысяч рублей серебром, не мог вывести их даже на двух арбах — так велика была масса денег.

Бескорыстие, честность, доброта Хаджио снискали симпатии людей. Особое уважение к нему вызывает его решение добровольно уехать с Шамилем в Калугу.

В России Хаджио выполнял приблизительно те же функции, что и на родине. В основном он распоряжался деньгами. И, как прежде, самым поразительным было то, что казначей никогда не знал, сколько средств у него в наличии. Нередко получался перерасход, только однажды повздорил Шамиль с Хаджио на этой почве.

В Калуге необыкновенное удовольствие получал Хаджио от посещения театра, балов, вечеров, куда местное дворянство приглашало Шамиля и его близких. Имам никогда долго не задерживался на них. Вместе с ним уезжал старший сын Кази–Магомед. Оставались младший сын Мухаммед–Шеффи и Хаджио. Как только бывший имам покидал их, из очень строгих и смиренных они превращались в общительных и веселых людей. Русские находили Хаджио симпатичным. «Хаджио — красавец собой, — писал о нем И. Захарьин, — белоснежное лицо, обрамленное изящною, небольшою бородою, черные блестящие глаза и длинные ресницы, строгий профиль, алый рот, жемчужные зубы… среднего роста… на нем был шелковый бешмет, дорогого сукна черкеска, редкое оружие — шашка и кинжал…»[26]

Хаджио очень хотел научиться говорить по–русски. С усердием учился он и танцам. И добился своего. Через год он свободно владел чужим язы–ком, танцевал кадриль, и уже не одна дама томно вздыхала при встрече с ним. То ли в шутку, то ли в всерьез Хаджио говорил: «Все, что шариат запрещает, — хорошо, а что позволяет, — то все дурно».

С 1866 года, после присяги царю, Хаджио с разрешения имама выехал на родину, в Карату. Популярность его в Дагестане была велика. Казначея и близкого друга имама приходили слушать в Карату из самых отдаленных аулов. Из уст в уста передавались рассказы о Шамиле, о его житье–бытье, о семье имама, о порядках в России и о многом другом.

Хаджио знал русский язык, настроен был миролюбиво, и поэтому областное начальство решило использовать его авторитет на службе царю. Бывшего казначея имама назначили ункратлинским наибом. В 1871 году там началось восстание. По одной из версий, тогда в перестрелке погиб и бывший казначей. Останки его перевезли в Карату и похоронили в верхней части аульского кладбища, недалеко от могилы сына Шамиля — Джамалутдина.


НАИБЫ

В низамах Шамиля имеется раздел «Положение о наибах», состоящий из 14 глав. Главы очень сжаты, и полный их текст займет не более 3–х — 4–х машинописных страниц. Зато их содержание дает исчерпывающий ответ на вопрос о правах и обязанностях наибов.

Первая глава требует от наиба буквально следующее: «Должно быть исполнено приказание имама, все равно, будет ли оно выражено словесно или письменно, или другими какими-либо знаками; будет ли оно согласно с мыслями получившего приказание или несогласно, или даже в том случае, если бы исполнитель считал себя умнее, воздержаннее и религиознее имама»[27].

Во второй главе говорится, что «на войну или на работу» надо идти «без лицемерия». Когда в чьем-либо наибстве произойдет несчастье, «прочие наибы должны спешить на помощь… без промедления», — гласит третья глава. «Не должно наговаривать (одному наибу на другого) перед имамом, хотя бы они знали друг о друге в действительности предосудительные поступки», — указывает пятая глава. «Относительно охранения страны своей и границ, — записано в следующей главе, — нужно быть всегда начеку, днем и ночью».

Седьмая глава требует удерживать себя и подчиненных своих от взяточничества. В десятой говорится, что при отступлении в бою наибам нужно не бежать в беспорядке, не оставлять позади себя имама, а «напротив, они должны окружить его и не делать без него ни одного шагу…»

Одиннадцатая глава категорически запрещает грабить жителей населенных пунктов, куда прибывают войска наибов. Запрещая открывать секреты государства другим наибам, семье, братьям, тринадцатая глава заключает: «Когда будут открыты тайны, то дело дойдет до погибели».

«Положение» было оглашено в 1847 году на съезде в ауле Анди. При этом событии, обращаясь к наибам, Шамиль произнес краткую речь: «Несколько раз я видел ваше положение и испытал дела ваши, я запрещал вам и увещевал вас оставить мерзкие поступки и отвратительные происки, в которых коснеете, — и так как вы все еще не пробудились, то я пожелал издать этот низам и положить, его общим руководством между людьми»[28]. Тех наибов, которые одобрили низам, он пригласил поставить свои печати в журнале и снять копии с «Положения», хранить их и справлять свою службу в соответствии с ним.

«Если же между вами найдется такой, который не в состоянии будет перенести его (этого низама — Б. Г.) трудности, — заканчивая речь, говорил Шамиль, — тот пусть оставит свою должность и сойдет в число простонародья[29].

В своем ответе наибы выразили свое полное согласие со всеми главами «Положения», сняли копии с него, и в журнале, где рукою Шамиля изложено оно, поставили свои печати.

Должности наибов существовали еще задолго до Андийского съезда, но только на нем эти должности были законодательно определены и утверждены. В основном во главе наибств стояли храбрые и распорядительные люди. В большинстве это были выходцы из состоятельных семейств, что, конечно, неблагоприятно отражалось на подчиненных. Только Ахверды–Магома, Уллубий и еще несколько других наибов происходили из узденей и даже гулов–рабов. Наибы хорошо одевались: на правом плече носили серебряные пластинки, а пятисотенные и сотенные — медали. От имени имама они давали распоряжения, разрешали споры, собирали налоги с населения, готовили ополчения из рекрутов, чтобы защитить подчиненную им территорию от вторжения царских войск; а при надобности они обязывались со своими бойцами стать под знамя Шамиля и действовать в том районе, где приказывал имам.

Но оказалось, что не всякий сметливый и храбрый военачальник, какими были почти все наибы, может хорошо управлять народом. Кроме того, многие из них, невзирая на подписи и печати, поставленные в «Положении», стали преследовать не общенародные, а свои личные интересы. Многих из них Шамиль смещал, даже предавал смертной казни. Но и эти крайние меры не приносили пользы, так как новые наибы оказывались не лучше смещенных.

Были, разумеется, среди наибов и честно выполнявшие свои обязанности. Биографии нескольких военачальников, очень разных по уму и характеру, нам помогут в какой-то мере разобраться в той сложной обстановке, в которой Шамилю приходилось жить и работать.

Имя храбреца, военачальника Шамиля Ахверды–Магомы стало известным еще при втором имаме Дагестана — Гамзат–беке. Шамиль питал глубокие симпатии к Ахверды–Магоме и считался с его мнением.

В 1837 году предполагалась поездка Николая 1 на Кавказ. Командование решило сделать своеобразный миролюбивый жест — пригласить Шамиля к царю и уговорить прекратить борьбу. В Чиркату был отправлен «верный» человек. Микаил, так его звали, убедил Шамиля явиться к роднику на Гимринском спуске, где его с 15 солдатами будет ждать генерал Клюки фон–Клугенау.

Свидание состоялось. Противники пожали друг другу руки, сели на бурку. Узнав суть предложения, Шамиль категорически отказался видеться с царем Николаем I. «Я решил, — сказал Шамиль, — не отправляться на свидание, потому что я многократно видел от вас измену…»[30]

Убедившись в непреклонности Шамиля, генерал встал. В это время из-за скалы показался Ахверды–Магома с мюридами. Клюки фон–Клугенау встревожился, но его успокоили, сказав, что законы гостеприимства не будут нарушены. Узнав о цели свидания, Ахверды–Магома не дал Шамилю возможности пожать руку генералу. Клугенау вспылил. Произошла размолвка, чуть не закончившаяся кровопролитием. Рассердился и Шамиль, но сдержал себя, взял за руку разъяренного Ахверды–Магому и двинулся вниз по Гимринской тропе. Таким образом, переговоры ни к чему не привели.

Ахверды–Магома принимал участие в кровавых событиях на Ахульго. О том, как он очутился в крепости у Шамиля, следует сказать подробнее.

В то время когда имам укреплялся на горе, на помощь ему из Чечни с большой группой чеченцев отправился Ахверды–Магома. С наступлением ночи усталые мюриды прилегли на землю. Ахверды–Магома ходил от одной группы к другой, подбадривая новичков. После полуночи всех одолел сон, когда занялся рассвет, отряд был атакован шестью ротами Кабардинского полка. Не совсем понимая, что происходит, люди Ахверды–Магомы побежали, многие пали от штыковых ран.

Хотя они не сумели протянуть руку помощи Ахульго, но все же сослужили службу Шамилю: пока Граббе был занят чеченцами, имам совершил вылазку и разрушил часть осадных сооружений противника. Вот тогда-то один только Ахверды–Магома неведомой нам дорогой пробрался сквозь вражеские кордоны и явился к имаму. Точных сведений о его действиях на Ахульго мы не имеем. Известно только, что Ахверды–Магомз был ранен. Шамиль не оставил его с Другими защитниками, а уходя, взял с собой. Этим актом, вероятно, имам показал, что очень ценит Ахверды–Магому. Поддерживаемый товарищами, наиб прошел дорогу от Ахульго до переправы на Андийское Койсу, затем вместе с ними поднялся на Са–латавский хребет.

На дороге беглецы встретились с чиркеевцем по имени Иса–Хаджи. Он, как сообщает ал–Карахи, посадил на свою лошадь Ахверды–Магому и еще одного тяжелораненого и доставил их до места ночлега. Туда же привез чиркеевец четырех баранов и мешок пшеничной муки. За это Иса–Хаджи впоследствии был отправлен царским правительством в Сибирь.

Выздоровев, Шамиль и Ахверды–Магома вдвоем отправились на Малую Чечню, желая поднять народ на борьбу с царскими колонизаторами. Их проповеди имели большой успех. Начав поездку с 15 товарищами, они закончили ее формированием 3–х отрядов. Первым из них имам велел командовать своему другу Ахверды–Магоме. Пожалуй, с этого времени особенно ярко засиял талант этого наиба. В 1840 году Шамиль поехал на родину в поисках новых бойцов и для того, чтобы встретиться с родными, детьми, поклониться праху сраженных на Ахульго. Ахверды–Магома во время отсутствия имама оставался в Чечне первым лицом. В это цоемя наиб со своим отрядом совершил ряд рейдов по тылам противника, захватил десятки деревень, трофеи, пленных.

5 апреля 1840 года у аула Чимулго он дал бой генералу Лабинцеву. 14 апреля мы видим Ахверды–Магому в 22 километрах от крепости Грозной. 23 мая наиб торопился к такому отдаленному от Дагестана пункту, как Нарзан. На следующий день до сумерек сражались его воины и окружили солдат подполковника Нестерова у села Малая Яндырка. Только находчивость царского офицера спасла многих.

Ходили слухи, будто Ахверды–Магома собирается ударить по Владикавказу, и хотя он туда не пошел, но взбудоражил галашевцев и карабу–лаков, населявших берега рек Ассу, Сунжу и Фортангу. Под его влиянием заколебались ингуши. Ими было получено указание от наиба стать у Галашевского ущелья, чтобы в нужный момент броситься на Назрань. Затем планы мюрида изменились, и Ахверды–Магома в ночь с 26 на 27 июня, увлекая за собой жителей семи чеченских аулов, перешел через Сунжу у Кази–Кичу.

Об опасности действий шамилевского наиба говорит тот факт, что против него были посланы генерал–лейтенант Галафеев и полковники Врангель и Фрейтаг. Не найдя Ахверды–Магому, царские войска вытоптали посевы на расстоянии 30 км, сожгли перешедшие на его сторону аулы и наказали оставшихся жителей.

11 июля 1840 года Ахверды–Магома дал (известный благодаря М. ЮЛермонтову) бой на речке Валерик. В этом сражении стороны понесли страшные потери — царские войска потеряли убитыми и ранеными 28 офицеров и 317 солдат, дагестанцы — 150 только убитыми. Эту битву Ахверды–Магома мог записать в свой актив. Буквально день в день с ним Шамиль атаковал противника в районе Салатау и Гимринского хребта. Благодаря действиям Ахверды–Магомы царские войска вынуждены были распылить свои силы и понесли значительные потери.

Пока противник метался из одного пункта в другой, не понимая военных замыслов горцев, Ахверды–Магома помчался на север. Каково же было удивление царского командования, когда туманным утром 29 сентября 1840 года наиб Шамиля вдруг появился на Тереке против Моздока! Он разделил свой отряд на четыре части: одну направил против Батрач–юрта, другую — на аул князя Бековича, и две — выше и ниже Моздока (с целью атаковать город). В самом начале наступления туман рассеялся — фактор внезапности был утрачен, и атаке мюридов подверглись лишь ближайшие несколько станиц. Тем временем у Моздока собралось много царских войск. Основная часть горцев подошла к воротам города. Их встретил комендант Моздока полковник Тиммерман: с крепости стен ударили пушки, с фланга на горцев устремился летучий отряд. Пришлось отходить. В три часа дня Ахверды–Магома дал отбой и увел своих людей в горы.

«Известие о набеге на Моздок болезненно отозвалось в сердце генерал–адъютанта Граббе», — отметил один из военных писателей России.

Интересен дерзкий набег на Моздок и еще вот чем: из этого похода Ахверды–Магома привез будущую жену Шамиля — женщину необычайной красоты — Шуанет.

Царское командование пристально и с беспокойством наблюдало за ростом влияния и действиями чеченского наиба. Оно понимало, что Ахверды–Магома — выдающийся военачальник и авторитет для горцев. В связи с этим целесообразно познакомить читателя с секретным предписанием генерала от инфантерии Головина генерал–адъютанту Граббе, отправленное 29 января 1841 года. Документ настолько привлекает наше внимание, что мы решили привести большую часть его: «По всем сведениям, полученным из Чечни, и по самому, впрочем, положению дел, можно полагать, — писал Головин, — что за хорошую плату найдутся люди, которые решатся на истребление Ахверды–Магомы. Нет сомнения, что через уничтожение этого предприимчивого сподвижника Шамиля мы избавились бы от одного из самых опаснейших его орудий и успокоение Чечни было бы тогда делом гораздо менее затруднительным.

Принимая это во внимание, я неизменным почел… — сообщал далее генерал, — предоставить вам право употребить… до двух тысяч рублей серебром… с тем, что хотя бы на первый случай пожертвовать часть денег из них без достижения еще цели. Я полагаю, что исполнение дела сего ближе всего возложить на генерал–майора Ольшевского, которого вы снабдите должными наставлениями и суммой денег…»[31]

Тот же генерал следующим образом оценил личность Ахверды–Магомы в письме к военному министру Чернышеву от 28 августа 1842 года: «Шамиль под названием имама считается главою и духовным властелином. Первым после него признается Ахверды–Магома, долженствующий заступить на его место в случае его [Шамиля — Б. Г.] смерти»[32].

Донесения тех лет пестрят сообщениями об ударах, наносимых дагестанцами по царским войскам, о том, что Чечня под руководством Ахверды–Магомы представляет из себя постоянно действующий вулкан. По решению Шамиля в 1843 году талантливый полководец был произведен в чин генерала (наряду с такими наибами, как дагестанцы Абакар–Кадий, Кибит–Магома и чеченцы Шуаип–мулла и Уллубий),

Преданный борьбе горцев за независимость, Ахверды–Магома заслужил всеобщее уважение — своих подчиненных и всех, кто общался с ним.

Будучи в плену у горцев, грузинский князь Илико Орбелиани однажды встретился с чеченским наибом, а также с военачальниками Шуаип–муллой и Уллубием. Об этом князь писал: «Шуаип–мулла и Уллубий ругали перед нами русских, говорили, что Шамиль, взяв нас в плен, доберется теперь до Клугенау и до Граббе, а потом… возьмет в Тифлисе и самого Сардаря… Эта хвастливая выходка сопровождалась общим хохотом… Ахверды–Магомет не принимал участия в этом разговоре»[33]. Затем, по рассказу Орбелиани, наиб подошел к князю и другим пленным, пригласил их сесть и объявил, что Шамиль за них хочет получить Джамалутдина — сына своего, которого он нежно любит. «Он надеется получить ею, — продолжал Ахверды–Магома, — и потому держит вас в таком месте, откуда вам трудно бежать… Но вы военные и не должны терять твердости духа, терпения и мужества…»[34]

Наиб Шамиля искренне посочувствовал пленным, сказал им много теплых слов, припомнил, как ему удалось бежать вместе с Шамилем из Ахульго, и на прощание подарил каждому по серебряному рублю. «В чертах лица его изображается, — вспоминал впоследствии Орбелиани, — доброта и хладнокровие, плотное телосложение показывает силу и здоровье, он одевается лучше прочих чеченских начальников»[35].

Блестящий тактик Кавказской войны и мужественный человек получил три серебряных значка. Один значок был особенным, такого не было больше ни у кого среди 60 тысяч солдат и офицеров шамилевской армии. На нем отлиты слова, специально составленные самим Шамилем: «Нет другого молодца, как Ахверды–Магома, и лучшей шашки, чем его шашка».

Погиб выдающийся наиб в 40–летнем возрасте в верховьях реки Аргунь у аула Шатиль в 1843 году.

***

Мулла и старшина аварского аула Телетль Кибит–Магома — одна из сложнейших фигур Кавказской войны. Он становится известным еще во времена первых двух имамов, но заметной фигурой Кибит–Магома стал лишь при Шамиле. Редко можно было найти такое сочетание личной храбрости с умением руководить людьми, какое обнаруживал этот человек. Царские генералы считали его соперником Шамиля по влиянию на дагестанские народы. Телетлинский мулла после провозглашения третьего имама какое-то время не предпринимал никаких действий, наблюдая, как будут разворачиваться события, хотя у него уже был великолепный отряд воинов, а сам он не только знал наизусть Коран, но хорошо владел тактикой и стратегией боя.

В знаменитом ахульгянском сражении он участия не принимал. В 1840 году, когда в Дагестан прибыл отряд царских войск, а Шамиль действовал в Аварии, Кибит–Магома также занимал выжидательную позицию. Но в том же году, в связи с успехами горцев, телетлинец начал склоняться на сторону Шамиля. А потом — будто плотина ожиданий рухнула. Кибит–Магома ринулся на Карадахский мост с целью разорвать связи Мехтулинского и Шамхальского владений, с одной стороны, и Аварией — с другой. Успех был полный. Однако вскоре неудачное сражение 14 сентября под Гимрами заставило его отойти: Кибит–Магома ушел в свой недоступный Телетль..

Летом 1841 года нарочный от Шамиля акушинец Гаджи доставил Ки–бит–Магоме несколько писем и среди них послание из Турции от Ахмед–Алй–Паши, где говорилось, что он скоро явится с войсками в Дагестан. Кавказское командование, имевшее сведения об этом письме, считало бумагу фальшивой, направленной на то, чтобы поддержать «в черни дух народный к возмущению». Кибит–Магома очертя голову снова ринулся в дело. В Ругудже он взял 12 аманатов–заложников, в Куяда — 30, Хоточе — 3, Карадахе — 9 человек, в Хиндахе для мюридов в качестве трофеев забрал 3 ружья, в Карадахе — 9, Хоточе — 3 и в Гунибе — 8.

Новый сподвижник Шамиля обосновался вокруг Гуниб–горы. К его 500 бойцам понемногу стали присоединяться молодежь и старики. Со своими вьюками товаров в его лагерь пришли 20 лакцев для торговли.

К концу 1841 года под его знаменем действовали 2 тысячи горцев. Успех будто сам искал его. Только 12 октября Кибит–Магома освобождает Могох, Хиндах, Коли и Закиту. 18 октября овладевает Голотлем, Карадахским мостом, затем к нему переходит Дарада–Мурада. Как увеличивается снежный ком, катящийся, с горы, так и росло количество его бойцов — вскоре их стало 4 тысячи, среди них были анцухцы, тленсерух–цы и лакцы.

Кибит–Магома, как и Шамиль, понимал стратегическое значение Гу–ниба. Он приказал укрепить его и свозить туда всякого рода запасы. По совету Шамиля он собирался захватить Гоцатль, но позднее активные действия царских войск заставили его отказаться от своего плана.

3 декабря 1841 года Кибит–Магома распускает своих людей. Весной 1842 года наиб Шамиля снова в действии. В мае его можно было видеть близ Кумуха, дающим бой против генерала М. З. Аргутинского–Долгору–кова. Вскоре у аула Шовкра наиб терпит неудачу и уходит в Аварию.

В начале сентября им была сделана новая попытка занять Гоцатль и укрепление. Прежде чем двинуться туда со своими воинами, Кибит–Магома послал парламентера — перебежчика Залетова, прапорщика егерского полка. Комендант укрепления Гоцатля капитан Кузьменко выслушал Залетова, не впуская внутрь укрепления, отверг предложения горцев, а затем, собрав своих людей, дал приказ готовиться к упорной обороне. Люди помолились, обнялись на всякий случай друг с другом и разошлись по своим местам.

В ночь на 11 сентября Кибит–Магома с большим количеством людей прибыл к аулу. Гоцатль сдался без сопротивления. Люди Кибит–Магомы начали атаку укрепления. Шесть часов бились русские солдаты, отражая атаку за атакой. Удачными выстрелами из пушки горцы разбили стену и ворвались в укрепление.

К вечеру над цитаделью наступила тишина. 30 солдат были убиты. Храбрый капитан Кузьменко, получивший рану в бою, и 120 его людей вынуждены были сложить оружие. Их направили в распоряжение имама Шамиля.

В начале февраля 1843 года Кибит–Магома с 400 мюридами совершил набег на аулы Гидатлинского общества и, убив 6 человек из богатых родов, вернулся в Телетль. Затем, считая, что почетные люди этого общества не успокоились и не собираются держать сторону Шамиля, Кибит–Магома вызвал в селении Батлух предводителей из 10 аулов и убил их. Действия Кибит–Магомы вызвали недовольство в народе. Но тем не менее имам в Телетле, Гидатле и аулах, ставших на сторону восставших, наибом назначил Кибит–Магому и дал ему чин генерала. В 1843 году он помогает Шамилю захватить укрепление царских войск в Унцу–куле.

Так в сражениях и битвах почти до конца Кавказской войны прошла жизнь наиба Шамиля Кибит–Магомы из Телетля.

Мы не оговорились, сказав «почти». Дело в том, что Кибит–Магома в самом конце войны перешел на сторону царского правительства. Вот как это было. Когда командующий войсками на Кавказе Л. Барятинский 14 августа 1859 года появился на Голотлинском мосту, его встретил криками «ура!» гроза Андалала и Гидатля, бывший наиб Шамиля Кибит–Магома. Рядом стояла толпа его людей. Они также кричали «ура!», пели песни и стреляли из ружей.

Для Шамиля переход Кибит–Магомы на сторону царских войск не был неожиданностью. Царское правительство несколько раз пыталось связаться с помощником имама. Первая попытка была сделана в 1842 году. Генерал Головин в рапорте военному министру России Чернышеву доносил, что «генерал Фезе после удачной своей в начале нынешнего года зимней экспедиции входил в сношение с Кибит–Магомой Телетлинским и даже с некоторою надеждой успеха. Но последовавшая… перемена остановила дальнейший ход этого дела. Между тем, — сообщал свое мнение Головин, — приобретение его… весьма важно. Для него, однако же может быть, и недостаточно было бы одной награды: он, вероятно, захотел бы какого-нибудь возвышения с правом управлять независимо под покровительством нашим… некоторыми горскими племенами, что также можно принять в соображение…»[36]

Продолжая действовать в этом направлении, генерал Фезе в 1842 году имел связь с Кибит–Магомой. Царское командование утвердилось в мысли, что для переманивания его мало одних денег и наград. Кибит–Магома ставил непременным условием возможность управлять частью Дагестана. В 1845 году генерал Шварц начал переговоры с Кибит–Магомой.

Шамиль тогда не подозревал его в измене, хотя слухи об этом носились в горах. В 1855 году имам получил неопровержимые улики против наиба: Кибит–Магома имел сношение с царским командованием через генерал–майора Аглар–хана Казикумухского. Теперь наиб Андалала и Гидатля подлежал смертной казни. Кибит–Магому вызвали в Ведено. Имам сказал: «У меня есть доказательства твоей измены. Народ знает про нее и требует твоей смерти. Но я уважаю твой ум, твою ученость и престарелые лета… а главное, хорошее управление краем. Не хочу исполнить волю народа в благодарность за твои услуги ему. Вместо того, оставайся у меня… я сам буду наблюдать за тобою, а впоследствии, когда народ успокоится, а ты заслужишь полное прощение… я отправлю тебя на прежнее место». Бывший наиб находился в свите Шамиля до 1859 года. Тогда по дороге на Гуниб Кибит–Магоме велели быть в одном из аулов близ Ичича-ли, но он не выполнил последний приказ имама.

Царское правительство, учитывая авторитет Кибит–Магомы и то, что он «добровольно» сдался, оставило его в покое. Бывший наиб поселился в родном Телетле. В беседе с Шамилем в Калуге А. Руновский как-то задал вопрос — кто остался на Кавказе из авторитетных людей, возможно способных продолжить дело Шамиля. Собеседник ответил: «В Дагестане есть один такой человек: он столько же, если не больше меня, имел влияния на народ… Я знаю, что, если назову его, мне не поверят, так как между нами есть счеты, которых, конечно, не суждено мне покончить на этом свете, но все-таки я назову его для того, чтобы сказать, что, когда на Кавказе случится что-нибудь, ищите концы у Кибит–Магомы, кроме него никто не в состоянии и никто не захочет сделать что-либо. Впрочем, повторяю: едва ли он решится пойти по моим стопам… Кибит–Магома есть Даниель–бек и Хаджи–Мурат взятые вместе, — заканчивая свою мысль, сказал Шамиль, — а главное, что он больше мусульманин, нежели я сам»[37].

Шамиль оказался провидцем. В 1862 году земляк Кибит–Магомы теле–тлинец Кази–Магома сделал попытку поднять восстание в Андийской округе. Его арестовали и отправили в ссылку.

Арестованный Кази–Магома приходился Кибит–Магоме двоюродным братом. Может быть, здесь это просто совпадение, а может быть, на самом деле бывший наиб имама был замешан в этом «деле». Однако Кибит–Магому препроводили в Темир–Хан–Шуру под строжайший надзор областной администрации.

29 августа 1877 года с нападения горцев на Салтинский мост вновь разгорелся пожар восстания, охвативший 504 населенных пункта Дагестана. Одной из опорных точек восставших явился опять-таки аул Телетль — родина Кибит–Магомы. Сюда с боями прибыл генерал Смекалов. На предложение сдаться телетинцы ответили выстрелами. 24 октября 3100 солдат бросились на штурм аула. Сверху посыпался град пуль, камни, земля. Войска подтянули пушки и с расстояния 70 метров били в упор. Аул превратился в ад кромешный. На следующий день генерал сообщил по инстанции: «Телетль зажжен и разрушается, большая часть хуторов уничтожена, за исключением нескольких ближайших к сообщению…»[38]

Смекалов получил благодарность и приказ: «Выселить жителей Телетля, раненых телетинцев арестовать и отправить в Гуниб, казенные потери возместить за счет главных виновников восстания и населения». Первым пунктом указывалось: «Выселить в Россию весь тухум Кибит–Магомы (с боковыми линиями), а главных виновников возмущения вместе с семействами арестовать и отправить в Гуниб»[39]. Таковы факты. Нам остается добавить, что сам Кибит–Магома позднее выехал в Турцию и там умер.

***

Наш следующий рассказ — о Даниель–беке. Отец его Ахмед–хан–Султан добровольно принял царское подданство. В 1831 году он умер, и наследство его досталось сыну. Даниель–бек также оставался верным царскому правительству и свою преданность показал не однажды. Еще при Кази–Магомеде некоторые восставшие аулы Елисуйского султанства три раза посылали вакилей к Даниель–беку, приглашая перейти на свою сторону, но тщетно. Вместе с войсками завоевателей он участвовал в подавлении восстаний.

Из его биографии мы могли бы сообщить и такие факты. В июне 1839 года Даниель–бек покорил жителей Рутула, чем обезопасил тылы царских войск, занятых строительством Ахтынской крепости и осадой Шамиля в Ахульго. Еще через три года Даниель–бек оказал помощь генералу Аргутинскому–Долгорукову. Вот как это случилось.

Наиб Шамиля Гаджи–Ягья хотел закрепиться перед Кази–Кмухом. Туда же заторопился Аргутинский, но артиллерия и плохая дорога тормозили движение солдат. Выход из ущелья, по которому они шли, могли занять горцы. Вот тут-то помощь царским войскам оказал Даниель–бек. Об этом событии Аргутинский–Долгоруков докладывал генералу Головину следующее: «Получив здесь сведения, что неприятель показался у выхода из ущелья, я послал Елисуйского султана с 200 человек кавалерии, а сам с сотней пешей милиции и двумя батальонами Тифлисских и Менгрельских егерей выступил… Елисуйский султан, настигнув неприятельский аванпост из 40 человек… гнал оный до самого селения Шовкра, более половины положил на месте и одного взял в плен для языка…»[40]

Многолетние усилия царского правительства не только не привели к покорению края, а наоборот, усилили движение горцев. Завоеватели решили изменить тактику. Например, генерал–майор Ладынский предлагал следующее: поскольку карательные экспедиции не имеют успеха, надо занять и укрепиться на плоскостном Дагестане: восставшие не могут долго без хлеба, который дает эта часть Дагестана. После того как эта задача будет выполнена, необходимц сделать еще шаг: «Следует действовать на привлечение горцев к покорности и разъединению их. Надо действовать через ближайших начальников внутри гор деньгами, но не вдруг, а постепенно… Принуждением и силою властям того нельзя достигнуть, что можно завершить любовью и доверенностью народа того края, где кто начальствует. Тогда им откроется верный способ найти посреди тех же народов людей, через которых… не иначе как деньгами, можно действовать на поселение раздора не только между различными племенами, но и самими военачальниками Шамиля, и даже породить кровную месть, заставя между собою драться, и тем ослаблять их. Потом более непокорных можно наказать вернее, употребляя для сего не одни наши войска, но татарскую милицию и даже тех горцев, которые враждебны будут с нами»[41].

Ладынский не открывает Америки. Ему и другим царским военачальникам предшествовал многовековой опыт английских, французских и других колонизаторов, в арсенале которых можно было найти и не такие приемы. Мы не стали бы особенно останавливаться так подробно на высказываниях генерала, если бы не одно обстоятельство. Он сетует, что, «к несчастью, из настоящих начальников мало таких, которые бы до сего достигали».

Генерал–майор из «настоящих начальников» выбор остановил на Дани–ель–беке. С ним был вполне согласен военный министр России Чернышев. Он также считал, что «Султан Даниель–бек один из надежнейших для таковых поручений…» И уж «после него я считаю полезным в сем отношении Ахмет–хана Мехтулинского…»

Но у Даниель–бека к этому времени вызревают свои планы. В 1840 году царское правительство решило Елисуйское султанство как участок подчинить Белоканскому уезду Грузино–Имеретинской губернии. Этот акт сильно ущемил Даниель–бека. В прошении на имя Чернышева он ходатайствовал оставить все в прежнем положении и, кроме того, утвердить его самого в княжеском достоинстве.

Между тем военная обстановка в горах изменилась коренным образом. 1843 год можно назвать годом Шамиля. Почти весь Дагестан оказался в руках горцев, а самая большая крепость царских войск Темир–Хан–Шура была заблокированной в течение целого месяца. Успехи народно–освободительного движения, вероятно, заставили трезво оценить положение и Даниель–бека. Он понимал, что в прежней роли агента и холуя колонизаторов он мог лишиться не только своих владений, но и собственной головы. И он сделал неожиданный для своих господ ход.

«Вчера я получил сведения от моих лазутчиков, что генерал–майор султан Елисуйский Даниель торжественно присягнул в мечети принять сторону Шамиля и заставил присягнуть при этом и своих подданных, — доносил 6 июня 1844 года генерал–майор Шварц своему начальству. — Я не мог еще допустить мысли, — восклицал генерал, — чтобы султан–генерал русской службы мог решиться к вероломству…»

Кавказское начальство по этому поводу забило тревогу. Одни сожалели, что в свое время не упрятали Даниель–бека если не в Сибирь, то хотя бы в глубинные районы России. Другие предполагали как-нибудь примириться с ним и вернуть его, так как «если что случится с Шамилем, то Даниель–Бек–Султан сделался бы начальником всех неприязненных нам племен и в некоторых отношениях был бы для нас еще опаснее». Но Даниель–бек очень скоро начал изменять и горцам и их вождю. Переходя к соплеменникам, он на всякий случай увез в горы и сына княгини Нох–бике, жены хана Мехтулинского, малолетнего Ибрагим–хана. Шамиль приказал в конце марта 1845 года вернуть мальчика несчастной матери. Воспользовавшись случаем, Даниель–бек тайно передал через своего человека Нох–бике, что он раскаивается в совершенном и желал бы знать, будет ли прощен, если вернется назад.

Сам Шамиль никогда не питал симпатии к Даниель–беку. Но учитывая его добровольный переход на сторону движения, некоторое его влияние на жителей Елисуйского султанства и знания в военном искусстве, приобретенные у русских, назначил его наибом. В нескольких небольших сражениях Даниель–бек показал себя настоящим бойцом. Но время от времени к имаму поступали сведения о его непонятных действиях. Такой доклад был сделан, к примеру, Шамилю согратлинцами в 1843 году. Пытаясь оправдаться, Даниел–бек немедленно обратился к жителям этого аула. В письме, в частности, говорилось: «… Когда до меня дошел слух о том, что вы наговариваете на меня, я был поражен. Разве вы не знаете, что я, оставив свои владения, бежал к братьям. Могу ли я после всего этого добиваться старого…»[42]

Шамиль опасался измены со стороны нового наиба, потому согласился, чтобы сын Кази–Магомед взял в жены дочь Даниель–бека — Каримат. На новой службе Даниель–бек быстро понял, что, пока жив Шамиль, ему ни султанства, ни прежних владений никогда не получить. Только переход снова на сторону русских, возможно, вернул бы ему прежнее положение и владения. Сделать это было не так легко, как ему казалось вначале. В случае новой измены не только дочь Каримат и вся семья бека могли бы быть подвергнуты преследованию со стороны имама, но и каждый встречный горец мог убить Даниель–бека как врага.

И султан Елисуйский ведет двойную игру. В 1854 году он с сыном Шамиля Кази–Магомедрм совершает военный поход в Грузию. Там в плен к ним попадают две княгини. Было решено обменять их на сына Шамиля Джамалутдина. Из переговоров посредник Громов вынес следующее впечатление: «Носится слух, что Даниель–Султана Шамиль ласкает лишь по родству с ним, а на деле весьма мало обнаруживает к нему доверия»[43]

Линия поведения Даниель–бека очень запутана. После возвращения из России старшего сына Шамиля Джамалутдина он хочет выдать за него другую свою дочь. Нам кажется, что наиб имама рассчитывал найти союзника в лице Джамалутдина, чтобы в удобный момент совершить переворот, поставить восставших под удар и таким образом сполна оправдаться перед царским двором и заодно вернуть все свои богатства.

Эта попытка не увенчалась успехом. Ни любовь Джамалутдина к его дочери, ни просьбы людей, ни усилия самого Даниель–бека не изменили взгляд Шамиля. Он не дал разрешения сыну на женитьбу. Ему в жены была определена дочь чеченского наиба Талгика. Тогда Даниель–бек ринулся в другую крайность. Он выдвинул перед Шамилем следующий план: отправить его, Даниель–бека, с 15 почетными горцами (пользующихся большим уважением) в Турцию, Англию, Францию, где они расскажут о положении дел и попросят помощи. Идя навстречу просьбе горцев, иностранцы помогут образовать из Дагестана отдельное государство под протекторатом Турции. Шамиль отвечал, что он едва–едва справляется с подвластными ему землями. Он ни в коем случае не может позволить вмешательства европейских государств и «что… и без посторонней помощи достигнет… цели, а в противном случае никакая земная сила не отвратит неудачу»[44].

На все затеи Даниель–бека Шамлиь смотрел, как заявляет А. Рунов–ский, «как на блажь, которая пришла ему в голову от безделья»[45].

Даниель–бек так и не сумел осуществить свои планы. И только лишь в конце Кавказской войны перешел к прежним хозяевам. 8 августа 1859 года он был вместе с генералом Меликовым у подножья Гуниба. Здесь, у Шамиля, оставалась дочь Даниель–бека Каримат. С разрешения А. Барятинского, Даниель–бек отправил своего человека в лагерь имама, требуя вернуть ему дочь и таким образом избавить ее от опасности. Шамиль велел передать, что он не видит причины, почему для его дочери надо сделать исключение. «Передайте своему султану, — сказал Шамиль, — что будет справедливо, чтобы жена разделила участь своего мужа, какова бы она ни была»[46].

Позже стало известно, что Даниель–бек и в этом деле проявил себя с неблаговидной стороны: пришедший за Каримат человек высматривал позиции на Гунибе, узнавал о военных и продовольственных возможностях осажденных. Вскоре после прихода человека от Даниель–бека исчез слуга Каримат. Оказалось, через него Каримат отправила письмо отцу со сведениями о положении дел в лагере Шамиля. Но тогда никто об этом не подозревал.

Даниель–бек был и среди тех, кто 25 августа уговаривал Шамиля сдаться на милость врагу.

Когда пленный Шамиль и его семья прибыли в Темир–Хан–Шуру, то по требованию Даниель–бека Каримат была возвращена родителям. Отец не разрешил ей ехать с мужем на север. Шамиль был взбешен и хотел собственноручно убить Даниель–бека. Будучи в Калуге, Шамиль так охарактеризовал Даниель–бека: «Воин — плохой, советчик — хороший, исполнитель — никуда не годится».

Умер и похоронен Даниель–бек в Турции.

***

Благодаря Л. Н. Толстому наиб Шамиля Хаджи–Мурат стал известен не только на Кавказе, но и далеко за его пределами. В народе его знали как храбреца. Даже сегодня, когда люди хотят привести пример храбрости, то чаще всего называют имя Хаджи–Мурата.

Хаджи–Мурат прожил чуть более 30 лет, но оставил после себя яркий след. Образ его настолько сложен, что и по истечении 100 лет после гибели среди дагестанцев нет единого мнения о поступках и действиях этого человека. Одни считают его отступником, другие же, напротив, ставят Хаджи–Мурата рядом с Шамилем.

Хаджи–Мурат родился, предположительно, в 1817 году в аварском ауле Хунзах. Некоторое время Хаджи–Мурат прожил в Цельмесе. Имел там саклю и пахотную землю. Эти обстоятельства способствовали тому, что Л. Н. Толстой родиной героя повести ошибочно назвал селение Цельмес.

Отца Хаджи–Мурата звали Гитино–Магома Алсагари. В Хунзахе он имел свой клочок земли. Алсагари погиб молодым под стенами родного аула в 1830 году во время стычки с мюридами первого имама — Кази–Магомеда. Жена его Залму считалась кормилицей у аварских ханов и числилась в составе прислуги как «сют эмчек» (молочная грудь).

Она вскормила среднего сына Паху–бике — Нуцал–хана. Таким образом, Хаджи–Мурат приходился детям ханши молочным братом. О характере Залму говорит такой факт. В 1834 году к Хунзаху подошли мюриды. На переговоры со вторым имамом Дагестана Гамзат–беком поехали сыновья Паху–бике — Умма–хан и Нуцал–хан. В их свите находились Хаджи–Мурат и Осман — дети Залму. У речки Тобот, где стояла палатка имама, делегацию остановили вопросом: «Есть ли среди вас Осман?» Человек, спрашивающий это, оказался дальним родственником сына Залму. «Возвращайся обратно, — сказал он — тебя в гости не зовут!»

— А других?

— Не знаю, — уклонился от ответа мюрид и преградил Осману дорогу в лагерь имама.

Сын Залму поскакал в Хунзах. Не успел он отъехать и нескольких сот шагов, как услышал частые выстрелы. Были убиты оба молодых хана, сыновья Паху–бике. Узнав о случившемся, Залму крикнула в лицо сыну: «Пусть молоко мое обернется тебе ядом, почему ты не умер вместе со всеми!» Она не пустила Османа на порог, сказав: «Не нужен мне трус!»

Мы рассказали эти подробности, поскольку они сыграют определенную роль в жизни другого сына Залму — Хаджи–Мурата.

Хаджи–Мурат был некрасив, не удался ростом, да еще ко всему этому хромал на обе ноги — следы падения с лошади и со скалы. Близость к ханскому двору дала возможность ему научиться читать и писать. Но далее этого не пошло. Из языков он знал только аварский и очень слабо понимал кумыкский. Как и его предки, занимался хозяйством — пахал, сеял, смотрел за скотиной. Да так, наверное, и хозяйствовал бы весь свой век, если бы в Дагестане не началась война.

С малых лет он увлекался джигитовкой, стрельбой из оружия и скачками. Это было его стихией. На чьей стороне быть? Такой вопрос не стоял перед Хаджи–Муратом, когда началась война. Он, не задумываясь, выбрал сторону своих молочных братьев Умма–хана, Нуцал–хана, Булач–хана и их матери — аварской ханши Паху–бике.

В 17–летнем возрасте Хаджи–Мурат со своим братом Османом участвовал (19 октября 1834 года) в убийстве второго имама Дагестана Гамзат–бека. В этом деле Хаджи–Мурат впервые пролил чужую кровь, убив Хаджиясул–Магому и отомстив этим за гибель брата Османа. Так началась тревожная жизнь человека с характером твердым, как гранит, много блуждавшего в лабиринте жизни, но так и не нашедшего из него выхода.

Кавказское начальство заметило молодого человека и обласкало его. Хаджи–Мурат не остался в долгу. В трудный для Шамиля 1839 год хунзахец находился среди войск Граббе, штурмующих Ахульго. И, как уверяют его сын Гулла и внук Казанбий, Хаджи–Мурат тогда же «за храбрые подвиги… был произведен в офицеры»[47].

Действительно, командир кавказского корпуса барон Розен присвоил ему чин прапорщика, и по просьбе жителей Хунзаха, поручил управлять Аварским ханством. Хаджи–Мурат был предупрежден, что управлять будет временно. И в самом деле, он вскоре уступил должность сперва хану Кази–Кумуха Магомед–Мирзе, а затем Ахмет–хану Мехтулинскому. Обратил внимание на Хаджи–Мурата и командующий в Северном и Нагорном Дагестане генерал–майор Клюки фон–Клугеиау. Прапорщик получил деньги, ему обещали повышение в чине. Все это ввивало сильное неудовольствие и зависть Ахмет–хана Мехтулинского, управляющего Аварским ханством, и в конце концов привело к тому, что Хаджи–Мурата обвинили во всевозможных «грехах»: ношении чалмы (как гимринцы), в том, что гарнизон Хунзаха, будто бы по его вине, остался без дров и т. д.

5 ноября 1840 года Клугенау, бывший в то время в Темир–Хан–Шуре, получил сразу два письма — от коменданта Хунзаха майора Лазарева и от генерал–майора Ахмет–хана. В них извещалось, что 1 ноября Хаджи–Мурат арестован, закован в цепи и находится на гауптвахте цитадели. Клугенау потребовал доставить арестованного в Темир–Хан–Шуру.

Поздно вечером 10 ноября четыре унтер–офицера и 40 солдат под командованием штабс–капитана Флейса с арестантом тайно покинули Хунзах. Решили двигаться через аул Буцру. Шли по узкой тропинке. У подножья Буцринского хребта пришлось идти один за другим. В месте, где тропинка резко поворачивала над обрывом, Хаджи–Мурат прыгнул вниз. Солдаты, державшие веревки, к которым был привязан арестант, инстинктивно разжали руки. Флейс и его подчиненные из-за глубокого снега, метели потерял след хунзахца, не могли его найти.

«Слышал я, — вспоминал позже Хаджи–Мурат, — как солдаты в поисках… катились, падая, и ругали меня»[48].

Хаджи–Мурат, хромая на одну ногу, двинулся в сторону Гоцатля, где жил его родственник Арцул–меэр. Через некоторое время беглец ушел дальше, в аул Цельмес. Здесь его настигло письмо Клугенау, датированное 26 ноября. «Прапорщик Хаджи–Мурат! Ты служил у меня — я был доволен тобою… — писал генерал, — недавно г–н Ахмед–хан уведомил меня, что ты изменник, что надел чалму, что ты имеешь сношения с Шамилем. Приказал арестовать тебя и доставить ко мне, ты на пути следования бежал… Если ты не виноват ни в чем — явись ко мне. Не бойся никого — я твой защитник… Хан тебе ничего не сделает, он сам у меня под начальством… Ты хочешь служить Шамилю, следовательно, ты чувствуешь, что ты не прав. А что до Шамиля — рано или поздно он погибнет, как и все его приверженцы… Итак, Хаджи–Мурат, я тебе еще раз говорю: если ты не виноват — явись ко мне, не бойся никого, я твой покровитель…»[49]

Хаджи–Мурат немедленно откликнулся. Он сообщил, что находится в ауле Цельмес, не чувствует себя виноватым и ему нечего бояться. «С Шамилем, — сообщил хунзахсц, — я не имею никакого сношения. В этом я совершенно чист, ибо через него убиты отец, брат и родственники мои…»[50].

Клугенау в следующем письме снова просил Хаджи–Мурата верить ему, воротиться назад и заверял, что его имущество и баранов возвратят ему тотчас, виновные же будут наказаны и т. д. и т. п. Хаджи–Мурат не вернулся. Вместо этого он послал андийского князя Лабазана к Шами–лю. Имам искренне обрадовался. Лошадь, бурка и теплое письмо — таковы были первые подарки Хаджи–Мурату. Получив письмо имама, Хаджи–Мурат через Гоноду, Батлух, Карату, через Андийский хребет явился в Дарго. С этого времени до 23 ноября 1851 года Хаджи–Мурат находился в рядах восставших, участвовал во многих операциях, показал себя храбрым и умелым наибом.

Вот несколько кратких сведений. В начале 1841 года по приказу Шамиля он захватил Цельмес. К аулу подошли царские войска и атаковали. 12 часов шел кровопролитный бой. Каратели не имели успеха, у них погибло много людей, в том числе генерал Бакунин. В бою Хаджи–Мурата ранило; некоторое время он лечился в ауле Инхо.

В октябре 1841 года вместе с другими наибами он атаковал Аварию, захватил Цалкиту, Харахи. Во второй половине мая 1842 года вместе с мюридами Ахверды–Магомы бойцы Хаджи–Мурата завязали бой у Куму–ха. 8 сентября 1842 года без единого выстрела он занял укрепление Ахалчи. В феврале 1843 года своими действиями переполошил Хунзах. В сентябре 1843 года Хунзах был очищен от царских войск. Кадием Хунза–ха Хаджи–Мурат назначил своего брата и потребовал, чтобы вещи, забранные из укрепления и ханского дома, принесли ему. В качестве трофеев было захвачено и 5 орудий. По приказу Хаджи–Мурата казнили 5 человек, которые были заподозрены в каких-то враждебных действиях.

При Хаджи–Мурате постоянно находились четыре телохранителя с обнаженными кинжалами и шашками. Хунзахцы рассказывали, что за 9 дней пребывания на родине Хаджи–Мурат только однажды выходил из дому. При этом его окружала плотная толпа мюридов. Он хорошо понимал, что его действия в прошлом не останутся безнаказанными и что с ним могут поступить так, как в свое время он с братом Османом поступил со 2–м имамом Дагестана Гамзат–беком и другими людьми.

Однажды Хаджи–Мурат, оставив в Хунзахе наибом шототинца Хочбара, выехал в Сиух. По дороге с ним случилось несчастье: на полном скаку он упал с лошади и, ударившись о камни, сильно разбил голову. В Сиух его доставили на носилках. Горский лекарь из Чоха Битулав–Гаджи и его коллега из Орота Сахибилав определили перелом черепа. Сильный и натренированный организм Хаджи–Мурата перенес и этот удар.

В первых числах 1844 года Хаджи–Мурат явился в Хунзах. Голова его была забинтована; хромал он теперь больше прежнего.

Распоряжения его удивили жителей. По приказу Хаджи–Мурата с землею сравняли цитадель царских войск, сломали дома, находившиеся рядом со старой мечетью, и саму мечеть. Разбили памятники и над могилами аварских ханов. Каждый день ходил он на кладбище, где находилась могила Гамзат–бека, и усердно молился. Вероятно, хотел замолить прошлые грехи. Его–примеру последовали некоторые хунзахцы. Одни боялись гнева наиба, другие были солидарны с ним. Но большинство населения оставалось недовольно действиями Хаджи–Мурата. хотя в лицо ему никто об этом не осмеливался говорить.

Хаджи–Мурата с войсками видели и далеко на юге Дагестана, в аулах, населенных лезгинами, и на плоскости, где живут кумыки, и на отрогах Кавказского хребта, за которым живут грузины. «Любимым делом Хаджи–Мурата были набеги», — писал зять Шамиля Абдурахман. Эту мысль подтверждают сын Хаджи–Мурата Гулла и внук Казанбий в своей работе «Хаджи–Мурат», изданной в Махачкале в 1927 году. Они подсчитали, что их знаменитый родитель совершил одиннадцать набегов. По рассказам Гуллы и Казанбия, Хадлси–Мурат, перед тем как совершить поход, раздавал милостыню сиротам и вдовам, молился у могилы Абу–Муслима.

В некоторых источниках утверждается, что Хадлси–Мурат не столько воевал против царских войск, сколько мародерствовал, вызывая тем резкое осуждение пострадавших горцев.

Шамиля часто огорчала «инициативность» Хаджи–Мурата, и он несколько раз делал внушения своему наибу. Хаджи–Мурат был опасен для движения горцев. Он, как Кибит–Магома и Даниель–бек, с одной стороны, накапливал богатства, старался вернуть себе феодальные привилегии, с другой стороны, тайно претендовал на пост имама. Такая «односторонность» военных дарований Хаджи–Мурата. — считал зять Шамиля Абдурахман, — была одной из причин, повлекших за собой сначала размолвку, а затем и полный разрыв с имамом. Абдурахман рассказывает и о случае, после которого переполнилась чаша терпения Шамиля. Жители Кайтага решили перейти на сторону Шамиля. Сначала Ягия–Хаджи, затем Омар Салтинский пытались добраться до него, но неудачно. Третий наиб имама Бук–Магома пробился к кайтагцам, но в бою с царскими войсками получил тяжелую рану. Попросив положить рядом с собою обнаженный кинжал и пистолет со взведенным курком, наиб приказал человеку по имени Мамай скакать к Шамилю и просить помощи. Последний так и сделал. (Затем Бук–Магому все-таки взяли в плен, отвезли в Дербент, где он и скончался от ран). Тем временем в Кайтаг прискакал четвертый наиб — Хаджи–Мурат с 500 мюридами. Он, как сообщает Абдурахман,«… стал бросаться, как барс, из стороны в сторону, разгуливая по всему Хайдаку.., а затем, не доведя до конца порученного ему дела, преблагополучно вернулся в свою резиденцию Хунзах»[51].

Об этом стало известно Шамилю. Он снял Хаджи–Мурата со всех должностей, конфисковал часть его имущества. Самому наибу было приказано явиться в Ведено для отчета. Но Хаджи–Мурат с несколькими «близкими ему людьми 23 ноября 1852 года перешел к противнику.

После разрыва с Шамилем Хаджи–Мурат с семьей и несколькими хун–захцами поселился в Цельмесе. Однако долго оставаться в бездействии он не мог. Решил перебраться в Чечню — на родину жены Санув, в аул Гехи, где находились царские войска. За день до отъезда отправил туда одного из своих людей — Али–Магому с золотом, серебром, одеждой, но тот вместо Гехи поехал в Хунзах к наибу Фатали–хану, заменившему Хаджи–Мурата, и все ему рассказал.

Хаджи–Мурат и его спутники в Чечню уходили ночью. Ночью же прибыли в Анди. Здесь наиб узнал об измене Али–Магомы, увезшего драгоценности. Далее, на Маккаич, по страшным тропам, повел Хаджи–Мурата кунак. Бывший наиб вскоре понял, что и он — изменник, и потому убил проводника шашкой. С боем прорвался через встретившийся на пути караул. Прошли чеченское село Шали. Затем встретили сотенного Шамиля, чиркеевца — однорукого Магому. Хаджи–Мурат оставил товарищей в укрытии, а сам стал говорить с Магомой. Расстались мирно. День провели верст за 30 от Гехи в лесу. Ночью снова вышли на дорогу. Доехали до большой поляны Кудияб–майдан. В версте от крепости Воздвиженской натолкнулись на казаков. Хаджи–Мурат решил сдаться и отправил своего мюрида Замира к казачьему полковнику. В итоге полковник с почестями встретил их, затем отвез в крепость. Трое суток жили там беглецы, затем десять дней — в Грозном и двадцать — в Тифлисе.

Мюриды Гайдарбег и Замир покинули Хаджи–Мурата: они поступили на службу в Дагестанский конный полк. Остальные не ушли от товарища. Хаджи–Мурату назначили суточные — по одной золотой монете, а его друзьям — по одному рублю. Сначала жили они в Яхсае, но повздорили с местным начальником Мусой Хасаевым, поэтому их перевели в Грозный. Оттуда — снова в Тифлис, где 15 дней гостили у наместника.

Хаджи–Мурат получил разрешение с Гамзалау, Эльдаром и Хан–Магомой посетить Нуху. По дороге в Нуху скоропостижно умер мюрид Хан–Магома. В Нухе местный хан не оказал им почета. Хаджи–Мурат пригласил его на прогулку. По дороге сказал: «Ты счел меня за низкого человека. Сегодня здесь узнаешь Хаджи–Мурата. Ты, гордый хан, сейчас будешь мною убит. Защищайся, как можешь»[52]. В стычке владетель Нухи и его семь нукеров были убиты, один сбежал. Вместе с двумя своими товарищами погиб и Хаджи–Мурат.

«Жители с. Дайчены, — писали Гулла и Казанбий, — подобрали тела павших… храбрецов, похоронили на своем кладбище».

Другую версию гибели Хаджи–Мурата дает Арнольд Зиссерман в своей книге «25 лет на Кавказе». Вот как он рассказывает об этом.

Каждый день после обеда Хаджи–Мурат имел обыкновение гулять вокруг Нухи в сопровождении четырех мюридов. Со стороны русских к нему приставили надзирателя Халил–бека и одного казака–урядника. В один из дней апреля 1852 года в 5–6 км от города горцы убили урядника, а Халил–бека ранили, тем самым в очередной раз пойдя на измену. Пятеро горцев с Хаджи–Муратом, чтобы обмануть возможных преследователей, поехали на плоскость, к аулу Елису. Укрылись в небольшом кустарнике. Тем временем в Нухе поднялась тревога. Дежурный офицер доложил о происшествии полковнику Карганову. Подняли солдат, предупредили окрестные аулы о побеге мюридов и бросились в погоню. Вскоре Карганов встретил аробщика, тот подтвердил, что в сумерках видел пятерых всадников. Аробщика посадили на лошадь и приказали отвезти туда, где он видел беглецов. Одновременно послали за пополнением. Было уже за полночь, когда обнаружили заросли, укрывшие Хаджи–Мурата и его товарищей. Стали ждать рассвета. Когда наступило утро, сделали несколько выстрелов. Ответа не последовало. Карганов приказал беглецам выйти и сдаться. После этого раздались ответные выстрелы. У полковника было 150 человек. Перестрелка длилась два часа. К этому времени в Елису прибыло еще человек 100. Их старший, Гаджи–Ага, крикнул Хаджи–Мурату по–аварски: «Сдавайся, а то погибнешь! «Бывший наиб отвечал: «Ты, изменник святому делу мюридов, попробуй меня взять». Услышав это, приехавшие ринулись на кусты, скрывавшие беглецов. Оттуда ответили пятью выстрелами, однако никто из атакующих не остановился. Гаджи–Ага ударом сабли по голове свалил уже раненого Хаджи–Мурата. Были убиты и два его товарища, а двое других, будучи ранеными, не могли сопротивляться. Наступавшие — потеряли двух убитыми и девять человек ранеными. Так закончилась борьба 250 человек против пяти, сообщает А. Зиссерман. Хаджи–Мурату отрубили голову и отправили в Шемаху, а затем в Тифлис наместнику Воронцову. Елисуйцы взяли тело наиба и 800 полуимпериалов в качестве трофея.

Есть еще одно свидетельство пребывания Хаджи–Мурата в Нухе. Много лет спустя после описанных выше событий супруга Карганова рассказывала С. Н. Шульгину, что Хаджи–Мурат жил в центре Нухи, в небольшой квартире, с ним были три мюрида. Семью полковника он посетил два или три раза. В последний раз Хаджи–Мурат присутствовал на обеде. На всякий случай у дома была поставлена охрана. Для гостей подали плов. Боясь отравы, Хаджи–Мурат не дотронулся до еды. Карганов начал есть из его блюда. Тогда бывший наиб Шамиля повернул это место тарелки и стал есть. По просьбе гостя все вместе совершили прогулку на окраину Нухи. Хаджи–Мурат попросил проехаться подальше. Прежде чем исполнить желание гостя, Карганов отправил свою семью домой. Но на этот раз ничего не случилось. Бежал горец на третий день после описанных событий.

При известии о том, что везут голову Хаджи–Мурата, в Нухе начался переполох. Все христиане городка собрались во дворе Каргановых. Никто не спал. И только когда утром полковник отправился в Тифлис со страшной ношей, люди успокоились.

***

Чеченский наиб Байсунгур родился приблизительно в 1794 году в ауле Веной. Заметим, что Шамиль высоко ценил храбрость жителей этого аула. «Они всегда отличались, — утверждал и пристав имама А. И. Руновский, — преданностью к Шамилю». До последнего часа Кавказской войны радом с имамом находился и Байсунгур. Еще до встречи с Шамилем, в 1825–1826 гг., беноевец участвовал в восстании под руководством Бейбулата Таймиева. В 1834 г. он примыкает к движению горцев Дагестана и Чечни.

Выше мы рассказывали о том, как Шамиль и горстка его приближенных в 1839 году вырвалась с горы Ахульго и через Салатау сумели уйти в Чечню. Тогда он и его люди были тепло приняты в семье Байсунгура.

За необычайную храбрость, преданность делу и полководческий талант Шамиль назначил его наибом Беноевского общества, куда входили десятки селений и хуторов с несколькими тысячами жителей. В отряде Байсунгура воевали не только чеченцы, но и беглые русские солдаты и казаки.

Из исследований грозненских ученых Л. О. Бабахяна и Д. А. — А. Хожае–ва, мы можем узнать о том, что люди Байсунгура вместе с мюридами мичиковского наиба Шоаипа–муллы и дагестанцами летом 1845 года в Ичкерийских лесах участвовали в разгроме войск графа Воронцова. При этом противник понес большие потери — около 5 тысяч солдат и офицеров, 3 пушки (помимо другого оружия).

В этом бою беноевец лишился руки. И хотя в это время ему перевалило за 50 лет, он по–прежнему обладал недюжинной физической силой. О нем Шамиль говорил: «Таш адам Байсунгур — каменный человек. Что заберет себе в голову — ничем не выбьешь оттуда»[53].

В 1847 году он принимает участие в тяжелых боях за Гергебиль уже не только без руки, но и без одного глаза. Тогда пушечным ядром Байсунгу–ру оторвало ногу. В пылу сражения никто не заметил, что стало с Байсун–гуром. Без сознания его подобрали солдаты. Царское командование хорошо представляло, кто оказался в их руках. В это время в районе боев находился знаменитый хирург Н. И. Пирогов. Мы приходим к йысли, что именно он спас жизнь беноевцу, иначе как мог остаться в живых человек, оставшийся без ноги, истекающий кровью?

«Имам, — пишут Л. О. Бабахян и Д. А. — А. Хожаев, — лично оказывает помощь в организации освобождения Байсунгура из плена. При переправе раненого Байсунгура в крепость Грозную на конвой нападают мюриды и освобождают наиба. Стальная воля и неукротимая ненависть к царским поработителям вдохнули силы в искалеченного Байсунгура.

По преданиям, — сообщают далее ученые, — его привязывали к лошади, и наиб, выхватывая единственной рукой шашку и сверкая единственным глазом, мчался в самую гущу врагов и рубил насмерть. В бою Байсунгуру не было равных»[54].

В августе 1859 года Шамиль покидает Чечню и через Керкетский перевал направляется в Дагестан. Среди последних бойцов имама, уходивших в Гуниб, был и Байсунгур. Он же находился на стороне тех, кто предлагал Шамилю снова уйти в Чечню, поднять новое восстание, и если не будет возможности разорвать кольцо царских войск на Гунибе, то погибнуть в

газавате. Интересно, что когда он говорил об этом Шамилю, то имам не прореагировал на его предложение. Тогда Байсунгур схватился за пистолет и хотел застрелить своего покровителя, но последнего спасло то, что он не обернулся. Стрелять же в спину было ниже его, Байсунгура, достоинства.

Чеченец с несколькими смельчаками сумел-таки вырваться из окружения. Диву даешься, как это могло случиться, когда знаешь, что из себя представляет усеченный конус Гуниба, наводненный 10 тысячами солдат и офицеров А. Барятинского!

Байсунгур тайными путями добрался до своего аула, но объявиться открыто не мог. Скрывался в пещерах, готовил восстание. Когда набралось 300 человек, он поклялся перед ними, что не снимет с себя медалей, которыми наградил его Шамиль, пока не слетит с него голова.

Не прошло и года после пленения Шамиля, как (в мае 1860 года) в ауле Беной вспыхнуло восстание. Оно было подхвачено некоторыми аулами Чечни. В итоге выступления были подавлены, а сам Байсунгур, в который раз раненый, оказался в плену. 67–летний однорукий, одноглазый и одноногий наиб был приговорен к смертной казни. В холодную зиму 1861 года в Хасавюрте приговор привели в исполнение. Родственники сумели выкупить тело этого удивительного человека и с почестями предали его земле в родном. Беное.


«КАВКАЗСКАЯ СИБИРЬ»

Государство Шамиля, как мы уже сообщали, делилось на округа, во главе которых стояли наибы. Прав у последних было много. И одно из этих прав — помещать в тюрьму провинившихся в чем-либо горцев.

Обычно места заключения устраивали при резиденции самого имама. К примеру, тюрьмы имелись в Ведено, Ашильте, Ахульго. В 1859 году с 400 мюридами Шамиль перебрался в Гуниб. Здесь также была построена тюрьма. Вот как описывает ее Николай Тихонов: «Мы постояли у входа в яму, куда вели неровные ступеньки. В этой яме сидели «кавказские пленники». Сидеть в ней было холодно и неуютно. Мы вспоминали грузинского поэта Гурамишвили, которому пришлось познакомиться в свое время с подобной дырой, вспоминали толстовского Жилина»[55].

Вообще тюрьмы в виде дыр, ям, колодцев имелись не только у Шамиля. В нижнеказанищенском доме Джамалутдина, отпрыска рода шамхалов Тарковских, находилась, например, неимоверной глубины яма. Чтобы спуститься на ее дно, требовалась лестница с 83 ступенями. (Попробуй, выберись из такой ямы!) Ямы имелись почти в каждом ауле Дагестана еще задолго до Кавказской войны. В эти своеобразные тюрьмы сажали за различные провинности. Например, три кудухца, не согласные с порядками Шамиля, хотели убежать из аула, но их поймали и спустили в яму. В 1844 году наиб Хаджи–Мурат приказал спустить в яму тех хунзахцев, кто тепло принимал царские войска; наказанные отсидели по 20–30 дней и должны были еще выплатить штраф до 10–14 рублей и т. д.

Грузинские княгини, находясь в плену в Ботлихе, из своей сакли видели, как в соседнем дворе в яму опустили красивую молодую горянку. Каково же было удивление пленниц, когда вслед за женщиной на веревке в ту же яму спустили люльку с ребенком. Оказалось, горянка умертвила убийцу своего мужа. В наказание за это ей определили три месяца ямы. Там же, в Ботлихе, были посажены в яму грузины, попавшие с сестрами–княгинями в плен.

Что из себя представляли ямы, какова была в них жизнь заключенных?

В 1842 году в Кази–Кумухе попали в плен к Шамилю грузинский князь Илико Орбелиани и несколько царских офицеров. Все они были доставлены в столицу имама Ведено 31 марта. 1 апреля их подвели к яме. «Тут будете вы сидеть, — сказали им, — пока не пришлют сына Шамиля..» Спускались по одному. На дне ямы уже находился закованный в цепи армянин, схваченный чеченцами между Кизляром и Моздоком. Эта яма была глубиной 2–2,5 метра и шириной чуть более того. Через единственное отверстие, откуда спускались пленные, проходил воздух. На ночь дыра закрывалась дверцей с большим замком. У ямы стоял сарай, где находились часовые. Теснота, спертый воздух, сырость губительно действовали на здоровье людей. На сутки пленному давали три хинкала, приготовленных из 20 граммов кукурузной муки. Внутри крытой ямы было темно, и только лишь по голосу муллы, призывающего к молитве, арестанты определяли время.

Через три недели, 21 апреля, чуть не произошло несчастье. В этот день разыгралась буря и выпал снег. Сарай под сильными порывами ветра обрушился, завалив обломками двух караульных. Был закрыт вход и в яму, туда перестал поступать воздух. Некоторые из сидевших в ней потеряли сознание, и только вмешательство жителей села спасло пленников от гибели.

Через некоторое время князь Орбелиани и его товарищи тайно вырыли тоннель. Глубокой ночью все бежали из ямы. Но добраться к своим удалось не всем. 9 человек были схвачены и возвращены в Ведено. Всех сковали одной огромной цепью. Жизнь узников стала еще труднее, караул строже, пищи по–прежнему давали мало. Только лишь через 9 месяцев князю И. Орбелиани удалось выехать на родину. Остальные покинули яму кто раньше, кто позже.

Некоторых врагов имам не сажал в ямы, а ссылал в глухие, отдаленные места, которые сами заключенные еще тогда окрестили «шамилевскими сибирями».

В ауле Читль (Четль) Гумбетовского общества находилась одна из «си–бирей». Сам Шамиль описывал ее так: Читль устроен на высочайшей горе, там плохой климат — три месяца настоящей зимы. На этой горе в специально построенных домах жила и стража со своими семьями. Единственная ее обязанность — беречь ссыльных. К местам этим доступ был чрезвычайно трудным.

У подошвы Богосского ледяного массива расположилось селение Акна–да. Через аул стремительно течет река Киль, берущая начало у ледников Богосса. Примерно через 18 километров она вливается в Андийское Кой–су. Киль бурлит в мрачной теснине. На скалах, что высятся по обеим ее берегам, растут хвойные леса. Места здесь и сегодня глухие, безлюдные. Редко встретишь чабана, пасущего овец на альпийских лугах, или работников метеостанции, принадлежащей Азербайджану. Заходят сюда и альпинисты. Недалеко — Аддала–Шухгель–меэр (4150 м над уровнем моря) — высшая точка Богосского массива.

Древние постройки Акнады — молчаливые свидетели исторических событий, происходивших здесь.

Некоторые сакли аула по форме своей напоминают средневековые башни. Они и были предназначены для обороны селения. Кстати, и сейчас у входа в аул возвышается такая сакля–башня с трехсторонним обзором. Есть и трехэтажные сакли. Сам аул стоит на откосе у подножия высокой скалы, на вершине которой, как часовые, маячат сосны. Имам Дагестана загонял в эту глушь, как и в Читль, своих политических врагов. Расскажем об одном узнике, которого запомнили старожилы Акнады и о котором рассказывал, живя в России, Шамиль. Это бывший его наиб Гаджи–Юсуф.

В 1846 году на Кавказ прибыл агент турецкого правительства полковник Гаджи–Юсуф. Родом этот человек был из Чечни, образование получил в Египте, там же дослужился и до высокого чина. Гаджи–Юсуф в совершенстве владел арабским языком и славился хорошими познаниями в инженерном искусстве. В 1846 году полковник написал письмо Шамилю с предложением своих услуг. Гаджи–Юсуф был принят имамом и стал его советником. По поручению своего патрона он, говорят, написал особое положение о наибах. Впоследствии Шамиль назначил его наибом в Чечне. В 1854 году человек этот самовольно вступил в переговоры с представителями Турции и позволил себе порицать действия Шамиля. Хотя он и подлежал смертной казни, имам сослал Гаджи–Юсуфа в Акнаду.

«Сибирью» Шамиля считался и Гамсутль, аул, расположенный на высоте 1700 метров над уровнем моря. Он существует и поныне. Чтобы посетить Гамсутль, надо подняться по узкой тропе прямо в «небо». В наше время жители аула, как и население Акнады, бросают свои сакли и переезжают в удобные для жительства места.

Заканчивая разговор о «сибирях» в Дагестане, хочется отметить следующее: Шамиль ссылал в эти места людей, заслуживавших смертной казни; он оставлял их в живых, помня об их былых заслугах, о пользе обществу, государству, принесенных ими в свое время, ценя их какие-то человеческие качества.


ОТ АХУЛЬГО ДО ГУНИБА

В конце 1839 года, когда была уничтожена крепость Шамиля Ахульго, казалось, войне на Кавказе пришел конец. Имам, оставленный дагестанцами, едва успел скрыться в Чечне, где также стало спокойно. В крупных аулах находились царские приставы, оказии свободно катили по дорогам Чечни, а сами чеченцы вызывались и безропотно шли на общественные работы.

Год был трудным и для русских войск. Число солдат и офицеров из-за непрерывных боев и болезней сократилось в несколько раз. Одежда и обувь их износилась. Орудия, из-за отсутствия лошадей, возили на волах. Штаб–квартиры представляли собой малоприятное зрелище: турлучные землянки, везде теснота, сырость. Не было ни лекарств, ни перевязочных материалов, ни врачей. Смертность в войсках принимала катастрофические размеры. В Темир–Хан–Шуре открыли военный госпиталь, рассчитанный на 15 офицеров и 300 нижних чинов. Но он не смог вместить всех раненых. В медицинском журнале тех лет мы читаем: «В госпитале суп дурной, жидкий и безвкусный. Каша с жучками, тараканами и червяками… Больных, прибывших третьего дня вечером из отряда, вчера в полдень еще не начинали обмывать». На всех больных и раненых было всего 8 медицинских работников, из которых четверо являлись санитарами. Работать им приходилось очень много.

После Ахульго тишина воцарилась на всей Кавказской линии. В декабре 1839 года генерал–майор Пулло без единого выстрела прошел 28 чеченских аулов. Жители, все как один, проявили покорность. За время «прогулки», как тогда окрестили экспедицию Пулло, с чеченцев собрали 4 тысячи рублей, конфисковали 455 ружей, арестовали 97 абреков. В январе следующего года снова была экспедиция в Чечню, и снова та же картина — покорность. Правда, два аула — Казбек–Юрт и Баташ–Юрт — оказали было сопротивление. Расправа не замедлила последовать: их быстро сровняли с землей. И на этот раз экспедиция вернулась с трофеями — деньги, оружие, одежда и пленные абреки. В конце января 1840 года генерал–адъютант Граббе уведомил военного министра «о полнейшем спокойствии на левом фланге Кавказской линии». На всякий случай у населения продолжали отбирать оружие, да заодно прихватывалось и то, что к войне не имело прямого отношения, — ценные вещи повседневного обихода, одежда. Штрафы и подати были узаконены. Иногда по наущению арестовывали ни в чем не повинных людей, с заложниками обращались из рук вон плохо, держали в сырых и глубоких ямах, от чего те заболевали и нередко умирали. На левом фланге «линии» во главе администрации поставили генерала Пулло, которого тогдашние историки охарактеризовали следующими словами: «Генерал–майор Пулло, человек крайне жестокий, неразборчивый в средствах и часто несправедливый»[56].

Весной того же года среди горцев стали распространяться слухи, что собирается третья экспедиция и что на сей раз будет произведено поголовное разоружение чеченцев. Это послужило искрой, вызвавшей взрыв. Горские народы вновь восстали. Искать руководителя долго не надо было. В Чечне, как мы писали выше, находился Шамиль. Однако он не сразу дал согласие возглавить борьбу. Только приняв от чеченских аксакалов присягу, Шамиль стал во главе восставших в Малой Чечне. Своей резиденцией он выбрал Дарго, где в конце мая 1840 года у него собралось немалое ополчение. Чечня являлась не только удобной в стратегическом отношении, но была еще и надежной житницей. Если ко всему этому присовокупить и то, что чеченцы отличные бойцы, то можно представить, какую силу приобрел имам.

Шамиль ни на минуту не забывал о своей родине. Наверное, он предполагал, что если снова, как в 1839 году, поднять Дагестан, соединить его с восставшими в Чечне, то горы и ущелья одной части, леса и хлебные поля другой части его будущего государства дадут такой оперативный простор для партизанской войны, что завоевание независимости станет вполне реальным.

Восстание в Чечне, как эхо в горах, отозвалось в Дагестане. Те самые унцукульцы, что выступали против Шамиля, теперь отказались предоставить дом для царского пристава — князя Уллу–бея Эрпелинского и даже пытались его убить. Заволновались Чиркей и Зубутли. Там неожиданно появился наиб Шамиля — Джеват–хан. Вместе с чиркссвцами он совершил налет на аул Капчугай, где захватил обоз царских войск.

Вскоре сам Шамиль объявился у другого кумыкского аула — Ишкарты. Бой с Клюки фон–Клугенау длился несколько часов. Шамхал Абу–Муслим и Ахмед–хан Мехтулинский помогали царскому генералу. Но нукеры их во время атаки мюридов стреляли в воздух. Попав в «мышеловку», Клугенау хотел вызвать помощь из Темир–Хан–Шуры, но ни один нукер не согласился ехать за ней. И только лишь прапорщик Биякай Чиркеев–ский, имевший счеты с Шамилем, спас положение. Он благополучно проскочил через кольцо горцев, проник в крепость и передал полковнику Синборскому трость, внутри которой была спрятана записка. Приход отряда полковника спас Клугенау от полного разгрома. Милиция шамхала и Ахмед–хана готова была перейти к Шамилю. Граббе не допустил этого: царские войска держали милиционеров внутри каре. Как сообщает Клугенау 18 июля 1840 года корпусному командиру, «поручик Уллу–бей с 20–ю приверженцами принес в бою больше пользы, чем обе милиции вместе».

Действия Шамиля в это время были стремительны. Без боя он занял Эрпели (где народ с радостью встретил его), сжег дом Уллу–бея. То же самое сделали с домом Ахмед–хана Мехтулинского в Дженгутае. Пока генерал Галафеев из Грозного шел в Темир–Хан–Шуру, а затем возвращался обратно (июль–август), имам обезопасил свой тыл, захватив в Аварии Тлох, Игали, Кахаб–росо, Бетль, Орота, Харахи, Тлайлух, стал угрожать Хунзаху. На помощь Галафееву через Койсутуминский хребет пришел Клюки фон–Клугенау. Пока его солдаты переносили на своих плечах пушки с горы на гору, Шамиль со своими воинами приехал в Чиркей и, по просьбе жителей, охранял их на полевых работах, когда они собирали урожай проса.

10 августа в Темир–Хан–Шуру ни с чем возвратился из Зират Клугенау.

А тем временем Шамиль пошел вдоль берегов Сулака — на Султан–Янгиюрт, Чирюрт, Кизилюрт; везде приказывал жителям перебираться в горы, непослушных карал. 31 августа сжег мосты близ Миатли, чтобы прервать сообщение между Темир–Хан–Шурой и Внезапной. В первых числах сентября он снова сжигает мост (уже в 100 верстах от этого места) между Гимрами и Унцукулем. Шамиль задался целью отторгнуть Койсу–бу, захватить сообщение на Хунзах и таким образом подчинить себе Аварию.

Неутомимый генерал Клюки фон–Клугенау, имея 1540 солдат, снова двинулся в поход. Решено было, как и в 1832 году, со всех трех перевалов Койсубулинского хребта спуститься в Гимры и Гимринское ущелье и завязать бой с противником. Так и было сделано. Шамиль на этот раз принял бой. Победа была на стороне царских войск. Большую роль в ней сыграли пушки Клугенау. После многочасового сражения имам отступил, потеряв 63 человека. На поле боя остался и двоюродный брат Шамиля — Ибрагим. Самому ему пришлось уйти в Мехельту, а оттуда в Чечню. Шамилевский план овладения Аварией не удался.

Конец года прошел спокойно, имам накапливал силы. Генерал Головин, пользуясь затишьем, начал переговоры с имамом, чтобы склонить его к миру.

1840 год памятен еще двумя событиями. Наиб Ахверды–Магома в одном из набегов пленил красавицу–армянку Шуанет и подарил ее своему имаму. И второе, более важное событие этого времени — Хаджи–Мурат перешел на сторону Шамиля.

В 1841 году восстание охватывает новые районы.

В 1842 году, только в мае, Граббе в Чечне теряет убитыми 2–х генералов, 66 офицеров и 2 тысячи солдат.

Шамиль покорил Кумух, уничтожил там ханов и на их место поставил наиба. Мюриды тогда захватили немало трофеев. Были и важные пленные, среди них князь Орбслиани, полковник Слюсарев и другие. Тогда Шамиль вспомнил о сыне Джамалутдине, отданном на Ахульго Граббе в качестве заложника.

— Если мне вернут сына, — сказал имам грузинскому князю, — то я вас отпущу. А нет — изрублю!

Переговоры о возврате Джамалутдина, однако, будут отложены еще на целых 14 лет. Пока же Шамилю пришлось оставить Кумух, так как сюда шел с войсками генерал Аргутинский.

Вторая половина 1843 года была знаменательной. Собрав под свои знамена 10 тысяч человек, Шамиль в августе объявился перед Унцукулем. Большой знаток войны Клюки фон–Клугенау понял величину угрозы. В противовес Шамилю он снарядил, кроме боеспособных солдат и офицеров, санитаров, обозных; был мобилизован весь транспорт.

Когда Клугенау еще находился в пути, коменданту Унцукуля Амосову пришлось сложить оружие. Он пошел на этот шаг, потому что другого выхода у него не было, хотя в Унцукуле находился гарнизон царских солдат и некоторые из местных жителей поддерживали их. Дважды до этого подчинял Шамиль этот аул, но каждый раз туда вновь являлись царские войска, и борьба начиналась заново.

31 августа 1843 года Шамиль пошел на Унцукуль в третий раз. Перед штурмом по его приказу наибы построили свои отряды и имам выступил с речью. Он говорил о серьезности операции, призывал воинов к смелым действиям. Затем дал команду на штурм. Когда мюриды подобрались к башне, сверху посыпались пули, и часть из них позорно бежала. Гневу Шамиля не было предела. Он соскочил с лошади и, громко упрекая бегущих, грозил после боя жестоко расправиться с ними. Таким образом ему удалось остановить бегущих и повести их в атаку. Бой закончился неожиданно: гарнизон царских солдат решил сдаться горцам. Шамилю досталось укрепление, ружья, 1 орудие, в плен попали 2 офицера и 58 рядовых. После Унцукуля сдались укрепления Гоцатль, Балаханы, Моксох, Цата–них, Гергебиль. Затем мюриды осадили Хунзах. Темир–Хан–Шура, откуда обычно приходила помощь царским войскам, теперь сама оказалась заблокированной.

В связи с приближением Шамиля к плоскости шамкал Тарковский трижды собирал старшин и почетных стариков аулов, разбросанных вокруг царской крепости. Трижды он просил через них население помочь гарнизону Темир–Хан–Шуры, но безуспешно. Старики заявили, что «не будут бороться против Шамиля».

К 11 ноября 1843 года окрестные аулы оказались в руках имама. Жители получили приказ переселиться подальше в горы. Темир–Хан–Шура оказалась в кольце. Связь с Чирюртом и Низовым, где еще были царские войска, прервалась. Осадой крепости руководил сам Шамиль. 13 дней он жил в Нижнем Казанище, в доме сбежавшего шамхала. Отсюда по Темир–Хан–Шуре сделали несколько выстрелов из трофейной пушки, прав да, безуспешных. В крепости поднялась паника. В Шуре находились Апшеронский полк (без двух рот), батальон Тифлисского полка, две роты Кабардинского полка, гарнизонная. артиллерия и 10 полевых орудий. Поэтому имам не решился на штурм. Но мысли о взятии города не оставил. Шамиль надеялся взять осажденных измором; блокада длилась месяц и три дня. Но плану имама не суждено было осуществиться. Шуре на помощь пришел отряд, генерала Фрейтага — 1350 рекрутов, 1400 казаков с 18 орудиями. 14 декабря 1843 года после незначительных боев у Кафыр–Кумуха и Муслим–аула мюриды ушли к Гимринскому хребту.

Успехи Шамиля выглядели крайне внушительно: захвачено было 11 укреплений, 92 офицера и генерала, 2500 солдат, 27 пушек и 2100 ружей. Ответственность за эти потери лежала на царских генералах и старших офицерах. Солдатам доставались либо смерть, либо неимоверные трудности. Батальон, отправившийся на выручку Унцукуля, весь погиб. Из осажденного Хунзаха вырвался подполковник Пассек. Его солдаты, пробираясь к своим, чтобы облегчить движение, побросали все, кроме ружей и патронов. Питались травою и лесными ягодами. Шли строго на восток к Каспийскому морю. Выбирали тропы поглуше; услышав далекий лай собак, обходили за версту аулы, ночевали в пещерах. Но у Зирани их все-таки обнаружил Хаджи–Мурат. Отбивались три дня. Многие пали от пуль или в штыковом бою, умерли от болезней и голода. Живые не дрогнули, не сдались. В декабре 1843 года, когда Фрейтаг отгонял от Темир–Хан–Шуры мюридов Шамиля, в крепость на арбах прибыла половина истощенных, измученных солдат отряд Пассека. Весть об их чудо–подвиге быстро разнеслась среди народа. Солдаты расплачивались за политику царя и помещиков на Кавказе, за всю военную организацию николаевской России. Из высших чинов за все это поплатился только генерал–адъютант Граббе. Если Ахульго стал главным среди его относительных успехов, то 1843 год завершил карьеру старого «кавказца» — его сместили.

1843 год, пожалуй, был вершиной военных успехов Шамиля. И потом будут сражения, будут победы, но с того года начнут обозначаться незаметные на первых порах трещины в созданном имамом государстве.

Успехи вскружили головы наибам. Многие из них ходили с высоко поднятой головой, в дорогих одеждах и оружии. Вначале осторожно, с оглядкой, а затем все более смело начали присваивать они захваченное в бою имущество, разрешали своим родственникам не платить податей. Так как законы, установленные Шамилем, мешали грабить народ, наибы стали пренебрегать ими. Правым у них был тот, кто дал им больше денег, вещей, скота.

Успехи 1843 года не привели к всеобщему восстанию в Дагестане. Молчал юг. Весной 1844 года четыре наиба Шамиля предприняли поход в Табасаран, но без особых успехов. Хотя они грабили ханов и беков, а их имущество конфисковывали, народ принимал людей Шамиля без энтузиазма. Неожиданно в глубоком «тылу» проявили неповиновение акушинцы: не желали идти на газават. Их «проучили». Так же поступили и с чохцами.

Лазутчики доставили весть не из приятных: на Кавказ приехал с особыми полномочиями князь Воронцов. У него приказ царя: «Разбить, буде можно, скопище Шамиля, проникнув в центр его владычества и в нем укрепиться».

В мае 1845 года князь со своим войском добрался до Ичкерийских лесов Чечни. 25 тысяч солдат, 2 тысячи конницы при 46 орудиях подошли к столице имама Дарго. Мюриды начали атаку первыми, со всех сторон на русские войска посыпались пули и картечь. Неожиданно выяснилось, что кончились продукты. Через Керкетский перевал в Анди, в ту пору имелись армейские запасы, снарядили «сухарную» экспедицию. На перевале, по пути туда и обратно понесли потери. В Дарго вернулись жалкие остатки «сухарной» экспедиции.

Теперь у Воронцова оказались два противника — мюриды и голод. Началось отступление. Пришлось идти по лесу, где горцы чувствовали себя увереннее. С деревьев, из трещин скал, из пещер, атакуя то с фланга, то спереди, то в спину, они обстреливали колонны солдат, идущих строго по дороге. Войска дрались отчаянно, но «спасти» предпринятый Воронцовым нелепый поход с его не менее нелепыми маневрами они не смогли. Князь потерял 3 генералов, 156 офицеров, 3 тысячи солдат. Среди убитых был старый «кунак» Шамиля Клюки фон–Клугенау. Ф. Энгельс так объяснял достижения дагестанцев: «Горцы своими относительными успехами были обязаны наступательной тактике, которой они преимущественно придерживались при обороне своей территории»[57].

Неудача так называемой «даргинской экспедиции» заставила кавказское командование вернуться к стратегии и тактике 20–х годов XIX века, когда войну вел А. П. Ермолов. «Кавказ, — говорил генерал, — г- это огромная крепость, защищаемая полумиллионным гарнизоном. Надо штурмовать ее или овладеть траншеями. Штурм будет стоить дорого, так поведем же осаду». После неудач 1845 года генералы вернулись именно к этой «стратегии». Шаг за шагом продвигаясь в горы, осаждая и подчиняя аулы, уничтожая посевы, вырубая леса, очищая дороги на пистолетный выстрел по одну и другую стороны от растительности, войска принялись выполнять старую «программу». Позади наступавших оставались гарнизоны, обязанные защищать тылы. Успехи медленно, но верно начали сказываться.

Но не только изменение в методе ведения войны послужило причиной тому. Как мы отмечали выше, в конце 40–х годов в среде восставших наметились глубокие социальные противоречия. Погибли те, кто первыми взялись за оружие, погибли их дети, а мечта народа осталась недосягаемой. Вера в завтрашнюю радость постепенно стала угасать. В горах не было слышно песен, звуков агач–кумуза. Над аулами, как призыв к Аллаху, несся плач женщин и девушек по убитым на поле брани или угнанным в плен.

До 14 сентября 1847 года аул Салты являлся одним из опорных пунктов Шамиля. Главнокомандующий царскими войсками князь Воронцов решил во что бы то ни стало уничтожить гнездо имама. Имея в войсках 8 батальонов пехоты, 2 роты стрелков, роту саперов, две сотни казаков, полторы тысячи конной и пешей милиции при 16 полевых и осадных орудиях и особые команды с ракетами и крепостными ружьями, генерал начал спускаться с Турчидага в сторону Салты. Дорога оказалась столь трудной, что пришлось заночевать близ аула Кегер на виду у Гуниба. 26 июля войска расположились уже перед Салты.

Горцы прекрасно понимали стратегическое значение аула, и потому сюда со всех сторон торопилась подмога Шамилю. Историк Б. С. Эсадзе утверждает, что не было ни одного свободного аула, из которого кто-либо не состоял в гарнизоне Салты. У горцев было только два орудия; большие надежды они возлагали на толстую стену с башнями и1 бойницами, построенную на скорую руку вокруг аула.

Конец июля царские войска потратили на подготовку к осадным работам. Ею руководил инженер–подполковник Кеслер. Когда прибыли еще два батальона войск и Акушинская милиция, по приказу командующего Воронцова по Салты открыли сильный огонь.

Мюриды Шамиля тоже не бездействовали. Они совершали вылазку за вылазкой, нападали на посты противника. Кроме того, днем они показывались на окрестных высотах, а ночью вторгались в лагерь царских войск, мешая своим огнем траншейным работам.

4 августа Воронцову стало известно, что между Кегером, Хиндахским и Салтинским мостами скопилось около 8 тысяч конных и пеших мюридов. Ими командовали три наиба Шамиля: Хаджи–Мурат, Кибит–Магома и Даниель–бек. Они угрожали левому флангу осаждающих. Воронцов доверил осадные работы генерал–лейтенанту Коцебу, генерал–лейтенанту Аргутинскому–Долгорукову поручил командование подвижным отрядом из 6 батальонов, 2 рот стрелков, 300 казаков и 900 милиционеров, а сам, имея 6 горных орудий и ракетную команду, в ночь на 7 августа выступил против Хаджи–Мурата.

На рассвете войска нанесли сконцентрированный удар. Горцы вынуждены были отступить. Успех был на стороне Воронцова. Салты он все-таки взять не смог. Оставалось вести осаду.

Батареи открывали огонь, горцы отвечали из ружей — так было изо дня в день до середины августа.

Воронцов решил, что крепость сдастся, если овладеть находящимися позади Салты садами.

В ночь с 22–го на 23–е августа генерал–майор Брюно с двумя батальонами решил занять сады, действуя с западной стороны аула. Тогда кольцо вокруг Салты замкнулось бы. Для отвлечения внимания от операции Брюно со всех батарей открыли огонь по аулу. Два батальона с крикамии «ура!» бросились вперед и заняли передовые траншеи.

Горцы, поняв в чем дело, бросились на противника в районе садов, но были отброшены. Упорный бой шел до рассвета. Царские войска 8 раз ходили на штурм и все 8 раз были отбиты. Они потерял 15 офицеров и более 300 человек из нижних чинов, т. е. половину отряда генерал–майора Брюно, но сады все-таки удержали.

Осада продолжалась. Из Темир–Хан–Шуры были получены еще мортиры и легкие орудия. 6–го сентября началась общая бомбардировка и подготовка к новому штурму, а 8–го заговорили все батареи. Центральная башня Салты была взорвана, вместо нее образовались две большие воронки, окруженные тучами дыма и пепла. Два часа земля стонала от грохота орудий. Люди ожесточились до предела.

На рассвете 9 сентября артиллерия снова открыла огонь. На штурм пошли добровольцы — четыре батальона во главе с полковником Евдокимовым. Они взяли переднюю линию Салты. Горцы открыли ружейный огонь, из траншей бросали камни. У наступающих гибли рота за ротой. На место погибших подходили новые люди. Воронцов наблюдал все это в подзорную трубу из безопасного места. Шамиль подбадривал своих.

12 часов продолжался бой. Солнце уже уходило за горы, когда к аулу подвели 5 орудий и стали стрелять в упор. Защитники заколебались. Их положение было безнадежным, и вот почему. Окружив аул, противник испортил текущую в Салты воду. Вот что пишет Б. Эсадзе об этом моменте: «… стояла невыносимая жара, а от гниения неприбранных трупов заразился воздух; в то же время совершенно прекращено было сообщение с окрестностями. Все это решило участь гарнизона, который стал гибнуть десятками и сотнями»[58].

Но люди Шамиля не собирались сдаваться. В ночь на 11 сентября у стены, занятой солдатами, они зажгли хворост, под прикрытием дыма кинулись на батарею противника и перебили всю орудийную прислугу. На помощь своим подоспел полковник Манюкин. Он был несколько раз раненчв голову и лицо кинжалом, но продолжал сражаться. Позицию удалось сохранить.

И 12 сентября бомбардировка продолжалась; 8 пушек действовало непосредственно в самом ауле.

Защитники ушли в подземелье. Три дня у них не было пищи, воды. И все же Салты держался. В эти трагические часы наибы стали совещаться. Одни предлагали уйти и сохранить гарнизон, а другие, во главе с Умар–Дибиром, настаивали на том, чтобы драться до конца. Спор затянулся до глубокой ночи. С рассветом 14 сентября защитники с боем ушли из Салты, кто куда. Царские войска ворвались в аул, и были встречены стрельбой со всех сторон. Это Умар–Дибир с преданными ему мюридами продолжал борьбу.

Ширванцы отбили у него пушку и знамя. Во время боя прапорщик Калиновский обратил внимание, что по его солдатам стреляют из какого-то подвала. Чтобы взять подвал, послали инженер–поручика Попова с охотниками из Эриванской роты. Они предложили защитникам сдаться.

В ответ просвистели пули. В подвал полетело 15 гранат, а затем туда ворвались солдаты.

В последний день защиты аула Салты, 14 сентября 1847 года, бой продолжался семь часов и закончился к трем часам дня. В 9 часов вечера солдаты Воронцова заметили движущиеся к садам фигуры горцев.

— Готовься, ребята! — отдали вполголоса приказ офицеры. Вновь началась стрельба. Солдаты видели, как горцы всей массой движутся к садам, чтобы пробиться к переправе. Их встретили роты Варшавского полка. Завязалась жестокая схватка… Только небольшая часть защитников сумела прорваться.

Салты пал. Скольких жизней это стоило. Царские войска потеряли около 100 офицеров и до 2 тысяч нижних чинов убитыми, ранеными и контуженными.

Только по дороге к аулу лежало до 200 мюридов.

Воронцов отправил военному министру следующую депешу: «При долголетнем опыте мне редко случалось видеть неприятеля более упорного и стойкого, как гарнизон укрепления Салты… Упрямые сопротивления этого гарнизона превосходят все, что в Европейской войне может быть известным…»[59]

С 1850 года неудачи преследовали Шамиля. Во время Крымской войны он сделал отчаянную попытку изменить обстановку в свою пользу. События разворачивались следующим образом. В 1854 году турецкая армия с помощью союзников предприняла наступление на Грузию, ставя задачей захватить Тифлис. В том же году, в ночь со 2–го на 3–е июля, войска Шамшта (15 тысяч человек конницы и пехоты) под командованием Кази–Магомеда и Даниель–Султана начали спускаться с главного Кавказского хребта в Кахетию. 3 июля мюриды атаковали крепость Шильды. 4 июля конница Кази–Магомеда перешла реку Алазань и вторглась в деревни Телавского уезда. Захваченным оказалось Цинандальское имение князей Чавчавадзе. В этот же день горцы должны были совершить нападение на город Кварели. Телавский уездный начальник в рапорте от 25 июля 1854 года на имя исполняющего должность Тифлисского военного губернатора писал: «Осады Телавской крепости я ожидал с минуты на минуту, вопли и рыдания женщин высшего и низшего сословия, переведенных мною в Телавскую крепость… ставили меня в затруднение, и я должен откровенно сознаться перед вашим превосходительством, что отчаяни§_леех и просьбы кидающихся на меня женщин и неимение — оборонительных средств для Телавской крепости, где хранилось казначейство, вызвало у меня мысль в первый раз во все время в продолжение 26–летней службы написать преждевременно в записке., что Телав жгут, это слово вырвалось у меня из-под пера, тем более, что с утра 4–го числа до 4–х часов пополудни никто не мог ожидать, чтобы Телав избегнул нападения и разорения»[60].

Вся лезгинская линия длиною в 175 км была прорвана, и многие посты оказались в руках горцев, башни Пахалистанская и Шуагорская разрушены. Среди пленных имелось много дворян, князей и две княгини из царского рода. Кроме того, взято было 3411 голов рогатого скота и много другого имущества. Начальники различных участков спешно доносили в Главный штаб о том, что Шамиль хочет перерезать Военно–Грузинскую дорогу, идет в Имеретию, что он нацелился на Тифлис, дабы соединиться с турками, идущими с юга на Грузию, и т. д. и т. п.

Но очень скоро пришла радостная весть — полчища Шамиля отбиты, враг ушел за Главный хребет. Что же случилось? Почему Шамиль, стоящий в Пахалистанской крепости и имевший основные резервы в своих руках, не использовал их для закрепления и развития успеха, начало которому дали действия Кази–Магомеда и Даниель–Султана? Казалось, стоило только одолеть невысокий Гамборский хребет, чтобы прорваться в столицу Грузии. Но Шамиль почему-то не стал развивать операцию, а приказал пехоте и коннице, участвующим в рейде, немедля возвратиться домой. В чем же было дело? Через 6 лет, будучи в калужском плену, приставу А. Руновскому Шамиль говорил, что тогда, в 1854 году, он получил предложение готовиться к встрече войск Турции, Англии и Франции. Шамиль отправил паше известие о собственных намерениях прибыть к нему в Каре. И, не дожидаясь ответа, отправил Кази–Магомеда с конницей и пехотой в Кахетию. Когда имам находился в Пахалистанской крепости, пришел долгожданный ответ. Но в нем, вместо благодарности, «союзники» упрекали Шамиля за преждевременность действий. По словам имама, он не ответил на это послание, а поклялся «не только не содействовать им в каком бы то ни было отношении, но оставаться спокойным зрителем и тогда, если бы союзные войска появились в самом сердце Дагестана»[61].

Кази–Магомед, находящийся в Кахетии, получил указание немедленно вернуться домой. Имам сам также снялся с позиций и двинулся на Ведено, по дороге распуская войска.

Шамиль ушел из Грузии не потому, что обиделся на «замечания» «союзников». Дело было в. том, что отряды Кази–Магомеда и Даниель–бека султана Елисуйского неожиданно едва не оказались зажатыми в клещи. Замешкайся мюриды еще на день–два — и они вскоре могли бы быть разбиты наголову. Шамиль приказал немедля возвратиться домой. На большее не было сил.

С конца 40–х годов горцы терпят поражения. Неудачи следуют одна за другой. Бьши утрачены Кабарда, а также Акуша и Кутиша. В 1847 году генерал Аргутинский–Долгоруков у Салтинского моста разбил Кибит–Магому, осадил и взял Гергебиль. В 1848 году Шамиль безуспешно атаковал укрепление Ахты. Хаджи–Мурат, посланный в Табасаран, вместо того, чтобы привлечь народ на сторону восставших, занимался поборами, затем, в 1851 году, и вовсе отошел от Шамиля.

С 1851 года территорий, подчиненных Шамилю, становится меньше; движение горцев пошло на убыль.

Шамиль не случайно выбрал 1854 год для вторжения в Кахетию. Он хотел остановить приближающуюся гибель государства за счет расширения территории, захвата имущества, чтобы на фоне новых «успехов» попытаться привлечь на свою сторону новые силы горцев. Ни одно из этих желаний не исполнилось. Не имея контакта с Шамилем, «союзники» были в неведении о положении дел в Дагестане и обвинили его в предательстве.

Об этом французские историки писали: «Шамиль… ничего не предпринимал из недоверия не то к своим христианским покровителям, предлагавшим ему помощь (имеется в виду Англия и Франция — Б. Г.), не то к султану, духовный авторитет которого ему казался подозрительным».

Лорд Кларендон, выступая в английском парламенте 5 мая 1856 года, сказал: «Шамиль не обнаружил во время войны никакого желания примкнуть к союзникам»[62].

Возможно, что союзники никакого письма Шамилю не отправляли. Рассказывая же А. Руновскому о своей «обиде» на содержание «послания», имам, скорее всего, хотел скрыть истинные причины поражения мюридов в Кахетии.

С 1856 года царские войска (226 тысяч солдат и офицеров) наступают на имама с трех сторон. Теперь ими командует опытный генерал — А. Барятинский. У Шамиля людей меньше примерно в 25 раз, но он, как и прежде, надеется на свою житницу — Чечню, на горные хребты, ущелья, бурные реки, на аулы–ласточкины гнезда в Дагестане. Вероятно и поэтому до сдачи Шамиля А. Барятинскому пройцет еще три полных года. Но, на наш взгляд, уже тогда та и другая сторона понимали, что окончание войны является лишь вопросом времени и решится в пользу царизма.


ПРИЧИНЫ ПОРАЖЕНИЯ ШАМИЛЯ

Как мы уже отмечали, с конца 40–х годов «военное счастье» начало отворачиваться от Шамиля. В 1847 году царские войска осаждают и берут важный стратегический пункт Салты. Летом 1848 года та же участь постигла Гергебиль. Через месяц после этого удара Шамиль рванулся далеко на юг, чтобы освободить Ахты, но не сумел. В апрельскую ночь 1849 года Хаджи–Мурат атакует крепость Темир–Хан–Шуру — и снова неудача: потеряв более 10 мюридов, наиб Шамиля уходит ни с чем. Год 1851 известен поражениями на Турчи–Даге, при селении Авгур и на Мичике (в Чечне. В 1852 году Шамиль, сын его Кази–Магомед и наиб Даниель–бек, перейдя Кавказский хребет, спустились в Закаталы, чтобы дать бой, но вернулись без успеха. Неудачи следовали одна за другой, вплоть до августа 1859 года, когда Шамилю пришлось сложить оружие на Гунибе.

Царские генералы и некоторые дореволюционные историки, поверхностно судившие о кавказских событиях, первопричиной войны на Кавказе и главным злом всего там происходящего считали Шамиля. Они утверждали, что если бы не имам, то войне быстро пришел бы конец. Такое же мнение, видимо, было у тогдашнего кавказского начальства, которое всеми силами и средствами осталось обезвредить, изолировать вождя горцев, и даже убить его с помощью подосланных людей. Они не понимали, что не Шамиль начал войну и что он ни приостановить, ни тем более окончить ее не мог.

«Судьба Кавказской войны, — пишет доктор исторических наук Р. Магомедов, — зависела не от Шамиля. И не он решил исход войны». В чем заключалась его сила? В начальный период войны он выражал интересы движения горцев против дагестанских феодалов и царских захватчиков. Он более четко, чем другие выражал общественные потребности. Поэтому его избрали имамом, его признавали, поддерживали. За ним шли в огонь и воду. В чем была слабость Шамиля? Он потерял опору в массах. Шамиль не мог ни предвидеть, ни понять, ни установить причины, которые вели к поражению. Могут сказать, что имелись силы, противоборствующие ему, вследствие чего имам не мог довести свое дело до конца.

Допустим на минуту, что царские войска покинули бы пределы Дагестана, а феодалы были бы побиты. Допустим, что крестьяне получили бы землю по количеству едоков и некоторое имущество. Что бы произошло дальше? По какому пути пошел бы Дагестан?

В своей работе «Социально–экономическое и политическое развитие Дагестана в XVIII — первой половине XIX века» Р. Магомедов говорит: «Я считаю, что в особенностях общественно–политического развития дагестанского общества и классовых противоречиях кроется главный ключ к пониманию первой половины ХIХ века».

За весь период борьбы в Дагестане не произошло изменений в экономической структуре общества. В связи с продолжительной войной все как бы застыло на одном месте. Феодализм не только не шел к своему разложению, но даже не достиг своей «вершины». Таким образом, никакие репрессии в отношении феодалов, никакие благие пожелания в отношении крестьянских масс не могли предотвратить поражение движения горцев.

Став во главе государства, Шамиль лишил феодалов и ту часть духовенства, которая мешала движению, власти и имущества. Он отменил повинности крестьян феодалам, провозгласил равенство между людьми, ликвидировал сословное деление. Этими мерами Шамиль привлек массы трудящихся на сторону восставших. Но через некоторое время стало очевидным, что «равенство», объявленное Шамилем, становится символом, фикцией. Если при назначении на должность большинство наибов не были богаты, то впоследствии они разбогатели настолько, что могли бы соперничать с феодалами, которым Шамиль в свое время срубил головы. Наибы повели себя не так, как, по предположениям Шамиля, должны были вести. Они злоупотребляли властью при сборе налогов, большую часть оставляли себе, брали взятки, спорные вопросы разрешали несправедливо, присваивали себе много скота, земли.

Наиб Шуаиб–мулла, например, имел 35 ружей, 4 тысячи баранов, 500 голов крупного рогатого скота, 60 буйволов и около 30 тысяч рублей серебром. У Даниелъ–бека в конце войны имущество оценивалось в 3 миллиона рублей. Кибит–Магома имел много крупного и мелкого рогатого скота и 30 тысяч рублей серебром. Им не уступали и другие наибы. Не был исключением в этом отношении и сын Шамиля Кази–Магомед. Получилось так, что они, наибы Шамиля, как бы заменили вчерашних ханов, беков, биев. «Хотя Шамиль резко отрицательно относился к крупным землевладельцам — феодалам, объективные условия не привели, да и не могли привести к ликвидации социального неравенства. Беспощадно подавив ханско–бекские группы, Шамиль в то же время создал новый привилегированный слой… Все это привело к еще большему обострению классового антагонизма в имамате»[63]. «Пока успехи горцев в борьбе за независимость шли по восходящей линии и пока вокруг Шамиля была плотная стена преданнейших ему и храбрых наибов, — отмечает историк С. К. Бушуев, — корыстные наибы… не выступали открыто против Шамиля, хотя не переставали тайно плести против него интриги».

Некоторые сведения о заговорах, шпионаже, дезорганизации в своей армии имам получал через своих осведомителей — мухтезибов и мюридов. И хотя Шамиль расправлялся с предателями вплоть до того, что некоторых из них приказывал казнить, — число изменников не уменьшалось и недовольство народа росло.

Судебная и духовная власть находилась в руках наибов. Наибы назначали или смещали муфтиев, алимов, кадиев. Муфтий — духовный заместитель наиба — жил в его резиденции, кадий — в каждом населенном пункте. Власть муфтия распространялась на кадиев. Если первый вершил суд во всем наибстве, то кадий — в своем ауле. Обязанностей у кадиев было много: давать уроки муталимам, совершать обряды при похоронах, разбирать различные тяжбы. За эту и другую работу кадий получал жалованье. При разборе тяжб он нередко так же, как и его начальник — наиб и муфтий, становился на сторону более состоятельных горцев. Таким образом, в конце 40–х годов в «верхах» в шамилевском государстве царили коррупция и бюрократизм. «С каждым поражением, с каждой но–удачей Шамиля, — писал С. К. Бушуев, — наибы поднимали головы — увеличивался список смещенных изменников»[64].

Находились смельчаки, добиравшиеся с жалобами на наибов до самого Шамиля. В результате секретарь имама Амирхан Чиркеевский от имени своего патрона писал, чтобы тот или иной наиб не притеснял того или иного человека. Но когда жалобщик возвращался домой и приходил к непосредственному своему «начальству», то, по свидетельству близкого к Шамилю человека — Абдурахмана, наиб начинал преследовать жалобщика, притеснял его и в конце концов убивал. Имаму же сообщал, что этот человек — шпион или собирался бежать к противнику.

Часть наибов перестала служить делу народа, тайно боролась против Шамиля. Другие же создавали группировки вокруг себя для того, чтобы с помощью преданных людей прийти к власти. К ним, в первую очередь, относится Даниель–бек Елисуйский, также несколько других начальствующих лиц. Все эти люди являлись выходцами из состоятельных секей. Если в период начала движения они помогали восставшим, то как только Шамиль стал терпеть поражения, стали склоняться на сторону врагов.

Шамиль создал комиссию по проверке дел на местах. Были обнаружены вопиющие нарушения законов. Суд и расправа, насилия и грабежи со стороны наибов, по мнению комиссии, стали обычным явлением. Видя такое положение, Шамиль вынужден был обратиться к населению со специальным письмом. Он жаловался, что наибы и муфтии натравливают сотников на общество и отдельных лиц. «Я запретил, — писал имам, — пользоваться людьми, чтобы заготовлять для себя сено, дрова, поставлять для наибов ослов, лошадей». Шамиль справедливо считал, что наибы уподобились ханам, заставляя людей работать на себя. «Зла много, — жаловался имам. — От злодеяний, которые совершали они, я чист. Я не враждебен по отношению к населению! Я не соучастник тех, которые совершают насилие». В этих словах можно, на наш взгляд, увидеть не только желание Шамиля показать, что он не причастен к тем беспорядкам, которые совершались высокопоставленными лицами, но, пожалуй, и то, что он как глава государства ничего уже не может изменить. Всего в ранг наибов было возведено более 150 человек. Некоторые из них впоследствии были искалечены или убиты; но абсолютное большинство смещены за злоупотребление властью.

Так как военная добыча не покрывала нужды имамата, а за счет нее обогащались сотенные, пятисотенные, муфтии и наибы, то дополнительные средства, необходимые государству, брались с крестьян в виде тяжелых налогов.

Реформы Шамиля отменяли крестьянские повинности феодалам и провозглашали равенство, но они не затрагивали интересы эксплуататорской верхушки. Справедливо высказывание профессора С. М. Гаджиева по этому поводу: «Шамиль вовсе не стремился освободить народы от всякого гнета. Он обещал горцам свободу, но свободу от царизма, от «неверных», но не от эксплуататоров вообще».

Мюридизм как религиозная оболочка движения приводил к изоляции от соседей и, наряду с другими причинами, шаг за шагом вел к поражению.

В результате 40–летней войны погибло около половины населения. Поля оказались заброшенными. Некому было сеять или убирать посеянное. Не стало хлеба, мяса, соли. В крае свирепствовали чума, холера и другие болезни. Народ устал и в результате блокады терпел страшную нужду. В этих условиях другого выхода, кроме как сложить оружие, не было.

В 1859 году Шамиль сосредоточил остатки сил в Ведено. 17 марта войска противника осадили, а 1 апреля штурмом взяли столицу имамата, Шамиль с семьей покинул Чечню и через Керкетский перевал ушел в Дагестан. За ним по той же дороге последовал генерал А. Барятинский. Как бы соревнуясь друг с другом, сдавались без боя аулы Ириб, Чох, Уллукала, Карата, Ашильта, Гоцатль, Араканы.

Шамиль поднялся на Гуниб. Мы не может сказать, сколько бойцов сопровождало его, возможно, 300–400. У противника было 10 тысяч. Они окружили конус Гуниб–горы и готовились атаковать последнее убежище имама.

Солдаты чистили оружие, надевали чистое белье: кто знает, что может случиться в последний день войны. Среди них прошел слух: в случае победы над противником нижних чинов наградят бронзовыми медалями и тремя рублями денег каждого, а тот, кто возьмет живым имама, получит 10 тысяч рублей! Но знали солдаты, что кто бы из них ни отличился, — деньги достанутся офицерам… Люди усердно молились, просили Бога даровать им жизнь. Верили, что вот еще немного — и никто уже не будет убивать друг друга. Хотя, впрочем, и до этого, наверное, никто из них толком не знал, за что убивают они горцев и за что те убивают их, солдат царя.

Полковые священники причащали бойцов. А. Барятинский с Кегерских высот смотрел в подзорную трубу на утес Гуниб–горы, отдавая распоряжения. В разных направлениях скакали адъютанты. Получены были сведения, что со стороны Карадаха, Ругуджи, Кудалы, Хиндаха, Телетля стоят войска в боевой готовности, ждут приказа. Настали последние дни 40–летней Кавказской войны.


ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

16 ноября 1841 года генерал Клюки фон–Клугенау в письме генералу Головину сообщал: «Гунибцы охотно приняли предложение неприятеля… Они согласились дозволить неприятелю укрепить деревню свою… обеспечив ее значительным запасом хлеба, транспорты которого уже начали прибывать в деревню»[65].

В том же 1841 году известный наиб Шамиля Кибит–Магома с пятьюстами мюридами из Гуниба поспешил на помощь Ругудже. Уходя в рейд, Кибит–Магома дал приказ укрепить Гуниб и свезти туда запас продовольствия и оружия.

Борьба горцев, принявшая широкий размах, на долгие годы изменила положение в стране. Вся нагорная часть Дагестана оказалась в руках восставших. И Гуниб, оставшийся в глубоком тылу у горцев, на время потерял свое стратегическое значение. Правда, еще в 1841 году генерал Клугенау снова обращает внимание на то, что Шамиль собирается укрепиться на горе Гуниб. Об этом сообщил и эрпелинский житель, перебежчик Шамсутдин Амин–оглы, он говорил, что Шамиль изберет Гуниб как последний пункт для обороны. Но только лишь в 1859 году, когда неудачи стали преследовать вождя горцев, он двинулся, наконец, к облюбованному много лет назад пункту.

Шамиль покинул Ведено, где долгие годы находилась его резиденция, и перешел в Карату, к старшему сыну Кази–Магомеду. Круг его влияния все более сужался. Единственной надеждой был Гуниб. Сторонников, приверженцев Шамиля оставалось мало — лишь горстка мюридов и несколько наибов сопровождали имама. Но Шамиль не потерял самообладания и спокойствия. На шести лошадях в Гуниб вез он казну, где было серебра и золота на 25 тысяч рублей, еще на шесть тысяч — оружия, кинжалов, ружей, на сорока лошадях — домашнюю утварь, продовольствие. Самое драгоценное — специально отобранные по указанию имама книги из его личной библиотеки — разместили на семнадцати лошадях.

Рядом с Шамилем самые преданные люди, среди них и русские солдаты–перебежчики. Имам со своими спутниками делает остановку в Телетле. Никто из аульчан не выражает восторга по поводу его приезда. Войска противника уже в Чохе, в каких-нибудь 25 километрах от Гуниба. Обе стороны как бы состязались: кто первым достигнет этой горы.

По дороге обозы Шамиля с книгами и ценными вещами были разграблены.

Когда же Шамиль, потеряв все ценности, наконец добрался до Гуниба, его ждала одна–единственная радость — встреча с младшим сыном Мухаммедом–Шеффи,

Немедленно были начаты работы по укреплению горы и подступов к ней. Гора Гуниб представляла собой усеченный конус; верхнее плато занимало площадь почти в 100 квадратных километров. Посты, расположенные на самых опасных участках, не имели связи между собой: не хватало ни людей, ни лошадей. Понятно, что люди, решившие обороняться в таких условиях, должны были быть крепки, как скалы. Положение усугублялось еще и тем, что имам не получал сведений о состоянии дел в других районах Дагестана, не имел достаточного запаса продуктов питания и боеприпасов. Никто специально не готовил продуктов для защитников Гуниба.

«Я, например, — рассказывает зять Шамиля Абдурахман, — семь суток ел только землянику да пожаренные колосья пшеницы… я заболел холерой и едва не умер. Удивляюсь, откуда только брались у нас силы для таких, например, горячих схваток, как дело на ручье, протекающем через аул Гуниб…[66]"

Впрочем, 25–летняя борьба под. руководством Шамиля закалила людей.

На вершины скал мюриды натаскали целые холмы камней. Крепкий камень, брошенный сверху, словно пушечное ядро, ударившись о скалы, разлетается на сотни кусков, причиняя чувствительный урон противнику. На Гуниб вели несколько пешеходных троп — из Хиндаха, Ругуджи и с реки Кара–Койсу. По приказу имама все они были разрушены. Каменные завалы, стены и бойницы встали на проходах. Громадные кучи камня готовы были обрушиться на тех, кто осмелился бы пробраться по тропе наверх.

Кто защищал Гуниб? К сожалению, многих из них мы не знаем. Круг лиц, имена которых сохранились для потомков, очень узок. Это, прежде всего, сам Шамиль, две его жены — Шуанет и Зайдет, два сына — Кази–Магомед и Мухаммед–Шеффи, дочери — Нафисат, Патимат, Баху–Месе–ду, Сафият, Наджават, зятья имама — Абдурахман и Абдурахим, жена Кази–Магомеда — Каримат и жена Мухаммеда–Шефи Аминат, наибы Дибир Андийский, Дибир из Хунзаха, Нур–Магомед Согратлинский, Байсунгур Беноевский и два его сына. Наибы составляли штаб Шамиля, руководили оборонительными работами. До конца оставался верным имаму постоянный его вакиль чиркеевец Юнус. Как и 20 лет назад на горе Ахульго, он здесь, на Гунибе, будет вести переговоры с царскими генералами. И на этот раз он сделает все, чтобы никто не посягнул на честь и достоинство Шамиля. Отличится и жена Юнуса — татка Зайнаб. Она, как и жена имама, как и другие женщины, будет сражаться наравне с мюридами. По свидетельству зятя имама Абдурахмана, Зайнаб «надела на голову чалму и в таком виде ходила с обнаженной шашкой по улицам аула и возбуждала мужчин к бою. Раньше она прославилась тем же на Ахульго».

Из героинь Гуниба Абдурахман отмечает еще одну женщину, имя которой он не запомнил. «Она была родом из Чиркея, — говорит рассказчик, — ее муж Бецов (слепой) и оба сына были на завалах. Положение с минуты на минуту становилось все тревожнее, а она, как ни в чем не бывало, хлопотала у очага и варила хинкал, чтобы воинам было чем подкрепить свои силы, когда вернутся из кровавого боя. Муж ее пал, но оба сына действительно вернулись невредимыми, спаслись от плена почти чудом, они нашли поблизости пещеру и в ней скрывались до вечера, а вечером незаметно прокрались к своим»[67].

С Шамилем был и Мухаммед Гоцатлинский. Когда терзаемый сомнениями имам, идя на свидание с Барятинским, вдруг решил повернуть обратно, Мухаммед сказал: «Если ты и побежишь назад, то не спасешься. Лучше я убью сейчас Лазарева, и мы начнем с тобой последний газават».

С первого дня прибытия в Гуниб имам жил в доме Гаджи–Магомеда Кудатлинского, глухого. Гаджи–Магомед, беспредельно преданный Шамилю, день и ночь охранял своего вождя и погиб на его глазах. Перебежавшие в разное время к Шамилю русские солдаты тоже остались с имамом до конца.

Среди защитников Гуниба находился и один перс — Хайрулла. Неимоверный трус, он просил всех и каждого немедленно сдаться царским войскам. После того как закончилась война, Шамиль из жалости разрешил ему приехать в Калугу. Но и здесь перс вел себя недостойно — бездельничал, интриговал, пока его не выгнали.

Среди защитников Гуниба были и пятеро сыновей Шах–Аббаса из Верхнего Караная. Старший из них — Сагид–Ахмед (тогда ему было сорок лет) — отчаянный храбрец, обладавший отменной физической силой, острым умом. Все годы войны он был с имамом. Вот как он кончил дни свои. Услышав, что Шамиль покидает аул Гуниб, чтобы сдаться А. И. Барятинскому, Сагид–Ахмед крикнул: «Ва, сын Дэнгау–Магомы! Если бы я знал, что ты будешь подавать руку врагам, никогда бы я не был твоим мюридом». Шамиль, занятый своими мыслями, не обратил внимания на слова каранайца. Сагид–Ахмед оглянулся назад. Как в очереди, стояли за ним четыре его брата, самому младшему из которых было не более 15 лет. Старший вытащил шашку, крикнул: «Дахавлава кувлата илли–билли!» (Беспомощен человек без Бога!) и бросился на солдат, увлекая за собой братьев. Их подняли на штыки. Смельчаки были преданы гунибской земле. Где находятся их могилы, сейчас никто не знает.

На Гунибе «начальником инженерной и артиллерийской части» Шамиля служил наиб Закарья — человек громадного роста и необыкновенной

силы. Вместе с имамом он также сдался в плен. Когда в 1871 году в Дагестан приезжал Александр II, то бывшего наиба представили императору. И, как сообщает исследователь Е. Марков, Закарья получил от Александра II «разрешение носить на своей черкеске зеленый кант инженера в ознаменование его инженерных талантов».

Али–Дибир из Гуниба, служивший у Шамиля кадием, дрался вместе с другими до конца и остался в живых. Вместе с ним был и 12–летний сын его, впоследствии известный в Дагестане медик Уллу–Саид Аркасский (умерший в 1914 году).

Что могли сделать 400 человек, пусть самых отчаянных и преданных, пусть даже на высокой горе, но без оружия, уставшие и изголодавшиеся, против 10–тысячной армии Барятинского?! И все-таки сражение было разыграно по всем правилам военного искусства.

Царские войска окружили Гуниб–гору. Ждали командующего. Барятинский въехал в Дагестан со стороны Грозного. Прежде всего он посетил Карату, где недавно останавливался Шамиль. Встретили генерала торжественно. Горцы стреляли в воздух, радостно приветствовали его. Салютовали в общем-то не самому Барятинскому. Просто люди устали от бесконечной войны. Они не хотели больше ни убивать, ни быть убитыми.

Через два часа командующий выехал из аула. За его каретой бежали некоторые из взрослых и множество детей, подбирая гривенники и медь. Генерал знал, что делал. Не успел он приехать в следующий пункт, как молва с быстротой молнии разнесла весть: Барятинский вчерашним врагам раздает золото и серебро.

В Тлохе командующий отдыхал под большим ореховым деревом. Сюда к нему привели жену Хаджи–Мурата Сану и троих детей наиба — Гуллу, Абдул–Кадыра и Хаджи–Мурата младшего. Князь разговаривал с ними ласково. Сану и дети стояли, опустив головы, но ни особой радости, ни любопытства не проявляли.

Следующая остановка была в Ашильте. Долго смотрел Барятинский на Ахульго. Следы траншей, развалины батареи и знаменитой Сурхаевой башни видны были из Ашильты невооруженным глазом. Командующему рассказали, что здесь Шамиль ускользнул от неминуемого, казалось, плена и гибели. Говорят, Барятинский, увидев страшную пропасть и крутые тропы, по которым имам вышел из окружения, забеспокоился: а вдруг Шамиль вырвется на свободу из осажденного Гуниба?

После Унцукуля — Гимры, родина Шамиля и Кази–Магомеда. Здесь командующий отдыхал в саду под хурмовыми деревьями. Гимринцы знали: вот этому человеку белый царь приказал пленить их выдающегося земляка. Конечно, можно было из-за дерева одним выстрелом убить генерала. Но Шамиля-то этим не спасешь! Поля не засеяны, болезни одолева-• ют, сил нет воевать, а самое главное — разуверились люди… Сколько лет кресалом высекали из них огонь, сколько полегло в сражениях! Гранит бы такое не выдержал, а они вот все еще стоят.

14 августа Барятинский прибыл в Цатаних. Далее его путь лежал через Танус, в Хунзах. Затем — головокружительный спуск в Голотль. Дорога, по которой ехал генерал, шла по берегу другого Койсу — Аварского. Справа была Тили–меэр — Седло–гора, которую русские солдаты окрестили Чемодан–горою.

На Голотлинском мосту князя принимал вчерашний наиб Кибит–Маго–ма. Командующий принял его приглашение к обеду. Кибит–Магома щедро угостил царского наместника. Сопровождавший Барятинского военный историк и писатель Арнольд Зиссерман в своей тетради тогда записал: «После обеда мы выехали из аула к подножию Чемодан–горы ночевать».

На следующий день главнокомандующий прибыл в Ругуджу. Над аулом в некотором отдалении возвышалась Гуниб–гора. Салют в честь приезда князя наверняка должен был услышать если не сам Шамиль, то его мюриды. До их постов было всего 5–8 километров.

18 августа на Гудул–майдане73 Барятинского встречал Самурский полк. В воздух летели шапки, солдаты кричали «ура!» и стреляли из ружей. Все это хорошо видели защитники Гуниба. С горы прогремело несколько пушечных выстрелов, но ядра до русских войск не долетели: слишком примитивны были орудия Шамиля. По специально расширенной тропе Барятинский поднялся на Кегерский хребет, где принял парад войск, которым предстояло штурмовать Гуниб.

Четыре дня безуспешно велись переговоры с Шамилем. 22 августа их прервали, а 23 августа командующий приказал начать военные действия. Весь день 24 августа по Гунибским укреплениям били пушки. С высот Кегера Барятинский отлично видел, как солдаты Апшеронского, Самур–ского, Северского и других полков, подсаживая друг друга, цепляясь за малейшие выступы, поднимаются все выше на скалы Гуниб–горы.

Когда у речки Гунибки появились солдаты Ширванского полка, Шамиль поехал в аул Гуниб. Он велел мюридам собираться туда же. Около 100 человек его людей засели слева от аробной дороги, на крутых скалах горки. Их укрывал лес. Когда ничего не подозревавшие солдаты стали вытягиваться по дороге, ведущей к аулу Гуниб, раздались пение молитвы и частые выстрелы. Солдаты Ширванского полка несколько раз бросались в атаку и сумели-таки зажать горцев со всех сторон. От метких пуль многие из них приняли смерть. Выхода из окружения для мюридов не было: позади них дорога обрывалась крутыми скалами, впереди — беспощадный противник. Горцы бросились в рукопашный бой с обнаженными кинжалами и шашками. Все 100 человек погибли здесь, оставшись до конца верными избранному пути.

Главнокомандующий требовал захватить Шамиля живым, обещая за него 10 тысяч рублей.

У Шамиля на Гунибе имелись 4 пушки. С 10–го по 15–е августа из пушек сделали всего несколько выстрелов по Кегерским высотам, не причинив, однако, ущерба противнику. Абдурахман в своих записках сообщает, что «у Шамиля из четырех одна пушка была исправна, да и та чугунная и без колес. Её сбросили с кручи, при падении она убила 15 солдат». «За неимением артиллерии, — говорит далее зять имама, — мы сыпали в неприятеля градом камней, которые нам в изобилии подносили женщины и дети».

Из 300–400 защитников Гуниба в руки противника попали менее 100 человек. При этом царские войска потеряли 9 офицеров, 162 солдата и 9 милиционеров. Подполковник С. Эсазде сообщает: «Женщины, распустив волосы, с плачем и криком бросались к ногам имама и, целуя его одежду, умоляли его покориться своей несчастной судьбе, иначе разъяренные солдаты ворвутся в их жилища и предадут все разрушению»[68].

На следующий день все 14 батальонов уже находились на верхней площадке конуса горы. Теперь и командующий мог последовать за ними. По дороге ему попадались раненые, лежали трупы мюридов. Иногда встречались солдаты, конвоировавшие по 2–3 пленных горца. Поднявшись на гору, Барятинский приказал оставить пальбу: против 56 рот царских войск у Шамиля имелось не более 1,5 роты. В 2 часа дня главнокомандующий послал парламентеров к Шамилю, но тот не захотел слушать их. Кази–Магомед уговаривал отца: «Подожди, дослушаем, что они хотят нам предложить». И имам в итоге согласился.

К фельдмаршалу привели чиркеевца Юнуса для переговоров. Встреча произошла в версте от аула Гуниб, в березовом лесу. Дважды ходил туда и обратно Юнус, но Шамиль все колебался. Напряжение нарастало с каждой минутой. «Проходит полчаса, — понимая значение для потомков всего им замеченного, пишет А. Зиссерман, — нет ответа, тишина кругом, все ждут с напряжением — что будет?»

Человек, 25 лет руководивший восстанием горцев, с минуты на минуту должен предстать перед своими врагами в качестве пленника.. Часы отбивали последние мгновения одной из самых длительных и жестоких войн..

Шамиль понимал, что дальнейшая борьба немыслима. Некоторые спрашивают, разве не мог имам, как и на Ахульго, вырваться из окружения? Несмотря на то, что Шамилю было 60 с лишним лет, он был еще крепок, и уйти из Гуниба не представляло труда для него. Бежать отсюда было гораздо легче, чем 20 лет назад из Ахульго. Шамиль мог это сделать 22 августа, когда переговоры были прерваны, и 24 августа, когда начался штурм, или, скажем, 25–го утром, когда солдаты стали подниматься к березовому лесу. Но дело не в этом. Когда в августе 1839 года Шамиль, бежал из Ахульго и двинулся в Чечню, он понимал, что поражение — не, конец, а только один из этапов войны. Теперь же это было очевидно, \ настал конец всей борьбы.

Стояла удивительная тишина. Тысячи солдат и офицеров, подготовившихся к штурму, ждали Шамиля. Некоторые стали шептаться, что имам нарочно оттягивает время и с наступлением темноты, вероятно, собирается бежать. Вот, наконец, между землистого цвета саклями показалась толпа мужчин. Их головные уборы обвязаны чалмами.

— Идет, вдет! — заговорили в рядах наиболее нетерпеливые. На них зашикали все, от солдата до генерала. Люди понимали значимость момента. Вот сейчас должен показаться Шамиль со своими последними соратниками. Но у самого выхода из аула толпа вдруг исчезла. Прошло несколько минут. Шамиль не появлялся. Все замерли. Внизу в теснине струилась речка. Но именно в этот день то ли от жары, то ли от чего другого и она, обычно говорливая, перестала шуметь. Парламентеры главнокомандующего Даниель–бек, Исмаил, полковник Лазарев подошли к крайней сакле и на аварском языке по очереди стали кричать:

— Выходите скорее!

— Не будьте детьми!

— Вы же видите, что нет другого спасения!

Да, Шамиль обо всем этом знал. Когда ранее, в этот же день его сын Кази–Магомед встретился с тем же Лазаревым и заговорил было об условиях сдачи, то полковник от имени своего шефа сказал: «Никаких условий!»

… Горцы показались вновь. Впереди шел Шамиль. За ним вели оседланную лошадь. Сопровождали имама 40 преданнейших мюридов, готовых сражаться за него со всей армией Барятинского. Первым Шамиля увидел генерал Врангель. Через переводчика он сказал имаму: «До сих пор мы были врагами, теперь же будем друзьями». Шамиль не стал задерживаться и прошел мимо него, направляясь к Барятинскому. И тут без всякой команды грянуло «ура!». Конь имама испуганно рванулся в сторону, и его едва удержали. Шамиль замедлил шаг, но, видя, что солдаты не трогаются с места, продолжил путь. Солнце, начавшее склоняться к закату, ярко освещало эту картину. Была половина четвертого пополудни. Люди старались получше запомнить человека, с достоинством проходящего вот сейчас перед ними. Потом им не раз придется рассказывать о событиях, свидетелями которых они стали 25 августа 1859 года.

Шамиль был рослый, широкоплечий. По легкой походке никак нельзя было предположить, что ему шел 64–й год. (Позже, будучи в калужском плену, он покажет генералу Чичагову 40 шрамов, полученных в боях, из которых 19 — следы тяжелейших ранений).

У вождя горцев продолговатое лицо, серые глаза, прямой правильный нос, длинная борода, выкрашенная хной. Черкеска облегает его ладную фигуру. Вместо газырей на груди патроны. На ногах чувяки–маси с полуголенищами из красного сафьяна. Голова имама покрыта папахой с красным верхом и белой кисейной чалмой. Шашка, кинжал, два пистолета, один из которых запоясом сзади, а другой впереди.

Когда горцы подошли к коридору из царских войск, Шамиль сел на коня, телохранители подошли к нему вплотную. Держа руки на рукоятках кинжалов, они как бы давали понять: если что, разговор будет коротким. Шамиль повел коня размеренным шагом, как человек, уставший после долгого пути. Надо думать, что верста от Гуниба до серого камня в березовой роще, где сидел царский фельдмаршал, была самой трудной в жизни имама. Дорога пошла вниз. Войска здесь стояли шпалерами в десятки рядов. Чувствовалось, что где-то рядом должен быть главнокомандующий. Шамиля попросили спешиться: князь, чувствовавший себя не очень хорошо, сидел на камне. Имам сошел с лошади, оружие оставили при нем, но телохранителей задержали метрах в 100 от места встречи Шамиля с Барятинским. К имаму удалось прорваться лишь чиркеевцу Юнусу. Босой, с закатанными до локтей рукавами черкески, этот горец так решительно последовал за своим вождем, что остановить его не осмелился никто. Юнус шел, отстав от Шамиля на два шага. Этикет сохранялся до конца.

Метрах в пяти от камня, где сидел Барятинский, оба горца остановились. Вокруг командующего сгрудились генералы. Они жадно разглядывали имама. Позади генералов лес берез и… людей. Только небольшая площадка, где стояли Шамиль, Юнус и переводчик, была свободна. Стрелки часов показывали ровно четыре пополудни. Имам не теряет самообладания. Он полон достоинства, правая рука опирается на эфес шашки, голова наклонена: говорите, мол, я готов слушать.

— Шамиль, ты не принял условий, которые я тебе предлагал, и не захотел приехать ко мне в лагерь, — сказал ему командующий, — теперь я приехал за тобой.. За одно тебе ручаюсь, — это за личную безопасность твою и всего твоего семейства.

Имам ответил не сразу, но мудро, как опытный дипломат:

— Как и мед, если его часто есть, надоедает, так и все на свете надоедает, мне надоели эти 30 лет войны. Я рад покончить с нею и жить теперь мирно.

Говоря это, вождь горцев надеялся, что Барятинский оставит его в покое или разрешит выезд с семьей в Аравию. Но имаму сказали, что участь его в руках царя.

Переговоры продолжались не более 35 минут. Стремительно двигался карандаш в руках академика живописи Теодора Горшельта. Командующего и его приближенных он знал хорошо. В крайнем случае их можно было дорисовать потом. Главное для него было изобразить Шамиля, Юнуса, а также переводчика. Художник хотел запечатлеть не только их лица, позы, одежду, но прежде всего мысли, переживания.

Когда главное было сделано, Барятинский встал, ему подвели лошадь, и он уехал в свою ставку. За фельдмаршалом без особого удовольствия двинулся штаб. Лишь только командующий скрылся в лесу, наступила разрядка. Шамиль устало опустился на камень, где только что сидел Барятинский, и задумался. Кругом толпились солдаты, хотя трубачи и барабанщики настоятельно звали их в строй.

— Так вот он какой, Шамиль!

Огромное любопытство тянуло солдат к человеку, сидящему под тенью берез. Ни один из них не проявлял по отношению к вождю горцев никаких знаков неприязни. Вероятно, кроме прочего, на их чувства влияло и то, что этот знаменитый горец хорошо относился к русским солдатам, которые, не выдержав каторжного режима царской армии, перебегали к нему. Было известно, что часть перебежчиков не покинула имама до конца. Вместе с последними мюридами они отчаянно сражались за последнюю цитадель Шамиля.

Старшие офицеры Лазарев, а затем Евдокимов предложили имаму переехать в резиденцию, отведенную ему в лагере, где стояли войска. Горец сел на коня и в сопровождении офицеров, переводчиков и эскадрона драгун поехал вниз. Рядом с дорогой кое–где лежали трупы мюридов и солдат, и снова повсюду стояли войска. Все хотели близко увидеть Шамиля. На сей раз никто не кричал, все были безмолвны, понимая неуместность какого-либо выражения восторга.

Шамиль беспрестанно просил пить. Увидя, что солнце идет к закату, он попросил и разрешения помолиться. В лагерь имам приехал поздно вечером.

26 августа на Кегерских высотах совершено было благодарственное молебствие. Солдаты, как, может быть, никогда в жизни, громко кричали «ура!», стреляли пушки. Это, подобно раскатам грома, уносилось далеко–далеко в горы, как бы извещая всех об окончании войны. А. Барятинский в эти минуты подписывал телеграмму царю России Александру II: «Гуниб взят. Шамиль в плену и отправлен в Петербург».


ПО СЛЕДАМ ШАМИЛЯ В РОССИИ

Царское правительство отнеслось к Шамилю благосклонно и предупредительно. Бывший имам находился в России 10 лет, и все эти годы, до самого выезда в Аравию, жизнь его во всех отношениях была вполне обеспеченной. В Калуге, куда Шамиль прибыл на постоянное жительство, ему предоставили трехэтажное здание в центре города (ныне там 8–летняя школа) и небольшой сад. К его услугам были карета, кучера, повара, переводчики. Шамиль и его семья получали на расходы в год 20 тысяч рублей серебром. Любая просьба исполнялась быстро. В честь пленного дагестанца устраивались балы, приемы, вечера, скачки. Шамиль имел право переписываться с любым лицом, вплоть до военного министра России. Он имел также право вступать в контакт с кем пожелает. Шамиль посетил окрестные места Калуги, Москву, Петербург, Кронштадт. Ему доставлялись газеты, в том числе и русские, выписывались книги, которые имам хотел иметь в домашней библиотеке. Распорядок дня и другие правила — когда вставать, есть, совершать поездки и так далее — составил сам Шамиль по своему желанию и разумению. Умерших могли похоронить в Калуге или, как это было с дочерью Нафисат, за счет казны отправить в Дагестан. Сыновьям и дочерям имама давалась возможность получить образование, а один из сыновей — Мухаммед–Шеффи поступил на царскую службу и дослужился до чина генерала.

Но плен есть плен. Какие-то ограничения все же были. К примеру, переписка проверялась цензурой, а в некоторых случаях письма Шамиля редактировались. Свидания с посторонними лицами происходили непременно в присутствии пристава или переводчика. Далее чем за 30 верст от Калуги дагестанцам ездить не разрешалось, если это не предусматривалось «расписанием». Запрещено было Шамилю и возвращаться на родину. Закономерен вопрос: почему Шамиля, 25 лет воевавшего с царской Россией, не казнили, не сослали, скажем, в Сибирь или вообще не изолировали? Более того, в каждом городе, через который проезжал этот человек (по пути в Калугу), ему устраивали шумные встречи, на которых произносили речи, вручали подарки и затем, обычно, следовали теплые проводы. В Чугуеве сам император удостоил его вниманием.

Простым людям Шамиль казался человеком, который хотел избавить горцев, таких же, как и они сами, тружеников, от господ. По России тогда имели хождение самые различные легенды и рассказы, были и небылицы, в которых имам представал народным героем. Видимо, их сочиняли солдаты, вернувшиеся с Кавказской войны. Как бы то ни было, простой народ относился к дагестанцу с неподдельной симпатией.

Царскому правительству приходилось учитывать и тот факт, что, невзирая на поражение восстания, дагестанский народ не отвернулся от Шамиля, а всю вину переложил на наибов, которые «предали имама генералам за мешок золота».

Правительство не могло не учитывать и то, что с окончанием Кавказской войны не исчезли идеи освобождения от ханов, беков и от колониального режима. Коль скоро так, то в любое время имя Шамиля могло стать знаменем борьбы. Царь и его окружение понимали, что оттого, как они будут относиться к бывшему имаму, события в Дагестане, как стрелка чуткого барометра, будут клониться то в одну, то в другую сторону.

Некоторые страны Запада, в том числе Англия и Франция, в годы борьбы горцев за свою независимость находились во враждебных отношениях с царской Россией. Поэтому европейской общественности Шамиль преподносился как борец против их общего врага. Кроме того, имя Шамиля было популярно в Италии, Германии и США, где складывались самостоятельные государства. Со всеми этими факторами Петербургу также приходилось считаться. Вот, пожалуй, по этим причинам царское правительство поступило с Шамилем так, а не иначе: не казнило, не сослало, не изолировало, а держало в Калуге, введя в его жизнь лишь некоторые ограничения.

Я специально ездил по некоторым местам в России, где бывал Шамиль. Видел дома и дворцы, заводы и фабрики, сады и библиотеки, которые посетил дагестанец. Шагал по улицам, по которым век назад ходил Шамиль, садился на скамью в тени деревьев парка, где любил отдыхать Шамиль, стоял на берегу Оки, откуда он глядел на реку и уходящие дали, вспоминая, вероятно, потерянную Родину. Посетил я и старинную больницу Калуги, где Шамиль в 1859 году случайно встретился с раненым дагестанцем. Я также познакомился в лечебнице со своим земляком, но не больным, а видным ученым, врачом. Заходил Шамиль и в гимназию, где учились русские дети. Ныне там институт. И там я нашел своего земляка — он руководил одной из кафедр института.

Но достаточно воспоминаний! Не будем забегать вперед, а продолжим повествование о тех событиях, на которых мы остановились в предыдущем рассказе.

25 августа 1859 года в четыре часа пополудни на Гунибе закончилась Кавказская война — после 25 лет борьбы Шамиль сложил оружие. Поздно вечером того же дня пленник спустился в Средний Гуниб, а затем к лагерю царских войск на Гудул–майдане, где для него была приготовлена суконная палатка и ужкн, состоящий из плова и чая.

Шамиль был взволнован до предела. Подполковник Алибек Пензулла–ев, приставленный к нему, как мог утешал его. Успокоился Шамиль лишь тогда, когда отправил весточку в Гуниб. Глубокой ночью принесли медвежью шубу. Подарок от князя Барятинского — объяснили ему. На следующий день с Гуниба спустились Кази–Магомед, Мухаммед–Шефи и другие члены семьи. Женщины шли с закрытыми лицами. Слухи, будто у Шамиля имеется пять миллионов рублей серебром, оказались выдумкой. У вчерашнего имама не нашли даже хорошего белья. Всех пленников заново обмундировали. И, как вспоминал впоследствии зять имама Абду–рахман, «тогда впервые мы могли стряхнуть с себя вместе с боевым пылом и ту не поддающуюся описанию грязь, которая наслоилась на нас в течение 5–6 месяцев, протекших со времен падения Ведено». Шамиль все время беспокоился о книгах, так как большую часть личной библиотеки растащили еще перед осадой Гуниба.

На Гудул–майдане в присутствии Шамиля состоялся парад войск. , Князь Барятинский поблагодарил солдат — и скалы Кегера и Гуниба огласились громом орудийных залпов.

Утром 27 августа пленника и его семью повезли в Темир–Хан–Шуру. Их сопровождали два эскадрона драгун, батальон пехоты и две сотни Дагестанского полка — всего приблизительно одна тысяча человек. Лично к Шамилю приставили полковника Трамповского. Предостережения не были излишними. Где-нибудь на 125–километровом пути от Гуниба до Темир–Хан–Шуры фанатичная толпа могла попытаться отбить Шамиля. Но этого не случилось, хотя, как рассказывал один из очевидцев, «отовсюду выходили навстречу тысячами горцы и женщины..» Последние оплакивали имама, а мужчины целовали полы его черкески. Многие старались, держась за уздечку лошади, как можно дальше от аула проводить дорогого человека. Так было в Куппе, Хаджал–Махи, Левашах, Ур–ме и Дженгутае. В последнем Шамиль почувствовал себя плохо; боялся, что отравили. Но русский доктор дал какие-то капли, и скоро боль прошла. Шамиль был очень благодарен ему.

Бывший имам в сопровождении охраны въехал в Темир–Хан–Шуру со стороны Муслим–аула (ныне Атланаул). Его встречали войска и большие толпы гражданского населения. Воздух огласился криками «ура!» Пленника устроили у скалы Кавалер–Батарея на квартире командующего Прикаспийским краем барона Врангеля. Пять дней, с 29 августа по 3 сентября, находился бывший имам в Темир–Хан–Шуре. Эти дни ушли не только на приемы и другого рода церемонии, но и на покупки. Всей семье приобрели новую одежду, Шамилю, кроме прочего, — черкеску из черного сукна. Затраты были довольно солидные — семь тысяч рублей.

В Темир–Хан–Шуре умерла одна из внучек Шамиля. Там же пленникам сообщили, что в Россию на первых порах поедут только Шамиль, старший сын Кази–Магомед и два мюрида. Остальная семья на время задержится в Дагестане. Было отчего прийти в уныние.

Из Темир–Хан–Шуры выехали 3 октября. Ехали на трех тарантасах. Шамиль находился в экипаже, подаренном ему Врангелем. К нему попеременно садились то сын Кази–Магомед, то полковник Трамповский, то переводчик Алибек Пензуллаев. Как и из Гуниба, его сопровождал конвой: два эскадрона драгун или две сотни казаков. Дорога шла по руслу реки Шура–озень. В Кумторкале пришлось задержаться на несколько часов. Сюда специально прибыли знатные дамы и господа из Петровска (Махачкалы). Пленника угощали чаем, печеньем, фруктами; играл духовой оркестр. Дамы осаждали Шамиля, задавая самые разные вопросы. Пленник был любезен со всеми. День был на редкость жарким, и сердобольные женщины стали даже предлагать ему свои зонтики. Расставались тепло. Далее дорога шла мимо громады песчаного бархана Сарыкум, а затем резко поворачивала на север.

В Чирюрте Шамиля пригласил к себе командир Драгунского полка граф Ностиц. 3 сентября 1859 года имама сфотографировали. Шамиль попросил отправить снимок и его семье в Темир–Хан–Шуру.

Следующая остановка произошла в Хасавюрте в доме Клингера, командира Кабардинского полка. В Червленой навстречу экипажам вышли девушки станицы. Они все были красивы как на подбор, и это очень удивило дагестанца. Здесь же Шамилю сообщили новость, которая его обрадовала: чтобы увидеть его, толпы чеченцев, русских прибыли из Грозного. Он приветствовал их поклоном.

5 сентября был днем особых волнений: приехали на родину Шуанет — в Моздок. Гостей из Дагестана принял брат Щуанет — армянский купец Яков Иванович Улуханов. Собрались все родственники жены Шамиля. На прощание имам сказал, что в часы пребывания в семье Улухановых он чувствовал себя как в родном доме.

Далее ехали стремительно. Недолгие остановки в Георгиевске, затем в Екатеринодаре. Последний запомнился тем, что какая-то экспансивная дама исполнила песню, специально сочиненную к приезду Шамиля.

Жителям Ставрополя еще 1 сентября стало известно, что дагестанца провезут через их город. Слухи, один невероятнее другого, витали здесь. Например, будто 15 тысяч вооруженных горцев собираются освободить пленника.

По случаю приезда Шамиля 7 сентября все горожане высыпали на улицы. Стояла прекрасная погода. Вдруг на Николаевском проспекте раздались крики: «Едет, едет!». Курьерские лошади промчались вверх по улице, и многие из публики так ничего и не увидели. Сутки прожил даге-•анец в доме Воскресенского на углу улиц Воронцовской и Госпитальной. Шамиля с почестями приняли офицеры местного гарнизона в Бабиной роще. Здесь-то широкая публика могла близко увидеть знаменитого пленника. Шамилю показывали город. Толпы людей бегали по улицам за его экипажем. Горец удивлялся: такого не было на его родине. Экстренно собрали местных любителей искусства, и с их помощью показали какую-то комедию. Кази–Магомед, хотя и не понимал русского языка, громко смеялся, чем основательно позабавил присутствующих. После спектакля давали бал, был фейерверк. Дамы и мужчины танцевали попарно обнявшись. Приезжие, пораженные увиденным, сидели не шелохнувшись.

8 сентября поехали дальше. Шамиль все еще волновался. Полковник Трамповский на ладони старика видел маленький компас: имам все пытался определить по нему: не в Сибирь ли везут его. Ехали день и ночь. Невзгоды переезда пленник переносил без жалоб. Скорость, с которой мчались путники, была предельной. Дорогу от Ставрополя до Харькова покрыли за пять дней и 13 сентября 1859 года прибыли в этот город. На следующее утро их отвезли в Чугуев, где состоялась встреча с императором Александром II. Шамилю показали маневры царских войск. Ему дали лошадь. Бывший имам Дагестана показал драгунам, уланам и гусарам, как, по его представлению, надо сидеть в седле и скакать настоящему воину. «У вас, — сказал Шамиль императору, — кавалеристы густо скапливаются в одном месте. Их нетрудно будет противнику вашему поразить из пушек». Слушавшие его генералы согласились с мнением дагестанца.

16 сентября Шамиль и его спутники — сын Кази–Магомед и два мюрида — снова возвратились в Харьков. Их повели в цирк. Снова удивились горцы: впервые в своей жизни видели они женщин–наездниц. «Наверное, здесь не обошлось без волшебства», — сказал имам, покидая цирк. Вечером был бал у губернатора Харькова. Женщины в декольтированных платьях танцевали с мужчинами. В промежутках между танцами дамы собирались вокруг приезжих из Дагестана. Шамиль давал остроумные ответы. Один из них был описан во всех газетах. Шамиля спросили, как находит он бал и танцы.

— Вы не будете в раю, — отвечал он.

— Отчего же?

— Оттого, — сказал Шамиль, — что у вас здесь, на земле, рай, какой нам Магомед обещал на небе. Меня в особенности удивляет, что мужчины (открыто — Б. Г.) обнимают женщин, но, впрочем, пророк обещал это и нам, правоверным, в будущей жизни[69].

19 сентября путники были в Курске. В беседе с местным губернатором Шамиль поделился впечатлением: русские города один красивее другого. Только здесь, на подступах к Москве, пленник убедился, что его дорога не ведет в Сибирь. Вечером того же дня горцев повели в театр, где шла итальянская опера. Из-за того, что публика была занята Шамилем, долго не могли начать спектакль. Итальянские мастера исполнили фрагменты из «Травиаты». Пение Элеоноры изумило Шамиля, Кази–Магомед и мюриды тайком вытирали глаза. Кто знает, что подействовало на них: чарующий ли голос певицы, или они вспомнили оставшуюся за тысячи верст родину, жен, детей, близких.

Следующий день, 20 сентября, застал их по дороге в Тулу. Здесь Ша — «миль впервые увидел действие паровых машин. С грустью припоминал рассказы Джамалутдина обо всем этом. В Туле Шамиль осматривал оружейный завод. В год здесь производили до 40 тысяч ружей.

22 сентября дагестанцы увидели колокольни московских церквей. Мост через Москву–реку казался бесконечно длинным. 23–го состоялась встреча с Алексеем Петровичем Ермоловым. Хотя на поле боя им не приходилось встречаться, Шамиль был наслышан о нем. На следующий день гостя повели в Кремль. Он и его товарищи пришли в истинный восторг, увидев царь–пушку и царь–колокол, Оружейную палату. Огромный сапог Петра Первого в Оружейной палате Шамиль долго не выпускал из рук. Его интересовало все. Вечером в театре смотрели балет «Наяда». Горцев поразила большая люстра, свисающая с потолка, но еще более того — то, что разыгрывалось на сцене. Шамиль смотрел через зрительную трубу, которой пользовался еще на войне. Время от времени он передавал ее сыну Кази–Магомеду. Конец балета сильно опечалил приезжих. На следующий день Кази–Магомед просил отвести его к тому месту на реке, куда бросилась Наяда..

За 19 дней Шамиль проехал путь длиною в две тысячи верст! Выехав 3 сентября 1859 года из Темир–Хан–Шуры, преодолевая в день более двухсот верст, 22 сентября он уже приехал в Москву. В Москве горцы пересели в поезд. Шамиль и его спутники являлись, пожалуй, первыми дагестанцами, увидевшими паровоз и вагоны. Их пригласили осмотреть локомотив. Шамиль поздоровался с машинистом и попросил продемонстрировать возможности машины. Паровоз стал двигаться то вперед, то назад. Имам одобрительно кивнул головой, поблагодарил и ушел в свой вагон. Уже в пути кто-то спросил у него:

— Вас должна удивлять железная дорога?

— Конечно! — отвечал имам. — У нас в Чечне такой нет! Но эта дорога должна была удивлять и русских, так как она у них одна![70]

В Петербурге его ждали с 20 сентября. Каждое утро громадные толпы людей собирались на вокзале Николаевской железной дороги, но «с прибыванием поезда, почетного имама в оном не оказывалось. И народ расходился в досаде на себя за напрасное ожидание… Между тем, почти никто из публики наверняка не знал дня его приезда, и потому, говорят, сравнительно немногим удалось увидеть прибытие его утром 26 сентября. Однако вечером того же дня уже все до одного человека в Петербурге знали, что Шамиль приехал»[71]. И все дни, пока он находился там, столица была занята целиком его персоной, но, как писал один из очевидцев, и Шамиль «вполне овладел любопытством и… с честью завоевал право занимать здешнюю публику»[72]. Его несколько раз катали в коляске по улицам города и в том числе по Невскому проспекту. Чтобы разглядеть лицо имама, дети и взрослые бегали взапуски. Шамиль смеялся от души.

В Петербурге, кроме прочего, ему показали музей Академии наук, публичную библиотеку, памятник Николаю 1, оперу. Особое внимание Шамиль уделил Исаакиевскому собору. Он подробно расспросил, кто, когда и в честь какого события построил храм. При имени Петра I Шамиль почтительно наклонил голову. О царе России он слышал еще в Карате от своего сына Джамалутдина. Колонны собора и картины вызвали одобрение имама. «Хорошо, хорошо», — говорил он. В военно–топографическом депо ему показали рельефную модель Кавказа. Шамиль обратил внимание научных сотрудников на маленькую неточность. Они ошиблись в месторасположении его родины — аула Гимры: «Самый аул, — сообщил через переводчика имам, — должен стоять внизу, у слияния рек»[73].

Около Шамиля всегда собиралась громадная толпа. Иногда любопытные вели себя неделикатно, но он будто понимал их, старался удовлетворить их желания. Держался он предельно просто, смотрел на людей с улыбкой чуть прищуренными глазами. Ответы его немедленно передавались из уст в уста. Многие из публики задавали вопросы. Были они разные. И, как отмечает один из корреспондентов газеты «Кавказ», «не раз и не одному европейцу становилось неловко, когда на какой-нибудь наивный вопрос Шамиль отвечал просто и умно»[74].

Встречаясь с чудесами техники, Шамиль не клал пальца в рот от удивления, как дикий горец, и не приписывал все это шарлатанству, в «с толком осматривал незнакомый предмет» и молча выслушивал объяснения. Корреспондент газеты «Кавказ» В. И. — ский к концу пребывания Шамиля в Петербурге, как бы выражая мнение широкой публики, писал: «Что такое Шамиль? Признаюсь… как вероятно и многим, думалось, что в предводителе воинственного народа я увижу какого-нибудь нового Тамерлана или Чингис–хана, перенесенного в ХIХ век… Сознавая всю его даровитость, даже гениальность, я ожидал, впрочем, увидеть его совершенно чуждым всякой европейской цивилизации, но с первого шага в России Шамиль поразил всех своей сообщительностью и… тактом…[75] " Среди сотен разных вопросов, которые ему задавали и простые люди, и знатные, был, если можно так выразиться, один «главный» вопрос: почему Шамиль не сдался раньше? И вот что услышали жители Петербурга от него: «Если бы я захотел вступить в переговоры с русскими два года назад, то я был бы, может быть, теперь ханом дагестанским. Но я был связан своей присягой народу. Что сказали бы тогда про меня? А теперь я сделал свое дело. Совесть моя чиста, весь Кавказ, русские и все европейские народы отдадут справедливость… я сдался только тогда, когда в горах народ питался травою»[76].

В Петербурге Шамиль встретился с двумя интересными личностями: ученым, преподавателем Петербургского университета, уроженцем Дербента — Казем–Беком и полковником Д. Н. Богуславским. Последний — блестящий знаток арабского языка был гидом Шамиля в столице России. Оба они, Шамиль и Богуславский, сразу почувствовали симпатию друг к другу. В этой главе коротко расскажем о первом из упомянутых лиц.

Казем–Бек и Шамиль виделись в Петербурге несколько раз. Будучи человеком высокообразованным (он преподавал на факультете восточный языков), Казем–Бек не мог оставаться равнодушным к событиям на Кавказе. В печати появились его статьи, правдиво освещающие движение горцев под руководством Шамиля. Это было тем более важно, что многие авторы того периода утверждали, будто фанатизм и кровожадность, а не борьба за свою независимость являлись причинами выступления дагестанцев и чеченцев…

Всего неделю пробыл имам в столице. За эти дни он встретился со многими людьми, был на приемах, посетил десятки примечательных исторических мест Петербурга, и, как писал один из очевидцев всех событий, «Шамиль видел все, что только есть в столице замечательного и что видел далеко не всякий петербуржец, проживший здесь своей век»[77].

2 октября 1859 года Шамиль выезжал в Калугу. Перед отъездом его окружила громадная толпа. Здесь также задавали вопросы. Один из них звучал так: «Что более всего нравится Шамилю в России?» И Шамиль ответил тотчас: «Великодушие русских, так ласкающих своего бывшего врага».

Когда поезд тронулся, раздались крики: «Прощайте, Шамиль!» Имам стоял у окна и с грустью смотрел на провожавших. Рядом находились сын и два мюрида. С ними ехал теперь вместо Трамповского гвардии полковник Д. Н. Богуславский. «Скажите ему, господин Богуславский, — обратились к нему дамы, — что мы очень его любим!» Шамиль не остался в долгу и ответил комплиментом на арабском языке:«… Скажите им. — … что внимание их… доставляет такое удовольствие, какого не доставляли мне успехи 43–го года в Дагестане»[78].


ПОЧЕМУ КАЛУГА

В первых числах сентября 1859 года, уже когда экипажи мчали Шамиля и его спутников на север, местом ссылки была определена Калуга. Почему царское правительство избрало именно этот город для содержания пленных? Здесь может быть ряд причин: отдаленность от Дагестана и в то же время природа, чем-то напоминающая Чечню. Красивый провинциальный город и не менее красивые окрестности, река Ока, сосновые рощи. Может быть, и близость Москвы играла роль? Очень важно, на наш взгляд, было и то, что в Калуге находились склады, обеспечивающие артиллерийские части русской армии снарядами, порохом и прочим снаряжением. Почти со всей страны за всем этим прибывали командированные офицеры. Им вменялось в обязанность непременно посетить Шамиля. Причиной могло быть и это.

Во время сбора материала мы натолкнулись на сведения, из которых следует, что Калуга вообще была местом ссылки политических противников царя, и Шамиль — не первый ее ссыльный. 17 лет провел в Калуге отправленный сюда Иваном Грозным посол Крымского хана Давлет–Гирея — Ян Бслдый. Сын шведского короля Эрика — Густав находился здесь в 1600 году во время правления Бориса Годунова. Екатерина II в 1786 году заточила в Калугу последнего хана Крыма — Шагин–Гирея. В 1826 году доставлен в этот город последний султан Малой Киргизской, „ или Букеевской, орды Арунгиз Абдулгазиев, а в 1834 — царевна Фекла Ираклиавна, дочь последнего грузинского царя. Как видим, калужане принимали немало именитых ссыльных «гостей». И все-таки, справедливости ради, надо заметить: такой торжественности, как при встрече Шамиля, видеть горожанам не приходилось.

Мы обрисуем Калугу в год приезда Шамиля. И это, нам кажется, тем более необходимо, что имам со своей семьей прожил в этом городе более 9 лет!

Калуга расположена на высоком левом берегу Оки при впадении в нее реки Ячейки. Большая часть города занимала довольно ровную площадь, прерванную в двух местах глубокими оврагами. В год приезда Шамиля в Калуге имелось 4774 здания и проживали 32703 человека. Калуга XIX века — типичный город купцов–торговцев. На 100 его улицах размещалось несколько сот лавок и магазинов. Товары поступали из Петербурга, Москвы, Риги, Якутска, Охотска. Торговые связи осуществлялись через Одессу и с заграницей. Калуга продавала полотно, пеньку, канаты, а во второй половине XIX века — бумагу. Сюда доставляли рыбу из Астрахани, хлеб из южных губерний. В 1834 году город насчитывает 2296 купцов 1–3 гильдии. Торговые обороты Калуги составляли 75 миллионов рублей. Но во времена Шамиля, вследствие кризисов и войн, дела города пришли в упадок.

Строительство железной дороги Калуга — Тула было закончено в 1874 году. Как отмечала статистика, «с проведением железной дороги торговля и промышленность Калуги еще более пали»[79]. В городе имелось несколько учебных заведений, а также 33 православных церкви, один костел, одна лютеранская церковь, иудейская синагога, две старообрядческие церкви и два монастыря.

Местный климат для Шамиля и его семьи оказался неподходящим. Весной и осенью город окутывали густые туманы, летом шли сильные дожди, а зимой выпадало много снега, толщина покрова которого нередко доходила до 50–60 см. Средняя температура летом поднималась до 25° С; солнечных дней Калуга знала около ста в году. Город был открыт ветрам, из которых юго–западные приносили тепло и влагу. Жизнь в Калуге текла тихо и однообразно. Радовали глаз лишь река Ока да окрестности, утопающие в зелени. Вот сюда-то в субботний день 10 октября 1859 года прибыли Шамиль, сын его Кази–Магомед, два их мюрида, сопровождавшие их гвардии полковник Богуславский и переводчик Грамов.


ШАМИЛЬ В КАЛУГЕ

За месяц до приезда Шамиля стало в Калуге известно, что она станет последним пристанищем имама Дагестана. И весь месяц город лихорадило. Из газет люди узнавали, где в тот или иной день находится Шамиль и куда нынче следует. Интерес к персоне дагестанца оказался настолько велик, что заслонил все другие стороны общественной жизни. Имя его произносили все, от мала до велика. Литографические портреты Шамиля и его семьи шли нарасхват. И все-таки, когда стал известен точный день приезда, весть об этом была воспринята как сенсация. По обе стороны Никитской улицы и у гостиницы Кулона, где временно должен был жить пленник, собралась многотысячная толпа. В два часа пополудни 10 октября 1859 года три экипажа в сопровождении легкого конного отряда конвоиров въехали в Калугу. Еще у черты города их встретили комендант Калуги полковник В. И. Еропкин, полицмейстер князь Г. Н. Чаадаев, чиновники, администрация. Народу и здесь собралось множество. После небольшой церемонии около 10 колясок, во главе которых шла коляска с Шамилем, двинулись к центру города. С трудом пробрались к гостинице. Проводив Шамиля в покои, начальство разъехалось, а жители, будто бессменные часовые, оставались до поздней ночи. У гостиницы словно море шумело. Кое-кто пытался даже по водосточным трубам или через вход проникнуть в комнаты имама, но безуспешно.

Шамиль, вероятно, понимал, насколько хочется горожанам видеть его. И, когда гул особенно нарастал, он подходил к окну и, глядя на море людей, толпившихся у гостиницы, добродушно улыбался…. Тотчас снизу раздавалось громкое «ура».

Далеко за полночь стих шум за стенами, и пленники смогли заснуть, 47–дневная дорога, начавшаяся 25 августа 1859 года на Гунибе, завершилась в Калуге. Здесь, в этом русском городе, в новой обстановке, вдали от родины Шамиль проведет 9 лет и полтора месяца! Разумеется, ни имам, ни тс, кто водворил его в Калугу, не знали и не могли знать, сколько протянется плен и как протечет жизнь Шамиля в России. Может быть, об этом размышляла, а может, вовсе о другом, та и другая сторона, когда подходили к концу первые сутки плена дагестанцев в Калуге. Мы не знаем.

На следующий день, воскресным утром, после завтрака Шамиль с сыном, мюридами, полковником Богуславским и переводчиком Грамовым нанесли визит генерал–губернатору В. А. Арцимовичу. Когда имам выходил из гостиницы и садился в коляску, любопытная толпа, которая собралась еще с рассвета, увидела Шамиля, одетого в пышную белую чалму, отличную медвежью шубу (подарок Барятинского, полученный еще в Гунибе), накинутую на белую черкеску. На ногах у него желтели сафьяновые сапоги. Кази–Магомед был в европейском костюме, только голову его украшала дагестанская папаха.

Генерал–губернатор тепло приветствовал имама и извинился, что дом, в котором должен жить Шамиль, еще не готов. Имам, в свою очередь, поблагодарил за внимание и теплые слова, которые ему приходилось слышать от такого высокого начальства, как генерал–губернатор Калуги. После визита Шамилю показали помещение, в котором ему предстояло жить. Дом этот находился на углу Золотаревской улицы, напротив Одигитриевской церкви. Трехэтажное здание с барельефными изображениями на всех стенах принадлежало подполковнику Сухотину. По договоренности с военными властями, хозяин сдал его за 900 рублей в год. Здание только боковой стороной выходило на улицу, а фасад и надворные постройки смотрели во двор. Невысокая каменная ограда отделяла двор от внешнего мира. Ремонт еще не был завершен, но Шамиль, удовлетворенный увиденным, сел в экипаж и попросил ознакомить его с городом. По желанию приезжих экипажи поворачивали то на одну улицу, то на другую. Во второй половине дня их привезли в городской сад. Горожане на этот раз могли увидеть Шамиля вблизи и гораздо дольше, чем вчера. Дагестанцы вышли из экипажа и, как и местная публика, стали прогуливаться по аллеям сада. Величавая походка Шамиля служила поводом для всеобщего восхищения. Его нашли бодрым и не по летам ловким. Встречные приветствовали имама, Шамиль легким поклоном головы отвечал им. С террасы сада он долго любовался перспективой, открывающейся на город, затем стал глядеть на гуляющих. И за весь день он впервые улыбнулся: «его смешило неудобное положение модных дам, одетых в слишком широкие кринолины»[80]. Темнело, когда Шамиль со своими спутниками возвращался в гостиницу.

12 октября также продолжалось знакомство с Калугой. На улице встретился крестный ход: множество людей с иконами, хоругвями и пением молитв двигалось куда-то. «Что это значит?» — спросил Шамиль. Ему объяснили: шествие — выражение благодарности Богу за избавление Калуги в 1812 году от вторжения французов. Шамиль не совсем понял. Он недоумевал, почему русские молятся в движении.

В этот день имам рано вернулся домой и остаток времени провел в гостинице. Полковник Богуславский отмечал в своих письмах к императору, что Шамиль начал скучать. Имам был неразговорчив, хмур. Из Петербурга пришло послание с требованием развлекать пленника на/ сколько это возможно. Давалось понять, что за поступками Шамиля незримо следят не только в России, но и на Кавказе и в Западной Европе. Считалось, что настроение Шамиля вызовет соответствующий отклик в горах и ущельях Дагестана.

После такой инструкции калужское начальство начало делать все, чтобы вывести знатного пленника из оцепенения. Шамиля стали возить на музыкальные вечера, дворянские собрания, цирковые представления.

В 1859 году в Калуге здания постоянного театра не было. Имевшийся ранее сгорел в 1851 году. В связи с приездом Шамиля возобновились спектакли, даваемые местной интеллигенцией под руководством В. И. Деева. Шамиль и его люди занимали ближайшую от сцены ложу. И зрители более были увлечены их лицами, жестами, костюмами, чем артистами.

17 октября 1859 года Шамилю решили показать больницу Хлюстина. Его сопровождали Д. Н. Богуславский и сын Кази–Магомед. У ворот больницы гостей встретил старший врач В. Е. Кричевский. Осмотр прекрасного двухэтажного здания занял много времени. Шамиль будто и не торопился. В каждой палате он расспрашивал имена и фамилии больных, о характере болезни, чем лечат. Иногда сам давал справки, как врачуют в горах Дагестана от того или иного недуга. Больные просили передать имаму, что сегодня у них праздник. На вопрос «какой?» отвечали так: вся Калуга встречала Шамиля, а они, больные, прикованные к постели, не могли получить этого удовольствия. А тут сам он пришел. «Передайте ему спасибо», — просили больные полковника. Когда перевели эти слова, Шамиль растрогался. «Аллах ведает, как я глубоко теперь раскаиваюсь, — отвечал имам, — что дурно содержал в плену семьи Чавчавадзе и Орбе–лиани».

Искренне обрадовался Шамиль, когда в одной из палат он увидел дагестанца. Тут уже обходились без переводчика, и расспросы были более подробными. Узнав всю его родословную и пожелав как можно скорее выздороветь, Шамиль перед расставанием подарил земляку два рубля серебром.

Показали ему и местную гимназию. Шамиля встретил директор учебного заведения П. С. Бибиков. Гостей ознакомили с кабинетами. В одном из них бывшему имаму показали синицу, посаженную под воздушный колокол. Очень понравились Шамилю опыты с электрической машиной, хотя он после Тулы, Москвы и Петербурга уже ничему особенно не удивлялся. Зато в этот день он от души посмеялся, может быть, впервые после Гуниба: ему показали сферическое зеркало. Он захотел побывать на уроке. Его пригласили в младший класс. Дети искренне обрадовались знаменитому гостю. Стоя приветствовали его. Шамиль приложил руку к сердцу и сказал: «Салам». Он прошел по рядам, многих учащихся гладил по голове и ласкал. Ему подали стул. Шел урок русского языка. Имам был поражен, никак не мог понять, почему русские дети учатся своему же языку.

… В первый же месяц пребывания в Калуге Шамиля познакомили с «отцами» города — прокурором Н. П. Трузсоном, генералом Б. Ф. Грингоельдом, князем А. В. Оболенским, С. Я.Унковским. Более всего имам любил общаться с комендантом Калуги Василием Михайловичем Еропкиным. Дети полковника каждый раз приветствовали гостя радостными возгласами. Шамиль ласкал детей, давал им подарки. Видно было, что он очень скучал по своей семье. Вообще, прибыв в какую-нибудь семью, он первым делом осведомлялся у хозяйки, есть ли у них дети, просил их позвать, знакомился, дарил что-либо им, чаще всего конфеты, фрукты, ласкал их.

12 ноября 1859 года дом Сухотина был готов, и Шамиль переехал туда из гостиницы Кулона. Именитые граждане организовали по этому случаю хлеб–соль. Дагестанец не понимал, что это такое. Когда ему объяснили, Шамиль был искренне тронут и, в свою очередь, как это принято в горах, щедро угостил их. Первые день–два ушли на ознакомление с комнатами, обстановкой, двором, флигелем, обозрением видов, которые открывались со второго и третьего этажей. Увидя в одной из комнат бронзовые бюсты двух греческих философов, он попросил перенести их в свой кабинет. На вопрос, почему он так делает, Шамиль отвечал: «Хоть это были и умные люди, а все же я велю их убрать, чтобы жен не пугать».

Затем потянулась однообразная череда дней. Наконец, в январе 1860 года Шамиль получил радостное известие: едет семья. Затем прискакал гонец с сообщением, что вот–вот прибудут кареты с дагестанцами. Вечером 5 января при большом стечении горожан в Калугу въехали семь просторных экипажей. Шамиль все это время находился в доме. Он не вышел и тогда, когда кареты подкатили к дому. Имам от радости так разволновался, что обессилел, не мог подойти ни к дверям, ни к окнам и остался сидеть в кабинете. Приезжие по одному входили к нему и радостно приветствовали Шамиля. Для каждого из них имам находил теплые, задушевные слова. Женщины и девушки были укрыты чадрами, но он угадывал их по росту, походке, сложению.

— Это ты, Нафисат? — спрашивал он.

Всего вместе с прислугой из Дагестана прибыли 22 человека: сыновья

— Кази–Магомед, который ездил за семьей, и Мухаммед–шеффи, дочери Нафисат, Патимат, Наджават, Баху–Меседу и Сафият, внучка Магазат, жены — Шуанет и Зайдет, зятья — Абдурахман и Абдурахим, няня детей — Халуш, ее сын семнадцатилетний Омар, родственник Шамиля Дже–мал–Этдин Хусейн–оглы, служанки — Вали–кызы 50 лет, Фаризат 40 лет, Меседу 17 лет и слуга Хайрулла 35 лет. С них местным начальством было взято слово, что никто не попытается бежать и далее 30 верст от Калуги не уедет.

Родственник имама Джемал–Этдин последовал к Шамилю в Калугу, вообразив, будто в России имама станут истязать и мучить. Если это так, решил Джемал–Этдин, то и он рядом со своим имамом будет переносить лишения, чтобы этим облегчить участь своего любимца. Убедившись, что к Шамилю здесь отношение хорошее, горец через несколько месяцев возвратился на родину.

Омар, сын няни детей имама, приходился Шамилю родственником. Его считали рассудительным. У него была, если можно так выразиться, одна страсть — война. По молодости он не мог участвовать в битвах за родину. Теперь же по приезду в Калугу Омар тотчас обратился к приставу Руновскому с вопросом, не ведет ли Россия с кем-либо войны. Он хотел бы ехать на фронт.

… По окончании приема Шамиль дал указания, кто на каком этаже и в какой комнате станет жить. На первом этаже поместилась мужская прислуга, буфет, гардероб, комнаты сыновей имама. Второй этаж почти целиком находился в распоряжении Шамиля: кабинет, спальня, приемная зала, молитвенная комната. Третий этаж принадлежал женщинам.

Когда прошли первые волнения, первые рассказы, обменялись первыми впечатлениями, жизнь Шамиля стала более спокойной. Зимой он поднимался в 6 часов утра. Летом еще раньше — с первыми лучами солнца — в четыре. До обеда возился с семьей, спускался в небольшой садик во дворе или копался в книгах личной библиотеки. После обеда совершал прогулку в экипаже в сопровождении сыновей и пристава: ездили по городу или осматривали достопримечательности близ него.

Иногда Шамиля можно было видеть верхом на лошади, одетого в черкеску и при оружии. Это зрелище производило сильное впечатление на калужан. Как вспоминает жена губернатора М. И. Чичагова, Шамиль был «высокого роста, атлетического сложения, со стройным станом, слегка смуглым лицом, с правильными чертами лица, длинною красивой бородой, с выражением умным, серьезным, глубокомысленным, спокойным»[81].

Разумеется, любопытная публика, как и раньше, толпами преследовала Шамиля, поэтому при езде верхом ему приходилось быть осторожным, а выйти пешком на прогулку он и вовсе не мог,

С пяти вечера Шамиль и мужская половина его семьи выезжали в гости. К 10 часам они возвращались домой, чтобы к ночи быть в постели. Редко–редко имам делал исключение из этого правила. Жены и дочери, женская прислуга почти не покидали дома на Залотаревской улице. Единственным местом, куда они выходили, чтобы подышать свежим воздухом, был тенистый сад во дворе. Высокий забор оберегал их от посторонних взоров. Желающиих увидеться и побеседовать с дагестанцами было великое множество. Приставу и местному начальству приходилось прилагать усилия, чтобы оберегать покой имама.

В то же время в Калуге установили правило для всех приезжих офицеров — представляться Шамилю. Был придуман специальный церемониал, когда и как заходить к имаму, как приветствовать, что говорить и что отвечать, как прощаться. Короче говоря, начальство придавало всему этому особое значение, а Шамиль подчеркнутое внимание и любезность к себе принимал с пониманием и благодарностью.

Сохранилось любопытное воспоминание писателя Ивана Захарьина. Служил он в ту пору офицером 2–й роты 16–го стрелкового батальона в селе Свищевке Пензенской губернии. Однажды вызвали И. Захарьина в уездный центр Чембары и сказали: «Поезжайте в Калугу за приемом пороха и свинца, — и добавили, — кстати, Шамиля увидите».

В Калуге командированного принял комендант города В. М. Еропкин. «Вы, конечно, знаете, что здесь Шамиль, — сказал ему полковник, — и… все приезжие в Калугу офицеры, от прапорщика и до генерала включительно, должны обязательно являться и представляться ему»[82]. После инструкции коменданта И. Захарьина к свиданию с имамом его готовил еще пристав Руновский.

На следующий день к 11 часам дня приезжего и еще двух других офицеров — Орлова и Шарова ждали у Шамиля. Гости явились, как требовал этикет, в парадной форме. А. Руновский и Грамов ждали его, также в эполетах и при оружии. Оказалось, что на встречу явились еще и другие офицеры. Всех завели в приемную, посадили на стулья вокруг дивана. Ждали молча, вероятно, каждый думал о том, что сейчас он увидит человека, о котором так много слышал и которого так хотел увидеть. Раздался скрип лестницы, это, конечно, спускался Шамиль. Офицеры встали и подтянулись. Стояли, не отрывая взгляда от дверей. «И в дверях показалась высокая атлетическая фигура знаменитого имама Кавказа… На вид это был мощный и крепкий старик»[83]. Шамиль произнес общее приветствие. Затем А. Руновский представил гостей в отдельности. Хозяин дома жал руку каждому из них, кивал головой и переходил к следующему. После церемонии он сел на диван, попросив то же самое сделать и гостей. Позади имама в ряд стали сыновья Кази–Магомед, Мухаммед–Шеффи и зять Абдурахман. «Они стояли не только безмолвно, но даже не шевелясь, подобно статуям, со скрещенными на груди руками и глазами, опущенными долу…[84] Когда все расселись, Шамиль стал задавать вопросы каждому в отдельности. «Дошла очередь до меня, — вспоминал И. Захарьин, — я сказал, что приехал из Чембар, за 100 верст, и что мне многие товарищи завидовали, что я еду в город, где увижу его, имама… Шамиля»[85], Грамов сделал точный перевод. Имам принял слова офицера с вниманием и грустно улыбнулся.

— А чем отличается Чембар? — спросил он. Приезжий ответил, что в 12 верстах от этого города находится могила Лермонтова, знаменитого поэта, бывшего кавказского офицера.

— Я о нем слышал, он описывал Кавказ, — сказал Шамиль.

Захарьин был приятно удивлен ответом дагестанца. Затем пришла очередь говорить офицеру Тарутинского полка Орлову. В свое время он служил в Дагестане. Увидя на его груди Георгиевский крест, имам поинтересовался наградой. «За штурм аула Китури, когда был взят в плен наиб Хаджи–Магомет», — отчеканил по–уставному Орлов. Услышав такое, Шамиль побледнел, нахмурился, глаза его стали излучать недобрый свет. «Он выпрямился во весь рост и дважды громко произнес одну и ту же фразу с именем Хаджи–Магомета. «Имам говорит, — проговорил сконфуженный Грамов, — что Хаджи–Магомет был взят в плен мертвым».

После этой сцены вопросы прекратились, и Шамиль более не произнес ни одного слова. Он дышал часто и смотрел через людей в окно и, казалось, припоминал события далеких лет в далеком Китури.

После аудиенции пристав А. И. Руновский и другие офицеры ругали Орлова за его бестактность. Орлов все ссылался на то, что в донесении, как он сейчас помнит, было написано, что наиба взяли в плен живого и невредимого. И все же имам оказался прав. На самом деле, когда русские ворвались в одну из башен Китури, то нашли Хаджи–Магомета на полу мертвым[86].

У Шамиля бывали и калужские дамы. Раз, в присутствии имама, женщинам задали вопрос, как они находят его. Одна из дам сказала: «Он (был бы) человек хороший, если бы не убил моего мужа». Слова эти перевели хозяину. Шамиль понял и попросил ответить так: «Если бы его знал, твоего мужа, — то не убил бы». Все присутствующие засмеялись и в числе их говорившая дама.

30 апреля 1860 года в Калугу прибыл и был на приеме у Шамиля имам Магомет–Амин, руководивший горцами Западного Кавказа. Припоминали прошедшую войну, общих знакомых. Когда речь зашла о Турции, Шамиль заговорил с сарказмом.

Были встречи и другого рода. Расскажем об одной из них. В Калуге к Шамилю явился аварец по имени Хасан–Хаджио. Встреча была горячей, шутка ли сказать, в России имам увидел земляка, да еще какого! Дагестанец оказался родом из Ашильты. Шамиль очень уважал жителей этого аула за их участие в ахульгинском сражении. Кроме того, надо помнить, что родом из Ашильты была и мать Шамиля — Баху–Меседу. Сердечные беседы с Хасаном–Хаджио длились по нескольку часов в день. Выяснилось, что родной брат Хасана–Хаджио — Магомет в свое время служил у Шамиля в звании юзбаши–сотника. Был он человеком храбрым и разумным. Месяца за два до пленения имама — в июне 1859 года, — стало известно, что Магомет слушает музыку, любит танцы и увеселения, но это было еще полбеды. Сотник, оказывается, стал тайным приверженцем русских. Вот за все это приказано было схватить ашильтинца, но Магомет успел бежать. Теперь в Калуге, припоминая все это, Шамиль и Хасан–Хаджио смеялись от души.

После нескольких посещений имама Хасан–Хаджио написал на родину следующее письмо: «Любезному брату Мухамету и всем прочим родственникам… При приезде Шамиля в град… Калугу, я отправился к нему для свидания, с ним и детьми и, узнав от него, что вы живы и здоровы, воздал всевышнему хвалу и благодарение. Что касается меня, то прошу вас… не беспокоиться.. Живу недалеко от имама и по временам навещаю его.

Писано в Калуге… 23 шаввала[87] — нуждающийся в помощи Божьей Хасан–Хаджио Бен–Нурич из Ашильты»[88].

Прошло немного времени после отправления письма, как нежданно–негаданно 25 октября 1860 года в Калугу прибыл из Дагестана тот самый Магомет, о котором мы рассказываем. Он был в том же звании, что при Шамиле, и являлся приставом трех селений: Ашильты, Бетля, Кахаб–росо, или, как тогда обозначали его на картах, — Карасу–Ахкента. Приехал он, чтобы побывать у брата Хасана–Хаджио, которого не видел 20 лет! Но еще более Магомету захотелось увидеть Шамиля: каков теперь имам Дагестана и как он отнесется к нему, перешедшему к русским.

Аудиенция состоялась. Свидание было натянутым, невзирая на присутствие Хасана–Хаджио. Разговор больше касался настоящего положения Дагестана. Магомет старался смягчить отношения. Подробно рассказывал о мирных занятиях горцев, о том, что они помнят Шамиля, при случае даже клянутся его именем. Рассказывал он и о преобразованиях, которые сделаны в крае царским правительством.

На другой день Магомет снова явился к Шамилю на Золотаревскую улицу. На этот раз прием носил более дружественный характер. Имам показал гостю свой дом, в библиотеке перебирал вместе с ним книги, читал их названия, затем коротко объяснял содержание. Затем показал свое хозяйство, маленький сад. Старился обратить внимание на карету — экипаж в Дагестане малоизвестный. Шамиль просил передать дагестанцам, чтобы они не верили слухам, будто его мучают и истязают в России. Прощались тепло.

Хасан–Хаджио в 12–летнем возрасте был пленен на Ахульго и привезен в Россию. Его отдали богатому человеку по фамилии Парамонов. Когда Хасану–Хаджио исполнилось 20 лет, его определили в армию, записав по фамилии хозяина. Освоившись немного, горец обратился к командиру роты со следующими словами: «Моя фамилия не Парамонов, а Малачиха–нов, имя Хасан–Хаджио». Офицер ничем не помог ему. Через некоторое время в часть прибыл генерал, выстроил полк.

— Имеются ли претензии? — спросил генерал. Дагестанец сделал шаг вперед.

— Я пленный с горы Ахульго, — сказал Хасан–Хаджио. — Моя фамилия Малачиханов, а меня без моего согласия зовут Парамоновым.

Генерал остался недоволен командиром полка и велел исправить ошибку. Но оказалось, что дело это не из легких. Пришлось много раз описывать, как получил горец русское имя, как очутился в плену, с кем попал, кто родственники, начиная от далеких предков и кончая нынешними.

В то время переводчиками у генерал–губернатора в Темир–Хан–Шуре служили Джахбар–Ага из Гимр и Агакиши из Унцукуля. На запрос из Петербурга они ответили, что лично, Хасана–Хаджио не знают, но перечисленные им люди действительно были на Ахульго. Хасану–Хаджио разрешили носить имя и фамилию, данные родителями, но товарищи по службе по–прежнему называли его Парамоновым.

Участвовать в боях против Шамиля и сородичей Малачиханов категорически отказался, но зато, когда началась Крымская война, с удовольствием уехал на фронт. В Севастополе ашильтинец находился все 11 месяцев обороны. О нем знали и лестно отзывались адмиралы Нахимов, Корнилов, Истомин. Дагестанец закончил войну, имея несколько высоких наград. Он был среди самых доблестных воинов Севастополя, которым оказали честь быть принятыми российским императором.

В год приезда Шамиля в Калугу Малачиханову–Парамонову было 32 года, он имел чин штабс–капитана, служил в Колыванском пехотном полку и был женат на русской женщине. Под его командованием в ту пору находилась рота солдат, расположенная в деревне, километрах в 30 от Калуги.

Перед тем, как являться к Шамилю, Малачиханов–Парамонов переодевался в гражданское платье. Он тщательно скрывал историю своей необыкновенной жизни, хотя, как нам кажется, имам мог бы правильно понять его.

После свидания с Шамилем Магомет и его брат Хасан–Хаджио уехали в деревню. Здесь между ними произошел примерно такой разговор:

— У тебя есть дети? — спросил Хасан–Хаджио.

— Один сын, — отвечал Магомет.

— Будут еще, а сына привези мне. Не просил бы, если бы мог иметь своих, — сказал ему офицер.

Магомет исполнил просьбу брата и привез ему семилетнего сына Нури–ча. Когда Нурич первый раз пришел в дом Шамиля, его перецеловали все женщины, а имам посадил мальчика на колени и долго ласкал. По щекам видавшего виды горца текли слезы. Кази–Магомед усердно учил Нурича Корану, а в деревне жена Хасана–Хаджио — русскому языку.

Шамиль очень полюбил мальчика. За одну неделю по его приказу дочери сшили Нуричу отличный костюм. Учили обычаям и порядкам, какие были на родине. Затаив дыхание, мальчик слушал рассказы о Кавказской войне. Прошли годы. В 1886 году, когда Нуричу исполнилось 16 лет, сын имама Мухаммед–Шеффи, служивший в царской армии, забрал юношу к себе. Через два года, когда Нурич мог получить первый офицерский чин, он отказался от этой возможности. Уехал в Дагестан.

Шамиль и мужчины его дома совершали загородные поездки и даже путешествия. Горожане не раз их видели за речкой Ячейкой, где проводились скачки. Обычно имам устраивался на вершине крутого спуска к речке. Кази–Магомед и Мухаммед–Шеффи иногда, с позволения отца, принимали участие в ристалищах, но не на приз, а для собственного удовольствия. Один из свидетелей этого зрелища писал: «Мне давно, еще мальчиком, дважды пришлось видеть, как джигитовали на своих скакунах сыновья Шамиля и черкесы его свиты, ной до сих пор не могу забыть той смелости и изумительной ловкости, какую они обнаруживали во время своих головокружительных упражнений»[89].

В мае 1860 года Шамиль с мужчинами ездил за 30 верст от Калуги на писчебумажную фабрику Говарда. Им показали все процессы изготовления бумаги, начиная от топки печей и кончая тем, как бесконечная широкая лента бумаги режется на листы и укладывается в стопки. После этого дагестанцев познакомили со способом изготовления некоторой продукции. Шамиль, не отрываясь, смотрел на все, что ему показывали, а объяснения слушал с величайшим вниманием.

На приеме, устроенном в честь дагестанцев, имам поблагодарил хозяев и, заканчивая свою речь, сказал, что в Петербурге он удивлялся всему, но большей частью безотчетно. Здесь же, как он говорил, ему «удалось постигнуть настоящее значение человеческого ума и пользу науки»[90].

На обратном пути только и было разговоров, что об увиденном. Ехали через сосновые леса, вдали возвышались небольшие горки, покрытые лесом. Шамиль сидел грустный. После долгого молчания он произнес: «Если бы я имел в Дагестане хотя бы сотую часть того, что я видел в России и в Петербурге, — я бы не был теперь в Калуге»[91],

В другой раз, 2 июня 1860 года, имам сам попросил, чтобы ему показали бумагопрядильную фабрику. Пристав тотчас исполнил желание своего подопечного. После осмотра производства Мухаммед–Шеффи рассказал историю, которая привлекла внимание А. И. Руновского. По словам сына Шамиля, у них в Ведено имелась свои бумагопрядильная фабрика, только меньшего размера, и принадлежала она акушинцу по имени Али–беи. Он сделал машины собственноручно. Шамиль подтвердил слова Мухам–меда–Шеффи. Еще он сказал, что бывал на своих военных заводах, интересовался там прежде всего содержанием солдат и тем, не обижает ли их кто-нибудь.

Обычно лето вся семья имама, в том числе и женщины, проводила на даче. В середине лета 1861 года Шамиль, Кази–Магомед, Абдурахман, Абдурахим и А. И. Руновский ездили в Петербург. Выехав из Москвы на поезде в 8 часов утра, они через 20 часов прибыли в столицу России. Их встречал полковник Богуславский и Мухаммед–Шеффи. Приезжих в каретах отвезли в гостиницу на Знаменской улице. На другой день, также по железной дороге, их отправили в Царское село. Остановились во дворце; там состоялась встреча с царем Александром II, затем с князем А. И. Барятинским. Посетили Петергоф, Кронштадт. Осматривали военные корабли, видели «огромный молот в тысячу пудов весом», постояли у памятника Петру Г. В Петербург вернулись на пароходе. Здесь посетили стекольный завод, зверинец, монетный двор. Астрономы Пулковской обсерватории пригласили к себе Шамиля. Он искренне удивлялся, что, глядя в астрономическую трубу, можно было видеть звезды не ночью, как он привык, а средь бела дня!

Через пять лет, в октябре 1866 года, их снова пригласили в Петербург. 28 октября присутствовали на бракосочетании Александра III. В 1868 году Шамиль, Кази–Магомед и новый офицер–переводчик Онуфриев ездили в Москву на рвидание с князем Барятинским. Жили в гостинице Кокорева. 6 июня фельдмаршал принял их. На следующий день все вместе ездили в село Отрада Серпуховского уезда, где проживала сестра Барятинского графиня Орлова–Давыдова. После двух дней отдыха Шамиль и его спутники возвратились на свою дачу в село Лихуни близ Калуги.


СОЛДАТЫ ШАМИЛЯ

Зять Шамиля Абдурахман сообщал: «Высоко ценя знания ремесел, Шамиль сам лично испытывал беглых и пленных, к чему кто способен, и потом уже определял кого кузнецом, кого артиллеристом или механиком, более смышленым и надежным доверял даже заведование пороховыми заводами, шорнями, ремонтом конницы и прочее. Таких набралось у нас достаточно. Из них Шамиль образовал даже целое селение рядом с Ведено»[92],

Шамиль не только строго придерживался обычаев и традиций, принятых на войне, но и проявлял к офицерам противной стороны крайнюю терпимость, а о солдатах, перешедших на его сторону, — братскую заботу, требуя того же от своих подчиненных. Вождь горцев хорошо понимал, что русские солдаты всего–навсего исполнители чужой, злой воли, что ни один из них не отправился бы добровольно за тысячу верст на Кавказ добывать своей кровью новые земли и новых крепостных для царя и помещиков России.

Русский солдат, несший службу в Дагестане, был человеком необыкновенным. Он — плотник и маляр, кашевар и пастух. Царский солдат возводил сторожевые башни, крепостные стены в горах и мосты через пропасти. Он строил казармы и склады, туннели и дома для господ офицеров: «Солдат, — как писал Павленко, — добывал соль у Петровска, нефть у Дербента и каменный уголь на Турчидаге. Своими руками он построил на скалах и заоблачных перевалах Кавказского хребта более 3 тысяч километров дорог». Он чистил обувь и стирал белье офицерам, готовил еду и чай, ухаживал, как няня, за ранеными и нес 120 километров от Кумуха до Темир–Хан–Шуры на своих плечах умирающего генерала М. З. Аргутинского–Долгорукова. Он задыхался, идя в атаку, или на марше под палящими лучами солнца, мерз на снежных вершинах, пил сырую воду, ел зеленые фрукты, болел холерой, тифом, малярией, страдал цингой, паршой, его мучили вши и блохи, а более всего — начальство, начиная от унтеров и кончая генералами. Солдат ходил в экспедиции, рубил лес, бросался врукопашную и очень часто «за веру, царя и отечество» умирал на дне какого-нибудь ущелья или падал зарубленный на тесной улочке горного аула.

Но из многотысячной безропотной массы солдат находились такие, которые не выдерживали тягот службы и убегали к Шамилю. Убегали не только русские солдаты, но и поляки и представители других народностей, несшие воинскую повинность в царской армии.

Во многих дагестанских аулах можно было видеть беглых солдат. Декабрист Александр Бестужев–Марлинский, четыре года служивший в Дагестане, написал очерк «Рассказ офицера, бывшего в плену у горцев». В нем рассказывается, как однажды на Койсубулинский (Гимринский) хребет поднялся офицер. Его сопровождало несколько человек казаков и местных жителей. Офицеру захотелось с вершины хребта посмотреть на другую сторону, где находились земли Шамиля. И вдруг как из-под земли появились мюриды, раздалось несколько выстрелов, кто-то оказался убитым, а офицер захваченным в плен. Его привезли в Гимры. «Привели толмача, русского человека лет 50, с сединой в подстриженной бороде, — писал Бестужев–Марлинский, — он обнял меня, боязливо ободрил словом… и сам с каким-то умилением слушал мои приветы».

В 1842 году пленного князя Илико Орбелиани и его товарищей вели из Кумуха в Ведено?. Очередной отдых был дан в одном из аулов Ахваха, в часе ходьбы от Караты. К князю подошла женщина, грузинка из кахетинской деревни Артана, много лет назад увезенная в горы. 15 лет она жила с беглым русским солдатом. В тот же вечер к Орбелиани явился еще один человек. История последнего оказалась еще более необыкновенной. Он бежал из отряда генерала Зубова, когда тот приходил в город Дербент в 1796 году. С тех пор как он покинул солдатские ряды, прошло 45 лет. Он сжился с горцами, изучил их язык, женился на горянке, и она подарила ему нескольких детей.

В 1840 году Шамиль писал наибам в категорической форме: «Знайте, что те, которые перебежали к нам от русских, являются верными нам, и вы тоже поверьте им. Эти люди являются нашими чистосердечными друзьями… Создавайте им все условия и возможности к жизни»[93].

Солдаты уходили от своих, забыв Бога и царя, и встречали у горцев хороший прием и братские отношения.

Мы имеем возможность цитировать «Весьма секретный рапорт», составленный 9 января 1842 года, когда бегство нижних чинов начинало приобретать угрожающие размеры. Начальник левого фланга Кавказской линии генерал–майор Ольшевский доносил генерал–лейтенанту Граббе: «Вашему превосходительству известно, что до сих пор наши военные дезертиры считались у чеченцев ясырами и принуждены были исполнять самые трудные работы. Каждый военный дезертир составлял собственность чеченца, которым был пойман. Ныне Шамиль изменил этот обычай и постановил давать свободу всем военным дезертирам. Он собрал уже 80 человек беглецов, из коих некоторых, если они находились у сильных людей, купил, а остальных людей насильно отобрал. Шамиль

составил при себе из этих людей стражу, дал им оружие и отвел им землю в Даргах для поселения, но, пока они выстроят себе дома, Шамиль дозволил им жить у кунаков.

Дурное обращение чеченцев с нашими военными дезертирами, — сообщал далее Ольшевский, — удерживало многих неблагонадежных солдат… от побегов, но если теперь они узнают, что Шамиль дает дезертирам, то я боюсь, что побеги увеличатся». Далее Ольшевский дает следующий совет Граббе: «Если мои опасения окажутся справедливыми, то я полагал бы для удержания солдат от побега первых пойманных дезертиров расстрелять….[94]" Невзирая на эту крайность, царские солдаты переходили на сторону горцев или во время боя оказывали только видимое сопротивление.

3 сентября 1843 года Шамиль взял укрепление Балаханы и пленных. На следующий день имам оставил при себе горнистов, барабанщиков и мастеровых. Других переправил в свою резиденцию — Дарго.

Читателю, вероятно, интересно будет знать, что 5 сентября во время атаки Шамилем Моксохской башни среди его мюридов находились и русские солдаты, сдавшиеся 3 сентября в Балаханах. Увидев их, гарнизон Моксоха решил сложить оружие. 8 сентября к укреплению Ахалчи подошел Хаджи–Мурат, имея с собой крупный отряд горцев. Наиб Шамиля послал для переговоров своего переводчика — беглого солдата. Очень скоро явился комендант гарнизона прапорщик Залетов для свидания с Хаджи–Муратом. После недолгих переговоров он повел горцев к Ахалчи и уговорил солдат сложить оружие. Но справедливости ради здесь же надо оговориться, что когда тот же Залетов 10 сентября подошел к Гоцатлин–скому редуту и также стал уговаривать русских сдаться горцам без боя, то командовавший редутом капитан Кузьменко не только отверг предложение прапорщика, но и со своими солдатами в течение 6 часов отчаянно дрался против наиба Кибит–Магомы,

В 40–е годы у Шамиля собралось несколько сот русских солдат. «В распоряжении Шамиль–Эфенди, — говорил Гасан–Эфенди Алкадари в своей книги «Асари Дагестан», — собралось до трехсот человек солдат, бежавших в Аварию с русской службы. Шамиль–Эфенди относился к ним ласково, дабы было больше подобных им…»

Житель селения Эрпели Шамсутдин Амин–оглы видел своими глазами, «что у Шамиля на дворе стояли два полевых и три горных орудия с 5–ю зарядными ящиками». Шамсутдин показал далее: «В Даргах находится 400 русских солдат, беглых и пленных, все они живут вместе в отдельной казарме. Солдаты эти через каждый 2–3 дня являются на учение под командованием бежавшего из России под именем Идриса солдата»[95].

Гасан–Эфенди Алкадари писал: «Они там имели разные занятия, например, изготовляли порох, строили здания, а некоторые из них справлялись с предметами, связанными с геометрией»[96].

В 1845 году некто Устархан рассказывал, что он «видел много барабанов, сложенных вместе, и… горнов, на коих играют по вечерам», что из беглых солдат в Ведено назначены старшие в звании офицеров, и далее: «Так называемые офицеры ездят верхом, а все пешие. Вооружение их составляют разного калибра азиатские ружья, пистолеты и шашки; одеты в черкески. По свидетельству Устархана, солдаты «живут довольно хорошо… своевольны в своих поступках… Солдаты большей частью женаты на чеченках…»[97].

Шамиль в беседах с приставом Руновским в калужском плену подтвердил показания разных лиц о положении царских солдат, перебежавших в разное время к нему. Вопрос о перебежчиках, на первый взгляд, кажется разрешимым довольно просто. Но жизнь иногда оборачивалась такими сторонами, что для решения той или иной неожиданно возникшей проблемы надо было иметь тонкий ум и глубокое понимание обстановки, Всем этим Шамиль обладал. Действительно, в Дарго солдаты переженились на горянках, но сами от этого не сделались горцами, напротив, в семейной жизни сохраняли русские обычаи, предоставляли женам свободу, относились к ним ласково, с любовью.

Работа с утра до вечера, окрик, в лучшем случае грубая ласка — были уделом горянки. И вдруг, в Ведено, у принявших мусульманскую религию русских солдат обнаружилось совсем другое отношение к горским девушкам. Руновский сообщает, что в связи в этим многие горянки убегали из дома и являлись к имаму с изъявлением желания выйти замуж за солдат. А. Руновский разъясняет поведение Шамиля следующим образом: «Пользуясь согласием девушек… он смело давал разрешение, имея при этом в виду не только увеличение народонаселения, но и необходимость привязать беглецов (солдат — Б. Г.) к новой жизни более надежными узами». Разумеется, без особых предосторожностей и административных мер этот вопрос нельзя было разрешить.

«Шамиль, — сообщает пристав, — принял самые строгие меры к ограждению беглых от малейших притеснений горцев и даже предоставил им, сравнительно с туземцами, гораздо больше привилегий»[98]. Солдаты, как мы сообщали выше, служили у горцев инструкторами, пушкарями, барабанщиками, музыкантами, переводчиками. Выполняли они и другого рода работы. Но Шамиль не использовал ни одного русского солдата для шпионажа, диверсии или провокации. Низость по отношению к тем, кто перешел на сторону горцев, ему была противна. Не посылал он солдат и против своих же русских товарищей. Только однажды имам сделал исключение из правил.

Когда Воронцов подошел к Дарго с войсками, произошло следующее. У Шамиля был кунак К. Салисбери, а у последнего сын служил у Воронцова. Его препроводили к горцам с поручением выкрасть сына Шамиля Мухаммеда–Шеффи и доставить князю. Обещанное вознаграждение — мерки серебра и золота.

Как-то раз, играя со своими сверстниками, Мухаммед–Шеффи отошел далеко от аула. В это время раздался оглушительный крик в лесу. Испуганные дети прибежали домой и сообщили о случившемся. Мюриды пустились бегом на поиски, но ничего подозрительного не нашли. И вот тогда-то назло и в обиду русским Шамиль приказал вывести в поле для обучения «своих» русских солдат с барабаном и медными трубами. Узнав по музыке бывших своих, русские войска выступили из лагеря против них. Произошло жаркое сражение. Мюриды присоединились к своим солдатам и нанесли чувствительный ущерб противнику.

Доподлинно известно, что в августовские дни 1859 года, когда Шамиль давал на Гунибс свой последний бой, среди последних 300 мюридов было и несколько русских солдат. К сожалению, ни имен их, ни того, как в дальнейшем сложилась их судьба, мы не знаем. А вот некоторые из «веденских» солдат остались в живых, вернулись на родину. Когда Шамиль был в Калуге, 5 человек из них явились к нему. Они зашли во двор. Их встретил Руновский. Бывшие солдаты доложили, что хотели бы видеть Шамиля лично.

— Мы желаем, ваше благородие, — сказали они приставу, — явиться к нашему бывшему хозяину.

Шамиль искренне обрадовался, выслушал солдат, сам задал несколько вопросов и на память о встрече с бывшими своими воинами преподнес каждому по серебряному рублю.


ПРИСТАВЫ И ПЕРЕВОДЧИКИ ШАМИЛЯ

Как только имам сдался Барятинскому, сразу возникла необходимость в людях, которые должны были находиться при пленном в качестве приставов и переводчиков. Шамиля не собирались упрятать в тюрьму или заточить в крепость. Этот шаг со стороны царя и его правительства, как и дарование жизни Шамилю и дальнейшая удовлетворительная его и его семьи жизнь на чужбине, кроме прочего, благотворно влияли на события в Дагестане. Шамиль и в плену независимо от него самого играл в этом определенную роль, хотя сам лично ни к чему отношения не имел.

Царскому правительству было не безразлично, кто окажется приставленным к знаменитому пленнику. Обычно этих людей выбирали из офицеров, служивших на Кавказе. Они должны были быть грамотными в вопросах тактики и стратегии войны, знать обычаи и нравы горцев, вести себя предупредительно, понимать один из языков, на котором изъяснялся Шамиль, и так далее. В инструкции приставу указывали еще, что он «должен был быть за него ходатаем во всех случаях…», ограждать имама от всего, что могло отягощать его положение в чужой стране. О каждой беседе, важных переменах в настроении имама, каких-либо событиях пристав обязывал докладывать в письменной форме военному министру России.

В первый день плена, 25 августа 1859 года, к Шамилю приставили в качестве переводчика подполковника Алибека Пензуллаева. Из Гуниба в Темир–Хан–Шуру и далее в Россию имама сопровождал полковник Трам–повский. Переводчиком служил тот же Пензуллаев. В Петербурге Шамиля познакомили с будущим его приставом полковником Д. Н. Богуславским. Они понравились друг другу. После недолгого пребывания в столице России 2 октября 1859 года Шамиля повезли в Калугу. Трамповского заменил Д. Н. Богуславский. В должности пристава полковник находился всего один месяц, но теплые отношения, установившиеся между этими двумя людьми, сохранялись долгие годы. Время от времени они переписывались и несколько раз виделись. В частности, когда Шамиль второй раз приезжал в Петербург, это было летом 1861 года, его специально встречал и сопровождал Д. Н. Богуславский.

Что же привлекло Шамиля в этом человеке? Кроме личного обаяния, Д. Н.Богуславский блестяще владел арабским языком. Имама удивляло то, что русский человек так же хорошо знает язык пророка Мухаммеда, как и он — мусульманин Шамиль. Они свободно беседовали на арабском языке о содержании Корана, об истории восточных стран, о Кавказской войне и о многом другом. Необходимо сказать, что Д. Н. Богуславский был талантливым ученым. Мы хотим привлечь свидетельство И. Ю. Крачковского. «В конце 20–х годов, — сообщает академик, — я приобрел случайно у неизвестного лица рукописный перевод Корана с примечаниями, принадлежавшими, как говорилось на синей папке, г–л. Д. Н.Богуславскому. Фамилия эта тогда мне ничего не сказала. Я даже не сразу догадался, что в буквах «г–л» кроется чин генерал–лейтенанта, настолько трудно было представить, что эта сложная и серьезная работа принадлежит военному по профессии… Беглый просмотр и различные случайные справки в связи с моими занятиями Кораном быстро убедили меня, что перевод сделан с подлинника и отличает основательного арабиста. Кто он, об этом я не задумывался..

Как-то раз: — пишет далее академик, — уже в 1932 году, просматривая инвентарь института, книги, документы и письма, я обратил внимание на упомянутый там автограф Шамиля… Адресатом был назван «генерал князь Богуславский», и мне сразу вспомнился переводчик Корана»[99] Личность Богуславского настолько привлекла ученого, что он специально занялся поисками сведений о нем. В собраниях Азиатского музея И. Ю. Крачковский нашел записки зятя имама Абдурахмана, где последний тепло вспоминает о «полковнике Богуславском». Из этой работы академик впервые узнал, что полковник служил короткое время при Шамиле. Богуславский вел дневник, как другие приставы.

Вторым по счету приставом у Шамиля был Аполлон Иванович Руновский, происходивший из дворян Воронежской губернии. Он участвовал в боях против горцев в Дагестане в 1841–1843 годах. Тогда же его ранили пулей в ногу. После излечения А. И. Руновский вернулся в строй. В 1851 году он был служащим на первом фланге Кавказской армии. В 1859 году, 31 октября, сменил полковника Богуславского и приступил к весьма серьезной должности пристава Шамиля. При первой же встрече с Руновским имам попросил, чтобы пристав, дав слово, держал бы его, даже если для этого надо было умереть. «Я здесь на чужбине, — сказал Шамиль, — старый человек, не знаю ни вашего языка, ни обычаев, а поэтому я тут не старик Шамиль, а маленький ребенок, который остался сиротой и нуждается в попечении няньки…»[100]. Он еще попросил:

— Прошу любить меня, и я вам тем же отвечу.

— У нас есть пословица, — отвечал Руновский, — пока ребенок не заплачет, мать не разумеет.

— И у нас есть, — сказал имам, — хорошо, я буду плакать, когда мне что нужно.

Ровно два года находился при имаме Руновский. Все это время между Шамилем и его приставом сохранялись самые добрые отношения. Пристав изо дня в день вел дневник, где делился своими впечатлениями о Шамиле. Нередко мы читаем на страницах его рукописи самые лестные отзывы о дагестанце. Русский офицер представляет Шамиля честным, храбрым, талантливым. И мы верим, что А. Руновский пишет правду о своем подопечном. «Приобретательная способность так же мало в нем развита, — сделал запись в дневнике от 11 января 1860 года А. И. Руновский о Шамиле, — как в грудном ребенке», 29 февраля пристав отмечал: «По утрам Шамиль приходит в кунацкую и занимается поучением или экзаменами сыновей и прочих мужчин… Вечером… рассказывает им разные эпизоды из Кавказской войны за время Ермолова или за время его собственного управления».

Как-то раз, в минуту откровенности, между Шамилем и приставом произошла такая беседа.

— Ты видишь мою жизнь, — сказал имам А. И. Руновскому, — я довольствуюсь малым и могу довольствоваться еще меньшим. Дети мои должны добывать хлеб так же, как и я его добывал. Для них это будет гораздо легче, нежели это было для меня, потому что я оставлю им*наследство, какого не получил сам: они дети Шамиля.

В другой раз Руновскому захотелось узнать, кого называют абреком. По Шамилю выходило, что абрек — это все равно, что эмигрант, беглец.

— Дагестанскую милицию знаешь? — спросил он пристава.

— Знаю.

— Вот это абреки… А знаешь, что ваши штрафные горцы бегали от вас и являлись ко мне?

— Знаю.

— Вот это тоже абреки. Больше нет.

«Невзирая на краткость объяснения. — отмечает пристав, — оно довольно понятно».

А. И. Руновский ни разу не отмахнулся от просьб имама и членов его семьи, но очень часто, в нарушение инструкции, делал разного рода исключения. По его указанию единственный орган в Калуге из дома коменданта города Еропкина доставили Шамилю. А. И.Руновский показывал Шамилю достопримечательности Калуги и окрестностей, служил гидом на заводах и фабриках, куда возил дагестанца и его сыновей. На лето вывозил семью имама на дачу, стараясь и там быть во всем полезным. Шамиль проникся таким доверием к русскому, что посвящал его в святая святых своего дома.

12 апреля 1860 года в день уразы–байрама Аполлон Иванович был приглашен на домашнее богослужение. В 6 часов утра в кунацкой собрались все мужчины семьи имама. Здесь же присутствовали три казанских татарина, привезших в Калугу свои товары, ссыльные горцы и несколько солдат–мусульман, несших службу в местном гарнизоне. Как молились гори я, А. И.Руновский видел и раньше, но моление Шамиля — впервые.

Иногда между сыновьями и зятьями имама происходили ссоры. И в них «громоотводом» являлся пристав. В частности, он помирил Мухаммеда–шеффи с Абдурахманом. Сколько раз пристав своей чуткостью предупреждал ссоры в семье имама. Хотя при доме имелись специальные переводчики, но Шамиль и Руновский нередко обходились и без них.

12 ноября 1861 года русского офицера, как человека одаренного, перевели в Тифлис для особых поручений при главнокомандующем армией князе А. И. Барятинском. Расставание было грустным. После службы у Шамиля Руновский занимал разные должности, в их числе должность помощника военного губернатора Сырдарьинской области. Аполлон Иванович пережил Шамиля и скончался 28 апреля 1874 года. А. И.Руновского в качестве пристава сменил Павел Гиллярович Пржецлавский. Родился он в 1821 году в Гродненской губернии. По национальности поляк, дворянин. Службу в армии начал 17–ти лет. В 1852 году попал в 1–й Дагестанский конно–иррегулярный полк в качестве адъютанта. Здесь оказался полезен, так как хорошо владел кумыкским языком. В 1858 году его назначили помощником шамхала Тарковского, затем Дербентским уездным начальником. Перед. тем, как стать приставом Шамиля, П. Г.Пржецлавский занимал должность начальника Среднего Дагестана.

1 апреля 1862 года П. Г. Пржецлавский прибыл в Калугу и приступил к исполнению обязанностей пристава Шамиля (и оставался им до конца 1865 года). В противоположность Д. Н. Богуславскому и А. И. Руновскому, Пржецлавский не произвел на Шамиля благоприятного впечатления. Имаму нетрудно было заметить, что новый опекун питает плохо скрываемую ненависть к жителям Кавказа вообще и к горцам Дагестана в частности.

Пржецлавский все годы, что прожил у Шамиля, как и Руновский, вел дневники. Они были изданы в «Русской старине» в 1877 году, и, как сообщает редакция в предисловии, «под пером рассказчика некогда грозный имам Чечни и Дагестана являлся довольно сварливым и слабым старичком». И действительно, Шамиль из дневников нового пристава предстает совсем иным человеком, чем из описаний Богуславского и Руновского. Может, здесь сказывалось то, что Пржецлавский 6 лет прослужил в 1–м Дагестанском конном полку, состоящем сплошь из противников Шамиля. Но будет справедливо, если мы, как и двум первым, дадим слово и третьему приставу имама.

«Кази–Магомед, старший сын Шамиля, — читаем мы в его дневнике, — отъявленный фанатик, искусно маскирующийся в общении с русскими, но для меня понятный. Абдурахман — зять Шамиля., фанатик в душе и хитер до наглости. Зайдет — фанатичка, жадна на деньги и хитра до утонченности… Чай, — сообщает Пржецлавский, — пьет такой жиденький, что сквозь него можно смотреть не только на Кронштадт, но и на Кавказ — на самый Дарго–Ведено».

Шамиль, по Пржецлавскому, не только скуп, но и бессердечен. Вот, к примеру, случай, описанный им: при возвращении из Говардово, куда горцы ездили смотреть писчебумажную фабрику, пристяжная лошадь ударила нового ямщика. Ямщик скончался. К Шамилю пришли дети и жена умершего. На их просьбу дать милостыню имам будто бы сказал: «А мне до них какое дело!» «Прислуга в доме Шамиля из крестьян, — отмечает Пржецлавский. — Она меняется часто. Я подозреваю, что это делается из экономии и спекуляции. Старый кучер увольняется, и покуда приищется новый, проходит 5–10 дней, за лошадьми кто-то присмотрит, а между тем 2–3 рубля остались в кармане».

«Вообще Шамиль не умеет поддерживать кабинетного разговора, — глубокомысленно сообщает автор дневника, — Кази–Магомед и Абдурахман на аварском наречии подсказывают ему, что сказать или что отвечать гостю».

С самого начала между Шамилем и его приставом установились натянутые отношения; в дальнейшем же начались раздоры. В конце 1865 года из Петербурга специально приезжал адъютант военного министра России полковник Брок. После личного разбора дела он повез письмо Шамиля в столицу. Министр Милютин в ответном письме сообщил имаму: «Неудовольствия ваши против пристава основаны большей частью на предположении, будто он во всех своих действиях, донесениях и даже ходатайствах о ваших пользах постоянно имел в виду одну цель: унизить и оклеветать вас в общем мнении и возбудить против вас негодование правительства. Но донесения пристава нисколько не подтверждают Ваших подозрений».

Помирить стороны после всего происшедшего было невозможно, и поэтому в начале 1866 года П. Г. Пржецлавского от должности освободили, отослав его на Кавказ, где он стал служить при наместнике.

После Пржецлавского должность пристава была упразднена. Надзор за Шамилем с 1 февраля 1866 года поручили губернскому воинскому начальнику генерал–майору Михаилу Николаевичу Чичагову, ставшему другом дагестанца. Отсутствие офицера–переводчика затрудняло отношения для обеих сторон. В связи с этим 25 марта 1867 года на эту должность прибыл из войска Донского сотник Онуфриев, к этому времени окончивший полный курс на отделении восточных языков Новочеркасской гимназии. Сотник Онуфриев до этого служил письменным переводчиком при управлении Западного Дагестана, так что был подходящей кандидатурой и для Шамиля и для правительства. Необходимо сказать, что Онуфриев вполне справился с возложенными на него обязанностями. Он сопровождал Шамиля на приемах, занимался переводами, а перед отъездом имама в Киев дважды ездил туда и контролировал ремонт дома, где должен был поселиться имам со своей семьей. И, наконец, Онуфриев в 1869 году провожал Шамиля до Одессы. Офицер приобрел билеты в подходящие каюты, усадил дагестанцев на пароход и теплотюпрощался с ними. Оба, и Шамиль и Онуфриев, благодарили друг друга, обещая помнить дружбу, которая возникла за два года их совместной жизни.

Из переводчиков хочется отметить знакомого нам армянина Исаака Грамова, или Исай–бея, как его любил называть Шамиль. Исаак являлся выходцем из карабахского городка Шуши. В 1845 году он исполняет должность переводчика у командующего Прикаспийским краем Дагестана генерал–лейтенанта Г. Орбелиани. Тогда же И. Грамов ездил к Шамилю, чтобы вести переговоры об обмене пленных княгинь на сына имама Джамалутдина. В этом очень тонком и щекотливом деле переводчик показал себя настоящим дипломатом. Шамиль проникся к нему не только доверием, но и большой симпатией. При встречах с «послом» русских Шамиль обходился без своего переводчика: Исаак Грамов блестяще владел кумыкским языком и неплохо понимал родной язык имама — аварский.

Когда обмен состоялся и обе стороны, довольные, расходились, имам еще раз пригласил к себе русского переводчика.

— Любезный Исай–бей! — сказал Шамиль Грамову, — услуги твои я ценю и буду помнить, дети мои и ближние тоже не забудут. Если тебе или твоим родственникам случится попасть в плен, то знай, что вы будете немедленно освобождены.. Теперь со мною нет ничего, чтобы подарить тебе на память, но я пришлю тебе и надеюсь, что ты примешь».

Шамиль не забыл своего обещания. Переводчику были доставлены золотые часы и цепочка с бриллиантами стоимостью 600 рублей серебром.

Исаак Грамов какое-то время в Калуге служил у пленного имама переводчиком, но, разумеется, слова, оброненные Шамилем в 1845 году в Ведено по поводу возможного плена, теперь ни один из них не припоминал. Отношения их были самые теплые.

Когда стало известно, что Грамов за добросовестную службу переведен в подпоручики, Шамиль раньше всех поспешил поздравить «своего кунака Исай–бея». Сколько находился Грамов в Калуге, мы не знаем. Известно, что после него должность переводчика исполняли двое. Старшим из них являлся некто Турминский, работавший с 1 января 1860 года по февраль 1864 года. Он был назначен «для верной передачи разговоров, взглядов и даже мыслей пленника о разных делах, не касающихся его домашней жизни»[101]. Некоторые авторы утверждают, что Турминский не обладал необходимыми данными переводчика, хотя являлся кандидатом Петербургского университета.

Переводчиком в доме имама был государственный крестьянин Муста–фа Ях–Ин. Он служил по вольному найму, исполняя и поручения имама по дому. Ях–Ин оставался с Шамилем до конца, а после отъезда имама за границу продолжал службу у его сына Кази–Магомеда. В 1871 году переводчик скончался от водянки в киевском военном госпитале.


СЕМЬЯ ШАМИЛЯ

ДЖАМАЛУТДИН

Первый сын Шамиля Джамалутдин родился в селении Гимры в 1831 году. Матерью его была Патимат. В те годы шла война, так что первенец Шамиля еще в колыбели слышал свист пуль и разрывы ядер. Рос Джамалутдин, как и все дети горцев, в лишениях и испытаниях, которые на каждом шагу преподносила жизнь. Мальчик пас скот, собирал хворост, поливал огород, лазил на хурмовые деревья. И, конечно, обязательно учился метко стрелять, ездить на лошади, плавать, бороться. В этих делах примером и учителем являлся отец — Шамиль. Мальчик рос крепким и здоровым. Но однажды упал со скалы близ мельницы, куда с матерью ходил молоть зерно. Рана оказалась тяжелой, и все-таки организм ребенка и забота сельских хакимов спасли его. Но на всю жизнь на левой руке остались глубокие шрамы. Случай на мельнице оказался первым испытанием, за которым последовали другие, не менее опасные, покрывшие душу ребенка, если можно так выразиться, сплошными «шрамами».

Джамалутдину было 8 лет, когда отец его Шамиль обосновался на Ахульго. Так же, как и остальные защитники крепости, мальчик испытывал все невзгоды осады. Как мы уже описывали, у осажденных тогда не хватало еды, не было медикаментов, больные и раненые лежали без присмотра; чтобы достать глоток воды, приходилось жертвовать людьми.

17 августа царские войска овладели передовыми укреплениями. В час дня Шамиль поднял белый флаг. Российское командование предложило начать мирные переговоры. По предварительному условию Шамиль должен был отдать в аманаты старшего сына Джамалутдина. Имам категорически отверг это предложение. Тогда, как пишет Мухаммед–Тахир ал–Карахи, «изнуренные защитники, всюду и везде искавшие спасения, усиленно просили Шамиля пожертвовать общему благополучию своим сыном»[102]. В тот день, когда отдавали Джамалутдина в качестве заложника, Шамиль, говорят, обратился к своим мюридам с просьбой, чтобы кто-нибудь сопровождал ребенка. Вызвался только один — чиркеевец

Юнус, «личный друг и боевой товарищ имама». Прощаясь, отец обнял сына, мать плакала. Защитники смотрели на мальчика с благодарностью: может, закончатся их испытания. За руку Юнус повел 8–летнего Джамалутдина.

Юнус и Джамалутдин двигались по сложному лабиринту тропы, поворачивая то направо, то налево, затем спустились к речке Ашильтинке. Проходя мимо пещер и укреплений из камня, они видели исхудавших, закопченных порохом мюридов, видели перевязанных на скорую руку тряпьем раненых. Но стонов не слышали. Два слова сопровождали их всё время — нух битайги — «хорошего пути, счастливой дороги». Верный мюрид Шамиля и сын перешли речку и стали подниматься на гору. Извилистая тропа повела наверх в сторону Ашильты, где находился лагерь Граббе. Стояла тишина, от которой люди давно отвыкли. Все взоры в русском лагере были устремлены к двум фигурам, одной большой, другой маленькой, идущим по тропе. Вот они подошли к Арадатау–леб Гох, задержались на минутку и прошли мимо пушек. Затем поднялись к развалинам Ашильты.

Прием у генерала Граббе состоялся на рассвете следующего дня — 18 августа 1839 года. Когда Юнус и Джамалутдин шли между рядами солдат, играл духовой оркестр. Звуки музыки услыхали и защитники Ахуль–го. Появилась надежда: может, все повернется в лучшую сторону. Сказав несколько теплых слов в адрес Юнуса, генерал приступил к делу. Он сказал: «Я слышал, что Шамиль слушается твоего совета. Уговори, упроси его явиться лично. Эта явка ему принесет большое счастье на всю жизнь». Юнус отвечал так: «Шамиль никогда не согласится на ваши предложения, а если и согласится, — народ никогда не позволит ему приехать к вам»[103].

Вернувшись на Ахульго, Юнус передал слова Граббе и свой ответ. Шамиль сверкнул глазами и проговорил: «Пусть делают, что хотят, но от нас больше ничего не получат, кроме работы шашкою». Слова имама, подхваченные, будто эхом, разнеслись по горе. Некоторые приуныли, они просили Шамиля уступить могущественному врагу. И на этот раз от человека, отдавшего добровольно своего сына в руки врагов, мюриды услышали ответ, приведший в чувство растерявшихся: «Слабость и трусость никогда и никого не спасали»[104].

Юнус снова ушел в лагерь противника.

— Вы, — сказал дипкурьер Шамиля генералу Граббе, — обещали заключить мир, если он выдаст своего сына. Требование исполнено, но обещанного нет… Вам… имам более не верит.

. Джамалутдин в это время жил в палатке Чаландара, выходца из аула Чиркей. К нему явился Юнус. В разговоре Чаландар дал понять, что ни один из осажденных не останется в живых. Он предложил Юнусу вернуться на Ахульго и уговорить всех чиркеевцев перейти к Граббе. Юнус сделал вид, что согласен с доводами своего земляка, но, прибыв на гору, попросил у Шамиля разрешения неотлучно быть при нем. Таким образом, 8–летний Джамалутдин остался один в лагере царских войск.

Как же сложилась дальнейшая судьба сына Шамиля?

Джамалутдина доставили в Темир–Хан–Шуру, а затем в курьерском экипаже отправили в Петербург.

Прошли месяцы, годы. Война шла своим чередом Шамиль активизировал свои действия. Нередко царские генералы оказывались в положении Шамиля, блокированного в 1839 году на Ахульго. В 1843 году восставшие горцы имели блестящие успехи. Почти весь Дагестан был очищен от царских войск. В 1845 году в Ичкерийских лесах Чечни наголову разгромили графа Воронцова.

Судьба Джамалутдина как бы отодвинулась на второй план. И все-таки царь и правительство в какой-то мере надеялись через наследника имама влиять не только на самого Шамиля, но и на дагестанцев.

В Петербурге Джамалутдина обучали русскому языку, хорошим манерам, не давали скучать, осыпали подарками. На первых порах мальчик дичился, но ласки, дорогие вещи, всеобщее внимание сделали свое дело: он стал привыкать. Учителя занимались с ним на дому. Когда Джамалутдин подрос, его отдали на воспитание в один из кадетских корпусов Петербурга. В учении он был одним из первых и, закончив, получил чин офицера. Сына Шамиля определили в конвой императора Николая I, а затем командировали в уланский полк. У дагестанца были свои мечты. Он хотел поступить на учебу в военную академию. Царь и его окружение не противились этому. Кроме того, Джамалутдин собирался жениться на Ольге Михайловне Олениной, дочери орловского помещика. Девушка была красива и образованна, окончила институт благородных девиц в Петербурге. Но жизнь Джамалутдина вдруг круто изменилась. Правда, этому «вдруг» предшествовали многие годы и разные события.

Шамиль ни на минуту не забывал, что сын его в плену. Большие и малые тревоги отвлекали отца от решительных действий в отношении сына.

В 1842 году, когда в плену у Шамиля оказалось несколько офицеров и в числе их будущий генерал–майор грузин Илико Орбелиани, появилась надежда на возвращение сына. При первой же встрече с ними в Казику–мухе начали разговор об обмене. Но Орбелиани развеял надежды Шамиля. «Генерал Фезе взял у тебя в Унцукуле до 200 пленных, за наше освобождение возвратят тебе несколько человек из них. Делай с нами что хочешь… но не питай надежды, что тебе возвратят сына», — сказал грузин. Имам приказал: «Ступайте в Дарго: там мы еще поговорим». 31 марта 1842 года пленных привели в Дарго. Через несколько дней их снова принял Шамиль. Принесли чернила и бумагу. За подполковника С–а он требовал вернуть сына, за Орбелиани — 1 пленника, за прапорщика А–а — сына Алибека Хунзахского, погибшего на Ахульго. За остальных пленных — по два за каждого русского. Письмо отправили в Темир–Хан–Шу–ру к генералу Клюки фон–Клугенау.

Шло время. Фронт то приближался к Дарго, то отходил. Однажды, в связи с осложнениями, всех пленных отправили в Анди, а затем вернули в Дарго. Пленные сделали подкоп и, пользуясь ночной темнотой, бежали. За исключением нескольких человек, все беглецы, в числе их и Орбелиа–ни, были пойманы. Шамиль хотел убить их, но мюриды заступились, объяснив, что и горцы так же убегают от русских. Еще они сказали, что за пленных «можно будет выручить сына или племянника, или несколько добрых мусульман»[105]. Шамиль согласился, но при первой же встрече с Орбелиани заявил: " …если не выдадут за тебя моего сына или племянника, то, верно, пришлют несколько вьюков золота и серебра».

— Я уверял его, — говорил впоследствии грузин, — что не имею никакого богатства.

— Все равно буду мучить, потому что ваши русские губят моего сына, — твердил имам.

— Как, Шамиль! — возразил я. — Разве ты не знаешь, как счастлив твой сын?

— Потом рассказал я ему, как и где последний воспитывался, описал милостивое обращение государя с ним, познания и науки, которыми ум его просвещается, и блестящие виды для него в будущем. Но Шамиль этого не понимал.

Длительные переговоры не привели к желаемым результатам. После 9 месяцев плена Орбелиани освободили, и он уехал на родину, а Шамилю вернули 9 женщин и 13 мюридов, захваченных на Ахульго. Шамиль еще раз уступил. Он согласился, чтобы сын оставался в плену, ради других. Об этом говорили в Чечне и Дагестане. Уважение к Шамилю возросло необыкновенно. Все знали, на какую жертву идет и какие муки испытывает имам как отец, как родитель. Но Шамиль готов был пожертвовать всем, когда речь шла о защитниках Ахульго. Джамалутдин был принесен в жертву и на этот раз.

Лишь через 13 лет снова встанет вопрос об обмене. На этот раз переговоры привели к успеху. События разворачивались следующим образом.

В июле 1854 года Шамиль двинул на Грузию 15–тысячную армию под командованием своего второго сына Кази–Магомеда. Операция прошла удачно: перейдя речку Алазань, горцы рванулись на Телави. Жители города разбежались в панике. Дорога на Тифлис оказалась свободной. Но мюридам пришлось на полном ходу осадить коней и повернуть обратно. Таков был новый приказ имама. Из этого похода люди Кази–Магомеда привезли немало трофеев и пленных. Среди пленных были 22 человека из княжеского рода и две внучки последнего царя Грузии Георгия XIII — княгини Варвара Ильинична Орбелиани и Анна Ильинична Чавчавдзе со своими детьми. Они находились в плену у Шамиля 8 месяцев и 6 дней. И все это время шли переговоры об обмене их на сына имама, племянника Гамзата, сына Алибека Хунзахского — Харасилау, сына Гамзата — Ша–зислава и 116 горцев, попавших в разное время в плен к русским. Имам в придачу требовал еще миллион рублей серебром. Из-за этого переговоры затянулись. После долгих споров и уговоров Шамиль согласился на сумму в 40 тысяч рублей. Вот тогда-то Джамалутдина, после свидания с царем, срочно повезли на Кавказ.

Его сопровождал генерал от инфантерии Н. И. Муравьев. Плохие дороги и снежные заносы кое–где задерживали экипажи. 2 февраля 1845 года поезд прибыл в Ставрополь. Отсюда их дорога лежала на Владикавказ. Навстречу им из Темир–Хан–Шуры выезжали муж Анны Ильиничны князь Д. А. Чавчавадзе и переводчик Грамов. 13 февраля все они встретились во Владикавказе. 15 февраля сын Шамиля, князь и переводчик направились в Дагестан. Ехали в одном экипаже. 17 февраля прибыли в Хасавюрт, где все трое прожили в одной комнате 20 дней.

Читателя, конечно, интересует, каким стал Джамалутдин за 16 лет жизни на чужбине. Вот что сообщали очевидцы.

Сын Шамиля был среднего роста, хорошо сложен, но чрезвычайно худ. Выглядел Джамалутдин моложе своих 24 лет. Он казался умным, добрым, веселым и энергичным. В беседах с князем Чавчавадзе и переводчиком Грамовым сын Шамиля понемногу раскрывал себя, говорил о своих мечтах, заботах. Религию отца Джамалутдин сохранил, но аварский язык забыл, припоминал лишь отдельные слова. Зато отлично владел русским языком, говорил и читал по–французски. Лучшими друзьями его были книги. Он увлекался творчеством Пушкина, Лермонтова, Бестужева–Марлинского. На родину из Петербурга он вес более 300 книг, географические атласы, готовальни, хорошую бумагу, карандаши и краски. Джамалутдин неплохо рисовал, чертил и не собирался бросать эти занятия в отцовском доме. Д. А.Чавчавадзе уверял, что «… редко встречал он в мусульманине такое полное перерождение в европейские нравы, такой русский взгляд на вещи… Джамалутдин не рисовался в интересную роль великодушного освободителя»[106].

Итак, 17 февраля 1855 года сын Шамиля прибыл в Хасавюрт, а 18–го об этом сообщили имаму. 20 февраля в Хасавюрт прибыла делегация от отца — казначей Шамиля Хаджио, Бутун–Хасан, переводчик Шах–Аббас. Руководил делегацией Юнус Чиркеевский, тот самый Юнус, что отводил 8–летнего Джамалутдина к генералу Граббе. После взаимных приветствий Юнус произнес речь. Он сказал: «Цель настоящего нашего приезда только в том, чтобы удостовериться, действительно ли этот молодой человек сын нашего великого имама, но переговоров на этот раз не велено иметь никаких»[107]. Когда перевели слова Юнуса, Джамалатудин улыбнулся: как же старики узнают его через 16 лет. Но у делегатов Шамиля память и глаза оказались цепкими. Они прежде всего обратили внимание, что Джамалутдин очень похож на Кази–Магомеда. Затем они начали задавать вопросы — что помнит офицер о своих детских годах. Джамалутдин несколько затруднялся, но все-таки вспомнил, к примеру, гору Ахульго, белую лошадь, на которой сидел отец, речку, через которую переходили… Все это соответствовало истине. Чтобы полностью убедиться, необходима была еще одна процедура. Делегаты через переводчика попросили, чтобы Джамалутдин обнажил левую руку до плеча. Шрамы от падения со скалы имелись. Значит, все в порядке!

«Поздравляю! — сказал Юнус князю Д. А. Чавчавдзе. — Как вы доставили нам радость о возвращении сына великого имама, так и мы можем вас обрадовать честным словом, что ваше семейство очень скоро будет возвращено вам»[108].

На другой день послы выехали на родину. Рассказы их передавались из уст в уста. Но от Шамиля и народа утаили то, что их очень смутило в Хасавюрте: Джамалутдин, сын их имама, ходил к офицерам в гости и танцевал с их женами.

Переговоры опять начали затягиваться. Проволочка была из-за миллиона рублей, который хотелось получить горцам. Ответ на их притязания звучал категорично: или Шамиль получает сына и 40 тысяч рублей, или князь Чавчавадзе отказывается от жены, сестры и детей. Но в последнем случае имам не увидит более Джамалутдина. Срок на размышление был дан до 5 марта. Шамиль созвал в Ведено почетных стариков и наибов, передал им ответ Чавчавадзе, а затем сказал послам князя: «Возьмите его семейство, я его более держать не намерен». Поблагодарив их, Шамиль отправил делегатов в Хасавюрт, куда они прибыли к сроку, 5 марта.

Когда деньги были пересчитаны, разложены по мешкам, отмечены сургучными печатями той и другой стороны, уложены на подводы, царские войска, охранявшие Джамалутдина и деньги, тронулись к укреплению Кутинское. Вместе с сыном Шамиля выехали князь Чавчавадзе, переводчик Грамов и другие.

По просьбе имама в Маюртуп явился Грамов. Было 4 часа утра. Шамиль приказал тотчас же подать чай, угощение. Утомленное его лицо выдавало, что он не спал всю ночь. Поблагодарив Грамова, он произнес: «Завтра у нас большой день. Надо, чтобы никакой измены не было… Еще я хотел сказать, — продолжил Шамиль, — что хотя, по нашим обычаям, отец и не должен встречать сына, но я выехал навстречу, собственно, для того, чтобы проводить моих..» (речь шла о княгинях и их близких, — Б. Г.)[109].

Имама беспокоила мысль об измене. Он предупредил Грамова, что на рассвете прикажет всем наибам, чтобы ни один из них не смел переступить границу места встречи. Подкрепляя эту мысль, он добавил: «Где в деле участвуют большие люди, там должна быть честность»[110]. Затем задал несколько вопросов.

— Что же сын мой, здоров ли он?

— Слава богу, здоров.

— Он, вероятно, ни слова не знает по–татарски?

— Так, но это понятно: он столько лет прожил в России. Но вы за это не притесняйте его, он поживет с вами и выучится.

— Поверь, что он будет у меня жить, как захочет. Пусть только живет со мною[111].

Шамиль признался, что всю ночь не спал, думал о встрече с сыном.

Встреча состоялась на следующий день на чеченской реке Мичик. На одном берегу, на горке, находились войска: 6 рот пехоты 9 сотен казаков и 6 орудий. Над ними развевалось голубое знамя с генеральским вензелем. Солдаты стояли сомкнутыми рядами. Приказ был ни в коем случае не стрелять, но быть готовыми при надобности атаковать противника. Играл духовой оркестр. На. другом берегу под большим черным зонтом на траве сидел Шамиль. В пятистах метрах позади него, укрытая в лесу, в абсолютной тишине стояла кавалерия — 5 тысяч человек. Имам временами становился на колени, чтобы удобнее было смотреть, и наводил подзорную трубу в сторону войск: может, почувствует отцовское сердце, который из офицеров его сын. Но расстояние было велико.

День выдался на редкость ясный, светило вечернее, но довольно яркое солнце. В стан горцев прибыл Грамов. Шамиль попросил его взять 35 мюридов, пленниц с детьми, его сыновей Кази–Магомеда и Мухаммеда–Шеффи и отвести их всех на 250 метров за реку. Туда же Шамиль предлагал привести его сына Джамалутдина, кого-либо из офицеров и для сопровождения их 35 солдат. Грамов согласно кивнул и двинулся первым. За ним тронулись арбы с княгинями, 16 пленных грузин, 35 мюридов во главе с сыновьями Шамиля. Кази–Магомед ехал на белой лошади, в белой черкеске и белой папахе. Мюриды представляли собой нечто вроде гвардии, это были самые отчаянные бойцы Шамиля, все они имели наградные знаки — звезды и круглые пластинки из золота или серебра. Одеты мюриды были также богато. Вся эта группа производила сильное впечатление.

Когда горцы дошли до назначенного места за Мичиком и остановились, Грамов поскакал к своим. Вскоре с противоположного берега отправились Джамалутдин, князь Чавчавадзе, барон Николаи и 35 человек штуцерных. За ними следовали 16 пленных горцев и две фурштадские повозки с деньгами.

Вдруг кто-то из мюридов не выдержал и, чтобы поскорее увидеть вблизи сына Шамиля, пришпорив коня, помчался навстречу. Но их поняли правильно.

Мюриды поцеловали руку Джамалутдину. Через минуту подъехали и остальные во главе с Кази–Магомедом. Братья горячо обнялись. В это время мюриды опустили ружья дулами вниз и запели: «Ла–Иллах–ил–аллах».

Затем началось прощание. Расставались тепло, как родные. Князь Чавчавадзе, бывшие пленницы и их люди уехали на свой берег. Едва горцы повернули к себе, как из толпы бросился к Джамалутдину 16–летний юноша. Джамалутдин догадался, что это его младший брат Мухаммед–Шеффи. И на этот раз стояли мюриды, опустив ружья и отдавая почести. Проехав немного, Джамалутдин заметил отца, который сидел под зонтом. По бокам, поджав ноги по–турецки, на коврике сидели два пожилых человека, видимо, какие-то важные люди. Позади на легком ветру колыхалось большое знамя с серебряными надписями из Корана. Когда до Шамиля оставалось шагов 30. Джамалутдину подвели вороного коня. Глаза Шамиля загорелись: он увидел, с какой легкостью сын оказался в седле. Джамалутдин так же легко спрыгнул и медленно подошел к отцу. Они обнялись и долго стояли так. По лицу Шамиля текли слезы, но он их не стеснялся и не вытирал. Все понимали важность минуты. Никто из пяти тысяч всадников не шелохнулся, а пели свое «ла илла–ха». Освободившись из объятий отца, Джамалутдин стал по правую сторону от него. Тут только Шамиль заметил четырех русских офицеров, стоящих поодаль.

— Кто они такие? — спросил имам. Грамов ответил, что офицеры провожали его сына. Шамиль велел передать свою благодарность. Расставаясь, Джамалутдин обнялся с товарищами. К этому все отнеслись с пониманием. Человек 50 мюридов провожали офицеров за реку Мичик.

Джамалутдин снова прыгнул в седло и поехал рядом с двумя своими братьями. Подъезжая к войскам, он обратил внимание на их строгие боевые порядки. У каждого отделения имелось свое знамя. Командиры находились перед фронтом и держали ружья в правой руке. На правом фланге всей кавалерии можно было увидеть две пушки. Позади них на нескольких арбах — снаряды. Джамалутдину это очень понравилось. Но когда по команде начальников мюриды произвели несколько перестроений, а в заключение устроили скачки с джигитовкой, сын Шамиля пришел в восторг. После всего этого наибы и младшие командиры получили возможность поздравить сына Шамиля с благополучным возвращением. Он отвечал улыбкой и отдавал честь. Через час войска углубились в лес, праздник кончился, начались суровые будни.

… В России не переставали интересоваться судьбой Джамалутдина. Но сведения, поступавшие из владений Шамиля, были скупы. Говорили, что сын имамй совершил путешествие по Дагестану и Чечне, посетил свою родину Гимры, поднимался на Ахульго, заходил в Ашильту, откуда была родом его бабушка по отцу — Баху–Меседу. Джамалутдину разрешалось поступать так, как ему заблагорассудится, только одного у него просил отец — жениться на дочери чеченского наиба Талгика — молоденькой девушке. После гибели легендарного наиба Шамиля Ахверды–Магомы чеченцы стали менее послушными. Чтобы их нового наиба связать с собой родственными узами, и нужен был этот брак. Джамалутдин выполнил просьбу отца. Шамиль просил его взять в свои руки административное управление краем, но сын не проявил интереса и желания заняться этим.

Джамалутдин быстро вспомнил аварский язык и теперь иногда беседовал с отцом в свободное время. Рассказывал ему о России, тамошних порядках, о железной дороге, заводах, фабриках. Он говорил, что победить такую страну, как Россия, невозможно, она слишком огромна, и людей в ней более 100 миллионов.

— А мы не стараемся победить Россию, — отвечал Шамиль, — мы хотим, чтобы нас оставили в покое.

Джамалутдин иногда отправлял письма знакомым в Россию. Шамиль не противился этому. Сын читал также русские книги, журналы. И это разрешал отец. Однажды Джамалутдин пригласил к себе Хаджи–Али из Чоха и предложил перевести с арабского на аварский язык Коран. Ученый боялся имама, но сын его уверял, что не только берет ответственность на себя, но и щедро вознаградит за работу. Хаджи–Али сделал перевод двух первых сур Корана; получилось как будто неплохо. Затем ученый и Джамалутдин отнесли перевод самому Шамилю. П. К.Услар писал, что будто имам также похвалил работу и сказал, что оба они делают богоугодное дело, но что война с врагами Дагестана еще богоугодней, и пусть Хаджи–Али и Джамалутдин сейчас обращаются скорее к сабле, чем к перу.

Насколько нам известно, старший сын имама после возвращения на родину ни в одной военной операции не участвовал, впрочем, его, кажется, никто и не заставлял.

Джамалутдин был в смятении. Оторванный от привычной жизни, от друзей, невесты, он не знал, что делать. Он вернулся на родину, к отцу, к братьям, к бабушке Баху, которая нянчила его в далеком детстве. Но успокоение не приходило. Шамиль предложил ему поехать к брату Кази–Магомеду в Карату, где был удивительно чистый воздух, чудесная природа. Джамалутдин прожил некоторое время в Анди, затем с женой переехал в Карату. Еще в дороге он почувствовал недомогание. Здоровье его стало ухудшаться.

И вот однажды (это было в 1857 году) в Хасавюрт к командиру Кабардинского полка князю Дмитрию Ивановичу Святополк–Мирскому прибыл человек от Шамиля и сказал, что известный русским сын имама — Джамалутдин в крайне тяжелом состоянии. Немедленно полковник потребовал к себе лучшего врача Хасавюрта хирурга Пиотровского. Врач стал расспрашивать о проявлениях болезни. Из рассказов мюрида стало понятно, что у Джамалутдина чахотка. Это была страшная болезнь по тем временам. В тот же день Пиотровский приготовил лекарства, подробно объяснил, как их принимать, и отправил посла имама обрцтно. «Если будет надобно, — сказал врач на прощание, — я приеду».

А по Дагестану уже катился слух, будто Джамалутдину в России дали отраву медленного действия. И сколько тот ни говорил о нелепости этой выдумки, никто не верил ему. Джамалутдин с досады кусал губы и даже плакал. Только после долгих объяснений братья Кази–Магомед и Мухам–мед–Шеффи все же согласились, что слухи не имеют под собой почвы.

Через некоторое время в Хасавюрте снова объявился тот же мюрид — Джамалутдину стало очень плохо. Пиотровский, ни на минуту не задумываясь, взял аптечку, инструменты и с разрешения начальства выехал в горы. Когда русский врач прибыл в Карату, его повели к сакле, у дверей которой ходил часовой. В комнате, где лежал больной, почему-то было темно, хотя еще был день. На столе горела свеча, едва освещая простую железную кровать. Джамалутдин спал, но от шума проснулся, обрадовался приезжему. Сейчас же были сдернуты простыни с окон, открыты двери. Свежий воздух заполнил комнату. Доктор оставался в Карате три дня, но изменить что-либо он уже не мог. Дни сына Шамиля были сочтены. Рядом с умирающим находилась юная жена, дочь Талгика. Глубокой осенью, в октябре 1857 года, Джамалутдина не стало. Там же, в Карате, его предали земле. Опять отца не было рядом: кризис в стране и тяжелые бои в Салаватии отвлекли его. Борьба горцев шла к закату. Французский романист А. Дюма писал: «Шамиль нашел своего сына как бы для того, чтобы снова потерять, но уже безвозвратно».


КАЗИ–МАГОМЕД

Второй сын Шамиля появился на свет в 1833 году. Ему дали имя 1–го имама — Кази–Магомеда. Этот ребенок стал любимцем отца. Забегая вперед, скажем, что и Кази–Магомед всю свою жизнь, в радости и горе, был рядом с отцом. Шамиль с детства готовил его к сражениям. В 1846 году, во время похода на Акуша, 14–летний Кази–Магомед уже сражался рядом со взрослыми.

В 1850 году погиб наиб Каратинский — Турач. На Совете Шамиль заговорил о том, что хорошо бы на место покойного назначить его сына. Так и решили. Кази–Магомеду тогда едва исполнилось 18 лет. Все понимали, что это несправедливо, хотя бы потому, что в той же Карате было много известных 1йему Дагестану людей, которые с успехом могли бы заменить погибшего Турача. Но спорить с имамом не стали.

Сын Шамиля участвовал в набеге на Грузию. Кази–Магомед командовал конницей и, как мы уже знаем, вполне успешно. Кази–Магомед был рядом с отцом и в последний день Кавказской войны — 25 августа 1859 года. Многие авторы утверждают, что именно сын имама уговорил отца сдаться русским. Конечно, не следует думать, что это было единственной причиной сдачи Шамиля в плен.

Когда закончилась война, Кази–Магомеда вместе с Шамилем перевозят из Гуниба в, Темир–Хан–Шуру. Шесть дней они жили в этом городе. Затем — длительное путешествие — Москва, Петербург, Калуга, где пленникам суждено было провести долгие годы.

В Калуге местное дворянство время от времени давало вечера и балы в честь знаменитого кавказца. Кази–Магомед всегда на этих вечерах был рядом с отцом. На танцы и увеселения, следовавшие за официальной частью встречи с Шамилем, он не оставался.

В своей книге «Шамиль на Кавказе и в России» жена генерала М. Н. Чичагова писала: «Мой муж уговорил его ходить в гимназию и учиться русскому языку. Кази–Магомед понимал наш язык, но говорил плохо; я, со своей стороны, старалась склонить его к изучению русского языка, и он готов был последовать нашему совету, но, к несчастью, внезапная смерть моего мужа расстроила все хорошие планы в отношении семьи Шамиля».

Личная жизнь Кази–Магомеда сложилась трагично. В Калуге с ним находилась и, его жена Каримат, очень красивая женщина. Перемена климата оказалась губительной для ее здоровья. Каримат умерла от чахотки. Любовь к Каримат была настолько сильной, что Кази–Магомед, вопреки существовавшим в то время обычаям, других жен не имел. Кази–Магомеду царское правительство не доверяло, хотя в 1866 году он давал клятву верности. Бывшему имаму Дагестана в 1869 году разрешили выезд в Мекку, а Кази–Магомеду позволили лишь сопровождать его до Одессы.

Живя в Аравии, Шамиль чувствовал, как с каждым уходящим месяцем ему становится хуже. В 1870 году он еще раз потревожил царское правительство. Старик просил отпустить к нему хотя бы на время сына Кази–Магомеда. В Петербурге отнеслись к просьбе Шамиля с пониманием., Кази–Магомед получил 6–месячную командировку и пособие в размере 1500 рублей. В конце октября он прибыл к отцу в Мекку. В феврале 1871 года, похоронив отца, попрощавшись с его могилой, он выехал в Россию. По возвращении к месту жительства, в город Киев, он попросил высшее начальство разрешить ему выезд в Турцию на более долгий срок. Свою просьбу Кази–Магомед мотивировал желанием помочь устроить жизнь жены отца Шуанет и других родственников на чужбине. По высочайшему повелению Кази–Магомеду отпустили 5 тысяч рублей и разрешили выехать за границу. 25 ноября 1871 года сын Шамиля со своим семейством прибыл в Одессу и 4 декабря того же года на пароходе «Олег» отплыл к берегам Турции.

В Турции он действительно был занят устройством судьбы Шуанет. Здесь Кази–Магомеда привлекли на военную службу, присвоив ему чин дивизионного генерала. Во время русско–турецкой войны 1877–1878 годов он командовал частями турецкой армии.

Хочется рассказать об одном эпизоде этой войны. Кази–Магомед со своими воинами осадил небольшой гарнизон крепости Баязет и предложил гарнизону крепости сдаться. На это капитан Штокович — командир осажденных ответил так: «Кази–Магомед, вероятно, не усвоил, воюя с нами на Кавказе под начальством своего знаменитого отца, что русские умеют лишь брать крепости, но не сдавать их».

Умер Кази–Магомед в 1902 году в Медине в возрасте 70 лет. Его могила находится рядом с могилою отца его — Шамиля.


КАРИМАТ

Все, кто видел Каримат, дочь наиба Даниель–бека Елисуйского, говорили, что она очень красива. Детство ее прошло в Закаталах; бывала она и в Тифлисе. Владела своим родным, аварским, кроме того, русским и грузинским языками. Пребывание в Грузии и общение с образованными людьми в определенной мере повлияли на внутренний мир девушки. Она не верила легендам и сказкам из святых книг, о чем имела смелость открыто говорить и за что считалась безбожницей. Одевалась девушка изысканно, держалась независимо, и не всякого удостаивала своим вниманием.

Когда Даниель–бек в 1844 году изменил царскому правительству и перешел в Шамилю, встал вопрос и о соединении Каримат с Кази–Магомедом. Брак этот Даниель–бек устраивал в чисто политических целях. Кази–Магомед и Каримат относились к нему совершенно по–разному. Сын Шамиля был влюблен в дочь Даниель–бека. Она была красива, одевалась со вкусом, нарядно; она казалась ему недоступной, как снежная вершина. Каримат к Кази–Магомеду проявляла полное безразличие и не вышла бы за него замуж, если бы не настаивал отец. У Шамиля будущая невестка не вызывала особый симпатий. И только просьба сына заставила имама пойти на родство с семьей Даниель–бека. Имам видел, что Каримат не любит его сына и занята больше нарядами и собой. Жила она в резиденции мужа в селении Карата. И лишь изредка, по какому-нибудь чрезвычайному случаю, бывала приглашена в Ведено. Она, пожалуй, была единственным человеком, который мог ослушаться имама. Строгий наказ имама женщинам одеваться как можно проще и скромнее будто и не касался ее. Обычно на ней было белое тонкое платье, шелковый платок, атласный архалук, золотые петли и пуговицы, уши ее украшали серьги в виде полумесяца из золота с драгоценными камнями.

В марте 1855 года по случаю скорого приезда Джамалутдина Кази–Магомед с женой были вызваны в Ведено. Все семейство имама с любопытством высыпало на балконы. Во двор шамилевской резиденции Каримат въехала на лошади, сидя по–мужски. Одета была в соболью шубу, крытую старинной золотой парчой. Белая чадра из тонкой ткани опускалась с головы на спину. Лицо закрывала густая вуаль, также вышитая золотом. Ехала она грациозно и сошла с лошади так же. Вся женская половина приветствовала Каримат теплыми словами. Шамиль удивился тому, что она смела не повиноваться ему, и сказал недовольным тоном: «Любезная Каримат, мне очень приятно тебя видеть, но неприятно заметить… что жена моего сына не изменила своим привычкам и по–прежнему продолжает одеваться в дорогие наряды. Мне кажется, что золотое покрывало совершенно не нужно, особенно здесь, где простота соблюдается всеми»[112].

Никто не услышал, что ответила Каримат, но, что она не изменила своим вкусам и привычкам, увидели все. Соединившись с ней, Кази–Магомед не сделался особенно счастливым. Он видел безразличие жены к себе, но побороть свою пылкую страсть к Каримат так и не сумел.

Когда Шамиль в 1859 году отступал из Ведено — через Карату шел в Гуниб — туда последовали также Кази–Магомед с женой. Отец Каримат Даниель–бек к этому времени уже перешел на сторону А. Барятинского и делал все, чтобы вернуть свою дочь. Попытка, как мы знаем, не увенчалась успехом.

В дни осады Гуниба Каримат находилась среди людей Шамиля. Известно, что она через своего слугу передала русскому командованию сведения о положении осажденных.

Во время сдан Гуниба Даниель–бек у всех на глазах отвел свою дочь в лагерь Барятинского, и имам, в ту минуту занятый своими мыслями, не обратил на это особенного внимания. Когда же в Темир–Хан–Шуре Даниель–бек хотел удержать свою дочь при себе, имам пришел в ярость и готов был убить его. Каримат осталась при отце.

Как известно, Кази–Магомед сопровождал Шамиля в Россию. Через 4 месяца прибыла вся семья имама. Отсутствовала только Каримат. Кази–Магомед не находил себе места и, невзирая на условности, которые тогда существовали между отцами и сыновьями, откровенно признался Шамилю в своем большом чувстве к жене. Шамиль понимал сына, жалел его и хотя знал, что Каримат не принесет счастья, позволил Кази–Магомеду поехать на родину. Разрешило поездку и русское правительство. 5 мая 1860 года, получив благословение отца, Кази–Магомед выехал в Дагестан.

Шамиль все время с тревогой думал, чем закончится поездка сына, вернет ли Даниель–бек дочь законному супругу. Шли дни за днями, волнение его росло. 31 мая имам не выдержал, вызвал к себе А. Руновского и спросил, как долго может находиться в дороге Кази–Магомед. Пристав отвечал, что все зависит от обстоятельств на месте, а дорога может занять от одного до трех месяцев. Шамиля волновало и другое: надо было подыскать квартиру для сына и его жены. Когда он сказал об этом вслух. Руновский крайне удивился. Пристав спросил, не с ним разве будет жить родной сын? Имам сказал, что Каримат — враг его сыну и ему самому. «До сих пор я знал, — заявил Шамиль, — что Кази–Магомед очень любит свою жену, что она отравит или его, или меня, или сделает какую-нибудь гадость»[113].

Думаем, Шамиль был несправедлив к ней. Вероятно, неприязнь к Да–ниель–беку, независимый характер невестки и ее нелюбовь к Кази–Магомеду вызывали у имама досаду и неприязнь к Каримат. Как бы то ни было, Шамиль считал, что им нельзя жить под одной крышей.

Кази–Магомед задержался в Дагестане гораздо дольше», чем предполагалось, и вернулся в Калугу лишь 16 августа 1860 года. Авторитет Шамиля и некоторый нажим местных властей поставили Даниель–бека в такие условия, что он волей–неволей должен был отпустить дочь свою в Россию.

Встречали ее сдержанно, без особого восторга. Супругам выделили флигель. Уже через месяц после приезда Каримат заболела. Домашний врач Шамиля объяснил, что болезнь Каримат — последствия золотухи. На родине болезнь проявлялась слабо и отступала перед домашними средствами лечения. В Калуге же, где Каримат жила в сыром флигеле, да еще безвыходно, недуг усилился. Женщина не видела солнца, мало бывала на воздухе. Она неумеренно употребляла, как и другие дагестанки в Калуге, уксус и лимоны, что также усугубило болезнь. Главная же причина ее состояния вызывалась тоской по родине. Кроме того, к ней неприязненно относилась жена Шамиля Зайдет, Каримат отвечала ей тем же.

К февралю 1861 года Каримат стало совсем плохо. Болезнь прогрессировала. Убитый горем Кази–Магомед не знал, как спасти любимую жену. Доктор сказал, что повлиять на ее состояние вряд ли теперь чем-либо можно. Каримат к тому времени настолько исхудала, что никак нельзя было признать в ней былую красавицу. Она перестала есть, лежала в постели, отрешенная от всего, безразличная к мужу, который по–прежнему был очень ласков и нежен с ней.

В мае 1862 года 25–ти лет от роду она умерла. По просьбе Даниель–бека Каримат решено было похоронить на родине в городе Нухе. Её привезли в Дагестан в железном саркофаге. Тело умершей сопровождали корпус фельдъегерей и офицер Гузей Разумов.

Безмерны были страдания Кази–Магомеда. Он выглядел настолько плохо, что многие заподозрили у него чахотку. Врачи не подтвердили опасения родных.

Потеря любимого человека оставила глубокую рану в сердце Кази–Магомеда.


МУХАММЕД–ШЕФФИ

Рассказывая о Мухаммеде–Шеффи, мы снова вынуждены обратиться к событиям на горе Ахульго.

Выбравшись из пещеры, Шамиль с родными и приближенными направился в Чечню. По дороге, в ауле Бонны, Патимат родила третьего ребенка. Мухаммед–Шеффи, или, как его стали называть в России, Магомед–Шеффи, родился в сентябре 1839 года.

В 1854 году, когда в Ведено везли пленных грузинских княгинь, встретили нескольких верховых, Впереди них ехал мальчик лет 14. Пленницы «не могли не обратить внимания на поразительную красоту мальчика, которого они заметили., сквозь дождевую завесу»[114]. Мальчик оказался сыном Шамиля Мухаммедом–Шеффи. Он жил с отцом в Ведено, и грузинки, поселившиеся в резиденции имама, могли наблюдать за ним. Его любили все. Вероятно, поэтому мальчик, в отсутствие, отца, позволял себе некоторые шалости. Ломал замки на дверях у бабушки Баху, бил стекла в окнах, которых и так было мало, разбрасывал по двору головешки от костра, отчего однажды чуть не начался пожар. Угомонить его никто не мог, кроме отца, и Мухаммед–Шефи, как мы сказали, дурно поступал только в его отсутствие. Однажды кто-то рассказал имаму о поведении мальчика. Мухаммед–Шеффи понес наказание: он был заключен в соседнюю с пленницами комнату, где жил довольно долго. Когда же в очередной раз Мухаммед–Шеффи напроказничал, Шамиль отправил его в другое наибство. Он сказал, чтобы сын там учился и набирался ума.

В марте 1855 года Мухаммеда–Шеффи привезли в Ведено. Он изменился. «Хорошенький мальчик, — рассказывали княгини, — несколько возмужал, ходил степенно и не шалил, как прежде, видимо было, что его порядочно вышколили в чужих людях».

Мухаммед–Шеффи успел принять участие в боях на заключительной стадии войны. В одном из донесений царского командования говорится, что 1 июня 1859 года третий сын Шамиля и Омар Салтинский со своими воинами вступили в бой с частями русской армии у Цудахарского форта. Потеряв 20 человек убитыми и ранеными, они вынуждены были отступить.

В августе 1859 года Шамиль, отступая из Чечни, прибыл в Карату, где находилась резиденция Кази–Магомеда. В Телетле ему сообщили, что царские войска заняли Чох. А от Чоха до Гуниба, куда торопился имам, рукой подать. Кази–Магомед, сопровождавший отца, советовал укрыться не в Гунибе, а на горе Ротлато–меэр. Шамиль не изменил своего решения: в Гунибе находился его третий сын — Мухаммед–Шеффи.

Из всех спутников имама единственным, кто чувствовал себя хорошо в калужском плену, был Мухаммед–Шеффи. Очевидцы рассказывали, что он был всегда здоров и весел. Если Кази–Магомед в Калуге чурался русского общества, то Мухаммед–Шеффи, наоборот, обзавелся друзьями и неплохо проводил время. Одну встречу вспоминает писатель И. Н. Захарьин (Якунин).

«… Как только Шамиль и Кази–Магомед покинули дворянское собрание, дамы тотчас овладели горцами, из коих двое особенно привлекали на себя их благосклонное внимание: первый был Магомед–Шеффи… Очень разговорчивый и веселый, он старательно учился говорить по–русски..» Своим поведением Мухаммед–Шеффи заслужил доверие генерал–губернатора Калуги и царского двора. В 1865 году ему даже поручили съездить на Кавказ для набора эскадрона горцев.

Рассказывают, что весть о приезде Мухаммеда–Шеффи молнией разнеслась по аулам. Горцы проходили сотни верст, чтобы увидеть сына Шамиля, получить от него весточку об отце.

Мухаммед–Шеффи поступил на русскую службу и ничуть не тяготился ею. С 8 апреля 1861 года он был определен в лейб–гвардии Кавказский эскадрон во 2–й взвод в чине корнета. В 1863 году его зачислили в состав царского конвоя. В 1877 году сын Шамиля дослужился до звания полковника.

Во время войны с турками в 1877–1878 годах Мухаммед–Шеффи просился на фронт, но получил отказ.

Интересен эпизод, случившийся летом 1889 года. Писатель И. Н. Захарьин и военный историк В. А. Потто сидели в Кисловодском парке. Они увлеченно беседовали о прошлом Кавказа, об удивительных событиях, свидетелями которых были сами. И вдруг Василий Александрович Потто воскликнул: «Вот кто бы мог порассказать о былых героях Кавказской войны!». В их сторону шел полный, с рыжеватою подстриженной бородой, высокого роста и атлетического сложения человек в генеральской форме. Это был сын Шамиля — Мухаммед–Шеффи. Поздоровались, завязался разговор. Мухаммед–Шеффи поблагодарил И. Н. За–харьина за статью об отце. «Генерал говорил ломаным русским языком, — вспоминал писатель, — но речь его была правильная и округленная». С этого дня они постоянно назначали встречи в Кисловодском парке.

В августе генерал закончил лечение и выехал в Казань к месту своей службы.

Зимой Мухаммед–Шеффи на целый месяц приехал в Петербург. Все это время он провел с писателем: рассказывал о Кавказской войне, о ее героях и, конечно, о своем отце.

От Захарьина мы узнаем, что Мухаммед–Шеффи не раз бывал в Кисловодске на лечении. Там он был самым популярным человеком. Отдыхающие, показывая на него взглядом, шептали друг другу: «Вот сын Шамиля» или следовали за ним по пятам. Добродушный по натуре, Мухаммед–Шеффи не обращал внимания на любопытных. Но особый интерес его приезд вызывал у горцев. В аллеях кисловодского парка в эти дни появлялись люди в необычных костюмах — в папахах и черкесках. Осетины, черкесы, кабардинцы с необыкновенным вниманием разглядывали человека в генеральской форме.

Однажды Мухаммед–Шеффи подошел к живописной группе горцев, оказавшихся кабардинцами. Генерал заинтересовался, откуда они, из какого аула и что делают в Кисловодске. Горцы ответили, что они специально приехали, чтобы увидеть его, сына Шамиля.

Мухаммеду–Шеффи разрешались свободное перемещение по всей территории царской России и даже поездки за границу.

Как-то в Париже с ним приключилась занятная история. Читая французскую газету «Фигаро», генерал обратил внимание на одно объявление. Там говорилось, что Мухаммед–Шеффи находится в Париже, что он получил много ран на войне и чудом спасся. Газета извещала, что желающие могут увидеть сына Шамиля всего за один франк. Мухаммед–Шеффи поехал по указанному адресу, заплатил франк и оказался лицом к лицу с «сыном Шамиля». Это был громадного роста человек, брюнет, одетый в черкеску и обвешанный с голойы до ног оружием. Мухаммед–Шеффи обратился к шарлатану.

— Вы действительно сын Шамиля? — спросил он, едва сдерживая себя.

Жулик, услышав русскую речь, стушевался, но вскоре овладел собой и, оправившись, начал рассказывать небылицы. Дагестанец пожалел шарлатана и не выдал в руки полиции, но предупредил, чтобы тот не выступал от его имени. Об этом эпизоде Мухаммед–Шеффи также рассказала Захарьину, и тот включил рассказ генерала в свою книгу «Шамиль в русском плену».

В последний раз И. Н. Захарьин встречался с Мухаммедом–Шеффи в 1901 году. Тогда только и было разговоров, что об англо–бурской войне. Все прогрессивное человечество сочувственно относилось к бурам. Писатель также заговорил как-то с генералом о бурах. Мухаммед–Шеффи заметил: «А вот моему отцу 50 лет назад никто не помогал».

Сын Шамиля хотя и жил на чужбине, но был по–дагестански гостеприимен. Он обычно сам разливал чай, резал хлеб, подавал на стол. Сам встречал и провожал гостей. Снимал с вешалки и подавал гостю пальто, помогал надеть. Протестующим Мухаммед–Шеффи говорил: «Гость — твой господин, а ты его слуга, это говорил мне мой покойный отец; услуживая вам, я исполняю его завет и приказ».

Шамиль в 1866 году, готовясь к отъезду из России на богомолье, написал своему племяннику Джемал–Эддину, гимринскому старшине, письмо. В нем, в частности, говорилось: «Когда мы подумали относительно имения нашего, находящегося у вас, а именно: дом, пахотные места и сады, то не нашли более полезного употребления имения этого, как завещать его… сиротам нашего селения. И поэтому мы завещаем… чтобы половинной частью с дохода имения пользовался тот, кто будет управлять имением, то есть поливать сады, пахать поля и поправлять дом, другая же половина должна быть обращена на пользу сирот. Собирай сирот в свое время в мой дом и раздавай им указанную часть дохода с имения.

… Что же касается до моего дома, то в нем пусть живет тот, кто будет управлять имением, и пусть он поправляет его, чтобы он не разрушался. А тебя уполномачиваю, Джемал–Эддин, распорядиться: отдашь, кому хочешь, или же оставь в своих руках. Кланяйся нашим родственникам, особенно жителям селения вообще…»

Будучи в Гимрах, от колхозника Абдуллы Магомедова (1906 года рождения) мы услышали следующий рассказ: «Житель нашего селения Гу–сейн–Гаджи Базарганов по торговым делам как-то ездил в Петербург. Когда это случилось, в Гимрах никто не помнит. Думаю, что путешествовал Гусейн–Гаджи еще до моего рождения, но после смерти Шамиля. Так вот, земляк наш был в Петербурге. На одной из площадей города он случайно встретился с генералом. Видал генералов Гусейн–Гаджи в Петербурге и до этого дня, но те его даже не замечали. Этот же генерал, когда поравнялся с горцем, подозвал его к себе. У гимринца душа ушла в пятки: в чем дело? Но каково же было удивление Гусейн–Гаджи, когда начались расспросы. Разговор шел на русском языке.

— Откуда приехал, кунак? — спросил генерал.

— Из Дагестана, — ответил горец.

— Дагестан большой, а из какого округа, аула?

— Хунзахского округа, из Гимр.

Услышав это, генерал обрадовался и пригласил горца к себе. Назавтра, когда они встретились, генерал сказал, что он сын Шамиля Мухаммед–Шеффи, и стал расспрашивать о родственниках, близких и дальних, о хозяйстве.

— Если ты сын Шамиля, — заметил гимринец, — то должен говорить по–аварски.

— Пожалуйста! — улыбаясь, ответил генерал, и далее оба стали беседовать на родном для них языке.

Во время беседы выяснилось, что Гусейн–Гаджи — сын Джемал–Эдди–на, а следовательно и родственник Мухаммеда–Шеффи, вот тут-то генерал и напомнил земляку о письме–завещании Шамиля, написанном в 1866 году его отцу. Перед расставанием генерал дал Базарганову денег, для того, чтобы дом, где родился Шамиль, привели в образцовый порядок и устроили в нем музей.

Вернувшись домой, Гусейн–Гаджи на месте развалившейся сакли Шамиля построил двухэтажный дом. Внизу был хлев, а наверху — четыре комнаты. Одна из комнат с тех пор считается комнатой Шамиля.

Мухаммед–Шеффи был женат дважды. Первой его женой была Ами–нат, дочь наиба Энькоу–Хаджи. О том, как Мухаммед–Шеффи женился на Аминат, рассказывают следующее. Как-то Мухаммед–Шеффи был в гостях у чохского наиба. Во время беседы Энькоу–Хаджи позвал свою дочь. Восемнадцатилетняя Аминат вбежала к отцу без чадры и лицом к лицу столкнулась с красивым юношей. Девушка вскрикнула от неожиданности и, закрыв лицо руками, выскочила из сакли. Растерялся и Мухаммед–Шеффи.

… Шутка Энькоу–Хаджи закончилась свадьбой. Это было в 1858 году. Спустя год молодожены вместе с Шамилем приехали в Калугу. Здесь у Аминат появилась болезнь, которую можно назвать тоской по родине, или второй чахоткой (как метко окрестили ее местные врачи). Молодая женщина заметно похудела, изменился цвет ее лица, появилась вялость. Единственное утешение — видеться с мужем — позволялось только ночью. Веденские порядки соблюдались и в русской Калуге.

Однажды при встрече А. И. Руновский сказал Мухаммеду–Шеффи, что, вероятно, дагестанский воздух сделал бы Аминат прежней. «Нет, — отвечал сын Шамиля, — если бы увидела она отца или мать, или брата своего Исмаила, — она тотчас бы выздоровела».

В апреле 1861 года Мухаммед–Шеффи определился на русскую службу. Аминат вместе с ним переехала в Петербург, где и прожила целый год. С переменой климата и обстановки ей стало заметно лучше.

В мае 1862 года она снова возвратилась в Калугу. Аминат собиралась рожать, но хотела прежде попасть на родину, где за ней был бы родительский уход. С этим вышла заминка. Сопровождать ее мог или муж, или брат Исмаил, находившийся в Дагестане, которому царское правительство вовсе не доверяло. После долгих проволочек Мухаммеду–Шеффи был дан шестимесячный отпуск. Затем отпуск продлили еще на столько же. Сын Шамиля и его жена уехали на родину. Мы достоверно не можем сказать, что стало далее с Аминат. Одно только известно, что из Дагестана Мухаммед–Шеффи возвратился один. Скорее всего, его жена, после всех испытаний, выпавших на ее долю, скончалась в Чохе.

Второй раз Мухаммед–Шеффи женился на дочери татарского мурзы Мариям–ханум. Мариям–ханум родила ему двух дочерей — Патимат–Заграт и Нафисат. После смерти мужа она жила в Петербурге. Большая пенсия и хорошая квартира на Невском проспекте делали ее жизнь беспечальной. Дочерям своим Мариям–ханум дала хорошее образование. Нафисат, например, окончила институт благородных девиц в Петербурге. Она великолепно владела русским, татарским, кумыкским, французским и немецким языками. Нафисат вышла замуж за Махача Дахадаева, в то время студента Петербургского института инженеров путей сообщения. Когда Дахадев окончил институт, он вместе с Нафисат приехал в Темир–Хан–Шуру и поселился здесь в доме офицера Дагестанского полка Маль–чагова.

Выдающийся дагестанский революционер Махач Дахадаев был убит врагами советской власти в сентябре 1918 года. Жизнь Нафисат после гибели Махача Дахадаева сложилась несчастливо. В трудных тридцатых годах она переехала из Дагестана в Москву, затем поселилась в Ленинграде и умерла там по время блокады.

Старшая дочь Мухаммеда–Шеффи Патимат–Заграт после революции приехала в Буйнакск. Она вышла замуж за кафыркумухца Мамака. Этот человек работал аробщиком, затем — маляром.

Сын Мухаммеда–Шеффи, Магомед–Загид, служил при отце в Казани.


ШУАНЕТ

Во второй половине 1840 года генерал–лейтенант Галафеев отправился по Большой Чечне наказать непокорные аулы. С целью задержать карательную экспедицию в глубокий тыл противника с 4–тысячной конницей рванулся знаменитый наиб Шамиля Ахверды–Магома. Переходы были большими. Горцы, с детства приученные по многу часов находиться в седле, держались отлично. Туманным утром 28 сентября 1840 года четыре тысячи всадников подошли к Тереку и заняли позицию напротив Моздока. Но нежданно–негаданно туман рассеялся, и с городских стен ударили пушки. Ахверды–Магома не сумел захватить крепость и возвращался в горы. Наиб должен был получить строгое взыскание от имама. И все-таки Ахверды–Магома торопился домой, как никогда. Он вез Шамилю бесценный подарок. На дороге в Ставрополь горцы остановили экипаж. В нем ехали десять человек — семья моздокского купца 1–й гильдии Ивана Улуханова. Сразу же внимание мюридов приковала к себе удивительной красоты девушка, дочь купца — Анна.

Впрочем, существует еще версия, рассказывающая о том, как Анна Улуханова стала пленницей. Личный секретарь Шамиля Мухаммед–Та–хир ал–Карахи пишет: «Мюриды застали ее молящейся в церкви, когда все жители в панике бежали из города по направлению к Ставрополю. Её пленные спутники сообщили Ахверды–Магоме, что она была невестой старого русского генерала»[115].

«Я была взята в плен вместе со своими родными», — рассказывала впоследствии сама Шуанет.

Приехав к имаму, Ахверды–Магома поведал о неудачах под Моздоком и, чтобы смягчить гнев Шамиля, приказал ввести Анну Улуханову. Красота армянки потрясла имама.

И каждый бы сделал наибшей,
Любимой назвал бы женой,
Затем, что и в битве погибший
Жены не заслужит такой[116].

Грузинские княгини, бывшие в плену у Шамиля, от самой Шуанет услышали следующее о дальнейших событиях: «Долго мы томились в неволе, но, наконец, родные мои были все освобождены ценою выкупа… Шамиль не отпустил только меня, но я согласилась пожертвовать собою ради родных… В это время меня склоняли к принятию исламизма, но, впрочем, не приневоливали. Я долго не соглашалась отказаться от своей веры, но, когда увидела и ближе узнала Шамиля, он мне понравился, и тогда, из любви к нему, я решилась на все. Теперь мне хорошо»[117].

Анна Ивановна, разумеется, должна была изменить имя. Говорят, Шамиль в это время читал в какой-то книге рассказ о благочестивой женщине Шуанет.

… Над строгой строкою Корана
Дала она вечный обет,
И стала красавица Анна
Женой Шамиля — Шуанет[118].

Имеется немало свидетельств, говорящих о. необыкновенной красоте этой женщины. Грузинские княгини при первой же встрече с ней нарисовали ее портрет следующими красками: «Это была женщина лет 30, высекая, белая, полная, очень свежая, хорошенькая…»

Вместе с княгинями Орбелиани и Чавчавадзе в плену находилась француженка госпожа Дрансе. По приезде домой и она выпустила в Париже книгу, где уделила также место жене имама Дагестана: «Шуанет среднего роста, — писала госпожа Дрансе, —трудно встретить женщину, у которой губы были бы красивее, нежели у нее, волосы нежнее, кожа белее»[119].

«Она действительно прекрасной наружности», — с восторгом сообщил Илико Орбелиани, видевший жену Шамиля в 1842 году. Князь упрекал Шуанет в том, что она забыла веру, родных и свое отечество. Шуанет же уверяла Орбелиани в своих глубоких чувствах к родине и родственникам, но с не меньшей гордостью говорила и о своей любви к Шамилю.

— Она любит Шамиля, — констатировали сестры–грузинки, —любит глубоко и искренне.

Однажды, во время разговора с Шуанет, они услышали слова, похожие на исповедь: «Я была прежде в России, и хотя была очень молода, однако уже кое-что понимала. Я из большого семейства, видела многих и слышала многое… И что же? Уверяю вас, что Шамиль, хоть и татарин, но, право, лучше иного христианина»[120].

Дрансе отмечала: «Но надо послушать Шуанету, когда она говорит «Шамиль», надо следить в это время за изменениями ее физиономии… надо слышать, с каким наслаждением она произносит это любимое имя!»[121]

«Вот уже минуло 15 лет, как я сделалась женою его, —признавалась Шуанет Дрансе, — но я проливаю слезы только тогда, когда он бывает в походе и не присылает за мной. Если я в чем-нибудь провинюсь, он никогда не показывает недовольного вида, а обращается со мной ласково, как с ребенком…»

Шамиль, который на людях не проявлял каких-либо нежностей, иногда уступал ее желаниям. И тогда Шуанет, закутанная в чадру, садилась на лошадь и в сопровождении большого конвоя отправлялась к месту боевых действий. Жила она в палатке мужа, куда с минуты ее приезда вход посторонним был категорически воспрещен. Их любовь была взаимной. Шамиль чувствовал себя юношей, когда видел Шуанет.

Царицей сердца имама, бесспорно, являлась только она — это признавали все.

«Нередко, — рассказывал по возвращении на родину князь И. Орбелиани, — она (Шуанет — Б. Г.) заставляла степенного имама прыгать с собою по комнате»[122].

Жена Шамиля была добра и проявляла заботу обо всех, кто в ней нуждался. По ее просьбе имам приказал улучшить питание, разрешил выходить княгиням на веранду подышать свежим воздухом. Нередко она тайком приносила какие-либо сласти их детям. Жизнь пленниц скрашивалась и ее рассказами, советами, добрыми известиями с их родины — Грузии. «Я имела счастье понравиться ей, — писала госпожа Дрансе, — и, благодаря этому, я ни на минуту не была разлучена с княгинями»[123].

Шуанет никогда не интересовала причина войны, ее не занимала политика. Весь круг ее интересов сфокусировался на личности Шамиля. Вне его мир как будто не существовал.

«Шуанет не занимается ничем, — заметили пленные княгини, — кроме красоты своей, ничего не придумывает, кроме новых и всегда новых средств для развлечения или утешения мужа, которого она любит глубоко и искренне»[124].

Когда Шамиль уходил в поход, Шуанет молилась, держала уразу и очень страдала. Женщина боялась войны, потому что она беспрерывно отвлекала от нее любимого человека и могла его убить. Но Шуанет думала и о других. «Не понимаю, чего ищут люди! — часто говорила она. — Зачем они воюют, когда могли бы жить мирно и счастливо со своими семействами».

Супруга имама знала армянский, русский, кумыкский и аварский языки. На двух последних она изъяснялась со своим мужем, чем доставляла ему необыкновенное удовольствие. Родители ее были люди очень богатые. Они предлагали за свою Анну дорогой выкуп, но Шамиль об этом и слышать не хотел. Казалось, предложи ему и полмира, он не расстался бы с Шуанет.

Однажды, когда попытки выкупить Шуанет ни к чему не привели, родственники попросили разрешения хотя бы увидеть ее. Такое разрешение было дано двоюродному брату Шуанет Минаю Атарову. В первых числах мая 1848 года Минай прибыл в крепость Воздвиженскую. В пяти километрах от крепости его переодели в черкеску и дали полное вооружение. Затем Миная встретили люди Шамиля под командованием наба Дуба. С большими трудностями на седьмой день Атаров прибыл в Ведено. На третий день после приезда его принял имам. С Шамилем бьши и другие гости, в основном наибы. Подали плов.

Вдруг все сделались хмурыми. На скатерти появилась халва, она была вкусна, но Минай почти не дотронулся до нее. Он видел зловещие взгляды сидевших вокруг него людей и забеспокоился. Ему сказали, что халву специально для него приготовила Шуанет. Сделав над собой усилие, он взял один кусок. В это время появился молодой горец и что-то сказал по–аварски, все заулыбались и стали наперебой предлагать гостю разные блюда. О причине перемены настроения наибов гость узнал чуть позже.

Оказалось, что все это время из соседней комнаты в буфетное окно за ним наблюдала Шуанет.

— Вы с ума сошли, — сказала она, едва увидев его, — разве это брат? Однако Шуанет могла ошибиться, ведь в последний раз она видела его восемь лет назад.

Минаю стали задавать вопросы и просили отвечать громче. Он удивленно разглядывал соседей и недоумевал, почему надо кричать, разве они не слышат его? Наконец, Шуанет признала громкий голос Миная.

— Это узаур–гардашим (двоюродный брат), — сказала она. Вот тогда-то и вошел молодой горец, после слов которого лед тронулся.

На следующий день Миная водили по аулу, показывали достопримечательности, в том числе завели к часовщику, который за несколько минут вставил стекло в его часы. Минап позволили осмотреть и пороховой погреб.

В тот же день он увидел сестру. При встрече с ней было еще шесть женщин. Все сели на тахту и стулья, поприветствовали гостя. Минай заговорил по–армянски, но Шуанет отвечала на кумыкском языке. По просьбе брата она открыла лицо. Он увидел, что сестра еще более похорошела. Вспоминали родных и близких. Услыша шорох, Шуанет быстро закрыла лицо. Вошел Шамиль. Сопровождавший Миная Агий–Аджи приложился к руке имама, но гостю этого сделать не дали. Далее разговор пошел о здоровье, о дороге. Минай вручил сестре золотые дамские часики, Шамилю — также часы с золотой цепочкой. Его поблагодарили. Через полчаса имам ушел. Шуанет снова открыла лицо. Увидя среди угощения виноград, брат удивился: «В мае свежий виноград?! «Здесь умеют хранить», — объяснила она. Свидание продолжалось до вечера. Когда вышли на улицу, Агий–Аджи просил никому о форме. свиданий с Шамилем не говорить.

14 мая 1840 года брат Шуанет в сопровождении 13 мюридов и наиба Дуба отправился в обратную дорогу. Минай ехал на великолепном скакуне, подаренном ему Шамилем.

Шуанет была рядом с мужем и на Гуниб–горе. 25 августа 1859 года она снова попала в плен, но на этот раз уже к «своим».

Как уже известно читателю, Темир–Хан–Шуру первыми покинули имам и сын его Кази–Магомед. По дороге и по приезде в Калугу Шамиль все время беспокоился, что родственники Шуанет могут приехать из Моздока в Темир–Хан–Шуру и забрать ее. О его переживаниях, разумеется, хорошо знал пристав, полковник Богуславский. Он как-то спросил Шамиля, что, если бы Шуанет снова стала христианкой, взял бы он ее в жены?

— Взял, — быстро отвечал Шамиль.

— А она пойдет ли к вам с охотой? Шамиль смутился, но не надолго.

— Пойдет! — сказал он твердым голосом.

В Моздоке один из братьев Улухановых на самом деле предложил Анне оставить Шамиля. Но она отвергла это предложение. Поняв, что ее решения не изменить, Уллухановы приняли семью Шамиля как родственников.

В января 1860 года экипажи с семьей имама подъезжали к Калуге. Чуть раньше них прибыл Мухаммед–Шеффи. Имам спросил его о здоровье путешественников, кто едет и кто остался. И, как рассказывала жена губернатора М. Н. Чичагова, «каждый раз, что Шамиль произносил женское имя, глаза его опускались, но они метали искры, когда Шеффи рассказывал, что лошади всю дорогу благополучно везли Шуанет…»[125]

В трудные годы долгого плена Шуанет была Шамилю не только женой, но и самым верным другом. Еслц в свое время муж помогал ей понять Дагестан, то теперь, в России, они поменялись ролями. О преданности Шамилю и в то же время о детской наивности Шуанет говорит такой факт.

Предводителем дворянства в Калуге был некто Шукин, сын которого много лет назад служил в уланском полку вместе с Джамалутдином — старшим сыном имама. Видимо, поэтому Шамиль с симпатией относился к предводителю дворян. Женщины семейства Щукиных в знак дружбы подарили женской половине семьи Шамиля свои фотографии. Русские дамы, в свою очередь, захотели получить фотографии горянок. Но как это сделать? Ведь горянки не должны показывать свое лицо постороннему мужчине! Выход все-таки нашелся: фотографировать жен имама взялась супруга мастера. И вдруг перед съемкой Шуанет залилась слезами. Это случилось, когда она увидела драгоценности, украшавшие Зайдет. Оказалось, что в день пленения Шамиля на Гунибе Зайдет позаботилась о себе и спрятала драгоценности, полученные от княгинь Чавчавадзе и Орбелиани. А Шуанет же тогда была занята лишь своим мужем. Она страшно боялась, что более не увидит его. Успокоилась Шуанет только тогда, когда ей вручили подарки А. Барятинского. Но по дороге из Гуниба те куда-то затерялись. И вот теперь в Калуге женщина не хотела фотографироваться без бриллиантов.

Кто виделся с Шуанет в Калуге, также отмечали ее обаяние. «Шуанет, — писала жена губернатора Калуги М. Н. Чичагова, — сохранила следы красоты молодости и отличалась… скромностью. Цвет лица ее нежный, щеки румяны… глаза голубые, и вообще вся наружность ее была симпатичная. Неудивительно, — сообщала далее губернаторша, — что она была царицей сердца Шамиля и что он не отдал ее за миллион родным»[126].

Сохранилось письмо, написанное Шуанет на русском языке.

Адресовано оно в Моздок родному брату — Якову Ивановичу Улухано–ву. Письмо дает возможность в какой-то мере соприкоснуться с внутренним миром жены Шамиля, лучше понять ее.

«Любезный братец, — писала из Калуги в мае 1860 года Шуанет, — с большим удовольствием пользуюсь предстоящим случаем, чтобы засвидетельствовать Вам мое глубочайшее почтение и родственную любовь. Имам, муж мой, также свидетельствует Вам свое почтение.

… Письмо это Вам доставит Кази–Магомед. Прошу Вас, любезный братец, а также и всех наших родственников, оказать ему такое же гостеприимство, как бы мне самой.. Ваше внимание и гостеприимство, которое Вы окажете Кази–Магомеду, мы будем считать большим для себя одолжением.

Жизнь наша в Калуге продолжается по–прежнему в совершенном довольствии и спокойствии.

.. Наш прекрасный дом сделался еще лучше. Из него можно видеть на очень далекое пространство и… везде… видим мы зеленые горы, зеленые леса и много деревень, окруженных зеленью. Я не знаю, чего еще желать: мы счастливы.

… Вместе с тем прошу Вас убедительно не отказаться написать к нам когда-нибудь хотя несколько строчек: Ваши письма доставят нам большое удовольствие.

Остаюсь любящая Вас сестра… Шуанет, жена Шамиля»[127].

Это письмо с русским текстом подписал и имам: «Нуждающийся в помощи божьей чужестранец Шамиль».

Шуанет осталась со своим мужем до конца. Вместе с ним она выехала из России, посетили Джидду, Мекку, а 4 февраля 1871 года похоронила его в Медине. В этом городе закончилась 30–летняя совместная жизнь ее с Шамилем. После смерти Шамиля Шуанет была свободна и могла возвратиться к своим родственникам. Но она осталась верна памяти мужа.

Что же дальше? В июне 1871 года пришло письмо от А. Барятинского. Князь приглашал Шуанет с семьей в Россию. В том же месяце 14–го числа в Мекке была опущено ответное письмо, начинающееся со слов: «От скорбящей Шуанет… сиятельному князю Барятинскому. Привет тебе и твоей супруге». Затем вдова Шамиля извещала: «Письмо твое облегчило сердце мое. Муж мой покойный и покойная дочь завещали мне не покидать так скоро их могилы. Во всяком случае, знаменитый фельдмаршал, не забывай меня и удели мне место в твоих благодеяниях. Поручаю тебе любезного сына моего Гази–Мухаммеда. Просьбу эту я обращаю к тебе из глубины моей скорби. Приветствую тебя еще раз. Скорбная изгнанница Шуанет».

После приезда Кази–Магомеда в Мекку она переехала в Константинополь и жила там с детьми покойного мужа. Говорят, что султан Турции назначил ей пенсию до конца жизни. Умерла Шуанет через 6 лет после кончины Шамиля — в 1877 году, в возрасте 54 лет. Могила ее находится в Константинополе.


ЗАЙДЕТ

Жена Шамиля Зайдет родилась приблизительно в 1830 году. Она была некрасива, и только грациозная ее фигура могла остановить на себе внимательный взгляд. Шамиль женился на ней по политическим соображениям. Женщина эта была умна и имела, как утверждают многие, немалое влияние на своего мужа. Но ее не любили. Постоянные интриги, наушни–чание и доносы Зайдет нередко дезориентировали Шамиля. Её языка боялись многие. Скупость этой женщины не имела границ. Ради двух–трех абазов она могла решиться на любую подлость. Но сам Шамиль будто не замечал всего этого. Видимо, им двигала, с одной стороны, жалость к Зайдет, обделенной природой, с другой стороны, — уважение к ее отцу Джемал–Эддину, к которому имам питал самые высокие чувства.

Одной из тех, кто беспрерывно говорил о необходимости получить миллион за пленных княгинь, была Зайдет. Как только Шамиль отлучался из Ведено, грузинки по 3–4 дня не получали свежей пищи. Вместо стекол на окна приклеивалась бумага. По ночам, когда становилось холодно, Зайдет скупилась, не давала дров. Но никто, тем более пленницы, не смели жаловаться на нее. И Зайдет пользовалась этим. Но бывало, что ее козни и скаредность раскрывались самым неожиданным для нее образом.

Однажды зимой, когда выпал снег и ударили морозы, имам приказал вставить стекла в комнате пленниц и переделать камин. Женщин с детьми перевели на время в другое помещение. По окончании работ имам решил лично проверить, как выполнено его приказание. Каково же было удивление Шамиля, когда в комнате он увидел котелок с водой, поставленный на уголья, в котором варилось несколько луковиц. Он понял, что кормят пленниц скудно. Немедленно вызвали Зайдет. Шамиль сделал ей строгий выговор и при всех пристыдил за скупость: «Что скажут о нас люди? — говорил Шамиль, — Будто у нас нечего есть!» Через 20 минут через Шуанет он прислал чаю, масла, риса, муки, фруктов.

Имам обычно был занят государственными делами, обычаи не позволяли ему видеться лицом к лицу с пленницами, а Зайдет тем временем распоряжалась всем по своему усмотрению. Она не только старалась держать грузинок в черном теле, но и запугивала их. Так, она однажды заявила, что если русские придут в Ведено, то всех пленных горцы перережут. Само собой разумеется, это было выдумкой Зайдет.

25 августа 1859 года имам с семьей находились на Гунибе. В то время, как все женщины и дети были заняты работой по устройству обороны последней опоры горцев, Зайдет искала и прятала драгоценности.

Образ ее жизни не изменился и в Калуге. Она всячески старалась отравить жизнь окружающим, делала все это она, как и прежде, осторожно. Свой человек в доме Шамиля, казначей Хаджио, за долгие годы хорошо изучивший повадки Зайдет, считал, что влияние её было более широким, чем это казалось на первый взгляд. Однажды, это было 18 апреля 1860 года, между ним и приставом А. Руновским произошел любопытный разговор. Хаджио сказал: «А ведь государь не всех наградил за «нашу» войну!» На вопрос Руновского — кого же он еще не наградил, Хаджио отвечал вопросом:

— Государь сделал фельдмаршалом Сардара? (А. Л. Зарятинского — Б. Г.).

— Сделал.

— За что он его сделал фельдмаршалом?

— За то, что совсем покорил Чечню и Дагестан.

— Так. Но за это следовало сделать фельдмаршалом еще одного человека!

— Кого же?

— Нашу Зайдет.

— Это почему?

Хаджио пустился объяснять причины поражения горцев, говорил об ошибках Шамиля по внутреннему управлению, в политических действиях и так далее. Но главной виновницей всех бед он считал Зайдет. В рассказе казначея Шамиля проступали ирония, явное преувеличение ее роли и собственная неприязнь к Зайдет. Однако то, что она в какой-то мере могла влиять на своего мужа даже в делах политических, — несомненно.

В Калуге между Зайдет и сыном Шамиля Мухаммедом–Шеффи часто происходили конфликты. Шеффи ничего не говорил отцу, считал, что жаловаться недостойно мужчины, но интриги Зайдет выводили его из себя, и нередко он просто приходил в отчаяние и плакал от досады.

В таком же положении оказывалась и добродушная Шуанет. Оба они не раз просили Руновского, чтобы тот рассказал о поведении Зайдет Шамилю; пристав прекрасно понимал их, сочувствовал им, но помочь не мог, ссылаясь на параграф 9 инструкции, запрещавший вмешиваться в дела семьи имама, и оставался в стороне.

Так проходила жизнь этой женщины.

Климат Калуги не вредил здоровью Зайдет. Вместе с мужем она выехала за границу. В июне 1871 года, через три месяца после смерти Шамиля, она скончалась.


ДОЧЕРИ ШАМИЛЯ

У Шамиля было пять дочерей: Нафисат, Патимат, Наджават, Баху–Меседу и Сафият.

Нафисат — старшая дочь Шамиля. Родилась в 1841 году от гимринки Патимат. Была красива. По решению родителей вышла замуж за Абду–рахмана, сына Джамалутдина Казикумухского — учителя Шамиля. Вместе со всей своей семьей она была на Гунибе, а затем была отправлена в Темир–Хан–Шуру. Через 4 месяца ее, как и других сестер, увезли в Калугу. У нее была возможность остаться с мужем в Дагестане, но Нафисат, как и другие дочери, заявила, что «скорее умрет, чем захочет остаться без отца». В Калуге Нафисат заболела чахоткой. Скончалась в марте 1866 года. Смерть дочери потрясла Шамиля. Над телом Нафисат было совершено богослужение.

Губернатор Калуги Чичагов принял участие в семейном горе Шамиля, он немедленно послал графу Милютину телеграмму: «Санкт–Петербург. Военному министру. Шамиль потерял старшую дочь Нафисат. Старец желает тело покойной похоронить на Кавказе на кладбище предков. По бывшему примеру с женой Кази–Магомеда, Шамиль просит отпустить Абдурахмана, мужа покойной, для сопровождения тела и командировать при нем офицера фельдъегеря. Генерал Чичагов».

Ответная телеграмма пришла в тот же день. Она гласила: «Калуга. Генералу Чичагову. Абдурахман увольняется в отпуск. Фельдъегерь для отвоза тела будет прислан. Издержки повелено отнести за счет казны. Генерал Карлгоф».

Земляки Шамиля с большим сочувствием отнеслись к горю сородича. Они в точности исполнили его наказ. Нафисат похоронили между могилами Кази–Магомеда и его жены Патимат.

После смерти Нафисат никто более не видел на лице Шамиля улыбку. Нам остается добавить, что от умершей осталась дочка — Магазат.

* * *

Патимат родилась на два года позже Нафисат и была похожа на нее и лицом и фигурой. Судьбы их были также схожи. Патимат выдали замуж за брата Абдурахмана — Абдурахима. В 1859 году она также была на Гунибе, а затем вместе с сестрою уехала в Калугу. Единственная радость, доставшаяся на ее долю, — встречи, беседы и прогулки со старшей сестрой Нафисат.

Наджават — дочь Шамиля от Зайдет — родилась в 1848 году. Красотой она превосходила своих сестер, но был у нее дефект, сводивший на нет все ее преимущества перед другими сестрами. В детстве, падая4?© ли с крыши, то ли со скалы, Наджават сильно разбилась, и в результате у нее сильно скривились ноги. Без опоры она не могла даже стоять. Пока она была маленькой, она не сознавала своей ущербности. Наджават была подвижной, шаловливой. Не каждый здоровый мальчишка мог повторить ее проделки. Она лазила с кошачьим проворством по заборам и крышам. Любимой игрой ее была беготня по двору с огнем в руках. Мать слегка бранила Наджават — и только. Отец же и этого не делал. Он буквально носил ее на руках. К семи годам Шамиль научил дочь читать и писать. Наджават оказалась способной; выучила некоторые места из Корана наизусть. Так, в играх и учебе проходило ее детство. Повзрослев, она стала замыкаться в себе, остро переживала свой недуг.

В Калуге пристав Шамиля Аполлон Руновский пригласил местного доктора Корженевского для осмотра ног Наджават. Доктор назначил лечение, и в доме имама поселилась надежда. Через два месяца дядя девочки Абдурахман констатировал: «Ноги Наджават совершенно выпрямились и, что удивительно, без всяких страданий. Теперь недостает ей, — писал зять Шамиля, — только–только вполне свободного движения ног, потому что наружные части стопы еще не совсем выпрямились»[128].

Сведений об окончательном результате эксперимента доктора Корженевского у нас не имеются.

* * *

В 1854 году Шуанет родила дочь. Сразу после родов Шамиль заходил к жене, или стоял у двери, справлялся о здоровье. На десятый день, когда Шуанет встала, состоялся обряд именования новорожденной. С утра в резиденции имама собрались жены наибов, затем пришел казначей государства Хаджио. Он прочитал положенные в таких случаях молитвы, а затем объявил, что с этого дня девочку, дочь Шамиля, будут именовать Сайдетой[129]. По этому случаю был устроен пир. Женам наибов и простым женщинам из Ведено по этому случаю было подано угощение, они ели плов с мясом, а также сласти, фрукты и конфеты, доставленные из Тифлиса.

В два года у девочки заболели глаза. В горах существовал обычай — промывать глаза больного молоком женщины, родившей первый раз, притом первенцем обязательно должна быть девочка. В молоко добавляли немного сахара. Так лечили и Сафият. Вначале это как будто помогало, но через некоторое время болезнь возобновилась.

В Калуге мать и сестры кормили девочку медом, конфетами, сахаром и жирными кушаньями, что еще более обострило болезнь.

Однажды пристав столкнулся с Сафият в коридоре. На глазах у семилетней девочки он увидел темные пятна и легкие бельма. Русский офицер тут же поспешил к имаму. Сразу же пригласили врача — В. Е.Кричевского. Его заключение оказалось зловещим: болезнь запущена и является последствием золотухи; если не будут соблюдаться режим и диета, которые он назначит, Сафият ослепнет[130].

В доме все переполошились. Шуанет послала к Руновскому человека сказать, что она как мать «готова изрезать дочь на части, лишь бы не дать ей ослепнуть».

Ребенку прописали мушку, рыбий жир и другие лекарства. Лечение русского врача стало давать хорошие результаты. Но стоило это заметить самой Шуанет, как она тотчас поломала и режим и диету. Теперь, как и прежде, исполнялись все капризы ребенка. Снова в пищу пошли мед и все то, что могло возбудить болезнь. Когда же Шуанет говорили о губительности такого питания для девочки, жена Шамиля ссылалась на то, что не может видеть слезы Сафият.

И настал день, когда младшая дочь имама стала болезненно реагировать даже на самый слабый свет и на вопросы об окружающих в комнате предметах затруднялась давать правильные ответы. Снова. вызвали Кри–чевского; врач ужаснулся. «Единственный выход — сказал он, — поместить девочку в лечебницу». Отец, не задумываясь, дал согласие, но Шуанет запротестовала.

Для Шуанет Сафият была живой нитью, связывавшей ее с Шамилем. Она думала, что, отдав девочку в лечебницу, своими руками разорвет эту нить и навсегда потеряет любимого человека. Обескураженный поступком жены имама, А. Руновский отметил в своем дневнике: «Таким образом, если дочь Шамиля лишится зрения, то причиной этого будет не отсутствие в докторе искусства или усердия, но единственно упорство Шуанет».

Дальнейшая судьба Сафият нам неизвестна, кроме того, что Шуанет в одном из писем из Медины летом 1871 года сообщила о смерти дочери.


ШАМИЛЬ ПОКИДАЕТ РОССИЮ

Мирно и довольно спокойно текли дня семьи Шамиля в Калуге. Но хотя условия жизни были неплохими и почти все окружающие старались доставить Шамилю и его семье разного рода удовольствия, чужбина все же оставалась чужбиной. Горцы тосковали по родине, по родным, по запаху своей земли, по синему небу, по зеленым горам. Обычно вокруг этого велись все разговоры, когда не было посторонних. Но если бы воспоминания могли утешить людей! Тоска по родине иногда превращалась в болезнь. Прошло совсем немного времени после приезда в Калугу, и земля ее приняла в свою холодную тьму первые жертвы из семьи Шамиля. Тогда Шамиль начал понимать, какое наказание их ждет впереди. Один из историографов пишет об этом: «Видно, не сладка была для него неволя, хотя и в золотой клетке».

О возвращении в Дагестан не могло быть и речи. Губительный климат Калуги, ранние холода,«поздняя оттепель, сырость мучили всех в доме имама.

Домашний врач Владимир Егорович Кричевский советовал им переехать на юг России, где климат был мягче и более подходил бы пленникам. Шамиль по этому поводу обратился к воинскому начальнику — генерал–майору Ефимовичу. Писать пришлось несколько раз. Наконец, имаму предложили город Вознесенск в Херсонской губернии, где имелся подходящий для семьи дворец. Имам отказался от этого предложения на том основании, что сухой степной климат совсем погубит его семью. Когда же его спросили, куда же им хотелось бы ехать, имам ответил: в Крым, в Симферополь. В этом Шамилю было отказано, ибо начальство считало крымчаков фанатичными мусульманами и опасалось, что приезд дагестанца туда может вызвать у них нежелательную реакцию.

Наконец, в 1869 году, обе стороны согласились на город Киев. Шамиль стал собираться в дорогу. До него на Украину дважды ездил переводчик Онуфриев и один раз — Кази–Магомед. Они осматривали дом, специально нанятый киевским губернатором. 22 и 24 ноября имам сделал прощальные визиты знакомым калужанам. Горожане тепло провожали его, дарили ему подарки, сувениры. Не остался в долгу и отъезжающий.

В последний раз побывал он на кладбище. За эти годы на чужбине пришлось похоронить 17 человек. Горячо и долго молился он, поминая каждого умершего поименно.

Во второй половине 1869 года приехали в Киев. Город подействовал на горцев успокаивающе; многое здесь чем-то напоминало родину. 1 января 1869 года в письме к князю А. Барятинскому Шамиль написал: «… По выезде из Вашего имения я благополучно прибыл в город Киев и расположился с семейством в доме, приготовленном для меня правительством. Город Киев я нашел одним из лучших городов, которые мне приходилось видеть в Российской империи, как по хорошему климату, так и по красивому гористому местоположению, которое напоминает мне родину, где я родился и вырос»[131].

Но и здесь Шамиль неоднократно просил начальство разрешить ему поездку в Аравию. В марте 1869 года ему дали годичный отпуск для поездки за границу. Взяв с собой Шуанет, Зайдет, оставшихся в живых дочерей; 6–летнего сына Магомеда–Камиля, двух дочерей, двух внучек, Шамиль выехал из Киева. Пять дней он находился в Одессе: здесь он расстался с сыном Кази–Магомедом, переводчиком Онуфриевым и другими знакомыми, пришедшими его провожать. 17 мая 1869 года семья Шамиля покинула берега России на пароходе, взявшем курс на Турцию. В последний день пребывания в России Шамилю дана была возможность отправить телеграмму в Дагестан. Как же он был удивлен, узнав, что его прощальные слова родным и близким достигли Темир–Хан–Шуры через два часа!

На пристани в Стамбуле специальные наряды полиции оттесняли публику, чтобы дать возможность Шамилю и его семье сойти с корабля и пройти к заранее поданным экипажам. Молитвы витали в воздухе. Шамиль рассматривался здесь как бывший союзник и поборник ислама на Кавказе. Сам дагестанец этой точки зрения никогда не придерживался и в Стамбуле вел себя независимо. Ему задавали множество вопросов. Ответы на них были остроумны. Его спросили, например: «В чем ты можешь больше всего соперничать со Стамбулом из того, что ты видел, то есть из бывших в твоей жизни событий?» Шамиль отвечал коротко: «Соперничаю в храбрецах, которых я оставил среди жителей гор Дагестана».

Из достопримечательностей Стамбула ему запомнился «жернов, который вертится, а из-под него сыплется множество маленьких тонких иголок уже с просверленным ушком».

Показали ему так называемое «махмудовское судно». По нашим предположениям, это был прообраз подводной лодки, или что-то в этом роде. Посетил он и знаменитый храм Ая–Софию и много других достопримечательностей Стамбула. Встретился со многими турецкими учеными, много дней провел в беседах с эмигрантами–дагестанцами. В Турции Шамиль оставался шесть месяцев, затем выехал в Аравию.

Направляясь к берегам Африки, пароход прошел Мраморное, Эгейское и Средиземное моря. Шамиля и его спутников впереди ждали удивительные события.

Когда пароход с путешественниками приближался к Египту, там начинались большие торжества: строительство Суэцкого канала, длившееся 10 лет, подошло к концу. 16 ноября 1869 года в присутствии делегатов почти со всех концов земного шара и 30–тысяной толпы зрителей состоялось открытие канала. На торжестве, естественно, случайно оказался Шамиль. Там он встретился с Абу–Эль–Кадером, вождем алжирцев, в свое время боровшихся против французских колонизаторов.

Пароход с дагестанцами одним из первых в мире прошел Суэцкий канал, а затем, следуя по Красному морю, достиг арабского порта Джидда. Отсюда дагестанцев повезли в Мекку, затем — в Медину. Там Шамиль и его семья остались жить.

В 1870 году он снова совершил путешествие в Мекку. Климат Аравии, как и предполагал сам Шамиль, действовал на него гораздо разрушительнее, чем даже калужский. Дагестанец был очень болен, слаб, да и годы брали свое — ему было далеко за 70.

В начале 1871 года Шамиль снова пожелал посетить Мекку. Идти пешком в далекое путешествие он не мог, а поездку на вечно качающемся верблюде и не всякий здоррвый может выдержать. Наконец, его решили повезти на стуле, закрепленном между двумя верблюдами. Во время одного перехода Шамиль упал со своего сиденья. Пришлось всем повернуть в Медину.

Шамиль чувствовал, что жизнь покидает его. 14 января 1871 года он стал диктовать из Медины свое последнее письмо в Россию. Оно было обращено к Александру Барятинскому, с которым, начиная с 25 августа 1859 года, оказалась связанной жизнь дагестанца.

«Вот в чем заключается просьба моя к Вашему сиятельству, — обращался больной, — со дня прибытия моего в благословенный город Мекку я не встаю более с постели, удрученный бесчисленными недугами, так что мысль моя постоянно обращена к переходу из этого бренного мира в мир вечный. Если это совершится, то прошу Вашей милости и великодушия не отвратить после моей смерти милосердных взоров от моих жен и детей, подобно тому, как Вы уже облагодетельствовали меня, чего я не забуду. Я слышал, — диктовал Шамиль далее, — что Великий государь император милостиво разрешил сыну моему Кази–Магомеду посетить меня, за что и благодарю его глубочайшею благодарностью. Я завещал женам моим и сыновьям не забывать Ваших милостей и оставаться Вам признательными, пока будут жить на земле.

Прошу у Вас исходатайствовать у Государя императора… чтобы в случае смерти моей он соединил вместе жен и детей моих для того, чтобы они не остались как овцы в пустыне без пастыря». Немного подумав, Шамиль попросил добавить к написанному следующие слова:«… Полагаю, что это письмо есть прощальное и последнее перед окончательною разлукой с Вами…»[132]

Шамиль умирал. Почти вся семья находилась у его ложа: плачущая, готовая сойти вслед за мужем в могилу Шуанет, больная Зайдет, две дочери, две внучки и 8–летний сын Магомед–Камиль, еще не совсем понимающий, что происходит в доме. Не было только старших сыновей — вечной тени отца Кази–Магомеда (он приедет уже после смерти Шамиля) и Мухаммеда–Шеффи, которого служба удерживала в России.

Во дворе дома бывшего имама, на улице, в ближайших кварталах толпился народ.

Умер Шамиль в полном сознании 4 февраля 1871 года.

Закончить свое повествование мне хочется словами знаменитого дагестанца, профессора Петербургского университета Мухаммеда–Али Мирза Казем–бека: «Шамиль пришел к выводу, что если горцы Дагестана будут посещать Россию чаще, то, ознакомившись с русским народом и русской жизнью, они не поддадутся ни на какие красноречивые убеждения о пользе и необходимости объявлять газават против христиан»[133].


ПРИЛОЖЕНИЕ
ПИСЬМА ШАМИЛЯ И ЕГО ЖЕН.

Печатаемые письма Шамиля взяты мною из переписки его с князем Александром Ивановичем[134], начиная с 1859 года или прибытия бывшего имама в Калугу и до его смерти, последовавшей в феврале 1871 года у гроба Магомета, в Медине.

За исключением первого письма, написанного по–русски, вся прочая переписка Шамиля с генерал–фельдмаршалом, согласно желанию князя, выраженному, в ответе на первое письмо Шамиля, производится самим имамом на арабском языке, переводы с которого здесь и печатаются. Эти письма интересны не только по цветистому, наполненному метафорами — языку — столь присущему Востоку, но и по содержанию своему. Кроме благодарности Шамиля за изливаемые на него милости, можно видеть из этих писем, что бывший владыка гор до 1868 года остается на жительстве в Калуге и что в следующем году переехал по железной дороге в Киев. Последнее предсмертное письмо Шамиля, от 14 января 1871 года, пишется из Медины, куда он отправился из Киева в этот священный город мусульман, на поклонение гробу Магомета, в 1869 году. Сверх того, из этой переписки видно, что в 1866 году Шамиль присягнул на верноподданиче–ство своему отечеству — России. Последние три письма принадлежат женам Шамиля, писанные ими к князю Александру Ивановичу Барятинскому в 1871 году, после смерти их мужа, бывшего имама.

К письмам приложены русские переводы, которые и помещены на страницах «Русской старины»[135].


Генерал–майор М. Я. ОЛЬШЕВСКИЙ

11 сентября 1859 года — г. Калуга.

Князь Наместник! Сын мой едет на Кавказ за нашим семейством. Я пользуюсь этим случаем, чтобы выразить тебе всю мою благодарность и признательность за твои ко мне внимание и ласку. Я понимаю и чувствую, что только благодаря тебе я был принят так милостиво Государем. ,0н совершенно успокоил меня, сказав, что я не буду раскаиваться в том, что покорился России..

Государыня, все Царское семейство и все главные начальники тоже оказали мне большое внимание, и всем этим я обязан тебе. Государь назначил мне местом жительства Калугу, и в этом городе мне приготовили удобное и прекрасное помещение. Братья твои, которых я видел в Петербурге, очень были со мной ласковы; я был у них в ложе в театре и получил в подарок бинокль.

Сын мой Гази–Мухаммед, с дозволения Государя, едет в Шуру, чтобы привезти в Калугу наше семейство; прошу тебя приказать при отправлении их с Кавказа оказать им такое же содействие, как было при нашем отправлении.

До меня дошли слухи, что ты болен, это меня огорчило; от души прошу Бога, чтобы он возвратил тебе здоровье.

Я и все мое семейство никогда не забудем твоих милостей, не забудь и ты нас, если необходимость заставит кого-нибудь из нас обратиться к тебе.

Я бедный раб Всевышнего Бога Шамиль.


24 августа 1860 года — г. Калуга.

Великому генерал–фельдмаршалу, правителю Кавказских областей, князю Барятинскому, да даст ему Всевышний Бог силы и здоровье!

Когда мы услышали, что вы так сильно больны, что болезнь ваша принуждает вас, для излечения ее, отправиться в немецкое государство, то нам стало так грустно и тяжело, как если бы был болен родной брат или любимый сын.

Мы и прежде молили Всевышнего, чтобы он продлил навсегда здоровье ваше, а теперь молим Бога более, чем когда-либо, чтобы он излечил болезнь вашу и возвратил вас снова к здоровью, так чтобы вы скорее и совершенно благополучно возвратились в отечество.

Еще прошу у Бога, чтобы он не изгладил из вашего ума, памяти воспоминания обо мне и чтобы Он помог вам сдержать обещание, данное вами мне в благословенной Москве, в прошлом году, а именнб, чтобы я мог видеться с вами хоть самое короткое время, ибо мне нужно переговорить с вами с полчаса.

Когда до нас дошла весть, что великий Государь Император повелел принять нашего сына Мухаммеда–Шеффи в военную службу в Собственный Его Императорского Величества конвой и даже оказал ему милость пожалованием офицерского чина, мы несказанно обрадовались этому, потому что Государь почтил нас и отличил между другими людьми.

Приношу вам за это искреннюю и великую благодарность, ибо вы были причиною этого и помогли окончанию этого дела, и это мы знаем наверное, потому что вы в почете и уважении у Государя, он принимает слова ваши и утверждает действия ваши.

Да возвратит вам Ёог здоровье, это всегдашняя молитва наша о вас.

Смиренный раб Божий Шамиль.


10 сентября 1861 г. — г. Калуга.

Великому и славному генерал–фельдмаршалу, правителю Кавказских областей, князю Барятинскому, да возрастет его слава и величие!

Мы возвратились благополучно в Калугу, довольные лаской и вниманием Государя, благодарные за его постоянные к нам милости и щедроты, и молимся о даровании ему всех благ. Приносить благодарность благодетелю есть обязанность, но мы имели особый почет от Государя, получив подарок прямо из его славной руки, так что от этой милости… возрадовались сердца друзей моих.

Я постоянно желаю знать о состоянии вашего здоровья после возвращения вашего из Петербурга; в каком положении ваша больная нога? Как вы проехали на пароходе и как нашли климат тех мест? Хорошо ли там лечат доктора и как смотрят на болезнь вашу? Вам известно, что я постоянно желаю вам всего хорошего и молю Бога о скором вашем выздоровлении.

Желание иметь известия от вас о состоянии вашего здоровья и было причиною, что я послал к вам это письмо.

Смиренный раб Всевышнего Шамиль.

Примечание: Переводил с арабского полковник Богуславский.


29 июля 1862 г. — г. Калуга.

Его сиятельству знаменитому Сердару, повелителю великодушному, обладающему высоким умом, совершенствами, славою, величием, которого имя прославляется повсюду, а также между людьми мужественными, которого сан высок и должность самая возвышенная, эмиру великого рождения, правителю Кавказа, фельдмаршалу князю Барятинскому. Да возвеличится могущество его и дни его да умножатся! "

Молю Бога Всемилостивого, да пошлет он вам здоровья и всевозможного блага и радости.

Я писал вашему высокому и благодушному сиятельству уже несколько времени тому назад для выражения вам чувств моих и моей старинной приязни, в надежде вызвать с вашей стороны извещение о состоянии вашего здоровья, но до сих пор не получил ответа. Причиною этого может быть отсутствие в стране, где вы теперь находитесь, редактора на арабском языке.

Желая узнать о здоровье вашем, составляющем предмет моих искренних желаний, я написал эти строки. Если бы вам угодно было написать ко мне о себе, вы исполнили бы тем все мои надежды.

Бедный перед Богом Самуил (Шамиль).

Примечание: С подлинным переводом, при делах Азиатского департамента хранящемся, верно: Статский советник Гамазов.


14 февраля 1865 года — г. Калуга.

Звезда князей, доблестный фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. Да возвеличится ваша слава!

Много ушло воды с тех пор, как переписка между нами прекратилась и я, к истинному огорчению, лишен возможности знать обо всем, до вас относящемся. Получаемые прежде известия о вашем благополучии и здоровье всегда меня успокаивали и радовали, вот почему цель моего настоящего письма заключает в себе желание получить от вас несколько дорогих слов, извещающих о вашем положении.

От души радуюсь великому событию окончательного покорения Кавказа — событию, которое принесет для этого края полное спокойствие и счастье; быть может, в настоящее время и я удостоюсь осуществления моей заветной и известной вам надежды. Считаю приятнейшей для себя обязанностью поздравить вас с всемилостивейшим пожалованием вам бриллиантовой сабли.

Затем, да сохранит вас Бог от огорчений и да исполнятся все ваши ожидания.

Подписано: Раб Божий бедный старец Шамиль.


2 января 1869 г. — г. Киев.

Позвольте, во–первых, пожелать вам и вашему семейству от Бога полного здоровья и душевного спокойствия; во–вторых, считаю священной обязанностью от души поблагодарить ваше сиятельство за вашу доброту и внимание, которое вы оказывали мне в имении вашем. С восторгом вспоминаю те дни, которые я провел в вашем доме, и пока я жив, не забуду их. Да вознаградит вас Бог, ваше сиятельство, и да исполнятся все ваше желания и намерения.

По выезде из вашего имения, я благополучно прибыл в г. Киев и расположился с семейством в доме, приготовленном для меня от правительства. Г. Киев я нашел одним из лучших городов, которые мне приходилось видеть в Российской империи как по хорошему климату, так и по красивому гористому местоположению, которое напоминает мне родину, где я родился и вырос. Молю Бога, чтобы оно послужило лекарством для моего семейства и было бы исполнением моего душевного желания, известного вашему сиятельству.

Письмо о разрешении отправиться мне ко святым местам написано мною и отправлено 19–го минувшего декабря на имя Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича, содержание которого передаст вашему сиятельству податель сего сын наш Абдурахим.

Прошу ваше сиятельство засвидетельствовать мой искренний привет глубоко уважаемой супруге вашей и поблагодарить ее за внимание и расположение к моему семейству.

Молю Бога о сохранении счастливых дней ваших, остаюсь с чувством глубокого уважения и преданности к вашему сиятельству, дряхлый старец Шамиль.

Примечание: Переводил Войска Донского сотник Онуфриев.


4 марта 1869 года, — г. Киев.

Государь Император всемилостивейше соизволил разрешить мне, согласно моей просьбе, отправиться с семейством в Мекку, оставив в России сыновей моих Гази–Мухаммеда и Магому–Шеффи. О таковой монаршей милости и великой радости, полученной письмом от военного министра 1–го сего марта, спешу сообщить вашему сиятельству.

Я прошусь в С. — Петербург, чтобы лично выразить мою глубокую признательность Государю Императору, и когда получу разрешение, то непременным долгом сочту просить ваше сиятельство и принести вам свою искреннюю благодарность за ваш совет и участие, которое вы принимали в моей просьбе.

Прошу ваше сиятельство засвидетельствовать от меня и от моего семейства наше глубокое почтение многоуважаемой супруге вашей княгине Елисавете Дмитриевне.

Моля Бога о сохранении счастливых дней ваших в радости, остаюсь с чувством глубочайшего почтения и преданности, дряхлый старец Шамиль.

Примечание: Переводил Войска Донского сотник Онуфриев.


14 января 1871 года. — Священный город Медина.

Источнику благодеяний, осуществителю всех благих надежд, великому генерал–фельдмаршалу князю Барятинскому. Да не уменьшится тень милосердия его между востоком и западом… Аминь!

Вот в чем заключается просьба моя к вашему сиятельству. Со дня прибытия моего в благословенный город Медину,.я не встаю более с постели, удрученный бесчисленными недугами, так что мысль моя обращена постоянно к переходу из этого бренного мира в мир вечный. Если это свершится, то прошу вашей милости и великодушия не отвратить, после смерти моей, милосердных взоров ваших от моих жен и детей, подобно тому как вы уже облагодетельствовали меня, чего я не забуду.

Я слушал, что великий Государь Император милостиво разрешил сыну моему Гази–Мухаммеду посетить меня, за что и благодарю его глубочайшей благодарностью. Я завещал женам моим и сыновьям не забывать ваших милостей и оставаться вам признательными, пока будут жить на земле.

Прошу у вас, как великой милости, исходатайствовать у великого Государя Императора, не перестающего осыпать меня благодеяниями, чтобы в случае смерти моей он соединил вместе жен и детей моих для того, чтобы они не остались, как овцы в пустыне, без пастыря. Благодарю Государя за все его явные милости и постоянное внимание.

Полагаю, что это письмо есть прощальное и последнее перед окончательной разлукой с вами искренне преданного вам человека, жаждущего переменить жизнь на смерть, по воле Того, кто сотворил и ту и другую. — Больной и слабый Шамиль.

Примечание: Шамиль скончался в том же году и предан земле в Медине, близ мечети и в нескольких шагах от могилы Фатьмы, дочери Мухаммеда.

Ад. п. БЕРЖЕ.


14 июня 1871 года.

От скорбящей Шуанет Его сиятельству, знаменитому фельдмаршалу князю Барятинскому. Да продлятся почет и уважение, его окружающие.

Привет тебе и твоей супруге!

Письмо твое облегчило сердце мое и преисполнило его благодарностью к твоей особе.

Муж мой покойный и покойная дочь завещали мне не покидать так скоро их могил.

Во всяком случае, знаменитый фельдмаршал, не забывай меня и удели мне место в твоих благоденйях.

Поручаю тебе любезного сына моего Гази–Мухаммеда. Просьбу эту я обращаю к тебе из глубины моей скорби. Приветствую тебя еще раз! Скорбная изгнанница Шуанет.


1871 год.

Его сиятельству генерал–фельдмаршалу князю Барятинскому; да не перестанет распространяться милосердие его и благо счастье его проливать обильный дождь! — Аминь.

Мы, жены и семья покойного шейха Шамиля, остались в Хеджазе, после смерти его, как овцы в пустыне без пастыря, в недоумении — каким образом устроить дела наши как домашние, так и внешние, чтобы иметь необходимые средства к жизни.

Это побудило нас писать к вам настоящее письмо и ухватиться за полу вашего великодушия, убедительно прося вас, чтобы нам не прекращали содержание, назначенное милосердием великого Государя при жизни покойного шейха.

Искренне благодарим вас и прославляем за приезд к нам сына нашего Гази–Мухаммеда в самое необходимое для нас время. Теперь просим вас исходатайствовать у Его Величества, чтобы он облагодетельствовал нас высшим благодеянием, соединить с нами семью Гази–Мухаммеда, который был бы для нас вместо покойного отца его в той стране, где похоронен его родитель, от священной могилы которого нам нельзя удалиться.

Просим передать наше искреннее приветствие вашей многоуважаемой супруге, которой память постоянно и неизгладимо сохраняется в сердцах наших.

Жены шейха: Зайдет и Шуанет.


15 июня 1871 года. — Мекка.

От членов семейства покойного шейха.

Небе да будет ему милосердно.

Тому, кто был верным другом и благосклонным покровителем отца нашего, знаменитому фельдмаршалу князю Барятинскому.

Да пр(озлятся почет и уважение, его окружающие! Аминь!

Мы пользуемся здоровьем и совершенным спокойствием, но огорчены потерей матери нашей Хадже–Зайдет — потерею, которая усугубила печаль нашу. Между тем, мы имели честь получить твое письмо, наполнившее сердца наши чувствами благодарности и великой радости.

Ты приглашаешь нас к высокой особе своей, что, конечно, соответствует и нашим желаниям, но покойные родители наши завещали нам не покидать так скоро их могил, от которых поэтому мы и не можем удалиться.

Нет надобности нам поручать себя твоему сиятельству. Скажи Императору дружеское слово в нашу пользу, ты тем исполнишь надежды, которые мы всегда на тебя возлагали, и последнее действие твоего покровительства, в отношении нас, будет таким образом достойно первых твоих действий (на этом пути).

Еще раз, привет тебе!

Бедная скорбящая Неджабет (М. П.).

Бедная скорбящая Бахмисид (М. П.).

Бедный скорбящий Мухаммед младший.

Бедный скорбящий Давуд, сын Мухаммед–Эмина.


Иллюстрации


Примечания


1

Missed footnotetext

(обратно)


2

Missed footnotetext

(обратно)


3

7 --- missed footnotetext

(обратно)


4

8 missed footnotetext

(обратно)


5

9 — missed footnotetext

(обратно)


6

10 – missed footnotetext

(обратно)


7

11 --- missed footnotetext

(обратно)


8

12 --- missed footnotetext

(обратно)


9

13 missed footnotetext

(обратно)


10

14 --- missed footnotetext

(обратно)


11

15 missed footnotetext

(обратно)


12

16 --- missed footnotetext

(обратно)


13

17 --- missed footnotetext

(обратно)


14

18 --- missed footnotetext

(обратно)


15

19 --- missed footnotetext

(обратно)


16

20 --- missed footnotetext

(обратно)


17

21 --- missed footnotetext

(обратно)


18

22 – missed footnotetext

(обратно)


19

23 – missed footnotetext

(обратно)


20

24 – missed footnotetext

(обратно)


21

25 – missed footnotetext

(обратно)


22

26 – missed footnotetext

(обратно)


23

27 – missed footnotetext

(обратно)


24

28 – missed footnotetext

(обратно)


25

Missed footnotetext

(обратно)


26

30 – missed foornotetext

(обратно)


27

31 – missed footnotetext

(обратно)


28

32 – missed footnotetext

(обратно)


29

Missed footnotetext

(обратно)


30

34 – missed footnotetext

(обратно)


31

35 – missed footnotetext

(обратно)


32

36 – missed footnotetext

(обратно)


33

37 – missed footnotetext

(обратно)


34

38 – missed footnotetext

(обратно)


35

39 – missed footnotetext

(обратно)


36

40 – missed footnotetext

(обратно)


37

42 – missed footnotetext

(обратно)


38

43 – missed footnotetext

(обратно)


39

44 – missed footnotetext

(обратно)


40

? missed footnotetext

(обратно)


41

46 – missed footnotetext

(обратно)


42

47 – missed footnoteteat

(обратно)


43

48 – missed footnotetext

(обратно)


44

49 – missed footnotetext

(обратно)


45

50 – missed footnotetext

(обратно)


46

51 – missed footnotetext

(обратно)


47

52 – missed footnotetext

(обратно)


48

53 – missed footnotetext

(обратно)


49

54 – missed footnotetext

(обратно)


50

? Missed foornotetext

(обратно)


51

56 – missed footnotetext

(обратно)


52

57 – missed footnotetext

(обратно)


53

58 – missed footnotetext

(обратно)


54

59 – missed footnotetext

(обратно)


55

60 – missed footnotetext

(обратно)


56

61 – missed footnotetext

(обратно)


57

? Missed footnotetext

(обратно)


58

63 – missed footnotetext

(обратно)


59

64 – missed footnotetext

(обратно)


60

65 – missed footnotetext

(обратно)


61

66 – missed footnotetext

(обратно)


62

67 – missed footnotetext

(обратно)


63

? missed footnotetext

(обратно)


64

69 – missed footnotetext

(обратно)


65

70 – missed footnotetext

(обратно)


66

71 – missed footnotetext

(обратно)


67

72 – missed footnotetext

(обратно)


68

74 – missed footnotetext

(обратно)


69

75 – missed footnotetext

(обратно)


70

76 – missed footnotetext

(обратно)


71

77 – missed footnotetext

(обратно)


72

78 – missed footnotetext

(обратно)


73

79 – missed footnotetext

(обратно)


74

? missed footnotetext

(обратно)


75

81 – missed footnotetext

(обратно)


76

82 – missed footnotetext

(обратно)


77

? missed footnotetext, verify mark

(обратно)


78

84 missed footnotetext

(обратно)


79

85 – missed footnotetext

(обратно)


80

86 – missed footnotetext

(обратно)


81

87 – missed footnotetext

(обратно)


82

88 – missed footnotetext

(обратно)


83

89 – missed footnotetext

(обратно)


84

90 – missed footnotetext

(обратно)


85

91 – missed footnotetext

(обратно)


86

? missed footnotetext

(обратно)


87

93 – missed footnotetext

(обратно)


88

94 – missed footnotetext

(обратно)


89

95 – missed footnotetext

(обратно)


90

96 – missed footnotetext

(обратно)


91

97 – missed footnotetext

(обратно)


92

98 – missed footnotetext

(обратно)


93

99 – missed footnotetext

(обратно)


94

100 – missed footnotetext

(обратно)


95

101 – missed footnotetext

(обратно)


96

102 – missed footnotetext

(обратно)


97

103 – missed footnotetext

(обратно)


98

104 – missed footnotetext

(обратно)


99

105 – missed footnotetext

(обратно)


100

106 – missed footnotetext

(обратно)


101

107 – missed footnotetext

(обратно)


102

108 – missed footnotetext

(обратно)


103

109 – missed footnotetext

(обратно)


104

110 – missed footnotetext

(обратно)


105

111 – missed footnotetext

(обратно)


106

112 – missed footnotetext

(обратно)


107

113 – missed footnotetext

(обратно)


108

114 – missed footnotetext

(обратно)


109

115 – missed footnotetext

(обратно)


110

116 – missed footnotetext

(обратно)


111

? – missed footnotetext

(обратно)


112

118 – missed footnotetext

(обратно)


113

119 – missed footnotetext

(обратно)


114

120 – ьшыыув ащщетщеуеуче

(обратно)


115

121 – missed footnotetext

(обратно)


116

122 – missed footnotetext

(обратно)


117

123 --- missed footnotetext

(обратно)


118

124 – missed footnotetext

(обратно)


119

125 – missed footnotetext

(обратно)


120

126 – missed footnotetext

(обратно)


121

127 – missed footnotetext

(обратно)


122

128 – missed footnotetext

(обратно)


123

129 – missed footnotetext

(обратно)


124

130 – missed footnotetext

(обратно)


125

? – missed footnotetext

(обратно)


126

132 – missed footnotetext

(обратно)


127

133 – missed footnotetext

(обратно)


128

134 – missed footnotetext

(обратно)


129

135 – missed footnotetext

(обратно)


130

136 – missed footnotetext

(обратно)


131

137 – missed footnotetext

(обратно)


132

138 – missed footnotetext

(обратно)


133

139 – missed foonotetext

(обратно)


134

140 – missed footnotetext

(обратно)


135

141 – missed footnotetext

(обратно)

Оглавление

  • НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ЭТОЙ КНИГЕ И ЕЕ АВТОРЕ
  • Булач Гаджиев Шамиль От Гимр до Медины
  •   В НАЧАЛЕ ПУТИ
  •   ПРИЧИНЫ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ
  •   «КОРИДОР СМЕРТИ»
  •   ОТ ГИМРИНСКОГО УЩЕЛЬЯ ДО АХУЛЬГО
  •   АХУЛЬГО
  •   ГОСУДАРСТВО ШАМИЛЯ
  •   ПОМОЩНИКИ ШАМИЛЯ
  •   НАИБЫ
  •   «КАВКАЗСКАЯ СИБИРЬ»
  •   ОТ АХУЛЬГО ДО ГУНИБА
  •   ПРИЧИНЫ ПОРАЖЕНИЯ ШАМИЛЯ
  •   ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
  •   ПО СЛЕДАМ ШАМИЛЯ В РОССИИ
  •   ПОЧЕМУ КАЛУГА
  •   ШАМИЛЬ В КАЛУГЕ
  •   СОЛДАТЫ ШАМИЛЯ
  •   ПРИСТАВЫ И ПЕРЕВОДЧИКИ ШАМИЛЯ
  •   СЕМЬЯ ШАМИЛЯ
  •   ШАМИЛЬ ПОКИДАЕТ РОССИЮ
  •   ПРИЛОЖЕНИЕ ПИСЬМА ШАМИЛЯ И ЕГО ЖЕН.
  • Иллюстрации
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно